«Имперский рубеж»

Андрей Ерпылев Имперский рубеж

Пролог

Пуля громко щелкнула по валуну, осыпав Александра колючей каменной крошкой, и с хриплым жужжанием ушла куда-то вверх. Только после этого донесся гулкий винтовочный выстрел. Дремоту как рукой сняло.

«Бур»? — подумал Бежецкий, смахивая с приклада автомата бритвенно-острые осколки. — Нет, по звуку не походит. Скорее всего, трехлинейка снайперская. Может, даже наша…»

— Зашевелились голубчики, — проворчал Таманцев, невидимый Александру. — Даже часок вздремнуть не дали…

— А тебе бы только дрыхнуть, — раздалось с позиции, устроенной чуть дальше. — Не боись: если наши не прилетят — надремлешься вдоволь. С дыркой в башке.

— Отставить, — подал голос капитан Михайлов из своего «блиндажа»: даже раненный, он не переставал следить за дисциплиной своего разношерстного воинства. — Запрещаю паникерские разговоры.

«Да какое уж тут паникерство… — Бежецкий ногтем выковырнул из паза ствольной коробки каверзную каменную крошку и щелчком отправил ее в пропасть. — Не паникерство это, а констатация факта. Грустного, надо сказать, факта…»

Положение, в котором оказался отряд, как говорится, было хуже архиерейского.

От экспедиционной команды и экипажей обоих вертолетов уцелело всего двенадцать человек, две трети из которых — ранены. А из офицеров на ногах оставался лишь он — поручик Бежецкий. Капитан Михайлов способен лишь на пассивное руководство — травма позвоночника при неудачном десантировании из падающей машины практически полностью лишила его подвижности, поручик Ямщиков погиб при крушении вертолета, а прапорщик Ламберт — без сознания. И вряд ли в него возвратится без квалифицированной медицинской помощи, до которой сейчас так же близко, как до обратной стороны Луны.

— Как там с рацией, поручик?

Промолчать на поставленный вполне конкретно вопрос было невозможно, и Александр нехотя ответил:

— Вольноопределяющийся Голотько пытается что-нибудь сделать.

— Сразу же, как только получится наладить связь, сообщите мне, Александр Павлович.

— Так точно, господин капитан.

Саша не хотел разубеждать несчастного офицера, остававшегося в плену радужных иллюзий. А как иначе может быть после ударной дозы обезболивающего, когда, по словам бывалых людей, мыслить критически человек просто не способен? Реальность, данная нам в ощущениях, густо перемешанная с игрой воображения, — вот что такое сознание человека, одурманенного двойной дозой селкапина…

На самом деле вольноопределяющийся Голотько сейчас просто ковырялся, на дилетантский взгляд поручика, уцелевшей левой рукой в том месиве горелой пластмассы, ярких деталюшек и проводов, которое осталось от полевой радиостанции, снятой Таманцевым со спины радиста Прошкина, прошитого навылет из крупнокалиберного пулемета. Чертовы туземцы: если бы не они — все какая-то надежда оставалась бы. Например, ночью подобраться к разбитой машине, свинтить и притащить бортовую рацию сюда, на высотку, вызвать подмогу… И долгие часы до темноты жить этой надеждой. Теперь же этой спасительной ниточки, связывающей с Кабулом, читай — с далекой и могучей родиной, не было и в помине — сгорела она вместе с подожженным трассерами «бортом». И самое мерзкое, что, возможно, лишь ослепший Михайлов и «тяжелые», которым было совсем не до переживаний и раздумий, оставались в отношении данного факта в счастливом неведении.

— Что там, Голотько? — для очистки совести и успокоения капитана, окликнул Бежецкий «радиста». — Получится наладить связь?

— Связь? — ошалело вылупил на командира белесые, как у мороженого судака, глаза бывший студент. — Какую еще?… — начал он, но осекся, поскольку поручик, молча погрозил ему кулаком. — Что смогу — сделаю. Но нужно время.

Отвернувшись от Бежецкого, он неуклюже подгреб поближе культей правой руки, обмотанной густо пропитанными кровью бинтами, груду покореженных печатных плат и углубился в свое занятие, бормоча что-то неразборчивое под нос.

— Обещает в скором времени, — бодро доложил капитану Александр, предпочитая лучше быть «испорченным телефоном», чем омрачить, может быть, последние часы бравого пехотинца.

— Добро… Не забудьте, поручик, внести вольноопределяющегося в списки на награждение… — пробормотал Михайлов уже без стержня в голосе. — Я подпишу… И распорядитесь насчет обеда…

«Совсем плох, заговаривается…»

А награду Голотько уже заслужил. С правой рукой, перебитой в запястье осколком, он, не обращая внимания на хлещущую кровь, прикрывал огнем товарищей, пока бачи не откатились за скалы, и только после этого позволил себя перевязать. А уж каким образом он одной рукой, при минимуме инструментов (да, почитай, вообще без инструментов) смог разобрать расколотую пулями рацию — одному богу известно. Самородок, одним словом. Обычный русский самородок, на которых держится Империя.

Еще одна пуля клюнула камень и отскочила прямо под ноги Александру. Он поднял сплющенную, еще обжигающую пальцы медяшку, брезгливо повертел и откинул в сторону. Никчемный мусор войны…

Подумать только: а ведь еще совсем недавно он, восторженный и наивный юнец, носился с подобным барахлом, как известно кто с писаной торбой! Затеял даже, теленок, коллекцию собирать из таких вот штуковин… Как быстро на войне рассыпаются в прах иллюзии. Значение имеет только одно из двух: пролетела данная пуля мимо или попала в цель. Все. Никакой иной ценности она в себе не заключает…

Выстрелы отсюда, сверху, звучали совсем нестрашно, будто щелчки пастушьего кнута или нестройная дробь барабана в руках барабанщика-неумехи. Да и трудно попасть куда-либо снизу вверх, не имея верного прицела. Так — развлекаются дикари, не испытывая, видно, недостатка в боеприпасах, заодно демонстрируя осажденным, как раз вынужденным патроны экономить, свои кровожадные намерения. Не испугать, так хоть навеять тоску.

А тоске было с чего навеяться. Патронов к полутора десяткам автоматов оставалось всего ничего — по полтора магазина на ствол, не более. К тому же три из этих стволов имели иной калибр, чем стандартные армейские «три линии».[1] Вот и не верь после этого в прозорливость командиров, строго запрещающих ношение трофейного оружия. Где сейчас добыть патроны под английский девятимиллиметровый «стен-хофпул» и две итальянские «беретты» с их 5,45 мм? И их «наличный» запас тоже к общему арсеналу не присовокупишь — восемь патронов в магазине «англичанина» и двадцать три «беретки». С гранатами вообще туго — семь штук. Есть, правда, полная сумка выстрелов к гранатомету, но где сам этот гранатомет? На головы засевшим в ущелье туземцам разве что попробовать сбрасывать. Авось парочка сработает…

Отдельный вопрос — вода, продовольствие и медикаменты. И если со вторым и третьим еще можно было как-то повременить, то без первого — не обойтись. Первыми жажда убьет раненых — и так все уцелевшие запасы переданы в импровизированный госпиталь — потом доберется и до остальных. Перспектива радужная — ничего не скажешь.

«А вот не дождетесь! — зло подумал Бежецкий, облизав сухие губы. — Расстреляем патроны, примкнем штыки и… Все лучше, чем попасть в руки дикарям одуревшими от жажды полускотами…»

Но это — на крайний случай. Потому что раненые при таком раскладе обречены: где это видано — идти в штыковую с беспомощным товарищем за плечами. Значит, ждать, надеяться и верить. Беречь силы и патроны, готовясь к самому худшему…

Где- то за камнями раздался болезненный стон, сменившийся яростным матом.

— Что там? — крикнул Александр.

— Ярцева зацепило, — донесся ответ. — Рикошетом, мать его!..

— Серьезно?

— Бог знает… Без сознания он.

Александр плюнул и пополз на голос, волоча автомат прикладом по камням. Еще находясь в трезвом уме, капитан Михайлов приказал изъять из аптечек у всех солдат шприц-тюбики с обезболивающим и хранить при себе. Предосторожность нелишняя: перед лицом смерти любой способ взбодриться кажется иным слабым духом персонам подходящим. Так что он, поручик Бежецкий, теперь был един в двух лицах — отец-командир и ангел-хранитель.

Стальной затыльник приклада гремел по щебенке, и Саша усмехнулся про себя, вспомнив, как трепетно он относился поначалу к оружию, берег и лелеял его. Теперь это уже третий его автомат здесь и бог даст — не последний. Железный друг, конечно, дорог во всех отношениях, но… Он все-таки железный.

Рядовой Худайбердыев осторожно обматывал бинтом руку бледного как смерть вахмистра Ярцева, беспомощно глядя, как кровь, пропитавшая уже весь рукав до самого плеча, сочится сквозь повязку.

— Кто так делает, орясина! — напустился на него поручик, отбирая моток бинта и отталкивая от раненого. — Руку надо перетянуть сначала! Кровь остановить…

— Остановишь тут, — буркнул фельдфебель Корнеев, безучастно наблюдавший за потугами бедного солдатика. — Плечо вспорола, зараза, да жилу перебила… Высоко очень — не наложить жгут. Я такие раны знаю. В госпиталь ему надо.

— Где я тебе возьму госпиталь?

— Тогда Илюхе кранты, — лаконично подвел черту фельдфебель и отвернулся.

— Оставьте… — простонал солдат, приоткрывая глаза, кажущиеся черными на восковом лице, покрытом пятнами запекающейся на глазах крови. — Дайте помереть спокойно…

— Ты это брось!.. Будешь плясать еще, — попытался успокоить его Бежецкий, но солдат только криво улыбнулся синеющими губами.

— Нет, вашбродь… Отплясался я…

Камни под ним были черными и скользкими от крови. Худайбердыев, по щекам которого струились слезы, забыв про субординацию, отпихнул плечом офицера и принялся зажимать ладонями кровяной родничок, упрямо находящий дорогу сквозь пальцы.

— Ты бы это, поручик… — глядя в сторону, пробормотал фельдфебель. — Вколол бы ему заразы этой, а? Чтобы не мучился парень. Сколько ему осталось-то? Ерунда. Так пусть хоть смерть как подобает христианину примет, а не скрипит зубами.

Александр помедлил, выгреб из кармана пригоршню оранжевых пластиковых стерженьков и положил два из них на камень. А сам пополз назад. Больше ему тут делать было нечего.

До его позиции оставалось метров десять, когда впереди вспух зеленовато-белый столб дыма, барабанные перепонки рвануло, а какая-то неведомая сила, бережно приподняв, опустила обалдевшего офицера на каменное крошево. Носоглотка заполнилась кисло-сладкой металлической дрянью, глаза защипало.

— Мины!!! — заполошно заорал кто-то. — Ложись! Мины!..

А разрыв следовал за разрывом, не давая дыму сгоревшей взрывчатки рассеяться и густо шпигуя все пространство вокруг яростно воющими и визжащими осколками.

Вжавшись лицом в колючий щебень и стараясь втиснуться в него поглубже, стать меньше, незаметнее, Саша твердил про себя одно:

«А если бы я не пополз к раненому?… А если бы я не пополз к раненому?… А если бы я…»

А земля тряслась под ним, будто от ударов исполинского молота, и смерть и ад царили вокруг…

Часть первая Зеленый росток

Когда под утренней росой дрожит тюльпан

И низко, до земли, фиалка клонит стан,

Любуюсь розой я: как тихо подбирает

Бутон свою полу, дремотой сладкой пьян.

Омар Хайям[2]

1

— Ваше здоровье, корнет!

— Ваше здоровье, поручик!

— И все-таки это свинство, господа, что из всей нашей компании в гвардию определены лишь двое.

— Что же ты хотел, Сальский, — гвардия не резиновая.

— И все равно… Давайте выпьем, господа, за наших счастливчиков. За тебя, Саша! За тебя, Володя!

— Я не могу, господа! Право, я сейчас зарыдаю!

— Ты всегда был плаксой, Тальберг. На, возьми мой платок… Чувствителен, как и все немцы.

— Погоди рыдать, Карлуша. И вы, господа, тоже погодите с поздравлениями. Почему все мы с Володькой да мы? А вы? Вы ведь все уже поручики, а мы с Бекбулатовым — всего лишь корнеты…

Стены «Купца», отдельный зал которого юные офицеры, только что получившие новенькие, с иголочки, золотые погоны, снимали для своего торжества, вздрогнули от взрыва смеха.

— Это ты хватил, Саша, — вытирал кружевным платочком слезы, обильно струящиеся по розовым, как у девушки, щекам свежеиспеченный поручик Третьего Нижегородского драгунского полка Карл фон Тальберг. — Мы все поручики, но поручики армейские, а вот вы с князем — корнеты гвардии! О, как бы я хотел поменяться с вами местами!..

Порядком уже захмелевшие выпускники Николаевского кавалерийского училища чествовали двух своих однокашников, удостоенных высокой чести среди других отличников учебы быть произведенными в гвардейскую кавалерию. Саша Бежецкий — в лейб-гвардии уланский Ее Величества полк, а его неразлучный друг-товарищ Володя Бекбулатов — в Гродненский гусарский. По старой традиции списки хранились в строжайшей тайне и были обнародованы лишь вчера утром, во время торжественного построения во дворе училища. Что ни говори, а попасть в число десяти счастливчиков было дано не каждому.

— И все равно, Сашке повезло больше! — Бекбулатов вскочил на ноги и, расплескивая шампанское из хрустального фужера, потянулся к Бежецкому. — Давайте, господа, выпьем за лучшего из лучших среди нас!

— Прекрати, — слабо сопротивлялся тот. — Ты ведь тоже в гвардии.

— Э-э-э, гвардия… Варшава не Санкт-Петербург, Саша. Давайте, господа, выпьем за будущего генерала Бежецкого, дабы, вознесясь на вершины, не забывал про старых друзей.

— Почему же не за фельдмаршала?

— Тогда уж за генералиссимуса!

Шампанское лилось рекой, тосты провозглашались один громче другого, пьяный вдрызг фон Тальберг рыдал на плече Бежецкого, вытирая слезы кружевной салфеткой вместо потерянного где-то платочка, сияющий Бекбулатов в расстегнутом на груди мундире (уже торопыга успел обзавестись гусарским!) требовал всеобщего внимания, колотя серебряной ложкой по пустому графину… Всеобщее веселье прекратил суровый пехотный полковник, предложивший разгулявшейся молодежи либо шуметь потише и не мешать приличным людям отдыхать после трудов праведных, либо перебираться куда-нибудь в иное место.

Выразился он гораздо резче, понизив при этом голос и оглянувшись через полуприкрытую дверь в Большой зал, но спорить с седым ветераном никто не стал. Тем более что и срок аренды помещения подходил к концу — «Купец», как известно, заведение не из дешевых, а чересчур толстыми бумажниками вчерашние кадеты похвастаться не могли. Пустить пыль в глаза — одно дело, а клянчить у родителей, будто сопливые гимназисты, — увольте. Береги честь смолоду — эту прописную истину они усвоили с детства.

— Эх, почему я не сахарозаводчик, как дражайший мой дядюшка! — шутливо вздыхал Игорь Сальский, выводя под ручку, дабы не опозорился на глазах десятков посетителей «Купца», совсем расклеившегося князя Гогелидзе. — Митрошка, мой кузен, наверняка мог бы арендовать эту забегаловку на всю ночь. Да не только стол, а с музыкой, с певичками…

— Его степенство соскучились по канкану на столе! — хохотал Бекбулатов, «с мясом» отдирая от плеча Александра клещом впившегося в него фон Тальберга, чтобы усадить в поджидавшее авто. — Оставьте, барон, нашего лейб-гвардейца, в конце концов! Саша! Куда ты смотришь? Он тебе весь погон обры… да не обрыгал, Спасович, фу, какой моветон! Обрыдал! И дайте кто-нибудь барону сухой платок… Что, ни у кого нет с собой платка? Шантрапа… Смотри, Бежецкий: и эти босяки хотели поменяться местами с нами — блистательными гвардейцами! А у самих нет даже носового платка!

— Зачем армейцу носовой платок? — басил могучий Ардабьев, отныне — поручик какого-то номерного полка в Екатеринбургском наместничестве. — Мы, сапоги, как известно, в портянку сморкаемся… А вообще-то был у меня платок, только Карлушка его куда-то зарыдал.

— И мой… И мой… — раздалось сразу с двух сторон.

— Вы выбрали совсем не те войска, барон, — оторвал наконец от Бежецкого фон Тальберга Володька. — Право, вам, сударь, приличнее было бы идти в морские офицеры. При вашей склонности разводить сырость — самое то место.

— Что делать, что делать, мой друг, — ничуть не обиделся драгун. — Мы, немцы, так сентиментальны… А вообще, господа, — ни к селу ни к городу ляпнул он, — женщин действительно не хватает. И цыган.

— Фон Тальберг! Ты наговариваешь на себя. Какой же ты немец, если тебя, выпимши, тянет к цыганам? Сашка в сто раз больше похож на немца. Граф, вас ведь не тянет к цыганам?

— Цыгане! — подскочил на заднем сиденье автомобиля задремавший было князь Гогелидзе. — Господа, а ведь это мысль! Поедемте к цыганам, господа!

— Вас иногда посещают дельные мысли, князь, — похвалил снова уронившего могучий кавказский нос приятеля Бекбулатов. — Действительно, а не закатиться ли нам к цыганам?

— Вы мимоходом выиграли в рулетку, князь? — поинтересовался Сальский, картинно облокотившись на дверцу авто. — То-то, я смотрю, вы частенько отлучались из-за стола.

— Что ты, Игорь! Играть мне матушка запрещает. Но…

Владимир сорвал фуражку и швырнул в нее скомканную купюру.

— Эх, пропадай сабля на заказ! Обойдусь казенной первое время. Раскошеливайтесь, господа!

Фуражка пошла по рукам, наполняясь банкнотами разных достоинств.

— Я не могу, господа! — швырнул в общий котел золотой империал успокоившийся было фон Тальберг. — Рыдания жгут мне грудь! Как мне горько расставаться с вами!

— Дайте платок барону…

— Какой, черт возьми, платок? Салфетку и ту половой на выходе отобрал!

— Пусть рыдает в ваш мундир.

— Бежецкий, подставьте плаксе правое плечо — у вас там погон сухой. Это будет по-христиански…

— Возьмите, сударь, — серебряным колокольчиком прозвенел над ухом Александра ангельский голос. — Он чистый, возьмите же…

Александр обернулся и обмер: позади него стояла девушка такой красоты, какой просто не может быть у существа из плоти и крови. И это небесное создание ручкой, затянутой в полупрозрачную кружевную перчатку, протягивало ему невесомый платочек. На какой-то миг пальцы молодых людей соприкоснулись и…

— Очнись, Саша! — Бекбулатов похлопал по плечу друга, неотрывно глядевшего вслед отъезжающему «Руссо-Балту». — Эта птичка не для нашего курятника. Скрепи сердце и вернись на грешную землю.

— Я ее знаю, — пробасил могучий Ардабьев. — Это дочь товарища железнодорожного министра Головнина. Настенька. Пардон, Анастасия Александровна.

— Только не говорите, мон шер, что вас с ней что-то связывает! — подколол великана Бекбулатов, деликатно подергал намертво зажатую в руке друга кружевную тряпицу и, поняв, что извлечь ее невозможно, отступился. — Я готов поверить во все, что угодно, вплоть до вашего родства с королем Швеции… А что такого, господа? Викинги легко добирались до родины нашего Гаргантюа![3]

Но в такую невероятную возможность…

— Вовсе нет, господа, — засмущался силач. — Просто одно лето папенька снимал дачу под Гельсингфорсом неподалеку от их дачи и…

— Так ты, Леонид, своими глазами видел сию нимфу загорающей? Или даже купающейся? Не томи, расскажи, как она! Мы все внимание! Право же, господа, давайте попросим!

— Нам было по десять лет, балбес, — надулся простодушный Ардабьев.

— А это ничего не меняет! На Востоке в этом возрасте девушка уже может выйти замуж. Да-да, Леонид. Это непреложный факт. Не томи, как она?

— Ты иногда просто несносен, Володя, — досадливо махнул рукой поручик и грузно уселся в автомобиль, качнувшийся под его весом.

Гусар тут же потерял интерес к этой истории, тем более что в своих шуточках и подколках он знал меру, а его лучший друг смотрел вслед давно скрывшемуся авто, уносящему красавицу, ТАКИМИ глазами.

— Так мы едем к цыганам, господа?

Юные офицеры загомонили и принялись рассаживаться по терпеливо ожидавшим экипажам. Остался стоять один лишь Бежецкий, так и не выпустивший из руки платочек.

— Ты едешь? — тронул его за плечо Бекбулатов. — Или как?

— Или как, Володя, — покачал головой Саша. — Вы уж без меня.

— Влюбился, — констатировал гусар. — Не могу одобрить, конечно, но… Как знаешь.

Кавалькада медленно покатила прочь, и Александр расслышал сквозь приоткрытое окно автомобиля, как голос Сальского затянул:

— Когда б имел златые горы…

— И реки полные вина… — подхватил могучий хор.

Платочек действительно был невесом и пах фиалкой…

* * *

— Право, господа, — старший унтер-офицер Ремизов, развалившись на травке, покусывал травинку, любуясь величаво проплывающими в небе облаками. — Откуда на нашу голову свалился этот Цербер?

— Цербер, Константин, страж подземного царства, — лениво поправил приятеля рядовой Чарушников, пользующийся краткими минутами отдыха, чтобы если не подремать, то хотя бы посидеть в расслабленной позе, привалившись к стволу березки спиной. — И свалиться на голову не может никак. Нашему больше подходит называться драконом.

— Дракон, Цербер… — младший унтер Рейгель, как всегда, был резок в суждениях. — Обычный Держиморда. Только что из Пажеского корпуса, вот и выслуживается, проявляет рвение.

— Я слышал, что он из Николаевского, — заметил Ремизов.

— Тем более. Значит, лучший из лучших. И здесь хочет быть таким же.

— Не получится. Здесь все лучшие из лучших.

— Ну да. Особенно ты.

— Кроме шуток, господа. К чему нам все эти экзерсисы? Марш-броски, стрельбы, десантирования… Мы гвардия или нет?

— Видишь ли, Костя, — Чарушников не желал открывать глаза ни в какую, — мы — гвардия боевая. А в современной войне на конях да с пиками наперевес в атаку не очень-то поскачешь.

Второй эскадрон лейб-гвардии Ее Величества уланского полка традиционно, еще в конце мая переведенный из Санкт-Петербурга в летние лагеря под Гатчину, отдыхал после изнуряющего марш-броска. И уж традиционным этот марш-бросок назвать было нельзя. Не привыкли бравые гвардейцы, предвкушавшие приятное времяпровождение на лоне природы, к такому вот экстриму. А все новый младший офицер, только что прибывший в полк.

Уланы, навьюченные по полной выкладке, сбрасывали жирок ударными темпами и глухо роптали. Ладно бы хоть гоняли одних лишь гвардейцев из простолюдинов — этим сам бог велел. Но юный корнет, несомненно метящий если не в Бонапарты, то в графы Суворовы-Рымникские определенно, не щадил и «белую кость» — своих собратьев по дворянскому сословию. Несколько гвардейцев, отдыхавшие отдельно от остальных — выходцев из крестьян, горожан, купеческого сословия, студенчества, относились к элите эскадрона. Дворяне из пусть не знаменитых, но старинных родов, польский шляхтич и два остзейских барона сдружились с самого поступления в гвардию и на остальных смотрели свысока. И уж их-то командир эскадрона штаб-ротмистр Обручев напрягать точно не стал бы. Но вот незадача: убыл Викентий Владимирович в отпуск на родину по семейным делам. Не то помер кто-то из его родни, не то тяжко заболел… А поручику Констанди дела не было до забав юного Ганнибала — он, пользуясь каждым удобным моментом, штудировал науки, поскольку по достижении должного чина намерен был поступить в Академию Генштаба. И уж совсем сквозь пальцы глядели на чудачества корнета старшие офицеры, справедливо полагавшие, что молодость — болезнь, которая лечению не поддается, но сама собой с возрастом проходит. Перебесится и остынет, а погонять немного засидевшихся за зиму «нижних чинов» полезно, как на это ни посмотри.

— Но нам это к чему? Кто последние полсотни лет посылал гвардию в бой? Напомните мне, господа, такую войну, где не хватило бы одних армейских?

— Если не ошибаюсь, в Южнокитайском конфликте гвардия участвовала, — заметил стройный, как девушка, Пршевицкий-Ганевич, брезгливо пытавшийся выковырнуть прутиком из глубокого протектора ботинка нечто малоаппетитное: незадолго до привала эскадрон пересек выгон, густо «заминированный» сытыми чухонскими коровами.

— Ха! Нашел что вспомнить! Там участвовала гвардейская а-ви-а-ция! — по складам выговорил Ремизов. — И заруби себе на носу, поклонник Мицкевича, — всего два полка. Не из столичных притом.

— Ну, мы тоже имеем некоторое отношение к воздуху…

— Угу. Тоже летаем, но низэнько-низэнько, — саркастически вставил Рейгель. — Как говорит наш фельдфебель Панасюк.

— И все равно, — никак не мог согласиться унтер-офицер. — Я понимаю строевые упражнения, выездку, прочее… Это наш хлеб, так сказать. Но к чему мне ковыряться в моторе броневездехода? На это есть техники.

— И в бою ты тоже будешь ждать техника?

— В каком бою? О чем я тут талдычу битый час?…

— Подъем! — донеслось до спорщиков, и они нехотя начали вставать, отряхивать камуфляж и разбирать составленные в пирамиду автоматические карабины, беззлобно переругиваясь и толкаясь, будто мальчишки. Кто-то сцепил карабины Пршевицкого и Рейгеля антабками, и теперь они безуспешно пытались отделить один от другого, понося последними словами младшего унтера Никольского. Этот великий мастер на подобные шуточки теперь скалил зубы вне сферы досягаемости их кулаков и давал «дельные» советы вроде того, что одному следует закинуть свой карабин за правое плечо, а второму — за левое и так, в виде сиамских близнецов, следовать до лагеря.

— Эскадрон, стро-о-ойся в колонну! — пробежал мимо них корнет, подтянутый и свежий, как всегда, будто только что вместе со всеми не отмахал пару десятков верст, но заметил непорядок и вернулся. — Вот так это нужно делать. — Несколькими точными движениями он расцепил карабины и поочередно вручил хозяевам. — Как вы умудрились зацепиться? Это же суметь нужно… Придется в лагере потренироваться составлению оружия в пирамиду. В строй, в строй…

И легкой серной унесся дальше.

— Дошутился? — с упреком в голосе спросил Никольского Пршевицкий-Ганевич и повесил оружие на плечо. — Вот не было печали, теперь железяки эти тренироваться составлять.

Проклиная на чем свет стоит корнета Бежецкого, гвардейцы поплелись к уже построившемуся в походную колонну эскадрону…

* * *

— К вам можно, корнет?

Не дожидаясь ответа, на пороге Сашиной «кельи» вырос он — краса и гордость лейб-гвардии уланского полка поручик Вельяминов собственной персоной.

— Да-да, — запоздало ответил Бежецкий, следя с тщательно скрываемой завистью (ему этому никогда не научиться!), как князь небрежно стягивает с аристократически изящных рук лайковые перчатки, непринужденным жестом смахивает с продавленного кресла воображаемую пылинку и наконец усаживается, небрежно закинув ногу за ногу.

С Дмитрием Аполлинарьевьичем, а попросту — с «нашим князем Митей», Александр познакомился буквально через пару дней после своего зачисления в полк. Поручик Вельяминов, закончивший то же самое Николаевское училище несколькими годами раньше — увы, однокашниками они не были, — подвизался таким же младшим офицером, только не во втором, как корнет, а в первом «привилегированном» эскадроне. И судя по всему, совсем не рвался делать карьеру, равно как не манкировал повседневными обязанностями.

Отпрыск некогда влиятельного, но и теперь не лишенного благожелательности Государя рода, он был истинной душой компании, заводилой всяческих приключений и организатором холостяцких пирушек, не опускаясь при этом ниже определенного предела, им же самим и отмеренного. Сашу он заметил сразу, благодаря служебному рвению последнего, более подходящему для выходца из низов, чем для «белой кости». Выделил и отметил, поскольку сам с некоторым презрением относился к великосветским шалопаям, мнящим военную службу неким мимолетным эпизодом своей пресыщенной удовольствиями жизни. А дружба их началась вовсе не с достопамятной вечеринки в честь поступления молодого офицера в полк. А несколькими днями раньше, когда поручик, ведущий своих подопечных на строевые занятия, нос к носу столкнулся с перемазанным грязью (лето выдалось сырым, и низменная местность никак не хотела высыхать) незнакомцем в съехавшей набок каске, командовавшим несколькими десятками таких же грязных, но вдобавок еще тихо матерящихся про себя солдат. А вечером того же дня Вельяминов резко оборвал на полуслове князя Лордкипанидзе, принявшегося за бильярдом в свойственной ему пошловатой манере, в красках расписывать ту же картину…

— Чем это вы заняты, Александр? — Князь, не меняя позы, протянул руку — благо крошечные размеры Сашиных «апартаментов» позволяли это сделать чуть ли не с любой точки помещения — и ловко отобрал у засмущавшегося корнета пухлый том, который тот штудировал, пользуясь свободным временем. — Ба-а-а! Жизнеописание Евгения Савойского! Да еще на французском! Похвально, похвально…

— Да вот, — еще больше стушевался Бежецкий. — В училище все как-то не удавалось, а тут, оказывается, обширная библиотека…

— Естественно. — Вельяминов небрежно швырнул книгу на стол, умудрившись не сбить при этом ничего, там находящегося. — Молодые офицеры частенько приезжают со своими книжными собраниями, тщась приобщиться к воинской премудрости предков, а потом… А потом дарят сии сокровища полку. Вы не забыли, мой друг, — резко сменил он тему, — какой сегодня день?

— Пятница, — пожал плечами корнет.

— Вот именно, вот именно… Но непременно запамятовали, о чем я вам говорил в прошлую пятницу.

— О чем? — наморщил юношески гладкий еще пока лоб Александр. — Извините…

— Надо заметить, юноша, — Дмитрий Аполлинарьевич был всего лишь на пять лет старше своего визави, но его добродушное «юноша» или «мальчик мой» никогда не встречало противления у последнего, вероятно, сказывался жизненный опыт, которым Бежецкий пока еще был не слишком богат, — что память ваша весьма избирательна. Бьюсь об заклад, что спроси я сейчас что-либо из воинского артикула или похождений того же принца Савойского — вы ответили бы без запинки, а вот мое недельной давности предложение, будучи к службе не относящимся, абсолютно выветрилось у вас из головы. Я прав?

Конечно же, князь был прав. Саша сейчас лихорадочно перебирал в уме, к какой хотя бы области относилось то самое предложение. Очередная вечеринка? Чей-то юбилей? Поездка в Санкт-Петербург, благо ничего экстраординарного в выходные не предвиделось? Хранящий массу первостепенно важной (а также второ- и третьестепенной) информации мозг в этом отношении был девственно чист.

— Неужели, — попытался он робко пошутить, чтобы только не молчать, — вы в прошлую пятницу вызвали меня на дуэль?

— Оригинально… — протянул Вельяминов, возведя очи горе. — Весьма оригинально… Увы, если бы я вызвал вас на дуэль в прошлую пятницу — один из нас уже лежал бы на кладбище или, в лучшем случае, в госпитале, а другой — сидел до суда под домашним арестом. Я видел вас на стрельбах и не обольщаюсь по этому поводу, да и сам не мазила. Дуэль, чтобы вы знали, в отличие от мести — горячее блюдо. И повара обычно стараются, чтобы повод не остыл… Но довольно о грустном. Поскольку вы, сударь, страдаете ранним склерозом, я с прискорбием сообщаю вам… — Поручик выдержал эффектную паузу и закончил: — Мы с вами едем на бал. Срочно мыться, бриться, приводить себя в порядок — у вас ровно два часа…

* * *

— Видали, господа? — Старший унтер-офицер Ремизов, не оборачиваясь, кивнул приятелям на что-то находящееся у него за спиной. — Наш Держиморда тоже приволокся.

— Где? — Юный Пршевицкий-Ганевич вытянул и без того длинную шею, чтобы разглядеть что-либо в толкотне мундиров, гражданских костюмов и дамских туалетов. — Где, господа?

— Не тяните шею, жираф белостокский, — прошипел, дернув любопытного поляка за рукав, барон Рейгель. — Вам что — и здесь недостает его общества?

— Интересно, — пробормотал Чарушников, примериваясь взглядом к столику с закусками и горячительным, пока еще нетронутому. — Кто этого господина пригласил… на нашу голову.

Все четверо находились здесь, на традиционном летнем балу в имении князей Ртищевых, на абсолютно законном основании — в увольнительной отлучке за подписью командира — поручика Констанди, в партикулярном платье и к тому же по личному приглашению племянника хозяев, своего давнего закадычного приятеля. Но от того ни желания общаться с ненавистным «драконом», ни даже видеть его физиономию у них не возникало. Даже у либерально к командиру настроенного Чарушникова его присутствие вызывало некий дискомфорт.

— Кто-кто, — передразнил его Рейгель, старательно делая вид, что не заметил знакомого лица: корнет уже с минуту пристально разглядывал всю четверку, видимо, раздумывая — подойти или не стоит. — Наш князь Митя, конечно же. Кто еще может вытащить этого дуболома из казармы?

— Ну, дуболомом я бы его не назвал…

— Молчите, адвокат! Кто еще способен все урочное время гонять солдат по плацу и окрестным лесам, а в свободное — зубрить руководства по тактике и баллистике?

— А может быть, он вообще… — неопределенно покрутил ладонью Пршевицкий-Ганевич. — Из этих.

— То есть?

— Ну, которые к женскому полу… холодны.

— А вот это мы сегодня выясним, — заявил Ремизов, одергивая полы несколько вольготно сидящего на нем фрака: шился он когда-то по фигуре, но умелец-портной никак не предполагал, что заказчику приспичит экстренно сбросить полпудика лишнего жирку. Не по своей воле…

* * *

— Прекратите пялиться на этих лоботрясов, — прошипел Дмитрий Саше на ухо, улыбаясь знакомым. — Вы что — решили испортить себе весь вечер?

— Но… — Александр был смущен. — Как это будет выглядеть в плане субординации?…

— В плане субординации — отлично, — отрезал князь. — Точно так же, как в плане субординации выглядим мы с вами в глазах, допустим, генерала Митрохина.

— Где? — закрутил головой Бежецкий, тщась разглядеть в толпе гостей легендарного офицера.

— Прямо напротив вас, под ручку с дамой в пунцовом платье, — мученически вздохнул поручик. — И, если хозяева не попросят нас с вами удалиться из-за оскорбительно пристального разглядывания их гостей, я вас с ним потом познакомлю.

— Простите, князь…

— Ничего. Вы что, Саша, никогда не бывали на балу?

— Почему же… Бывал, конечно, — еще больше засмущался корнет. — Вот только…

Его спас распорядитель, громко объявив:

— Вальс, господа!..

* * *

— А вы неплохо танцуете, корнет, — похвалил Вельяминов своего друга, когда был объявлен перерыв и гости, весело переговариваясь, потянулись к столикам с выпивкой и закуской «освежиться».

— Вы льстите мне, Митя. — Раскрасневшийся Бежецкий только что отпустил к подругам одну из юных жеманниц, которую только что лихо кружил в танце по старинным паркетам двусветного бального зала, отчаянно жалея, что в придачу к фирменному гвардейскому поклону-кивку не может звякнуть шпорами[4]

. — Да я в танцах дрессированный медведь, не более. Видели бы вы моего друга, князя Бекбулатова…

— А я вот вижу, что мсье Делавриер, наш старый добрый учитель танцев, по-прежнему недаром ест казенный хлеб с маслом, — перебил его князь, сам только что показывавший недурное знание хореографии, разве что с более зрелыми партнершами. — И первый выпускник нашей альма-матер — первый во всем.

За этим разговором офицеры, как и большинство собравшихся, тоже отдали честь пикантной снеди и тонким напиткам, в изобилии украшавшим столики покойной части зала, с самого начала оккупированной мужчинами в годах и высоких чинах, считавших «невместным» скакать и кружиться наравне с молодежью. Зрелые мужи, отечески поглядывая на резвящихся юнцов, предпочитали проводить время в степенной беседе, потягивать коньячок и беленькую, отлучаясь время от времени в курительную комнату, тогда как их спутницы организовали собственный кружок у столиков с пирожными, делясь друг с другом одновременно рецептами вкусной кухни и радикального похудения.

По молодости лет Саша был почти равнодушен к спиртному, предпочитая выпивке «цивильные» деликатесы под легкое крымское вино, от которых порядком отвык в училище и полку, где кормили сытно, но без особенных изысков. Дмитрий же, напротив, по природной склонности к полноте (о чем все знали исключительно с его слов), деликатной снеди избегал, отдавая дань «Шустовскому», хотя, разумеется, в меру. Все же это был не дружеский «междусобойчик», где можно было расслабиться в полной мере.

— Я вижу, друг мой, — Вельяминов кивнул бесшумному слуге, «обновившему» графинчик с коньяком, и звякнул рюмкой о бокал Александра, — за весь вечер вы не остановили свой выбор ни на одной из осчастлививших вас своим вниманием дам. В том смысле, что в каждом танце у вас была другая партнерша. Это случайность или?…

— Увы, Митя, — вздохнул корнет. — Или… Я влюблен.

— Серьезно? — поднял брови Дмитрий. — Вы, поклонник Сципиона Африканского и Густава-Адольфа, влюблены? Полноте! От вас ли я это слышу! А как же маршальский жезл под кроватью?

— Вы смеетесь, князь. — Александр покраснел и досадливо отставил чуть тронутый бокал. — А между тем я говорю серьезно.

— Простите меня! — прижал ладонь к сердцу поручик. — Право, я не хотел вас обидеть. И кто же та Брюнхильда, та Ника Самофракийская, что пленила гордого воителя? Ну, смелее же, мой идальго, поведайте своему верному оруженосцу сердечную тайну!

В другой момент Саша, конечно бы, засмущался и промолчал, но рядом был друг, кровь бурлила от доброй порции гормонов, впрыснутых в нее во время танцев, да и коварное произведение ливадийских виноградарей не осталось в стороне…

— Ее зовут Настя…

— Чудесное имя! И, что самое главное, редкое! Вы знаете, сударь, что в церковные книги Российской империи, наряду со всякими Еленами, Феклами, Генриеттами и обладательницами сотен других прекрасных имен, вписано не менее полумиллиона Анастасий. Это я вам говорю вполне обоснованно. Рискну ошибиться, но имя вашей возлюбленной входит в десятку наиболее распространенных на нашей одной пятой суши. Что не мешает ему, конечно, быть самым дорогим и единственным на свете для вас, Александр. Короче говоря, я требую конкретики.

— Анастасия Александровна…

— А еще точнее?

— Головнина…

— Дочка Александра Михайловича? Товарища министра путей сообщения? У вас отличный вкус, Саша. Поздравляю.

— Вы ее знаете?

— Кто же не слышал о Настеньке Головниной! Вы в курсе, — нагнул голову к Саше Вельяминов и заговорщически понизил голос, — что их имение, Богородское, расположено в десяти верстах отсюда? А мои родовые пенаты — в восемнадцати.

— Не может быть! И вы с ней знакомы?

— Ха! Да я, будучи недорослем, бывало, таскал ее за соломенные косички. За что, разумеется совершенно справедливо, неоднократно был дран ее папашей. Соответственно, за уши.

— Я не верю…

— Поскольку папенька ее, Александр Михайлович, — хладнокровно закончил поручик, — приходится двоюродным братом моей маменьки, Ксении Георгиевны, в девичестве Головниной. А Настя мне вследствие этого — кузиной.

— Послушайте! — горячо воскликнул юноша, вцепляясь в рукав друга. — В таком случае вы, князь, просто обязаны устроить нам встречу! Как друга я…

— Нет ничего проще, граф, — улыбнулся Дмитрий. — Потому что в данный момент ваша пассия стоит за вашей спиной и нервно теребит платочек, не решаясь помешать нашей беседе.

Саша резко обернулся и увидел ее…

— Мазурка, господа! — как будто ждал этого момента распорядитель, заставив общество прийти в движение.

— Смелее, сударь, — подтолкнул Александра в спину поручик. — Не упустите свое счастье…

* * *

— Вы оказались не правы, господин шляхтич, — протянул руку Чарушников. — Гоните проигранный рубль.

— Беру свои слова обратно, — вздохнул Пршевицкий-Ганевич, роясь в кармане фрака и косясь на счастливую пару, проносившуюся в вальсе как раз мимо неразлучной четверки: корнет не отпускал от себя даму уже четвертый танец подряд. — Рубль ваш, Евгений.

— Не грустите, Тадеуш, — хлопнул проигравшего по плечу Ремизов. — Я готов поставить империал против четвертака[5]

на то, что теперь нашему Дракону уже будет не до нас, грешных…

— Уже Дракону? — подмигнул Рейгель. — Не Держиморде? Не Дуболому? Не Церберу, наконец?

Старший унтер-офицер лишь махнул рукой и увлек приятелей к столу…

А на другом конце бального зала князь Вельяминов потягивал коньяк, с доброй улыбкой следя за своими «крестниками», не замечающими ничего и никого, кроме милого лица напротив.

И никто, кроме него, не знал о неком письме, лежащем сейчас в рабочем столе.

Начиналось письмо так:

«Душа моя, друг Вельяминов!

В прошлом письме проговорился ты мне о дружбе своей с неким поручиком Бежецким из новгородских дворян. А я поведал о том, из бесхитростной своей натуры, другому нашему приятелю Оресту. Ну, Ардабьеву, ты помнишь. Так вот, младший брат нашего Орестушки, Леонид…»

Выходит, что, вопреки старинной легенде, Амур, пронзивший стрелой два сердца, был вовсе и не слеп…

2

Все последующие месяцы, до возвращения в столицу «на зимние квартиры», Саша провел как во сне…

Нет, четверка его титулованных улан, конечно, ошиблась в расчетах — про службу юный офицер не забывал, не позволяя себе уйти в грезы с головой, но… Марш-броски стали почему-то менее выматывающими, строевые упражнения уже не походили на дрессировку, а стрельбище — на бой в кольце врага. И на прикроватном столике труды великих полководцев прежних эпох почему-то уступили место романам и толстым томикам стихов. А уж в субботние и воскресные дни, если не было дежурства по полку или каких-нибудь других неотложных служебных дел, корнет, когда на пару с Вельяминовым, а когда — и один, загадочным образом исчезал…

О, что это было за лето! Казалось, сама природа благоволила влюбленным. Сырое и ненастное вначале, оно будто спохватилось после того памятного бала и радовало теплом и ярким солнышком аж до самого яблочного Спаса, позволяя двум голубкам бродить по прозрачным березовым рощам, сидеть на бережку заросшего камышом и кувшинками пруда в потайном уголке имения, слушать кукушку перед мимолетной летней грозой… Как жаль, что такая идиллия обречена непреложными законами жизни на завершение.

И расставались Саша и Настя на излете лета, словно навек — столько слез было пролито девушкой. Да и суровый ее кавалер все больше поглядывал куда-то вверх, а глаза у него подозрительно блестели. И не верилось, что встреча ждет их уже совсем скоро — не успеет Нева подернуться льдом, а ее гранитные набережные — укрыться снежком…

Недели не прошло с расставания, а на почту, доселе почитаемую «новым Бонапартом» чем-то ненужным, Бежецкий зачастил с регулярностью метронома по три раза в день. Те депеши, что он относил туда — не доверять же любопытным полковым писарям, настолько виртуозно, по слухам, владеющим техникой перлюстрации, что и комар носа не подточит, — никто и никогда не видел. А вот ответные — сослуживцы несколько раз завозили ему с оказией. И потом клялись и божились в узком кругу, что письма те в изящных конвертиках, подписанных легкой, по всему видно, девичьей рукой, пахли фиалками.

— Даю голову на отсечение, — с треском загоняя шар в лузу, вещал князь Лордкипанидзе партнерам по игре и окружавшим бильярд зрителям, — что стоит нам вернуться в Петербург — и юный корнет тут же зашлет сватов в некий дом на Мойке.

— Ха! — Поручик Переславцев отложил мелок и вытер пальцы салфеткой. — Не отказался бы я попасть в их число!

— Он не отказался бы! — горячился пламенный грузин и, отклячив поджарый зад, обтянутый щегольски ушитыми форменными рейтузами (не дурак был сын гор покрасоваться своей атлетической фигурой), мастерски расправился со вторым шаром. — Я сам не отказался бы! Представляете…

— Да, это было бы здорово, — положив подбородок на руки, скрещенные на спинке стула, оседланного кавалерийским манером, протянул штаб-ротмистр Баргузин, слывший романтиком и сентименталом и, по слухам, втихомолку строчивший рассказы, отсылаемые, под псевдонимом, естественно, в столичные журналы. — Давненько я не гулял на свадьбе…

— Что ты понимаешь в свадьбах, Гриша? — Князь позорно «профукал» верный шар и в сердцах плюнул, уступая очередь Переславцеву. — Разве у вас здесь свадьбы? Это поминки, а не свадьбы, генацвале! Вот у нас, в Тифлисе!.. О-ла-ла-о-ла!.. — затянул он гортанную песню, намереваясь пройтись по бильярдной в зажигательном горском танце.

— Увы, боюсь, не получится у нас погулять на свадьбе юного графа, — подал голос князь Вельяминов, доселе в разговоре не участвовавший, поелику с головой был погружен в разгадывание крестословицы[6]

из свежего номера «Смехача». — Так что, Гоги, прекрати мне мешать и займись бильярдом. Поручик сейчас оставит тебя без штанов.

— Меня? Без штанов? — взъярился грузин, бросая яростный взгляд на зеленое сукно, где действительно оставалось всего четыре шара, к одному из которых, довольно неуклюже, примерялся Переславцев, но тут до него дошел смысл слов приятеля. — Почему?

— Потому что до жалованья еще как до твоих гор пешком, причем известным аллюром, в кармане у тебя ни гроша, — хладнокровно сообщил Дмитрий Аполлинарьевич, аккуратно заполняя серебряным карандашиком очередную строчку. — А в долг тебе никто не даст. Я в том числе. Сколько ты мне должен? Полторы сотни? Две?

— Триста пятьдесят, — смутился Лордкипанидзе, запуская пятерню в пышную вороную шевелюру. — Но сейчас я не об этом…

— А я об этом, — окончательно вогнал поручика в краску «наш князюшка».

— Действительно, почему? — поддержал Георгия Автандиловича Баргузин. — По всему судя, молодые люди любят друг друга…

— Согласно уложению почившего в бозе Алексея Николаевича, батюшки здравствующего императора нашего Петра Алексеевича, — скучным голосом начал Дмитрий, — от одна тысяча девятьсот тридцать шестого года, как вам известно, восстановившего многое из почитавшегося старомодным и устаревшим…

— Не тяните кота за хвост, сударь, — оторвались от шахматной доски ротмистр Селянинов и поручик Деаренгольц, казавшиеся увлеченными игрой, но на самом деле прислушивавшиеся к разговору. — Любите вы подпустить канцелярщины, право слово!

— Можно и покороче. — Князь вписал еще одно слово, теперь по вертикали. — Даже если любезный наш отрок решится представить свою пассию офицерскому собранию…

— Заставим! — Лордкипанидзе царственным жестом отстранил промахнувшегося Переславцева от стола и принялся кружить вокруг зеленого поля, будто коршун, выбирающий добычу.

— И даже если командир наш, Павел Петрович Робужинский, не откажется дать на бракосочетание это свое согласие, — кротко продолжал Дмитрий Аполлинарьевич, задумчиво постукивая карандашом по журнальной странице, — боюсь, что Сашеньке придется подождать несколько лет.

— Двадцатипятилетия? — хлопнул в ладоши Даренгольц. — Тут ты попал пальцем в небо, Митя! Конечно же, в этих старых бумагах все такое прописано, но на деле… Это все-таки устарело, ваша светлость, давно уже устарело.

— Совершенно верно, — поддержал его ротмистр. — Да чего далеко ходить? Не далее, чем два месяца тому, один корнет из кавалергардского — фамилия его вам, господа, ровно ничего не скажет, обвенчался с урожденной княжной Великолукской. И отроку сему, — Селянинов поднял вверх прокуренный до желтизны палец, — на Пасху едва стукнул двадцать первый годик. А наш-то Сашенька постарше… Хотя и не намного, — самокритично добавил офицер, вновь возвращаясь к доске.

— Вот видите? — ободренный поддержкой Даренгольц просиял. — Говорю же я вам: устарело все это…

— Обычаи, скрепляющие устои Империи, не могут устареть, — сухо обронил Вельяминов. — Однако я имел в виду не возраст Бежецкого. Большинство из здесь присутствующих, — обвел он взглядом офицеров, — старые холостяки. Но вот Ивану Федоровичу, — кивнул он Селянинову, — должно быть хорошо известно, что для женитьбы до достижения чина штаб-ротмистра… у нас, в гвардии поручика… необходимо разрешение военного министерства. Либо высочайшее соизволение. Как там фамилия вашего корнета, Иван Федорович? Не жмитесь, сударь: вы тут не на базарной площади — дальше этих стен ничего не выйдет. Будьте уверены.

— Шаховской, — неохотно буркнул ротмистр, уткнувшись в доску, а все остальные задвигались, зашумели: кто же не знал, что Евдокия Павловна Шаховская была фрейлиной и наперсницей самой Марии Антоновны![7]

— Но это ничего не меняет…

Увы, все знали, что меняет — еще как меняет…

— И причина всего этого прозрачна, как стекло. Жалованье, презренный металл, дабы мог молодой офицер достойно содержать семью, не позоря при этом гвардию.

— Бежецкие — старинный род, — подал кто-то голос.

— Но при этом, — парировал Вельяминов, — небогатый. Не Орловы, Долгорукие или те же Шаховские.

— Собрать деньги по подписке! — брякнул, не подумав, Лордкипанидзе.

— И сколько лично вы, князь, намерены вложить? — ехидно прищурился «наш князюшка». — Да и в любом случае, Саша не возьмет.

— Но ведь есть и другой вариант, — не сдавался Даренгольц. — Если есть на то насущная необходимость… Ну вы понимаете.

— Бросьте, поручик! — махнул рукой князь. — Я готов тысячу рублей против рейтуз нашего дорогого князя, — кивок в сторону Лордкипанидзе, снова светившего филейными частями над бильярдом, — поставить, что корнет даже не поцеловал известную нам девицу ни разу. Разве что ручку. Так что не нужно, господа, ставить телегу впереди лошади, как говорят островитяне… Лучше скажите, что это за непарнокопытное животное из пяти букв?

— Ишак! — тут же отозвался Лордкипанидзе, обиженный намеком на его гордую бедность: ну не держались деньги в руках у простодушного грузина, и все тут!

— Ишак… Ишак… А как вы полагаете, Георгий Автандилович: слово «ишак» пишется с двумя «а» или двумя «ш»?

— Тогда осел.

— Угу-м… Ос-сел… Увы, и тут промах. Оканчивается на «эр».

— Пишите «тапир»,[8] не ошибетесь, — буркнул до сих пор обиженный Селянинов и с треском переставил ферзя на другое поле. — Вам мат, поручик…

* * *

Саша и Настя брели по Воскресенской набережной близко, едва не соприкасаясь плечами. Впереди из-за Александровского моста вырастал отсвечивающий тусклым золотом шпиль Петропавловской крепости. По шершавой от дующего с моря осеннего ветра реке споро бежал, отчаянно дымя, буксир, напоминающий кургузого задиристого щенка боксера. Сходство было разительным, особенно на фоне застывшего у противоположного, Арсенального, берега приземистого грузового теплохода, не то разгружавшегося или, наоборот, грузящего что-то военное, не то просто ожидавшего разводки мостов, чтобы выбраться из тесной ему Невы на простор Финского залива.

Корнет думал о том, как здорово было бы сейчас взять Настеньку под руку, мимолетно ощутить под одеждой податливое девичье тело, такое близкое и желанное… Но здесь, на людном месте, он стеснялся, сам не зная почему. Совсем другое дело — Летний сад, а еще лучше — один из тихих парков вроде Юсупова сада или Екатерингофа. Или любимый обоими английский парк возле Александро-Невской лавры…

— Странно, — неожиданно сказала Настя, подходя к гранитному парапету. — Почему они не улетают?

— Кто? — оторвался Александр от своих мыслей, становясь рядом с любимой. Руки их, будто невзначай, соприкоснулись, и холодные девичьи пальчики доверчиво легли на теплую ладонь офицера.

— Вон, видишь? — Настя указала на качающуюся на волне, словно рыбацкие поплавки, стайку уток — не более десятка; как ни приглядывался Саша, в утиной охоте знавший толк, но из-за расстояния, так и не смог определить вид.

«Чернети, наверное, — сдался он. — Морские. Или гоголи…»

— Я читал где-то, — солидно кашлянул он в кулак левой руки, не решаясь потревожить руку девушки, — что из-за того, что Неве искусственно не дают замерзнуть, образовались популяции водоплавающих птиц, которые не имеют необходимости мигрировать на юг. Да и сточные воды, теплые… Горожане, опять же, подкармливают…

— Фу, противный! — несильно стукнула Настя кулачком по его руке. — Сточные воды… Это же… Фу!

— Ну, вообще-то, — злясь на себя, принялся оправдываться корнет, — это не только канализация… Промышленные стоки, например… Электростанции, опять же. Та же Охтинская. Или Михайлоархангельская.

— Все равно гадость! — отрезала девушка. — Но это хорошо, — без всякой логики продолжила она. — А то я боялась, что бедные уточки замерзнут… Я так плакала в детстве над сказкой о Серой Шейке… Давай их покормим! Тут неподалеку булочная есть…

— Ты думаешь, они нас увидят? — скептически оценил расстояние офицер. — Сомневаюсь.

— А мы их подманим. В нашем имении есть пруд — ну ты знаешь, — так там несколько лет подряд жила пара уточек… Не жила, а на лето прилетала. Они даже утяток выводили! — округлила и без того большие глаза девушка. — Ей-богу! Как только я выходила на берег — они сразу спешили ко мне! Представляешь! Они знали, что у меня для них всегда припасено вкусненькое…

— Утки конфеты не едят, — улыбнулся Саша.

— Смеешься? — укоризненно поглядела на него Настя. — Будто я не знаю. Конфеты же сразу тонут.

— Значит, пробовала?

— Ну… Я тогда маленькая была… А кормила хлебными крошками, — с вызовом заявила девушка. — Брала на кухне у Василисы несколько кусочков, оставшихся от завтрака или обеда… А потом они перестали прилетать.

Александр порадовался про себя, что не успел поведать любимой свои охотничьи подвиги — они с отцом облазили с ружьями и спаниелями Жулькой и Карлушей все окрестные болота и озера, редко возвращаясь домой без полных ягдташей[9]

Любящая все живое и радующаяся и жучку, и пташке девушка, думается, резко переменила бы к нему отношение после подобных откровений.

Буксир, так же бодро бегущий обратно (хотя это, может быть, был уже совсем другой кораблик — молодые люди ничего не понимали в цифро-буквенной абракадабре, крупно выведенной на ржавом борту), внезапно издал резкий сиплый гудок, и стая уток, пробежав несколько метров по воде, поднялась на крыло.

— Противный! — это уже адресовалось бестактному суденышку. — Спугнул бедненьких…

Однако кормление пернатых теперь отпадало, поэтому парочка, постояв еще несколько минут у парапета, побрела дальше. То ли по какому-то недоразумению, то ли по иной причине, девичья ручка оставалась в ладони офицера, и он, боясь спугнуть мгновение, таял от нежности к идущему рядом воздушному существу, согревая его ледяные пальчики теплом своего тела.

— Папенька велел тебе прийти к нам в следующую субботу, — не поднимая глаз, произнесла Настя.

— Зачем? — автоматически спросил Саша, мысли которого опять были далеко-далеко.

Отца Насти, Александра Михайловича, Бежецкий видел несколько раз мельком летом и даже обменивался парой-другой фраз — чиновник, человек современной формации, либерал и технократ, благосклонно относился к увлечению дочери, но чтобы побывать в доме, да еще вот так — официально… Нельзя сказать, что юноша был к этому готов.

— А матушка? — спросил он, лишь бы не молчать.

Он вспомнил, что Настину маму не видел никогда, да и если всплывало упоминание о ней в разговоре, девушка всегда меняла тему.

«Может быть, Настины отец и мать не ладят между собой?…»

— Маменька тяжело больна, — едва слышно произнесла Настя. — Она на водах в Карлсбаде. Врачи не рекомендуют ей наш климат…

Повисла тишина, и девичьи пальцы сами собой выскользнули из Сашиной руки…

* * *

— Проходите, проходите, молодой человек! — Александр Михайлович лично встретил гостя в прихожей, проводил в гостиную и усадил в кресло. — Очень приятно познакомиться! Кто вы у нас по чину? Я, извините, человек насквозь гражданский и в этих звездочках ни черта, простите за выражение, не понимаю. Поручик?

— Корнет, извините, — поправил его Саша.

— А это много или мало? До генерала далеко? — улыбаясь, продолжал расспрашивать Александра господин Головнин.

— Боюсь, что далеко. — Бежецкий не знал, куда деваться от смущения. — Корнет гвардии соответствует армейскому поручику… Или чиновнику десятого класса[10]

— А я, выходит, полковник? — расхохотался Александр Михайлович, что-то подсчитав в уме.

— Даже выше, — неуклюже польстил ему офицер.

— Ну, ничего. Бонапарт тоже начинал простым артиллерийским офицером, а стал…

— И плохо кончил, — вступилась за Сашу Настенька, конечно же, находящаяся рядом: она не могла оставить любимого на растерзание папеньке. — Папа! Ну перестань смущать Сашу! К тому же обед — на столе…

— Конечно же! — потер небольшие, но сильные руки господин Головнин. — Пройдемте в столовую, милостивый государь, посмотрим, чем попотчует нас сегодня несравненная Василиса Егоровна…

За обедом Настенькин отец много шутил, поднимал под действительно великолепную закуску тосты за Государя, гвардию, начинающего военную карьеру офицера, слегка подпоил не смевшего ему отказать Сашу, несмотря на возмущение дочери, — словом, вел себя так естественно и непринужденно, что совершенно расположил к себе юношу и усыпил дремавшую в его душе тревогу. Да и Настя, поначалу волновавшаяся и то и дело бросавшая обеспокоенные взгляды то на витийствующего отца, то на любимого, к финалу обеда успокоилась и уже не краснела или, наоборот, бледнела при любой смене темы.

— Знатно мы сегодня отобедали, — проговорил наконец хозяин, аккуратно складывая салфетку. — Не устаю повторять, что наша Василиса Егоровна — настоящий клад для любого гурмана. Что там французские повара, которыми любят хвастаться мои коллеги по департаменту! Наша, природная русачка из Тамбовской губернии, заткнет за пояс любого дипломированного кулинара, будь он с берегов Сены, Тибра или Дуная. Вы еще не пробовали, сударь, какие она печет блины на масленицу! М-м-м! Пальчики оближешь!.. Доченька, милая, поди, распорядись, чтобы подавали сладкое, а мы с молодым человеком пойдем в библиотеку, чтобы выкурить по сигаре… Вы курите сигары, Александр Павлович?

— М-м-м… Нет, — признался Саша, табака на дух не переносивший.

— Ну ничего — у меня найдутся и сигареты…

— Саша вообще не курит, — пришла милому на помощь Настя.

— Правда? — изумился Александр Михайлович, и Бежецкий, впервые в жизни, пожалел, что не дымит как паровоз. — Похвально, похвально… А я вот, видите ли, никак не могу избавиться от сей пагубной привычки. Неоднократно пробовал бросать, применял всевозможные патентованные лекарства, которые так любят рекламировать наши бессовестные дельцы от телевидения… Все тщетно. Но сигарный дым-то вы хотя бы переносите?

— Да-да, конечно! — поспешил согласиться Александр, готовый сейчас дышать и фосгеном и хлорцианом, лишь бы отец Насти не потерял к нему расположения. — Меня это ничуть не беспокоит. Я даже, если угодно, сам готов попробовать…

— Ну, уж это увольте! Не хватало еще, чтобы я пристрастил вас к этой чуме двадцатого века. Никогда себе подобного не прощу!

Но стоило двери библиотеки затвориться за спинами мужчин, улыбка сползла с лица Александра Михайловича, будто шкурка с линяющей змеи. И сердце у юноши, при виде этой метаморфозы, пропустило удар. Он понял, что гроза этой «аудиенции», которую он почитал миновавшей, впереди.

Словно не замечая смятения, отразившегося в глазах молодого офицера, мужчина прошелся по комнате, бесцельно прикасаясь пальцами к тисненным золотом корешкам старинных фолиантов, многочисленным бронзовым безделушкам на полках, темной от времени резьбе шкафов… Когда он остановился и обернулся, их с Сашей разделял стол. Будто граница, рубеж, дуэльный барьер.

— Вы любите мою дочь? — прозвучало резко, как выстрел.

Бежецкий смешался. В лице господина Головнина уже не было той приветливости и сердечности, глаза смотрели холодно и оценивающе. Перед Александром стоял не радушный хозяин, отец любимой девушки и приятный собеседник. В один миг он превратился в человека, привыкшего требовать и повелевать.

— Да… Но…

— Извольте отвечать четко. Вы же военный человек.

— Да, я люблю Настю.

— Этого-то я и боялся, — после долгой паузы, в течение которой пожирал лицо гостя глазами, пробормотал Александр Михайлович.

Взгляд его внезапно потерял бритвенную остроту, глаза стали тоскливыми, словно у больной собаки. Он ссутулился, и Саша вновь поразился перемене: перед ним стоял усталый, пожилой человек, почти старик.

— Присаживайтесь, — указал он в кресло и уселся сам, не дожидаясь гостя. — Разговор будет долгим. Курите, — открыл он сигарный ящик, но вовремя спохватился: — Да, да, я помню…

Когда он подносил спичку к кончику тонкой сигары, руки у него заметно подрагивали.

— Понимаете, Александр, — произнес он, следя за струйкой дыма, — я совершенно разорен…

* * *

— Понимаете, Александр, — произнес господин Головин, следя за струйкой дыма, — я совершенно разорен…

Видя, что гость никак не отреагировал на его слова, он продолжил:

— Моя жена, мать Анастасии, очень больна. Вы знаете об этом?

— Да, Настя говорила мне, — пошевелился Саша в кресле. — Но какое это?…

— И вы знаете, чем она больна?

— Что-то с легкими… Настя сказала, что она на водах. В Карлсбаде, кажется.

— В Карлсбаде, — кивнул головой Головнин. — Но не на водах. Наши врачи диагностировали у нее энфизему,[11] прописали консервативное лечение, но в Австрии… Короче говоря, у моей супруги рак легкого в крайней стадии. Необходима операция, однако только подготовка к ней и предыдущее лечение съели почти все мое состояние. Вы думаете: «А как же все это?…» — саркастически ответил Александр Михайлович на недоуменный взгляд Бежецкого, обводя рукой окружающую их обстановку. — Все это — тлен, суета, ерунда… Этого не хватит, чтобы оплатить и неделю содержания в Карлсбадской клинике. Да и вообще… Имение и дом заложены, я весь в долгах… И даже если я как-то выкарабкаюсь из ямы, то никак не смогу обеспечить дочери пристойное приданое.

— Но это неважно! Я…

— Какое у вас жалованье? — прищурился сквозь сигарный дым чиновник. — Вот то-то. И капиталом вы тоже похвастаться не можете. Бежецкие хоть и родовиты, но небогаты. Я наводил справки, молодой человек. А Настя привыкла ни в чем себе не отказывать.

— Я приложу все усилия!

— И сможете найти лишнюю сотню тысяч на лечение ее матери?

— Нет, но…

— К сожалению, не можете… И того образа жизни, к которому она привыкла, тоже не можете дать. Честная опрятная бедность не для моей Насти, сударь, не спорьте.

Александр Михайлович помолчал.

— Я принял решение, — снова начал он, и голос его звучал глухо, — выдать свою дочь замуж за барона Раушенбаха.

— Но он же старик! — воскликнул Саша и осекся: отец Насти был тоже не молод.

— Да, он давно вышел из юношеского возраста, — согласился Головнин. — Скажу больше: он всего лишь на двенадцать лет моложе меня… Но он состоятелен, если не сказать — богат, состоит в высоких чинах и близок ко двору. К тому же он вдовец, потому — опытен в семейной жизни…

Юноша во все глаза следил за лицом хозяина дома: ему казалось, что тот вот-вот улыбнется, похлопает его по плечу и скажет: «Ну полно, полно, молодой человек. Я просто пошутил…» Но тот продолжал:

— И самое главное — согласен взять в жены мою дочь без оглядки на приданое. Я уже имел с ним беседу на эту тему. Помолвка назначена через десять дней.

Мир рушился на глазах у Саши.

— Но она знает об этом? Вы ей сказали?

— Зачем? — удивился Головнин. — Я отлично понимаю, что это известие не обрадует ее. Но поймите: это — единственный выход. Вы ведь любите мою дочь?

— Да, конечно…

— Тогда не стойте у нее на пути. Отойдите в сторону, мой друг. Вы молоды, привлекательны, вы блестящий гвардейский офицер. У вас большое будущее, карьера. Вы еще найдете себе спутницу жизни… чуть позже. Когда будете иметь положение в обществе, состояние, определенный вес. Не торопитесь, сударь. Поверьте мне, старику, жизнь не кончается завтрашним днем…

— Мужчины! — донесся из столовой веселый Настенькин голос, едва слышный из-за плотно закрытых дверей. — Прошу к столу! Дама скучает…

— Только не вздумайте передать моей дочери всего, что услышали здесь! — Александр Михайлович торопливо загасил окурок в массивной пепельнице и поднялся. — Слово офицера и благородного человека?

— Да, конечно… — тоже встал из кресла Саша, в голове которого никак не укладывалось, что все его мечты развеялись, как сигарный дым.

— Тогда пойдемте, — взял его под локоть Головнин. — И не убивайтесь вы так — все еще впереди…

* * *

Александр лежал в темноте без сна, уставившись ничего не видящими глазами в потолок, по которому время от времени проплывали полосы света от фар редких ночных автомобилей. Шел четвертый час ночи, но Саша так и не сомкнул глаз, хотя завтра предстоял долгий день, полный служебных обязанностей, и негоже офицеру гвардии ползать, будто сонная зимняя муха.

Сказать, что он был расстроен словами Настиного отца, — значит не сказать ничего. Он был сражен, растоптан, размазан свалившимся на него несчастьем, таким огромным, что все предыдущие казались пустяковыми неприятностями и детскими обидами.

Вчера он с огромным трудом смог высидеть до конца обеда. Ему невыносимо было слушать щебетание любимой девушки, с которой его так бесцеремонно разлучали. Он отвечал невпопад, ронял столовые приборы, и удержаться от того, чтобы сказаться больным и откланяться, ему помогали лишь внимательные взгляды Александра Михайловича, которые он то и дело ловил на себе.

Он не помнил, как прощался, не помнил, как покидал дом, само существование которого стало юноше ненавистно, не помнил, как прошел пешком в распахнутой на груди шинели три или четыре квартала, пока не был остановлен и строго отчитан за неопрятный внешний вид незнакомым офицером… И только застегивая последнюю пуговицу перед зеркальной витриной, он обратил внимание на вывеску:

«Товарищество «Тульские оружейники и K°»…

Сам не понимая зачем, Саша толкнул стеклянную дверь и, под мелодичное звяканье укрепленного над ней колокольчика, оказался в полутемном помещении, вкусно пахнущем «ружейным» маслом.

— Чем могу служить? — Приказчик за прилавком смахивал на улыбчивого паучка, терпеливо ожидавшего муху, имеющую неосторожность влипнуть в его сети. Или это только казалось расстроенному корнету?

— Я хотел бы взглянуть… — пробормотал Бежецкий, обегая взглядом оружейное великолепие, раскинувшееся перед ним в самых выгодных ракурсах.

— Не буду мешать, — учтиво согласился приказчик. — Но если что-то будет непонятно — спрашивайте, не стесняйтесь… Хотя что тут может быть непонятным такому бравому военному? — польстил он.

Александр любил оружие и понимал в нем толк. А как же может быть иначе, если он родился и вырос в семье потомственного военного, к тому же — завзятого охотника. В богатом отцовском арсенале, для которого была отведена специальная комната, прозванная «Охотничьей залой», ему лично принадлежали двуствольный «зауэр» двенадцатого калибра[12] и трехлинейный карабин для охоты на крупного зверя, а стену гостиной украшала отлично препарированная голова кабана, добытого им лично еще в шестнадцатилетнем возрасте. Поэтому стройные ряды охотничьих ружей, винтовок, карабинов и даже автоматов, тянущиеся вдоль стен, не привлекли его внимание. Равно как всякого вида холодное оружие, в изобилии украшающее простенки. Зато разложенные под стеклом пистолеты и револьверы всех известных систем и калибров захватили его целиком и полностью.

Саша давно хотел иметь личное оружие. Правда, желание это несколько притупилось после поступления в училище и еще более — после начала службы, но все равно таилось где-то в глубине и теперь, может быть, случайно, а может быть — и нет, прорвалось наружу. Конечно же, как и любой другой офицер Империи, он имел табельное оружие — стандартный 4,5-линейный автоматический пистолет Токарева, хранящийся, как положено, в металлическом шкафчике оружейной комнаты при казармах лейб-гвардии Ее Величества уланского полка. Но разве можно сравнить «токарев», пусть тоже красивый своеобразной суровой красотой (красиво любое оружие — от берданки сторожа до сделанного на заказ дуэльного «лепажа»), допустим, с этим длинноствольным «вальтером» Золлингеновских мастерских или вон тем штучным «зубром» Тульских Императорских заводов?

— Выбрали что-нибудь? — поинтересовался спустя полчаса заскучавший приказчик. — Может быть, я все-таки что-нибудь подскажу?

— Покажите вот это, пожалуйста, — решился Бежецкий, указывая на никелированный «браунинг».

— О-о! У господина офицера превосходный вкус! — рассыпался в комплиментах торговец, выхватывая откуда-то из-под прилавка брата-близнеца пистолета, лежащего под стеклом. Да с такой скоростью и сноровкой, что сделала бы честь любому профессиональному налетчику или грабителю. — Сразу видно военного человека! Не чета иным гражданским тютям: смотрят-смотрят битый час, а потом уходят ни с чем. Изволите взглянуть поближе?

Приказчик молниеносно передернул затвор, демонстрируя, что магазин пистолета пуст, со звонким щелчком вернул его, застывший в крайней точке, на место и, с учтивым поклоном, протянул рукоятью вперед Бежецкому.

— Позволите пояснить чуть-чуть? Обойма на десять патронов трехлинейного калибра, регулируемая накладка на рукояти, утяжелитель ствола в комплекте…

Пистолет с каждой минутой нравился корнету все больше. Сидел он в его пока еще не слишком мощной ладони как влитой — не чета монструозному «токареву», создававшемуся, вероятно, под стандарты Ильи Муромца — даже без патентованных регулируемых накладок. По весу был — самое то, да и не дамская игрушка — десять трехлинейных «маслят» — не шутка. Поэтому, еще не дослушав разливающегося соловьем продавца, он решил, что не расстанется с этим «браунингом». Тем более что в семизначном заводском номере присутствовали две шестерки кряду — его, Сашин, год рождения! Счастливый знак.

— И сколько это будет стоить? — внутренне обмирая, поинтересовался юноша, пытаясь припомнить, какой наличностью располагает.

И не зря — торгаш тут же выдал трехзначную сумму, равную нескольким месячным жалованьям корнета.

— Но для вас, — поспешил он добавить, чутко отреагировав на то, как изменилось лицо офицера, — мы, во-первых, сделаем скидку, а во-вторых, требуемую сумму вы можете выплатить в рассрочку. Гражданским мы кредит обычно не предоставляем, — подмигнул шельма покупателю. — Мало ли для какой надобности им оружие? Может, и нужно-то на один раз… Поэтому — только наличными и полностью. А офицеру… Тем более такому, как вы, только начинающему блестящую карьеру… Одним словом, первоначальный взнос — пятьдесят рубликов, номер банковского счета, ваша собственноручная подпись вот тут и вот тут… Отлично!.. И можете забирать.

Имеющихся в бумажнике Александра купюр и монет хватило не только на первоначальный взнос, но и на новенькую, пахнущую кожей кобуру, коробку патронов и еще несколько необходимых штучек вроде набора для ухода за оружием, пары запасных обойм и некоторых других важных мелочей. Единственное, от чего он отказался, так это от руководства «Мой первый пистолет» толщиной в кирпич. Да приказчик не особенно и настаивал — все-таки не выпускнице института благородных девиц оружие продал.

Зато, выйдя из дверей магазина с пестрой картонной коробкой под мышкой, офицер уже не чувствовал себя огорошенным пыльным мешком из-за угла. И пасмурный питерский день как будто просветлел, и дома по сторонам улицы уже не сливались в серо-желтые унылые полосы… Жизнь обрела смысл, вкус и цвет.

Исключительно благодаря металлической безделице, покоящейся до поры в футляре…

3

— Извините, я не могу уделить вам много времени. Давайте сразу перейдем к делу…

Михаил Семенович Раушенбах был подчеркнуто сух и деловит. Саша даже не ожидал, что он вот так примет его и согласится переговорить, собирался вылавливать его на подходе к особняку на Торговой или у банка «Петрокредит», в числе пайщиков которого (а по слухам — владельцем) барон состоял. И, разумеется, не питал иллюзий в том, что господин Головнин поведал удачливому соискателю руки его дочери о неудачливом.

Бежецкий никогда доселе банкира не видел и знал о нем лишь со слов Насти, любившей со смехом рассказать о часто бывавших у них в гостях персонах. И фигурировавшего среди прочих особ барона юноша представлял себе лысым толстяком в мутном пенсне либо, наоборот, тощим и длинным, словно жердь. Вероятно, сыграли свою роль стереотипы, вычитанные из книг либо виденные в кино, потому что с реальным Раушенбахом его фантазии не имели ничего общего.

Банкир оказался человеком чуть выше среднего роста, подтянутым, спортивным, обладающим безупречной шевелюрой и, по-видимому, отличным зрением. Судя по выправке, господину этому, выглядевшему моложе своих лет (хотя молодому человеку, едва перевалившему на третий десяток, сорокалетний мужчина все равно казался стариком), в молодости довелось послужить, а лицо его было скорее благообразным, чем отталкивающим.

Ожидавший чего-то другого, юноша молчал, не в состоянии собраться с мыслями, и барон пришел ему на помощь:

— Вероятно, вы пришли, чтобы высказать свое мнение относительно, — легкая усмешка скривила тонкие губы барона, — моей предстоящей помолвки с девицей Головниной? Вы ведь ее бывший… кавалер, не правда ли?

— Да… То есть… — Голос изменил корнету, и он вынужден был откашляться. — Вы должны отказаться от помолвки! — выпалил он, отбросив все околичности.

— Серьезно? — уже открыто усмехнулся банкир. — На каком основании, позвольте узнать?

— Потому что она любит меня!

— Веская причина. А вот меня, к сожалению, она не любит… пока. Но замуж тем не менее пойдет за меня. Александр Михайлович ввел вас в курс дела, молодой человек?

— Да, в общих чертах.

— А подробнее вам и не нужно. Я старый друг семьи Головниных, Анастасию Александровну знаю с детских лет… Ее детских лет, разумеется. Что противоестественного в том, что друг желает помочь другу в трудную минуту?

— В обмен на его дочь!

— Ну и что? Человеческих отношений еще никто не отменял. Анастасия Александровна глубоко симпатична мне, привлекательна, если не сказать большего, я — вдовец…

— Вы ее не любите!

— А откуда вы знаете? К тому же… Что такое любовь? Выдающиеся умы человечества веками бьются над этой загадкой. Но ни один еще не выяснил, почему любовь приходит и почему она так же внезапно испаряется без следа…

— Вы ее просто-напросто покупаете, барон.

— Знаете, юноша, вы начинаете действовать мне на нервы. Я давно мог выставить вас вон и между тем теряю время, терпеливо разъясняя вам прописные истины. Кто сказал, что я покупаю Анастасию Александровну? Просто, видя, что господин Головнин находится в стесненных обстоятельствах, я… вернее, банк, скромным акционером которого я являюсь, выкупил его долги, закладные на имение и городской дом… Более того, банк предоставляет Александру Михайловичу долгосрочный кредит на лечение его дражайшей супруги, к которой я искренне, по-дружески привязан. Что в этом предосудительного? Это истинно христианское милосердие, более того…

— Это подло!

— Довольно. Пошел вон, щенок, — не повышая голоса, глядя прямо в глаза Бежецкому, спокойно произнес Раушенбах. — Или мне позвать слуг?

Не владея собой, Саша сунул руку в карман шинели.

— Я убью вас!

— Даже так? — высоко поднял брови банкир, не проявляя никакого беспокойства. — Вы заявились ко мне с пистолетом в кармане? Мило… Не кинжал же у вас там, в самом деле, — это был бы прямо моветон какой-то. Девятнадцатый век. Водевиль. Что там у вас? Доставайте, доставайте, не жмитесь! «Браунинг», конечно?

— Откуда вы…

— Значит, «браунинг», — удовлетворенно улыбнулся Михаил Семенович. — А как же иначе? Эх, молодо-зелено… Как я догадался? Элементарно. Человек серьезный и обстоятельный — вроде меня, например, купил бы для этого дела револьвер. Во-первых, штука более надежная — стрелять можно прямо через карман, не заботясь о том, как бы не заклинило затвор или не перекосило патрон. А во-вторых… Вы что, сударь: телевизор не смотрите? Детективов не читаете? «Браунинг» так далеко вышвыривает гильзы, что и не сыщешь потом. Тем более — в комнате, да еще незнакомой. А револьвер — чистая машинка. Все гильзы в барабане — никаких улик. Или вы боялись, что шести-семи патронов на мою скромную персону вам не хватит? Тогда бы уж автомат притащили, как североамериканские смертоубийцы, именуемые гангстерами.

Саша смущенно вынул руку из кармана: ну как можно выстрелить в человека, который смерти не боится и смеется прямо тебе в лицо?

— К тому же, — продолжал Раушенбах как ни в чем не бывало, — выстрелить в человека не так-то просто. Это вам не перепелка на охоте. На перепелках и утках вы, конечно, поднаторели — какой же помещичий сынок без ружья? — да только каинов грех принять — тут другое требуется… Так что ступайте с богом, господин Бежецкий. И поверьте мне, опытному человеку, что женщин в вашей жизни будет еще много. Что же — на каторгу идти из-за каждой?…

— Я вас на дуэль вызову… — уже без всякой надежды сказал Саша: его идея прийти к барону и под стволом пистолета заставить его отказаться от Насти казалась ему сейчас донельзя детской и глупой.

— Вызовете? — развеселился барон. — Попробуйте. Повода-то нет!

— Вы подлец и мерзавец.

— Думаете, что я сейчас оскорблюсь и вызову вас? Еще чего! Знали бы вы, молодой человек, сколько мне в жизни пришлось наслушаться гадостей в свой адрес. Ваш родовой гонор, милейший мой граф, мне чужд: я ведь и бароном-то стал всего ничего, а до поры до времени был простым местечковым парнишкой… Что же из-за этого: грудь подставлять всякий раз под пулю-дуру? Увольте, милостивый государь, увольте. Да хоть бы и пощечину… Э, э! Это я к слову сказал, не примеривайтесь… Все равно мы одни и свидетелей нет. Так что выход у вас один — пойти домой и все серьезно обдумать. Со своей стороны…

Но корнет уже не слушал. Четко, как на плацу, повернувшись, он, высоко подняв голову, ногой распахнул дверь, больно ушибив подслушивающего под дверью лакея (их там набежала целая свора, вероятно, на всякий случай вооруженная всем, что попало под руку, — от каминной кочерги, до половника), прошел мимо и спустился по лестнице. А вслед ему несся обидный хохот…

* * *

Сашу оторвал от грустных мыслей звонок в дверь.

«Кого это черт принес на ночь глядя? — сердито думал он, идя открывать. — Если кто-то из полка — прогоню… Настроение не то…»

Но за дверью оказались отнюдь не друзья-коллеги…

Настя влетела в комнату подобно вихрю и, как была мокрая от дождя, кинулась на шею любимому, покрывая его лицо поцелуями. Этот этап отношений, вопреки уверенности сослуживцев Александра, давно уже был пройден между молодыми людьми — двадцать первый век на носу, милостивые государи! — поэтому он не повалился в обморок от счастья, лишь почувствовал, как защемило сердце.

— Сашенька, милый! — лепетала девушка. — Я не люблю этого противного Раушенбаха… Я сама только сегодня узнала… Мне папенька рассказал…

«Интересно, — горько подумал юноша, не отвечая на девичьи поцелуи. — А он ВСЕ тебе рассказал? Или что-то оставил на сладкое?…»

— Я не пойду замуж за этого старика!.. Я тебя люблю!.. Саша, не стой так… Прости меня… Давай уедем отсюда! Уедем вместе! В Европу, в Америку, на край света… Нам ведь ничего не нужно, да?…

— Я… — кашлянул Саша. — Я дал слово… твоему отцу…

— Какое слово? Какие еще слова? — отстранилась Настя. Глаза ее лихорадочно блестели, на щеках горели пунцовые пятна, но и такой она была настолько желанна Александру, что он только титаническим усилием воли удержался, чтобы, забыв про все, не впиться губами в ее зовущие губы. — Ты что, сдался? Ты больше не любишь меня?… Саша, борись за нашу любовь!

— Понимаешь, я…

Но девушка уже вырвалась из его объятий и теперь стояла перед ним, сжав в ниточку губы и раздувая ноздри.

— Я все поняла. Можешь не говорить… Хорошо, тогда я сама!..

Зажмурив глаза изо всех сил, Настя принялась судорожно, ломая ногти, расстегивать ворот платья, готовая на все. Даже на потерю чести. Корнет не мог этого допустить, и он сжал ее руки в своих, притянул к себе.

— Настенька… Не надо. Ничего уже не исправить.

Настя с минуту вглядывалась в его глаза, перебегая взглядом от одного к другому, словно стараясь прочесть что-то, известное лишь ей одной, а потом тихо произнесла:

— Отпусти меня. Отпусти, мне больно.

И взорвалась:

— Отпусти, тряпка! Я ненавижу тебя! Отпусти!

— Настя!

— Не трогай меня!..

Девушка выскользнула из разжавшихся рук Саши и бросилась к дверям. На полпути она остановилась, вернулась и от души влепила юноше хлесткую пощечину. А потом исчезла…

Он стоял перед закрытой дверью, наверное, целый час и остановившимся взглядом смотрел ей вслед…

* * *

Последние дни до помолвки Насти и барона Раушенбаха Саша провалялся в постели. Никогда прежде не отлынивавший от дел, он сказался больным. Да он и в самом деле, наверное, был болен — ничего не ел, практически не пил, почти не спал… Осунулся, под глазами залегли глубокие тени, кожа на лице натянулась, словно у покойника, и пожелтела. Он, наверное, так и умер бы в один прекрасный момент, не отрывая взгляда от ничем не примечательного пятнышка на обоях, если бы выстрел полуденной пушки в означенный день пружиной не выбросил его из кровати.

«Все, — медленной рыбой проплыло в голове сидящего на разобранной постели юноши, теперь походившего на старика. — Настя теперь не моя. И никогда уже не будет моей. Зачем же теперь жить?…»

Его блуждающий взгляд (сильно кружилась голова, и хотелось вновь рухнуть на подушку, чтобы больше не вставать) остановился на столе, в ящике которого покоился «браунинг».

Еще в тот самый первый день обладания им Саша не утерпел и на трамвае, идущем в Пискаревку, отправился за город. Там, за одинаковыми серыми коробками строящегося «спального района», в котловане будущего дома, он и испытал «машинку», расстреляв десяток новеньких, блестящих как елочные игрушки, патронов. Приказчик действительно знал, о чем говорил: спуском пистолет обладал мягким, боем отличным, а никаких признаков «норова» вроде увода пули в сторону, резкой отдачи или сбитого прицела опытный стрелок не обнаружил.

Александр сел в кресло у стола, достал пистолет, провел ладонью по блестящей поверхности — не ледяной, как следовало ожидать, а теплой, словно тельце домашнего… крокодильчика, к примеру.

«Вот и ошибся ты, — с непонятным злорадством подумал Бежецкий о ничего плохого ему вроде бы не сделавшем приказчике оружейного магазина. — Не видать тебе всей суммы за «браунинг» как своих ушей. Ведь мой-то счет после…

этого

в первую очередь заблокируют».

Даже себе самому он боялся назвать предстоящее действо его именем. Разум страшился предстоящего греха, и только кто-то каверзный, всегда стоящий у нас за левым плечом, подталкивал юношу под руку. Ту самую, что сжимала сейчас кусок металла, начиненный сразу десятью смертями. А ведь человеку достаточно всего одной…

Корнет привычно снял оружие с предохранителя, передернул затвор, дослав патрон в патронник, и, повернув пистолет к себе, заглянул в черный зрачок ствола, бездонный и загадочный, как заброшенный колодец на краю имения, в который когда-то маленький Саша, сбежав от неповоротливой толстухи-няньки, любил заглядывать, обмирая от сладкого ужаса. Темный «колодец» и притягивал, и одновременно страшил. Стоило сейчас чуть шевельнуть пальцем, и…

«А куда стрелять? — внезапно возникло беспокойство, странное, как если бы человека, летящего с огромной высоты с нераскрывшимся парашютом, вдруг взволновала застарелая мозоль на пятке. — В голову? В сердце?… В сердце — как-то по-женски, несерьезно… А в голову? Куда именно?»

Собственно, варианта было всего три: в висок, под челюсть и — засунув ствол пистолета в рот. Все три верные. Но… Молодой человек, зачем-то поставив пистолет на предохранитель, попробовал затолкать «браунинг» в рот, услышал, как скрипнули зубы по металлу, твердое уперлось в язык, и сразу тошнота подкатила к горлу. Фу! Будто в детстве, когда врач засовывает черенок чайной ложечки в рот, чтобы разглядеть горло. Саша всегда ненавидел эту процедуру, и теперь представить себе, что последние секунды жизни будут так дискомфортны, было противно. Второй способ тоже как-то не нравился. Может быть, потому, что в кино всегда стреляли себе в висок. Значит, оставалось одно…

Увы, стоило прижать обрез ствола к виску, как взгляд упал на укоризненно глядящего на будущего самоубийцу с крошечного иконостаса святого Александра Невского. Остальные лики были, в общем-то, тоже суровы, но укоризна светилась в глазах лишь у святого тезки.

«Помолиться? — подумал он, опять опуская пистолет. — Так ведь все равно — грех…»

Внезапно Бежецкий понял, что его смущает: при выстреле брызги крови и мозга непременно попали бы на иконы, а усугублять свой грех еще и кощунством он не хотел.

Он пересел, прикинул… Теперь кровью залило бы стену с не слишком новыми, но еще хорошими обоями. Зачем вводить хозяев в расходы по ремонту? Они и без того будут расстроены, когда полиция обнаружит в сдаваемой квартире бездыханного офицера с размозженным черепом.

Застрелиться в ванной? Урон обстановке был бы минимален, но как-то претило лезть в ванну в одежде (Саша любил понежиться, даже вздремнуть в теплой водичке и к чистоте ванны относился педантично). Раздеться? Но как комично будет выглядеть покойник с продырявленной головой в одном исподнем или совсем без оного.

Идея пришла внезапно: нужно просто прикрыть стену и часть пола старыми газетами. Что-то через них, конечно, просочится, но приличия будут соблюдены.

Сказано — сделано.

Кипы старых, прошлогодних еще газет обнаружились на антресолях в прихожей, и несколько минут спустя юноша споро заклеивал разворотами из «Нивы», «Петербургского вестника», «Смехача» и почему-то «Кенигсбергише альгемайне Цайтунг»[13] всю стену, которой предстояло принять очень неаппетитный вид. Увлекшись, он даже принялся насвистывать какой-то бравурный мотивчик и пробегать взглядом заголовки на пожелтевших страницах.

И вдруг его как током ударило:

«Из Афганского королевства сообщают.

Вчера отряд охотников штаб-ротмистра Толоконникова провел вылазку против инсургентов, грозящих перерезать дорогу Кабул — Джелалабад. Потерь с нашей стороны нет. Противник потерял до десятка убитыми…»

* * *

Дмитрий Вельяминов взлетел на четвертый этаж дома, где квартировал корнет Бежецкий, на одном дыхании. Сердце колотилось где-то под горлом, легкие саднило, но поручику было не до того. Мозг сверлила одна мысль: «Успеть! Только успеть!..»

Он возвратился из отпуска сегодня утром. И первый же встреченный в полку, князь Лордкипанидзе, огорошил его будто обухом по голове:

— Слышал, Митя, последние новости? Пассия нашего Сашеньки Бежецкого выходит замуж!

— Как? — опешил поручик, не веря своим ушам — слишком памятны ему были те чувства, что оба молодых человека питали друг к другу. — Это шутка, князь? Если шутка, то уверяю вас — дурного толка!

— Вот еще! — обиделся грузин. — Это святая истинная правда. Вот те крест!

— За кого?

— За барона Раушенбаха. Сегодня помолвка.

— А Бежецкий?

— А что Бежецкий? — беспечно пожал плечами поручик. — Который день уже в полк носа не кажет. Якобы болен. Переживает, наверное… Такой молодой…

Но князь уже не слушал его, устремившись к выходу. За не столь уж долгое знакомство он хорошо узнал характер юного корнета. И ожиданиями того, что столь пылкая натура пассивно воспримет подобный удар, себя не обманывал. Бежецкий мог вызвать соперника на дуэль, убить его, убить себя, но только не лежать в постели, подвергая себя самоуничижению и притворяясь больным. Два молодых человека сблизились именно потому, что в младшем старший видел себя и считал, что знает все его действия на шаг вперед.

Протянув руку к звонку, Дмитрий вдруг увидел, что дверь прикрыта неплотно. Сердце его рухнуло, и, не совсем понимая, что делает, он, недолго думая, ввалился в чужое, в общем-то, жилище, словно во вражеский блиндаж. Разве что без обнаженного оружия в руке.

В квартире царила тишина, нарушаемая лишь капающей где-то далеко водой, должно быть, из неплотно прикрытого крана. Но Вельяминову сейчас любой звук действовал на нервы. Мимолетно заглянув в пустые кухню и ванную, он пронесся по длинному, как кишка, полутемному коридору, типичному для петербургских «доходных домов», и замер на пороге гостиной, не в силах пересечь незримую черту.

Ему явственно виделся Саша, лежащий с запрокинутой головой в кресле, сразу облюбованном им по вселении, пистолет, валяющийся на полу у безвольной руки, и покрытая багровыми потеками стена позади. Однажды поручику уже приходилось видеть подобное, когда один из его закадычных друзей, весельчак и заводила, не сумел разобраться со свалившимися на него проблемами… Дмитрию даже почудилось, что он чувствует пряный запах крови, мешающийся с острым ароматом сгоревшего пороха в причудливый коктейль. Запах, преследовавший его почти год…

Он пересилил себя и шагнул в комнату, первым делом сконцентрировав взгляд на блестящем никелированном «браунинге», сиротливо лежащем на краю стола. А вот его хозяина, склонившегося над какой-то бумагой, разве что не высунувшего язык от усердия, будто прилежный гимназист, он даже не заметил в первый момент, всецело увлеченный тем фактом, что оружие как будто и не применялось по назначению.

— А-а! Митя! — поднял голову от своего занятия «писатель». — Добрый день. Хорошо, что вы зашли. Скажите, можно так выразиться в официальной бумаге?…

Он, дирижируя авторучкой в воздухе, прочел:

— «В связи с желанием послужить Отечеству в чем-то более реальном, чем служба в столице России».

— Все зависит от того контекста, в котором данная фраза звучит. — Вельяминов расстегнул шинель, бросил на стол фуражку, намеренно накрыв беспокоящий его пистолет, и подошел к другу, вновь склонившемуся над бумагой. — Вполне возможно, что она там — к месту. Дайте-ка почитать!

— Но я еще не закончил! — по-детски протянул корнет, пытаясь удержать листок, неумолимо вытягиваемый у него из пальцев.

— Ничего-ничего, я пойму… Так. Прошу перевести меня, корнета Бежецкого Александра… та-та-та… из гвардии в действующую армию, в связи… Что-о-о?!!

Князь лихорадочно пробежал прошение до конца и уставился на безмятежно улыбающегося молодого человека:

— Вы с ума сошли?…

* * *

Недавно выпавший снежок скрипел под ногами, но Дмитрий даже не пытался идти тише: не хватало еще, чтобы подслеповатый уже князь принял его за кабана и влепил свинцовый «орех» в живот. Поручику самому нередко доводилось участвовать в охоте, и он отлично знал, что охваченный охотничьим азартом любитель зачастую на оранжевый жилет внимания не обращает, а то, что «дичь» двунога, его волнует меньше всего.

Но старый князь ко всему еще, похоже, был уже и глуховат…

— Ты меня совсем перепугал, Митя! — вздрогнул он, когда Вельяминов присел рядом с ним на корточки. — Вот — смотри: до сих пор руки трясутся! — Он продемонстрировал, как трясутся руки, покрытые старческими пятнами, при этом умудрившись не пролить ни капли из серебряного стаканчика, полного до краев отнюдь не чаем. — Отведаешь «Шустовского» со стариком?

— Не откажусь, — не стал жеманиться поручик: ожидание зверя затянулось, а утро выдалось на редкость морозным…

— Что ж ты, пострел, номер покинул? — Князь выпил, крякнул, закусил «чем бог послал» (а послал он ему довольно щедро) и тут же налил по второй. — А ну как зверь сейчас на него выйдет? Похеришь всю охоту, так тебя растак!

— Ничего, дядюшка, — беспечно махнул рукой Дмитрий, чокаясь со стариком и опрокидывая в рот обжигающую жидкость. — Я везучий. Вы же знаете.

На самом деле поручик приходился старому камергеру вовсе не родным племянником, а внучатым, но какие могут быть нюансы между столь близкими родичами?

— Вот именно — везучий, — улыбнулся тонкими губами Вельяминов-старший, наливая еще «по чуть-чуть» — бог троицу любит, — и с сожалением завинтил крышечку фляги. — Как родился сразу с двумя зубами да заголосил басом, так я сразу брату Аристарху — деду твоему покойному — сказал: «Далеко пойдет малец!..»

Семейные хроники о присутствии Платона Сергеевича при его, Мити, рождении умалчивали, равно как и о «зубастости» младенца, но князь согласно покивал головой — мало ли внуков, внучатых племянников и даже правнуков у старика — мог и ошибиться.

— Ну, говори, зачем тебя к старому нелегкая принесла? — остро прищурился старый князь. — Вы, молодежь, без дела-то не ходите к нам, старикам… Больно деловые все стали…

— По делу, — Дмитрий кивнул.

— За кого хлопочешь-то? За себя, знаю, просить не станешь — больно гордый. Весь в Аристашу, земля ему пухом. — Платон Сергеевич размашисто перекрестился. — Не тяни — кабан вот-вот пойдет.

— Друг у меня из гвардии в армию переводится…

— Помочь остаться что ль? Чем твой приятель проштрафился? Небось по девкам шастал…

— Да нет, дядюшка. Он сам, добровольно желает.

— Не понравилось, стало быть, по дворцовым паркетам расшаркиваться… — пробормотал Вельяминов-старший себе под нос. — Что же — хвалю. Достойный, значит, юноша. А то сейчас все, наоборот, норовят в гвардионусы пролезть, минуя очередь и баллотировку в полку. Как зовут друга?

— Саша… Александр Бежецкий.

— Георгия Сергеича сынок?

— Нет, дядюшка, внук. Сын Павла Георгиевича.

— Пашкин? — ахнул старик. — Мать родная! Неужто Пашкин сынок уже служит? Я ж Пашку еще кадетом несмышленым… Петушков ему дарил, бывало, на палочке… Сколько ж это лет прошло?…

Дмитрий не мешал старому князю предаваться воспоминаниям: он был уверен, что добрый и справедливый старик, на своем веку помогший сотням, если не тысячам людей, подчас ему совсем неизвестных, выручит и сейчас. Тем более что просил для друга сейчас поручик вовсе не хлебную должность или «орденок по случаю» — дядюшка таких заходов не терпел, а память у него была цепкая.

— И что ж твоему дружку надобно? — оторвался Платон Сергеевич от воспоминаний. — В Питере остаться или, наоборот, куда подальше приспичило?

— Наоборот, дядюшка… — вздохнул Дмитрий, отводя взгляд: ему самому было не по душе решение друга, но из двух зол выбирают меньшее. — Он хочет перевода в действующую армию.

— Повоевать, значит, решил, пороху понюхать… Тоже одобряю, — покивал головой старик, поправив огромный лисий треух, съезжающий на породистый нос. — Узнаю военную косточку… И где ж у нас сейчас воюют? В Капской колонии вроде затишье, в американских владениях — тоже… Что-то не припомню я, Митя.

— В Афганистане, дядя.

— Что-о? Что ж ты, курья твоя голова, для друга просишь? Ты что — не понимаешь, что Афганистан этот, будь он трижды неладен, все равно что Кавказ для пращуров наших? Одно дело в честном бою под пули грудь подставлять, а другое — из-за угла, по-подлому нож в спину получить. Ты газеты-то читаешь, племянник? Пусть не выдумывает дружок твой и едет, куда пошлют. Честные офицеры везде нужны, а я на душу грех такой не возьму. И не проси!

— Все равно добьется он своего, — вздохнул поручик. — А не добьется, так зачахнет. Сопьется с тоски или пулю в лоб пустит…

— Что ж так круто? Неужто… Так ведь и есть, а? Несчастная любовь!

— Верно, дядюшка…

— А хлопочешь… Сам небось и свел голубков?

— И тут ваша правда…

— И кто ж зазноба его будет? Если не секрет, конечно, — в выцветших стариковских глазках светился неподдельный интерес: все пожилые люди одинаковы — будь то состарившийся у станка мастеровой или носитель шитого золотом мундира…[14]

— Не секрет. Настенька Головнина, моя кузина. Да вы, наверное, слышали…

— Как же, как же… — Старик задумался на минуту, но потом резко мотнул головой так, что «малахай» его снова свалился на нос. — Но помочь ничем не могу. В Варшаву, в Москву, в Киев… Да хоть в Ново-Архангельск — с дорогой душой, а в мясорубку эту — уволь.

Вдали забрехали собаки загонщиков, и старик разом насторожился, подхватив с любовно расстеленной под березкой холстинки превосходное ружье — Дима оценил на глаз — великолепной работы штучный охотничий «зауэр». Не чета его простенькой «тулке».

— Все, Дмитрий, недосуг! — замахал на родственника старик. — После охоты да баньки сядем за стол рядком и поговорим толком, куда твоего приятеля определить. Но чтобы про Афганистан мне и заикаться не смел! — погрозил он узловатым пальцем. — Ступай на номер — зверь сейчас пойдет!

Поручик понял, что миссия его позорно провалилась, и побрел, понурившись и держа карабин под мышкой, будто палку, на свой треклятый «номер».

Одному богу было известно, как он умудрился поменяться номерами с полковником артиллерии Расхлебовым, явно подбиравшимся ко всемогущему обер-камергеру не «из любви к искусству» — он и понятия-то, поди, об охоте по зверю не имел — приперся с двустволкой, годной лишь по перепелам, уткам да зайцу: пуля из нее кабану — все равно что пресловутая мюнхгаузеновская вишневая косточка оленю. Но факт оставался фактом: по собственному опыту Дмитрий знал, что если дядя сказал «нет», то слову своему не изменит. Разве что случится что-то из ряда вон выходящее. Земля, к примеру, налетит на Небесную Ось, как вещают суеверные старушки на скамеечках у парадных.

За спиной его сухо треснул выстрел и сразу же — второй. Поручик резко обернулся и, даже не прижав толком приклад к плечу, чуть ли не от живота, ударил по мохнатой ракете, несущейся в облаке снежной пыли на растерявшегося старика. И охнул от боли в вывихнутом плече — отдача-то у четырехлинейной «пушки» была еще та…

Но и этого, почти неприцельного выстрела оказалось достаточно: не достигшего цели кабана волчком крутануло на месте и опрокинуло в снег. Здоровенный зверюга дернул несколько раз в воздухе тонкими, по сравнению с массивным телом, ногами, копыта судорожно разжались и сжались, словно створки раковин, а длинное щетинистое рыло вытянулось, едва не коснувшись мехового сапога старого князя. С хозяином леса было покончено.

— Вы целы, дядюшка? — кинулся к остолбеневшему Вельяминову поручик, бросив карабин в снег (выбитая из плеча рука болела неимоверно). — Не задело вас?

— Цел я, племянничек, цел, — выдохнул, выходя из ступора, Платон Сергеевич и присел на вывороченное корневище, до этого служившее ему «креслом». Руки его теперь по-настоящему ходили ходуном, монументальный нос побелел, и на нем ясно, будто прорисованные, проступили синеватые склеротические жилки. — А вот ты молодцом… В самом деле везунчик… Как это ты умудрился? Я два раза дал — клочья шкуры летят, а он прет, как танк… Будто заговоренный… Третий-то раз я бы и не успел — вон клыки какие! Чисто бивни! — указал трясущимся пальцем старый князь на торчащие из окровавленной пасти длинные и острые как бритва желтые клыки. — Так бы и вспорол от паха до грудины… Ну, думаю, Платоша, отбегал ты по белу свету… Ты это, племянничек… Кровь бы ему надо спустить, а то мясо потом горчить будет. Ножик-то у тебя есть?

Но Дмитрий уже, присев над теплой еще тушей, точным движением острейшего, словно хирургический скальпель, охотничьего ножа полоснул по горлу поверженного зверя, выпуская на волю дымящуюся темную кровь. Действовать левой рукой было неловко, но показать перед стариком свою немощь — невозможно.

— Молодцом, — похвалил старик, уже держа наготове два стаканчика с коньяком. — С полем, Митя! — И добавил минуту спустя: — Так и быть, племянник, — возьму я все-таки грех на душу. И без того там грехов этих — не счесть и не замолить… Да ведь мне за них ответ перед Господом нашим так и так держать. Одним больше — одним меньше… Порадуй друга. Только чего уж там радоваться-то…

Алое пятно кабаньей крови, медленно пропитывающее снег вокруг туши, почти добралось до ног охотников, но не осилило, бледнея и застывая на глазах, какую-то пару вершков…

4

Саша медленно брел по набережной Москвы-реки, с любопытством озирая раскинувшуюся вокруг Первопрестольную. В Москве он, конечно, бывал, но все это было так давно… Теперь же, в свой первый самостоятельный визит во вторую столицу Империи, все ему виделось другим. Может быть, потому, что он был уже не тем восторженным подростком, как раньше?

Против ожиданий, дорога «на войну» оказалась не столь простой, как он ожидал, — мало того, что путь в Афганистан лежал странным зигзагом — через Москву и далекий Ашгабат, — нестыковки начались буквально сразу… Кто бы мог подумать, что транспортно-пассажирские рейсы в Туркестан настолько редки и к тому же зависят от каких-то загадочных «прибытий груза». А он-то, после всех бюрократических проволочек и треволнений прощания с близкими, думал, что все трудности уже позади, собирался к вечеру уже представиться новому командиру…

Но худа без добра не бывает, и образовавшееся до отлета «окно» юный поручик (перевод в армию автоматически повысил его в чине) решил посвятить изучению Москвы. Тем более что спонтанное решение поехать к черту на кулички, сперва принятое по единственной причине — как более разумная и пристойная альтернатива пуле в висок, — по зрелом размышлении обросло иными доводами и резонами.

Нет, Александр по-прежнему был уверен, что вражеская пуля или клинок его не минует, и уже в первом бою, покрыв себя славой, он падет смертью храбрых. А та, для кого и предназначалось все это, узнав о безвременной смерти поручика, смахнет слезу. Но… К примеру, тот же Лермонтов. Да, он тоже погиб, правда, не в бою, а на дуэли, но не в этом дело. Он прославил себя навеки.

Поэтому еще в Санкт-Петербурге, в магазине «Мюр и Мерилиз» была приобретена толстая тетрадь в прочном клеенчатом переплете, которой предстояло стать дневником нового первопроходца. И зародыш этого дневника, призванного обессмертить имя Бежецкого, уже имел место! Целых три страницы красивым убористым почерком! Дальше дело пока не пошло — не будешь же посвящать потомков в бюрократические тонкости перевода из гвардии в армию, заставлять их читать подробности о пересчете жалованья, выправке дорожного литера, пошиве мундира… Это мелко и недостойно Истории. А возвышенного, увы, пока было маловато.

Снежок приятно поскрипывал под подошвами ботинок (дворники здесь, во второй столице, оказались лентяями — не чета питерским), неяркое зимнее солнышко играло на куполах Ивана Великого и золотых орлах Кремля. Открывающийся вид просился на открытку. Чем, собственно, и пользовались иностранцы, отличающиеся от москвичей странноватой одежкой и не нашими манерами.

— О, руссиш официр! — К Саше кинулась пожилая пара в каких-то невообразимых расцветок дутых куртках и смешных панамках на головах — это при русском-то ядреном морозце. — Кенен зи битте… Э-э-э, — в затруднении почесал затылок немец. — Фото… Фото махэн!

Тут уж не нужно было иметь за плечами институт иностранных языков, чтобы уяснить очевидное. Александр улыбнулся радостно закивавшим, будто китайские болванчики, старикам, осторожно вынул из трясущихся рук дамы фотоаппарат с огромным объективом и сделал несколько снимков: немцы на фоне Кремля, немцы на фоне реки, опять Кремль, но в других позах…

— Данке шен! Нохайнмаль фото? На па… мять… — с трудом выговорил турист, указывая на место рядом с супругой, но поручик поспешил откланяться.

Эта встреча с путешественниками не стала для Бежецкого лишь забавной сценкой: ловя в объектив радостные морщинистые физиономии на фоне храма Христа Спасителя, он с раскаянием подумал, что так и не собрался до отъезда сходить в церковь, помолиться, исповедоваться на всякий случай… А все его несобранность: откладывал на потом, собираясь отдать дань вере в родной церкви Бежецких, расположенной на территории имения, да не получилось — настоятеля, отца Варсонофия, вызвали куда-то по неотложным делам, а задерживаться Саша не мог… Зато ничего не мешало это сделать немедленно.

Перейдя реку по Никольскому мосту, молодой человек поднялся по ступеням, ведущим к храму. Только не в главный, «парадный» зал, а в скромную Георгиевскую церковь, расположенную в основании здания. Несколько лет назад он уже бывал там вместе с отцом и до сих пор помнил низкие, какие-то уютные своды, навевающие мысли о старинных боярских теремах, запах воска и ладана. Почему-то сейчас, перед дальним и опасным путешествием, ему захотелось пообщаться с Господом именно так, приватно, а не чувствуя себя крошечной букашкой…

Бросив серебряный гривенник в церковную кружку, Саша взял тонкую желтую свечку и прошел, стараясь не слишком стучать каблуками, внутрь…

* * *

— Извините, у вас не занято?

Средних лет человечек, одетый в темное пальто и котелок, указывал пальцем на пустующее рядом с Сашиным кресло. Народу в зале ожидания аэропорта было немного, и пустых мест — предостаточно, но что же делать, если человеку приспичило сесть именно сюда?

— Не занято. Присаживайтесь, пожалуйста, — вежливо ответил юноша, собираясь снова прикрыть глаза и задремать.

Рейс в очередной раз отложили, видимо, загадочный «груз» так и не прибыл, но время было позднее, и хлебать киселя двадцать верст до Москвы на попутке или такси не только не имело смысла, но и не хотелось физически. По дороге из Санкт-Петербурга Саша так и не сомкнул глаз, взбудораженный грядущим, а теперь молодой здоровый организм брал свое. Да и не любитель был он, если честно, «ночной жизни».

— Куда направляетесь, коли не секрет? — прожурчал с соседнего кресла вкрадчивый голосок. — Уж не в Афганское ли королевство, часом?

— А вы откуда знаете? — Сон как рукой сняло: вот еще не хватало, чтобы сосед оказался каким-нибудь шпионом, как в дешевых телевизионных детективах.

— Как же не знать? — дробненько захихикал человечек. — Когда отсюда почитай половина туда едет. Гонят вашего брата, молодой человек, на убой ни за грош. Туда — молодых и здоровых, кровь с молоком, а обратно — если и не в ящике железном, то о трех ногах. Если вообще с ногами.

Бежецкий внезапно ощутил болезненный укол в сердце: собираясь пасть геройской смертью в первом же бою, он как-то не подумал, что в сражениях бывают не только невредимые и убитые, но и раненые. И нередко — так тяжело, что потом остаются калеками на всю жизнь. В голову сами собой полезли страшные картинки: безногие нищие, униженно просящие копеечку на церковной паперти, одноглазый и обезображенный ужасным шрамом ротмистр Калганов, ведший в училище тактику, однорукий инвалид Федотыч, служивший привратником в соседнем имении…

— Меня никто не гнал, — с трудом развеял он жуткие видения, роящиеся в наполовину уснувшем мозгу. — Я сам, добровольно еду.

— Зачем же? — ахнул, по-бабьи прикрыв рот ладошкой, незнакомец. — Неужто денег посулили?

— И не из-за денег.

— Тогда наверняка по несчастной любви, — убежденно сказал сосед. — Мол, коли не любит постылая, суну голову под пулю басурманскую — и поминай как звали!

Александр снова подивился прозорливости человечка, а тот уже совал ему в руку тоненькую книжечку в бумажной обложке.

— Почитайте, почитайте, молодой человек! Тут все как есть описано…

Но только пальцы успели прикоснуться к шершавой, плохого качества бумаге, как над ухом кто-то гаркнул фельдфебельским прокуренным басом:

— А ну, пшел отсюда, скнипа барачная!..

Саша вскинулся было оскорбленно, но слова, как оказалось, адресовались вовсе не ему.

А соседа уже не было на месте, бочком-бочком, как-то по-крабьи, так и не стерев с лица криво наклеенную улыбочку, он пробирался к выходу, споткнулся о выставленную в проход ногу в сверкающем — хоть глядись в голенище — сапоге, но удержал равновесие и под хохот, свист и улюлюканье порскнул в автоматические двери.

— Что ж вы это, поручик, со смутьянами разными тут лясы разводите? — Хрипатый бас принадлежал коренастому драгунскому ротмистру лет сорока на вид, щеголявшему Святым Станиславом в петлице расстегнутого на несвежей сорочке мундира и изрядно притом бывшему подшофе. — Или сами из них будете? Только перекрасились по случаю? А ну — отвечать мне как на духу!

— Да как вы… — задохнулся Саша, судорожно шаря рукой по поясу. — Как вы смеете, ротмистр? Да я вас на дуэль!..

Кровь бросилась ему в лицо, и, вероятно, он выглядел настолько убедительно, что драгун тут же сменил тон:

— Па-а-ардону просим, обознались! Ротмистр Морошевич! — впечатал офицер выбритый до синевы подбородок в ворот сорочки и четко, даром что пьяный, прищелкнул каблуками. — С кем имею честь?

— Кор… поручик Бежецкий, — ответил, встав на ноги: все ж таки хоть и не по форме одет офицер, а старше по чину.

— Недавно, поручик, а? — подмигнул, впрочем, совсем добродушно, ротмистр. — Еще путаемся?

— Месяца не прошло, — честно признался Саша.

— За что произведены? — продолжил допрос драгун, плюхаясь на место сбежавшего «скнипы». — Ничего, если я присяду? А то шампань в местном буфете явно нижегородского разлива… Это я к тому, что по возрасту вы, сударь…

— Из гвардии, — пожал плечами юноша, решив не обижаться понапрасну. — Переводом в армию.

— Да ну? Серьезно? И за какие такие грехи? Картишки? Женщины-с?

— Ни то ни другое. Я сам, добровольно написал прошение…

— Так вы герой? Не сердитесь, поручик, просто в наши продажные времена… И куда направляетесь?

Бежецкий пожал плечами и сообщил, после чего ротмистр вскочил на ноги (ну не вскочил — поднялся, пошатываясь) и заключил засмущавшегося молодого человека в крепкие объятия, обдавая сложным ароматом водки, колбасы, французского сыра и чего-то еще. Кроме шампанского почему-то.

— Так чего же вы сидите тут в одиночестве, мой герой! — заорал он на весь зал. — Идемте со мной сейчас же! Тут рядом собралась весьма приличная компания — сплошь наши, ни одного штафирки,[15] - я просто обязан выпить с вами, поручик, на брудершафт!

И увлек, приобняв за плечи, поручика за собой, остановившись на миг лишь для того, чтобы швырнуть книжечку «скнипы» в урну, и умудрился, несмотря на подпитие, не промахнуться метров с трех.

— Там ей и место, поручик! — убежденно заявил он. — С этими социалистами…

— Так это социалист был? — оглянулся непроизвольно Саша на двери, за которыми сгинул незнакомец: в его семье демонстративно сторонились политики, но при одном упоминании всяких «эсеров» и «эсдеков» дедушка Георгий Сергеевич кривился, словно невзначай раскусил гнилой орех, а отец хмурил брови и играл желваками на щеках.

— Социалист, анархист, либеральный демократ — какая разница? Я бы всю эту разношерстную сволочь зашил в мешок и утопил. А перед тем десяток кошек туда засунул! — расхохотался ротмистр. — Слыхали, была в Китае такая казнь в старину? Кошки воды боятся, дуреют и…

Ротмистр с такими подробностями и тяжеловатым солдатским юмором расписал оное китайское зверство, что впечатлительного юношу едва не замутило. Офицеры уже входили в небольшой ресторанчик, где за столиками коротали время в одиночку и компаниями другие бедолаги, ожидающие задержанных рейсов.

— Прошу любить и жаловать, господа! — подтолкнул Сашу к нескольким офицерам, сдвинувшим вместе три стола, на которых карты и деньги причудливо чередовались с бутылками, закусками, пепельницами, полными окурков, и почему-то лакированным парадным ботинком, тоже набитым до отказа окурками. Тут же, на сдвинутых стульях, дремал хозяин обуви — юный, может быть лишь чуть-чуть старше Александра, мичман, зябко натянувший на голову воротник своего «вороного» мундира. — Поручик Бежецкий, вчерашний лейб-гвардеец, проездом из Петербурга в Кабул.

— Стакан поручику! — прогудел здоровенный, сутулый, похожий на медведя, ради шутки облаченного в мундир, пехотный капитан. — Присаживайтесь, сударь, у нас тут по-простому…

Кто- то любезно подставил Александру стул, без всяких церемоний скинув с него ноги мичмана, слава богу, спавшего разутым (тот даже в такой неудобной позе не проснулся, продолжая похрапывать), кто-то сунул в руки чайный, до краев налитый стакан…

— Виват поручику!

Выпитая залпом водка обожгла горло, и в голове почти сразу зашумело…

* * *

— Молодой человек! — Чья-то рука трясла Сашу за плечо. — Вы не опоздаете на свой рейс?

Он с трудом сфокусировал зрение на зажатых в руке картах, но масть и картинки все равно плясали перед глазами, то скрываясь в облаке каких-то темных звездочек, роящихся в глазах, то становясь четкими, чуть ли не объемными. Червовая дама кокетливо улыбалась ему слева, заставляя пикового короля сердито хмурить брови, значки бубен, крестей, пик и червей играли в чехарду, выстраиваясь в вообще невозможные комбинации вроде двенадцати пикобубен или двадцатки треф. За столом, кроме него и давешнего ротмистра, оставалось всего двое офицеров, но один из них мирно спал лицом в тарелке с квашеной капустой, колебля дыханием приставший к губе листочек, а второй, не обращая ни на что окружающее внимания, упорно пытался согнать со скатерти изображенную на ней тропическую бабочку. Остальные, включая мичмана в носках (ботинок с окурками оставался на месте), куда-то пропали.

«Зачем я здесь? — мучительно попытался вспомнить Александр, но все попытки вызывали лишь головную боль и приступы тошноты. — Зачем так напился?…»

— Отстаньте, — не глядя, попытался он стряхнуть с плеча чужую руку. — Не ваше дело…

— На ваш самолет объявлена посадка. Пойдемте.

— Зачем? Я никуда не лечу…

— Пр-р-равильно! Пошел вон, штафирка! — подал голос ротмистр, приподнимая все пустые бутылки по очереди и покачивая их в воздухе, тщетно пытаясь найти хоть одну, из которой можно выцедить хотя бы каплю спиртного. — Д-давай лучше выпьем, Саша!..

Чьи- то руки подхватили поручика под мышки и решительнейшим образом дернули вверх, ставя на ноги. Карты были бесцеремонно выдернуты из руки и швырнуты на липкий от пролитого стол.

— Пойдемте. Где ваши вещи?

— П… п… по какому праву?

— По самому полному. — Невидимый доброхот едва не волоком потащил юношу к выходу.

У самых дверей Саша вдруг понял, что еще немного и случится конфуз.

— Постойте… — задушенно выдохнул он. — Мне необходимо…

Доброхот вздохнул и увлек страдальца в закуток с ватерклозетами.

— Делайте свои дела, а я отлучусь на минуту, — последовал приказ, но Саша уже не слышал…

Когда желудок был опустошен до дна, Бежецкий наконец обрел способность более-менее связно мыслить. Но лучше бы и не обретал: перед мысленным взором пронеслись карты, собственные руки, щедро отсчитывающие купюры из не слишком уж обширных запасов. Выдернутый из кармана кошелек продемонстрировал сиротливый бумажный рубль и горстку мелочи. Исчезли даже два золотых империала из потайного кармашка, врученные перед отъездом дедушкой «на крайний случай».

«Что я наделал!.. — ужаснулся поручик. — Я же все свои деньги проиграл!.. А как же… До жалованья ведь еще… Катастрофа!..»

Дверь распахнулась, и на пороге возник толстяк лет пятидесяти, лысоватый и краснолицый.

— А-а-а! Пришли в норму, поручик?

«Кто это?…»

— Вот что значит молодость, — похвалил лысый господин. — Пяти минут не прошло, а он — как огурчик! Держите! — Он сунул в руки Бежецкому комок влажноватых купюр и два империала. — Спрячьте и впредь оставьте привычку сорить деньгами. До добра это не доводит, юноша.

— Я не возьму… — сделал слабую попытку оттолкнуть деньги Саша. — Ротмистр их у меня выиграл… Это бесчестно… Карточный долг…

— Ротмистр Морошевич — мерзавец и шулер, — жестко ответил незнакомец, глядя прямо в глаза Александру. — За что и был в свое время с позором изгнан из полка. Болтается теперь, как дерьмо в проруби, между Екатеринбургом и Москвой и, пользуясь случаем, обирает до нитки мальчишек вроде вас. И, между прочим, деньги отдал сам, безропотно, стоило на это обстоятельство и несколько прочих намекнуть. А за выпитое и съеденное вами я отделил десятку. Этого хватит с избытком. Еще и на чай останется.

— Но остальные…

— Остальные — взрослые опытные люди. Сами знали, с кем садятся за стол. Вам же, поручик, только предстоит влиться в их ряды. И чем скорее вы повзрослеете — тем лучше. Для вас же.

Странное дело, Саше совсем не хотелось спорить…

* * *

— Сожалею, поручик, — полная крашеная блондинка за толстым стеклом была непреклонна. — Но билетов до Кабула нет.

— Как нет? — опешил Александр, проталкивая обратно в окошечко кассы отвергнутый литер. — Мне непременно нужно… Я на службу… Вот, у меня предписание… — лепетал он, судорожно расстегивая «молнии» дорожного несессера в поисках папки, запропастившейся, как назло, неведомо куда.

— Не трудитесь, молодой человек, — снизошла до объяснений кассирша, пожалев, видно, молодого человека. — Рейсы на Кабул отменены распоряжением генерал-губернатора. Две недели как. Вам надо было с военными лететь, прямиком.

— Почему? Как отменены?

— Ну, это не мое дело… Говорят, что пилоты боятся летать из-за опасности быть сбитыми. Помните июньский инцидент? Если желаете, могу выдать билет до Тегерана.

— Да вы что? Это же совсем в другую сторону!

— Ну, или до Лахора.

— Это тоже не то…

— Баку.

— Совсем не подходит.

— Тогда ничем не могу помочь.

Кассирша вынула из стола какие-то свои бумаги и погрузилась в их изучение, демонстрируя всем видом, что Бежецкий ее больше не интересует. Что ему еще оставалось делать?

Поручик почесал в затылке и уныло обежал взглядом зал тесноватого, по столичным меркам, аэровокзала, раскаленного, невзирая на совсем не арктическую температуру снаружи, жарящим на всю мощь отоплением. Исключая нескольких азиатов в неизменных полосатых халатах и огромных лохматых шапках (как они только не преют в такой жаре?), сидящих в своих привычных членовредительских позах на полу перед телевизором, да дремлющего в кресле европейца, он был пуст.

В голове гудело, словно по ней всю ночь колотили молотком, во рту ощущался мерзкий вкус, который никак не получалось удалить ни минеральной водой из буфета, ни любым другим напитком. Помогло бы, конечно, радикальное средство, но Александр твердо знал, что похмеляться поутру — верный признак алкоголизма, а во-вторых… Щуплый, неопределимого в принципе возраста азиат за буфетной стойкой в ответ на скромную просьбу о кружечке пива лишь разразился длинной тирадой на незнакомом языке, показывая то на потолок, то на пол, и бушевал до тех пор, пока поручик, извинившись, не отошел. Видимо, ничего алкогольного здесь не продавали в принципе. Азия-с…

Как и с чьей помощью грузился вчера в самолет, Александр не помнил. Волна эйфории от внезапного возвращения денег, с которыми уже простился, повернула какой-то выключатель в мозгу и гуманно скрыла подробности последующего полета. Воспоминания начинались лишь с объявления диктора о заходе на посадку.

Саша подхватил свой багаж и уселся в паре кресел от дремлющего, странно знакомого соотечественника. А кем иным мог быть плотный лысоватый мужчина в парусиновом пыльнике, белоснежном и мятом настолько, будто его постирали, высушили, но забыли отгладить?

«Черт побери! — подумал Саша, откидываясь на низкую пластиковую спинку и скрещивая на груди руки, что выдавало в нем крайнюю степень раздражения. — Неужели придется застрять тут надолго?»

Наземное путешествие совсем не входило в его планы. Более тысячи верст, по горным дорогам грозящих превратиться в полторы, а то и все две… Это же просто с ума сойти! Лавры Семенова-Тянь-Шанского, Пржевальского и прочих славных первопроходцев прошлого не то чтобы не привлекали молодого офицера, но… Долг есть долг, а начинать карьеру с позорного опоздания на несколько дней или даже недель — что может быть хуже?

Но предаться самобичеванию, равно как совершенно фантастическим планам относительно захвата первого попавшегося самолета или строительства монгольфьера из подручных средств, вчерашний корнет не успел.

— Э-а-а-а-о-о-у! — душераздирающе зевнул сосед, потягиваясь всем своим плотным телом до хруста в костях (и в хлипковатом для него кресле тоже). — Который час, поручик? Я посадку не проспал?

— Четырнадцать сорок две, — автоматически бросил взгляд на циферблат наручных часов Саша. — До ташкентского рейса еще три часа, до екатеринбургского — пять. Спите на здоровье.

Расписание он успел изучить досконально, благо светилось на табло, расположенном прямо напротив ряда кресел, и было совсем куцым.

— О-о! Чуть не опоздал, — засуетился толстяк. — Понимаете, ночь на ногах, а в самолетах сплю я очень плохо… — Он вынул из-под кресла огромный мягкий баул, перетянутый ремнями, и клеенчатую сумку. — Вам-то легче — после вчерашнего. Счастливо оставаться.

«Странно… Куда это он? И откуда меня знает?»

— Если не секрет, сударь: на какой рейс вы торопитесь?

— Я? На кабульский, естественно.

— Но… А в кассе мне сказали…

— Это, так сказать, частный рейс, юноша. — Мужчина торопился и нетерпеливо оглядывался на стеклянные двери. — Нужно же людям летать, несмотря на все отмены. Мне вот позарез в Кабул надо — что, я должен ждать здесь у моря погоды или через Тегеран добираться? Нашлись сорвиголовы из числа бывших военных летчиков, организовали перевозки.

— Но мне тоже нужно в Кабул…

— Серьезно? Значит, вчера… Ха, надо будет рассказать кому-нибудь! Тогда идемте со мной, раз нужно. Думаю, что и для вас местечко найдется. Только живее, живее — нас ждать не будут!..

Увы, торопились попутчики зря. На пустынном летном поле даже следов нужного им самолета не было. Только метрах в двухстах плавился в дрожащем над бетонными плитами воздухе силуэт огромного «Пересвета» с эмблемой Российских Императорских ВВС на фюзеляже. Было не слишком жарко — примерно как в середине сентября в средней полосе, и налетающий откуда-то ветерок заставлял сторониться тени, но солнышко припекало от души, так что не верилось, что на дворе декабрь, считаные дни остаются до Рождества, а Петербург и Москву засыпает снегом. Саше в зимней шинели и меховом форменном картузе, да после вчерашнего возлияния, было совсем некомфортно — пот струился по спине и вискам. Он от души завидовал новому знакомому, как видно, хорошо знакомому с местным климатом.

— Это не наш! — махнул рукой толстяк, назвавшийся Иннокентием Порфирьевичем, в сторону «Пересвета». — Кто ж такую махину погонит? Частникам такое не потянуть. Нет, наша птичка поменьше будет. Чего же они запаздывают-то? Да вы расстегнитесь, поручик! Не переживайте, никто тут вас за это не обвинит.

Саша и Иннокентий Порфирьевич пристроились к группке разношерстных пассажиров, толпящихся у края летного поля, будто на остановке трамвая. Тут были четверо военных в разных чинах, обменявшихся с корнетом приветствиями соответственно иерархии (Бежецкий с удовлетворением ответил на приветствие пехотного прапорщика, радуясь, что он тут не самый младший по чину), несколько господ явно купеческого сословия — русаков и азиатов, пара путейцев, молодой священник в походной рясе, лучезарно улыбнувшийся юному корнету, и даже две дамы — молоденькая, лет двадцати на вид, и дородная матрона бальзаковского возраста. К удивлению Александра, его попутчика тут хорошо знали, поскольку кое с кем он обменялся рукопожатием, старшей даме облобызал ручку, зардевшуюся младшую потрепал по щечке, а со священником перекинулся несколькими фразами вполголоса.

— Не переживайте, господа! — громогласно заявил артиллерийский капитан с перекинутой через руку шинелью (Саша уже последовал его примеру и чуть-чуть облегчил самочувствие, хотя до нормы было далековато). — Аренда аэродрома стоит немалых денег, поэтому время пребывания на земле наши героические соколы сокращают до минимума. Не волнуйтесь — прибудут в лучшем виде. Авиация, тем более военная, нас никогда не подводила, поверьте мне на слово!

— Но они же опаздывают! — возмущался один из инженеров.

— Не опаздывают, а задерживаются, — назидательно поднял кургузый палец артиллерист. — У вас что: на руках билет с точным временем отправления?

— Нет, но нас известили о времени…

— Раз нет билета, то не волнуйтесь…

Вполуха прислушиваясь к разговору, Саша обратился к новому знакомцу, только что закончившему беседу с особой духовного сана:

— У меня на руках литер…

— Э-э, нет, батенька, — улыбнулся толстяк. — Тут эта бумажка не подойдет. Насколько я знаю — оплата только наличными. До Кабула — «катенька».

— Прилично… — присвистнул Бежецкий, прикидывая свои финансовые возможности.

— А что вы хотели? Форс-мажор! — щегольнул иностранным словечком Иннокентий Порфирьевич. — И тарифы, естественно, повыше, чем у регулярных авиакомпаний. Вы случайно не стеснены в средствах? Вчера я ваши финансы не пересчитывал… Если что — могу ссудить.

«Что, черт подери, за оговорки?…»

— Что вы, что вы! — вслух заверил он. — Ста рублями я располагаю.

— Тем более. А литер сдадите в Кабуле. В полевое казначейство. И получите на руки денежки. Рублей сорок, если не ошибаюсь.

— Да, сорок два. С мелочью.

— А вот мелочью не бросайтесь. Особенно серебром. Афганистан, скажу я вам, не Россия-матушка. Кое-что там, конечно, подороже, чем у нас, но, ручаюсь, вы будете приятно удивлены дешевизной, царящей на тамошних рынках. И вообще… А звонкую монету принимают там исключительно тепло — даже выше обменного курса. Ну, да сами увидите…

— Летит!.. Летит!..

Прервав речь на полуслове, Иннокентий Порфирьевич завертел головой, надеясь высмотреть приближающийся самолет. Но Александр увидел его раньше…

— Разве ЭТО летает?!

* * *

Оказалось, что допотопная «Комета» все-таки летает, да еще как. Если верить объявлению пилота по радио, полет проходил на высоте восьми тысяч метров, да еще с приличной для такой развалюхи скоростью — семьсот с чем-то километров в час. Да и внутри салона было довольно уютно. Не как на самолетах российских авиакомпаний, но и не так, как ожидалось, судя по непритязательному внешнему виду «летающего дедушки». Единственное, что смущало Бежецкого, так это надписи по-английски везде, где можно. Но что взять с «лайнера», несущего на фюзеляже гордое имя «Афган Эйр»? Ладно хоть экипаж оказался русским…

Иннокентий Порфирьевич был прав: пилотами, да и «стюардессами» на борту «Кометы» были сплошь мужики за сорок, абсолютно славянской внешности. Причем некто, собиравший с пассажиров таксу за пролет, щеголял в стираном-перестираном комбинезоне с погонами ротмистра Российских Императорских ВВС и с таким «иконостасом» наградных колодок на груди, что ступающему на военную стезю молодому человеку оставалось лишь позавидовать бывалому вояке. На языке у Саши так и вертелся вопрос: почему такой заслуженный офицер избрал малопочтенную профессию туземного воздушного извозчика, но он счел разумным оставить любопытство при себе. Видимо, причина была веской, если кавалер ордена Святого Владимира с мечами второй степени променял штурвал российского истребителя на древний английский рыдван.

— Вы никогда не видели потенциального противника, так сказать, воочию, поручик? — неожиданный вопрос нового знакомца вывел Бежецкого из невеселых дум.

— Противника?… Н-нет… А к чему этот вопрос, сударь?

— Только не хватайтесь за перчатку, молодой человек. Во-первых, мой вопрос продиктован совсем не желанием вас оскорбить, а во-вторых… Ну, какой из меня дуэлянт, Саша?

— Но…

— Просто поглядите в окно… пардон, в иллюминатор, и вы его, супостата, увидите. Во всей, если можно так выразиться, красе.

«Что за ерунда? — недоверчиво подумал поручик, отодвигая на квадратном иллюминаторе исцарапанную полупрозрачную темно-зеленую шторку: солнечный свет, отражающийся от крыла «Кометы», бил в глаза так, что больно было смотреть. — Откуда здесь противник? Это такая шутка?…»

Но в нескольких сотнях метров от «лайнера» он действительно разглядел в яркой заоблачной синеве крошечный самолетик весьма хищных очертаний и довольно необычной для небесных созданий окраски: желто-бурой, испещренной, словно шкура тигра, темными неровными полосами.

— Ага! — удовлетворенно заметил сосед, заглядывая в иллюминатор через плечо изумленного юноши. — Небесный тигр. Истребитель Королевских Военно-Воздушных Сил «Старфайтер» во всей красе.

— Что он здесь делает? — обрел наконец дар речи Александр. — Это же…

— Увы, молодой человек, — это уже не Российская Империя. Под нами уже несколько минут как Королевство Афганистан. А согласно Сайгонскому договору семьдесят седьмого года, патрулировать воздушное пространство этой державы имеют право все страны-гаранты. В равной мере Соединенного Королевства, Российской Империи и Персии — куда ее, старушку, девать.

Саша со стыдом припомнил, что только что сообщенные данные он заучивал не так давно в Корпусе, на занятиях по геополитике, но, как и многое другое, они совершенно выветрились у него из головы после сдачи экзамена. А ведь, помнится, он бойко оттарабанил преподавателю и точную дату подписания документа, и фамилии государственных деятелей, при этом присутствующих, и основные статьи… Увы, новейшая история никогда его не привлекала, и он гораздо больше помнил о Кучук-Кайнарджийском или Рисвикском мире,[16] чем о событиях прошлого десятилетия…

— Ладно хоть сушу афганскую князю Долгорукому удалось отстоять, — продолжал Иннокентий Порфирьевич. — Вот тут не сплоховал Сергей Данилович, не сплоховал. Даром, что ли, в гвардейской пехоте служил в молодости наш новый Горчаков?[17]

Оставил британцев с носом! Только мы да персы теперь там, внизу. Ну, и афганцы, конечно. А представьте на миг, что пришлось бы не с азиатами договариваться о каждом патрулировании, а с англичанами? То-то…

— Вообще вся эта затея, милостивые государи, — вклинился в разговор гражданский лет сорока пяти на вид, сидевший позади новых знакомцев, — очередное «державю», господа! К чему нам, и без того с трудом выкраивающим силы и средства для освоения дальних уголков гигантской империи, еще один клочок бесплодных гор посреди Азии? Только потому, что сия землица плохо лежала и нам приспичило в очередной раз дернуть за усы Британского льва?

— Позвольте с вами не согласиться! — живо обернулся к оппоненту Сашин сосед. — Вы сами понимаете, сударь, что несете чушь! Афганистан России, может быть, и не нужен, как таковой, но его местоположение…

— Да-да-да… — саркастически скривил в усмешке тонкие губы тот. — Процитируйте мне труды упоминавшегося уже здесь князя Долгорукого.

— И процитирую! Афганистан — это ключ к Индии. Кто владеет Афганистаном, тот владеет Индией.

— А на кой ляд нам, скажите на милость, Индия? Что, нам мало того, что Российская Империя и без Индии занимает пятую часть суши? Или уже больше?

— А выход к Индийскому океану?!

Бежецкий слушал геополитический спор, мнящийся ему продолжением тех дальних, частенько вспыхивавших за обеденным столом между дедушкой — сторонником расширения Империи и отцом, с ним не согласным, вполуха. Он, конечно, не во всем разделял точку зрения своего нового знакомого, но и с его противником никак не мог согласиться. Ведь если следовать вывернутой логике этого «шпака» (и не только его, а тысяч подобных вечно брюзжащих «интеллигентов»), то России не нужны не только недавно приобретенные Индийские Княжества, но и Америка, и Южная Африка… Так и до Закавказья с Туркестаном дойти можно, до Проливов, до Польши с Финляндией, до Желтороссии. А там и до Сибири, Малороссии, Крыма… Идиотизм какой-то…

Молодой офицер вспомнил, как генерал-майор Татаринов, начальник корпуса, отчитывал юнкера Метельского, притащившего в казарму от своих дружков-студентов какие-то листки, брошюрки, ставящие под сомнение и поливающие грязью… Как краснел неплохой, в общем-то, парень, отличник и умница, как потом ребята рассказывали, что всерьез думал наложить на себя руки… А вся эта вывернутая наизнанку логика — она для маленьких «чеховских» людей, которым неуютно жить в могучей державе, заставляющей считаться с собой весь мир, и хочется забиться в какой-нибудь спокойный и уютный, по-европейски тесный уголок.

Вполне мирно следующий за пассажирским самолетом «тигр» вдруг завалился набок, бесстыдно продемонстрировал зрителям нежно-голубое, кальсонное какое-то брюхо и канул внизу.

— Чего это он? — не совсем почтительно толкнул соседа локтем Саша.

— Англичанин? — обернулся к нему разгоряченный спором Иннокентий Порфирьевич. — А все: кончилась его зона. До Кабула считаные километры остались, вот он и отвалил. Британцы — народ пунктуальный. Закрыты зоны с такими-то координатами для них — значит, закрыты.

— Зато вдали от столицы для них границ нет, — злорадно заметил тоже красный как рак пассажир сзади. — И вам, поручик, скоро в этом предстоит убедиться… Кстати, вы, молодой человек, весьма непочтительны со старшим по чину, — язвительно добавил он. — Непорядок-с!

— Вы о чем? — неловко повернулся в кресле Саша, чтобы посмотреть, кто этот спорщик сзади — не дай бог проглядел еще одного офицера.

Но тот, позади, одет был в обычную «цивильную» пиджачную пару, носил пенсне и «профессорскую» бородку, придававшие ему вид отнюдь не мужественный и никак не военный.

— Не о чем, а о ком, — вздохнул Иннокентий Порфирьевич. — Это он обо мне, Саша.

— Так вы офицер?

— Целый полковник, — ядовито добавил сзади «профессор».

«Не может быть! — опешил поручик, и тут у него будто шаровая молния разорвалась в мозгу: вчерашний «пьяный» вечер, лысоватый толстяк — вот почему он так странно знаком, безропотно отдавший выигрыш ротмистр-ухарь… И одновременно собственное свинское состояние. — Стыд-то какой!..»

— Не егозите, поручик, — буркнул Иннокентий Порфирьевич пытающемуся выбраться из тесного кресла, дабы отдать честь, Бежецкому. — Я не при погонах, как видите, поэтому политесы свои оставьте до земли. Да и не вашей епархии я полковник, Саша. Всего лишь медицинской службы. Заведую в Кабуле военным госпиталем. А мундир терпеть не могу, поскольку человек насквозь цивильный. Штафирка, как выражался ваш вчерашний дружок, каналья Морошевич.

— Он не друг мне…

— Охотно верю. А вам, Геронтий Фомич, — обернулся полковник назад, — должно быть стыдно. Так смутили нашего нового земляка.

— Ничего, привыкнет, — огрызнулся «профессор».

— Прошу любить и жаловать, — улыбнулся сосед Александру. — Господин Калистратов — мой вечный оппонент. А по совместительству…

— Просим занять свои места и пристегнуть ремни безопасности, — пробасила в микрофон «стюардесса в погонах». — Наш самолет начал снижение, и через несколько минут мы совершим посадку в аэропорту города Кабул, столицы Королевства Афганского… Если бог даст, конечно, — не выдержал торжественного тона вояка и хмыкнул. — Одним словом, молитесь, господа!..

— Пристегнитесь, Саша, — оборвал представление полковник, суетливо застегивая на объемистом чреве ремень. — И держитесь за подлокотники — сейчас начнется воздушная акробатика! Добро пожаловать в Афганистан…

5

Наконец- то Александр смог лечь и вытянуть гудящие ноги. Наверняка это был самый долгий день из тех, что он мог припомнить. Даже знаменитое «физическое испытание», входящее в выпускной «джентльменский набор» его родного училища, не могло затмить той беготни, что свалилась на него сегодня. А еще говорят, что жизнь на Востоке спокойна и размеренна.

Спать он пока не собирался — еще требовалось помыться, привести себя в порядок после дороги, заправить постель относительно свежим бельем, полученным вместе с ключом от комнаты в двухкомнатном «номере» (вторая была кем-то занята)… Да и не шел сон, наоборот, в глазах мелькали яркие, словно на киноэкране, картинки пролетевшего дня…

— Сожалею, поручик! — развел руками Иннокентий Порфирьевич, лишь только они оказались за воротами Кабульского аэропорта — павильона еще более убогого, чем в Ашгабате, и, судя по всему, вообще не рассчитанного на длительное пребывание европейцев. — Рад бы вас подбросить до штаба, но госпиталь в другой стороне, а водитель только что сообщил, что там меня ждут не дождутся — с гор привезли партию раненых и некоторые, боюсь, не дотерпят до моего прибытия, даже если я буду поспешать изо всех сил. Правда, если вы не возражаете прокатиться со мной до госпиталя… Но предупреждаю — это дело долгое. Пробки и все такое…

— Пробки? — удивился Бежецкий, пребывающий еще в состоянии легкой прострации после тех поистине акробатических пируэтов, что выделывал пилот, заходя на посадку. И, главное, не от пустого лихачества: как объяснили Саше попутчики — в последнее время участились обстрелы самолетов и вертолетов, чаще всего, конечно, из стрелкового оружия, не приносящего особенного урона, но несколько раз по «воздушным целям» били из зенитных комплексов. Четыре раза успешно… Не для пилотов и пассажиров, конечно.

Зато в аэропорту не оказалось ни паспортного, ни таможенного контроля, что немало удивило Бежецкого, не ожидавшего подобной безалаберности от столицы иного государства, пусть не такого мощного, как Россия, но тем не менее… Хотя, может быть, кого-нибудь и проверяли, но полковник Седых, сунув что-то в руку сразу же заулыбавшемуся во все тридцать два зуба смуглому усатому военному в мышиного цвета мундире с огромными звездами на погонах (ей-богу, встреть его где-нибудь на улице, Саша принял бы его за главнокомандующего афганской армией — фельдмаршала или даже генералиссимуса), провел поручика и господина Калистратова, оказавшегося главой российской миссии Красного Креста, без задержки. «Генералиссимус», кстати, оказался всего лишь «маджором» — майором афганской пограничной службы.

— Увы, пробки, — развел руками полковник. — Автомобилей тут не так уж и много — с моей родной Москвой или вашим, Саша, Петербургом не сравнить. Зато обилие гужевого транспорта, пешеходов, узость улиц и ужасно бестолковая застройка. На самых широких улицах едва разминутся два легковых автомобиля, тротуаров нет вообще, а понятие о правилах дорожного движения здесь отсутствует как таковое. В большинство же улочек, особенно старой или, как здесь говорят, «азиатской» части города, не проехать никак — только пешком. Восток, одним словом.

— На проспекте Зия-Шаха поставили регулировщика, — заметил Геронтий Фомич не без яда — вообще, как понял Александр, этот господин находился в оппозиции ко всему на свете. — И ходят слухи, что поставят светофор. Веничка Лисицын хвастался, что это он лично посвятил наследника в тонкости европейского уличного движения.

— Которого из наследников? — поинтересовался Иннокентий Порфирьевич, вытягивая шею и пытаясь разглядеть за морем голов автомобиль, прибывший за ним, — водитель куда-то запропастился. — Махмуда или Ибрагима?

— Клянется, что Ибрагима.

— Врет, — отрезал полковник. — Господин Лисицын, не спорю, инженер грамотный и человек образованный, но выдумщик, каких поискать. Если бы вы сказали, что Махмуда, я бы поверил…

Саша с тоской подумал, что два его новых знакомца разговаривают на китайском языке — настолько непонятны для него были местные коллизии, хорошо известные «аборигенам». И снова укорил себя, что не удосужился еще в Петербурге прикупить пару-тройку книг о стране, где твердо решил сложить голову, или хотя бы проштудировать подшивки газет из отцовского кабинета. Но к чему человеку, едущему погибать, лишние знания? И вот теперь юноша чувствовал, что не раз и не два еще попадет впросак, а то и станет посмешищем в чужих глазах, чего он всегда особенно боялся.

— Ага! Вот он где, — прервал полковник разговор и устремился сквозь толпу, будто ледокол, легко раздвигая щуплых афганцев. — До свидания, Геронтий Фомич! До встречи, Саша! — крикнул он уже издали, покрывая зычным голосом разноязыкий гомон толпы. — Встретимся на днях…

— И как мне добраться до штаба? — уныло спросил Александр, озираясь вокруг: такого столпотворения он не встречал даже на масленичных гуляньях в Москве, где был как-то с родителями в детстве и потерялся в толпе, почему приключение это и отпечаталось накрепко в его памяти.

— А мне вот с вами как раз по пути, — любезно сообщил господин Калистратов. — Сейчас возьмем местное такси и — с ветерком… Если повезет, конечно.

— Но это, наверное, дорого? — опасливо спросил поручик, после «карточного инцидента» давший себе слово быть осторожным в финансовых вопросах — по старому доброму принципу «Обжегшись на молоке…». — А я не поменял еще рубли на местную валюту…

— И не торопитесь, — махнул рукой «миссионер». — В местных банках вас непременно обжулят — обсчитают или подсунут фальшивку, а то и с абсолютно честными глазами выдадут настоящие, но вышедшие из оборота купюры. Дело в том, — пояснил Геронтий Фомич, — что здесь денежные реформы почти так же привычны, как у нас розыгрыши государственного займа. И последняя была буквально в позапрошлом году. А поскольку о цивилизованном обмене тут и не слышали, то все реформы до единой — конфискационные. Меняют населению по тысяче-другой афгани на лицо и — трава не расти. Хочешь — стены красивыми бумажками оклеивай, хочешь — печку ими топи. А на «невостребованные» суммы списывают государственный долг. Поэтому местные жители свои родные деньги не слишком уважают, но с радостью принимают любую иностранную валюту — от персидских томанов до российских рублей. И предпочитают, заметьте, звонкую монету…

— Иннокентий Порфирьевич мне уже говорил.

— Да что он может знать — принципиальный бессребреник! — всплеснул руками «миссионер», ловко отвешивая попутно щелбан юркому мальчонке, пристроившемуся сбоку, якобы с невинными намерениями: постреленок ничуть не обиделся и, отбежав на несколько шагов, принялся строить рожи — точь-в-точь цыганенок на любом российском рынке. — Кстати, берегите карманы, Александр… Его и на рынок или в духан не вытащишь — сидит в своем госпитале, режет и шьет направо и налево…

— А что такое «духан»? — поинтересовался Саша, ни о чем подобном никогда ранее не слышавший.

— Да местный магазин, — махнул рукой господин Калистратов. — Сами увидите…

Мужчины подошли к стоянке.

— Это — такси? — изумился Бежецкий, разглядывая странный агрегат, который роднили с привычным его глазу автомобилем лишь четыре колеса, и то — передние и задние явно принадлежали разным типам самоходных экипажей.

Много раз мятый-перемятый, латаный и заваренный кузов был там и сям утыкан всякими фарами, ручками, антеннами, которые, по мнению владельца, придавали его машине «фирменный» вид. А в довершение всего, «таксомотор» травмировал глаз аляповатой раскраской, намалеванными там и тут надписями арабским шрифтом, латиницей и кириллицей и картинками. Нечто подобное Саша видел на стенах домов в спальных районах Петербурга, но тамошние «наскальные росписи» хоть претендовали на звание произведения искусства, а местное же такси казалось вышедшим из рук банды сумасшедших художников, в перерывах между занятиями живописью не брезговавших скульптурой.

— Самое что ни на есть, — заверил его Геронтий Фомич, перекинувшийся между делом парой гортанных фраз с владельцем этого паноптикума на колесах. — Садитесь-садитесь, не думайте. Здесь три четверти авто такие.

И правда: остальные такси были еще краше первого, да и те автомобили, что медленно катились, проталкиваясь между пешеходами и непрерывно сигналя на разные голоса, ничем от них не отличались. Художественная банда, видимо, была чудовищно работоспособна.

Делать было нечего, и поручик с сомнением взялся за бронзовую дверную ручку в виде львиной лапы, приклепанную к расписному борту…

* * *

Похоже, решительно все сегодня было призвано изумлять Александра.

В штаб российского экспедиционного корпуса он попал едва ли не проще, чем до того прошел таможенный контроль в аэропорту. Господин Калистратов попросту, не мудрствуя лукаво, остановил такси рядом с ничем не примечательным зданием в «колониальном» стиле, затерявшимся среди подобных в европейском квартале, сердечно попрощался с юношей за руку, пожелал удачи и скорого свидания и вознамерился было укатить.

— А куда дальше? — всполошился поручик, не увидев ни часовых у подъезда, ни российского флага.

— Да прямо туда и ступайте, — указал «миссионер» пальцем. — Вон в ту дверь. Там вам объяснят…

И оставил недоумевающего Бежецкого посреди небольшой, мощенной по-европейски брусчаткой площади. Делать было нечего, и путешественник направил свои стопы в указанную сторону.

К его глубочайшему удивлению, охраны не было и внутри. Лишь пехотный фельдфебель лет сорока (а может, и больше) на вид, с пышными усами и обвязанной платком щекой, мающийся за маловатым для него столиком с телефоном в глубине вестибюля. Вскакивать из-за стола при виде офицера, тянуться и молодцевато гаркать что-то вроде «Здра-же-ва-бро!!!» он совсем не спешил. Наоборот, смерил вошедшего взглядом с головы до ног и доверительно сообщил, видимо, посчитав достойным:

— Болит, зараза, — спасу нет! Видно, застудил. Что теперь делать — ума не приложу. Рвать надо бы, да разве тут вырвешь где? Одни шарлатаны. Расковыряют только да заразу какую-нибудь занесут. Сдохнешь еще… В госпиталь бы пошел, да Иннокентий Порфирьевич в отъезде.

Саша открыл было рот, чтобы одернуть зарвавшегося «нижнего чина», заставить его приветствовать офицера по уставу, но внезапно увидел, что из-под стола торчит замотанная бинтом и оттого толстая, как у слона, нога, а за спинкой стула к стене прислонено два костыля. А кроме того — два солдатских «Георгия» и еще десяток наградных колодок на камуфляжной груди. И гневная отповедь замерла не родившись…

— Полковник Седых в Кабуле, — неожиданно для себя сообщил он страдальцу. — Мы с ним одним самолетом сегодня прибыли.

— Правда? Вот это дело! — обрадовался фельдфебель. — Тогда я этого мучителя, — он ткнул пальцем в щеку, — враз в расход пущу! А то капитан Гимпель — заместитель Иннокентия Порфирьевича одно твердит, немецкая душа: «Очередь на месяц вперед. Если острая боль — прошу в гражданскую клинику». А какая там у туземцев клиника? Коновалы одни сидят и рук отродясь не мыли. А в посольскую кто меня, сиволапого, пустит?… Вы к Василию Никитовичу, ваше благородие?

«Слава богу, — с облегчением подумал Саша. — Дотумкал…»

— Да, с представлением. К командующему корпусом генералу Мещерякову.

— Значит, к нему, — удовлетворенно заметил фельдфебель. — Это прямо наверх по лестнице. Там увидите — сидят перед дверью офицеры и штатские… Приемный день сегодня. Удачно вы попали. А чемоданчик можете оставить здесь — чего вам лишний груз вверх-вниз тягать? Не пропадет ваш чемоданчик — у нас все по-честному.

«Да и чему там пропадать-то особо…»

Поручик поставил чемодан к столу и налегке взбежал по лестнице, слыша вслед:

— Вы уж извините, ваше благородие, что по форме не приветствую, — зацепило малость в прошлом месяце. А Василий Никитович меня сюда и пристроил. «Чего тебе, Иваныч, — говорит, — без дела валяться?…» Вот и сижу — встречаю-провожаю… Эх, чего бы на зуб положить, на заразу эту…

Перед требуемым кабинетом действительно чинно, будто на приеме к врачу, сидели двое офицеров — капитан интендантской службы и драгунский подполковник — и трое штатских самого представительного вида. Один — явно местный, отличающийся от коллег-«русаков» орлиным профилем и смуглым лицом. Чувствовалось, что перед Сашиным появлением тут шел оживленный разговор — слишком уж неестественной была тишина.

«Э- э-э… — приуныл Александр, поприветствовав офицеров по форме и сухо кивнув штатским, — я тут, похоже, надолго задержусь…»

— Извините, господа, — сделал он робкую попытку миновать очередь. — Могу я без очереди? Мне совсем недолго…

— Извольте подождать, молодой человек, — буркнул, смерив юношу холодным взглядом, интендант. — Мы тут все по делу, и у всех нет времени. Вон, займите свободный стул и ждите.

— Да ладно вам, Сергей Львович, — без малейшего акцента заявил «туземец», улыбаясь Саше во все тридцать два белоснежных зуба. — Наши дела — рутина. Вспомните себя в молодости — небось тоже было невтерпеж?

— Конечно, господа, — поддержал его драгун. — Ашот Вазгенович прав — давайте пропустим поручика без очереди. Тем более что следующая очередь моя, а я не успел завершить свою мысль.

— Дело ваше, господа, — развел руками интендант. — Но во всем должен быть порядок…

— Знаем мы ваш порядок, — хихикнул толстяк в серой чесучовой тройке.

— Что вы хотите этим сказать?… — вспыхнул капитан.

Увы (или, наоборот, слава богу), вникнуть в суть назревающей ссоры поручик не успел: дверь распахнулась, и в коридор выскочил красный как рак поручик, годами разве что чуть-чуть старше Саши. Оглянувшись на ожидающих очереди и не видя явного недовольства, юноша проскользнул за дверь…

Стучащая что-то на пишущей машинке темноволосая барышня (скорее, впрочем, дама), видимо, секретарша командующего корпусом, почти не удостоила офицера вниманием, поэтому он, ободренный, коротко ей кивнув, прошел дальше — непосредственно пред строгие очи начальства. Кое, конечно же, пребывало в тяжких заботах о вверенных ему войсках, склоняясь над столом, заваленным документами, картами и прочими бумагами, опасно свешивающимися с края и громоздящимися шаткими пирамидами.

Генерал поднял на вошедшего глаза, донельзя увеличенные старомодными очками в толстой роговой оправе, и вопросительно шевельнул левой бровью.

— Честь имею представиться, — отрапортовал Александр и протянул пакет, предусмотрительно извлеченный еще в «предбаннике», — поручик Бежецкий!

— А-а, Бежецкий… — Генерал сломал печати и вытряхнул на стол бумаги Александра. — Получали известие о вашем прибытии, получали… Только не ждали так быстро. Спешили небось?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Похвально, похвально… Да вы не стойте как истукан, э-э-э… Александр Павлович. Присаживайтесь.

Саша уселся на удобный «венский» стул и, пока генерал, морща лоб, вчитывался в бумаги, украдкой огляделся.

Вполне уютное помещение, почти ничем не напоминающее служебный кабинет, — изящная мебель, роскошный ковер на стене, туземные безделушки на полках, электрический калорифер в углу — в помещении было довольно свежо. Да и сам хозяин больше походил на пожилого бухгалтера или учителя — стоило лишь мысленно переодеть его из оливково-зеленого мундира с золотыми погонами в цивильный костюм.

— Весьма, весьма… — оторвался Мещеряков от чтения. — Весьма впечатляюще. Лучший выпускник Николаевского, гвардия… Чем вам, кстати, гвардия не поглянулась?

Бежецкий пожал плечами: разве можно так — в двух словах объяснить все человеку, которого видишь в первый раз в жизни? Да и нужно ли объяснять?

— Решили понюхать пороху? — пришел ему на помощь собеседник. — Тоже неплохо. Начинать службу не на паркете… Немного сейчас желающих совершить сей подвиг. Не желаете ко мне, в штаб?

— Никак нет, ваше превосходительство.

— Ну что же, — не стал скрывать разочарования генерал. — Посмотрите, подумайте… Увы, направить вас к вашим любимым уланам не могу. Нет у нас улан-с. Вообще, знаете ли, — он снял очки, прикрыл глаза и устало потер переносицу, — корпус мой существует лишь на бумаге. Несколько батальонов и эскадронов неполного состава, чуть больше полка… Держат нас в черном теле чинуши из Петербурга. Мы для них провинция-с… Да и кадрами обделяют. Уж такими, как вы, Александр Павлович, подавно. Чуть ли не все офицеры — штрафники. Люди в большинстве своем хорошие, откровенных мерзавцев нет, но… Тот разжалован, этот дуэлянт… Да и убыль постоянная.

— Не понял?

— Что тут не понять? — генерал поднял палец пистолетом, невесело улыбнулся и щелкнул языком.

— Стреляют?

— Не без этого. И стреляют, и убивают. И нашим тоже приходится… Так что направлю я вас, Александр Павлович, в наш третий драгунский. Там недавно была убыль, образовалась вакансия. В общем, вот вам бумага, — генерал набросал несколько строк на листке бумаги, размашисто подписался и перебросил «документ» Саше. — Явитесь с ней к полковнику Грум-Гржимайло. Ну, и там, как положено — представитесь офицерам… полка и все такое.

— Разрешите идти? — вскочил молодой человек.

— Экий вы прыткий. Молодость, молодость… — Мещеряков взял другой листок. — А жить где будете? В казарме? Извините, у нас это не принято. В другой обстановке, конечно, можно было бы снять квартиру где-нибудь в городе, но… Не советую. Мы, европейцы, преимущественно держимся вместе. И никаких расовых предрассудков тут нет… В принципе. Вот с этой бумагой явитесь по этому адресу — тут рядом. Домохозяин — наш человек и сдаст вам комнату дешево и без проблем. Не «Метрополь», конечно, но чистенько и живности почти нет. Зато будете уверены, что поутру не проснетесь с перерезанным горлом. Ну, и соседство все-таки поизысканнее, чем туземцы. В основном наш брат-русак: чиновники, инженеры, торговый люд. Офицеры, конечно же… — А вот еще бумага, — за вторым листом последовал третий. — Получите по этому требованию в казначействе — это тут же, в этом здании — жалованье за месяц вперед, авансом. На обзаведение, так сказать. А то в кармане, поди, ветер гуляет, — подмигнул генерал. — Признайтесь: гульнули по дороге?

— Нет, что вы… — опустил глаза поручик, чувствуя, как предательский румянец выступает на щеках: если бы не «благодетель»…

— Ладно, ладно, не оправдывайтесь. Дорога дальняя, дело такое, понимаем… Сам не генералом на свет божий появился. Но здесь постарайтесь вести себя нравственно. Мне и без вас хлопот предостаточно. Хотя… — Он безнадежно махнул рукой. — В общем, — генерал встал и протянул крепкую, сухую и теплую ладонь, — поздравляю с началом службы, поручик…

* * *

Саша открыл глаза и удивился: в комнате было темно, словно окно, в которое только что светило солнце, завесили плотной шторой.

«Ага, только что, — саркастически подумал он, глянув на циферблат наручных часов. — Три часа без малого изволили проспать, господин поручик! И прямо в одежде, не вымывшись с дороги… Фу!..»

За стеной что-то грохнуло и дробно раскатилось по полу, и юноша замер с наполовину снятым с ноги ботинком. Наверное, появился неведомый сосед.

«Интересно, кто это? — подумал Саша, натягивая ботинок обратно: не знакомиться же босиком. — Лишь бы русский…»

«Наш человек», как оказалось, практически не понимал по-русски, изъясняясь на каком-то странном диалекте, в котором проскальзывали отдаленно похожие на русские слова. Ни немецкого, ни французского, которыми сносно владел Бежецкий, он не понимал вообще, тараща глаза, как баран на новые ворота. Можно было попробовать английский, но его юноша знал в объеме, который военные преподаватели сочли нужным дать в училище: «Стоять!», «Руки вверх!», «Где находится расположение вашей части?» и в том же духе. Где-то на дне чемодана лежал тоненький «русско-афганский» разговорник, все же купленный в последний момент маменькой, но искать его сейчас не представлялось возможным. Оставалось лишь догадываться, что хотел сказать «портье» по его жестам и мимике. Например, в ответ на просьбу постояльца поселить его рядом с соотечественниками он разразился длинной тирадой, из которой можно было смутно уяснить, что Россию и русских он просто обожает. Наверное, можно было бы уяснить и обратное, не улыбайся туземец так белозубо и часто.

Поправив форму и наскоро причесавшись перед мутноватым, тронутым темными пятнышками зеркальцем на стене, Александр распахнул дверь и сразу увидел своего соседа. Сидя на корточках, тощий и долговязый белобрысый мужчина лет сорока на вид, одетый в камуфляж, неуверенными движениями заметал на расстеленную газету осколки какой-то посудины.

— Извините, не хотел разбудить вас, — оторвался он от своего увлекательного занятия, но даже не сделал движения подняться на ноги. — Устали, поди, с дороги. Прапорщик Деревянко. Матвей Опанасович.

— Бежецкий, Александр Павлович. Поручик, — автоматически ответил Саша: он уже заметил красные, как у кролика, глаза прапорщика и ощутил мощное сивушное амбре, властно наполняющее тесную комнату.

«Ну, вот и получил, что хотел, — отметил он про себя. — Соотечественника…»

6

— Куда прешь, скотина? — надрываясь заорал штаб-ротмистр Лисицын, грозя кулаком нескольким туземным новобранцам, повернувшимся по команде не через то плечо, смешавшим строй и разом превратившим более-менее напоминавшее колонну по четыре построение в некое подобие овечьего гурта. — Совсем не имеют представления о движении в строю! Право слово, наши Ваньки, вчера призванные откуда-нибудь из Тьмутаракани, на несколько порядков умнее и сообразительнее этого сброда, — пожаловался он Саше, стоящему рядом.

Молодой человек только почесал в затылке: за те три дня, что он провел в Кабуле, у него вызрело именно такое убеждение. Туземцы показались ему тупыми, ленивыми, вороватыми и бестолковыми. Ему, правда, до сего дня не доводилось сталкиваться с местным воинством, но чего стоили попытки объясниться с торговцами, водителями «бурбухаек», как именовались местные авто, и местными полицейскими, разодетыми как павлины (мощные нагрудные бляхи, могущие сойти за кирасы, высоченные фуражки с кокардами, аксельбанты). Решительно никто не признавал Сашиных попыток объясняться на местном языке, старательно осваиваемом при помощи разговорника. Все его попытки сломать себе язык вызывали лишь презрительные улыбки, а старания понять услышанное в ответ заранее были обречены на провал. И оставалось лишь догадываться, что виной всему этому: непривычная для европейца фонетика или небрежность составителей бесполезной, как оказалось, книжицы.

Не помог и сосед по квартире, на поверку оказавшийся неплохим человеком. Прапорщик Деревянко, целые дни проводивший в механических мастерских при местном арсенале, как выяснилось, был вовсе не блондином, а самым настоящим альбиносом. Отсюда и красные глаза. Что же до алкогольного аромата… Матвей Опанасович, в свое время закончивший Московский Императорский политехнический институт, объяснил все практически полным отсутствием в местном хозяйстве растворителей. Спирт, ацетон да бензин — вот и вся химия, которая была доступна технику в здешних, чуть ли не полевых условиях.

— Мой вам совет, молодой человек, — заметил прапорщик, повертев в пальцах, серых от въевшейся намертво металлической пыли, разговорник. — Обзаведитесь денщиком из таджиков или узбеков. Среди наших солдат их немало. Их язык с местным схож, и понимают они с туземцами друг друга вполне сносно. А те два десятка слов, что вам все-таки понадобятся самому, вы зазубрите со временем безо всяких пособий. Само собой получится.

И вот теперь Александр, старательно и скрупулезно, как школяр, заносил в толстую тетрадь с коленкоровым переплетом — свой дневник, который поклялся себе вести регулярно, услышанные на улицах слова. «Сарбоз — солдат», «дукан — магазин»…

Офицеры Третьего Нижегородского драгунского полка, в Кабуле имевшего всего два эскадрона и еще по одному в Герате и Кандагаре, приняли новичка хорошо. Из-за общей малочисленности корпуса, штаб-офицеры[18] всех входивших в него частей старались держаться вместе. Этому немало способствовала и компактная дислокация «войск». Поэтому на время, как это часто бывает во время войны, были забыты и наигранное презрение кавалерии к пехоте, и тщательно пестуемые в мирное время «фирменные» полковые заморочки.

То презрение с которым блестящий гусарский ротмистр смотрит на «серого» пехотного капитана в столице, совершенно неуместно там, где на одинаковой защитного цвета форме не видно никаких отличительных знаков. А пуле, которая, как всем известно, дура, абсолютно наплевать, какие у тебя эмблемки на воротнике или звездочки на погоне… Да и красоваться особенно не перед кем: мирок европейского «сеттлмента» тесен, женщины наперечет, балы и широкие застолья редки…

А война, несмотря на внешне мирную жизнь города, была рядом.

Уже в первую свою ночь в Кабуле Саша вскочил с постели, разбуженный автоматными очередями, доносившимися откуда-то из города. Вообразив невесть что и сожалея, что, за дневной усталостью и бюрократическими проволочками, не настоял на получении табельного оружия, он торопливо оделся, твердя про себя: «Вот оно… Вот оно…» И почему-то смерть от вражеской пули, такая желанная в далеком Санкт-Петербурге, уже не казалась ему настолько привлекательной…

— Почему не спите, поручик? — недовольно пробормотал, яростно протирая глаза, прапорщик Деревянко, открывший Бежецкому далеко не на первый его стук в дверь. — Что вас по ночам нелегкая носит? Сортир там, в конце коридора…

— Вы разве не слышите? — указал взволнованный юноша на окно, за которым не прекращалась стрельба. — Стреляют!

— Ну и что? — Матвей Опанасович зевнул, до хруста раздирая рот. — Стреляют и стреляют, что с того? Тут каждую ночь стреляют, и что — не спать из-за этого? Не знаю, как вам, а мне с утра — на службу…

— Но ведь…

— Успокойтесь, — еще раз зевнул прапорщик, почесал поросшую белесым волосом грудь в вырезе линялой нательной рубахи и с тоской оглянулся на смятую постель. — Стреляют далеко, даже не в нашем районе… — Он вслушался и уверенно заключил: — За рекой палят, в Чилбазгане. Может, туземцы чего не поделили, может праздник у них какой… Восток, одним словом… Спокойной ночи, поручик, и сладких снов.

Деревянко бесцеремонно закрыл дверь перед носом у растерянного Саши, и уже через минуту из-за нее донесся богатырский храп техника, могущий легко соперничать с далекой канонадой, никак не желающей стихать. И Бежецкому оставалось лишь позавидовать непробиваемой безмятежности прапорщика, потому что он сам так и не смог сомкнуть глаз до рассвета, вслушиваясь в далекую стрельбу…

Но первым, что с утра сделал Бежецкий, был визит на оружейный склад корпуса, где после долгих препирательств с пожилым усатым фельдфебелем он завладел новеньким автоматическим пистолетом Федорова с магазином на двадцать патронов, который доселе держал в руках лишь пару раз в училище. С тяжеленной, солидно оттягивающей подогнанную по фигуре портупею, тоже новенькой с иголочки кобурой на боку, он наконец почувствовал себя настоящим боевым офицером.

— Дайте-ка посмотреть, — заинтересовался штабс-капитан Нефедов, когда все представления были позади и офицеры тесно сидели за сдвинутыми вместе столами «клуба» — некого гибрида ресторана и курительного зала, который содержал отставной фельдфебель Неустроев, решивший не возвращаться на родину (таких здесь оказалось много). Оружием тут, видимо, было трудно кого-то удивить — Саша у многих видел кобуры на боку, — но ему это удалось. — Честное слово, господа, в первый раз вижу такого монстра вблизи!

— Покажите, покажите, поручик! — поддержали остальные собравшиеся.

— Ничего особенного… — смутился Бежецкий, извлекая на свет божий свой грозный «федоров».

— Ого!.. — пронеслось над столом. — Действительно монстр!.. Всякое видал, но чтобы… Да вы эстет, поручик!..

— Прекратите, господа, — пробасил Нефедов, придирчиво осматривая «машинку», крутя ее в руках так и эдак, выщелкивая толстый магазин из рукояти и с лязгом загоняя его обратно. — Оружие весьма действенное, как я слышал. Правда, опробовать как-то не доводилось.

— А что же сейчас мешает? — скривил тонкие губы в усмешке сидящий напротив ротмистр Сашиного «полка» Жербицкий. — Силантий Фокич, думаю, возражать не станет.

Офицеры с готовностью задвигали стульями, загомонили.

— Осторожнее, штабс-капитан, — попытался сопротивляться Саша. — Он же заряжен!

— Я в курсе, — серьезно кивнул Нефедов, передергивая затвор. — Васи-и-илий!

— Что прикажете? — прибежал на зов одетый нарочито в русском стиле и прилизанный на прямой пробор мордастый половой Василий, вытирая руки о фартук.

— Расставь-ка там у стеночки бутылки пустые, Вася, — попросил штаб-ротмистр. — Надо, понимаешь, пушку поручику пристрелять.

— Помилуйте, барин! — изменился в лице половой, перебегая глазами с одного офицера на другого. — Как можно? Это ж не стрельбище вам!

— А-а, прекрати! — беспечно махнул рукой Нефедов. — Можно подумать в первый раз.

— Не первый, — упрямился официант. — А ремонтировать потом кто будет?

— Что тут ремонтировать? — улыбнулся Жербицкий. — Стены-то даже не оштукатурены! Дашь бачам полтинник серебром — они дыры глиной замажут, будут стены лучше новых. Не томи, братец, тащи бутылки.

— Положим, полтинником не обойдешься, — рассудительно заметил штаб-ротмистр Лисицын. — Рубль серебром, как минимум.

— За чем же дело стало? — Жербицкий снял с вешалки у входа кепи и пустил по кругу. — Кому сколько не жалко, господа!

Саша бросил в шапку серебряный четвертак — больше монет в карманах у него не оказалось. Набралось где-то около трех рублей. Ротмистр поворошил кучку тускло поблескивающих монет длинным аристократическим пальцем и ловко напялил кепи на голову полового — ни пятачка не просыпав.

— Действуй, Василий! Тут и на ремонт хватит, и тебе останется. А будет Силантий Фомич шуметь — вали все на меня: он в моей роте служил — поперек слова не скажет.

Бесшабашность боевых офицеров постепенно затягивала Александра, выпитое горячило кровь… В чопорном Петербурге он и подумать о таком не мог, а тут — на передовом рубеже Империи, словно на американском «фронтире», о котором в детстве читал у Майн Рида и Фенимора Купера, — возможно все.

— Позволите, поручик, мне первому? — учтиво спросил штабс-капитан, становясь в позицию для стрельбы. — Лишить вашу фузею невинности, так сказать.

— О чем речь, сударь! — охотно согласился Саша.

— Верно!.. Правильно!.. — загудели остальные офицеры. — Нефедов — мастер…

Штабс- капитан вскинул пистолет, покачал его на вытянутой руке, покрутил головой, опустил… И, молниеносно вскинув снова, семь раз нажал на спуск так быстро, что выстрелы почти слились в очередь.

— Браво!

Все семь бутылок стояли на своих местах, но пули точно отбили им горлышки.

— Увы, господа! — развел руками Нефедов. — Вынужден вас разочаровать. Сие изделие Императорских Тульских оружейных заводов в пристрелке не нуждается. Прицел исключительно точен. Спуск чуть-чуть туговат, но будем снисходительны — приработается со временем.

— Уж у нас-то точно…

— А автоматический огонь? — вспомнил кто-то. — Как эта машинка на очереди будет?

— Думаю, тоже неплохо, — буркнул офицер, переводя пистолет на автоматический огонь.

На этот раз вскидывать пистолет он не стал, а ударил очередью от живота. На Сашин слух никакой разницы между стрельбой одиночными в нефедовском сумасшедшем темпе и очередью не было. Но бутылки взорвались едва ли не одновременно.

— Тоже неплохо, — пожал плечами штабс-капитан, прочистил мизинцем заложенное ухо и выщелкнул обойму, в которой оставалось еще несколько патронов. — Но все равно — не автомат. В конце задирает. И думаю, что пару бутылок я расколотил рикошетом.

— Эко диво! — заявил кто-то из-за спин. — Для того и примыкают кобуру вместо приклада.

— Не выход, — покачал головой Нефедов. — Пистолет — оружие личное. В случае чего вы противника подождать попросите? Пока возиться с кобурой будете.

— Это точно…

— Ну, господа. — Стрелок взял из рук Саши запасную обойму, которую тот держал наготове, и вставил на место ополовиненной. — Кто желает попробовать?

— А о хозяине вы, штабс-капитан, забыли? — прищурился Жербицкий.

— Пардон, пардон… — Пистолет перекочевал к Саше. — Оружие ваше — вам и карты в руки… Василий! Новую партию мишеней!

Увы, пострелять Бежецкому не дали.

Едва он поднял пистолет, как дверь «ресторана» распахнулась от удара, и на пороге вырос офицер, сопровождаемый тремя вооруженными солдатами.

— Прекратить стрельбу! В чем дело, господа?!

— Ну вот… — протянул кто-то. — Появился Девятый, и все опошлил…

Успокоить начальника гауптвахты, совмещавшего эту должность с должностью главы местной военной полиции, удалось не без труда.

— Вы бы хоть на воздух вышли, что ли! — продолжал кипятиться офицер вполнакала. — Не продохнуть ведь тут! По какому поводу стрельба?

— Да вот, пистолет поручика пристреливали.

— Ну-ка, ну-ка! — заинтересовался капитан Девятый, успевший между делом опрокинуть рюмочку.

Саша обреченно подал оружие новому соискателю…

* * *

— Ну вы поглядите, что за ослы! — оторвал Александра от мыслей Лисицын. — Нет, говорю я вам, поручик, что с этой армией мы много не навоюем.

— А мы разве собираемся воевать?

— Ха! А чем мы сейчас, по-вашему, занимаемся? Марлезонским балетом?

— Извините, штаб-ротмистр, я тут всего три дня…

— А в России что — ничего про здешние дела не знают?

— Честно говоря, — пожал плечами Бежецкий, — не очень… Печатают кое-что в газетах, по телевизору иногда показывают… Я, конечно, подозревал…

Лисицын махнул рукой и отвернулся.

— Это война, молодой человек, — продолжил он минуты три спустя. — Что бы там ни говорили в России, как бы ее ни называли — замирением горцев, наведением порядка или еще как, — это война. Самая обычная колониальная война. Британцы вон двести лет ведут такие войны по всему свету, и не стесняются называть это своим именем. А нам, совестливым, почему-то стыдно… Толстовцы… Так вот, Александр Павлович, если бы британцы всех своих врагов, во всех своих многочисленных колониях топили в крови своих солдат — туманный Альбион давным-давно обезлюдел бы. Поняли они это, слава богу, рано и принялись в каждой новой колонии заводить армию из туземцев. И только офицеров ставили своих.

— Но ведь полагаться на такую армию нельзя!

— Ха! Кто вам это сказал? Воюют не хуже чистокровных британцев! А в чем секрет? Дис-ци-пли-на! — проговорил по складам штаб-ротмистр, назидательно подняв вверх палец. — И, между прочим, воюют не только в колониях. Вспомните Вторую Восточную — вы ее наверняка изучали в училище. Тяжко нашим солдатикам пришлось против их гуркхских стрелков да сикхских гвардейцев! И в последнем Китайском конфликте, замечу, тоже. Мы, правда, этих вот вояк никуда тащить не собираемся, но хотя бы в своих горах пусть повоюют, как полагается.

Лисицын прервал свою лекцию и несколько минут сыпал в адрес вновь сломавших строй афганцев таким отборным матом, что Саша, к такому словоизвержению не слишком привычный, смущенно отвернулся.

— Зачем вы ругаетесь? — спросил он, когда офицер выдохся, а на плацу водворился относительный порядок. — Они же не понимают.

— Не понимают? Ха! Все они понимают! Между прочим, мат эти сарбозы зазубривают в первую очередь! Вы бы послушали, как они друг с другом общаются — «е…» да «мать…» через слово. Будто под Рязанью родились — заслушаешься! Если бы еще все остальное у них так же получалось — цены бы этому воинству не было…

— Но ведь у англичан получается?

— Получается. И у германцев в их Восточной Африке получается, и у французов — в Северной и Центральной. Вы их зуавов или марокканцев в деле видели? Хотя откуда… А я вот видел. Скажу вам, что бойцы — первостатейные. Пожалуй, в ряде случаев нашим казакам фору дадут. Даже итальяшки сомалийцев своих дрессируют — любо-дорого посмотреть. А мы — пф-ф-фр! — он издал губами неприличный звук.

— В чем же дело?

— В материале, так сказать. Завоевав Туркестан, мы тоже пытались создавать туземные войска. И что? До сих пор большего, чем вспомогательные части, не получалось. Я не имею в виду отдельных офицеров — выходцев из Азии…

— Но ведь те же киргизы…

— Во! В точку. Есть племена и народы, для войны просто созданные, а есть — не расположенные к ней никоим образом. Север Афганистана и окрестности Кабула в том числе, населены народами, близкородственными нашим таджикам и узбекам. На этом даже претензию России на Афганистан наши дипломаты выстроили, помнится. А вот на юге… — Лисицын махнул рукой в сторону гор. — Совсем другое дело. Там — вотчина пуштунских племен. Вот те — воины на все сто процентов. Еще говорить не умеют, а таскают дедовскую винтовку выше себя вдвое. Набрать армию из них — почище британских сикхов с гуркхами будут.

— А что этому мешает?

— Политика… — вздохнул сокрушенно штаб-ротмистр, погрозив кулаком афганскому «коммадору»,[19] перетянувшему зазевавшегося солдатика бамбуковой тростью вдоль спины. — Ну что ты поделаешь! Запрещай рукоприкладство, не запрещай — одна картина!..

— Вы что-то про политику…

— Ах да! Наши политики, сидя там, в Петербурге, благостно считают, что раз тут — как бы продолжение нашего Туркестана, то и опираться нужно на родственный нашим туркестанцам народ. А уж на то, что народ этот, в массе своей, забитые декхане, к мотыге привыкшие больше, чем к винтовке, — им наплевать. Да и традиции местные, мол, уважать надо. А традиции эти гласят, что армия набирается из северян…

Лисицин замолчал, вытащил из кармана портсигар и закурил.

— И это бы еще полбеды — противник наш здесь мало чем отличается от этих сарбозов. Те же узбеки и таджики, не поделившие чего-то с эмирским правительством. Слава всевышнему — далеко на юг пока наши интересы не простираются, а власть эмира там весьма эфемерна. Держим Кандагар — придется вам, поручик, в свое время тоже отдать дань этой крепости — и ладно. Но с оружием, увы, полная катастрофа. Видите, чем вооружены солдаты?

Саша вгляделся в пылящие по плацу высокими ботинками понурые колонны и пожал плечами.

— Винтовками…

— Вестимо винтовками. Все дело в том, КАКИМИ винтовками. Иди сюда! — махнул рукой офицер ближайшему солдатику из присевшего отдохнуть в сверхнеудобнейшей, на взгляд европейца, позе — на корточках — взвода.

Переводчик в такой же серо-мышиной, как и у остальных афганцев кургузой, но изобилующей карманами форме встрепенулся и проорал что-то, наверное, перевод, подкрепив слова увесистым пинком в мягкое место солдатика, которому адресовалось «приглашение».

— Я те попинаю! — прорычал сквозь зубы штаб-ротмистр, грозя переводчику кулаком.

Но вызванный уже подхватился и галопом припустил к офицерам, принял что-то вроде строевой стойки, щелкнул каблуками огромных ботинок и даже попытался отдать честь, приложив ладонь к разлапистой золотистой кокарде на пилотке.

— Видали цирк? — весело обернулся Лисицин к поручику. — Наши предшественники постарались. Инструкторы Рейхсвера[20] его величества кайзера Фридриха Пятого!.. Дай сюда! — ткнул он пальцем в болтающуюся за спиной тощего смуглого солдатика винтовку. — Держите, поручик.

Александр принял из рук штаб-ротмистра старенькую винтовку с вытертым до белизны воронением и облупившимся прикладом. Вид оружия показался ему более чем неказистым. По сравнению со стандартным автоматическим карабином, стоящим на вооружении Российской Армии, эта «фузея» выглядела настоящим музейным экспонатом. К тому же внутри приклада что-то перекатывалось и громыхало.

— Ну, поручик, — хитро прищурился штаб-ротмистр. — Держите экзамен. Что это за пищаль? С чем ее едят?

Бежецкий еще раз бегло осмотрел оружие, передернул тугой затвор, убедившись, что винтовка не заряжена, подивился мимолетно практически полному отсутствию смазки и вообще следов ухода…

— Ну!

— Карабин системы «маузер» «кар девяносто восемь», образца одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года, модификация тридцать пятого года, — отчеканил Саша, будто действительно сдавал экзамен. — Калибр — семь и девяносто две сотых миллиметра, масса без штыка — четыре килограмма сто граммов, длина ствола — шестьсот миллиметров, емкость магазина — пять патронов, начальная скорость пули…

— Браво, поручик! — перебил его Лисицын, хлопнув несколько раз в ладоши. — Признаю, что вы и в самом деле — лучший выпускник и гвардия немало потеряла, лишившись такого офицера. Зато мы приобрели!.. И вот этим самым, — он вынул карабин из руки поручика и пару раз встряхнул, будто погремушку, — наши союзники вооружили армию эмира до зубов. Поговаривают, что тевтоны мечтали видеть в Афганистане вторую Танганьику,[21] но напряглись Персия, имеющая к немцам счеты из-за Турции, и — как без нее — Британия. Проект фельдмаршала фон Бюттена с треском провалился, а тут и политическая обстановка сменилась… Но склады заполнены вот этим лежалым товаром, — новое громыхание. — Немцы никогда особой щедростью не отличались. Да ладно бы новенькие поставили — все второго срока службы. Даже Ландверу[22] не пригодилось! Пулеметы, конечно, немецкие — вещь, но это, согласитесь, уже каменный век…

— А что это гремит?

— Что гремит? — Штаб-ротмистр ловко перевернул винтовку, вывернул из приклада пробку на резьбе и, вместо пенала с принадлежностями для чистки, вытряхнул на ладонь пригоршню камушков. — Вот это самое и гремит. Это чтобы при приемах с оружием звук получался четкий. У нас такое тоже было — при Павле Первом. Гремит. Но вот стрелять из такой погремушки сложно — центр тяжести смещается. Попробуйте сами.

Саша вскинул винтовку к плечу несколько раз и вынужден был признать правоту собеседника.

— Но и это — полбеды. — Лисицын вернул оружие терпеливо дожидающемуся солдатику и отпустил его взмахом руки. — Беда в том, что оружие это не заменяется. К примеру, винтовка, что вы держали в руках, побывала в руках солдат нескольких призывов. Готов поклясться — не менее десяти лет.

— Быть такого не может! — ахнул Бежецкий, прикидывая стандартный норматив на стрелковое оружие.

— Может. Еще как может. И за эти десять лет из этого «маузера» и стреляли, и экзерсисы с ним совершали… А ухаживали — сами видели как. В стволе разве что тараканы не бегают! И все потому, что основную часть немецкого «подарка» хранят на складах в ожидании войны.

— С кем?

— Возможно — с нами. Раньше, до Сайгонского договора. Возможно — с Персией. Однако сейчас на складах и половины нет того, что там числится.

— А где оно?

— Бог знает… Скорее всего — в горах, у инсургентов. Интенданты местные мало чем от наших земляков отличаются. Разве что наглее на порядок. Да оно и понятно: наш ворует потихоньку, с расчетом на долгий срок, потому что знает — попадись он — посадят, а чаще всего — откупится. Афганец же стремится хапнуть побольше и смыться. Поскольку если поймают, то тюрьмой он не отделается — либо голова с плеч, либо — если заслужил — кол сами знаете куда.

— Это же варварство! Средневековье какое-то! — возмутился Саша, который о подобном читал только в книжках о старине.

— А здесь и есть средневековье. Просвещенное средневековье. Впрочем, бывает, и откупаются ворюги. Особенно если родня эмиру или основным феодалам.

— Ужас…

— И это не самый ужас. То, что осталось, тоже практически нельзя использовать.

— Почему?

— Знаете, что здесь ценится выше всего? — ответил штаб-ротмистр вопросом на вопрос.

— Н-не знаю…

— Это потому что вы здесь — новичок. Дороже всего здесь ценится дерево, дрова.

— И что: они пустили на дрова…

— Зачем так? Это же адский труд — отдирать приклады от винтовок! Да и заметно сразу: чуть ревизия — по головке не погладят. Про кол помните?

— И?…

— Элементарно. Винтовки-то прибыли в ящиках. А ящики как бы уже к оружию не относятся. Некто очень умный давным-давно перепаковал винтовки в тюки, а ящики пустил налево. А арсенал здешний — в подвалах старого эмирского дворца. Сырость… Смекаете, что с оружием стало за десятки лет?

— Представляю…

— Вот-вот. Вы бы видели, что с патронами к «маузерам» стало. Мы, как увидели — за голову схватились. Цинки прогнили, гильзы окислились… Иные просто в груду монолитную срослись — не отделишь один от другого. Цинки от патронов, кстати, тоже какая-то умная голова пристроилась налево пускать — знаете, какие из них кастрюли получаются? А наши трехлинейные подходят весьма условно. Три десятых миллиметра дефицита — не шутка. Обтюрация при выстреле — ноль. Летит пуля метров триста и — баста! А уж в цель попасть вообще не надейся.

— Так, может быть, просто выбросить все это барахло на помойку и заменить нашим оружием?

— Легко сказать… А договор? А международный контроль — черт бы его побрал? Каждый ствол, который пересекает границу Империи, — под контролем. В том числе — вот этот, — штабс-капитан хлопнул по кобуре на своем бедре. — И ваш «федоров». Кстати, не думаете поменять на что-нибудь поизящнее? Тяжело ведь таскать такую мортиру!

— Меня устраивает, — насупился Александр.

— Ну, дело ваше… А с оружием — проблемы. Чуть ли не контрабандой таскаем, чтобы более-менее боеспособные части вооружить. А то и контрабандой… А с техникой — вообще завал. Мы ничего мощнее бронированного вездехода тут по договору иметь не можем. А значит: всякие «Кюбельвагены» допотопные, танки с сорока-пятидесятилетним пробегом… И ничего летающего. Только то, что оттуда сюда и обратно. Транспортники, в общем.

— Я сюда на «Комете» английской прилетел…

— Ха, на «Комете». Видели бы вы вертолеты… Куда прешь, дубина?! — заколотил Лисицын кулаком по перилам помоста. — Куда прешь, так твою растак!..

* * *

— Дипломаты, господа, оказали Империи медвежью услугу, — горячился ротмистр. — По пактам и договорам вроде бы оттяпали для нее этот кусок горной пустыни, но что с ним делать дальше — никто не знает. Ни в России, ни здесь. Впрочем, азиаты знают-с, — иронически скривил он губы. — Качать, качать и качать русское золото в свои бездонные карманы, на словах уверяя в дружбе и готовности встать под скипетр Государя, а на деле — суя нам исподтишка нож в спину. Да не честный кинжал — засапожный кривой ножик с грязным и зазубренным лезвием!

— Успокойтесь, ротмистр, — поморщился майор-артиллерист. — Эта земля важна для нас, важна для Империи. И это — аксиома. А что касается туземцев, то всегда и всюду они были таковы. Когда прижмет — гурьбой под крылышко двуглавого орла, а как успокоится, рассосется — ну щипать перья из тех же крыльев.

— А разве вопрос с вассалитетом Афганистана не решен? — наивно спросил Саша. — Я думал…

— Эк вы хватили, поручик! — вздрогнул от молодецкого хохота продымленный зал. — Решен! Каково, а? Решен…

— Здесь, на Востоке, юноша, — назидательно поднял палец майор Загоруйко, — слова «уже» не существует. Тут все настолько расплывчато и зыбко, что понятие времени, как таковое, отсутствует. Вам, с вашими отравленными европейским воспитанием правильными мозгами, не понять, что «уже» здесь может значить «вчера», а может и «завтра»…

— А может и «никогда», — вставил ротмистр, гася в полной окурков и сгоревших спичек «пепельнице» — каком-то чеканном блюде, старинном на вид и в Петербурге наверняка стоившем бы сотни рублей, — выкуренную на две трети сигарету и вынимая из портсигара новую. — Или даже «ни за что». Восток…

— Дело тонкое! — гаркнули офицеры хором.

— Только не надо мне здесь сказки рассказывать про «народ, который никто и никогда не мог победить»! Побеждали. И ходили через Афганистан, как по паркету, все кому не лень. И туда, и обратно, и вдоль, и поперек. От Тамерлана, до Чемберлена, как говорится. И даже раньше. Другое дело, что, легко покорив, все, как один, не ожидали от этого милого народа клинка в спину. Зазубренного дедовского кинжала…

«Сколько нового я здесь узнал, — счастливо думал поручик. — Умные, тонкие, решительные люди… А вот просидел бы весь свой век в Петербурге, дрессируя гвардейцев… Нет, право слово, в добрый час увидел я ту газету…»

Но перед глазами снова и снова возникала печальная Настенька, и молодой офицер, несмотря на шум в голове, тянулся к стоящей на столе водке…

* * *

Ночью Сашу опять разбудила стрельба.

За прошедшие с первой такой канонады ночи он как-то привык к шумовому оформлению с местным колоритом и сейчас только перевернулся на другой бок, с удовлетворением отметив, что никакого волнения в нем это не вызывает. Поручика больше занимало Рождество, до которого оставались считаные дни: с самого детства оно было любимым его праздником. Запах еловой хвои, яркие игрушки и мишура, обязательные подарки, которые он всегда находил поутру под лохматыми зелеными лапами, присыпанными искусственным снегом, Дед Мороз со знакомым дедушкиным голосом… А позже — танцы со сверстниками и сверстницами до утра, первые робкие поцелуи… Эх, прекрасный праздник! Будет ли здесь что-нибудь подобное?…

«Что- то чересчур громко сегодня… — подумал юноша, проваливаясь в объятия Морфея, но громкий стук в дверь разом спугнул легкокрылого проказника. — Что еще за чертовщина?»

— Поручик! Открывайте! — послышался голос прапорщика Деревянко, перекрываемый близкой стрельбой. — Открывайте сейчас же!

«Что ему приспичило?»

Вставать не хотелось — за день Бежецкий так намаялся с действительно непроходимо тупыми и ленивыми туземными новобранцами, что вечером просто свалился с ног, — и он постарался отвязаться от докучливого соседа:

— Я сплю, прапорщик. Давайте решим все дела утром…

— Открывайте! — заорал сосед, словно его резали. — Обстрел!!!

— Вы шутите? — не поверил юноша, на взгляд которого ничего особенно ужасного в стрельбе за окном не было.

— Какие еще шутки?! — Невидимый прапорщик так ударил ногой в филенку, что дверь едва удержалась на петлях, а хлипкий замочек не выдержал. — Вставайте!!

Поняв, что это не шутка и не розыгрыш, Саша откинул одеяло и кинулся к окну, за которым понемногу занималось нездоровое красное зарево. Но Деревянко опередил его, повис на плечах и повалил на пол, заставив пребольно садануться локтями и коленями о бетонный пол, лишь в эстетических целях прикрытый легкой камышовой циновкой, — о таком изыске, как дощатый пол или паркет, тут, наверное, и не слыхали.

— Вы с ума сошли… — начал Бежецкий яростно, но, осыпанный осколками вылетевшего стекла, осекся. — Что это?

— Снайпер, мать вашу!.. Если бы я не успел — получили бы дырку меж глаз!

— Спасибо…

— Рано благодарить! Одежду, оружие в охапку и ползком — вниз! Не дай бог ракеты в дело пойдут — изжарят нас тут, как пулярок!

Вот тут- то Александр и возблагодарил преподавателей в училище, гонявших их, мальчишек, до седьмого пота, заставляя ползать по-пластунски так, чтобы ни одна часть тела не становилась желанной мишенью для гипотетического снайпера. В том числе — и по пересеченной местности. Вроде лестницы.

— Голову ниже! — рявкнул прапорщик, и Бежецкий запоздало услышал зыкнувший рикошет — невидимый снайпер держал под прицелом не только окна.

Вот наконец и улица.

— Не отсвечивайте своим исподним, — прошипел прапорщик, отталкивая молодого человека ближе к стене. — Здесь вроде бы мертвая зона, но все-таки.

— Холодно… — пробормотал Саша, ежась под порывами ледяного ветра: зима, она и в Афганистане зима.

— Ничего. В следующий раз будете шустрее, — успокоил его Деревянко. — Насморк, он лучше дырки в голове. А на будущее помните — одежду и оружие нужно держать под рукой…

Во двор, пятясь задом, вполз бронированный вездеход на огромных рубчатых колесах, поворочал из стороны в сторону крошечной башенкой и выплюнул басовитую очередь куда-то в сторону гор. Еще и еще одну. Ему откликнулся пулемет где-то неподалеку, взмыли осветительные ракеты, превратившие все вокруг в плоскую черно-белую картинку…

— Все, — буркнул прапорщик, поднимаясь на ноги, отряхиваясь и протягивая шершавую ладонь Александру. — Кажется, пронесло…

— А снайпер?

— Он профессионал, поручик, а не самоубийца. Сейчас склоны из десятков стволов утюжат — ему и головы не высунуть. Бог даст — обошлось на сегодня…

Увы, не обошлось.

Получасом позже, под истошный женский вой, из соседнего дома вынесли покрытые простыней носилки и запихали в санитарный фургончик.

— Как ваше здоровье, Александр Павлович? — подошел к офицерам полковник Седых.

— Спасибо, хорошо… — растерянно ответил Саша, уже успевший переодеться, но все равно не попадавший зубом на зуб, не то от холода, не то — от волнения.

— Рад за вас. Однако рекомендую вам как-нибудь забежать ко мне. Тут, в горах, нужно следить за здоровьем особенно пристально. Послушаю вас, померю давление…

— А кто это, господин полковник? — кивнул юноша на трогающийся с места фургончик.

— Я же просил вас Саша: без чинов. Забыли?

— Простите…

— А бедняга не наш, к счастью. Перс из их коммерческого представительства. Вероятно, подошел к окну.

— Убит?

— Снесло пулей полчерепа, — хмыкнул медик. — Какое уж тут…

Александр почувствовал, что его прошиб холодный пот.

«Вот тебе и первая же пуля… — подумал он потрясенно, поняв, что легко мог составить компанию несчастному персу. — Вот тебе и…»

— Не тушуйтесь, Саша, — заметил его состояние Иннокентий Порфирьевич. — Судьба — индейка: далеко не каждому «везет» подобным образом.

— Да он тоже хотел к окну подскочить, — хмыкнул беспардонный прапорщик. — Еле оттащил!

— Да? Крайне неосмотрительно! Но в любом случае… С боевым крещением вас, сударь!..

Зажигать свет прапорщик настоятельно не советовал, но Саша до утра так и не смог сомкнуть глаз. Отчасти — из-за стоящей перед глазами картинки с воющей простоволосой женщиной, которую деликатно оттаскивали от накрытых простыней носилок, отчасти — от холодного ветра, задувающего из кое-как заткнутой всяким тряпьем разбитой створки окна.

И лишь когда в комнате стало достаточно светло, молодой человек ножом выковырнул из стены чуть смятую остроконечную пулю в латунной оболочке длиной чуть ли не с большой палец руки.

«Надо будет сохранить, — подумал он, тщательно припрятывая смертоносный кусочек металла, сегодня обошедший его стороной. — Талисман сделаю…»

7

— Увы, мы не можем пока здесь, в Кабуле, иметь полноценный храм, — извиняющимся тоном прошептал кто-то над ухом у Александра. — Афганистан — магометанская страна, и ее владыка настроен очень резко к христианству в любом его проявлении. Но против небольшой церкви здесь, в посольстве, не возражает… Знаете, как у них это бывает? Если водку наливать из чайника…

— Имейте совесть, господин советник! — зашипел кто-то над другим ухом. — До конца службы минуты остались! Давайте не будем портить друг другу праздник…

— Нет, это вы…

Саша не вслушивался в перепалку за своей спиной, ловя последние слова рождественской службы, которую здесь, в зале посольства Российской Империи, тесноватом из-за десятков набившихся сюда людей — офицеров и чиновников, дам и мужчин, русских, армян, грузин, — вел молодой священник с едва-едва пробивающейся на румяном лице русой бородкой. Отец Михаил. Тот самый, с которым Бежецкий летел сюда одним рейсом.

— Аминь, — произнес священник и склонил голову.

Люди за Сашиной спиной облегченно задвигались, принялись переговариваться, самые нетерпеливые осторожно попятились к выходу… Совсем рядом были накрыты праздничные столы, и запах деликатесных яств доносился сюда, кощунственно перебивая аромат ладана. И поручик с раскаянием подумал, что христианская благость в его душе куда-то улетучивается, вытесняемая вполне земным. Мыслями о праздничном меню, например. Или о молодой стройной блондинке в нескольких шагах от него…

«Недалеко же вы, поручик, — явственно услышал он насмешливый дедушкин голос, — ушли от маленького Саши Бежецкого…»

И дедушка, как всегда, был прав…

— Поручик! — вывел молодого человека из задумчивости голос штабс-капитана Нефедова. — Вы намерены здесь простоять всю ночь? Религиозное рвение, конечно, похвально, но мы, люди служивые, как вам известно, Святым Синодом и повелением Государя освобождены от многих условностей. К тому же гости уже рассаживаются, и мы можем остаться не у дел.

— Да-да, — спохватился Александр. — Я уже иду…

Он перекрестился на лик Спасителя, сурово глядящий на него со стены импровизированного храма, и поспешил за облаченным в парадный мундир штабс-капитаном, весело раскланивающимся направо и налево со знакомыми. А в знакомых у него числилась, видимо, вся не слишком многочисленная русская колония в Кабуле. Без различия чинов и пола.

— О! Еланцев, какая встреча! — крепко пожал он руку облаченному в пехотный мундир шатену среднего роста с хитроватым улыбчивым лицом. — Какими судьбами? Ты же сослан в свой Кандагар навечно! Или господин Мещеряков ради Рождества Христова объявил амнистию?

— Примерно так, Сережа, — улыбнулся поручик так обаятельно, что Саша почувствовал к этому незнакомому человеку мгновенную симпатию. — Рота моя отличилась намедни, и старик смягчился. К тому же все равно скоро сменяться, и для нас сделали поблажку.

— Как там перевалы?

— Обычно, — пожал широкими плечами офицер. — Замело снегом, едва пробились. Хорошо попутная колонна на Кабул подвернулась. А то сидели бы до Нового года, если не до Крещения.

— Повезло… Вам, конечно, несменной команде.

— Это точно. А что это, скажи-ка мне, друг, за свежее лицо? — стрельнул быстрым глазом на Александра поручик. — Что-то не припомню…

— А-а-а! Прошу любить и жаловать: поручик Бежецкий Александр Павлович. Граф и вчерашний гвардеец. К нам сюда — за боевым опытом и романтикой. А это, Саша, легендарный наш Герман Еланцев — герой, сорвиголова и гроза дамского общества по обе стороны границы.

Саша вспомнил гуляющие в офицерском кругу анекдоты, центральным персонажем которых непременно являлся некий поручик Еланцев, и протянул руку, пожатую охотно, но не без некоторой вальяжности.

— Очень приятно, поручик.

— Взаимно, поручик.

— Ну, вот и познакомились, — приобнял обоих за плечи штабс-капитан и увлек к столам, за которыми действительно оставалось не так уж и много свободных мест. — А теперь не грех и скрепить сие дело бокальчиком чего-нибудь покрепче…

* * *

Офицеры все-таки немного опоздали, и мест рядом уже не оказалось. Только два напротив друг друга.

— Хм-м, — почесал в затылке Нефедов. — Кто где сядет, господа?

— Мне, в принципе, все равно, — улыбнулся Еланцев. — Я намерен сегодня в любом обществе отъесться за все недели сухого пайка и напиться до положения риз. А вы, поручик?

— Штабс-капитан, душка! — раздался с другого конца стола капризный женский голос. — Идемте к нам! Мы для вас заняли место.

— Момент, мадемуазель! — Нефедов глянул на товарищей, виновато развел руками и исчез.

— Видите, — поручик без всяких церемоний обошел стол, отодвинул стул и уселся, разворачивая белоснежную крахмальную салфетку. — Все решилось само собой, и даже жребий тянуть не пришлось. Садитесь, поручик, — в ногах правды нет.

Саше не оставалось ничего иного, как последовать примеру старшего товарища.

Едва он успел занять место (вокруг уже вовсю звенели бокалами, ножами и вилками), как хозяин праздника, его превосходительство посол Илья Георгиевич Думбадзе, поднялся на ноги, позвенел серебряной вилкой по хрустальному графину, призывая всех собравшихся к вниманию, и в наступившей тишине провозгласил тост за здравие Его Величества Государя Императора Петра Алексеевича. И стоило его голосу стихнуть, как слаженно скрипнули по паркету отодвинувшиеся стулья, присутствующие офицеры встали и выпили за Его Величество стоя. Вставший в едином порыве с остальными, растроганный Александр ощутил, как комок подкатил к горлу и увлажнились глаза, — никогда он еще не ощущал себя настолько органичной частью единого целого. А ледяная водка не обожгла, а согрела тело и душу…

Слева от Бежецкого сидела чопорная пожилая чета, кажется, даже не русская, если судить по тихим переговорам между собой по-французски, справа наворачивал за обе щеки салаты и закуски, словно боясь не успеть куда-то, тучный господин лет сорока. От еды он отрывался лишь для того, чтобы наполнить емкий бокал для шампанского водкой и осушить его, не поморщившись. Все окружающее его волновало мало.

Поручик Еланцев тоже мало интересовался окружающим, но привлекали его, вопреки собственному утверждению, отнюдь не закуски и напитки. Быстро опустошив несколько рюмок, он напропалую кокетничал с соседкой — некрасивой немолодой дамой, млеющей от его внимания и нервно похохатывающей при каждой шутке. Спутник этой дамы, напротив, был мрачен и методично напивался, практически не закусывая.

Заскучавший поручик от нечего делать стал прислушиваться к разговорам.

— Совершенно не понимаю, зачем я тут, — кривил губы высокий полноватый красавец в путейском мундире, сидящий через несколько человек от Саши. — Поверьте мне, господа: вся эта затея с Трансафганской железной дорогой — не более чем очередной прожект, имеющий одну цель — запустить лапу загребущую в казну по локоть.

— Это точно! — вторил ему невысокий толстяк в темном цивильном костюме. — Видели бы вы эти горы! Какие средства нужно вложить, чтобы пробить там тоннели, навести мосты через пропасти. Уж если англичанам и немцам в свое время не удалось ничего путного сделать — куда уж нам, сиволапым.

— И что, эти горы на самом деле такие ужасные? — округлила глаза хрупкая, похожая на птичку дама. — Отсюда они не кажутся такими.

— Ха! — покровительственно бросил красавец. — Вы такую пословицу слыхали, мадам: из-за гор — гор не видно?

— В точку, Николай Игоревич! — захохотали сидящие неподалеку. — В самую точку.

— Но и горы, мадам, еще не главная из бед. Все дело в том, что горы эти населены диким народцем, который спит и видит, как бы сделать нам пакость. И с ним-то нам не справиться точно.

— Что вы говорите!

— Кишка тонка-с! — Путеец заметил, что Бежецкий смотрит на него, и осклабился. — Несколько жалких тысяч солдат на огромную дикую страну. Да наших вояк шапками закидают. Да еще таких…

— Позвольте, — кровь ударила Саше в голову. — Кто вам дал право? Армия защищает вас…

— И именно вы — главный защитник! Браво! — Путеец поднял руки, сверкнув дорогой запонкой в манжете, и несколько раз лениво хлопнул в ладоши. — Только таких юных защитников нам и не хватало!

— Вы слишком зелены, юноша, чтобы встревать в разговоры взрослых людей, — назидательно вставил толстяк в цивильном. — Давно ли вас за ухо выводили из-за стола за подобные реплики?

Все вокруг расхохотались, а юноша, с трудом подавив желание встать из-за стола и уйти, уткнулся взглядом в стол.

— Действительно, сударь, — добродушно прогудел обжора справа. — К чему вам эти споры? Праздник сегодня. Давайте лучше выпьем за вашу молодость и успехи в карьере…

Выпив с толстяком (Саша рюмку, а тот — по обыкновению — фужер), Александр подумал, что действительно погорячился. Опускаться до спора со штафиркой? Фу, моветон! Видел бы его сейчас наш князюшка Митя…

Молодой человек внезапно наткнулся взглядом на пристальный, изучающий взгляд поручика Еланцева, оставившего наконец в покое свою даму, сразу сникшую без его внимания.

— И что, поручик, вы тоже считаете меня зеленым юнцом? — выпалил молодой офицер, с досадой ощущая, как краска заливает щеки, и яростно вонзил вилку и нож в безнадежно остывший на тарелке бифштекс.

— Что вы, поручик! Почему зеленым? — вылупил бесстыжие глаза Еланцев. — Ни в коем случае! Совсем наоборот! Таких, как вы, тут называют «вишенками».

— П-почему «вишенками»? — опешил Александр, так и не донеся вилку до рта.

С одной стороны, прозвище выглядело вполне невинно, почти нежно, но с другой стороны… Если верить молве, то кто же, кроме дам, естественно, слышал что-нибудь приятное из уст Еланцева?

— Почему? — переспросил поручик, задумчиво подняв глаза к потолку. — Хм-м… Так сразу и не объяснишь… — Он обежал взглядом стол и просиял. — Ага! Вот! — Вишня тут редкость, — извиняющимся тоном сообщил Еланцев, пододвигая к себе расписную пиалу с очищенным гранатом. — Особенно в это время года. Поэтому, с вашего соизволения, я воспользуюсь местным фруктом…

Бежецкий и все остальные заинтересованно следили, как поручик сосредоточенно выгребает из чашки в горсть рубиновые зерна, тщательно уминает пальцами, постреливая на зрителей лукавым глазом с таким видом, будто готовит удивительный фокус.

— Нет, я все-таки не понимаю… — начал было Саша, но тут офицер резко стиснул кулак, давя гранатовые зерна, и дамы, до которых долетели брызги сока, хором взвизгнули от неожиданности.

— Вы с ума сошли, поручик!.. — Полковник Вострецов вскочил со стула, срывая густо запятнанную красным салфетку. — Я этот мундир в первый раз надел!..

Было много негодований, требований «выставить этого шута прочь», оханья и аханья по безнадежно испорченным костюмам и скатерти. И среди этого бедлама недвижимы оставались лишь двое: криво ухмыляющийся Еланцев и Александр, не отрывавший взгляда от темно-красного, почти черного сока, струящегося на стол, будто кровь, и расплывающегося на белом кровавым же пятном…

* * *

— Простите, сударь, я не хотел вас обидеть. — Поручик подошел к Александру, облокотившемуся на перила, и достал из кармана портсигар. — Не возражаете?

— Что вы, поручик… — Саша считал курение вредной и некрасивой привычкой, но что делать, когда девять из десяти окружающих тебя курильщики? — Курите на здоровье.

— На здоровье? Хм-м… Это надо будет запомнить… — невесело улыбнулся Еланцев, прикуривая от изящной зажигалки и тоже облокачиваясь на перила подле Бежецкого. — Вы, конечно же, сердитесь на меня за мою шутку.

— Нет, совсем нет, — соврал поручик, отворачиваясь: на самом деле ему было до слез обидно, что этот записной шут, невежа и… и…

«Можно же было как-то иначе… — думал он, следя за снежинками, похожими на огромных южных мотыльков, вьющимися под фонарем: под Рождество неожиданно потеплело, и стих ветер, словно сам Господь хотел сделать людям подарок на свой день рождения. — Не при людях… Зачем так-то вот…»

— Сердитесь-сердитесь, — утвердительно покивал офицер. — Но понимаете, Саша, в чем тут дело…

Куда только девался прежний нагловато-развязный тон поручика. Александру на миг даже показалось, что бок о бок с ним стоит не солдафон с сомнительной репутацией и еще более сомнительными манерами, а старший брат, которого у него никогда не было. Доброжелательный и мудрый товарищ. Почти как князь Вельяминов.

— Вы действительно очень молоды, романтичны и восторженны, Саша. Азия этого не прощает. Она — как люди, которые тут обитают. Изменчива и коварна. Она может ласково улыбаться вам в глаза, называть господином, уважаемым и даже другом, но стоит лишь расслабиться, повернуться спиной, и она выстрелит. Или ударит ножом. С ней можно разговаривать лишь ее языком. Вы это сами поймете со временем или… Или не поймете.

Поручик выпустил в темноту струю дыма, затянулся еще раз и закончил:

— Просто не успеете понять.

— Вы-то откуда знаете? — вскинулся Бежецкий.

— Я? Да уж знаю… Эх, Саша, знали бы вы, сколько таких, как вы, «вишенок» мне приходилось провожать на родину… В лучшем случае — искалеченными, а чаще всего… Знаете что? — оборвал Еланцев сам себя. — Уезжайте. Напишите рапорт Гржимайло, сочините что-нибудь душещипательное насчет семейных проблем… Он хороший мужик, я его давно знаю. Грозен только на вид. Он не будет возражать.

— Послушайте, поручик…

— Не бойтесь, Саша. Никто вам слова не скажет. Ни вам, ни о вас потом. Дело житейское…

— Послушайте! — Саша схватил Еланцева за плечо, рывком повернул к себе. — Вы отдаете себе отчет в том, что мне, бывшему офицеру гвардии, предлагаете? Да известно ли вам…

— Что вы сами попросились сюда? — Поручик без усмешки смотрел Александру в лицо, не пытаясь освободиться. — Известно. Сергей обрисовал в двух словах. И даже смею предположить из-за чего. Несчастная любовь, так? По глазам вижу, что так… Да вы отпустите мой погон, в конце концов. Я не убегу.

Бежецкий только сейчас заметил, что комкает в ладони погон на плече поручика, и смущенно разжал руку.

— Вот и славно, — разгладил тот чуть смятую золотую полоску. — Поверьте, поручик: все, что казалось вам важным и сложным там, в Петербурге, скоро покажется ерундой, детскими капризами. Азия еще ухмыльнется вам в лицо… Вы видели, как улыбаются туземные женщины? — неожиданно спросил поручик.

— Н-нет, — смешался Саша, честно пытаясь припомнить лица туземок, которых он еще видел немного. — А что?

— А то, что большинство из них это делает, не разжимая губ. Почему? А потому что зубы у них — черные и гнилые. Смотришь на такую красотку — над покрывалом только глаза сверкают. Большие, влажные… — плотоядно причмокнул Еланцев губами. — Ну, думаешь, красавица… Но вот паранджа летит в сторону, красавица приоткрывает губы в улыбке… Бр-р-р-р!!! Врагу не пожелаешь.

— Зачем вы мне все это рассказываете?

— Затем, что я вам не враг, Саша.

Поручик докурил папиросу до мундштука и щелчком отправил окурок в темноту.

— Пойдемте к столу, поручик. Что-то я замерз… Вы, наверное, тоже. Да и гости уже, наверное, считают, что мы с вами отправились стреляться. И делают по этому поводу ставки… Увы, дорогой мой, их можно понять — тут, в Кабуле, так мало развлечений. Давайте спутаем им карты — вернемся, как старые друзья.

— Давайте…

Еланцев подхватил юношу под локоть и увлек внутрь дома.

— А что, поручик, — спросил Саша невольно, — вы это вправду про туземных женщин?

— Что? Ах, да!.. Конечно, мой юный друг, конечно…

— И это очень отталкивает?

— Что именно?

— Ну… Их улыбка…

— Кого как. Меня, например, ничуточки! — расхохотался Еланцев, сверкая плутоватым глазом.

* * *

Праздник продолжался.

Саша кружил в танце ту самую давешнюю блондинку, оказавшуюся супругой какого-то мелкого чиновника и на поверку — препустейшей и вздорной особой. Но выпитое горячило кровь, руки сжимали податливое тело, доверчиво прильнувшее к нему, аромат незнакомых духов дурманил… Жизнь постепенно переставала казаться мрачной.

«С чего это я взял, что все кончено? — умиротворенно думал молодой человек, слушая вполуха щебет партнерши, вдумываться в который не хотелось, да и не имело смысла, — ничего более банального он никогда раньше не слышал. — Жизнь продолжается… Тут есть общество, дамы… Люди вполне доброжелательны… Война? Что война? Совсем не обязательно…»

Додумать эту мысль он не успел.

Смертельно бледный — настолько, что рыжие волосы на фоне белого в синеву лица казались оранжевыми, — офицер вбежал в зал, постоял немного, обводя всех безумными глазами, и завопил:

— Прекратите музыку! Врача! Тут есть врач?…

Музыка захлебнулась, но пары продолжали, одна за другой останавливаясь и распадаясь, танцевать под одинокую скрипку, пока та не оборвала мелодию на высокой ноте.

— Что случилось?… Зачем врач?… Что с вами, поручик?…

Теперь и Александр узнал офицера. Они столкнулись в самый первый день в дверях кабинета генерала Мещерякова. Поручик Шестнадцатого Сибирского пехотного полка… Минден, кажется. Или фон Минден.

— Там… — поручик слабо махнул рукой в сторону туалетной комнаты, и его внезапно вырвало на ковер.

Тогда толпа, оттесняя его, хлынула внутрь…

Саша оказался на пути многоголового, но безмозглого чудовища, влекомого одним из сильнейших человеческих чувств — любопытством, — и его просто внесло в распахнутые двери…

С первого взгляда было ясно, что человек мертв: нелепо разъехавшиеся по залитому красным плиточному полу ноги, безвольно свесившаяся на грудь голова… А главное — широко забрызганная кровью кафельная стена позади. Кровью, уже собирающейся в темные сгустки, и чем-то темно-розовым, комковатым…

Юноша не считал себя чересчур впечатлительным, да и крови вроде бы не боялся, но внезапно почувствовал, как все съеденное и выпитое стремительно поднимается вверх, и только страшным напряжением воли не позволил себе повторить «подвиг» фон Миндена.

— Застрелился… — услышал он сзади, и взгляд тут же сфокусировался на блестящем пистолете, валяющемся возле правой руки покойного.

«Браунинг». Точно такой же, как тот, купленный в Петербурге.

«А ведь если бы я тогда… Тоже лежал бы вот так…»

Чувство вины острым ножом вонзилось в сердце. Он вспомнил, что так и не покаялся до сих пор в желании лишить себя жизни, что само по себе — грех, не исповедовался…

«Господи…»

Он внезапно узнал самоубийцу: это был тот самый мрачный тип напротив, спутницу которого охмурял поручик Еланцев.

— Кобылкин, столичный чиновник… Из-за чего… — шептались позади. — А жена его где…

— Расступитесь, — протолкался вперед Иннокентий Порфирьевич, присел на корточки рядом с покойником, тронул его за шею и, безнадежно покачав головой, ладонью осторожно опустил мертвецу веки.

В проделанный им в толпе проход тут же вклинился генерал Мещеряков, отшатнулся от покойника, обернулся к собравшимся, пошарил глазами и заорал, багровея от натуги:

— Еланцев, подлец! Это ваши шуточки? Знал я, старый дурак, что трижды покаюсь, разрешив вам вернуться в Кабул! Знал, но разрешил! Сгною на передовой!..

— Я-то здесь при чем? — откликнулся откуда-то из задних рядов толпы поручик. — Вы еще скажите, что это я его застрелил!

— Застрелили бы — пошли бы под трибунал! Я видел вас с его женой! Сколько раз я говорил вам!..

Генерал оборвал себя на полуслове и махнул рукой начальнику патруля, тоже протолкавшемуся в туалет:

— Уведите.

— Да я и сам пойду, — стряхнул с себя чужие руки Еланцев. — Хотя ума не приложу…

— На гауптвахте приложите!

— На гауптвахте так на гауптвахте — мне не привыкать…

Поручика увели, а Бежецкий все стоял как вкопанный, не в силах оторвать глаз от тела человека, которого еще какие-то полчаса назад видел живым и здоровым.

— Пойдемте, — тронул его за рукав Иннокентий Порфирьевич.

— Куда? — тупо спросил юноша, следя, как густеющая на глазах кровь клюквенным киселем медленно подползает к его сверкающему ботинку.

— Ко мне… — вздохнул медик. — Праздник все равно испорчен…

* * *

Два офицера шли какими-то темными, неосвещенными лабиринтами, меж плохо оштукатуренных стен, строители которых старательно избегали не только прямых углов, но и всего того, что европейские их коллеги считают правильным, рациональным. Снег усилился и валил сплошной пеленой, не давая разглядеть ничего в двух метрах впереди, но тут же таял и хлюпал под ногами грязной кашей.

— Представляете, — заговорил Иннокентий Порфирьевич, перешагивая канаву. — Все это де… пардон, фекалии… потекут в арыки и реку. И горожане будут это пить… А кипятить, из-за нехватки топлива, особенно не покипятишь, да и высоко здесь — от низкого давления вода закипает градусах при девяноста… Вот вам и дизентерия, и гепатит, и тиф, и, упаси господи, холера…

— Здесь бывает холера?

— Еще как! В прошлом году была вспышка там, за рекой. Пока спохватились, пока убедили власти ввести карантин, приняли меры — перемерло более двадцати тысяч горожан. Слава богу, не перекинулось сюда, да и то только потому, что генерал Мещеряков, рискуя вызвать бунт, приказал оцепить колодцы и арыки, засыпать их хлорной известью, параллельно обеспечив подвоз воды из горных источников… Мы трудились от зари до зари, падали с ног, но все-таки смогли локализовать эпидемию. Однако в тот момент мы были беспомощны: ударь с гор Хамидулло — город пал бы.

— А кто это — Хамидулло?

— Местный бандит. Даже не бандит, а целый бандитский генерал. Говорят, что у него под ружьем больше двух тысяч человек. Его сильно потрепали осенью, почти перед вашим приездом, и он ушел дальше, в горы, но все эти ночные обстрелы — дело рук его людей.

— Он так силен?

— Лет десять тому назад он был кем-то вроде министра обороны эмира, но не сошелся с ним во мнениях и попытался свергнуть своего господина. Тут, на Востоке, это в порядке вещей… Однако сторонники эмира оказались сильнее, и Хамидулло пришлось уйти. Вместе с частью армии. Говорят, что лучшие офицеры выбрали его сторону. Он учился в Англии — там привечают пуштунов, надеясь переманить их на свою сторону.

— Он пуштун?

— Как и большинство тех, кто с ним ушел… Кстати, мы тоже почти пришли.

Убогие мазанки внезапно расступились, и перед Сашей предстало вполне современное пятиэтажное здание, ряд окон которого был освещен.

— Вот мои владения, Саша.

— Госпиталь?

— Он самый.

— Но… До него же рукой подать, а вы тогда говорили…

— Правильно, — усмехнулся полковник. — Пешком — да. А на машине — только окружным путем. Да и соваться в эти трущобы одному — не советую. Даже днем. Легко можно и с кошельком расстаться, и нож под ребро заполучить. Это сегодня туземцы сидят по домам — знают, что «гяуры» празднуют день рождения своего пророка. Уважают, стало быть. Пророка Иссу — Иисуса они чтят почти так же, как и Магомета. Мы тоже стараемся особенно не высовываться в Ураза-Байрам или Рамазан. К чему бередить религиозные чувства хозяев?

Пройдя мимо часового, отдавшего честь, офицеры поднялись на третий этаж, где Иннокентий Порфирьевич отпер ключом дверь.

— Проходите, чувствуйте себя как дома, — радушно пригласил полковник своего гостя. — Живу по-холостяцки, так что — не стесняйтесь.

Откуда- то издалека доносилась музыка и веселые голоса.

— Празднуют Рождество, — улыбнулся полковник, выставляя на стол нехитрую закуску и доставая из холодильника бутылку «Смирновской». — Что поделаешь: выздоравливающие и младший медперсонал — тоже люди. Я разрешил. Мы им мешать не будем, и они нам не помешают… Прошу к столу! Чем бог послал…

Офицеры чокнулись, выпили…

— Неужели этот… Кобылкин был таким ревнивцем? — задал Саша мучивший его всю дорогу вопрос. — Стреляться из ревности…

— Да я бы не сказал, — задумался медик, накладывая себе на тарелку соленые грибы. — Кушайте грибочки, Саша, кушайте! Моя Оленька прошлым летом собственноручно собирала и солила. Она у меня знаете, какая мастерица? Постойте-ка…

Полковник Седых встал из-за стола, прошел в смежную комнату и принес оттуда фотографию в рамке.

— Вот она — моя красавица, — с любовью в голосе произнес он, протягивая Бежецкому портрет.

Из- под стекла на Сашу смотрела нестарая еще миловидная женщина.

— Любушка моя… — Иннокентий Порфирьевич поставил портрет на стол и повернул лицом к себе. — Пусть тут побудет. Будто и она тоже с нами… Хотя, будь она с нами — вряд ли бы мы так вольготно себя чувствовали, — улыбнулся он, наливая себе и поручику по второй. — Ужас, как нетерпима милая моя к выпивке и курению. К курению — особенно! — поднял он вверх палец.

Выпив и закусив, врач вернулся к сегодняшней трагедии.

— Михаил Юрьевич… Кобылкина звали Михаилом Юрьевичем, как поэта нашего… Не производил на меня впечатления человека взбалмошного. Это ведь, согласитесь, определенный склад характера нужно иметь, чтобы так вот, в запале, выстрелить себе в висок.

— Да-да! — поспешил согласиться юноша.

— Вот именно. Я знал покойного не слишком хорошо, но он казался мне человеком серьезным и обстоятельным. Чем он конкретно занимается, не знал, думаю, никто. Да, были какие-то разговоры про снабжение армии, но подозреваю, что все это было липой, дымовой завесой. Кобылкин был человеком с двойным дном. Возможно — служил по линии Министерства внешних сношений, а возможно, и в более серьезном ведомстве. Не удивлюсь, если окажется, что Лидия Тимофеевна — вовсе не его жена. Так — прикрытие…

— Так выходит, что Еланцев не виноват?

— Еланцев? Вы про этот флирт? Оставьте… На людях… Поручик не настолько глуп и весьма хорошо может управлять собой. Да и сомневаюсь, что вдова в его вкусе… Что-то здесь не так. Кстати, вижу, что вы, Саша, уже успели познакомиться с Еланцевым?

— Да, немного…

— И уже прониклись к нему симпатией. Мой вам совет, молодой человек: держитесь от сего индивидуума подальше. Да, он неглупый и обаятельный человек. Храбр, предприимчив… Все верно. Но вряд ли общение с ним подвигнет вас на что-либо путное. И вообще… — Иннокентий Порфирьевич потянулся за бутылкой, покачал ее в руке и поставил на место. — Я бы советовал вам… вернуться назад. Все это не для вас, Саша. Вы еще слишком молоды. Если хотите, я могу помочь. Допустим, напишу заключение, что климат высокогорной местности вреден для вашего здоровья… Чему вы смеетесь?

— Буквально полчаса назад поручик Еланцев тоже пытался выдворить меня отсюда. И почти теми же словами.

— Ничего смешного, — пожал плечами медик. — В этом я с ним полностью согласен. И все равно, не советовал бы вам ему слишком доверять. Вы знаете, что он был штабс-капитаном, но разжалован в поручики и отправлен сюда за некий неблаговидный поступок?

— Нет… А что за поступок?

— Что-то связанное с женщиной… Но это не важно. Важен факт. Да и здесь мог бы уже раз десять вернуть себе чин и получить награду, но из-за своего характера… Короче говоря, сторонитесь его, Саша. Он опасен.

— И много здесь таких? — сменил юноша тему.

— Каких таких?

— Разжалованных.

— Да почитай, половина. Истины ради, нужно признать, что Еланцев еще сущий агнец в этом плане. Жербицкий, к примеру, из вашего полка — проиграл в карты казенные суммы, поручик Репин — его убили месяца два назад в перестрелке — был замешан в подлоге, а Нефедов — вообще политический.

— Нефедов?

— Ну да. Дружок вашего ненаглядного Еланцева. Симпатии к социалистам или что-то подобное. В мирное время все эти господа распрощались бы с погонами или, того хуже, — со свободой, но… Афганистан, юноша, — это новый Кавказ. А что может быть лучше, чем послать проштрафившегося офицера под пули? Так что романтиков вроде вас здесь — единицы. Еще раз повторяю вам…

В дверь деликатно постучали, и Иннокентий Порфирьевич оборвал себя на полуслове.

— Войдите!

В дверь просунулась симпатичная девичья головка в кокетливой шапочке, набекрень сидящей на пышных каштановых кудрях:

— С Рождеством Христовым, Иннокентий Порфирьевич! Празднуете?… Ой! Вы не одни?

— Чего вам, Никишина? — строго спросил медик, хмуря брови.

— Да Черемышу из пятнадцатой опять плохо.

— Черемышу? Прапорщику?

— Ага.

— Не «ага», а «так точно», Никишина. Когда я вас приучу к дисциплине, наконец?

Куда девался мирный и домашний Иннокентий Порфирьевич? Перед Александром был строгий полковник Седых — царь, бог и воинский начальник этого околотка.

— Вы посидите, Саша, — положил он руку на плечо собиравшегося встать юноши, тяжело поднимаясь из-за стола. — А я отлучусь минут на пять-десят. Вы тут пока ешьте, пейте… Телевизор можете включить. Книги вон на стеллаже… Только к окну, ради бога, не подходите. И жалюзи не подымайте — Рождество Рождеством, но мало ли чего…

8

— Не берите в голову, Саша, — Еланцев небрежно, всего двумя пальцами, крутил баранку, лихо выворачивая машину между заливающимися негодующими воплями клаксонов «бурбухайками», с таким же, как и у них, презрением к правилам уличного движения. — Если бы за каждый день, проведенный мной в своей жизни на «губе», мне платили по рублю — я давно был бы состоятельным человеком. Да и на Мещерякова я не в обиде — старик вспыльчив, но отходчив. Легко мог бы отправить обратно в Кандагар…

— Там опасно? — спросил Саша, вцепившийся в ручку на двери, будто клещ, и горько сожалеющий об отсутствии ремней безопасности.

— Тут везде опасно. Но в Кандагаре, ко всему прочему, еще и скучно…

— Как же может быть скучно, когда опасно? — не поверил юноша.

— Может… Вы уж мне поверьте на слово, мон шер. К опасности, когда она всегда рядом, легко привыкаешь. А вот когда каждый день вокруг видишь одни и те же опостылевшие рожи, когда главная достопримечательность — ворота двора, где твоя рота расквартирована, водки не достать ни за какие деньги, а из чтения, кроме Корана и бульварного романа на французском без начала и конца, ничего нет — тогда тоска. Коран — роман… Надо будет запомнить…

Александр честно попытался представить описанное поручиком и не смог.

— Добавьте сюда, что до ветру ходить приходится по двое, чтобы один караулил тебя с автоматом в руках, пока ты оправляешься, что в карты играть не имеет смысла, во-первых, потому, что они протерты до дыр и знакомы даже по «рубашкам» до мелочей, а во-вторых, все твои уловки, равно как и уловки твоих партнеров, хорошо известны… То же самое с шахматами… Знаете, какая игра там считается лучшей?

— Не знаю.

— Кости! Тривиальные тупые кости. Занятие, которым занимали свободное время, наверное, еще римские легионеры. Вы бы видели ритуал освидетельствования костей перед каждой игрой! А накал страстей… Однажды я проиграл за один вечер три своих месячных жалованья, пистолет и ботинки. Представляете? А в следующий — все вернул обратно, и с лихвой. Лучший индикатор удачи — уверяю вас… Куда прешь, дурак! — заорал поручик, потрясая перед лобовым стеклом кулаком: какой-то местный «бурбухай» не то от угодливости, не то из упрямства свернул туда же, куда и русское авто, и два автомобиля, повторив известный всем маневр, когда два человека не могут разминуться в дверях, едва не столкнулись лоб в лоб. При том что бампер у туземной «шайтан-арбы» отсутствовал напрочь.

— Видите, какие бестолочи? — развел руками Еланцев, пока его афганский визави пытался сдать назад, создавая безнадежную пробку. — Ладно, хоть мы почти приехали.

— Как же мы оставим машину? — забеспокоился Саша, озираясь.

— А Мухамедьярова мы с вами зачем, спрашивается, взяли? — кивнул поручик назад, на безмятежно дремавшего на заднем сиденье мордастого азиата. — Он и покараулит, и подгонит авто, когда затор рассосется.

— Я думал, что он будет переводить…

— Ха! Зачем нам переводчик? В дукане, друг мой, как и в любви, переводчик не требуется.

Поручик выбрался из-за руля, небрежно отмахнулся от требующего чего-то туземца и взял протянутый Мухамедьяровым с заднего сиденья автомат.

— А автомат-то зачем? — не понял Саша.

— О-о! Автомат в дукане — первое дело! — охотно пояснил Еланцев, закидывая оружие на плечо. — Аргумент, так сказать. И весьма весомый. Когда две высокие договаривающиеся стороны не приходят к единому мнению, в ход вступает последний довод королей. Вы знакомы с этим термином?

— Ну… Это пушки вроде бы…

— Примерно так. Но за неимением пушек сгодится и автомат.

— Вы будете стрелять в мирных людей?

— Мирные они точно так же, как и мы. Здесь любой человек мирный, пока не взял в руки оружие. Оно же — всегда под рукой. Но до стрельбы доходит очень редко. Мы же не грабить идем, а покупать. А покупатель с продавцом всегда могут найти общий язык. Они ведь не высокие договаривающиеся стороны.

— Понятно… — протянул Саша, так ничего и не понявший. Но кобуру, на всякий случай, передвинул на ремне поудобнее. — А где здесь дукан?

— Да везде, — широко обвел рукой улицу Еланцев. — Это торговый район, и здесь, почитай, каждый дом — магазин.

— Так много?

— Нормально. На Востоке война и торговля — два основных занятия.

— А где витрины? — с любопытством оглянулся Бежецкий, ожидая увидеть нечто привычное его взгляду, но, кроме аляповатых вывесок, намалеванных арабской вязью, латиницей и кое-где безграмотной кириллицей на фанере, жестяных листах, а то и просто на глинобитных стенах, ничего не увидел.

— Витрины — в европейском квартале, — пожал плечами поручик. — Там все чинно и бла-ародно. И витрины, и приказчики… Только сдерут с вас там, Саша, несусветно. Втрое, а то и впятеро против здешних цен. А ассортимент там — не чета здешнему.

— Да ну! — не поверил юноша, скептически оглядывая убогую «рекламу» магазинчиков.

— Вот вам и ну. Да пойдемте, чего стоять, сами и убедитесь. Что вы, кстати, хотите купить?

— Я?… Да так…

— Ну, вы даете! Я-то думал, что у вас определенная цель есть, а вы просто — посмотреть.

— Да у меня вроде бы все есть… А вы что хотите приобрести?

— Первым делом — патроны к пистолету…

— А вам разве не выдали?

Еланцев внимательно посмотрел на Сашу и вынул из кобуры пистолет совершенно незнакомой ему системы.

— Вы у нас на складе патроны калибра шесть — сорок пять видели?

— Н-нет…

— А наши к моей «беретте» не подходят.

— Что же вам мешает пользоваться нашим пистолетом?

— Качества его, — пожал плечами Еланцев, засовывая оружие обратно в кобуру. — К тому же это — дело вкуса. Вы вот имеете пристрастие к «федорову», я — к «беретте», Нефедов — к «вальтеру»… Тут у нас отношение к офицерскому оружию самое демократическое. Ну, разумеется, когда приезжают ревизоры, приходится предъявлять табельное, а посему — следить, чтобы по крайней мере скорпионы в стволе не поселились, а в обычное время… Но зарубите себе на носу — это касается только личного и офицерского оружия. Буде, гипотетические пока, ваши подчиненные начнут проявлять изысканность вкуса и следовать вашему примеру — пресекайте в зародыше. Все вооружение взвода должно быть е-ди-но-об-раз-но, — назидательно подняв палец, по складам проговорил поручик.

— Почему?

— Время придет — поймете.

— А кроме патронов? — немного обиженным тоном спросил Александр.

— Известное дело! — Еланцев щелкнул себя пальцем по горлу. — Банкетов в ближайшее время не предвидится, а жить как-то надо. Не бегать же к Силантию Фокичу каждый раз? У него, кстати, выпивка кусается.

— Разве тут можно купить спиртное? Я думал, магометанская вера не позволяет…

— При чем тут вера, когда замешаны деньги? Кстати, вы еще не успели ничего купить из местных безделушек у сеттлментских обдирал?

— Нет, как-то руки не доходили…

— Купите чилим. Это такой туземный аналог кальяна. Вы ведь все равно папиросы не курите — вот и попробуете. Будете, возлежа на подушках, как персидский шах, потягивать ароматный дымок… Чистое сибаритство. Кстати, подушки, коврики, халаты и прочее тряпье покупать настоятельно не советую: красивые вещицы — спору нет, но от блох потом спасения не будет. Будете чесаться, как шелудивый. А кальян, в любом случае, красиво и оригинально.

— А мне это будет по средствам? — заинтересовался Саша, вспомнив картинки из «Тысячи и одной ночи».

— Как будете торговаться! — хитро ухмыльнулся поручик.

Спутники зашли в один, на Сашин взгляд, ничем от других не отличающийся магазинчик, и в глаза сразу бросились ряды всевозможного оружия, расставленного, разложенного и развешанного вдоль стен. Дукан оказался почти точной копией петербургского магазина «Товарищества «Тульских оружейников и K°»…

Еланцев проворковал что-то длинное и невразумительное, выглядевшее приветствием (Бежецкий разобрал только начало, звучавшее как «Ху басти…»), а пухлый туземец, закутанный в пестрый халат и надвинувший на самые глаза национальный головной убор, выглядевший гигантским шерстяным чулком, скатанным, как тюрбан, заулыбался и затараторил что-то в ответ.

«Мне такого никогда не заучить, — обреченно подумал юноша. — Тарабарщина какая-то… То ли дело европейские языки!»

А действо между тем продолжалось.

Поручик выхватил из кобуры свою «беретту» и сунул приказчику под нос. Тот, однако, ничуть не испугался угрожающего на первый взгляд жеста и, осторожно отведя пальцем ствол в сторону, внимательно оглядел пистолет. А после осмотра радостно закивал головой, еще шире улыбаясь.

— Кам-кам.

— Дах, — заявил офицер.

— Пандж, — поморщился приказчик, подумал, пожал плечами и добавил: — Шаш…

— Шаш, — махнул рукой Еланцев. — Ин ч’аст?

В ответ афганец зачастил что-то совсем уже невразумительное, а поручик время от времени перебивал его, мотал головой, даже делал вид, что собирается уйти. Саша, заскучав, принялся оглядывать выставленный вдоль стен арсенал, с удивлением обнаружив стоящие рядком семь немецких карабинов, точных близнецов тех, продемонстрированных ему штаб-ротмистром Лисицыным. С одним различием: эти выглядели абсолютно новенькими, стволы и все металлические части у них блестели нетронутым воронением, а приклады — лаком.

Наконец продавец и покупатель договорились. Афганец крикнул что-то в занавешенную пестрой дерюжкой дверь, и шустрый чернявый мальчонка, в тюбетейке на лохматой головенке и какой-то легкой распашонке — несмотря на холод — на тощем тельце, принялся выставлять на ящик, заменяющий прилавок, желто-красные тяжелые коробки, испещренные по бокам надписями, как понял Саша, по-итальянски. Поручик небрежно вскрыл одну, вынул тупорылый, блестящий латунью патрон, придирчиво изучил со всех сторон и, кивнув головой, принялся отсчитывать яркие купюры. Приказчик пересчитал их снова, покачал головой и, просительно улыбаясь, сделал интернациональный жест — потер большим пальцем указательный.

— Ишь, шельмец! — обернулся Еланцев к Александру. — Будто я не знаю, что он всему этому клоповнику хозяин! Прикидывается бедным родственником…

Но достал из кармана серебряный четвертак, не успевший даже коснуться «прилавка» и словно бы растаявший в воздухе. Зато «приказчик» тут же расплылся в улыбке и закивал головой, прижимая ладони к груди.

— Водки здесь нет, — вздохнул поручик. — Абдулла Коран чтит… Но кальяны имеются. Ваш выход, граф!

Саша, волнуясь, вынул из кармана разговорник, уже изрядно порастрепавшийся, и начал, заглядывая иногда в «шпаргалку»:

— Зэ гварэм че савда вукрам…[23]

Лицо афганца сразу стало надменным, он отрицательно покачал головой и бросил через губу, будто выругался:

— Пашто на поегам…

А мальчонка, любопытно выглядывающий из-за занавески одним глазом, залился веселым хохотом.

Юноша растерянно оглянулся на Еланцева:

— Ничего не понимаю…

— Дайте-ка сюда вашу книжицу! — потребовал поручик, бегло пролистнул пару страниц и тоже расхохотался: — Вы прямо как Жак Паганель, сударь! Помните, у Жюля Верна? Направлялся в Чили, где говорят по-испански, а учил португальский. Вы купили русско-пуштунский разговорник, а тут разговаривают на дари или фарси.

— А в чем разница?

— Да, в принципе, не такая уж и большая. Абдулла, пройдоха, вас, ручаюсь, отлично понял. Но признаться в этом — ни-ни. Он — узбек, а они, сучьи дети, видите ли, презирают пуштунов, считают дикарями и разговаривать по-пуштунски считают ниже своего достоинства. Примерно как наши соотечественники из Западных губерний. Поляк или литвин редко снизойдет до того, чтобы показать, что понял вас, хотя русский для него — второй родной.

— Выходит, — расстроился Саша, — все мои старания напрасны?

— Ни в коем случае! Где-нибудь в Джелалабаде вашим познаниям цены не будет. Пуштун, видящий, что руси — русский по-ихнему — пытается говорить на его языке, посчитает вас едва ли не братом. А уж желанным гостем — непременно… Ладно, побуду вашим переводчиком сегодня. Чилим! — обратился он к хозяину требовательно.

Тот сразу закивал, и на прилавке один за другим принялись выстраиваться кальяны — один другого изящнее.

— Вот, — выбрал наконец один из них Александр.

Продавец тут же начал разливаться соловьем, видимо, расхваливая товар, а Еланцев насмешливо бросил:

— Бла-бла-бла… Клянется-божится, что это, мол, настоящее серебро и коралл. Хотя на самом деле — обычная штамповка, сварганенная где-нибудь в Персии на британских или немецких станках. Серебреная латунь и пластмасса. Но выглядит действительно привлекательно, не спорю. У вас есть вкус, поручик.

— Спасибо, — засмущался Бежецкий. — Сколько стоит?

— Ин ч’аст? — тут же перевел поручик.

— Сад, — улыбнулся афганец.

Это слово Бежецкий знал. Молодой человек прикинул, сколько денег у него в бумажнике, и решил, что легко может выложить бумажку в сто афгани за понравившуюся ему вещь. Но стоило ему вынуть купюру, как улыбка сбежала с лица «приказчика». Он принялся недоуменно бегать глазами с лица Еланцева на Сашу и обратно и съежился, будто бы даже уменьшившись в размерах.

— Я сделал что-то не то? — забеспокоился юноша.

— Конечно! Вы же не торгуетесь.

— Но цена в сто афгани меня вполне устраивает.

— А уж его-то как устраивает! Это же раза в три больше реальной стоимости этой безделушки.

— Ничего не понимаю…

— А тут и понимать нечего. Торговаться при купле-продаже на Востоке — один из свято чтимых обычаев. Это и развлечение, и правило хорошего тона. Отказываясь торговаться, вы его просто-напросто оскорбляете, демонстрируете неуважение… Да что там неуважение — презрение.

— Хорошо… Пусть будет… Десять!

— Дах, — невозмутимо перевел поручик.

Абдулла тут же просиял:

— Навад!

— Девяносто.

— Двенадцать! — внезапно почувствовал азарт Александр. Действо начинало ему нравиться, напоминая игру.

— Дуаздах, — гортанно выдохнул «переводчик».

— Х-хаштад!..

* * *

Уже перед самым выходом Саша споткнулся глазами о пару высоких шнурованных ботинок никогда ранее не виданного им фасона: щедро усыпанные рифлеными резиновыми финтифлюшками, с квадратными носами, на толстенной подошве — они не то чтобы были красивы, скорее уродливы: так может притягивать взгляд страшная, не похожая ни на что морская рыба. Они стояли среди оружия так органично, словно и сами имели отношение к этим смертоубийственным штучкам.

— Что вы там приметили? — тоже остановился рядом Еланцев.

— Да вот… — коснулся пупырчатой черной кожи рукой Александр. — Разве тут и обувь продают?

— А-а-а! — Поручик сцапал один ботинок и повертел в руках. — А это не простая обувь, Саша. Это английский армейский ботинок. Так называемый ботинок спецназа. Он и вправду имеет некоторое отношение к оружию.

Герман едва слышно щелкнул чем-то на ботинке, и из квадратного носа выскочило короткое, в полвершка, бритвенно-острое лезвие, едва не чиркнувшее Бежецкого по руке и заставившее отшатнуться.

— Хорош фокус? — расхохотался поручик, довольный произведенным эффектом. — Представьте себе, как будет огорошен ваш противник, получив таким вот ботинком в живот. Во втором — такое же.

— А сколько это стоит? — заинтересовался Саша.

— Думаю, вам будет по карману. Кроме того, вещь добротная — износу не будет. И ноги в них не так преют, как в наших: стельки там какие-то хитрые. Что с них возьмешь? Англичане! Комфорт превыше всего.

— Тогда я, наверное, возьму…

— Берите-берите. Советую от всей души. Сам бы взял, да, увы, — в кармане ветер гуляет.

— Я могу ссудить.

— Нет, эта вещь ваша, — спрятал в подошву клинок Еланцев и вручил ботинок, очень легкий для такой массивности, в руки юноше. — Помочь поторговаться?…

* * *

Субботний день выдался ясным и солнечным, но Александра это не радовало.

Едва ли не всю неделю он не вылезал из ангаров Королевских Афганских ВВС, ковыряясь вместе с прапорщиком Деревянко и капитаном Неустроевым в чреве выкрашенных в защитные цвета «летающих гробов», сошедших с конвейеров самых разных держав — Германии, Франции, Североамериканских Соединенных Штатов… Были даже два британских вертолета, а не хватало только русских. И ни одного «моложе» двадцати лет.

Бежецкий, конечно, в училище проходил курс пилотирования, но копаться в выстуженных морозом металлических потрохах винтокрылых уродцев его не привлекало никогда. Однако приказ полковника Грум-Гржимайло звучал недвусмысленно, и приходилось, стиснув зубы, под чутким руководством соседа по жилищу, разбираться в тонкостях устройства двигателя или различиях «Рено» и «Майбаха». Хотя, с рядом оговорок, юноша и готов был признать правоту командира: случись, что штатный пилот будет убит или ранен, — отряд окажется обреченным. А хотя бы примерное знание машины давало пусть и призрачные, но шансы на спасение.

В результате экзерсисов на морозе молодому человеку нездоровилось, и, хотя он пытался убедить себя, что сухость в носоглотке — следствие обезвоженного горного воздуха, явно повышенная температура иного объяснения, чем какая-нибудь инфлюэнца, не имела. Дома подобное недомогание его не испугало бы: «фамильная» пол-литровая кружка обжигающего чая с малиной на ночь, сон под двумя одеялами до третьего пота, и от простуды и следа бы не осталось. Но где здесь взять малину… Тревожить же по пустякам медиков, не говоря уже об Иннокентии Порфирьевиче, не хотелось.

Александр тоскливо посмотрел на электрический калорифер в углу, теплившийся, по его мнению, едва-едва, и плотнее завернулся в одеяло.

«Слава богу, — подумал он с облегчением, — что сегодня никуда идти не нужно… Буду валяться с книжкой весь день, и хоть трава не расти!..»

Нет худа без добра: в ангарах он свел знакомство с прапорщиком Тимофеевым, тоже летным техником, бывшим студентом Казанского университета, как выяснилось, обладателем неплохой библиотеки. И славный молодой человек тут же ссудил поручика несколькими книгами под честное слово обращаться с ними бережно и сразу по прочтении вернуть. Один из этих томов — сборник документальных повествований о покорении Средней Азии Саша сейчас и штудировал.

«…Попробовал я было проползти до реки, — говорил несчастный, — но силы не позволили, хотел из юрты вытащить мертвого — тоже не мог… А вот этот, вероятно, не сегодня, так завтра отдаст Богу душу, — сказал он, указывая на лежавшего ничком товарища…

У меня слезы подступили к горлу. Баранов, понуря голову, не понимая нашего разговора, сидел, устремив свой взор в сторону.

Когда я сказал ему о том, что слышал от афганца, он возмутился.

— Это же свинство, наконец, — проговорил он. — Вот наша пресловутая гуманность к врагам, вот красноречивый пример ее, — возмутился он, и мы, обещав раненым сегодня же облегчить их участь, отправились на бивуак.

Рассказ наш о состоянии раненых произвел сенсацию между офицерами, многие из них сейчас же отправились к несчастным, захватив с собою обильное количество провианта, а к вечеру этих афганцев перевели в отрядный лазарет; двое из них были уже мертвы, а потому похоронены возле могилы своих товарищей…»[24]

Чтение прервал стук в дверь.

«Если опять Деревянко — не открою! — со злостью подумал поручик, закладывая страницу листочком, на котором делал выписки, намереваясь кое-что занести в свой дневник. — Надоел хуже горькой редьки со своими «Майбахами»!»

— Кто там? — хрипло спросил он и закашлялся.

— Можно? — просунулся в дверь Еланцев.

Его страждущий тоже не слишком жаждал видеть. Но все-таки лучше вечно унылого Деревянко.

— Входите, поручик, — слабо отозвался Саша, откладывая книгу на столик.

— Ну и Африка у вас тут, — расстегнул шинель и бросил теплое зимнее кепи на стол Еланцев. — Парную решили устроить?

Особенного тепла юноша не ощущал и вяло пожал плечами.

— Что-то вы совсем закисли, мой дорогой. Посмотрите, за окном денек-то какой!

— Нездоровится мне что-то, Герман, — честно признался Александр. — Должно быть, простыл… А по какому поводу парад?

Действительно, форменной шинели офицеры корпуса, даже в городе, обычно предпочитали теплую синтетическую куртку на пуху, входящую в комплект зимнего полевого обмундирования. Шинели приберегались для всяких торжественных случаев.

— По важному. Вставайте, Саша, одевайтесь… Знаете, что говорил старик Суворов, ваш тезка, по поводу хворобы? В здоровом теле — здоровый дух!

— Это вроде бы не Суворов говорил, — пробурчал Александр, но все-таки поднялся с постели: он уже знал, что с Еланцевым даже такое банальное дело, как поход по магазинам, превращается в приключение.

— Какая разница?… Э-э-э! Не куртку, не куртку! Шинель попрошу, мон шер. Там общество будет — нельзя в грязь лицом ударить.

— Да где, в конце концов?

— Если вы твердо решили здесь остаться, то пора уже обрастать связями, знакомствами. Кого из наших вы здесь знаете лично? Ну, кроме нас, офицеров. Двух, трех?… То-то. А из местной знати?

— К чему мне? Я же не политик какой-нибудь.

— Напрасно. Быть вхожим в туземную элиту весьма полезно. Во всех отношениях. К тому же там немало интересных людей. Европейски образованных, неглупых, знающих языки. Я, например, знаком с большинством из тех, кто этого достоин. Например, с наследником престола принцем Ибрагимом. И сегодня я поведу вас туда, где будет присутствовать весь цвет кабульского общества.

— В театр?

— Нет, это слишком банально. Да и нет, к сожалению, театра в Кабуле. Кафе-шантан с парижскими гризетками есть — как-нибудь мы и туда сходим, а вот театра — увы… Я веду вас, дорогой мой, на зрелище, рядом с которым даже хваленая испанская коррида — жалкий фарс.

— Вы меня заинтриговали, сударь, — улыбнулся Саша, застегивая мундир. — И что же это за зрелище? Цирк?

— Ну что вы, право слово! Какой еще цирк? Это то, чего ни в России, ни тем более в Европе не увидишь.

— Все равно ведь не угадаю.

— Значит, воображение у вас чересчур бедное, Саша.

— Какое уж есть.

— Ну, хорошо, — устал говорить загадками поручик. — Я веду вас на казнь. На смертную казнь…

* * *

— Что это за место? — На свежем воздухе Александру стало чуть-чуть лучше. — Я тут никогда раньше не бывал.

— Базарная площадь. — Поручик Еланцев проталкивался сквозь толпу, нетерпеливо понукая отстававшего товарища. — Перед старым эмирским дворцом. Тут по традиции зачитывают приказы, сообщают об объявлении войны и мире… Ну, и приговоры приводят в исполнение.

Бежецкий совсем не был любителем кровавых зрелищ — даже профессиональный кулачный бой по телевизору не смотрел, а тут собираются казнить живого человека… Или даже нескольких. Но и отказаться он тоже не мог. Во-первых, боялся, что поручик поднимет его на смех, как неженку и слюнтяя, а во-вторых… Чтение мемуаров российских путешественников и военных прошлого вновь укрепило в нем желание вести дневник. И разве будет простительно, что потомки так и не узнают подробностей варварского обычая, который, очевидно, в ближайшие годы канет в вечность? Тут уж не до брезгливости…

— Скорее, поручик! О! На трибуне еще есть места.

«Трибуной» назывался невысокий помост, уставленный скамеечками, стульями и даже креслами, большая часть которых была занята.

— Сюда, господа! — услышали офицеры чей-то голос, окликающий их по-французски. — Лейтенант Еланцефф!

Через минуту друзья уже сидели среди вельмож, одетых по-восточному пышно. Но белой вороной в стае попугаев среди них выделялся невысокий, хрупкого сложения молодой человек, может быть, чуть-чуть старше Саши, в обычном драповом пальто с барашковым воротником и барашковой же шапке пирожком. Если бы не тонкие щегольские усики на узком лице, его можно было принять за девушку, переодетую мужчиной.

— Представьте же мне своего спутника, лейтенант, — попросил высокопоставленный афганец, с любопытством разглядывая Александра. — Мы вроде бы незнакомы…

— Мой друг, поручик граф Бежецкий, — церемонно представил юношу Еланцев.

Тому ничего не оставалось, как отвесить поклон, в меру почтительный, но не подобострастный.

«Не хватало еще раскланиваться перед всякими местными феодалами, — подумал он. — Много чести…»

— Его королевское высочество принц Ибрагим-Хан, — так же церемонно представил вельможу поручик, и Саша, не успевший завершить поклон, торопливо склонился ниже.

«Не может быть! — пронеслось у него в мозгу. — Это же один из двух наследников эмира… Вот это да!..»

Александр уже знал расклад местной политической игры.

Престарелый эмир Ахмад-Шах не имел детей, и это горе для любого мужчины на Востоке, да еще у царственной особы, было просто трагедией. Тонкостей, естественно, не знал никто — за пределы дворцовых стен практически никакие сплетни не выходили, это вам не Европа со стаями акул-репортеров, телевидением и «утечками компромата», но факт оставался фактом: не помог ни обширный гарем, ни лекари — свои и заморские… И чем больше лет проносилось над седой головой правителя, тем меньше оставалось у него надежд на благополучную передачу трона. Слишком много желающих его занять было вокруг, а в вопросах престолонаследия Восток не так щепетилен, как Запад. Тем более Афганистан, престол которого не раз занимали откровенные разбойники, и некоторые из них не только умудрялись усидеть на нем, но и передать своим сыновьям.

Да что далеко ходить? Предок самого Ахмад-Шаха был отнюдь не голубых кровей… И, видимо, предсмертное проклятие того эмира, которого он зарубил собственноручно, сапогом сбросив бездыханное тело на растерзание собакам, пало на голову потомка…

Но зато у старого эмира было целых два племянника. Правда, от сводных братьев — отец тоже имел немалый гарем, но тем не менее — родная кровь. Оставалось лишь выбрать, кому из них придется сесть в старинное позолоченное кресло, привезенное в Кабул еще в прошлом веке англичанами, а кому — смиренно присягнуть более удачливому сопернику на верность. И решить старый монарх не мог уже долгих пять лет…

И вот сейчас Саше, простому поручику российской армии, выпало сидеть рядом с настоящим принцем, которому, вероятно, предстояло стать правителем Афганистана. С большой, между прочим, вероятностью — пятьдесят на пятьдесят. Конечно, во времена оные, гвардейские, ему доводилось лицезреть издали и российского Цесаревича, и Государыню, и самого Государя, но о том, чтобы сидеть рядом с ними вот так — на расстоянии руки, он даже не мечтал.

«Эх, видели бы меня папенька, маменька и, главное, дедушка! — счастливо думал он. — Вот это действительно удача так удача! Сегодня же вечером запишу все в дневник во всех подробностях…»

— Вы недавно у нас? — спросил по-французски принц, любезно указывая гостям на изящные венские стулья, проворно вынесенные придворными откуда-то из задних рядов (можно поклясться, что кто-то из них был обречен любоваться предстоящим кровавым зрелищем стоя). — Мы еще не встречались.

Его французскому мог позавидовать даже коренной парижанин: правильный, с аристократической версальской картавинкой. Похвастаться подобным произношением Саша, увы, не мог.

— Второй месяц, ваше королевское высочество, — учтиво ответил он, тщательно выбирая слова.

— А до этого?

— Служил в Санкт-Петербурге, в лейб-гвардии уланском Ее Императорского Величества полку.

— Почему же вы оставили столь почетную службу? Здесь непременно замешана женщина. Я прав?

— Прошу меня простить, ваше высочество, — слегка покраснел Александр. — Но я не могу ответить на этот вопрос.

— Превосходно, — улыбнулся принц. — Тогда будем считать, что вы просто сделали перерыв в карьере, чтобы набраться опыта в дальних странствиях.

Народ на площади зашумел, заволновался: на самом «лобном месте», свободном от людей пятачке утоптанной до состояния бетона земли, к тому же прихваченной морозцем, появился один из главных персонажей предстоящего действа, палач, надо полагать, поскольку человек, облаченный в свободные черно-красные одежды, был вооружен. Не топором или мечом, а всего лишь легкой сабелькой, наподобие парадной уланской, разве что с более крутым изгибом и подлиннее.

Ибрагим- Хан тут же отвлекся и принялся живо переговариваться о чем-то сразу с двумя подобострастно склонившимися к нему вельможами, и Бежецкий был несказанно рад этому обстоятельству: разговор о прошлой службе при дворе был ему неприятен.

— А где виселица? — шепнул он на ухо Еланцеву, тоже перешептывающемуся со своим соседом, но по-английски.

— Какая виселица? — не понял тот.

— Ну, ведь приговоренных повесят? Расстреливать при таком стечении народа небезопасно…

— Вы что? — вылупился на него поручик. — Какая виселица? Какой расстрел? Мы ведь на Востоке! Оттяпают головенки — всего-то и делов.

— Не может быть, — не поверил юноша. — А где тогда плаха, топор?

— Это никому не нужно, — хищно улыбнулся Еланцев. — Эти бестии саблей работают — любо-дорого поглядеть. Глазом не успеешь моргнуть, как этот Трузаншель[25] препарирует несчастных, будто куропаток.

— Этой сабелькой? — Саша помнил, конечно, упражнения по рубке лозы, но чтобы вот так, перерубить человеку позвоночник… — А вы ничего не путаете, поручик?

— Отнюдь, — сверкнул зубами тот. — Вы позволите, ваше высочество, продемонстрировать моему другу афганскую саблю?

— Охотно. — По знаку принца один из вельмож обнажил свое оружие (сумрачные типы за креслом Ибрагим-Хана заволновались, и стало понятно, что это — телохранители) и учтиво протянул его богато украшенной рукоятью вперед.

— Настоящий дамасский клинок, — с видом знатока шепнул Еланцев на ухо другу, вертящему в руках так и эдак дымчатую, прихотливо изогнутую стальную полосу чуть толще бумажного листа. — Не порежьтесь, смотрите! Здесь это почитают дурным знаком.

Принц кивнул придворному, и тот вежливо, но непреклонно отобрал саблю. Саша думал, что он вложит ее обратно в ножны, но не тут-то было. Повинуясь поощрительному кивку господина, афганский офицер перевернул клинок лезвием вверх, взял протянутый кем-то сзади кружевной платок и подбросил в воздух. Невесомая тряпица плавно спланировала вниз и… распалась на две половины, едва коснувшись металла.

— Вот это да! — вырвалось у Бежецкого непроизвольно: действо напоминало выступление фокусника.

Вельможа самодовольно ухмыльнулся и вопросительно поднял бровь: повторить? Но Ибрагим-Хан отрицательно качнул головой, и сабля с едва слышным шипением канула в ножнах.

А на «сцене» уже появились главные персонажи — бледные, босые, облаченные в одни серые рубахи до земли…

* * *

— Молодцом, Саша! — Еланцев вел своего бледного как смерть товарища под руку, иначе тот напоминал бы пьяного своей неверной походкой. — Я уж опасался было, что вы в обморок брякнетесь перед титулованной особой. Экий бы вышел конфуз!

— Я попрошу вас… — Горло перехватило, и Бежецкий вынужден был откашляться. — Я попрошу вас, поручик, впредь предупреждать меня…

Перед глазами все еще стоял «эшафот», залитый дымящейся на морозе, быстро густеющей, неправдоподобно яркой кровью, конвульсивно содрогающиеся на земле обезглавленные тела, деловитые подручные, насаживающие окровавленными руками отрубленные головы на высокие колья… А более всего — жестокая улыбка, застывшая на лице Ибрагим-Хана, подавшегося вперед и жадно пожирающего глазами сцену экзекуции.

— Ха! — жизнерадостно улыбнулся провожатый, которого, казалось, совсем не волновало то обстоятельство, что всего лишь несколько минут назад на его глазах варварским образом лишили жизни пятерых человек. — Вы всегда заглядываете в финал, когда читаете детективы? Или просите рассказать концовку фильма перед сеансом? Так же неинтересно!

«Кровожадный бесчувственный чурбан, — поставил диагноз Саша. — Черт меня дернул связаться с этаким чудовищем!»

— За что их? — спросил он, чтобы только не молчать: желудок до сих пор ощутимо подкатывался к горлу.

Перед самой казнью глашатай что-то нараспев сообщил толпе, взорвавшейся оглушительным гамом, но попросить у Еланцева перевод поручик не успел — помешало кровавое продолжение, свершившееся не по-азиатски быстро.

— За измену, естественно, — равнодушно бросил Герман. — Продались англичанам за тридцать сребреников, как водится. Не сребреников, конечно, фунтов стерлингов, и не за тридцать, надо полагать, а побольше, но сути это не меняет. По закону полагалось их четвертовать, но король в последний момент милостиво заменил четвертование банальным отсечением головы.

— Гуманист…

— Да, Саша, гуманист. Без ерничанья. Вы знаете, что такое четвертование? Это когда…

— И много здесь таких? — Слушать подробности еще одного человеконенавистнического действа для поручика было невыносимо.

— Каких? — неохотно прервал Еланцев начатое было описание казни.

— Сочувствующих англичанам.

— Хватает, увы… Так куда мы сейчас? — Офицеры стояли на перекрестке двух улиц. — По бабам-с?

— Нет! — У Саши это вырвалось почти отчаянно. — Я лично домой.

— Давайте я тогда провожу вас, — снисходительно оглядел его с ног до головы поручик. — Сильных впечатлений с вас на сегодня, похоже, действительно достаточно… Впрочем…

— Что еще? — Молодому человеку нестерпимо хотелось добраться до постели и постараться забыть виденное.

— А вы ведь действительно больны, — покачал Еланцев головой. — Простуда здесь штука редкая — высокогорье, солнце жарит, как медицинская бактерицидная лампа, — но меткая. Придется применить самое безотказное средство.

— Хватит, поручик! Не нужны мне никакие ваши средства… — попытался протестовать юноша, но бессердечный Еланцев уже требовательно махал рукой проезжающей мимо «бурбухайке», цепко придерживая подопечного за рукав…

* * *

— Я прямо как на свет заново народился…

— Ну вот, а вы еще не хотели ехать. Урок вам на будущее, поручик, слушайтесь во всем старших товарищей.

Офицеры, замотанные в простыни наподобие римских патрициев, сидели в тесном предбаннике и пили из огромных глиняных кружек ароматный травяной чай. После раскаленной парной душа у Александра никак не желала занимать положенное ей по ранжиру место, витая где-то в высоких эмпиреях, откуда все бренное и земное казалось мелким и ничтожным. Даже только что пережитое потрясение от варварского человекоубийства.

Еланцев привез совсем сникшего Бежецкого в расположение Шестнадцатого Сибирского пехотного полка, ротой которого командовал, и тут же потащил в хорошо протопленную, но еще девственно-чистую баню. А по пути объяснил, как Саше повезло: день сегодня выдался банный, но офицеры собирались приступить к ритуалу омовения лишь через час — большинство было занято другими, не менее приятными делами. А уж там за прибывших взялся опытный банщик, унтер Хамидуллин, царь и бог банного дела, как отрекомендовал Герман своему приятелю пожилого, бритого наголо татарина.

— Я и не знал, что здесь есть баня. — Саша отхлебнул круто заваренного напитка и прямо-таки почувствовал, как хворь улетучивается через поры вместе с обильным потом.

— Ха! — Поручик нацедил себе еще кружечку из огромного пузатого чайника и, чокнувшись со своим визави, оперся спиной на затянутую свежей простыней дощатую стену — саму по себе целое сокровище в здешних местах. — Баня для солдата — первое дело! У нас их тут целых три: офицерская, вот эта, и две для нижних чинов. Вы не представляете, с какими трудностями привезены сюда те венички, что прикасались сегодня к вашему сиятельному телу! Настоящая береза, граф!

— Я думал, здесь только душ…

— И душ тоже. А в городе есть турецкая баня. Но это — для неженок-европейцев, потому как для коренного русака ничего лучше русской парной нет.

— Но нижние чины…

— А что они — не русские, что ли? Кому нужен завшивевший солдат? А в боевом патрулировании, когда не мыться и не менять одежду приходится по нескольку дней кряду, как не завшиветь? И не только нижние чины «блондиночек» подцепляют, поручик, да-с!

— Офицеры тоже?

— Тоже. Мы ведь хоть и «белая кость», а из того же теста слеплены. И в кишлаки заходим вместе с нижними чинами, и в вездеходах бок о бок с ними трясемся. Так что вши, Сашенька, нас роднят. Стирают, как выражаются господа социалисты, классовые различия. А вы-то небось и не знали о существовании этого зловредного насекомого, а?

— Я думал, что раз двадцатый век на исходе…

— Двадцатый век там, — махнул поручик кружкой в сторону крошечного, подслеповатого окошка, мутного от осевшей на стекло влаги. — В Империи. А здесь в точном соответствии с гипотезами швейцарца Эйнштейна — пространство и время относительны.

— Это как?

— Да очень просто! Здесь, в Кабуле, время отстает от санкт-петербургского на два часа. Так?

— Так.

— Значит, на самом деле — лет на пятьдесят. Но чем дальше от нашего посольства — тем глубже в историю мы погружаемся. В Герате, например, уже девятнадцатый век. А в Кандагаре — пятнадцатый, если не дальше…

Еланцев потянулся всем телом, и край простыни соскользнул с мускулистого плеча, обнажив синеватую звездочку заросшего шрама чуть ниже левой ключицы.

— Что замерли, — оборвал себя Еланцев. — Любуетесь моим античным торсом? Предупреждаю, поручик: я к содомии отношусь резко отрицательно…

— Где это вас? — выдавил Саша, не обращая внимания на скабрезность.

— Ах, это! — Герман привычно погладил пальцем ямку шрама. — Да было дело в позапрошлом году по осени… Вот ведь как бывает, друг мой: попадаешь в пятнадцатый век, а стреляют в тебя из оружия века двадцатого. Прошла, слава богу, сия дура навылет, но поваляться пришлось основательно. И здесь, под присмотром Иннокентия Порфирьевича, долгих лет ему, и в Ташкенте…

Дверь распахнулась, и в клубах пара в предбанник ввалилось несколько офицеров, раскрасневшихся с морозца.

— Ба! Поручик Еланцев, как всегда, нас опередил! А почему сегодня не с дамой? Кто сей юноша? — забросали друзей вопросами офицеры, большей частью Саше совсем незнакомые. — Неужто!.. Молчать, Кандеев! Не опошляйте светлых чувств!..

— Разрешите представить, господа! — царственным жестом указал поручик на засмущавшегося Александра. — Поручик Бежецкий!

— Тот самый? Бывший гвардионус? Ну, это дело нужно отметить…

И ароматный чай был тут же незаслуженно забыт…

9

— Извините, вы давно из России?

Саша сперва не понял, что женский голос обращается именно к нему, и по инерции продолжал писать некоторое время. Только мгновение спустя он поднял глаза на даму, присевшую на высокий табурет неподалеку от него.

Стройная шатенка с миловидным, чуть усталым лицом, одетая по местной моде — чтобы были закрыты шея и руки до самых кистей, — смотрела на него с легкой улыбкой.

— Извините?

— Да-да, молодой человек. Я к вам обращаюсь.

В первый момент женщина показалась Бежецкому едва ли не старухой: лет за тридцать, привлекательная, спору нет, но относящаяся к тому типу женской красоты, который ему никогда не нравился. К тому же молодому человеку не терпелось продолжить дневник, и отреагировал он довольно сухо:

— Не имею чести…

— Ах да, я не представилась. Варвара Лесникова. Можно просто Варвара. Или даже Варя.

— А по отчеству? — навязчивая «барышня» уже откровенно раздражала офицера.

— По отчеству? А зачем вам это?

— К незнакомым дамам я привык обращаться именно так, — отчеканил офицер.

— Какой сердитый… — улыбнулась женщина. — Ну, извините, если оторвала вас от дел…

Она отвернулась, и Александр тут же почувствовал укол совести: «Экий вы грубиян, граф! Дама обратилась к вам с невинным, в сущности, вопросом, а вы тут же ощетинились. А этикет? А светское поведение?…»

Заложив тетрадь карандашом, поручик неуверенно взглянул на женщину, изучавшую что-то за витринным окном, подперев подбородок ладонью. Странное дело — она уже казалась ему совсем не такой, как вначале… Изящная посадка головы, длинная шея, рука…

— Извините… — выдавил он из себя сдавленно, кашлянул в кулак и добавил громче: — Извините меня за резкость, мадам…

— Мадемуазель, — игриво стрельнула в его сторону карим глазом женщина.

— Еще раз извините, — вконец смутился офицер.

— Ну что же вы краснеете, поручик? Прямо как девушка…

— Это от солнца… Варвара… э-э-э…

— Просто Варвара.

Дама придвинулась к нему ближе, и до молодого человека донесся легкий запах духов. Совсем таких же, как у Настеньки…

* * *

— Это было… — Саша отвалился на подушки, счастливо глядя в потолок, слабо озаренный светом ночника. — Это было…

— Тебе не понравилось? — Варвара склонила над ним смеющееся лицо, и пряди волос защекотали ему грудь, щеки, нос.

Сейчас, в полумраке, она казалась совсем юной, чуть ли не ровесницей. Ее острые соски касались его груди, будя в утомленном теле новую волну силы.

— Ты что? Как это может не понравиться? — Он вдруг спохватился. — А тебе? Тебе понравилось? Я… это…

— Ты был просто бесподобен… Правда-правда!

— Ты меня обманываешь… Этого просто не может быть…

— Почему? — удивилась Варвара. — Разве… О, какая я дура!.. Я у тебя что — первая?

— Что ты… — Саша засмущался, отворачивая лицо в сторону, будто при таком освещении женщина могла разглядеть краску, залившую его щеки.

Признаться, что она права, было невозможно, просто немыслимо, но это был факт. Саша, как говорится, был девственником и еще никогда, ни с кем… Нет, в беседах со сверстниками он, конечно, был хватом в таких вопросах. Покорителем и разбивателем женских сердец, Дон-Жуаном и Казановой одновременно. Но… Все это было лишь в юношеских мечтах и разговорах. На самом деле единственной особой женского пола, отношения с которой у Саши можно было, положа руку на сердце, назвать интимными, являлась соседская девочка Мотя. Матильда фон Штильдорф, дочь давнего отцовского друга. И восходили сии отношения к тем давним временам, когда обоим «развратникам» было лет по пять-шесть. Да и можно ли назвать суетливую, с сердечком, выпрыгивающим от волнения и страха перед разоблачением взрослыми, демонстрацию детских «прелестей» в укромном уголке за сараем интимными отношениями? Даже с большой-пребольшой натяжкой.

Товарищи по училищу не раз посещали «заведения», особенно нахваливая «салон» мадам Декампье на Галерной, но продажная любовь не влекла Сашу. Ардабьев, правда, как-то затащил туда друга, но атмосфера пошлой вседоступности вызвала у «новичка» такое отвращение, что он стремглав бежал из будуара уже оплаченной вперед «мамзельки», отговорившись срочными делами… А Настя… Настя всегда была для него за гранью плотской жизни.

Варвара поднялась с постели и прошла к столу. Ночник мягким светом очерчивал ее фигуру, словно гениальный кутюрье скрадывая лишнее и подчеркивая нужное. Александр залюбовался этим прекрасным телом, которым только что обладал и сможет обладать снова, стоит лишь протянуть руку… От этих мыслей он почувствовал еще больший прилив сил.

— О-о-о! Поручик, вы бесподобны… — с легкой иронией произнесла Варвара, стоя к нему спиной. — Я, старая дура, и подумать такого не могла… Прости меня, Саша.

— За что? — опешил «Казанова».

— За то, что испортила тебе твой первый… Понимаешь, это должно случиться с тем, кого любишь…

— Я тебя люблю.

— Что ты, что ты!..

— Нет, я серьезно. Я в самом деле тебя люблю.

Саша даже привстал на локте, озаренный новой, только что пришедшей ему в голову идеей.

— Я женюсь на тебе!

— Ты шутишь?

— Нет, я говорю серьезно! Ты не замужем, я холост. Что нам может послужить препятствием? Выходи за меня замуж!

Женщина вновь приблизилась к кровати. Юноша не видел ее лица, лишь темный силуэт.

— Какой же ты у меня все-таки мальчик, — ласково произнесла Варвара, присаживаясь на простыню. — Маленький, глупенький мальчик… Ну, иди, иди ко мне…

Он хотел возразить, но пряно пахнущая ладонь прикрыла ему рот, и все слова на свете сразу потеряли смысл…

* * *

Саша летел в «клуб», как на крыльях. Подумать только: теперь он — настоящий мужчина! Не сопливый юноша, знакомый с женским полом накоротке лишь в горячечных, полных стыдного томления, эротических снах, не герой выдуманных «взрослых» рассказов сверстникам, разинувшим рты. Настоящий!.. И не случайно, не мимолетно — целую неделю, целых семь дней уже длилось его нежданное-негаданное счастье. Подумать только…

Швырнув завалявшуюся в кармане мелочь старому попрошайке у знакомых дверей, Бежецкий влетел в зал прямо посреди взрыва гомерического хохота. Да и отсмеявшись, никто не повернулся в его сторону. Все присутствующие, позабыв про выдыхающееся в бокалах пиво, теплящуюся водку и вино, остывающий кофе и прочие обыкновенные в «клубе» напитки, внимали поручику Еланцеву, замершему перед слушателями в позе эстрадного чтеца и лихорадочно листающему листы тетради в синем клеенчатом переплете.

«Поручик снова лицедействует, — с некоторым неудовольствием подумал Александр, присаживаясь на свободный стул и нетерпеливым жестом подзывая заслушавшегося полового Василия. — Но это что-то новенькое. Обычно он импровизировал. Неужто сочинительством занялся наш остряк?…»

— Не томите, поручик! — недовольно пробасил капитан Чердынский. — Что вы там тасуете страницы, будто карточную колоду. Читайте по порядку!

— Да, господа! Следовало загодя сделать закладки какие-нибудь…

— Ах, оставьте, — оправдывался «лицедей». — У меня просто не было времени подготовиться.

— Читайте все, — раздался чей-то незнакомый голос из угла, затянутого клубами табачного дыма, — там обыкновенно скрывались фанатики игры в нарды, которым до всего остального было мало дела. Но теперь, похоже, проняло даже их. — Подобного я не слыхал пожалуй что с самой России!..

«Что это он читает? — невольно заинтересовался поручик, небрежно кивнув лакею, поставившему перед ним высокий запотевший стакан ледяного лимонада. — Наверняка какие-то непристойности…»

— Подождите, подождите, господа, вот… Да, точно…

Еланцев принял еще более картинную позу, отставил тетрадь в вытянутой руке от глаз и прочел с завыванием:

— «Кабул — главный город Афганистана или в более тесном смысле северо-восточной части его — Кабулистана, которая ограничивается на севере Гиндукушем и Кафиристаном, на западе областью живущих в пустынях Паропамиза (в Гурджистане) аймаков и хазара, на юге — Кандахаром, на востоке — Пешаваром и другими лежащими по правому берегу Инда бывшими индобританскими местностями и орошается текущею с запада на восток быстроводною рекою Кабулом. Город находится на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, в ущелье, на берегах реки Кабул, и с трех сторон окружен высокими горами, оставляющими лишь узкий проход; на них построена крепостная стена, ныне пришедшая в полную ветхость и местами представляющая собой сплошные руины. Около ста пятидесяти — двухсот тысяч жителей, в том числе много армян и евреев. Улицы узки и грязны, дома высоки, с плоскими крышами, иногда вроде небольших крепостей. Кабул — важное складочное место для караванов между Персией и Индией и центр значительной торговли. К югу от города известен надгробный памятник великого могола Бабура, а к юго-востоку, на выдающемся уступе скалы, крепость Бала-Хиссар; на склоне горы старый эмирский дворец и прилежащие к нему ров и вал. Выше крепости, на вершине скалы — цитадель и еще один дворец, построенный Дост-Мухаммедом…» Каков слог, а?!

— Прямо-таки Семенов-Тянь-Шанский…

— Нет, господа, Пржевальский!

— И тоже «ский». Вы заметили?

— Нет, я определенно это где-то читал, — недовольно заметил по-прежнему невидимый в дыму давешний игрок в нарды. — Это чистый плагиат, господа!

«Да, именно этот фрагмент я наглым образом украл у Брокгауза и Ефрона, — смущенно подумал Саша, до сих пор так и не выкроивший времени выбраться и посмотреть самолично — существует ли еще надгробье Великого Бабура или его след простыл. — Стыдно-то как… Но как это стало известно Еланцеву?»

— Тянь-Шанский, Пржевальский и Бежецкий. Вы только вслушайтесь в музыку этих фамилий! — надрывался Еланцев. — А вот еще интереснее…

— И от стены уже даже руин не осталось — все бачи на дувалы растащили, — хохотал штаб-ротмистр Порываев.

«Так это же мой дневник! — узнал знакомую обложку Саша. — Вон, и уголок растрепан… Откуда он у поручика?… Да он же…»

На этот раз Еланцев, видимо, все же заложил чем-то нужную страницу, поскольку распахнул на ней тетрадь сразу, без поисков.

— «Она просто прелесть, — прочел он, старательно подражая голосу актера Великосвятского — известного героя-любовника и звезды душещипательных дамских телесериалов. — Сколько шарма заключено в этой женщине… Я люблю ее. С ближайшей почтой я собираюсь отправить письмо батюшке, чтобы…»

— Еланцев, не смейте! Вы… вы подлец, сударь! — Сжав кулаки, бледный от ярости, Александр стоял и смотрел в лицо своему — как он думал еще недавно — другу. — Вы мерзкий подлец! Я… Я вас вызываю!

— «…испросить соизволения», — автоматически дочитал фразу поручик в гробовой тишине.

Лица всех присутствующих обернулись к Бежецкому, тишина сгустилась и стала прямо-таки осязаемой, один лишь «игрок в нарды» капризно тянул из своего угла: «Продолжайте, Еланцев! Чего вы замолчали?…» — пока на него не зашикали.

Дело следовало завершить.

Александр приблизился к Еланцеву, все еще державшему в руке дневник и криво усмехавшемуся одним углом рта, помедлил секунду и размахнулся, чтобы от души влепить фату пощечину. Но поручик ловко перехватил его ладонь и так сжал, что хрустнули суставы.

— А вот это лишнее, мой мальчик. — В наглых глазах не было и капли обычной иронии. — Будем считать, что оскорбление действием имело место, Бежецкий. Я вас вызываю.

— Одумайтесь, поручик! — раздалось сразу несколько голосов. — К чему все это? Он пошутил…

— Вызов принят, — с каким-то даже облегчением выдохнул Саша, с трудом вырвав свою руку из стального захвата Еланцева.

10

Утро выдалось прохладным, и все участники готовящейся драмы поеживались, немилосердно раздирая в зевках рты и кутаясь в плащи и куртки.

Отсюда, с горы, просыпающийся Кабул казался рельефной штабной картой. И если на высоте завывал прохладный ветер, в долине, судя по белесым иголочкам дымков, царила полная тишина.

— А ведь не май месяц, господа, — резонно заметил Еланцев, выбираясь из своего вездехода и по-извозчицки хлопая себя крест-накрест руками, чтобы хоть чуточку согреться. С каждым словом изо рта у него вылетали клубы пара.

— Совершенно верно, поручик, — добавил Иннокентий Порфирьевич, предусмотрительно захвативший с собой в горы подбитый ватой туземный халат (разве что тщательно выстиранный и избавленный от непременных «постояльцев» современными средствами санитарии) и теперь в него облачавшийся, разом становясь похожим на одного из аборигенов. — И, кроме того, осмелюсь заметить, мы с вами сейчас находимся на высоте двух с лишним тысяч метров над уровнем всеми нами любимого Финского залива.

— Кому как, — пожал плечами поручик. — Мне лично приятнее Москва-река.

— Тогда вам легче, — нахлобучил на голову войлочный колпак полковник, окончательно превращаясь в туземца.

— Чем именно? — не понял ротмистр Жербицкий, этнографические изыски хирурга не разделявший, а посему облаченный в синтетическую камуфляжную куртку на меху из зимнего комплекта обмундирования.

— А Первопрестольная к Богу ближе…

Саша в пикировке участия не принимал, прохаживаясь по самому краю обрыва, по хрустящему под подошвами каменному крошеву. Несмотря на такую же, как у Жербицкого, куртку, его сотрясала крупная дрожь, и хотелось надеяться, что дрожи этой он должен быть благодарен лишь утреннему холоду, а не иной причине. По крайней мере, он сам в этом пытался себя убедить.

Крупный булыжник выскользнул из-под рубчатой подошвы горного ботинка и весело заскакал под гору, увлекая за собой собратьев и грозя вызвать камнепад.

— Осторожней, поручик! — тут же весело окликнул его Еланцев, отрываясь на мгновение от весьма приятного занятия: штабс-капитан Нефедов откупорил флягу с коньяком и разливал желающим по пластиковым стаканчикам поистине живительную в такую погоду жидкость. — Вы что, решили свести счеты с жизнью самостоятельно? Без моего участия? Бросьте! Лучше ступайте к нам и дерните для сугреву полтинничек «Шустовского». Между прочим, полезно и в том случае, если…

— Прекратите, поручик! — дернул охальника за рукав Нефедов. — Вы нарушаете дуэльный кодекс. А вы, Саша, действительно, лучше выпейте глоточек, — любезно пригласил он Бежецкого. — Холод собачий, право слово. Выпейте, а то обидите.

Ну как было отказать милейшему штабс-капитану…

— Это все, конечно, хорошо, — со вздохом отряхнул с куртки хлебные крошки ротмистр Жербицкий и поднялся на ноги. — Но я бы все-таки напомнил вам, господа, что мы собрались здесь в такую рань вовсе не ради дружеского пикника на природе. Как это ни прискорбно…

— А может быть, сведем все к шутке, господа? — предложил добряк доктор. — Пусть поручики пожмут друг другу руки, обнимутся по-братски, и будем считать инцидент исчерпанным, а?

— Действительно, господа! — поддержал полковника Нефедов. — Такое прекрасное утро! Просто грех его портить кровопролитием… А у меня в багажнике, между прочим, припасено все для отличного пикничка. Соглашайтесь, господа!

— Что ж, я готов, — криво улыбнулся Еланцев и протянул Александру раскрытую ладонь. — Если поручик извинится…

Саша взглянул в просящие глаза обступивших его офицеров, нерешительно вынул из кармана озябшую руку и… И спрятал обратно.

— Нет, — гордо вскинул он подбородок. — Стреляться так стреляться. Давайте, господа, побыстрее покончим с этим.

— Иного я и не ожидал, — развел руками Еланцев. — Между прочим, Нефедов, с вас десять рублей.

— Вы что, бились об заклад? — возмущенно воззрился на безропотно вытаскивающего портмоне штабс-капитана полковник Седых. — Да как вам не стыдно…

— Стыдно не стыдно, — поручик уже прятал выигранную купюру в нагрудный карман, — а здоровый азарт еще никогда и никому не мешал. Сегодня вечером у Бабрака, господа. Я угощаю!

Саша, словно в полусне, слушал все это, и реальность происходившего никак не укладывалась у него в мозгу. Он сам, своими устами, только что отказался от мировой и теперь должен встать под пистолет Еланцева. Он, в своей жизни еще никого не убивший, должен тягаться с хладнокровным убийцей, по слухам, отправившим на тот свет нескольких человек еще до того, как попасть сюда, в горы, где убийство человека человеком — обычное дело. И что с того, что убивал Еланцев строго по законам чести? Вот сейчас он, не стирая с лица своей кривоватой усмешки, деловито застрелит его, поручика Бежецкого, и вечером, в кабаке, возможно, отпустит какую-нибудь сальную шуточку по этому поводу, когда кто-то предложит выпить за упокой души убиенной им «вишенки». Но ему, поручику Бежецкому, ему, Саше, уже будет все равно — его простреленное тело, голое и бледное, с черной дыркой в груди или во лбу, будет лежать на цинковом столе в госпитальном морге…

Картина собственного хладного трупа так явственно встала перед мысленным взором поручика, что он зажмурился и потряс головой, чтобы отогнать страшное видение.

— Только в обморок не падайте, — тут же посоветовал ему зоркий Еланцев. — Что вы, право, как барышня! Стыдно, поручик. Господин полковник, у вас всегда с собой целая аптека, я знаю — суньте нашему герою под нос склянку нашатыря, чтобы он мог держать в руках пистолет!

Но Саша отстранил с готовностью протянутую ему ампулу.

— Отметьте барьеры, в конце концов!..

Он изо всех сил старался, чтобы голос не задрожал и предательски не сорвался, но в конце все-таки «дал петуха» и смущенно замолчал.

— А парнишка-то молодцом, — шепнул штабс-капитан ротмистру, когда они, широко — гораздо шире, чем это требовалось по кодексу, шагая, отмеряли требуемую дистанцию. — Дребезжит весь, но держится. Жаль будет, если Герка влепит ему свинцовый орех между глаз.

— Полноте вам, Сергей Кириллович! — отметил «барьер» фуражкой, положенной на щебенку, Жербицкий. — Я Еланцева знаю поболее вашего. Покуражиться он любит, но, если вот так, без особой причины — дырявить зря противника не станет. Если бы случай был серьезным и действительно была бы задета его честь — тогда да. А тут… Скорее всего — пальнет поверх головы, и дело с концом. В худшем случае — прострелит мальчишке ляжку. Но это, повторяю, в худшем случае. Герман — стрелок отличный: с двадцати шагов в пятак садит. Серебряный[26]

— Так-то оно так…

— А Бежецкому и вообще сейчас в сарай не попасть. Видали, как трясет малого? Так что готовьте ваш коньяк для мировой, когда все закончится.

— Чего вы там копаетесь? — крикнул секундантам Иннокентий Порфирьевич от машин: опытным своим нутром он чувствовал, что затягивание ситуации действует на его подопечного более чем угнетающе. — Ступайте на свое место, Саша, — подтолкнул он в спину молодого поручика. — И да хранит вас Бог…

Медик перекрестил спину Бежецкого и отвернулся: разумом он тоже не верил в то, что бретер Еланцев станет убивать юношу, но, как военный врач со стажем, отлично знал, что при забавах с огнестрельным оружием, подобных сегодняшней, жертвы скорее закономерность, чем случайность.

«Только бы не попала Герке вожжа под хвост! — молил он Бога. — Господи, только бы этот сумасброд пожалел мальчишку!..»

Мысль о том, что юный поручик может ранить или даже убить опытного дуэлянта, даже не приходила ему в голову.

— Иннокентий Порфирьевич, бросьте наудачу, — оторвал его от размышлений голос ротмистра.

Жербицкий протягивал на ладони серебряный рубль.

— Это еще зачем?

— Мы со штабс-капитаном подумали и решили, что стреляться надо по жребию.

— Почему?

— Потому что оскорбленная сторона неявна, — со вздохом пояснил ротмистр. — А посему… Не тяните время, полковник. Метните, у вас рука легкая. Помните, как вы меня в штос…

— Давайте, — без лишних слов отобрал монету Седых, того карточного случая вспоминать не любивший.

Иннокентий Порфирьевич положил серебряный кругляш с портретом Петра Алексеевича на ноготь пальца, мысленно перекрестился и щелчком подбросил вверх. Закрутившись в сверкающую сферу, монета, с певучим звоном, описала короткую крутую дугу и шлепнулась прямо в подставленную ладонь хирурга. Для верности он тут же пришлепнул ее второй ладонью.

— У кого — что? — спросил он ротмистра.

— У поручика Бежецкого, полагаю, орел, — пожал плечами Жербицкий. — Молодые — они все орлы. А у Германа Владимировича, разумеется, решка. То есть профиль его величества Государя, я хотел сказать… Если вы, конечно, не имеете отдельного мнения.

— Не имею…

Полковник открыл жребий.

На ладони тускло поблескивал распростерший щедро усыпанные гербами провинций крылья двуглавый имперский орел…

* * *

— Что это такое? — Саша недоуменно вертел в руках громоздкий, неуклюжий на вид длинноствольный пистолет с резко скошенной назад рукоятью.

— «Парабеллум», — пояснил Нефедов, осторожно отводя от своего живота потертый вороненый ствол. — Не смотрите, что машинка неказиста, — бьет отлично и осечек не дает. Тяжеловат, правда… Вроде вашего «федорова».

— Да я знаю, что это за пистолет, — нетерпеливо прервал технический ликбез Бежецкий. — Мы в училище такие изучали. Но я полагал, что стреляться будем из табельного оружия или…

— Ну, уж извините, — развел руками немного раздосадованный штабс-капитан. — Дуэльных «лепажей» не припасли-с… Принято в наших Палестинах стреляться из этих вот игрушек. Традиция-с. Армию Афганского королевства лет тридцать назад, как вы знаете, перевооружали немцы, поэтому «маузеров» и «парабеллумов» и прочего германского шурум-бурума в здешних краях полным-полно. И на армейских складах, и в оружейных лавках, и у горных племен. Когда вопрос чести впервые встал ребром — после некоторого раздумья выбрали два «парабеллума». Чтобы, если ранят кого или, не дай бог, убьют, с законной точки зрения все было чисто. Ничего, мол, не знаем — оружие афганское, они, мазурики, и подстрелили.

— Понятно. Значит…

— Точно так. На этих двух машинках — по десятку душ, как минимум. Дайте-ка, — штабс-капитан отобрал пистолет и близоруко сощурился на глубоко вбитые в металл цифры и литеры порядкового номера. — Ага, вам повезло. Это «триста пятьдесят третий» — из него два месяца назад капитана Агеева на тот свет отправили. А у Еланцева, стало быть, «семьсот двенадцатый» и биография пожиже. Не везет почему-то тем, кто с «семьсот двенадцатым» к барьеру становится. Так что у вас — все шансы. Вы ведь всерьез стреляться намерены?

— Конечно.

— И верно. К чему на дуэли настаивать, от мировой отказываться, если хочешь в молоко пальнуть. Цельте поручику чуть пониже третьей пуговицы на мундире — оно и будет в самый раз. Ваш выстрел первый. Так что, если повезет, останетесь живы.

— А…

— А если не повезет — прикройтесь вот так пистолетом. Дуэльный кодекс это позволяет. Хотя, если в голову… Ну, с богом, поручик. Надеюсь еще не раз выпить за ваше здоровье.

Штабс- капитан повернулся и, хрустя каменным крошевом, быстро вышел из сектора поражения.

Сашу по- прежнему колотило, но он, вспомнив, как герои книг шли под пистолет противника с открытой грудью, вжикнул молнией куртки и принялся неуклюже стаскивать ее, не выпуская из руки громоздкого пистолета. Порвал подкладку, зацепился рукоятью затвора, едва не прострелил себе ногу…

— Александр Павлович! — крикнул от группы офицеров, что-то горячо обсуждавших, полковник Седых. — Сейчас же оденьтесь! Что за гусарство? Вы простудитесь…

«Какое, к черту, простудитесь! — досадливо отмахнулся юноша, бросая куртку на камни. — Через минуту сквозняк в груди получу, а он «простудитесь…»! Как маленькому…»

— Приготовьте оружие! — раздалась команда Жербицкого.

Александр передернул податливый, хорошо разработанный затвор и, как учили на занятиях по стрельбе, встал, держа руку с пистолетом под углом к корпусу.

— Сходитесь!

И Саша сделал шаг, медленно поднимая тяжелый пистолет на уровень глаз. Странное дело: теперь, когда до выстрела оставались секунды, рука перестала дрожать и страх выветрился куда-то. Только гудело в ушах от прилива крови так, что вибрировал череп.

До фуражки, обозначающей барьер, оставалась всего пара шагов, как он с изумлением увидел, что идущий навстречу с пистолетом, прижатым к левой стороне груди, поручик Еланцев повернул голову и глянул куда-то в сторону города.

Рев крови в ушах стал просто невыносимым. Или это не кровь?…

Поручик бросил взгляд в ту сторону, куда смотрел противник, и пистолет сам собой опустился: из-за скалы, повисшей над долиной, с ревом вынырнул вертолет.

«Сорвалось?…»

— Прекратить дуэль! — перекрывая гул винтов, загремел голос, усиленный мегафоном. — Все находящиеся на площадке объявляются арестованными!..

* * *

«Могли бы в более приличное место засунуть, — недовольно, в сотый раз подумал Бежецкий, казня щепочкой очередного скорпиона, выбравшегося из щели между саманными кирпичами. — Не офицерская гауптвахта, а черт знает что! Не ровен час змея из-под лежанки выползет!»

Гауптвахта училища, на которой ему пару раз довелось побывать во времена оные, совершенно заслуженно окрещенная кадетами «клоповником», по сравнению с той дырой, куда хмурые солдаты комендантского взвода привели поручика, казалась дворцом Гаруна аль-Рашида. Почему не Зимним? Вряд ли в жилище русского Государя клопы и тараканы водились в таком количестве, как в апартаментах восточных владык…

Здесь же клопов не было. Возможно, просто их время не пришло — до ночи было еще далеко. Но тараканов и прочей живности в глиняных стенах «каземата» водилось в изобилии. Александр не отличался особенными познаниями в энтомологии,[27] но готов был поклясться, что собранную им за два часа, проведенные в заточении, коллекцию всяческих шести- и восьминогих зверушек, в Петербурге оторвали бы с руками господа натуралисты. И это — днем. Думать о том, какие легионы всякой нечисти полезут из каждой щели после заката, даже не хотелось. И страшновато, честно говоря, было.

Единственным живым существом, которое радовало узника, была крошечная рыжая ящерка-геккон, прытко снующая по потолку и сражающаяся там с зимними мухами, лениво перепархивающими с места на место при ее приближении. Чувствуя в четвероногом охотнике союзника по борьбе с шестилапыми аборигенами, Саша вспоминал о судьбе героев романов, дрессирующих в своих тюремных камерах крыс, чтобы скрасить одиночество, и радовался, что его невольный спутник не настолько уж омерзителен. Он даже имя ящерке придумал: Шустрик. Не жить же долгие годы в одном узилище с безымянным соседом?

«Вот, — грустно думал, подперев подбородок ладонью, юноша. — Скоро начну с ним разговаривать, а потом он начнет мне отвечать… Эх, о том ли я мечтал?…»

Со скрипом, разом спугнув невеселые думы, распахнулась металлическая дверь камеры:

— Арестованный — на выход!..

* * *

— Вот они! Явились!

Мещеряков был сама язвительность. Он не предложил провинившимся офицерам сесть и сделал вид, что заметил их появление лишь спустя пятнадцать минут. В течение которых оба стояли навытяжку, словно проштрафившиеся солдаты под ружьем, искоса пожирая друг друга взглядом. Еланцев Бежецкого презрительным, тот — яростным. Обоих привели с гауптвахты под конвоем, но так, что столкнулись они лишь перед самой генеральской дверью с пустующими на этот раз стульями перед ней. Видимо, готовящееся действо не нуждалось в свидетелях.

— Ну, от Еланцева я ожидал всего — на нем клейма, прости Господи, ставить негде. А вы-то, Бежецкий, ведь поначалу произвели на меня самое благое впечатление. Решил было даже, старый дурень, что в кои-то веки появился среди нас положительный юноша с незапятнанной репутацией… Ан нет — месяца не прошло, как связался с самым отъявленным…

— Прошу прощения, — перебил генерала Еланцев. — Но я должен заметить, ваше превосходительство, что если вы намерены оскорбить меня, то пусть поручик выйдет. С глазу на глаз я готов стерпеть из ваших уст любые оскорбления, но при постороннем…

— Каков наглец, а! — беспомощно взглянул на Александра генерал, словно прося поддержки. — Ему прощения просить впору, а он… Нет, я не собираюсь вас оскорблять, поручик. И даже пугать разжалованием не буду. Во-первых, дальше некуда — разве только в солдаты, а во-вторых… Месяц, самое большее два — и вы опять вернете свои звездочки обратно, как ворачивали уже не раз.

— Постараюсь, — улыбнулся поручик. — Здесь — это дело нехитрое.

— Охотно верю… Но оставить вашу выходку без последствий не могу. Сегодня же отправляйтесь с очередной командой туда, откуда только что прибыли. В Кандагар. Выполняйте.

— Так точно, — щелкнул каблуками Еланцев. — Тем более что Кабул мне прискучил. До свидания, поручик…

— А вы, Бежецкий, стыдитесь, — принялся генерал за Сашу, сразу забыв об Еланцеве. — Сегодня же я отпишу вашему батюшке…

— Позвольте! — вспыхнул Саша. — Мы виноваты оба! Поручик оскорбил меня, но вызвал его я!

— Молодцом, поручик! — улыбнулся Герман, уже взявшийся за дверную ручку. — Я в вас не ошибся.

— Не мелите чепухи, поручик! — повысил голос Мещеряков, и юноша увидел, как на виске его запульсировала жилка. — Отправляйтесь домой и служите… А вам, Еланцев, что, нужно особое приглашение?

— Мы виноваты оба, — упрямо повторил Саша. — И наказаны должны быть оба. Или позвольте нам завершить дуэль.

Генерал молчал пару минут, наливаясь краской, а потом яростно ударил кулаком по разлетевшимся в стороны бумагам.

— Молча-а-а-ать! Хотите наказания? Вы его получите. На передовую! В дозор! Нюхните пороху, маменькин сынок! Поваляйтесь мордой в грязи, в дерьме!..

— Так точно! — вытянулся Александр.

Но генерал отчего-то взбеленился еще больше:

— Вон! Оба! И чтобы духу вашего здесь не было в течение суток.

Оставшись один в опустевшем кабинете, он несколько минут сопел, бесцельно черкая красным карандашом в какой-то ведомости, потом рассмотрел испорченный напрочь документ, повертел его так и эдак, скомкал и швырнул в мусорную корзину.

— Штабс-капитана Нейкварта, — буркнул он в мембрану телефона, морщась и потирая левую сторону груди. — Вы, штабс-капитан? Как там фельдфебель Кантонистов? Уже приступил к службе?… Хромает?… Ну, это ничего. Пришлите-ка его ко мне, Федор Карлович…

Поручики, бок о бок, но не глядя друг на друга, миновали вестибюль штаба, охраняемый уже не давешним фельдфебелем, а незнакомым прапорщиком, и вышли на улицу.

— Хорошо держались, поручик, — улыбнулся Еланцев. — Вывели-таки из себя старика! До свидания? — Он протянул Саше руку, которую тот предпочел не заметить. — Поверьте, я совсем не хотел вас обидеть, — хмыкнул Герман, убирая повисшую в воздухе руку. — Дело в том, что…

— Меня не волнуют ваши оправдания, — ледяным тоном перебил его Бежецкий. — И я совсем не склонен оправдывать вас, тем более — прощать. Оскорбление, нанесенное вами, можно смыть только кровью. Рано или поздно мы снова встретимся, и тогда…

Саша резко повернулся и направился в свою сторону, а Еланцев, минуту помедлив и пожав плечами, в свою…

11

Прожекторы воровато пробегали по скучившимся у вертолетов людям, на миг выхватывая из темноты лица, в ослепительном свете казавшиеся плоскими картонными масками с черными провалами глазниц, и мчались куда-то вдаль, чтобы через миг вернуться обратно.

— Зачем это? — пробормотал Саша, прикрывая глаза ладонью от очередного луча. — Почему нельзя наладить нормальное освещение?

Ему было не по себе: он всегда знал, что когда-нибудь этот миг наступит, готовился к нему, но расслабление последней недели свело всю готовность насмарку. По-человечески следовало проститься с Варей, хотя бы сказать, что улетает в патруль, но… Но ноги прирастали к земле при одной мысли, что женщина заплачет, будет просить остаться… Пусть узнает, когда он уже будет далеко. Или…

— Зачем? — хохотнул давешний знакомец-фельдфебель, уже без бинтов на ноге, хотя и заметно припадающий на раненую ногу. — Чтобы дура какая-нибудь с высот прилетела? Пардону просим, ваше благородие.

— Ничего-ничего, — пробормотал Бежецкий, до боли в пальцах сжимая автомат. — Когда же отлет?

— Да вот, ждем кое-кого, — откликнулся словоохотливый фельдфебель, как-то незаметно оказавшийся рядом с поручиком, которого колотила, не отпуская, нервная дрожь, почти такая же, как перед несостоявшейся дуэлью. И странное дело — Сашу это не коробило, наоборот, рядом с годившимся ему в отцы бывалым солдатом было как-то спокойно, надежно. Почти как со старым его «дядькой», дедовым денщиком Трофимычем — бессменным телохранителем и наперсником детских лет, терпеливо врачевавшим ссадины на локтях и коленках маленького Саши, выстругивающим перочинным ножиком деревянные мечи и меткие луки, учившим рубить ивовым прутом, будто саблей, головы могучим чертополоховым кустам… — Как дождемся, так и отправимся.

— По машинам, — раздался над сразу пришедшим в движение людским муравейником металлический голос. — Готовность пять минут…

Голос тут же смяло разноголосым рокотом вертолетных винтов, но команды уже были никому не нужны: люди действовали слаженно, словно все движения давным-давно были отрепетированы. В руки Александру ткнулся какой-то тяжеленный тюк, который он автоматически передал кому-то еще, еще и еще один… Сразу несколько пар рук протянулись из выхваченного на миг лучом прожектора угольно-черного провала люка, чтобы подхватить самого офицера и втащить его внутрь. Кто-то проорал что-то, показавшееся комариным писком, в самое ухо…

— Не слышу!.. — проорал в ответ Бежецкий, сам себя не слыша и ощущая лишь вибрацию, дробящую на куски череп.

Кто- то косо напялил ему на голову наушники, разом приглушившие гул винтов, ткнул пальцем клавишу интеркома, и в уши тут же ворвался шорох и писк эфира.

— Теперь слышно? — голос фельдфебеля теперь был различим четко.

— Да, да…

— Минуты две осталось, и — с богом. Вы рядом держитесь, вашбродь, если что. Я в передрягах бывал, смекну, что к чему, а вам — внове.

— Зуб как? — не к месту вспомнил Саша.

— Что? — немного растерялся фельдфебель.

— Зуб, говорю, как?

— А, зуб! — неизвестно чему обрадовался «дядька». — Нету зуба! Иннокентий Порфирьевич распорядились и дернули мне зуб напрочь. Даже не почуял, как щербатым остался. Зато теперь — порядок!

— Как вас зовут?

— Федотом Филиппычем кличут, — жизнерадостно отозвался собеседник. — Кантонистовы мы.

— Давно в армии?

— Да, почитай, четвертый десяток, — вздохнул фельдфебель. — Срочную отслужил, а домой так и не вернулся… Куда мне — кругом сирота, один как перст. Родителей еще мальцом схоронил… Царь-батюшка теперь мне за папашу, а армия — за мамашу. Вот, восьмую кампанию уже тяну. Его превосходительство, вот, попросили…

— Что попросили? — перебил его Александр, смутно о чем-то догадываясь, но ответа не получил.

Все вокруг вдруг наполнилось грохотом, озарилось красным, и офицер впервые после «посадки» различил в неверном освещении застывшие лица товарищей по вертолету.

«Неужели обстрел?…»

Услужливое воображение тут же нарисовало жуткую картину: крупнокалиберные пули пропарывают, как лист бумаги, тонкий дюраль борта, заставляя вспыхнуть сотни литров топлива, закачанного в вертолетные баки под завязку, взрыв рвет на части набитую людьми коробку, сплавляя в адском горниле воедино металл и трепещущую плоть…

— Началось, — толкнул локтем в бок окаменевшего поручика фельдфебель, и вибрирующий пол тут же качнулся вбок, повернулся, заставив внутренности скрутиться в болезненный узел, и с силой вдавился в подошвы. В крошечном иллюминаторе, как по заказу оказавшемся у самой Сашиной щеки, мелькнули далекие уже огни, слепо шарящие в темноте белесые щупальца прожекторов, и все пропало, будто заслоненное ширмой.

— Спаси, сохрани и помилуй меня, Господи, — услышал поручик чей-то едва различимый шепот и с изумлением узнал свой голос…

* * *

— Не задело, вашбродь? — Фельдфебель ужом подполз к скорчившемуся под скалой Саше.

— Нет, — оторвал тот голову от земли и попытался выглянуть из-за валуна, огромного, но кажущегося сейчас слишком маленьким: так и чудилось, что из-за камня торчат то плечо, то нога, и в следующий миг они станут мишенью для невидимого стрелка. — Все в порядке…

— Лежи! — рыкнул Филиппыч и могучей пятерней шлепнул поручика по каске, вынудив снова пригнуть голову.

Вовремя — пуля тут же с тупым звуком зарылась в каменное крошево у виска, хлестнув по щеке колючими песчинками.

— Глаза целы?

— Да…

— Зря вы, вашбродь, геройство-то проявляете, — попенял фельдфебель, скорчившись под боком у Бежецкого и отщелкивая магазин автомата, чтобы, не теряя ни секунды, начать пополнять его патронами. — Пуле-то оно все одно — офицер перед ней или солдат сиволапый. Крестик-то, оно, конечно, получите потом, да положат его на ваш ящик. Чего поперед батьки в пекло переть? Вот наберетесь опыта, пообстреляетесь — тогда и карты вам в руки…

— Прости, Филиппыч…

Саше было стыдно. До смерти стыдно за свою ребячливость и глупость. Забыл на миг в горячке боя, что пули вокруг свистят самые что ни на есть настоящие, а за камнями высотки, которую кровь из носу, как прокричал по рации капитан с вылетевшей из головы фамилией, надо взять, — вовсе не условный противник. Самый что ни на есть настоящий. Приникнувший сейчас к прицелам, хорошо, судя по всему, знающий местность и давно пристрелявший каждую кочку.

— Как там Семенов? — выдавил из себя поручик, стараясь не смотреть назад, туда, где метрах в пятидесяти вниз по склону изломанной куклой лежал солдат, выпрыгивавший из вертолета сразу перед ним, Сашей, молодой белобрысый парень, весельчак и балагур.

— Как-как… Никак, — вздохнул фельдфебель, защелкивая обратно магазин. — Ангелы, должно, светлые влекут его в чертоги небесные… Хороший был парень, упокой Господи его душу.

— Может, жив еще?

— Эка хватил… Нет, вашбродь, я-то уж смертушку повидал на своем веку. Живого от покойника давно за версту отличаю… Да не берите вы до сердца, Сан Палыч, — Бог дал, Бог взял. Все под ним ходим. Сегодня, вот, он, а завтра — я.

— Или я…

— А вот этого не надо! — рассердился вдруг Филиппыч. — Это мне, старику, о смерти думать надо, а вам — не резон. Долгая дорога у вас впереди. Еще в больших чинах походите. Помяните мое слово, барин, высоко залетите. Нам, грешным, не достать.

— Откуда ты знаешь?

— Да по глазам вижу. Когда у человека смертушка за плечами стоит — глаз у него не тот. Тоска в нем, что ли… А у вас, вашбродь, глаз чистый, светлый — жить вам еще да жить. Лет через двадцать вспомните меня, старика, да скажете: прав был Филиппыч, как в воду глядел. И не сомневайтесь: бабка у меня цыганкой была — все ведовство свое мне передала!

— Через двадцать лет мне за сорок будет, — вздохнул Саша.

— За сорок? Так это ж самая жисть! Мне вот…

Где- то басовито взревел двигатель, и оба, инстинктивно глянув вниз, увидели выворачивающую из-за отвесной скалы, почти перегораживающей ущелье, пыльно-бурую, со ржавыми подпалинами громаду танка.

— Быстро они, — удовлетворенно кивнул фельдфебель, вытащил из-за пазухи фляжку, сделал пару глотков и сунул прохладную влажную посудину офицеру. — Глотни, вашбродь, для храбрости — сейчас начнется.

— Что начнется? — Бежецкий автоматически принял из рук солдата сосуд, глотнул, ощутил жидкий огонь, катящийся по пищеводу, и просипел перехваченным вмиг горлом: — Что это за отрава?…

— Спирт, барин, — отнял фляжку солдат и рачительно спрятал обратно за пазуху. — Чистейший. Не приходилось, поди, пить? Извини — запить нечем. Ты, главное, за мной держись… — И снова по-змеиному заелозил на локтях куда-то вбок.

— А… — выдохнул Александр, чувствуя, как в голову врывается жаркая волна, вытесняющая все мысли, страхи, переживания, но тут снизу грохнуло, будто рухнула с огромной высоты неподъемная тяжесть, а земля ощутимо дрогнула.

Сразу же, без перерыва, вверху громыхнуло еще сильнее, на вершине высотки вспухло грязно-серое облако, и офицер только успел инстинктивно съежиться за своим ненадежным укрытием, как по земле вокруг, по камню, по плечам, по каске защелкали большие и маленькие камушки.

— Вот ни… — Большой, полметра, наверное, диаметром камень скатился сверху, ударился в «Сашин» валун, подскочил, перелетел через человека и огромными скачками понесся вниз, увлекая за собой свиту из щебенки.

— Впере-о-од!!! Зададим им жару! — услышал Александр знакомый голос. — Господа-бога-душу-мать…

И треск очередей, заглушаемый новыми и новыми разрывами.

«Вперед, трус! — подстегнул себя офицер. — Вот он — твой час…»

— Господи-и-и-и… — силой воли вырвал себя поручик из такого надежного, непоколебимого укрытия и бросил вверх по склону, вслед за горбатой от плотно набитого ранца спиной Филиппыча, палящего короткими очередями в центр бешено вращающегося пыльного монстра… — А-а-а-а!!!..

* * *

«Не поднимусь… Никогда не поднимусь…»

Ноги налиты свинцом, горло, кажется, изрыгает жидкий огонь… Камни, как живые, выворачиваются из-под подошв…

«Поднимешься! Поднимешься, слабак! Филиппыч, вон, вдвое старше тебя…»

Действительно, неутомимый фельдфебель карабкался по крутому склону на несколько метров впереди. А вот еще справа мелькнул силуэт кого-то из солдат… Еще один… А жилы вот-вот порвутся.

«Господа- бога…»

Саша умудрился ворваться на гребень высоты одновременно с «дядькой», совсем не думая, что из-за камней в грудь может ударить предательская очередь… И она ударила, но прошла чуть выше, а второй помешал он сам, разрядив автомат в чье-то бледное, перекошенное лицо. Разрядив буквально: автоматический карабин выплюнул три-четыре пули и затих.

«Я же не перезарядил…»

Но лезть в подсумок за новым магазином было поздно: слева уже лезло что-то живое, воющее, с выставленным вперед оружием. И Саша сделал единственное, что мог в подобном случае, — штыковой выпад голым стволом без штыка, увидел, как острый козырек противовскидывателя вспарывает грубую ткань на груди отшатнувшегося врага, его выкаченные из орбит глаза… Четкий, как на учениях, перехват и удар в это бледное лицо металлическим затыльником приклада, и брызги чужой горячей крови…

* * *

Все кончилось быстрее, чем описано здесь.

Зверь по имени поручик Бежецкий стоял посреди крохотного каменного пятачка, дико озираясь и поводя окровавленным стволом автомата из стороны в сторону, но все уже было кончено: солдаты, перемахнув через гребень, занимали позицию, походя, переворачивали пинками разбросанные вокруг тела, не находя живых.

Напряжение понемногу уходило из тела юноши, уступая место жуткой усталости, от которой тряслись все без исключения мышцы. Только теперь он ощутил соленый вкус во рту, резкую боль в языке и выплюнул на ладонь какой-то крошечный кровавый ошметок.

— Живы, вашбродь? — спросил его возникший рядом, как чертик из табакерки, Филиппыч. — Не зацепило ненароком?

— Я яжык шебе прикушил, — пожаловался по-детски поручик, демонстрируя на грязной ладони потерю. — И не жаметил…

— Язык? — расхохотался фельдфебель. — Ну, это семечки! До свадьбы, чаю, заживет! Я, помнится, в первую свою атаку штаны намочил! Такой вот конфуз случился! И по-малому, и по-большому. А вы-то как?

— Не жнаю… — с сомнением прислушался к своим ощущениям Саша. — Вроде порядок…

— Тогда молодцом! Верный знак, что вояка настоящий получится! А черта этого как завалили! Любо-дорого посмотреть. Черепушку — всмятку!

Странное дело, при виде разможженого лица врага Александр не почувствовал ничего…

— Двое живых, — указал стволом автомата в сторону каменного нагромождения, над которым все еще курилась, оседая, пыль, рядовой Жеменя. — Правда, недолго, наверное…

— Пойдем взглянем.

Пленные действительно были не жильцами на этом свете: старик со слипшимися от крови волосами лежал с закрытыми глазами, и грудь его вздымалась неровными толчками, словно там, под грубой крашениной его бесформенных одежек, таилась птица, яростно пытавшаяся вырваться наружу. Второй — молодой парень — лежал на боку, зажимая обеими руками живот и сквозь стиснутые блестящие, будто залитые красным лаком пальцы неторопливыми толчками выплескивалась черная кровь, тут же уходящая в щебень, припорошенный пылью.

Филиппыч, нагнувшись над раненым, произнес несколько коротких гортанных слов, но тот лишь зыркнул на него сплошь черными, без зрачков, глазами и попытался плюнуть. Увы, бессильный плевок кровавым сгустком повис на щеке.

— Бесполезно, — разогнулся фельдфебель. — Ничего не скажет. Одной ногой уже в своем раю, болезный… Пойдемте, вашбродь, оружие осмотрим трофейное. Степа, помоги им, — кивнул он солдату.

— А почему в раю, Филиппыч? — спросил Саша, когда они выбрались из каменного закута на волю: он с радостью ощущал, что прикушенный язык хотя и болит немилосердно, но уже вполне слушается его.

— Вера у них такая, — вздохнул старый служака. — Нехристи… Считают, что раз с оружием в руках за веру свою пали — сразу в рай попадут. Муллы их так говорят. А рай у них богатый — девки там голые скачут, мед-вино подносят… Вот и рвутся они туда. Живут-то, прости господи, в нищете, как собаки…

Позади, один за другим, сухо треснули два одиночных выстрела, и Александр дернулся было назад, но фельдфебель удержал его за плечо.

— Не ходите, не надо… Они уж в раю своем.

— Зачем?… — повернул юноша к Филиппычу искаженное лицо. — Нельзя так!.. Они же пленные!

— Да не довезли бы мы их до госпиталя, — терпеливо, как несмышленому ребенку, попытался объяснить тот. — У старого черепушка пробита была — мозги наружу, а младший… Кровянка из брюха черная — значит, в печенку угодило. А это…

— Но это же пленные! — не слушал его Бежецкий. — Мы не имеем права… Международные конвенции…

— А ну — пойдем! — дернул его за рукав солдат. — Пойдем, ваше благородие.

Почти волоком фельдфебель подтащил офицера к краю площадки и указал вниз, на лениво дымящиеся остовы двух сгоревших дотла грузовиков. Они попали в засаду еще утром, и именно ради них здесь был отряд Бежецкого. Увы, помочь им уже не успели…

— А на это они имели право? Там ведь наши были — русские. А теперь их домой в цинке повезут. Все, что осталось. И Семенова нашего. На это у них право есть?

— Но международные конвенции…

— Какие еще конвенции? Они враги. И пали в бою. Или вы расскажете, что Жеменя им помог отмучиться? Под трибунал подведете парня?

— Нет, но…

— А на нет и суда нет. Это война, барин. Или мы их, или они нас — третьего не дано. Не изобрели еще третьего… Вы лучше, вашбродь, поглядите, красота-то какая!.. — сменил тему Филиппыч.

И Саша против воли поднял глаза на действительно великолепный пейзаж, расстилающийся вокруг.

Облака, весь день скрывавшие солнце, под вечер раздуло ветром, и теперь косые лучи заходящего светила румянили снега на вершинах окрестных гор. Гор, которым не было дела до трагедии, разыгравшейся рядом с ними.

За пролетевшие над ними века и тысячелетия древние горы видали и не такое…

12

Саше больше всего на свете хотелось рухнуть на постель прямо так, не раздеваясь, закрыть глаза и провалиться в блаженную нирвану, но он переборол себя, позволив лишь присесть на краешек табурета… И опустить веки, на обратной стороне которых вновь замелькали эпизоды прошедшего… А проказник Морфей тут же воспользовался и этой уступкой, чтобы мигом заключить измотанного до полусмерти юношу в свои могучие объятия…

Поручик пришел в себя, лишь приложившись со всего маху затылком о стену, и понял, что задремал. Наручные часы либо безбожно врали, либо проспал он вот так, сидя, чуть ли не час.

«Скоро стоя спать научусь, — обозлился он на себя. — Как лошадь…»

Ощущая тупую боль во всех мышцах, он принялся стаскивать с себя пропотевший насквозь камуфляж, словно весенняя линяющая змея — шкуру, остервенело дергая заедающие молнии, распутывать просоленные и спаявшиеся намертво шнурки ботинок… В голове крутилась одна и та же картинка: как он в костюме Адама встает под душ и смывает, смывает, смывает с себя всю грязь, усталость и ужас минувших дней. Под мощный водопад ледяной воды… Пусть даже не совсем ледяной… Пусть даже не мощный… Тонкую струйку тепловатой, отдающей железом и химией мутной жидкости…

Бежецкий поймал себя на том, что опять спит с полуснятым ботинком в руках. Спит с открытыми глазами, видя сквозь ставшую вдруг полупрозрачной стену мелькающие за бортом вертолета скалы, беззвучно разевающих рты солдат, дробно прыгающий в руках автомат, горца с кровавым месивом вместо лица, обгорелые остовы грузовиков…

«Нет, так не пойдет…»

Пересилив себя, молодой человек потряс головой, последним усилием воли разделся и только собирался пройти в душ, как в шаткую дверь за его плечом кто-то негромко, но требовательно постучал.

«Кого это черт принес по мою душу?…»

— Да, — с трудом разлепил он пересохшие губы, не узнавая своего голоса, и с изумлением вспомнил, что так и не исполнил главную мечту последних часов — не выпил ведра воды. Даже стакана не выпил — сон оказался более мощным фактором, чем жажда, не говоря уже о голоде. — Войдите!

— Не спите? — просунул голову в комнату прапорщик Деревянко. — Я тут полчаса назад долбил-долбил, а вы ни гу-гу. Я уж думал, что спит поручик Бежецкий без задних ног. Намаялись, граф?

— Есть такое дело, — зевнул Саша, прикрыв рот ладонью. — А что за пожар, Матвей Опанасович?

— Да не пожар… — вздохнул прапорщик, отводя глаза. — Из госпиталя тут солдатик приковылял… Из выздоравливающих… Его полковник Седых прислал…

— Не тяните, Матвей Опанасович. Что за манера, право?

— Иннокентий Порфириевич просил вас прийти.

— Зачем?

— Поручик Еланцев совсем плох, но пришел в сознание и зовет вас.

— Меня?!!

Александр не верил собственным ушам. Он мог представить себе все, что угодно, вплоть до принятия всеми афганцами православия с последующим пострижением в монахи, но такое не укладывалось в мозгу. Поручик Еланцев, его злейший враг, желает его видеть! Подумать только! Остальные слова прапорщика как-то сами собой проскользнули мимо.

— Поверьте, Матвей Опанасович, на слово, но ваше известие совсем меня не обрадовало. Передайте вестовому, что…

— Вы меня не поняли, поручик, — прапорщик вошел в комнату и присел на табурет. — Еланцев СОВСЕМ плох.

— И что с ним произошло? — саркастически улыбнулся юноша. — Поскользнулся в бане? Перемудрил с очередной пассией? Отравился шаропом?[28]

— Его привезли вчера под вечер, — буркнул, осуждающе глядя на него, прапорщик. — Вездеход подорвался на мине…

— Но при чем тут я? — несколько растерялся Александр: Еланцев, конечно, сволочь редкостная, но… — Я не батюшка, чтобы отпускать ему грехи… И вообще…

— Сходите, Александр Павлович. Особого труда для вас это не составит, а поручику, возможно, это принесет облегчение. Пусть не телесное, но хотя бы душевное.

«Какого черта?…» — подумал Саша и буркнул:

— Ну, хорошо, хорошо… Приведу себя в порядок и вечерком…

— Иннокентий Порфириевич просил вас зайти срочно.

— Но душ я хотя бы могу принять?

— Увы, — развел руками Деревянко. — Вот этого-то вы как раз сделать не сможете. Там что-то с водокачкой приключилось, и все краны в околотке сухие.

— Ч-ч-черт!.. — с сердцем пробормотал поручик, понимая, что мечтам его сбыться не суждено.

— Ничего, — утешил его сосед. — Я уже послал солдат с бидонами за водой, и через пару часов можно будет принять вполне сносную ванну. Как раз когда вы вернетесь…

Александр шагал за ковыляющим с костылем в двух шагах впереди тощим, бритым наголо солдатиком и с неудовольствием думал, что «благоухает» на пол-Кабула. Согласитесь, что обтирание влажным полотенцем совсем не в полной мере заменяет для человека, две недели не вылезавшего из тяжелой амуниции, полноценного душа. А патентованные дезодоранты и великолепный, по словам прапорщика Деревянко, французский парфюм лишь подчеркивают общее амбре ломовой лошади, исходящее от усталого поручика.

«Может, хоть в госпитале вода есть? — тоскливо думал он, хмурясь на постоянно озирающегося провожатого. — Хотя откуда… Два шага от нашей развалюхи — наверняка одна и та же водокачка…»

Настроение у Бежецкого было не самое приподнятое, и христианское милосердие к страждущему в него никак не вписывалось. Особенно если этот страждущий — мерзавец, каких поискать. Если бы не настоятельная просьба медика, изложенная в записке, которую солдатик принес с собой, Саша с огромным удовольствием плюнул бы на всех ближних и дальних, а заодно на христианское, магометанское, иудейское и языческое милосердие и завалился бы спать. Но просьба старшего по чину — пусть и иной епархии — равносильна приказу. Да и обижать добрейшего человека не хотелось…

— Иннокентий Порфириевич на срочной операции, — сурово поджав губы, встретила офицера старшая сестра милосердия — дебелая матрона лет сорока, смутно знакомая. — Что у вас за дело, юноша? Предупреждаю сразу, что никаких лекарств, тем более освобождения от службы выписывать не буду!

— Я не по этому поводу… — промямлил Бежецкий, от души надеясь на то, что цербериня прогонит его в шею, а следовательно, неприятного свидания удастся избежать. — Меня просили навестить поручика Еланцева из Шестнадцатого пехотного…

— Еланцева? Из Сибирского? Так бы сразу и сказали… — Матрона водрузила на монументальный нос очки в тонкой золотой оправе и пробежала пухлым пальцем с коротко, по-мужски, остриженным ногтем по странице открытого вроде бы наугад «гроссбуха». — Вот — Еланцев Гэ Вэ, поручик, Шестнадцатый пехотный полк… Палата… э-э-э… двести седьмая…

По мере того, как она читала строчку в списке, тон голоса у нее снижался. На последнем слове она сняла очки, повертела их в красных, как у прачки, руках и снова водрузила на переносицу.

— Знаете… — тихо произнесла она, — поручик… как бы вам это сказать… в общем, он в очень тяжелом состоянии. Я бы даже сказала — в безнадежном…

— Значит, я зайду потом? — сделал движение к двери Саша, еще не до конца осознав смысл последних слов.

— Куда? — неожиданно взъярилась сестра. — Когда «потом»? Ему этого «потом» осталось… — Она отвела глаза. — В общем, ступайте, поручик, по коридору до конца, потом — по лестнице на второй этаж… Там спросите у дежурной. Если не будет на месте — подождите пару минут… И все, все!.. Идите!..

Растерянный Бежецкий направился по указанному маршруту: он готов был поклясться, что у женщины, только что раздраженно махавшей на него рукой, в глазах стояли слезы.

— И вообще, — добавила вслед ему совершенно ни к селу ни к городу сестра, — следите за личной гигиеной, поручик! От вас разит, как… не знаю… от скаковой лошади! Здесь вам не Россия: подхватите ненароком…

Окончание фразы Саша уже не расслышал, повернув к лестнице, ведущей на второй этаж.

Дежурная по этажу, к счастью (или несчастью), оказалась на месте — в своем прозрачном «аквариуме» перед входом на этаж. Окруженная десятками помаргивающих экранов, она напоминала авиадиспетчера за работой и не сразу обратила внимание на мнущегося перед стеклом молодого офицера.

— В двести седьмую? Четвертая дверь налево по коридору, — не отрывая глаз от какого-то дисплея, сообщила симпатичная молодая женщина, из-под белоснежной накидки которой выбивался непослушный медный локон, — Александр и ее узнал, только никак не мог вспомнить имени. — Там номер на двери — не ошибетесь. Только недолго, пожалуйста. И постарайтесь не волновать больного…

«Может, он без сознания? — Ноги решительно не хотели идти к проклятой двери. — Постою минутку и уйду. Приличия соблюдены, а там…»

Поручика он не узнал.

Перед Александром на больничной койке, укрытая до середины груди простыней, лежала почти сплошь укутанная бинтами кукла. Открытым оставался лишь участок лица с одним глазом, неузнаваемо заострившимся восковым носом и синеватыми, покрытыми черными струпьями губами. Под покрывалом, из-под которого по полу змеились многочисленные трубки разного сечения, провода и даже кабель в блестящей рубчатой «броне», угадывались контуры тела, и Бежецкий сперва даже не понял, что в нем не так. Только минуту спустя, трудно сглотнув, он сообразил, что тело под простыней необычно короткое, заканчивающееся там, где у обычных людей…

— Приветствую… поручик… — вывел его из ступора незнакомый механический голос, похожий на те, которыми разговаривают в кинофильмах роботы и инопланетные пришельцы. — Красавец, а?…

— Здравствуйте, поручик, — снова сглотнул подступающую к горлу тошноту Александр. — Вы хотели меня видеть?

— Еще как… хотел… — продребезжал едва слышно Еланцев, по-прежнему не открывая глаз. — Думал… не успею…

— Вот. Я пришел.

Эта фраза звучала глупо, но промолчать было еще глупее, и Саша это чувствовал. Идя сюда, он знал, что поручику плохо. Но чтобы ТАК плохо… Он не знал что говорить. Однако Еланцеву этого и не требовалось.

— Молодец… что пришел… — лихорадочно бормотал Герман. — Я думал… Ты вот что… ты прости меня… слышишь… это я виноват…

— Конечно, конечно… — смутился поручик, понимая, что перечить умирающему нельзя. — Я… это… прощаю вас…

— Прости… — не слушал его поручик. — Я думал… хотел, чтобы лучше тебе… ты молодой, зеленый… восторженный, как телок… таких сразу… долго не… я розовые очки хотел… потому что…

Он внезапно распахнул глаз с огромным, во всю радужку, зрачком и зашарил им, пытаясь отыскать Сашино лицо.

— Ты где?… Подойди…

Поручик приблизился, чувствуя, что от ужасной картины и еще более ужасного запаха, исходящего от лежащего перед ним обрубка человека, его сейчас вырвет прямо здесь — на сверкающий кафель пола, на белоснежную простыню…

— А-а-а… ты… прости меня…

— Я прощаю, прощаю… Может, врача позвать? Или священника?…

Губы умирающего тронула судорога, от которой черные струпья лопнули, пропуская алые дрожащие капли крови. Саша с ужасом понял, что тот смеется.

— Врача?… не… а в Бога…

Фразы становились все короче и неразборчивее, а паузы между ними — все длиннее. Юноша подумал, что ничего связного уже не услышит, но Герман был сильным человеком и смог собраться.

— Я бы потом… мы же друзьями были… а тебе лучше… прости… за Варвару тоже… я подлец…

— Молчи, Герман, молчи! — испугался Саша при виде крови, которая медленной струйкой скатилась с кровоточащих губ на подушку и тут же начала расплываться пунцовым пятном. — Тебе нельзя…

— Нельзя… можно… ты знаешь, какие женщины тут есть? — внезапно оживился Еланцев. — Какие женщины… м-м-м… Мы с тобой еще… ты бы знал, какие есть женщины…

Он знакомо и томно закатил непривычно цыганистый глаз и сделал паузу.

«Ну вот! — недовольно подумал Александр. — Только что умирал, а про б… пардон, дам вспомнил и ожил. Дон-Жуан Кабульский!.. А я ведь его почти простил…»

Пауза затягивалась.

Дверь позади Бежецкого открылась, и в палату вошла незнакомая пожилая сестра милосердия. Не обращая внимания на офицера, она приблизилась к постели Еланцева, заглянула близоруко в широко открытый глаз, прищурилась на экран прибора в изголовье и вытерла кусочком ваты почти уже высохшую кровь. Щека Германа, примятая этим движением, разглаживалась медленно и неохотно. Все это было так просто и буднично, что Сашу даже несколько покоробило такое поведение.

«Наверняка из мещан, — сердито подумал он. — Или вообще крестьянка… Ни такта, ни уважения… Вошла без стука, прервала на полуслове беседу двух офицеров. Сейчас еще судно примется менять или утку… Деревня неумытая…»

Он нетерпеливо ждал, пока старуха (лет за пятьдесят, наверное!) оставит их с Германом одних. Тот тоже молчал, не собираясь, видно, при обслуге откровенничать.

Но совсем вышел из себя поручик, когда сестра милосердия принялась деловито щелкать на пульте прибора какими-то тумблерами, отсоединять провода, выдвинула из-под кровати ногой какую-то металлическую емкость и направила туда струйку мутно-розоватой жидкости из перерезанной медицинским ножичком (скальпелем, кажется) трубки, уходящей одним концом под простыню, а другим — куда-то за ширму.

— Может быть, вы займетесь своими процедурами после того, как мы с поручиком закончим… э-э-э… беседу, уважаемая? — не выдержал он подобной бестактности. — Извините, не знаю, как вас по имени-отчеству…

— Беседу? — повернула к Саше простое деревенское лицо женщина, удивленно подняв куцые бровки. — Какую беседу? С кем беседу?

— С поручиком Еланцевым. С ним, — кивнул юноша на все еще державшего паузу поручика.

— Так преставился поручик. Отмучился, бедный.

— Как преставился? — опешил офицер, пожирая глазами кусочек изжелта-бледного спокойного лица в «окошечке» повязки. — Умер? Не может быть! Вы что-то путаете…

— Умер, сердешный, умер. Отлетела душа его в чертоги ангельские, — словоохотливо пояснила сестра, не прекращая своего малоаппетитного занятия. — А как же иначе? За Отечество пал раб Божий Герман, значит, сто грехов ему долой. Да и какие у вас, мальчиков, грехи еще… О-хо-хо… Вот вечером вернется батюшка наш госпитальный, отпоет бедняжечку… Да чего ж ты стоишь, касатик? На тебе лица нет! Ты присядь, присядь! А лучше — иди на воздух. Чего тебе тут на страсти этакие глядеть? Ночью еще, не ровен час, приснится… Приберут твоего друга, обмоют, тогда и приходи — простишься по-человечески… Эх, молодежь, молодежь… Вам еще в солдатики да мячики играть, а вас сюда, под басурманские пули посылают…

На негнущихся ногах Саша прошел по коридору и уже на лестнице столкнулся с запыхавшимся полковником Седых, так, видимо, спешившим сюда, что не успел снять сине-зеленого хирургического облачения, обильно покрытого спереди темными пятнами, о происхождении которых не хотелось даже задумываться.

— Прекратите, прекратите! — замахал на попытавшегося вяло отдать честь Александра медик. — Какие политесы, право… Да я и не в мундире… Извините, Саша, что я опоздал. Понимаете, срочно доставили тяжелого, и пришлось… Ассистенты там его сейчас штопают, а я прямо сюда…

— Он умер, Иннокентий Порфириевич, — выдавил из себя Бежецкий, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног. — При мне умер…

— Я знаю, знаю, Саша.

— Попросил прощения и умер, — не слушая его, продолжал поручик. — Я даже не заметил, когда он умер. Стоял и ждал, что он скажет. А сестра…

— Знаете что, — решительно сказал полковник, — пойдемте ко мне в кабинет. Я вам там накапаю сердечного, успокоитесь… А потом на моем авто — домой, спать.

И под руку, словно тряпичную марионетку, утащил безвольного Александра на свой этаж, где, в роли «сердечного» его ждала объемистая мензурка, до половины наполненная чистейшим медицинским спиртом…

Часть вторая Сорняк на камнях

Кто здесь не очернен грехами, объясни,

Какими занят он делами, объясни?

Я должен делать зло, Ты — злом воздать за это.

Какая разница меж нами, объясни?

Омар Хайям

1

он они где угнездились, ваше благородие! — донесся до Александра голос унтера Селейко сквозь рев винта, давно ставший чем-то вроде тиканья часов или песни сверчка, никак не мешающей сладкой дреме человека, привыкшего ценить каждую свободную минутку. — А ведь не сразу и различишь.

— Во-первых, — Бежецкий и не думал открывать глаз, — если бы обнаружить сии плантации было легко — нас с вами и не посылали бы. А во-вторых… Унтер-офицер Селейко, разве я перед вылетом не велел будить меня лишь в самом крайнем случае? Мы что, подверглись обстрелу с земли? Нас внизу встречают титулованные особы? Или параллельно нашей машине сейчас идет летающая тарелка?

— Виноват…

Саша живо представил себе безбровое, конопатое, цветом напоминающее если не свеклу, то редиску точно, лицо своего отделенного — простого деревенского парня, неизвестно за каким чертом подписавшегося на сверхсрочную службу, когда самое ему место — ковыряться на родной бахче где-нибудь на Херсонщине. Действительно, если уж выбрал ты военную карьеру по собственному желанию, то к чему без конца жаловаться на судьбу, будто солдатику-новобранцу, оторванному от мамкиной юбки?

Мысли о незадачливом подчиненном, не так давно сменившем верного Филиппыча, пестующего теперь какого-то нового «птенчика», прогнали остатки дремы, будто ее и не было. Поручик потянулся всем телом, до треска в камуфляже — было из-за чего трещать: молодой человек за прошедшие месяцы изрядно раздался в плечах и вообще — в теле. Но совсем не из-за жирка — невозможно было завязаться жирку при «собачьей работе», как называли свою службу патрульные.

«Надо будет все же наведаться на склад, выписать себе одежку на пару размеров побольше, — подумал Саша, окончательно стряхивая сон. — А то несолидно как-то — скоро буду ходить обтянутым, как балерун какой-нибудь. Как князь Гогелидзе! На плечах треснет или на спине — бог с ним, а если на другом каком месте? Сраму не оберешься…»

Поручик поймал себя на том, что голова у него забита совсем не предстоящим делом, а бытовыми мелочами, и улыбнулся: сказал бы ему кто-нибудь нечто подобное еще совсем недавно — поднял бы на смех, не поверил.

«А ну как пальнут с земли? — подначил он сам себя. — «Фоккер» наш — старый рыдван, и место ему на помойке. Мишень по всем статьям — идеальная…»

Но знал уже, что не пальнут. Пришла бы кому охота оберегать крошечные крестьянские наделы при помощи крупнокалиберных пулеметов, не говоря уже об, упаси господи, зенитных комплексах. Эти машинки стоят денег, причем таких, что и сотне крестьян — справных тамбовцев или курян, не чета местным голодранцам — не собрать и половины. Да и представить себе сотню землепашцев, объединяющихся ради чего-либо, пожалуй, трудновато. Десяток-другой — и то вряд ли… Как там пел Васенька Андрюхин, местный записной мечтатель, проштудировавший от корки до корки труды Сен-Симона, Маркса и Плеханова, — колхозы… Коллективные, значит, хозяйства. Ну и фантазеры эти социалисты…

— Садимся, — проорал Бежецкий в микрофон, щелкнув клавишей переговоров с кабиной. — Вон на тот пятачок!

— Так делянка-то — с гулькин х… — недовольно ответил пилот — прапорщик Ланкис. — Мараться из-за нее…

— Ловим не на вес, а на счет, прапорщик. Выполняйте приказ.

— Слушаюсь…

Набивший оскомину горный пейзаж в никогда не закрывающемся проеме люка накренился и пошел вверх.

«Может, действительно не стоило? — подумал про себя Саша, но тут же одернул себя: — А договоренность?»

Действительно, все офицеры патрулей, помотавшись пару недель по окрестностям Кабула, вместо того чтобы исполнять действительно нужное дело, договорились в «клубе» о некой системе противодействия. Идиотские приказы, решили они сообща, будем парировать таким же идиотизмом. Только доведенным до абсурда. И сегодняшние четыре пятачка для этой программы подходили как нельзя лучше. Ну а пятый — как будто специально придумали.

Вертолет, поднимая струей воздуха клубы пыли с бесплодного склона, завис в двух метрах над площадкой, а потом, качнувшись, как барышня, с опаской заходящая в речную воду, опустился вниз. Прапорщика Ланкиса недаром прозвали в «сеттлменте» «ювелиром», да и латаные-перелатаные шасси давно пережившего свой век винтокрылого уродца легко могли не выдержать иной, более решительной посадки, а за поломку виновному пришлось бы платить из своего кармана… А вот этого уроженец Западных губерний, отсылавший все жалованье до копейки своей многочисленной семье где-то под Пружанами, позволить себе не мог…

Александр легко соскочил на хрустнувший под подошвами ботинок гравий и, не оборачиваясь на вертолет, из которого сыпались под нервное «Пошел, пошел…» Селейко остальные, направился к убогим хижинам, таким же серовато-бурым, как и окружающий камень. Аборигены уже толпились поодаль, застыв, будто вставшие на задние лапы суслики, и настороженно глядя на пришельцев. Рука сама собой передвинула кобуру с «береттой» поудобнее.

— Ки сар? — как мог внушительнее (увы, до хрипатого баса ломкому тенорку юноши еще было далеко, особенно на чужом языке) спросил поручик, останавливаясь за десять шагов от молчаливой кучки сельчан. — Бья инджа![29]

— Ман, раис[30]… - суетливо выступил вперед седобородый старик и тут же затараторил, поочередно показывая обеими руками на толпящихся за его спиной людей, на землю, на небо… Так далеко лингвистические познания офицера не простирались.

— Да что с ним разговаривать, вашбродь, — раздолбай Федюнин, не боявшийся ни Бога, ни черта, ни, тем более, воинских начальников — ни Бежецкого, ни тем более Селейко, — подошел, лениво помахивая свежесломанной веткой. — Вон она, родимая, налицо. Палить, и дело с концом. А эти пусть будут рады, что русские их накрыли, а не местные. Те б не только спалили, а еще и самих огородников перевешали. Или на колья пересажали — с этим тут просто.

— Разговорчики! — не очень решительно буркнул унтер, поглядывая на офицера. — Что себе позволяешь, Федюнин! На гауптвахту захотел?

— Да хоть бы и туда! — солдат ощерил в ухмылке стальные зубы и метко чвыркнул тугой цевкой слюны, желтой от табака, прямо под ноги унтеру. — Все при деле, а не как здесь, — мотаемся, будто это самое в проруби.

Бежецкий вздохнул: Федюнин, конечно, был сокровище еще то — бывший «фартовый», правда, по его же словам, завязавший, шалопай, каких поискать, но солдат от Бога. Храбрый, умелый, предприимчивый, неглупый… Сколько раз за храбрость представлялся и к наградам, и к повышению, но… Так и не поднялся выше рядового, а кресты, как он любил шутить, предпочитал деревянные.

Увы, сейчас он был прав…

— Барский, Коренных! — повернулся Саша к огнеметчикам. — Сжечь плантацию!

— Это дело… — пробормотал кто-то из солдат, подкручивая вентиль горелки своего ОР-72, метко названного кем-то «Золотым петушком». «Красным» не позволяла генетическая память — сколько раз в прошлом пускали обиженные чем-нибудь крестьяне «красного петуха» помещикам, а «золотой»… Огнеметы и в самом деле были золотыми. Как интендантство расщедрилось на эти аппараты, да еще на горючее к ним — без меры, оставалось тайной.

Слепящая глаза и обжигающая лицо даже на расстоянии струя жидкого огня с ревом вырвалась из горелки, и рядовой Барский, опустив на глаза темные, как у сварщика, очки, скаля белые зубы на загорелом, разом покрывшемся испариной лице, повел хвостом своего «Золотого петушка» по пыльно-зеленой, чернеющей и скручивающейся в адском пламени стене растительности… Через мгновение к первому огненному хоботу присоединился второй…

— Нэй! Нэй![31] - старик со слезами на глазах цеплялся за рукав Бежецкого, суя ему в руки комок ветхих разноцветных купюр и тараторя что-то многословное.

— Отстань, — досадливо оттолкнул тот сморщенную, коричневую, как древесный корень, руку.

— А я бы взял, — хохотнул Федюнин.

— Разговорчики… — снова подал голос Селейко, незаметно отодвинувшийся за спины товарищей от нестерпимого жара.

Для того чтобы спалить дотла плоды трудов всего этого крошечного селения — пару-другую десятин сочной индийской конопли, ушло всего несколько минут. Глядя, как обращаются в золу надежды более-менее сносно протянуть предстоящую зиму, зароптали мужчины, завыли в голос женщины, но поручик был неумолим. Действительно: добыча наркотического зелья наказуема и здесь — разве не поступают гуманно российские военные власти, всего лишь уничтожая посевы зелья, вместо того чтобы казнить тех, кто это зелье выращивает, согласно людоедским законам горного королевства? Хотят прокормить себя и семьи — пусть растят что-то полезное. Просо, к примеру, или кукурузу… Полезное, одним словом.

— Прапорщик, — окликнул он по рации пилота, когда дело было сделано и огнеметчики сворачивали свои аппараты. — Вы отметили уничтоженное поле на карте?

— По инструкции, — прокричал тот: для экономии времени двигатель не глушился, и теперь лопасти, работающие на холостом ходу, вместо пыли поднимали тучи пепла, завивающиеся в серые смерчи, призраками бродящие по некогда зеленому полю, превратившемуся в выжженную пустыню с торчащими кое-где черными «будыльями» особенно стойких стеблей. — Вылетаем?

— Ну, если вы ничего здесь не забыли…

Под хохот десятка здоровых молодых глоток отряд снова погрузился в чрево «Фоккера», и пилот резко, без предупреждения бросил машину вверх, заставив кого-то прикусить язык, кого-то выматериться от души, а кого-то до побелевших пальцев вцепиться в отполированный сотнями ладоней поручень с давно слезшим никелированием — единственную страховку от падения в бездну, открывавшуюся сразу за обрезом люка.

«Придем на базу, — раздраженно подумал поручик, — я этому лихачу…»

Резкий металлический удар по корпусу, заставивший вздрогнуть всю машину, прервал ход мыслей. Такое бывает, если…

— Ваше благородие! Унтера, кажись, зацепило!

«Вот же невезение!..»

Рискуя вывалиться за борт, Александр поднялся на ноги и сделал несколько неверных шагов по яростно вибрирующему решетчатому настилу в хвост вертолета, где обычно сидел унтер, боявшийся высоты до полуобморочного состояния.

Он и сейчас сидел там, бледный в синеву, беззвучно шевелящий бескровными губами и вперивший остановившийся взгляд в обшарпанный борт.

«Жив вроде…»

— Куда его? — спросил Бежецкий, понимая уже, что от раненого добиться чего-либо вразумительного не удастся: судя по всему, тот был в шоке. — Серьезно?

Федюнин без слов оторвал безвольную руку унтера от живота, который тот придерживал бережно, будто роженица, и Саша едва сдержался, чтобы не охнуть: под обветренной пятерней с обломанными, с траурной каймой ногтями пульсировал черный влажный комок. Селейко наконец закрыл глаза и не то застонал, не то зарычал, кусая враз пересохшие губы.

— Вколите ему…

— Уже, — пожал плечом Федюнин, подсовывая под руку унтеру сразу три скомканных вместе бинта из перевязочных пакетов. — Два раза кольнули, да не берет пока…

— Это уроды те, из кишлака! — кровожадно блестя глазами, заявил младший унтер-офицер Власов. — Развернуться надо, ваше благородие, да со счетверенок их проутюжить! А то сесть да в десять стволов…

— Отставить, — нахмурился поручик. — Мы не каратели. Да и не довезем тогда раненого… Прапорщик! — бросил он в микрофон. — На борту трехсотый, аллюр три креста.

— Понял…

Вертолет оглушительно взревел двигателем и, накренясь, нырнул в ущелье…

* * *

На базе подбитый «Фоккер» уже ждала вызванная на подлете машина, и Александр немного взбодрился, заметив подпирающих оливково-зеленый борт спинами доходяг-нестроевых из госпитальной команды. Действительно: одно дело, когда твой подчиненный отдаст Богу душу на госпитальной койке под присмотром врачей, и совсем другое — привезти домой «двухсотого», даже если этот «двухсотый» еще десять минут назад был «трехсотым»…

Бежецкий подивился собственной черствости, но вызвать искреннюю жалось к раненому не смог, как ни старался, — чересчур уж не нравился ему Селейко.

А того действительно стоило пожалеть: довезти-то его довезли, но… Судя по всему, шедшая снизу вверх пуля («Бур», однозначно! — авторитетно заверил Федюнин, просунув палец в найденную общими усилиями пробоину в борту и не боясь порезать загрубевшую до чуть ли не носорожьего состояния кожу о бритвенной остроты вывороченные края. — Ишь какую дырень оставил!») пробила не только подреберье. Пяти минут не прошло, а у то впадавшего в беспамятство, то приходящего в лихорадочное возбуждение унтера на губах пузырилась светлая легочная кровь.

Ставшего страшно тяжелым Селейко общими усилиями затолкали в кузов санитарного «Пежо», и поручик хотел было уже захлопнуть двери, как пришедший в себя унтер клещом вцепился перемазанной в крови пятерней в рукав офицерского камуфляжа.

— Ваше… бла… — пробулькал раненый, выплескивая с каждым словом на подбородок кровь. — Проводите…

— Что? Не слышу? — наклонился к нему Саша, брезгливо сторонясь от вылетающих изо рта унтера алых брызг.

— Проводите меня… Я… хочу…

— Он бредит, что ли? — поднял взгляд офицер на равнодушно ковыряющего в ухе санитара, занявшего скамейку сбоку от носилок. — Вколите ему чего-нибудь.

— Нельзя, — так же равнодушно буркнул санитар. — Вон — зрачки уже во весь глаз. Я ему кольну — а он ласты склеит. Кто отвечать будет?

— Вы бы, вашбродь, — вполголоса заметил шофер — мужичок в годах, по говору — вятский уроженец, — лучше в самом деле проводили болезного, а? Кончится он скоро — до госпиталя не довезем. Я-то уж таких навидался… А парнишка вам сказать что-то хочет. По всему видно.

— Что он мне может сказать? — дернул плечом Саша. — И вообще…

Но Селейко, молча дергавший кадыком — наверное, сглатывал кровь, — смотрел так жалобно, что он не устоял.

— Ладно, подвинься, — буркнул он санитару, ухватился за ручки и одним рывком закинул тренированное тело в машину. — Сдам уж с рук на руки…

— Вот это дело! — обрадовался непонятно чему шофер, суетливо захлопывая створки дверей. — Мы айн минут!

Пока фургон выкручивал по извилистым улицам, Селейко лежал молча, будто спал, только под темными веками лихорадочно бегали глазные яблоки, да комкали край серого госпитального одеяла пальцы. Поручик стал уже надеяться, что тот впал в беспамятство окончательно, когда раненый приоткрыл глаза и поманил офицера пальцем.

«Вот еще…» — подумал Саша, но все равно нагнулся к лицу лежащего.

— Я помру… скоро… — пробормотал унтер. — Домой… в ящике…

— Не мели ерунды, братец, — попытался остановить его офицер. — В госпитале тебя подлатают, домой героем поедешь. Крест тебе положен…

— Не… помру я… — упрямился Селейко. — Вы уж… про… проследите… чтобы вместо меня… в ящике этом…

— Чего? — не понял поручик.

— В ящиках… отраву домой… а солдат… тут… в землю… я хочу… домой… проследи…

Унтер вдруг распахнул глаза, будто увидел что-то за головой Саши, лицо его исказила гримаса, рука суетливо и мелко зашарила по одеялу…

— Санитар! — обернулся Бежецкий к соседу. — Что с ним?

— Кончается, — безразлично буркнул тот. — Агония по-ученому… Обирается вон.

Рука раненого, действительно, словно собирала с одеяла что-то мелкое, невидимое глазу

— Так сделайте что-нибудь!

— Тут уже ничего не сделаешь.

А Селейко выгнуло на носилках дугой, рука конвульсивно вцепилась в Сашино запястье, сдавив так, что хрустнули кости, кровь уже не пузырилась на губах, а текла широкой гладкой струей, пропитывая подушку…

— Хочу домой… — скрипнул зубами раненый. — Не здесь…

Машину трясло по ухабам, а на полу ее корчился в смертной муке человек, не желая отпускать без покаяния свою душу, рвущуюся из его тела на волю…

2

«Что он хотел сказать мне? — думал Саша, уставившись в неразличимый в темноте потолок, валяясь без сна на койке. — Что за отрава в ящиках? Почему вместо солдат? Ерунда какая-то…»

Сон подкрался уже под утро, и во сне этом поручик в одиночку вытаскивал из кузова грузовика огромный, крашенный зеленой краской ящик, наподобие тех, в которые пакуются цинки с патронами. Рядом, шагах в пяти, стояла целая толпа, молча наблюдающая за потугами офицера, но никто даже не сделал попытки помочь выбивающемуся из сил человеку. А он и не просил о помощи, твердо зная, что эти помочь ему не могут ничем. Почему не могут? Разве может чем-нибудь помочь живому мертвый?

Да, все, кто наблюдал за странной разгрузкой, были мертвы. Вон, третий справа — поручик Еланцев. С двумя целыми руками и двумя ногами, облаченный в никогда не виданный на нем парадный пехотный мундир. А рядом с ним, ничуть не стесняясь столь близкого соседства с «его благородием», — рядовой Семенов, как всегда, в расстегнутом на груди камуфляже. И еще знакомые, полузнакомые и совсем незнакомые лица…

Ящик наконец грохнулся оземь, крышка слетела сама собой, и под ней действительно обнаружились две цинковых коробки с белыми трафаретными надписями на оливково-зеленой блестящей поверхности. Не зная, зачем он это делает, Саша вспорол крышку одной из них штык-ножом, неизвестно откуда взявшимся в руке, но вместо аккуратных патронных пачек, тесно набитых в жестяное нутро, увидел лишь небрежно набросанные газетные свертки, содержащие что-то вроде табака.

Вторая «цинка», больше походящая размерами на гроб (даже непонятно, как она влезла в ящик!), поддавалась с трудом. Бежецкий весь вспотел, пиля ножом, непонятным образом трансформировавшимся из штыка в обычный столовый, неподатливую жесть. Когда же он двумя руками с трудом отогнул зазубренный край, взгляду открылось лицо покойного Селейко, внимательно глядящего на него темными от огромного, во всю радужку, зрачка глазами.

«Откуда он тут?» — Александр попытался закрыть гроб, но мертвый унтер изнутри уперся в крышку неожиданно сильными руками и легко преодолел сопротивление офицера.

«Я домой хочу… — пробулькал окровавленным ртом покойник. — А тут отрава… Душно мне…»

Вместо подушки, под головой покойника лежали все те же свертки и целлофановые пакеты с чем-то белым…

Саша подскочил на постели и долго не мог унять расходившееся сердце. Душная темнота стискивала его в своем кулаке, по лицу и спине ручейками катился пот, простыня оказалась скрученной в жгут и противно мокрой.

«Приснится же такое…»

Бежецкий поднялся, несколько раз присел, проделал десяток-другой гимнастических упражнений и, не зажигая света, прошлепал по старой, хрустящей под ногами и колющей босые пятки разлохматившимися стебельками («Давно пора заменить!») циновке к столу. В щелях оконной занавеси маячил серый предутренний свет, и до одури захотелось распахнуть окно и вдохнуть полной грудью прохладный воздух… Вместе с пулей какого-нибудь по-азиатски терпеливого снайпера. Поэтому поручик ограничился лишь стаканом тепловатой, сильно отдававшей хлоркой воды, которую кипяти не кипяти… Увы, «хорошая» бутилированная вода стоила дорого, а в дукане, скорее всего, купишь то же самое, а то и просто процеженную воду из арыка, кишащую бациллами всех мастей. Запах хлорки хорошо отбивали граммов пятьдесят местной араки, но пить с утра Саша так и не научился, как ни пытался.

«Слава богу, — зло подумал он, вытряхивая из помятой жестянки мятную конфетку-монпансье и размалывая крепкими молодыми зубами приторную, холодящую небо мякоть, — сегодня не на службу. И завтра… Когда там «клуб» открывается? Напьюсь…»

Ложиться на влажные простыни не хотелось, но не таскаться же потом целый день снулой мухой? Перевернув подушку относительно сухой стороной вверх, молодой человек рухнул на взвизгнувшие пружины и закрыл глаза…

Обливаясь потом и срывая ногти на пальцах, он выколупывал из бездонного чрева грузовика второй ящик, уже точно зная, что заключено под дощатой крышкой, а своей очереди молчаливо дожидались еще десятки…

* * *

К вечеру желание напиться и забыть кошмар уже не казалось таким всепоглощающим. Да и сам ночной морок как-то потускнел, потерял краски и не казался чем-то бульшим той неизбежной «отдачи», которую вызывали в молодом, охочем до впечатлений мозгу все предыдущие боевые выходы. Правда, впечатления раз от разу постепенно стирались, словно разменные монетки, поскольку человек рано или поздно привыкает ко всему на свете. Даже к смерти, роящейся вокруг, прикидываясь до поры обычными пчелками-труженицами. Свинцовыми и стальными…

«Может, лучше закатиться к дамам-с? — размышлял поручик, неторопливо пыля английскими ботинками, которым и вправду износу не было, по хорошо известному маршруту, проделать который теперь мог и в полной темноте и мертвецки пьяным. — Говорят, недавно прибыло из Империи пополнение сестричек милосердия… Или просто лечь пораньше, прочитав наконец пару страниц давным-давно одолженного у Зебницкого романа?…»

Но отказаться от общения, по которому истосковался за неделю изматывающих «конопляных поисков», Саша не мог. Стоило вспомнить, что завтра или, в крайнем случае, послезавтра опять предстоит мотаться целыми днями по набившим оскомину ущельям в поисках клочков пыльно-зеленой, похожей цветом на германские шинели, еще не до конца изношенные «сарбозами», растительности, и ноги сами ускоряли замедлившийся было шаг.

«В конце концов, — пытался обмануть себя молодой человек, — можно и не напиваться. Посидеть где-нибудь в сторонке с бокалом пива, послушать споры, сыграть партию-другую на бильярде… Вернуть Зебницкому, наконец, старый долг…»

Александр вздохнул: вернуть одолженные два месяца назад десять рублей легкомысленному поляку означало попойку на ту же сумму, поскольку деньги в руках шляхтича держаться никак не желали, а желающих поучаствовать в истреблении «красненькой» всегда было хоть отбавляй. Тут уже не отделаешься бокалом местного «Моргенштерншаушлихтера», неведомо как укоренившегося на абсолютно неприспособленной к пивным экзерсисам почве. И что самое грустное — с десятки все веселье только и начнется…

* * *

Увы, как и почти все благие намерения в нашей жизни, это тоже так и осталось намерением — не более того.

Не успел Саша пересечь порог «клуба», как сидел между друзьями на шатком табурете, прижавшись спиной к осыпающейся сухой глиняной крошкой при каждом движении стене, в стакане, зажатом у него в руке, плескалось что-то алкогольное, а нечто не менее алкогольное плескалось под черепом, вытесняя и благие намерения, и данные себе обещания.

А на огромном, составленном из нескольких обычных, столе посреди обширного помещения разыгрывалось никогда не виданное им ранее действо.

Бои скорпионов.

Сколько трудов стоило отловить такие вот устрашающие экземпляры — больше фаланги большого пальца, — как раз сейчас взахлеб рассказывал на ухо Александру поручик Мотя Зацкер, слывший в «сеттлменте» выдумщиком не хуже покойного Еланцева. Слава богу, все шутки Матвея Зиновьевича имели характер довольно безобидный и были действительно веселы и оригинальны. То он, воспользовавшись каким-то местным праздником, устраивал настоящий костюмированный бал, то — гонки на ишаках, то беспроигрышную лотерею. От начальства сей оригинал постоянно получал распеканции, зато с товарищами имел отличные отношения и был желанен в любой компании.

— Представляешь, Саша! — теребил за рукав поручика Зацкер — он со всеми был на «ты». — Вон того негра мой Ларионов вытряхнул из своего сапога. — Тощий палец с обкусанным ногтем указывал на литровую стеклянную банку, на дне которой притаился действительно необычной расцветки — почти черный — огромный скорпионище. — Хотел раздавить, увалень, да я спас это чудо природы. А потом, как-то сама собой, возникла мысль: а что, если попробовать… Понимаешь, тараканьи бега — банально. Петушиные бои… Интересно, но где добыть петухов? Знаешь ведь, что местные обожают этот варварский вид спорта. Бойцовый петух стоит таких денег!

Выдумщик прервался, глотнул, будто воды, добрых полстакана араки — местной водки, мало чем отличающейся по вкусовым качествам от шаропа, и затараторил, возбужденно блестя большими, навыкате, глазами:

— Смотрю я, как этот негр бегает по дну банки, трясет хвостом, и думаю: э-э-э-э!..

Половой Семен водрузил на стол огромную плоскую стеклянную банку вроде аквариума, осторожно вынул из его прозрачной тюрьмы темного скорпиона щипцами для сахара и опустил на дно ристалища.

— На арене боец номер один, — громко объявил Зебницкий, согласившийся быть рефери поединков и заодно крупье: не умея сохранить свои деньги, поляк тем не менее, раз «ожегшись на молоке», отличался щепетильной честностью, чем и пользовались отцы-командиры, непременно командируя его за казенными суммами, когда возникала такая необходимость. — По кличке «дядя Том»! Против него выступает… — Семен застыл с зажатым в щипцах извивающимся страшилищем песчано-рыжего колера, — боец номер два по кличке «Абр-р-рек»! Делайте ваши ставки, господа!

— Ставлю рубль на черного! — потянулись к серебряному блюду руки со ставками. — Полтинник серебром на рыжего!.. Три рубля на гнедого!..

Саша поддался общему ажиотажу, метнув на блюдо свернутую квадратиком рублевую купюру.

И схватка началась…

— Слушай, Зацкер, — спросил Александр поручика, когда страсти несколько улеглись, а вокруг стола с сосчитанными «бойцами» осталось лишь несколько самых азартных игроков. — Ты все про все на свете знаешь…

— Не без этого! — приосанился Матвей. — Спрашивай, о повелитель винтокрылого шайтана!

— Понимаешь, Мотя, — Бежецкий не знал, с чего начать: не будешь же рассказывать человеку, пусть и другу, свой ночной кошмар, — тут такое дело… У меня одного бойца подстрелили…

— Слышал, Саша, слышал, — мелко закивал изрядно подвыпивший офицер. — Такое горе… Сильно наседали в штабе?

— Да не в этом дело… — отмахнулся молодой человек. — В первый раз, что ли! Ты понимаешь, что меня гложет…

И он, как мог нейтрально, изложил внимательно слушающему товарищу все происшедшее в санитарной машине.

— Так вот, Мотя, что я хотел спросить… — начал он, но Зацкер перебил его, воровато оглянувшись и накрыв Сашину руку своей узкой ладошкой.

— Вот что я тебе скажу, друг Бежецкий…

* * *

— Вы с ума сошли, Саша! — Иннокентий Порфирьевич по-бабьи всплеснул ладонями. — Какие еще наркотики? Право, вы сошли с ума! Постоянные дежурства действуют на ваш организм угнетающе. Давайте я положу вас на недельку в неврологию, попьете успокоительного, побеседуете со специалистами… Знаете, какой у нас есть замечательный психотерапевт?

— Я не сумасшедший, господин полковник. И патрулирование влияет на меня ничуть не более, чем на остальных.

— Но это же самая натуральная идея фикс! Вы наслушались солдатских баек и вообразили себе невесть что…

— Увы, Иннокентий Порфирьевич, — стоял на своем Бежецкий. — Это не байки. В некоторых гробах с погибшими в Россию отправляются наркотики. Я вас не обвиняю ни в чем, но некие люди…

— Воспользовались моей простотой? — сощурил глаз врач. — Моей мягкостью?

— Я этого не утверждаю…

— За чем же дело стало! Обвините меня! В мягкотелости, в разгильдяйстве, в потворстве преступникам! Еще в чем-нибудь… А ну пойдемте! — взъярился вдруг полковник, выбираясь из-за стола. — Пойдемте!

— Куда? — тоже поднялся на ноги поручик.

— Увидите…

Иннокентий Порфирьевич цепко ухватил Сашу за рукав и повлек куда-то по коридорам, лестницам, в самые недра госпиталя, туда, где ему ранее никогда не приходилось бывать. Более того: молодой человек и не подозревал, что изнутри это не самое большое здание, которое ему приходилось видеть в своей жизни, так велико. По его мнению, они с провожатым уже были этажа на два ниже уровня земли, но врач все вел и вел куда-то, будто призрак Вергилия, сопровождающий в ад поэта…[32]

— Строили еще немцы, — ответил врач на невысказанный вопрос — даже будучи рассерженным, он оставался человеком вежливым и общительным. — В расчете на возможную ядерную войну. Даже если надземная часть госпиталя окажется уничтоженной, больные и персонал будут укрыты надежно. Тут даже своя автономная артезианская скважина и несколько генераторов имеются. Я, кстати, подумываю, чтобы перевести все свое хозяйство сюда, — очень уж досаждают ночные обстрелы. Только бы средства выцарапать в округе, а то за несколько лет аборигены умудрились загадить неиспользуемые этажи до ужаса.

— А впечатления не производит, — осторожно заметил Саша, озирая вымощенный плиткой коридор со сверкающими кафельными стенами: часть люминесцентных ламп, расположенных на потолке через каждые пять метров, не горела, но оставшихся вполне хватало.

— Что в коридоре взять? Только до освещения и добрались. А зайдите в любой бокс: разорение и хаос. Даже розетки из стен повывернуты и трубы отопления срезаны. Не говоря уже о прочих коммуникациях. Немцы — большие аккуратисты, но на такое обращение с плодами своих рук никак не рассчитывали… Кстати, мы пришли.

Спутники стояли перед мощной стальной дверью, напоминающей дверь в бомбоубежище. Аккуратно, по трафарету сделанная надпись не подразумевала иных толкований. «МОРГ».

— Вы покойников не боитесь? — спросил Иннокентий Порфирьевич, но тут же спохватился: — О чем это я? Боевой офицер… Пойдемте.

Настучав код на клавиатуре, врач взялся за массивную рукоять и с видимым трудом приоткрыл толстенную дверь. Изнутри пахнуло холодом и таким «ароматом», что у привыкшего с недавних пор ко многому Бежецкого перехватило горло.

— Формалин, — пояснил полковник. — Иных бедолаг привозят уже в таком состоянии, что одного охлаждения бывает маловато…

Парочка пересекла обширное помещение, заставленное металлическими столами, большая часть из которых пустовала. Лишь над самым дальним сиял многоламповый хирургический светильник, и виднелись две фигуры в зеленых балахонах, склонившиеся над третьей, до половины скрытой простыней. Не нужно было обладать чересчур большими познаниями в медицине, чтобы понять, чем заняты «зеленые человечки».

— Патологоанатом Марусевич с практикантом, — счел нужным пояснить Иннокентий Порфирьевич. — Вскрывают… Но это вам, думаю, без разницы. Так ведь?

Не отрываясь от своего занятия, один из «лекарей мертвых» отсалютовал начальнику зажатым в обтянутой резиной руке инструментом будто саблей и вернулся к своему неаппетитному занятию, а второй вообще не обратил на вошедших внимания, позвякивая чем-то на пододвинутой к самому прозекторскому столу каталке.

— Тут черновая, так сказать, работа, — заметил медик. — А готовят к встрече со святым Петром дальше.

— А… покойников сюда тем же путем, что мы прошли, доставляют? — не утерпел Саша.

— Что вы! Имеется специальный лифт. Грузовой, вмещающий сразу две каталки. Нам, правда, слава богу, такая вместимость не нужна… Только вряд ли вам, Саша, понравилось бы путешествие сюда на этой ладье Харона, — улыбнулся полковник Седых. — Так что я вас провел по менее короткому, но более комфортному маршруту. Вы не против? А то обратно можно и лифтом возвратиться…

— Нет-нет! — запротестовал поручик, представив на миг замкнутое пространство, наполненное запахами, подобными витающим вокруг. — Благодарю покорно! Я уж лучше по лестнице…

— И то верно.

Офицеры миновали еще пару ничем не примечательных помещений и оказались в комнате, напоминавшей слесарную мастерскую: верстаки, сверлильный и еще какие-то станки (молодой человек не особенно разбирался в фабричных причиндалах, разве что видел нечто подобное во владениях прапорщика Деревянко), сложенные штабелями длинные ящики и предметы, напоминавшие металлические корыта. Откуда-то из-за этих пирамид доносилось резкое шипение, а голубые и красноватые отсветы, вспыхивающие то и дело, до неузнаваемости преображали полуосвещенное помещение, отбрасывая на стены и потолок причудливые цветные тени. Казалось, где-то работает цветомузыкальное устройство из дешевого танцзала, только звук отключен полностью.

— Пойдемте, — потянул за рукав озиравшегося по сторонам поручика Седых. — Ничего здесь интересного нет.

— А что это за корыта? — кивнул Саша на ближайший к нему штабель.

— Гробы, — буркнул Иннокентий Порфирьевич. — Гробы из оцинкованной жести. А в эти ящики, — указал он на штабель деревянной тары, — запаянные гробы устанавливаются для перевозки.

За штабелями, на бетонном полу стояли в ряд три металлических ящика. Крайний оказался уже запаян, на средний двое работяг в брезентовых робах как раз устанавливали плоскую крышку, а в крайнем… Бежецкий длинно сглотнул, увидев в гробу знакомое лицо.

Унтер Селейко казался спящим. Если бы не бескровное заострившееся лицо и глубокие тени под глазами, он вполне сошел бы за живого. Восковые ладони были аккуратно сложены на груди темно-зеленого с красной выпушкой парадного мундира, никогда ранее Сашей на нем не виденного, отсветы неисправной, нервно моргающей ртутной лампы на потолке отражались в голенищах сапог, надраенных до блеска. Лишь несколько секунд спустя юноша разглядел, что запястья мертвых рук связаны матерчатой ленточкой.

— Зачем это? — глухо спросил он.

— Что? А, руки… Понимаете, Саша, в дороге гроб будет трясти, а трупное окоченение уже проходит… Словом, так имеется шанс довезти покойного до дому в более-менее пристойном виде. Вы знакомы? — пристально глянул на собеседника врач.

— Да, это мой бывший подчиненный, унтер-офицер Селейко, — ответил Бежецкий, не в силах оторвать взгляд от стягивающих запястья и щиколотки мертвеца ленточек.

— Ага, — полковник перевернул бирку, прикрепленную к одной из ленточек, и близоруко сощурился. — Проникающее ранение в грудь и живот… Доставлен уже мертвым. Неудивительно, что мне он незнаком… Погодите заваривать! — одернул он сварщика, разжигающего газовую горелку над закрытым гробом. — Открывайте.

— Мы ж закрепили уже, — недовольно буркнул второй рабочий.

— Ничего, закрепите еще.

— Давай, Петро, открывай, — вздохнул сварщик и сердито крутанул вентиль горелки, гася пламя. — Коли господам приспичило полюбоваться, мы перечить не станем…

Работяги с жестяным скрипом сняли с гроба крышку, и у Саши подкатило к горлу: если Селейко выглядел совсем живым, то про лежащего сейчас в гробу офицера это сказать было трудно: развороченное, черно-багровое, на живую нитку, казалось, скрепленное месиво напоминало что угодно, только не человеческое лицо.

— Штабс-капитан Клейнмихель, — сообщил Иннокентий Порфирьевич, даже не прикасаясь к бирке. — Не поверите, мой друг, но его-то как раз доставили из Джелалабада живым. — Танкист, умудрился сам выбраться из горящего танка и вытащить двоих солдат. Одного, правда, мертвым. Ожог девяносто процентов поверхности тела. Был безнадежен, но как цеплялся за жизнь! Вы просто не представляете. Жаль, что доставили его ко мне слишком поздно. Можно было попытаться…

— А что это такое? — спросил поручик, дотрагиваясь пальцем до небольшого тканевого мешочка — одного из многих, заполняющих пространство между бортиком гроба и страшным лоснящимся куском мяса, бывшего когда-то человеческим лицом: на него как раз он смотреть избегал.

— А, это… — Медик осторожно извлек такой же из-за плеча покойного: блик света пробежал по четырем звездочкам на тканном золоте погона. — Посмотрите сами.

Трудно было заставить взять в руки вещь, соприкасавшуюся с мертвым телом, пусть через ткань, но Саша решился.

— Смелее, смелее!

Из мешочка на ладонь посыпались какие-то невразумительные полупрозрачные гранулы, напоминающие крупные зерна риса.

— Силикагель, — пояснил полковник Седых. — Гранулы особого полимера, способные впитывать и связывать в себе огромное количество жидкости. Впитывают излишнюю влагу и заодно фиксируют тело в гробу. Использовать это вещество в таком деликатном деле предложил полковник медицинской службы Батдыев в ходе Южнокитайского конфликта. Тогда впервые было высочайше одобрено возвращение праха павших воинов на родину, но сразу же возникло немало проблем… Можете проверить — во всех мешочках то же самое. Человеку неискушенному действительно могло померещиться черт знает что…

— Так можно закрывать? — перебил врача рабочий с горелкой. — Вам, господа хорошие, разговоры разговаривать, а нам работать нужно. За просто так даже здесь не платят…

3

«Надо же было оказаться таким остолопом! — Саша шагал по улице, и, видимо, вид у него был такой, что встречные афганцы считали за благо посторониться и дать ему дорогу, несмотря на поздний час. — Ткнули носом, как сопливого щенка! Подумать только — принять что-то вроде детской присыпки за наркотики! Это простительно необразованному солдату, но офицеру!.. Ай да поручик: втравить меня в такую авантюру… Ну, это вам, милейший, даром не сойдет!..»

Он почти взбежал по лестнице и постучал в знакомую дверь.

— А, Саша… — открыл Зацкер, наверняка не готовившийся к приему гостей: в распахнутой на не слишком свежей нательной рубахе домашней куртке, старых камуфляжных брюках и шлепанцах местной работы на босу ногу. — А я тут мелким ремонтом собрался заняться… Нашел, понимаешь, дырку, из которой скорпионы лезут: дай, думаю, замажу алебастром…

И отшатнулся, выронив из перемазанной белым руки импровизированный шпатель и хватаясь за щеку.

— Вы с ума сошли! — округлил он глаза.

— Нет, милейший, это вы сошли с ума! — занес руку для второго удара поручик. — Как мальчишку… носом…

Занесенная рука повисла в воздухе: бить втянувшего голову в плечи щуплого поручика было противно.

— Секундантов можете прислать к капитану Нефедову, — вскинул он подбородок, презрительно глядя на Мотю, пытавшегося унять сочащуюся из носа кровь: чересчур уж жалким выглядел сейчас бывший приятель. — Выбор оружия за вами.

— Да не собираюсь я вас вызывать, — прогнусавил поручик, зажимая нос. — Объясните лучше толком, что произошло. Я ничего не понимаю, а вы с кулаками… У меня с детства нос слабый…

— Ничего не понимаете? — снова вскипел Бежецкий. — Нос слабый? А кто мне байки всякие рассказывал о наркотиках, якобы в гробах перевозимых? Я, как последний дурачок, отправился к полковнику Седых выяснять…

— Но я своими глазами видел пакеты с порошком!

— С гранулами, а не с порошком!

— А какая, спрашивается, разница! — Зацкер наконец догадался зажать кровоточащий нос тряпкой, валяющейся на стуле, и запрокинул голову.

— А такая, что эти гранулы — силикагель! Вам объяснить, что это такое? Впитывают излишнюю влагу! Чтобы покойники не прели в своих ящиках!

— Я знаю, что такое…

— Тем более. В общем, жду ваших секундантов. И с удовольствием прострелю вашу безмозглую башку. Честь имею!

— Постойте!.. — кинулся вслед за поручиком бедолага, но где догнать стремительно шагающего офицера в разношенных, сваливающихся с ног тапках…

* * *

Далекий тяжкий грохот заставил Сашу подскочить в постели.

«Что за чертовщина? — пробежала в одурманенном сном мозгу мысль. — Обстрел?… Или что?…»

Стекла в окне еще продолжали позвякивать, когда он соскользнул с постели и, схватив со стула одежду и портупею с кобурой, оказался за дверью.

Час был еще ранний, но прапорщик Деревянко, казалось, еще не ложился: одетый по форме, он пригнулся за дверью в мертвом для любого стрелка секторе и энергично манил к себе Бежецкого.

— Что там? — поинтересовался молодой человек, лихорадочно застегиваясь и поправляя ремни. — Миномет?

— Знаете, непохоже. — Прапорщик не выглядел человеком, вскочившим спросонья. — Миномет так не звучит. Это корабельное орудие какое-то. Главного калибра. Или…

Во дворе раздался скрип тормозов, и чей-то зычный голос, отлично слышимый даже без мегафона, потребовал:

— Офицеры — ко мне…

Трясясь в кузове крытого фургона бок о бок с поднятыми по тревоге солдатами, Саша размышлял о сегодняшнем сне.

Снилась ему, как обычно в последние дни, все та же тягомотная околесица: он опять, в одиночку, разгружал неподъемные ящики, уже зная, что это не ящики, а гробы. Только во вспоротом гробу на этот раз был не убитый фельдфебель, а тот самый обгоревший капитан-танкист, что-то силящийся сказать юноше, но лишь бессильно кривящий в бесплодных потугах безгубый рот, криво зашитый через край суровой ниткой. Не в силах выносить тяжкого зрелища, Саша закрыл гроб крышкой, легко преодолев сопротивление покойника…

— Подъем! — не слишком почтительно ткнул командира в бок Федюнин, и Бежецкий встрепенулся, отчаянно крутя головой: похоже, что он задремал и не заметил, как автомобиль добрался до места. — Станция Березай, кому надо — вылезай!

— Разговорчики, — буркнул поручик, зябко поводя плечами: надо было, конечно, одернуть разгильдяя, но нового унтер-офицера еще не прислали, а тратить время на такого балбеса было жалко.

Аэродром был затянут дымкой, не собирающейся таять в утреннем безветрии, но, в отличие от привычного, пахнущего свежестью и всегда почему-то грибами тумана, сегодняшний вонял горелым.

Причина стала понятна сразу: метрах в пятистах от автомобиля, почти неразличимый среди затянувшего все вокруг смога, возвышался легко узнаваемый силуэт хвостового оперения «Пересвета». Одного, без самого транспортника. И оттуда, где ломаной линией оно обрывалось, густо валил черный нефтяной дым.

— Драгуны? — прохрипел незнакомый капитан, перемазанный копотью так, словно только что выбрался из печной трубы. — Молодцом! Поручик, берите своих людей и топайте вон туда, — закопченная пятерня отмахнула куда-то в сторону горящего самолета. — Да не кучей! Растянитесь цепью и внимательно смотрите под ноги. Вот вам вешки — втыкайте возле каждого обнаруженного предмета. Все, пошли!..

Не обращая больше внимания на воинство Бежецкого, чумазый капитан рысцой кинулся к еще двум выруливающим на летное поле фургонам.

— А что случилось? — запоздало бросил вслед ему Саша, не надеясь на ответ, но тот услышал.

— Чурки с гор! — зло проговорил, как выплюнул, капитан, и юноша вдруг вспомнил его — один из любителей нард, всегда заседавший в дальнем конце «клуба». — Шарахнули ракетой на взлете… Благо бы на небольшой высоте — могли бы сесть на брюхо, а так… — Он сокрушенно махнул рукой и потрусил к машинам.

Все было ясно…

* * *

— А это что такое? — Федюнин присел возле бесформенного куска, все еще слабо дымящегося, и осторожно потыкал в него черенком вешки. — Отмечать или как?

— Все отмечать, — буркнул поручик, втыкая свой знак возле чьей-то ноги, оторванной ниже колена: начищенный ботинок совсем не пострадал, чего нельзя было сказать об остальной обгоревшей культе с остатками ткани вокруг щиколотки и сахарно-белой длинной костью, торчащей из лохмотьев темной плоти.

За прошедшие два часа мозг настолько отупел от увиденного, что эта деталь еще недавно живого, трепещущего человеческого тела уже не вызывала эмоций, будто выброшенный за ненадобностью старый сапог — валяется себе какой-то мусор и валяется. Наступила защитная реакция организма, не позволяющая живому сорваться с винта при виде мертвого. Ведь чего только не увидел Саша за эти два часа…

Вокруг, полускрытые дымкой, как привидения, бродили размытые человеческие фигуры. Казалось, грибники туманным утром устроили «тихую охоту» в странном лесу без деревьев. Только вот грибы им попадались страшненькие…

Бежецкий совсем не был специалистом в таких вопросах, но тут все казалось понятным даже ему: ракета «земля-воздух» — скорее всего одна из «Эрроу», что в числе других контрабандных поставок тоненькими ручейками сочились через горную границу с Британской Индией, — заставила сдетонировать вместительные баки «Пересвета», полные горючего. Естественно, что не выжил никто. Даже относительно целые тела попадались очень редко — все больше разорванные на куски, переломанные, обгоревшие.

— Вот ни себе хрена! — услышал Саша голос Федюнина. — Вы только поглядите, ваше благородие!

«Что он там нашел, — подумал офицер, втыкая вешку возле расщепленной пассажирской скамьи. — Опять какую-нибудь ерунду, поди!»

Он поспешил к солдату, склонившемуся над чем-то большим, угловатым.

Нет, солдат на этот раз нашел не ерунду.

Глубоко врезавшись в сухую почву уцелевшим краем, на земле лежал один из гробов — точно такой же, какие вчера поручик видел в морге. Деревянная наружная обшивка раскололась при ударе о землю, рассыпавшись по досочке, а сам цинковый ящик сильно деформировался, лопнул по спайке, и к тому же передняя его часть отсутствовала напрочь, будто откушенная гигантскими ножницами. Все вокруг было усеяно знакомыми мешочками, целыми и лопнувшими. Только этот силикогель почему-то был похож на муку или сахарную пудру. Бежецкий нагнулся и поднял один кулечек, удивившись, что внутри матерчатого мешочка там еще один — из полиэтиленовой пленки.

«Как же он будет влагу впитывать?»

Порошок обильно перепачкал пальцы, невесомым облачком повис в воздухе, распространяя резкий запах…

— Смотрите, ваше благородие! — Федюнин совал ему под нос обгоревшую с одного конца доску от ящика. — Селюнин наш это!

На доске чернела трафаретная надпись «…тер-офицер Селюнин».

— А это что у вас такое? — Солдат обмакнул в мешочек грязный палец, подозрительно понюхал облепивший его порошок, осторожно лизнул кончиком языка…

— Вы знаете, что это такое, вашбродь? — выпучил он глаза на офицера. — Это же…

Но тот и сам уже догадался, что это такое…

* * *

— Вы арестованы, поручик!

Размалеванный камуфляжными цветами вездеход ждал Бежецкого на краю аэродрома. Повинуясь сигналу ротмистра с темно-зелеными эмблемами Корпуса на воротнике, два дюжих вахмистра споро обыскали не пытающегося сопротивляться офицера и, защелкнув у него на запястьях вороненые дужки наручников, усадили в просторный кузов.

— Ну что, расскажете сами, как все было? — устало спросил жандарм, устроившись на металлической скамейке перед Сашей. — Курите?

Подручные его скрылись в кабине, оставив офицеров наедине, и вездеход медленно тронулся с места.

— В чем меня обвиняют?

— Пока ни в чем, — пожал плечами ротмистр, прикуривая от металлической зажигалки. — Но, думаю, вскоре обвинят в убийстве.

— В убийстве?

— Это у вас манера такая, поручик, повторять последнее слово? — улыбнулся жандарм. — Разве я непонятно выразился?

— И кого я убил? — откинулся на металлический борт Саша, думая про себя: «Какой бред! Право, я, должно быть, еще сплю… Хотя во сне вроде бы не чувствуют запахов, а амбре тут…»

— У вас нос чем-то белым перемазан, — заметил собеседник. — Да-да, вот тут. Все, стерли. Не алебастр, случаем?

— С чего вы взяли? — пробормотал молодой человек и вдруг все вспомнил: алебастр, поручик Зацкер, зажимающий нос перемазанной белым тряпкой, капли крови на полу…

— Ага! — Ротмистр, пытливо вглядывающийся в лицо Бежецкого, улыбнулся. — Вспомнили! Каковы были мотивы убийства? Чего плохого вам сделал Зацкер?

— При чем тут Матвей?… — Саше снова показалось, что это — ужасный, неправдоподобный кошмар. Вроде того — с разгрузкой ящиков. — И вообще, куда мы едем?

— Сначала на квартиру упомянутого поручика, — заскучал жандарм. — Там вы покажете, как все было. Под протокол. А потом, думаю, в гарнизонную гауптвахту. Ну что, не хотите говорить?

— Пока воздержусь…

В квартире бедняги Зацкера было всего несколько человек. Самого его, вероятно, уже увезли, только возле стола, на полу виднелся грубо очерченный мелом человеческий силуэт с темным пятном на месте головы.

— Ну, что нам скажет криминалистика? — весело поинтересовался ротмистр, потирая руки, будто в предвкушении вкусного обеда.

— Криминалистика скажет, что молодого человека можно отпускать, — мельком глянул на закованного в наручники Сашу пожилой лысоватый жандарм в белом халате, накинутом поверх мундира. — Явное самоубийство, господин Кавелин.

— Не может быть! — Улыбку с лица жандарма как ветром сдуло. — Вы ничего не путаете, Мельников?

— Отнюдь, — пожал плечами криминалист. — Вот он пистолет, из которого произведен выстрел. — Он кивнул на лежащий на столе пластиковый пакет. — Отпечатки на рукояти и спусковом крючке четкие. Найден, как и должно быть, справа от тела…

— Но как могли проглядеть пистолет при первичном осмотре?

— Это вы своих гавриков спросите, Кирилл Сергеевич, — ядовито улыбнулся криминалист. — А я вот сразу нашел. Под циновку закатился пистолет. Вон там, — он указал пальцем, — у окна.

— И как он там, с позволения спросить, оказался?

— Элементарно. У покойного поручика, как вы успели, наверное, заметить, конституция тонкая, хрупкая. Как у девушки, если уместно такое сравнение. А пистолет, — криминалист снова кивнул на пакет, — «люгер». Та еще машинка. Вот и выбило его отдачей из мертвой руки. Такое бывает, — покивал он своим словам. — И довольно часто. Так что отпускайте молодого человека, Кавелин, он вне подозрений.

— Еще отпечатки пальцев следует сверить, — проворчал ротмистр, отпирая ключиком браслеты, уже успевшие врезаться в Сашины запястья.

— Уверен, что они окажутся принадлежащими Зацкеру, — пожал плечами криминалист. — У меня, Кирилл Сергеевич, большой опыт в подобных делах…

— А почему вы решили, что это я убил Матвея? — спросил Бежецкий, когда они с жандармом спустились вниз.

— Вас вчера видело множество народу, — пожал плечами Кавелин, закуривая. — Когда вы, подобно фурии, неслись сюда, ничего перед собой не замечая. А потом… Вы же знаете, какая в туземных домах звукоизоляция? Вашу ссору тоже слышали многие. И то, как вы надавали бедняге пощечин.

— А выстрел они тоже слышали?

— Нет, выстрела никто не слышал. Ночью был обстрел, как вы знаете.

— Так я, по-вашему, надавал Моте… Матвею пощечин, а потом вернулся и под покровом ночи пристрелил его? Бред.

— Почему бред? Всякое бывает… А с чего вы так осерчали на поручика? Знающие вас люди говорят, что вы с ним были дружны.

— Это наше с ним дело, — насупился молодой человек.

— Не хотите говорить — как хотите, — жандарм затянулся дымком. — А что вы делали вчера в госпитале?

— Заходил еще к одному своему другу, полковнику медслужбы Седых, — с вызовом ответил поручик. — Или знающие меня люди не сообщили вам, что я и с ним дружен?

— Да не ершитесь вы… — вздохнул Кирилл Сергеевич. — Тут трагедия случилась, а он со своим гонором шляхетским… Я понять хочу — с чего это такой человек, как Зацкер, решил пустить себе пулю в висок. Жизнерадостный, общительный… Испугался дуэли, как вы думаете?

— Вряд ли, — теперь пожал плечами Александр. — Матвей трусом не был… Действительно, с чего ему стреляться? Остыли бы оба, выпили мировую… Он ведь меня даже не вызвал. Наоборот, бежал за мной, хотел что-то объяснить…

— Что объяснить?

— Откуда я знаю…

4

Александру снилась ночная майская гроза, бушующая за окном усадьбы в Бежцах. И так сладко спалось на мягких перинах под грохот грома за окном, что совсем не хотелось просыпаться…

Он открыл глаза и долго лежал в душной темноте, не понимая, где находится. Лишь металлический стук над самым ухом спустил его с небес на землю. И мягкие перины сразу же превратились в пыльный брезент, жесткий, словно картон, да еще немилосердно колющий чем-то угловатым в бок, а спальня отчего дома — в пропахшее бензином, оружейной смазкой и потом нутро бронированного вездехода «Майбах». Стук повторился, и поручик откинул прямоугольную створку люка, впустив внутрь поток раскаленного воздуха и сноп яркого, будто вольтова дуга прожектора, солнечного света.

— Чего тебе? — буркнул он, с силой протирая обеими руками лицо и ненавидя себя за скрипящую под ладонями щетину, — побриться здесь было решительно невозможно, да и на умывание манипуляции с чуть влажной салфеткой походили мало.

— Персы, ваше благородие! — гаркнул Федюнин, лихо козырнув, хотя для отдания чести его головной убор — мятая-премятая панама германского тропического образца подходила мало. — Вас требуют!

— Подождут, — поручик, играющий роль афганского «турона»[33] потянулся, одернул мундирчик мышиного цвета и нахлобучил на голову офицерскую фуражку с огромным, разлапистым гербом-кокардой. — Не в России — тут никто никуда не торопится.

Маскарад казался чудачеством лишь на первый взгляд: здесь, в ста километрах восточнее Герата, начиналась зона ответственности персидской армии. А персы, хотя и числились ближайшими союзниками России на Востоке, сквозь пальцы смотрели на британскую разведку, агенты которой кишели на западе Афганского королевства, как вши в халате странствующего дервиша.

Да и авиации Соединенного Королевства полеты над Гератом не возбранялись, равно как и над севером страны, граничащим с Империей. По пути к обозначенному на карте Берлинского департамента геодезии и картографии жирным красным кружком пункту встречи на куцую «автоколонну» Бежецкого целых три раза пикировали братья-близнецы того самого «Старфайтера», что сопровождал «Комету» в памятный «день прибытия». Но поручик не зря давил в себе желание схватиться за укрепленный на турели вместо штатного «МГ» новенький зенитный «перун» Тульского Императорского оружейного завода — удовлетворив любопытство, «бобби» снова набирали высоту, скрываясь за сжимающими дорогу горами. А значит, «маскарад с переодеванием» пока действовал: вряд ли с самолета можно разглядеть, что под панамами и фуражками скрываются вовсе не азиатские, а вполне даже славянские лица.

Колонну грузовиков, прибывших из Персии, возглавлял легкий армейский вездеход, именуемый на английский лад «джипом». Высокий черноусый офицер в горчичной форме и пробковом шлеме, неприятно напоминавшем о «потенциальном противнике», четко бросил два пальца к козырьку и что-то затараторил на гортанном наречии, весьма отдаленно напоминавшем кабульский дари.

— Переводи, — кивнул Саша бухарцу Насырову, комично выглядевшему в своей не сходящейся на раскормленном пузе форме: вольноопределяющийся, хорошо знающий фарси, был придан команде Бежецкого для выполнения задания, а обычно отирался при полевом интендантстве, торгуясь до умопомрачения с местными поставщиками провианта.

Александр откровенно скучал на этом задании, казавшемся ссылкой даже по сравнению с «конопляными налетами», не понимая, зачем его — боевого офицера — отправили сопровождать какой-то груз. Что за груз, он примерно догадывался — командование исподтишка протаскивало через персидскую границу оружие и боеприпасы, чтобы, в обход дипломатического крючкотворства, вооружить по российскому образцу хотя бы полк из наиболее боеспособных аборигенов. Но почему здесь он, хотя с избытком хватило бы какого-нибудь прапорщика или даже фельдфебеля из старослужащих, — оставалось загадкой.

— Чего он хочет? — с неприязнью посмотрел поручик на папку с приколотыми к ней металлическим зажимом бумагами, которую перс совал ему под нос.

— Просит, чтобы подписали, — перевел Насыров, вытирая рукавом пот, обильно струившийся по мясистому лицу из-под панамы. — Начальство, говорит, требует.

— Хрен ему, — буркнул Саша: положительно, все его сегодня раздражало. — Переведи, что я не уполномочен автографы раздавать первому встречному.

Вольноопределяющийся пожал плечами и перевел. Видимо, буквально, потому что костистое, смуглое в черноту лицо перса передернулось. Он отрывисто каркнул что-то, зло поглядывая на Бежецкого, и тоже сделал жест рукой: переводи, мол.

— Просит вас отойти на пару минут.

— Да не проблема. — Александр вразвалку направился за персом, пружинисто шагающим, за скальный выступ: не стреляться же его повел гордец. А на кулачках еще посмотрим, кто кого, — высок горец, спору нет, да в плечах узковат.

— Ну, чего тебе? — буркнул поручик, когда оба они скрылись из виду солдат, не заботясь о том, понял его «противник» или нет.

— Слушайте, капитан, — чисто, с едва различимым акцентом, ответил по-русски «перс», яростно глядя ему в переносицу своими темно-карими глазами. — Я вас понимаю, конечно, но и вы меня поймите…

— Чего?… — только и смог выговорить Саша.

— Того! Я ведь не просто так бумажку вам эту сую — меня ведь тоже по головке не погладят, если что. Так что не валяйте дурака, подписывайте.

— А откуда вы… — автоматически черкнул завитушку в ведомости поручик протянутой авторучкой.

— От верблюда, — отобрал папку и ручку «перс». — Вам это ни к чему.

— Слушайте, я ведь не знал… Извините…

— Ладно. — Офицер улыбнулся и хлопнул Сашу по матерчатому погончику с двумя серебряными четырехугольными звездочками. — Проехали, капитан.

— Да я не капитан, поручик…

— Значит, мы с вами в одном звании. Ладно, пойдемте, а то мне дотемна в Герате надо быть…

Офицеры подошли к переводчику, и «перс», преобразившись, снова что-то зачирикал по-своему.

— Пусть наши водители занимают места, — перевел Насыров и зевнул.

— Как стоишь перед офицерами! — гаркнул на него Александр, все еще досадуя за оплошность. — Ну-ка живо за шоферами! Бего-о-ом!

Переводчик неторопливой трусцой убежал к фургону с «пассажирами», колыхаясь на бегу своими по-бабьи рыхлыми телесами, а так и оставшийся безымянным «перс» исподтишка показал коллеге большой палец: так, мол, держать.

А десятью минутами позже союзники разъехались каждый в свою сторону: джип, сопровождаемый фургоном с освободившимися персидскими водителями, упылил к Герату, а увеличившаяся в несколько раз колонна Бежецкого тронулась в дальний путь к Кабулу…

* * *

— Ну все, вашбродь! — Разгильдяй Федюнин ловко выкручивал баранку, объезжая выбоины на уложенном черт-те когда и неизвестно кем асфальте, то и дело сменяемом то коростой сплошной щебенки, то стиральной доской размолотого в труху танковыми траками покрытия. — Еще пяток верст, и мы, можно сказать, дома!

— Твоими бы словами… — проворчал Бежецкий: он не жалел, что взял с собой фартового — похоже, не врал тот, когда говорил, что до службы таксерил в Первопрестольной. По крайней мере — вел лихо, почище штатных водителей. — Смотри только на мину не налети, а то отправимся с тобой прямиком в рай…

— Да нам не по пути, вашбродь! — балагурил солдат. — Вам-то, конечно, в рай — куда ж иначе вашим благородиям? А мне — в другую сторонку! Ох, и нагрешил я, вашбродь! Ни один поп не отпоет!

— Ты это прекрати. — Граница российской зоны ответственности приближалась, но на сердце поручика не становилось спокойнее — он и в кабину фургона из-под брони пересел, чтобы доказать себе, что ничуть не страшится пути по чужой земле под предательски чистым, темно-голубым небом. — Рано нас еще отпевать!

— Это точно! — кричал Федюнин, чтобы было слышно из-за рева мощного двигателя, наполняющего кабину с опущенными до упора боковыми стеклами: оба предпочитали наглотаться вдоволь красноватой мельчайшей пыли, чем изжариться заживо. — Мы еще повоюем, вашбродь! И телок потискаем!

Александр открыл было рот, чтобы одернуть разошедшегося не на шутку подчиненного, как внезапно понял, что больше не видит набившей оскомину дороги, а только необъятную, без конца и края синь такой чистоты, что захватывает дух.

Небесная синева без единого облачка. И тишина. Ватная, мертвая тишина.

«Я в раю? — подумал Саша, продолжая, будто загипнотизированный, любоваться синим пространством перед собой. — Прав был Федюнин… А что со мной случилось? Неужели наехали на мину? Как жаль… А все-таки странная штука — смерть. Ни боли, ничего…»

В поле зрения давно вплывали какие-то черные завихрения, но наполненный благостью офицер не обращал на них никакого внимания. И лишь когда перед ним мелькнуло что-то темное, разлапистое, понял, что дело нечисто…

«Мамочки!»

Никогда еще не думал Александр, что сесть — это так больно. В глазах потемнело, и на миг показалось, что голова вообще взорвалась изнутри, как перегретый паровой котел. Зато с тупой болью и противным чмокающим звуком вылетели пробки из ушей, и туда сразу же ворвался рев, грохот, частый перестук и чей-то протяжный стон…

Совсем рядом, накренясь и уткнувшись кабиной в кювет, стоял грузовик со вспоротым во многих местах тентом, по которому лениво ползали язычки совсем не страшного в дневном свете оранжевого пламени.

«Это же наш… — подумал Александр, не с первой попытки поднимаясь на трясущиеся и подгибающиеся ноги. — Я тут… А где Федюнин?»

Левая дверца «Мерседеса» была не просто распахнута, а выворочена и висела на одной искореженной петле, словно изнутри ее боднул носорог. Это поручик отметил автоматически, приближаясь к машине по очень странной траектории, зигзагом. Он чувствовал себя бегущим по палубе застигнутого штормом судна и едва сдерживал тошноту, борясь с никогда доселе не испытанной морской болезнью.

«Неужели это землетрясение!..»

Кургузый капот грузовика был смят в лепешку, лобовое стекло отсутствовало напрочь, а Федюнин сидел, мешком навалившись на руль и уронив на усыпанную осколками стекла приборную панель вихрастую голову.

«Убит?»

Языки коптящего пламени с пылающего мотора забирались в кабину через выбитое стекло, и на раздумья не оставалось времени — вот-вот машина взорвется, как в десятках виденных Сашей фильмов. Схватив водителя за почему-то мокрые и скользкие плечи, поручик выволок его безвольное тело через свою дверь и оттащил подальше от все никак не взрывавшегося грузовика.

— Вашбродь…

— Жив!

Над головой раздался уже знакомый рев и частый стук, будто кто-то рядом один за другим заколачивал в доску гвозди.

«Англичане!..»

Это Бежецкий уже думал, повалившись ничком на стонущего солдата, — очередь пыльных фонтанчиков прошла в каких-то метрах от них, а стоящий рядом совершенно целый фургон с распахнутыми дверями кабины подпрыгнул на месте и окутался дымным облаком.

— Вашбродь…

Серая форма на груди Федюнина стала черной, а из родничка под правым погоном, кипя, выплескивалась неправдоподобно яркая, алая кровь.

«Пузырится, светлая, — автоматически отметил лучший выпускник Николаевского училища, на занятиях по медподготовке вовсе не игравший в «морской бой», как другие. — Пробито легкое. Плохо… Но рана высоко — пробило, скорее всего, лишь верхушку. Может, и выкарабкается…»

— Вашбродь, — булькал Федюнин, а изо рта у него плыла светло-красная, какая-то гуашевая, неестественная на сером от пыли лице полоса, как будто нарисованная киношным гримером. — Я…

— Молчи, солдат! — Саша выхватил из подсумка перевязочный пакет, рванул ворот мундира так, что посыпались алюминиевые пуговицы, и засунул за пазуху раненому тут же окрасившийся красным комок бинта. — Молчи — тебе нельзя говорить!

Он рывком вздернул лежащего под мышки и прислонил спиной к камню — только так и можно было не дать крови задушить его, заполнив легкие. И понял, почему спина Федюнина мокрая, — пуля или осколок прошли навылет…

А на зажатой со всех сторон дороге царил ад.

Пылали три из семи грузовиков, чадил вырывающимся из распахнутого люка черным нефтяным дымом подбитый вездеход, кучками тряпья валялись на раскрошенном асфальте убитые… А над всем этим стервятниками, объятыми жаждой убийства, носилась пара размалеванных камуфляжными узорами самолетов — штурмовиков Британских Королевских ВВС, — сея под собой смерть и разрушение. Вот окутался дымом пронзенный дымной струей ракеты грузовик, вот завалился набок подброшенный взрывом вездеход… Александр, пригибаясь, бежал к охваченной пламенем бронемашине, думая лишь об одном: «А ведь там, под броней, мог быть я…»

Споткнувшись о что-то мягкое, он сперва не понял, что это такое, но потом, когда разглядел остекленевшие, уставившиеся в небо глаза на лоснящемся от копоти, разом осунувшемся лице, согнутые в локтях в отстраняющем жесте черные руки и странно обрывающийся под грудиной торс, от которого к перевернутому броневику тянулись темные перекрученные «веревки», понял, что это — переводчик Насыров…

— Сволочи-и-и-и!.. — прорычал офицер, выхватил из кобуры «беретту» и не отрывал пальца от спускового крючка, пока не высадил по проносящемуся над головой «Старфайтеру» всю обойму. И долго еще клацал вслед ему курком впустую, не замечая слез, катящихся по лицу и размывающих копоть и грязь…

Рядом громко и часто, но совсем бессистемно защелкало, и Саша резко развернулся к горящему вездеходу.

«Патроны! В грузовиках же боеприпасы!..»

Метнувшись к ближайшему фургону, он, ломая ногти и сшибая в кровь костяшки пальцев, сорвал задвижки, крепящие задний борт, схватил и выдернул из кузова, заполненного едким дымом, окрашенный защитной краской ящик. Еще и еще один…

Будто в том, забывающемся уже сне, он таскал и таскал тяжеленные ящики, вышвыривая их на дорогу. Пот пропитал одежду, струился по лицу и разъедал глаза, но он ворочал и ворочал тяжести, словно это могло что-то изменить. Горели почти все грузовики, и его сил, даже умноженных десятикратно, не хватило бы, чтобы спасти и часть груза.

— Остановитесь, — дернул его кто-то за полу мундира, но он только отмахнулся, продолжая выкручивать из рассыпавшейся пирамиды застрявший ящик. — Это бесполезно!

Только через минуту до него дошло, что, кроме него, погибшего Насырова и раненого Федюнина, во всей колонне больше никто по-русски не говорит.

— Что вы сказали? — обернулся он к «афганцу» — одному из кучки понурых «сарбозов», данных ему под начало в Кабуле как «опытных водителей».

— Это бесполезно, — повторил «сарбоз». — Оружия в машинах нет — это отвлекающий маневр.

— Как нет… Кто вы такой?

— Вахмистр Мухамедьяров, — представился невысокий худощавый азиат, четко беря под козырек мятой панамы. — Приставлен к вам ротмистром Кавелиным, ваше благородие.

«Сарбозы» уже повылезали из щелей, куда забились при налете, и теперь тараканами сновали по ущелью, сбивая пламя с грузовиков. Они тоже не походили на прежних.

— Что за отвлекающий маневр? — Поручик спрыгнул на землю и вытер дрожащей рукой пот со лба. — Объяснитесь, вахмистр.

— Настоящий груз отправлен другой дорогой, — отрапортовал тот, не слишком, в общем-то, вытягиваясь перед офицером из другой «епархии». — Мы сыграли роль подсадной утки.

Не веря ему, Бежецкий присел над только что сброшенным на дорогу ящиком, сорвал свинцовую пломбу на проволочке и откинул дощатую крышку, ожидая увидеть там все, что угодно, только не битые кирпичи, стреляные гильзы и прочий мусор.

— Были получены сведения, — продолжал объяснять Мухамедьяров, — что англичанам стало известно о времени и месте передачи груза. Поэтому настоящий караван заменили обманкой…

— Обманкой? — Саша махнул рукой в сторону убитого переводчика и еще одного из «сарбозов», которого как раз сейчас поднимали с дороги двое других. — Такой ценой?

— Это война, господин поручик, — покачал головой вахмистр. — Потери неизбежны. Представьте, что было бы, накрой «Старфайтеры» настоящую колонну.

— А это не потери?

— Относительно невелики, ваше благородие.

Один из солдат подбежал к жандарму и, косясь на офицера, что-то зашептал ему на ухо.

— Все готово, ваше благородие, — снова козырнул тот. — Ваш раненый уже в кузове одного из уцелевших грузовиков. Вы поедете с ним или в кабине?

— А…

— Убитые будут доставлены позже. Вместе с поврежденными машинами. Я оставляю здесь команду, они присмотрят. Расторопные ребята эти местные жандармы! — похвалил он. — Одно удовольствие с ними работать…

* * *

«Ну вот, ты и стал подсадной уткой, поручик, — размышлял Александр, привалившись к упругому тенту спиной в темном кузове и покачиваясь, когда машина прыгала на кочках. — Какое повышение! Сперва мотаешься на ржавых жестянках, жжешь конопляные делянки нищих декхан, потом тащишь через всю страну ящики с мусором… Интересно, когда тебя отправят чистить сортиры?»

— Ваш… — донеслось с пола.

— Федюнин? — чиркнул зажигалкой поручик, пытаясь разглядеть раненого, лежащего на импровизированной постели из сложенного в несколько раз брезента. — Тебе плохо?

— Я… помру?… — прохрипел солдат.

— Типун тебе на язык! Потерпи чуток — до наших чуть-чуть осталось.

— Помру я…

— Ну, завел… Скулишь, как девчонка. А еще фартовый, понимаешь! Крест тебе положен — офицера спас.

Уверенности, что довезет раненого, не было никакой. Он потерял много крови, да и рана, похоже, воспалилась. Рация сгорела вместе с броневиком. Оставалось надеяться добраться до ближайшего русского гарнизона и вызвать оттуда вертолет. Но не скажешь же этого солдату, для которого командир должен быть кем-то вроде Господа Бога.

И встревожился, услышав что-то вроде икания.

— Что с тобой?

Федюнин смеялся. Невесело, едва-едва, но смеялся.

— Какой я… фартовый… Врал я… все… Приказчиком… У Катасонова… В магазине… электротовары…

— А как же феня твоя и все такое?

— Да… с Сухаревки мы… природные… с детства я… все знаю…

— А в армию как?

— Решил… мир посмотреть… брать не хотели… на лапу дал… а сюда сам… попросился…

— Эх, Федюнин, Федюнин… Молчи — нельзя тебе говорить.

Но солдат говорил, говорил, говорил, словно хотел исповедаться…

5

— Куда? — наглаженный, свеженький, как с иголочки, поручик попытался заступить дорогу афганскому офицеру в грязной форме, простоволосому, с лицом, неразличимым под слоем пыли, но просто отлетел в сторону с его пути, а генеральская секретарша даже не пискнула, сжавшись за своим столом, как мышка. Да и как тут пискнешь, когда на поясе у пришельца расстегнутая кобура, из которой торчит рукоять пистолета, а руки и лицо перемазаны кровью — себе дороже.

— Кто вы… — поднял голову от бумаг Мещеряков, но тут же узнал в вошедшем Бежецкого. — Что это за маскарад, поручик? И почему вы в таком виде?

— Нет, это вы мне скажите. — Поручик подошел к столу и оперся на него, не обращая внимания, что пачкает бумаги. — Почему именно я был отправлен в этот «отвлекающий маневр»? Почему меня не поставили в известность?

— Прекратите истерику, поручик, — откинулся на спинку стула генерал. — Я… я не собираюсь перед вами отчитываться… И вообще! — повысил он голос. — Где субординация?

— Почему меня и моих солдат сделали приманкой? — не слушал его Бежецкий, действительно готовый «сорваться с нарезки».

— Прекратите на меня орать!

Дверь за спиной Александра скрипнула.

— Разрешите?

— А! Это вы, ротмистр! — обрадовался Мещеряков, опасливо косясь на пистолет в кобуре поручика. — Помогите мне объяснить поручику… Нет, лучше сами все объясняйте, — сделал он отстраняющий жест. — В конце концов, это ваша затея.

— Охотно. — Кавелин обошел стол и посмотрел на Александра, по-птичьи склонив набок голову. — Вы не оставите нас на пару минут одних, ваше превосходительство?

— Конечно. — Мещеряков грузно выбрался из-за стола. — Конечно… Чувствуйте себя как дома…

Он подошел к двери, остановился, хотел что-то сказать, но лишь пожал плечами, махнул рукой и вышел, громко хлопнув дверью. А жандарм по-хозяйски занял его место и кивнул на стул поручику:

— Присаживайтесь, Александр Павлович, в ногах правды нет. Да не смотрите вы на меня волком! Я готов ответить на все ваши вопросы.

Саша молчал. Вся ярость, которая копилась в дороге, как снежный ком, вдруг куда-то испарилась, оставив одну лишь бесконечную усталость. Не дождавшись вопросов, ротмистр хмыкнул:

— Молчите… Хорошо, я сам скажу. Понимаете, поручик… У нас некоторое время назад появились определенные подозрения в ваш адрес. Не хотите знать, какие?

— Я вас слушаю… — разлепил сухие губы Бежецкий.

— В том, что вы, дорогой мой, — жандарм сделал театральную паузу, — шпион.

Наверное, Кавелин ожидал возмущения, гневной отповеди, но молодому человеку сейчас было настолько все равно, что он выглядел разочарованным.

— Британский шпион, — добавил он, но снова не добился никакой реакции. — Вам это неинтересно?

— С чего вы это взяли? — Александр чувствовал, что если он сейчас закроет глаза, то свалится в сон. Или в обморок, что, при его состоянии, было одним и тем же.

— Хороший вопрос! — обрадовался Кавелин. — Во-первых, — принялся он загибать пальцы, — само ваше появление здесь. Согласитесь, что добровольно совать голову под пули желающих немного…

— Перед вами один из них, — криво улыбнулся поручик.

— Он еще смеется! Ладно. Во-вторых, вы тут же влипли в историю с самоубийством Кобылкина.

— Там вместе со мной было еще более полусотни человек.

— Может быть, может быть… А убийство Зацкера?

— Это же было самоубийство.

— Убийство, убийство… Убили, конечно, не вы — все тщательно проверено, но… Конечно, мы сделали все запросы по месту вашей бывшей службы, в училище и так далее… Но что прикажете делать? Резиденты такой мощной спецслужбы на редкость изворотливы. Добавьте сюда ваше экстравагантное прибытие в Кабул… Не возражайте, не возражайте! — замахал жандарм руками на не думающего даже возражать Бежецкого. — Весьма экстравагантное! А письма из дому, которые вы даже не собирались получать? Поверьте, подозрения были более чем мотивированны.

— И вы сочли их достаточными, чтобы отправить меня на верную смерть? Что бы она доказала?

— Но вы же живы? Зато авианалет доказал вашу полную невиновность, поскольку британцы ни в коем случае не стали бы подвергать опасности жизнь своего агента.

— А не будь его?

— Тогда мы с вами встретились бы в другом месте и беседовали по-другому. Дело в том, что налета просто не могло не быть — слишком лакомый кусочек для англичан наши тайные поставки в Афганистан. Они уже и раструбили на весь свет о нашем вероломстве. Хотите почитать?

Он вынул из кармана сложенную газету и помахал перед Сашиным носом. Тот успел лишь понять, что газета напечатана на английском языке.

— Наши дипломаты, конечно, разбили их сенсацию вдребезги, но… Это ваше алиби, Бежецкий.

— А четверо убитых и один раненый?

— Увы, это неизбежные потери, — пожал плечами Кавелин. — К тому же трое погибших — афганцы. Пусть они сами разбираются. А из наших пал лишь Насыров. Жаль, конечно, но… Он честно выполнил свой солдатский долг. Родственники получат компенсацию, а его прах будет с почестями доставлен на родину.

— В гробу с наркотиками?

— С какими наркотиками? — не понял жандарм. — Вы, наверное, устали, Бежецкий. Я распоряжусь, и вас доставят домой на моем автомобиле.

— Нет уж, — поднялся на ноги Саша. — Я как-нибудь сам. Своим ходом.

— Ну, как знаете.

— Вы что-то говорили про письма.

— Их привезут вам на квартиру. Извините, вскрытыми, конечно. Служба такая.

Александр повернулся и направился к двери, слыша вслед:

— Надеюсь, поручик, вы будете благоразумны и не станете трезвонить о нашем разговоре на каждом углу? В вашем «клубе» — особенно…

Саша постарался хлопнуть дверью особенно сильно.

* * *

«Какая же я свинья, право… Совсем забыл…»

Саша, плотно прикрыв окно и затеплив керосиновую лампу — с электричеством после взрыва на электростанции было совсем плохо, а восстановительные работы шли медленно, да и снайперы не дремали, — по третьему разу читал и перечитывал матушкины письма, проклиная себя за легкомыслие и забывчивость. Ему-то что — втянулся в военную жизнь, привык, а ей-то там каково?

«Милый мой сыночек, жду не дождусь от тебя весточки…»

«Сегодня же напишу, — дал зарок молодой человек. — Напишу и отправлю…»

Он со стыдом вспомнил, что даже не знает, как ему отправить письмо: обычной почтой или через посольство. Не хотелось, чтобы конверт вскрывали липкие жандармские пальцы, щедро вымарывали черным неподходящие, по мнению цензора, строки…

«Надо будет спросить Иннокентия Порфирьевича, — подумал он, но в памяти всплыло их натянутое расставание в госпитале, и в душе колыхнулось раскаяние. — И извиниться заодно».

Он сложил письма в пухлую стопку и подровнял. Надо было сложить куда-то, но куда? За долгие месяцы он толком так и не обзавелся обстановкой. Да и много ли вещей у строевого офицера? Одежда, полка с книгами, разные мелочи… Взгляд упал на купленный еще вместе с Еланцевым кальян. Или как его там… чилим. Так ни разу и не раскуренный, лишь покрывшийся пылью…

На столе оставалось еще одно письмо, тоже вскрытое бдительным цензором, как и остальные, но так и не развернутое адресатом. От одного взгляда на летящий почерк, которым конверт был подписан, у Саши сжималось сердце. Сколько раз он бережно вскрывал такие же конверты, вдыхал легкий аромат, хранимый бумагой…

Не удержавшись, он и сейчас поднес конверт к лицу. Показалось ему или нет, но тонкий, едва уловимый аромат знакомых духов сохранился и сейчас, волнуя, будоража кровь.

«Что я теряю? — подумал он. — Почему я боюсь развернуть листочек? Почему? А вот возьму и прочту!»

Но знал, что не развернет и не прочтет. К чему будить призраки прошлого?

Рука, поднесшая к лампе письмо, слегка дрожала, но не отдернулась даже тогда, когда соломенно-желтое пламя с голубой каймой коснулось пальцев. Боль была сладка, как щемящая сердце светлая грусть.

Так и не прочитанная весточка из прошлого рассыпалась невесомым пеплом, но даже после этого в комнате продолжал витать чуть заметный аромат духов.

Аромат умершей любви…

* * *

— Поручик, — прапорщик Деревянко был удивлен, если не сказать большего, — к вам гость.

— Зовите, — буркнул поручик, спуская босые ноги с кровати на пол: уснул он уже под утро, несмотря на усталость, и проспал, судя по часам, не сутки, как намеревался, а всего ничего. — Хотя постойте. Там, случайно, не дама? А то я, понимаете…

— Да нет, мужчина… — окинул критическим взглядом соседа с ног до головы Матвей Опанасович. — Но накинуть что-нибудь на ваше, хм-м… исподнее, Саша, рекомендую.

Когда минуту спустя в дверь требовательно постучали, молодой человек выглядел прилично. Даже очень. Хотя парадный мундир не надевался с Пасхи и был, мягко говоря, не готов к выходу.

«Да и черт с ним, — досадливо подумал Александр, безуспешно пытаясь разгладить ладонью упрямую складку. — Что там за гость такой, что я перед ним должен быть наглаженным и прилизанным? Обойдется…»

— Войдите!

— Добрый день, — приветствовал его вошедший: высокий худощавый офицер королевской гвардии — алый короткий мундир, обшитый галуном наподобие гусарского, белая меховая шапка с пышным султаном (в такую-то жару!), синие с золотом рейтузы, лаковые сапоги.

— День добрый… — ответил Саша настороженно, пытаясь понять, чем же ему знакомо лицо афганца.

— Не узнаете? — знакомо улыбнулся офицер, снимая свой головной убор и водружая его на тумбочку у входа. — Оно и понятно… Виделись-то мы всего несколько минут.

— Вы?…

— Ну да, это я. Поздравляю вас, поручик, выбраться живым из такой передряги…

— Так вы — не перс?

— Ну вы же не афганец, хотя и были облачены в капитанский мундир пехоты Его Величества. Кстати, разрешите представиться — Фархад Али Джафар, джегтурэн[34] королевской гвардии, личный адъютант его королевского высочества принца Махмуд-Хана.

— Э-э-э…

— О! О вас, Александр Павлович, я знаю все, можете не представляться. «La noblesse oblige»,[35] как говорили древние. Можете, кстати, называть меня просто Федором Алексеевичем. Так меня звали друзья в Ташкентском пехотном Его Императорского Величества Алексея Второго училище. Которое я, как и вы Николаевское, закончил с отличием.

— Так почему же вы не в гвардии?

— Почему не в гвардии? Как раз в гвардии.

— Ну и чему же обязан?…

— Александр Павлович, — принял официальный вид гвардеец. — Я уполномочен пригласить вас во дворец Его Высочества.

— Зачем? — опешил поручик.

— Мой повелитель не любит пышных сборищ и кровавых забав, как его кузен, — склонил голову господин Джафар. — Но ценит храбрых людей. Я рассказал ему о вас, и он пожелал познакомиться поближе с человеком, оставившим почетную службу и отказавшимся от возможных благ в будущем ради помощи маленькой бедной стране, которой ему, возможно, предстоит править. Да продлит Аллах дни властелина нашего Ахмад-Шаха.

— Но я…

— Вижу, — критически окинул взглядом своего визави гвардеец. — Давайте поступим так: я вас оставлю в покое на часок, а… — он поглядел на свои щегольские наручные часы, — скажем, в тринадцать ноль-ноль буду ждать вас внизу. У меня авто — прокатимся с ветерком. Если вы не имеете других планов.

— Да вроде бы нет… — пожал плечами Бежецкий. — Я в отпуску еще несколько дней…

— Тогда договорились. — Офицер взял свою «папаху» под мышку и открыл дверь. — Не задерживайтесь, пожалуйста, высочайшая особа, как-никак…

* * *

— А почему не через главный вход?

Офицеры только что миновали какую-то сторожку, более подобающую фабрике или овощехранилищу, и шагали теперь по узкому проходу между кирпичными зданиями без окон, еще более придающими «тылам» дворца Махмуд-Хана сходство с чем-то производственным или торговым. Людей им навстречу попалось всего двое, да и охрана на входе оставляла желать лучшего — двое вооруженных лишь пистолетами в кобурах гвардейцев в камуфляжной форме российского образца (да и происхождения, вероятно, российского).

— Ну, мы же с вами не высокие персоны, — сверкнул из-под усов белоснежными зубами «Федор Алексеевич». — Таким, как мы, лучше быть незаметными. Вы ведь, в бытность свою в Санкт-Петербурге, не ломились в Зимний дворец с парадного подъезда?

— А где охрана?

— Зачем? — пожал плечами гвардеец. — Принца любят в народе… И к тому же один Аллах знает, кто из кузенов будет выбран королем своим преемником, когда настанет его час.

— Но Ибрагим…

— Ваш сиятельный друг, — снова улыбнулся Джафар, — уже сам провозгласил себя будущим королем и окружил сановниками. Вряд ли это нравится Его Величеству, но пока он не подает вида. Пока, — многозначительно добавил он. — Почему же мой повелитель должен следовать примеру кузена? Кстати, мы почти пришли.

«Производственный пейзаж» вокруг наконец сменился более присущими Востоку строениями. Провожатый провел Сашу по нескольким лестницам и коридорам, с каждым разом все богаче и изящнее украшенным, и наконец оба остановились перед высокой дверью из какого-то ценного дерева, покрытой затейливым орнаментом и украшенной серебряными инкрустациями.

— Прошу вас, поручик, — предупредил штабс-капитан, заметно волнуясь, — быть самим собой. Почтительность, но не более. Махмуд-Хан — человек европейского воспитания и не любит, когда перед ним лебезят. Также он очень проницателен и легко улавливает всякую фальшь.

— Как же мне быть? — смутился Александр. — Все-таки он принц крови, один из наследников престола…

— А вы ведите себя так, будто он не принц и не наследник, а просто человек, стоящий несколько выше вас по иерархии. Вы ведь, я знаю, легко и просто общаетесь со своими коллегами по службе. Теми, кто выше вас на ранг-другой… Даже с полковниками, — улыбнулся посланец принца.

— Вы и про полковника Седых знаете…

— Я обязан про все знать, — пожал плечами Джафар. — Служба такая. Но не смущайтесь — этот пример подходит, как никакой иной: общение без излишнего напряжения, но и без панибратства. То, что нужно.

— Не знаю, смогу ли я…

— Сможете. Надеюсь, что вы подружитесь с принцем.

Не оставляя Бежецкому времени на раздумье, гвардеец негромко постучал в дверь апартаментов принца пальцем, затянутым в белую лайку, и, уловив привычным ухом царедворца не слышное никому иному приглашение, бесшумно приоткрыл ее, вежливо пропуская вперед бледного от волнения молодого человека. И тот, помедлив, сделал шаг в полутьму покоев, наполненных незнакомыми ароматами…

* * *

— Я вряд ли бы смог поступить так, как вы…

Собеседники сидели друг против друга за столом, накрытым весьма скромно даже по европейским понятиям: две крошечные фарфоровые чашки, высокий серебряный кофейник, небольшое блюдо со сладостями… И никакого алкоголя — Аллах всеведущ.

Кроме мужчин, в большой, полутемной комнате не было никого, лишь за занавеской в дальнем углу, откуда доносилась тихая и приятная струнная музыка, угадывалось чье-то присутствие — слишком уж не похоже было, чтобы такая прихотливая мелодия издавалась каким-нибудь чудом техники вроде магнитофона. Хозяин, не обращая внимания на разницу в положении между ним и гостем, сам подливал ему и себе кофе, когда чашки пустели, и вообще — Александр очень скоро перестал чувствовать стеснение в общении со своим ровесником, возможно, лишь чуть-чуть старше его по возрасту.

Махмуд- Хан оказался удивительно похож на своего кузена — сыграло свою роль то, что их отцы были родными братьями, а матери — близкими родственницами, — то же тонкое, похожее на девичье лицо, чуть более полные, чем следовало бы по европейским стандартам мужской красоты, губы, большие карие глаза. Разве что у принца Махмуда они были печальны и кротки, и в них ни разу не вспыхнули те кровожадные искры, что приметил у Ибрагим-Хана Бежецкий.

Вообще, этот принц оказался превосходным собеседником, умеющим слушать, когда нужно, и вставлять реплики к месту. Привыкший к горячим спорам в «клубе», где зачастую каждый твердил свое, не слушая другого, а его, в свою очередь, перебивали другие, Саша поддался магии по-восточному неспешной беседы. А поддавшись, неожиданно для самого себя поведал этому виденному в первый, а может быть, и в последний раз в жизни человеку почти всю свою нехитрую историю. Не утаив почти ничего. Ну, разве что не зацикливаясь на тех моментах, которые человек чести предпочтет оставить неозвученными.

И теперь, когда исповедь его подошла к концу, сиятельный собеседник сделался еще более задумчивым, чем прежде. Какие мысли бродили в его голове под чем-то вроде тюрбана, полностью скрывающим волосы, было непонятно, но тень, время от времени пробегающая по его лицу, говорила о многом. Уж кто-кто, а этот царственный молодой человек не был равнодушен к истории поручика.

— Оно и понятно, — осторожно нарушил затянувшуюся паузу Александр. — Вы — наследник престола…

— Я не об этом, — сделал изящный жест рукой принц. — Наследник не наследник… Вы сильнее меня, Александр. У вас получилось изменить свою жизнь так, как вам захотелось, а я… Пленник в золотой клетке, — чуть скривил губы в горькой улыбке Махмуд-Хан. — Один из петухов, хозяин которых еще не решил — кому из них оттяпать голову и сунуть в суп, а кого отправить в курятник топтать кур.

Грубое, простонародное сравнение в устах этого утонченного человека не резало слух. Может быть, все дело во французском языке, на котором общались собеседники? Недаром же говорят, что язык Вольтера и Дидро способен облагородить даже площадную брань.

— Не возражайте, прошу вас! — замахал он рукой на пытающегося вставить слово Бежецкого, понемногу оживляясь: даже румянец появился на бледном лице. — Если бы вы знали, мой друг, как я был свободен там, — он махнул рукой куда-то в сторону. — На Западе. Когда я был нищим студентом Сорбонны — я намеренно не тратил средств, которыми меня снабжали из посольства, и жил лишь на те деньги, что мог заработать сам, — я был богаче всех императоров мира!.. Если бы вы знали, как умолял я дядюшку сделать выбор в пользу Ибрагима и отпустить меня на все четыре стороны… Пусть даже завтра он, да продлит Аллах его годы безмерно, возложит корону на меня — я никогда не буду счастлив так, как в милом моему сердцу Париже.

Махмуд- Хан отхлебнул остывший кофе и с отвращением отставил звякнувшую о блюдечко чашку прочь. Тут же, откуда ни возьмись, словно тени, возникли три закутанные во все темное фигуры без лиц, бесшумно сменили остывший кофе на свежий, исходящий паром, и исчезли, как ночной морок.

«Вот это выучка! — подумал Александр, придвигая себе чашечку. — Да и кофе великолепен. Как бы мне с непривычки дурно не стало…»

Действительно, хотя чашки были чуть больше наперстка, напиток, в них содержащийся, был крепчайшим. Таким крепким, что даже молодое, тренированное сердце поручика начало частить, как после доброго марш-броска по горам.

Принцу же передышка на смену приборов лишь пошла на пользу. Он немного успокоился, и голос его, зазвучавший вновь, был почти бесстрастен.

— Да и велика ли честь стать повелителем нашей нищей страны? — проговорил он, словно разговаривая сам с собой. — Мой многострадальный Афганистан не велик и не могуч, как Россия, Британия, Германия или Франция, не благополучен, как Бельгия, Нидерланды или Япония… Нам нечем похвастаться, кроме своей свободы… Даже став королем, получив право, данное Аллахом, казнить и миловать, возвеличивать и низвергать в грязь, разве смогу я сделать счастливым каждого из моих подданных? Накормлю ли всех досыта? Дам ли крышу над головой? Нет. Это не в моих силах. И не в силах моих сыновей и внуков. Как счастливы вы, мой друг, что перед вами никогда не будет стоять таких вопросов…

Махмуд- Хан улыбнулся, хотя глаза его продолжали грустить.

— А давайте поменяемся, Александр! Вы займете мое место, а я — ваше. Вы станете наследником престола, а я — армейским офицером, каждый день рискующим жизнью во имя чужой для него страны. Вы согласны?

— Нет, — покачал головой поручик. — Каждый должен быть на своем месте и исполнять свой долг…

— Вы правы. — Улыбка на лице принца поблекла. — Но не кажется ли вам, что мы взяли слишком минорную ноту? — вновь улыбнулся он после минутной паузы. — Давайте веселиться, в конце концов! Ведь молодость так коротка…

6

«Странное какое-то положение вырисовывается…»

Александр лежал без сна, незряче уставившись в почти неразличимый в темноте потолок, по которому изредка проплывали призрачные отсветы. Совсем как тогда — в Петербурге. Где-то далеко вовсю колотил крупнокалиберный пулемет — поручик давно научился различать оружие по звуку, — но привычный слух даже не вычленял этот звук из ночной тишины. Точно так же не обращаем мы внимание на проносящиеся под окном автомобили или шум расположенной неподалеку стройплощадки. Привычный шум прифронтового города. Фронта без фронта.

Стоило забыться обидам от беспочвенных подозрений, как из разрозненных впечатлений, случайных слов, оговорок, фактов, словно мозаика из кусочков, начала складываться картинка. Пока еще неразличимая, смазанная, фрагментарная: вот соединил воедино три угловатых обломочка, и глянул на тебя чей-то глаз, неизвестно еще, мужской, женский или вообще принадлежащий не человеку, а, скажем, лошади или собаке… Но картинка эта обещала стать в будущем весьма и весьма неприглядной…

Саша, как и большинство его сверстников, людей его круга, не любил и презирал жандармов. Какие еще можно питать чувства к тем, для кого понятия «совесть» и «честь» — пустой звук? Разве не ясно, что честь для человека благородного — главное в жизни. Главнее жизни. Потому что жить можно и больным, и нищим, но обесчещенным — никогда! Сколько пролито крови, сколько людей легло в могилу из-за такого короткого, как выстрел, и такого емкого понятия! Но какая честь может быть у людей, которые по службе, за жалованье, должны следить за своими соотечественниками, совать свой нос в чужие дела, ворошить грязное белье? Понятное дело полиция — воров и бандитов нужно ловить, и делать это в белых перчатках не получится, — но в полиции же служат выходцы из низов, из народа, смутно понимающего, что такое честь. Разве что в утилитарном смысле: «отдать честь» и прочее. Но в жандармы же идут только дворяне! И не просто какие-нибудь, выслужившие за присутственным столом орденок и чин, а по-том-ствен-ные! То есть те, для кого честь и жизнь должны быть связаны накрепко.

Ну ладно, ладно! Заслуг жандармов в борьбе с врагами престола и носителями чуждых идей никто не отрицает. Социалисты, анархисты, прочие «исты»… Сашу воротило от таких понятий, но… Как же при всем этом быть с честью…

В этом1 месте возникла смущающая молодого человека нестыковка: жандармы — люди, по определению бесчестные, но кто же, как не они — люди без чести, — будут бороться с еще более бесчестными людьми? Саша вспомнил безликого «скнипу», совавшего ему брошюрки в московском аэропорту, и его передернуло: те, кто не брезгует замарать руки, вычищая этакое дерьмо, достойны некоторой толики уважения. Небольшой, конечно, но…

Саша задумался. Если в Кабуле действует британский резидент, то почему бы ему не скрываться под личиной новенького, с иголочки, поручика, прибывшего из столицы? Документы? Для мощной разведки это не проблемы. Сколько Саша видел фильмов и читал книг о том, как наша доблестная контрразведка раскрывала глубоко законспирированные шпионские сети, обезвреживала кровавых диверсантов, выводила на чистую воду агентов… Беллетристика? Но ведь в основе любой выдумки лежат реальные факты! Может быть, глубоко-глубоко, но реальные!

«Но я- то знаю, что я не шпион, — одернул сам себя поручик. — А значит, рядом должен действовать кто-то, кому выгодно перевести подозрения на подходящую персону. То есть — на меня. И кто же это может быть?…»

«Старых» офицеров Александр отмел сразу: не верил он в такую подготовку, при которой можно долго ходить под смертью, но не раскрыть себя. Оставались новички вроде него самого. А их было совсем немного: корнеты Барышников, Летихин, Парвусов, Сотников, поручики Ильин, Северцев, фон Минден…

Фон Минден.

Память послушно выдала Александру целый ряд «снимков». Вот он сталкивается со взъерошенным, раскрасневшимся рыжим поручиком у дверей Мещерякова, вот тот же персонаж, но белый как полотно у дверей ватерклозета в посольском особняке в прошлое Рождество после самоубийства чиновника Кобылкина, вот смазанное лицо фон Миндена за спиной лицедействующего Еланцева, вот он же нависает над столом, где в суповой миске сражаются два Мотиных скорпиона, увлеченно наблюдая… Наблюдая или кося глазом на них с Зацкером, беседующих о перевозимых в гробах наркотиках?

«А ведь поручик-то подъедается при интендантстве! — едва не вскочил с постели Бежецкий. — А значит, знает, какие грузы и откуда придут! Это военная тайна, но он-то — свой человек. Вот и обстрел под Гератом!..»

Молодой человек вспоминал факты, выстраивал их в цепочку, и с каждым вспомненным им случаем ему казалось, что вина рыжеволосого поручика доказана. Даже рыжина его волос, такая обычная для обитателей Британии, легла в фундамент обвинительного заключения!

С радостной мыслью, что только что раскрыл глубоко законспирированного шпиона, он и уснул далеко за полночь. И во сне ему снилось, как он, подобно обожаемым в отрочестве героям детективных романов, крадется по крышам домов за неуловимым шпионом, разрушает его хитроумные планы, спасается из коварных ловушек…

* * *

— Вот о чем вам нужно, поручик, записать для потомства…

Офицеры стояли на крошечной площадке, прилепившейся с одного края к отвесной скале, а с другого — переходящей в широкую каменистую осыпь, круто спускающуюся к дороге, зажатой между гор.

А по дороге медленно текла людская река…

Толпы — иначе не назвать — понурых, покрытых пылью людей брели кучками и вразнобой, уныло пыля ботинками по лишь отдаленно претендующей на асфальтированную дороге. Кто-то нес винтовку на плече, как лопату, кто-то — закинутой, как положено, за плечо, кто-то, вероятно, примостив поклажу на один из автомобилей, время от времени проталкивающихся сквозь людское скопление, шагал налегке. Колеса и подошвы поднимали столько белесой пыли, неподвижно висящей в безветрии, что люди и машины, казалось, плыли в молочном киселе. Словно посланцы из прошлого, вдоль колонны то в одну, то в другую сторону проезжали всадники на конях, сплошь сивых от оседающей на шерсть известковой взвеси.

— Неужели раньше так воевали? — не выдержал Саша, оторвавшись от созерцания нескончаемого человеческого потока, струящегося внизу.

— Увы, увы… И не так давно. — Капитан Нефедов брезгливо стряхнул с рукава пыль, невероятным образом добирающуюся и сюда, на пятидесятиметровую высоту. — Лет пятьдесят — семьдесят назад и наши деды точно так же топали по приказу царя-батюшки за тридевять земель искать то, не знаю что…

Саша промолчал: Нефедов в целом был ему симпатичен, но этот его нигилизм, прорывающийся иногда, раздражал безмерно. Что с социалиста возьмешь?

— А здесь всегда так воевали, — вставил слово Зебницкий, как всегда щеголеватый даже здесь — в пыльном царстве. — И пятьдесят, и сто пятьдесят, и пятьсот лет назад. Да и во времена Александра Великого, наверное, тоже. Разве что вместо винтовок пики тащили да мечи с луками.

— И тем не менее — всегда побеждали.

— Бросьте, — отмахнулся поляк. — Сказки все это! Побеждали они… Ну да, поле боя оставалось за ними, не спорю. Но побеждали за этих дикарей горы и болезни. Вы представляете себе, как полсотни лет назад, в четвертую англо-афганскую, можно было по таким вот дорогам наладить подвоз боеприпасов и продовольствия? А раньше? Вот-вот. Англичане бодро начинали, но быстро выдыхались. Знаете, как это бывает, когда рубишь саблей кусок резины? Удар, и клинок наполовину ушел вглубь, да если еще с потягом… А обратно? Держит, проклятая, не пускает. Вот так же и со всеми, кто хотел прибрать к рукам этот кусок гор.

— А мы? — прервал молчание Александр. — Мы ведь тоже здесь?

— Ну, мы — дело другое! Мы пришли сюда с миром. Дороги прокладываем, дома строим, армию готовим… Несем культуру, одним словом.

— Да неужели? — поднял бровь Нефедов. — А вот этим, — он ткнул пальцем вниз, — вы объяснили, что мы именно ради их блага пришли? Немцы вон тоже несли культуру, и где они? Были и сплыли. Не по зубам им оказались эти горы.

— Знаю я ваши резоны!..

Саша слушал привычную пикировку друзей вполуха, думая о своем…

Престарелый Ахмад-Шах очнулся от спячки в самом начале осени, нарушив сонное течение столичной жизни. Вопреки советам встревоженных дипломатов, король объявил частичную мобилизацию, поставив под ружье почти сто тысяч мужчин, преимущественно, уроженцев северных провинций. Во всеуслышание было заявлено, что его величеству надоело спокойно смотреть, как правители полумятежных восточных провинций, граничащих с Британской Индией, подстрекаемые вечными врагами Афганистана, пытаются разрушить дружбу с великим северным соседом.

Чаша терпения переполнена… Часы мятежников сочтены… Под эти дежурные пропагандистские вопли спешно вооруженная чем придется армия двинулась на врага. И ладно бы только она: «выдрессированные» с таким трудом и вооруженные русским оружием мало-мальски боеспособные части тоненьким ручейком влились в это болото, ни на йоту не добавив ему мощи и тут же потеряв добытые с таким трудом преимущества… К тому же, понукаемый из Санкт-Петербурга, генерал Мещеряков вынужден был, максимально оголив столицу, направить вместе с «туземной» армией большую часть своего корпуса и почти всю технику. Какую поддержку могла оказать пара десятков разномастных вертолетов и собранный с бору по сосенке «бронетанковый полк» — оставалось лишь гадать. Практически лишенная авиационной и артиллерийской поддержки, слабо подготовленная и из рук вон плохо вооруженная (одна исправная винтовка с десятью патронами на троих «сарбозов» давно стала притчей во языцех) армия черепашьими темпами ползла в неизвестность.

На высоте оказалась одна лишь кавалерия. Любо-дорого было посмотреть, как гарцуют на своих превосходных лошадях щеголеватые всадники… Только вот незадача: что-либо значить в современной войне кавалерия перестала добрых полвека назад…

Видимо, чтобы придать значимости своему начинанию, Ахмад-Шах во главе этого воинства поставил не кого-нибудь, а любимого племянника и одного из претендентов на престол Ибрагим-Хана. По Кабулу вовсю бродили слухи, что таким образом старый интриган дает понять всем, и в первую очередь русским, что давно решил стоящую перед ним дилемму и сделал свой выбор. Действительно: кому, как не блистательному полководцу, замирившему мятежные окраины, становиться во главе государства? И мало кто сомневался, что этот последний экзамен принц сдаст на отлично. Ведь, по совести говоря, противник-то у него выглядел еще более жалко, чем королевская армия: толпа ополченцев, вооруженных дедовским оружием и привыкшая к своей горской вольнице.

Примерно так считал и Бежецкий, наслушавшийся рассказов товарищей, отдавших дань «горному сидению» в крошечных гарнизонах, разбросанных по дикой стране, — прежде всего, покойного Еланцева, живописавшего тамошние нравы и обычаи во всех красках. Если обитающих на севере туземцев «дикарями» можно было назвать лишь в сердцах да с большой натяжкой, то южанам это прозвище подходило, как никому иному. А посему не имели они против государственной военной машины, пусть ржавой, не отлаженной и управляемой дилетантом, никаких шансов.

Тесное ущелье наполнилось металлическим лязгом и ревом двигателей: заставляя людей уважительно жаться к камням, катилась краса и гордость королевской армии — танки. Пусть это были всего лишь устаревшие французские «Рено», немецкие «Тигры» и «Ягуары», даже неведомо как затесавшийся сюда одинокий итальянский «Кавальери» — на фоне пехоты стальные чудовища смотрелись очень внушительно. Один за другим танки на ходу разворачивали орудия в сторону наблюдавших за ними с кручи офицеров.

— Салютуют, господа! — хохотнул Зебницкий, подбоченившись.

— Салютуют? — Нефедов покачал головой. — С чего бы это вдруг…

Сразу несколько бронированных машин окутались белесым дымом, и капитан, переменившись в лице, толкнул Сашу наземь.

— Ложи-и-ись!..

Его голос заглушило сдвоенным разрывом, хлестнула шрапнель каменных осколков, остро запахло сгоревшей взрывчаткой.

— Что они делают? — ужом, забыв о щегольстве, подполз к товарищам поляк: он где-то потерял фуражку и не замечал, что по лбу из-под растрепавшихся волос сползает капля крови. — Они там с ума посходили?

— Вы ранены?

— Что? — Зебницкий провел по голове рукой и уставился на перемазанную красным ладонь. — А-а! Ерунда — камешком поцарапало! — отмахнулся он. — Саша! Это ваш радист там, в щели, зарылся? Пусть свяжется со штабом и прекратит этот дурдом!

Бежецкий кивнул и, вжимаясь в щебенку, пополз к скале, где в удобном и безопасном закутке между могучими глыбами удобно обосновался радист — вольноопределяющийся Голотько.

— Ваше благородие! — встретил командира несколько бледный по сравнению с обычным своим видом радист. — Вас к себе полковник вызывают! Я только хотел сообщить, а тут…

— Какой полковник? — напустился на него поручик. — Не слышишь, что творится? Живо обеспечить мне связь с командованием!..

Щель находилась в «мертвом пространстве» и для снарядов, и для осколков, но снаружи кипел настоящий ад: отплевываясь и костеря все на свете, в укрытие вползли один за другим Нефедов с Зебницким.

— Что вы тут канителитесь, поручик! — накинулся на Бежецкого поляк. — Ждете, когда сюда снаряд рикошетом залетит? Жить…

Внезапно грохот оборвался, будто отрезанный ножом, и Зебницкий, чересчур громко в наступившей тишине, проорал:

— …надоело?

И сам сконфузился и замолчал.

— Молодец, Голотько! — похвалил Александр, чтобы разрядить обстановку.

— Да это не я… — признался честный солдат. — Я и не успел.

— Слава богу, — Нефедов выглянул наружу, — что орудия у этих жестянок еще те — трехдюймовки только у немчуры, а у остальных — ерунда. Сорок пять миллиметров.

— Да-а… Были бы тут наши «топтыгины» — осталось бы от нас мокрое место…

— Что там за вызов был, Голотько? — вспомнил Бежецкий. — Гржимайло?

— Так точно, ваше благородие!..

* * *

— Где вы шляетесь, поручик? — Полковник Грум-Гржимайло был явно не в духе. — И что там у вас на посту за канонада? Не можете без приключений?

— Был обстрелян союзными войсками! — отрапортовал поручик. — Прибыл, как только обстрел прекратился, ваше высокоблагородие!

— Дикари… — буркнул полковник. — Палят в белый свет… А вы тоже хороши: где вы, там обязательно что-нибудь случается, Бежецкий. Притягиваете вы приключения на свою голову, что ли?

— Не могу знать!

— Да прекратите вы тянуться… Вот, к примеру, где вы умудрились сойтись на короткой ноге с наследником?

— С каким?

— А вы что — с обоими корешитесь? Вот что значит гвардия! — саркастически усмехнулся полковник. — С Ибрагимом, конечно.

— Нас Еланцев познакомил, — потупился Саша, которому вдруг стало стыдно перед этим человеком, годившимся ему в отцы, за прежние чудачества в компании с покойным другом.

— Прямо красна девица! — всплеснул руками старый вояка. — Стесняется он, понимаешь! И где вас, охломонов, угораздило с этим… пересечься? Только не говорите, что в театре, — не поверю! В кабаке небось?

— На казни… — едва слышно пробормотал молодой человек.

— Где? — опешил полковник. — На казни? И какой черт вас, спрашивается, туда занес? Вы что, не читали памятку Министерства внешних сношений, подготовленную как раз для романтиков вроде вас? Хотя откуда… Ваш брат только французские романы читает, а потом бегает по госпиталям с французским насморком.

— Господин полковник! — Красный как рак Бежецкий сдерживался из последних сил: субординация субординацией, но должен же быть какой-то предел!

— Молчу-молчу! — Гржимайло поднял руки, словно сдаваясь. — Прощения просим, господин граф! А то еще, не дай бог, на дуэль вызовете отца-командира. У вас ведь это просто, а, поручик? В столицах-то! Пиф-паф, а лямку за вас тянуть мужик сиволапый будет…

Полковник с отвращением швырнул подчиненному листок бумаги.

— Его королевское высочество Ибрагим-Хан требует откомандировать вас, поручик, к нему в ставку, — отчеканил командир, глядя мимо Саши. — Это — пропуск. Ваш взвод на время вашего отсутствия передам прапорщику Яскевичу. Все, можете быть свободны.

Понимая, что все сказано, Александр козырнул и четко повернулся кругом.

— Только помните, поручик, — добавил ему в спину, словно кнутом стегнул, полковник, — что вы русский офицер. Сын и внук русского офицера. Не роняйте офицерской чести, юноша, — жить с этим будет трудно…

Уже выбравшись из командирского фургона, молодой человек скрипнул зубами и вытер пот со лба. Было невыносимо стыдно: он, словно дезертир, бежал из действующей армии. Много бы он дал, чтобы вернуть назад время и не пойти тогда на кровавое представление…

7

— Поручик Бежецкий! — представил Сашу афганский офицер, благополучно сопроводивший молодого человека от самых аванпостов армии до шатра наследника мимо многочисленных караулов, сплошь состоящих из вооруженных до зубов пуштунов.

— Приветствую, мой друг! — Принц оттолкнул офицера (кажется, генерала), показывающего ему что-то длинной указкой на огромной карте, расстеленной на полу поверх дорогого ковра, и, расставив руки, прошагал прямо по жалобно хрустящей бумаге к гостю. — Не ожидал, что вы так быстро! — сердечно обнял он поручика, больно оцарапав жестким золотым шитьем на воротнике и рукавах роскошного мундира без знаков различия — вероятно, фельдмаршальского. — Как добрались?

— Благодарю, ваше королевское высочество, — ответил Бежецкий, деликатно освобождаясь из высочайших объятий: от принца крепко попахивало спиртным. — Меня любезно проводил ваш офицер.

— Ширван? — отстранился Ибрагим-Хан. — О! Это отличный офицер! Э-э-э!.. Кто там!.. — не оборачиваясь, пощелкал он в воздухе холеными пальцами, и тучный офицер рысцой подбежал к нему, держа на вытянутых руках инкрустированную золотом шкатулку.

Не глядя, принц порылся в ларце, выудил пригоршню ярко сверкнувших при свете ртутных ламп орденских звезд и, выбрав одну, небрежно приколол ее на выпяченную грудь Сашиного провожатого. Ссыпал, с жестяным стуком, оставшиеся обратно, оставив одну в руке, и вопросительно глянул на Бежецкого.

— Нет-нет! — запротестовал тот, невольно прикрывая грудь рукой. — Я не заслужил…

— Х-ха! — обернулся Ибрагим-Хан к свите. — Видели! Вот пример настоящего офицера!

Он небрежно бросил орден в шкатулку, которую, потея, все еще держал на вытянутых руках вельможа, и вновь заключил молодого человека в объятия.

— Вы молодец, граф! Настоящий герой — мужественный и скромный! Я вас ценю… Эх, жаль, что с нами нет вашего друга… Проклятые мятежники ответят мне за его смерть. Но когда вы заслужите награду, — отстранился он, грозя украшенным огромным перстнем пальцем, — только попробуйте мне отказаться!

Слегка покачнувшись, принц обвел присутствующих взглядом.

— Почему до сих пор не накрыт стол? — капризно надул он и без того пухлые губы. — Вы не видите, что ваш повелитель голоден?

— Стол для легкой вечерней трапезы накрыт в соседнем покое, ваше высочество, — косясь на замершего поручика, шепнул на ухо Ибрагим-Хану один из вельмож, тоже, помнится, присутствовавший на памятном «аутодафе».

— Тогда все к столу, — просиял наследник. — И вы, и вы, граф, — подцепил он под локоть Александра. — Сядете рядом со мной, по правую руку, как почетный гость. Расскажете, как там у вас, в гвардии великого русского царя…

— Но я больше не служу в гвардии…

— Ха! — махнул рукой принц. — Сегодня не служите, завтра служите… Кстати, а поступайте-ка вы ко мне на службу, граф! В Российской армии вы — поручик, а в моей станете маршалом!

— В афганской армии нет маршалов, — шепнул, ревниво косясь на Сашу, вельможа.

— В дядюшкиной нет — в моей будут! Для таких орлов, как мой русский друг, найдется маршальский жезл!

Процессия, по короткому переходу, оказалась в другом отделении шатра, где действительно был накрыт низкий стол, а вокруг разбросаны подушки. Спиртного молодой человек не приметил — лишь множество закусок — и облегченно вздохнул про себя: по слухам, Ибрагим-Хан не знал удержу ни в чем — ни в женщинах, ни в выпивке, ни в иных страстях.

— Во дворце у меня все устроено по-европейски, — громогласно провозгласил наследник, повалился на подушки и при этом, не выпуская руки своего гостя, заставил того, чудом не потеряв равновесия, присесть рядом. — Стулья, кресла, все такое… Но сейчас мы в походе, и все должно быть скромно. Так воевали еще мои деды… Присаживайтесь, господа, — соизволил он бросить взгляд на придворных, почтительно толпящихся рядом. — Мажордомы и церемонии остались в Кабуле — у нас тут по-простому, по-солдатски. Как у вас, у русских, говорят? — повернулся он к поручику. — Стоя не узнаешь истины? Как-то так…

— В ногах правды нет, — как мог точнее перевел на французский поговорку Александр, только сейчас, при виде деликатесных яств и их одуряющем аромате, понявший, как он голоден — с самого утра маковой росинки во рту не было.

— О-о-о! — восторженно захлопал в ладоши принц. — Селим! — крикнул он через стол сухощавому господину средних лет в европейском платье и очках. — Запиши для памяти! Это мой секретарь, — объяснил он гостю. — А когда-то учил меня грамматике. Сделаю его министром народного образования.

Придворные, исподтишка переругиваясь и толкаясь, заняли места вокруг стола, с вожделением глядя на блюда и судки, исходящие паром. Двум или трем места не досталось, и они грустно маячили неподалеку, боясь вызвать гнев наследника. Саша с раскаянием подумал, что один из них, вероятно, должен был сидеть на его месте. Честно говоря, он бы сейчас с удовольствием поменялся с любым из них: сидеть по-азиатски, поджав ноги, он так и не научился, а удобно развалиться на подушках по примеру принца было немыслимо.

Ибрагим- Хан тем временем налил в свою пиалу из изящного пузатого чайничка нечто темное и любезно наполнил пиалу гостя.

— Ну, за победу над проклятыми мятежниками! — поднял он свой сосуд и жадно припал к нему.

Все последовали примеру повелителя, и оставаться в стороне Саша просто не мог. Он смело отхлебнул похожей на холодный чай жидкости и… заперхал, подавившись.

— Что… это? — едва смог выдавить он, пока осушивший свою чашку до дна принц со смехом колотил его по спине ладонью.

— Как что? Коньяк! Великолепный французский коньяк!

— Но как же?…

— Аллах не видит! — с показным благочестием воздел руки к парчовому потолку наследник, кося на соседа плутоватым глазом. — Ночь на дворе, да и пьем мы из чайных пиал. Пусть думает, что это чай!

Шутка принца была встречена громовым хохотом, и Александр, подумав, тоже криво улыбнулся: в чужой монастырь со своим уставом не лезут…

Коньячные пары туманили отвыкшую от деликатных напитков голову, сборище уже не казалось таким неприятным, а сосед так вообще стал симпатичен…

— За его королевское величество! — крикнул какой-то военный с противоположного конца стола.

На него тут же зашикали, делая страшные глаза, но Ибрагим-Хан оценил «оговорку» лизоблюда и поднял свою чашу.

— За его величество! — провозгласил он.

Бежецкий тоже ничего не имел против…

* * *

— У вас не болит голова, граф?

Принц сегодня выглядел из рук вон плохо — желтоватая кожа, набрякшие под глазами мешочки, трясущиеся руки… Саша предполагал, что сам смотрится немногим лучше, поэтому дипломатично промолчал.

— А у меня болит, — пожаловался его высочество, жадно осушая третий за утро стакан зельтерской с аспирином. — Очень сильно болит… Право, стоит повесить поставщика двора! Выдает какое-то пойло за французский коньяк, негодяй! Ну ничего, вернемся в столицу — пожалеет, каналья, что народился на свет!

Тусклые с перепою глаза Ибрагим-Хана при этом кровожадно засветились, и поручик про себя пожалел ни в чем не повинного купца: коньяк был превосходный, высшей марки, но дело, как всегда, было не в качестве, а в количестве выпитого…

Он довольно невежливо прервал наследника, живописующего, каким мучениям подвергнет торговца (тут наличествовал весь ассортимент восточного садизма — от смазанного бараньим салом кола до весьма экзотических способов, перенятых, надо думать, у соседей-китайцев, больших мастеров на подобного рода экзерсисы), напомнив о действительности:

— Как вы думаете, ваше королевское высочество: готовы ли войска к штурму?

Собеседники расположились на возвышенности с ровной, словно срезанной ножом верхушкой — чувствовалось, что афганские военные из кожи вылезли, чтобы обеспечить «полководца» наилучшим наблюдательным пунктом из возможных. Да и безопасным: до раскинувшегося в уютной долине городка — едва ли не мегаполиса по здешним меркам — километра четыре, зато видно все, как на ладони. И слегка размытые в утренней дымке дома, окруженные глухими дувалами, и покрытое ржавой, выгоревшей на солнце травой пространство перед ними… Начальник штаба, турэн-джанарал[36] Кайсар Али, клялся Аллахом, что огневых точек на господствующих высотах нет, а те, где они возможны, давно взяты под контроль его специальными подразделениями. Саша видел этих «спецназовцев» вблизи и готов был согласиться, что ребята знают свое дело, — таким головорезам, чувствовалось, палец в рот не клади.

Войска выдвигались к городу тремя колоннами, при поддержке танков. С планом наступления «господина советника» — Ибрагим-Хан все-таки придумал для своего русского гостя должность, столь же почетную, как и бесполезную, — Александр был ознакомлен вчера, перед очередной попойкой, почему-то называвшейся «военным советом». У Бежецкого еще свежи были в памяти занятия в училище, и он сразу узнал немецкую тактику — верную в своей простоте и множество раз выверенную. Если у обороняющихся нет в достатке противотанковых средств, да при достаточной артиллерийской подготовке…

Принц поморщился, сплюнул зеленоватую слюну на землю и знаком велел холую, дежурившему за его креслом с подносом в руках, подать очередной бокал с питьем.

— Пусть только попробуют оказаться не готовы, — буркнул он. — Шкуры спущу… Командуйте начинать, — махнул он рукой Кайсару Али. — Провозимся так до обеда…

Этот вялый жест, достойный того самого, исторического, сделанного Карлом XII под Полтавой, словно камешек, скатившийся с горы и вызвавший лавину, привел в движение всю военную машину, томящуюся в его ожидании. Сразу заметались посыльные, затараторили скороговоркой в микрофоны радисты, побежали от генералитета во все стороны офицеры рангом пониже… Перед страдающим принцем почтительно поставили огромную цейсовскую стереотрубу на треноге, от которой тот отмахнулся с мученическим видом. Бежецкому достался полевой бинокль, тоже признанный им вполне недурным.

Где- то за горой глухо бабахнуло несколько раз подряд, и над безмолвным городом поднялись белесые пыльные султаны разрывов.

«Кучно, — подумал Саша, настраивая бинокль под себя. — Наверняка наводчики — наши!»

После второго залпа сразу в двух местах что-то загорелось, потянулись жирные шлейфы черного нефтяного дыма, на глазах, словно спичка, переломился и рухнул на землю в облаке пыли минарет… Вдалеке над горами, предусмотрительно не приближаясь на расстояние пулеметного огня с земли, барражировали сразу два вертолета: корректировали огонь, надо полагать.

«Надо же, — растроганно подумал поручик, — не пропали наши усилия втуне. Худо-бедно научили воевать туземцев…»

Артобстрел прекратился на удивление быстро: в городе местами что-то горело, видны были мечущиеся, как муравьи, крошечные фигурки, доносилась беспорядочная стрельба…

— Почему перестали стрелять? — недоуменно спросил Бежецкий своего царственного друга, все-таки пересилившего дурноту и жадно прильнувшего к окулярам своего оптического монстра.

— Зачем зря тратить снаряды? — пробормотал Ибрагим-Хан, не отрываясь от захватывающего зрелища, — шла лучшая в мире охота — на красную, двуногую дичь. — Эти трусы так и так сдадутся, когда мои доблестные аскеры войдут в город.

— Но я не видел, чтобы хоть один снаряд разорвался на окраине города! Линия обороны цела, и мы потеряем много живой силы при ее штурме.

— Вряд ли эти дикари смогли организовать достаточно сильную оборону, — почтительно, но непреклонно встрял Кайсар Али, ревниво ловивший каждое сказанное «военачальниками» слово. — Позавчера мы допросили нескольких перебежчиков, и те подтвердили, что горожане совсем не ожидали появления столь мощной армии под их стенами.

— И что же, в таком случае, помешало им капитулировать, не доводя дела до штурма?

— Наверное, — пожал плечами, увенчанными витыми золотыми погонами, генерал, — хотели выторговать более выгодные для себя условия сдачи.

— И просчитались, — прорычал, хватаясь за досаждавший с утра правый бок, его высочество. — Теперь никаких капитуляций! Я отдам этот город своим войскам на три дня. На поток и разграбление! Как Тамерлан! Как мой далекий предок Искандер Двурогий![37] Они еще будут оплакивать кровавыми слезами свою несговорчивость! А губернатора прикажу…

Принц не договорил и, вскочив, опрометью кинулся куда-то за шатры, сопровождаемый сворой лизоблюдов.

«Нельзя выдуть столько воды без последствий, — обменялся понимающими взглядами с Кайсаром Али молодой человек. — Не в человеческих это силах…»

А внизу, пыля тысячами башмаков, в сторону города вытягивались три огромные серые змеи, в промежутках между которыми, напоминая жуков-долгоносиков, шустро катились вперед, изредка останавливаясь, чтобы плюнуть в сторону города красным сполохом, танки. Александру подумалось, что сейчас впору был бы торжественный марш, но любые тромбоны и литавры, конечно, заглушили бы стрельба и рев двигателей, отсюда, с вершины, кажущийся безобидным гудением майских жуков.

— Мин не боитесь? — поинтересовался он у стоящего рядом генерала, как у равного, — вот в чем прелесть военного советничества в иностранной армии: субординация там не действует.

— Ночью спецназовцы добирались до самых стен, — не обижаясь на панибратство чужого поручика, пожал плечами Кайсар Али. — По крайней мере, в этих проходах — нет. Да и вряд ли есть вообще…

Колонны преодолели уже добрую половину расстояния, а им еще никто не оказал сколь бы то ни было внятного сопротивления. Вероятно, горожане были заняты тушением многочисленных пожаров или предпочли попрятаться по домам. Редкая стрельба с окраин в счет не шла: что такое несколько пулеметов, автоматов и дедовских винтовок против целой армии, пусть тоже вооруженной примерно так же.

— Я ничего не пропустил? — возвратился Ибрагим-Хан, заметно посвежевший и уже не выглядевший сейчас выходцем с того света («Похмелился, зараза! — подумал Саша. — Не упустил случая!»). — Что там наши войска?

«Как в театре… Или на стадионе. Еще бы счет спросил!»

— Все идет по плану, ваше королевское высочество! — отчеканил Кайсар Али.

— Отлично!

До окраин оставались какие-то сотни метров, когда один из танков, дернувшись, встал, и откуда-то из-под башни потянулась сперва тоненькая, но постепенно становящаяся все гуще и гуще струя дыма. А сразу за ним загорелись еще две машины.

«Подбили? Как?» — успел подумать Александр и тут же все понял.

Гранатометчик, то ли от волнения, то ли по неопытности, взял неверный прицел, и красный смертоносный шарик, пролетев мимо очередного танка, врезался в землю, запрыгав дальше, пока не зарылся в траву. А мгновением позже прямо посреди марширующей на приступ колонны взмыл в небо черный фонтан земли, перемешанной с какими-то черными ошметками. И еще, и еще один…

— Фугасы! — вскочил на ноги поручик, хватая за плечо стремительно бледнеющего генерала. — Управляемые фугасы! Командуйте войскам идти на штурм! Спасение только в городе!

Но было уже поздно.

Впавшие в панику солдаты сломали строй, рассыпаясь по полю горохом, часто забухали, раскидывая в стороны изуродованные тела, невысокие разрывы — видимо, противопехотные мины за пределами «безминных» проходов все же имелись в изобилии. Усиливая неразбериху, где-то в городе заработали минометы, покрывая мечущихся в беспорядке наступающих белесыми воланчиками разрывов.

— Видите, где минометы! — кричал в бледное перекошенное лицо Кайсара Али Бежецкий, тряся того за отвороты мундира. — Срочно прикажите артиллерии накрыть эти кварталы. И авиация! Вызывайте авиацию!..

Но паника уже превратилась в беспорядочное бегство.

Обезумевшие солдаты, осыпаемые минами, серыми тараканами метались по предательскому полю, превратившемуся в сплошную ловушку, подрываясь сами и мешая двигаться танкам, ставшим великолепными мишенями для засевших где-то неподалеку гранатометчиков, и гибли, гибли, гибли десятками… Одна из колонн, видимо управляемая умелым и хладнокровным командиром, смогла собраться и, поддерживаемая тремя уцелевшими танками, все-таки ворвалась в город, но в узких улочках, без поддержки она была обречена…

— Резерв! У вас остался резерв! — наседал Саша на впавшего в прострацию принца: только что, выхватив из рук слуги и позабыв про Аллаха Всевидящего, он опростал из горла пол-литровую бутыль коньяка. — Дайте мне связь с русским командованием!..

Знакомый звук заставил его оторваться от мотающегося в руках, будто кукла, «военачальника». Со стороны города, заходило звено реактивных самолетов.

«Наши! Как вовремя! Сейчас зададут жару мятежникам!..»

Но огненные молнии, сорвавшись с крыльев штурмовиков, ударили вовсе не по городу, а по танкам, застывшим среди человеческого стада.

— Куда-а-а!!! — закричал поручик, хватаясь за голову. — По своим!

«А может быть, это не наши самолеты! — обожгла шальная мысль. — Ни за что! У мятежников просто не может быть авиации!..»

Тройка самолетов, словно услышав его мысли, отвернула от гибнущей на земле армии и устремилась к высоте с наблюдательным пунктом.

«Англичане… — с замиранием сердца подумал Бежецкий. — Но это же…»

Из- под крыльев железных птиц сверкнули стремительные сполохи…

— Ложи-и-и-ись! — закричал офицер, не думая о том, что вряд ли кто тут разберет русский язык. — Возд-у-у-ух!!!

Неведомая сила как пушинку подняла его в воздух и швырнула в сторону, слава богу, на упругую стенку шатра, но сознание на миг он все-таки потерял. А когда снова обрел возможность дышать и видеть и поднялся на ноги, то не узнал вмиг преобразившейся панорамы.

Шатры сдуло словно ветром, среди ворохов материи ползали, мотая головами, и лежали без движения люди, кто-то, подобно Александру, сумел подняться на ноги, но трезво оценить обстановку им, видимо, не удавалось, и они лишь кружили на месте или двигались куда глаза глядят по замысловатым траекториям.

«Ничего себе шарахнуло…»

На месте фургонов с радиостанциями зияла огромная, метров пяти в диаметре, воронка, со дна которой поднимался ядовито-зеленый дымок. Приторно, забивая глотку, пахло химией…

«Где наследник?»

Шатаясь, поручик двинулся в сторону поваленной набок треноги от стереотрубы и споткнулся о чье-то обезглавленное тело в нарядном мундире.

«Принц?!!»

Но на плечах трупа виднелись золотые погоны, и командующим он никак не мог быть.

«Бедный Кайсар Али!..»

Ибрагим- Хан, почему-то голый до пояса (лишь на шее собачьим ошейником болтался красный с золотым шитьем генеральский воротник да каким-то чудом уцелел левый рукав, оторванный «с мясом» у плеча), сидел на земле, очумело тряся головой и разбрызгивая вокруг кровь, обильно струящуюся из ушей, ноздрей, рта и даже уголков глаз. Наружных повреждений у него заметно не было.

— Вы живы, ваше высочество!

— А-а-а… А-а-а… — пытался что-то сказать наследник, но не мог. — О-о-о…

Снова ввинтился в уши рев заходящих на боевой курс штурмовиков, и Саша, не думая больше ни о чем, схватил безвольного принца под микитки, подтащил волоком к воронке и скатился вместе с ним по горячему еще склону вниз.

— Прошу прощения, ваше высочество!..

Подмяв под себя Ибрагим-Хана, молодой человек закрыл руками голову и, под сверлящий уши рев, думал лишь об одном: «Господи! Сделай так, чтобы верна была пословица про снаряд, не попадающий дважды в одну воронку! Господи!.. Спаси, сохрани и помилуй меня, грешного!..»

Оглушенный наследник афганского престола, что-то невразумительно бубня на непонятном языке, ворочался под ним, но Бежецкому было не до него…

8

— Хорош, хорош! Ничего не скажешь! И давно вы произведены в полковники, ваше сиятельство?

Бежецкий стоял перед полковником Грум-Гржимайло, опустив голову, словно нашкодивший гимназист перед строгим папашей. Грязный, с всклокоченными волосами, перемазанный чужой кровью, с изрядной ссадиной на скуле, да к тому же облаченный в мундир афганского дэгэрвала[38] (свой уже никуда не годился, а спороть чужие погоны было некогда), он знал, что производит жалкое впечатление.

— А почему же я не вижу ордена? Вас же должны были наградить орденом за спасение высочайшей особы! А то в полковники произвели, а где заслуженная награда?

Саша не знал, что сказать на это. Контуженного принца он прикрывал собой до самого завершения налета, помогал запихивать это нечленораздельно мычащее жалкое подобие прежнего Ибрагим-Хана в вертолет, а после, вместе с афганцами, до темноты собирал других раненых, рискуя жизнью, сгонял вместе с уцелевшими офицерами в какое-то подобие организованных групп обезумевших дезертиров, в подавляющем большинстве безоружных… Слава всевышнему, горожане не предприняли вылазки, наоборот, выпустили остатки блокированной в предместье колонны, разрешили собрать раненых и убитых, зачастую уже обобранных до нитки мародерами, оттащить в тыл поврежденные танки, из тех, что еще подлежали ремонту… Только на исходе второго дня он смог добраться до своего штаба.

— Хорош, хорош! Загулявший в Сингапурском порту матрос на судно, наверное, в более пристойном виде возвращается, — подытожил полковник. — Ну и что теперь с вами прикажете делать, поручик? Под суд вас отдать вроде бы не за что… Только на орден не рассчитывайте, сами понимаете.

— Разрешите вернуться в строй, — выдавил Александр, чувствуя подступающую к горлу тошноту: той же взрывной волной, что и принца, его тоже изрядно потрепало — двухсоткилограммовая управляемая авиабомба это вам не фунт изюму.

— Куда вам в строй? — всплеснул руками командир. — Краше в гроб кладут! Нет уж: собирайте манатки и — в тыл. С первым же попутным бортом. Не удивлюсь, если ваш друг сердечный, полковник Седых, законопатит вас в госпиталь. Вон, шатает вас, как пьяного! Что я — контуженых на своем веку не видел?

— Разрешите вернуться в строй, — упрямо повторил молодой человек, чувствуя, что сейчас лишится чувств. — Мой взвод находится в действующей армии, и я…

— Какая вам действующая армия? Вообще с контузией этой вашей с глузду съехали? Мы возвращаемся в Кабул! На зимние, можно сказать, квартиры. Все — навоевались.

— А как же мятеж, приказ короля…

— Вы что, ничего не знаете? Все, нет больше короля. Его величество Ахмад-Шах Первый скончался третьего дня и, согласно требованиям магометанской веры, погребен до заката солнца в тот же день.

— Так Ибрагим-Хан…

— Ха! Размечтались! Пусть ваш Ибрагим-Хан лечит головку спокойно — согласно воле покойного, королем Афганистана стал его второй племянник Махмуд-Хан. Вернее, сейчас уже Махмуд-Шах. Хотя вы же знакомы с обоими…

Бежецкий стоял, как пораженный громом: вот это да. А ведь все считали правление Ибрагим-Хана делом решенным… Неисповедимы пути Господни.

— В нашем дипломатическом корпусе считают, — продолжал Грум-Гржимайло, — что хитрый старик, чувствуя приближение Костлявой, специально затеял всю эту свистопляску с походом. Двух зайцев решил разом убить старый интриган. И бунтовщиков наставить на путь истинный — показать им, где раки зимуют, и дела семейные обделать. Мол, пока там Ибрагим-Хан покрывает свое имя славой, можно решить вопрос с престолонаследием по-свойски, без шума и пыли. Ведь Восток-то — дело такое… Прими решение Ахмад-Шах при нем, могло и нехорошо получиться. Обиделся бы принц, посчитал себя обойденным… Он ведь спал и видел себя на троне. А сторонников у него достаточно. Опять же, бог знает, как армия себя повела бы. Не только ведь у нас в осьмнадцатом столетии лейб-кумпанцы императриц на троны сажали… Зато сейчас все в ажуре.

— А как с нами… Ведь Махмуд-Хан… Махмуд-Шах…

— Да все в порядке. Не совсем так, как наши чинуши в Санкт-Петербурге вилами на воде написали, но тоже неплохо. Молодой король первым делом пригласил к себе посла и сообщил Илье Георгиевичу, что ничего, заведенного дядюшкой в отношении наших держав, менять не намерен. Мол, пусть брат его, Император наш Петр Алексеевич, будет спокоен за южного соседа. Наоборот, всеми силами станет расширять и укреплять… Ну, знаете, как это на дипломатическом языке называется?

Полковник цвел: всему кабульскому «сеттлменту» было известно, что Грум-Гржимайло — сторонник консервативной, эволюционной линии в отношении Афганского королевства. Битый жизнью, много повидавший вояка вполне разумно считал, что лучшее — враг хорошего и не стоит погонять лошадей без нужды. Особенно таких неверных, как афганские иноходцы.

А вот Саша был несколько разочарован.

«Неужели слова принца о нежелании становиться во главе государства, — думал он, возвращаясь от командира, — это всего лишь слова? Как там говорят про политиков? Умельцы лгать с честными глазами? Ну и грязное же дело эта политика… Пьяница и развратник Ибрагим-Хан в сто раз честнее своего сводного братца!»

И ему уже было несколько жаль неудачливого наследника, только что люто ненавидимого за душегубские наклонности…

* * *

Саша был встречен в «клубе» радостными возгласами.

— Ба-а! Наш герой вернулся! — подскочил к засмущавшемуся поручику Зебницкий и с размаху заключил его в объятия. — Дайте я рассмотрю вас поближе! А где же орден за спасение наследника афганского престола?

— Пусть лучше расскажет, как был произведен в полковники! — басил из-за дальнего стола ротмистр Валевич. — Да еще сразу в гвардейские!

— Ничего подобного! Бежецкого видели в мундире пехотного полковника!

— Се моветон, поручик! Изменить самому благородному роду войск!

— Но ведь полковник! Из кавалерийских поручиков в пехотные полковники — это ли не карьера!

— Да прекратите вы! Пусть сам расскажет!

— Шампанского полковнику!

— Ха, где тут взять шампанское, когда Валевич уже все выдул? Водки полковнику!

— А правда, что принц предлагал вам стать главнокомандующим всей афганской армии?

— Еще бы! Ведь наш поручик и так командовал всей армией несколько часов!

— Ну, это вы перегнули палку…

— Дайте же наконец сказать самому имениннику!

Саша махнул рукой, отчаявшись перекричать весь этот гомон, под радостные вопли залпом выпил стопку водки и присел за стол к Нефедову.

— Ну и как, Саша, в полковниках? — улыбнулся капитан, придвигая поручику тарелку с закуской. — Эполеты к земле не гнут?

— И вы туда же! — отмахнулся молодой человек, впиваясь крепкими зубами в кусок вяленой баранины. — По-вашему, было бы лучше, если бы я там в одном исподнем щеголял?

— Да что вы! Наоборот, было очень находчиво с вашей стороны раздеть именно полковника. Раз генерала, на беду, там не случилось.

— Случилось! — в сердцах буркнул Бежецкий. — Только его мундир был еще больше моего кровью попорчен. Кайсару Али голову осколком оторвало. Как ножом срезало.

— Да ладно вам, — положил ладонь ему на рукав капитан. — Я же просто пошутил. Но мундир вы все же сняли зря, — не удержался он от шутки. — Когда еще нашему брату удастся дослужиться до такого чина, пусть и туземного.

— Вы же до капитана дослужились. — Нефедов совсем недавно, двух месяцев не прошло, был все-таки произведен в капитаны. — Да и я уж как-нибудь своим ходом доберусь…

— Доберетесь! Помяните мое слово, Саша, еще и генералом станете. Есть в вас что-то такое… Вы случаем не в рубашке родились?

— Спрошу как-нибудь при случае матушку! — съязвил в ответ Александр. — А то как-то не припомню этого по малолетству.

— Спросите-спросите! Вы везунчик, поручик. Такие, как вы, далеко идут. Вы уж мне поверьте, — улыбнулся Нефедов. — У меня цыгане в родне были.

— Ну да. — Саша вгрызся в лепешку. — Вылитый цыганский барон! Вы фельдфебелю Кантонистову случайно не родня?…

А общество продолжало живо обсуждать его стремительное возвышение и столь же быстрое падение. Захмелевшему офицеру обрывки речей казались посторонним шумом.

— Что вы думаете о воцарении Махмуд-Хана? — переменил он тему.

— Шаха, Саша, уже шаха, — вздохнул Нефедов. — Высоко взлетел наш робкий затворник…

— Ну и как, не попросят нас вежливо отсюда? — обвел куском лепешки задымленное помещение поручик. — Что-то не показался мне принц горячим сторонником России.

— Вряд ли, — пожал плечами социалист. — Объективно сейчас наше присутствие Афганистану выгодно. Ведь уйди мы — освободившееся место сразу займут британцы. А с Великобританией у королевства давние нелады. Я думаю, что новый король будет продолжать балансировать между Россией, Персией и той же Францией.

— Почему Францией? — не понял Александр. — Где Франция, и где Афганистан. Да у них же в Средней Азии никаких интересов! Сирия и Ливан — вон где! А Индийский Пондишери — еще дальше.

— Не всегда, мой друг, для жизненных интересов важны общие рубежи, — покачал головой Нефедов. — Вон с Персией у них тоже ни аршина границы, а французские интересы в Тегеране общеизвестны. Те же нефтяные промыслы, втихаря скупаемые Ротшильдами. Зато Махмуд-Шах учился именно в Париже.

— Это я знаю… Но мало ли, кто где учился?

— Если бы это было его собственным желанием — конечно. Но на поездке в Париж настоял покойный король…

В «клуб» ввалилась компания пьяных вдрызг гусар в обнимку с девицами, и всеобщее внимание переключилось на них.

Как всегда, «покорители дамских сердец» первыми пронюхали о «женском десанте» и опередили всех. Империя, не опускаясь до примера Германии, Франции и Британии, просто открывавших для своих солдат за рубежом полевые бордели и разного рода «дома терпимости», тем не менее заботилось о психическом здоровье подданных, исполняющих долг вдали от Родины. Ведь везде нужны секретарши, телефонистки, сестры милосердия — так почему же не отдать предпочтение молодым, незамужним и симпатичным? А что до их морали, то это, в конце концов, их личное дело — в двадцатом веке живем, господа, в последней его четверти!

Получаса не прошло, как Бежецкий, тщетно пытаясь удержать остатки быстро улетучивающегося сознания, уже пил на брудершафт теплое шампанское из пивной кружки с сидящей у него на коленях черноглазой милашкой. Как бишь ее зовут? Галя… Софа… Таня…

* * *

— В-видишь, как я в… в… в…

Принц принимал Александра, лежа в постели, жалкий, маленький, просто затерявшийся среди многочисленных подушек. Худое желтое лицо с огромными синяками под глазами, ввалившиеся щеки. После контузии он очень плохо слышал и еще хуже — говорил. Заикаясь, мучительно затягивая фразы, гнусавя… Это был совсем не тот блистательный наследник престола, которого знал поручик.

— Вам нельзя много говорить, ваше высочество, — предупредительно склонился к его изголовью вельможа. — Врачи запретили!

— Пшел в-в-в-в… — взъярился принц, на миг становясь самим собой. — Где в-вы были, когда я… я… я… Один граф… Убирайся!..

— Вам действительно лучше уйти, — поддержал дергающегося в постели больного Саша. — Не бойтесь, я не причиню его высочеству вреда.

— Хорошо, — высокомерно поджал губы придворный, и молодой человек поразился, как разительно переменился тон вчерашнего лизоблюда. — Но буду неподалеку.

Поручик вообще был поражен, как в столь короткое время изменилось окружение принца. Еще совсем недавно окруженный сонмом прихлебателей, угодливо хихикающих при каждом его слове, сегодня бывший наследник престола остался едва ли не в одиночестве. Пока Александра вели по гулким пустым переходам огромного дворца — куда там обиталищу Махмуд-Хана! — попавшихся ему навстречу людей можно было пересчитать по пальцам. Хотя де-юре Ибрагим-Хан все еще оставался наследником — ни он, ни Махмуд не имели детей, — статус его стремительно скатился к нулю. Вот и расфуфыренного гордеца, бдительно следящего за встречей двух друзей, стоящих уже почти на одной ступени, можно было считать кем угодно — надсмотрщиком, соглядатаем, конвоиром, но только не слугой, радеющим о здоровье господина.

С неприязнью глядя вслед царственно удалившемуся «павлину» (дверь за собой он плотно так и не прикрыл), Бежецкий подал страждущему воды, помог принять полусидячее положение, подоткнув повыше подушки… Вчерашний «полудержавный властелин» принимал помощь покорно, как больной ребенок, и только в глубоко запавших глазах светилась признательность.

Ибрагим- Хан немного успокоился, слегка порозовел, речь его стала более плавной и связной, пусть гнусавил и заикался он по-прежнему — контузия есть контузия.

— Все бегут, как крысы… Когда я был наследником… Они пятки мне… лизать были готовы… А теперь… Один ты у меня остался…

— Я тоже не остался, — мягко поправил его Саша. — Я служу России.

— Ты другое дело… Я позвал, и ты пришел… А они… — Лицо принца горько скривилось. — Мерзавцы… Давно надо было… р… р… разогнать эту с-с-с-свору… Кайсара жаль — мужик был… А эти… Видал? — чуть-чуть кивнул он на полуоткрытую дверь, сморщившись при этом. — Ш-шайтан… голова трещит…

— Мне сказали, что у вас сотрясение мозга.

— Они скажут… Слушай! — оживился принц. — А у тебя нет… ну, это… — Он выразительно шевельнул пальцами левой руки — правая, вместе с частью груди была закована в гипс. — У Еланцева всегда было…

— Нет, — отрицательно покачал головой Бежецкий. — Да и нельзя вам, ваше королевское высочество. Врачи запрещают.

— Знаю… Из твоих рук и яд бы выпил… Да, думаю, — больной саркастически улыбнулся одним углом рта, — мне и нальют скоро… Было бы дело лет пятьдесят назад… давно бы налили… Кому нужен претендент на престол?

— Не говорите так.

— Что «не говорите»… Я-то знаю… У Махмуда, говорят, от сучки его парижской… ублюдок есть… Притащит сюда, сделает принцем, а меня… Дурак я был: надо было слушать дядюшку… Женился бы, родил ему внука… Куда бы он делся? И был бы я на коне, а не Махмуд. А теперь… Слушай! Может, мне… в Россию? Как думаешь: признает меня ваш царь? Говорят, таких, как я, признают, князьями делают… Все не как здесь — отравы ждать… Поговори там со своими…

— Вряд ли смогу, — честно признался Саша. — Кто я такой? Такие дела без меня решаются.

— Ты честный… прямой… — прикрыл глаза темными набрякшими веками Ибрагим-Хан: лоб его покрылся испариной, на запавшем виске отчаянно пульсировала жилка. — Жаль, я тебя… не уговорил… Даже орден не дал, думал, успею…

— Да не надо мне никакого ордена!

— Надо… ты мне жизнь спас… А я…

— Да прекратите вы! — рассердился молодой человек. — Неужели я это ради выгоды делал?

— Принести орден… — не слушал его принц, горячечно бормоча себе под нос. — Саблю с бриллиантами… земли… титул…

— Принц! — позвал его Александр и понял, что тот бредит. — Я сейчас врача позову.

— Жену из знатной семьи… и саблю с бриллиантами… орден… — продолжал бормотать Ибрагим-Хан.

Саша укрыл его до горла одеялом, поднялся и, стараясь не греметь подошвами, вышел.

— Ну, что там? — накинулся на него коршуном придворный. — Что он говорил?

— Он бредит, — пожал плечами поручик. — Позовите врача. И покажите, как выйти отсюда…

9

Во дворец Ибрагим-Хана Сашу привезли на сверкающем авто принца, а уходил он пешком. Никто не предложил подвезти до дома приятеля опального властелина, а напомнить самому не позволяла гордость.

Он шагал по улицам Кабула, не обращая внимания на торговцев, пытающихся зазвать его в свои лавочки, томные женские взгляды из-под паранджей, бегущей позади с гортанным щебетанием обтрепанной мелюзги. На тесной и грязной Ширвани за ним увязались два сумрачных, с руками глубоко в карманах афганца в надвинутых на глаза чалпаках… Но стоило поручику как бы невзначай передвинуть на ремне кобуру с «береттой», как оба бесплотными тенями канули в темной щели переулка, одарив напоследок «руси» злобными взглядами. Офицер уже не был тем «вишенкой», что прибыл сюда, в горы, без малого год назад.

Впереди замаячила угловатая громада госпиталя, и поручик с раскаянием вспомнил, что так и не поговорил после того случая с Иннокентием Порфирьевичем, не попросил прощения за те горячечные поиски наркотиков, за те подозрения…

— Полковник Седых в отъезде, — поджала губы знакомая мегера в белом халате. — Ему что-нибудь передать?

— Да нет, ничего… А рядовой Федюнин в какой палате? — Мысль навестить раненого солдата возникла только что.

— Федюнин? — мегера полистала журнал, провела пальцем вдоль колонки. — В четырнадцатом отделении, в хирургическом. Третий этаж, триста семнадцатая палата. А вам он зачем? — подозрительно сощурила она глаза за толстыми стеклами очков.

— Да так… Я его взводный командир… Можно его навестить?

Женщина помолчала, видимо размышляя, стоит ли доверять столь молодому офицеру.

— Можно. Он в очереди на выписку. Долечится дома.

— Его комиссуют?

— Уже. Негоден к строевой. У него подключичная артерия была повреждена, вы в курсе?

Медичка говорила с таким возмущением, будто это именно он, Александр, своими руками покалечил солдата.

— Да, — кивнул поручик. — Мы в одном бою были… Я его из машины вытащил и кровь остановил… Попытался…

Он не понимал, почему оправдывается перед этой немолодой, некрасивой, похожей на учительницу женщиной, и смущенно умолк, не договорив. Но она неожиданно смягчилась:

— Что ж, идите… Стойте! — не дала она сделать ему и шага. — Что же вы к нему с пустыми руками? Гостинец какой-нибудь принесли бы, что ли.

— Да я как-то не подумал, — смутился еще больше Александр. — А что, надо было?

— Эх, молодежь, молодежь… Больные у нас ни в чем недостатка не знают, — тут же отыграла она немного назад. — Питание четыре раза в день, по утвержденному Иннокентием Порфирьевичем меню… Но только представьте себе, как им хочется внимания! И вот посетитель приходит с пустыми руками. Поставьте себя на место вашего солдата: вам это было бы приятно?

— Ну… — Саша честно попытался и не смог. — Я никогда не лежал в госпитале…

— Типун вам на язык — и не надо! Вот. — Мегера порылась в ящике стола и выложила перед поручиком плитку шоколада в яркой обертке. — Отнесите хотя бы это. И не вздумайте отказаться!..

Саша уже давно скрылся из глаз, а женщина все сидела, опустив голову.

— Ох, дети, дети… — пробормотала она, сняла очки, без которых ее глаза стали больше и беспомощнее, и вытерла непрошеную слезинку. — Когда же все это кончится…

* * *

— Здравия… — попытался встать с койки Федюнин, но Александр показал жестом: сиди, мол, сиди, — …желаю, ваше благородие.

— Здорово, Федюнин, здорово! — Поручик выдвинул из-под стола табуретку — пластиковую, дерево тут было на вес золота — и уселся, закинув ногу за ногу. — Ну, как ты тут?

Коротко стриженный, исхудавший — шея, торчащая из чересчур широкого воротника темно-коричневого халата с вытравленным хлоркой номером «14» на груди, казалась цыплячьей — солдат уже не выглядел наглым и разбитным. А может, не хотел пыжиться перед офицером, которому исповедовался в темном кузове на тряской дороге, думая, что часы на белом свете сочтены. Палата пустовала, все койки, кроме одной, были заправлены.

— Да нормально уже, — спрятал глаза солдат. — Поначалу-то тяжко было… Думал, все, Федюнин, отплясал свое. А сейчас уже ничего. Рука вот только… — Он покачал здоровой рукой другую, висящую на перевязи. — Не слушается, зараза. Доктора говорят: нерв какой-то зацепило.

— Ну-ка, пошевели пальцами, — потребовал офицер, и больной с видимым напряжением шевельнул скрюченной, похожей на птичью лапу кистью. — Видишь! Шевелится — значит, все в порядке будет.

— Вот и доктора говорят… Мол, тренировать надо.

— Дома и натренируешь, — подмигнул Бежецкий. — Тебе ведь не у станка стоять, не в поле работать, а?

Федюнин вообще пригорюнился.

— Вы ребятам не рассказали, ваше благородие, что я вам там, в машине, плел?

— Ну да, только и ждал я, когда до дому доберусь, чтобы солдатам твою подноготную выкладывать. Ты в своем уме, братец? Я ведь офицер и дворянин. Ты про слово такое «честь» слышал?

Солдат промолчал.

— Так что будь спокоен, фартовый, никто ничего про тебя не узнает. Разве только сам проболтаешься по пьянке. Но тут уж вины моей нет.

— Спасибо, ваше благородие!

— Ладно, ладно… Думаешь, я твою тайну за так буду хранить?

Мысль эта осенила поручика только сейчас: а что, если…

— А что надо сделать?

— Сделаешь ты, Федюнин, вот что… Помнишь, порошок на месте падения «Святогора» нашел?

— Ну!

— Вот тебе и ну! Наркотики это. Кто-то их тайно в Россию переправляет. Вот ты, как только домой вернешься, ступай в ближайшее жандармское управление и доложи там все, как на духу. Мол, везут зелье в гробах с павшими солдатами, а поручик Бежецкий, мой командир, приказал мне все это вам передать, чтобы преступников тех…

— Так точно, — просиял солдат. — Все сделаю, как велите. Понятное дело — вам тут не след кипеж-то поднимать: еще укокают мазурики!

Федюнин забылся и снова начал сыпать воровскими словечками, но наткнулся на укоризненный взгляд офицера и замолчал.

— Вот примерно так и расскажешь. Ладно, Федюнин, пойду я. А уж меня, солдат, не подведи.

Александр встал, в кармане что-то зашуршало, он сунул руку в карман и долго непонимающе изучал вынутую на свет божий рязмякшую от тепла шоколадку.

— Вот тебе, Федюнин, презент от одной дамы, — улыбнулся молодой человек. — Только не проси — не скажу, от какой.

— Благодарствуем, — повертел в руках лакомство солдат.

— На здоровье. Ну, поправляйся давай!

Саша направился, было к двери, но солдат негромко окликнул его:

— Ваше благородие…

— Чего тебе? — обернулся офицер.

— Вы ко мне, как к человеку, — словно решившись на что-то, заявил больной. — Ну и я сволочью не буду… Зря вы в госпитале-то шмон тогда наводили — наркоту не здесь в ящики со жмурами пакуют.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, — туманно ответил солдат. — Сорока на хвосте принесла.

— И где же их по новой вскрывают?

— В мастерских при аэродроме, — ответил Федюнин. — Только больше не пытайте меня — ничего не скажу. Мне еще до дому живым добраться надо. И ваше поручение передать.

Глаза солдата смотрели твердо, открыто, и Александр в один миг понял: не врет он — все так и есть…

* * *

«Все отлично укладывается в мою схему, — думал Александр, чертя в тетради длинные линии со стрелками: так делал в виденном давным-давно фильме один контрразведчик, покоривший воображение тогдашнего подростка четкостью и остротой мысли. — Фон Минден вхож в те самые аэродромные мастерские. Они совсем рядом со складами: кому, как не интенданту, проверять сохранность грузов, готовящихся к отправке? Подговорить пару мастеровых, вскрыть парочку уже подготовленных к отправке гробов. Кстати, еще Иннокентий Порфирьевич мне говорил, что маркируются деревянные ящики, куда они устанавливаются, в аэродромных мастерских. Да и формальности всякие, номера накладных, то да се… Вполне можно успеть заменить пакеты с силикагелем на почти такие же, но с наркотиками…»

Схема выстраивалась весьма четкая. Во главе всей сети, опутавшей Кабул, стоит резидент фон Минден. Кстати, остзейское происхождение позволит скрыть мелкие огрехи в русском языке, вполне простительные немцу. Прикидываясь простачком и слюнтяем, этот дьявол в человеческом обличье творит свои черные дела в двух шагах от всевидящих жандармов! То-то изумится «государево око», ротмистр Кавелин, когда Саша выложит перед ним неопровержимые доказательства, изобличающие вражеского агента!

«Поверить не могу, — представил себе молодой человек растерянное лицо клеврета. — Что вы, не имеющий никакого опыта в сыске… Приношу вам свои глубочайшие извинения, Александр Павлович… Как сильно мы в вас заблуждались…»

И проступало через обшарпанную стену с шевелящим на ней усами тараканом некое торжественное действо: ему, поручику Бежецкому, вручают орден. Какой именно, в сияющей дымке, окутывающей все вокруг, — не разглядеть, но глаз режут сверкающие лучики, отбрасываемые бриллиантами и полированным золотом… А заголовки газет кричат: «Разоблачение английского шпиона русским поручиком!», «Александр Бежецкий раскрывает тайную шпионскую сеть в Кабуле!», «Мнимый фон Минден схвачен за руку!». И, конечно же, одна из газет попадет к ней в руки…

— Поручик! — послышался сквозь хлипкую дверь голос прапорщика Деревянко. — Вы там уснули, что ли? Вас срочно вызывают в штаб!

— Зачем? — выплыл из своих грез Саша, с удивлением глядя на появившийся в тетради неведомо откуда, чуть в стороне от замысловато переплетенных стрелок, портрет очень знакомой девушки.

— А мне не докладывали, — съязвил прапорщик. — Сказано только — срочно. Форма одежды — походная.

— Уже иду, — со вздохом захлопнул свой дневник поручик, поискал глазами, куда его спрятать, и сунул под подушку.

На обычное, кстати, его место…

* * *

— Вы знаете, поручик, — полковник, как обычно, был хмур, — что вами недовольны в командовании корпуса? Не перебивайте меня. Честно говоря, я тоже недоволен. Молодому офицеру вроде вас нужно терпеливо тянуть лямку, зарабатывая главное, что может пригодиться в дальнейшем, — опыт. Опыт и умение обходиться с людьми. Умение быть отцом для солдат, братом для офицеров и сыном для командира. И слугой Императору, конечно. Только это плюс храбрость и готовность отдать жизнь за Россию в любой момент требуется от вас.

— Но я…

— Не перебивайте! — Полковник помолчал, не отрывая глаз от карандаша, который катал по бумагам с таким видом, будто это — самое важное на свете занятие. — Да, вы храбры — этого у вас не отнимешь. Да, честны. Но почему так легкомысленны? Почему порхаете, как бабочка-однодневка с цветка на цветок? Сегодня один принц, завтра другой, сегодня не разлей вода с человеком, завтра — готовы с ним стреляться? А как ведете себя с начальством? Да его превосходительство до сих пор в шоке от спектакля, что вы разыграли в его приемной! А это панибратство с уважаемым человеком, полковником Седых? А эти басни насчет наркотиков?

— Это полковник вам сказал? — спросил Саша, глядя в пол.

— Да при чем тут полковник! Что вы с ним, пардон, водку глушите, знает весь Кабул!

— Ваше высокоблагородие…

— Что «высокоблагородие»? Я десять лет уже высокоблагородие! И таких сопливых щенков, как вы, у меня перед глазами прошло знаете сколько?… Куда?… Сидеть! Тоже мне, нашел время и место шляхетский гонор показывать!

Поручик уселся на место, с которого только что вскочил. Щеки его пылали от стыда. Подумать только: его, боевого офицера, отчитывают, как мальчишку! Разве можно это терпеть? Да…

— Распрыгался тут! — продолжал полковник. — Нет тут вашего батюшки, Павла Георгиевича. Уж не посмотрел бы, думаю, на золотые погоны, спустил бы портки…

Грум- Гржимайло махнул рукой и тяжело обронил:

— Одним словом, в канцелярии корпуса уже готов приказ о вашем, поручик, переводе в Туркестан. Послужите где-нибудь в волчьем углу свое, намотаете на ус…

— Я могу идти? — деревянным голосом вставил Бежецкий, думая про себя: «Вот и вся твоя карьера. Вот и геройство…»

— Нет, — отрезал полковник. — Не можете. Знаю я вас, «вишенок»: пойдете на квартиру, пистолет к виску и бац — мозги на стену. Кисейные барышни, черт бы вас побрал. По идее, до отправки в Империю надо бы вас под замком подержать, да… В общем, так. Вам предоставляется случай все исправить.

— Ваше…

— Молчать! — прихлопнул ладонью-лопатой бумаги на столе полковник. — Слушать меня!

Он поднялся из-за стола и, прихрамывая, принялся прохаживаться взад-вперед по тесной комнате.

— Случилось чрезвычайное происшествие, — принялся он излагать монотонно, будто читая по бумажке. — На передовой пост строительства железной дороги совершено нападение. Скорее всего, туземцы, хотя возможны различные варианты вплоть до диверсионной группы англичан. Убито несколько рабочих, два инженера-путейца и до десятка конвойных. Раненых тоже достаточно. Но дело не в этом… Нападавшие увели с собой четырех пленных.

Грум- Гржимайло остановился напротив притихшего поручика и посмотрел ему в глаза тяжелым медвежьим взглядом.

— Трое — двое рабочих и инженер — найдены почти сразу. Изуродованы и убиты. Вполне в духе башибузуков Хамидулло.

— А четвертый? — спросил молодой человек, отлично понимая, что все, сказанное доселе, — вступление, не более.

— А четвертый исчез. И четвертый этот — чиновник железнодорожного министерства. Статский советник, между прочим. Да вы его знаете.

— Откуда?

— Да на рождественском балу он вас осадил, не помните? — сощурил глаз полковник. — Я вот лично хорошо запомнил.

Конечно же, Саша помнил эту безобразную сцену и все, что за ней последовало. Он опустил голову.

— Все бы ничего, поручик, — продолжал Грум-Гржимайло. — Но он ведь направлен сюда с инспекцией. В Санкт-Петербурге недовольны, что строительство необходимой Империи как воздух магистрали идет черепашьими темпами. И поэтому статский советник просто обязан был найти и представить там, — толстый полковничий палец указал в низкий потолок, — виновных в задержке. И что вместо этого?

Повисла пауза.

— Вместо этого мы, те, кто обязан беречь и защищать гражданских лиц здесь, в Афганистане, даем его утащить грязным туземцам… Короче. На поиски пропавшего чиновника отряжены все возможные в нашем положении силы. Дело опасное — из-за авантюры покойного шаха горы, и раньше-то неспокойные, превратились в разворошенный улей. Поэтому идут строго добровольцы. Что вы скажете, поручик?

— Я готов, — просто ответил Александр и поднялся на ноги.

Полковник долго смотрел на него, а потом отвел глаза.

— Я не сомневался. Но одного вас мало. Вы можете поручиться, что наберете пятерых добровольцев из своего взвода?

— Могу поручиться за весь взвод.

— Ну, — несколько смягчился полковник, — всего не нужно… Отберите пятерых. Радиста — обязательно. И чтобы не было семейных. Вы понимаете…

— Понимаю. Разрешите идти?

— Идите, поручик. Час вам на сборы, а потом — к капитану Михайлову. Будете в его команде.

И добавил вслед, когда дверь закрылась за Бежецким:

— Храни тебя Бог, поручик…

10

— Драгун? — прокричал капитан, когда Александр отрапортовал о прибытии в его распоряжение: винты, даже работающие вхолостую, не давали говорить обычным тоном.

— Улан! — ответил Саша, придерживая головной убор, сносимый ветром.

— Молодцом! Грузитесь в третью машину — там как раз осталось место на семерых. Ничего, в тесноте, да не в обиде!

— Кто седьмой?

— Ждем еще одного! Запаздывает, стервец! Пять минут, — офицер постучал ногтем по наручным часам. — И все — ждать я больше не могу. Семеро одного не ждут!

Группа Бежецкого уже привычно разместилась на дырчатых дюралевых скамейках по бортам вертолета, беззлобно переругиваясь и перешучиваясь с сидевшими там солдатами, среди которых было немало знакомых по «конопляным рейдам» и вообще, а он сам все стоял у проема люка. Он знал, что бойцы, конечно же, оставят командиру самое удобное место.

— Прапорщик Ламберт, — представился чернявый крепыш, весь квадратный от навешанной на него амуниции, спрыгивая на бетон рядом с Александром. — Вы с нами?

— Поручик Бежецкий, — ответил молодой человек, с неудовольствием отметив промелькнувшую на подвижном лице офицера улыбку: видимо, у худой славы, как говорят, в самом деле — длинные ноги. — Мои солдаты уже внутри.

— Закурите? — предложил прапорщик, несколько смущенный холодным тоном поручика, протягивая мятую пачку.

— Не курю, — отвернулся Саша.

— Как знаете… — вздохнул пехотинец, вынимая сигарету. — А я покурю. В воздухе не удастся… А кого ждем? — поинтересовался он, деликатно дымя в сторону: мог бы и не стараться — дым все равно тут же развеивало ветром от лениво вращающихся лопастей.

— Да вот, еще кто-то должен подойти, — пожал плечами поручик, уже жалея, что был чересчур резок с общительным офицером. — Мне капитан Михайлов говорил…

На краю поля затормозил автомобиль, и от него, спотыкаясь, гремя чем-то на ходу, к вертолетам кинулась несуразная фигура.

— Эт-то что еще за чудо? — Ламберт быстро, в две затяжки, докурил сигарету и растер каблуком окурок. — Неужели к нам?

Незнакомец действительно выглядел чудно: в сползающей на глаза каске, плохо подогнанном по фигуре, подпрыгивающем при каждом шаге бронежилете, автомат волочится прикладом по бетону…

— Кто таков? — окинул взглядом «пришельца» Михайлов, силясь распознать его чин.

— Поручик фон Минден! — фальцетом выкрикнул опоздавший, одновременно силясь принять строевую стойку и вытереть пот, струящийся по лицу из-под шлема. — Прибыл в ваше распоряжение!

— Ну-ну… — капитан смерил его с головы до ног взглядом и смилостивился: — Занимайте место в третьем борте.

«Только этого не хватало, — подумал Саша, ловко взбираясь в темное чрево машины и игнорируя при этом сразу несколько протянутых рук. — Все интересьше и интересьше, как я погляжу…»

А вот поручику пришлось потрудиться: его не только втаскивали внутрь за обе руки солдаты, но еще и подталкивал сзади, матерясь при этом сквозь зубы, прапорщик. А поторопиться стоило — винты вращались все быстрее и быстрее, заставляя разболтанный в сочленениях корпус «Фоккера» содрогаться и скрипеть.

— Вы бы еще что на себя нацепили, поручик! — попенял Ламберт, отдуваясь, когда неповоротливого от напяленного снаряжения фон Миндена общими усилиями удалось втиснуть между жесткими плечами пехотинцев. — Кирасу, например, прадедушкину или скафандр водолазный… Вот скажите мне на милость: зачем вам сейчас каска? Разве по нам уже стреляют? Только упрели весь…

Весь «салон» — те, кто расслышал, конечно, — вздрогнул от хохота: взопревший поручик воздух отнюдь не озонировал.

— Да и бронежилет… вещь замечательная, не спорю, но лучше бы, если нет необходимости, его таскать не на себе, а хотя бы в заплечном мешке. Поверьте мне на слово — так значительно легче.

— Я не виноват! — проблеял поручик, наконец стащивший с мокрых рыжих волос проклятую каску. — Только-только со склада, а тамошний прапорщик затянул с выдачей…

— Так это все новое? — повел носом весельчак Ламберт. — А я-то думаю: откуда нафталином несет!

Вертолет, оторвавшийся от полосы, вздрогнул от хохота еще раз.

— Прекратите издеваться над поручиком, — буркнул Саша. — Помните о субординации, в конце концов.

— Виноват! — взял под козырек прапорщик и исподтишка продемонстрировал своим подчиненным внушительный кулак, тут же погасивший последние смешки. — Больше не повторится.

— А вы, поручик, — обратился Бежецкий к фон Миндену, досадливо морщась, — сняли бы к чертовой матери свои доспехи. В воздухе они вам все равно не помогут… Да сложите вон туда, к ящикам. Или сядьте на них. В конце концов — хоть за свою пятую точку будете спокойны.

Под хохот уже Сашиных солдат — ламбертовы сидели с каменными лицами — поручик кое-как стащил бронежилет и устроился сверху. Судя по бледному лицу, он явно боялся, но старался не подавать виду, наоборот, принялся изучать свой автоматический карабин, будто видел его впервые.

«А ведь он его действительно первый раз в руках держит, — обожгла Александра мысль. — Не автомат в целом, а конкретно этот — вон весь в смазке… И что же этого кабинетного «служаку» занесло на наши галеры, если я не прав в отношении его? Нет, с этого фрукта глаз спускать нельзя…»

— Отдайте оружие, поручик, — протянул он руку.

— Зачем? — вцепился тот в автомат клещом, бегая голубыми глазками по Сашиному лицу.

— Затем, чтобы вы не перестреляли тут нас всех, — не без труда отнял «игрушку» поручик и передал сидящему рядом с ним вахмистру Ярцеву. — Да и привести надо оружие в божеский вид. Вахмистр этим на земле и займется, если выдастся свободная минутка. А то у вас на втором же патроне затвор заклинит.

— Так точно! — гаркнул вахмистр, присланный вместо погибшего Селейко. — Сиять будет, как у кота… под хвостом, извиняюсь.

— А как же я? — пробормотал фон Минден, глядя на отнятый автомат, будто младенец на погремушку. — Мне-то с чем оставаться?

— В бою добудете, — улыбнулся Бежецкий. — У туземцев. Шучу, шучу! — добавил он, заметив, как вытянулось лицо у поручика (солдаты по-прежнему сохраняли непроницаемое выражение, и только по глазам было видно, чего им это стоило). — Вон же у вас кобура на боку. Надеюсь, не пустая?

— Капитан Ховринский, — подал голос Ламберт, — носил в кобуре стакан и огурец. Чтобы не нарушать формы одежды. А пистолет, по его словам, ему было удобнее носить за пазухой. У вас там случаем не огурец? С обеда ничего не ел.

— Нет, — покраснел поручик. — Пистолет. Мой табельный «федоров». И я, говорят, неплохо из него стреляю. Желаете убедиться лично, прапорщик?

— Вопросов не имею! — Насмешник захлопнул рот и сделал такое движение рукой, будто застегивал «молнию».

— Может быть, вы? — повернулся фон Минден к Саше. — Охотно предоставлю вам такой случай по возвращении!

— Что вы, — вполне серьезно ответил Бежецкий. — Я нисколько не сомневаюсь.

— То-то, — отвернулся поручик.

«Кто бы сомневался, что вы отлично стреляете… сэр, — подумал молодой человек, изучая профиль человека, виденного так близко впервые. — Или как там? Мистер? Как минимум, двое могли в этом убедиться на собственном опыте… Но мы еще посмотрим, кто кому предоставит случай…»

* * *

— Нет тут никого. — Ламберт закинул на плечо свой трофейный «томпсон» и картинно облокотился на дувал: хоть на обложку «Русского инвалида» снимай или для «Нивы». — Ни пленников, ни зинданов. Ребята дело знают — не впервой искать.

— А что местные говорят?

Поручик Ямщиков, держа автомат под мышкой, подошел к офицерам и прикурил от сигареты, протянутой ему прапорщиком. Слой рыжей пыли, лежащей на загорелом лице ровно, словно грим стареющей красотки, сглаживая черты лица, в нескольких местах пересекали струйки пота. Косметика войны… Саша знал, что выглядит точно так же. Здесь все так выглядели.

— Как всегда, — плавно повел рукой в перчатке с обрезанными пальцами «пластун». — Клянутся-божатся, что знать ничего не знают и ведать не ведают.

Только здесь, от знакомого штаб-ротмистра, летевшего в первом вертолете, вместе с командиром отряда, капитаном Михайловым, Бежецкий узнал, что на счету прапорщика Ламберта десятки боевых выходов, множество спасенных пленных и еще больше — уничтоженных инсургентов. И ему стало стыдно за то, что он осаживал в вертолете бывалого вояку, как старший по чину младшего. Да и по возрасту, как оказалось при свете дня, прапорщик оказался старше Александра лет на семь… «Что-то там у него не то, — пожал плечами штаб-ротмистр Зангеури, отряд которого «зачищал» вместе с Михайловым соседний кишлак. — То ли по прошлой службе, то ли уже здесь… Дело темное. Год назад он был поручиком, через год, смотришь, снова им станет… К орденам представляют регулярно, только все наградные листы под сукно кладут…»

— Мой Рахимов с ними общаться умеет, — улыбнулся прапорщик, продемонстрировав стальную коронку на переднем зубе. — Ничего не скрывают.

— Он что, иголки им под ногти загоняет? — хмуро поинтересовался Ямщиков.

— Да вы что? — вылупил цыганские глаза Ламберт. — Ничего подобного. Просто текинец он, по-местному лопочет — заслушаешься. Даже акцент какой-то, говорит, местный у него есть. Дед его еще при Алексее Николаевиче отсюда в Туркестан сбежал, женился, все такое… Как сядет с местными бородачами и давай болтать… Они дичатся, дичатся, а потом, смотришь, чаи уже гоняют, друзья — не разлей вода.

— Все равно, не верю я этим зверькам, — сплюнул под ноги Ямщиков. — В глаза они все такие, в дружбе клянутся… А чуть спиной повернулся — ножик под ребро. Сволочная нация.

Он махнул рукой и пошел к вертолету.

— Заставу у него месяц назад вырезали, — посмотрел вслед поручику Ламберт. — Всех как есть, шесть человек.

— Я не слышал…

— Так не афишировали это. К чему панику сеять? Покойникам не поможешь, а у людей кошки на душе скрести будут… Вот он и ходит как оплеванный — мальчишек не уберег. И в поиск этот напросился сам. Смерти ищет поручик.

Саша посмотрел вслед поручику, распекающему какого-то солдатика за неряшливый вид, другими глазами. Он ведь тоже, в свое время…

— Ну, Ямщиков-то ладно, — продолжал прапорщик. — Бывает такое. Пока душа не оттает, бесится человек, сам не свой. Бывает, отпускает, бывает — нет… А немчура-то этот чего с нами поперся?

— Кто? — не понял Саша.

— Да фон Минден этот. По морде ведь видно — чистоплюй, белоручка. Такому только в штабе сидеть, бумажки с места на место двигать, пока жопа к стулу не прирастет. Пардон, конечно… А он, вишь ты — за подвигами наладился. Будет ему подвиг — девять граммов под сердце…

— Да нет, почему немчура? Вы ведь тоже…

— Я? Да вы что! — расхохотался «пластун». — Я ведь из Одессы-мамы. Папа мой любил говаривать, что родился на корабле, а вот откуда этот корабль шел и куда — никто не знает. Приютский он. А попечителем состоял барон Ламберт. Добрейший, говорят, был старикан — давал свою аристократическую фамилию всем воспитанникам без разбору. Вот и наплодил Ламбертов липовых пол-Молдованки. Фамилию дал, а баронство, понимаешь, зажилил!

Прапорщик заразительно захохотал, подмигнул Бежецкому и тоже зашагал к вертолету: оттуда уже маячил, размахивая руками, один из его «мальчишек». Пора было вылетать к другой точке на карте…

* * *

Везение закончилось на вторые сутки поиска…

— Черт бы побрал этих дикарей! — подполз к Саше прапорщик. — Кишлак-то с гулькин… Сомневаюсь, чтобы тут могла крупная банда базироваться. И чего они так всполошились?

— Может, как раз тут нашего чиновника и держат?

— Ага, свежо предание… Этим самым чую, что тут нет ничего. Переполошились бачи, думали, наверное, что по сусекам у них прибыли шарить. Видите вон там?

— Что там?

— В бинокль, в бинокль гляньте, — протянул «пластун» плоскую коробочку.

В окулярах, прямо за кишлаком, маячило какое-то буро-зеленое пространство.

— Ну и что это? — вернул бинокль Александр, пожимая плечами.

— Как что? — опешил Ламберт. — Поле маковое! Пожухло, правда, все уже, урожай давно собран. Но продать скупщикам, похоже, еще не успели.

— Наркота, что ли?

— Она самая! Опий-сырец. Высший сорт. При Ахмад-Шахе развешали бы огородников на солнышке сушиться. Да вы и сами знаете: про «конопляные патрули» весь Афганистан жужжал.

— Так, может, объяснить им, что к чему?

— Ну да, ну да… Сами пойдете? Только учтите: таких европейских тонкостей, как белый флаг, здесь не понимают. Сперва стреляют, а потом разбираются, что это за идиот с белой тряпкой к ним приперся.

— Я думал, ваш текинец…

— Рахимов тоже не дурак под пули лезть.

По камням, за которыми укрылись офицеры, хлестнула очередь, и оба пригнулись, пережидая, пока на спины не перестанет сыпаться выбитая пулями каменная крошка.

— Пора отсюда убираться, — озабоченно пробормотал Ламберт, проворно пятясь по-рачьи. — И вам советую, поручик. Засекли, похоже, бинокль орлы наши горные. Близорукостью тут у них никто не страдает… Ползите за мной, пока они пулемет на эту сторону не перетащили или что покруче…

Бежецкий не заставил себя упрашивать.

Солнце уже клонилось за ближайший хребет, когда из-за скал, на полной скорости, вынеслись два знакомых вертолета, поливая упрямый кишлак свинцовым дождем. Туземцы сразу потеряли интерес к засевшим за камнями отрядам Бежецкого и Ламберта.

— Вовремя, — с удовлетворением произнес прапорщик, проверяя, хорошо ли застегнута под небритым подбородком каска. — Покропим песочек красненьким?

И первым полез через каменный бруствер…

— Все целы? — суховато спросил Михайлов, когда с сопротивлением в кишлаке было покончено. — Потерь нет?

— Никак нет! — хором ответили поручик с прапорщиком и переглянулись.

— Добро. — Капитан черкнул что-то на карте и приказал: — Обыскать халупы, оружие привести в негодность. Наркотики, если найдутся, — в вертолет.

— А влезут в вертолет-то? — улыбнулся Ламберт. — У них тут, похоже, все погреба под завязку дурью набиты. Ишь, дрались, как черти!

Он кивнул на разбитый пулями дувал, под который, отгоняя воющих женщин в развевающихся паранджах, солдаты стаскивали защитников кишлака. Их оказалось на удивление немного — всего дюжина. Да и откуда взяться больше в крохотном селении? Раненых не было — последние из оставшихся в живых заперлись в уцелевшем доме, и Саша скрепя сердце приказал применить гранатометы… Как раз их обугленные дымящиеся тела и выковыривали сейчас из развалин.

— Ну что, Саша, прочешем деревеньку? — предложил прапорщик, чтобы отвлечь молодого человека от созерцания печальной сцены. — Ваши орлы — вон ту улочку, я со своими — эту. Вперед?

Кишлак был пуст: женщины рыдали над убитыми мужьями, сыновьями, отцами и братьями, поэтому никто не мешал солдатам проверять один дом за другим. Убогая утварь, грязное тряпье вместо постелей, истертые соломенные циновки на полу… Избенка последнего бедняка на матушке-Руси, показалась бы настоящим дворцом по сравнению с этими халупами. Оружия практически не было — разве можно назвать оружием какие-то дедовские сабли и совсем уж древние, еще дульнозарядные, кремневые пищали? Рядовой Одинцов попытался, для смеха, прихватить один из этих музейных экспонатов, богато украшенный серебряной насечкой, — наверняка еще прадед его хозяина стрелял из этого раритета по англичанам, но Бежецкий велел бросить. Весила штуковина килограммов десять, а старенькие вертолетные движки и без того были на пределе.

— Зря, ваше благородие, — горячо доказывал свою правоту боец, постоянно оборачиваясь к идущему позади поручику. — Для вас ведь стараюсь… Подарили бы его превосходительству — ребята болтают, что у него дома богатая коллекция такого барахла по ковру развешана…

— Прекрати молоть ерунду, братец, — лениво отвечал Саша, вполглаза следя за поручиком фон Минденом, снова напялившим свой дурацкий бронежилет и каску. — Не потащу я эту рухлядь в Кабул. А его превосходительство и поближе найдет экспонаты для своего музея.

Он намеренно поставил поручика между своими солдатами, приказав беречь интенданта как зеницу ока. И чем дальше, тем больше жалел, что вообще не оставил у вертолета под присмотром пилота Зеленчука. Спокойнее было бы.

Фон Минден как раз в этот момент с любопытством заглядывал в только что мельком осмотренное вольноопределяющимся Голотько «бунгало», на редкость неряшливое и обшарпанное даже на фоне остальных, чистотой и красотой вовсе не блещущих. Что-то там привлекло его внимание, и он, вытянув из «броника» тонкую шею, словно черепаха из панциря, разглядывал невидимый Александру предмет то так, то этак.

— Послушайте, — повернулся он к поручику. — А мне кажется, что там…

И в этот момент Бежецкий даже не услышал, а каким-то шестым чувством, вырабатывающимся у людей, ходящих под смертью, ощутил знакомый звук. Щелчок спущенного предохранителя. Размышлять было некогда…

— Одинцов!!! — отчаянно крикнул он, и здоровяк, тоже настороженный знакомым звуком, без церемоний, одним ударом великанского своего сапога, вышиб щуплого поручика за пределы дверного проема. Сам в нем оказавшись — инерция, мать ее…

Автоматная очередь вырвала клочья одежды из левого бока солдата, и он рухнул ничком, не издав ни звука.

Бежецкий рванул с пояса гранату, сорвал кольцо, освободив запертого в рубчатом куске металла кровожадного джинна. Гранату подкатом в дверь, спиной к сухой глине стены, содрогнувшейся от взрыва через пару ударов сердца, автоматная очередь веером внутрь, прямо в кипящее облако пыли, пронизанное шпагами света, бьющего сквозь обвалившуюся местами крышу…

— Старик это, — доложил Голотько, вытирая о стену трясущиеся руки, оставляющие на бурой глине широкие темные следы. — Лет сто… В чем только душа держалась. Заховался в тряпки, думал — не заметим.

— Старик не старик… — оторвался поручик от безжизненного, еще теплого тела Одинцова. — А бил-то не мимо…

Он протянул руку и прикрыл глаза простого русского парня, удивленно глядящие в темнеющее южное небо. Небо, под которым встретил свою смерть.

Древний аксакал, раскинув коричневые от времени, переплетенные узловатыми венами руки, лежал у дальней стены, частично обвалившейся наружу. Засаленный халат у него на груди топорщился клочьями серого пуха, рядом с лежанкой валялся новенький автомат, точно такой же, как и тот, что сжимал в руках Александр. Можно было уходить, но поручик не торопился. Носком ботинка он поддел груду тряпок и увидел под ними присыпанные пылью доски. Чтобы здесь, в безлесном краю, голодранец мог позволить себе такое царское ложе?

— Голотько, Цыпляев! Ну-ка потревожьте этого дедушку!

Под досками виднелась узкая — едва-едва человеку пролезть — уходящая глубоко вниз нора, похожая на собачий лаз…

* * *

— Молодцом, поручик…

Капитан Михайлов, сидя на корточках, внимательно разглядывал в свете фонаря найденные в «схроне» предметы: два больших — килограммов по семь — комка красно-бурой, лоснящейся массы с резким запахом, тщательно упакованных в несколько слоев полиэтиленовой пленки, пару пачек афганских денег, стянутых резинками, четыре невскрытых ящика патронов к «федорову», пластиковые мины-«британки»… Даже неискушенному человеку было ясно, что все эти вещи оказались в одном месте далеко не случайно.

— Вы были не правы, Ламберт, — поднялся капитан на ноги, отряхивая ладони. — Это не просто опийная плантация. Полагаю, что тут была одна из баз бунтовщиков. Вы оба, — он поглядел на прапорщика и Бежецкого, нарочно обойдя взглядом фон Миндена, — достойны награды. Я доложу его превосходительству.

— Что будем делать с Одинцовым, господин капитан? — спросил Саша.

— Тело отправим на ближайшую заставу. Вместе с моими ранеными — отряду Михайлова тоже пришлось сегодня несладко — и этими «сокровищами». Заодно пилот прихватит с заставы запас горючего — у нас в обрез. Трех солдат разместите у себя?

— Наверное, получится, — подумав, ответил Александр. — Один вместо Одинцова, два других… Канистры из-под бензина выбросим…

— Добро. — Давая понять, что разговор закончен, Михайлов направился к разбитой у вертолетов палатки — одной из предназначенных для ночевки — решено было остаться у кишлака до утра.

Но поручик догнал его на полпути.

— Разрешите, господин капитан? Пару слов.

— Что вам, Бежецкий?

— Предлагаю вместе с «двухсотым» и «трехсотыми» отправить поручика фон Миндена, — заявил он, глядя в сторону. — Как боевая единица он практически бесполезен…

— Предложение отклонено, — отрезал капитан, не дослушав. — Что еще?

— Но почему?

— Разрешите мне вам этого не объяснять, поручик. Ступайте спать — завтра предстоит тяжелый день. И выставьте двойной дозор. Ваш человек и человек Ламберта. Смена через два часа.

— Слушаюсь! — прищелкнул каблуками в пыли молодой человек: его душила обида за сухое, даже пренебрежительное обращение командира. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте…

11

— Видите кишлак? — донесся до Бежецкого сквозь сип и вой помех в наушниках искаженный голос Михайлова.

— Так точно, вижу, — ответил Саша: кишлак был довольно большим, по местным меркам, целый городок.

— Прямо на него заходить не будем. Вполне возможен обстрел с земли. Садимся на ту высотку, что на десять часов по курсу. Видите?

— Так точно.

— Вертолеты будут базироваться там, а до кишлака пройдемся пешком. Передайте Ламберту.

Капитан отключился и, судя по тому, как вертолет резво забрал влево от курса, связался с пилотом. Второй борт повторил маневр в точности и теперь шел метрах в ста правее Сашиного.

— Зачем далеко-то так? — недовольно спросил прапорщик. — Могли бы нас поближе ссадить, а сами — на ту высотку, если так приспичило. Ваши бойцы, поручик, десантированию с малой высоты обучены?

— Естественно, — буркнул Александр, следя, как в распахнутом люке мчится внизу бурая каменистая земля.

— Ну, вот и сообщили бы мое мнение капитану.

Но взять микрофон молодой человек не успел…

Вертолет внезапно мотнуло вправо, влево, закружило на месте, а по корпусу прогрохотала серия ударов. Охнул, заваливаясь на бок, солдат, зажал лицо руками, сквозь пальцы сразу заструилась кровь, другой…

— Обстрел! — крикнул Ламберт. — Поручик! Что с пилотом?

Неуправляемая машина, медленно поворачиваясь вокруг оси, скользила к земле по пологой траектории. Подкатилось к краю люка и закачалось на низком порожке безжизненное тело солдата… Выйдя из шока, Саша рванул на себя дверь кабины и увидел пилота, лежащего лицом на окровавленной приборной доске, свободно гуляющую рукоять управления, покрытый паутиной трещин блистер, сквозь рваные дыры задувал ветер…

— Пилот убит! — крикнул он прапорщику через плечо, хватаясь за скользкую рукоять. — Приготовьтесь к посадке!..

А навстречу, разбитый, как мозаика на тысячу частей, несся усыпанный камнями склон. На себя… Каменные глыбы промчались под шасси, едва не зацепив их, и снова внизу многометровая бездна ущелья.

Управлять вертолетом, перегибаясь через тело пилота, занимающего почти всю тесную одноместную кабину, было тяжело, но Александр сумел стабилизировать полет — не прошли даром «уроки вождения» — хотя набрать высоту по-прежнему не удавалось.

Вдобавок ко всему кабина быстро наполнялась едким дымом, сочившимся сквозь дырчатую пластиковую облицовку откуда-то сверху.

«Двигатель горит, — подумал поручик. — Плохо дело… Хоть бы дотянуть до высотки. Вершина плоская — можно попробовать сесть… Тут нельзя — поломаем винт, швырнет на камни…»

— Поручик! Второй тоже подбит! Падает!..

Александр суетливо нащупал микрофон, не сразу нащупал тумблер…

— Второй! Что у вас?

— Без паники, Первый, — с облегчением услышал он спокойный голос Михайлова. — Борт поврежден, снижаемся для десантирования людей. Что у вас?

— Пилот убит, управляю машиной. Скорее всего, горит двигатель — не хватает тяги…

Позади, из боевого отделения, доносился судорожный кашель.

— Ламберт! — крикнул Бежецкий. — Могу не суметь посадить!.. Капитан приказал освободить машину!

— Понял!

— Сейчас снижусь насколько возможно и попытаюсь зависнуть. Хвостовой винт, похоже, не действует, будет ротация…

— Да понятно все, поручик! Снижайтесь!

По корпусу снова хлестнула очередь, позади кто-то взвыл… Но Саше было не до того: до боли закусив губу, он осторожно опускал медленно вращающийся вертолет на довольно крутой склон, каждый миг ожидая бешеного рывка, треска и… Но пока все удавалось. Пятьдесят метров, сорок, тридцать…

— Пошел! — заорал Ламберт, и вертолет сильно качнуло.

— Рано! — заорал поручик. — Высоко! Людей угробите!

Но вертолет качнуло снова, и сквозь нижний фонарь Александр увидел внизу живых и здоровых «ребятишек» Ламберта, отбегающих, пригнувшись, в сторону.

— Не-е-ет!

Голос Голотько, яростная брань прапорщика — и новый толчок. Вольноопределяющийся упал на ноги, кувыркнулся куда-то вбок, вскочил на четвереньки. Жив!.. Еще кто-то, приземлившись, даже не упал…

А земля уже рядом, прыгать поздно…

— Всем оставаться на борту! Попробую посадить!..

— Попробуй, поручик!

«Только бы винт не задел за скалу!.. Только бы!..»

Хрусткий удар в днище швырнул его всем телом на мягкий еще труп пилота, зубы лязгнули, рот наполнился горячим и соленым, но машина, бешено воя захлебывающимся дымом двигателем, уже на земле… Александр одним ударом отключил все тумблеры, рванул дверцу кабины, подивившись на миг, что она не заклинена, вытолкнул наружу пилота, мешком свалившегося вниз, и нырнул в дымный ад «салона».

— Прапорщик!

Надсадно кашляя и ничего не видя из-за струящихся из глаз слез, он наткнулся руками на что-то живое, сопротивляющееся и выпихнул наружу в смутно виднеющийся в белесом тумане люк.

— Ламберт!..

Еще чье- то тело, неподвижное, но и его — в люк. Поручик только усилием воли удерживался от того, чтобы самому не сигануть за борт, кожей на спине ощущая, что вот-вот полыхнет адским огнем бензобак, и тогда…

— Кто это? — ладони наткнулись на кого-то тяжело, с присвистом, дышащего, не отвечающего. За борт!

Под ноги попался чей-то брошенный в суматохе автомат — за борт! Тяжелый ящик с патронами! Упереться спиной в борт и ногами — за борт!..

— Ламберт!!!

Чувство опасности стало невыносимым. Александр чувствовал, как шевелятся от инфернального ужаса склеенные потом волосы.

«Я сделал все, что мог! — подумал он, вцепляясь липкими от чужой крови руками в обрезиненную, горячую кромку люка. — Все, что мог…»

Тренированные мышцы швырнули его прочь от обреченной машины, на свежий воздух, к жизни… Он ударился подошвами о хрусткое каменное крошево, не удержался на ногах, покатился, больно ударившись локтем и плечом, но чьи-то сильные руки уже подхватили его за плечи, тащили прочь под всхлипывающими из последних сил провисшими лопастями…

А потом лицо обожгло дыханием отверстой печной топки, на барабанные перепонки надавило…

* * *

— Живы?… Живы, ваше благородие?

— Жи-и-ив… — прохрипел Саша, вдыхая чудесный, сладкий, чистый воздух, и не мог надышаться. — Жи-ив… Где Ламберт?

— Тут он, — гнусаво бормотал, суя под нос поручику металлическую фляжку, Голотько. — Ранен…

— Серьезно? — Бежецкий уже пришел в себя, оттолкнул вольноопределяющегося и встал сначала на колени, а потом на ноги, стоически борясь с головокружением. — Где он?

— В голову… Без чувств он.

— Еще потери?

— Девять нас… Трое спецов, трое наших, вместе со мной, прапорщик, вы и поручик. Четверо ранены.

— А остальные? — «Фон Минден выжил?!» — Остальные?

— Пилот и двое убитых здесь. А остальные… — Голотько махнул рукой в сторону чадящего костра в десяти метрах: там все еще шел веселый перестук взрывающихся в огне патронов.

— Где второй вертолет?

— Туда прошел… — махнул рукой один из «ламбертовцев», осторожно обматывая бинтом обильно кровоточащую голову бледного, как смерть, даже через густой загар, прапорщика. — По курсу. Может, дотянули до той высотки?

— Взрыва не было?

— Никак нет.

— Голотько, — повернулся поручик к вольноопределяющемуся. — Срочно связаться с капитаном!

— Не получится, — развел тот руками, пряча глаза. — Тю-тю рация… Там она, — махнул он рукой в сторону пылающего вертолета, от которого уже остался лишь покореженный остов.

— Да как вы… — начал было Бежецкий, но лишь махнул рукой: как было требовать от солдата сохранности имущества, когда речь шла о жизни и смерти.

— Слушай мою команду! — повысил он голос. — Выдвигаемся в район, указанный командиром. Все, кто могут идти, помогают раненым. Ты, ты и ты, — ткнул он пальцем в «ламбертовцев» и Голотько, — несете убитых. Мы с поручиком, несем Ламберта.

— Может быть, мертвых оставить здесь, — подал голос фон Минден. — Им ведь…

— Отставить, поручик, — оборвал его Александр. — Мертвых несем с собой.

Он не стал объяснять, ЧТО делают бунтовщики с мертвыми «гяурами», если те попадают им в руки. И не только с мертвыми… Но опытные в таких делах пехотинцы лишь одобрительно переглянулись: они и без приказа не собирались оставлять своего товарища, убитого еще первой очередью, хорошо знакомым им головорезам.

— А с этим что делать, ваше благородие, — мрачно пнул ботинком патронный ящик вахмистр Ярцев. — Людей не хватит тащить. А бросить жаль…

— Бросать не будем, — после минутного раздумья ответил Саша. — Вскроем и распихаем по карманам, вещмешкам… Сколько унесем.

Когда боевики вышли к прогоревшему дотла вертолету, то возле него обнаружили лишь пустой ящик, вскрытые цинки и пропитанные кровью бинты…

* * *

Вертолет Михайлова не дотянул до цели всего несколько сот метров…

Поручик заметил его издали, едва печальная процессия перевалила невысокую гряду и оказалась над ущельем, вернее, узкой долиной, проточенной в скалах нешироким пенистым потоком. Машина лежала, сильно накренившись на один борт, косо выставив вверх, будто нищий руку, сиротливую изуродованную лопасть. Но следов пожара не было заметно, и это вселяло некоторую надежду…

— Вперед, — повернулся поручик к спутникам, поудобнее перехватив мертвого солдата, которого нес на плечах. — Не отставать…

Вблизи вертолет производил еще более жуткое впечатление: удар был настолько силен, что добрая треть заклепок не выдержала, и теперь в щели между отставшей обшивкой и каркасом можно было легко просунуть руку. Хотя машина и не загорелась, пассажирам его повезло меньше, чем экипажу Бежецкого: французский «Алуетт» имел сдвижные бортовые люки, и один из них оказался скрытым под деформированным корпусом, а второй, искореженный, намертво заело в направляющих. Откинута была дверь двухместной пилотской кабины, но в ней не было надобности — все остекление кабины было выбито.

Молодой человек осторожно заглянул внутрь, ожидая увидеть мертвых пилота и капитана Михайлова, но с облегчением осознал, что кабина пуста, а дверь в боевое отделение — сорвана с петель. Кресла были залиты кровью, остатки плексигласа тоже облапаны бурыми отпечатками ладоней, но…

— Разрешите, ваше благородие, — один из «ламбертовцев» — кажется, фельдфебель Ратников — ловко забрался в кабину и заглянул в «салон».

— Пусто тут! — доложил он. — Людей нет, только груз. Значит, живы.

— Это ничего не значит, — сорвался на фальцет фон Минден. — Нас могли опередить туземцы! Нам нужно уходить.

— Вы правы, поручик, — смерил его взглядом Бежецкий. — Туда!

Он указал на крутой склон, начинающийся сразу за речкой.

— Вы с ума сошли!.. Это же отвесная стена!

— Ну, допустим, не отвесная, — возразил Саша. — Градусов тридцать пять — тридцать семь. Попотеть, конечно, придется, но другого пути нет. Пять минут на отдых! — повысил он голос, хотя все солдаты, не дожидаясь команды, уже попадали, кто где стоял, лежали, закрыв глаза, поили раненых из фляг, пили сами…

И поднять их через пять минут было сложновато…

— Ваше благородие, — вполголоса сказал поручику Ратников, когда те из отряда, что могли передвигаться самостоятельно, начали восхождение: тяжелораненых и покойников было решено поднять на веревках, оказавшихся в числе снаряжения «ламбертовцев». — А ведь те, кто нас сбил, по следу идут. Нутром чую… Как бы не прищучили нас в этой лощине. Перестреляют с верхотуры, как зайцев.

— Что ты предлагаешь?

— Я поднимусь наверх и прикрою вас. А уж когда подниметесь — следом за вами. Мне по таким горушкам бегать не привыкать — не одну пару штиблет стоптал, — он продемонстрировал действительно сильно потрепанный ботинок.

Александр почувствовал благодарность к этому честному вояке: он и сам думал об этом, но приказать… Слава богу, что русская армия всегда держалась на таких вот Ратниковых…

— Добро, — чуть севшим голосом сказал он. — Действуй, фельдфебель.

И поспешил к остальным…

* * *

— Стой! — раздалось из-за камней, когда до вершины оставалось метров десять. — Кто такие? Стрелять буду!

— Худайбердыев, чурка ты косоглазая, — с облегчением рассмеялся взбиравшийся в нескольких шагах от Саши Таманцев, оставив в покое автомат. — Живой, зараза! Своих не узнаешь?

— Таманцев? — высунулись из-за камней сразу две головы: Худайбердыев и Ярцев. — Живы?! А мы-то думаем: кто там у вертолета копошится… Тень в ущелье падает — ни черта не видать. — Крепкие руки помогли «альпинистам» взобраться наверх, в некое подобие крепости, окруженной бездонным «рвом». — Думали: дикари подобрались, собирались уже пугнуть…

Александр бросил взгляд назад и ужаснулся: неужели удалось подняться на такую высоту? Внизу действительно мало что можно было разглядеть, а все звуки, доносящиеся снизу, покрывал рокот воды, несшейся по каменистому руслу.

— Где капитан? — спросил у солдат поручик, отдав приказ своим подчиненным начинать спуск вниз по закрепленным уже веревкам.

— Ранен, — отвел глаза Ярцев.

— Тяжело?

— Сами посмотрите…

Каменные глыбы, прихотливо нагроможденные природой (и не только природой: в одном месте Александр разглядел явные следы каменной кладки), создавали целый лабиринт, но солдат уверенно вел офицера вперед, выбирая дорогу по одному ему известным приметам.

Капитан Михайлов лежал на разостланном брезенте, укрытый под самое горло, и казался спящим. Но стоило камешку хрустнуть под подошвой ботинка, набрякшие веки медленно поднялись.

— Кто тут? — спросил офицер, глядя прямо перед собой. — Ты, Ярцев?

— Я, ваше благородие.

— Кто с тобой? Худайбердыев? Кто остался на посту?

— Да нет, ваше благородие: поручик Бежецкий со своими пришли.

— Поручик? — Михайлов не сделал попытки приподняться, только глаза его забегали по сторонам, отыскивая Сашу. — Это вы? Все живы? Где Ламберт?

— Никак нет, — шагнул вперед, чтобы оказаться в поле зрения командира, ответил Саша, знаком приказывая сидевшему у изголовья офицера солдату, баюкающему толстую от бинта руку, подвинуться. — Выжило девять человек. Прапорщик Ламберт ранен, без сознания. И еще трое.

— Остальные… погибли?

— Да. Трое со мной. Я принял решение не оставлять их. Туземцы… Могли надругаться…

— Правильно поступили, поручик. — Офицер все продолжал искать его глазами и никак не мог нащупать, хотя Александр стоял прямо перед ним: молодой человек с ужасом понял, что капитан слеп… — Но вы сказали трое. Где остальные?

— Остальные сгорели в вертолете, — отвел глаза Саша, не в силах видеть незрячего взгляда Михайлова. — Машину удалось посадить, но из-за пробитого бака начался пожар…

— Они пали как герои, — прикрыл глаза капитан. — Распорядитесь отметить их для награждения. Живых — тоже. Я, видимо, не смогу…

— А как у вас? Ведь ваш вертолет не загорелся.

— У нас хуже… — разговор давался офицеру все труднее, на лбу бисером выступил пот, глазные яблоки перекатывались под темной кожей век. — Много погибших… Четверо раненых… На ногах всего трое.

— А Ямщиков?

— Тоже погиб… Он там… Я приказал всех мертвых перенести сюда… И вы своих тоже… Сколько времени? — вдруг твердым голосом спросил Михайлов.

— Э-э… — Саша отвернул рукав и долго пытался понять, что показывают часы. — Половина пятого.

— Утра или вечера?

— Вечера…

— Почему солдаты не в казарме?

— Но… — начал было Бежецкий, но Ярцев дернул его за рукав.

— Бредят они, — прошептал он одними губами. — Я второй раз селкапин вколол, а дальше — боюсь.

— Что с ним? — шепнул в ответ Александр, стараясь не слушать бред капитана, теперь общающегося с какой-то Лизой: было такое впечатление, будто подслушиваешь у чужой двери.

— Спиной о камень, — скрипнул зубами фельдфебель. — Хребет — вдребезги… Хорошо, скамейку с вертолета удалось оторвать, иначе сюда нипочем не дотащили бы. И ослеп, болезный…

Договорить ему не дала раздавшаяся вдалеке стрельба, тут же подхваченная совсем рядом…

12

«Кто эту дурость только придумал, черт его побери!..»

Саша выплюнул совершенно сухой камушек и, по привычке, обтер такие же сухие губы. Все попытки вызвать хотя бы иллюзию слюноотделения были обречены на провал. Откуда взяться слюне у человека, не пившего уже двадцать шесть часов подряд? И все бы ничего, если бы не шум воды, доносящийся из ущелья. Плеск, журчание… Целая река, полная восхитительно прохладной воды, от которой ломит зубы, немеет во рту… Лечь на берегу, прямо на мокрых от брызг камнях, опустить лицо в воду и пить, пить, пить… Пить, пока живот не станет круглым и тугим, как барабан…

Поручик тряхнул головой, прогоняя дремоту. Нельзя спать. А то придет бабай, как говаривала бабушка-покойница, и утащит. Вон они — целая орда бабаев, расположились на другой стороне и даже не прячутся особо. Знают, мерзавцы, что патронов у «руси» всего ничего.

Тяжелый приторный запах разложения пропитывал все вокруг, напрочь перебивая вонь сгоревшего пороха и взрывчатки, еще несколько часов назад казавшуюся неистребимой. На жаре тела погибших раздулись, и пришлось приказать перетащить их подальше от раненых, к самой скале, отвесной стеной возвышавшейся позади «лагеря». Но и оттуда «мертвецкая» отравляла все вокруг, привлекая полчища мух, взявшихся откуда ни возьмись там, где им вроде бы и питаться было нечем. Или они просто ждали своего часа? Армия Люцифера…

Чтобы отвлечься, Бежецкий поймал на мушку беспечно высунувшуюся из-за камня фигуру в грязно-буром халате и нежно тронул подушечкой пальца спусковой крючок.

— Бах, — прошелестел он сухими губами: жаль было тратить патрон на неверную цель, да и далековато. Вот если бы винтовка, пусть даже без оптики…

— Далеко, — пробормотал неслышно подползший Ратников: и как ему удается передвигаться, не потревожив ни единого камушка? — Винтарь бы…

— Если бы да кабы… — горько усмехнулся потрескавшимися губами поручик, опуская ствол автомата на камень: солдат будто подслушал его мысли.

— Ярцев только что помер, — без предисловий буркнул фельдфебель, переворачиваясь на спину. — Преставился раб Божий Илья.

Саша бессильно сжал кулаки: это уже третий раненый, скончавшийся здесь, в осаде, без медицинской помощи. Да и вряд ли помог бы медик, даже окажись он рядом: при потере крови необходимо обильное питье, которого нет. Последние капли воды закончились шесть часов назад. Почти все раненые понемногу впали в кому, а еще пара-тройка часов без воды убьет их.

— Худайбердыев волосы там рвет, — бесстрастно продолжал фельдфебель. — Дружны они были очень. Ребята даже подшучивали…

— Что же делать, — оборвал готовую сорваться с уст солдата непристойность поручик: здесь, рядом с еще не погребенными по православному чину мертвецами, это казалось кощунством. — Вы опытный солдат, подскажите.

После всего того, что сделал фельдфебель, Александр не мог обращаться на «ты» к этому русскому мужику, годящемуся ему если не в отцы, то в дяди точно. Не поворачивался язык.

— Солнышко заходит, — посмотрел в небо Ратников, будто не слыша офицера. — Часок-другой, и стемнеет…

— Вы это к чему? — не понял молодой человек.

— Да все к тому же, — закинул руки за голову, устраиваясь поудобнее, солдат. — Темно станет, бачи кулеш свой станут варить, Аллаха славить… Глядеть за нами будут вполглаза — куда мы отсюда, с каланчи этой, денемся?…

— Что за прибаутки? — начал сердиться Саша. — Говорите по существу, фельдфебель.

— Я и говорю по существу… Схожу я за водицей, ваше благородие. Сил нет смотреть, как раненые помирают. Да и мы, целенькие, скоро от жажды с глузда съедем…

Бежецкий смотрел на лежащего с закрытыми глазами солдата с недоверием.

— Вы с ума сошли… До воды не добраться.

— Почему это? — поинтересовался Ратников, не поднимая век.

— Да там весь склон простреливается! Вам и половины пути проделать не дадут! Я запрещаю…

— Ну, положим, простреливается он днем, — возразил фельдфебель. — А ночью туземцы воевать не большие мастаки… Да и закон их магометанский велит все дела при свете дня творить, что добрые, что всякие… А что, — открыл он глаза и в упор взглянул на офицера, едва сдержавшегося, чтобы не отвести глаза, — лучше будет, если мы тут все от жажды передохнем? И раненые — первыми. Поручик вон наш совсем плох. И капитан…

— Но…

— Ладно бы хоть воды под боком не было… Попадал я в такие передряги. Да вон же она, — указал лежащий через плечо большим пальцем с въевшейся намертво пороховой копотью за каменный «бруствер». — Слышите, журчит?

— Но… — сглотнул впустую офицер, против воли представив себе ледяную струю, льющуюся в горло.

— Да все одно я пойду, — спокойно сказал Ратников. — Главное, фляжки чем-нибудь мягким обмотать, чтобы не стучали по камням. А уж ползать-то я умею…

Он по- кошачьи, разом перевернулся на живот и бесшумно канул в тени высокого утеса, козырьком нависающего над «лежкой» Бежецкого…

* * *

— Ну, пошел я, — просто сказал фельдфебель, обернув к поручику лицо, неразличимое в темноте — специально вымазал сажей лицо и руки. — Не поминайте лихом…

Александр не нашел что ответить и только сжал рукой литое плечо «пластуна». В первый раз в жизни довелось посылать ему человека на верную смерть. И пусть тот шел на это не против своей воли, на душе поручика все равно скребли кошки.

«Соберись, тряпка! — уговаривал он себя. — Неужели, выбирая себе профессию, ты надеялся обойтись без этого?»

Фляги для опасного предприятия подбирали из «выморочного» имущества, чтобы не будить без причины надежду у истомившихся людей. Ратников придирчиво отобрал полдюжины добротных алюминиевых «литровок», собственноручно, не доверяя никому, обернул их поверх обтягивающей металл ткани использованными бинтами и полосами разорванной нательной рубахи.

— Чтоб не выдали, паразитки, — пояснил он внимательно наблюдающему за его манипуляциями поручику. — Звук ночью в горах ох-ох как далеко разносится. И речка не помешает. А у горцев этих уши — как у собак.

Сосуды были аккуратно сложены в солдатский «сидор». Автомат фельдфебель решил не брать, обойдясь табельным капитанским «федоровым» и острым как бритва финским ножом.

— Чего лишний груз тащить? — пожал он плечами. — Коли заметят меня с верхотуры, он по-любому не поможет. А мешать будет изрядно. Да и патроны, в случае чего, вам останутся…

Ратников бесшумно, как всегда, отполз от края площадки метров на десять, сверкнул в сторону затаившего дыхания офицера белками глаз и канул в темноту. Даже напрягая изо всех сил зрение, Саша не мог различить в кромешной тьме — ночка, как на заказ, выдалась безлунная, а мириады огромных, мерцающих ледяным светом южных звезд ничего не освещали — скользящего ужом между камней солдата. И надеялся, что с той, вражеской стороны его тоже никто не видит.

Минуты тянулись невыносимо медленно. Бежецкий из последних сил давил в себе желание ежеминутно глядеть на светящийся циферблат часов с намертво, казалось, прикипевшими к цифре «два» стрелками. Самое глухое время ночи. Час Быка, как называли его древние, или «собачья вахта» по-морскому. Время, когда все существа из плоти и крови спят, а по свету шастает лишь нечистая сила…

Таким порождением ночной тьмы показался Александру выросший над бруствером черный силуэт. Он даже вздрогнул от неожиданности, едва не выронив из рук автомат.

— Не задремали тут, ваше благородие, — сверкнули из темноты зубы, — пока я там вожжался? Держите! — протянул Ратников глухо булькнувший мешок. — Не уроните только — тяжелый…

— Что вы задумали? — забеспокоился молодой человек, видя, что «пластун» не собирается перебираться через бруствер, шаря за ним руками.

— Где второй мешок, ваше благородие? — отозвался тот. — Еще разок схожу, раз такая пруха! Вдруг больше не представится?

— Отставить! — попытался сопротивляться поручик, но фельдфебель уже сцапал за лямку второй, приготовленный на всякий случай мешок.

— А водичка какая! — не слушал он офицера, продевая руки в лямки. — Не водичка — нектар небесный! Я думал лопну…

— Прекратите, Ратников!..

— Тихо, ваше благородие, тихо… — прошептал солдат, уже отползая от края. — Переполошите дикарей еще… А меня, между прочим, Евграфом Тимофеевичем зовут, — сообщил он зачем-то.

Он исчез, а Саша все сидел, упершись в валун плечом, и корил себя за то, что не смог остановить подчиненного. Рука сама тянулась к влажному мешку, но он позволил себе лишь слизнуть соленую от пота воду с ладони.

«Вот вернется со второй партией Ратников, — говорил он себе, — тогда и устроим пир… Ты уж не подведи меня, Евграф Тимофеевич…»

Он так и не понял, что произошло. То ли «пластун» выдал себя, звякнув ненароком флягой о камень, то ли афганец спросонья решил проявить бдительность…

Ослепительно белая ракета с ядовитым шипением взмыла с другой стороны пропасти, озаряя все вокруг мертвенно-бледным ртутным светом. Ринулись от камней прочь угольно-черные тени, а темнота за ущельем вдруг взорвалась сразу несколькими чудесными цветками пулеметных и автоматных огней.

Не обращая внимания на щелкающие по камням пули и жужжащие над головой рикошеты, Александр бил по вражеским огневым точкам короткими очередями, моля Бога лишь об одном: чтобы Ратников сумел затаиться в камнях, переждать огненный шквал и вернуться живым. С водой, без воды, но живым…

Перестрелка завершилась только через час — русские вынуждены были беречь патроны, но и после, до самого рассвета, «та сторона» то и дело огрызалась пулеметным огнем, время от времени подвешивая над рекой «люстры», не дающие шанса остаться незамеченным под их рентгеновским светом…

* * *

— Вон он, видите. — Унтер Таманцев протянул Александру бинокль и чуть-чуть подправил направление.

Надежды на возвращение Ратникова растаяли вместе с жиденьким туманом, поднявшимся перед восходом солнца с невидимой в его молочном киселе реки. Всего фельдфебеля не было видно, лишь нога в ботинке с потертой рубчатой подошвой торчала из-за камня метрах в двухстах ниже по склону. И угол, под которым она была видна, плюс каменная неподвижность не позволяли сомневаться: Евграф Тимофеевич не ранен и не затаился…

— Сползаю за ним ночью, — спокойно, как о чем-то обыденном, сообщил Таманцев офицеру, снова забирая у него бинокль и придирчиво изучая участок откоса между «бруствером» и камнем, за которым лежал убитый. — Пусть уж с нами будет Тимофеич. Дельный был мужик — чего ему, православному, как собаке там валяться?…

Саша не нашел, что возразить: ценой своей жизни Ратников спас всех своих товарищей и в первую очередь — раненых. И не заслуживал того, чтобы валяться непогребенным на поживу стервятникам. Конечно, шесть литров воды не бог весть что, но при экономном использовании этот запас можно растянуть на пару дней. А там, может быть, что-нибудь решится.

Поручик не сомневался, что их уже ищут: район поиска был известен, а два пропавших вертолета — не иголка в стоге сена, даже в этой горной стране. Тем более что вольноопределяющийся Голотько, не теряя надежды, продолжал ковыряться в раскуроченном нутре рации, прекращая работу лишь после захода солнца, чтобы с первыми его лучами вновь схватиться за обгорелые провода и печатные платы. И Бежецкий был благодарен солдату за это…

Беда в том, что Михайлов был совсем плох, надолго впадал в сон, все чаще напоминающий вечный, а когда пробуждался ненадолго, нес всякую ересь, навевая тоску и уныние на солдат. Периоды просветления были коротки и редки. В момент одного из них он подозвал Александра.

— Сколько мы можем обороняться? — спросил он в упор.

— Не знаю, — ответил Саша. — Если продолжится такая, как сейчас, «позиционная война», то дня два. Если туземцы пойдут на штурм — вряд ли продержимся час. Патронов почти не осталось.

— Грустно, — помолчав, сказал капитан. — Я хочу… нет, не приказать — попросить вас… Когда будет понятно, что обороняться далее невозможно… Одним словом, я прошу, чтобы вы застрелили меня и остальных раненых.

— Я не смогу! — испугался молодой человек. — Зачем?

— Этим вы спасете своих товарищей от мучений, — твердо сказал раненый. — Вряд ли туземцы возьмут нас в плен, но они чужды и христианского милосердия. Смерть наша все равно будет неотвратима, но она будет мучительна. Я понимаю, что это — грех, но Господь простит вам это прегрешение.

— А остальные?

— Как поступить вам и всем остальным, кто может держать в руках оружие, пусть подскажет совесть… Прошу вас сообщить об этом солдатам. Я хочу, чтобы каждый принял решение сам. Я свой выбор сделал.

— Так точно… — растерянно ответил Саша.

— Что ж — дело говорит командир, — со скрежетом почесал заросший рыжеватой щетиной подбородок унтер Таманцев. — Я этим башибузукам в руки живым даваться не собираюсь. Вон, Худайбердыев, — подмигнул он товарищу, — пусть сдается. Он магометанин, и те — магометане. Камуфляж скинет, чалпак напялит и — туземец туземцем.

— Шайтан ты, Таманцев! — буркнул татарин. — Сам чалпак одевай! Я русский солдат!..

— А вы, барон? — обратился поручик к фон Миндену, шикнув на солдат. — Как все или попробуете договориться?

— Вам доставляет удовольствие меня оскорблять, Бежецкий? — отвернулся немец. — Тогда делайте это хотя бы не при нижних чинах. Так, чтобы я мог ответить на оскорбление пощечиной.

— Извините… — Александр иногда сомневался: не ошибся ли он в поручике? — Значит, решено, — подвел он черту. — Пусть каждый оставит по нескольку патронов в неиспользуемом магазине на последний случай. И тот, кто останется жив… Если останется…

Солдаты сидели молча, понурившись. Каждый переваривал только что сказанное. И видит бог — никто не хотел такого финала…

Вертолет выскочил из-за скал неожиданно. Сорвавшись с направляющих, ударили по противоположной стороне ущелья, прямо по позициям мятежников, дымные струи ракет, завершившиеся огненными клубками в черных облаках разрывов. Ошеломленные туземцы ответили жиденьким автоматным огнем, но машина уже скользнула прямо над головами тоже опешивших солдат, едва не задев камни полозьями шасси.

— Откуда? — позабыв про опасность, вскочил на ноги Бежецкий — остальные, пригибаясь, уже бежали к ровному пятачку впритык к отвесной скале, куда только и можно было посадить вертолет. — Стоять! Занять оборону!

Не хватало, чтобы обозленные туземцы сейчас пошли в атаку…

— Назад! — первым повернул к своей «лежанке» Таманцев. — Назад, сучьи дети!

Вертолет — вместительный «Алуетт» многоцелевого назначения, близнец того, что расплющенной тушей лежал на берегу горной речки, — предусмотрительно не глушил двигатель.

— Капитан Михайлов? — кинулся к неузнаваемому под слоем грязи и пыли Бежецкому юный поручик. — Это чудо! Мы не надеялись…

— Поручик Бежецкий, — хрипло прокаркал в ответ Саша. — Почему всего один вертолет? Сколько вас?

— Мы не надеялись найти тут живых, — виновато развел руками офицер. — К тому же второй вертолет оказался неисправным… Со мной четверо солдат и пилот.

— Вы можете взять на борт всех?

— А сколько вас?

— Девять живых и шестнадцать мертвых.

— Это будет сложно…

— Попытайтесь, поручик! Выкиньте все, что можно. Я знаю, что «Фоккер» может взять на борт двадцать четыре солдата с полной выкладкой.

— Но вместе с нами будет тридцать один! Может быть, оставить часть мертвых…

— Слушай меня, поручик! — Александр схватил побледневшего офицера за ворот мундира и притянул к себе. — Здесь не останется никого из моих людей! Ты меня понял? Или мне повторить?

— Да, да… Можно попытаться… — слабо пытался освободиться юнец. — Я прикажу выбросить все лишнее…

— Если придется лететь голышом, — выпустил из кулака смятую ткань Саша и неуклюже попытался ее отряхнуть, только запачкав еще больше, — полетим голышом. Одно только оружие. Вы поняли? Начинайте погрузку. Сначала раненых.

— Да, — бросил он в спину кинувшемуся к своим солдатам офицеру. — Патронами случайно не богаты? А то у нас боезапас почти на нуле…

Поручик недоверчиво смотрел на грязного, оборванного офицера, не веря в то, что белоснежный оскал на черном лице — всего лишь улыбка…

* * *

— Диспозиция такая, — сообщил Саша поручику, лежащему рядом с ним, кивая на склон, усеянный пестрыми кучками тряпья: вдохновленные видом такой добычи, как вертолет, туземцы попытались пойти на штурм, и, если бы не приказ Бежецкого оставаться на позициях, их замысел мог удаться. — Лазают по круче эти черти, как тараканы. К тому же некоторым удалось закрепиться вон в тех камушках. Стоит нам оставить гребень без присмотра, и через пять минут тут будет не протолкнуться от бачей.

— Что же делать? — Судя по всему, поручику пришлось сегодня стрелять не по мишени, а по живому противнику в первый раз в жизни.

— Ничего особенного, — ободряюще улыбнулся ему Александр. — Просто кому-то нужно оставаться здесь до самого конца и держать особо шустрых на расстоянии. Когда вертолет будет готов к взлету, этот кто-то галопом бежит к машине, прыгает туда и… Ну, а дальше — как повезет. Надеюсь, что у туземцев здесь нет крупнокалиберных пулеметов, не говоря уже о зенитных ракетах. Если подняться впритирку к скале и завернуть вдоль нее, то шанс уйти есть.

— И кто тут останется? — нервно сглотнул офицер, назвавшийся Самсоновым.

— Кто?… — оценивающе окинул его взглядом Бежецкий. — Я думаю… Да успокойтесь вы. Останусь я. Побуду уж тут еще полчасика. Хотя, скажу вам по секрету, — он наклонился к поручику, — мне тут смертельно надоело… Таманцев! — повысил он голос.

— Туточки, — откликнулся из-за камней унтер.

— Останешься со мной, а, Таманцев? Или со своим прапорщиком?

— Останусь, ваше благородие.

— Добро… Забирайте остальных, поручик и — к вертолету. Завершайте погрузку. Как только все будет готово — подадите нам сигнал… Кстати, — добавил он, — а как вы узнали, что мы здесь? Рация ведь была разбита.

— Радисты приняли сигнал о помощи, переданный морзянкой, — пожал плечами Самсонов. — Удалось его запеленговать… К сожалению, обратной связи не было.

— Голотько! — пристукнул кулаком по камню Саша. — Вот ведь черт! Сумел-таки! Вы уж берегите его, поручик, он всем нам жизнь спас…

В этот момент туземцы, словно подчиняясь чьему-то сигналу, полезли из-за камней, и поручику стало не до попятившегося назад Самсонова…

Когда, пользуясь моментом затишья, он набивал опустошенные магазины патронами из криво вспоротого цинка, рядом, тяжело дыша, плюхнулся кто-то еще.

— Вернулись, поручик? — улыбнулся Бежецкий.

— Почему вас это удивляет? — услышал он знакомый голос и чуть не выронил автомат.

— Барон? Почему вы здесь? Идите к вертолету!

— Я остаюсь с вами, — отрезал фон Минден. — Приказывайте нижним чинам.

— Поручик, — сменил тон Саша, — пожалуйста, вернитесь к вертолету.

— Почему бы это не сделать вам?

Фон Минден был бледен и решителен.

— Хорошо, — сдался Бежецкий. — Тогда займите позицию вон за теми камнями. Неразумно лежать тут плечом к плечу, оголяя целый сектор.

— Так точно. — Неумело, высоко задирая «пятую точку», поручик отполз к указанному месту и принялся там шумно устраиваться. Через минуту оттуда застрочил автомат.

«Длинными бьет, — недовольно подумал Александр. — Патроны не бережет… Ну, да ладно. Продержаться осталось всего ничего. Должно хватить…»

По камню громко щелкнуло, заставив поручика скорчиться в своем укрытии.

«Снайпер? Похоже на то… Не нарваться бы на пулю в двух шагах от конца всей этой комедии…»

Слева раздался короткий стон.

«Таманцев?…»

Александр, вжимаясь в щебень, подполз к уютному гнездышку, оборудованному для себя бывалым унтером. И еще издали понял, что тот свое отвоевал: камуфляж на спине был темным и лоснящимся от крови, обильно струящейся из-под каски.

Но все равно он добрался до мертвого солдата и перевернул на спину еще теплое податливое тело…

«Господи…»

Пуля снайпера попала Таманцеву в правый глаз, и теперь на офицера, с такой же мужицкой хитринкой, как и прежде, при жизни, смотрел только один, левый. На месте второго зияла черно-красная дыра…

«Сволочи… — прикрыл дрожащей ладонью уцелевший глаз солдата Бежецкий. — Какие сволочи…»

В спину сильно толкнуло, стегнуло по одежде и каске каменным крошевом.

«Минометы?…»

Но он ошибался: гранатометным выстрелом разворотило валун, за которым прятался фон Минден.

«Похоже, я остался один…»

Саша выглянул из укрытия и увидел близко, метрах в пятидесяти, бородача в рваном халате, наводящего трубу, казалось, прямо ему в лицо.

«Черт!!!»

Очередь вырвала клочья серой ваты из груди гранатометчика и опрокинула его навзничь, но, уже падая, он все-таки успел нажать на спуск.

И обрушилась вселенская тьма…

Примечания

1

1 Линия — устаревшая мера длины, равная 1/10 дюйма, или 2,54 мм. Калибр в три линии, таким образом, равнялся 7,62 мм.

(обратно)

2

2 Перевод И. Голубева.

(обратно)

3

3 Гаргантюа — персонаж романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» французского писателя эпохи Возрождения Франсуа Рабле (1493–1553), отличавшийся богатырским аппетитом.

(обратно)

4

4 На бал офицеры, даже при мундире, должны были являться в специальных туфлях.

(обратно)

5

5 Четвертак — обиходное название монеты в 25 копеек.

(обратно)

6

6 Крестословица — кроссворд.

(обратно)

7

7 Мария Антоновна — императрица, жена Петра IV Алексеевича, в девичестве — принцесса Анна-Мария, дочь датского короля Фредерика IX.

(обратно)

8

8 Тапир (лат. Tapirus) — тропическое травоядное животное из отряда непарнокопытных, напоминающее крупную свинью.

(обратно)

9

9 Ягдташ — охотничья сумка.

(обратно)

10

1 °Cогласно «Табели о рангах», офицеры, чиновники и придворные подразделялись на 14 классов. 10 — й класс был низшим для гвардии, а 13 — й — для армейской службы. Корнет гвардии соответствовал коллежскому секретарю, а чин статского советника (5 — й класс) находился между полковником и генерал-майором — гражданская и военная «шкалы» не были сплошными и имели пробелы.

(обратно)

11

11 Энфизема легких — заболевание, проявляющееся в органическом изменении ткани легких.

(обратно)

12

12 Калибр гладкоствольного охотничьего оружия отличается от калибра нарезного. По давней традиции он считается по количеству круглых пуль, диаметром соответствующих стволу ружья, отлитых из фунта свинца. Поэтому 12 — й калибр (12 пуль из фунта) крупнее 16 — го, а тот, соответственно, 20 — го. Не стоит путать с американской системой калибров, где за основу взяты десятые доли дюйма, и 45 — й калибр, соответствующий 11,43 мм, крупнее 38 — го (9 мм) и 22 — го (5,56 мм).

(обратно)

13

13 «Кенигсбергская общественная газета» (нем.).

(обратно)

14

14 Обер — камергер — высший придворный чин Российской Империи (2 — й класс по «Табели о рангах», соответствующий «полному» генералу, т. е. генералу от инфантерии (кавалерии, артиллерии), или действительному тайному советнику гражданской службы, выше которого по рангу был только канцлер Империи) — носил мундир, сплошь расшитый спереди золотом.

(обратно)

15

15 «Штафиркой» презрительно называли офицеры гражданских (штатских) лиц.

(обратно)

16

16 Кучук — Кайнарджийский мир завершил русско-турецкую войну 1768–1774 годов, Рисвикский — войну Аугсбургской лиги (1688–1697).

(обратно)

17

17 Александр Михайлович Горчаков (1798–1883) — известный русский дипломат.

(обратно)

18

18 Штаб — офицеры — собирательное название среднего офицерского состава: поручиков, штабс-капитанов (штаб-ротмистров) и капитанов (ротмистров) в царской армии. В отличие от унтер-офицерского (фельдфебели, вахмистры) и обер-офицерского состава (подполковники и полковники).

(обратно)

19

19 Коммадор (дари) — командир, офицер.

(обратно)

20

20 Рейхсвер (нем.) — дословно: «имперская оборона» — армия Германской Империи.

(обратно)

21

21 Танганьика (основная часть нынешней Танзании) — колония, входившая вместе с Руандой-Урунди в состав Германской Восточной Африки.

(обратно)

22

22 Ландвер (нем.) — дословно: «оборона земли» — ополчение в Германской Империи наподобие Национальной Гвардии США..

(обратно)

23

23 Я хочу сделать покупки (пушту).

(обратно)

24

24 Цитата из книги Б.Л. Тагеева «Русские над Индией», 1895 г.

(обратно)

25

25 Трузаншель («три ступеньки») — прозвище палача из романа Вальтера Скотта «Квентин Дорвард».

(обратно)

26

26 Диаметр царского серебряного пятачка (5 копеек) — 16 мм.

(обратно)

27

27 Энтомология — наука, изучающая насекомых.

(обратно)

28

28 Шароп — афганский самогон.

(обратно)

29

29 Кто старший? Иди сюда! (дари).

(обратно)

30

30 Я, начальник (дари).

(обратно)

31

31 Нет! Нет! (дари).

(обратно)

32

32 Имеется в виду поэма Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия».

(обратно)

33

33 Капитан (пушту).

(обратно)

34

34 Штабс — капитан (пушту).

(обратно)

35

35 «Положение обязывает» (франц.).

(обратно)

36

36 Генерал-лейтенант.

(обратно)

37

37 Восточное прозвище Александра Македонского.

(обратно)

38

38 Полковника.

(обратно)

Оглавление

Андрей Ерпылев . Имперский рубеж

  Пролог

  Часть первая . Зеленый росток

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

  Часть вторая . Сорняк на камнях

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте