«Стальное зеркало»

Татьяна Апраксина, А. Н. Оуэн Стальное зеркало

Пролог,

в котором драматург знакомится с новым персонажем

В первый понедельник апреля 1346 года город Орлеан кипел и бурлил так, будто под стены его подступили все армии мира, включая Гога и Магога. Один раз подобное уже произошло и, кажется, произвело существенно меньше шума. Впрочем, и город тогда, восемьсот с лишним лет назад, был вчетверо меньше.

Звучит, как начало романа, подумал Кит. Хорошая аллитерация — «в первый понедельник апреля», нужно запомнить. Он, однако, знал, что строчку, скорее всего забудет, а в памяти останутся толпа, ночной дождь, обернувшийся прозрачной утренней свежестью, цветущие каштаны, столичная мостовая из желтого туфа (возят балластом на хлебных баржах, не выбрасывать же потом, а улицы мостить годится), пестрые праздничные суда на реке… И музыка — даже сквозь весь этот шум слышная, узнаваемая, остающаяся музыкой. Все они — по отдельности ли, вместе ли, рано или поздно заберутся в какое-нибудь стихотворение или пьесу, или даже в письмо, и Кит сам потом удивится — откуда?

Разноцветные посольские суда разворачивались поперек течения, к причалам южного берега. Дворец располагался на северном, но сокращать путь процессии — значит лишать горожан зрелища. На такое не пойдут ни хозяева, ни гости.

По берегам уже толклись зрители — пестрая зыбучая масса. Со стороны даже красиво. Кит снял эту комнатку — мансарду в доме на Орлеанском мосту — за два месяца до прибытия посольства, когда в самом городе еще никто ничего не знал. Хозяин, наверное, печень себе проел и за нутряное сало принялся — сегодня конура в шесть шагов длиной, но зато с окнами, выходящими и на реку, и на сам мост, принесла бы ему столько, что Даная бы позавидовала. Но, увы, сделка есть сделка, а задуматься о вещах совсем нехороших хозяину не давала довольно длинная железка у Кита на поясе и прицепленный к воротнику красно-желтый университетский капюшон — цвета юридического факультета. Все святые упаси обидеть юриста. Медика тоже. А уж богослова… Нет, лучше по-честному. Тем более, что этаж-то не один. Хозяин сдал оба, разумеется. Сам будет толкаться в толпе, прибыль важнее зрелища…

По деревянным сходням, по красным и синим коврам посол и его свита съезжают на берег верхом. Пусть скажут спасибо прошлогоднему пожару и тому, что городской магистрат решил им воспользоваться. Теперь от самых дальних южных причалов до моста идет широкая, на семь конных в ряд, мощеная улица с каменными дождевыми желобами. Договорись Папа Ромский с королем Аурелии о союзе годом раньше, вся процессия потонула бы в грязи прямо у причалов, вместе с лошадьми. А так поедут они по новенькой улице и выберутся прямо на Орлеанский мост, гордость столицы. Этого Кит не увидит, но можно же представить — дорожка уже нагулянная, по мосту он пройдет с закрытыми глазами и связанными за спиной руками.

Четыреста шагов в длину, 60 каменных домов, да все с номерами, на мостовой две телеги разминутся и друг дружку не заметят… как оно все не рушится — уму непостижимо. Дома, правда, со стороны реки деревянными балками укреплены, стоят в сетке, как красавицы поутру — в нижних юбках, но все равно смотреть страшновато. И не только из-за тяжести. Настоящей беды здесь, в Аурелии, все-таки не знали… На родине, в Лондинуме не строят зданий на мостах. Лавки есть, но легкие, временные. И центральная секция у моста всегда деревянная, чтобы легко было снять, а при крайней спешке — уронить в воду. Удобно. Просто защищать, еще проще восстанавливать. Работы — на сутки. Разве что крытый Башенный мост не разбирается, ну так его прикрывает артиллерия Башни, еще поди захвати. А здешнюю несуразицу Кит взялся бы оборонять только с соответствующим отрядом…

Трубы совсем близко. Кит сделал те самые шесть шагов, перебрался к противоположному окну. Да уж, защищать эту конструкцию — шею сломаешь, зато для засады большой мост исключительно удобен. Хороших насестов много, процессию зажмет толпой… стреляй не хочу, а после того к твоим услугам чистые пути отхода на две стороны. Стрелки могут и найтись. Это, конечно, не слишком вероятно, даже невзирая на то, что позиция — лучше не придумаешь. Но шансы есть, шансы всегда есть. Нынешний союз, на который начальство Кита не надышится, много кому поперек горла: и на юге — в Равенне, и на севере — в Дун Эйдине, и особенно на востоке, в Арелате.

Высадились бы на северном берегу… так нет же. Посол у нас такой, что скорей под покушение подставится, чем покажет, что чего-то опасается, а его королевское величество апоплексический удар с перепугу наживет, а не признает, что он в своей собственной столице не полный хозяин. Они петушатся, а заинтересованным лицам ломать головы — как ценного гостя по дороге прикрыть. Впрочем, поиск подходящих людей, выбор позиции и прочее обеспечение безопасности — не дело Кита. Это работа Никки Трогмортона, секретаря посольства. Сэр Николас сидит в Аурелии пятый год и на него, как ни странно, никто не жалуется: ни люди госсекретаря, ни люди адмиралтейства, ни люди первого министра в лице самого Кита. А если кому-то кажется, что осведомительная служба Ее Величества, как бы это деликатно выразиться, несколько избыточна, то этому наивному человеку можно напомнить, что Эйре и Симри, ах, да — Гиберния и Камбрия, — во многих вопросах формально независимы… а потому шерудят на континенте не хуже иных прочих.

Так что служб на самом деле не три, а пять, а если с компанией Южных Морей, то шесть. На вопрос, как они не спотыкаются друг о друга — ответ простой: спотыкаются.

О… вот и процессия показалась. Эти не спотыкаются. Сначала — мулы. Седоков на них нет. Это Иисусу для въезда в Иерусалим и осел сошел, хотя и тут имеются разночтения — а наместникам Иисуса и их представителям на длинноухих ездить невместно. Двадцать четыре белоснежных мула — вообще-то была еще дюжина запасных, на случай морской болезни и всего прочего — это для груза. Подарки. От его святейшества Папы Александра VI королевству Аурелия. Тяжелые подарки, увесистые, из мягкого желтого металла. Для войны. Простая расписка стоила бы столько же, а весит — много меньше. Но и шуму вокруг нее не поднимешь и людям ее не покажешь. Да и отказаться от подписи проще, чем взять назад уже отданное золото.

Кит фыркает: поклажу король оценит, а животных, наверное, нет. А стоило бы. Кавалерийских лошадей здесь уже разводить додумались, а быки и мулы для обоза — пока ниже достоинства. Ну и прекрасно, нам же легче. Вот папская армия, если я хоть что-нибудь в чем-нибудь понимаю, будет ходить быстро. Потому что беленькие эти — друг дружке явно кровная родня.

Повезло Папе с еретиками, ни в сказке не сказать, как повезло. Не начнись война с Арелатом, не сунься Арелат на побережье Лигурийского моря, не возьми в осаду Марсель, не грози всему югу казнями египетскими — не нуждалась бы Аурелия ни в папском золоте, ни в папских войсках. В слове все равно нуждалась бы: королю требуется наследник, королева хочет в монастырь, задачка эта решается только через Рому… но за слово не поступились бы стольким. Не пообещали бы Гиерские острова. Не дали бы согласие, предварительное, но согласие, на то, что Папа наступит на горло князькам и вольным городам — и станет светским правителем той части полуострова, которую сможет взять. Но Марсель нужно деблокировать в течение полугода… а снимать войска с северной границы Его Величество Людовик VIII боится и правильно делает. Без внешней помощи ему не справиться.

Толпа внизу ахнула. На мост вышел подарок самому королю. Мулы — ну беленькие, ну чистенькие, ну богато убранные, ну груженые золотом, но все же просто мулы — да еще, вдобавок, равнодушны к происходящему, как будто в каждого из них вселили по большой морской черепахе. Для вьючного животного — лучше не придумаешь, но драматизма зрелищу не хватало. Зато теперь его было с избытком…

Шестнадцать верховых лошадей, серых и белогривых, без всадников — кто же сядет на королевский подарок… сбруя и стремена блестят на солнце белым, как полированное серебро. Впрочем, это и есть серебро. Но это добавка, украшение, штрих, потому что смотрят на другое. Лошади идут, танцуя. Без всадника, танцуя. Высокий, плавный ход. Лузитанская порода, ни с кем не перепутаешь. Невесомые, что те облака. Но любой из этих плясунов — для боя, для тяжелой военной работы. Выносливы, сильны, добродушны, непривередливы. Опять роскошный дар и опять со смыслом: толпе — зрелище, правителю — намек. И большая радость. Любит Его Величество хороших лошадей.

Нет, для «Чингис-хана» мне это не пригодится. Варвар был скромен и к внешним признакам власти равнодушен, да и всех остальных предпочитал ошеломлять грубой силой. Но процессию, со всеми ее тонкостями, я пристрою. Да хоть про эти дела и напишу, когда война закончится… как бы она ни пошла, материала мне хватит — а дома новую историю любят не меньше, чем дела давно минувшие. Сборы могут быть хороши.

Впрочем, из одной только персоны посланника Его Святейшества выйдет не одна пьеса, а несколько, а уж из его семейства… Даже без этой процессии вышли бы. Тут даже придумывать ничего не надо, преувеличивать — тем более, бери и записывай как есть, сочтут гротеском. Не фамильная история, а материал для драматурга, всего-то два поколения, но слухов, легенд и домыслов — на целую династию.

Правда, поговаривают, что само развеселое семейство очень не любит, когда об их жизни распространяются вслух. Можно и без языка остаться, если не без головы. Тем забавнее. Дома можно не беспокоиться, через границы Альбы папская рука не достает, а здесь, в Аурелии, никто не знает, что студент-юрист Кит Мерлин, альбиец, приехавший изучать континентальное право, еще драматургией балуется. И пьесы его имеют определенный успех. Дома, в Лондинуме. Даже жаль, думает Кит — интересно было бы послушать, что скажет папский посланник, посмотрев представление, посвященное его же въезду в город Орлеан.

И как там это… в первый понедельник апреля, да, так вот, в первый понедельник апреля по Орлеанскому мосту следом за лошадьми вышагивали пажи и прислуга — все в желто-черном, все различаются только украшениями… а покрой!.. Ай да посол, Боже, пошли Его Святейшеству сотню таких дипломатов и еще ложечку сверху, только не сейчас, сейчас и одного много: это же не покрой, это же последний крик орлеанской моды! Так три четверти знатных встречающих одето, только не в папские цвета, конечно. Хозяева же не просто обидятся, они вскипят, а народ тут горячий, слово за слово, прощай переговоры… ну надо же.

Это никуда не пойдет, ни в какую пьесу, в такую глупость ни один театрал не поверит… а здесь ее, кажется, никто не заметит. Потому что вот это, у головы моста — не стая взбесившихся павлинов, а посольская свита. Нет… на Тапробане от зависти не умрут. И в Дагомее не умрут… а здесь умрут, да что там, даже у нас бы умерли, на что уж у нас всяк привык по-своему с ума сходить. Вот это, с радужным переливом, да не просто с переливом, а с таким, будто радугу предварительно напоили и она на ногах не держится — это что? Ведь об этом даже докладывать нельзя, обязательно прикажут выяснить, что за ткань, да где делается — Ее Величество мимо такого не пройдет… А страуса они, судя по количеству перьев, в индиго живым купали, целиком, для удобства. Нет, неправ сэр Николас, посла не охранять нужно было, а во время предыдущей остановки пристрелить, чтобы никто не мучился. Такого въезда ему ни одна собака здесь не простит. Д-дорвался, бывший кардинал… Папин сын.

Но черт бы их побрал, красиво же. Глупо, неуместно, смешно, дипломатический конфуз на весь мир, но глаз не оторвать. Умеют. Потому и конфуз. Безвкусицу было бы легче перенести…

Тут трубы каркнули что-то торжественное, перекричав даже толпу — и первые ряды павлинов разъехались в стороны. Ах, зачем я не художник, а еще лучше — не стрелок. Это не цель, это мечта всей жизни. Конь — такой же подбористый, длинношеий, летучий, черный как моя совесть изнутри, золотая попона бьет тысячью бликов… Это, кажется, не парча — золото, настоящее… и всадник одет коню в масть: сплошная чернота, только в прорезях золото блестит, да аграф на берете светится красным, отсюда видно… Как же, родовые цвета. Оно и само по себе смотрится, а на этом фоне… Да, тут промахнуться не сможешь просто от восхищения.

Хм, а, может быть, и прав сэр Николас. Получился такой перебор, что здесь его, пожалуй, съедят. Это уже не оскорбление даже, это стихийное бедствие — а кто же обижается на землетрясение или лесной пожар? И если у посла это вышло случайно, я съем его черный берет вместе с пером и камушками, без подливы.

— Ну что ж, — тихо говорит Кит, — высокородный господин Чезаре Корво, полномочный представитель Папы Александра в Аурелии и моя головная боль на ближайшие полгода — добро пожаловать в славный город Орлеан.

Глава первая,

в которой делается очевидна общность послов с крокодилами, адмиралов с разбойниками, генералов — с парнокопытными, а драматург, как обычно, ищет неприятностей

1.

На шпалере — не охота и не процессия, а веселье в городской бане. Чинное веселье, умеренное, дамы и кавалеры сидят в разных ваннах, непрозрачные покрывала прячут от нескромного взгляда все, что не следует видеть, а там, где покрывала опасно приближаются к поверхности воды, препятствием любопытству служит укрепленный поперек ванны столик с яствами. Да и сами купальщики заняты не друг другом, а внимательно следят за акробатом с обезьянкой.

Ничего предосудительного на шпалере нет… если не считать того, что висит она в малой приемной вдовствующей королевы, которой еще, по меньшей мере, четыре месяца следует пребывать в трауре — и нарушает все мыслимые приличия без каких бы то ни было серьезных причин. Просто Ее Величеству Марии понравился рисунок. С Ее Величеством всегда так.

Впрочем, шпалера — это чтобы дать отдохнуть глазам, потому что по приемной крутится черно-рыжим волчком фрейлина вдовствующей королевы, Карлотта Лезиньян из Лезиньянов-Корбье и трещит, словно у ее ветви семейства не вороны на правой стороне щита, а сороки.

— Это не человек! Это бревно. Нет, бревно бы тоже уже поняло! Это речная лошадь, а не жених… нет, они слишком толстые… Крокодил он — вот он кто. Крокодил болотный чешуйчатый!

— А у них есть чешуя?

— Не знаю, у этого — есть!

Шарлотта Рутвен с симпатией думает о речных лошадях, крокодилах и особенно бревнах. Они лежат себе и никого не трогают, а если и трогают, то исключительно ради прокорма. Бревна так и вовсе…

Карлотта — милейшее создание, достаточно посмотреть, как она обращается со слугами, но дева Мария защити нас всех, какой же она ребенок и сколько от нее шума. Шарлотта Рутвен не помнит, что она сама — на три месяца младше Карлотты. Она на целую жизнь старше и так оно и было с момента первого знакомства.

В свите вдовствующей королевы Шарлотта оказалась по милости дипломатического конфуза. Вплоть до развода королевой Аурелии оставалась Маргарита… Невестка Шарлотты, вдова ее покойного брата и будущая королева Жанна Армориканская не желала находиться при дворе ни в каком ином статусе, кроме королевского — а потому в настоящий момент проживала в замке инкогнито и официальных фрейлин иметь не могла. Маргарита с удовольствием взяла бы к себе младшую родственницу Жанны, отношения между бывшей и будущей супругами Людовика были самыми сердечными — но практически весь штат королевы дал обет уйти с ней в монастырь, и возникла бы некоторая неловкость. И всем показалось разумным и правильным временно поместить Шарлотту в свиту Марии, вдовы покойного короля… Это — в тот момент — показалось разумным и самой Шарлотте; юные леди, представляющие собой полное совершенство во всех отношениях, тоже иногда совершают ошибки.

Карлотта в этом море тщательной вдовьей скорби и портновских изысков оказалась просто спасительным якорем — если бы якорь еще шумел поменьше… а фрейлина Лезиньян носится по малой приемной, и даже сорочка из прорезей на рукавах топорщится особо сердитыми буфами.

— А чем именно он так ужасен, твой посол? — интересуется Шарлотта.

Чем дальше, тем больше ее занимает этот вопрос. Может быть, конечно, и крокодил. Даже с чешуей. Хотя шагов с пятнадцати ни чешуи, ни характерного для гадов цвета Шарлотта не заметила. Скорее уж, наоборот — цвету могли бы позавидовать многие придворные дамы. Даже если позволить им пользоваться белилами, румянами и пудрой. У страшной болотной твари же все краски были собственными, а не заемными. Так что Карлотта привычным ей образом преувеличила… хотя бы в этом вопросе.

— Всем! Лицемер болотный! Смотрит на меня как на слизняка в салате, а сам комплименты говорит! Да такие что в бане не услышишь, — Карлотта стукнула кулачком по шпалере, а заодно и по стене за ней. — За кого он меня принимает?

Фрейлина остановилась, посмотрела на подругу уже без злости, с настоящим отчаянием.

— У него глаза неживые совсем. Все входит, ничего не выходит… Я когда их вижу и думаю, что он на мне женится, я… я лучше утоплюсь.

— Топиться не нужно, — Шарлотта поднимается с кушетки, обнимает подругу за плечи. — Не волнуйся так, пожалуйста. Мы непременно что-нибудь придумаем.

— Что? Что мы придумаем? Я уже и так, и эдак… я ему только разве что горшок о голову не разбила. Не понимает. — Перепуганно щелкают на каждом шагу резные костяные четки на поясе.

— Можно попробовать горшок, — невольно улыбается Шарлотта. Разумеется, даже и в крайнем гневе Карлотта ничего подобного не сделает, но идея не так уж и плоха. Хотя бы в качестве шутки. — Можно, наверное, как-то избавить его от желания на тебе жениться?

— Как? Я единственная наследница, сирота, моя рука принадлежит королю, как твоя — твоей невестке… да если я откажусь идти к алтарю, меня туда отнесут и все.

Последнее было сделать не так уж сложно. В Карлотте от цокающих каблучков до матово-черных волос, скромно убранных под жемчужную сетку — всего пять футов. Только доспех нужно надеть заранее.

— Ну, начнем с того, что я знаю одного доблестного рыцаря, который будет не прочь похитить тебя прямо от алтаря, — и, наверное, нужно радоваться, что он до сих пор ничего подобного не сделал.

Король едва ли простит подобную дерзость, особенно, учитывая, что конфуз выйдет не внутренний, а на всю Европу, да еще и при участии папского посланника. Но нужно же как-то утешать выходящую вон из себя Карлотту. Вдовствующая королева может позвать в любой момент, а окажись она не в настроении — а ей и не положено быть в настроении, и роль свою она играет тщательно, куда там любому комедианту — фрейлины услышат некоторое количество неприятных слов. За неподобающие выражения на лицах, за нарушающие благолепие траура чувства, которые они испытывали недавно… и, наверное, за то, что обе фрейлины могут себе позволить себе эти чувства и имеют право выходить за пределы покоев Марии.

А потом вдовствующая королева придумает что-нибудь интересное, дабы внушить им должное почтение к обязанностям… недавно ей взбрело в голову, что все фрейлины должны, вслед за королевой, надеть черные вуали. Фрейлина Рутвен косится на как бы нечаянно забытый на кушетке обруч с вуалью, украшенный аграфом в виде аурелианской розы. Если бы кто-нибудь собирался спрашивать мнения Шарлотты, она ответила бы, что с превеликим удовольствием пошла бы замуж за крокодила, настоящего, если бы это позволило ей больше никогда не видеть Ее траурное Величество. Тогда можно было бы носить, как Жанна, длинные косы и маленькие шапочки. Хотя дело, конечно, не в прическах и не в вуалях…

А Карлотта вздыхает и бегает кругами вперемешку, не потому, что жених нехорош, а потому что любит другого.

— Не прочь… да ты понимаешь, что с ним будет? Это со мной ничего не сделают, потому что тогда землями не распорядишься… ты думаешь, что говоришь?

— Может быть, сделают. Может быть, нет… — пожалуй, сошлют. Надолго — но не навсегда. И едва ли более того. Потому что возлюбленный Карлотты — еще и любимый единственный сын весьма важной персоны. Без коей персоны войны, вероятно, не получится точно так же, как после нанесенного послу тяжкого оскорбления. Но можно, наверное, успеть обвенчаться — а брак, заключенный и перед Богом, и перед людьми расторгнуть не так-то просто. Тут потребуется разрешение Папы… а у Папы, судя по рассказам, есть чувство юмора, и за добрую шутку он может простить даже преступника. Тут же шутка выйдет не просто добрая — единственная и неповторимая. — Ты с ним хоть говорила?

— Говорила… нужен священник. А где ж такого в городе или в округе найдешь, чтобы нас не узнал?

Не узнать мудрено. Карлотта, с которой цветочную фею писать можно, и ее кавалер… на него лошади на улице оборачиваются. Фризские лошади. Тяжеловозы. С восхищением оборачиваются, потому что им таких статей Бог не дал.

Скрипнула дверь, отозвались пением половицы. Чем хороши покои вдовствующей королевы — тем, что траур и удобство несовместимы. А потому разговаривать в них почти безопасно, даже слуг, осторожных и вышколенных, слышно шагов за десять. А знатного человека — за комнату. Особенно, если он каледонец.

Все говорят, что соотечественники Шарлотты — отличные охотники и бойцы, а также и грабители; в родных горах могут прятаться так, что чужак, оказавшись под боком у проходящего отряда, не заметит его… ну, может, то в горах.

Этот посетитель — к Ее Величеству, и в покоях королевы встретить его можно не так уж редко, хотя, по правде говоря, куда реже, чем подобало бы. Посланник каледонской королевы-регентши к королю Людовику гораздо чаще обнаруживается в совсем иных местах. В Орлеанском университете, где изучал неведомо что, никому неведомо — может быть, и ему самому. В обществе коннетабля де ла Валле и его отпрыска. В обществе отпрыска и в большинстве трактиров, таверн, кабаков и питейных домов… и не будем продолжать этот ряд, в общем, в большинстве заведений Орлеана. Как модных, так и не очень.

Не приметить его на приречных равнинах Орлеана тоже крайне затруднительно. Хотя бы потому, что сочетание черной университетской накидки и наимоднейшей шляпы, обтянутой алым шелком, да еще и с залихватским пучком лазурных перьев — у посольства, что ли, утащил? — при всем желании невозможно не заметить: само в глаза бросается. Даже в компании ненаглядного Карлотты. Потому что тот, конечно, еще выше и еще шире в плечах, но на три года младше и пока не умеет производить из себя столько острот, шуточек разной степени сомнительности и прочего шума, как Джеймс Хейлз, граф Босуэлл. Жану де ла Валле еще учиться и учиться. И одевается Жан, слава Богу, куда сдержаннее — а ему и не надо, на него не только лошади оглядываются, но и дамы всех сословий, лет от девяти и до девяноста… без помощи веера страусовых перьев.

Граф Босуэлл — адмирал каледонского флота, между прочим… И брат отзывался о нем неплохо. В этом качестве. Только в этом.

— А зачем вам священник, прекрасные дамы? — сходу интересуется гость. Видимо, какая-то часть того, что рассказывают о каледонцах — правда.

Шарлотта молча улыбается — как учила Жанна: сжимаешь зубы так, чтоб нижняя челюсть оказалась далеко позади передней, и изгибаешь губы. Получается такая мечтательная нежная улыбка, которой можно отвечать на любые вопросы. Особенно мужчинам. Особенно, мужчинам, которые с большей легкостью готовы поухаживать, чем предложить нечто дельное или как-то еще помочь.

— Священника, — говорит Хейлз, — я вам, в случае чего, сам найду. Глухого, слепого, но действующего. Но это последнее средство и, поскольку речь идет о Его Святейшестве, оно может и не помочь. Очень уж наследство богатое. Прекрасная Шарлотта, почему вы на меня так смотрите? Вы никогда не видели Купидона?

— Граф, что у вас общего с пухлощеким младенцем с крылышками? — не выдерживает фрейлина. Со щеками у Хейлза все в порядке — разумное количество, не то что у купидончиков с гобеленов, а крылышки, может быть, и пришиты сзади к возмутительно короткой двуцветной куртке… но не заходить же ему за спину, чтобы пощупать? Сочтет приглашением к флирту.

— Я, — разводит руками граф, — являюсь вестником счастливой и разделенной любви…

А ведь в этом деле, на него, пожалуй, можно положиться, думает Шарлотта. Он подружился с Жаном… может быть, не без задней мысли, но это даже еще лучше. У его партии плохи дела в Каледонии, она не говорит «дома», дом — это Арморика, дом — это там где Жанна. Им нужна помощь короля, а Людовик не торопится, для него сейчас много важнее союз с Папой и война на юге… если вместо свадьбы выйдет скандал, если посол-крокодил-болотный оскорбится и уедет обратно в свое болото, если союз налетит на скалы и потонет в виду берега, все это окажется Хейлзу на руку. Помочь Карлотте — в его интересах.

— Что ж, как истинный Купидон, вы, должно быть, уже полностью осведомлены о нашей беде?

Говорит — Шарлотта. Карлотта молчит. Может быть, он действительно Купидон — кому еще под силу такое чудо?

— Осведомлен во всех подробностях.

— Так посоветуйте что-нибудь? — наконец просыпается Карлотта, до сих пор созерцавшая графа так, словно впервые увидела и глубоко потрясена всеми его достоинствами.

— Вам нужен шум, — сказал Купидон без лука или все же, наверное, без арбалета. — Вам нужен шум, о хозяйка моих сновидений. Такой, чтобы ваш несчастный жених — несчастный, ибо он будет лишен вашего общества решительно и навсегда, не смог настоять на браке, не потеряв лицо.

«Для чего, — думает Шарлотта, — шуметь придется не иначе как в кабинете или спальне посла, да еще и выбрав момент, когда тот решит пригласить гостей. Десяток, не меньше. Следовательно, все-таки в кабинете. Но никак не меньше. Потому как болотный крокодил, судя по рассказам — действительно крокодил, по крайней мере, в том, что касается крепости челюстей и надежности захвата. И невесту с таким приданым он едва ли упустит, если его категорически не лишить такой возможности. Гости, стало быть, должны случиться аурелианские, а еще лучше — пара-тройка иностранных. Потому что жениху нужна вовсе не невинность невесты, знаем мы их нравы, ему нужно приданое… Идея в чем-то прекрасна, но совершенно неосуществима, увы и ах!»

— А Жану за это ничего не будет? — еще не успев обдумать предложение, спрашивает Карлотта.

Разумеется, будет. Король во гневе весьма неприятен, а если не бодриться, не изображать Артемиду-охотницу — так бывает и страшен. Быть может, его негодование сумеет усмирить Жанна — но только если Жанна вдруг отчего-то решит вступиться за Карлотту, а с чего бы ей? Да и оскорбленный посол может затянуть дело с королевским разводом, или вовсе отказаться — тогда все начнется заново, переписка, уговоры и торговля с Папой; тут уж и королева Маргарита рассердится, несмотря на ангельский нрав. Ангела тоже можно вывести из себя, и неизвестно же, кто хуже — сердитый ангел или сердитый бес.

А на другой чаше весов — только уважение, которое испытывает король к коннетаблю, только осознание того, что без графа де ла Валле войну не выиграть и с помощью Папы. Может выйти очень, очень нехорошо.

— Слишком трудно. И слишком опасно. — Хейлзу и его союзникам такая история в самый раз, но вот для Карлотты с Жаном риск великоват будет.

— Все остальное безнадежно, прекрасные дамы, — разводит руками Купидон. — Время у нас есть, можете убедиться сами.

— Карлотта доложит Ее Величеству о вашем приходе, граф, — Шарлотта делает очень вежливый реверанс. Разговор пора прекращать, но оставлять этих двоих наедине не хочется. Потому что можно рассчитывать на то, что Хейлз будет действовать к своей — а, значит, и Карлотты — выгоде, но вот доверять ему нет ни малейшего желания.

Граф улыбается как мальчишка, на щеках появляются ямочки. Все-таки он на редкость обаятелен. Именно это не позволяет Шарлотте забыть о том, кто он такой. Вернейший из сторонников каледонской королевы-регентши. Ее представитель при аурелианском дворе. Уже одним этим весьма опасен.

— Вы оставляете меня в обществе той из двух прекраснейших женщин мира, которая не является возлюбленной моего друга?

— Но я же могу положиться на вашу порядочность, граф? — и еще одна миленькая улыбочка. Нет, не могу. Именно поэтому я здесь, а Карлотта уходит.

— Когда речь идет о такой красоте, кто может отвечать за себя?

Кто? Человек, которому не нужна ни интрижка с Шарлоттой Рутвен, ни брак с нею. Очень уж будет неудобный брак. Партия Хейлза дружно пробьет все потолки и запишет его в предатели. А Рутвены его не примут. А лорд-протектор Джеймс Стюарт от появления подобного родича озвереет окончательно.

— Карлотта, иди, пожалуйста. Ее Величество уже наверняка услышала голос графа и вот-вот начнет сердиться.

По лицу графа пробегает облачко. Кажется, он с куда большим удовольствием остался бы любезничать с Шарлоттой — пусть даже в жены ему она не годится, а за роман с ней можно поплатиться очень дорого.

Несчастная невеста, влюбленная вовсе не в своего жениха — тоже мне, удивительное дело — наконец-то встряхивается и мелкими шажками семенит к двери, отделяющей малую приемную от будуара королевы. Разумеется, она там задержится, потому как королева Мария будет долго и старательно приводить себя в достойный вид — как будто только что не потратила на это несколько часов. Но, вопреки своим сомнительным обещаниям, граф вполне безобиден. Ничего дурного от него ждать не приходится, хотя послушать его речи — так нужно бы позвать от входа парочку гвардейцев.

— Вы и вправду думаете, что нужны настолько решительные меры? — спрашивает Шарлотта пару минут спустя.

— Да, — Хейлз упирается взглядом в синюю банную шпалеру и едва удерживает смешок. — В таких делах всегда лучше пересолить, чем недосолить, вернее будет. Но в этом без ведра соли и вовсе ничего не получится, я Жану так и сказал. Там обо всем договорились и подписи поставили задолго до этого посольства. Его Величество только выжидает, пока пройдет некий достойный период времени, чтобы не казалось, что он заключил сделку, да еще и под давлением. — теперь, когда граф почти серьезен, его даже можно слушать, — Все решено и решено твердо. Да простит меня ваша скромность, но нашей милой Карлотте даже беременность не поможет — если о ней не узнает полстраны…

Для Шарлотты вполне очевидно, что в эту трактовку событий тоже прибавлено ведро соли; ну, хорошо — полведра. И эта половина — совершенно лишняя, и как хорошо, что Карлотта отправилась к Ее Величеству. Подруга сейчас и без соли способна воспарить к потолку исключительно на страхе и неприятных предчувствиях насчет своей судьбы, а выслушай она подобное рассуждение — кабы в самом деле не побежала топиться… Хейлза, конечно, подобный результат не устроит — друг ему не простит, но родичей-каледонцев Шарлотта Рутвен знает очень хорошо. Дружба — понятие менее прочное, чем сиюминутная политическая выгода.

— Благодарю вас, граф… — разговор продолжать не хочется, и тут случается чудо: с легким скрипом открывается дверь. Та, что ведет в покои вдовствующей королевы.

— Ее Величество приглашает вас войти, — церемонно говорит Карлотта.

За свою судьбу на следующий час, а хорошо бы и все два, граф отвечает сам. И Шарлотте его совершенно не жалко.

2.

Королевский дворец построили — а вернее, перестроили — лет пятьдесят назад, и при том изрядно расширили, так что посольству, невзирая на его многочисленность, ютиться и тесниться не пришлось. Худшие опасения секретаря посольства не оправдались. Точнее, та часть опасений, что касалась повседневных обиходных мелочей, например, размера отведенных спутникам Его Светлости апартаментов — конечно, самого герцога примут согласно положению, тут беспокоиться не о чем… но свита была велика, пожалуй, слишком велика и для визита в Аурелию. Сто четыре человека, шутка ли. С подобной пышностью в Орлеан не приезжали и государи Толедо или Галлии, не говоря уж о прочих державах.

Пока что нельзя было сказать, что размах и великолепие сослужили дурную службу, но и обратного не наблюдалось. Также нельзя было сказать, что переговоры проходили как-то не так… потому что они попросту не проходили. Две недели ушли на чествование гостей, и, конечно, это было весьма приятно — но вот пользы не приносило ни малейшей.

«Я становлюсь ворчлив, — усмехнулся про себя Агапито Герарди. — Ворчлив, но нетерпелив, а, стало быть, дело не в том, что возраст берет свое…»

Он поднял голову, оторвавшись от коротких заметок для писцов, которым предстояло ответить на два десятка посланий, приглашений и прочих писем, окинул взглядом кабинет. Богатое, но довольно непривычное убранство, все сделано на чужой манер, а потому бросается в глаза даже то, что дома осталось бы незамеченным — кому же придет в голову внимательно разглядывать узкую полоску лепнины, идущую вдоль расписного потолка. По потолку мчится охота, а лепнина изображает колосья, словно продолжая очертания золотистого поля, по которому скачут всадники; роспись, впрочем, нехороша — и краски тускловаты, и пропорции заставляют невольно улыбнуться. Некоторые вещи в Аурелии делать еще не выучились, не то что дома — невольно же вспоминаешь фрески в апартаментах Папы, и сравнение не в пользу аурелианских мастеров.

Да и кабинет Его Светлости, если сравнивать не с другими дворцовыми помещениями, а с привычными, никак не назовешь просторным — тесновато, шагов восемь в длину, столько же в ширину. Окна узковаты, а ведь Орлеан — не Рома, здесь солнце беднее, тусклее и холоднее, и в третью неделю апреля еще довольно часто прячется за низкими хмурыми тучами. Так что на долю обитателей дворца достается не слишком много солнечного тепла и света, только те крохи, что пробиваются через узкие окна с тускловатым стеклом, через плотную ткань занавесей. И хорошо, что уже сняли тяжелые зимние ставни; впрочем, сейчас вечер и зажжены свечи — но отчего-то мечтается о солнце…

Может быть, потому, что сейчас уже три часа пополуночи, а Агапито еще не привык к тому, что в посольстве день поменялся местами с ночью, поскольку Его Светлость предпочитает бодрствовать в ночи и отдыхать днем. Следом за ним и большей части спутников пришлось уподобиться совам и филинам, довольствуясь свечами и лунным светом вместо солнечного.

Но некоторые привыкли — как, например, нынешний собеседник герцога. Секретарь посольства не прислушивается к беседе, ему не нужно прислушиваться намеренно — кабинет невелик, а привычкой слышать, что говорят рядом, даже одновременно копаясь в бумагах и делая выписки, Герарди обзавелся уже давно. Тем более, что многие из бесед, что герцог ведет в его присутствии, не запишешь никуда: слишком опасное дело. Потом, если действительно удастся написать воспоминания о посольстве в Аурелию, многое придется восстанавливать по памяти, если детали забудутся — довольствоваться беглым пересказом: не сочинять же. А о чем-то и потом не напишешь. Впрочем, нынешняя беседа не из таких — обычная, спокойная.

Рядом с Его Светлостью вообще обычно покойно; рядом с ним и капитаном Мигелем де Кореллой — вдвойне. Оба не из тех, что любят повышать голос без необходимости, да и при необходимости — не любят, хоть и умеют… секретарь еще не определился, кто из двоих лучше. Оба в случае надобности могут рявкнуть так, что рота кондотьеров замрет на месте — может быть, потому и не любят, что умеют, и не видят смысла практиковаться. Особенно друг на друге и ближайшем окружении. И вправду — зачем? На недостаток послушания со стороны окружающих ни герцог, ни его капитан пожаловаться не могут.

Вот и сейчас — разговор не назовешь пустым, мимолетной болтовней, обсуждаются дела довольно важные и не самого приятного свойства, но даже пламя на высоких белых свечах колеблется не сильнее обычного, и не от голосов — всего лишь от пронырливых потоков холодного воздуха, которых во дворце избыток. Медленно, плавно танцуют тени. Чинно. Размеренно. На темной ткани портьеры черная фигура — прямоугольник, увенчанный тем, что кажется короной. Тень человека, который расположился в кресле с высокой спинкой, а корона — не корона, пышные волосы, слегка развеваемые легкой струйкой сквозняка. Вторая тень падает на пол, застеленный винного цвета ковром. Высокий широкоплечий человек, свободно устроившийся на низком табурете, и как ни странно, ему удобно сидеть на краешке, да еще и закинув ногу на ногу.

— Чего я не понимаю? — спрашивает человек в кресле. Голос у него мягкий, спокойный, и только те, кто близко знает Его Светлость, могут оценить степень недовольства. — За последние две недели единственным человеком, который пытался заговорить со мной о делах, был секретарь альбийского посольства.

— Это довольно большая страна, — задумчиво улыбается собеседник. — Возможно, поэтому здешние люди неторопливы. Очень неторопливы…

— Их восточные соседи не отличаются флегматизмом. И весьма живо занимаются осадой Марселя. Мне казалось, что Его Величество заинтересован… в том, чтобы сохранить лучший свой порт на Средиземном море.

— Думаю, он все же заинтересован. Все предварительные договоренности ведь остались в силе? Но здешняя неспешность может обойтись очень дорого.

— И я пока не вижу дипломатически приемлемого способа положить ей конец.

— Я думаю, что сейчас лучше всего согласиться с отсрочками и промедлениями. В конце концов, угроза заставит короля принять решение. Может быть, он хочет сначала укрепить союз… — де Корелла слегка хмурится, щурится на пламя свечи.

— Если он действительно этого хочет. Тут я больше доверяю твоему суждению. Моя предполагаемая невеста смотрит на меня как на особо крупную мокрицу… не то от того, что ей противен сам мой вид, не то потому, что я до сих пор не взял ее штурмом вместе с замком… А Его Величество, при одном упоминании о свадьбе переводит разговор на охоту.

— Если мое мнение вас интересует, — тише, чем обычно, говорит дон Мигель, но не потому, что что-то скрывает, разве что раздражение… — Я бы предпочел охоту. И предпочитал бы, и предпочитал…

— Я пока… не решил. Мы собираемся воевать, и на юге, и дома. Моей супруге, вероятно, будет безопаснее и удобнее в Орлеане, в обстановке, к которой она привыкла. С другой стороны, — Его Светлость улыбается, — весьма соблазнительно было бы познакомить ее с госпожой Санчей.

— Может быть, пригласить монну Санчу в Орлеан? При самом неблагоприятном исходе событий одной из бед стало бы меньше…

А при благоприятном, надо надеяться, меньше станет обеими бедами, дополняет про себя секретарь, и нисколько не сомневается, что понял дона Мигеля верно. Шутки капитана не назовешь замысловатыми, а намеки едва ли можно счесть слишком тонкими. Уроженец королевства Толедского, добрую четверть века прослуживший сначала кардиналу Родриго Корво, а затем его среднему сыну — мужчина достойный, ни в малой степени не ограниченный, не простак и не грубиян, но привычкой выражаться слишком витиевато и двусмысленно не наделен категорически. «Да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» — как и заповедовано добрым христианам Господом.

Правда, похоже на то, что это — единственное место из Нагорной проповеди, усвоенное капитаном Мигелем де Кореллой. Нет, мгновение спустя думает секретарь Герарди — еще «Никто не может служить двум господам». В подобных склонностях дона Мигеля тоже никак не упрекнешь. Редкое, по нынешним временам свойство; впрочем, Его Светлость умеет выбирать людей.

— Если я проживу в этом прекрасном городе еще две недели, эта идея, наверное, начнет мне нравиться.

— Я опасаюсь, что две недели — вовсе не тот срок, на который стоит рассчитывать. Возможно, дело займет два месяца.

— Через два месяца я буду готов вызвать дьявола, не то что монну Санчу. Если с отправкой войск промедлят до августа, могут начаться шторма. Мне трудно себе представить, что Его Величеству не доложили об этом обстоятельстве. Коннетабль де ла Валле не производит впечатления настолько беспечного человека.

— Коннетабль — человек весьма темпераментный и более чем предусмотрительный. Как мне сообщают, он как раз ратует за скорейшее выступление. Но к Его Величеству обращаются и с другой просьбой, весьма несвоевременной.

— Но не сошел же Его Величество с ума? — пожимает плечами тень в кресле. — Конечно, каледонские дела — это интересно, но они могут ждать. Тамошняя свора лордов и неизвестно кого до Страшного Суда будет бегать от королевы-регентши к лорду-протектору и обратно — и положение не изменится. Перпетуум мобиле, а не политическая ситуация — забудь о ней хоть на сто лет, а она все там же. Всегда можно подобрать. Но Марсель — это не чужой лакомый кусок, это их собственное побережье.

— Это Аурелия, мой герцог. Здесь весьма причудливым образом понимают свою выгоду. Возможно, король не считает угрозу Марселю достаточно серьезной. Здесь пока еще не привыкли терять земли.

— Мне и не хотелось бы, чтобы оно вошло в привычку.

— В данном случае я с вами всецело согласен. Хотя, возможно, пара обидных поражений — в других местах, конечно, — пошла бы на пользу здешним правителям.

— Но не там, где мы находимся с Его Величеством на одной стороне.

— Разумеется, мой герцог. Но будьте терпеливы. Его Величество лишь недавно взошел на трон, возможно, ему трудно решиться на настоящую войну, — с легким презрением улыбается де Корелла.

— На нее уже решились его соседи, Его Величеству не из чего выбирать.

Секретарь пододвигает тяжелый литой подсвечник поближе, принимается за заметки. Стол — неудобный, высоковатый, — едва заметно поскрипывает, когда Агапито налегает на него грудью. Одна из мелочей — здесь пишут не за столами, за конторками, стоя; когда гости попросили поставить в кабинет два письменных стола, хозяева удивились. Странный обычай — конторки. Неужели это удобно? Попробовать, что ли…

Нынешний разговор — уже не первый, но первый, в котором герцог так явственно выказывает свое недовольство и нетерпение. Что ж, если дон Мигель исчерпает все аргументы, настанет очередь Герарди. Но пока что и толедский капитан неплохо справляется. Собственно, все что он может делать — и все, что мог бы делать на его месте любой — это слушать, соглашаться и приводить аргументы в пользу терпения. Что еще? Аурелианцы тянут кота за хвост… кажется, не замечая, что кот — не кот, а бык, а то, что им кажется хвостом — вовсе даже рога. Опрометчивое поведение.

Беда в том, что обе стороны не могут позволить себе решительных движений и резких выпадов. Союз в равной степени нужен обеим. С определенной точки зрения может показаться, что Аурелии он куда более важен, ведь это ее южные морские ворота находятся под угрозой захвата. Однако ж, не все так просто. Освобождение Марселя нужно и Его Светлости, нужно ничуть не меньше, чем королю Людовику. Интерес, конечно, разного свойства — один государственный, другой куда более личный. Но — балансировать между «хочу» и «делаю» можно довольно долго.

Капитана де Кореллу же можно пожалеть… с одной стороны: от него скорость принятия решений в королевских апартаментах никак не зависит, но с другой стороны — есть чему позавидовать. И его стоическому терпению, и тому, что он может себе позволить быть совершенно прямодушным и говорить герцогу в лицо самые неприятные и огорчительные вещи. Агапито Герарди пока еще не решается; он еще не слишком хорошо понял, с кем имеет дело и чем Чезаре Корво платит за прямоту и откровенность.

— Вы совершенно правы, — в очередной раз кивает капитан. — Но вы, должно быть, заметили, что здесь вообще много странного?

— Не заметить было сложно. Не хотел бы я оборонять этот город. Но если пойдет так, — Его Светлость чуть повысил голос, — в ближайшее время мне потребуются не подтверждения тому, что ситуация именно такова, какой я ее вижу — а советы, как ее изменить.

— Возможно, вам пригодилось бы более точное представление о том, что на уме у госпожи Лезиньян, — де Корелла говорит так, словно Карлотта Лезиньян успела засунуть ему за воротник лягушку. Нет, не успела, это секретарь знает доподлинно. Вообще любопытно, чем юная девица уже ухитрилась ему досадить. Только тем, что не проявляет благосклонности к Его Светлости? Не самый серьезный повод для недовольства, тем более, что и причины немилости-то не вполне ясны. — Здешних благородных девиц не упрекнешь в ясном выражении своих желаний.

— Не замечал за тобой раньше такой склонности к преуменьшениям. Неплохо было бы разузнать, о чем говорят в свите вдовствующей королевы. Возможно, мы получим ответ сразу на два вопроса.

Секретарь бросает беглый взгляд на сидящих — все же хорошо, что он давно привык делать несколько дел сразу; рискованно было бы пропустить последнюю реплику. Это уже не рассуждение, это задание, которое должно быть выполнено. Не самое простое, признаться — вдовствующая королева Мария еще соблюдает траур… хотя и делает это не слишком рьяно, поскольку соблюдай она его как подобает, некому было бы оценить ее скорбь, а также то, насколько королеве к лицу черное кружево и печальная бледность. Но все же соблюдает, и допущены к ней немногие. Например, посланцы ее матери-регентши из Каледонии…

— Мы, несомненно, приложим все усилия, — кивает де Корелла, опять щурится. — Вы хотели бы, чтобы я высказался ровно так, как думаю?

— Безусловно. В конце концов, забота об интересах хозяина — долг каждого уважающего себя гостя. И если беда хозяина в том, что он сам не знает, чего хочет… мы просто обязаны исправить ситуацию.

— Боюсь, мой герцог, исправить эту ситуацию не в силах человеческих, — де Корелла опирается на камин и раскачивается на табурете, опасно так раскачивается — и как только не падает? — Лицемерие здесь возведено в ранг искусства и за две недели я узнал о нем столько, сколько не выучил за всю жизнь. Это касается и девиц, которые считают для себя постыдным хотя бы намеком обозначить свои желания, и властителей.

Однако, удивляется секретарь, когда спокойное ироничное рассуждение сменяется раздраженным рыком. Дон Мигель, пожалуй, преувеличивает — хотя и не ошибается. Действительно, то, что казалось избыточным дома, здесь было бы сочтено непристойной и неподобающей прямотой. Две недели — и ни одного внятного слова, словно не сам король пригласил посольство и предложил Его Светлости выгодный брак, а к аурелианскому двору явились бедные родственники, которым и отказывать неловко, и трех монет жаль.

Собственно, поведение Его Светлости приятно… изумляло секретаря. Многие на месте герцога не недоумевали бы частным образом, а оскорбились бы публично.

— С лицемерием мне доводилось сталкиваться и дома… но обычно люди лицемерят себе на пользу, а не во вред.

— Не уверен, что они сами еще различают, где польза, а где вред. Посмотрите на здешнюю… так сказать, скромность. Здесь шарахаются от доброй шутки — и что делают?

Его Светлость откинул голову на спинку кресла…

— Можешь не напоминать… я за эти две недели наслушался сальных словечек больше, чем за, кажется, всю предыдущую жизнь. — Не такая уж длинная жизнь, улыбается про себя секретарь, но здесь и правда не умеют пить и невесть что говорят, когда выпьют. Зато на трезвую голову слова не скажи… — А веселых домов в одном этом городе всего лишь вполовину меньше, чем на всем нашем полуострове, считая с Галлией.

— Именно так, мой герцог. Так что, боюсь, придется приложить очень много усилий, чтобы понять, как здесь добиться желаемого.

— Значит, — заключает Его Светлость, — будем учиться. С сегодняшнего дня я хочу знать все городские слухи, сплетни и домыслы. Я также хочу знать, кто сколько весит в здешних купеческих гильдиях и почему. Кто с кем союзничает при дворе и кто у кого ночует. Чье слово имеет вес, чье не имеет, кому будут поступать назло, вне зависимости от того, что предлагается. Я совершил ошибку, посчитав письменное согласие Его Величества достаточным, — секретарь отмечает это «я». «Я», не «мы» и уж тем более не «вы» или «мои советники», — но это дело прошлое. Король Людовик считает, что у него есть время, что ж, у меня его нет. Начинаем сейчас.

3.

Если на коннетабля де ла Валле упадет дом, коннетабль некоторое время будет сидеть на земле, потом встанет, отряхнется — и не спросит, что это было: зачем спрашивать, он и по обломкам дома все сам поймет. Первое обстоятельство у него на лице и фигуре написано — на такие плечи бесполезно ронять что бы то ни было меньше крепости, о втором не всегда догадываются даже те, кто имел с ним дело.

Его Величество король не догадывается, он знает. Потому что очень давно, когда он еще не был королем, когда о таком повороте событий нельзя было ни говорить, ни думать, Пьер де ла Валле учил его быть собой. Вернее, той частью себя, которую можно показывать враждебному миру. Для этого мира — и для двоюродного дяди, Боже, прости его, потому что ни у кого другого не получится — Пьер был веселым и беспечным воякой, хорошим, храбрым, умелым воякой, отлично исполняющим приказы. Идеальный коннетабль — в своем деле не подведет и о большем никогда не задумается. Принцу Луи эта маска не годилась, ростом не вышел и характером. Он сыграл наоборот, выпарив до кристалликов свою нелюбовь к пролитию крови и пристрастие ко всяческому обустройству. Тюфяк, лошадник и чревоугодник, но полезный тюфяк, способный неделями разбираться в тяжбах, жалобах и прожектах — и никого при этом не обижать. И никаких амбиций, а за доброе слово уже весь ваш. Дядюшка оценил. Убивать не стал, женил на дочери, посылал с поручениями. Не без пригляда, конечно. Но все-таки, все-таки не убил и даже в клетку не запер. Его одного.

Коннетабль стоит у окна — не то чтобы непочтительным боком к королю, хотя кто это сейчас увидит — но слегка наискось, и, кажется, куда больше заинтересован происходящим снаружи. Хотя ничего достойного внимания там не наблюдается — с достоинством проходит караул, мелко семенит, торопится фрейлина, спикировал вниз и тут же взлетел, заполошно хлопая крыльями, сизый городской голубь, самый простецкий, беспородный. Преобычнейшая, банальнейшая скука и рутина.

— Ваше Величество, позвольте еще раз спросить… — говорит коннетабль перекрестью рамы. — Мы долго будем тянуть с выступлением?

— Мы будем тянуть столько, сколько потребуется, — морщится король. — Столько, сколько потребуется, чтобы военные советы перестали превращаться в фарс. Столько, сколько потребуется, чтобы на северной границе все пришло в порядок. Столько, сколько потребуется.

— Тогда можно уже и не тянуть.

Король не отвечает. Все равно Пьер скажет все, что хочет сказать. Зачем тратить силы и спорить? Спорить можно потом.

— Если мы не выступим до середины июля, так проще ж передать Марсель Арелату. Хоть денег получим.

— Мы выступим раньше.

— Два с половиной месяца. — Перед тем, как назвать срок, коннетабль трижды посчитал на пальцах: май, июнь, половина июля — так и есть, два с половиной… — И не меньше полутора уйдет на подготовку, на толедцев, на план кампании.

— Наши, — это королевское «мы», — дальние незаконные родичи, что о них ни думай, не глупы. Они не станут жертвовать Марселем. Они просто хотят вытрясти из нас все, что можно — за свое содействие.

Господа Валуа-Ангулем, все трое, дружная веселая семейка. Они недооценивают терпение короля, и переоценивают его нелюбовь к кровопролитию. Когда кампания закончится и закончится успешно, можно будет поговорить о том, кто хозяин в доме.

При упоминании веселой семейки на лице коннетабля появлется выражение, более подобающее вороватому лакею, который шарил в потемках по кладовой, уверился, что хлебнул вина — а оказалось, что в бутыли хранился винный уксус. У де ла Валле нет ни одного основания думать о Валуа-Ангулемах хорошо, зато сотня думать плохо. «И мы должны отправить войска в Каледонию!» — если бы у Клода Валуа-Ангулема хватало ума только заканчивать этой фразой свои выступления, сравнялся бы он с Катоном Старшим. Но он же этим начинает. И продолжает. И, разумеется, заканчивает — весь апрель кряду. Остальные — туда же. Что там Марсель… разве им интересен Марсель? Вот Каледония, где правит его тетка — другое дело.

Ничего… он еще сравняется с Катоном Младшим. Если хватит ума зарезаться самому. В то, что Клоду хватит ума понять, где его место, и успокоиться, король не верит, хотя его самого этот исход устроил бы больше. Он ведь и правда не любит крови. Но и не боится ее. Совсем.

— Я думаю, — говорит коннетабль, — что каледонская королева-регентша будет очень рада повидаться с племянником. Война там, конечно, дело ну-ужное, — улыбается коннетабль. — Но оно требует тщательной подготовки. Очень тщательной. Полгода, не меньше.

— Если бы им на самом деле нужна была война там — они бы действовали иначе. — говорит король, — Они бы пришли с планом кампании и требовали денег и людей. Каледония ждет, они это знают. Она ждет, а Марсель не может ждать долго. Клод считает, что я испугаюсь того, что мы не успеем, уступлю и начну торговаться. И вот тогда он выжмет из меня все — твою должность, право командовать и войну в Каледонии на следующий год. Он так думает.

— Так пусть и нанесет визит тетке, приглядится, — коннетабль уже с трудом сдерживает смех, и правильно делает, потому что смеется он — стекла в переплетах дрожат, посуда со столов падает. — Мою должность… кабы не Марсель, я б ему ее уступил на годик. От сегодня и до плахи.

Де да Валле из тех, кто не говорит всего, что думает — но все, что говорит вслух в одном месте, готов повторить и в другом. Не только на исповеди. Он и на военном совете запросто скажет Клоду нечто подобное. И посмотрит выжидательно, с надеждой, что и Валуа-Ангулем посмеется над замечательной шуткой. В которой каждое слово — правда. Но Клод, увы, не поймет. И не потому что глуп — он как раз умен и полководец стоящий, и люди его любят. С низшими он хорош. Это равных и высших герцог Валуа-Ангулем презирает — за недостаток отваги и широты кругозора, за то, что терпели дядюшку и его порядки, да за все, в общем… иногда даже справедливо. И не понимает, что сам он в этом презрении прозрачен как горная речка.

— Так сколько вы, Ваше Величество, полагаете еще выжидать?

— Сколько тебе нужно, чтобы на севере все пришло в порядок?

— Чтобы пришло в полный — месяц. Уже все заканчивается, — а что на убыль идет именно «поветрие», коннетабль не скажет, потому что у стен бывают и уши, и глаза, умеющие читать по губам, да мало ли, что у них еще бывает, у этих стен, даже если это стены королевского кабинета… — Но через тот же месяц, в первых числах июня, и выступить можно. Ничего не случится, Ваше Величество. А вот если мы протянем, то посланник-то… обидится. Он же в бой рвется, — усмешка вполне одобрительная.

Король опять морщится. С послом им сильно не повезло. Когда по мосту пошел этот… парад ослов, король вздохнул с облегчением — мальчишка и мальчишка, любитель пустить пыль в глаза, легко будет иметь дело. Как же. Будущий союзничек оказался таким же вертопрахом, как сам король — тюфяком. Все в соответствии с протоколом, ни одного лишнего движения, ни одного лишнего слова — и все увиденное в копилку. Другой бы уже за ворот тряс — что у вас тут происходит, где война, где развод, где невеста, для чего мы сюда ехали — а у этого даже выражение глаз не меняется. Такому слабость показывать нельзя. Воспользуется полной мерой, не сейчас, так через пять лет. Или через десять.

— Чем вам посол-то не угодил? — изумляется коннетабль. А вроде бы и в окно глазел…

— А тебе он нравится? — в свою очередь удивляется король. Они с Пьером редко оценивают людей по-разному. Да что там редко, почти никогда.

— Да славный же такой молодой человек. Дельный. Ну… с перьями, конечно. Но вы на моего посмотрите, а ведь два года разницы.

— Твой… твой вырастет. — и будет не таким как ты, потому что ему никогда не нужно было прятаться, — А этот уже вырос.

Коннетабль пожимает плечами, разводит руками, потом стряхивает невидимую пыль с низко вырезанной вставки на камзоле. С его-то статью нынешние моды на подбитые для ширины конским волосом плечи смотрелись бы нелепо… вот де ла Валле и не носит такого платья. Посол — тоже не носит, хотя он за Пьером спрячется, как за щитом. Впрочем, за коннетаблем укроется почти кто угодно, исключая его сына. И король спрячется, и Клод Валуа-Ангулем… не всем только коннетабль позволит за собой прятаться. Тем более — собой прикрываться…

— И ничего так себе вырос. А дорвется до войны — и всем же легче.

— Ты думаешь — или знаешь? — если Пьер говорит так уверенно, значит основания у него есть.

— Думаю, что знаю. Один из его людей недоумевал в разговоре с другим, почему мы так медлим. Говорил, что Его Светлость удивлен. На толедском говорил, конечно… но не думаю, что он меня не заметил. Хотя и очень старался. Это то, что я сам слышал и видел. А еще они интересуются потихоньку — всегда ли здесь все происходит так медленно. Привыкли у себя — от города до города один переход, ночью фьють! — и вот вам армия. Человек в пятьсот и три пушки…

Король фыркает. Если бы в Аурелии дело обстояло так — была бы не война, а удовольствие одно. Тут и он не стал бы ждать.

— А еще, — добавляет коннетабль, — я говорил с Трогмортоном.

С секретарем альбийского посольства? Это еще почему?

— Я ему посоветовал поинтересоваться настроением нашего гостя. Он меня даже не спросил — зачем.

А что тут спрашивать — конечно за проливом обеспокоены. Нужно быть очень наивным человеком, чтобы считать, что катоновы вопли Клода туда не доходят. И конечно, в интересах и коннетабля, и Аурелии в целом — убедить недоверчивых соседей в том, что в их карман никто лезть не собирается, по крайней мере, сейчас.

И секретарь пошел убеждаться — и, видимо, убедился вполне, если уж Пьер об этом рассказывает.

Итак, посол хочет воевать. И коннетабль хочет воевать. И даже Валуа-Ангулемы на самом деле хотят воевать, и вовсе не в Каледонии, которая подождет. Только армия не вполне готова, и, неровен час, вместо выдвижения войска к Марселю придется то же войско отправлять на границу с Франконией. Остается надеяться, что Пьер говорит чистую правду и положение на северной границе действительно куда лучше, чем показалось сначала. Поветрие, но еще не мор. Не чума, не черная оспа, ничего подобного — хотя холера немногим лучше, но с ней в гарнизонах бороться все-таки умеют.

И непонятно, что еще случится в ближайшие дни. Весь апрель приходили вести — одни хуже других, хоть вспоминай нравы тысячелетней давности и начинай вешать гонцов. Хотя не поможет, просто сообщать перестанут. Поветрие на севере. Болезнь каледонской регентши на западе. Сперва половодье, потом затяжные дожди на востоке. Какой-то юродивой дуре в Лютеции было явление со знамением… не хватает только семи казней египетских. Веселое начало правления, нечего сказать.

— А жениться этот воитель не собирается? — спрашивает король. — Со мной он отчего-то только о свадьбе и говорит…

— А с женитьбой, — радостно сообщает коннетабль, — он готов подождать хоть до второго пришествия, если кампания того требует.

— Это тебе Трогмортон сказал… или об этом на лестнице по-толедски разговаривали?

— Трогмортон. Ему дали понять, весьма недвусмысленно дали понять, что свадьба, даже с учетом всего, что к ней прилагается, может быть отложена до конца войны.

— Лучше наоборот. Пусть он пока что женится — месяц уйдет на торжества, а потом уже будем воевать.

А вот этот ответ коннетаблю неприятен. Пьер все еще надеется, что брак мытьем или катаньем да расстроится и ему не придется огорчать сына. К счастью, Пьер есть Пьер, он может возражать и подыскивать предлоги, но никогда не станет действовать за спиной короля. Даже если речь идет о любимом и единственном отпрыске и его идиотической влюбленности, о которой, наверное, уже слышали все коты и уж точно все питейные заведения Орлеана. Нет, хорошо, что Жан де ла Валле не похож на посла… будет пить и буянить, и пугать добрых обывателей по ночам, но дальше жалоб не пойдет, а если пойдет, то с таким грохотом и треском, что видно его будет за лигу и до цели ему дойти не дадут — а потом посидит в четырех стенах, остынет. А там и война.

— На войне… — изрекает наконец де ла Валле, — всякое бывает… Мне бы не хотелось, чтобы, в случае чего, обо мне или о моем сыне могли плохо подумать.

Его Величество Людовик VIII раздраженно оглядывается по сторонам, и видит подсвечник — бронзовую весталку, письменный прибор с мощной яшмовой подставкой, тяжелый золотой кубок, украшенный гранеными камнями, малую печать… и чем из этого швырнуть в коннетабля? Пришибить его не пришибешь в любом случае; но не печатью же разбрасываться?..

— Пьер… — король набирает воздуха в легкие и от души приказывает: — Уйди!!!

Коннетабль с удивительной легкостью кланяется и идет к выходу. Медленно. Всем собой изображая… не недовольство, нет, сомнение в уместности и разумности действий Его Величества.

4.

Заведение — не единственное на земле Орлеанского университета. Студентов много: сюда едут учиться не только со всей Аурелии, из большинства стран Европы. Правда, в последнюю четверть века почти не встретишь франконцев — у северных соседей нынче другая вера, да и грамотность не в моде, а немногие желающие учатся в Трире и Кельне, где все благопристойно и соответствует еретическому учению, которое франконцы почитают истинной верой. Меньше, намного меньше стало и студентов из Арелата: половина теперь тоже едет в Кельн, а те, что из семей добрых католиков, большей частью покинули Аурелию еще до войны. Но студентов все равно много, несколько тысяч, и одних питейных заведений не меньше десятка… но это — наиболее приличное. Сюда не ходят столоваться, не закатывают особо шумные пирушки, есть другие места, где можно позволить себе побольше — зато сюда часто заглядывают преподаватели, а иногда даже и деканы факультетов. И не только они — многие, кто связан делами с университетом, приходят обсудить сделку или попросту выпить вина. А некоторые и просто так — и кормежка вкусная, на зависть многим другим орлеанским кабакам, и вино хорошее — аурелианское, толедское, италийское, какого только нет. Да и беседы случаются интересные — не беседы, целые диспуты.

Здесь уютно, чистенько — столы всегда выскоблены на совесть, свежий камыш на полу похрустывает под ногами, прислуга расторопная и обходительная, и дочки хозяина, и наемные работники. И то посмотреть — все щекастые, румяные, платье приличное, стало быть, есть ради чего стараться. У хорошего хозяина и слуги сыты.

Мэтр Эсташ в «Оленьей голове» не то, чтобы частый гость, но захаживает. И в заведении знают, что ему не нужно предлагать пройти на чистую половину. Захочет, сам переберется, а не захочет, так и будет сидеть в уголке, умные разговоры слушать. Да и история известная — у отца дело, кому наследовать? Это второму сыну сюда прямая дорожка, тот же юрист для торогового дома стоит денег, потраченных на обучение, а старшему никак… Вырос Эсташ Готье, самого уже мэтром зовут, в шелковом ряду человек не последний, мир повидал — а ходит, слушает. А при случае и сам рассказать может.

Если, конечно, не за делом пришел. Но когда за делом — это на чистую половину или наверх — в комнаты.

Кто на такие вещи внимание обращает, те все знают, все привыкли, а сторонние сами не подойдут — вид отпугнет, неуниверситетский и богатый. Впрочем, солидной публики в длиннополой одежде здесь всегда хватает, студенты привыкли и не задирают посторонних. Уголок удобный, стол чистый, вино горячее — весна весной, а вечерами в приречных кварталах холодно — специй в «Оленьей голове» не жалеют, а зрелище — вот оно, вокруг.

Грей руки, смотри, слушай. Масла для светильников тут тоже не жалеют даже в общем зале, да хорошего масла — чада почти что нет, глаза не режет и к вечеру. Так что смотреть можно вволю, а чтобы слишком уж не таращиться, можно пониже надвинуть шапку с меховой опушкой и смотреть из-под края. Дело привычное.

— Если ты хочешь знать мое мнение, Шарло, — летит от соседнего стола, — то вот оно. Ваша система долговой зависимости — и так пороховая бочка. Это даже не колонаж, это почти рабство. Но если король изменит закон и позволит долгам переходить на детей, вы доиграетесь до «Ясного ополчения» в ближайшие пять-шесть лет. На севере — даже раньше. Сейчас самые отчаянные просто бегут через северную границу, во Франконию, и через пролив. Если закон изменят… сами понимаете. Думаю, здесь все помнят, как во Франконии сменилась династия, не так уж давно это было. — Говорящего можно было бы счесть добрым аурелианцем, да куда там, просто уроженцем Орлеана, если бы не «р». Непослушный звук рождался не у основания языка, а где-то на середине неба. Так говорят за проливом, на Большом Острове.

Закон не изменят, думает мэтр Эсташ. Не думает даже, уверен. И война на юге не повлияет, новый король — здоровье Его Величества и дай ему Господь долгих лет царствия — на это не пойдет; упрется, изведет родственничков, но не пойдет. Есть все основания думать именно так. Но альбиец, вероятно, этого не знает — откуда ему? Или не хочет знать. Может быть, ровно сейчас не хочет, потому что пьян. Пьян до того, что кажется совершенно трезвым. Наверное, потому, что зол — до той степени, когда пей не пей, никакого толку.

Неведомо, что его укусило, за какое место. Может быть, пчела в шею ужалила, а, может быть, и не пчела, а что-нибудь местное, да непотребное. Непотребств у нас хватает, думает мэтр, вот только можно подумать, что у него на родине все хорошо, и медовые реки в пряничных берегах текут. Подходи, ломай пряник, макай в мед, запивай киселем из озера…

Но послушать интересно, очень даже интересно. Чужак может приметить то, что скроется от глаз своего. То, что нам привычно, ему удивительно — или как кость в горле. Тоже неплохо. Пусть говорит, а мы послушаем.

Говорящий поворачивается вполоборота — точно альбиец, лоб и скулы как у людей, а подбородок срезан косо и все черты чуть мягче, чем нужно. Если б не усы, не разобрать бы было — девушка или парень. Мэтр Эсташ фыркает в свою кружку — сидел бы кто рядом, можно было бы побиться об заклад, что у этой скандальной «девицы» мозоли на руках… от арбалета. Простолюдин — значит от арбалета, потому что для лука ростом не вышел.

— Ты преувеличиваешь, Кит, — отзываются с дальней стороны стола. — вы там у себя вообще…

— Мы там у себя вообще, — соглашается урезанный тезка святого Христофора… — В нашем приходе, в моем, где я родился, во время великого голода умерло шесть человек взрослых. И детей две дюжины. Больше от голодной горячки, чем от чего другого. Это нам повезло, да. Совсем бедняков, кто и до голода недоедал, у нас мало было. И приходской совет рано спохватился. Восемнадцать человек на черной доске — это мало… у многих больше. А всего на обоих островах — два миллиона. Много, да. А сколько у вас, никто не знает. Я проверял. Даже сборщики налогов не знают. Не смогли сосчитать. Я преувеличиваю, да… вам с королем повезло, как нам с приходским советом… он вряд ли подпишет, если его совсем не дожмут ваши… нобили.

Будут ли самозваного оратора бить, размышляет мэтр Эсташ. Нет, пожалуй, не будут: ну хвалит кулик свое болото, и по делу же хвалит, действительно, у них там людишки так, как у нас не мерли и в самые жуткие годы голода. От этого — не мерли. Интересно, хватит ли у него совести заговорить о другом? А бить пока точно не будут, и потому что правду говорит, и мало кого эта правда оскорбляет. Люди привыкли. Готье побывал во многих странах — торговая надобность, дело такое, и захочешь дома весь век просидеть, не получится. В Галлии живут куда лучше, а уж южнее, на полуострове — и сравнивать обидно выходит. Там крестьянин ест так, как в Аурелии купец, да и то не всякий.

А здесь — привыкли. Мрут. С голоду мрут, в долговых ямах, сбежав нищенствовать в города, от хворей, от побоев, от дурных испарений с реки, от чего ни попадя. Чтобы удивиться, нужно или чужаком быть, или поездить по миру, от Кадиса и Сиракуз до Ольборга, посмотреть, кто как где живет.

— Зато у вас…

— Зато у нас на смуту столько же ушло, даже чуть побольше… да? Да… и на нашу северную границу смотреть не приятней, чем на вашу. Так вам наших ошибок мало? Вам свои не терпится завести?

Прихватил кружку со стола, судя по удивленному «эй» — чужую, сделал глоток.

— Наши порядки — это не даром, да. Это не бесплатно… если вы думаете, что наши верхние лучше — они нигде не лучше. Но у нас знают — наступи на горло слишком многим, и выйдет очень плохо. Терпеть не станет никто — и будет как в прошлый раз. Хуже голода, хуже мора. И для тех, кто внизу — это еще как карта ляжет, но тех, кто наверху — сметут. Два раза показалось мало, но на третий все запомнили… пятьдесят лет уже тихо.

И это ко всем относится, не только к нобилям. Человека, который продаст ребенка в веселый дом, у нас повесят. Разве что он докажет, что сделал это под угрозой голодной смерти… Но если он скажет, что это его родительское право — повесят точно.

А здесь не повесят, кивает латунному кубку с вином мэтр Эсташ, подливает еще — вот и кончился первый кувшин, на дне остался только слой в палец толщиной, взвесь пряностей. За что же вешать-то, когда ребенок принадлежит родителю, весь, со всеми потрохами, и как может быть иначе? Кому же он еще принадлежит? И куда отправить отпрыска, в университет, в подмастерья или в веселый дом, решает отец, или другие родичи, если отца нет. И почему должно быть иначе? Ну не сам же ребенок должен решать, что ему делать, а что нет — этак и мир перевернется…

Хотя, конечно, в самих веселых домах нет ничего хорошего. Грешно. Но человек слаб, а плотский грех — не самый страшный из грехов.

— От вашего… островного права свихнуться можно. Продавать нельзя, а убить — пожалуйста. Нет заявителя — вообще нет иска. Суд божий запрещен, колдовство не преступление… мятеж не преступление…

Болтунам принесли еще вина — под такие разговоры его много уходит. Впрочем, такие разговоры здесь нечасто и ведутся… у университета, конечно, свои законы и языками спорящие не рискуют, но мало ли, кто сейчас слушает, а потом спорщику припомнит?

— Ты чего вообще взвился?

— Человека по делу искал, — отозвался Кит. — А он в «Соколенке» оказался. Застрял там, представляешь, ждал… к вам же посольство приехало, а у них там такого в заводе тоже нет, чтобы шлюхи до пояса не доставали… вот они и любопытствовали вовсю. Не понимаешь, да? Про север понимаешь, а про это не понимаешь? Так Бога моли, чтобы вам франконцы не объяснили.

Если альбийскому студенту до пояса не достают, так это не шлюхи, думает мэтр — это тех шлюх дети, обслуга. Потому что росточка в нем всего-ничего. А вот заведение такое в стольном граде Орлеане и впрямь есть. Очень дорогое, и, наверное, единственное — и потому, что дорого, и потому что нормальному мужчине подавай шлюху такую, чтоб все было при ней. В «Соколенке» же, если верить рассказам посетивших — там и грешить-то не с чем. Ты с ней грешишь, а она пищит… и куклу просит. Тьфу, и подумать противно, выдумают же.

Интереснее другое. То, что у студента юридического факультета — и альбийца — дела с теми, кто ходит в этот веселый дом. С очень богатыми людьми. И… посольство. Знаем мы, чье это посольство. Надо же, какой деловой студент нынче пошел… и смелый. Даже для пьяного — до прозрачности, и куда там стекло, это разве что дорогущие полированные линзы из хрусталя бывают так чисто и незамутненно пьяны, — и студента, и альбийца… слишком смелый. Не боится, что ему припомнят эту беседу. Почему же не боится? Потому что пьяному море по колено, или потому что не такой уж простой студент?

Нужно за ним присмотреть, думает мэтр Эсташ. Сегодня же разузнать, что это за студент такой, которому до всего есть дело — и до орлеанских веселых домов, и до аурелианских законов, и до папского посольства сразу… Сюда, на материк с островов едут обычно уже с дипломом, второй получать. Таких знатоков, чтобы и наше право, и островное, и толедское, и галльское, и арелатское, и знакомые везде — их потом на вес золота ценят. И часто учиться студиозусы не сами приезжают, а от торговых домов или больших, знатных людей, ведь, чем чужого нанимать, проще своего выучить. Кто угодно может за пареньком обнаружиться.

— У ваших северных соседей, понимаешь ли, Шарло, человек принадлежит Богу, с рождения… а Бог сказал «не прелюбодействуй»… очень так внятно сказал. И «не укради» сказал. И «Пойди, продай имение свое, раздай нищим» тоже сказал… Вот про «не убий» они во Франконии не помнят, но тут мы все такие.

— Вот только этого нам и не хватало! — возмущенно фыркает кто-то из противоположного угла. Купцу не видно, кто именно, только голос слышен. Басовитый такой, солидный. — Только франконских еретиков тут еще не хвалили… и нам их в пример не ставили!

По залу идет легкий согласный гул — меньше от студентов, больше от той стороны, где сидит мэтр Эсташ. Многие краем уха да прислушивались к разговору, а чтоб альбийца не слушать, нужно очень постараться. Судейский в белой шелковой шапке одобрительно кивает, сотрапезник его — судя по красному платью и красному же колпаку, хирург, раздраженно поводит длинным носом. Студенческие вольности многим не по вкусу, а уж такое…

— Не понимаете… да. — пьян не до хрусталя даже, до убийства. — Я их не хвалю, я их ругаю… Вы думаете, почему у нас в нашу смуту так крепко друг за дружку взялись — да потому… волю Божью выясняли. Вот так же, как у них сейчас, только мы раньше успели, течение у нас теплое, все растет. Почему у нас теперь дела веры королевский совет решает — да чтоб не перегрызлись все опять…

— Для дел веры есть Папа в Роме, — отвечает тот же молодой басок. — А вы как есть отпавшие еретики!

— Отпавшие, как есть. Но по вашему счету, не еретики, а схизматики. Богослов разницу понимать должен. Ну и вы, по нашему счету, то же самое. И пить не умеете, как выпьете, сразу путаться начинаете.

— Кто-о пить не умеет? — тут и обладатель баса, студент-богослов, надо понимать, и еще голосов пять, не меньше. Хором. Политика политикой, а тут студиозусам наступили на гордость. На честь мантии, практически. Да еще так широко юрист замахнулся, не уточнил, кто именно не умеет. Значит, всех обидел…

— Богословы. Даром, что у вас только священники вином причащаются. Не в корм им вино… А вообще — все.

Будет ли свалка, гадает мэтр Эсташ. Если будет — так пора убираться подобру-поздорову. Все, что нужно, он уже услышал, странного юриста запомнил и не забудет… если по голове табуретом не огреют, если столом не зашибут. Надо же, такое приличное заведение, а, кажется, сейчас приключится драка стенка на стенку, в лучших традициях. Юристы на богословов, а остальные — как настроение будет, и с чьей стороны первый кувшин или табурет прилетит. Особенно, если кто-то с пьяных глаз промажет… тут сразу и противников прибавится.

А может быть, и не будет. Потому что оскорбленная сторона в бой не спешит. И немудрено. Готье многое повидал к своим неполным сорока, и как гуляют, продав добычу после удачного похода, кондотьеры на юге, и как веселятся юты с саксами на дальнем севере, и как хватаются за широкие ножи толедцы-южане, а особенно те, что с примесью мавританской крови — но вот такого скандалиста еще поискать. Об злость порезаться можно, и подходить-то не надо. И толку ли с того, что, кажется, альбийца щелчком перешибить. Это только кажется. Прежде чем его пришибешь — и не щелчком, а столешницей тяжелого дубового стола, общего, как раз того, где расположились богословы — он десяток положит, и хорошо, если не насмерть.

Аж белый весь — так и ищет, на ком бы зло сорвать.

— А спорим, Кит, что я тебя под стол уложу?

— Нечестный спор, — это кто-то из юристов, — ты видал, сколько он выпил?

— Я тебе форы дам, — говорит Кит.

Может быть, не будет драки. Может быть, на спор он все-таки напьется… Пусть спасибо скажет, что сейчас не те дела, что при покойном короле, тогда бы его и университетская привилегия не прикрыла… или зарезали бы ночью неизвестные злоумышленники.

Толковые у альбийца приятели. Нашелся умный человек, сообразивший вовремя свести надвигающуюся драку к попойке. Заведению прибыток, студентам веселье, а прочим посетителям — в радость уже то, что чужая оплеуха не прилетит. Можно бы и послушать, о чем будут говорить во время винного состязания, но задержаться после девятого часа в таверне — удивить и хозяев с обслугой, и домашних. Любопытство того не стоит, пора домой.

А об итогах состязания завтра так или иначе расскажут. Заодно и интерес можно будет легко объяснить, если его заметят: любопытство разбирало почтенного купца, сам досмотреть не мог, но решил узнать, чем же дело кончилось.

И только на выходе поймал мэтр Эсташ краем глаза взгляд — пристальный, все еще прозрачный от злости, но совсем-совсем трезвый… и подумал — про студента-то я разузнаю, а вот что он знает обо мне?

5.

Свинья была свиньей. Пегой свиньей, грязной и тощей, с ввалившимися боками — недавно опоросилась. С десяток поросят, таких же пегих, как и мамаша, лежало тесным рядком, присосавшись к вымени. Нет, поправился Гуго — вымя у коровы. А у свиньи что?

Пегая свинья с рваным ухом вид имела сосредоточенный и самодовольный. Она валялась в тесном, с нее саму длиной закутке, огороженном кольями и досками. С одной стороны загончик покосился и был подперт рогатиной. Гуго смотрел на свинью, а свинья на Гуго не смотрела, она пялилась невесть куда блеклыми узенькими глазками, наполовину закаченными под веки.

Пахло навозом и еще чем-то непривычным. Может быть, морской водой, но тогда море это хорошенько протухло, потом его вскипятили и оно пролилось в костер. С неба уныло сыпалась серая морось. Набухшие войлочные тучи ползли с юга, со стороны Марселя, облегчались по дороге прямо на головы солдат и с высокомерием уплывали на север, в сторону Лиона.

Навоз, втоптанный в раскисшую землю — лило уже третий день — хлюпал под ногами.

Достояние Пятого полка арелатской армии хрюкнуло и почесало чумазый бок грязным копытцем. Поросята во время этого маневра остались висеть на сосках, словно виноградины в грозди. Счастливая родительница их словно и не замечала. Гуго задумался о молочном поросенке, запеченном на углях, облизнулся и вздохнул. Эта поросятинка ему не светила, у нее были свои хозяева, запасливые, ухитрившиеся добыть где-то супоросую свинью и устроившие ее в загончике поблизости от кухни. А в ставке таких рачительных хозяев не было, так что до молочного поросенка ждать еще неделю или две, когда генерал соизволит отпустить в увольнительную и можно будет съездить в ближайшую деревню.

Кражи поросенка не оценили бы ни генерал, ни Пятый полк в полном составе. Да и куда его девать-то, под мундир сунуть? Изгваздает же… и еще визжать будет.

Гуго сплюнул в навозную жижу. Свинья не шевельнулась.

«Свинья, являющаяся принадлежностию Пятого полка, вполне довольна своим положением в полку и мире. Окрас и консистенцию свиньи определить не удалось, по причине плохой погоды и природы самой свиньи, однако мной установлено, что свинья в полной мере обладает рылом, хвостом и ушами, а также сорока четырьмя ногами, если считать поросячьи, а считать их следует, поскольку в настоящий момент они со свиньею совокупны. Проявляемое свиньей довольство позволяет предположить, что покража свиного провианта границ разумного не переходит…»

К сожалению, или к счастью, господин генерал в отчете никакого намека не углядит, ибо, во-первых, увы, по причине плохой погоды и обычной своей консистенции, намеков вообще не понимает, а, во-вторых, на свинью совершенно не похож… Вот если бы Пятый полк завел овцу — другое дело.

Гуго представил себе копну серой шерсти, мокрую, пахнущую безнадежной сыростью, длинную морду, желтые плоские зубы, бессмысленно-удивленные круглые глаза… Даже не баран, а именно овца. Может быть, и тонкорунная, происхождение все-таки.

А еще Гуго с детства помнил рассказы о том, что там, где проходит стадо овец, не остается даже верхнего слоя почвы. Лошадь траву откусывает, корова вырывает языком, а овца ту траву зубами срезает как ножом… с корнями, с землей. Не пропускает ничего, ни стебелька, ни корешка. Очень похоже на господина генерала с его доблестным походом на Марсель. Ни одного укрепления, ни одного вооруженного человека не пропустил. Да и ни одного клинка, кажется. Все забрали. Но пока отец не выбил для Гуго место при генерале, молодой человек и не подозревал, что победитель — такая… овца.

Бестолковая, суетливая, бессмысленная. Колен де Рубо из тех самых де Рубо. Гордость арелатской армии, светоч истинной веры. Любая одежда выглядит на нем так, будто в ней неделю спали — и, кажется, под забором. Любая фраза вылезает в четыре приема — потому что по дороге от начала к концу успевает завернуть в Африку и земли антиподов… Слово «кстати» Гуго возненавидел на четвертый день — а до того и не подозревал, что можно так дурно относиться к невинному обороту речи. Вот с этим «кстати» его и послали сегодня проверять состояние свиньи Пятого полка (интересно, как генерал узнал о ее существовании — они раньше были знакомы?) — и еще с десяток вещей столь же значимых. Вот простудится ваша драгоценная свинья без крыши над головой — будете знать, все.

К счастью, все поручения в пределах полка. К несчастью, одно другого дурнее. Свинья — это хоть необычно. А все остальное? То, чем надлежит интересоваться никак не генералу? И почему, почему это Гуго должен лично проверить работу полковой кузни, и почему именно четвертой кузни, а не всех, или не первой, третьей… И зачем генералу отчет о работе кузнеца, будь он трижды проклят, когда над кузнецом есть капитан роты, и это его дело, его кузнец… и обязанность того же капитана проверять, своевременно ли засыпают в нужники негашеную известь. И капитан не один, много их. А над капитанами есть полковник, и при нем штаб, а в штабе писари… и неужели ж некому написать о бытии Пятого полка?!

Это же домой возвращаться стыдно будет, мрачно думал Гуго, шествуя от загона к кузне. Спросят, чем я занимался, когда мы брали Марсель, а я что скажу? Свинью навещал?..

Повезло, нечего сказать. Выхлопотал батюшка славное местечко при персоне господина генерала. Делай, сынок, карьеру… перечисляй копыта.

И все это можно было бы потерпеть… все — свиней, кузнецов, овцу — а вода, которая вопреки природе даже не заливается, а забивается повсюду, будто она не жидкость, а желе — и вовсе обычное военное неудобство, на которое и жаловаться грешно — все можно бы, если бы мы воевали. Но не воюем же! Торчим! Неизвестно чем занимаемся! Время теряем. У нас город впереди, нам его брать надо, если мы за эти месяцы не управимся, аурелианцы проснутся — и окажемся мы между двух огней… да что там мне, это кузнецу понятно, и даже свинье. А де Рубо только глазами блямкает.

Из врожденной вредности и приобретенного на службе желания подобающим образом выполнять свой долг, каким бы глупым и пустым на сегодня этот долг ни оказался, Гуго решил любой ценой обнаружить в полку беспорядки. Кузнец не шалит, не ленится — ну, значит, писари важные бумаги хранят без соблюдения должной тайны. Писари не ротозейничают — так наверняка шорник сырую кожу пускает на амуницию. И шорник не нарушает обязанностей своих, начертанных Уставом и Господом? Не может такого быть. Ладно, пусть его, не нарушает — но… значит, лекаря пьют. Или инструмент не калят до положенного цвета. В общем, должно же что-нибудь обнаружиться. Гуго найдет и опишет, а господин генерал прочитает, будет, давясь вопросами, выпытывать подробности — и как всегда, сто слов скажет, чтобы одно услышать… и будет потом ходить весь от такого потрясения скрюченный и злиться.

Нравится ему лезть в чужие дела, а потом крючиться и браниться на всех. Не генерал, а какой-то сварливый интендант, право слово.

Обнаружено было немногое. Пяток солдат с чирьями, непристойно бранящаяся повариха, приходящаяся шорнику женой, капеллан с разбитым носом, говоривший, что споткнулся о корень. И все. Интересно, хватит этого господину генералу, чтоб начать страдать и жаловаться на всеобщее неустройство, нерадивость и непочтение к Господу?

Нет, разочарование одно. Посмотрел, похлопал глазами, сказал «Кстаааати…» — и замер как богомол. Очнулся — и послал Гуго к интендантам, выяснять про овощи, по списку.

А какие овощи, когда апрель на дворе? И где их интенданты возьмут, даже самые честные, если они на свете бывают. Лебеду им собирать? Лопух?

Интенданты на Гуго, выдавившего из себя: «Ну… вы… э… как его там, лопух собирайте!», посмотрели неласково, объяснили, что до лопуха еще добрый месяц, что про лебеду любой… разумный человек давно знает, а также годится любая трава, кроме ядовитой, а лучше всего крапива, но где ж ее взять-то в апреле, еще не выросла толком, а потому почки и листва тоже сгодятся. Которые еще не выщипали. А уже наполовину и повыщипали, хотя это добро такое, нарастет. Потому как они, интенданты, не первый год весну в поле встречают, такие дела.

Гуго де Жилли вышел от интендантов, узнав много нового о том, что вообще можно есть, и тяжко задумался о сходстве человека с овцой. Траву есть может, почки — может, кору жевать для укрепления пищеварения — тоже. И растительность в округе выедает, оказывается. Потому что зелень, конечно, поварихи растят и трясутся над каждым пучком лука и чеснока, но ее ж мало, не хватает. А лимоны, которых месяц назад еще хватало, кончились. Может быть, подвезут. А может, и не подвезут.

Вот ничего себе занятие — прокормить двадцать три тысячи ртов!..

И какая связь? Где крапива, а где чирьи? Гуго остановился. Да почему нет? Интенданты уже и так поняли, что в лопухах Гуго не разбирается пока. Вернулся — и услышал, что нечистый его знает, от чего. От всего бывает. Но ежели генерал считает, что в этот раз из-за овощей, то он, скорей всего, прав — кампания пока нетяжелая, еды хватает, а вот с зеленью и вправду перебои. Да и вообще случая тут никто не упомнит, чтобы генерал был неправ.

Услышав такое, де Жилли глубоко задумался и так, в задумчивости, не обращая внимание на встречавшихся по дороге знакомых, вернулся обратно к генералу. Попытался разглядеть его заново — может, не заметил чего-нибудь? Ага, с утра не заметил — на воротнике пятно… три пятна. В бородке крошки. На рукав и вовсе посмотреть страшно, это господин генерал чернильницу опрокинуть изволили, и внимания не обратили. И вляпались, разумеется. Бедные его денщики, стараются же, а толку-то никакого.

И вот где тут помещается — да он же Гуго по плечо, а де Жилли ростом пошел в материнскую родню, не повезло — эта самая вечная правота? Чудны дела твои, Господи!..

Дени де Вожуа, капитан, а с начала марсельской кампании еще и один из советников командующего — хотя на вопрос, зачем де Рубо советники, не мог бы ответить никто и меньше всех сам де Рубо, — проследил за взглядом порученца. Ага. Чернила. Влез по самый локоть. Что бы сказала госпожа Пернетта? А ничего бы не сказала. Велика важность — чернила. Ну не дал Господь мужу умения правильно себя поставить. Вещи его не слушаются, совсем совесть потеряли. Но уж если вспомнить, чем его Господь наделил, да через край — так и жаловаться даже не грех, а глупость. А чернила потом отмыть можно.

Удивительное дело — не так уж много в доме предметов, с которыми можно столкнуться, но опытный следопыт с легкостью мог бы восстановить все передвижения генерала… Сейчас Дени больше всего беспокоили чернильница и черный, местной глины, узкогорлый кувшин с молоком. То и другое стояло на столе — а значит, появление новой лужи в самом неудобном месте было только вопросом времени. Пол не земляной, дощатый, поди отскреби его потом…

Иногда Дени казалось, что де Рубо — отличный стрелок, вполне терпимый боец и великий полководец — просто морочит им голову. Изобрел себе смешную слабость, на фоне которой все его достоинства кажутся простительными — и прячется за ней как за бруствером.

А порученец забавный. Восемнадцатилетний балбес во всей своей красе. В отличие от многих сверстников — исполнительный, даже с инициативой, и неплохо воспитан. Хотя как посмотришь на этот вечно полуоткрытый в изумлении рот, так и трудно поверить, что Гуго вообще наделен хоть каким-то разумом. И даже не верится, что сам был таким, да, наверное, и не таким, а похуже — куда заносчивей. Потому что когда дело доходило до приказов сродни тем, что отдавал генерал юноше, Дени еще и пытался спорить, жаловаться… потом понял. Интересно, а этот поймет?

Есть люди, которые умеют учить — Колен де Рубо не умеет. С людьми у него выходит получше, чем с вещами, но тоже тяжело, со скрипом. Вот он и устроился — делает молодых своими глазами, приучает видеть то, что видит он, так, как видит он — все, сразу, и без разрывов. Состояние свиньи — и настроения в полку; поносы — и источники воды; чирьи — и закончившиеся лимоны; собранное оружие, отбор людей в фуражиры, порядок снабжения — и отсутствие возмущений в тылу. А это еще не дошло до самого дела — это пока просто способы довести армию до места и сохранить для боя…

У порученца глаза живые, любопытные. Это хорошо. Сидел он в своем поместье при батюшке, потом послужил где-то в столице — и решил, что война есть нечто в духе «прискакали-победили». Если не отучится так думать, быть ему живым недолго. Сколько-то атак, может быть, и переживет. Но через дурость свою кончится. Через дурость, через невнимание и презрение к «мелочам» — фуражу, амуниции, здоровью солдат, снабжению, чистоте питьевой воды, прочности и удобству солдатской обуви, маслу в солдатской каше… Юный Гуго пока что не знает, откуда что берется, сколько стоит и, главное, зачем нужно. Или поймет, или — да много таких Гуго, каждый год по десятку пытаются пристроить поближе к генералу…

Де Рубо кивнул, махнул рукой — уронил очередной отчет. Дени наклонился, поднял, положил на скамью рядом с собой. Ходячее недоумение наконец-то подобрало челюсть — хорошую такую, тяжелую челюсть — и удалилось восвояси. Едва не стукнулось лбом о низкую притолоку, и был бы это третий раз. А еще на других косится…

А генерал посмотрел на Дени, поморщился, пожал плечами… навес над свиным загоном солдатики не поставили — хотя дожди, а работы немного. Не потому что лень. Просто зря возиться неохота. Штурма ждут. И не они одни ждут.

Ждут повторения мартовской кампании, когда де Рубо просочился, откуда не ждали, застал аурелианцев врасплох — и просто снес их в море от Арля до Марселя, выровняв границу. И Арль взял. Чисто, тихо и почти бескровно. Покончил с этим позором, когда древняя столица страны, давшая ей название — да в чужих руках.

Но в Арле и на подходах к Арлю было куплено все. А в Марселе — сорвалось. А укреплен город хорошо и гарнизон там большой. А еще туда сбежались те, кто уцелел в начале марта, когда еще было куда отступать. Штурм обойдется дорого, слишком дорого. Даже удачный штурм. И когда Аурелия, Рома и Толедо заключат-таки договор — и придут, разнесенный город будет не удержать.

Марсель — лакомый кусок для всех. Для Аурелии — самый ценный ее порт, и торговый, и перевалочная база на пути к Роме, Неаполю и Сицилии. Для Арелата — возможность наконец-то выйти к морю и перестать зависеть от Галлии и Аурелии, а особенно от проклятых генуэзцев, дерущих три шкуры. Для Галлии — опора их соперников в торговле и войне, порт, который очень хочется сделать своим…

За слюдяными стеклами — дождь. Если бы не свечи, в доме было бы темно, почти как ночью. Юг. Слюда в окнах здесь не признак достатка. Свечи чадили. Дени поискал взглядом щипцы, не нашел — опять куда-то запропастились. Да тут черта спрятать можно: где не куча сырой одежды — там бумаги, упряжь, поставленные друг на друга сундуки и сундучки, вообще неведомый какой-то хлам… самая большая комната крестьянского дома, в которой поселился де Рубо, приходила в такой вид через час после каждой приборки. Только заглянув в соседние, можно было понять, что на самом-то деле денщики стараются. Просто беспорядок заводился вокруг генерала сам, как черви в Аду — из гниения грехов грешников.

Кусок сыра один, хоть и смачный, а крыс вокруг — не одна стая. Даже Толедо, у которого портов-то хватает, от Барселоны до Кадиса, и то имеет свои интересы в этой войне. Совпадают они с интересами Аурелии, разумеется. Толедо и Орлеан всегда сумеют договориться.

Ничего, вернули себе Арль — присовокупим и Марсель, подумал де Вожуа. Только не так легко и быстро, как пока мечтает юный Гуго. Нужно подкрепление с севера. Нужно, чтобы Галлия передумала бить в спину возле границы с Алеманией. То есть — время, время, и при том надо успеть раньше, чем в Орлеане подпишут договор и отправятся снимать блокаду. А пока наше дело — ждать, и ждать так, чтобы через месяц-другой, когда придет еще одна армия, нанести удар практически сходу.

А выжидать, сидеть на одном месте, после триумфального взятия Арля никто не хочет.

— Я слышал, — сказал Дени, — что на востоке лебеду растят в огородах. И крапиву тоже.

Тут главное — просто начать разговор. На важные и нужные вещи он выкатится сам собой. А если о насущном спрашивать в лоб, получить можно что угодно, от лекции по ромейской фортификации до соображений о влиянии климата на нравственность.

— Лебеда более неприхотлива, чем шпинат, — пожал плечами де Рубо. — А по вкусу они их, наверное, не различают. Для нас это не годится. Слишком обширные огороды плохо влияют на состояние армии, увы. Кстати… ты прав, на востоке можно было бы взять наемников — и пехота у них хороша, но дороговато и скрыть тяжело, и в столице не объяснишь никому…

— А из Дижона придут новобранцы, — мрачно напомнил де Вожуа.

Генерал кивнул. То, что Дени — католик, как и половина армии, де Рубо, кажется, совершенно не волновало. Ну не открылись еще глаза, срок, значит, не пришел — сам-то де Рубо тоже большую часть жизни прожил под сенью старой церкви. Да и Господь — человек немелочный, спрашивать будет за веру и дела, а не за то, на каком языке молишься. Новобранцы же — дело другое. Пополнение собирали тихо, тайно. А раз тайно, значит, большей частью на севере. И, значит, будут это сплошь вильгельмиане, да еще из тех, что живого католика могли и с рождения не видать. На франконской границе и вовсе считают, что Ромская церковь черту поклоняется, а у прихожан ее хвосты растут. Нынешняя война для них — не за выход к морю, а за веру. Жди беды.

Де Вожуа глянул в окошко. Хозяев, зажиточных по меркам окрестностей Марселя крестьян, из дома попросили — достаточно вежливо, но решительно. Высокий забор, дом чистенький, прочный, стоит чуть на отшибе, за ним вплоть до непролазного оврага — огороды. Удобно охранять. На огороде ковырялся денщик, а толку-то — не выросло еще ничего, а теплицы по карману только королям и приближенным к ним особам. Неприятные месяцы — апрель и май. Если бы не шанс взять все и сразу, никто бы и не стал тащить армию на чужую землю в эту голодную пору.

В Арле вильгельмиан было совсем мало, и десятой части не наберется. И всегда мало было, на юге это учение пока еще не слишком распространено, а после того, как покойный аурелианский король Людовик VII, чтоб ему вечно гореть в Аду, завоевал город, почти и не осталось. В Марселе — тоже немного, та же десятая часть, не больше. И на прилегающих землях, там, где крестьяне — почти совсем нет. Кто есть — те больше скрывались, теперь просятся в армию, тоже хотят воевать за веру, но их-то со всей захваченной области и трех сотен не наберется, и неважно, что они пятьдесят лет друг другу шепотом пересказывали, перевирая, тезисы… Монаха Вильгельма, монаха, напомнил себе в очередной раз де Вожуа, тут ведь ляпнешь «ересиарх», и можно прощаться с капитанским патентом, впрочем, и вильгельмиан за «Ромскую блудницу» наказывают не менее сурово.

У новобранцев с юга в голове — лебеда, мелко рубленая, но они капля в море, разберутся, им объяснят собратья по вере. А что в головах у северян? Дени представил себе, что ему придется командовать такой ротой и вздохнул.

— Будет хуже, — сказал де Рубо. Видимо, опять мысли читает, есть у него такая скверная привычка. Читает, и разрешения не спрашивает, и не извиняется даже. — Придут не только воевать с идолопоклонниками, но и наставлять маловерных в том, как это нужно делать. Господь… любых грешников на земле терпел, кроме Иуды, да и того помиловал бы, не предай он второй раз. Эти не такие.

В голосе генерала — настоящая злость. Очень редко она там появляется.

Рано или поздно, подумал Дени — а зачем вслух говорить, только язык трепать без толку, — выйдет у нас такой оползень, что вздрогнут от Кадиса до Константинополя. Это мы пока еще друг друга терпим, потому что все служим Арелату и королю, а король настрого запретил подданным ссориться из-за того, какая вера истинна. Втихомолку бранимся, в лицо улыбаемся: одна страна, одно дело. Потому что нас примерно поровну, католиков даже побольше, хотя пятая часть — уже сомневающиеся, так что, считай, поровну. Когда-нибудь гроза разразится, и хляби небесные разверзнутся — вот тут и поползет. И соседи дражайшие не преминут встрять. Католичнейшая Равенна — католичнейшая она, как же, уже лет сто как с Папским престолом все горшки перебили, — за своих, Трир — за своих… и ничего с этим не сделаешь. Поздно.

Будем надеяться, что ни генерал, ни я до этого не доживем. А еще лучше надеяться, что при нашей жизни они не начнут. Не посмеют.

А вслух Дени сказал:

— Будто мало нам Толедо, Аурелии, Галлии и всех этих папиных детей.

В другой компании он, может быть, выразился бы и покрепче, но де Рубо не терпел ни брани, ни божбы — и в его присутствии как-то отвыкали. Быстро очень, сами удивлялись.

— Кстати… пока старший Корво жив, его сыну по нашей земле не ходить, — спокойно сказал генерал. И пойми ты опять, о чем он — о том, что ни аурелианцы, ни толедцы представителя Папы к командованию не допустят, да и к самой кампании, если смогут? Добавь к духовной власти Папы такую армию — это ж полконтинента завоевать можно… Об этом? Или еще о чем? Или слух, что, в случае крайности, слишком воинственного Папу могут сместить ударом ножа — вовсе не слух? Генерал… генерал может. Все что угодно он может, если это позволит обойтись меньшей кровью.

— Не ходить. — повторил де Рубо. И опрокинул, наконец, чернильницу.

Глава вторая,

в которой адмирал берет плату за вход, секретарь посольства разговаривает с чучелами, бывший кардинал сравнивает себя с Богом, а драматургу, как обычно, не нравится все

1.

Недавно замолкли колокола — полдень, снаружи ясно и солнечно, кончается апрель, вишня уже облетает, а яблони и груши в самом цвету, и еще неделя до сирени, и еще три — до каштанов. В славном городе Орлеане — весна в разгаре, самые лучшие ее дни, сырая слякоть отступила, душная жара, особенно мерзкая в старом, тесном и битком набитом людьми городе, еще не пришла. Снаружи — благодать, лазурное прозрачное небо невозможной для севера высоты, пей да гуляй от быстрого южного рассвета, что крепче вина, лучше доброй драки, до такого же скоропалительного позднего заката. И еще потом по сумеркам, до полуночи, расцвеченной факелами, острой на язык и соблазнительной, как уличная плясунья. Это за окном так — а в кабинете дальнего и не вполне законного родственника Его Величества короля Людовика VIII нет никакой весны, здесь ни зимы, ни осени тоже не бывает.

На окнах зимние ставни — снаружи, а изнутри оконные проемы замаскированы тяжелыми двойными занавесями из багровой ткани. Тепло. И потому, что с улицы не дует, и потому, что по углам — жаровни, от которых тянет горячим сухим воздухом. Почти как дома — чуть суше, чуть теплее, но здесь все обессмыслено и обесценено ненужностью: не Каледония, Орлеан, открыл бы уже окна, хозяин? Не откроет. Жаровни, умело расставленные свечи, венецианские зеркала между шпалерами почти незаметны, потому что оправы легкие и тонкие, и кажется, что кабинет много больше и шире, чем на самом деле. А он тесный. Широкий стол на южный манер, два кресла, пара солидных шкафов, таких, что захочешь взломать — замучаешься, вот и все, ничему больше нет места.

В центре всего этого — хозяин собственной персоной, со всех сторон освещенный многократно умноженными огоньками свечей, темно-красное с черным пятно на золотистом фоне. Сам себе парадный портрет работы… пожалуй, арелатского мастера. Там такое любят — проступающий из размытого золотого сияния четкий, резкий силуэт. Интересно, долго хозяин эту обстановочку продумывал и создавал, тщательно соизмеряя пропорции и рассчитывая место падения каждого блика?..

Говорят, что лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Иногда Хейлзу хотелось, чтобы Клод Валуа-Ангулем был дураком. Тогда можно было бы с чистой совестью послать его туда, куда солнце не светит — в Каледонии и так дурак за каждым кустом. И под каждым кустом. И на каждом кусте… А кустов в Каледонии много. В общем, привозные, аурелианские дураки дома не нужны совсем, даже с армией. Вернее, особенно с армией.

Нужна сама армия, и в этом году нужна едва ли не больше, чем в прошлом. Тогда тоже дело было плохо, один неосторожный — или слишком осторожный шаг, и все рухнет; но устояли, удержались. Не чудом, а как обычно. При помощи денег и войска, а что деньги перекочевали из рук в руки, а что войска — аурелианские, а не собственные… что ж, дело привычное. В этом году хуже. Регентша Мария больна, а она уже немолода, и можно ожидать всего. Привычно — ожидать худшего, рассчитывать на него. Поэтому нужна армия. Не четырехтысячный отряд, собранный от щедрот Валуа-Ангулемов, а настоящая. На год, и потом еще года на три хотя бы ее четверть. За это время можно навести порядок, остановить маятник.

Армия нужна, а Клод не нужен; впрочем, чем дальше, тем меньше шансов заполучить хотя бы Клода — хотя дался он сам по себе, — не говоря уж об армии. Очень некстати случилась осада Марселя. А что у нас вообще кстати?

Вернее, этот вопрос можно задать иначе — что у нас кстати за последние полторы сотни лет? Начиная с погоды и кончая лично Джеймсом Хейлзом, который, вместо того, чтобы заниматься своим флотом (находящимся в чуть лучшем состоянии, чем все остальное… но разве что по каледонским меркам) торчит в городе Орлеане и — духи, духота, дым, туман — пытается хоть кому-нибудь вложить под череп хоть сколько-нибудь здравого смысла… нашли, называется, источник трезвости!..

Припадите и пейте.

Беда с Клодом в том, что он не дурак. Чтобы это понять, на Клода нужно посмотреть в деле, но уж после этого сомнений не остается. Клод не дурак, Клод, можно сказать, умница. Но того, чего он не хочет сейчас видеть, он видеть не будет — даже если обнаружит, что он это что-то ест, или сидит на нем, или состоит с ним в законном браке…

Сейчас Клода интересует война на юге и те уступки, которые под войну можно выжать из короля — и он убедил себя, что Каледония подождет.

А она не подождет; могла бы подождать даже и в прошлом году — тогда обошлись сами, спасибо альбийской королеве и каледонским растяпам из ее сторонников. Но если сейчас власть возьмет конгрегация лордов, то партию можно считать проигранной. Даже не партию, всю игру. Сначала во главе страны встанет граф Мерей — скорее уж номинально. Но нашей своре лордов быстро осточертеет роль верноподданных и они захотят его убрать, а протектору столь же быстро надоест, что под ним шатается трон, и он наконец-то обратится к Альбе в открытую. Его даже поддержат — и оба Аррана, и еще пара-тройка лордов. Остальные воспротивятся, и, разумеется, не кротким тихим словом. Дальнейшее ясно, как доброе орлеанское утро. Ясно и безнадежно.

Даже если удастся отбиться, резня выйдет такой, что все розовые речки последних пяти лет покажутся родниковой водицей. Но королеве-регентше есть до этого дело — и не только потому, что речь идет о ее власти; а ее племяннику Клоду — нет. Даже если поверит, не послушает. Ну погрызут друг друга эти дикари, что с того? Сколько лет уже грызутся, ничего с ними не сделается. А Марсель… такой шанс раз в жизни бывает.

— Я не могу поверить, что вам ничего не удалось добиться от нашей кузины… Я понимаю, что человеку в вашем положении сложно объяснять хитросплетения политики женщине, да еще и потерявшей мужа — но вы сами говорили, что положение слишком серьезно. Вы не хуже меня знаете, что на совете король скажет «нет», просто потому, что я говорю «да». А вот противостоять кузине Людовику будет куда сложнее — он подтвердил соглашение, заключенное ее покойным супругом, он дал обязательства защищать ее права, она — законная королева Каледонии. Ей отказать не просто трудно — невозможно… — Клод говорит красиво, он и сидит красиво, левая рука лежит на столе, линии — словно чертеж у хорошего архитектора; правой жестикулирует в такт словам.

— Ваша кузина и наша законная королева, как вам прекрасно известно, не только не имеет желания вникать в хитросплетения политики. Еще и возможности такой не имеет.

Пусть Клод сам решает, о чем речь — о том, что его величество в бесконечной мудрости своей практически запер вдову предшественника, чтобы ее кто попало поменьше за ниточки дергал, или о том, что законная королева Каледонии вполне способна отыскать оную Каледонию на карте и рассказать о ней практически все на семи языках, но вот политическим умом ее обделил Господь. Если выражаться деликатно.

Джеймс смотрит на собеседника, которому, в общем, неважно, что имелось в виду. На исходе третьего десятка считается красавцем, любимцем придворных дам, да и не только дам. Высокий, хорошо сложенный — да и фехтовальщик отменный, кстати, но лицо неприятное: здорово похож на сытого ястреба, который того гляди лопнет от самовлюбленности. Также хороший оратор и большой любитель публичных выступлений. В собственном кабинете и то держится, словно речь на поле боя читает. Только слушателя восторженным никак не назовешь, но Клоду все равно…

Он всегда так разговаривает. И, глядя на исполненные достоинства жесты, очень легко забыть, с какой высоты эта птичка видит дичь, какой вес берет, какие на этих лапах когти. Не любил бы себя так нежно… цены бы не было.

— Ваша Светлость, — цедит уже сквозь зубы Джеймс: Клод не заметит, ему сейчас и пару неприличных жестов можно показать, не обратит внимания, а терпения не осталось уже совсем. — Положение в Каледонии угрожающее. Вы ведь вполне представляете себе, — и издевки он тоже не оценит, — насколько легко нынешняя ситуация может обернуться полным поражением.

Клод морщится, проводит рукой по ручке кресла… очень красивое кресло и правая львиная морда чуть темнее левой — хозяин ощупывает ее, когда думает, сам того не замечая.

— Мы повторяем друг другу одно и то же, кузен… — значит «светлость» он все же заметил. Какие они там кузены, родства — воробей в клюве унесет и не заметит, даже по каледонским меркам не считается такое родство. — Но вы имеете доступ ко вдовствующей королеве, а я нет.

Встретиться со вдовствующей королевой вовсе не так уж сложно, не говоря уж о том, что существуют письма. Писать Валуа-Ангулем умеет, в доказательство чего — роскошный письменный прибор на столе перед ним, золотой оклад, красная эмаль, неплохо смотрится. У него и почерк хороший, известно. Передать письмо не сложно, фрейлин не обыскивают, самого Джеймса тем более. Но Клод до того не хочет делать хоть что-нибудь, что вцепился, как утопающий в весло, в правила траура и королевское нежелание, чтобы вдовствующую королеву Марию беспокоили в ее печали.

Положение и впрямь угрожающее. Безнадежное даже. Королю Людовику нет дела до Каледонии, королю Толедскому нет дела до Каледонии, у королевства Датского нет — не врут, и впрямь нет — сейчас свободных войск… а Клоду Валуа-Ангулему, племяннику регентши, гораздо интереснее возможность если уж не занять место коннетабля де ла Валле, так хотя бы возглавить марсельскую кампанию. Впрочем, тут его поджидает сюрприз родом из Ромы… и поделом обоим. Поделом и по делам.

— Я готов повторять и дальше: нам нужна военная помощь. В этом году. До октября.

— Я бы рискнул сам, кузен, — вдруг говорит Клод, — Но если я сейчас уеду, я не только потеряю все, что могу выиграть, меня наверняка обвинят в измене. Его Величество не станет мне мешать, ничего не будет запрещать… а вот когда мы переберемся через пролив — тут я окажусь вне закона, как вассал, нарушивший обязательства перед короной в военное время. Если вспомнить, что Марсель осаждают еретики, а Папа — союзник Людовика… меня и от Церкви отлучить могут, если захотят. Для короля это беспроигрышная ситуация. Он избавится от меня и моих сторонников здесь… а воюя в Каледонии я буду, волей-неволей, защищать и его интересы. А кузина Мария останется в его руках. Заложницей. И я подведу всех, кто от меня зависит.

И в этом весь Клод. Только-только ты решишь, что все про него понял…

— Если для кого-то будет новостью, что не меньше трети лордов — те же еретики… — вскидывается Джеймс… нашелся защитник веры, сам же схизматик, клейма ставить некуда… потом медленно выдыхает. — Интересы Ромской Церкви в Каледонии нуждаются в защите. Папа это знает.

— Знает, — кивает Клод. — И знал. Но ему очень нужны свободные руки на полуострове. И отлучение всегда можно снять. Или пообещать снять… Я получил эти сведения не из первых рук, но из вторых.

Мария заложницей при Людовике, размышляет Джеймс, а вот это было бы неплохо, в Каледонии она нужна как проповеднику Ноксу — юбка, а Клод, который вынужден будет защищать интересы своей тетки и ее партии — это очень соблазнительно. Может, это такой необычайно тонкий намек? Может быть, Клод хочет, чтобы я его уболтал… но от такого регента спаси и помилуй нас Господь!

Папе же дороже италийские дела и военная карьера его дражайшего отпрыска. Что за несчастье такое — куда ни ступи, везде об этого отпрыска споткнешься… как там Карлотта разорялась? Бревно? Да уж, бревно. Самоползающее.

— И что нам-то делать?

— Уговорите кузину, — кажется, это и вправду намек. — Пусть она потребует помощи и потребует громко, при свидетелях. Я не могу ее об этом просить, я не могу на лигу подходить к этому делу…

С чего начали, к тому и вернулись. Уговорить Ее скорбное Величество Марию-младшую, совершенно непохожую на свою мать, да и на покойного отца тоже непохожую, родила Мария-регентша не то… Совершенно безнадежное занятие. Проще откопать клад в королевском дворце под развесистым каштаном средь бела дня. Большой такой клад, чтобы хватило на наемную армию.

— Я еще раз попробую поговорить с вашей кузиной… Передать ли ей что-нибудь на словах?

— Если я могу просить вас об этом, — опять удивляет его Клод, — передайте моей кузине, что… вдове короля могут настоятельно предложить удалиться от мира — если она не успеет напомнить, что она еще и правящая королева другой страны.

— Непременно, кузен.

После бесед, от которых охота волком выть, обычно приходит желание что-нибудь разнести, да вдребезги: ведь любые разумные действия бесполезны. Но уж если разносить — так не в одиночку, а в доброй компании, и компания эта в Орлеане есть… не все же шарахаться от Клода к скорбной вдове, есть и более приятный способ провести, да что там — провести, убить время. И не так уж далеко за этим способом ехать, впрочем, в Орлеане все близко, до любого места рукой подать. Город. Странный способ устройства, если вдуматься: такая прорва народа, живут едва ли не друг у друга на головах, да и на головах живут — дома в три-четыре этажа не редкость, ласточкины гнезда прилеплены друг к другу, выступают навесы и балкончики, а посмотришь с колокольни, так даже на горы похоже. Снизу люди, сверху горы — а на них кошки и голуби, вороны и воробьи…

А до Королевской улицы, где живет приятель — меньше получаса, даже по дневной сутолоке, через толчею телег и карет, мимо обнахалевших пеших, так и лезущих под ноги коню, мимо уличных торговок и мальчишек-разносчиков.

Вот сейчас он придет на Королевскую, выслушает жалобы несчастной жертвы Амура, изложит ему коварный план… потом они куда-нибудь пойдут, чего-нибудь выпьют, учинят какой-нибудь разгром — и можно будет вытолкнуть из памяти то совершенно невыносимое обстоятельство, что до висящей в воздухе резни нет дела никому, кроме Джеймса, черт его забери, Хейлза… а просить черта, чтобы он забрал Каледонию, не нужно, потому что это, кажется, уже произошло — и довольно давно.

Гулянье состоялось — а что б ему в этой компании и не состояться? Сын коннетабля де ла Валле — отличный парень, и если пропускать мимо ушей страдания влюбленного, как приходится пропускать при каждом визите к вдовствующей королеве не менее высокие и безнадежные страдания его возлюбленной, так просто безупречен. Оба они хороши — и он, и Карлотта его дражайшая, а когда парочка наконец-то соединится в законном браке, и что там уточнять — счастливом, и так все понятно, счастья будет выше крыш и колоколен, достаточно на жановых отца с матерью посмотреть, так и жалобы кончатся.

Если одним движением можно сделать сразу два добрых и полезных дела — так ни в коем случае нельзя упускать такую возможность. Купидон он, в конце концов, или кто?

Гулянье удалось — от полудня и дотемна, а там и ночь пришла, а за ней гроза. Пей да гуляй, забравшись под надежную прочную крышу, в кабак на окраине, у самой реки — а сейчас не отличишь, где река, текущая по земле, а где — льющаяся с неба, но это снаружи, а здесь, в полутемном задрипанном кабаке, куда ходят не только за горячим вином и дешевой едой, а и за развлечениями — сухо. И почти даже весело, а если забыть про дневной разговор, так весело по-настоящему. Пой да танцуй. Не думай.

Думать вообще вредно… а особенно — в этом состоянии. А особенно Жану. Джеймсу не вредно, ему не бывает вредно, просто неприятно. А Жан, когда начинает думать, становится таким правильным, хоть в альбийскую палату мер и весов его сдавай… они из него даже чучело набивать не станут, он у них так останется, не посмеет выставочную рамку сломать — нехорошо, невежливо.

— Пойми… — Мальчик согнулся весь для пущей убедительности, шея едва не параллельно столу идет, — ну мне-то что — а с Карлоттой будет… даже если обойдется, я ж всем болтунам рот мечом не заткну. А женщинам — и подавно. А ты же ее знаешь, она такая… нежная. С ней нельзя так. И вообще это еще, если обойдется. Ты короля, когда-нибудь в гневе видел? Ну это редко бывает, к счастью… но даже не важно, что он сделает, она просто умрет…

Это вместо анекдота сойдет, думает Джеймс, причем самой же Карлотте и можно рассказать, и подружке ее из Рутвенов, и смеяться будут обе. Карлотта громко, а рутвенская сколопендра — как всегда, больше думая о приличиях и хорошем тоне, то есть, тихонько. Но тоже будет. Потому что если возлюбленную девицу Лезиньян действительно напугать и рассердить, всерьез рассердить, не так, как сейчас, то это еще неизвестно кто умрет. То ли она — лопнет от возмущения. То ли король — от удивления. Эх, приятель Жан, не знаешь ты еще свою ненаглядную. А ты бы на достойную матушку свою посмотрел не почтительным сыновним взглядом, а со стороны. Ее же король уважает с опаской. А Карлотте еще лет двадцать да надежного мужа, так и не отличить будет…

— Глупости. Ей еще все завидовать станут, а если что скажут, так по зависти.

— Но скажут же… а она… огорчится.

— Если ее выдадут за этого павлина, она еще больше огорчится, это я тебе обещаю.

— А отец? На его место и так… ну, сам знаешь, — очень хороший сын Жан даже после всего выпитого помнит, что кое-каких имен в кабаках не называют. Потому что узнать их с Джеймсом, может, и узнают — Орлеан город большой, но тесный, здесь как дома — шагу ни сделаешь, чтобы не налететь на знакомого, но мало ли о ком могут говорить двое приятелей, сидящих в углу. О ком, о чем… а если имен нет, так и любопытному уху зацепиться не за что. — Это же какой повод будет…

— А… сюзерен твоего отца, что, самоубийца? — Хотя… хотя не такой уж глупый был бы шаг. Если Клод провалит дело, его можно будет укоротить, даже буквально, желающие поддержать эту меру найдутся во множестве. А если не провалит… тоже неплохо. Потому что, сделавшись коннетаблем, Клод под королевскую партию копать перестанет почти наверняка. Только, чтобы до этого додуматься, нужно хорошо знать Клода и понимать, как эта статуя самовлюбленная ценит свое слово.

Осторожный сын достойного отца хлопает глазами — трудно соображать, только здесь уже кувшинов шесть выхлебали, а что было до того, припомнить трудно… ясно только, что много. Ему и не надо соображать, сделал бы то, что пойдет всем на пользу — а там уж как-нибудь. Не станет король избавляться от коннетабля, не тот повод, и не нужен ему никакой повод, у него причины нет, а вот причины укоротить Клода на голову — есть, а повода пока еще нет. И не одна в Аурелии невеста, да и не самую ценную послу отдают. Найдется и замена.

— Ты чего хочешь? Жениться или всем угодить?

— Жениться… но… чтобы если попало, то по мне.

Да чтоб тебя… это и так понятно.

— У тебя времени осталось совсем чуть-чуть… это ж война. Они начать до середины лета должны, иначе каюк вашему Марселю.

— Ну… я не знаю! — взвыл в отчаянии Жан. — Ну надо как-то так…

Им всем тут нужно «как-то так», думает Джеймс. Чтобы Марсель освободился как-то так — и лучше без посла и Папы, но чтоб ни одну армию не пошевелить; чтоб в Каледонии все как-то так, сами собой, унялись и подчинились законному правлению; чтобы в Альбе как-то так вдруг забыли о том, что на севере такая вкусная земля, которую очень хочется слопать…

А мне нужно «хоть как-нибудь»… но, кажется, это не тот город. И протрезвел я почти, вот незадача.

— Т-ты пон-нимаешь, — продолжает Жан, он-то не протрезвел, вот, кажется, куда хмель удрал… — Я все понимаю. Что нужно взять и сделать. Но я не хочу, чтобы отцу, чтобы ей было плохо. Никому. Только мне. Понимаешь? Это же мне надо?

— Ты… — нет, про дурака мы пропустим, — ты не о том думаешь… ты мне скажи, что с девочкой будет, если ты ничего не сделаешь?

А не была бы Карлотта такой прелестью, совершенно беззлобным и безвредным созданием, так и можно было бы на них на всех плюнуть. Пусть Жан на своей шкуре узнает, что иногда — если ты мужчина, конечно — нужно выбирать между одним «плохо» и другим «нехорошо»; пусть невеста, у которой не хватает духу надеть жениху на голову вазу и постучать по ней чем потяжелее, выучит урок: если чего-то не хочешь, так и не подчиняйся, лучше пусть тебе свернут шею по дороге к алтарю, чем вытрясут согласие; пусть посол мается с новобрачной, которая при его приближении будет превращаться в гадюку, сперва зимнюю, неподвижную, а потом оттает слегка — да и тяпнет в самый неподходящий момент. Кто не хочет ничего делать, с тем будут делать все, что захотят.

Но жалко же дураков. Даже если забыть о том, что нужно все эти приготовления к браку сорвать — жалко. Двоих жалко, третьего — нет, но дороговата цена выходит.

— Я с ней еще раз поговорю! — решается Жан. И отвратительно напоминает этим Клода. Подвиг совершил, на разговор решился…

— Да, — кивает Джеймс, — ты с ней поговоришь. Прямо в покоях вдовствующей королевы и поговоришь. Ночью. А потом вы что-нибудь опрокинете. Или вас найдет девица Рутвен и с перепугу подымет крик… я вообще-то не знаю, что должно случиться, чтобы кто-то из Рутвенов поднял крик, но ради дружбы можно еще и не на то пойти…

— Ох, представляю, — хохочет младший де ла Валле. Он это умеет делать громче папаши. Как хорошо, что в этот кабак не приезжают верхом, местные забулдыги — черт с ними, оглохнут, невелика потеря, но вот лошадей было бы жаль. — Так и сделаю!

— Можно еще в окно залезть… по лестнице.

Главное, с окном не ошибиться и, не оказаться вместо спальни фрейлин прямо у Ее вдовствующего Величества. Тогда все будет очень грустно. Хотя… и тут поручиться ни за что нельзя. Все-таки шесть с половиной футов чистого обаяния, уже и не юношеского, но юного и ничем не замутненного… кроме нерешительности, но и это пройдет рано или поздно. На войну ему надо. С ним бы да в Каледонии… но это все прекрасные мечты, не выйдет.

Будем надеяться, Марсель сгодится. А окно мы ему как-нибудь обозначим. И если их там застанут, да во все это еще вмешается Мария, возмущенная неуважением к ее трауру… может, этого и хватит. Будет шум, но пострадает разве что репутация посла — тоже мне жених, девушку увлечь не сумел — а посла мне не жалко.

— И залезу! — обещает Жан. Это уже хорошо, жевать солому он может долго, но уж если сказал — хоть спьяну, хоть с похмелья, значит, залезет.

Вот только обидится ли посол? Должен, по аурелианским обычаям и по каледонским — должен, но он же не разберешь кто, и не толедец, и не ромей, нечто среднее. Поди догадайся, может, ему и все равно — земли за Карлоттой дают хорошие, кусок вкусный, а репутация… посмотреть, что у них на полуострове делается, так ничем не лучше Каледонии. Сегодня война насмерть, заговоры, покушения, осады — завтра лучшие друзья и союзники, тоже война, заговор и покушение… уже на соседа. Стыд не дым, глаза не выест — а насчет глаз посла Карлотта права. Тут и кислота не поможет. Обидно будет, если он с той же каменной рожей женится, не моргнув.

А, ладно. Не обидится, так я еще что-нибудь придумаю. А если Жана за ночные прогулки куда-нибудь упрячут — украду. Я Хейлз, в конце концов, у меня пограничных воров и грабителей — все родословное древо, чтоб ему…

Теперь достигнутый успех нужно закрепить. То есть, продолжить веселье так, чтобы у Жана решение улеглось, проросло и чтоб он уже не раздумывал, как бы сделать, чтоб всем было хорошо. Значит, нужно сменить декорации. Трагикомедия «Женитьба», акт второй.

— А не прогуляться ли нам? Гроза кончилась вроде.

— Пошли… — Выглядит Жан так, будто вот-вот на бок завалится, да так и уснет. Но впечатление это обманчиво. Сейчас встанет и пойдет. А через часок в него уже опять море вливать можно будет. Сотворил Господь дитя, не поскупился.

Они шли по темной Рыночной… все спокойно, жители доброго города Орлеана, все спокойно — как бы не так. К Малому рынку, который уже двести лет самый большой в городе, а все «малый», тянутся телеги, тележки, ослики с поклажей, люди с корзинами… за час до рассвета открывается рынок, а добраться нужно заранее — так уже не продохнуть от скрипа и галдежа.

Сейчас на рынке — нет, не на рынке, на входе, — начнется веселье. Стражников на воротах всего трое, да и не стража это, а насмешка одна, давно всем понятно, что если тут кошелек с пояса сорвут, так либо сам догоняй, либо пиши пропало. Потому что стража не догонит, отъелись на дармовых приношениях, обленились. Если со стражником не поделиться, то всю телегу перевернет — не укрываешь ли чего запрещенного. А если ему от товара малую толику выделить, так и провози, что хочешь, уже и неважно, что в бочонке — вино или порох.

Будет им сейчас дань… данью будет. По шеям, по толстым животам… да куда придется. Кабачок — снаряд удобный, ухватистый. И летит хорошо, точно.

Стража, нечего сказать — от двоих с оружием попрятались в будку, будка добротная, кирпичная, дверь толщиной в руку, обита железом. Очень из-за этой двери весело выглядывать и неразборчиво грозиться городской стражей, арестом, штрафом, карами небесными… а подойти поближе — страшно. И то правда: кому охота получить по лбу кабачком, длинной морковиной или еще какой луковицей — а этого добра у красотки, что стоит ближе прочих, полная корзина, а ради зрелища она и второй луковицы не пожалеет…

— Честные граждане Орлеана! Все в порядке! — Это Жан, залез на пустую бочку и торчит теперь посереди дороги, перед ошалелой публикой. — Нынче назначается плата за проход! В размере… в размере… — кувыркнется же сейчас, глашатай.

— Одного поцелуя с каждой хорошенькой хозяйки! — громко говорит снизу Джеймс, — А какая не считает себя хорошенькой, пусть проходит даром!

«Э… все-таки напился, — думает он мгновение спустя. — Это ж нужно было так завернуть-то. А уж про нехорошеньких уточнил точно зря. Теперь нас с Жаном тут снесут и съедят, если городская стража на выручку раньше не подоспеет…»

— А которые не хозяйки, а хозяева? — интересуется мальчишка-ученик, второй такой же кивает, того гляди голова оторвется.

Это они не платить хотят, а чтоб им сказали, что не хозяйки — так и идите вон, и пошли бы они к мастеру, жаловаться, что не пустили… медленно так пошли бы. Толпа была, неразбериха, а товар потерять боялись, а потом… в церковь к заутрене зашли. Все веселее, чем работать.

— А которые не хозяйки, — очнулся Жан, — тем на рынке делать нечего. Но если кому очень нужно… то на левый глаз я слеп как циклоп — даже груженой телеги не замечу.

Слепотой воспользуются немногие. Вот парочка учеников зацепится за «тем делать нечего», да и бочком-бочком начнет отползать подальше от прохода. Солидный горшечник с не менее солидной женой-матроной, конечно, предпочтет объехать скандальное происшествие, ну да и черт с ним, не бить же ему горшки… все, хотя парочку нужно конфисковать, а то стражник опять из будки высунулся, эй, да ты сначала алебарду от ржавчины отчисти, а потом уже ею грози!

Зато остальные… сколько же в Орлеане хорошеньких девчонок, девушек, женщин и, как бы это повежливее выразиться, дам, достигших глубокой зрелости!.. Это же ужас какой-то, то есть, ужас, как много.

— Жан, помогай!

Героический влюбленный валится с бочонка в самую толпу. Молодец, не бросил товарища… и Жана много, его надолго хватит. Ну побегут эти обалдуи за городской стражей, или нет? А вот эта, в синем переднике — или в красном — она и вовсе ничего была, и эта тоже… а шея какая… жалко, уже кончилась.

Джеймс представил себе, с каким выражением лица будет слушать доклад об утреннем происшествии Клод Валуа-Ангулем — а доложат ведь обязательно — и рассмеялся, совершенно счастливый. Хорошенькая — опять — черноглазая торговка овощами отнесла этот смех на свой счет, и чмокнула его еще раз.

2.

За стеной — да, впрочем, какая там стена, название одно, тонкая дощатая перегородка, обитая дорогой тканью — секретарь читал вслух список вчерашних происшествий. Он закончит — и уйдет, слышать разговор ему не нужно. Опознать гостя по внешнему виду у секретаря возможности нет, но остается голос… и это тоже лишнее. В этом здании нет чужих, но неосторожность и невнимание к подробностям погубили больше городов и кораблей, чем все Елены вместе взятые.

Сэр Николас Трогмортон — человек осторожный. Его штат не встречается с его гостями, его гости не встречаются друг с другом. Осторожный и внимательный — он действительно интересуется городским бытом, городскими слухами, мусором, мелочами. Жемчужное зерно в них обнаруживается далеко не всегда, а вот определить размер и свойства навозной кучи они помогают хорошо.

Ткань набивная, черной краской по розовому фону, цветы и плоды граната — да-да, сразу и цветы, и плоды, богатая у красильщика фантазия — обрамлены хитроумными виньетками. Список — длинный и довольно скучный. Монотонный, точнее. Изо дня в день одно и то же: кражи, ограбления, оказавшиеся фальшивыми монеты, пожары, разбой, насилие, мошенничество… чтобы увидеть в этом какую-нибудь схему, нужно постараться. И слушать нужно очень внимательно, день за днем, запоминая сходство и различия между самыми нестыкующимися происшествиями. Между цветами и плодами.

У каждого человека есть свой почерк — не только когда он берется за перо. Нож и отмычка, манера залезать в дом или подкарауливать припозднившегося прохожего, срывать кошелек и обращаться к какому-то постоянному скупщику — все это оставляет такие же неповторимые извивы линий, как перо и чернила. И пусть большая часть должна волновать городскую стражу и только ее — не все так просто. Не все, что происходит в городе Орлеане, даже если это очередной разбой, является только заботой городской стражи. Порой за невинными и привычными происшествиями скрываются дела поинтереснее. Как ценные гости — за вполне банальными гранатовыми перегородками.

А иногда происшествия более чем невинны, скорее, забавны — и нужно обладать навыком хорошего секретаря, чтобы придавить в голосе улыбку, даже тень улыбки, и все так же монотонно, размеренно и четко зачитывать описание одного сугубо балаганного — на первый взгляд — инцидента.

Всего. Включая летающие кабачки, горшки, луковицы, героическую оборону будки, толпу особ женского пола возрастом от одного десятка до шести, потонувшую в этой толпе городскую стражу — и подлых злоумышленников, которые радостно сдались оной страже, предварительно отобрав ее у толпы… сдались, когда увидели, что дамы из окрестных кварталов почему-то решили немедля посетить Малый рынок.

Секретарь улыбку задавил, а гостю и не нужно. Гость морщится, дергает уголком рта — и не потому, что провел прошлую ночь не менее бурно, чем возмутители спокойствия. Это как раз на нем никак не отражается. А вот происшествие на рынке ему чем-то не понравилось, и очень.

Сэр Николас кивает — видел, понял. Три года назад, когда сэра Кристофера Маллина только перевели в Орлеан, доброжелатели из столицы предупреждали Трогмортона, что едет к нему сущая чума, от которой уже восемь лет плачут все, кто имеет несчастье столкнуться — от уличных наблюдателей, до первого министра включительно. И что если бы не рабочие качества оной чумы, лежать бы ей тихо в деревянном ящике, что, впрочем, еще может случиться. И уже три года сэр Николас, для друзей Никки, ломал голову, пытаясь понять — какое недоразумение или какая злая воля стали причиной предупреждения. Ему редко приходилось иметь дело с такими точными, надежными и дружелюбными людьми как сэр Кристофер Маллин, для посторонних — Кит.

Доклад наконец-то закончен — скандал на рынке секретарь приберег напоследок и теперь удаляется; можно предположить, что притворив за собой дверь — не тихо, а с грохотом, чтобы слышно было — он посмеется. Может быть, не слишком громко. Хорошо ему, секретарю…

Происшествие выглядит совершенно безобидным. А гость выглядит очень недовольным. Значит, нужно понять, как все обстоит на самом деле. Почему. Для чего. Чего ждать. Рутинная, в сущности, работа.

Для Никки его нынешняя профессия — третья. Он начинал как торговец и солдат — на юге, на дальнем юге, по ту сторону экватора, впрочем, и по эту, одно не ходит без другого. А вот сэр Кристофер, доктор юридических наук, «в деле» с университета. И в поле с университета же. И жив. Значит, его мнение стоит того, чтобы к нему прислушиваться.

Гость почти неприметен на фоне обстановки, сливается с бело-рыжей обивкой кресла, беззвучно прихлебывает компот. Это хорошо. Иногда студента университета Святого Эньяна за милю слышно и за три — видно, именно так, а не наоборот. Вчера ночью в университетском кабаке, наверное, так и было. И не захочешь — заметишь, как невозможно не заметить поднесенный к глазам раскаленный добела прут.

Сегодня сэр Кристофер совершенно свеж, словно бы не пил до утра, а спокойно спал. Похмелья у него не бывает, проверено, но вот рябиновый компот на меду пришелся к месту: вчерашний гуляка допивает уже третью кружку. Трогмортон пьет тот же компот, хотя терпеть не может меда, но и сахар в Орлеане непомерно дорог, на каждый день посольскому бюджету не по зубам, и к завтраку сладкая горечь годится неплохо — помогает проснуться.

— Что именно вам не пришлось по вкусу? — спрашивает Никки. Они равны по положению и, можно сказать, друзья, но на их родном языке «ты» говорят только Богу.

— Все. Мне не нравится, что Хейлз здесь. Мне не нравится, что он половину времени пьет с людьми, от которых ничего не зависит, а вторую половину — интригует с людьми, от которых ему не может быть пользы. Мне не нравится, что он скандалит на городском рынке и расточает комплименты вдовствующей королеве. В целом, мне смертельно не нравится, что он уже четвертую неделю очень громко занимается ерундой всем напоказ.

Точная, сухая, ритмичная речь. Значит, сэр Кристофер и вправду обеспокоен. Он так разговаривает, когда встревожен или очень зол. И еще, когда вдребезги пьян, но это было вчера.

— Его присутствие здесь… неизбежно. Пока. И чем дольше он именно здесь, тем лучше. Хуже будет, если он вернется в Данию, там война заканчивается… — Это не столько ответ, сколько рассуждение вслух и просьба продолжать.

«Не нравится» — это серьезно, потому что сидящему напротив человеку без повода редко что-то не нравится. Особенно смертельно.

— Он знает о ситуации в Дании не хуже нас с вами. И вместо того, чтобы возвращаться туда, гоняет рыночную стражу на пару с младшим де ла Валле здесь.

— Значит, здесь шансов больше… — Но на что можно надеяться в положении адмирала каледонского флота? Разве что в Датском королевстве ему отказали окончательно и бесповоротно как минимум до конца года. Вот об этом узнать будет трудно, почти невозможно, если сам Хейлз не проболтается спьяну, а он не проболтается. Да и король Фредерик II тоже не из разговорчивых, к тому же еще и не пьет. Вообще не пьет, что в климате Дании — безрассудство. — Да… все это слишком шумно, маскарад какой-то.

Cэр Кристофер кивает, смотрит в высокое стрельчатое окно, с таким интересом, что хозяин кабинета тоже поворачивает голову к витражу — да нет, ничего нового, все те же аурелианские розы, белые, гербовые, и все три на месте. Ни одной с прошлой недели не пропало. Неудобное окно, через витражное стекло не видно, что делается снаружи, зато кабинет — единственная комната во всем здании, которую можно было разгородить надвое. Аурелианцы не поскупились, выделили посольству добротный особняк за высоким надежным забором, и до дворца недалеко, четверть часа шагом, но город тесный, строят впритирку друг к другу, тянут дома ввысь, а не вширь. Так что потолок кабинета на втором этаже — высокий, а вот места маловато.

— Представьте себе, что так веду себя я. Что вы подумаете?

— Вы слишком непохожи, — вяло улыбается Трогмортон. И впрямь же общего — ничтожно мало, даже страсть к риску — и та совершенно разная, и выглядит иначе, и основа у нее другая. Да и наружностью не похож сэр Кристофер на дыдлу-каледонца, и стать не та, и масть… и очень хорошо, что не похож. — Но я мог бы подумать, что вы ожидаете какого-то чрезвычайно важного события, пытаетесь вести себя естественно, но не получается.

— Вы правы. Или что наблюдаемый пытается отвлечь внимание от того, чем на самом деле занят. Или то и другое вместе. По предыдущему опыту, я бы еще предположил, что он так развлекается. Вы же получаете новости из дому… вы помните нашу прошлогоднюю каледонскую кампанию. Ведь все было продумано до мелочей. Кого нужно — купили, кого можно — поссорили, остальных — запугали. Армия прошла через пограничные укрепления как нож сквозь масло… и тут появляется Хейлз, как чертик из коробочки. И не один, а с небольшой наемной армией. И по его милости наши войска застревают под Лейтом напрочь, за это время по стране расплывается несколько сундуков перехваченного у нас золота, лорды начинают задумываться — и вместо решающей кампании на один сезон мы получаем очередное бессмысленное топтание на месте. И никаких результатов.

Никки кивает. Золото везли лорду-протектору и старшему Аррану, но каледонские бахвальство, болтливость и беспечность привели к тому, что Альба оплатила войну против самой себя. Что именно сказала по этому поводу Ее Величество королева, сэр Николас не слышал и был этим несказанно счастлив.

— Где же нынче сундуки, что это за сундуки? — знать бы, на что Хейлз надеется, было бы проще.

— Где-то здесь. В городе. Но вы понимаете, о чем я? Все то время в прошлом году, пока Хейлз чудил в Дун Эйдине, гонял овец на границе, ссорился с кем попало и спал неизвестно с кем, включая тех самых овец, он заключал соглашения, отслеживал наши действия, планировал — за нас и за себя, и, когда дошло до дела, хватило двух-трех точных движений и некоторой дозы упрямства.

В прямом и переносном смысле. Потому что эта каледонская сволочь не только планирует совершенно замечательно, он еще и дерется ничуть не хуже, чем планирует. Может быть, даже лучше. Потому что переиграть его можно, сложно — но можно, особенно теперь, после Лейта, когда уже ни у кого не осталось сомнений в том, с кем мы имеем дело… а вот ранить серьезно его еще ни разу не ранили. К сожалению. К его двадцати четырем, при его образе жизни — это вопрос времени, но время пока еще не настало. Как Хейлз ни пытался нарваться на меч или брету. Нашелся бы на каледонского красавчика ревнивый муж или разгневанный отец…

— Да, я понимаю. Кажется, у нас есть примета. Если он ссорится с кем попало и спит с кем попало — значит, готовит сюрприз. Но тогда получается, что нас ждет большой сюрприз?

— И мне очень не нравится то, что я пока не могу представить — какой. Все идет хорошо. Медленно идет — но когда здесь хоть что-нибудь делалось быстро? Мелких трений, как всегда, хватает, но в главном согласны все — от нобилей до торговых гильдий. Весь этот аурелианский левиафан разворачивается на юг, до Каледонии никому нет дела, а когда союзники займутся Арелатом, этого дела не будет еще года два…

Хозяин ставит локти на стол, переплетает пальцы, упирается в них подбородком. Думает. Хейлз дружит с сыном коннетабля, сын коннетабля хочет жениться на Карлотте Лезиньян-Корбье, которая обещана в жены Чезаре Корво. К несчастью, Карлотта состоит в свите вдовствующей королевы Марии. К несчастью, королева с Хейлзом видится не реже, чем Карлотта с возлюбленным. И поблизости вертится сестра покойного Роберта Стюарта, сводного брата и Марии, и лорда-протектора Джеймса Стюарта по отцу, Шарлотта Рутвен. Наплодил детей король Иаков…

Если смешать уголь, селитру и серу, запечатать в горшок, не забыв вставить фитиль, и потом этот фитиль поджечь, выйдет взрыв. В покоях вдовствующей королевы, в тесно запечатанных негласным распоряжением короля Аурелии покоях вдовствующей королевы может смешаться что угодно с чем угодно. Все трое перечисленных, плюс страдающий влюбленный… и минус посол Корво?

— Что нового слышно о фрейлинах вдовствующей королевы?

Сэр Кристофер улыбается.

— Ничего. То же, что вчера, позавчера и третьего дня. Королева страдает, влюбленные страдают, слуги шарахаются от любой тени в юбке.

Интересно, донеслись ли уже до ушей толедского, тьфу, ромейского… да не разберешь, какого, в общем, папиного посланца стенания Жана де ла Валле? От них ведь все городские кошки оглохли, у всех голубей аппетит пропал… едва ли посол не осведомлен о препятствии на его пути. О препятствии, бок о бок с которым ему через пару месяцев воевать под Марселем. Интересно, досчитаемся мы сына коннетабля после марсельской кампании, или случится с ним какая-нибудь вполне обычная для войны неприятность?

Но, может быть, беды нужно ждать с другой стороны?

— Валуа-Ангулем ему помогать не будет, так?

— Не знаю. Не могу поручиться. Неделю назад мог, а сейчас не могу. Там что-то очень странное происходит. Во всяком случае, не далее как позавчера Валуа-Ангулем потребовал от своих управляющих… состояние дел по овчине — ну не для марсельской же кампании. А вчера встречался с Хейлзом.

Семейству Валуа сейчас невыгодно влезать в каледонские дела. Невыгодно. И они не собирались.

А коннетабль, милейший, надо заметить, человек — и храни нас Господь от встречи с ним и его армией в бою, будет счастлив, если они все-таки влезут. Вопреки воле короля Аурелии влезут — и на этом наконец-то сложат головы. И король будет рад, вдвойне и втройне.

Хейлз тоже будет рад: регентша немолода и слаба здоровьем, а Клода, кузена вдовствующей королевы, хватит надолго… и это было бы подозрительно похоже на полный провал всех планов касательно Каледонии на ближайший десяток лет.

Клод, конечно, не его тетушка — и сейчас это очень некстати.

Слишком много версий — хуже чем ни одной.

— Нам не хватает сведений, вы согласны?

— Я не рискую, — хмыкнул сэр Кристофер, — пускать в ход свое воображение. И мне кажется, что об этом не стоит докладывать в столицу — у сотрудников всех трех канцелярий воображение еще богаче, чем у меня. Следить за самим Хейлзом — почти пустая трата времени. А вот с действиями Валуа я попробую определиться. Но куда больше меня интересует посольство.

— Чем именно? — посольство всех интересует со дня прибытия… и суета вокруг посольства поднялась изрядная.

— В городе стало не продохнуть от ромеев и толедцев из посольской свиты. Я о них буквально спотыкаюсь. Что интересно — в тех самых местах, куда хожу снимать сливки со слухов. Что еще интереснее — это недавнее, раньше они такого любопытства не проявляли.

— Его Светлости герцогу Беневентскому надоело украшать застолья и изображать статую улыбающегося мальчика, — и это понятно, странно, что не надоело парой недель раньше.

— Я надеюсь, что я неправ — и все это тени на стене, а Хейлз застрял в Орлеане просто-напросто потому, что королева-регентша не больна, а умирает.

Надеяться на подобное совершенно безопасно, если только не уверовать в то, что все так и есть. Потому что это было бы более чем хорошо. Джеймс Стюарт примет присягу у лордов… С ним можно иметь дело, куда удобнее и надежнее, чем с Джеймсом Хейлзом — а этот останется здесь и попытается устроить шум, много шума, присягнет королеве, начнет собирать недовольных Стюартом и Арраном — а таковые и сейчас в Каледонии есть, а после года регентства графа Мерея их станет еще больше — и сколотит Хейлз хорошую, солидную партию. Здесь. Под равнодушие короля и при активной помощи семейства Валуа.

Но это хорошо, что здесь. Мы ведь тоже спать не будем — так что может случиться, что у Мерея вовсе не будет проблем и соперников. В море, как и в войне на суше, тоже всякое бывает — а Толедо провожать заговорщиков Хейлза до гаваней не станет, не любят в Толедо схизматиков, а уж последователей Нокса — особо не любят.

Неприятности, конечно, и крупные неприятности, но не те, что нельзя пережить. И все равно Никки будет спать куда спокойнее, когда флот и армия уйдут на юг. И еще спокойнее, если Хейлза найдут однажды утром в канаве мертвым. Но есть предел тому, что Никки готов сделать без приказа — а приказа у него нет.

— Если регентша умрет, мы должны узнать об этом раньше Хейлза, — а до того позаботиться о распоряжениях на этот счет.

— Да… но я не уверен, что это правильное решение. — Сэр Кристофер опять дергает уголком рта. — По существу, нам ведь все равно, вокруг кого объединится Каледония. Мы ее все равно проглотим, не сейчас, так через десять лет, через пятнадцать, через двадцать… Меня больше заботит то, что будет потом. Эти их лорды, эти их проповедники, этот их… да Иуда, попади он туда, умер бы вторично, от зависти — они же живут с того, что торгуют друг дружкой, даже себе во вред. И они никуда не исчезнут от того, что туда придем мы. Нам придется что-то с этим делать. Хейлз, который не хочет присягать Мерею, потому что не любит нарушать слово — еще на что-то годится.

— Ну, нам он не годится ни на что. Потому что на нашу сторону он не встанет, — а что еще нас может интересовать? Сэра Кристофера куда-то не туда понесло… — Ни при каких обстоятельствах, я думаю.

— В хорошем хозяйстве и противнику можно найти применение…

Да, конечно, он же забыл. Сэр Кристофер, хоть и числится в службе первого министра, но в политике, как и многие рыцари в первом поколении, держит руку адмиралтейства. А представления адмиралтейства о государственном устройстве… прекрасно работают на уровне флота. Это все, что можно о них сказать.

А в обычной жизни, особенно в политике, нельзя полагаться на то, что другой — особенно враг — будет играть по правилам добровольно.

Хейлз вовсе не знает, не признает никаких правил, а догадаться, что именно он сочтет выгодой — затруднительно. К одной цели можно идти разными путями, некоторые передвигаются весьма окольными — а надежда и опора регентши так и вовсе… зигзагом.

И моя обязанность — не допустить, чтобы этот зигзаг прошелся по нам.

Когда гость ушел, Никки вытянулся в кресле и закрыл глаза. Проверять, готово ли все к дневному приему, Трогмортон не собирался — штат на то и штат, чтобы не нуждаться в присмотре. Нечего лезть под руку тем, кто занят делом.

Дома не понимают. Дома удивляются срывам, дурацким случайностям, пьянству, тому как быстро выгорают люди в поле. Не понимают, что континент — это не наши острова, где, конечно, все тоже очень не слава Богу, но есть какое-то подобие разумного порядка. И это не юг, где результаты работы все-таки видны и измеряются в милях дорог, пролетах мостов, портах, неумерших детях. А здесь ничего не меняется и, главное, никто ничего не хочет менять, а когда хочет — получается Франкония. Что тут можно сделать? Да ничего. Варить компот, не создавать лишних хлопот — и тащить свою часть груза.

Сегодняшние гости не относились ни к числу секретных, ни к числу приятных. К числу неприятных, впрочем, тоже. Джанджордано Орсини и Пьеро Санта Кроче приехали в Аурелию в свите посла — но принадлежали к семьям, признавшим власть Папы, только когда им приставили нож к горлу. Оба, однако, были приверженцами аурелианской короны, Орсини даже более ярым, чем позволял здравый смысл. Пригласить их к себе — безобидный способ завязать контакты с посольством, обозначить заинтересованность, не встревожив никого. Если Чезаре Корво захочет ответить, он пришлет кого-то понадежнее.

Нет, ничего неприятного в гостях не было, и все же Никки, думая о них, все время вспоминал дом и кое-какие тамошние обычаи. В частности, обращение с трофеями. Больше всего Орсини и Санта Кроче устроили бы его лично в виде чучел. Их можно было бы выставить в зимнем саду вместо вошедших в моду псевдоантичных статуй. Так у них в усадьбе стоял один из вождей кхоса, заохоченный прадедушкой, пока, кажется, дядя Питер не сообразил посчитаться генеалогией и не понял, что приходится трофею дальней родней. Пришлось похоронить.

В родстве с Орсини Трогмортон не состоял точно, а, будучи набит соломой, Джанджордано не потерял бы в красоте, зато сильно приобрел бы в разумности. Впрочем, для Трогмортона, как секретаря посольства, красота, увы, не имела значения, а отсутствие разумности было сугубым достоинством.

Гости опоздали — но умеренно, были разряжены как и вся свита — совершенно неумеренно, шумны, но в пределах терпимого, дружелюбны напоказ… в общем, гости как гости, чего от этих еще можно ожидать? Хороший фон, подходящие декорации. Некоторых красоток тщеславие заставляет выбирать себе в спутницы дурнушек, ну а посол Корво набрал в свиту пустоголовых красавчиков в количестве, достаточном для того, чтобы блистать своими качествами, даже не прилагая особых усилий. И не ему бояться соперников, среди своей свиты герцог Беневентский выделяется, как лебедь среди цесарок. Выделялся бы… если бы водились где-нибудь черные лебеди.

А разумные люди из его ближайшего окружения в этой стае попугаев не слишком заметны — если, конечно, не приглядываться.

С Джанджордано Орсини можно писать Святого Себастьяна. И лицом, и телом сия модель подошла бы любому художнику, а что до остального — фрески не разговаривают. Если молодой человек не перессорится окончательно с главой посольства, то, может быть, и украсит стену какой-нибудь капеллы в Роме. А если Папа Ромский и впрямь такой шутник, как о нем рассказывают, то украсит ровно после того, как перессорится. Тогда живописцу не придется додумывать, как именно вошли стрелы в тело.

— …но все-таки здесь хватает забавного. Вот, скажем, вчера мы с Джанджордано были свидетелями смешной сцены, — Санта Кроче, приятель Орсини, и погромче, и поживее спутника. Подвижный ум, но с первого взгляда видно — поверхностный. — Один… дворянин повздорил с другим, потому что тот, проходя мимо, задел его ножнами. Так они прямо на месте принялись выяснять отношения, представляете? А городская стража тоже глазела вместе с прочими зеваками. Под шумок у кого-то украли кошелек, ну, дальше было совсем весело… такой переполох! — судя по тону Пьеро, он искренне досадует на то, что не участвовал сам в переполохе.

— У вас, насколько я знаю, больше в моде стычки, чем поединки? — улыбается Никки.

— У нас в моде хорошо продуманные нападения, — это уже Орсини. То ли шутит, то ли нет. А держится, будто уже позирует. Избаловали восхвалениями…

Последнюю их кампанию против Папы трудно счесть хорошо продуманной.

— У нас тоже, — а вот это правда чистой воды, но все равно порой такое получается, хоть святых выноси. Особенно на севере.

Санта Кроче похож на юного сатира — светло-рыжий, со вздернутым носом, по щекам щедрая россыпь веснушек. Ромейская молодежь, как и аурелианская, редко стрижет волосы выше плеч, так что румяная физиономия окружена пышными кудрями. Выражение лица тоже под стать сатиру — уголки четко вырезанных полных губ невольно ползут вверх, когда Пьеро обдумывает очередную шутку.

— Я полагаю, — продолжает Никки, — что поединки вошли в Аурелии в такую моду, потому что покойный король… я не о предшественнике нынешнего, а об его отце, пытался их запретить.

— Хм… — Джанджордано пытается уложить у себя в голове это соображение: что на волю верховной власти можно плевать — он понимает, а вот чтоб делать назло… тоже понимает, но не так. Играть против правителя, даже воевать с ним… это естественно, но нарушать законы, в общем, по мелочи — дикость какая-то. Тяжкий труд размышлений отражается на слащаво-красивом лице. — Преоригинальнейшее наблюдение, блестящее, многоуважаемый… — небольшая пауза, Орсини соображает, как обращаться к почтенному хозяину, — сэр Николас.

Забавные все-таки люди. Обидеть боятся, понравиться хотят, а как правильно обращаться к альбийцу соответствующего положения, выяснить не озаботились. Спасибо хоть фамилию к обращению не приклеили, как бывает иногда.

— Видите ли, синьор Орсини, на вашем благословенном юге, как и на нашем теплом севере, правители большей частью не оспаривают право подданных устраиваться, как им удобно, во всех тех делах, которые не касаются прямо благополучия страны. — это преувеличение, но небольшое. — А на континенте королевская власть часто ведет себя подобно строгому школьному учителю. Неудивительно, что подданные порой отвечают ей… школярскими выходками и проказами.

— Вы так серьезны, синьоры, — смеется Санта Кроче. — Кстати, о школярских проказах. Здешние студенты университета такие выдумщики… говорят, то ли сегодня, то ли вчера трое захватили целый винный склад и бесплатно угощали красивых женщин… целую толпу. Вот это я понимаю!

Такого в сводке происшествий Никки не помнил. Неужто рыночная история так изменилась в пересказе — хотя, это Орлеан… студиозусы могли с утра услышать новости и воспылать духом соперничества.

— Мы слышали об этом по дороге, — уточняет Орсини. — Думаю, это все-таки преувеличение? Вам виднее, сэр Николас… хотя я хотел бы это видеть именно так, как нам рассказали. Это отличная шутка, дома ее оценят.

— Я знаю только, что на рассвете некие злоумышленники разогнали рыночную стражу на малом рынке, заняли ворота, и пропускали только милых дам по таксе — поцелуй с носа. Может быть, кто-то еще вдохновился примером.

— А как в Орлеане награждают за подобные подвиги? — Пьеро. Искренне так заинтересован в том, что спрашивает. А глаза внимательные… выясняет пределы осведомленности хозяина? Пожалуй, да. Ну что ж. Не очень ловко, зато цель достигнута.

Глаза у Санта Кроче слишком уж выразительные для его занятия. Слегка раскосые, ореховые с яркой прозеленью, и отражают любые движения души хозяина. Любопытство, интерес, недоумение, азарт… выражение меняется на каждый второй удар сердца. Хорошо господину Корво: бросишь беглый взгляд на физиономию Пьеро, и сразу понимаешь, что у него сей момент на уме. А посмотришь четверть часа подряд, так узнаешь, что из себя представляет весь Санта Кроче.

— Зависит от того, кто злоумышленники. Если студенты, то университет заплатит штраф и займется нарушителями сам. Если простолюдины, шутка может им дорого стать. Если дворяне — тоже заплатят штраф.

— Как это несправедливо, — смеется Пьеро. — Такое забавное дельце — и такое суровое наказание…

— Чего не отдашь за хорошую шутку.

— Ты не прав, друг мой, — щурится Орсини. — У нас случается платить куда дороже…

— Ну не за вино же…

— Всего лишь за слова.

— Некоторые слова, — угадывает Никки, — носят грустное название «государственная измена».

— Ну если считать изменой несколько куплетов или меткую эпиграмму… — иногда Джанджордано забывает, что позирует, и тогда застывшее, портретное выражение лица сменяется по-детски капризным, обиженным.

— То их автор может легко оказаться в положении, когда его единственной опорой является его же шея.

— Видимо, между севером и югом больше общего, чем кажется с юга. — Интересно, что на этот раз хотят выяснить дорогие гости. Уже третий камушек в огород собственного начальства. Но мелкий такой, можно счесть случайностью и не обращать внимания.

— Некоторые вещи стоит делать с открытыми глазами, — пожимает плечами Никки.

Гости быстро переглядываются, пытаются найтись с подходящим ответом — не выходит.

— А вот еще говорят, что в Лютеции какой-то горожанке было явление святых, — делится несвежей новостью Пьеро. — И святые пророчили неудачу в войне. Я так думаю, что не святые это были. Разве святые стали бы обращаться к какой-то нищенке, когда могут напрямую поведать свою волю Его Святейшеству?

— По-моему, — это определенно подкоп… — Святые на то и святые, что могут действовать, как полагают нужным, и не считаться с земными иерархиями, в том числе и церковными.

— Интересно, разделяет ли Его Величество Людовик эту точку зрения… — задумчиво произносит Орсини. — Неужели промедление связано с этим печальным и сомнительным событием?

А вот это уже совсем серьезно.

— Я могу гадать о мотивах святых угодников, но не рискну читать в сердце правящего короля.

— Терпеть не могу святых угодников, — отмахивается Санта Кроче. — Молитвы, посты — это все для монашек. То ли дело добрая война!

— Святой Георгий с вами согласился бы.

— Мы хотим воевать, — добавляет Пьеро. — Мы очень хотим порадовать святых угодников, как умеем. Поразив ересь как змея, в самое сердце. — Усердствует, пытается заполировать предыдущий вопрос.

— Я не могу сказать, что Ее Величество и парламент находятся в самых сердечных отношениях с Ромой, но мы искренне желаем коалиции скорейшей победы.

— Мы с благодарностью передадим ваши пожелания Его Светлости, — встает и раскланивается Орсини, приятель поднимается следом. Модель Святого Себастьяна тут явно верховодит, а сатир служит глашатаем. — Примите наши уверения в том, что мы ничего так не желаем, как усиления сердечности и дружбы между нами и нашими правителями.

Проводив гостей, Никки решил, что утром он ошибался. Чучела обладают множеством достоинств, но разговаривать они, увы, уже не могут. Во всяком случае, ему самому такого видеть не приходилось, хотя родня со стороны матери рассказывала… разное. А к чему это вспомнилось-то? Не зря же.

Никки остановился, положил ладони на стол, прохладная деревянная поверхность будто потянулась ему навстречу.

Не зря. На воспоминание о бабушкиных сказках его навело поведение гостей. Поднятый колдуном мертвец, честно, но неуклюже исполняющий его приказы, но не имеющий своей воли. Вот на что это было похоже. Сначала его проверили на компетентность. Потом скормили ему сказочку о том, что Орсини и Санта Кроче настолько недовольны Папой и папским сыном, что готовы об этом недовольстве кричать со всех крыш и жаловаться любому, кто захочет слушать. А после этого сказали, что посольство очень недовольно затянувшимися переговорами… и уже готово увидеть в бесконечных отсрочках чью-то злую волю. А затем встали, развернулись и ушли.

Первое и третье укладывается в одну тактику: посла не устраивает его ситуация. От молчаливого ожидания он перешел к действиям — если уж свита жалуется на всех углах и кому попало на промедление с началом войны, то несложно предположить, вычислить и догадаться, что думает об этом сам герцог. Ветер поднимается. Скоро все эти жалобы, умноженные и усиленные, дойдут до короля Людовика. Придется ему решаться.

Кстати, о женитьбе они ни слова не сказали — можно ли сделать вывод, что это промедление у посла недовольства не вызывает? Или матримониальные жалобы поручены другим членам свиты?

А вот второе… это уже из ряда вон. Зачем бы двум жителям полуострова так громко жаловаться на Папу и папских деток? И, главное, делать это в приемной альбийского посла? Уж больно слушатель неподходящий выбран… и что говорящие чучела могли иметь в виду?

Предположить, что это было всерьез — трудно. Оба молодых человека никак не светочи разума, но совсем уж безнадежные дураки в знатных семьях полуострова не водятся. Просто не выживают. Сэр Николас Трогмортон им не друг, не сват, не брат и не союзник. Стоит ему сказать вслух и при посторонних: «Джанджордано Орсини давеча обронил при мне, что… — вы не знаете, о чем это он?» — и пойдут крутиться часовые колесики, а Орсини после прошлого мятежа и так уцелели чудом. Прославленное милосердие Папы может и кончиться. Нет, сами по себе и от себя гости такого сказать не могли. Им приказали — или разрешили.

Есть, конечно, и еще один вариант: два дурака все-таки говорят сами от себя. И даже без намеков и далеко идущих целей — просто пытаются сделать вид, что все недавние беды семьи Орсини и весомый вклад в папскую казну не произвели на них особого впечатления. Их, мол, так просто не напугаешь и ревностными сторонниками Папы не сделаешь…

А посол Корво этих гордых и непокорных Орсини с Санта Кроче и еще парочкой таких же взял с собой в Орлеан. Чертовски интересная картинка вырисовывается: герцогу Беневентскому совершенно наплевать на мелкие шпильки и дешевое вольнодумство среди своей свиты. В подобной позе свитских он не видит никакой беды — говорят, и пусть говорят, вот когда от слов перейдут к делу, тут-то их и возьмут за горло.

Очень все-таки интересный посол явился к аурелианскому двору. Не соскучишься.

Прав сэр Кристофер — странное что-то происходит вокруг посольства. И точно не укажешь, не сформулируешь, на булавку не насадишь. В воздухе оно носится, как болотная лихорадка. Вот только в воздухе лишней сыростью повеяло, а тут и она.

3.

Вечер в Орлеане — утро в отведенных Его Светлости герцогу Беневентскому покоях. А с утра полагается завтракать. Объяснить дворцовой обслуге, что завтрак, даже поданный ближе к сумеркам, все равно остается завтраком и должен оный напоминать, причем не по аурелианским меркам, а согласно предпочтениям гостей, оказалось не самым легким делом, и тем сложнее оно было, чем более простые блюда желал видеть на столе герцог. Взаимопонимание между гостями и хозяевами сложилось не сразу, так что вместо первых завтраков Его Светлость с аппетитом, словно деликатес, грыз хрустящие листья латука — на которых, вообще-то, подавалось одно из блюд и комментировал, к вящей радости сотрапезников, прочие поданные к столу угощения. Скромные — всего-то в две перемены.

Капитан Корелла в этом деятельно соучаствовал.

— Крольчатина в имбирном соусе! — заявлял он, пристально присмотревшись и принюхавшись к выловленной из серебряной миски добыче.

— От соуса неотделима?

— Никаким образом… — усмехался толедец, укладывая себе на тарелку изрядный кусок.

— Боюсь, что не смогу принять эту почтенную даму, поскольку не желаю видеть ее супруга.

— Котлеты. С белым соусом… и черным перцем.

— А по виду — груши… — обвалянные в хлебных крошках румяные котлеты и впрямь вылеплены в форме груш, да еще и обжарены до золотистого цвета. — Жаль, что эти фрукты так двуличны. Я не могу им доверять.

— Телячий язык с пюре из каштанов.

Герцог с некоторым интересом косился на содержимое глубокого подноса, обнаруживал наличие очередной подливы и множества не угадываемых с первого взгляда составных частей блюда, и отрицательно качал головой.

— Сыр, — проявлял милосердие дон Мигель. — Просто сыр с зеленью… и отварные овощи.

— Вы уверены, что они ни за кого себя не выдают?

— Вполне, Ваша Светлость.

— Я их приму…

Герарди несказанно радовало, что все эти завтраки проходили в совершенно свободной обстановке. Еще по дороге герцог, видимо, подметил, что секретарь невольно косится на поднос с письмами, которые доставил догнавший посольство курьер, и молча кивнул на почту — читайте, мол. Несколькими днями позже Агапито услышал добродушное замечание «я предпочитаю завтракать сыром и хлебом, а вы — свежими новостями», и очень удивился: герцог не только угадал, но и совершенно точно сформулировал то, что сам секретарь так коротко и внятно изложить бы не смог. Так что теперь по «утрам» каждый за столом проводил время с удовольствием: Герарди читал письма, де Корелла с аппетитом укладывал в себя добрую половину поданного на троих завтрака — и куда только что девалось, толедец был крепким, но стройным, а Его Светлость больше развлекался новостями и шутками, чем собственно пищей.

Остальные члены посольства к завтраку обычно не допускались: герцог то ли в шутку, то ли всерьез говорил, что они портят ему аппетит; что уж там портить-то, вздыхал Герарди. Исключение иногда составляли Гаспаре Торелла, медик, и кардинал делла Ровере — но и эти не слишком часто. При кардинале беседы обычно прекращались или делались очень, очень сухими и деловыми. К несчастью, делла Ровере стремился заполнить тишину рассуждениями и проповедями, от которых и у секретаря пропадал аппетит. Даже к новостям.

Агапито, совершенно неожиданно для себя оказавшийся в ближайшем кругу Его Светлости поначалу чувствовал себя несколько неловко: должность секретаря посольства предполагала тесное взаимодействие с послом, но порой ему казалось, что его измерили, взвесили, оценили, признали годным подойти намного ближе — и забыли о том прямо сообщить.

И сама поездка в Орлеан, и должность были весьма почетными, но Герарди несколько опасался Чезаре Корво — и сам не мог бы объяснить, почему, в чем дело. В сыне Его Святейшества Александра VI чувствовалось нечто одновременно и привлекательное, и опасное, а, может быть, привлекательное именно опасностью — но что именно? Секретарь не мог пока этого понять. В обращении герцог был очень прост и неизменно вежлив, на мелкие промахи не обращал внимания, любые советы и рекомендации воспринимал крайне благосклонно… сплошное удовольствие служить подобному человеку. И если не думать о том, что ему — всего двадцать три, что характер семьи Корво известен всем италийским землям, всему Толедо, и отнюдь не своей сдержанностью, что о самом любезном молодом человеке говорили… разное, то можно было бы и не волноваться; не думать не получалось.

После завтрака де Корелла распрощался и ушел, сославшись на необходимость «пасти наших баранов» — два десятка свитских молодых людей и впрямь нуждались в ежедневном присмотре, хотя ничего выдающегося они пока еще натворить не успели, но большую часть из них Герарди считал балластом, взятым на борт не без пользы, но никакой ценности не имеющим — и был уверен, что Его Светлость относится к многочисленным спутникам ровно так же. Некоторые же из них, тот же Орсини, особо нуждались в постоянном пригляде. Пока что красавчик Джанджордано напропалую старался быть полезным, но никто ему верить не собирался, а дон Мигель — особенно.

— Я желаю услышать о каледонцах, — герцог вытянулся в кресле, закинул руки за голову.

Агапито уже подметил, что настроение Корво, конечно, с погрешностью, но можно определить по принимаемым позам. Если посол, даже когда его не видят и не могут увидеть посторонние, сидит прямо и строго выпрямив спину — значит, очень сильно чем-то недоволен, а если, как сейчас, устроился вольно, этакий нежащийся на солнце гепард — все в порядке.

— О Каледонии, Ваша Светлость, рассказать довольно затруднительно. Почему? — поймал секретарь удивленный взгляд. — Ваша Светлость, вы можете, не прибегая к непристойным выражениям и сложной жестикуляции, описать взаимоотношения вашего семейства с семейством Орсини за последние двадцать лет?

Человек в кресле коротко рассмеялся и кивнул, подтверждая, что в заданных рамках был бы совершенно беспомощен.

— А теперь представьте себе, — продолжил Агапито, — что этих семейств пятьдесят, а смена позиций происходит примерно раз в три-пять месяцев. И никто не ждет иного.

Вот например, лорд-протектор, Мерей, незаконный сын покойного короля — знаете, как он получил свой нынешний титул и земли? Несколько лет назад он был просто Джеймсом Стюартом. И вот, представьте, в один прекрасный день, выплывает на свет Божий его письмо к первому министру соседней Альбы, где Джеймс Стюарт выражает всяческое желание быть слугой Ее альбийского Величества в обмен на должности, земли и поддержку… тамошней гнусной ереси. Письму верят — Джеймс Стюарт уже довольно давно смотрел в альбийский лес. Смех в том, что на деле написать его он никак не мог — послано оно якобы было из Дун Эйдина в конце апреля… только самого Стюарта в Дун Эйдине в это время не было. Он как раз тайно ездил на встречу с представителем того самого первого министра, и они на этой встрече не договорились, а верней сказать — разругались вдрызг. О чем к моменту появления письма, королева-регентша знала уже из трех источников.

Его Светлость повел головой, видимо, пытаясь уложить все элементы интриги на одной плоскости.

— Узнав о письме, Джеймс Стюарт возмутился — он, видите ли, решил, что это его альбийские недосоюзники пытаются загнать в безвыходное положение, выставив изменником. Королева-регентша, удивительно умная женщина, тут же заявила, что письмо — подделка и клевета, а Джеймс Стюарт — верный слуга короны, а за понесенный на этой службе ущерб она награждает его землями и титулом. И стал Джеймс Стюарт лордом Мереем — и окончательно перестал понимать, чья же это была интрига. Но земли ему понравились и он даже больше года не предпринимал против королевы-регентши ничего, что для этого климата и ландшафта — поразительно.

— А кто написал письмо?

— Джон Гамильтон, лорд Арран. Союзник Стюарта. Его раздражало, что альбийский тайный совет уделяет Стюарту слишком много внимания в ущерб ему самому. Это выяснилось очень быстро. Первый министр был страшно зол и то, что Арран все еще ходит по земле, скорее всего, объясняется тем, что он не то второй, не то третий в каледонской линии наследования и может еще пригодиться.

— То есть, остальные наследники еще надежнее… Кстати, кто они и где сейчас?

— Уже помянутый лорд Арран, герцог Шательро, его сын, тоже Джон Гамильтон, и Генри Стюарт, лорд Дарнли. Этот — еще мальчик, лет пятнадцати, проживает с матерью в Альбе. Вернемся же к нашим Арранам… — секретарь улыбнулся. Имена на острове не отличались разнообразием, а семьи были весьма велики, так что в бесконечных Джонах и Джеймсах было легко запутаться. Почти как дома: все друг другу родственники. — Старший, герцог Шательро, спит и видит себя если не королем Каледонии, то хотя бы регентом, но у него отобрали этот пост в пользу вдовы покойного короля Иакова, Марии, тетки Клода и Франсуа Валуа-Ангулемов. Теперь он хочет быть хотя бы свекром какой-нибудь правящей особы…

Герарди сделал паузу, понимая, что вот этот вот котел имен, фамилий, родственных связей и устремлений, опрокинутый на голову, собьет с ног кого угодно — сам он разбирался несколько дней, чертил схемы, обозначал связи, — но герцог махнул рукой: «Продолжайте!».

— Сначала он пытался женить своего сына на Марии Стюарт, потом понял, что не справится и дорого продал покойному аурелианскому величеству право на руку своей королевы. С его сыном, Арраном-младшим, вы могли и встретиться здесь — несостоявшийся жених по результатам сделки получил большой кусок земли с этой стороны пролива и пост капитана королевской гвардии… Прожил в Аурелии одиннадцать лет, а два года назад, кажется, сошел с ума. Впал в ересь — нет, не в вильгельмианство, к сожалению, а в это их пелагианство островное. — О чем тут сожалеть, Герарди пояснять не стал. Открытый сторонник ересиарха Вильгельма при покойном короле прожил бы в Орлеане очень недолго, кем бы он ни был. А вот в островных ересях и схизмах на материке разбирались хуже. — Говоря кратко, он пытался здесь проповедовать, а затем решил, что лучше всего послужит делу веры, женившись на альбийской королеве… и сбежал. Его ловили всей страной — заставы на дорогах, закрытые порты. Но то ли Господь благоволит безумцам, то ли общий развал к тому времени дотянулся уже и до королевской карающей длани, но Арран ушел, добрался до Лондинума, был там принят — даже денег каких-то ему дали… и спровадили обратно к отцу. А Ее Величество очень громко, на весь зал для аудиенций инструктировала секретаря аурелианского посольства — Трогмортона, Ваша Светлость, вы с ним знакомы, он тут уже лет пять — что она не понимает причин благодарности Аррана-младшего и в предложениях его концов с концами не свела, и официально о своем недоумении и объявляет. Теперь он снова сватается к Марии. Письма пишет.

— А делу какой веры он собирается послужить на сей раз? — улыбается герцог.

— Я боюсь, что не могу сказать, Ваша Светлость. Трудно предсказать, какие еще перемены могли произойти в этом человеке.

— Что же вдовствующая королева Мария ему отвечает?

— Она до окончания траура не собирается осквернять свой слух подобными предложениями. К тому же ее окружение весьма недолюбливает младшего Аррана, а один из пребывающих здесь сторонников ее матери, вообще обещал засунуть ему письма… в полости тела, для этого совершенно непригодные. И учитывая, что отношения между ними и без того нехороши, на месте Аррана я не рискнул бы с этим господином встречаться. Полости целее будут.

— Из пребывающих здесь? — слегка оживляется слушатель. — О ком идет речь?

— О Джеймсе Хейлзе — он сейчас представляет в Орлеане королеву-регентшу.

— А его угрозы следует принимать всерьез?

— Это зависит от политической ситуации. Если Арран-младший, не будет нужен регентше живым, угрозу можно считать выполненной. Если же в нем сохранится надобность, с ним ничего не случится. Пока что Хейлз подчеркнуто ставит интересы Марии Валуа выше своих.

— Что представляет из себя этот человек? Я уже слышал о нем, но рассказы весьма противоречивы…

— Его отец менял сторону слишком часто даже по меркам Каледонии. И был самозабвенно предан собственным интересам. Кстати, пытался жениться на королеве-регентше, не интересуясь ее согласием. И ему это повредило меньше, чем могло бы — у него было очень много очень диких вассалов. Сын, на мой взгляд, существенно опаснее. Его мотивы неочевидны. Он еретик, но поддерживает Марию Валуа. В прошлом году он позволил Арранам сжечь свой замок… и обвалил им и их альбийским союзникам всю кампанию. Мат в три хода.

— Подробнее! — слегка подается вперед герцог, потом опирается на широкий подлокотник.

Прямой, спокойный взгляд, расслабленная поза — но тут обманется либо совсем простак, либо посторонний. Неудивительно: вокруг посольства творится нечто весьма загадочное, и пока что создается впечатление, что этот самый каледонский посланец и является камнем преткновения. Пока что, конечно — и это не значит, что так дело и обстоит, но Его Светлость желает знать, кто на другой стороне доски. Совершенно правильное и обоснованное желание.

Я новостями завтракаю, а он сведениями… нет, не питается, вскользь думает Герарди. Он их собирает, отовсюду, очищает от слухов и домыслов, полирует, оправляет в уточнения и дополнения, и раскладывает по полочкам в сокровищнице. Дабы в любой момент взять нужный камушек в руки и использовать — продать, купить, обменять, соединить с другими в украшении… Не забывает раз услышанное, никогда — это уже проверено.

— Весной прошлого года конгрегация лордов объявила регентшу низложенной — именем королевы. Подделали печать, — пояснил Герарди. — Альба дала войска и деньги, много денег. Это золото должен был привезти в страну некий Кокберн. Но каледонцы хвастливы, болтливы и неосторожны. Сведения о гонце и маршруте каким-то образом просочились в каледонское приграничье, а что знает приграничье — знает Хейлз. Он перехватил гонца и сделал это громко. Бунтовщики оказались на мели, а Лондинуму стало очень трудно отрицать, что восстание случилось на их деньги.

— Мне нужны детали, — очень мягко говорит Корво. — Мелочи. Забавные, сомнительные, даже недостоверные. Мне нужны не только факты, мне нужны отражения, блики, волны…

Секретарь молча кивает — он понял. Сухих фактов недостаточно. Очень легко представить себе герцога стоящим на берегу озера, например, Браччиано, и наблюдающим за тем, как кто-то бросает в зеркальную водную гладь камушки. Брызги, круги на воде, солнце дробится в блестящем отражении неба…

— Каледонские лорды бедны, а где бедность — там и жадность, — герцог согласно кивает. — Они разглагольствуют о вере, но на самом деле готовы служить тому, кто заплатит, да еще и грызться, если соратнику досталось больше. Конгрегация, пытавшаяся сместить регентшу, никогда не преуспела бы, не будь у Марии недостатка в деньгах. Зато альбийцы очень вовремя сумели предложить им помощь, и весьма щедрую помощь. Точная сумма неизвестна, но она действительно велика.

Секретарь останавливается ненадолго, на пару глотков кисловатого аурелианского вина.

— Лорды настолько привыкли к постоянным изменам, что посланца Хейлза, сообщившего, что его господин хочет примкнуть к Конгрегации, встретили весьма благосклонно. Настолько благосклонно, что когда Хейлз предложил везти деньги через его земли, пообещав охрану и защиту, согласились, даже не взяв на себя труд подумать, с чего бы верному стороннику регентши вдруг предавать ее.

Кокберн отправился в путь и действительно повстречался с Хейлзом и его людьми, после чего лишился золота и свободы. Узнав об этом, уже знакомые вам графы Мерей и Арран очень огорчились. Они отправили на розыск похитителя и золота не менее двух тысяч человек. Хейлз покинул замок Кричтон, в котором прятался, и укрылся в доме одного из своих вассалов. Дом этот, Ваша Светлость, неоднократно обыскивали — как и прочие дома в окрестностях, и, представьте себе, не нашли ни грабителя, ни денег. Хейлз же, как выяснилось впоследствии, был в доме и переоделся… судомойкой, — Герарди делает выразительную паузу.

— Кем?

— Судомойкой, Ваша Светлость. А роста в нем… — прикидывает секретарь, — на полголовы повыше вас.

— Неплохо, — кивает Его Светлость, — даже более чем неплохо.

И Агапито вдруг понимает, что его временный патрон действительно вправе оценивать качество авантюры, ибо его самого, еще в бытность лицом духовным, некогда взял в заложники, осмелился взять в заложники король Людовик, не нынешний, а его пред-предшественник, не к ночи будь помянут. Аурелианскому живоглоту очень нужен был послушный Папа и он решил обеспечить послушание самым простым и доходчивым способом. Как только аурелианская армия отошла от Ромы достаточно далеко, ценный заложник пропал. Испарился из тщательно охраняемой палатки в наглухо перекрытом лагере… а в сундуках улетучившегося кардинала вместо денег и багажа обнаружились камни вполне прозаического свойства. Разгневанный король перевернул округу вверх дном, но никого не нашел. Впрочем, судя по легкому разочарованию в тоне Его Светлости, прикинуться судомойкой ему тогда в голову не пришло.

Он прикинулся купцом, что, как ни крути, куда проще — зато надежнее, а в случае Хейлза трудно понять, каким чудом переодевание удалось. Учитывая, что каледонец не только на голову выше многих соотечественников, он еще и в плечах соответственной ширины — и где были глаза обыскивающих? Как эту кариатиду вообще можно было принять за женщину?..

— Дальше графу пришлось расплатиться за свою выходку. Арран и Стюарт объявили, что если он не сдастся с повинной, его имущество будет изъято в компенсацию понесенного Конгрегацией ущерба. Его поместье сожгли и разграбили, замок разрушили… но в итоге Хейлз оказался в прибытке. Альбийское золото в руках регентши сдвинуло баланс в ее пользу. Теперь аурелианские купцы, раньше отказывавшиеся снабжать изрядно задолжавших им сторонников Марии Валуа, отказали уже не менее задолжавшим им лордам Конгрегации. Альбийцы решили взять силой то, что не сумели купить, и осадили Лейт, но их быстро выбили оттуда. Хейлз там сражался, весьма успешно. Так что он рассорился не только с соотечественниками, но и с альбийцами. Регентша предпочла отправить его в Орлеан от греха подальше…

— И что он сделал, после того как у него сожгли дом?

— Послал Аррану вызов по всей форме. Арран его не принял, заявив, что пока Каледония занята аурелианскими войсками, честь не позволяет ему заниматься личными делами, да и вообще он с ворами не дерется. И больше из родового замка и носа не высовывал.

Его Светлость запрокидывает голову на спинку кресла.

— Хейлз получил за это хоть что-нибудь? От королевы-регенши?

— Почти ничего.

— Это плохо, — герцог не объясняет, почему.

Этот круг на воде Герарди видит и сам. Когда сталкиваются партии, стороны щедрее всех к тем, кто может переметнуться. Если такой человек как Хейлз — за победу, за ущерб — не получил ничего, это может значить только две вещи. Либо его патрон глуп и не понимает, что графу может надоесть таскать каштаны из огня и нести потери. Либо патрон уверен, что Хейлз не сменит сторону ни при каких обстоятельствах. Мария Валуа, королева-регентша — сказочно умная женщина, которая жонглирует ножами не первый год. Ошибок первого рода она не совершала даже когда ей было двадцать лет. И, следовательно, сейчас посольству ставит палки в колеса очень храбрый, очень талантливый и не то бескорыстный, не то крайне дальновидный и целеустремленный интриган. И правда, плохо.

— Благодарю вас, — медленно кивает герцог. — Это очень хорошая работа. Завтра я хотел бы услышать о здешних сторонниках каледонской регентши. Надеюсь, это не слишком короткий срок?

Это вопрос, действительно вопрос и пожелание, а не приказ в форме вопроса, понимает секретарь. Его не будут торопить, позволят выполнить поручение предельно тщательно и обстоятельно. Можно отказаться — но зачем? Часть сведений уже есть, а до завтрашнего утра… вечера их станет намного больше. Герарди и сам предположил, что за рассказом о каледонцах последует вопрос о тех, кто поддерживает их здесь.

— Если не случится чего-то чрезвычайного… — еще один благосклонный кивок.

Дверь распахивается без стука, человек входит без доклада; секретарь не поворачивается в его сторону — и так ясно, кто это может быть. Капитан де Корелла. Остальным являться таким образом не дозволено.

— Мой герцог, — нет, все-таки есть на что взглянуть — это не гепард, это тигр, и очень злой тигр, прижимающий уши и лупящий себя хвостом по бокам. — Простите, что прерываю ваш разговор…

Герцог только слегка ведет головой, отметая извинения. Если прервал — значит, были причины.

— Что-то с твоими ягнятами?

А и вправду, что еще может быть? Корелла зол, очень зол, но не встревожен. Значит, происшествие не связано ни с войной, ни с их задачей. А вот с молодых людей из свиты станется…

— Здесь в Орлеане есть бордель под названием «Соколенок». Это дорогое заведение, не всякому по карману. Родители радуются, когда удается продать туда ребенка. — Агапито кивает, понимающе. Исключительно мерзкий местный обычай — продавать детей в веселые дома. — От прочих борделей он отличается тем, что там не ждут, пока дети вырастут, а выдают их клиентам прямо так. Хоть младенчика, если деньги есть. Пять человек из вашей свиты, Ваша Светлость, побывали там прошлой ночью и с самого утра всем рассказывали о впечатлениях. Объясняя, как они там оказались, они сослались на ваш давешний приказ — познакомиться с городом.

Секретарь переводит взгляд с дона Мигеля на герцога — и ему немедленно хочется уронить что-нибудь под стол, перо, например, и долго, долго его там искать. Любопытство все-таки побеждает — любопытство и знание, что он лично тут совершенно ни при чем.

Ничего не меняется — Корво все так же сидит, закинув ногу на ногу, на губах легкая улыбка, бровь насмешливо приподнята, вот только кажется, что вокруг — почти прозрачное, зыбко дрожащее марево, словно около раскаленной печи, где плавят металл. Только сейчас плавится воздух, стекает бесцветными струями, вскипает…

— Пригласи, пожалуйста, в малую приемную троих из них и еще человек пять-семь, кого найдешь, из тех, кто там заведомо не был, — приказывает глава посольства. — Немедленно.

4.

Чутье, привычно задумывается капитан де Корелла, или очередное случайное совпадение? Пожелай герцог увидеть всю пятерку выродков, двоих пришлось бы искать по всему Орлеану. Во дворце только трое. И десятка полтора юнцов, еще не успевших дойти до паскудного заведения. Пока что. К счастью.

С полчаса назад Мигель вышел во внутренний двор, один из многочисленных внутренних дворов в безумной постройке, служившей дворцом правителям Аурелии. Добрым словом «палаццо» это сооружение капитан не назвал бы и под пыткой. Ходы, выходы, переходы, галереи, проходы тайные и явные, двери скрытые и открытые, и не счесть разнообразных лазов, ниш и прочих местечек для подслушивания. Ладно бы, это все так, по уму, и было бы построено. В замке покойного Сиджизмондо Малатесты тоже хватает тайных ходов и слуховых колодцев, но там-то владелец и строитель все это планировал, придумывал… а тут — само получилось. И поди обеспечь секретность и безопасность в таком-то пьяном кротовнике. Мигель обеспечивал, но злился и с нетерпением ждал отъезда.

Во дворе прогуливались, воодушевленно болтая и перекидываясь мячом с перьями, не меньше десятка сопляков из свиты. Слушали товарища, который цветисто распинался… услышав, о чем именно юнец распинается, капитан подождал, пока болтун двинется к выходу, любезно взял его под руку и спросил, с какой стати тому вздумалось посещать подобные злачные места.

Услышав ответ, оценив его точную формулировку, де Корелла подумал, что сейчас руку паразиту вывернет к затылку, а радостной физиономией приложит о ближайшую стену. Увы, нельзя. Высокородные свитские олухи — не солдаты… к сожалению. Гораздо глупее, гораздо бесполезнее.

— По приказу герцога. Он же велел нам изучить город, — улыбнулся блаженный идиот.

Мигель представил себе, что этот рассказ, с этим же объяснением, звучит в Роме — и… одобрительно покивав, вернулся во двор. Выяснять, кто еще с равным рвением выполняет приказы Чезаре. Таковых оказалось всего пятеро. Да, тут втихаря не придушишь и в местную реку не выбросишь — был бы один извращенец, случилось бы с ним досадное происшествие в чужом городе. И очень кстати, король Аурелии мог бы огорчиться — и зашевелиться. Но пятеро — увы.

Пятеро молодых дураков — старшему двадцать один — играющих не с собственной репутацией, с чужой. И не папаш своих, всех этих Орсини и Бальони, Нечистый бы с их репутацией, и так хуже некуда. С репутацией Его Светлости герцога Беневентского, а это Мигель де Корелла считал совершенно непростительным делом. Только самому решать этот вопрос уже поздно. Значит, придется беспокоить Чезаре…

Приказ капитана заинтересовал. Догадаться, что именно последует за таким странным приглашением, он не мог — да и не хотел догадываться, герцог умел преподносить настоящие сюрпризы. Уже ясно одно: приватной выволочкой без свидетелей выродки не отделаются. Но — почему не все? Почему только трое? Ладно, поживем — увидим, выловить бы хотя бы троих, пока не разбежались. Манит свитских балбесов ночной Орлеан; дома половина спрашивала у отцов и старших братьев, можно ли прогуляться с приятелем до полуночи, а тут вместо строгой родни — снисходительный молодой герцог, он поводья ослабил… вот компания и отбилась от рук.

— Синьоры, вас приглашает к себе Его Светлость. Извольте подождать в малой приемной, — двое неразлучных дружков собрались к выходу? Придется изменить планы на нынешний вечер.

— Синьоры, я рад вас видеть, — и не вру, рад, ибо вы-то, в отличие от предыдущих двоих, ночевали во дворце. — Герцог ждет вас в малой приемной. Всех троих, прямо сейчас.

— Вам приказано явиться в малую приемную, — и лучше бы поторопиться, право слово, но это юный Бальони поймет и сам… Морщится на слове «приказано», хватается за широкий берет. Да, продемонстрируешь жителям Орлеана свой роскошный головной убор в следующий раз…

Малую приемную Мигель недолюбливал — привычно тесно, привычно душно, но еще и обивка на стенах темная. Даже не разберешь, сколько ни приглядывайся, черный это цвет, синий или тухлой морской волны; чернильный какой-то, и отлив такой же ржаво-радужный. В Орлеане, конечно, не то что дома — здесь каменные стены не покроешь штукатуркой и росписью, а покроешь, так в первую же зиму чахотку наживешь. Но могли бы уже и повеселее что-нибудь выдумать. И ведь заново же обставляли покои к визиту посольства, а выглядит все — как будто жили уже лет десять. И стены эти лоснящиеся, и пыльно вдобавок.

Ничего, для этих гостей — в самый раз. А пестроты и яркости они добавят столько, что красок будет даже слишком. Из всех только двое одеты прилично, то есть, на толедский манер, в черное, и то лишь потому, что подражают Его Светлости. Остальные — радуга, да и только. Если в радугу добавить розовое, белое, сиреневое, малиновое, терракотовое… а также шелк, парчу, бархат, кружево, золото и серебро, изумруды, рубины и сапфиры, — скептически разглядывал вверенное ему стадо де Корелла. Богатое стадо, ничего не скажешь. А вот элегантности ни на серебряный джильято.

Весь десяток не слишком любезно приглашенных чинно разместился по креслам и диванам — как есть стая павлинов вышла на прогулку, и голоса такие же. Места в малой приемной хватило бы и на вдвое большее число гостей, но — сколько велено, столько и пришло. Трое посетителей борделя сидели спокойно, трещали помаленьку, косились на Мигеля, вставшего у стены напротив окна. Подвоха явно не чувствовали — не их же одних позвали. А еще с компанией. Значит, получат очередное поручение.

Будет вам поручение, мрачно подумал де Корелла.

Всунулись две хорошенькие девицы из дворцовой прислуги, быстренько расставили вокруг гостей сладости — сушеные фрукты, цветной сахар, — ушмыгнули так же тихо, как и появились. На щипки и попытки завязать беседу не отреагировали. Мигель отметил наиболее общительных — младший родственник Орсини, дальний родич кардинала делла Ровере, еще один из Альберини. Из агнцев, все трое. Козлища обслугой не заинтересовались. Капитан сдержал язвительное хмыканье — ну да, теперь прислуга нам не по чину, нам подавай изысканные развлечения…

Герцог задерживался. Гости начинали скучать.

Раз опаздывает, значит ничего важного. Или что-то неожиданное задержало. А вот когда герцог, войдя, не ответил на приветствия, сел и начал смотреть на них, молча, как астролог на особо бессмысленное сочетание звезд и планет — и с карты не вычеркнешь, и предсказания не составишь — тут уже в глазах молодых людей и беспокойство появилось. У всех.

Задавать вопросы им мешали правила этикета, о нем-то помнили и агнцы, и козлища. Чем дольше тянулось молчание, тем больше становилось вопросов. Наконец, набралось до края, до передних зубов — а пришлось молчать дальше, давиться тревогой и дурными предчувствиями. Альберини украдкой покосился на капитана, но тот смотрел поверх голов, в узкое окно.

Нетерпение и страх осели пеной на браге, оставив тоскливое ожидание уже совершенно чего угодно. И, капитан де Корелла мог бы поклясться в том на Библии, весь десяток гостей с радостью встретил бы и приказ покончить с собой прямо здесь, не сходя с места. Младший Орсини еще и спросил бы, каким образом угодно это Его Светлости. Хороший мальчик, пока еще — хороший.

— Господа, я собрал вас здесь, чтобы сообщить вам одну неприятную новость, которая, как я подозреваю, не дошла до вас. На месте Содома и Гоморры сейчас находится Мертвое море.

Молодые люди изумленно переглядываются.

— Те, кто бывал в Святой Земле, — невозмутимо продолжает герцог, — рассказывают, что плавать в этом море можно разве что в полном вооружении. Человека без доспехов вода выталкивает. Но тем, кто жил в этой долине, когда она стала морем, пришлось солоно.

Герцог, будто в задумчивости, наклоняет голову к плечу.

— А знаете, почему для Содома все так плохо кончилось? Их погубило любопытство. Пока они занимались своей содомией друг с другом и с подручными животными, Господь, в бесконечном милосердии своем, был готов пощадить их даже ради десяти праведников. Как пощадил потом город Сигор ради Лота и его дочерей. Но содомлянам потребовалось новое блюдо. Им захотелось ангелов. Конечно, случай редкий, упустить не хочется, но не силой же, право. Но, увы, жажда невинности оказалась так сильна, что горожане пытались вломиться в дом, даже когда гости поразили их слепотой. Наверное, они полагали, что наощупь тоже не ошибутся. И тут Господнему терпению пришел конец.

Мигель с интересом смотрел на четыре затылка и шесть профилей. Место было выбрано удачно. Затылки сами по себе не слишком выразительны, а вот спины могут выдать куда больше, чем лица. Вот Джулио Альберини, самый непоседливый, даже вертлявый, мелко дрожит плечами — ему смешно. А шестнадцатилетнему Марио Орсини еще смешнее, светловолосый мальчишка уже совершенно ничего не боится, он смеется в голос и едва ли не аплодирует. Герцог шутит. Очень весело. Еще двое тоже собираются хихикать, лица уже расплываются в дурацких улыбочках.

Ну-ну.

— C моей стороны было бы пределом гордыни равнять себя с Господом, — говорит герцог. — Я грешный человек, как и все потомки Адама, кроме одного. И предел моему терпению лежит гораздо ближе. Я также не способен пролить огонь и серу на города, — Чезаре вздыхает, ему явно жаль, что это не так, — но в данном случае это и не требуется. А вот на то, чтобы участь некоторых любопытствующих сравнялась с участью жителей Содома, хватит и человеческой мирской власти.

Хихиканье обрывается — как ножом отсекли. Замершие гости осторожно, очень осторожно переглядываются.

Вот теперь начнется самое забавное. Из семи невинных трое или четверо могут догадаться, о чем идет речь. И о ком. Остальные — вряд ли, и им очень, очень интересно. Внутри пока, под страхом и парализующим недоумением. Интересно, в чем же именно дело. Интересно, кому они обязаны подобной проповедью. Кто виноват.

А смотреть на троих козлищ еще приятнее. Особенно на Джанджордано. Приятель-то его уже сообразил, что происходит, и теперь думает об одном: как себя не выдать. В кои-то веки плотно закрытый рот и голоса не слышно. Чудо как оно есть. А вот Джанджордано ерзает, вертится, хлопает выразительными бараньими глазами… и не понимает. Удивительный человек. Вроде бы и не дурак, но — дурак. Редкостный. А уж догадливый какой…

— И если я узнаю, что кто-либо из вас опять возжелал чистоты и невинности больше, чем следует — этот возжелавший позавидует жителям Содома. Мы посольство, господа. В этом доме действуют законы Ромы, а не законы Аурелии. Надеюсь, вы их помните.

Человек, чье терпение не могло равняться с Господним, обвел слушателей взглядом — спокойным, ясным, без малейших признаков гнева.

— Признаться, я удивлен, что такое вообще могло случиться. Я считал, что в моей свите нет никого, кроме мужчин.

Санта Кроче — рыжеватый, светлокожий — идет роскошными алыми пятнами. Очень старается не покраснеть. Чем больше старается, тем быстрее краснеет. Похож на наливное яблоко, спелое, летнее — ткни ногтем, из-под шкурки брызнет сок. Только этот наливается дурной кровью. Печальное положение: тебя прилюдно оскорбили, а ответить — себе дороже.

А до Джанджордано дошло, о чем речь, но не дошло, в чем дело. Что тут такого? Приятно провели время, как жаль, что дома нет ничего подобного — об этом он распинался чуть раньше, когда Мигель его и услышал.

Мне, думает капитан де Корелла, легче поставить себя на место жителей Содома. Ангелов, в конце концов, не каждый день встречаешь. Свойства их неизвестны. Может быть, они совершенно неотразимы. Если судить по фрескам, так и есть, да и признаков мужественности в облике не несут. Совсем. Я бы, может быть, и сам не отказался подмигнуть какому-нибудь ангелу, а там видно будет… в общем, поведение содомлян хоть понять можно. А Господа — тем более, за такое обращение со своими подчиненными Мигель и сам бы разразил всех и вся. Насколько хватило бы огня и серы. История дурацкая, но простая. А Джанджордано? Представлять себя на его месте не хочется. Тошно.

Случись нечто подобное при штурме какого-нибудь города, капитан де Корелла не удивлялся бы, не раздумывал — а попросту съездил бы Орсини и его соратничкам эфесом по зубам, и все дела. Кровь и азарт делают со многими странные вещи. И не такое еще видали — и не так уж сложно все это пресечь. Отойдут — сами все поймут.

Но вот так вот средь бела дня, то есть, средь темной ночи, прийти и выложить сколько-то дукатов за… он, кажется, про восьмилетнюю девочку говорил. Пакость какая…

— Не могли бы вы… — браво начинает кардинальский родственник, думая, что ему позволено больше, чем прочим, и тут же осекается, робко мямлит: — объяснить…

— С удовольствием! — Очень своевременный вопрос, хоть никто и не разрешал задавать вопросы. Капитан слегка передергивается. Неудивительно, что делла Ровере так спекся. У Чезаре очень добрый взгляд и приветливая улыбка. И отличный аппетит, это очевидно. — Видите ли, друг мой, я всегда был уверен, что мужчиной можно назвать лишь того, кто способен вызвать в женщине благосклонность. Желание. Страсть. Некоторые могут добиться ее, лишь демонстрируя размеры кошелька — но алчность, хоть и грех, тоже чувство. Хоть какое-то, а порой и очень сильное. И вполне добровольное. А вот как назвать того, кто способен только покупать право на насилие? Даже не завоевывать его силой оружия. Покупать. И отчего же такое происходит? У меня есть только одно предположение: от твердого знания, что иным путем ему не добраться до женщины, как не укусить свой локоть. С кем же случается такое несчастье? С калеками, лишенными мужской силы, скажете вы? Но, синьоры, мы ведь не дети, мне ли вам объяснять, что есть много способов доставить женщине удовольствие, — герцог подмигивает, но заговорщической усмешки не выходит. Что-то жесткое и издевательское. — Стало быть, то о чем я говорю — удел бессильных, бездарных и ни на что не способных. Разве можно назвать подобное жалкое существо мужчиной? Или, может быть, кто-нибудь думает иначе? Кто-то хочет поспорить?

Желающих спорить не находится. Почему-то. Кажется, все присутствующие, виновные и не виновные, желают сейчас только одного — куда-нибудь провалиться. Хоть на дно Мертвого моря, в полном вооружении. Почему-то герцога, когда он говорит об участи Содома, легче слушать, чем когда он говорит о том, что происходит между мужчиной и женщиной. Внимание к подробностям и спокойное любопытство и в первом-то случае вызывают оторопь, а уж во втором, кажется, вовсе не могут быть свойственны существу с горячей кровью.

— Я, — улыбнулся герцог, — не желаю, чтобы в Орлеане говорили, что в моей свите состоят каплуны. Даже если так оно и есть.

Переход к угрозам молодые люди, кажется, восприняли с облегчением. Это им привычно, хотя от Корво они еще ничего подобного не слышали, но привычно. В отличие от назиданий о любви и страсти из тех же уст, а тут привыкнуть даже и мне сложно. Царапается что-то в этой проповеди, как хорек за пазухой.

Это, наверное, моя вина, уныло думал капитан, пока притихшие гости расходились. Не пройдет и часа, как они примутся живо выяснять, о ком же говорил герцог, и кто те самые пресловутые «бессильные и бездарные». Пятерка будет запираться и молчать, говорить, что они пошутили и на самом деле в паскудном заведении не были, клеветать на других; остальные — следить друг за другом денно и нощно, ожидая повода высмеять и отомстить. До отъезда ни один не подойдет к «Соколенку» на сотню шагов — отлично. И ничья честь не задета. Тоже неплохо, учитывая, что у всех этих сопляков весьма родовитые папаши. Жаловаться им не на что. А признаваться в том, что натворили, они едва ли захотят. За подобные увеселения можно и от Паоло Орсини больно схлопотать…

…и все-таки чего-то я ему не объяснил, не смог. Должен был, а не смог.

Де Корелла вспомнил хмурого подростка, которого кардинал Родриго Корво отправил учиться в университет Перуджи. В компании дона Хуана Бера для наставлений по духовной части и Мигеля де Кореллы — для охраны и присмотра. Мигель тогда не знал, радоваться ли, что кардинал доверил ему среднего сына, или сердиться: в двадцать пять лет оказаться воспитателем мальчишки… да что он, калека, уже отслуживший свое с оружием в руках?

Служить с оружием — и разнообразным — ему пришлось с первого же дня. Четырнадцатилетнего студента Мигель де Корелла интересовал только в этом качестве, но зато будущий служитель Церкви желал упражняться ежедневно. И еженощно. Отец мечтал увидеть сына на папском престоле, а вот о чем мечтал Чезаре?.. нет, учиться-то он успевал, блистал в университете, старый — казавшийся тогда Мигелю старым, сорокашестилетний — дон Хуан Бера был им весьма доволен, слал в Рому хвалебные письма.

У дона Мигеля с письмами получалось хуже — кардинала Родриго, наверное, порадовало бы, что сын отменно для юноши управляется с любыми мечами, бретой, копьем и стилетом. А также с алебардой, пикой, арканом, удавкой, арбалетом, глефой… если вспомнить все, что желал опробовать кардинальский отпрыск, получится опись оружейной залы богатого замка. Порадовали бы — до определенной степени, — например, успехи на охоте, но отцовской волей мальчику было велено изучать каноническое право, а не военное дело. Воином кардинал желал видеть старшего сына. И о чем было ему писать? О том, что сын послушен, вежлив, крайне рассудителен… и коли уж ему не позволяют фехтовать вместо лекций, требует занятий вместо сна?..

Остановился ретивый ученик на двуручном мече и тяжелой брете. Через год. И примерно тогда же начал говорить с Мигелем, произнося больше двух фраз подряд. И улыбаться. Иногда. Он не умел. Но очень хотел научиться.

Чтобы не удивлять и не пугать подданных без нужды.

— Мигель, останься, — окликнул его герцог, когда капитан уже собрался уходить следом за гостями.

— Я вернусь с вашим мечом, — не оборачиваясь, ответил толедец.

5.

«И подумайте, отцы мои, откуда взяться ереси в словах „человек есть мера всех вещей“, если сам Господь повелел Адаму дать имена всему живому? „…И привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей.“ (Бытие 2: 19) Как мог бы Адам сделать это на том языке, что существовал до Вавилонского смешения, на том языке, где слово есть истина, если бы не мог собою измерить все, что есть в мире?

Ибо воистину прекрасен и удивителен человек — и нет во всем Творении подобного ему, а сам он сотворен по образу и подобию Бога. Всему на свете положил Господь неизменные природу и предел, и даже наивысшие из ангелов способны быть только тем, чем они есть — не более и не менее. Но человеку Бог даровал свободу следовать душе своей. Поддаваясь страстям и смертному греху, уподобляется человек животным и даже растениям, и это признано всеми. Разве не говорил Магомет: „Тот, кто отступит от божественного закона, станет животным и вполне заслуженно“? Но устремив свой разум к познанию и созерцанию, а волю — к добру, становится он сыном и подобием своего Отца Небесного»

Он аккуратно положил перо на полочку рядом с чернильницей. Присыпал бумагу песком. Это еще не мысль, это зародыш мысли, ему нужно полежать, оформиться, созреть. Может быть, взрослым он будет выглядеть совсем иначе — как детеныш человека сначала похож на головастика, потом на рыбу, потом на змею. Человек больше всех, потому что вмещает в себя всех. А его самого вмещает только Бог… и то неизвестно, потому что проследить за развитием после смерти пока не получается.

А мысль пока — сырая, мятая, неоформленная. Есть люди, которые могут сразу положить на бумагу то, что хотели сказать, и именно так, как хотели. Он не завидовал им. Никогда не знаешь, что окажется ценным. Многое растет из оговорок, из ошибок, даже из неправильно поставленной запятой. Когда высказывание совершенно, оно равно само себе. Оно закрывает двери.

Может быть, именно поэтому так немного людей по-настоящему разбирается в алхимии. Не понимает, почему Великое Делание отнимает жизнь и почему нет единого рецепта. Конечно, нет. И не может быть. Потому что алхимик творит не только философский камень. Он в первую очередь творит себя. И вылупившийся дракон — в каком-то смысле только побочный продукт. Обычно, к тому времени, уже не нужный. Зачем великому алхимику бессмертие на земле? Застыть в одной форме, не знать, что будет дальше… смешно.

Бартоломео Петруччи положил черновик на стопку таких же. Ему не нужно было надписывать разрозненные листки — он никогда не путал одну мысль с другой. Окна на север, в небе плоские перистые облака. Ни синее, ни белое не выгорели еще до ровного летнего блеска. Рыжее полированное дерево стола, черный письменный прибор… новый лист, не совсем новый конечно, изводить чистую бумагу на черновики — расточительство, которого он не может себе позволить. Но сторона, обращенная к нему, свободна от записей и готова к работе. Перо… А пальцы в узлах уже, как у старика. Нужно больше двигаться, работать руками, не забывать поесть… трата времени. Слишком много всего вокруг — в мире, в книгах, в голове — чтобы отвлекаться.

Бартоломео хрустит пальцами, слышит, как суставы встают на место. Для мира вовне он все меньше Бартоломео Петруччи и все больше Бартоломео да Сиена. Для потомка знатного рода это не имя, а оскорбление — только безродных или незаконнорожденных можно именовать по месту рождения, а не по фамилии. Но Петруччи много. И даже «тех самых» Петруччи много, большая у него семья, разветвленная, не обеднеет. А Бартоломео-сиенец в мире один.

— Я просто хотела танцевать… я не думала, что… я не хотела никого пугать… Альфонсо… — Слова не желали складываться во фразы. Обидно — гордишься своим красноречием, знаешь, что мало в Роме женщин, которые сравняются с тобой в умении облекать мысли в слова, а потом…

Гость деликатно взял ее ладонь. Какой, все-таки, приятный и учтивый человек. Просто сидит рядом, слушает бессвязный лепет, и — хорошо. Даже почти и не страшно уже. С Альфонсо хуже. Утешает, сочувствует, выговаривает — все нежно и заботливо, но так напуган, что ему трудно держать себя в руках. Словно прикасаешься к перетянутым струнам, страшно. За нее боится, понятно — но тяжело. А этот, получужой человек, друг мужа, друг семьи — с ним легко. Можно думать только о себе. Можно даже плакать и не опасаться, что напугаешь — что тут страшного, женские слезы — вода, смешно бояться воды, ведь правда?

Наверное, все дело в том, что гость — уже почти старик. Многое в жизни видел, многое знает, да, и как утешать глупых женщин — тоже. Просто слушать. И совсем не волноваться. Последнее — самое главное, ну кто бы им всем объяснил раз и навсегда?

— Спасибо, что навестили меня…

— Ну что вы, монна Лукреция. Кого же звать, когда нужна помощь, как не друзей? Вы не хотели никого пугать, и, уж конечно, вы не хотели того, что случилось. Вам казалось, что ваших сил хватит, чтобы дойти до края мира — что там несколько лишних кругов в танце…

— Да, — печально вздохнула Лукреция. Так и было. Так и должно было быть… за что Господь так жесток к ним с Альфонсо? За грех и ложь? — Отец тоже огорчился. Мне так стыдно…

— Монна Лукреция, вам нечего стыдиться. Я не могу назвать себя врачом, но я изучал медицину и особенно — устройство человеческого тела. — Бартоломео да Сиена улыбается жене своего молодого друга. — Да и вы сами ведь интересовались анатомией, так что вы прекрасно меня поймете. Вы здоровы, просто удивительно здоровы и сильны, заботитесь о себе и ведете размеренный образ жизни. Все ваши жизненные соки пребывают в равновесии. Если плод покинул ваше тело из-за такой мелочи, как лишний танец, значит, он не прижился — и вам не было суждено доносить его до срока. Это просто случилось бы на неделю или две позже.

— Но почему?.. За что? Я так люблю своего супруга, я так хотела… — Глупости, опять получаются глупости. И весь позавчерашний день был глупостью — и поездка с дамами, и вечерние танцы. Ну почему она такая глупая? Нужно же было подумать.

Отец сердится. Альфонсо боится. Даже Санча переживает, хотя сама она на все готова, только бы не забеременеть… глупая.

Лукреция осторожно повернулась набок, взяла с блюда рядом желтое яблоко, откусила. Невкусное. Осеннего урожая, кожица дряблая, никакого сока. Противным яблоком хотелось швырнуть в стенку, но тогда кто-нибудь прибежит выяснять, зачем она стучала. А все уже так надоели, хлопочут вокруг, пошевелиться не дают, зато постоянно допекают вопросами. Книгу отобрали — вам лучше слушать чтение, музыка может вам повредить… спасибо, что гостей пускают. Не всех. Но Бартоломео — друг Альфонсо и человек исключительной учености.

И просто очень хороший человек. Сидит вот, выслушивает всю эту чушь… а ничего другого в голову не приходит.

— Но это не имеет отношения к любви. Монна Лукреция, возьмите свою руку, посчитайте пульс сами. Помните — под «Радуйся, Мария»? Видите, сильный и размеренный. А что чуть быстрей, чем нужно, так это потому, что вы волнуетесь. Что и неудивительно в вашем положении. Монна Лукреция, поверьте мне — это все равно бы случилось. Так бывает. Это ничья вина. Может быть, ребенок был больным и слабым. Может быть, просто одна из тех случайностей, с которыми мы ничего не можем поделать… Но ваши дамы, поверьте мне, говорят вам глупости. Да, тяжелый труд вреден и беременным женщинам, и кормящим матерям. Но вы не носили корзины со щебнем или даже с бельем. Вы не работали от зари до зари. То, что вы делали, не могло повредить здоровому ребенку. И вы не упивались вином. Вы не позволяли себе излишеств. Просто природа почему-то обошлась с вами жестоко.

Как бы заставить себя ему поверить, думает Лукреция. Ему, а не всем, хлопочущим вокруг. Со всеми их назиданиями, нотациями, страхами, страшными обещаниями…

Спальня затемнена — плотные занавеси на окнах, горит только половина свечей. Дамы и служанки передвигаются на цыпочках, говорят шепотом, по толстым коврам ходят, словно по звонкому камню; но разве заснешь? Два дня она только и делает, что спит, спит, спит — сколько можно уже? Не поймешь даже, от чего кружится голова — то ли от болезни, то ли от того, что все время дремлет, но от горького травяного настоя глаза закрываются сами собой. Сон все равно не идет, а вот плакать и капризничать хочется. Мерзкая трава, зачем она только нужна — а поди попробуй с медиком поспорить. С ним поспоришь… да и отцу тут же доложат. Вот синьор Бартоломео говорит, что она ни в чем не виновата. Так за что такое наказание?

Сидящему рядом человеку лет побольше сорока, у него правильное лицо, строгое; не из тех, что нравятся Лукреции, слишком уж аскетичное, но такое и должно быть у философа, исследующего человеческую природу. А пишет он хорошо, на прекрасной латыни — и без всякого чванства всегда готов объяснить любое непонятное место. От него никогда не услышишь жалоб на ограниченный рамками практического женский ум. Не то что от некоторых… многих, в общем… включая старшего брата.

Вспомнив о брате, Лукреция поняла, что только-только восстановленное спокойствие куда-то улетучивается, словно сквозняком его выдувает. Он же в своей Аурелии с ума сойдет… Господи, ну что ж такое? И не объяснишь же, что и жива, и здорова, и, что бы там не кудахтали придворные дамы, ничего страшного уже не случится. Да я через неделю опять танцевать буду!..

— Монна Лукреция, вы сейчас совершаете ошибку, — кажется, он заметил вновь охватившее ее беспокойство. — Очень распространенную ошибку. Когда с людьми случается беда, им хочется верить, что они могли бы ее избежать, если бы вели себя правильно. В половине случаев это так. А во второй половине — это просто страх перед тем, что беда повторится снова и они опять окажутся беззащитны перед ней. Проще считать себя виновным, чем беспомощным. Но вы не виноваты. Это горе нельзя было отвратить. Нужно поблагодарить Бога, что не случилось худшего, и жить дальше.

— Спасибо… вы правы. — Так и есть, и она во второй половине. Нет ничего страшнее беспомощности, а ее слишком много. — Но я думала о другом. Мне придется написать брату… и я не знаю, как.

— Если вы готовы принять мой совет, не пишите ему ничего. Он вас любит и будет беспокоиться, а помочь ничем не сможет — и в его воображении все происшествие предстанет в настолько ужасном свете… — Бартоломео улыбнулся, тоже взял яблоко, покрутил, положил на место. — Монна Лукреция, мужчины, если они не врачи и не философы — страшные трусы во всем, что касается беременности и родов. Они ничего тут не могут сделать, и знают это. Это многократно умножает их страх.

Какая странная мысль… нет, не о мужском страхе, тут синьор Петруччи совершенно прав, но… она же никогда так не делала, никогда ничего не скрывала… но и брат никогда не уезжал надолго в другую страну. Как не вовремя, ну почему же именно сейчас, и как же его не хватает!

Ох, да что ж такое с ней? Это ведь уже не глупости, это уже совсем неподобающая дурость. В Аурелии сейчас решаются важнейшие дела, для всей семьи наиважнейшие, а для Чезаре в первую очередь. Для брата эта поездка самое главное дело, нужно, чтобы все прошло хорошо, а тут она со своими неприятностями; брат, конечно, из Орлеана сюда не сорвется, к счастью, слишком далеко — но ему будет очень хотеться… нельзя. Нельзя мешать мужчинам, когда речь идет о большой войне, и особенно — если сама во всем виновата.

И Альфонсо нужно будет убедить, и отца. Они должны понять. Пусть только попробуют написать брату об этом… об этом досадном пустяке! А к возвращению Чезаре… ну, там видно будет.

— Я не знаю, как вас благодарить…

— Выздоравливайте, монна Лукреция. И становитесь прежней. Рассказать вам что-нибудь веселое?

— Я всегда рада вас выслушать, синьор Петруччи! Особенно ваши забавные истории, особенно сейчас, — и даже не нужно заставлять себя улыбаться… он обязательно расскажет что-нибудь смешное. По-настоящему смешное, а не такое, над чем приходится смеяться из вежливости.

— Вы помните госпожу Пентезилию Вазари, ту, что вырезала ваши четки?

Как же тут забудешь? И четки чудесные, из абрикосовых косточек и на каждой — сцена из Писания, и маэстро Вазари — красавица и умна как мужчина, а уж весела…

— Она, представьте, влюбилась в племянника кардинала делла Ровере, в настоящего племянника, сына его сестры, этого лоботряса Раффаэле. А он с ней переночевал — и бросил. Исключительно глупый молодой человек, счастья своего не понял. Госпожа Пентезилия очень горевала, а тут ей одна церковь в Болонье и закажи алтарь, деревянный. Так она выбрала центральной сценой бегство Иосифа от жены Потифара. И себя с Раффаэле там и изобразила — в подробностях. Заказчики, правда, немного удивились — но по самой сцене не скажешь, до или после Иосиф от жены начальника без покрывала убежал, а Писание велит считать, что до… А портрет опасных мирских страстей получился очень убедительный. Как сказала госпожа Пентезилия: «Не пропадать же добру…»

Лукреция сперва улыбнулась, потом не выдержала и расхохоталась в голос. И смеялась до тех пор, пока не прибежали служанки, а с ними и медик Пере Пинтор. Толедского врача, отцовского любимца, Лукреция побаивалась: человек строгий, суровый, а если дело доходило до нарушения его предписаний, так и склонный к гневу. К счастью, синьор Бартоломео немедленно завел разговор о приобретенной накануне новой и редкой книге, чем и отвлек громы и молнии от головы пациентки. Но веселье безнадежно закончилось.

Иногда ему хочется торговать сладостями. Жженым сахаром, орехами в меду, глазироваными фруктами, лимонным льдом. Сладости тоже недешевы, но зато все знают, как они хороши — даже те, кто никогда не пробовал. На них смотрят, ими восхищаются, у детей зажигаются глаза.

Сладости любят все. А книги — только те, кто с ними уже знаком. И не всегда за то, за что следовало бы. Любят за переплеты, за редкость, за цену, за уважительный взгляд других знатоков. Не за возможность поговорить с живыми и мертвыми.

Конечно… люди. Что уж тут. Достаточно вспомнить, что они сделали с одной-единственной и не самой сложной на свете Книгой. Из-за сортов жженого сахара хотя бы не воюют.

Но жженый сахар мертв. Его не требуется проветривать, протирать, с ним нет смысла разговаривать, он не задохнется в темноте, не выгорит на солнце. Для него не нужно придумывать полки, расставлять светильники… от него дом не пахнет смолой, воском, клеем и немного — хрустким, сухим летним воздухом. Если в книжной лавке тесно и пахнет пылью, и нечем дышать — это плохая лавка. Хорошие книги можно найти и там, чего не бывает, а вот за хорошими книжниками нужно идти в другие места.

Постоянный покупатель, почтенный синьор, обычно приходит по вечерам, когда Абрамо уже думает, что пора закрывать лавку. Кому вечером нужны книги? Особенно, если торговец ворчит и не позволяет подносить светильники слишком близко к страницам. Проклеенная бумага вспыхивает легче соломы, а не каждый хочет платить за убыток. Синьор Бартоломео — порядочный покупатель, если бы с ним случилась такая неприятность, то обязательно рассчитался бы. Но с ним не случается, он книги любит и никогда себе не позволит никакого непотребства.

А еще по его рекомендации в лавку Абрамо иногда приходят такие же добропорядочные любители книг, не все богаты, но в книготорговле важны не только круглые дукаты, а и возможность узнать о редкой рукописи, о новой печатной книге с севера или северо-запада, о том, что делается в мире… да и вообще ученая беседа — дороже золота. Даже если совершенно даром.

Порядочный покупатель синьор-сиенец, один недостаток — небогат. Иногда не покупает книги, а берет почитать. Случается, продает из своего собрания, чтобы приобрести что-то другое. Это хорошо, это в прибыль. Частенько то, с чем расстается синьор Бартоломео, просят прислать в другие города, и это тоже в прибыль.

И само то, что он сюда заходит, приводит в лавку и других людей, менее внимательных, более щедрых. А эти люди любят прихвастнуть не только золотом, но и знанием, близостью к тем, кто принимает решения.

Это тоже выгодно. И вполне безопасно. Если бы синьор Бартоломео желал заниматься политикой, он остался бы дома, в Сиене, и не нуждался бы в патронах. Он мог бы тогда покупать какие угодно книги, только у него не было бы времени их читать. Он безопасен — и это едва ли не самое главное.

— Возможно, — говорит сиенец, снимая с круглого стеллажа старый свиток с арабским трактатом о душевных болезнях, плохой список, да еще и конца у рукописи нет, — заглянет к вам скоро один покупатель… не бойтесь драть с него три шкуры, дорогой мой Абрамо, все равно платить по счетам будет Папа. И если у вас к тому времени найдется полный труд аз-Захрави, тот самый — вы не пожалеете о времени, потраченном на его поиски… Вашего гостя, видите ли, интересуют не только результаты, в конце концов, они в значительной мере устарели — вот, мы уже и зубы научились вставлять, и инструментарий у нас не в пример прежнему — но сам ход мысли. А в этом смысле «Аль-Тасрифу» нет цены.

— Что за покупатель такой? — оживляется хозяин, до того клевавший носом на своем табурете. Разбудили до рассвета… дети, богатство мужчины. Если кто-то из папского окружения, то Абрамо до конца дней своих будет переплачивать синьору Бартоломео за каждую книгу, и сыновьям завещает…

— Пере Пинтор, — улыбается синьор Бартоломео. Хороший человек. Сам делает подарок и сам рад. — Личный врач Его Святейшества.

— Толедец? — притворно огорчается Абрамо. — Продавать толедскому врачу книги — все равно, что Ибн Зухра учить, как кровопускание делать… где же я возьму то, что ему будет интересно?

— Старые книги. Старые, разные, как побольше. И, друг мой, все, что касается хирургии. Редкости, курьезы. Ваш визитер относится к этому направлению медицины с особой нежностью. В конце концов, он из-за него покинул дом.

— Как так? — Абрамо изумляется уже вполне по-настоящему. — Что есть в Роме, чего нет в Толедо? Кроме Папы, конечно…

— Вы неправильно ставите вопрос, мой друг. Спрашивать нужно, что есть в Толедо и чего нет в Роме.

— Ох… неужели, — даже зная, что в лавке посторонних нет, и под окнами нет, и под дверью, Абрамо все равно понижает голос до шепота, — синьор чернокнижник?

А хотя бы и чернокнижник, думает он про себя, найдется и для него трактат.

— Упаси Господь… да разве я направил бы к вам человека, который занимается такими глупостями? Синьор Пинтор, видите ли, очень предан своему делу. Он, можно сказать, своими руками восстановил в Валенсии медицинский факультет… и он не любит, когда пациенты умирают. Вот он и предложил после каждого случая смерти делать вскрытие, чтобы определить причину и понять, что помогло, а что повредило. Врачей в городе на это хватит, а лет двадцать-тридцать такого опыта и никакая болезнь перед нами не устоит… Ну вы представляете, мой дорогой Абрамо, что сказали добрые валенсийцы на такое предложение?

— Представляю, — вздыхает Абрамо. Добрые ромляне сказали бы примерно то же самое. Ну, не все. Соплеменникам аз-Захрави могло бы и понравиться… некоторым, а вот родичи и собратья Абрамо по вере тоже очень оскорбились бы. Всей ромской общиной, наверное. Пришлось бы Абраму Мерсиаро помолчать и заболеть, пока говорят о таком ужасном деле — не врать же, что тоже согласен, с тем, что ужас-ужас… — Какой смелый и решительный синьор! Его, часом, камнями не побили за такие предложения?

Синьор Бартоломео оборачивается, складывает руки перед собой, ладонь к ладони… вот сейчас он похож — не на чернокнижника, а на мага или звездочета со старых рисунков, только расшитого золотом колпака не хватает. А на кого похож сам Абрамо? На фамилиара, получается — маленький, кругленький, сидит на табурете и весь волосами зарос.

— Городской совет решил, что пристойнее будет передоверить дело Трибуналу. Ну а ученый доктор оказался сообразительней, чем многие другие на его месте. И опередил визитеров на несколько часов. Добрался сюда, нашел коллег. А Его Святейшество, как узнал об этой истории, назначил синьора Пинтора своим личным медиком — чтобы вопрос о выдаче даже и не вставал. А потом понял, что тот и впрямь хороший врач. Но вот библиотека его так и осталась в Валенсии.

Торговец задумывается, запускает пальцы в бороду. Действительно, смелый человек. Без шуток. Смелый и доблестный, доблесть ведь не только в том, чтобы браво размахивать налево и направо острым железом. Иногда кому-то приходится сражаться с глупостью и косностью, что гораздо страшнее. Особенно в Толедо — приезжающие оттуда родственники и просто знакомые торговцы рассказывают, что Трибунал с каждым годом все свирепее и свирепее, лезет не в свое дело, пытается называть чернокнижием все, что им непонятно или попросту ново. Еще лет пятьдесят, и от хваленых толедских врачей останутся только трактаты и воспоминания о былом искусстве, а новые будут лечить как… как при первом короле Тидреке, если не хуже.

Абрамо смотрит на свои полки, на глиняные футляры для свитков, на светлые плетеные коробки для отдельных листков, черновиков, рисунков. Может быть, Бог и правда сохраняет все, где-то там у себя, но здесь, на земле книги пропадают, тонут, горят… и люди горят.

— Мне будет в честь, если благородный синьор сможет восполнить у меня недостаток в книгах. Но ведь он, наверное, в Роме давно? Что ему интересно, чего у него еще нет, помимо полного «Аль-Тасрифа»? У меня, кстати, есть с самыми лучшими и подробными иллюстрациями, и ни одной ошибки…

— Я пока не умею читать мысли, увы. Аз-Захрави ему нужен, а что до прочего — я не верю, что в ваших закромах нечем соблазнить знатока.

— Вы ко мне слишком добры, синьор Бартоломео, — усмехается Абрамо, потом встает и лезет на полку, достает не особенно привлекательного вида книжечку — in quarto, обложка из тонкой дощечки, раскрашена в две краски, треснула с обеих сторон. Да и содержание не лучше, унылое моралите, поставленное в 1351 году в Суассоне в честь какого-то праздника христиан. — Вот, привезли вчера для вас.

Вид у книжки, будто по ней все церкви города и все цеховые общины это моралите учили, и по головам друг дружку стучали для чистоты звука и общего прояснения в умах. Зачем такое синьору Бартоломео — не торгового ума дело. Может, попросил кто, может, затесалась в мутном этом недоразумении хорошая рифма или погубленная автором интересная идея. А может, дело в том, что отпечатали эти книжки небольшим числом — и все они одинаковые. И даже ошибки будут одни и те же, потому что нет дураков — второй раз такую тоску набирать.

Синьор Бартоломео книжечку прочитает — и вернет, наверное. Ему в доме такой хлам ни к чему. А может, и не вернет, может быть, подарит кому-нибудь, позабавиться. А если вернет — то, может быть, именно это глупое моралите вскоре заинтересует кого-нибудь на севере, в Кремоне или Аквилее… много на свете любителей редкостей.

И всем хочется знать, куда и как двигаются деньги, где востребованы какие товары, куда смотрит власть. Абрамо тоже хочется. Явление синьора Пинтора — это та же самая игра, та же самая вода. Только в луже, а не в озере или в океане. А синьор Бартоломео смотрит, запоминает, а потом пишет книги. Может быть, лет через двести их будут искать в книжных лавках ученые люди, чтобы узнать, как зарождалась их профессия, что думали те, кто ее создавал…

Глава третья,

в которой вдовствующая королева созерцает теоретические ноги, король — метафорические перья, посол — эмпирического разбойника, генерал — потенциальную дуэль, а драматург — гипотетический заговор

1.

Во вторую неделю мая в Орлеан пришло похолодание. Северо-западный ветер принес тучу с градом — неожиданно, средь бела дня. Ночами, на горе бродягам, котам и влюбленным, случались настоящие заморозки — до инея на первой траве, до стеклянной хрусткой корочки на лужах. Бродяги пытались не замерзнуть на мостовых, коты оскорбленно шипели, ступая мягкими лапами по выстывшим крышам, а влюбленные кутались в плащи, жались к разводимым на улицам кострам и повышали оборот ночных питейных заведений славного города Орлеана.

Сэру Николасу очень нравился северо-западный ветер: бродягой он не был, котом тем более, влюбленным себя не ощущал — зато с попутным ветром в столицу Аурелии прибыло кое-что гораздо более ценное. Договор, составленный в Лондинуме. При договоре, разумеется, и посланник, но посланник не представляет собой ничего особо интересного, а вот договор стал и сюрпризом — в Альбе собирались, конечно, но чудо, что успели так быстро, а не на ту осень годов через восемь — и подарком. Очень вовремя. Очень правильно. Что ж, ветер со стороны острова дурного не принесет…

Документ лежит перед ним — черное на желтом, четкий почерк, никаких писарских завитушек, Его Величество король Аурелии не обидится, он знает, что по альбийским законам все мало-мальски серьезные документы должны выглядеть именно так. Предельно простой язык, предельно простой шрифт, место для подписей, место для печатей. Чтобы не было потом разночтений и повода для споров. Нация сутяг, что поделаешь.

Впрочем, это не окончательный вариант. Кое-что можно уступить, кое-что — поменять. Полномочия посланник привез тоже. В отдельном пакете.

Ветер из дома не подвел. Его Величество вцепится в этот договор, как евреи в пустыне в манну небесную. Ненападение. На десять лет. Неограниченная торговля. На десять лет. Взаимный вывод войск из Каледонии — навсегда. Но при этом Аурелия сохраняет право помочь старым союзникам, если на территорию Каледонии кто-нибудь вторгнется и если… чудо что за условие… к Аурелии обратится за помощью каледонский парламент большинством в две трети голосов. Вроде бы, просто, если не знать, что они там в Дун Эйдине и втроем-вчетвером ни о чем договориться не могут, а если на каком-то деле сойдется две трети парламента — значит наступил конец света.

Теперь осталось только подписать предлагаемый договор — и готово. Очень многие вещи, происходящие сейчас в Аурелии, превратятся из ожидаемых неприятностей в неприятные возможности. Всего лишь возможности, за которыми нужно присматривать, чтобы они не набрали достаточную силу. С подписанием трудностей быть не должно. Разумеется, Его Величество помедлит, поторгуется, поразмышляет. Быстро согласиться — себя не уважать. Но договор будет подписан много раньше начала марсельской кампании, значит, больше месяца на уважение не потратят. Невыгодно.

Договор нужен Аурелии. Нужен больше воздуха, много больше. И хотят за него так немного… не соваться в Каледонию, на которую все равно в ближайшие годы не наскребешь ни денег, ни людей; да чтобы вдовствующая королева Мария отказалась от претензий на альбийскую корону. Корона эта — тоже пустая мечта, которой сто лет в обед. На это сил не хватит не только у Аурелии, а и у всего континента, взятого вместе, если представить себе, что континенту может придти в голову такая блажь. Договор меняет журавля в небе на крупного гуся в руках. Его подпишут.

Договор нужен не только Аурелии — и королевству Толедскому он нужен, и папскому престолу. Всем членам тройственного союза. Особенно интересно получается с Ромой — им Каледония не интересна, далеко от Ромы до Каледонии. О том, что не менее трети каледонских лордов — католики, Папа вспоминает… иногда, наверное. Поминает их в молитвах перед Господом. О них как о политической силе Александр VI не помнит, не знает, знать не хочет. У него под носом, под боком куда более интересные дела. Вольная Романья, не желающая признавать понтифика сюзереном, Галлия, уже вслух мечтающая о собственной Церкви — чем это, дескать, Равеннская Церковь звучит хуже Ромской? Арелат, глубоко оскорбивший ромского первосвященника тем, что поставил интересы страны выше интересов веры и волей короля разрешил свободу вероисповедания — сиречь, свободу любой ереси, в том числе и вильгельмианства…

От Ромы до Каледонии далеко, ничего, кроме благословения, лорды-католики не дождутся. Ради них Папа не станет вмешиваться.

Толедо же в договор предусмотрительно не включали, и даже не думали им предлагать. Зачем? Помощь от них Каледония получит в одном-единственном случае: если Филипп Толедский женится на Марии Каледонской. Для чего ему предварительно нужно овдоветь — что само по себе дело не трудное, а вот жениться на Марии — посложнее. Слишком многие будут против. А без брака, без прямых и очевидных выгод Толедо не вмешается. Потому что с нищей Каледонии нечего взять, а вот от примирения Аурелии и Альбы пользы ожидается очень много. На море в первую очередь. А братьев по вере можно поддержать деньгами — невеликая печаль, до сих пор не слишком-то помогали, и дальше не станут тратиться, молитвой — ну, кто ж запретит, и добрым словом — а это и вовсе непредосудительно.

А вот предложи кто Толедо примкнуть к договору — так они за свое нынешнее бездействие захотят столько сребреников, что обладай Иуда их аппетитом, неизвестно еще, как бы пошли известные всем дела Страстной недели. Гордость не позволяет соглашаться на простые и взаимовыгодные условия. Ну, что взять с Толедо… как торговали тысячу лет назад своим хорошим поведением, так и ныне готовы торговать, получая выгоды и золото просто за то, что не собираются нападать. Хотя попробуй они и впрямь напасть, им же потихоньку спасибо скажут. За повод в очередной раз укоротить жадные руки.

Определенно, некоторые вещи не меняются с тех самых времен, когда везиготы и франки периодически грозили Роме всем на свете. И еще бургунды, предки нынешних арелатцев… этим вообще уроки не пошли впрок. Как всегда. Ничего нового под солнцем, ничего нового под луной — а эта мудрость и Ромской империи намного старше…

А в Каледонии парламент передрался — треть за договор, две трети — против. Одни потому что без аурелийской поддержки года не проживут, другие, потому что им без альбийской армии в стране — край. Регентша, замечательная женщина, жалко, что не наша — прилюдно умыла руки. Что парламент решит, то и будет… а он, конечно, до второго пришествия ничего не решит, вот и будут у нее руки и чисты, и развязаны.

— Те, кто голосовал за договор, — говорит за спиной сэр Кристофер, — из всей этой своры — худшие. Эти не боятся, что их зарежут, эти хотят резать сами и без помех. Во имя веры, между прочим, хотят. Чем они там думают в Тайном Совете, уму непостижимо… Сторонники Нокса — это не черт, его крестным знамением обратно в зеркало не загонишь. Мало нам того, что есть, им собственную Франконию на севере завести захотелось?

— Сэр Кристофер, я не думаю, что вы имеете право говорить в таком тоне о Тайном Совете! — это Дик Уайтни, дальний родич и первого министра, и госсекретаря, в Орлеане представляет второго. Толковый мальчик, младший сын, но помнит, какими способами не стоит делать карьеру. Он будет ругаться здесь, в кабинете, но доноса сам не напишет и другим не даст.

— Если Тайный Совет на меня обидится, я об этом узнаю. — Маллин доволен договором и недоволен тем, что договор содержит лишнее. Но помогать он будет все равно. Всем, чем может.

— Сэр Николас, — мягкий выговор, южный. Говорящий не с настоящего юга, конечно, а из Корнуолла, их за милю слышно. — Лучше скажите, чего вы ждете от нас. Распределим обязанности, и разойдемся. — Генри Таддер, адмиралтейство. Еще не рыцарь, но будет. Этот будет. — А насчет Каледонии, сэр Кристофер, думаю, что вы неправы, а Тайный Совет как раз прав. Нокс — ублюдок, прошу прощения сэр Николас, но он из ублюдков ублюдок, а те, кто за ним идет — еще и глупые ублюдки, потому что верят во всякое… сами понимаете. Но они — таран. Они откроют нам ворота. А чем раньше мы войдем, тем меньше будет крови. Они без нас еще будут резаться сто лет. Тайный Совет прав. Хватит. Нужно один раз вложиться и сделать все как надо.

Сэр Николас терпеть не может ссор. В буквальном смысле терпеть не может, как никто не может терпеть кипяток, вылитый на голую кожу. Молчать можно, лицо удержать можно, а вот наслаждаться подобным или не чувствовать вовсе… ну, может, и случается с кем-то такое везение. Не с ним. Не судьба.

Нужно промолчать. Очень дельно начал Таддер — распределим обязанности. Очень плохо закончил свою речь. Дослушав до конца, мы забыли начало. Вот как-то так, знаете ли, получилось…

Посол Альбы при дворе аурелианского короля смотрит не на Таддера, а что на него смотреть-то — на сэра Кристофера. Громыхнет, не громыхнет? Не будем проверять…

— Вы, кажется, поинтересовались, чего я жду от вас? — мило улыбается Никки. — Того, что мы будем обсуждать наши обязанности, а не действия Тайного Совета. Господин Таддер, вы единственный человек, который может появляться здесь открыто. — Официально Таддер в Аурелии занимается легальным, хотя и неодобряемым делом — набирает переселенцев. Как раз на юг, на ту сторону экватора. Компании предпочитают моряков и ремесленников, но хорошие крестьянские семьи тоже в цене. А что иностранцы, это ничего. Через год-два они будут говорить на «птичьем», родным языком их детей станет речь Большого Острова. Их внуки будут называть «домом» Альбу. Как сам Никки. Но это сейчас не важно, а важно, что Таддеру многое приходится улаживать здесь, в Орлеане, и его появление в посольстве никого не удивит и не обеспокоит. — Я хотел бы, чтобы вы остались здесь и занялись документами. Чтобы вся переписка вокруг договора шла через вас. И все запросы. И вся связь.

Таддер может отказаться. Формальное право у него есть — посольству он не подчиняется. А вот возможность… скорее, уже нет. Причем по его собственным меркам нет: боком выйдет, сообщат, припомнят. Так что после секундной заминки — на лице даже не успевает проступить кислое выражение, — он решает сотворить чудо превращения уксуса в вино. Работы много, работы очень много, ответственной, утомительной, нудной — но кто с ней справится, тот будет награжден. Еще одна ступенька вверх. А он справится, как же не справиться. Так что большое спасибо сэру Николасу за такой прекрасный шанс.

Ну, большое вам пожалуйста.

Может быть, с третьего-четвертого раза научитесь думать. Каледонцы Таддеру не нравятся. Как будто у нас лет тридцать назад лучше было. Как будто люди вообще где-то друг от друга отличаются… условия отличаются. Порядок. А люди почти везде почти одинаковы.

— Господин Уайтни, под вами больше всего людей. Денег нам прислали достаточно. Можете вы обеспечить наблюдением всех, кого я вам укажу? Кто с кем виделся, кто о чем разговаривал, с каким выражением лица… — скорее всего, это не потребуется, но чем Бог не шутит, пока дьявол спит?

Молодой человек отвечает не сразу. Склоняет голову к плечу… знакомое какое-то движение, откуда, странно, не вспоминается, странно… слегка прищуривается. Прикидывает, подробно, свои возможности. С учетом средств. Хороший мальчик, светлая голова… во всех смыслах.

— О скольких наблюдаемых идет речь?

— От шести до десяти, — больше бессмысленно. Не сможем обработать и переварить.

— Да, несомненно. — Уайтни кивает, словно одновременно стряхивает с глаз длинноватую челку. При гладко зачесанных назад волосах. Потрясающее зрелище… — О ком идет речь?

— Пока не знаю. Предположительно Валуа-Ангулем и его союзники, коннетабль, ромейское посольство.

— Получается много больше десяти, — улыбается cветловолосый.

— Я не попрошу вас делать это одновременно.

— Я всецело к вашим услугам, сэр Николас.

— Я вам крайне признателен, — и правда. — Сэр Кристофер…

— Да, конечно.

Тут не нужно объяснять и отдавать распоряжения. Город и обеспечение безопасности. Второе, особенно. Потому что те, кто захочет сорвать договор — или хотя бы задержать подписание — будут бить по Никки. Прямо — но с этим и персонал посольства справится, или косвенно — но тут сэр Кристофер все знает сам. Его можно было вовсе не приглашать — но это было бы невежливо по отношению к Таддеру и Уайтни.

Сейчас гости будут покидать посольство. По одному. Таддер — вполне открыто, как всегда. Уайтни — как большинство гостей такого сорта, но об этом позаботится отдельный человек. А сэр Кристофер… сэр Кристофер выйдет вместе с остальными из кабинета, отправится дожидаться своей очереди и вернется через некоторое время.

— Любезно благодарю вас всех и не смею больше задерживать, — поднимается и раскланивается Трогмортон, смотрит вслед гостям, заставляет себя смотреть.

Уайтни — высокий, тонкий в кости, выглядит младше своих лет, кажется безобидным милым юношей. Шпага издалека тоже кажется просто тонкой полосой металла. Главное — не подходить поближе. Таддер — полная противоположность: приземистый, основательный, грубое лицо. Это не шпага, это… топор. С амбициями. Очень дельный работник, но жаден до почестей и признания.

В том, что касается работы, тут можно верить всем. До ножа — тоже всем. Если речь идет о карьере — только Маллину. Потому что им с сэром Кристофером нужно разное. Никки хочет дослужить свои десять лет, собрать за это время все, что можно — и уехать к себе, на юг, совсем в другом статусе, совсем с другими деньгами, с другими связями… так будет много легче двигать границу. А Маллин вряд ли выйдет в отставку. И вряд ли доживет до пятидесяти. И кончит, скорее всего, плохо, не в поле — так дома, потому что дома он играет в политику, и не по маленькой. И поперек партийных линий. Сэр Кристофер лоялен идеям, а не корпорациям, и уж тем более не людям. Значит, и рассчитывать может только на себя. Это Никки — Трогмортон из Капских Трогмортонов. Звено в цепи. За ним все — от семьи до его арендаторов, и он за всех. Зато Маллин — «тот самый». Суверенная держава из одного человека. Завидовать — нечему, иметь дело — одно удовольствие.

У суверенной державы свои законы и границы, законы Никки нравятся, с принципами он вполне согласен, но иногда эта держава может начать войну. И не сказать, чтоб на ровном месте… но было бы куда лучше, если бы на другой территории. Не в кабинете альбийского посла. Начни Таддер читать свою речь в любом кабаке, найдись у сэра Кристофера, что ему ответить — так и замечательно, тут бы Трогмортон согласился. Всецело. Однако ж, в кабаке не начнут, Таддер не начнет, знает свое дело… ладно, все это мелочи, а более важные вещи мы сейчас обсудим подробно. А от встречи осталось смутное, беспокойное ощущение — и скребется вдоль хребта. Что-то неправильно. Померещилось? Посмотрим, не показалось ли что-нибудь странным Маллину.

Сэр Кристофер вошел тихо, так же тихо сел. Взял с блюда кусочек печенья, белого — саго на миндальном молоке… Профанация, по-настоящему, молоко должно быть кокосовым, но не в Орлеане же. Тут нужно спасибо говорить, что саго есть. Таддер привез, есть и от него польза.

Налил себе вина. Налил Никки, не спрашивая.

— Хотел бы я знать, кто вас в столице так не любит?

— Да не будет меня никто убивать, — морщится Никки. — Ерунда. Даже Хейлз должен понимать, что это не поможет.

— Я не об этом. Я о том, что в Дун Эйдине о договоре узнали раньше. Им сообщили, нам — нет. Вы не знали, я не знал, Таддер не знал — почему он, вы думаете, так злится? Даже Уайтни не знал, ему свои не сказали.

— Да зачем нам сообщать? — Хотите играть в мяч? Ну вот, я вашу подачу принял и отбил. — Мы и так спокойно все сделаем.

Время есть, деньги есть, а продать такой договор Людовику — все равно, что лошадь у слепого увести.

— Вы помните случай, чтобы дело было настолько важным, а мы узнавали о нем последними?

— При прошлом Людовике такое было, и тоже касалось Каледонии. На самом деле, мы ведь знали о том, что договор готовится, но не знали, что все пройдет настолько быстро. Зато мы можем не сомневаться, что узнали о нем первыми в Орлеане.

— Я бы за это не поручился. Я бы не поручился, что кое-кто не получает новостей из дома.

— Вы за кое-кем наблюдаете — на этой неделе было что-нибудь новое?

— Я не знаю, как мне определять разницу.

Разницу… Никки тоже не знает, как ее определять. Он ее просто видит, когда она появляется. Не заметить невозможно, как ни старайся. Разница — очень громкая, очень яркая, ее захочешь — не пропустишь, но это не умение, это врожденное свойство, вот приучить себя разглядывать постоянное, неизменное, обычное — можно, очень трудно, но можно. Можно даже объяснить, как научиться. А тут… не идти же смотреть на Хейлза своими глазами? Если не возникнет подходящая ситуация, не получится вплоть до самого приема, а это только в конце недели, а тогда уже весь город будет знать о содержании договора. Очень неудобное положение вещей.

Cэра Кристофера он понимает очень хорошо. Им не сообщили. Хотели подставить ножку — может быть, хотя вряд ли, слишком уж важное дело. Боялись утечки — более вероятно. Но почему?

— Вы заметили, сэр Николас, что наш Уайтни отрастил челку?

Трогмортона передергивает — да уж, заметил. И заметил не он один, значит, не померещилось. Никки пытается повторить движение. Может быть, если голова не помнит, вспомнит тело — чье, ну чье движение? Не получается, неудобно. Непривычно. И не всплывает ничего…

— Вы тоже обратили внимание. Может быть, вы еще и узнали, как это случилось?

— Челка принадлежит Его Светлости герцогу Беневентскому. А в его компании Уайтни появлялся открыто ровно один раз.

Да, действительно. И челка, и манера слегка наклонять голову к плечу, не сводя взгляда с собеседника. Птичья такая манера, да и взгляд тоже — птичий. Любопытный и совершенно непонятный, и еще неведомо, умеет ли ромей моргать, или и в этом тоже подобен птице. А вот с чего бы Уайтни обзавестись этой манерой… нарочно подражает? Было бы чему, право слово, тут уж лучше начать с осанки и с умения спокойно держать руки при беседе, а то молодому человеку из ведомства госсекретаря приходится сцеплять пальцы, чтобы ладони не плясали в воздухе в такт каждому слову…

— Когда успел и зачем?

— Не знаю. Может быть, просто повторяет, сам того не понимая. Может быть «снял» понравившийся жест. Может быть, дело много хуже.

Подражал бы осознанно — причесывался бы по-другому. Неосознанно — тоже… пришла бы блажь расчесать волосы на пробор, а почему нет? в Орлеане так четверо из пяти ходят. И те, кому к лицу, и те, кто отродясь не задумывался, что им к лицу. Нелепица какая-то…

— Насколько хуже?

— Так бывает, когда достаточно часто находишься в обществе человека, который произвел на тебя сильное впечатление.

— А это вообще возможно? — не впечатление, тут-то сомневаться не приходится, а вот частое пребывание в этом обществе. Как, когда, каким образом, зачем?..

— По времени? Да.

Из всего разговора можно заключить, что сэр Кристофер понятия не имеет, было ли подобное. Знал бы — поделился бы уже своими сведениями. Или, что хуже, Маллин играет в свою игру. Имеет право играть, кстати. Все, что касается посольства — его дело, его партия. И Уайтни играет в свою игру — интересно только, по распоряжению или по собственной инициативе? Второе… второе совсем никуда не годится. Совсем.

Сэр Кристофер прихватил еще несколько печеньиц, откинулся на спинку кресла.

— За мной ходят, — сказал он. — Уже неделю. Местные уроженцы. И их много. Следят не очень умело. Но их по-настоящему много, человек пятнадцать. Я думал — у вас людей попросить, или лучше у Уайтни, а тут ваши новости.

Новости, да. Новость за новостью. Хорошая одна, остальные — дурные. Уайтни… и это.

— Людей я дам. Кто это может быть?

— Я на картах не гадаю. Я не узнал никого, а ловить их на живца — значит, сообщить, что заметил.

Неделю… нет, договор тут ни при чем, и это очень плохо. Отдельные дела, одновременные, но отдельные. Очень некстати это все сейчас. Совершенно безобразно, совершенно никуда не годится: пятнадцать человек — это не шутки, это подозрительно похоже на большой такой промах. Не будем говорить, что провал, пока не будем, но… да уж, вот вам и славный месяц май, лучший месяц в Орлеане.

— Вы раньше сообщить не могли?

— Я действовал методом исключения, — улыбнулся сэр Кристофер.

— И кого же вы исключили этим методом? — Держава. Суверенная. Договороспособная, не то что Каледония, но вот суверенитет этот иногда огорчает… и сильно.

— Вас, Таддера, соседей, королевскую службу и дом Валуа. Не в этом порядке.

Вот теперь сэру Николасу делается совсем грустно. Потому что если не перечисленные, так, спрашивается, кто? Полтора десятка. Местных. Неведомо кого. Не Валуа, не король… не свои, не соседи. Полтора десятка. Что это еще за монетка такая в пироге сыскалась?!

— Вот и я думаю, почему это сразу вдруг? Что за совпадения? — добавляет сэр Кристофер.

Теперь придется разбираться с тремя задачами сразу, и с договором проще всего, а вот с этими двумя загадками… просто не будет, это сэр Николас чувствует. Будет не просто. Будет, конечно, интересно, но, проклятье, как он не любит одновременно сваливающиеся сюрпризы — не любит, а они все валятся, и приходится ими жонглировать, а жизнь подкидывает новые шары. Три, четыре, пять, шесть, семь… восемью не умеют жонглировать и самые опытные циркачи, семь — это предел, но шаров пока что три, так что не будем унывать. Будем работать.

— К сожалению, больше похоже именно на совпадения… — подумав, говорит Трогмортон.

— Скорее всего, вы правы. Но так не хочется… С совпадениями так много возни, а толку от них никакого.

— Увы, — да уж, тут они полностью согласны. Куда интереснее размотать один моток пряжи, каким запутанным он ни окажись, чем несколько попроще. Возни многократно больше, а смысла от разных клубков меньше, ничего дельного не свяжешь.

— Между прочим, что касается впечатления — Уайтни я могу понять, — улыбается Маллин. — Меня герцог тоже ухитрился удивить…

— Чем же?

— Знаете, откуда пришли к вам в тот день молодые люди из ромейского посольства?

— Откуда же? — в Орлеане выбор велик.

— Из «Соколенка». Знаете, где они провели предыдущий вечер? Там же.

Никки морщится. Это дело аурелианских властей — терпеть у себя такие заведения или не терпеть.

Он бы не терпел. И клиентуру не терпел бы. Если совсем честно — место им под землей или над землей. Зря сэр Кристофер ему рассказал. Воспользоваться этой информацией Никки не сможет — законов страны парочка не нарушила, а вот, чтобы иметь с ней дело, придется теперь совершать над собой некое усилие. Это обязательно. Это работа. Иногда Никки не любит свою работу.

— И что же герцог? — составил компанию любителям остренького?..

— Он пригласил к себе дюжину молодых людей из свиты — и тех, кто ходил, и тех, кто не успел — и объяснил им, что посольство живет по законам Ромы, а не по законам Аурелии. Как я понимаю, там использовались куда более крепкие выражения, мне их не пересказывали.

Трогмортон сильно удивляется. Удивление, конечно, приятного рода — судя по тому, что до сих пор сообщали о нравах семейства Корво и самого его достойного представителя, все должно было бы выглядеть иначе. Примерно так, как Никки подумал в первый момент. А тут, извольте видеть, все наоборот… неожиданно. И как это понимать?

— Ну представьте себе, — улыбается сэр Кристофер самой солнечной из своих улыбок, — возвращается эта орава домой. И начинает там рассказывать. Впечатлениями делиться. Кого сочтут… духовным отцом всей этой истории — пусть он даже к заведению и близко не подходил?

— Да, действительно, сочтут… — хотя совершенно непонятно, с какой стати герцогу Беневентскому об этом заботиться, мокрому дождь не страшен. А визит в «Соколенка» вполне укладывается в любимую пословицу его соотечественников — «В Роме поступай по-ромски», ну вот и поступили по-орлеански, так в чем беда с его точки зрения? — И что ему с того?

— Видите ли, сэр Николас, если духовное лицо спит с половиной города — это непредосудительно, если происходит по согласию. Возмущаться таким на полуострове будут разве что «черные монахи», но их теперь слушают меньше, чем раньше — посмотрели, чем оборачиваются их принципы на практике. Если молодой человек высокого происхождения тратит деньги на шлюх — это даже похвально, ну на что ему их еще тратить-то? Если в некоем семействе отношения несколько ближе родственных, это дело отца семейства и больше ничье. Но чужие дети, чужие маленькие дети — это постыдно и смешно.

— А насмешки Его Светлости едва ли придутся по вкусу, — да, пожалуй, вот так — ясно. — Но, как я понимаю, Уайтни на этом званом вечере не присутствовал?

— Нет. Не присутствовал, да и не мог.

— Но мог выслушать пересказ?

— Я надеюсь, что у меня самые длинные в этом городе уши, но вряд ли — единственные.

— Узнал и немедленно восхитился… — вздыхает сэр Николас. Нет, не все так просто, к сожалению.

Договор — не секрет, уже не секрет, но в ближайшую пару дней — еще и не общеизвестное дело, так что можно выкинуть одну простую и вполне безопасную штуку: поделиться сведениями с тем, кому они будут крайне интересны, весьма полезны… с тем, от кого каледонская партия их не получит. И посмотреть, внимательно посмотреть самому, станет ли рассказ новостью. Если не станет — можно будет сделать много печальных выводов, а добрые отношения между двумя посольствами это все равно очень укрепит.

И делать придется ему. И читать по этой зеркальной физиономии — тоже ему… не было у хозяйки беды, завела себе сфинкса.

2.

Нелегкое дело — не спать ночью, если нужно делать вид, что спишь. Если рядом сладко сопит соседка: ради хитроумного замысла пришлось рассориться с Карлоттой, рассориться до того, что в одной спальне фрейлины ночевать не захотели, поменялись. А поодиночке юным дамам спать не положено. А новую соседку Карлотты не так уж редко забирали из дворца к хворающей матери… пока суд да дело, пока все устроилось — три недели прошло. Наконец-то свершилось чудо: бывшая подружка в своей спальне одна, следовательно, может позволить себе… кое-что неподобающее.

Соседка самой Шарлотты громко дышит и слегка порыкивает во сне, была бы собакой, было бы ясно — охотится. В спальне отчаянно темно, одинокая свеча в дальнем углу и не светит толком, а равномерное колебание язычка пламени только усыпляет, убаюкивает… Прикрываешь глаза — кажется, что бодрствуешь, а потом едва не подпрыгиваешь в страхе: спала, не спала? А вдруг задремала и все пропустила?

Шарлотта Рутвен — девушка серьезная, она не может себе позволить заснуть. Вот и приходится то щипать себя за руку, то прикусывать губу… и прислушиваться. Ну где уже этот несчастный влюбленный? Долгое ли дело — в окно залезть? Вот же олух… к утру, что ли, сподобится? Ладно, у самого любовью разум отшибло, но каледонский инт… адмирал-то на что?

Наконец за стеной сначала зашуршало, потом грохнуло. Грохнуло знатно — пол задрожал. Что ж они такое уронили? Нет же в спальнях ничего тяжелого — неужели самого Жана? Соседку и будить не пришлось. Милая аурелианская дама с редким именем Анна села на кровати раньше, чем проснулась… Ах да, она же с юга, как и Карлотта, а у них там земля трясется время от времени.

— Я пойду, посмотрю, что там, — спокойно и внятно сказала Шарлотта Рутвен, совершенство во всех отношениях. — Может быть это воры, а может быть просто ставень ветром сорвало, — вот что могло упасть! — и появление стражи будет неуместным.

На стуле висит накидка, шерстяная, теплая, глухая совершенно — подобающий наряд для юной дамы, которую ночью подняли с постели. Никто не удивится, что она под рукой — у Ее траурного Величества часто болит голова, в том числе и по ночам.

Зажечь от свечки светильник, взять его. Поежиться от холода. Открыть дверь, пройти пять шагов по коридору. Ничего не увидеть. Толкнуть дверь в спальню бывшей подруги — на всякий случай. Они, конечно, поссорились, но вдруг воры залезли именно туда и Карлотте нужна помощь. Заглянуть. Увидеть странное. Поднять светильник. Признать, что видишь именно то, что видишь. Издать бешеный клекочущий звук — самой удивительно.

— Как вы… Анна! Стража! Здесь чужой мужчина!

Негодование настоящее. Ну скажите мне, что нужно делать с очень прочной деревянной кроватью, чтобы сломать одну из опор для балдахина?

Хорошо, что это не воры. Хорошо, что ночной пришелец, несмотря на размеры, никому не угрожает. Потому что стража запаздывает. Будь вторжение настоящим, учини его тот же Хейлз или, будем честны, родичи Шарлотты со стороны отца, все население крыла успели бы уложить в мешки. А вот фрейлина Анна своих не бросает — вылетела в коридор с палкой для закрывания ставней и заполошным воплем «Пожааар!». Шарлотта стоит в дверях соляным столпом, как и положено нежной невинной деве, оскорбленной в лучших чувствах. Преступная парочка делает вид, что запуталась в покрывалах и не может распутаться. За спиной шум, грохот, шаги. Замечательно. Проснулись.

Проснулись все, включая Ее Величество. Ей, разумеется, бегать по коридорам, накинув на себя что-нибудь или, тем паче, в одной сорочке, не положено, но дело сделано. Доложили. Еще немного — ой, до чего же холодно стоять на полу в одних чулках, — и все закончится. Королева увидит неподобающее. Неподобающее сидит на широкой кровати — не очень хорошо видно, признаться, даже если лампу поднять повыше, и не без испуга таращится на собравшуюся толпу. Две младшие фрейлины. Слуги. Два гвардейца с оружием наголо. А вот и одна из четырех Мэри, наперсниц Ее Величества… нельзя же пропустить такое событие, королева не простит.

Мэри Сетон — это сейчас лучше всего. Высокая строгая дама, превеликая нелюбительница всяческих происшествий, а уж нынешнее просто выведет благонравную Мэри из себя. Вот и отлично…

Фрейлина Сетон решительно раздвигает широкими плечами толпу, проходит прямо к постели, светит грешной парочке в лицо, мрачно хмыкает. У Жана — смущенная физиономия, он скорбно косится на открытое окно, но удирать уже поздно. Карлотта уткнулась носом ему в спину, ну как же, стыдно теперь в глаза людям смотреть.

Шарлотта очень, очень надеется, что подружка не хихикает втихаря. С ней случается иногда, совершенно не к месту.

Сетон набирает воздуха… и ничего не говорит. Дергает головой, что твоя лошадь — и выплывает из оскверненной спальни. Докладывать. Это не к добру. Это совсем не к добру. Случилось безобразие, какого нарочно не придумаешь. Траур нарушен. Мужчина в спальне. А старшая фрейлина, тезка королевы, подруга ее детства и воплощенный цербер по должности и по натуре — ни слова? Мир перевернулся вверх тормашками: Рутвены орут, Сетоны молчат.

И теперь всем стоять на месте, в чем есть. Холодно же.

Шарлотта грозно смотрит на возмутителей спокойствия. Что им придется ей дарить, чтобы возместить неудобства этой ночи… страшно подумать. Пришлось бы. Если бы она брала такие подарки.

Проходит, кажется, не меньше четверти часа. Влюбленные грешники сидят на кровати, стража стоит у входа в спальню, Анна с Шарлоттой окоченели в дверях… все застыло, все застыли. Безмолвие, липкое и тягучее. Точно сон. Проспала, а теперь снится.

— Что там произошло? — наконец-то раздается из покоев королевы томный голос.

Вот за это фрейлина Рутвен терпеть не может Ее Величество Марию-младшую. Ведь узнала уже, что. Подробно описали, доложили… а теперь она на все свое крыло делает вид, что только что проснулась. Такая естественная фраза при первом пробуждении. Так противно звучит, когда это все расчет, продуманная поза.

Да, и тщательно продуманный беспорядок в одежде — небрежно, наспех накинутое платье, элегантно спадающий с затылка капюшон накидки… ну для чего это, для чего?! Перед кем тут сейчас позировать — нет никаких живописцев в коридоре, нет. За это Шарлотта Рутвен может ручаться, поскольку она их в здание не протаскивала, а больше некому.

Если Сетон плывет по коридору как, будем сдержанны в выражениях, средних размеров пеликан, то Ее Величество при движении умудряется словно бы расплываться по краям, напоминая медузу. Большую такую, полупрозрачную, колоколообразную, с длинными стеклистыми синими жгутами под колоколом… и Боже упаси к этим жгутам прикоснуться.

Это нехорошо. Это несправедливо, немилосердно и недостойно — выливать столько желчи на женщину, давшую тебе приют. Но жалеть получается только о том, что желчи мало.

Ее Величество — на голову ниже Жана, на полголовы ниже Хейлза; сравнивать ее с дамами у Шарлотты не получается, что там сравнивать, она выше всех известных девице Рутвен женщин, включая Мэри Сетон и Мэри Ливингстон, которых Господь статью не обидел. Плывет медуза, возвышаясь над прочими, на лице — скорее любопытство, чем негодование.

— Что здесь произошло? — еще раз спрашивает она.

Шарлотта понимает, что вопрос предназначается лично ей.

— Зашумели… — если всхлипывать не получается, можно хоть носом пошмыгать, все равно к утру простуда ее догонит, — я думала — воры. А оказалось — мужчина!

Усатый стражник хмыкает, подносит к губам перчатку, прикрывая улыбку.

Да, Шарлотта — истинное совершенство, совершенная дура. И совершенная ябеда. Застала бывшую подружку с мужчиной, — какой ужас! — и немедленно подняла шум.

— И что же этот молодой человек делает здесь?

Всему под небом есть предел — и только манерности Ее Величества предела нет. Что он здесь делает? Первые маргаритки собирает… Козу пасет. Варит средство от беспамятства. Ее Величество уже забыла, что была королевой этой страны и что был у нее коннетабль, а у коннетабля — сын…

— Ах, — вздыхает королева, — я еще не проснулась и оговорилась… Я хотела спросить — делает ли что-либо здесь молодой человек? Разве может быть такое, чтобы в моих покоях, в спальне моей фрейлины ночью обнаружился мужчина?

— Может… — вздыхает оный мужчина. Его легко понять, он очень постарался, чтобы обнаружиться — по стене залез, ставни открыл, опору повредил.

— В теории… — весело говорит Ее Величество, — пути Господни неисповедимы и случиться может все. Но в реальности, как учат нас святые отцы и ученые исследователи, все события обычно связаны цепочками причинности. И я думаю, что нет той причины, по которой одна из моих фрейлин могла нарушить мое доверие. И нет той причины, по которой неизвестный мне и всем присутствующим юноша мог проникнуть в ее спальню. А видеть несуществующее не может никто. Разве что Господь Бог — и то умозрительно.

Шарлотта стоит рядом с королевой, и ей очень хочется огреть ее светильником по голове. Слегка подпрыгнуть и треснуть прямо по затылку. К сожалению, зрения это Ее Величеству не прибавит, совсем наоборот.

Ну, олух ты несчастный, думает она, ну проявись же как-нибудь вполне очевидным образом! Еще более очевидным…

Особо крупный отпрыск коннетабля словно слышит этот мысленный призыв. Встает, не забыв заботливо прикрыть возлюбленную — с головой — покрывалом, в котором якобы запутался, делает несколько шагов, встает перед королевой на колено. Вид у него совершенно не сконфуженный. В синих — цикорий позавидует яркости краски — глазищах резвятся черти. Веселые и злые вперемешку. Иногда Жан соображает очень быстро. Семейное.

— Ваше Величество, я поступил бы дурно, решив обмануть ваше доверие и воспользоваться вашим благородством, — покаянно склоняет он растрепанную белобрысую голову.

Зрелище, если вдуматься, неподобающее не только для спальни фрейлины вдовствующей королевы. Оно и для супружеской спальни четы, состоящей в законном браке, получается немного слишком пикантным — рубаха у Жана съехала с плеча, штаны… надо понимать, остались на кровати, один чулок спущен до колена, второй развлекает штаны. А физиономия сияющая, очень выразительный такой румянец по щекам. Кажется, ясно, как они опору сломали…

Бедный влюбленный, так старательно подготовился к тому, чтобы представлять зрелище непотребное, недвусмысленное и неподобающее… и очень соблазнительное, надо признаться. Юный Давид. А Вирсавия его… из-под покрывала торчит только одна голая лодыжка. Сюда бы еще нашего Урию-посла, и можно было бы вздохнуть с облегчением.

— В теории… услышав такие слова, я могла бы ответить, что говорившему было бы лучше вовсе не появляться здесь, нарушая мой траур. Но я не только королева… и не так уж черства сердцем. Я ничего не скажу, потому что только лунатики разговаривают по ночам сами с собой.

Кажется, безнадежно. Ее Величество решила покровительствовать бедным влюбленным.

Если бы знать раньше, можно было бы крикнуть погромче… или высунуться в окно.

А теперь поздно.

Карлотта под узорчатым покрывалом мелко дрожит. Фрейлина Рутвен надеется, что она смеется, а не плачет. Хотя какой тут смех. Столько трудов пошло прахом из-за королевского каприза. Милосердная наша. Купидон-Хейлз и Венера-Мария. Трогательно как… чтоб вам обоим пусто было! Ведь простыну же, как есть простыну — и это единственный результат.

— Я надеюсь, — говорит Мария и это монаршее «надеюсь», хоть и в единственном числе, — что в ближайшие два часа из этого помещения исчезнут все невозможные в нем вещи. В ближайшие два часа. Поспешность в этом деле неуместна, — милостиво улыбается она. — Ибо если внешней страже тоже что-нибудь привидится, мы, — теперь уже «мы», — будем крайне огорчены и недовольны.

Очень, очень жаль, что Ее Величество — не пророк Натан. Очень жаль, что военачальника Урии тут и в помине нет. Давиду бы так везло, как Жану…

Гвардейцы, которые с первой реплики Жана уже переглядывались, удивленно хлопая глазами, не выдерживают. Молча разворачиваются, уходят: нет никого — так и нет никого, а зачем шумели, оторвали, мы так весело играли в кости на посту… Судя по напряженной осанке, оба уже закусили языки, губы и щеки сразу, и молятся всем святым об одном: не расхохотаться в голос. Все это и впрямь было бы смешно, когда бы не так бесполезно.

Фрейлина Сетон стучит туфлей по полу, как есть лошадь с копытом, встряхивает головой и шествует в сторону своей спальни. Сердито так выступает — кажется, и ей выходка королевы не пришлась по вкусу, но спорить она не будет. Ни сейчас, ни потом. Все четыре Мэри подпрыгивают и квакают, когда Ее Величество говорит «лягушка».

У Анны брови не на лбу — где-то уже повыше, под самым краем темно-рыжих волос. Она прижимает к губам расшитый платок, делает вид, что переживает. Ей тоже смешно. Всем, кроме Мэри Сетон, смешно. Будет теперь в курятнике разговоров о теоретических ногах… и прочих частях тела.

А королева довольна собой, а королева цветет, как майский шиповник — и впрямь же май на дворе, отчего ж не цвести. У-у, шипит про себя Шарлотта, медуза милосердная…

— Ну что ж, — громко произносит фрейлина Рутвен, — Спокойной всем ночи. Тем более, что в теории все мы спим и друг другу только снимся.

Постель холодная и сырая, будто там в отсутствие хозяйки держали настоящую медузу.

Сейчас я буду спать, решила Шарлотта, сейчас — землетрясение, наводнение, пожар, цареубийство, особенно цареубийство, пожалуйста — я буду спать, а о том, что нам теперь делать, я подумаю завтра.

3.

Иногда орлеанский дворец может быть очень, очень тесным. И покои в нем — не покои, кладовки какие-то, битком набитые всяким хламом. Не развернешься. Мебель, на которую вечно натыкаешься, драпировки, углы, двери… безобразие. Не перестроенный относительно недавно, с запасом, дворец, а… богадельня не из лучших. Куда ни ступи, как ни встань — все перед глазами маячит ненавистная физиономия неверного вассала и дальнего родича… со всех сторон. И физиономия, и наряд.

Этакая багровая клякса посреди любимого королевского кабинета, белого с золотом и лазурью. Совершенно неуместная, словно разлитое и не вытертое вовремя нерадивой обслугой вино.

Во всех зеркалах отражается, во всех ракурсах. Спиной к нему развернешься — а в зеркале он словно сидит перед тобой. Боком встанешь — левым глазом видишь самого Клода Валуа-Ангулема, правым — его же в другом зеркале. Два Клода — еще хуже одного. Поэтому Его Величество ходит по кабинету, не сводя с незаконного родича внимательного взгляда. А сидеть он Клоду сам дозволил. Потому что Клод не очень-то умеет спокойно стоять на месте. Натыкались бы друг на друга, меряя шагами кабинет. Этого еще не хватало!

Будем честны, кто из них незаконный, неизвестно никому. Ни ему, ни Клоду, ни Папе Ромскому — разве что Иисусу Христу, который и сам, между прочим, по закону чистейшей воды бастард, хотя и признанный. Начудил предок, хотя и его можно понять. Младший сын, пятый в линии наследования, кто ж знал, что оно так обернется? Влюбился до смерти в мелкую дворяночку, она оказалась добродетельна как целый монастырь… а вот дальше версии расходятся. По официальной, Его тогда еще не Высочество девицу обманули, пригласив в священники какого-то расстригу, и попросту соблазнили. По неофициальной, в которую верит вся страна, свадьба была настоящей. А потом королевский сын честь по чести женился на той, кого выбрал отец. А потом пошли дети. А потом смута и оспа сожрали братьев и племянников. А потом неосторожного предка, к тому времени — наследного принца, в шаге от трона, зарезали на улице. А через три дня дворяночка умерла родами — и, кажется, большей частью от горя. И овдовевшая принцесса взяла выжившего ребенка соперницы в дом — воспитывать с собственными детьми. И выделила ему владения из своей вдовьей доли. У первого Валуа-Ангулема не было косой полосы в гербе, он ее прочертил сам, чтобы ни одна живая душа не смела вслух задаваться вопросом, кто тут бастард, а кто — законные дети.

И вот теперь негодный потомок того добродетельного бастарда, явно не передавшего добродетель младшим поколениям, сидит перед королем в собственном кабинете Его Величества, и смотрит, как будто укусить хочет. Или заклевать.

А перед ним лежит лист бумаги, красивой италийской бумаги лучшего сорта, с виньетками, со всем, чем полагается, а на листе мелким аккуратным почерком с подобающими изящными завитушками — содержание договора с Альбой. Оригинал — без завитушек и написанный втрое крупнее — король Клоду не покажет. Не то что боится, что Клод его от возмущения порвет и проглотит, хотя с него сталось бы, а просто так. По отчасти суеверному ощущению, что — нечего. Хватит с него и копии. Уже хватило.

Король глядит на своего — черт бы побрал предков и их законы — наследника. А тот умудряется смотреть одновременно и на короля, и на лист бумаги.

По лицу ничего не прочтешь. Это у лошадей все на физиономии написано, а с хищными птицами у короля так не получается. Скорее всего, дело в том, что лошади умнее. И, конечно, не в пример симпатичнее.

А еще Людовик всерьез задумывается о том, чтобы королевским указом запретить являться ко двору, благоухая мускусом. Всем запретить, кроме Валуа-Ангулемов. Чтобы потом, разговаривая с придворными, ненароком не вспоминать дражайшего пока еще единственного наследника. А то говоришь с дамой… и будто обоняешь Клода.

— Ваше Величество, — говорит негодный вассал, — я смею предположить, что вы не показывали бы мне этот документ, если бы не приняли решение.

— Наше решение, — опирается ладонями на стол король, — зависит от вашей верности нам.

Опасный момент. Сейчас может начаться. Нет, не начинается.

— Я присягал Вашему Величеству, — непроизнесенное «к сожалению» висит в воздухе и даже отражается в зеркалах.

— Мы помним. — И даже помним, кому обязаны короной, или хотя бы жизнью, и уж по крайней мере, тем, что дамоклов меч рухнул не на голову Людовика VIII, а на того, кто этот меч подвесил. Но и все остальное мы тоже помним, дорогой Клод… — Равно как и помним, что это нисколько не мешает вам препятствовать осуществлению нашей воли и трудам на благо государства.

Катон нашелся… войска ему в Каледонию. Перед послом стыдно. Если бы не альбийская королева, дай ей Господь сто лет здоровья, хоть она и схизматичка… ничего, Господь же и разберется, кто прав, — так ведь и маялись бы до морковных заговен!

— Предполагается, что моя обязанность — советовать, когда мой король спрашивает совета.

И это, надо сказать, чистая правда. Никто, нигде и никогда не оговаривал, что советы должны соответствовать желаниям правящего монарха. Этого не требовал — формально — даже двоюродный дядюшка.

У Клода даже правда получается какой-то возмутительной. До советов с участием Клода король никогда не думал, что у него может возникнуть и тень желания отрубить кому-то голову за правдивое слово. А сейчас… да какая там тень.

— Мы спрашиваем совета гораздо реже, чем вы его даете! — не выдерживает король, потом усаживается в свое кресло и долго, мрачно созерцает клодову фигуру, это вызывающее пятно багрового бархата с золотой отделкой. Вот сидит же, наверное, и думает, что я ему со всех сторон завидую. И, исходя из этого, строит все свои действия. Решительно все. Дурак… — Ладно. Довольно. Я понимаю, что у вас есть свои интересы. Вы — не понимаете, что интересы наши совпадают.

Дальний родственник вежливо наклоняет голову. Зеркала отражают этот жест, кажется, с легким опозданием. Убил бы всех.

— Вы правы, я принял решение. Это хороший договор и я его подпишу. Я постараюсь сохранить за вдовой моего кузена все ее титулы, я понимаю что это хорошее оружие, но я не обещаю удачи. Я могу пообещать вам другое. С сегодняшнего дня я не желаю сталкиваться даже с тенью противодействия с вашей стороны и со стороны ваших союзников. Вне зависимости от того, что вы думаете как советник. Вне зависимости от того, в чем вы видите свой долг. Кампания будет идти в соответствии с моей волей — и только с ней. После того, как мы снимем осаду с Марселя, я куплю те самые две трети парламента, которые упомянуты в договоре. Они продаются и я их куплю. Конечно, они возьмут свое слово назад очень быстро — но это уже не будет иметь значения. И эту кампанию я отдам вам. В конце концов, от вашей победы я только выиграю.

Наследник медленно поднимает голову, смотрит прямо в лицо. Взгляд у него неприятный. Яркие черные глаза, какой-то лихорадочный блеск, румянец тоже яркий, словно у Клода всегда жар. Узкое, резко очерченное лицо — но он уже полнеет, по щекам заметно, между ними торчит крупный нос с горбинкой. Ястреб наш герцог Ангулемский… а стригся бы покороче, был бы попросту стервятник. С надлежащими перьями торчком.

Король недолюбливает соколиную охоту: сидящие на руке, очень близко, крупные хищные птицы кажутся совершенно непостижимыми. Что бы там сокольничьи ни говорили, нет ни малейшей уверенности в том, что здоровенная когтистая и клювастая тварь сочтет добычей зайца, а не хозяина. Это не страх, хотя изложи Людовик эту точку зрения Клоду, тот — не вслух, так про себя, — счел бы Его Величество трусом. Нет, это не страх. Просто неприязнь к совершенно непонятному и недоступному для понимания посредством разума.

То ли дело лошади… то ли дело Пьер де ла Валле. Совсем не похож коннетабль на лошадь, но смотреть на него так же приятно. И легко. А тут…

— Если же вы, — разрушает тягостную тишину и игру в «гляделки» король, — попробуете препятствовать мне в чем бы то ни было… Хоть в подписании договора, хоть в планировании марсельской кампании… Вы, наверное, осведомлены, для чего здесь папский посланник? Уточню на всякий случай: ему нужна громкая победа. Красивая. И он ее получит. Разгромить мятежного маршала Аурелии Клода Валуа-Ангулема — неплохое начало военной карьеры. А потом он вместе с де ла Валле возьмет Марсель. И, дорогой наследник, вам не на кого будет опереться. Ради этого, — король стучит пальцем по листу бумаги, — меня поддержат все. Все, ясно вам?

— Это хороший договор, Ваше Величество. Он оставляет лазейки обеим сторонам, но позволяет им не убивать друг друга. Это очень хороший договор, при одном условии. Если он честный.

Детская игра «верю-не верю».

Чертова птица упала с небес и вцепилась в единственное уязвимое место. Верим ли мы альбийцам? Мы очень хотим. Но можем ли?

— Ваше Величество, — продолжает Клод. — Обратите внимание, пожалуйста, вот на что: Альба в прошлом году уже пыталась добыть этого медведя. Им не удалось. Не удалось, хотя мы… ваш покойный предшественник для этого не сделал ничего. Каледонцы справились сами. Теперь наши островные соседи хотят обменять свою неудачу на наш отказ от охоты. И предлагают вдобавок целый обоз подарков. Это невыгодная сделка. Зачем им это?

Я могу найти тому только две причины. Первая — они видят возможность быстро взять Каледонию изнутри и хотят, чтобы у нас на это время были связаны руки. Но для быстрой победы им мало просто навербовать сторонников. Прошлый год это ясно показал. Им нужна будет, и это необходимое условие, смерть королевы-регентши. Ваше Величество, есть только один способ сделать так, чтобы нужный человек умер в нужное время — убить его самому. Но это — как бы ни было подобное развитие событий неприятно лично для меня — не самое опасное. Что если они вовсе не собираются соблюдать договор и просто начнут военные действия, когда мы завязнем на юге?

Когда Клод думает как военный, а не как интриган, видящий себя на престоле, с ним даже приятно иметь дело. Хотя, — с тоской думает король, — отчего бы ему хоть раз, ну хоть раз не выйти из роли адвоката дьявола?

— Ваша почтенная тетка тяжело больна, об этом знают от Лондинума до Ромы, — и вы знаете, и не надо мне тут изображать лишнюю мнительность… — и о военных действиях где именно вы говорите?

— В лучшем случае в Каледонии, в худшем — по всему нашему побережью. Сестра моего отца никогда не отличалась крепким здоровьем, а тяжело болеет уже лет пятнадцать… Ваше Величество, вы не просили у меня этого совета, но нам нужны заложники.

А голову альбийской королевы на блюде тебе не надо?! Нет, дражайший Клод, такой танец и ты не станцуешь, да и я не царь Ирод, мне твои танцы, что с покрывалами, что без — не нужны. Мне нужен этот договор с Альбой. Он выгоден.

Король смотрит в стол, молча смотрит в стол. Красивая инкрустация на столешнице: подробная карта Европы. Заказал покойный предшественник Карл, а вот посидеть за ним не успел. Стол — единственное, что Людовик оставил от прежней обстановки. И глаз радует, и вещь полезная. И Марсель здесь еще принадлежит Аурелии, и Арль — тоже наш. Дернул же черт двоюродного дядюшку захватить этот клятый Арль! Арелатцы за древнюю свою столицу удавиться готовы — этакое оскорбление… так и нужно было отжимать их назад, на север, а не лезть ко всему еще и на полуостров.

— Я, — говорит Людовик, — не хочу, чтобы вы думали, что я не даю вам возможность выбирать. Договор этот я подпишу… В любом случае. Но если вам так не нравится положение вещей, я дам вам шанс поступить по-своему. Раньше пятницы договор подписан не будет. Сегодня понедельник. У вас есть три дня, чтобы покинуть Орлеан и отправиться в Дун Эйдин. Со своей свитой, только со своей свитой. Без армии. Но тетушку поддержать вы сможете. И от отравителей ее защитить.

— Ваше Величество, — и вот сейчас «ну на кой же черт я не стал пытать о короне, когда можно было» просто сочится из каждого слога, — один я не смогу отстоять там не только ваши интересы, но даже свои. Будь я хотя бы наполовину каледонцем, имей я возможность рассчитывать хоть на чью-нибудь поддержку по праву крови, это могло бы иметь некий смысл. Может быть, позволило бы выиграть время. Но в нынешней ситуации это ничему не поможет, а только повредит.

Издевается. Ну издевается же. Ему сказали «не хочешь — убирайся на все четыре стороны», а он принялся рассматривать это как деловое предложение.

— Тогда действуйте так, как я вам предлагаю, — король выделяет последнее слово и тоном, и позой, даже рукой в такт хлопает по столешнице. Как раз по Средиземному морю, но совершенно ненарочно. — Обратите свое внимание на Марсель. Вспомните, что вы — маршал, а де ла Валле коннетабль. Забудьте на год о Каледонии и через два года получите ее всю. Законным образом: парламент Каледонии вас пригласит. Я заплачу.

За удовольствие больше никогда не видеть Клода, но обойтись без крови — да десять раз. Да с удовольствием. Пусть проваливает в Каледонию, а там уж как повезет. Удержится — замечательно. Не удержится — будет повод: месть за родича.

— Ваше Величество. — склоняет голову Клод. По идее, у сидящего этот жест должен получаться смешным. Но он, наверное, его отшлифовал и отрепетировал.

И только пять ударов сердца спустя король осознает, что на этот раз ему не возразили.

Его Величество медленно отвернулся от окна. Сейчас, когда Клода не было рядом, он понимал, что весь разговор шел не так. Не нужно было грозить. Не нужно было почти вслух называть опасения мнительностью… Следовало показать пряник и просто подождать, пока родич истечет слюной и сам уговорит себя съесть эту вкусную и совершенно безопасную вещь. Но это сейчас. К сожалению, при виде Клода все тонкие соображения и действенные методы вылетали из головы. Но это-то не в первый раз, удивительно другое. За время беседы Клод должен был оскорбиться и встать на защиту своего ущемленного достоинства по меньшей мере трижды. И ничего. Что случилось? Что он такое готовит? Что все это значит…

Что? Кто? Коннетабль де ла Валле с сыном? Да. Прямо сюда. Ну если они опять с этой свадьбой…

А с чем они еще могут — если вдвоем? Будет сейчас коннетабль показывать королю страдающего сына. В нос примется этим сыном тыкать, со всеми его страданиями. Господи, ну почему так вышло, что из всех детей Пьера выжил только один? Жана, конечно, много — примерно так три сына, ну хорошо, по меркам де ла Валле — два… ну, полтора. А трясется над ним папаша — как над восемью. Было бы восемь — всем было бы проще, и королю, и Пьеру, и, наверное, самому отпрыску.

Сказал же ведь обоим — нет, нет и все. Драгоценная Карлотта Лезиньян, королевская воспитанница, выйдет замуж за Корво. А Жану через пару лет подыщем невесту ничуть не хуже, если не лучше.

Ну что тут непонятного? Особенно для тех, кто читал переписку с Его Святейшеством. Они полтора десятка юных дам перебрали, пока договорились. Капризен нынешний Папа как сама девица Лезиньян, то ему не так, это не этак… И чтобы в эту же воду второй раз, да свое же слово нарушив?

Пьеру король кивнул на кресло. На то самое, в котором только что сидел Клод. Его Величество не любит, когда подданные торчат посреди кабинета. Жану кивать не стал, хотя и не любит: мебель пожалел. Ничего, постоит почтительный сын за креслом отца, со всеми своими страданиями, влюбленностью и плечами шире спинки того кресла. Отрада взору, пока молчит.

Хороший сын у коннетабля с женой получился, красавчик. И без этой клодовой самовлюбленности. И гармонию обстановки не нарушает совершенно, хотя серая куртка с жемчужным отливом могла бы быть и подлиннее. Напущу, думает Людовик, на молодежь пока еще не бывшую супругу, Ее Величество Маргариту. Она как выскажется о том, что выделяться надо умом и преданностью державе, а не трехцветными штанами в такую неприличную обтяжку, что дальше некуда… они с этими штанами сквозь землю провалятся.

Вид у Пьера — совершенно не скорбный. Озадаченный и веселый одновременно. Словно предложили коннетаблю решить забавный ребус, а он не решается, де ла Валле помаялся в одиночку и решил поделиться задачкой со всеми окружающими: не разгадают, так развлекутся… ну и он позабавится, наблюдая за ними. Хорошо коннетаблю.

Жан осторожно улыбается, хотя смотрит в пол. Тоже почему-то доволен, как сытый мерин. В лунную ночь. Тьфу ты, это сивой кобыле в лунную ночь бредить положено…

— Соблаговолите, Ваше Величество, выслушать моего сына.

Нет, это не о свадьбе. Но что их еще могло привести сюда вдвоем?

— Я слушаю.

Если молодой человек заговорит о том, о чем король не желает слышать — пусть пеняет на себя.

— Ко мне, — опирается на спинку отцовского кресла Жан, — обратился незнакомец из ромского посольства. Он пригласил меня на прогулку и был очень разговорчив, — ухмыляется до ушей Жан, — и очень настойчив. Ему хотелось рассказать мне о том, что происходит в посольстве. Я его выслушал, Ваше Величество.

— А потом, — добавляет уже коннетабль, — я выслушал Жана. Он мне все пересказал, в подробностях. На память мы не жалуемся…

— Как я понимаю, юноша, ваш незнакомец не ограничился жалобами на медлительность аурелианцев?

— Нет, — качает головой Жан, — он про это вообще ни слова не сказал. Как раз наоборот. Он сказал, что ромейская сторона, прекрасно понимает наши затруднения на севере, я не понял, к чему это он, и собирается договориться с Толедо. Чтобы ускорить подписание плана военной кампании. Что выступления следует ожидать в первых числах июля, и это вопрос решенный. И что мне следует озаботиться… ну, вы понимаете, чем, Ваше Величество, — слегка краснеет Жан.

— Прекрасно понимая наши затруднения на севере? — король смотрит на своего коннетабля. — Собирается договориться с Толедо?

Лучше бы уж про свадьбу, в самом деле.

— Я, Ваше Величество, совершенно уверен, что все это в ближайшее время всплывет в лучшем случае в Равенне. Скорее в Лионе. Так что можете меня казнить. Я ведь, как понимаете, давным-давно продаю и нашим союзникам, и противникам самые секретные сведения…

— Господин коннетабль, отсюда не далее как час назад вышел ваш… предполагаемый подчиненный. Я сейчас не понимаю шуток. Бессмыслица какая-то, — говорит король.

Зачем послу губить де ла Валле? Зачем врагам посла губить де ла Валле? Что за хлев этот папский сын развел у себя в посольстве…

— Какая ж это бессмыслица, — вздыхает коннетабль. — Это пакость. Хорошая такая, большая пакость. Про Толедо я бы не думал, про июль и прочее — тем более. Это пустая посуда, чтоб телега звенела. А вот насчет севера… ну кто же, как не я, сообщил им? В этой части страны о наших неприятностях знает пять человек, да еще курьеры могли кому-то проболтаться, прежде чем уехать обратно. А если рассказал ромеям — отчего бы и не всем остальным, верно?

Я ошибся, думает король, и тут не без проклятой женитьбы. Я отказал де ла Валле в невесте. Это повод для недовольства, для взаимного недоверия, для подозрений — и этим поводом не преминули воспользоваться.

— Как сказал бы только что упомянутый твой предполагаемый подчиненный, бессмыслица для всех случаев, за вычетом одного. Человек, говоривший с твоим сыном, делал это при свидетеле или при свидетелях. И он не ждал, что вы тут же доложите мне. Ты ведь не пришел бы с этим к моему дяде. И сына бы не привел.

— Разумеется, не пришел бы. Я бы, только выслушав Жана, бросил все и уехал в Толедо лет на пять, — смеется Пьер. — И семью бы увез.

— Не знаю насчет свидетелей, Ваше Величество. Я не заметил, чтобы нас слушали. Но «Пьяная курица» — место очень людное. Особенно днем. Знакомых я встретил десяток, если не два, — пожимает плечами Жан. — Я не очень-то хотел с ним разговаривать. Он… я не разбираюсь, кто там у ромеев кто, но на простолюдина похож. Кажется, — потирает бровь Жан.

— Там… все на всех похожи. Вы видели секретаря герцога? — Видели точно, заметили вряд ли. Секретарь и секретарь, грызун бумажный. — Он хозяин одного из тамошних маленьких городков и родич гибернийским фицДжеральдам. Ну и через них — вам. Седьмая вода на киселе, но родич, — будете знать, как вламываться в неподходящее время с неприятными новостями, теперь извольте раскланиваться с этим сурком, как он есть дворянин, владетель и родня. — Значит, свидетели были. Вот вам и отгадка.

— Я вот думаю, Ваше Величество… отчего бы нам и дальше этого болтуна ромейского не слушать, верно? — спрашивает Пьер. — Хуже уже не будет точно.

— Слушайте. — решительно согласился король. — Слушайте его охотно и внимательно. И будьте к нему щедры.

4.

— Мы, — улыбается герцог Беневентский, — желаем быть гунном.

Мигель де Корелла не улыбается в ответ: во-первых, улыбаться с набитым ртом невежливо и не подобает воспитанному уроженцу Толедо, это пусть местные себе позволяют что угодно. Во-вторых, Его Светлость попросту жалко — он же терпеть не может пышных застолий, а особенно на северный лад. В отца пошел. Но в доме Его Святейшества подают к столу не только то, что обрадует гостей, но и то, что по вкусу хозяевам. В Орлеане же на стол попадает только то, что считают наилучшими угощениями: все эти тушеные, жареные, вываренные и еще раз обжаренные блюда с бессчетными подливами, соусами, заправками и приправами. Мигелю нравится. Герцогу — нет. Но показывать отсутствие аппетита — смертельно оскорбить хозяев.

На вкус де Кореллы тут и не от чего отказываться: после основных блюд настал черед сладкого, вроде, и не лезет уже, но как же пропустить — одного суфле десяток видов. С вишней, с черешней, с персиком, с абрикосом, с миндалем, со сладким каштаном… Фрукты, конечно, не свежие, а с прошлого лета хранившиеся в меду — ну и замечательно, так еще вкуснее. А булочки? Нет, ну кем нужно быть — не считая Чезаре, — чтобы не уделить внимание таким булочкам? Румяные, пышные, еще теплые, с нежной золотистой корочкой, что твои девицы на выданье!

А начинки? Со сливками, с ромом, с малиновым сиропом, с лимонной цедрой, с хересом и медом… нет, все это никак нельзя перепробовать, к сожалению. Не влезет даже в Мигеля. На большую часть можно только полюбоваться. И выбирать приходится очень придирчиво: если возьмешь это печенье, то вот на те миндальные вафельки точно места не останется. Какая досада, что человек — всего лишь человек, а не бочка Данаид…

— Тогда уж Аттилой? — отвечает де Корелла, проглотив очередной кусок.

— Да, Аттилой и в самом деле неплохо. Требует большого приложения усилий в начале, зато потом некому возражать. И, обрати внимание, то, что для обыкновенного варвара является грубостью и невниманием к гостям, хозяевам и сотрапезникам, в исполнении Бича Божьего чудесным образом превращается в достохвальную умеренность.

Если соседи по столу слышат, не страшно. Примут за проявление италийского чувства юмора. Или толедского, оно еще суше.

— Аттила, — назидательно сообщает Мигель, прежде чем потянуться за очередным лакомством, — не смог завоевать Рому. Да и вообще ничего дельного у него не вышло.

Мальчик-паж, стоящий с подносом кексов с цукатами, терпеливо ждет. Герцог и сам знает все насчет Аттилы. Но просто жевать, не говоря ни слова, тут тоже не принято, особенно, если сидишь на весьма почетном месте, за одним столом с Их Величествами. Приходится беседовать. Хоть о чем-нибудь. Пусть даже с собственной свитой. Герарди, впрочем, как раз молчит — и очень внимательно слушает, что говорят вокруг. А вот на него самого время от времени бросают недоуменные взгляды. По церемониалу гостям ранга Его Светлости положено двое сопровождающих дворянского звания — наверное, чтобы было кому высокую особу с приема уносить — но Герарди на дворянина совсем не похож, а похож на пожилого горожанина, не принадлежащего даже к дворянству мантии…

И теперь гадай — по ошибке он тут или по праву. И как с ним обращаться. А вот Его Величество был с Герарди ласков. Видимо, с церемониймейстером переговорил. Или тоже решил пошутить.

Герарди — правильный спутник, с удовольствием лакомится сладким, а заодно и прикрывает герцога, который уже не меньше четверти часа гоняет по тарелке миндальное пирожное. Уже одни крошки остались, а от пирожного так и не убыло. Но, будем надеяться, король и королева, церемониймейстер и прочие не слишком внимательно следят за тем, что берут с подносов секретарь и капитан охраны, а что — их господин…

Это в Аурелии вяленая дыня — угощение, а у нас ей крестьянские дети пробавляются. Нет, и фруктов в меду мы не желаем, этого добра и дома хватает. Нам, пожалуйста, вон ту северную ягоду в цветном сахаре… не в цветном, и не в сахаре вообще, это сама ягода такого роскошного гранатового цвета? Даже после сушки? Прекрасно, попробуем. Кислятина какая, тьфу… это ж только в компот!

— Мой герцог, вам должно понравиться… — И правда, понравилось. А от ягоды скулы сводит.

Напротив сидит дражайшая невеста, и, судя по всему, один вид жениха лишает ее аппетита. Мигель не без интереса смотрит, как хорошенькая черноволосая девица алчно хватает засахаренную вишню, тащит ко рту, потом поднимает голову, смотрит на Чезаре… и рука у нее сама собой опускается к тарелке. По сторонам от нее две спутницы, одна рыжая, другая тоже брюнетка. Милые вежливые красотки, за что же нам-то досталась вторая Санча…

И даже вслух не пожаловаться. Услышат. А может быть…

— Впрочем, Аттилу погубила даже не неумеренность в завоеваниях, а неудачная женитьба.

Герцог кивает с легкой улыбкой, а вот девица напротив принимает вызов. Аж глаза засверкали.

— Знаете ли, любезная моя Анна, как закончил свою жизнь Аттила? — а неплохо учат истории аурелианских невест, надо признаться. — Он женился на бургундской девушке по имени Ильдико, и умер в брачную ночь.

Рыженькая соседка в пышном белом чепце, открывающем и лоб, и половину темени, краснеет, опускает глаза к тарелке. Карлотта Лезиньян говорит, глядя не на нее — прямо перед собой. Отчего-то смотрит на Мигеля, а не на жениха.

— И это только потом стали говорить, что она его отравила.

А вот это уже снаряд. Даже не арбалетный болт, а стрела для скорпиона или хиробаллисты. Летит далеко, свистит страшно и все на пути прошибет, если на крепостную стену не наткнется. Рыжая девица теперь лицом и волосом одного цвета. Черноволосая вежливо улыбается, но глаза у нее будто пленкой затянуло. На лице у Его Светлости — мечтательное выражение. Видимо, Чезаре представляет себе, как познакомит жену с невесткой.

…Резкий кислый вкус — и цвет подходящий, яркий, но простой. Можно положить фоном. Простое всегда удобно, как война. Нужно всего лишь разделить большой и угловатый объем на цепочки действий. Дальше дело идет само, как огонь по сухой траве. Если бы еще научиться так поступать со всем. Можно иначе, можно нарисовать картину. Сначала фон, потом фигуры — но здешние сюжеты темны и бестолковы. А если привнести историю от себя, хозяева обидятся. Вежливые люди так не поступают. И пользы не будет. А жаль… Аурелианцев хорошо рисовать. Он знает, проверял.

«Да уж, — смеется Гай. — Тебе их жалко не было?»

«Они меня сами пригласили.»

Пригласили. С железом у горла. Да не у его собственного, а у отцовского. А у самих не лагерь, а двор проходной: крестьяне, которых вместе с тягловой скотиной в армию прибрали, поставщики, мелкие торговцы всех мастей, солдатские девки… Оттуда и бежать не нужно было. Просто ночью в другую часть лагеря перебраться, и все. И нет никакого кардинала со слугами, а есть очень обиженный зерноторговец, у которого товар на нужды армии конфисковали, с телегами и волами. Разбираться с нахалом, конечно, никто не стал, задержали на два дня, пока поиски шли, а потом вышибли из лагеря и даже денег сколько-то содрали за то, что осмелился важных людей своими жалобами беспокоить, пень трухлявый. Присоветовал маневр, конечно, Гай — ему хотелось посмотреть, как оно у аурелианцев все устроено.

А картина получилась хорошая. И хватило ее надолго. Даже сейчас приятно вспоминать…

— Любезная госпожа Лезиньян, знаете ли вы, как именно умер Аттила? — раз уж дама перешла на подробности, не грех и кавалеру поддержать разговор. А вдруг от неаппетитной темы у нашей нареченной здравый смысл проснется? — Он захлебнулся своей кровью. У него открылось кровотечение из горла, и крови этой было столько, что когда поутру обнаружили бездыханное тело, все вокруг было в крови. Включая саму молодую вдову. Поначалу даже подумали, что Ильдико зарезала мужа. Но на теле не было ни единой раны. А сама прекрасная Ильдико была перепугана до полусмерти, и я ее отменно понимаю…

Результат неожиданный. Рыженькая Анна местами слегка синеет, черноволосая безымянная дама, наоборот, оживляется, а будущая герцогиня Беневентская вместо того, чтобы потерять остатки аппетита, с удовольствием скусывает верхушку у засахаренной ягоды и весело отвечает, что с кровью это бывает — когда она идет, куда не нужно, то и на поверхность выплескивается не ко времени.

Мигель негромко смеется, кивает, признавая свое поражение в словесном поединке.

Это, конечно, ходячий ужас, а не невеста, но одно несравненное достоинство только что обнаружено: сообразительна и остра на язык. Скучать с этим чудовищем не придется. А если решит уподобиться монне Санче… да я ее самолично запру в покоях и стражу выставлю пострашнее, постарше и из тех, что предпочитают юношей. Чтоб никакой обоюдной симпатии не возникло. Разве что языками зацепятся, ну так от этого вреда нет и детей не бывает.

Но девица, кажется, недовольна… метила-то она не в капитана охраны, а выше. Что ж, таких разочарований в жизни у нее будет много… Его Светлость разве что точность и стремительность шутки способен оценить — а обижаться он как с детства не умеет, так до сих пор и не научился.

Герцог, кажется, и вовсе не обращает внимания на разговор — разглядывает королевскую чету. Понятно, зачем этим двоим разводиться: наследников нет и не будет, но, похоже, король с королевой Маргаритой — добрейшие друзья. Беседуют без той нежной приязни, что бывает между любящими супругами, но со взаимным уважением и очень весело. Хохотушка же нынешняя королева… и с таким нравом она в монастырь собирается? Веселый же будет монастырь!

А впрочем, почему бы и нет? Отчего бы Христовой невесте не быть веселой? Это в аду — плач и скрежет зубовный, а в раю-то хорошо. Что ж не радоваться? Да и то сказать — им обоим каждый день, наверное, должен праздником казаться. Карл покойный, тот ни рыба, ни мясо, а вот Людовик предыдущий, седьмой, который ей отцом, а ее мужу двоюродным дядей приходился — такая тварь была, прости Господи, что непонятно, как его земля носила…

Рядом с Его Величеством — коннетабль де ла Валле. В красном. Еще один веселый человек за этим длинным столом. Перешучивается с Маргаритой, хохочет так, будто из пушки стреляют, из хорошей феррарской пушки. А по правую руку Маргариты — персона мрачная и надменная, в пурпурном, это герцог Ангулемский, за ним младший брат, в зеленом, замечательное сочетание, а следом их дядя, епископ, в черном. Брат поживее, повеселее, дядя — постный и унылый, кажется, хворает чем-то, и страстный натиск кардинала делла Ровере ему не прибавляет радости. Делла Ровере на сей раз не в свите герцога, а приглашен отдельно, как высокопоставленное духовное лицо. К счастью, составляет компанию другому духовному лицу. Всегда бы так.

Рядом с коннетаблем — альбийский посланник. Блеклый остроглазый человек лет сорока, одетый строго и слегка старомодно. Таких в любой канцелярии любой страны с полдюжины найдешь, а то и с две дюжины, это уж какая канцелярия попадется — но и недооценивать их опасно. Дело они обычно знают. А вот тот, кто сажал посланника между Пьером де ла Валле и сэром Николасом Трогмортоном, дела не знал. Его же, бедную бумажную душу, едва видно и висит он над тарелкой как тот монах из притчи — которого внизу поджидал дикий буйвол, а наверху лев. На берберийском побережье как раз такие львы водятся — вылитый сэр Николас. Сами темные, а грива светлая. Красиво, кстати. У секретаря посольства не просто чернила в крови, как у самого де Кореллы — тут целую чернильницу вылили, да не аравийскую и не из ближней Африки, а откуда-то подальше. Удобно, наверное, секретарю, по его лицу читать — замучаешься. И одеваться броско нет нужды — тебя при таком росте и расцветке и так издалека видать.

За спиной сновали пажи с высокими пузатыми кувшинами — вино, фарфоровыми графинами — компоты, медовые настои трав, сиропы. Вино Мигель пил редко и мало, хоть и происходил из страны, где его начинают употреблять сразу после материнского молока. Ровно потому и не пил: после отцовских винных погребов большая часть предлагаемых что здесь, что в Роме вин кажется подделкой. Здесь и гранатового вина, почти черного, терпкого не подают, наверное, и не слышали про него. Де Корелла махнул рукой, подзывая мальчика с вишневым компотом. После приятного ужина — самое милое дело, а то вскоре настанет время подниматься из-за стола…

Двух почтенных дам, что отделяют делла Ровере от белокожей спутницы невесты, Мигель не знает. Одна — скучная, гриб сушеный какой-то, лет за шестьдесят, остального за толстым слоем румян и белил не видно. Другая — лет сорока, если приглядеться, если очень тщательно приглядеться — иначе кажется, что ненамного старше той девицы, которой так понравилась история смерти Аттилы. Роскошные русые косы уложены в два оборота и едва-едва прикрыты небольшой шапочкой, все остальное в даме еще более достойно внимания — и осанка, и полные округлые плечи, и пышная грудь. Хороша дама, более чем хороша. Интересно, кто это?

— Супруга коннетабля, — отвечает герцог на незаданный вопрос. — Они похожи, верно?

Да, похожи, как бывают похожи супруги, лет двадцать пять прожившие в любви и согласии.

Экое невезение — как тихая девушка, так не годится Его Светлости в невесты, как приятная дама — так замужем за человеком, которого обижать не хочется. Не стол, а разочарование одно.

Застолье, впрочем, кончилось. Начались танцы, а для нежелающих танцевать — прогулки по залу и беседы. Предполагается, что приятные… на самом деле — как получится.

Сначала он танцевал с женой короля — как Маргарита будет жить без музыки, непонятно — а потом с собственной женой, и это, конечно, было куда лучше. Ее пока еще Величество танцевать умеет и любит, но танцует — для самого танца, партнер для нее только часть музыки и движения. А с Анной-Марией, даже трижды не будь они единой плотью, все иначе — как в бою, нет ничего — только ты… и ты.

Тут нечем восхищаться, невозможно сделать ошибку — все получается само и именно так, как нужно.

После третьего танца супруга улизнула, вежливо поклонившись. Тоже понятное дело, Пьера она видит гораздо чаще, чем некоторых своих орлеанских подружек. Как же дамам не пошептаться, не пообсуждать гостей, новости, сплетни и прочие события придворной жизни? Коннетаблю дамские пересуды неинтересны, с него хватает и мужских разговоров. Хотя, признаться, все одно и то же: кто что сказал, кто во что был наряжен, кто с кем танцевал, кто кого навещал… И даже кажется, что дамы меньше говорят о нарядах и ночных приключениях, чем мужчины.

То ли не вывелась привычка с пред-предыдущего царствования, когда о чем-либо, кроме кружев и женщин, разговаривать было попросту опасно, то ли ветер в головах сам собою заводится, а потом его уже с городской стражей не выселишь.

Есть, конечно, еще охота — но о ней дамы тоже говорят и в тех же подробностях.

Де ла Валле перемолвился парой слов с младшим братом Клода, повел взглядом по залу в поисках Жана — проверить, не слишком ли близко отпрыск к Карлотте, только скандала сейчас не хватало, — нет, все в порядке, наследник развлекает фрейлин королевы Маргариты. Выволочка, устроенная перед самым приемом, пока еще действует, да и при матери любимый сын не позволит себе ничего лишнего. Анна-Мария хоть и увлечена беседой с подружками, тоже приглядывает. Все спокойно.

Обернулся через плечо — просто так, на всякий случай, мало ли, кто и что там, — и увидел вежливо улыбающегося толедского дона, спутника посла. Рядом с ним — фрейлина, сопровождающая Карлотту, и сама Карлотта. Разговор, кажется, всех троих устраивает. Троих, не четверых: сам посол стоит в шаге от компании, внимательно осматривает зал.

Черный бархат, белый шелк, алые рубины. Изысканно, ничего не скажешь.

Одеваться умеет. Говорить умеет. Молчать тоже умеет, даже слишком хорошо. И людей своих — для молодого человека в чужой стране — держит крепко. И чем такой милый юноша Его Величеству не нравится… может тем, что на него самого слишком похож — но разве это плохо? По характеру похож, не по внешности, конечно — Людовику до юного ромея далеко, экое лицо, кожа — как томленые сливки… и как вспомнишь, что говорят об умении этого красавчика владеть мечом, так сразу хочется пригласить его в гости. Аж язык чешется. И Жану полезно было бы посмотреть.

А проходящий мимо Клод Валуа-Ангулем рядом с папским посланником выглядит… пожившим, не без ехидства находит слово де ла Валле. Обидно, наверное, Клоду, если до него, конечно, дошло. Но это вряд ли…

Герцог Беневентский сразу же замечает беглый взгляд коннетабля — как, краем глаза, что ли? — поворачивается, делает полшага вперед. Очень удачно встает — как бы и невесту не бросил, спиной не повернулся, и к Пьеру ближе, расстояние как раз для приятной беседы, но без секретов, в полный голос. Все это, как понимает де ла Валле, не случайность, а выучка, очень хорошая выучка. И это заметно.

— Прекрасный прием, верно, граф?

Но ты бы, конечно, предпочел этому приему полноценный военный совет. Ничего, подпишем договор, и будет на нашей улице праздник.

— Прекрасный. И прекрасный повод для приема.

— Да, повод нас очень радует, — а по виду и не скажешь, то ли радует, то ли огорчает, то ли начисто все равно, то ли, невзирая на всю выучку, ромея что-то иное совершенно не устраивает. «Нас» — это Его Светлость так церемонен, или это он обо всем посольстве сразу? — Я был несколько удивлен, когда мне сообщили, что не все были довольны договором с Альбой.

Корво так мягко и четко выговаривает латинские слова, что коннетабль, который недолюбливает древнюю ромейскую речь, даже не задумывается, верно ли понимает. И отвечать легко, словно каждый день с утра до ночи так и разговаривает. Пьер даже забыл, что с ромеями обычно предпочитает говорить на толедском.

И свою речь посол стелет мягко, и о чужую не спотыкается. Одно слово — бывшее духовное лицо, хотя слово тут, конечно, не одно. Да и в вопросе слоев больше, чем слов.

— Наши отношения с Альбой не так плохи, как ваши с Галлией, но все же бывали достаточно нехороши, чтобы теперь на любой дар из Лондинума в Орлеане смотрели с подозрением — и проверяли, не придется ли сносить ворота, чтобы втащить подарок на площадь.

Кажется, насажал ошибок во фразе, согласовывая между собой ее части. Или это уже мнительность одолела? Черт же разберет… по лицу собеседника об этом догадаться невозможно, и перейти на другой язык он не предлагает. Вежлив.

— Вполне обоснованная осмотрительность. Мы не имеем общих дел с Альбой, но знаем, что альбийская королева — мудрая и рачительная правительница, заботящаяся о благополучии державы. Монарх, ставящий, как ему и подобает, интересы своей страны на первое место, обречен на некоторое недоверие со стороны соседей.

Если перевести это с латыни на аурелианский, а потом с дипломатического на человеческий, то получится «я бы у старой ведьмы и булки не взял, не проверив, нет ли в ней булавок, яда или тайного послания — и не только на вашем месте, но и на своем». Это не просто вежливость, это даже несколько излишняя готовность проявлять понимание. Но это по словам. По голосу, по выражению лица не догадаешься — то ли послу все смертельно осточертело, то ли он совершенно доволен и счастлив. Всем на свете, включая политику Аурелии, Альбы и Константинополя заодно. Точно Его Величество Людовик VIII при жизни двоюродного дядюшки. Сплошная любезность… над ним-то какой дядюшка навис?

— Однако, королевский совет сошелся на том, что нарушение договора обойдется Альбе слишком дорого, а то, что рачительная и мудрая правительница способна сделать в его рамках… мы переживем.

— Я нахожу подобную политику взаимного доверия новой и весьма разумной. У нас многие предпочитают искать гарантий как во времена Аттилы.

Если учитывать, что ближайшая кровная родня альбийской ведьмы — каледонский королевский дом, и что родню эту она мечтает увидеть под землей уже лет этак двадцать, выбор у нас невелик.

— В нашем случае это было бы не только неразумно, но и невозможно, у королевы нет достаточно близкой родни, чьи неприятности не доставили бы ей удовольствия. Впрочем, и в случаях менее запутанных добра от таких гарантий не бывает. Кому как вам не знать. Это же вашего брата пытался взять в заложники покойный король Людовик. Меня там не было, но говорят, шум стоял на тридцать лиг вокруг.

Герцог Беневентский отводит взгляд в сторону, кажется, все-таки приглядывает за невестой. С невестой все в порядке, она с удовольствием болтает с высоким толедцем из свиты, а рыженькая дама заразительно хохочет.

Когда двигаешься, меняется ракурс, а с ним — увиденное. И меняешься ты. Отделяешься от себя-мгновение-назад. Так удобнее проверять принятое решение. Самый простой способ избежать ошибки.

Едва не согласился с коннетаблем. Едва не сказал неправду. Пусть бы это был Хуан. Пусть бы он хоть раз сделал что-то не правильно, нет, но хотя бы весело, красиво, точно, смешно. Правильно… правильно было бы оставить Людовика в его королевском шатре со второй улыбкой от уха до уха. Но дорого. Невозможно дорого, недопустимо. Армия без головы много хуже армии даже с такой головой. На этом сошлись все — и отец, и Гай, и он сам. Не ошиблись.

Хуан не смог бы — весело. Ему не повезло с именем, слишком много вариантов, вот он и не выбрал, чем быть. Это Чезаре хорошо — у него только Гай.

Он едва не солгал, но вовремя повернул голову. Здесь — нельзя. Коннетаблю — нельзя. Де ла Валле в той кампании не участвовал, но ему есть кого спросить. Он очень легко может узнать, как все было на самом деле.

«Честность — лучшая политика» — фыркает Гай.

Особенно, когда ложь невыгодна.

Обратное медленное движение головы, небольшая заминка — и полированная маска из светлого дерева вдруг трескается, лицо оживает…

— Вынужден признаться, что мой покойный брат не повинен в этом бесчестном деянии, — улыбается посол Корво. В янтарных тигриных глазах не блики от свеч — несказанное счастье, через край того счастья… Да. Открыл сказочный герой ларчик, а там не золото и не серебро, а зверь-дракон о шестнадцати головах — и все улыбаются.

— Вы хотите сказать, что мой покойный сюзерен еще и не отличил старшего брата от младшего?

Свечка вспыхнула напоследок — и погасла. Маска из гладкой липы возвращается на место — коннетабль и моргнуть не успел.

— Подобное недоразумение случалось не только с покойным королем.

Наверное. Наверное, если все, что я слышал о старшем брате — правда. Но запирать ящик на ключ поздно. Я уже все видел. Я это выражение знаю, встречал. У половины городских котов, у собственного сына, да и самому на лице носить доводилось. Называется «нашкодил — и рад».

— Ну что ж, тогда вы тем более вправе судить о разумности этой практики.

— И нахожу ее неразумной в большей части случаев. Угрозы уместны лишь там, где нет никакой возможности договориться.

— И действуют лишь короткое время.

— Вы совершенно правы, — любезно двигает губами посол… теперь Пьер не ошибется и в потемках, где у Корво настоящая улыбка, а где ее подобие для вежливости. — Простите, я должен позаботиться о своей даме.

Поскольку толедец ведет рыжую южанку танцевать.

Боюсь, что это дама о нем позаботится. И будет заботиться всю оставшуюся жизнь. До чего же неудобно все вышло.

Агапито Герарди пьет кофе в обществе сэра Николаса Трогмортона, альбийского посланника, кардинала делла Ровере и дядюшки маршала Валуа-Ангулема… Мигель опять забыл, чему именно хворый дядюшка приходится епископом. Хорошо Агапито, устроился в углу, из которого все видно, неподалеку от короля с королевой, перед ним целый стол сладостей — и можно даже делла Ровере с его проповедями о благе Церкви, о необходимости бороться с ересями и нести свет просвещения язычникам Африки потерпеть. Все видно, многое слышно, любезные спутники новостями поделятся, и никакой Карлотты Лезиньян…

Хм, смотри-ка, коннетабль мимо Герарди просто плечом вперед прошел, обходя. Видно, тоже с церемониймейстером поговорил и теперь в голове родословную секретаря с его занятием никак поженить не может. Ну не Цезарь господин Герарди и лучше сотым в Риме будет, чем первым в родной Амелии, а папский легат и доверенное лицо — это не сотый, это выше бери… а если еще дадут любимым делом заниматься, так и хорошо. А приличия пусть пойдут и в городской канаве сами утопятся.

Де Корелла стоит с двумя дамами в полутора шагах от Его Светлости и занимает их, пока герцог беседует с коннетаблем. Наряды дам он уже разглядел раз пятнадцать, от туфелек до головных уборов — вроде и нет такой привычки, но чем еще заняться? Ивово-зеленое с бисерной вышивкой платье у Анны, узкие рукава с пышными оборками по краю. Очень красиво — тонкие запястья, изящные ладони среди этих оборок, как среди пены морской… и вокруг нежной шеи та же пена, ай, до чего хорошо.

Лазоревое платье с золотым шитьем по лифу, рукава с пышными буфами — у невесты, а к нему еще померанцевая вода. Наряд и аромат Мигелю нравятся. Манеры выводят из себя. Капитан разговаривает о самых простых и невинных вещах — кто откуда родом, например, — а на лице у юной дамы такое восторженное внимание, словно ей в вечной любви признаются. И все это — напоказ, деланное…

— А мы с вами почти соседи! — радостно восклицает нареченная Его Светлости. — Я с первого взгляда почувствовала, что мы в чем-то близки.

— Скажите уж прямо: с первой фразы, — улыбается Мигель. Нашлась соседка. От ее Каркассона до Валенсии весьма неблизко. — Признателен вам за подобную благосклонность. Нам лучше подружиться заранее.

Де Корелла слегка кивает в сторону герцога, а аурелианская стрекоза все понимает на свой лад — точнее уж, делает вид, что так понимает, она неглупа. Хоть и глазками стреляет, и на любезности в адрес Мигеля уже изошла вся.

— Мы непременно подружимся, обещаю!

Зато сейчас она не шипит. И исторических анекдотов с двойным дном не рассказывает и спутницу, тоже южанку, Анну де Руссильон, не смущает. Весела, болтает, улыбается, кокетничает. Послал Господь наказание. Соседка. Родственная душа. Не будем думать о том, что бы с ней сделали дома — любая придворная дама бы уже давным-давно одернула и утащила к старухам, беседовать о вышивке и управлении семейным достоянием… о выборе кормилиц, о варке компотов, о воспитании слуг, о засолке овощей на зиму и прочих очень важных для юной невесты вещах.

Мигель вовсе не приверженец толедского благонравия — в юности еще опротивело, в Роме живут легче, доверяют друг другу и женщинам своим больше… но при виде Карлотты Лезиньян-Корбье он готов примкнуть к сторонникам того феррарского монаха, который разоряется на весь полуостров о необходимости борьбы с развратом.

Ибо кареглазая, черноволосая стрекоза очень похожа на Санчу, супругу Хофре Корво. Мигель ничего не имел бы против Санчи — ну, не повезло неаполитанке, выдали за квелого мальчишку, вот она и решила, что вышла замуж за все семейство Корво разом. С приближенными. Но монне Санче мало любви, ей нужны еще и страсти. Этой, кажется, тоже нужны. Неважно, кто источник тех страстей — было бы повеселее. Вот чем нужно думать, чтобы дразнить Чезаре, кокетничая с его капитаном охраны?

Вопрос, кстати, к обеим красоткам… неаполитанке как-то пришла в голову блажь пригласить Мигеля уединиться в покоях Его Светлости. Примерно за полчаса до возвращения тогда еще кардинала Валенсийского. И она очень обиделась, получив вежливый отказ. Интересно, что эта придумает?

До чего ж не повезло. Нам бы хоть рыжую Анну — весела, любезна, скромна, тиха… но никакого омута, никаких чертей. Милая дама, и вовсе не простушка, кстати. А третья девица потихоньку улизнула, послушав Карлотту, теперь беседует с королевой Маргаритой. Очень жаль. Эта, кажется, приятней всех. И с королевой на короткой ноге, значит, и крови хорошей девица — у аурелианцев коронованные особы с кем попало не разговаривают. Интересно, а где в Аурелии такие водятся — с черными волосами и белой-белой кожей?

Терпение у Мигеля длинное, но небесконечное. Как только музыканты начинают следующую мелодию, павану, он подает руку Анне. Очень невежливо по отношению к Карлотте… но кой черт, у нее жених есть. Жених беседует с коннетаблем, кажется, очень неприятно беседует, что-то ему не то сказали… Тут тоже приятнее не будет, но это бремя лучше нести по очереди.

Оно хоть и легкое, но неудобоносимое. Значит, точно не от Бога.

А рыженькая и танцует хорошо… и что-то знает. На невесту поглядывает, губами шевелит, будто сказать хочет. Потом все же передумала. Спрашивать — не время и не место, раз решила не говорить, значит, и не скажет. А вот с Герарди поделиться нужно, он все равно к апартаментам вдовствующей королевы подходы ищет.

А может и секрета никакого нет, а за этой Карлоттой просто по-другому ухаживать следует.

Господь милостив, ну, иногда бывает милостив: едва кончился второй танец, гальярда, и Мигель с Анной вернулись на прежнее место, подошла какая-то незнакомая дама, судя по цветам — фрейлина королевы Маргариты.

— Вас зовет к себе Ее Величество, — это Анне и Карлотте.

Наконец-то передохнем, оба. Хотя с девицей Руссильон Мигель бы с удовольствием танцевал до самого утра. Как она гальярду выплясывает, душа поет… не хуже сестры герцога, а монне Лукреции в танцах равных нет.

— Если уж так необходимо было сватать за вас фрейлину королевы Марии, то почему не Анну… а еще лучше — ее соседку. Такая тихая девица…

Конечно, не Мигелю жениться — но Его Светлости-то что, одна церемония и сколько-то супружеского долга, а справляться с этим ураганом в юбке придется свите…

— Мигель… — едва заметно вздыхает Чезаре. — Я женюсь на той даме, которую выбрал мой отец. Все было решено еще зимой. Они с Его Величеством два десятка кандидаток перебрали, пока на ком-то сошлись — чтобы и род, и земли, и ненужной родни не было. Если они снова примутся выбирать, Марсель в землю уйти успеет. А та спутница — ты не узнал, кто она?

— Нет, я даже не знаю, как ее зовут.

— Шарлотта Рутвен, — улыбается Чезаре. — Это каледонский знатный род. Ее старший брат был первым мужем Жанны Армориканской.

— Сестра первого мужа будущей королевы… долго выговаривать.

— Не думаю, что нам придется часто видеться, — пожимает плечами герцог.

..Беспокоится. Наверное, Санчу вспоминает. Думает, что теперь его будут пытаться использовать не одна, а две ненасытные дамы. Надо будет потом поговорить с ним, чтобы он от Санчи меньше шарахался. Брата жалко… но Гай прав, если не будет этой причины жаловаться и чувствовать себя несчастным, Хофре найдет другую. Если Карлотта смотрит в тот же лес, не страшно. Это все вообще не очень важно. Девушка шумит и показывает характер, но если бы она была не согласна на брак, она бы давно сказала. У опекуна нет права выдавать ее замуж против воли. Земли хорошие, союз выгодный, невеста согласна. Какая разница — кто? В обиду я ее не дам, а развлекается пусть, как хочет. Хоть в Роме, хоть, если ей это больше нравится, здесь. Она — это удобно — сирота, ничьей руки, кроме моей, над ней не будет. Найдем способ устроиться…

— И если я правильно помню, что говорил Агапито о ее родне, то это не так уж плохо. Как ты считаешь, что нужно сделать, чтобы приобрести славу первых бандитов… в Каледонии?

— Даже и не представляю, — смеется Мигель. — Но вы можете спросить у каледонцев. Вот, например, один из них…

— Я не думаю, что этот вопрос стоит задавать. Граф может счесть его покушением на его собственную репутацию в этой области.

Де Корелла поворачивает голову к Чезаре, не верит своим глазам, опять смотрит на Хейлза, стоящего шагах в пяти в обществе здоровенного светловолосого детины, вновь переводит взгляд на Его Светлость. Что еще за чертовщина?..

— Мой герцог, позвольте вопрос?

— Конечно.

— Этот каледонский граф уже успел у вас что-то похитить?

— Не знаю. Вернее, — герцог наклоняет голову, прислушивается. — вернее, не уверен.

Мигель не припоминает, не может припомнить, чтобы Чезаре смотрел на кого-нибудь с таким выражением лица. За все девять лет, немалый срок. Что случилось, что могло вообще случиться — первый раз встретились сегодня, ни словом не перемолвились… а гримаса у герцога — он с подобным видом даже рассказы о похождениях покойного Хуана не выслушивал.

— Может быть, загвоздка вовсе не в нем. Просто меня даже от того зеркала так не отталкивало. Впрочем, это и неважно. Общих дел у нас нет.

— Мы уже можем уйти, — напоминает Мигель, вспомнив, о каком зеркале речь. Пожалуй, на сегодня хватит: подъем спозаранку, считай, для другого человека — до первой зари, потом это пиршество, девица Лезиньян, что-то там с коннетаблем…

— Но нам лучше не делать это первыми… подождем еще немного — и пойдем.

Толедцу очень не нравится, что парочка напротив — Хейлз и аурелианец — беседуя, посматривают на него с герцогом. Несложно догадаться, кого именно обсуждают. Затевать ссору на королевском приеме — не лучшая мысль, но уж очень соблазнительная. Мигель внимательно рассматривает обоих.

Спутник Хейлза… видимо, это сын коннетабля. Не перепутаешь, похож и на мать, и на отца. Приятный молодой человек с открытым лицом. А каледонец — сразу видно, хитрая бестия. Тоже светловолосый, чуть в рыжину, правильное длинноватое лицо… а выражение — на пятерых дерзости хватит. Говорят, в Орлеане не только не запрещены, но и в почете случайные стычки между дворянами? Проверить, что ли?

— Не стоит, — говорит Его Светлость. — Если господин Хейлз будет очень мешать, с ним случится какая-нибудь неприятность. Но зачем же огорчать коннетабля?

— Как прикажете, мой герцог, — усмехается Мигель.

И не сразу понимает, что рассердился на двух молодых людей без всякого достойного повода. Тоже мне, беда — разговаривают, а они сами чем занимаются, не тем же, что ли? Но Чезаре… вот же загадочки.

И меня подхватило… Если оно так будет продолжаться, кто-нибудь сломает шею из-за сущей же ерунды. Нет, Чезаре прав, как всегда прав, чем скорее начнется война, тем лучше. И черт уже с ней, с невестой.

5.

Шлем — точно зеркало. Даже лучше чем зеркало, сытый масляный блеск. И кираса блестит, и ремни в порядке, и ножны, и завязки на башмаках… ну и что, что осада. Ну и что, что не первую неделю. У справного солдата всегда все на месте. Наверное, так они входили в Вифлеем.

— Ты владелица мастерской, вдова Луше, вильгельмианка?

— Я Мадлен Матьё, вдова Жозефа Луше, мастер-печатник, христианка. Верую в единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого. И во единого Иисуса Христа, единородного Сына Божия…

— Хватит, — говорит сержант. Деловито, без злобы. — Забирайте всех.

Никто не сопротивляется, ни работники, ни дети. Молодцы, все запомнили. Все одеты. Тепло. Даже слишком, может быть, но вдруг понадобится потом. В тюрьме сыро, а снять легче, чем надеть. Вещь можно отдать нуждающемуся или обменять на то, что нужно. Деньги тоже есть, спрятаны в тех местах, где, может быть, не станут искать. И еда с собой. Немного, чтобы не отобрали сразу. Мы не в Вифлееме живем, Господи, не в Вифлееме, где даже от Ирода не ждали такой уж беды. Мы живем в Аурелии. Мы верили, что люди не так злы, чтобы запирать под землю тех, кто не сделал им зла. Мы верили. Но не надеялись.

Свечи задуты, лампы погашены, на щепу в лучине брызнули водой. Мы сюда вернемся не скоро, если вернемся. Но нехорошо будет, если дом или мастерская загорятся. Пожар может перекинуться на соседние дома. Это не Вифлеем, это Марсель, и быть ли пожару — в воле Господа, но дело человека — задуть свечу, загасить светильник.

Выгоняют на улицу. Всех выгоняют из домов, быстро, собраться не дают. А многие и не одеты: весна, тепло же. С пустыми руками, простоволосые, мужчины без шапок, босиком. Мадлен их предупреждала еще давно: не спите, готовьтесь. Полная улица людей, соседи — но не все. Только истинные верующие. Никого не пропустили, ни одного дома, ни одного человека. И ни в один дом не вошли напрасно, по ошибке. Всех пересчитали заранее.

Да уж. Хорошо, что и сам Ирод был ирод, и солдаты у него были похуже, чем в Марселе. А не то убили бы Господа во младенчестве… каждый хлев по дороге перевернули бы — и убили.

Еще темно, до рассвета добрый час, а то и два. Самое время честному человеку спать в своей постели, вот и взяли всех тепленькими. Гонят на главную площадь, не так уж далеко, но толпа ползет медленно, неуклюже. С соседней улицы выгнали еще одну, добрая сотня таких же испуганных, полуголых. Нечего бояться, Господь с нами. Не оставит.

Солдаты не слишком вольничают, и это дурной знак. Все у них заранее обговорено: когда, где, как. Отстающих подгоняют древком алебарды, слегка, не сильнее подзатыльника. Почти не переговариваются между собой. Не городская стража, те бы так не сумели. Армия. Спокойные, веселые, как перед боем.

Что будет… что будет? В Марсель с севера приходили люди, искали единоверцев, просили помощи. И когда Арль пал, уже здешние горячие головы хотели выступить навстречу арелатской армии… или хотя бы попытаться открыть ей ворота. Оба раза община сказала «нет». Арль — это иное дело. Арль взяли силой и держали силой. Клятва, данная под страхом смерти, не в клятву. Особо честный человек может сдержать и такую, но долга на нем нет. А вот они — урожденные марсельцы. И если король в Орлеане может хоть огнем гореть, хоть в речке тонуть, то что дурного сделал общине городской магистрат? Да ничего — даже в худшие времена. «Нет», сказала община. И люди де Рубо ушли. И помощи и укрытия не просили больше ни тогда, ни потом. Хороший человек генерал, понимающий, даром, что арелатец. Своих утихомирить было сложнее… и теперь подумаешь — не зря ли утихомирили?

Темно, только факелы у солдат в руках горят, блестят шлемы и кирасы, лиц не разобрать — темные пятна бород. Не поймешь, Марсель ли это, четырнадцатый ли век от Рождества Христова? Дети плачут, женщины жалуются вполголоса, мужья ворчат. Гудит толпа как улей, напуганный улей. Гудит — и идет, а куда деваться…

Пригнали на площадь, а там уж половина занята. Оцепление стоит в четыре ряда. С вечера помост построить успели, Мадлен тут вчера до сумерек проходила, не было помоста, только прилавки. А теперь и прилавков нет, и громоздится поблизости от магистрата деревянная гора. Что будет?

Дети Мадлен, все пятеро, идут молча, младшие вцепились в юбку, остальные держатся за руки, крепко — не разорвешь. Работники впереди и по сторонам. Никто не потерялся, не отстал, узлов не выронил. Недаром учила, пригодилось.

Думала, не пригодится все же. Или в тюрьму потащат тех, кто в общине старший, если приказ такой выйдет. В Орлеане… там могут. Но это — не в тюрьму. Не собирали бы всех разом. Не посылали бы солдат, не обкладывали бы так. Господи, твоя воля. Ты же знаешь, твоя воля, но сделай милость, не попусти худшего, а с остальным мы как-нибудь справимся.

Человек в белом и золотом выходит на помост. Солдаты вокруг… точно, точно как на тех картинках-вкладышах, где суд Пилата. Только троих приговоренных и не хватает. Вот почему на вещи идолопоклонников даже смотреть опасно — ты от идола резаного или рисованного отошел давно, да и думать о нем забыл, а он у тебя в голове остался и теперь с тобой вместе ходит. Куда ты, туда и он. И это хорошо еще. Может быть — куда он, туда и ты.

Не то, что-то с епископом. Будто на голову выше стал. Показалось?

— Это не наш епископ. — говорит под руку Пьер, второй мастер в мастерской. — То есть…

— Поняла.

Епископ, ясное дело не наш, потому что наших епископов не бывает. Но этот и не наш, марсельский. Наш, он идолопоклонник, конечно, но хоть Писание сам читал, что для ромского священника — редкость. И прочел там, что отступившего сначала увещевать надо, а потом отвернуться, а больше ничего. И так и делал, за что да простит ему Господь все его прочие глупости. Только дураками ругал, но не трогал. Ну и мы с ним так же.

— Я хотел обратиться к вам — «дети мои», но вы пока не дети ни мне, ни Богу… — Голос, как солдатский шлем — металлический, блестящий, птиц с карнизов и крыш как ветром снесло. И выговор северный. — Я обращаюсь к вам на простом языке, потому что от языка Церкви вы отреклись!

Как же, отреклись. Господь наш, Иисус Христос, вообще на арамейском проповедовал. На нем и апостолы писали. Только Иоанн с Павлом — на греческом, образованные были. А на латынь Писание когда еще перевели, да сколько при переводе напутали.

Пьер рядышком младшим тоже что-то говорит про арамейский. Подбадривает. Нам хорошо шутить, мы босиком на камнях не стоим… а и тоже, думать людям нужно было.

— Все эти годы, церковь, верная духу братской любви, не поднимала на вас руки, действуя только словом. И это несмотря на то, что отступничество ваше ежечасно оскорбляло Господа Бога! Не лгите себе — не идолов вы отвергаете, но самого Христа! Когда грешная женщина умыла и умастила Его, не сказал Господь, что это идолопоклонство! Когда на свадьбе претворял Он воду в вино, не хулил Он мирские радости, но благословил любое честное веселье и уделил ему от Себя. Чудо пресуществления творит Он для нас ежедневно и тысячекратно — и это Его плоть и кровь бросаете вы псам, это Его называете вы мертвой вещью, пустотелым кумиром и средоточием идолослужения. Клятву при крещении дали вы ему — и клятву эту предали. Сера и огонь ждут вас за краем мира, озеро огненное и червь неумирающий.

Птицы так и кружат над площадью, как тут сядешь, когда само небо гудит.

— Вот был бы проповедник… — говорит маленькая Мари.

— Нет, плохой из него проповедник. Я тебе потом объясню.

Дочка кивает. Знает, что объяснит.

Этот, безымянный, тоже читал Писание. Но вычитал в нем свое. Того, до кого дошли Слова Господни, отличить просто. Проще простого. Как бы худо он их ни понял, как бы на свой лад ни перекроил — а говорить он будет о любви. А этот потому и гудит, что внутри пустой, как тот кимвал бряцающий.

А люди вокруг, не свои, а дальше, тусклеют, ежатся. Не то холод до костей дошел, не то проповедь.

— Но честь Божью, — низко, по-настоящему низко, от самой земли гудит голос, — не защитишь убийством. И не людям уничтожать то, что не стал истреблять Господь.

Вот теперь вокруг не беспокойство, а страх. Что ж они такое придумали? А вот этого нельзя. Нельзя бояться.

— Господь с нами, — тихо, отчетливо говорит Мадлен. — Кто может грозить нам?

— Но нельзя и верным терпеть беззаконие — потому что либо беззаконник, упившись вином гордыни своей, откроет ворота врагу, либо Господь, возмутившись тем, что агнцы его терпят меж собой козлищ, поразит город. И сегодня говорю я вам, именем церкви, именем власти, носящей меч на благо ваше, и именем самого Иисуса Христа: отриньте заблуждение, вернитесь к Господу, который ожидает вас, как отец блудного сына — и будьте среди нас братьями. Те же, кто отказался и от Господа, и от преломленного хлеба — да будут извержены, дабы не могли причинить вреда и впустить в дом чуму!

А вот тут ошибка у вас вышла. До того могло сойти, а сейчас не сойдет. Мы не приблуды какие, мы все марсельцы и в городской коммуне состоим, и налог платим. И никакая власть нас без суда из дому выгнать не может. Права не имеет. Арестовать можете. Обвинить хоть в краже луны с неба — можете. Держать видных людей в тюрьме год и один день «по крепкому подозрению» — можете, и этого все ждали. Даже пожечь можете — незаконно это, да к то ж виновных отыщет? А выгонять, нет, не пройдет. Тут все встанут, даже самые что ни есть идолопоклонники. Потому что мало ли с чем к ним самим завтра придерутся. Не выйдет.

Стиснуло вдруг с боков — будто площадь вдвое уменьшилась. Детей чуть с ног не снесло, младшую едва удалось подхватить. Подмастерья спохватились уже. Уф, стоим — и не потерялся никто. Это солдаты. Проталкиваются куда-то… нет, не так. Они не просто идут, они толпу собой делят, как сетку накинули — так чтоб между их шеренгами человек сто оказывалось, не больше.

Какой-то судейский в черном вышел вперед, почти до края помоста. Тоже чужой. Кричит. Епископ не кричал, а слышно было лучше. А тут как ветер относит.

— …совет городской и совет цеховой… Постановили… кто не верует в Господа нашего Иисуса Христа… не может приносить клятв именем его… а произнесенное… недействительно как ложное… а потому все права, обязанности и обязательства, ложной клятвой подтвержденные, отменяются как пустые и ничтожные… кто под ложным предлогом возжелал… коммуны… лишаются огня и воды… имущество принадлежит… членам семьи, чья клятва действительна или восстановлена в силе… коммуне… изгнаны из пределов, где действуют городские свободы… не имея ничего, кроме… рубах, чтобы прикрыть наготу…

Да что же это?

Вскакивает кто-то на скамье магистрата, чужой судейский замолкает на мгновение, потом выкрикивает в толпу:

— Последнее положение в действие приводиться не будет, ради скромности и милосердия жителей доброго города Марселя.

Люди молчат, словно воды в рот набрали, молчат, потом неровно выдыхают — все вместе, каждый свое. Ни слова не разобрать, но и так все ясно: не понимают. Понимают слова, не понимают смысла. Как это? За что это? Как вы можете?..

— Нет такого права! — хором говорят подмастерья.

А солдат близко стоит, слышно, вот и получает тот, что ближе, тычок в ухо — да не рукой, кольчужной перчаткой, с размаху. Тоже без злобы, вот что страшно. Без чувства, как по дереву, как проверить хотел, ладно ли перчатка на руке сидит.

Встал член магистрата, наш, городской, знакомый, от корабельных. Платье оправил, рукой за шапку держится — то ли снимать, то ли нет, так на голове шапку и мнет…

— Кто перед всей коммуной… раскается… поклянется… прощение… — И вдруг словно силы в голосе прибавилось, или ветер слова подхватил, да в лица швырнул, как град: — Кайтесь, прошу вас, кайтесь!

И сел назад на скамью.

Вот значит как. Прижали магистрат. И понятно, чем прижали, раз до такого дело дошло. Изменников покрываете — значит сами изменники. А может и ваша клятва недействительна, если присмотреться… Не ждали. Не ждали. Не было такого никогда. Даже при короле-Живоглоте не было. А когда Живоглот на такое же дело, только похуже, замахнулся, так сразу на него распятие и упало. Господь, он тоже не спит. Как же эти-то не боятся?

Люди мнутся, переглядываются, косятся друг на друга. Вот Жан-пекарь жену за косу держит, жена вперед рвется, дети в юбку вцепились, Жан ее не пускает… вот, значит, на что солдаты. Надавали Жану древком по рукам, по голове, ловко — по другим не попали, отпустил пекарь жену, ее тут же вперед выталкивают, да не абы как. Со всей деликатностью, между солдатами пропускают.

И еще нашлись, пока трое всего.

Пьер рот разинул, кричать, мол… думайте, что делаете, Бога предаете.

— Не надо! — И не потому, что солдаты. А потому что Бог, он разбойника простил и самого черта бы помиловал, если бы тот попросил. А вот фарисеям он такого не обещал. Что еще будет, неизвестно, а в мученики проклятиями и угрозами не загоняют. — Бог любит нас, Бог с нами.

Мало-помалу набрался на помосте десяток малодушных, тут к ним незнакомый епископ и подступил. Вокруг двое служек, мальчишек Мадлен этих не помнит, да и плохо видно в рассветных сумерках. Может, городские. Может, с ним приехали. Вино, облатки. Причащать будут, публично. Сказано же им, сказано — «Царство Божие не пища и не питие»… ничего, приняли. Ради мужниной пекарни, да ради тестевой лавки, тьфу, смотреть противно.

— Не глядите, — говорит Мадлен детям, — нам чужой грех ни к чему.

Извини, Господи, может, неправа я, может, они, как та жена Лота, из родного города уходить не хотят, будь он трижды Содом, а только все же не верится… у всех у них, как на подбор, своего мало было, а получить можно много. Ой как много, если прочая родня тоже в отступники не пойдет. А не пойдет. Те, кто некрепок был, много раньше в церковь потянулись, еще когда война началась.

В награду за предательство, то ли Господа, то ли и Господа, и ближних своих, повесили отступникам на шею белые ленты, яркие, даже отсюда видно. Белые, шитье золотое, не поскупились же, вот вам и осада. А лент этих еще ворох, служка в руках держит — не десяток, скорее уж, сотня. А людей на площади — сотен девять, десять. Сколько есть истинно верующих в городе Марселе. Не наберут они сто отступников, не наберут…

…а вот набрали. Нескоро, к полудню почти. К тому времени уже зевак набралось — и на площади за солдатами, и на крышах, и во всех окнах. Полдень настал, маловеры кончились. Опять заговорил епископ, потом судейский. По очереди говорили. Долго, Мадлен не слушала — устала стоять. Давно уже поясница ныла, а солнце выглянуло, так она в двух платьях, одно поверх другого, да в накидке совсем спеклась. Ну и славно. Тут пока думаешь, как бы потом не истечь — не до епископа. Детей только жалко, но их мастера с подмастерьями на руки взяли. Стоим. Что дальше-то?..

Домой не пустят. Это понятно. Значит, отсюда погонят куда-то… И это хорошо, если погонят. Потому что лишенного огня и воды, если его после заката встретишь, и убить можно — по старому закону. А уже полдень. Может быть, и правда Вифлеем.

И еще стояли не меньше часа. Епископ перед магистратом прохаживается, что-то им выговаривает, на толпу рукой показывает. Члены магистрата головами кивают, все это выслушивают — и не шевелятся. Они говорят, люди на площади стоят. Молча уже стоят, не плачут, не переговариваются.

Мадлен смотрит в небо — ясное, чистое, солнышко ползет, яркое. Если погонят из города — хорошо, идти не холодно будет, не замерзнем. Только бы гроза не пришла, весной погода переменчива. Как приползет сейчас туча… сначала порадуемся, не печет, не жарит, а потом станет холодно, да в мокрых шерстяных одежках совсем шагу ни ступить. Тяжело.

— …потому как есть вы… предатели и отступники… упорствующие… изгнаны вон! — охрип епископ, вот и на визг перешел. — Властью… данной…

И замолк. Судейский к капитану семенит, что-то стрекочет, тот аж на дыбы встал, потом сплюнул через плечо и пошел к своим, распоряжаться. Мадлен Господь ростом не обидел, ей все видно поверх голов, только иногда чьи-то затылки загораживают. Вот побежала по цепочке солдат команда, как огонь по веревке, обежала всю сеть — и вспыхнуло.

Погнали к северным воротам, уже без всякого вежества, со смехом, солдаты направо-налево орудуют алебардами, хорошо еще, что древками — да и то не всегда. Незнакомую Мадлен бабу на сносях по голове стукнули, парень молодой на стражника бросился с кулаками, ой дурак, лучше б жену подхватил… тут и убили. Кровь хлещет, жена под ноги оседает… Мадлен мастера за рукав дернула, тот успел — поднял, тащит. Нам бы через ворота пройти, нам бы только через ворота, не упасть, детей не потерять, чтоб не раскидало…

Камни летят, и мелкий щебень, и покрупнее. Доски ломаные, тухлятина, мусор какой-то, яйца порченые… из окон, мимо которых гонят. Мадлен младшую на руках держит, головой по сторонам водит, за своими присматривает. Все тут, все, а до ворот мы дойдем, каменюкой бы по голове не прилетело, а остальное ладно, отмоемся потом. Не страшно. Господь с нами. Не оставит. А поношения и Он терпел, нам-то уж грех жаловаться, не на крестную казнь идем.

Дошли до ворот, а тут — застава, ощупывают, за пазуху лезут, узлы из рук вырывают, сорвали с Мадлен накидку, с подмастерьев вторые куртки, да и первые заодно, гогочут — мол, в рубахе дойдешь, у мастера хорошие башмаки были — заставили разуться, тычут под ребра пикой, как тут не разуешься? А добрые горожане, соседи вчерашние, следом тащатся, все у них камни да тухлятина не кончатся.

Кажется, плохо она подумала о магистрате… и зря. Им не жернов на шею повесили, их между двух жерновов зажали — с одной стороны король, с другой вот эти, с камнями. Мол, выйдет резня, да еще с огоньком, наверное, да огонь перекинется — нет уж, лучше гнать, так хоть все живы останутся. Почти все.

Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их… а над нами Господь смилостивился — почти все ведь дошли, и прошли через городские ворота Марселя. Ну, отняли последнее, ну, поглумились напоследок… шлепнулась Мадлен прямо на голову дохлая кошка, младшенькая все молчала, а тут заревела. Ничего. Подумаешь, кошка. Глупость это, не страшно. Милость Господа бесконечна — с синяками, с царапинами, но ведь живы и здоровы, и Марсель позади, все.

Теперь куда?

Весна. Ни укрыться, ни согреться, ни еды отыскать на такую ораву. Да и то, что обычно найдешь, солдаты повыели. Выгнали бы их одних, можно бы что-то придумать… но если под городом оставаться, погибнем все. И не от голода, не успеем. Значит, нужно на север. Вряд ли арелатцы примут ласково тех, кто им в помощи отказал, но хоть пропустят дальше, а может, чем и помогут Христа ради. Единоверцев там много…

Конское ржание сзади, топот, брань, визг.

— А ну, пошевеливайтесь! Пошли, пошли! — самим идти не дадут, погонят. Докуда? До самой армии де Рубо, или просто от города прочь? — Пошли, кому говорю!

Тычок в спину, полетела Мадлен вперед, хорошо, не носом в землю, на колени плюхнулась, дочку не выронила, тут же вскочила. Нельзя падать, и медлить нельзя, ничего нельзя: лошадьми потопчут. Только идти, только не теряться, а придется бежать — так и побежим. Злость в груди поднимается, дыханье перехватывает — нет уж, не дождетесь, все едино дойдем. Не будет вам радости от смерти нашей!

— Ко мне, — говорит Мадлен, не сбавляя шага, — а ну все ко мне! Господь с нами!

Не ударили, не осмелились — или просто подумали, что если изгоняемые соберутся да пойдут, не спотыкаясь, так им же и легче. Вот и хорошо. Вам легче, нам легче… пусть за спиной гогочут, пусть лошадь в затылок дышит, да солдат покашливает, наплевать.

Люди к Мадлен подходят потихоньку, не все, многие бегут, куда глаза глядят, кубарем катятся, поскальзываются… жаль, да всех не вразумишь, не дадут остановиться и слово сказать. Зато… зато… Ох, да что ж раньше-то не догадалась?! Спасибо, Господи, вразумил.

— Пускай шумят морские волны, — запевает Мадлен. Голос у нее громкий, звучный, слышно будет издалека, — В бессильной злобе суетясь…

— Вперед смотрю, надежды полный, Угроз житейских не страшась. Сонм ангелов нас охраняет, Господь наш путь благословляет…

Подмастерья подхватили, оба мастера, за ними и те, кто рядом шел. Эти — свои, с одной улицы, привыкли к пению Мадлен. Остальные потихоньку стягиваются, как цыплята к наседке, а Мадлен краем глаза за ними смотрит, и поет. Нельзя останавливаться, нельзя и замолкать. А сейчас люди в ногу пойдут, с псалмом на устах, тут и солдаты не страшны, и все хорошо, все будет хорошо…

В житейском море Слово Божье, Как свет прибрежный для пловца; Закон святой здесь в бездорожье, — Водитель верный до конца. Кто волю Божью соблюдает, Того Господь благословляет!

— Там… идут… поют!.. — глаза у вестового-пехотинца круглые, как две полные луны. Но без страха. Чистое удивление. Значит, идет не отряд аурелианской армии из Марселя.

— Кто? — спросил Гуго. — Кто идет?

— Люди… — Лет вестовому, наверное, не больше пятнадцати. Младше семнадцати в армию брать не положено, но оставшихся без кормильца, сирот или попросту тех, кого семья прокормить не может, все равно берут.

— Я понимаю, что не лошади… — рассердился Гуго. — Раз поют, значит, люди! Что за люди?

Какая нечистая сила меня сюда занесла, тоскливо вздохнул он, ну какая? Сидел бы себе рядышком с генералом, за пару лиг отсюда, в штабном домике, пил кофе — там ординарец полковника знаменит тем, как умеет его варить, — и горя бы не знал. Нет же, понесло инспектировать укрепления. По доброй воле понесло, что самое обидное. А тут… дети бегают, как ошпаренные. Ничего внятно объяснить не могут.

— Голые! И поют!..

— Совсем голые? — с двойным интересом спросил де Жилли.

Первый интерес был простой: какие еще голые люди вдруг ходят и поют в трех лигах от арелатского аванпоста? С какой стати? Второй — нехороший: этот вестовой дурак, или притворяется, чтоб над Гуго поиздеваться?

— Не совсем, — вздохнул мальчишка. — Но раздетые почти. Идут и поют. Как на марше. Мы их сначала услышали, потом из-за перелеска показались. Горожане, наверное.

Ну и что раздетые горожане будут делать в открытом поле перед нашими позициями? Откуда они там вообще возьмутся? И что для этого должно случиться? Чей-то пиратский рейд на побережье? Да отобьются они там, играючи. Или, может, от всех этих безобразий Марсель под воду ушел? А спаслись только праведники? И теперь поют, от такого счастья?

— Так, от тебя толку не будет. Давай, показывай, кто и где у вас поет.

По правую руку солнце садится, небо ясное — вот золотисто-алое зарево и поднялось высоко. Сумерки уже, не очень хорошо видно, тут любое деревце за человека примешь, а вестовой как ухитрился разглядеть? Вперед забежал, или присочинил? Увидели они… а, у них же зрительная труба есть.

Доехали быстро: порученец пустил коня в кентер, по весне так проехаться — чистое удовольствие: ветер в спину плещет, шляпу с головы сорвать норовит. Не выйдет, прочно приколота. А хорошо же… как за лигу от расположения отъехали — то ли яблоневым цветом, то ли еще чем-то свежим дохнуло. Так и скакал бы до самого Марселя — а пришлось остановиться, когда вестовой сзади за рукав потянул.

— Отсюда уж видно должно быть…

Услышал Гуго раньше, чем увидел. Ветер переменился, снова с юга пошел — и прямо в уши и принес. Хриплый, но очень громкий и даже почти приятный женский голос.

— Там за рекой лежит страна…

И разноголосый, неслаженный хор за ней, глоток на двести хор:

— Вовек желанна нам она!

И еще три раза.

— Нас выведет одна лишь вера…

— На тот обетованный берег!

Соленая пятница — кто ж там может такое петь? Это ж вильгельмианский псалом, да не наш даже, а франконский… на нашем разговорном, да и на аурелианском только спьяну можно веру с берегом рифмовать.

Действительно, почти голые. Не совсем. Некоторые — одетые. Частично, потому что женщину в зимней толстой накидке поверх нижней рубахи полностью одетой считать никак нельзя, равно как и мужчину в добротной куртке, но без штанов и босиком. Словно погорельцы. Только погорельцев этих — действительно, сотни две. А если бы в Марселе был большой пожар, мы бы дым увидели. Женщины простоволосые, мужчины без головных уборов, дети — вот дети почему-то получше одеты, почти все… значит, не погорельцы. Значит, одежду у них отбирали, какая приглянулась… это ж что за сволочь такая нашлась?

Впереди всех — та, что поет. Такую бы бабу — да нам в армию, первой мыслью подумал порученец, да не в поварихи… ей бы меч, да коня. Лет на пять помладше матушки Гуго, стать внушительная, голос… с таким голосом полками командовать. И дети вокруг, мал мала меньше. На руках двое, совсем грудных. Интересно, все ее?..

Потом де Жилли устыдился своих мыслей, своего праздного интереса к чужой беде. Подал коня вперед, остановил в пяти шагах от предводительницы шествия, дождался, пока она куплет закончит.

По одежде — горожанка, по виду — так нет, и как к ней прикажешь обращаться? Да ну, глупости.

— Добрая госпожа, я Гуго де Жилли, адъютант командующего, что у вас стряслось и чем мы можем вам помочь?

Сейчас упадет, подумал Гуго. С солдатами такое бывает: идет, поет, пришел — и свалился, где команду дали. Нет, не упала, только глянула как-то диковато, младенца одного сунула приземистому мужлану с разбитой физиономией. Что это я с ней из седла разговариваю, спросил сам себя адъютант, спешился. И вот только сейчас заметил, что у людей за поющей, почти у всех — и лица в крови, и руки. На одежде, где видно — тоже пятна, уже не алые, темные. И не все стоят на своих ногах, кое-кто висит на плечах товарищей…

— Нас, — вполне твердым голосом ответила горожанка, — выгнали. Мы добрые верующие, — так и есть, вильгельмиане. — Из Марселя. Со мной две сотни без шестнадцати. За нами еще должны быть. Сотен семь. Они отстали… Господин Гуго, нам бы воды детям, будьте добросердечны…

Она не просила. Не выпрашивала. Просто сказала, глядя в глаза, а ростом они вровень, говорили, как два офицера на поле боя.

— Все будет, — пообещал Гуго, изловил за плечо вестового, рявкнул: — Что стоишь?! Быстро в полк, скажи, на… на тысячу ртов готовить еду, питье, лекарей чтоб позвали! Бы-ыстро!

Паренек повернулся бежать.

— Стой! Скажешь, возьми коня — и к командующему. Скажи — срочно. Скажи — от меня. Девятьсот с лишним человек беженцев. Может быть не просто так.

Дурак, что сразу не сообразил. Но хорошо, что сообразил. Беженцы-то настоящие, не подделаешь такого. И что большинство босиком в жизни по земле не ходило, и синяки, и одежду эту безумную, а главное — глаза. Не подменишь такие глаза. Но кто мешает ударить, пока мы с ними возиться будем?

Глупо спрашивать, дойдут ли до расположения полка, тут всего-ничего, три лиги, а все-таки язык так и чешется. Хорошо еще, своего коня оставил, не захотел мальчишке отдавать — да вообще надо было не брать вестового в седло, а подождать, пока он себе лошадь отыщет. Теперь бы детей можно было бы посадить верхом на двух коней. Вода им нужна… а одна фляга Гуго — да курам же на смех, по глотку и то всем не хватит, но все равно — сунул высокой горожанке в свободную руку. Она лучше разберется.

Ничего, одернул он себя, досюда дошли — и еще пройдут, а младших детей мы сейчас усадим, покатаются, да не на городском водовозе, а на породистом толедском жеребце.

Кабы вот только не пожаловали за этими… псалмопевцами марсельские солдаты. Да без всяких псалмов. Нет, ну какие ж сволочи… вот так вот выгнали! Католики, единоверцы… тьфу, разрази Господь таких единоверцев, всех да сразу! Или есть за что? Да полно, дети-то в чем виноваты? Но хорошо хоть, не погром.

— Пошли, — громко приказал Гуго, — пошли, недалеко уже!

Не нужно им сейчас останавливаться надолго. Пусть уж топают, в полку разберемся, кто побитый, кто хворый, кто что. Вот же съездил посмотреть, вот не сиделось же мне в штабе!..

Главное, не останавливаться. От города не так уж далеко, но без одежды, да по грязи, да еще неизвестно, когда их схватили всех, может, день держали, может, больше. Да и когда свои из родного дома гонят, то и без грязи небо с овчинку. Всем известно, после победы раненых меньше умирает, чем после поражения. Нельзя останавливаться — а то лягут тут посреди голого места, померзнут же. Ночь скоро, уже и холодом повеяло. Это неважно, что середина мая, на земле еще спать нельзя без костра…

Хоть бы в полку додумались нам людей навстречу послать.

Додумались поздно — поймаю сопляка, уши надеру, злобно подумал Гуго, ведя коня в поводу. Надел мундир, так думай как солдат, а не как малолетний раззява. Уже почти сами дошли. Зато встречать выбрались — ну прямо как будто сам Папа пожаловал. Весь штаб Третьего полка, все как один. И господин генерал де Рубо со всеми присными, то есть, с ворчливым занудой де Вожуа и писарем. Порученец невольно втянул голову в плечи. Генерал еще ладно, у него что-нибудь кстати вспомнится, а капитан де Вожуа ни одного промаха не пропустит, и еще три десятка сочинит, и за все выговорит… а разве я что-нибудь не так сделал?

Да ему вечно все не так, как ни делай.

Так и оказалось: почему вестовому понятную задачу не поставил, почему для господина генерала внятный отчет не передал, почему не разглядел, что среди двух сотен беженцев две бабы на сносях, то да се, все не так. Хороший человек господин капитан де Вожуа, обстоятельный, только убить его хочется по четыре раза на дню.

Пока Гуго выговаривали за невнимательность, пока он генералу объяснял, что случилось — ношу с его плеч сняли. Беженцам повезло, поспели как раз к ужину. Воды на всех хватило, опять повезло, а то это ж не солдаты, которые по кружечке, эти ж ковшами хлебают. Лекаря взялись за дело. Ну вот все и хорошо, накормили, напоили, побитых мазью смажут, переломанным лубки наложат… можно и не беспокоиться. Надо же, свалился этакий подарочек. Когда дома в поместье деревня выгорела подчистую и отец отправил Гуго разбираться и устраивать погорельцев, как-то попроще было — у всех родня по соседним деревням, припасы есть, да и священник человек дельный. А тут… да тут тоже интенданты не дураки, и полковник молодец, и хорошо, что де Рубо здесь, меньше беспорядка.

Ношу сняли, но все равно забегался — сам пошел посмотреть, как устроили, а там то да се, у всех вопросы разные, и с вопросами все к нему, как же, он же при персоне господина генерала де Рубо… И только присел отдохнуть, уже и ночь настала — в кои-то веки никому ничего не нужно, как сбоку опять крик. Или нет, не крик, просто громко очень. А только ноги вытянул… Ну, открыл глаза, посчитал до трех и на счет три — встаешь. Потому что громко, когда командующий в окрестностях, быть не должно. Громко — это непорядок.

Нет… это не непорядок. Это офицер какой-то, северянин над той самой горожанкой навис. Надо же, ему рост позволяет. Что он с ней не поделил, единоверец-то?

— Думаете, что спаслись? Что унесли вас ваши ноги от гнева Божия? Раньше думать нужно было, когда братьям в помощи отказали! То, что с вами было — это самое малое еще! Будете мыкаться, будете с голоду дохнуть, детей своих жрать…

Он, что, с ума сошел?

Гуго не встал — взлетел, в несколько скачков до орущего добрался. Горожанку плечом оттер, встал перед ней. Офицер — незнакомый, Третьего полка, на голову выше Гуго. Глаза — белые, рожа перекошенная, тоже белая. Да что ж тут такое вышло?.. А, что бы ни вышло. Детей своих жрать?.. Выр-родок!

— Имею честь сообщить вам, сударь, что вы подлец! — очень громко заявил де Жилли. И за неимением перчаток — обронил, кажется, по дороге — отвесил северянину не пощечину, тяжелую оплеуху ладонью.

Отступил на шаг — хорошо, что женщина из-за спины убралась, — руку на эфес опустил, и замер. Залюбовался аж, как у белоглазого лицо вытянулось. Не ожидал, наверное? Думал, все позволено?

— Сударь, я…

— Не можете драться в военное время? — Ведь действительно было же… но поздно. — А вести себя как подлец в военное время можете? Ну, не обессудьте.

А в хорошенькое вильгельмианин попал положение, право слово, то ли я его убью, то ли генерал его повесит.

О том, в каком случае генерал повесит северного хама, Гуго толком и не думал. На дуэли он уже дрался, дважды — правда, в столице, до первой крови и по пустяковым поводам. Но оба раза победил. Хотя тогда за дуэлью последовала дружеская пьянка бывших дуэлянтов в компании секундантов и приятелей, а здесь все будет по-настоящему. А и хорошо. А и замечательно. Хоть сей секунд, не сходя с места, хоть завтра спозаранку. Это уж как оскорбленная сторона выберет… да пусть выбирает, как угодно!

Мельком адъютант удивился: что это меня заставило? Они ж вильгельмиане, а я католик, они между собой разберутся… но — нет, встрял. Нет уж, беженцы — мои. Я их нашел, я их довел, мои они. И орать на них я не позволю. Мои вильгельмиане — вот как получается…

— Господа ээээ… и госпожи, госпожа, не затруднит ли вас объяснить мне, что здесь происходит? А не то я буду вынужден верить своим глазам.

Ну вот откуда он возник? Он же шуму обычно производит, что твоя пехотная рота на марше.

Невовремя как-то. Сейчас запретит — и прощай, дуэль. Ну ничего, Гуго злопамятный. Иногда. Найдет еще этого выродка…

На вопрос генерала он не ответил. Что б это вышло — ябедничать что ли, слова северянина пересказывать? Нет уж, пусть кто хочет, тот и объясняется. А мы будем хранить достойное молчание о причинах дуэли, и не в последнюю очередь потому, что причины эти уж больно паршивого свойства и объяснять — выйдет, что он жалуется, вместо того, чтобы честным образом драться.

— Господин генерал, — у северянина глаза как светильники, — этот юноша, ваш адъютант, сошел с ума — и ударил меня. Я прошу вас как командира и дворянина, либо признать во всеуслышание, что он безумен и не отвечает за свои действия, либо позволить мне принять его вызов… либо, если это невозможно, официально своей властью отложить наш поединок до конца кампании.

Смотри-ка, на де Рубо он не кричит. И на Бога не ссылается.

Ах, это я тут с ума сошел. Оказывается. Это я тут безумен и за свои действия не отвечаю. А не этот — за свои слова отвечать не хочет. Вот, значит, как…

Гуго зубы стиснул — и молчит. Сейчас господин генерал его спросит, в чем дело, да за что… а он все равно молчать будет. Пусть этот и объясняет, за что ударил!

— Я вас вполне понял, господин де Фаржо. Господин де Жилли, вы мне можете объяснить, какое… насекомое вас укусило? Молодые люди вроде вас устав не помнят, но дуэльный кодекс обычно знают наизусть. Даже я в вашем возрасте знал, кстати.

Господи, да о чем он? Что ж за наказание такое, все слова понятны, а у фраз смысла нету, хоть с лопатой его раскапывай!

А отвечать все-таки придется.

— Господин де Фаржо оскорбил даму, — четко выговорил Гуго, и сам удивился. У него обычно от волнения слова в горле застревали, особенно, когда командующий сердился. А тут — вышло.

— Вы, э… что-то путаете, де Жилли, эту глубокоуважаемую даму господин де Фаржо оскорбить не может. Вы скажите мне, с кем вы собрались драться?

— С господином де Фаржо, офицером Третьего полка! — о чем это он, что это он за глупости спрашивает, возрыдал в душе Гуго. Издевается? С кем… с монахом Вильгельмом… и свиньей Пятого полка в качестве секунданта!

А северянин побелел весь опять… Это почему?

— Ну подумайте, де Жилли… разве может офицер под моей командой сказать госпоже… э… Матьё «детей своих жрать»… за то, что досточтимая госпожа Матьё и ее достойные единоверцы от своей присяги первыми не отступили… Кстати, вы, молодые люди, плохо представляете себе, какая это серьезная вещь, присяга. В наше время все забывают, кто и когда раз и навсегда приказал отдавать кесарю кесарево… налоги, там, платить, в военную службу идти, верность, опять же, соблюдать.

Голову наклонил, глаза закатил, сейчас от Рождества Христова начнет… стой. «Детей жрать». Так он все слышал?

А если слышал, так зачем издевается?!

В столице Гуго видал бродячих актеров с представлением. Взяла девушка обруч, по краю — то ли свечки, то ли плошки масляные, маленькие совсем. Повела бедром — и раскрутился обруч, пляшет, словно сам по себе, мелькают перед глазами пламенные полосы, кружатся. Вот ровно так сейчас у адъютанта перед глазами все и кружилось, и полосами шло. То ли факелы в руках у солдат, что вокруг стояли. То ли злость кромешная.

— Представьте, так и приказал. Кесарево кесарю, а Божие Богу. И вторую часть, знаете ли, тоже объяснял. И не один раз. И просто ведь так, любой поймет. «Потому что Я голоден был — и вы Меня не накормили, жаждал — и вы Меня не напоили, был чужестранцем — и вы Меня не приютили, нагим — и вы Меня не одели, больным был и в тюрьме — и вы не позаботились обо Мне». Господин де Фаржо, мне очень жаль, что вы Его не слушали, что вы не офицер, не христианин и не человек… мы тут все грешники, и, наверное, кто-то еще думает так, как вы — и даже злого в том не находит. Но все же не говорит. Я могу командовать грешниками, но мне все же нужны люди, а не… иные существа. Я надеюсь, что вы просто одержимы и что кто-нибудь получше меня вам поможет, но если завтрашнее утро застанет вас в лагере, я обойдусь с вами, как мне позволяет закон. Если это оскорбило вас, напомните мне о себе в сентябре… Госпожа Матьё, не нужно падать, сейчас вас проводят туда, где вы сможете поспать.

Это, с изумлением понял Гуго, северянина так из армии выгнали. И даже вызвали заодно, после конца кампании. И с самого начала о том де Рубо и говорил… а я один не понял, де Фаржо куда раньше догадался.

Господи, в тысячный раз подумал де Жилли, ну за что, за что мне это все?

Глава четвертая,

в которой герцогу портят вечер, почтенным негоциантам — обед, наследнику престола — утро, ученому мужу из Сиены — целый день, а адмиралу — репутацию

1.

Со дня приезда ромского посольства прошел ровно месяц. По сему поводу Мигель де Корелла пребывал в раздражении. Уже не в тихом, как пару недель назад. Во вполне явном. Попадись ему сейчас кто угодно из аурелианских придворных, хотя бы и господин коннетабль, приятнейший человек — не повезло бы и коннетаблю. Месяц бесплодного сидения. Месяц! Малых приемов — десяток. Больших приемов — три. Охот — две. Военных советов — ни одного. Зачем приехали? Охотиться и с дамами отплясывать? Этого добра и в Роме хватает, незачем ехать в Аурелию.

И, между прочим, в Роме и охота получше будет. Там селезней бьют юнцы, а не особы королевской крови. Да и охотник из Его Величества Людовика VIII неважный. Стреляет хорошо, метко — верный глаз, с охотничьим арбалетом управляется многим на зависть, собак понимает, словно они не лаем лают, а лично ему докладывают, как на совете, по-писаному… но нет в нем азарта, начисто нет. Выцелил — и доволен, а остальное, кажется, необязательно.

В этом они с герцогом Беневентским — как родные братья. Гарцевать на коне, скакать впереди прочих, выслеживать добычу, как собака — верхним чутьем, но стрелять… это пусть пажи развлекаются и прочие спутники. В седле король держится так, что слепому ясно: легенда о предке-кентавре не врет ни единым словом. Точно был там кентавр. Но селезни для короля не охота, как и для Чезаре. Медведи — другое дело, но где в окрестностях Орлеана медведи? Лет двести как всех повыбили. А на двухнедельную охоту на север король не собирается, к счастью. Его Светлость — воплощенное терпение, но тут, может статься, и терпения герцога не хватило бы.

И ни свадьбы, ни приготовлений — но вот на это сердиться трудно. Хотя тоже непонятно, чего здесь от посольства хотят. Еще немного — и Мигель поверит кардиналу делла Ровере, что против Его Светлости отчаянно интригуют враги и недоброжелатели. Поверим — обнаружим. И воспрепятствуем. Но, кажется, кардинал выдумывает. Хуже, что он свои выдумки записывает и отсылает в Рому Его Святейшеству. И не запретишь ведь… кардинал не в свите, кардинал сам по себе, на него управы у герцога нет.

А делла Ровере пишет. Неизвестно, что он пишет — его почту не проверишь, слишком большой скандал выйдет, если попадемся, а письма он выводит собственноручно, запечатывает и с личными гонцами отправляет. И хорошо, если Его Высокопреосвященство докладывает об интригах недоброжелателей. Хуже будет, если с его слов Папа сделает вывод, что все, происходящее в Аурелии — признак неуважения к его возлюбленному сыну. Александр VI человек разумный, но гордый и вспыльчивый. И за недостаток почтения к семейству Корво может отомстить. Войну с Аурелией не начнет, конечно, сил недостаточно, но — жди тогда неприятностей.

В общем, не так важно, что сочиняет делла Ровере, куда важнее, что Папа ответит герцогу.

Но тут поди пойми, то ли все происходящее — и впрямь утонченное злонамеренное издевательство, то ли попросту в Орлеане вместо двора — кабак. Прогорающий.

Где уже эти страшные интриганы и злоумышленники, кто они?

Ну, допустим, опасался Его Величество Людовик за свою западную границу. Но вот же, договор, альбийцы его сами принесли, сами сладкой сахарной пудрой посыпали — извольте откушать. Допустим, на севере тоже нехорошо — но там войск оставлено вдвое против обычного, на всякий случай. Эпидемия какая-то там гуляла, ну так не чума же, да и франконцев она тоже зашибла, да и на убыль пошла… А если на дворе теплеет, а количество заболевших — уменьшается, значит поветрию и правда конец. В чем же дело?

Они с Герарди начали раскидывать сеть, но ничего определенного она пока еще не принесла — а чтобы можно было строить что-то по крупицам… так времени мало прошло, не накопилось тех крупиц. Не меньше месяца нужно, чтобы просто начать на новом месте отличать обыденное от необычного… месяца! Нет у них этого месяца. По-хорошему, уже через две недели выступить надо, но какое там! Ни одной бумаги не подписали, с Толедо соглашения не обозначены, ни коня, ни воза. Только охоты, приемы и прочая ерунда.

И ведь по отдельности — на кого ни посмотри, все сплошь разумные люди. Его Величество Людовик — не чета предшественнику, не трус и не самодур, коннетабль де ла Валле — любо-дорого посмотреть, что за военный, и на словах уж точно стремится в бой, и даже герцог Ангулемский, хоть и глава местной каледонской партии, но дураком его не называл ни один недоброжелатель. Отчего же вместо простого и понятного дела получается такая канитель?.. Зла не хватает.

Так что, когда к Мигелю во дворе подошел Джанджордано Орсини, зеленый как весенняя травка, доброго отношения на него уже не осталось ни капли. Вежливости тоже не нашлось. Время суток к тому не располагало: три часа как солнце встало, а в отличие от него, капитан вечером не ложился, и даже не садился.

— Что вам угодно?

— Мне, — проблеял Джанджордано, хлопая глазами. — Нужно переговорить с Его Светлостью. Дело не терпит отлагательства.

Гляди-ка, удивился капитан, видимо, и впрямь не терпит — красавчик даже вспомнил, как строить фразы, если обращаешься по делу, а не с очередной ерундой. Куда только девалась вся развязная наглость, которой в сыне Паоло было в избытке, и наследственной, и своей собственной.

— В чем состоит дело? — прищурился он, сравнивая цвет лица Джанджордано с цветом шелковой рубахи. Рубаха, определенно, поярче. Зато у лица оттенок темнее, и очень хорошо это заметно, когда красавчик наклоняет голову.

— Я хотел бы поговорить с Его Светлостью лично… — Орсини дернул губами. — Возможно, герцог пожелает, чтобы вы присутствовали, или расскажет позже, но я не хочу, чтобы он услышал мои слова в пересказе.

— Могу я хотя бы быть уверенным в том, что ваша история стоит внимания герцога? — сердито спросил Мигель. Если окажется, что Орсини с какой-то ерундой…

— Даю вам слово. Я бы предпочел, чтобы мне не с чем было беспокоить Его Светлость.

Слово Орсини — не самая большая ценность в этом мире, прямо скажем. Хотят — дают, хотят — забирают, и нисколько этого не стыдятся, напротив, такое обращение почитают за признак гибкости и разумности действий. Но… кажется, сейчас и впрямь что-то случилось. И, разумеется, если случилось — то с Джанджордано или его трудами. Никак иначе. Будь проклят тот день, когда Его Святейшество Александр VI составлял список свиты Чезаре и насовал туда всех этих Орсини, Санта Кроче, Бальони и прочих Ланте делла Ровере. Чтобы укрепить отношения с отцами и наладить взаимоотношения между младшими поколениями, как он это себе видит. Сына хотя бы спросил — нужны ему эти представители младших поколений, или нет…

— Пойдемте, — капитан вздохнул.

И понял, что дело и правда серьезное, потому что никакого облегчения на лице Орсини не отразилось. Не хотелось ему излагать свое дело. Особенно Его Светлости. Но и деваться почему-то было некуда.

Да что ж он такого натворил?

Мигель перестал путаться в здешних коридорах на третий день, но сейчас он поймал себя на том, что находит дорогу совершенно бездумно, не считая двери и повороты, не сверяясь с цветом обивки на стенах.

Что этот отпрыск достойного семейства мог учинить? Переспал с невестой короля? Зарезал генерального судью на центральной площади?

Повезло: застал Чезаре одного. Герцог читал книгу в своем кабинете. На сон грядущий, видимо, поскольку в Орлеане — раннее утро. Мелькнула мысль — пусть Орсини подождет до вечера, мелькнула и исчезла. Все-таки что-то случилось, а клятый юнец не захочет докладывать ему лично, не пытать же его… несмотря на всю привлекательность этой идеи.

— Джанджордано с необыкновенно срочным и важным делом лично к вам. Очень просит принять его незамедлительно, — сообщил Мигель, и уже от себя добавил: — Кажется, и впрямь что-то неординарное. По крайней мере, он очень сильно напуган.

— Напуган, если рискнул меня разбудить. И ведь сам еще наверняка не ложился. Зови, — книгу Его Светлость откладывать не стал.

— Мне уйти?

— Нет, останься, послушаешь.

Послушать капитан мог бы и из соседней комнаты, но раз герцог хочет, чтобы де Корелла присутствовал открыто, так и будет.

За время, которое ушло у Мигеля на доклад, Орсини не успокоился и естественный цвет лица себе не вернул. Скорее уж, наоборот, еще позеленел. Очень нехороший признак. Неизвестно, чего он больше боится — того, что натворил, или гнева герцога. А бояться герцога у него особых оснований нет, даже за давешнюю пакость с борделем ему лично не сделали совершенно ничего. Отчитали в числе других. Значит, дело гораздо хуже.

И замечательно, что, невзирая на памятную выволочку, у Джанджордано хватило ума со своей неведомой бедой прийти к герцогу. Пожалуйся он своим дружкам, бараны бы такого насочиняли, что потом впятером не расхлебаешь. Явись он к делла Ровере — тоже не лучше, кардинал нам сейчас друг и ревностный соратник, но это и недавно, и ненадолго. Пока ему хвост прищемили. Так что о любом недоразумении, случившемся в свите Его Светлости, кардиналу знать незачем. Сейчас он ничего не сделает — но жизнь сегодня и не кончается.

Орсини вошел следом за капитаном, поклонился — не как обычно, словно делая одолжение, а вполне приличным образом, застыл посреди кабинета, держит в руке берет. Руки слегка дрожат. И торчит, молча. Только глазами хлопает. Дурак великовозрастный, двадцать один год уже, на два года младше герцога — а смотришь на этих двоих из угла, так и не верится…

Чезаре таким и в пятнадцать лет не был.

Мигель отвернулся от непотребного зрелища, глянул в окно, у которого стоял.

За первые полгода в Перудже де Корелла пришел к выводу, что подопечный — существо по природе своей крайне меланхоличное, склонное к апатии и ни капли отцовского темперамента не унаследовавшее. Папский нотариус и каноник Валенсии — с семи лет каноник, — пошел, кажется, не в кардинала Родриго. В занятиях усерден, по крайней мере, все заданное выполняет точно и в срок. Послушен, а для юнца так и слишком, молодому человеку надлежит пренебрегать наставлениями и нарушать запреты, на то и возраст. Неразговорчив, ничем толком не интересуется, кроме фехтования; ни к беседе, ни к шутке пристрастия не имеет, вместо любого ответа — короткий кивок.

В один прекрасный вечер охраняемый кардинальский отпрыск подзадержался больше обыкновенного. Мигель отправился его разыскивать, и обнаружил за городом в большой компании ровесников-студентов. Узнал — только по платью. Вот это загадочное создание, в этом наряде, с утра выходило из дома с обычной постной миной. А теперь хохочет в голос, и очень хорошо видно, что он в этой стайке юношей заводила и предводитель. Хохочет?.. Да Мигель за все время и улыбки на лице не видел! Даже когда ученик победил его с копьем, честно победил, без поблажек…

Что ж ему дома плохо? Это мы с Бера его притесняем, что ли? Но вот чтоб так?

Подойдя к Чезаре поближе, Мигель заметил взгляд, с которым воспитанник смеялся, и опешил. Глаза — у статуи живее будут, и намного.

По дороге домой не выдержал, поинтересовался у привычно притихшего, и, кажется, совершенно довольного тем, что можно просто молчать и глазеть на дорогу, юноши, в чем дело. Со сверстниками, наверное, интереснее, чем дома… но непохоже ведь, чтоб ему в компании студиозусов было весело?

— Отец будет доволен, — ответил подопечный. Остальное Мигелю пришлось додумывать самостоятельно: кардинал Родриго, разумеется, будет счастлив, что сын пользуется уважением соучеников и занимает среди них место, достойное его положения и происхождения. Вот только отпрыску эти уважение с положением ни за какими зверями полевыми не сдались. Вместе с перуджийским университетом и каноническим правом. Почему?

— Они очень… скучные, — выговорил юноша. Глаза — все та же привычная полированная яшма, без выражения, только в тоне что-то слегка смущенное, словно извиняется.

— Нет, так не годится, — решительно сказал Мигель. — Вы ведь собираетесь стать полководцем? — Ударил наугад, вдруг сведя в уме, какие книги предпочитает на досуге читать юноша и то, что его хоть как-то интересует. Попал. Чезаре приподнял брови, очень внимательно уставился на де Кореллу. — Командир, которому скучны его солдаты — очень плохой командир. И очень скоро — мертвый. Если вы хотите командовать людьми, вам должно быть интересно все, что их касается. О чем они думают, о чем мечтают, чего хотят, что им снится, кто их друзья и враги, велики ли их долги и доходы, кто их ближняя и дальняя родня, как они едят и что пьют. Это ваше оружие. Разве оружие может быть скучным? Разве может рыцарь сказать, что ему скучен его меч? Нет, юный синьор, ваши сверстники не скучны. Они, может быть, недалекого ума, куда хуже вас образованы, в головах у них женщины, которые над ними смеются, и проказы, за которые их накажут старшие… но скучными их назвать нельзя. Они гораздо интереснее, чем арсенал правителя Перуджи и вся его коллекция старинного оружия.

Чезаре задумался, склонил голову к плечу, потом серьезно кивнул.

— Вы правы, дон Мигель.

Де Корелла тогда впервые подумал, что Господь отпускает всем разные души. Кому-то молодые, а кому-то — поди пойми, какие, но только не юные. Вот кардинальскому сыну такая и досталась. Некоторые, как тот же Орсини, и до четвертого десятка доживут — останутся постаревшими юнцами, а другие и детьми-то не бывают, не дано…

Капитан вздохнул, вновь глянул на салатово-зеленого Джанджордано. Всего-то пара мгновений и прошла, ненадолго он отвлекся.

В этот раз Его Светлость ждать и томить не стал.

— Ваше утро явно было недобрым. Что случилось?

— Я… — Джанджордано набрал воздуха, как перед прыжком в воду, — убил человека.

Мигель с облегчением выдохнул. Не короля же… наверное?..

— Не дрались с ним, а убили, — задумчиво сказал Чезаре. — Чем он вам угрожал?

— Он меня шантажировал!

— Вы сделали в Орлеане нечто, чем можно шантажировать?

Орсини надулся, как мышь на крупу. В перепуганных глазах коротко блеснула настоящая ненависть, без обычной томной капризности, свойственной Джанджордано. И посвящалось это глубокое чувство лично герцогу, сообразил Мигель. Через мгновение остолоп справился с собой, уставился в пол.

— Он угрожал сообщить отцу о… о том заведении, — через силу признался молодой человек. — И рассказать, что я из-за этого вызвал ваше неудовольствие.

Они все с ума сошли в этой Аурелии? Если за первое Паоло Орсини и правда может намылить сыну шею, то второе не испортит ему настроения. Потому что планы — планами, а сильное и взаимное чувство между двумя семействами никуда не исчезло.

— Чего хотел этот странный человек?

— Я… не выслушал. Я его раньше убил, — Господи, да этот… Орсини сейчас, кажется, разрыдается.

Это, пожалуйста, не здесь. Это — у себя в спальне.

— Вы совершили ошибку. В следующий раз послушайте сначала, чего от вас хотят. Это почти наверняка будет интересно. Вчера вы видели этого человека впервые?

— Нет.

— Это он пригласил вас в «Соколенка»? — Раз Джанджордано убил, то наверняка он.

— Да, Ваша Светлость.

— Расскажите мне все, что… можете и считаете нужным.

— Его зовут… звали де Митери. Жильбер де Митери. Дворянин из свиты герцога Ангулемского. Назвался его доверенным лицом. Мы встретились здесь, во дворце. Он пригласил меня… с друзьями, приятно провести время. Мы согласились. Дальше вы запретили. Я его две недели не видел! А вчера… ночью он подошел ко мне в гостинице… это приличное место, Ваша Светлость, — испуганно добавил Орсини. — И сказал, что нам нужно переговорить. Я его предупредил, что его понятия о развлечениях несовместимы с нашими правилами. Но он сказал, что речь пойдет не о развлечениях. Мы поднялись наверх, в комнату. Он начал говорить, что он непременно сообщит отцу, если я не соглашусь… я его убил. Кинжалом. Кинжал я забрал.

— Сколько ему лет?

— Около тридцати, наверное…

Да… не тот возраст, чтобы для собственного удовольствия гулять с италийскими мальчишками, а до шантажа додуматься только потом. Для этого покойный де Митери должен был бы быть либо много моложе, либо едва ли не вдвое старше. Но уж очень глупая угроза. Конечно, людям герцога Ангулемского должно быть очень интересно все, что связано с посольством, но концы с концами тут не сходятся. Поймать молодых людей на здешние развлечения, сделаться их доверенным… куда ни шло.

— А если он был не один? Если еще кто-то знает? — Похоже, Джанджордано волнует только одно: доберутся ли рассказы о его похождениях до Паоло. Забавно… да если и доберутся, ну что с того? Не зарежет его папаша, не зарежет. Денег лишит на год-другой, это может статься. Женит, чтобы дурь в голову не лезла — это тоже может быть. Но чтоб вот так паниковать?..

— Джанджордано, — вздыхает герцог, удивленно качая головой. — Вы даже для своего почтенного семейства какой-то необыкновенный талант. Вы еще не поняли, что вас нельзя этим шантажировать?

— Как это… нельзя?

Удивился так, что даже теплых слов о семействе не заметил.

— Вы подумайте, — с любезной улыбкой предлагает Чезаре. — Конечно, было бы куда лучше, если бы вы подумали до убийства, но попробуйте хоть сейчас.

Если бы кто-нибудь поинтересовался мнением капитана, тот сказал бы, что думать молодой Орсини сейчас не смог бы и под страхом смерти…

Он и не пытался. Уронил берет, поднял берет, стряхнул с него пыль — где еще нашел эту пыль, пол чистый, — сдвинул брови, сделал скорбное лицо и так замолк. Даже не делал вид, что думает. Одно написано поперек смазливой физиономии: «Не мучайте!».

Герцог закатил глаза.

— Молодые люди впервые в Орлеане. Новые друзья под конец ночи поволокли их в еще одно заведение. В совершенно легальное заведение, заметим. Молодые люди не сразу поняли, где находятся, а потом… не хотелось разбивать компанию, новизна казалась соблазнительной, да и пьяны они к тому времени были изрядно, не так ли, друг мой? Конечно, наутро и сами они протрезвели, и до тех, кто отвечает за молодых людей в Орлеане новости дошли… и пришлось гулякам выслушать немало неприятного о своей осторожности, умственных способностях и готовности блюсти собственную честь и честь посольства… Нотация возымела действие и больше никто из свиты в скверном этом месте не появлялся, а двое очень глупых хвастунов перестали врать, что освоили заведение и все его радости еще раньше своих товарищей. Чем тут прикажете шантажировать? Все на виду, все известно — загуляли и ошиблись. Не на черную мессу же ходили.

Орсини слушал внимательно, на третьей фразе начал кивать, глядел с вполне искренним обожанием… а на последней вдруг покраснел и подобрался, словно ощутил, как румянец заливает щеки.

— Мы не ходили!

— Нет… — сказал герцог. — про это я, определенно, не желаю слышать. По крайней мере, не сегодня.

Зато, подумал Мигель, я — желаю. И повод есть, и возможность. Да и деваться ему, в общем, некуда: хочешь, не хочешь, а рассказать обязан. Куда ходили, куда приглашали, зачем…

Орсини чинно откланялся, пролепетав пяток благодарностей. Капитан вышел его проводить, осторожно прикрыл дверь и уже в приемной остановил собиравшегося уйти красавчика.

— Какие еще черные мессы, синьор Орсини? Вам кто-то предлагал?

— Нет, — покачал головой Джанджордано. — Нам… намекали. Что никакая это и не месса, и не магия, а только… ну, повеселиться. Ничего на самом деле нет.

— Вам с синьорами Бальони и Санта Кроче? Тот же господин де Митери?

— Нет. С нами какие-то были… целая компания. Аурелианцы. Один из них говорил, что все это вранье — и про дьявола, и про вызов, а на самом деле просто развлечение. Говорил, может показать.

— Так что ж вы не пошли? — ядовито спросил Мигель. Неужели ума хватило не проверять?

— Мы сочли, что это неподходящее занятие, — а вот к Орсини и прежняя надменность вернулась. А ведь он отомстит, постарается отомстить за то, что де Корелла видел его едва ли со слезами на физиономии. Что ж, пусть пробует. Это даже забавно…

Ясно, когда сочли. После того, как получили выволочку за «Соколенка» и поняли, что следующего скандала им уже не простят ни при каких условиях. Особенно, скандала с черной магией. Тут и до тюрьмы недалеко, а особенно — до тюрьмы орденской, со всем, что причитается подозреваемому.

— Вы поступили совершенно верно. Этим вас шантажировать было бы проще простого, — внятно, как малому ребенку, объяснил капитан. — Держитесь от всего этого подальше, даже от заведомых шарлатанов и штук, которые и вправду делают только для смеху. Если на вас донесут, вашим объяснениям могут не поверить, а если, упаси Господь, случится что-то недоброе, им не поверят точно.

Капитан подумал и добавил:

— Я не хочу пугать вас, синьор Орсини, но два таких предложения кряду… На вашем месте я был бы очень осторожен. Кажется, кто-то хочет вас скомпрометировать.

— Я последую вашему совету, — вздернул нос Джанджордано, потом опомнился. — А что мне делать по поводу убийства?

— Ничего, — пожал плечами Мигель. — Совершенно ничего. Не ходите в ту гостиницу, да и вообще лучше появляйтесь в городе в достойной компании. Например, в обществе Его Высокопреосвященства делла Ровере.

Орсини скривился, будто запихнул в рот целый лимон без меда. Сглотнул, явно догадавшись, что де Корелла злорадствует на его счет. Коротко кивнул.

— Те, кто послал вашего шантажиста, не посмеют обвинить вас в убийстве. Они слишком зарвались, особенно с черной мессой.

Орсини ушел, озадаченный и преисполненный тягостных раздумий — он же в обществе кардинала со скуки умрет, как же теперь жить-то? — а Мигель вернулся к герцогу.

Дверь он закрыл аккуратно и тщательно. К столу подошел — близко, хотя подслушивать их было некому и неоткуда.

Чезаре поднял глаза от книги.

— Их звали на мессу? Те же люди? В ту же ночь? Они умаялись и не пошли, а потом побоялись скандала?

Мигель кивнул.

— Я начинаю думать, что из здешней почвы исходят какие-то вредные миазмы, отравляющие всех, кто дышит ими достаточно долго. Это похоже на интригу примерно в той же степени, как наше пребывание здесь на подготовку к войне. Дворяне из свиты герцога Ангулемского, из свиты, в службе, таскают моих людей по злачным местам, пытаются приобщить их к чертовщине — и, наконец, угрожают… И кому? Орсини.

— Я проверю, действительно ли этот покойник служил герцогу Ангулемскому.

— Если он солгал — или если Орсини ошибся, что тоже возможно, нам будет несколько легче…

— Герцог Ангулемский наш основной противник. На словах, по крайней мере, — задумчиво говорит капитан. — Если покойный солгал, это очень простое дело.

— Поэтому я и думаю, что он не солгал.

— Либо покойник был набитым дураком, либо ему жить надоело. — Начинать разговор с угрозы, да еще и ошибочно построенной… ну кто так делает? И что, до де Митери не дошли рассказы о выволочке, которую герцог устроил своей свите? — И это не сообразуется с тем, что я знаю о герцоге Ангулемском.

— А черная месса не сообразуется ни с чем. Это затея из тех, что больней всего ударит по самим затейникам…

Именно так. Донес бы этот де Митери на Орсини с приятелями — спросили бы всю троицу гуляк, с какой стати они вдруг вздумали стать чернокнижниками, и каким чудом нашли в Орлеане компанию, так они бы и рассказали. Что пригласил их собутыльник, знакомый достойного господина де Митери, что приглашение было сделано в таком-то заведении… вот тут бы и началось. И возьмись за дело, как подобает, орден доминиканцев — перетряхнули бы и «Соколенка», и всю свиту герцога Ангулемского, кем он ни будь, маршалом, наследным принцем, хоть самим королем, по такому обвинению братья-расследователи могут войти в любой дом и задать любой вопрос. Когда есть показания свидетелей — перед орденом дверь не закроешь.

Да и без доноса не лучше выходит. Нужно очень плохо разбираться в людях, чтобы не понимать — Джанджордано Орсини не из тех, кто сохранит такую тайну. Он, если не проболтается, так выдаст себя поведением — эк его при одном упоминании из родового зеленого в чужой красный перекрасило.

Следовательно, нужно разобраться, кому на самом деле мог служить покойный шантажист. Кто решил поохотиться на нашего свитского медведя?

— К вашему пробуждению я постараюсь узнать подробности, — значит, опять не спать, если только днем удастся пару часов подремать, но и это вряд ли. Слишком много дел, а действовать тут надо по горячим следам.

Еще раз, уже подробно, допросить Орсини обо всех деталях и мелочах. Навести справки, подергать за все ниточки, которые уже натянуты по Орлеану. Посоветоваться с Герарди. Проследить за гостиницей — когда найдут тело, если не нашли уже, кто будет забирать, куда повезут… и еще два десятка больших и малых хлопот, из которых лишь небольшую часть можно поручить доверенным людям. И то так, чтобы никто не догадался о происшествии.

— Спасибо, — герцог Беневентский захлопнул книгу, кивнул.

Если утро начинается с Джанджордано, его никак нельзя назвать добрым. В отношении ночи это тоже совершенно справедливо, так что, уходя, Мигель обошелся без вежливых пожеланий, и не сомневался, что его прекрасно поймут.

2.

Кто рано встает, тому Господь подает, говорила кормилица сестры. Интересно, подумал Джеймс, рано — это когда? Я и так всю жизнь с рассветом встаю. В Орлеане. Дома — как придется, случается, что много раньше рассвета. Приказать слуге будить меня и здесь до первых петухов?

Потому что кроме Господа мне уже никто не подаст. Никто и ничего.

А Господь в Аурелии, кажется, католик, и мне, подлому схизматику, тоже подавать не торопится. Последняя надежда была на Клода. Была. До позавчерашнего дня, когда подписали договор с Альбой. И господин герцог Ангулемский мне о договоре сообщить не соизволил. Видимо, хотел, чтобы я узнал на приеме.

Я раньше узнал. От коннетабля, который хотел у меня разведать, не собираюсь ли я бить посуду по этому поводу… по какому еще поводу… как, господин граф, вы не осведомлены, что… Хорошенький же у меня был тогда вид, наверное. Вспоминать стыдно.

С высокого слегка закопченного потолка свисает на длинной паутинке паук. Паук — к важному письму или другому известию. Только бы не из Дун Эйдина, знаю я, какое оттуда может прийти известие. И что делать, спросил Джеймс у паука, я тебя, тварь восьминогая, спрашиваю, что тогда делать?

Тебе хорошо… ты свою нитку из себя же и тянешь. А смахну я ее, заново начнешь. Десять раз смахну, одиннадцать раз начнешь. На двенадцатый в другой угол переберешься, и опять за свое. Хороший ответ, правильный. Но где мне ту нитку взять?

Не осталось ничего, ну ничегошеньки.

Клод же почему промолчал, он наверняка хотел, чтобы на приеме все, кто надо, увидели, как я там брожу, черней альбийского посла. Увидели и поняли, что он обрезал буксирный канат. Значит, сбылись его опасения и круче, чем он думал — и с обвинением в измене не стали ждать, пока он пересечет пролив.

На него и давить теперь смысла нет.

Все, это — край. Вот так он и выглядит. В Дании мне армию не дадут, потому что в Дании ее просто нет, у них своя война, и войну они выиграют так, что лучше бы проиграли — больше бы войск осталось. Чтобы набрать хоть пару-тройку полков севернее, на Балтике, уйдет прорва времени и еще больше денег. Денег у меня нет тоже. Клод не даст ни ливра, а с тем, что у меня на руках, я могу набрать от силы тысячу головорезов… поплоше. В Арморике, например — Жанна будет рада, что в ее землях убыло сброда, вот тут у нее еще и денег можно попросить, но того, что она мне выделит, хватит только на наем кораблей для перевозки этой тысячи. А помогут они мне — как коту колеса…

И что теперь? Возвращаться домой, поджав хвост, с тремя кораблями, добытыми в Копенгагене от щедрот адмирала Трондсена? Богатая добыча, всей Каледонии на зависть!..

Главное, полезная какая в нынешних обстоятельствах, слов нет. Что адмираловы корабли, что адмиралова дочка.

Еще кормилица говорила, что утро вечера мудренее. Опять врала. Утро наступило. А вчерашнее паскудное, хуже некуда, настроение никуда не делось. И не похмелье это, не бывает у него похмелья, проверено. Это просто наше доброе орлеанское утро… и солнце как издевается: через ставни палит так, что глаза слепит. Паук черным кажется. Как ворон. Нет, воронов мы вспоминать не будем, а то совсем тошно сделается.

На этих птичек я в славном городе Орлеане насмотрелся уже. И на их особо крупного представителя — отдельно. На приеме взглядом встретились случайно — на меня даже дома так никто не смотрел. И как ворожит ему кто. Ну вот в каком сне кому присниться могло, что Марии-младшей взбредет изображать из себя покровительницу влюбленных? И даже сплетню ведь не пустишь, не поверит никто такой сплетне. Это чтобы у траурного величества в покоях вышло безобразие, а королева ни гу-гу… да скорей воды Средиземного моря разойдутся и толедская армия до Марселя дойдет аки посуху.

А теперь, когда договор подписан, во всем этом и смысла нет — никакой скандал этот союз уже не испортит. Жану с Карлоттой помочь все равно нужно: и жалко дураков, и обещал, но вот ему самому уже никакого толку. Разве что убить этого посла как-нибудь — да не как-нибудь, а чтобы все друг про друга недоброе думать начали… Папа вспыльчив, детей своих любит, с союзом в Орлеане тянули, со свадьбой тоже, а когда все причины для промедления кончились — посол возьми да и умри. Годится тебе такая мысль, а, паук? Мне тоже не очень.

Лучи из прорезей в ставнях пробиваются, на пол падают. Сначала багровые были, нехороший оттенок. Красно небо поутру — моряку не по нутру, как говорят. Хотя где Орлеан, а где море, где и впрямь алое небо на рассвете — к шторму…

Острые, тонкие лучи, как клинки. Тронь — порежешься. Потом потихоньку вызолотились, раскалились добела. Режут пол на полосы, можно долго смотреть, до самого полудня, пока солнце через зенит не перевалит.

Ладно, хватит валяться. Что бы ни было, а вот валяться нельзя. Потому что очень хочется — накрыться с головой, чтоб никакое солнце не пробралось, в слугу сапогом кинуть — умываться, одеваться, да иди ты к черту, может, черт мне за тебя денег отсыплет? Не отсыплет, за такого нерадивого охламона еще доплатить придется… И спать. До скончания века. Как в холмах. Проснуться — а на дворе новый век, никакого Клода, никакого Людовика, никакого посла Корво, никакой Альбы…

Ага, денется куда-нибудь Альба, как же! Проснешься, а ты уже подданный Ее Величества Маб, королевы альбийской и каледонской.

Королев альбийских у нас вообще две: одна в Лондинуме, другая в Орлеане. Одна умная за двоих, другая дура. Одна нас съесть норовит, с другой толку как с козла молока.

Посему нужно встать, умыться, побриться и одеться. И начать думать. Не бывает так, чтобы выхода не было. Если выхода нет — это тупик, а если заходишь случайно в тупик, нужно развернуться кругом и быстренько из него выйти.

Правильно, паук? Тебе хорошо, тебе бриться не нужно. С другой стороны, твои мухи — из гадости гадость. И как ты их только ешь?

Встал, спугнув паука. Пол не холодный — здесь вобще почти не бывает холодно, и воздух тоже теплый, но проснуться можно. А на улице здесь воздух по утрам складчатый — где-то прогрелся, где-то еще нет… нет уж. Не нужно привыкать жить в городах.

А паук-то был не зря. Если нельзя вперед или назад, то, может быть, стоит попробовать вверх или вниз… Король войны хочет, а с выступлением тянет, и не только в Клоде там было дело. А не выяснить ли мне, почему? Где они так завязли?

Может быть, найдется место, где чуть придави — и конец летней кампании.

Только дело-то не в кампании, ничем мне не мешает Марсель… Держала его Аурелия, пусть и держит себе, все лучше, чем Арелат с его вильгельмианами, которые того гляди на трон усядутся, а это зараза почище Нокса. Но других союзников, кроме Аурелии, у Каледонии нет, а этим союзникам ровно в этом году очень понадобилось воевать на юге. Вместо того, чтобы воевать на севере. А это не устраивает меня лично…

Тьфу, черт, о чем это я, — осекся Джеймс. Договор-то подписан. Ни альбийской, ни аурелианской армии в Каледонию больше хода нет. Так что мне нужно каким-то чудом обвалить договор между Орлеаном и Лондинумом, чтобы Клоду, мерзавцу, руки развязать. А вот потом уже разгонять тройственный союз. Веселая задачка, господин лорд-адмирал, верно?

У меня нет ничего, кроме небольшой суммы денег и трех кораблей. А замахиваюсь я на то, что всему Арелату, Алемании, Франконии и Галлии, кажется, не под силу. Ладно. Им не под силу — а я сделаю. Как угодно.

А как именно — об этом мы с бритвой в руке размышлять не будем. Орлеанские господа сами не бреются, вот в такие моменты и понимаешь, почему: нехорошее это дело, с лезвием у горла думать, как бы свернуть гору и осушить море… но я не аурелианец, я каледонец. Мне привыкать к здешним обычаям нельзя. Я от этого делаюсь шелковый и полированный, как ромский посол.

Джеймс еще раз вспомнил заезжую парочку — долговязый плечистый толедец и Папин сынок. Чем же я им так насолил, когда только успел? Или до них история с Карлоттой каким-то чудом дошла? Это хорошо бы, конечно. Может, посол все-таки поимеет хоть каплю стыда и жениться на чужой невесте откажется. Хотя… какой там стыд. Кажется, это чувство в душе посла Корво не то что не ночевало, за один стол не садилось. Ни разу. Ни стыда, ни чести — другой бы предложил прогуляться по орлеанским закоулкам один на один, и дело решить по-честному, по-мужски. А этот… статуя. Мраморная. Блестящая. Золотой мальчик, любимый сын ромского понтифика. Мне бы в папаши — Папу Ромского, я бы нашел, куда девать его деньги и связи…

Да я бы с одной десятой того, с чем он сюда приехал, сделал бы все нужное раз и навсегда. А они одну паршивую кампанию начать не могут. Курам на смех. Ничего. Придумаю. И на бритву мне плевать. Пусть за мной и дальше желающие бегают. И сожалеют о том неудачном моменте, когда догнали.

Зеркало — не зеркало, а пакость полная. Лет десять назад, когда его поставили, наверное, хозяин всем похвалялся, мол, вон какая вещь, с полуострова везли. Почти в рост! Теперь рама треснула… дубовая рама-то, резная, это что ж с ней делали? Амальгама пятнами пошла, стекло зеленью отливает, смотришься — словно себя на дне озера разглядываешь, вода чистая, каждый камушек виден, каждый стебелек… и посреди этого всего — твоя физиономия. Почти как живая, только зеленоватая и черты расплываются. Дрянь зеркало. Видимо, потому и рама ломаная… а на шаг отступишь — все нормально.

Отличные, по меркам Орлеана, апартаменты. До дворца пешком четверть часа, целый этаж, второй, он же и последний. Выше только крыша, а на нее, кстати, очень удобный ход. Спальня, кабинет, каморка прислуги и кухня — широко и просторно, опять же, по орлеанским меркам, живем.

Только неприятная квартирка. Чем думал, когда о найме договаривался? То ли пьян был, то ли, наоборот, слишком трезв. У меня даже мыши не водятся, вот не водятся — и все. На первом этаже есть, узнавал, а на втором — нет. И в любую теплынь словно сквозняком по спине тянет — холодным, сырым. Жаровни ставил, не помогает. А еще тихо тут, тише обычного, без повода. Семейство внизу живет большое, а не слышно, разговоров лакея со стряпухой с кухни не слышно. Словно в колодце. Каменном, добротном колодце. Ходишь по спальне — шаги глохнут…

За спиной шуршание. Знакомое, привычное, можно не оборачиваться. Научился уже, олух, не ходить тихо и под руку не говорить. Впрочем, первому они все учатся быстро — после первой-второй ошибки. Зато постную морду строить перестают, когда выясняется, что все эти здешние изыски, вроде температуры воды, хозяину безразличны. Ну вот. На человека еще не похож, но за Лазаря в погребальных пеленах уже не примут.

— Что там?

— К вам гости, господин граф.

Какие еще гости? Солнце только-только над краем неба приподнялось, из-за крыш еще видно наполовину, это что за гости в такое время? С ума кто-то спятил, не иначе. А был бы Жан с очередными страданиями, так это чучело сообщило бы, как он там выражается «сын коннетабля господина графа де ла Валле с визитом». Чучело чучелом, а очень любит гостей называть с полным титулованием. Выговаривает с удовольствием, гордится, наверное, что к хозяину такие солидные гости ходят… но это не Жан. То ли увы, то ли ура: сейчас только влюбленного приятеля не хватает, чтоб совсем озвереть. Не Жан и не из Дун Эйдина, оттуда не гости, оттуда гонцы со срочными известиями.

Вот только о договоре мне почему-то не сообщили. Парламент наш любезный, разрази его три тысячи соленых чертей, оказывается, неделю заседал, договор этот… на который никаких уже чертей не хватит, обсуждал, а я о том узнал от Пьера де ла Валле. Как хочешь — так и понимай. Что, Марии-регентше я тоже чем-то не угодил?..

Кто ж это может быть? Время не для визитов, прямо скажем. Это если по этикету. А если без этикета, то застать Джеймса Хейлза дома можно не каждый день. И в подходящее для посещений время его дома точно нет. А вчера никто не приходил. И позавчера тоже. Никто. Не только не спрашивал, вообще не появлялся. О первом рассказал бы привратник, а о втором — привратник дома напротив. Значит, кто-то видел, как некий Джеймс Хейлз вчера вернулся домой, и доложил. И гости пришли с рассветом, чтобы не упустить. Хотя найти его в городе много проще… Заинтересованы в нем и не хотят, чтобы их видели. Интересное сочетание — кому вдруг по нынешним временам может понадобиться представитель королевы-регентши?

— Зови в кабинет. — А что у нас в кабинете? Будем надеяться, что порядок, давненько я туда не заглядывал. — Вина подай.

Ну, посмотрим, кто ходит в гости по утрам.

Пока Джеймс размышлял, надеть ли камзол, или ну его, и пришел к выводу, что ну его, нечего спозаранку с постели поднимать, гости потихоньку прошли следом за лакеем, расселись по креслам. Устроились вполне свободно, как обнаружил хозяин еще в дверях. Удивился. По виду господа — самые обычные купцы, не сказать, что особо состоятельные, но и не бедствующие. Добротное длиннополое платье из альбийского сукна, шапки без отделки… таких купцов в Орлеане тринадцать на дюжину. Адресом, что ли, ошиблись… в такую рань?

Но вот как повернулись навстречу… нет, такие купцы, конечно, тоже бывают. И как раз в Альбе, чтоб ей по самую границу потонуть. Или на полуострове, хотя тамошние попестрей обычно будут. Но на материке такая повадка говорит о том, что хозяин ее к третьему сословию не принадлежал сроду, и предки его тоже. По улицам они, наверное, с таким видом не ходят. А ему показали, чтобы знал, с кем дело имеет. Ну, паук, если они с чем хорошим пришли, я тебе сам мух ловить буду.

Джеймс шугнул лакея, надежно — в кухню, оттуда паршиво слышно, а вина я гостям и сам налью. Сел в кресло, благо, стол круглый, обоих купцов-не-купцов отлично видно. Один постарше, светло-рыжий, пострижен коротко, наружность самая что ни на есть обыкновенная. Не постараешься — не припомнишь, не узнаешь. Второй, кажется, из южан — загорелый, чернявый, носатый… а волосы выгорели и уже наполовину отросли, значит, в прошлом году носило его где-то не севернее Карфагена. Кажется, в море — знакомый такой прищур, и вокруг глаз морщины.

Очень интересная парочка.

— Чем обязан визитом? — спросил лениво, ногу на ногу закинул… а что нам какие-то купцы?

Так через губу, как местные говорят, ему никогда не научиться, но это и не то умение, которое стоит осваивать.

— Мы, я и мой товарищ, — начал рыжий, — как господин граф изволит видеть, негоцианты. Торгуем, в основном, пряностями и прочим южным товаром. У нас хорошее дело и оно могло бы быть еще больше, но Аурелия берет такие пошлины за вывоз, что мало кто севернее может себе позволить покупать наш товар. Мы заинтересованы в том, чтобы эта ситуация изменилась.

Издеваются, подумал Джеймс, или все-таки адресом ошиблись. Кто-то мне хотел доброе дело сделать, порекомендовал им меня… но сильно напутал.

Джеймс напомнил себе, что он не куртуазный аурелианец, а северный дикарь, и напрямик спросил:

— А я-то чем могу помочь?

— Для того, чтобы избежать этих пошлин, нам нужно немного, — улыбнулся рыжий негоциант. На что угодно спорю, его компания если и платит за пряности, то сталью. — Совсем немного. Сущие пустяки. Достаточно, чтобы Арелат приобрел порт на Средиземном море.

— Сейчас, сапоги надену и поскачу завоевывать, — пообещал Джеймс, улыбнулся до ушей. — Давайте, почтенные, без лишних намеков. Чего вы хотите, чем расплачиваться будете?

— Давайте я лучше сначала скажу, чем будем расплачиваться. Если Арелату не потребуется воевать с Толедо, Аурелией и Ромой сразу, освободится много рук и достаточно много денег. Этих денег не станут жалеть, торговые сборы, очень разумные торговые сборы, окупят их в первый год. Но, конечно, часть из них уже распределена. Я плохой негоциант, господин граф, я не буду торговаться. 150 тысяч золотых и 10 тысяч солдат. Не самых лучших и опытных, заранее вас предупреждаю. И большая часть набрана на севере. Но это — единственные их недостатки.

Вином Джеймс не поперхнулся, а вот край бокала чуть не откусил — очень уж не хотелось по-дурацки раззявить пасть, вытаращившись на дорогих гостей. Это провокация какая-то. Или шутка. Очень дурная. Этих комедиантов мечом гнать, как им по происхождению положено, или пинками, по одежке?..

Когда-то жил в этих апартаментах ни много, ни мало — секретарь главного казначея Аурелии. То ли деньги копил, то ли просто не воровал. Впрочем, на обстановку не поскупился, и на отделку. А потом в одночасье удавился, и наследников не нашлось. От того секретаря и осталось зеркало, да на стенах обивка из свиной кожи. С золотыми вензелями. За десяток лет позолота почти обтерлась, сохранилось тиснение да невнятный намек на золотую пыль. Смотришь мимо уха рыжеволосого на эту стену… то ли были вензеля, то ли нет. То ли гости болвана валяют, то ли нет. Не подойдешь поближе, не поскребешь — не выяснишь.

— Допустим, я решу, что я пьян или сплю — и вы оба мне мерещитесь. От видений разумных речей ждать не приходится. Но их можно спросить, как — во сне или наяву — может один адмирал не самого лучшего в мире флота, находящийся в лигах и лигах от этого флота, помешать трем государствам в этом деле? Можно спросить — и если у видений на это не найдется ответа, отогнать их крестным знамением… или чем-нибудь покрепче.

— Господин лорд-адмирал, — загорелый усмехается, забавно выглядит: продубленная кожа на скулах натягивается, а лицо неподвижное, как у носовой фигуры. — Сделать это довольно просто. Достаточно убить одного-единственного человека.

Это здорово, что в Орлеане делают такую прочную посуду. Интересно, паук этот им докладывает или, наоборот, он эту мысль мне с утра пораньше от них же и притащил, письмоносец восьминогий.

Обещал я ему мух ловить… не знал еще, что обещаю.

— Я много чем был. Наемным убийцей еще не доводилось.

— Господин Хейлз, — щурится южанин, это хорошо, с ним говорить куда проще. — Вам привычно убивать в бою, и я вас прекрасно понимаю. В поединке. Так было бы очень хорошо, если бы этого человека вы убили именно в поединке. Так, чтобы весь город знал, кто. Убить исподтишка мы способны и сами. Но вы — единственный во всем Орлеане, кто может сделать это, никого не предав и никому не навредив.

— Почему для вас важно именно это? Мне казалось, что вам было бы куда выгодней бросить тень на одну из партий.

— Вы меня изумляете, — короткий смешок. — Нам выгоден вариант, при котором общеизвестно, кто стал причиной гибели посла. Некий весьма своевольный каледонец, которого предали все, включая регентшу. Герцог Ангулемский не дал ему ни денег, ни армии, король Людовик попросту не заметил… а Мария Валуа-Ангулем даже не предупредила о договоре между Альбой и Аурелией, — это сколько ж они за мной следили? — Вот достойному слуге каледонской короны и пришлось действовать на свой страх и риск. Его, конечно, отблагодарили… и вполне вероятно, что его даже наняли люди из Лиона. Но это не дело рук ни одной из аурелианских партий, а личная инициатива того своевольного каледонца. Договор между Альбой и Аурелией остается в силе. Союз между Орлеаном и Ромой… в общем и целом тоже не нарушен. Союзники не рассорятся, но эта смерть обойдется им в несколько месяцев — а они и так уже потеряли слишком много времени. Деблокировать Марсель не удастся, город падет… И я не стал бы ставить свою шляпу против вашей, что его отобьют на следующий год. А больше этому союзу не прожить. У Папы начнутся неприятности дома… если он вообще переживет эту потерю, да и Франкония спать не будет.

Очень интересные нынче арелатские наниматели пошли. Сами себе палки в колеса втыкают, сами на себя узду надевают. Забавно, а сколько бы за пересказ этого разговора мне заплатили в Лионе? Да нет, это уже лишнее. Наверняка все у них с Лионом заранее обговорено. И господа негоцианты, которые такие же негоцианты, как я, — хотя чернявый, пожалуй, и впрямь капитан, но едва ли торгового флота, — совершенно не опасаются, что я пойду передавать содержание разговора Клоду или тем паче королю. А я ведь и впрямь не пойду ни к тому, ни к другому.

Я даже к коннетаблю с этим прийти не могу. Потому что черт с ним, с убийством, но где, когда, кто мне еще даст сто пятьдесят тысяч золотом? Я уже ради этой суммы всех продам и предам, а десять тысяч арелатских солдат… ну и кто из двоих из зеркала вылез, рыжий или черноволосый? Где ваш договор, давайте сюда, я кровью распишусь.

Хотя нет. Пока не распишусь.

— Я понимаю, что людей вы гарантировать не можете. Тут мне придется положиться на ваше слово. Как и вам в некоторых вопросах придется положиться на мое. — Например в том, что Его Святейшество Папа не узнает, что смерть его сына покупали не люди из Лиона, а люди из Равенны. Не Арелат, а Галлия. Официальные союзники. — Но вот про золото я хотел бы услышать больше.

— Людей вы получите. Закончив с делом, отправляйтесь в Лион. Вас встретят на границе. Я встречу, — на всякий случай уточнил капитан. — Что же до золота…

— Мы прекрасно понимаем, что в подобных делах не обойтись без задатка. В течение четырех недель вы получите половину названной суммы. В той форме, какую сочтете наиболее предпочтительной. Вторая половина будет ждать вас в Лионе, — вступил рыжеватый.

Значит, это серьезно… И, кажется, понятно, в чем дело. Галлия и Арелат договорились за спиной у остальных. Но Равенне не нужен сильный союзник на том же самом побережье — аппетит приходит во время еды и Арелат может и не остановиться. Вот они и нашли, куда спровадить лишних — с их точки зрения — солдат.

А что получает Арелат? Много. Возможность убрать войска с галльской границы. И возможность не в следующем году, так еще через год взять Аурелию в клещи — с востока и с запада, от нас. Десять тысяч — это не сыр в мышеловке и не сама мышеловка, армии вторжения из них не получится, да к тому же они по вере всем в Каледонии чужаки. Но тот, кто приведет эту силу в страну, вынужден будет с ней считаться. Очень и очень считаться. Во всяком случае там, где дело касается исполнимых желаний. А еще, если подумать, можно вспомнить о том, что Каледония некогда была опорой сельдяного и трескового флота. Это сейчас из-за войны все прахом пошло, а на север по рыбу ходят датчане с басками. А если дать нам пару лет мира и возможность отстаивать свои интересы… то с датчанами мы договоримся, поделимся. Как-нибудь. А кое-кому придется искать другие тресковые места. И я знаю, кого очень заинтересует доля в этой рыбе.

Нет, возможно, потом подводные камни и обнаружатся, но пока — сходится.

— Я хотел бы вас предупредить, — вступает черный. — Ваш противник — очень хороший боец. Исключительно хороший. Он уступает вам только опытом.

Это вызов, как говорят наши альбийские соседи, это, определенно, вызов. Южанин знал, что сообщить. И как. Важные сведения, действительно важные. И в чем-то меняющие дело. Убивать ромского мальчишку, бывшее духовное лицо, по виду — прутом перешибешь… или драться с равным. Почти равным.

Нет, все равно — скверное дело, как себя ни уговаривай. Но другого шанса нет и не будет. Да и этот — невозможный, разве что паук наплел, людям так не везет. Не бывает так. А что репутацию украсит еще и наемное убийство, спасибо, что политическое… очень противно, и придется на собственную брезгливость наплевать. У меня Каледония за спиной, мне не до чистоты перчаток. Папский сынок — или отбивная по-каледонски, человечина с кровью. Простите, Ваше Святейшество, вы меня, конечно, не поймете… на этом свете. А на том мы с вами не встретимся.

— Я вас понял. Я думаю, не нужно говорить, что я согласен. Вы платите за то, что в этом году Толедо, Рома и Аурелия не придут в ваш… средиземноморский порт. Я беру эти деньги.

И все остальное.

Да, все остальное, что идет с этим. Все. Включая паука. Он принес ту удачу, которая у него нашлась. Это лучше, чем ничего. Это сказочно лучше, чем ничего.

— Мы очень счастливы тем, что вы проявили понимание к нашим интересам, — поднялся рыжий. — Мы признательны вам за этот разговор и надеемся увидеться в ближайшее время, всего через месяц… или пять недель. Позвольте вас еще раз поблагодарить…

Капитан слова заплетать не стал, поднялся, протянул руку. Широкая ладонь, обветренная, с отчетливыми мозолями.

Джеймс молча посмотрел на протянутую через стол ладонь, и не пошевелился.

3.

Колокол вдалеке отбивает полдень. Полный и чистый звук, без надтреснутой хрипотцы. При литье больших колоколов самое главное — не переборщить с оловом. Если дать слишком много, не будет ни громкости, ни звонкости. А когда льют небольшие, напротив, на олово скупиться нельзя, иначе выйдет звук противный, дребезжащий и попросту визгливый, но чем больше олова, тем хрупче колокол. Зачем торговцу шелком знать, как отливают колокола? Низачем, просто услышал звон — и вспомнилось, когда с торговыми людьми беседуешь, особенно в дороге, чего только ни узнаешь.

В почтенном собрании купцов, которое никак себя не называет, ибо все эти штучки с названиями, эмблемами и девизами — для дворянских бездельников, а не для честных негоциантов, мэтр Эсташ самый молодой. Не последний человек в кругу, что собрался сейчас в приличном заведении, отмечать рождение первого внука у одного из купцов, но говорить первым — ему.

— У меня две новости. Одна паршивая, а другая куда хуже, — говорит мэтр Эсташ, глядя в стол. — С какой начинать?

Перед ним — замечательная утка, фаршированная тремя видами орехов. Обложена вареными овощами. Роскошное угощение, сочное, вкусное, но кусок в горло не лезет, да и доброе пиво, что тут подают — не пьется. Новости гораздо хуже, чем он сказал уважаемым товарищам.

Просто тех слов, что описали бы положение вещей точно, почтенные негоцианты не употребляют. В присутствии равных, по крайней мере. И на трезвую голову.

— Начинайте с паршивой, — говорит Франсуа Лешель, старшина шерстяного цеха.

— Паршивая проста. Два дня назад двое людей короля Тидрека посетили Джеймса Хейлза, графа Босуэлла, и предложили ему деньги и военную помощь в обмен на смерть папского представителя. Арелатские деньги и арелатских солдат. Очень много того и другого. Он согласился, конечно.

Почтенные негоцианты бледнеют с лица, давятся, кто чем. А я предупредил, хмуро думает Эсташ Готье, а вот что вы скажете, когда следующую услышите… я уж и не знаю. Но это — только когда спросят. Иначе подумают, что он взялся извести соратников.

За длинным столом, уставленным яствами, дюжина человек. Самые дельные люди Орлеана, умеющие думать дальше прилавка, выше навеса над прилавком. Все удачливы в торговых делах, все повидали мир. Понимают с полуслова, чем для них всех чревата затея равеннцев. Марсель будет взят, Арелат выйдет к морю, через год-другой захочет двигаться дальше, встрянет Толедо, проснутся неаполитанцы… будет не Средиземноморье, а бурлящая похлебка, в которую сунься — обожжешься, ни торговли, ни прибыли. Если корабль конфискуют на военные нужды, это еще полбеды. Убыток могут и возместить. Если захватят и корабль, и груз, идущий из Африки, с пряностями ли, с шелком, с черным деревом или слоновой костью, с кофе или с чаем, можно разориться. Если некому сбывать товар, любой, хоть из Африки, хоть из Гибернии — тем более.

Блестят латунные тарелки и соусники, играют глазурью пузатые супницы и горшки, пасут овечек благонравные пастушки на кружках. По краю скатерти скачут вышитые гладью олени, они же и на салфетках. Олени — зеленые, такая уж у трактира вывеска, хоть никто из посетителей до зеленых оленей, вроде, не допивался, ну, может, раньше, а нынче сюда ходят только солидные люди. Правильное место: и кормят вкусно, и шум из общего зала не доносится, никто посторонний не всунется. Раз-два в год здесь собираются орлеанские негоцианты, никого это не удивляет. Да и поводы самые настоящие.

— Если это — паршивая, то какая хуже? — Все тот же Франсуа. — Говорите уж.

И предусмотрительно положил двузубую вилку с уже насаженным куском карпа на тарелку. Не понравилось, видно, давиться предыдущим.

— Тот студент, — какой именно, все помнят по предыдущему собранию, — оказался никто иной, как сэр Кристофер Маллин. Кто-нибудь о таком слышал?

Большинство недоуменно переглядывается. Причины у недоумения — разные. Секретарь цеха печатников — старшина там слишком стар и немножко слишком привержен делам веры — морщится…

— Этот виршеплет? Ну книги хорошо идут, конечно… но что тут такого? А что рыцарь, так у них на островах даже стихами пробиться можно.

Нехорошо злорадствовать над почтенными собратьями, но очень хочется. Был бы он только виршеплет, да сколь угодно удачливый, какое было бы счастье…

— Вы, многоуважаемый ле Шапелье, не вполне понимаете… — вздыхает мэтр Эсташ. — Этот виршеплет, как вы изволите выражаться, вирши слагает на досуге. И право в нашем университете изучает на всякий случай. Третий год уже изучает. А знаете ли, почему он решил поучиться на континенте?

Нет, не знают, конечно. Знали бы — так поняли, чем вторая новость хуже первой.

— Видите ли, когда я только этого молодого… как выяснилось, не такого уж молодого, человека заметил, я подослал к нему одного моего родственника. Он в Падую ездил, италийскому счету учиться, но его там не только этому научили. Хороший глаз и умение рисовать торговцу шелком никогда еще не вредили. Он на студента Мерлина посмотрел — и сделал несколько набросков. Я разослал их кое-каким своим знакомым, бывавшим на островах или торгующим с Лондинумом прямо. Трое ответили, что не знают такого. Двое написали, что человек на портрете похож на сэра Кристофера Маллина, знаменитого драматурга, хотя цвет волос не тот и еще пара мелочей отличается. Еще двое промолчали. Один передал с оказией на словах, что не знает этого человека и мне советует его не знать ни при каких обстоятельствах. А девятый рассказал мне несколько историй…

Торговец шелком переводит дыхание, поднимает тяжелую фаянсовую кружку с пивом. Хорошее все-таки пиво: полупрозрачное, яркое как морской камень янтарь, что добывают в Балтии.

— Случилось так, что одному важному лицу в Лондинуме потребовалась подпись на документе. А поставить ее лично нужный человек никак не мог, потому что за две недели до того утонул в реке. Воспользоваться же услугами обычных своих поставщиков, а они, конечно, были, важное лицо не могло, поскольку не без оснований подозревало, что об этих лицах и их занятиях довольно много известно городской страже.

Слушатели кивают. Знают, так издалека мэтр Эсташ начал не зря. И уже поняли, что важное лицо было важным на оборотной стороне Лондинума, а не на лицевой.

— И тут ему порекомендовали… молодого человека. Как раз нужных свойств — бедного, но с образованием и с амбициями. Писал он как курица лапой, но зато умел снять резную копию с чего угодно — и такую подделку никто не мог отличить от оригинала. Юноша сделал нужную подпись по образцу — и его работа так понравилась важному лицу, что лицо решило не топить такой талант в речке, хотя дело было очень важным и тайным… вдруг еще пригодится. Так и вышло. Молодой человек, как выяснилось, был хорош не только в резьбе по дереву. Он многих знал, со многими учился, он приводил патрону людей, желающих занять деньги, добывал для него сведения, убивал, если требовалось. Бесценное оказалось приобретение. И дела важного лица, доселе бывшего важным, лишь в достаточно узком кругу, круто пошли в гору. Настолько, что им заинтересовались извне. Другие, куда более серьезные люди, искали в Лондинуме партнеров, чтобы сбывать фальшивые деньги. Очень похожие на настоящие. Просто удивительно похожие.

Слушатели опять кивают. Фальшивая монета — прибыльное дело, очень. Недаром тех, кто ею торгует, варят в кипящем масле. И все равно желающие находятся. А еще это способ ставить противникам палки в колеса. Аурелии так можно навредить, но не слишком — не на монете стоит здешний оборот, хотя и на ней тоже. А вот Альбе, Фризии или городам и княжествам полуострова — вполне.

— И эти люди, подумав, избрали своим будущим союзником наше важное лицо. За него говорили и связи, и широта интересов и взглядов, и готовность защищать свой оборот, не останавливаясь ни перед чем. А еще оно пока что не было первым лицом в городе, но могло им стать. Конечно им ответили согласием. И вскоре дела пошли как в той сказке про волшебную мельницу. Само счастье мелется, само в мешки складывается — все в прибыли, никто не в убыли. Ну и молодого человека там оценили быстро. Даже свести от хозяина пытались. Не вышло. Очень уж он был признателен важному лицу за то, что его тогда, в первый еще раз, не убили. Этакая лояльность гостям даже понравилась. Ну и доверие между сторонами росло. Настолько, что спустя какое-то время важному лицу и доставку товара в страну поручили… А еще через несколько месяцев пришла стража и арестовала всех. И важное лицо, и всех его людей до единого, и друзей его, и даже некоторых врагов… и контрабандистов, и чеканщиков… и того толедского дона с помощниками, который из Флиссингена, что во Фризии, этим делом руководил. С последним вышел небольшой шум, все же Фризия государство отдельное… но доказательства им предъявили такие, что те плюнули и сказали, мол, ладно, забирайте ваших воров, нам и своих хватает. Шестерых тогда из Флиссингена прибрали. Дона этого… безымянного, его ближайших людей — и того самого молодого человека. А до Лондинума, до Башни, довезли пятерых.

Рассказчик еще раз останавливается — торопиться некуда, до вечера еще далеко… Только вторая кружка пива закончилась. Мэтр берет следующую, прихлебывает, смотрит на уважаемых товарищей. У Франсуа Лешеля новая шапка от огорчения на ухо съехала, сморщилась и свисает набок. Секретарь цеха печатников грызет вилку, забыв насадить на нее кусок.

— На оборотной стороне на молодого человека поначалу за это дело очень обиделись. И пытались эту обиду ему выразить, несколько раз. Как вы понимаете, на средства не скупились. Ну после третьего или четвертого случая уже и власти проснулись — вызвали кого надо и объяснили, что их оборотная честь, это серьезно, конечно, но с вражеским государством связываться все же не дело… тех, кто не лез, не тронули же. После этого молодому человеку дорогу заступать перестали. Опять же, рыцарь, неудобно. Но и на острове ему работы не стало — каждая вторая собака в лицо знает и каждая первая байки слышала…

Почтенное собрание потихоньку меняет оттенки лиц, как остывающая заготовка на наковальне. Все цвета побежалости, как они есть, улыбается про себя мэтр Эсташ: на душе отчасти полегчало. Это ему одному не справиться, и даже обдумать толком не получается, а вместе уж как-нибудь разберемся, поймем, что делать.

Соображают многоуважаемые негоцианты быстро. Совсем тугодумов в зале нет, таких сюда не приглашали и не пригласят. Значит, сейчас все сами поймут, что ненароком выловили не просто редкостную сволочь, а единственную и неповторимую, второй нет и не нужно, чтоб была. И не просто единственную на весь мир Господень сволочь, а с рукой там, куда и смотреть-то не стоит, слишком высоко, слишком ярко. Что для этого «виршеплета» большая часть наших скромных торговых дел — игрушки, он этим и на досуге не балуется, иначе не сделал бы карьеру, которую описал мэтр Эсташ, так быстро и так хорошо. Как именно он ее сделал — тоже сами догадаются, не дураки… Это все понять можно. А вот ощущение прозрачной, насыщенной и очень разумной ярости товарищам передать никак нельзя. Ничего, им и всего остального хватит.

— И он обнаружил нашу слежку, — вбивает последний гвоздь торговец шелком.

Вот теперь — действительно, все сказано.

— Вы уверены? — Лешель вилку так и не взял, лежит она теперь, одинокая, страдает.

— Уверен, почтенный мэтр. К сожалению. За ним не могли толком удержаться, то здесь потеряют, то там. И я добавил людей, чтоб все время двое-трое следили. Ну вот лишние эти глаза и помогли. Как первый из троих к студенту прицепится, так за ним самим почти сразу тень образуется. И когда это началось, я не знаю… может быть, когда заметили, тогда и пошло. Но скорее всего, раньше.

— То есть, уж недели две?

— Пожалуй что. Он вокруг посольства вертится. Приглядывает, видно.

— Но позвольте… — Это мэтр Гийом со смешной фамилией Уи, «да». Смеются только над ним редко, верфи — это такая вещь, что почти всем нужны. — А что вас так беспокоит-то? Война на носу, договор, опять же, готовился, заговоров вокруг как сельдей, в сеть не помещаются. Отчего бы не прислать в Орлеан человека — присмотреть? Да за теми же каледонцами, с которых мы сегодня начали? Что тут такого, чтобы нам ночей не спать?

— Такие не приглядывают, — вот Франсуа Лешель точно слушал внимательно. — Тех, кто приглядывает, мы знаем, и пусть себе. А этот… если он до нас доберется, он нас всех не по ветру пустит, он нас до тюрьмы доведет. Мы — это наши деньги, наши конторы, наши корабли, наши корреспонденты… чтобы такой человек позволил всему этому добру мирно пастись, не принося пользы его делу? Что теперь, доносить на него?

— Да зачем? Мы закон нарушаем? Войне помешать пытаемся? Против договора козни строим? Нет — наоборот же.

— Про нас никто знать не должен, — тяжело говорит старший из сидящих в зале, мэтр Мишо, удалившийся от дел ювелир. — Никто.

— Но про нас уже знают, почтенные мэтры. Мэтр Эсташ же сказал, за его людьми следили. Кто-то же это делал!

Люди за столом переглядываются, смотрят друг на друга, на мэтров Гийома и Мишо, думают.

— Я его видал в кабаке, вы помните. Заинтересовался, бывает. Может быть, для дела, — усмехается мэтр Эсташ. — Решил разузнать, что за прыткий студент. И он тоже может поинтересоваться, кто я такой. Это еще полбеды. Беда, если он глубже копнет.

— Так если его убьют, уж точно без шума не обойдется… А он о вас и рассказать мог.

— Если убьют, шум будет. Да его так просто и не убьешь, — ну вот кому, кому только что объяснял? Не мэтру Гийому, кажется. — А если он как обычно…

Как обычно. Единственный способ убрать лишнего человека, не привлекая чужого внимания. Так, чтоб и друзья покойника не удивились. Орлеан — большой людный город, чего в нем только ни бывает. Мостовая просела. Черепица с крыши обвалилась, да как неудачно… Лошадь понесла, ужас какой, прямо на улице. Воды попил, животом захворал и помер, так все же знают, нельзя в Орлеане воду пить. С моста свалился в пьяном виде. Под телегу попал. Мало ли, что может случиться, что каждый день случается с человеком совершенно случайно? Под телегу можно попасть без всякого злого умысла. Вот будет мэтр Эсташ возвращаться домой, случится с ним этакое несчастье, он же не подумает на почтенных соратников по торговым делам, мол, наказать решили за неумелую слежку и лишнее любопытство. Телега и телега…

— Я бы все же лучше его на этого каледонца навел. Раз есть две беды, так пусть и повыведут друг дружку, как смогут… а оставшийся может и под телегу попасть, если вы так настаиваете.

Может быть, на меня вскорости телега и наедет, думает мэтр Эсташ, а вот на мэтра Гийома точно скоро крыша обрушится. Совершенно нечаянно. За этакую тупость и несуразие, хоть он и очень нужный человек. Ничего, на верфях не он один, найдется преемник потолковее. Зря я говорил, что тугодумов сюда не пускают… Даже мэтр Мишо удивляется, хотя вроде бы спит на почетном месте во главе стола — сноп снопом, борода, брови кустистые, волосы седые… и не разглядишь обычно, что старик себе думает. А тут брови насупил, носом подергивает. То ли к угощению принюхивается, то ли сердится. Очень недобрый признак для мэтра Гийома.

— Как же вы себе это представляете, почтеннейший? Уж не прийти ли мне к студенту Мерлину, и не рассказать ли ему про Хейлза — а заодно и откуда узнал, кто мне доложил? А?!

— Мэтр Эсташ, да откуда ж я знаю? Я в этом ремесле не подмастерье даже. Это ж не торговые секреты. Но деньги они ему обещали? И не врут же. Значит где-то эти деньги появятся, а они Альбе, небось, и сами по себе интересны. Можно бы оттуда зайти. Ну послушайте ж вы меня… я с королевской службой дела не имел, а вот просто с островитянами — по самое горло. — У мэтра Гийома глаза от рождения круглые, а когда он горячится, так и вовсе как две бусины в ониксовых четках.

Сколько он уже с нами? Да побольше, чем сам мэтр Эсташ, пожалуй. Лет семь, восемь. Но, видимо, до сих пор либо сладко спал, либо вкусно обедал. И ничего не слушал. Совсем. А начни я с ним говорить, как с малым дитем, наверняка ж еще и обидится: что это я его поучаю.

— То есть, вы хотите, чтоб у нас вместо двух бед стало три? Чтоб на меня еще и тот человек, что с Хейлзом договаривался, человек короля, рассердился, что из нашего рукава его письмо выпало?! — нет, он определенно с ума спятил. Знал бы он, кто сообщил о каледонце и найме, молчал бы. Но такому говорить нельзя. Знает мэтр Мишо, он понимает, почему нельзя и что будет.

— Да делайте что хотите. Я потом даже «я же вам говорил» повторять не буду. Обещаю, — глаза как бусины, а лицо как лучшая фарфоровая тарелка, белое и на просвет полупрозрачное. С перепугу, что ли?

— Очень вы любезны, мэтр Гийом, спасибо вам большое, — тянет с головы шапку мэтр Эсташ, топает ногой под столом… хрустит свежий камыш.

— Не за что. С меня на том свете спросится, что от смертного греха вас не удержал. Самоубийство, оно ведь — смертный грех.

Да тьфу на него, дурака этакого. Навести альбийцев на равеннские и арелатские деньги — это уж точно самоубийство. Студент или Хейлз… это все-таки люди, с ними справиться можно. С ними случайности бывают. Даже без нашей помощи. А вот одним словом насолить, да еще как насолить, двум соседним державам сразу — лучше до того умереть, да еще со всем семейством, чтобы мстить некому было. Такого ни мэтр Эсташ сделать не может, ни вся гильдия негоциантов. В ту сторону даже не смотри, ослепнешь. А уж переходить дорожку Галлии и Арелату, людям обоих королей… то, что осведомителю моему после этого жить придется и недолго, и неприятно — это самое меньшее из зол. А вот то, что с нами, со всеми, с мэтром Гийомом тупоголовым — тоже, сделают, лучше вообще и не пытаться представить. Окосеть можно с перепугу, а с косой рожей торговать плохо, будут считать обманщиком.

— Нет людей, нет и хлопот, — говорит мэтр Мишо.

— Значит, обоих, — подводит итоги Лешель. — И как побыстрее. И совсем-совсем тихо, чтобы не было конфуза как со слежкой. Хотя… теперь этот конфуз нам скорей на пользу. Если уж так любопытствовали, так интересовались — с чего бы вдруг убивать?

— Я бы к нему человека послал, — добавляет давно уже молчавший ле Шапелье. — Мол, так и так, собираюсь начать торговлю с Альбой, нужен знающий юрист, да, последили малость, не обессудьте… Больно уж вы шумели. А нам хотелось бы человека, у которого перед другими обязательств нет.

Старый сноп одобрительно кивает, мэтр Эсташ соглашается. Да, так и нужно сделать. Открыто, а лучше прямо в тот день, когда с клятым студентом случится несчастье. Есть лишний приказчик, болтливый, зато обходительный и льстивый. Язык что бархатная тряпка, отполирует что угодно, и слежку, и интерес… но человек ненадежный. Если с обоими что-то случится, оно и к лучшему.

— А хорошие новости у нас есть? — интересуется Лешель.

Договор с Альбой. Мало того, что мир по всему каналу и далее. Мало того, что шерсть. Мало того, что товары с юга… Есть в договоре один пункт, от которого просто слюна течь начинает. В списке портов, куда на время действия договора разрешено заходить аурелианским судам, числится безымянная совершенно гавань на острове Ран… Небеспошлинно, конечно, заходить. Пошлины там драконовские. Про стоимость воды лучше не вспоминать. А уж за право торговать не только кожу, но и мясо под ней сдерут. И ты только спасибо скажешь. Потому что остров Ран — это мускатный орех и, что важнее, мускатный цвет. Это деньги, на которых строят царства. В это придется вложится всем — но, продержись договор хоть одну навигацию, каждая медная монетка окупится тысячекратно.

— Есть, — отвечает мэтр Эсташ, — отчего не быть? Все остальные, кроме этих — хорошие.

4.

Ровные линии предметов, ровное сухое тепло, не зависящее от капризов погоды, свет, который падает как удобно, а не как заблагорассудится светилу или слугам. Удобство — не каприз и не привилегия, удобство — это сбереженное время, нерассеявшееся внимание, неулетевшая мысль.

Только вот сейчас оно очень мешает. Потому что каждым предметом на своем месте, каждой сначала рассчитанной, а потом обкатанной подробностью напоминает тебе: ты мог сделать все иначе. Ты умеешь. И у тебя было время. А ты пустил дело на самотек, хуже, ты приставил к нему первого подвернувшегося прохвоста, решив, что вреда не будет. И вот теперь изволь принимать последствия. Из которых труп прохвоста — самое невинное. Покойному дали исключительно простое распоряжение: завести дружбу с кем-нибудь из ромского посольства. Ничего более. Выделили на это средства. В веселом городе Орлеане легко и просто угодить чужакам, показав им, где можно повеселиться. Этого хватило бы. Вино развязывает языки, доверие позволяет направить болтливый язык в нужную сторону. Так не добудешь особых секретов, но это и не нужно. Пока, по крайней мере. Для начала — знакомство, остальное потом, если понадобится.

Все так просто; все казалось таким простым.

Де Митери, мелкий жулик сомнительного происхождения, умел напускать на себя солидный вид. Для чужаков вполне достаточно. То, что де Митери не слишком часто посещает приемную герцога Ангулемского, Клод считал очень удобным. Разумеется, прохвост представляется доверенным лицом — но лишнего себе не позволяет, в ближайшие помощники не набивается. Ему можно давать мелкие поручения, и этого довольно. В начале мая он сообщил, что дело сдвинулось, знакомства заведены. Неделю назад от него передали, что все складывается весьма удачно…

Теперь прохвост мертв. Убит. Одним ударом.

Когда в снятой им гостиничной комнате нашли труп, де Митери уже успел слегка подтухнуть, а с кем встречался жилец, прислуга не помнила. «Кто-то из ромеев, красавчик», вот и все, что удалось узнать. И то неизвестно, в общем, ромей ли то был, или после него де Митери встречался с кем-то еще. Городской страже неизвестно, конечно, пусть сомневаются. Но Клоду вполне очевидно, чьих рук дело. И не так уж трудно представить, в чем причина.

Прохвост увидел повод отличиться, и полез глубже, чем ему велели. Выдал себя, показал, к чему именно питает интерес и какова подоплека дружбы с кем-то из свиты герцога Беневентского. Возможно, даже успел что-то узнать. Может быть, стоящее. Или то, что герцог Беневентский счел стоящим и ответил, однозначно и очень жестко: лицемерного дружка велел убрать. Обозначил границу: не суйся к моим людям ни с чем.

Могло бы быть и хуже, могли бы перекупить… в Орлеане поступили бы именно так, но папский посланник действует, словно он у себя дома.

Скорее всего — так.

И никто не виноват, кроме тебя самого. Даже де Митери не виноват, он всего лишь действовал как глупая мелкая рыба. Но ты знал, что он — глупая мелкая рыба. И решил, что обойдется. Что пить с ромскими мальчишками можно послать и такого. Наглядный урок оказался хорош. Главное, случился очень вовремя. Если посол не ограничится уже сказанным, если он пожалуется королю — Людовик сочтет происшедшее нарушением их негласного договора. И будет, со своей стороны, прав. В кои-то веки, прав.

А вот ты опять неправ. Увлекся. Рыдать смысла нет, если посол решит доложить об инциденте, он о нем доложит. А вот выяснить точно, что там произошло, необходимо. Де Митери — прилипала, но нет той мелочи, вокруг которой не кормилась бы своя мелочь. А, значит, с ним кто-то был. Кто-то мог что-то видеть и запомнить. Нужно это запомненное собрать и посмотреть, что получится. Послать надежных людей… на этот раз. И не строить догадок там, где можно опереться на факты.

Хозяин кабинета гладит ручку кресла, не замечая этого.

У де Митери, разумеется, были приятели и в городе, и в свите Клода. Если вычесть собутыльников, которых у покойника хватало, то останется пара человек, с которыми он сошелся поближе. Но один отправлен в Лютецию с поручением, а другой в Орлеане. Прохвосту нередко составлял компанию Шарль Мюлер, выходец из Дании, такой же скользкий тип, якобы жертва преследований за веру, а на самом деле — беглый двоеженец. Весельчак, гуляка и дуэлянт, это если с виду. Еще и мастер вскрывать чужие письма, чем, собственно, и ценен. У де Митери с ним были какие-то свои дела, слишком мелкие, чтобы это интересовало герцога Ангулемского, но о том, что дела есть, Клод знал.

Знать все обо всех свитских и их окружении — не привычка, не необходимость даже: единственно возможный образ действия. Лучше трижды выслушать, кто с кем пьет, спит, что при этом говорит, чем упустить хоть одну мелочь. Люди должны ложиться в руку как рукоять меча, удобно и привычно, без раздумий.

Но даже и тогда можно промахнуться. Особенно, если проявить небрежность.

Вот с Мюлером следует побеседовать лично, хотя не исключено, что на этот раз с ним куском не поделились.

Но в этом случае, он, скорее всего, во-первых, будет обижен на приятеля, а, во-вторых, сделает все, чтобы отвести от себя подозрения. Значит, будет говорить, и много. Лгать же, вопреки распространенному убеждению, такие люди не умеют. Любят, но совсем не умеют. В отличие от того же Людовика — или от Джеймса Хейлза. Не следи мои люди за его домом, я и знать бы не знал о том, что милейший дальний родственник связан с кем-то в Равенне. Нет. Это на другую полку и позже. Сейчас — Мюлер и де Митери.

Мюлер нашелся к полудню. Приказ явиться прямиком к герцогу, кажется, счел добрым знаком. Правда, глаза бегают, едва заметно так, вроде бы обстановку разглядывает… но разглядеть ее у него возможность уже была, а за три года в кабинете ничего не изменилось. Наряжен, надушен, бодрится. Может быть, уже знает о смерти приятеля и надеется занять его место? Или попросту ждет поручения и возможности заработать?

Все-таки дворянину, даже такому сомнительному, как Мюлер, бедность не пристала. От нее в голове заводится слишком много лишних мыслей. Как обзавестись состоянием, например. Или как выплатить долги всем, начиная со шляпника и заканчивая борделем. С другой стороны, личные затруднения очень удачно отвлекают многих от затруднений государственного свойства. Представим себе тысячи таких Мюлеров в политике… и получим даже не Альбу, а Арелат.

— Расскажите мне все, что было у де Митери с людьми из посольства. — Своим не нужно объяснять, что все — это значит все, до капли. — Не упускайте ничего. Меня интересуют и случайные встречи, и слова, сказанные потом. Каждый шаг. Вы меня не утомите.

Кивнул посетителю на кресло — стоя, быстро устанет, начнет частить и пренебрегать деталями. Пусть лучше злоупотребляет вниманием герцога. Через час велю подать ему вина, чтобы в глотке не пересохло.

Датчанину к сорока, сколько точно — он сам не помнит, недурен собой: яркие карие глаза, роскошные усы, полные губы. Таких любят богатые вдовы из горожанок и купеческие жены. Кавалерийская выправка, чуть прихрамывает, любит рассказывать, что был ранен на войне. А иногда — что на дуэли с четырьмя противниками. Разумеется, всех убил. В Копенгагене. В Орлеане за ним таких подвигов не замечено, хотя пяток дуэлей и впрямь был.

— Он познакомился с троими молодыми людьми из свиты господина герцога Беневентского. Во дворце. В первых числах мая это было, Ваша Светлость. Как бы случайно. Они изволили жаловаться, что город незнакомый, а на латыни или толедском почти никто не говорит, а из них только один хорошо знает аурелианский. Тут-то Жильбер… шевалье де Митери с ними и заговорил, он ромейское наречие хорошо знал, и толедский тоже, — «знал», отметил Клод. — Предложил развлечься. В первый день они прошлись по кабакам, не знаю, по каким именно… а, в университетский какой-то заглядывали, им хотелось посмотреть на университет. Закончили в заведении матушки Полле. Де Митери решил, что им оно все скучно, и придумал пригласить их в «Соколенка». Это я все с его слов знаю, а в «Соколенка» он позвал меня, и еще человек пять, по-моему, для компании. Имена вас интересуют, Ваша Светлость?

— Да. Продолжайте. — Тут нет смысла напоминать, что с самого начала просил рассказывать все. Это просто собьет его, и какое-то время Мюлер будет думать не о деле, а о том, что мог разгневать герцога, о последствиях, о том, как вывернуться — и о прочих глупостях. Глупостях. А он уже сказал одну важную вещь, и очень плохую. Мало того, что «Соколенок» — это исключительно гнусное заведение, мало того, что на полуострове такие развлечения, к их чести, вне закона, так эту дорогостоящую дыру еще и вовсю используют для тайных встреч люди самого разного разбора. Очень удобно: никто не удивится, если то или иное значительное лицо пытается скрыть, что является клиентом «Соколенка» — ведь и правда есть чего стыдиться. За ширмой стыда можно спрятать почти все. И многие прячут. Можно представить себе, что подумал герцог Беневентский, узнав, что его свитских затащили в эту клоаку.

— Де ла Рош, сьер де Вимон, сьер Бриньон, армориканец… еще двое… нет, не помню, Ваша Светлость, они быстро ушли, когда де Митери дал понять, что он за всю компанию платить не будет… Только за ужин и выпивку. А эти трое и я остались с тремя ромеями. Орсини, Бальони и Санта Кроче. Мы поужинали, беседовали. Им понравилось. Они потом даже вернулись, уже сами, де Митери их хозяевам представил, он говорил — сам он второй раз не был. Но это уже потом. И без меня тоже. Хотя я думал, что они меня пригласят, мы с Орсини неплохо поговорили. Де Митери меня попросил его развлекать, я и развлекал. Говорили о всякой ерунде. Они так… смущались немножко.

Так… этих троих найти и тоже расспросить. А привел он в «Соколенка» Орсини, Бальони и Санта Кроче. Молодых людей из семей, враждебных Его Святейшеству… Его Величество будет прав не только со своей стороны. Он будет кругом прав по любому счету. Таким дуракам как я голова совершенно не нужна. Форму следует приводить в соответствие с содержимым.

— О какой именно ерунде шла речь?

— А, — усмехнулся Мюлер, — де Митери предложил их разыграть немножко, ну, так, чтоб безобидно, зато запомнилось.

— Расскажите.

— Они как все ромеи, магией интересуются. Ну де Митери и придумал, изобразить им магию. Понарошку. Но так чтобы слегка напугать, чтобы все будто всерьез.

Я, кажется, опять поторопился в суждениях. Убить мог и не герцог. Убить могли и сами свитские, как только поняли, что происходит. И кажется, мне нужно сказать убийцам «спасибо», чем бы для меня ни закончилось дело.

— Я желаю знать подробности.

— У меня доля в доходах труппы актеров, — объяснил Мюлер. — Они кого угодно изобразят, хоть монастырь, хоть шабаш, хоть черную… магию. Но я когда Орсини сказал, что это можно посмотреть, только очень дорого, он, кажется, испугался. Я ему объяснял, что это все понарошку, на самом деле просто… ну какая там месса, и нет никакой чертовщины, просто забава такая. То ли я их сначала напугал, то ли потом все испортил, не знаю, — развел руками идиот. — Де Митери бранился, что теперь не заработаем.

— А на чем вы должны были заработать?

Какой любопытный оборот. Деньги де Митери уже получил. И совсем за другое. А Мюлеру он свои инструкции описал иначе. Не просто развлечь. Вовлечь. Он сказал Мюлеру именно это, потому что в противном случае Мюлер бежал бы от меня как от огня, а не разливался бы воробьем.

— Да на представлении, Ваша Светлость. Как будто все настоящее, и поучаствовать — только по особой рекомендации, ну и очень дорого… нужно убедить серьезных людей в своих намерениях, понимаете? — усмехается плут. Потом усмешку приглушает, опасливо косится исподлобья. — Это же не грех, Ваша Светлость, просто… комедия. Шутка.

— А где предполагалось устроить представление?

— Да я и не придумал толком. Тут лигах в двадцати есть сгоревшая церковь…

Что? Бывшая Святая Женевьева? Ну конечно же… ну как же иначе. Но вот это уже чистое совпадение, Мюлер — иностранец и просто не знает, как вышло, что церковь сгорела и почему ее никто не стал восстанавливать. Служили там. Двоих детей зарезали — да, видно, черт недоволен остался или святая убийства не потерпела. Церковь сама собой занялась и пошли они все из пламени временного в пламя вечное.

— Спасибо, вы меня позабавили. Что было дальше?

— Да ничего не было. Ромеи ко мне не обращались, де Митери говорил, им за «Соколенка» от их герцога влетело. Ну, я за ними тоже ходить не стал. Получилось бы, что я их уговариваю. А так оно не делается. Да и вообще глупая это была затея, — подумав, добавил Мюлер, пожал плечами: не его же глупость, а покойного дружка, можно и высказать свое мнение. Ну, теперь, когда все кончилось.

Вы неправы, сударь, глупость сделал я. То что сделали и хотели сделать вы, называется иначе.

— Что вы знаете о том, что произошло позавчера?

— Ну-уу… что де Митери зарезали, — пожимает плечами Мюлер. Ни малейшей печали по сему поводу он не испытывает. — За долги, наверное.

— Почему вы так решили?

— А ему уж с марта грозились, он в карты много проигрался. Он обещал, обещал, да все не платил. Вот поэтому он на меня и бранился, что я дело провалил. Наверное, хотел хоть часть отдать.

— Кому?

— Не знаю. То есть, проигрался он господину Хейлзу. А кому тот его долг продал, не знаю.

Ну вот и сошлось. Долг местным темным дельцам не заставил бы де Митери рисковать моим гневом. Хейлз — другое дело. Вот зачем «Соколенок» и зачем черная магия. Де Митери в этом деле служил вовсе не мне. Он пытался мне навредить. Вызвать скандал, так или иначе, поссорить меня с королем. Кузена Джеймса нетрудно понять. Я могу подождать год-полтора, а он не может. На его месте, будем честны, я делал бы то же самое. И под топор подставил бы кого угодно. А человека, который полагает, что моей стране будет полезно небольшое кровопускание — с особым удовольствием, вне зависимости от того, согласен я с ним по существу или нет. Впрочем, Хейлзу в этом деле тоже не повезло. Де Митери оказался неподходящим материалом и вместо небольшого фейерверка в нужном месте получилось черт его знает что. Встретились под землей три саперных тоннеля и все три обвалились. А фитили уже зажжены и чья мина взорвется, неизвестно. Если мне после всего этого придется еще и спасать Хейлза от его собственного заряда, получится особенно смешно.

Колокольчик под рукой. Это удобно. И решение тоже удобно, хотя и неприятно.

— Проводите шевалье Мюлера в замок Божанси.

Двоим вошедшим ничего не нужно объяснять, а Мюлер потерял дар речи. Своего счастья — того, что он пока нужен живым — бедняга оценить не может.

А Божанси достаточно далеко. И достаточно близко. Восемь лье.

Мюлера увели, все обошлось без малейшего шума. Клод вызвал слугу, кивнул на пустой бокал.

Взял его, пропустив ножку между пальцев. Уставился через резной хрусталь, через темную, то ли кровь, то ли поздняя вишня, жидкость на свечу. Огонь не пробивается через тройную преграду, расплывается по стенке бокала заревом. Багряная сердцевина, золотой ореол… терпкое вино, с чуть горьковатым послевкусием. Терпкость не дубовой бочки, как должно быть — нет, привкус гари. Так и кажется, что слегка встряхни бокал — и по дну закружатся черные хлопья сажи.

Сгоревшая церковь… это было в Орлеане и без него. Та церковь, что имела касательство к нему самому, не сгорела.

Дурацкий в тот день получился совет… Людовик VII, тогда еще живехонький, хотел продолжать кампанию на полуострове, и они с де ла Валле в лепешку разбились, пытаясь объяснить королю, что этого просто нельзя делать, что Арелат не смирится с потерей своей старой столицы и удара с севера следует ждать если не в этом году, то через год… а местное население его поддержит, там каждый второй — еретик, а каждый первый из оставшихся — еретиков покрывает. Как в том же Сен-Роше или в Фурке, где священники исправно докладывают, что на исповедь ходят все взрослые поголовно — а на деле половина жителей знать не знает, как выглядит облатка…

И тут король вдруг оживился… Фурк? Это же почти пригород Арля? Но со своими стенами? Там людей меньше тысячи? А еретиков сколько? От половины до двух третей… кто ж их точно считал? Ну прекрасно, прекрасно. Когда мы пойдем на юг, там будет совсем тихо. Возьмите людей, генерал, поезжайте туда — и по городской стене. Да, сжечь. И никого не выпускать. И огласить. Я не думаю, что через две недели вам потребуется наведаться в Сен-Рош…

Клод тогда потерял дар речи. На мгновение. До того король берег города. Города, даже полуеретические, приносили деньги, много. Но видно, очень уж сильно хотелось на полуостров… тамошние города еще жирнее. Клод подумал об этом — и только тогда понял, что приказ-то отдали ему.

— Там церковь в городской черте, — сказал он. Его Величество был набожен. Это могло его отрезвить.

Она все равно осквернена, махнул рукой король. Нет уж, сожгите все, пусть эти негодяи поймут, что шутки кончились.

Шутки и правда кончились. За столом — лица как пятна. Белые, желтые, зеленые. У принца Луи губы синим обвело. Не ждали. Зря не ждали, зря он сам не ждал, к тому шло.

— Нет уж, Ваше Величество, — копируя интонацию короля, сказал Клод, и встал. — Готовьте свое жаркое сами.

Не пускают с оружием на королевский совет. Это Людовик не зря придумал. Это как раз для таких случаев. Очень хочется рявкнуть в голос, но не получается, разучился он кричать за эти пятнадцать лет. Кажется, напрочь.

— Господь свидетель, ты мне больше не господин, старый тухлый стервятник.

Дверь дубовая и вообще-то, наверное, тяжелая. Сейчас он этого не чувствует. Открывается легко. Он никогда раньше не делал этого сам — это работа для слуг. Но такой уж сегодня день — он и через слово свое раньше не переступал. Не приходилось. Створки летят назад, схлопываются с грохотом, дрожит стена, что-то падает там, за спиной, в зале, два алебардиста провожают его белым взглядом.

До приемной, где ждет свита — сто шагов. Бежать нельзя, стража устроена примерно как борзые собаки… бегущий человек — это дичь. А спокойно идущий, может быть, и нет. Его Величество что-то подрастерялся. Видимо, тоже удивился. Ведь какой простой и естественный приказ… и так странно все вышло. Хорошо бы он еще минуту другую воздух глотал от негодования. Тогда можно успеть дойти до конца анфилады. Самая приятная часть дворца, высокие окна, цветной, словно литой, свет, рыжие плиты пола… Семьдесят шагов… Взять все равно не возьмут. Но за той дальней дверью — возможность пробиться. Небольшая, очень небольшая. Но все-таки. Клод уже давно не входил во дворец, не оставив соответствующих распоряжений, внятных и подробных. И проверял, как они исполняются. Без него у мятежа шансы невелики. Но они есть. А если удастся уйти — будет весело. Впрочем, весело будет в любом случае.

Все видно, каждую щель между плитами, каждую деталь витража, каждую завитушку на обивке. Сорок шагов. Так хорошо не было даже в бою. Потому что воевал всегда не только за себя, но и за этот мешок, там, за спиной. Это портило даже самое хорошее дело. Самые лучшие, самые звонкие вещи были отравлены заранее. Не сейчас.

За спиной шаги — тяжеловатые, уверенные, слишком быстрые. Дверь впереди. Пять шагов. Дворцовый служитель беззвучно кланяется, так же беззвучно плывет створка. Топот совсем близко. Почти бежит…

Я не побегу.

Клод повернулся от двери.

— Господин коннетабль, я не дам себя арестовать.

Господин коннетабль, черт бы тебя побрал. Ты же меня слышишь. Я тебя понимал — до сегодняшнего дня. У тебя — принц, у тебя страна. Я сам знаю, мятеж — это, может быть, десятки таких городков. Но ты же видишь, то, чего от нас сегодня потребовали, нельзя отдать. Даже ради мира, нельзя. И не купишь этим мира. Будет только хуже. Решай, кто ты, де ла Валле. Решай сейчас. Вдвоем мы можем взять страну почти без крови.

Давай! Пожалеешь же потом.

Коннетабль вздыхает.

— Какой там арест… Там Иисус упал. Тот, что над креслом. Он же золотой. Господь, в общем, засвидетельствовал. Его Величество Карл Шестой просит своего верного маршала и кузена герцога Ангулемского вернуться в зал совета.

И кажется, что в галерее погас свет…

Тогда Клод знал, что прав… нет, неправ — но лишь в одном: нужно было хлопнуть дверью раньше. Намного раньше. Господь не попустил случиться очередной мерзости, но кто же знал, что чаша Его терпения полна по самый край, еще капля — и расплещется? Клод на это и не уповал, просто так совпало: две чаши терпения, его собственная и Господа, переполнились одновременно. А окажись Бог хоть на малую толику терпеливее, герцог Ангулемский дрался бы просто потому, что иначе нельзя. И знал бы, что прав. Хотя бы в этом.

Сейчас ошибся он. Ошибся с одним человеком, с другим, с третьим. Невольно, но нарушил соглашение с королем. Неважно, кто что делал, в чем виноват де Митери, в чем — дражайший каледонский родственник. Это его люди, даже Джеймс, значит — его вина и его нарушение слова. Значит, будь что будет.

И анфилады нет, только родовой особняк, где от стены до стены по прямой сто шагов никак не получится, только узкий кабинет, десять шагов от двери до окна… сам не заметил, как, задумавшись, принялся вымерять его в длину. Нет. Потому что не получится как тогда — не идешь, летишь над полом, едва касаясь, и дышишь полной грудью, и цветной свет — пьяней вина, разливается по крови, и знаешь: ты все правильно сделал. Ты. Все. Пра-виль-но. Сде-лал. Семь шагов.

А сейчас — не так.

Значит, все будет по правилам. Жалко, конечно, что тогда… но внутренняя война — это слишком много крови, а сейчас и вовсе не стоит того. А дел сегодня, между прочим, непочатый край, и все они из-за этой истории лежат несделанными.

Через полчаса герцог Ангулемский… нет, не забыл, кто такой де Митери, но вспомнил бы о нем с трудом и не сразу. Решение принято, все, что нужно, сделано или будет сделано, а остальное — не его забота.

5.

«Существует две разновидности волшебства. Одну вовсе несправедливо будет называть магией, ибо творящий ее ничего не совершает сам, но лишь отдается на волю силы, предаваясь ей целиком и оказывая ей почести, в надежде получить желаемое. Мы сравнили бы этот способ с идолопоклонством, если бы это сравнение не было оскорбительным для благородных язычников — египтян, греков и римлян, которые знали о существовании этих сил, но считали преступлением поклоняться им. В наши дни эта разновидность справедливо преследуется всеми религиями и правителями, ибо способы, применяемые колдунами, дабы привлечь на свою сторону Отца Лжи, противны Богу, а последствия колдовства — опасны для людей.

Вторая же разновидность тоже не может по справедливости носить имя магии, ибо основана на изучении сил природы и существующих между ними симпатий. Овладение ею требует не жертв и поклонения, но кропотливого исследования и неустанной готовности проникать разумом в самое существо чудесного творения Господня. Часто, постигнутые таким образом тайны могут быть без опаски переданы людям. Тогда они делаются предметом обихода — в древности математики считались магами и волшебниками, а ныне мы учим счету детей в школах и находим путь по звездам при помощи счисления.

То, что некоторые явления имеют для нас вид чуда, не должно нас смущать. Попробуйте представить себе человеческую деятельность с точки зрения косяка рыб — и она справедливо покажется вам сверхъестественной и убийственно-зловещей. А между тем, многие рыбы имеют представление о существовании суши, а некоторые из них, как угри, даже могут жить на ней достаточно длительное время. Мы же, в отличие от них, физически не способны проникнуть в сферы и среды, где действуют силы, и, соответственно, вынуждены судить о них лишь умозрительно. Но как рыбак не становится безличным и непредсказуемым злом только потому, что рыба, не обладая разумом, не способна опознать его, определить потребности, отделить рыбака от орудий его труда — и избежать опасности, так и силы природы и иноприродные нам существа не следуют предписаниям нашего суеверия.»

Мысли не спрашивают позволения, они просто приходят и просятся на бумагу. Плохо, когда приходят в дороге. Писать в карете неудобно, почерк у Бартоломео и без того не из лучших, а средств нанять секретаря и повсюду возить с собой — нет. А покидать пределы Ромы приходится не так уж и редко. Пять, шесть раз в год Бартоломео да Сиена хотят видеть в других областях края. Большинству отказать нельзя. Некоторым — не хочется.

Иногда мысли застают его там, где есть возможность их записать немедленно. На чистую бумагу, благодарение щедрости хозяина дома, хорошим сноровистым пером, отличными вязкими чернилами. Пока чернила сохнут, обретая благородный изумрудный отлив, Бартоломео думает о том, какими путями приходят мысли.

Некоторые — из неведомых далей, из высших сфер. Может быть, они представляют из себя сырые идеи, семя, ищущее чрева, где сможет вызреть и родиться на свет. Как зерна идей выбирают почву, почему они снисходят на того или иного человека — неизвестно, но едва ли непостижимо. Разум, дай ему время, способен постичь все, от глубин до высей, от недр до звезд небесных. Конечно, не всякий разум…

Другие мысли рождаются из вполне понятных вещей: разговоров, споров, вопросов. Что-то, понятое в беседе, обретает плоть и кровь, когда берешь в руки перо. Нынешняя мысль из таких. Бартоломео мог бы сказать то, что записал несколько минут назад, любезному владельцу загородной усадьбы, гостеприимному хозяину, синьору Варано. Он не скажет. Точнее уж, скажет — иначе и немножко другое, то, что хозяин, если постарается, сможет услышать. Не выслушать, как выслушал бы записанное. Услышать.

Если бы люди почаще пытались слышать, с ними было бы гораздо интереснее. Если бы ромский юноша, встреченный синьором Бартоломео перед отъездом, действительно понял, что ему говорят… а ведь он просил совета по важному делу. Просил, но едва ли слышал ответ Бартоломео-сиенца. Что ж, каждый человек сам владелец своей судьбы.

Здесь красивая местность, думает гость. Ветки заглядывают в распахнутое окно, наполовину загораживают полуденный умбрийский пейзаж. За ветками — нарезанные квадратами полей холмы, похожие на разложенные по наклонному столу книги в обложках из свиной кожи. Названий не разобрать, они написаны зеленым, рыжим, черным: кусты, ограды, канавы. Длинные скрученные ленты дорог-закладок лежат поверх обложек. Блестят на солнце серебряные угольники и средники крошечных прудов для орошения…

Здесь, в Умбрии, во владениях тирана Камерино, синьора Джулио Чезаре Варано, Бартоломео не в первый раз и не в пятый. Хозяин любезен и щедр, всегда присылает за сиенцем отличный экипаж и дельных слуг, дарит дорогие книги, заботится, чтобы у гостя всегда было в избытке лучшей бумаги и перьев. Хочет, чтобы его считали покровителем Бартоломео Петруччи. Приходится раз за разом отказываться от этой чести: синьор Варано не в ладах с Папой Александром VI, а Папа хоть и не мстителен, едва ли благосклонно отнесется к подобному. Это внешняя причина, причина, которую услышат и поймут. Есть вторая — Бартоломео Петруччи не нужны покровители. Не для того он покинул дом, чтобы служить кому-нибудь, кроме своей воли и разумения.

Шаги за дверью — тяжелые, шаркающие. Синьор Варано скоро разменяет восьмой десяток, хотя по виду ему едва ли дашь больше шестидесяти, а его младшему сыну Пьетро еще не исполнилось двенадцати. Но походка выдает. Глаза легче обмануть, чем слух. Опытное ухо по звуку шагов может понять о человеке очень многое — о его желаниях, надеждах, страхах и тревогах. Но сейчас это не нужно. Все, что синьор Варано захочет сказать, он скажет сам. И даже не один раз…

Джулио Чезаре открывает дверь — в усадьбе мало слуг, и никто не забегает вперед хозяина, чтобы толкнуть одну-единственную не слишком тяжелую доску. Джулио Чезаре делает несколько шагов вперед, жестом останавливает гостя, поднимающегося навстречу. Замирает, пока тот слегка опускает плечи в вежливом полупоклоне. Любезно кивает в ответ. Садится на стоящий посреди комнаты простой стул. Стул не скрипит, не стонет рассерженно. Значит, удалось сесть достаточно легко. Это хорошо.

Гость опускается на свое место за широким письменным столом, отодвигает в сторону исписанный лист. Синьор Бартоломео не суетлив, не раболепен. Каждое движение исполнено спокойного достоинства. Руки движутся размеренно, а лицо — лицо аскета, не знающего других удовольствий, кроме постижения мира силой мысли, — совсем невыразительно. Оно почти всегда такое — сухие черты, без возраста, без характерных следов, которые оставляют время и натура. Ни складок у глаз, выдающих любовь к смеху, ни засечек возле рта, признаков гневливого нрава. Только на высоком лбу — три поперечные морщины. Когда Бартоломео-сиенцу интересно, он невольно приподнимает брови. Судя по морщинам, интересно ему бывает довольно часто.

У возраста есть и преимущества — опыт. Прожив пять десятков лет, начинаешь читать людей как книги. Именно как книги — содержание ведь тоже редко можно оценить по обложке, а понимание не всегда приходит сразу. Но чем больше читаешь, тем легче это делать. Когда-то, увидев эти три морщины, он подумал «Возможно, это тот, кто мне нужен.»

С момента первого знакомства прошло уж лет семь. С тех пор Джулио Чезаре стало тяжело ходить после пробуждения, а боли в спине сделались постоянными, а вот синьор Петруччи ничуть не изменился. То же темное платье из хорошей ткани — бедность бедностью, а от привычек молодости избавиться нелегко; того, кто воспитан в изрядном достатке, до самой смерти узнаешь по манерам. Те же скупые жесты. Те же непроницаемые темно-серые глаза с неизменным холодным любопытством.

Это плохо — его нельзя приобрести совсем, в свое пользование. Джулио Чезаре пробовал и не оставил попыток, но он давно уже не надеется на успех. Это хорошо — сиенца не купит никто другой, а задача ему интересна и он от нее никуда не уйдет.

— С момента нашей прошлой встречи, — синьор Варано начинает с дела, остальное потом, позже, — я не добился значительных успехов. По правде сказать, я и незначительных не добился. Хотя испробовал, пожалуй, все, кроме крайних средств. Изучаемый мой по-прежнему более походит на двуногое растение, нежели на человека, и ни малейших признаков изменения в нем не наблюдается.

— Неприятно. — По лицу сиенца этого не скажешь, — Но, в общем и целом, этого следовало ожидать. Если бы процесс был простым, древние додумались бы до него тысячелетия назад. Мы, конечно, делаем стекло не в пример лучше, чем они… но это просто значит, что хорошие зеркала стали доступней и дешевле. А изготовить одно зеркало нужного качества могли и в Египте, и в Индии.

— Мы использовали не только зеркала. Чтение книг, пение, мы даже провели ритуал с его участием. Никакого ответа. Возможно, изначальная идея была нехороша. Возможно, существо, столь лишенное волевого начала, желаний и душевных движений, не может быть замеченным само по себе. Я пришел к выводу, что необходимо воспользоваться обычными средствами. Возможно, сочетание призыва и той пустоты, что составляет суть изучаемого, приведет к желаемому следствию. А будет ли опыт удачным, определить просто: мы увидим разум там, где его раньше не было.

Бартоломео Петруччи сложил ладони вместе и уставился на них, будто хотел сравнить — совпадают ли они по форме. Потом поднял голову…

— Синьор Варано, так вы ничего не добьетесь… разве что причините много лишней боли и без того несчастному живому существу, которое, кстати, и страдать-то толком не может, потому что для страдания требуется тот самый разум, которого у нашего подопытного нет. И вы все время совершаете одну и ту же ошибку. Вам кажется, что в этом деле дурные поступки заведомо принесут плод, поскольку вы предполагаете, что мы имеем дело с нечистым. Но это в корне неверно. То, что мы пытаемся привязать к нашему миру — не дьявол. С той поры как Адам и Ева нарушили волю Творца, дьяволу нет нужды стучаться к нам извне через стекло. Он толкает вас и меня на грех изнутри — вот как сейчас. Он уже в нас, уже здесь. Весь этот мир пал вместе с нами, его царями — и потому доступен ему целиком. А там в зеркале — сила, стихия, могучий дух, которым некогда по ошибке поклонялись как богам… я даже не знаю, разумна ли она в том же смысле, в каком разумен человек или же обладает только рассудком животного, но наделенным большей проницательностью и силой. И приходит она к нам как животное, потому что жаждет. Она не зла и не добра — страдания и прочее, кажется, служат ей пищей… но вы пробовали делиться с зеркалом не чужой, а своей болью? Нет? Попробуйте как-нибудь разок. В ответ эта сила делится своим теплом… это замечательное ощущение. Я поставил несколько опытов и бросил, потому что понял, что мне становится неуютно без этого чувства разделенной жизни. Но, согласитесь, где вы слышали о благодарном дьяволе? О бесе, который дарит дружбу за дружбу?

Джулио Чезаре поднимается со своего стула, идет к распахнутому окну, долго смотрит через ветви. Вишня уже отцвела, еще зеленые завязи плодов глянцево блестят на солнце. Вишни будет много. Похоже на то, что год выдастся урожайным. Дорога, ведущая от усадьбы вниз, петляет по холмам. Солнце в зените, крестьяне разошлись с полей отдыхать. Тихо, очень тихо, не слышно ни голосов, ни блеяния коз, ни ржания лошадей. Поместье заснуло как ящерица на камне, впитывая всей шкурой солнечное тепло.

Синьор Варано протянул руку и сломал ветку, мешавшую присмотреться к дальней гряде холмов.

— Синьор Петруччи, — не оборачиваясь, заговорил он. — Вы знаете, что я не ищу сделки с дьяволом, и знаете, почему. Вы можете себе позволить исследовать природу этого загадочного существа, и, как мне кажется, вы достигли в этом куда больших успехов, чем все другие. Но вы ученый, а я всего лишь питаюсь крохами с пира подобных вам мыслителей. И мне этих крох недостаточно! — поворачивается спиной к окну Джулио Чезаре. — Понимаете ли вы это?!

— Да, я понимаю, синьор Варано, — кивает сиенец. — Это моя работа: понимать. Но и вы поймите, неправильно сделанное все равно не даст нужного вам результата. Вы потеряете время. У меня есть другое предложение: что если попробовать приманить гостя на обычного человека, наделенного разумом, а потом, в последний или предпоследний момент заменить его на подопытного?

— Но как мы добьемся связи между этими двумя? Несомненной связи, по которой можно будет пройти… или попросту перепутать?

— Кровное братство, насколько мне известно, опознают и с той стороны. Я никогда не пробовал этим воспользоваться сам, но описанных достоверных примеров существует достаточно. Для вящей надежности, можно задействовать в обряде обоих, приманку и подопытного, последнего совсем немного, а потом приманку убрать.

Джулио Чезаре возвращается на свой стул, расправляет полы кафтана, проводит ладонью по ряду пуговиц. Предложенное весьма ново и интересно. Кому сделать — найдется. По приказу синьора Варано любой из доверенных лиц согласится и побрататься с бессмысленным кретином, и претерпеть испытание болью. Хотя, возможно, тут стоит не выходить за круг семьи. Есть сыновья, которые исполнят любую волю отца. А лишние люди в этом деле не нужны, даже если они знают, что награда за верность будет щедрой, а наказание за непослушание — жестоким. Сыновья, даже младший, не только понимают, что отцовская воля непререкаема, но еще и представляют себе, какие выгоды им сулит успех.

Слишком поздно Джулио Чезаре понял, что не будет жить вечно. Слишком поздно спохватился и начал то, что следовало бы начать еще лет двадцать назад.

Изучаемый был птицей редкой. Обычно деревенские дурачки все же обладали каким-то разумом и уж точно волей. Те, кто был совсем пуст внутри, не доживали до мало-мальски зрелого возраста. Но если есть деньги и время, найти можно все. Например, единственного сына недавно умершей зажиточной вдовы, которого двоюродные братья, следующие кандидаты на наследство, вполне охотно отдали «лечить»… Здоровое, сильное молодое тело — и никаких следов человеческой души или ума, пусть даже и нездравого. Пустой дом. Казалось бы идеальный сосуд для бестелесного духа, который настолько жаден до человеческих чувств, что платит за них чудесами — вот тебе тело без хозяина, возьми, войди и чувствуй, сколько угодно — но нет, не летит птица в силок, не идет мышь в мышеловку.

— Это очень хорошая мысль, синьор Петруччи. Даже если мы не преуспеем, я награжу вас за выдумку. Если же мы достигнем успеха, у вас не будет ни малейшего повода дурно думать о моей щедрости.

— Об одной услуге я хотел бы попросить вас прямо сейчас.

Джулио Чезаре знает сиенца слишком давно, чтобы не догадаться хотя бы отчасти, чего тот может желать.

— Вы хотите наблюдать за опытом?

— Я хотел бы в нем участвовать.

— Но, помилуйте, для чего это вам? — изумляется синьор Варано. — Вы ведь уже, по вашим же словам, испытывали нечто подобное…

— Я заинтересован в результате иначе, чем вы, но не меньше. У ваших сыновей, синьор Варано, нет нужного опыта. Они никогда не испытывали этого на себе и не будут знать, когда отойти в сторону. А мы с вами не сможем с достаточной точностью определить момент извне. Мы рискуем провалить попытку… и потерять приманку.

— Иногда, — Варано задумчиво проводит рукой по расшитому золотом и жемчугом оплечью кафтана, — иногда мне кажется, что желание знать — самая главная движущая сила в человеке. Она способна завести куда дальше, чем желание властвовать или продлить срок своего бытия в этом мире. К счастью, эта страсть просыпается не так уж часто и лишь в немногих. К счастью, дорогой мой синьор Петруччи, я не оговорился. Будь в мире множество людей, подобных вам, он был бы прекрасен… но и ужасен.

— Он не был бы ужасен, — качает головой синьор Петруччи. — Если бы нас было даже не много, а просто чуть больше, мы могли бы работать вместе и не опасаться, что знания будут потеряны, а работа останется незаконченной. То, что вас пугает, синьор Варано, наверное, ушло бы или сильно смягчилось… не было бы нужды втискивать в одну жизнь все, что можно.

— Когда?

Сиенец посмотрел в окно на белое полуденное небо.

— Завтра, синьор Варано. Сегодня я посмотрю на вашего подопытного и еще подумаю, а завтра мы начнем. У меня не так много времени, а с первого раза может и не получиться.

Все в Чивитта Кастеллана днесь пьяны, а также пьяны, И дорога напилась — вся с собой пересеклась. Сорок раз. Выйдешь поглядеть на мир, а вокруг опять трактир. Чтобы выровнять дорогу, нужно выпить очень много…

Голос у поющего несильный, но чистый, уверенный и очень заразительно веселый, а еще совершенно трезвый. И знакомый. Папский секретарь морщится — он людей запоминает хорошо, в том числе и по голосам, но вот кто из его почтенных знакомых мог бы распевать такое под окнами трактира, явно сочиняя строчки на ходу… не вспомнишь. Разве что сам Его Святейшество, но это точно не он.

Тут загадка разрешилась сама собой, потому что сначала распахнулась внешняя дверь и песенка либо прервалась, либо потонула в шуме общей залы, потом очень быстро простучали шаги, дверь распахнулась, впуская клуб теплого воздуха и осколки сорока громких разговоров, а следом за паром и словами на чистую половину, слегка прихрамывая вошел Бартоломео Петруччи, ученый муж из Сиены.

— Доброго вам дня, мессер Бурхард! — провозгласил гость, повел рукой в сторону накрытого стола, и добавил: — А также наиприятнейшего аппетита!

— И вам доброго дня, синьор Петруччи — впрочем, если я могу верить своим ушам, он у вас и вправду добрый. Не соблаговолите ли разделить мою трапезу?

— С превеликим удовольствием и почту за честь! — Петруччи уселся напротив, дождался, пока подойдет служанка, попросил обед посытнее и вина побольше, и только после того, широко улыбнувшись, сообщил, что день он почитает скорее уж отвратным, впрочем, по сравнению с прошедшим — и впрямь добрым, поскольку вчерашний был попросту преотвратнейшим.

Бурхард с интересом следил за сотрапезником. До сих пор ему казалось, что сиенец в обращении суховат, и уж никак не похож на весельчака, однако, надо понимать, лишь воздух Ромы делал его таковым, а стоило покинуть пределы города, как все решительно изменилось.

— Простите, я заметил, что вы неловко двигаетесь и бережете ногу. Вы упали? Или карета перевернулась? Здешние дороги ведь и вправду кружат как пьяные, да и колдобин достаточно — мы этим утром не опрокинулись только потому что застряли…

— Сочувствую, мессер Бурхард. Нет, к сожалению, причина моей хромоты не столь проста и разумна — можно сказать, что я споткнулся о собственное любопытство.

— Любопытство? — удивляется секретарь. И уже произнеся вопрос вслух, думает, а не стоило ли счесть слова собеседника намеком и укоротить язык собственной привычке выспрашивать и выяснять.

— И упрямство. Про него тоже забывать нельзя. — Синьор Петруччи улыбается. — Я с коллегами ставил опыт… умному человеку с первого раза стало бы ясно, что ничего не получится. Я заподозрил со второго, но решил перепроверить. А в чем мы ошиблись, понял вот только что… когда все, что могло взорваться, уже сутки как взорвалось.

— Тогда и пострадали?

— Да, но это, как раз, оказалось большой удачей. Человек, оплативший нашу затею, был недоволен результатом, но ни сердиться на меня, ни отказаться от дела по справедливости не мог.

Надо понимать, сиенец ставил опыты со взрывчатыми веществами. Что ж, весьма полезное по нынешним временам дело, думает папский секретарь. Скоро начнется большая война, в сущности, она уже началась, а что пушки пока молчат — так это затишье перед бурей. Того, кто преуспеет в создании улучшенного пороха, Его Святейшество щедро вознаградит. А у ученых людей всегда весьма разнообразные интересы, ведь лишь ремесленник, скудный умом и образованием, замыкается на одном деле, ограничивая свой разум повторением того, что заповедано предками, или внося крохотные усовершенствования. Настоящий ученый посвящает себя всему, что есть сущего в материальном мире, но и этим не ограничивается…

— Надеюсь, ваши следующие опыты окажутся более удачными.

— Спасибо, мессер Бурхард, я тоже на это очень надеюсь, — фыркает Петруччи.

Видно, и в самом деле отыскал ошибку. А может быть, и из ошибки получилось что-то полезное, так тоже бывает и не только с учеными, но и с дипломатами. Выразишься не вполне точно или просто не ко времени, и ударит взрыв. Зато потом, если жив останешься, будешь знать вещи, о существовании которых и не подозревал.

— А вас какие труды увели столь далеко от благословенного Города? — Сиенец любезен и умеет вести застольную беседу, не только рассказывая о себе, но и интересуясь делами сотрапезника.

— Я ездил в Нарни по поручению Его Святейшества… Я не знаю, сколько вы отсутствовали в Роме, но племянница Его Святейшества, младшая дочь его брата, Джеронима, выходит замуж за Фабио Орсини.

— Отсутствовал я около недели, и о том, что этот брак возможен, даже слышал. Теперь, надо понимать, все решено?

— Да, все решено и не только обговорено, но даже подписано. Стороны сошлись на всех подробностях и все будет, поверьте мне, сделано правильно и без заминок.

— Достойный церемониал, детальное соблюдение обычаев и исполнение обрядов — лучший залог успешного начала жизни для молодой семьи. А если за дело беретесь вы, мессер Бурхард, то нет ни одной причины в этом сомневаться.

— Должный церемониал, сеньор Петруччи, не обеспечит браку счастья, — в ином случае, Бурхард стал бы искать в словах собеседника иронию, но сиенец, как это свойственно самым умным из ученых людей, редко позволял себе смеяться над окружающими, даже когда они не могли сделать ему зла. — но оградит всех от кривотолков и обвинений в недобрых замыслах. Что в данном случае особенно важно.

— Очередное родство между семействами Орсини и Корво… — улыбается со вздохом собеседник. — Надеюсь, на этот раз планы Его Святейшества сбудутся, хотя я не стал бы на это рассчитывать. Когда отцы семейств ссорятся, распадаются союзы между младшими членами. Это довольно жестоко, но это так. Впрочем, я не считаю, что два этих достойных рода вообще годятся друг другу в союзники, как ни сшивай их узами очередного брака.

— Почему вы так полагаете? — Папский секретарь и сам разделял это мнение. Даже кошки и собаки могут ужиться вместе, но вот Корво с Орсини на одно поле лучше не выпускать даже в гербе — они и там найдут случай и повод самим передраться и все вокруг разнести.

Как заклятье какое-то на стране — в каждом городе враждуют семейства… Вот синьор Бартоломео ученый человек, тихий, дома не живет, ни в чем не участвует, а и его за последние десять лет трижды зарезать пытались. Потому что он — Петруччи, и кровным врагам его дома безразличны его занятия.

— Союз медведя и ворона, понимаете ли, удивительно похож на басню о дружбе лисы и журавля. Там, как помните, попытки угостить друг друга наилучшим образом привели только к ссоре. А если уж двум столь разным существам от природы начертан несовместимый образ жизни, то, право слово, вражда и то более полезна, чем попытки ужиться под одной крышей.

— Но чем же может быть полезна вражда?

— Тем, что открытым врагам тяжело случайно оказаться рядом друг с другом в неудачное время. А вот с людьми, формально принадлежащими к одному семейству, мессер Бурхард, это происходит постоянно.

— Вы совершенно правы, — кивает папский секретарь. — Дом, разделенный в основе своей, обречен.

— Во всяком случае, обречен на ссоры.

— Это я, разумеется, и имел в виду. Пока же можно поздравить детей Его Святейшества с новыми родственниками и уповать на лучшее. Может быть, Господь будет милостив к бракам, заключенным в этом году, а если не Он, так небесные светила…

— Небесные светила не бывают милостивы. Они — механизм, не обладающий волей. Уповать же на Господа уместно всегда. Кстати… нам это милосердие тоже потребуется. Я уверяю вас, эта дорога не протрезвеет до самого Формелло.

— Не согласитесь ли вы, синьор Петруччи, составить мне компанию в пути? Карета не так уж плоха, лошади сильны и кучер вполне толковый, а мы могли бы скрасить дорожные неприятности беседой…

— Я предложил бы вам быть моим гостем, но наверное, вам удобнее в вашем собственном экипаже. Я с удовольствием приму ваше предложение, мессер Бурхард.

По правде говоря, папский секретарь весьма торопился в Рому, и когда спутник сказал, что вполне готов ехать всю ночь, не останавливаясь на очередном постоялом дворе, необычайно обрадовался. Поспать, коли захочется, можно и в экипаже, благо, он весьма просторен. А это лишние восемь-десять часов пути, а не задержки. Дел, связанных со свадьбой, невпроворот, и нужно успеть обогнать жениха и его родичей, которые скоро пустятся в дорогу. На этот раз семейство Орсини торопится с бракосочетанием, стремится закрепить лишь недавно налаженные связи с семейством Корво. Старший сын Джанпаоло Орсини отправлен с посольством в Орлеан, его брат женится на племяннице Папы. Все должно пройти безупречно, иначе на Бурхарда обидятся оба рода, а это весьма неприятно и грозит печальными последствиями.

Но сейчас секретарь почти забыл о грядущих хлопотах. Дорога пьяна непотребно, а сам он пьян умеренно: горячее вино, нагретое на жаровне, установленной в карете — очень хорошая вещь, если пить его немного и медленно. Да и попутчик не из тех, в чьем обществе позволишь себе лишнее, а сам Бурхард не привык к излишествам, скорее уж, наоборот.

В окошки кареты смотрит вечер, звезды на небе — крупные и яркие, подслащенное вино с корицей и медом приятно ласкает язык, а напротив — приятный собеседник, с которым всегда есть что обсудить.

— Как поживают ваши записи, мессер Бурхард?

— Вы знаете, что я веду дневник? Прекрасно поживают, я довел черновик до конца прошлого года. Постороннему трудно объяснить, но, поверьте мне, это был настоящий подвиг — событий хватало, а вот времени все расписать четко и понятно у меня, ввиду этих самых событий, не было совершенно.

— Да уж, прошлый год выдался бурным… И едва ли нынешний будет спокойнее. Могу ли я как-нибудь помочь вам разрешить затруднения? Я с удовольствием выступил бы в роли слушателя…

— С удовольствием, тем более, что это касается тех предметов, о которых мы говорили ранее.

Секретарь взял с полки шкатулку для бумаг, вытащил нужный лист:

— Ну, количество кардиналов в Роме на начало года вас вряд ли заинтересует… а вот с середины января началось. Во вторник, 21 января, было столкновение между войсками Папы, Орсини и Вителлио возле Браччиано, и разбиты были войска Церкви с большим позором и ущербом. Герцог Урбинский был взят в плен; галлов мертвых было около 200 или больше, — среди них постельничий Папы нашего, состоящий в пресвитерском сане, а других было убито около 300, и много раненых; все наши орудия были захвачены отрядами Орсини, а войска наши были рассеяны.

В воскресенье, 5 февраля, был заключен мир в Роме в апостолическом дворце между Святейшим Папой нашим и Орсини. Вместо них рукопожатием обменялись высокочтимые синьоры кардиналы Неаполитанский и Сансеверино; во вторник, 7 числа сего месяца, тот же высокочтимый кардинал Сансеверино поехал к Орсини к замку Браччиано и обменялся с ним соглашением о должном исполнении обещаний и постановлений. Прибыл с ним в Браччиано капитан Джорджо Санта Кроче и много других. В условиях примирения между прочим содержалось, что Орсини должны заплатить папе 50 000 дукатов. В эти дни возвратился сиятельнейший синьор Хуан Корво, герцог Гандии, главный капитан всех вооруженных сил Святой Римской Церкви, но сегодня не вошел в капеллу…

Читает он скорее по памяти: зажигать свечи впридачу к лампе не хочется. Неровен час, карета опрокинется или попросту резко остановится, и может случиться пожар.

— Хм-м… — поводит плечами сиенец. — У вас, мессер Бурхард, получается, что Орсини так испугались своей победы, что предпочли немедленный мир и выплаты.

Да, действительно, так ведь из записей и получается. Вот зачем нужен внимательный слушатель, осведомленный и не склонный к лести… Папскому секретарю необычайно повезло.

— А как бы вы описали то, что произошло в промежутке?

— Ну то, что предшествующие сражения были весьма удачны для армии Его Святейшества вы, разумеется, указали ранее. Десяток захваченных крепостей Орсини и их союзников — это, определенно, победа, хоть финальное сражение и закончилось пренеприятнейшим разгромом. Тем более, что Орсини, Санта Кроче, Бальони и Вителли уже полностью исчерпали свои силы во время осад и обороны, а на выручку Папе явились толедцы во главе с Гонсало де Кордобой, свежие и полные сил. Так что на долю Орсини и прочих выпала только одна победа, и то трудно назвать ее славной, и десять весьма печальных поражений. Разумеется, они предпочли склонить головы, получить назад свои крепости и пополнить папскую казну. Быть бездомными им никак не хотелось… Впрочем, если бы не январь, речь бы шла уже не о домах, а о жизнях. Если Его Святейшество хотел помириться с Орсини, он очень удачно выбрал командующего.

Секретарь кивает. Покойный Хуан Корво был удивительно плохим военным. А Папа пожелал поставить его над Гвидобальдо Урбино, которому Хуан разве что в оруженосцы годился. Поговаривали, что поражение — целиком и полностью на совести покойного герцога Гандии, потребовавшего от Гвидобальдо подчинения. Впрочем, сам герцог Урбино на эту тему не распространялся, по крайней мере, публично.

— Вы правы, но я не думаю, что в январе кто-то хотел оказывать услугу Орсини — а летом того же года — Его Святейшеству.

— Так или иначе, и Его Святейшеству, и всем его добрым подданным повезло, и говоря об этом вам, я не боюсь показаться бесчувственным. Несомненно, горе отца, потерявшего возлюбленного сына, безмерно, но приобрел он куда больше, чем потерял.

— Его Святейшество потерял… человека, который не мог быть достойным полководцем церкви. Но что он приобрел? — секретарь всерьез удивлен, в конце концов это он, а не синьор Петруччи, проводит жизнь в папской канцелярии и узнает обо всем раньше всех.

— Будущего полководца Церкви, я предполагаю, и весьма достойного. Не в сравнении с покойным Хуаном, да упокоит его Господь в мире, которого он не знал при жизни, а достойного в сравнении с другими гонфалоньерами Церкви.

— Вы так полагаете?

— Я в этом практически уверен. Если бы я не знал, как Его Святейшество любил старшего сына, я бы, признаться, заподозрил совсем неладное.

— Почему, простите, любил? — Вроде бы и вина синьор Петруччи пил совсем мало, пару чашечек, но в сыновьях Папы уже запутался. — Если ничего не произошло в последние дни, а вам не сообщили последние новости, в этой любви сомневаться нет причин…

— Как это почему? — Теперь уже сиенец смотрит на секретаря, будто тот хватил лишку. — Всегда предпочитал его прочим, дарил ему деньги и земли, прощал ему любые выходки и даже это безумное поражение в январе… оплакивал его так, что сам едва не умер. Как же тут можно усомниться?

— Вы, кажется, говорите о покойном Хуане… так он, помилуйте, на год младше нынешнего герцога Беневентского?

— Что вы, мессер Бурхард, он как раз на год старше.

— Да нет, простите, он как раз второй сын, после покойного Пьетро Луиджи, или, как его звали чаще, Педро Луиса, что скончался десять лет назад. Не помню, были ли вы тогда в Роме…

— Мессер Бурхард, вы меня удивляете. Третий, именно третий. Да в самом деле, хоть у Его Святейшества спросите, или у монны Ваноццы — уж она-то помнит, кто у нее по очереди какой.

— Я, конечно, удостоверюсь лично, но вам же, кажется, доводилось видеть братьев вместе… тут ошибиться трудно. Хотя слова матери, конечно, лучший аргумент.

— Доводилось… но мне потому это и казалось очевидным. Если бы тогда еще кардинал мог приказывать брату по праву старшинства, он бы приказывал.

— Так он и приказывал… — удивляется папский секретарь. — Вот, сейчас, как это у меня записано… В среду, 14 августа, высокочтимый синьор кардинал Валенсийский и сиятельный синьор Хуан Корво герцог Гандия, возлюбленные сыновья Святейшего Папы нашего, ужинали в доме синьоры Ваноццы, своей матери. После ужина, ввиду наступления ночи и вследствие настойчивого желания высокочтимого синьора кардинала Валенсийского возвратиться в апостолический дворец, оба сели на лошадей или мулов с немногими из своих слуг, которых имели очень мало, и поехали почти до палаццо высокочтимого синьора Асканио, вице-канцлера, в котором жил Святейший Папа наш, будучи вице-канцлером, и который сам построил. Там герцог, сославшись, что намерен пойти куда-то в другое место для развлечения, прежде чем вернуться во дворец, получил такое позволение от кардинала — брата и повернул назад, отпустив своих немногих слуг, за исключением вестового…

— Если это было похоже на то, что видел я, то кардинал не приказывал. Он просил. Очень, очень вежливо.

— Ну, — признается Бурхард, — я записывал со слов тех, кто вел расследование. Но очень подробно, чтобы ничего не упустить. Что же касается бывшего кардинала Валенсийского… он, знаете ли, так обычно и приказывает, вот только путать это с просьбой я бы не стал.

Это покойного можно было за три улицы или за четыре залы услышать, даже если он просто пребывал в хорошем настроении. Плохой военный — из-за слишком высокого мнения о своих дарованиях и заносчивости, но в остальном — обычный молодой человек из благородного ромского семейства. Можно даже сказать, блестящий. Щеголь, любитель красивых женщин и большой проказник. Вот бывший кардинал… неведомо, что такое. Тихий, любезный и на удивление неискренний. Ни о ком дурного слова не скажет, вот только спорить с ним у папского секретаря ни малейшего желания не возникало. Еще точнее, желание пропадало само собой.

И просыпалось только потом, когда молодого человека уже не было рядом. Выбор Его Святейшества казался Бурхарду не только естественным, но и блестящим. Из Чезаре должен был получиться — да и получился — замечательный священнослужитель. И до самой смерти брата никто и предполагать не мог, что кардинал Валенсийский недоволен своим положением.

Зато потом это стало настолько очевидно, что по Роме поползли нехорошие слухи. Впрочем, слухи поползли едва ли не в день гибели Хуана. Дескать, один из братьев так завидовал другому, что решился на братоубийство. Многие верили. Даже тогда, хотя и предположить никто не мог, как все обернется, не было ни единого повода.

— Если бы герцог послушался брата, ту ночь он, во всяком случае, пережил бы.

— Я не думаю, что это бы хоть что-нибудь изменило. Меня если что и удивляет в происшествии, так это то, как поздно его убили, — разводит руками сиенец.

— Отчего же вы так думаете? — Расследование, конечно, давно прекращено приказом Его Святейшества, но, кажется, попутчик знает что-то, ускользнувшее от глаз следователей.

Раскачивается в такт движению кареты подвешенная к потолку лампа. Яркие пятна света скачут по темному бархату, которым обит изнутри экипаж. Почти как солнечные зайчики, которые пускает шаловливая детская рука. Скверная дорога, верхом по ней ехать куда легче. Но, будем надеяться, жених с сопровождающими не сумеет обогнать папского секретаря.

— Покойный герцог вел… рассеянный образ жизни. Он был не только чрезмерно внимателен к чужим женщинам, он еще и был не склонен учитывать желания самих женщин. И его представления о развлечениях часто выходили за рамки приемлемого даже у ромской молодежи, которая, согласитесь, отличается некоторой вольностью в нравах.

Синьор Петруччи кривит рот. Он сказал именно то, что хотел сказать. Ходок… сыну Папы, тем более этого Папы, простили бы и не такое. Да и что тут прощать? У молодых людей горячая кровь, это один из камней, на которых стоит мир. А вот насильники и убийцы, глупые, наглые, ничего не стесняющиеся насильники и убийцы, редко заживаются на свете долго.

— Его заманили в ловушку и нанесли ему девять ранений, из которых смертельным стало последнее. Его убивали несколько человек и каждому хотелось кусочек. Труп не обобрали. Тридцать дукатов, которые покойный взял с собой, остались на нем и были найдены вместе с телом. Это месть. — заключил сиенец. — А слухами можно пренебречь. Если бы кардинал Валенсийский решил избавиться от брата, тот бы умер при совершенно ясных обстоятельствах… и, скорее всего, от несчастного случая или какой-нибудь превратности войны.

— Слухи и впрямь бессмысленны и оскорбительны для всего семейства Его Святейшества. Да, синьор Петруччи, боюсь, что вы совершенно правы, — в той части, что касается мнения о покойном герцоге Гандии уж точно. Если отойти от языка протокола, то избалован был любимый сын Папы просто непомерно. — Жаль, что убийц так и не нашли, было бы меньше пересудов.

— Не думаю, мессер Бурхард. Я полагаю, что Его Святейшество отлично понимал, что делал, когда отказался искать убийц. Во всяком случае, когда отказался искать их открыто. Мне кажется, что он очень быстро отыскал, если не самих преступников, то причину, подвигнувшую их на преступление. И решил, что какие угодно слухи будут лучше правды.

— Знай Его Святейшество имена преступников, они бы уже не ходили по земле.

— Может быть. Может быть, уже и не ходят.

В престранную сторону заехал разговор, думает Иоганн Бурхард. Очень похоже на то, что сиенец знает о летнем убийстве побольше прочих, но где же он был раньше, когда за пару слов, внесших в дело ясность, его озолотили бы? Может быть, он попросту рассуждает, упражняя разум очередной загадкой? В любом случае беседу эту нужно запомнить. Рассказывать о ней Его Святейшеству и бесполезно, и попросту жестоко: новое разбирательство он не начнет, но вновь вспомнит о своей потере со всей остротой. А вот когда вернется из Орлеана герцог Беневентский…

— Вы думаете обо всем, что происходит вокруг?

— Да, мессер Бурхард. Иногда это очень неудобная привычка. А иногда… от случайности, от камешка, от какой-то посторонней мелочи начинается дорожка, в конце которой — открытие. Это даже не счастье, это — представьте себе, что вы переспали с мирозданием — и оно вами довольно.

Все-таки, думает папский секретарь, он выпил лишку, да и я, кажется, тоже. Затеяли разговор на ночь, лучше не придумаешь. Папскому семейству кости перемываем, прах убитого тревожим, и все ради досужей беседы. Хорошо, что попутчик из тех, кто не побежит ославлять мессера Бурхарда сплетником, да и сам Иоганн не опустится до подобного. Однако ж, время перевалило за полночь. Пожалуй, стоит лечь спать… вот и синьор Петруччи зевает.

— У карет есть свое удобство: беседуешь, спишь, просыпаешься — а снаружи уже совсем другой город.

— Да, — соглашается синьор Петруччи. — Или другой мир.

Глава пятая,

в которой негоцианту является драматург, послу — влюбленные, королю — посол, а генералу — черный всадник

1.

Орлеан — чертовски большой город, в котором чертовски трудно остаться незамеченным, если не прилагать к тому особых усилий. У студента юридического факультета орлеанского университета Кита Мерлина не было оснований прятаться.

Что удивительного в том, что означенный студент, с утра выслушавший две лекции и выдержавший коллоквиум, к полудню проголодался и зашел пообедать в университетскую харчевню? Решительно ничего. Сидит себе человек, восполняет затраченные на университетские штудии силы, а что один сидит, и вокруг студентов его факультета не видно — тоже обычное дело. То ли все остальные на лекции, а этот решил прогулять, то ли этому деньги из дома прислали, а остальные к последним числам месяца поиздержались и теперь не могут себе позволить приличный обед, перебиваются хлебом да луком. Всякое бывает…

Несколько удивительнее, что к мирно вкушавшему обед студенту без спросу подсел человек, на университетского совершенно не похожий. Сразу видно, из торговых, да не купец, а поменьше чином. Впрочем, и тут ничего необычного, учитывая, что студент Мерлин — юрист, а у торговой братии часто случаются вопросы к юристам.

И вышли они уже вместе, и пошли себе через мост на тот берег — тоже понятно: университет жмется в старом городе, а многие торговые конторы перебрались на ту сторону Луары, к новым пристаням поближе. Опять же, и земля там дешевле была не в пример. А почему через мост? А рядом же. Три больших квартала всего до моста. Так что же, спускаться к реке, лодку нанимать, деньги платить, да день еще ветреный, даром что конец весны… Да ну его. По мосту да по свежезамощенным улицам оно и быстрее, и спокойнее, и приятней — а по дороге и поговорить можно.

Небо над Орлеаном пронзительно-голубое, в такой цвет и лучший красильщик шелк не выкрасит, сколько ни смешивай корни пырея и щавеля с квасцами, не подберешь нужную пропорцию. Нет такого шелка на складах, и быть не может, да чтоб еще в высоте, вокруг самого солнца, парили птицы, чтоб от одного взгляда делалось ясно: если три кита взбрыкнут и решат похулиганить, перевернутся на спину, то падать в это небо придется очень долго.

— Стало быть, — уже в третий раз доносил одну и ту же мысль приказчик, — почтенный мэтр Готье просят не обижаться и войти в их положение…

Студент Мерлин кивнул. Что тут обижаться? Да у него и работа такая — входить в положение. И выходить. Туда и обратно. Что он приказчику и объяснил.

Обижаться он и впрямь не собирался — какие уж тут обиды, тут можно быть исключительно признательным. Человеку, который после месячной неумелой, хотя и весьма энергичной слежки решил перейти от неусыпного пригляда к делу и пригласил наблюдаемого побеседовать, можно сказать только «спасибо». Да и не обижаются на кролика, который решил сунуть голову в пасть удаву. Что же до необходимости войти в положение… нет уж, это положение безнадежно занято самим мэтром, и чтобы кто-то мог в него войти, сначала придется Готье из него выйти. И весьма интересно, как именно он это будет делать. Повторять сказочку, переданную приказчиком? Не настолько мэтр Эсташ Готье, почтенный торговец шелком, глуп.

Но замешан он, должно быть, в чем-то удивительно интересном. Ну посмотрел я на него давеча тухлым взглядом, пьян был. Говорили мне, что у мэтра Готье большие связи по обе стороны моря. И Альбой он интересуется, для своего товара, немножко неумеренно. А он всполошился, забегал, слежку за мной поставил — да часть этих «хвостов» еще и не его собственная, а у прочих торговых людей позаимствованная. Как прикажете понимать?

Уж явно не так, как объясняет приказчик с физиономией, похожей на блин — такая же плоская, блестящая, а вместо дырочек оспины. Потому что месяц напряженной слежки никак не оправдать необходимостью получить консультацию по какому-то сложному случаю. Выяснить все можно было куда раньше, куда проще. С орлеанскими торговцами Кит был знаком достаточно, чтобы судить о том, как они обычно делают дела.

Движение воздуха он почувствовал раньше, чем услышал крик, движение воздуха — а еще что-то поймал краем глаза — и толкнул-рванул-бросил бестолкового приказчика вперед, хватит расстояния — его счастье. Самому уже только лететь-падать-катиться, черт бы побрал отцов города, торговую честь, новый булыжник, булыжник особенно, потому что тяжелая телега, именно камнями и груженая, с хрустом, грохотом и каким-то всхлипом влетает в парапет… нет, не там, где они были бы, а там, куда наверняка толкнул бы их тот зеленщик с тележкой, что шел за ними. Тележку ему снесло, самого на мостовую опрокинуло — а овощи его, увы, отправились путем всея плоти, вот откуда и всхлип. Большая тыква была, хорошая. Камни с телеги сыплются с грохотом, а услышал не сразу — уши, наверное, заложило. Сейчас еще раз заложит, вон, возчики бегут и всех святых нехорошими словами поминают. Приказчик о мостовую все руки ободрал — и лицо тоже, но лицу это не повредит. Плохой, видно, приказчик. Негодный.

Извиняться, кланяться, при этом браниться на все от небес до адских глубин, включая несуразных горожан и вездесущих студентов, то есть, Кита с приказчиком — это весьма по-орлеански. Все это в пять глоток: и возчики, и грузчики. Торговец с тележкой спешно ретировался, точнее, тележка осталась, а зеленщика нет как нет. Ну, это и неважно. Приказчик-то тут, платок из рукава достал и кровь от физиономии оттирает, глаза дикие… падать нужно уметь, хоть на камень, хоть на мягкую травку. Или хозяев себе выбирать с умом. Или служить им как следует.

Но падать, видимо, здесь учат только хороших приказчиков и хороших зеленщиков.

Кит помогает приказчику подняться. И платье порвал, олух неловкий. И глаза такие, что кажется, он сейчас студента Мерлина за эту дыру сам на части разорвет, одежда-то недешевая… Тут приказчик смотрит на телегу и опять в лице меняется. Однако, понял, что легко отделался. Не совсем безнадежен, значит.

— Б-благодарю вас, — почти неслышно во всем этом гвалте говорит приказчик. — Оно так быстро…

— Орлеан. — улыбается Кит. — Скажите спасибо, что это здесь, а не в старом городе. Тут места много, а случись это в каком-нибудь проулке, нас бы размазало по стенам, и все.

Берет, однако, выпавшим камнем придавило, и выглядит он теперь так, будто в нем кошка котят родила. Ну, если мэтр Эсташ Готье хотел получить к себе в гости студента Мерлина в самом приличном его виде, ему не следовало таких раззяв нанимать, а теперь пусть не жалуется.

— Я в своей жизни, — сказал Кит приказчику, — входил в положение многих. Но на месте Елены Троянской оказался впервые. Пошли?

— Из вас, — придушенно смеется приказчик, — Елены-то не выйдет. Вам это… усы мешают, не даст вам Парис яблоко.

— Яблоко, — наставительно отвечает Кит, — Парис дал Афродите, богине любви и красоты. Усов у нее и вправду не было… хотя у нынешних гречанок это встречается. А у Афродиты только косоглазие. Далеко еще до вашей конторы?

— Нет, близко уже осталось… — расцарапанный орлеанец мелко дрожит плечами, все еще ощупывает лицо. Утешить его совершенно нечем: ссадин много, а то, что и до того красавчиком не был, едва ли утешение. И косоглазия, как у Афродиты, у него не появилось. — Вот сейчас еще немного и свернуть…

— Зато какая история будет, — находит слова утешения Кит. История и правда замечательная, сэр Николас по перегородкам бегать станет и вслух интересоваться, кто еще в ближайшее время намерен спятить в славном городе Орлеане.

«Вот этот лик, что тысячи судов гнал в дальний путь, что башни Илиона, безверхие, сжег некогда дотла!» Интересно, представляет ли себе мэтр Эсташ, что бы с ним произошло, если бы Кит замешкался?

Нужно отдать должное почтенному торговцу шелком. Он и на месте обнаружился — не поспешил удирать через крыши или черный ход, и принять гостя все же оказался готов. И даже без заминки. Кит оставил слугам на чистку мантию, сам поднялся на второй этаж. Добротное здание, не старше пяти лет, лестница под ногами не скрипит, ступеньки не качаются, на перила можно смело опираться и не ждать подвоха. Снизу склад с товаром, сверху лавка, обычное дело. Обставлено все небогато, не любят орлеанские негоцианты попусту тратиться, но добротно. Тяжелые двери, выскобленные досветла полы, на лесенке — полосатая дорожка, неплохая весьма. Внутренние стены выбелены — интересное дело, это хозяину так понравилось на полуострове? Побелено недавно, ни пятен, ни вытертых мест еще не видно. А холодно здесь зимой не будет, все щели зашпаклеваны, замазаны; ни единого сквознячка не чувствуется, и понятно, почему — рамы новые, двойные, на северный манер. Неплохо устроился мэтр Готье, солидно. Сразу видно: успешный в делах человек, новшествами, если они на пользу, не пренебрегает.

— Глубокоуважаемый мэтр Готье, — Кит опустился на указанный ему стул, такой же прочный и приятно сделанный, как и все в этом доме, — прежде чем мы начнем обсуждать условия найма, я хотел спросить вас — почему вы поскупились на еще одного человека? Почему не перекрыли мне и путь вперед? Это так легко было сделать.

Мэтр Готье смотрит на Кита, как на лягушку, оказавшуюся в горшке с жарким. Почтенные аурелианские негоцианты лягушками не питаются, это про них сказки сочиняют. Лягушек — и жаб, и ворон, и вообще все, что шевелится и состоит хоть на малую часть из мяса, — едят крестьяне, беднота. С голодухи кого угодно смолотишь. А на лице торговца ни малейшего аппетита не наблюдается. Увы, ему совершенно очевидно, что к нему явился не призрак студента Мерлина, а вполне живой студент, впрочем, наверняка ему известно, как на самом деле зовут гостя.

— Я лично вам ничего не перекрывал, — пожимает плечами хозяин. — Примите мои извинения за неловкость.

— Ради наших будущих добрых отношений, я готов счесть его отсутствие случайностью, — улыбается Кит. На самом деле, он не так уж и шутит. Плохая работа почти всегда опасна.

— Очень вам признателен.

— А теперь, мэтр Готье, я вас слушаю. Вы хотели меня видеть, я пришел. Вы хотели меня нанять — меня интересуют подробности.

К подобному развитию событий негоциант оказался совершенно не готов. Руку под столом держит — видимо, нож уже достал. Драться собирается, что ли? Зачем бы ему, когда можно слуг позвать, слуги у него крепкие, навидался внизу. Те еще амбалы. Драться он готов, а вот вести беседу с неожиданно явившимся вовсе не призраком — нет. На призрака у него, наверное, святая вода припасена. А на живого — только клинок, на всякий случай прикрепленный снизу к столешнице, да последние остатки выдержки. А подвешенный язык удачливого торговца на сей раз подводит, ничего не сочиняется в ответ.

Пока негоциант думает, Кит разглядывает его кабинет. Ничего лишнего: широкий стол, конторка для писаря, стеллажи, на которых в безупречном порядке расставлены книги, три удобных стула со спинками и поручнями. Были бы обиты тканью, могли бы назваться креслами, но тут только вышитые подушки на сиденья подложены. Хорошо супруга Готье вышивает, мелкий крест — дело сложное, кропотливое. За спиной хозяина — деревянное распятие, старая работа, и очень хорошая. И ухаживают за деревом на совесть: промаслено и отполировано… а набожный торговец молчит, как будто его самого из дерева вырезали.

— Мэтр Готье, вы же знаете, мы не в пустыне. Мы в городе. Нас видели и слышали, ваш маленький маневр пронаблюдали. И если я окажусь таким дураком, что не выйду из этого дома, ваши неприятности на том только начнутся. Рассказывайте.

— Юрист, знающий альбийское право, мне действительно нужен, — мэтр с усмешкой кладет руку поверх пухлой конторской книги. Не нож, четки, которые он перебирает очень быстро и совершенно бесшумно. — Но с вами я, конечно, иметь дела не хочу. Вы хотите отступных? Назовите сумму.

— Мэтр Готье, вы можете мне объяснить, с кем вы разговариваете? У вас нет никаких причин не нанимать некоего Мерлина, доктора права. А тому, второму человеку, зачем ему ваши деньги?

— Допустим, некто Мерлин, доктор права, мне попросту не понравился. Беседует неучтиво, угрожает. Зачем мне такой юрист? А тому, второму, даже и деньги мои не нужны… Такому человеку трудно доверять, учитывая, что он и вовсе не аурелианец, — лицо у хозяина точно из дерева вырезанное. Из бука или из граба. Такие чаще встречаются в Толедо, у местных дворян. Вот что делает с орлеанскими купцами созерцание неучтивых юристов…

— Ему невозможно доверять, — кивнул Кит. Это самоубийцей нужно быть, чтобы доверять. Из тех, что выбирают особо странные и неаппетитные способы. — Но что прикажете делать мэтру Эсташу Готье, мэтру Франсуа Лешелю, престарелому мэтру Жану по прозвищу Гро из Лютеции, не менее престарелому мэтру Антуану Мишо — и всем прочим, чьи работники занимались этот месяц таким странным делом?

— Все эти почтенные негоцианты возместят вам убыток, — щурится Готье. Глаза прозрачные, взгляд этот гостю знаком: такой бывает, когда долгий страх выгорает в пустоту, в безразличие ко всему, которое очень легко спутать с храбростью и бравадой. Кажется, он не собирался драться. Кажется, он надеялся, что я его убью. — Сколько вы хотите?

— Я хочу не сколько. Я хочу что.

— Чего изволите? — трудясь над этим лицом резчик, наверное, не один нож затупил, а стараний почти и не видно. Губы еще обрисовал, а брови, скулы, веки едва наметил. Только над носом поработал, вырезал весьма достойно. Крупный такой нос с горбинкой, герцог Ангулемский позавидует.

— Наймите меня, — улыбается Кит. — Вы без хорошего юриста пропадете.

— С таким юристом как вы, мы еще быстрее пропадем.

— Мэтр Готье… Я действительно интересовался вами и вашими связями с Левантом. Я заинтересовался вами еще больше, когда выяснил, что старшина кожевенного цеха, которого внезапно озадачили возможным большим заказом на овчину, отправился за советом не к коллегам или подчиненным, а к вам. Но вы, раз уж следили за мной, должны себе представлять, сколько у меня сейчас дел. Я уже два месяца не помню, когда я последний раз спал, — это неправда, помнит. И следит. Есть нужно дважды в день. Спать — не реже, чем раз в два дня. Если этого не делать, ни от какой телеги не увернешься. — Вы сами заинтересовались мной, сами начали работу, сами поставили за мной слежку, задействовав всех вокруг, сами писали обо мне своим людям, — попал. Писал мэтр Эсташ и что-то очень интересное ему там ответили. — Сами испугались, сами решили меня тихо убить и сами провалили такое, в общем и целом, элементарное дело. Вы принесли секретарю посольства себя и все свои связи на блюде — и только потому, что вам не понравилось то, что нес с пьяных глаз какой-то альбийский студент. Вам и вашим друзьям жизненно необходим хороший юрист, чтобы вы не попадали на каждом шагу в такие истории.

— Мне до сих пор не писали, — устало вздыхает хозяин, — что вы попросту мелкий вымогатель.

— Имя мне легион… — согласно кивает Кит.

— Никто не согласится пустить вас к нашим делам. Это вы должны понимать. Об истории во Флиссингене осведомлены все, вами названные, и еще многие.

Вот, значит, что ему рассказали… наверное, нарочно рассказали, чтобы подумал, испугался и не стал связываться. А вышло наоборот.

— Мэтр Готье, я не думал, что вы столь низкого мнения о нашем первом министре. — Да, дорогой мэтр. Вы просто еще не поняли. Вы имеете дело не со мной, даже не с второй ипостасью меня.

— Знаете, что будет, если бык решит согрешить с лягушкой? Лопнет она, сэр Кристофер, — пальцы правой руки на время перестают отщелкивать костяшки четок. — Я перед вами виноват, и я в качестве отступного попрошу вас принять сведения, которые вы едва ли узнаете от кого-то еще, пока не станет слишком поздно. А вот дела делать у меня с вами не получится, и у альбийского министра со скромными негоциантами Аурелии — тем более. Мы лопнем, а быку никакого удовольствия.

Обратился. По имени. Проняло.

— Мэтр Эсташ… мелкой птице безопасней всего живется рядом с гнездом большого хищника. Он не охотится там, где выводит птенцов. А вам теперь хищнику быть либо соседями, либо добычей. — Пусть подумает и поймет.

Соседями. Не слугами, не орудием. Из вас нет смысла делать орудие, у нас слишком разные интересы, вы и правда лопнете, а мы потеряем полезных людей.

— Вы же наверняка знаете, что я ничего не решаю сам?

— Да, мэтр Эсташ. И не забудьте передать коллегам, что несчастный случай, произошедший с вами, тоже будет принят очень плохо.

— Я передам. А вы передайте… — хозяин осекается, криво усмехается, словно его прямо за столом паралич разбил. — Нет, не так. Я вам предлагаю состязание. Кто раньше предотвратит несчастье, которое вот-вот случится с ромейским послом.

Должен был догадаться. Все дороги ведут в Рому. Вот теперь сэра Николаса уже не разубедить, что с посольством неладно. И, возможно, его не нужно разубеждать.

— Я слушаю вас, мэтр Эсташ. Кто, зачем — и на что мы спорим?

— На ваш контракт. Кто и зачем… форы хотите. Я вам ее дам, конечно. Господин Хейлз по поручению людей короля Тидрека.

Вот они — сундуки! Вот они, вот они, вот они! Он договаривался с Равенной. Он искал, кому продать то, что сделал бы и бесплатно. И дорого, наверное, продал. А мы тут тычемся как тюлени, соображаем, что он будет делать с договором этим непробиваемым. А солдат-то не только у Аурелии взять можно. Ну, Хейлз, ну, зараза каледонская… ну здорово же как, а? А он же еще и самоучка, между прочим…

— Мэтр Эсташ, контракт вы уже выиграли… Вы уверены, что это люди Тидрека?

— Совершенно уверен. А еще я совершенно уверен, что вы это услышали от мэтра Уи с верфей.

— Этот достойный господин оказал мне неоценимую услугу.

— Что же до остального — мы обсудим ваше… явление и все прочее между собой. После того, как я смогу сказать своим уважаемым товарищам, что вы пришли ко мне, уже зная, что замыслил господин граф. И угрожали мне, говоря, что за недоносительство в таких случаях полагается смертная казнь и конфискация всего имущества. По законам Аурелии.

— Мэтр Эсташ, и здесь, и в Лондинуме достойным людям известно, что я — негодяй, не гнушающийся никакими средствами.

— Вот на это я и надеюсь.

— Вы можете быть в этом уверены.

И не стоит сомневаться в том, что на обратном пути совершенно ничего не случится. Телеги будут ехать куда положено, бочки со сходен не покатятся, мост не проломится, лошадь у встречного всадника не понесет… Мэтр Готье достаточно сообразителен, а выгоду чует за три лиги. Чужую. Свою — за все десять. Был бы другим, неудачливым, не умел бы держать нос по ветру — прогорел бы давным-давно. А подарок в знак добрых намерений он сделал щедрый, щедрее не бывает… и самое забавное, что сам прекрасно знает цену своему подарку. Как и положено удачливому купцу. Хорошо иметь дело с опытными людьми, еще бы они на чужое поле, на котором играть не умеют, не совались — и вообще придраться не к чему.

И теперь более или менее понятно, почему весь этот шум. Они пытались скрыть не какие-то свои действия. Они пытались скрыть сам факт своего существования. Это не родные острова, где такого рода тайный консорциум отделался бы серьезным штрафом за попытку создать себе необъявленные торговые преимущества. Это Аурелия. И внецеховая, внегильдейская структура нарушает закон просто сама по себе. Не положено. А уж политические инициативы… неважно, в чью пользу. Нынешний король — человек не злой и неглупый. Обвинение в государственной измене он на них не навесит, посовестится. Но разогнать разгонит. И каждому по отдельности ошейник наденет. Чтобы не смотрели выше своего положения.

А ведь наверняка эта братия пределами Аурелии не ограничивается… этакая многоглавая гидра, и орлеанская голова — далеко не единственная. Новости о гостях из Равенны они узнали очень быстро. Не только о самих гостях, тут большого ума не надо — проследить, кто там ходит к Хейлзу. О содержании беседы. Естественно, люди короля Тидрека спьяну в кабаке не болтали, зачем их послали в Орлеан. Значит, один из посланцев короля водит близкую дружбу с почтенными негоциантами. Неплохо так… многообещающе.

Но на это я давить пока не буду. Не понял мэтр Эсташ, что он мне сказал — и ладно. Может быть, сам догадается. Думает он быстро. В начале разговора умирать собирался, под конец принялся прикидывать, как он при моей помощи в своей лавочке порядок наводить будет. Это мне нравится. Это я приберу, во всех смыслах. Чингис-хану моему, что ли, подсунуть такого купца? Чтобы сначала испугался, что все — конец ему и его дому, а потом возмечтал Шелковый Путь оседлать?

Такой купец кому угодно пригодится. И мне — в первую очередь. Но с Трогмортоном придется делиться. Ну да ладно, на всех хватит.

2.

— Нас за это убить могут, — говорит Карлотта, глядя на ковер в посольских апартаментах. До ковра близко, дотянуться можно. — Обоих. Ну и пусть!

— Я им убью, — усмехается Жан. — Я им так убью…

Если никто никого не убьет, если будет просто огромный скандал, то это, пожалуй, счастье. Потому что влюбленный кавалер, навестивший фрейлину в ее покоях — это, спору нет, безобразие. За такое изгоняют вон из фрейлин и немедленно выдают замуж… если партия подходящая, конечно, и если опекуны не слишком суровы. Или соблазнителя убивают на дуэли родственники соблазненной, а ее саму срочно выдают замуж за другого, или отправляют в монастырь.

Опекун Карлотты Лезиньян-Корбье — Его Величество король, он на дуэли с Жаном драться не будет, невместно ему. Монастырь? Людовик не жаден, но расчетлив, никакому монастырю он подарок в виде приданого Карлотты не сделает, если не выйдет из себя. А вот замуж… с этого все и так началось, к этому идет, так что терять решительно нечего.

Посему безобразие продолжается. Уже не в апартаментах вдовствующей королевы Марии, а в куда более вызывающем месте. Господь свидетель, Карлотта не любительница подобных забав!.. Ничего тут нет смешного, стыдно и неприлично, такие вещи не терпят посторонних глаз — но ведь некоторым, пока попросту в нос не ткнешь… они же не понимают! Не хотят.

Придумал все это, как ни удивительно, Жан. У него, по его словам, сам собой завелся знакомый в ромском посольстве — хмурый, выцветший пожилой человек, лет сорока. По виду — явный простолюдин, но Жан объяснил, что у ромеев вообще не разберешь, кто из них бывший лавочник, а у кого предки еще при ромской республике золотое кольцо носили. И вот этого знакомого Жан и попросил посодействовать. Объяснил, что влюблен во фрейлину королевы, а встречаться негде. Опасное дело, хоть Жан и не уточнил, что за королева и кто фрейлина, но жанов знакомец, видно, и впрямь хороших кровей оказался, несмотря на внешность — чуть-чуть подумал и согласился.

А что б ему и не согласиться, когда в посольстве — тишь да гладь: все, кроме дежурной прислуги, отбыли смотреть устроенный Его Величеством парад. Известно, когда должны вернуться: часа через три после полудня, да еще на дорогу сколько-то, на разные обстоятельства. Так что часть времени Жан с Карлоттой потратили весьма приятным образом, а когда солнце переползло на западную сторону и колокол пробил трижды, пришлось покинуть уютную комнату ромейского доброжелателя и крадучись пробираться в другую. Три поворота по коридорам, через две приемные. Все пусто, нет никого.

Как их не заметили уже рядом с целью — удивительное дело, невероятное везение. Благодарение строителям дворца, из ниши за пузатым шкафом можно было наблюдать, что творится в полузале, из которой вела дверь в апартаменты герцога Беневентского — и оставаться незамеченными.

Ромейский военный, торчавший там, не слишком-то утруждал себя охраной: то компот попивал и печеньем хрустел, то в окошко глазел, потом вообще достал походный письменный прибор и принялся что-то царапать на листе бумаги с таким задумчивым видом, словно стихи сочинял. Посочинял-посочинял — и отлучился, вышел вон.

— Ох и влетит же ему, — хмуро сказал Жан. — Ладно, нам всем влетит, но ему хоть за дело. Пошли…

А вот в кабинете приятность как-то не задалась. Наверное, слишком уж он походил на владельца. Приехало посольство только в апреле — а вид у помещения такой, будто это бревно жило здесь годами. Даже кресла как-то вытянулись вверх. И вещи стоят в самых неожиданных местах, причем, незаметно так, словно сами там завелись. Ну вот что делает в углу ковра лампа на медном блюдечке?

Нехорошо здесь, неправильно. К счастью, и делать ничего не нужно, для скандала самого присутствия и позы будет достаточно… ну можно еще придать кабинету соответствующий вид, чтоб никому не скучно было. Пока сдвигали мебель, тихо-тихо, пока придумывали, что куда переставить, пока спорили о том, как что истолкуют, не заметили, как вся неловкость прошла и желание оправдать этот разгром появилось… и почти вовремя появилось. Вместе с шагами в коридоре.

Шаги услышали в последний момент: дверь толщиной в запястье Жана, не меньше. Можно даже помаленьку двигать мебель, переговариваться и посмеиваться, не опасаясь, что внутрь заглянут; заглядывать, конечно, не велено — но на шум в отсутствие хозяина ромей-гвардеец мог бы и всунуться внутрь: мало ли, воры или еще какой непорядок?

Но тут людей много, пятеро или шестеро, идут быстро, решительно, шумят много. Говорят по-толедски, громко, но не разберешь. Жан вдруг улыбнулся, встал, тихо-тихо к окну подошел и штору подвинул — так, чтобы свет прямо на них и бил столбом, а дальше не шел. Вернулся, подхватил ее…

— Не бойся…

Дверь распахнулась, резко.

А затем человек, стоявший на пороге, повернул голову назад и сказал:

— Мигель, ты слишком часто повторял, что у нас не посольство, а веселое заведение. Сбылось по слову твоему.

На чистейшем аурелианском, с мягким южным выговором, почти как у самой Карлотты в детстве, сказал.

Потом дверь так же громко хлопнула, отделяя часть хозяев от других, оставленных снаружи. До Жана потихоньку дошел смысл произнесенного, и он неспешно начал подниматься.

— Не надо! — пискнула Карлотта. Кому? Сама толком не знала — она еще полулежала на широкой кушетке, а вокруг вдруг сделалось людно, и дурацкое солнце глаза слепит, не разберешь, кто где…

Хотели же скандала, а выходит, кажется, смертоубийство.

— Прежде чем здесь будут сказаны все прочие слова, — герцог Беневентский остался бревно-бревном, говорил ровно, стоял прямо. — я хотел бы выяснить одну вещь. Грамоте аурелианских дворян, видимо, не учат. Но разговаривать вы умеете оба, я слышал. Как мне вас понимать?

Жан, видимо, и разговаривать разучился, вопреки ожиданиям ромского бревна. Двинулся вперед. Карлотта вскочила следом…

— Мигель, подержите этого героя… — И тут же саму девушку очень крепко взяли под руку, не сдвинешься с места. — Мадам, когда я говорю — подержите, я имею в виду только это. Не нужно волноваться.

Локоть отпускают, только на мгновение, на плечи… на плечи опускается плащ, укрывая ее до пяток, голова кружится, перед глазами — радужные пятна, и решительно ничего непонятно, а где-то там, за плечом герцога, почти бесшумная возня, удивленный выдох Жана, короткий смешок незабвенного любителя Аттилы, но кажется, кажется, ничего страшного…

А потом она обнаружила, что сидит в кресле. В… другой комнате. В посольской спальне, видимо, тут все тоже было неправильное, слегка не как у людей, все, кроме вечернего солнца, бьющегося в незашторенное окно. А он ее сюда, получается, принес. В спальню. На руках, как жениху и положено — только вот обстоятельства уж больно неподходящие, и толпа по ту сторону дверей думает совсем о другом… Ой, только не сейчас. Ну конечно… Приступ смеха вломился в нее как посол в тот кабинет — неудержимо и несвоевременно.

Ромейская нелюдь стоит перед ней, заложив руки за спину — и ни слова, ни звука. Статуя. Карлотта хохочет, пока от смеха не проступают слезы, не начинает першить в горле, потом замолкает. Слева под ребрами остро и резко болит. Плащ — хороший двуцветный плащ, черно-белый, не укрывает от взгляда, это нужно в три, в четыре слоя завернуться… но хорошо, что он есть, хотя всего-то шнуровки на платье распущены.

Ее жених… нет, не те песни и сказки она в детстве слушала, не то ей рассказывали. Вот Шарлотта как-то на ночь переводила всем каледонскую историю, как девушку-невесту черный конь под холмы хотел унести, а она от него бежала и вещи волшебные бросала по дороге. Не к послу нужно было лезть, а от посла удирать. Через лес и текучую воду.

Отошел, не смотрит. Сразу легче стало. За спиной что-то булькнуло, полилось. Вернулся, протянул невысокий полукубок-полукружку. Вино. Белое. Вкуса нет никакого.

— Мадам, вы можете мне объяснить, что произошло? — спросил жених.

Что? Что произошло? Твоя невеста передневала с Жаном де ла Валле в твоем собственном кабинете! Да где ж нам это сделать, чтобы ты понял? На коньке крыши в королевской башне?

Нет, зло думает Карлотта, не выйдет из тебя даже завалящего гунна, что уж там замахиваться на Аттилу. Гунн бы разозлился и повел себя как мужчина. А этот… это жадное мраморное существо и на человека-то непохоже. Господи, почему я не родилась нищей? Жан бы на мне и без приданого женился, а тут… пропади оно пропадом, это приданое!

— Мадам, сколько я знаю, я не делал вам зла. Вы меня не любите, я вас тоже — но это не беда, мы вряд ли будем часто встречаться. И в мои намерения не входило мешать вам жить, как вы пожелаете. Почему вы решили, что имеете право играть моей честью и моим делом? А если вам так противен этот брак — почему вы мне ничего не сказали?

— Вы меня спрашивали? Меня хоть кто-нибудь спрашивал? — вскакивает Карлотта, сжимает кулаки. Нет, ну какая же сволочь! Она же еще и виноватой получается!

Кто ее спрашивал, кто — король сказал, что она выйдет замуж за господина герцога Беневентского, все решено и не обсуждается… ее уже четвертый год обещают выдать замуж то за одного, то за другого. О браке сговариваются, потом расторгают соглашение, а Карлотте Лезиньян-Корбье остается только делать реверансы, целовать королю руку и благодарить! Покойный Людовик, которого все ненавидят, был куда добрее нынешнего — выслушав, что Карлотта думает о младшем брате герцога Ангулемского, не стал настаивать. А Его Величество… сказал «выйдешь», а с опекуном не спорят. С таким опекуном. И ведь господин коннетабль просил, сам Жан просил, да и не он один — нет, король не передумал, а этот… этот крокодил болотный что? Ухаживал, шуточки шутил, улыбался — он спрашивал? Она у него на глазах вела себя так, что королева Маргарита ее целый час стыдила, да половина зала заметила, а ему было все равно! Толедского капитана довела, из себя вон вывела, а он рядом стоял — и что? И ничего! А теперь еще и смеет спрашивать?!

— Кажется, — медленно говорит статуя, — я чего-то не понимаю.

Чего-то! Ничего он не понимает! И только на третий месяц заметил…

— Мадам, вы хотите сказать, что вам приказали выйти за меня против вашей воли? И вы дали согласие, опасаясь за свою жизнь? И полагали, что я осведомлен о подобном положении дел и вполне им доволен?

— Да! А что я должна была думать? Ну, не за жизнь, — сознается Карлотта. — Хотя какая в монастыре жизнь, я ж не Ее Величество Маргарита…

— У вас, мадам, замечательный город. Здесь столько всего принимают как должное. Молодой господин де ла Валле приходится вам другом, случайным возлюбленным… или женихом?

— Нам запретили помолвку. Король запретил. Из-за вас! А все уже было на словах решено…

— Его Величество отнял у сына коннетабля уже сговоренную невесту… и никто не удосужился мне об этом сказать. За два месяца. — Посол рассмеялся. — Мадам, все это время вам достаточно было написать мне пару строк — или просто произнести вслух. Меня сбило то, что вы страшно похожи на мою невестку.

Он не статуя… он сумасшедший, совершенно сумасшедший. Он же ни капли не рассержен ни на Жана, ни на саму Карлотту, а если на кого и злится, так на короля. Неужели он сможет что-нибудь сделать? Неужели, Господи, Ты сотворил это чудо?.. Да нет, он, конечно же, не о том.

— И вы позволили бы мне иметь любовника, но так, чтобы это не нарушало приличий?

— Я уже не знаю, что у вас здесь считается приличиями — но да, конечно же. Увозить вас в Рому сейчас — и неудобно, и опасно. У меня впереди большая война, и не одна. Заставлять вас проводить время в одиночестве… Но вы же, как я понимаю, вовсе не этого хотите? Судя по тому, с какой силой вы произнесли «из-за вас», вы стремитесь выйти замуж за этого решительного молодого человека… кстати, а ему чем язык отрезало?

— Королевским приказом! — шипит Карлотта. Нет, он не только сумасшедший, он еще и дурак какой-то. Самых простых вещей не понимает…

Ромский посол стоит в паре шагов, скрестив руки на груди, с высоты своего роста разглядывает невесту, а невесте некуда деваться — смотрит на него, задрав подбородок. Черный бархат, черный шелк, золотые цепочки. Точно — черный конь из сказки Шарлотты. С каштановой гривой.

— Значит, королевским приказом… и, вероятно, беспокойством за отца. Ну что ж, но я-то пока не подданный вашего короля. Ни полностью, ни даже частично. И если вы не можете сказать вслух, что вам не нравится жених, то мне никакая сила не помешает заявить, что меня, простите меня, мадам, категорически не устраивает невеста.

— Я… — На Карлотту вновь нападает приступ смеха, и нужно успеть договорить, пока еще получается шевелить губами… — Я вообще не понимаю… почему… вы меня не убили… я так старалась…

Происходит чудо. Статуя улыбается не только ртом, но и глазами.

— Вероятно, мадам, вам помешал недостаток опыта. На то, чтобы научиться правильно превращать жизнь мужчины в ад, тоже нужно время.

Он красивый, вдруг понимает Карлотта, красивый… Взгляд не оторвешь. Лицо, руки, отточенные жесты… И когда вот так усмехается, по-настоящему — очень… теплый. И как же замечательно, что этот безупречный во всех отношениях жених, мечта любой женщины, настоящее сокровище — совершенно, совершенно чужой человек и только что вслух пообещал отказаться от женитьбы!

Но будет же скандал. Господи, о чем я думала, о чем мы оба думали, он же ничего не знал и ни в чем не виноват, а брак обсуждался с осени, при дворе все на ушах стояли, перебрали всех девиц королевства, поименно и поштучно — тогда свет клином сошелся на Карлотте, а что будет теперь? Если он откажется, он и будет во всем виноват. Если еще и союз разрушится, да по его вине… не знаю, какой из Папы Ромского отец, но на что господин коннетабль обожает Жана, он бы его за такую выходку… нет, не убил бы, но сослал бы в Нарбон, надолго.

— Скажите, пожалуйста, Его Величеству, в чем причина вашего недовольства, — опускает голову Карлотта. — Я вас очень прошу.

— Нет уж, мадам, — теперь посол улыбается только ртом. — Если ваше поведение было настолько вызывающим по здешним меркам, как вы дали мне понять, Его Величество догадается и сам. Если нет, ему придется принять мой отказ как есть. Я тоже… принял кое-какие действия Его Величества как есть и не стал требовать объяснений, хотя имею на то право.

— Мое поведение… прошу меня простить, — реверанс вполне искренний. И голос садится от совершенно непритворного раскаяния: до Карлотты только что дошло, что они учудили. Что они на самом деле учудили. По любым меркам. Кто его знает, что делается в веселых домах, но и там такое — вряд ли… — Король на вас разгневается…

— Если гнев заставит его поторопиться с военными приготовлениями, я останусь в выигрыше, мадам.

— Так будет несправедливо… я нарушаю волю опекуна, я… вот это все, а вы…

— Вы только что героически спасли меня от неудачного брака. И, между прочим, ваш жених до сих пор не знает, что мы с вами договорились. А в кабинете у меня — много ценных и полезных предметов. И свитой своей я, в общем и целом, тоже дорожу.

На ней поправляют наполовину сбившийся плащ — весьма любезно, хоть и с легкой бесцеремонностью, странной какой-то… вовсе не мужской, родственной, что ли? Пальцы скользят по плечам, по спине, удивительно быстро справляются с завязками — забавно, не развязывают, а наоборот; пробегают по капюшону. Глупое мимолетное желание: наклонить голову, чтобы щекой коснуться руки… и ничего общего с тем, как хочется прикасаться к Жану, тут нет.

Это его я ненавидела с первого взгляда? Это с ним я была готова сделать все, что угодно — отравить, зарезать, предать, вступить в любой заговор с его врагами, публично опозорить?..

— Пойдемте, мадам.

Первое, что видит Карлотта, оказываясь за дверью спальни — ненаглядного жениха, сидящего с доном Мигелем на той самой кушетке, и премило беседующего. Говорят на толедском, она понимает с пятого на десятое, но по совокупности жестов не ошибешься: об оружии. Ничего себе!..

Впрочем, увидев вошедших, Жан встает и в лице слегка меняется. Капитан, сидя, смотрит на него, глазами показывает Карлотте: все хорошо. Ничего не случилось, и уже не случится.

— Ваша невеста, господин де ла Валле, объяснила мне все, что могла. Будем считать, что вы — будущие счастливые влюбленные, которым пока негде встречаться.

Челюсть у возлюбленного крупная, тяжелая… и пытается упасть на пол. Нехорошее дело, разобьется же — опять нападает смех на девицу Лезиньян. Мужчины все-таки удивительно смешные, а самые лучшие — еще и самые смешные. Ну вот что ты застыл соляным столпом, дражайший мой? Не я же за тебя буду с господином Корво разговаривать, я уже…

Впрочем, и Жана можно понять, а приходит в себя он достаточно быстро.

— Господин герцог, Ваша Светлость, я прошу вас принять мои извинения и мою огромную благодарность… — нет, изъясняться с той же внятностью, что господин коннетабль, и с той же легкостью любимому еще учиться и учиться. А особенно по-толедски. Его даже Карлотта прекрасно понимает. — Вы совершенно незаслуженно великодушны. Боюсь, что мы причинили вам необычайное количество неудобств…

И этим манером он, от крайнего смущения, кажется, еще час будет говорить.

— Ваш гость, Ваша Светлость, хочет сказать, что он признателен и приносит извинения за эту перестановку, — поднимается, поводя рукой, де Корелла. — Собственно, это все, что он хочет сказать… но я всегда говорил, что нашему родному языку недостает латинской краткости.

Жан смущенно краснеет, кивает. Вот и славно, сейчас нам ссоры не нужны, уйти бы отсюда подобру-поздорову, не нужно искушать судьбу и Господа, и так все уже — лучше не придумаешь.

— А о чем вы так живо беседовали?

— О многом, — у толедского дона хорошая улыбка. — Начали с внутренней политики Аурелии, закончили различиями между орлеанской и валенсийской школами фехтования.

— Ну что ж, — улыбается герцог, — вот вам и способ отплатить мне за сдвинутую мебель. Отпразднуете помолвку, пригласите меня в гости — и обсудим разницу.

Карлотте стоило бы упасть на руки жениху… вместо этого она оседает, куда попало, хватаясь, за что попало, и, разумеется, это оказывается рукав господина посла, но это сейчас совершенно безразлично — была бы она вдовствующей королевой Марией, хватило бы ума все рассчитать, а тут просто ноги сделались ватными.

Через минуту вокруг нее стоят трое мужчин — а хорошо смотрятся, такой портрет украсит любую парадную залу, — и вдумчиво наблюдают, как она пьет вино, сидя на кушетке. Вино, все то же, что и недавно — очень вкусное.

— Не пугайтесь, я это от радости, — говорит девица Лезиньян первое, что приходит в голову. Сущую правду, между прочим.

3.

Его Величество Людовик VIII сидит в малом кабинете в ожидании ночи. День был хлопотный. Теперь самое время отдохнуть, наблюдая за тем, как солнце скрывается за деревьями. Вино, одиночество, тишина — почти тишина, если привыкнуть к звукам дворца, к шагам гвардии, голосам фрейлин, крикам павлинов в саду, карканью вольных городских ворон. Людовик давным-давно привык, и наслаждается тишиной и покоем. Особы королевской крови редко остаются в одиночестве надолго. Всегда находится причина, дело, церемониал, событие… или незваный, но слишком важный, чтобы отказать ему, гость.

Вечером в день парада ромский посол попросил о приеме. Его Величество слегка удивился — знал уже, что в здании посольства день и ночь поменялись местами и сейчас для посла — раннее утро, рассвет. А если вспомнить, когда сегодня вернулись во дворец, то выйдет, что герцог и не спал почти. Что ж такое случилось, что до завтра подождать не может?

Или, для разнообразия, Его Высочество посол решил пожить в согласии с солнцем и обычаями двора? С чего бы вдруг? Впрочем, какова ни будь причина, а отказывать ромею нет ни малейшего желания. Хоть и виделись уже сегодня. С ним и так приходится обращаться как с хрустальным, но если он поймет, что может просить аудиенции, когда ему в голову взбредет, и его будут принимать… от него совсем житья не станет. А ведь придется принимать. Потому что тянуть с выступлением дальше можно уже не на королевской благосклонности, не на вежливости, а уже на особых поблажках и особом отношении.

Меж тем, выступить мы еще не готовы и еще не скоро сможем.

А ведь и правда, кажется, что-то случилось. Выглядит посол почти как обычно, но за два месяца даже о совсем незнакомом человеке узнаешь много, особенно если к тому есть привычка. Вот сейчас кажется, что он эту свою маску на лице едва ли не силой удерживает. Что у него могло случиться — письмо от отца получил? Так ни голубя, ни курьера…

— Ваше Величество, нижайше прошу прощения, что обеспокоил вас в неурочное время, но я пришел попросить вас об услуге.

«Попросить об услуге»? Король Людовик внимательно созерцает посла Корво. Интересно, кем себя считает сын понтифика? Отец — наместник Святой Церкви, а сын — наместник всего христианского мира, что ли? Император?

— Мы вас слушаем. — У кресла удобные подлокотники: львиные лапы держат каменные полусферы. Можно опустить ладони поверх прохладного камня и не бояться выдать свое дурное настроение.

Уже пора зажигать все свечи, думает король. Но хорошо, что не зажгли пока. Закатное солнце достаточно освещает гостя, а так за ним удобнее наблюдать.

— Ваше Величество, в число прочих договоренностей, которые должны лечь в основу соглашения между Вашим Величеством и Ромой… — Он сказал «Ромой», а не «Его Святейшеством», говорит об отце как о светском государе… — входит и пункт, согласно которому я должен принять из Ваших рук некие области, одну — в качестве приданого моей жены… для чего, естественно, сочетаться браком.

Вспомнил о свадьбе. Вдруг. Два месяца молчал или обходится туманными намеками, и тут заговорил. И не о войне, о женитьбе.

— Ваше Величество, я понимаю, что доставляю этим вам неисчислимые неудобства, но я хотел бы просить вас не связывать меня обязательствами с девицей Лезиньян-Корбье, — а вот это движение плеч у самозваного императора заменяет поклон.

Вот так вот, значит. Весьма и весьма неожиданный оборот событий. Сразу было видно, что не то что любви, но и симпатии между будущими супругами не случилось — и c одной стороной все понятно. А с другой? Вот с этой вот стороной, застывшей в нескольких шагах от королевского кресла? Значит, при ближайшем рассмотрении девица Лезиньян послу по вкусу не пришлась… и он два месяца выяснял, нравится ему невеста, или нет? Обстоятельный какой юноша…

Мог бы, между прочим, и пораньше сообщить о своем решении. По крайней мере, от стенаний коннетабля с сыном король был бы надежно избавлен… пусть уже Жан женится, черт с ними, видимо, это судьба, а судьбу не обманешь. Повезло все-таки Пьеру с Жаном. Непонятно — как, непонятно — почему, но повезло.

А что теперь делать с ромским женихом, спрашивается? Начинать все по новой — переписку с Его Святейшеством, перебор невест, переговоры… да я-то сам когда уже разведусь и смогу жениться?

Белое в закатных лучах кажется алым, черное — багровым, а герцог Беневентский вследствие этих зрительных иллюзий отчего-то похож на Клода. Надо было все-таки велеть зажечь свечи.

— Вам удалось нас удивить, — задумчиво изрекает король.

— Ваше Величество, этот пункт договора — дело, которое может подождать.

А вот это уже совсем удивительно. Невеста — невестой, тут понятно, что могло не понравиться, но он и приданым, кажется, не заинтересовался.

— Наш долг защитника Церкви Христовой и опекуна всех сирот не позволяет нам принуждать кого-либо к браку.

— Я бесконечно благодарен Вашему Величеству.

За оказанную услугу, добавляет про себя король. Манеры у папского отпрыска все-таки безобразные. Будь ты хоть кардинал, хоть первосвященник, нельзя воспитывать детей в убеждении, что они — тот самый пуп земли, в существование которого верили в старину. И этот еще не старший… интересно, что старший из себя представлял, если средний — вот такое вот… невозможное и совершенно нестерпимое нечто, небывалое сочетание кромешной скрупулезной вежливости и равнодушной дерзости, которая пристала разве что архангелам, и то перед людьми, а не перед их Отцом Небесным?..

Тьфу ты, довел, посол… пустоглазый: думаю как плохой настоятель, сочиняющий проповедь для обличения грешников. Но если это у Корво называется благодарностью…

— Вы можете не сомневаться в нашей неизменной к вам милости.

Да если у нас в ближайшие две недели на севере не заладится, я разорву одежды и возоплю на площади как та Премудрость, чтоб от меня эту колоду с глазами убрали раз и навсегда.

Но пока что колода убирается сама, добившись желаемого. Временно, только временно — и боюсь, что ненадолго. С утра опять начнется: армия, Марсель, война…

Зато теперь можно будет отговариваться поисками новой, подходящей, невесты. И никто, кроме самого посла, в том не будет виноват… Боже, благослови Карлотту Лезиньян и скверный характер ее!

Иногда короли ходят по дворцу почти в одиночестве. Почти — потому что двое гвардейцев, привычно движущихся в двух шагах позади, для Его Величества не компания, а нечто среднее между предметом обстановки и одежды. То, что есть, то, что должно быть. Без этого не выходи из дома. Из собственных покоев — тоже. Но они молчат, их, если не оглядываться, не видно, почти не слышно, они просто есть. Понадобятся — окажутся куда ближе, чем два шага.

У них есть имена, есть титулы. Тот, что идет за правым плечом — каледонец, каледонские гвардейцы хороши и преданно служат… если не сбегают вдруг через половину страны в Альбу дабы просить руки королевы, которая их старше раза в три. Но подобные несчастья все-таки случаются исключительно редко. В царствование короля Людовика VIII такой беды, в отличие от прочих и разных, еще не приключилось. Другой — аурелианец, с самого севера, между прочим, очень дальний родственник семейства де ла Валле.

У гвардейцев есть имена, титулы, наружность, походка — не перепутаешь одного с другим, но сейчас их попросту не существует, никого и ничего нет, потому что Его Величество идет к даме, которой во дворце тоже нет. Официально. Вплоть до самого развода с Маргаритой.

Жану де ла Валле повезло. Будем надеяться, что у них с этой девочкой что-то посерьезней юношеской влюбленности, подогретой наличием препятствий. Если бы не Марсель, король бы уступил раньше, сам. Потому что ему в жизни тоже повезло. Несказанно, невозможно повезло, дважды. Первый раз, когда навязанная силой, под угрозой смерти, жена оказалась замечательным товарищем, верным, храбрым, надежным… Не будь Маргарита по призванию невестой Христовой, может быть, дружба переросла бы в нечто большее. И хорошо, что не переросла. Потому что рано или поздно он бы встретил Жанну.

С королями такого не случается. Случается — иногда — иначе: любовь приходит уже в браке. Женщина, на которой женишься потому, что должен, не себе должен, а державе, оказывается ровно той, которую ни на кого не променяешь, какие уже ни будь соображения. Чаще выходит, что брак — отдельно, это союз и наследники, а любовь — отдельно. Но вот чтобы женщина, единственная, о которой можешь мечтать, еще и была для тебя превосходной невестой, ибо союз с Арморикой необыкновенно выгоден… такое, может быть, раз в сто лет и случается. Или в пятьсот. Не чаще.

Жанна, которой здесь нет — и которой, все еще кажется, не может быть, не бывает такого чуда, прости, Господи, что я сомневаюсь во всемогуществе Твоем, — ждет в своих покоях. Ей очень нравится пребывать во дворце инкогнито. Никаких церемоний, никаких обязанностей. Только пара фрейлин, пара служанок, караул за пределами покоев, отведенных некой даме — и все дни твои, делай, что хочешь.

Впрочем, она нисколько не огорчится, когда возложит на себя все обязанности королевы. Ее, кажется, вообще огорчить невозможно. А вот обрадовать — очень легко. Прийти вечером. Ну, скажите, пожалуйста, какого еще короля в христианском мире вот так встречает супруга… почти супруга?

Вот сейчас распахнется несуществующая дверь, замрут у нее отсутствующие гвардейцы, он сделает шаг… и ему упадут на шею с радостным «Пришел», и они — в очередной раз — запутаются в ее косах, и мир до утра будет совершенно прекрасен.

Разговаривать можно — обо всем, делиться — всем, обсуждать — любое. И услышать дельный совет, потому что Жанна все эти заботы знает изнутри. Государство у нее поменьше, поспокойнее, но беды те же. А опыта много больше — сколько лет регентшей за сына.

И делать можно все, что хочешь.

Рядом с Жанной он никогда не думал: почему я? Почему меня? Нет, не почему выбрала — это-то объяснить проще простого, Арморика с одной стороны граничит с Аурелией, с другой — с морем, и помощи им удобнее всего искать на востоке. Почему — полюбила. Не спрашивал. Это было… естественно. Отражаясь в глазах Жанны, он нисколько не сомневался: иначе и быть не может. Никто другой.

Вот потом иногда задумывался, удивлялся и не верил. Но не рядом с ней. Какое-то невероятное женское волшебство, наверное. Магия. Белее белой.

Счастье. Сказка. Вернее, не сказка, а реальность, настоящая. То, как оно должно было быть от начала. То, зачем Бог создал мужчину и женщину. Нельзя человеку быть одному. А большинство живет — и он как-то жил…

Он входит — и ловит ее на руки. У него замечательная… жена. Высокая, красивая, сильная. Он никогда ее не уронит. Это просто невозможно…

— А вы, возлюбленный мой, оказывается, бываете весьма ревнивы к чужому счастью, — с улыбкой в голосе говорит Жанна, положив голову ему на плечо. — Нехорошо…

— Я? — Людовик удивился, искренне. Вот уж чего за собой не замечал. — О чем вы, любовь моя?

— Ну, кто заставил невинных детей, — тут Жанна хохочет, — пойти на невиданные ухищрения, дабы отстоять свои чувства?

Король тоже фыркает, вспоминая сцену на приеме.

— Да что ж тут невиданного? Юная Карлотта два месяца убеждала жениха, что в браке будет мегерой — и все-таки убедила. А мне ему теперь другую невесту искать, что, впрочем, сейчас даже ко времени.

— И под конец она все-таки нашла необычайно убедительные аргументы, бедная девочка, даже не хочу представлять себя на ее месте, — Жанна сочувственно вздыхает. — Милорд, ну что вам стоило вообще исключить ее из списка невест? Если бы я знала раньше, насколько это у них серьезно…

— Но и я не знал. Они считали, что раз они между собой договорились, то этого достаточно. Я представить себе не мог, что между ними что-то серьезней обычного делового сговора и симпатии. А узнал, только когда уже пообещал ее руку послу и получил согласие.

— Печальное недоразумение, — Жанна все прекрасно понимает. — Единственное, что меня удивляет — это поведение папского посланника. Вы его так честите, милорд, а он проявил настоящее благородство. Немногие бы на его месте спокойно восприняли аргументы Карлотты.

Жанна опять смеется, переворачивается на живот, кладет голову ему на грудь. У нее синие, как вечернее небо, глаза. В них искренне восхищение, предназначенное отнюдь не Людовику.

— Спокойно? Любимая, но тогда вы должны быть обо мне еще более высокого мнения. Он явился ко мне этим вечером и, представьте себе, «попросил об услуге» — Король попробовал изобразить интонации посла и потерпел поражение. Звук нужной степени надменности просто отказывался выходить из глотки. — Да, да. Он так это и назвал. Не о милости, а об услуге, как будто я ему портной.

— Это весьма дурно. Ему не следует забываться, — Жанна слегка прикусывает губу. Она понимает, она все всегда прекрасно понимает… — Он всего лишь герцог… и не будем вспоминать обо всем остальном. А какой, собственно, услуги он возжелал?

— Да как раз, чтобы я избавил его от необходимости жениться на Карлотте…

— Ну, милорд, боюсь, что этой услугой вы ему все-таки обязаны. — Возлюбленная Его Величества садится, приподнимает наполовину распущенные косы — плещется чистое золото, при свечах отливающее медью… — Согласитесь, что молодой человек, обнаруживший, что его невесту принуждают к нежеланному браку, настолько нежеланному, что она вынуждена забыть о собственной скромности прямо у него под носом… имеет некоторые права?

— Любимая… — на эти волосы так хочется смотреть, смотреть, смотреть, и ни о чем не думать, — кажется мы говорим о разном. Я еще могу понять, откуда взялся нежеланный брак, но кто и когда принуждал девицу Лезиньян забыть о скромности, кроме ее самой? Да и по меркам полуострова все то, что она делала и говорила — сущий летний дождик, а не нарушение приличий.

Жанна фыркает, смеется так, что слезы выступают на глазах, потом прикрывается вышитым рукавом нижней сорочки и продолжает хохотать, потряхивая головой. Смеется она долго. Все это время Людовик любуется ей, но объяснений все-таки ждет, чем дальше — тем с большим интересом.

— Возлюбленный мой, боюсь, что и по меркам полуострова свидание с любовником в личных покоях жениха… Это немножко слишком… все-таки…

— Свидание? Я правильно вас понял? — Даже если эти двое просто забрались в покои посла — это уже скандал. Но над неурочным визитом Жанна бы так не смеялась.

— Да. Именно свидание. Самое настоящее. Не хуже нашего, милорд.

— В присутствии посланника?

— Да. Он как раз вернулся с парада и застал их в собственном кабинете.

Откуда Жанна может знать подробности, о которых ничего, совершенно ничего не знает он сам? От сестры покойного мужа, от Шарлотты Рутвен, она тоже фрейлина королевы Марии. Да что же это такое? У меня во дворце чудом не разразился дипломатический скандал — и мне о том рассказывает кто? Живущая в Орлеане инкогнито правительница соседнего государства!

— И что произошло?

— Посол потребовал объяснений, получил их, признал совершенно удовлетворительными и пообещал девице Лезиньян избавление от нежеланных уз.

И отправился ко мне… нет, не сразу. Мы вернулись, когда отбили третий час. Значит он несколько часов спал или думал, а уж потом пошел просить об услуге. Ну что ж. Следует признать, что злился я зря. Посланник Его Святейшества был не дерзок, а всего лишь точен и даже вежлив. Если уж я навесил ему на шею такой жернов, то мне его и снимать. И милостью это не назовешь никак, скорее — обязанностью.

— Между прочим, если бы вдовствующая королева не была тем, что она из себя представляет… — Жанна терпеть не может Марию, и не скрывает этого… через некоторое время придется с этим что-то делать. — То ни влюбленным детям не пришлось бы вытворять нечто подобное, ни послу оказываться в этаком странном положении…

— Вы хотите сказать, что это свидание было не первым?

— Именно. Милорд, я сама только сегодня узнала об этом. Но две недели назад голубки пытались устроить то же самое, только не в посольских апартаментах, а у Ее Величества. И, представляете ли, эта скорбная вдова при виде парочки в теснейших объятиях сказала, что не видит ничего. И свите приказала не видеть ни-че-го.

Жанна права… черт бы действительно побрал эту вдовствующую козу. Ну что ей стоило закричать? Что ей стоило поднять шум? Да хотя бы пожаловаться ему — там же и тогда же? Во всяком случае, в кабинете у посла бы уже ничего не произошло. Но эти двое…

Вот, оказывается, что было на уме у посла, когда он явился на ночь глядя просить аудиенции. Вот почему казалось, что маска того гляди треснет.

Что ж, послу нужно отдать должное: он сделал лучшее из всего, на что имел право. Не причинил ущерба этим двум непотребным оскорбителям, не воспринял происшествие как повод для разрыва договора… не покинул Орлеан, тихо прикрыв за собой дверь — этот хлопать бы не стал. Он только потребовал избавить его от невесты. Только?.. Недавний разговор — это конец скверной истории или начало сквернейшей?

С другой стороны, что может еще произойти? Посол не уехал, союз не разорван… а вот с приданым для новой девицы придется расщедриться всерьез. И выбрать такую кандидатку, чтобы на нее не могла упасть и тень скандала.

Девицы найдутся, в том числе и с приданым. И безупречные девицы. Этого добра, слава Богу, в Аурелии есть… признаться, Папе предлагали не самую выгодную партию. Подходящую для бастарда Его Святейшества, не более и не менее того. Что ж, придется подняться на ступеньку повыше. И на этот раз внимательно следить за тем, чтобы невеста понимала, как ей повезло, и была к жениху любезна и внимательна. В конце концов, он привлекателен, молод и в границах Аурелии ни в чем дурном себя не проявил. А что колода, льдом облитая, в январе месяце на стужу выставленная, это… придется потерпеть.

Неужели Жанна права, и я в самом деле ревнив к чужому счастью?

По утрам Людовик всегда наносил визиты вежливости своей нынешней супруге. Иногда просто для удовольствия — Маргарита отличный собеседник, иногда для пользы: королева еще и мудрый советчик. Нынешний случай был из таких: нужно начинать всю эту тягомотину с поиском достойных невест, а кому, как не Ее Величеству знать, кто из девиц не подведет? Жанна тут не помощница, она пока в этом еще не вполне разбирается.

Конечно, на Жанну можно положиться, но с Маргаритой они вместе тянут воз Бог знает сколько лет… И она, например, сразу поняла, что это значит — когда король узнает об опасных вещах только от стороннего человека. Так что прежде всех невест обсудили они дворцовую стражу — и то обстоятельство, что такие приметные люди как Жан де ла Валле и Карлотта Лезиньян смогли проникнуть в посольский флигель, не привлекая внимания — и столь же тихо его покинуть. Понятно, что пройти им помогли — наверняка Жан уговорил кого-то из посольских высокородных оболтусов, но внешняя стража не ромская, своя. И она проворонила все на свете, причем дважды.

Или в первый раз — проворонила, а во второй раз голубки выходили как почетные гости, с посла станется, и гвардия решила, что так и нужно. Но стража должна была — невзирая на приказ Марии — донести еще и о прошлом происшествии.

Определенно, в этом дворце необходимы серьезные перемены. Следовало было начать еще год назад, сразу после коронации. А он пожалел людей. Не стал менять всех, кроме самых ненадежных, положился на человеческую добросовестность — вот и получай. Ничего, с переменами заминки не будет.

Он, конечно, не покойный двоюродный дядюшка, но и не покойный двоюродный кузен — чтобы на нем кто попало верхом ездил.

— Я подберу ему хорошую девушку, — сказала Маргарита. — среди его полной ровни таких мало, но если я могу смотреть выше, найдутся. Но мне совсем не улыбается застрять еще на год, на два во дворце из-за этой юной вертихвостки.

Вот об этом король не подумал. О том, что папская грамота с диспенсацией для Ее Величества, позволяющей Маргарите наконец-то уйти в монастырь, находится в руках посла. И о том, что посол наверняка не сделал ничего ни дуре Карлотте, ни ее кавалеру ровно потому, что это для него слишком мелко — связываться с сопляком и девчонкой. Он потребовал от короля услуг. Корво еще тогда, еще вчера прекрасно знал, что за оружие в его руках — и почему оно позволяет папскому ублюдку требовать услуг.

И посол знает, куда бить.

Король не может, не может, не может в условиях войны ссориться с Ромой. Не может разойтись с женой сам. И у него нет своих сыновей. Да что там, у него и дочерей нет. Его наследник — герцог Ангулемский, чертова птичка Клод. А следом — клодов братец Франсуа, который еще хуже, потому что у Клода перья сверху, а у того — в голове. Королю нужна эта диспенсация, нужней воздуха… и была бы нужна, даже если бы он не любил Жанну. А его любовницей вдовствующая королева Арморики быть не может.

Тоже — не может.

До вчерашнего дня, до всей этой возмутительной истории, посол не рискнул бы угрожать тем, что задержит бумагу. А сейчас он в своем праве.

Людовик знает, что, скорее всего, ему никто и не думал угрожать. Он знает — некоей удаляющейся частью себя, что почти наверняка просто пугает себя сам. Что это просто усталость, напряжение, чертов этикет, чертова пророчица и уж точно чертова холера и проклятый неизвестно чей идиот в Марселе, который не придумал ничего лучшего, чем попытаться спровоцировать де Рубо на атаку — будто самый спокойный и опытный полководец по эту сторону моря, извини, Пьер, полезет в драку из-за каких-то мастеровых… и чертова необходимость быть вежливым, доброжелательным, справедливым — сутки за сутками, без конца и края…

Его Величество Людовик VIII возвращается в свой кабинет. Садится в кресло. Звонит в колокольчик — зовет капитана гвардии.

— Господина коннетабля де ла Валле, его сына Жана и девицу Карлотту Лезиньян-Корбье, фрейлину вдовствующей королевы Марии — взять под арест. Немедленно.

4.

…а в Городе сейчас кончается весна, с холма — отличный вид на Форум, но дело и не в виде, не в холме, скорее, в воздухе. Его не назовешь ни свежим, ни приятным, лишь единственно возможным, другого нет. Другому не бывать. И даже солнце через эту дымку, сквозь вечный шум греет иначе. Рома. Вечер. Дом. Колокола, колонны, камень… солнце — раскаленная вишня, падающая за горизонт.

— Мой герцог!.. — Сесть рывком, теряя ощущение ветра, скользящего по лицу, нагретого камня под ногами…

Нет, не дом. Орлеан. Не вечер. Полдень. Не Палатинский холм, а спальня. И смущенный Мигель.

— Марсель взяли? — нет, тогда был бы не смущенный. Ошибка. Сойдет за шутку спросонья. Для Мигеля — сойдет.

— Нет. Тут другая неприятность. Его Величество взбесился.

Взбесился… металл во рту — это не со сна, это от раздражения. Взбесился Его Величество раньше. Когда приказал своему человеку выкупить долги де Митери. Когда пытался заставить Чезаре пожаловаться на герцога Ангулемского. Такая простая интрига, они с Гаем глазам своим не поверили. Де Митери крупно проигрался в карты — они сперва решили, что за его ниточки дергал Хейлз, но Хейлз этот долг почти сразу продал… а купил его неизвестно кто, один из помощников городского прево, ну а уж от него пошла ниточка прямо до королевской тайной службы… Дальше понятно. Де Митери должен был пристать к Орсини с дурацким этим шантажом, Орсини побежал бы ко мне, я возмутился бы и потребовал расследования… и герцог Ангулемский потерял бы на этом свободу. А, может быть, и голову. Оборвалось дело, впрочем, на стадии Орсини, и на том заглохло. И это — большое счастье Его Величества. Если бы он был более настойчив в попытках сделать из нас орудие убийства, я мог бы и не удержаться.

— В чем именно это выражается?

— Он спозаранку приказал взять под арест коннетабля, его сына и вашу бывшую невесту. Ее обещает отправить в монастырь, коннетабля с сыном… то в ссылку, то в тюрьму.

«Осторожно, — напомнил Гай. — Ты дышать забыл.»

— Какие обвинения им предъявлены? В частности — старшему де ла Валле?

— Да никаких, — пожимает плечами Мигель. — Какие тут обвинения?

— Неожиданно. Но не очень удивительно.

После де Митери и вчерашнего — совсем не удивительно. Разве что странно, что ждали до утра.

Я им пообещал. Я им пообещал, этим двум беззащитным дуракам…

«Нужно было обвенчать их там же, на месте, — говорит Гай. — На что-то же у нас есть свой собственный кардинал.»

Я знаю. Нужно было. Но я не хотел скандала. Я не хотел ставить короля в сложное положение. Я хотел тихо. Всем разойтись, забыть и заняться, наконец, делом.

Я был неправ. Я запомню.

— Воды, пожалуйста. И одеваться. И пошлите кого-нибудь к Его Величеству передать, что я нижайше прошу его об аудиенции в любое удобное ему время.

— Мой герцог! — Мигель, уже потянувшись к кувшину, замирает на мгновение, потом продолжает движение.

Низко склоненная голова, взгляд исподлобья, правая рука сама собой ложится на пояс. Живая стена. Попытается остановить, разумеется.

«Это не препятствие, ты еще помнишь? Это не препятствие. Через него проходить нельзя. Только мимо. Осторожно.»

— От кого ты узнал?

— От другой фрейлины королевы Марии. — От Анны де Руссильон, понятно. — Ваша Светлость!

— Он нарушил мое слово.

— Вы не давали им… — Мигель останавливается. — Вы не имели права давать им слово. Они — подданные короля Аурелии, вы не можете распоряжаться ими.

Да, конечно, я помню. Это не препятствие. Это свои. Спасибо, Гай, я помню.

— Он, — медленно и терпеливо повторяет Чезаре, — нарушил мое слово.

Не важно, что было до того. Эту ошибку мы разберем потом, если будет кому. Солнцу здесь все-таки недостает веса. Воздух замечаешь, только когда начинается ветер. Да и на качестве вина это сказывается.

— Это уже произошло, Мигель. Теперь с этим придется что-то делать.

— Вы не имеете права вмешиваться… — руки вверх: рубашка. — Вы не можете себе позволить… — руки назад: колет. — Мой герцог…

— Камзол, пожалуйста. И все остальное, что я просил.

— Ваша Светлость…

Нужно ответить. Нужно ответить так, чтобы он понял и перестал отвлекать.

— Я все слышал. Мигель, что будет, если я сейчас поступлю по твоему совету?

— Это внутреннее дело Аурелии! Это не наше дело.

Врешь, Мигель. Врешь мне в глаза. Тебе самому очень хочется. Не поговорить со здешним королем, конечно — не поможет. Тебя не пустят. Прогуляться до того места, где их всех держат. С гвардией, которую ты сам учил. Моей гвардией, если ты еще помнишь.

А ведь ты мог бы меня не будить. Ты мог бы сказать, что не счел происшествие важным. Я бы очень рассердился, ты знаешь. Но было бы поздно. И опасность угрожала бы только тебе. Так?

Ты сам хочешь, чтобы я вмешался.

Только не понимаешь.

— Это обещание, данное здесь. Это внутреннее дело Ромы. И потом, — о да, спасибо, Гай, совершенно верно, вот что значит опыт профессионального юриста… — Его Величество только обещал разорвать соглашение, но он этого еще не сделал. Формально речь идет о моей невесте. Арестованной без моего ведома. У меня нет выбора, Мигель.

— Ваша невеста, за кого хотите — за того выдаете, — ворчливо усмехается капитан. — Так, да?

Ну, здесь больше спорить не о чем. За дверью — тем более не с кем, не о чем. К счастью. На всех терпения и подсказок может не хватить.

Украшения. Шляпа. Перчатки. Меч… нет, все равно при входе отберут, хватит и кинжала. Все это годится в дело, когда не остается ничего другого. Перстни. Цепь. Пояс. Атрибуты положения. Те же доспехи.

Солнце бледное, свет неплотный — не зачерпнешь и не обопрешься, воздух… воздуха тут, в сущности, и нет. То, что вокруг — ничто, разбавленное пустотой. Вчера и солнца, и ветра было больше, сегодня уже не осталось. Вчера было смешно, до невозможного смешно — какая глупость, Аурелия предивная страна, где еще подобное может произойти?

Смех кончился, воздух тоже.

— Мигель, останешься здесь. Здесь.

Вряд ли все зайдет слишком далеко. Вряд ли оно вообще куда-нибудь зайдет, не самоубийца же этот… «Автократ»- подсказывает Гай… да. Но мало ли. Я и сегодняшних событий не ждал. И вчерашних.

Да и Гай вчера советовал обвенчать влюбленных больше ради шутки, чем из осторожности. Так что де Корелле и Герарди лучше наружу не выходить — мало ли, какие еще нас подстерегают неожиданности.

Мигель кивает, только что военный салют не отдает. Издевается, а заодно и выражает свою позицию. Молча. При помощи выразительной пантомимы… как вчерашняя парочка. Не особенно приятная аналогия. Да пусть сам принимает решения.

— Отвечаешь головой за Герарди… — Нет, радоваться и считать, что запрешь секретаря в покоях, рано: — И за себя. Конверт — синий.

Никакого конверта, конечно, нет — это просто название. Все давно обговорено, на все случаи жизни. На практически все. Есть цепочка командования, есть люди Рамиро Лорки, которые ждут под городом. Будем надеяться, что не пригодится.

Вот теперь и шутки кончились. Дверь под ладонью. Все.

«Если он заставит ждать, это хорошо, — говорит Гай. — Твое дело, все-таки, свести эту историю к шуму. К тому, чтобы она закончилась ничем.»

Да, конечно. Это — постановка задачи. Получить желаемое и ничего при этом не обрушить. Аурелия не его страна, Людовик не его король, здешние порядки касаются его только постольку поскольку.

Король не заставил ждать. Короля было слышно за один поворот и длинный коридор. Это умеет так орать? Железо по стеклу, надтреснутый колокол, несмазанные дверные петли, проржавевший флюгер, тележное колесо — благозвучнее, потому что цельны и закончены в себе. Здесь — половина звука, половина смысла, пытающаяся занять форму целого — ложится холодной ладонью между лопаток, и не стряхнешь: липкая.

В данный момент казнями египетскими грозят начальнику караулов. Суть обвинений — нужно признать — справедлива. Звук и смысл. Все остальное — лишнее, раздувающее верную суть до пустых радужных пузырей, летящих по ветру. Воздух заполнен скрипом, словно метет метель из толченого стекла.

Это, вопящее в кабинете, удивительно похоже на своего покойного тезку. На слух, по крайней мере.

Впервые вижу, чтобы жертва подражала тюремщику.

«Это бывает, — отзывается Гай. — Чаще, чем ты думаешь. Люди очень легко присваивают все, что позволяет им не чувствовать себя беззащитными.»

Беззащитными были вчерашние двое. Впрочем, почему — были? Увы, были и остались. По крайней мере так показалось коронованному пускателю мыльных пузырей. Он ошибся. Ему плохо доложили, не все, не так. Он не понял, что сделал. И сейчас — дверь распахивается, господин обер-камергер с перекошенным лицом, в перекошенном камзоле кланяется, приглашает, провожает — должен понять. Должен.

Он нарушил мое слово.

Король, следует признать, пытается произносить какие-то положенные церемониалом слова — но сквозь них отчетливо слышно желание обрушиться всем весом и раздавить. И почему-то — страх.

Под подошвами что-то хрустит, легко, как скорлупа. Фарфор, кажется.

— Ваше Величество, вчера вы были бесконечно добры и обещали, что ваши милости не прекратятся и впредь. И я, зная, что этот источник воистину неисчерпаем, спешу злоупотребить им. — Лицо короля — одна из тех вещей, которые нужно сохранить. По возможности. — Я не ведаю, чем госпожа Лезиньян вызвала ваш гнев — но как человек, все еще связанный с нею, и как будущий ваш верный подданный, я прошу вас сжалиться над ней и всеми, кто с ней.

Пустые карие глаза сходятся на посетителе. Кажется, король забыл, что удовлетворил просьбу об аудиенции, выслушал доклад о прибытии, велел пригласить, только что приветствовал и называл по титулу. Смотрит, как арбалетчик на далекую мишень. У лучников другой взгляд — там предчувствие усилия, предельного напряжения всех мышц, нужного, чтобы отправить в полет стрелу. Там — цель и полет. У арбалетчика — цель и легкость.

— Вы имеете дерзость приходить ко мне с подобным?!

— Ваше Величество, разве это дерзость — вверить себя милости монарха?

Ну вспоминай же! Ты — правитель, а не перепуганный мальчишка, ты достаточно силен, чтобы не кричать.

Меня не будет слышно за дверью. Его будет слышно, а меня — нет. Это очень неудобно, потому что Мигель надолго от меня не отстанет.

— Вы понимаете мою милость как право требовать услуг! Одного, другого, третьего! Каждый день!

«Не отвечай», — говорит Гай.

Да, конечно. Отступить на полшага, слегка поклониться. Конечно, все требуют, таково бремя монархов.

— Вы запомните, что не можете мне указывать! Я вам объясню! Наглядно!

Пока непонятно, охлаждает ли его отсутствие ответа — или, наоборот, только распаляет. Пропустим еще один ход.

— Я всем напомню, где чье место! И вам в первую очередь!

— Ваше Величество, если я имел несчастье причинить вам хотя бы минутное неудобство, я прошу прощения.

— Вы думаете, что вам дозволено испытывать мое терпение? Что вы можете себе это позволить? Что мне нечего вам ответить? Я — правящий монарх Аурелии, ясно вам? И никому, слышите вы, никому не позволено мне дерзить! — Человек напротив делает шаг вперед, еще один, нет, не наступает, просто начинает ходить по кабинету. Хруст. И крик, крик… если опустить веки, кажется, что по полу, по мебели стелется мыльная пена, плотная, яркая, пузыри лопаются, когда на них наступают… Здесь умеют варить хорошее мыло, но зачем же им кормят правящих монархов? — Я научу вас тому, что вам до сих пор забывали преподать!..

Господи Боже мой, как они мне все надоели. Если бы этот хотя бы ярился от противостояния, нет же, от слабости. Охотник на селезней. Я, кажется, понимаю, почему герцог Ангулемский не может с ним ужиться. Очень терпеливый человек. На его месте я бы уже хлопнул дверью второй раз.

— Ваше Величество, вы, кажется, забываете, кого я здесь представляю.

— Не вздумайте, не вздумайте прятаться под отцовскую мантию, вы!.. Я не о Его Святейшестве говорю, и вы, молодой человек, это прекрасно понимаете! Это вы дерзите каждым словом и каждым жестом, а не ваш отец! Не знаю, чем он думал, когда вас посылал…

Он думал, что отправляет меня к нормальному двору, а не в дешевый сумасшедший дом.

«Орк с ним, — говорит Гай. — Это нужно гасить сейчас.»

— Ваше Величество, если вам неугодно мое поведение, извольте объясняться и сводить счеты со мной, а не с женщиной под моей защитой и не с вашими подданными, которые не могут вам ответить, потому что имели несчастье присягнуть вам.

— Вы… еще… не поняли? — встает на дыбы Его бешеное Величество. — Вы ничего, ничего не можете от меня требовать! Вы не можете указывать мне, как мне обращаться с моими, слышите, с моими подданными! Вы не можете говорить от их лица! И от женщины вы вчера отказались!

— Вы совершили ошибку, Ваше Величество, не приняв мой отказ там и тогда, на месте. Так что я могу от вас требовать подобающего обращения с моей невестой!

— Что?! Вы мне еще и врете в лицо?! Вы? Ромский… посланник?

— Вы объявили о разрыве помолвки, Ваше Величество? Нет? В таком случае госпожа Лезиньян-Корбье по-прежнему является моей невестой. И да. Я ромский посланник.

Я не с этого собирался начинать свою карьеру…

«Я тоже, — отзывается Гай. — Сулла меня не спрашивал.»

Это смешно. Интересно, что подумает Его Величество?

— Ваша бывшая невеста отправится в монастырь! Законы о прелюбодеянии никто не отменял… — король упирает руки в бедра, смотрит, словно ребенок, отнявший у младшего мелкую игрушку — птичье яйцо или глиняный шарик.

— Ваше Величество, я знаю ваши законы. Причиной рассмотрения такого дела может быть только жалоба пострадавшей стороны.

За спиной открывается и почти сразу же закрывается дверь. Это кто же так вольно ходит в королевских покоях?

— Вы… законовед! Вы просто…

Кабинет сужается до тесного туннеля. По краям — тьма. Прямо — раскаленное белое пятно с черным пульсирующим провалом в нижней трети. Сейчас он назовет меня сопляком или чем-то в этом роде, и я его убью.

«Нет!»

Да.

Извини, Гай.

Он нарушил мое слово.

Движение слева. Шорох. Не стража, странно, кстати, что стража до сих пор не вмешалась — женщина: легкие частые шаги.

Наверное, кто-то, кто не потерял разум с перепугу, позвал на помощь королеву, одну или вторую.

Брызги воды сначала взлетают вверх, и только потом проливаются дождем. Черепки подлетают ниже: самый ретивый скользит по щеке. Вода холодна и очень уместна. Дама выше королевы Маргариты на голову, а волосы у нее темнее. Анна-Мария де ла Валле, супруга коннетабля и графин… ныне покойный. Незнакомые цветы — лиловые, синие, сиреневые, розовые колокольчики — лежат на полу, прочертив собой границу между королем Аурелии и посланником Ромы.

А очень сердитая, очень гордая собой дама стоит, упершись кулаками в пояс, и при виде ее король опускает руки, пятится спиной вперед к своему креслу, падает в него.

И молчит. Молчит. Молчит.

У графини де ла Валле хватка очень хорошей наездницы. Возможно, удержит за поводья понесшую лошадь. Обычно кавалеры водят дам под руку. Здесь случай обратный. Неважно, это все неважно, эта дама послана сюда промыслом Господним, не иначе.

А за дверьми королевского кабинета — пандемониум. Человек двадцать. Господа придворные. Обер-шталмейстер, обер-камергер, гофмейстер, церемониймейстер и прочие значительные лица. Бледные, красные, синеватые, зеленоватые значительные лица — целая радуга, ни одного здорового оттенка. Среди них Мигель и Герарди. И они тут. Эти из породы зеленоватых. Сами виноваты, что явились и слушали это все — а ведь у них был приказ. Герцог Ангулемский — из породы красных.

И только госпожа графиня имеет нормальный человеческий и весьма приятный вид.

Хоть кто-то.

Мужчины — как дети. Сначала малые, потом проказливые, потом опять малые. Все поголовно. И только попробуй на время отвлечься, выпустить помочи, понадеяться, что они уж как-нибудь сами — жди беды.

Анне-Марии казалось, что Жан взялся за ум. Еще ей казалось, что она неплохо представляет, что у единственного сына на оном уме. Оказалось, ничего подобного. Но это еще вчера вечером оказалось, когда любимое чадо сообщило, что пора готовиться к свадьбе. С благословения ромейского посла. Слушая его рассказ, она то смеялась, то грозилась взяться, как встарь, за розги. Совсем от рук отбились, что он, что его Карлотта ненаглядная, что гость из Ромы. Один напрашивается на убийство, другой его на брак благословляет, еще спасибо, что не обвенчал самолично, как нам повезло, что он уже не кардинал.

Когда с утра в дом явилась несколько смущенная лейб-гвардия в составе пяти человек, Анна-Мария подумала, что, напротив, не повезло. Уже за один раз решили бы все, и довольно.

Что дражайший супруг, что любимый сын — оболтусы, молодой и великовозрастный, — королевского гнева не убоялись. Не привыкать. Хихикающие вслух арестанты отправились в свои покои под честное слово, Анна-Мария велела гвардейцев накормить завтраком и двинулась во дворец. Вразумлять Его Величество. Напугает еще нашу дорогую невесту, она-то его почти и не знает. А если невеста еще и за Жана испугается, то королевское тело никакая лейб-гвардия не охранит… и что прикажете делать тогда?

Его Величество, конечно, сам виноват, ну почему нельзя было сразу сделать, как она посоветовала — но он все-таки король. И относиться к нему следует с уважением. Карлотте, во всяком случае.

Так что следует поторопиться. Местопребывание же Его Величества во дворце будет обнаружить легко — по цвету лиц придворных и дворцовой обслуги, дрожанию стекол, битым предметам и прочим верным приметам.

Тоже мне, все не наиграется, а ведь за тридцать ему.

Искать короля, впрочем, не пришлось, в первом же коридоре не повезло еще раз: Клод. Собственной персоной — и не просто так, а к ней. Что-то странно выглядит — у него и обычно-то румянец яркий, а сейчас на щеках просто пятна, словно у крестьянской девицы, не умеющей обращаться с румянами.

— Счастлив вас видеть, мадам, вы чрезвычайно кстати.

— Почему это на вас лица нет, герцог?

— Потому что, — топорщит перья Клод, — там у короля господин посол Корво. Короля отсюда слышно.

И правда, слышно. Стекла дрожат. Королевский вопль, пауза, опять королевский вопль. Посол? Зачем?

— С чего это вдруг он? — Валуа-Ангулем тащит ее по коридору, словно шлюпку на буксире, едва не бежит. — Король-то как всегда…

— Вы знаете, что это не всерьез, ваш супруг знает, что это не всерьез, даже я знаю, что это не всерьез. А вот послу никто ничего объяснить не додумался. И он, представьте себе, помчался защищать ваше семейство от королевского гнева.

— О Господи… Король его…

— Вы неправильно оцениваете ситуацию. Если все пойдет, как шло, я рискую унаследовать трон несколько раньше, чем рассчитывал. Надеюсь, вы не будете спрашивать меня, почему я не стал вмешиваться в эту ссору?

Да уж, одно появление Клода в поле зрения Его Величества с гарантией превратит скандал в побоище — и охрана вмешается…

— Вы искали меня?

— Вас, Ее Величество Маргариту, Ее пока не совсем Величество Жанну…

— А, понятно… Но зачем?

— Видите ли, мадам, я этому… все-таки присягал и жизнь его, к величайшему моему сожалению, обязан беречь. А еще я совсем не хочу казнить его убийцу. Учитывая, — клекочет Клод, — мой собственный опыт в этой области.

Кажется, дело плохо: «Что?! Вы мне еще и врете в лицо?!» — доносится из-за дверей, которые, вот какая радость, никто не охраняет. Оба гвардейца стоят, изумленно вытаращившись на двери, каждый на свою половинку. Дураки, дятлы, полная зала дятлов, два десятка, что ж такое, все приходится делать самой, да это ж так просто…

Анна-Мария вырывает у Клода руку, проходит между гвардейцами.

— Вы… законовед! Вы просто… — таращит глаза Людовик.

Давным-давно отец, большой любитель псовой охоты, научил Анну-Марию, что лучший способ утихомирить двух сцепившихся кобелей — облить водой.

После чего одного кобеля обязательно следует увести. Ну не Его Величество же уволакивать из его собственных апартаментов?

Посла, что удивительно, за шкирку тащить не нужно. Воду с лица стряхнул, осколок вазы из волос выдернул, и идет себе, и даже что-то вроде поклона изобразить умудрился. Только лицо неподвижное совсем, мраморным было бы, да только кровь из мелкой царапины на скуле проступила, это вряд ли Его Величество, наверное, просто другим осколком задело.

К превеликому сожалению, дятлы из залы не разлетелись. Напротив, их стало больше. К двум ромейским добавились еще трое или четверо, и все при оружии, совсем сдурели, ну а своих и так была целая стая. Посему посла мы отсюда уведем — коридоров пустых сейчас во дворце много, — вежливо, под ручку, главное — не выпускать. И — в ближайшее прохладное затененное место. Наверное, все дело в жаре, которая четвертый день стоит в городе…

А мальчик-то совсем белый. Ему бы умыться сейчас, да залпом выхлебать кубок чего покрепче.

— Госпожа графиня, я вам бесконечно признателен, — говорит мальчик. Тихо и очень отчетливо. По-аурелиански. — Как я понимаю, это не первый раз?

— Нет. Это иногда бывает, — Анна-Мария не знает, кого ей больше жаль, то ли Людовика, с которым такое случается, то ли чужака, впервые наступившего на наши коронованные грабли.

Его Величеству потом делается намного приятнее жить. Стыдно, не без того, но на душе легчает. Сбросил весь груз тревог, да, куда попало и по ничтожному поводу — но, в конце концов, на то он и монарх, а мы подданные, — и счастлив. До следующего раза. Ничего дурного обычно не случается.

А этот… этот не из тех, кто поскандалил до небес — и рад.

Да и не скандалил он… кажется. Дева Мария благодатная, а Клод прав. Ведь чудом до убийства не дошло. Он же нашего Людовика не знает как следует, а дело имел с его тезкой покойным. А тот под конец жизни — да вот так и кричал, и криком дело не заканчивалось.

Король — нынешний король — к вечеру всех бы сам выпустил, перед Пьером извинился бы — вина какого-нибудь особенного подарил из своих погребов, а погреба у него знатные, и для Карлотты бы что-нибудь нашел, а тут… Мальчик же не знает. Он думал, все всерьез: и монастырь, и тюрьма… или Людовик раскричался, что, мол, всех на плаху?

Это вот он за моего болвана. После вчерашнего. Всерьез.

— Это я не знаю, как вас благодарить…

— Да никак, видимо. Как я понимаю, я испортил Его Величеству возможность отвести душу. И едва не навредил вашей семье.

— Госпо… Молодой человек! — изумленно встряхивает головой Анна-Мария. — Из всех моих детей выжил только один Жан. А после его вчерашней выходки вы имели полное право вернуть мне его голову… отдельно. Уже за одно то, что вы этого не сделали, я вам буду признательна до гроба. И ведь сегодня вы не знали, что на Его Величество иногда находит.

— Не знал, госпожа графиня. Что, в моем положении, согласитесь, совершенно непростительно.

— Вы, конечно, сын первосвященника, но все-таки не Господа.

Посол сначала улыбнулся, потом — словно что-то толкнуло его изнутри — дернул головой и рассмеялся.

— Нет, к величайшему моему счастью, нет.

— А человек не всеведущ, — назидательно говорит Анна-Мария, потом кладет мальчику руку на плечо. — Ваша свита пытается незаметно подсматривать… дадим им повод поверить в свои силы?

Выглядывают из-за угла. Поочередно. И что, по их мнению, я могу делать с их герцогом наедине в темном простенке? Целоваться?

— Я вижу, спасибо. Если позволите, дадим. Я был несколько резок с ними этим утром.

— Сегодня у всех было неудачное утро. Сначала эта гвардия явилась голодная, прямо к завтраку. Потом на меня Клод налетел… Перья дыбом, спасите-помогите, я не хочу его казнить!.. — графиня изображает герцога Ангулемского в растрепанных пе… чувствах.

— Это он обо мне? — удивился посол.

— О вас. Он же следующий в линии, пока у Его Величества детей нет. А ничего, кроме смертной казни, законы за цареубийство не предусматривают… А он сам — ну знаете же. В его случае никто даже не предлагал, не привлекать же Господа Бога как соучастника.

Кажется, спаситель потихоньку приходит в себя. По крайней мере, естественный цвет лица к нему возвращается, хоть и не сразу. Румянца у него нет вообще, это Анна-Мария еще на приеме заметила, но хоть уже скулы — не как белый мрамор на свежем изломе, и губы видны. И рассмеялся. Хорошо. На кого же он похож… вот похож донельзя, на кого-то знакомого, не очень близко, но я же видела их рядом, и тогда еще подумала, что хоть по чертам лица — ничего общего, но вот двойняшки тоже родятся не очень похожими, а все равно — одна кровь, одна плоть. Вспомнить бы. Потому что это, определенно, была особа женского пола. Молодая.

— Сегодня, я думаю, все уже закончилось. А завтра вас ждут серьезные испытания — Его Величество будет извиняться.

— Он имеет такую привычку? — приподнимает брови посол.

— Да. И вы, думаю, понимаете, что злопамятность не украшает, — чуть строже, чем раньше говорит Анна-Мария. На всякий случай.

— И бросает тень на будущее.

— Именно. А невесту я вам подыщу лично… если вы позволите, конечно.

Посол смотрит на нее очень внимательно — и даже как-то жадно.

— Я полностью доверяюсь вашему выбору.

— Вот и замечательно, вот и славно, — графиня убирает руку. — Пожалуй, нам пора возвращаться. Ваша свита в нетерпении. Они, кажется, собирались брать приступом королевский кабинет… не будем испытывать их терпение дважды.

— Я счастлив вашим обществом и с удовольствием повинуюсь вашим желаниям.

И у Анны-Марии возникает странное ощущение, что молодой человек говорит чистую правду. И только правду.

«Не знаю, — думает она, — что представляет из себя его отец… но вот мать у него совершенно точно разумная и мудрая женщина!»

Джанпаоло Бальони ушел не сразу. Он как примчался в малую королевскую приемную с приятелями и при оружии, так потом при де Корелле с Герарди и задержался. А примчался, между прочим, потому, что испугался за посольство. Ему уже успели здешние его дружки объяснить про королевские странности, он представил себе, что будет, если Его Величество что-то такое эдакое ляпнет ничего не подозревающему Корво — собственно, в этом смысле между Корво, Орсини, Колонна, самими Бальони и вообще любым семейством из числа друзей, союзников или кровников разницы нет никакой: сначала убьют, потом вспомнят, кого — и кинулся поднимать всех, кого мог найти.

Ну а потом, когда все улеглось, а Его Светлость отправился досыпать, Мигель молодого перуджийца еще и допросил, вытащив из него все рассказы его приятелей почти дословно. Ну ведь было же велено — докладывать о любой мелочи, обо всех слухах и сплетнях… но нет, пока гром не грянет, не поймут.

Вчера было веселее. Вчера тоже возник вопрос «почему мы ничего не знали о нежной страсти этой парочки?» — и оказалось, что Герарди слышал, что девица Лезиньян ранее была помолвлена, Мигель был осведомлен, что Жан страдает на весь город о своих чувствах, но вот сложить два и два, предположить, что страдания вполне взаимны, а все взбрыки Карлотты ровно этими страданиями и вызваны, никто не додумался. А с Чезаре знаниями не поделились, как чем-то общеизвестным и незначительным. И все-таки было смешно — и каявшимся доверенным лицам, и герцогу, шутившему, что в Орлеане доставляют прямо в покои актеров с отличными комедиями… Сегодня смешно не было.

Выгнать ретивого помощника оказалось не так-то просто, ему и нудная нотация в два голоса — «должны были рассказать раньше, и кто вам позволил влетать в королевскую приемную с оружием и соратниками…» настроения не испортила. Еще удивительнее, что первым, откликнувшимся на его призыв, оказался Санта Кроче. Этот, правда, ретировался как только понял, что дело пахнет очередной выволочкой. Вражда враждой, а в некоторых случаях даже несвятая троица вспоминала о том, что на чужой территории нужно стоять друг за друга. Почаще бы…

Но все же ушел. А Его Светлость спит, и сейчас его крепостной артиллерией не разбудишь. Даже прямым попаданием. Убить — убьет, а проснуться он не проснется. Утром, своим утром, он будет свеж и благорасположен, и все выслушает, и примет к сведению… только в следующий раз выйдет то же самое. Как-нибудь по-другому, ошибок Чезаре не повторяет, но то же самое.

— Если бы Его Величество был чуть больше похож на своего покойного тезку… — задумчиво говорит Герарди.

Мигелю не нравится его тон — как бы осуждающий, с легкими нотками испуга, но в основе лежит не страх, не возмущение, а кое-что другое. Мигелю не нравится выражение лица Агапито: тоже слишком мало нужной, необходимой сейчас суровости, это только флер, а под ним… восхищение? Уважение? Лучше бы он по столу стучал и грозился уйти в отставку не сходя с места, и бранился. А вот вполне понятная двойственность… этого нам не надо. Это у нас уже есть. Мигель и сам такой.

— Будь он больше похож на своего покойного тезку… Если бы нам очень повезло, то новый король Аурелии устроил бы нам всем побег. О целях посольства пришлось бы забыть. Это если бы было кому бежать. Дойди дело до оружия, стража зевать бы не стала. И во флигеле мы бы не удержались. Я потому и пошел с вами в приемную, что мы ничего не теряли.

— И все это из-за какой-то… ерунды!

— Из-за сказанного слова, — пожимает плечами капитан.

— Данного вопреки законам и правилам, — Герарди встает, прохаживается по комнате, заложив руки за спину. — Мы здесь гости, дон Мигель. Гости, а не хозяева. У нас есть свое дело. А подданные короля Аурелии — это его подданные. Я не вполне уверен, что господин герцог это понимает.

— Теперь запомнит. И, при случае, будет хотя бы знать, на что идет.

— При случае? — секретарь посольства останавливается, зябко ежится. — Это, что, не… это случается? И как часто?

— По обстоятельствам. Раз в год или реже.

Хуже было только однажды.

— Понимаете, дон Мигель, я испугался не за себя. И даже не за нашу миссию. И не гнева Его Святейшества… — Поданный служанкой кофе давно остыл, во дворце его вообще варить не умеют, получается жидкая гадость на медовом сиропе, но секретарь все-таки пытается пить. Чашка прыгает в руках.

— Я вас прекрасно понимаю.

— До сего момента мне казалось, что господин герцог… Но, видимо, ничье терпение нельзя испытывать бесконечно. Вся эта волокита с войной, королевская провокация, но… — Но Герарди все-таки хочется, чтобы все было как-то иначе.

Чтобы не было стояния под дверью королевского кабинета, когда лишь по воплям Его Величества понимаешь, что разговор еще продолжается. Когда тебя от кабинета отделяют только два слегка растерянных гвардейца, которых даже убивать не нужно — попросту раскидать, или раздвинуть плечами, как это сделала графиня де ла Валле. Чтобы не было за спиной трех юнцов, один из которых тихим шепотом объясняет, что напрасно, не надо было, король пошумит и всех простит, нельзя, зачем, ну зачем он… а остальные приплясывают на цыпочках, и если следующая пауза слишком затянется, неясно будет, что делать: их держать за воротники или — с ними плечом к плечу…

Хочется, чтобы было иначе… как будто ему одному.

А что делать? А что тут делать, если никогда не знаешь, где граница, за которой твой воспитанник, а теперь командир, спокойно — и не в приступе гнева или ярости, а по трезвому и здравому расчету — в очередной раз решит, что дело стоит или не стоит того…

— Синьор Герарди, надеюсь, что мы доживем до конца посольства, а там ваши испытания закончатся.

Синьор Герарди смотрит на капитана так, будто у него выросло две головы. Либо он уже не рассчитывает дожить до конца посольства… либо уже влип всеми четырьмя лапами.

— Я, — с подчеркнутым достоинством заявляет секретарь, — не собираюсь дезертировать. У меня есть определенные основания надеяться на то, что мои испытания все-таки не закончатся.

— Тогда бросьте это пойло и ложитесь спать. У нас с вами завтра будет очень тяжелое утро.

— Утро будет сегодня, — улыбается Герарди. — Часов через пять-шесть, я предполагаю.

— Завтра. Это, как нам тут напомнили, территория Ромы. И сейчас у нас — ночь.

5.

— Ловите, Гуго! — серебряный бок фляги чертит сверкающую дугу.

Адъютант господина генерала де Рубо еще не успел заразиться от командующего неловкостью: не глядя берет фляжку из воздуха. А вот пренебрежением к собственному внешнему виду успел вполне. Сапоги не вычищены, воротник мало что несвеж, так еще и сбился. Мундир… нет, обрывает себя Габриэль, мы не будем думать о печальном. Мундиры арелатской армии, введенные в обязательное ношение лет пятьдесят назад, придуманы для вот таких вот крепких статных юношей, но этот ухитряется болтаться в своем, словно не на него шили.

Здесь на всем какая-то зараза, сродни плесени. Габриэль де Рэ достает платок и вытирает руки. Кажется, что вляпался в прогорклый жир.

Там, в доме, на огне стоит котел, в нем булькает варево — даже не колдовское, в настоящем злом колдовстве все же есть нечто, заслуживающее уважения, а трактирное, очень дешевое, обпилки, обрезки, немытая требуха, куски подбирают с пола и бросают обратно, даже не отряхнув… и жирный тухлый пар расползается во все стороны, капельками ложится на любую поверхность.

— Верно ли я понимаю, что подобное здесь в обычае? — спрашивает Габриэль у адъютанта.

Тот переводит взгляд с де Рэ на дом, служащий штабом — что за безобразная идея, штабную палатку и содержать в порядке легче, и расхолаживает она куда меньше — лезет пятерней в нестриженую копну светлых волос. Здесь, надо понимать, и цирюльники не в почете. Не только денщики.

Полковник сам проводит рукой по волосам, приглаживает. Челка еще не достает до середины лба, значит, все в порядке.

— Да, господин полковник, здесь иначе не бывает, — де Жилли улыбается. — Вам еще повезло, что господину генералу в ходе совета не пришла в голову интересная и важная идея, которой он захотел бы поделиться.

— Ну отчего же… Важные идеи господина генерала, должно быть, действительно интересны? — Не может же быть, чтобы прославленный де Рубо на военном совете только шарахался мыслью от просушки солдатской обуви до толкований Писания… как-то он побеждает?

— Это зависит от широты вашего кругозора, господин полковник. Я, честно признаться, перестаю следить за мыслью на втором-третьем переходе. Но в штабе есть люди, которые способны поддержать разговор, даже если речь идет… — Юноша задумался, наверное, старается вспомнить что-то из ряда вон выходящее, — о связи между грамотностью и практическим применением принципов механики.

— Я подозреваю, что связь проста и очевидна: без первого нет второго, — цедит де Рэ. — Впрочем, я охотно признаю свой кругозор сколь угодно ограниченным. А рассуждения я бы с удовольствием выслушал на побережье. По ту сторону Марселя. Вы умеете плавать, Гуго?

— Да, господин полковник. Но, говорят, соленая вода держит лучше и плавать в ней много приятнее.

— Вас не обманули. Правда, она совершенно не годится для стирки, впрочем, кого это здесь волнует… — Нужно успокоиться и взять себя в руки. Немедленно. Адъютант так и стоит с флягой в руке, не пьет и не возвращает. — Подскажите мне, Гуго, что нужно сделать, дабы господин генерал меня услышал?

— А он вас услышал, господин полковник. Тут ничего делать не нужно. Он все услышал, все понял… Но я не знаю, когда он вам ответит и что. И угадывать не рискну, у меня не получается. Он не сумасшедший, господин полковник. И не издевался над вами. Он просто думает не как люди. Тут все уже привыкли.

— Вы слишком резки в выражениях. Мне не приходило в голову считать господина генерала сумасшедшим или подозревать его в издевательстве.

— Я прошу прощения, господин полковник.

— Давно вы здесь служите? — Не стоило его одергивать, теперь он будет внимательнее выбирать слова и не расскажет ничего интересного. Но адъютанты, говоря о начальстве, должны выбирать слова.

— C середины кампании, господин полковник.

— Давайте без чинов, Гуго. Расскажите что-нибудь, будьте любезны.

— Граф… через несколько недель после того, как я прибыл сюда, мне дали важное поручение: лично проверить состояние свиньи, имеющей пребывать в расположении пятого полка. Ну и состояние служб полка заодно. И доложить. Я, кипя от возмущения, выполнил распоряжение буквально — и даже составил отчет, где подробно описал состояние свиньи, ее новорожденных поросят, открытого загончика, где ее держали, мастерских, кузни, носа полкового священника… в общем, всего, вплоть до расположения чирьев у тех пятерых солдат, что умудрились этими украшениями обзавестись.

— Чем же вы были так возмущены? — усмехается де Рэ.

Забавный молодой человек. Может быть, предполагал, что, покинув родное поместье, больше этих свиней никогда не увидит, разве что на столе и приготовленными?

— Мне казалось, что состояние свиньи должно интересовать тех, кто собирается ее есть. А не командующего армией. А генерал после доклада отправил меня к интендантам, выяснять, как у нас обстоят дела с овощами. Про связь между чирьями и зеленью я догадался спросить сам. А про свинью понял через неделю, когда над загончиком навес поставили.

Я не взял бы его в порученцы, думает Габриэль. Столичные мальчики, начинающие ныть без тройной перины и свиты, вытирающей им сопли, бесполезны, но мальчики, желающие быть столичными и потому на лету забывающие все, что выучили дома — и притом не умеющие держать осанку… А ведь попасть в порученцы к де Рубо очень сложно, я уже слышал. Не всякий папаша, алчущий для сына карьеры, выдержит испытание очень странными вопросами касательно отношения чада к младшим братьям и умения собственноручно починить лошадиную упряжь. Теперь я, кажется, понимаю.

— Господин генерал совершенно прав. Военная служба нередко требует от нас возни в грязи. Вам стоит привыкнуть к этой мысли… но не забывать мыть руки. А что здесь произошло с беженцами?

— Они не совсем беженцы, — поморщился де Жилли. — Их выгнали. Выгнали из города. Вильгельмиан. Не всех, наверное. До нас добрались только простолюдины — а там ведь не только они были. Им предложили сменить веру, а когда они отказались, их просто выставили из города. Раздели, били. Человек десять убили совсем. Потом гнали еще полдороги до нас, дальше они уже сами добирались. Очень много хлопот было — раненые, избитые, дети опять же.

Вот, значит, как. Севернее эта история известна не в таком виде. Севернее изгнанных людей называют беженцами, испугавшимися погромов. Очень интересно. Марсельские католики все-таки редкостные мерзавцы, и воздать им по заслугам — долг и офицера, и верующего…

Песок, которым присыпан двор, слегка скрипит под сапогами. Я очень хотел бы знать, кто записал в беженцы людей, избитых и вышвырнутых вон после требования отказаться от своей веры…

— Вы их видели, я правильно понимаю?

— Я их встречал. Поехал осмотреть позиции — и мне доложили, что впереди поют. Те, что вышли на меня, двигались настоящей колонной, под псалмы. Детей несли, раненых. Я понял, кто это, потому что псалмы были ваши, а не наши. — На не слишком аккуратно выбритое широкое лицо набегает тень. Мальчик недурен собой, но до чего же показательна эта расхлябанность. Не менее выразительна, чем состояние свиньи какого-то полка.

— А что дальше?

— А дальше принимали, размещали, поили, кормили, лекарей собирали отовсюду. Потом понемногу отправили, кого в Арль, кого на север. Десятка три мужчин здесь остались, воевать.

— Меня удивляет, — О да, меня более чем удивляет! — что господин генерал не счел нужным немедленно наказать виновных.

— Он потом объяснил, что ждал чего-то такого, только хуже. Настоящего погрома. Если с городским ополчением считать, то мы до вашего подхода даже в численности марсельцам уступали. Конечно, ополчение в поле выводить смысла нет, но на стенах они стоять могут. Нас пытались подтолкнуть, чтобы мы пошли в атаку, в лоб. И разбили этот лоб о город. Господин генерал сразу так решил — и мы потом узнали, что не ошибся. Нас ждали.

Де Рэ отводит взгляд от молодого человека, созерцает двор как бы штаба. Здесь, должно быть, жил деревенский староста. Неплохо жил — все службы аккуратно подновлены, конюшня особенно хороша: кирпичная, крыта тесом. Из кухни-пристройки… нет, здесь кто-то побогаче жил, управляющий, что ли? — тянет горелым.

— Ополчение — ерунда, у нас здесь отлично обученная армия и любой солдат стоит десяти мастеровых с кольями. К тому же мне трудно поверить, что в Марселе нет людей, которые готовы открыть нам ворота. А если сейчас нет, нужно поискать и они найдутся, — нашлись же в Арле, и отнюдь не вильгельмиане. — Промедление может стоить жизни моим единоверцам. Мне это не нравится, Гуго.

— Это никому здесь не нравится. — Адъютант пожал плечами. — Но господин генерал считает, что Марсель нужно взять чисто — иначе его не имеет смысла брать вовсе.

Это я уже слышал, хотя у Гуго получилось изложить все гораздо короче, проще и четче. По крайней мере, манерой накручивать не пойми что на невесть что он еще не заразился, небезнадежен, значит… Не стоит ему показывать, до какой степени мне все это не нравится. Не поймет, а, скорее всего, и доложит. Но здесь придется что-то делать, и делать быстро, не дожидаясь прихода войск католической коалиции. Тогда мы не только не возьмем Марсель чисто, мы рискуем быть выбитыми на прежние позиции. А я обещал Ее Величеству, что ничего подобного не случится… но, кажется, я не учел господина генерала де Рубо и его нерешительность.

Габриэль протянул руку за флягой, свинтил крышку и сделал пару глотков, потом вернул светловолосому порученцу.

— Не отравлено, Гуго. Ваши братья по вере сочиняют о нас многое, но я не отравитель.

— Ваши братья по вере, граф, сочиняют о нас многое, но те, кто выгнал этих людей из города, мне не братья. — Неплохо. Живенько. Его можно расшевелить…

— Тогда почему вы не с нами? — Глупый вопрос, но я устал от того непотребства, что здесь называют военным советом; впрочем, пора прекращать разговор и вернуться к себе. Очень хочется умыться.

— Потому что я католик, — опять пожал плечами мальчик. — Если я не согласен со всякими подлецами, это не значит, что я согласен с Вильгельмом.

— Вы правы, простите, Гуго. Благодарю вас за увлекательный рассказ.

— Я всегда к вашим услугам, граф. — Хм, а взгляд-то у мальчика прояснился. Отвечал он мне по привычке, а вот сейчас он начнет думать и сопоставлять. Про свинью он сообразил через неделю, а тут дело, наверное, пойдет быстрее. Неужели де Рубо и вправду может научить такую оглоблю думать, хотя бы и задним числом?

Теперь можно наконец-то оставить сей вертеп, по ошибке называемый штабом, и вернуться в расположение полка. Габриэль махнул рукой, сопровождавший его ординарец вывел коня и подал плащ. Полковник вскочил в седло, поднял воротник повыше — уже почти на каждой дороге пыли невпроворот — только наглотаться ее сейчас и не хватает для полного счастья, — выехал за пределы деревни, называемой лагерем.

И поехал в полк очень кружной дорогой, по широкой дуге обогнув крайнюю заставу арелатской армии. Случайного выстрела с одной или другой стороны он не боялся. Свои догадаются, чужие… пожалуй, отсюда и лучший лучник не попадет. Хотя… у лучшего есть шанс. Что ж, тот, кто способен попасть по быстро скачущему на пределе дальности всаднику заслуживает своей награды. А кирасу стрела все равно не пробьет.

Самым неприятным было то, что во всем этом безобразии наблюдалась логика. Такая же кривая, путаная и неуклюжая, что в словах де Рубо, но логика. Армия стоит в осаде, в не самое благоприятное время — а дизентерии в армии нет. Он у себя на севере намучился, пока в полку разумный порядок завел, но с северянами хоть легче — их в детстве свои же учат, что грязь — от дьявола. А тут — армия, состоящая из, честно признаем, кого попало. И все мелочи, о которых говорил этот мальчик, де Жилли, и все, что он видел сам… Здесь ему придется очень трудно. Переломить нерешительность, некомпетентность, слепоту можно, хотя и противно. Но де Рубо что-то знает, что-то умеет, умения свои применяет и оно все косо и криво, но движется. Если дать ему три месяца, он, может, и возьмет Марсель чисто. Но нет же у нас трех месяцев, у нас, скорее всего, и двух нет.

Ничья полоса лиг в пять рассечена надвое оврагом. Легкое журчание ручья в овраге, дробный топот копыт Шерла, тишина, ветер в лицо. Чистый, жаркий. На лугу нет никакой пыли. На лугу — уже набравшее сок и высоту разнотравье, цветущее и безупречно вымытое рассветным дождем. Мелкая пестрядь до самого перелеска по левую руку. За перелеском — низкий холм, за холмом — первая марсельская застава. Как свежо пахнет трава…

Я не хочу встречаться в поле ни с де ла Валле, ни с Валуа-Ангулемом. И с адмиралом де Сандовалом на море я тоже встречаться не хочу, хотя это-то не моя забота. Но если мы сейчас не возьмем город, против нас окажется не ополчение и несколько полков, а три державы. Три, считая Рому, а ее считать стоит, Папа собрал для своего сына неплохое войско. И это если Галлия не передумает в последний момент и не ударит в спину.

Кампанию можно было бы считать проигранной, если бы не холера, прогулявшаяся по границе Аурелии и Франконии, но сейчас у нас есть шанс победить. Через неделю его может и не быть.

Лучшие цветы — на ничьей земле, на вот таких вот полосах между заставами. Возле перелеска — кипрей, только начинает цвести, розовые островки чередуются с частоколом зеленых стеблей. Спешиться бы, упасть в эту траву, грызть клевер, высасывая молочко из каждой трубочки по отдельности. Не сейчас. Жарко сегодня… а будет еще жарче.

Здесь не север, напомнили солнце и клевер, и в действиях де Рубо есть смысл. Он взял Арль. Он умеет двигаться и даже ловить момент, если у него все готово. Но сейчас он застрял. Де Рубо боится тратить людей, потому что когда придет коалиция, каждый человек будет на счету. Боится потерь и боится неудачи, последнего особенно.

Отсюда, от этого сломанного дерева, нужно перейти с рыси на галоп. Дерево примечено еще вчера. Кажется, молния ударила, но не вчера, а в прошлом году. Ствол успел потемнеть, а обугленную часть обмыли дожди. Расщепленный пень торчит жадной пятерней.

Брать город труднее, чем удерживать. Это известно всем и каждому. Мы должны взять Марсель сейчас, потому что после прихода коалиции мы его взять не сможем при всем желании. А вот удержать — сможем. Особенно, когда придет следующее пополнение.

Взять город, закрепиться — и пусть хоть поют, хоть танцуют. Не возьмут они нас с моря и с побережья тоже не возьмут. Тяжелая кампания, но решаемая. Если мы приберем город.

Проклятье, я оставил фляжку адъютанту…

— У него гвозди в… седле, — говорит Дени де Вожуа. — Остриями вверх.

— Парфорсное седло… — де Рубо смотрит на него с детским любопытством. — Хорошая мысль.

Генерал встает, делает круг по комнате, подходит к узкому окну, останавливается, запрокидывает голову.

— Как вы думаете, — спрашивает, — считать Ее Величество иголкой в таком седле — это уже государственная измена или еще нет?

— Нет. Про него говорят, что он вырос у Ее Величества на коленях. Любимый двоюродный племянник как-никак. Ну а королева любит вышивать, вот одна иголка и впилась куда не надо. Что же тут изменнического, чистые житейские обстоятельства…

— Знаете, чем особенно неприятен ад? — интересуется генерал. И сам отвечает: — Как бы там ни было плохо, всегда, в любой момент может стать еще хуже.

— Вы это о нас?

— Нет, у нас все хорошо. Я это о Лионе. Они боятся, в столице. Что начали не вовремя, что выбрали неправильно, что назначили не того.

— Кгхм, — прокашливается Дени. Еще в день явления изгнанников сдуру попросил вылить на голову ведро холодной воды: разозлился очень. С тех пор и кашляет. — Начали и впрямь не вовремя. Но если этот… обладатель парфорсного седла, — а какая хорошая идея, на самом деле, рассадить бы по таким седлам дураков, которые не могут научиться обращаться с упряжью и попусту сбивают лошадям спины… — тот…

— Вынь из под него иголки и дай ему десять лет… будет тот.

Когда речь идет о будущем офицеров, Дени никогда не спорит с де Рубо. Бесполезно — тот всегда оказывается прав. Проверено. Значит, через десять лет службы под начальством нормального командира из полковника де Рэ получится что-то очень толковое. Прекрасно, но десяти лет у нас в запасе нет, зато у нас есть господин кавалерийского полка полковник граф де Рэ. Здесь и сейчас.

Если бы господин граф родился не на севере Арелата, а на полуострове, где-нибудь вблизи Ромы, Перуджи или Пизы, из него мог бы выйти неплохой капитан роты наемников. Там сгодились бы все его шутки — и внешний лоск, и отточенная звонкая речь, и нетерпение, проявляющееся в каждом жесте. А заодно и авантюрные идеи, которыми де Рэ переполнен по самые уши. На севере, на границе с Аурелией, он тоже был неплох — выгрыз у соседей несколько крепостей, подвинул границу, в прошлом году перепугал Орлеан удачным походом на Бриенн… но думать выше своего полка граф не умеет.

Посему и пребывает до сих пор в полковниках, а не в генералах и не в маршалах. Потому как на Ее Величество есть еще и Его Величество, гораздо более осторожный и совершенно равнодушный к ярко-зеленым глазам де Рэ.

— Кста-ати, — тянет генерал, — у вас никто из родни не вкладывал деньги в рыбные промыслы?

В других устах вопрос был бы оскорбителен. А де Рубо просто хочет знать. Не более.

— Нет, — отвечает де Вожуа. — Ни из родных, ни из знакомых.

— Жалко. Можно было бы задать несколько вопросов и кое-что прояснить.

Генерал поворачивается от окна, смотрит на своего советника… сзади крестовина оконного переплета, свет едва пробивается через мутное стекло, рассеивается уже через ладонь от окна.

— То новонабранное пополнение, которое нам обещали и вместо которого нам прислали два вполне приличных полка? Куда оно денется?

— Рыбу будет ловить? — не особо задумываясь, спрашивает Дени. Мысли господина генерала и пути Господни неисповедимы…

— А еще нам обещали войска с галльской границы, — продолжает де Рубо… — Значит, союз все-таки есть… а лишнюю для союзников армию нужно куда-то деть и с выгодой для себя… если отправить ее морем на запад, может быть, получится на следующий год зажать Аурелию с двух сторон. Вот поэтому Лион и напоминает мне ад. Они там ждут коалицию и в то же время строят планы, исходя из того, что никакой флот сюда не придет. Они будто бы верят нам, и при этом объясняют своим молодым людям, не самым худшим молодым людям, что те — их последняя надежда…

— Нам обещали и пополнение с севера. Пообещать нам могут и самоубийство Папы. После прибытия этого красавчика я больше не верю обещаниям из Лиона. Потому что он не верит, что после него придет кто-то еще.

На закончившемся полчаса назад совете полковник де Рэ был блистателен, неподражаем и убедителен. Выразителен как Цицерон и прекрасен как Парис. И нет пятна на нем… начиная с сапог, заканчивая белыми парадными перчатками и кружевным воротником рубахи, весьма далекой от тех, что обычно надевают под мундир.

А за безупречными жестами, движениями бровей и примечательно длинных ресниц, обаятельными улыбками и благосклонными кивками билось нетерпеливое отчаяние, такое, словно полковник — последний солдат в осаждаемой крепости, и подмоги не будет.

Де Вожуа от господина полковника слегка подташнивало: господин полковник отчаянно презирал всех, участвовавших в военном совете, и, несмотря на это, пытался их очаровать.

— Верить нужно Богу. Я не слышал, чтобы он кого-нибудь подвел. — Генерал не шутит. — А в Лионе не понимают, что ничего страшного не происходит и не произойдет. Ну придут они… в самом худшем случае. Что будет?

— Мы отойдем от Марселя к Арлю и удержим дельту Роны.

— И будем там сидеть, — кивает де Рубо. — Ну год… ну полтора. Меньше, если они наделают ошибок. Силой они нас не продавят.

— Марсель и Тулон мы можем взять без всякой спешки, — пожимает плечами де Вожуа. — Получив выход к Лигурийскому морю, а мы его уже получили, можно и не суетиться как на пожаре. А под красавчиком земля горит… хотел бы я знать, что ему сказали во дворце.

— Что нас разобьют, если мы не успеем… Неглупый, смелый, людей жалеет. Как же такому не сказать? Он примется меня толкать, я испугаюсь, что он меня заменит, и начну, наконец, действовать… и все это вместо того, чтобы написать мне письмо и получить ответ. А люди еще говорят, что это я неясно выражаюсь…

«Как из Арля на Марсель Вышло семеро гусей Раз, два, три, четыре, пять — Разучилися летать…»

Детская считалочка удивительно к месту, правда ездит он этой дорогой не седьмой раз и не пятый, а всего лишь третий. Но на марсельской стороне глупого гуся уже должны бы заметить и запомнить. И подумать, что он должен отменно смотреться на вертеле, а еще лучше — в клетке.

Не может быть, чтобы там не нашелся неразумный человек, жаждущий отличиться.

«Я сейчас поймаю семь, И потом на ужин съем…»

Аппетит есть у всех, это закон природы.

Издалека, со стороны Марселя, полковник де Рэ — залетная птица с севера, решившая безнаказанно подразнить армию осажденного города. Или попросту дурак, выбравший неподходящее место для дневной прогулки. Совершенно неподходящее. Кто же в здравом уме поскачет по самой кромке оврага, где проще простого скатиться по склону вместе с конем, если край вдруг осыплется… и даже не будет глядеть вниз?

Я не буду глядеть вниз. Я и так знаю, что там. Не знаю, сколько именно, но это мне и не важно.

Залетный гусь — хорошая добыча. Если он проездом побывал в столице, он еще и может прогоготать нечто полезное. И даже если не побывал.

Конечно, работать приманкой — не полковничье дело. И не капитанское. И так далее. Но что поделаешь? Объясниться с де Рубо не получается, остается поразить воображение его людей. Всем — от образцового порядка в полку до успешности любого действия.

Овраг похож на след молнии в ночном небе — ветвится по земле, дыбится подмытыми краями, дразнит мнимой надежностью склонов. Когда земля под передними копытами чуть-чуть едет, де Рэ посылает коня в прыжок. Да, господа, неужели вы не знали, на что способны фризские жеребцы? Разворот на месте. Внизу, там, куда он должен был соскользнуть — несколько вбитых кольев. Омерзительно, господа… вы воюете с лошадьми? Это может испортить мне настроение.

За спиной хрустят ветки. Основательные люди, однако. Все-таки дали поправку на то, что гусь может и не свалиться. Ну, «раз-два-три-четыре-пять, посчитаемся опять» — сколько тут вас? Четверо внизу, им теперь лезть по глинистому склону — а наверху?

Свист в три пальца — баловство простонародья и очень удобный условный сигнал. Хотя разумных людей мог бы и навести на определенные соображения. Но семеро — как нарочно же, четверо внизу, трое сзади — неразумных людей не собираются отступать. Неразумные люди еще и не заметили, что «гусь» где-то потерял ординарца.

А выезжал, между прочим, с ним.

Аркан — очень полезная вещь… в умелых руках. А вот когда руки неумелые, то это заканчивается плохо для нападающего. Выдернуть остолопа наверх не удалось, но вот оба плеча он себе вывихнул. Со вторым арканом умничать не будем, тут достаточно одного взмаха сабли… а тому, кто решил лезть под копыта коня сзади — мои соболезнования. Минус два.

Умные люди, повторяю, умные, воспользовались бы стрелковым оружием. Но умные люди вообще задумались бы, а почему это по нашим дорогам чужие гуси пешком ходят?

Пятачок маленький, склон глинистый и крутой, а Шерл — отличный напарник, и таких гусей мы с ним переловили не один десяток, поэтому пора спешиться и, оставив фризу тех, кто сзади, познакомиться поближе с теми, что впереди внизу. Большой недостаток аурелианской армии — отсутствие мундиров. Стало бы ясно, кто ценный, а кто совершенно лишний… не могут же здесь быть одни солдаты, я буду крайне огорчен.

Нет, вот этот, с толедской шпагой — капитан, если верить белой перевязи.

Значит, в суп он не пойдет, а пойдет он в мешок.

А эта детская игра называется иначе: король на горе. Вы лезете я сбрасываю. Сделайте одолжение, поднимитесь по склону чуть выше… я же отступаю, я не хочу, чтобы меня ухватили за щиколотку и сдернули вниз. Я отступаю. Гуси-гуси-гуси…

Свист. Уже без вывертов. И привычные сухие щелчки. Я же сказал, умные люди воспользовались бы стрелковым оружием.

На этой дороге четыре хороших места для засады. И рядом с каждым стоят мои солдаты.

Господина капитана не задели, и это хорошо. Я хочу взять его сам — и я возьму его сам. Своими руками. Я даже спрыгну к нему в сей гостеприимный овраг, где ручей по щиколотку и очень, очень скользкие камни. Нет, не стоит надеяться, что я наденусь в полете на шпагу, как гусь на вертел. Не подставляйте голову под удар, никогда не подставляйте. Особенно сейчас. Она мне нужна.

Зачем же вы так далеко отлетели, сударь, всего-то один пинок… но вы быстро вскочили, и это радует.

Оружие у вас хорошее и самого вас чему-то учили — и даже патент свой вы, наверное, получили не просто так. Только и я свой — тоже.

Спор, что лучше — шпага или сабля, не имеет однозначного решения. Все зависит от условий. Здесь, в узком овраге, в расщелине, где раскинь руки — и упрешься в края, победа будет за саблей.

Вы пытаетесь меня убить, а я только хочу вас обезоружить.

Какой замечательный, удобный, своевременный камень — скользкий и покрытый тиной, нога подворачивается и едет… падение на колено, ваш выпад… и родич того камня летит в лицо. Ничего, сударь, это не смертельно, и даже не очень-то больно… и поскольку вас этим не остановишь — дружеское рукопожатие. Чуть выше запястья оружной руки. Вязкий хруст под пальцами…

— Мои извинения, капитан…

Избранный вами гусь оказался птичкой из старых бестиариев — в человеческий рост и с зубами.

Превратности войны. Но шпагу я подхвачу, я понимаю, как вам стыдно ронять доброе оружие в воду.

Капитан, черноволосый и белокожий как сам де Рэ, бледнеет в синеву, когда полковник резко разжимает пальцы и отталкивает его запястье.

Сейчас мы вас вытащим отсюда, уже наверху приведем в надлежащий вид и доставим подарочек к генералу де Рубо, который не далее как сегодня интересовался свежими новостями с той стороны.

Марсельский капитан не продолжает драться, потеряв шпагу. Напрасно. У него есть три десятка прекрасных возможностей: рука и две целые ноги. Но я не буду ждать от раненого подобного подарка. Я терпелив и скромен… и мне пора поинтересоваться исходом сражения Шерла с двумя солдатами. Что-то мне подсказывает, что мой пленник не сбежит и не покончит с собой. Вряд ли он настолько глуп.

Но я бы на его месте ударил в спину.

Только до чего-то договорились, как за окном стук копыт — и тут даже выглядывать не нужно, потому что совсем недавно этот же ход слышали. Здоровенная черная зверюга, и обучена хорошо, и характер для боевого коня вполне себе, наезднику бы такой. И что заставило спасителя отечества, доехав до расположения, повернуть обратно?

А спаситель отечества возвращается не один, за ним, судя по топоту — целая кавалькада, пятеро или шестеро. И что же это наш терьер отрыл и приволок? Уезжал-то вдвоем с ординарцем…

Ради такого случая де Вожуа даже поднимется и выйдет во двор.

А там — люди полковника, из прибывших позавчера, но эти держатся чуть поодаль, за забором, а вот господин полковник де Рэ на своем фризском драконе въезжает внутрь, да в седле не один, а с добычей. Добыча — типичный аурелианец, и отчего-то похожа на самого охотника. Как младший брат. «Их, что, теперь будет много?» — скрипит зубами Дени.

— Господин полковник?

— Господин советник, только что господин генерал выразил недовольство тем, что у нас пока нет свежих сведений с той стороны. Я думаю, что теперь мы можем что-нибудь узнать.

Добыча, имеющая бледноватый вид, — ранен, что ли? — презрительно фыркает. Дени тоже хочется фыркнуть — молоденький пленник в чине капитана не похож на источник ценных сведений. То ли его в разъезд отправили, то ли в разведку. Интересно, знает ли марселец хоть что-нибудь из того, что мы и без господина полковника давно всюду записали?

— Уж простите, — разводит руками де Рэ, — что поймалось, то и привез. Примите пленного, господин советник.

Марсельский капитан неловко выбирается из седла, прижимая правую руку к груди. Повязки нет, крови тоже не видно. Зато пурпуэн и рейтузы изгвазданы — и вычищены наспех. Упал неудачно?

Полковник спрыгивает следом, стоит, не спуская с аурелианца глаз. Дени смотрит не столько на них двоих, сколько на шпагу, которой обзавелся де Рэ. На вкус де Вожуа — тяжеловата, но отличная толедская работа, штучная. Пленник, значит, не из бедных. Интересно, господин полковник потребует за него выкуп?

— Вы ранены, господин капитан?

Капитан доблестного воинства славного города Марселя смотрит так, словно собирается кусаться. Морда бледная, злая. Волчонок… к чему это все? Что они там навыдумали себе в Марселе, что мы тут пленных на вертеле жарим, что ли? Вроде бы офицер, должен соображать…

— Я офицер армии Арелата и католик, сударь. И обещаю вам, что с вами будут обращаться согласно вашему положению и законам чести, — негромко говорит де Вожуа.

— Б-благодарю, — кивает волчонок, и у Дени возникает подозрение, что де Рэ ему ничего подобного не сказал.

С другой стороны, тут его винить нечего: от вильгельмианина, да еще после всего, что он тут наслушался о марсельских делах, ждать буквального соблюдения правил не приходится, а с пленным он явно ничего дурного не делал. Разве что был невежлив.

У капитана не только шпага хорошая, у него еще и платье дорогое. Хотя это у нас такое сукно дорого, а здесь в Марселе, может, и дешевле: со своих мануфактур. Но пуговицы — серебро, да не простое, а с узором. Аурелианская армия, атакующая строем, похожа на стаю попугаев: тут тебе и все цвета радуги, и те, которых радуга не знает. Этот вот в сером с прозеленью…

«И куда теперь девать эту ценную добычу, — думает де Вожуа, — не в сарай же его сажать? А дом невелик… ладно, посадим к писарям. Лекаря все-таки стоит позвать, пусть осмотрит. Нам капитана все-таки допрашивать, хотя бы из уважения к господину полковнику…»

Капитан Арнальд Делабарта — южанин, местный, — как выяснилось, сломал руку. Сломал совершенно сам, пока дрался с де Рэ, и, конечно, не сказал противнику ни слова — положение, когда вроде бы беспомощная дичь переиграла охотников и по мастерству, и по качеству расчета, было и без того достаточно неуютным. Ну а полковник не проявил внимания, хотя мог бы, конечно, и заметить.

Так что теперь взамен оружия капитан обзавелся новехоньким лубком на руке, и о шпаге мог забыть на добрый месяц. Впрочем, он о ней пока и не думал, хотя потом должен был бы и вспомнить. Битый час молодой человек очень, очень пытался ничего не сказать. Бросал суровые взгляды, супился и вертел головой по сторонам, видимо, ожидая, что к нему подступят с пристрастием и выискивая орудия для оного.

В то, что де Рубо — это де Рубо, тоже поверил не сразу. Видимо, как-то иначе себе его представлял.

А вот когда осознал, что никто из него силой ничего добывать не собирается, да выслушал получасовое объяснение о назначении и устройстве конструкции, с которой генерал возился по ходу разговора — ей предстояло стать верхней частью той самой сушилки для обуви — да столько, да еще полстолько, да еще четверть столько всяких нужных и полезных мелочей… то и сам начал что-то рассказывать.

Только поведать капитан Делабарта — которого де Вожуа несколько раз нечаянно переделывал в де ла Бара, по привычке, на что молодой человек сердито вспыхивал, — ничего действительно нового не смог. Численность войск Аурелии в Марселе была известна и раньше, пополнения к ним не пришло, да и неоткуда было, и не могло оно пробраться незамеченным. Что в городе еще не начали голодать, но уже туго затянули пояса — само собой понятно. Что немногих дворян, принявших вильгельмианство, не выгнали из города, а держат в тюрьме — в штабе давно и сами догадались. Что всю неделю после изгнания «еретиков» марсельцы ждали атаки и были к ней готовы, тоже не новость. А планами на будущее командование с такими как Делабарта не делится… в том числе и вот на такие случаи.

В общем, из плохой охоты на полковника де Рэ у капитана получилась очень даже неплохая разведка. С генералом де Рубо лично познакомился, на штаб армии полюбовался, через расположение Первого полка его провезли… с почетным караулом, и не кто-нибудь, а командующий прибывшего к арелатцам пополнения. Молодой человек мог гордиться собой. Поставив сети на ловца, он по уши запутался в них, стал приманкой — и добыл-таки на живца кое-что весьма интересное. Только сейчас он этого не понимает… так скоро поймет.

А не понимает, потому что считает, что на арелатскую армию и внутреннее ее устройство он будет смотреть еще долго — и узнать о ней рискует очень много.

Господин полковник во время допроса терпеливо сидел у стенки — за спиной у пленного, чем марсельца очень беспокоил. Сам де Рэ, кажется, тоже пребывал отнюдь не в восторге. Барабанил пальцами по оконной раме, резко поворачивал голову, когда Делабарта начинал говорить, а когда генерал вдавался в особо долгие рассуждения, тер висок тыльной стороной кисти, затянутой в перчатку. Кажется, у него болела голова.

Впрочем, результат он заметил и некоторое время слушал довольно внимательно — для него-то часть обсуждаемого была новостью — но вот когда де Рубо сказал, что проголодался и предложил всем, включая марсельца, естественно, тут же, не сходя с места, и поужинать, де Рэ попросил разрешения откланяться. И конечно получил его. Хотелось бы знать, с кем он не хотел сидеть за одним столом? С Делабарта или с де Рубо?

Минуты не прошло — послышался за окном топот фризского жеребца, значит, вылетел северянин стрелой. Только бы опять с добычей не вернулся!..

Глядя на капитана, пытавшегося на ходу научиться управляться с ложкой левой рукой, де Вожуа с трудом сдерживал улыбку. Плен пленом, а аппетит у молодого человека на месте: наворачивает кашу за обе щеки. Видимо, с утра сидел в засаде. Да и каша отличная, наваристая, мяса в ней много. Возможно, де Рэ и притащил с собой личную походную кухню и обоз разносолов, но от здешней каши отказался совершенно напрасно. Повара для генерала советник искал сам, долго, и нашел наконец такого, что хоть на костре, хоть на дворцовой кухне из ничего соорудит много вкусной еды.

А разговор кружил по здешнему побережью и здешним урожаям, погоде, охоте. Дени слушал, подхватывал, где ему оставляли место, и запоминал все сказанное, а особо — те случаи, когда Делабарта пытался что-нибудь упоминанием обойти. Потом — через дичь и лошадей — они вдруг перескочили на сегодняшнюю засаду, и тут марсельский капитан спал с лица и снова сделался неразговорчив.

Обижается, кажется, юный офицер, что его перехитрили. Он думал, что наш черный всадник просто так выкаблучивается, катаясь по ничейной полосе без сопровождения — а он не просто выкаблучивался, он искал родственную душу.

— Рыбак рыбака видит издалека, как сказала некогда рыба-удильщик святому Андрею. — Де Рубо смотрел на свою миску, видимо, пытаясь понять, куда именно из нее исчезла вся эта еда, которая только что здесь была.

Делабарта очень долго соображал, что именно ему сказали. Даже ложку отложил. Сообразив, блеснул глазами — карими, в отличие от пленителя, да и вообще вблизи они были не слишком похожи, только масть одна. Поджал губы, опустил голову.

— Кто-то из нас двоих не рыбак, — выдохнул марселец.

— А что вам так не понравилось? — спросил Дени. В конце концов, ты ловишь, тебя ловят…

— Со мной было шестеро солдат. Четверо были убиты в схватке. Двое только ранены, он велел их добить. Даже того, кто только вывихнул руки.

Да. То-то наш капитан ждал всего. Это даже по меркам северной границы немного слишком жестко. Впрочем…

— Полковник де Рэ — вильгельмианин. С севера. Он прибыл сюда позавчера. И узнал наши новости.

Делабарта долго разглядывал сотрапезников, переводя взгляд с одного на другого. Да, ему должно быть, непонятно, как католик с вильгельмианином служат в одном штабе и превосходно уживаются между собой.

— Мой отец командует полком городской стра… — капитан прикусил язык, потом понял, что — поздно, проговорился. — Вы не понимаете. Это выглядело… плохо. Но было бы в десять раз хуже. Про Арль все слышали. Через день после того уже было назначено… вышла бы резня, в магистрате вовремя узнали — и ничего другого не успели.

— Вашему магистрату следовало выяснить, кто толкал горожан на погром, и взяться за них. Впрочем, вы правы, могло быть хуже — и кто-то у вас хотел, чтобы было хуже.

— Это все знают, кто.

— Ваш новый епископ… Кстати, вы знаете, почему в свое время мавры поначалу едва не взяли у вестготов половину Испаний?

— Нет, господин генерал. — Капитан с удовольствием выслушает очередное рассуждение де Рубо, только бы подальше от неприятной темы… а чем дальше от де Рэ, тем лучше. Лучше бы он своих солдат в глупую ловушку не тащил, чем теперь лязгать зубами на северянина.

— Каракалла дал жителям провинций римское гражданство. И так оно потом и шло — свободные, что находились внутри границ, были гражданами. И в Испаниях тоже. Потом туда пришли вестготы и поначалу оставили все, как есть. Но они довольно скоро начали ссориться из-за веры — ортодоксы против ариан. И обе стороны в какой-то момент решили, что неправильный христианин не может дать правильную клятву… а значит не способен быть подданным. А там же еще и иудеи жили, и язычники, много язычников… — улыбнулся де Рубо. — Эти уж просто под горячий закон подвернулись. Так что когда мавры перепрыгнули пролив, поначалу очень многие были готовы встретить их как дорогих гостей, даже среди христиан. Лучше платить налог и жить свободно, чем лишиться воды и огня, если победит противная партия. К счастью, угроза была настолько серьезной, что в Толедо быстро забыли о глупостях… и вспомнили только сейчас.

— Кстати, — добавляет Дени. — В Марселе не знают, кто открыл нашей армии ворота в Арле, или не говорят?

Если он сын полковника городской стражи, может и знать.

— Говорят, — кивнул Делабарта. — И большей частью неправду. Когда объясняешь, что это были католики, не верят. Но и вправду трудно поверить.

— Арль был вашим только восемь лет, — напоминает Дени. — Ничего удивительного.

— Но мы для них — единоверцы… — лицо у парня почти треугольное: скулы широкие, подбородок узкий. Когда вот так вот приоткрывает рот в обиженном недоумении — совсем треугольник, равносторонний, хоть сейчас в учебник фортификации.

— Аурелия хочет делить подданство по вере. Мы не хотим.

Мы не хотим, но, возможно, придется. Но не сейчас. Не завтра. И не через десять лет.

— И вы будете, — качает головой Делабарта. — С такими как граф де Рэ.

— С такими как он… нет, — серьезно отвечает де Рубо. — Вы просто пока не видите разницы. Вам обидно, что вы играли в карты, а с вами сыграли в шахматы, обыграли, да еще и сорвали на вас злость за поражение в предыдущей партии, к которой вы не имели отношения. И вам неприятно, что равные могут считать вас… предателем, тогда как вы всего лишь вместе с другими выбрали меньшее зло.

Делабарта вскидывает голову, смотрит на генерала, хлопает глазами. Пытается почесать нос лубком. Прислушивается к одному ему слышному голосу, думает. Потом слегка краснеет.

— Вы правы, господин генерал. Благодарю вас за урок.

Я бы, думает Дени, с удовольствием обменял его на двоих де Рэ.

— Что вы предпочитаете, — спрашивает генерал, — переночевать здесь — или сразу ехать обратно?

— Прос-стите?..

— Я же не могу судить, что у вас с рукой. А если вы упадете с лошади, лучше вам не станет.

Теперь до марсельца действительно дошло. Дошло, что ему сказали… но гораздо медленнее доходит, что это не шутка. Вопросительный взгляд устремлен на де Вожуа.

— Вас проводят до нашей заставы, — отвечает Дени. — Хотите — сейчас, хотите — утром. Вас отпускают, — на всякий случай добавляет он. — Оружие я вам верну.

Тем более, что шпагу де Рэ не забрал, значит, прав на пленника не предъявляет. А молодой человек не дурак, при северянине ни словом не обмолвился о том, кто его отец. Дважды правильное решение — и батюшке раскошеливаться не придется, и выместить на Арнальде ненависть к его отцу и магистрату Марселя де Рэ не сможет.

— Но почему?

— А что с вами делать? — говорит Дени. — Можете считать это возмещением за грубое обращение.

— Благодарю, господин генерал, господин советник… — капитан поднимается, раскланивается. — Я предпочту уехать сейчас. Не хочу, чтобы мои люди сделали какую-нибудь глупость.

Молодой человек хотя бы поговорит с отцом. А тот, пожалуй, поймет, что ему сделали предложение. Можно воевать так, как хочет епископ. А можно иначе. И второй способ много приятнее для всех. Арль был аурелианским восемь лет — и восстал при первой возможности, хотя мы кузены и по крови, и по языку. Зачем нам такой Марсель? И зачем Марселю война на уничтожение?

Генерал встал, опять подошел к окну, уперся лбом в крестовину.

— Он не только пыль солдатам в глаза пускал, — сказал он. — Он еще хотел посмотреть, что я сделаю с подаренной мне возможностью. Затем и убил этих людей. В кои-то веки, Дени… в кои-то веки попался человек, способный слушаться — и он не знает, кого.

— Слушаться? — Де Вожуа казалось, что он-то привык понимать де Рубо. Хотя бы в четырех случаях из пяти. Сейчас, видимо, и был тот пятый. — Устроить без позволения вылазку на ничейную полосу… да какую там вылазку, заранее подготовленную засаду. Это ж честолюбец, каких свет не видывал. Спит и видит своего предка, который Афинами управлял! В плане послушания ему бы поучиться у де Жилли!

— Сейчас полковник де Рэ отдает себе распоряжения сам. Ему, видно, раньше никто не приказывал ничего хорошего. А слушаться Бога он не научился, что для севера не удивительно.

— Его, — с трудом припоминает советник, — кажется, сразу на полк и поставили. Заботой Ее Величества. Даже герцогу Ангулемскому с его королем-Живоглотом и то больше повезло — все-таки не прямиком в генералы…

Говорят, что маршал Валуа-Ангулем начинал с ординарцев. Скорее всего, аурелианская сказочка — он все-таки герцог, и титул унаследовал чуть ли не в семь лет. Но на Арль и впрямь спикировал генерал, едва отпраздновавший двадцать первый день рождения, а воевать он уже умел по-настоящему. Значит, все шишки набил раньше.

Восемь лет назад Валуа-Ангулем взял город Арль, а капитан де Рубо город сдал. Сдал — и в марше на Авиньон ухитрился вывести не только всех раненых солдат — там других уже не было, и командиров над ним не было. Еще вывел горожан, испугавшихся генерала: Валуа-Ангулем еще на севере отличался жестокостью по отношению к вильгельмианам. Тогда де Рубо и сам был католиком. Говорят, из Арля вышел католик, а в Авиньон пришел вильгельмианин. Врут. Это они потом уже с госпожой Переттой все обсудили и решили, что так будет правильно.

А де Рэ двадцать пять, и полком он командует лет семь. На северной границе с Аурелией, где так и воюют полк против полка, то выкусывая у противника по деревеньке, по городку, то не позволяя аурелианцам сделать то же самое. И он не понимает, чем Марсель отличается от Бриенна, не хочет понимать.

— Война, Дени. Война… на три четверти удача, наитие, искусство, стечение обстоятельств, и только на четверть — умение. А должно быть наоборот! — Де Рубо почти кричал. — Не так, как мы сейчас. Наоборот. Совсем. Чтобы на одну десятую — гений и удача, а все остальное только мастерством. И вот они решили мне навредить. И прислали мне мальчика, из которого можно сделать ремесленника. Настоящего ремесленника, он хочет уметь, он может уметь… Где они были пять лет назад со своими интригами? Что я теперь стану с ним делать, он же отравлен…

— Он уже не мальчик. Это Гуго у нас еще мальчик, а это уже… — Де Вожуа махнул рукой: не браниться же при де Рубо. — Он не только отравлен. Он и сам может других отравить. Вы же знаете, что сломать противнику руку, обезоруживая, можно либо от недостатка опыта, либо нарочно…

— Да конечно же нарочно… Дени, вы не поняли? Даже этот марселец понял. Они для него враги, которые перешли черту. С ними можно все, что не вредит делу. Это распоряжение, он сам его написал и сам выполнил. Сел на коня и поехал. Имеющий меру в руке своей…

— Я бы с него глаз не спускал, — ворчливо бурчит советник. — Посадил бы на ошейник. Парфорсный.

— Займитесь глазами, Дени. И учтите, он будет эти глаза искать. Пять лет назад меня он слушаться тоже не стал бы. Но мог бы начать слушаться Бога, тем более, что это и проще намного.

Глава шестая,

в которой девица находит жениха, посол — наставника, адмирал — повод для ссоры, зять Его Святейшества — собаку, а драматург — вдохновение

1.

Если фрейлину королевы Марии официально приглашают к родственнице, которой во дворце как бы официально и нет, но приглашают со всеми церемониями — паж, сопровождение… то либо мир перевернулся с ног на голову, либо случилось что-то еще более интересное. Потому что в Аурелии с ног на голову и обратно каждый месяц переворачивается если не вся столица, так хотя бы королевский дворец. И это уже привычно, как смена времен года, чередование фаз Луны и движения волн морских.

Иногда Шарлотту очень радовало, что ее устроили в свиту именно к вдовствующей королеве: траурный двор все эти приливы и отливы захлестывали хотя бы не каждый раз, а чуть реже. Мария и сама устраивала бури, но бури в стакане, в пределах своего крыла. А тут… что могло случиться? Зачем Жанна зовет ее со всеми церемониями?

Самое обидное, что и королеве, и Мэри Сетон сказали, в чем дело — а самой Шарлотте не удосужились. Обе Марии, загадочно переглядываясь и улыбаясь, велели фрейлине нарядиться и отправляться к родственнице. Что это еще за тайны траурного двора?..

Что ж, нарядимся — с удовольствием, ибо темные вдовьи цвета уже надоели, а вуаль хочется изорвать в клочья. Платье винного цвета и подаренный Жанной открытый чепец из венецианского шитого кружева, и вот вам девица Рутвен, само совершенство, готовое к любым… неожиданностям. А к неприятностям мы всегда готовы.

Когда обнаружилось, что Жанна ждет ее в своей небольшой — сестра во дворце инкогнито, а потому покои у нее отнюдь не королевские — приемной, а у окна стоит Ришар Валуа-Ангулем, епископ Дьеппский, Шарлотта, как ей показалось, проглотила плотный комок воздуха величиной с апельсин. Она могла сходу придумать три причины, по которым этот достойный служитель церкви стал бы искать ее общества, да еще в покоях Жанны, и ни одна из них ей не нравилась. Впрочем, комок был внутри, а снаружи, кажется, никто ничего не заметил.

У Его Преосвященства два племянника, оба не женаты. А еще у Шарлотты есть земли в Нормандии — и у нее уже спрашивали, не чувствует ли она склонности к созерцательной жизни.

Последнего все же опасаться не стоит: Жанна не позволит, если только Шарлотта сама не решит удалиться от мира. А вот племянники епископа… нет, ну не может же любимая сестра?!

Приветствие, реверанс, благословение, Жанна указывает ей на кресло за своим столиком. Вид у любимой родственницы не встревоженный, но слегка удивленный. Епископ же стоит у окна, как тень. Высокий и худой человек с дурным цветом лица и тем выражением глаз, что бывает у больных, уже привыкших к своему недугу и смирившихся с ним.

— Я слушаю вас, возлюбленная старшая сестра, — наклоняет голову Шарлотта.

Это без чужих можно валяться на кровати, грызть сушеные фрукты и болтать обо всем подряд, смеяться и сплетничать о придворных, о Марии и даже немножко о Его Величестве. При епископе все должно идти подобающим образом.

То есть, безупречно.

Жанна благосклонно кивает. Но вид у нее все же недовольный.

— Возлюбленная младшая сестра, Его Величество король Аурелии обратился ко мне, как к вашей старшей сестре, обладающей правом опеки, за разрешением передать вам свои пожелания. Он хотел бы распорядиться вашей рукой, но не станет это делать без вашего и моего согласия.

Так и есть. Клод или Франсуа, скорее, Франсуа, младший.

Франсуа Валуа-Ангулем — молодой человек, безобидный как котенок. Симпатичный, беззлобный, неглупый и на удивление бесхарактерный. Пожалуй, насчет котенка Шарлотта неправа: в любом котенке побольше норова, когтей и шипения. Беда в том, что Франсуа нужна не жена, ему скорее муж нужен — это Карлотта очень верно заметила, когда его ей предлагали в женихи.

Уж кто его там искалечил, покойный Людовик или пока совершенно живой старший брат, а замуж за него можно идти, только если и вправду имеешь склонность к жизни созерцательной. Или если хочешь посвятить эту жизнь политическим интригам.

— Я с удовольствием выслушаю предложения Его Величества, если будет на то ваша воля, возлюбленная старшая сестра.

— Я желаю, чтобы вы выслушали это предложение, — говорит Жанна, и понятно, что главное слово тут — «выслушали».

Ну конечно, сестра ее не выдаст. Этого бояться нечего.

— Ваше Преосвященство? — наклоняет голову Жанна.

Епископ прячет ладони в рукава, словно ему холодно — это в конце мая-то, когда Орлеан уже изнывает от жары. Племянники на него совершенно непохожи, ни милашка Франсуа, ни грозный Клод. Епископ Ришар больше напоминает секретаря ромейского посольства, только он на голову выше и гораздо печальнее. Грустная птица, кажется, без особого восторга относится к своей роли; хотя он, помнится, всегда такой.

— Благодарю вас. Его Величество, если будет на то согласие всех сторон, хотел бы просить руки девицы Рутвен для Чезаре Корво, герцога Беневентского.

Благодарение Господу за восемь лет жизни среди Рутвенов, за десять лет жизни с братом и Жанной, за армориканский двор, за траурный двор, и еще раз благодарение Господу за отпущенный девице Рутвен семейный же темперамент!.. Если бы ее внезапно облили водой, она бы удивилась меньше — и точно так же не выдала бы своего удивления. Господин посол? Ее руки?..

— Вам, наверное, известно, — продолжил епископ, — что в виду… не менее известных событий помолвка герцога с госпожой Лезиньян-Корбье разорвана. А уже заключенное соглашение требует и личного союза. Его Величество предположил, что подобная замена устроит все стороны.

Интересно, а что он имеет в виду под событиями? Остается надеяться, что отказ Корво жениться на Карлотте и последовавший за тем королевский гнев. Впрочем, после — не значит вследствие, как учат риторы. Хотя в данном случае немножко вследствие. Знай Шарлотта, что выйдет из ее рассказа Жанне о событиях в посольском флигеле, она бы промолчала. Хотя Карлотта и не говорила, что это нужно хранить в тайне… но Карлотта — стрекоза, ошалела от радости и не подумала, ей простительно, а девица Рутвен должна была подумать. И предупредить Жанну, которая тоже не предполагала, что может выйти… в общем, все хороши, но Шарлотта ошиблась сильнее прочих.

— Каково ваше мнение, возлюбленная сестра? — Жанна, кажется, намеренно пропускает слово «младшая». — Я уже сказала Его Величеству, что не стану принуждать вас к этому браку.

— Если вы не возражаете, любимая сестра и госпожа, то я отвечу согласием.

А вот Жанна не росла среди Рутвенов и к бесконечному счастью своему не имела дела с вдовствующей королевой Марией… И сейчас смотрит на Шарлотту так, будто у нее волосы превратились в клубок гадюк… кстати, это должно быть красиво, наверное.

Хорошо, что епископ стоит у Жанны за спиной, а то он мог бы и удивиться. Глядя на девицу Рутвен, он удивиться не сможет, и вообще никаких выводов сделать не сможет. Только поверить своим ушам: Шарлотта Рутвен ответила согласием. Ничего более.

Конечно, Жанна имеет право отказать. Но Шарлотта с самого начала поняла, что ее не только не будут принуждать, ей еще и помешать, если она ответит согласием, не смогут. Все зависит от слова Шарлотты, что ж, слово это сказано. Все остальное — взаимная вежливость и признание права Жанны распоряжаться ее рукой.

Затем и прислал Его Величество епископа Дьеппского. Именно его, человека враждебной партии.

Теперь все будет решаться между Жанной и епископом, а благонравная младшая сестра будет покорно ожидать решения старшей. Можно опустить голову — как раз так, чтобы из-под ресниц следить за тем, что происходит, сложить руки на коленях… надо было взять с собой молитвенник, было бы еще изящнее, и ждать.

Очень жаль будет, если сестра все-таки решит упереться и испортить всю игру.

Однако Жанна есть Жанна — стремительна, точна и вежлива. Благодарит епископа за помощь в этом семейном деле, просит передать Ее Величеству согласие девицы Рутвен — а о своем она сообщит сама, лично и несколько позже.

Епископу все эти треволнения, кажется, глубоко безразличны. Похоже, что Ришар тут выступает в роли того пажа, которому нужно только передать послание и вернуться с ответом. Он вежливо и блекло прощается, обещает немедленно сообщить все королю и выходит.

Вот теперь грянет буря. Непременно грянет, тут и гадать не надо, достаточно знать Жанну.

Жанна ждет, пока закроется дверь. Жанна отсылает слуг. Жанна дважды набирает воздух…

— Возлюбленная младшая сестра моя, а не сошла ли ты с ума? — У сестры замечательное платье из синего бархата, расшитое золотистыми драконами. Драконы очень грозные, Жанна тоже пытается быть грозной, но ее бояться нет никакой нужды.

— Нисколечко, — улыбается Шарлотта. — А что, собственно, безумного в том, что я хочу выйти замуж?

— Ничего в этом нет безумного, и я бы тебе мешать не стала… или сама подыскала подходящего мужа, попроси ты меня… но зачем тебе, тебе, незаконный папский сын? Ты и сама стоишь выше, а уж как моя сестра — можешь родниться даже с королями. Если хочешь знать, Людовик об этом и не думал даже, это супруга коннетабля его надоумила. Она благодарна герцогу и ищет ему теперь партию получше — но тебе к чему в этом участвовать?

— Графиня де ла Валле уже переженила пар двадцать, — фыркает Шарлотта, — и еще никто не жаловался. Вот и до меня дело дошло. Я доверяю ее мнению, прости, дорогая сестрица.

А еще я доверяю своему мнению. И мне очень нравится то, что я вижу. А то, что рассказала Карлотта, мне понравилось даже больше.

— Ты валяешь дурака, — всплескивает руками Жанна. — Но это же не шутки! Замужество — может, и не на всю жизнь, но на многие годы. Хотя бы объясни мне…

— Валяю, — признается девица Рутвен. — Но объясню, разумеется. Во-первых, он молод, красив и очень приятен в общении. Я сидела рядом с Карлоттой, когда она пыталась вывести его и его капитана из себя, так вот — ей не удалось. А Карлотта, видит Бог, очень старалась. Что же до его происхождения… он завоюет себе столько земель, сколько сможет. Но дело не только в этом…

Шарлотта делает паузу, думает, как объяснить сестре самое главное. Жанна поставила локти на спинку кресла, опустила подбородок на кулаки и слушает. Внимательно слушает, уже остывает потихоньку.

— Он — человек, на которого можно положиться. Карлотта мне потом все пересказала слово в слово. Знаешь, что его возмутило в этой истории? Не представление, которое они устроили в его кабинете, а то, как Его Величество поступил с коннетаблем — и с самой Карлоттой — и с ним. А что было потом, ты сама знаешь. Сколько людей на его месте сказали бы себе, что это — чужая страна, чужие порядки и не его дело?

— Если тебе не хочется оставаться во фрейлинах Марии, то ведь можно было просто сказать мне… — Когда Жанна чего-то не понимает совсем, она пытается додумывать, а вот додумывать у нее получается слишком плохо.

— Мне не хочется… но ради этого одного я не стала бы выходить замуж. Хотя, признаюсь, такая мысль меня посещала.

— Так я… могу отказать королю? — невесть чему радуется Жанна. Интересно, а как из всего предыдущего можно сделать подобный вывод?

— Вы, разумеется, можете, возлюбленная старшая сестра. Моя рука принадлежит вам. — Жанну очень легко привести в чувство, она даже не обидится.

— Но не хочешь же ты сказать, что и правда желаешь выйти за него замуж?

— Желаю. Хочу. Изволю. Стремлюсь. Мечтаю. Жажду. Намерена… — Шарлотта знает много слов, родственных друг другу по смыслу. На аурелианском, латыни, толедском, альбийском, а также на наречиях Арморики и Каледонии, которые нельзя считать отдельными языками.

— Хватит… я уже поняла. Ну что ж, я считаю, что ты и вправду сошла с ума — но я обещала тебе помогать, значит, так тому и быть.

— Спасибо.

— Неужели, — вдруг подмигивает Жанна, — ты успела в него влюбиться?

— Нет, — отвечает Шарлотта. И для вящей точности добавляет: — Пока что нет.

Все влюбленные кое в чем похожи друг на друга. Жанна любит Людовика и теперь ей трудно себе представить, что можно решиться на замужество без любви или влюбленности. А когда она выходила за Роберта, точнее, когда она отвечала согласием, она его даже не знала и не видела. Письмо от Марии-регентши, портрет жениха и рассказ прибывшего из Каледонии посланника — вот и все. И они славно прожили четыре года, а не заболей брат, так могли бы и сейчас жить душа в душу. Не так, как Жанна будет жить с Людовиком, но очень дружно и помогая друг другу. С господином Корво тоже получится подружиться, Шарлотта в этом совершенно уверена. И стенка, за которой можно укрыться, из него выйдет высокая и надежная, из пушки не разобьешь. Чего еще нужно? Будет Господь милостив, будет и любовь. Любовь семейная и супружеская, а не бешеные страсти, как у Карлотты с Жаном.

Страсть, она, конечно, не спрашивает, но желать себе такого — упаси Господь. А из того, чего стоит желать, только что предложили самое лучшее.

— Я думаю, — говорит Шарлотта, — я буду счастлива.

Сестра смотрит на нее как на безумную, настоящую такую безумную… нет. Не так. Сестра смотрит на нее как на говорящую статую, вдруг решившую объяснить, почему ей на редкость удобно стоять на постаменте, и она не испытывает никакого желания сойти с него и выпить вина, а уж переселяться из любимого парка под крышу — тем более не стремится. И будет очень возражать, если кто-то решит переставить ее насильно.

Примерно так Его Величество на приеме косился на герцога Беневентского.

Графиня де ла Валле — прирожденная сваха…

Сегодня Его Светлость герцог Беневентский выглядит почти живым. Даже, можно сказать, почти совсем живым. Улыбка настоящая, взгляд теплый. Сейчас скажет, что рад видеть, и ведь вправду рад. Можно ли обрадовать его больше? Сейчас посмотрим.

— Поздравляю вас, — гремит Анна-Мария, — вы почти женаты.

По протоколу — не супруге коннетабля бы с этой новостью приходить. Но по протоколу уже пробовали и ничего хорошего не получилось. А Его Величество решительно заявил, что одного отказа ему хватит за глаза. И пусть все сначала будет решено келейно, а договариваться с послом? Вот кто невесту предложил — той и договариваться.

Его Величество только приподнял брови, когда графиня де ла Валле назвала имя единственной девицы, которую имеет смысл сватать Корво, посидел так с бровями посреди лба и хмыкнул. Ее Величество Маргарита назвала идею завиральной, поскольку получается же явный мезальянс. Тут король вспомнил свое недавнее выступление перед послом и сказал, что идея не так уж и дурна, но согласится ли опекунша девицы Рутвен?.. Ни за что не согласится, ответила Маргарита. К тому же девица-то соседская, армориканская девица, и какая в этом браке польза для нас — через нее посла личной обязанностью не свяжешь? У девицы, напомнила Анна-Мария, имеются земли в Нормандии, так что польза, несомненно, есть. И вообще поздно уже, я ее послу пообещала, а он, между прочим, сказал, что доверяет моему выбору. Так что теперь нужно уговорить Жанну и девицу Рутвен, и если позволить решать девице…

Вы, конечно, можете и сами попробовать договориться с господином послом… может быть, со второй попытки у вас получится лучше.

Король испытывать судьбу не стал, а девица Рутвен, естественно, сразу согласилась. И опекунша ее согласилась, хотя вид у нее был недоуменный — как у лебедушки, высидевшей по ошибке змеиное яйцо… шея у детеныша длинная, плавает с удовольствием и шипит неплохо — а во всем остальном что-то не то все-таки.

А посол… ну что посол? Обещал жениться. Придется жениться.

Вот он и благодарит, сразу.

— Вы и не спросите меня, кто невеста.

— Я же говорил, что всецело доверяю вам. Но вы правы, а я, возможно, недооценил ваши труды. Кто она?

Анна-Мария де ла Валле смотрит на сидящего напротив жениха. Господин герцог удобно устроился в кресле, облокотился на поручень, слегка подался вперед. Все-таки ему интересно, глаза светятся. А что по лицу читать тяжело, так лучшее доказательство того, что она не промахнулась с невестой. По той вообще никогда ничего не поймешь, это не наша Карлотта, которую еще учить и учить, где и с кем можно вольничать, а где — нельзя.

— Шарлотта Рутвен — и только скажите мне, что вы не помните, кто это. Не поверю!

— Помню, — кивает посол. — Это действительно очень удачный выбор. Я, однако, удивлен, что Ее Величество Жанна дала свое согласие.

— Ее Величество королева Армориканская — хорошая сестра и опекунша, — улыбается Анна-Мария.

— Я вас правильно понимаю? — Странно он улыбается иногда, в два приема, будто кроме нее слышит еще кого-то.

— Полагаю, что да. — Потому что полагаю, что господин посол понял, что идут за него с охотой — хотя кто же его на самом деле знает?

Интересно, а что именно в этом кабинете натворили мой болван с Карлоттой? Мебель они двигали, полоумные… Тут, кажется, половину мебели убрали еще до них, осталось-то всего-ничего: два письменных стола сразу, два кресла, табурет у камина, низкий столик между креслами, кушетка. Непривычно просторно, а на застеленном коврами полу впору валяться… и вот лампа на ковре стоит, рядом — пустой бокал, книга; нет, я не буду даже предполагать, кто имеет привычку возлежать на полу у камина с книгой и бокалом, а то на меня смех нападет, как на будущую невестку.

Потому что сразу же думаешь: тут бы не бокал, тут бы блюдечко с молоком поставить — и все станет правильно…

— Я и вправду не знаю, как благодарить вас… — Посол весело смотрит на нее. — Его Величество, вероятно, счел ситуацию забавной. Этот брак, помимо всего прочего, сделает меня членом каледонской партии…

— И надеется, что вы по-родственному уговорите эту партию обратить свои интересы на Марсель. — Не самая худшая из идей, что приходят в голову королю. Идти против близкого родственника Клоду будет не вполне удобно. Их и так слишком мало осталось после предпредыдущего царствования. — Но это вы, впрочем, с королем обсуждайте, с мужем моим и так далее. Я же вам хочу сказать, что знакомая вам девица Рутвен отличается многими достоинствами… о которых вам следует узнать лично, а не от меня.

Молодой человек смотрит на нее очень внимательно, потом опять кивает. Странное ощущение: говорить, точно зная, что тебя слушают — и слышат. Что твои слова не отлетают от стенки, не встречаются с препятствиями, не скрещиваются по дороге с какими-то посторонними мыслями, чувствами, амбициями.

Очень приятно тут находиться, но час уже поздний, скоро девять пробьет. Совершенно негодное время для визитов. Свита дожидается за дверью, так что от любезных приглашений задержаться, которые непременно последуют, придется отказаться. С сожалением… но нынешняя встреча вовсе не последняя.

Впереди — по меньшей мере три свадьбы.

Видимо, Аурелия отличается от всего остального мира тем, что небо над ней не как у людей, а как шкура у зебры — в полоску. Была над нами черная полоса, от скуки и бессмысленных проволочек вплоть до едва не состоявшегося цареубийства, а теперь началась белая.

Графиня де ла Валле — дама, замечательная во всех отношениях, это Мигель уже давно понял, но не подозревал до сих пор, что она способна творить чудеса. А она сотворила. Сосватать девицу Рутвен — это ли не чудо? Капитану исключительно повезло, что, сидя в соседней комнате, он не не раскачивался на стуле. Для разнообразия. А то свалился бы, с грохотом, когда госпожа графиня назвала имя невесты. Точно белая полоса. Ослепительно белая, отбеленная, с синькой выполосканная.

— Я спал и видел чудный сон, — выходит из своего укрытия Мигель. — Мой герцог, мне все это приснилось, верно?

— Нет. И у меня есть тому веские доказательства. Госпожа супруга коннетабля — слишком благовоспитанная женщина, чтобы даже случайно присниться мужчинам, не связанным с нею узами брака. Многомужество в христианских странах запрещено. А Аурелия — христианская страна. Ergo — нет, мы не спим.

Мигель бы в ответ на собственную шутку спросил «это ты, значит, спишь вместо того, чтобы выполнять свои обязанности?». Вот потому герцог — папский посол и будущий, станем надеяться, полководец Церкви, а де Корелла — капитан его охраны. Такое безупречное логическое построение из Мигеля бы и учитель в детстве палкой не выколотил, впрочем, из него и не выколачивали. Из старшего брата пытались, а младшего сие несчастье минуло. На обучение двоих сыновей тонкостям риторики у отца не было денег.

— Госпожу графиню когда-нибудь канонизируют. Два чуда она уже сотворила.

— Если она еще уговорит Его Величество все-таки начать кампанию, я сам начну на нее молиться.

— Сейчас вам лучше думать о невесте и женитьбе… — Потому что если мы будем слишком много думать о кампании, то взорвемся от возмущения, все, дружно, и во главе с герцогом. А невеста — эта невеста — очень хороший способ дождаться начала кампании не абы как, а весьма приятным образом. Даже для Чезаре, который, надо признать, не способен найти много удовольствия в женском обществе.

— Да, в конце концов, ее каледонскую родню, о которой мне рассказали столько интересного, я вряд ли когда-нибудь увижу. А во всем остальном — исключительно приятное предложение, и уж тут-то никто никого силой к алтарю не тянет.

— Родня у вас и без каледонцев будет весьма интересная… — смеется Мигель.

— Включая Его Величество Людовика — в перспективе. С другой стороны, если он так расщедрился, что пообещал мне Тулон, ему вряд ли будет так уж неудобно считать меня младшим родичем.

— Тулон… с арелатцами в приданое. Или с галлами. И владения, и развлечение. Щедрый подарок.

— Куда более щедрый, чем может показаться на первый взгляд. — У Чезаре положительно хорошее настроение, под стать всему прочему. — Если я возьму Тулон сам, силой оружия, но по праву, отобрать его у меня можно будет только войной. А воевать с нами Людовик не захочет еще лет десять, а может, и больше.

— Хотелось бы надеяться. — За десять лет можно сделать очень многое, а там уже, взбреди королю в голову такая блажь — воевать, у него ничего не выйдет. — Кстати, я так понимаю, что вы произвели на невесту впечатление всего за один ужин…

Удивляться тут почти нечему. Почти. Потому что подобное случается — дома случалось — каждый день по три раза. Что там ужин, полутора фраз хватало для того, чтобы очередная синьора или синьорина почувствовала весьма деятельную благосклонность к Его Светлости. Но девица Рутвен — другой породы, это сразу видно.

— Я думаю, что дело тут не вполне в ужине, а скорее в том, что произошло потом.

Только Мигель открывает рот, чтобы задать вопрос и прояснить эту пока непостижимую для него связь, как входит гвардеец, охраняющий покои…

— Господин герцог Ангулемский с визитом к Вашей Светлости!

О родственниках речь — они и навстречь… но с поздравлениями еще слишком рано, так с чем же?..

— Я чрезвычайно рад принять Его Светлость в своем доме.

Капитан де Корелла привычно убирается в соседнюю комнату. Ну, что еще нам сегодня приснится?

2.

Неожиданный визит. Неожиданно удобный. Подходящее время — и гость, разговор с которым может быть интересным. Не может не быть, куда бы ни свернул. Тут незачем загадывать, предполагать, прикидывать, подталкивать. Нет необходимости. Река проложит русло там, где сочтет нужным.

Вода, вечер, вино — и немного шутки.

— Я рад приветствовать у себя дорогого родича…

Герцог Ангулемский вскидывает голову, потом наклоняет… как-то наискосок. Анна-Мария права, действительно — птица.

— Новых связей между нашими домами обнаружиться не могло… Его Величество предложил вам новую партию? Как я понимаю, удачную?

— Да, благодарю вас.

Если примерить на себя позу гостя, то сразу заболит между лопатками и в основании черепа. Выпрямленная спина, развернутые плечи… так можно сидеть, только если проваливаешься через воздух, если нет другой опоры, кроме себя — но какой опоры недостает пришедшему?

Герцог Ангулемский — дома. Он не первый человек в Орлеане, но он здесь — сила. И не только здесь. И не только благодаря положению. Вернее, значительную часть положения он создал себе сам. Почему же он ведет себя так, будто вокруг ни одного твердого предмета?

— Я, — четко выговаривает гость, — решился нанести вам визит, дабы, если это возможно, просить вас принять мои извинения и просьбу о прощении…

Слушать его тяжело. Ему нельзя говорить так, не годится, не идет, плохо получается, голос — как поддельное письмо, очень старательно написанное, но фальшивое. А он себя заставляет, сам себя за горло держит — и заставляет.

Зачем это все — и что герцог Ангулемский имеет в виду?

— Вас и одного из молодых людей из вашей свиты. Кажется, синьора Джанджордано Орсини. Этот юноша, его друзья и вы едва не пострадали по моей неосторожности. Вы, наверное, уже поняли, о чем речь, но, полагаю, мне следует объяснить подробнее.

— Простите, а этот молодой человек еще что-то натворил? — И искреннее удивление. И побольше его — в голос. Перестаньте извиняться и оправдываться, господин герцог Ангулемский. Вам-то зачем участвовать в королевской игре? Или… неужели вы и впрямь не знаете?

— Да нет, что вы. Он повел себя достаточно разумно, даже кинжал в ране не забыл, — сухо улыбается гость. — А вот я не озаботился проверить, чем занимается человек, которому я поручил завязать знакомство с кем-то из вашей свиты. И не прояви ваши люди похвальной в их возрасте осторожности, их, скорее всего, ждала бы встреча с Трибуналом. Всецело по моей вине.

Не знает. Не притворяется, не играет — действительно не знает. Удивительное дело.

— Господин герцог, мне несколько неловко задавать подобный вопрос, — чистая правда. — Но я вынужден. Верно ли я понимаю, что вы желаете подшутить надо мной, чужаком и гостем в Орлеане, пользуясь моей крайне малой осведомленностью о происходящем здесь?

— Нет, — теперь гость не расстроен, а просто удивлен. — Хотя… вот этого вы, наверное, не знаете, потому что это и вправду совпадение. Черную мессу покойный с сообщниками собирались играть в старой выгоревшей церкви. А там несколько лет назад провели настоящий богохульный обряд, от того она и сгорела. Так что даже признайся де Митери, что это был розыгрыш, ему никто не поверил бы.

— Господин герцог, все-таки это вы меня разыгрываете. Не можете же вы не знать, что шевалье де Митери служил вовсе не вам, а… — нет, тут лучше не играть, а сказать прямо. Потому что герцог Ангулемский мог догадаться, что его предали, но, кажется, не знает, по чьему приказу. И может только увериться в своем заблуждении. — …королевской тайной службе? Я ни минуты не думал о том, что вы или ваши люди могут иметь отношение к подобной неловкой нелепице.

— Королевской тайной службе?

«Он не просто не знал. — говорит Гай. — Он думал что-то совсем другое.»

А вот сейчас гость опирается не на пустоту, сейчас за ним стена, все надежно и прочно. Касается лопатками спинки кресла. Опускает локоть на поручень… нет, не переносит вес все-таки. Его «удобно» примерно равняется моему «почти никуда не годится».

— Его Величеству следует об этом узнать.

— Вы хотите сказать, что я ошибся насчет Его Величества примерно так же, как вы ошиблись на мой счет?

Гость коротко и совершенно беззвучно смеется. Это очень странное зрелище.

— Да, господин герцог. Видите ли, перед тем, как подписать договор с Альбой, Его Величество пригласил меня к себе. И сказал, что в обмен на мою поддержку до конца кампании, он купит мне каледонский парламент и право вмешательства. А если я откажусь, он раздавит меня — с вашей, кстати, помощью. Я убежден, что этот договор — ошибка. Но это не та ошибка, из-за которой я начну войну. Я сказал «да». И поэтому я совершенно уверен, что Его Величество не имел к происшествию с де Митери никакого отношения.

— С моей помощью? — Мне не нравится этот король, как бы я ни старался его понять, он мне не нравится, и чем больше я о нем узнаю, пытаясь его понять, тем больше он мне не нравится…

— Его Величество посчитал, что вы очень нуждаетесь в громких победах.

— Вот, значит, как… — Нет, подобное не стоит обсуждать вслух. Тут остается только улыбнуться и пожать плечами, и уже на исходе движения вспомнить: я так же пожимал плечами, когда мне говорили, что Хофре взял моего коня или мое оружие. Чем бы дитя ни… — В определенном смысле король, конечно, прав. Вы, герцог, намного раньше начали и намного больше успели, а я не хочу стать обузой в будущей кампании.

— Вы мне льстите, герцог. А за то, в чем вы мне не льстите, следует благодарить покойного Людовика Седьмого и коннетабля де ла Валле.

К этому мы обязательно вернемся. Мне хочется знать, за что можно благодарить покойника — может быть, и впрямь за что-то можно, а я был не вполне справедлив в суждениях. Но сейчас нужно закопать могилу невезучего шантажиста.

— Предполагаю, что вы все-таки хотите узнать некоторые подробности касательно убитого шевалье де Митери?

— Да, если это возможно. — То ли герцог Ангулемский все правильно понял, то ли он просто очень дотошный человек. — Я хотел бы узнать даже не некоторые подробности, а все, чем вы захотите со мной поделиться.

— Мигель! — Пауза, потребная на то, чтобы капитан вышел и поклонился. — Будьте любезны, расскажите господину герцогу все, что вы узнали о де Митери и его долгах.

— Да, мой герцог, да, господин герцог…

И пока Мигель звено за звеном выкладывает всю цепочку, можно следить — де Корелла правильно встал, не загораживая обзор — как герцог Ангулемский слушает, понимает, делает выводы. Они не написаны на лице, на лице вообще ничего нет, кроме, видимо, все же не лихорадочного, а природного румянца. Есть изменения наклона головы, движения век…

— … Шантаж был грубым, неумелым, а главное — бессмысленным. Мы стали искать причины, и почти сразу нашли. Де Митери крупно проигрался в карты. Очень крупно. И непросто. Они с друзьями пытались «раздеть» одного каледонского дворянина, показавшегося им легкой добычей. Вышло же почему-то наоборот. Поскольку дворянином этим оказался ваш родич Джеймс Хейлз, граф Босуэлл, я сначала подумал, что мы отыскали кукловода. Однако, Хейлз два дня спустя продал долг содержателю игорного заведения за четверть стоимости. Возможно, ему срочно нужны были деньги. Возможно, он не желал тратить время, гоняясь за де Митери… или не хотел, чтобы связь между ними было слишком легко обнаружить. Мы поговорили с хозяином, я поговорил — и оказалось, что долг этот он очень быстро продал, и с прибылью. Купил его мэтр Валантэн, нотариус из службы орлеанского прево. Хозяин не удивился, потому что люди прево не первый раз покупали у него долги разных авантюристов, которых происхождение или связи мешали взять в прямой оборот. Мэтр Валантэн оказался орешком покрепче, но довольно быстро стало понятно, что последний раз документы он заверял очень давно, а сейчас он живет другим. Мы попросили того же старшего Орсини проиграть некую сумму в долг, и проследили за тем, чтобы мэтр об этом узнал. А потом посмотрели, куда он понесет расписку. На этом вопросы у нас закончились.

Гость благодарит кивком, молча.

— Да… — подумав, добавил де Корелла, — все это время мы искали друзей и собутыльников де Митери и нашли всех, кроме одного очень сомнительного датчанина, который вошел в ваш особняк и из него не вышел.

— Вы совершенно правы, он не вышел, он выехал, — слегка поводит кистью гость. Он вообще удивительно скуп на жесты. — Теперь, полагаю, он больше не нужен… если только господин Орсини не желает свести с ним счеты за скверный розыгрыш.

— Я думаю, что господин Орсини полностью удовлетворен тем, что уже имеет. Благодарю, Мигель, вы свободны. Проследите, чтобы нас не беспокоили.

И последняя фраза означает, вдобавок, что слушать этот разговор нельзя никому. Включая самого капитана. Мигель не обидится, ему все понятно — если уж глава враждебной партии пришел с таким визитом, то лучше убрать с дороги все, что может его задеть. Мигель думает, что ему все понятно.

Почти все, но не все. Теперь их не потревожат, если только во флигеле не случится пожар, или в другом крыле дворца — цареубийство. Ни обслуга, ни свита с новостями, никто. А вина на гостя хватит, с лихвой, и я хочу, чтобы он задержался подольше.

Хороший день — с самого утра все получается. Волну и ветер нельзя терять, пусть иссякнут сами, когда настанет срок, но терять — нельзя. И господина герцога Ангулемского выпускать, не выслушав — тоже нельзя. Может и не вернуться.

— Простите за возможную бестактность… вы иронизировали в адрес покойного Людовика?

Гость опять наклонил голову, высматривая что-то свое. А потом кивнул.

— Отчасти. Я ведь действительно обязан ему и де ла Валле почти всем. С двадцати лет я мог только побеждать… и побеждать бесспорно, окончательно. Любая ошибка погубила бы мой дом и всех, кто рискнул связать себя со мной или просто честно выполнять мои приказы.

О нем говорят, что он был фаворитом покойного Людовика VII, что тот позволил герцогу Ангулемскому сделать отличную, не по летам, карьеру. Ставил, дескать, ровно туда, где можно было победить со славой. Взятие Арля — начало успеха, и еще семь лет на юге матери пугали генералом детей, а полководцы — солдат и королей. Арелат, Галлия, Толедо, королевство Неаполитанское… последние с герцогом Ангулемским лично не познакомились, но испугаться успели.

Вот так, значит, это выглядело с другой стороны. А встал и вышел он не потому, что устал бояться за свой дом. Хотя это было бы проще понять. Нет. Потому что от него требовали все больше и больше… глубже и глубже, так будет точнее. Король требовал, герцог рыл… и где-то между предпоследним и последним кругами ада кирка напоролась на камень. Удивительный человек. Зачем он это все столько лет терпел? Но вот этот вопрос вслух не задашь, увы.

— У моего положения было одно преимущество… меня довольно быстро перестали спрашивать, что я делаю и почему. Королю слишком нравились победы, а остальных связывал страх. Еще год-два — и я смог бы сделать намеренно то, что у меня получилось случайно.

— У покойного Людовика было много сторонников, готовых мстить? — А мне казалось, что уже четыре года назад никого, кроме ненавидящих, но боящихся поднять голову, не осталось. Видимо, я опять ошибся…

— И это тоже… но вокруг было куда больше людей, готовых на все, чтобы не испытывать страха. И знающих только один способ не бояться.

Его, конечно, боялись. Боялись до того, как на короля упало распятие — как королевского цепного пса, почти бешеного, поберегись — растерзает. Боялись после — что возьмет власть, и тогда припомнит всем и все. Боятся даже сейчас, хотя неполный год царствования Карла и следующий год, правление нынешнего короля, чуть-чуть охладили это раскаленное железо, Аурелию. Но только чуть.

Солнце окончательно заползло за горизонт — медленное орлеанское солнце, ленивое и усталое. Дома оно светит ярче, гуще и двигается быстрее. В начале лета долго висит в нижней трети неба, а потом валится вниз, словно опаздывая на свидание с другой стороной света. Зажечь ли свечи? Алый свет угас, а лампа не слишком хорошо освещает кабинет. Пожалуй, будет достаточно одного подсвечника. Три свечи, не слишком близко — хоть я и не знаю, по душе ли гостю полумрак… а, кажется, вполне по душе.

Вино, до краев бокала — и будем надеяться, что герцогу Ангулемскому не настолько надоело все южное, чтобы еще и вино из окрестностей Марселя не пришлось по вкусу.

— Меня пугает страх… То, что он делает с людьми. — С королями особенно, с королями по имени Людовик… вдвойне и втройне.

Вернуться в кресло, наблюдать, как гость слегка щурится — не потому, что ему недостаточно света, похоже, что он видит в полумраке не хуже меня. Он просто примеряется с ответом как с выстрелом. Как и его король — выстрелом, не выпадом и не ударом… он настолько привык удерживать предельную дистанцию, что, кажется, иначе уже и не умеет. А я не люблю дальнобойных орудий.

— Я обратил на это внимание в то утро в малой королевской приемной. Кстати, вам же, вероятно, не все объяснили… когда это случилось с Его Величеством в первый раз, вернее, когда это в первый раз произошло на людях, двор и округа чуть с ума не сошли от ужаса. Вернулись нестарые недобрые времена… Но голову потеряли не все. А на следующее утро Его Величество распоряжения свои отменил, тех, кто ринулся их выполнять, в лучшем случае, погнал взашей — а тех, кто промедлил или ничего не сделал — наградил. И многие решили, что это был такой способ узнать, кому можно верить. А потом это случилось во второй раз. И в третий… Все начали привыкать. А потом Его Величество узнал о кое-каких злоупотреблениях на севере, и разгневался уже всерьез. И тут отмены наутро не последовало, к удивлению многих. Вы понимаете, о чем я?

— Пожалуй… не вполне.

— Большинство по-прежнему пытается определять курс по настроению короля, а не по существу дела. В королевском совете таких — половина. И других людей нет. Людовик Седьмой правил слишком долго.

Аурелия. Это Аурелия. Это даже не Толедо, а уж тем более не дом. Страна, где люди привязаны к земле и им остается, как флюгерам, держаться ветра и вертеться вслед за ним, оставаясь на месте. В первую очередь — простолюдинам, конечно. Но и высшие многим похожи на тех, кем владеют. Так часто случается: мы считаем нечто имуществом, думаем, что распоряжаемся им — а оно исподволь завладевает нами, и само начинает распоряжаться, изменяет под себя.

Настроение короля… что ж, у всех есть настроение, у низших и высших, но настроение — не политика, не закон, не приказ. Отцовский нрав общеизвестен, но кто и когда путал гнев Его Святейшества с волей?

— Вы это видите иначе… и не считаете, что настроению позволено править даже человеком, верно?

— Это не всегда возможно — мешать настроению. Не для всех. И иногда это ошибка. Но обычно я вижу это иначе… как вы думаете, господин герцог, почему я отвечаю на ваши вопросы?

— Не знаю, господин герцог, а не зная — не хочу выдумывать, — улыбается хозяин. — Мне остается только надеяться на то, что мои вопросы не слишком бесцеремонны… — Они не «слишком». Они бесцеремонны за гранью оскорбления, за гранью неприличия… и в шаге от откровенности. — А вам не слишком скучно отвечать на них… чужаку.

— Вам не дадут командовать кампанией. При де ла Валле вы останетесь только наблюдателем, каков бы ни был ваш официальный статус.

— Вы много лучше знаете господина коннетабля, а у меня опыта не больше, чем у его сына… так что, возможно, вы правы. — Очень интересный поворот беседы. Очень. Но, помилуйте, господин герцог, не хотите же вы, чтобы я действовал против де ла Валле?.. Или все-таки хотите?

— Я посмотрел на ваших людей. И тех, что здесь, и тех, что под городом — кстати, вы неплохо их спрятали. И на вас я тоже посмотрел. Я сказал Его Величеству «да», и, значит, до конца кампании у нас мир. Вы можете командовать своими людьми — и всем, с чем сумеете справиться сверх этого. Может быть, у вас нет таланта к делу. Но тогда вам нужно учиться распознавать его в других.

— Благодарю, вы действительно добры ко мне. — И немного опоздали с советом.

Прошлым летом за одни последние фразы я был бы вам признателен по-настоящему, но все это сказали мне другие. Но вы так же наблюдательны, господин герцог, и я не играл пустыми вежливыми оборотами, когда говорил «добры». Подобный совет стоит очень дорого, а самое ценное в нем — та самая бесцеремонность. Неподобающая, недопустимая… ответная; кажется, разговор складывается.

А еще я знаю — теперь знаю — что тогда, в королевской приемной, вы тащили мне на выручку супругу коннетабля, будучи искренне уверенным в том, что я потребую от короля наказать вас за шантаж.

— Это не тот вопрос, на который можно дать ответ сразу, — кивает собеседник. — И мне не нужно вам объяснять, что вы на этом потеряете.

Да. Это не нуждается в объяснениях… но, в сущности, я не потеряю. Я только не приобрету, а это неприятно, но могло бы быть и много хуже. Удобная возможность оборачивается проволочками и лишними, ненужными играми, но я уже взял гораздо больше, чем рассчитывал.

Но гость это понимает и сам. И я хочу говорить не о будущем. Я хочу говорить о прошлом. Пока что.

— Возможно, знай я больше о характере господина коннетабля, мне было бы легче понять, что делать. — Объясните мне. Расскажите. Подскажите…

— Я бы ответил вам, но с этим следует обращаться не ко мне. Я слишком плохо отношусь к господину коннетаблю, чтобы его понимать. Я представьте, практически до последнего не замечал, что заговора в стране два… обнаружил где-то за полгода до истории с Фурком. Впрочем, они с принцем меня до самого конца так и не увидели, но уж это не удивительно. А вот я должен был задуматься раньше, но не сделал этого, неприязнь помешала.

Чезаре кивает. Всего этого могло бы и не быть вовсе, не реши я четыре года назад, что лучше армия с гнилой головой, чем армия вовсе без головы — на нашей территории, чужая и не самая маленькая. Что бы тогда вышло здесь? Сложно представить, не сделав слишком много ошибок в прикидках… впрочем, и не нужно. Что случилось, то случилось. Не думаю, что гость на престоле Аурелии был бы для нас более выгоден. Удобен в чем-то — меньше проволочек, глупостей, траты сил; но только в этих мелочах.

— Господин коннетабль причинил вам много неприятностей?

— Господин коннетабль меня повышал, — усмехается герцог Ангулемский. — Полагаю, намерения у него были самые лучшие, как и всегда, впрочем. Мне было двадцать с небольшим, когда я получил генеральское звание и назначение на юг. Видите ли, Его Величество в то время категорически не хотел видеть меня в живых — со мной все время случались какие-то странности… и рано или поздно моя удача закончилась бы. Вот де ла Валле и решил, что на высокой должности и в горячем месте я проживу дольше. Несчастный случай с генералом в ходе кампании может обойтись дорого. Господин коннетабль, как опять же для него характерно, не понял другого. Полковник северной армии в своем падении не увлек бы за собой никого.

«Времена проскрипций, — говорит Гай, — Затянувшиеся на годы и годы…»

Мне кажется, де ла Валле все прекрасно понял, думает Чезаре, просто не нашел другого способа. Он пытался прикрыть от королевского внимания всех, кого мог. И у него отчасти получилось. Аурелия воевала со всеми двадцать лет подряд, и армия была самым безопасным местом. Трудами господина коннетабля. Но герцога Ангулемского коннетабль не знал, а спрашивать, чего желает молодой полковник, из которого выйдет такой хороший генерал, только подпиши приказ — не стал. Рассудил, должно быть, по себе: лучше жить. Пока живу — действую.

А герцог Ангулемский вовсе не действовать хотел. А танцевать со щитом порядком устал, и ни малейшей благодарности за такой подарок не испытывает. Покойного короля он перевел в разряд стихийных бедствий, определил ему место — под землей, и перестал о нем думать, как о живом. А вот господина коннетабля, живого и разумного человека, за медвежью услугу невзлюбил. Это случается, и не так уж редко…

Я бы поменялся с ним местами. С герцогом Ангулемским, не с коннетаблем… Интересно, поменялся бы он местами со мной?

Еще вина. Бокалы не должны быть пустыми.

— Здесь… я имею в виду Аурелию, очень тесно действовать. Вы, должно быть, знаете о том, как Его Святейшество назначал моего брата командующим… и что было после. И в какой мере — для всех. Здесь же… — иногда мне жаль, что я не понимаю удовольствия от брани. — Вы заставили меня задуматься. И желать союза. Хотя бы до конца кампании. — Пауза, улыбка, взгляд прямо в глаза. — Я хотел бы у вас учиться…

Гость опять смеется, коротко и беззвучно. Он не двигается почти, когда смеется, только плечи трясутся. Даже рука с подлокотника не поднялась. Наверное, это должно раздражать.

«Еще как!» — отзывается Гай.

— Теперь я понимаю, почему вы на людях так строго придерживаетесь дипломатического протокола, господин герцог. Впрочем, отчего нет? Марсельская кампания, вопреки убеждению Его Величества легкой не будет… но дома вам предстоит война куда более долгая, и куда менее приятная, потому что вам придется оглядываться и на потери противника. В этом смысле вам, кстати, де Рубо подошел бы больше меня, но, к сожалению, наблюдать его методу мы с вами сможем только через поле.

Кажется, минутой раньше мы не поняли друг друга и, видимо, только по моей вине. Я забыл, что это — Аурелия. Я не хотел говорить того, что им будет воспринято, не может не быть воспринято, как царственная снисходительность и благосклонность свысока. Я имел в виду только то, что сказал: у меня недостаточно опыта, и я об этом знаю, среди полководцев Аурелии именно вы мне кажетесь наиболее предусмотрительным и близким по складу ума, и я хочу у вас учиться. Только это.

Я все время забываю, что я не дома.

Ладно, поздно. Может быть, и из этого получится что-нибудь забавное.

— Вы не жалеете теперь, что позволили генералу де Рубо уйти?

— Я? Противнику? Уйти? Ну что вы, герцог, такого не бывает. Такого обо мне не говорят ни друзья, ни враги. Это была серия случайностей, недосмотр, вполне естественный для молодого человека, вынужденного вести большую кампанию с необмятой под себя армией… и конечно же таланты противника. Желал бы я сейчас, чтобы дело закончилось иначе? — Валуа-Ангулем задумался. Кажется, по-настоящему. — Но мы не можем менять то, что произошло. А если бы могли, меня бы интересовали иные вещи.

Мигель не промахнулся с оценкой того, что случилось при взятии Арля, нужно его отдельно наградить. Благодарности тут будет мало. Очень неожиданно вышло. И неожиданно страстный — для гостя — монолог. Отчего-то мне кажется, что Его Величество недолюбливает герцога Ангулемского не в последнюю очередь за вечное показное спокойствие. Чувствует подвох, предполагает, что это ему назло. А на самом деле, наверное — из желания ни в чем не походить ни на него, ни тем более на его покойного тезку.

Когда тот, ныне мертвый, Людовик верещал на весь лагерь, требуя найти меня, мне это казалось смешным и нелепым — как будто уличный фигляр, не ради шутки, а всерьез пытается сесть на трон. Оказывается, забавного было не так уж много и лишь для тех, кто мог в любой момент ускользнуть от старого безумца.

— Например? — Что бы хотел изменить этот человек? Хотел бы он вообще что-нибудь изменить?

— Мне кажется, догадаться нетрудно… А сейчас — что я не вмешался в каледонские дела в прошлом году.

— Но как я знаю, в прошлом году сторона вашей почтенной тетки одержала громкую победу…

— Да. А могла одержать куда более громкую. И тогда мы бы уже спокойно воевали на юге.

Забавная у гостя черта — что бы он ни сделал, ему всегда мало. Должен был — больше, лучше, дальше. Никогда, наверное, не бывает доволен собой, ни на минуту не готов одобрить себя, не способен сказать о себе «все правильно сделал». Должен был то и должен был это… даже если тогда — не мог, не предполагал, а узнал, смог и увидел — потом. Должен был. Никак иначе.

— Как сказала мне графиня де ла Валле, человек не всеведущ.

— Не всеведущ и не всемогущ. Потому и о прошлом жалеть не стоит. Всегда где-нибудь споткнешься, не здесь, так в другом месте.

Пожалуй, о прошлом хватит. Пока все получается неплохо, но не стоит испытывать судьбу. Поговорим о настоящем.

— Меня, господин герцог, все-таки что-то смущает в истории, которая позволила нам познакомиться ближе. Не действия человека королевской тайной службы, нет… само заведение.

— Простите, герцог, я не понимаю, что в этом заведении может смущать, помимо того факта, что оно стоит на городской земле, а не сгорело лет десять назад вместе с владельцами и частью клиентов?

— Я предполагаю… поправьте меня, если я ошибаюсь, что через это заведение ведется весьма активная переписка. Не только внутри Аурелии, а, скорее уж, в масштабах всей Европы.

— Вы не ошибаетесь. Де Митери не мог выбрать менее удачное место для увеселений.

— Но дело не в этом… Я и сам не знаю, в чем. Я надеялся, что вы сможете прояснить мои сомнения и недоумения. Дело не в переписке… мне не нравится это место само по себе. Нет, не тем, что там якобы происходит… — мне не нравились лица вернувшейся оттуда троицы. Передо мной сидели те, кто был, и те, кто не был — и я знал, хотя и не спрашивал, кто из моей свиты побывал в пресловутом «Соколенке». Тени… не на лицах, внутри.

Легкие, едва уловимые, но очень четкие тени, проступающие из-под кожи. Не усталость, не дурное настроение. Что-то совершенно иное: не та тень, что отсутствие света, а та тень, что существует сама по себе.

Я был с ними куда резче, чем собирался поначалу — из-за этих теней…

— Мне всегда казалось, что оно не нравится мне именно тем, что в нем происходит… Видите ли, я не привык прислушиваться к собственным чувствам. В большинстве своем они либо неуместны, либо опасны, либо несвоевременны.

— Господин герцог Ангулемский… — и это не то удивление, которое нужно скрывать, нет.

— Что в этом удивительного? Вы же видели Его Величество. А у меня бы это приняло куда менее забавные формы.

— Видимо, вы правы. — По крайней мере, вы не спрашивали моего мнения на сей счет, и я не буду его высказывать. — Но поскольку мы не можем доверять одним своим чувствам… отчего бы не довериться другим?

— Вы предлагаете пойти и посмотреть? Как-нибудь в середине вашего дня?

В этом вопросе должна бы звучать ирония: если кто-либо опознает любого из них в «Соколенке», шум поднимется сильный и опасный, а уж вдвоем… Однако, иронии не слышит не только Чезаре, но и Гай.

— Именно. Например, сегодня днем.

— Принято. Я полагаю, нам лучше будет встретиться в городе. Я найду место — и пришлю человека.

Вот оно. Вот почему все остальное отработано и откатано до блеска, до бездумного, механического совершенства. Чтобы внутри этой клетки, этого скелета, этого доспеха можно было принимать любые решения… чреватые любыми последствиями. И знать, что в каждый момент ты сделаешь, что захочешь. И только то, что захочешь.

«Самообман. — говорит Гай. — Но зато и скучно не бывает.»

3.

В те годы нами правила война, В те годы нами правила неправда — И плоть земли жрала людскую плоть, Лишь потому, что страх висел над нами И только светлым языком копья Могли монголы говорить друг с другом…

На бумагу ложится уже написанное. То, что можно править, то, что существует — плотное, вещественное. А до того оно крутится, варится, проговаривается, строчка тянет за собой строчку — и начав, порой, со случайности, с подхваченного ритма, с удачного звукосочетания, часто выныриваешь на поверхность, смотришь — как вышло, что я это написал? Не думал же… А тут еще не хватает чего-то.

Узоры на скатерти — белые на белом, традиционная здешняя вышивка. Стоит недешево, так и заведение дорогое. Не хватает. Крови не хватает, чтобы публика вспомнила — не своей памятью, так родительской, давней, что это такое — смута. «Неправда с нами ела и пила…» Защиты нет, опоры нет, одиночке — не выжить, слабых просто уносит ветром, а сильных — рвут на части, потому что рядом с ними страшно. Было, было. Широкие теперь улицы в городах Большого Острова — и в Камбрии, и в Британнии.

И так легко было свернуть в ту же сторону, что и монголы. Повезло. Наши объединители были не великими, а мелкими негодяями. Куда там завоевывать мир, они просто мечтали умереть своей смертью.

Заведение дорогое, а сквозняк — вот он, гуляет по спине, странный и неправильный сквозняк, даже для поздней орлеанской ночи слишком холодный. Зимний, или, скорее уж, осенний — сырой, настойчивый, пробирающийся до самой кожи через три слоя ткани. Не сквозняк даже, а щупальце тумана, такого, которому в Орлеане делать нечего: густого, плотного, хоть ножом режь. Пудинг, а не туман. Позавчерашний пудинг, успевший набухнуть влагой и осклизнуть… пакость какая. Лезет и лезет — и под рубаху, и в голову этот невесть к чему, невесть зачем нужный сквозняк. Надоел…

Не задался день. Человек из королевской канцелярии опять назначил встречу в «Соколенке». И не только потому что похоть как грех в глазах его начальства простительнее сребролюбия, но и потому что здешние радости ему попросту нравятся. А оплатит их, конечно же, Кит. Так мало того… в нижней зале, где просто хорошо кормят, обнаружился Уайтни. Сидел и ужинал. Наверное, тоже по какому-то делу. И пришлось просить обслугу, чтобы проводили наверх — и тихо. И гостя китовского предупредили. Потому что нечего Уайтни видеть, с кем Кит встречается. И самого Кита ему видеть тоже не нужно, потому что сэр Николас за Уайтни кого-то поставил, и нехорошо выйдет, если наш юный коллега задумается и обнаружит слежку. Ну ладно, отдельный номер, хоть поработать, пока не началось — так ведь не получается.

Сквозняк в качестве причины, по которой все дельные мысли скоропалительно разбегаются из головы — это попросту смешно. Где их, спрашивается, нет — сквозняков? Везде есть — и во дворце, и в лавке, и в трактире, и в лачуге, и в амбаре; везде, где отыщутся четыре стены и крыша, будут щели, будет играть сквозняк. Привычное дело. Здесь ведь и не холодно, и не дует по-настоящему. Так, мелочь. Навязчивая, надоедливая мелочь.

А отвлечься от нее не получается, сама отвлекает, как комар над ухом, когда пытаешься заснуть.

Уайтни тоже не причина — молодой человек делом занимается, встречается с кем-то. Хотя… когда сэр Николас рассказывал послу Корво о договоре, тот уже знал. Так решил Трогмортон, а ему в подобных вопросах можно доверять. С момента совещания в посольстве до разговора Никки с послом прошло часов шесть: собирались около полудня, а в начале вечера оказалось, что для господина герцога Беневентского наши новости — уже не новости. Что никак не может радовать, поскольку уж больно узкий круг подозреваемых получается. Таддер и Уайтни, двое. Но Таддер не обзавелся новыми и неожиданными привычками, в отличие от Уайтни. Совпадение?

Нужно проверять. И время на это найти… где-то. Холодно. А есть перед разговором не стоит — разморит. Окно, что ли, открыть — чтобы не сквозняк, а ветер?

Кит встал, и тут же остановился. Потому что сыростью тянуло не от дальней стены, где на высоте его роста находилось забранное всем, чем можно, окно, а слева: от глухой, тоже внешней, толстой стены дома, где только дерево, камень и штукатурка… На улицу ведь выходит стена. И снаружи сухо, а днем так просто жара. Стойка для одежды, рукомойник… а над ним зеркало. Не очень большое — даже в дорогом заведении ничего, крупней тарелки, не повесят. Но зато новомодное, стеклянное, на амальгаме. Только неудачное: вроде сделано недавно, а уже позеленело слегка.

Неудачное… они с ума сошли в этом чертовом буквально «Соколенке»?

Жить надоело. А для того чтобы повеситься или сигануть с Орлеанского моста чего-то не хватает, видимо, того самого ума, с которого сошли. Вот и приходится искать такой замысловатый способ познакомиться поближе с Трибуналом и помирать не абы как, а долго и шумно. Зато со славой. Определенного рода…

Подобные зеркала Киту были знакомы. Достаточно давно и достаточно подробно, чтобы понять: не случайное. Бывает, что человек в отчаянии пытается достучаться хоть куда-то и ненароком открывает зеркало. Тут не так. Кто-то не раз и не два использовал сей предмет для своих целей. И вполне успешно.

Здесь использовал. Вот прямо в этой комнате. Но это еще не сумасшествие. Сумасшествие — и самоубийство — пускать в эту комнату посторонних. И не просто посторонних, его, Кита, пускать. Студента. С островов. Это при том, что из всех частей бывшего Верховного Королевства колдовство само по себе под запретом только в Арморике. Это при том, что в университетах Альбы — что в Оксфорде, что в Лондинуме, что в Каэрлеоне, что на Черном Озере — каждый первый балуется магией и каждый второй — черной.

Конечно, далеко не любой островитянин на глазок открытое зеркало от обычного отличит. Но — может. И не всякий с этим в Трибунал пойдет. Но — может. Потому что магия-то в Альбе не запрещена, а вот умышленное убийство — смертное преступление, если только убитый не дворянин, а причина — не политика. А чтобы открыть это зеркало, убивали.

Неплохо бы пройтись по соседним комнатам, по тем, что пустуют, и посмотреть, что там с зеркалами. Один здесь подобный подарочек — или встречаются чаще…

На мгновение закралась мысль, что не ошибка и не случайность, а чей-то умысел. О почтенных негоциантах думать нечего, они от подобных фокусов бесконечно далеки, да и взялись за ум, наблюдение сняли, между собой договорились. Все живы, все целы, и ни одна случайная телега больше рядом с Китом не оказывалась. Но кто еще — кто и почему именно таким сумасбродным образом?

Ну что ж, проверить проще простого. Открыть дверь и выйти в коридор. В незанятых комнатах двери полуоткрыты. Здесь мы были, здесь все в порядке. И здесь были. А здесь не были, но зеркало как зеркало. А в следующей… а в следующей не убивали. Баловались просто. Но тем же самым. Значит, не умысел, скорее всего. Случайность. Нужно Уайтни спасибо сказать. Да и привыкли здесь уже ко мне, третий год захожу не реже раза в неделю. Привыкли, расслабились, допустили оплошность.

Вот, значит, почему мне так тошно здесь порой бывало… не знаешь, не понимаешь, а чувствуешь.

А если подумать — понятно. Самое естественное для таких дел место. И детей сюда приводят — и перекупщики, и сами родители. И тому, что время от времени они мрут, никто не удивляется: дети до возраста конфирмации на земле некрепко держатся. И если даже кто что почует, то сочтет, как я, что это местным поганым промыслом от заведения несет.

Наверное, с промысла все и началось. Некоторыми вещами на одном месте долго заниматься нельзя: испортишь место так, что не заметишь, как сам начнешь портиться. Капля по капле, пакость за пакостью, и уже не нужно тебе орать и из кожи вон лезть, чтобы дозваться. Само придет, постучится, под руку толкнет — продолжать или что-то почище прежнего выдумать…

Странная вещь — мое везение, подумал Кит, вернувшись в свою комнату. Просто-напросто не хотел встречаться с коллегой, а обнаружил то, что местные олухи долго и успешно скрывали ото всех. И что теперь с этим делать? Так не оставишь, разумеется.

А ведь на них даже не донесешь. Слишком многие здесь вели дела — и мы в том числе, годами. Если «Соколенком» займется Трибунал, они вытащат на свет все. А займется ведь. Они совсем страх потеряли.

Трибунал не слишком интересуется перепиской шпионов и заговорщиков, торговцев и разведчиков. Но все будет внесено в протоколы, все до последнего слова, до описания случайного посетителя, ошибившегося с заведением пять лет назад… все это будет записано, заверено, скопировано. Попадет и в королевскую тайную службу, и к Его Величеству прямиком. Людовик VIII, конечно, знает о том, чем занимаются в «Соколенке» — и о притоне разврата, и о притоне разведки; его люди тоже пользуются этим ни богу, ни черту не угодным заведением. Но сколько новых и неожиданных связей прояснится, сколько дорожек обнаружится, по которым на самом деле передвигаются — прочитываются, копируются, подделываются — письма, донесения и пакеты… Нет уж, о подобном лучше и не думать. Мы не только всей Европе паутину оборвем, мы ее и себе испортим начисто. И погорим крепко.

Значит, быть дому сему пусту. И быстро пусту. И так пусту, чтобы его падение ясней ясного сказало: это место проклял Бог и поразили люди, а властям тут расследовать нечего.

Разговор — долгий и скучный, сегодня ничего интересного человек из канцелярии не сказал, что не помешает ему развлечься за счет Кита… Ну, пусть развлекается напоследок, скоро ему придется искать другое место, зло подумал Кит, спускаясь вниз.

Ужинать иногда все-таки нужно. Кухня в «Соколенке» — многим заведениям на зависть, и теперь тут можно есть с удовольствием. Содом, говорите? Гоморра? Интересно, понравился ли ангелам ужин в доме Лота? Думаю, что понравился. Тем более, что господин Уайтни из общей залы куда-то делся, то ли закончил со своими делами и ушел, то ли поднялся наверх.

Мясо с винной подливой и лесным орехом здесь хорошее. И лепешки вкусные. Вино тоже неплохое, но… все-таки не то. Яблочное и вишневое лучше делают дома. А виноградное — южнее. А для горячего с пряностями сегодня слишком теплый вечер… «И плоть земли жрала людскую плоть, и страх земной сожрал людские души, и только светлым языком копья…» лучше, определенно лучше, уже на что-то похоже… а вот и Уайтни идет. Нужно будет поймать его потом и сказать, чтобы искал себе другое дупло. Это скоро сгорит вместе с ульем.

А сейчас я его просто не вижу. И он меня не видит.

Но задержаться стоит. Может быть, тот, с кем он встречался — сродни чиновнику королевской канцелярии и тоже сейчас будет развлекаться, совмещая полезное с приятным. Может быть, повезет — и я увижу кого-то знакомого, а не увижу — так попросту понаблюдаю, кто еще будет спускаться. Хотя если гость Уайтни не дурак, то выйдет черным ходом. Да и капюшоны здесь обычно надвигают на самый нос.

Но что же делать мне? — я не стрела и не копье в руках вождя вождей, а в этом новом мире нет свободных…

Да… это мотив, это, пожалуй, мотив для всего. Как сопротивляться тому, кто покончил с междоусобицей? Как воевать против того, кто сокрушил древних врагов и сделал так, что солдаты империи перестали пропалывать степь от «сорных» народов? Но как подчиниться тому, кто в обмен на мир и безопасность, на закон, согнул всех под себя — и не оставил в мире живых степняков, кроме своего войска? Воевать нельзя, уступать нельзя. Можно просто жить и умереть. Чингис — велик и достает до неба, а вот враг у него будет просто человек.

Если правильно сделать, это пойдет. Такого у нас со сцены еще не видели. Надо мне было раньше решить сжечь эту лавочку, уже пьесу бы закончил.

Конечно, если писать на латыни, то ставить можно и дома, и на материке… сразу. Но не получается. Переводить потом — иногда да. А писать — никак. Материал не тот. И не объяснишь. Разве что кузнецу какому-нибудь, или ювелиру. Золото латыни, сплавы романских языков, медь аллеманского, серебро гибернийского — и наша бронза. Колокольная, артиллерийская — и черная, оружейная. Дай нужную присадку, и заменит любой металл, в любом месте. И сказать можно даже то, что на другом языке и подумать-то не получится. Только брось семечко — и полезут из земли наконечники копий и верхушки шлемов…

По лестнице сверху неспешно спускаются трое. Плащи дело привычное, а вот маски — редкость, на полуострове это любят, и там, где нужна тайна, и просто ради элегантности, а в Аурелии не слишком прижилось пока.

Двоим из троих маски не помогут. Я эти силуэты знаю, и походку, и осанку, и жесты. На солнце посмотришь, потом веки прикроешь — и все равно видишь сияющий круг. Отпечаталось. Вот и у меня эти двое давным-давно под веками отпечатались, ни с кем я их не перепутаю.

Тем более, что эту вот мягкую походку очень крупной кошки, очень сердитой — сейчас — кошки вообще с другой перепутать трудно. И второго, который всегда готов первого прикрыть, и каждый шаг, каждое движение по первому настраивает — тоже ни с кем не спутаешь. Когда они вдвоем идут. Отдельно — дворянин и дворянин, наверняка, хороший мечник, но ничего более.

Третий — не вполне с ними. Хоть и идет рядом, но куда более посторонний, чем первые двое друг другу. Маска маской, а часть лица видна — глаза темные, нос с горбинкой, рост, осторожные движения… кажется, это старший Орсини, Джанджордано.

А перед ним — Его Светлость герцог Беневентский в сопровождении капитана своей охраны.

В «Соколенке». Ясной ночью. Не особенно даже скрываясь.

С ума бы не сойти…

Ну конечно… Если бы я был герцогом Беневентским и мне нужно было встретиться с тем же Уайтни, куда бы я ходил? Да сюда бы и ходил. Он, наверное, затем и шум с проповедью устроил, чтобы его свита сюда не шлялась — и на него самого случайно не налетела. Нет. Это я рано выводы делаю. Зеркало было совпадением, случайностью. И эта встреча, возможно, тоже случайность.

Но все это нужно проверить. И присматривать теперь за заведением, чтобы лучше понять, что именно тут делается. И как его удачнее скушать.

Хорошо, что я не пишу комедии положений. А то соблазнился бы.

4.

Королева Жанна любуется голубями. В прозрачно-синем, без единого облачка, даже без легкой светлой дымки, небе играет стая белых голубей. Птицы то возникают из синевы, ярко блещут на солнце оперением, то, разворачиваясь на лету, становятся едва заметными серебристыми тенями, потом и вовсе пропадают, чтобы через мгновение — вдох, два вдоха — вновь вернуться во всем блеске.

За этим можно следить бесконечно. За голубями, за Жанной Армориканской, запрокинувшей голову к небу…

Просто очень красивые птицы и очень красивая женщина. Вся — изнутри и снаружи. И знает, что ею любуются. Ей нравится. Голубям, наверное, тоже нравится. А на той стороне двора блестящие окна, черепица, частокол дымовых труб, вытянутые морды чудовищ на окончаниях водостоков. Кто-то первый придумал такую морду — может, просто змею хотел изобразить, или борзую, а получилось что-то несусветное… и понравилось, прижилось. И теперь по всему материку торчат из стен клювы и пасти как пострашнее. А люди уже и не замечают, не помнят, что должны пугаться. Ну да, горгульи, это правильно, красиво, как надо.

Жанна поворачивается. Солнечный луч скользит по ее щеке.

— Ваше Величество… — Иногда кланяться себя заставляешь силой, ради дела, напоминаешь — спина не переломится от соблюдения правил этикета, не переломится… С Жанной не так. Перед ней и поклониться в удовольствие, и постоять за плечом, пока она смотрит в небо — все в удовольствие. — Я счастлив быть допущенным к вам в этот день, который вы сделали чудесным одним своим согласием принять меня.

Жанна Армориканская смеется. Солнце отражается в глазах, а они будут поярче неба. Такая густая лазурь, которая только к вечеру наберется, ей еще настаиваться и настаиваться с самого рассвета.

— Если смерть, как предполагают, особа женского пола, граф, то я понимаю, почему она обходит вас десятой дорогой. На ее месте любой опасался бы за свое сердце — отнимете и не заметите.

— Все дело в том, что мое собственное сердце принадлежит прекраснейшей из королев. Что же мне остается делать? Нельзя же жить и вовсе без сердца?

— Хорошо, граф, я возьму у вас это яблоко — но у меня под рукой нет Елены.

— Что Елена, Ваше Величество? Всего лишь смертная женщина… а вы — прекраснейшая из небожительниц! — Так, «прекраснейшая» была только что, повторяюсь. Ну что ж, сойдет за признак глубокой озабоченности и вообще печали.

Потому что радоваться мне сейчас совершенно нечему, мне надлежит рыдать и рвать на себе волосы от горя, так думают решительно все вокруг… что ж, будем рыдать и рвать. А также ныть и клянчить.

Посла нельзя убивать сейчас… его вообще не хочется убивать, смертно — особенно после того, что он сделал для Жана с его девочкой, в первый раз и особенно во второй. Смелый человек оказался, и нежадный. Лучше бы на ком-то другом все сошлось. Но сейчас в любом случае рано — Людовик еще может успеть снова договориться со всеми, и все-таки выступить в этом году, до штормов. А вот через три недели, через месяц будет самый срок. Вернется Хейлз из Арморики, злой как черт, зацепится с первым же неприятным человеком… А что людей я набрал втрое больше, чем мог бы, да не только в Арморике, это до Орлеана не скоро дотечет. Эти люди и деньги, что уплывут с ними — на тот случай, если посол окажется лучше, чем мне рассказали, или если поединок не сойдет мне с рук. Они пригодятся все равно. Не Марии-регентше, так Джорджу Гордону, канцлеру. Этому можно верить даже в том, что касается золота.

Гнусное все-таки ощущение… но изображать мировую скорбь — помогает.

— И потом, если бы я был Парисом, я отдал бы яблоко не Афродите…

И пусть Жанна сама решает, на кого больше похожа — и вспоминает, что пообещала каждая из богинь Парису за решение в их пользу.

— Елена, значит, вам не нужна… — задумывается Жанна.

Не нужна, верно. Что я с ней делать буду… да и от той Елены, что есть у Жанны Армориканской поблизости, у меня слишком часто сводит скулы. Казнью будут грозить — все равно не соглашусь. Сестрица покойного Роберта мне ни с какой стороны не пара: жениться — так слишком высокого полета птица, сестра королевы, а поухаживать… я лучше гадюку заведу, приручу, баловать стану. Приятнее и надежнее. Зато сама Жанна — наполовину наша, хоть и по мужу, и никогда не смотрела на другую сторону.

Почему-то за пределами Каледонии у Стюартов куда больше верных союзников, чем внутри. Вот пророков в нашем отечестве — избыток, один Нокс на десяток потянет, а тех, кто, выбрав поле, будет на нем стоять до упора… один Джордж Гордон, граф Хантли и получается, двадцать с лишним лет канцлер при Марии-регентше, кому рассказать — не поверят, что такое бывает, а он все-таки есть…

И Жанна, которая могла бы про нас забыть и не тратить время на каледонские дела — тоже есть. Хорошо, что у них с Людовиком так вышло, Жанна не Клод, Жанна у короля поперек горла не торчит. Да и ночная кукушка дневную всегда перекукует.

Только бы поздно не было… но теперь уж, кажется, бояться нечего.

— Нуждаетесь же вы во власти и победах, — делает открытие Ее Величество. — Граф, глядя на вас я думаю, что вы бы на месте Париса разрезали яблоко пополам и отдали каждой богине по части. Вы… плут вы, вот вы кто.

— Я огорчен. Я повержен во прах. Богиня моя, вы меня недооцениваете. Будь у меня яблоко, я пришел бы в Азию и показал бы яблоко тамошним владыкам, объяснив, кому его отдам в ближайшее время. Потом проделал бы то же самое с Элладой. Ну а напоследок и к Елене заглянул… Как-никак, дочь Зевса и королева Спарты и, говорят, в ее присутствии земля давала три урожая в год — а такое никому повредить не может.

Жанна сжимает губы, потом все же не выдерживает — смеется снова. Голуби, только-только обсевшие нескольких ближайших горгулий, снова срываются в небо.

— Но у вас нет яблока… хотя за эту шутку можно купить благосклонность и у богини. Только я, увы, всего лишь женщина, а Аурелия связана договором.

— Ваше Величество, пока диспенсация не вручена и о новом браке не объявлено, им не связаны вы.

— Чего же вы хотите, граф? — Вот за это Жанну можно не просто любить — обожать. За женскую мудрость и мужскую решительность сразу. Да что там мужскую… Сколько Клод с королем друг другу головы морочили, прежде чем договориться? Месяца полтора. Все вокруг да около, ни слова в простоте. А тут — спросят, ответишь, получишь ответ. Все просто и легко, и даже если ответ — «нет», не огорчительно. Значит, и впрямь не может, и есть серьезные причины к тому.

— Я хочу того, что выгодно вам и вашему будущему супругу. В Арморике живет много каледонцев — и я хотел бы получить разрешение набрать там людей… и возможность это сделать. Хоть что-нибудь. Его Величество может считать, что после победы на юге он легко отыграет все назад, но вы разбираетесь в наших делах лучше. Если мы не удержим хотя бы север, Каледония станет частью Альбы — и очень надолго, если не навсегда.

При слове «Альба» Жанна невольно морщится. Немудрено — во-первых, всякий обиженный альбийской королевой подданный обычно бежит именно в Арморику, где у него уже и родни и друзей хватает. Особенно если этот подданный — католик. Во-вторых, именно на Арморику и Нормандию частенько сваливается военный флот Альбы. Так что не любят там верных подданных Ее Величества королевы Маб сильно. Очень сильно. Зато любят и привечают всех, кто с Альбой на ножах.

А еще Жанна думает о том, что армия уходит на юг. И что очень хорошо бы сделать так, чтобы у Альбы на время марсельской кампании и правда были связаны руки. Ему не нужно читать мысли королевы армориканской, тут все давно ясно, как это небо. Одна беда — Арморика невелика и небогата. Не сможет предложить много, даже если захочет. Но Джеймсу Хейлзу сейчас положено находиться в отчаянном положении, когда любая крошка — может быть, шанс дожить до весны.

— Я дам вам двадцать пять тысяч ливров, позволение набирать людей в Арморике и письмо к адмиралу моего флота, — армориканский военный флот — одно название, сущие слезы, но все-таки флот, а потому к нему прилагается адмирал. — Вы сможете перевезти набранных вами людей в Лейт. И я надеюсь, что вы не станете пренебрегать различными не слишком законопослушными армориканцами, — подмигивает Жанна. — Я даже надеюсь, что некоторую часть своих неверных подданных больше не увижу никогда.

И торговаться смысла нет — Жанна обещает ровно столько, сколько может.

— Ваше Величество, насколько я могу положиться на альбийцев, а на них в этом смысле можно положиться всегда, вы этих людей не увидите…

— Нужно ли вам позволение вербовать солдат на копях и каторгах? — Жанна, кажется, полностью поверила, что у просителя безвыходная ситуация, и теперь всеми силами пытается помочь. До чего же славная женщина… даже слегка неловко водить ее за нос, хотя кому и где мешали лишние полтысячи солдат? Особенно, если есть деньги, а они уже есть.

— Это не может повредить, Ваше Величество.

— Считайте, что все эти яблоки уже в ваших руках.

— Благодарю вас, Ваше Величество. Вряд ли они испортят мою бочку.

Жара стоит в Орлеане… и не та, что летом бывает дома — не добирающаяся до костей прозрачная жара, от которой трава желтеет в два дня и стоит такой до следующего дождя, только вереску все нипочем. Здесь жара забирается в глотку, давит на глаза изнутри, и все вокруг будто покрыто слоем горячей липкой пыли. Утром еще можно жить, а к середине дня уже хочется не то зарыться в землю, как саранче, не то убить кого-нибудь.

Уличная грязь почти перестает чавкать и начинает сыпаться — и становятся видны все трещины, дыры и прорехи — вещи и дома словно стареют на глазах. И не только на вид. Не далее как сегодня утром на Джеймса упал балкон. На его же собственной улице — соседский, напротив и чуть наискосок. Тоже неплохой дом, но старый. Джеймс с середины весны ходил по этой стороне улицы — какие-никакие, а тень и прохлада. Услышал скрип наверху, привычно сделал шаг вбок — и только когда сверху посыпалось, понял, что услышал. Ногу ушиб. Плащ весь каменной крошкой покрылся, белая и желтая мелкая дрянь такая, не вытряхнуть самому. Пришлось возвращаться домой, переодеваться. Если бы зашибло, вдвойне смешно получилось бы — горца в городе какой-то старой каменюкой прибило. Дурацкие здания, дурацкий город, жара…

Самое подходящее настроение для встречи с Клодом. Потому что с ним не нужно разговаривать, объясняться, договариваться… с ним нужно поссориться. Всерьез, вернее, почти всерьез. Не до оружия, но близко к тому. Потому что смерть посла не должны записать на его счет.

Поссориться так, чтобы свидетелей и сплетников хватило. Не в особняке герцога Ангулемского то есть. На людях. Мест, где можно таким образом пересечься с Клодом — немного. В орлеанском кабаке его не встретишь, а на прогулке… Клод на прогулке — отдельный анекдот, прогулкой он считает очень быстрые перемещения от одного нужного места к другому, и там он окружен лишь свитой. Свите запретят рассказывать, она и не выдаст. Остается только дворец.

Тем более, что еще нужно получить у Марии-младшей позволение на отъезд в Арморику. Формальность, но ее нужно соблюсти. Значит, дворец, середина дня… неплохое место, неплохое время. Господин маршал почти каждый день там, положено ему. И иногда покидает отведенный ему кабинет. Вот тут, в одном из самых любимых придворными коридоров, можно и завести разговор.

А дальше оно само собой пойдет. Есть в мире сложные задачи, но вот ссору с герцогом Ангулемским к ним не отнести. С ним нужно усилия прилагать, чтобы не поссориться… при первой же встрече. Да одного вида достаточно, чтобы вся желчь радостно ринулась наружу.

Правда, это не вполне взаимно. Сам маршал далек от несдержанности, так что поначалу его придется выводить из себя… нет, не из себя, это слишком сложно. Его придется старательно вводить в положение, из которого он сможет только ссориться. Дабы не уронить свою честь и так далее.

Попросту говоря, Клода нужно довести.

И действительно, чуть-чуть покараулили, и вот он, Клод, а с ним — его хвост. На самом деле, ничего глупого в присутствии большой свиты нет, особенно в этом дворце. Но нужно же на что-нибудь злиться.

На коридор никак не получается: и прохладно тут, и пол каменный — звонкий, фрейлины пробегают, туфельками цокают, любо-дорого посмотреть. Цветные квадраты, круги, треугольники на полу: солнце пробивается через витраж, свет проходит, а жара остается снаружи. Гвардейцы, через одного знакомые, стоят навытяжку, оружие вычищено, ремни и перевязи пригнаны — прицепиться не к чему.

А хвост герцога Ангулемского, все полтора десятка свитских, шуршит, стрекочет и щебечет, как очень тихая клетка с заморскими птицами. Удивительное дело, обычно они молча ходят, с постными мордами, а тут…

…самое время вспомнить про посла. И попробовать убедить себя, что во всем, даже в этом, виноват Клод. И о договоре он мне не сообщил. И денег не даст. И кузину свою обходит десятой дорогой вместо того, чтобы вложить ей ума промеж ушей. И вот если бы не Валуа-Ангулем, не пришлось бы мне браться за эту мерзость. А так — это он меня наемным убийцей и сделал.

Нет, неубедительно. Даже на полчаса себя уговорить не выходит.

Подойти, поприветствовать… и изумиться. Кажется, нам тут рады. Вернее, не то чтобы рады, но здороваются любезно, кузеном величают — и не проявляют ни малейшего желания избавиться.

Неудачно и не вовремя. Но что могло измениться?

Хотел бы я поймать того кудесника, который господина герцога Ангулемского подобным образом заколдовал… или расколдовал, неважно, один черт этому кудеснику нужно повыдергать ноги, руки и все прочее торчащее. И воткнуть обратно, тщательно перепутав. Потому что Клод сейчас — во дворце, после трудов праведных, начатых спозаранку должен быть не то чтобы зол, но слегка так раздражен, в той степени, чтобы он любого встречного воспринимал как помеху на пути из постылого королевского курятника. А тут… спокойно выслушивает про Арморику. Соглашается и одобряет. Говорит, что о деньгах и праве набирать людей в договоре не сказано вообще ничего — так что, может быть, и в Орлеане удастся что-то выкроить, не сейчас, конечно, а чуть позже, когда с кампанией все будет решено. Так обойтись, чтобы придраться было нельзя.

А года через полтора ситуация может измениться.

Хоть какая-то зацепка — эти пресловутые полтора года…

— Вы, — цедит Джеймс, — господин герцог, можете и полтора года подождать. Вам-то что…

И опять ничего. Валуа-Ангулем только кивает. Довольный жизнью Клод… чудеса в решете. Не притворяющийся, не делающий хорошую мину при плохой игре, напротив, пытающийся выглядеть как обычно. Вот только привычная клодова брезгливая и высокомерная маска словно надета на чужое лицо. Я его раньше таким только в поле и видел — сделает противнику какую-нибудь редкостную пакость и дня два на человека похож.

Но мы-то в Орлеане. Даже предполагать неловко, что с ним такое произошло. Но разузнать, наверное, стоит… смешно будет, если это его просто хорошо приласкали накануне. Хотя вот уж чего за ним не водилось сроду. У Клода дела в одной корзине, увлечения в другой, и корзинки он не путает никогда. Вот у кого мне поучиться надо бы…

— К сожалению, сократить этот срок могут только альбийцы, если атакуют наше побережье, — изрекает Его Светлость герцог Ангулемский.

— Видимо, кроме альбийцев, и нам, и вашей тетке больше надеяться не на кого. — Клод, ну обидься ты, сделай доброе дело, а? Ну пожалуйста. Ну не дуэль же нам с тобой затевать?

Герцог Ангулемский поднимает голову и смотрит очень внимательно — и, кажется, не в глаза даже, а сквозь — будто на стене за Джеймсом рука огненные буквы пишет, а Клоду никак их иначе не прочитать.

— Кузен, — говорит он… и вот теперь все хорошо, потому что чуть хриплый клекот слышно на весь коридор. — Не вы будете указывать мне, чем я обязан своей старшей родственнице.

— Отчего же не я? — И пусть только окружающие, потихоньку сползающиеся к месту беседы, попробуют заподозрить Джеймса Хейлза в неискренности или отступлении от истины. Если уж вспомнить, если посчитаться, счет выйдет не в пользу аурелианской родни регентши; а тут, понимаете ли, племянничек, не помнящий, как тетка выглядит, распускает хвост. Ха!..

— Оттого, что вы, граф, приходитесь ей вассалом, а я — главой дома.

— А к словам вассалов, даже если они справедливы, вы как глава дома не прислушиваетесь. Особенно если они справедливы. И почему я не удивлен?

— А какие слова справедливы, — вроде не кричит же, а стекла дрожат, — тоже решаю я. Благодарите Бога, граф, за то, что вы — верный слуга моей родственницы. Другому эти слова стоили бы головы. Вам они станут в ту же цену — если я вас еще раз увижу.

— Надеюсь избежать этого сомнительного счастья! — И развернуться, и надеть шляпу — не просто так, а чтоб всем было ясно, где я видел герцога Ангулемского, — и выйти размашистым шагом, и дверью в сердцах хлопнуть…

…а он меня понял. Понял, потому что если бы он не догадался, что мне от него нужно — я бы сейчас не дверьми хлопал и не шляпу лихо нахлобучивал, а готовился бы лишиться этой самой головы. Всю свиту Клода я не раскидаю, тут и гадать нечего. Ну Клод, ну мерзавец, еще и догадливый…

Ведь испортил же день — не тем, так этим.

5.

«…примером сему могут служить иудеи. Они отвергли Спасителя нашего, но не нарушили заключенный ранее договор. И что же мы видим? Тринадцать столетий прошло с тех пор, как пал Иерусалим, но все еще существуют на земле и народ, и язык, и вера. Можно было бы счесть, что это — знак особой милости Божьей, простертой над теми, кто некогда был Его избранным народом и стал по крови народом Его Сына, однако известны и иные племена, такие как „дом“ (некоторые по ошибке называют их „египтянами“) или „люля“, лишенные земли, но сохранившие закон. Их существование также не пресеклось, тогда как более могущественные объединения людей исчезли с лица земли бесследно.

Последнее позволяет заключить, что мы имеем дело не с чудом, но с еще одной естественной закономерностью и объясняет нам, почему наши предки придавали такое значение клятвам и так жестоко карали за нечестие. За законом, погубившим Сократа, стоял не суеверный страх перед могучими существами, но знание, что, может быть, между нами и смертью стоит только наше слово.

Еще одно прямое подтверждение даст нам магия. Свойства предметов и явлений могут использоваться как на доброе, так и на злое, а сведения о черном колдовстве — представлять бесценное сокровище знания, ибо если нечто можно видимым образом разрушить, направив к этому злую волю, значит, это нечто доподлинно существует, даже если оно недоступно органам чувств.

Одним из самых известных, хотя, к счастью, редко применяемых злых обрядов, является колдовство, в просторечии называемое „порча земли“. Название это не отвечает существу, ибо действия малефиков всегда направлены не против ландшафта, но против общины. И все они: осквернение алтарей, отравление колодцев, нарушение границ, проведенных по земле, и границ, установленных законом и обычаем, неизменно связаны с предательством обещаний, данных прямо или косвенно другим людям или Господину Нашему Богу. Наипригоднейшими же для такого являются те преступления, что совершает не сам малефик, но соблазненная им община — ибо тогда она сама отказывается от защиты. Это первый шаг. Следующим будет пролитая кровь — чем невинней, тем лучше, или клятвопреступление столь чудовищное, что даже последний из язычников признает, что оно бесчестит землю. И опять же, малефику куда легче сделать место свое удобным для зла, если дела эти будут вершить сами люди или власть, которую они признают законной. А затем остается только позвать — и не было еще случая, чтобы тьма не пришла.

Вступить на этот путь можно даже невольно: иудеи потребовали казни невинного — и потеряли страну. Греки впали в страсть междоусобицы, пожертвовав ради нее и законом, и здравым смыслом, и узами родства — и на долгие века лишились свободы, которую смогли вернуть, только приняв чужой, трезвый и здравый обычай. Судьба многих и многих была менее счастливой.

Мы можем только заключить, что честность и добрый лад не просто угодны Создателю, но и согласны с законами сотворенного Им мира…»

Бартоломео Петруччи смотрит на бумагу, на высыхающие темные островки в уголках букв. Можно бы присыпать песком, но этим утром больше не стоит работать. Это такая простая, внятная, естественная мысль. Да и не оригинальная. Ее не раз излагали и богословы, и философы. Дела наших рук и особенно творения нашего ума говорят о нас больше, чем мы сами. Раскрывают нашу природу. Так и мир вокруг не может не отвечать существу создателя не только внешне, но и по самым глубинным своим законам. Следуй мы своей природе — той, с которой были сотворены, мы бы склонялись в сторону добра так же неизбежно, как падает на землю камень. Мы можем ей не следовать, потому что, подобно Творцу — свободны. И не следуем. Потому что — в отличие от Него — несовершенны. Это не задача и не загадка. Тут все ясно. Но прочтут эту мысль, только если приправить ее притчей, остроумным доказательством, магией. Может быть, это еще одно проявление нашей свободы воли — нежелание видеть явное. Над этим нужно будет подумать.

Соблюдение правил — в нашей природе. Недаром же было сказано, что Богу — Богово, а кесарю — кесарево. И высший, и земной законы сходятся в одной точке, и точка эта — человек. Законы в нем самом. И в то же время человек свободен от законов. Имея две руки, можно не пользоваться одной. Неудобно? Зато по собственному желанию. Назло, по прихоти, на спор, по причуде… так или иначе по своей воле.

Человеку даны законы, чтобы их соблюдать, и дана воля, чтобы… Тут слишком многие сказали бы — «нарушать». Смешно и нелепо: и ослушание, и послушание в равной степени могут быть и собственным выбором и волевым решением, но люди слишком похожи на детей. Дай им возможность ослушаться — и они назовут ее неизбежностью.

Какова бы ни была цена…

Легко понять — или, во всяком случае, Бартоломео кажется, что легко понять, почему Иисус назначил своим наместником именно Петра со всеми его петухами. На это место нельзя было ставить человека, не знающего свою паству изнутри… и с самой что ни есть человеческой стороны — человека, который не ощутил на себе, что такое тщеславие, слабость, нерешительность, неготовность услышать. Другой стал бы судить детей как взрослых…

Вот уже и настоящее утро. Бартоломео еще не ложился — работал всю ночь, хотя сколько перед летним солнцестоянием той ночи… Но вот очередная мысль легла на бумагу, и пора встать из-за стола, чтобы переодеться и покинуть дом. Пока солнце не вошло в полную силу, пока улицы и дороги окончательно не переполнились пешеходами и наездниками, телегами и экипажами — самое время выходить.

Утро в Роме не может быть тихим. Оно битком набито тысячей звуков: цокот копыт, шаги, крики разносчиков, смех прохожих, стук тележных колес о камень мостовых, стрекотание кузнечиков, вопли лягушек, курлыканье горлиц… все это сразу. И все же это оглушительное ромское утро куда тише, чем полдень или вечер. Если привыкнуть, то можно считать все, что творится снаружи, тишиной.

Через толстые каменные стены, через ставни, прикрытые еще до рассвета, чтобы дневная жара не ломилась в комнаты, звуков почти не слышно — если привыкнуть. Встаешь из-за стола, и чувствуешь: раннее утро. В усадьбе синьора Варано подобную «тишину» сочли бы гласом труб Иерихонских, но в Роме своя мера для шума и безмолвия.

Самое подходящее время для прогулки… а позавтракать можно и на природе.

Синьор Петруччи — из тех приятных людей, что никогда не задерживаются. Сказал, что ждать его следует через два часа после восхода солнца — во столько и приехал. Привез с собой умеренных размеров холщовую сумку, устроился под деревом, достал скатерть, пару бутылок вина, оловянные кубки, лепешки, сыр, оливки — и сидит, любуется с середины холма долиной. Вверх по дорожке поднимаются крестьяне, ведут вола, кланяются — благородный синьор отвечает им кивком, говорит пару слов, должно быть, желает чего-то хорошего. Вниз спускаются две девчонки лет десяти, несущие в подолах орехи, уговаривают синьора купить — покупает, дает на монету больше, чем просят, улыбается восторженному щебету крестьянок.

Ученый муж под сенью древ, замечательная картина, хоть рисуй. И если проезжающий мимо всадник, не крестьянин, вестимо, а кто-то более достойного происхождения, спешится у того дерева и предложит синьору разделить с ним трапезу — вежливый ученый человек не откажет, разумеется. Под разумную беседу и вино лучше пьется, и оливки сами в горло прыгают. А говорить можно о чем угодно, например, о новостях. Ромские новости — бесконечная тема для беседы, пока об одном поговоришь, другое уже случится…

А есть ведь и прочие италийские земли, и если всадник — нездешний, то рассказывать начнет уже он. И тут беседа может затянуться хоть до следующего утра, потому что городов на полуострове много, события, интересы, люди в каждом свои — и если попадется человек сведующий, то и подробности одного какого-нибудь дела можно разбирать, пока нити не станут столь тонкими, что даже ангелу рубашку не сошьешь…

— Он согласился. Не раздумывая, вы были правы, — говорит Виченцо Корнаро, отбрасывая со лба рыжую прядь.

— Я знаю, — улыбается Бартоломео Петруччи.

— Как? Откуда дошли новости?

— Нет, новости первым принесли вы, но я просто знал, что он согласится.

Синьор Петруччи, ученый муж родом из Сиены, давным-давно живущий в Роме, даже никогда не видел человека, о котором идет речь. Не заносило ни Бартоломео так далеко на север, ни каледонского дворянина так далеко на юг. Но это ничего не значит. Некоторые не способны узнать дерево, даже врезавшись в него лбом три раза подряд, а другим достаточно увидеть прошлогодний полуистлевший лист, чтобы назвать и породу, и свойства древесины.

— Он потребовал часть денег вперед. Мы согласились. — Этот пункт все еще вводил Виченцо в недоумение. Но так посоветовал сеньор Петруччи и в Равенне этот совет приняли. Странно. Очень странно, когда имеешь дело с человеком, заведомо не знающим слов «торговая честь».

— Хорошо, что не вздумали торговаться, — медленно кивает собеседник. — Иначе вы оказались бы в пренеприятном положении. Друг мой, наемные убийцы всегда берут вперед половину платы. Причина очень проста: можно попытаться и не преуспеть, но ведь вы же понимаете, что никто не убивает за плату лишь ради удовольствия убить. Это совершенно разные вещи. И у убийцы всегда есть те, кого он вынужден обеспечивать своим ремеслом. Семья, любовница… или целая держава. Зависит лишь от положения наемника. В вашем случае цена высока, но вы и от нее получите свою прибыль — и будьте уверены, ваш убийца это понял. А нужное вам дело никто другой не сделает.

Синьор Петруччи наливает собеседнику вина. Смотрит он, кажется, мимо бутылки и мимо кубка — вниз, в долину. Но не проливает.

— И вы можете также быть уверены, что синьор Хейлз прекрасно понял, что вас устраивает и неудача.

— Теперь, кажется, я вас не понимаю, — берет кубок Виченцо.

— Если поединок состоится, но погибнет Хейлз, нарушит ли это ваши планы?

— Отчасти… — Тут все отработано и прикрыто. — Нам, вернее, арелатцам, нужен кто-то в Каледонии. С большинством тамошних вельмож нельзя иметь дело… Но регентша в тяжелом положении, и даже деньги его исправят не слишком. Так что договориться мы сможем. А посла можно будет убить и обычным образом. И объявить его смерть делом рук каледонской партии, местью. Если Людовик решит поверить обвинению, они с Валуа-Ангулемом не расцепятся еще год, а то и два. Но даже если не поверит, они не успеют со всеми договориться снова.

— Именно так, друг мой. Но синьора Хейлза подобное совершенно не устраивает, а потому он постарается выполнить все, о чем вы договорились, и остаться в живых. Самый надежный человек: его интересы полностью совпадают с вашими, а на кону — все, что для него важно.

— Если же и этот, второй план окажется невыполнимым… — Виченцо разводит руками, — вся надежда на вас, синьор Петруччи.

— Вы занимаетесь политикой, торговлей и войной, синьор Корнаро. Вы должны знать, что планы редко осуществляются именно так, как задумано. Поэтому я предпочитаю полагаться не на цепочки действий, а на людей. А вы на меня можете рассчитывать полностью. Наши интересы совпадают, а на кону — все, что мне дорого.

Бартоломео Петруччи некогда сам отыскал людей короля Тидрека. Те, кто предлагает себя на подобную роль, принадлежат к одному из двух типов на выбор — либо это дешевые плуты, мошенники, ищущие любого способа заработать, те, что и родную мать в базарный день по сходной цене продадут. Либо очень серьезные люди, простую выгоду в золотой монете пускающие в то же дело, куда вложено и все остальное. Их не перекупишь, не переманишь ни на какую сторону — служат они, в общем, себе, своим мечтам и замыслам.

Виченцо Корнаро, который служит своему дому, Светлейшей Республике Венеции и королю — и именно в этом порядке, что, в общем, достаточно ясно любому, кто слышал его фамилию — сначала отнес синьора Петруччи к числу первых. Но это было давно. И произошло по ошибке. Просто мечта сиенца оказалась настолько дикой и на какой угодно взгляд неисполнимой, что к ней трудно было относиться всерьез. Было.

Но есть у синьора Петруччи и маленькая странность: неприязнь к семейству Корво. У Корво, надо сказать, с Петруччи до ножей не доходило, да и Бартоломео да Сиена явным образом отказался от связей с семьей. А отношение, личное и весьма дурное — тем не менее, есть. Нужно обладать очень острым чутьем, чтобы его распознать. Потому что ушами не слышишь, глазами не видишь — но знаешь, что это так. Ниоткуда, просто знаешь. Как иногда чувствуешь, что кто-то врет, а кто-то врет, но сам верит в свое вранье, кто-то прикидывается спокойным, а внутри весь дрожит от нетерпения, а у третьего, хоть он и беззаботно смеется, от боли трескается голова…

Вот так же Виченцо знает, что Бартоломео семью Корво не просто недолюбливает, он с ней по одной земле ходить не хочет. А ходит же, рядом, близко. И не выдает себя ни в чем.

— Скажите, синьор Петруччи… если я могу спросить — почему вы выбрали Равенну, а не Рому? У Его Святейшества куда больше шансов объединить полуостров под своей властью…

Сиенец кивает, улыбается, складывает ладонь к ладони.

— Вы знаете, что сейчас происходит в королевстве Толедском? — спрашивает он.

— Вряд ли мы думаем об одном и том же, — говорит Корнаро.

— Да… вряд ли. Городские советы теряют власть. Общины — привилегии. Монархи перестали быть первыми среди равных… а оказать сопротивление в одиночку — невозможно, потому что попытка противостоять христианнейшим правителям рано или поздно трактуется как ересь и карается соответственно. Лишением имущества, изгнанием… смертью — редко. Но все чаще. Синьор Корнаро — а ведь это всего лишь светская власть, подмявшая под себя местную церковь. Что будет, если главой государства станет священник? Хуже — наместник Божий?

— Я вас понимаю. Если рыцарское и духовное сословия сольются воедино, объединив прерогативы, на эту власть уже не найдется никакой управы, она не будет ничем ограничена, — медленно говорит Виченцо, подбирает на ходу слова. — Мятеж против власти назовут мятежом против Господа, и покарают как таковой. И такая власть, не боящася ничего и никого, ни Господа — ибо Господь в любом случае с ними, ни людей — ибо не они ли поставлены над людьми опять же Господом… Эта власть погубит себя рано или поздно, но не раньше, чем погубит все вокруг себя.

— Поэтому я держу руку Равенны, — кивает Петруччи. — И… синьор Корнаро — я знаю, что интересы вашей Республики и всего королевства расходятся чаще, чем совпадают. Но на вашем месте я бы помнил, чем вы рискуете. Венеция сильна, но вряд ли устоит одна.

Корнаро кивает, стараясь, чтобы кивок не выглядел небрежно. Галлия состоит из многих городов, объединенных королевской властью… не слишком надежно объединенных, и это скорее достоинство, чем недостаток. Так много удобнее. И так надежнее: едва ли Галлию постигнут те же беды, что западных соседей, но и до беспорядка баронств Алемании ей все-таки далеко.

Слишком прочная власть королевской династии и полное отсутствие власти — вполне сравнимые несчастья…

— Синьор Корнаро… да, Венеция — последний настоящий осколок старой Ромы. Единственные, кто сохранил все, что было можно. И ваш дом, и дома ваших соседей много старше пришельцев с севера, что теперь носят венец в Равенне. Это все — правда. Но такая правда вам не поможет. Полуостров либо станет единым сам, либо его объединят снаружи. Орлеан, Толедо, Рома… или Равенна. Выбор сейчас — таков. Иного не будет.

— Если бы я не думал об этом, я не служил бы королю. — Даже так, как служит ему Виченцо Корнаро, а он не так уж и плохо служит, хотя куда больше — семье и Венеции.

— Просто подумайте о цене поражения. Весьма вероятного, кстати.

Синьор Корнаро очень внимательно смотрит на синьора Петруччи. Сиенец до мельчайших подробностей предсказал реакцию каледонского дворянина, которого не видел в глаза. Что знает он о Виченцо Корнаро, которого видел?

Некоторых ветхозаветных проклятий он не понимал. И совы будут жить на руинах… ну вот, спрашивается, что тут плохого? Какие ж это мерзость и запустение? Большая птица, аккуратная, мышей и всякую прочую мелочь ест. Если сова в доме живет, туда ж заново заселиться можно… А может, им это и не нравилось, кто ж их знает, пророков? Самые странные вещи могут людям не нравиться — вот Его Святейшество разбойников ромских сильно повывел, по городу не то что днем, а и ночью теперь в одиночку проехать можно и в историю не попасть… а вот сейчас хочется, чтобы были разбойники, потому что от мыслей отвлекли бы.

Разбойники — очень простая напасть. Не слишком хорошо вооруженная, не слишком умелая во владении даже тем, чем вооружена, трусоватая… вполне пригодная к тому, чтобы подвернуться под дурное настроение или горячую руку. Не нарочно искать, конечно — это глупость, для совсем юнцов, но если кто-то выскочит навстречу… сам виноват.

Но дорога пуста, темна и, можно сказать, безвидна, потому что Луну закрыли дождевые тучи, слишком плотные, чтобы пробился хоть луч света. Дома громоздятся огромными улитками, не различить толком очертаний; дорога расплывается пузырчатыми лужами: значит, зарядило надолго. Погода не для прогулок, да и не для разбойников, которых в такую ночь и с огнем не сыщешь. На всей улице — ни одного освещенного окна, и не потому, что плотно забраны ставнями. Просто все давно спят: полночь минула часа два назад. Ни свечки, ни лампы, ни лучины — некому, незачем сейчас бодрствовать, когда снаружи льет, а внутри тихий шелест воды убаюкивает, успокаивает, шепчет: спи…

Одинокого всадника, наверное, сквозь сон и не расслышат — разве что кто-то ругнется, толком не проснувшись.

Там, куда он едет, не спят. Там тоже тяжелые ставни и внутри темно, но в одной комнате точно будет гореть свет. Там не спят, там тепло. Там… даже если не помогут, то посоветуют, просто подумают рядом, рассоединят случившееся на части — и оно как-то само окажется, если не простым, то хоть куда более понятным. Что есть, что может быть, что можно сделать, что следует сделать. Наверное, мудрый человек отличается от просто взрослого тем, что умеет так разбирать все и почти всегда.

Как обычно ему показалось, что хозяин знал о визите заранее, знал и был готов, и даже рад видеть — хотя на самом деле Альфонсо оторвал его от занятий, наверное, важных; но угадать это по лицу, тону или движениям синьора Бартоломео невозможно.

Искренняя любезность — не та, что предписана долгом гостеприимства, никакой долг не требует принимать гостей за пару часов до рассвета. Нет, другая, происходящая, надо надеяться, из искреннего благорасположения и симпатии. Альфонсо часто удивлялся, что вызывает симпатию у сиенца, который неизменно отказывался от любого покровительства и любых милостей. Удивлялся и радовался, потому что ему редко доводилось встречать столь знающих и мудрых людей, а в Роме — еще и столь учтивых без грубости и спеси.

Усадят в кресло, нальют вина — не лучшего в городе, но лучшего в этом доме, и неплохого, дадут отдохнуть, расскажут что-то необязательное, но забавное — а потом спросят, что случилось.

— Синьор Бартоломео, я даже не знаю, могу ли я обращаться к вам за советом… — Это не увертюра и это нужно сказать четко и ясно. — Я хочу, чтобы вы поняли: рассказав вам о моем деле, я самим этим, возможно, поставлю вас под угрозу. Поэтому… подумайте, пожалуйста — возможно вам не стоит меня слушать или не стоит слушать все.

— Мой друг, вам все еще нужно учиться говорить осторожно. Вы только что уже рассказали мне о существе вашего дела, и очень много. Есть очень небольшой список бед, от которых герцог Бисельи, зять Его Святейшества, не сможет защитить друга.

— Я обязательно должен вас предупредить…

— Рассказывайте, — хозяин движением руки обрывает Альфонсо, и то, что в другом месте было бы непозволительной дерзостью, здесь — напротив, признак взаимного уважения.

Те, кто даже наедине тщательно считает число и глубину поклонов, очередь говорить и проходить, обращения и прочее, не разговаривают в глухой ночи о том, что может стоить жизни обоим. Нельзя, конечно, поручиться, что это правило касается всех, но ближайшего родича, в котором Альфонсо не уверен, сейчас в Роме нет.

— Меня, — говорит герцог Бисельи, поглубже забираясь в кресло, — пригласили в гости. Весьма любезно и настойчиво, при тех обстоятельствах, что опрометчиво было бы отказываться от приглашения, и я его принял. Меня насторожил и тон, и… не знаю точно. Что-то еще. И мне знаком один из сопровождающих любезного гостеприимца. По тому делу. Едва ли я обознался. И мне не понравилось, как он на меня смотрел.

— По тому делу… в гости… вас. — Хозяин дома резко наклоняет голову, подбородок едва не упирается в грудь, потом так же резко вскидывает ее. — Вы правы, мой друг. Это очень, очень дурно пахнет. Поставьте себя на место этих людей. В лице покойного герцога Гандия они нашли себе идеального покровителя и идеальную, как им казалось, защиту. Ведь, случись что, вряд ли Его Святейшество выдал бы родного сына, любимого родного сына Трибуналу, а, значит, вынужден был бы пощадить и их самих… Тут они ошибались, но нам не это важно. Важно, что Хуан Корво мертв, а их заинтересовали вы. Либо они не знают о вашей роли в его смерти… и тогда они просто хотят заарканить себе нового высокого покровителя, а для этого попытаются вовлечь вас во все целиком, до пера на шляпе. Либо они знают — и тогда вы им нужны только мертвым. Причем обстоятельства смерти должны быть скандальными. Такими, чтобы эту смерть пытались замять, а не расследовать.

— Я подумал о втором. Может быть, я совершил ошибку… но мне кажется, что покровительства ищут не таким образом. Казалось до сих пор, и вряд ли эти синьоры пытались меня переубедить. Да и из меня вышел бы весьма негодный покровитель подобному делу… — Альфонсо слегка передергивается. Одежда не промокла, но отсырела, влажная ткань облепляет плечи, холодно… — И боюсь, что это очевидно. А я не хотел бы оказаться замешанным в каком-либо скандале.

Даже живым. Мертвым я оказаться тоже не имею ни малейшего желания. Как угодно — но не так. Не от рук подобной сволочи. Существует много достойных способов погибнуть, среди них есть более и менее приятные. А тот, что банда чернокнижников, кажется, назначила Альфонсо и мало-мальски приличным не назовешь, не говоря уж обо всем остальном. Нет, синьоры, взыскующие покровительства — я не желаю, простите.

Герцог Бисельи обводит взглядом комнату синьора Петруччи. По сравнению с привычными ему палаццо — приют аскета. Широкий стол у окна — простое дерево, уже потемневшее от времени. Основательная тяжелая вещь, именно она довлеет над всей обстановкой. Остальное не так и важно. Очень простое кресло с уже истершейся накидкой — хозяйское, рядом со столом. Книжные полки из струганной доски, такие, что и в доме землекопа встретишь, наверное, но там на них не книги ставят, а посуду и прочую утварь. Зато полок этих — почти целая стена… и на всех — рукописи, бумажные и на пергаменте, книги, дешевенькие печатные и старинные рукописные в украшенных уборах… Одно-единственное богатое кресло, в котором сейчас сидит Альфонсо, уютное, мягкое и глубокое — для гостей. Единственный подсвечник, но такой, что позавидуют и во дворце Его Святейшества: кованое серебро, сова. Греческая работа…

Ничего лишнего, только самое необходимое, но почему-то в комнате на редкость уютно. Дело не в обстановке, не в светлых стенах, не в запахе книг… скорее уж в том, что здесь не пахнет ни глупостью, ни завистью, ни злобой. Чисто и тепло, как в летнем лесу.

— Расскажите мне подробно, куда, когда, на какое время и как вас приглашали. Перечисляйте все. Как вы знаете, ко мне за советами обращаются не только законопослушные люди. Может быть, мне удастся свести то, что расскажете вы, с тем, что я уже знаю.

— Дом недалеко от Святой Сюзанны, тот, что с флюгерами в виде тритонов. Завтра… уже сегодня после заката. Мне не повезло встретиться с кардиналом Фарнезе, когда он шел к своим приятелям, он попросил составить ему компанию. Эти люди к Фарнезе отношения не имеют, они были кем-то приглашены. Ромская знать, — Альфонсо ловит себя на том, что по-прежнему чувствует себя чужаком и говорит как чужак. — Я знаю большинство из них в лицо и меньшую часть по именам. Тот, что меня приглашал — из семейства Савелли. Его спутник, как я понял, из семьи синьора Варано, из не слишком близкой родни. Сын двоюродного брата, как я помню. Его зовут Джорджо.

— Тихое место. И никто, известный мне, там не живет. Очень может быть, что дом сняли или купили только для занятий колдовством. Люди это не бедные. Что ж, мой друг, вы можете заболеть — по-настоящему заболеть, я помогу. Если вы будете валяться дома в лихорадке, никто не удивится тому, что вы не пришли. И не испугается. А вы тем временем поищете среди своих тех, кому можете доверять. И перевернете доску. Начать можно с предполагаемого гостеприимного хозяина. Я его знаю. Не все жестокие люди — трусы, но этот труслив. Заговорит он быстро — и можно будет пройти по цепочке. О Варано не беспокойтесь, они забудут ваше имя. Глава рода слишком многим мне обязан. У этого плана есть ровно один недостаток. Все нужно будет делать очень быстро и очень точно. В противном случае, игра привлечет внимание Его Святейшества — и тогда она для нас проиграна.

Проиграна начисто. Ибо любое расследование вытащит на свет подробности, смертоносные для них обоих.

Альфонсо проводит ладонями по лицу, откидывает со лба влажные волосы. Предложение синьора Бартоломео не из лучших. Это герцогу Бисельи уже приходило в голову — почти сразу, и хватило пары часов раздумий, чтобы отмести идею как негодную. Не так уж много у него в распоряжении людей, на которых можно положиться. Почти все, кому можно было бы довериться в подобном деле, либо остались дома, либо были отосланы из города после того случая. Да и Его Святейшество не хотел, чтобы зять привез с собой большую свиту. А для того, чтобы вытрясти из кого-то имена, понадобится допрашивать; еще понадобится убивать — много, многих. Тайно, быстро. Это можно сделать, нет ничего невыполнимого, хотя сложно и опасно, но дело не в том. Сунуть руку в мешок с крысами тоже опасно, но куда сильнее брезгливость. Слишком противно.

— Я могу поступить так… что еще я могу?

— А еще, — улыбается Бартоломео Петруччи, — вы можете пойти на встречу.

— Я принял приглашение, — соглашается Альфонсо, — и я туда пойду. Я не трус, синьор Петруччи. Но я и не баран, чтобы попросту идти на бойню. Что я могу сделать, оказавшись в этом доме?

— Очень много. Вы можете сделать очень много, если захотите, а вот ваши враги не поймут ничего. Видите ли, они совершают очень характерную ошибку, очень распространенную. Они отыскали то, что знают, в книгах — или услышали от людей, которые, в свою очередь, прочли это в книгах… и никогда ничего не проверяли сами. Не экспериментировали. Не изучали. Да как же в самом-то деле прикажете экспериментировать с Сатаной… — рассмеялся сиенец. — Тут нужно точно соблюдать ритуал, а иначе он придет и ам… съест вас с вашей душой вместе. Они дураки, мой друг. Трусливые, злобные невежественные дураки, которые зазря мучают и губят людей… Они превратили чудесное существо в орудие убийства и источник страха, и уже за одно это… Но неважно. Важно, что они не знают, с кем имеют дело. А я знаю. Потому что я пробовал. На себе. Нет там никакого черта. Там есть эфирное создание, очень могущественное, но совсем не злое. Вы слушайте, вам это нужно знать. — Синьор Бартоломео встал, закружил по комнате. — Оно, кажется, питается нашей болью. Или просто боль — достаточно сильное ощущение… может быть наслаждение на той же стадии тоже подойдет, указания на то есть, нужно будет попробовать… Оно питается ею, но само не причиняет. При прямом взаимодействии оно сводит с ума и убивает — ну, вы знаете — его природа совершенно несовместима с нашей. Человеческий разум не выдерживает, а туда, где нет разума, оно не может войти. Но взаимодействие на расстоянии возможно.

Альфонсо, слегка забывшись, скинул туфли и устроился в кресле с ногами, потом поймал себя на дурной детской привычке — и не стал спускать ноги вниз, обнял колено, опер на него подбородок. Хотел задать вопрос вслух, но не понадобилось. Синьору Петруччи хватило и отчетливого удивления на лице гостя.

— Да, — кивает сиенец, — я не догадываюсь, а знаю по опыту. Так вот. Совет прост. Он действует, я тому доказательством. Когда вас попытаются отдать ему, что бы с вами ни делали — не сопротивляйтесь. Ни силой, ни внутренне. Откройтесь. И все, что чувствуете — подарите. Добровольно, от себя. Вас не тронут. Представьте себе, что это собака, просто очень большая. На бегущего набросится, спокойного не коснется. Накормите ее. А потом наступит момент, когда вам станет… очень хорошо. Тепло, радостно, спокойно. Оно так благодарит. Вот тогда — попросите помочь. Тогда. Не раньше. Просто попросите.

— И я избавлюсь от них ото всех сразу? — Альфонсо уверен, что это так и есть. В последний год ему пришлось изучить немало трудов, касавшихся малефиков. Те, кто играют с огнем, частенько сгорают в нем, совершив ошибку… а вот остальным этот огонь, можно сказать, и не страшен.

Сатана или могучий дух… что бы это ни было, но само оно не нападает. Не подстерегает прохожего за углом, не разбойник все-таки. Нужно начать заигрывать с этой силой, открыться для нее. И тогда любая неточность может стоить жизни. Сила возьмет жертвователя как жертву.

— Да, друг мой, вы правы. Ото всех, кто будет намереваться причинить вам зло. А на случай слуг и охраны — все-таки возьмите с собой пару-тройку доверенных лиц. Или, может быть, вы примете мою помощь? Двое моих знакомых из Толедо будут рады посодействовать вам, а их благодарность не слишком требовательна. Я пошел бы с вами — но я знаю этих людей, а они знают меня.

— Я, пожалуй, соглашусь. — Отлучка на одну ночь, никто не удивится, даже Лукреция. Ну, отправился приятно провести время, ну вернулся… допустим, не вполне целым, но все же на своих ногах. Разбойники напали — как ни досадно, но не всех вывели принятые Его Святейшеством меры…

Супруга, конечно, огорчится и испугается. Очень. Лукреция — храбрая и сильная, но все же она женщина, и когда дело доходит до драки, не может относиться к ранам с мужским равнодушием. Но лучше причинить ей это огорчение, чем втягивать в это дело любого из своей свиты. Намного лучше. И потом уж он не будет никуда ездить в одиночку — урок, мол, пошел впрок…

— Скажите, а молиться при этом… можно?

Синьор Бартоломео останавливается, смотрит удивленно.

— Да когда же это мешало? Вот на то, что надежно поможет, рассчитывать нельзя — опасность-то угрожает телу, а не душе. Как при кораблекрушении. Предать же вашу душу сатане не способен никто — кроме вас самого. Но конечно же, повредить молитва не может.

Альфонсо кивает. Это понятно, это имеет смысл.

— И главное… — серьезно сказал синьор Бартоломео. — Главное, о чем я должен вас предупредить. Я не дал бы вам этого совета, если бы не был уверен, что у вас все получится. Вы — человек храбрый, стойкий, а главное — добрый. Вы продержитесь до ответа… а после него там уже невозможно бояться и злиться. Но… потом вам может захотеться повторить это ощущение. Так вот. Не делайте этого. Никогда. Даже к гашишу не привыкают так быстро. Это не дьявол, но это существо не умеет с нами обращаться. Вы убьете себя вернее, чем если наденете себе веревку на шею.

— Благодарю вас и за этот совет, — кивает Альфонсо, потом слегка улыбается. — Но я все-таки предпочитаю иные удовольствия…

— Хорошо, — отвечает синьор Бартоломео, — что мы с вами оба счастливо женаты.

Наверное, он имеет в виду науку. А может быть, и еще что-нибудь.

Ошибиться порой куда приятнее, чем оказаться правым. Альфонсо поймал случайный недолгий взгляд — человек из семьи Варано смотрел на него как на сахарную голову, только что не облизывался, — и сделал несколько предположений. Ни в одном не ошибся. Все то, что сначала самому казалось выдумками, шепотком мнительности и необоснованными предчувствиями, оказалось правдой.

Вполне безобидный поздний ужин в компании ромской молодежи — избранном кругу в девять человек, не считая герцога Бисельи, — продолжился куда менее безобидно. Вино, игра в кости, затеянное состязание с метанием кинжалов в доски и предметы обстановки, веселые песни и сплетни — все это только поначалу. Альфонсо ел и пил, шутил напропалую и даже сорвал аплодисменты, засадив кинжал ровно в намеченную щель между шпалерами… вот только ему оружие никто не вернул. Пара минут болтовни — ощущение сужающегося круга — и очень ловко вывернутая рука, толчок в спину…

Он не сопротивлялся даже для виду; потом, когда компания насторожилась, сообразил, что нужно было драться, негодовать, угрожать… так было бы естественнее. Не настолько Альфонсо был пьян, чтобы безропотно терпеть подобное обращение. Но все-таки ему связали руки и уже после этого сволокли в подвал.

Почти не пьяные, но возбужденные и румяные оттого лица, резкие движения в полутьме, пляска пламени на факелах, странный запах — не то благовония, не то пряности… К тяжелому стулу привязывали уже не веревками — ремнями. Привычно.

Подвал пропах страхом, болью, отчаянием. Застарелыми и свежими вперемешку. Кажется, здесь недавно уже убивали кого-то. Но кровью… нет, кровью не пахло, разве что чуть-чуть. Страхом, смертным, вышибающим пот — да, и даже слишком сильно. Надо понимать, жертвы малефиков умирали не от удара клинка…

«Просто очень большая собака», — напомнил себе Альфонсо. Но пока что вокруг только люди.

Зеркала перед ним. Не одно — три. То, что в центре — самое большое, кажется, венецианское, в золоченой раме на львиных лапах. Дорогое, хорошее, почти в рост человека — и даже сейчас, в полутьме, при свете факелов видно — ни пузырей, ни неровностей, ни поплывшей амальгамы. Одно в центре и два с боков, под углом. Тут уже все должно быть понятно даже слепому. Но изображать страх не стоит. Можно ведь и самому испугаться, а это опасно. Лучше по-другому. В конце концов, он неаполитанец. И при дворе дяди Ферранте мог наглядеться всякого, да и нагляделся, честно говоря. Альфонсо откинул голову на спинку стула.

— Господа, — позвал он в темноту. — Две странных смерти в одной семье за такой короткий срок — это много. Вас начнут искать и найдут. Единственное, чего вы добьетесь — того, что до вас доберутся тихо. Но для вас это даже хуже.

Ответом было не молчание — выдох, шелест ткани, почти неслышный шепот. За спиной кто-то обменялся с другим парой жестов, пришел к решению. Ответом было то, что ничего не изменилось. Значит, все решено еще давно, последствия обдуманы и проговорены, и признаны или терпимыми, или подходящими. Пожалуй, дело не только в Хуане; а, может быть, и вовсе не в нем. Кому-то поперек горла встала семья Корво, что совершенно неудивительно, удивительно лишь, что методы выбраны именно такие. Кто-то хочет натравить на Его Святейшество Трибунал, с которым понтифик и так не в лучших отношениях? Что-то посложнее? Но старший из сыновей Александра в Аурелии, а младший отправлен в Толедо, до обоих не доберешься, вот и решили втянуть зятя, так, что ли, получается?

Странная история. И, наверное, опасная… но сейчас об этом не думается. Нужно дождаться своей минуты и высказать просьбу. Разбираться с этим клубком можно потом и не здесь… Какое все-таки счастье, что Лукреция, при всей ее учености, совершенно не интересуется сверхъестественным.

Что-то поют, что-то говорят, что-то жгут… Синьор Бартоломео над этими вещами смеется. Говорит, что нынешние колдуны не отличают действительно необходимого от всяких шарлатанских штучек, призванных заморочить голову честной публике. И слепо повторяют все вперемешку. Рассказывал, что ромеи и вовсе никаких обрядов не проводили, а просто писали слова на свинцовой дощечке. Этот смех — одна из тех вещей, из-за которых ему веришь, веришь полностью. Так купец, побывавший в Африке, смеется над историями о пигмеях и журавлях, и объясняет, что пигмеи-то на свете есть, только ростом они с крупного ребенка и на куропатках не летают…

Потом — внезапно, без предупреждения — хлестнуло болью. По щеке.

Его не собирались отпускать, его с самого начала решили убить — иначе не ударили бы по лицу; прекрасно представляли себе, что он не простит, пока будет жив. А сейчас, с руками, связанными за спиной, не сможет ничего сделать и будет чувствовать себя вдвойне оскорбленным. Веселое начало.

Все, что Альфонсо испытывал, все, что ему полагалось бы испытать, словно перетекло в чашу, видимую ему одному, стоящую на коленях. Страх, гнев, оскорбленное достоинство, жажда мести — снаружи, ждет своего часа… а в душе пусто.

Кровь стекает по рассеченной щеке, рана пока еще не саднит. Теплая струйка сбегает за ворот рубахи. Обидно будет, если останется шрам — но это невеликая цена за избавление от господ малефиков. Альфонсо молчал; не гордо стиснув зубы, не назло мучителям. Просто все — и кровь, и чувства, собиралось снаружи и совершенно не мешало ждать. Не вскипало внутри.

Били… не очень сильно, наверное. Когда играли в мяч, ему доставалось и хуже. Но тут, кажется, важны еще беспомощность, ужас перед неизбежным, злость, которую можно выплеснуть только криком… не будет вам этого. Не для вас копится. Для большой собаки, для второго — после самого Альфонсо — живого существа в этом деле. Все остальные — и не люди, и уже мертвы.

Холод у шеи, трещит ткань — боль, острая, тоже поверхностная, задели… белое перед глазами. Ерунда, глупости. Горячий воск. Не понял сразу. Где же ты, собачка… приходи, возьми. Тут много. Тебе не жалко, ты тут ни при чем, ты не виновата, что у нас по Вечному Городу всякая сволочь неживая ходит. Ему казалось, что он видит эту собаку — здоровенную, остроухую, с хорошей примесью волчей крови… таких ценят пастухи, на них можно просто оставить стадо. Наверное — белое — так и было. Оставил хозяин, потом погиб или забыл. А пес одичал и его прикормили… другие.

Альфонсо совсем не удивился, увидев прямо перед собой в зеркале два желтых глаза.

Ему молча, деловито и очень старательно, как и положено взрослому волкодаву, вылизали лицо. Теплым, мягким, слишком сухим для собаки языком. Очень тщательно. До капли, до крошки собирая все, что ей и было предназначено с самого начала.

Только теперь он понял, от чего предостерегал синьор Петруччи. Все, что Альфонсо до сих пор себе выдумывал, было ни при чем. Счастливо женат, да, конечно. Но жена — это жена, любимая женщина… шаги, голос, смех, прикосновение пряди к щеке, жаркое дыхание. А собака — это собака… и как же без нее?..

Тепло, как в летней озерной воде, прокаленной солнцем до полной прозрачности. Легко, словно заплыл на середину того озера, раскинул руки и то ли плывешь, то ли паришь высоко над озерным дном. И очень хорошо. Потому что теплая морда тычется в лицо мокрым носом…

…он понял, как далеко зашел, лишь уловив не свое желание о чем-то сказать, а ее вопрос. Безмолвный, беззвучный, но очень отчетливый.

— Они меня обидели… — без слов сказал Альфонсо. — Возьми их.

Он знал, о чем попросил. Он видел, на что способны такие звери. Темнота вокруг влажно хрустнула, будто у всех этих неживых в комнате была только одна шея. Хруст, задыхающийся всхлип. Мокрый нос тычется уже не в лицо, в руку… в освободившуюся руку.

Факелы горят почти ровно, воздух не двигается, его некому двигать. Факелы горят почти ровно — и отражаются в трех зеркалах. Пламя дробится и дрожит. Гостья ушла. Какое-то время будет тепло просто от мысли, что у него ненадолго, но была собака. Потом станет пусто. Она очень быстро ушла… почти сбежала. Тоже понимает, наверное, что нельзя, вредно.

Подвальную комнату осматривать не хотелось. Как мог бы описать это какой-нибудь зануда-нотариус, «смерть постигла всех на месте». Будто бы в подвал залетела шаровая молния… когда-то Альфонсо видел, как она убила сразу четверых. Тут — больше… нет, не девять. Семь. Где еще двое? Поджидают снаружи? А от чего именно умерли эти, валяющиеся вповалку, словно разом заснувшие? Чтобы понять, нужно подходить и переворачивать тела.

Никакого желания нет. Слишком противно. Пусть нотариусы и описывают, пусть городская стража ломает голову, от чего умерли. Альфонсо с удовольствием выслушает предположения, догадки и домыслы. А в насильственной смерти этой компании его не смогут обвинить, даже если кто-то каким-то чудом сумел заметить герцога Бисельи, входящего в дом. Не гневным взглядом же герцог убил семерых? А если взглядом — так, значит, было на что разгневаться, а виновные умерли от непереносимого стыда… сами виноваты. Смилуйся над ними, Господи, они в том нуждаются.

Сил было — на двоих хватит, все полученные побои, ушибы и ссадины молчали, а, может, и вовсе исчезли… но где парочка? Ждут за дверью?

Значит, прикасаться все же придется. Нет. Повезло. Один кинжал — видно тот, которым его одежду резали — просто лежит на столе. Вот его и взять. Он теперь мой по праву.

Ключ в замке, внутри. Щелкнет? Заскрипит? Нет. Замок смазан и петли смазаны — не нужен им шум.

А мне не нужен кинжал. За дверью только один — и он тоже мертв.

Похоже, что два благородных, но бедных толедских дона совершенно напрасно потратили нынешний вечер; нет, плату-то они получат в любом случае, но противников в доме, наверное, не осталось. Темно и глухо. Свечи наверху догорели полностью — это сколько же внизу пели и бубнили? Темнота и тишина — предрассветные, значит, долго, очень долго. Больше половины ночи. Странно, даже связанные руки не затекли.

Теперь нужно позвать спутников, которые должны поджидать у низкого окна… свистом… но свиста не получается. Забавно: губы разбиты так, что не сжимаются, но при этом вовсе не болят.

Это она молодец. А я дурак, у меня же ключ есть. А у ключа внизу — дырочка. Значит, будет свист, всем на зависть. Санча когда-то научила. И за что их тогда с сестрой заперли-то… все равно не вспоминается. О, вот и ответный… Пожалуй, сразу домой возвращаться не стоит. Избить могли и разбойники, а вот воск и все прочее… но синьор Бартоломео наверняка не спит. И рассказ ему понравится. И спасибо сказать нужно. За все. И спросить, как он живет без собаки.

Глава седьмая,

в которой посол обретает новый дом, свита посла — новое умение, адмирал — нового спутника, а город Марсель — новые и заслуженные неприятности

1.

Два человека сидят за столом, перед ними — шахматная доска, сдвинутая чуть в сторону. Положение фигур на доске свело бы с ума любого, кто хорошо знает правила шахмат. Как еще в дебюте фигуры ухитрились перемешаться таким причудливым образом?

Один из игроков берет стаканчик, трясет его, прижав к ладони, потом убирает ладонь. Кости вращаются в воздухе, падают, катятся, окончательно устраиваются на столе. Три черных матово блестящих кубика с белыми точками на гранях.

— Двенадцать, — подсчитывает Агапито Герарди. — Пешка.

Следующий бросок. Тяжелый мрамор глухо ударяется о ткань, которой обита столешница.

— Семь. Как ладья… — отвечает второй игрок. — Ходите…

— Я считаю, — сказал Герарди, двигая свежепроизведенную ладью, которая на следующем ходу может оказаться чем угодно, — что этот способ игры несовершенен. Я думаю, что нам нужен еще один бросок костей, чтобы определять, чей ход. Тогда хаос на доске станет полным. А если бы нашу игру видел мусульманин, он бы нас убил… за профанацию священного искусства.

— Если его самого раньше не убьет житель Хинда — там для этой игры требовалось четыре игрока. И кости они метали тоже… ну и воевали примерно так же. К тому же мы стремимся не к хаосу. Каждая фигура в любой момент может стать другой, следовательно, нужно расположить ее на доске так, чтобы при любом капризе случая получить преимущество, — слегка улыбается герцог Беневентский. — Интересная задача, верно?

Секретарь посольства задумчиво кивает; кажется, формулировка «интересная задача» добыта у него самого. Незаметным образом перекочевала в любимые выражения герцога. Или это уже мерещится? К Агапито всегда прилипали удачные выражения, меткие шутки, редкие обороты — привязывались и поселялись на языке надолго, порой и на годы. Он быстро забывал, кому обязан тем или иным словом-репьем, а те, кто часто с ним разговаривал, и сами подцепляли эти колючки.

В отличие от Герарди, Его Светлость не умел — или не хотел — воспроизводить не только сам оборот, но и прилагающуюся к нему чужую интонацию; у него любые словечки и выражения окрашивались в собственные тона. Оттого порой и менялись до полной неузнаваемости: чудится что-то знакомое, но не можешь вспомнить, что.

Агапито оглядывает кабинет — напоследок, на прощание. Большая часть посольства останется здесь, но вот секретарю придется перебираться вместе с герцогом в совсем другой дом. Жаль. Посольский флигель уже успели обжить, а покои Его Светлости еще в первую неделю превратились в весьма уютное место. Аляповатый аурелианский интерьер давно уже не бросался в глаза, а Герарди нравилось помнить обстановку наощупь, не глядя. Столько-то шагов от двери до стола, столько-то до камина, протяни руку — подоконник, на котором вечно свалены книги и почта, откинься в кресле — и увидишь знакомую наизусть охотничью сцену на потолке. Можно уже не считать углы, вечно цепляющие за бока, не опасаться уронить, опрокинуть, разбить… Карлотту с женихом секретарю посольства хотелось не то чтобы убить, не так велика провинность, но заставить пройтись по собственным комнатам, в которых кто-то похозяйничал тем же образом. С закрытыми глазами… поскольку привычкой смотреть вокруг себя Герарди за сорок с лишним лет так и не обзавелся, а учиться уже поздновато.

Здесь было уютно. Почти свое жилье. Хотя привезенного из Ромы было очень мало — лампы, письменные приборы, посуда, но все вещи складывались в единый узор. Близкий, привычный. Еще в дороге так было — герцог ухитрялся так скинуть плащ и берет, вроде бы и куда ни попадя, но сразу понимаешь: не чужая, на одну ночь, комната, а наша…

Кости — черный мрамор с белыми эмалевыми точками на гранях, — одна из таких мелочей. Своя вещь, выбранная под себя, обкатанная в руках. Агапито взвешивает кубик на ладони. Камень кажется теплым, и не потому, что в комнате жарко. Другое тепло. Его можно будет почувствовать и среди зимы…

— Вы не думаете, Ваша Светлость, что все подобные игры сводятся к одному? К попытке сначала воспроизвести работу случая — а потом исключить ее? Однако в жизни — и в любом деле — случайностей слишком много. И сделать так, чтобы каждая развилка была благоприятна — невозможно. А кроме того, часть вещей, которые мы считаем случайными, на самом деле — результат чьих-то действий, направленных на достижение неизвестной нам цели. Посмотрите, Ваша Светлость. Мы приехали в Орлеан заключать союз, военный и личный. Все было определено заранее, оставалось лишь поторопить Его Величество… в результате вы и вправду женитесь — но совершенно не на той девице, которая была вам сговорена, мы заключили тайное соглашение — но вовсе не с той партией, а войны все нет и нет.

— Да, — благосклонно взирает на доску герцог Беневентский, — а войны и впрямь все нет…

Во вторую неделю июня это прискорбное событие не вызывает у Его Светлости тех чувств, что еще месяц назад. Нельзя сказать, что Корво рад — чему тут радоваться, — но и когтями он уже не скрежещет даже в близком кругу. На смену обычной терпеливой доброжелательности, которая, как уже понял Герарди, не имеет ничего общего с естественными побуждениями герцога, и является результатом не природных склонностей, но жестокого подчинения себя цели, пришло некоторое вполне непритворное благодушие. Легкое, не до полного благорастворения, и даже тщательно скрываемое от любого внимательного взгляда, но все же просачивающееся понемногу. В таких вот репликах, в мечтательной улыбке без повода, в чуть смягчившемся выражении глаз.

Хищник доволен. Вовсе не сыт, и ошибкой было бы полагать, что он добродушен до той степени, что можно подойти и погладить… но определенно доволен. Вот только на людей это довольство не распространяется, оно просто есть. Внутри. И немножко проглядывает наружу, как свет из-под тщательно накрытого светильника.

Впору благословлять Карлотту Лезиньян и все отсутствие кротости ее. Благотворные перемены начались с… приснопамятной ссоры с Его Величеством — но после того, как Его Светлость познакомился с новой невестой, свет стал виден невооруженным глазом. Стук костей — однако, конь, и ходит он… как конь. Случайности на то и случайности, что бывают они любыми. Если перенести силу чувства на обычного человека и дать поправку… наверное, можно будет сказать, что Его Светлость влюбился.

Еще можно проделать ту же процедуру — не с конем, что взять с коня — с Шарлоттой Рутвен, и получить тот же результат. Примеченная Агапито еще на приеме в честь альбийского посланника холодноглазая каледонская девица отменно могла составить вторую половину сатаны, которого в совокупности и должны представлять супруги. Сатана, секретарь мог в том поклясться, выйдет цельный, никаких внутренних противоречий в нем наблюдаться не будет. Вот не окажись девица Карлотта такой… настойчивой, несчастного сатану можно было бы пожалеть: разорвался бы надвое.

В новом союзе гармония наблюдается во всей красе. Будущие супруги бесшумны, любезны, церемонны, питают склонность к долгим беседам, где не разберешь, что шутка, что всерьез… и слегка светятся. Тихо так, слегка стеснительно, и старательно пряча даже друг от друга, не то что от остальных, эту свою… влюбленность с поправкой и в пересчете.

Брачные игры журавлей. При этом большинство окружающих, кажется, ничего не замечает — разве что якобы отсутствующая во дворце Ее Величество Жанна время от времени выглядит так, будто проснулась не с той стороны зеркала.

— Мне кажется, — говорит Герарди, — что моего помощника можно сдвинуть в конец списка.

Что в составе посольства есть чужие уши, они не догадывались — знали. Странно было бы, если бы в пестрой толпе таковых не обнаружилось: у того же кардинала делла Ровере весьма обширная сеть знакомств и далеко не все его знакомые — друзья Его Святейшества. Да и молодые люди из свиты пишут письма домой. Однако этим дело никак не могло ограничиться. Делла Ровере не посвящают во внутренние дела посольства, а молодые люди знают только то, что им говорят и что им удается подсмотреть самим. Небесполезно, но недостаточно. Должен быть кто-то еще, кто-то, кто по роду службы будет знать больше. Синьор Лукка, помощник секретаря, человек сухой, точный и безмерно работоспособный, был бы очень серьезным кандидатом — если бы не история с Жаном и Карлоттой. Когда выяснилось, что это именно он впустил двух юных… неразумных в здание, Герарди чуть не потерял дар речи. Когда узнал, почему — вот просто спросил, и узнал — «чуть» перешло в «полностью». Синьор Лукка был попросту болен и личный врач Его Святейшества обещал ему от силы два года. И в этой связи синьор Лукка не видел, почему бы ему не помочь двум влюбленным — а заодно и не показать Его Светлости, что творится у него под носом. Ведь вышло так весело…

Герцог слегка щурится, поводит плечами. Это можно считать почти полным согласием; «нет» он всегда говорит прямо и четко. А «почти» — потому что, кажется, для Корво нет списков, по которым можно перемещать подозреваемых сверху вниз, как для жонглера нет шариков, которыми можно пренебречь. Есть только самый дальний на нынешний момент шар, но когда он вернется, жонглер не будет удивлен — «как это, откуда взялась эта круглая раскрашенная деревяшка и почему она прилетела мне по лбу, ведь была же так далеко?!». Он попросту возьмет ее и отправит на очередной круг… или в мешок, если выступление окончено.

Наживку придумали для всех — и запустили. Но на какой крючок поймается рыбка, и какая, станет известно еще нескоро. Впору мечтать о временах ромской империи, когда от границы до границы новости с курьерами добирались за два месяца, не больше. А сейчас, в наше время упадка, даже птицы, кажется, медленней летают, даже в небе — сплошной беспорядок. Сочиняешь приманку, такую, чтобы наверняка, а ее съедает не тот, кому нужно, а какой-нибудь случайный коршун.

Вот и ломаешь голову сам. Следишь потихонечку, мелкие оплошности допускаешь… и в результате находишь троих, в чьем поведении что-то звучит не так. Слегка дребезжит, будто на повозке груз неправильно закреплен.

Тут — чуть больше любопытства, чем надо. Там — напротив, какое-то деланное равнодушие к оговорке. Мелочь, ерунда, еще мелочь, еще ерунда… и складывается подозрение, которое нужно тщательно проверять. Еще оговорка; черновик письма, не порванный в клочья, а попросту смятый; разговор с доном Мигелем у неплотно прикрытой двери; разговор с Его Светлостью на ходу в одном из дворцовых переходов…

Игра, а придумал ее правила сам герцог. «Мы, — сказал он еще в апреле, — будем играть в шахматы… при помощи костей». Тогда Агапито несказанно удивился — что еще за нелепая выдумка? Через час беседы ему уже не терпелось оказаться за доской. За той, что стоит сейчас на столе — и за той, что размером со все посольское здание, а, может, и с целый Орлеан.

Когда две недели назад капитан де Корелла ляпнул секретарю посольства, что, дескать, его мучения скоро закончатся, Агапито удивился и даже немного оскорбился. Какие еще мучения?! Выдумал толедец, нечего сказать. Это не мучения. Это самая увлекательная игра на свете…

А времени для игры становится все меньше, потому что не только Рома обеспокоена проволочками — в Толедо тоже проснулись, причем раньше, чем рассчитывал Его Светлость. Он-то ждал, что на Орлеан посыплются гневные письма — а вместо них прибыла не менее гневная и исключительно высокородная депутация… которую, в отличие от писем, было совершенно невозможно поместить в какой-нибудь соответствующий положению ящик и закрыть ящик. И еще чем-нибудь тяжелым припереть извне, для верности.

Агапито Герарди в глубине души считал, что урожденным толедцам — даже осознавшим преимущества цивилизованного образа жизни, таким как Его Святейшество — категорически недостает того вежества, которое одно и делает человеческую жизнь выносимой. Посмотрев на депутацию, он осознал, что до сих пор имел дело с сильно романизированными толедцами.

При виде надменной своры, задиравшей носы в зенит, в Герарди тоже просыпалась спесь — спесь человека, чьи предки были гражданами Ромы, когда о варварах-везиготах еще не слышали, не думали, да и племени такого, наверное, не существовало и в помине, до него еще оставались сотни лет.

Разгневанные толедские гости как-то это отношение заметили. Миру и согласию это не способствовало. Потрясти аурелианский двор невероятной заносчивостью им не удалось. Франки и сами — народ, по их глубокому убеждению, непростой и уж ничуть не менее простой, чем южные соседи… но не ромеи, и таковыми им не стать никогда, так что обмен любезностями между аурелианским двором и потомками везиготов происходил к обоюдному весьма умеренному удовольствию. А вот ромская делегация торчала у наиболее верных союзников как кость в горле. Так и тянуло перещеголять на свой странный лад.

Самым забавным в этом состязании павлинов с орлами Агапито считал то, что толедцы были не врагами, не сомнительными друзьями наподобие галлов, а действительно союзниками. Вот только именно они считали себя главными и старшими в тройственном союзе, и всерьез намеревались это подтвердить. Каждым словом, жестом, подарком и нарядом. При том, что самый богатый толедский гранд был едва ли богаче аурелианского дворянина средней руки, получалось вдвойне изысканно и втройне элегантно.

От соотечественников скрипел зубами даже Мигель де Корелла, сказавший как-то поутру, что вот теперь он осознал, как был прав, сбежав с милой родины еще в малолетстве.

Задеть герцога Беневентского в его нынешнем настроении у толедцев, естественно, не получилось. Его Светлость явно решил считать поведение союзников чем-то вроде уличной игры в квадраты — которая, однако, будучи употреблена правильно, может все же подтолкнуть Людовика к действиям, благо поветрие на севере не просто пошло на убыль, а сошло на нет. И принялся играть — с явным удовольствием. Вторая же мишень толедцев — маршал Аурелии Его Светлость герцог Ангулемский — принесла им едва ли не больше огорчений просто тем, что решительно отказывалась замечать их существование.

Зато для свитской молодежи депутация оказалась прямо-таки спасением. Изнывавшая между Сциллой в лице скуки и Харибдой в виде возможных выволочек от герцога Беневентского свита встряхнулась, взбодрилась, начистила перья и, получив прямой приказ не уронить лица, но перещеголять в изысканности, принялась за дело. От сердечной, благосклонной и чуть-чуть снисходительной дружбы у толедцев сводило скулы; у посольства тоже. Только у одних с досады, а у других — от удовольствия.

Дон Мигель назвал это битвой скорпионов со сколопендрами.

В общем и целом дорогие союзники были правы, хотели нужного, желали верного, а варварскую спесь, припудренную отточенной церемонностью, можно и потерпеть. Главное тут — не пропустить на лицо улыбку, а то война войной, но оскорбления толедская знать не потерпит.

Ферзь. А ходит как конь. Вылитый я. И что мне с ним прикажете делать?

Если в здании посольства существовало волшебное слово, то это слово — «почта». Оно открывало все двери, прерывало почти любые занятия, лечило почти любые разногласия и восстанавливало казалось бы напрочь утерянное доброе расположение духа. Почта. Перехваченные письма и донесения верных людей с севера, с запада, с востока. То, что обычно идет прямо в Рому, сейчас задерживается в Орлеане — потому что путь неблизкий и если новости будут возвращаться в столицу Аурелии обратным ходом из столицы христианского мира, они могут опоздать. И вести с юга — с побережья, из Толедо… и из дома.

Личной почты герцога секретарь без его позволения не касался: все, что нужно — перескажут или просто отдадут на хранение, но если Герарди чего-то не следует знать, то он не будет интересоваться. Тут любопытство, составлявшее основу его характера, отступало и замолкало перед представлениями о чести.

Партия не прервалась — Корво одновременно обдумывал ход и быстро просматривал бумаги, одну за другой. На предпоследней он вдруг замер, откинулся на спинку кресла. Ладонь прихлопнула лист к подлокотнику, а вид господин герцог приобрел такой, будто его на большом королевском приеме прямо во время поклона укусила пчела.

Нечто подобное Агапито уже видел — в день, когда некоторым членам свиты прочли достопамятную проповедь о Содоме. А вот в день, когда Его Светлость чуть не убил Его Величество, как раз не видел. Разобраться же, что вызывает что, Агапито пока не мог, опыта не хватало.

Его Светлость сделал ход, покачал свободной ладонью над доской и сказал:

— Синьор Герарди, мне нужен ваш совет.

— Я к вашим услугам герцог, как и всегда.

— Прочтите и скажите мне, что вы об этом думаете.

Хорошая дорогая бумага, яркие чернила, четкий почерк, не секретарский. И знакомый. Пишет де Монкада — родич, и, кажется, достаточно близкий человек. Пишет из Ромы, куда только что — тогда — вернулся. Новости, текущее положение дел в папской армии, прикидки: чем поделится с союзниками Галлия и как это можно будет использовать… этой части письма Герарди не понял, но вряд ли Его Светлость нуждается в услугах секретаря в областях военных, на то другие люди есть. Свежие сплетни. Смешная — и правда смешная — история о скульпторше, сбежавшем от нее любовнике и барельефе с Иосифом и женой Потифара, такое и пересказать не грех. И постскриптум… что любезный родич не должен беспокоиться по поводу состояния сестры. Выкидыш был явной случайностью, произошел рано, прошел легко, ничему не повредил — через две недели госпожа Лукреция втанцевала своих кавалеров в пол.

Позвольте, какой выкидыш?

Почта из дворца Его Святейшества приходила регулярно. От самого Папы, от Лукреции, от ее супруга… и ни одним словом ни о чем подобном не упоминалось. Письма монны Лукреции были веселыми, подробными, битком набитыми рассказами о приятно проведенном времени, так и этак — охота, танцы, поездки за город, новые платья, новые книги, ученый диспут… никаких неприятностей, тем более таких серьезных. И не прерывалась цепочка писем, не было недели, когда они не приходили, или оказывались написаны чужой рукой, или были слишком лаконичными…

Но де Монкада не станет лгать, тем более лгать так странно… Так, а когда он вернулся в Рому? А, вот, во вторую неделю мая. Тринадцатого числа… Тогда, кажется, понятно, что произошло.

— Ваша Светлость, сколько я могу судить, ваша родня, зная вашу привязанность к госпоже Лукреции, пыталась оградить вас от страха и тревоги за сестру, которой вы все равно ничем не могли бы помочь. И все они: госпожа Лукреция, ее муж и Его Святейшество Папа — полагаю, инициатива исходила от него — договорились, что не станут сообщать вам об этом сами и всем прочим запретят. Но синьор де Монкада вернулся в город, как он сам пишет, дней через десять после несчастья. И поскольку госпожа Лукреция уже оправилась и все было хорошо, никто не стал предупреждать его. А он, в свою очередь, также подумал о ваших чувствах и поспешил успокоить вас и обрадовать хорошими новостями.

Светлые тигриные глаза упираются в Герарди, словно ощупывают взглядом. У большинства людей глаза от гнева темнеют, а тут — наоборот, темный янтарь светлеет до медового оттенка. Агапито не настораживается — понимает, что негодование обращено вовсе не на него. И не на де Монкаду, разумеется.

А на своих приближенных герцог гнев не срывает, это уже известно, известно твердо, и можно не опасаться. Де Корелла, которому приходится по два часа в день отдуваться с мечом за все, что происходит, мог бы и поспорить, но и ему ни разу не сказали резкого слова, не повысили на него голос из-за каких-то неприятностей в посольстве или во дворце.

— Не знаю, кому могла прийти в голову подобная чушь. Едва ли отцу. — Герцог ставит локоть на стол, опирается лбом на тыльную сторону ладони. — Кто бы и почему это ни затеял, выдумка никуда не годится.

— Во всяком случае, ваш отец ее поддержал — в противном случае, кто-нибудь все же написал бы… если не вам, то мне или кому-то из вашей свиты. Мы бы что-нибудь да услышали. Наверное, поначалу все выглядело достаточно плохо, и вам боялись написать, а потом госпожа Лукреция пошла на поправку… но мне не хотелось бы гадать. И как бы то ни было, тут нет злого умысла, а есть лишь желание не тревожить вас во время важного дела, — внятно объясняет Герарди. Кажется, объяснения сейчас необходимы.

Привязанность Его Светлости к сестре действительно известна всему Городу и не только Городу. Тут кто угодно бы задумался — обратно в Рому герцог, конечно, не сорвался бы, но очень неприятный месяц ему бы эти вести обеспечили.

Из желания скрыть тревожную новость — и из желания поддержать друга и родственника в сложной ситуации могла бы выйти ссора в семье. Или между Чезаре, отцом и сестрой — или между Чезаре и де Монкадой. Так или иначе. Так что, может быть, злой умысел существует. Но к этому стоит вернуться спустя несколько дней… а лучше уже в Роме.

Потому что говорить об этом сейчас… значит собирать угли на голову того бедняги, который первым подвернется Его Светлости на какой-нибудь серьезной оплошности — или хуже. Кажется, это тоже семейное. Его Святейшество, когда потерял второго сына, был совершенно не в себе, пока кто-то разумный не подсунул ему исключительной гнусности дело о казнокрадстве. Александр разобрался в деле, виновных стер в порошок — в точном соответствии с законом — и на том с одра скорби восстал…

Герцог берет стаканчик, кидает кости.

— Семерка. — Еще один бросок. — Ладья. Ходит как ферзь.

Он двигает «ферзя» к белому королю. Агапито Герарди думает, что сейчас не самый подходящий случай напоминать Его Светлости, что, вообще-то, не его ход.

Тем более, что партию секретарь проигрывает в любом случае.

2.

Свадебные кольца надевают на средний палец, потому что именно от него идет кровяная жилка прямо к самому сердцу. Старое правило, еще времен Ромы, действительно старое, Гай его тоже знает. Сколько в нем истины — неизвестно. Анатомы говорят, что вся кровь в теле проходит через сердце, так или иначе. Значит, кольцо можно надевать хоть в нос, как поступают в Африке. Хорошо, что у нас хотя бы такого обычая нет. Все остальное есть.

Кольца золотые — как того требуют традиция и положение. Ими обмениваются до свадьбы. Или во время свадьбы. Или на следующий день. Тут — во время. Прямо перед уходом. Они теплые, гладкие и, кажется, даже мягкие наощупь. Это иллюзия, наверное. Золото и правда мягкий металл, но не настолько.

Мир вокруг — пятнами и полосами. Лица уже пропали. Это не усталость, вернее, не та усталость. Слишком много бессмыслицы. Дома все это удобней, уютней, короче. Здесь… как здесь. Невесте… жене… Шарлотте… не легче, хуже. Я все же просто ничего не понимаю, а ей нужно еще и сдерживаться. Архиепископ проповедь читал — и со Святого Павла начал. Долго объяснял, что девство лучше. Я удивился — насколько оно не к месту. Шарлотта нет. Но, кажется, огорчилась немного.

Если ждешь чего-то — нельзя постоянно думать о том, сколько еще осталось ожидания. Оно тогда покажется бесконечным. Четверть часа — как четверть века. Как муха по вязкой поверхности. Нужно не ждать, погрузиться в то, что происходит, нырнуть как в озеро. Тогда, может быть, вода все-таки кончится, сменится твердым надежным дном. Только не следует об этом думать, иначе уловка не сработает.

Это сказала Шарлотта, еще поутру. Тогда удивился — и в этом совпали… Гай только смеялся, не объяснил, почему.

Церемония — не озеро, не море даже. Океан, наверное. Безбрежный и бездонный. Ныряй, не ныряй — не кончится… голоса, слова, цвета, движения. С утра. Лица, речи, поклоны, танцы. Круговерть, поначалу еще забавная, потом отупляющая, потом кажется, что ничего другого никогда не было. И не будет. Только вечный прием первого дня бракосочетания.

И, может быть, это и к лучшему. Сидеть во главе стола, сахарными фигурками на торте, улыбаться и кланяться. Танцевать друг с другом и с гостями. Выслушивать глупости. Смеяться. Ничего больше…

Гай опять смеется. И начинает рассказывать, что ему приходилось делать в бытность понтификом. Тут еще благодать, потому что церемонии для людей, а не для бога. А тогда… одна ошибка, одно неблагоприятное событие — да просто чихнет кто невовремя — и все приходится начинать сначала… потому что обряд уже порушен, недействителен, не сработает. А верховный понтифик, строитель мостов, отвечает, между прочим, за безопасность города — с этой стороны. А тут всего-то…

Да, это им, можно сказать, повезло. Но теперь в Роме все проще. Во всяком случае, со свадьбами. Один контракт, другой контракт, кольцо — и дальше начинается праздник. Не хуже и не лучше прочих праздников. Иногда чуть длиннее. И речи произносят не по должности — а зовут людей, которым есть что сказать. Потом эти речи даже публикуют — и на уличном наречии, и на латыни. Их и читать можно с удовольствием. Одна даже пригодилась. Как раз после архиепископа и пересказал Шарлотте тираду о пользе Ксантиппы для античной философии. Тихо пересказал. Получилось хорошо и ко времени. И люди смотрели благосклонно — сочли, что это мы воркуем. Впрочем, наверное, так оно и было.

Время, когда можно — еще не обязательно, но уже можно — покинуть все это сборище, наступает почти неожиданно. И не так, как хотелось бы: часть сборища будет сопровождать новобрачных до спальни. Только до спальни, до дверей. Вот это в Аурелии намного правильнее придумано, чем дома. Никаких свидетелей, которым положено наблюдать, как супруги завершают брачную церемонию соитием, дабы брак считался действительным. Дверь. Хорошая, надежная, дубовая двустворчатая дверь. Запирающаяся изнутри. Отсекающая лишний шум, лишний свет, голоса, взгляды, напутствия.

Первый день представления закончен. Впереди еще шесть, но сейчас лучше об этом не вспоминать. Сейчас нужно выгнать из спальни слуг, которые должны помогать новобрачным раздеться, откупиться от них парой монет… и найти, где в этом пока совершенно чужом и незнакомом доме рукомойник.

Потому что без холодной воды в лицо кажется, что церемониальный сон продолжается. Налип на кожу как пыльца по весне.

Дом — это подарок к свадьбе. Невозможно отказаться, не оскорбив. И дом — земля Аурелии, а не земля Ромы. Это тоже важно. Теперь как посол Ромы я — подданный Его Святейшества. А как муж Шарлотты — вассал короля. Жалко, что это раздвоение только юридического свойства. Можно было бы подменять друг друга.

Нашелся. Вернее, все время был. Оказывается это сооружение — рукомойник, а не украшение…

«Ты не один.»- говорит Гай.

Я помню.

Невеста… нет, уже супруга, и нужно привыкнуть, наконец, — устроилась на кресле. Не в, на. Потому что на подлокотнике, лопатками опираясь на широкую спинку. Качает ногой, того гляди уронит туфельку. И если я ее правильно понимаю, это она меня пытается развеселить или хотя бы утешить. Что само по себе никуда не годится. Потому что все должно быть наоборот, и нужно оторваться уже от воды, от мокрой, прохладной, гладкой воды и подойти к ней… но если по голове и дальше будут шарахаться цветные пятна, ничего хорошего не выйдет.

— Как вы думаете, господин мой супруг, — спрашивает жена, — вот этот стол следует считать комплиментом — или оскорблением?

Стол сам по себе вполне хорош. Но свободного места на нем нет. Настоящей еды, впрочем, тоже почти нет — одни сложные несъедобные сооружения. Хотя… барашек в вишневом соусе Шарлотте, кажется понравился. Запас — на две недели осады. Видимо, всем этим следует подкрепляться в промежутках. Взрослому дракону, как их в бестиариях описывают, будет в самый раз. Виверна, наверное, тоже справится. Лев уже нет.

— Возможно, в древние времена у франков статус не только существовал, но и питался отдельно.

Шарлотта улыбается. Совсем не так, как обычно. Иронично и не опуская голову. Может быть, шутка не удалась. А может быть, все дело в том, что здесь никого постороннего нет, и увидеть никто не сможет. Дверь закрыта и заперта. Окно занавешено. Можно только подслушать, но улыбку, взгляд, приподнятый подбородок не подслушаешь.

«Кто бы говорил о франках и варварах.»- фыркает Гай.

Тоже мне, ромей, — отвечает Чезаре, — вся семья из Альба-Лонги.

Это старая шутка и старая перепалка. Не место и не время. Но помогает. Пятна послушно разбегаются по углам. Там они со временем растают. Вместе с пятнами уходят цвета. Не все. Черный, белый и серый остаются. Это хорошо. Значит можно будет сосредоточиться. Это осень в Городе. Осень, вечер, все выцветает, но свет еще есть, сам свет, его существо, эссенция… все точно и четко, и кажется, можно смотреть сквозь дома.

— Насколько вы устали, госпожа моя супруга?

— Не настолько, чтобы немедленно уснуть к величайшему огорчению родственников и гостей.

— У родственников и гостей еще шесть дней впереди, госпожа моя. Но я во всем буду следовать вашим желаниям. — И это тоже счастье, когда не нужно старательно подбирать… или не подбирать выражения. Знать, быть уверенным, что поймут. Точно и с первого раза. Странное чувство. Даже не само понимание, а то, что оно было достигнуто без труда, без необходимости долго составлять словари, строить мосты — даже с самыми близкими. Чужая молодая женщина, воспитанная на другом краю материка. И ей не нужно объяснять, о чем идет речь, и как, и в каких границах.

— Родственники и гости, — с притворным, и очень напоказ притворным смущением признается супруга, — это только предлог.

— В таком случае я очень рад, что они есть.

— Тогда не соблаговолите ли вы оставить сей колодезь фарфоровый?

Ах да.

— Но я же из него не пью, госпожа моя. — «сестра моя, невеста, колодец запечатленный», хорошо, хоть вслух не сказал. Или сказать? Будет вполне уместно.

«Лжец.»- говорит Гай.

Конечно.

Очень хорошая девушка — и его жена. Он не обидит ее. Постарается не обидеть. Очень постарается. Это трудно — слышать другого, следить за ним, совпадать с ним. Это даже в беседе не всегда возможно, а когда все вокруг и сразу… В бою почему-то легко, а тут трудно. Мигель пытался давать советы, но очень бестолково. От Гая было больше пользы — он натащил трактатов и объяснил все словами. Но на практике получалось странно. Либо женщина пропадала вовсе, либо получалась еще одна работа, которую можно сделать хорошо. Тут будет второе. Цвета ушли, усталость смыло — и совсем легко, во всех смыслах легко, подхватить жену на руки — одним движением, с подлокотника, как она хотела, точно, вот так и наклонилась вперед, рискуя потерять равновесие, подхватить — перенести, поставить… постель бесконечна и уходит в темноту. Франки спят в ней по пятеро, каждый со своим статусом.

Все должно быть хорошо — для нее, и я знаю, как. Знаю, что делать. Как определить, что уместно, нужно, ко времени, а о чем стоит забыть или повременить пока. Не чувствую — знаю. Ничего не остается, ни окружающего, ни меня самого, только предельная сосредоточенность на женщине, на всех мельчайших признаках удовольствия и его отсутствия, на дыхании, едва уловимом сопротивлении или движении навстречу… Заметить, понять, ответить.

С оружием намного легче, и в танце легче, там получается само… но это все неважно. Я хочу, чтобы моей жене было хорошо.

Вдруг понимаешь, в чем смысл столь распространенного желания жениться непременно на девственнице. Дело не в ревности к тому, кто был до тебя, не в том, что он мог быть лучше, а сравнение выйдет не в твою пользу, и даже не в том, что твой ребенок может оказаться и вовсе не твоим… нет, все это ерунда, глупости и пустое тщеславие. Просто тебе доверяют — никто еще не успел напугать, обидеть, задеть и заставить замирать под прикосновением. Тебя встречают легко, смело и открыто, с удивлением, но без малейшего испуга. Доверие — и движение навстречу…

…сначала показалось, что — засыпает, не рассчитал силы, вымотала проклятая церемония, и нужно — необходимо — немедленно вернуться, сосредоточиться, любой ценой, не терять внимания, но все окружающее тонуло в тумане, вдвоем и вместе тонули в этом тумане. Внимание расплывалось, стены сворачивались вокруг — пестрый шар из обстановки и драпировок, мыльный пузырь, плывущий по ветру. Туман, вода, слишком плотная и слишком теплая, быстро текущая — невозможно сопротивляться. Морская волна, шторм.

Себя… себя и так было мало, но тут словно оглох и ослеп, утратил и осязание, и обоняние. И, хуже всего — возможность понимать, сопоставлять и угадывать. Нужно было проснуться, выплыть, вынырнуть… не получалось.

Потом, очень быстро, оказалось, что и не нужно.

Вокруг слишком много, как всегда, как обычно, только ты не захлебываешься, не стараешься удержать голову над водой — плывешь, летишь, дышишь… И не ты. Один утонул бы. Не ты. Мы. Мир как был — большой, быстрый и громкий. Но человека вдвое больше — и теперь все впору. Все так, как надо.

Все, что было до сих пор — можно не забыть, не зачеркнуть, но оставить за спиной, как оставляешь старую одежду. Она была хороша, служила, но время ее вышло. Как вышло время тихому — вслух такое не скажешь — недоумению: зачем это все? Говорят, золото и страсть правят миром, но с золотом все ясно: взвешиваешь на руке, покупаешь вещь или службу, верность или предательство, а страсть — вот это вот… очень скучное и очень плохое подобие хорошего поединка? Помилуйте, что тут может чем-то править?..

Надо же было быть таким дураком.

Мир на двоих — для двоих — для единого целого. Единая плоть, оказывается, не образное выражение, а самая что ни на есть правда. Все очень просто. И все очень легко. И удовольствие — двойное и единственное: то, что даришь, возвращается к тебе, потому что можно слышать, чувствовать через другого, через нее, и знать, что она так же слышит и ощущает через тебя, и нельзя ошибиться, невозможно. Не нужно больше думать о том, как — правильно. Достаточно быть.

«Учишься все-таки.»- говорит Гай.

А ты не подглядывай.

Вынырнув, лежишь на песке… не понимаешь. Привыкаешь, что опять один, а не два, что тело — вот это. А то, что лежит рядом — это другой человек, отдельный. Сейчас. Учиться дышать, кажется, нужно заново. Но это быстро. Дышать, двигаться, видеть, слышать, уловить что-то неровное в чужом дыхании, повернуться, нет, не к ней, к краю постели, не бесконечной, оказывается, туда, где у изголовья кто-то умный и заботливый оставил кувшин и два кубка. Налить, протянуть. Вокруг все простое. Но плотное, настоящее. Как дома. Да даже и дома так — не всегда.

Супруга мелкими глотками пьет разбавленное водой белое вино. Держит кубок обеими руками, тонкие пальцы переплелись на блестящем металле. Плечи чуть вздрагивают. На щеке — тень от волос, она светлее самих волос. Очень странное чувство — словно до сих пор ее не видел. Две недели подряд каждый день, как подобает, проводил с невестой несколько часов в день — прогулки, беседы — и не видел. По-настоящему. Видел то, что хотел — человека, с которым понимаешь друг друга с полуслова, с полувзгляда, где шутка находит ответ, а намек — понимание. Удивлялся, что так может быть с женщиной, а тем более — с незнакомой почти женщиной. Знал — умом, от преподанного давно еще — что она красива, но думал-то совсем о другом. О том, что можно сказать, что услышать в ответ…

— Кажется, — говорит Шарлотта, косясь на пресловутый стол, — это был не комплимент, но весьма полезное добавление к обстановке.

Наверное, там можно найти что-нибудь съедобное. Если поискать. Голод — не самое сильное чувство, оно из тех, о чем проще всего забыть, если нужно — или если отвлекает. Но сейчас — не нужно, незачем. Можно встать, ощутить колыхание воздуха… и смотреть, как двигаются рядом с тобой. Другой человек, который есть он, который есть ты.

Смотреть — и видеть все сразу: полурасплетенные косы почти до колен, падающие на плечи, очень белую, почти как снег, кожу между ключицей и чуть выпирающим позвонком, мягкие линии, изящные движения. Шарлотта берет кусочек баранины, сует в рот, с удовольствием облизывает с пальцев соус. Глаза у нее серые, как гранит. И непривычно блестящие. Чуть припухшие губы потемнели, и вишневая подлива тут совершенно ни при чем, и отметина пониже уха тоже не дело рогов или копыт невинного агнца.

— Апостол Павел, — облизывая губы, говорит жена, — как мне кажется, чего-то не понимал.

— А если и понимал, то мы, боюсь, уже неспособны разделить это удовольствие… впрочем, есть и другое мнение. Признаться, я чувствую себя тем сосудом, над которым произвели чудо в Кане Галилейской.

Шарлотта вскидывает ресницы, внимательно вглядывается в лицо. Ничего не говорит, но, кажется, обо всем догадывается. Просто подходит совсем близко, кладет ладонь на предплечье, ведет вверх. С большим интересом, очень старательно изучая все то, что видит и к чему прикасается. Если можно верить притихшему, но не угасшему до конца пониманию, ей нравится изучаемое. Отчего-то очень приятно это осознавать.

Наверное, ей тоже странно — но иначе. Нет лишнего опыта. Она не знала, что так бывает — но не думала, что так не бывает. Господи, благослови Анну-Марию де ла Валле и ее будущую невестку… как же она угадала? Как, откуда узнала то, о чем я сам не имел понятия? Наверное, счастье — или будущее счастье — просто выглядит одинаково. Это беда всякий раз разная.

Ладонь скользит по шее, забирается в волосы. Шарлотта — ровно на голову ниже, можно опустить подбородок ей на темя, позволить трепать себя за ухом, и очень не сразу вспомнить, что вот чего-чего, а этого раньше не переносил — когда прикасаются к лицу или волосам… Наверное, таких удивлений будет еще много. Торопиться некуда. Кампания… нет, даже сейчас нельзя сказать «да черт с ней», но она начнется еще не завтра. Господи, благослови и еще раз благослови Аурелию и здешнюю любовь к очень долгим торжествам. Раньше, чем они закончатся, никакая война не случится.

Герарди, Герарди говорил совсем недавно — что случайности могут быть любыми. Он прав. Я ехал за войной, а получил… совсем другое.

— Мы будем счастливы, — говорит Шарлотта. И почему-то смеется очень знакомым смехом. Наверное, она тоже ехала за другим.

Молодые дамы, само совершенство, иногда ошибаются. Без небольшой и простительной ошибки и совершенство — не совершенство, а идеал, недостижимый, а потому непостижимый. Но если промахиваешься не мимо яблочка, а просто мимо самой мишени — впору удивиться: и за что же со мной случилось нечто подобное?

Две недели назад Шарлотта считала, что ей предложили лучшее из возможного. Ошиблась, и при том весьма чувствительно.

Из невозможного. Из того, чего не бывает — как идеала.

Оказывается, бывает и идеал. Идеал лежит рядом и с легкой снисходительностью позволяет себя постигать. Разглядывать, трогать руками, прикасаться губами и щекой, злодейски тыкать пальцем под ребро и щекотать кончиком пряди.

Очень приятно. Очень интересно. И все это, от ушей до пяток — вот до пяток, в отличие от ушей, Шарлотта еще не добралась, — ее собственное. Право владения оглашено, признано перед Богом… и перед людьми тоже.

И, что куда важнее, подтверждено самим… в настоящий момент относительно недвижимым имуществом. Подтверждено неоднократно и всячески.

И едва ли не самая приятная часть — вот это же восхищенное «И это все — мне?!» в чужих глазах.

Она думала — привыкнем друг к другу. Она думала — наверняка подружимся. Она была совершенно уверена — станет тепло.

Пусть ей лучше кто-нибудь объяснит, как она жила все это время, все эти годы, которые были до.

До траурного двора была Арморика, яркий и веселый двор Жанны, где все поголовно пели, сочиняли стихи, танцевали — иногда добрые танцы заменяли пышный обед, а лишний круг по залу — перемену блюд. Разумеется, пели и сочиняли о любви, и высокой, куртуазной, и вполне земной — чувственной. И не только пели. Там все влюблялись лет с тринадцати, с того же года целовались потихоньку под кустами сирени и над кустами роз… Шарлотте все это казалось глупым. «Ах, он на меня посмотрел!» — «Ах, она от меня отвернулась!» и все прочее…

Зато она умела слушать. Слушать и хоронить в себе, ни словечка не выпуская наружу, любые истории. Влюбленности, признания, расставания, помолвки… грехопадения в том числе. То, что должно быть приятным, от Господа задумано таковым быть — ведь трудно, пожалуй, соблазниться чем-нибудь противным вроде прижигания чирья? Но чтобы столько шума, писка, треска — помятых кустов, поломанных рам… и навесов над кроватями?

Сестре королевы было бы с кем целоваться и под кустом и над кустом, взбреди ей в голову такой каприз, не будь она самим совершенством… каприз обходил десятой дорогой, желание — двадцатой.

И правильно делали.

Потому что любой музыкальный инструмент нужно настраивать под себя. Не только налаживать то, что разошлось после другого исполнителя, перетягивать струны, проверять звук — еще и обминать под свою руку, свои привычки, свою манеру игры… И именно здесь совсем не нужно чужое, минутное, пустяковое и наверняка почти сразу же недоуменно забытое. Потому что так, как этой ночью, можно не со всеми. А разве что с одним человеком в мире — и его еще нужно встретить. Она встретила.

Можно ли надеяться на то, что это — взаимно? Очень хочется. Но есть то, о чем спрашивать и не нужно, и нельзя. Будет можно — услышишь, сам скажет. А чтобы понять, что ему очень нравится то, что он видит, то, что притягивает к себе рукой — спрашивать не нужно. Вполне очевидно.

У возлюбленного супруга, как уже было сказано, наличествуют уши. Очень аккуратные уши. По ним можно водить кончиком пальца, можно слегка прикусить мочку, можно легонько потянуть… все это приводит к уже известным результатам…

У супруга есть очень удивленные глаза. Одна пара. Загадочного переменчивого цвета. Днем скорее светлого, сейчас, когда половина свечей догорела — наверное, темно-карего.

— Что вас так удивляет, господин мой супруг?

— Способность правильно принимать решения за других, ничего, казалось бы, о них не зная. Со стороны это кажется колдовством… я сам немного умею так — в том, что касается войны и управления. Но не сразу, не с первого взгляда. И я знаю, куда смотреть, меня много лет учили.

Он говорит о том же, о чем думает она. И еще он отвечает на ее вопрос, на заданный — и на незаданный.

— Это не умение, а дар. Я уже много о нем услышала за год в Орлеане.

— Тогда меня должно удивлять то, что здесь хоть кто-то не вполне счастлив.

Шарлотта фыркает.

— Браки заключаются на небесах, потом с небес прибывает вестник к графине де ла Валле… а потом нужно получить разрешение Его Величества. Графиня иногда бывает занята, а король печется об интересах государства. Увы…

— Со стороны графини очень неосторожно пренебрегать повелениями неба. С другой стороны, и высшим силам, наверное, годится не всякая сваха. Рычаги, приводы и балансиры, все как везде…

Шарлотта задумывается.

— Как я знаю по рассказам брата, корабль и его оснастка — это целое множество блоков, рычагов и прочих устройств. Но он становится единым целым, хотя и может быть разделен на части. Так, наверное, и должно быть? — Вопрос, впрочем, риторический. Ответ на него — рядом. У каждого много своих блоков, рычагов и балансиров: привычки, черты характера, опыт, склонности… а корабль получается замечательный.

— Да, все, что действует, устроено примерно так же… насколько об этом можем судить мы. Беда в том, что знаем мы мало. И то, что нам может казаться лишним, ненужным, даже опасным — на самом деле важная часть конструкции… или смазка, без которой все стирается, греется и трескается. Или страховочный канат. Один мой… друг считает, что одна из самых необходимых вещей на свете — стихи. Потому что люди пишут их, сколько существуют.

Шарлотта пытается улыбнуться, потом хмурится.

— Но как тогда люди могут решать, чему быть, а чему не быть? Важные вещи, настоящие важные вещи должны быть неуничтожимы…

— Если меняемся мы, то, наверное, и какие-то важные вещи меняются с нами. А какие-то нет… А удачно найденное или созданное живет, вытесняя другое. — Он поднял руку с кольцом на среднем пальце. — Всем нам здесь Рома — старая Рома — ближе собственных предков. И даже то, что мы помним, мы помним потому, что оно было записано на латыни.

Разговор не утешает. Может быть, вот этот кувшин — вполне красивый и почти пустой кувшин вина, разбавленного водой — та самая важная вещь, без которой все очень быстро испортится и конец света настанет через час после того, как уронишь его на пол. Все это, конечно, ужасная ересь — ибо сказано, что без ведома Господа ни один волос ни с чьей головы не упадет и цвета не переменит… не ересь, потому что с ведома Господа, но про человека ничего не сказано. Где канат, что — канат, а что просто хлам или просто красивый кувшин, которых на свете много? Не догадаешься. Нужно волшебное зрение, как в каледонских сказках… страшно.

Но теперь… если страшно, по такому поводу, который кто угодно, даже Жанна, назвал бы вздором, выдумками, тем, о чем не стоит беспокоиться — теперь есть, чем заслониться. На то и выходят замуж. За мужа. За спину, широкую и с жестко проступающими из-под кожи позвонками, теплую и уютную…

— По-моему, утро уже наступило, — говорит Шарлотта.

— Ну и что? — отзывается ее муж.

И он совершенно прав.

3.

Ты осваиваешь территорию. Ты подгоняешь ее под себя. Ты делаешь дом и окрестности продолжением своего тела. Ты продумываешь все — а потом доводишь продуманное до нужной степени надежности, а потом проходишься песочком… а потом сам проверяешь все на прочность… а потом приходит Его Величество король и в припадке раскаяния дарит твоему господину дом в городе. Жилье, подобающее званию, положению, мере благоволения… и мере неловкости за никогда не происходивший дипломатический конфуз. То есть, собственный особняк Его Величества в бытность его принцем и третьим человеком в линии наследования… И перебираться нужно немедленно.

Дом в самом центре Орлеана, недалеко от дворца — кому подарок, а кому наказание. Во дворцовом флигеле куда удобнее. С гвардией, с обслугой, решительно со всеми все уговорено, согласовано, обкатано. Удобно, надежно. Все отлажено, от кухни до присмотра за любимыми местами прогулок каждого члена свиты… Теперь изволь начать все заново — начать за три дня до ответственной церемонии, начать так, чтобы во время всех положенных торжеств иметь возможность от души гулять за праздничным столом… это ничего, что глаза слипаются, а за трое суток впервые просто присел и просто ешь что-то горячее. Это мелочи. Главное, что можешь себе позволить подобное — с чистой совестью.

Это было позавчера… а сегодня можно прогуливаться по внутреннему двору, под деревьями, сопровождая исключительно обаятельную знатную даму. Каковая дама не очень-то любит сидеть на месте. Танцевать с ней — одно удовольствие, и господин коннетабль не собирается ревновать, разумный человек. Но и до полудня, когда все музыканты спят, а до танцев еще нескоро, госпоже графине тоже на месте не сидится.

А особняк она знает не хуже Мигеля. Что и неудивительно.

— Его Величество все же очень щедр. С таким удобным и соразмерным жильем, полагаю, трудно расстаться. — А еще лучше бы век его не видать. — Особенно если помнишь его с детства или с юности.

Графиня де ла Валле хмыкает. С иронией. Слегка косится на капитана. Глаза серые, но не как у новоиспеченной госпожи герцогини, а намного светлее… наверное, у блондинок всегда так.

— Поверьте, Мигель, — обращение по имени пришло на смену «господину капитану де Корелле» как-то само собой, невзначай, — в нашей благословенной державе не все воспоминания юности хочется хранить при себе.

— Но я надеюсь, что это не те воспоминания, которые дарят… людям, которым не желают добра. — Будет очень неприятно, если для окружающих королевский дар окажется знаком неприязни.

— Ваш герцог молод и он — иностранец, как и его жена. Я думаю, что присутствие счастливой пары способно оживить это место даже для Его Величества.

И выбранное Анной-Марией выражение — вовсе не фигура речи. К бесконечному, бескрайнему удивлению капитана де Кореллы.

— Жаль, — говорит Мигель, — что я не столь смел, как синьор Малатеста. — И не так безумен, но об этом умолчим. — В вашу честь, любезная госпожа графиня, стоило бы воздвигнуть храм.

— Я очень рада, что вы не так смелы, потому что для этого вам пришлось бы сначала изнасиловать меня, а затем стать моим мужем — как это вышло у синьора Малатеста с его Изоттой… а я думаю, что это встретило бы возражения не только с моей стороны. А потом, для завершения работы, мне следовало бы умереть, чтобы, чтобы храм мог украситься моим надгробием. Нет, я не думаю, что это предприятие будет способствовать успеху вашей миссии в Орлеане.

Мигель пытается обидеться, огорчиться… хотя бы сохранить подобающе серьезное выражение лица, не младший Орсини же, в самом деле?.. Не получается. И смеяться тихо — тоже не получается. С крыши конюшни вспархивает стайка воробьев, но виноват в этом не только капитан — Анна-Мария, насладившись произведенным своей отповедью впечатлением, тоже смеется.

— Но все-таки обычная человеческая благодарность тут бессильна и недостойна вашего подвига, госпожа графиня… — Впрочем, лучше не объяснять, почему именно, да и едва ли она поймет. Но для де Кореллы супруга коннетабля уже оказалась причислена к лику святых. Его личных. Его личной волей. Решительно и бесповоротно.

А говорить ей об этом можно каждый день. Сплошное удовольствие, между прочим — подкрадешься с очередным выражением признательности, да поцветистей, тут тебе по лбу и дают. В переносном, конечно, смысле. Вздумай госпожа графиня в прямом… нет, лучше не представлять. А вот так вот — очень весело.

— Но тем не менее, я предпочту ее необычной. Если мне начнут приносить в жертву голубей и устраивать для меня факельные шествия, моя жизнь превратится в кошмар… Если бы я была древней богиней, я бы приветствовала рождение Христа просто от облегчения.

— Госпожа графиня… что бы ни случилось, я навсегда ваш должник. — А это уже не шутка, ни на малую толику.

Потому что мой воспитанник улыбается — хотя бы глазами — когда смотрит на другого человека. И этот человек — не его сестра.

— Господин капитан, я могу только повторить ваши слова, — вполне серьезно отвечает дама. Она тоже не объясняет причин; Мигелю весьма неловко. Ее драгоценное единственное чадо он готов был прирезать походя — за компанию с совсем другим человеком… и не одерни Чезаре капитана вовремя, кто знает…

Но этого не произошло. Ничего не произошло. А голуби — это замечательная идея, спасибо, госпожа графиня. Я даже знаю, где их покупают в этом городе.

С определенной точки зрения — очень хороший дом. Не дом, особняк со всеми надлежащими службами. Три этажа. Высокая ограда, следом живая изгородь, миниатюрный парк — и сад на заднем дворе. Для Орлеана — роскошь невероятная. В четверти часа пешком — очень медленным шагом — от королевского дворца, и такие просторы.

Едва ли новый хозяин сможет оценить это по достоинству. Да и хозяйка тоже. Что на одном краю Европы, что на другом не слишком-то жалуются на недостаток места для жилья. В Роме — потому что, если хочешь отстроиться посвободнее, можно поставить дом и не в самом Городе, все равно в деревне не окажешься. Деревню, настоящую провинцию, там еще поискать нужно. Города, городки…

В Каледонии же просторы, пустоши и поля, где обитает лишь ветер — в изобилии. От замка до замка не один день пути, и если встретится кто-нибудь — повезло. Ну или не повезло — если столкнешься с родственниками госпожи герцогини, да в дурном настроении… впрочем, Рутвены и в хорошем — не радость.

А для Орлеана — чудо, а не жилище. За два часа блуждания по нему в качестве гостя еще ни с кем особо неприятным не встретился. И трудно не отметить порядок — не бегло, наспех наведенный, лишь бы все прилично выглядело, а основательный — и при этом очень свежий. Так обустраиваются люди, любящие и умеющие жить. Прорастающие в обстановку, проявляющиеся через нее.

Для этого нужен особый, отдельный талант — и что-то мне подсказывает, что это не господина герцога талант, и не его молодой супруги. Слегка другой почерк. Мягкая и очень, безумно дорогая простота тут, надо понимать, чуть позже появится. Если успеет… У себя в посольском флигеле Корво слил воедино толедский предельный аскетизм с тосканской жизнерадостной роскошью. Вышло невесть что, но донельзя обаятельное. Но здесь пока что… нет, не то.

И это не наследство Его Величества. Король тоже любит уют, но именно уют, явный. Даже несколько вызывающий. В королевских охотничьих домиках сиюминутному удобству отдается предпочтение перед всем, а тут позаботились и об определенной гармонии. На орлеанский лад.

Что может, конечно, у герцога Беневентского вызвать улыбку, поскольку в Орлеане вот уже лет пять, еще с конца царствования Людовика VII, в моде обращение к древнеромским мотивам. Правда, аурелианское толкование оных мотивов может глубоко потрясти уроженца Ромы. Никки уже созерцал шкафы, об истинной природе которых было трудно догадаться: не шкафы, просто храмы. С настоящими фасадами, а фасады — с колоннами и фронтоном. Фасады отделаны мрамором, филенки — с нишами, а в нишах барельефы с античными сюжетами. Потрясающие шкафы…

И ниш этих, заполненных статуями, статуэтками и статуищами — полон дом. Кажется, ни один сюжет не остался забытым. Можно изучать ромскую мифологию, а заодно и языческие культы… и ни одного божества не забыли!.. Каждый проход оформлен как триумфальная арка. Каждый косяк можно изучать долго и вдумчиво, поскольку и он украшен сюжетной резьбой. Никки вдумчиво разглядывает очередной такой шедевр: то ли обидеться за Аполлона и Марсия, что ими украсили весьма второстепенный косяк, то ли порадоваться, что к неблаговидному факту из биографии относительно достойного божества привлекли не слишком много внимания.

А вот матушке солнечного бога уделили целое кресло. Три сюжета: Латона обращает обидчиков в лягушек, Латона жалуется детям на Ниобу, Латона наблюдает за возмездием. Удивительно скандальная семейка все-таки, что мать, что дети… но резьба очень хорошая, да и вообще в совокупности все эти арки, вазы, бюсты, статуи и ниши каким-то чудом ухитряются смотреться и богато, и ярко, и не без иронии.

Если бы мне было с кем поспорить, сказал бы, что обстановкой занималась госпожа супруга коннетабля. Лично.

Спорить не с кем — но есть у кого уточнить. Поскольку сам господин коннетабль движется навстречу. Явственно рад видеть. И совершенно точно знает какой-то ход помимо парадной лестницы, потому что появиться вот так невзначай ему решительно неоткуда, если идти общими путями и широкими тропами.

Вообще-то случайного гостя так и напугать можно, идешь себе, любопытствуешь — и тут перед тобой всплывают из глубин… круг зубов его — ужас. Кит — это Иона, Иона — это кит.

Впрочем, случайные люди, встретившие так самого Никки — особенно в темном коридоре — тоже время от времени хватались за оружие. Никки подозревал, что Тайный Совет страдал все же некоторым снобизмом. Потому что негласную просьбу аурелианских властей не присылать послами рыцарей в первом поколении он выполнял скрупулезно. Но вот по всем остальным параметрам родословные представителей Альбы в Аурелии редко оставались в пределах терпимого.

Пьеру де ла Валле, к его чести, все эти тонкости были совершенно безразличны.

Что и неудивительно, поскольку династия, древностью соперничавшая с королевской — и многократно роднившаяся с ней — за время существования не раз успела… отличиться. И женились невесть на ком, и титул передавали незаконным сыновьям в обход законных, и все прочие способы утвердить себя пускали в ход — де ла Валле не какие-нибудь там… им бояться нечего, могут себе позволить все, что хотят. Кроме беспочвенной спеси и чванного презрения к остальным родам, разумеется.

— Сэр Николас, — широко улыбается представитель древней династии. — Я очень рад вас видеть! Почему вы проводите время в одиночестве?

— Я тоже рад вас видеть, граф. А гулял я один до сей поры потому что с домом, как и с дамой, лучше разговаривать без свидетелей. Замечательно подобранная обстановка, очень живая, вы не находите?

— Не хочу прослыть пристрастным, а потому предпочту не высказываться на этот счет. Но мнение ваше непременно передам… — Улыбка переходит в польщенную усмешку. Графу де ла Валле весьма приятно услышать доброе слово об этой обстановке, значит, Никки угадал.

— Я вижу, что появление новых лиц в составе каледонской партии не очень вас печалит. — Сказано скорее в шутку, чем всерьез. Господин коннетабль получил такие доказательства благосклонности посла к нему и его семье, что ему вряд ли потребуются иные.

Пьер де ла Валле все с той же широкой усмешкой качает головой:

— Не беспокоит, да и вас, почтенный сэр Николас, беспокоить не должно. Это не в партию вашей — и моей — головной боли влились новые члены, это в Орлеане стало на партию больше.

— Я склонен вам верить, граф. Вам и вашему опыту, — улыбается в ответ Никки. Он и правда склонен верить. До определенного предела. У герцога Беневентского свои интересы, не связанные ни с одной из партий прямо. — Но вы наверняка обратили внимание, кого и как принимают в этом доме.

— Ну, некоторые… все же дети Господа нашего, а не летучие мыши и пауки, которых надлежит гнать тряпкой. Кто скажет на брата своего… ну и так далее, а наш любезный хозяин хоть и бывшее, но духовное лицо. Вот и соблюдает то, о чем мы, грешные, забываем.

Значит, господин коннетабль не обратил внимания. Не заметил. Пропустил — или просто не может себе такого представить. Нелетучему мышепауку здесь рады. И новая хозяйка дома, и, в особенности, новый его хозяин. Если бы я рискнул гадать, опираясь на все же очень бедную мимику всех вовлеченных высоких лиц… я бы предположил даже не приятельство, а союз.

Это очень неожиданный — даже ввиду новообразовавшегося родства — маневр обоих господ герцогов. Весьма странный сюрприз, который трудно оценить. Господам герцогам политической ситуацией был предписано стать противниками. Уравновешивать друг друга. А потом король с удовольствием одобрил помолвку и брак, закрепляющий возможность образования такого союза. На что надеется? На то, что южный родственник перетянет на свою сторону северного? Было бы неплохо, если именно так. Если бы с господином герцогом Ангулемским случилось что-нибудь такое — хоть приступ родственной любви, хоть неродственной, хоть наваждение фей — чтобы он, после недавней ссоры с Хейлзом, взялся опекать другого… почти кузена. Ну чем один другому не замена?

Но мне и ссора-то эта очень не нравится… во дворце и на полдворца этого ссора. Со словами, за которые вообще-то берут жизнь. Во всяком случае, здесь. Конечно, это могло произойти и случайно — и причин тому достаточно. Но Хейлзу сделали предложение, и он на него согласился. И в этой связи… приходится признать, что я совершенно ничего не понимаю.

То ли господин Хейлз окончательно зарвался, получив деньги, и решил наконец-то высказать все, что накопилось, нерадивому родственнику… а тот его пощадил, почему-то… за прежнюю верную службу тетке? То ли все это раз в пять посложнее, и ссора для отвода глаз, а господин герцог Ангулемский задумал вовсе не дружбу с послом водить.

То ли… и как со всем этим сочетаются возможные связи Уайтни с послом?.. Или донес все-таки не Уайтни, а Таддер, который по официальной обязанности имеет дело и с герцогом Ангулемским в том числе? Могли два герцога завязать дружбу еще в начале мая и морочить всем головы? Эти двое могли, разумеется…

Самое забавное, что — как оно часто и бывает — все это может объясняться цепью простейших совпадений, помноженных на те или иные личные дела. Посольская работа — возьми две пятых смертной скуки да две пятых пустой тревоги на одну пятую пожара… и тщательно перемешай, чтобы нельзя было отличить, где что.

А господин граф ждет ответа… впрочем, всего-то пара мгновений прошла.

— Такое соблюдение и духа, и буквы Писания достойно уважения. — Нет, господин коннетабль, это вы еще не убили собственноручно господина маршала только потому, что не можете придумать, за что именно. Поводов — море, желания — океан, но ни единого островка осмысленной и достойной причины.

А убивать по прихоти и по капризу здесь еще долго не будут — или уж не будут без брезгливости и отвращения к себе. И от самых дурных монархов бывает польза. Как от персидского огня — кто переболел и выжил, тот может уже возиться с заведомо заразными шкурами, второй раз не болеют.

Что же касается Корво — у него нет ни причины, ни желания. И это очень заметно.

За спиной — шаги. Кто-то обходит дом той же дорогой, что и Никки, но по-иному. Не задерживаясь, чтобы рассмотреть ту или иную подробность. Просто идет, быстро идет — и глядит по сторонам. Сейчас свернет за угол…

Никки улыбается краем рта, слегка наклоняет голову, извиняясь перед собеседником — и сдвигается в сторону. Совсем немного, чтобы ему было видно, кто вошел. Ну и чтобы вошедшего не сбивать излишне с толку.

В одном уроженцам Толедо не откажешь точно — в выдержке. А тем, кто не только родился, но и дожил до средних лет в этой неповторимой державе — тем более. Без этого, видимо, и дожить нельзя. При виде господина секретаря посольства Трогмортона господин посол дон Гарсия де Кантабриа почти не изменился в лице. Почти — потому что на лице появилось подобие приветственной улыбки. Пять шестых — коннетаблю союзной державы. Одна шестая — послу враждебной державы. Ибо так подобает.

Интересно, если бы не коннетабль, насколько сильным было бы искушение? И что бы проявилось на непроницаемо гордом лике де Кантабриа, встреться мы один на один… прямо хочется проверить.

Никки улыбается в ответ — на все шесть шестых. Если бы не Толедо и толедские амбиции, как бы мы из парламента деньги на флот выбивали, спрашивается?

Де Кантабриа стоит рядом с дрессуаром, филенки которого украшены очередным античным сюжетом. Сам толедский посланник видом тоже напоминает дрессуар. Вот основательные ножки, вот еще более основательный корпус, сплошь прямые линии, сплошь четко обозначенные углы, дерево и мрамор… тьфу ты, шелк и шнуры. Черное и золотое. Внутри вместо посуды, наверное, государственные тайны и представление о мере соьственного достоинства. И никаких античных сюжетов, что делает толедца значительно скучнее дрессуара.

А господин коннетабль вполне рад видеть и гостя из Толедо. Удивительный все-таки человек. И ведь это у него все совершенно искренне получается… сначала задумаешься, чего стоит такая радость, которая достается почти всем, дороже ли она воды с неба по осени, потом понимаешь — не дешевле, чем у прочих. Счастливый дар: видеть в людях все хорошее и радоваться этому. Даже там, где другие не заметят. Впору позавидовать.

Только мне, при моем роде занятий, лучше таким не обзаводиться.

Приветствия, поклоны. Выверенные слова. Те самые две пятых смертной скуки. Все всегда известно заранее. Настолько, что иногда просто под горло подкатывает желание учудить что-нибудь… в духе сэра Кристофера. А еще лучше — в духе его персонажей.

Наказание толедское — для Господа слишком жестоко, для Сатаны слишком мелко, для уроженца Испаний в самый раз — обменивается с де ла Валле десятком пустых реплик о торжестве, погоде, обещанной охоте, вечернем пиршестве — и опять поклоны, прощания, добрые пожелания…

Когда толедец уходит, поворачивает за угол и еще раз за угол, коннетабль подмигивает, разводя руками:

— Вот… тоже творение Господне. Беседуем же…

— Да, конечно же. Беседуем. — Вы со своим союзником, я со своим средством давления… интересно, а что видит господин посол?

Никогда не пойму де ла Валле. Никогда. Я думал, он считает, что все, что было между его сыном и девицей Лезиньян, это — детская влюбленность и детская глупость. Я сам так считал. А теперь они все счастливы — и благодарны — и дрожат над Чезаре Корво, будто обязаны герцогу всем на свете… И не только на словах. Партию ему отыскали — на две ступеньки выше. Сами, без просьбы. Домом тоже наверняка озаботились. Сами. Без просьбы. Дорого оценили. И нельзя же почти равного по крови и старшего по положению личного врага спросить — да о чем вы, господин коннетабль, все это время думали? Чем и о чем? Ну что такого на кону стояло? Еще один тур переписки с Ромой? Так обошлись без этого тура прекрасно. И даже если бы не обошлись — все равно не смогли бы воевать, пока на севере поветрие не закончится… Время было. Это не выбор между королем и сыном… и это не выбор между тем, чего хочется, и тем, что подобает. Это даже не верность — никакая верность такого не требует.

Хотелось бы знать, что произойдет, если подойти к нему — и спросить. Прямо. Перейдет ли давнее, плохо скрываемое «убил бы» со дна глаз на лицо, а оттуда — в действие? Пожалуй, вряд ли. Как ни странно. Пьер настолько привык к своему желанию, что расставаться с ним не захочет. Даже осуществив. Слишком пусто ему будет после того… это если предположить, что у него все получится.

И, в любом случае, в этом доме и сегодня ничего не произойдет. Может быть, где-нибудь еще. Когда-нибудь еще. Или найдется кто-то другой.

А вот у любезного моего хозяина — союзника… и ученика непрошеного — прояснить кое-что можно. Потому что очень интересно: вот это умение с одного слова, с одного поступка привязывать к себе людей — это врожденное, навык, дар Божий, или у нечистой силы куплено? Кстати, в нечистой силе Корво разбирается… по крайней мере лучше меня. Намного лучше. Что еще ни о чем не говорит, поскольку я в ней разбираюсь из рук вон плохо, но все-таки…

Забавно. Раньше мне такие решения в голову не приходили — даже в виде предположений. Наверное, потому что здесь никто не отвечает на вопросы. Только если имеешь право приказывать. Не отвечают на вопросы и не говорят, чего хотят. За исключением Его Величества, пожалуй. Если его достаточно вывести из себя, он все же начинает объясняться прямо.

Юг. Это Юг, и много южнее Арля и Марселя, где откровенность считается признаком силы, а уклончивость — слабости. Один большой любитель плести словесные кружева и врать всем, начиная с ближайших соратников, заканчивая правителями соседних держав, полагавший, что именно так и делается настоящая политика, милейший Лодовико иль Моро, уже отправился делать ее в компании Сатаны. И, сдается мне, мой собеседник приложил к этому руку. Об этом тоже можно спросить… когда-нибудь.

— Не сочтите за желание выведать ваши секреты, — это шуточное предисловие, не сочтет, разумеется, — но как вы приворожили де ла Валле?

Хозяин дома думает. Это видно, если знать, куда смотреть.

Герцог Ангулемский обегает взглядом малую гостиную, но быстро разочаровывается: в прошлый раз обстановка говорила, а теперь она молчит. Здесь еще слишком мало хозяина. Тем проще сосредоточиться на собеседнике и разговоре. Белое, золотое, винно-красное — фон, черное — силуэт. Плотные занавеси открыты примерно на ладонь, не темно, но солнце остается снаружи. Безупречная композиция.

— Сначала я ему просто понравился. Потом он ошибся — упомянул одну историю, в которой участвовал я, думая, что говорит о моем старшем брате. — Даже так? Тогда понятно, какая история. Очень все-таки жаль, что они Людовика там не зарезали, насколько проще бы все было. — Я не мог оставить его в заблуждении… и тем еще улучшил его мнение о себе. А дальше — сын ему очень дорог. А я помог ему и вступился за него, да еще и продемонстрировав черты характера, которые господин коннетабль, кажется, ценит выше всего.

И все это просчитано post factum, а не заранее. Замечено, обдумано и аккуратно подвергнуто исследованию сродни тому, что творит алхимик над каким-нибудь редким веществом.

А если его спросить, что из этого было по расчету, а что вышло само собой — то либо я все-таки его оскорблю… нет, ну он же хотел учиться, мне, между прочим, еще и не такие вопросы на севере задавали, после каждого случая всю душу вытряхивали — что намеренно сделано, что нечаянно получилось, — либо увижу сороконожку из старой шутки, ту самую, которую спросили, с какой ноги она ходит.

— Кажется, моя очередь задавать вопрос?

А мы играем? Хорошо. Мы играем.

— Скажите, а за что вас так ненавидит де Кантабриа? Это ведь не политическое, это личное.

— Я некогда сказал вслух, что Господь Бог, видимо, в какой-то момент наскучил игрой с Левиафаном — и в непостижимой мудрости своей создал толедскую армию. Каковая много превосходит это чудо морское по размерам и полной непригодности к какому либо делу. Как вы сами понимаете, это была почти клевета.

— Если речь идет о королевской армии… да. Почти. Но не полностью. Это было перед взятием Арля? — Хозяин забавно рассеян — не слишком, не явно, но с какой-то едва уловимой томностью. Словно собирается зевнуть, но не сейчас, а через несколько минут… которые не настают вот уже час.

А кто-нибудь обязательно скажет, что «его прямо как подменили». Любителей говорить глупости в Орлеане полно… Но зрелище смешное.

Женился — и обнаружил, что влюблен. Повезло.

— Да. Как раз во время подготовки. Мне предложили помощь и я от нее отказался… Очень резко. Король меня понял. Ему я сказал, что если в дельту Роны войдет королевская армия Толедо, она нам потом эту дельту не отдаст. Они считают Камарг и все прилегающее своей землей — и даже не совсем беспочвенно, если так можно выразиться, говоря о болотах. Король меня понял, и королевский совет меня понял — а нужных мне людей я пригласил или нанял. Как я понимаю, по ту сторону гор много смеялись, когда узнали, что я предпочитаю вольные компании и частные полки королевским войскам. Тогда на меня не обиделись — кем я был, чтобы на меня обижаться… А вот когда война закончилась как закончилась и выяснилось, что мои слова имеют вес — вот тогда я приобрел с десяток очень серьезных врагов.

— Не только. По другую сторону моря ваши предпочтения встретили понимание и поддержку.

Что и неудивительно, потому что семья Корво опирается не на королевскую династию, а ровно на тех, кого выбрал и я. Они сами из тех же многочисленных и не особенно богатых донов, которым стало слишком тесно на родине — и поддерживают себе подобных. Хорошо поддерживают, верно. Его Святейшество, еще не нынешний, а дядя его, наводнил Рому своими близкими и дальними родичами, их союзниками и родней союзников, и был к ним щедр. Александр VI продолжил, и совершенно прав. Толедская верность покупается довольно дешево, но потом стоит очень дорого.

Если бы мне вдруг понадобилось убить Корво, сначала пришлось бы избавиться от этого его капитана личной гвардии и большей части этой гвардии. Иначе никак не выйдет. А есть еще и Лорка, и де Монкада, и еще десятка два рангом пониже…

— Да, людей, которые охотно пойдут воевать под моим началом, в Толедо теперь довольно много. Как вы понимаете, любви со стороны де Кантабриа и ему подобных мне это не прибавило. Но то, что я говорил вслух, было только половиной правды. А вторая половина состояла в том, что с большим контингентом союзников я бы тогда просто не справился. В самом лучшем случае слишком много времени потратил бы на трения. Вот и не стал рисковать.

И собеседник сам догадается, что у него сейчас опыта меньше, чем у меня тогда.

— К сожалению, нам нужен большой флот — и мы не можем доверять Галлии. В противном случае я предпочел бы пойти вашим путем, а не путем Его Величества. Кстати, а как вы видите себе марсельскую кампанию?

Герцог Ангулемский улыбается, разумеется, мысленно — и не без удивления: «он бы предпочел», извольте слышать. В Корво есть нечто, совершенно непонятное. Клод повидал на своем веку очень много молодых людей, не имевших за спиной ни одной серьезной кампании. Нетерпение в избытке, громадье планов, амбиции, фантазии, нелепые выдумки… тут ничего этого нет. Те же самые «я думаю», «я считаю», что были бы попросту смешны в других устах, тут звучат так же естественно, как у… де ла Валле, например. И так же разумно, что самое удивительное. Откуда? И что будет через пару лет, когда он наберется опыта?..

— Я боюсь… что нам придется перестраиваться на ходу. Мне, признаться, очень и очень не нравится, что происходит в Марселе. Его Величество получает доклады… а люди, имеющие основания на меня полагаться, пишут мне. Город расколот. Новый епископ взял слишком много власти и слишком резко — и он вмешивается в военные дела. И многие задумываются о том, что де Рубо не любит крови — и о том, что Арль, открыв ворота, получил обратно все свои старые вольности.

— Я боюсь, что достаточно пообещать Марселю статус вольного города, и он откроет ворота кому угодно. Им куда ближе Венеция, чем Лютеция, — склоняет голову к плечу герцог Беневентский. — Перед взятием Арля вы напугали их… а де Рубо может и утешить.

— Вы правы. Так что либо начнется торговля… и тогда, если нам удастся предложить больше, нам предстоит интересная война. Де Рубо отдаст нам все, кроме Арля и выхода к морю… гласная цель кампании будет достигнута за месяц-другой. А вот под негласную снова пойдет торговля и вестись она будет во время боевых действий. Это, кстати, одна из причин, по которой я предпочту поддерживать вас. Вам тоже нужна быстрая победа — а нашим союзникам будет достаточно неудобно вас предавать.

А еще может случиться так, что победит епископ. И тогда марсельская кампания превратится в войну за веру.

— Они не предадут, — легкое движение руки. — Слишком невыгодно и опасно. Я думаю о другом. О наших так называемых ревностных единоверцах и тоже вернейших союзниках…

— Венеция, а не Лютеция? Какое-то соглашение с Арелатом у них есть… — И еще им зачем-то потребовался Хейлз, а Хейлзу после этого очень быстро понадобилось поссориться со мной. И поссориться почти насмерть. — А вот то, как далеко оно заходит, тоже придется выяснять на практике.

— И куда ведет, — слегка кивает Корво. — И куда будет вести через две недели, а куда — через месяц. И сколь неожиданным воплощение соглашения окажется для самого Арелата… Очень неудобное положение, — еще один быстрый жест, небольшая заминка. — Расплывчатое…

— Поэтому планов кампании нам потребуется никак не меньше пяти… с вариантами. — Самая приятная часть работы. А вот в поле представляет некоторую опасность. Увлечешься готовым сценарием — и упустишь возможность.

Корво улыбается. Если не приглядываться — одними губами, почти как всегда, но все-таки ему еще нужно учиться скрывать истинные чувства. Если, конечно, сейчас откровенность получилась нечаянной — потому что наблюдательному человеку эта улыбка сказала все. Планирование военной кампании доставит герцогу Беневентскому не меньше удовольствия, чем очередная ночь с молодой женой. И удовольствие будет весьма схожим.

Хозяин переплетает пальцы на затылке, слегка потягивается, подаваясь навстречу. Уже можно и не говорить ничего, и так все ясно, прозвучало без слов. Предложение, приглашение и вызов.

Можно не говорить — вот он и не говорит, только кивает.

Ученик…

Королева Жанна Армориканская официально прибыла в Орлеан только неделю назад по безупречному поводу: свадьба невестки, которую она гораздо чаще называет любимой младшей сестрой. И сейчас она сидит в будуаре этой самой любимой и младшей, и думает одно: надо мной смеяться будут. И правильно сделают. Впрочем, почему будут? Уже смеются. У Анны-Марии на лице так и написано торжествующее «Удивляешься, да? А вот раньше надо было понимать!».

Что, спрашивается, я вырастила? И где были мои глаза — я же ее десять лет знаю… я же была уверена, что это моя воспитанница, не Роберта покойного, конечно, и не семейки ее. Десять лет, с ее восьми. А это, кажется, своя собственная воспитанница. Потому что вот она говорит — и я ее решительно не понимаю, не могу понять. Возлюбленный ее супруг сказал… то сказал, это сказал. В той ситуации, когда я лично глубоко обиделась бы, вздумай мужчина философствовать — да еще так невнятно… А ей нравится. Но дело даже не в этом. В том, что дражайшая Шарлотта выглядит… как обновленная умелым мастером роспись в церкви. Сюжет тот же, цвета те же — только вот краски свежие и яркие, насыщенные. Теперь привыкать заново.

И от чего, спрашивается? Из-за кого? Из-за вот этой вот… статуи ромской?..

— Сестрица, — говорит Жанна, — когда ты мне сказала, что будешь счастлива…

— Я была… очень глупой юной девицей и совсем ничего не понимала, — отзывается Шарлотта, которой, кажется, очень приятно, что она была глупой юной девицей. — Но я счастлива. — добавляет она.

— Я за тебя рада, — говорит Жанна. Вполне искренне. Что бы такое загадочное ни выросло, а еще точнее ни вылупилось вдруг из яйца, которое казалось таким простым и понятным, а вылез оттуда, кажется, маленький дракончик… или еще какое сказочное существо, но все равно Шарлотта — любимая младшая сестра. Из какого бестиария она ни приползи. А что счастлива — отлично видно. — Ну и что же ты поняла?

— Что лезть надо на самую верхнюю ветку, — весело ответила сестра. — И вишни слаще, и вид намного лучше, и падать не обидно. Хотя лучше взять лестницу, если есть.

Жанна думает, Жанна пытается представить себе то дерево, на котором молодой ромей может считаться особо сладкой вишней. Не получается. Да, красив, хорошо сложен, неглуп. Происхождение… тут не без заминок, но если понтифика считать мирским владыкой, а он очень старается стать таковым, то и его бастардов можно вписать в… королевские отпрыски. Ладно. По меркам Ромы он весьма знатен. Но… это же льдина. Ледяная глыба, которые плавают по морю далеко на севере на страх морякам. Причем для любезной беседы этот новоиспеченный родич замечательно годится, обходителен, щедр на комплименты и тонкие рассуждения, внимателен и вежлив… но Жанна пытается себе представить, что целуется с ромским посланником… Не получается. Говорят, от него вся Рома и окрестности без ума — все местные девицы и зрелые матроны. Ну разве что в жарком климате такое на что-то и сгодится… а в Орлеане, видимо, слишком холодно. Нет, не получается.

У него неправильный взгляд. Молодому мужчине не подобает так смотреть на женщин, будь он трижды бывший кардинал… Его Святейшество, говорят, совсем другой породы, и вот это-то не удивляет и не раздражает. Женолюбивый пастырь — забавно, но привычно. А тут — пожалуй, даже оскорбительно. Вазы его гораздо больше интересуют, и картины, и драпировки, и погода, и прочее. То ли дело, скажем, Джеймс Хейлз — тоже мезальянс, да и выгоды никакой, да и в мужья его я не то что злейшему врагу, я такого подарка даже Марии-младшей не пожелаю, уж на что я ее видеть не могу… а когда на тебя смотрит, от него искры летят, и знаешь: сейчас он в мире только тебя и видит. Человек — живой, с горячей кровью — а не ангел мороженый, иглу проглотивший.

— Что, так уж хороши вишни? — улыбается Жанна.

— Сестрица… ну тебе ли не знать? — удивляется Шарлотта. — На твоего жениха тоже не все смотрят как на солнце в небе. Кому-то, конечно, корона глаза застит, но если ее снять, что останется? Я знаю, что ты за эту корону каждый день Бога благодаришь, потому что с ней вам этот брак просто звездами на небе написан. Но замуж ты не за нее идешь. Вот и представь себе, что ты — это я. И что я вижу то, что видишь ты, когда смотришь на своего будущего супруга.

— Ну если от мужчины нужны только умные беседы… — вздыхает Жанна.

Шарлотта всегда была из тех девиц, за которых не нужно беспокоиться старшим родственникам. Не сбежит в порыве страсти с каким-нибудь красавчиком, и семью не оконфузит, заставив срочно искать подходящего супруга… Вполне возможно, что доверия, понимания, дружбы, разделенной шутки ей достаточно. Для счастья.

Жанна уже примерно час жалеет, что радовалась характеру воспитанницы, поощряя в ней и выдержку, и привычку обдумывать каждый поступок, и любовь к книгам. Хотела вырастить разумную правительницу… а что получилось? Впору вспомнить безумного каледонского проповедника, вопящего, что ученость лишает женщину ее природных добродетелей.

Шарлотта смеется… долго, громко, заливисто. Как смеется только наедине с Жанной. Или уже не только.

— Сестрица, у меня есть все, что мне нужно. Совершенно все. И умные беседы — тоже.

Может быть, она попросту не понимает, о чем говорит. Хотя с чего бы? Подружка ее точно знает, где на пироге сладкая корочка, так хорошо, что лучше бы не знала — обошлись бы без недавнего скандала и прочих безобразий. Знает, и наверное поделилась же. Брак, настоящий брак — не только союз родов и титулов, состояний и владений. Положение, свита, доход — все это, разумеется, важно. И взаимопонимание, дружба, почтение друг к другу - тоже важны. Но — это еще не все.

Первое замужество Жанны было удачным, более чем удачным. Роберт оказался очень хорошим супругом. Другом, помощником, соправителем, которому можно доверять и не опасаться ни интриги за спиной, ни самодурства. Но только с Людовиком Жанна узнала, зачем Господь создал мужчину и женщину. Потому что дружить и заключать союзы можно и не отличаясь друг от друга телесно. А для любви, той, о которой говорят, что прилепятся люди друг к другу, нужны некоторые различия. Как между ключом и замком.

И вот кто-то из них ключ, а кто-то замок? Эта равнодушная ползающая колода — счастье ее сестры? Ее вторая половина? Воздух, которым она дышит? Если судить по результату, похоже. Если вспомнить, о ком речь — в голове не укладывается. Невозможное доступно воле Господней… как говорят наши ненавистные соседи через пролив, когда сильно удивляются.

Жанна даже не знает, удовлетвориться ли тем, что Шарлотта всем довольна и так, или уповать на то, что кто-нибудь и когда-нибудь объяснит ей разницу. Или молиться о том, чтобы не объяснил, потому что эти двое обвенчаны и обратной дороги нет. А скандал может быть слишком опасен… хотя что бы ни случилось, Жанна не даст сестру в обиду. Ни в каком случае. Что бы Шарлотта ни учудила, сейчас или через год.

— Ну, надеюсь, в этом браке нет ничего слишком обременительного для тебя.

— Нет… ничего. Кроме войны, — отвечает Шарлотта. — Этой и следующей. Но тут ничего не поделаешь.

— Если что-то будет тебя огорчать, не бойся и не стесняйся мне обо всем рассказывать, — на всякий случай напоминает Жанна. Лучше бы любимая сестрица появилась на свет не в Каледонии, или уж прямо во младенчестве оттуда перенеслась в Арморику. Чудом, на спинах белых лебедей, как в сказке. А то в тамошних горах женщин учат дурному. Не только все терпеть, но и ни на что не жаловаться. А сестрица состоит из сплошных сюрпризов, так вот подобные были бы лишними.

— Меня огорчает, что у меня скоро отнимут мужа. — говорит Шарлотта. — Но кому прикажешь на это жаловаться?

— После снятия осады ты останешься в Орлеане?..

— Скорее всего — да, сестрица.

— Я, конечно, буду очень рада… но почему?! — Это уже ни в какие ворота не лезет. Точно — бревно. Ледяное. Бедная Шарлотта…

Шарлотта качает головой.

— У нас… ни в Каледонии, ни в Арморике, ни даже здесь, не принято бить по семьям. Там тоже не принято, но это может случиться. Чем выше ставки, тем скорее это может произойти. Если делят что-то большое, убьют и на улице, и в церкви. И женщину, и ребенка. А мой возлюбленный супруг собирается взять очень много и очень у многих.

— Знай я об этом, я бы ни за что не дала согласия. — Жанна поднимается из кресла, подходит к зеркалу. Ей совершенно неинтересны сейчас ни прическа, ни головной убор — но и смотреть на Шарлотту сил больше нет. Удавить бы этого Корво! А сестрица согласна, сестрица смирилась. Медленно удавить… Чтобы успел осознать. Есть такое устройство — гаротта. Самое для него подходящее.

— Его Величество знал. И я, когда соглашалась второй раз, знала. Это было первое, о чем он мне рассказал.

— Надеюсь… — Жанна, прикусывает губу, глотает все, что вертится на языке — и в адрес Его Величества, и Корво, и самой Шарлотты, медленно выдыхает, потом уже говорит. — он хотя бы даст тебе ребенка.

— Мы стараемся… честное слово, — улыбается Шарлотта.

— Ну, хорошо, что он уедет раньше, чем тебе это начнет нравиться. Потом проще будет.

— Да, — задумчиво отвечает Шарлотта. — После Тосканы будет проще.

Была бы Жанна Армориканская дурой — наверное, ее не любили бы на родине и не считали бы разумной и дельной королевой. Не провожали бы ее, уже регентшу с тех пор, как сыну исполнилось пять, в Орлеан с плачем и стенанием. И не писали бы по десять писем в неделю — и королевский совет, и прочие, все с вопросами «как поступить, что сделать, что предпочесть, как выбрать…». Жанна умеет соображать, даже когда желание что-нибудь разбить или кого-нибудь удавить застит глаза. Да и злиться долго ей не дано, не тот темперамент.

— Ты хочешь сказать, что тебе и это нравится?

— Мне не нравится, что происходит на полуострове. Мне очень не нравятся тамошние обычаи. Они изменятся, но пока что они мне не по душе. Мне очень нравится человек, за которого я вышла замуж.

— Ну… — все, что Жанна могла сказать — она сказала, а остальное нужно хорошенько обдумать на досуге, да еще не раз навестить сестрицу, разобраться и понять… а пока хватит морочить себе голову. Половина свадьбы осталась необсужденной, а кости гостей — все еще не отмыты добела. — Дай тебе Господь счастья… вам обоим, — нехотя добавляет королева. Кажется, по отдельности бессмысленно.

— Вы желаете поединка? — наклонив голову, спрашивает Жан. Оружие он, конечно, оставил, входя в дом, но ладонь ищет рукоять шпаги. Не находит, но долго ли — дойти до стражи?..

Четверка собеседников обменивается быстрыми взглядами. Деваться им некуда.

— Поединка, — хлопает в ладоши Шарлотта, — желаю я!

Удивляются все пятеро. И переглядываются тоже все пятеро. Ни Жан, ни «неразлучники» — Джанджордано Орсини с Санта Кроче, — ни примкнувшие к ним, и, собственно, затеявшие перепалку Бальони с Марио Орсини, никто из них не ожидал ни появления госпожи герцогини, ни слов о поединке из ее уст.

Уроженцы Каледонии умеют ходить очень тихо, без этого им никак. Молодые дамы, само совершенство, умеют и ходить очень тихо, и подслушивать за дверью, едва уловив аромат скандала в гостиной.

Что здесь произошло несколько минут назад, пожалуй, лучше всего понятно именно стороннему наблюдателю. Иностранке. Посольская молодежь хотела развлечений — и не изысканных и тихих, а повеселее. Например, злословия, переходящего в кулачную потасовку. В Роме это вполне в порядке вещей, даже среди тамошней знати. Вот только в объекты злословия они выбрали уроженца Аурелии. А здесь и вещи совсем другие, и порядки, да и драка на кулачках считается забавой плебеев. Дворяне Аурелии хватаются за шпаги, некоторые — по старинке — и за мечи.

И теперь вся пятерка надежно загнала себя в ловушку.

Милейший Жан, даже если поймет, что собеседники хотели довести дело до вполне дружеской свалки — а мишенью избрали именно его, потому что прельстились его ростом, размерами и скоростью… да и вообще хотели познакомиться поближе — все равно не сможет отступить. Потому что он один, а их четверо. И по аурелианским правилам они перешли черту, отделяющую шутку от оскорбления. Положение — безвыходное.

А Орсини с компанией, может быть, и рады бы признать вслух, что не желали ссоры — но их четверо, а противник — один. И что же это получится?

Тут самое время вступать хозяйке.

Шарлотта созерцает застывшую пятерку. Впору обидеться: что она им, Медуза, что ли? Окаменели, красавчики. И впрямь красавчики — настоящий цветник прекрасных собой молодых людей, на любой вкус. И впрямь окаменели. Смотрят на нее, как пять жен Лота, зачем-то переодевшихся в мужскую одежду по орлеанской моде.

Четверо соляных столпов — свита ее супруга, а, значит, и ее собственная. Вот ей с ними и разбираться. И лучше с самого начала взяться за уздечку покрепче… и поласковее. Так, чтобы все были обижены, но никто не имел ни малейшего повода высказать свое недовольство вслух.

Все. Пятеро. Включая Жана. Я буду не я, если к вечеру он не примется вместе с этими четырьмя болванами перемывать мне кости и плакаться на мою змеиную природу и пошлое коварство, присущее всем дочерям Евы со дня сотворения.

— Вы спорили из-за дамы, благородные рыцари. И спор ваш был достоин лучших риторов… однако ж, поэты и музыканты остались обиженными, потому что в ваших речах было много доводов, но мало благозвучия. Это положение надлежит исправить к чести вашей и дамы, послужившей предметом спора.

Пять удивленных физиономий. Жан, не соображая, что делает, развернулся и отступил на шаг, поближе к Джанджордано. Очень хорошо… правильно.

— А потому я, как хозяйка дома, требую, желаю и жажду продолжения. Я хочу, чтобы соперники воспели прекрасную даму… буквально. Как и было принято по правилам века более куртуазного, чем наш. Тот, кто вложит в стихи и музыку больше всего мастерства, гармонии и страсти — и будет победителем. — Хлопок в ладоши. — В этом доме наверняка найдется лютня…

В дверях, за спиной слуги возникает из ничего капитан де Корелла. Бесценный человек кивает и улыбается. Конечно, найдется. И немедленно. И не одна.

Соперники косятся друг на друга. Вопрос на лицах один на пятерых… нет, два. «Зачем нам это было надо?» и «Кой черт принес сюда это чудовище?»

Марио Орсини, как охарактеризовал его супруг — «пока еще очень хороший мальчик из дурной семьи», а с виду так фарфоровая кукла — светленький, с правильным лицом и огромными глазищами, — улыбается, кланяется. Остальные вздыхают потихоньку и тоже кланяются. Последним — Жан. Этот явно — почти вслух — думает что-то про медвежью услугу. Да, в музицировании и стихосложении он не силен, что есть — то есть.

— Повинуемся, госпожа герцогиня, — еще раз улыбается Марио. — Когда состоится поединок?

— Нынче же вечером, — благосклонно кивает Шарлотта.

И впрямь хороший мальчик, по крайней мере — воспитанный. И слишком чужак, в отличие от Джанджордано и Пьеро — именно он больше всех преуспел в ядовитых замечаниях в адрес Жана. Причем за полсотни шагов видно и слышно, что ничего дурного не хотел. Хотел повозиться с очень большой, очень завлекательной игрушкой. Учитывая, что из Жана можно сложить этак трех Марио — еще и смелый мальчик… и я подозреваю, что он как раз поладит с лютней.

Впрочем, увидим.

Будет очень забавно, если Карлотте придется дарить платок — или что она там придумает, — детенышу, который больше всех досадил ее жениху. Но к тому времени они все помирятся — на мне. А мне это не повредит: если верить возлюбленному супругу, а ему нет причин не верить, для женщин полуострова ученость, всеведение и светское коварство — достоинства.

Воссоздать в пределах дома правильный Суд Любви — задача все же непосильная. Но можно — у возлюбленного супруга воистину бесценный штат, особенно капитан охраны, нет, особенно второй секретарь, синьор Лукка, как выяснилось — большой охотник до шуток… Но можно за несколько часов найти, нанять, сотворить из воздуха плотников и обойщиков и соорудить в обеденном зале высокий помост для судей и специальное возвышение для поединщиков. Красное и зеленое, в старинном стиле. И отрепетировать фанфарный и трубный рев, предваряющий каждое выступление… молодые люди проклянут тот день и час, когда их посетила мысль затеять ссору у меня в доме.

Главное, чтобы их не проклял возлюбленный супруг, у которого ночью — день, а днем — тоже день, поскольку гости, приемы, гуляния, увеселения… а теперь еще и стук, шум, пение фанфар и прочая беготня. Однако ж, вооруженная стычка членов его свиты с сыном коннетабля Аурелии — и как ни крути, кто-нибудь да отправился бы под землю, — была бы куда более весомым поводом для проклятия. Чезаре понравилось то, какой выход нашла супруга. Еще ему понравилась сама идея. Неплохое развлечение для гостей, и, наверняка, будет смешным.

— Только пусть заканчивают не слишком поздно.

Шарлотта никогда не умела краснеть, так что свидетели разговора, пожалуй, ничего не поняли.

Гости же слетелись на зрелище, как… крылатые родичи возлюбленного супруга на особо интересное поле боя. Смущало только одно: господин коннетабль тоже почтил состязание присутствием, но устроиться предпочел в задних рядах — от исполнителей подальше. Конечно, ему-то и так все будет видно, но все же Пьер де ла Валле не тот человек, чтобы поступаться правилами без причины. Значит, причины есть. Может быть, он просто не любит музыку. А может быть, что-нибудь знает.

Поединщики же сидят на длинной скамье, над которой сооружен щедро украшенный цветами — счастье, что на дворе середина июня — навес. Пахнет одуряюще, а ведь эти цветы далеко не единственные. Ими убрано все, что можно. Шарлотта подозревает, что где-то под помостом разлили большую бутыль жасминовой эссенции — не могут, ну не могут обычные цветы так благоухать…

Госпожа герцогиня смотрит на всю ярко разряженную пятерку. Жан — лазорево-алое очень крупное пятно, с венком, как и прочие, с издалека видным задором в глазах. Значит, пришел в себя, встряхнулся и что-то придумал. Необычное. Джанджордано, — все оттенки зеленого. Имеет вид печальный, хотя и бодрится. Ему все происходящее попросту не нравится. Пьеро Санта Кроче — красное и желтое; этакий факел, увенчанный светло-рыжей шевелюрой. Нетерпеливо ерзает, ему не терпится быстрее отделаться. Джанпаоло Бальони, белое и светло-голубое, ему к лицу. Кроток, аки агнец… рыкающий. Интересно, к чему бы это? Марио Орсини — черное. С белой отделкой. Шарлотта косится на сидящего рядом супруга. Да, действительно, и крой похож. Юноша склоняет голову к плечу, отбрасывает челку, улыбается. Прелестный юный подражатель…

Кстати, ей не удалось до сих пор выяснить, как возлюбленный супруг поет… руки не доходили. Это серьезное упущение, нужно будет как-нибудь его исправить.

— Как мне по фамилии и следует, — тихо говорит возлюбленный супруг. Такие вещи он угадывает даже не с полуслова. — Громко и немузыкально. Мигель, он-то как раз певец хороший, рассказал, что у него в отряде был почти глухой солдат, который любил петь хором. Пока все пели вместе, это было вполне сносно. А потом кто-то выдумал тихо подавать знак замолчать. И слушать, как этот солдат продолжает. Не то чтобы Мигель на что-то намекал… — улыбается супруг. — Он прямо сказал, что очень похоже.

— Насколько я понимаю, между вами есть некоторое различие: этот солдат любил петь, а вы — нет…

Возлюбленный супруг кивает, потом слегка поднимает брови.

— Вы думаете, что я и это делал… неправильно?

И тут с трех сторон ударяет спасительный рев.

Поскольку никто из соперников, даже Санта Кроче, не рвется выступать, дело решает жребий. Первым оказывается Джанджордано. Вид у него мученический. Шарлотта уже слышала, что старшего Орсини прочат в модели Святого Себастьяна. Да, действительно, композиции только лука и не хватает — пристрелить из жалости.

И фигура хороша, и голос приятный, и некоторый склад у песни наблюдается… и тоска влюбленному приличествует вполне. А хочется, чтобы стек уже сквозь доски прямо в предполагаемую лужу жасминовой эссенции — упокоился в ней и замолчал.

Прекрасная дама, кажется, не разделяет чувств Шарлотты. Она вообще очень довольна, оказавшись в центре внимания, хотя право голоса ей не дали, и Анне-Марии де ла Валле не дали. Мы заинтересованы в беспристрастном судействе, а, значит, решать госпоже герцогине Беневентской. Но Карлотта сидит по левую руку от герцога, с удовольствием с ним перешучивается — кажется, подружка нашла себе обожаемого старшего брата, которого у нее сроду не было, сияет от счастья… а супруг не возражает. И пение Джанджордано Орсини Карлотте по душе, видимо, уже потому, что раньше в ее честь исполнял нечто подобное только Жан, а посторонние ромеи как-то не удосуживались, и тут этакий подарок!

Ну что ж. Хоть кому-то польза и удовольствие. Следующим жребий пал на Санта-Кроче — этот пел на аурелианском и на популярную местную мелодию… и многословный рифмованный комплимент он вряд ли писал сам. Очень быстрый юноша. Отыскал в городе человека, которому можно заказать слова — а с товарищами по несчастью не поделился. Нехорошо. Но правила не запрещают, а публике приятно.

Публика во второй раз аплодирует и бросает цветочки чуть живее, чем в первый. Но этим и ограничивается. Приятная слуху песенка, завтра у Пьеро спросят слова и она разойдется по Орлеану — но, в сущности, ничего особенного.

Третий — Марио Орсини. К безграничному удивлению Шарлотты — тоже ничего особенного. И вправду ладит с лютней. Очень приятный голос — серебристый, переливчатый. И слова хороши. Тем более обидно, что исполнитель… нет, даже уличные музыканты хоть что-то вкладывают в песню, которую поют за полночь в кабаке для в доску пьяной публики, уже не способной оценить ни мастерство, ни задушевность. А очаровательный юноша — как легендарные заводные птицы из золота и драгоценных камней. Вот так они и пели. Безупречно и начисто, до предела, безжизненно.

Песню хочется перепеть заново. Добавить чувства, расставить акценты, внести хоть немножко души. Пожалуй, так и нужно будет сделать. Ради песни, а не ради младшего Орсини.

Написал ведь — сам написал, это видно по избыточной иногда сложности, по неровностям… так как же получилось, что он спеть не может?

— Вот так и у меня, — почти беззвучно говорит возлюбленный супруг. — Только еще хуже. Его сумели все-таки научить сочинять, а у меня еще и слова с музыкой не встречаются.

Шарлотта кивает. В этот раз цветов много — и песня понравилась, и мальчик хорош, и он тут самый младший. Карлотта светится — это не просто песня в ее честь, это песня. Ее будут петь и потом. Долго. И предысторию рассказывать.

Жан. Шарлотта глядит не столько на него, сколько на его батюшку. У коннетабля улыбка до ушей — ну, это вполне обычно, но вот руки он держит около висков. Кажется, готовится заткнуть уши…

…и правильно делает.

Потому что разобрать, что там Жан поет, можно только так, с плотно зажатыми ушами. Наверное, у этого есть слова, размер, рифма. Мелодия, наверное, тоже есть. Лютни, впрочем, не слышно — а судя по тому, как лапа Жана дергает струны, это и к лучшему. Лютня инструмент нежный, с ней нужно обращаться ласково, мягко, иначе вместо мелодии выйдет бессмысленное глухое бряканье.

Возлюбленный супруг, кажется, очень жалеет, что не убил коннетаблева сына, когда были и возможность, и основания. Выражение лица у Чезаре каменное, а цвет постепенно переходит к отменному белейшему, без единой прожилки, мрамору. Потому что громко. Очень, очень громко.

Самое смешное, что с пятидесяти шагов, наверное, было бы здорово. Голос у Жана есть, низкий и приятный, слух, как выяснилось, тоже… и очень большой запас воздуха в груди. Соразмерно ширине и выпуклости этой самой груди. Так что каждый звук он тянет долго и широко… и нестерпимо громко.

А потом вдруг понижает, на выдохе, ниже, ниже…

Это был очень хороший графин.

Хороший, дорогой, венецианский, стеклянный… с прожилками золота, но совсем не аляповатый. Чей-то подарок. Супруг, наверное, помнит — чей. А теперь вместо него — много острых и красивых осколков. Хорошо, что сосуд просто треснул и развалился, а не взорвался, говорят, такое тоже бывает. Бедное стекло… его можно понять.

Зрители испуганно молчат, не веря своему счастью: песня кончилась. Потом… потом разражаются аплодисментами, которые после выступления Жана кажутся очень жалкими и тихими. Оценили не песню и музицирование, а трюк с графином. И впрямь же, начинает медленно соображать Шарлотта — до сих пор она думала, что это сказки. Оказывается, такое и впрямь можно проделать. Разбить стеклянный предмет голосом. Подвиг во славу прекрасной дамы вышел достойный. Об этом говорить будут долго, очень долго — и вымыслом не назовешь, целая зала свидетелей.

— Образец непрямого подхода, достойный Велизария, — говорит супруг.

— И деяние высокого благочестия, — отзывается Шарлотта.

— Да, вряд ли кто-либо из присутствующих впредь усомнится в том, что стены Иерихона рассыпались от трубного гласа. Честно говоря, на месте стен я бы просто сбежал.

Шарлотта представляет себе бегущую стену. Стена, разумеется, круглая, поэтому вместе с ней приходится бежать всему городу. Волочиться по земле, в беспорядке прижавшись к задней части крепостной стены. Зрелище изумительное. Шарлотта старательно проглатывает привидевшуюся картинку и свой восторг по этому поводу: на помост уже выходит Джанпаоло Бальони — кланяется молча, гладит свою лютню по крутому боку… и мелодия срывается и летит.

«Пойдем со мной и заживем, любясь, как голубь с голубком, среди лугов, среди дубрав, среди цветов и горных трав…» Не стоит петь такое чужой невесте. Да так весело, да под такую музыку — мелодии Шарлотта не знает, но если это и пастораль, то не горный луг, а сельская ярмарка…

Но позвольте… про птиц, поющих мадригалы водопадам, она уже где-то слышала. И про постель из розовых лепестков, и про одежду, вышитую листами мирта. Не в том порядке, не с этой мелодией и, кажется, на другом языке, но… нет, память ее не подводит, потому что и в пестрой толпе слушателей кое-кто морщится и поднимают брови. Что ж это был за язык — точно не наречие полуострова, потому что супруг тоже в недоумении. А! Вот человек, который не задумался, не пытается вспомнить, а, кажется, с трудом сдерживает смех. Нет, не сдерживает. Просто смеется очень тихо. Секретарь альбийского посольства… конечно же! Нет, это просто неприлично — такие шутки в присутствии дамы из Каледонии.

Шарлотта наклоняет голову и очень пристально смотрит на сэра Николаса. Тот едва заметно кивает. Он вступает первым, на аурелианском, и вот этот-то вариант песенки, еще пару лет назад завезенной в Арморику из Лондинума, они знают оба. Перевод плох, но чтобы понять, насколько он плох и слаб в сравнении с оригиналом, нужно знать альбийский. А зрители могут насладиться тем, как двое из присутствующих подпевают участнику турнира. Разница между тем, что поет Джанпаоло, и тем, что выводят Шарлотта с господином Трогмортоном, конечно, есть. Но не так уж и велика.

…Тончайший я сотку наряд Из шерсти маленьких ягнят. Зажгу на башмаках твоих Огонь застежек золотых.

Благодарение Джанпаоло — у него хватает выдержки не перестать петь, не перестать играть.

А на последнем куплете он присоединяется к послу с герцогиней, и теперь три голоса звучат слитно, поют одно и то же. Ведет сэр Николас. Голос небогатый, но очень приятный, и слух хороший. Нахал Бальони берет вторую партию, оттеняя и развивая то, что поет альбийский посол. Шарлотта просто подпевает, четко выговаривая слова:

Для нас весною у реки Споют и спляшут пастушки. Волненье сердца не тая, Приди, любимая моя!

Последний аккорд. Молчание. Несколько удивленная публика пытается понять, что же она только что слушала. Супруг улыбается краем рта. Негодяй Бальони кланяется Карлотте и говорит:

— Прекрасная пастушка, увы… уже отдала свое сердце. А что говорят голубки, когда они знают, на чью руку сядут — и рука эта вовсе не принадлежит пастуху? А вот что.

Лютня снова ложится в руки и опять летит с возвышения ярмарочный мотив, только не страстный, а насмешливый.

Будь вечны радости весны, Будь клятвы пастухов прочны, Я б зажила с тобой вдвоем, Любясь, как голубь с голубком…

И в этот раз он поет на альбийском. То ли не успел перевести — то ли не собирался. И даже акцент песню совсем не портит.

Публика очень медленно соображает, что же тут произошло. Альбийский знают не слишком многие, но интонация достаточно выразительна, чтобы понять: пастушку дали от ворот поворот. Постепенно на лицах возникают улыбки. Закончив, Бальони еще раз кланяется — трижды: даме, суду и зрителям, — возвращается на скамью. Доволен по уши. А что ж ему не быть довольным? Вы меня разыграли — так и я вас разыграл. В честь дамы — спел. И даже историю кое-чьего сватовства к ней воспроизвел. И попробуйте придраться.

И сэр Николас тоже доволен. Неумеренно как-то доволен… а впрочем, он, наверное, знает автора — и, вернувшись в Лондинум, сможет рассказать ему прелестную историю.

Шарлотта в легком недоумении: выбирать придется из троих… если изгнать с позором Бальони, то и Санта Кроче тоже придется гнать, а его еще поди поймай на том, что он воспользовался чужой помощью. Марио, золотая птичка, понравился публике… и не все поймут придирки госпожи герцогини: такое не объяснишь, это просто слышать надо. А Жан… Жан отличился на свой лад.

Положение затруднительное, а решать ей. Возлюбленного супруга не спросишь: на Суде Любви председательствуют дамы.

Что ж, приходит к выводу Шарлотта, участникам надлежало состязаться в стихосложении, пении и музицировании. Во всех трех искусствах, слитых воедино в самостоятельно сочиненной песне в честь прекрасной дамы. Бить графины, шутить и насмешничать им не запрещалось, но и не предписывалось. Следовательно, выбираем между двумя: Джанджордано и Марио. Победитель ясен: Марио Орсини. Осталось только объявить об этом. А Жану с Джанпаоло достанутся в награду долгие пересуды зрителей — тоже неплохой приз.

Зал встречает имя победителя радостным гудением… песню мальчик сочинил хорошую, а что страсти нет — так страсть исполнители от себя вложат. Карлотта, улыбаясь, повязывает Марио платок. И хорошо, что он честно выиграл, ссор больше не будет.

— Синьор Бальони, — говорит возлюбленный супруг, — приятно меня удивил. Во-первых, он пошутил. Во-вторых, шутка была безобидной. В-третьих, он выбрал песню, которую вы точно должны были узнать… и не оказаться мишенью шутки даже случайно.

— Он рисковал, — качает головой Шарлотта, — я ведь едва не подумала, что он всерьез решил исполнить чужую песню от своего имени.

Бывшие соперники окружили Жана и хором допрашивают, как проделать трюк с графином. Это, думает Шарлотта, много лучше, чем я надеялась. Они не просто помирились, сплотившись против мучительницы и терзательницы. Они хотят знать, как ему удалось, они хотят знать, что еще умеет орлеанский здоровяк и чему у него можно научиться — а, заодно, чего он не знает, чему его можно научить. Вот и сложилась компания. Учитывая, что лучший друг Жана уехал в Арморику, ситуация безупречна. В скором времени мы услышим о подвигах пяти безобразников в Орлеане и окрестностях.

И теперь они смогут смело кидать друг друга на травку и песочек, хватаясь за шпаги лишь для того, чтобы обменяться трюками и секретными ударами. И Карлотта счастлива. Но боюсь, всю следующую неделю нам придется беречь уши и стекла. Но все же, как это у него получилось?.. может быть тоже попробовать?

4.

Дорогу до Арморики Джеймс знал хорошо. Знал и любил, особенно — в начале лета, когда вокруг в изобилии зелени, дорога — сухая и чистая, а погода не страдает излишней слезливостью. Владельцы постоялых дворов вежливы со столичным дворянином, служанки расторопны и недурны собой, необжитых мест и сомнительных перелесков, где может повстречаться всякая шваль — мало. Да и местное немногочисленное отребье не рискует связываться с одиноким путником на очень хорошем коне и за сто шагов видной рукоятью меча над плечом. Драки, даже самые добрые, сейчас не ко времени: лишняя задержка. А успеть нужно быстро — не только доехать, но и договориться по пути со всеми, с кем нужно.

В аурелианской сказке бедная сиротка отмечала дорогу по лесу крошками хлеба. Джеймс отмечал ее крошками золота. Тут десяток монет, тут два десятка, а тут целый кошелек. Лошади, снаряжение, провожатые, укрытия…

Это не на случай. Это на два случая. Столицу после убийства придется покидать быстро. Но если все пройдет как следует, то Джеймсу потребуется «дорожка» до Лиона. Тут можно положиться на чернявого капитана. А средства быстро и тихо добраться к морю будут нужны, если выяснится, что господа наниматели не собираются выполнять вторую половину договора. Вернее, если это выяснится, а Джеймс еще будет жив.

Конечно, все то, что ему рассказали, вполне совпадало с интересами Равенны — и с теми сведениями об их теловижениях, которыми поделился Клод. Но интересы Равенны хороши тем, что меняются еще быстрее, чем сердца каледонских лордов. И потом, то, что выгодно королю Тидреку, может быть невыгодно кому-то из его подданных… А потому посеем немножко золота здесь, а еще немножко там, за холмом. Не потребуется — и хорошо.

Золото есть. Даже без датских остатков — сто тысяч ливров. Двадцать пять — от Жанны, семьдесят пять — от равеннских нанимателей. На руках при этом — сущая мелочь, пара тысяч. То, что удобно иметь при себе. Деньги королевы Жанны Джеймс получит только в Арморике, деньги короля Тидрека уже отправились в Лейт.

Так и живем — милостью королей и королев.

Настроение — самое солнечное. Пока не вспоминаешь, что семьдесят пять тысяч — не подарок, а задаток. Ну что ж, будем надеяться, что за время отсутствия Джеймса в Орлеане Корво сделает что-нибудь достаточно нехорошее. Чтобы было с чего разозлиться.

А пока он, сволочь ромская, успел только стать объектом восхищения Карлотты. И Жана, конечно, тоже — но Жан мужчина, и кое-чего от отца и набрался, и унаследовал, он не примет, но поймет. А вот ненаглядная его, у которой проклятия и цветистые ругательства скоропалительно сменились столь же цветистыми дифирамбами, пожалуй, и не поймет, и не простит. Неприятно… и кто ж знал, что так все обернется? Когда я соглашался, я хотел как лучше им… и им тоже. А теперь?

Дорогая выходит плата. Было у меня почти два дома — Каледония и Аурелия, и Аурелию-то я проклинал пореже, хоть и не просил меня сюда десять лет назад отправлять, а просил совсем другого… но покойного батюшку переспорить — проще убить, а это тоже никому не удалось. Хотя многие и старались. А я на него слишком похож, и в этом в том числе.

Хотя папашу можно было купить, очень дорого, и если он сам захотел бы продаться… а я до сих пор думал, что вот это не про меня.

Было два дома, что там «почти»… Сколько ни говори — я каледонец, я тут посторонний, островитянин, мне все чужое — не чужое оно, хоть тресни. Полжизни прошло между двумя странами, тут не захочешь — приживешься.

Одного дома теперь не будет.

И вот за это бы уже противника возненавидеть — а не получается. Ни при чем он. Все здесь мое. И решения, и то, что идет с ними.

Леса, равнины, длинные холмы… холодное лето, мягкая зима, белые камни выныривают из травы. Арморика. Почти острова, почти. Когда-то — одно королевство. Теперь — соседи, союзники, все еще свои. Нам свои, а альбийцам уже чужие, хотя на здешних дорогах у проезжих часто слишком светлые глаза, слишком маленькие подбородки. А заговори с ними на равнинном — в половине случаев услышишь шипение какое-то вместо «т» и губное, сдвоенное «в»… уроженцы Британнии. Беженцы или дети беженцев. Обычно католики.

К слову «католики» никакого цветистого проклятия ни в духе Вильгельма, ни в духе Нокса добавлять не будем. Оба такие лапочки, что как вспомнишь их речи — так сразу тянет воссоединиться с разделенными нашими братьями. И слиться во взаимопонимании. Из чистой вредности, которой — тоже семейной — хватает в избытке. И, между прочим, канцлер Хантли, единственный достойный доверия человек в Каледонии — католик. Ревностный. Итого… или — как мог бы сказать ромский посол или я в бытность студентом, ergo — дело определенно не в конфессии.

С другой стороны — пресловутый посол тоже католик… разве они после этого не исчадия ада и не враги рода человеческого? Исчадия. Рода человеческого. И враги. Ада. Тьфу…

К черту род человеческий и врагов его. Арморика хороша тем, что альбийцев, не урожденных, а верных, здесь не переваривают. И этого достаточно вполне.

Потому что я их тоже не перевариваю. Совсем. А они — наоборот, только и мечтают, чтобы всех нас заглотать и переварить. И ведь были же одной страной когда-то… и неплохо жили. Не Золотой век, как любят рассказывать по обе стороны пролива, но не хуже прочих, получше даже. Потом смута, голод, война. Разошлись. А в одно скверное утро проснулись, а вместо соседа под боком — вот это. Вот эти.

Ненавижу. Хоть и плохо умею ненавидеть, но уж как получается, и если есть что-то, что я ненавижу больше нашего родного кабака — так это Альба. Со всеми альбийцами ея. Одного Трогмортона почему-то с первого взгляда пристрелить или придушить не хочется, наверное, потому что на альбийца он похож как я на… на него самого.

Хорошее, надежное исключение, как учат нас философы, только подтверждает правило. Тем более, что вид ничего не меняет и не определяет.

Лезут и лезут… их не трогаешь — куда нам на них пасть разевать, а они все равно лезут. Через экватор переползли, на море всем от Толедо до Константинополя продохнуть не дают, со всем миром торгуют… так нет же, подавай им еще и наши пустоши с развалинами. Для полного счастья, а судя по упорству, с которым лезут — это тот цветочек аленький, без которого альбийской ведьме жизнь не жизнь.

Ага, разбулькался и разненавиделся. Лезут, значит, и лезут. На ближайшем привале в зеркало посмотри — или хотя бы в воду… Трогмортон ему на альбийца не похож. Зато ты сам — как вылитый. Хоть по воздуху переноси и на набережную Башни ставь — никто чужака не опознает ни по виду, ни по выговору. И если выговор, допустим, наживной, то вид… урожденный. Потому что Хейлзов в Каледонии кланом только за общую склочность поначалу называли. А горной и холмовой — да что там, даже равнинной — каледонской крови в них ровно столько, сколько через браки пришло. Основатель рода — из Британнии. И родни навез оттуда же. И когда смута была, род беженцев с юга прибирал. В прошлогоднюю заваруху альбийский представитель сторонникам регентши так и говорил — мол, как вы без нас разберетесь, если на вашей стороне только один человек толком воевать умеет… и то — кто?

Родство, особенно кровное — как штаны. Чем теснее, тем сильнее жмет. Во всех местах, а особенно в неудобосказуемых. И забыть о нем так же сложно, как о тесных штанах. А сам забудешь — другие напомнят.

Но не в Арморике. Тут слишком хорошо понимают разницу между кровью и делом, кровью и тем, к чему душа лежит.

Тут понимают. И в Альбе понимают. А у нас не понимают ничего. В Аурелии Богу хоть было на кого распятие уронить, чтобы сразу всем полегчало. В Каледонии не стоит и начинать — список выйдет такой, что раньше страна кончится. И распятия такой величины нет…

Стук копыт слышен издалека — по просохшей глине с мелким щебнем, по хорошо утоптанной дороге. Всадник едет… нет, не таясь — это слишком скромно. Несется он, во весь опор, судя по лошадиному шагу — увидел меня и припустил. Был бы не один, я бы уже залег в придорожной канаве с арбалетом, но — один.

А я ведь ехал не по общей дороге, а по той, что мне указали на последнем постоялом дворе. Значит, всадника этого направили по моим следам там же. Заплатил я там неплохо, все объяснил, взаимопонимание нашел… опасаться, наверное, нечего. Но остановиться, развернуться и присмотреться — стоит. Что за заполошный такой мчится. И что ему от меня может быть нужно.

Что это случилось в Орлеане, если за мной вот так — вдогон. И кто-то один.

Вылетает из-за поворота. Цвета. Фигура. Лицо. Знаю, видел при дворе, да не при орлеанском, при нашем. Имя — убей, не помню. Паренек из мелких Гордонов, их даже канцлер, который большой Гордон, по именам не знает — уж больно много запоминать придется. Значит, курьер. Только вот как он меня отыскал? Да так и отыскал. Наверняка же не одному мне почту привез. Клоду тоже. Значит, там и спросил. А с Клодом я про Арморику на полдворца разговаривал. Наверняка, нашлось кому направить — да еще с объяснением, что здесь обо мне больше справляться не надо, бесполезно. А ехал я не скрываясь.

Вид у всадника загнанный, а у коня, напротив, довольно свежий. Конь — не сказать, что совсем паршивый, но сразу видно, что из местных, которых от трактира до трактира берут за небольшую плату. А это чу… до, значит, ехало без продыху… очень заметно. И очень несвоевременно меня этот курьер догнал, лучше бы вечером на постоялом дворе.

Была такая мечта — проехаться рысью до самой реки. А теперь — что уж…

— Доброго дня в дороге… — говорит Джеймс. По чину, не ему бы первым заговаривать, но хоть весь Орлеан провались туда, где он видал их правильные порядки.

Очень серьезный юноша. Очень. Невзирая на то, что нос под солнцем облупился, волосы из-под берета торчат во все стороны, а то, что на шее, воротником можно было бы назвать… после трех стирок. Это все отдельно, это рама. Ну, неудачная. А сам портрет — прозрачный, аж скулы под кожей проступают, целеустремленный донельзя и сосредоточенный до крайности.

У них почти вся семья такая.

— Приветствую вас, господин граф, — выговаривает типичный младший Гордон. И тянет с головы свое пропыленное несуразие.

— Я вижу, вы серьезно подошли к делу. Я буду рад новостям из дому. — Вот это вряд ли. Хороших новостей из Дун Эйдина быть не может. Но в прошлый раз известия не добрались до него вовсе — и это было много хуже.

— Меня задержал шторм. Надолго. — Более чем типичный Гордон, прямо ярко выраженный: слышит невысказанные мысли с легкостью необычайной. — Я приношу свои извинения.

— За шторм?

— За задержку.

— Тогда часть ваших новостей я, наверное, уже знаю.

— К сожалению, не все. Я привез для вас письмо. Но в нем нет ничего нового, поскольку я задержался и о договоре вы узнали много раньше. Остальное я должен передать на словах.

— Ее Величество королева-регентша вновь больна? — А придержал бы ты язык, Джеймс: мальчик сарказма не оценит, но распознает, запомнит и перескажет дома.

— Она не больна, — четко выговаривает юноша. Зеленовато-серые глаза полупрозрачны как болотная вода. — Она умирает.

— Умирает… Что вам приказали передать на словах? И кто приказал? — Значит, договор — поэтому. Это просто попытка купить время. Альбийцы выведут, уже выводят войска — и это даст передышку. Если Мария умирает… то после того, как она умрет, с этим договором у нас будет несколько месяцев, прежде чем опять начнется пальба. Может быть, даже больше. А вот умри она в разгар военных действий, наша сторона посыпалась бы как плохо сложенная стена, из которой вытащили опорный камень.

— Ее Величество. Господин канцлер. Оба просили передать, что Ее Величеству осталось не больше… уже не больше месяца, и на этот раз на этом сошлись все медики. Что они хотели бы вас видеть. Оба. Ее Величество, впрочем, просит передать, что она поймет, если вы опоздаете на ее похороны. Но не поймет, если вы опоздаете. — Неповторимый стиль Марии-регентши. Шутить будет и в гробу. На свой, очень особый лад. Для этого нужно родиться среди Валуа-Ангулемов, а вторую половину жизни провести в Каледонии…

Он не опоздает. Они еще об этом не знают — но он не опоздает. Живой или мертвый. Из Лиона или из Бреста. Но не опоздает.

— Вы поедете со мной, — говорит Джеймс. — Потом повезете мои письма. Если успеете, Ее Величеству. Если не успеете, вашему родичу. Сейчас мы устроим привал, пусть лошади отдохнут, и вы расскажете мне, что у нас еще плохого.

Лошадям, конечно, отдыхать не слишком нужно. Зато нужно курьеру… как же его все-таки зовут? Но если ему на это намекнуть, он смертно обидится — как Гордон и как юноша лет шестнадцати — и будет доказывать, что совершенно не устал. И иссякнет сосуд с новостями, которым можно доверять, раньше, чем иссякнут сами новости. Это нам не нужно.

Да и перекусить днем в дороге — весьма приятное дело. Развести небольшой бездымный костер, бросить в котелок поутру подстреленного — как чувствовал, что пригодится — зайца; травы, которых тут в изобилии, корешки… мы, каледонцы, в дороге с голоду не помрем. Был бы котелок, все остальное — найдется. А нет котелка, есть еще две сотни способов утолить голод.

Курьеру моя болтовня, конечно, неинтересна, а про способы пропитания в дороге он и сам все знает, ему просто некогда было их применять, зато это достойный способ удержать его на месте: учись, молодежь, постигай премудрость, пока господин граф добрый. А потому сиди, не ерзай и слушай.

А вдруг услышишь что-нибудь новое. Тем более, что примерно половина здешних трав и кореньев у вас на севере попросту не растет. А путешествовать, да и воевать нам, увы, приходится не только на своей земле, где каждый холмик десяти поколениям вдоль и поперек известен.

А молодой человек очень, очень медленно употребляет похлебку. По глоточку. Не потому что горячее, остыло уже, а потому что есть очень хочется. И никак нельзя этого показывать.

— На что вы потратили деньги на дорогу?

— На дорогу через Данию, — все тем же стеклянным голосом отвечает гонец. — Штормом корабль прибило к берегу там.

Да… меня пытались предупредить о договоре заранее. Совсем заранее. За месяц, пожалуй. Только курьеру совсем не повезло. Если он шел в Кале, а оказался в Дании, то снесло их крепко, а носило долго. Там ему, конечно, помогли… но никакая помощь не сделает сутки длиннее, а дорогу через полматерика — короче.

Чудо, что он вообще добрался. И дважды чудо, что он меня нашел.

А Клод — и есть Клод. Безупречно играет роль оскорбленного главы дома, который и слышать про меня не может. Наверняка послал кого-то процедить юноше сквозь зубы, куда меня могло унести, и ни ливром не ссудил. Во избежание подозрений и сомнений. Что хорошо для меня, для него, но не для молодого Гордона. Который не скупился на лошадей, но скупился на себя. Обедал, наверное, по-толедски: трижды в неделю.

Отправлю его домой с первым же кораблем…

— Я могу рассказывать, — говорит Гордон.

— У нас есть время. Теперь у нас есть время.

— Да… ваша сестра, господин граф, просила передать, что отправленная под ее опеку дама добралась настолько благополучно, насколько это возможно, — вдруг вскидывается курьер. — Прошу меня простить… я забыл… это непростительно.

— Непростительно — не просите, — усмехается Джеймс, — а в наказание протяните-ка руку за фляжкой и подайте ее сюда. Могли бы и забыть, я бы не огорчился, право слово.

А еще меньше огорчился бы, если бы дама благополучно добралась не к нему домой, а к себе. В ту самую Данию. Обратно к папеньке-адмиралу. Потому что в Каледонии ей не понравится. И делать ей там совершенно нечего.

Гордон ничего не говорит, не пожимает плечами, не хлопает глазами. Кажется, можно понять, почему выбрали его. Шестнадцатилетнему балбесу тут бы самое время приобрести заинтересованный вид — а что за дама, а что это я о ней так неласково, а что, а как… и либо сделать всепонимающее лицо многоопытного потаскуна, либо восхотеть подробностей. А этому — все равно, и не потому, что устал, он как раз отдохнул. Потому что это не его дело. Даже не так — а Не Его Дело. И это уже не семейное, а личное.

Все-таки узнать, как зовут. И запомнить. Не так много людей на свете, которых стоит знать по имени. Этот в свои годы уже из них.

— Если вы, господин граф, хотели узнать, что именно случилось плохого, я не сумею удовлетворить ваше любопытство. Практически ничего. — «Затишье перед бурей», говорит про себя юноша, и это тоже слышно, как ему чужие мысли, но выводов от него не просили, не ждут, потому их не будет. — Заседание парламента я не застал. До того не происходило ничего, о чем вам просили бы сообщить.

— А о чем не просили? Или просили не сообщать?

— Ничего подобного не было, если же и было бы, я… — Деточка с Луны, не иначе. Надо будет проверить ночью, там еще лунный человечек, или все-таки свалился на мою голову? Другой бы уже торговался. — Событий после вашего отъезда, господин граф, действительно было очень мало.

И все они — вокруг договора.

Некоторый смысл в этом есть. Любезные соотечественники пока не знают, в какую сторону прыгать. Вот и не прыгают.

Джеймс валяется на травке, считает облака. Раз, два, три… семь. Ветер быстрый, ветер с запада. С моря. Но до моря еще ехать и ехать. Небо здесь мягкое, бархатное. Очень мирное. И облака похожи на стадо овец, белых, пухлых и безобидных. Хотя бывает и в Арморике совсем невесело, когда Альба валится на побережье. Но еще не здесь. В здешних лесах им ловить нечего и некого, а вот их самих ловить очень удобно. То ли дело Киберон и Карнак, где без взгляда в сторону моря не засыпают, и поутру туда первым делом смотрят… А по берегам Мор Биана и вовсе у всех шеи в сторону запада свернуты.

Курьеру неймется. Костер юноша затушил, кострище и заячьи кости прикопал, котелок выскреб — таким чистым он давно не был. Вытащил из сумки иголку с нитками, сидит, починяет прореху на рукаве куртки. Знаю, бывает такое, что ни лечь, ни сесть спокойно, хотя надо бы уже.

— Спали бы вы, — кривится Джеймс. Уговаривать его бесполезно. А прикрикнуть можно. — Суетитесь… птичек распугиваете. Слышите птичек?

— Нет, — подпрыгивает Гордон.

— Вот и я уже не слышу. А так хорошо малиновка пела, пока вы шкрябать не принялись. Кстати, вы до сих пор не представились.

— Эсме Гордон, — слегка розовеет гонец. — Прошу меня простить.

— Ложитесь, Эсме. Наслаждайтесь тишиной, если птичек распугали…

— Хорошо, господин граф.

Юноша укладывается на плащ, сует под голову сумку, очень осторожно вертится с боку на бок — видимо, боится стукнуть о землю костями, правильно боится, костей уже достаточно, а мясо еще не наросло. Грызет травинку, пытается тоже смотреть на тучки. Недовольно поджимает губы, сводит брови, словно подвергнут тяжкому испытанию или несправедливому наказанию.

— Господин граф, — приподнимается на локте младой Гордон. — Если можно, я хотел бы спросить… — дожидается кивка и продолжает. — Я ехал, я тут видел много пустой земли, не самой лучшей, но у нас бывает и похуже. Почему сюда не переселяются из Аурелии?

И вопросы он задает как Гордон. Простые такие вопросы. А чтобы ответить на них, нужно рассказать ему про материк все. И еще немного.

— Потому, молодой человек, что не хотят…

Восклицания и междометия Эсме оставляет при себе. Пауза. Длинная такая. Почти слышно, как гонец подбирает слова, пристыковывает друг к другу словно камни в кладке, потом осматривает ее, видит лишнее, выпирающее, разбирает, перебирает. Ужасно обстоятельный юноша.

— Я ехал через Франконию и север Аурелии. — Это сказано не для того, чтобы Джеймс не заподозрил, что самый короткий путь до Орлеана лежит, скажем, через Карфаген. Это, по мнению Эсме, должно объяснить все. — Я не понимаю, простите, что вы имели в виду, говоря «не хотят»?

Он ехал через Франконию… Ехал через нее, а не жил там. Для гостя это не особенно страшное зрелище. Ну бедно, но у нас много где живут и победнее. Ну проповедники несут такое, что хоть со святыми выносись, но наш Нокс не лучше, а местами и похуже. Но там не голодают. И там есть закон. Странный — но местных жителей, кажется, устраивает. А вот север Аурелии… что там было в Великий Голод, никто не знает, потому что в обычные, урожайные, годы весной на лебеду переходят все, кроме уж самых зажиточных. И мальчик хочет знать, почему лично свободные аурелианские крестьяне не бегут оттуда к подземной матери. Еще точнее, он хочет знать, почему они умирают там вместо того, чтобы жить здесь. И что на подобное отвечать?..

— Потому что для них мир состоит из трех деревень: их и две соседских. А Арморика — это лес Броселианд и феи. Во Франконию они иногда бегут. Они крестьяне, молодой человек. Они никогда не бывали нигде, кроме ближней ярмарки. И уверены в том, что так, как они, живет весь мир. И если до них даже что-то доходит, они понимают все по-своему. Скажем, наш или альбийский крестьянин перебирается сюда. Берет землю, берет ссуду на обзаведение. Поднимается, понемногу отдает… через десять лет с него начинают брать налоги. А что услышат на аурелианском севере или в той же Франконии? Коронная ссуда? Там все знают, что это такое. Это продажа себя во владение. Но в Аурелии хотя бы дети должника остаются свободными, а здешняя-то ссуда переходит на наследников. Зачем за край мира тащиться — чтобы там всей семьей в рабы записаться?

Эсме Гордон думает. Думать ему куда приятнее, чем созерцать тучки по приказу. Слегка шевелит губами, что-то прикидывает. Едва ли он поймет сейчас, насколько на самом деле темен и дремуч крестьянин, а особенно — с севера Аурелии. На втором десятке все судят по себе. Умные потом перестают, дураки продолжают. Эсме знает грамоту и пару языков помимо родного, знает счет, письмо и другие науки. Понять, как двуногое без перьев и даже с плоскими ногтями ухитряется попутать ссуду с крепостью, ему не дано. Дома таких двуногих мало.

— Рабство, да… — сплевывает травинку гонец. — Но то, что говорят о границе с Арелатом, об Арелате, о побережье Средиземного моря… возможно, меня просто дразнили, как чужака, но если это не шутки?..

Вопрос не задан, но понятен. Просто юному Гордону слишком трудно выговорить «…то лучше любое рабство». Не очень-то ему хочется делать такие выводы, особенно за других.

— Нет, молодой человек, вас не дразнили. Просто это часть, а не целое. Там действительно так воюют. Но там и земля получше, и погода. Там легче выжить, чем во многих других местах. И потом, бывает много хуже. Когда земли совсем нет, а люди ни на что не нужны… в общем, там плохо воюют, но чтобы оценить разницу, нужно посмотреть как воюют толедцы.

— А как они воюют? — половина гордоновской рассудительности сменяется на юношеское жадное любопытство.

Вот ведь… как ни забывай что-нибудь, как ни убеждай себя, что и не было, и неважно — а всегда кто-нибудь да напомнит. Особенно после того, как сам этому кому-то поможешь.

— Понимаете ли, Эсме… Вам шестнадцать, верно? — кивок. — На год моего шестнадцатилетия пришелся штурм Арля генералом Валуа-Ангулемом. Добрый родственник, заботам которого меня поручил отец, отправляя в Орлеан, решил, что мне будет чертовски полезно поучиться военному ремеслу. Учитывая Каледонию. Не только в том, конечно, было дело. У него в том году было много неприятностей, и я в Орлеане, в свите младшей Марии, был одной из них. Вот он меня и взял с собой, когда начал кампанию. Тулон, Марсель, Толедо, Арль… — Джеймс делает паузу, срывает травинку, наматывает на палец, тянет… — Признаюсь честно: вскоре я оттуда сбежал.

— Что там было? — спрашивает Гордон. — Я слышал только о военной стороне дела. Мастер Джон говорил, что очень красивая кампания. Очень точная.

Это правда. На карте — несказанно красивая. Опыт северной войны, успешно перенесенный на большой масштаб — в жизни не подумал бы, что так можно воевать не на бумаге, а на земле. Финты, жонглирование частями, наглый блеф — когда Клод угрожал марсельцам и их соседям, что снесет их с лица земли, если они не перестанут играть в древние вольности и не прикроют своими войсками границу с Галлией, за его спиной не было и полка… но они поверили, черт, в тот момент я и сам поверил… и сказочный обходной маневр по чужой территории.

И толедская мелочь в устье Роны… действующая обычным своим порядком.

— Что там было? — задумчиво переспрашивает Джеймс. Не время тянет, что там, как восемь лет назад подобрал слова, чтобы ответить Клоду, так ничего не изменилось. — Вы же знаете, как горят торфяники? Представьте, что все наши острова стали одним горящим торфяником. С Альбой вместе. И она провалилась — красота, ну и мы… по частям уходим под землю. Деревнями, городами. А корабли ушли, а плавать… доплывете до Копенгагена? А младшие ваши?..

Гордон качает головой. Не понимает. Рейды понимает. Распри между кланами понимает. Совсем старую и тухлую вражду, когда не щадят уже никого — и осаждающие даже детей из башен не выпускают — понимает. Не одобряет, кто ж такое одобрит, но знает, что такое случается. Ну и война. Клан на клан или армия на армию. Не хочешь, чтобы задели — не встревай. Встрял, не жалуйся.

— Это… — Эсме долго подбирает слово. — …несуразно. Торфяники горят сами, а города поджигают люди.

— А герцог Ангулемский, помнится, очень удивился, — усмехается Джеймс. — Я же каледонец, что мне тут может показаться через край, у нас же на завтрак режут, на ужин стреляют. А когда понял, что именно — как решил для себя, что у нас не беды, а баловство по сравнению с континентом, так до сих пор и верит в это. Может, даже и прав.

Джеймс смотрит на облака. Может быть, и прав. Только нам такой правоты даром не надо. Мне уже не шестнадцать и я знаю, что то, что я тогда видел, было очень аккуратной войной. Что всем, кому можно, позволили уйти из-под удара. И кому нельзя — тоже позволили. Но я не хочу проводить границу допустимого ни по нравам Толедо, ни даже по Клоду. И по нашу сторону пролива так не будет — насколько это зависит от меня.

— Господин граф, — встревоженно говорит Гордон. — Я должен сказать… я вспомнил, что должен сказать. Я был не единственным гонцом Ее Величества и господина канцлера. Мы все следовали разными дорогами… но в Орлеан я прибыл первым, и, как понимаю, первым догнал вас. Я знаю точно, потому что каждый из нас вез два пакета, для вас и для Его Светлости. И до меня с этими письмами там никто не появлялся. Я спросил в резиденции Его Светлости и мне ответили.

Подумал и добавил:

— Я правильно спросил.

Правильно — это значит «не вызывая подозрений». И то сказать: если каледонцы грызутся у себя дома, то почему бы и в Орлеане каледонской партии не перегрызться между собой, тем более, что на взгляд стороннего наблюдателя именно это и произошло. Нет, Клод не перехватывал мою почту. Иначе бы и этого лунатика ко мне не отправил. Но кто-то весьма толковый попытался обрезать связь с Дун Эйдином нам обоим. И в моем случае едва не преуспел. Преуспел бы совсем, если бы не шторм.

За гонцом, что самое досадное, могли проследить — и теперь мы можем нарваться на засаду. Даже в Арморике. Потому что людей можно найти в Орлеане, а аурелианцев здесь традиционно любят — как же, защитники от козней Альбы.

Но по времени мы их еще обходим… пока. Ненадолго. И я еду в Арморику за людьми… ну так начну несколько раньше, чем рассчитывал. Самое важное уже произошло. Я знаю, что у меня есть. Если мне сказали — месяц, значит, считали с видом на худшее. Есть припуск. И еще есть припуск на дорогу — даже самые важные новости не доберутся из Дун Эйдина в Орлеан быстрее голубя или курьера. Значит… через месяц посол должен умереть. Я не опоздаю.

5.

Торопиться было нельзя. Спасибо генералу, спасибо ему, теперь Гуго знал это не только головой, знал телом, костями. Торопиться, сбиваться — нельзя. Не поймут, не послушают, не сделают. Нужно, чтобы видели: то, что ты говоришь — важно. Стоит выслушать. И забудь, что время, что жизни просто текут сквозь тебя, пропадая начисто. Если собьешься — утечет еще больше. Или просто вытечет все. Потому что молодой дурак бегал и метался, и ничего не смог.

— Еще ничего не потеряно, — говорит Гуго. Громко, четко, птицы в небе каждое слово разберут. — Если сбить тех у ворот, открыть дорогу, дать сигнал, что путь свободен, наши наверняка смогут пробиться обратно. Просто взять и удержать проход.

Это очевидно. Это очевидно и это можно сделать. Силы есть. И время пока есть. Его немного, но оно еще не вытекло.

— Мы получили другой приказ. Вы получили другой приказ, — щурится спешившийся человек.

Это хорошо, что он стоит на земле, а Гуго верхом. Его хуже слышно, хуже видно, его не все заметят. Хотя и будут прислушиваться. Потому что капитан-северянин для этих людей свой. Из полка графа де Рэ, Габриэля… а Гуго де Жилли — чужак, адъютант де Рубо и соглядатай.

Но капитан неправ, а Гуго прав.

— Да. Но приказ был рассчитан на то, чтобы мы не лезли в ловушку. Мы не полезем. Нам незачем. Мы все видим, где она. И где выход. Нам нужно открыть его — и все. Мы ведь это и должны были сделать, если бы все пошло как нужно. И мы здесь. А ваш полковник — там.

Гуго говорит не с капитаном — со всеми офицерами и старшими солдатами, стоящими вокруг. Солдат, конечно, никто не спросит — их дело держать факелы, но они создают настроение. Именно они. Гуго теперь это чувствовал, всей кожей, словно купался в этом настроении. И даже понимал, как его сделать. Как превратить дождь в ливень.

— Сигнала нет. В городе бой. На этот случай нам приказано — отступить и ждать распоряжений от де Рубо! — Да как только Габриэль терпит этого нудного любителя приказов и дословного выполнения распоряжений… просто невозможно. Северяне — настоящие храбрецы, под стать своему командиру, а тут вот такое… такое недоразумение ходячее. Ходячее и говорячее… тьфу ты, говорящее.

Бубнит монотонно, но очень уверенно.

— Если мы будем ждать, мы уже ничего не успеем. Совсем, — говорит Гуго. Это очевидно. Это знают все. Из-за этого его до сих пор и слушают. Мальчишку, чужака. На самом деле, они все понимают. Им нужен только повод, толчок. Если бы приказ отдал де Рубо… они бы уже сорвались. Но приказ отдал сам Габриэль. Не двигаться. В город не входить. Подкрепление — только по сигналу. Занимать ворота — только по сигналу. На помощь не сниматься ни в каком случае. Если передовые части завязнут, а сигнала нет — отступать к лагерю и немедленно отправить к де Рубо курьера с докладом. Не просто курьера. Его, Гуго.

Здесь всего-то семьсот человек. Не вокруг спорящих, но близко, под самыми стенами Марселя. Не так далеко от ворот. Совсем недалеко. Чуть дальше выстрела из пушки, но хороший лучник или арбалетчик достанет, если выстрелит наугад в темноту.

И несколько минут для кавалерии — до ворот, которые сейчас превратились в песочные часы, только из бытия в небытие перетекает не песок, а кровь.

— Это же ваш командир!.. — Гуго в отчаянии, но в голосе отчаяния куда больше, чем на душе, а бессилия в душе куда больше, чем в голосе. Сейчас он понимал де Рубо. Понимал, как тот управляет людьми. Просто чувствовать их, как стряпуха тесто — ладонями, а потом вымесить нужное настроение… соль и перец добавить по вкусу. — Я его не оставлю.

Гуго подает коня назад. Я пойду один, господа офицеры, я пойду один, и если вы не пойдете за мной, вы, служившие ему… вы не сможете не пойти. Большая часть не сможет, а капитан пусть отправляется в генеральскую ставку. Таким образом и приказ будет выполнен, и помощь оказана — это зануде объясняет равный по чину, и его слушают, кивают, соглашаются…

Сейчас мы откроем ворота и подадим сигнал. И все будет хорошо. Только немного продержаться. Габриэль выберется. Если ему дать хоть сотую долю шанса, он выберется и всех, кого возможно, на себе вытащит. Гуго это знает, тут все это знают. Нужно добыть ему немножко времени, а остальное он сделает сам. И пусть потом хоть убивает за нарушенный приказ. Это будет значить, что он здесь. По эту сторону. Живой.

В первый день знакомства де Рэ понравился Гуго не больше, чем де Рубо. Наверное, даже меньше. Господин генерал, при всех своих недостатках, был человеком деликатным, а северянин, как ни старался себя сдерживать — резким. Молнию в мешок не спрячешь… первый разговор едва не закончился ссорой, второй — после того, как де Жилли провожал до заставы пленного марсельца, — все-таки закончился, к великому огорчению капитана де Вожуа, который хотел приставить Гуго к северянину.

На следующий день Габриэль сам признал, что был неправ. Никто из знакомых Гуго офицеров так никогда не поступил бы. Слишком тщеславны, слишком упрямы. Даже поймут, что ошиблись — так не признаются. А северянин не боялся никого и ничего, кроме себя самого.

— Молодой человек поможет вам освоиться здесь, — сказал де Рубо. — Он уже хорошо разбирается в местных делах. Кстати…

Что там в очередной раз оказалось кстати, Гуго не стал слушать. В груди бурлило изумление: накануне вечером он в лицо сказал де Рэ, что по обращению с пленными узнают достойных и недостойных офицеров, тот зло ощерился и посоветовал Гуго привести мундир в порядок, по нему тоже узнают офицеров, и еще быстрее, чем по обращению с пленными, развернулся и ушел… а наутро подошел с извинениями и поблагодарил за напоминание.

Советник генерала и сам генерал сочли, что это отличный повод отправить де Жилли к северянину — разумеется, временно, до начала боевых действий, и с обязанностью регулярно показываться в генеральской ставке, привозя и увозя приказы. Так это звучало официально, а на самом деле — из Гуго сделали соглядатая. Капитан-советник и сделал, не спрашивая согласия. Он просто потребовал составлять отчеты, доклады и рапорты, по расписанию.

Поручение де Вожуа Гуго, конечно, исполнял. Вполне честно, и зная, что ни в чем не вредит де Рэ: из докладов господин генерал и его верный советник могли поучиться, как нужно воевать, как организовывать штаб, как поддерживать дисциплину — и как соблюдать субординацию, не позволяя никому даже намеком дурно отозваться о ставке генерала.

А то, что видел Гуго — видел один лишь Гуго. Как де Рэ перечитывает очередной приказ, украдкой растирая пальцами висок. Как смотрит в небо, в сторону или в землю — недолго, рассеянным взглядом, — прежде чем ответить на очередное рассуждение господина генерала. Очень вежливо ответить, по делу.

И людей на той стороне завел де Рэ. Небыстро. Медленнее, чем хотелось бы. Проверяя все на свете по десять раз. Но нашел. Гуго знал, потому что это делалось при нем. Конечно, это глупая двойная работа — посылать в ставку копии того, что уже отправил туда же сам де Рэ. Но Гуго де Жилли понимал, что делает полковник. И кажется, кажется, начинал понимать, что делает генерал. Де Рубо не хочет тратить силы на Марсель. Когда придет коалиция, каждый человек будет на счету. Город — если брать его вообще, нужно не штурмовать… а взломать. Найти щель, завести рычаг внутрь. Но де Рубо так не умеет, вернее, не умеет делать это с нужной скоростью. А вот полковник де Рэ — с севера, где воюют только так. Быстро, точно, небольшой управляемой силой. И в этой войне де Рэ — мастер. Так пусть ищет пути. Найдет — все только выиграют.

Де Рубо не возражал. Де Вожуа, невесть с чего невзлюбивший де Рэ — Гуго подозревал, что нелюбовь не имеет никакого отношения к военным делам, уж больно нелепо смотрелся капитан рядом с северянином, — даже стал выслушивать донесения с некоторой теплотой, хотя его мнение было Гуго не слишком интересно. Де Вожуа — увалень и зануда, неплохой хозяйственник, но военный из него… наверное, кабатчик и то вышел бы получше. Был бы у де Вожуа хороший, уютный трактир, где вкусно кормят и поят, всегда порядок и тепло, а гостям есть с кем задушевно побеседовать. Но, увольте, для ставки это не годится. В штабе де Рэ все было по-настоящему. Четко, быстро, словно на лету или на скаку. Рапорты, доклады, советы, безупречный порядок, живая и звонкая обстановка…

Господин полковник мало спал, много разъезжал по окрестностям на своем роскошном коне, разбирался с марсельскими разведчиками, доносчиками и сторонниками Арелата, много читал — привез с собой целый сундук книг, обедал только за полностью сервированным столом, ежедневно фехтовал — через неделю принялся учить и Гуго; в любой момент он выглядел так, словно готов был предстать перед Их Величествами. Всегда безупречно аккуратный, подтянутый, элегантный. Не напоказ — для себя. За ним хотелось тянуться, перенимать и звонкое, легкое щегольство, и готовность в любой момент взяться за самое трудное дело…

Так все и тянулось до позавчерашнего вечера.

В штаб де Жилли явился с неблаговидными намерениями — просмотреть бумаги, которые там могли забыть. В комнате, служившей для сбора, было темно. Нет — не темно, просто свеча была заслонена бутылкой, а господин полковник сидел, облокотившись о стол, и смотрел через стекло на огонь. Выражение лица у него было очень, очень странным. А бутылок было несколько, чуть в стороне, и все пусты.

Гуго удивился: де Рэ обычно пил очень мало. Бокал-другой вина вечером, глоток крепкой травяной настойки из фляги поутру.

— Граф…

— Садитесь. Я как раз думал… хорошо бы кто-нибудь пришел. Выпить хотите?

И голос у него странный тоже. Притворяться и лгать полковник умеет… плохо. У него даже иногда почти получается что-нибудь изобразить — но все равно что-то обязательно торчит. Вот и сейчас он пытается быть вежливым и веселым, как обычно. Только голос подчиняться не хочет. И скрипит. И слышно, как скрипит.

Что-то случилось, плохое. Очень плохое.

Гуго осторожно взял бокал — тут не пили ни из кружек, ни из горла, ни из чего попало, только из высоких тонкостенных бокалов с серебряными ножками. Налито всклень. В последний момент у де Рэ сорвалась рука, но вино не пролилось, остановился вовремя. От этого всего — от приветливой улыбки на бледном до полусмерти лице, с яркими — от вина — губами, от тишины, звеневшей москитами в ушах, от неожиданной ночной встречи, — потихоньку делалось страшно.

— Вы не спрашиваете, что случилось, Гуго — и правильно делаете. Вы будете вынуждены доложить…

— Вы… вы знали?..

— Разумеется. Не огорчайтесь, Гуго. Господин генерал мне не доверяет, и он прав, я для него кот в мешке, вот он и решил удостовериться, что все будет идти должным образом. Не надо, Гуго, не оправдывайтесь… — Де Жилли и не пытался, настолько был ошарашен. — Вы выполняли свой долг. Вы не совершили ничего недостойного. Если вам кажется иначе… это юношеские глупости, забудьте их. Вы офицер, Гуго. Вы офицер, а эта война — из самых неприятных. Не с противником на чужой или своей земле, а с теми, кого хочешь видеть подданными короля, на ничейной. И с превосходящим противником, а вернее, смертным врагом, на горизонте. И здесь еще спокойно, а в столице совсем голову потеряли. Всего боятся, от всего шарахаются и мнение меняют три раза на дню. Де Рубо не знает, какие распоряжения мне могли дать. И кто, и почему. А воевать с завязанными глазами, не понимая, что твои подчиненные сделают в следующий момент — нельзя.

Столько фраз подряд де Рэ не говорил ни на одном военном совете ни по одному самому важному делу. А тут — целая речь, и ради чего, ради успокоения скулящей совести Гуго…

— Граф…

— Габриэль, — поправляет собеседник, поднимает бокал. Дело, кажется, совсем плохо, думает Гуго. В другое время он был бы счастлив, как приласканный хозяином щенок, но не сейчас. Потому что человеку напротив плохо, а Гуго ничем не может помочь.

Это очень важно — уметь помогать. Но как легко было с давешними погорельцами или с выгнанными из Марселя вильгельмианами: знаешь, что нужно делать — и делаешь. Потому что известно, что нужно простому человеку прежде всего: еда, питье, крыша над головой, доброе слово, защита. Но полковник-то не крестьянин, не ремесленник… и беда у него — другая.

— Габриэль, не нужно. Я знаю все резоны штаба. Но… — проклятый комок в горле, слова застревают, — если вы окажете мне честь и все же расскажете… клянусь, что не доложу никому и никогда.

— Да это неважно… в общем. Пока вас не было, приходил человек оттуда. Епископ недоволен нашим бездействием. Мы сидим, а в городе все больше думают — стоит ли воевать. Он решил подтолкнуть всех еще раз. Они ведь выгнали из города только простолюдинов. Дворяне — семьи — в городской тюрьме. Так вот, послезавтра их казнят. Всех. На стенах.

— Всех?.. — изумляется де Жилли. Выгонять всех еще могли, но казнить… семьями, с детьми, всех? Не может быть. Не должно быть. Но ведь может, может.

— Всех. Что вас удивляет? Такие приказы в Аурелии уже отдавали.

— Епископ разве не знает, чем закончилось…

— Я не знаю — и знать не хочу, — брезгливо морщится Габриэль, — что там на уме у епископа. Я слышал о нем достаточно. Его не взяли в псы господни, и угадайте за что?

— Даже так? Но неужели все с ним согласились… этого не может быть!

— А вот тут вы правы, Габриэль. Согласились не все. Совсем не все. Открыто спорить не стали, а вот потом… Мне сказали — если мы придем ночью, нам откроют ворота. И теперь я должен об этом забыть. Гуго, вам никогда не казалось, что порой лучше не знать, чем знать? И вовсе не видеть шанса, если не можешь им воспользоваться?.. — Кулак невольно бьет по столу, бокалы подпрыгивают, но не расплескиваются. Де Рэ отворачивается к темноте за спиной. — Простите меня, Гуго. Втягивать еще и вас, а ведь вы обязаны… но я просто не могу — сидеть, ждать, знать, не иметь возможности воспрепятствовать…

— Но почему не доложить? Гр… Габриэль, это шанс взять город быстро, де Рубо ваш единоверец и…

— Де Рубо откажет, — сказал полковник, и Гуго ему сразу поверил.

Генерал ждал, что Марсель либо сдастся, либо там начнется мятеж против озверевшего епископа и его присных. Тогда можно взять его без потерь. А так — по мнению де Рубо — атака заставит марсельцев забыть о своих распрях. Да и для удара всей силой, армией, собранной в единый кулак, времени попросту нет. Послезавтра днем — казнь. Завтра ночью могут открыть ворота… но, опять же, если поднимать армию — в городе заметят, сообразят и примут меры. Людей, оставшихся людьми, попросту убьют как предателей, а у епископа появится новый повод для резни и бойни. Так мог бы сказать де Рубо. Отчасти он и был бы прав…

— А еще, Гуго, не забудьте, что это может быть ловушкой.

Габриэль поднимает на него глаза, ничего хорошего там нет. Невыносимо честный человек — он ведь мог и промолчать.

— В прошлый раз, — добавляет Габриэль, — они тоже начинили мышеловку людьми. Только живыми.

Казнь послезавтра, лихорадочно размышляет де Жилли, до завтрашней ночи можно… армию поднять нельзя, конечно, но если два полка, и войти в город, и захватить магистрат, и убить епископа, и убедить остальных — лишь бы продержаться до утра, лишь бы городская стража и ополчение не были слишком ревностны. Если с ними будет говорить не вильгельмианин, а католик — они могут понять. Еще с изгнания многие недовольны, об этом рассказывал тот пленный. Казнь, о которой уже объявлено, прибавит нелюбви к епископу. Значит, шансы есть. Нужно только… да ничего не нужно, потому что ничего нельзя. Можно только сидеть и ждать согласно хитроумным овечьим планам де Рубо!..

— Но невозможно же! Нельзя же сидеть и ничего не делать… да если и ловушка — пусть только ворота откроют, а там… и предупредить де Рубо перед тем, как начнется. Остановить не успеет, поддержать сразу всей силой не сможет, но там не так все медленно как т… как можно подумать.

— Гуго, вы понимаете, что несете?! — Глаза расширяются от изумления, словно у адъютанта прямо сейчас отрастают ослиные уши или турьи рога. От изумления — и от надежды, слишком недолгой, и она гаснет почти тут же. — Неповиновение приказам генерала во время войны — это измена. Я вас не слышал, Гуго. Вы ничего не говорили.

О Господи, думает Гуго, он же так и поступит, это была не надежда — решение, он так и сделает, а все, что сейчас говорит — чтобы с меня потом не могли спросить… и если это действительно ловушка, получится же, что я… что все из-за меня!

— Я ничего не говорил. Я сообщу де Рубо, когда все начнется.

Шерл движется иначе. Резче. Устает… вернее, устал. Если чувствуется, то устал. Сам Габриэль, наверное, тоже. Но это можно отложить. На потом. Пока — отслеживать сигналы, отдавать распоряжения. И драться. Лучше — реже. Потеря сил — помеха, раны — помеха, а умирать ему вообще нельзя. До самых ворот. Без него погибнет больше. А еще только он знает план Марселя наизусть, так, чтобы и ночью, в темноте, в суматохе городского боя отыскивать дорогу и предвидеть, за каким поворотом может оказаться еще одна ловушка.

План выучить не успели. Некогда было. Полностью подготовиться к штурму за сутки… у большинства были другие дела. Да и не помог бы план. Легкие пушки, ямы, валящиеся деревья, доски с гвоздями, разлитые смола и масло… тут нужно чуять. Видеть, не зная умом, что будет в следующем шаге. И успевать обойти ловушку и так, чтобы остальные, за спиной, поняли, ведь на приказы нет времени.

Все шло так хорошо… открытые ворота. Не настежь распахнутые, разумеется. Просто запорный механизм заклинило, когда запирали на ночь, и об этом не сообщили. С виду все обычно, сурово, неприступно. Но толкни — откроется.

Толкнули. Открыли. Вошли… и провалились. Словно хотели выбить с разбегу плечом тяжелую дверь — а она оказалась нарисованной на тонком шелке.

Влетели в пустоту, которую и ждали, и не ждали. Знали, что перед воротами будет пусто. Знали, что город для них открыт, что всего-то нужно добраться до магистрата. Там ждут, там только их и ждут, чтобы начать. Потом — казармы, оружейный склад, собор, гавань… до рассвета продержаться, подать сигнал верным людям в городе, и Марсель сдастся сам. В худшем случае — удержать ворота, и подойдет де Рубо. Пакет к нему ушел еще до атаки, сейчас он уже наверняка прочел — и поднимает все, что под рукой. Ругается наверняка, но поднимает.

Засад там, где можно, не было, и он захлебнулся радостью: все-таки получается, сейчас уже немного… Сонный город, разбуженный топотом копыт, плещет страхом, тревогой — но и ожиданием, предвкушением, нетерпением. Все, господа католики, господа, лизавшие пятки епископу! Все.

И тут ударил гром.

Нужно было отходить. Тогда. Списать себя в потери и отходить. Может быть удалось бы вытащить противника за собой… и уж тогда что-то с ним сделать. Но полковник не понял вовремя. А потом стало поздно. А потом еще какое-то время казалось, что получится прорваться к магистрату — и занять оборону. А потом — что повернуть не удастся. Хотя все-таки удалось.

Де Рэ хотел бы встретить того, кто спланировал ловушку. Всегда интересно посмотреть на талант. Настоящий. Неподдельный.

Все было безупречно, достоверно, чисто. Снаружи не изменилось ничего. Все заставы на местах… совершенно неосведомленные о том, что в городе — измена, солдаты и офицеры. Их сняли быстро, они даже не успели удивиться нападению, а удивляться стоило: зачем? Смести заставы, снять караульных, не дать вовремя подать сигнал — и откатиться от надежно запертых и защищенных ворот? Нелепо.

А вот она, дорога, открытые ворота, за воротами — половина полка, а ворота не починят: он проверил, действительно, механизм сломан, и понадобится кузнец… вот она, победа.

— Пятнадцать шагов, впереди, справа, переулок, арбалетчики…

Переулок он помнил, шаги прикинул, направление известно, а засада… он бы там сам такую поставил. Пока что он мерил неведомого противника по себе — и еще ни разу не ошибся. И это значило, что при минимуме удачи они все-таки уйдут. Потому что де Рэ соображал на месте — и при полном отсутствии времени. А вот противник готовился — и долго.

Удачи было мало, удача — шалава, решила посмеяться. Как есть беспутная девка, которая с тобой, пока ты при деньгах, но разоришься — не только вильнет хвостом и уйдет к другому, еще и пнет напоследок, да побольнее.

То, что полетело лошадям под ноги… нет, не стрелы, не очередные утыканные шипами и гвоздями доски. Какая-то очень, нестерпимо яркая, искрящаяся, трескучая, белая дрянь. В темноте она и людям слепила глаза, но коней еще и пугала. Невесть что чертило в воздухе белые искристые дуги, падало на землю, воняло, шумело… Шерл просто перепрыгнул опасную полосу, но за спиной — сумятица, ржание, визг — человеческий и конский, брань, хруст… это были чьи-то кости.

Потом в дело вступили арбалетчики.

Фейерверков не ждали. Этих ждали. Время потратили все равно. Время и солдат. Неизвестный противник все же промахнулся. Он ждал, что людей де Рэ окажется меньше и что таять они будут быстрее. По засадам видно. По тому, сколько людей где оставлял. И с чем. Он ошибся — но потерь все равно было много, слишком.

Мы прорвемся, мы все-таки прорвемся через ворота. Да, мне бы лучше остаться здесь — но я должен вывести всех, кого смогу. Хотя бы треть или четверть от тех, кого сюда привел. Половину уже не получится… но потом — потом я съем сапоги де Рубо и сам надену веревку на шею у ближайшего дерева, потом — что угодно, но я должен вывести всех, кого смогу.

Засада возле ворот — вполне ожидаемое дело, это последний бой, тут — только пройти через марсельскую армию, прорваться, любой ценой, потому что выход уже — вот он, близко…

А выхода… нет. Там — нет. Там свалка. Там ни черта не разберешь… Кавалерия. Чья? Не наша же? Не противник, клубок, масса. Значит… выносить. Выбивать пробку. Все равно, кто. Все равно, почему. Если ловушка все же была не вполне ловушка и это какие-то марсельцы — Бог им судья, дуракам. Если свои — был же у них приказ… ну да, ну был, у тебя тоже был… — найду того, кто нарушил, и зарублю здесь же. Доберусь, достану.

Но той пробки — почти столько же, сколько нас. Вместе. В темноте не разглядишь, чьи — мало света, недостаточно, а после клятых фейерверков я в потемках вижу не лучше остальных. Кавалерия. Много. Слишком много, откуда ей здесь столько взяться?.. Прямо перед нами — пехота с алебардами, марсельцы… марсельцы уже по бокам и сзади, а вперед не прорваться, в этом месиве вязнет все… и это месиво — треть моего же полка… и я убью этого сопляка, я его порублю как… только бы мне до него добраться!..

Вперед — всем, чем есть, вперед. У тех, кто в первых рядах, шансов нет. Но это не важно, теперь не важно, если остальные пройдут, если хоть кто-нибудь пройдет… И протрубить общее отступление — вдруг наши в воротах все же поймут и хотя бы попробуют оторваться от противника… сигнал!

Наверное, кто-нибудь прошел бы. Наверное, кто-то даже прошел.

Господин полковник Габриэль граф де Рэ этого не увидел, как и не понял, чем был тяжелый предмет, ударивший его ровно по затылку.

Потом он очень удивится, что не оказался под копытами Шерла. Удивится… и будет весьма, весьма раздосадован.

Высокий человек протягивает ладонь к небу, ловя плотный летний свет. Вчера небо было затянуто серым и накрапывал мелкий и не по-летнему холодный дождь. А сегодня солнечно. Он смотрит на свет на ладони и начинает говорить. Громко и отчетливо, но без напряжения. И не переходя на крик. Пока.

— Часто, когда день ясен и над нами ярко светит солнце, возникает в небе тяжкая черная туча, которая затемняет лицо небес, и тенью своей отрезает путь солнечному свету, и плодит ужасные бури, и порождает великие молнии и ужасные громы, так что слабые души и нетвердые сердца впадают в страх и отчаяние, и не могут утешиться.

Тако же и церковь Христова. Свет веры, что исходит от солнца нашего, всемогущего Господа, всегда сияет ясно, но во многие времена вставали между им и нами черные тучи ереси — и поднимались такие бури, и громы и молнии были столь ужасны, что многие слабые души устрашились, и впали в соблазн, и потеряли жизнь вечную…

На городской площади пусто. До войны здесь было не протолкнуться даже в будни. Но прилавков здесь нет уже больше месяца, со дня изгнания вильгельмиан. Разносчики тоже не бродят — некому продавать ни лед, ни остуженную воду. Почти некому, а те, кому нужен их товар, ничего не смогут купить.

Арнальд почти не смотрит на епископа. Он смотрит ему за спину. Пять крестов, пять человек. Двое, кажется, умерли еще утром. Или просто потеряли сознание, не шевелятся, не сгоняют с лица мух и слепней. А трое живы. Двое суток.

Позавчера днем, после ночной попытки штурма, после объявления о казни пленных, зрителей хватало, и здесь, и под крепостной стеной, на которой выставили еще два десятка. Здесь — больше. Многие хотели посмотреть, как будет умирать северянин. Что ж, посмотрели. И послушали. Позавчера, вчера… а сегодня он уже молчит.

Зато теперь говорит епископ.

Сейчас перед епископом — от силы сотня слушателей, пожалуй, поменьше даже. Позавчера, когда казнимых только привязывали к крестам, зевак было впятеро больше. Тогда епископ тоже проповедовал. Недолго. Почти голый человек, распятый на среднем кресте, затеял с ним богословский спор… и, наверное, победил бы, да только епископ удалился, плюнув в сторону презренного еретика. Лучшего аргумента у него не нашлось.

Арнальд жалеет, что позавчера отец устроил скандал в магистрате. Батюшка сказал, что не позволит своим людям участвовать в богохульном непотребстве, и запрещает им вставать в охранение на площади или на стене. Жаль. Младшего сына командира городской стражи знал весь полк. И он знал весь полк. Можно было бы ночью подняться на стену. Или подойти к этим вплотную.

— Мы бессильны против молний и грома небесного, — возвышает голос человек в белом и золотом, — как и должно быть, ибо это орудия отца нашего, воле которого не должно противиться. Но ересь, хоть и является детищем отца лжи, состоит из того, что доступно нашей воле — из заблуждений и людей. Заблуждения следует опровергать словом и запрещать силой закона… но что делать с людьми? Так спрашивают слабые души, согрешая в сердце своем, делая вид, что неизвестна им воля Божья. Ибо разве не сказано в «Песни песней» «Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете»? Что же сделает виноградарь с лисой, когда поймает ее? Неужто выпустит обратно в поле? Или все же повесит на ограде своей, на страх прочим разбойникам?

Если земледельцу дозволено защищать свои лозы — то разве не с вдесятеро большим усердием следует оборонять вертоград Божий? И если за изготовление фальшивой монеты карает власть кипящим маслом и расплавленным оловом — то не во сто ли крат против того следует воздавать тем, кто покусился подделать Слово Господне — хлеб наш в жизни и вечности?

Отца не арестовали только потому, что половиной ночной победы город был обязан ему. Это старший Делабарта придумал, как и где расставить ловушки, и, главное, это он заставил алхимиков, красильщиков и постановщиков мистерий работать вместе, изготовляя и изобретая на ходу фейерверки, шумовые и световые заряды для пушек, прочие неприятные для кавалерии сюрпризы.

Отца не арестовали, его полк не встал в караул… Отец всегда был таким, угрюмо думает Арнальд Делабарта, бывший капитан армии Марселя. Из армии Арнальда уволили в день возвращения. Не за то, что побывал в плену. За то, что глупо потерял шестерых. Арнальд не спорил: виноват. Виноват по уши. Только неправильно, что ему больше нечего делать в армии. Командовать — не надо, так сказал отец, уточнив, насколько плохой из младшего сына вышел командир. Но… есть и другие дела, а драться он может, уже может: лубок сняли четыре дня назад. Рука еще болела, ослабла за время ношения повязок, но шпагу он держать мог. Если потерпеть.

Человек, который сломал ему руку, висел на среднем кресте. В сознании.

Человек, который провожал его из ставки, висел рядом, справа. Арнальд надеялся, что он все-таки уже умер.

— Те, кто не желает быть сыновьями Господа Нашего — рабы Диавола. И будь они лисами в винограднике нашем или львами, рыкающими за оградой, но не убоимся мы зла и воздвигнемся против них мощью Господней, и сразим их — и откроем их сущность всему свету. Рабы они, лукавые и нерадивые — и каждого из них ждет смерть рабская, а за ней смерть вторая.

…смерть рабская…

Слова вырывают из молитвы, из сосредоточения и забытья — такие они смешные, глупые и нелепые. Как тот, кто их произносит. Смешной, глупый, нелепый человечек, достойный жалости. Даже он. Особенно он. Жаль только, что потревожил, разбил светлый прозрачный покой, уже окруживший Габриэля, и вернул на площадь, к мухам, которых не сгонишь с лица. Самое омерзительное — мухи и слепни. Гадкие грязные твари, а руки привязаны к перекладинам, и не смахнешь же.

Да и нет давно тех рук. Сначала была боль, потом онемение, теперь уже ничего. Плечи, вывернутые под собственным весом, тоже не чувствуются. С ночи. Осталось, кажется, только пересохшее сорванное горло, да лицо, опухшее под солнцем так, что кажется — прилепили кусок мяса. И под ним зудит, ползает, жалит… мухи. И глупости проповедующего.

Очнулся. Всплыл.

Значит, еще рано. Значит, еще мало.

Что ж, Господу виднее.

Бедный человек там внизу забыл, совсем забыл, кто еще умер этой вот, рабской, правильно, смертью. Увлекся. Это была бы притча под стать прочим. Хорошо, что его почти никто не слушает. Плохо, что это вообще происходит. Для города плохо. Для самого Габриэля… очень стыдно понимать, что ты дошел до черты, с которой помочь тебе можно только так. Только так, никак иначе. Ни на что не годишься. Не сможешь встать. Савл смог, а ты не сможешь. И сейчас знаешь точно — правда, все правда, не смог бы. Даже если бы остался жив. Даже если бы остался жив, зная, что ты… небезразличен. Что на тебя смотрят. Не смог бы. Не по силам.

Был грешен — и думал, что знает, насколько грешен. Что будет время остановиться и покаяться, и больше уж не грешить, потому что грешить и каяться — мерзко. Гордыня или тщеславие? То и другое, пожалуй. Ими грешен больше всех, а остальных, больших и малых, не перечесть. Нарушил все заповеди, преступил все обеты. Погубил свою душу, был уверен, что погубил — а в другие дни был уверен, что не хуже прочих, лучше многих, пожалуй.

Только здесь, на этой площади, понял, кем стал. Куда провалился. Даже не сразу и осознал, что ему протянули руку. Потому что — с ним — иначе не мог и Господь.

И тогда, вечность назад, в первый день, повторял в детстве еще зазубренные — и разве что на десятую часть понятые — слова, просто чтобы испортить этому дураку праздник… отыграть хоть что-нибудь. И еще чтобы объяснить горожанам, во что они ввязались. А потом смысл собственных слов нашел его и обрушился сверху, и унес. И за одно это, за понимание и за то, что он уже не сможет от него отступить, не сможет вернуться обратно — просто умрет раньше, — Габриэль был благодарен как ни за что на свете… даже если ничего не получится, даже если он сам все погубит. Все равно.

Де Рэ в очередной раз резко зажмурился, потом распахнул веки, сгоняя с глаз мошкару. Повернул голову в сторону… почти повернул, лицо и шея отекли и едва двигались. Покосился на правый крест. Пригляделся, хотя опухшие от укусов и собственного пота веки толком не повиновались, а солнце еще поутру обожгло глаза. Для мальчика, кажется, все уже закончилось… не пойму, за что, почему его — так, рядом со мной, но спорить с Тобой больше не по мне. Слишком часто ошибался. Тебе виднее. Меня Ты просто спасаешь из той ямы, в которую я себя бросил, а его… может быть, это и не Твоя воля, а человеческая злоба и стечение обстоятельств. Но Ты же обратишь их к добру, правда? Тебе ведь пригодится верный адьютант?

Пленных делили на части дважды. Первую дележку Габриэль пропустил, был без сознания, но когда из кучи пленных выбирали офицеров, за него все сказали мундир и знаки различия полковника арелатской армии. Во второй раз выбирали уже из офицеров.

Руки связаны за спиной, накрепко, да и желания бежать нет. Некуда, незачем. Что дальше будет — неведомо, но и неважно: слишком голова болит. Оказывается, раньше-то не болела. Так, дергало в виске, чаще со злости. Теперь — затылком на стену не обопрешься: кажется, с черепа содрали кожу. И мутит. Жаль, что был в каске, уже бы все кончилось.

Сел — только чтоб не радовать тюремную стражу видом валяющегося пленника. Хотя когда лежал, мутило сильнее: словно на карусели, и слезть никак не можешь.

Марсельская тюрьма была небольшой. Новое, от силы лет десять, здание из яркого кирпича. Внутри на удивление чисто: пол выметен, стеклышки в оконном переплете промыты, так что света в избытке — глаза режет. Широкие коридоры, камеры отгорожены солидными коваными решетками: и видно все, и поди такую сверни. Похоже на улей. Вряд ли тут все так устроено, но Габриэль очнулся именно в одной из таких сот, а других красот увидеть не успел. Не удивило, что не спрашивали имени: наверняка осведомлены, кого поймали. Удивило, что не допрашивали — ни его, ни остальных шестерых, засунутых в эту камеру. Чертова адъютанта здесь не было, и полковник огорчился: с ночи осталась одна мечта, дотянуться и убить.

Епископа де Рэ раньше не видел. Когда за решеткой зашелестело, загудели голоса, прозвучало «Здесь, Ваше Преосвященство!» — глянул сквозь застилающую взгляд цветную головную боль, без интереса. Высокий, со странной осанкой — словно вздернутый на веревке, прикрепленной к затылку. Тонкое лицо, не красивое, но породистое. Нервное, злое. Ничего особенного. Католик породы «дрянь». В руках — короткий хлыст. Верхом приехал…

— Этот, — сказал епископ Марселя, указуя на сидящего у стены де Рэ, потом повел хлыстом: — Эти двое и этот…

Габриэль не мог осмотреться, пока их не вывели на площадь: каждого из пятерых окружали стражники, плотно, не давая поднять голову. Потом они чуть отступили, и де Рэ увидел, и глазам своим не поверил: посреди городской площади, на обтянутом тканью помосте, стояли… пять косых крестов. Свежевыструганных, новеньких, истекающих под солнцем смолой.

Он засмеялся, громко, жалея только, что руки связаны за спиной, и не получается утереть с глаз проступившие слезы.

— Право, лучше бы вы сдали мне город!

Один из спутников епископа, толстяк с бело-золотой лентой на плече, ударил его в лицо. Такой нелепый удар Габриэль не пропустил бы, чувствуй себя и втрое хуже — он чуть сдвинулся в сторону, кулак проскользнул по скуле. Де Рэ молча сплюнул. От брезгливости: скользнувшие по щеке костяшки пальцев были липкими.

— Бить связанных и убивать безоружных… в этом вы мастера! — Звонкий голос, знакомый, ненавистный… так и есть. Адъютант. Нашелся. Но он-то здесь к чему?

— Не могу вам не сообщить, — со злорадным удовольствием выговорил, обращаясь только к епископу, Габриэль, — что этот юноша — католик.

— Это правда? — Глаза у епископа были бледно-голубые, а взгляд — кусачий.

— Мы с вами разной веры! — еще громче заявил неуемный Гуго. Будто не видел ни крестов, ни похотливого нетерпения в глазах служителя Ромской Блудницы. Будто думает, что это все — пасхальный миракль.

Габриэль выбранился про себя. Еще и умирать в компании этого… этого?.. Господи, вот так-то за что?!

— Разной — так разной… — пожал плечами епископ. — Приступайте.

Я ведь на верности его тогда и поймал. На верности и на желании помочь мне и тем совершенно чужим людям, которых должны были убить ни за что… Притворился. Разыграл горе. Не было у меня никакого горя, только злость, что пропадает такой замечательный шанс, да уязвленное тщеславие, что я, я, я, не могу защитить единоверцев. Я поймал его. Мальчик все сказал сам, он убедил себя, что это его замысел — и после этого уже не мог отступить. А ведь он, кажется, так и не поверил мне вчера, Господи. Так и считал, что это он во всем виноват…

Это было удовольствие — соблазнять, обольщать, заставлять творить из себя кумира. И не только с этим мальчиком — слишком много таких было, слишком часто. И слишком редко мне нужна была плоть, куда чаще — душа. Любовь, доверие, восхищение. Делаешь жест — тебе сочувствуют, делаешь другой — восторгаются, возводишь глаза к небу в деланном горе, и тебе сострадают… сколько в этом было наслаждения, опьянения, жизни!..

Я всего лишь человек, а хотел уподобиться Дьяволу, поглощая души. Господи, Ты же всевидящ, Ты же не поставишь им в вину то, что я ловил их на все лучшее? Пожалуйста…

Снаружи ходит, шуршит, стучится словами глупая смешная маленькая злоба. И вторая такая же — они предали своих, убили твоих людей, оскорбили Бога… быть месту сему пусту, любое проклятие прилипнет к нему… Как же. Сейчас, когда оно там, вовне, все это легко узнать… проще простого, даже я справлюсь. Не гожусь я в судьи. Ни в этом деле, ни в каком другом. Вон передо мной, шагах в десяти, то, чем я был. Только этот еще не понял. Прости и его. Это мое зеркало… скверное зеркало, отражает точно, безупречно отражает, всю скверну мою… то, куда я пришел бы… зеркало…

Тогда, позавчера утром, отец недоумевал. Ругался, смеялся, радовался победе и недоумевал. Сидел на стуле верхом, крутил в руках кинжал в ножнах — и в комнате было очень тесно, даром, что отец на голову ниже Арнальда, и в плечах поуже.

— Как ты его описывал, так чертовски умная сволочь получалась — а как на прошлую ночь посмотреть, то такой дурак, прости Господи, что ты в сравнении с ним — Александр Македонский. Всего шестерых потерял.

Арнальд молчал, знал, что будет еще. Отец так всегда думал — разговаривал. Нужно просто слушать.

— Но он не дурак. Он кто угодно, но не дурак… пока это горе Господне в воротах не началось, он меня на шаг обходил. Как видел! Как со мной рядом стоял, когда я это все придумывал! — Мартен Делабарта хлопнул ладонью по спинке стула. — Как через плечо смотрел! Так какой святой Параскевы Пятницы он такой полез с кавалерией ночью в город?

— Поверил, — пожал плечами Арнальд. Сейчас отец еще что-нибудь расскажет, а то до сегодняшнего утра младший Делабарта и не знал, чем занимается глава семьи. Ему никто не говорил.

— Поверил… поверил, — отец вечно что-то крутит, что-то дергает, сдвигает, ворочает, после него все вверх дном и никогда ничего не найдешь. Этой ночью он поставил вверх дном полгорода. И теперь сам же и удивляется.

— Там было чему, — вдруг говорит он. — Люди-то к нему приходили не мои. Настоящие. И про казнь это не военная хитрость, а правда. Вернее… с нынешнего утра это — военная хитрость. И всегда было военной хитростью. Всегда? Понимаешь? И ренегатов, готовых открыть ворота врагу… и превратить Марсель в поле боя, когда придет коалиция, у нас тоже нет. А есть верные подданные Его Величества Людовика, честно исполнившие просьбу командира городской стражи. А того, что я узнал о заговоре только позавчера — этого вообще не было. Потому что не было заговора. И причины для заговора тоже не было… Но о том, что было и чего не было, знаю я. Теперь знаешь ты… А со стороны — это ж чистая ловушка!

Арнальд быстро сообразил, к чему ведет отец. Жене и детям Мартена Делабарта пришлось научиться этому давным-давно: с домашними Мартен говорил быстрой скороговоркой и дважды не повторял. Только своему полку мог вдалбливать и втемяшивать столько раз, сколько понадобится.

Был заговор в магистрате. Настоящий. Кто-то хотел открыть ворота арелатцам. Сделали все, что могли, чтобы де Рэ вошел в город… дураки, безумцы, гробы повапленные, к де Рубо нужно было!.. Де Рубо — он не храбрость, не доблесть. Он — совесть.

Вот северянин и вошел. И прошел — а, наверное, ему обещали весь магистрат, склады пороха, оружия и казармы. Не готовыми, но готовыми к взятию. Как городские ворота.

— Понимаете, батюшка, — говорит Арнальд. — Если бы верные подданные обратились к де Рубо, он бы понял, что ловушка, и не пошел бы. Или понял бы — и… как-нибудь использовал ее так, что несуществующим людям мало бы не показалось. Мы бы уже были вольным городом на земле Арелата. А де Рэ, он… — Арнальд ловит за хвост мысль, а кинжал в руках отца мешает, очень мешает, особенно кисточка на ножнах. Мелькает. — Он тщеславный. Он подумал, что это может быть ловушка, но чтоб на него… да после того, как меня отпустили и допросили, и такую простую мышеловку? Быть не может! Ну и люди же правду говорили, сами верили. А еще он наверное решил, что не имеет права бросать тех несуществующих людей, раз они взялись такой ценой спасать его единоверцев.

Они же не знали тогда, что исполняют просьбу командира стражи и ни в чем не виноваты… и он не знал. Ему всего и нужно было — не прийти.

И как скроешь поломанный замок на воротах?

Даже не сам запорный механизм, что там — мог сломаться, случается. А то, что об этом не доложили, не поставили у ворот и внутри, и снаружи, дополнительные караулы, не объявили тревогу, не зажгли костры, чтобы избежать неожиданного штурма… вот это уже никак не скроешь. Должны были.

Арнальд Делабарта обегает взглядом комнату — а зацепиться не за что. Белое, красное, черное, полосы половиков и занавесей, блестит глазированная посуда в поставце, стол завален сбруей, ремнями всякой ширины, заставлен неведомыми горшками и склянками, фарфоровыми чашками и ступками, кульками… Отец и здесь что-то делал накануне, не только в мастерских.

— Черт, ты прав, а я не сообразил. — говорит батюшка… и это значит, что произошло что-то серьезное, что-то плохое. — И если бы он просто держал ворота… у нас тем временем могла выйти резня — все на всех. Черт, черт и черт. Нужно было его дорезать сразу.

Нужно было. Арнальд это понял, когда узнал, что задумал епископ. Когда увидел своими глазами. Старому епископу такое никогда не пришло бы в голову. Он бы и до изгнания вильгельмиан не додумался. При нем в городе было тихо… а вот еретиков больше не делалось, лет за десять почти и не прибавилось. Да и те никому не мешали.

Новый сеял что угодно, но не веру. А нынешнее дело многих заставит отшатнуться — и от Церкви, и от короля, который этого пастыря сюда прислал. Только идти, кажется, уже некуда.

Позавчера Арнальд ушел и напился — впервые в жизни напился вместе с отцом. Старшие братья были за городскими стенами, на заставах. Все трое сыновей Мартена служили Марселю. Теперь уже двое… но отец обещал, что когда все уляжется, возьмет «неописуемую бестолочь» к себе. Пили тихо и молча, мать, вздыхая, накрыла мужчинам стол и легла спать до заката — не хотела ни видеть, ни слышать, а слышать было нечего. Не нашлось даже бранных слов. Только вино, много, залпом. Чтоб до потери сознания.

Вчера ему было хорошо. Когда тебя выворачивает всухую, а глаза не открываются все равно, думать невозможно — ни о чем, совсем. А сегодня нужно было просто еще раз напиться. А он пошел на площадь.

Епископ еще говорит. Арнальд его не слушает. Странно — полдень, а вдруг похолодало и темнеет. Нет, не странно, что тут необычного, летом такое случается: шквал налетает за считанные минуты, пролетает над городом и устремляется дальше, там уже иссякает, проливаясь на поля. Странно, что темнеет так медленно. Удивительно, что никто не уходит, люди толпятся на площади, как и не видят ничего; не трубят — из гавани же должно быть видно. Все уже известно — сначала небо на юге, над морем чернеет, потом делается черно-белым: тучи и молнии, гром на каждый удар сердца. Лодки жмутся к берегу, люди прячутся по домам: случается, что ветер сворачивает столбы, поднимает скамьи и бочки выше крыш домов. Но всегда трубят за час, за два…

А тут — тишина, только епископ говорит, и никто не двигается, и темнеет неспешно, и не со стороны гавани, а словно бы дымом небо затягивает…

Плохо. Будь до вечера солнечно, они бы, может, к ночи умерли. А если дождь пойдет, то и до завтра могут дожить. Де Рэ — крепкий. Быстрый, гибкий как лоза, сильный, слишком сильный для человека — Арнальд помнил, как северянин вытащил его из оврага в одиночку, за плечи… капитан даже пикнуть не успел.

Я его ненавидел, думает Арнальд. За убитых моих солдат, за радость, с которой он смотрел, как их добивают, за ухмылку, с которой он со мной дрался. Мне от него паршиво было, и когда он меня на своем фризе вез — тошнило от того, что касаюсь ненароком. Не человек, колодец Данаид. Ничем не наполнится, ни славой, ни радостью, ни местью… все ему мало, и всегда будет мало.

А теперь я смотрю — и не вижу этого, не чувствую, и мне его жаль, до соплей щенячьих жаль, и хочу я только одного: чтобы он больше не мучился. Чтобы он умер или хотя бы потерял сознание, как остальные.

— …и таковая же участь ждет всех, грешных перед Господом!

Делабарта все-таки смотрит на епископа. Смотрит в лицо. Обычно бледная у него рожа, а сейчас — и румянец появился, и глаза блестят, и губы заалели. Подрагивают слегка. Не стой он лицом к толпе, к горожанам, Арнальд подумал бы, что епископ уговаривает капризную девку. Вот сейчас полезет в рукав, вытащит кошелек, рассыплет под ноги звонкое золото: ничего мне не жалко, только пошли со мной!

Или хуже, думает бывший капитан, и вспоминает, как с приятелями лет в тринадцать подсматривал за купающимися после работы прачками. И как бывший дружок Пейре на прачек таращился — точь-в-точь епископ, оглядывающийся через плечо.

Темнеет все-таки… или перед глазами темнеет? Нет. Шторм идет.

Арнальд смотрит на епископа — и думает, что не бывает, чтоб похмелье два дня держалось, и голову напечь не могло, не так давно он тут, да и привыкли же к своему солнцу, но почему, почему вместо узкого лица с резкими чертами, с пронзительными голубыми глазами — змеиная морда? Плоская, с серебристой чешуей, с черными провалами вместо глаз, совершенно черными, без змеиных овальных зрачков, безгубая, безносая. Только хлещет длинный язык, покрытый пеной, разлетаются по сторонам ядовитые хлопья…

Пасть закрывается, а зубы — торчат. Длинные клыки, наполненные ядом, и сам он — яд, коснись и умрешь…

Померещилось — пикирует на площадь птица, едва не хлестнув крыльями по лицу, хватает в когти змею, взмывает в воздух и швыряет вниз, о камни. Но — нет в небе ни ястреба, ни сокола, ни даже чайки… значит, придется самому.

Шпагу подарил отец на семнадцатилетие. В Толедо заказывал. В том овраге де Рэ, конечно, уделал Арнальда, как недоучку — ну так Арнальд сам виноват, нужно было брать короткий меч, да не хотелось расставаться с любимым оружием. Как получил обратно, так и не оставлял больше. Пусть рука сломана, все равно — Делабарта дворяне, и Арнальду негоже показываться на людях без оружия.

Не слишком толкаясь, но достаточно решительно Арнальд идет к епископу. За благословением. Идет, опустив голову вниз, как подобает благочестивому католику перед духовным лицом. Только не смотреть в змеиную морду, только не касаться взглядом черных провалов глаз…

Может быть, в овраге сабля годилась лучше шпаги. А здесь, на городской площади, тяжелой толедской стали — самое место. Лезвие разрубило голову, прошло ниже, застряло в грудине. Прикусывая стон — рука болела нестерпимо, наверное, опять кости разошлись, Арнальд потянул рукоять на себя, облизнул с губ чужую ядовитую кровь, развернулся к своре шелудивых псов с бело-золотыми лентами…

… перекинул шпагу в левую руку — и засмеялся в голос.

Господи, это же тот мальчик, пленный мой… как его зовут? Не помню, стыдно как. Дерется хорошо, со мной так не дрался почему-то. Один против епископской свиты — и не победить ему, как бы ни дрался, потому что их десяток. Но ударят его сзади, а крикнуть — сил нет. Охрип. Нужно было не два дня подряд болтать ерунду, а поберечь и слова, и голос…

И упав — смеялся. Потом замолчал.

Господи, ты думаешь — мало? Думаешь, я еще чего-то не понял? Ну нельзя же!..

…прости, я дурак. Он сам все сделал. Себя спас уж точно. Может быть, и город этот несчастный… А город, кажется, уходит на дно морское, темнота и дым, зеркальный дым, а у зеркала две грани, между ними гнездится алчное и скверное… наверное, я опять уплывал.

Холодает… и солнце ушло. Дождь? Еще нет, но скоро. Тяжкое, душное безветрие. Отнимает последний воздух, а его и так уже не осталось, не проходит в горло, не наполняет грудь.

И — прикосновение прохладной ладони ко лбу. Ладони, или листа, покрытого росой, или стекла, собравшего на себе туман…

В темноте под веками собирается из инея, бликов на поверхности ручья, из весенней капели — лицо. Сияющее, светлое, серебристое.

Отдай.

Отдай мне боль свою, и страдание свое, и муку — отдай, не поскупившись, все до конца, а я обещаю тебе дождь и прохладу, и свободу, и крылья. Помнишь, ты в детстве хотел летать, хотел, пока над тобой не посмеялись старшие — а будут крылья вместо рук, они уже есть, но ты их пока еще не чувствуешь… Отдай мне свою боль.

Прозрачное алебастровое лицо, кротко опущенные ресницы, губы полуоткрыты в беззвучной мольбе. Ангел открывает глаза — черные в черном, — смотрит жадно и нетерпеливо. Отдай. И лети. А эти, они сами погубили себя. Отойди. Оставь их справедливости. Их судьба решена — взвешены и исчислены. Это не первый город, поправший все законы… Они мои по праву.

Габриэль хотел бы рассмеяться, но не может — горло пересохло, и смеется он внутри себя. Там, во тьме под веками, между двумя гранями — смеется.

Отдать? Все это — мое. Мой подарок. Кто же отдает подарки? Тем более — такие? Мое, слышишь! Не отдам ничего, ни капли, ни крохи, ни удушья, ни зуда от укусов, ни кашля, ни онемения в вывернутых плечах, ни невыплаканных слез по тем, кого я предал… ничего! Без этого я — тот, что проповедовал там внизу, а мне — дали шанс. Уходи! Здесь нет ничего твоего.

Грани сошлись на нем, внутри колышется дым — и его нельзя выпускать, и его можно не пустить, отрекаюсь Сатаны и всех дел его…

…блеск, зеркала…

Блеск стали.

Что ты делаешь? Куда ты лезешь, дурак, с алебардой своей и со своим милосердием… ваш епископ запустил этот миракль наоборот — и ты же его сейчас завершишь, запечатаешь, и вы останетесь за стеклом, внутри, с этим дымом, как Иерусалим тогда. Не надо. Пусть оно здесь, сквозь меня никуда не денется, а потом пойдет дождь и будет можно отпустить… Ну почему ты не слушаешь?!

Он дурак? Это ты дурак! Ты даже губами не шевелишь, конечно, он не слышит. И не услышит, наверное, нечем, нет голоса. Господи…

— Господи, не допусти.

Мартена Делабарта и людей, подошедших с ним к крестам, отбросило едва ли не к середине площади. То ли ветром, то ли невидимой ладонью. Сбило с ног, швырнуло оземь, кубарем покатило по брусчатке. Тьма, пришедшая с Лигурийского моря, сгустилась, прижала к земле, не давая ни шевельнуться, ни отвести взгляд от помоста с казнимыми.

Ударила молния, и была она царицей всех молний. Ветвистая, иссиня-белая и по краям золотая.

Когда Мартен вновь смог видеть, тьма стремительно рассеивалась, а помост на городской площади был пуст. Ни крестов, ни тел на них.

Только висел над площадью, надо всем Марселем, голос — не хриплый и сорванный, а громкий и чистый:

— Не допусти!

Глава восьмая,

в которой посол знакомится с драматургом, наследник престола с орлеанскими негоциантами, король — с ситуацией в городе Марселе, а доктор-толедец — с очень интересной гипотезой

1.

Коннетабль де ла Валле безобразно опаздывал на военный совет. По безобразной же детской причине: проспал. Наверное, потому что ночью лил дождь, потом ударила жара, и с рассвета поднялся такой туман, что совершенно невозможно же проснуться. Дышать нечем. Лежишь в собственной спальне на собственной кровати будто на дне пруда — и жуешь клочковатый войлок, который никак не глотается…

Любезная супруга растолкала, едва не скинула с постели. В большинстве домов Аурелии люди их возраста и положения делили дом на две половины. Покои господина графа. Покои госпожи графини. Редкие визиты, к годам, когда пора загадывать, в кого пойдут внуки, и вовсе сходящие на нет. Пьер искренне сочувствовал людям своего возраста и положения.

— К королю опаздывать нехорошо, — назидательно выговорила дражайшая Анна-Мария, повернулась спиной, накрылась с головой тонким покрывалом и сладко заснула.

На подходе к Военному Залу де ла Валле ожидал скандал. Причиной скандала был мелкий, коннетаблю едва ли не по локоть, но очень шумный и рассерженный человечек. Лейб-гвардия его не пускала, а он был твердо намерен докладывать лично королю. И как он хотя бы сюда прорвался-то? Ах, ну да. Маршал Валуа-Ангулем на совете, остальные высшие армейские чины в отъезде, а коннетабль опаздывает, а подчиненные его… а подчиненные получат выволочку за то, что проворонили.

Пьер пригляделся: судя по загару и платью — южанин, а если прислушаться — с побережья. Судя по виду платья и могучему конскому духу, заполнившему коридор и комнату — скакал дней пять, не слезая с коня. Судя по осунувшемуся до крайности лицу — так и есть.

— Его Величество сам решает, кого ему выслушивать.

— Его Величество не сможет решить, выслушать ли ему меня, если не будет знать, что я здесь, — резонно заметил коротышка и совершенно нерезонно добавил: — Что должно быть очевидно даже бревну… сударь.

— Сударь, вы пользуетесь тем, что…

— Что я полковник Мартен Делабарта. Прибыл из Марселя с важными новостями… Я выехал двенадцатого числа и добирался сушей. Если бревнам это что-нибудь говорит.

Пьеру де ла Валле это говорит вполне достаточно. Сегодня семнадцатое. Полковник — знакомое имя — да он же командует там городской стражей… добрался сюда из Марселя за пять суток. Это прекрасно объясняет его вид, состояние и даже манеру речи. Единственное, что интересует коннетабля — на какой лошади ехал марселец. Какой породы. Лузитанцы столько за пять суток не пройдут. А сменных лошадей, таких, чтобы в сутки отмахивать по тридцать пять почтовых лье, не найдешь ни на одном постоялом дворе. Даже королевском.

— Вы пойдете со мной… сударь, — коннетабль подхватывает коротышку за плечи. — И ведите себя перед Его Величеством как подобает. Если вы, конечно, хотите, чтобы он вас выслушал.

Коротышка смотрит на него снизу вверх, кивает…

— Ваш покорный слуга, господин коннетабль.

Покорности и готовности служить в полковнике не наблюдается. И смотрит он так, будто с удовольствием запалил бы дворец с четырех концов…

— Позвольте, вы сказали, что добирались сушей? Осада снята?

— Осада на месте, — буркнул марселец. — У меня хороший конь.

Совет идет своим чередом. То есть, Толедо, Рома и Аурелия пытаются поделить марсельскую компанию. Волк, коза и капуста по сравнению с этим — простенькая задачка, решается в несколько ходов. Впрочем, на сей раз обсуждают новости из Марселя. Пьеру еще по дороге доложили, что поутру прилетел голубь с донесением из города.

Коннетабль входит в зал, нежно обнимая полковника за плечи, так, чтобы тому не пришло в голову сходу излить на совет явно накопившуюся у него желчь. Полковник Делабарта идет, запинаясь, кажется, для него каждая ворсинка на ковре — препятствие, но старается не опираться на спутника. Бойцовый петух, да и только. Марсельской породы.

— Ваше Величество, — коннетабль убирает руку, кланяется королю. — Уважаемые члены совета. Прошу простить мое опоздание. И прошу заслушать свежие новости из Марселя, их привез полковник Делабарта.

И если большая часть собравшихся решит, что он опоздал из-за курьера — вольная им воля. Его Величество — из меньшей части. Он скользит взглядом по новоприбывшим, вбирая подробности. Потом милостиво и любезно кивает.

— Вам разрешается сесть, — король указывает подбородком на кресло за столом. Полковнику, естественно, указывает. Нет, Ваше Величество, вы не военный и никогда не будете, вам лучше вообще не показываться в поле, думает коннетабль. Вы ему еще вина предложите… и гонец, за пять дней добравшийся из Марселя до Орлеана, заснет у вас за столом — не разбудите.

Марсельский полковник крутит головой… кажется, он тоже оценивает свои возможности трезво. А вот спорить с Его Величеством ему все же не хочется.

Не с первой минуты, по крайней мере.

— В присутствии своего короля… полковник марсельской городской стражи Делабарта может и постоять.

Клод. Ну разумеется. А в крошечную заминку он вместил «и принца крови». Сволочь, но временами очень полезная, правда, обычно ненароком и без намерения принести пользу.

— Благодарю, — с искренней признательностью отвечает полковник.

У Его Величества на долю мгновения дергается уголок рта. Но и все. Клод рассчитал правильно — спорить в присутствии ромеев и толедцев Людовик не будет. Но запомнит.

Пьер садится в свое кресло, по правую руку от короля, изучает диспозицию. В очередной раз одни и те же лица. Слева от короля — де Кантабриа, напротив, на другом конце овального стола маршал Валуа-Ангулем и Чезаре Корво. Узкий круг. С главными коронными чинами, от начальника артиллерии и генерала морских галер до кардинала объясняться потом коннетаблю. Людовик не обсуждает важнейшие дела с большим королевским советом, что у большинства его членов вызывает недоумение и злость, но они еще не привыкли требовать положенного.

Пока… пока они еще помнят, что при предшественниках Людовика этот порядок защищал их самих от королевского гнева. И этим можно пользоваться.

Военный Зал весьма велик, здесь легко помещается полный королевский совет, который за все правление Людовика VIII собирался лишь дважды. Мраморные колонны, бронзовые венки на капителях. На стенах — парадное оружие. В историческом, так сказать, порядке — от древних древностей, сто раз обновленных лучшими оружейниками, до вполне нового. Половина получена королями династии Меровингов в дар. Другая половина сделана мастерами Аурелии. Хотя по виду, усмехается коннетабль, больше ювелирами.

Парадное оружие, со всем его блеском золота, драгоценными камнями, чеканками, гравировками, эмалями, наборами Пьер де ла Валле недолюбливает и красоты подобной не понимает. Его собственные предки обиделись бы на непочтительного потомка, хихикающего над золочеными щитами, рубинами в рукоятях, нагрудниками, выложенными — ну курам же на смех, точнее уж, бойцовым петухам, — жемчугом. А вот древнющая, чуть ли не тысячелетней давности, франциска, которую, слава тебе, Господи, никто не додумался украсить ни золотом, ни серебром, ни камнями, очень коннетаблю по вкусу. Ну очень. Взять бы в руки — да гофмаршала двора прихватит святой… ну, например, Франциск из Ассизи, что близь Перуджи.

— Судя по депешам, полковник, — говорит Его Величество, — город можно поздравить с блестящей победой.

За спиной у Пьера что-то хрустит. Подголовник кресла, в который марселец вцепился рукой. Скрежета зубовного не слыхать, но он подразумевается.

— Ваше Величество, — хрипит полковник, — это неполные сведения. Я ожидал, что вас не сочтут нужным поставить в известность, потому и решил уведомить обо всем сам.

Он ждал. Полковник городской стражи ждал, что королю не сообщат о чем-то таком, из-за чего он рискнул добираться к нам сушей сквозь вражеские хорошо если заставы…

— Я думаю, — говорит король, — лучше всего будет, если вы расскажете нам все, что знаете — и с самого начала.

— С начала… Во-первых, ваш епископ убит. Его разрубили от макушки до грудины. Очень хорошо. До Страшного Суда он не встанет. Сделал это мой младший сын. А должен был сделать я и на четыре дня раньше. Не рискнул. Решил, что обойдется и что не враг же он самому себе. А он враг. Себе. Нам. Вам. Господу Богу. Ему, кстати, в первую очередь.

Кажется, полковник нашел опору и теперь не заснет…

В зале застывает тишина. Вязкая и быстро твердеющая, словно глина под солнцем. Его Величество ничего не понимает, но — выучка покойного двоюродного дядюшки — молча ждет продолжения. С подобием благосклонной улыбки. Де Кантабриа молчит оскорбленно и разгневанно. Клод и Корво — ну, эти не спросят, не потребуют разъяснений, пока не выслушают все.

Зал велик, а прямоугольный стол, стоящий посредине — всего-то шага четыре в длину, пара в ширину, но и за ним пятеро размещаются более чем свободно. И кажутся очень маленькими, незначительными — как голуби на городской площади. Статуи, разряженные в парадные доспехи, полностью согласны с коннетаблем — застыли стражниками, караулят покой горожан; а двое таких доспешных статуй сидят напротив де ла Валле. Не шевелятся.

— Продолжайте и объясните, господин полковник, — подсказывает Пьер.

— Почему враг? У нас сидели в тюрьме… не в городской тюрьме, в специальном доме, вильгельмиане, местные. Дворяне и негоцианты из крупных — все, кто чего-то стоил. С семьями. Предполагалось, что для обмена. Он приказал их убить. На стенах, всех. С детьми. Назначил день. Да, он уже мог приказывать — у него свои люди, много, среди наших тоже. Драться с ними — сдать город врагу. Убить его — измена. В магистрате хотели разного. Некоторые даже — открыть ворота. Не по злобе, а от отчаяния. Я уговорил их использовать эту суматоху как приманку, для арелатцев. Епископу не нравится, что противник сидит сиднем — он получит свою атаку. Там был на той стороне вильгельмианин из ревностных, де Рэ, к нему и пошли, рассказали — про казнь, про раскол. Обещали всякое. Он клюнул.

— Граф де Рэ? — уточняет Его Величество, на миг опережая коннетабля.

— Да, с севера. Клюнул и сунулся в город. Мы их потрепали… хорошо. Но совсем победа получилась, потому что у них кто-то приказ нарушил. Иначе ушли бы. Толковый кавалерист, только доверчивый, — полковник морщится. — Я думал, случай удобный. Епископа ночью пристрелить. Все бы на противника подумали. Но он согласился, что если ловушка сработает, так заложников убивать и не надо. И я не стал. Зря.

Делабарта кашляет, опирается ладонями на спинку кресла. Неудобно ему стоять. Кажется, дай ему волю, он бы тут бегал кругами — и рассказывал. Вместо него по залу носится легкий ветерок. Проныривает между коваными прутьями оконных решеток, пролетает над столом, шевелит лежащие на нем письма и доклады, расчеты и послания. Треплет волосы ромейскому послу, с опаской огибает Клода, ехидно приподнимает рожками пару прядей на лбу де Кантабриа и дует в лицо Людовику. Подсказывает: успокойся пока, подожди, дослушай. Коннетабль совершенно согласен с ветерком — только жаль, что весь свежий воздух достался Его Величеству, а Пьеру не осталось ни струйки, дышать нечем же. Жара, туман — наказание Господне…

— Что вы хотите сказать? — медленно, по слову, роняет толедец. Жестковатый акцент усиливает впечатление. Заговори так де Кантабриа у себя дома, наверное, все бы уже на пол грохнулись от раскаяния. — Вы полковник… армии? Городской стражи? Вы желали убить епископа Марселя и признаетесь в этом перед вашим королем?

— Я признаюсь, что я его не убил, когда мог. Это… серьезное дело, — кивает полковник. — Я не знал, чем его люди остаток ночи занимались. Это меня… немного извиняет. Немного. Совсем. Утром он приказал отобрать арелатских офицеров. Никто не спорил. Я тоже. Арелатцы наших не всегда в плен брали, особенно как раз де Рэ. Да они нам и не сдавались — их больше силой взяли. Но он поставил двадцать пять крестов… косых, — уточнил Делабарта, — андреевских. Двадцать на стенах и пять на городской площади… что? Я что-то неясное говорю?

— Каких крестов? — Опять Людовик. — Нет, мы понимаем, каких… для чего?

— Для того, чтобы те, кто отказался быть сыновьями Божьими и стали рабами Диавола, умерли подобающей рабской смертью, — четко выговорил полковник. Цитировал.

Пьер смотрит не на короля, не на толедца… он смотрит на противоположный край столешницы. Туда, где две руки поднимаются одновременно, одним одинаковым движением. Два человека, сидящих рядом, хотят сделать одно и то же. Положить ладонь на рукав другого. Не глядя. Руки почти встречаются в воздухе, и, не коснувшись, ложатся рядом. Зазор между ладонями — в лист бумаги. Левая и правая. Корво и Клод…

Мне говорили, думает коннетабль. Меня предупреждали… меня Трогмортон предупреждал. Я не поверил. Напрасно я не поверил; но, проклятье, это же не союз… эти двое ведут себя как супруги, прожившие вместе лет двадцать.

— И что было дальше? — Людовик пока еще не кричит, но ему очень хочется. Это слышно.

— Дальше этот приказ исполнили. Моим людям приказали стать в охранение… это обычно забота городской стражи. Я сказал, что я думаю об этом богохульстве. Громко. Меня не тронули. Не после ночи. Потом епископ пытался читать проповедь на площади. О плодах греха. Де Рэ его заткнул. Сверху. Он в богословии, оказывается, тоже разбирается. Разбирался. На следующий день шел дождь. Так что епископ вернулся на третий… для верности. Чтобы еще живы, но уже не спорили. Когда он сказал, что так отныне будет со всяким, кто выйдет из послушания, мой младший его зарубил. Он там был, на площади. Меня не было. Мне сообщили, но я не успел. Епископ ходил с большой охраной. Я приказал очистить площадь, добить тех на крестах, кто был жив. Поставить караулы на перекрестках, пока в городе… не началось, на радость противнику. Меня попытались арестовать.

Что безуспешно — полковник пояснять не стал. И так понятно.

— Еретиков и надлежит казнить, — открывает рот толедец.

За спиной у Пьера свист, хрип и движение — Делабарта набирает воздуха в грудь. Коннетабль понимает, что сейчас приведенный им гонец затеет драку в присутствии Его Величества, и, Господь свидетель, Пьер был бы не прочь помочь марсельскому полковнику…

— Вам, дон Гарсия, разумеется, неизвестно, что в армии Арелата не менее половины солдат и офицеров — католики, — мерзостно скрипит Клод. — Равно как вам неизвестно и кто такой полковник де Рэ. Вы прибыли издалека, ваше незнание извинительно.

Толедец захлопывает пасть, накрепко. Де ла Валле надеется, что и надолго.

— Меня попытались арестовать, — повторил Делабарта… — Я сначала решил, что это… ошибка. Путаница. Даже понятная. Но попытка повторилась… двоих мы задержали. И они объяснили, что это приказ. Что восемь членов магистрата и я обвиняются в измене… что власть — у нового совета. Полномочия. Волей короля. Драться в городе — лучше его сдать. Я говорил. Я не для того… Я сказал — я поеду в Орлеан и сам доложу. Все. У дома меня попытались не арестовать, убить. Этих я не отпустил. Сказал — если город выбирает епископа, быть ему с ним. А вам — сейчас. Потом взял коня и уехал. Я обещал доложить. Я докладываю. Сколько простоит Марсель с такими — я не знаю.

…по городу хлестал дождь. Злой, почти ледяной, в Марселе и зимой такие — редкость. Небо нависло низко, тяжелое и твердое, словно свод собора, да что там собора — низкое, как потолок в подвале. Дымная тьма, забившая улицы, разошлась, но обычная грозовая темнота осталась. И обычные молнии, бившие под сводом неба. Слишком высоко, чтобы опасаться. Слишком низко, чтобы не думать о них.

Полковнику Делабарта, командиру городской стражи, которому полчаса назад сообщили, что он изменник, еретик и предатель, дождь был на руку. Гроза и ливень — тем более. Струи хлестали по домам, по мостовым, по деревьям, и казалось, что смывают липкую пакость, которой пропитался город. Хотя бы отчасти. Хотя бы самую гадкую гадость.

О причинах думать не хотелось. Мальчик лежал там на мостовой, совсем счастливый… Дошел и сделал, и был доволен. Его, наверное, уже принесли домой. Это все еще накроет когда-нибудь. Когда станет можно. Приказы, грозовая туча, взгляд человека на среднем кресте — не благодарный, не молящий, даже не пустой — раздраженный, будто северянина оторвали за каким-то пустяком от важного и нужного дела… и обвалившееся на всех на них небо. А потом хлынул дождь, смывая чудо вместе со всем прочим. Хорошо. Можно не помнить.

Вода смоет и кровь. Только что Мартен дрался. Один против четверых — кому-то подвиг, а полковнику городской стражи, который прослужил городу тридцать лет, скорее, обыденность. Правда чаще приходилось сталкиваться с обнаглевшим ворьем, разбойниками, залетными наемниками, спятившими от жары солдатами… не со своими. Бывшими своими. И раньше никто не мешал ему вернуться в собственный дом. А город, дом, в котором Делабарта жили столько, сколько нынешнему Марселю и лет-то не было, еще со времен, когда он звался Массилией… раньше этот город чужим не был.

Раньше вообще много чего не было.

А теперь — осталось только уехать отсюда прочь. Не со зла, не куда ни попадя, а в столицу. Потому что изнутри ничего сделать нельзя. Было можно — он упустил момент. Теперь только извне. А идти к арелатцам нет смысла. Не потому, что тогда все будет зря, а потому, что они не удержат город. Когда эти армии прокатятся через него дважды… тут мало что останется. Ни людей, ни стен, ни рыжих крыш, ни теплых синеватых плит на мостовой… как сейчас.

В том, что на конюшнях городской стражи неприятных сюрпризов не будет, Мартен не сомневался. Там предателей нет, и епископских псов с ленточками нет; впрочем, теперь и епископа нет, так что его свора озвереет вдвойне и втройне. Но не там, куда направляется Мартен. Там соберут в дорогу и помогут выбраться из города, ставшего крысиной западней…

Если смогут. Потому что там — шум, грохот и крик. Добрались и сюда? Нет. Слишком много брани. И шум не тот. Лошади испугались, крышу ветром снесло, пожар начался — или все сразу. Но не драка.

Куда делась недавняя тьма — ясно. Сгустилась и буянит в тесном загоне. Конюшни стоят квадратом без одной стороны, утоптанный земляной двор отведен под загон — и по трое-четверо кони городской стражи, приученные не драться друг с другом, там прекрасно прогуливаются. Все, но не этот. Черная туча занимает, кажется, весь загон. Ржет, становится на дыбы, пытается лягать и кусать конюхов, бьет копытами в стену…

Почуял что-то. Или характер дурной. Или конюхи ошиблись. Но вовремя, ничего не скажешь. Куда хозяин, туда и конь.

— Да это сам дьявол… — бранится старший конюх, потом замечает Мартена, объясняет: — Не будет с ним сладу. Такие других хозяев не признают, он же выученный. Он расседлать себя позволил, когда понял, что иначе воды не дадут. Умный, зараза… его и возвращать-то бесполезно. Там только всех помнет… — кивок себе за спину. — Его ж еле изловили тогда, уж пристрелить хотели… два дня еще ничего так стоял, только шугал всех, а сейчас как взбесился, загородку проломил… Из-за грозы, видать.

Выученный. Здоровенная зверюга. Сильная. И выносливая. Конечно, кто как учит — не все признают только одного хозяина. Но де Рэ наверняка обучал под себя. В другое время пристроили бы жеребца. Слишком уж хорош. Сейчас он помеха. Значит, убьют.

— Вот так, — вслух говорит Мартен Делабарта. — Понял?

И ловит недоуменный взгляд конюха.

Когда длинногривая тьма разворачивается и целеустремленно идет на Мартена, конюх пытается тянуть его за руку, тащить за угол, встряхнуть, потом плюет и сам убирается в укрытие.

Рядом с фризским жеребцом Мартен Делабарта похож на ребенка. На ребенка рядом с обычным конем. А фриз похож на лошадь, твердо вознамерившуюся убить человека. Причем с особой изощренностью — подходит медленно, спокойно, без недавнего злого ржания.

Мартин грыз и без того обломанный ноготь и смотрел жеребцу за плечо.

Ничего интересного там не было. Стена. Знакомая. Но и в жеребце ничего интересного не было. Конь как конь. Только большой. И обучен хорошо. Так под одного всадника или все-таки нет? Фриз остановился в четверти шага от Мартена. Дохнул теплым. Нет. Не под одного.

— Седло принесите, — приказал Делабарта, гладя черную морду, фыркавшую ему в лицо — конь принюхивался к новому человеку.

Дождался, пока жеребца оседлают, пока принесут сумку с припасами, оглянулся, сплюнул через плечо, сел и поехал.

— Господин полковник Делабарта, — очень мягкий голос, как лучшее сливочное масло. И более не латынь и не толедский. Аурелианский. Да, Анна-Мария говорила, что господин посол Корво неплохо владеет нашим языком. Более чем неплохо… — Верно ли я понимаю, что первоначально по приказу епископа из Марселя были изгнаны вильгельмиане числом около тысячи, не нарушавшие присягу городу, но в том заподозренные?

Верно он понимает, верно. Это уже обсуждалось на совете еще до его женитьбы…

— Верно, — полковник не кланяется и не спрашивает, с кем имеет честь говорить, просто отвечает. — И не заподозренные. Никто их в магистрате и у нас не подозревал. Даже епископ.

— Далее епископ планировал казнь жителей города, опять же по ложному обвинению. Однако вместо этого в пределах города были… — пауза. Подбирает слово на неродном языке, — казнены захваченные вами арелатцы, числом двадцать пять. Посредством андреевских крестов. Далее вы, покидая Марсель, в сражении с некими людьми, предрекли городу участь епископа. Поправьте меня, если я ошибаюсь, господин полковник.

— Вы не ошибаетесь. Только я бы сказал «замучены до смерти». Казнь — это если по праву.

— Благодарю, — кивает Корво. — Я прошу прощения у присутствующих, но я настаиваю на том, чтобы господин полковник Делабарта точно и дословно воспроизвел все свои благопожелания в адрес города Марселя и жителей его.

— Точно и дословно? Я точно и дословно сказал… — в глазах марсельца нехороший огонек. — Если этот Богом проклятый и черту ненужный город, выбирая между своими людьми и дохлым поганым упырем, выбрал упыря — то пусть и проваливается к нему в преисподнюю. Весь. Прямо к Иуде — потому что иудино это дело. Под его осину до страшного суда. Живьем. Но это потом, а вы — уже сейчас. Первыми там будете.

Все, включая Его Величество и самого Пьера заполошно переводят глаза с Делабарта на Корво. Коннетаблю для этого приходится выворачивать голову через плечо, но дело того стоит. А ромейский молодой человек ведет совет, очень уверенно… но совершенно непонятно, куда.

— Очень жаль, господин полковник, — выговаривает после некоторой паузы Корво, и вот тут-то Клод все-таки кладет ладонь ему на руку, чуть выше края рукава, — что вы вообще говорили во время схватки, а тем более, что говорили нечто подобное.

— А что я им должен был сказать? — интересуется Делабарта. — Чтобы шли и впредь не грешили? Ну им каждое воскресенье говорили. А потом де Рэ повторил… по смыслу. Так не помогло.

— Господин полковник, вы никого не оставили в городе? Старших сыновей, других родственников? — Слова звучат очень мягко. Смысл… смысл потихоньку накатывает на Пьера, и ему делается холодно и скверно. Отчего-то ноет в левом плече.

— Всех я там оставил. Старших сыновей. Жену. Младшего, непохороненного.

— Именно поэтому я и сожалею о высказанном вами, — еще спокойнее и ласковее, хотя вроде бы уже некуда, отвечает Корво. — Я соболезную вашей утрате, господин Делабарта. Но я боюсь, что ваш праведный гнев и неправедные деяния епископа пойдут рука об руку.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать лишь то, что епископ подтолкнул общину к нарушению всех законов человеческих, а вы прокляли город во время кровопролития. Я не буду удивлен, если с городом Марселем в ближайшее время случится именно то, что вы ему пожелали. Дословно.

— Но этого не… — это не Делабарта, это толедец.

— Может. — Посол улыбается. Скверно так улыбается, но не злорадно. — Я говорю это со всей ответственностью, как бывший священнослужитель. Может и бывает. Только очень редко. В последний раз это произошло в Мюнстере… во время франконской внутренней войны. Судя по всему, тоже случайно.

— Нам… — взрывается Людовик, хлопает ладонью по столешнице. — Не объяснит ли нам господин герцог Беневентский, что он хочет сказать?! — На чем Его Величество не останавливается, хотя следовало бы. Ветерок перепугано шарахается в сторону: нет, охладить королевский гнев ему не по силам. — В этом городе, в этом про… — король осекается, — безумном городе глупейшим образом убили ценнейшего пленного. Убивают епископов… собираются пойти на сделку с врагом! Но то, что говорите вы, Ваша Светлость!..

— Я полагаю, Ваше Величество, что нам нужна помощь Трибунала. Потому что мои знания носят… академический характер. — Послу королевский крик всецело безразличен, он слышит только суть, и в этом удивительно похож на своего соседа слева. Пьер ловит себя на том, что одно и то же качество у Клода считает недостатком, а у Корво — достоинством. — Я могу только сказать, что над Марселем стечением обстоятельств и злой, хотя, судя по всему, нецеленаправленной волей епископа, был совершен колдовской обряд, известный как «порча земли». В нужной последовательности. Результат обычно страшен.

— Я считаю, — клекочет герцог Ангулемский, — что при дальнейшем обсуждении присутствие полковника Делабарта будет излишним. С вашего позволения, Ваше Величество, я распоряжусь предоставить ему покои во дворце для дальнейшего пребывания. Не исключено, что глава Священного Трибунала пожелает задать ему вопросы, и я хотел бы быть уверен, что господина полковника можно будет найти.

Клод сегодня в третий раз высказывается удивительно вовремя. Делабарта сейчас не то в обморок свалится, не то коронованную особу действием оскорбит, а Его Величество тоже настроен не лучшим образом, но после этих слов обязательно вспомнит, что его ненавистный кузен очень не любит марсельскую вольницу… и уже качающееся на губах решение изменит.

— Доинтриговались… — выплевывает Клод. — Вольный город Марсель.

Король щурится, дергает ртом, протягивает руку и звонит в колокольчик. Трижды. Является, как ему и положено, первый гофмаршал двора. Пьер де ла Валле не кивает младшему брату, хоть и давно не виделись. Сейчас не до того.

— Господина полковника Делабарта, — велит король, — разместить со всем нашим гостеприимством, охранять и удовлетворять все его желания, как если бы это были мы. В ближайшее время мы пожелаем вновь видеть господина полковника Делабарта на нашем совете.

Вот так. Полковник кланяется и выходит, едва не спотыкаясь, словно из него вынули пружину. А Его Величество был бы совсем счастлив, если бы кузен выразил хотя бы тень недовольства. Но тот только наклоняет голову — как будто его совет был принят.

Король кружит по кабинету, звонкий пол отзывается каждому шагу. Сейчас лето и ковров на полу нет — Его Величество не любит ковры. Терпит, как защиту от холода и сквозняков, но не любит. Может быть, потому что они глушат звук шагов. Своих — и чужих. Еще один подарок от двоюродного дядюшки. На долгую память.

— Насколько можно верить тому, что сказал этот… полковник городской стражи?

Пьер сидит у окна в кресле, закинув ногу на ногу. Качает головой. Кажется, он был единственным, кто за недавним обедом ел с аппетитом. Наверное, и в нынешнем положении способен изыскать что-нибудь выгодное или хотя бы утешительное. Хотя у него всегда были огорчения отдельно, а аппетит — отдельно.

— Думаю, Ваше Величество, что можно вполне. Депешу из города отправили тринадцатого, а о смерти епископа в ней — ни слова.

— А тому, что говорил молодой Корво?

— Думаю, тоже. Он сам предложил обратиться к Священному Трибуналу. Значит, уверен в своих выводах… и всерьез обеспокоен.

— Только Трибунала нам и не хватает!.. — Людовик тоже подходит к окну, но ветра нет и дышать нечем. Зато можно стукнуть по раме. — Впридачу к этим… с ручками!..

— Я должен вам признаться, Ваше Величество… меня об этом предупреждали. Во время свадебных торжеств сэр Николас Трогмортон намекнул мне, что вашего кузена очень радушно принимают в этом доме. И я, увы, тогда не придал его словам значения.

— Насколько радушно? — Очень хочется что-нибудь разбить. Но не стекло же и не перед визитом главы Священного Трибунала.

— Очень радушно. Я отнес это на счет… общей безукоризненности молодого Корво.

— Пьер… — тяжело вздыхает король. — Какая, к чертям зеленым, безукоризненность!.. Я бы… я бы понял, если бы некие двое друг на друга… наглядеться не могли. Чувствам и совет не помеха. Но это же Клод. Клод, а не его пустоголовый братец! И Корво… Ну какое тут? Это… это они нарочно!

Хорошо, что они одни, хорошо, что можно кричать, хорошо, что есть повод для крика, сторонний повод. Не имеющий прямого отношения к городу Марселю и произошедшей там чер… припадку скверного безумия.

— Ваше Величество? — Коннетабль несколько озадачен и это написано на лице.

— Это они издеваются. Оба. И с самого начала издевались! С апреля. Изображали тут… вражду. Клод под это с меня всю Каледонию получил. Целиком. Через год. — Король почти не верит сам себе.

Пьер мрачнеет. Мнет подбородок…

— Ваше Величество… мне так не кажется. По-моему, это не сразу. Что-то изменилось позже. Но тут я не могу поручиться за свои выводы. Ваш кузен — мы привыкли, что его видно насквозь. И забываем, что при всем при этом он умудрился сварить заговор под носом вашего дяди — и тот об этом так и не узнал, а мы только чудом и заметили.

— Ну что, что, что могло произойти? Да я сам, в общем, их свел! Я же хотел, чтобы мой кузен… унялся. Чтобы Корво его утихомирил с этой его Каледонией. Так же и вышло вроде… уже три недели тишь да гладь. Даже делом занимаемся, ну ты же видишь, все же при тебе происходит. Скоро уже выступим. А это вот, сегодняшнее — это что такое?!

— Как я понимаю, это оба одновременно подумали, что соседа нужно будет удержать… от излишне резких движений. И оба передумали. Тоже одновременно. А почему и как — я в ум не возьму.

Король думает, что коннетабль издевается. Король наклоняет голову, опирается на раму, смотрит внимательно в давным-давно знакомое, наизусть, до черточки, лицо де ла Валле.

— Пьер… вот ты меня сколько раз удерживал, а?

— Ваше Величество… нам приходилось соблюдать осторожность. А тут, кажется, никто и не прятался.

— А показывать-то всему совету зачем?

— Де Кантабриа не понял, что увидел. Он ничего не понял. Даже, что жив остался чудом. А кто еще там был?

— Плевать на толедца. Мы. Нам показали. Что случилось, что изменилось?

— Беда. В сравнении с которой не важно, кто что знает.

— Да что ему за дело до нашего города и нашей беды?!

— Не знаю. Но вот ваш кузен знает. Он ведь не ошибся.

— Что мне его, спрашивать, что ли?

Входят с докладом: глава Трибунала пожаловал и ожидает начала совета. Этот не из тех, кого заставишь ждать в приемной. Так что пора отвлечься от одних неприятных загадок — ну разумеется, был один Клод, были неприятности, потом добавился Корво, и они удвоились — и перейти к другим. Марсельским.

Главу Священного Трибунала города Орлеана король видел лишь однажды, на коронации, и тогда ему было не до разглядывания. Зато сейчас его можно разглядывать вдоволь. Черная ряса, белые капюшон и пелерина. Невысокий человек, очень ладный, очень спокойный… и неприятным образом уверенный в себе. Сидит в кресле, на которое любезно указал ему король, словно на троне. Гладкостью черт и черно-белым одеянием напоминает Его Величеству герцога Беневентского.

Король с нехорошим интересом загадывает, утроятся ли неприятности, или внешнее сходство все-таки не обещает сходства внутреннего.

Делабарта, там, наверху, уснул прямо в кресле — и его решили не будить. Его речь и все последующее дословно пересказывает Пьер. Внутреннего сходства нет, с каждой новой фразой доминиканец зеленеет на глазах. Сходства нет, а неприятности, кажется, есть.

Господа герцоги молчат, как две рыбы. Черная и пурпурная. Застыли и слушают, не поправляют — впрочем, и не нужно, Пьер все правильно излагает, — не добавляют. Де Кантабриа же вовсе ничего не понимает, но на доминиканца смотрит с едва скрытой жадностью. Нашел, наконец, опору и зацепку. Марсельцы с ромеями могут плести чушь, ошибаться, врать и вообще делать что угодно — но глава Трибунала-то не станет. Его можно и нужно слушать, ему можно доверять… счастливый человек дон Гарсия. Отыскал соломинку посреди бурного моря.

— От лица ордена и Церкви я хочу поблагодарить Ваше Величество за приглашение и за то, что вы любезно вняли совету Его Светлости герцога Беневентского. Весьма своевременно вняли, — выговаривает глава Трибунала.

Слова он произносит очень медленно, будто каждый звук требует усилия. Гладкое безвозрастное лицо еще недавно блестело, словно отполированное яблоко, а теперь похоже на яблоко старое, зимнее. Не сморщилось, но как-то одрябло.

— Ваше Преосвященство, я благодарю вас за то, что вы так быстро откликнулись на нашу просьбу. Но нельзя ли узнать — что произошло и на что мы можем рассчитывать?

— То, что произошло, уже было названо. Совокупность действий, совершенных разными сторонами без злого умысла, привела к тому, что ныне община города Марселя находится под угрозой. Что произойдет, я сказать не могу. Ваше Величество, такого на землях, опекаемых Церковью, не случалось уже пять сотен лет. Обычно такие вещи мы пресекаем еще на первой стадии, если не на стадии намерения. Я не знаю, как все это прошло мимо наших братьев в Марселе… наверное, сказалось отсутствие собственно малефика. Несчастный Симон, — король еще мгновение не мог понять, кто это, потом вспомнил, что это — имя марсельского епископа, — в ослеплении считал, что радеет Божьему делу, а достойный полковник городской стражи, как я понимаю, просто дал волю справедливому гневу… не вовремя.

Его Светлость герцог Беневентский прав — последний известный нам случай был в Мюнстере. Но мы не имели и не имеем оттуда достоверных известий — в городе не было ни наших братьев, ни наших единоверцев. Мы только знаем, что там стало невозможно жить. Люди убивали и страшно мучили друг друга из-за пустяков. Иных пожирали стены домов и мостовые. Начался мор. А потом город взяли и произошла неслыханная резня.

Король Людовик некоторое время хочет, чтобы его пожрало кресло, стоящее во главе стола. Или пол, на котором оно стоит. Или перекрытия, или камень, или земля под фундаментом. Что-нибудь. Открыло пасть, цапнуло, закрыло и чавкнуло, облизываясь. И чтобы дальнейшее было заботой кого угодно. Герцога Беневентского, Священного Трибунала, полковника Делабарта, святого Эньяна…

Самое огорчительное, что у него нет поводов не верить главе Трибунала. Нет повода придраться к его объяснению, назвать все это выдумкой или плодом излишней мнительности. Что было в Мюнстере — никто не знает, но сказки про проклятый город до сих пор рассказывают. И мостовые, пожирающие людей, это еще так… для самых маленьких. Остальным пугают непослушных детей особо скверные няньки.

— Как с этим бороться? — спрашивает Его Величество.

— Как можно скорее сместить и предать суду всех, кто ответственен за предательство и мучительство, — говорит доминиканец. — Взять город под свою руку — и даровать ему хартию заново. Это может помочь. Мы немедля отправим туда людей из миссий… не затронутых происшедшим. — Как, удивляется король? Арелатцы пропустят доминиканскую миссию? Да уж, пошутил Его Преосвященство! — И сообщим генералу ордена и Его Святейшеству. Но, Ваше Величество… правда заключается в том, что нужного опыта, увы, нет ни у кого.

— Мы вас не понимаем, — смотрит на доминиканца король Аурелии.

— Ваше Величество, деревенскую общину, если уж случилась такая беда, можно просто переселить, а еще лучше расселить по разным местам. В сочетании с искренним раскаянием это помогает. Но Марсель — большой портовый город.

— В осаде, — напоминает де ла Валле.

Очень так вежливо напоминает, а стоило бы напомнить главе Трибунала, что его братьев из марсельской провинции вырезали во время боев под Марселем, еще в конце зимы. Черно-белые «ласточки» свили себе гнездо не в пределах города, а чуть поодаль, в замке — и тут пришел де Рубо, и остались от замка-гнезда только дымящиеся руины. Удивительные все-таки люди состоят в Ordo fratrum praedicatorum. Приор орлеанской провинции знать не знает, что творится в марсельской… и искренне так удивляется, как его тамошние братья проворонили происходящее. Да вот так вот, запросто — плохо их было слышно с того света…

Зато очень интересно, почему магистрат Марселя и особо — «несчастный Симон» не позаботились защитить орден.

— Да, господин коннетабль. В осаде. Я понимаю, что это смешной совет, но мне кажется, что чем скорее вы окажете помощь городу, тем лучше.

— Неразумно было бы, — изрекает де Кантабриа, — пренебречь и словом Церкви Христовой.

Конечно, этот случая не упустит. Ведь слово Церкви совпадает с его собственным мнением.

— Ваше Величество, — слегка склоняет голову доминиканец. Толедского гранда он словно и не услышал. — Я вижу, что здесь присутствует господин герцог Ангулемский, маршал Аурелии. Орден далек от военных дел, и мы помним, что кесарю кесарево, однако ж, не так давно господин герцог принял верное решение и оградил нас всех от несчастья, подобного марсельскому…

Что? Принял верное решение и оградил нас… Как? Когда?

На лице кузена — как всегда — брезгливое раздражение. Де Кантабриа недоумевает, насколько может. А вот Пьер… ну конечно же. Фурк. «Господь свидетель…». Вот что это было. Вот почему Клод тогда сказал «нет» и хлопнул дверью, а не ответил «да» и не отправился запускать свой почти готовый мятеж. Он просто знал, что на такое нельзя соглашаться даже для вида.

И сегодня до обеда он тоже понял, что происходит, к чему дело идет. Ну и Корво, разумеется — папский сын, сразу разобрался, о чем идет речь и чем это грозит. Вот они к чему друг друга пытались поймать. А тут еще толедец… правильно, не шуметь же при нем. Хотя лучше бы Корво помолчал и высказался приватно, без де Кантабриа и Делабарта. Видимо, тут его Клод и хотел остановить… но куда там.

Король мучительно вспоминает все, что говорил на утреннем совете. Кажется, ничего лишнего. Кажется, ничего не одобрил и не осудил. Может быть, все еще как-то сложится… без мюнстерских ужасов. Или хотя бы ограничится Марселем.

— Мы благодарны ордену святого Доминика и Вашему Преосвященству за помощь и добрый совет.

2.

— Самое время для лунатиков, — говорит Кит.

— Луны не видно, — сосед идет тихо, дышит ровно, крыши ему не в новинку.

— Это только полные новички ходят во сне при лунном свете, — тихо поясняет Кит. — Настоящий лунатик пребывает в поисках луны, а потому гуляет по карнизам именно когда луны нет. Потому что какой же смысл ее искать, если она есть? Хотя я не думаю, что это объяснение убедит городскую стражу.

Сосед кивает. В дневной своей жизни он — охранник. Дом, где он служит уже двенадцатый год, занимается шелком и пряностями. И платит ему вовсе не за то, чтобы он препирался с друзьями или коллегами хозяев. Особенно, если эти друзья и коллеги несколько лучше его ходят по крышам. Городскую стражу, впрочем, можно убедить почти в чем угодно, это вопрос суммы. А вот хозяев дома убедить получится вряд ли. Впрочем, это и не потребуется — те, кто сейчас занимает места у всех четырех входов и выходов, тоже неплохо знают свое дело.

Городская стража может вмешаться… а может и сделать вид, что ничего не замечает. Совершенно ничего. Если сообразит, на что нацелились бродящие по крышам лунатики. «Соколенок» хорошо платит — столько же, сколько целый ряд веселых домов на этой улице. Но вовсе не за то, что стража побежит предупреждать, выручать и помогать. Только за то, что стража как бы и не видит некое заведение — не замечает приходящих и уходящих, не смотрит, что привозят и увозят. А за любовь и дружбу страже тем более не платят.

Улица пуста и безвидна: праздник. Мало где так ревностно соблюдают церковные праздники, как в веселых домах. И мало кто так часто ходит к мессе и на исповедь, как обитательницы веселых домов. Сейчас все здешние девки спят, чтобы спозаранку пойти по церквям. Так что в нынешнюю ночь любителям сладкого и острого придется обойтись другими развлечениями.

Дома темны, сторожа расслабились, ни случайного пешего, ни случайного всадника, а луны нет, поэтому самое подходящее время для прогулок.

Мэтр Эсташ, надо сказать, сначала был очень зол. Он как выслушал Кита, так и решил, что это и есть тот оборот событий, которого он боялся. Начнут, мол, использовать вовсю, и погубят. В черную магию он не поверил. Пришлось сводить, объяснить и показать. Тут мэтр Эсташ пришел в состояние самое что ни есть кровожадное — и он сам, и его коллеги не раз пользовались услугами заведения, не по основной линии, конечно. Мысль о том, сколько всего может стать известным Трибуналу, подействовала на почтенного негоцианта почти так же, как на Трогмортона. Очнувшись он, мэтр Эсташ, естественно, а не сэр Николас, сказал, что закон Божий стоит выше законов человеческих, и долг почтенных жителей города — пресекать безобразие и разврат. Днем, ночью и в промежутках. Как пожелает доктор Мерлин. Фамилию «Мерлин» мэтр Эсташ выговаривал на местный образец — «МерлЕн», но Кит к такому давно привык.

И благословил его мэтр на восстановление в городе порядка и пресечение разврата. Людей нашел, сам им все объяснил, велел слушаться. Хорошие люди, дельные и опытные. Охраняют дома, склады и караваны. По-настоящему охраняют, а не как те снулые рыбы, что вяло плавают сейчас внизу, делая вид, что караулят веселые дома.

Было у этих ребят еще одно достоинство. Если что-то пойдет не так — шум, конечно, поднимется до шпиля орлеанской ратуши. Но шум этот будет простым и понятным. Местные церковные братства не раз просили все мыслимые власти прикрыть «Соколенка» — но понимания не встретили. А дети там мерли. И не только, как оказалось, от магии. Так что в одном из складов мэтра Эсташа на том берегу речки лежал, увязанным в тюк, человек, который раз в год-полтора платил заведению кругленькую сумму за развлечения, после которых тело нужно было хоронить очень тихо. Живой лежал. Пока. Если в нем не будет нужды, то через пару дней тюк просто уронят в реку.

И даже если всплывет, что в уничтожении безобразного места принимал участие некий студент родом из Альбы, то вреда не будет. Работает юрист на негоцианта Готье? Работает. Дерется неплохо? Неплохо, всему университету известно. Вот и попросил мэтр приглядеть, чтобы закон и порядок были соблюдены. Ну хотя бы порядок. Поскольку действие, конечно, противозаконное… но какое приятное!

Никки эти объяснения почти устроили. Почти — потому что сама идея ему понравилась, и эпилог показался вполне достойным всей пьесы «Соколенок», и, разумеется, кто-то должен пройтись по кабинетам хозяев, собирая переписку… и делать это больше некому, но пока Кит не явится пред ясны очи Трогмортона невредимым или хотя бы не слишком поцарапанным, Никки операцию не одобрит.

И наверняка счастлив тем, что он не имеет права ни приказывать «студенту Мерлину», ни запрещать ему. Его дело принять к сведению, предоставить ресурсы, если они нужны и если он согласен их дать — и доложить о последствиях. Еще он может дать совет. Который коллега из параллельной службы обязан рассмотреть, но которому он не обязан следовать. Одно из немногих достоинств общего устройства: если кто-то горит, пусть хоть со всеми потрохами, остальные — в стороне. И даже не отвечают перед начальством.

Советов Трогмортон на сей раз не давал. Выслушал, задумался, мысленно облизнулся на тамошние бумаги, напомнил, что лучше быть поосторожнее, ибо размен выйдет неравноценный, но каркать не стал — обошелся полунамеком. А сидеть будет до утра, пока не увидит Кита целым и с добычей, и непременно скажет, что ждал добычу, а не охотника. Так не терпелось, что и не спалось.

Хороший человек, и работать с ним удобно, потому что в чужую игру не полезет, соперничать не станет, а если придет сверху какой-нибудь неприятный приказ, то, может быть, предупредит. Последнее, конечно, лишнее — но это, в общем, его дело. По меркам их служб — можно сказать, друг.

A это, кстати, по нынешним обстоятельствам, немножко для него опасно. С этим придется что-то делать. Но не сейчас.

Сейчас… скрипнула дверь, где-то по соседней улице процокал поздний проезжий, чирикнул какое-то птичье ругательство разбуженный воробей… все на месте. Пора.

Окно на крыше — мутное, пузырчатое. Не потому что денег жалко, а потому что дождь, град и прочие стихии к хорошему стеклу беспощадны. А это переживет. А не переживет — не жалко. Резать его смысла нет. Спутник Кита наклоняется, выдыхает — и просто вдавливает его внутрь, вместе с рамой и задвижкой. Шум услышат, да. Не те, кто сейчас в подвале, но те, кто наверху. И пойдут проверять. Не торопясь — похолодало, гроза идет, ветер, черепицу сорвало… наверное.

Наверху их не должно быть слишком много. Следили сегодня с середины дня — получалась ровно дюжина. Пятеро своих, из заведения, семеро — при дорогих гостях; хозяева и гости в подвале, и им, если Кит все рассчитал правильно, сейчас не до того, что происходит снаружи. Да и стены с дверями у подвала очень крепкие, а наружу даже маленького окошка не ведет. Это очень удобно… и для их дел, и для дел разгневанных горожан под предводительством пронырливого студента.

Который уже нырнул — и уже внутри. Чердак, потолки низкие. Себе — самое вкусное. Первую стычку. Остальное сделают те, кто войдет снизу, а ему уж придется заниматься бумагами. Хорошо бы провернуть все потише. Тогда останется время спокойно распотрошить тех, в подвале.

Шум может начаться и в соседнем доме, принадлежащем тому же заведению. Там, конечно, сейчас все должны спать, а особых любителей подраться за хозяев — поильцев и кормильцев… и убивцев, зло ухмыляется Кит, — не найдется, наверное. С другой стороны, можно и не выходя из здания устроить такой переполох, что вся улица на уши встанет. Одна визжащая в окно стряпуха — уже шум, а две? А обслуги в «Соколенке» десятка полтора, это не считая собственно детей: и поломойки, и кухонные, и прачка… как в любом веселом доме, чуть ли не больше, чем тех, кто развлекает клиентов. Если все это завопит разом, иерихонские трубы лопнут от зависти. А что ж им не вопить, если заведение, где они служат, можно сказать, длань кормящую, какие-то негодяи укусить норовят?..

Но пока там ни гу-гу. И, может быть, обойдется.

Дверь в коридор. Открывается бесшумно, за петлями здесь следят. А вот и охрана. Не торопились. Кит делает шаг вперед и в сторону. Самый первый, самый замечательный момент. Когда противник еще считает, что жив. Еще уверен в себе. Еще думает, что силен, многочислен и справится с любой опасностью. И не знает, что сейчас с ним сойдутся на длину ножа. А потом его не станет.

Двое на двоих — это не дело, это разминка, с которой начинается хорошая настоящая драка.

Один хоть как-то похож на соперника, и его Кит берет себе — не местный, пришел вместе с одним господином, приехавшим аж из Лютеции. Достаточно серьезный человек… был. Он еще не знает, что он уже — был, а не есть. Двигается — легко, хорошо, изящно даже. Делает несколько выпадов, в руке широкий нож, отличное оружие для тесных коридоров, вторая обмотана плащом. Не совершает глупых ошибок… совершает умные. Принимает Кита за профессионального грабителя, как раз такого, который и пролезет в чердачное окошко. Те не любят драк, сражаются, только будучи загнаны в угол, предпочитают отступить и вовремя сбежать… вот высокий человек в темном почти военном платье и нападает, резко и решительно. И просчитывается, потому что Кит движется не от удара, как делал бы грабитель-самоучка. На удар, уклоняется, обходит, оказывается рядом, почти в обнимку. Мешает только рукоять ножа, глубоко ушедшего под грудину… а другим ножом можно ударить в спину второго, местного. Напарник, конечно, обидится — но ничего не скажет. Не за то ему платят. Он на службе. Кит, в общем, тоже. Но… но будем считать, что это — доплата сверху. Тем более, что страшно вспомнить, сколько лет назад, когда Киту предложили выбрать профессию, ему обещали в том числе и это… конечно, сильно приврали.

Оба тела еще нужно опустить на пол. Тихо. Чердачных комнат три. Две пусты, через третью они зашли. Лестница. На ней человек, один. Сейчас поднимется. Кит слегка двигает подбородком в сторону напарника. Тот кивает. Одного можно не убивать. Одного можно взять. И положить — вдруг потребуется живой человек, никогда же не знаешь.

Что есть — то и берем, хотя этот не кажется слишком разумным: дельный охранник не бросился бы в атаку, увидев, что на полу лежит чье-то тело. Одно, поскольку второе успели убрать в комнату. Не прыгнул бы вперед толковый человек, не поглядев по сторонам от двери, не позволил бы орлеанцу оказаться у себя за спиной — и уж тем более сумел бы уйти от удара по шее. Впрочем, ушел бы недалеко — налетел бы на удар Кита, похитрее. Но что вышло — то вышло, дареному противнику в зубы будем смотреть потом, если понадобится; а пока он временно покинул сцену, можно хорошо связать ему руки и ноги, а заодно и заткнуть рот. Так, чтобы попытка освободить ноги обеспечивала неприятные ощущения в руках, а желание пошевелить руками — множество острых ощущений во рту. Пара лишних минут, но торопиться некуда, а результат того стоит. Это не местный вышибала, это личный телохранитель еще одного заезжего господина. Неплохая добыча.

Внизу треск. Что-то у них там происходит. Двери внизу не выбивали, открыли. Не такие уж хитрые там замки. Так что если хрустит, значит драка. Кит встает на кровать и распахивает окно — в соседнем доме по-прежнему темно и тихо. А вот у входа в «Соколенок» стоит человек, которого раньше там не было. Свой человек.

— Пошли, — говорит Кит.

Нужно ведь не просто заведение разнести — а еще при этом не оцарапаться.

Шум, стук… скрежет зубовный, наверное, тоже: редко кто орет в голос, даже получив серьезную рану, не те люди, иначе приучены, — не пойми что пока внизу, и это даже хорошо, потому что от всех, кто в здании осталось не больше половины, никак иначе, а люди Кита… кажется, счет совсем иной. Наверху сработали хорошо, внизу, думается, не хуже.

Сейчас всех уложим — и займемся обыском. Здесь — и у соседей. Тут все примерно известно, а вот у соседей может выйти и задержка, и гвалт. Так что этих — последними. Потому что потом их все равно придется на улицу выставить — для верности. Вдруг огонь перекинется?

— Шарло! — это его имя на сегодняшнюю ночь… — Они к левому входу!

Ну вот, только порадовался…

Слышно, что чужие, слышно, что много. От семи до десятка, и если приходится прислушиваться, настораживаться, чувствуя по-кошачьи, и усами, и хвостом — не бездельники. И не такие балбесы, как половина здешних. Кто, откуда, зачем?.. С черного хода, не того, что ведет ко второму дому… и там-то как раз не шумели.

Придется смотреть. Придется выяснять по ходу дела — очень хорошо, нарочно не придумаешь, потому что набранный разбег нужно куда-то деть…

Очень хорошо, да. Как говорит Никки «Пошел на льва с копьем, а их там прайд»… что интересно, выражение лица у него при этом мечтательное. Дельные люди строили эти лестницы — захочешь, не слетишь. На втором этаже все в порядке. Бой идет на первом. Не драка. Бой.

— За мной! — Это и напарнику, и двоим своим, тоже бросившимся на шум.

А сколько в том прайде — сейчас выясним.

Больше пяти, точнее пока не видно, потому что дверь, ведущая из большого зала к черному ходу, не так уж и широка, двоим пройти, а за дверью — темнота.

Впереди — как раз двое, оба высокие, одеты во что-то неприметное, на лицах — маски…

Вылетают из дверного проема, оба с ножами, на клинках — темное. Неожиданно. Даже если все местные, кроме троих, уцелели… что почти невероятно… то где они? Всех ведь приметил, пересчитал и запомнил.

Подмога? Или хозяева слежку заметили и встречную засаду устроили? Тогда их маловато будет, но поглядим. Ворон они явно не ловят. Или просто кто-то важный на подземную встречу опоздал? Сомнительно — ночь Солнцестояния, такое время — и опаздывать, но мало ли.

Кит сдвигается влево, чтобы не мешать напарнику. Вот тут можно не жадничать — на всех хватит.

Но первые двое — мои. Уж больно аппетитная парочка. Уверенно двигаются, и слаженно, и умело… вот только тот, что ближе… Нет, погорячился. Это не обед, это закуска. Наверное, он хороший мечник — а сейчас ему это вредит. Потому что в тесной комнате, среди столов и стульев, и не развернешься, как привычно, и оружие не то, и навык… осторожничает, словно его дагой можно ненароком зацепить или косяк, или настенный светильник.

И расстояние держит чуть большее, чем следует. Хотя азартен невероятно. Возможно, тот самый важный господин, что опаздывает, собственной персоной. Одет как горожанин, а вот драться его учили как дворянина. И совсем не учили драться как в подворотне.

Но — все же хорош. Оба хороши, а крайний левый, напарник его — даже получше будет. Пирожное. О двух головах.

А сейчас будет сие пирожное нарезано и съедено.

А потом я его куда-нибудь впишу. Потому что — красиво.

Левый, плечистый и куда лучше ладящий со своим кинжалом — толедский стиль, почти танец, красота какая, одно удовольствие с таким сплясать, — бросается прикрывать приятеля…

- ђBasta!

…и уходит вниз, едва меня не задев. Молодец…

Я знаю этот голос, да и пару эту, слаженную и сработанную, должен был раньше узнать! Вот же черт, чуть не уложил его тут.

Представляю, что бы мне сказал Никки. И как бы на меня обиделся господин Хейлз… Это что же, выходит, мы по церковным праздникам чертовщиной балуемся, господин Папин сын? Неудивительно, в общем. Но неприятно. Или…

— Все назад! — говорит Кит. Громко.

И убирает нож.

Когда эта жизнь закончится, думал капитан де Корелла, я наймусь к какому-нибудь злому волшебнику пастухом драконов — и это будет тихая, спокойная, размеренная работа. Никаких происшествий.

Сказать, что «все пошло наперекосяк», означало бы незаслуженно польстить пресловутому всему. Всего-то там наперекосяк, то есть криво. Нет, нынешнее недоразумение должно было называться иначе. Например, «переполох в аду по случаю отсрочки дня Страшного Суда».

И для виновника тоже должно было найтись какое-нибудь подходящее наименование — никак не «Ваша Светлость», и не «мой герцог» — а что-нибудь вроде «наше полоумное наказание».

Хотя на самом деле все это называлось просто-напросто «пожар в борделе». Во всяком случае, планировалось именно это. Мигель полжизни мечтал спокойно, со вкусом посмотреть на то, как воплощается в жизнь его любимое выражение. Причем не в ходе какого-нибудь штурма, а, так сказать, в чистом виде. Но поскольку подвернувшийся им бордель был… не борделем, а полным бардаком, то даже с пожаром возникали сложности.

Сунули нос, осторожно расспросили прислугу — разные люди по мелочи о разном — вычертили план. Составили расписание. Выбрали день. Вернее ночь. Хорошую такую ночь, с 23 на 24. В первый день — солнцестояние летнее, на второй — Рождество Иоанна Крестителя. Праздник не из самых главных, но большой и народом любимый — что в Толедо, что здесь. Значит, веселые дома закрыты все, а вот чернокнижники, наоборот, такой момент не упустят. Все хорошо. Пришли — и на тебе. У всех входов караулы. А наблюдатель, что на подводе с бочками дремал, говорит — недавнее. Четверти часа не прошло.

Явилась очень ловко действующая компания, все выходы перекрыла, внутрь прошла — не увидели, как, но услышали. И, судя по беготне внутри, по топоту, по отрывистым командам, не в обряде решила поучаствовать — а если и решила, то вопреки воле хозяев. А скорее уж, просто принялась наводить на чернокнижников страх и ужас.

Возмутительно. Две недели трудов — слежки, визитов, расспросов, подготовки — насмарку. Кто-то успел раньше. Даже понятно, почему сегодня, а не накануне или днем позже. Вчера поганое заведение было открыто, кто ж туда полезет, туда же и обычные люди ходят, по делам или поесть… да и завтра должно было открыться уже к обеду. А сегодняшняя ночь — праздничная, бордель закрыт, хозяева делом заняты. А чтоб два праздника вот так сошлись, чтоб в одну ночь и нечистую силу почтить, и христианских святых обидеть — во все лето больше не будет.

Это герцог вычислил — и не промахнулся. Только вот не догадался — и никто не догадался, — что у нас будут соперники.

Сколько тут «Соколенок» этот клятый стоял? Лет пятнадцать? А понадобился еще кому-то в ту же ночь, что и нам. Редкостное свинство.

Что сделает в этой ситуации обычный, не сошедший с ума человек, которому нужно всего лишь, чтобы у черта в Орлеане хозяйство стало поменьше?

Скажет «жизнь прекрасна» и пойдет себе спать в сухое и теплое место. Оставив кого-то невезучего проследить за нежданными единомышленниками. Что новый помощник Мигеля и предложил… со всем свойственным ему энергичным лаконизмом. Но у нас же распоряжается не обычный человек, у нас распоряжается Его Светлость. А Его Светлость никакой благодарности к неизвестным не испытывает, а считает, что ему пирога не додали.

Причем пирога с мясом.

И уговаривать его попоститься в честь праздника бесполезно.

Что, учитывая марсельские новости, да еще и в подробностях, даже понятно… но в нынешних обстоятельствах — нелепый, ненужный и бессмысленный риск.

И тут, на общую беду, что-то у визитеров не заладилось — и человек, стороживший черный ход, развернулся и нырнул обратно в дом. Оставив дверь открытой. О чем наблюдатель с той стороны скрупулезно доложил. Промолчать не мог, болван.

После чего Чезаре можно было не пытаться остановить и впятером. Тот случай, когда убить можно — остановить или убедить нельзя. «За мной!» — и вперед, не оглядываясь даже. Пока дверь не закрыли. Есть, конечно, способ — метнуть нож, чтоб рукоять пришлась чуть повыше воротника. Но не простит же. Этого — не простит.

Марселец поглядел на де Кореллу, словно спрашивая «Он у вас всегда такой или только по праздникам?», хмыкнул и отправился следом — а там уже и Мигель, занимая привычное и родное место по левую руку от герцога, рвущегося к пирогу.

А пирог, как оказалось, тоже был полон сил и ломился навстречу всей своей начинкой. Хорошо, что «Соколенок» все-таки веселый дом — и за дверью черного хода не коридор, а небольшая полукомната, где обычно сгружают все привезенное — и припасы, и дрова… в коридоре их бы снесли, а здесь места хватило. Места и доли мгновения, чтобы понять и встретить.

Охранявшего черный ход успокоили здешние, впрочем, не то чтобы совсем даром — сам лег, но и одного с собой забрал, другого хорошо порезал. Целого взял на нож Мартен, раненого — Мигель… и тут оба одновременно покосились друг на друга. Ошибка вышла. Нужно было оставить поживу для герцога: Чезаре кривит губы, очень недоволен, но ничего пока не говорит. В комнатушке темно, но очень хорошо известно, какое там сейчас под полумаской выражение глаз. Живой укор. Обидели господина герцога, убить кого-то не дали. Злые люди Мигель и Мартен.

И лучше бы злые люди не торопились… Следующий выбежал как-то боком, перекошенный весь, как бешеная собака — и прямо на герцога. Видел же где-то, кто так двигается, видел — но за ним же еще… нет, это уже люди как люди.

В тесной комнатушке противника не выберешь. Тут бы дать войти тем, кто сзади… а для этого нужно оттеснить тех, кто спереди. Поэтому — бери, что судьба послала, и не жалуйся.

Капитан и не жаловался. Один из здешних охранников, по наблюдениям — старший над остальными. Хорошая добыча — потом, после этой драки, пригодится. Расспросить, что происходит, кто вломился, что внизу, что наверху… Но это потом. Сейчас — добычу нужно взять целой, или хотя бы способной отвечать на вопросы.

Коренастый орлеанец дерется как вор. Низкая стойка, подвижные бедра и плечи, ни на миг не останавливающийся нож. Этот к себе не подпустит, не подставится — но плащу отточенное лезвие не помеха. Подумаешь, пара прорех. Плащ плохонький, чужой… но по краю бахрома, а в ней свинцовые шарики.

Одним взмахом можно и по глазам бахромой ударить, и полотнищем руку отвести, а там уж… всего-то схватить поверх плаща, развернуть спиной, ударить рукоятью в висок. Опустить на пол.

У марсельца сбоку все хорошо — видно — его противник еще не лежит, но сейчас ляжет. Сзади… ох. Все наперекосяк — это не то слово. Что произошло — понятно, когда этот дерганый вылетел вперед, Его Светлость развернулся на левой, пропустил его мимо — и ударил в шею. Это видно… шея там сбоку едва не развалена. А само оно на ногах. И дерется.

Хорошо дерется. Знает себя, знает, что может себе позволить, какие удары просто пропускать — и знает людей. Что они себе позволить не могут. Очень быстрое нечто, очень сильное — и совершенно не чувствует боли. Одержимый. Человек, который отдал себя бесу. Да, с такими делами их Трибунал прикрыл бы не в этот раз, так в следующий. Но не вовремя как…

И влезать нельзя. Убьет. Не этот, перекошенный, а Чезаре.

Он доволен. Сначала удивился, наверное, а теперь доволен. Оружие не очень привычное, места мало, противник серьезный, опасность настоящая. Да тому, кто вздумает его от этого оторвать, он сам голову оторвет. Потеря крови чучелу передвижному не помеха? Ну посмотрим, как он будет бегать без сухожилий. Или драться без кисти руки.

Мигель вдоль по стенке продвигается к двери, глазами следит за дракой, а сам прислушивается. Нет, кажется, внутри — в обеденной зале — пусто. Пока нет никого… если кто-то за дверью затаился, так напрасно. А если нет — мы туда пройдем, а дальше уже рассыплемся по дому, выясняя, где наши соперники, и сколько из здешней охраны они оставили в живых. И как теперь делить это яблоко раздора.

Это, конечно, если все закончится хорошо. Марселец, недавно раздобытый герцогом прямо в королевском дворце, тоже растекся по стенке, чтобы не мешать. Нетерпеливо играет кинжалом, в другой руке — подобранное тут же полено. Полезная вещь.

Места мало, слишком мало. Это чучелу удобно, ему, кажется, в любой позе удобно, а Чезаре я в комнатах драться почти что и не учил… дурак. Теперь все налицо, все видно. Когда бы не скорость ученика, не его полная неспособность разозлиться, потерять голову, испугаться — неизвестно еще, каков бы был исход.

С сухожилием — вывел на удар, уклонился, прошел понизу — помогло. Не так хорошо, как с человеком, но чучело стало дергаться и спотыкаться. Второй раз уже не получилось — запомнило. А в третий попытки достать дагой не было — был толчок ногой. Сильный. Очень. И зацеп. И будь ты четыре раза нечисть или одержимец — попробуй устоять, когда равновесие потеряно, а обе ноги не слушаются. Чучело пытается вскочить, еще даже не успев упасть… и опаздывает. Дага входит в глаз. Проворачивается. Все. Тут больше беспокоиться не о чем. Тут уж ни черт, ни бес, не встанут, голова развалится.

— А это что такое было? — спрашивает Мартен.

— Потом объясню, — Чезаре вытаскивает дагу, с усилием, кивает на дверь. — Пошли.

Дверь широкая, двое спокойно пройдут. Мигель занимает свое место слева — нет уж, господин герцог, больше вы вперед в одиночку не полезете, — пинает ее ногой.

А там — те, кто пришел раньше. Набежали. Полны недобрых намерений. Видимо, хотят слопать свой пирог без посторонних… жадины.

Или приняли нас за покровителей заведения. Тоже может быть. И может плохо кончиться. Двое нам наперерез. Тот, что с моей стороны, на пол-ладони выше меня — и потяжелее… а двигается тихо и быстро. Хорош. А тот, что достался Его Светлости… просто расплывается в воздухе — черт… ну что ж это — ну не в этот раз!

Мелкая, невероятно быстрая тварь с двумя ножами. Не давешнее чучело, что-то другое. Но чем бы оно ни было — не пройдет, не должно. Остается только подставиться, позволяя этим герцогу выгадать мгновение для удара — а иначе никак, слишком уж быстрый противник, темное пятно в глазах… но, кажется, идя на размен, можно ударить, снизу.

— Стой! — командует Чезаре, громко, и руку приходится уводить уже в последний момент, а мелкий отскакивает на шаг, на другой.

— Все назад! — кричит это невесть что, и отводит нож. Не для удара.

И все действительно останавливаются. Мелкая тварь на самом деле вовсе не тварь, а прилично одетый молодой человек, судя по выговору — уроженец столицы, и тут — главный. На той стороне.

— Вечно, — говорит он, — город в чужих угодьях охотится.

Капитан замирает от удивления. Не «город», Город, разумеется. Этот неведомый удачливый соперник узнал Его Светлость. Кто это может быть?..

Чезаре слегка усмехается, качает головой.

— Вы откармливали… сего тучного тельца… к празднику? — Голос недобрый и неровный.

— В той же мере, что и вы. Но мы пришли сюда раньше вас. — Орлеанец оказался намного быстрее… и бой ему стоил куда меньше. Плохо, очень плохо.

— Огня хватит на всех.

— Всесожжение — последняя часть пира.

— Три бочки масла, — встревает Мартен.

— Чего вы хотите? — вдруг успокаивается орлеанец. Кажется… кажется он старше, чем можно подумать.

— Сжечь это все вместе с хозяевами, — опять Делабарта. Оба чем-то похожи, и ростом, и подвижностью. Герцог молча кивает.

Мигель тем временем оглядывает своих — да и недавних противников заодно, и изумленно думает, что лучшего доказательства богоугодности их замысла не сыскать. Все на ногах. Все. И наши, и чужие. Раненые есть — и у нас, и у них. У двоих из людей Лорки кровь — у одного на рукаве, у другого на лице, но видно, что раны несерьезные. С той стороны по мелочи порезаны… тоже двое. Слов же нет… чудо, не иначе!..

А ведь и досюда дошли — как нож сквозь масло, даже Чезаре без царапины, это после одержимого-то; мне ж рассказывали, что таких впятером не убьешь, пока на фарш не порубишь. Врали — или везет нам по-настоящему?..

— Приемлемо вполне. Но здешние бумаги заберу я. Хозяев я бы тоже взял, но с тем шумом, который вы произвели, выковырять их из подвала мы вряд ли успеем.

— Бумаги нам не нужны. Что же до хозяев… Если они до сих пор не вышли, значит, не рискуют прерывать обряд, — уже спокойно говорит Чезаре. Перевел дыхание.

— Ну что ж… тогда мы их и не достанем, так или иначе. Иначе — веселее, но так тоже хорошо, — маленький орлеанец повернул голову к своим. — Будите соседей, гоните их на улицу.

— Что у вас есть горючего? — Делабарта о своем. Вчера целый день придумывал, как именно поджечь заведение так, чтобы и никто из подвала не ушел, и вспыхнуло сразу с четырех сторон… и чтобы господа чернокнижники не сразу поджарились и не сразу в дыму задохнулись. Мигель бы не стал ему мешать — план хорош, а марселец упрям.

— Масло есть, — смеется гостеприимный хозяин. — Много.

— Я с вами. — Делабарта даже не спрашивает, утверждает.

— Пойдемте-ка проверим, нет ли все-таки у подвала черного хода, — говорит де Корелла герцогу. Их оппонент знает, кто у ромеев главный, но его спутникам это показывать не стоит. Потом капитан добавляет, помня с кем имеет дело: — К… всесожжению мы вернемся.

— Хорошо, — кивает человек с двумя ножами, — Будьте как дома.

Чтобы проверить, не ведет ли из подвала ход куда подальше от заведения, нужно сначала спуститься к подвалу. Тут все в порядке: мощная дверь заперта изнутри — это хозяева постарались, — и подперта снаружи внушительным дубовым колом. Не выбьешь. Ее и с самого начала выбить было бы затруднительно, а уж расслышать что-нибудь через дерево да каменную кладку тем более невозможно. На ступеньках — два трупа, торчат очень хорошие сапоги.

Господа чернокнижники не совсем дураки, у двери стражу поставили — но полудурки, поскольку подвоха не ожидали и никак от неприятностей не стереглись. Зачем тогда дюжину человек наверху оставили? Пиво хлебать, пока хозяева забавляются? А ведь похоже на то: здешние присматривали, чтобы заезжие чего не сперли, заезжие поддевали здешних… все весело проводили время. Это при том, что в доме у них одержимый. Правильно говорят, что безнаказанность — хуже опиума.

Рядом с трупами, чуть пониже — человек, чужой. Караулит. А оба кошелька уже срезал и на пояс к себе привязал… и правильно, зачем пропадать серебру? Это ж не проклятый клад, а обычная плата за службу. Только со службой покойники сплоховали…

— Мы только слегка осмотримся, — еще в начале спуска вскидывает пустую ладонь Мигель. Часовой удивляется, держит нож перед собой, но кивает.

Спускаться к нему и не нужно, только бросить взгляд на кладку, на стены… сухой подвал, чистый, недавно выбеленный. Сырости нет, воздухом из щелей не тянет — факел горит ровно, спокойно. Внутренность подвала лежит между двумя домами, и если ход куда-то и ведет, то в соседний дом, где живет обслуга. Больше некуда. За вторым домом — соседняя улица, брусчатку клали совсем недавно, а перед тем проверяли, нет ли в земле пустот. Город стоит у реки, любой фундамент может поплыть, и полагаться на авось никто не будет: уйдет улица под землю, так градоначальника повесят.

И соседний дом обложен плотно. А там уже внутри гвалт и огни зажжены.

— Подойдем, — говорит Чезаре. — Посмотрим.

И правда. Если туда затесался кто лишний, Его Светлость и заметить может.

Но — никого. По крайней мере, капитану ни на кого не указывают. Суета, беготня, полураздетые дети, служанки и слуги, все сонные и по уши в панике. Восьми человек, пришедших с орлеанцем, хватило для того, чтобы перевернуть трехэтажный дом вверх дном и выгнать на улицу если и не всех, то большинство. Всех и не надо, только на случай, если огонь перекинется.

Мигель расталкивает носящихся по двору с криками женщин, проходит в дом, ищет спуск в подвал. Если ход есть, он должен быть где-то здесь, среди бочек, горшков и сундуков…

Соленого, моченого, маринованного тут столько, что хватит на три осады. А пустот нет. Значит хозяева считали, что имеющегося достаточно. Или просто полагались на другие стены — из золота и бумаги. На то, что они нужны слишком многим. А вот кому-то в городе они оказались не нужны. Совсем не нужны. И пришел за ними улыбчивый человек с двумя ножами. Вот что в нем было странного, вот… у нас или на полуострове я бы и не думал даже, потому что различия такого нет, хорошему роду чести больше, но и первым в своем роду быть не зазорно, на тех же Сфорца посмотреть. А здесь же то, кто ты — дворянин или простого рождения — на всем сказывается. А по этому — не видно.

Можно уходить. Мигель напоследок сует руку в бочку, вылавливает соленый патиссон, откусывает. Вкусно, на зубах хрустит… Умеют.

А снаружи — вдвое больше гвалта, потому что соседний дом уже полыхает. Как и обещали, с четырех сторон. Пламя со свистом, с ревом вырывается из окон, рвется к небу. Красиво — ночь темная, искры вспыхивают, взлетают, гаснут на лету. Хорошо как разгорелось, оба надземных этажа пылают — и когда только успело, ведь ветра нет совершенно. И что, полковник бочки силой мысли переносил? Весело сейчас будет чернокнижникам в подвале, так весело, что хоть пой во всю глотку, хоть пляши на раскаленном камне…

Толковый человек Мартен Делабарта, умелый на всякие пакости… когда рассказывал, что он в Марселе натворил, Мигель обзавидовался доброй белой завистью — бывает же такая выдумка!..

Ничего, он теперь наш со всей своей выдумкой. Да, кстати, вот и он. Быстро обернулся. Вообще, быстрый очень — подумать не успеешь, а оно уже сделано. А местных этих не видать, с толпой смешались, наверное.

— Господин полковник, — говорит вежливый Мигель, — а кем нужно быть в этой стране, чтобы так разговаривать с Его Светлостью?

Марселец смеется, половина лица запачкана сажей.

— Ага, — говорит, — надо было перед всеми полным титулованием…

Предпочел не понять. А к нам отнеслись как к помехе. Тем более раздражающей, что трогать нас нельзя. А нельзя. Будет очень весело, если это новообретенный старший приятель Его Светлости озаботился.

— Южанином нужно быть, — говорит Делабарта. — Нашим или из Тулона. Или армориканцем. Там всякой твари много.

— По говору он местный.

— Говор дело наживное. Все прочие и правда местные, а этот… нет, пожалуй. — Марселец пожимает плечами. — Давно, может, здесь живет — но чужой. Не родился в Орлеане. Разница есть…

Для полковника Делабарта она, наверное, есть. Марсель — портовый город, там кого только ни наслушаешься. И для него все орлеанцы — чужаки, но не настолько, как для Мигеля. Так что ему можно поверить.

— Мигель, — говорит через плечо Его Светлость, — твой пленный нам, в общем, теперь не очень нужен. Если хочешь, можешь его отправить с людьми Лорки, а можешь оставить здесь.

— Я уже… оставил, — признается де Корелла.

— Не страшно, — улыбается Чезаре, — Я тоже только сейчас про него вспомнил.

— Сейчас стража прибежит, — предупреждает Делабарта. — Я время считал…

— Ну что ж, лиру мы тоже забыли. Петь не под что. Да и горит… не то. Можем идти.

3.

— Я вас ожидал, — говорит хозяин, и герцог Ангулемский добавляет в уме «с нетерпением». Поскольку то, что он видит, называется именно так. Другой мог бы назвать это выражение лица вежливой скукой.

Ожидал, значит. С нетерпением, значит. Интересно, почему? На месте хозяина бывшего особняка принца Луи герцог Ангулемский ожидал бы гостей, а, точнее, совершенно определенного гостя, с несколько иными чувствами. Например, еще с утра приказал бы разыскать в оружейной полный доспех и шлем получше, тщательно подогнал бы их, и вплоть до самого визита вспоминал бы, как используют щит.

Да кем он вообще себя считает, этот…

С другой стороны, может быть этот молодой человек в глубине души любит крупные неприятности и вчерашнего ему не хватило. Ну что ж. Такие потребности тоже следует время от времени удовлетворять.

— Я не удивлен. Но я был бы куда более доволен, если бы вы имели основания ожидать меня вчера. Да, должным основанием было бы приглашение.

Корво слегка приподнимает бровь. И не поймешь, недоумение или лукавство.

Кабинет куда выразительнее, чем в прошлый раз. Клод попутно отмечает, что и у него, и у любителя больших неприятностей одна и та же привычка: принимать посетителей не в гостиной — в кабинете. Не всех разумеется, а только некоторых. Потом все-таки разглядывает обстановку.

Куда больше стекла, зеркал и воздуха. В Аурелии так не принято — хранить стекло не в поставцах, а украшая им плоские поверхности. Причем решительно все — каминную доску и верх пузатых шкафов, стол, тумбы, комод… Бокалы и кубки, подсвечники и чаши с фруктами, живыми и сухими цветами; литые и дутые стеклянные скульптуры — птицы, сказочные девы, драконы, химеры. Хрустальные колокольчики на углах зеркала. Радужное стекло маршал любит и сам — но тут кажется, что кто-то дунул в трубочку, и по кабинету разлетелась целая стая мыльных пузырей, эфемерных и легких… Зеркала вместо шпалер и складчатые драпировки вместо обивки стен. Черное и белое.

Совершенно неожиданная обстановка, в посольстве все выглядело иначе. Да и дом за пределами этого царства воздуха и света тоже выглядит по-другому — там во всем чувствуется крепкая рука Анны-Марии де ла Валле. А тут то ли госпожа герцогиня расстаралась, то ли сам хозяин. В любом случае — вышло нечто удивительное и в Орлеане еще не виданное, но Корво очень подходит. Невесть кем считающее себя создание природы кажется вдвойне эфемерным и потусторонним… но горе тому, кто поверит в эту иллюзию.

— Простите, господин герцог, но я решительно не понимаю, о каком приглашении идет речь. Если я каким-то образом оскорбил вас, то прошу принять мои извинения, — этот любитель крупных неприятностей еще и кланяется, изящно до издевательства. После чего застывает, глядя в лицо. Честными, невинными, искренними карими глазами.

— Недавно мы с вами посетили один дом. Прошлой ночью там произошел пожар. По странной случайности хозяева дома и часть их гостей на эту ночь находились в подвале и не смогли выйти.

— Боюсь, что выказывать сожаление по этому поводу было бы с моей стороны нестерпимым лицемерием. — Хозяин уже опять устроился в кресле. Негодование скатывается с него… как с гуся вода. Он забавляется разговором, как поединком. Дружеским. Посмотрим…

— Ну почему же. Вы могли бы сожалеть о том, что разлили там слишком много масла.

— Я? Господин герцог Ангулемский, ваши слова звучат весьма странно. В таких вещах меня не обвиняют даже и враги, которых, по счастью, у меня в Аурелии нет. Но я имел наивность полагать, что наши с вами отношения все-таки далеки от враждебных. Вы же приписываете мне какие-то совершенно неподобающие человеку моего положения занятия, какое-то разлитое масло… — Последние слова звучат так, словно ему приписали помощь золотарям, не меньше. Почти всерьез звучат.

— Если вы очень хотите меня вызвать… — Не наигрался вчера. — Я предоставлю вам такую возможность. Пока же я предпочитаю верить своим людям. Они могли ошибиться один раз, но три человека с таким малосочетаемым списком примет им привидеться не могли даже безлунной ночью.

— Так это ваши люди столь рьяно сличали приметы, что заведение загорелось вдвое ярче и вдвое быстрее? — Подается навстречу, жадно, нетерпеливо. Про вызов будто и не услышал, что и понятно. В кои-то веки жалею, что так и не нашел удовольствия в фехтовании… наверное, уже поздно искать, хотя такой соперник и мертвого воскресит. Просто грешно же не заразиться его азартом. Куда больший грех, чем не ответить на страсть иного рода.

— Нет. Мои люди всего лишь следили за зданием. Мне хотелось знать, кто его посетит в эту удачную ночь. Вы хотите сказать, что это была не ваша первая волна, а посторонние люди?

А вот это уже не мелкое неудобство, не булавочный укол — не пригласили. Это опасно.

— К сожалению, не мои. — Кажется, он был полностью уверен, что встретился с кем-то из моей свиты. Более чем уверен, и теперь всерьез разочарован. И будь я проклят, если причиной тому соображения деловые и достойные, например, то, что его могли узнать чужие или кто-то лишний забрался в ларцы с корреспонденцией… Впрочем, его свита переписку через «Соколенка» не вела, сведения там не покупала и встречи не назначала.

— Кого вы там встретили? И искал ли кто-то из вас бумаги, находившиеся в доме?

— Мы не искали. А вот наши соперники, оказавшиеся союзниками, искали и прямо о том заявили. До сего момента я полагал, что это ваши люди… и рассчитывал на это.

— Могу ли я спросить, почему вы так решили? — О части можно догадаться. Им попались аурелианцы. Местные. И большинство клиентов заведения, узнав о его побочном назначении, попыталось бы заняться вымогательством — а не спалило бы его от чердака до подвала.

Не находись я в хороших отношениях с Трибуналом, я бы тоже приказал «Соколенок» сжечь. А так… мне выгоднее было составить полную картину — и отдать их. Все связи оборваны, никто из моей свиты туда не заходил с нашего совместного визита. А Трибунал для чернокнижников и детоубийц — лучший судья и палач.

— Старший этого отряда довольно быстро узнал меня. Узнал и дал своим людям приказ остановиться. Если бы это был ваш человек, все было бы просто и понятно. В противном случае у меня в Орлеане обнаруживается неведомый доброжелатель… а я так хотел развить завязавшееся знакомство, — и голос мечтательный такой, и выражение лица соответствующее. Это вместо того, чтобы насторожиться. Что еще за чудеса?..

— При каких обстоятельствах узнал? — Зачем предполагать, когда можно просто спросить. Смешно. Я ведь привыкну.

— Не делающих мне чести, — зато приносящих очень много радости, усмехается про себя Клод. — Он очень хороший противник.

Это… это я могу понять. Я тоже надеюсь, что из молодого человека напротив со временем получится… хороший союзник или хороший противник. Но выходит, что герцога Беневентского опознали просто во время столкновения. И не по лицу. По движениям или по голосу.

— Что за люди?

— Орлеанцы. Все, за вычетом старшего — в нем усомнился полковник Делабарта. Около дюжины. Мастера своего дела, хотя я сомневаюсь, что это — отряд. Скорее они служат разным господам. Даже младшим я не дал бы менее двадцати пяти… пожалуй, простолюдины. Опять же за вычетом командира. Подготовились не хуже нас, успели несколько раньше… Все одеты добротно и неброско. Все выглядели… благополучно, если вы понимаете о чем я. Как люди, которые давно уже не спрашивали себя, где они проснутся утром и что будут есть. Очень хорошо управились с детьми и обслугой. Быстро и почти без рукоприкладства.

То, что он приписал это мне, еще раз улыбается про себя герцог Ангулемский — пожалуй, было комплиментом. Хотя мои справились бы не хуже, но мне и в голову не пришло ни сжечь заведение, ни что его сожжет Корво… собственной персоной. При участии неизвестного — и ему неизвестного, и мне неизвестного — и это попросту безобразно, поскольку вместе с неизвестным комнаты «Соколенка» покинул целый мешок писем. Мешок этот видели, солидный был мешок. А я имел глупость надеяться, что уже сегодня получу предназначенные мне бумаги — или, с герцога Беневентского станется, — пепел в камине, солидную горку. А герцог Беневентский, извольте видеть, был искренне уверен, что это моих рук дело.

Ну что ж. Будем искать. Человека с мешком наблюдатели потеряли, но это, видимо, нельзя ставить им в вину. Если уж он так хорош. Но дюжина погромщиков — не иголка, не затеряются ни в городских трущобах, ни на дне Луары.

— Я хотел бы, чтобы ваши люди записали все, что видели и слышали. Все мелочи… В обмен я расскажу вам все, что узнаю.

— Благодарю, — кивок, пауза. — Господин герцог, прошу вас понять, что… вы не получили приглашения не потому, что я недостаточно ценю вашу благосклонность или таланты. Как раз наоборот.

— Скажите правду — вы опасались, что я вам помешаю.

— Нет. Я опасался, что не смогу вас защитить.

Да кем, в который раз спрашивается, он себя считает?..

Клод глядит на сына Его Святейшества, тот спокойно и серьезно встречает взгляд. Корво попросили сказать правду — вот он и сказал. Без поклонов и отточенных оборотов, на которые большой мастер. Предпочел не узнать в фигуре речи таковую и ответил как попросили.

— Господин герцог, я мог быть уверен лишь в двоих из тех, что были со мной, — поясняет ромейский нахал. Неужели я как-то себя выдал пару мгновений назад?.. — Вы же во время нашего визита в это заведение нашли его неожиданно уютным, помните?

Помню. Действительно, удивился. Публичный дом из самых скверных, хуже не придумаешь, а внутри — весьма приятно. Особенно если не думать, что происходит в соседних комнатах. Но и обстановка недурна, и как-то спокойно внутри. А Корво перекосило еще на лестнице, а у его капитана, когда я заметил про неожиданность, выражение лица сделалось… ретивое и придурковатое. Очень старался быть вежливым и почтительным, невзирая на сказанную мной глупость. Что при общей непроницаемости толедской физиономии говорило само за себя.

— Я мог только предполагать, что случится, если господа чернокнижники вовремя опомнятся и направят призываемую ими силу против нападающих, — заканчивает объяснение герцог Беневентский.

— Судя по тому, что происходит вокруг, мне придется научиться разбираться еще и в этом деле. А если у меня нет таланта — найти кого-то, у кого он есть. — Чтобы не выслушивать от главы Трибунала благодарности за то, о чем понятия не имел.

— У меня таланта нет, — качает головой Корво. — Или его совершенно недостаточно. А правда, — усмешка, — состоит в том, что нечистая сила, к которой взывают чернокнижники, меня, скажем так, недолюбливает… и опасается.

— Как я понимаю, это вам известно точно и по опыту? — Хотелось бы мне знать, как он это установил? Тоже пришел и спросил? — Как вы этого добились?

— Да. По опыту. — Хозяин переводит взгляд на цветного дракона на каминной полке. — Я никак этого не добивался… совершенно никак. В первый год университета, в Перудже, меня пригласили участвовать в забаве. Вот там это и выяснилось. Я серьезно испортил развлечение остальным…

— У вас таким… развлекаются? — Наши соседи-альбийцы позволяют себе еще и не такое, но чтобы чернокнижие сочли подобающим времяпровождением для священнослужителя? Впрочем, если наместник Петра может иметь официальных любовниц, почему нет? — И что же произошло?

— Как мне подсказали несколько позднее, это развлечение было придумано для меня лично, вот только меня о том уведомить забыли, — пожимает плечами Корво. — Особая честь и сюрприз. Увы, это оказалось весьма… разочаровывающе. Представьте себе, что есть нечто, чего вам очень хочется, очень сильно и давно. И есть некто, обещающий вам это. И вот уже показав желаемое со всех сторон, пообещав его вам, этот некто спешно ретируется… потому что, оказывается, при близком знакомстве вы ему не понравились.

Знакомая картина, очень знакомая.

— Не оставив никакой возможности… последовать за ним?

— Не более чем кошка, которой отдавили хвост в темной комнате…

— Вам не кажется, что вам очень повезло? А еще больше повезло тем, кто отвечал за вашу жизнь.

— Мне это объяснили, очень подробно и выразительно. Со всеми причинно-следственными связями. В тот же день. — Совершенно неожиданное сочетание слов и голоса. Есть все основания предполагать, что причинно-следственные связи ему объяснял кто-то из старших, и, возможно, посредством рукоприкладства. Невзирая на положение и происхождение. А Корво говорит так, словно это был один из лучших дней в его жизни.

Мигель де Корелла, привычно качающийся на табурете, хватается за каминную доску — только поэтому и не рушится на пол. Версию событий со стороны Его Светлости он слышит впервые, и она удивляет. Это не лестная для бывшего наставника ложь — но и слишком странная правда… все же было весьма не так?

…у подопечного очень обиженное лицо. Надутые по-детски губы, а в глазах едва ли не слезы. Впервые за почти год, с удивлением понимает Мигель, у кардинальского сына вид обычного пятнадцатилетнего юноши, которого постигло какое-то обычное юношеское разочарование. Разумеется, непреодолимое, нестерпимое и вечное.

С этим лицом он только что прокрался — двигаться неслышно уже выучился, — в комнату Мигеля и застыл за спиной, непривычно близко. Кажется, еще немного — и ткнулся бы головой в плечо, как обычный глубоко обиженный юнец. Но нет, остановился в полушаге от того. Стоит, смотрит на де Кореллу, карябающего очередное письмо кардиналу Родриго. От изумления Мигель кляксу посадил. Сам виноват, нечего сидеть спиной к двери, других учишь, а сам-то… зато весенний ветер из открытого окна приятно обдувал лицо.

— Что случилось, юный синьор? — не без ехидства спросил телохранитель папского нотариуса и так далее…

— Она, — еле слышно шмыгает носом юноша, — от меня сбежала.

Услышал Господь мои молитвы! Де Корелла едва не расхохотался от радости. В потустороннем подростке обнаружилось хоть что-то… человеческое и подобающее возрасту. Вот красотка от него сбежала, что случается, а он огорчен по уши, что тоже бывает. Влюбился, видимо. Наконец-то.

Беглые красотки же — дело поправимое. Мальчик на редкость красивый, из знатной и богатой семьи, а обращаться с кокетками научим, это невеликая премудрость. Тут, конечно, лучший наставник — его отец, но он в Роме, а мы в Перудже. Ничего, разберемся.

— Кто же сия ветреная особа?

— Не знаю, — пожимает плечами Чезаре. — Она… в зеркале. И свечи…

— Какие свечи? — роняет перо Мигель. Ну вот, только обрадовался. Гаданием, что ли, будущие каноники баловались? В зеркале он призрак прекрасной дамы увидал? Начитался старых глупостей… мало в Перудже по улицам красоток бродит? Все у нас не как у людей!..

— Черные, — уточняет подопечный. От огорчения он даже забыл, что всегда говорит полными четкими фразами. — Очень жирные и склизкие на ощупь… И зеркало такое… зеленое, хотя не старое.

До этого года, до этого вечера Мигель де Корелла знал, где у человека сердце, только как солдат. Слева, под грудной мышцей, бить туда почти бесполезно — ребра прикрывают… Теперь ощутил. Неприятный орган — болит и трепыхается. И дышать мешает.

По столу, по стенам, по доскам пола бегут зеленые пятна. Почему-то, когда долго смотришь на закатное солнце, потом видишь зеленые пятна. Солнце алое — а пятна зеленые… чудно.

— Как же вы оказались в месте со склизкими свечами? — Только не повышать голос. Не убирать руки со стола, не вставать. Сколько получится… рявкнешь — ничего не расскажет ведь. Заползет в свою раковину. А хочется же приподнять за воротник и трясти час-другой подряд. Дурь вытряхивать.

— Меня… пригласили. Сказали, что это интересно.

Вот, значит, где его весь вечер носило. И кто я после этого? Отставной телохранитель юного Чезаре Корво, среднего сына кардинала Родриго Корво и, может статься, будущий покойник. Потому что я должен был быть рядом с этим… умалишенным, а я привык, что подопечному можно доверять, что он никаких глупостей сверх обычного и позволительного не совершит, и компанию свою удержит. Как было до сих пор. Я предполагал, что он, как прочие мальчишки, тяготится охраной… а не надо было предполагать. И принимать во внимание. И доверять…

— И было ли вам интересно? — Сейчас воздух начнет проходить в грудь, сейчас я все выясню, кто пригласил, зачем и почему, и мало не покажется никому…

Воспитанник склоняет голову к плечу, то ли кивает, то ли просто стряхивает с глаз челку. В темно-каштановых волосах, выбившихся из-под берета, играет закатное солнце, и алые блики наводят на нехорошие мысли. Застежка с гранатом вторит бликам.

— Мне было… неприятно, — и, подумав, добавляет: — Очень. Но она обещала… я думал — нужно потерпеть… а она сбежала. Совсем. И зеркало треснуло. Мне сказали, что это все равно, что хлопнуть дверью. Что дорога закрыта, совсем. Почему она от меня убежала? Что со мной не так?

— Все! Все! Все с вами не так! — Кажется, стекла дрожат. И столешница под рукой хрустнула… или рука? Ну и черт с ними… — Тут не только Сатана сбежит! Тут кто угодно… вы, что, не знали — что это? Вы не знали? Вас же учили! Вы бы умерли — и это если повезет! Вы… чудовище какое-то! Вы… ни о ком не думаете! Ни о себе, ни о других! Вы понимаете, что мне пришлось бы сделать, вы!

Юноша отступает на шаг. Не шарахается, просто отходит. Внимательно, спокойно смотрит в глаза. Овальное очень правильное лицо совершенно ничего не выражает.

— Дон Мигель… кажется, я вас огорчил? — Спрашивает… словно не понимает. Ничего и вообще. Ни смысла слов, ни крика. — Простите.

— Огорчили? Да что вы. Вы всего лишь пришли и сказали мне, что если бы Сатана не оказался столь разумен и переборчив, мне пришлось бы вас убить. После чего ваш достойный батюшка несомненно приказал бы повесить меня — за все по совокупности, и, надо сказать, я был бы ему за это распоряжение очень признателен… — Крик стихает, а вот желание тряхнуть за шкирку усиливается. Кстати, а что скажет кардинал, если я его сына палкой отлуплю, да не во дворе во время занятия, а в виде воспитательной меры? Учитывая обстоятельства?.. Синьора Ваноцца меня точно поймет.

— Почему? — удивленно приподнятые брови. Не помни Мигель, что Чезаре и вчера, и месяц назад был таким — схватился бы уже за нож: подменыш, одержимый… не могут люди задавать такие вопросы. Не могут! То-то дон Хуан Бера бледнел, зеленел и какую-то траву пахучую заваривать приказывал после бесед с этим… невесть чем.

— Что почему, несчастье всеобщее?

— Почему были бы признательны?

— Потому что самоубийство — смертный грех. Ну этому-то вас учили?

— Мне, — отступает еще на пару шагов, — наверное, не следовало приходить к вам. Я знаю, что неправильно спрашиваю. Никто не может ответить.

Надувает губы, тут же прикусывает нижнюю, собирается повернуться…

И правда — чудовище. Очень понимаю черта. Он, наверное, бедняга, присмотрелся и сообразил, что ему ж придется иметь дело с этой душой до Страшного Суда. Тут кто угодно сбежит.

— Потому что люди обычно не любят убивать тех, кто им дорог. Особенно если это происходит потому, что они же за чем-то не досмотрели.

Замирает, смотрит, склонив голову к плечу. Долго, молча. Не лицо — маска, только брови сведены в черту. Опять не понимает? Да запросто. После всего предыдущего поверю, что опять ничего не понял. И поза — неполный поворот, застыл посреди движения. Аллегория недоумения.

— Я не думал о том, что это опасно… и не думал, что будет с вами. Вы все правильно сказали.

Чудо. Не только Сатана расточился, но, кажется, и…

— А о чем вы думали, можно спросить? — Распевшихся на закате птиц хочется перестрелять из арбалета. Поштучно. Галдят, соображать мешают.

— Мне было интересно. Я не догадался, что это — обряда не было. Просто свечи, зеркало. Мне сказали, что загаданное так желание исполняется, если очень хотеть. А потом — я не представлял, что нечистая сила может быть такой. Я думал, это совсем другое.

— И что вы загадали? — Ну хотя бы можно понять. Обряда не было, а это все-таки, все-таки подросток. Тут и взрослый не подумает, особенно, если чего-то очень сильно хочет.

— Я… — Чезаре замолчал, потом решительно продолжил, — хотел узнать, как мне стать человеком.

Мигель замер, рухнул в свое кресло и расхохотался, убеждая себя, что слезы на глазах проступили от смеха. Смеяться было нельзя, грешно, этот же не поймет и обидится — но иначе не получалось. Иначе только забыть про смертный грех и поступить так, как должно… как поступил бы любой его соотечественник.

— Простите, юный синьор. Я… смеюсь над собой. Я вам наговорил лишнего… — Разорался, дурак. Чудовищем его обозвал… от всей души. Юноша уже к нечистой силе лезет, чтобы… а я… И что теперь делать?

Юный синьор недоумевающе помотал головой.

— Но вы мне все правильно сказали. Я увлекся и забыл… обо всем.

— Это неосторожно и непредусмотрительно. Вы прекрасно знаете, что у вашего почтенного отца хватает врагов, и вас с удовольствием втянут в самую гнусную историю, чтобы навредить ему. Вам стоит помнить об этом всегда, пьяным, спросонья и с любой дамой. Но дело не в этом. По толедским обычаям тех, кто ушел от такого зеркала живым, убивают. Близкие. Не только потому, что они смертельно опасны для всех, с кем связаны и места, где живут. Из… — Мигель долго подбирает слова. Это очень сложно объяснить словами, а особенно такому слушателю. Да и вообще говорить подобное вслух — похуже богохульства. — …любви и верности. Пусть даже эту верность уже предали с одной стороны. Потому что иначе их забирает Трибунал. Вы понимаете, почему я бы этого не хотел?

— Был бы скандал. И вы, наверное, считаете, что там бы осталась часть меня — и ей было бы плохо. Хуже, чем если просто убить.

Де Корелла отчетливо понимает, что еще пара подобных реплик — и в этой комнате появится настоящий сумасшедший, и это будет он сам. Подопечный год молчал, кроме разговора о скучных ровесниках, ничего и не было. Только то, что касалось владения оружием. Теперь он разговорился — с горя, нечисть от него сбежала, — и уже кажется, лучше бы и дальше молчал.

Нельзя этого показывать, да и думать так нельзя. Да, у юноши в голове невесть что, любому дьяволу на страх и ужас. Знания вперемешку с чудовищной наивностью. Опять я — «чудовищной». Просто — странной, ему уже пятнадцать, женить можно — а я пытаюсь ему втолковать, что дело не в скандале даже и не в том, что сделал бы со мной его отец. Пытаюсь — и не могу. Как об стенку горох… все отскакивает. Но я должен ему объяснить, если уж взялся. Вот только как?

— Где — там?

— Внутри меня. Если это… одержимость, значит, там, внутри, в теле, не только дьявол, но и сам человек. Ведь обычных бесноватых, тех, что не дали согласия, можно исцелять. Да и некоторых из тех, что дали…

— Насчет того, что внутри, вы, наверное, правы… Но я ведь сказал — не хотел бы.

— Я понял… Мне нужно было спрашивать не у него. А, например, у вас. Но я не знал, что можно.

— Я вам… — поднимается из кресла Мигель, понимая, что сейчас оторвет Чезаре голову… и приделает как-нибудь не так, как было, все равно уже хуже некуда, — когда-нибудь не отвечал? На любой вопрос? Хоть когда-нибудь?!

— Это были другие вопросы. Нужные… каждый раз, когда я спрашивал других, выходило плохо. И я перестал. Я был неправ. Я прошу прощения.

Кардинал Родриго меня убил бы еще и за то, как его драгоценное чадо со мной говорит…

— Вам не нужно так разговаривать со мной, — напоминает Мигель. — Вспомните, кто вы. И не забывайте, что отвечать на ваши вопросы — моя обязанность. Потому что получается, что от этого зависит ваша жизнь, а охранять ее — мой долг. До тех пор, пока ваш отец не сочтет нужным наказать меня за сегодняшнее. Я доложу ему. И простите всю мою грубость… меня так в жизни никто не пугал!

— Я помню, кто я такой, — говорит мальчик. Кажется, имея в виду две разных вещи одновременно. — И вы меня очень обяжете, если подумаете, стоит ли докладывать об этом случае моему отцу. Вы уже… испугались. Я уже испугался. Я больше не поставлю вас в подобное положение… не предупредив.

«Не предупредив». Хорошее уточнение. Многообещающее, думает Мигель, поворачивая голову к окну. Там уже почти стемнело, тянет свежестью, а птицы замолкают. Дневные. Ночные запоют чуть позже. Зато цикады надрываются, будто их едят заживо.

Может, доложить все-таки?.. Нет, не стоит. И не потому, что гнев кардинала и его решение предсказать несложно, это-то все я заслужил с лихвой. Потому что я не знаю, сколько он будет искать общий язык с другим — год, два? И куда успеет за это время влезть.

А сейчас важнее всего выяснить, кто затеял это непотребство с зеркалом… но это утром. Выспросить, понять, начать искать виновных. Понять, от кого можно попросту избавиться, а с кем придется разбираться так, чтобы не влезть в сложные дела старших Корво.

— Вы великодушны, — вполне искренне говорит де Корелла.

— Вы ошибаетесь, дон Мигель, — пожалуй, эту усмешку можно назвать вполне настоящей. — Сейчас время для занятий.

Он меня с ума сведет своей откровенностью, своей правдой, своим взглядом на вещи… и особенно тем, что в этом городе он — единственный, с кем можно и хочется разговаривать, думает герцог Ангулемский.

— И теперь оно от вас шарахается, а вы его слышите. Очень интересно. И очень жаль, что я не смогу рассказать эту историю Его Преосвященству. Потому что она весьма остроумным образом закрывает один давний богословский спор. Впрочем, вы, вероятно, о нем осведомлены.

— Если Его Преосвященство заинтересуется, я отвечу на его вопросы, — равнодушное пожатие плеч. — Повредить это уже никому не сможет. А вот данный спор я разрешить не в силах, поскольку особа, удравшая от меня как та самая кошка, со мной более не встречалась. Если же есть и другие, с ними не стремлюсь встретиться уже я.

— Да, на вашем месте я бы не стал навязываться. — Вернее, я надеюсь, что не стал бы. — Если это не одно существо, то есть шанс, что родичи вашего знакомца окажутся менее пугливыми.

— Это была дама. Якобы la fata… фея Моргана собственной персоной. — Собеседник слегка кривит губы… это, кажется, брезгливость. — Но вы правы. Впрочем, с чудесами разобраться не проще. Полковник Делабарта на королевском совете не рассказал, что случилось перед тем, как он покинул Марсель. А это весьма странная история. С вашего позволения, я приглашу его сюда.

Однако. В городе Марселе произошло что-то еще? Что-то, о чем человек, очень громко признавшийся в намерении убить епископа, не стал докладывать?

— Благодарю вас за любезное предложение. — И надеюсь, что вы, в свою очередь, не рассказали полковнику Делабарта, что мы разыграли его в кости.

— Мигель, — герцог Беневентский не повышает голос; забавно, я почти забываю, что говорю для двух слушателей сразу. — Пригласите господина полковника.

В комнате, через которую Клод проходил — и тогда она была совершенно пуста, — хлопает дверь. В это время хозяин вновь наполняет бокалы. Себе вино наполовину разбавляет водой. Очень старый обычай, в Роме ему давно не следуют.

Марсельский полковник уже не похож на непочтительное привидение. Почтительности не прибавилось, а вот материальность — налицо. Яркий такой человек, хотя как можно быть ярким в черном узком платье на толедский манер? А вот как-то можно. В глазах рябит — а всего-то по рукавам и вороту идет лиловая лента. Кланяется маршалу… кивает Корво. Интересные у них тут порядки. Хотя уроженцу Марселя должны нравиться. Хорошо, что я проиграл. Для нас обоих хорошо… нет, для всех троих.

— Господин Делабарта, будьте любезны, перескажите господину герцогу Ангулемскому все то, что недавно рассказывали мне. Так же подробно. — Сказано очень мягко, но едва ли марселец посмеет ослушаться. Будь я на его месте, у меня просто не вышло бы. В его положении.

— Прибежал… горожанин и сказал — мой сын убил епископа и сейчас дерется с его людьми. Я бросился туда. Со мной две дюжины моих, все кто был в тот момент при мне. Мы опоздали. Эта свора тогда не решилась встречаться с нами. Я их не преследовал. Все равно собирался потом арестовывать всех, — пояснил Делабарта, — раз уж так вышло. Приказал поднимать всех, выставить посты на перекрестках, ну и добить тех, кто был жив. На площади — и на крестах. И сам подошел. — Понятно. Понятно и имеет смысл. Чтобы потом ни у кого соблазна не было свалить дело на его подчиненных. — И тут поднялся ветер. Я потом понял, что видел, что небо темнеет, видел, но не заметил. Не подумал. И не один я, все проворонили, даже те, кому за это платят. А это Марсель и…

— Продолжайте полковник, я знаю про вашу погоду.

Марсельцы, всем городом прозевавшие шквал — в другой ситуации это было бы смешно. Доигрались с политикой, однако.

— Я собирался добить северянина. И тут он меня заметил. И посмотрел… представьте себе, что вы, Ваша Светлость, именно вы, заняты чем-то жизненно важным. А вас дергают под руку с какой-то мелочью. Представьте, а потом посмотрите в зеркало. — Нет, ну каков наглец — неужели это заразно? Или просто рыбак рыбака видит? — Вот так он глядел на меня. А потом нас ударило о землю. Всех. Катились до середины площади. И головы поднять не могли, придавило. Но молнию все видели. Ее сквозь землю с закрытыми глазами видно было. Оглохли и ослепли. Когда отпустило, крестов на помосте не было. Совсем. Их не обрушило и не снесло. Их просто не было. И пепла не было…

Этот человек, примеряется взглядом герцог Ангулемский, находится в здравом уме и твердой памяти. Совершенно здравом. Безумцы выглядят решительно иначе. Даже безумцы тихие. Нет, этот рассказывает о том, что видел и слышал, да и свидетелей у него две дюжины.

Не имея возможности бегать кругами по кабинету или хотя бы прыгать на месте, человек в здравом уме теребит ряд пуговиц — словно четки перебирает. Проходится рукой от ворота до серебряного наборного пояса, и возвращается обратно. За такое убить можно — на двадцатый раз подряд.

— Это все? Или вы еще о чем-то умалчиваете?

— И еще я слышал как кто-то сказал «Не допусти!» И все мои слышали. Про других не знаю, не успел спросить.

— Почему вы не хотели об этом говорить сразу?

— Боялся, что меня сочтут безумцем и не поверят всему остальному.

— А сейчас о прозвучавшем? — Не человек, а кот в мешке. Пока не тряхнешь как следует, не узнаешь, с чем имеешь дело…

— Потому что сам себе не верю, — поморщился Делабарта. — Я взял его коня, так вышло, случайно. Фриз. Большой, хороший, выносливый. Быстрый. Я ехал как попало. Не совсем наобум, но неосторожно. Не очень думал, потому что не очень мог думать. И ничего со мной не случилось. Скорее всего — дурацкое счастье, бывает. Но, может быть, и нет. Мне это не нравится.

Его — надо понимать, покойного де Рэ. Об этом фризе с нехорошим именем — и тут чернокнижие? — даже я слышал. Рассказывали. У коня на счету не меньше побед, чем у всадника. И вот на этом… подобии лошади, а как говорили офицеры Северной армии — дьяволе во плоти, приехал чужак. В Орлеан. За пять суток. До того было вот это вот… чудо с крестами. Чудо ли?..

Вообще странная история. Что-то тут не так, кое-что важное, мелочь, но на самом деле — не мелочь. А, вот…

— Мимо арелатских застав вас тоже дурацкое счастье пронесло?

— Нечисть его знает. Мне пару раз кричали что-то… обалделое. Но не стреляли и не преследовали. Могли принять за де Рэ… или за призрак де Рэ, если уже знали. Но я ростом ниже. И вообще меньше.

Делабарта говорит правду. Такое не выдумаешь. Ложь всегда связнее, достовернее и правдоподобнее, чем истина. Несуразности и нестыковки нужно искать не в его рассказе, а в том, что происходило и происходит в Марселе…

— На вашем месте, полковник, я бы ежедневно благодарил Бога за то, что вам так повезло с противником. Человек менее решительный, жесткий и… устоявшийся в своих убеждениях, оказавшись в этом положении, просто проклял бы ваш город — и судя по тому, что я успел узнать, его услышали бы не наверху, так внизу.

В этом им повезло. Во всем остальном — просто фатальное какое-то невезение. В первую беседу с моим любезным хозяином я что-то говорил о том, что нельзя знать будущее наперед, а потому и бессмысленно мечтать что-то изменить?.. Да, примерно так. Да, нельзя. Да, бесполезно. Но как же хочется. Весь этот каледонский шабаш мог бы и подождать, а вот с Марселем нужно было решать сразу. Сразу, как только пришли известия. Договариваться с Ромой и Толедо, уже переместив войска на юг. И винить в задержках некого, кроме себя.

Делабарта смотрит так, словно его водой окатили. Ледяной, зимней. Даже встряхивается… а потом кивает.

— Как звали вашего младшего сына?

— Арнальд, Ваша Светлость.

Чудные все-таки на юге имена — у нас бы его звали Арно. Запомнить. Обоих.

— Вы свободны, Мартен, — говорит хозяин.

Герцог Ангулемский слегка наклоняет голову.

Мы, кажется, опаздываем совсем. Я был неправ. Я думал, что могу позволить себе поиграть, потому что нам все равно пришлось бы пережидать поветрие на севере. А нужно было — сразу. Де Рубо нацелился на Марсель, чтобы верней удержать то, что уже откусил. Я был в этом уверен тогда, и сейчас уверен… и считал, что время есть. А его не было.

— Господин герцог, когда вы сообщите Его Величеству о том, что не будете участвовать в кампании?

— Я ответил бы «никогда», господин герцог, но в свете того, что уже произошло… я не рискую давать обещания, которые, возможно, не смогу выполнить.

— Поверьте моему опыту, господин герцог, это стоит сделать. Кампания превращается в болото. Каков бы ни был ее исход, во всех хрониках ее сопроводят эпитетом «бесславная». Я был бы рад оказаться рядом с вами в поле — но не под стенами Марселя в этом году. — Очнитесь, молодой человек, и смирите гордыню. Это вам не кабаки разносить в маске. Вы же не отмоетесь… вам это нужно? Вы же повторите судьбу покойного брата, только совершенно незаслуженно. Но кто поверит в то, что незаслуженно?

Давно запретил себе жалеть о том, что расстался с Северной армией, а нет-нет, да и нарушаю собственный запрет. Там все было как-то проще, легче, по-настоящему. Без ощетинившихся лезвиями границ достоинства. Тряхнуть бы кое-кого за воротник… да, того самого молодого человека, который якобы боялся, что не сможет меня защитить. Меня.

— Вы сделали этот вывод… из произошедшего чуда?

— Я сделал этот вывод из того, что произошло в Марселе. Де Рэ — родич королевы. И наверняка был ее представителем на юге — думаю, что к нему пошли еще и поэтому. Раньше де Рубо мог тянуть… теперь нет. Он может разве что сослаться на нехватку людей. И тогда все упирается в то, как быстро они договорятся с Равенной. Думаю, быстро. Дорого, но быстро. Если уже не договорились. — Как бы не пришлось мне задержать кузена Джеймса немедленно по возвращении. Если ему придет в голову вернуться. — Де Рубо дадут войска. Если Толедо успеет с флотом, мы, может быть, подойдем впритык. Может быть. Если арелатцам вообще придется брать город. Вы же поняли, почему этот теперь ваш полковник так налегал на совете на свое намерение убить епископа?

— Вы тоже уверены в том, что Равенна нас предаст… — задумчиво тянет Корво. — Что же касается полковника Делабарта, так он не желает, чтобы Марсель пришлось отбивать у армии Арелата. Опасается за город. А после казни пленных Марселю уже стоит опасаться и взятия арелатцами.

— Стоит… Но полковника в городе больше нет. А те, кого он прикрыл… вы же понимаете, что обращение было настоящим и что в ловушку его превратили потом? Да? А те, кого он прикрыл, имеют основания опасаться за свою жизнь. Вдвойне.

— Да. Но второй раз им придется принести де Рубо ключи от города на блюде. Ни в каком другом случае им не поверят.

— Если они будут достаточно напуганы, так и сделают. А напугать их… не очень сложно. Поверьте мне.

В солнечном свете вино почему-то отливает в рыжину — стекло добавляет свой цвет.

— Я думаю, — в глазах у Корво тот же рыжий азартный блеск, что и во время рассказа о загадочном противнике, — что им можно помочь. Мои войска готовы. Если Делабарта проделал путь за пять суток, то и для меня это не составит труда. До Нарбона, конечно, чуть дольше — но недели хватит. Оттуда морем… через три недели город получит подкрепление.

Так я и знал. Вот так я и знал. Главное, ничего особенно безумного в этой затее нет. Я и сам прикидывал — сколько можно перебросить и откуда… и что можно успеть сделать до подхода толедского флота.

— Господин герцог, помните, я рассказывал вам про Арль? И про то, почему я незаслуженно оскорбил королевскую армию славного государства Толедо? — Помнит, конечно. — У вас сейчас — обратная ситуация. У вас будет под рукой окрошка из вольных компаний. И три четверти людей, нанятых вашим отцом, знают слово «дисциплина» только в том, что касается боя. А на мирных жителей смотрят в лучшем случае как на дойный скот. Что вы будете делать с ними в осажденном городе — на чужой для них территории? Каких врагов они наживут вам в первую неделю? И сколько у вас останется времени на противника?

Очень долгий взгляд. Пустой, рассеянный, словно ромейский выдумщик слушает кого-то еще, и невольно смотрит на гостя. Как на статую или картину. Обиделся все-таки? Неужели? Он же, кажется, умнее… что ж, вот и разберемся, каков на самом деле. Кондотьер нашелся… притащить в Марсель вольные роты — очень дурная затея. Бравая и глупая. Вполне осуществимая… но вреда будет много больше, чем пользы.

— Вы правы, герцог, — вдруг кивнул Корво. — Вы правы. А мне не следовало торопиться.

Понял. Обдумал, взвесил, сам все прикинул — и согласился. Очень хорошо. Можно не беспокоиться, что завтра я обнаружу пустой дом, а через месяц получу известие из Марселя. Это все-таки не «Соколенок» — другой счет, другие ставки.

— Вы можете сделать много больше, — подсказывает Клод. — Сейчас на нашей стороне даже Трибунал, которому обычно нет дела до подобного. Выступить не только можно, но и нужно. Немедля, на следующей же неделе. Уже сам подход армии к Марселю, даже к дальним рубежам, изменит обстановку в городе — да и дать бой я предпочитаю между Марселем и Арлем, а не в окрестностях Марселя. Не хочу в самый неподходящий момент получить удар в спину от флота Галлии. Де Кантабриа поддержит любую подобную инициативу. Его Величеству… нужно решиться, а от меня он ждет подвоха. Напомните про обещанный вам Тулон.

— Только что вы уговаривали меня не вмешиваться.

— Вам, исходя из ваших интересов, нечего там делать. Но если вы намерены остаться, — а вас ведь отсюда никакими уговорами не выгонишь, — я хочу извлечь из этого всю возможную пользу. Для себя.

— Герцог… — А этот тон у нас обозначает «простите неучтивого чужака, но сейчас я задам вам вопрос, за который здесь могли бы и убить вместо ответа». Ну-ну. Интересно, что на сей раз… — меня учили, что правитель… и военачальник должен завоевывать любовь подданных. Или хотя бы вызывать не только страх. Мне рассказали не обо всех выгодных стратегиях?

Удержаться невозможно. Обидится — значит, обидится.

— Простите, но вы меня очень насмешили… Выбор стратегии, герцог, диктуется в значительной мере тем, что можно применить в данных условиях. И тем, на что способны вы. Мне в свое время нужно было сначала подчинить себе чужую армию — а потом создать силу, способную свергнуть законного монарха, не вызвав у этого монарха — и у окружающих — ни опасений, ни подозрений. В числе прочего это значило — продолжая пользоваться его милостями. Да и сейчас одна из тех вещей, что стоят между мной и смертью — то, что меня очень не любит… большая часть людей, которой не приходилось мне подчиняться или от меня зависеть. У этих — другое мнение, но их не замечают. А нелюбовь… в глазах нынешнего монарха превращает меня из смертельной угрозы в раздражающее неудобство. Которое он большую часть времени согласен терпеть ради пользы дела. Это синица в руках. В погоне за журавлем я сломал бы себе шею, не дожив до двадцати пяти.

У хозяина весьма озадаченный вид — я бы заподозрил, что даже спросонья он обычно… менее рассеян. Но совершенно не обиженный. Скорее уж, изумленный. Удивительный человек. Ни малейшей заносчивости, ни даже обидчивости… сравнительно — а вот достоинства на пятерых. Столько, что даже назидательная нотация от него не отнимет.

— Мы опять не поняли друг друга, — качает головой. Как-то… разочарованно. — Простите, мне не следовало задавать подобный вопрос.

— Да отчего же — у вас совершенно иная ситуация. И, простите, таланты. Но учтите, что бояться вас будут… за пределами разумного.

Хозяин уже наизусть знакомым движением склоняет голову, щурится. Вопрос… не звучит. Остается в глазах, на губах, но не звучит вслух. И расстояние вдруг кажется много большим. Больше, чем в первый визит.

— Вы хотели узнать что-то другое? Что?

Очень длинная пауза. Взгляд в сторону, а выражение лица — любезное до оскомины. Что вдруг случилось? Осознал, что ему прочитали нотацию? Герцог Ангулемский успевает увериться, что ответа и вовсе не будет, но потом Корво все-таки соизволяет открыть рот:

— Я хотел узнать — числите ли вы и меня в партии короля?

— Ах, это… нет, — вот, оказывается, как все просто. Его смутило это «для себя». — Это всего лишь дурная привычка. Я разговаривал больше с собой, чем с вами.

— Я… увидел последовательность там, где ее не было. Простите мою невнимательность. — Снег, засыпавший комнату и осевший на цветном стекле, иней, выступивший на зеркалах, тают так же быстро, как и появляются.

— Ну что вы… Существа дела это, впрочем, увы, не меняет. После этого злосчастного совета Его Величество будет смотреть на вас как на мой рупор. Не удивлюсь, если он решит, что мы обманывали его с самого начала, — герцог Ангулемский улыбается. — Однако, он обязан к вам прислушиваться, и он будет к вам прислушиваться.

— Надеюсь, что вы правы. Я хочу, чтобы Марсель был освобожден. Если это вдруг перестало совпадать с планами Его Величества, пусть сообщит об этом… в конце концов, от Марселя до Тулона довольно близко.

— К сожалению, морем из Генуи туда тоже очень близко.

— Не только из Генуи… — вполне серьезно говорит хозяин.

Самое смешное, что он прав. На побережье Лигурийского моря можно было бы сыграть и в кости, и в шахматы, и в запрещенные Церковью карты — да во что угодно. Государства, города, и города, желающие быть государствами… quantum satis. Нет, пожалуй, избыток. Но если это не очередная шутка, то очень скоро мы встретимся в поле лицом к лицу. Быстрее, чем я думал.

— Вы так стремитесь покончить с моими уроками?

— Нет, герцог. Только с необходимостью делать вид, что у меня нет и не может быть тех, кто от меня зависит.

В соседней комнате что-то падает, с грохотом. Может быть, ваза или статуя, которых тут в избытке. Может быть, толедский телохранитель. Что ж, если он не знал, кому служит — сам виноват.

— Я ценю ваши намерения, — смеется герцог Ангулемский, — Но эту часть… записок о галльской войне я прочел еще в тот день в королевской приемной. Вашему досточтимому отцу следовало дать вам другое имя.

Корво улыбается, искренне… потом тоже смеется. Достаточно громко. Очень непривычное зрелище.

— Мигель, ты не находишь, что это был слишком шумный намек?

Капитан склоняет голову. Намека не было, были искреннее удивление и наконец-то выломавшаяся ножка табурета. Докачался, как его многократно и предупреждали все подряд. В совершенно негодный и неподходящий момент. За такое гонят в шею. Все, пора покончить с дурной привычкой, благо, глас свыше прозвучал — яснее некуда.

Но что равновесие потерял от удивления — это правда…

— Мой герцог, прошу меня простить. Но… падать со стула с намеком я еще не научился.

— Боюсь, что это умение тебе и не пригодилось бы. Вряд ли это сработает второй раз.

— Если я превысил меру вашего терпения, еще раз прошу меня простить.

— За что? Ты очень удачно дал понять, что я сильно превысил меру своей обычной откровенности.

Мигель поднимает глаза. Герцог совершенно не рассержен. До той степени, что впору полагать, что единственное, что его не устроило — именно громкость. Да, грохот вышел изрядный. Но только это. Не сам «намек», не предполагаемое вмешательство в беседу, не привлечение внимания гостя к тому, что его слышит кто-то из свиты хозяина. А произведенный шум. Совсем никуда не годится. Учитывая, с кем Его Светлость эту меру превысил, как и в каких обстоятельствах.

— Да, мой герцог. Вы не находите это опрометчивым?

— Падение… возможно, было излишним. Все остальное — нет. Возможно, я ошибаюсь. Я приму меры предосторожности. Но я не думаю, что они понадобятся.

— Позвольте, я выскажусь подробнее? — Красно-зеленый дракон высунул длиннющий синий язык и ехидно таращится с полки. Приснится такое ночью… подумаешь, что приятно отдыхаешь. Всего-то дракон — глаза стеклянные, язык синий. А тут…

— Конечно же, — Его Светлость чем-то очень доволен.

Он вообще всегда доволен после визитов господина герцога Ангулемского, и это Мигеля отчасти беспокоит. Разумеется, завести дружбу не только с представителями союзной королевской партии, но и с главой каледонской — дело полезное, но от разговоров Чезаре с Валуа-Ангулемом у капитана возникает смутное и тягостное ощущение, что время повернуло вспять. Оба говорят не как люди… а как неведомо кто. Так изъяснялся Чезаре в первую пару лет — вот только наследник престола понимает его куда лучше Мигеля. Привыкнут оба, как потом с остальными объясняться будут? Сотворил же Господь в непостижимой мудрости своей…

— Вы подряд говорите господину маршалу, что можете начать войну на побережье, в своих интересах. На поле, которое Аурелия считает своим. А потом говорите прямо, что у вас есть ценные для вас люди. Господин герцог — маршал Аурелии и наследник престола. Вы оставляете в Орлеане жену…

Белые лилии, любимые цветы госпожи герцогини, пахнут так, что голова кругом идет. Перебивают духи герцога Ангулемского. Право приносить госпоже Шарлотте по утрам лилии Мигель отвоевал у всех обитателей дома. А графиня де ла Валле любит жасмин… жасмина в садике за особняком хватает, и он еще не отцвел.

— Он все это уже знает, Мигель. Первое — с самого начала. Второе — с того момента, как я столкнулся с Его Величеством. Он знал, когда пришел ко мне в первый раз. Он знал, когда согласился на мою просьбу. Единственное, что я сегодня сделал — подтвердил это открыто.

Капитан задумывается, прикидывая, что может знать надменный аурелианский маршал. Если он проведет знак равенства между госпожой герцогиней и бывшей невестой, то ошибется весьма чувствительно. Да, весь двор уверен, что Его Светлость вступил в… спор с королем потому, что хотел защитить несчастных влюбленных от королевского гнева. Очень красивая история, очень. Они не слышали того майского «Он нарушил мое слово». Маршал тоже не слышал… а вот отношение, настоящее отношение Чезаре к своей герцогине — видел. Ему показали. Ни двору, ни свите, никому больше… а маршалу и принцу крови — показали. А потом вслух подтвердили — и не поправили на ошибке — готовность идти против кого угодно, любой ценой.

Кажется, Его Светлость очень хорошо выучил аурелианские уроки… герцога Ангулемского даже немного жаль. Учитывая, что тот порой слишком откровенен. Сообрази маршал, что одно из его сегодняшних признаний слышали двое — не исключено, что завтра кто-то из его свиты получит приказ отправить капитана де Кореллу на дно Луары. Что ж, пусть пробуют, посмотрим, какова его свита в деле…

— Вы думаете, он не увидит ловушки?

Его Светлость улыбается.

— Не увидит. И если я был прав, и если ошибался. Потому что это не ловушка. Во-первых, Шарлотта здесь и правда в большей безопасности. Никто не рискнет трогать любимую младшую сестру королевы… Никто. Даже Его Величество. Открыто тронуть, я хочу сказать. Об остальном я позабочусь. А во-вторых, если наш гость таков, как я его вижу, он и не подумает воспользоваться этим рычагом. Но если я ошибаюсь, я хочу об этом знать.

Чезаре встал, подошел к креслу, где сидел гость, вдруг наклонил голову… не по-своему, резко и наискосок.

— Да, Мигель — он помнил, что ты там, с самого начала. Он так шутит.

— Мне впору возгордиться, — усмехается капитан.

— Не стоит, — серьезно сказал Чезаре. — Вот этого — не стоит.

4.

Сэр Кристофер сидит в кресле, пьет горячее ореховое молоко из большой оловянной кружки. Летняя жара его, кажется, не касается. Кружки остались от предыдущего посла. Он любил всякие поделки из олова — и еще больше любил поить из таких кружек высоких гостей. А как же. Альба. Оловянные острова. Тем и славимся еще с тех времен, когда всякие франки в необработанных шкурах бегали неизвестно где, за пределами чьей бы то ни было писаной истории. Никки оловянную посуду убрал к себе. Тех, кого он принимал с этой стороны перегородки, она не смущала.

— Вы были правы, сэр Николас, — говорит Маллин, — Это именно союз. В «Соколенка» наведался посол Его Святейшества, а вот орлеанцев с соответствующим списком примет разыскивают по всему городу люди герцога Ангулемского. Со вчерашнего вечера. Меня — особо.

— Лучше бы я был неправ. Это весьма неприятное доказательство. — Это доказательство вида «хуже не придумаешь», чертовски несвоевременное и неуместное. Разумеется, Корво не мог не заинтересоваться соперниками. Следовало ожидать: кто бы на его месте не обратил внимания на подобное столкновение? Но это означает, что у сэра Кристофера возникнут затруднения… — Что вы собираетесь делать?

— Посмотрим. Все зависит от результатов сегодняшнего визита. — Маллин поймал недоуменный взгляд, улыбнулся. — Я вернул все те письма, что вы скопировали, мэтру Эсташу. И посоветовал ему… объяснив все обстоятельства, искать встречи с господином маршалом. И отдать ему весь мешок. Вместе с тем достойным джентльменом странных вкусов, который лежит у него на складе.

— Разумеется. Едва ли господин маршал поверит в то, что почта осталась в неприкосновенности, но будет знать, какая ее часть побывала в чужих руках. В этом он останется удовлетворен. Но само то, что разгневанные негоцианты не сожгли заведение со всей корреспонденцией, не вникая в ее существо, ему скажет довольно многое… Даже с учетом джентльмена со всеми его вкусами.

Для сэра Николаса орлеанская жара вовсе и не жара, скорее уж, похоже на родную зиму, но ровно сейчас ему делается душновато и слегка не по себе. Словно сквозняком продуло, и теперь лицо горит, и на месте никак не усидеть спокойно… это к делу. Срочному и важному делу, которое нужно сделать быстро, точно и правильно — и пока делаешь, летишь над половицами и брусчаткой словно при сильной лихорадке. Когда жар утомительный, влажный и с ломотой в костях переходит в сухую звонкую легкость, и все получается, и все понятно, прозрачно и под рукой — а глупые лекари зачем-то пытаются загнать в постель, напоить горькой дрянью, обмотать мокрым…

— Да. Мэтр Эсташ объяснит, что они пользовались заведением… чтобы вести деловую переписку с коллегами в тех странах, с которыми почтенному орлеанскому негоцианту торговать не положено. И что в последнее время от «Соколенка» стало… скверно пахнуть. Он не понимал причин, просто забеспокоился. А потом услышал в кабачке как какой-то студент кроет «Соколенка» всякими словами — совершенные глупости несет, но вот беспокойство за ними — то же самое. Он приказал студента проверить… и проверив, нанял. Ему все равно нужен был юрист. А помимо бумажных дел приставил его к этому. И получил… такой результат, что хоть сквозь землю проваливайся. Не поверил сначала. Но куда от правды денешься. Вот и решили: сдать — самим рисковать, да и могут не простить. Они люди небольшие. Оставить так — так если они заметили, скоро и другие заметят… Один выход — снести скверное место самим. Кто ж знал, что они не одни такие. А письма — какая никакая, а защита.

— Почти все правда. Но герцог Ангулемский может проверить рассказ мэтра. Любыми средствами. Как вы думаете, что еще расскажет мэтр через пару-тройку дней настойчивых расспросов? — Если через пару-тройку. Если его вообще понадобится подвешивать на крюк и показывать горящий веник. Почтенный негоциант Готье не дурак, и если не случится чуда «Клод Валуа-Ангулем верит в сказочку» — может хватить и одного недоверчивого взгляда. Тем более, что маршал умеет так посмотреть — слова от испуга сами из глотки выпрыгивают, опережая друг друга…

— Может. В случае, если не захочет использовать эту… сеть корреспондентов сам. А коллеги мэтра Эсташа Готье в Равенне, в Лионе, в Константинополе, да и у нас, не слепы и не глухи. Слухом земля полнится. Да и положиться на человека, которого до того настойчиво расспрашивал, можно только в очень небольшом наборе случаев.

— Он может и не захотеть. Например, потому что сочтет, что этой сетью уже пользуются слишком многие. — И в любом случае получается не сеть, а публичная девка. А герцог Ангулемский предпочитает любовниц и любовников, не принимающих одновременно с ним кого-то еще. — Так что он может попросту выжать мэтра до капли, а оставшееся прикажет похоронить. А потом решит, что ему в Аурелии не нужна сеть, при помощи которой ловили рыбу мы, и примется ее уничтожать.

Нужно выслушать, узнав подробности, а потом встать и сделать одно простое, но весьма важное дело. И без того не слишком просторный кабинет кажется сейчас совсем тесным. Не клетка, конечно — но почти кладовка…

Никки нетерпеливо отбивает дробь по краю стола. Дерево отзывается веселым легким звуком. Все так просто и ясно, все совершенно ясно…

— Он может. На этот случай мэтр Эсташ должен ему рассказать о той сделке, которую его кузен заключил с равеннцами, вернее, с одним генуэзцем и одним венецианцем… и о том, кто еще осведомлен об этой во всех отношениях примечательной трансакции. Жизни это им, скорее всего, сохранит. Если не самому Готье, то большинству прочих.

— Да, — кивает Никки. — Мэтр Эсташ непременно расскажет. Сэр Кристофер, сколько времени вам нужно, чтобы покинуть Аурелию?

— А почему вы решили, что я собираюсь покидать Аурелию? Я такого распоряжения пока еще не получал.

— Потому что, если не случится чуда, сегодня вечером вас будут знать по имени.

— Я заметил… Студент Мерлин, естественно, срочно отбудет домой. Уже отбыл. А здесь останется совсем другой человек. Урожденный аурелианец, с севера. И потом, как вы понимаете, я мэтру Эсташу кое-что пообещал. Он готов рискнуть, чтобы сохранить свое хозяйство, но дело может зайти слишком далеко.

— Через день или два герцог Ангулемский будет искать сэра Кристофера Маллина. Со всем умением этого сэра Кристофера прикидываться и урожденными аурелианцами, и вполне убедительными пигмеями, — объясняет Трогмортон. Напоминает то, что гость должен знать и сам.

— Пусть ищет. Месяц у меня есть — а там всем станет не до того. Но можно сыграть иначе. Еще веселее. — Сэр Кристофер ставит кружку на стол.

— Как же именно? — Куда уж веселее, думает Никки, куда уж еще веселее? Хотя в таких положениях есть своя неповторимая прелесть, как при том самом жаре. Только вот сидеть и рассуждать затруднительно, потому что все ясно же — и что делать, и как, и зачем…

— Раскрыть карты самим. Первыми. Вернее, первым — потому что делать это придется вам.

— Я и собирался это сделать. Покупая вам время и невнимательность герцога Ангулемского. — Это не веселее, это как раз moderato, как говорят на родине посла Его Святейшества, а вот без этого будет у нас полное allegro, как сказали бы ровно там же. Сэр Кристофер иногда довольно странно оценивает положения и ситуации. Не то чтобы наивно, нет… но чтобы взглянуть на вещи с такой стороны, нужно слишком уж вывернуть себе шею.

— Не только… Даже если он знает о сделке и в ней участвовал — ему придется вести себя так, будто он не знал. Ему придется защищать Корво вне зависимости от того, настоящий у них союз или нет. Потому что о деле осведомлено слишком много людей, до которых он не сможет дотянуться.

Никки поднимается, проходит по закутку кабинета туда и обратно, смотрит на цветы и плоды граната, привычно улыбается им, мимоходом глядит на уютно устроившегося в любимом кресле сэра Кристофера.

Суверенная держава, кажется, довольна. Почти всем, кроме положения, в которое поставила «союзных» негоциантов. Но сама ситуация Маллина если и не забавляет, то… весьма бодрит. То есть, прибавляет бодрости. Еще прибавляет.

— Само собой. Но вам лучше покинуть пределы страны, хотя… — Хотя, размышляет Никки, это совершенно необязательно. И, пожалуй, все не так уж плохо. Герцогу Ангулемскому придется избавляться от кузена, у него есть серьезная причина и прекрасный повод. Негоцианты, которых маршал разберет на мышцы и мышечные волокна — да черт с ними, досадно, но мы не успели вложить в них ничего, кроме ожиданий. А вот отсрочку для студента Мерлина я все же куплю, буду покупать очень настойчиво, потому что тогда у герцога не будет поводов искать сэра Кристофера. — Если вы уверены в том, что поиски не увенчаются успехом…

— Ну, если Его Светлость герцог Беневентский не пойдет в очередной раз гулять при отсутствующей луне и не заберется случаем ко мне в норку… чего, согласитесь, исключать нельзя — уверен.

— Насчет Его Светлости уже ни в чем нельзя быть уверенными, — усмехается Никки, — а вот вам я верю. Надеюсь, вы понимаете, что если маршал вас все-таки найдет, наши с ним отношения сильно испортятся?

— Да. И я, насколько это от меня зависит, не стану тому причиной. — Тут можно полностью верить, до конца… но вот уточнение — очень важная вещь.

Не все, что происходит, зависит от усилий человеческих. Кто еще вмешивается, случай, судьба, Господь или нечистая сила — неведомо, может быть, все вместе или по очереди, но иногда последствия самых простых действий попросту невозможно предсказать. Поначалу они с Маллином предположили, что Корво в компании Джанджордано Орсини встречался в «Соколенке» с Диком Уайтни. Потом оказалось, что Джанджордано в тот же вечер видели на другом конце Орлеана, а вот маршал Валуа-Ангулем отсутствовал во всех местах, где мог бы по логике находиться. А в ромской полумаске и широком плаще спутать его с Джанджордано — пара пустяков: рост тот же, темные волосы, светлая кожа… но кто мог представить, что эта встреча предвещает совсем другую?..

Ну какое, спрашивается, дело Их Светлостям до борделя и всей его чертовщины? Маршал, конечно, ревнитель веры, защитник Церкви Христовой, и лучший друг Священного Трибунала — ну так и почему же «Соколенка» пытался разнести Корво со своими толедцами?! Какого, опять-таки спрашивается, черта Валуа-Ангулем попросту не донес в Трибунал… не то чтобы нам от того стало легче, но все-таки? Зазорным для себя посчитал? Этот?!

— Вот и хорошо. Простите, сэр Кристофер, но мне нужно нанести срочный визит. — Очень срочный. Потому что в полночь очень дорогие сведения превратятся в тыкву. Или не в полночь… но очень скоро. Пока мэтр Готье ищет дорогу к герцогу Ангулемскому, секретарь посольства сэр Николас Трогмортон придет с неожиданным, но вполне позволительным визитом.

— Я, если позволите, задержусь тут у вас на часок-другой. Посплю.

— Разумеется. Я вообще предпочел бы, чтобы вы остались у меня в качестве сотрудника посольства. Искать вас здесь, живущим открыто, маршал будет в последнюю очередь. Вы, кстати, очень похожи на моего младшего секретаря.

— Спасибо. Можем попробовать и это. В любом случае — не повредит.

— Обсудим это, когда я вернусь. Кстати, из Томаса выйдет неплохой студент Мерлин, спешно отбывающий домой, да и назад он просился уже раза два. Я отказал — шифровальщик отменный. Да вы же должны его помнить… — Рост и пропорции те же, лицом похож достаточно, а мелочи — дело поправимое. У герцога Ангулемского есть только словесный портрет, а не попасться на глаза Корво… с этой задачей сэр Кристофер справляется с начала апреля, хотя едва ли не в спину послу дышит.

— Я не думаю, что ваше начальство одобрит, если я начну шифровать ваши депеши…

Никки смеется, поднимается.

— Будете сидеть за столом и писать. Герцог Ангулемский, как сказал коннетабль, не летучая мышь и не паук, так что с потолка не спустится, в окошко не влетит. Не увидит, что пишете вы нечто, не имеющее отношения к делам секретаря. Зато, может быть, я первым прочитаю вашу пьесу.

— Может быть…

В особняке Его Светлости герцога Ангулемского Никки бывать еще не доводилось. Ни случая, ни повода. Во дворце, на приемах, в коридорах и кулуарах — пересекались, понятное дело. Но ни герцога в посольство, ни Трогмортона к нему до сих пор не заносило.

Так что визит обещал быть не только полезным, но и познавательным. Взглянуть на маршала и пока еще наследника престола в естественной среде очень интересно.

Впрочем, дом о хозяине много не рассказал. Высокий особняк, старый — видно по кладке первого этажа, но перестроенный от силы лет пять назад. Если чем и примечателен, так безукоризненной чистотой. Кажется, и на потолочной лепнине ни пылинки, не говоря уж о полах, углах, драпировках, карнизах и занавесях. Золотого блеска бордюров, пилястров и кованых гирлянд, пурпурной, винной и кровавой тьмы обивок — пожалуй, в избытке. А кресла хороши — с высоченными набитыми спинками, чуть выгнутыми… вставать не хочется. Хотя как посмотришь со стороны, так садиться страшно.

Приняли секретаря альбийского посольства без проволочек. Доклад слуги снизу, расторопный камердинер, любезно провожающий до приемной, наивежливейший секретарь, умоляющий немного подождать, пока герцог не освободится… Не более получаса вежливого хруста печеньем в приемной, в одном из уютных кресел — и приглашение в кабинет.

Ничего особенного. Просто-напросто дом содержится в большом порядке, а свита и обслуга хорошо выдрессированы. Как и подобает персоне со статусом Его Светлости…

Кабинет… странный. Во-первых, в нем прохладнее, чем в приемной. Во-вторых, на дворе день, а тут ставни закрыты наглухо, шторы задернуты, светильники горят. Ага… а пламя свечей колеблется слегка, отклоняется. Вот откуда у нас свежий воздух идет. По стенкам… Знаем эту хитрость. Так у нас раньше замки строили — с кирпичными трубами в стенах, чтобы зимой шел теплый воздух, а летом холодный. В Аурелии в городском доме я такое вижу впервые. А светильники закреплены. Чтобы свет всегда падал одинаково. Удобство гостей в расчет не принимается…

Те же цвета, разумеется. И зеркала, очень много зеркал, создающих длинные обманчивые галереи со свечами. А вот хозяин ни в одном не отражается, лишь огоньки.

Если бы хозяин не соблюдал на столе безупречный порядок, его бы уже погребло под завалами. Очень много документов, писем, печатных книг с аккуратными закладками, сшитых листов, старых пергаментов. Кое-что можно даже узнать — военные трактаты с цветными иллюстрациями, например. То ли недавние копии, то ли просто очень бережно содержались — и краски яркие, и углы не смяты…

Маршал возвышается над этим всем сердитой цаплей, которую оторвали от ловли лягушек. Руки лежат на столе, если присмотреться, то ясно, что пишет он много и в охотку. И, едва закончив письмо или что-то более важное, готов принимать гостя.

Поклоны, подобающее пустословие, слуга с вином и очередными закусками, еще несколько минут танцев вокруг здоровья Его Величества, погоды, недавней охоты и приема — и герцог слегка склоняет голову: ждет перехода к делу. Очень быстро для Аурелии, очень.

Хорошо, что господин коннетабль прав. Потому что как торговаться с пауками и летучими мышами, Никки не знал. Не доводилось раньше.

— Я сожалею, если мой визит оторвал вас от неотложных дел, но возможно, он поможет Вашей Светлости сберечь время, столь необходимое для подготовки кампании — за успех которой мы все молим Бога. — Гость с удивлением обнаруживает, всей спиной и прочими частями тела, что здешние кресла хоть и похожи на те, что стоят в приемной, как родные братья — омерзительно неудобны. Сидеть можно только на краешке, и то кажется, вот-вот сползешь в глубину, и там тебе переломят хребет коварные изгибы.

Чудесный человек маршал Валуа-Ангулем, просто душа поет…

— В таком случае я заранее признателен вам за визит и прошу меня простить, если у вас создалось впечатление, что я в недостаточной степени рад вам. К моему стыду дела иногда заставляют меня забывать о любезности.

Если эти преуменьшения материализуются, в кабинете не останется места больше ни для кого. Они будут сражаться друг с другом. И победит, скорее всего «иногда». А может быть «забывать»… поскольку, если не считать механической этикетной вежливости, хозяин кабинета о любезности и не вспоминал никогда. Если вообще осведомлен о том, что такая вещь встречается и в природе, а не только в словаре.

Но, в конце концов, хозяин кабинета не тем ценен.

— Насколько мне известно, к обычным заботам Вашей Светлости прибавилось дело, которому следовало бы находиться в компетенции городской стражи.

Герцог не двигается, даже взгляд по-прежнему направлен на пуговицы на камзоле гостя, — и было бы что там так созерцать, пуговицы как пуговицы… Но меняется решительно все. Даже светильники вспыхивают ярче, а среди важных дел Валуа-Ангулема обнаруживается самое важное: визит секретаря альбийского посольства.

Да, думает Никки, им если не судьбой и не политикой, так природой назначено состоять в союзе — и Корво, и супруге его, и господину маршалу. Такая общность манер… поразительно.

— Я не знаю точно, но я думаю, что в самое ближайшее время и бумаги, и большая часть замешанных лиц отыщутся сами собой. В конце концов, Ваша Светлость изъявили желание их видеть, а для верных подданных желание принца крови — закон. Но вот в том, что касается одного конкретного лица, желания Вашей Светлости могут войти в противоречие.

Герцог очень внимательно ловит каждое слово, очень быстро думает — и кажется, что слова, их сочетания и стоящие за ними смыслы, он препарирует как любопытный анатом. Разбирает на составные части, осматривает соединения, уточняет свои предположения… оставшееся после исследования удобнее всего собирать в таз. Бедный негоциант Готье — впрочем, негоциант не беден, а покушаться на Маллина ему не стоило.

— Лица, забравшего бумаги? — Маршал всегда говорит ворчливо и брюзгливо. Невесть почему.

— Вы как всегда правы. Дело в том, что это… — Никки улыбается, — неподчиненное мне лицо занимает достаточно высокое место в иерархии. И в том сомнительном случае, если вы это лицо отыщете, ряд других, еще более высокопоставленных лиц, к своему огромному сожалению, просто не сможет сделать вид, что ничего не произошло. Как бы им того ни хотелось. И цепочка вынужденных действий может завести всех очень далеко. Что будет особенно нелепо, поскольку интересы Их Величеств, Тайного Совета и Вашей Светлости в настоящий момент не расходятся.

— Мне, — скрежещет очень большая птица, едва заметно поводя плечами, — нужно сделать вывод, что Тайный Совет считает не только допустимым и позволительным, но и достойным поощрения убийство, поджог и похищение в столице Аурелии?!

— Насколько мне известно, Тайный Совет иногда считает такие вещи необходимыми. Впрочем, как и Ваша Светлость.

— У меня, согласитесь, больше прав одобрять или осуждать нечто, происходящее в Орлеане, нежели у Тайного Совета? — Господин герцог изволят шутить?..

Никки внимательно смотрит на Валуа-Ангулема. Угадать слишком сложно: резко очерченное лицо всегда, сколько бы секретарь альбийского посольства ни видел герцога в разной обстановке, хранит одно и то же выражение. Словно навсегда сведено брезгливой гримасой, а поверх выглажено непоколебимым презрением решительно ко всем на свете.

Маршал в Орлеане считается красавцем, но Трогмортона куда больше интригует вечный яркий румянец, вполне естественный, а не добытый в баночке с притираниями… ну не чахотка же у него, в самом деле?

— Безусловно, Ваша Светлость. Поэтому я хотел бы представить именно на ваш суд некое событие, которое в ближайшее время произойдет в городе Орлеане.

— Что еще сгорит в городе Орлеане?

— В городе Орлеане в ближайший месяц должны убить господина Чезаре Корво. Тайный Совет считает, что этому событию лучше не происходить. Но у Вашей Светлости, как вы резонно заметили — больше прав.

Герцог Ангулемский за пару мгновений покрывается лихорадочными пятнами. Поверх обычного румянца. Молча. Больше ничего не происходит, даже недавнее шутливо-сварливое выражение лица не меняется. А если бы он мог управлять изменением цвета лица, так же как голосом, жестами и позой — и этого бы не произошло. Кажется, так.

— Я предполагаю, что подробности вы сообщите не ранее, чем получите какие-то гарантии для лица, столь дорогого Тайному Совету. Я вас слушаю.

— Ваш дальний родственник Джеймс Хейлз заключил сделку с домом Корнаро, представляющим в этом деле корону. — Чью, пояснять не нужно. — 150 тысяч золотых и 10 тысяч солдат. В обмен на ссору и поединок с герцогом Беневентским.

Никки кивнул в ответ на незаданный вопрос и добавил:

— 30 тысяч из этой суммы он уже получил. Это то, что нам удалось проследить.

— Солдаты — арелатцы?

— Да.

Если эти пятна нельзя вызывать по желанию, значит герцог Ангулемский о затее не знал — и она ему очень не нравится.

— Как я могу выразить вам свою признательность за предоставленные сведения?

— Если Ваша Светлость удовлетворится тем, что придет само, мне нечего будет больше желать.

— Сэр Николас… — Герцог Ангулемский ставит локти на стол, сплетает пальцы. — Не будет ли с моей стороны излишней настойчивостью просить вас о более подобном рассказе? Меня, — он мгновенно понимает, что может быть неверно понят, — интересуют не детали сговора… меня интересует, как вообще вышло, что неподчиненные вам лица производят поджоги и убийства на территории Орлеана, а мои родичи замышляют другие убийства… остается только уповать, что без поджогов?

Интересно, Валуа-Ангулем сам понимает, о чем спрашивает? В том, что касается первой части, удовлетворить его любопытство очень легко, но что делать со второй? Пожалуй, вежливее всего будет ее попросту не заметить. Никки прислушивается к внутреннему голосу. Не меньшая морока, чем во время приснопамятной беседы с Корво о договоре… но Трогмортон поставил бы десять к одному на то, что маршал не имеет ни малейшего отношения к соглашению Хейлза с Корнаро. Более того, известие об этом соглашении пагубно сказалось на умении маршала отщелкивать фразу за фразой. В мельничные жернова попал кусок гранита…

— По стечению обстоятельств неподотчетное мне лицо случайно узнало, что хозяева «Соколенка» торгуют своим товаром не только с людьми. И стали очень небрежны. С их стороны было непростительно впускать альбийца в помещение, где висит открытое зеркало. Как я понимаю… это произошло в тот же день, когда это обнаружили вы… простите, когда это обнаружил Его Светлость герцог Беневентский.

— Вы, — у хозяина прекрасно получается говорить четко и внятно, даже опираясь подбородком о пальцы, — можете не приносить свои извинения там, где не высказываете ошибочные предположения, сэр Николас. Несомненно, госпожа герцогиня Беневентская могла бы быть огорчена и разгневана тем, что ее супруг и его родич посетили подобное скверное заведение, но это дело семейное, а на вас ее гнев вряд ли распространится. Что же касается меня и господина герцога Беневентского — мы не хотели утруждать Его Преосвященство главу Святейшего Трибунала недостаточно проверенными сведениями, а потому и не поспешили в тот же день сообщить ему о найденном. Что ж, пока мы собирали сведения, заведение сгорело, кажется, вместе с чернокнижниками, что очень досадно, ибо я бы предпочел видеть их наказанными законно и по всем правилам… но увы. Не подчиняющиеся вам лица успели раньше — а то, что вы сообщили о мотивах этих лиц, их отчасти извиняет…

— Благодарю вас, Ваша Светлость, теперь я знаю о деле все с обеих сторон — и мне не нужно строить предположения.

— Ах, да… в печальной памяти заведение нас с моим уважаемым родичем привело дело, о котором не стоит знать госпоже герцогине… посему мы готовы претерпеть гнев достойной дамы, но не повредить Его Величеству. — Маршал определенно забавляется. Впрочем, эту ипостась почти невозможно отличить от маршала скучающего или маршала негодующего.

— Такая ревность в защите интересов Его Величества достойна всяческого восхищения… особенно в данном случае.

— Ваше… не подчиняющееся лицо случайно не имеет каледонских корней? — щурится маршал.

— Нет, — удивляется Никки, — он уроженец Британнии. Чистокровный — насколько о ком-то из нас это вообще можно сказать. Собственно, вы с ним отчасти знакомы.

— Неужели?

— Во всяком случае, — Никки слегка наклоняет голову, — вы держите его книги в доме.

Маршал думает не так уж долго. Должно быть, просто припоминает перечень имеющихся в доме книг, выделяет оттуда книги уроженцев Альбы, труды ныне здравствующих авторов, а оттуда — тех, чьи сочинители хотя бы по летам могут подходить под приметы.

И снова идет пятнами — словно его невидимая рука отхлестала по щекам крапивой… Но тут-то почему?

— Передайте при случае… а лучше напишите этому лицу в Лондинум, что я не желаю его видеть в Орлеане и в Аурелии, поскольку чувствую себя оскорбленным: лицо сие сочло для себя допустимым, прибывая в Аурелию не нанести визит и не представиться.

— Если Вы позволите, Ваша Светлость, я не стану ему об этом писать. Потому что в этом случае… только чувство долга может удержать его от того, чтобы исправить свое упущение. И я не стал бы подвергать оное чувство столь сильному испытанию.

— Вам, несомненно, виднее, сэр Николас. В любом случае, чем дальше сей литератор окажется от Орлеана… хотя бы в ближайший год, тем лучше для него. Иначе я буду вынужден напомнить ему про поджог и прочее.

— Я непременно передам это мнение ему, его начальству и своему начальству… А дальше мне останется только молить Бога, чтобы хоть кто-нибудь из вышеперечисленных внял голосу здравого смысла.

— Отчего же так? — интересуется герцог. Искренне интересуется.

— Если это произойдет, это будет первый случай на моей памяти.

— Неужели, сэр Николас? Ваши… разнообразные службы с нашего побережья кажутся достойными соперниками, а порой и наставниками… Правда, уроки бывают болезненны, но ведь кто жалеет розог — портит ребенка.

Достохвальная кротость со стороны маршала, учитывая, что именно тайная служба Его Величества никогда не находилась в ведении Валуа-Ангулема. А вот на свою свиту ему жаловаться грешно, а я не припоминаю, когда в последний раз мы чувствительно щелкали его людей по носу… впрочем, как и они нас. Разумные, дельные соперники. Масштаб у них, конечно, много помельче, но нельзя же за восемь лет успеть всюду.

— С нашей стороны они выглядят — как приснопамятное заведение в ночь событий. В лучшем случае. В худшем — как оно же на следующее утро. В этот раз неподчиненное мне лицо столкнулось с… неизвестными вам лицами. Предыдущий инцидент того же сорта… и той же меры опасности — был вызван тем, что две группы неподчиненных мне лиц столкнулись друг с другом. По неведению. А бывает еще и соперничество. У нас. Или в столице. Разногласия между службами. Разногласия внутри служб. Молодые люди с инициативой. Пожилые люди с инициативой… Совершенно посторонние невежды, в которых взыграл патриотизм или желание заработать. Если сравнивать, обсуждавшееся неподчиненное мне лицо — один из самых трезвых, надежных и несклонных к авантюрам людей, с кем мне приходилось сталкиваться.

— Однако… — Маршал смотрит куда-то вверх, потом разводит руками. — Я был уверен, что большую часть времени несправедлив к вверенной мне волей Его Величества и господина коннетабля армии, характеризуя ее в тех же выражениях, но как нечто единственное в своем роде… Но так и есть — не единственное.

— Если смотреть извне, вверенная вам армия выглядит… как нечто, нуждающееся в полировке, но весьма внушительное и достаточно практичное.

— Извне и ваши службы смотрятся подобным образом. Армия же наша, не буду на нее клеветать, и велика, и обучена… — Маршал Аурелии улыбается послу Альбы. — Но если бы в ней не было приверженцев старинных методов ведения войны, полковников, считающих себя рыцарями-баннеретами, высших чинов, уверенных, что могут воплощать свои мечты в любой момент времени, она была бы много, много сильнее и опаснее.

— Я подумал, — сказал Никки, — что же должны говорить наши монархи… вероятно, зеркалу. Не в том смысле, конечно.

— Боюсь, что обсуждение помыслов монархов, учитывая выбранное нами направление, может оказаться слишком непочтительным… — Кажется, большая птица сейчас расхохочется, но нет. — А потому не будем вводить друг друга во искушение.

— Тем более, что от лукавого мы, более или менее избавились.

— По крайней мере, что касается Орлеана, а еще точнее — некоторых его кварталов, — кивает хозяин, — можно быть уверенными. За что я должен благодарить отсутствующее здесь неподотчетное вам лицо.

Если в первые минуты визита Его Светлости только дипломатические причины мешали спустить с лестницы незваного гостя, если во время беседы он дважды проглотил ежа, да что там ежа — откормленного африканского дикобраза, то теперь вот, извольте видеть, преисполнился радушия и любезности. Их, конечно, едва отличишь от его обычной мизантропии — ну так и гость наблюдательнее прочих. Интересно, думает Никки, а чем это я ему так угодил? Только сообщенными известиями? Нет, непохоже ведь…

— Сэр Николас, — добавляет герцог после некоторой паузы. — Я весьма признателен вам за визит, и не только из-за того, что он оказался взаимовыгодным. Наши монархи, заключив договор, подарили нам возможность встречаться, не опасаясь быть заподозренными в излишнем дружелюбии к противнику. Я буду рад видеть вас у себя.

Право жаль, — думает Никки, произнося все положенные формулы благодарности, впрочем, вполне искренне, — что на моем месте никак не может оказаться сэр Кристофер. Подозреваю, что он получил бы от этого разговора куда больше удовольствия.

Мэтр Эсташ Готье никогда не верил в байки про грешников, которых нечистый дух заживо утаскивал в ад — а они и не замечали и попервоначалу пытались жить в пекле как дома. Не верил — пока сам в такую историю не попал. Потому что умер он в тот день, когда прислушался к разговору за соседним столом и решил проверить — что за студент. А все, что происходило с ним дальше, было лишь беготней безголовой курицы по заднему двору. Еще помечется немного, побрызает кровью — и поймет-таки отсутствующей своей головой, что мертва.

Добегался, дометался. Оказался там, где и сроду не мыслил себе оказаться — только никакой радости подобная честь не вызывает. С того самого момента как мэтр Эсташ нашел выход на одного из членов свиты господина герцога Ангулемского и тот пообещал ему похлопотать о встрече с кем-то из приближенных… Готье прикидывал, что уйдет на это не менее пары дней и куча подарков, а оказалось все гораздо хуже.

С утра просил многоуважаемого шевалье де Шарни о помощи, а к концу дня за ним прислали. Не за шевалье, что еще было бы неудивительно. За торговцем шелком. К нему домой. Люди господина герцога. Четверо, все при оружии. И карета больше на осадную башню похожа.

И притащили не абы куда, а прямо в особняк Его Светлости. Правда, не сразу в подвал, как по дороге уже предположил Готье. Лучше бы в подвал, право слово, потому что даже самого зажиточного торговца шелком, даже с самыми дорогими подношениями от себя, товарищей и цеха, принц крови, а особенно — этот принц крови, будет принимать в личном кабинете, а не где-нибудь в одной из приемных первого этажа, только в одном случае: если не сомневается, что простолюдин оттуда на улицы города уже не выйдет, не похвастается ни сдуру, ни спьяну об оказанной ему милости.

Герцог Ангулемский, маршал и наследник — из тех, кого бесполезно упрашивать, позвякивая золотом. Почтенные негоцианты, соратники Готье, скинувшись вместе — жить захочешь, так все отдашь, и то, с чего платишь налоги и пошлины, и то, чего как бы нет, и исподнее заложишь — могли бы предложить ему очень много. Очень. Это по отдельности где купец, а где герцог Ангулемский, а если все, кто так или иначе завязан, сложатся — выйдет столько, что и королю предложить не грех — за такие суммы и законы, бывало, покупали. Но об этом альбийский выродок предупредил отдельно: и не пробуйте. Не просто уничтожит — долго будет убивать. С удовольствием. Мэтр поверил. О том, как еще не маршал, а всего-то полковник Северной армии воевал на франконской границе, он и понаслышке знал, и сам кое-что видел…

Не то чтобы по лестнице на третий этаж мэтра Эсташа тащили — шел-то он сам, но ног под собой не чуял. Как-то так само получалось ползти, как у той курицы — беготня без головы. Только и оставалось вцепляться в злополучный мешок… а он казался тяжелым, словно битком набит золотыми монетами.

Здесь не Алемания и подобные ему не вовсе беспомощны… есть парламент, есть гильдии и цеха. Даже покойный король понимал, что пчела, она жалить не любит, умирает она от этого, она лучше меду еще соберет, но разъяренный пчелиный рой — сила, от которой только бежать. Понимал и, пока с ума не сошел, границ не переходил — а как сошел, тут его Господь и прибрал. Были бы не беспомощны — не иди речь о государственной измене и нарушении всех гильдейских правил одновременно. Что-то одно пережили бы. Так… оставалось только молиться.

А вот молиться не получалось совсем — ничего, кроме «Господи, помилуй», на ум не шло. Из-за бывшего коллеги со смешной фамилией Уи. Спросили Каина — где брат твой?

Он сам вчера, не выдержав, поинтересовался у этого… этого, как раз когда маленький альбиец спокойно и деловито перечислял ему возможные варианты и их последствия. Не закричал, нет, просто тихо спросил — мол, как вас Бог на земле терпит? Тот рассмеялся. А потом ответил, что Бог — это материя мутная, а вы бы, мэтр, лучше к совести своей прислушивались, она надежней всяких богов знает, что вы еще можете сделать, а за что будете грызть себя до страшного суда. Ответ показался не лицемерием даже — кощунством. А вот теперь, пока мимо плыла омерзительно чистая лестница, обивка, кажется, не знавшая даже запаха пыли… думал, что прав был треклятый выродок, сто раз прав. Не первый раз мэтр Эсташ людей с этого света списывал. Не своими руками, конечно, но тут разницы нет. Но до того никогда оно не болело и не помнилось. А тут засело. Потому что ни за что убил он мэтра Уи, со страху и по злобе. Больше за слово «самоубийство», чем за что еще — ах ты нас в мертвецы пишешь, а меня первым, так я еще поживу, за твой счет как раз поживу, а тебе той жизни не видать…

И ведь сейчас-то не потому тащат, не за это — а повис мертвец на шее, думать мешает, дышать не дает.

Провели без малейшей задержки сквозь череду коридоров и комнат, потом на пару минут оставили под присмотром троих у высокой тяжелой двери — четвертый докладывал, и завели в кабинет.

Человек за столом слегка шевельнул рукой и мэтр Эсташ оказался перед господином герцогом Ангулемским. Сидящим: Готье сам не понял, то ли велели ему сесть, то ли всунули в глубокое неудобное кресло. И когда все это произошло. И куда делся мешок…

Осталось только проступающее из полутьмы лицо в золотистом ореоле света. Взгляд… пожалуй что, заинтересованный. Это, получается, приговор. Если Его Светлость заинтересовал столичный негоциант, из преуспевающих, но не самых богатых — все, пиши пропало. Пропал.

Дурак, дурак… с самого начала было ясно, что пропал. И сказали тебе, еще ночью сказали — один шанс на десять, если вы правильно используете свою позицию. Один шанс на десять. У меня на вашем месте было бы три, но у вас от силы один. Лучше предупредите всех, берите семью и бегите, вам помогут. Потеряете большую часть дела, но уцелеете сами. Как же, знаем мы, помогут — и потом всю жизнь… но все-таки жизнь. Но поздно.

— Как у вас оказались эти бумаги? — терпеливо повторил человек напротив.

— Нанятый мой… юрист забрал из борделя. Перед тем как сжигать. И мне принес. Но… — мэтр недолго подумал и добавил: — Не сразу принес. Не наутро даже.

— Это вы предложили ему забрать переписку?

— Нет… — Как обращаться к собеседнику, мэтр Эсташ не знал. Назвать его соответственным положению титулом значило признать, что с тобой разговаривает принц крови… и, возможно, закрыть за собой дверь. Скорее всего, она закрыта и так, но вдруг, вдруг осталась еще та тоненькая щелочка, о которой ему говорили? — Это он сам.

— Когда вы узнали, кто он?

— Тогда же, когда нанимал, но не сразу. Вернее, я так и не знаю, кто он такой. Я знаю, что он такое.

— Что же он такое? — смотрит, не отводит блестящие темные глаза наследник престола. Странно смотрит, как ворона в окно заглядывает…

— Человек их Тайного Совета. Я не знаю, чей. Он не говорил, я не спрашивал. Бумаги он скопировал, конечно. Мне их отдал, когда узнал, что вы их ищете.

— Не знаете, кто такой? Имени не знаете?

— Сколько у этих людей имен? Я не ведаю, как его крестили.

— Мне, — улыбается герцог Ангулемский, — неинтересно, как его крестили. Мне интересно, кого вы нанимали: студента Мерлена или известного поэта сэра Кристофера Маллина.

— Ваша Све…

— Понятно. Второго.

— Он шантажом… — мэтр Эсташ сглатывает, пытается договорить. — Шантажом он заставил. Угрожал…

— Чем же он вам мог угрожать?

— Доносом, Ваша Светлость! Мы — купцы, ведем свои дела, просто ведем дела. Переписываемся тайно, это бывает. Сами понимаете, торговый интерес. И по стране, и с другими торговыми гильдиями… чтобы друг другу не мешать, чтобы общий интерес блюсти. А при покойном же Его Величестве Людовике, ну тут же за письмо подмастерью в Венецию, чтоб стекло закупал, на дыбу ж поволокут — заговор… Вот мы и таились совсем, а этот… бесовское отродье, сказал, что нас же за то, что так дела ведем — всех перевешают.

— И вы в такую клевету на Его Величество, конечно, поверили… чужестранцу Людовика и Людовика перепутать немудрено, но вы не чужестранцы. — Господин герцог гладит львиную морду на подлокотнике кресла.

— Боялись мы, — скулит мэтр Эсташ, надеясь умилостивить герцога, потом добавляет чуть потверже: — Я боялся. Я, Ваша Светлость, видел, как оно получается.

— Видели… Допустим, что и видели. Люди ведут дела, списываются, новости узнают — большое дело новости для торгового человека… — усмехается принц крови. — Заключают сделки к общей выгоде. Растут. А потом новости и сделки становятся такими, что за них и по отдельности полагается веревка. А если сложить вместе, то колесо.

Знает, думает Готье. Все знает уже, от начала и до конца. Нашлись разговорчивые, все рассказали, а я теперь тут… выкручиваюсь, как тряпка у поломойки, да языком заполоскать пытаюсь то, что уже давно известно.

— Ваша Светлость… мы его убить хотели! Для блага державы. Только не удалось… потому что все-таки мы люди торговые.

— Кого именно? Доктора Мерлена — или еще кого-то?

Знает ведь, ну знает!

— Господина графа… — мэтр икает и обреченно добавляет: — Родственника вашего… простите великодушно. И доктора Мерлена… тоже.

— И что вы с ним пытались сделать? Я говорю о моем родиче, — терпеливо, но с обычной сердитостью уточняет Его Светлость. Кажется, вовсе не гневается — а Готье уж подумал, что на этом признании его жизнь и закончится. Даже понадеялся на это. Ан нет, ничего подобного. Герцог только откидывается на спинку кресла и вновь чешет за ухом льва…

Перед тем как ответить, Готье обводит взглядом ту половину кабинета, что перед ним: тянет время, думает. Обстановка пышная, как и подобает. Кое-что он даже узнает — торговый человек, если смотрит по сторонам, всегда помнит, где чья работа. Зеркала эти в Венеции заказывали, больше негде — и тонкие, и чистые как ручейная вода. А вот все остальное — свои, орлеанские мастера. Шкафы эти, не простые, а с кучей секретов, полезешь взламывать — живым не уйдешь, так и вовсе родич супруги мэтра Эсташа делает. Точнее, секреты придумывает. Иголки отравленные, самострелы взведенные, и всякие другие ловушки.

— Балкон уронить… — признается в конце концов Готье.

— На урожденного горца. — Его Светлость издает странный звук, словно прокашливается. — Это был не самый разумный ваш шаг. Впрочем, не первый. Откуда вы узнали о сделке?

— От человека из Равенны.

— Этого недостаточно.

И нет в голосе угрозы или гнева. Только знание, что эти сведения будут получены.

— От мэтра Гвидо Кабото. Он капитан торгового флота. Вместе с другим, из Венеции, договаривался с вашим родичем. Он в Лионе должен быть сейчас, его ждать.

— Почему он поставил вас в известность о таком деле?

— Венецианцам, да и генуэзцам надо чтоб Марсель не отбили. Они уже выгоду посчитали, поделили и под нее в долг набрали. А в Равенне что-то другое думают. Так что эти двое оба нанимать-то вашего родича ладили, королевский приказ… но предпочли бы, чтобы он ничего сделать не смог. Чтоб его раньше остановили. Но чтоб комар носа не подточил — все совсем случайно… А так мы еще с отцом капитана Кабото дела вели… Ваша Светлость, и что нам было делать? Донести — так спросят: как вышло, что вам такое доверили? И даже если отпустят, от равеннцев ведь не защитят. Попытаться пригрозить — так кто мы, а кто ваш родич? Промолчать — так мы не враги ни городу, ни стране…

— И вы решили нанять альбийского поэта… забавно, — усмехается герцог Ангулемский. — И как вам прибыль с найма?

— Он мог и не принести мне эти бумаги… — но мне никто бы не поверил, что их у меня нет. И я бы уже сейчас не сидел, а висел. Хотя, это еще, наверное, впереди.

— Бумаги, побывавшие в альбийском посольстве, — уточняет Его Светлость. — Некоторая польза есть и от них. Но вы не принесли бы мне эти письма, не начни я искать тех, кто сжег бордель. И вы не только сами не пришли, вы и в подметном письме не написали о делах вокруг моего родича. И о том, кто такой доктор Мерлен. И о двоих посланцах короля Тидрека…

— Если сложить вместе… выходило так, как сказано. — Ну не говорить же наследнику престола, что никто — ни у них, ни у альбийцев — так и не разобрался, была ли Его распроклятая Светлость в той сделке третьей стороной или нет.

Герцог щелкнул пальцами, усмехнулся. И минуты не прошло, как в кабинет бесшумно проскользнул секретарь, неся с собой письменный прибор. — А теперь рассказывайте все. Сначала. В мелочах и подробностях. И больше не вздумайте врать. Говорить будете не только вы. Самых правдивых я пощажу. Или хотя бы их родню.

Вот так… один из десяти. Если я сумею правильно себя поставить. Я не послушал, а надо было. Но, может быть, не поздно сейчас. Ведь все равно расскажу, все равно.

— Я расскажу. Но вы и так не сможете тронуть слишком многих… Ваша Светлость. Потому что от верной смерти, от верной смерти всем люди побегут куда угодно. А они знают. И не станут молчать… и выйдет, что Ваша Светлость пытается скрыть нечто… от Его Величества.

— Вы, — усмехается герцог Ангулемский, — дурак. Хуже того, вы наглый дурак, по наглой дурости своей залетевший туда, где подобные вам показываться не должны. И в этих сферах вы ведете себя не как негоциант даже, как мелкий торгаш. Грозитесь донести рыночной страже на другого мелкого торгаша. Я не буду ничего скрывать от Его Величества, я вас всех ему подарю. А вы едва ли сможете врать под пыткой.

Дурак, да, дурак. Предупреждали его. Предупреждал, вернее. Бес, оборотень, нечисть… И раньше, и потом. Вчера ночью сказал… то, что в «Соколенке» случилось, это больше везение, чем невезение, могло хуже выйти. Следили за скверным заведением, не только возчик — его-то сразу заметили и не обеспокоились: важного он увидеть не мог. Нет, из соседних веселых же домов следили, тамошние же обычные обитатели, с этим он разобрался уже, задним умом… хорошо было сделано и денег много потрачено — и не свались на них в ту ночь ромей со свитой, так герцог бы господ негоциантов на сутки раньше нашел и сам, и торговаться с ним было бы нечем почти. А сама проруха — это из области военного счастья. Все ты продумал, что в таких случаях продумать положено, все сделал, а дама Фортуна другим полную руку сдала. Это одно дело. А что та дорожка, по которой мэтр Эсташ с коллегами пошли, только к обрыву вела — и никуда больше — раньше, позже, а никуда больше, это дело другое… Только прежде это не так заметно было. Уберечься нельзя, сказали ему, исходите из этого.

— Я маленький глупый человек… и, наверное, я не смогу. Но я недавно совершил… смертный грех — и что уж мне теперь выбирать между другими двумя.

— Отпущение грехов перед Богом дают святые отцы. Мне же извольте исповедовать свои грехи перед короной, — герцог кивает в сторону секретаря. — Начинайте… Вы, — вдруг добавляет герцог, — что-нибудь про состязания колесниц в Константинополе слыхали?

Терять нечего, что сказано — сказано, а способ, который присоветовал альбиец, тут могут знать — но вот станут ли ждать такого от ничтожества и пыли под ногами? Вряд ли.

— Немногое… только что это повальное безумие — и императоров с трона сносит, бывает.

Герцог кивает… одобрительно, понимает мэтр Эсташ. Потом Валуа-Ангулем поднимается, проходит между застывшим в кресле негоциантом и секретарем.

— Верно, безумие. И каждый стремился любой ценой дойти до финиша, да еще и прийти первым. Предпочтительно по головам других состязующихся — нужно же радовать зрителей и императоров… Ничего вам не напоминает? — говорит откуда-то сзади, и поди догадайся, что он там сейчас делает. Не слышно ни звука, только голос весь кабинет заполнил. Как проповедь епископа в соборе Сен-Круа.

— Предложенные условия, — отвечает пустоте перед собой торговец шелком.

— Почти верно… забавно, — герцог появляется из-за кресла, в руке — высокий переливающийся бокал с волнистым краем. Готье знает, в чьей мастерской отлито это стекло. Дед нынешнего владельца, старик Саразен, ухитрился не только сманить стеклодува с острова Мурано, что еще не диво — умудрился сохранить ему жизнь, сколько Республика ни подсылала наемных убийц. — Вы, мэтр, хоть и дурак, но человек до определенной степени приличный, совестливый даже… иногда. И гонки по головам не больно-то вам понравились, что при вашем способе содержать себя даже удивительно. А я, понимаете ли, весьма азартный зритель… но разборчивый. Смотреть, как вы с подобными вам будете топить друг друга, мне заранее противно. Поэтому я попробую научить вас другим гонкам. Вытаскивайте друг друга — и делайте это честно. Все будут отвечать на одинаковые вопросы. Ответы я буду сличать. Совравшие выбывают. Сказавшие правду прошли очередной круг. Это что касается честности. Что же касается любви к ближним своим… любой, взявший вину на себя, получает в подарок одну жизнь за одно дело. Свою или чужую — ему решать. Названного им не казнят, не будут пытать… и, если другое не помешает, оставят где есть. А любой, попытавшийся перевалить свою вину на другого — выбывает. Без последствий для ближних своих. Но он пойдет на корм королевской тайной службе.

— Ваша Светлость… собирается сказать это всем?

— Прямо — нет. Вам говорю, потому что вы не поступили так, как вам посоветовали. Не попытались исчезнуть — ни из города, ни из мира. Мне об этом не докладывали, нет, но догадаться несложно. Наши соседи через пролив — вполне достойные люди, но к ряду смертных грехов они относятся даже с большим легкомыслием, чем ромеи в пору язычества. Вы не воспользовались советом этим утром, но передумали, когда поняли, что можете погубить других. И были очень уверены в себе.

— Нет, — почти шепотом говорит Готье, — большей любви… Но вы не Бог, Ваша Светлость…

— Воистину. Но кто мешает мне чтить Его слово и воплощать в жизнь? — а это, оказывается, смех. Почти беззвучный клекот где-то в глотке.

— Мне там дали еще один совет… смотреть, что я могу унести. Это был хороший совет… — в конце концов, какое ему дело до совести герцога и смертного греха гордыни? — так вот, началось все еще при моем покойном отце. Из-за Его Величества. До того мы вели дела открыто и поодиночке — а на остальное и гильдейских рамок хватало, и всяких маленьких хитростей. Его Величество торговлю жаловал и привилегии торговые давал охотно, и звания покупать позволял — но считал, что за это мы ему принадлежим, и наши связи тоже. А с тем, что он от нас хотел — было очень легко потерять все. Но в одиночку спрятаться — нечего и думать. Вот тогда и начали договариваться потихоньку…

5.

«Когда ученые или опытные люди говорят о мире вокруг нас, они часто указывают, что поводырями в нем должны служить человеку знание и мудрость. Мнение это кажется истинным многим, вернее, почти всем — споры идут лишь о том, чьи знания более полны и в чем именно заключается мудрость.

Но мудрость — это всего лишь опыт, идущий рука об руку с трезвым представлением о себе и присутствием духа. Это вещи важные, без них трудно дойти даже к самой скромной цели, но мир движется не ими. Истинные, проверенные и надежные знания бесценны — но все они были приобретены и ни одно не является первичным. И мир вокруг нас по-прежнему, как во времена первых потомков Адама, больше закрыт для нас, чем открыт. Мы живем в нем и отчасти управляем им, не понимая его природы. И делаем это благодаря дарованной нам Свыше способности мыслить.

Люди, изобретшие парус, не знали, как и почему дует ветер — но стали использовать его. И созданная ими вещь со временем рассказала им о ветре, море, дереве, материи, сопряжении частей и сотнях иных предметов больше, чем мог бы помыслить самый смелый из них. Люди, соединившие медь и олово, не ведали о волшебных свойствах сплавов — они шли за своим умением; знание для них было плодом, а не зерном.

Мы не знаем, как передается лихорадка дурного воздуха — через исполненные гнилой влаги миазмы или посредством насекомых — но мы научились прогонять ее, когда осушили первые болота и поняли, что родившихся на сухой земле или у свежей проточной воды болезнь поражает меньше, а через поколение уходит совсем. Может быть, в этом корень давнего суеверия старых ромеев, запрещавшего им преграждать ход воде, и требовавшего, чтобы даже в домах вода была проточной? Возможно, последовав их примеру, мы сумеем избавить от лихорадки не только болотистые местности, но и города? Если мы сделаем — мы узнаем. Никак иначе.

Рукой и разумом мы познаем мир — и стоит ли ждать иного? Словом рожден свет, волей отделена вода от земли, Мастером изготовлен человек: мужчина и женщина, и плотью облеклось Слово.

Только действием и мыслью, только движением вовне, в неведомое, покупаются и знание, и мудрость…»

Тоже заготовка, все это пока заготовки. Это противоречит его природе, его стремлению делать все в полную силу, набело, начисто, так хорошо, как только возможно… Синьор Бартоломео улыбается. Противоречило бы, если бы он не знал, не убедился по опыту, что мысли растут сами от себя. Когда ты пишешь, ты не просто придаешь форму — ты создаешь, определяешь, выделяешь ту часть сути, которая важна для тебя сейчас. И если не записать сразу, этот ракурс пропадет, изменится, будет вытеснен другим. А он может пригодиться потом.

Ценность наброска — как раз в несовершенстве. В свежести, сиюминутности, том, чего завтра уже не будет. Запись может не стать частью труда, но туда непременно войдет то, что выросло на ней и десятках, сотнях таких же сколков. Так или иначе.

Синьор Бартоломео проводит пальцем по поверхности стола, следит за волокном. А порой случайность или вовремя сделанная ошибка приносят больше, чем десятилетия кропотливого труда. Многие находят это обидным. Он — нет. Это — части одного и того же целого. Без труда, без навыка, без знания невозможно оценить меру пользы от случая, меру плодотворности ошибки. А без действия, без готовности рисковать — все приобретенное лежит мертвым грузом, слепое и бесполезное.

Будущий опыт сам собой составлялся в голове, с каждым днем приобретая все более четкие очертания. Так, когда просыпаешься в сумраке, понемногу выступают из темноты предметы — только что был великан с металлическими глазами и странная большая черепаха, а это всего лишь чашечки подсвечника, оставленного на книжном шкафу, да спинка кресла. Мечты синьора Варано, смешная история, в которую угодил молодой Бисельи… хорошо, что Бартоломео не ошибся, и у мальчика хватило силы воли не возвращаться за теплом — он погубил бы себя, а от этой опасности нельзя защитить снаружи… подробность к подробности, завитки на двери, замочная скважина, восковой отпечаток.

Опыт принадлежал еще не наступившему времени, дальнему — слишком многое предстояло проверить, слишком многое пришлось бы бросать, слишком важные вещи решались здесь и сейчас средствами совсем другой науки. Но он уже существовал. Рано или поздно изготовленный ключ нужно будет вставить в замок и повернуть. Предварительно записав все — и результаты предыдущих экспериментов, и выводы, и даже случайные мысли. Бартоломео Петруччи тихо смеется про себя. Никогда не знаешь, что может понадобиться тому, кто придет следом.

— Вы, многоуважаемый двоюродный брат, — говорит монна Лукреция, — настоящий… доносчик!

Возлюбленная двоюродная сестра, а если точнее — двоюродная сестра мужа сестры Уго, Хуаны, сердится не на шутку. Топает туфелькой о каменный пол, хмурит светлые брови, пытается быть очень грозной. Получается не особенно — нет в Лукреции ни должной вредности, ни подобающей случаю сердитости. Кузина — очень милое существо, безобидное даже когда злится. И очаровательное в любом положении.

Но причина подобного обращения Уго весьма интересует. С какой это стати — доносчик?..

И еще чем мило милое существо, его и спросить можно. Вот он и спрашивает:

— Но чем же и когда я обидел вас, любезная кузина?

— А вы не знаете? — передразнивает Лукреция. — Так-таки и не знаете, синьор де Монкада? Неужели?

— Я блуждаю как ребенок в тумане. И невинен как ангел небесный.

— С ребенком у вас общее только одно: вы ябеда! А с ангелом — падшим — вас равняет злокозненность!

Ну и ну, вот тебе и родственная встреча. А так радовался — любимая двоюродная сестра в город вернулась, да не к себе, а согласилась немного пожить у отца, значит, рядом и будет весело… а тут, извольте видеть, не успел на порог ступить, уже пытаются заклевать.

— Да что ж это такое, любезная кузина! Ругайте меня, но хоть скажите — за что?

— Зачем вы написали моему брату? Кто вас просил?

— Он же и просил, — удивился Уго. — Перед отъездом просил, чтобы я ему подробно писал. И о военных делах, и обо всем остальном.

— Зачем, — двоюродная сестрица крутит кисточку на поясе платья, того гляди оторвет. Или попытается из пояса смастерить удавку для Уго… — вы написали ему о той неприятности, что со мной случилась?! Мы все договорились по совету синьора Бартоломео не беспокоить его в Орлеане! А вы?!

Вот сейчас вскочит, закрутится винтом — и в маленьком студиоло станет тесно.

— А я… а мне кто-нибудь сказал, как вы тут договорились? — Да будь он проклят, этот город, вечно тут что-то не так. — Откуда мне было знать? И вообще глупость какая — ему же наверняка не только я писал, а всей Роме рот не заткнешь… да, кстати, я ведь с вашим же Петруччи об этом разговаривал — и он мне совсем другое посоветовал!

— Что он вам посоветовал? — просыпается муж Лукреции, собрание всех и всяческих достоинств. Главное среди них — тихий и не лезет никуда…

— А вам, прежде чем писать, стоило бы спросить, хочу ли я, чтоб вы о моих делах писали моему брату, или я сама могу написать! — продолжает сама Лукреция.

Писать, писать, не писать… на что приятные люди — его ромская родня, но и у них путаница и в головах, и вокруг. А вроде ведь по крови наполовину наши, валенсийцы. Но уже местные по образу мысли. И все вокруг такое же — стойки для книг вместо сундуков, ковры, складные резные стулья… все чуть-чуть сложнее, чуть-чуть удобнее чем нужно для жизни. Здесь, в Роме, умеют делать вещи, а вот людей делать лучше умеют дома. Поэтому мы тут всем и командуем. И не стоит нам превращаться в местных, фору потеряем.

— Я его как раз и спросил, он мне под руку подвернулся. Мол, о несчастье, наверное, десять раз доложили — а о том, что все миновало, вряд ли. А если кузина Лукреция сама напишет, так он ей вряд ли поверит, подумает, что успокаивают. А синьор Петруччи мне в ответ, что люди не любят огорчать облеченных властью, а сообщить, что теперь все хорошо, значит признать, что раньше случилось неладное.

— Так вам и сказали, синьор де Монкада, чтоб вы не писали! — Лукреция.

— По-моему, все вполне ясно было сказано, — пожимает плечами ее муж.

— Да что ж тут ясного? Ну хоть сейчас объясните.

— Что огорчать не надо! И про все хорошо писать тоже не надо! Конечно, если написать «уже все хорошо», так кто угодно спросит — а что, было плохо? Вот и нечего было.

— Ну я-то как мог это понять? Я же не знал о вашем дурацком сговоре.

Да что ж они тут как дети? Отвернуться бы от родственников, подойти бы к окну, поглядеть бы на реку, она тут настоящая, большая и желтая… да нельзя. Точно выйдет не спор уже, а настоящая ссора.

— А вы бы подумали! — ядовито советует Лукреция. — Вот что вы сидите в Орлеане…

— И получаю письма от своих людей, от подчиненных, от десятка таких, как я — и хоть кто-то да обязательно упомянет же. И только семья молчит, как утопилась… Значит, точно дело плохо. Я бы от беспокойства сердце надорвал, любезная кузина.

— Так никто же, кроме вас, не написал!

— Да откуда же вы знаете?

— От брата и знаю!

— Не повезло…

— Да уж, не повезло, что вы вообще вернулись в Рому нынче весной! — еще раз топает ногой Лукреция. — Мне из-за вас написали такое…

Уго представил себе, что мог высказать сестре разъяренный старший брат… потом вспомнил самого старшего брата и решил, что воображение ему все равно откажет на полдороге.

— А вы можете радоваться, доносчик! Вас-то назвали преданным другом и родичем!

— Да чему ж мне радоваться, кузина… это ваш сиенец радоваться должен со своими советами. Извольте видеть, семейная свара из-за сущих пустяков.

— При чем тут синьор Бартоломео?! — поднимается до сих пор сидевший за столом и смотревший в недоступное окно Альфонсо.

— Так чья это затея, позвольте спросить? Вас с толку сбил, потом меня!

— Меня никто с толку не сбивал…

— …а если вы неправильно поняли вполне простые слова, так при чем тут сказавший? — рассудительно добавляет герцог Бисельи, обнимая жену за плечи.

Уго смотрит на белобрысое воплощение достоинств и добродетелей. Красив, хорошо сложен, по общим отзывам — умен, песенки хорошо сочиняет, отменно танцует, также отличный всадник — это мы проверяли, и правда, отличный; якобы очень хороший мечник — вот тут врут, уметь — умеет, но дерется с видом крайнего одолжения сопернику и всем окружающим… Воплощению достоинств хочется дать в глаз: унял бы супругу, право слово.

А может быть, это он советчика и привел…

— Да при том, что нельзя своих так обманывать.

— Кто же вас обманывал?

Ну сидел ты себе над листом бумаги, стихи, наверное, писал — так и писал бы. Вот какой стол хороший, большой, рогом инкрустирован — и даже не заставлен всякой античной мелочью для сборки пыли, как было бы в другом месте. Тут и правда пишут. Так и чирикал бы свои рифмы, молча, а не лез в чужое болото.

— Мне не сказали правды.

— Вам все сказали вполне понятным образом. Что же касается нашей небольшой договоренности, синьор Бартоломео просто не взял на себя смелость сообщать о ней. Разумная и достойная деликатность с его стороны. Простите, родич, но вы несправедливы и свою ошибку, имевшую неприятные последствия для моей супруги и остальных, называете чужой.

Ничего себе, изумляется Уго. С виду же — сущий котеночек беленький, пушистенький, а тут как будто ему колючка в… туфлю попала.

То есть, этот сиенец-ни-рыба-ни-мясо для него свой, а я — чужой?

— Я не думаю, что я совершил ошибку, — спокойно говорит Уго. — Ошибку совершил сначала тот, кто послушался опасного совета, а потом тот, кто не сказал мне о вашем решении. Зная о нем, я не стал бы вас выдавать. Одна глупость — плохо, две глупости — хуже.

— И что вы хотите сказать? — задумчиво смотрит Альфонсо.

— Синьор Петруччи не член семьи. Он мог не знать, что мне не сказали.

Герцог Бисельи — тоже весьма сомнительный член семьи, зло думает Уго, глядя на котеночка, поставившего шерсть дыбом. Без году супруг Лукреции… очередной. К сестрице его Санче я все-таки привык уже, да и знакомы ближе некуда, а братец в Роме опять-таки и года еще не провел. И невесть кого тащит в дом, слушает, а потом выгораживает, нарываясь на ссору. Но не говорить же это ему прямо в лицо? Лукреция тогда сочтет, что это как раз Уго лезет на рожон. Она тоже от этого сиенского не пойми кого в восторге.

И дернул же черт заговорить тогда… ведь от сущего безделья и легкой озадаченности, а тут человек вдвое старше, в дом вхож, с папским медиком дружбу водит, может, что умное скажет? Сказал. Надвое. Так сказал, что нарочно не придумаешь. Уго одно было ясно, Лукреции с Альфонсо совсем другое — и кто тут прав?

А с другой стороны посмотреть… так ведь откуда было сиенцу знать, что ему, Уго, никто, ну совершенно никто, от Лукреции до самого Его Святейшества об этом деле и упомянуть не додумается?

Нашли постороннего… может, ухитрился впасть в немилость, пока отсутствовал? Да уж, впал, выпал — и сам не заметил.

— Подождите… — вдруг говорит Альфонсо. Заметил на тыльной стороне руки чернильное пятно, покосился, оттирает уже не глядя. — кажется, вы отчасти правы. А я понял, как это случилось. Если бы это был я, мне бы обязательно сказали и еще три раза напомнили. Но вы — ближний родич, вам не то что доверяют во всем, с вами не думают о доверии… и конечно же, каждый решил, что вы знаете, потому что кто-то же обязательно должен был с вами об этом поговорить…

И правда что — умен котеночек, не врали. Пожалуй, так все и вышло. Со стороны это, наверное, понятнее. Все подумали, что я уже знаю — и знаю, и буду участвовать в этой дурацкой выдумке. А я стал бы? Наверное, нет. Но письмо, конечно, написал бы по-другому — мол, тут ваша сестрица с мужем ее, с отцом вашим и прочими добродетелями решили вас не беспокоить, ну так и нечем, в общем, оказалось беспокоить, так что не волнуйтесь, а на заговорщиков этих не сердитесь, любезный брат. Ибо сердиться на них, конечно, можно, но — они из лучших побуждений. И по дурацкому совершенно совету.

А вот что касается советчика…

— Вы правы, Альфонсо. Благодарю. Так, наверное, все и было. Но идея вашего сиенца… не знаю, что там Чезаре написал, но согласен заранее. И сами же видите, что из этого вышло.

Если бы на свете были сероглазые белые коты, то Уго всерьез заподозрил бы в Альфонсо оборотня. Ночью он мышей ловит, по крышам гуляет и кошкам серенады поет, а днем вот, извольте видеть, иногда забывает, что ни хвоста, ни острых ушей на макушке у него нет, и шерсть на загривке отсутствует. Только в положенных человеку мужеского пола местах имеется, да и дыбом не встает.

Очень герцогу Бисельи не нравится, когда философа, которого он взял под крылышко… тьфу, откуда у котов крылья? — в общем, синьора да Сиена, ругают, и советы его считают неразумными. Кто его знает? Может, он до того и после того только хорошие советы давал.

Ну да ладно. С этими двумя спорить бесполезно, Чезаре такой ерундой тревожить нечего. А встретимся — расскажу.

И тут — извольте видеть, сам предмет диспута пожаловал, собственной персоной. Лукреция его, наверное, пригласила. Надеюсь, что объяснять, внятно и подробно, что ни Его Святейшество, ни Чезаре терпеть не могут вранья, недоговорок и тайн на пустом месте внутри семьи. Это все для посторонних, для врагов, для некоторых союзников. Но не для ближайшей родни. Не для отца и сына, не для брата и сестры. Понавыдумали… Альфонсо не понимает, наверное. Они там у себя привыкли при Ферранте черное белым называть перед чужими, красным перед своими и полосатым наедине с собой.

Заходит — беззвучно почти, только легкое шуршание, но это, скорее, из вежливости — кланяется, застывает на мгновение. Наверное думает, не лишний ли он тут — и, видимо, решает, что не лишний. Потому что делает шаг вперед и спрашивает:

— Что вас могло так расстроить, монна Лукреция?

— Наша с вами затея не понравилась моему брату, и он мне за нее жестоко выговорил, — немедленно объясняет кузина. Вот, значит, как. Их общая затея. Ну как же, я уже верю… — А все потому, что нашлись добрые люди…

— Лукреция… — просыпается котеночек, и опять руки ей на плечи опускает. Ну хоть что-то он да соображает. Если сестрица будет жаловаться этому советчику на Уго, это уже повод для настоящей ссоры.

Сиенец наклоняет голову… сейчас он стоит прямо против большого окна, тень ложится наискосок на каменные плиты, на ковер, на книжные полки.

— Монна Лукреция, кажется, произошла ошибка и я тому виной. Синьор ди Монкада просил у меня совета — и я дал его, думая, что он знает о том, что было раньше. Если же он не знал, он с легкостью мог понять меня превратно.

Сказать, что Уго озадачен — ничего не сказать: он припоминает давешний разговор, и на память еще не жалуется, рановато. Или простые слова языка, на котором говорят в Роме и в этом доме, могут значить самые разные вещи. Ну что, спрашивается, значит «о том, что было раньше»? Об этом их дурацком домашнем заговоре — или о том, что случилось? О первом, разумеется, не знал. Но так если синьор Петруччи считал, что Уго знает…

Тут с ума сойти недолго. Чтоб им всем так команды в сражении подавали, как они тут друг с другом разговаривают!

— И, конечно, ваш брат возмутился. Теперь он будет беспокоиться не только о том, о чем ему пишут, но и о том, что от него могут попытаться скрыть… Я был не прав. А синьор ди Монкада очень удачно ошибся.

— Я ошибся? — слегка так озверевает Уго. — Я?

Философ или как там его, оборачивается к нему.

— Были невольно введены в заблуждение… вы ведь вряд ли хотели создать впечатление, что внутри вашей семьи есть разногласия.

— Синьор да Сиена, — Уго вздыхает, считая про себя до десяти. — Если я и создал невольно такое впечатление, то вашими трудами и вашими советами. Очень неразумными советами.

— Кузен!

— Но синьор ди Монкада совершенно прав, — мягко вступает философ. — Если я дал вам этот совет — чтобы вы не тревожились о брате, а брат о вас — я обязан был проследить за тем, чтобы последствия моего совета не умножили вашего беспокойства. Он прав. Он вернулся в город позже и ни о чем не знал, он спросил меня — а я не ответил достаточно внятно.

— Вам вообще не следовало давать подобные советы моей сестре и прочим, — объясняет Уго. Он почти готов поверить, что все это было сделано с лучшими намерениями. Почти… — Понимаете ли, синьор да Сиена, брат, чьи тревоги вы приняли так близко к сердцу, терпеть не может недоговорок, лжи во спасение и прочей ерунды. Об этом могла забыть испуганная женщина, об этом могли не знать вы и ее супруг. Но об этом знает половина Ромы… союзная нам половина. Вот и думайте, что получилось.

— Благодарю вас, этого я и вправду не знал… Тогда вы правы вдвойне. И вы не ошиблись, вы исправляли мою ошибку. — советчик хмурится, — Но тогда как вышло, что все это одобрил Его Святейшество?

Его Святейшество имеет дурную привычку потакать своим детям, особенно — младшим, особенно — в мелочах. Но вот этого сиенцу знать не стоит… а если он и сам догадывается, то не стоит подтверждать вслух. Вот не хочется почему-то. Просто не хочется.

— Те доводы, что ближе, всегда проще принять, — пожимает плечами Уго.

— Право жаль, что эту историю я не смогу никому рассказать, — говорит сиенец. — Даже заменив имена. Вышел бы такой замечательный анекдот. Благородные молодые люди, заботливый отец… и дурак-доброхот в моем лице, который только чудом не спустил лавину. Я прошу вашего прощения, монна Лукреция. Это письмо должно было быть адресовано не вам.

Уго отчего-то кажется, что гость издевается. Каждым словом и каждой фразой. Но скажи он об этом сейчас — пыль поднимется до небес. Лукреция и так готова исцарапать кузена, а супруг ее стоит, слегка опустив голову, и то ли следит, чтобы никто не перешел границы вежливости, то ли выжидает момент для того, чтобы устроить ссору, которую потом не погасишь.

Очень неприятная ситуация. Долговязого человека в темной длинной симаре хочется повесить где-нибудь на задворках. Не потому, что он поставил Уго в дурацкое положение. Потому что вообще полез со своими советами, потому что ухитрился задурить голову и Альфонсо, и Его Святейшеству, потому что наш «котеночек» готов ради него ссориться с родней, а Лукреция так и попросту ссорится вместо того, чтобы подумать, в чем она неправа. Завелось тут не пойми что, не пойми откуда — из Сиены, из семейства Петруччи, но как бы сам по себе. Философ и мыслитель. А также друг и советчик. И то ли издевается, то ли нет — поди поймай. Скользкий он какой-то. Вернется Чезаре — разберемся…

Он сам у нас скользкий, Чезаре, дальше некуда. Но вот его удавить почему-то не хочется.

— Черт с вами, — качает головой Уго, собираясь уходить. — Думайте следующий раз… да и лезьте поменьше, куда не просят.

Сейчас он прикроет дверь, и за ней, разумеется, начнется обсуждение его грубости, невоспитанности и прочего. А сиенец еще и будет, разумеется, защищать и выгораживать — тут гадать не надо, тут все очевидно. Ну что ж, пусть груб и невоспитан, зато никому лапшу по ушам не развешивает и двусмысленных советов не дает, а уж глупых и вредных — тем более.

Но за сиенцем все-таки нужно приглядеть. На всякий случай. Может быть, что-то интересное обнаружится за доброхотом нашим…

О чем говорят хирурги над оперируемым больным?

Да решительно обо всем. О погоде, о новостях и сплетнях, о позавчерашнем ужине у Его Святейшества, о том, какие были на дамах наряды на этом ужине, и сколько дамы танцевали, о том, что Фарнезе — и впрямь никуда не годный кардинал, даже для кардинала юбочного, по протекции сестры, о том, что в июне в Роме омерзительно жарко и душно, и того и жди, что опять начнется лихорадка, но зато в лавке Джиро продают очень даже неплохо откормленных голубей, которые весьма хороши под ореховым соусом, если, конечно, умело приготовить — а вот от кардинала Фарнезе, кстати, повар сбежал, но ни голуби, ни сестра тут ни при чем, а просто кто-то ему, повару, а не кардиналу, обещал отрезать не язык, так уши за сплетни и их распространение… а моду укорачивать сплетников на задействованную для сплетни часть тела средний сын Его Святейшества завел полезную, но вредную. Полезную для морали, но вредную для человеколюбия…

Это если помогает тебе такой же старый ворчун, который, чтобы не волноваться, мелет языком с удвоенной скоростью. О чем попало, решительно обо всем — и пусть пациент заткнет уши и займется своим делом, то есть, лежит по возможности тихо и неподвижно, и нечего ему слушать, о чем там болтают хирурги. Не его дело.

А если собеседник попадается особенный, штучный, то можно и о чем-то поинтереснее разговор вести. Не разговор, целый ученый диспут.

Тем более, что пациент все глупости на сегодня уже совершил и лежит вполне удовлетворительно. Ремни, конечно, тому тоже подмога, но главное, что ничего особенного — да еще если учесть, что было с ним до того, — этот болван великовозрастный и горе всей родни не чувствует. Идея собеседника в очередной раз окупилась полностью и с четверной прибылью. Вот сейчас мы «клюв» подведем, сосуд подцепим, и лигатуру на него… а молодой человек даже и не дергается особенно, хотя пребывает в сознании… ну или в том, что у него за неимением лучшего сознанием называется.

Хорошо, что еще светло. Хорошо, что в замке Святого Ангела есть комнаты с большими окнами. Хорошо, что оперируемому всего-то семнадцать — и плохо, что он останется одноруким, плохо, что начали поздновато, что возни еще на час, а сонного питья оболтусу уже давали, не подействовало, но больше нельзя…

— Между прочим, «клюв» — это почти единственное новшество за последние сто лет. — говорит синьор да Сиена. — Раньше эту же операцию производили просто тупым крючком, что было, конечно, менее удобно — но не так уж сильно задерживало дело.

— Новшества, — отзывается Пере Пинтор, прищемляя следующий сосуд, — не возникают сами по себе. Только там, где они действительно нужны. Если инструмент не вызывает желания придумать другой, более удобный, значит, он ровно таков, как надо. Если новых инструментов не появляется, значит, нет и причин. Когда сражавшимся в Мезии ромеям понадобился инструмент для извлечения зазубренных наконечников варварских стрел, он был изобретен очень быстро.

Хорошо, что пострадавшая конечность охлаждена так, что слегка поскрипывает под пальцами. Хорошо, что заслышав о ромеях и варварах юнец оживился и даже начал прислушиваться. Хорошо, что двое помощников, застывших у стенки, смотрят с жадным интересом и без суеверного страха — но плохо, что за дверями ждет целая толпа родни со свитой, плохо, что у пациента обнаружены все признаки разжижения крови, плохо, что к столу привязан пусть и дальний, но родич Его Святейшества…

— С одной стороны так. — Собеседник отворачивается, чтобы снять мешочек с уже подтаявшим колотым льдом с плеча пациента и закрепить свежий. — С другой, мы знаем об анатомии много больше, чем древние. И о болезнях тоже. А вот новые методы лечения появляются редко. Потому и инструментарий не меняется. Тот же скальпель, конечно, совершенен — его некуда улучшать, разве что поработать с качеством стали… Но возьмите «клюв» — вам не приходило в голову изготовить десятка три таких подхватов-зажимов поменьше и полегче… и просто пользоваться ими во время операции, пережимая, что нужно — а шить уже потом все и сразу?

— И это уже тоже было придумано давным-давно, многоуважаемый синьор Бартоломео, — усмехается хирург. — Но арабские врачи убедительно доказали, что слишком долгое пережимание живой ткани приводит к ее омертвению и препятствует выздоровлению, а потому удобством придется пренебречь. Хотя если бы кто-то придумал зажим, который был бы одновременно и мягок, и надежен…

— Вы хотите сказать — регулируем? Зажим, который можно было бы ослаблять и усиливать по желанию, но который не делал бы того сам?

— Ну-уу… например… кстати, подайте мне тот, что есть у нас… благодарю…

— Вы знаете, я не механик, но есть два человека — во Флоренции и в Орлеане — которым я, пожалуй, подброшу эту задачку…

— Будет весьма любопытно увидеть, что они придумают. — Зажимы, в отличие от стрел, пациента не интересуют, и он расслабляется. Пере уже не первый раз видит не оглушенного ни ударом, ни наркотическим питьем пациента с блаженной улыбкой на устах. А ему и впрямь сейчас должно быть хорошо: боль ушла. — Забавно, синьор Бартоломео — сколько идей рождается вот так вот, в досужих разговорах…

— Ну не зря же и Сократ, и другие ученые древности использовали беседу как инструмент… Это средство вполне действенное — разговор, переписка. А уж если садишься писать учебник — так побочных идей наплывет столько… прошу прощения, подвиньтесь пожалуйста, завязать не получается… что только успевай записывать. Наши дисциплины — почти все — страшно, на мой взгляд, страдают от отсутствия связей, общения. Нас мало — и мы еще друг с другом не разговариваем…

— Ну, вас-то это не касается… — опять фыркает хирург. Сосуды в обесцвеченной мышце похожи на дырочки в выдержанном сыре. Так вот и сочиняют, что артерии пусты и заполнены воздухом. Как же! Ослабь жгут, и такой воздух потечет, вон, под ногами в тазу этого воздуха… многовато, к сожалению. — А вообще вы правы. Мы создаем академии и университеты, чтобы обмениваться знаниями — и немедленно начинаем таить друг от друга каждое новшество, охранять их почище чем стеклодувы свои тайны… Да ведь поди тут пооткровенничай!

— И не говорите. До властей или толпы еще не обязательно дойдет — свои раньше разорвут. — В голосе сиенца впервые слышится нечто, похожее на злость.

— Непременно разорвут. Медики Хинда умеют оперировать ранения кишечника… и вместо ниток используют особо крупных муравьев, которые там водятся. Ну, представляете — они как бы скрепляют разрезы, челюстями. И ведь у них выживают, пусть и не все. Представьте себе, что подобное решил опробовать добропорядочный христианский врач… он-то точно не выживет. И не родня ведь его убьет… родне нередко безразлично, что там делает хирург.

— Достаточно вспомнить, что тут творилось после полудня… — фыркает синьор Бартоломео и аккуратно прибирает еще одну тонкую шелковую нитку. — Просто какой-то праздник глупости был, а не день.

— А ведь мы с вами не придумали ничего необычайного… это не муравьи. — Опять кровит, да что ж за незадача… и еще поди вылови vena brachialis, удравшую под глубокую фасцию плеча. Пере отодвигает белую прожилку срединного нерва и пациент в очередной раз выражает свой протест. С умеренной громкостью.

— Придумали, простите, вы. А я всего лишь подсказал пару вещей, которые упростят дело. Но да… и сосуды перевязывали всегда, и что резкий и сильный холод замедляет кровь и убивает чувствительность без вреда для тканей, если не перестараться… готово… ни для кого не новость — а они продолжают лить свое кипящее масло, будто не видят, что от этого их лечения умирают трое из шести. От лечения, не от ранений!

Сиенец сердито качает головой, потом смеется:

— Вы, наверное, слышали о том, какой казус случился с одним молодым армейским цирюльником из Аурелии, которому не хватило масла и смолы?

— Нет… вы всегда узнаете обо всем раньше.

— Он от отчаяния смешал розовое масло с желтками и скипидаром и обрабатывал этой смесью раны… в холодном виде. Представьте себе — заживать стало лучше, чище и быстрее. Очень достойный молодой человек. Как проверил результаты, сразу написал всем, кого знал. А оно неудивительно… если пациента варить живьем, пусть даже частями, ему редко от этого становится лучше.

— Молодой человек, видно, был не испорчен поучениями ex cathedra, исходящими от тех, кто и раны-то в глаза не видел. Нас всех следовало бы отправлять в армию на несколько лет… и назначать в помощники тем самым полковым знахарям, над которыми мы насмехаемся. Они и впрямь невежественны, умеют — но не знают, не могут понять, но умеют столько… мы даже и не подозреваем, сколько именно. Это нужно понимать и систематизировать.

— Вы совершенно правы. Подождите… вот теперь с сосудами действительно все. И пульс, смотрите, какой. Наше счастье конечно, что этот невезучий молодой человек здоров как зверь морской. Вы правы. Но мы ведь и сами умеем больше, чем знаем — вот вы, основатель хирургического факультета, скажите мне — зачем перед операцией моют руки и прокаливают инструменты?

— Шутите? Так делают все уважающие себя врачи еще со времен ахейцев. И прекрасно известно, что будет, если этим пренебречь… — Пере не слишком сердится на решившего поддеть его синьора Бартоломео. Сиенцу можно простить не только это.

Руки у него хорошие. По рукам узнаешь человека — и музыканта, и хирурга, и вояку… а у Петруччи руки говорят о многом: умелые и гибкие, в его-то годы.

— Совершенно верно. Я даже на себе как-то проверял — разница удивительная. Но почему? Никто ведь не знает. Милейшие францисканцы вообще полагают, что все дело в том, что грязь — вотчина дьявола…

— Может быть, и так. Это даже неплохо соотносится с представлениями древних, что грязь оскорбляет божественную Гигею. Люди до Рождества Христова, хоть и пребывали во мраке язычества, но нравственным чувством различали доброе и скверное. Телесную нечистоту, а тем паче таковую у медика они считали несомненной скверной — может быть, то и было представление о дьяволе. Который, как известно, бежит огня. Хотя бежит ли он щелока и горячей воды? — усмехается хирург. — В любом случае это объяснение не хуже прочих.

— Хуже. Много хуже. Потому что, не зная природы явления, трудно понять, что ему противопоставить.

— Воспалению, происходящему от вмешательства, будь оно целебным или злонамеренным, мы противопоставляем чистоту, — повторяет доктор Пинтор то, что много лет подряд вдалбливал студиозусам. — Это неизменный принцип хирургии с древних времен, и преемственность передачи знания его сохраняет. Даже не могу себе представить, что вышло бы, забудь врачи об этом — правда, и не представляю, как можно забыть.

— Забыть можно обо всем, а не понимая причины и назначения знания — проще простого. Ваши, доктор Пинтор, предки сумели достойно распорядиться доставшимся им наследством, но представьте себе, что в Испании пришли не они, а, скажем, гунны или угры. Что за дело им было бы до Гиппократа и Цельса? Изгоняли бы мы злых духов вместо мытья рук…

Раненый стонет. Наверное, представил себе, что происходит от гунна… а жаль, что не происходит. Добропорядочный гунн не стал бы размахивать косой, ему и меча с луком хватало. Красивый юноша, как многие в его роду, как многие в Толедо, куда пришли те самые помянутые сиенцем предки-везиготы. И из-за минутной придури останется калекой.

— Все хорошо, — говорит синьор Бартоломео, — Помогите мне, пожалуйста, — окликает он молодого человека у стены, — подержите ему голову.

Хорошо ли — будет ясно завтра, должна пройти хотя бы ночь. Если наутро пациент будет жив, то, наверное, с ним уже ничего не случится. Все что можно — уже случилось. Сначала ранение, глупейшее из возможных. Потом помощь, которую ему пытались оказать. Считается же, сколько ни учи, а все равно считается, что прижигание раны — маслом, разогретой смолой, каленым железом — способно остановить любое кровотечение. Иногда и впрямь способно. Если рана невелика, если она скорее глубока, чем широка, если значительная часть ткани размозжена, а не разрезана. Но приятель невезучего молодого балбеса махнул остро заточенной косой — и вот результат, которого не достигнешь и при ампутации. Гладко срезанная кость, гладко срезанные мышцы. Масло? Смола? Железо? Ничего, кроме ожога — а напор крови в сосудах очень быстро выбивает припекшиеся кровяные сгустки… и все по новой. Едва снимаешь жгут, кровь льется ручьем. Быть бы юноше покойником…

Быть бы ему покойником, если бы доктор Пинтор не изучал кровообращение на всем живом и неживом, черт, да именно черт бы побрал этих невежд из Трибунала, если бы синьор да Сиена — вовсе не являющийся врачом — не совал свой костистый нос во все щели мироздания, вне зависимости от того, какой научной дисциплине или какому суеверию эти щели принадлежат… Пере Пинтору было страшно себе представить, какой объем систематизированных знаний живет в голове его ромейского друга. И не просто живет. Применяется все время. При каждом удобном случае.

Что же касается выдержки, сообразительности и ловкости рук — если бы у придворного хирурга Его Святейшества было бы достаточно подобных учеников, хирург считал бы себя счастливейшим из людей. Не пугают сиенца ни брызнувшая в глаза кровь, ни сосуд, удравший из пальцев скользким червяком, ни стоны раненого, ни его попытки в самый неудобный момент подергаться. Спокоен — словно имеет дело с недвижным трупом… и терпелив при том, словно опытная кормилица. Это доктору Пинтору нередко хочется огреть оперируемого колотушкой, чтоб лежал и не вопил, а Бартоломео выдержан и снисходителен. К пациентам.

А вот с их родней при случае он может разговаривать как Петруччи из Сиены. Как оно и было сегодня днем, когда примчавшийся по просьбе Пинтора да Сиена разогнал всю эту банду недоучек, рявкнул на пытавшегося распоряжаться папского родича «Мое право давать советы, синьор ди Монкада, мы можем обсудить позже любым угодным вам способом — а пока замолчите, отойдите и не мешайте!» и совершенно спокойно сообщил доктору, что лед он купил по дороге и его уже несут.

При слове «лед» курятник переполошился, а сообразив, зачем нужен этот самый лед — так и вовсе едва в драку не полез. Де Монкаде, любезному соотечественнику, правда, было все равно — лед, не лед, вино, мед или помои. Лишь бы уже всерьез направившегося на тот свет при деятельной помощи курятника родственника вылечили. Неважно, что думают об этом скандалящие ученые мужи — потому что у них тоже ничего не получается. Так что курятник бросился убеждать старшего родича, что два безумца, вольнодумца… без пяти минут еретика непременно погубят его младшего, а молодой де Монкада вдруг уперся. Нахамил курятнику — молодой человек хоть и толков, но груб изрядно, — дескать, от вас никакого толку, ясно уже, так пусть доктор Пинтор пробует. А если кто по зависти или еще по каким поводам хочет тут друг другу шпильки в спины или какие еще части тела втыкать и мешать — он, Уго, советует подумать трижды. А что у Его Святейшества в свите еретик… это кто сказал, он не расслышал с первого раза?..

Исключительно дерзкий и невоспитанный молодой человек. Но полезный. Временами. Вообще, старшие в этой семье, поголовно почти — разумные, практичные люди. Им, в общем, все равно, вольнодумство, ересь — да хоть прямая чертовщина, лишь бы соразмерная польза была. И этот такой же.

Если бы еще свою родню от упражнений по фехтовальным трактатам удерживал, цены бы ему не было. Посмотрели, олухи, на картинку — и решили попробовать как нарисовано. Будто им в отроческом еще возрасте никто не объяснял, что с незнакомым оружием на живого человека даже в учебном бою не выходят.

Единственная тут радость — что оба из многочисленного семейства де Монкада. Точнее, один де Монкада и один из младших Корво, двоюродные братья. Один другого без руки оставил, это очень неприятно, но хоть никто ни с кем насмерть не перессорится. Что Рома, что Толедо в этом смысле друг друга стоят, а уж толедцы в Роме превосходят всех. Без кровной вражды и жизнь не жизнь, а что начнется с одной руки, а через неделю будут отделены от тел десяток рук, пяток ног и столько же голов — это уже как бы и само собой, привычное дело.

Но оба — дураки редкостные. Трактат они нашли… картинки цветные, синьоры косами лихо сражаются. А их, видите ли, такому не учили! Франконские войны им приемерещились… вот, наверное, кошмар для полевого хирурга.

Кажется, последнее он сказал вслух.

— Кошмар, — кивнул сиенец, — кстати… о кошмарах и Франконии, наш бесценный синьор Абрамо, представьте, отыскал мне нужные сведения — не все, конечно, потому что и записи мало кто вел, и горело все — но все же если не внутри самой Франконии, то вокруг много отыскалось. Ярмарки, зерноторговцы. Так вот, и предстала глазам моим чудесная картина… — Синьор Бартоломео положил рядом небольшой костный напильник. Чем плоха пила, край после нее неровный… коса эту чертову кость так чисто срезала, что даже жалко, но оставлять так — нельзя, будет кость из культи торчать и не заживет же ничего толком… — Все эти их припадки безумия, по годам, действительно совпадают с эпидемиями антонова огня. И с неурожаем. Но что с неурожаем, вроде бы неудивительно, правда? От голода любой взбунтуется… А теперь смотрите. Неурожай по разным причинам может случиться. И несколько раз он случался из-за засухи. Так вот… в эти годы большей частью тихо было — ну, по франконским меркам. И эпидемии тоже не было. А вот как дождь — так на следующий год бунт и антонов огонь. Не беспокойтесь, я держу. А на окрестных ярмарках в эти же самые годы — зерно спорыньей заражено. Все время.

— Синьор Бартоломео, ну что за выдумки? — Вот теперь пациент будет орать, что ж, такова его участь, да и nomen est omen, ибо слово «пациент» происходит от слова «страдающий». — Где антонов огонь, а где эта мерзостная франконская ересь?

— Сама ересь — нигде особенно, ее на трезвую голову сочиняли… Но синьор Пинтор, вы помните, почему спорынью пациентам нужно давать с великой осторожностью?

— Поскольку у беременных она вызывает выкидыши, у прочих же может вызывать судороги, лживые видения, омертвение и гниение конечностей, изъязвление оных, а также может приводить к безумию и смерти, — мерзким голосом студента, который три года гулял по кабакам и вдруг взялся за ум, цитирует Пере.

— Это вам ничего не напоминает?

Пациент, как и положено, кричит. Полоску кожи ему в рот синьор Бартоломео засовывать не стал — кричать ему недолго, а все наглядней будет. Кость, однако, пошла хорошо. И крови мало. А ведь какое простое средство — лед. А со спорыньей… и правда напоминает, вертится в голове.

Вот оно… две вещи помешали — вопли страдающего и неизлечимая ненависть к Священному Трибуналу. А ведь проповедующие братья все ж таки не полные безумцы и не враги рода человеческого, хотя и очень похожи. Случается, что и они называют белое белым, а черное — черным. Бывало в королевстве Толедском такое, что в монастырях, а особо — в женских, обнаруживались одержимые Дьяволом, а вскорости одержимость распространялась как поветрие, почище оспы. А вот доминиканцы, которых немедля вызывали, крутили носом, морщились, от признаний в сношениях с нечистой силой отмахивались и велели звать обычных лекарей. Ибо сделки с Сатаной по их части, а вот массовое безумие — никак не их дело. Может быть, мозговую лихорадку кто занес в обитель. Или отрава какая-то в общий котел случайно попала. Не их дело…

И очень тогда помогали от «одержимости» запреты на употребление сырой мучной болтушки и непропеченного хлеба.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, — кивает синьор Бартоломео.

— Но как проверить? — Если удастся это доказать, если, черт побери, удастся это доказать, то, считай, одной болезнью станет меньше…

— Да проще простого, — да Сиена аккуратно промывает распил, вынимает мелкие осколки, добавляет льда. — Написать всем корреспондентам на севере Арелата и Аурелии. У них там климат похожий. Пусть отслеживают, что едят пациенты. А пока что самим парочку опытов поставить.

Осталось уже совсем немного: ушить кожу культи, наложить повязки и оставить больного в покое. Ему повезло — лишился чувств, но пульс сильный и размеренный, дыхание ровное, а кожа хоть и бледная и влажная, но это понятно: много крови потерял. Может быть, и выживет.

Иглы тупятся слишком быстро. Шелк, у каких мастериц его ни заказывай, все равно слегка узловат, и приходится перед каждым стежком продергивать иглу сквозь свечку… Ушивание — дело привычное, справится и ученик, но доктор Пинтор хочет закончить сам. Закончить, отдохнуть и продолжить удивительно интересный разговор об антоновом огне, спорынье и Франконии. Если бестолковый юноша умрет, может, и не будет шанса — или будут сидеть в одной камере и беседовать вволю.

Его Святейшество не Трибунал, опередить его на полшага — много тяжелее.

— Превратности профессии, — улыбается, поймав его мысль да Сиена, — вашей, да и моей. Но хотели бы вы заниматься другим делом?

Глава девятая,

в которой родственники наслаждаются семейными отношениями, монархи и полководцы — перспективами, какой-то черт — популярностью, а зритель в лице драматурга едва не падает с крыши

1.

Людей он взял все в том же месте. В «Зайце». Хорошее у хозяина чувство юмора. А у игорного дома — название. «Жареный заяц». И каждый, кто туда заходит, думает, что это не к нему относится. Но игра — такое дело, требует не менее холодной головы, чем политика, разве что поле поуже да ставки поменьше. Забудешь об этом — добро пожаловать на решетку. И если тебе предлагают отработать расписку таким простым делом, считай, что повезло. Не так ли?

Джеймс беззвучно фыркает. За спиной у него — кривые сколки с него самого, числом пять штук. Игроки и бретеры из самых скандальных и нерасчетливых. Чтобы никто не удивился и чтобы, в случае чего, не о ком было жалеть. В общем — родня по духу. Ему, конечно, цена много побольше — ну так в том и разница между куртизанкой и шлюхой.

Пятеро. Меньше — никак, потому что Его треклятая Светлость герцог Беневентский никогда и никуда не ходит и не ездит один. Ему положение не позволяет. Даже в гости к новообретенной родне — только с положенным хвостом наперевес. Как какая-нибудь мелкая горная шушера, те и на двор ночью без сопровождения не выйдут, невместно.

Всех пятерых знал в лицо, о троих даже какие-то подробности — впрочем, не больше, чем та сомнительная часть Орлеана, которой есть дело до «Зайца» и его посетителей. Выбирать и раздумывать было некогда, времени в обрез: невесть кто наступает на пятки.

Взял людей, тут же пошел, сделал дело — и удирай как побыстрее. Отходные пути подготовлены еще давно. И в Лион, и в Арморику, и в Данию. На выбор. Куда получится. Да и перескочить с одной дорожки на другую всегда можно. Главное — выбраться из Орлеана. Чертова столица — то не войдешь в нее, то не выйдешь. Кто там говорит про широкую торную тропу греха? Или брешут, или убийство ромского посла — исключительно праведное деяние…

Домой попасть не получилось. Да что там домой… в город поди попади. Только проехали Лисьими воротами, так доброе утро — засада. И если бы не сведения о пропавших гонцах, так не сторожился бы и вляпался бы по уши. Потому что подготовились хорошо… Едешь себе, не свистишь, а у телеги впереди обвязка подалась, мешки с черт его знает чем на улицу посыпались, ты, конечно, в сторону прибираешь, чтобы под все это не попасть — но опасности явно нет, да и дорога не перегорожена, просто неудобно… прибираешь в сторону, а там проулок, а в проулке ждут уже. Ловкие ребята. Он Гордону и «вперед» скомандовать успел и тот даже послушался — а его все же с коня сдернули, достали. Что выручило, что нужны были живыми. Оба. И только живыми. И целыми. Потому что в самом начале, хотели бы убить или остановить надежно — достали бы.

Самое возмутительное — невесть кто. Не альбийцы, вроде, не люди Клода, не люди посла… Орлеанцы, но в Орлеане всякой твари по паре, и нанять эту пару, и три пары, может кто угодно. А выяснять было недосуг — тут бы ноги унести. Унес — сначала верхом, потом крышами, задворками, проулками и огородами. С тем, что при себе было, то есть, почти ни с чем, но это дело наживное.

В город, конечно, пробрался. Смех и грех — переодевшись торговкой овощами из ближайшего предместья, и хорошо, что предместья эти все знакомы наизусть, и говорить как местные давно привык. Тележку добыл, овощи, все как полагается… и вспомнил свои давешние издевательства на пару с Жаном. Устыдился даже — это им было весело, а жертвам шуточек? Бедную торговку, даже такую здоровенную, всякий обидеть норовит: стражник денег хочет, проезжающий мимо дворянчик грязью обдал, с дороги пару раз столкнули, воришка луковицу схватил — и деру… А поблизости рынка мелкий альбиец, смутно знакомый — из посольских, — уставился так, словно прямо сейчас под венец готов тащить… зараза! Так глазами и ест. Зато в тележку, под лук и капусту, никто заглядывать не стал. Повезло. Все под юбку норовили…

Пока до «Зайца» добрался, все на свете проклял и род мужской возненавидеть успел. А женщины эти всю жизнь так живут, страшно подумать. Чем «Заяц» опять же хорош — там видали всякое. И его самого видали всяким. Хозяин, конечно, с людьми прево дружбу водит, но какое им дело до очередной затеи Джеймса Хейлза? Это пусть у городской стражи голова болит, если после прошлого случая уже перестала.

Там же и узнал, что ищут. Неизвестно кто. Только подтвердили — и не свита Клода, и не толедцы, и не альбийцы. Местные какие-то, вроде бы из тех, что служат орлеанским негоциантам. Чертовщина, да и только… и некогда с ней разбираться, и опасно сейчас этим заниматься, и не хочется оставлять их у себя на хвосте. Ладно, дожить бы до утра, а там ото всех оторвемся — и в Лион. Ищи ветра в поле…

Мальчишку бы вытащить, конечно. Нехорошо получается, очень нехорошо. Но младший Гордон ничего не знает, кроме того, что ведомо каждой собаке в Орлеане и всех городах Арморики. Набирал Джеймс Хейлз людей на севере на деньги королевы Жанны и с ее позволения. Все. А в Орлеан решил вернуться, чтобы дела уладить — и в Каледонию. Так что ничего с Эсме не стрясется — подержат, да выпустят. Завтра же станет ясно, что нет никакого прока его держать. Не знал ничего.

Дальше просто — деньги еще до отъезда раздал, немного. Сколько там нужно маленькому человеку — метельщику, разносчику, помощнику конюха… с обещанием, что если к нужному времени угодит, заплатят ему вдесятеро. А угодить тоже просто — знать, когда, куда и с кем в какой день поедет Его Светлость папский посол… Потому что у флигеля посольского во дворце его ловить бессмысленно — разнимут.

Правда… флигель за время пути из расчетов убыл совсем. Потому что посол переехал. А переехал потому что женился. А дом ему в подарок дали. А дал Его Величество. Извинялся, если по существу. А если по форме, то в приданое за сестрой уже своей будущей невесты. А сестра, которая жена, за которой приданое — это Шарлотта Рутвен. Змеи к змеям, что называется. Эта сволочь ромейская мне теперь еще и родня! Кривая и через жену, но родня. А Клоду — куда ближе. Ну что ж, мои поздравления кузену с таким родством.

Но вообще изумительно… кто бы это все в комедию записал и на сцене поставил — разбогател бы. В Лондинуме. Там подобные комедии очень уважают — а что все это было всерьез и на самом деле, никто не поверит. Можно и имена не менять, правда, решат, что клевета — но тем быстрее побегут смотреть на приключения оклеветанных.

А дальний и вскорости покойный родич, оказывается, сейчас, этой замечательной летней ночью, гостит у другого родича. Удача сказочная: от особняка до особняка пешком меньше четверти часа, но пешком Корво не пойдет, не по чину. Верхом и вовсе минут пять. Почти по прямой, за один угол завернуть. Неизвестно, конечно, когда он вернется — вскорости или под утро, я бы к такой змее мороженой, как его благоверная, не торопился… но рано или поздно он поедет от Клода домой.

И налетит на развеселую компанию в самом что ни есть игривом настроении… а кто это разъездился по нашей улице? Ах вот кто… А дальше мы посчитаем, сколько всяких совершенно правдивых слов можно успеть сказать о происхождении, привычках и уместности одного ромея, прежде чем оный ромей схватится все же за оружие. Будь на месте Джеймса кто рангом пониже — другое дело. И отмахнуться можно было бы. Но увы. Хейлзы, конечно, род не из самых старых и графы, а не герцоги, но если речь идет о толедских незаконных выскочках, то тут еще вопрос, кто кому неровня.

Но почему-то кажется Джеймсу, что долго ждать не придется. Очень уж странным взглядом на него тогда на приеме смотрели. И посол, и охранник его.

Добрались без приключений. Устроились — удобнее не бывает: особняк на углу пустует уже который год. Забор хороший, из кирпича сложенный, в полтора роста. С нишами, колоннами… в общем, не забор, а полное описание владельца особняка — «пущу всем пыль в глаза, протрачусь, проиграюсь, и в провинцию, поджав хвост, уползу». Очень этот забор удобно подпирать — никто не выйдет, не пристанет, не попросит отойти куда-нибудь… а то если бы вышел, пришлось бы отвечать, обстоятельства требуют, но две драки сразу — дело неудобное. И даже по очереди, поскольку Джеймса ищут, а тут могут и найти. А так… стоим, пьем, сплетничаем, в общем, гуляем. Для отвода глаз двух девиц подобрали по дороге. Нужно будет их потом отогнать, когда начнется.

Кому я все же и зачем в этом славном городе сдался? Да еще в этом виде: мешок на голову и уволочь поговорить? Убить… это и дражайший родич может, особенно если докопался, зачем я с ним ссорился, и соседи с юга, чтоб им провалиться, если регентша уже совсем плоха и до них новости дошли. Но красть? Загадка.

Не стоило весь вечер поминать кузена. О ком речь — те и навстречь. Десяток, все в цветах его свиты, правда, рожи какие-то незнакомые поголовно, ну да у Клода на севере людей много, видно, под войну всех в столицу притащил. У него времени было — полк собрать можно.

— По приказу, — говорит старший. Громко говорит, на всю улицу, — господина герцога Ангулемского. Вы арестованы. Отдайте оружие.

Быстро кузен меня нашел, впрочем, чему тут удивляться? Всегда умел мышей ловить, а уж в Орлеане-то…

Да-да, сейчас все отдам, как бы не так.

— А с каких это пор представителя союзной державы в городе Орлеане кто попало арестовывает? — Мария, может быть, по их внутреннему счету ниже собственного племянника стоит, но она, пока жива — королева и правительница страны. Так что, с точки зрения закона, в кои-то веки прав я, а не Клод. Вот смеху-то.

— По обвинению, — ухмыляется старший, — в связях с враждебной Аурелии державой, с коей Аурелия находится в состоянии войны. Так что не кто попало, господин граф, а маршал Аурелии, имеющий на то право, данное ему королем.

А пока он объясняет, очень обстоятельно, компания его нас окружает потихоньку. Умело так, рассчитанно. Напрасно я это. Не нужно было разговоры разговаривать.

И не просто умело. Что-то мне кажется, что это не арест. А «кажется» мое редко меня обманывает. А если не арест — крыши здесь хороши, хоть в том же пустом доме. Мне не к делу, мне поединок заказывали, а вот кому другому… Их больше вдвое и неумех Клод не держит и за мной не пошлет, но шансы в свалке лучше, чем без нее.

Мелькнула мысль — а не сдаться ли? Отчего бы не поговорить с кузеном, не поторговаться? Может быть, и договоримся. Черт с ним, с послом, черт с ними, с равеннцами-лионцами, задаток уже у канцлера, а так… ну не удалось. Извините. Бывает.

Нет… не так двигаются, не так смотрят. Не арест. И, если честно, неохота. Ни торговаться, ни уступать, ни договариваться. Деньги и правда уже ушли, и люди ушли. И на год, на два этого и без меня хватит, а там, глядишь, и ветер переменится. Не выйдет с покушением — и слава Богу. Но не по сговору.

Кузен, однако ж, молодец — не втихаря решил от меня избавиться, а так, чтобы весь Орлеан к утру знал, и кто, и за что. Где-то я ошибся, где-то что-то просочилось…

Длинная такая минута получается — тянется и тянется. Переглядываемся, прицениваемся, думаем. Перед дракой всегда так. Потом, когда начнется, время вообще растянется, размотается канатом, длинное, прочное — не оборвать, только разрубить. А когда поймешь, сколько той драки на самом деле было, смешно как-то становится. Колокол же отбить не успеет, а уже ясно станет, по кому звонил.

Я думал, старший первым не выдержит — а нет, спутнички мои наемные. Двое.

— Мы на такое не договаривались!

— Идите, — говорю. — Девок только уведите.

Странно, что двое, а не все пятеро. А с другой стороны, игроки народ заядлый. А ставку они оценили, не могли не оценить.

Выпустили. Ну конечно. Они тут ни при чем и ни к чему. Сбежали — и ладно. И правда — ладно. Места больше. А место мне понадобится…

Выпустили, придвигаются, и не старший первым слегка так подвигается, выцеливая одного из моих острием шпаги, а другой. Странное с ним что-то. Ни в Аурелии, ни в Толедо таких стоек нет, не учит никто. Такое много северней в обычае. Откуда тут такой? Один черт, стоит хорошо, уверенно. Да и мы хорошо встали: с крыши углового особняка попасть обруганный мной забор мешает, а с противоположных — по своим угодить побоятся. Правда, и нас к забору прижали. Не люблю этого, да и с мечом моим неудобно.

Ну вот и понеслось…

А вот старшего учили в Орлеане. Это мода здешняя, недавняя, на выпад ставку делать… и еще они считают, что островитянина так застать врасплох можно, школа же другая. Зря считают. Уходить ему некуда, а у меня есть целый шаг, и шпагу его я собью как щепку. Наискось через плечо ударил — и дальше. Их много. Их, сволочей, много и больше так легко никто не попадется.

Какой богатый выбор оружия — мечи, шпаги, сабля… одна… была. Хоть нас и меньше, а расклад для них не самый лучший. Трое моих верных товарищей спину хорошо прикрывают, понимают свое дело — а мне бы только этот круг прорвать, и тогда уже по-другому поговорим. А у людей Клода оружие короче, им нужно ко мне вплотную прорываться… а не получается. Потому что вот этого приема они не знают и теперь будут пытаться расковырять меня, на ходу соображая, как. На севере, совсем на севере, его в шутку «железной дверью» называют — потому что взламывать не проще, чем такую дверь мечом вырубать.

Похлебка кипит — только успевай поворачиваться, и кажется, что на спине глаза отросли. Всегда так кажется, должно казаться. Одного срубил, двоих — а за спиной попустело. Одного моего сняли, второго свалили, хорошо еще, из-под ног откатился… еще одного я достал. Пятеро на двоих… на меня и раненого — уже — последнего наемника… кажется, не уйду я отсюда.

Cлишком хорошо обучены. Слишком упрямы. И, раз уж начали, не оглядываются. Потеряли половину — и ни в одном глазу. Это они правильно. Это так и надо. Но мне от того не легче.

Цокот копыт выше по улице. Не отвлекаться, кто бы ни ехал, у этих — приказ маршала, и в драку с ними никто не полезет. Почти никто. Вот смешно, если это посол из гостей…

— Займитесь крышами! — Громкий такой приказ. На аурелианском. С акцентом…

…дальше за спиной только хорошее такое чваканье, которое бывает, когда человека разваливают от плеча до бедра, и, заметим, заживо разваливают, и вот я уже не один — а словно рядом с зеркалом. И мечи у нас с отражением нежданным почти одинаковые. И расстояние друг до друга правильное, ровно такое, чтоб не мешать.

Эти, напротив, даже не попятились. Перестроились за половинку мига — и продолжают. Даже приятно: хороших людей против меня Клод послал, не пожалел.

Но теперь уже им это не поможет. Потому что… потому что меня двое. И эти четверо, умелые, спаянные четверо, все еще стая, все еще бойцы, в полную силу — их могло бы быть и вдвое больше. И втрое. Не важно.

Даже не нужны глаза на затылке, не нужно ловить движение краем глаза. Все известно заранее: как ударит, куда шагнет, где окажется. Это в какой сказке тень человека отделилась от мостовой, на помощь пришла?

Только от тени, наверное, так хорошо не бывает. Тень — это ты. Всего лишь. А это — другой. Не ты минус плоть, а другая плоть, живая. Теплая. Быстрая. Очень быстрая, как я сам. Никогда не думал, что вот так вот — в унисон, воедино, такт в такт, — вообще бывает. Со мной. С другим. И до чего же жаль, до соплей просто, что от четверки уже ничего не осталось… слишком быстро кончились. Так бы дальше и танцевал.

Только не с кем. Остановился танец. Теперь… теперь партнера нужно поблагодарить — и объяснить ему, во что он влип и с кем связался. Если он еще сам не понял.

Обернуться… жалко немножко. Через удар сердца это будет уже не тень, не отражение, не партнер — а человек, с именем, с характером. Смелый человек, и не только. Но это еще не значит, что мы с ним сойдемся вне боя. А хотелось бы…

…мне за этого человека 150 тысяч заплатить собирались.

Потому что напарник мой, тень и отражение, двойник и партнер — собственной персоной господин посол. Собственной ромейской персоной во всей красе черно-золотой. Со всей своей и сейчас неподвижной полированной каменной мордой… замечательной мордой, замечательной персоной, и до чего ж хорош был, никогда бы не подумал. И ведь без него валяться бы мне уже под этим забором.

Не соврал тот моряк. Не соврал. Верней, соврал, да не в ту сторону. Преуменьшил. Не очень хороший боец, а замечательный. Мне вровень. Но теперь — не нужно. Теперь — меня любой заказчик поймет, что черный, что рыжий. Я все-таки не браво из их славных городов, что одного, что другого. Мне это золото для дела нужно — и какой мне в нем прок, если обо мне станут говорить, что я того, кому жизнью обязан, за деньги убил. Такого даже в нашем родном кабаке не съедят. Этот резон… да, примут. А обо всем остальном с ними говорить смысла нет.

— Благодарю, го… — Стрела арбалетная со свистом влетает в землю почти мне под ноги, а спаситель мой, вот же позер безумный, делает полшага влево. От следующей прикрывая. Ну, зараза! — Господин герцог…

— Не стоит благодарности, — цедит сквозь зубы спаситель. — Защита слабых есть первейший долг рыцаря.

И смотрит — он же меня на полголовы ниже! — сверху вниз. Как на клопа какого-то.

Лучше бы мечом рубанул, наверное…

Черт побери… знает? По нему поди прочти. Если знает, то понятно, зачем выручать полез. В своем праве. А если не знает, то колода он подколодная — оскорблять человека, который ответить не может, потому что жизнью обязан. Как есть колода, только дерется хорошо.

Поблизости кто-то падает с крыши. С громким таким стуком.

Всплыла было мысль — удобно, мол, так стоим, свита его далеко, а меч он, как по этикету положено, убрал; всплыла, да там же на поверхности и сгорела со стыда — в пепел. Посмотрел на него, ожидая, что дальше будет, кивнул молча — мол, долг, а как же иначе… не шевельнулся. Обидно, как… да нет такого сравнения. Слов таких не водится на остром моем языке.

И вот тут-то опять пожаловали люди Клода. Бегом, побольше десятка, с факелами, с оружием наголо и в полном не слишком боевом беспорядке — хотя на ходу и перестраиваются. Опять?!

У них на эту ночь других занятий не нашлось?

И что теперь делать?

Добежали, смотрят на меня… чуть только в лицо факелом не тычут. Будто нашли то, чего не искали. И хором так:

— Господин граф?

Нет, Мадонна с младенцем! Двуручным. И Святой Иосиф при мне, сиречь, господин посол.

Если эти не за мной, не по мою душу, а на шум бросились, потому что только у них гость отбыл, как поблизости драка… то кто до них был?! Кто, я спрашиваю?

Только кого бы они ни искали, а насчет меня им что-то приказывали. Потому что за спину заходят сразу же. Ну что за несчастье, я же уже и драться-то не могу, выдохся после недавнего… а передо мной Корво, а дальше его свита — двое конных, два пустых седла. Не прорвусь. И сзади десяток, и справа пяток, а слева забор. Чудесная диспозиция.

— Господа, — говорит посол, и если бы я был речкой, я бы тут же почтительно замерз, дабы состоянием своим соответствовать. Но я не речка. И устал. А на остальных, кажется, действует. — Господа, мой дальний родич, как видите, подвергся разбойному нападению. При обстоятельствах, — он слегка двигает подбородком в сторону убитых, — которые должны вас заинтересовать. А сейчас я просил бы вас со всем возможным почтением проводить господина графа к его и моему общему родственнику и вашему господину — потому что до его дома ближе, чем до моего, а в виду этого происшествия передвигаться ночью одному господину графу не стоит.

И если я правильно понимаю эту неописуемую ромейскую сволочь, то он во-первых, ничего не знал, а во-вторых, искренне уверен, что напали на нас… на меня не люди Клода. Кто-то другой. Кузен меня, конечно, тоже не прочь повидать — но живым. Хотя бы для начала.

Делать нечего — пойду. Как жертва разбойного нападения. Со всем возможным почтением. То есть, при оружии, своими ногами, хоть и в тесном кругу. Идти-то тут… как и прикидывал, минут пять.

Недостатком гостеприимства родича попрекнуть было нельзя. И недостатком вежества. Две комнаты, предоставленные Джеймсу, обладали всеми мыслимыми достоинствами. Кроме окон. Двери выдержали бы встречу с Гогом и Магогом. Стены — таран. Таким образом, гостя не ставили в сложное положение — проявить неблагодарность и покинуть дом, не попрощавшись с хозяином, он попросту не мог. И людей в коридоре было достаточно, чтобы гость счел то обстоятельство, что у него не отобрали оружие — и не пытались даже — несущественным.

Ужин накрыт, горячая вода есть, постель удобная — в этом доме ничего проверять не нужно, все, что есть, работает точно так как надо — а хозяин раньше завтрашнего дня все равно знать о себе не даст. Отдыхай — не хочу.

Меч только перед ужином в порядок привести — и для этого тоже все надлежащие принадлежности имеются. Никого ни о чем просить не пришлось. Только двоих, назначенных в услужение: пойти себе подальше и не мешать. Неизвестно, о чем кузен думает, может, о том, что жертва разбойного нападения будет до самого утра печально обдумывать прегрешения, а, может, и чем-то поважнее занят. Джеймс еще по дороге, по разговорам сопровождавших, понял, что первая компания не имела к Клоду никакого отношения.

Ну, что бы там дражайший родич себе ни думал, а пленные каледонцы в тепле, после сытного ужина и при наличии поблизости мягкой постели делают только одно: спят. Дрыхнут, попросту говоря, как медведи зимой. До тех пор, пока не разбудят… и после того — еще немножко.

Однако, не разбудили. Сам проснулся, роскошь какая… Сколько времени не поймешь, окон нет, но если себе верить — к полудню уже подваливает. Ну и отлично. Сон — такая штука, неизвестно, когда следующий раз поймаешь, а уж прибранного никто не отберет. Что ж у нас все-таки вышло? И что за люди… вот забавно будет, если кузен его искал, потому что узнал, что на него охота объявлена. И, конечно, искал тихо — они же в ссоре…

Уж не он ли мальчишку уволок? Если так, то хорошо. Клод детей не ест, а Эсме, что бы о нем дома ни думали, что бы он сам о себе ни думал, как бы лихо он через пол-Европы ни проехал — все-таки дитя еще. Хоть и толковое. Но привязался же, не выгонишь. Не хочет он домой с кораблями, хочет он господина графа в Орлеан сопровождать. Ну да, у канцлера не забалуешь, а тут же приключения… выгонять, правда, и не хотелось. Редко такие толковые спутники попадаются. Нелюбопытен как полено и исполнителен… как младший Гордон.

Засыпал — был на столе ужин, точнее, что осталось. Проснулся — уже завтрак. Вряд ли кузен на убой откармливает, хотел бы на убой, ночью прирезали бы. А что не проснулся, пока убирали и накрывали — это плохо. Очень.

Это значит — устал. А уставать было не от чего. Не от чего совсем. В Арморику, да там, да обратно… это не работа, не война, не политика даже. Все почти спокойно. Вчерашнее… к концу он вымотался, но час-другой передышки — и можно было бы повторить. Особенно, если с тем же напарником.

Налил себе вина, кивнул поверхности. Вот что это было. Вчерашнее. То, что он собирался сделать. То, чего он уже не сделает. И обида. Хотя, если подумать — ну на что он может обижаться. Смешно.

Смешно, а обидно; и нелепо как-то обидно, неправильно. Непонятно. Сначала хотел этого папского любимчика убить, а потом исстрадался весь, что тебе руку не пожали и вино пить не позвали… дурак дураком.

Пока спал — не только стол накрыли, но и всю одежду унесли, вычистили и вернули обратно. Следовательно, прямо по курсу беседа с кузеном, а кузен пока что на убийство не настроен. По крайней мере, не сразу. Хорошо… потому что, если признаться себе, то попал я крепко. В хороший такой капкан. Медвежий, не меньше. Если даже неведомая собака знает о моих связях со враждебными державами, то уж Клод — тем более. Что он еще знает? А кабы и не все…

Черт… очень может быть, что эти неизвестные сволочи меня спасли. Тем, чьи цвета надели. Оно имеет смысл — я Клода прилюдно оскорбил, он мне, прилюдно же, пообещал голову снести, а потом выяснилось, что я с равеннцами дела вожу — вот он и снес. Никто не удивится. Никто даже без равеннцев не удивится, кузен не то чтобы мстителен, но буквалист страшный… сказал, что убьет, значит, убьет. Вот на этом и попытались сыграть. А ему, по всей видимости, не понравилось.

Дверь открывается без стука. Кто-то незнакомый. Выправка военная.

— Господин герцог зовет вас к себе. — Сказал, как отрапортовал.

Ну что ж, вот сейчас все и узнаем…

Милый человек кузен. И кресла у него в кабинете с секретом. Если неуверенно сидишь, то можно только на самом краешке. Потому что создает кресло такое ощущение, мол, провалишься и что-нибудь себе поломаешь. Или отшибешь. А если на ощущение наплевать и полностью провалиться — удобно, вылезать не хочется.

И если кажется, что развалившегося в кресле гостя он убьет на месте — это только кажется. Проверяли. Убить может, но не за это. За что-нибудь более весомое. А смотрит милый человек… сейчас взлетит и спикирует. Надо сказать, имеет не только возможность, но и право.

— В Каледонии дурак и так под каждым кустом. И за каждым кустом. И на каждом кусте… А если на каждом дереве, то, видимо, страны не останется, — сказал хозяин дома. — Раньше не верил. Теперь верю.

А он, оказывается, еще и мысли читать умеет. При нем, конечно, подуманные — но все равно интересно, что это за магия такая…

— Дикая страна, — вздыхает Джеймс.

— И жители наивные, — соглашается хозяин. — Никакая армия вас в Лионе не ждала. И не только потому, что за это время в Марселе успели убить Габриэля де Рэ. Вас в любом случае подарили бы Его Святейшеству как доказательство доброй воли… живого или в виде головы.

Неудивительно. Совершенно неудивительно. Даже отчасти ожидаемо. Но не так уж я наивен, чтобы однозначно полагаться на Лион и Равенну. Вариантов у меня было куда больше. Один оказался обманкой, ну — другие есть. А вот откуда Клод знает такие подробности… да не про де Рэ, еще вспомнить бы, кто это такой, а про армию? Очень интересно. Ну очень. Скажет сам или спросить?

— Вас, мой наивный кузен, продали в тот самый день, когда с вами договорились. Вы просто вовремя уехали. Тот балкон обвалился на вас не случайно. К тому моменту, когда о существе вашего соглашения узнал я, за вами уже выстроилась очередь.

— А деньги они мне на похороны выплатили? — Что-то здесь не стыкуется, как ни крути. Головоломка, такие как раз в Равенне и южнее очень любят… и балкон был, в день отъезда как раз, и слишком большую бочку меда пообещали, но — заплатили ведь. Если не хотели, зачем было тратиться? И кому продали-то?..

— В Генуе и Венеции многим выгодно, чтобы Альба завязла на севере надолго. Впрочем, скоро я буду знать точно.

Да уж… Кажется, я впутался в такую паутину, которую не распутаю один, хоть всю голову сломай. Выйду отсюда живым, зайду в ту свою квартиру, найду паука — и сапогом его, сапогом… гадину. Хотя нечестно получается, деньги-то я получил. Нам они нужны. А если это совершенно случайно выгодно Генуе и Венеции, так спасибо им. От нас до них слишком далеко, чтобы еще и этого опасаться.

Наверное, я этого паука прямиком из Дун Эйдина в багаже привез. На меня ему плевать, а на Каледонию — нет. Очень правильный паук. Не буду его давить, погорячился.

— Я, как вы понимаете, кузен, человек наивный, дурак подкустовный, так что я себе это не особо представлял. — Первый раз за все годы так разговариваем. То ли как два бретера посреди улицы, то ли как родня. — А вот средства мне были нужны. Неважно, откуда… И черт с ней, с моей головой. Она Его Святейшеству точно не нужна, это не король Ферранте…

— Вы не дурак, кузен… У меня не хватает слов, чтобы описать, что вы такое. Я не знаю, — хозяин дома встает, подходит к подсвечнику, держит ладонь над огнем, — как таких, как вы, земля носит. Это не просто срыв кампании. Если бы у вас получилось, я застрял бы на юге не на два года. Вам не пришло в голову посчитать, во что эта затея обойдется вашей же Каледонии…

Что-то изменилось, пока меня носило в Арморику. Очень многое. И не такое простое, как женитьба посла и дела между новоиспеченными родичами. Марсель не взяли. Даже армия на юг еще не вышла, хотя вот-вот должна выступить. Де Рэ… это кто-то арелатский, кажется, на севере воевал и пару лет назад здорово всех тут переполошил… да, и родич королевы Арелата, следовательно, теперь на юге начнется всерьез. Но Клод тут при чем, командовать должен был де ла Валле! С ума сойти можно… нужно еще хоть что-то узнать.

— Я как-то не представлял, что на папском сынке свет сошелся клином…

Герцог Валуа-Ангулем, до сих пор, казалось, всецело занятый пламенем свечи, обернулся к нему — бешеные глаза, бурые пятна румянца…

— Вы не представляли… Вы должны были представлять! — Кричит… надо же. Кричит. Он. — Вы! Часовщик-недоучка! Если вы лезете руками в механизм, вы должны представлять! Точно! Все последствия! И все последствия последствий!

— Да что случилось-то?!

— Случилось то, что вы не рассказали мне о вашей сделке сразу. Потому что я, кузен, в отличие от вас, тугодум, но все же не идиот. Вы знаете, что случится в вашей Каледонии — с этими деньгами, но без армии и без вас? Война там случится! Через полгода! Север против юга, католики против всех остальных! Альба просто не сможет не вмешаться — и нарушит договор. А то, что убийство было совершено вашими руками, свяжет мои — по самую глотку! Это если не считать того, что ни денег, ни людей, ни времени все равно не будет. Потому что на папском сыне свет клином не сошелся даже для Его Святейшества… Механизм уже запущен. Деньги, войска, корабли — это же месяцами собиралось и не может рассосаться само по себе. Не могли додуматься? Не могли пойти на шаг дальше и сообразить, что убить Корво — мало? Нужно было застопорить флот. Я узнаю обо всем этом на месяц позже, чем нужно — и все потому, что мой родич так озабочен потерей девичьей невинности, что решил покончить с собой обо что попало! И не говорите мне, что это не так…

Я его знаю без малого десяток лет. Я его видел под Арлем, я его видел после аудиенций у покойного Людовика, я его видел… всяким. И после всякого. Видел, слышал — а вот такого, чтобы так орал, так громко и с таким лицом… и не обычное это его клекотание, когда стекла дрожат, а все равно не крик, а от души так, как я на своих пограничничков в худшие дни. Клод. Многое в мире перевернулось…

И почти все, что он мне тут в лицо орет — сущая правда. Кроме последнего… и кроме того, что насчет флота и Папы я и сейчас готов больше верить тем двоим. Есть основания. Папе безразлично, чей Марсель. А вот военная карьера любимого чада ему небезразлична, вот так все просто, у понтифика золота навалом, павлины не клюют, он себе может позволить купить чаду маленькую победоносную войну.

— Ничего там без меня особенного не случится. Гордоны есть. — Надо же что-то говорить, почему бы и не правду…

— Дурак… — бессильно говорит Клод. — Гордоны есть. А с этими деньгами они еще и держаться будут крепко какое-то время… Кровников своих истребят, Форбсов и прочих, север подомнут под себя целиком и превратят в крепость. Займут сильную позицию. Гордоны. Католики. Горцы. Что будет? Я — вам, схизматику из нижнего Лотиана, должен эти вещи объяснять?.. Не нужно. Не притворяйтесь. Ничего вы не забыли. Просто так было проще.

— А что там через месяц, если не через две недели будет, вы, кузен, себе представляете?

— Сначала тишина, потом равновесие. Мелкая бестолковая война против любого, кто наберет силу. И все будут опасаться нажить слишком опасных врагов. Альба будет прикупать свое. Понемногу, по кусочку — куда им торопиться. — Герцог Ангулемский опускается в кресло, моргает, и как не было ничего, ни крика, ни ладони над свечкой. Брезгливое раздражение. Глупости. Потерянное время. — Потом мы этот баланс снесем.

Вот и вернулись к тому, с чего начали в апреле. Как и не было нескольких месяцев… да и что там, если Клод за столько лет не понял, что у нас с ним мерки разные, и то, что он готов стряхнуть, как крошки со стола — мелкая, мол, война, — меня не устраивает. Совсем. Отправлялся бы он под Марсель, ему привычно тысячами считать. А если нас так считать да смахивать, камешки быстро кончатся. Слишком быстро.

А представлять себе, что и как он снесет, и вовсе не хочется. Зато домой хочется, да поскорее.

— Вы не учитесь, кузен. Вы пытались предотвратить лихорадку, ампутировав пациенту голову. И попутно едва не погубили много других вещей. Впрочем, о них вы заботиться не обязаны. Но начать думать вам придется. Если вы не хотите увидеть столь поэтично вами описанный горящий торфяник у себя дома по своей вине.

И что это он хочет ска… так. Погоди-ка. И когда же это он про торфяник услышал — тогда, на юге, и от меня, или вчера и от Эсме?..

— Молодой Гордон у вас?

— Хотите, чтобы этот юный герой остался цел — проследите, чтобы он больше не появлялся в Аурелии.

— Если вы с ним хоть что-нибудь…

— То что? — спрашивает Клод.

Напрасно спрашивает, ой, напрасно.

— Знаете ли, Ваша Светлость, я очень люблю свою родину. Аж в Равенне, видите, известно, как сильно и страстно. И из Равенны, наверное, кажется, что я что угодно сделаю и на что угодно глаза закрою. Потому что как же без меня наши родные просторы. Это из Равенны, господин герцог.

— Вы закроете глаза, господин граф. На все, на что нужно. Вы возьмете своего Гордона, поедете во дворец и присягнете королеве Марии. После этого вы отправитесь домой. Делайте что хотите, поддерживайте Мерея, ссорьтесь с ним, но эти два года Мария должна оставаться королевой. Если вы хотите умереть, это тоже просто устроить.

Значит, еще и это… Значит, они ошиблись со сроками. Не прожила Мария-регентша этот месяц, поторопилась.

— Как прикажете, господин герцог.

— Я не могу вам приказывать, кузен. Вы служите не мне.

— Не привык еще, простите. Я покину пределы Аурелии так быстро, как смогу. Не думаю, что это займет больше трех недель, если только еще какая-нибудь не ваша свита не решит помешать.

— Я постараюсь за этим проследить… но на вашем месте я озаботился бы тем, чтобы ваши сопровождающие не бросали вас в самый неподходящий момент. Я думаю, что новости о состоянии… здоровья моей родственницы уже дошли до Лондинума, а это упрямые люди. Ваш Сцевола цел и невредим. Несмотря на все его попытки добиться обратного. Я вам сочувствую.

— По какому из поводов?

— Трех недель.

— Простите, кузен?..

— Да, и еще море. Вам придется их провести в этом обществе.

Ай да юный Гордон! Это он, получается, за сутки успел для Клода стать не просто мелкой сошкой, добычей, которую нужно поймать, разделать и приготовить должным образом, не питая к ней ничего, кроме кулинарного интереса — а прямо-таки воплощением… чего-то. Упрямства, видимо. Бессмысленного. Глупо, конечно, но примечательно. Далеко пойдет юноша.

— Я бы и больше провел с удовольствием, не поймите меня превратно. — Да и уже больше месяца провел…

— Что ж, тогда поздравляю.

— Благодарю. И можете не беспокоиться за столь ценного для всех посла. Я, может быть, и дурак, но…

Человек за столом раздраженно дергает уголком рта. Пустая трата времени, говорит он, если бы я беспокоился, все кончилось бы иначе.

— Боюсь, что этот долг вы вряд ли сможете вернуть.

Два долга. Два. И оба уж как-нибудь да верну. Хоть ему и на юг, а мне на север — а все равно ухитрюсь. Хоть чудом, хоть еще как-то… но это уже не клодово дело. Его там не было.

— Позвольте вопрос, кузен?

— Да?

— Для вас-то он что значит?

— Теперь уже, скорее всего, ничего. Но это не имеет значения.

Странно как-то. И ответ странный, и все вокруг этой темы — чудно. Куда-то я встрял, а куда — не понимаю, в упор не вижу…

— Я этому… родственнику, в общем, полную благодарность еще выразить не успел. Могу и выразить при личном визите. С объяснением обстоятельств.

— Кузен, вы сделаете именно то, что было перечислено. Заберете молодого человека, принесете присягу, покинете страну. Я надеюсь, что вы меня поняли.

— Как пожелаете. — Нет уж, навязываться я не буду. Наше дело предложить… — Благодарю вас, кузен.

— Благодарите Бога за то, что от мертвого от вас существенно больше вреда. И за то, — усмехается хозяин дома, — что на вашем месте я бы делал примерно то же самое. Только лучше.

Чем отличается счастливый Гордон от обычного? Ничем. Только глаза у него подозрительно блестят. Торжествующе так. И ведь знаю я, знаю, что он мне скажет, как только мы отъедем на сто шагов от дома герцога Ангулемского. Улица вокруг бурлит — середина дня, каждой твари по паре, от расписных карет, что ползут в сторону дворца до разносчиков, должно быть шумно, а нас словно колпаком каменным накрыло. И отчеркнуло ото всей суматохи. Как это у мальчишки получается?

— Господин граф… я ему ничего не сказал. — Так и есть. Угадал, слово в слово. И тон угадал. Начинаю понимать Клода…

— Эсме, если бы вы понимали, что говорите, вы бы меня оскорбили. Вы не могли ничего никому сказать, потому что я очень постарался, не упоминать ни о каких своих планах в вашем присутствии.

Соображает. Молча. Хлопает глазами — не обиженно, нет. С полным пониманием. Разумеется, так и нужно было. Кто ничего не знает, тот ничего не выдаст. Вот только чем он Клоду тогда голову морочил?

— Так что вы такого не сказали?

— Ничего. Ни про Арморику, ни про то, что вам велели передать.

— А вас спрашивали?

— Да… — Юноша слегка морщит нос. Что-то мне эта гримаса напоминает… кого-то. — Меня спрашивали обо всем.

— И вы ничего ни о чем не сказали… но, кажется, второй раз изложили господину герцогу мою теорию. Очень своевременно.

— Он хотел меня убедить… помочь ему в розысках. Спросил, понимаю ли я, что будет у нас дома, если вы не найдетесь… Он не сказал, в чем именно дело. Но я отчасти догадался. И сказал, что если вы найдетесь, то будет… Я сразу понял, что вообще говорить не следовало, и замолчал.

— О чем вы догадались, Эсме, и что вы сказали? Излагайте… уж.

Четыре загадки в голове одновременно — и все жужжат. Кто за мной охотился? Ну не королевская же тайная служба. Она, как раз, если я правильно Клода понял, ничего не знает, совсем. Зачем меня выдали — и кому? Почему Клод меня отпустил? Я не предупредил его об опасности. Я подставил его под удар и едва не убил важного союзника. И, пожалуйста — на свободе, живой и целый. И какого рожна он на меня кричал?

— Я знаю, что так отправляют на корабле, господин граф, — потупилось упрямое дитя. — Вы посылали господину графу Хантли деньги. Больше, чем получили от Ее Величества Жанны. А господин герцог Ангулемский не хочет, чтобы окончательно победила партия Ее Величества королевы-регентши Марии.

— Да? Почему же?

— Так дома говорят, — Эсме пожал плечами. — От него тогда никто не будет зависеть.

— Эсме, — морщится Джеймс, — никогда не полагайтесь на то, что говорят. Даже на правду.

— Я знаю, что нужно думать самому. Но у господина герцога всегда находятся причины нам не помогать, но вмешиваться.

— Эсме, как вы думаете, зачем меня искали? И что произошло после того, как меня нашли?

— Не знаю, господин граф. Со мной… беседовали до середины ночи, но ни о чем не рассказали.

— Где мы сейчас с вами находимся?

— В Орлеане.

Есть у семейства Гордонов недостатки.

— Поднимите голову, что вы видите над собой? Видели ли вы это вчера вечером?

Честно поднял, посмотрел, прищурился. Покачал головой.

— Помогать, Эсме, можно по-разному.

— Если я только помешал, прошу меня простить. Меня не учили многому из того, что здесь в обычае.

— Здесь это тоже не в обычае. Так что вы там наговорили?

— Господин герцог Ангулемский мне угрожал. И был очень настойчив. Я не мог предположить, что он хочет помочь, а не убить. И я ему попытался объяснить, что у нас будет. Торфяники эти помянул… только потом вспомнил, где про них услышал, — на последней фразе в голосе звучит вполне различимое смущение.

Непростительная совершенно для Гордона вещь — не помнить, кто что сказал. Когда тебе шестнадцать, ты один в чужой стране и тебя пытается разобрать на части второй человек в этой стране… при том, что от его взгляда и люди много постарше лужей растекаются.

— И что еще?

— И все. Господин герцог очень рассердился и напомнил мне о том, что мне не подобает поучать его. Я перестал.

Разговаривать, вероятно, он тоже перестал. Чудеса. И ему ведь позволили замолчать. Потому что поняли — мальчик будет следовать приказаниям, сколько сможет.

Я теперь понимаю, почему ни один курьер до столицы не добрался. Их допрашивать бесполезно. Отобрать письма можно, но все остальное… то, что начнет говорить, останется только добить, а верить сказанному все равно будет нельзя. Знали канцлер с королевой, кого отправлять.

Ну что ж. Мне остается только действительно благодарить Бога. За тех десятерых, спасибо им огромное. Очень вовремя они там оказались. И к месту. Я дурак, я дважды и трижды дурак, но теперь у меня развязаны руки. И я, кажется, знаю, что я стану этими руками делать — потому что здесь же, прямо под носом есть простой способ даже не выиграть нашу войну, а сделать так, чтобы эти два года ее не было вовсе. Если у меня получится — а у меня получится. Должно получиться.

2.

Молодые замужние дамы быстро обзаводятся некоторыми весьма приятными в семейной жизни привычками. Например, лично встречать любимого супруга, когда он — поздно ночью — возвращается из гостей. Впрочем, по меркам супруга — где-то в середине дня, а достойные жены следуют образу жизни своих мужей.

Да и ложиться спать в одиночестве совершенно не хочется. Вдруг еще решит не будить…

Герцогиня Беневентская созерцала возвращение супруга и его свиты с лестницы. И одолевали ее совершенно неподобающие даме, являющей из себя само совершенство, желания. Например, что-нибудь этакое сказать или что-то бросить. Не в возлюбленного супруга, хотя… можно и в него. Поскольку благоверный был очень, по замечательные свои уши, счастлив — а причину счастья можно было обнаружить на клинке, а также на воротнике и заткнутых за пояс перчатках. На остальном — не с лестницы. Кровь на черном плохо различима.

По лицам де Кореллы, марсельского полковника и еще двоих сопровождавших тоже можно было понять, что это за причина. Драка. Хорошая такая драка… и сколько же было противников? Трое? Больше? Крови многовато…

Не то чтоб Шарлотта возражала против того, что ее муж будет обладать обычными мужскими привычками: воевать, драться… Нет. Мужское дело. Но в Орлеане? Но средь ночи? Но в одиночку — поскольку свита зла и вовсе не изгваздана?.. Это какое-то бретерство худшего пошиба. И это герцог… и это ее муж. Безобразие!

И доволен как кот, забравшийся в королевский зверинец и загрызший там… страуса, не меньше.

Нет… кто-то в этом доме все же вынужден блюсти достоинство, и в этот вечер, как, видимо, и всегда, это придется делать госпоже герцогине. Супруга должным и радостным, радостным еще раз образом приветствуем и милостиво отпускаем приводить себя в порядок. Свиту — быстро и тихо опрашиваем, да тут никаких особых приемов и не нужно, простого «что случилось?» достаточно. Зато весь опыт придворной жизни срочно требуется, чтобы совершенно плебейским образом не заорать «кого?» там же и тогда же. И на то, чтобы не спустить всю эту бесполезную ораву с лестницы. За разгильдяйство и небрежение долгом.

Заведение, о котором благовоспитанным дамам и знать не полагается, они хотя бы вместе жгли.

Тогда дражайший супруг явился без всяких улик на одежде, только насквозь пропахший дымом. На вопрос «почему бы это?» объяснил, что на улице устроили костры в честь праздника, вот он со свитой и решил постоять у такого костра. Сказано было так спокойно, наскоро и невинно, что Шарлотта даже поверила. Не прошло и суток, как весь Орлеан узнал, что это был за костер, а дурой госпожа герцогиня никогда не была. Припертый к стенке де Корелла подтвердил ее догадки. Тогда Шарлотта ничего не сказала. Но запомнила.

Сейчас… нет уж, сейчас возлюбленному супругу придется ответить на несколько вопросов.

Господин герцог, свежий как нарцисс полевой и все еще неприлично счастливый, входит в спальню, смотрит на дарованную ему Богом половину и говорит:

— Кажется, я должен кое-что объяснить.

Половина эти игры видела и сама в них играла, сколько себя помнит. Отдавать инициативу она совершенно не склонна.

— Возлюбленный супруг мой, у меня есть всего один вопрос: какого черта? — Хорошо воспитанные молодые дамы всегда используют только уместные выражения. Ничего более приличествующего ситуации, чем брань, Шарлотта Корво придумать не может.

Супруг склоняет голову к плечу и задумывается. По подозрениям Шарлотты — над вопросом. Сейчас, кажется, начнет уточнять, какого черта что именно? Приготовить на завтрак, поставить в стойло, ошкурить и набить опилками, похоронить в саду? Или какого черта — лысого, зеленого, синего, мелкого, рогатого?

Каледонского. Спасать надо было, думает про себя Шарлотта. Громко думает. Почти подсказывает.

— Что именно вас так обеспокоило? — наконец спрашивает муж.

— Ну как вам сказать… Может быть то, что Ваша Светлость по ночам ворует сыр из всех мышеловок города Орлеана? Может быть то, что Ваша Светлость впала в детство и забыла, зачем при ее особе находятся телохранители… а это тело, между прочим, по закону частично принадлежит мне? Может быть то, что Ваша Светлость наскучив поджогом веселых заведений, вздумала спасти одного из самых опасных своих врагов от моря и до нынешней границы Арелата?

На последнем вопросе супруг кривит губы. Все предыдущее его забавляло и, кажется, весьма льстило.

— Вы настолько меня недооцениваете?

— Нет. Это вы настолько себе не представляете, с чем играли. Чтобы не быть голословной… вы же не поручите человеку, нанятому старшим Орсини, совсем старшим, готовить вашу еду?

— Я представляю себе, с чем играл. А после сегодняшней встречи я представляю себе это намного лучше. Возлюбленная супруга моя, поверьте — я знал, что делал. Но я буду вам признателен, если вы расскажете мне, как смотрите на это дело…

— Я отвечу на ваш вопрос, если потом вы скажете мне — зачем.

Чезаре думает, потом кивает.

— Я расскажу и объясню. Это то, что вам следует знать. Но сначала вы расскажете, чем уж так ужасен, на ваш взгляд, мой, ваш и Его Светлости герцога Ангулемского родич. И чем он так опасен для меня, — странная усмешка, такую Шарлотта еще не видела.

— Представьте себе, что у вас нет ничего. Ни людей, которым вы можете доверить свою спину, ни мало-мальски надежных союзников, ни даже слуг, про которых можно сказать, что они сегодня не были перекуплены. Нет денег. Нет уверенности, что хоть кто-нибудь вокруг будет соблюдать хотя бы собственный интерес. Представьте себе, что при этом вы заводите личных врагов быстрее, чем пожар идет по сухой траве. Представьте, что вы играете за дело, которое считали мертвым еще до вашего рождения. Представьте себе, что вы живы и что благодаря вам это мертвое дело ходит, дышит и всем вокруг жить не дает. Подумайте, что для этого нужно.

Супруг изумленно встряхивает головой, потом проходит и садится в кресло. Тянется к кувшину с вином, встает, так и не плеснув в бокал, подходит к окну и долго смотрит в ночную темноту. Кажется, это настоящая семейная ссора, не без интереса думает Шарлотта.

Разворачивается господин герцог очень нескоро.

— Госпожа герцогиня… — очень холодно, куда холоднее, чем в первый день знакомства, говорит муж. — Я должен отметить, что вы весьма дурно отозвались о моей свите. Все это мне поведали давным-давно. И обо мне — поскольку из докладов синьора Герарди я вполне был способен сделать выводы, сходные с вашими. Было это еще в апреле, если мне не изменяет память, — еще раз усмехается Чезаре. — Тем не менее, я признателен вам за этот рассказ.

— Господин герцог, сделать выводы и почувствовать — это разные вещи. Джеймса Хейлза опасается моя родня. Со стороны отца.

— Вы хотели бы, чтобы я смотрел, как он сражается с пятью противниками?

Боже мой… думает госпожа герцогиня. Боже мой.

— Правдивый ответ — да, хотела бы. И еще больше хотела бы, чтобы этих пятерых послали вы.

— Шарлотта, — вдруг оттаивает супруг, — простите меня, я забыл, что вы — прекраснейшая и умнейшая из женщин. И с самого начала неправильно повел разговор. Поверьте, что бы ни представлял из себя этот господин, вам больше не придется за меня беспокоиться. Есть вещи, которых такой человек, вернее, именно такой человек, не может себе позволить. И одна из них — открыто или тайно поднять руку на спасителя. По крайней мере, пока о деле помнят.

Если он скажет, что спасал Хейлза из-за этого, я обижусь, фыркает про себя госпожа герцогиня. Но супруг ничего подобного не говорит. Он прав, думает Шарлотта, а я… я испугалась. Вот что это такое — испугаться по-настоящему. Оказывается, от этого начинаешь думать о худшем, а не о вероятном. А нужно было обрадоваться. Да, теперь господин адмирал связан по рукам и ногам, ну как же я не сообразила…

— Простите, милорд. Вы совершенно правы, а я всего лишь испуганная женщина, не очень понимающая, что происходит. И я хотела бы получить обещанные объяснения!

Возлюбленный супруг, вполне успокоившийся возлюбленный супруг наливает себе вина, откидывается на спинку кресла…

— Вам это и правда необходимо знать. Дело в том, что слухи о моей невозмутимости сильно преувеличены. Безделье, ожидание, мелкие ежедневные помехи, глупость, необходимость соблюдать все формальности этикета, когда над нами горит крыша, сказываются на мне не меньше, чем на прочих людях из плоти и крови. Возможно, даже больше, потому что, к счастью своему, не будучи урожденным аурелианцем, я ко многим из этих вещей не привык. Я устаю. Когда я устаю, я начинаю делать ошибки. Или совершать поступки не ошибочные сами по себе, но невежливые по отношению к моей свите. Один из таких инцидентов имел место в королевской приемной.

Невежливые по отношению к кому?.. Раз, два, три, глаза ясные, улыбка теплая, голова работает, в обморок падать будем потом… К свите? Вернее, конечно, и к свите тоже. Но как нужно рассуждать, чтобы в первую очередь подумать именно об этом? И ведь сейчас было то же самое. Он решил, что виноват передо мной. Виноват тем, что пренебрег моими чувствами. Напугал.

— А чтобы как следует отдохнуть, мне нужно… — спокойно продолжал супруг…

— Убить кого-нибудь? — ну это как раз знакомо, просто и привычно. Та самая родня со стороны отца, даже не через одного, а практически поголовно.

— Я предпочитаю не доводить дело до подобного, — качает головой супруг. — Учтите, что этим кем-то может оказаться кто угодно. Совершенно кто угодно, — раздельно повторяет он. Шарлотта верит сразу. — И меня это не всегда устраивает. Потом.

— А что же?

— Мне нужны настоящий противник или настоящая опасность. Лучше вместе, тогда совсем хорошо и хватает надолго.

Замкнутый круг, думает Шарлотта. Чтобы не причинить ненароком вред кому-то из ближних, он иногда должен пугать до полусмерти этих же ближних. Бедный милейший капитан де Корелла. Бедные мы все… но я как-нибудь привыкну. Постараюсь.

— Благодарю вас, милорд, — герцогиня подходит к данному Господом супругу, кладет ему руку на плечо. — Я действительно очень признательна за то, что вы мне все объяснили.

Больше, подробнее говорить не нужно. Он поймет.

— Я, — говорит Кит, — от смеха чуть с крыши не упал.

Мог бы и упасть, если бы смеялся вслух. Верней, упасть со стрелой в неподходящем месте, на память от марсельского гения-поджигателя. Но упали другие, те, кто, в отличие от Кита, не поверил глазам своим. Человек из свиты Корво не то чтобы бегал по стенкам… но был очень близок к тому. Чтобы оказаться на уровне крыш, ему хватило сучков на дереве, крюков, на которых подвешены ставни и выступов в кирпичной кладке. Стрелял он так же быстро, как говорил и бегал. И не промахивался.

— Да… господин Хейлз — это смех один, — кивает сэр Николас. — Вы себе не представляете как трудно в этом городе найти людей, которые и в самом деле прилично владеют оружием, готовы работать группой и не удерут с вашими деньгами… а у меня их теперь на дюжину меньше. Что случилось на этот раз? Надеюсь, они не пытались его соблазнить и покинуть?

Последняя часть фразы относилась к тому дифирамбу, который Кит пропел статям и наглости каледонского адмирала, после того как встретился с ним на Рыночной.

Кит тогда глазам своим не поверил — точнее, поверил, но не сразу. Это вам не судомойка… это роскошнейшая молодая торговка из заречного предместья. Блондинка с такими прелестями, что непонятно, как ее прямо с улицы какой-нибудь зажиточный вдовец не потащил в ближайшую церковь.

Своим восторгом он сразу же по возвращении в посольство поделился с Никки — и немедленно пожалел об этом. Потому что любезнейший сэр Николас, горячая голова, подпрыгнул, завис над полом и полетел запускать уже давно спланированную операцию. Даже ничего слушать не стал, как обычно в таком состоянии.

— Ну… — улыбается сэр Кристофер, — я бы сказал, что их соблазнили и покинули в самый пикантный момент. Эти двое только-только распробовали добычу… и тут добыча кончилась.

— Эти двое? Но с Хейлзом было пятеро.

— Эти не в счет. Двое сбежали сразу, троих вывели из игры потом. Один, кажется, остался жив. На этом, кстати, ваши умеющие обращаться с оружием люди потеряли пятерых. Впрочем, дальше у них бы, пожалуй, все получилось. Но тут как раз подоспела подмога — а я чуть не свалился с крыши.

— Сэр Кристофер… — секретарь посольства смотрит очень печальными светлыми глазами. Сознает, что над ним беспардонно издеваются.

— Видите ли, после того как мы с вами расстались вчера днем, я нашел Уайтни. И весьма подробно рассказал ему о вашей маленькой затее. Поставил, так сказать, в известность. Идти за ним самому мне было несколько затруднительно, а свои контакты на улицах я большей частью оборвал. Однако за почтой молодого человека я все же проследил. — Удобное лицо у сэра Николаса, трудно читать, дипломатическое лицо. Но вот веки выдают, да — если знать, куда смотреть. — Одна из записок ушла в известный нам обоим особняк. Так вот, когда господин Хейлз остался, наконец, в одиночестве и стал доступен авансам, на сцену вломился… господин герцог Беневентский, со свитой. И принял участие в деле. Если быть совсем точным — он его, собственно, на пару с Хейлзом и закрыл, собственноручно. Свита только ваших арбалетчиков сняла. Как я и предполагал, Его Светлость очень хороший мечник. И они с Хейлзом не первый раз дерутся на пару. Такой дуэт — любо-дорого поглядеть. И сами знаете, сколько времени требуется для того, чтобы как следует спеться. Этого ни в какую пьесу не вставишь — на выручку убийце галопом приносится… жертва — и выясняется, что они — лучшие друзья. Или даже разлученные в детстве братья. Такого публика не съест. Даже в доках.

— Какого черта?! — после долгой паузы спрашивает Трогмортон.

— Какого черта что именно, сэр Николас?

— Какого черта вы поставили в известность об операции человека, подозреваемого в измене?.. — Да, сэр Николас принял новости плохо. Он же прекрасно знает ответ.

— Подозрения в таких случаях — неудобная вещь. Их начальству не предъявишь. Я предпочитал быть уверенным. И я по-прежнему считаю, что вы приняли неправильное решение. Мне не нравится расклад в Каледонии, он слишком пахнет религиозной войной. Что бы Хейлз о себе ни думал, нужен он в первую очередь нам.

— Мне не нравится, что именно вы явили собой наиярчайший пример того, на что я жаловался герцогу Ангулемскому. К моей бесконечной досаде, этим случаем я с ним поделиться не смогу. В слишком неловкое положение попаду, — обычно любезнейший и приятнейший Никки так не говорит. Обычно он оставляет сарказм для отсутствующих в кабинете персон. — Впрочем, пустое… Чего еще я мог ждать? — Вопрос, несомненно, риторический.

— Вас же предупреждали, — говорит Кит. — Я это знаю точно. Двое — по собственной инициативе, одного попросил я. Я не хотел ставить вас… в неловкое положение. А поделиться этим случаем вы и правда не сможете. Поскольку, дошинковав ваших людей, наши убийца с жертвой тихо поговорили — и господин Хейлз отправился как раз в особняк своего старшего родича, вместе с остатками набежавшей подмоги.

— Давайте оставим в покое мои совершенно непростительные промахи, — слегка морщится Никки. — Вы сказали, что эти двое не первый раз дерутся на пару. Вы следили за Корво, я следил за Хейлзом вплоть до его отбытия из Орлеана. — «Я» и «вы». А «мы» здесь больше звучать не будет. — Насколько мне известно, они встречались только один раз, да и то на людях, на королевском приеме. Я не ставлю под сомнение вашу оценку ситуации, но мне хотелось бы понять, как и когда подобное могло случиться.

— Я не знаю. Я тоже себе совершенно не представлял… такой возможности развития событий. И тоже ломаю голову. Но это просто нужно было видеть. Либо на моих глазах произошло Господне чудо, либо эти двое успели притереться друг к другу.

Вот в этом сомнений нет. Не так хорошо сыграны как Корво и де Корелла, была там заминка в первый момент, на одно дыхание, не больше — но дальше они друг на друга даже не смотрели.

— Итак, господин Хейлз ухитрился обыграть людей короля Тидрека на порядочную сумму… видимо, с полного согласия обоих своих родичей, — подводит итог секретарь посольства. — Я уже почти жалею, что равеннцы пришли с этим наймом не ко мне…

— Да, меня посещала эта мысль… особенно, когда я осознал, что мы сыграли в этом спектакле роль очень убедительной декорации, — кивнул Кит. — Нас обошли на повороте. Право не знаю, о чем мне будет более неприятно докладывать, об этой истории или о деле Уайтни.

— Я попросил бы вас не докладывать об Уайтни.

— Он мог действовать и по приказу… вы не допускаете?

— Допускаю. И это нужно будет выяснить в ближайшее время… но до того, если вас не затруднит, повремените с любыми докладами. И насчет той проверки, которую вы устроили в истории с Хейлзом — тоже.

— Меня это, как вы понимаете, не затруднит… — Сэр Николас, при всей своей горячности, никогда не предпринял бы столь резких действий, если бы не получил на то санкции… или прямого приказа. Поставив его операцию под удар, Кит позволил себе разойтись в вопросах политики не только с коллегой, а как минимум с частью Тайного Совета. Каковой мало склонен такие вещи терпеть. — Но, честно говоря, я не ждал возражений с вашей стороны.

— Мне нужно хотя бы несколько дней. Посмотреть, что они все теперь будут делать. Все, от Уайтни до маршала. Понимаете ли, сэр Кристофер… — Трогмортон надолго задумывается, глядя на перегородку. — Так же как вы своими глазами видели этот чертов дуэт, я видел господина герцога… и пятна на нем.

— Да… я понимаю, о чем вы. Я мог ошибиться, вы могли ошибиться, в деле может присутствовать третий, еще неизвестный нам фактор. И четвертый. И пятый. И чудеса тоже случаются. Вы правы. Я буду ждать столько, сколько вы скажете. Мне это не повредит — мокрому дождь не страшен. А с бумажной точки зрения провала вообще не было: в дело вмешался Его Светлость герцог Беневентский — приоритетный объект охраны, мы не могли рисковать его жизнью.

— Провала, — кивает Никки, — определенно не было. Поскольку не было операции. На господина Хейлза напали равеннцы, цинично переодетые людьми маршала. Поскольку мы бдительно следим и за ним, и за господином Корво — нам удалось обнаружить новые доселе неизвестные обстоятельства, которые необходимо всесторонне обсудить. На высочайшем уровне. Верно, сэр Кристофер?

— Верно. И посягать на жизнь господина Хейлза в этой связи — чрезвычайно неразумный шаг, поскольку его смерть в этих новых обстоятельствах может спровоцировать очень неприятный дипломатический скандал.

— Именно. Вы же всемерно способствовали тому, чтобы скандал не состоялся и именно ваш своевременный рассказ спас ситуацию, поскольку я уже готов был выполнить полученные мной распоряжения, — так же четко, как и предыдущие фразы, произносит Трогмортон. — Если же вы пожелаете представить в Лондинум какую-то другую версию событий, я буду вынужден доложить, что вы несколько пострадали… упав с крыши, и нуждаетесь в отдыхе.

— Падение с крыши — вообще неприятная вещь, — соглашается Кит. — Самые опасные повреждения не всегда проявляются сразу. Сегодня казался почти здоровым, а назавтра уже только хоронить.

— Хоронить — это лишнее, но после падения случается, что в глазах двоится, а предметы начинают путаться, — улыбается Никки. — Бред — такая неприятная вещь… мне как-то примерещилось, что мой собственный камзол норовит от меня уползти, а за ним и одеяло с подушкой. Замерзнуть успел, знаете ли, пока не понял, что это всего лишь бред…

— Я думаю, что все случилось раньше, — фыркает Кит, — и иначе. Я просто дымом надышался.

— Вы хотите сказать, что в подвалах «Соколенка» не только приносили жертвы, но и хранили запасы опиума?

— Судя по результатам… может быть. Кстати, спасибо за идею.

— Благодарить… — секретарь посольства запускает ладонь в волосы. — должен я. Мне кажется, что наша официальная версия не так уж сильно расходится с истинным положением дел. И… сэр Кристофер, знаете что? Меня предупреждали, разумеется. О том, что вы — исключительная, простите, сволочь. Подлая, неблагодарная и так далее. Теперь я вполне согласен с этой оценкой. — Пауза. Длинная, трагическая. Хорошо выдержанная, с привкусом можжевельника. — И очень надеюсь на то, что наше сотрудничество кончится еще нескоро. Как бы ни обернулись наши дела.

«Дожили, — вздыхает про себя Кит. — сэр Кристофер Маллин с людьми ссориться разучился. Лучше бы я и вправду с крыши упал. После такого — только на свалку…»

Это уже все было, кажется герцогу Ангулемскому, который подъезжает в карете к особняку, новой собственности господина папского посланника. Другие декорации, но та же мистерия. В прошлый раз я не рассчитывал на то, что все так обернется. Мне показалось, что это шанс смягчить возможные последствия. Не для меня, для остальных.

В этот раз я точно знаю, что будет. И как. Есть ошибки и промахи, которые совершенно непростительны. И если теряешь что-то по своей вине, то и жаловаться не на кого, кроме себя. То, что было, я потерял сам. Сейчас потеряю, думает герцог Ангулемский, поднимаясь по знакомой наизусть широкой лестнице. Но если бы я промолчал или солгал, я потерял бы еще больше. Какой мерой меришь…

Его рады видеть — в очередной раз. Скорее всего, в последний.

— Господин герцог, соблаговолите выслушать меня, — обрывает приветствие маршал. Слова, которые произносит Корво, уже ни к чему. Лишние.

Молодой человек понимает — что-то произошло. Молодой человек не пытается закончить фразу: вежливость и этикет — разные вещи. Молодой человек отпускает свиту и провожает гостя наверх сам. В маленькой комнате перед кабинетом, как обычно — никого. Сейчас никого. Впрочем, пусть слушает, вреда не будет.

Хозяин дома наливает гостю вина — тоже как обычно, смешно — не пытается ничего спросить. Его просили выслушать, он слушает.

— Я обещал вам рассказать все, что я узнаю о том случае. Честно говоря, я тогда не подозревал, что мои источники будут столь разнообразными. Но — тем не менее. Началось все в конце мая, когда к моему дальнему родственнику Джеймсу Хейлзу явились двое представителей короля Тидрека и предложили ему убить вас в обмен на 150 тысяч золотом и 10 тысяч солдат. Естественно, он согласился и затребовал половину суммы вперед. О встрече я знал. О существе дела — нет.

— Многим ли об этом известно? — спрашивает хозяин.

— Я могу поручиться, что об этом пока неизвестно Его Величеству. В настоящий момент об этом точно знают в Лионе. Об этом также осведомлена достаточно небольшая группа орлеанских негоциантов, с которыми равеннцы поделились информацией. Знают господин Трогмортон и альбийский Тайный Совет, поскольку джентльмен, которого вы так удачно встретили в «Соколенке», по случаю взял господ негоциантов за горло. Знаю я — мне об этом поведал и господин Трогмортон, и те самые негоцианты, не все добровольно. К настоящему времени знает граф Хантли, канцлер Каледонии — ему написал мой родич. Теперь знаете вы.

— Досадно, — слегка вздыхает Корво. — Мне придется сообщить об этом госпоже герцогине…

— Могу вас утешить, раздосадованы были не только вы. Вчера ночью Хейлз ждал на улице вас.

Молодой человек встряхивает головой, улыбается — той своей улыбкой, где кажется, что из тихого омута сиганул легион чертей сразу. Смотрит в бокал, слегка встряхивает его, заставляя вино подниматься по стенкам.

— Да, весь его вид прямо-таки взывал ко мне…

— Появись вы там несколько раньше, взывал бы не только вид. Я знал, что он в городе. Мои люди упустили его вчера на заставе. Потом еще раз — уже за рекой. Приглашая вас вчера к себе, я, по существу, позвал вас в засаду.

— Это была на удивление приятная засада, господин герцог, — кажется, Корво сейчас рассмеется. — А могла бы быть еще приятнее, не задержись я в ней…

— Мне следовало сообщить вам, как только я узнал. Речь, в конце концов, шла именно о вашей жизни. Но я полагал, что справлюсь с делом сам. — Тут не нужно переводить. Полагал — и ошибся. Полагал — и не справился. Поставил цену жизни Корво ниже цены скандала.

Герцог Беневентский на мгновение опускает голову — не набок, привычным жестом, а прямо. Потом поднимает ее, держа подбородок чуть выше, чем обычно. Бокал по-прежнему висит в воздухе на уровне груди, легкая стеклянная вещь, но сейчас кажется оружием…

…я, кажется, плохо думал о кузене Людовике. Совершенно незаслуженно. Он… необыкновенно смелый человек. Он стоял напротив этого и громко выражал свой гнев. И не боялся. А бояться есть чего. Почти ничего не изменилось — но, кажется, сейчас по мне ударит молния как в Марселе. Поверил, наконец. Или только что понял.

— Какого черта? — Сухой, шершавый, словно необработанный мрамор, голос. Чужой, и слова совершенно чужие.

Это он пытается выразить негодование. Видимо, нет привычки. Что ж, оно и понятно, вряд ли его раньше использовали вместо мелкой разменной монеты. Друзья.

— Я думал, что смогу захватить его живым, не повредив вам.

Гроза подходит еще ближе. Корво, кажется, держится за свой бокал, чтобы не схватиться за кинжал на поясе. Посветлевшие, почти золотые глаза — красиво. Хорошо, когда смерть красива и заслуженна. Отказаться от вызова я могу, но не буду, а результат предрешен. Но этим он очень повредит всем. И в первую очередь — себе. И это я называл Хейлза недальновидным дураком. Вот бы он посмеялся.

— Господин герцог, — четко выговаривают почти белые губы. Очень тихо. — Напомните мне, когда я дал вам право заботиться о моей жизни подобным образом?

Удержаться опять невозможно. Смех… не самый лучший способ ответить на такую фразу, но какого действительно черта.

— Скажите, вы уверены, что вы с моим кузеном не близнецы, которых нянька разлучила при рождении?.. Но и я хорош. Я думал, что вас заботят какие-то мало-мальски серьезные вещи, а вы… ну право же, близнецы. Вы бы видели, какую сцену закатил мне этим утром взрослый человек, господин адмирал Хейлз, когда понял, что я попросту не дам ему свернуть шею при первом же случае и бросить все то, что на нем висит… вы бы решили, что смотритесь в зеркало.

Бокал все-таки падает из пальцев, а рука — вниз, к бедру… почему сейчас? Почему не раньше?

— Мой герцог, — слышится от двери, и Корво, уже успевший едва уловимо податься вперед, останавливается, оборачивается через плечо. — Простите, что прерываю вашу беседу, но вы просили сообщать о письмах из Ромы немедленно.

Однако. Капитан де Корелла, оказывается, не только телохранитель.

Герцог Ангулемский тоже поворачивает голову к толедцу и обнаруживает, что капитан смотрит не на своего герцога, а на него. Выразительный такой взгляд, тяжелый. В руке де Корелла действительно держит несколько писем в пестрых футлярах. Печати… сломаны, замечает маршал. Впрочем, это уже неважно, несущественно… все изменилось. Руки молодой человек скрестил на груди.

— Почта подождет, Мигель, — говорит Корво. Капитан, впрочем, не уходит, наоборот, оказывается ближе. — Господин герцог, прошу меня простить, я погорячился, но подобное сравнение может остаться безнаказанным только один раз. Я был бы вам крайне признателен, если бы этот случай стал последним.

Судя по выражению лица толедского капитана, пренебрегать советом не стоит.

Интересно, что я подумал, когда впервые узнал, что меня за спиной сравнивают с дядей… не помню. Обрадовался, наверное. Это было полезно и кстати. В лицо этого не делал никто — при жизни дяди боялись его, после его смерти — меня.

Что ж, если герцогу Беневентскому не нравится слышать, на кого он похож — в одной, достаточно ограниченной области, к счастью — так тому и быть.

— Я, кажется, должен многое объяснить, — в голосе отчетливая усталость. — Мне весьма несимпатичен мой новообретенный кузен, но я никогда не подниму оружие на родственника. Первым, — уточняет Корво. — Когда господин Хейлз заключал свой договор, мы еще не состояли в родстве, так что я считаю все, сделанное им, совершенно верным и разумным. Хотя с моими планами его планы и расходятся, никаких претензий к нему я не имею. До тех пор, пока он соблюдает перемирие, его буду соблюдать и я. В вашей же заботе о моем благополучии, господин герцог, есть нечто оскорбительное. Не стоит так явно напоминать мне о том, что я — ваш младший родич. Хотя это несомненная правда, а вы в своем праве и надлежащим образом поддерживаете мир в семье.

Они там с ума сошли в своей Роме, чего ни коснись. Надлежащим образом… надо же. Если то, что я сделал, называется так, мир — плоский и только что перевернулся вверх тормашками и над головой у нас — черепаха.

Но — если смотреть на вещи, как удобно хозяину, то возникает вопрос — а что, собственно, мои… младшие родственники, черт их обоих побери, не поделили? Когда? Точнее, так: с какой стати мой ромский младший родственник взъелся на моего каледонского младшего родственника? Ведь не сейчас и не за историю с несостоявшимся покушением — это Корво едва ли не восхитило. Так он просто спас нелюбимого дальнего родича, ничего особенного, долг и честь требуют — а тут своего убийцу…

Это даже не ссора с королем из-за невесты легкого поведения и ее участи, это фокус еще почище того. Я ему неприлично польстил, сравнивая его с Хейлзом. Тот хоть старается ради пользы дела, как ее видит. А господин Корво, похоже, из любви к высокому искусству красивой позы. И что мне, как главе семьи, черт побери за компанию и меня, с этим делать?..

— Считайте, — дергает ртом герцог Ангулемский, — что я заботился о кампании.

— Я не думаю, что наша встреча с господином Хейлзом погубила бы кампанию… или кого-то из нас, — улыбается герцог Беневентский. Кажется, всерьез уверен, что победил бы и этак красиво противника пощадил. Гордыня, достойная лучшего применения. — Кстати… вы, как я понимаю, знаете, с кем я встретился в «Соколенке». Вы обещали рассказать.

— Боюсь, что я еще раз вас расстрою. Этот джентльмен спешно покинул страну, чему я чрезвычайно рад. Мне пришлось бы обойтись с ним круто, а мне слишком нравятся его стихи.

— Господин герцог, я верно понимаю, что вы как минимум не слишком старались его удержать и догнать? — приподнимает бровь хозяин. С досадой, но второй раз гроза не начнется. Ему, кажется, очень неловко за недавнее. Это не Толедо — там за подобное вызывают сразу, как и у нас, и не Рома, там попросту хватаются за оружие без вызова, или подсылают наемных убийц, неважно, было ли оскорбление намеренным или невольным. Это… нечто новое.

— Не старался. Именно в обмен на это недеяние мне и сообщили о затее моего кузена.

Корво вздыхает и с явственной тоской во взоре поворачивает голову к своему капитану, который застыл очень бдительной статуей в паре шагов. Не находит там ни малейшего сочувствия, укоризненно смотрит на герцога Ангулемского. Этакий котеночек… пантеры, не меньше.

— Вы, господин герцог, как-то удивительно недружелюбны по отношению ко мне… — Это шутка. Почти шутка.

— Насколько я понимаю, жизнь вчера не была к вам особенно жестока. И что бы вы стали делать с человеком, написавшим ту песенку, которую недавно исполнял в вашем доме синьор, кажется, Бальони? Он ведь, в отличие от вас, — и моего кузена, но это мы опустим от греха подальше, — не боец.

— Он убийца, — роняет Мигель де Корелла.

— Мне было интересно то, что он умеет, — пожимает плечами Корво.

— Боюсь, что он научил бы вас дурному…

— Господин герцог!.. — Молодой самец пантеры то ли взвоет сейчас, то ли расхохочется. А напрасно. Назвались младшим родичем? Признали за мной право заботиться о мире в семье? Терпите! — Меня уже научили всему, чему могли… а чему учиться, я все-таки выбираю сам. И здесь, поверьте уж, было чему.

— Я вам верю, господин герцог… но, увы, вам придется искать другого учителя. А если вы все же отыщете этого, сделайте одолжение, не говорите об этом мне.

— Обещаю.

Герцог Ангулемский смотрит на капитана…

— Скажите, де Корелла, это случайно не вы некогда объясняли моему новому родичу про причины и следствия? Можете не отвечать. Примите мое сочувствие.

— Ваша Светлость?

— Разве я сказал что-то непонятное?

Капитан смотрит в пол, склонив голову. Кажется, очень смущен. Но отвечает вполне четко:

— Ваша Светлость, прошу простить мою несообразительность…

Вот так много лучше. И господин ваш, я думаю, меня тоже прекрасно понял. И вряд ли обидится. На это — вряд ли. Ему, кажется, весьма по вкусу роль чудовища. Я начинаю догадываться, почему у этого милого и очень воспитанного молодого человека такая репутация дома. А вот толедцу действительно можно только посочувствовать. И есть за что уважать: его подопечный дожил до своих лет.

Герцог Беневентский не обижается, но и польщенным не выглядит. Отворачивается к столу, наливает вино в бокалы. В три бокала.

— Господа, вам не кажется, что нам стоит обсудить ситуацию с Галлией? В открывшихся обстоятельствах…

— В открывшихся обстоятельствах нам предстоит совсем другая война. Возможно — две. — Это если Альба не нарушит договор. Но с севером и даже с Альбой де ла Валле справится. На это его хватит. А вот нам придется исходить из того, что Арелат сможет снять с галльской границы много… если не все. Вернее, не может, а уже снимает, сейчас. Потому что грядущее перемирие — фикция. Договор уже заключен. Если их будет меньше, хорошо. Но рассчитывать нужно на худшее.

3.

— Ну вот, Ваше Величество, все готово, — докладывает коннетабль. Или, точнее, рассказывает, сидя рядом с королем в любимом кабинете Людовика. Пьер может докладывать из глубокого поклона или за обеденным столом, он все равно ничего не упускает. — Сейчас явится де Кантабриа с посланием от его монархов — и завтра армия выступит к Нарбону. Через месяц, как и намечено, мы начнем штурм Марселя.

Утро — время докладов. Желающих лично сообщить что-то Его Величеству осталось всего двое: толедский посланник и начальник тайной службы. Остальные уже выслушаны и отправились восвояси. А утро уже не утро, а полдень, и доклады сожрали четыре часа, а дельного было мало. Самое большое событие дня — пожар в одном из крыльев дворца, да и то не пожар, а так… занавеси загорелись от свечи, не успело вспыхнуть, сразу потушили. Но братец Пьера, первый гофмаршал двора, начальник над всеми дворцовыми службами, не может не сообщить как все вышло и какие меры были немедленно приняты.

Еще неделя, думает король — и я избавлюсь от кузена Валуа-Ангулема, да и от нового своего подданного в придачу. Наконец-то. Наверное, нужно наградить главу Трибунала. Его Преосвященство сделал очень многое. Не только вовремя подсказал, кого нужно отправить разбираться со всей этой нечистью, но и собрал миссию из трех десятков братьев, которая поможет навести в городе порядок.

Пьер ничуть не обижен, что марсельская кампания все же уплыла у него из рук. Он, пожалуй, даже доволен — и свадьбу сына откладывать не придется, и в чертовщину лезть. Да и на время марсельской кампании коннетаблю лучше не покидать столицы. Арелат может ударить на востоке. Франкония — на севере. Маршал тоже мог бы справиться, ему привычно воевать на севере, но если он такой уж знаток разнообразных сверхъестественных явлений и границ допустимого, то пусть воюет на юге.

Единственным, кто пытался выразить неудовольствие, был де Кантабриа. Его эта цепочка командования не устраивала. Но его инструкции требовали ускорить ход событий на орлеанской стороне, а не задерживать, а произошедшее в Марселе, кажется, еще и сильно напугало. А с формальной стороны Валуа-Ангулем — третий человек в армии и второй человек в стране. И на вопрос «чем вас не устраивает принц крови» отвечать толедскому представителю совершенно нечего.

Толедо не хочет видеть маршала Валуа-Ангулема на юге. По-человечески король может их понять: а кто его вообще хочет видеть, этого Валуа-Ангулема? Разве что Корво — ну так два сапога пара. Но король отлично помнит, за что в Толедо не любят наследника Его Величества. За взятый Арль. За то, как Арль был взят — и пусть из захвата древней столицы Арелата не вышло ничего, кроме множества неприятностей, но тут виноват покойный двоюродный дядюшка. А сама кампания была невероятно красивой — и очень обидной для монархов и грандов королевства Толедского, потому что кузен показал, что без них можно обойтись. Он бы и сейчас провернул похожий номер, но Их Толедские Величества попросту запретили вольным компаниям вступать в аурелианскую службу — на этот год.

За Арль — и за манеру управлять всем, вплоть до мельчайшего чиха. Пьеру она тоже не нравится — глушит инициативу, учиться не дает, и вообще нечего тратить силы на то, чтобы регулировать вещи, которые все равно пойдут кувырком после первой встречи с противником. Может быть и так. Но в отношении толедских союзничков король эту политику только приветствует. Зажать — и чтобы они моргнуть без приказа не рисковали… в кои-то веки польза будет.

Тем более, что в Марселе есть эти окаянные вильгельмиане. Пусть и не слишком похожие на своих франконских единоверцев, но все же еретики. Настоящие упорные еретики, не каледонские и альбийские схизматики, расхождения с которыми куда больше дело церковной политики, чем собственно веры. А в Толедо своих еретиков не видели — зато слышали о чужих, и то, что недавно выдал на совете де Кантабриа — еще пример кротости и милосердия по сравнению с тем, что думают его монархи. Если толедской мелочи не было дело до населения Арля — их интересовало только то, что можно унести в качестве добычи, — то королевская армия решит, чего доброго, что сражается за веру. На земле Аурелии. Еще чего не хватало… король Аурелии сам разберется, что ему делать с еретиками. Если они в Марселе еще остались после чертова епископа. Нашел время!..

А слово «прерогативы» Клод тоже понимает хорошо. Нет, со всех сторон удачное решение получилось.

Ну вот, все уже почти сделано. Все должные заявления, объявления… а вот и черед явления пришел. Пьер уже не сидит, стоит, как положено. Когда успел, почему я этого не замечаю? А у де Кантабриа лицо — не как весенняя травка, но как жижа болотная — синюшно-зеленое. Что у них могло такого случиться в посольстве?

Толедцы — такие знатоки этикета, что на зубах скрипит. Дон Гарсия де Кантабриа кланяется от порога трижды, после последнего поклона опускается на одно колено. Король не без труда вспоминает, что — и правда, не только на больших официальных церемониях, но и во всех прочих случаях его, монарха Аурелии, положено приветствовать именно таким образом. Поклоны королю не льстят. Со склоненной головой можно обдумывать любую пакость, а еще хорошо прятать ненавидящий оскал. Людовик это прекрасно знает. По себе.

— Поднимитесь, — приказывает Людовик. — Мы дозволяем вам говорить.

Нет, этот прятал не оскал, тут что-то другое.

— Ваше Величество, я с прискорбием и стыдом вынужден сообщить, что сторона, которую я представляю, не сможет выполнить свои обязательства.

Что?..

— Десять дней назад злоумышленники подожгли склады и верфи в Картахене и пытались поджечь и взорвать порохом корабли в гавани. Последнее им не удалось вовсе, первое удалось частично, но общие потери таковы, что отплытие будет невозможно еще три-четыре недели от сегодняшнего дня. Ваше Величество, от лица моих монархов я прошу вас принять самые искренние извинения…

Когда бы Марсель можно было взять без помощи флота, Его Величество прогнал бы толедца в шею, повелев никогда не показываться на глаза. Но оскорбить посланника — оскорбить монархов, а другого подходящего флота на берегах Средиземного моря нет. Точнее, есть у Галлии, но Галлия на словах держит сторону Аурелии, а на деле — Арелата. Флот они не дадут, хотя Генуя и Венеция вполне могли бы заменить Толедо — но в Генуе спят и видят, что Тулон и Марсель будут принадлежать им. А по ту сторону моря, в Картенне и Карфагене и вовсе не желают вмешиваться в европейские войны — у них, дескать, хватает своих забот и с маврами, и с прочими.

Без Толедо, увы, не обойтись. Поэтому извинения придется принять, де Кантабриа утешить ласковым обращением… и смириться с тем, что кампания откладывается еще на месяц, не меньше.

А может быть, мрачно думает король, пока губы сами выговаривают монаршие утешения, и навсегда. Потому что на двенадцатое июля назначена встреча монархов Арелата и Галлии. Якобы по поводу уступок Арелата Галлии. На самом деле — точно пока неведомо, но по всем сведениям, соседи заключат перемирие. Предположительно, очень позорное для Арелата… и очень выгодное, поскольку у них будут развязаны руки.

Пьер был прав, а я нет. Нужно было плюнуть на поветрие, нужно было плюнуть на видимость единства. Нужно было плюнуть на собственную неуверенность и желание показать, что я — полновластный монарх. Наплевать на все и начать еще в мае. Не дать времени опомниться. Не оставлять возможности для маневра… теперь этой возможности нет у нас. Я был неправ, но эта вода утекла. Нужно решать, что делать сейчас, решать быстро.

Де Кантабриа уходит, пятится спиной вперед, но мимо двери не промахивается. Дверь закрывается без стука, но с мягким щелчком — офицеры гвардии прекрасно знают, что Его Величество ненавидит грохот, но и полную тишину не выносит.

— Пьер, — говорит король. — А вроде бы у тебя глаз не черный…

— Нет, — говорит коннетабль, — не черный, Ваше Величество. Но, по опыту, ждать имеет смысл только тогда, когда знаешь, чего ждешь. И даже в этом случае есть риск дождаться чего-нибудь иного.

— Ну вот и дождались. — Нет, ничего особо удивительного тут нет. Когда бы Людовику нужно было помешать выходу своей армии, он бы ничего лучшего не изобрел. Но черт побери толедцев, они чем думали? О чем? Спеси у каждого — на десяток хватит, а ума… — Теперь что делать?

— Все-таки выдвигаться. Не так быстро, как собирались, но если нас не подведут во второй раз, мы все-таки успеваем.

Просто еще одна задержка, думает король. Это еще не катастрофа, это всего лишь еще одна задержка. На сей раз не по нашей вине… и всего-то на месяц. Мы тянули с мая, а Толедо задержит нас только на месяц. Но что будет сегодня вечером на совете… лучше не представлять. Папский посол будет молчать так, что лучше бы столами швырялся, кузен Клод размахивать словом Его Преосвященства как дароносицей, только де Кантабриа будет прикидываться обивкой кресла, одно утешение.

Спрашивать у начальника тайной службы, почему мы не узнали о пожаре раньше — неправильно и несправедливо. Десять дней, такие расстояния, город, наверное, сразу попытались закрыть, дальше все как обычно, голуби, ястребы — может быть завтра-послезавтра что-нибудь прилетит. А вчера и де Кантабриа не знал ничего. Неправильно, несправедливо. Но очень хочется. Очень хочется спросить хоть кого-нибудь, почему вокруг все это, а мы ничего не знаем? Да потому не знаем, что со смерти дяди едва два года прошло… потому что он боялся собственной тайной службы и не давал ей расти, и развел доносчиков, и доносчиков боялся тоже, не хотел быть зависимым от них… Тут-то он был прав.

Гийом д'Анже — человек Пьера. Вернее, давно уже человек короля, но начинал по военной линии. Спокойный, дотошный бумажный червь. Даже странно, откуда в таком роду? И доверять ему можно. Но вот звезды с неба снимать не умеет. И не обещает. За год вычистил все, что мог, начинает строить понемногу… и он прав, и менять его нельзя. И не на кого. Но. Но. Но.

Д'Анже в поклонах не усердствует, кланяется один раз, стоит перед королем, смотрит спокойно и прямо, ни малейшего раскаяния ни в чем не испытывает, собственно, еще и не знает ничего, а узнает — не сочтет своей виной. Потому что расстояния, и ястребы, и лучники. Виной — не сочтет, не начнет лебезить и выкручиваться, но пообещает сделать так, чтоб подобное не повторялось. И правда что приложит все усилия — а вот увенчаются ли они успехом… это уже второй вопрос, и задавать его раньше чем через год нелепо.

Начальник тайной службы короля не лебезит, не волнуется, не ерзает — стоит уверенно и с достоинством, и Людовик успокаивается. Желание задавать несправедливые вопросы откатывается, как волна от берега. Тут и справедливых достаточно, чтобы испортить настроение на год вперед.

— Ваше Величество, я не знаю, уместно ли сейчас, — чем еще хорош д'Анже, так тем, что самые дурные новости не могут сбить его с мысли, — но это может быть достаточно серьезно. Мы нашли свидетелей происшествию на Королевской.

Происшествие позавчерашней ночью выдалось знатное. Четырнадцать трупов в четверти часа от дворца. Стычка. Кого с кем — неведомо. Десять из четырнадцати еще и обобраны до белья. И конечно, никто ничего не видел и не слышал.

— Докладывайте.

— Где-то через два часа после полуночи некий дворянин с сопровождающими лицами… частично веселого поведения подошел к углу Королевской и Святого Эньяна. Там он и сопровождающие были задержаны группой из десяти человек, по виду — дворян, одетых в цвета Его Светлости герцога Ангулемского. По их словам, они собирались произвести арест. Часть сопровождающих, в том числе две особы женского пола, заявили, что не имеют отношения к ссоре. Обе стороны позволили им покинуть место предполагаемой стычки, каковая тут же и началась. В соотношении четверо к десяти, вернее, к дюжине, поскольку, как впоследствии выяснилось, на крышах присутствовали два стрелка, принадлежавших ко второй группе, но цветов не носивших. Затем, на место стычки прибыла верхом группа из пяти человек, также дворян по виду. Ее предводитель приказал сопровождающим заняться крышами, а сам пришел на помощь первому дворянину. В соотношении два к четырем. После того, как все лица, пытавшиеся осуществить арест, были убиты, на перекресток высыпало еще не менее десяти людей в цветах вашего кузена, однако, столкновения не произошло, и первый дворянин мирно проследовал с ними в резиденцию Валуа-Ангулемов. Нам не удалось опознать всех вовлеченных, однако я могу положительно утверждать, что атакованным лицом был Джеймс Хейлз, граф Босуэлл, а предводителем второй группы — Его Светлость герцог Беневентский.

Король потирает подбородок. Не потому что чешется, не потому, что невольно подражает коннетаблю — потому что не ронять же челюсть до груди и ниже? Тут нужно что-то сказать, наверное. Но ничего на ум не приходит. Они… они все с ума сошли? Обнаглели окончательно? Все трое? Вчера, вчера двое — кузен и Корво, — были здесь, на совете, и проклятый наследник не счел нужным сообщить. Разумеется, и посол не счел нужным объясниться…

— Чья была первая дюжина?

— Неизвестно, Ваше Величество. Эти люди не принадлежали к свите Вашего кузена. Двое из них опознаны. Первый — мелкий дворянин с севера, проживающий в Орлеане, второй — учитель фехтования из Фризии. У обоих скверная репутация.

— Что вы еще можете доложить? Каковы причины?

— Неизвестны. Лица, сопровождавшие Хейлза, за исключением женщин, были привлечены им на эту ночь в обмен на долговые расписки. Он предполагал возможность ссоры или столкновения. Больше те, кто ушел, ничего не знали.

— Где сейчас господин Хейлз?

— Вчера днем с одним сопровождающим покинул особняк Его Светлости и до утра находился у себя дома.

— Вы можете еще что-то сообщить? Выводы, предположения, догадки?

— Граф Босуэлл провел последние несколько недель в Арморике, набирая людей именем королевы-регентши. Он вернулся в город позавчера и тут же был атакован. Вполне возможно, что это связано с событиями в Каледонии. Его Светлость герцог Беневентский был в гостях у вашего кузена и мог оказаться на месте происшествия случайно, по дороге домой.

— Благодарю вас, д'Анже. Как только узнаете что-либо еще, я жду вас с докладом, — кивает король. Начальник тайной службы не подойдет с вопросами ни к кузену, ни к посланнику из Ромы, ни к посланнику из Каледонии. Поостережется. Будет рыть вокруг — может быть, что-то и нароет. А, может быть, нет.

Когда за д'Анже закрывается дверь, король поворачивается к коннетаблю.

— Ну что, у тебя и для этого есть разумное объяснение?

— И даже не одно, — улыбается Пьер. — Например, на Хейлза напали его личные враги. У него этих врагов… из одних ревнивых мужей можно армию собрать, да под Марсель отправить. А Корво просто возвращался из гостей. Или на Хейлза напали альбийцы, чтоб не набирал людей. А Корво просто возвращался из гостей. Или на Хейлза напали его каледонские враги, а Корво…

— Просто летел мимо на попутной тучке! В четверти часа от дворца вышла резня, а мой буквалист-кузен молчит как статуя в парке! Кто-то переодел своих людей в его цвета… да из-за одного этого должен бы стоять клекот до небес…

Если это и правда были не его люди.

— Ну, может, он и клекочет там у себя. Он уже третью неделю невесть чем занимается — купцов орлеанских ловит и потрошит за гнилое зерно для фуража. Самолично, маршал! — возводит глаза к потолку Пьер. — Но перед вами-то он клекотать не станет? — резонно продолжает коннетабль. И впрямь не станет, не пожалуется и не потребует справедливости. Зачем ему чужая, он свою восстановит.

— Я хотел бы знать, что они все трое возомнили о себе…

— Ваше Величество… расследованием деяний дворян их положения занимается либо парламент, либо король.

— Ты предлагаешь мне заняться?

— Именно, Ваше Величество. Вы имеете право потребовать от всех троих ответа.

Имею. И потребую. И да поможет им всем Господь.

Чем-то нынешнее сборище напоминает военный совет. Отсутствует посланник Толедо, присутствует посланник Каледонии, чем не замена? Тем более, что если выбирать между де Кантабриа и Хейлзом, то Хейлз не в пример приятнее. Живой человек, глаз на нем отдыхает. Только трое приглашенных стоят, а не сидят, потому что это не совет, а разбирательство по делу о стычке. Пустому совершенно делу. Потому что будь оно не пустым, мы бы уже все знали — или не знали совершенно ничего. Мой подчиненный, глаза бы на него не глядели, только воюет громко. И скандалит. И дворцовые интриги плетет. А серьезные вещи он делает тихо. Не с шумом на всю Королевскую…

— Не желаете ли вы, господа, объясниться? — спрашивает король.

Господа кланяются, не глядя друг на друга.

— С вашего позволения, Ваше Величество, объяснять буду я, — отвечает, не успев еще выпрямиться, Клод, и не дожидаясь никакого позволения, начинает.

От Адама. С самого, можно сказать, начала. С того момента, когда неизвестные лица по неизвестно чьему поручению — все присутствующие слишком уважают господина д'Анже, чтобы подозревать королевскую тайную службу — пытались скомпрометировать сначала свиту посла Его Святейшества, а потом и родича самого короля… ну это наверняка случайность, бывает… и в результате в поле зрения обоих герцогов оказалось одно не очень приятное заведение, да, да, недавно прекратившее свое существование вместе с владельцами. Примерно в это же время присутствующий здесь граф Босуэлл обнаружил в своем доме визитеров — господ Виченцо Корнаро и Гвидо Кабото, хотя в тот момент они не представились, — представлявших Его Величество короля Галлии Тидрека. И выслушал недостойное дворянина, но очень соблазнительное предложение. 150 тысяч золотом и 10 тысяч арелатских солдат за ссору и поединок с Его Светлостью герцогом Беневентским. Поединок, естественно, должен был закончиться смертью герцога. Граф оценил свойства сыра и размеры мышеловки и согласился. Естественно, в надлежащее время уведомив своего старшего родича и главу своей партии…

Коннетабль слушает с глубочайшим интересом. Он и вправду был уверен, что на Хейлза нашлись какие-нибудь не слишком важные враги, а Корво просто возвращался из гостей. И не мог не встрять в драку — даже не потому, что убивали его дальнего родственника, да еще и превосходящим числом, да и вообще дворянин дворянина в подобном положении оставить не может — а потому что это была драка. Любезная супруга, посмеиваясь, рассказывала, что молодой ромей — сущий изверг: ежедневно домогается до своего капитана охраны на предмет упражнений с мечом. Не пропуская ни единого дня. И есть там на что посмотреть. Пьер де ла Валле пока что не видел, не довелось, но собирался полюбоваться в ближайшее время.

Оказывается, все раз в сто интереснее. И Его Величество прав: все трое невесть кем себя возомнили. Прямо под носом играют с важнейшими вещами — и молчат.

И сейчас оба молчат. Благонамеренный граф даже перед королем Аурелии стоит как-то чуть боком и нахально, хотя как можно стоять нахально, просто выпрямившись, опустив руки и чуть склонив голову, ведомо только ему. Но если от господина Хейлза отрезать нахальство, останутся только дерзость, замашки бретера, обаятельная широкая улыбка и способность из ничего устроить альбийцам внушительные неприятности.

— Само это предложение и то, как оно было сделано, говорило о планах противника очень многое. Было решено воспользоваться случаем и посмотреть, что можно извлечь. К изумлению всех осведомленных лиц, аванс равеннцы выплатили в срок. Да, эти деньги уже отправлены в Каледонию и находятся в распоряжении канцлера, которому очень пригодятся. К еще большему изумлению всех осведомленных лиц, на графа Босуэлла был совершен ряд покушений, вынудивший его временно покинуть Орлеан — тем более, что дела требовали его присутствия в Арморике. — Клод самозабвенно вещает. Надо понимать, за то время, что его спешно разыскивали, а он разыскивал Хейлза, успел заготовить монолог. — Тем временем, попытки разобраться в ситуации с «Соколенком» привели к обнаружению не только шпионской деятельности, но и сношений с нечистой силой, каковые, для разнообразия, прозевала не тайная служба, а Трибунал. Учитывая общую щекотливость положения, было решено заведение уничтожить, а переписку изъять — да, она уже отправлена в распоряжение Его Величества. В процессе люди, которым была поручена эта задача, столкнулись с другой группой лиц, явившихся в заведение с теми же намерениями… так нам стало известно о внегильдейском союзе негоциантов, да, они намудрили не только с поставками… в частности, именно им господа, побывавшие у моего родича, и сообщили о сделке. Да, в этом вопросе интересы Генуи и Венеции опять разошлись с интересами Равенны. Его Величество Тидрек отдал приказ и этот приказ был выполнен… однако одновременно его представители позаботились о том, чтобы деньги были потрачены впустую. Да, первые покушения — это те самые люди, которыми я занимался последние две недели. Но осведомили не только их. Сравнительно недавно меня посетил очень озабоченный господин Трогмортон, который получил те же сведения уже из своих источников. Естественно, я заверил его, что покушение не состоится ни при каких обстоятельствах. Да, я полагаю, что к этому моменту о нем не знала разве что королевская тайная служба. После того, как господа негоцианты были изъяты из обращения, равеннская сторона, видимо осознала, что сделала весьма сомнительное приобретение. Кроме того, они, вероятно, поняли, что господин граф может свидетельствовать о их вероломстве. И его слову, в отличие от показаний негоциантов, поверят многие. Привычка графа ходить без подобающего его званию сопровождения сыграла убийцам на руку. — Да, разумеется, невольно кивает коннетабль: пятерых, привлеченных за долги, из которых двое еще и удрали, никак нельзя назвать достойным сопровождением. Господин Хейлз — поразительно, невозможно беспечный человек. Подобающую свиту он не содержал ни года из тех, что живет или периодически появляется в Орлеане. — Но им не следовало нападать на него в пяти минутах от моего дома.

На этом Клод, что удивительно, закончил. Удивлен не только коннетабль, изумлен и король — но едва он собирается выразить монаршее недоумение по поводу прекращения увлекательной истории на самом интересном месте, как рот соизволяет открыть предполагаемая жертва убийства. То есть, стоящий по левую руку от Валуа-Ангулема Корво.

— Мой старший родич, господин герцог Ангулемский, обратился ко мне незадолго до объявления о моей помолвке. Мы оба оказались поставлены в весьма неприятное положение: враждебный Вашему Величеству злоумышленник пытался столкнуть человека моей свиты со Священным Трибуналом, господина герцога — со мной, а меня хотели настроить против Вашего Величества. Признаюсь, что первоначально я считал интригу покойного шевалье де Митери происками тайной службы Вашего Величества, — Корво кланяется. — Господин герцог Ангулемский объяснил, насколько я заблуждался и насколько незаслуженными и оскорбительными были мои предположения. Прошу меня простить, Ваше Величество, — и еще один поклон.

Пьер смотрит на Людовика, тот невольно кивает. Брови на лбу, глаза круглые…

— После того как мы с господином герцогом достигли взаимопонимания по этому вопросу, он рассказал мне о предложении, которое было сделано господину графу. И предоставил право решать, продолжать ли интригу. Мой старший родич, — слегка улыбается посол, — объяснил мне все перспективы, как выгоды, так и опасности этой игры, а поскольку она была напрямую связана с марсельской кампанией, я не мог не согласиться. Но… — Корво опускает голову, вздыхает. Де ла Валле готов съесть свою шляпу, если на лице ромея не смущение. — Моим условием было сохранение строжайшей тайны… в том, что касается моего участия в этом деле. Ваше Величество… боюсь, что, распространись эти сведения хотя бы среди узкого круга лиц, они стали бы известны моему отцу, и тогда… — Молодому человеку крайне неловко. — Господин герцог Ангулемский принял мои условия. Мое участие в игре, признаюсь, было ограниченным. Вплоть до позавчерашней ночи я мог служить лишь мишенью, поскольку никто не должен был сомневаться в том, что между мной и моим каледонским кузеном нет никаких связей. Увы, в ночь покушения из-за этого кое-что пошло не так, как ожидалось. На господина графа еще при въезде в столицу было совершено очередное нападение, при котором пострадал его спутник, но господин граф все же предпочел действовать на свой страх и риск, а не сразу обратиться ко мне или к своему старшему родичу. — Корво мрачно косится на невинно улыбающегося Хейлза. — К счастью, эта ошибка не стала фатальной, но лишь по случайности… или милости Господней. Я едва не опоздал, чудом успел вовремя — и все же, свяжись господин граф со мной чуть раньше, на улицах Орлеана не случилось бы ни шума, ни драки. Прошу меня простить, Ваше Величество.

А у господина каледонского адмирала вид такой, будто ему очень жаль, что поединок был только способом подоить равеннцев — и нисколько не жаль, что на улицах Орлеана случились и шум, и драка. Впрочем, и послу не жаль, как бы он ни опускал глазки. Вот бы свести этих двоих, вышел бы, наверное, тот самый перпетуум мобиле, о котором мечтали древние.

Посла, впрочем, можно отчасти понять. Если бы эта чудесная история о ловле денег на живца дошла до Его Святейшества, мы бы все услышали много резких слов, а уж любимое дитя и зеница ока…

— А вы что нам расскажете, господин граф? — смотрит король на жертву бесконечных покушений и нападений.

— Я, Ваше Величество, пребывал в совершенном отчаянии, не видя возможности примирить интересы моей родины с интересами Аурелии. — Отчаяния на физиономии совершенно не видно. — И был, признаюсь, крайне благодарен этим двум господам, за то что они предоставили мне такую возможность. А также за то, что своим поведением они сняли бремя с моей совести. Позавчера я, конечно, был слишком беспечен, но до того господа охотники ограничивались падающими балконами и прочим подобным — от этого никакая охрана не защитит, да и порядка такие вещи не нарушают. Что же до предложения обратиться к господину герцогу… то именно это я и собирался сделать — но, к величайшему моему сожалению, несколько не рассчитал со временем.

Что-то, думает Пьер, между этими заговорщиками не вполне ладно. Что-то они не поделили — то ли один успел убить больше, чем другой, то ли господин Корво хотел самолично разобраться с покушающимися на Хейлза, а у него из-под носа две трети добычи утащили. Но это не всерьез, кажется. Ну Клод, ну… ястреб наш! Провернул вот это все, начиная от ссоры с Хейлзом — и только один раз выдал себя, да и то на королевском совете, а не прилюдно. Каледония получила деньги, Аурелия не нарушила договор, и… и представитель Ромы и понтифика теперь состоит в теснейших отношениях с каледонским адмиралом и аурелианским наследником престола и маршалом. От осознания перспектив де ла Валле едва не ахает.

До короля, кажется, тоже дошло — и, может быть, на минуту раньше. Потому что прежнее злое негодование уже с лица сползло, а вместо него — этакая укоризна отца в адрес выросших и принявшихся за подвиги сыновей. Это выражение лица коннетаблю хорошо знакомо: и выпороть хочется, розгами, как в детстве — и не гордиться не можешь, что этакое вырастил…

Хотя выросло оно, если уж быть честными, совершенно самостоятельно. Но это толкование нас не устраивает — да и «деток» тоже. А потому отныне все дружно будут делать вид, что эта авантюра — добросовестное, хотя и несколько слишком шумное исполнение воли монарха. Тем более, что отчасти так оно и есть. Хотя Его Величество, когда выдвигал свой ультиматум, вряд ли задумывался о таком обороте событий.

Наш ответ Галлии, понимаете ли. Весьма достойный, если подумать. Король Тидрек мог бы ограничиться и нарушением прежних обещаний и заверений — никто бы не удивился, от королей этой династии никто ничего иного и не ждет. А вот пытаться одной стрелой убить сразу двух важных персон среди союзников Аурелии — это уже слишком. Даже если весь рассказ, от начала до конца, полное вранье — то для наших восточных соседей вранье очень оскорбительное, но трудно разоблачаемое.

А он, я думаю, правдив почти полностью. И даже если что-то не так и тройственный союз был вовсе не таким уж теплым — то с сегодняшнего дня ему придется стать таковым. Это большой выигрыш. Достаточно большой, чтобы почти забыть, кому мы им обязаны.

— Вас, господа, — говорит Его Величество, — всех троих нужно наказать за невероятное своеволие.

Господа почтительно кланяются. Без малейшего раскаяния, просто из вежливости.

— А вы, кузен, вы… наш наследник, чему вы учите этих молодых людей? Принимать предложения, противные чести дворянина, идти против родительской воли, неоправданно рисковать… — ворчит Людовик. Понял, что от него требуется. — Но поскольку сделанное вами послужит к славе Аурелии, мы как король не можем упорствовать в гневе, ибо тогда мы были бы несправедливы. Мы, король Аурелии, выражаем вам, всем троим, свою признательность. Вы будете награждены соразмерно заслугам.

— Возможность послужить Вашему Величеству — наилучшая награда. — Дражайший наследник престола даже умудрился пригасить свое обычное «да пропадите вы все пропадом» и теперь оно слышно не за десять шагов, а всего за три.

— Я рад служить моему королю, — Корво. Ну да, он же у нас теперь подданный…

— Я, — улыбается Хейлз, — счастлив быть полезным державе, которая из года в год верно поддерживает нас.

Нет, думает Пьер, чтобы загнать этих троих в по-настоящему неприятное положение, поединок нужно было бы устраивать не на мечах, а на искренности… Вот уж с кем ни один из них не ночевал.

— Вы свободны, господа. Мы принимаем ваши объяснения и еще раз благодарим за верную службу.

Господа выходят и Пьеру почему-то кажется, что ненавистный подчиненный с трудом сдерживает даже не смех, а хохот… чего только ни примерещится.

— Не верю, — встает Людовик, — ни единому слову. Ни единому!

— У меня есть предчувствие, Ваше Величество, что каждое сказанное здесь слово — подтвердится.

— Куда они денутся, — кивает король. — Это-то само собой. Но… и этот… папенькин сынок, а? Кто бы мог подумать…

— Ваше Величество, вспомните, что говорили Вы после очередного тура переписки… а молодой человек с этим живет. С детства.

— Хм, — говорит Людовик. — Но выросло же… я не знаю, кого мне больше жаль.

— Ваше Величество… — Пьер качает головой и больше ничего не говорит.

Король поймет. О нем самом тоже говорили, что в достойной семье выросло такое несуразие, что его даже двоюродный дядюшка не опасался. Людовик выбрал роль безобидного, непритязательного тюфяка. Корво — ходячей безупречности, к которой не подкопаешься ни с какой стороны. Де ла Валле подозревал нечто подобное еще с разговора на приеме — и вот оно подтвердилось; правда, ромское наказание ухитрилось и эту печальную особенность своей биографии превратить в преимущество. Молодец, что тут скажешь. Убедительнейшее вышло объяснение того сомнительного момента, что король узнал обо всем последним.

На самом-то деле причин наверняка больше. Начиная с клодовской уверенности, что данный ему Богом в наказание король способен испортить — и непременно испортит — любое дело, и кончая общей нелюбовью господина каледонского адмирала к аурелианской короне и всем ее носителям без разбора.

Но гнев Его Святейшества по поводу рискованных игр вокруг любимого сына — превосходное объяснение, которое и вслух не стыдно произнести. Его… даже Его Святейшество примет, наверное. Пьер представляет себе Корво, говорящего нечто вроде «Простите, отец, я не хотел вас беспокоить» — почему-то голосом Жана и с тем самым выражением лица, что на мгновение промелькнуло на приеме, и улыбается.

У всех достойных молодых людей есть нечто общее — сколько им ни запрещай нырять в омут, лезть на пожар и ходить на медведя с голыми руками, они все равно будут. И расскажут потом, демонстрируя, что — уцелели же, все хорошо. И это понятно любому мужчине, имеющему взрослых сыновей, и это совершенно никого не заденет, не оскорбит и не вызовет трений. Очень изящно.

Как и все, что сделали эти трое — точнее, как все, что можно вырастить на вспаханной ими почве. Великолепная интрига. Молодые люди развлеклись, Клод получил прорву сведений — но это лишь начало, а сделанного хватит на много лет. Де ла Валле смотрит на карту на столешнице. Каледония — Аурелия — Рома. Линия, прочерченная через Европу с северо-запада на юго-восток. Плюс — Толедо. Очень красиво… и очень аппетитно.

Пока только паутинка, дунь — полетит. Но там, где раньше было противоречие, теперь — приобретенное время, союз, взаимная зависимость. И возможность строить дальше. Даже если что-то ненастоящее. Ситуация слишком выгодна всем. Она станет правдой. А потом мы посмотрим, что с этой правдой можно сделать.

4.

— Ваше Величество…

Королева по очереди протягивает руку графу и его спутнику. Мальчик, пришедший с посланником ее матери, Марии незнаком. Совсем молодой, но уже высокий — на ладонь пониже графа, вровень с королевой. В поклоне едва прикасается губами к руке, замирает, восхищенно глядя… очень милый мальчик.

— Позвольте вам представить моего спутника — это Эсме Гордон, он был послан вашим канцлером с известиями, — небрежно говорит граф.

— Я рада вас видеть, — улыбается королева. — Давно ли вы прибыли?

— Он догнал меня по дороге в Арморику, — вместо юноши отвечает граф.

— Ах, — вздыхает Мария, — и вы не посетили меня в моем уединении… как это нехорошо с вашей стороны.

— Ваше Величество, я принес вам важные известия, — граф явно решил не давать мальчику вымолвить ни слова. Опять сейчас начнет излагать что-нибудь про парламент и Альбу…

— Какие же известия могут быть столь важны для бедной затворницы, что вы решили ради них отказаться от своих — вероятно, серьезных — дел?

— Ваше Величество… я нижайше прошу прощения за то, что стану вестником горя. Шестнадцать дней назад, в Дун Эйдине умерла ваша матушка, вдовствующая королева Мария.

Первой мыслью Мария, рухнувшая в кресло и коротко отмахнувшаяся от двинувшихся к ней мужчин, думает — «Опять траур? О нет… я просто больше не могу!». Второй — о том, что это грешно. И после всего этого — что, наверное, грешно… но думать иначе о женщине, которая с пяти лет оставалась для нее даже не матушкой, а «правящей от вашего имени королевой Марией» не получается. Мария-младшая даже не помнит лица женщины, имя которой носит. Осталось что-то — темное платье, вьющиеся пепельные волосы, прикосновение к щеке… осталось, а, может быть, королева путает мать и одну из статс-дам, оберегавших ее в Орлеане в первый год.

Мать… Марии-старшей она обязана жизнью и вовсе не в том смысле, как все дети. Пять лет Марию-младшую, тогда еще Марию-маленькую, прятали, перевозили, укрывали — от убийц, от женихов, а потом договор, корабли — и она оказалась в Аурелии, в Орлеане. В безопасности. В клетке, хочет сказать она, но не говорит. И не думает. Мать защитила ее и себя, как могла. Но от нее осталось только имя. А теперь не было и имени, нет двух Марий — старшей и младшей. Есть только она.

— Официально, — резкий, неуместный сейчас голос врывается в мысли, — об этом будет объявлено позже. Когда придут вести из Дун Эйдина от парламента или вашего брата. Или кого там еще… Я узнал другим путем.

Да что же он, не понимает… она прощается, пытается попрощаться, пытается найти, с кем…

— Ваше Величество, я оставил бы вас наедине с горем, но вы не можете себе этого позволить. Вы королева.

Мария смотрит не на господина адмирала каледонского флота, а на его спутника. Сама не знает, зачем — не может же он, юноша, намного младший по положению, остановить графа. Не может, к сожалению. И… наверное, не хочет. Королева ежится под прозрачным зеленоватым взглядом, холодным, как ручейная вода по осени. Он просто смотрит из-под ресниц, опустив голову — и видит в ней королеву. Королеву.

— Я слушаю вас, граф, — говорит та, кого видит мальчик.

— Ваше Величество, я пришел, чтобы присягнуть вам на верность, — а в голосе что-то еще. Будто он не уверен. Или хочет сказать больше, чем говорит.

— Я приму вашу присягу, разумеется, — вздыхает Мария.

Все это какие-то игры, в которые играют и граф, и кузен Валуа-Ангулем, и половина ее свиты… младший Арран играл и доигрался. Так часто появляются люди, так быстро исчезают. Политика. Война. Интрига. Заговор. Измена. Переворот. Покушение. Любимые слова всех этих господ и дам. Они следят и доносят, перешептываются за спиной, обманывают… и так всю жизнь, сколько бы Мария ни старалась быть не заговорщицей, а королевой. Низкие души — им интересно лишь все приземленное; ни вера, ни искусство, ни наука не трогают их. Болото, проклятое болото.

— Ваше Величество, — вдруг резко говорит Босуэлл, — вам нельзя здесь оставаться. Ни в Орлеане, ни в Аурелии. Сначала еще один траур, а потом вас просто постараются запереть. Не в монастырь, так куда-нибудь еще. Вас не выпустят — вы слишком важная фигура, и ничего не дадут делать. А вы — наша королева.

Да, наверное, так и будет. О монастыре говорил Людовик еще в первый месяц ее вдовства, а Маргарита говорит каждую неделю. Об этом предупреждал кузен. Ее запрут, просто запрут — в монастыре, в дальнем замке, или здесь, во дворце, под надзором. Уже навсегда. Ничего не будет — ни танцев, ни охот, ни игр, ни бесед с учеными и поэтами, только беленые стены кельи, скудные свечи и молитвы… десять лет подряд, двадцать, пятьдесят — а она еще так молода.

И королева. Не сирота и вдова в чужой стране — а королева. Вот этим двоим, готовым служить ей. И целой огромной державе. Королева по праву крови, последняя из рода Стюартов. Нет, Людовику не удастся посадить ее в тесную клетку. Хватит и того, что по милости его бесплодной жены она стала чужой в стране, в которой выросла…

— Что я могу сделать, граф?.. Я ваша королева. Но я в плену…

— То, что может сделать любой пленник при наличии отваги, ума, удачи и верных слуг. Бежать. Ваше Величество, вы известны своей набожностью. Если вы захотите провести самую строгую часть траура в одном из монастырей под городом, этому никто не удивится и такое решение многих обрадует. Вас не заподозрят, потому что до сих пор вы строго соблюдали все мыслимые приличия. А вашего сердца они не знают. Не знают, что вы поступали так из чувства долга, а не потому что неспособны представить себе ничего иного. Вас выпустят. А дальше останется найти даму вашего роста, достаточно похожую, чтобы заменить вас. Все остальное готово. Есть деньги, есть бумаги, лошади ждут в условленных местах до самой Арморики. На трех разных дорогах. И ждет корабль.

— Это невозможно! — шепотом восклицает Мария. — Это… вершина неприличия.

— Вершина неприличия — это клетка. В которой вы окажетесь, Ваше Величество.

— Я не могу путешествовать с вами, господин граф. Я королева.

— Но со мной будет путешествовать не королева, Ваше Величество — как вы могли о таком подумать? Со мной будет путешествовать… курьер вашего канцлера, Эсме Гордон, вот этот молодой человек.

— А в монастырь, — смеется Мария, — вместо меня поедет этот молодой человек?

Граф смотрит на своего спутника…

— А почему бы и нет? Я думаю, что из него выйдет прекрасная дама в трауре. И он как раз вашего роста.

Оказывается, у молодого человека на носу веснушки. Сейчас это очень заметно. Как и у самой Марии, только ей приходится отбеливать кожу, а юному Гордону это совершенно не нужно…

И бледнеет он похоже — и очень смешно. Так смешно, что нельзя удержаться.

— Граф, вы опасный человек.

— Мне это часто говорят, Ваше Величество.

— Что произойдет, если я соглашусь на ваше… возмутительное предложение?

— Через месяц, когда мы уже высадимся в Лейте, этот юноша раскроет свое истинное положение и ваша свита отправится следом за вами. Вы же займете трон и принесете Каледонии мир и процветание.

— Граф… вы уговорите Сатану покаяться.

— Тогда Господь меня наградит, — смеется этот наглец.

— Хорошо. Я согласна, — встает королева.

— Благодарю вас, Ваше Величество, — кланяется граф. — Через несколько дней я еще раз приду к вам со скорбной вестью. Предупредите своих Мэри и остальных, кого пожелаете взять с собой в монастырь. У нас будет не слишком много времени на подмену. А сейчас позвольте просить отпустить нас.

— Вы можете идти, граф… и я всегда рада вас видеть. Вас и вашего спутника.

Спутник кланяется, прикасается губами к воздуху над рукой. Мария улыбается ему, приподнимает голову за подбородок и целует в нос. Удивительно милый юноша слегка краснеет и опускает глаза.

— Благодарю, — тихонько говорит она. — Я не забуду о том, как вы поможете мне.

Господин граф оказался не только умен, но и предусмотрителен. Мальчик, конечно, был почти подходящего роста и сложения — но все же он оставался и мужчиной, и подростком. Его одежда королеве не подошла бы. Поэтому граф сводил молодого Гордона к портным — и присягать своей госпоже тот уже явился в новом платье. Портному было заплачено втрое, как и полагается, когда человек должен быстро сделать двойную работу и держать рот на замке.

— Ваше Величество, — ахает фрейлина.

Да, есть чему изумиться. Она давно, еще с отрочества, привыкла выслушивать, как ей к лицу мужское платье — королева считала, что на охоте дамские наряды только мешают. Действительно к лицу. Многие были бы смешны и нелепы в таком наряде, но она высокая, стройная и длинноногая. Очень хорошо.

Волосы надежно удерживаются шпильками, убраны под сетку и шляпу. Молодой мужчина стоит перед зеркалом, закалывает воротник рубахи булавкой с камеей, надевает перчатки с широкими раструбами. Новый дорожный костюм, серый с зеленым, скромно отделан серебряным шнуром и отлично годится для молодого всадника.

Внимания не привлечет — ну не больше чем любой другой строго и со вкусом одетый проезжий. Даже странно… если учитывать, что одежду заказывал господин граф, а сам он, если и следует моде, то обычно на какую-то неудачную половину.

— Что там Ее Величество? — лукаво спрашивает Мария… нет, Эсме Гордон, невесть как оказавшийся — страшное нарушение приличий — в гардеробной королевы. — Закончили?

— Да, Ва… — отзывается фрейлина, не зная, как теперь следует обращаться к Марии.

Из за ширмы навстречу путешественнику выплывает высокая дама в трауре. Не старается выплыть, а выплывает — неужели все эти дни мальчика учили носить юбки? Платье, чепец, слои вуалей скрывают почти все — и все же нет никакого сомнения, что та, что их носит, молода и очень хороша собой.

— Великолепно, — говорит Мария. — Если бы здесь находился Парис…

Дама слегка поднимает голову, только слегка, и лица не видно, даже контуров не различить — но ясно, что слух королевы оскорблен подобной вольностью.

— Простите, Ваше Величество, — курьер канцлера кланяется… как непривычно без юбок, как неудобно так сильно сгибать спину, а нужно же еще помнить об изяществе, и руку отвести чуть за спину — но пока плечо совершенно не чувствует, насколько именно… оказывается, временами мужчинам не очень-то удобно.

Дама коротко кивает. Она все еще недовольна, но юношеские проделки не заслуживают ни серьезного внимания, ни особого порицания… хотя, тем не менее, неуместны.

Не заметят… да что там в монастыре — эту «королеву» даже при дворе оставить можно и никто ничего не заподозрит. Они так меня и видят, они это обо мне и думают. Кукла, марионетка, с приличиями вместо веревочек.

— Вам пора… — Мэри Сетон немного напугана, но старательно прячет страх. — Господин граф ждет вас. — Голос чуть дрожит. — Храни вас Господь…

— Пожелай мне удачи, Мэри! — смеется юноша-курьер. — Мы скоро увидимся. Дома!

— Удачи вам…

— И удачи вам всем! Я не забуду.

Иногда Марии казалось, что мир вокруг слишком велик. И все время, что она зря гордилась ростом и статью. Если бы она была похожа… на Карлотту Лезиньян, то и болело бы меньше: меньше чему было бы болеть. Если бы кто-нибудь в этот год траура сказал ей, что верховой езды может быть слишком много — не поверила бы. А ведь они наверняка едут медленно. Медленней, чем должны бы. Медленней, чем мог бы молодой Гордон. А еще она не знала, что бывает столько света, и травы, и воздуха, и дороги… можно столько всего, чего никогда даже не хотела, потому что не знала, что бывает. И безумно интересно — как оно там, там за проливом, где все принадлежит ей.

Аурелия — огромная страна, Мария всегда это знала — но она бывала лишь в Лютеции, и со всем двором, тогда ехали в каретах, и все казалось совершенно иным. Вроде бы путешествие как путешествие, привычное и удобное. Дамы едут в каретах, болтают с сопровождающими, останавливаются на обед и ночлег, вновь едут… все под рукой — наряды, книги, украшения. Обозы с необходимым тянутся от горизонта до горизонта. Теперь весь ее багаж умещался в седельной сумке. Это было… странно. Очень мало вещей. Очень много неба, ветра и свободы. Все приходится делать самой, решительно все: нужно помнить о том, что их сопровождают, отставая и опережая на пару часов пути, люди кузена. Могут и подъехать, если сочтут нужным. Заговорить о чем-то. Расспросить потом на постоялом дворе…

Значит, внешне все должно быть благопристойно. Только в обратную сторону. Хотя и без крайностей. Они еще загодя, в Орлеане, решили, что молодому Гордону стоит слегка приболеть. Долгая дорога, чужой климат, столичная жара — неудивительно, что молодой человек в конце концов что-то подхватил, не железный же он. По словам графа, мальчик несколько дней честно кашлял на людях… и теперь это позволяло ей чаще отдыхать, спать в отдельной комнате и вечером валиться с ног, не опасаясь разоблачения.

Не сразу, не на первый день до нее дошло, что для постороннего наблюдателя граф просто удивительно терпелив к больному спутнику. Ни заботиться о лошадях, ни носить багаж, ни исполнять любые другие обязанности младшего по возрасту и положению «курьеру» не приходится. Остается надеяться, что сопровождающие придумают себе какое-нибудь убедительное объяснение. Люди лучше всего верят в то, что сами придумали. Это она знала с детства. Если чему и учит жизнь при дворе — тому, как обманывать и вводить в заблуждение, тратя на это как можно меньше сил и времени. Нужно несколькими штрихами нарисовать картину — а все остальное окружающие впишут сами, впишут и поверят. Господин граф — опасный человек. Он смотрел на рисунок, но видел то, что есть на самом деле. Иначе ему бы никак не догадаться, что она согласится, захочет и сможет.

Мария не хотела быть ему благодарной. Из-за того, что он смотрел дальше, чем остальные, и из-за того, что был слишком грубым. Грубым — и снисходительным, совершенно невозможное, неприятное сочетание.

— Я назову вас как подобает, когда вы сойдете с корабля, — еще в первый день бросил он после краткой размолвки. — Не бойтесь, я не забуду, кто вы. А вот вам, курьер, лучше это забыть.

Она тогда согласилась, уговорила себя согласиться. Так нужно. Побег есть побег. Если ты путешествуешь в мужском платье, то не можешь ждать, что тебе подадут руку и подставят ладони, когда запрыгиваешь в седло. Мелочи, все это мелочи — зато женщинам только иногда и под строжайшим присмотром позволено вот так, подставив лицо ветру, мчаться через поле.

Но она больше не женщина. Не вдова, не кузина. Она — королева.

В Каледонии все будет по-другому. Будет так, как захочет она. И она не станет спрашивать, можно ли. Ее мать ссорилась с парламентом и водила войска. Эта старуха на юге, старуха, сидящая на чужом троне, не просто ездит на охоту, а гоняет дичь следом за борзыми… и выступает на прениях юристов, как доктор права, а не как королева. Она будет решать. Но это все мелочи, мелочи, главное — она будет править.

— Какая большая страна, — вслух повторяет недавнюю мысль Мария. Приходится перекрикивать встречный ветер, но ехать часами молча невыносимо. Слишком много мира, слишком много жизни — этим нельзя не делиться. — Я никогда не думала, что бывает так много людей…

Их действительно очень-очень много. Вдоль дороги все деревни и деревни, разделенные полями или негустыми перелесками, дома на холмах и под холмами, поля и огороды, всюду — коровы, овцы и козы, такие смешные и милые издалека, но совершенно необщительные, когда к ним подходишь поближе. Деревни и маленькие городки, а на дорогах путешественники в телегах и каретах, верхом и пешком. Купцы немногочисленными группками и целыми караванами, странствующие студенты, подмастерья и попросту бродяги, дворяне с подобающей свитой и без, паломники, идущие пешком в монастыри, повивальные бабки и врачи. Она бы запуталась во всех этих людях в разной одежде, с разными повадками — но господин граф подсказывал иногда.

— Недостаточно большая, — говорит граф. — Слишком много людей, слишком мало земли. Нам, к счастью, до такого далеко пока. А Аурелии Великий Голод сильно помог, если можно, конечно, об этом так говорить.

— Вам не стыдно?!

— Нет. Стыдно должно было быть тем, кто это допустил. Но только благодаря этому здесь не случилось войны вроде франконской.

Все-таки он злой и неприятный человек, думает Мария, отвернувшись в сторону. Там вдалеке пасутся очень милые овечки… а по обочине идет кучка женщин совершенно ужасного вида — платья едва ли не сваливаются с плеч, сорочек под ними нет, а юбки слишком короткие. Волосы у всех немытые и накручены на деревянные рожки. Женщины громко галдят и отчего-то призывно машут руками… ей машут. Одна такая страхолюдина посылает Марии поцелуй.

— Это, — не без злорадства объясняет спутник, — женщины скверного поведения. Наверное, к армии прибиться хотят.

— Такие… бедные?

— На всех богатых покровителей не хватит, понимаете ли. А с солдат сколько возьмешь…

— И это тоже называется повезло?

— Это как сказать… обозы ходят медленней, порядок не наведешь — и не только. Зато проще сделать так, чтобы женщин там, где пройдут, обижали меньше. Все равно трудно, — и почему-то ей кажется, что граф одновременно и груб, и осторожен.

И по-прежнему ничего не понятно, но тема не годится ни для ушей королевы, ни для ушей юноши благородного происхождения, так что всадница находит куда более приятный предмет наблюдения: яблоневые сады, которые начинаются вдоль дороги. Яблоки уже налились — круглые, красно-зеленые, глянцевые. А сад огорожен забором, кривоватым, но прочным, сколоченным из чего попало — тут и бревна, и ветки, и разноцветные доски. За забором бегают, лают на проезжающих большие лохматые собаки. Лошадь Марии нервно ржет, та треплет ее по холке.

— Я хочу яблок! — кричит она, съезжая с дороги.

— В этих местах благородные господа вроде нас, могут себе позволить и не только яблоко сорвать, — говорит за спиной граф. Протягивает руку, ловит и пригибает ветку. Яблоки блестят, будто их уже покрыли воском. — Но вот собаки этих различий не понимают.

— Я знаю! — охотничьи собаки тоже кусаются, это само собой разумеется.

Мария срывает яблоки, но их некуда складывать, руки уже заняты — тогда до нее доходит, что можно напихать их под колет. Тугая шнуровка на поясе не даст просыпаться. Крепкие, со скрипящей под пальцами шкуркой яблоки, так и просятся в руки. Замечательно пахнут, а на вкус еще лучше — кисло-сладкие, сок так и брызжет.

— Если за нами кто-то следит, — подмигивает Мария, — они точно подумают, что вы едете с курьером.

Королева, которой захотелось яблок, отправила бы за ними пажей. Если речь идет об Аурелии. Дома… дома она будет делать все, что сочтет нужным.

5.

Генерал де Рубо плохо умеет спорить. Спорить со своим королем он не умеет совсем. Поэтому он не спорит. И не пытается добиться, чтобы его выслушали. И не требует, чтобы его мнение хотя бы прочли. Он просто раскладывает камешки. Один, другой, третий, четвертый. Как мальчик из сказки, что отмечал белой галькой дорогу домой. На том самом третьем и четвертом — ну в крайнем случае восьмом — документе, который не содержит и тени выводов или личного мнения, читающий, если он не слеп, уже будет знать, что думает о происходящем, Колен де Рубо.

Его Величество Филипп читает отчет о том, что случилось под Марселем и в Марселе. Подробные рапорты о переговорах — каллиграфическим почерком уже мертвого человека. Тем же почерком — безупречный по форме и возмутительный по содержанию доклад о намерениях. Потом — завитушки армейских писарей. Показания выживших. Протоколы допросов пленных. Длинный и сбивчивый рассказ перебежчика из магистрата, этот пытался уговорить своих открыть ворота второй раз, по-настоящему. Не уговорил и сбежал. Полная картина происшествия.

И поверх нее чужой медлительный голос: «Ваше Величество, Вы ошибались с самого начала. Племянник Вашей супруги — кем и чем он бы ни был еще — не был заговорщиком. Он был верен Вам, он считал Вас своим королем, а потому не ждал от Вас подвоха. Когда Вы сказали ему, что Марсель должен быть взят до прихода коалиции, он Вам поверил. Когда Вы сказали ему, что я — категорически против и не стану штурмовать город ни при каких обстоятельствах, он Вам поверил. И попытался исполнить Ваш приказ так, как он был отдан. Мы потеряли очень много хороших солдат и упустили возможность взять Марсель без боя, потому что Вы не сочли нужным написать мне „господин де Рубо, мой родственник в этом виде меня категорически не устраивает — приведите его в порядок или убейте“. Удовлетворены ли Вы последствиями?»

Король удовлетворен.

Цена оказалась велика. Его Величество был несколько лучшего мнения об уме и верности покойного: де Рэ мог бы и не тащить за собой почти все свои полки. Свои — как он всегда думал и говорил вслух. Но город падет все равно, а вот граф де Рэ встретился со своей участью. И послужил — тем, как умер — своей стране и королю. Марсель будет взят, он будет взят не как чужой город, а как символ отмщения, он будет вычищен от всего этого мусора — перебежчиков, прислужников безумца, прочих ненужных фигур, — а потом прощен. Жители будут ждать воздаяния, совершенно заслуженного, и успеют испугаться до смерти — но будут помилованы. И запомнят. Такой памяти хватит на поколения.

Король Филипп не заплатил покойному епископу Симону ни монеты, не состоял с ним в сговоре, и, наверное, отказался бы дать ему аудиенцию. Даже в интересах дела. Подобные люди вызывают у него отвращение, как клякса на чистой бумаге. Но епископ сделал все, чтобы город боялся, ждал наказания — и принял милость как чудо. Еще одно чудо. А племянник супруги может быть удовлетворен: его запомнят надолго, а его посмертный образ будут любить куда сильнее, чем любили живого де Рэ.

Недоволен только генерал, и не без оснований. Король Филипп понимает де Рубо. Неприятно, когда в твои расчеты кто-то вводит лишние цифры, а в результате гибнут люди, которых ты бы с удовольствием использовал иначе, всех. Неприятно — даже если это делает тот, кто имеет право. Что ж, мастеру возместят его потери. И позволят действовать на свое усмотрение, не вмешиваясь. Теперь — можно.

С сегодняшнего дня генерал де Рубо получит возможность действовать удобным ему образом и рассчитывать на любой нужный срок вперед. Ситуация больше не переменится. Сюрпризов из столицы не будет. До сих пор подобное удобство для расчетов было попросту недостижимо: Его Величество Филипп ход за ходом отыгрывал возможность действовать. Очищал поле. Для всех — и для лучшего полководца армии Арелата в первую очередь. Генерал де Рубо это поймет — и может быть этим удовлетворен. А может этим удовольствоваться. Это уже его личное дело.

Это несущественно. Де Рубо не представляет опасности и удобен в обращении. Когда он недоволен, он жалуется. Когда он не понимает, он просит объяснений. Когда ему кажется, что он знает лучший путь, он говорит. И из его рук выходят красивые и очень надежные вещи. Такие же, как он сам. Все остальное — не в его природе.

Король берет стопку донесений и протоколов, потом кладет на стол — листы рассыпаются веером. Смотрит в узкое окно на горы. Дергает шнур, вызывая капитана гвардии:

— Мы передумали. Мы встретимся с генералом де Рубо на крепостной стене — пригласите его.

Небольшой замок на перевале Мон-Сени выстроен очень давно. Может быть, эти камни помнят еще древнего вождя Коттия. А, может быть, давным-давно забыли. Умеют ли камни помнить? Тут каждый решает сам, а камни молчат. Вероятно, по ним можно читать, но камни не говорят, точна ли трактовка.

Крепостные камни молчат, молчат и близкие горы. Котские Альпы, Грайские Альпы — стражи границ Арелата. И границ Галлии. Безмолвные и равнодушные к тому, что происходит вокруг, стражи. Говорит только ветер — как всегда говорит в горах, еле слышно, но ни на минуту не умолкая. Король любит слушать ветер: он мудрее многих советников, мудрее и честнее. Не отягощен ни жадностью, ни спесью, ни гордыней.

Это, впрочем, не значит, что он даст правильный совет. Но выслушать его все равно стоит. Ветер, горы, озеро, дорога. Когда-то этим перевалом прошел в италийские земли Константин, чтобы ударить на Максенция. Прошел, победил — именем Христа — и думал, что спас империю, а на деле — основал другую, впрочем, тоже достойную и достаточно долговечную. Непредвиденные последствия, бич самых лучших политиков и самых лучших полководцев.

Крепостная стена широка — три шага. С одной стороны внизу двор замка, там людно, даже несмотря на то, что два короля встречались, взяв с собой самую небольшую свиту. Десяток человек с королем Арелата Филиппом, десяток — с королем Галлии Тидреком. Один с прибывшим на рассвете де Рубо. Все остальные ждут внизу, по обе стороны перевала. Но и этих хватает, чтобы двор казался суетливым муравейником. Король Филипп отворачивается.

С другой стороны — горы. До самого горизонта, куда ни глянь, только они. Высокие, но сплошь прорезанные низкими, легко преодолеваемыми перевалами. Череда седых вершин, над которыми возвышается старшим из патриархов Монте-Визо. Горы тоже стареют, покрываются морщинами, сгибают гордые спины. Длинные бороды виноградников и лесов сперва становятся пегими, а потом и вовсе белеют.

Хороший полководец, может быть, не самый лучший на материке, но очень хороший, стоит в четырех шагах слева, в пределах видимости. Ждет, пока с ним заговорят. Думает о чем-то своем. Правильно. Зачем зря тратить время? Холодный горный ветер обтекает де Рубо, не касаясь. Его Величество перекидывает плащ через сгиб руки: полы хлопают, словно крылья птицы-слетка, пришлось бы говорить громче, чем удобно.

Король движением кисти подзывает де Рубо к себе:

— Вы догадываетесь, зачем сюда вызваны?

— Нет, Ваше Величество. Я не знаю, какой характер носит договор и когда он был заключен на самом деле.

И поэтому не возьмется угадывать. Серые зубцы кладки покрыты тонким налетом извести, у основания, там, куда не добирается солнечный свет, слегка позеленели. Филипп Арелатский смотрит на генерала де Рубо. Камень, такой же как камень крепостной стены — надежный, цельный, точно ложащийся в назначенное ему место, прочное основание для любого замысла.

— Вы получаете под свое командование шестнадцать тысяч сегодня и еще восемь в сентябре. Новобранцев с севера среди них не будет.

Де Рубо кивает. Потом кивает еще раз.

— Ваше Величество… мы заключим перемирие, непредусмотрительно и неосторожно отведем войска… и Галлия это перемирие нарушит? До самого Тулона?

— До самого Тулона, — кивает король, — Галлия его непременно нарушит. Но не далее. Это одна из ваших задач.

Потому что Галлия, дай им волю, непременно захочет нарушить его серьезней, чем оговорено, но это нет нужды произносить вслух. Тулон — достаточная уступка; уступка и ловушка, а кто кого поймает — старый король Тидрек молодого герцога Беневентского, или герцог — Тидрека, неважно.

— Я постараюсь, Ваше Величество, — соглашается человек, который очень редко говорит «я сделаю».

— До сентября вы должны не только взять Марсель и укрепить всю новую границу. Вы должны подготовиться к атаке на Нарбон. Это сражение вы можете проиграть.

— Это… будет зависеть и от противника. Могу ли я спросить, что известно Вашему Величеству?

— Если вы выиграете, проведете новую границу и лишите Аурелию выхода к морю по эту сторону, мы назовем это чудом. Но вы можете слушать не нас, а Господа. Как Он решит, так и будет, — поясняет король, потом отвечает на заданный вопрос. — Вы успеете привести армию к Марселю до прихода войск коалиции. У них возникли непредвиденные затруднения в Картахене. А как только эти затруднения будут преодолены, у них возникнут новые. В направлении Буржа и Орлеана. Вполне возможно, что и в направлении Реймса и Суассона.

За де Рубо приятно наблюдать. Он слегка движется в такт ходу мыслей… наклон головы, плечо, левая рука будто перебирает воздух. Он впервые видит полностью тот рисунок, что складывал король. Оценивает, понимает смысл. Да, на юг послали именно его — за умение воевать малой силой, точно и без особой крови. У де Рэ, как ни странно, и, конечно, по меркам севера — та же репутация. До сегодняшнего дня все, свои и чужие, свои, а потому и чужие, были совершенно уверены — у Арелата нет свободных войск, Арелату нужно прикрывать три границы, коалиция может не торопиться… Мы выигрывали время. И выиграли. Теперь мы будем выигрывать пространство.

Мы шли к этому десять лет. Мы десять лет копили силы — союзы и людей, золото и оружие, возможности, шансы и чудеса. Мы заставляли всех верить, что у нас нет ничего, кроме амбиций. Теперь мы возьмем юг, вернем себе потерянные выходы к морю. Уже в этом году. И даже при наихудшем для нас положении дел. Потому что еще мы попробуем взять земли до Реймса. Столько, сколько получится. Аурелии не нужна Шампань: то, что они там устроили со своими гонениями на вильгельмиан, попросту глупо… интересно, догадается ли де Рубо, что на Бурж мы на самом деле не пойдем? Неважно: предположения генерала — это только предположения. Даже если это предположения генерала де Рубо, сделанные в узком кругу на основании беседы с королем. Но направление затруднений обозначено, а их масштаб генерал сможет вычислить сам. Кстати, и здесь пригодится знамя покойного племянника. Его на севере любили.

И это генерал поймет тоже.

— Ваше Величество, известно ли, что решено у противника? Если решено.

— Известно. — Разумеется, только в определенной мере. Как обычно. — Армия под командованием герцога Ангулемского выступит примерно через месяц, они встретятся с флотом Толедо под командованием де Сандовала в Нарбоне. Одновременно со стороны Тулона выступят войска под командованием герцога Беневентского. Черновики кампании, составленные герцогами месяц-полтора назад, вы сможете взять сразу после окончания нашей беседы. Я предполагаю, что в Орлеане ничего особенно не изменят и сейчас. Хотя касательно манер и обычаев герцога Ангулемского — вам виднее.

Кланяется, кивает. Доволен. Если бы речь шла о ком-то другом, можно было бы предположить амбиции или желание отомстить. Де Рубо просто хочет знать, с каким материалом ему придется работать. Лепить ли победу из глины, вытесывать ли из камня — или взрывать плотину, выпуская на волю воду…

— Я предполагаю, что вы встретитесь лицом к лицу с герцогом Беневентским. Его гибель во время этой кампании крайне нежелательна. В отличие от убедительного разгрома и почетной сдачи в плен.

Арелату вполне хватит уже имеющихся противников, маршала Валуа-Ангулема и адмирала де Сандовала. Третья фигура на этой доске не нужна, а в планах, даже если это только черновики, отброшенные и пущенные по ветру для чужих ушей, появилось нечто новое. Де Рубо прочитает добытые планы — и те, что на случай не снятой осады, и те, что на случай уже захваченного города, — и сам поймет, почему сход снежной лавины с гор лучше предотвратить заранее. Впрочем, у мастера войны может быть свое мнение на этот счет.

— Я сделаю, что смогу, Ваше Величество.

— Мы, — король всегда неукоснительно четко разделяет, где говорит он, а где — Арелат, — благодарим вас за выдержку, проявленную под стенами Марселя. Мы знали, что вам можно доверять и вы не поддадитесь на провокации, кто бы их ни устраивал.

Даже если их устраиваю я.

Генерал де Рубо, третий сын покойного канцлера, один из немногих людей в стране, кого королю нравится понимать — и кто способен понимать короля, — наклоняет голову к плечу. И только потом вспоминает, что должен поклониться.

Дени обернулся, глянул через плечо на фигуру высокого человека, стоявшего на крепостной стене. Лазоревый с золотом плащ — вовсе не гербовые цвета Арелата, почти белые волосы, безупречная осанка. Этакая сосна над обрывом. Его Величество Филипп. Один. Уже закончил разговор с генералом. Король стоял к де Вожуа спиной и, наверное, любовался горами — а советник шел по выщербленным камням двора в выделенные им с генералом комнаты в пристройке, и мечтал добраться до таза с водой. Очень хотелось вымыть хотя бы руки. Настроение, увы, вымыть было невозможно.

Пока Его Величество отдавал приказы генералу де Рубо, Дени де Вожуа, советник генерала, провел время с пользой. Оказалось, что вся небольшая королевская свита — всего-то десяток офицеров — жаждет подробностей гибели полковника де Рэ, а в обмен на рассказ из первых рук и сама готова поделиться кое-какими сведениями, а также предположениями, соображениями, слухами, наблюдениями и выводами.

Результат оказался для Дени, мягко говоря, неожиданным. Меньше всего он думал, что ему когда-нибудь захочется увидеть полковника живым. Сейчас — хотелось. Сейчас ему смертно хотелось, чтобы в ту ночь чертов идиот выбрал поверить генералу, а не человеку, стоящему сейчас на крепостной стене. Чтобы они приехали сюда втроем — докладывать о взятии Марселя. Чтобы вся эта свора умылась юшкой и позасовывала свои языки, куда солнце не светит. И чтобы больше никто и никогда не рискнул проделывать такие штуки с де Рубо и его людьми…

Такое возвращение было невозможно, де Вожуа понял это на второй или третьей беседе. Де Рэ приговорили раньше, чем он выехал на юг. Удайся полковнику его безумная выходка, захвати он город — погиб бы в сражении, уже увидев сияющие крылья богини победы. Засада, выстрел в спину… был кто-то в его полку, и, наверняка, был кто-то в Марселе. Дени думал, что к ним явилась редкостная живая сволочь, а к ним прибыл весьма порядочный… труп. Уже — заранее — труп.

Генерал смотрит в окно, разворачивается на звук открывающейся двери, смотрит — как всегда, кажется, что совершенно рассеянно, но видит… Дени не знает, что и как он видит. Знает — сколько. Очень много, больше прочих, но не как все люди. Не то, что снаружи.

— Что с вами, Дени?

— Я… провел несколько содержательных бесед. Очень содержательных, — де Вожуа расстегивает перевязь, швыряет ее на стол, потом берется за петли и пуговицы мундира. — С офицерами свиты Его Величества.

— Рукомойник под окном, я его переставил… споткнулся. Слушаю вас.

— Они все, все, — де Вожуа кажется сам себе гудящим шершнем: не подходи — ужалю, — жить не могли без подробностей. А в ответ делились своими соображениями. Я узнал, что покойный полковник, видите ли, убил на дуэли наследника де Лувуа, и семейство очень огорчилось. Что он соблазнил невесту этого самого убитого, что и было причиной дуэли — и семейство невесты огорчилось. В обоих случаях король услал его на юг от греха подальше. Что де Рэ, дескать, прилюдно заявлял, что если не станет до конца года генералом и герцогом, то это будет величайшей несправедливостью — и его отправили на юг доказать, что достоин. И наконец, — Дени сплевывает в открытое окошко, — я услышал, что, видите ли, отношения между де Рэ и нашим наследником престола были… слишком близкими. Понимаете?

А де Рубо вскидывает брови и, кажется, светлеет лицом.

— Слишком близкими в плотском смысле?

— Да! — выплевывает Дени, — Я не поклянусь, что такого не может быть… но то, что об этом смеют говорить, говорят вслух члены ближней свиты — и Его Величество наверняка узнает, и узнает, кто сказал, а они все равно рассказывают… вы же понимаете, что это значит.

Генерал не может не понимать. Все эти слухи, особенно последний — дымовая завеса, сеточка… покойный был сам виноват. Он был неосторожен везде, это не могло не закончиться плохо — вот и свилась веревочка в петлю, как того и следовало ожидать. Даже стервятники довольствуются тем, что выклевывают жертве глаза. Этим — мало.

Генерал опускается в кресло, лицо у него оплывает, расслабляется. И тут становится видно, что до того он был… зол. Не хуже самого Дени.

— Спасибо, — говорит он. — Замечательно. Все-таки, я ошибся. Все-таки царь Давид… Это плохо, но это ничего. Это все-таки по-человечески.

Де Вожуа протирает глаза, потом вытирает руки о висящее тут же полотенце из простого холста. Замок — рядовая крепость, а король Филипп — не из тех, за кем повсюду следуют обозы с роскошной утварью. Офицеры свиты очень досадовали на условия пребывания в замке Мон-Сени: вроде бы поехали на переговоры, а обстановка — как во время осады: ни тебе подобающего обеда, ни приличного вина. Его Величество — такой аскет, такой аскет…

Сказать, что Дени удивлен — ничего не сказать… он редко не понимает генерала до такой степени.

— Господин генерал, не можете же вы считать хоть одну из этих причин подлинной?..

— Нет… конечно, нет. Дени, друг мой, у вас есть сын, который должен унаследовать ваше дело. Вы любите его, как и его мать — беззаветно. Но вы не слепы к его недостаткам. И вы видите, какими глазами он смотрит на своего кузена. Между прочим, пятого в линии наследования. Между прочим, самого талантливого из этих пяти… Крайне честолюбивого. И способного на многое.

Советник генерала передергивается — и начинает думать, что если так, то де Рэ, пожалуй, подзадержался на этом свете, непонятно, каким чудом. Может быть, потому что не слишком часто приезжал с севера в Лион. Потому что… неважно, насколько сплетня соответствует истине, Дени уверен в том, что это полное вранье, такое могло бы произойти, но едва ли произошло, — неважно. Трех месяцев не прошло еще — де Вожуа видел живое воплощение оборота «какими глазами смотрит». И он отлично помнит, такое не забудешь, чем кончилось дело. Там не было никакой «слишком близкой дружбы» — но было хуже. Если король увидел в глазах своего сына нечто, подобное слепому восхищению Гуго де Жилли… Если он понял, что это восхищение не уходит, не остывает со временем — а ведь прошло несколько лет…

— Он испугался? — спрашивает Дени. Этот вопрос сам по себе почти измена.

Советник вспоминает, как ему самому хотелось — нет, не пустить слух, а наедине наговорить Гуго некоторое количество расчетливо подобранных гадостей на предмет его восхищения персоной господина полковника… и нежнейшей дружбы с господином полковником. Если мальчишка полезет в драку, затеет дуэль — что ж, отдохнет в лазарете. В любом случае к де Рэ уже не подойдет и на выстрел. Остановило его тогда одно соображение: подобный ход лишил бы Гуго возможности исполнять «особое поручение» де Вожуа. Лучше бы не останавливало, лучше бы поручение, с самого начала дурно припахивавшее, провалилось бы с треском — и все были бы живы. Все. Может быть, и король хотел чего-то подобного, хотел и сделал, но не удалось?

— Наверное… наверное. Если при дворе безнаказанно ходит такой слух, значит, было что прятать. А такой страх — он только растет. И требует… Я думал, все много хуже.

— А что думали вы?

— Его Величество заключил договор. Галлия отберет у нас часть побережья. Как бы военной силой. Включая Тулон, но не далее. Спасет от нас, а владельцам не вернет. В обмен — мир по всей границе. Силы под моей командой увеличат вдвое. А те десять тысяч начнут наступление на севере. На севере, Дени. Если бы де Рэ был жив, кому пришлось бы отдавать командование?

— Чем бы он мешал на севере? — удивляется де Вожуа. — Только тем, что рвался в генералы?

— Он бы обломал этих новобранцев под себя — тем более, что он тоже вильгельмианин. Его люди, его области, его армия, Дени. Я боялся, что его убили только потому, что он стал бы слишком силен. Верного человека, неприятного, но верного, просто за то, что слишком много может…

— А я боялся, что его решили убить нашими руками — так и оказалось.

— Нашими и его собственными. Если бы не ваши новости, я бы просто не знал, что делать…

— Знаете, господин генерал, — говорит Дени, — если мне без опаски сообщили этот слух… наверное на самом деле все не так. Совсем. Я уж скорее поверю, что Его Величеству очень нужно было убедить всех, и нас, и де Рэ, и Толедо, и Аурелию, что войск больше не будет. А еще мешал слишком честолюбивый и жадный до чинов любимец супруги. Вот он и убил двух гусей одной стрелой. А третий, жареный, сам в дымоход свалился…

— Это само собой… Само собой. Цена, Дени. Цена.

— Полтора полка? — де Вожуа пожимает плечами. — За возможность ввести в действие сколько — тысяч двенадцать?

— В дело вводится вдвое больше. Но платили не за это и не только так…

— За все сразу, наверное. Его Величество не станет действовать по одной причине, даже такой. Нам… повезло с королем. — В предыдущее царствование Дени был слишком молод и не интересовался политикой, но тогдашние дела помнят старшие офицеры, помнят родители. — Только очень… тошно понимать, что из нас сделали ту же чокнутую марсельскую сволочь, чтоб ему в Аду гореть…

Генерал закрывает глаза.

— Слухи прекратятся, Дени. Они невыгодны и они прекратятся. А тех, кто останется глух, окоротят снизу, когда всем станут известны подробности дела… почти все подробности. Нам и правда повезло — этот случай не повторится. А то я… был очень близок к тому, чтобы повести себя совсем неразумно. Когда меня поблагодарили за то, что я удержался от скоропалительных действий.

— Вы? — качает головой Дени. — Как мне помнится, вы и с самого начала были против таких действий…

— Его Величество, кажется, вполне понимал, в какое положение меня поставил.

— Вероятно, — кивает советник. — Вероятно…

Он помнил, что творилось в лагере, как текли лица людей, какой волосок — тот самый, из притч — отделял армию от превращения в толпу. Как генерал шагнул в этот котел. Дени не помнил, что говорил де Рубо. Вернее, помнил, но того, что он помнил, не могло быть, какой там сократовский диалог, рев стоял такой — сигнал к построению не услышишь… а вот что-то они услышали. Потому что голос у генерала — негромкий. Даже когда он кричит, а он не кричал. Вы видели? Кресты на стенах видели, конечно, не все — но все уже знали. Скажите мне, кто способен на такое? Рев… в нем не выделишь сути, но знаешь ее сам — трусы, подлецы, мразь безбожная… Если трус, подлец и безбожная мразь напрашивается на атаку — что это значит? Медленно проворачиваются жернова. Это значит, что он готов, что там ловушка, что… но нельзя же! Вы знаете, почему это случилось? Да, уже знают, слухи разошлись… все обо всем знают, про намечавшуюся казнь и про ворота. Нас хотят поймать второй раз… но нельзя же… Восемь лет назад у нас отобрали Арль. Не рев. Гул. У нас отобрали Арль — и мы вернулись обратно. И взяли больше, чем было. И возьмем еще. Да, говорит большое существо, опять почти не толпа… мы придем, когда выберем. Мы сделаем все как нужно. И спросим, со всех, кто отвечает за это. Так, как следует. Тогда, когда хотим.

Его Величество ничуть не сомневался, что генерал де Рубо удержит армию от мятежа даже после того, как создал причину для этого мятежа. Дени не в первый раз радуется, что он незнатного рода, в наведении порядка в штабе понимает много лучше, чем в фортификации и построении войск, что у него нет и не будет покровителей при дворе Его Величества. Что ему никогда, никогда, и еще чертову уйму раз никогда не оказаться ни на вершине крепостной стены лицом к лицу с королем, ни во главе армии Арелата. Господь милостив. Не светит. Игры высших нам не по плечу и не по силам.

Он ничего не способен изменить, может только выполнять свой долг. Но дай Бог справиться хотя бы с этим. Уже много. А выше могут потребовать такого, что, право же, начнешь завидовать покойному де Рэ.

Много позже, уже после ужина — все пребывание в замке на перевале заняло сутки, и на ночь глядя извольте отправляться за армией, — Дени наконец-то начал укладывать в голове разрозненные фразы, события и факты. И сильно удивился. Сначала допил вино: ночью в горах холодно, ехать далеко и долго, так что лишняя кружка горячего вина с медом и пряностями не помешает. Потом только, уловив момент, когда генерал на какую-то минуту выпал из глубокой задумчивости, начал задавать вопросы. Первым — главный.

— Что же теперь будет?

— Пока не знаю. Мне приказано взять Марсель, отбиться от коалиции и к началу осени попробовать взять Нарбон. Попробовать, — улыбается генерал. — Весь расчет стоит на том, что противник придет позже и куда меньшим числом. Им придется отвлечь часть войск на север.

— Те самые десять тысяч, которые нельзя было давать де Рэ. Кто будет ими командовать — и кто будет с той стороны?

— Я полагаю, Его Величество поедет на север сам. Так проще справиться с религиозными разногласиями… и проще объяснить, почему мы прозевали вероломное нападение со стороны Галлии — и не успели ничего предпринять.

Из раскрытого окна тянет вечерней прохладой. В замке тихо. Толстые каменные стены надежно глушат любой звук, да и в присутствии Его Величества немногие решаются шуметь или просто повышать голос без повода — в качестве повода же сойдет разве что конец света, или, на худой конец, пожар. Так тихо, что кажется, слышно как загораются звезды: ангелы Господни тихонько бьют кремнем по кресалу, искры падают на небесный трут. А некоторые — на землю.

Две войны сразу, думает Дени. Север и юг. Мы так уже воевали — начали до моего рождения, закончили в год воцарения Его Величества Филиппа. Когда потеряли все, во что не вцепились зубами — но и после того до кучи потеряли Арль. Тогда все требовали от короля… примерно того же, что от генерала де Рубо под стенами Марселя. Немедленно броситься в драку. Отомстить, вернуть, завоевать, победить… а король сказал «нет». И говорил «нет» десять лет подряд, кто бы ни требовал войны. Были заговоры, были попытки спровоцировать, интриги… Теперь у нас несколько меньше старых влиятельных родов, заметно меньше генералов — и стать генералом можно лишь в случае безоговорочного подчинения Его Величеству, главнокомандующему армии Арелата. И очень много свободных денег — об этом уже все знают. Столько, что удалось купить старого хитрюгу Тидрека, а он дешево не берет. Столько, что, оказывается, Арелат может перекинуть на юг почти четверть сотни тысяч солдат к началу осени, а сколько — и куда? — к весне?..

Это может быть внушительно. Может. А вот станет ли?..

— Вероятнее всего, Его Величеству придется иметь дело с де ла Валле. Что очень хорошо. Я тут почитал то, что удалось получить из Орлеана… лучше, чтобы это был де ла Валле.

— Тогда герцог Ангулемский придет на юг, — напоминает Дени.

— Да… и очень жаль, что этого не произошло раньше.

— Де ла Валле проще разгромить, господин генерал. А поскольку мы будем воевать на землях Аурелии, его стиль войны — забота его короля.

— Его Величеству придется жонглировать… очень разными людьми, с самыми разными настроениями. Такой противник ему подмога. А на нашей стороне теперь цифры и линия обороны.

— Если удастся хотя бы часть замыслов… — Дени задумывается. Что тут можно сказать? Что мы будем жить в сильной и уверенно рвущейся на юг, север и запад державе? Это скажет король, гарцуя на коне перед войском. — Может быть, обвал случится позже, чем я думаю сейчас…

— Или не случится вовсе, — кивает де Рубо. — Если нам удастся сосредоточиться на внешнем — и проскочить. В этом случае через поколения два у нас будет… Альба. Или что-то на нее похожее. Но много меньшей ценой.

Глава десятая,

в которой коннетабль выступает в роли гостеприимного хозяина, капитан — злого опекуна, ученый муж из Сиены — доброго волшебника, а драматург и посол сочиняют роман в письмах

1.

Избыточно вежливый гость является кошмаром хозяина. Избыточно вежливый гость совершает все необходимые телодвижения с грацией и энтузиазмом вьющей гнездо ласточки, и даже если он недоволен положительно всем — от того, что окна его спальни выходят на восток, до вкуса вина, — об этом может стать известно разве что лет через пятьдесят, из мемуаров. Или никогда. Вот, наверное, за это Его Величество не терпит Чезаре Корво. А Его покойное Величество не очень любил принца Луи. Хотя на месте короля Пьер бы уже давно успокоился — весь дворец запомнил, как выглядит и звучит папский посол, когда он всерьез недоволен. Если все живы, значит, дела идут терпимо.

Коннетабль Аурелии не слишком переживал и по поводу наличия в его доме излишне вежливого герцога и такой же герцогини. Кошмар, конечно, кошмаром — но зато какие перспективы открываются! Притом в ближайшее время, на третий день пребывания гостей в доме. Избыточно вежливый гость не мог себе позволить отказать любезному хозяину в маленькой просьбе. И не хотел ничего подобного себе позволять. И не пытался: кажется, впервые за три дня сплошь формальные радость и любезность сменились вполне искренними.

Дело, разумеется, было не в том, что герцогу Беневентскому так уж не годилось общество или событие. Пьер давно уже подметил, что долгие пышные церемонии превращают посла — через час-другой — в этакую безупречную блестящую улитку. Снаружи сплошная любезность, все подобающие слова, поклоны и жесты — вот они, извольте, наслаждайтесь, любой церемониал соблюден. А внутри… да черт его знает, что там внутри. Но и на собственной свадьбе Корво выглядел ровно той же улиткой, и все две недели последовавших за тем торжеств. Вот принимая гостей в узком кругу казался несколько более… присутствующим.

А сейчас я его из домика вытащу, и, думается мне, последствия придутся по душе обоим.

— Прошу, господин герцог, — Пьер де ла Валле сам толкает широкую дверь, украшенную родовым гербом. Алый единорог нацелился и передними копытами, и рогом в невидимого врага.

— Вы очень любезны, господин граф… — очень так рассеянно отвечает посол. И вид у него становится уже не как у церемонной улитки, а как у кота, которого пустили на ледник, а там сметаны шесть горшков, сливок — дюжина, а уж молока и простокваши вообще не сосчитать. Правильный такой гость, знает, на что облизываться.

Оружейная галерея в доме коннетабля и впрямь была хороша — не только на вкус самого Пьера, но и с точки зрения любого знатока. А самым приятным в ней было то, что любым экспонатом можно было воспользоваться по назначению к своему — и его — удовольствию. Что гостю и предложили.

Гость долго не раздумывал. Пробежал взглядом по галерее — и выбрал франконский двуручный меч, лет двадцать назад собственноручно добытый Пьером на севере.

Хорошая вещь. Всегда там настоящее оружие делали. Жалко даже. Соседи, язык когда-то был почти один. Впрочем, мало ли что язык? Того же арелатца аурелианец-северянин с третьего на шестое, и сейчас поймет. Толку-то.

Характер вежливый гость выказал, когда ему предложили выбрать доспех — попытался заявить, что ему довольно и перчаток. Пьер огорчился. Пьер недвусмысленно объяснил, что если гость так уж уверен в своей полной неуязвимости, то хозяин не настолько уверен в своем мастерстве, а ввиду скорого начала кампании превращать забаву в источник неприятностей и волнений не стоит. Гость внял.

Вежливый гость. Очень вежливый. Потому что дальше к вопросам защиты он подошел со всей ответственностью. Пьеру сначала показалось — даже слишком основательно. Но за подгонкой он тоже следил лично, как и подобает гостеприимному — и очень любопытному — хозяину. А потому видел, какие именно движения совершает гость, чтобы проверить, удобно ли устроился в раковине. И с какой скоростью. И насколько плавно.

Телосложение гостя коннетабль тоже оценил. Вполне. До сих пор молодой человек казался Пьеру этакой тонкой тростинкой — а уж если сравнивать с собственным чадом, так особо тонкой. Оказалось, что тростинка вдвое тоньше, чем можно было подумать раньше — а вот мышц у нее вдвое больше, чем можно было предположить. Хорошо и равномерно развитых — хоть рисуй, хоть статую ваяй. Это стало первым сюрпризом.

— Я предполагаю, что вы много упражняетесь, — сказал Пьер. Преуменьшил. Не поймешь, чего тут больше вложено — усилий или упрямства, наверное, и того, и другого поровну.

— Ежедневно, — голосом прилежного ученика ответил гость. Польщенного такого прилежного ученика.

Кроме того, оказалось, что все эти мышцы при деле. И лишний вес доспеха молодого человека не задерживает… хотя… если он так ратовал за перчатки — потом, когда поближе познакомимся, можно будет и так попробовать.

После первых нескольких минут, в течение которых Пьер пытался прощупать и понять противника, коннетаблю стало ясно, что гостя он, пожалуй, победит — раза три из пяти, наверное. И только за счет вдвое большего опыта. Учили молодого человека хорошо. Даже очень хорошо. Так, как учат немногих — тратя часы и месяцы, да что там, годы на то, чтобы из одного-единственного ученика вышло нечто дельное. Коннетаблю уже интересно было сойтись лицом к лицу с этим учителем — но учитель здесь, чинно стоит на галерее между Анной-Марией и Шарлоттой, обгрызает сорванную в саду первую астру. Дойдет и до него время.

Хорошо, что земля утоптана, а с утра еще и полита: пыли пока что мало, впрочем, скоро появится. Конец июля, все трещит и плавится от жары. Хорошо, что к полудню на небо набежали редкие тучки. Солнце не слепит глаза, а внутренний двор ограничивают высокие деревья, отбрасывают достаточно тени. За спиной у Пьера — галерея, далеко впереди — постройки, а перед ним очень приятный противник.

Коннетабль уже ощутил, что «ежедневно» — не фигура речи и не способ провести время в чужой стране между военными советами. Если присмотреться, многое делается ясно. Учиться герцог начал поздно — но не пару лет назад, а не меньше десяти. А ведь духовному лицу позволительно развлекать себя охотой, но не ежедневными, до седьмого пота, упражнениями с мечом. И дозволено уметь защитить себя от нападения — но не уметь подгонять и носить доспех с тем же изяществом, что и кардинальское одеяние. О чем думал его отец?.. Напяливать рясу на столь упорного и последовательного в своем упрямстве молодого человека попросту грешно. Это же все равно, что я вздумаю сейчас для Жана взыскивать епископский сан. Супруга убьет — и права будет.

Три из пяти… да. А если из десяти — уже неизвестно. Потому что мальчика не просто хорошо учили, он еще и думает на ходу. И силен. И очень, очень вынослив.

Ну что тут думать — пробовать надо. Коннетабль ловит на клинок блик, перекидывает его на шлем гостю.

Школа полуострова… хорошая, есть там один дельный учитель, мастер и рапиры, и меча, да, в общем, что ему в руки ни дай, со всем будет хорош. Но гость там не учился. Его учил тот, кто прекрасно понял, что школа — это отлично, это позволяет действовать и точно, и бережно, выигрывая время, сохраняя силы, но это еще и рамки…

Самая простенькая, легкая проба — пять ударов, «лесенка», навязывающая противнику роль манекена, и тут вроде бы и нечего делать, отбивай удары и проигрывай — а этот на последнем, нижнем, легко подпрыгивает, пропуская меч понизу — и бьет. Подпрыгивает, уходя от удара по колену. В доспехе.

В настоящем поединке такой удар сносит голову, а здесь лезвие чувствительно, но осторожно бьет по шее и ускользает, обозначая безоговорочное поражение.

Значит, и слух про милый способ охотиться на кабана — правда. Когда коннетаблю пересказали похвальбу свитских, дескать, герцог любит ходить на кабана с мечом — дождаться атаки, пропустить мимо себя и снести зверю голову, — Пьер удивился и не очень поверил. Теперь верил вполне.

Отсутствие яркого солнца не спасало: делалось жарко. Корво ни мгновения не стоял на месте, и казалось, что не шагает, а скользит над землей. Движения настолько плавные, что кажутся медленными. Так порой глядишь на реку и понимаешь, что вода лежит, а не плывет, но войди в застывшее стекло, и сразу почувствуешь истинную силу течения.

А минут через десять гостю наскучило двигаться в рамках трактатов — с сюрпризами, экспромтами и неожиданными комбинациями, конечно, но в рамках — и он перестал разминаться, испытывая противника. Коннетабль не опешил, как многие бы на его месте — хватало опыта, за тридцать с лишним лет он видывал многое… но не фейерверк из стилей и школ, не павлиний хвост из приемов отовсюду. Северная, то ли датская, то ли еще дальше «дверь» — не так это все делают на полуострове, толедские почти танцевальные движения ног, аурелианские знакомые мулине, альбийские надежные защиты… вперемешку, комбинируя на ходу, не позволяя предугадать ни единого удара.

Красиво… и эффектно, и надежно, и безумно, и Пьер чувствовал себя тем самым кабаном, которому оставалось только уйти в глухую защиту, и ждать, не позволяя подойти, ждать, пока мальчик все-таки устанет, а он должен был устать, слишком много все-таки сил тратил. Его, кажется, учили не для турниров и поединков — для поля боя, там, где нет времени выматывать противника… Там таким взрывом бомбы можно разогнать насевший на тебя десяток и после того уже действовать так, как удобно тебе.

Вся привычная последовательность ударов и защит давно отправлена к чертям. То, что делает Корво, загнало бы в гроб любого радетеля чистых стилей. Каждый раз приходится ждать сюрприза, защищаться с опозданием, уже убедившись, что очередная атака — не ловушка, не ловушка внутри ловушки. Меч — тяжелый, один из самых тяжелых во всей коллекции коннетабля, расплывается радужным веером стали… Если бы Пьер был чуть слабее, его бы просто снесло.

Но де ла Валле умел ждать — и дождался, нашел единственную, тоньше волоска, щель между пластинами веера. Заминка — на тысячную часть мгновения. Чуть более медленное, чем нужно, движение на кварте — и закономерный результат, пропущенный удар по левой щеке. На решетке остается вмятина, плохо, нужно бы легче…

А победа пришла минут на пять позже — невозможная, непозволительная ошибка в расчетах, — чем Пьер прикидывал.

Сравнял, называется, счет. И отдых после этого нужен — долгий. Безобразно долгий. Нет, это не старость, это противник хорош. Так его загнать мог разве что Жан — но Жан преподносит меньше сюрпризов. И что тут удивительного, сам же и учил…

Единственное утешение — и противник тоже устал. Стащил шлем, с удовольствием вытирает лицо поданным служанкой влажным полотенцем. Волосы прилипли к щекам, сейчас кажутся почти черными. Раскраснелся, ну надо же. Пьет осторожно, мелкими птичьими глотками, считает каждый. Но ему это все — минут на десять, отдышаться и вновь за дело…

И — светится. Не как тогда на приеме, на мгновение, а ровным, ярким светом; и все-таки это азарт. Азарт без малейшей примеси чего-то еще. Забавно. Ни желания сорвать аплодисменты хоть у собственной супруги, хоть у прочих дам на галерее, ни даже желания получить одобрение наставника, ни ревности к чужому успеху, ничего. Даже у Жана нет-нет, да и сквозит стремление доказать отцу, что он лучше, сильнее, выносливее — а тут только радость и жадность: еще, вот так, и по-другому, и всего, и побольше. Будет, будет вам, дражайший посол, еще. Отдохнуть только дайте…

Удивленные каштаны качают зелеными шипастыми плодами. Добрых поединков они на своем веку перевидали сотни и сотни, и коннетабль не присягнет, что это — лучший из них, но в первую полусотню точно войдет, а это многого стоит, потому что каштаны велел посадить еще дед Пьера.

Коннетабль улыбается жене, та усмехается, качая веткой. Супругу не удивишь поединками во внутреннем дворе, хотя Анна-Мария поймет и оценит, до чего хорош молодой человек. Привыкла разбираться еще в родительском доме. Она и его оценила в свое время. Да, и как бойца тоже. А Пьер, помнится, оценил, как будущая невеста стреляет из охотничьего арбалета. Для начала. Отец не женил его против воли, но настойчиво посоветовал познакомиться с соседкой поближе — и девица хороша, и земли, назначенные в приданое, как раз граничат с владениями де ла Валле. Спорить с отцом Пьер не стал, и на ближайшей охоте познакомился — убудет от него, что ли, от знакомства? Невесте, недавно вернувшейся из столицы, как она потом призналась, тоже посоветовали обратить внимание на соседского сына. Что ж, послушные дети и обратили — с той охоты и до сих пор…

А мальчика точно учили для поля. Не только драться, но и отдыхать, используя любую возможность. Это при том, что он еле улизнул из кардиналов? Очень интересно.

Осторожно глотая сухой июльский воздух, Пьер размышляет о том, хватило бы у него терпения год за годом учиться сражаться — учиться не для забавы, для войны — зная, что победы и военная слава заранее уже, с детства, назначены не ему, а брату. Бездарному, надо отметить, просто до невозможности бездарному для такой приличной семьи брату. Если кто-то это видел, если кто-то понял, легко догадаться, почему слух об убийстве старшего младшим из зависти к атрибутам знаменосца Церкви возник едва ли не в день убийства. Это предположение… напрашивается само. И уже потому, наверное, ложь.

Молодой человек ловит слишком пристальный взгляд, приподнимает брови — и, вот так чудо, — не прячется в раковину. То ли понимает, что уже рассказал о себе гораздо больше, чем мог бы словами за год, и не беспокоится по этому поводу, то ли просто не думает ни о чем подобном.

— Я бы хотел, если это возможно, поближе познакомиться и с вашим учителем, — говорит Пьер.

— Моя свита, господин коннетабль, рассказывает странные истории о вашем сыне…

— Что, помилуйте, странного можно о нем сказать? — Интересный оборот событий. Будем надеяться, что свита говорит о его качествах бойца и ни о чем ином.

— Что его умение владеть оружием уступает только широте его души.

— Я, — смеется коннетабль, — думаю, что он будет рад продемонстрировать и то, и другое. Поскольку застолья любит не больше вашего.

— Я буду вам крайне признателен. Мигель!

Толедский капитан задумчиво оглядывается, потом смотрит вниз — и спрыгивает во двор. Полуобщипанная розовая астра в зубах. Остается только гадать, кому предназначен сей цветок.

— Вы тоже пренебрегаете защитой?

— Если только вы будете очень настаивать, господин коннетабль. Я все-таки не столь важное лицо в кампании…

— Ну что ж, слово гостя — закон.

— Дон Мигель, — укоризненно говорит супруга с галереи. — Вот уж не думала, что вы попробуете получить преимущество таким образом…

— Мы, бедные толедцы, — отзывается снизу капитан, — берем преимущества там, где видим.

Явившийся тут же Жан немедленно оценил раскладку и подобающей защитой тоже пренебрег. Якобы чтобы уравнять диспозицию. На самом деле ровно потому, что и как посол, и его наставник, и многая молодежь Аурелии уже вздумали считать, что коли доспехи для рапиры не препятствие, то они и вовсе не нужны. Шалопаи… взять, что ли, учебный меч — да и показать всем троим, почем такое легкомыслие?

C другой стороны, учить герцога учили именно под доспех. Вернее, и под доспех тоже. Так что легкомыслие, наверное, относится к дружескому бою. Кстати, тоже зря.

Если посчитать… Пьер не уверен в том, что война опаснее в сравнении именно с дружескими поединками. Может быть, все наоборот. И ему, как старшему, определенно нужно прекратить все это безобразие или хотя бы заставить всех сменить оружие. Нужно. Нужно… но герцог все-таки, вздохнув под взглядом толедца-цербера, надевает и застегивает шлем, а со своими делами капитан уж как-нибудь разберется. Как и Жан.

Два на два — это не четверо, это много хуже. Два на два — с разным вооружением и защитой, с разной скоростью… столбы, подпирающие галерею, мы не снесем. Остального — не жалко.

Сам по себе толедец, конечно, коннетабля интересовал — но это потом. Будет время и побеседовать, и проверить друг друга, и обменяться кое-какими секретами, а пока напротив — нет, не двое. То ли один человек — пусть две пары рук, две пары глаз, но это одно двуликое, всевидящее, сплавленное намертво существо… то ли трое. Три клинка, и в зазоре между спинами подстерегает невидимый, но ясно ощутимый противник.

Жан попытался разбить эту пару дурным натиском, с налету — и откатился этакой волной от утеса. Напарники даже обозначать удары не стали, только намекнули: здесь прохода нет. Небрежно так, с ухмылкой. Отмахнулись. И улыбаются. Оба. Вторую улыбку через решетку шлема видно. Что делать будете, хозяева?

Нет, наскоком это не пробивается. И силой не проламывается. Капитан чуть послабее будет, зато он опытнее намного, точен и экономен. А еще они притерты друг к другу намертво, как старые постройки — где раствор не нужен, так надежно камни вписаны друг в друга. Не глядя, знают, где поддержать, где перекрыть опасное направление. Вот Жан еще раз попробовал — и опять убит.

Пьер не спешил. Это пусть чадо возлюбленное, ретивое и выносливое притом, наскакивает. Ну убьют еще разок, не обеднеет. Силы много, терпения, как ни странно, тоже — вот и пусть ковыряет эту стенку, может, и найдет какую-то щербинку. Но вряд ли. Тактика у посла и его капитана самая что ни на есть верная: стой себе, пока противник мучается в попытках до тебя добраться. Сам подставится — сам и виноват. Лишних усилий не делаешь, не устаешь… почти что отдых. Но зато и торчишь посреди поля, кто угодно успеет пушку навести. Впрочем, это они пока развлекаются. Щеголяют слаженностью, дразнят — и выматывают потихоньку. Но им же первым и надоест.

И надоело, конечно. Вот тут притертая стенка самую малость дрогнула, еле-еле, камни не разошлись, зазора нет еще — зато разница в темпераментах налицо. Толедец как был — утес, основа, — так и остался. Быстрый, гибкий, но вперед не рвется, ни скоростью, ни увертливостью брать не собирается. Приберегает на одно, зато точное движение. А господин герцог — один сплошной натиск. Знает, что прикрыт напарником надежнее, чем своими защитами и доспехом, и атакует непрерывно. Хороши оба. Очень хороши. Загнали нас почти к стене.

И меня не задели только потому, что Жан все время вперед вылезает. В настоящем сражении давно добрались бы уже. А ведь они рискуют… подставляются слегка. Им самим интересно свою технику на излом попробовать. Ну это уже невежливо с их стороны, тем более, что есть между ними зазор, есть. В поле его не успеют обнаружить, в турнирном бою противник раньше свалится, а вот так — видно.

Ну что ж, желание гостей — закон, так что сейчас я им кое-что покажу. Жан, кажется, тоже заметил — и если поймет, то, значит, я его не напрасно учил. Посмотрим, проверим друг друга. Для начала — быстрее, так быстро, как мы оба с сыном можем, не пытаться развалить противников, а только сделать так, чтобы они забыли, что поединок — дружеский. Чтоб перед глазами только — куда ни взгляни — сталь, а кто-то, и это капитан, вылез в одном тонком камзоле, и чтоб они уже даже думать не успевали, что происходит: поединок продолжается, хитрый заговор обнаружился или просто хозяева шутят. Опасно, да. Очень опасно. Но или сейчас вскроется разница между ними и нами с Жаном… или не вскроется, и просто будет очень хорошо.

И вот мы опять вернулись к стене, описав по двору круг — но на этот раз у стены дорогие гости, и отступать им почти некуда. И улыбку посла я не вижу, некогда тут видеть, но чувствую. Оказывается, ему не только побеждать нравится. И другое ясно — его не обманешь. У толедца мелькало уже несколько раз — не страх, не паника, но отчетливая тревога и готовность перейти от поединка к настоящей рубке, а этот намерение чувствует. Значит, нужно, чтобы я поверил. Сам поверил, хотя бы на мгновение — а там и он мне поверит… наверное. Должен будет.

Ну, чадо ненаглядное, не подведи…

Не подвел. Ударил — подставляясь — по толедцу, на размен, всерьез… и для меня мгновение выкроил, но…

Многое я видел. И как такие вот «бедные толедцы», защищая господина, с голыми руками на меч идут. И не с голыми. И всякое подобное. А вот чтобы господин, открываясь начисто, бросался прикрывать капитана своей охраны — бывает редко. Надежно прикрыл, и возможность для удара оставил — но будь это все всерьез, он бы отсюда не ушел.

А теперь — назад, и Жан уже сзади, и вскинуть руку. Стоп. Все.

Двор выглядит так, будто по нему не четыре человека несколько минут, а табун боевых слонов — если они табунами ходят — целый день носился. Туда и обратно. У капитана лицо серое и не только от пыли. Понял, что произошло. Наверное, вернее, наверняка, раньше до такого у них не доходило. Причин не было. Не успевал никто, да просто по времени не протянул бы столько. Господин его снимает шлем, вытирает лицо.

— Спасибо, — улыбается, — господин граф. Надо будет тут что-нибудь придумать.

А этот прекрасно все понимает — и на чем я их поймал, и что не поймать не мог, и что меня с Жаном так поймать нельзя. Потому что эту дурь я из него вытряс первым делом, давным-давно. И из себя, что было несколько посложнее, но получилось все-таки. Только, кажется мне, Корво все устраивает, и такой исход боя — тоже; но выражение лица толедца предрекает серьезные неприятности. Гадалка из меня никудышная, но тут и гадалкой быть не надо. Посмотришь — и все ясно: иметь нынче же вечером ученику, подзащитному и командиру большую серьезную выволочку. В таких случаях добропорядочные верные подчиненные забывают о старшинстве, и правильно делают.

Но это ученика, подзащитного и командира тоже, кажется, не беспокоит. А вот на Жана смотреть больно. Понял, обормот, что тогда у посла с Его Величеством не характер на характер нашел. Что его в свои записали и защищали как своего. До последнего.

— Отдыхаем, — говорит Пьер. — Не знаю как вам, а мне совершенно необходимо. А потом можно и продолжить?

— Воля хозяина — закон, — опять улыбается вежливый гость.

Дамы на балконе застыли — не шелохнутся. Анна-Мария, конечно, тоже все поняла — а вот если молодая герцогиня сама не разобралась, а супруга моя ей объяснила, в чем тут дело… не завидую я послу. Хотя Шарлотта дама во всех отношениях достойная. Бранить не будет, холодность демонстрировать — тоже, и из спальни не выгонит, ибо не ее это дело. Я бы, думает Пьер, на такой не женился, при всей ее красоте и уме, не знаю уж, чего тут больше. Лучше от благоверной, как случается, получить шумную нахлобучку, чем видеть этот вот надежно притопленный где-то под сердцем страх. Чувствуется же, как ни топи.

Одна невестка ненаглядная цветет, как розовый куст: любимый супруг так красиво дрался, так замечательно победил. Карлотта, конечно, чудо — но учить ее еще уму-разуму… Она не поняла даже, что любимого супруга ее убили раз восемь. И потому, что неосторожен был, и потому что намеренно рисковал, подставлялся.

Из всего, что тут только что было, можно сделать множество выводов. Полезных в будущем, потому что все здесь происходящее — это последние развлечения перед войной, а война будет куда серьезнее, чем казалось весной. Еще пара недель, только-только закончатся последние торжества, и придется оставить прекрасных дам ради другой, со скверным характером. И коннетаблю, судя по всему, придется тоже — потому что чертов Клод прав, война с Арелатом будет идти и на юге, и на севере. Юг-то мы оставим Корво и Клоду… и упаси нас всех Господь от того, что этот благонамеренный молодой человек будет и командовать так же, как дерется, и запишет Клода в свои, а с него ведь станется. Никогда не думал, что буду уповать на скверный характер маршала, но, может, хоть тут от его надменности выйдет прок: «Его защищать, за него в безнадежный бой лезть?..»

Будем надеяться, обойдется. Кстати… раз гость — и гость довольный — то его потом и расспросить можно. А чтобы не обидно было, то и самим кое-что рассказать.

А перед этим… до сих пор все серьезно было и прилично. А нужно все же и что-нибудь повеселее станцевать. Не двое на двое — а все против всех, как попало, кто уцелел — тот и победитель. И пусть черт приберет тех, кто отстанет.

Для начала — из родительской вредности — Пьер решил выкинуть из круга сына. Гости намерение разделили. Пусть покрутится один против троих, правда, трое друг от друга держатся подальше, отслеживают: в такой потасовке ни правилами, ни совестью не запрещается добраться до спины якобы союзника. Не зевай — и останешься на месте. Жана хватило надолго, но все-таки пришлось ему отходить к галерее. Попался на толедский фокус с кинжалом. Доволен, как будто сам поймал, а не его поймали. Любопытный.

А теперь мы и второго молодого человека отправим побеседовать с Жаном, потому что с капитаном нам есть о чем поговорить без посторонних… но это куда труднее, и потому, что противник он хороший, и потому, что судя по хитрой толедской физиономии, дон Мигель вознамерился остаться последним, так что уже и не поймешь, кто тут против кого. Завертелась карусель, веселый танец.

И довертелись до того, что — непонятно, кто кого. Мы с послом друг друга разом, пожалуй. И сарай. Он. Спиной. А я ведь думал, что кирпич хорошо сложен, а вот гляди-ка… Не глядеть надо, а защищаться, потому что пока рот раскрыл, глядя как в кирпичной стенке образуется вмятина, а потом и дыра, тут меня ласково так кинжалом между пластин и пощекотали.

— Это, — спрашивает герцог, — была конюшня?

— Нет, конюшня левее. К счастью.

— Ах, к счастью… — и опять зевать не надо, потому что все реки текут, а все правила летят к чертям, если очень хочется.

Вот теперь это конюшня. Но она много прочнее. И я много прочнее.

— Эй! — кричит с галереи любезная супруга. — Сарай мне самой не нравился, но лошади вам чем виноваты?

Так что на долю толедца построек во дворе не досталось, впрочем, его и не следует в стены вбивать, он еще пригодится. Да и вообще — пора потихоньку переходить к отдыху и приятным беседам. Среди которых есть одна неприятная, но полезная. Такой небольшой подарок для господина посла…

А он честно заслужил и подарок, и неприятности. Первое тем, что остановился, хотя очень хотел продолжать. На шлеме у него это желание написано. Вот смешно — по лицу у него ничего не прочтешь, а как железо на голову надел, так почти прозрачным стал. А неприятности тем… что нехорошо все же хозяином дома об его собственную конюшню стучать в нарушение договоренности. Нехорошо. Хотя и приятно.

После поединка двое на двое Пьер уже и не сомневался, что разговор тоже будет — двое на двое. Любая беседа с участием господина посла пойдет именно так — двое на двое за одним столом, и капитан его под дверью слушать и ждать приказов не будет. Так и получилось. Уже поздно вечером, когда гости успели отдохнуть, а хозяева, наскоро приведя себя в порядок, принять… других гостей. С визитами, выражениями любезности и подарками. Вот где Карлотта хороша и безупречна — так это в подобных вещах. Как бы невестка на Марию и фрейлинство ни ворчала, как бы каледонскую королеву ни честила, а вышколили ее хорошо. Знает, что сказать, где и кому, как благодарить, как выражать благосклонность… а пока жены занимаются своим делом, мужья могут улучить пару часиков на свои.

Из настежь распахнутого окна тянет вечерней прохладой. Настоящей, даже немного зябкой. Дует с реки, и хоть до Луары довольно далеко, ветер пахнет камышом и дымом костров, которые разводят на берегу. Хозяин сел спиной к окну, и теперь ветер приятными холодными ладонями лезет под воротник. Гости разместились напротив, вино открыто и перелито в кувшины заранее, кувшинов много. Корво порой приподнимает подбородок, явно ловит ноздрями ветерок, наслаждается. Смешно — каждое такое мелкое движение нарочно зашлифовано до полной незаметности. Зачем?

Пьер бросает беглый взгляд на толедца. Смуглое лицо: к таким загар прилипает мгновенно, короткие пепельные волосы, напротив, сильно выгорели. Как и все его соотечественники, подчеркнуто сдержан в каждом слове и каждом жесте, но рядом со своим герцогом кажется весьма темпераментным и подвижным человеком. Хотя если посмотреть так, чтобы видеть сразу его и Жана, то понятно — обман зрения. Де Корелла привычно сливается с тенями, а вино в бокалах появляется как бы само собой.

Ну раз Жан во дворе начал, то пусть и продолжает. А сына — хлебом не корми. Разливается соловьем. Руладами расписывает, как с ним знакомились, что ему второй секретарь посольства говорил, как подружиться пытался — и как он этого секретаря потом сам нашел и в посольский флигель провести попросил: хотел посмотреть, как его «друг» новоявленный себя поведет. А он возьми и проведи. Пришлось пользоваться.

Посол слушает, вопросов не задает — только голову к плечу склонил, и не помни я, что это еще до знакомства с Клодом, решил бы, что оттуда взял. Угол только разный, а так почти одно и то же. Потом слегка кивает. А на каком-то перечислении, что еще доносил такой разговорчивый и общительный второй секретарь, синьор Лукка, вдруг поднимает руку.

— Подождите-ка, — щурится. — Вы сказали — «и дополнительная рота под командованием Вителли», я не ослышался?

— Нет, все верно, — пожимает плечами Жан. — Я удивился, помнится…

— Благодарю, господин граф, благодарю и вас, — кивок Жану. — Это еще один весьма щедрый подарок. Мигель…

Толедец молча наклоняет голову, что-то прикидывает в уме. Ни слова, разумеется, вслух сказано не будет. Может быть, потом. Или вовсе никогда; впрочем, и не мое дело знать, кто именно, помимо синьора Лукки, участвовал в этой игре. Зато можно догадаться, кто игрой руководил. Хорошо что я тогда, еще в мае, и королю все вовремя рассказал, и сам паниковать не стал. Но кое-что все-таки стоит припомнить.

— Господин герцог, с вашей стороны было несколько опрометчиво использовать в качестве наживки сведения о поветрии на франконской границе.

— О чем? — Пальцы удивленно ловят невидимого мотылька в воздухе. Пьер присматривается к перстням. Хорошие камни, и работа хорошая… — Жан, не были бы вы так любезны еще раз повторить…

— Затруднения на севере, — сын на память не жалуется.

Посол вздыхает. Вообще удивительное дело: пары часов во дворе хватило, чтобы наша ледяная статуя оттаяла. Я про него многое понял, очень многое. А что он про нас понял? Такого, что маску сбросил — вместе с доспехами, кажется. И что с этим его пониманием делать, знаком уважения счесть, или ровно наоборот?..

— Прошу принять мои извинения. Имелось в виду только общее положение на франконской границе. Угроза нападения, которая была и есть. Имей я на тот момент сведения о том, что там и впрямь… затруднения, разумеется, это осталось бы в строжайшем секрете, и границу я не упоминал бы ни в каком качестве.

— Вы хотите сказать, что все же получили эти сведения, но несколько позже. — Если будет ответ, то станет очень щедрым подарком: теперь можно вполне точно очертить скорость, с которой разведка союзника получает сообщения о том, что происходит у нас. А заодно и понять, где и когда наша большая тайна перестала быть тайной.

— Да, господин граф. — Отвечает спокойно… и честно. И понимает, что делает. — В конце мая. Надеюсь, я не поставил вас в сложное положение?

— Нет, и как показало время, вы были правы, когда торопили нас. А вот насчет договора с Толедо — это как раз было правдой? — В мае король и коннетабль, еще точнее, король по подсказке коннетабля, дурацкой такой подсказке, решил, что все наоборот…

— Да, разумеется — и это не то намерение, которое я собирался скрывать. Правда, я не рассчитывал на явление дона Гарсии. Впрочем, могло быть и хуже, — понять Корво проще простого: адмирал мог приехать и сам. И вот это действительно обернулось бы катастрофой. Двойной. И сам по себе он нечто невозможное: взять худшее от манер маршала и посла, настоять на двадцати годах славных побед и королевской милости, прибавить родство с Их Толедскими Величествами… И пожар в его отсутствие вовсе лишил бы Картахену флота; сообщили уже, как адмирал предотвратил полный конец света, свел его к терпимым неприятностям.

— Ну а теперь, — улыбается Пьер, — перейдем к делам более приятным. Я просмотрел планы господина маршала, и они оказались неожиданно хороши.

— Я рад, что они не вызывают возражений. — То ли не заметил похвалу. То ли тут его мнение коннетабля Аурелии нисколько не волнует…

— Кто вас учил планировать? — Действительно интересно же. Где на полуострове кардиналов учат воевать, кто — и как. Вряд ли и это дон Мигель. Будь так, мы бы о нем давно знали в совсем ином качестве.

— До недавнего времени, в основном, мертвые люди из старых книг, — посол почему-то улыбается. — Последние несколько месяцев — господин маршал.

Хм. То ли простая любезность в адрес, как это он королю заявил, старшего родственника — то ли невыносимая привычка Клода составлять сто сорок восемь подробнейших расписаний на любой случай здесь и впрямь оказалась полезной. Сколько маршалу не объясняй, не показывай на примере, что все равно, все равно окажется же, что все пойдет по сто сорок девятому варианту — лошадь захромает, гвоздя в кузнице не будет — он не верит. Скорее всем лошадям копыта проверит и во все кузницы гвозди притащит. Лично. В клюве.

— Мне кажется — или вы о чем-то не упомянули? — В комнату залетает ночной мотылек, и, разумеется, устремляется к ближайшей свече. Короткий сухой треск, крошечная струйка дыма — и все, но следом за ним немедленно является еще парочка самоубийц. Странные все-таки существа…

— Эти планы, господин коннетабль, были составлены в период, когда у нас еще была надежда на то, что все ограничится деблокацией Марселя. И на то, что туда можно бросить все силы. Сейчас же… я еще не получил точных сведений, но имею основания предполагать, что те самые пресловутые десять тысяч арелатских вильгельмиан нужно ждать на севере в ближайшее время. И численность войск противника на самом юге… не двадцать тысяч, а, пожалуй, в полтора раза больше. Арелат не поверит Галлии полностью, слишком рискованно. Покажи Тидреку возможность безнаказанно ударить в спину, он ударит. Но даже в этом случае с границы они снимут много. Достаточно, чтобы все наши планы пошли кувырком.

— Я думаю, — говорит Пьер, а подумал он об этом буквально только что, а надо было раньше, — что Галлия не станет начинать войну в горах. Собственно, они могут ввязаться в спор на побережье. И наверняка это сделают. Вопрос лишь в том, рискнут ли они выступить на стороне Арелата в открытую. — И тут очень пригодилось бы слово Его Святейшества, а точнее даже, крепкий удар кулака по столу.

— Я думаю, что Галлия будет героически защищать от Арелата все, до чего сможет дотянуться, — гость пробует вино, одобрительно кивает. А вот капитан его так и сидит лишь со вторым бокалом, а первый осушил, видимо, из вежливости. Толедец, пренебрегающий вином — это такое чудо, что даже нисколько не обидно для хозяина. Наоборот, приятно, как всякая диковинка.

— В том числе и ваши будущие владения.

— Ну конечно же, — кивает Корво.

Коннетабль смотрит не столько на него, сколько на сына. Вид у новобрачного вполне обычный — усталый, счастливый, развесистый. Щенок-переросток, все правильно. И если я его потом спрошу, а он не скажет, что на этой фразе уже сообразил, к чему я клоню — врать-то чадо не будет, не приучено, — я ему щенячьи уши обрежу, как ромейским боевым псам. Чтоб всегда торчали.

— Это создает очень интересное положение, не находите?

— И пока еще не ясно, как его лучше использовать к нашей общей выгоде.

— Да, но в ближайшую пару недель с этим лучше определиться.

— Безусловно. Галлия официально состоит в союзе с нами… а неофициально не захочет воевать на два фронта. Поэтому если я высажусь в Тулоне — я, союзник и законный владелец города, Тидрек, конечно же, промолчит. Но мера выгодности этого решения будет зависеть от тех сил, которыми располагает де Рубо. Генерал любит бить противника по частям, а я не уверен, что мы хотим дать ему эту возможность. И в этой неуверенности я не одинок.

Господин герцог Беневентский будет прислушиваться к мнению маршала. С одной стороны — это не может не радовать. Еще только своевольных фокусов молодого человека нам на юге и не хватает, для полного-то счастья. С другой — очень жаль, что этот любезный гость окончательно определился с тем, под чьим началом хочет воевать и чьей стратегии придерживаться. На севере ему делать совершенно нечего ни с какой стороны — и его войска перебрасывать туда нелепо, и цели у него в этой войне совсем другие. Жаль. Опоздал. Нужно было зазывать в гости раньше, но все-таки…

— Меня, признаться, удивляет такое единодушие. Тем, что оно существует, тем, что оно является двусторонним, и тем, что распространяется не только на дела войны. — Это еще мягко сказано, если вспомнить, что эти трое недавно посреди столицы провернули. — Могу ли я спросить — как это чудо произошло?

— Что вы называете чудом, господин коннетабль? — Гость, кажется, глубоко озадачен. Смотрит на дно бокала.

— Ваши дружеские отношения с господином маршалом.

Молча слушавший разговор толедец слегка улыбается, недолго — но Пьер успевает заметить это движение губ. А вот Корво, видимо, не знает, что ответить. Что уже само по себе более чем приятно: мог бы отделаться очередной гладкой фразой о родственных отношениях и уважении к полководческому таланту. Тут же — нет, думает. Похоже, не о том, что ответить — как.

— Понимаете ли, господин коннетабль… после известных событий вы и ваша семья выказали мне дружбу и расположение. Почему вы считаете, что я — оказавшись, некоторым образом, на месте вашего сына, должен был ответить господину маршалу чем-то иным? Тем более, что он оказал мне помощь, не имея никаких оснований поступать так — и все основания устраниться. — Гость по-прежнему разглядывает остатки вина в своем бокале. Алые блики в вине, алые блики на перстнях…

Пьер пересчитывает все шипы, торчащие из этой розы. Сказано было очень любезно, впрочем, без привычного глянца — шипов, тем не менее, много. Непривычно и необычно много. В каждой фразе по колючке. Впрочем, сам виноват — и сам напросился. С какой стороны ни взгляни, вопрос был совершенно неприличным. Даже если непонятно, с какой стати твой собеседник водит дружбу с человеком, которого ты считаешь неприятным во всех отношениях. Водит — значит, видит в нем то, что достойно доверия и уважения. Вот только мне бы хоть кто-нибудь объяснил, что — ну что? Может быть, я и сам, наконец, после девяти лет знакомства ближе некуда, увижу?

Я ведь, когда реляции с севера читал, тоже сначала радовался. Его тогда еще не покойное Величество умудрялся портить даже то, чего прямо не касался. Из толковых людей инициативу вышибало напрочь, а те, кто был готов рваться вверх, большей частью никуда не годились. Конечно, то, что меня просто некем было заменить, играло мне на руку — но ведь так нельзя строить армию и нельзя воевать… И тут такой подарок — молодой, талантливый, с кругозором, с умением порядок вокруг себя наводить — и не боится. Прикрыть от короля, чтобы раньше времени не убили, дать себя проявить как следует — и будет мне второй.

Он же все получил — и генеральское звание, и арелатскую кампанию 48 года, дурацкую и лишнюю, и приведшую к нынешним неприятностям, но тогда-то очень дорогую сердцу покойного Людовика. И объяснения мои покойнику, что без генерала Валуа-Ангулема мы бы и Арль не взяли, и Марсель с Тулоном могли бы к Галлии уйти, наплевав на все наши права на эти земли, а права там те еще, брак пятидесятилетней давности; и что юг теперь только на генерале и держится, и трогать его — лучше сразу с югом распрощаться, а генерал, невзирая на все его еще более сомнительные, чем наши — на побережье, династические права, вернее верного. Отличный военный, просто отличный — и верный, и не нужны ему ни трон, ни даже столица сама по себе. Несколько лет твердил, пока покойный Живоглот сам потихоньку не начал верить.

А я получил — в первый еще раз, как этот генерал оказался в столице после арльской победы — врага. Который мне семь лет кряду показывал, где он меня видел — в гробу и никак не меньше, кем он меня считает — дураком и королевским лизоблюдом, и кто должен на моем месте в совете сидеть. Я его от одного Людовика прикрывал, от другого прикрываю — а он все показывает и показывает.

Ну неблагодарность, ну ладно… Неблагодарность, честолюбие, черт его знает что — но он же со всеми так. Со всеми, кто ему не кланяется. Поклонишься, пойдешь под руку — да, тут разговор сразу другой будет. Орудия он бережет и даже старается не обижать, кажется. Но ведь по сути тот же Людовик покойный — только разумней намного… Всех, над кем полной власти не имеет, мечтает в порошок стереть.

А если дальше о покойном Людовике, то приходится вспоминать и совершенно не скорбный день его кончины. Военный совет, королевское безумие — и вдруг поднимающегося со своего места генерала. «Ты мне больше не господин, старый тухлый стервятник» — и ведь не кричал же. И без клекота своего обошелся. Спокойно так, с насмешкой.

И двери распахнул — чуть гвардейцев не зашиб. А Пьер окаменел. Или оледенел. Или что там. Мысли ползли как осенние мухи. И первая была, что Его Величество подставился. Наконец — подставился. Мятеж после такого поймут, поймут все, даже те, кто исполнил бы приказ. И если не поддержат, то против не встанут. Очень многие рискнут и не встанут. Потому что даже властолюбивый урод на троне лучше сумасшедшего властолюбивого урода. А вторая, что Валуа-Ангулем — идиот. Он не выйдет отсюда. Его братец не справится с мятежом. И что делать тогда? А король после этого случая будет искать заговорщиков под кроватью. И найдет. Потому что они там есть. А, может быть, все не так, может быть, не идиот. Может быть, он и к этому обороту был готов, он же большой любитель строить планы. И тогда Его Величество — мертвец. Но принц Луи — тоже мертвец. Такого претендента не оставят в живых, если смогут. Нужно было что-то придумать, здесь же, немедля. Сейчас. Глядя в белые глаза принца Карла. На что он смотрит? И тут Пьер услышал — на что. И потом, за оставшийся год ни разу не спросил Его Величество Карла — почему тот не закричал, не предупредил? Единственный — видел, и не предупредил. Зачем спрашивать… они все знали ответ.

Пьер не знал другого — как вечно больной, вялый, полусонный семнадцатилетний мальчик тогда взял в руки растерянный, опешивший совет, вдруг превратившийся в раздавленную жабу. Взял так, словно всю жизнь к этому часу шел. Ни лишнего слова, ни лишнего приказа — то, что нужно, тогда, когда нужно. Коннетабля — за генералом… уже маршалом, и Пьер не стал спрашивать, не оговорился ли уже не принц, король Карл. Слышал: не оговорился. Всех остальных — одним взглядом — удержал на месте, не позволяя даже шевельнуться, подняться с кресел, пока не вернулись граф де ла Валле и герцог Ангулемский.

И до сих пор кажется, что Карл в те минуты и выгорел весь, как порох. Выложился. Ничего не осталось, на полный год царствования не хватило… Надорвался. Может быть, стал бы хорошим королем, если бы прожил достаточно долго — да нечем было.

Вот этого Пьер забыть не мог. И еще того, как еще не знающий обо всем случившемся новоназванный маршал повернулся к нему от дверей. С улыбкой. С солнцем в глазах: наконец-то. И, выслушав, погас, выцвел. Сразу понял — уже ничего не получится: Живоглота покарал Бог, а мятеж против законного наследника оправдать нечем. Кивнул и пошел обратно. Не застыл, не потерял счет минутам, не выругался даже. Оценил ситуацию, принял решение, сделал. Вот это перенести было невозможно почти: что все это, все вот это — на холодную голову. Спокойно. Сознательно. По трезвому расчету. Убил бы…

Это все не объяснишь господину послу — да и не нужно. Зачем ему? У него, как мне кажется, хватает скелетов в собственных шкафах, зачем ему наши?

— Простите, господин герцог. На вашем месте вы совершенно и безусловно правы.

2.

Неправильно, все неправильно. Настоящий бой, хорошая усталость, вокруг дерево — светлое, темное, теплое, живое. Вокруг — уют, дом, не твой дом, совсем не твой, но все равно правильно, приятно, когда все подогнано, все под людей, живущих здесь. Должно быть хорошо. Но плохо. Не потому, что Мигель недоволен и вечером опять будет пытаться устроить жизнь своего герцога, как удобней капитану охраны. Не потому, что второй шпион в посольстве это, кажется, Марио Орсини, который, возможно, умеет не только петь. Потому что из хозяина дома торчат острые углы. Как у морских черепах — выросты на панцире. С ним сойтись должно было быть проще простого — прямой, ясный, и расположен был с самого начала, и обязан теперь… но при любом шаге навстречу налетаешь на эти выросты.

«Ну что ж, — говорит Гай, — если тебе это так не нравится, скажи ему прямо. Дело стоит того»

Да. Стоит. Потому что это было бы смешно, по-настоящему смешно, когда бы не было опасно. Если эти трое, включая короля, будут в первую очередь ждать друг от друга удара в спину, как в недавнем поединке во дворе, пострадают уже не сараи и конюшни, а в лучшем случае кампания.

А объяснение не будет нарушением доверия. Маршал ответил бы на этот вопрос любому — его просто никто и никогда не спрашивал.

— Господин граф… — но говорить все-таки нужно осторожно, и потому, что это хозяин, и потому, что я буду говорить при его сыне; это важно. — Верно ли, что во время правления покойного Людовика ошибка или подозрение короля могли стоить жизни не только подозреваемому, но и всему его дому?

Коннетабль слегка удивляется — не понимает, к чему вопрос.

— В общем и целом — да. Бывали, конечно, исключения.

— А верно ли, что полковников в армии Аурелии было много больше, чем генералов, и они не имели шансов попасться на глаза королю даже в ситуации господина Делабарта?

— Большей частью верно… Если Его Величество не обращал на них внимание сам.

— А если обращал, то едва ли распространял свой гнев и на всех членов семьи, а тем более вассалов прогневившего его полковника, не так ли? — Да начинайте же думать, господин коннетабль…

— Господин герцог… верно ли я понимаю то, что вы мне пытаетесь сказать?

У коннетабля очень выразительное лицо. И очень настоящее. Что много интереснее — такое же выразительное и настоящее лицо у его сына. Если вскоре выяснится, что второй шпион все-таки Марио, я уже не буду удивлен. По сравнению с вот этой вот переменой в Жане де ла Валле любое второе, третье и пятое дно, которое можно обнаружить в младшем Орсини — ерунда. Поняли, оба. И сын, кажется, на полвздоха раньше. Ай да влюбленный болван. Не только понял, но и показал, что понял.

Хорошо, что оба они — так. Это очень щедро. Щедрость не случайная, обдуманная. Удобная. Раньше казалось, что они, особенно младший — как сеть. Крупноячеистая. Слишком многое проваливается в никуда. А они все-таки настоящие, плотные. И отец, и сын.

— Господин герцог, — хозяин потирает подбородок тыльной стороной руки. — Вы, наверное, не знаете, что к тому моменту, когда полковника Валуа-Ангулема вызвали в столицу, франконские вильгельмиане… можно сказать, записали его в кровные враги. И устроили соответственную охоту. Впрочем, Его Светлость, конечно, предпочел бы продолжать эту увлекательную вражду. И по характеру своему, и по изложенной вами причине. Надо сказать, что я об этой причине слышу впервые. От вас. Его Светлость герцог Ангулемский не снизошел до того, чтобы ее изложить. Я же не хотел, чтобы франконцы добились своего — а они добились бы. Им помогали по мере сил. С нашей стороны. Это только одна причина. Но знай я, как на это все смотрит полковник Северной армии — я позволил бы ему решать самому. Невзирая на то, до какой степени этот полковник был мне нужен. Живым, целым и служащим Аурелии…

«Да, — говорит Гай, — а объяснить положение вещей своему предполагаемому преемнику — это невозможно, неприлично и немыслимо. Я тебе жаловался на наши порядки? Считай, что перестал»

«Хотел бы я знать, как это можно, — соглашается Чезаре, — одновременно и доверять человеку настолько, чтобы быть готовым оставить на него все, и не доверять ему достаточно, чтобы просто поговорить с ним.»

— Я не думаю, что Его Светлость хоть на минуту предполагал, что вы не понимаете, в какое положение его поставили. Из самых лучших, как он выразился, побуждений.

— Знаете, господин герцог, — пожимает плечами коннетабль, — а будь он на тот момент нужен мне чуть больше, я бы поставил его в это положение вполне понимая, что делаю. Из побуждений, которые трудно счесть лучшими для меня или для него. — Хозяин почему-то переводит взгляд на Мигеля. — Вы понимаете, о чем я?

— Да. — Он бы так и сделал, ни мгновения не раздумывая. Это видно. Он бы что угодно сделал для благополучия своей страны, и, особо, своей армии. Нимало не сожалея, не печалясь — де ла Валле этого просто не умеет. Вот радоваться, что обошлось без крайних мер — умеет, и радуется. — И в этой ситуации вас бы вполне поняли.

— Для маршала так уж важно, что среди моих намерений были и благие? — Кажется, удивление в голосе настоящее.

— Нет, только что там не было соразмерных соображений дела.

Коннетабль еще раз пожимает плечами. Он все еще улыбается — но если улыбка может менять оттенки, то сейчас происходит именно это. Чудесная метаморфоза, еще одна.

Очень высокий, очень широкий в плечах — заслоняет спинку могучего кресла, — человек, сидящий у самого окна, добр и добродушен. По-настоящему. Злость, гнев, мстительность ему чужды начисто. Принудь его пройти одно поприще, он и второе пройдет, лишь самую малость бравируя своей доброжелательностью. Добродетели терпения и кротости знакомы Пьеру де ла Валле так же близко, как почтенная супруга и мать его наследника. А вот о жалости он знает, как о единороге со своего герба, выделит ее и спросонок, на любой картинке — но не встречался, как и с единорогом, не прикасался, даже ржания не слышал ни разу.

— Господин герцог… Мы нередко спотыкаемся с господином маршалом на том, что он очень любит все расписывать на двадцать шагов вперед, а я предпочитаю импровизировать. Но лучшая импровизация на девять десятых готовится загодя, иногда буквально за годы. Я очень долго делал все, чтобы на престоле оказался Его Величество Людовик, ныне здравствующий. Но идеальных заговоров не бывает. Всегда может что-то случиться. Мелочь, оговорка, озарение, предчувствие. А на тот случай, если мы с принцем все-таки проиграли бы, мне нужен был преемник. Заранее. За годы. Преемник — и противовес. Принц Луи оказался змеей на груди, а генерал Валуа-Ангулем — принц Клод — надежда и опора трона. И человек, на которого можно оставить армию. Действительно можно. Совершенно несоразмерные соображения с точки зрения молодого человека, который, какая беда, отвечал за свой дом. Видимо, один он во всей стране! — Настоящий сарказм. Четкий, не спутаю даже я. Интересно, многие ли в Аурелии слышали сарказм господина коннетабля?

— Я гость. Я уважаю аурелианские обычаи. Но мне иногда, — это преувеличение, правильным словом будет «всегда», — кажется, что здесь не говорят друг с другом о самых важных вещах.

Жан следит за разговором, как за поединком. Напряженное, оживленное лицо. Вот так он становится красивым по-настоящему. Пропадает блаженная невинность херувима с фрески. Хорошо отец подобрал ему маску — достаточно просто расслабить челюсти, развести подальше брови, и мало кто усомнится, что перед ним обыкновенный молодой болван, из которого еще нескоро выйдет нечто путное. Если вообще выйдет.

— Возможно, — задумчиво говорит коннетабль, — мы так и остались варварами. Прямая речь недостойна вождя. Это уже в крови. У нас, в Толедо, в Арелате… А, может быть, все дело в страхе. То, что говоришь вслух, могут не понять. Не захотеть понять. Не услышать. Услышать и использовать против вас. Когда берешь человека как шахматную фигуру и двигаешь по своей воле — это куда проще… но мне кажется, что вы несколько лукавите. Вы ведь хорошо играете в шахматы. И здесь, и дома. И не только на доске.

— Я только начинаю играть в шахматы… Но, господин коннетабль, как вы могли понять, я не вижу смысла делать это с союзниками, — это и предложение, и угроза. Не поймет — его воля.

— Тогда вы рано или поздно, и скорее рано, чем поздно, увидите, как бывшие союзники обращаются с вашими прямотой, откровенностью и доверием.

— Значит, им будет о чем пожалеть, господин коннетабль.

— Позвольте дать вам совет, — усмехается хозяин. — Испытывайте откровенностью только тех, кого не жаль убивать, а к остальным будьте более добры. Я не знаю более надежного способа сломать, соблазнить и подтолкнуть к предательству. Это слишком тяжкая ноша, господин герцог. Немногим по плечу.

— Благодарю вас за совет. Но те, о ком вы говорите — не годятся в союзники. И мы все смертны. — Не говорите глупостей, господин коннетабль. Существо этого разговора останется в четырех стенах, если вы не захотите, чтобы я поделился им с еще одним человеком.

— Знаете, отец, а я больше согласен с господином герцогом, чем с вами. — Жан. Забавно, даже голос другой. Плотный, осязаемый, без прежних пустот и зазоров. — Если не думать, что все вокруг обязаны хранить верность и ценить доверие, если не ждать этого… а ждать глупо и наивно, то получается очень хороший способ понять, кто друг, а кто фигура на доске.

Опять опередил отца. Менее зашорен? Более решителен? Или как днем во дворе — готов рисковать собой, чтобы отец мог спокойно выбрать выигрышную стратегию? Но он понял, что сейчас я отдаю то, что могу позволить себе потерять, в обмен на знание: стоит ли приобретать этих двоих.

— Способ, конечно, — отвечает Мигель. — Только суть сказанного нужно тщательно обдумывать. Чтобы испытание не превратилось в самоубийство.

— Или ненужное убийство, как верно заметил господин коннетабль.

— Так тоже можно, — кивает хозяин. — Но все и всегда упирается в меру риска, размеры поля боя и задачу. Скоро вы сможете не только понять это умом, но и ощутить.

Ну до чего же все-таки смешно. И смеяться нельзя совсем, потому что не объяснять же, что ровно ту же нотацию о ресурсах, задачах и степени риска мне уже прочел мой дражайший «старший родич» — и почти в тех же выражениях. И что самое веселое — речь шла о том, почему он предпочитает двигать тем же господином коннетаблем, а не разговаривать с ним.

А беседу пора прекращать. Поскольку время позднее, а столько задушевных бесед — в этой-то стране — может дурно повлиять на состояние здоровья хозяев. В отличие от вина и поединков. К откровенным, таким опасным, разговорам они не привыкли, в отличие от остального.

Как говорят, к ядам нужно приучать себя постепенно, начиная с малых доз. Правда, для этого нужно разбираться в ядах. В противном случае человек рискует отравить себя сам.

Мигель, вопреки ожиданиям, не шумит. Не кричит, не пытается объяснить все так, чтоб его непременно поняли и согласились. Он печален, меланхоличен и даже скорбен. Всерьез — но и напоказ. При том, что он есть, какой он есть, пребывая в меланхоличной печали… он удивительно похож на вековой дуб, вздумавший порхать бабочкой. Нелепица. Смотреть на это невозможно, проще поинтересоваться, в чем дело.

— Сегодня, — отвечает колодезь вечной скорби, — я понял, насколько я дурной наставник. Мне очень стыдно, мой герцог. Я опрометчиво взялся за дело, которое оказалось мне не по плечу, и принес вред не столько даже себе…

— Да, да. Не справился с поручением моего отца и безнадежно искалечил мою жизнь, привив мне такое количество дурных привычек, что любой знающий собачник забраковал бы меня с первого взгляда.

— Скорее уж, не смог привить ни одной полезной. — Даже для разгневанного Мигеля звучит слишком зло. — Мой герцог, если вы не позволяете мне выполнять мои обязанности, если вы пытаетесь занять мое место, отправьте меня в отставку. Мою бесполезность вы мне убедительно доказали, но быть еще и источником угрозы я не хочу.

Покои гостей так же уютны, как все в этом доме. Много дерева, много камня. Круги древесных спилов на стенных панелях притягивают взгляд как облака, заставляют искать в них узоры и картины. Простая, правильная красота. Шарлотте тоже нравятся дом, визит, хозяева…

Небо в Орлеане даже ночью светлее, чем дома. Город темнее — меньше факелов, меньше освещенных окон, фонарей нет почти нигде, а небо над ним не черное и бархатное, скорее уж похоже на не слишком туго натянутый темно-синий шелк. И звезды мельче, и меньше их. Не серебро, олово.

— Мигель… — герцог Беневентский разворачивается от окна.

«Он не понимает, — говорит Гай. — Я же тебе объяснял, он не понимает. Он никогда не задумывался. И если ты попытаешься объяснить, не поймет и придумает что-то, укладывающееся в его представления. Решит, например, что он твоя собака. Люди иногда странные вещи делают ради собак. И лошадей. И прочих созданий, существующих для удобства»

«И что же делать?»

«Сказать ему ту правду, которую он может понять, конечно»

— Извини, — говорит Чезаре. — Мне не следовало так тебя использовать. Но очень уж удобно все складывалось. В настоящем бою я… не поставил бы тебя в дурацкое положение. Вспомни — не ставил.

— Мне остается только молиться, чтобы в настоящем бою не возникла такая ситуация. Хотя теперь это кажется неизбежным. Мой герцог, вы пять лет были осторожны… — Понял. Не обиделся. Странно все же устроены люди.

— У меня должны быть слабые места.

Задумался, прикидывает, взвешивает — потом улыбается. Дуб возвращается на свое место, врастает корнями в землю.

— Но вы могли бы предупредить, что я должен изображать слабое место.

— Но я и сам не знал, что нас начнут проверять именно на это. Почти до последнего.

Де ла Валле — интересный человек, ему нужно потрогать, чтобы понять. Ощупать, повертеть, примерить. А других людей он проверяет, примеряет и испытывает с оружием в руках. Верный, надежный способ, но меч заставляет становиться откровенными обоих сражающихся. Откровенными даже во лжи, в обманных приемах и финтах — то как, когда, для чего лгут, говорит очень многое.

— Вы что-то там говорили коннетаблю о том, что в Аурелии мало разговаривают о важном?

— Mea maxima culpa — но я понял, к чему идет, только когда нас уже прижали к стене. — До того я видел только, как господин коннетабль пытается убедить себя, что все всерьез. Чтобы убедить меня. Пытается — и не может, слишком увлечен хорошей игрой.

— Благодарю за объяснение, мой герцог, — Мигель коротко кивает. Доволен. Даже счастлив. Все оказалось не так, как он подумал, а много сложнее — как же он любит, когда я делаю сложнее, когда он попадает впросак…

Для него это — очередное подтверждение того, что он не ошибся с выбором ведущего. Что он точно оценивает ситуацию. Занимает свое место в мире по праву.

Все сказанное — полная правда; все сделанное — тоже правда. Для Мигеля и многих других правда — плоскость. Одна, ровная, гладкая грань. Для меня правда — ограненный камень. У него нет единственной грани, верной, истинной. Он есть совокупность граней и к тому же камень. Свойства, качества, возможность пустить его в дело так или иначе. Сегодня господин коннетабль показал, что для него правда — тоже камень, а не лист с буквами. Но не граненый, скорее уж, округлый морской голыш. Одно перетекает в другое, цветные полосы перебегают с бока на бок и пронизывают насквозь…

Кстати, об истине.

— У нас невеселый выбор. Либо это младший Орсини, либо Даниэле Ланте делла Ровере… либо оба. А синьор Лукка заслуживает вежливого обращения — он со своей попыткой помочь несчастным влюбленным обманул меня недели на две.

— Синьору Лукке, — Мигель дергает плечом, — безразлично наше обращение. В нем душа едва держится. Тут и не подступишься же… разве что сам скажет, кому он хотел приличное наследство оставить. Если второй — Ланте делла Ровере, это хлопотно. Но ничего особенного. А эта птичка певчая… черт бы его побрал, простите, мой герцог. Ведь все, что слышал именно он. Если кардинальский родич, то он ровно половину опустил. Да и за сыном коннетабля Орсини хвостом ходит…

— Да… бедный Даниэле, в случае чего, проведет очередную веселую ночь в городе и не вернется. Или не той воды хлебнет по дороге.

— Да, островов здесь много, и не все лодочники достойны доверия, — усмехается капитан. — Но вот этот…

Очередное чудо. Мигель вполне явно обозначает, что убийство младшего Орсини, даже окажись он предателем, не вызовет у него радости. Кажется, это впервые. Он, разумеется, сделает все, что нужно — но с большим сожалением. Удивительно. Я как-то не думал, что у его толедской практичности есть границы. Мне до сих пор казалось, что эту практичность нужно держать на сворке и в глухом наморднике, поскольку ни Мигель, ни любой другой уроженец Толедо даже думать не будут, можно убивать или нельзя. Таких вопросов не бывает, быть не может. Неправильные вопросы. Выбора на самом деле нет; есть только вопросы цены и целесообразности. Да, нужно. Нет, нельзя, потому что дорого. Да: нельзя — но очень выгодно, значит, следует. И если можно сказать «да» — значит, будет сказано «да». Сомнение трактуется в пользу смертного приговора.

Это Толедо. Очень много людей, очень много свобод и привилегий. Пока. А сохранить эти привилегии и свободы можно только, если не уступать. Ничего. Никому. Никогда. Противоречия разрешаются за счет жизней.

Пока это рядом, под рукой, привычно, пока тебя не считают соперником в споре — такая решимость даже удобна. Никаких сомнений, полное доверие, готовность выполнить любой приказ. Любой. Настоящий — а заодно и мнимый. Померещившийся в словах, в тоне, во взгляде…

Так что удобство — относительное. Подумаешь вслух, а это примут даже не за завуалированный приказ, а за прямой.

Четыре года назад из этого вышло дело, о котором даже не расскажешь в хорошей компании. Посторонние не оценят. Герцог Ангулемский, наверное, просто не понял бы подобного «своеволия» свиты — или подобного «неумения» четко определять границы полномочий. Свои не поймут, что в истории смешного — все же получилось так хорошо. Лихо, точно и ко всеобщему благу.

Про Лодовико Мавра, фактического правителя Флоренции, Чезаре слышал много — все больше неприятного. Когда встретился и присмотрелся поближе, понял, что слухи сильно Мавру льстили. Не циничный и жесткий политик. Не человек, стремящийся в качающемся мире любой ценой обеспечить безопасность своим. Не хищник, берущий силой то, что все равно невозможно взять по праву — а притворяться ниже достоинства. А просто мелкий предатель. Тупой, слепой и бессмысленный. К тому же трус. Угодливый льстивый трус, пытающийся выдавать эти свои качества за хитрость, силу и прозорливость. Рядом — нет, не рядом, при Людовике Аурелианском, том самом, теперь уже покойнике, чей призрак и ныне витает по галереям дворца, по орлеанским переулкам — флорентиец смотрелся как-то особенно нелепо. Нет, не так. Гармонично он смотрелся. Если есть эталон красоты, должен быть и эталон несуразности. Вот его иль Моро и воплощал.

Зрелище было настолько несообразным, что уже после бегства из королевского лагеря Чезаре удивился — в узком кругу, вслух. Три ошибки. Удивление само по себе, близкий круг — будь вопрос задан на людях, его еще могли бы понять правильно. И то, что сказано было его голосом.

«Зачем он?» — всего-то выражение предельного недоумения. Зачем это нелепое, нескладное, бессмысленное вообще существует? Что оно тут делает? Во Флоренции, на полуострове, на земле? На что оно годится — в чем его смысл для других и даже для себя? Чезаре не понимал, и — редкий случай — Гай ему ничем помочь не мог. Сталкиваться с таким ему приходилось, а разобраться, к чему оно, он не сумел ни при жизни, ни после смерти.

Но зато Гай — старый интриган — прекрасно знал, что произойдет потом. Потому что вопрос задавал не мальчик. Вопрос задавал один из высших сановников церкви, третий по старшинству в семействе Корво… человек только что мастерски оставивший с носом одного из самых страшных правителей континента.

Уго де Монкада, кузен и дядин любимец, Рамиро де Лорка — кондотьер с репутацией умного и дельного военного, Мигель, разумеется… еще пара родственников из семейства Монкада, дядин секретарь. Толедо и еще раз Толедо. Все поголовно. Они даже с удовольствием обсудили, что непонятно, как и зачем земля такое носит. И, кажется, забыли разговор.

Через месяц Мигель даже без особого торжества среди прочих новостей сообщил — «Ваш приказ выполнен». Какой? Да касательно Лодовико. И… что Лодовико? Лодовико уже ничего. Племянник его, Джан-Галеаццо Сфорца говорит, что похороны будут очень пышные… И выражает всяческую признательность и готовность к сотрудничеству — что понятно, поскольку законным правителем Флоренции является именно он, и вряд ли дядя позволил бы ему жить долго. Но из-за того, что оный дядя в свое время подмял под себя все, Джан-Галеаццо пока сидит некрепко и долго еще будет нуждаться в сильных союзниках. Неудивительно, что он выбрал в союзники тех, кто мог отправить его следом за дядей, но того не сделал. В общем, вы, Ваше Высокопреосвященство, в который раз оказались правы. Ни за чем он не был нужен, этот Мавр. Чистый выигрыш.

Видимо, любезное и верное окружение решило поставить опыт. Изменится ли что-то в мире к худшему без Мавра? Не изменилось. К лучшему — пожалуй, кое-что. И аурелианский король попритих, и те, кто смотрел в его сторону — призадумались, и Джан-Галеаццо оказался в кресле правителя, которое принадлежало ему по праву… идиллия. Натуралисты были очень довольны результатами.

Недоволен был только кардинал Корво. Который не отдавал приказа. И не желал вслух. А всего лишь задал отвлеченный вопрос. Каковой навсегда остался неразрешенным, ибо в нынешнем своем виде Лодовико Мавр годился лишь на то, чтобы толкать вверх маргаритки — или что там скорбящие родичи посадили на его могиле…

Родственники и приближенные — опрометчиво приближенные, как думал тогда кардинал, ну а родственников, увы, не выбирают — некоторое время не понимали, чем же это Чезаре недоволен. Ну чем бы это? Он выразил недоумение по поводу бытия Лодовико — бытие и пресекли. Да еще ловко как — вот послушайте подробности. И что ты вообще дуешься, любезный брат, право слово — изумлялся Уго, — ну до чего ж красиво вышло! А что не отдавал — ой, ну братец, о чем ты, все свои. Семья, близкий круг. Конечно, не отдавал никакого приказа, конечно.

Когда бы в конце каждой фразы Уго не подмигивал, звучало бы значительно лучше.

Так и не добился ничего — разве что родичи-Монкада начали считать его настоящим церковником, скользким типом. Скажет — и потом в глаза отопрется, даже если особой надобности в том нет.

Но вот свиту все же удалось приучить, что выполнять нужно только распоряжения. Высказанные вслух, прямо и недвусмысленно.

Впрочем, в заработанной у толедской родни репутации обнаружилось множество выгод и преимуществ — жаль только, что болтливыми родичи не были. А свита запомнила принятые к ней меры. Может быть, именно в этом и был смысл существования Мавра?..

Пути Господни, как известно, неисповедимы.

А по существу Мигель прав. Ошибиться — жалко, а если мы не ошибаемся, значит перед нами очень способный молодой человек, который заслуживает большего, чем тихо умереть в каком-нибудь переулке из-за глупости своей Минервой обиженной семейки.

— Мигель, займись им сам. Ланте делла Ровере можешь поручить кому-то еще, а Орсини… я хочу понять все и быстро, до отъезда. Мне придется решать, что с ним делать. — Пусть знает, что я не решил. Я думаю.

— Да, мой герцог. — Опять рад и даже счастлив.

Так просто делать людей счастливыми…

3.

Говорят «посеешь привычку, пожнешь судьбу». Кит глядел на хорошо выскобленный деревянный стол и думал — где, когда и, главное, как он умудрился завести новую привычку: только соберешься сделать что-нибудь приятное, тут же на месте будущего происшествия появляются люди герцога Беневентского, и все идет кувырком. Ведь третий раз уже, если не четвертый. Точно привычка. И какая же из нее может воспоследовать судьба?

Каждое случайное появление герцога или его свиты имело объяснение — совершенно разумное. Логичное — как визит в «Соколенка» ровно в праздничную ночь. Лживое — как данные королю объяснения. Но всегда безупречное. Нынешнее явление одного из членов свиты за другим членом свиты в непотребный кабак в орлеанских трущобах тоже имело превосходное рациональное объяснение. Никаких чудес, странностей, натяжек, чьей-то насмешливой воли.

Но полная цепочка совпадений заставляла предположить, что некая сила, умеющая играть временами и местами событий, решила поиздеваться над неким альбийцем.

Сила эта была, конечно, в своем праве, в конце концов, некий альбиец и сам нарушал ее законы направо и налево… но чувство юмора у нее оказалось низкопробное. Для приречных кукольных представлений, где ревнивца-мужа морочат до такой степени, что он уже не может понять, кто лежит с его женой — он сам или его собственный подмастерье.

И кончиться все могло бы как в этих спектаклях. Куклу лупят — опилки веером летят, а если актеры хотят порадовать зрителей, то еще и вишневый сок брызжет.

В трущобный кабак Кит пришел убивать. Если получится — своими руками, если нет — руками тройки молодчиков под стать здешним трущобам: здесь же, наверняка, и родились. Свернет жертва в нужный переулок — напорется на нож, не свернет — подойдут и пригласят. Никто не удивится, не позовет на помощь. Зачем помогать, кому помогать? Трое и сами справятся.

Сок не расплескался по высохшей грязи только потому, что Кит в последний момент успел догнать и дать отмашку. Всем спасибо, все свободны, спектакль отменяется, нам очень смешно. Деньги, разумеется, получите полностью.

Оборванец ковырнул грязным ногтем доску. Чистая. Смешно. В восточных трущобах далеко за крепостной стеной, в кабаке, в котором с вечера до утра собирается ворье, а с утра до вечера — кто помельче, — и чисто. Днем тут еще и тихо. Окрестная шваль либо отсыпается, либо в городе на промысле. Да и вообще держат это место здешние большие люди, держат для себя, но и остальным присесть на лавке не мешают. Нужно хорошо знать не только Орлеан, но и такие вот прилепившиеся к нему ласточкины гнезда окраин, чтобы назначить встречу именно здесь. Кит сюда раньше не заглядывал, при своих-то интересах.

Люди Трогмортона взяли Уайтни в «кубик» — куда надежнее, чем частично покойные негоцианты самого Кита. И убедились — посылает записки, исчезает, встречается с кем-то. Потом одному из наблюдателей удалось продержаться на Уайтни до очередного места встречи. И увидеть того, кто приходил. Марио Орсини, мальчик из свиты посла. Потом Уайтни услали из города с поручением. За это время ничего не утекло, хотя всем остальным служащим посольства подбросили по очень вкусной, очень жареной новости. Выводы… выводы можно было делать сразу после истории с Хейлзом. Но не хотелось. Но пришлось.

Кит не спорил с сэром Николасом, когда тот скривился от идеи доложить начальству Уайтни. Действительно, со всех сторон нехорошо. И в посольстве этакое безобразие, бросает тень на самого сэра Николаса. И родственники у юнца, на какую линию ни взгляни, сплошь достойные люди… в общем, пусть себе героически гибнет на службе. Не ради него, ради родни.

А если он все же, все же действовал по приказу, если это свара между службами — что ж. Есть границы, через которые не переступают даже по указанию сверху.

Операцию вел Кит. Сам предложил. Формально — потому что делать это должен был кто-то из них двоих, а у сэра Николаса внешность уж больно приметная, а на самом деле потому, что ему было неловко перед Трогмортоном за историю с Хейлзом. Кит был в этом деле прав, но получилось некрасиво. И раз уж не поссорились — нужно расплатиться, неудобно. Едва Уайтни вернется в город, в тот же день и случится с ним несчастье на службе. Благо, тот и сам помог — не успев переодеться с дороги, послал очередную записку в особняк герцога Беневентского и через пару часов помчался куда-то.

Кой черт дернул его присесть на длинной общей лавке в этом кабаке, Кит не знал. Риск, лишний и ненужный. Дождаться снаружи, тихо проводить, тихо убрать. Обычное дело. Нет — решил же выпить пива… отхлебнул — удивился. Ожидал привычной коровьей мочи, которую в глотку-то по жаре залить можно, не такое пили, но вот запах и вкус лучше не ощущать. Оказалось — замечательное пиво, жаль, ходить сюда долго и неудобно. Да и спрашивать скоро начнут — кто такой, чем промышляешь на хлеб насущный… И спрашивать будет не стража, монеткой не ответишь.

Сел — так, чтобы Уайтни его не видел, а ему как раз оба были заметны в профиль, сгорбился над кружкой. Босяк где-то монету спер, теперь пообедать может как большой человек. Хорошо… а что мухи жужжат, со двора помоями и мочой тянет, в проулке прямо посреди дороги дохлая кошка валяется, раздулась уже — так не босячье дело такого чураться. Очень уважительное заведение, пиво хорошее.

Поднял взгляд — и увидел. Дети… почти одинаковые — тонкие, светленькие, в глазах сплошная наивность, ведрами не вычерпаешь, — трогательно так держались за руки. И таращились друг на друга. Нежно. Кит едва не подавился пивом — и хорошо, что не сделал следующий глоток. Потому что юный ромей наклонил к плечу голову и тряхнул ей. Тем самым осточертевшим Киту неповторимым движением герцога Беневентского. Ага, неповторимым — отлично повторимым. В мельчайших подробностях. Не отличишь. Волосы только льняные, а не темно-каштановые. И та же челка, кстати, ниже бровей.

Дик Уайтни этого движения, наверное, не заметил. Он о чем-то говорил, шепотом, очень настойчиво. Не заметил — но повторил, совершенно бездумно. Просто подражая. Как все и думали. Только не послу Его Святейшества.

Вот вам и приказ сверху и вся прочая параферналия. Любовь у них, и взаимная. И встречаются, конечно, в таких закоулках, куда свои не могут забрести ни случайно, ни по службе. Боже ж ты мой, и зачем ты таких дураков создаешь?

Ведь если этот ромейский мальчик не наживка, они убили друг друга верней, чем если бы на ножах сошлись…

Кит вышел наружу — не торопиться, не спешить, бродяга выходит по нужде, — распрощался со своими нанятыми, договорился, что вечером расплатится окончательно. Выдохнул. Те могли бы начать и прямо от двери кабака, им было позволено действовать по обстоятельствам. Повезло, пронесло. Решил выпить еще пива — и в глотке пересохло уже не от жары, и полюбоваться на дурных деточек стоило. Пригодится куда-нибудь… это, конечно, только в комедию. Но с прибытия ромейского посольства у нас все комедия и комедия. Популярный жанр.

Пожалуй, молодого Орсини стоит превратить в девушку. Тем более, что ему так даже больше идет. Девушку, переодетую молодым человеком. Идеально. Тогда нашего героя заподозрят не только в предательстве, но и в противоестественной связи — а он не сможет опровергнуть обвинение, чтобы не повредить любимой… а еще лучше — пусть он поначалу и сам не знает, что влюбился в женщину. И помучается порочностью собственной природы. И едва не упадет в обморок, когда девица первой признается ему в любви… естественно, забыв упомянуть, какого она пола.

Вот переводчики-то замучаются. У нас-то родовых окончаний нет, а по-аурелиански поди выразись, чтобы так или иначе свою природу не выдать…

А через пару минут Кит понял, что напрягать воображение, дабы представить себе хоть одного, хоть другого героя в полуобмороке, ему не придется. Потому что в кабак пожаловал собственной персоной капитан де Корелла. Не скрываясь, не переодеваясь. Во всей красе. Прошествовал прямиком к столу, где любезничала парочка, опустил на стол ладони, и негромко что-то сказал. Сначала Орсини, потом Уайтни. Ромейский мальчик едва не стек под стол, Уайтни вспыхнул до ушей. После чего влекомый капитаном Орсини отправился к выходу. По всем движениям толедца чувствовалось, что волочь юного Марио за шкирку ему мешает только нежелание привлекать внимание остальных к этому драматическому эпизоду.

А это у нас будет злой опекун, нацелившийся на наследство юной девицы и принуждающий ее к браку… вот тут наш герой и узнает правду: его Марио на самом деле Мария, помолвленная со злодеем — а пусть же из Толедо злодей и будет. Только сделать из него нечто вроде дона Гарсии де Кантабриа…

И на этом милосердный драматург опустил бы занавес над сценой, на которой присутствовал совершенно багровый от стыда Уайтни… и, вероятно, не менее багровый от сдерживаемого хохота Кит.

Интриги, утечка информации, предательство вольное или как только что показалось — невольное, роковая страсть, приведшая к небрежению государственными секретами… черта зеленого с два!

Если бы через Уайтни хоть что-нибудь текло — де Корелла никогда не явился бы сюда вот так. Даже в виде прикрытия, даже спасая своего человека. Если бы — наоборот — что-то просачивалось через Орсини… его бы тихо зарезали в каком-нибудь переулке, а не волокли за рукав на глазах у всего заведения.

И получается, что наш Дик невинен как перезрелая дочь священника в брачную ночь.

Невинного Уайтни, блаженного дурака, можно было бы и оставить тут. Куда он денется? Никуда, разве что будет запивать свое горе и остужать пылающую физиономию. Но… несложно представить, что в ближайшее время светит его ненаглядному Марио. Трепка, от которой покраснеют стены, потускнеют бокалы, у нимф на гобеленах по всем роскошным формам пойдут цветные пятна, а росписи на потолках осыплются… и никак не на герцога Беневентского, а на воспитуемого им члена свиты. Будет ему проповедь о Содоме, Гоморре и возжелавших странного. Ну что ж, отчего бы и не восстановить справедливость или хотя бы симметрию?

— Что это у вас с лицом, Дик? Кажется, вас кто-то обидел? — поинтересовался оборванец, плюхнувшийся на место Орсини. — Можете мне пожаловаться. По дороге.

— По дороге куда… кто вы вообще, как вы… да какого черта, что это за игры, я тут…

— Отвечаю по порядку, — с наслаждением сказал Кит. — К месту службы, мстительная сволочь, хвостом за вами, лысого, чтобы не рыдать послезавтра на ваших похоронах, занимаетесь любовью с не менее юным не менее идиотом. Надеюсь, на этом с вопросами все?

Вздумай Мигель забрести в эти трущобы один — выводить его пришлось бы юному Орсини: от изумления и возмущения все приметы и ориентиры в голове перепутались. Но он взял с собой трех солдат из гвардии герцога, и один хорошо запомнил дорогу. Он и вел. Капитан же тащил под руку, крепко эту руку стиснув, самое дурацкое из всех дурацких созданий Господа за все века.

Создание молчало, надувшись как церковная мышь на чужую крупу, и в том проявляло зачатки предусмотрительности — начни сопляк требовать обращения согласно положению, свободы или чего там еще, Мигель бы с удовольствием донес его до Королевской за уши. Попеременно за левое и правое, чтоб не оторвались.

И, в числе прочего — за посещение в одиночку самого мерзкого из всех мерзких кабаков, по дороге в который самое дурацкое из всех дурацких созданий прирезали бы не то что за кинжал на поясе, не за хорошие сапоги, за рубашку. Прирезали бы и в канаву бросили, не утрудившись до Луары дотащить. Дуракам везет, правду говорят. Хотя олух и не заметил, что на него поглядывали, как на спелое яблоко на низкой ветке…

Все начиналось всерьез и по-настоящему. Три дня с момента получения Мигелем приказа белобрысое чудовище, взятое в тиски, вело себя безупречно. Никаких писем, записок, отлучек, разговоров — ничего. Он даже и не болтал особо, закопался в трактаты о военном деле, говорил только о марсельской кампании. Ничего особенного не говорил, кроме обычных щенячьих глупостей. И ничего секретного не повторял. На четвертый день с утра получил записку — и сорвался. Переоделся во что-то невразумительное, но даже не додумался взлохматить волосы или провести по лицу пыльными руками. Маскировка вызывала горькое рыдание. Благородное происхождение торчало из всех прорех чужого камзола, сияло на умытой физиономии и блистало ногтями ухоженных рук. Что такое недоедание, молодой человек тоже не знал и даже вообразить не мог. А еще он не проверялся. И не пытался даже. За ним могли идти хвостом все слоны Ганнибала, иберийские, кстати, слоны — юный Орсини не обратил бы на них внимания. Он летел к цели как возвратный голубь в родную клетку.

Клеткой оказалось питейное заведение сомнительного свойства. А кормушкой — куда более основательно подготовившийся молодой человек, которого и правда можно было бы принять за мелкого ремесленника, если бы де Корелла не озаботился запомнить в лицо всех, кто появлялся на королевских приемах. Не только их, конечно, но этих — поголовно. И младшего советника посольства Ричарда Уайтни — тоже.

Оба уселись прямо у окошка. Рамы из-за жары были сняты, а такую роскошь как затянуть окно от мух и прочей живости тонкой тканью заведение себе позволить не могло. Так что оба красавчика были видны как на ладони. Мигель прикидывал, как бы так взять обоих и доставить к герцогу, не наделав особого шума — с одной стороны, тут всем наплевать на драки и похищения, с другой, чужих везде не любят, могут помешать просто из интереса и ревности. На четверку явных иностранцев и так косились, особенно, троица по другую сторону крыльца. Косились, но шум не поднимали — или догадались, что Мигель сюда явился за птенчиком из своего гнезда, а не по их бродяжьи души, или просто выжидали.

Но взять, может быть, получится. Орсини брать сразу, дать покрепче по голове… альбиец будет посложнее, но его можно и проводить слегка, брать уже на обратном пути. Пожалуй, так и следует поступить. Тем более, что и троица ушла, поговорив с каким-то голодранцем.

Потом Мигель в это окошко еще раз заглянул. Зажмурился, открыл глаза. Хотел перекреститься, передумал, но прочитал отгоняющую бесов молитву. Не помогло. Он видел то, что видел, и никак иначе.

Может быть, Орсини о чем-то и проболтался. Может быть, это даже дальше ушло. Но смотрели эти двое друг на друга так, что хоть сейчас их на сцену тащи, в представление о разлученных влюбленных. Когда на другого глядишь и моргнуть боишься. Вдруг за это время исчезнет…

После двадцати лет жизни в Роме Мигель относился к подобным любовным связям без домашних предрассудков — но вот на романы с иностранцами, особенно с альбийцами, у него терпимости не хватало. А тут и вовсе. Ну влюбился, ну насмерть, ну жить не можешь… доложи, зараза. Расскажи — если не Его Светлости, то хотя бы мне. Ведь что угодно могло выйти, какая угодно дрянь. Поймать могли на этом. Поломать. Убить с перепугу. Его Светлость в это все втравить…

Спасибо, впрочем, что влюбился в альбийца. Они не самые главные соперники ни нам, ни Аурелии. А ведь мог бы, наверное, и в какого-нибудь арелатца, галла или франконца. Мало, что ли, на свете таких вот белесых недоразумений, как Ричард Уайтни?

И что теперь прикажете делать? Ловить? Следить… Ха — а ведь на это и с другой стороны посмотреть можно. Наш идиот о любви своей молчал как рыба-паук. А младший секретарь? Сказал своим или нет? Судя по тому, где они встречаются, не сказал. И что же это выходит… а выходит, что наши голубки в любой момент могут оказаться в супе. Или, скорее, на вертеле. Выследить Марио проще чем слона в Орлеане.

Ну уж нет. Нашего голубя мы потушим сами. С медом, орехами и изюмом. А альбийского… как его тушить, жарить или коптить, конечно, дело его начальства, господина Трогмортона. Но от щепотки приправы в нашем хозяйстве не убудет, право слово.

— Синьор Орсини, вас желает видеть герцог. Дон Рикардо, с вашей стороны стыдно приглашать синьора Орсини в подобное место. Ждем вас с официальным визитом, адрес вы знаете.

И упаси тебя Господь что-нибудь сказать, и уж тем более пошевелиться. Нет, на это пораженного страстью соображения все же хватило. Молчит. Понимает, что раз сюда открыто пришли, то ничего особенно страшного его зазнобе не сделают. Пожалеть, что родился на свет, заставят, но не более. А вот скандал повредит всем, а им с Орсини — в первую голову.

— Мой герцог, моя герцогиня… — непременно поклониться, и Марио тоже слегка к полу пригнуть. — У нас радостное событие. Синьор Орсини решил выйти замуж. Увы, жених его — иностранец и дурно воспитан, а потому не нанес нам визит как подобает. Я передал ему приглашение.

Из глубин склонившегося в поклоне — поди тут не склонись, когда Мигель держит руку между лопатками и подняться не дает, — доносится какое-то возмущенное шипение.

Шипи-шипи. Только тише. Целее будешь.

Есть в мире среди чудных творений Божьих замечательная птица — сова. Среди прочих достоинств, известна она тем, что голову на полный оборот повернуть может. Вот сидит она на ветке к тебе спиной, а потом р-раз — тело не сдвинулось, а на тебя уже два глаза смотрят, оценивают — съедобен ты или нет. Так и Его Светлость с супругой.

— Дон Мигель, — язвительно улыбается герцогиня. — Ну как вы обращаетесь с юной невестой? Подите сюда, дитя мое, сядьте, — госпожа Шарлотта кивает на свободное кресло. — Расскажите, не обидел ли вас чем этот суровый человек?

«Невеста» открывает рот, закрывает его, снова открывает — а слова не идут. Потому что обидел, конечно, но как же рассказать Ее Светлости, чем именно?

— И кто у нас жених? — спрашивает Чезаре. — Надеюсь, какая-нибудь достойная персона?

— Боюсь, Ваша Светлость, — отозвался Мигель, — что и тут имеется некоторая заминка. Это Ричард Уайтни… среди родни у него важные люди есть, но невесте он никак не ровня.

— Мезальянс, — вздыхает герцогиня. — Явный мезальянс. Марио, дитя мое, как вы ухитрились так низко пасть?

Если Ее Светлость только что была похожа на птицу-сову, то Марио сейчас больше всего напоминает рыбу-дораду. Тоже всеми цветами идет… Но вот оторопь у него, кажется, уже прошла. Сейчас какую-нибудь глупость скажет, обязательно. Про силу чувства.

— Любовь не признает границ… — Пока что все в рамках предсказанного. — Вам ли не знать, Ваша Светлость?

Госпожа герцогиня приподнимает брови, ждет продолжения. Серебристое платье с черным шитьем ей, белокожей брюнетке, удивительно к лицу, но не думать про сову невозможно. Сейчас скажет еще что-нибудь — как в когти возьмет. Марио, правда, на мышь не похож, скорее уж на котенка из Анкиры. Беленький, голубоглазый, пушистый — и шипел недавно…

— Любовь, значит, — плотоядно улыбается Чезаре. — Ну что ж. Любовь требует жертв. Вам придется пожертвовать семьей, местом в моей свите и кампанией. Вы готовы на это?

— Вы же знаете, Ваша Светлость, — говорит мальчик, — что я не могу покинуть вашу свиту… даже если бы я был готов пожертвовать семьей, я не стану делать этого буквально.

Нет, не зря мы его убивать не хотели. Ну какой же это ко всей нечисти Орсини — и голова на плечах, когда речь о чувствах не идет, и языком Бог не обидел, и удар держит.

Из окна льется солнечный свет, играет на цветном и прозрачном стекле. Кажется, подуй ветер — и половина стеклянных безделушек разлетится мыльными пузырями. Де Корелла стоит у кресла, на краешке которого умостился котенок. Привычно выбранное место — всех видно, и комнату заодно. Похоже, он отвлек герцога и герцогиню от увлекательной беседы. Они вообще много разговаривают, но о чем — Мигель перестает понимать очень быстро. Хуже, чем с герцогом Ангулемским. Начинается просто, о снах, о книгах — а заканчивается хоть Франконией, хоть древними ахейцами, и каждая фраза к другой положена плотно, как стежок к стежку, вышивку не распорешь — и что вышито, поди сообрази.

— Вы можете получить достойное приданое и остаться в свите госпожи герцогини. И наслаждаться любовью. Я даже готов взять на себя труд объяснить и вашему отцу, и вашему герцогу, что это совершенно необходимо. Или все-таки отправитесь со мной в Марсель? Решайте, Марио.

— Ваша Светлость… а разве вы остаетесь дома?

Госпожа герцогиня осторожно вставляет между страниц расшитую закладку, закрывает книгу. Ладони неподвижно лежат поверх черной кожаной обложки. Очень белые руки, очень красивые — и очень выразительные, хоть и застыли, как на горельефе. Ее Светлости смешно — котенок пытается приравнять свое увлечение к законному браку. Не понимает он — не хочет понимать, — одного: женщина входит в дом супруга, и может послать по всем семи ветрам любые просьбы и приказы родни, вредящие ее мужу. А вот Орсини и его приятель — в совсем ином положении.

— Марио, после марсельской кампании мы вернемся в Орлеан недели на три-четыре, а затем покинем его на долгий срок. Вероятно, на несколько лет. Вы знаете почему, зачем. Так что вам все равно придется делать что-то с вашим чувством, — терпеливо объясняет Чезаре, потом перестает улыбаться. — А что касается выбора — считайте это наказанием. Я вправе вас наказать, и я вас накажу, так что поберегите красноречие. За глупости сродни вашей убивают. Собственно, я уже был предельно близок к подобному приказу. И подумайте еще вот о чем. Вы не только заставили меня и прочих думать, что являетесь предателем. Вы еще и сделали все, чтобы стать… вдовой. Потому что ваш избранник даже не писарь в альбийском посольстве, хотя и писарю подобное наверняка будет стоить жизни. Вы знаете, кто он? На самом деле — кто?

— Младший секретарь, один из трех, — кажется, мальчик начинает что-то понимать. — Большая должность в его возрасте, но в его семье это традиционная карьера. Это все, что я знаю. Мы никогда не говорили о делах. Ни о его, ни о моих.

— Хоть что-то вы сделали правильно.

— А кто он на самом деле?

— Человек государственного секретаря Альбы.

— Его шпион в Аурелии, — впервые вмешивается в беседу Мигель, подозревая, что Марио может и не захотеть понять формулировку.

— Но он не…

— Вполне возможно, что с вами он был честен. Но со своими ему это вряд ли поможет. Мы, хоть вы об этом и не подумали, получаем сведения из посольства Альбы. Как он сможет доказать господину Трогмортону, что он «не»?

— Я сделал все, что мог, — вставляет Мигель. — Показался, нашумел и официально пригласил его на нашу территорию. Не знаю, поможет ли.

— С карьерой и службой он может проститься, но, может быть, останется жив. Я напишу Трогмортону, что иной исход нежелателен, — кивает герцог. Марио переводит взгляд с одного на другого. — Так что вам пришлось бы решать, даже не желай я получить с вас за нарушенные обязательства и потерянное время. Потому что если вы будете находиться при мне, кто-то рано или поздно пожелает воспользоваться вашей связью. И это в любом случае плохо закончится.

— Так что же мне делать? — далеко не сразу спрашивает красно-белое чудовище.

— Выбрать, Марио, — очень ласково говорит госпожа Шарлотта. — Самому, чтобы никого потом не винить, если выбор окажется неудачным. Или частная жизнь в Орлеане — и вам не будет плохо в моей свите, я вам обещаю. Или прощание, отъезд и война. Милорд супруг, вы ведь не будете жестоки к человеку, пожертвовавшему чувством, верно?

Герцог кивает. Орсини молчит. Потом поднимает голову. Его старшему родичу Джанджордано не повзрослеть до этих лет, хоть он во что влюбись.

— Если на то будет воля Вашей Светлости, я предпочел бы сопровождать Вашу Светлость на юг.

— Я рад. — Чезаре резко кивает, потом поднимает руку, не давая Марио сказать больше ни слова. — На сегодня вы свободны.

Юноша вылетает если не стрелой из лука, так уж камушком из рогатки — на булыжник для пращи он не похож, маловат будет. Прикрывает дверь, слышны быстрые шаги. Мигель считает их про себя — и на двенадцатом не выдерживает, хохочет. Впрочем, первым начинает не он. Чего в этом смехе больше — веселья или облегчения, он не поручится даже за себя.

— Что вы собираетесь докладывать в столицу? — Уайтни старается говорить спокойно и даже голос умудряется держать. И губы не дрожат — только вокруг рта белое кольцо. И такие же пятна под глазами и у крыльев носа. Даже не боится, не до того ему. Тошно слишком. Жизнь закончилась — и не так важно, сколько еще протянет тело, как то, что кто-то посторонний будет копаться во всем этом, трогать руками, пробовать на зуб…

Ангел, так сказать. Начисто забыл, где служит.

Сэр Николас смотрит на молодого человека из глубины кресла и сейчас не нужно быть физиономистом, чтобы прочесть на его лице жалость пополам с недоумением — ну вот как можно было настолько потерять себя?

— В столицу, — цедит он, — пойдет следующее. Что вам надоел полный туман вокруг посольства и вы решили попробовать завести там прямой источник. На свой страх и риск. По классической схеме. И, как оно часто бывает, выбрали неподходящий объект и наломали дров, так что нам пришлось вытаскивать вас за шкирку из чудом не состоявшегося грандиозного скандала. В докладе также будет присутствовать мое весьма резкое мнение о подобной самодеятельности. И не менее резкое мнение о мере вашей готовности к самостоятельной работе.

Если, думает Кит, это бледное безмозглое сейчас попробует сказать еще что-нибудь о чистых и возвышенных чувствах, я его все-таки зарежу. И даже кресло Никки при том не испорчу. Но Уайтни все-таки не настолько глуп.

— И что я для этого должен буду сделать? — Это он не торгуется, это он иронизирует…

Нет, и правда не настолько глуп: еще дурнее. Лучше бы на самом деле сказал что-нибудь про недопустимость использования высокого чувства для сохранения такой низменной материи как собственная плоть. Надо, пожалуй, как-то извиниться перед Папиным сыном. Очень нехорошо с нашей стороны выпускать таких в город без шутовского колпака.

— Вы дурак, — констатирует сэр Николас. — Не влюбленный идиот, а банальный дурак. Это как раз для того, чтобы вам никогда не пришлось ничего по данному поводу делать. Вы проявили излишнюю инициативу, зарвались, едва не попали в историю, вас вытащили и сдали вашему начальству, которое, естественно, отвесит вам соответствующую оплеуху. Чувствительную, но не смертельную — такие ошибки совершает даже не каждый второй, а каждый первый из тех, кто чего-то стоит. И вас никто не сможет шантажировать. Ни мы с сэром Кристофером — поскольку мы уже подписались под иной версией, ни господа с Королевской улицы. Кстати, в этой интерпретации угрожать вам жизнью вашей… подружки тоже не имеет смысла. Какое вам дело до несостоявшегося источника…

Уайтни принимает такой вид, будто ему уже отвесили оплеуху. Впрочем, это и случилось. Если ему, после нескольких лет работы, нужно такие вещи разжевывать и в рот класть как младенцу, то он и дурак, и неуч, и к делу не годится. Даже смешно — ведь был такой хороший молодой человек. Подающий надежды, резвый, сообразительный — и куда что провалилось? Его что, впервые посетило… чувство? Не поздновато ли?

Или все, что было до того, носило характер… влюбленности? Может быть. Забавно.

— С сегодняшнего дня, — сэр Николас куда менее резок, чем мог бы, — вы выбросите все это из головы. Хотя бы из головы. И займетесь поисками утечки. И если я пойму, что мы прикрыли вас зря, я исправлю свою ошибку.

Кит разглядывает полки, заставленные книгами, оловянной посудой, чернильницами, разнообразными шахматными фигурками; он и потолок готов разглядывать, хотя ничего достойного в потолке нет — высокий, с унылой лепниной, в углу у перегородки поблескивает свежая паутина, — лишь бы не слушать, как Дик благодарит Трогмортона. Противно.

Лепет Уайтни прерывается явлением секретаря. Собственно, письмо должен был бы забрать Кит, это его нынешние обязанности в посольстве, но он был очень занят, а письма от герцогов ждать не будут.

Сэр Николас отколупывает восковую блямбу с вороном, достает лист бумаги, полупрозрачный на свету — пяток ровных строк, перечитывает дважды, качает головой. С хорошо скрытым изумлением. Потом передает письмо Киту.

Это не почерк, это почерк. Не секретарский, видно, что Его Светлость собственноручно начертать изволил. Безупречно, каллиграфически, очень четко. Так, что кажется — отпечатано, буквы совершенно одинаковые.

«Господин секретарь альбийского представительства!

Приношу свои извинения за глупость и невоздержанность человека моей свиты, неосмотрительно вовлекшего Вашего подчиненного в сомнительную связь. Рассчитываю на то, что вы как строгий, но любящий господин своего слуги не поставите ему в вину то, за что мною уже сурово наказан истинный виновник.

С неизменной благосклонностью, Чезаре Корво, герцог Беневентский»

— Вы знаете, сэр Николас, — говорит Кит, — я пожалуй, оказал бы всем большую услугу, если бы зарезал это чудо природы в «Соколенке».

— Ну что вы, — смеется Никки. — Такой неповторимый стиль… Уайтни, можете прекращать страдания, вашему ромею ничего страшного не грозит. Подождите за дверью, отправитесь на Королевскую с ответом.

Уайтни не выходит — выплывает по ковровой дорожке, хочет, чтобы его не было слышно и видно. Действительно, не слышно, но в режущих кабинет на части лучах оказывается вдвое больше пылинок. Свет — золотой и белый, из витражного окна. Королевские розы Аурелии. С золотом мастера превзошли сами себя: цвет насыщенный, плотный, не блекнет до самой перегородки, словно янтарь или добрый эль. Гранаты на обивке превращаются в чудо-яблоки.

— Как хорошо, — щелкает пальцами Трогмортон, когда за Уайтни закрывается дверь, — что я господину герцогу никак не ровня. В противном случае, мне пришлось бы его вызвать — за эту дурацкую шпильку про господина и слугу — а умирать мне не хочется.

— Тут, — кивает на письмо Кит, — куда забавнее намерение.

А письмо — со всем его утонченным, точно рассчитанным хамством — можно отправить в столицу вместе с трагическим описанием похождений Уайтни. Бывший кардинал собственноручно выписал нашему идиоту отменную индульгенцию. Нечаянно такого не сделаешь…

— Да чего уж забавнее. Теперь у герцога будет свой ручной Орсини, который за господина душу отдаст.

— Да. Но сколько из господ его положения увидели бы угрозу, измену, оскорбление, а не источник выгоды?

— Большинство. Но мы, увы, в данном случае изначально имели дело не с большинством.

— Ну разумеется, — кивает Кит. — Меня забавляет другое. Почему лишь немногие понимают, что делать добрые дела не только приятно, но и очень легко? Невынесенный приговор, неотданный приказ, несколько слов, несколько строк. Без надрыва, который присущ истинной добродетели, без суеты, без лишних усилий…

— Сэр Кристофер, не пытайтесь меня убедить, что я — добрый человек. Я просто ленив.

— Вы-то как раз деятельны, — усмехается Кит, вспоминая стенания по поводу дюжины очень ценных убийц. Их нужно было найти, прикормить, направить — куча хлопот. Ненужных, главное. И даже довольно опасных, потому что два наказания Господних, спевшихся под присмотром третьего — это не только очень смешно… Его Светлость герцог Ангулемский с крылышками от Каледонии до Ромы — это еще и опасно. Маршал — человек почти по-нашему трезвый и разумный. И потому понимает, что ситуацию в стране изнутри он не переменит. Вернее, не переменит за приемлемую цену. Ему нужна опора вовне. И он с удовольствием приберет Каледонию в качестве таковой. Что может быть очень хорошо для каледонцев — но плохо для нас.

Каледонцы, ромеи, герцог Ангулемский, договор, о котором знали, помимо них с Никки еще двое — оба тогда попытались читать Киту нотацию, невинный Уайтни, не ведавший о планах Хейлза герцог Ангулемский, знающий о покушении на Хейзла Корво… и, кстати, меня Уайтни не сдал, а ведь знал, что маршал меня ищет.

Из этой мозаики нужно было выбросить лишнюю смальту. Выбросить лишнюю, а не добавить недостающую. А то у нас получается, что в самом центре витража три белые розы на золотом фоне, а в правом углу — еж какой-нибудь, с яблоками. Всю композицию портит. Ежа нужно исключить, еж — отдельно.

Если мы допускаем, что сэр Николас был прав и что герцог пошел пятнами, потому что узнал о сделке — а не потому что ему стало известно, что о ней не осведомлен только ленивый… Если мы допускаем, что Хейлз никому ничего не сказал, а Корво просто возвращался из гостей… Нет. Не лезет никак. Я их видел. Они попросту отражались друг в друге. Но если предположить, что это было то самое чудо — один случай на миллион — тогда в сухом остатке обнаружится Таддер. И, кстати, он — единственный, кто не знал и так и не узнал о сделке с Равенной.

А к герцогу Ангулемскому он захаживает вполне официально и по делу. И говорит с его людьми о переселенцах, а о чем еще говорит? Второй вопрос — по доброте душевной, или по приказу сверху? И третий — понимает ли герцог Беневентский, что этим своим письмом он принес нам голову Таддера на блюде?

— Сэр Кристофер, — улыбнулся Трогмортон, — мне потребуется черновик письма — поскольку вы теперь отчасти мой секретарь, не затруднит ли вас?

Кит встал, выбрал лист бумаги, так же, стоя, набросал три строки — и протянул Трогмортону.

«Наличием подателя сего удостоверяю, что внимание Ее Величества к личной жизни ее подданных не простирается так далеко, как можно подумать»

4.

Свет, тень, свет, тень… чередование равных полос на полу. Повод к философскому размышлению — или всего лишь причуда архитектора. У летнего кабинета Его Преосвященства нет задней стены, вместо нее колоннада, ведущая во внутренний сад. Основательная, простая, даже грубоватая колоннада — тосканский ордер. Новая орлеанская мода на древнеромский стиль иногда порождает такие вот причудливые интерьеры. То, что начинается как кабинет, заканчивается портиком, словно заблудившимся в доме — или в панике удравшим с фасада. Новый дом — почти дворец, да что там, замок, подаренный Ордену покойным королем Карлом. Королевское понимание просьбы о скромном, но надежном убежище для братьев-проповедников. Убежище и впрямь надежно, трудно и приступом взять, но вот скромности ему не придаст ни нарочито грубо обработанный мрамор, ни кажущаяся скудость обстановки.

Двухэтажный дом с фонтаном и садом во внутреннем дворе, с богатой отделкой, резьбой и росписью по всему, что можно отделать, украсить резьбой и расписать, назначен лично Его Преосвященству. Можно бы подумать, что Его Величество издевался, но — нет. Он не умел. Он подарил то, что считал полезным и достойным Ордена… не отказываться же было. А теперь приходится терпеть. Но для приема знатных гостей открытый кабинет, где слух утешает журчание фонтана, а из сада тянет прохладой, вполне годится.

Особенно для сегодняшнего гостя. Его важно принять именно как положено — иначе разговор может не получиться. Гость очень чувствителен к тонкостям этикета, потому что, раз запомнив, их можно употреблять, не думая. И если другие делают то же самое, то дальше все внимание можно спокойно обратить на существо дела, форма позаботится о себе сама.

На самом деле, улыбается про себя епископ, это будет промежуточная форма. Горемычная, ни холодная, ни горячая. Потому что гость — принц крови и наследник Его Величества Людовика VIII, а епископ возглавляет орлеанскую провинцию Ordo fratrum praedicatorum, и правила не смешиваются, как вода и масло. Другой глава провинции был бы до некоторого ропота на собрата удивлен кабинету, бокалам с вином, брату, устроившемуся за широким столом среди книг. Герцог Ангулемский удивился бы, предложи ему хозяин присесть на простую скамью в саду или на лавку в пустой келье. Но это все мелочи, суета, сухая листва — сметешь в ладонь, ссыплешь в жаровню, и нет ее.

А вот существо разговора в жаровню сыпать не стоит. Либо не сгорит, либо взорвется. Очень обстоятельный человек хочет знать, с чем и как ему придется иметь дело. И полагаться на Трибунал он не согласится — людям свойственно ошибаться, люди смертны, а Марсель вряд ли переживет еще одну ошибку. Он хочет знать вещи, которые категорически нельзя выпускать за пределы Ордена. Но если маршалу отказать, он просто обратится к другим источникам. С той же дотошностью. И только Господь знает, до чего он тогда доберется — и какими окажутся последствия.

Что ж, в случае именно этого человека никакой загадки нет. Дав обещание хранить тайну, принц будет ее хранить. С этого и начнется разговор. Как только закончатся общие любезности.

Епископу не нужно смотреть на собеседника, чтобы видеть его. Пожалуй, это даже отвлекает. Снаружи маршал — высокий, яркий, напористый человек. Золото, пурпур, блестящие темные глаза, четко очерченные алые губы, герцогская цепь, еще какие-то атрибуты и украшения… это только помехи для зрения, привыкшего к полумраку, зеленым растениям и белому мрамору. Это неинтересно. Интереснее то, что внутри.

Черное и белое. Не полосками, не противостоянием, не абсолютом — сторонами подброшенной монеты, «глазками» на игральных костях. Как ляжет, то и будет. Только пока кости-монета летят — и не падают. Почти двадцать лет. Человеку безразлично, что выпадет. Игра идет, пока жребий еще в полете. Правила важны, без правил нет смысла — правила и права. Возможность существования. Странно — вот такого совсем не ждал…

Неожиданно, но удобно.

— Господин герцог, — вовсе не предписанное братьям обращение к мирянам, но это маленькое отступление от правил не прегрешение. — Я отвечу на любые вопросы, которые у вас есть. Мои знания в вашем распоряжении. Но лишь при условии, что все услышанное останется между вами и мной. Не выйдет в мир от вашего имени или со ссылкой на Орден, вольно или невольно.

Его выслушивают. Над сказанным задумываются. На мгновение, на долю мгновения, но задумываются. Удивительно.

— Благодарю Вас, Ваше Преосвященство. Мне, возможно, придется отдавать приказы — на основании того, что вы мне сообщите. Существо этих приказов, вероятно, скажет что-то знающим людям. Так что пообещать, что ничто из сказанного здесь не выйдет в мир я не могу. Могу пообещать, что оно не выйдет в мир никаким иным образом.

Вполне достаточно. Клятвы не нужны. «Не клянитесь вовсе…». Собрат по Ордену просто сказал бы «да», но герцог считает необходимым объяснить. Он так привык, ему так удобнее, с этим не имеет смысла спорить.

— Теперь вы можете задавать вопросы.

— Почему произошедшее в Марселе не закончилось катастрофой там же и тогда же? Что происходит там сейчас — в вашей области? Какие действия могут повредить? Какие — исправить ситуацию? Насколько серьезно положение? Можно ли там вообще воевать — и чем мы рискуем, сделав окрестности города частью театра? И чем рискуют арелатцы?

— Господин герцог… — Столько дельных вопросов сразу. Жаль, что ответов нет. — Я ведь не имею привычки лгать. Я уже сказал на королевском совете, что у нас мало сведений. Я поясню — у нас мало сведений, обрывочных, не самых достоверных, порой противоречивых. Более того — Господь в милости своей ограничил человека, не дав ему возможности проницать мысли и дела за полторы с лишним сотни почтовых лье, а гадать запретил. Вы же, кажется, видите во мне тот сундук, в котором противник хранит самые ценные планы, а сейчас замок оказался снят, — слегка улыбается епископ.

Герцог Ангулемский, маршал Аурелии, наследник престола дорвался до источника тайн. Увы, и трижды увы — в нынешнем случае это источник загадок. Орден знает много — но братья нередко повторяют «я знаю, что ничего не знаю». Упражнение в смирении. И чистая правда. Описания из ветхих книг и ритуал, который веками никто не осмеливался проводить сознательно — плохо совместимые вещи.

Нельзя стать наездником, изучив трактат о верховой езде. Придется сесть в седло; знания, конечно, помогут — но их нужно подкрепить навыками, а пока приобретешь эти навыки, можно не раз упасть на землю. Но ошибиться с Марселем мы не имеем права. Господь располагает, но человек должен сделать все, что в его силах. Тогда и только тогда можно взыскивать помощи свыше.

— Ваше Преосвященство, меня интересуют все сведения, которыми вы располагаете — обрывочные, не самые достоверные, порой противоречивые. И ваши выводы. — Умению маршала сохранять неподвижность позавидовал бы любой воспитанник Ордена. Прямая спина, опирающаяся на невидимую спинку, руки, лежащие на поручнях кресла. Это называют царственной осанкой… красиво. Люди с ростом маршала часто начинают сутулиться, словно стыдятся глядеть на остальных свысока. Герцог Ангулемский едва ли понял бы подобную суетную глупость.

— Что ж, пойдем по порядку. Для начала я объясню, почему Орден хранит знания о подобных ритуалах в тайне. Отбросим ту причину, по которой это делает всякий союз владеющих ремеслом, она для нас сейчас несущественна. Принципы осуществления колдовства, называемого «порча земли», крайне просты. Их может понять и ребенок — понять и повторить. Именно поэтому мы уничтожаем всякое упоминание, все то, что может навести на идею. Уничтожаем для мира, конечно же. Понимаете ли, Сатана противостоит Господу давным-давно и старается посеять семена погибели везде, где может. Есть способы, которые помогают ему взрастить плоды не только в душах — на самой земле. Есть данные свыше законы, есть права и есть клятвы, закрепляющие права и законы. Если нарушить их… посмотрите на эту колоннаду, господин герцог. Если я уберу одну колонну, ничего не случится. Если поочередно разрушу все, меня похоронит под руинами. Понимаете?

— Если они просты — почему это не происходит часто? По случайности? — Ожидаемый вопрос. Жаль, что ответить на него трудно.

Епископ на мгновение прикрывает глаза, сосредотачиваясь на звуках из сада. Там тонкая пелена воды укрывает основание чаши фонтана, радуга играет на мелкой водяной пыли. Сияющая сфера, такая тонкая и вечная, пока льется вода, пока в порядке простой механизм. Он надежен, чтобы испортить его, нужны злые разум и воля… но все-таки может испортиться и сам.

Как поместить образ в простые понятные слова?

— Потому что крайне редко у кого-то достает злонамеренности, власти или попросту сил, чтобы подняться по этой лестнице. Вы можете предать безвинного человека и нарушить данную ему клятву, это несложно. Обвините вассала в измене и казните его. Вы можете принести жертву Сатане, нарушив тем данную Господу клятву — тоже труд невелик, а если в качестве жертвы вы отдадите вассала Сатане, выйдет еще надежнее. Вам гораздо труднее будет убедить целую общину, даже подвластную вам деревню, что она должна предать невинного. И это возможно, конечно — но если вы отдадите приказ, вина ляжет на вас лично. Мы говорим о порче земли, а земля может принадлежать либо вам, либо общине. Еще сложнее вам будет сделать так, чтобы там же произошло кровопролитие и к нему было присовокуплено проклятие преданного, призывающее Дьявола, или предающее виновников или землю его власти. Вы понимаете теперь, в чем было дело с Фурком?

— Любое такое проклятие, произнесенное там, прилипло бы не только к монарху, но и к стране, которая все еще признает его своим сюзереном.

— Да. — Собеседник думает хорошо и быстро, это приятно. — Проклятье могло бы и не прозвучать, конечно, но риск был слишком велик. С Марселем же все много сложнее. Сперва община отреклась от своих верных членов. Они еретики, упорствующие, но перед общиной Марселя они были невиновны. Впрочем, еще до того епископ Симон пытался вернуть их в лоно истинной веры не увещеванием, а угрозой и искушением. И некоторые согласились — и сколько из них тайно исповедуют ересь и поныне, я не знаю… как и откуда начинать считать предательство — с их обращения к ереси, с их лживого отречения от нее? Потом епископ собирался устроить… я могу назвать это жертвоприношением, ибо бессудное убийство горожан, имеющих право на суд и справедливость — именно оно. Обошлось — но он решил погубить пленных. Тут тоже могло бы обойтись, но они были казнены не за нападение на город… кстати, как покойный де Рэ оказался по эту сторону городских стен? Сколько еще предательств за этим стоит? Арелатцы были убиты богохульным образом за исповедание ереси, но я точно знаю, что не менее пяти убитых были католиками! Жертвоприношение от лица общины, ведь магистрат позволил. Потом полковник Делабарта, пытавшийся восстановить подобие законности, был объявлен отступником — и вот кровопролитие и то самое проклятие. Понимаете?

— Понимаю. Потому меня и удивляет, что ничего особенного не произошло. Я получаю точные сведения. В городе идет крайне неприятная грызня, но ничего сверхъестественного. Совершенно. И да, вы правы, я убежден, что предательств было больше — я полагаю, что магистрат либо большинством, либо весомым меньшинством голосов пригласил де Рэ в город. А потом передумал. — Глоток, еще глоток. Бокал пустеет медленнее, чем ожидал глава орлеанского Трибунала. Гость не доверяет собеседнику? Нет, просто слишком сосредоточен на разговоре. Он спокоен; в уме ведет протокол беседы, делает пометки, но никак не относится к услышанному.

— Вас удивляет? А меня-то как удивляет, — епископ тихо смеется. — Милость Господня неисчерпаема — правда, и гнев Его суров. У меня нет разумного объяснения тому, что после всего изложенного город не превратился во второй Мюнстер. Допустим, что никто из богохульно казнимых не произнес ни слова — их смирение и кротость невероятны, но такое может быть. Допустим, что Господь счел деяния отца и сына Делабарта решением общины, карающей богохульника смертью и отрекающейся от него. Допустим, что святые взмолились за участь невинных Марселя, ведь там может отыскаться десяток праведников. Господин герцог, вы спрашивали, можно ли там воевать? Не считайте меня врагом Аурелии, мне нравится эта страна, а потому сейчас я пожелал бы Марселю перейти под руку короля Филиппа. Это может исправить положение дел. А город вы когда-нибудь отвоюете, война, ведущаяся честно, не оскверняет землю.

Кто-нибудь мог бы заподозрить епископа Жака в пособничестве Арелату. Епископ родился и первые двадцать лет жизни провел в обители возле Безансона. Кто-нибудь, считающий себя проницательным, мог бы заподозрить Его Преосвященство в желании отомстить стране, в которой уже полтора десятка лет нет ни одной миссии Ордена. Все гораздо проще. Жак, безродный подкидыш, любил Арелат. Потом любил Толедо. Приехав в Аурелию, он полюбил и Аурелию. Пособничество или месть, участие в политической игре или чувства — для мирян. Отдать Марсель другой державе — самый простой из известных ему способов положить конец порче земли. Самый надежный.

— Ну по меньшей мере один праведник там нашелся… младший Делабарта, Арнальд. Почему не прокляли… такое может быть. И вполне укладывается в то, что я знаю о севере вообще и о де Рэ в частности. Тамошние вильгельмиане — исключительно неприятные люди, но последние, кого я заподозрю в сделках с Сатаной. Это просто черта, за которую не переходят, даже если речь идет о враге, нарушившем все мыслимые границы. — Гость при разговоре смотрит прямо в глаза, не отводит взгляд и во время раздумий. Наверное, миряне такую манеру считают неприятной. Епископ Жак привык к подобному и с удовольствием отвечает взглядом на взгляд. Так принца намного лучше слышно и видно, а Его Преосвященству скрывать нечего.

— Вы ошибаетесь. Но, должно быть, среди пленных таковых не нашлось.

— Я не знаю, известно ли это Вашему Преосвященству, но после чуда на площади, возможно, произошло еще одно.

— Да, господин Делабарта — человек весьма скрытный, но нам удалось понять друг друга. — Марсельский полковник получил приглашение к беседе и приехал, чтобы доложить, как он высказался. Мартен Делабарта не сказал ни слова лжи, но ни одного своего соображения не выпустил наружу. Это и не нужно было, он молчал — но крик рвался из груди. — Вы хотите сказать, что это навело вас на определенные мысли?

— Да — но это еще одна область, которой я до сих пор не считал нужным интересоваться.

— Боюсь, что если это дело прояснится, то не при нашей жизни — обычно на то, чтобы выяснить, имеем ли мы дело с серией совпадений, шарлатанством или новым святым, уходит не менее полувека.

— Если вопрос очевидным образом решится положительно, Церковь окажется в сложной ситуации… — И сейчас лицо гостя остается неподвижным, хотя он явно иронизирует, намерение вполне очевидно. Только едва двигаются губы. Приятная манера: говорить очень тихо, но четко.

— Помилуйте, господин герцог… Иисус взял в рай даже разбойника — просто за попытку защитить невинного и просьбу о милости. Я не думаю, что приверженность дурацкой, ошибочной и вредной доктрине окажется для Него непреодолимым препятствием. Но все это — не наша забота. Хотя вы правы, это тоже может быть причиной.

— Я понял ваш совет. Что вы мне посоветуете еще?

— То, что я сказал, вас не устроило. Вы хотите услышать о других мерах?

— Ваше Преосвященство, я понял ваш совет. Более того, он имеет все шансы осуществиться помимо меня. Но я не могу заранее ручаться за ход кампании. А спросить мне будет не у кого.

— Что ж… — вздыхает епископ. — Воюйте честно. Возьмите город силой или принудьте его к сдаче без предательства и подвоха. Не пользуйтесь сведениями перебежчиков. Опасайтесь любого обмана и вольного или невольного предательства. Займитесь лишь войной, забудьте о ереси и чернокнижии, оставьте их тем, кто умеет определять их. Это будет нелегко, но вам по силам, я ведь не шутки ради высказался на совете. После взятия города… сместите магистрат. Весь. Расследуйте дело каждого, предпочитая милосердие суровости. Лучше пусть виновный уйдет от наказания, чем невинный будет наказан по навету или ошибке. Чаша терпения Господня полна по самые края, не расплещите ее. Дальнейшее уже дело Его Величества. Было бы очень хорошо, если бы город получил свободу — и вернулся под руку короля по своей воле, дав клятвы.

— Понятно, благодарю вас. Что-нибудь еще?

— Не пишите генералу де Рубо, господин герцог. Я уже сделал это.

Наследник престола кривит губы.

— Ваше Преосвященство, если я когда-нибудь сочту нужным совершить шаг, который законы страны называют изменой, мне не потребуются советы со стороны. От кого бы они ни исходили.

— Пейте вино, господин герцог, и вспомните, что для меня нет этих границ и обязательств, а для вас есть. Как есть и намерение. Не беспокойтесь, никто иной его не сможет услышать, а моих братьев подобное не заинтересует. — Намерение прозвучало, словно высказанное тихим четким шепотом. Опасное для наследника короны. Но благое и достойное для христианина. Границы держав переменчивы, граница между Светом Господа и Тьмой Сатаны непоколебима, и каждый по мере сил стоит на страже ее.

— Свои границы, господин епископ, я определяю сам. Пожалуйста, запомните это, мне не хотелось бы возвращаться к этому вопросу. — Границы… да, пожалуй. Границы наследный принц чувствует лучше многих. Свои, чужие, допустимого, держав, народов. Он ведь не хотел брать Арль, сделал это безупречно, но не хотел. Добра не вышло… А сейчас — черное и белое — восемь лет назад, угрожая марсельскому магистрату, герцог обещал городу защиту… в случае повиновения. И был намерен сдержать это обещание, в том числе и в тех вещах, которых никто и не подумал бы потребовать. Но спорить опять нет смысла, мое письмо дойдет быстрее, и надежнее. И оно уже отправлено.

Епископ наклоняет голову, признавая чужие границы. Ему кивают в ответ.

— Вы сказали интересную вещь, — спокойно продолжает герцог, — Я — глух, что, наверное, неудивительно. Герцог Беневентский умеет опознавать нечисть — но людей слышит много хуже. Каким должен быть человек, чтобы на его суждения в этих вопросах можно было полагаться?

— В распознании намерений, в распознании связи с Сатаной, в умении ладить с людьми — в чем именно?

— По меньшей мере второе, если возможно — первое.

— Первое проще, чем второе. Ваш друг — исключение из правила. — И большая потеря для Ордена. Молодой Корво выбрал меч и корону герцога, но родись он в иной семье, и меча, и власти у него было бы достаточно, и сан слагать не пришлось бы. Те, от кого Сатана шарахается, слишком редки на этом свете. Не всегда это достигается усердием в посте и молитве, иногда бывает и иначе… — Хотя и для первого, и для второго нужно иметь определенный дар, получаемый от Господа. Обладать им — и развивать его… и ни в коем случае не губить. Ребенок, от рождения наделенный тонким обонянием, может быть отдан в ученики к парфюмеру… если не вырос среди красильщиков или кожевенников.

У герцога Беневентского этого дара не было. Нет и сейчас. Но давным-давно в Перудже некий толедец приватно интересовался у некоего брата Ордена, какую опасность для души и тела может повлечь невольное участие в ритуале призыва Сатаны, закончившееся бегством нечистой силы. Дескать, некий его знакомый нечаянно и по глупости…

К «некоему знакомому» присмотрелись на всякий случай: кардинал Родриго Корво питал предрассудки в адрес Трибунала, а своевременная помощь сыну кардинала могла бы переубедить отца в отношении намерений и обычаев Ордена. Интрига, увы, не задалась. Юноша был совершенно чист, разве что ухитрился вынести из встречи с Дьяволом умение распознавать его следы. Редкостное везение; среди доминиканцев таких оказывается три-четыре человека на поколение, не больше. Научить таким вещам невозможно, нет никаких способов, нет даже примет, позволяющих понять, почему доброму христианину в подобном отказано, а какой-нибудь разбойник становится для Сатаны отвратнее святой воды.

Стечение обстоятельств и милость Господа и Пресвятой Девы… или просто что-то, пока еще не познанное.

— Что вы имеете в виду? — Озадачивать людей всегда приятно, а таких невозмутимых, как герцог Ангулемский — вдвойне. Озадаченные люди иногда начинают слушать еще внимательнее.

— Вы знаете, что наш Орден — одно из немногих мест, где простолюдин, сирота, бастард могут добиться любого положения. Вы знаете, почему?

— Полагаю, дело в способностях.

— Да. Наполовину в способностях — наполовину в том, что мы очень много внимания уделяем воспитанию одаренных детей, попадающих в наши монастыри. И нам неважно, как дети там оказываются. Там тихо, светло и чисто. Не в том смысле, что там чаще других обителей наводят чистоту, белят стены и меняют осоку на полу, конечно, — усмехается епископ, потом внимательно присматривается к собеседнику, нащупывает нужную ниточку в основе. За что доминиканцев псами Господними прозвали? За чутье и прозвали, а вы что подумали? Да, первое сравнение оказалось самым подходящим. Так часто случается… — Вы сможете понять меня. Вам в юные годы во дворце не казалось, что на всем словно бы налипла грязь, воздух заполнен дымом, неведомо откуда тянет тлением и гниением?

Герцог наклоняет голову… створки раковины могут захлопнуться. Но этого не происходит.

— Казалось. Но это ощущение меня не смущало, у него были ясные и разумные причины. Странно ждать, что падаль будет пахнуть чем-то иным.

Епископ не одергивает гостя, хотя о покойных лучше молчать, кем бы они ни были. Людовик VII был из тех монархов, что введут в ропот и кроткого. Он заставлял подданных бояться, ненавидеть и презирать себя — а это истинное непотребство, ибо помазанник Божий, не соблюдающий себя, заставляет сомневаться и в его праве на власть, и в Господе. Страшный грех. За что была наказана Аурелия?..

— А потом вы привыкли и перестали замечать эту вонь. Кстати, если уж говорить о разумных причинах, то собственно падали, буквально, там не было, верно? — Трудно представить, что дворец украшали дохлыми кошками, улыбается про себя епископ Жак.

По крайней мере, он сам такого не видал. Епископ Жак прибыл в Орлеан двенадцать лет назад — прибыл, был принят Его Величеством, и с тех пор старался посещать дворец лишь по строжайшей необходимости. Ему, понимавшему и слышавшему душу сходящего с ума от злобы старика, было тяжело; но епископ заставлял себя не слышать, не чуять. Другие не понимали, но все же чувствовали. Многие и сами становились подобием монарха…

— Нет, я не привык. Потом у короля родился сын и вокруг меня стало пахнуть как в помещении для допросов — застарелым страхом — да, я тогда уже знал, как там пахнет, временами Его Величество брал меня с собой повсюду, в том числе и туда. Потом меня отравили в первый раз — неудачно, и запахи пропали.

Все даже хуже, чем сначала подумал хозяин кабинета. Позже. Ребенку легче распрощаться с тем, что он считает досадным наваждением, подросток может больше понять — и даже осознать, что теряет, но это от него не зависит.

— Вы были одарены щедрее многих, но вас не учили защищаться… Понимаете ли, грехи человеческие могут скверно пахнуть или звучать какофонией, иметь мерзкие цвета или уродливые формы. То как они ощущаются, не так уж важно. Важно, что рано или поздно человек привыкает ко всему, а талант гаснет. Можно уподобить дар ране, открытой и потому чувствительной. Со временем она затягивается кожей, а иногда кожа лишена всякой способности чувствовать боль. Господь дает нам глаза, чтобы видеть, но иногда проще ослепнуть и сохранить разум, нежели видеть и сойти с ума.

— Значит, мне нужен человек, выросший в среде, где его способности могли сохраниться, и впоследствии научившийся себя защищать. Редкое сочетание.

Право, интересно, есть ли потеря, которая обеспокоит гостя? Обеспокоит там, внутри, где летит монета?

— Вы можете выбрать в помощники любого из моих братьев.

— Благодарю вас, это щедрое предложение. Я предпочел бы положиться на ваши рекомендации, Ваше Преосвященство.

— Каким вы хотели бы видеть своего спутника — старым, молодым, упрямым, кротким?

— Пригодным к делу и способным переносить тяготы войны. Включая мое постоянное присутствие. — Кажется, господин герцог не понял, что братья Ордена умеют защитить себя; может быть, потом он задумается, как же при нашем нюхе мы умудряемся успешно иметь дело не с грешниками даже, а с одержимыми и служителями Сатаны. А еще господин герцог, как это часто бывает с людьми его склада, слишком щедро оценивает меру своей собственной греховности. Глупость… и гордыня, которая сама по себе — глупость.

— Я пришлю брата, наилучшим образом соответствующего вашим пожеланиям, — в очередной раз улыбается епископ: он сказал бы «потребностям», но незачем лишний раз дразнить маршала. У Его Преосвященства на примете есть такой брат. И мы все-таки Орден проповедников. Господину герцогу проповеди пойдут на пользу. Но не те, что читаются с амвона. Делом и личным примером, как требует от нас Устав. — Будьте внимательны к его скромным нуждам.

— Не беспокойтесь, Ваше Преосвященство, его благополучие мне слишком выгодно.

5.

«Все критяне лжецы. Этот знаменитый парадокс содержит ложное утверждение, но вовсе не то, о котором обычно думают. Не только критяне — лжецы. Все лжецы. Наши глаза и память лгут, выдавая незнакомое за привычное, заставляя видеть и помнить то, что мы хотим, а не то, что было. Возможно, это наследие Падения. Адам и Ева, попробовав от плода познания, попытались спрятаться, ибо убедили себя, что могут скрыться от Бога. Они „забыли“, что Он ведает все.

Страх, желание, невнимательность, стремление остаться в рамках привычного, необходимость хотя бы чувствовать себя в безопасности (вне зависимости от того, каково реальное положение вещей) ежедневно строят стену между нами и истиной.

Возможно, для людей, живущих тяжким трудом среди ежечасных опасностей, эта завеса — милость, а не помеха. Но для тех, кто пытается понять устройство хотя бы одной из пружин, движущих миром, любая неточность — бедствие, равное чуме. Ибо в случае ошибки оно может оказаться столь же пагубным для других.

Из этой посылки следует множество выводов. Часть практических следствий такова:

Доверять можно только опыту, повторенному неоднократно — и разными людьми — с одним и тем же результатом.

Если опыт требует участия существа, наделенного разумом, лучше, по возможности, провести его самому и на себе, тщательно записав свои планы до опыта, свои наблюдения во время опыта и результаты — по окончании, не откладывая. Даже промежуток в день имеет значение, ибо нужное или важное может стереться из памяти.

Если это невозможно, как, например, в случае лечения тяжкой болезни (течение каковых часто слишком зависит от общего состояния и наклонностей пациента), то следует как можно более точно записывать все, что делается — и все последствия сделанного, даже если они кажутся незначительными или неважными. Собственные выводы нужно записывать отдельно, не смешивая с результатами наблюдений.

Удовлетворяться полученным в ходе опыта или наблюдения не стоит, даже если данные подтверждают исходную теорию. Необходимо прежде всего выделить те результаты, получение которых эту теорию опровергнет — и попытаться добиться этого исхода. Если этого не произойдет, можно испытать полученное на других или отдать в чужие руки для проверки. При этом, следует продолжать тщательное наблюдение и вести записи, а также всемерно поощрять к тому всех участников — если это возможно»

Эта запись сделана пером. А следующий лист выглядит совсем иначе — плотная бумага, большие, неуклюжие, жирные буквы. Чернила так не ложатся, это «италийский карандаш» — вставленная в оправу палочка из жженой кости, сажи и глины. Обычно ее используют художники или ремесленники, но еще она очень удобна, если пишущий не уверен в том, что сможет удержать перо, не расплескать чернила — или просто не рискует подняться с постели.

«Непонятно, что из обряда — необходимость. Возможно, зависит от человека. Почти уверен, что достаточно „открытого“ зеркала и приглашения. Мне достаточно. Возможно, потому что знакомы. Следует попробовать. Присутствие ощущается почти сразу. Ничего не берет само. Ощущение взгляда изнутри, всеохватного. Кажется, если боль растет ровно, внимание… усиливается. Самому трудно. Нужен мастер. Попросить Варано…»

Пропуск.

«Кажется, получилось. Общение странное — не слова, не образы, прямое понимание. Нужно проверить. Важно — удовольствие и тепло все равно. Но травмы залечены хуже, чем в прошлый раз. Кажется, только снято воспаление. Проверить. Связано ли с тем, что просил для другого? Проверить. Кажется, слишком далеко зашел — до снятия отдавало в плечо и локоть, как при болезнях сердца. Был страх, тоже как при болезнях сердца. Знаю, что был. Но не помню. Как будто читал или видел. Чужое воспоминание, без связей. И не одно. Вчерашнее помню. Сейчас чувствую. С утра до конца опыта — ни чувств, ни связей, ни выводов. Раньше так не было. Запомнить. Важно. Возможно — нужно это. Не ощущения, а переживания и мысли, производная. Тогда понятно, зачем разум. Без него нет. Связь была много теснее, легче. Нужно пробовать другие чувства — здесь дальше заходить опасно. Сердце не выдержит. Хотя…»

Синьор Варано едет под вишневыми деревьями. Раннее утро, солнце светит наискосок, сквозь зеленое и красное. Это — персидские деревья, теплолюбивые, здесь, на полуострове урожай созревает позже, чем у них на родине. Джулио Чезаре привстает на стременах, срывает несколько ягод. Тонкая кожица, сочная мякоть со слегка желтоватыми прожилками, кислый сок — еще несколько дней и вишни потемнеют, наберутся сладости… Но сейчас, сейчас они лучше, сейчас у них недозревший вкус нетерпения, вкус молодости. Джулио Чезаре не надеялся, что когда-нибудь почувствует его снова. Делал все, что было в его силах, но не надеялся. Но делал. И выиграл.

Теперь он знает, что нужно, чтобы у вишни всегда был настоящий вкус. Чтобы не приходилось менять мавританских жеребцов на покорных старых кляч, а в седло забираться при помощи слуг. Чтобы по утрам ладонь тянулась к оружию, а не к лекарству… Знает. Почти знает. Осталось уяснить лишь сущие мелочи, тонкости и детали.

Даже это изменилось, улыбается сам себе синьор Варано. Еще недавно для него, как для всех стариков, не существовало мелочей. Все препятствия казались равно крупными, непреодолимыми, неподъемными. Он был перевернутым на спину жуком, неловким и неуклюжим, путавшимся в собственных нелепых ногах. И как жуку — бечевка, любая мелочь казалась серьезным барьером на пути. А теперь он готов смахивать препятствия с пути, и приходится, как в молодости, одергивать себя.

Не как в молодости. В той, прежней, первой молодости он был глупее. Не ценил того, что имел. Тянулся за игрушками, тратил силы на пустяки — в лучшем случае. Действовал себе во вред. Конечно, он и тогда не был таким глупцом, как большинство его ровесников, иначе не прожил бы так долго. Но все же, все же, все же. Хотя — за всеми этими глупостями он научился главному. Правильно выбирать. Цели, средства и людей. Три морщины на лбу. Человека, для которого синьор Варано и его желание жить дальше и быть молодым — не способ вытянуть денег, не возможность получить награду, не источник страха, нет, задача, интересная ему самому.

Аптекари скрывают рецепты действенных снадобий. Все прячут то, что приносит им прибыль. Рецепты составов, любых составов — лекарств, стекла, амальгам, красок, грунтовок, приправ, даже какого-нибудь сладкого печенья передаются от мастера к подмастерью, от отца к сыну. Остаются в границах семьи, дома, цеха, гильдии. Чужака, узнавшего секрет, убивают не как соперника — как святотатца. Право на тайну и ее сохранение считается освященным Господом. Для того и существуют гильдии, цеха и мастерские, чтобы охранять тайну и передавать ее лишь достойным после многих лет верной службы. Для того, чтобы краски в радуге не смешивались, и аптекари оставались аптекарями, ткачи — ткачами, а красильщики — красильщиками. Любой мастер знает, что нарушение границ ремесла ничуть не лучше войны.

Но есть люди, которые, подобно алхимикам, не боятся сплавлять в одном тигле самые разные знания. И не боятся отдавать их. Гость синьора Варано отдаст свой рецепт. Он может потребовать награду, как всякий мастер за свое изделие, но от мастера он отличается тем, что отдаст не плод трудов, а знание, как взрастить дерево с такими плодами.

Синьор Петруччи сидит на плаще в самом конце аллеи, привалившись спиной к дереву. Ему, наверное, не следовало уходить от дома так далеко — чем ближе подъезжаешь, тем яснее становится, что нынешний удачный опыт стоил ему едва ли не больше, чем провалившийся предыдущий. Но сиенец — упрямый человек. И вежливый: наверняка он догадался, что Джулио Чезаре обрадуется возможности проехаться верхом. А, может быть, ему приятно смотреть на дело рук своих.

Лицо серо-желтоватое, как неочищенный воск, осунувшееся. Но гость смотрит на всадника, едущего шагом по аллее, и улыбается. Может быть, не всаднику, а солнцу за его спиной. Солнечное золото раскрашивает темную одежду, превращает ее в звериную шкуру, только все наоборот — темная основа, светлые пятна. Кажется, где-то водятся такие звери. В Африке? В Хинде? Далеко на востоке за горами, там, где вечно лежат снега и бродят неведомые хищники, чей мех не чаще раза в пятьдесят лет попадает на полуостров? Мир велик, и чудес в нем много, но иногда чудеса и чудотворцы оказываются ближе, чем восточные горы.

— Доброго вам утра, синьор Варано, — склоняет голову гость, — И я рад видеть, что вы можете искренне назвать это утро добрым.

Голос такой же как и лицо — хрипловатый, выцветший, смертельно усталый. Но и радость в нем — настоящая.

— Могу. Благодаря вам.

Джулио Чезаре спешивается, отводит коня к дереву неподалеку и набрасывает поводья на сук. Жеребец фыркает, потом тянется мордой к вишням, обирает их мягкими губами, пропуская листья, и напоминает хозяину избалованную козу — те вечно едят все подряд, а этому подавай только ягоды. Забавное дело, до сих пор не разу не видел, как лошади общипывают вишню, да еще и слегка недозрелую. Синьор Петруччи за спиной негромко смеется, должно быть, и он удивлен.

Это тоже счастье: опуститься на собственный свернутый плащ под деревом — и не почувствовать боли в ногах или в пояснице, ничего не почувствовать, кроме разве что легкого желания потом еще пройтись, пробежаться, проехаться… на плащ, не на траву. Это все-таки старое тело, оно уязвимо и открыто болезням. Чудеса не стоит пробовать на прочность. Синьор Петруччи одобрительно кивает, будто мысли прочел. А, может быть, и прочел, кто знает?..

— Вы правы, синьор Варано. Вы можете заболеть, надорваться, упасть с лошади. То, что с вами произошло — не магия. Вернее, не та магия, которая описывается в книжках. Вы получили… некую порцию жизненной силы. Вы даже не помолодели, просто она вылечила все болезни, которые свойственны старости. Мы ведь умираем — от них. А сам человек, постарев, мог бы жить и сотни лет, как праотец Мафусаил. Медленней, чем в молодости, но долго. Вы не расскажете мне, что произошло с вами? Как? И когда?

— Неделю назад… Утром пятнадцатого числа, я не мог не запомнить дату, я проснулся после того, как мне приснился приятнейший сон. Я его не запомнил, увы. Помню лишь, что так сладко мне не спалось уже многие годы. Я проснулся — и, знаете ли, не поверил, что проснулся. Сон продолжался — я чувствовал себя необычайно хорошо. Лучше, чем в пятнадцать лет, — улыбается, вспоминая, Джулио Чезаре. Ему и до сих пор нередко кажется, что сон еще длится. — Проснулся, велел оседлать коня и через час подать завтрак. Еще лет десять назад я так и начинал каждое утро. Тут в доме произошел переполох. Три дня меня осматривали все эти шарлатаны и вымогатели — ничего умного сказать не смогли, ну а потом я получил вашу записку.

— Ваша спина? Ваши суставы?

— Посмотрите сами, — Джулио Чезаре протягивает гостю руку. Руку старого человека, с излишне сухой морщинистой кожей, желтыми пятнами, веревками вен. Но пальцы — впервые за годы и годы — смыкаются полностью. Потому что узлы на суставах опали, исчезли.

Синьор Петруччи берет его ладонь в свои, смотрит, осторожно двигает. Нет боли, нет даже того хруста, к которому Джулио Чезаре привык еще до того, как ему исполнилось сорок, очень давно, жизнь тому назад.

— Прекрасно, — на лице синьора Бартоломео хищная победительная улыбка. Будто он не вылечил пациента, а взял на копье город. — Просто замечательно. Именно так, как я думал. Ваш возраст остался с вами, исчезли лишь искажения, отклонения от природного пути.

Синьор Варано думает, что помолодеть по-настоящему он бы тоже не отказался… но сколько хлопот возникло бы. Поди докажи даже сыновьям, что ты — их отец, а не безумный чужак, назвавшийся его именем. И если детям еще можно втолковать, что он — это он, то городу — едва ли. Если удастся, так разойдутся слухи, примчатся окаянные черно-белые псы, затеют расследование… А начинать все сначала, покинув свои владения — нет, увольте. Это могло бы быть забавным, конечно, но он уже наигрался в соответствующие годы. Если только все забыть, но тогда и всякий смысл пропадает. Достойная, полная сил старость в его положении много лучше неожиданно вернувшейся молодости, с какой стороны ни взгляни. Так что синьор Петруччи поступил верно.

— Скажите, а то, что было сделано, не привлечет внимания?

— Не знаю, — морщит лоб сиенец. — В теории это возможно, но на практике я совершенно не представляю себе, ни как это удастся заметить, ни в чем вас можно обвинить. Течение шло не от вас, а к вам. Сами вы ничего не делали. Даже не ничего предосудительного, а просто ничего. А я никого не убивал и противозаконным образом не мучил. Я вообще не причинял вреда никому, кроме себя — и то, как видите, вреда вполне умеренного. Я не заключал договора с той стороной, не обещал службы, ничего не требовал… Возможно, сделанное мной оставляет какой-то след — но никакой церковный юрист не найдет тут и тени состава преступления. Понимаете, синьор Варано, они ведь тоже убеждены, что это Дьявол. Поэтому за все века никто не додумался до элементарной вещи — что ему можно просто что-нибудь подарить… и что он захочет отдариться.

— Ну как же, — Джулио Чезаре усмехается. — Дарят, так сказать. Кого ни попадя… На тебе, не-знаю-кто, того, кто нам самим не гож, или кого мы только что на дороге поймали.

— Это совсем не то, синьор Варано. Поверьте мне — один мой друг случайно поставил опыт именно такого рода. В качестве жертвы, естественно. Это существо исполняет просьбы, сделанные подобным образом, но не желает добра просителям — и при первой возможности охотно их убивает. А вот жертва, ценой небольшого усилия, может выйти из переделки живой и почти невредимой.

— Значит, жертва сама может отдать жертвующих этой силе? — Синьору Варано очень интересно. О подобном он не слышал. Знал, что дело чернокнижников очень рискованное, и не только из-за Трибунала. Многие умирают, нарушив правила обрядов. Недавно это произошло с одним его дальним родичем. Но чтоб вот так?

Синьор Бартоломео весело улыбается и кивает.

— Если не испугается, не потеряет власти над собой и поведет себя правильно — может. Это было проверено трижды разными людьми.

— Становились ли они потом интересны Трибуналу?

— Представьте себе, нет. Один из них неделю спустя после опыта, простите, несостоявшегося — или состоявшегося, это как посмотреть — обряда, стоял в пяти шагах от главы Ромского трибунала. Стоял, замечу, около часа. Я не поручусь за то, что доминиканец вовсе ничего не почувствовал. Но он явным образом не заметил ничего опасного — в противном случае он бы с удовольствием поднял шум.

— Синьор Петруччи, вы понимаете, что выпускаете в мир? — Хозяин не ахает только потому, что ахать, охать, ронять из рук предметы и прочим образом выражать потрясение отучил себя давным-давно. Иначе уже мерил бы шагами аллею, бил ногой землю, как старый кочет, и начал бы кудахтать…

— Пока что ничего. Синьор Варано… Вы говорили, что в случае успеха мне не придется жаловаться на вашу благодарность — не так ли? — Взгляд ученого становится серьезным. Ну конечно же. Теперь речь пойдет о делах важных.

— Разумеется, уважаемый синьор Петруччи, ну разумеется! — Джулио Чезаре понимает, чем обязан гостю; еще он понимает, хотя об этом никогда не говорили вслух, чего будет стоить попытка обмануть или убить этого добрейшего и безвреднейшего человека. Тихого ученого, умудрившегося подружиться с силой, которую весь мир считает Дьяволом. Обманывать ожидания сиенца или скупиться стал бы только безумец.

— Так вот, моей долей в этом деле будет ваше молчание. Я не хочу уподобляться героям аравийских сказок и выпускать из сосуда то, что не сумею загнать обратно.

Ну вот, думает синьор Варано, умудренный годами и знаниями человек, а такой наивный… Благодаря этой своей наивности он, конечно, сумел придумать то, что не пришло в голову более искушенным и практичным ученым, но что ж теперь делать-то? Лучше бы золота попросил — хоть все, что есть. Впрочем, золото он получит. Разумеется, будет отказываться, но возьмет хотя бы на опыты. В каждом полезном деле нужно иметь свою долю.

— Синьор Петруччи, молчать-то я буду. Даже не потому, что слишком забочусь об укладе жизни, а потому, что не хочу никому давать преимуществ. Но если действие ритуала закончится, если я начну чувствовать, что силы меня оставляют — я попрошу об услуге… нет, не вас. Это было бы непозволительно и неблагодарно. Кого-то из преданных мне. Но если эти преданные иногда начнут пропадать — хоть под землей, хоть в башне, — пойдут слухи. Понимаете?

— Синьор Варано, я не так наивен, как вам может показаться. Во-первых, они не будут пропадать — в этом нет нужды. Чтобы получить результат достаточно ровной и сильной физической боли, этого легко добиться, не причиняя большого вреда. — Все-таки он наивен, не понял, что речь идет об убийстве человека, знающего важный секрет и тайный способ. Или вот таким обиняком намекает, что не стоит этих людей убивать, тоже может быть. — А во-вторых, я знаю, что такие секреты нельзя хранить вечно. Но несколько лет — это не каприз, это необходимость. Такого никто раньше не пробовал, я не нашел никаких следов, нигде. Мы не знаем, что произойдет в следующий раз. Мы — как и со всяким новым лекарством или мерой — наверняка не представляем себе и половины побочных эффектов, полезных и вредных. Мы движемся в темноте, наощупь. У нас что-то начало получаться — но, во-первых, у нас нет уверенности, сможем ли мы добиваться нужного десять или хотя бы восемь раз из десяти, а во-вторых, синьор Варано — неужели вы считаете, что это — предел?

Видимо, молодость просачивается и туда, куда ее не звали. Он поторопился. Сиенец совершенно прав. Сначала нужно проверить, будет ли этот способ действовать с другими людьми. Потом уйти вперед — на пять, на десять шагов. И только потом, получив эту фору, приоткрыть дверь. И пусть все остальные толкаются в проходе, тщетно пытаясь догнать.

— Нет, не считаю. Я уверен, что вы способны придумать еще множество необычайных вещей. Со своей стороны я сделаю все, чтобы это знание осталось тайной. Хотя соблазн велик, я умею преодолевать соблазны. Но на сколько хватит вашего и моего молчания?

Петруччи задумался.

— При некоторой удаче — лет на восемь-десять. Без нее — лет на пять. У вас, синьор Варано, время есть. Теперь есть. У меня пока тоже.

— В том, что зависит от меня, время у вас будет. — Да и слишком любопытным любителям совать нос в чужие секреты можно этот нос прищемить… примерно по шею. Но шила в мешке не утаишь, а надеяться, что никто не утаил, а именно ты окажешься первым особо умным — глупо. Для неопытных юнцов и безнадежных дураков. Синьор Варано себя к таковым не относит, и по праву, а не из тщеславия. — Но рано или поздно… а знаете, интересно посмотреть. И еще интересно посмотреть, как Трибунал на этом рассорится со Святым престолом.

— Да. И самым интересным будет то, что в этом столкновении нам с вами придется, скорее всего, поддерживать Трибунал.

— Ну после того как Святой престол сделает тайное общеизвестным — да, конечно. Как представлю себе все это воронье гнездо, засидевшееся в Роме до мафусаиловых лет… — Варано набирает в горсть траву, с наслаждением выдирает ее с корнями. Трава упирается, но с сочным хрустом все же лезет из земли.

— Согласитесь, перспектива не из приятных. Кстати, возможно, это жестоко с моей стороны, синьор Варано — но на вашем место я бы тоже об этом задумался.

— Вполне разумное с вашей стороны предупреждение, но я все учел. — Конечно, желающих занять место синьора Варано будет немало. В том числе и собственные дети. Даже не старшие, те-то привыкли подчиняться отцу, младшие. Потом и внуки. Но и правитель привык. Он тоже когда-то был сыном, мечтающим занять место отца. С тех пор образ мыслей наследников не слишком сильно поменялся, так что все они видны как на ладони.

— Да, — кивнул синьор Петруччи, — это тоже решение.

Кажется, сам он думал о чем-то другом.

— Кстати, о сыновьях и внуках, — сказал сиенец. — Я хочу поставить еще один опыт — но я не гожусь для него сам.

— Слушаю вас, синьор Петруччи.

— Дело в том, что в ходе предыдущих экспериментов, у меня возникло предположение, что боль — это просто то сильное ощущение, которое легче всего вызвать в любое данное время в любом данном месте. Боль надежна, а в опасном деле торговли с чертом скорость, надежность и соблюдение одного и того же проверенного ритуала — самые важные вещи. Но коль скоро мы знаем, что это не Сатана, и у нас есть время и средства — почему бы нам не испробовать иные сильные чувства? В первую очередь — плотское наслаждение. Но мне для этого нужно слишком много привходящих условий.

— Любой из моих бестолковых сыновей в вашем полном распоряжении, синьор Петруччи, — смеется Джулио Чезаре.

Однако, забавные идеи приходят в голову многоуважаемому ученому. Впрочем, попроси он голову кого-то из детей Варано на блюде, хозяин отдал бы. Кроме младшего… да нет, и младший такой же как остальные, просто юность чуть более мила, чем зрелость. А тут и вовсе безобидное дело. Даже приятное.

— Замечательно, — снова ожил сиенец. — Тогда первый опыт я поставлю здесь же и до отъезда. Не огорчайтесь, если ничего не получится — как видите, от ошибок тоже бывает польза. Но если мы сумеем изменить характер пищи… во-первых, скорее всего, на той стороне зеркала нам будут благодарны — а это многого стоит — а во вторых, после этого к нам не сможет придраться никто. Никакая власть.

— Да, это действительно было бы великолепно…

— Ну вот мы и попробуем. А если не выйдет, мы попробуем что-нибудь еще. — синьор Петруччи смотрит сквозь ветки на солнце, — Всегда есть что-нибудь еще, синьор Варано. Всегда.

Рома — слишком тесный, слишком людный город. Даже если не зевать, не считать ворон, воробьев и голубей, во все стороны сразу не углядишь. Пешие и всадники, лоточники и торговцы с телегами, каждый куда-то торопится; а уж если знатные господа соизволят ехать процессией, то всем остается любоваться и ждать, не приближаясь — то есть, или вовсе убраться с улицы, или, если повезет, прижаться к стене и надеяться, что не заденут, не столкнут в канаву, не вывернут сверху на голову горшок, лохань или просто кучу мусора. Горожане даже не в десятом, в сотом поколении и то ухитряются натыкаться друг на друга, ссориться или попросту браниться вслед обидчику.

Виченцо Корнаро не любил Вечный Город, а по поводу его вечности и гордыни имел свое весьма нелестное мнение, которое, впрочем, обычно никому в Роме не высказывал. А сейчас вот хотелось — первым встречным, прохожим и проезжим, толстой матроне с тощей служанкой, долговязому аптекарю с кругленьким подмастерьем, напыщенному секретарю кого-то из церковников. Это усталость. Просто усталость, которой больше, чем нужно. Она обостряет слух и нюх, отращивает на затылке пару лишних глаз, но заставляет лязгать зубами и рычать по каждому поводу. У толпы было множество недостатков и единственное преимущество: здесь его не выследят, а если выследят, так не возьмут.

В такой толчее человека, если он примет хоть какие-то меры предосторожности, очень трудно узнать — и за ним невозможно удержаться. Единственный мало-мальски надежный способ поймать: понять, куда он идет, и устроить засаду. Но сейчас и это исключено. Если бы слуги Его Святейшества считали, что в доме синьора Петруччи имеет смысл устраивать засады, Корнаро — да и хозяина дома, да и не его одного — давно бы не было в живых.

Виченцо Корнаро и сейчас не пошел бы туда сам, но на обмен сигналами через книжную лавку, на выбор подходящего места ушло бы несколько дней, может быть, неделя. А у него нет недели. У него нет и нескольких дней. Он приехал в Рому вчера и сегодня его догнало письмо из дома. Простое, короткое, очень резкое — его дядя, глава семейства Корнаро, советовал племяннику исчезнуть. Зарыться в землю. Пропасть. И ни в коем случае не возвращаться в Венецию. Потому что Его Величество Тидрек крайне недоволен неудачей в Орлеане и еще более недоволен тем, что о его заказе стало известно всему континенту.

Виченцо подозревал, что его будут искать и в Роме, как его искали в Толедо. Полный подробный список примет, часть мест, куда он действительно мог бы пойти. Искали отчего-то аурелианцы, люди маршала Валуа-Ангулема, уже недели две как. Первая ищейка маршала попыталась встать на его след в начале июля. Это было по меньшей мере неожиданно. Впрочем, за последнюю пару месяцев случилось слишком много неожиданных событий. Где-то, когда-то — пока Виченцо был в Картахене? еще раньше? — все начало валиться из рук, начало и заканчивать не собиралось. Обвал. Самое досадное — Корнаро не знал, кто стронул первый камень. Хейлз, Кабото, король Тидрек, еще кто-то? Синьор Петруччи, в конце концов? Он мог быть уверен лишь в себе самом, но никто не собирался верить ему. Не видели оснований, или попросту не хотели, невыгодно было.

Слишком много «но», «или», «может быть»…

Как и почему противостояние Ромы и Каледонии обернулось союзом? Не только почему и как — когда. Если все, начиная с синьора Петруччи ошиблись, а два герцога заключили перемирие или тайное соглашение еще тогда, весной? Деньги ушли как вода в песок, но это деньги короля Тидрека, а вот расчеты были общие. На то, что убийство состоится. На то, что король Людовик припишет, не сможет не приписать убийство папского посла герцогу Ангулемскому. На то, что после этого тройной союз Ромы, Толедо и Аурелии прикажет долго жить так или иначе.

Судя по тому, что неделю назад говорили в Картахене, этот союз грозил разрастись на половину Европы, захватив еще и Каледонию, а, возможно, и Данию. Умирать он не собирался. Наоборот, окреп после заключения брака между девицей Рутвен и господином послом Корво. Изумительный трюк эта женитьба. Девица — хоть и не по крови, но родня и Стюартам, и армориканской династии, а скоро будет в ближайшем родстве еще и с Меровингами. С какой стороны ни взгляни, не девица — а клад, залог таких союзов, о которых только мечтать… и опекунша, армориканская королева, и король Людовик отдают ее сыну Его Святейшества. Конец света… или начало другого света. Потому что наследник аурелианского престола, глава побочной ветви той же династии — теперь родич не только каледонскому адмиралу, но и ромейскому послу. И все они вместе — королю и будущей королеве Аурелии. Большая дружная семья.

На месте франконских, арелатских и альбийских монархов Корнаро бы уже по потолкам бегал, гадая, куда развернется этот левиафан.

На месте Тидрека — тем более. И вообще у всех в этой истории есть куда более важные дела, чем поиск его собственной, весьма скромной на этом фоне персоны.

Он добрался до места, вернее, почти до места — и остановился. Купил лимонную льдинку у уличного продавца, простое смешное изобретение. За ним никого не было. Может быть, пустая предосторожность — за эти полтора дня он ни разу не ловил на себе неправильных взглядов, не ощущал чужого внимания — но репутация и жизнь синьора Петруччи стоят того, чтобы лишний раз о них позаботиться.

Нет. Никого. Рядом, в переулке — дом с белыми стенами и тяжелыми темно-коричневыми ставнями, с высоким крыльцом. На стене несколько надписей углем, еще не забеленных слугой. Одно признание в любви, два оскорбления. Совершенно случайные надписи, ни одна не таит в себе предупреждения.

Лед таял во рту, зубы сводило от холода, вернее, должно было сводить — а было ли что-то на самом деле? Казалось, если он забудет о льдинке, то все остальное просто исчезнет, ни голове, ни телу не до того.

Здесь, конечно, не умеют следить по-настоящему. В Галлии умеют, в Аурелии, про Альбу и говорить нечего. Прицепятся малой соринкой, пылинкой, тополиным пухом к подолу, ты и не видишь неприметного человечка — а он тебя видит. Потому что учатся. Как учат фехтовать, торговать… читать и писать, в конце концов. Как становиться хвостом, как снимать с себя хвосты. В Роме же… некоторые нанимают себе умельцев, но большинство превращает слежку и простой сбор сведений в войну регулярную или иррегулярную. С шумом, громом, погонями, рубкой — так, чтоб весь Город знал, что одно семейство ищет человека из другого семейства. Как найдет — тут и вовсе древние ромеи позавидуют, гладиаторские бои без такого грохота проходили. Редко, редко бывает иначе. У нынешних владык Ромы умелых слуг мало. Все больше толедская молодежь, вольная рота на отдыхе…

Этих за собой не заметить, себя не уважать. Но все же… по земле ходят осторожные люди. Все неосторожные в раю.

Никого.

Виченцо Корнаро проходит, вернее проталкивает себя сквозь толпу, еще на тридцать шагов. И оказывается прямо перед дверью дома. И стучит. Ему незачем заходить с черного хода. Он одет куда скромнее и строже, чем подобает его истинному положению, но прилично. Как раз для наружного, парадного входа. Ему открывают, провожают наверх. У синьора Петруччи, конечно же, есть слуги — или хотя бы слуга. Не угадал: служанка, худая высокая старуха в темном платье. Чем-то похожа на самого хозяина…

Корнаро просит передать хозяину, по каким делам прибыл — и спустя несколько мгновений оказывается в кабинете. В кресле. С кружкой белого вина. Неплохого. Холодного как глаза сиенца.

— Прежде чем вы объясните мне суть вашего дела, я хотел бы предупредить — за моим домом следят. Господин Уго ди Монкада заподозрил меня — я полагаю, он сам не понимает в чем — и решил не спускать с меня глаз, пока я в городе. Его подозрения не носят серьезного характера, если бы носили, он бы меня убил, тем более, что я дал ему повод… но тем не менее, вас видели. И видели те самые люди, которым приказом Его Святейшества было выдано подробное описание вашей внешности. Так что, скорее всего, придя сюда открыто, вы подписали приговор нам обоим. Теперь я вас слушаю.

Виченцо прикрывает глаза. Под веки словно песка насыпали. Сколько он уже не спал по-настоящему? Еще до первого пожара в Картахене стало не до сна. Час, другой — а потом дела. Вот и доигрался. Сначала одна неудача, потом вторая, сокрушительная… и финальная ошибка. Сколько у них двоих еще есть? Если следят люди Уго, может быть, пара часов, может быть, десяток — до темноты. Нужно же было так промахнуться. Приговор Корнаро уже подписан, кто его приведет в исполнение, когда — не слишком важно; была надежда отсидеться подальше, по ту сторону Средиземного моря, но теперь и ее нет. А вот синьора Петруччи Виченцо погубил по собственной глупости и неосмотрительности. Стыдно…

В других обстоятельствах Корнаро попробовал бы спорить — он никого, совсем никого не заметил. Но слишком хорошо знал, что подобное возможно: да, был на взводе, настороже, вот только все это могло оказаться иллюзией. Да и следили не за ним — за домом. Нужно было выспаться прежде чем мчаться сюда.

— Когда меня начали искать люди Папы? — сначала герцог Ангулемский, теперь семейство Корво. Многозначительная последовательность…

— Вчера. Вы прибыли удивительно вовремя, чтобы дать им возможность отличиться перед Его Святейшеством, но едва ли на самом деле перед Александром лично. Думаю, что описание и приказ прибыли из Орлеана.

— Маршал поделился с новым родичем? — И, судя по разнице в сроках, поделился не сразу. Что же там случилось?

— Если маршал — это, пожалуй, не худший из вариантов. Но маршал начал вас здесь искать с первых чисел июля, еще до моего отъезда. Тайно. И, кажется, продолжает. А люди Папы делают это явно со вчерашнего дня. Интересная загадка, не находите?

— Крайне интересная. Я не мог бы выразиться лучше, — иногда манеры синьора Петруччи очень раздражают. Раздражают, пока не вспоминаешь, что ты его только что убил, а он на тебя даже не обиделся. — Я получил почту из Венеции. Мне приказано — приказано — не возвращаться. Мне сказали, что если я вернусь, Его Величество потребует моей головы. Дом меня, естественно, не отдаст — и окажется в тяжелом положении…

— Я еще не получил новостей из посольства. Мои голуби летают чуть медленнее, чем голуби Корво. Завтра-послезавтра я буду знать, что именно там случилось. Кстати, маршал отчаянно искал другого своего родича, того самого, знакомого вам. С того же времени, что и вас, только не на юге. Наводит это вас на какие-нибудь мысли?

— Наводит. Знают ли ваши голуби, где находится мэтр Кабото? До последнего времени он должен был быть в Лионе.

Синьор Петруччи встает, описывает круг по кабинету, поправляет крышку на чернильнице. Он, кажется, болен — или был болен. Так двигаются, когда все еще не рискуют доверять телу.

— Из Лиона он неожиданно пропал в первую декаду июля. Куда он направился, с кем, при каких обстоятельствах — я пока не знаю. Я сам был в отъезде и вернулся только позавчера. Кстати, его герцог Ангулемский разыскивал тоже — и опять же не здесь. В Арелате его искали. И, кажется, перестали. Я, кстати, подозреваю, что в ближайшее время мэтр Кабото где-нибудь объявится. Целиком или частично.

— Нет, — сознается Виченцо, — я не могу ничего понять. Чем больше узнаю, тем больше путаюсь.

Наверное, только безумец будет разбираться в обстоятельствах на пороге смерти — но чем еще прикажете заниматься? Рыдать и рвать на себе волосы? Пуститься во все тяжкие с ромскими шлюхами? Пошло и неинтересно. Загадка, как высказался Петруччи, куда привлекательнее. Сиенец был всецело прав — просто быстрее взял себя в руки…

— Скажите, синьор Корнаро — кому, кроме меня, вы рассказывали о заключенной сделке?

— Никому.

— А в Равенне?

— Тоже никому. За исключением Его Величества — я передал ему ваш план, он его одобрил и отправил со мной Гвидо.

— А мэтр Кабото делился с кем-нибудь?

— Я ему не сторож… При мне — нет, разумеется. Но мы несколько раз расставались на некоторое время.

— И вы что-то заподозрили?

— Нет. С равной вероятностью я могу подозревать короля, каледонца или вас, — маленькие привилегии нынешнего положения Виченцо. Например, правдивость, пренебрегающая вежливостью.

Синьор Петруччи усмехается, пожимает плечами:

— Я не подозреваю вас. И не подозреваю короля. Потому что о моем участии в деле знали вы и он — а меня никто не ищет. Вы можете не подозревать меня. Мне было бы крайне невыгодно назвать ваше имя, оставив вас в живых, а я никак не мог знать, что вы придете сюда.

— Значит, каледонец или Гвидо… но каледонца самого искали, а Гвидо… там был промежуток во времени. Выходит, он сообщил не маршалу. — У вина нет никакого вкуса и запаха, даже тех едва уловимых, что бывают у ручейной воды. Ничего. И горло вино не увлажняет, и теплом в висках, как привычно Виченцо, не отдается.

— Нет, он сообщил кому-то еще. И видимо, эти люди не удержали язык за зубами.

Глиняная кружка в руке лишена всего — формы, шероховатостей и гладкостей, тяжести. Ее, кажется, и вовсе нет. Как нет и комнаты вокруг. Гость только умом понимает, что в иное время назвал бы ее уютной, а глубокое кресло — удобным. Сейчас же он не знает, на облаке ли сидит, на траве или вовсе в купальне, по плечи в воде.

Виченцо пытается понять, кому еще можно было проболтаться — и чтоб маршал спохватился так поздно, и чтоб сплетни и слухи все же не разошлись… Кому — и зачем? Главное — зачем? Что еще за новая игра, и чья?

— Но с кем он мог быть там связан?

— С партнерами по торговле, например. С теми, кому невыгодна затяжная война на юге Аурелии. А уж они могли, например, попробовать убить Хейлза. Или предупредить кого-то еще, кому такой оборот событий не менее неприятен.

— Чтоб этому Гвидо золото в глотку залили… — Виченцо прикусывает губу. — А королю…

Займись Корнаро этим делом в одиночку, все удалось бы. Никто не проболтался бы, не сообщил никому помимо Хейлза, и все сложилось бы, как задумано. Но что теперь мечтать о масле, разбив горшок со сливками? Все, не соберешь, не склеишь.

— Это ведь Лион? Король Филипп? Чтобы армию не уводить с севера? — старое правило — «ищи кому выгодно». Конечно, есть еще и случайности, и глупость, и простые человеческие слабости, но не в этом деле. Не с этими участниками.

— Я не могу за это ручаться, — кивает сиенец. — Но я тоже так думаю. И думаю, что Его Величество Тидрека этот результат устраивал тоже. До какого-то момента… А потом перестал. Возможно, через день-два я буду знать, что произошло. Но пока что я предполагаю, что у аурелианской короны теперь есть не просто чьи-то слова, а доказательства интриги. Настоящие доказательства. И Его Величество крайне недоволен теми, кто позволил эти доказательства получить.

Так и есть, с точностью до формулировки. Корнаро молчит. Его Величество невесть зачем навязал ему напарника. Толкового, дельного, приятного. И, как выяснилось, очень болтливого и служащего заодно невесть кому. Лиону, Орлеану, своей семье, черту в зеркале… всем сразу и по отдельности, теперь уже не выяснишь. Наверняка Петруччи прав, и Гвидо где-то всплывет. По частям. Перед смертью споет все, что знает, про всех и без разбора. Это уже не очень важно. Для мертвого человека, которому нет дороги домой, который, вероятно, в ближайшие часы попадет в руки семейки Монкада вообще довольно мало важного. Особенно после того, как все перестало получаться. Все. Господа, что ли, прогневил? Второй поджог в Картахене вовсе не удался, пришлось бежать через море. Пришел к синьору Бартоломео, и подвел его под подозрение…

Круглоглазая серебряная сова недобро таращится на гостя с края стола. Сове совершенно не хочется попадать в чужие руки, она привыкла к нынешнему хозяину. Красивый подсвечник, редкая работа. Очень старая, очень бережно восстановленная и хранимая вещь. Единственный ценный предмет в этой комнате, мог бы подумать вор. Виченцо подозревает, что книги на грубых полках будут стоить куда дороже, если продать их тому же Абрамо. А уж содержимое головы хозяина… да в мире и денег таких нет, наверное.

— Я не думаю, — говорит Петруччи, — что Его Величество Тидрек и вправду ищет вашей головы. Это, скорее, нежелание попасть в ситуацию, когда он должен будет выдать вас — или судить. Его Святейшество начисто теряет голову, когда речь идет о его семье… и требовать будет очень настойчиво. И не только требовать.

— Как жаль, что я не уверен, что смогу скрыть ваше участие… — Можно было бы сделать неожиданный ход. Просить Его Святейшество о милости, вот через синьора Петруччи и просить, он вхож к Александру. Но если не поверят, если он сдастся с просьбой о прощении, а рассказ решат проверить пыткой… Это не в обычае семейства Корво, конечно, да вот больно дело безобразное: покушение на убийство любимого и теперь старшего сына. Тут никто не может быть в себе уверен.

— Мне вообще очень жаль, что нам с вами приходится иметь дело со всем этим. Это была такая простая задача… и в результате, кажется, наши действия усилили, а не ослабили противника. Вы сможете надежно скрыть мое участие в деле, синьор Корнаро, разве что если вовремя умрете.

— Я понимаю, — без малейшего волнения говорит Виченцо. Волноваться и впрямь не о чем. Жениться — не женился, в доме — не наследник, никто настолько не зависит от одного из Корнаро, чтобы этому Корнаро стоило жить ценой предательства. Ценой мести, как в случае обращения к Папе — еще можно, но не предательства. Следовательно, нужно уходить. — Могу я просить вас о помощи?

— Конечно. И я хотел бы просить о помощи вас. Как вы знаете, я интересуюсь медициной и даже немного практикую ее — и храню дома довольно много составов. В том числе и тех, что крайне полезны при наружном употреблении, но будучи приняты внутрь, убивают надежно и относительно безболезненно. А просьба моя проста. Я предпочел бы, чтобы вы взяли одну из тех настоек, что действуют не сразу. И дали мне возможность сообщить о вашем визите.

— С радостью, синьор Петруччи. Покажите, где храните свои настойки, укажите нужную и отправляйтесь к людям де Монкады. С известием о том, что я пришел к вам и прошу ходатайствовать за меня перед Его Святейшеством, — вот тут недавняя придумка и сгодится. — Ну а когда вернетесь… я с испуга залез в ваши составы и выпил что-то ядовитое. Муки совести, — хохочет Корнаро. — Нестерпимые. Только нам бы по времени друг друга не подвести.

Готовить декорации для собственной смерти как для мистерии, как для самого ответственного и притом самого смешного из совершенных за жизнь дел — это хорошо. Это приятно. Весело. Пьянит лучше любого вина — усталость словно смыло, злость и досаду — еще раньше. Остался только азарт — ну, давайте сделаем все в лучшем виде и посмеемся над этими толедскими дураками. Вы с этого света — а я с того.

Синьор Петруччи кивает, потом спрашивает:

— Вы не предпочтете умереть уже в их руках, где-то через час после ареста… вовсе неизвестно от чего? Яд они не найдут, к жизни вас вернуть не смогут. И истинную причину смерти не опознает даже очень хороший врач.

Вот что значит — рука мастера.

— Так еще лучше! Жаль только, что за этот час я не доберусь до Его Святейшества…

— Увы, он, конечно, будет очень торопиться, но рассчитывать на такое везение я бы не стал.

— Вы правы. А то представляете, я даже что-то скажу… для затравки, — каламбур получается исключительный, пусть синьор Петруччи им кого-нибудь посмешит через пару лет. — И тут — на самом интересном месте…

— Шахразада прекратит свои речи окончательно и навсегда… и заподозрят они, если заподозрят, ваших венецианских родичей. Или Его Величество.

— Надеюсь на это. Синьор да Сиена — вы настоящий волшебник.

Лицо Петруччи затвердевает. Глаза — как мраморные шарики.

— К сожалению, — с явным трудом выговаривает он, видно это слово чем-то его задело, — я не волшебник. И даже не могу сказать «пока не волшебник». А знания помогают не всегда, не во всем и недостаточно быстро…

— Это, — утешает Корнаро, — вам хочется быть не волшебником, а богом. Когда будете готовы — несите свой яд, а пока что я попрошу у вас еще вина. Не сочтите за нахальство. — У вина появляется вкус. Нельзя упускать такую возможность…

— Да что вы, — хозяин снова взял себя в руки. — Я бы предпочел и вовсе не предлагать вам иного. А яд я достану сейчас. Пусть он будет у вас.

Синьор Петруччи открывает высокий шкаф, роется где-то в его глубинах, щелкает замком — и через мгновение выныривает с небольшим коричневым флаконом.

— Вы готовили это средство для себя?

— Нет, — совершенно искренне улыбается синьор Бартоломео, — это действительно лекарство от ревматизма, помимо всего прочего. А с собой я ничего не ношу. Во-первых, я любопытен. Во-вторых, у меня есть куда более удобный и надежный выход. Вам он просто не подойдет, у нас слишком мало времени, я не успею вас научить.

— Когда это нужно выпить? — Настойка как настойка, пахнет какой-то редькой или около того, желтая, мутноватая. — Услышав, что вы возвращаетесь?

— Услышав, что я стучу. Это значит, что я вернулся не один.

— Договорились.

Виченцо Корнаро откинулся на спинку кресла, отхлебнул еще вина. Сквозь молодой травянистый вкус пробивался еще… лимон, давешняя льдинка. Так немного потребовалось, чтобы его почувствовать. Полчаса разговора и одно решение. Но вкус вернулся и способность понимать — тоже. Значит и решение было правильным. Синьор Петруччи опасно играет, но шутка слишком хороша, чтобы от нее отказываться. И какой богатый человек не пожертвует многим за надежное средство от ревматизма?

Глава одиннадцатая,

где маршал покушается на честь королевы, королева — на трон соседней державы, соседняя держава — на земли Аурелии, и только Аурелия ни на что не покушается

1.

— Удивительный народ каледонцы, — задумчиво сказал маршал Аурелии, глядя на странное существо, которое он тащил за шкирку — на расстоянии вытянутой руки. — Если вам так хотелось продолжать маскарад, могли бы и подписать бумагу, она все равно не имела бы юридической силы. А если не хотелось — то зачем было рисковать?

Существо злокозненно молчало и щурило левый, незаплывший глаз. Маршал не был левшой, просто в правой руке в тот момент он держал важный документ, который не хотел испортить.

На середине дорожки сама собой образовалась мать-настоятельница, очень решительный черно-белый стожок…

— Ваша Светлость, что вы…

— Госпожа аббатиса, я с превеликим удовольствием доложу Его Величеству, что насельницы здешней обители невинны пуще праотца Адама и праматери Евы до падения. Ибо ничем иным я не могу по совести объяснить то, что они оказались неспособны отличить вот это, — он слегка потряс своей добычей, — от женщины… имея в распоряжении три недели.

— Ваша Светлость, мы не…

— Я тоже так думаю и полагаю, что эта история много послужит к славе обители.

А ведь если бы вы пустили меня в монастырь сразу, я бы, пожалуй, промолчал. Но, выбирая между капризами моей псевдокузины и королевским приказом, вы попытались предпочесть первое. А у меня есть репутация, и ее следует беречь.

…подсунув первый данайский дар, Лондинум не успокоился и не успела еще начаться осень, не успел даже маршал Аурелии отбыть на юг вслед за армией — как господин Трогмортон, обаятельный проныра и задушевный собеседник, явился к королю с новым предложением. Обменять одну видимость на две другие видимости: Альба признает суверенитет Арморики и Каледонии, равно как и правомочность правления малолетнего армориканского короля и Марии Каледонской — а взамен Мария Каледонская отказывается от своих претензий на альбийский престол. Учитывая, что уже лет 200 как — и лет 200 в будущем — Аурелия могла строить планы на трон Альбы разве что в качестве средства от бессонницы: скучно, невыполнимо, но помечтать приятно; учитывая, что и Каледония, и особенно Арморика, считались суверенными державами повсюду, кроме Альбы, обмен предлагался нетривиальный. С виду — пустой горшок на другой пустой горшок. Если присмотреться повнимательнее, выходило много любопытнее.

С подписанием все визиты армориканских пиратов через пролив и их сомнительная деятельность в самом проливе перестанут быть внутренним делом бывшего верховного королевства и станут поводом для официальных претензий — вплоть до войны. И все визиты альбийского флота на материк, вызванные помянутой пиратской деятельностью или, как выражаются в Лондинуме, профилактикой оной — тоже будут предметом претензий вплоть до войны. Альба потеряет возможность попросту аннексировать Каледонию по старому праву… но у них это и так уже сколько лет не получается. А вот если их пригласят или если возникнет легитимный повод для войны — то окажется, что династия Стюартов из порядка наследования верховного трона исключена. По собственному, между прочим, желанию.

Что не помешает альбийской королеве, например, сойти с ума, воспылать нежными чувствами к Марии и назначить ее наследницей — маршал надеется, что такого никогда не произойдет, но в этом бренном мире все надежды эфемерны, — но помешает самой Марии и ее потомству взыскивать трона в числе прочих.

Король Людовик согласился. Подумал, поломался, потребовал — пока на словах — дополнительных договоров и на предмет высадок на побережье Арморики, и на предмет совместной защиты гаваней от северных противников. Получил обещание всяческого содействия от посла и заверения в дружбе от королевы Маб — заочно. И, размышляя, как принудить Марию подписать отказ, а заодно — чего бы еще стрясти с альбийского древа, — пригласил маршала и наследника.

Вероятнее всего, все шло как обычно: сначала поговорил с коннетаблем, посоветовался со старой и новой супругами, осознал, чего хочет и чего не хочет… и, в числе прочего, понял, что разговаривать со вдовствующей королевой не желает совсем. Очень разумно с его стороны. Сейчас неподходящее время для очередного приступа королевского гнева. А я спокойно переговорю с кузиной. Если потребуется — с применением силы. Но полагаю, что до силы не дойдет, если повесить перед носом прекрасной дамы морковку — право вернуться в Каледонию. Немедленно. Его Величество вряд ли будет особенно доволен. Но, увы, он был так рад возможности избежать беседы с Марией, что неудачно сформулировал поручение. И фразу «любыми средствами» слышало трое свидетелей.

У маршала было крайне мало времени на все это — через три дня он уже должен был скакать в сопровождении адъютантов, порученцев, свиты, доминиканца и прочих по дороге на юг. Причем в приятном обществе «младшего родственника», хоть и навстречу весьма неприятной кампании. Так что герцог Ангулемский не стал тянуть время, да и тянуть было нечего — начиная с вечера, каждый час расписан. А до обители всего-то пара часов верхом на юг, в сторону Солони. Кузина не забралась слишком далеко, и это к лучшему.

Естественно, отправляясь в обитель, он выслал людей вперед. Естественно, их отказались пропустить. Естественно, и его самого принять отказались тоже. Вдовствующая королева в трауре, вдовствующая королева молится, вдовствующая королева никого не желает видеть, она похоронила мужа и мать и временно, временно умерла для мира. Все это было вполне ожидаемо. Затем и были посланы свитские, чтобы самому этот танец не танцевать. Местному священнику была предъявлена копия королевского приказа и сообщено, что если в ближайшие полчаса младшая родственница — какое удобное выражение — герцога не прибудет в комнату для свиданий, он начнет действовать, исходя из того, что она похищена, а монастырские власти являются сообщниками похитителей. Если это предположение окажется ошибочным, обители принесут извинения и пожертвуют сумму на восстановление.

Соблазн приволочь найденное в монастырской часовне Людовику ровно в том виде, в котором оно там было обнаружено, был велик. Очень велик. Увы, траурные королевские платья, во всей их строгой пышности, никак не располагали к езде верхом, а ни кареты, ни лошади с дамским седлом маршал с собой не взял. Не предположил, что понадобятся. В платье же находка рисковала грохнуться из седла даже на рыси, а ехать шагом до самой столицы было просто непозволительно.

Фрейлины Марии, все четыре Мэри и прочие дамы и служанки, знакомые маршалу лишь в лицо, квохча, следовали на почтительном расстоянии. Видимо, опасались обзавестись таким же украшением под глазом, как лжекоролева. Напрасно опасались: во-первых, они все же настоящие дамы, а во-вторых, много чести для этого птичника.

Маршал не без опаски выпустил высокий хрустящий воротник платья «кузины», толкнул чудовище между лопаток, отправляя в руки своего гвардейца.

— Разыщите одежду для… этого.

Гвардеец — да и вся свита вокруг — изо всех сил старались сохранять невозмутимость. У них даже почти получалось.

Самое быстрое решение, как всегда, оказалось компромиссным и, как часто бывает, исключительно удачным. Где-то отыскались — нужное ему всегда находилось быстро — необходимого размера чулки, а юбки просто обрезали так, чтобы прелестная кузина могла сесть на лошадь. Надо сказать, общее впечатление от этих перемен только улучшилось.

Кузина, если выражению лица этого каледонского кошмара можно было доверять, кажется, не слишком возражала. Поскольку в укороченном и полегчавшем платье без длинного шлейфа и ходить, и ездить было, определенно, удобнее. Высказывания гвардии и свиты, что во время подгонки наряда, что после, каледонское наказание нисколько не интересовали — или, по крайней мере, наказание в достаточной степени умело делало вид, что так оно и есть. Заменитель королевы Марии молчал, не менялся в лице, но маршалу отчего-то казалось, что самые уголки губ дергаются. В старательно сдерживаемой усмешке. Причем всплывала эта усмешка лишь когда герцог отворачивался от добычи, глядя на нее только самым краешком глаза.

— Идея эта, конечно же, принадлежит вам? — поинтересовался герцог. Ответ он знал. Ответ будет ложью чистой воды, ибо из этой истории во все стороны торчали рыжие уши и хвост Джеймса Хейлза.

Молодой человек кивнул.

— Вот до чего доводит отсутствие образования. Ваш покровитель занимался в университете всем, кроме юриспруденции, которую ему было положено изучать. И истории. Дело в том, — с удовольствием продолжил маршал, — что у Аурелии очень богатая история. И в ней даже происходили случаи, подобные нашему. С юридической точки зрения подобные. И, представьте себе, местные законы приравнивают попытку выдать себя за особу королевской крови без согласия правящего монарха страны… к государственной измене. Со всеми последствиями. — Свитские вокруг, по необходимости, знают своего господина достаточно хорошо. И способны определить, когда он шутит. И как именно шутит. И над кем… или уже над чем. — К счастью для вас, Его Величество примерно столь же юридически неграмотен, как и ваш патрон. Но на вашем месте я бы молился всем святым, чтобы ему никто не напомнил.

Очередное движение уголка рта — другой бы пожал плечами, но «дорогая кузина» вообще не отличалась богатой жестикуляцией. Скорее уж, была в этой области полнейшим аскетом. В отличие от только что помянутого покровителя, из которого выражаемые чувства обычно били фонтаном и без жестов, но и на недостаток подкрепления пожаловаться было нельзя. Правда, чувства далеко не всегда были искренними. Зато жесты весьма выразительны всегда.

Кузина думает, что ее пугают. Ее не пугают, ей объясняют, в какой мере кое-кто опять не продумал последствия. В какой бесконечный раз.

Все это очень по-каледонски, в традициях приграничья. Налет, схватка, крошечный сиюминутный успех. Безупречная от сих до сих выходка, ближние преимущества которой налицо, а дальние последствия никого не интересуют. Живущих одним днем младших родственников — в том числе; и вот проку-то в том, что Хейлз с четырнадцати до двадцати одного болтался в Орлеане, даже кое-какие придворные должности занимал? Вернулся после смерти отца домой, унаследовал отцовские долги и титул — и немедленно оказался ярко выраженным представителем и своей породы, и своей державы. Хранителем всех традиций и почитателем обычаев этого безумного псевдогосударства, где, видимо, минимальной способности мыслить лишены решительно все, потому что «королева» с подбитым глазом принадлежит к семье, которая по каледонским меркам считается поголовно разумной, осмотрительной и осторожной. Может быть, его родственники в Европу отправили в тайной надежде на то, что где-нибудь, как-нибудь кувшин, повадившийся ходить по воду, сломит себе голову? Очень похоже на то.

Маршал смотрит на свиту, заполнившую наружный двор, на высокие белые стены, на изящные кованые пики по краю ограды. Сказав, что обитель он возьмет штурмом, герцог Ангулемский не шутил — взял бы, с тем, что у него было. Тут же. Очень легко, очень просто. Обитель не так давно перестроили и расширили. От прежнего замка осталась лишь дворовая часовня, и ту надстроили и украсили изящными кокетливыми башенками. Постройки, дорожки с белым песком, цветные бордюрчики, а с северной стороны — ровные, пестрые, словно игрушечные, огородики. Монастырь, который можно описывать только в уменьшительной форме. Любимое место уединения знатных дам Орлеанэ, и теперь понятно, почему. На всем окружающем не хватает только оборок, цветного кружева и марципана.

Стены — не стены, а так… забор в два кирпича. Дабы насельницы обители не удирали из нее в поисках приключений. А вот того, что кто-то будет удирать в поисках оных в обитель, строители явно не предусмотрели: оборонять монастырь попросту невозможно. Маршал переводит взгляд на искателя неприятностей.

— Господин герцог, — пустым голосом сообщает псевдо-Мария. — Я не мог подписать документ и продолжить маскарад.

— Почему же? Это было бы гармоничным завершением всей этой эпической поэмы, — и позволило бы отменно рассчитаться со мной за тот допрос.

Каледонское чудовище поднимает голову — раньше держал ее скромно опущенной, как подобает. Глядит в лицо, где-то на уровне кончика носа. Взгляд рептилии: прозрачные зеленоватые глаза начисто лишены выражения, веки не двигаются, понять, куда «кузина» смотрит, невозможно. Это маршал уже видел месяц назад, когда пытался выяснить, где и как найти Хейлза, прежде чем тот успеет натворить непоправимых глупостей.

— Я знаю, как выглядит подпись Ее Величества. Я смог бы ее воспроизвести, — и губы тоже как у ящерицы, тонкие, сухие и слегка шелушащиеся. Почти не шевелятся.

Это… невесть что изволит сообщить, что отказывалось подписать отречение ровно потому, что его не разоблачили, пока оно себя — далеко не сразу — не выдало? Забавно, конечно, было бы привезти Людовику документ, подписанный черт знает кем, считая, что это подпись кузины.

Дипломатические последствия тоже, скорее всего, были бы замечательными. Особенно, если учитывать, что, судя по продолжительности траура и затвора, настоящая Мария Каледонская в ближайшие несколько дней ступит на землю своей родины, если этого уже не произошло. С другой стороны, они и так будут замечательными, потому что доказать, что мы не имели к этому эпизоду отношения, совершенно невозможно. Значит, и не будем доказывать. Его Величество может, в кои-то веки с чистым сердцем, свалить все на меня… поскольку в нынешней ситуации даже Альба не станет очень до меня добираться. В том числе, если их намерения далеки от благих. Вернее, особенно в этом случае.

Самое забавное, что Хейлз, вздумай я его спросить, что все это означает, скажет — с чистым сердцем, с невинными глазами, — что исполнял мое пожелание. Если Мария не потонет в шторм, не съест несвежее яйцо за завтраком, если ее не отравят любящие подданные — быть ей в два ближайших года законной королевой, оспаривать права которой очень трудно. Как я и сформулировал — и ведь я не уточнял, что быть королевой она должна, оставаясь в Орлеане… да почему и нет, в конце концов?

Герцогу Ангулемскому очень смешно — ему смешно уже полчаса подряд, с окончания разговора в часовне, и, кажется, смешно ему будет до самого вечера. Потому что вот эту рептилию в юбке нужно предъявить Его Величеству. Как есть.

Что произойдет дальше, предсказать сложно. Да, в целом, и не хочется. Лучше не предсказывать, лучше смотреть. И наслаждаться.

Впрочем, в часовне несколько минут ему было совершенно не до смеха. Маршал просто думал, что сходит с ума. Кузина сначала шепотом говорила «нет», потом молча, но очень решительно мотала головой — и тут-то ничего удивительного не было, упряма и полна весьма возвышенных представлений о долге. Но вот, при всем при этом, не оставляло ощущение, что некий ангел ходит по часовне и пишет на стенах невидимыми огненными буквами: «Тут что-то не так». Мария Каледонская вела себя как образцовая… Мария. А герцогу казалось, что перед ним совсем другой человек. Так что в какой-то момент он прервал очередную тираду, посчитал про себя до десяти и совершил поступок, по меркам этикета совершенно непредставимый — сорвал с бедной страдалицы вуаль. И все встало на свои места.

Страдалица, поскольку не являлась ни королевой, ни дамой, получила в глаз. С левой. И во исполнение давнего обещания о том, что при следующей встрече юный Гордон не останется цел — но не убивать же его, да и об убийстве речи не шло; и просто потому, что очень хотелось. Очень. Рука взлетела сама собой; псевдокоролева резко опустила веки, едва заметив движение — потом отлетела до колонны и уставилась на маршала целым глазом. Маршал смеялся. Вслух. Под округлыми сводами часовни металось изумленное не меньше юноши эхо.

Ничего. Переживут. И эхо, и юноша. А теперь мы возьмем этот дурно воспитанный несостоявшийся казус белли, и доставим по назначению. Вместо подписи. А про ангела никому рассказывать не будем. Даже Его Преосвященству. Поскольку ангел тут, скорее всего, ни при чем. И дело не в слухе, а в том, что я стараюсь запоминать все и вся, и в том, что даже самый толковый и ответственный молодой человек не может каждую секунду точно копировать все тонкости поведения женщины, которую в жизни видел не более трех-пяти раз.

И ему не стоило на очередном немом отказе складывать ладони — почти как в молитве, перед грудью, сустав точно к суставу. Только пальцы не сжаты, а наоборот, слегка растопырены, с силой упираются друг в друга. Я этот жест видел раньше — и запомнил, как оказалось.

Во дворце будет веселье — идти до покоев Его Величества сравнительно далеко, не один поворот и переход, и во второй половине дня все кишмя кишат придворными. Переполох будет до небес, потому что зрелище из себя добыча представляет изумительное — и пусть представляет дальше, я ему даже гвардейского плаща не дам.

Я тоже люблю маскарады и прочие увеселения. И с удовольствием в них участвую — куда чаще, чем кажется. А уж сыграть роль стражника в уличной комедии — это шанс, которым нельзя пренебречь. Тем более, что почтенным отцом семейства я месяц назад уже был. На этих же подмостках…

Я должен этому мальчику какую-нибудь мелкую услугу. Я уже два часа не думаю о войне.

Послеобеденное время Людовик обычно отводил на чтение докладов, писем и доносов. До выхода армии к Марселю их было вдвое больше, но и сейчас хватает. Как раз часа на три, которые можно провести в затененном кабинете. С графином морса, стоящим в большой фаянсовой миске со льдом. Запотевший хрусталь медленно сочится каплями, между ними играет темно-розовая жидкость. Жизнь представляется не такой уж отвратной, пусть даже августовская жара и невыносима…

Королю редко хотелось кого-то убить или казнить. Почти никогда. Иногда это было необходимо, причины требовали, поводы вопияли — но удовольствия это не доставляло, удовлетворения не возникало. Нужно. Значит, должно быть сделано. Однако кузен часто ходил по самой грани, а нынче за грань точно перешел. Все было так хорошо — и тут явился Клод, и потребовал немедленной аудиенции. Потребовал. Его было слышно через две двери, через две стражи…

И, конечно, его придется принять… даже для того, чтобы что-нибудь подходящее с ним учинить. Что ж ему такого сделала или сказала эта вдовствующая коза, что он теперь во все рамы бьется? Право, жаль, что она ему двоюродная сестра — вот кого бы поженить. И кто из них друг дружку ни убей, мир останется в выигрыше. Досадно, что кузен будет сопротивляться, а дружба с Корво обеспечивает ему отсутствие разрешения на такой брак. А то, в общем, женят двоюродных братьев и сестер, мир не переворачивается.

Вместе с Клодом, еще точнее, влекомое маршалом не то под руку, не то за руку, в покои является… нечто. Людовик от удивления проводит по лбу, по глазам ладонью, которой только что держался за холодный стакан с морсом. Может быть, все-таки жара виновата? Нет, дело не в жаре. Явление вполне материально, предметы сквозь него не видны.

Дама? Простоволосая и стриженая? Нет, не дама. Молодой человек лет пятнадцати-семнадцати, долговязый, только на ладонь ниже Клода. В женском платье, весьма бесформенном, сверху закрытом наглухо, с очень длинными рукавами без прорезей. Траурном. И с лихо, неровно обрезанной этак повыше щиколоток юбкой.

Примерно треть лица загадочного юноши занимает роскошный и очень свежий, еще не налившийся синевой, кровоподтек. Багровое клубится вокруг глаза, стекает на скулу, ползет к виску.

— Кузен, что это вы нам притащили? — Людовик не сразу вспоминает, что надо что-то сказать и чувствует себя хозяйкой дома, которой собака только что преподнесла свежезадавленную крысу… или даже не крысу, а мелкого василиска, например. Свежевылупившегося. И не собака, а…

— Я нижайше прошу о возможности, — прерывает королевские мысли Клод, — познакомить Ваше Величество с моей кузиной, вдовой Вашего предшественника и в настоящий момент — королевой Каледонии. Вернее, с тем, что имело пребывать в стенах обители под этим именем. Уж не знаю, что милые сестры-бенедиктинки думали о вкусах и пристрастиях покойного Карла… И матери нашей католической Церкви, некогда благословившей этот брак.

У короля есть два законных повода гневаться: ему испортили послеобеденный отдых и приволокли в кабинет невесть что. Три — ему морочат голову. Четыре — это сделал кузен. Пять — кузен явственно издевается. Шесть — кузен этого даже не скрывает…

Людовик перестает считать поводы, набирает в грудь воздуха и рявкает:

— А теперь объясните нам понятно и доступно!

— Ваше Величество, как верный подданный, — каким-то образом маршал умудряется дать понять, что он думает о слове «подданный», при том, что ни в тоне, ни на лице, для разнообразия, ничего такого нет, — я пытался выполнить ваше утреннее распоряжение со всей возможной скоростью и тщанием. Однако, прибыв в обитель, я столкнулся с рядом проволочек, а затем и с прямым противостоянием воле Вашего Величества. Чего я, естественно, не стал терпеть. Получив, наконец, доступ к особе вдовствующей королевы, я попытался было убедить ее, что ее долг — действовать в соответствии с Вашей волей. Но вскоре понял, что передо мной находится не Мария Каледонская, да и, скорее всего, вовсе не особа женского пола. Убеждение это было настолько глубоким, что я рискнул действовать на его основании… и обнаружил под вуалями и покрывалами уже предъявленное вам лицо. Полагаю, его подпись для нас совершенно бесполезна.

Король давится воздухом, чувствуя себя рыбой, выброшенной на берег, а потом понимает, что изливающееся изо рта бульканье есть смех. Это… совершенно ужасно, поскольку Мария, надо понимать, сбежала. Альба будет негодовать и не поверит, что мы здесь ни при чем. Если они не разорвут договор, нам очень повезло. Это никуда не годится — но это невероятно, просто невозможно смешно. Затолкать смех обратно в глотку не удается, приходится сидеть Нереем посреди фонтана — ждать, пока он иссякнет сам собой.

— Кузен… мы вас благодарим. Просим вас подождать в нашей приемной. Мы желаем побеседовать с вашей находкой наедине.

Кузен кланяется и отбывает со всеми подобающими церемониями. Не понимает, насколько он смешон. Деревенский стражник из кукольной пьесы. И двигается так же, разве что быстрее. И есть у него силы. А он еще и в седле часа три или четыре провел в эту жару…

— Представьтесь, молодой человек, — говорит король. — Не называть же мне вас Марией.

— Эсме Гордон к услугам Вашего Величества.

При слове «услуги» Людовик опять начинает булькать, но, слава Богу, умудряется справиться с собой.

— У вас сомнительное представление о том, какая служба мне требуется. Где моя родственница?

— Ее Величество на пути в Каледонию, — вид у молодого человека такой, словно он готов отвечать с глубоким реверансом, как почтенная фрейлина. Что, кстати, более подобало бы странному костюму — хотя тут уже чулки мешают… межеумочное какое-то облачение.

— Одна?

— В сопровождении графа Босуэлла.

Ну да, как же без него. То резня в городской черте, то королеву украли…

— Это он приказал вам остаться вместо Ее Величества? — Король смотрит на разрисованную цветами миску. Разглядывать в упор юношу в дамском платье он пока не рискует — смех еще не иссяк, плещется в горле…

— Нет, Ваше Величество.

— Не говорите мне, что вы сами это придумали и осуществили, и что граф и моя родственница — а особенно свита моей родственницы — были лишь невинными жертвами ваших махинаций.

— Если Ваше Величество приказывает…

Это юное лицо очень украшает синяк. Лучше оно выглядело бы только при наличии симметрии.

— Сядьте, — говорит король, — не маячьте перед нами… — Юноша послушно усаживается на краешек кресла, расправляет на коленях юбку, складывает поверх руки. Во всех движениях есть что-то от подлинной Марии. Клод, пожалуй, преувеличил свою прозорливость. Представить сверху вуаль, вдовье покрывало… так уж сразу не догадаешься. — Этим украшением вдовьего наряда вы обязаны господину маршалу, как я понимаю…

— Нет, Ваше Величество. Дверному косяку. В этом наряде, до того как его обрезали, было трудно двигаться быстро и при этом сохранять равновесие.

— Та-ааак, — поднимается король, ощутив очень значимую разницу между двумя ответами одного молодого человека. Тогда было не вранье, вот сейчас — оно самое, полное и законченное. Юноша чинно пытается встать следом за королем. — Сидите, сидите… Так кто вам приказал изображать королеву Каледонскую?

— Ваше Величество, мне никто не приказывал. — Черт побери, думает король, тут правду услышать сложнее, чем у змеи ноги увидать.

— Хорошо, я задам вопрос иначе — кому первому пришла в голову эта во всех отношениях восхитительная идея?

— Господину графу Босуэллу, Ваше Величество, — так же ровно и спокойно отвечает каледонец.

— И что же сделал господин граф Босуэлл с этой идеей?

— Он изложил ее вслух, Ваше Величество. Большего не потребовалось.

— Кто придумал отправить вас в монастырь вместо королевы?

— Ее Величество задала этот вопрос в качестве шуточного предположения. — У Людовика возникает подозрение, что юноша уже раз сто отрепетировал в уме эту беседу. Проговорил все реплики. Предусмотрительная какая Мария, ее бы на место настоящей посадить…

— И это предложение…

— Было встречено недоумением со стороны графа и восторгом с моей. И, в конце концов, было принято, поскольку позволяло Ее Величеству покинуть страну почти свободно — в моей одежде и с моими бумагами, не тратя времени на скрытное перемещение.

Что ж… неплохой маскарад, думает король. Кость у мальчика тонкая, птичья, и двигался он, даже впритирку к Клоду, легко и изящно. Высоковат, конечно, для дамы — но у настоящей Марии как раз тот же рост. С такими задатками Гордону не в Каледонии место, а в Лондинуме. Хотя лучше не надо. Такое способное юношество лучше держать в своем распоряжении. Под неусыпным присмотром.

Но Мария! Просто невероятно. Чтобы эта кукла отважилась на подобную выходку?..

— А сколько вы собирались сидеть в монастыре?

— Не менее пяти недель, Ваше Величество. На случай непредвиденных задержек. Или вплоть до неудачи Ее Величества и прибытия в монастырь кого-либо из официальных лиц.

— И как там в монастыре?

Людовик подозревает, что должно быть хорошо. Прохладно, тихо, встают и ложатся вместе с солнцем, никакой войны, никаких приемов, договоров, никакого Клода, Альбы, ромейского посла, ревнивого начальника артиллерии, нерасторопного младшего д'Анже… Монахини вокруг, грядки, метеные дорожки, молитвы, книги, хор, теплое присутствие вокруг, яблоневый или вишневый сад, и непременно розы, целая аллея. В монастырь, думает король, срочно в монастырь!

— Скучно, Ваше Величество.

Это он молод еще… и потом одинокий молодой человек в женском монастыре без всякой возможности, скажем так, обнаружить свою природу — как ни богохульно это звучит — в этом возрасте это даже не скука, это просто ад кромешный.

— А каковы, собственно, были планы графа?

— Господин граф полагал, что только присутствие Ее Величества может предотвратить открытую войну между партиями. И что именно по этой причине открытый отъезд невозможен. Он предпочитал, чтобы в Лондинуме о намерениях Ее Величества узнали… желательно, недели через две после их благополучного осуществления. — Точно, отрепетировал каждую фразу. Лицо совершенно безмятежно, и подвоха Гордон не ждет: у него были длинные скучные недели, чтобы продумать ответы на любые вопросы.

Людовик молча вздыхает, потом вызывает дежурного гвардейца — сам удивляется, почему именно его, а не пажа или камер-юнкера. Сбегать юноша с виду не намерен. Хотя поди пойми, что у него на уме на самом деле. Очень тихий, выдержанный и хорошо воспитанный молодой человек. Клод его через город и половину дворца в таком убийственном виде проволок, что любой мальчишка взбесится, а этому безразлично. Спокоен, как море в штиль. Не притворяется, это король видит очень четко.

— Позаботьтесь о подобающей одежде и прочем благополучии нашего гостя. Его заберет господин герцог Ангулемский. Пригласите к нам господина герцога немедленно.

Ну вот… с этим достаточно приятным юношей теперь будет иметь дело охрана. А мне придется иметь дело с Клодом.

— Я хотел бы, кузен, выслушать ваше мнение о том, что произошло. — А если говорить человеческим языком, которого вы, увы, не понимаете — вы это притащили, так объясните мне, что теперь делать с этим вашим мальчиком, этим вашим Хейлзом, этой вашей кузиной и всей этой чертовой Каледонией, чтоб ее кит проглотил и не выплевывал.

— Я полагаю, Ваше Величество, что вы стали жертвой гнусной интриги. Как обычно, с моей стороны, — спокойно говорит Клод. — Ну не могли же, сами посудите, моя собственная двоюродная сестра и человек, при помощи которого я только что провел весьма трудоемкую интригу, покинуть страну без моего ведома. Тем более, что мои люди провожали их до Бреста. На расстоянии, но тем не менее. В другой ситуации вы были бы счастливы спросить с меня за этот обман — но что прикажете делать сейчас? Армия уже выступила, менять все на ходу — слишком сложно, кроме того, эта мера, скорее всего, вызовет возмущение и на юге, и на севере… а этого Аурелия не может себе позволить. Так что придется ждать конца войны. Тем более, что Мария подпишет соглашение в любом случае, просто на три недели позже. Только безумец рискнет оскорбить Альбу и Аурелию одновременно.

Лед безнадежно растаял, морс почти теплый на вкус.

— Надеюсь, что это так, — опять вздыхает Людовик. — Пошлите за ней кого-нибудь, кто точно справится с характером вашей кузины… и всей тамошней своры, думаю, что за подпись теперь придется платить. Пусть платят, Альба нам все вернет… и не сможет предъявить претензий. Переговорите с Трогмортоном сегодня же. Лично. Придумайте что угодно, но убедите посла, пусть убедит свое начальство. И… кузен, не вздумайте играть во всевидящее око. Валите все на своего заблудшего младшего родственника, он у Альбы уже в печенках сидит, им будет проще поверить в правду, чем в то, что и это тоже вы!

— Я постараюсь исполнить это поручение Вашего Величества лучше, чем предыдущее. — Он-то несомненно постарается, но поверят ли Трогмортону в Лондинуме? Хотя они ведь с Хейлзом уже не первый год знакомы, четвертый пошел. Могли бы и привыкнуть, что он кого угодно на хромой козе обскачет… но лучше начать готовиться заранее. Ко всему. Пьер отдаст распоряжения; хорошо, что он остается.

— Да, кстати… у нас появился прекрасный повод развить и закрепить ваше недавнее достижение. Вы возьмете с собой каледонский полк и этого предприимчивого молодого человека. С командованием он, разумеется, не справится, но все должны знать, что в снятии осады принимает участие доверенное лицо Ее Величества Марии Каледонской.

— Да, Ваше Величество. Все конечно же будут об этом знать, — с омерзением поджимает губы «дверной косяк».

— И не выдавайте больше представителю союзной державы таких заметных наград.

— Я не думаю, что какой-либо еще представитель союзной державы когда-либо получит возможность так отличиться.

Глаз, подбитый собственноручно наследным принцем Аурелии и маршалом аурелианской армии — это слишком высокая честь для каледонского подростка. Одной подобной чести вполне достаточно. А в воспитании при помощи розог молодой человек, бесспорно, нуждается… нуждался бы — но эти меры запоздали лет на пять. Впрочем, у кузена в штабе еще ни один молодой или зрелый человек не позволял себе лишнего. Так что, будем уповать на милость богини победы и счастливый случай — может быть, каледонец после окончания кампании получит награду из рук короля. Из рук, а не от рук. За проявленный в сражениях героизм. На самом деле — за то, что ничего более смешного, чем явление псевдо-Марии Людовик не видел многие годы.

2.

Аун Ду — «черная река» — и не река, а залив, и не черный. Скорее уж, вода напоминают стальной лист, присыпанный антрацитовой блестящей крошкой. В штиль, как сейчас. Еще через пару месяцев полированная сталь встанет дыбом, антрацит побелеет и превратится в очень острые брызги, и все это будет с ревом рушиться на побережье. Впрочем, в Лейте к такому привыкли, да и по всем берегам залива — тоже. Не привыкла пока только одна королева. Стоит у борта, вглядывается то в серо-стальную воду, то вдаль, туда, где по скалистым берегам приткнулись, вросли в камень города. Морщит нос — эта гримаса осточертела Джеймсу за время дороги. Она означает, что Ее Величеству что-то очень сильно не по вкусу, но высказать недовольство ей мешают очередные дурацкие соображения. Положение, представление о подобающем, долг монархини, необходимость являть пример подданным и все прочее, чем плотно набита голова Марии.

Вместо того, чтобы честно поинтересоваться, всегда ли здесь так уныло и холодно — и получить правдивый ответ, что нет, не всегда, август месяц жаркий, и все, что может зеленеть, честно зеленеет, — она смотрит в сторону берега и морщит нос. Потом протягивает руку за трубой и опять созерцает побережье.

Как будто на этом побережье можно хоть что-нибудь с приятностью созерцать. Тут и до того, как война принялась кататься туда и обратно, не очень-то было радостно, а уж после, что не сожгли, то объели, что не объели, под случайный залп угодило — или просто сбежал народ от этого веселья, а земля уж сама пришла в упадок, у нее это в здешних краях быстро получается. Все не так страшно, несколько лет тишины — и эта овечка отъестся и шерстью обрастет. И жить будет не в пример лучше большей части своих аурелианских товарок. Но вот красоты и это ей не добавит. Особенно той красоты, что ценит Ее Величество.

Что будет, когда Мария это обнаружит и прочувствует, Джеймс даже предполагать не хочет. Ему самому повезло — сходишь с корабля в Шербуре или Бресте, и чувствуешь себя почти аурелианцем. Корабль входит в воды Аун Ду — чувствуешь себя каледонцем. Одна шкура, другая шкура, чтоб перелинять, нескольких шагов по сходням достаточно. Никакого сожаления ни по утонченным развлечениям Орлеана, ни по родным пустошам и свободе. А вот Ее Величество уже через неделю завопит, что ее привезли в мерзкое, дикое, Богом забытое место, где нет решительно ничего. Чего ни потребуй — ничего нет. Музыкантов, живописцев и поэтов — в особенности. Балов, пышных приемов, парадных шествий и посещений соборов — тоже не предвидится. Балы стоят денег, а казна пуста. Да и католических храмов в Дун Эйдине нет, закрыты или перестроены. Охоту, правда, и тут, и там устраивают — но никакой привычной Марии куртуазии в том не наблюдается.

У нас и звери дикие и невоспитанные, а уж охотники… так, как подумаешь, то звери еще очень ничего. А с другой стороны, приключения Ее Величеству, кажется, нравятся. А с третьей, если королева примется заводить в Дун Эйдине некое подобие веселой жизни, то что в том дурного? Город от этого не испортится, ремесленники выиграют, начинать придется с самых простых вещей, так что денег много при всем желании сразу не потратишь — а времени на государственные дела не останется. С какой стороны ни возьми — прекрасное занятие, а если Нокса хватит удар от того, что в столице перестали ныть и начали развлекаться, то выйдет еще и прямая государственная польза.

Может быть, даже поэты заведутся. Перестанут сочинять эти дурацкие псалмы, от которых мороз по коже, и начнут строчить сонеты. Не менее дурацкие, само собой, ибо что не дай бездарю — он все сделает плохо, но хоть безобидные. К тому же сонет выгодно отличается от псалма тем, что его хором не проорешь, под аккомпанемент собратьев с хриплыми дудками…

Лодка. Двое гребцов очень торопятся, а кто-то посредине еще и подгоняет их. Не слышно пока, но видно — машет руками, дергает головой. Надо понимать, выражается. Некуртуазно, разумеется.

На берег, в Дун Эйдин, сообщили еще вчера. За сутки в столице должны были позаботиться хоть о каком-то подобии приличного приема. На корабль в Бресте мы садились скромненько, но все-таки по-королевски. Удалось найти четырех дам — все как на подбор каледонской крови, вдовы, благонравны и исключительно солидно выглядят, таких же кавалеров — осанисты, бородаты, пышный вид принять сумеют хотя бы на пару часов, а больше и не надо. Ее Величество сойдет с берега, доберется до ближайшего замка, приберет свиту матери, дождется свою свиту в полном составе — и заведется у нее подобие двора.

За сутки можно многое успеть. Особенно, если Мерей в столице, а должен быть. У Мерея все его планы прахом пошли, но он человек неглупый и выгоду свою на милю под землей видит. Если он сейчас себя сводной сестре в лучшем виде покажет и доверие ее завоюет, быть ему силой. Не единственной силой, конечно, но, может быть, самой важной. И главное, ему тут никто не станет мешать. Ни я, ни тем более Гордон. Потому что если Джеймс Стюарт станет на сторону королевы, мы расколем конгрегацию как гнилой орех. Господа мятежные лорды и защитники веры даже пикнуть не рискнут. Против нас, взятых вместе, да с законной королевой за спиной? Не рискнут. Тут поражение смерти не подобно, а равно. Тем более, что Мерей до земли жаден, а прежние владельцы ему не нужны.

Лодка тем временем доплыла, бранившийся человек поднимается на борт, осматривается. Ее Величество очень трудно спутать со свитой, хотя посланец никогда Марию в глаза не видел: свита вдвое старше. Так что невысокий пузатый тип со своими поклонами направляется по адресу.

— Все готово к высадке, Ваше Величество. Ваши подданные ждут вас на берегу, дабы препроводить в столицу.

Мария благосклонно кивает. И по этому кивку видно, с каким мужеством и выдержкой она перенесла и манеру выражаться, и неуклюжий поклон, и то, что подданных не назвали верными, и полное отсутствие счастья в голосе гонца. Даже до смерти надоевшего придворного счастья, заваренного на чистом бездумном лицемерии. А вот сейчас она представляет себе, как ее будут препровождать в столицу… и в глазах проступает некое подобие ужаса. И вот тут я ее прекрасно понимаю. Надеюсь, у Мерея хватило ума прихватить с собой лошадей — и хватит ума не тащить сестру в Холируд. Потому что в этом сарае уже лет десять никто не жил и даже не ночевал. Кроме мышей, крыс, хищных птиц и прочей неподходящей компании.

Мое дело в этом всем — до самой высадки и остановки где-нибудь в приличном месте — сторона. Пока что. Я что, я адмирал флота — вот я и доставил посредством флота, правда, личного, но это никого не касается, Ее Величество королеву Каледонскую в ее владения. По ее желанию. Совершенно обычным подобающим образом — с приближенными, с имуществом… где же наше имущество, где же лошади, сундуки с нарядами, посудой, где мебель и вся прочая дребедень, без которой особа королевской крови с места не сдвинется, не то что в другую страну не поедет? М-мм… альбийцы перехватили. Никто не удивится. Был корабль с багажом Ее Величества, был. Потом можно даже пожаловаться, нужно пожаловаться. Одних подсвечников венецианского стекла… шесть. Но мне лучше пока постоять в сторонке. Дабы никто не вздумал подозревать, что меня с Марией хоть что-то связывает, кроме присяги.

Королева пожелала, я отвез, как не отвезти. А что не знал никто, ну так и на это королевский приказ был — тихо и тайно. И правильный приказ, потому как второй корабль… как уже было сказано выше. И пусть альбийцы хоть сто лет отпираются, кто им поверит-то? Они и сами себе не поверят наверняка. Решат, что кто-нибудь из береговых тайком поживился. Или даже не из береговых. Загребли — и теперь сидят, бедняги, ждут, пока шум уляжется.

А наш корабль тем временем плавно подходит к причалу — и отсюда уже прекрасно видно, что кто-то сумел организовать подобие приема. Толпа не толпа, но сотни две человек наберется, правда, половина, наверное, из самого Лейта, прибежали поглазеть на событие, но все равно смотрится неплохо. Не парадный въезд невесты наследного принца в Орлеан, разумеется, но по нашим меркам — вполне достойно. Мария тем временем милостиво уделяет беседой пузатого типа, не поймешь даже по виду, кого и из какой семьи. И что за сверток он держит под мышкой? Королева что-то говорит, пузатый кланяется, кивает, отходит на пару шагов, еще раз кланяется. Получил какое-то распоряжение.

По желанию Ее Величества на берег сходили обратным порядком. Сначала адмирал. Потом свита. Потом Ее Величество. Джеймс этот разворот всецело одобрил. Только капитану свои инструкции дал. Если вдруг выяснится, что ветер на суше переменился до полного шторма и попытки цареубийства, то остается некий шанс это заметить и что-нибудь успеть.

Хотя опасение это, скорее, пустое. Остатки орлеанской шкуры. Если бы тут предполагалось убийство, не маячил бы Мерей в первом ряду встречающих всем своим стюартовским носом и стюартовской же челюстью. Держался бы подальше.

Пузатый оказался герольдом, а сверток под мышкой — гербовым табаром. Предусмотрительный человек, не захотел на лодке в табаре плыть, чтобы не вымокнуть. Зато теперь сухой надеть может и вид иметь хоть сколько-то подобающий. Да и гербы на плаще — Ее Величества. За ночь успели. Молодцы. А близко мы к шитью присматриваться не станем, надо и совесть иметь.

Предусмотрительный человек торчит у самого помоста, на краю весьма затрепанной дорожки, по которой сходят прибывшие, громко выкликает всех сходящих. В толпе некоторое такое удивление. Четыре младшие дочери здешних родов, и то не самых знатных, двое женившихся в Арморике младших сыновей, еще двое — тоже какая-то мелочь. Кто эти люди и что они делают в свите Марии, думает толпа. Громче всех думает Мерей. Щурится на прибывших, только что не носом шевелит — пытается оценить, это новая сила появилась, или какая-то шуточка? Джеймс Хейлз пододвигается поближе к Джеймсу Стюарту. На всякий случай, да и вообще лучше хотя бы на людях с ним изображать видимость дружбы и согласия.

Мерей, видимо, думает то же самое. Потому что не отодвигается, хотя общество Хейлзов вообще и Джеймса в частности ему приятно как огненный дождь обитателю Гоморры.

А вот и Ее Величество появляется на сходнях, герольд с видимым усилием набирает воздух — и голос его заполняет пристань, отражаясь от воды и от стен домов:

— Ее Величество Мария, по праву крови, по помазанию и по закону королева Каледонская и Альбийская!

— Кха… — выдыхает опытный царедворец Джеймс Стюарт и неопытный царедворец Джеймс Хейлз с ним впервые в жизни полностью согласен.

Нечто подобное выдавливает из себя и вся толпа. Будем считать, что верные подданные благоговеют перед королевой Каледонской… и Альбийской, лучше бы мы все потонули в шторм, и я, и она, и ни в чем не повинная свита.

— Это не моя идея, — тихо говорит Хейлз, пока толпа издает подобающие ликующие звуки.

— Но это вы ее сюда приволокли, — давится словами Мерей. — О чем вы думали?

— Ну не о том же, что она такое вот каркнет! Знал бы… — продолжать тут нельзя, это уже измена.

— Да что тут было знать? Вы с ней мало знакомы? Обязательно должна была каркнуть, не это так… — Мерей шевелит губами, видно, пытается сочинить нечто столь же разрушительное, но не может, — какую-нибудь еще бомбу. Вы хоть понимаете, кого вы нам сюда привезли?

— Законную королеву я нам сюда привез. Единственно возможную.

— Она в Орлеане была не менее законной.

— В Орлеане, — слова опять лезут сами, видно слишком уж неприятно чувствовать себя виноватым — и перед кем? Перед Мереем… — она никак не могла помешать вам играть в короля на горе и на том поубивать друг дружку…

— Да с ней мы это сделаем втрое быстрее! Мне бы во сне такого не придумать… — А он, кажется, оправдывается.

— Ну, если ты так недоволен, так бери своих, вали к своему драгоценному Тайному совету — и объясняй им, что ты тут ни при чем…

— Тайный совет мне не драгоценней, чем тебе, — шипит Стюарт сквозь зубы, начиная «тыкать» в ответ, повод для вызова, но я начал первым… нечаянно, причем. — Но так, как ты со своим папашей, у нас тут никто воду не мутил!

— Да куда вам еще мутить воду — в ней уже вашей грязи на века. И вся рыба передохла.

— Я тебя… повстречаю еще на горной тропинке, — шепотом обещает Стюарт, и глаза у него совершенно белые. Он уже обещал пару раз, но громко, на весь замок или всю улицу, а тут словно воздуха в груди не хватает. — Тебе вся твоя банда не поможет!

— Ты от меня бегать перестань по всей стране — так и повстречаешь… а нет, я тебя и сам найду.

— Кому ты нужен, от тебя бегать… — скалится царедворец, потом оскал вдруг становится ухмылкой до ушей. — Ну я же сказал, сказал же я — втрое быстрее! Так и есть. Обычно час нужен, а тут…

— Слушай, а ты прав, — говорит Джеймс, — Это даже не втрое, это в десять раз быстрее получается… С ума сойти.

Стюарт закусывает губы, потом вытаскивает из рукава платок, делает вид, что чихает. Долго так чихает, крепко, до слез. Видимо, простудился.

Хорошо ему. На него любой посмотрит и в насморк поверит. А адмиралу каково? Стоять тут же рядом и не смеяться?

К тому же для Стюарта находится дело — подвести к королеве и ее спутникам лошадей. Не самые хорошие кони, надо сказать, но все-таки и не клячи. Старший сын покойного Иакова постарался, чтобы встреча Ее Величества прошла прилично. Лошадь, предназначенная для Марии, покрыта хорошим чепраком, украшена цветами. Королеве должно понравиться. Адмиралу очень, очень неловко — Стюарт старался, а тут ему голосом герольда, как топором по голове — королева Альбийская. Теперь Тайный совет ему всю печень выклюет, каждую монету припомнит, и прежде чем хоть одну новую отсыплет, заставит поплясать.

И поди ж докажи, что и вправду ничего не знал, что никто ничего не знал, что этот демарш — как гром с ясного неба. И тут гром снова рушится с небес и выбивает из Джеймса остатки смеха: договор… Мерею-то Тайный совет, может, и поверит — или предпочтет поверить, но вот в то, что тут без Орлеана обошлось, не поверят никогда. Как же, побег. Как же, инкогнито. Как же, сама придумала. Знаем мы. Эти слова и сами по себе повод, но добавь к ним добытые у Равенны деньги и свеженанятых солдат…

Кажется, я все-таки ухитрился развалить договор между Альбой и Аурелией. Не Мария, что с этой курицы взять — ее покойный Людовик приучил, что она — королева Альбийская, а Маб самозванка, потом при Карле ее так и титуловали, королева Аурелианская, Каледонская и Альбийская. А потом на трон сел Людовик VIII, и стала Мария королевой Каледонской, вдовствующей королевой Аурелианской, но никаким образом не Альбийской. Вот она и восстановила попранную справедливость. А до меня не дошло, ко мне и тень мысли в дурную голову не закралась, я с ней не обсудил детали и тонкости высадки, и за герольдом не присмотрел, и не спросил, что за приказ ему отдали.

Клод, определенно, был слишком вежлив на мой счет.

Мне теперь с ним лучше не встречаться. Он меня точно убьет, если сам жив останется. Потому что в то, что его клюв тут не в пуху, тоже никто не поверит. И Его Аурелианское Величество — первым. После драки на Королевской, после того, что Клод заставил нас с Корво перед королем и коннетаблем говорить — а оно за час расползлось по всему двору, — не поверит никогда. И никто уже не поверит, что все это случайность, выходка Марии, что за эту выходку ее и я, и Стюарт, и кто угодно сейчас удавить готовы. Что цареубийство и местные игры уже не кажутся такими дурными. Потому что еще снег не успеет выпасть, как к нам полезет Альба — кстати, Мерей будет этому всемерно содействовать. Ну, годика два мы продержимся, а дальше что? Орлеан нам ничего не даст. Ничего не сможет. У них будет на юге война, на севере война, наверняка еще и на море война будет — с Франконией, но это, скорее, к весне… а если Альба эту оплеуху сегодняшнюю стерпит, то мир перевернется.

А поскольку мир, я думаю, устоит… то Арморике и соседям скоро принимать военный флот Ее Величества Маб. С официальным недружественным визитом.

Черт бы побрал этого Корво… и что ему стоило задержаться в гостях?

Пророком Джеймс оказался посредственным — лошадей Мерей привел, а вот ночевать все же пришлось в Холируде. Но тут уж Джеймс Стюарт был ни при чем — сначала они ждали герольда на рейде, потом высаживались, потом Мария милостиво принимала жителей Лейта, потом… на подъезде к Дун Эйдину стало ясно, что, скорее всего, сумерки их обгонят, а ехать по собственной столице иначе как при свете дня Мария отказалась. Свернули в Холируд. Мерей не возражал и, как выяснилось, не зря. С обстановкой в заброшенном королевском дворце было скудно, но центральную часть успели и проветрить, и избавить от пыли и паутины. И даже внутренний двор подмели и залежи мусора куда-то убрали. Вот это расторопность. Или для себя старался?

Наверное, все же не для себя. Прибрано, и даже протоплено — при том, что обогреть это нагромождение каменных ящиков даже летом задача не из простых — но совершенно недавно. Вчера, сегодня. Да и не настолько Мерей дурак, чтобы селиться здесь. Замок большой, ветшать начал уже давно, прежде чем отсюда всех летучих мышей, сов и филинов выселишь, щели законопатишь, мебель закажешь — разоришься; а еще до того вся свора от зависти озвереет — вселился, мол, в королевский дворец, кем себя возомнил?

Между прочим, сыном короля. Настоящим. И большим покойник был дураком, что на его матери не женился. Нам бы тогда Марии-регентши, конечно, как ушей своих не видать, но зато был бы у нас законный король — толковый и трезвый. И честолюбие его делу не мешало бы — выше короны не прыгнешь, а положи он глаз на венец Верховного королевства… так ему, может быть, никто и не возразил бы — у Маб своих детей нет и, ясное дело, не будет уже. Но это если бы Мерей законным родился и вырос. А так, как вышло — не годится. И другие не примут, и самого его покалечило. Надежности хочет. Чтобы за спиной — стена. Затем и деньги, и земли, и дружба с Тайным советом. Все под себя и никогда не отдавать.

Иаков бастардов плодил налево и направо, и все как на подбор мальчишки получались, а как дошло до законного брака — вот, извольте, единственная наследница, дочь. По слухам, Иакову такой результат самому не понравился — напророчил, что с женщиной на троне утратит Каледония корону, и с тем пророчеством на устах умер. Для вящей убедительности, не иначе.

Хотя, надо сказать, брак его всем был удачен — кроме детей. Но вот в детях, как выяснилось сегодня утром, он был неудачен особо…

Замок стоит впритык к старому аббатству Святого Креста. Аббатство опустело уже четверть века назад, туда нынче и входить-то опасно, если не хочешь обрушить на свою голову замшелые серые камни. Холируд-хаус выстроен много позже, но и здесь, кажется, в каждой галерее должно быть по призраку. А входишь через зал — и на тебя таращатся едва-едва освещенные портреты династии Стюартов, почище любых призраков выходит.

За одно Джеймс был Мерею благодарен — поездка от Лейта до Холируда вытряхнула из головы мутный туман и в ней даже появились какие-то дельные мысли.

А уж выглянув через часок в окно одной из башенных комнат, спешно превращаемой в королевские покои, Джеймс незаконного королевского сына просто зауважал. Во дворе и вокруг толпились люди, по виду — горожане, тащили связки валежника, какую-то еду… Это он в город сообщил. Приказал. Королева в Дун Эйдин не въехала — так Дун Эйдин сам ее встречать пришел.

Королева имеет на лице кроткую радость, с коей она уже выходила поблагодарить горожан за гостеприимство. Радость — поскольку так положено, а кроткую — потому что после Орлеана ей все происходящее непонятно, даже сравнивать не с чем, что делать, как к чему относиться — неясно. Остается только терпеливо любить свой верный добрый народ и улыбаться ему из окна. Ко вполне искреннему удовольствию народа: королева молода, недурна собой, про нее все слышали, но никто еще не видел… а междоусобицы теперь не будет, есть, что праздновать.

Если, если случится чудо, и выходка на пристани окажется первым и последним ее деянием такого рода, то все еще не слишком плохо. Править ей давать нельзя, это уже несколько лет назад стало ясно, такой смеси соломы с сеном в голове девицы из королевского рода еще поискать — божественные права монарха, природное положение его, любовь и подчинение подданных из уважения к божественному статусу помазанника… у Марии все это само собой слетало с языка, но в Аурелии это было терпимо. В Каледонии — тоже можно чирикать, но прежде чем чирикать это всерьез, лучше заново ознакомиться с биографиями своих же родителей. Полюбоваться на божественные права и подчинение в действии. Здесь нужно не царствовать — думать, хитрить, выгадывать. Вертеться. Как ее мать вертелась.

Хорошо, что добиваться соответствия действительности своим идеям силой Мария не сможет при всем желании. Силы нет. Все, что есть, будет уходить на выживание. Да и не даст ей никто силы в руки — ни Хантли, ни Мерей, ни Арран. Никто. Ничего, она еще со всей этой сворой познакомится. Она еще с Ноксом познакомится… и тогда с ней станет можно разговаривать.

Факелов в нижнем зале уже зажгли много, горят они ярко. Вообще-то, здесь есть настоящие большие люстры с двумя наборами — для свечей и для ламп, но, видно, Мерей не успел привести их в порядок. Или поскупился. Это ему не в упрек, он с такой работой за сутки-двое управился, что куда уж на отсутствие настоящих светильников жаловаться. Хотя Мария пожаловалась бы, если бы знала. А, может, и нет. Глаза у Ее Величества совершенно стеклянные, голову на месте, кажется, только черный вдовий воротник и удерживает.

К счастью, наступила полночь — а достойные королевы, еще и носящие траур, хотя сделавшие себе маленькое послабление, дабы обрадовать народ, далее полуночи за пиршеством не засиживаются, даже если зал прибран подобающим или почти подобающим образом. Они убывают наверх в сопровождении дам из свиты, поулыбавшись всем на прощание и даже сказав маленькую речь: она рада вернуться домой, рада видеть всех присутствующих, и так далее, и так далее. Присутствующие в лице Мерея ответили — и они рады, и они надеются, и вообще солнце озарило наши холмы… Солнце, так и сияя, удалилось, а Мерей еще с четверть часа сидел с любезнейшим и восторженным выражением на лице. То ли боялся, что солнце вернется, то ли окружающим показывал, что все замечательно, все у него в руках.

Вот что забываешь в Орлеане — и быстро — это то, как дома пьют. Ведь не вмещается столько в человека. В живого, то есть, не вмещается. В качестве пытки, да — идея замечательная. А вот к такому развлечению каждый раз нужно привыкать. Это, правда, быстро, тем более, что на кое-какие лица трезвым смотреть нету мочи, но все равно поначалу удивляешься.

Смешно вспомнить, но вернувшись сюда три года назад, я вообще не верил, что здесь можно жить — и не пить. Что можно хоть один день с утра до ночи прожить трезвым, и не сойти с ума. А, судя по всем окружающим, они тоже в это не верили. Если залить в себя что-нибудь с утра, можно дожить до обеда, а за это время разобраться с тем, что случилось с ночи. Потом — в обед, чтобы дожить до утра, потому что не исключено, что ужина не будет. Граница — требовательная стерва, от нее только отвлекись, как тряхнет юбкой и уйдет к более внимательному ухажеру.

Потом привык к этому всему — и перестал. А остальные не перестали. Не привыкли, может?..

Вот Мерей, бедняга, столько в себя влил… а ведь почти трезв еще. Что-то мне мэтр Энно говорил про то, как спиртное на людей действует, что, мол, было мнение, что оно не всегда в хмель, а, бывает, еще и в пищу идет… вот, кажется, у нас тот самый случай.

За широкими составными столами — тяжелые доски на козлах — не вся местная свора. Даже очень не вся. Все какие-то младшие члены кланов. Те, кто на лето остался в Дун Эйдине. Блестит наспех отчищенная металлическая посуда — с чеканкой и без, — с нее не столько есть хорошо, сколько драться ей при случае. Основательные такие чаши и подносы. Но драки при Ее Величестве не будет. Скорее уж, все позапоминают обиды, чтобы потом посчитаться.

Джеймс осторожно отодвигает соседа — тот уже пьян достаточно, чтобы этого не заметить, видно, особых забот в этом мире у него нет — и оказывается рядом с Мереем.

Мерей не возражает, улыбку блаженного он уже с лица убрал, теперь пытается запить проступающую мрачность. Утро вечера мудренее, особенно, если вечером перебрать, то с утра все будет казаться таким мудреным, что можно и до вечера с ним подождать. А за эти сутки что-нибудь как-нибудь само устроится, или хотя бы начнет казаться не совсем безнадежным. Сейчас же дражайший лорд-протектор — еще никем не смещенный — явно пребывает в кромешной тоске. Завтра у него это уже пройдет, завтра он будет прыгать вокруг Марии и изображать любящего старшего брата и верного слугу сразу, в одном Стюарте. Но пока у него вид безмысленный, а собственная полутрезвость печалит.

А мы его сейчас еще больше огорчим. Или, возможно, обрадуем.

— На месте некоторых родичей королевы, — говорит Джеймс, — я бы не спешил доказывать кое-кому по ту сторону границы, что я не имел отношения к сегодняшнему спектаклю.

Мерей поворачивает голову… да, меланхолия уже на месте, потому что сил шугануть источник всех бед, у бедняги нет.

— Почему? — говорит он.

— Потому что в казне… ну не совсем в казне, но почти — есть деньги. Потому что я нанял в Арморике втрое больше людей, чем докладывал канцлер. — Джеймс смотрит, как его собеседник с омерзением трезвеет. — А еще потому, кстати, этого не знает никто, кроме Гордона и меня, даже королева не знает, что Его Величество Людовик пообещал своему драгоценному наследнику, что если тот поддержит его во всех южных делах полностью и безоговорочно, то полтора-два года спустя король купит ему те две трети голосов, что указаны в договоре… В свете сегодняшнего, договор пойдет ко дну и визита нам ждать не через полтора года, а этак через три… Но я бы подумал.

О чем думать, Джеймс не поясняет — тезка не вчера родился. Если Мерей будет слишком твердо держать руку Альбы, против Клода у него шансов нет.

— И откуда это все взялось? — спрашивает Мерей. — Неужели герцог Ангулемский расщедрился?

— Да нет… это я, — да кой смысл врать именно Мерею? И все равно узнают, история громкая вышла, и компания не та, чтобы стесняться. — Продал одним людям одну смерть. Она была им очень нужна, — скверно улыбается Джеймс. — А потом продал их самих. Но это уже вышло случайно.

— Знаю я эти случайности.

— Это да… — кивает Джеймс. — Но оно и правда случайно вышло — и очень смешно.

— Ну так повеселите, что ли. С вас причитается.

Джеймс запрокидывает голову к потолку, смотрит на темные балки… а хорошо попортились балки-то, менять придется, а то еще год-два и свалится этот потолок нам на головы. Вот будет зрелище. А с Ее Величества станется новые с монограммой заказать. Потолок — а по нему вензеля. Сказка.

— Да история-то простая. Стою со своими в засаде, жду добычу. А тут на меня самого охотнички нашлись — то ли наши друзья с юга, то ли еще кто, я так и не понял, а спросить потом было некого. И довольно крепко за меня взялись. А тут добыча, как и ожидалось. Видит всю эту свалку, а я там уже на своей стороне на ногах один… и бросается меня спасать. Представляете?

Мерей шевелит бровями, изображая то недоумение, то задумчивость, то недоверие, то изумление — потом долго бранится себе под нос. С завистью.

— Нет, — говорит, — не представляю. Не слышал, чтоб такое везение хоть кому-то бывало. А дальше что?

— А дальше не убивать же мне его? А тут и люди герцога Ангулемского подоспели — они меня по всему городу искали как раз из-за этого дела. Ну а королю мы уже все втроем представили всю затею как штуку по взаимному согласию. Почему представлять пришлось? Ну там пятнадцать покойников в четверти часа от дворца утром обнаружились — это даже и для нас многовато, а в Орлеане так и просто скандал…

С Мереем об этих делах можно болтать без опаски — вздумай он пересказать кому смешную историю, ему никто не поверит. А какого размера скандал — он и сам поймет, жил в Орлеане не один год, да еще и при том Людовике.

— Анекдот, — ухмыляется Стюарт. — Еще какой анекдот. С вами такое может случиться. А вот чтоб за этот анекдот еще и заплатил кто-то…

— Ну, грех жаловаться. Мне за пустые слова сроду никто столько не платил… сколько некоторым.

— Ну да. У вас сначала пустые слова, а потом вы все сами берете.

— Завидно?

— Конечно, — смеется Мерей. — Кто ж тут не позавидует?

— Займите мое место… кто ж мешает-то?

— Да вы бы сами знали, какое место ваше, может, кто и занял бы…

— Ну вот я со своего места и посоветую лорду-протектору подумать… что сделать, чтобы остаться на своем месте через эти три года. И еще подумать о том, что графу Мерею… и регенту и правой руке королевы — очень разная цена.

— Зануда вы, Хейлз, — Стюарт залпом допивает кубок. — Подумаю я, подумаю. Завтра. С утра прямо и начну. А сейчас рассказали бы еще какой анекдот… с вас этих анекдотов причитается сотня за сегодняшнее.

— Да у меня как-то смешного мало было. Все беспокойство одно… Кстати, мне тут канцлер курьером младшего родича отправил — так я его в монастыре оставил, вместо Ее Величества. Теперь думаю — что-то будет…

— В монастыре? Много маленьких бастардов, — хохочет Мерей, стучит ладонью по столу. — И все как на подбор католики.

— Кто бы говорил, — фыркает Джеймс. — И этого-то я не опасаюсь, он же даму в трауре изображает. А вот что с ним самим будет…

— Знаем мы таких дам. А если так беспокоитесь за очередного Гордона, да их больше, чем овец… ну так и сидели бы в монастыре сами, вам не привыкать.

— Стюартов, как считают, тоже слишком много — а у меня рост неподходящий… И почему я вам истории рассказываю — это вы мне должны. Это вы с самого древнего в мире занятия кормитесь, а я только с третьего по древности.

— Хам, — меланхолично вздыхает Мерей. — Это мне сейчас вставать лень, но я ж запомню… хоть и правда. Особенно потому, что правда, — то трезвеет, то обратно набирается за считанные минуты…

— Ну правда. И про меня правда. Раньше все-таки клевета была, а теперь будет правда. Тезка, нам с вами при наших занятиях жениться пора… друг на друге. Только непонятно, в кого дети пойдут.

— В обоих. Умные как я, везучие как вы.

— Да… — вспоминает Джеймс Клода, — наоборот точно не надо.

А вокруг те, кто не до ослепления пьян, притихли слегка… потому что зрелище любых денег стоит. Лорд-протектор и пока что глава конгрегации с лордом-адмиралом и левой рукой покойной регентши пьет. И хохочут. Оба. Смертные враги — не только по политическому раскладу. Меньше года назад первый за второго большие деньги предлагал, второй до первого бесплатно добирался… Спелись. Дня не прошло.

Интересно, Мерей понимает, что сейчас думает вся эта публика? Если понимает — то зачем ему? Уже что-то придумал? Или ему просто наплевать, а завтра он проспится, сообразит и будет опять за мной бегать — и за старое, и за новое, включая, так сказать, помолвку?

С другой стороны, если он в эту сторону решит, как ему и выгоднее, нам еще вместе воевать, этак с годик, а то и с два… И оговорить меня перед королевой Мерею будет не в пример легче, если видимой ссоры все-таки нет. А с третьей — с кем ему разговаривать, если не со мной? С союзничками его откровенно не поговорить же. Как и мне с моими. По разным причинам, но результат один.

— И вообще вы в этой вашей Аурелии слишком вежливы стали, — фыркает Мерей… — Древнейшее, древнейшее… говорили бы прямо.

— Ваше прямо — это когда из любви к искусству. Ради удовольствия, короче. А где у нас удовольствие? У вас, что ли? Или у меня?

— Никакого, — решительно кивает Мерей и тяжело опирается о столешницу. — Никакого удовольствия совершенно. И кстати, деньги тоже… неприлично небольшие.

— То есть, мы еще и дешевые… жрицы политической любви, — находит определение Джеймс.

— Легкого политического поведения. А все остальные тут, — торжественно заключил Мерей, — они вообще в переулках.

3.

Рядом с приставленным к герцогу Ангулемскому монахом слегка звенит в ушах. На самой грани различимого, тоньше писка москитов. Ничего неприятного, просто ощущение, одно из многих. И другое, более четкое — кажется, что у доминиканца где-то поблизости припрятан серый плащ. Тонкий, легкий, совершенно непроницаемый. Накроет таким с головой — и не будет ничего, ни звуков, ни запахов, ни мыслей. Не опасно; точнее, опасно для других.

Сейчас этот плащ весьма пригодился бы: творящееся наверху нельзя утихомирить, но хочется не слышать, не ощущать — костями, суставами, кожей на спине, пульсацией в висках, песком под веками. Там, снаружи, не буря. Это только кажется бурей.

Чезаре морщится. Тем, кто сейчас в море или хотя бы на открытом месте, ничего не кажется. Для них это и есть буря. Даже не буря, шквал столетия, шторм, который страшен и в океане и от которого нет и не может быть защиты в Лигурийском море. Нет и не может быть, потому что здесь такого не случается. Просто шторма — бывают. Глазастые бури, закручивающие воздух винтом. Большие, из ниоткуда возникающие волны… Такого — нет. Сколько кораблей пропадет в море? Сколько будет выброшено на берег? Сколько гаваней забьет песком и морским мусором. О толедских кораблях, стоящих, вернее, стоявших на Гиерском рейде, и о кораблях, шедших к этому рейду, думать не хотелось.

«И смысла нет, — говорит Гай. — Пока все не утихнет, пока не соберем осколки, мы ничего и не будем знать. А если ты хочешь начать прикидывать на будущее, то исходи из того, что у тебя нет четверти армии — может, что-то удастся собрать, но это нескоро, и почти нет кораблей. Галер, скорее всего, совсем нет — осадка низкая…»

Марсель захвачен. Если оправдаются худшие прогнозы, если, когда утихнет буря — и если она вообще утихнет, — и когда появятся донесения, доклады, отчеты, сообщения разведки… Условие и еще условие; так вот, если окажется, что потери больше, чем пресловутая четверть, которую еще можно себе позволить, если к противнику пришло или придет больше, чем мы сейчас предполагаем…

Если, если, если. Развилки на ветке дерева. Развилка, еще развилка, еще развилка. Можно нарисовать в уме целый сад таких деревьев, заставить зеленеть, цвести и плодоносить, потом набрать целую охапку плодов, рассмотреть, попробовать на вкус. Самое горькое — наши максимальные потери и подкрепления у де Рубо. Самое сладкое — сопоставимые потери; впрочем, если у вас нет флота, вам его не потерять. Арелату повезло.

Аурелии на свой лад повезло еще три года назад, когда покойный король Людовик решил одним махом завоевать Корсику и Сардинию. Италийская кампания 1352 года не удалась по многим причинам. И придумана она была плохо — кстати, интересно, куда смотрели и де ла Валле, и Валуа-Ангулем? — и некий кардинал Валенсийский предпринял определенные усилия, чтобы Людовик уполз туда, откуда выполз, и во Флоренции власть переменилась, а с ней и политика, и Галлия категорически запретила продвижение через свои земли, справедливо опасаясь, что войско, идущее мимо, решит задержаться в гостях, и Толедо для разнообразия никакой весомой помощи союзникам против короля Неаполитанского не предоставило — очень, очень неудачная кампания.

Вероломство корсиканцев, ударивших по отступающему с небогатой добычей на борту флоту ее не слишком испортило: такое ничем не испортишь. Но король, недосчитавшийся многих кораблей, и половину из них потом с позором выкупавший у корсиканцев, обиделся. И вероломную Корсику с Сардинией решил покарать на следующий год. Покарал — к изрядному облегчению всех, от Карфагена до Генуи: после нескольких сражений, десантов и диверсий что флот островов, что военный флот Аурелии можно было по пальцам пересчитать. Аурелианский генерал морских галер лишился головы, но корабли со дна моря не вернулись. На верфях Нарбона заложили новые, но галеры только горят и тонут быстро, а строятся несколько дольше.

А через неделю после начала осады Марселя быстрее оправившиеся корсиканцы наведались в марсельскую гавань с ответным визитом. Из Нарбона спешно подошли на помощь всем своим неубедительным составом — но корсиканцы уже убрались. Уцелевшие торговые посудины годились только на то, чтобы под охраной наспех залатанных военных посудин возить в город продовольствие. Теперь кампания могла рассчитывать только на Толедо.

«Могла, — говорит Гай. — До сегодняшнего дня.»

В подвале, в который пришлось спуститься, приятный полумрак и неприятная духота. К утру здесь будет совсем душно; а наверху, не исключено, возникнут руины на месте очень добротного двухэтажного каменного дома. Судя по звукам, что ломятся через толстый деревянный люк, дом, стоящий у самого берега, может как рассыпаться, так и взлететь.

Если бы погрузка шла чуть быстрее, если бы толедцы не теряли время на каждом шаге, та часть штаба, что должна была руководить десантом, тоже успела бы выйти в море… и ее можно было бы спокойно списать в потери. Впрочем, если бы де Сандовал не опоздал с самого начала — и не тянул потом — они просто успели бы до шторма.

Если бы, если бы и если бы. Отсохшие ветки. Плоды, которые могли бы на них вырасти, всегда кажутся сочнее. Особенно потому, что воздуха слишком мало, подвал тесен, а неведомое нечто, беснующееся снаружи, вгрызается в кости. Очень скверное ощущение, словно при болезни — но тогда уж заболели все разом, а такого и при чуме не бывает. Лица у присутствующих сероватые, и дело не в недостатке освещения, и даже не в буре. Когда идет гроза, и бывалые моряки порой чувствуют себя дурно. Но здесь дело в ином. Ощущение… нет, оно почти непохоже на тени зеркал — но всякий, имеющий уши, слышит: все не так, неверно, неправильно, искажается, выворачивается наизнанку.

А не имеющие ушей… Герцог Ангулемский сидит в углу под маленькой лампой, читает какие-то бумаги, делает заметки. Не пером, мелом, по сланцевой дощечке, у него к запястью подвешена целая книжечка таких — три или четыре. Белое на почти черном хорошо видно даже в темноте.

— Если бы мы успели погрузиться, у коннетабля возникли бы сложности, — говорит Чезаре.

— Коннетабль мертв, — отвечают из угла. — Вернее, я неточно выразился. Неизвестно, кто сейчас коннетабль. Возможно, никто. Я не успел вам сказать, эти новости пришли со вчерашним курьером.

Герцог не шутит. Так шутить он не стал бы. Следовательно, это правда — и очень неприятная правда. То, что не хочется ни понимать, ни укладывать в последовательности мыслей, действий и суждений. Нечто лишнее, ненужное и неправильное. Зачем?

Чья-то смерть — почти всегда просто известие, знание, факт. Линия обрезана, строка оборвана, но строк, нитей, путей — многое множество, и от утраты одной редко что-то всерьез меняется. Иногда меняется к лучшему. Порой требует каких-то действий — наказания виновных, тогда нити тоже рвутся, много; порой является поводом для выражения заранее сформулированных, отрепетированных соболезнований. Вежливость. Важный ритуал.

Но иногда рвутся другие нити. Собственные. В них вкладываешься, они делаются прочнее и ярче, прорастают внутри — как вены, — а потом лопаются. И становится пусто. Неправильно пусто, неуютно, холодно… у других вместо пустоты — наверное, боль, по крайней мере, так это называют вслух.

Хорошо, что герцогу Ангулемскому можно ничего не отвечать. Другой бы не понял молчания, отсутствия ответа — пришлось бы копаться в памяти, наспех отбирать пригодное. Не хочется…

Собеседник не ждет слов, не ждал бы, даже если бы речь не шла о человеке, которого он выносил с трудом. Предписанное этикетом — для другого места и для другого времени.

— Курьер был мой, — продолжает герцог. — Писали мои люди. Его Величество, вероятно, пока решает и думает. На его месте я бы никого не назначал, подождал бы исхода южной кампании, прецедентов достаточно. Де ла Валле просто заснул и не проснулся — у них в семье так бывает.

У Мигеля очень странное выражение лица. Он отворачивается к стене, с силой переплетает пальцы на коленях. Молчит. В присутствии маршала он всегда молчит, пока его прямо не спрашивают. Сейчас — не хочется.

— Король оказался в сложном положении. — Об этом говорить легче, проще. И полезнее. — Мы тоже.

— Мы просто в тяжелом. Утром узнаем, насколько.

— Вы думаете, шторм стихнет до утра?

— Во всяком случае, имеет смысл рассчитывать, что он уляжется до уровня, обычного для этих мест.

— А рассчитывать на то, что снятие осады с Марселя станет излишним ввиду отсутствия Марселя на поверхности земли? — Сейчас большинство присутствующих привычно решит, что у Чезаре Корво «нет ничего святого»… но это правда; а шутка — не шутка, а важный вопрос.

— Такую волну может вызвать и подземный взрыв, конечно… но тогда трясло бы и сушу. Мы ощутили бы толчки. Брат Арно?

— Будет, будет Марсель… на поверхности земли, — без обычной веселой ухмылки отвечает доминиканец. — Там не центр, там как у нас. Наверное, — подумав, прибавляет монах. Он непривычно бледен и сдержан. Обычно брат Арно деятелен, весел и всегда, всегда в хорошем настроении.

— Как я понимаю, Гиерский рейд тоже не был центром?

— Его, центра-то, — прислушивается к себе доминиканец, — и вовсе нет. Ни стрелы, ни яблочка.

Чезаре кивает. Значит, ему не померещилось… Это не буря, это что-то выходит наружу, как вода из мокрого плаща, который повесили над огнем сушиться… она поднимается на поверхность, обволакивает пленкой, лезет вверх паром и какое-то время ткань кажется куда более мокрой, чем раньше.

Его суеверные предки-толедцы назвали бы это дьявольщиной. Но брат Арно не спешит бросаться подобными определениями, а он явно знает и чувствует больше остальных. Монах устроился на старом ларе в середине подвала, глядит по сторонам, щурится — будто пытается смотреть вдаль, но упирается взглядом в облезлые стены. При каждом движении ларь поскрипывает: брат Арно телом не обижен.

— Доигрались… — Делабарта сидит в дальнем углу прямо на земляном полу, завернувшись в плащ, его почти не видно. Тень в тени. Только звенящий от злости голос: — Доигрались вконец.

— Если и доигрались, то не там, не так — и кто-то другой. Не они, не мы, не здесь. Я про такое не слышал и не читал. — Доминиканец обхватывает себя руками за плечи, при его телосложении — зрелище скорее комическое. Движение — зябкое, зимнее или детское. Брат Арно, доминиканец, обученный отсекать, может отстраниться до какой-то степени, но едва ли ему удается вовсе не чувствовать. И наверняка он не может накрыть всех присутствующих плащом. Мог бы — сделал бы.

— Что там происходит? — Отчего бы просто не спросить….

— Я не знаю. Это почти настоящий шторм. Ветер, вода. И ничего другого… вернее, другое было, но теперь почти нет. Будто в горячую воду уронили… даже не камень, мешок с солью, с высоты. И пошли круги. Соль растворилась, вода ну, может быть, чуть-чуть солоней, чем надо, но ее много и скоро и следа той лишней соли не останется.

Объяснение на редкость понятное. Из тех, что не только понимаются — ощущаются как верные. У доминиканца, оказавшегося в ордене десять лет назад, в зрелом возрасте, таких объяснений — как бы неловких и нелепых, далеких от риторического изящества, — много. Поэтому Чезаре нравится его слушать, и нравится смотреть, как монах складывает слово со словом, образ с образом. Он говорит то, что чувствует, не превращая пойманное в подобие аурелианской кухни.

Значит, буря кончится, Марсель устоит, придет утро и начнется время подсчета потерь.

Буря, которой здесь быть не могло, даже в это время, незадолго до начала сезона штормов — это еще не точка. Запятая, отделяющая часть фразы. Может быть, смысл второй половины будет противоречить первой — но до точки еще далеко.

Первые слова во фразе были вполне предсказуемы. В дни перед отъездом из Орлеана и по пути к Нарбону казалось, что не стоит ждать изобилия витиеватых оборотов. Дорога на юг — как полет. Поредевшая свита — не все возжелали тягот войны, а некоторые с самого начала отправлялись только в качестве спутников посла, — деловита и толкова, что слегка неожиданно. Герцог Ангулемский, прекрасный попутчик, и его сопровождающие — идеально вышколенные, почти неприметные, но делающие все нужное быстро и расторопно. Среди этой полупрозрачной свиты — парочка исключений, за которыми приятно наблюдать в пути и во время отдыха. Летняя жара, вечерняя прохлада, чернеющее и набирающее глубину по мере приближения к цели небо…

Потом — Нарбон. Человеческое море, подвластное приказам. Воды, расступающиеся и сходящиеся по воле разума командующего. Военные лагеря, полки, мелкие происшествия и обычный распорядок. Война. Здесь было чему учиться — и было на что просто смотреть, постигать, запоминать.

Он никогда не видел, как можно двигать человеческую массу такого размера. Негде было. Опыт Гая тут не помогал, слишком многое изменилось. Неизменным осталось разве что то, что мелкие проблемы, будучи умножены на количество людей, превращаются в горы, в Осу и Пелион, в огромные хребты, чьи вершины достигают неба. Камешек к камешку — Альпы, песчинка к песчинке — пустыня. А еще он видел, как простейшие распоряжения — повторенные нужное количество раз — определяют место каждому камешку, каждой песчинке. Как эти распоряжения цепляются одно за другое, образуя связи. И вот — не препятствие, не стихия, а инструмент — грубый, не очень хорошо подогнанный, но уже вполне пригодный для решения задач. И — что самое главное — этот инструмент уже не сломается сам по себе, и других собой не придавит. Гай восхищенно ругался в голове дня три, объясняя, что по меньшей мере половина всего этого — нововведения. И половина этих нововведений — совсем недавние.

Нам повезло, нам очень повезло, что четыре года назад на юг отправился сам король Людовик, а не один из его генералов. Валуа-Ангулем преподал бы полуострову слишком чувствительный урок. Сродни тем, которые выучивали пленные воины, ставшие рабами. «Сражаться надо лучше» — несомненно, надо, но шансов воплотить новое знание в жизнь уже слишком мало. А мы даже не заметили, насколько повезло. Это самое худшее. Когда свары между двумя мелкими тиранами делаются важнее происходящего хотя бы по берегам Средиземного моря — значит, мышь-полевка зазевалась, не видя над собой сокола. Жизни такой мышке осталось ровно столько, сколько нужно соколу, чтобы рухнуть вниз.

Нам повезло тогда и повезло сейчас. Нынешняя война затянется надолго. И когда она закончится, стороны еще долго будут подбирать хвосты и остатки. А когда подберут, можно будет еще какое-то время играть на противоречиях между Аурелией и Толедо, они есть, их много, но оба государства не захотят ссориться совсем, будут балансировать, торговаться, искать компромиссные решения… а к тому времени, как эта игра им надоест, у меня уже все будет. Города, деньги и армия. Не наемные отряды, не городские ополчения, армия с земли, по жребию. Вместо налогов и за плату. Настоящая, правильная. Моя.

Маршал любил и умел составлять планы — и также легко, не без удовольствия, расставался с ненужными. Планов было составлено десятка три; не менее пяти так или иначе были доведены до любопытных глаз и ушей. Самые неловкие и далекие от истины, разумеется — но и самый неудачный план, прорехи в котором проявились еще на середине, был неплох. Достаточно хорош, чтобы стал еще и предупреждением. Вызовом.

Но какой сделается основой игры, маршал собирался решать только на месте — и решил на третий день пребывания в Нарбоне, еще раз собрав нужные сведения, разведав обстановку… может быть, просто вдохнув восточный ветер.

— Де Рубо не сможет отказаться от штурма ни при каких обстоятельствах. Воля короля Филиппа. В ближайшие дни он попытается взять город — и мы дадим ему наполовину сунуться в мышеловку.

Это звучало… почти безумно. Если бы вариант уже не был несколько раз разыгран в особняках обоих герцогов. Если бы три четверти нужных действий не были разобраны на части по волоску заранее. После всех испытаний, которым была подвергнута многострадальная и много претерпевшая от творцов идея, она оставалась безумной на вид. Но безумие это было хорошо просчитанным.

Простая чумная мысль: дать арелатцам войти — и поймать их сразу после. Раньше эта идея не рассматривалась, слишком дорого стоила бы городу. Но при текущем положении дел прочие варианты обходились дороже. А план предусматривал все, что было в человеческих силах — включая опоздание флота, включая задержки на погрузке, включая действия противника, включая погоду — да, включая погоду. Вот небольшого конца света в одном неплохо прикрытом бассейне он не предусматривал. Впредь, видимо, будет.

Что ж, могло выйти и хуже. Даже если большую часть флота и четверть армии считать потерянной — могло выйти и хуже. Потому что мы имеем дело не только с как бы вольным городом и его непостоянным магистратом, не только с последовательным королем Филиппом Арелатским и его генералом — еще и с Сатаной. Лично, персонально, нос к носу. Например, десант мог оказаться успешным, армия взяла бы город и вытеснила арелатцев к Арлю — и вот тут побережье ушло бы под землю вопреки всем мерам предосторожности. Волны… не будем думать, что произошло бы в приморских городах повсюду, включая Африку. Мы потеряли всего лишь корабли и солдат. Полная потеря десанта фигурировала в одном из планов — и была признана допустимой. Лучше бы это случилось при штурме, разумеется, но и происходящее не фатально.

Только очень неприятно. И все нужно начинать заново, перестраивая расчеты на ситуацию без флота.

Коптит, капает смолой факел. Уже почти догорел, но есть еще целая связка. Неровный свет скачет по лицам, выхватывает то потерянный взгляд брата Арно, то жестко сжатые губы Мигеля, то ледяную злость в стиснутых руках Мартена. Интересно, на что я сейчас сам похож?

— Я очень надеюсь, — так же спокойно, как и раньше, сказал Валуа-Ангулем, — что де Сандовал пропал в море… или хотя бы найдется не скоро.

Можно было бы ответить, что вина адмирала не так уж и велика. Прихода этого… шторма века никто не ожидал. Все моряки, все местные жители, включая полковника Делабарта, пророчили, что три-четыре дня будет стоять полный штиль. Начнись высадка десанта как запланировано, корабли все равно не уцелели бы. Солдаты… даже Чезаре идея выглянуть наружу, чтобы оценить, можно ли там уцелеть, а не быть смытым в море или расплющенным о ближайшую стену, представляется неразумной. Риск велик, а удовольствия никакого. В лучшем из лучших случаев промокнешь до костей. Так что десант мог бы погибнуть даже не в сражениях, а по воле стихии. Но герцог Ангулемский просто выражает свое негодование наиболее удобным способом. Адмирал — не буря, ему желать неприятностей проще.

А может быть дело в том, что маршал как раз не желает неприятностей, но убежден, что если они с де Сандовалом столкнутся лицом к лицу, эти неприятности не заставят себя ждать.

Валуа-Ангулем отцепляет с запястья две дощечки.

— Возьмите, посмотрите — и начинайте составлять списки.

Это, естественно, не просьба, а приказ. Мел, даже на восковой основе, пачкает руки и слишком легко стирается. Но писать тоже легко и написанное нетрудно читать. Дела, которыми следует заняться немедленно по окончании бедствия. Город, лагеря, дороги, переправы, чистая вода, склады, выяснение масштабов… у него есть такой список, только в голове. Они с Гаем составляли его первую половину ночи. Но какие-то вещи все равно пропущены. Зато он уже прикинул, сколько людей на что нужно и где их брать, и как распределять… но можно попробовать уточнить.

Если бы речь шла о другом человеке, можно было бы слегка обидеться — и слегка огорчиться, что командующий тратит время на то, что уже практически сделано. Но эту систему Чезаре уже изучил. Маршал формализует все — любой инцидент попадает в жернова и преобразуется в цепочку инструкций. Коротких, простых и внятных. Что делать, если. И почему делать нужно именно это. Эти инструкции будут повторять и обкатывать, пока все описанное не войдет в привычку — и не начнет определять… нет, не потолок. Пол. Землю. Слой, ниже которого нельзя упасть.

Отчеты, сводки, списки, ведомости, счета. Торговая книга войны. Занятие, оказавшееся не менее увлекательным, чем война, знакомая Чезаре — планы штурмов, разведка, подкуп. Вторая сторона — или основа, как посмотреть. Пожалуй, такую основу гораздо удобнее украшать подвигами в сражениях.

Все это большей частью не новость. Просто сведено воедино, разбито на простые действия, связи выявлены, возможные последствия обозначены. Но для того, чтобы очередная гора рассыпалась на составляющие, стала камнем для строительства дорог, лесом и тёсом, медью, оловом и железом, водой для питья, маршалу нужно сначала все сделать самому. Один раз или несколько. Хотя бы в голове. Хотя бы на бумаге.

— Да, господин маршал. — Списки непременно будут готовы.

И копии с них — потом. К утру. Ничто не мешает начать сейчас, но можно наделать ошибок из-за бури. Потому что творящееся наверху обладает удивительной способностью проникать прямо в кости. Если к полуночи шторм не начнет стихать, придется работать, забыв про подобные мелочи, как делает это маршал. Но время пока еще есть.

У них. И — к сожалению — у шторма.

Вина в подвале заметно больше, чем можно выпить до утра. Запасы воды и питья тоже есть, но пока что никто не голоден. Шторм отбивает всякий аппетит, тут и хорошее местное вино кажется унылым терпким лекарством. Герцог щелкает по краю кружки, привлекая внимание сидящего в углу по левую руку молодого человека. Напротив, строго по диагонали, второй, его ровесник. Из свиты маршала. Эти двое плюс Делабарта плюс сам маршал оккупировали все четыре угла. А юноши держатся друг от друга на максимальном возможном расстоянии. Выполняют распоряжение, данное на эту ночь.

Если распоряжение отменить, то один застынет мировым столпом, а второй начнет вращаться вокруг него со скоростью мухи, учуявшей мед, причем, в шести разных направлениях одновременно. И подбивать на все — от немедленного залезания на ближайший некрепко держащийся карниз до, кажется, государственной измены. Всем державам Европы сразу. Включая те, с которыми родная для юноши по имени Эсме Каледония находится в состоянии войны.

Несчастный влюбленный страдал ровно до отъезда. И по альбийцу, и по Жану — как же, такая прекрасная большая игрушка остается в Орлеане, — и просто страдал. Вдохновенно. Потом он увидел другую игрушку — и страдать перестал. Оставалось надеяться, что влюбляться он не станет. «Мария Каледонская» — на редкость неподходящий для этого объект.

Но вот попыток разобрать каледонца на части и посмотреть, что там внутри, младший Орсини не оставлял… а бывшая королева не предпринимала никаких действий, чтобы эти попытки пресечь. Просто не отзывалась. Кажется, нарушителю спокойствия двух государств было интересно, насколько у Орсини хватит завода. А Орсини, возможно, страдал от зависти. Из-за него-то всего-навсего столкнулись два ведомства, и то быстро расцепились… а тут целые страны, три штуки.

Елена и Парис в одном лице.

Елену-и-Париса интересовали в первую очередь оба герцога, затем Мигель и полковник Делабарта, поскольку обладали богатым запасом полезных умений, затем брат Арно, по той же причине. На Орсини внимания не находилось… особо демонстративно и вызывающе не находилось потому, что многие предложения ровесника звучали слишком соблазнительно.

Мера соблазнительности иногда проступала на веснушчатом носу, и тут же пряталась внутрь, вытесняемая сосредоточенным вниманием. Что самое забавное, главный любитель порядка и бесперебойной работы в округе тоже не предпринимал никаких мер, чтобы прекратить безобразия.

В конце концов, Чезаре осведомился о причинах и получил странный ответ: «когда рядом есть источник смеха и мелких неопасных неприятностей, люди лучше работают».

Подвижная часть perpetuum mobile хватается за кувшин. Смотрится бледно, как и прочие, но много хуже прочих, если приглядеться. Юноше нехорошо. Нужно было обратить внимание раньше; привычка постоянно занимать чем-то крайне деятельного субъекта иногда подводит.

— Сядьте на место. — В здешней духоте не хватает только аромата пролитого вина… а теперь можно прикрыть глаза и загадать, что будет дальше.

— Позвольте, господин герцог? — Неподвижная часть вечного двигателя. Открываем глаза, смотрим — не менее бледная, не менее шатающаяся. Но руки не дрожат, а каледонец полон решимости доказать, что подобные мелочи не могут влиять на его способность выполнять свои обязанности младшего по возрасту и положению.

Да, маршал прав — эта суета действительно помогает думать. Отвлекает, заставляет проснуться.

Помогает ощутить себя живым. А потом эти истории будут вспоминать и пересказывать. И образовавшийся легендариум тоже наверняка кому-то да поможет. А ведь маршал это не почувствовал, он не умеет чувствовать такие вещи. Он это придумал. Или подметил. Интересно, когда и как.

Двое суток спустя Его Светлость герцог Беневентский точно знал, чем ему на самом деле следовало заниматься в том подвале. Сном. Солдатская привычка урывать весь возможный сон сразу, а потом еще добирать по частям, стала из очередной человеческой странности ясным и внятным разумным поведением. Спать нужно, потому что, если не воспользуешься возможностью, есть шанс не дожить до следующей. Нет, герцог не валился с ног, нет, он не стал думать намного медленней, нет, он почти не полагался на решения Гая, тем более, что у Гая в таких ситуациях обычно просыпалось чувство юмора и его советы — вполне действенные, как правило — все как один были снабжены непредсказуемыми последствиями. Но и ситуация с военной точки зрения была идеальной — полное отсутствие противника. Нужно было просто привести все в порядок. Все — включая армию, ее интендантскую часть, остатки флота, побережье и беженцев с побережья. На частичное руководство всем этим Чезаре вполне хватало. А вот если бы в числе шариков над головой присутствовал еще и… даже не де Рубо, а просто покойный Людовик, отсутствие сна сказалось бы самым решительным и неприятным образом. Но раз уж этого шарика нет, можно посмотреть, на сколько удастся растянуть собственный запас прочности, и как это будет сказываться. Мигелю, кажется, тоже интересно. Во всяком случае, он ни разу даже не намекнул своему герцогу на то, что его поведение крайне неразумно. Вероятно, ждет, пока герцог совершит ошибку или просто свалится.

Из чего проистекает четкий вывод: позволить себе можно еще многое. Если Мигель пока не превратился в заботливую драконицу, защищающую потомка от всего на свете, включая самого потомка, значит, до конца сил еще очень далеко. Это хорошо, точнее, удобно. Одно приятное открытие среди многих и многих неприятных — то есть, неудобных.

Потери… о флоте можно забыть. Десяток уцелевших кораблей не в счет, поскольку в этом десятке числится все, от Картахены до Неаполя, что сейчас можно назвать своим. О военных флотах можно забыть в масштабах Средиземноморья. Ситуация непредвиденная, забавная и интригующая. Такого, кажется, никогда не случалось. Кое-что кое-где, конечно, уцелело. От трети до четверти тех, кто не находился в открытом море. Создатель бури, кем бы он — оно, она — ни был, уравнял шансы всех сторон, и уравнял по нижней планке. По состоянию флота Арелата, точнее, по его отсутствию.

Марсель успешно захвачен генералом де Рубо и сдался на милость победителя.

Что там — неизвестно. Пока неизвестно. Вот катаклизма в результате штурма точно не произошло. Катаклизм случился в море. Почему-то. Неизвестно почему. Флот, впрочем, может появиться. Не сейчас, не сразу. Но в некотором описуемом будущем. Небольшой, Толедо не рискнет снять с атлантического побережья много, даже с учетом договора… Это с Аурелией у Альбы перемирие, а с Толедо перемирия нет. И, если ничего не изменится, то и не будет ближайшие сто лет. Но что-то лучше, чем ничего. Особенно если учитывать, что галльского десанта теперь тоже можно не опасаться. Венецию могло и не накрыть, но пока они там соберутся…

Теперь здесь, на море, начнется совсем другая гонка — кто раньше отстроит флот, или построит с нуля. Если не вернуть Марсель Аурелии, то эти бега может выиграть Арелат.

Из города известий пока нет: рано. Уцелели бы корабли на Гиерском рейде, уже отправили бы птиц. Но голубятням, если судить по состоянию нарбонских, тоже изрядно досталось. Забавно, перебирает Чезаре листы и дощечки. Потери в пехоте не так уж велики, те части, что должны были зайти де Рубо в тыл, и вовсе целы. До них буря волшебным образом не дошла, а ведь предполагали, что докатится до Арля. Может быть, люди прогневали море? Левиафан проснулся, обнаружил на шкуре мелких суетящихся рачков, и встряхнулся?..

Или случилось что-то еще, что отвлекло беду от города — и от суши. Эти мысли — как светлый задник в театре теней. На их фоне двигаются фигуры. Много мелких фигурок, текущие нужды, главная из которых — и в буквальном смысле текущая — чистая безопасная вода. Акведук поврежден в трех местах — ромская постройка тоже не была рассчитана на капризы природы или нечисти, городские колодцы сильно засолило, речную воду… речную воду можно пить, если кипятить. А тем временем чинить акведук.

Вода. Провиант. Фураж. Предупреждение отравлений и прочих хворей. Дисциплина. Повышения в звании для отличившихся взамен погибших. Наказание мародеров. Очень много дел. Очень много людей — имена, приметы, звания, положение в армии Аурелии и у себя дома, черты характера. В памяти не теряется ничего, но, кажется, скоро эта книжная полка будет заставлена целиком и полностью. Уже не книга, в которой записано то, что нужно помнить — целое скопище книг. Люди удивляются, что некий молодой человек не ошибается, запоминает всех и все нужное с первого раза. Они всегда удивляются, хотя ничего проще и естественней Чезаре себе представить не может. Просто помнишь — записываешь внутри себя, и помнишь… Агапито, делавший заметки на бумаге, всегда удивлял герцога: зачем?

Кстати: Агапито скоро приедет — ему будет, что записать. Пока что он, наверное, подробно описал похороны Даниэле делла Ровере… какой досадный несчастный случай, омрачивший, но не замедливший отъезд. Дурное предзнаменование. Ну что ж, можно считать, исполнилось.

Записывать нужно не только потому, что возможности памяти, наверное, скоро будут исчерпаны. Но и потому, что маршал прав — то, что идет от тебя вниз, должно быть изложено внятно — и в письменном виде. Потому что другие помнят хуже. И обычно не то, что им сказали, а то, что они поняли. Приказ — как и этикет — способ заставить человека услышать именно сказанное, точно. Но все, что сложнее прямого распоряжения, уже расплывается в кашу. Древние писали законы на камнях. Кажется, правильно делали.

«Додумался…» — говорит Гай.

— Господин герцог, прибыл королевский курьер! — а это уже Марио, отчасти самозваный порученец. Нос в пыли. Подсматривал?

— Спасибо, Марио… — с официальными новостями все просто и удобно. Если он срочно потребуется, его позовут. Если дело терпит, сообщат, когда будет время.

Подвижная часть вечного двигателя хороша тем, что помимо штурма каледонского ровесника ухитряется быть везде, видеть и замечать все, первым узнавать любые новости и собирать сплетни, слухи и разговоры в необычайных количествах. Разобрать, разложить и рассортировать все это Орсини не в состоянии, но если задать ему вопрос, он сообщит все, что знает. Бывают библиотеки, бывают задворки книжных лавок, где в беспорядке свалено все подряд. Порученец представляет из себя такие задворки; копаться в них полезно, но в последние дни недостает времени.

А вот уже и порученец господина маршала. Значит, дело важное.

Значит, новости. И, с учетом беженцев, покойников и акведука — новости плохие. Что плохого могло случиться в столице? И не сейчас, а неделю назад?

После невероятной бури установился полный штиль. Воздух — словно стекло с Мурано: прозрачно-голубоват и тверд. Чезаре прошел следом за порученцем по совершенно лысой и поредевшей аллее. Уцелевшие тополя лишились листвы во время шторма, и торчат, будто руки скелетов, лишенные плоти. Зрелище скорее удивительное, чем неприятное, хотя предложения и вовсе срубить их, чтобы не нервировали, звучали довольно часто.

Маршал… маршал похож на раскаленное лезвие. Воплощение метафоры «до белого каления». Не прикасайся, обожжешься и порежешься одновременно. Этого почти не видно, нужно хорошо узнать этого человека, научиться примерять на себя позу, жесты, интонации, чтобы угадывать, что на самом деле с ним происходит. Курьер — в сторонке, маршал — посреди двора, замер, развернув плечи. Что-то бегло помечает на очередной дощечке. Ждет: сразу разворачивается на звук шагов.

— Господин герцог, вам в ближайшие несколько часов придется принять достаточно серьезное решение. Во-первых, Мария Стюарт, высадившись в Лейте, назвала себя королевой Каледонской и Альбийской. Это — совокупно с обстоятельствами ее возвращения — было сочтено нарушением договора со стороны Аурелии. Война объявлена официально. Высадка началась через несколько часов после того, как господин Трогмортон вручил Его Величеству соответствующий документ. Во вторых, у де Рубо несколько меньше людей, чем мы думали, поскольку часть подкреплений была отвлечена на север. Это известно, потому что они уже объявились там. Руководить кампанией будет Его Арелатское Величество. Лично. В-третьих, коннетаблем Аурелии с сегодняшнего дня являюсь я. В-четвертых, вот это, — лист раскручивается, открывая большую гербовую печать, — приказ немедленно возвращаться в столицу и заняться западным побережьем.

Три войны для Аурелии. Не две, три. Одна предсказуемая, если только Альба не решит вцепиться зубами в побережье раз и навсегда. Одна понятная — де Рубо будет пытаться взять еще больше. Одна непредсказуемая, поскольку Филипп Арелатский до сих пор не становился во главе армии. Положение… сложное. И донельзя соблазнительное, жаль только, что из трех войн можно и нужно выбрать только одну, и ее уже выбрали заранее.

«Серьезное решение» — это не уезжать или остаться. Это — уезжать или принимать команду. Не потому, что я тут лучший военный из всех. Не лучший, слишком мало опыта. Потому что только у меня есть шанс удержать всю эту орду и заставить ее действовать согласованно. Шанс.

— Я слушаю ваши приказания, господин коннетабль.

— Даже так? Хорошо. — Чужое решение взвешено, оценено, принято. Будет ли оно найдено слишком легким, мы увидим достаточно скоро. — Список того, что я у вас заберу, будет у вас через… два часа. А от вас потребуется четыре месяца. Может быть, я управлюсь быстрее, но сейчас мы считаем без Франконии, а это может измениться. Но на эти четыре месяца мне не нужен де Рубо на нашей стороне реки. Вы его сюда не пустите.

— Только это, господин коннетабль? — улыбка: разочарование и бравада. В голос того же и побольше.

Во-первых, задача до обидного проста. Даже если герцог заберет половину, даже если он две трети заберет. Во-вторых, если он сейчас выльет все свое негодование по поводу происходящего, всем будет только лучше.

А причин для негодования достаточно… Но нет. Отвести грозу на себя не получилось, Валуа-Ангулем только дергает уголком рта.

— Сделайте хотя бы это. Если у вас получится сделать дешево — вы меня обрадуете.

— Вы можете рассчитывать на меня, господин коннетабль. — Он, разумеется, не будет — не рассчитывает ни на кого и никогда. Но нас слышат, хотя в поле зрения никого нет, или хотя бы видят. Все это потом пригодится. Я пообещал. Остальное окружающие придумают сами. — Каковы мои полномочия?

Это — тоже сейчас. Остальное можно и потом, а это сейчас. Потому что у меня в руках будет аурелианская армия с толедской границы, де Сандовал без флота, но со штабом и советами, моя — отцовская — армия, родственники quantum satis, в том числе, имеющие серьезный опыт… и все это великолепие будет делить власть между собой. Со мной они ее поначалу даже и делить-то не захотят.

Небо выбелено жарой, на горизонте припудрено дымкой. Голые ветви отбрасывают тени, подобные узким рубцам. Руки нового коннетабля Аурелии иссечены тенями. Лист королевского указа будто расчерчен угольным карандашом на квадраты и трапеции.

— Через два часа вы примете командование союзным контингентом. Вашим заместителем будет де Беллем. Полагаться на него вы можете полностью. И на знания и умения, и на все остальное. Во-первых, он мой человек, во-вторых, он знает, что вы уедете, а он останется. — В третьих, и этого коннетабль не говорит, де Беллемы — очень старая и очень важная в Аурелии семья. И герцогу Ангулемскому они не вассалы, а младшие союзники. Ведомые, но и сами по себе — сила. И присутствие именно этого человека на вторых ролях заткнет рты очень многим. Если заморская птица не потянет, будет кому принять командование. Сразу де Беллема не примут ни толедцы, ни ромеи, а вот если Чезаре потерпит неудачу, деваться им будет некуда.

— Слушаюсь, господин коннетабль. — Отсалютовать? А почему бы и нет?

— Вы торопитесь, господин герцог. Этот жест будет уместен через два часа.

Разумеется. И на эти два часа, хотя бы на какую-то их часть, господин коннетабль нужен мне уже там, где совершенно точно нет посторонних глаз. Но сейчас у меня есть — уже есть — армия. Не худшая из армий Европы, надо сказать. Даже если коннетабль — как просто оказалось привыкнуть… — оставит только тех, до кого толком не успел добраться, это хорошая армия. У противника тоже неплоха, но он будет нападать и теперь уже ему придется форсировать реку. Правда, ее пологий низкий берег. У нас этого преимущества не было, восточный берег Роны начинается отмелями и болотист, а дальше слишком изрезан. Скалы, в которых удобно закрепляться, чередуются с топкими бухтами; быстрое течение, морские приливы.

Генералу стоило бы пойти по следам Ганнибала и перейти реку не южнее Бокера, на своей территории. Если же он решит форсировать Рону ниже, то де Рубо придется переправлять армию на лодках и плотах под обстрелом через наносные островки и отмели. Мы считали это вполне возможным, даже попробовали. Его армия обучена не хуже, но мы предупреждены и знаем все слабые места этого плана…

У меня есть своя армия и своя война. Много раньше, чем я рассчитывал. Удивительная страна Аурелия — едешь за одним, а получаешь другое и третье.

В любом военном лагере есть некое подобие площади. В военном лагере, устроенном по ромскому образцу — с поправками на время и на ветер — оно есть всегда. Квадратная коробка. Люди с трех сторон и небо сверху. Плоское, серое, сланцевое небо, разве что без пометок мелом. Солнце тоже есть, наверху, с другой стороны. Нагревает серую крышу, давит сверху.

— В этом Иисус был прав, как и во всем прочем, — говорит Чезаре. — Все остальное от лукавого.

Капитан охраны не понимает. И не поймет. Для Мигеля присяга, клятва — часть того, что делает мир пригодным к жизни. Надежным. По тому, к чему и как ты относишься, определяется, кто ты. Человек, которому предстоит принять присягу, тоже не понял бы. Он не отличает обещания от клятвы. Не видит разницы. Будет скрупулезно исполнять все сказанное, до самой пустяковой мелочи. И нарушит любую клятву, если обстоятельства потребуют того. Не легко. Не просто. Только по очень веским причинам. Но нарушит, не оглядываясь. Это нужно знать всем, кто имеет с ним дело… но сейчас он не поймет. Для него происходящее — формальность. Юридическое оформление того, что решилось раньше, во дворе штаба — и не более.

Но это красиво — для других, это не чувствуешь, но понимаешь, оглядывая окружающих. Зрелище. Торжественная церемония. Сейчас они нужны больше, чем обычно. Если бы еще смысл был другой. Впрочем, вечером будет праздник. То, что нужно людям, а повод… повод можно и вытерпеть; не первая церемония в жизни, не первое принесение клятв.

Трубы, рожки и прочие инструменты; высшие офицеры аурелианской армии с парадным выражением лица, а что за ним — неважно; голоса, шум, шелест, шорохи толпы, дыхание, сливающееся воедино, настроение — в унисон… Все это можно поймать на пальцы, как пучок ниток, заставляющий жить марионетку. Взять — отточенными движениями, безупречной осанкой, четкой соразмерностью каждого шага, легкой дерзостью танца в походке. Внимание стянуто в точку между лопатками. Все идет хорошо. Армия довольна, даже восхищена. Хотя бы сейчас. Потом будут мнения и суждения, возражения и амбиции — а сейчас они смотрят, и я показываю то, что они хотят видеть.

Меня здесь, в сущности, нет. То, что двигается — мое оружие, клинок. А я смотрю в противоположную сторону… во все стороны сразу, решая, что должно делать оружие.

В каком-то смысле шторм помог. Они видели меня эти три дня. Видели не полностью, но куда больше, чем могли бы. Они уже знают, что есть вещи, в которых на меня можно положиться. Добавим к этому полет. Сочиним балладу. Человек, который получил армию в двадцать один год — и сделал из нее чудо, и совершил с ней чудо, сейчас отдает армию кому? И пусть они сами делают выводы.

Оммаж приносят один раз — и за землю, и без этого мы обошлись, именно поэтому мне было важно получить владения в приданое за женой, я — подданный Его Величества, но ничей человек… с точки зрения права, я не принадлежу даже отцу, пока не получу меч полководца Церкви. А вот клятву верности можно дать любому — и на время.

Именем Господа нашего обязуюсь служить Его Величеству, прежде, чем всякому другому лицу в мире, за исключением Его Святейшества Папы, в делах войны, до второго зимнего месяца следующего года или до завершения кампании, если это случится раньше — оно бы хорошо, если бы за всем этим не стоял тот третий, которого призвали все это слушать… А Он ведь говорил — не клянитесь. А текст присяги, кстати, немного похож на наши правила, впрочем, здесь ведь такого в обычае нет, и, возможно, слова и были собраны на ходу из подручного материала…

Слова, слова, слова… в них нет самого важного: почему я здесь. Почему я остался здесь, хотя господин тогда еще маршал был трижды прав — это бесславная кампания. Слишком много земель потеряно, война будет оборонительной. Хорошая школа, разумеется. Бесценный опыт. Власть. Да, конечно. Возвращаться в Рому — с определенной стороны выгодно, я сохранил бы армию, с другой стороны — это запомнят. Такой отъезд — тоже дурное начало. Несомненно, все это так. Есть преимущества, и все будут моими. Одна из граней. Только одна. Видимая всем. Остальные… пусть остаются за словами.

Присяга, генеральское звание — предел того, что может сделать коннетабль по своей воле; ему еще понадобится разрешение Его Величества, но вряд ли Людовик воспротивится. Ему со всех сторон невыгодно. Церемониальное оружие. До сих пор в качестве него — меч, бессмысленно золотой и нарядный. Все происходящее чем-то похоже на посвящение в рыцари. Смешно. В простейшую вещь, в договор о службе, вкладывается слишком многое, не вмещается, торчит наружу. Дома проще. Дома все церемонии проще, плотнее, вернее.

После бури лагерь напоминал свалку, но с тех пор его убрали и привели в порядок. Шатры и палатки на местах, флаги возвращены на столбы, частокол безупречен, ров, засыпанный песком, расчищен. В Аурелии строят так лагеря, даже если войско проведет на месте не больше трех дней. Наследие Ромы; забавно, что наши весьма дальние родичи-франки, приемные родичи, в последние полсотни лет вдруг вспомнили о наследстве. Преимущества регулярной армии; мы такого себе пока позволить не можем. Пока. Еще пара лет, и…

Господин коннетабль не сможет присутствовать на праздничной мессе по случаю моего назначения — какая досада… но пока капеллан, изумленный рухнувшей на него честью, старается обустроить церемонию надлежащим образом, я могу проводить отбывающего коннетабля. Ничего удивительного, совершенно обязательное дело.

— Конечно, в данном случае неуместно говорить о добрых намерениях и о намерениях вообще, но де ла Валле не мог выбрать худшего времени. Нет, — качает головой Клод, тень головы движется по туго натянутой матерчатой стене шатра, — я не о том. Но де ла Валле Его Величество доверял — и относился к его требованиям и военным решениям без подозрений. Мне он не верит даже в тех редких случаях, когда наши мнения совпадают. Это очень затруднит дело. Кроме того, я подозреваю, что раннюю смерть моего предшественника Его Величество запишет на мой счет. И это еще не самый опасный исход. В виду сегодняшнего, он может записать ее на ваш.

— Да, разумеется — и флот утопил тоже я. И… — новоиспеченный генерал оглядывается в поисках выразительного примера, потом вспоминает о том, почему на капеллана свалилось такое большое дело, — ближайшую часовню — тоже я. Господин коннетабль, я привык к тому, что на моем счету оказывается решительно все.

— Это бывает удобно, — согласился преемник де ла Валле. — А бывает очень большой помехой. В нашем случае это помеха. Поэтому на вашем месте я бы немедленно дал делла Ровере соответствующие инструкции. Я говорю о диспенсации. Вы имеете право вручить ее по своему разумению.

— Я вручу ее ровно тогда, когда и пообещал Его Величеству: по окончанию марсельской кампании, — улыбается Чезаре.

— Ваше право. — Здесь, с этим собеседником, слова значат ровно то, что значат. Ему это нужно, мог бы приказать — приказал бы. Не имеет права, поэтому не будет. А совет на то и совет, что ему можно не следовать, по своим резонам. И без всяких последствий с этой стороны.

Господин герцог Ангулемский привычно преувеличивает опасности, исходящие от Его Величества. Наверняка король заподозрит, запишет на счет и разразится гневом — но потом опомнится и начнет думать. Еще у де ла Валле остались вдова и сын, и вот их-то Людовик вряд ли убедит в чем-то подобном. Так что диспенсация будет вручена в свое время: когда закончится поход де Рубо на восток, когда война превратится в обычную охрану границ. Вероятно, к январю. Ни малейшего желания превращать грамоту в предмет шантажа у Чезаре нет. Достаточно с нее роли щита. К тому же Жанна Армориканская нужна на троне королевы Аурелии. Именно ввиду опасений коннетабля.

А, может быть, он имеет в виду даже не опасности — а неудобства. Перебои, задержки, необходимость вести позиционные войны из-за каждого решения… Право же, до чего глупая путаница. Со стороны ситуация ясна любому, кто дал бы себе труд задуматься — почему второй человек в стране, наследник престола, ни разу, никак и ничем не попытался помешать Его Величеству расторгнуть заведомо бесплодный брак и заключить новый. На всем остальном — играл. На этом даже не пробовал. И тому, кто даст себе труд задуматься — почему оный наследник, игравший на всем остальном, до сих пор жив. Конечно, он следит за собой, у него прекрасная охрана, его еду пробуют — и играет он куда более расчетливо, чем можно подумать. Но сильному желанию, как известно, нет преград…

Эти двое никогда не увидят друг друга даже на треть. Бывают люди, не различающие какой-то из цветов радуги, так и господин коннетабль с Его Величеством.

Коннетабль сидит за небольшим столиком, пишет — последние распоряжения перед отъездом. Перед ним стопка очиненных перьев. Слегка притупившееся отправляется в другую кучку. Одна растет, другая убывает. Словно песок пересыпается в часах. Время бежит очень быстро, перья тупятся еще быстрее.

— Господин коннетабль, у меня есть к вам несколько личных просьб.

— Я вас слушаю.

— У меня не нашлось времени на письма, а вы, я предполагаю, окажетесь в Орлеане раньше всех прочих — передайте госпоже графине мои соболезнования, а моей супруге — что я задержусь чуть дольше, чем планировал. И… если новый граф де ла Валле еще не выбрал себе войну по вкусу, я был бы рад видеть его здесь. Хотя куда лучше для него будет перенять хотя бы часть вашего опыта. — Возможно, я ошибаюсь, но вражда и слепота не переходят на младшее поколение…

— Сделаю. Но у вас есть немного времени на письма. Что до младшего де ла Валле, тут не нужно быть пророком. Его Величество пожелает видеть его либо на западе, либо на севере.

— В любом случае король не прогадает. — Сказанного вполне достаточно, большее будет уже предательством, но если Валуа-Ангулем захочет, он услышит. — И… я просил бы вас не разбирать наш вечный двигатель.

— Его Величество вполне недвусмысленно пожелал, чтобы молодой Гордон участвовал в марсельской кампании… однако, он связал его присутствие здесь с присутствием каледонского полка, а полк я забираю. Эта задача решается в обе стороны. Выбирайте любой удобный вам способ.

— Времени на партию в кости у нас нет.

— Поступите, как вам больше нравится. — Кажется, у коннетабля нет сил на игру. Кажется… да, конечно же. Он оставил Хейлза в живых и на свободе. И — как он считает — этим спустил лавину.

Валуа-Ангулему не нужен король; он сам запишет на свой счет и флот, и шторм, и часовню — которая была, надо сказать, скверным новоделом, построенным лет десять назад на средства местного купечества.

Дело же не только в гармоничности и полезности вечного двигателя, не только в том, что при виде Эсме даже у Чезаре просыпается интерес: что там внутри? Какое заклинание может превратить этот мировой столп в обычного юношу? Просто на юге каледонцу есть, где расти — а ему нужно расти, он очень хорош уже для своих лет. Года три в свите, под надзором Мигеля и Делабарта — и он получит свою роту, еще лет десять — и сможет вернуться домой уважаемым человеком… или остаться одним из капитанов в Роме. Дома же его ждет положение двадцать пятого в ряду ровесников, младших членов клана.

— Я бы оставил весь двигатель здесь — если у вас нет возражений. И у меня есть несколько деловых вопросов.

— Никаких. А вопросов, когда я закончу писать, у вас, подозреваю, появится втрое против нынешнего. И главным будет «как я в это ввязался?»

— Господин коннетабль, я помню, как и зачем ввязался в это. Ваше мнение о том, что это испортит мою репутацию, я тоже знаю. А от части вечного двигателя я с удовольствием вас избавлю.

— Избавите? — Собеседник по-прежнему не поднимает головы от бумаг. Другой бы счел это крайней невежливостью. — Что вы. Он хотя бы не пытается наводить всюду порядок по своему разумению, как это некогда делал я. Кстати, мы, кажется, чуть не совершили ошибку. Если он… представитель, как Его Величеству было благоугодно это чудо обозвать, то мы с вами не имеем права им распоряжаться. Ему придется решить, где… представлять.

Не самый лучший выход, поскольку предмет спора может принять любое из двух решений, а уговаривать его не подобает ни с какой стороны. Но иначе будет не вполне верно по отношению к Его Величеству, а сейчас не самое подходящее время для создания подобных мелких заминок. Из них может выйти больше шума и потерь, чем стоит целый десяток подобных молодых людей.

— Мигель, распорядись сообщить представителю, что его желает видеть господин коннетабль. — Коннетабль только коротко кивает, благодаря за сбереженную минуту…

И протягивает Чезаре первый список. Он не преуменьшил. Любой разумный человек, посмотрев, что и в каком виде ему оставляют — после шторма — задался бы вопросом, что он здесь делает. Валуа-Ангулем собирается удивить альбийцев. Сбить их в море, быстро — и закрыть эту часть кампании. И делать он это намерен за счет юга.

Коннетабль позволит обнажить границу с Толедо — правда, то, что ее охраняет, не совсем армия. Если бы не климат, Чезаре назвал бы толедское порубежье этакими водами, на которые отправляют отдыхать и залечивать раны войска с прочих границ. Некоторые слишком долго задерживаются на водах, забывая, с какой стороны берутся за оружие и где у пушки жерло. Но это люди, и из них можно что-то сделать. Остальное придется набирать повсюду, где возможно, так срочно, как возможно. Де Рубо едва ли рискнет атаковать сейчас, даже когда узнает об уходе большей части армии. Ему нужно обеспечить себе безупречный, надежный тыл — а если он все-таки полезет через низовья реки в ближайшую пару недель, что почти невероятно, то получит неприятнейший сюрприз со стороны Тулона. Мой добрый родственник Уго будет рад принять у Тидрека ключи от спасенного города…

Значит, необходимый минимум все-таки есть, а остальное — доберем в ближайшее время. Мои войска, мои воинственные родственники, королевство Толедское, которое едва ли позволит себе отказать мне в помощи в нынешней ситуации… красивая игра. На грани возможного. Господин коннетабль думает, что я буду негодовать? Сошел с ума от неприятных сюрпризов, наверное.

Скорее, он считает, что отвечает за меня… и что не имеет право ставить меня в положение, в котором я так легко могу свернуть себе шею, пусть даже и всецело по собственной вине — и для собственного удовольствия. Кажется, я понимаю, почему брат Арно порой так странно смотрит на Его Светлость. Я всегда считал, что гордыня — это мой персональный грех… но моей гордыне в сравнении еще расти и расти.

Если я ошибусь, герцог сочтет, что это его ошибка. Найдет какой-нибудь повод — данный или не данный совет, слабое место в давно забытом и заброшенном плане, неполную инструкцию, один-единственный полк, который обязательно нужно было оставить, лишний увезенный гвоздь из конюшни… он найдет, непременно. Эти его фантазии и неумеренные представления о своей ответственности за все, происходящее там, куда он хотя бы бросил взгляд — один из поводов не просто удержать границу, а удержать ее с блеском. Еще одна грань, одна из многих.

Любого другого человека, кроме отца, я за подобную дерзость уже убил бы. Что сделано мной — по совету или вопреки ему, — то сделано мной. Считать меня бессловесным инструментом или бездумной марионеткой — оскорбление, за которое берут жизнь. Но господин герцог… будем считать его главой дома. Старшим родственником, как уже было сказано ранее.

Итак, шестнадцать тысяч ртов у меня в совокупности уже есть, или, как считает коннетабль, двенадцать с половиной тысяч человек. Остатки флота пригодятся для перевозки остальных. Граница — от устья Роны до Нима, севернее ее будет держать армия Аурелии. Ничего невозможного. Западный берег Малой Роны останется за мной. Может быть, мы даже удержим всю дельту Роны и Камарг. Хотя флот с Атлантики не придет. Теперь не придет. Ни единого корабля. Что ж. Обойдемся.

А вот, собственно, и представитель…

Все в порядке, придраться не к чему — и в лице ни тени любопытства. Мигель на молодого человека спокойно смотреть не может. Говорит, что злокозненности у него на двоих меня будет. Мол, я бы на месте мальчика уже давно позволил себя во что-нибудь втравить, продемонстрировал превосходство — и разрядил ситуацию. А Гордону нравится окружающих именно дразнить. Мол, правильного человека выбрал Хейлз изображать королеву — совершенно женская, подколодная манера.

А вот молодой человек смотрит на Мигеля с интересом крупной змеи. Заглатывает все, что видит, не меняясь в лице. Приемы боя, манеру командовать… за пару недель юноша уже начал неплохо изъясняться на толедском, хотя акцент чудовищный. Понимает же, наверное, большую часть. И вежливо благодарит. За все. За пять минут поединка — Мигелю для разминки. За каждое замечание, указание, распоряжение, за каждое слово. Всех. Начиная с господина герцога Ангулемского.

И потому что так положено, и потому что, кажется, и впрямь благодарен — и потому что это почти всех выводит из равновесия. Прав Мигель, вышла бы замечательная дама. Только в Альбе такая уже есть, а второй мир не переживет.

— Господин Гордон, — коннетабль поднял, наконец, голову — и стало видно, что он и правда в не самом лучшем настроении. — У нас в связи с вами возникли очередные дипломатические сложности. Волей Его Величества вы — представитель Каледонии на юге. Однако, ваше присутствие здесь было прямо связано с участием в кампании каледонской гвардии Его Величества, а гвардию я забираю с собой, властью коннетабля. На вас же эта власть не распространяется. Что до нового командующего армией — то вы пока не приписаны к ее составу. Соответственно, в настоящий момент единственным человеком, который правомочен распоряжаться вами в отсутствие Его Величества, являетесь вы сами. От вас требуется решение.

Вот оно, заклинание. У буриданова осла, оказывается, веснушки не только на носу, и сейчас это очевидно с нескольких шагов. Молодой человек смотрит на Чезаре, на коннетабля, потом опускает глаза к полу и наклоняет голову. Отнюдь не от излишней покорности. Дабы спрятать под полями шляпы текучее, изменчивое выражение лица. Нехорошо с его стороны лишать присутствующих такого зрелища… жаль, что Орсини здесь нет.

Кажется, объяснять перспективы каледонцу не надо. Он и сам все понимает. Но что тогда, спрашивается, заставляет его медлить? Скучает по дому?.. Или не может увязать обязанность и обязанность? Теперь, когда видно, что внутри все же есть нечто, интересно было бы понять, как это нечто работает.

Молодой человек поднимает голову:

— Ваша Светлость, я пришел к выводу, что не обладаю достаточным знанием, чтобы принять такое решение. Если в силу каких-то соображений мое присутствие действительно необходимо здесь, я останусь. Если в нем нет необходимости, последую за вами.

— В вас? Необходимость? — Все-таки порой записи на бумаге не помогают. Если бы кто-то придумал способ сохранять полную картину — голос, выражение лица, жесты, все детали обстановки, — так, как она остается в памяти… может быть, такая запись и пригодилась бы в качестве урока: как парой слов уничтожить одного юношу на месте.

И все это смертоносное неподъемное презрение пропадает втуне… нет, не пропадает:

— Тогда, господин герцог, если вы позволите, я хотел бы и далее сопровождать вас. — Какой поклон!.. Кажется, от меня только что отказался еще и великолепный учитель этикета. Кто, собственно, придумал, что каледонцы — варвары и дикари? По крайней мере одно семейство является исключением.

И у него определенно есть вкус. Дразнить коннетабля Аурелии — куда интереснее, чем младшего Орсини.

— Вы свободны, — делает короткий жест коннетабль, и бывший буриданов осел удаляется в выбранное стойло. Какая смешная потеря…

— Простите, — говорит коннетабль, — что я нарушил ваши планы. Я некогда обидел этого молодого человека. И, конечно, я об этом забыл, а он, как сами изволите видеть, нет.

— Вы повлияли на его выбор. Что ж, доминиканец остается за мной.

— Безусловно. Надеюсь, его услуги вам не понадобятся.

Последняя страница, последний росчерк пера — и последнее перо. Все, что нужно оставить генералу армии, остающейся на юге. Герцог поднимается со складного стула. Необходимое собрано, свита ждет, войска выступят как только будут готовы. Очень быстро. Не ромейские легионы, конечно — но что-то сохранилось, а что-то восстановлено коннетаблями — и нынешним, и уже покойным. А сам новоназначенный коннетабль, magister equitum, уезжает прямо сейчас. Вот эту потерю смешной не назовешь. Как всегда, не хватает слов. Те, что есть — пустые, невесомые, — годятся для чужих. Господин герцог должен был стать моим врагом… о, Аурелия!

4.

Кузен добрался из Нарбона за семь дней. Не подвиг полковника Делабарта, конечно, но и ехал он не один, а со свитой, а по дороге, король в этом уверен, каждую минуту — и в седле, и во время ужинов, и во сне — тратил на планирование. Так что он не только явился очень, очень быстро, но его можно принять уже через пару часов после прибытия в столицу, и не потерять времени даром. Ни своего времени, ни времени господина коннетабля.

Вид у Валуа-Ангулема выразительный, но не усталый. Нет, напротив — какой-то свежий, грозный и торжествующий. Бог Марс, только вместо сияющих доспехов — блещущая белизной рубашка под камзолом. Заметно похудел — и сразу будто помолодел, даже на свои почти тридцать не выглядит. Война ему полезна? Ну что ж, этой пользы у наследника будет — успевай распорядиться.

Король кивает на кресло напротив письменного стола.

Ему придется привыкнуть к тому, что он не может называть коннетабля по имени — а в этом кресле слишком часто сидел другой человек — но сталкиваться с кузеном нос к носу, когда тот начнет мерить кабинет шагами, Людовик тоже не хочет.

— Вы едва не опередили собственного курьера, — говорит король. Это легкое преувеличение. Пакет, отправленный на следующий день после шторма, прибыл двое суток назад. И был адресован Его Величеству, а не Пьеру де ла Валле. И в нем, странным образом, не было ни слова о цепочке командования и должностях. — Как обстоят дела сейчас?

— Лучше, чем ранее. Ваше Величество, вы можете быть уверены, что к сегодняшнему дню порядок на побережье полностью восстановлен. Подробный отчет о состоянии дел вы получите, как я предполагаю, около первого сентября. От генерала Корво.

— От кого? — переспрашивает король. — Господин коннетабль, вы… рехнулись?

И опять с опозданием вспоминает, что это не тот коннетабль.

Взрыва, однако, не происходит. Кузен отчего-то не спешит подняться, это раздражает. Клод давно считал, что это кресло его по праву. Насидеться не может? Людовик ловит себя на очередной склочной мысли и осекается. Негоже. Герцог очень быстро проделал очень дальний путь. Король проводит ладонью по карте на столешнице. Побережье на западе, побережье на юге, Шампань, граница с Франконией — вот о чем нужно думать. Прохладное дерево обжигает пальцы.

— Ваше Величество не ошибается в том, что это — не то решение, которое хотелось бы принять. Но в моем распоряжении было всего три человека, способных в большей или меньшей степени справиться с военной частью задачи. У одного из них — никакого опыта. Двум другим не станут подчиняться ни папская армия, ни толедцы. Я говорю, естественно, не о прямом и открытом неподчинении… но результат не меняется от того, как его назовут. Когда речь идет о таком противнике как де Рубо, разногласия могут обойтись очень дорого.

— О Боже мой, — вздыхает король. Ему сейчас плевать, что перед ним — не только коннетабль, но и наследник, и вообще… Клод, как он есть. — Боже, Боже мой… и, конечно, никого лучше молодого человека безо всякого опыта, но с громадными амбициями, не нашлось. Допустим, разногласий не будет — но… Господин коннетабль, неужели вы настолько уверены в своем ставленнике? Поделитесь со мной причинами своей уверенности, сделайте милость!

— В свое время, Ваше Величество, — пожимает плечами кузен, — я оказался в примерно том же положении. И — по моим оценкам — был готов к нему существенно хуже. Мне куда больше повезло с противником, но Корво не нужно побеждать. Ему достаточно удержать берег. К зиме положение дел на западе изменится и мы сможем отвлечь больше сил и средств на юг.

— Существенно хуже? — Король не был намерен ссориться по пустякам и даже по серьезным поводам, не то сейчас положение, но с Клодом иначе просто не выходит. — После семи лет в армии?! Да что, ваш ненаглядный… младший родственник — второй Цезарь, что ли?

Коннетабль наклоняет голову.

— Я не думаю, что его амбиции простираются до Британских островов. — Кажется, это шутка. И, кажется, это «да». — В любом случае, его заместителем будет де Беллем. Как вы понимаете, у него есть соответствующие распоряжения.

— Ладно… — Де Беллем — это хоть на что-то похоже. Если Корво будет слушать заместителя, конечно. — Господин коннетабль, за это решение и его последствия вы будете отвечать должностью. Надеюсь, остальные ваши планы не столь экстравагантны?

— Я взял на себя смелость с дороги написать де ла Ну в Сен-Кантен. Если Его Величество Филипп принял команду лично, значит, он пришел за землей. На мой взгляд, из всех трех направлений это — самое опасное. Там нужны дополнительные силы, и очень надежный человек.

— А если и Франкония решит напасть? — Де ла Ну — наставник Клода, и новоиспеченный коннетабль понимает, что и почему делает, а не просто продвигает любимчика, но де ла Ну держит северную границу, а оттуда тоже нужно ждать неприятностей. Франкония не упустит такую возможность…

— Решит непременно. Но, во-первых, им потребуется от двух до трех месяцев, чтобы вмешаться всерьез. А, во-вторых, они считают оспариваемые территории своими. Позволить Арелату закрепиться там не в интересах Трира, ибо в этом случае они потеряют самое серьезное свое преимущество — возможность воззвать к единоверцам.

— Если в Трире не решат по-братски встретиться у Реймса, а там уж поделить добычу. И вы оставляете де ла Ну три месяца на эту темную лошадку, короля Филиппа. Сын у него точно не Александр, а вот отец… — Король вздыхает, машет рукой. Он уверен, что так и будет. Трир и Лион договорятся. — Ладно. Я не буду учить вас воевать, господин коннетабль. Хотя за ваши весенние игры…

— Три месяца я, скорее, оставляю себе. — Наследник не возражает, не говорит ни слова в ответ на упрек — и не пропускает мимо ушей. Знает кошка, чью сметану съела — и, наверное, не понимает, почему кошку не суют в мешок и не несут к Луаре, топить.

— Господин коннетабль, вы выкинете Альбу с побережья. С треском. Берите для этого все, что можно взять, но выбейте им зубы. А после этого я буду улаживать недоразумение. И продавать отказ от поддержки притязаний вашей кузины на трон Альбы. Будет новый договор. Вы получите много больше свободы в отношении Каледонии. Таковы мои планы. Если вы хотите спорить, спорьте сейчас. — Потому что если вы сейчас согласитесь, а потом опять начнете читать Катоновы речи, я вас попросту казню, господин коннетабль… они уже стоили нам Марселя и половины Лионского залива.

Если бы не та чертова холера… на которую наследничек наверняка тоже оглядывался. И если бы я не помнил, что сам, как последний дурак и трус, боялся показать папскому послу, что у нас есть разногласия — уже казнил бы. И повысил бы де ла Ну, хоть это и не меньшее безумие, чем Корво во главе Южной армии… но лучше верный человек, который на голову ниже своей должности, чем откровенный враг, из-за игр которого страна теряет земли. Но я все-таки помню… я тогда был не королем, а черт знает кем, и грешно спрашивать с одного Клода за игру, в которую мы играли оба. Перед послом не хотел ударить лицом в грязь. Вспоминать тошно — а надо вспоминать почаще: правящий монарх Аурелии побоялся показать ромскому послу несогласного наследника и маршала армии. Тьфу!..

А теперь, теперь, о Господи, я пытаюсь понять, какого черта этот наследник в таком восхищении от этого посла, что дал ему должность на две, на три головы выше, чем положено ромейскому красавчику по возрасту и опыту — и какого черта этот посол выбрал этого наследника в лучшие друзья и наставники; на мне они сошлись, что ли? Объединяй и властвуй, чем не политика? Просто двоюродный дядюшка как он есть. У того тоже здорово получалось соединять несоединимое и разделять неделимое.

Девять лет назад свежеиспеченный король Филипп предлагал еще не покойному Людовику союз против Франконии. Общими усилиями вильгельмианское гнездо можно было урезать по Трир и Майнц, а потом загнать баронов Алемании за Рейн. Живоглот увидел в этом предложении ловушку и признак слабости, и ударил по Арлю. С тех пор Арелат почти перестал грызться с Галлией, установил нейтралитет с Франконией и за последние несколько лет утихомирил все же алеманских баронов — а Аурелию записал в смертные враги.

Ладно, если Каледония с Ромой хоть так на мне сошлись, уже хорошо.

— У меня нет никаких возражений, Ваше Величество. Я полностью согласен. Нас пытались втравить в этот конфликт с апреля, но, поскольку делалось это тайно, я полагаю, что собственно завоевательную кампанию поддерживает разве что фракция… и к тому же небольшая. Я думаю, что к концу октября Ее Величество Маб согласится с вами, что произошло недоразумение. И строго накажет виновных.

Большой королевский совет собрался третий раз за год правления Людовика. Ненадолго. Не в полном составе — кое-кого не смогли разыскать. Впрочем, две трети допущенных в Совет присутствовали, так что большинство мест за длинным столом было украшено придворными. Для объявления войны — в самый раз, сгодится. А потом высшие коронные чины могут быть… нет, не свободны, занятий у них сейчас достаточно, но избавлены от такой обременительной обязанности, как рассаживаться по веткам всей стаей и, галдя, советовать королю. Поодиночке у них как-то лучше получается, все понятно и никто ни с кем не ссорится, не перебивает, не спорит. А заслушать секретаря альбийского посольства, вручающего грамоты — с этим и скопом справятся, главное, лишнего не скажут.

Альба все-таки на свой лад прекрасна, думал Людовик. Просто взять и напасть под утро, как Арелат или Франкония, они не могут. Они с уведомлением… есть в этом определенное величие. Непременно нужно будет попробовать. Когда-нибудь.

А сэру Николасу не хватает только копья в руке и кольца в носу — по обычаю его диких сородичей. Все остальное на месте: вид грозен, голос скорбен. Злостное нарушение договора, покушение на права и суверенитет, и само существование альбийской короны, ее монарха и народа, выразившееся в… Выразившееся в том, что каледонская павлинья курица, на которой происками моего дяди женили кузена Карла, вступив на родную почву, распустила хвост, открыла клюв и издала, что могла. При том, что мы все эти месяцы от ее имени обещали нечто обратное. А поскольку уволок ее Хейлз, а Хейлз был в сугубой милости, то в Лондинуме и решили, что мы с самого начала хотели ударить им в спину, а переговоры вели, чтобы выиграть время. И теперь милейший господин Трогмортон, сверкая белками, обличает всю подлость нашего поведения, каковая подлость не оставляет монарху, парламенту и народу Верховного Королевства иного выхода, кроме открытой войны… каковая имеет начаться не ранее чем через два часа и не позже чем через сутки от вручения сего документа.

А верхний предел-то зачем? Кто к ним, интересно, за нарушение придерется? Мы, что ли? За опоздание? Неустойку потребуем?

Король выслушивает. Пока Трогмортон свирепствует и обличает, король разве что не рисует чертиков на уголке врученной ему копии грамоты, несколько более лаконичной, чем господин секретарь посольства. Вот когда Людовику сообщили о цели визита и о том, насколько официальный это визит — да, тогда, два часа назад, ему было невесело. Совсем невесело и совершенно не скучно, а сейчас — ну что сейчас? Только донесение того же самого на высшем уровне и торжественно. Что меняется-то? В промежутке между явлением альбийского секретаря и началом его выступления перед Большим советом прибыли королевские гонцы с побережья. Все правда, Альба зашевелилась. Флот выходит из гаваней — об этом сообщил разведчик. Флот движется к Нормандии и Арморике, об этом сообщили сигнальщики. Далее известие помчалось, как огонек по запальному шнуру. Правда, альбийцев не опередило — но это и не слишком важно.

Час назад Людовик хватался то за воротник, то за шнуровку: камзол душил. Все никак не получалось вздохнуть, жесткая ткань впилась в тело всеми швами и шнурами. Мало было двух войн, нате вам третью — и кто будет решать? Старший д'Анже, начальник артиллерии? Он решит, не расхлебаешь… а единственный способный жонглировать войсками в условиях трех войн человек — далеко на юге. Да что ж у нас такое творится, что все вечно держится на одном гвозде?!

Когда уже Трогмортон договорит? Король желает с ним побеседовать с глазу на глаз…

Тот, наконец, замолкает — и протягивает грамоту. Обеими руками. Хорошо, что у них обычаи другие, если бы Трогмортон еще и латными перчатками бросался, король бы не смог удержаться и к серии страшных и непрощаемых оскорблений, нанесенных Аурелией островному королевству, добавилось бы еще одно.

Король принимает документ. Кладет на широкий обитый бархатом стол перед собой. Смотрит на трофейный штандарт за спиной Трогмортона — не альбийский, увы. Арелатский: черный геральдический орел топорщит крылья. Топорщи, топорщи…

— Мы, — говорит Его Величество, — оскорблены вероломными действиями державы, которую считали союзной. Мы считаем, что этим нападением Альба нарушила свои обязательства по договору и нанесла предательский удар, забыв о чести, благородстве и благоразумии. Мы принимаем ваш вызов — и да рассудит нас Господь.

И Он рассудит. Потому что мы правы, а противники наши в лучшем случае добросовестно заблуждаются. И потому что ввиду союза с Арморикой мы кое-что предприняли на побережье — и в прошлом году, и в этом. Какой бы успешной ни была высадка, альбийцы будут продвигаться медленнее, чем рассчитывали. А потом…

Совет разнообразно кивает, поддакивает и прочим образом соглашается, что рассудит. И не в пользу Альбы, хотя момент они выбрали наисквернейший, как нарочно. Это кого тут еще подозревать в злонамеренности и нарушениях с покушениями.

— Мы, — король двигает рукой, — отпускаем наш Совет. Мы желаем побеседовать с господином Трогмортоном наедине.

Господин Трогмортон тоже не выражает неудовольствия. Наоборот, кажется ему хочется побеседовать с Его Величеством никак не меньше, чем Людовику — с ним.

— Господин секретарь посольства, — говорит король, — я действительно возмущен, изумлен и разочарован… Я не ждал от вас и от тех, кто отдает вам приказы, такой меры недобросовестности. Хотя, признаюсь, меня предупреждали о том, что этот исход более чем вероятен.

— Ваше Величество, — кланяется альбиец. — Я понимаю всю степень вашего разочарования. Поверьте, мне ничего бы так не хотелось, как соблюдения договора, который был подписан весной. Однако обстоятельства сложились столь неудачным образом, что в Лондинуме перевесили не мои донесения, а другие, более… осторожные и предусмотрительные. Произошедшее в Каледонии укладывалось в картину, которую пытались нарисовать эти осторожные люди, а вот у меня не было иных объяснений, кроме характера господина Хейлза и потрясающей, простите, глупости вдовы Вашего кузена. Естественно, в ближайшее время Тайный Совет, получит возможность изучить все свойства Ее Величества Марии в подробностях — и изменит мнение. Но я понимаю, что для Аурелии это будет слабым утешением.

Людовик проводит ладонью по жесткому шитью на камзоле. Белый шелк, крупные золотые розы. В новом костюме пока что неуютно — и слова подбираются чуть медленнее. Но спешить, как ни странно, некуда: все уже случилось, пожар начался — а суетиться не стоит.

— Сообщите Ее Величеству, что мы, король Аурелии, неприятно удивлены тем, что наши союзники даже не взяли на себя труда поинтересоваться, далеко ли мы готовы зайти в поддержке разнообразных притязаний нашей кузины. Это создает у нас впечатление, что сам союз был только поводом ввести нас в заблуждение, а момент объявления войны — что отношение к нам наших союзников есть самое двуличнейшее. Лучше выдумать не могли… нет, этого уже передавать не надо, — криво усмехается король. Нет, могли бы. Вот вчера было бы еще хуже.

— Ваше Величество, если то, что я сейчас скажу, выйдет за пределы этого помещения, это будет стоить головы не только мне, — без всякой аффектации говорит Трогмортон. И добавляет: — И, по справедливости, мне очень трудно будет оспорить такое решение.

— Не выйдет. Слово короля. — И некуда выходить-то… только сейчас об этом думать нельзя. Король должен быть королем, как мне вчера напомнили.

А Трогмортон, кажется, собирается действовать «от себя», как это у них называется. Смотреть на него странно. И думать, что за этим — странно. Очень странно, когда страна — это не столько земля и кровь, сколько язык и обычай. Но Рома стояла так. И очень, очень долго.

— Ваше Величество, ни в Тайном Совете, ни в парламенте с самого начала не было единства. И потому, что, простите, далеко не все были готовы поверить в вашу добросовестность, и потому, что официальное признание существования Каледонии — и особенно Арморики — очень сильно ущемляло интересы определенной группы. После того, как большинство все же проголосовало за мир… меньшинство предприняло ряд попыток сорвать договор с аурелианской стороны. Это стало известно — мне — совсем недавно. Военные приготовления велись с расчетом на то, что какая-то из попыток удастся. Этого не произошло. Зато им сыграла на руку случайность. Так вот. Государственная измена в моих словах заключается в следующем: подготовка к высадке велась заранее, но ее держали в секрете и от Ее Величества, и от большей части Тайного Совета. Вы должны понять, что из этого… проистекает.

Учитывая, кто меня предупреждал, кто меня отговаривал от подписания договора… кто всеми силами пытался объяснить, что конь — троянский, внутри сюрприз… понятно даже, кого это меньшинство выбрало мишенью. Остается только гадать, сколько провокационных предложений, сообщений, секретов и тайн пролетело через уши моего чертова наследника. Осело там, но не привело к ожидаемым Альбой выводам, а тем более — действиям. Его толкали-толкали, а он и из этого извлек пользу, как ее понимал.

А потом просчитался с Хейлзом и каледонской курицей. Просчитался, как бы он там ни клекотал, что и это тоже он. И пресловутое меньшинство вцепилось в слова Марии, а кто-нибудь, наверное, еще и получил награду за то, что его усилия по сбиванию с пути принца и маршала увенчались успехом. Ну-ну… но — спасибо им. Потому что это решение. Отличное решение.

Кажется, кузен все-таки ошибся еще кое в чем. Не политика Альбы, не подготовленная Маб ловушка — следствие их внутренних игр. Если в Марселе случится еще какая-нибудь особенная чертовщина, Филипп может подумать, что мы нарочно, посредством хитрой интриги, подсунули ему этот надтреснутый ночной горшок. Это не так. Вот и в Лондинуме тоже вышло не так. Но Клод долбил, что мы должны принять меры на побережье, и мы их приняли. Какой дурак решил, что эту птичку можно водить за… клюв и не сказать впятеро больше, чем намереваешься?

— Не знаю, может ли изменить монарх державе, которой правит… — Подозреваю, что да. И на этот раз я не про дядюшку, не про себя, а про каледонскую дуру. Ничем, кроме как изменой своей стране, это не назовешь. — Но я попробую. Ваше безмозглое меньшинство встретится ровно с тем драконом, которого так долго дергало за усы. Это тоже не нужно сообщать в Лондинум, но вы можете заранее готовиться к представлению.

— Я боюсь вас разочаровать, Ваше Величество. Но именно это я им и сообщил сутки назад. И надеюсь в ближайшее время сообщить кое-что еще. Потому что, простите, меня Ваше Величество, я всецело сочувствую вам и сделаю все возможное для достижения мира — но я служу своей стране, а не вашей. А нарушение законов, — тут секретарь посольства улыбнулся, очень весело, в том числе и глазами, — привилегия моего сословия.

— То, что вы сообщили и сообщите по своему разумению, меня никак касаться не может, — усмехается король. — Мне остается только полагаться на вашу добронамеренность. Впрочем, в ней я никогда и не сомневался.

— Вы можете и впредь полагаться на нее, Ваше Величество, — кланяется Трогмортон, и король в который раз искренне сочувствует Ее Величеству Маб — управлять целым островом, двумя островами сумасшедших он не согласился бы даже за все деньги мира… и даже за весь — тоже совершенно невменяемый — торговый и военный флот Островов.

Когда все закончится, когда королева разберется, во что ее втянули, а втянувшие лишатся голов, господина Трогмортона нужно будет наградить каким-нибудь орденом, решает король. Он заслужил и много больше, но тут нужно быть осторожным, чтоб не навредить ему самому. А пока… ну что ж, война на западе не будет долгой. И не будет легкой. Особенно — для Альбы.

— Надеюсь, что так. Но чем больнее Альба получит по рукам, тем строже накажут виновных. И недоразумений не будет случаться еще сколько-то лет. Поэтому я и отправляю вас на побережье. Вы умеете преподавать уроки.

Кузен кивает. Молча. Хотелось бы знать, кто в него вселился? Нельзя сказать, что его подменили — одна история с Корво это… это просто черт знает что такое и совершенно в его духе — но, если вспомнить, у него за последние месяцы резко исправился характер… для него исправился. Страшно подумать, если оно так пойдет, через десять лет его от человека не отличить будет.

— Возьмете с собой де ла Валле. Пусть учится.

— Да, Ваше Величество. — И опять никаких возражений. Никакого возмущенного клекота, что у него нет времени объяснять великовозрастному олуху, чем вилка отличается от ложки.

— Вам уже сообщили, как он отличился?

— Альбийское посольство? Да, Ваше Величество. Молодой человек заслуживает всяческих похвал — если бы толпа ворвалась в здание, у нас возникло бы очень много лишних сложностей. Тем более, что господин Трогмортон, скорее всего, относится к числу людей, которые считают эту войну недоразумением уже сегодня.

— Он ее считал таковым, являясь сюда с грамотами. А молодой человек заслуживает самого безжалостного… обучения, которому вы можете его подвергнуть. — И я не хочу его видеть ближайшие три месяца, по многим и разным причинам. — Особенно если он будет и с вами разыгрывать из себя болвана.

Младшего — теперь единственного — де ла Валле король узнал только благодаря размерам. И траурному платью. Это не было преувеличением. Человек, который вошел в королевский кабинет, двигался иначе, смотрел иначе, не был похож на отца, не был похож на себя, толкал перед собой густое облако с трудом сдерживаемого раздражения — и больше всего походил на единорога. Не на грациозное существо с родового герба, а на настоящих, африканских — тяжеловесных, близоруких, страшных.

Было это тем более удивительно, что звали Жана де ла Валле хвалить и награждать. Вечером предыдущего дня горожане, узнав об объявлении войны, невесть с чего решили, что лучшим ответом на этакое вероломство будет разгромить альбийское представительство. Видимо, чтобы впредь думали, какие бумажки королям вручают… Городская стража не то все проспала, не то была обуяна бесом патриотизма, не то просто не рискнула связываться с толпой. А в толпе уже орали, что и коннетабля покойного, всенародно любимого — и правда, что любимого — подлые островитяне нарочно ядом извели, чтобы с ним не воевать… Вот когда об этом доложили, у короля прямо зубы свело. Хорош он был в тот день, ох, хорош, ничем не лучше того крикуна. Кончиться могло плохо — Людовику к тому времени уже доложили, но гвардия могла и не успеть — но тут на месте готовящегося происшествия появился новый граф де ла Валле… со свитой. С большой свитой.

Свита была не только велика, но и вооружена, настроена весьма решительно и неласково к смутьянам. Пострадавших было не так уж много — но достаточно. Правда, по большей части осаждавшие претерпели от себя же — кого-то затоптали, кому-то переломали в давке кости, сломанные носы и пробитые головы вообще не считались. Раненых и убитых графом или его свитой набралось не больше двух десятков. Гвардия, вдохновленная королевским рыком, обошлась бы куда суровее, но в том уже не было нужды.

Посольство уцелело — ну, не считая морального ущерба и определенного вреда ограде. Никаких жалоб ни с чьей стороны не последовало.

Его Величество пожелал увидеть героя следующим же утром… и увидел. Не убитого горем юнца, вспомнившего, что у него есть долг, не бестолкового избалованного мальчишку, в кои-то веки сделавшего полезное дело — взрослого человека, давно уже взрослого человека, пребывающего в состоянии спокойного бешенства.

Ничего похожего на отца. Этот… гость был недобрым. И очень жестким. Не сейчас, после всего, что на него рухнуло. Вообще, по природе своей. И он не собирался это скрывать. Не видел смысла.

— Ваше Величество… — Положенный поклон, без малейшей небрежности, безупречно — а потом это невесть что поднимает голову и смотрит на короля. Понимающим взглядом. Молча ждет развития событий.

Значит, говорить нужно совсем другое.

— Граф, я сожалею, что по нерасторопности городской стражи в городе разнеслись слухи, связанные с именем вашего отца. И уверяю вас, что первотолчком к распространению этих слухов послужило слишком живое воображение части горожан и их любовь к Пьеру де ла Валле. И более ничто.

— Благодарю, Ваше Величество, за эту явную благосклонность. — Отлично поставленный голос. Без пауз и перепадов тона, с которыми раньше говорил Жан. Сейчас говорит хороший ритор.

— Это я благодарю вас за то, что вы, пренебрегая трауром, оказали городу, стране и мне значительную услугу. Я не забуду. — А еще я не забуду, что вы, молодой человек, года три, не меньше, строили из себя даже не дурака, куклу на веревочках. И это в то время, когда мы задыхаемся без людей.

— Я выполнял свой долг перед отцом, Ваше Величество. — Кажется, граф отвечает на высказанную и невысказанную мысли сразу. И ответ на невысказанную мысль куда более неприятен.

— Я уверен, что вы будете выполнять свой долг перед домом и государем не менее последовательно… и щедро.

— Да, Ваше Величество. Присягу приносит человек, а не впечатление о нем.

Да, это совсем не тот Жан. Но это хорошие новости. Первые хорошие новости за неделю.

— Я позвал вас, чтобы поблагодарить — и чтобы сказать, что я, к величайшему моему сожалению, не смогу позволить вам провести положенный срок траура с семьей.

— Да, Ваше Величество. Вы можете не перечислять причины. Я всецело в вашем распоряжении, как видите. — Молодой человек еще и научился намекать. Это новый глава моей партии, умение ему пригодится — но с ним будет нелегко. Всем. Включая короля.

Король никогда не думал, что лазурь — недобрый цвет. Небо, южное море, цикорий, любимое платье Жанны… ну что тут может жечь и колоться? Оказывается, может. Если эта лазурь смотрит на тебя с высоты примерно семи футов и принадлежит Жану де ла Валле.

— В таком случае, начинайте готовиться к отъезду. Вам придется отбыть примерно через десять дней — на север или на запад, это решение еще не принято.

— Ваше Величество, могу ли я осмелиться задать несколько вопросов?

— Я буду рад, если смогу хоть чем-нибудь отблагодарить вас.

— Прошу заранее меня простить — я уверен, что, в свою очередь, покажусь вам очень неблагодарным. — Был бы почти Клод, да только говорит прямо. Прямо в лоб. — Ваше Величество, кто будет командовать армией, в которой мне предстоит служить? Армией Аурелии?

На этот вопрос не было ответа… до того, как была объявлена война. Теперь — спасибо неизвестным благожелателям — он есть.

— Его Светлость герцог Ангулемский.

— Благодарю, Ваше Величество. Это… лишает смысла все прочие мои вопросы.

— Отчего же?

— Ваше Величество, я позволил себе усомниться в вашей беспристрастности. Я прошу прощения. — Молодой человек в очередной раз кланяется и на сей раз не спешит разогнуться. Да что ж у них за семейная привычка такая…

— Считайте, что вы прощены, молодой человек.

— Благодарю, Ваше Величество. Я буду ожидать вашего приказа о производстве в то звание, которое Ваше Величество сочтет подобающим для меня, но не выше звания полковника.

Король улыбается. Он только что случайно сказал правду. Это все-таки, все-таки еще молодой — а порой очень молодой — взрослый человек. Пьер бы не допустил такой ошибки.

— Ваше будущее звание определит ваш командующий, граф.

Жан смущенно улыбается — губы слегка расплываются, в осанке что-то меняется, словно в тугую единорожью шкуру пытается влезть прежний увалень. Глаза… глаза не теплеют. Господи, думает король, я же теперь никогда не смогу быть уверенным в том, что он ошибся нечаянно, а не нарочно, смущается, а не притворяется смущенным, делает промах, а не допускает его… За что?

Сын Пьера де ла Валле смотрит на своего короля и очень искренне говорит:

— Простите, Ваше Величество. — Пауза, потом синий лед слегка оттаивает. — Ваше Величество… если бы после воцарения Карла я вдруг поумнел, слишком многие задумались бы, кто еще у нас может неожиданно поумнеть.

— А если бы вы резко поумнели после смерти Карла, даже самые наивные люди стали бы предполагать заговор. И вы решили жениться, остепениться и повзрослеть «естественным путем». Я понимаю и принимаю ваши резоны. — Резоны Пьера мне понять сложнее, но я ему обязан слишком многим.

— Благодарю, Ваше Величество. Если вы не возражаете, я хотел бы вернуться домой.

— Вы можете идти, граф. Прошу вас еще раз передать вашей семье мои соболезнования.

— Непременно, Ваше Величество.

Африканский единорог касается рогом земли и выходит, превращаясь по дороге в безобидную детскую игрушку. Большую, но плохо скроенную и бестолковую. Он же, наверное, с тоской думает Людовик, пока просто не может иначе. Не знает, как. Я бы проклял вас, дядюшка, если бы вы не сделали этого сами.

— Родительская забота и сыновняя почтительность, — серьезно кивает герцог, — два блага, от которых некоторые были избавлены.

И если это перевести на человеческий, звучать будет так: мы с вами свое лицо строили сами, а вот маску Жана выбирал его отец, который, как выяснилось, в том, что касалось семьи, доверял Восьмому Людовику немногим больше, чем Седьмому.

Король смотрит на своего нового коннетабля. Нет, пару минут назад он погорячился. Этот характер ничем не исправишь. Стервятник он все-таки. Не ястреб, стервятник. И клюв ядовитый. Но — а с чего ему быть кем-то еще, вздыхает про себя Людовик.

— Я вас хочу спросить как своего наследника. Когда вы наконец женитесь?

— После того, как Ее Величество Маргарита получит разрешение посвятить себя Богу.

Король, у которого к тридцати шести годам нет ни одного бастарда, хотя было много любовниц, смотрит на герцога Ангулемского, осознавая еще одно различие: в этого коннетабля чернильницей не швырнешь, даже когда хочется. Никакого удовольствия. Не поймет. Талант не понимать у него выражен так же ярко, как таланты воевать и интриговать. Но если представить себе, что на месте этого невыносимого кузена окажется душка Франсуа, то хочется выть. Потому что лучше нестерпимая, надменная и самовольничающая, но умная птица-стервятник, чем добрейшей души пустое место.

— Кузен, вы излишне добронамеренны. — Правда, у герцога, по сплетням, переспавшего с половиной страны, тоже потомков нет, по крайней мере, признанных. И пусть у половины этой половины потомства получиться и не может, но оставшаяся четверть-то? Так и начинаешь каждый день вспоминать дуру из Лютеции. Первое пророчество, о фиаско в Марселе, сбылось — еще не хватало, чтобы сбылось второе, о пресечении династии.

— В любом случае, к моему глубочайшему огорчению, раньше зимы я вряд ли смогу озаботиться этим вопросом.

— Вы можете начинать думать о подходящей невесте.

— Да, Ваше Величество.

— Что произошло в Марселе?

— Когда я уезжал, Ваше Величество, было известно только то, что город взят. В обычном случае, я думаю, до нас бы уже дошли подробности, но шторм помешал.

— Я о шторме, господин коннетабль. Откуда взялся этот шторм? Что говорил ваш доминиканец?

— Что он впервые сталкивается с таким и никогда ни о чем подобном не слышал и не читал. Что первотолчком послужило событие сверхъестественной и недоброй природы, но дальше буря вела себя как обычная буря. Что он не ручается за то, что причиной была именно черная магия. Злой воли как таковой он не ощущал. Возможно, мы столкнулись с очередной случайностью.

Опять случайности? Это просто невыносимо. У нападения Альбы есть осмысленные причины, у войны, затеянной Арелатом, причины есть, у всего они есть. А как дело доходит до Марселя — начинаются случайности. Ворохи, горы случайностей. И неведомо, чего ждать. Что станет следующей случайностью?

— Это, — добавил, подумав, коннетабль, — одна из причин, по которой переброску папских войск в Тулон я рассматриваю только в качестве крайней меры…

Людовик не знает — обвинять ли наследника в том, что Аурелия потеряла Марсель, и, видимо, на год, если не на годы, потеряла именно из-за его подлых игр и попыток перетянуть одеяло на себя, или благодарить за это. Потери для торговли и войны на Средиземном море огромны, но этот бочонок с порохом достался королю Филиппу. Может быть, взорвется в самый неподходящий момент?

— Вы правы.

— Ваше Величество, у меня тоже есть просьба.

«Тоже, — ворчливо думает король, — тоже. Можно подумать, я о чем-то просил…»

— Я вас слушаю.

— Ваше Величество, примерно две трети военного ведомства составляет так называемая «королевская партия». Часть ее осознает серьезность нынешнего положения, часть будет добиваться моего падения, искренне видя в этом благо страны. Части будет тяжело отказаться от привычек, поощрявшихся моим предшественником. Войну на три стороны можно выиграть. Войну на четыре стороны можно выиграть. Войну на пять сторон… тоже можно выиграть, но лучше бы ее вовсе не вести.

Король смотрит на господина коннетабля, не веря своим ушам. Не веря ушам, не веря глазам, и — что много хуже — не понимая происходящего. Дражайший кузен решил сделать шаг навстречу? Или дражайший кузен издевается? Или как вообще это понимать?

И спросить подсказки не у кого. Больше — и навсегда — не у кого. Нужно самому. Необходимо.

— Так в чем состоит ваша просьба? — И если ты сейчас оскорбишься моей непонятливостью, дорогой Клод, то будешь не прав. Во-первых, тебе достался очень глупый король, ты всем показываешь, что это так — ну вот и страдай от моей глупости привычным образом. Во-вторых, грешно обижаться на собственные недостатки в других.

— Я хотел бы, Ваше Величество, чтобы вы, если сочтете нужным, ясно дали понять господину начальнику артиллерии д'Анже и прочим — через него или прямо — что все разногласия могут подождать до заключения перемирия на востоке.

— Для начала я вам отдал новоиспеченного главу этой своей партии, если вы не заметили, — король невольно улыбается. — Затруднения у вас с ним будут… одни и те же, как вы понимаете. Этого, конечно, окажется недостаточно. Да, я приму меры. — Людовик думает, сомневается, колеблется, потом плюет на все и говорит прямо: — Мне это разделение и все, что из него проистекает, не нужно.

— Я бесконечно признателен Вашему Величеству.

— И подозрения половины двора и двух третей соседей окажутся окончательно… укреплены. — Королю опять смешно. Год подряд ему доносят, что и в Аурелии, и за ее границами многие считают, что Людовик и его наследник давно прекрасно спелись, действуют сообща, друг друга в обиду не дадут — а две почти в открытую враждующие партии существуют лишь для отвода глаз. Само удобство: твоя партия — и как бы враждебная… тоже твоя.

— В военное время эти подозрения могут оказать большую услугу, — пожимает плечами коннетабль.

— М-мм… но вы же собираетесь пережить эту войну? — Король будет говорить так, как хочет. Подданные пусть привыкают. Или не привыкают… их дело. Но Людовик хочет знать. Слишком тесный союз с короной рассорит Клода с половиной собственной партии. А уж подозрение, что этот союз существовал с самого начала, может оказаться и вовсе смертельным. Если не во время войны, так после нее.

— Ваше Величество, вы не подскажете мне, что я выиграю, если Аурелия потеряет Нормандию или Шампань?

— Очень многое, дражайший наследник. Это же под моей властью Аурелия ее потеряет. А, значит, я — такой негодный король, как вы и говорите, и теперь это очевидно. Дальше носа своего не вижу, не успел сесть на трон, как уже потерял Нормандию… или Шампань. Нет, — поднимает король руку, — это не подозрение, не обвинение. Это просто ответ на ваш вопрос.

— Я благодарен Вашему Величеству за ответ, но он опоздал на десять дней. У нас уже есть достаточно серьезная потеря. И слишком многие мои сторонники владеют землями на северо-западе. И на северо-востоке.

— И обвинят они не вас, разумеется. — Ну почему бы и не объясниться хоть на какое-то время.

Коннетабль — второй человек в государстве. Если король болен или еще почему-то не может исполнять свои обязанности, власть переходит к коннетаблю. Временно, конечно. Но Людовику еще сколько-то лет иметь дело вот с этим вот… стервятником. Потому что другого нет. Потому что Пьер именно его считал единственно возможным преемником. Со всеми его перьями, с его партией, с его мнением о том, кто должен сидеть на троне, а кто — дурак, не видящий дальше своего носа и вредный для страны. И если его, этого нового коннетабля, считать первым врагом и именно от него ждать удара, то лучше попросту уступить ему трон. Иначе можно сойти с ума. Убить — так придется вместе с Франсуа и епископом, а потом всю жизнь ждать мстителей. Ждать, подозревать, разыскивать, придумывать…

Я иногда понимаю двоюродного дядюшку, я понимаю, почему он пытался извести Клода… лет с десяти, что ли? Он напрашивается. Напрашивался тогда, напрашивается сейчас. Но я — не дядюшка. Я не хочу сходить с ума.

У высокой женщины, стоящей напротив короля, очень спокойное лицо. Она, кажется, даже не плакала — или это незаметно. Черное платье с высоким воротом, темная накидка, почти не прикрывающая волосы. Госпожа графиня де ла Валле выглядит как обычно. Почти как обычно. А вот у королевского медика, стоящего в шаге перед ней, лицо перекошенное и испуганное. Будто бы графиня держит его за воротник и того гляди встряхнет — только ее руки сложены у груди.

— Скажите ему, скажите, — приказывает Анна-Мария де ла Валле медику.

— Ваше Величество… — задыхается бедный доктор, — по настоянию, по приказу госпожи графини и с согласия Его Преосвященства я… вскрыл тело покойного, чтобы установить причину смерти. Господин граф умер от разрыва сердца, в этом нет никаких сомнений. Ваше Величество, это произошло… по натуральным причинам. Пострадали три важных внутренних сосуда и каждое повреждение было смертельным, каждое в отдельности, Ваше Величество. Никакие известные яды так не действуют, не могут действовать. И это не случайность, Ваше Величество. Там шрамы. Два. Если бы господин коннетабль хоть кому-нибудь что-нибудь сказал, когда это случилось в первый раз, или во второй… А тут никто бы не помог, даже если бы он проснулся и позвал на помощь. Мы не умеем… Но он не проснулся, Ваше Величество, он умер сразу.

— Он, — добавляет Анна-Мария, — наверное, даже и не замечал. Он никогда таких вещей не замечал.

Совершенно обычный голос, слегка задумчивый, слегка удивленный, но короля отчего-то бросает в дрожь. Вдова одним движением руки отпускает медика, и тот спешно выкатывается из королевской спальни, кланяясь уже от порога.

— Яды, которые так не дейст… — зло передразнивает король, и осекается, потому что стоящая напротив женщина делает шаг вперед.

— Ваше Величество, — негромко говорит графиня, — а вот это выбросьте из своей головы немедля. Я могла бы спорить с вами. Я могла бы объяснить вам, что человек, который рисковал жизнью ради простого обещания, данного моей невестке, никогда не поднял бы руки на того, кто принял его в своем доме. Но я не хочу. Вы мужчина и король, будьте им, в кои-то веки.

— Вы слишком добрая и наивная женщина, — отвечает король. — И слишком хорошо думаете о людях. Госпожа графиня, я разберусь со всем сам.

— Ваше Величество… — Лицо графини каменеет, да, раньше оно было живым, а теперь жизни в нем нет, совсем. — пока мой муж был с нами, вы могли себе позволить бояться хоть буки под кроватью, хоть всех неприятных вам людей, взятых разом. Маленькая простительная слабость. Пьер приходил и унимал ваш страх. Ничего дурного не случалось. Но Пьера больше нет. Проснитесь, Ваше Величество. Вас больше некому защищать.

Король отшатывается. Женщина напротив выразила словами то, что он чувствовал с самого утра. Не только это, но и страх, страх, страх… никто не защитит. Добрались до Пьера, теперь доберутся и до него самого. Заговор. Понятно, чей. Нужно успеть первым. Эти мысли толкали под руку, заставляли действовать — но теперь, когда слова прозвучали, стало еще хуже. Да, больше некому. Нет никого. Зачем она это сказала? Ведьма… и что делать? Он давно проснулся. К сожалению. Проснулся поутру, чтобы узнать…

— Я…

— Ваше Величество, я женщина и только что потеряла мужа. Я не могу закрывать вас от вашего дяди. Вам придется делать это самому.

— Да при чем тут дядя, когда это…

— Луи, — графиня опирается ладонями на столик, совершенно не женские движение и поза, угрожающие. — Это не это. Это ваш страх. Это такое же это, как заговор, за который ваш дядя казнил всех старших Валуа-Ангулемов. У страха глаза велики, нелюбовь примешь за попытку убийства. Но если вы король, а не трусливый заяц, вы должны научиться различать. Иначе мой муж напрасно рисковал, чтобы спасти вас. Из вас вырастет второй Живоглот, если вы не начнете соображать.

— Да как… — нет, нельзя, ведьма, но нельзя, она не в себе, у нее убили… умер муж, она имеет право, нет, никто не имеет права, но она может, сейчас, сегодня, может говорить, что хочет, безнаказанно. Слишком большое горе.

— Я старше вас, Ваше Величество. В пору моей юности ваш дядя был сильным королем. Немного слишком жестким и самовластным, но другой не удержал бы страну. Вы его таким уже не помните. Эту дорогу проходят быстро.

— Вы не понимаете, — говорит король. Она ведь действительно не понимает…

— Луи, — говорит Анна-Мария. — Я вас понимаю куда лучше, чем вы поверите. Вы испугались. Кузена, посла, заговора, убийства. Что навалится чужое и непонятное, сотрет и уничтожит… Чтобы вас разубедить, я приказала медикам провести обследование. Из-за вашего страха мой муж лишен покоя на этом свете и после смерти. Чего еще вы захотите, Луи? Голову Клода? Голову Корво? Голову д'Анже, который не уследил? Или меня назовете пособницей? Вспомните-ка все с весны… наберете доказательств. Ну что, зовите гвардию, Ваше Величество. Начинайте.

— Госпожа графиня, я понимаю ваше горе. Вы потеряли мужа — и человека, равных которому не найти в этой стране… и, наверное, нигде в мире. Но всему есть предел.

— Да, есть. И вы его перешли… Ваше Величество. — Даже у кузена не получалось вложить в обращение к королю столько яда… и горечи. — Мой муж верил в вас. В то, что вы будете добрым королем, который нужен Аурелии. А вы? Откройте глаза, Ваше Величество. Настоящие заговоры были, есть и будут. Но если бы ваш кузен хотел убить вас… или Пьера — он сделал бы это, когда Его Величество Карл заболел… и ничто еще не было решено. Он мог это сделать. Он узнал, насколько все серьезно, на сутки-двое раньше нас.

Король садится на край постели, закрывает руками лицо. Графиню невозможно не слышать, она говорит тихо, но голос заполняет всю спальню. Ее невозможно не слушать, что гораздо хуже. Слова — словно пчелиный рой, вьются вокруг, залепляют лицо, уши. Не жалят — но могут начать в любой момент. Ее нельзя выпроводить. Потому что это вдова Пьера… и потому что она… она, черт ее возьми, права. Как уже не в первый раз права. Только раньше поводы были ничтожными, и Людовику самому было за них стыдно. А тут — у него все-таки были основания и доводы логики. Стройные, разумные, безупречные доводы.

У двоюродного дяди они тоже наверняка были.

Он правил, он приводил страну в порядок, он натыкался на сопротивление: часто — бессмысленное, часто — движимое привычкой или корыстью, порой — переходящее границы допустимого. А потом границы сдвинулись. Одна разумная причина, вторая… и если следовать этой логике, дяде не стоило оставлять в живых ни семилетнего Клода, ни самого Луи, ни собственного сына — ни особенно, особенно Пьера де ла Валле. Потому что, не вмешайся Господь Бог, кто-то из нас рано или поздно порвал бы ему горло.

Король поднимается — ему плохо, тошно и кружится голова, не вышедший наружу крик мечется между висками; но крик останется внутри. Сейчас король выйдет и наведет порядок среди двора, уже напуганного — или обрадованного — его утренними воплями. Потом король будет пить вино. И оплакивать свою потерю. Один и молча. И с утра займется делами государства, и так будет каждый день. Он не может сделать для Пьера меньше.

— Госпожа графиня… Анна-Мария. Вы как всегда… но сегодня… Больше, чем всегда. Несоизмеримо. Я виноват перед вами. Прошу вас меня простить, — он ловит ледяную, твердую ладонь, прижимает к губам. — Я вас благодарю.

— И обвинят они не меня, — спокойно подтверждает Клод. — Вне зависимости от реального положения дел. Тем более, что весна была давно. Надеюсь, я смог ответить на ваш вопрос, Ваше Величество? Да, я рассчитываю пережить эту войну. Сколько это зависит от меня.

— Вот и замечательно. — Король делает паузу, колеблется. Сказать? Не сказать? Сказать. Потому что чем больше и сильнее боишься выставить себя дураком, тем чаще им выставляешь себя невольно. Бояться не надо. Никогда и никого. — Господин коннетабль, когда я буду говорить д'Анже и прочим, что доверяю вам и требую полной поддержки на время войны, это не будет ни ложью, ни тактическим ходом.

Кузен поднимает голову, смотрит прямо. Вечный этот его взгляд — ничего не прочитаешь. С ним всегда так. Людовик помнит отца и старшего брата Клода — они были светловолосыми и светлоглазыми, как епископ Ришар и Франсуа. Но в побочной линии раз в поколение появлялись и такие вот красавчики. Говорят, мать той дворяночки, что пленила наследника престола, была еврейкой или мавританкой, дочерью не то медика, не то аптекаря. И такой красавицей, что никто не пенял мужу за неравный брак. Должно быть, и сама дворяночка была хороша донельзя, если судить по потомкам, да и по всей истории…

— Ваше Величество, если бы я считал, что могу быть вынужден нарушить ваше доверие в вопросах войны, я не смог бы занять место, которое занимаю сейчас.

— Я знаю.

Месяц назад Людовик после подобного заявления начал бы кричать. Или без крика объяснять кузену, что его никто не спрашивал, что он обязан делать, что сказано, и так далее, и так далее. Теперь королю понятно, что это правда — и очень дорогая правда. Он бы и впрямь не стал. Отказался бы, что угодно отчудил, но если бы думал, что понадобится ударить в спину, сделал бы так, чтоб к этой спине подходил не якобы верноподданный. «Иду на вы». Иногда кажется, что кузен выбрался из оружейной, из комнаты, где хранятся рыцарские доспехи этак одиннадцатого века…

Хотя на дядюшку это не распространялось. Дядюшку он собирался бить именно в спину. Как, впрочем, и мы. А уж равеннцев с этим покушением он достал даже не в спину, а неудобно сказать как, и совершенно того не стесняясь… Интересно, в чем разница?

Впрочем, и дядюшка, и равеннцы сами ничем не ограничивались. Про дядюшку даже и говорить нечего, а вот предприимчивые равеннские наниматели искушали Хейлза, которого мы все поставили в очень скверное положение. Я на его интересы наплевал, Клод меня поддержал — а равеннцы воспользовались. Сообразительные люди. Знать бы еще, что там на самом деле произошло… спросить, что ли? Или это уже слишком?..

Во всяком случае, бить в спину мне кузен явно не считает возможным. Удовлетворимся этим.

5.

— Аурелианцы готовятся к высадке! — Вестовой, кажется, начинает рапорт еще из седла.

Это очевидно, думает Дени. Корабли с утра маячат на горизонте. Но юноша промчался через половину города, через его северную половину — следовательно, он говорит не о том, что можно заметить невооруженным глазом из гавани.

— Ниже Порт-Сен-Луи-дю-Рон. Через плавучие острова и отмели. Они собираются переправляться на восточный берег. Полковник де Монфокон докладывает, что в отряде не менее трех тысяч.

Три тысячи, думает Дени — это отряд с очень простой, но неприятной задачей: удержать переправу и участок берега до подхода основных сил. Восточный берег еще нужно захватить, но у полковника не так-то много солдат под рукой. Мы прикрыли побережье от Марселя до Арля, но не могли себе позволить распылять силы…

— Молодцы, — улыбается генерал, — какие молодцы!

Де Рубо доволен, как ребенок при виде праздничного пирога. И вовсе не потому, что аурелианцы угодили в расставленную ловушку или просто совершили ошибку. Потому что они никуда не угодили и не промахнулись. Наоборот, сделали то, чего от них никто не ждал, рискнули — и ухитрились-таки загнать армию Арелата меж двух огней. Генерала де Рубо это искренне радует.

И не со стороны Тулона — этого как раз ждали, — а со стороны реки. Со стороны чужого охраняемого берега, очень дорогого для штурма берега — Валуа-Ангулем не любит тратить своих, это чужих он не считает, а тут он, видно, рассудил, что все простые способы ему много дороже станут. И сунулся туда, где его, именно его с его пристрастием к экономии, не рассчитывали увидеть.

И еще один вывод можно сделать… у маршала под рукой люди, которым он полностью доверяет. Потому что и высадкой должен командовать кто-то очень хорошо знающий дело… брать с моря город, только что прихваченный противником, особенно этот город, тоже задача не из простых.

— Они собираются переправляться днем? — спрашивает де Рубо.

— Полковник предполагает, что во время отлива. Пока отдыхают. Полковник не велел стрелять — они укрылись за плетеными щитами. — Неплохо, кивает Дени. Ивы по берегам обеих рукавов Роны — полным-полно, щиты плетутся быстро, а стрелы на излете вязнут в них, не причиняя вреда. А из пушки не достать, только уже у самого берега, а там мелко.

Во время отлива — а какого именно? Маршал Валуа-Ангулем — большой любитель ночных высадок и штурмов. Его армия отлично вымуштрована и это дает ему преимущество в сумятице и хаосе ночных сражений. Но чтобы ночью оказаться у стен Марселя, переправляться нужно начинать уже сейчас. Что задумали аурелианцы?

Де Рубо, все еще улыбаясь, кивает, крутит головой — хрустят позвонки. Думает. Думать он будет недолго, от силы пару минут. Вестовой стоит навытяжку, лошадь подражает всаднику — замечательно тихая кобыла, даже с ноги на ногу не переступает. Почтительно ждут.

— У них что-то не готово с флотом… — наконец говорит генерал. — Задерживаются они, а не ночи ждут. Иначе бы уже начали. Дени, пошлите к Вилье, пусть свои плоты на часовую готовность по сигналу. Они к нам — и мы к ним. А вы, молодой человек, передайте вашему полковнику, что… если получится без особого труда сбросить, пусть сбрасывает и топит, а нет — пусть отходит. Спокойно так.

— Куда именно отходит, господин генерал? — Из вестового со временем выйдет толк. Привозить не вполне понятный приказ он не хочет.

— Да к нам же, к нам. Сюда. Как всерьез.

О боги, думает Дени, все воинственные боги древних, что ж это получается: наши, за ними аурелианцы, за ними, наверняка, подойдут из Арля — а в городе мы, город взят, но Аурелия собирается штурмовать его с моря, а мы еще и высаживаемся на том берегу… Есть на полуострове такое странное блюдо — лазанья. Разная начинка — и вся слоями. Так оно устроено гораздо проще, чем часа через три-четыре будет выглядеть Лионский залив с птичьего полета. Любит де Рубо слоеные пироги.

— Слушаюсь, господин генерал! — Лошадь вестовому уже подвели другую, охрану дали, он отбывает к полковнику. Дени распоряжается насчет плотов и возвращается. Из-за хитроумия Аурелии решительно некогда принять у городских старшин капитуляцию. А надо. Это не преждевременный шаг, что бы ни сочинял маршал Валуа-Ангулем.

Это — необходимость. Город должен перейти в руки Его Величества Филиппа по всем правилам. По закону. И прямо сейчас. Хотя за одно аурелианского маршала можно поблагодарить — и поблагодарить крепко — вид кораблей на Гиерском рейде начисто отбил у людей охоту прямо сейчас искать виновных и вообще объяснять марсельцам всю меру совершенной ими ошибки. Де Рубо был готов давить и грабежи, и расправы — и меры принял, но, спасибо Валуа-Ангулему, не пришлось. Над людьми злость просто в воздухе звенит, но все понимают: не до того.

Город взяли очень быстро, но как-то странно. Не скажешь, что легко. Двое суток Марсель достаточно лихо сопротивлялся, ожидая помощи с восточного берега, не дождался — но ворота не открыл. Это и не понадобилось. Ворота взяли сегодня на рассвете, драка перед ними вышла жестокая, насмерть — но когда в город вошли первые отряды — тут оказалось, что к настоящему сопротивлению, к тошным и трудным городским боям внутри никто не стремится. Ни засад, ни ловушек. Десяток сражений на улицах, вот и все. Удивительно легко, удивительно просто. Оставшиеся аурелианские части сдались. Памятуя об печальном опыте де Рэ до начала дня арелатцы все ждали какого-то подвоха, и вдвойне стали ждать, когда им сообщили о кораблях, собирающихся на горизонте — но подвоха пока не было. Остатки магистрата лебезили, суетились, размахивали платками и снимали шляпы, демонстрируя готовность к сдаче. Городская стража по их приказу убралась в казармы, их окружили, но никто не сопротивлялся. Жители забились по углам и подвалам.

Капитан подозревал, что войска в городе попросту получили приказ сдаться, если противник все же влезет в город, а атаку не удастся отбить быстро и без тяжелых потерь. Значит, маршал уверен, что в ближайшее время возьмет Марсель назад.

Понять, почему на восточном берегу тянули, Дени не мог. Скорее всего, у Его Хитроумного Величества в запасе отыскалось еще что-то полезное, и встало это полезное поперек горла… наверное, толедцам. И вышла у них еще одна заминка. Или — и кажется генерал думал именно так, их хотели поймать в городе. На переносе ноги. Только взяли, но еще не закрепились. Если сделать правильно, можно свернуть арелатскую армию как коврик, почти до самой Роны… дальше — нет, не получится.

Впрочем, Аурелия и не собиралась отбивать Арль. Не только в планах и донесениях соглядатаев при дворе об этом не говорилось ни слова — еще и ни одно действие аурелианской армии не указывало на то, что Арль западные соседи хотят вернуть себе — точнее, еще раз отобрать у Арелата. Образумились, не прошло и десяти лет — поняли, что город этот не их и аурелианским никогда не будет. Поздновато. С другой стороны… те планы кампании, что удалось добыть людям Его Величества, явно предназначались именно для чужих глаз. И судя по сегодняшнему, о многом из того, что аурелианцы собирались делать, вслух не говорил никто и нигде. Ни в Орлеане, ни в Нарбоне. Так что сюрприз наверняка не последний.

К вечеру они обрушат на нас с моря все то, что успеют погрузить. Очень много. До четверти армии — тысяч восемь, не меньше. И это только десант. Первый, морской. Второй, сухопутный — с севера, наверное, будет не меньше. И еще половину маршал оставит на завтра. А артиллерия в Марселе… была хорошая, вот только за время осады практически кончились боеприпасы. Свою мы успеем подтянуть и разместить, если сухопутный десант придет не раньше утра. И боеприпасы… а они понадобятся. Но если генерал счастлив, как ребенок перед пирогом со свечкой, значит, все будет хорошо. Значит, у него на поясе полный кошелек сюрпризов и в самом поясе кое-что зашито.

Хотя за то, что на поясе у противника, тоже поручиться нельзя. Арля восемь лет назад никто не ждал.

— Нормальная война, — говорит генерал. — Нормальная обыкновенная война. Все у нас наладится.

Дени, пытающийся уложить в голове, кто где сейчас находится, куда двинется, какова численность арелатцев и противников, только вздыхает. Для де Рубо, конечно, обыкновенная — наверное, еще и не самая сложная, а штаб третий день похож на табун взмыленных коней. У большинства офицеров армии есть приказы на любой случай, они хорошо знают, как генерал видит кампанию и что от них требуется, но мы воюем не сами с собой, не с тенью, а с непредсказуемым и умным человеком… двумя людьми: генерал сказал, что планы принадлежали не одному Валуа-Ангулему, и это заметно, и хуже они не стали. Значит, приказы меняются, случаи оказываются непредвиденными, ситуации — неожиданными. Карусель на рыночной площади. Обыкновенная война, где с одной стороны генерал де Рубо, а с другой — маршал Валуа-Ангулем, усмехается Дени.

— Да, мой генерал. Магистрат… — напоминает он. Нужно уже покончить с этим. А заодно и посмотреть, так ли трусливы зайцы, или хотят обмануть покорностью и ударить в спину во время высадки аурелианского десанта.

Магистрат… сильно поредевший магистрат, а на самом деле, еще сильнее, чем кажется, потому что где-то треть лиц — новая, и даже не все перебежчиками описаны — действует как положено. Вручает ключи, передает пленных. Пленных куда меньше, чем могло бы быть. После чуда и всей этой подлой истории в Марселе шла грызня — все были очень заняты, а потому пленных почти не кормили и уж точно врачебной помощи не оказывали, не до того было. Потом из столицы пришел грозный рык и в городе проснулись. Но это все не новости, и хорошо, что не новости. Хорошо, что люди знают. Не сорвутся. И так поводов к тому более чем достаточно. А треклятый отец бедняги Арнальда еще и медвежью услугу нам оказал, когда на своем марсельском глазу проехал через наши порядки на лошади покойного де Рэ… теперь пол-армии считает, что душа полковника тут ездит по ночам и не успокоится, пока мы не возьмем Марсель и не накажем виновных. А вторая половина уверена, что не успокоится и тогда. А так до Страшного Суда и будет гонять врагов Арелата…

Генерал тут сказал бы «кстати». Нынешний глава марсельского магистрата, тощенький тихоня-купец, никакого «кстати» не говорит. Он привстает на цыпочки, чтоб выглядеть солиднее, дергает головой — странно, человек должен быть уважаемый, и на лицо недурен, разве что ростом не вышел, а так суетится, словно в него полжизни сапогами швыряют. Находит взглядом глаза генерала, и, преданно уставившись, слегка склонившись вперед, говорит, словно продолжает начатый разговор.

— …а что до сторонников проклятого Симона, так не извольте гневаться, мы их уже наказали. Со всей строгостью. Единогласным решением всего магистрата.

— Что вы э… имеете в виду? — А генерал втягивает голову в плечи и глаза у него как пеленой заволакивает. Что-то он уже учуял, что-то ему не понравилось. Врет, наверное, господин купец. Снесли головы парочке самых громких, тем, кого уж никак не спрятать, а остальным приказали зарыться в землю. Должно быть, так.

— А, — говорит купец, — господин генерал, извольте своими глазами убедиться. Всех виновных, — он щурится, как бы проницательно, — никого не спрятали, никто не откупился.

И показывает рукой в сторону доков. Ровно в ту сторону, насчет которой Дени уже часа два собирался поинтересоваться, что это там воронье так галдит и кругами носится — рыбу, что ли, выбросили тухлую?

— Проводите меня, пожалуйста, — а глаза де Рубо все так же смотрят в одну точку, куда-то за плечом купца, и выглядят так, будто на них сейчас сами собой бельма прорастут в одночасье.

Сторонников епископа наказывали вчера… днем, прикидывает Дени, стоя на краю здоровенной ямы. Черт его знает, для каких нужд она служила в доках, но теперь ее — шагов тридцать в длину, столько же в ширину, осталось лишь закопать. Днем или вечером наказывали, учитывая стоящую жару. В разгар штурма…

Вся куча трупов раздета догола. Мужчины… и женщины тоже. Волосы у женских трупов не то обрезаны, не то опалены. Там, где кожа еще не покрылась гнилой зеленью, не вздулась, отлично видно: ран много. Колотых, резаных — и от кулаков, дубинок, копыт, камней. Де Вожуа рассматривает все это с холодным интересом: главное он уже понял. Теперь хочется знать подробности, и если приглядеться — сказать можно очень многое. Здесь, пожалуй, больше трех сотен. Убивали на улицах и в домах, сволакивали сюда, раздевали перед тем, как бросить в яму. Он щурится, глядя вниз — ну да, конечно. Еще и грабили. У пожилого бородатого мужчины отрублен указательный палец. Видимо, уж больно кольцо понравилось судиям праведным…

Наверняка часть убитых — действительно сторонники епископа. И их семьи. И те, кто жил рядом или полез защищать соседей… если в этом городе еще остались такие люди. А часть просто подвернулась под погром или сведение счетов. Как обычно. Дени вспомнил госпожу Матьё, ее разорванное платье, раненых, перепуганных детей. Мельницы Господни мелют медленно… но это не Господни мельницы. Эти люди думали, что нам понравится. Уверены были, что понравится. Нам или маршалу, кто уж придет первым. Кажется, я сейчас пожалею, что мы успели раньше. Что генерал был готов. Что люди, как бы они ни скрежетали зубами, будут исполнять его приказы. Будут. Не обойдутся с этими… членами магистрата и их любезными горожанами в лучшем северном стиле.

— А что это у вас тут в гавани? — тем временем интересуется де Рубо. Кажется, генерал себя в руки взял, в голосе — только легкое любопытство.

— Корабли, господин генерал. Продовольствие подвозили, рыбачили… — приподнимает бровь член магистрата. Привирает, конечно. Не только продовольствие, но и боеприпасы. Которые нужно найти до вечера. Впрочем, мэтр Катель нам все непременно расскажет…

— Почему не ушли?

— Это ж наши корабли, марсельские, господин генерал. Прикажете — уйдут, конечно.

— Мммм… спасибо, вы мне очень помогли. Подождите меня, пожалуйста… можно не тут, я понимаю.

Купец кланяется так, что полами кафтана метет край ямы. Дени очень хочется скинуть его вниз — одного пинка хватит. Скинуть — и не выпускать, пока там, в яме, и не сдохнет. Но генерал рассердится.

Других причин не делать этого — нет.

Де Рубо смотрит на море, на мелкие рыбачьи суда, на корсиканцами еще — при последнем налете — покалеченные торговые корабли… Сейчас он и правда похож на овцу. Грустную серую овцу под дождем. Хотя сегодня ясно, море отражает небо и словно светится изнутри. Победа. Нормальная кампания. Все хорошо.

— Дени… прикажите собрать какую-нибудь… похоронную команду, — вздыхает генерал. — А потом найдите мне людей. Побольше. И кого-то, кто разбирается в здешней гавани и течениях.

— Вы, — поперхнувшись теплой водой из фляги, переспрашивает капитан, — хотите похоронить убитых в море?

Учитывая жару и число трупов, и осаду, и будущий штурм — мысль неплохая. Но… не по-христиански это. Язычество какое-то.

— Нет, что вы, Дени, — машет руками де Рубо, — Убитых — только на кладбище. Что бы они при жизни ни натворили, если натворили, не наше дело с них спрашивать.

— Да, мой генерал, — наконец-то понимает де Вожуа. — С радостью, мой генерал!

— Будьте любезны, Дени… и проследите, пожалуйста, чтобы люди не проявляли… недолжного энтузиазма.

— Непременно. — Недолжного и не будет. Да и вообще… золотари, преисполненные энтузиазма — это нечто лишнее, а им предстоит вычерпать отборное дерьмо. Тех, кто придумал, участвовал, бил, топтал. Тех, кто стоял вокруг, вместо того, чтобы стоять на стенах своего города. Зевак, мародеров, убийц. Их и искать не понадобится. Сами придут. Получать… как бы так сформулировать — награду и благодарность. Сейчас созовем всех на площадь перед магистратом… и наградим.

— Тут из гавани ведет сильное течение. Я, к сожалению, не знаю, где именно. Просто вывести на него… а там пусть с ними Господь разбирается. В конце концов, — и в голосе де Рубо впервые прорезается даже не злоба, нет, бешенство, океан бешенства, все, что копилось с самого начала этой кампании, все, что шло под спуд… — это Его творения, а не мои.

— До рейда близко, — скрипит зубами Дени. — Но… если такова будет воля Господа.

Он не договаривает. Разворачивается, уходит собирать людей. Как хорошо, что де Рубо не стал терпеть эту последнюю марсельскую гнусность. Твари, твари — не когда казнили пленных, не когда убили Арнальда, не когда вырезали ночью его семью. Вчера. Не потому что так справедливо — чтобы подольститься. К нам или к маршалу, чья ни возьми. А ведь некоторые рожи из магистрата в яме не оказались, хоть и были еще недавно ах какими сторонниками епископа. Его большинством в магистрате. Потом рыскали по улицам, искали несогласных. И — стоят. А те лежат, и воронье орет.

Ну, творения Господни, молитесь лучше. Если Он вас согласен слушать. Но я бы на вашем месте на это не рассчитывал.

Это был не мистраль, извечный бич долины Роны и Лионского залива — те приходят с северо-запада. Не обычный шторм начала осени. Не смерч, не буря, не шквальный ветер. Для того, что рухнуло на Марсель, не было названия.

Небо над Гиерским рейдом начало чернеть на глазах. Дени не слишком удивился: с весны он успел привыкнуть к тому, что погода здесь меняется за считанные минуты. Штиль, шторм, штиль… и так целый год подряд, а весной и осенью особо часто. Да и неприятностями это грозило только флоту, который собирался на рейде, словно губка набухала. Капитан только обрадовался — ну что, дорогие гости, откладывается ваш десант. Потом вспомнил о выведенных на течение корытах с горожанами, и зло усмехнулся. Ответ Господа оказался очень скорым.

А над горизонтом раскидывала широкие крылья хищная птица…

Стоявший рядом с де Вожуа на крепостной стене марселец, освобожденный из городской тюрьмы вильгельмианин, вытаращился на небо так, словно не крылатую черную тень там увидел, а лик Господа. И убоялся. До дрожи в коленях — это после тюрьмы-то, после всего?..

— В чем дело? — тряхнул его за плечо капитан.

Черная стена уже отсекла аурелианские корабли и надвигалась на город. Марселец дрожащей рукой тыкал в сторону моря.

— Шторм, — кивнул Дени. — Укрываться надо…

— Эт-то не шторм! Это конец света! — До ареста вильгельмианин был капитаном торгового корабля, и желание пошутить, что есть в застенках свои преимущества: от шквалов отвыкаешь, у Дени пропало начисто.

Дени как-то не предполагал, что ему будет за что благодарить город Марсель. Теперь было. За добротные каменные постройки. За известные всем сигналы тревоги. За то, что, когда речь шла о стихии, местные жители забывали обо всем прочем. Они успели. Успели убрать с улиц всех своих. Горожан — было не нужно. Горожане убирались сами, очень громко и очень настойчиво предупреждая всех вокруг. Когда ударил ветер, Дени через крышу, перекрытия, через толстые стены почувствовал, что моряк прав. Это не было похоже на шквал. Это было похоже именно на конец света.

О мистралях, вырывающих с корнем вековые дубы, де Вожуа знал. О порыве ветра, с нескольких ударов разваливающем на совесть построенную пожарную каланчу — здешними мастерами построенную, стоявшую лет двадцать пять подряд вопреки любым вывертам стихии, — нет, не доводилось. И никому не доводилось, судя по воплям, в которых изумления было даже больше, чем страха или досады. О воде, не льющейся с неба, а катящейся по улицам высоченной волной, здесь тоже не слышали. Не так был построен город, чтобы его могло затопить за пять минут до самой северной стены…

Дикий рев воды и ветра, летящие бревна и плывущие камни: булыжники, вывороченные из мостовых и стен не успевали уйти на дно, их несло потоком. Сорванные крыши и ставни, летящий не книзу, а вдоль земли кирпич. Все это Дени успел увидеть за мгновение, когда оглядывался на пороге дома — не понимал, что за дом, как он сюда попал, почему его тянут вниз, где остальные; потом уже оказалось, что в сутолоке он не потерял генерала, что половина штаба тоже здесь, что невесть зачем они в подвале — но вокруг сухо и вода не проступает снизу, не стремится всех утопить.

Дени стоял у стены и слушал злобный рев ветра, воды, всего — а еще, краем уха, как генерал осведомляется, что это такое и сколько оно может продлиться. Отвечали ему не очень членораздельно, но довольно быстро сошлись на том, что на второй вопрос ответа нет, потому как неизвестен ответ на первый. Не случалось такого в Марселе ни при дедах, ни при прадедах, ни, кажется, вообще… вот, на Сицилии и вокруг — там бывало. Если вулкан какой рванет или из-под воды остров лезет, то и волна может ниоткуда свалиться. Такая, да еще и не такая. И с плохой погодой, это уж как водится. Тогда оно ненадолго, к утру стихнет. Если это оно. А может быть и не оно… потому что воды такой никто не помнит, а вот темноту с ветром помнят. Некогда было забыть. Совсем недавно город такой накрывало. Ну вот тогда, когда… сами, господин генерал, понимаете.

Генерал понимал. Съежился у стены на одном из ларей, которыми был заставлен просторный сухой подвал с недавно побеленными стенами. Сидел, втянув шею в плечи, жевал губами, вопросов больше не задавал — а к нему и не обращались. Пространство поделили тесные группы — местные, арелатцы, хозяева, офицеры, случайные посторонние. Чадили, коптя еще светлые стены, плошки с жиром. Пол под ногами — не земляной, кирпичный — ходил ходуном.

Дени тоже понимал. Уже понимал. После того, как сказали о том, когда было похожее. Понимал, что он наделал, и кто виноват, и кто — причина бури; не утешало, что невольно вышла такая диверсия против флота Аурелии, какую ни один королевский лазутчик, ни один пират не устроит. То, что он сделал, то, что он несколько часов назад, в здравом уме и твердой памяти сделал и приказал сделать, было ничуть не лучше содеянного марсельцами. Хуже. Много хуже. Потому что с напуганных до безумия, нагрешивших по уши и боящихся возмездия дураков какой спрос? Всяко меньше, чем с офицера армии Арелата.

Туда, на площадь, сбежались не только те, кто убивал. Другие тоже, и их было, может, и втрое больше. Примазались, подумал тогда де Вожуа. Примазались — что ж, думать надо, к чему примазываться. Детей, которых натащили с собой жаждущие награды, правда, отобрали. Но остальных — всех, кто пришел. И магистрат, конечно, в полном составе.

Видимо, господа из магистрата тоже не вызвали у стихии — и не только у стихии, симпатий. Потому что городу придется несколько месяцев заращивать раны, наверное, погибнет несколько десятков человек, укрывшихся в неподходящих местах, а может и больше… Людям за стенами тоже будет невесело. Плоты, наверное, приказали долго жить со всей своей часовой готовностью. О вражеских кораблях на рейде думать неприятно — но там многие могли уцелеть, если вовремя сообразили, что остров из укрытия превращается в ловушку, а в море шансов больше. А вот у лоханей на течении шансов нет. Никаких. Кроме чуда. Но почему-то Дени знал, что чуда не будет. Был уверен. Точно так же, как был уверен, что сам поступил против справедливости. Почему-то это было важно. Вообще-то, во взятых с боя городах делались вещи и похуже, и много похуже. Особенно, если до того накапливался счет. Особенно, если счет был таким. Наверное, дело было в том, что они спросили с горожан не за убитых арелатцев, а за убитых своих. И спросили точно так же, не разбирая. Радостно. В полной уверенности, что правы. И если де Рубо просто сорвался — теперь-то это было ясно, а что не кричал, так он же никогда не кричит — несколько месяцев держал все, отводил всех от края, раз за разом, а вот на этой последней мелочи не выдержал… то сам Дени о себе такого сказать не мог. Был зол, очень зол, но головы не терял. А сделал. Потому что хотел. Должен был вмешаться, удержать… должен был подумать.

Дени стукнул ладонью по стене — и понял, что уже битых пять минут смотрит на ларь, где сидел де Рубо. А самого генерала там нет.

Капитан на всякий случай оглядел подвал — но он уже знал, что де Рубо не увидит. Потом бросился вверх по лестнице, до первого часового. Бледный парень сидел на ступеньках, перегородив проход аркебузой. Вид у него был такой же, как и у всех остальных — пришибленный, до смерти перепуганный и полуживой.

— Господин генерал поднимался наверх? — спросил де Вожуа.

— Да, господин капитан.

— Какого ж ради вы его пропустили?!

Солдат хлопает мутными глазами. Кой дурак его сюда посадил, он же увидит аурелианского маршала — пропустит с поклоном… а люди привыкли, что господин генерал ходит, где считает нужным, и им даже в голову не придет соотнести происходящее снаружи и выбранное де Рубо направление…

Дени сплюнул, бросился через три ступеньки наверх, едва не свалился — сверху подтекало, долетел до двери, попытался ее открыть. Нужно было толкать наружу. Где-то, краем ума, он понимал, что вода может стоять высоко, что он рискует залить все подземелье — плевать… нужно найти генерала. Нужно.

Дверь все же подалась. Нет, вода со стороны гавани уже не шла. Она летела параллельно земле и даже вверх, вперемешку с мусором и невесть чем, неразличимым в темноте. Рев. Стук. Сбивающий с ног ветер. Капитан сделал шаг вперед — и судорожно вцепился в ручку двери. Этим ветром его приподняло над землей. Отпусти железную скобу — и улетишь…

Дени попробовал сделать несколько шагов вдоль по стене — и следующий порыв ветра вмял его в эту стену. Нужно вернуться внутрь, взять по меньшей мере троих, найти толстую веревку, а лучше — канат, и попробовать. Но куда идти, где искать? Черт побери, черт же побери, этого не может быть, это же самоубийство… Да у нас война, в конце концов, и хотя высадки уж точно можно не ждать, все равно без генерала придется плохо, и он это знает. И не тот он человек. Да что ж это такое, Господи?

Человек идет по улице. Льет дождь, дует ветер. Сильный дождь, сильный ветер. Но идти можно. Вода его почему-то не касается, только брызги из луж под ногами оказываются на мундире, но добротное черное сукно их легко впитывает. Хороший мундир, и цвет хороший, но не всем к лицу.

Улицы города совершенно пусты. Ни одной живой души, кроме арелатского офицера, нет. Даже странно. Жителям этого города к дождю и ветру не привыкать, а вот, гляди-ка, попрятались. Наверное, потому, что в шаге от идущего пролетает огромный лист кровельного железа. Очень дорогая была крыша, впрочем, и город не бедный. Следом за листом — ставень, за ним — что-то и вовсе неподъемное, кажется, часть корабельной обшивки. Все это летит, а человек идет себе — запрокинул голову, смотрит в небо, говорит что-то. Небу? Сумасшедшей воде, вычищающей город, ставший огромным нарывом? Или Господу?

Генерал де Рубо, отличный полководец, разумный и ответственный командир — что ж тебя вынесло сейчас туда, где действует стихия, очень злая на всех, включая и тебя?

Чувство вины? Да, в другом случае могло бы и оно. С хорошими людьми, впервые в жизни переступившими через свои границы, да еще вот так — на волне ярости, с полной уверенностью в правоте, и такое бывает. Потом и в петлю лезут, и топятся, а уж подставиться под явный гнев высших сил — так хлебом не корми. Но ты же не из таких. Ты со своей совестью потом бы разбираться стал, когда война кончится и от тебя никто зависеть не будет. И не этим способом, потому что в инструкции запрещено. Явным и внятным образом запрещено… и по разумным причинам. Так что же ты здесь делаешь? Очередную идею проверяешь?

Терпение Господа ты испытываешь, мой бывший, и недолго бывший таковым командующий. Нарушаешь законы природы. И совершенно об этом не думаешь. Шлепаешь себе по лужам, как всегда не глядя под ноги, спотыкаясь на ровном месте. Это ж как вот надо задуматься, чтобы идти себе посреди происходящего, о чем-то с кем-то разговаривать — и не замечать, что вокруг творится? И что тебя давным-давно уже должно расшибить обо все еще уцелевшие стены, которых тут довольно много?

Прислушаться, что ли? Или не стоит, не подобает — не ко мне все-таки обращаются. Мое дело в одном: чтобы с тобой сегодня ночью ничего не случилось. Из-за ветра, камня или воды. Остальное не в моей власти.

Человек в черном мундире не слышит. Сворачивает в переулок, потом в следующий. Идет, все так же — шевеля губами, жестикулируя, бездумно обходя препятствия. В какой-то момент вдруг останавливается, подходит к дому, не глядя, нащупывает ручку двери. Правильно. Город, который собираешься брать штурмом, нужно знать наизусть. Весь. Чтобы находить дорогу хоть ночью, хоть в бурю, хоть после Страшного Суда. Не так ли?

Генерал открывает дверь, потом оборачивается в бешеную темноту, говорит «Спасибо» — и исчезает в доме.

Невозможный человек.

Дени смотрел на лестницу — час подряд смотрел на лестницу, хотя и знал, что никакого смысла в этом нет. Никто не придет. Потом, утром, спустится кто-нибудь, скажет, что буря утихла. Нужно будет найти… тело, конечно. Это он, бесталанный капитан и дурной советник, должен был выйти на эту улицу. Сказать: «Возьми меня, меня, а не его!», отпустить ручку — и будь, что будет. Не понял, не заметил, не почувствовал — вцепился в возможность, ослепил и оглушил себя. А ушел наверх генерал. Дени опять не заметил и не успел…

Когда по лестнице вниз спустился невысокий слегка неуклюжий человек, в подвале хором ахнули. И даже взвизгнули, хотя ни одной женщины тут не наблюдалось. Дени молчал. Дени смотрел на человека в почти сухом мундире — штаны до колен мокрые, а выше все сухое, и волосы разве что на концах промокли. Слегка. Не знал, что тут можно сказать. И как. И можно ли теперь вообще когда-нибудь о чем-нибудь говорить, открывать рот, произносить какие-то слова, издавать звуки…

Потом в середине подвала кто-то истошно завопил: «Чудо!».

— Не кричите, пожалуйста… — поморщился генерал. — Я просто был наверху. Вы были правы, господин Моррель, это, видимо, какое-то подводное бедствие. Просвет уже видно, оно почти наверняка стихнет к утру. У нас будет время привести все в порядок, противнику пришлось много хуже нашего. Господа, на вашем месте я бы воспользовался случаем и поспал.

Капитан ловит воздух ртом, как перехваченная поперек живота лягушка. Он вышел на эту улицу через пять минут и видел, что там творится. И… просвет там или не просвет, а как ревет ветер, до сих пор отлично слышно, и как вода лупит по стенам. Из подвала слышно, через перекрытия. Де Вожуа отлично знал, что высунь он нос на улицу, в лучшем случае промокнет до нитки.

Господин генерал лгал, но спорить с ним не хотелось. Не по соображениям субординации, хотя капитану спорить с генералом при посторонних, из которых половина штатских, крайне неприлично. Просто дар речи к Дени так и не вернулся.

Де Рубо прошел через подвал, уворачиваясь от желающих наощупь проверить, не призрак ли перед ними, сел на ларь рядом с капитаном.

— Здесь места вроде бы на двоих хватит.

Дени судорожно сглотнул, кивнул. Рядом с ним, локоть к локтю, сидел живой человек, теплый, в слегка влажном мундире. Знакомый. Вернувшийся снаружи.

Генерал молчал. Наверное, последовал собственному совету и уснул. Понемногу, общее возбуждение схлынуло, окружающие занялись своими делами, часть и впрямь принялась устраиваться на ночлег. А вот Дени заснуть не мог. Да и не пытался даже.

— Извините, Дени. — тихо сказали справа. — Это было… безответственно с моей стороны. Но нам тут еще воевать, и я должен был знать точно.

Глава двенадцатая,

в которой и короли, и драматурги, и генералы, и философы, и даже лошади заняты исключительно войной

1.

Его Величество Филипп не понимал вильгельмиан. Они составляли почти половину населения его страны, его обязанностью было уважать их убеждения и, по мере возможности, учитывать их нужды, как и нужды всех его подданных, но сама доктрина и ее последователи вызывали болезненное недоумение. Как могут люди по доброй воле так есть, так одеваться, принимать всерьез вот эти слова? Вот эту испуганную бессвязицу? И если бы просто люди — мало ли, в конце концов, какое суеверие может захватить умы? Но известные ему люди, разумные, трезвые красивые… Вероятно, есть что-то, чего он не видит, как есть вещи, которых не видят другие — и которые, тем не менее, очевидны Его Величеству.

Стоявший перед ним вильгельмианин, его собственный министр финансов, кстати, неплохой, но ему не так уж тяжело будет найти замену, был мертв. Его Величество знал это совершенно точно, а вот самому министру, в силу неведомых причин, это не было известно. Ему бы упасть на ковер и заняться своим прямым делом — распадом, а он продолжает говорить, громко и настойчиво.

В молодости король Арелата пытался, как советовали воспитатели, вести дневник — но быстро бросил. Слова мало значат; нужно быть поэтом и художником сразу, чтобы достойным образом запечатлевать события на бумаге или холсте, при помощи кисти или пера. Если не умеешь, события лучше оставлять в памяти, а не выхолащивать неумелым воспроизведением. И то — в какой поэме, какими красками отобразишь ситуацию: дворяне-вильгельмиане являются к королю-католику жаловаться на генерала-единоверца за сношения со Священным Трибуналом… и обвинять единоверца в измене Арелату на основании письма, написанного генералу главой Священного Трибунала Орлеана.

Его Величество Филипп внимательно смотрит на письмо. Наверняка было умело вскрыто и не менее умело запечатано вновь. Впрочем, может быть, и не было. Прочитай министр и его присные послание Его Преосвященства, они бы явились сюда с другими лицами. Если бы сумели понять. Ползли бы на коленях, разбивая лбы об ступеньки — не потому, что короля удовлетворило бы это зрелище, а потому, что иначе едва ли возможно.

Но для них уже само письмо — неопровержимая улика. Словно оно зачумлено. Письмо от католического епископа, доминиканца, пса Господня. Уже одно намерение епископа написать хотя бы пожелание доброго здравия генералу де Рубо есть свидетельство падения генерала де Рубо в пучину измены. Верному генералу и доброму вильгельмианину доминиканцы не пишут.

А если пишут, значит он — предатель. Как они всегда думали, как они всегда и считали. И вся его неготовность подобающим образом обращаться со врагами веры, вся его нерешительность в том, что касалось войны, все его манеры… да что там, шута горохового, просто были маской, скрывавшей обыкновенного подлого негодяя. И маска была плохая и негодная. Дырявая. Они-то с самого начала подозревали правду. Они и племянника королевы, последнюю жертву этого Иуды, пытались предупредить. Но де Рэ, хотя он, конечно, и герой, и защитник веры, и… был всегда несколько своеволен и упрям — и не стал слушать. И хотя трудно назвать потерей обретение мученического венца, но те, кто предает верных на смерть, должны быть побиты камнями… Тем более, что так и следует поступать с вероотступниками.

Министр финансов уже мертв. Тихо скончался в своей постели, что в его годы, да еще и после того, как министр испытал на себе тяжесть королевского гнева, совершенно неудивительно. А двое придворных, занимающих мелкие должности, верные члены партии короля, живы — и если не вмешается Господь, будут жить долго. Поскольку версия, излагаемая министром финансов, должна быть пресечена на корню. Особенно та ее часть, что касается последней жертвы «этого Иуды». Партия короля услышит мнение короля о подобном рвении.

Мнение короля о том, сколь негармонично звучит сейчас один из самых ярых вильгельмиан, еще весной отзывавшийся о де Рэ — со всеми романами, дуэлями и выходками покойного, — в таких выражениях, что партия Ее Величества затеяла против оскорбителя своего любимца неплохую интригу, останется при короле. Это годится для придворной склоки, а не для поэмы, сочиненной Его Величеством Филиппом. Да и незачем лишний раз поминать вслух похождения де Рэ: он — герой отечества, погубленный коварным врагом и принявший мученическую кончину. Врагом, а не генералом де Рубо.

На теплом светлом деревянном полу нет теней. Покойники не отбрасывают тени, но двое из стоящих перед Филиппом живы. Просто близится полдень.

— Велели ли мы вам перехватывать переписку господина генерала де Рубо? — спрашивает король.

— Нет, Ваше Величество, но, учитывая источник — разве могли мы поступить иначе?

— Велели ли мы вам следить за перепиской господина генерала де Рубо? — на полтона громче спрашивает король.

— Нет, Ваше Величество, — в голосе министра слышно некоторое беспокойство. Он уверен в своей правоте, но опасается, что его обвинят в нарушении королевской прерогативы, — но долг верного подданного предотвращать замыслы врагов государства.

Здесь, пожалуй, не поэма нужна — музыкальная композиция. Реквием.

Обозначим первую тему, зададим нужную тональность.

— Считаете ли вы, — продолжает король Арелата, — что мы столь неразумны и недальновидны, что не способны читать в душах наших подданных?

— Ваше Величество… — бедняга уверился в том, что его подозревают в непочтительности, — предатель нашелся даже среди апостолов.

— Следовательно, вы полагаете, что разоблачили предателя?

— Ваше Величество, если бы письмо было отправлено открыто или неловко, можно было бы подумать, что враги государства хотят опорочить Вашего слугу. Но оно было послано тайно и оказалось в руках верных лишь случаем.

— Что это был за случай? — Зададим вторую тему; нужное настроение уже выбрано — король гневается.

А сейчас министр финансов, излагающий детали, даст для гнева поводы, которые могут зазвучать при дворе.

— Человек, который вез письмо, заболел дорогой. Но дело свое считал безотлагательным — и попросил содержателя гостиницы, а тот был родом из Арля, переправить письмо кому-то из офицеров генерала, он назвал нескольких. Хозяин так бы и сделал, вот только его жена, добрая женщина, но очень ревнивая, увидев пакет без надписи, решила, что это как-то связано с ее мужем. Она вскрыла верхний конверт, он был просто зашнурован — и увидела, что второй, бумажный, запечатан. И Господь вразумил ее посмотреть его на просвет… а как выглядит знак этого собачьего ордена, в Арле знают все.

— Почему же письмо оказалось именно у вас? — И разовьем эту вторую тему.

— Эти добрые люди, не зная, что делать, обратились за советом к человеку, который помог им устроиться на новом месте, — а беженцами занималось казначейство.

— Что ж, — говорит король. — Этой частью объяснения мы удовлетворены. Вы не дерзнули вмешиваться в дела, которые выше вашего разумения. — Министр мертв, но его свита слушает очень внимательно. — Вы попросту совершили глупейшую ошибку. Вам не следовало выкрадывать письмо, предназначенное нашему доверенному лицу. Вам следовало, коли у вас есть достаточно умелые люди, вскрыть его, сделать копию и передать его нам. Оригинал же как можно скорее доставить адресату. Ежели же у вас нет таких людей, вам не стоило и копировать письмо, а надлежало вернуть его господину генералу, сообщив нам о том, что таковое письмо было. — Король говорит медленно и внятно. — И все это лишь в том случае, если письмо попало к вам по нелепой оказии. Переписка же, которую ведет господин генерал де Рубо, не касается вас, господин министр финансов, и касаться не может, поскольку вам в силу вашей невинности неведомо, как надлежит поступать с тайной перепиской.

— Но Ваше Величество, — голос дрожит, руки еще нет, — как мог я направить генералу письмо от главы аурелианского Трибунала… ведь, получи он его, от этого могли произойти неисчислимые беды.

— Господин министр финансов, кто дурно служит кесарю, тот дурно служит Богу, — король плавно поднимается. — Вы возомнили, что будучи набожным человеком и достойным министром, вправе судить о том, какие письма должно или не должно получать нашему генералу?! — Его Величество Филипп почти не повышает голос. Люди, привыкшие к шепоту, обычную речь сочтут криком. Двор хорошо выдрессирован. Достаточно четверти тона. И мы возвращаемся к первой теме, и сейчас она получит достойное завершение.

— Ваше Величество… — Понял, что стал объектом гнева. Раздавлен. Не понимает, в чем виноват. Полной правды не узнает, потому что правда слишком опасна. Для короля, для де Рубо. Для Арелата. — Неужели вы…

— Мы запрещаем вам, а равно и всем нашим подданным, кроме тех, кто получит приказ от нас лично, намеренно следить или невольно вмешиваться в любые дела господина генерала де Рубо, — четко проговаривает приказ король. Всех, кого нужно, он назначит сам — и безграмотных ретивых дураков среди них не будет. Финал первой части. — Мы сообщаем вам, что наше неудовольствие от ваших действий достигло предела. Мы желаем, чтобы вы покинули двор и должность и удалились в свое поместье до тех пор, пока наш гнев не остынет. Не помни мы о годах вашей верной службы, мы сочли бы, что вы намеренно оскорбили нас, заподозрив в глупости и слепоте.

И теперь несчастный дурак и его союзники и сторонники будут считать, что король обошелся с ним милостиво. И будут правы. Он милостив. Настоящая цена этому делу — не тихая смерть в собственной постели, почти безболезненная и уж точно не позорная. Но будет так. А вот те, кто после этого посмеет хоть слово сказать об измене, умрут открыто. Финал второй части — и последние звуки реквиема…

— Простите, Ваше Величество, я и в мыслях не держал… — это уже можно не слушать. Лепечущий оправдания труп неинтересен. Мелодия затихла. Но второй раз перечитать письмо нужно в одиночестве, а для этого придется дослушать, протянуть руку для поцелуя, дождаться, пока трое отползут спиной вперед.

Хотя главное в этом письме Его Величество уже знает — его нет смысла отправлять на юг. Уже поздно. Было почти поздно, когда курьер заболел. Было поздно, когда эти подозрительные, мстительные, бессмысленные патриоты решили, что у них наконец-то есть оружие против ненавистного выскочки, которого любят и слушают больше чем всех их взятых вместе. Сейчас просто нет смысла. Время ушло.

Король становится спиной к окну, так, чтобы свет падал на лист тонкой бумаги. Все знаки, удостоверяющие, что письмо — не подделка, он уже увидел. Теперь на лист падают лапчатые тени: окно летнего дворца увито плющом и виноградом. Его Величество здесь проездом, послезавтра он отбудет на север во главе армии. Недолгая передышка между двумя дорогами — на юг и на север — принесла, среди прочего, и такие вот плоды. Насчет бывшего министра финансов он распорядится нынче же вечером.

Доминиканцы при желании умеют писать лаконично и внятно. У Орлеанского епископа такое желание наличествовало. Если бы все его братья обладали тем же пристрастием к четкости, прямоте и прямодушию, Его Преосвященству не пришлось бы писать из Орлеана и тайно, он мог бы обратиться к королю лично…

«… никто из нас не может сказать, почему катастрофа до сих пор не произошла. Один из моих братьев предположил, что — в силу непреднамеренного характера обряда — действенное проклятие могли произнести только те, кто оказался прямой жертвой преступного богохульства. И что ни один из 25 замученных по каким-то причинам не сделал этого. На это же указывает и произошедшее чудо. Если это так, значит угроза не миновала — и любое неправомерное действие может сделать с городом буквально что угодно. В том числе, и обрушить его в преисподнюю в буквальном смысле слова.»

При штурме города, особенно если идея завоевания густо перемешана с идеей отмщения, неправомерные действия случаются на каждом углу. Король смотрит на жесткие виноградные лозы, обвивающие оконную решетку. Даже если командующий и все офицеры предупреждены, все равно случаются. Но если они не предупреждены, если генералу и прямо, и намеком велели напугать — может быть, Марсель ровно сейчас и отправляется в преисподнюю. Отправился вчера, отправится завтра. С войсками, командирами, обозами, артиллерией, лошадьми, припасами. Письмо не успеет. Остается только ждать вестей с юга. Плющ покраснел и покрылся белесыми прожилками. Ночами уже холодает. Что происходит с испорченной землей? Она исчезает, проваливается в морские воды, сгорает в огне?..

«… неправильно судят о том, что произошло в Содоме и Гоморре. Господь наш, милостивый к людям, был далек от того, чтобы обрушить на города свой гнев. Он всего лишь не смог более защищать тех, кто преступил все мыслимые законы. Мюнстер, по видимости, спасло от той же судьбы то, что город был взят штурмом, очень жестоко — и городская община перестала существовать как целое. Но в вашем случае этот способ скорее навредит, чем поможет — ибо некоторой части горожан были уже даны обещания от имени Арелата. Если ваша сторона нарушит эти обещания первой, действие обряда может распространиться за пределы Марселя.»

Какие обещания, кто их давал, как именно они сформулированы — епископ не пишет, король не знает, да и что толку в том знании? Данное слово назад не заберешь. Кто бы ни говорил от имени Арелата — де Рэ, де Рубо, кто-то из младших офицеров, — слова уже сказаны. Все, что нам остается — ждать вестей с юга. И искать связи с доминиканцем, дабы узнать, что делать, если сбудется его пророчество. Наверное, что-то сделать можно.

Неподалеку от летнего дворца — деревня. Хорошая сытая деревня, ведь, торгуя с дворцом овощами, зерном, соломой, можно устроиться весьма неплохо. И всегда есть кому пожаловаться на злоупотребления. Там живут самые обычные крестьяне. Виден дымок — кто-то растопил очаг. Посреди дня. Может быть, надо нагреть воды для повитухи. Эти люди никому не давали лишних клятв. Они едва знают, что где-то на юге есть портовый город Марсель. Они не казнили пленных на крестах и не обещали магистрату милость. Если порча распространится в пределах всего Арелата, справедливо ли это будет? Нет, пожалуй. Но Его Величество Филипп никогда не ждал от небес ни справедливости, ни милосердия по людской мерке. Там, свыше — сила, огромная и неловкая, похожая на добродушного крестьянского мальчишку, решившего поухаживать за муравейником. Хорошо, если, благоустраивая, вовсе не уничтожит… а справедливость тут ни при чем. Да и милосердие — не человеческое.

«Господь наш сказал — „не клянитесь“ — но весь человеческий мир стоит на клятвах и присягах, и не в наших силах это изменить. Но в наших силах проявить осторожность. Поэтому я прошу Вас: не давайте никаких обещаний людям, в отношении которых Вы можете не сдержать слова. Не пользуйтесь услугами тех, кто торгует своими соседями. Удержите, насколько можно, своих людей от расправы. А если это окажется невозможным — особенно в случае, если в городе произойдет новое преступление — не дайте насилию распространиться и, что бы ни случилось, не принимайте сдачи, пока не будете уверены, что сможете удержать своих людей и исполнить все условия.»

Муравейник, думает король, муравейник, который вынужден жить по правилам, установленным человеком. Или люди, вынужденные жить по правилам, установленным муравьями. Богохульство что так, что этак, ну да и пусть. Высшая сила накажет весь муравейник за то, что один муравей обманул доверие другого. Клялся быть ему сюзереном — и предал, и отправил на смерть. Справедливо? Нет. Бессмысленно. Пади гнев высших сил на самого предателя, как это вышло с покойным соседом, это было бы разумно и закономерно — но при чем тут деревни и города, виноградники и пастбища? И что же, тот, кто предает, не клянясь — вправе? Безумие. Все это безумие… и абсурдно. И почему, как стоит, если так устроено — неведомо, и понять невозможно, ибо абсурдно.

А хуже всего, что правила заранее неизвестны. Где заканчиваются правила, где начинается свобода от них? Почему столь важное письмо не перенеслось к де Рубо каким-нибудь сверхъестественным дивом, да просто не попало своим чередом? Неужели какая-нибудь чудом спасенная от нападения разбойников крестьянка дороже для сил небесных, чем целый город или страна?

Абсурд, сумятица и путаница. Ни малейшей логики. Ясно одно: по правилам этой игры Его Величество Филипп дал очень большую фору врагу. Не Аурелии. Темной половине непостижимых сил. Вероятно, последует расплата. Может быть, де Рубо что-то поймет — он и вильгельмианскую доктрину понимает, и вообще ближе к небесам, чем король, — и справится. А нам надлежит вычесть уже случившееся и неисправимое и жить так, как собирались.

«Господин генерал, я понимаю, что чрезмерно усложняю Вашу задачу, но если Вам удастся перевести Марсель под руку Арелата, не выходя за пределы обычных военных происшествий, и предать убийц справедливому суду, Вам и Вашей стороне больше нечего будет опасаться. Право завоевания — это тоже право, хотя и стоит ниже, чем право договора или согласия. И для тех, кто применяет его должным образом, оно не чревато ничем, кроме того, о чем говорил Петру Господь. Но это Вы знаете и сами.»

Господин генерал не получит предупреждения. Ему придется действовать, полагаясь на свое чутье и меру справедливости. И того, и другого у де Рубо достаточно — но у него нет знания. Потому что не в меру ретивые единоверцы решили спасти государство от гибели.

Если все обойдется, король наградит генерала куда щедрее, чем намеревался, и сегодняшний реквием, ставящий де Рубо вне игр двора — только начало. Если не обойдется, но генерал уцелеет, король покажет ему письмо. Чтобы он знал, что столкнулся с силой, превышающей его разумение.

Если же случится худшее, мы будем сражаться с ним — при помощи ордена доминиканцев и всех, кого сможем получить на свою сторону.

Интересно, что написал или рассказал маршалу Аурелии епископ? Наверное, то же самое. Глава Трибунала служит не Аурелии и не Арелату. Эта игра оказалась партией на четыре стороны: две мирские силы, две высшие. Как причудливо переплелась эта лоза…

Письмо пришло не туда и не вовремя, но пользу можно извлечь из всего. Теперь война на севере пойдет несколько иначе, чем задумывалось. Это не очень нарушит планы. Да и слава справедливого и милостивого государя полезна сама по себе. В любом муравейнике…

Король Филипп вспоминает тот день, слушая офицеров своего штаба. Сегодня совет затянется надолго. Решаются не мелкие вопросы, хотя и до них дойдет черед; но пока что речь идет о главном и принципиальном: что дальше. Принять решение можно лишь досконально изучив обстановку.

На широком столе, вокруг которого собрался цвет арелатской армии, не карта — деревянные фигурки. Солдатики, башни, горсти кубиков, похожих на игральные кости — складывать из них реки, прямоугольники фортов; россыпь гальки, легко скользящей по ткани — обозначать обозы. Три скопления башен — Эперне, Мо и Ноген, несколько дней назад взятые города Аурелии. Сейчас по ним проходит граница. Дальше на запад уже окрестности Лютеции. За полтора месяца армия Арелата взяла почти всю долину между Марной и Сеной. Теперь нужно решить, что делать дальше: скоро зима.

Можно идти вперед. Но Лютеция — хитрый город. Помимо городских стен, довольно неплохих, есть еще Остров, крепость-на-реке. И именно эту крепость покойный Людовик хотел превратить в свою постоянную резиденцию. Подальше от слишком беспокойного, слишком вольнолюбивого Орлеана. Подальше от дворца Сен-Круа, отделенного от города только весьма умеренной оградой. Так что Остров перестраивали италийские мастера. С расчетом на современные пушки. Здесь можно завязнуть надолго. А оставлять Остров за спиной нельзя. За писаную историю города завоеватели или грабители поступали так трижды. И все три раза об этом пожалели. Самым разумным был Аттила — он выслушал рассказ об укреплениях острова, тогда еще не столь основательных — и просто обошел Лютецию стороной. Впрочем на то, чтобы сделать то же самое с Орлеаном, ему разума не хватило.

В Арелате помнили и о штурме Орлеана. Поэтому, хоть Орлеан и Осер, северо-западный форпост Арелата, и смотрели друг на друга почти в упор, и полусотни почтовых лье не будет, о захвате столицы Аурелии речи не шло никогда. Желающих повторить опыт Аттилы и разбить лоб о стены Орлеана не находилось уже пару веков. Что же касается северной столицы, Лютеции, здесь тоже очень легко обжечься. Город взять можно — но не в этом году, думает король. И не в следующем. Только сделав раз и навсегда своим все уже захваченное. А то, что было легко — слишком легко — взято, нужно еще удержать. Сейчас эта задача кажется Его Величеству главной. Но это мнение разделяют не все офицеры.

Им кажется, что противник зарвался, рискнул, пропустив их слишком глубоко — и не рассчитал. Сейчас его нужно только дожать. Толкнуть, и он покатится. А уж потом, когда кончится свалка на побережье и к аурелианцам подойдут подкрепления, вот тогда можно будет и отступить. Не просто так, а заставив хозяев хорошо потратиться. Отступить и закрепиться там, где отныне пройдет новая граница. На какое-то время.

Это не худший из услышанных планов. Худшим, по мнению Его Величества, был тот, согласно которому нужно брать — и удерживать — весь Иль-де-Франс. Для чего срочно, незамедлительно заключить союз с Франконией, отдав ей все, что лежит между ее нынешней границей и Уазой, и дальше по самую Сену. Включая и Крей, и Дьепп. Можно еще и Руан с Гавром. Самое удивительное, что автор плана и не слышал, как звенят франконские деньги. И он не вильгельмианин — истовый католик из Прованса. Просто на свете бывают люди, даже в армии Арелата они бывают, готовые пожертвовать всем ради сиюминутной выгоды.

— Я хочу выслушать доклады о снабжении, — говорит главнокомандующий армии Арелата, король Филипп.

Он знает, что услышит. Де ла Ну, перебираясь сюда из-под Сен-Кантена, прихватил с собой столько кавалерии, сколько смог. И значительная часть этой кавалерии крутилась теперь не западнее Мо, а восточнее. На уже занятых, как бы занятых территориях. Обратив все свое внимание на обозы, фуражиров и подкрепления. Главные силы они покусывали, кажется, когда о них вспоминали. А вот обозы с провиантом и прочей военной надобностью, при том, что охрану за этот месяц пришлось усилить впятеро, доходили… да в том же соотношении: едва один из пяти.

То же самое творится и на юго-западе. Гарнизоны Буржа и Орлеана переходили Луару, чтобы напасть на очередные обозы, увести то, что можно, уничтожить остальное — и возвращались за реку. Их ждали, на них устраивали засады, посылали ложные обозы — но обе стороны слишком хорошо знали треугольник между Орлеаном, Буржем и Осером. Несомненно, оба войска получали много удовольствия, играя в увлекательнейшие игры, но на снабжении это сказывалось весьма печально. Для армии Арелата. Поскольку армия Аурелии имела за спиной и Иль-де-Франс, «остров франков», и все земли вплоть до залива Сены.

Генералитет стыдливо докладывает обо всем этом неустройстве. Обещает принять меры. Обещает покончить с де ла Ну в ближайшее время. Пока что аурелианский генерал не попался ни в одну ловушку, обходил все засады и успешнейшим образом вредил в ожидании возвращения из Нормандии нового коннетабля Аурелии. Его Величество Филипп уже не раз думал о том, что, коли уж нельзя вытащить с юга де Рубо, то неплохо бы обменять весь штаб на одного де ла Ну.

Тем более, что генерал — армориканец, и в аурелианскую армию попал, как попадают младшие сыновья. И значит — в теории — открыт для торговли. Это, впрочем, пустые мечты, потому что если чем и прославился за эти годы де ла Ну — помимо дотошности, тактического блеска и выходящей за всякие пределы невозмутимости, — честностью. Скрупулезной, непробиваемой, дословной. Очень красивый человек — простой, одинаковый. И давно присвоен другими.

А теперь он известен еще и как наставник нового коннетабля Аурелии, герцога Ангулемского. Ученик перерос учителя на две головы — и это говорит о том, что де ла Ну был действительно хорошим наставником. Едва ли его возьмут в плен — и это весьма досадно, Его Величеству было бы интересно лично побеседовать с аурелианским генералом. Должно быть, вблизи он выглядит так же красиво, как и в рапортах, докладах и мелких неприятностях арелатской армии.

— То есть, — подводит черту король, — на нынешний момент мы не можем позволить себе продвижение вперед и не сможем позволить себе вплоть до весны. Если весной с действиями в нашем тылу будет покончено. — В чем король сомневается.

— Но, Ваше Величество… — Говорили они, конечно, совсем другое. Но сказали именно это.

— Не можем.

Даже с военной точки зрения. А есть еще и политическая. Де ла Ну не зря открыл охоту. Шампань бедна. С этой землей неправильно обращаются. Но зато в случае войны и выжигать ее не нужно. На этих меловых холмах не возьмешь достаточно. Разве что в городах, но об этом позаботились. Если не отступить, не заняться тылом, не обеспечить линии снабжения, скоро для тех, кто живет здесь, мы из освободителей или в худшем случае из шила, разменянного на мыло, превратимся в грабителей, которые отнимают последнее.

Нужно сделать так, чтобы сначала мы накормили эту землю, а потом она начала кормить нас — с радостью, потому что остатки по новым меркам считались бы роскошью по старым. Это не новая мысль, не новый способ. Он уже опробован армией Аурелии на франконской границе, как раз под командованием де ла Ну. Герцог Ангулемский, тогда еще полковник, ухитрился сделать так, что местное население, упершееся лбом в идеи франконских проповедников, стало считать полковника Валуа-Ангулема не католиком-злодеем, а защитой от собственных господ. Всего-то прекратить злоупотребления, заняться устройством земли… И забирать на снабжение ровно столько, сколько и необходимо, а не вдвое больше, чтобы половину продать — и потратить деньги либо на мятежи против армии, либо на свои собственные нужды, смотря кто забирает, владельцы поместий или интенданты крепостей. В Шампани можно сделать то же самое, но для этого необходимо стать здесь не армией захватчиков, а властью. Нужно два-три года, и сюда потянутся даже с юга, не говоря уж о центральной части страны.

— Ваше Величество, мы не должны отступать. Сейчас, когда победа близка, этого ни в коем случае нельзя делать.

— Где для вас лежит победа, господин генерал? В Лютеции?

— Да, Ваше Величество. В этом году…

Кланяются, мудро качают головами. Вороний парламент. К счастью, амбиции большинства присутствующих не идут дальше удачной службы. К сожалению, способностей у того же большинства хватает разве что на это. Впрочем, приказы они исполняют. Хорошо и с толком, но не более. Нет лиц, думает король, совершенно нет лиц. Ровный ряд в черных мундирах, и не на кого смотреть.

— Наша победа уже состоялась. Мы вернули устье Роны, вышли к морю, взяли Марсель. — Взяли — и не погубили. То ли невидимый Господь муравейников все же вразумил де Рубо, то ли мастера опять не подвело чутье. Так или иначе, он сделал то, что нужно, именно тогда, когда нужно. Отвел беду от города и — это уже, наверное, случайность — навлек ее на противника и опасного, неверного союзника. Морского десанта со стороны Галлии можно не опасаться еще месяца три… — Все это останется у нас, как и часть северных земель. А сейчас нам нужно только одно — не заплатить за победу слишком дорого.

— Тогда нам следует перенести свое внимание на север. Реймс. — говорит Анри д'Альбон. Самый толковый из них, пожалуй. Хотя мнение общее. Реймс. Заветная мечта Франконии. Очень надежно укрепленный город за Марной. — Оттуда нас будут постоянно атаковать. Аурелия увела от линии Сен-Кантен-Дьепп не более четверти армии, и Валуа-Ангулем будет действовать, опираясь на Реймс. Мы должны опередить его.

Генерал д'Альбон, младший брат графа Вьеннского, из древнего рода королевских сенешалей. Вторые сыновья обычно идут в армию. Редкий случай, когда кровь и притязания соответствуют талантам. На юге воюет генерал де Рубо, младший сын первого камергера Его Величества… его притязания много меньше талантов, и он в армии Арелата — исключение. Слишком много громких фамилий, слишком мало способных военных. Умение сражаться не передается по наследству, хотя дворянство свято верует в обратное. Чем выше титул, тем выше звание. Графу де Рэ казалось зазорным ходить в полковниках, хотя тут, конечно, не в недостатке таланта было дело…

— Господин генерал, — король касается пальцем группы башенок. — Мы с чувствительными потерями взяли Эперне, а это куда более слабая крепость. Вы считаете, что мы сможем во-первых взять, во-вторых, в ближайший год удержать Реймс? Подумайте, чего будет стоить неудачная попытка. Проиграв, мы отдадим и Эперне, и, вероятно, не удержим южный берег Марны. Коннетабль не станет форсировать зимой Марну, это невозможно из-за паводков. — Это война. А вот и рифма к ней. — И потом, вы считаете, что нам стоит стать объектом притязаний Франконии? Я бы предпочел, чтобы наши северные соседи, если они пожелают вмешаться в дело, воевали с Аурелией, а не с нами.

— Но Ваше Величество, вы ведь…

После того, как король Филипп договорился с королем Тидреком, и двор, и верхушка армии искренне уверены, что Его Величество может договориться и с Сатаной, что уж там с правителем Франконии. Но заставить Тидрека плясать под свою дудку — и поигрывая на дудке, и бросая монетки в шапку танцора, и делая вид, что сейчас вовсе уйдешь с рыночной площади, и подкупая стражников, чтоб навешали оплеух бродячему актеру — много проще, чем найти общий язык с Триром. Да и полагаться на короля Галлии намного проще. Им движут простые соображения выгоды — торговой, политической, военной. А любой план, в который вложено много золота, выгодный для обеих сторон, удачный, как ни взгляни, Франкония может пустить по ветру лишь потому, что кому-то при дворе он показался недостаточно удовлетворяющим требованиям веры. Например, не грешно обмануть короля-католика, ибо слово, данное еретику-паписту, не стоит потраченного воздуха — как и слово, данное вильгельмианину с юга, недоверку…

В отличие от Трира, Сатана свои обещания выполняет.

— Мое Величество предпочтет не связывать себя договором. — Этот резон они тоже могут понять. В округе плохо лежит не только Шампань.

Бедные люди. Странные люди. Иногда Филипп почти понимал эту силу в небесах. Мы готовились десять лет. Мы встали из праха. А они забыли об этом прахе и думают, что теперь мы можем все. Мы можем. Но только, только если будем соразмерять силы, рассчитывать время, помнить о цене. Каждую минуту.

Мы слишком давно не воевали. Все, что умеют мои полководцы — из года в год объяснять алеманским баронам и галльским вольным компаниям, что на нашей земле им делать нечего. Де Рэ умел еще и пугать аурелианцев короткими рейдами, отхватывая в лучшем случае городок, чаще — деревеньку. Надежно, но понемногу. Настоящего опыта почти нет. Забыт. А такого таланта, как у де Рубо, небесные силы им не послали. Это изменится, они научатся чувствовать и широту поля, и тяжесть настоящей армии. Но чтобы эти поля были, чтобы армии оставались целыми, нельзя торопиться. Нужно учиться. На каждом шагу, у каждого дельного противника. Пусть лучше нынешняя кампания станет успешными учениями, чем провальным завоевательным походом. Учиться у покойного Людовика Седьмого нам незачем.

Этот урок мой отец уже преподал всем — и он едва не стоил нам страны. Мы отыграли все, что нам необходимо — сейчас мы воюем за лишнее. И за опыт.

— Я желаю слышать, какую территорию мы можем — твердо можем — удержать с наименьшими потерями.

— Земли к востоку от линии Осер — Сен-Дизье, — д'Альбон уныло отодвигает руку подальше от вожделенных башенок Реймса и Лютеции, — останутся нашими в любом случае. И мы можем удержать линию Ноген-сюр-Марн — Эперне до весны, даже если коннетабль рискнет обнажить побережье Нормандии. При одном условии: нужно покончить с де ла Ну.

— Что вам нужно для этого?

Генерал усмехается:

— Деньги. Ловить его от Суассона до Сен-Дизье долго и невыгодно. Но мир не без жадных людей. — Человек проступает из монотонного ряда штабных ворон. Легкий, порывистый — огонь под ветром. Быстро загорается, быстро гаснет…

Его Величество вспоминает легкий желтый лист. Он не исчез, не сгорел, он хранится там, откуда его не сможет достать никто другой. Филиппу не нужна бумага, он помнит слова наизусть.

Его Величество кладет руки на стол ладонями вниз.

— Вы получите деньги, сколько нужно. Вы будете платить за сведения и помощь. Но вы не станете покупать жизнь. Такова моя воля.

— Ваше Величество! — генерал взвывает собакой, которой лошадь наступила на хвост. — Против нас ведут не благородную рыцарскую войну, это ж не алеманны. Де ла Ну воюет по-разбойничьи! И бороться с ним нужно так же, как с разбойником.

— Мы не ведем рыцарскую войну. Мы пришли сюда, чтобы остаться. Вы хотите спорить со мной? — Это еще не гнев, даже не раздражение. Пока решение не принято, его можно, нужно оспаривать. Генерал не забылся, он увлекся. Тут будет достаточно напоминания.

— Нет, господин главнокомандующий, Ваше Величество. — Д'Альбон не начинает вилять оттоптанным хвостом, он даже умеренно и позволительно ироничен. Самая яркая фигура в северном штабе. Теперь — самая. И, разумеется, подчинится. А раз подчинился, можно и объяснить.

— На севере на де ла Ну едва не молятся, — мягко говорит Филипп. — Здесь с его появлением тоже связывали некоторые надежды. Он очень хорошо умеет унимать аппетиты землевладельцев и на него трудно жаловаться, особенно теперь. И он не ромской веры, а островной, как многие в Арморике. — А это значит, что в здешних спорах о вере он никому не свой и никому не враг. — Если мы убьем такого человека в спину, мы рискуем повторить ошибку, которую сделал епископ Марселя. — А вот это чистая правда.

Военный совет резко затихает. Включая тех, кто молчал. Есть молчание внешнее — когда человек просто ничего не говорит вслух, и внутреннее — когда он перестает вести бесконечный диалог с собой, спорить, передразнивать, одобрять, возражать. Сейчас в комнате воцарилась настоящая тишина. Споров больше не будет.

— Совет окончен, господа. Благодарю вас.

2.

Подвал был добротным. Обычный здешний подвал — глубокий, прохладный, разве что слегка сыроватый, каменный — землю тут никак, слишком уж река близко — и камень крупный. Люк потолочный закрыл — и наружу ни единый звук не выберется. Зато внутри… ну кто придумал этот чертов сводчатый потолок? Это, что, церковь? Тут нужное по хозяйству хранить следует, а не петь хором, чтоб каждый звук от всего по пять раз отражался.

Дик смотрел на рыжую стену и понимал, что на безвестных каменщиков злится он зря. Злиться нужно было на себя. Совсем голову потерял. Сначала влез в дурацкую историю, едва не погубив… Потом так обрадовался, что неприятности ограничились скандалом по службе, что принялся исполнять распоряжения старшего секретаря, не задумываясь, к чему они ведут. И вот, доисполнялся. Отследил им Таддера. Добыл и приволок, куда сказали. Думал, что для разговора. Почему думал? А черт его знает, почему. Хотелось, вот и думал. Хотелось исполнить поручение хорошо и красиво. Чтобы все как раньше. А дальше мысли не пошли, слишком неприятно получалось.

У меня всегда так, пришел он к выводу, колупнув бугорок строительного раствора, выпиравший между камней. Где-то на полпути мысль останавливается, как осел. На что можно рассчитывать, если сам сообщаешь господину Трогмортону и его новому старому секретарю о деяниях в некотором роде коллеги — и совершенно непотребных деяниях. На то, что сэр Николас его ласково пожурит или открутит уши, как ребенку, и отпустит, попросив впредь не грешить?

Дик об этом просто не думал. Он сделал. Выследил, привел… а дальше люк захлопнулся, и ему указали на место в углу. По лицу «секретаря», то есть, сэра Кристофера, сменившего амплуа, было ясно, что удрать из подвала можно только на тот свет.

Но этого он как раз ждал. Почти ждал. Не хотел думать, но где-то там, внизу, в сумерках, допускал, что может быть и ссора, и допрос — и отсутствие церемоний. Но ссоры не произошло. И допроса тоже. Таддеру заткнули рот, тут же. Первое, что сделали. И уже в этом виде привязали к столу. Очень добросовестно, не пошевелишься. Дик даже сначала не понял, зачем так. Ему стало ясно потом — чтобы не дергался и не мешал работать. Это при допросе с пристрастием неважно, дергается ли допрашиваемый или нет. А при ампутации и нож может сорваться, и пила не в ту сторону пойти, и шить тяжело. Дик смотрит на стену, старается смотреть. Шить тяжело, если пациент в сознании. А его удерживали в сознании, сколько могли. И ни о чем не спрашивали. Отпилили левую кисть, почистили, обработали какой-то душистой мазью, ушили. И только друг с другом — о всяких медицинских новшествах, а потом о механических, а потом о театральных…

Уайтни не понимал одного: зачем. Бессмысленное какое-то действие, и очень хлопотное же. Как допрашивают, он знал. Дома еще знал, с детства, кажется — всегда знал, с какого-то еще неразумного возраста уж точно. Все сверстники знали. Играли в допрос заговорщиков, ссорились до драки: жульничает ли допрашиваемый, отказываясь отвечать, или и вправду можно вытерпеть. Потом — видел сам. И как допрашивают преступников, и как они сами друг с другом порой беседуют — и до упора, и только чтоб развязать язык. Орлеанские трущобы служили богатым материалом для наблюдений, а Уайтни там был не то чтобы в доску своим, на воровские дела его не звали, но и чужаком не считали. Не выдаст, платит, как обещал, на мякине не проведешь, выгодные заказы есть — неплохой такой человек, хоть и не свой, не орлеанский…

То, что устроили господа Трогмортон и Маллин, не имело никакого разумного объяснения. Как пристрастия некоторых клиентов сгоревшего «Соколенка». Вот там обоим нашлось бы место, никто бы и не удивился: хотят благородные господа разделать кого-нибудь при помощи скальпеля и иглы, так отчего ж нет. Чем бы клиент ни тешился, платил бы вперед.

И ведь явно хотят. Сэр Николас на культю эту смотрит с полным удовлетворением. И объясняет еще, что хороший военный в медицине, инженерном деле и юриспруденции должен разбираться обязательно. А лучше — уметь. Потому что никогда не знаешь. Вот тут Дик не выдержал и рявкнул, что не для того он Таддера выслеживал, крал и волок, чтобы на нем для своего удовольствия… практиковались. Секретарь посольства на это не ответил, а Маллин только рукой махнул. Подождите, мол, вот он в себя придет, тогда поговорим. Потом посмотрел на руки и пошел к лохани с водой — озаботились же, двумя — отмываться.

Безумие какое-то. Дик оглянулся через плечо. Подопытный к столу привязан накрепко, как у медиков на публичных операциях, все почти чистенько — уж точно чище, чем у орлеанских цирюльников: кровь подтерли, да и мало ее было, жгут заранее наложили, сосуды пережали. Душа поет, этакими военными перед всем миром хвастаться, и не только перед христианским, тут любые мавры одобрительно языками поцокают. Все хорошо. На пытках выглядит куда противнее. Пахнет тоже. Тут бы за Таддера просто порадоваться: повезло, в умелые руки попал. Так аккуратно прооперировали, как не всякому раненому офицеру везет. Вот только отсутствие смысла подступает к горлу, отдается во рту кислятиной.

А под спудом изумления, недоумения и отторжения пульсирует совсем уж никуда не годная мысль. А могли бы и не Таддера. И не Уайтни. А могли бы… и вот тут эту мысль точно нужно останавливать на полпути, потому что если дать ей двигаться дальше, сорвешься в истерику. Совсем. Вконец. Может быть, эти… хирурги чертовы того и добиваются?

Может, его затем и использовали, затем и позвали. Могли ведь сами справиться без него и его контактов, может быть, чуть больше времени бы ушло, но и все.

Сэр Николас Трогмортон смотрит на Дика и, кажется, что-то по его лицу читает. Ох, как плохо…

— Вы здесь как свидетель, господин Уайтни. Как незаинтересованный свидетель.

Незаинтересованный, это правда. Свое взыскание уже получил и теперь неуязвим. И Марио неуязвим — он на юге, с армией, до него добраться, наверное, можно, но сил, денег и времени на это придется убить много. Так что давить на Дика любителям хирургии теперь нечем.

Незаинтересованный свидетель ответит на любые вопросы. С чего все началось — и чем продолжается. В любых подробностях. Уайтни всегда говорили, что у него хороший слог, да и язык удачно подвешен. Так что описание выйдет красочное. Беда в том, что господа хирурги будут в любом описании выглядеть довольно странно, если не сказать неприглядно. А вот если они решат в чем-то убедить Дика тем же образом, то это будет очень серьезной ошибкой.

И они это наверняка понимают. Убить его они могут, даже сейчас. Хотя это тоже опасно. А вот сделать с ним что-то… не та у Уайтни семья. Проще самому зарезаться тут же, при одной мысли. Это еще одна причина, по которой таким как Дик проще сделать карьеру. Их трудно запугивать, а, значит, и веры им больше.

Странные люди. Оба. Сначала вытащили Уайтни из той истории, после которых и семья умывает руки, открестившись от дурака. Все прикрыли, надежно, не придерешься. Сделали то, что он сам должен был сделать. И при этом так оттоптались по Дику, что никакой благодарности он испытывать не мог, хоть ты тресни. Должен был бы благодарить — помогли, дали шанс отличиться; но толедскому капитану из свиты Корво Дик был признателен куда больше. Тот не издевался. Обрычал с ног до головы, но спас обоих. И, наверное, не вмешайся он — ни Трогмортон, ни тем более Маллин не были бы такими добрыми заступниками. Им просто другого выхода не оставили. Как этот ромейский посол вступается за своих — и где у него заканчиваются эти свои, — Уайтни помнил еще по другим делам.

Помнил, правда, и другое — кошачий желтый взгляд герцога, когда он брал письмо Трогмортона. Так глядят на не слишком аппетитную тощую мышь. В тот момент Дик очень хорошо понял: случись по его вине что-нибудь с Марио — никакие соображения политики ромея не остановят. Отгрызет голову, не брезгуя тощей мышью…

Теперь вот это. Таддер — скотина, предатель, виноват по уши. Ему бы обе руки отрубить. И все прочее, что из туловища выступает. Голову — последней. Потому что хотел затеять одну войну, затеял другую, погибших будет много — и Таддера не жалко совершенно. Но не так же, Господи, не так? Это даже не возмездие. Это… невесть что. Невозможно представить себе Корво, участвующего в подобной затее.

— Как он там? — спрашивает Маллин. До того сидел себе в углу, пальцами шевелил, а тут вдруг вскинулся.

Сэр Николас встает, касается шеи Таддера, считает…

— Вполне. Очень крепкий человек. Вы зря беспокоитесь, это он не дышать, это он хрипеть перестал. Впрочем, кляп все равно уже можно вынуть.

И начинает развязывать, бережно и осторожно, будто до того ничего не было. Таддер со свистом втягивает воздух ртом, потом кашляет. И открывает глаза.

— Сесть хотите? — спрашивает Трогмортон. — Или сейчас лучше не вставать?

Дик убирает ладони за спину, прижимается к стене. Вдавливает кисти в камень, до боли, так, чтобы в глазах помутилось, чтобы только эту муть и чувствовать. Ничего не видеть, а, главное — ничего не слышать. Только бронзовые бляхи на поясе, вминающиеся в кость, до цветных пятен перед глазами, до хруста… до сих пор происходящее было тошнотворным своей непонятностью. Теперь это уже просто нестерпимо. Вот это вот участие заботливого врача, беседующего с пациентом. Не интерес палача, которому нужно работать. Интерес — да, того самого завсегдатая «Соколенка», кажется. Дурная тошнотворная комедия. С хорошими, черт их побери, очень талантливыми актерами.

Таддер с усилием поднимает голову, смотрит на опухший кусок плоти, которым теперь кончается его левая рука. Вид у обрубка какой-то… непристойный. Капитан, конечно, помнит, что с ним делали. Но глазам, кажется, не верит.

— Ты, — хрипит он, — ты, свинья черномазая вонючая, ты ж сдохнешь так, что…

Трогмортон внимательно слушает. Может быть, ему интересно. А может быть и это — часть процедуры. Зеркала вот только в подвале нет, как это они недосмотрели?

Потом у Таддера кончается воздух, а Трогмортон достает нож и начинает резать ремни. Тоже очень осторожно. Потом они с Маллином вдвоем пересаживают капитана в кресло. Большое, простое, деревянное, очень тяжелое, но, наверное, удобное. Позаботились.

— Я не люблю допросы с пристрастием, — говорит Трогмортон. — Долго, муторно — и никогда не знаешь, на что из сказанного можно положиться. А если допрашиваемый не верит, что с ним пойдут до конца, или надеется на помощь, тут просто пиши пропало. Вы, господин Таддер, теперь знаете, как обстоят дела и как далеко мы готовы зайти. Вернее, как далеко мы уже зашли, потому что как прикажете вас отпускать в этом виде? Так что подумайте, выпейте вина — и начинайте говорить.

— А какой мне резон? — спрашивает Таддер. — Именно что не отпустите.

— В худшем для вас случае дело кончится быстро и, за исключением уже произошедшего, безболезненно, — любезно поясняет Трогмортон. — В лучшем, если вам действительно есть, что сказать, я вправе дать вам статус коронного свидетеля.

— Идите вы… — говорит Таддер. Говорить ему трудно, в голосе — та сухая хрипота, которая бывает после сильной боли или при лихорадке, но он говорит долго. Куда идти, что делать, посредством чего…

Неправильно, думает Уайтни. Для него худший случай — не худший. Особенно учитывая обещание быстрого окончания. Худший — то, что сделают с ним его покровители, если он их выдаст. Таддер отчего-то уверен, что на его хозяев управы не найдется. Он гораздо сильнее боится будущего, чем настоящего — и по-своему прав, предательства ему не простят. И рукой не ограничатся, а уж тем более ударом кинжала. Убивать будут долго, чтоб остальным неповадно было.

— Я не последую вашим рекомендациям, — говорит со своего места Маллин. — А чтобы вы поняли ситуацию лучше, я добавлю кое-что от себя. Как только стало известно об исчезновении Марии, я написал не только своему начальству, но и кое-кому в вашем ведомстве. И получил очень злое письмо от господина третьего лорда-адмирала. Смысл письма сводится к следующему — мол, если уж взялись провоцировать конфликт, то стоит предупреждать заранее, чтобы подготовиться было можно. А теперь адмиралтейство сбивается с ног, пытаясь обеспечить все для войны на двух направлениях — ведь Толедо в стороне не останется…

Ага, думает Уайтни. Таддер был искренне уверен, что за его спиной стоит все адмиралтейство и, по меньшей мере, половина Тайного Совета. После того, как Аурелии объявили войну, уверился в этом окончательно и навсегда. Разумеется, он был намерен запираться: Маллин и Трогмортон устроили что-то от себя, мятеж, личную инициативу, пытаются выхлебать море… нужно прикусить язык и ждать, пока вытащат. Храни верность своим, и получишь награду, а вздумаешь сдать хозяев — сотрут в порошок.

На самом деле все куда хуже. Та часть, на руку которой играл Таддер, скоро начнет расставаться кто с постами, кто с головами. Чем больше будет потерь, тем больше слетит голов. В любом случае эта фракция может выиграть только чудом, если Аурелия отдаст Нормандию. А она ее не отдаст. Чуда не случится. И за провокацию, за потери и вредные игры кое-кто из адмиралтейства заплатит сполна, и спасать верного Таддера не будет просто потому, что не сможет.

Если он заговорит сейчас, если ему есть, что сказать, все может закончиться раньше, с меньшими потерями — для всех, кроме заговорщиков. Но это — обычное дело. Когда играешь «от себя», нельзя промахиваться. Спросят и за проигрыш, и за саму игру.

— Врешь, — говорит Таддер. Оскорбительное, нестерпимое «ты». Здесь, в Аурелии, так обращаются к низшим. Дома — почти ни к кому. Но Таддеру можно. Сейчас можно. У его положения есть свои преимущества.

— Почерк узнаете? — Маллин достает из кармана на поясе маленький, толстый белый квадратик, осторожно разворачивает, раз, еще раз и еще раз. Протягивает капитану.

Неожиданно тяжело смотреть, как человек, привыкший действовать двумя руками, пытается схватить лист. Дик видел калек, привык, не удивлялся, не жалел. Он знает, в чем виновен Таддер. Ему не жаль Таддера, но невольное неловкое движение культи и какое-то слепое изумление тому, что не получается — как, почему? — заставляют вздрогнуть и вновь вжаться в стенку. А тот берет правой, неумело, нет привычки, подносит к глазам. Читает очень медленно, шевелит губами. Лицо давно уже серое, а теперь оно выцветает до призрачного перламутра.

— Черт… — кажется, это не им, это про себя.

— Да уж, — кивает Маллин. — Особенно меня восхитила идея, что мы готовили этот инцидент дружной веселой компанией и по своей инициативе.

Дика никто не спрашивает, ему, независимому свидетелю, наверное, положено молчать. Но ему хочется, чтобы все это быстрее кончилось. Просто хочется наверх, наружу, глотнуть свежего воздуха. Если у Маллина, чертовой твари, было это письмо, то зачем все остальное?! Проще простого же — показать, объяснить, что ждет Таддера, если он не начнет говорить и не схватится за предложенный Трогмортоном статус коронного свидетеля. Выдача. Со всем, что к этому прилагается. Выбор простой и ясный — или заговоришь здесь, или заговоришь там. Поймет даже Таддер.

— Я бы предложил, — говорит он, — если господин Таддер будет упорствовать в молчании, наоборот, отправить его в Лондинум. Со всем его молчанием. Недели через три ему там будут очень рады. Такой свидетель…

— Господин Уайтни, — не поворачивая головы отзывается Трогмортон, — вы забываете, что мы в этом мире не одни. И что некоторым лицам, я не буду их характеризовать, может захотеться, чтобы данный инцидент продлился подольше. Чтобы их политические противники погубили себя полностью и наверняка.

В первый миг Дик сбивается. То ли сэр Николас не понял, то ли его не устраивает начатая Уайтни игра. Если так — то совсем плохо. Они могли обойтись без этого паскудства с ампутацией, могли. И решили развлечься? Но… Дику рот кляпом пока еще не заткнули.

— Ну, — пожимает он плечами, — зато господин Таддер будет очень жалеть о том, что не захотел беседовать с вами. Эти самые лица будут доставать из него сведения медленно, вдумчиво и без вашей доброты. И я считаю, что вообще стоило поступить именно так. А то теперь некоторые лица обидятся, в том числе и на меня…

Обсуждаемые, но не называемые вслух лица — это, скорее всего, его прямая родня. По той или по другой линии. Господин госсекретарь уже давно точит зубы и на адмиралтейские службы, и на само адмиралтейство. И такой казус он, конечно же, использует, как только может. И слова о доброте не ирония. Не потому что эти двое — добры. А потому что закон, запрещающий применение пыток, оговаривает только одно исключение: дела о государственной измене. Зато, если участие в таковой доказано, то ограничений нет. Никаких. Таддер после установления истины может прожить и год, и два…

Разговор ведется не потому, что Уайтни хочется, чтобы война на побережье продолжалась дольше, и не потому, что ему на это наплевать. Не наплевать, даже невзирая на то, что тут он расходится во мнении со всей родней. Прав Трогмонтон, который хочет прекратить все как можно быстрее. Так лучше для всех. Так лучше для Альбы. Гнилые зубы в адмиралтействе можно повыдернуть и потом, а если удастся заставить Таддера говорить, это будет не слишком сложно. Вот для того сказано. Чтобы до этой скотины быстрее дошло. Он слушает внимательно, понимает все, что не проговаривается вслух. Может быть, и игру Дика понимает. Но тогда и понимает, что Уайтни не врет.

— Я только выполнял распоряжения, — говорит Таддер.

Подействовало. Если оправдывается, значит, будет говорить.

— Какие, — устало спрашивает Трогмортон. — Чьи? Давайте сначала и подробно. И хотите еще вина?

Интересно, думал Кит, как будет закон непредвиденных появлений герцога Беневентского работать в отсутствие герцога Беневентского? Перенесет ли он герцога сюда из Эг Морта по воздуху, сотворит ли точную копию — будто одного случая Его Светлости миру недостаточно — или просто привлечет кого-то на замену? Пока что единственное пришествие было нематериальным — в процессе составления протокола к импровизированному секретарю в очередной раз явился Хан-Небо и принялся умирать прямо посреди показаний. А записать процесс не было никакой возможности — Кит сомневался, что Тайный Совет оценит плавающую рифму и совпадающий с неровным дыханием ритм — они там все консерваторы и зануды.

Другое несколько непредвиденное явление торчало в углу и титаническим усилием воли удерживалось от того, чтобы не грызть ногти. Поначалу страдающему влюбленному, навеки разлученному и так далее, еще было интересно, и слушал он крайне внимательно, потом стал слушать в пол-уха. С-свидетель, подумал Кит. Ладно, что не запомнит, то прочитает в протоколе. Непредвиденность же явления состояла в том, что Уайтни держался много лучше, чем от него ожидали. И углы не облевал, и на рожон не лез, и в обморок падать не собирался, хотя временами и откровенно зеленел. Что интересно — не от излишней чувствительности, она, как оказалось, ограничивалась только некоторыми сферами. От злости. И от той же злости взялся помогать, и встрял вполне дельным образом.

В последнее время молодежь взялась удивлять Кита, будто сговорились. В то, что у коннетабля Аурелии сын будет полным смазливым… пудингом, он никогда не верил. Но что это окажется молодой человек, из которого только что молнии не били — то самое ясное небо, с которого гром грохочет… Вот этого видно не было, пока он не двинул коня на толпу. В руке шпага, в каждом движении — желание перебить обнаглевших горожан. Что-то он там такое говорил, жаль, через ставни, которыми прикрыли окна, слышно не было. Орлеанцы прониклись.

— Да, я сообщил герцогу Ангулемскому о содержании проекта договора. В тот же день. Меня предупреждали о том, что подобное соглашение состоится и о том, что я должен немедленно поставить его в известность, — Кит кивает. Разумеется. Ему сказали, он и сделал. Где услышал, оттуда и понес нерадостную весть. Очень исполнительный человек…

А герцог, естественно, сделал выводы — и принялся объяснять Его Величеству, что договор не стоит того пергамента, на котором написан. И, наверное, если бы Его Величество был сколько-нибудь склонен слушать, ему бы предъявили Таддера — живого и целого, для подобающего потрошения. Но Его Величество в то время у кузена воды в пустыне не взял бы. Вот Таддер и уцелел в тот раз, не выбрасывать же ценный источник попусту.

— Что еще из услышанного в посольстве и не предназначенного для чужих ушей вы сообщили герцогу Ангулемскому? — флегматично спрашивает Никки. Свидетель оживляется, мрачно смотрит на Таддера. Есть у молодого человека определенные понятия о сотрудничестве между службами…

— О смерти регентши, об отбытии из Орлеана в Лондинум под видом секретаря Томаса Дженкинса искомого им сэра Кристофера Маллина, — монотонно перечисляет Таддер. — О…

— Что же вы не доложили, что искомый сэр на самом деле не отбыл? — Трогмортон не особо удивлен, разве что непоследовательностью, а молодой человек с честными понятиями выпячивает нижнюю губу и смотрит на допрашиваемого как на особо крупную мокрицу в салате.

— А зачем? — удивляется Таддер. — Что бы мне это тогда дало? Если б я знал… то, конечно, сказал бы. А так пользы никакой, а кого еще сюда пришлют, неизвестно.

— Если бы вы знали о чем именно?

— Об этом, — поднимает руку Таддер.

Трогмортон слегка улыбается. Герцог Ангулемский вовсе не желал свидеться с искомым сэром, он куда больше хотел, чтобы искомый сэр убрался из Орлеана и Аурелии как можно дальше — к чертям, к антиподам, на южную оконечность Африки… куда угодно. Таддер не угадал дважды.

— О чем вы еще сообщали герцогу Ангулемскому и как долго?

— Год и десять месяцев, — без запинки отвечает допрашиваемый. Посчитал, что ли, на досуге? — О том, что мне приказывали сообщать.

— Самое существенное?

— Смерть Марии Валуа-Ангулем, наши планы относительно Каледонии и Арморики, наши представления о том, какими силами располагает Аурелия, количество высланных к нему курьеров и их судьба.

Независимый свидетель не говорит вслух «это восхитительно!», но слова явственно звучат у него в голове. Очень громко. Произносит же он другое:

— По чьему именно приказу вы передавали сведения о планах и представлениях?! — Спокойнее надо, юноша, спокойнее… но вопрос снова дельный.

— По приказу моего руководства. Я исполнил первое распоряжение, но потребовал подтверждений. Меня вызвали обратно, я говорил с… сэром Энтони. Свидетелей у меня нет, бумаг тоже.

С сэром Энтони Бэконом. Начальником соответствующей службы адмиралтейства. Веселее некуда.

Впору подумать, что их всех приобрел герцог Ангулемский собственной персоной. Нет, к сожалению, эти дураки — не наемные, наши собственные, ретивые и считающие себя очень умными. И с лучшими намерениями. А господин тогда еще маршал Аурелии просто был достаточно умен, чтобы понять и направление, и смысл обмана.

А я-то ломаю голову, отчего в последний год в Нормандии и Арморике потихоньку укрепляют побережье. Без шума, без парадных спусков кораблей на воду, аккуратно так — там роту в крепость добавили, тут галера пришла из Толедо, да так и осталась. Вот почему. И кому, спрашивается, служит сэр Энтони?..

Но Бэкон-то ладно. Он дурак, он спустил лавину и он за это ответит — не перед Ее Величеством, так перед первым попавшимся своим соперником. Уж как-нибудь я это устрою. Но у Бэкона есть некоторые оправдания — он сидит сиднем через пролив в своей канцелярии и знает только то, что ему докладывают. А вот Таддер со своим «объектом» общался регулярно. И кое-какие последствия наблюдал. И он идиот, но не бездарь. Вот что он думал?

— Вы докладывали наверх, как герцог использует предоставляемые вашим начальством данные? — спрашивает Кит.

Недоумение. Глухое, испуганное недоумение, грозящее обернуться паникой. Не понимает. Даже не догадывается, о чем речь, чего хотят, чем чревато отсутствие ответа. Уже попал в колею, будет говорить, пока не расскажет все. Хорошо. Но — восхитительно же, и вправду.

— Вы не получали сведений с побережья?

— Это не входило в мои обязанности.

А самому интересоваться и не нужно. Не велено — не будем. Агент спит, служба идет. Удивительное все-таки, невозможное, невероятное бревно. Дуб мореный.

— То есть, — это не столько для Таддера, это уже для Уайтни, чтобы было сказано вслух, — вы не знали и не хотели знать, что все это время там проводились земляные работы? Что армориканскую систему сигнальных огней распространили на всю Нормандию? Что там теперь от маяка до маяка восемь-десять миль — как у нас? Что в последний год возобновлены обязательные стрелковые состязания для всех взрослых лично свободных мужчин? Опять же, как у нас… В Нормандии. В Арморике об этом сроду не забывали. Что гарнизоны усилены — в последние несколько месяцев?

— Нет… — говорит Таддер, и присовокупляет к ответу унылую и длинную брань, смыслом которой является то, что некто — может быть, покровитель, может быть, герцог Ангулемский, вступил с Таддером в противоестественную связь, имея целью совершение мошенничества, удовлетворением от коей связи жертва мошенничества глубоко потрясена.

Сообразил. Теперь — сообразил, когда носом ткнули. Что сам натворил, что в адмиралтействе натворили, и что в совокупности с задуманной провокацией уже вышло и еще выйдет на всем побережье.

— А хоть что-нибудь вы тогда поняли? — поморщился Трогмортон.

— Понял. — Таддер опять прикладывается к кружке. Вроде ожил, и глаза блестят. Жар у него начинается. Не страшно. Договорить мы договорим, а там посмотрим. — Понял, что не действует. И пять раз докладывал. А мне сказали — продолжайте. И я продолжил.

— А как должно было действовать?

— Не валяйте дурака. Я королеве побег не устраивал. И рот за нее не открывал. Оно все без меня случилось, и без меня случилось бы.

— Да нет же, — терпеливо качает головой Никки. — Каких именно действий герцога ждали в адмиралтействе? На что вы должны были его… сподвигнуть?

— Да как раз на то, что произошло. Ну или на что-то похожее. Марию Валуа ведь в Каледонии почти терпели — ну, по их мерке — у нее силы не было стать королевой всерьез. А наша партия там, она же на словах только наша, а обернись дело всерьез к нашей победе, половина перебежит, если не все, потому что под нами им воли не дадут. А вот господин герцог — это другая история. Если его в первую пару лет не своротить, его уже не своротить никогда. И это повод для войны.

— Уж своротили — так своротили, — усмехается Уайтни. — И Каледонию взяли. Без боя. — Саркастичный наш, думает Кит, за столько времени не понял, что на допросе не нужно вступать в диспуты, да и чувства лучше придержать.

— Я им говорил, — дергает плечом Таддер. — С прошлого ноября.

— И что вам отвечали? — продолжает Трогмортон.

— Что капля камень точит. И что внутренняя свара в Аурелии нам тоже сгодится.

Кит выводит последние слова, поворачивается вместе со стулом, смотрит на Таддера. Его, кажется, не устраивала только собственная бесполезность. Больше ничего. Не получается — доложил, велели продолжать — продолжил. Вот даже уже не намекнули, прямо объяснили, что именно сгодится. И куда едет эта телега. Все равно продолжил. Зачем думать-то? Как каторжник на галере: могу грести… могу не грести.

— Сохранились ли у вас какие-либо свидетельства, которыми вы можете подтвердить, что действовали по распоряжению?

— Да… и нет. У меня сохранилось около пятнадцати письменных приказов, но только в одном, в первом, о существе дела говорится прямо. Еще в трех можно понять, о чем речь, если знать. От всех остальных можно отпереться.

Молодой человек улыбается — этак многообещающе. Ну вот, думает Кит, так хорошо держался, считал нас за последних выродков и извращенцев — а разозлился, выслушав показания, и теперь с явным удовольствием думает о том, что отпереться Бэкону будет трудно: спрашивать станут умеючи, а умеючи — это долго. Только радоваться этому — не стоит. И с этим нужно что-то делать. У трепетного Уайтни было три пути — начать биться головой во все стены и просить выпустить его, вылететь домой и никогда больше в государственные дела не соваться по собственной воле; отделить мух от пудинга и начать заниматься делом — и испортиться вконец. Его обидели недавно, по-настоящему, всерьез обидели. Ему плохо до сих пор. Выглядит уже не так паршиво, как месяц назад — но видно же. И вот в таком состоянии, когда словно толченым стеклом накормили, и все никак не сдохнешь, некоторые начинают радоваться чужому несчастью. Мне плохо — пусть и вам всем будет не лучше. Хоть кому-то. Если от меня зависит…

— Ну что ж, — говорит Трогмортон, — это уже не слово против слова. Это уже совсем неплохо.

Другой на месте Таддера мог бы бумаги и придумать. Использовать эту ложь как шанс выбраться из подвала, а там… но этот уже все понял. И, кажется, жаждет мести. Причем, думает не о них с сэром Николасом — а о тех, кто поманил его карьерой и морочил его, утверждая, что он выполняет настоящие, официальные распоряжения.

Мститель… свою голову нужно иметь. Были бы они настоящие и официальные, но такие же глупые и вредные — так выполнял бы, и сейчас стоял бы до упора. Приказали — надо делать. И что он в армию служить не пошел?..

— Я передам все, что у меня есть, — обещает Таддер. — С пояснениями.

— Спасибо, — спокойно кивает Трогмортон. Вот он, как раз, в армии служил. Хотя ему такого приказа никто бы и не отдал. Ни официально, ни неофициально.

— Скажите-ка, господин Таддер, вам не приходило в голову задуматься о том, чем вы занимаетесь? — как бы по делу интересуется Кит.

— Я был уверен, что…

— Спасибо. — И вправду же был. — А вы предполагали возможность подобной неудачи?

— Нет, но… — Но письма все-таки хранил. На всякий случай.

— Скажите-ка, а вы были бы откровенны, не начни мы так, как начали?

— Нет… — сидя по уши в той же колее «правдивый ответ на любой вопрос», отвечает Таддер, и только потом осекается, что-то негромко шипит. Наверное, очередное «сволочь». Ну да, сволочь… а ответ предназначен для господина Уайтни. Для развенчания иллюзий.

Только нужно будет потом объяснить мальчику, что высоко начинать имеет смысл лишь когда есть настоящий шанс на этом и закончить. Это как мятеж. Сначала раздавить — сразу, окончательно — потом разобраться и удовлетворить все разумные требования. Тогда все успокоится и, скорее всего, на власти даже не будут держать зла.

Сэр Николас поворачивается, смотри на… наверное, партнера. Так надежнее. Он бы Таддера убил. Спросил, где бумаги, получил ответ и убил.

Нельзя, это лишнее. Наш капитан во всей своей красе должен отправиться в столицу. Свидетелем, разумеется, а свидетель из него выйдет хороший, злой и даже немного мстительный. Зато молчать больше не будет. Потому что то, что вскрылось, требует живого свидетеля. Практически вопиет об этом к небесам. И убивать этого свидетеля — непозволительная роскошь.

И затевать расследование на все адмиралтейство — непозволительная роскошь. Особенно во время войны. Нет уж. Пусть облизываются все стороны. И господин госсекретарь, и те, кто хотел бы замести под ковер все. У нас есть документы, есть конкретные имена и есть человек. Это Хан-Небо мог выбивать города и народы за сугубое непокорство. А мы так без страны останемся. Хотя… с каким бы удовольствием я напустил его на сэра Энтони Бэкона. И не в пьесе, а наяву.

— Ну что ж, господин коронный свидетель, — говорит сэр Кристофер Маллин… — будем считать, что мы договорились.

— А что мне прикажете, — Таддер кривит губы, облегчения ни по лицу, ни по позе не прочтешь. — свидетельствовать вот об этом?

Рукой ему шевелить больно, но для него дело явно стоит того.

— Правду, — поднимает брови Трогмортон. — Правду. В этом случае ваши слова не разойдутся с показаниями второго свидетеля.

Второй свидетель смотрит на всех, как на нечто доселе невиданное. Что он себе вообразил? Что его будут заставлять врать, скрывать отдельные эпизоды допроса и так далее? Мыслить стратегически молодой человек пока еще не умеет. Впрочем, и специально для него добытое признание Таддера тоже произвело на Дика, выражаясь языком протокола, который еще нужно перечитать, значительное воздействие…

Уже наверху, закончив с допросом, протоколом, обустройством свидетеля — который вполне согласился с тем, что в сухом, теплом, надежно прикрытом подвале, не этом, соседнем, ему пока что будет уютнее, чем в городе, — Кит припер молодого человека к стенке.

— Скажите-ка, господин Уайтни, а что вы поначалу думали о наших мотивах?

— Что вы мало отличаетесь от клиентов «Соколенка». От тех, кто был готов платить дополнительно. — Подумал, сам себе кивнул и добавил: — И что вы хотели преподать мне урок.

Замечательно честный молодой человек, вот только зачем своей честностью размахивать как франконской «утренней звездой»? Подумал глупость… точнее, долго и упорно думал глупость, вот что ему покоя не давало. Потом высказал. С вызовом, как будто его глупость может кого-то задеть. Это, юноша, могло бы задеть вашего отца, и должно беспокоить вас самого.

— Урок вы получили. Другой вопрос, как вы его усвоили. Ну и что вы думаете сейчас?

— Что вы учитывали характер Таддера. «Не поверю, пока не увижу, и даже тогда не поверю, если очень не захочу.» Вам нужно было заставить его поверить — быстро и не причиняя ему лишнего вреда.

— Неплохо. Как вы думаете, что бы его ждало в Лондинуме, рассчитывай он на помощь и защиту?

— Слишком долгая жизнь. — А лихо мальчик умеет формулировать, такое и прибрать не стыдно.

— Хирургия, Ричард, учит как спасти большее, пожертвовав меньшим. Мой вам совет — займитесь на досуге, очень полезная в нашем деле наука.

Уайтни кивнул… нет, не кивнул, опустил голову. Потом поднял.

— Хирург может любить свою работу. Даже если иногда ошибается, не так ли, сэр Кристофер?

Да уж, сейчас ошибиться было бы совсем некстати. Ибо полушутливая беседа вдруг оборачивается операцией по живому Уайтни, а я все-таки устал…

— А что для вас главное в этой работе?

— Если бы мне мои отдали такой приказ… я бы, наверное, задумался слишком поздно.

— А теперь?

— А теперь я узнаю этот случай. — А есть еще сотни других.

— Ричард, мы все ошибаемся. Не думаем, слишком много думаем, не о том… Доверяем тем, кому не стоило, или наоборот. Вы не можете стать ни всеведущим, ни безупречным. Не здесь уж точно. Поверить в свою безупречность — очень некрасивый способ самоубийства. Стремиться именно к ней — то же самое…

— Но это значит, рано или поздно…

— Конечно. А рано или поздно — зависит от вас. Хотя можно успеть выйти в отставку, пока не стало поздно.

— Скажите пожалуйста, если можно, — спросил, подумав, независимый свидетель, — а почему вы все время рукой шевелили? Вот так?

— У меня строфа никак не получалась.

— А теперь получилась? — И никаких «что?» и прочего изумления. Тоже неплохо.

— Да. Вот он лежит, а впереди горит город, а рядом стоит старший сын его старшего сына… лучший из всего выводка, и хан говорит с ним, умирает и все говорит…

Мы расплавили в тигле восток и юг, планеты идут чередой, нам служит время, и ты, мой внук, увидишь, как гнется солнечный круг, над большой, последней водой…

А зрители уже знают, что между отцом и дедом мальчик выбрал отца. И не пойдет на запад, не станет покорять мир. Будет правителем, а не героем. И от великого хана останется то, что он ценил меньше всего.

Уайтни щурится, смотрит вдаль — как через море, — надолго замирает, потом это его несчастное дважды краденое движение головы… видимо, приросло навсегда. Что ж, в некотором роде явление состоялось. Хоть и в виде призрака. Лицо у юноши задумчивое. Можно спорить, что вместо кирпичной стены дома напротив он видит закат. Хотя закат ровно у него за спиной.

— Спасибо, — говорит слушатель.

— Не за что, — отвечает автор, актер и постановщик в одном лице.

3.

— Любезнейший конь, вы беспричинно саботируете важную часть нашей кампании, — сказали откуда-то сверху.

— Игг-гиот, — явственно ответили снизу.

— И нарушаете субординацию.

— Игг-гаа! — еще более четко высказался конь, совершенно безосновательно именуемый любезным.

— Уж не считаете ли вы, любезнейший конь, что имеете на это право?

— Иг-гга! — подтвердил жеребец.

— Возможно, мне стоит ввести вас в состав штаба?

— Закройте уши, юный синьор, — Мартен Делабарта усмехнулся. — Этот ответ точно нарушит всякую субординацию…

Следующий всплеск ржания был долгим и странно ритмичным. Кажется фриз не хотел в состав штаба. Зато очень хотел добраться до предложившего. И вряд ли с чем-то хорошим.

— Господин полковник, я, увы, ничего не понял, — солнечно сказал Марио Орсини. — Наверное, арелатский акцент мешает. Вас не затруднит перевести?

— Следует ли мне впредь, — поинтересовались с небес, — называть вас Инцитатом?

— Его зовут Шерл, Ваша Светлость, — повысил голос Делабарта. — Эй ты! — окликнул полковник фриза, с большим интересом разглядывающего крышу конюшни. — Оставь Его Светлость в покое, а не то он тебя повысит, а меня уволит.

— Я, — сияя улыбкой, ответил господин генерал, — знаю, но полагаю, что это имя не вполне описывает суть достопочтенного коня.

Генерал, герцог, командующий Южной армии, папский легат и прочая, сидел, поджав под себя ноги, на краю крыши конюшни и был счастлив, будто не только попытался оседлать Шерла, но и заодно нашел на крыше пяток птичьих гнезд. Фриз ходил у самой стены, пробовал ее копытом на прочность, поднимал голову и примеривался — не удастся ли дотянуться и стащить генерала вниз. Не удавалось.

К счастью для репутации генерала и здоровья всех остальных больше во дворе никого не было. Когда генерал Корво решил прокатиться на чужом жеребце, а жеребец решительно отказался, оба конюха, уже наученные горьким опытом, удрали прочь, закрыв ворота на засов, а вездесущий белобрысый Марио отправился звать Мартена. Правильно сделал. Терпения у фриза не меньше, чем у генерала.

— А может, все же договоримся? — поинтересовался ромей у фриза. — Ну хотя бы на счет штаба, тем более, что на штабе я уже езжу.

— Ваша Светлость, — Мартен прервал поток лошадиных прилагательных, — и вы тоже оставьте моего коня в покое. У него уже есть один хозяин, и хорошо, если не два. Трех он не переживет, и вы тоже.

— Мои извинения, Мартен. Я хотел проверить, получится ли… Похоже, что нет.

Полковник не стал говорить, что он думает о таких опытах, а просто — и очень бесцеремонно — прихватил уздечку и поволок фриза в конюшню, надеясь, что Его Светлость сегодня уже достаточно развлекся и у него хватит ума покинуть крышу бесшумно… и так же быстро, как он, по всей видимости, на нее забирался.

— Стареешь, — сказал он коню. — Упустил.

Шерл коротким совершенно не лошадиным ворчанием объяснил, что он как-то и не пытался лишить армию командующего. Вот проучить, чтоб неповадно было на чужих коней без спросу посягать, а уж с определенными целями — и со спросом, — это да. Совершенно необходимо. Без этого никак. А так-то — да пусть пока ходит… шагах в двадцати, не ближе. Делабарта, пока никого рядом не было, прижался щекой к теплой черной морде, похлопал Шерла ладонью по шее.

— Нарушитель… субординации. И этот шалопай нами командует, а?

Шерл согласился. Совершенное дитя. Но бегает быстро, и прыгает хорошо. И не боится, что обидно. Да ну его, лишь бы руками не лез.

Генерала Делабарта нашел в десяти шагах от конюшни, у колодца.

— А если бы он вас убил?

— Господин полковник, — улыбается ромский шалопай, — я очень рад, что вы сдружились с Мигелем. Но не до такой же степени?

— Я, Ваша Светлость, вообще-то думал о лошади, — объясняет Делабарта.

— Признаю свою неправоту, — улыбка исчезает. — Следующий раз я дам подробные письменные распоряжения на случай такой неприятности. Не думаю, что их нарушат.

— И зачем вам Шерл? — С фризом разговаривать едва ли не проще, но объясняет он не всегда внятно. Но разговаривает же… хотя этим Мартен ни с кем не делился.

— Я хотел несколько… как говорит господин коннетабль, противника деморализовать. — А господин коннетабль, видимо, утащил слово у альбийцев. Длинное, извилистое и колючее. Как гусеница. — Пленные рассказывают о мстительном неупокоенном духе…

— Ваш вороной недостаточно черен?

— Он не тех статей… — вздыхает генерал. — Слепой не ошибется. Так что теперь у противника начали поговаривать, что это вовсе не дух, а какая-то местная нечисть, которая просто так здесь водится, и от которой никакого особого вреда. Представьте, от меня никакого вреда.

— Господин генерал, — Мартен тоже вздыхает, чтоб не браниться. Что ж им всем арелатец покоя не дает, мало ему, что ли, уже досталось… — Имейте совесть. Забудьте про эту затею. Не дело. Просто грешно. Я же вам рассказывал.

— Да придется, видимо, — разводит руками Корво. — Все против меня.

Ребенок. Игрушку у него отобрали. И не человеческий ребенок, а вот какой-то нечисти болотной. Но вреда от него и вправду нет. Никому, кроме противника.

Второй ребенок, почти человеческий, крутился поблизости. Тоже не одобрял, правда, думал о генерале, а не о коне. Для члена семьи Орсини это не то что позволительно, это прямо-таки подвиг. Перепугался, особенно, поначалу — а теперь улыбка до ушей. Потому и почти человеческое дитя, что у него будто голова отдельно, сердце отдельно. Когда коннетабль забрал тихого каледонца, Марио принялся осаждать Мартена — и все-то ему было интересно. Пушки, порох, петарды, разрывные снаряды, салюты, сигнальные огни… в один прекрасный момент, когда разговор вдруг свернул на трагикомическую историю «женитьбы», мальчишка честно, прямо, нисколько не рисуясь, выдал: «Сердце совершенно разбито… но какая была сцена!». И расхохотался. Искренне.

Вот и теперь: испугался за герцога своего до полусмерти… но какая была сцена.

И вообще они тут все какие-то… не люди. А оно и легче так. На людей, если честно, смотреть неохота. Совсем неохота. Их даже убивать не хочется, тем более, что уже. От всего разумного, пригодного для жилья мира — чудовища, чучела и лошади. Ну и ладно.

— Господин полковник, все ли кулеврины удалось починить? — спрашивает генерал.

— Нет, — морщится Делабарта. — Две последние безнадежны. Одна венецианская, ее досверливали после покупки — дурацкая манера и плохо кончается. А во второй просто раковина.

— Только две? Не страшно. Благодарю вас. И вот еще что. Сегодня после заката я отправлюсь к устью, разведчики донесли, что видели там подозрительных рыбаков. Возьму с собой полсотни. Проверьте оружие. Если желаете, можете отправиться со мной.

Оставить это ему Делабарта не предлагает. Знает, не пустая прихоть. Корво недостаточно карт, отчетов, бумаг, рассказов. Он может воевать и так — из палатки — и справляться, но для настоящей работы ему нужно видеть, чувствовать, осязать. Тогда он точно угадывает чужое и лучше придумывает свое. Все уже убедились. Даже штаб.

— Да, господин генерал. — Два раза да. Почему бы и нет…

— А я? — Иногда это дитя вполне человеческое…

— А вы к моему возвращению рассортируете все карты, донесения и доклады, — качает головой генерал, и тут же утишает страдание: — У вас это получается вчетверо быстрее, чем у прочих. И в том, что рассортировали вы, я потом могу что-то найти.

Вот, пилюля позолочена и проглочена. Все рассортирует и доброго настроения не потеряет. Хорошо все же, когда вокруг… эти. Спокойно. Надежно. Можно заниматься своим делом.

Его Светлость очень хорошо ладит с младшими, а италийская, толедская и даже аурелианская армейская молодежь уже ходит за ним хвостом. Подражают, напрашиваются, пытаются перещеголять друг друга в храбрости. И пока не выслужатся, не удостоятся внимания — не понимают, что состязаются за право сунуть голову в капкан. Потому что отличившихся будут гонять в хвост и в гриву, спать они будут в седле и обедать во сне. Так, впрочем, и надо, а недовольных пока не нашлось. Да и пилюли всем золотят и расписывают по вкусу — кому похвалу, кому награду. И дело — по умениям и талантам и с запасом на рост. Не взгляд, а аптекарские весы: сразу видит, кто чего стоит, кого куда приставить.

Штаб он тоже уже объездил — и тех, кого оставил коннетабль, и толедцев, и явившихся с полуострова соотечественников… или толедцы ему ближе, Мартен так и не разобрал. Какие-то они все ни то, ни се, особенно де Монкада. Сам себя считает толедцем, а рот откроет — ромей как есть. Все одно — подчиняются, даже слушаются. Делабарта этот фокус никак понять не мог: порой господин генерал такое выдумает, впору его в мешок и в прохладную комнату, чтобы остыл — а не волокут же, исполняют. Может быть, дело в том, что потом оказывается — не безумие, и даже как-то удивительно легко обошлось. Раз решили: провалится затея с треском, тут-то мы этому необстрелянному все и выскажем, другой ждали, третий надеялись — и привыкли: не проваливается.

Допрыгается же господин генерал с этой привычкой, что все получается… хотя отступает он, где надо, легко — вот как сейчас. Нет — так нет, и никакой толедской спеси «как это мне, великому, перечить посмели?!». Не то что некоторые. Адмирала де Сандовала сняли со скалистого островка, где он сидел трое суток без воды и питья с еще четырьмя выбравшимися — сидел и все три дня об одном думал: если Господь явно встал на сторону еретиков, так неужели у него, у адмирала, вера не истинная? По коему поводу и пребывал в полном упадке и раздрае, а через неделю оклемался — и все по-прежнему. На хромой козе не подъедешь. Мы, говорит, дадим достойный отпор презренным еретикам — и каждое слово как по камню высекает. Он-то, конечно, даст, сидючи в штабе и раздавая непрошенные указания… Но Его Светлость и с адмиралом ладит. Сделает лицо зеркалом, вылитый де Сандовал, да и платье у обоих черное — и тоже долотом по скрижалям, только пыль летит…

Тамариск, солерост, луговик. Хоть пиши стихи, хоть суши гербарии, а смотреть нужно, потому что это здешние стены и здешняя брусчатка. Надежней надежного скажет, куда можно ставить ногу, куда нельзя. Камарго. Солончаки, тростниковые болота, илистые болота. Встал не туда, до страшного суда не найдут. И нельзя узнать, запомнить как свои городские кварталы — Рона несет ил каждый день, море дышит в спину, а прошлый шторм половину песчаных банок посмывал, новые в другом месте нарастил — даже местные рыбаки сейчас в дельте с дороги сбиваются, так все перекорежило. Правда и арелатцам не повезло. Ищи теперь безопасные пути через все это месиво.

Здесь воевать никому сроду в голову не приходило. Но если никому не приходило, значит, генералу де Рубо запросто может прийти. Решил же новый коннетабль перетащить войска чуть выше устья, и они сумели пробраться через болота — да и переправились бы, если б не буря. Но даже де Рубо не сунется сюда без разведки — никто не сунется, это уже не авантюра, просто самоубийство, у нас по обе стороны шалопаи, но не безумцы. С севера, где пройти легко, де Рубо ждут, там все укреплено. Можно проломиться силой, конечно — и на этот счет все подготовлено: куда отступать, где держаться, куда уводить, чтобы дать бой. А вот болота — та территория, где можно и поиграть на удачу.

Вот и шныряют по обе стороны устья Большой Роны подозрительные рыбаки. Половина, надо сказать, наша.

С малой силой сюда уже совались. И мы, и они. А большую держать здесь — смысла нет. Даже в сезон штормов тут — и комары, и гнилая лихорадка. Нет. Лагеря — в Святых Мариях Морских, в Эг Морте, в бенедиктинских аббатствах по берегу. Там, где можно дышать, где есть свежая вода, где соль не набивается повсюду. А вот как обнаружился кто… вот тут его ближайшие и встретят, будто всегда тут стояли. Благо, время на то, чтобы подготовить встречу, есть. Им через солончаки и болота, а нам по твердой земле.

Луна над здешними болотами — если смотреть, то только через плечо. Зеленая, покойничья. И все красит в тот же цвет. Песок болотной гнилью отливает, солончаки — словно сыр с плесенью, тростник, уже высохший, желто-хрупкий, тоже вдруг зазеленел, только нехорошо, светлячковым светом. Расстояния в этой зелени всех тонов путаются, то кажется, что до очередного солончака рукой подать, а потом лошадиные шаги устаешь считать, а то думаешь, что кривое мертвое деревце далеко, да еще на холме, дивишься, откуда тут вдруг холмы, и тут за него едва не цепляешься. И туман поверх всего — негустой, светящийся. Нехорошее место, и ночь нехорошая — немудрено, что про нечисть рассказывают. Самая подходящая для нее пора, да и место лучше не придумаешь.

Нечисть рядом едет тихо. И чем ему его лузитанец не нравится, всем хороший конь — быстрый, выносливый, послушный, в бою злой? Силы в нем той нет, что в этой фризской заразе, ну так зато, где этот как по ромской дороге пройдет, Шерл уже под ноги смотрит, чтоб не увязнуть.

В прошлый раз, на растущей луне, эта нечисть взялась спорить, что по самому краю берега, над водой, можно проскакать галопом — и проскакал, разумеется. Хоть там омуты, коряги, ямины… Конь вороной, камзол и плащ у всадника черные, плащ за спиной стелется… ночь ясная была, если на том берегу видели, понятно, откуда рассказы. Потом оказалось — тропочка там вдоль воды, хорошо утоптанная, Камарго-то не пустой, все-таки — быки, лошади. Тут желающих повторить трюк оказалось больше. Тоже, наверное, смотрелось — сначала черный всадник, потом разнопестрая компания с гиканьем — дикая охота, что ли? Деморализация, в общем, как она есть.

Шею свернут себе — и будет с нашей стороны полная потеря морали, в смысле боевого духа, а так пока выходит только полная потеря морали, в смысле совести.

Но этой ночью мы тихо. Этой ночью мы не себя показать, а на людей посмотреть. А лошадьми здесь никого не спугнешь — их тут стада бродят. И нужно еще смотреть внимательно, чтобы клейменых не напугать, не подстрелить и не прихватывать: с местными жителями ссориться нельзя.

Ночь вытворяла со звуками что-то непотребное. К обычным, ночным — птица вскрикнет, лошадь заржет, пастушья собака залает — примешивался тихий дробный стук. Словно за отрядом ехал еще один. Оглядываешься — нет никого, разворачиваешься в седле — опять кажется: сзади. Разбудили настоящую нечисть, подумал Мартен, глядя через плечо на луну. Доигрались. Заманит сейчас в болото, поминай как звали.

Стук, треск лопнувшей бечевы, плеск, придушенная брань. Нет, не нечисть, это хуже: люди. Далеко впереди, на оконечности берега, от которого намыло в устье длинную тонкую косу. В тумане их и не видно, да и слышно не было бы, кабы не вот эти странные фокусы острова. Нас, наверное, тоже не видно, не слышно: размеренный шум чужой работы не прерывается.

Вот вам и рыбаки. Течение тут сильное, просто так мост не наведешь, но, наверное, шторм намыл что-то для нас совсем лишнее, а противнику удобное. А рыбаки дно промеряли. Днем. И мост наплавной арелатцы заранее собирали, частями. Чтобы за ночь успеть. Если переправятся, то здесь они уже на твердой земле — и дороги им открыты. Драться придется всерьез.

— Какая красота, — тихо говорит болотная нечисть рядом. — Вы понимаете? Здесь и на севере, у Бокера переправиться — а дальше как пойдет. Удастся отвлечь наше внимание сюда, будут проламываться на севере. Застрянут там, пойдут отсюда.

— Откуда вы знаете? — спрашивает Мартен. Луна ему нашептала?

— По этой ниточке много не протянуть. И простоять переправа может до следующего шторма. Как основное направление — слишком опасно. А вот для отвлекающего удара, который при удачном стечении обстоятельств можно развить — в самый раз.

Отряд стоит, генерал подзывает к себе обоих юнцов, набившихся в порученцы, потом двоих из своей гвардии. Приказывает шепотом, ничего не слышно, но догадаться можно и так: парами — в лагерь. С вестями… нет, судя по длине распоряжений — не только. Четверка отбывает.

— Отъедем чуть дальше, — приказывает Корво, и уже после того, когда отряд оказывается за очередным болотцем, распоряжается послать разведчиков.

Выдвинуться — не производя никакого шума — и выяснить, что там происходит. Куда дотянули мост, как тянут, сколько человек в охранении на этом берегу. Внимания не привлекать. Лучше потратить немного лишнего времени. Противник от нас, увы, никуда не уйдет.

Разведчики возвращаются, кажется, под утро — нет, прошло едва ли больше часа. Сообщают неутешительное. Мартену все отлично слышно, он стоит рядом с генералом, по левую руку. По правую — толедский кузен де Монкада. Лица у обоих родственничков от луны зеленоватые, светящиеся и довольные: как же, впереди драка. Не одна, так другая.

А посреди русла намыло высоченную банку, песок слежался плотно, отряд стоит, хоть бы что ему, не вязнет. Что на том берегу — не видно, темно и далеко, но если по воде прислушаться — там много. Тысяча, две, а то и больше. И подходят. Между банкой и дальним берегом наплавной мост, уже закончен полностью. От банки к нашему берегу — еще не закончили наводить, работы часа на три. А самое неприятное напоследок: на нашем берегу — отряд в сотню с лишним. Сто десять, сто двадцать человек. Видимо, на плотах подобрались, а потом плоты вытащили на берег и поставили дыбом. И кулеврины перевезли, добрый десяток. Очень надежно прикрыто, и не зевают там. Нашими силами не сбросить. Подмоге ко времени высадки не успеть. Разве что ветер переменится средь ясного неба. Или еще что-то такое же произойдет. Но не переменится. Если, конечно… покойной Буре не взбредет в голову воскреснуть, не приведи Господи.

— А давайте с налету скинем их в реку, — предлагает толедский кузен. — Можно же сбоку зайти, там, где та тропинка. Стадо перед собой погоним — и скинем.

Генерал безмолвствует, стоит, положив руку на шею своего лузитанца, что-то прикидывает. Да уж, пока де Монкада это стадо найдет, пока пригонит — утро настанет, будет арелатцам провиант, они спасибо скажут.

— Легкая кавалерия у них есть. Значит, пошлют вплавь от второй банки. Холодно и течение сильное, но можно. На сколько нас хватит, кузен?

— Да пока они сообразят, пока вышлют, мы уже их кулеврины развернем. — Он, рассказывали, очень лихой вояка и удачливый как черт. А послушаешь, так и веришь: с такими выдумками удачу нужно у всех чертей клянчить. На что наша нечисть в любой омут сигануть готова, но тут только головой качает.

— Будешь поодиночке выцеливать?

— Как бы нам тогда поджечь этот их мост? — спрашивает де Монкада, и толкает Мартена в плечо. Ну конечно, полковник Делабарта вам все подожжет, и воду при помощи огнива, и землю при помощи воды…

— Никак. Был бы греческий огонь, много, можно было бы зажечь. А так, если они дело знают, они его и поливают еще.

— Давайте тогда…

— …укоротим язык одному моему разговорчивому родичу, — заканчивает болотная нечисть. — По самую шею.

— Нет, чтобы сразу сказать — не будем, — фыркает толедец. — Кардинал…

— Мне нужны, — не обращает внимания Корво, — две вещи. Человек, который очень хорошо умеет плавать и нырять, даже в этой воде… и любезное соизволение вашего коня, Мартен.

— Зачем, — вздыхает Делабарта, — вам опять сдался Шерл?

— Представьте себе картину, — разливается соловьем папский сын, — ночь, луна, вода плещет, и на берег бесшумно выезжает… кстати, греческого огня у вас нет, но мел же, вероятно, есть? Вот тому невезучему человеку, которого ваш конь потерпит, придется, в свою очередь, смириться с косметикой. Я думаю, что такое явление отвлечет внимание людей и на берегу, и на банке.

— И что? Перерезать веревки у якорей?

— Надрезать. Сколько получится. Под дальним мостом, — добавляет Корво. — Так что мне нужен второй пловец.

— А кто первый? — де Монкаду сегодня ночью кто-то объел. Господин генерал даже на лошадь мою лично не посягает — что ж еще спрашивать, кто первый? Не напрыгался за сегодня.

— Я, — усмехается Мартен. — И второй мне не нужен, смотри еще за ним.

— Вы уверены, полковник? — Беспокоиться о себе Корво не умеет. О других… о других лучше бы он заботился поменьше.

— Совершенно. Жир у меня есть, а ныряю я… для этого дела сгодится. А что до коня… — Делабарта смотрит на фриза, который опустил морду ему на плечо, спасибо, что не на затылок, есть у этого зверя такая привычка. — Шерл, зараза ты этакая, сделай нам всем одолжение, прокати Его Светлость? Для дела ведь, а не для баловства.

Он же не отстанет, говорит Шерл. Спасибо, что негромко.

— Отстанет. Он пообещает. Не так ли… Ваша Светлость?

— Обещаю. — Генерал улыбается. Шерлу.

Впору противника благодарить, наконец-то эта глупость закончится.

— Господин генерал, мел у меня есть — а вот у вас кирасы нет.

— Зачем?

Бедные родители этой нечисти, бедная герцогиня, бедный коннетабль, стонет про себя Мартен. И бедный Мигель, такой душевный человек. Дитя же, упрямое, непоротое, избалованное, дурное…

— Для соответствия образу. У де Рэ все-таки осмотрительности хватало… кое в чем.

А вот этот аргумент работает. Господин генерал кивает и отправляется искать, с кого бы снять кирасу по размеру.

— Ну вот, — говорит Мартен, — напросился тут плавать на старости лет.

— Это вы кому? — спрашивает де Монкада.

— Это я лошади. Больше на этой стороне реки говорить не с кем.

Мартену Делабарта сейчас можно почти все. Беседовать с лошадью, ругаться, критиковать, отбирать самое вкусное. Чезаре сам бы не понял, что случилось с полковником, никогда такого раньше не встречал. Гай объяснил. Он-то навидался досыта. «Город у него умер, — сказал Гай. — Сам сожрал свое сердце и умер. Вот тогда, когда яму набивали. Может быть, там вырастет что-то другое, и будет жить. Потом. А сейчас там ничего нет — в том числе и по его вине. Не успел. Прозевал. Не устерег, городской стражник. Города нет, семьи нет, дома нет. Осталось: слово, данное тем самым дуракам, из-за которых все это началось, чужие люди вокруг — и чужая лошадь. Пусть делает, что хочет, — посоветовал Гай. — Пусть хотя бы решит, что он сам — живой»

С другим можно было бы бояться, что все это — полное одиночество, вина, собственное проклятье своему дому, — потянет вниз, ко дну. Зачем что-то делать, выныривать за воздухом, нет и не нужен, некому дышать, уйди в глубину, в темную воду. Но Делабарта вернется, если это будет зависеть от него. Не заставит остальных гадать, удалось ли, посылать следующего с тройным риском; назло вернется, потому что сразу понял, что Чезаре хотел отправиться сам. Злые заботливые люди, как их много, и почему-то всех притягивает ко мне… А со мной ничего не случится. Не здесь, не сейчас.

Жаль, что нет дождя. В дождь и вода теплее, хотя в устье Роны она много теплее ночного воздуха, и слышно много хуже — больше шансов для Мартена. Но он справится, иначе не взялся бы. А я дам ему время.

Ночь лунная, свет — замечательный, видно далеко. Наверняка именно такую и подгадывали, что ж, нам тоже пригодится. Вороной ведет себя так, словно я ему… нет, не хозяин, с Мартеном он вольничает и препирается, а напарник по неприятной работе, сделать и забыть. Замечательно умная лошадь. И главное — никакого колдовства, что бы ни думали наши суеверные аурелианцы и не менее суеверные толедцы. Медленно выезжаем на гребень, под ветер. Плащ сразу пошел летать, и грива, и хвост. Умная лошадь. И тщеславная, знает как себя подать.

Я тоже знаю. Между мной и Шерлом есть кое-что общее: для обоих это такая игра. В нее нужно выигрывать, как и во все прочие игры с людьми. Для этого существует несколько правил и множество уловок. Выучи — будешь побеждать, не задумываясь, не тратя на это времени, даже не обращая внимания. Герцог Ангулемский тоже это понимает, только даже лучше умеет. Вовсе не думая, не замечая и выигрыша.

Фриз вышагивает очень медленно, с вывертом — то наступает на мелкие камни, а то нарочно на траву, песок или в мелкую грязь. То звонкий, далеко слышный звук, а то тишина, словно он по воздуху плывет. Поводья можно отпустить, Шерл не хуже меня понимает, что надо делать. Пожалуй, даже лучше. Он года три возил на спине того арелатца, а я его только изображаю: говорили, что похож осанкой и движениями, хотя я и выше ростом.

Внизу заметили. И шорох стих, и ойкнул кто-то. Громко так, хорошо, полезно ойкнул и вода звук подхватила и понесла. Вот уже и на банке шевеление. Что происходит, не понять, далеко, но вот они меня, против луны, видеть должны неплохо, а что не заметят, то додумают. И хорошая же была идея проехать той ночью по тропинке над водой. Теперь даже те, кто не видел, будут помнить, что видели…

Жеребец идет прямо на укрепления на берегу. Уже можно пересчитать солдат по головам, разглядеть — луна яркая, удобно — мундиры и оружие. Наверное, арелатским монархам, когда они придумывали эти мундиры, казалось, что теперь солдаты смогут точно знать, где свои, где чужие. Зато не отличишь один отряд от другого, да и старших — только вблизи. Не додумались, не пошли дальше — разным родам войск разные цвета…

Если этот Шерл хотел отомстить за все притязания, то выбрал правильное место и время — правильное для мести, но не для затеи и не для своего нынешнего хозяина. Близко, совсем близко — видны лица, белые и кривые, слышно дыхание. Надеюсь, прямо через щит фриз не поедет, хотя вот так вот раскатывая по чужим позициям, шагом, под ветром, чувствуешь себя настоящим призраком. Очень удобно им быть; опять же — можно днем спать, никому в голову не придет беспокоить. Даже поговорка есть, мол, не стоит спящую нечисть будить.

Конь все же слушается намека, сворачивает, вбок, по дуге, обходя. Что узнают, опасаться нечего, у меня сейчас не лицо, а лунный блин — с черными пятнами чуть пониже глаз. Мел и сажа. Плывем. Медленно. Теперь вокруг совсем тихо, даже на банке, кажется, застыли все и смотрят. Мартену не на что жаловаться.

Гай молчит. Смотрит и наслаждается. Удивительно, но он любит такие дела едва ли не больше меня.

Сбоку по левую руку — щелчок. Что ж вы, вам такое зрелище показывают, а вы… низкие, приземленные люди. Шагом, шагом, призракам человеческое оружие не страшно. Река светится тусклым матовым блеском, будто не вода, а ртуть течет от Арля к морю. Ил. Густая взвесь, пахнущая солью и болотом. Тумана над водой нет, рано еще. Мне бы не повредил — так красивее, а вот Шерлу, наверное, было бы обидно, щетками у копыт он, кажется, гордится. Странные существа, если уж стрелять — так раньше, аркебуза хороша шагов на шестьдесят, а дальше уже и попасть тяжело, и толку от того мало.

Призрак не обиделся, призрак не разгневался — он попросту не заметил нелепого выстрела. Заметили только вокруг стрелявшего, что-то ему внушают — возможно, не только словами. Неважно, это все сзади, это все человеческое и нас не касается. Мы вот сейчас на самый край тропы отъедем, там покрасуемся в лунном свете, рукой на тот берег покажем — убирайтесь, мол, предупреждаю по-хорошему, — и растворимся во тьме. Для тех, кто остался на косе — как будто растворимся, а на самом деле тут обрыв, а прыгать Шерл умеет восхитительно, почти бесшумно, при его-то весе…

И — обогнув с запасом — обратно в лагерь. Готовить вторую половину дела.

Мартена еще нет, но и рано. У него там противников — больше чем нужно человеку. Сильное течение, мутная вода, усталость, холод. Быстро он не справится. У меня теперь тоже холод. Раньше не чувствовался, призраку не положено, а теперь пробирает до костей. Вряд ли этот стрелок мне что-то слишком уж повредил, иначе бы дышать было не просто больно, а очень больно. Ну, посмотрим сейчас.

Вмятина на кирасе… нет, на мне вмятины нет, просто кровоподтек по всем ребрам, от ключицы до грудины, вполне умеренная плата за крайне убедительную подробность нашей мистерии. Пожалуй, полковник Делабарта был прав, о чем ему следует сказать. Эти не ценящие ни романтики, ни высокого искусства люди со своими аркебузами… без кирасы все вышло бы менее приятно. Хотя думаю, что в седле я удержался бы. Мистерия должна завершаться поучительно.

В нашем случае финал у нее поучителен вдвойне. Порок в моем лице наказан, добродетель в моем же лице восторжествовала, зрители остались довольны. Зрители на берегу, конечно. Зрители здесь стараются не чертыхаться. Знают — не люблю.

Вино на платок, протереть лицо. И еще раз. А теперь можно водой.

— Как женщины это носят часами, ума не приложу.

— У сестры поинтересуйся, — говорит Уго. — Мне тоже интересно, но не говорят же… а тебе скажут. Что теперь будем делать?

— Дождемся возвращения Делабарта и перед рассветом будем имитировать атаку передового отряда. Налетим, откатимся — разведка боем. Нужно, чтобы они стали переправляться. Или ушли совсем.

— Ты с весны воевать научился, — тихо фыркает кузен, достает из поясного кошеля банку с мазью, рыкает на гвардейца. — Кыш отсюда, я сам…

— Это лишнее. Перетянуть — и все.

— Намажем — перетянем. Ты же отсюда на север поскачешь, так?

Кузен иногда бывает не только скор на выводы, но и наблюдателен. К сожалению, пока что именно иногда. В лучшем случае через раз. Едкая пахучая мазь жжется вдвое сильнее, чем болят ребра. Негодный из Уго лекарь…

— Конечно.

— Ну вот и не спорь, я-то знаю. Вот распухнет у тебя все — как доедешь и какой потом будешь? А у них же, наверное, все по времени согласовано… и там если не началось, так завтра точно начнется.

Начнется… а, может быть, и не очень. Может быть, попробуют на зуб и откатятся. Особенно если мы их здесь повернем. Не хочет де Рубо никуда ходить и проламываться. Он пробует и, если мы его пустим, воспользуется — но ему и так хорошо. Все, что нужно, он взял, нас здесь держит… так до весны и ладно.

Делабарта возникает ровно посреди стоянки — какое там возникает, просто Чезаре поворачивает голову, а рядом, на краю того же плаща, уже сидит человек с мокрыми встрепанными волосами, но в сухой одежде. Усталый, сердитый, замерзший, кутается в попону — успел где-то взять. Сколько здесь сидит, мгновение или четверть часа — непонятно. Лазутчик…

Ему протягивают флягу, и не одну, шепотом расспрашивают — как и что, Делабарта, разумеется, грубит, причем вдвое нахальнее, чем обычно.

Значит все получилось — и даже лучше, чем он рассчитывал.

— Спасибо, господин полковник, что напомнили про кирасу, — за все остальное его благодарить нет смысла.

Хорошо, что стрелок метил во всадника, а не в лошадь. Могло бы получиться неловко.

— Я про шлем забыл, — отвечает Мартен. — А надо было. Отскочила бы пуля, зашибла кого-нибудь…

Уго набирает воздуха в грудь, хочет разразиться тирадой о подобающем поведении — и осекается. Мои люди разговаривают так, как позволяю им я. А дорогому кузену можно и еще раз напомнить, за что сразу после его прибытия он сам едва не лишился головы.

Это нужно было придумать — соваться к Трибуналу с семейными делами. Да еще из-за чего? Из-за того, что Лукреция с мужем… кстати, в кои-то веки ей повезло с мужем — предпочли чужака родичу. Ну конечно, это колдовство, не может быть иначе. А додуматься, что Лукреции в городе просто разговаривать не с кем? А додуматься, что чужак у нас Петруччи и у них в семье сроду никто никому не верил — не то, что у нас… Но это ладно, но доносить на своих? Просто чудо, что этой глупостью никто не воспользовался. А воспользуйся — быть бы Уго на две ладони короче.

В Трибунале Уго объяснили то, что касалось колдовства, а в ставке генерала Южной армии — все насчет семейных дел и настоящих посторонних. Судя по звукам, которые под конец беседы издавал де Монкада, в Трибунале с ним обошлись куда более ласково. Неудивительно… хорошо еще, повода не нашлось.

В общем, лучшее, что может сделать кузен — следить за своим собственным языком и поменьше обращать внимание на чужие. Мне нужны люди, которые будут спорить, дерзить и упрямиться. Слишком легко ошибиться, если близкий круг только подчиняется и одобряет.

— Зашибла бы, сами были бы виноваты. Стрелять по сверхъестественным явлениям — опасное и неблагочестивое занятие.

— Я, — усмехается полковник, — канаты большей частью перерезал. Надрезать там неудобно на ощупь, я попробовал… дело гиблое. Ну этак четыре из пяти. Мост пока держится, но если человек тридцать ступит — уже унесет.

— Вы истинный христианин, господин полковник. «И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два».

— И что вам в кардиналах не сиделось? — щелкает клювом бойцовый петух марсельской породы. Уго смеется, зажав себе рот рукавом, аж зубами в шов вцепился, чтоб не расхохотаться на весь берег. Кажется, и здесь взаимопонимание достигнуто — или будет достигнуто в ближайшие часы. Ибо сейчас я проверю, кто из отправившихся со мной — истинные христиане. Я звал их в разведку, а получается — в сражение, а потом мы еще и отправимся на север.

— Итак, господа, и господин полковник в особенности, наша задача — произвести как можно больше шума. Шума, грохота и беспокойства. Мы не разведка, случайно обнаружившая переправу, мы — передовая часть, которая торопится начать — и обозначить место для тех, кто идет следом.

Противник должен обеспокоиться — и подтянуть кавалерию с того берега на банку. Они уже опробовали дальнюю часть моста. Наверняка и с лошадьми проходились, и с пушками. Второй раз проверять не станут… но если обнаружат беду во время проверки, тоже сгодится. Лишняя пара десятков солдат в Лионском заливе будет лишней во всех смыслах. Хватит, это море мы уже накормили досыта.

— Наши должны подтянуться через час после рассвета. То есть, у нас есть два с небольшим часа на то, чтобы выманить их подкрепление с того берега, проводить его вместе с мостом и уговорить тех, кто останется здесь, сдаться в плен. Попробуем обойтись без жертв. С нашей стороны.

— Шуму… — говорит Делабарта. — Хорошие пращники есть?

— Есть… — улыбается кузен. Что правда-то правда. Есть. Даже за вычетом меня.

Вылететь россыпью, остановиться, якобы впервые обнаружив врага. Переговариваться так, чтоб слышали — но стреляли, не доставая. Продвинуться вперед и тут же отступить — а зачем нам рисковать, зачем бросаться в бой, у нас за спиной настоящая сила. Построиться цепью и — по кругу, выстрелил или метнул камень, и тут же отъехал, уступая место следующему. Древняя тактика, еще от варваров. Древняя и действенная. Пока арелатцы соображают, по кому стрелять, пока выбирают, куда нацелить кулеврину — такой хоровод уже успевает сменить место. Вреда мы причиняем немного, впрочем, и до нас не достают. Зато тем, кто удерживает берег, уже ясно: неприятности. Пока небольшие, но скоро будет хуже. И нужно поторопиться, благо, со второй половиной моста почти закончили. Пока там аурелианская армия доберется, ее уже будет ждать сюрприз. Да и этим нахалам покажем, как швыряться чем ни попадя…

И тут очередное попадя перелетает через верхний край бывшего плота — и там, за краем, взрывается. Очень много лишнего можно уложить в чужое снаряжение, если в твои обязанности входит проверка лошадей. Много, но недостаточно для настоящей атаки. К счастью, настоящая нам и не нужна, достаточно, чтобы противник поверил, что ему нужно торопиться.

Взрывается раз, взрывается два… пауза, еще раз. Редко, неравномерно, заставляет ждать и бояться. То ли камень летит, то ли очередной подарок. Сейчас арелатцы передают по цепочке на тот берег, что держаться без подмоги считают неразумным. Чего ждать-то? Пока всех не перебьют и за мост не примутся?

Вот теперь можно слегка отступить — и подождать. Благо, с небольшого обрыва выше по течению видно и банку, и наплавные мосты. На дальний как раз ступает небольшой отряд, десятка три, как Мартен и говорил. Не конница, а эти новые арелатские части, изобретение Его Величества Филиппа. Отлично подготовленные стрелки с наилучшими аркебузами. Жаль аркебуз, утопят же.

С конницей проще было бы. Да и эти выберутся, лодки друг с другом сцеплены хорошо. Вот они пошли, кажется, в ногу даже… говорят, где-то во Франконии так мост обрушился. Пошли, пошли… и мост пошел. Дернулся, и повело его влево, по течению, в океан. Целиком — нет, не целиком. Дальний конец держится еще…

Бегут, поняли, нет, и он оборвался. Ветер небольшой, а течение сильное. Быстро сносит. Но беззвучно почти, до нашего берега не долетает. Даже красиво. А с той стороны лодки и не спускают, и тех, что с банки, не ждут — оказывается, у них что-то под берегом наготове стояло, молодцы.

И луна все это освещает с удовольствием, хотя совсем уже съежилась и скукожилась.

Теперь они могут двинуть к банке только кавалерию, вплавь. Но это будет совсем уж глупостью. Хоть вода и не такая уж холодная. Но течение — и начинающийся отлив. Их будет сносить в море, как сносит ставший сейчас огромным плотом мост. К тому времени мы скинем с нашего берега ту сотню, что еще тут сидит, не забыв поблагодарить за дополнительные пушки — а там и наши подойдут, и встретит арелатцев надежный заслон.

Но атаковать никто не собирается. Те, что устроились на банке, переправляются к себе кто вплавь, кто на лодках, не пошедших на строительство моста. А оставшиеся на нашем берегу — перестают стрелять.

Сейчас кто-нибудь на том берегу сопоставит время явления призрака с расстоянием до ближайшего соляного аббатства… и рассчитает более или менее точный срок подхода наших сил. Правильно. За час-полтора мост им не восстановить, даже если они вовремя поймают уплывшую секцию — значит коней и людей губить нечего.

— Кузен, отправляйтесь парламентером. — С призраком они вряд ли захотят разговаривать. К тому же призрак хочет отдохнуть, ибо его ждет путь отсюда на север — а ребра, наспех затянутые полотном, все-таки болят, и, что хуже, мешают дышать полной грудью.

— Что мне им предлагать?

— Да что хотите.

Это все как бы не война. Школьные игры в мяч часто кончаются худшей кровью. Как бы и не война. Разошлись. Обошлось. Повезло. За этим касанием — нежелание бить иначе, как наверняка. Уверенность в себе. Большая сила.

4.

Наверное, так мавры, пришедшие из пустынь, когда-то смотрели на франков. У них в небесах, на земле, вокруг, под носом, повсюду — чудо, настоящее, неописуемое, невообразимое… а эти бледные дети севера не понимают. Каждый день ныряют по уши, черпают ведрами, полощут в нем белье — и не замечают, не чувствуют, что это чудо, льющееся по земле и с неба, скапливающееся во рвах и канавах. Вода. Невиданное ее множество. Столько, сколько не бывает… а они даже не могут понять, какое это диво, небыль, сказка!..

Жан де ла Валле смотрел на каледонца, как мавр на франка. У него перед носом, за спиной, по левую и правую руки, и даже над ним, поскольку разговор шел на крыльце, происходило чудо, а этот… нет, не франк, франк здесь я, в общем, этот дикий неотесанный каледонец не понимал и понять не мог.

— Господин коннетабль всегда так делает, — второй раз пожимает плечами Гордон. И хоть кол на голове теши — для лагерного укрепления, хороший такой кол. — И господин герцог Беневентский говорит, что так правильно.

Да, как же тут забудешь… И господин герцог Беневентский. Если два божества из трех — третье, к счастью, застряло в своей Каледонии и пить с ним придется не скоро — на чем-то сошлись, то, значит, так оно и есть, и всегда было. Было… пожалуй, что и было. При Гае Марии, например. Хотя кто его знает, получали ли тогдашние центурионы простенькие и слепому внятные кроки с маршрутом на следующие три дня?

В другое время наступать по разным дорогам имело бы смысл еще и из-за снабжения. Сейчас это вопрос только скорости… но черт меня побери, пять лет назад это бы просто не получилось. Потеряли бы друг друга. Отец говорил, губит инициативу. Да пусть губит, в конце концов. Если оно воюет хоть вполовину так хорошо, как ходит… зачем нам эта инициатива? Впрочем, Жан не очень понимал, о какой загубленной инициативе может идти речь. Раньше понимал, теперь перестал. Вот часть армии движется по территории, только что оставленной противником. Ежечасно, ежеминутно возникает огромное число вопросов, которые нужно решать. И столько из них, сколько можно, решается внизу. Теми, кто должен их решать. До верха, до командующего этой частью, доходят только самые важные, там, где без него действительно не обойдешься. Доходят — никто не лезет вперед чертей в преисподнюю, нарушая субординацию. Это оно и есть?..

Конечно, играет Жан за отца, хороший командир, которому приходится уметь все, рано или поздно будет уметь все. Но сколько их — таких хороших? И станут ли они хуже, если им не придется — каждому — сызнова решать одни и те же простые задачки, будто это первая в мире война?

— Позвольте спросить, — перебивает мысль Гордон, — вы не знаете, почему здесь повсюду поля такие узкие и длинные? Я даже видел на три-четыре борозды, странно очень.

— Плугом вспахивают, его разворачивать тяжело, — в крестьянском хозяйстве Жан разбирается поверхностно. Знает то, что необходимо, а досконально вникают пусть управляющие поместий. — А у вас это как-то иначе?

— Да, — кивнул Гордон, — у нас иначе. Квадратиками. Под соху. Здесь тоже так было. А потом все поменяли и межевые камни переложили — видите? Как только не передрались…

— У нас, видимо, крестьяне не такие самостоятельные. — Без инициативы, добавляет про себя Жан. — Они обычно по другим поводам дерутся… и не между собой.

— Наверное. Надо будет у кого-нибудь потом спросить, почему это так устроено…

А оно устроено, конечно. И за всем этим, наверное, есть такой же смысл, как за множеством мелких движений, позволяющих разбить большую змею на три десятка маленьких шустрых ящериц. И заставить противника откатываться просто тем, что он не знает, вокруг какой именно ящерицы снова нарастет целая змея. Быстро нарастет. Поймать по частям не получится, пробовали.

На трое суток одна из ящериц досталась де ла Валле. Когда герцог Ангулемский не объяснял словами, а выдавал несколько письменных приказов и очередной список исправленных им за последние годы уставов, все делалось ясным и понятным. Задача, подсказки, как ее решать, правила. Хорошо, удобно, просто. На всякий случай — есть заместитель. И еще есть каледонец, обычно пребывающий при герцоге, отправленный с коротким напутствием «поглядите в действии». Валуа-Ангулему вопросы задавать не слишком получается, мало времени — так Гордон принялся за Жана.

— Хотите съездить с разведчиками? — Ну он же года на четыре моложе меня, если не на все пять, что бы ему не согласиться?

Каледонец решает. Медленно, тяжело — как мельничные жернова вращаются. Он вовсе не дурак, но изрядный тугодум. И способен обдумывать каждую мелочь.

— Да, господин граф, — ни малейшего воодушевления, так что ж не отказаться-то?.. — Позволено ли мне будет взять с собой тот трактат по фортификации?

— Вы в седле читать будете?

— Если не выдастся иного случая. — Это Гордон шутить изволит, на свой лад.

Трактат свеженький, с полуострова. К счастью, на латыни, потому что в их местных наречиях черт ногу сломит и кочергу тоже.

Нет, в седле этот читать не станет. В седле он будет по сторонам смотреть, если на марше, а если в разведке — втройне. И за что они с альбийцами друг дружку так не любят? Мы вот с Арелатом тоже родственники и тоже воюем, и ничего похожего.

— Берите.

— Благодарю, господин граф.

Говорите всем «спасибо» и обращайтесь ко всем по титулу или званию. Эта безупречная вежливость, повторенная сто сорок восемь раз на дню, неизменно приводит в исступление всех, кроме Валуа-Ангулема. Немудрено, что каледонца многие считают слишком надменным. Дескать, приближенная к правителям и верховной знати трех держав особа, как же он будет с нами разговаривать не свысока? На самом деле, думает Жан, есть такая надменность — от застенчивости. Кажется, его случай. Так и хочется подставить Гордону подножку — чтоб споткнулся и в ответ ткнул в плечо; но этот же извинится за то, что невнимательно смотрел под ноги…

Я бы на его месте тоже не торопился возвращаться домой. Потому что его манеры не говорят об этом доме ничего хорошего.

Должно быть, Эсме не понимал чего-то важного. Так случалось часто. Тогда он спрашивал — но чтобы верно задать вопрос, нужно знать половину ответа, а если знаешь ее, то можно и самому понять. А если спрашиваешь людей о привычном или очевидном для них, они часто не могут ответить и сердятся. Хуже только вопросы о больших вещах. Тут самые вежливые говорят, что это неведомо, остальные посылают к черту. Или отвечают, что такова воля Божия. Почему небо голубое? Потому что такова воля Господа, сотворившего мир, а помыслы Его непостижимы. Все, стенка.

Дома священник говорил, что изучение всесовершенного и бесконечного Бога составляло для Адама в раю делание, достойное всего его внимания, и сопряжено было с высшим духовным наслаждением. Лучше бы сформулировать юноша не смог, сколько ни подбирай слова.

По мнению Эсме, Адам и Ева были кромешными дураками, не понимавшими своего счастья. Ну вот кем нужно быть, чтобы отвлечься от этого на какое-то добро и зло? Вопросы, вопросы, десять тысяч вопросов — и дают же ответы, настоящие, верные и такие, что их можно понять, а если понять не получается — так можно спрашивать до бесконечности. Поделом этих дурней выгнали из Рая, вот только за что теперь остальным мучиться?

Граф де ла Валле опять расстроился, что не смог передать очевидное. Сегодня его очередь. Обычно это он совершенно не понимал господина коннетабля, если только тот не записывал приказы на бумаге. Господин коннетабль тоже плохо понимал графа, а не понимая сходу, называл его рассуждения чушью. Де ла Валле говорил, уже не при коннетабле, что у него на третьей фразе в голове образуется полная паэлья — валенсийское блюдо, где сразу и утка, и колбаса, и каракатица, а между этим всем рис. Непонятно, как это есть — а складывать морское к морскому, летающее к летающему, а земное к земному уже поздно, приготовлено.

Эсме понимал обоих. По его мнению, оба обычно говорили одно и то же, об одном и том же, но разными словами. Должно быть, все дело в том, что Эсме — иностранец, аурелианский для него не родной, вот и легче вслушиваться в смысл. Хотя господин коннетабль переходил и на латынь, и на толедский, и на альбийский; не помогало. Только Гордону становилось сложнее понимать объяснения — но и слова потихоньку запоминались. Паэлью он тоже попробовал — в Нарбоне. Вкусно, хоть и непривычно; и зачем ее разделять, берешь в одну горсть сразу и каракатицу, и утку, и перец…

То, что делал господин коннетабль — не чудо, не неисповедимый замысел Господа. Сложная, требующая умения, красивая большая вещь. Но выполнимая. Господин коннетабль объяснял господину герцогу Беневентскому, как именно все это осуществляется. Тот, конечно, понимал раз в сто лучше Эсме, с полуслова — но из правильных кусочков можно собрать целое. А де ла Валле говорит: чудо. Потому что не улавливает целиком то, что ему объясняют, теряет куски мозаики, вот у него и не складывается ничего. Но граф очень редко спрашивает у Гордона — считает, что если он сам не понимает, так и остальные тоже, а тем более какой-то совсем молодой чужак, который путается в ударениях и родах слов. Навязываться же и показывать, что знаешь лучше — недолжно, не подобает. Нужно молча слушать и ежечасно благодарить Господа за невероятную милость: тебя не выгоняют.

Не выгоняли на юге, не выгоняют и здесь. Позволяют сидеть и слушать, но только пока молчишь и не мешаешь. Господин коннетабль — очень занятой человек, он не может тратить ни минуты на чужие глупости, невежество и любопытство. Летом Эсме считал его слишком высокомерным и самовлюбленным для принца крови. Таким мог бы быть мелкий дворянин с сомнительной родословной, которому каждый день нужно утверждать себя перед всеми. Помнилось — нестерпимое, ничем не заслуженное презрение в каждом жесте, в каждом слове, руки, толкающие его в кресло, оскорбительное для дворянина требование выдать все секреты спутника… и плевком в лицо в ответ на попытку объяснить хоть что-то — «Вы вздумали меня поучать?!»

Потом Эсме стал замечать, как относится к герцогу Ангулемскому другой герцог, настоящий благородный правитель: с искренним уважением. Это заставило задуматься. Такие разные люди… сначала любое сравнение оказывалось не в пользу аурелианца. Один в обращении неизменно внимателен и ласков, другой каждым словом, каждым жестом словно пытается оскорбить. Один терпелив и выдержан не для виду, по природе — другой словно шаровая молния, попадись на пути, испепелит. Один держится, одевается, живет строго и предельно просто, у другого во всем режущая глаз роскошь; рядом с герцогом Беневентским легко и прохладно, как у ручья в жару — с принцем каждый миг нужно быть настороже, не уронить себя, постоянное испытание…

…а потом Эсме предложили выбирать, и вдруг оказалось, что это невероятно сложно, потому что из двоих именно герцог Ангулемский был тем, кто учил. И потому что еще до того, в три дня после шторма, Гордон вдруг понял, что из всех дураков был первостатейным дураком, почище того Адама. Смотрел на грань и считал ее целым. То, сколько было сделано за трое суток, не мог бы сделать ни один другой человек, а к концу третьего дня тогда еще маршал не позволил себе ни часа отдыха, не стал ни медленнее, ни невнимательнее. Когда Эсме в четвертый раз отправили — резким презрительным приказом — отдыхать ровно, минута в минуту, когда он уже не мог держаться на ногах, ему стало очень стыдно за все прошлые глупости, подуманные и сделанные.

Здесь точно есть система. Деревня, поля, роща, лес, роща, поля, не квадратами, не кругами, но границы видны, будто их воронами по небу прочертили.

Господин граф де ла Валле совершенно не желал понимать, что представителю Каледонии, наполовину порученцу, наполовину обузе господина коннетабля не слишком-то интересно отправляться с разведчиками. Выслушать доклад разведки — да, конечно. Отметить все нужное на карте, подумать, когда все разойдутся. Спросить, когда появятся вопросы. А так… нет, едва ли граф поймет. Он свято уверен, что если тебе шестнадцать лет, то каждая возможность проехаться верхом, рискуя налететь на альбийцев для тебя дороже золота. Переубедить его — себе дороже, сочтет трусом. Следовательно, едем.

Господин граф прав — у нас никто не любит соседей с юга. Но от меня в поле им не жарко и не холодно. Убить одного-двух… может быть, что-нибудь заметить — но и любой другой кавалерист на моем месте сделает то же самое. От того, что я пойму и запомню, пользы куда больше. Я смогу рассказать тем, кто имеет возможность эти знания применить. И меня выслушают, несмотря на возраст и разницу в положении. Если мне будет что сказать, меня выслушают. Внимательно. И воспользуются всем, чем могут. Но для этого я должен понимать, что делается — и как.

От Аргентана на Флер ведет хорошая дорога. Не ромская, конечно. Новая. Старый король Людовик построил много хороших дорог, а в Нормандии — особенно много. По этой дороге, тянущейся до самого Котантена, очень удобно отступать альбийской армии. Правда, много дальше Флера они не продвинулись, а Флер осадить не успели, только разграбили окрестности городка, да попытались с налету взять замок — но узнали о том, что с востока идет армия, отступили. Может быть. Может быть, просто ушли чуть южнее или севернее, в направлении Фалеза. Может быть, даже идут навстречу, рассчитывая дать бой, а потом закрепиться в городе. Отряд небольшой, человек восемьсот или тысяча, но для трехтысячной части армии Аурелии это препятствие. Не опасность, но помеха. Рискуем задержаться. А мы не должны терять скорость. У господина коннетабля все расписано по дням.

На юге даже осенью день длиннее, но пока все видно хорошо. Черное, зеленое, рыжее. Видно, а главное — слышно. Птицы. Птиц вспугиваем мы. Это значит, что пока впереди разве что засада, улежавшаяся уже, тихая.

У господина коннетабля все расписано по дням, но во всем этом есть какой-то зазор. Меня пускают и я слушаю… Его Величество потребовал разгрома. А вот так мы разве что столкнем противника в море. Которое для него дом родной. Это дешево, а войска нужны и на юге, и на востоке. Это быстро, а время едва ли не дороже, чем люди. Но это не разгром.

Мы должны выйти к деревне Тесси на реке Вир. А дальше приказов нет, кончаются. Дойти туда — и все? Если бы целью был хотя бы Сен-Ло, следующий крупный город Нормандии, все стало бы ясно. Все равно что суешь руку в перчатку, заполняешь ее, выдавливаешь воздух. Но тогда альбийцы просто удерут в море по всему побережью, целые и невредимые, с добычей. А что если… об этом нужно сказать сегодня же господину графу. Если вдруг понимаешь, как что-то случится, нужно сразу кому-то сказать. Лучше пусть назовут выдумщиком, посмеются — лучше даже обхохочутся, надежнее запомнят. Потому что если угадываешь и молчишь, то потом поздно говорить «я же знал!». Не поверят, назовут лжецом. Это много хуже.

Но будь я проклят, если господин коннетабль не отправил не меньше половины из имеющихся у него войск вдоль побережий Нормандии, и южного, и западного.

Мы видим то, что мы видим. Мы получаем свои распоряжения. Каждая сороконожка получает. И знает только о себе и о соседях. И это имеет смысл. Противник тоже не спит — и следит, и кого-то прихватывает. А вдоль побережья, наверное, еще и идут чуть медленнее и тише. Это мы тут — громко. Громко, стремительно, сразу отовсюду, чтобы смотрели сюда, чтобы гадали, в какой точке или точках состыкуются войска — чтобы решили, в конце концов, что мы просто выдавливаем их с побережья.

Еще одна роща. Если впереди и есть противник, то разве что разведчики. Отряд спрятать негде. Его было бы видно, как на ладони даже в сумерках. Поля, поля, поля — полосы и квадратики, изгороди, тропки, прозрачные островки деревьев. Нас, конечно, тоже видно. Это не разведка даже, разъезд. Так можно и до самого Флера доехать. Завтра мы до него просто дойдем маршем, а сейчас нужно проверить, нет ли препятствий.

Вдоль дороги деревенька лепится к деревеньке. Дома целые. Либо альбийцы досюда не дошли, либо просто пограбили, но не жгли. Торопились, видимо.

Вечереет, холодает. От деревень слегка тянет дымком. Очень чистый воздух, ни тумана, ни пыли. Тихо, слышен вдалеке коровий колокольчик. Нет, никого мы здесь не найдем. Не разведка, а прогулка… и когда лошади спускаются с небольшого пригорка, шум кажется оглушительным. Нашли, кажется.

Старший отряда показывает на восток, в сторону очередной деревушки. Близкое зарево, уже не дымок — дым, треск огня, крики.

Как поглядеть — так либо ловушка, либо все же не противник, а грабители. Невезучие грабители, не рассчитали скорость армии. Неосторожным всегда не везет.

Командир разъезда вскидывает руку.

— Вы! — ну, конечно, самый младший. И лошадь у меня лучше. — С докладом.

— О пожаре? — Если там просто банда, одно дело. Если ловушка или фуражиры того почти тысячного отряда явились за припасами в деревню — другое. Разные действия. Разное число солдат нужно.

— О пожаре. Лучше перебрать, — поясняют.

— Будет исполнено. — Теперь до самого лагеря — галопом, лошадь выдержит… и за это тоже нужно благодарить господина коннетабля.

Две хорошие лошади — не такие, чтоб окружающие слишком завидовали, но хорошие, — оружие, доспех и еще целая седельная сумка необходимого завелись почти сами собой. Прежние свои припасы Эсме потерял, когда его похитили. То, что он получил взамен, нельзя было считать восполнением потерь: слишком много, слишком дорого стоило. Но спорить, отказываться? Даже и думать об этом не хочется. Пришибут же, не глядя. Господину герцогу некогда спорить, объяснять и доказывать. Он просто обращается так, как выходит быстрее и надежнее. И с людьми, и с вещами. Эсме бы упирался, отказывался — и отдыхать, и принимать дорогое снаряжение…

На обратную дорогу ушло меньше часа. Не очень-то далеко и заехали…

Гордон осадил коня рядом с домом. Не такой уж он был лихой наездник, просто лошадь очень хорошо выезжена.

— Сообщите, пожалуйста, господину графу, что мы нашли противника.

— Где? — Де ла Валле возник рядом, будто все время там и стоял, даже воздух, кажется, не шелохнулся. Вот бы так научиться.

— Впереди, в трех четвертях часа быстрой езды. Две фермы горят. Возможно, фуражиры, возможно, грабители. Возможно, приманивают. Мне приказали ехать, как только мы заметили дым.

— Ага-а, — улыбается временный командующий. Доволен: впервые хоть какой-то след противника. Разворачивается, начинает отдавать приказы. — Четыре сотни со мной сейчас, еще шесть поднять и ждать вестового с приказом. Гордон, перемените коня, покажете дорогу.

— Да, господин граф. — Если в сумме тысяча, то отряд сотрем в порошок, не промедлим. Но — вряд ли. Разве что ловушка. Но это они напрасно. Приказа ловить альбийские отряды по всей Нижней Нормандии у нас нет, есть приказ дойти из Аргентана до Тесси, не отвлекаясь. За три с половиной дня. Половина дня уже прошла, через Орн мы переправились…

Главное, не терять времени. Но мы и не потеряем, разве что…

Уже в седле, уже на дороге он спросил:

— Простите, господин граф, а вот если посмотреть, как ответят на пожар, а потом сделать так, чтобы горело не в одном месте, а в пяти или пятнадцати — просто обозначать угрозу с нескольких сторон… так можно и задержать, и вымотать.

— Хорошо, что альбийцы дурее вас, Гордон, — смеется де ла Валле. Шутит, конечно. Они не дурнее. Просто вся нормандская кампания, с самого начала — одна большая ошибка. — Нет, они нас так не задержат. — Графу даже не приходится перекрикивать ветер, топот, голоса. Он просто говорит себе, и его отлично слышно. — Мы не будем бросаться на каждый горящий сарай. Мы не местное ополчение. Если вы правы — и это они проверяют, как быстро мы ответим и какой силой, то пусть проверяют. Пусть тратят на это время, пусть отстают. Их же потом и добьют вернее. В такие игры можно играть, если земля знакома и чистые пути отхода есть.

Очень сильный человек, очень быстрый. Красивый. Злой. Он потом станет другим, не добрее, но мягче. А пока ему засыпать трудно, каждый день пытается так устать, чтобы упасть, а если не выходит, готов беседовать о чем угодно — хоть до утра, неважно, что вставать с первым светом… и это если ничего не случится. И ничем ему не поможешь, само должно отболеть. Сейчас графу хорошо — вечер, скачка, пахнет дракой. Надолго не успокоит, конечно.

Сараи почти догорели, вокруг пепелища суетятся крестьяне. Разведчики — чуть подальше, кругом, держа на прицеле небольшую кучку солдат. Те стоят на коленях, руки за головами. Один к груди прижимает придушенную курицу. Похоже, что четыре сотни были лишними…

Выяснить у них за это время ничего, конечно, не удалось. И неудивительно. Де ла Валле внимательно слушает панический лепет, морщится недоуменно.

— Вы знаете, на чем это они?

— Это Гиберния, кажется, Коннахт… я немного понимаю мюнстерский диалект, совсем немного, но это другая провинция.

— Какой диалект? — Де ла Валле дергает щекой. — А, да. Не тот Мюнстер, что во Франконии. И, конечно, на альбийском никто не говорит, — граф переходит на армориканский. — Если никто не говорит, да повесить их… хотя веревки жалко. Не снимать же потом. Что они там натворили? — громко спрашивает он.

— Ферму сожгли, хозяина ранили, хотели лошадей увезти. — У одного из разведчиков жуткий выговор, но все-таки это альбийский. И говорит он тоже громко и внятно.

— Он драться. Топор брать. Сын — вилы. Мы только еды просим, они… — ну разумеется, при упоминании веревки язык начал вспоминаться.

А местным крестьянам такие просители до смерти надоели. Хотя хвататься за топор было неразумно. Вдвоем не отбиться все же, даже от этих куроедов.

— Остальные ваши где?

Не знают. Тут и веревка не поможет. И правда не знают. Заблудились. Оторвались. Представляют себе, где море. Примерно.

— Оружие их хозяевам отдайте. Обыщите, все, что найдете — тоже хозяевам. Сапоги заберите. Пусть идут… к морю, — пренебрежительно машет рукой де ла Валле. — Дойдут, так их счастье.

Счастья потребуется много. Ближе к побережью местные жители еще более… расстроены. И вряд ли будут особенно милосердны к безоружным. Но вешать и снимать — и правда морока, а мы торопимся.

— Господин командующий, к нам движется большой отряд. Тысячи полторы.

— Наконец-то, — усмехается Жан. — Состав? И кто это?

Де ла Валле уже понял, что «альбийская» армия — это не аурелианская, более-менее однородная. Противник может оказаться кем угодно, и неумелыми, несуразными полубандитами, и отлично подготовленным полком. У островов нет постоянной армии. А поскольку войну, как выяснилось, заваривало меньшинство, то им приходилось прятаться. Потом к их спрятанному добавили то, что готовилось к отправке на юг, за экватор, и те городские и окружные части, которые были обязаны службой в этом году, и которые можно было прибрать быстро.

Валуа-Ангулем предупреждал, что на лес Серизи найдутся желающие, а пропускать их в эту чащу, где черт ногу сломит, ни в коем случае нельзя. Вот и нашлись. Объявились. С ночи их ждали, уже полдень миновал. Пожаловали.

— Стрелки, конница. Лучников под полтысячи, аркебузиры, арбалетчики еще до тысячи, остальное кавалерия.

— Лучшее, что тут осталось — и к нам, — де ла Валле рад. — Ну что ж, встречайте дорогих гостей!

Гостям, желающим укрыться в лесу, еще нужно преодолеть небольшую речку Эль, а следом подняться на возвышенность, где их, жадно глядя в долину, ждут уже давно. Запаздывали гости, обидеть норовили…

Состав странный — значит либо подтаявшая большая часть, либо кто-то толковый собрал вокруг себя все, что мог. В пользу второго — выбор направления. Молот ударил — изо всей силы, всем тактическим и численным превосходством, там, позади, наверняка ад кромешный — и если кто-то в этом аду сообразил, что у моря наверняка уже ждет наковальня, этот кто-то стоит тех денег, что ему платят. А что не ждал второй… ну так Жан бы на его месте и сам не ждал.

Одно донесение, другое, третье… идут хорошо и очень быстро. Так быстро, как только можно заставить идти людей, едва вырвавшихся из первого круга бойни. Одна беда: осматриваться им некогда, можно только выслать вперед несколько групп верховых, и то совсем недалеко. Если бы отряд не вел опытный командир, могло бы выйти по-всякому. Могли бы остановиться перед рекой, развернуться обратно, сдаться, тупо полезть вверх по склону… а эти быстро поняли, что на Серизи-ла-Форе идти нельзя, это самоубийство, что южнее Туза прорваться не выйдет, там все плотно перекрыто, а тут… тут есть шанс. Единственный, но внятный.

Южная оконечность леса Серизи выдается вперед как коса. Огибает эту косу неглубокий ручей, впадающий в речку Эль. Единственное место, где нет подъема. Там, напротив, небольшая долина — но, к счастью, не овраг. А все аурелианские войска стоят выше. Неудобно стоят, неудобно для себя: арбалет не достанет, а вот длинный альбийский лук — вполне. Спускаться же — налететь сразу на огонь всех стрелков, а потом и попасться кавалерии.

И почему слабое место не прикрыли получше — понятно. Потому что слабое оно только для не потерявшей голову большой группы, у которой и стрелки, и конница. И не просто стрелки, а стрелки со вполне определенным оружием. Много. Потому что длинный лук арбалет по скорострельности бьет вдвое. Если не втрое.

Можно пройти. Да, опомнятся быстро, да, стрелять в спину будут. Но можно. Пройти насквозь, нырнуть в лес и поминай как звали.

Через лес просочиться далеко на восток, а там, обходя второй котел у Байе, прорваться к морю за спинами аурелианцев.

— Прикажете подтянуть туда еще войска?

— Да, — кивает Жан заместителю. — От Туза по краю леса и от холма — тоже вдоль леса. Из них в бой не вступать никому. Никому, — еще раз повторяет он в ответ на немое удивление заместителя. — Тем, кто у ручья — держаться, но отступить на четверть лье, когда потеряют две трети. Тем, кто с севера — на склон повыше, тем, кто с юга — в лес. Когда альбийцы наполовину пробьются в долину, выдвигайте вдоль реки конницу, им в тыл.

Ему эта долина сразу не понравилась. Трудно оборонять, дорого. Но дуракам — везет, начинающим тоже. Видно дожди удались не по сентябрю сильные и русло ручья попросту провалилось в трех местах. Сейчас там не болото, не настоящее болото, по крайней мере. Но топко и вязко. И не видно — потому что случилось недавно. Топко, вязко. И сыро. А некоторые предметы очень не любят сырости.

Жан мельком думает о том, что только что приговорил примерно четыреста человек. Восьмую часть своей ящерицы. Наверное, это очень небольшие потери. Потом будут еще. Но трехтысячный отряд очень легко запомнить за те пять дней, что он им командует. У долинки стоят сержанты Бардуа и Гийяр, оба из Лютеции, приятели, дельные солдаты… выполнят приказ.

Когда де ла Валле привел вверенную ему часть к Тесси, то получил новое распоряжение Валуа-Ангулема: занять позицию у леса Серизи. Его собственное сражение, пусть маленькое, пусть одно из полусотни, которые сейчас идут вокруг Кутанса и Байе. Такого подарка, как преподнесли альбийцы он не ожидал: к соседям у Сен-Кантена все больше стучались мелкие группы человек по сто-двести, севернее, за Серизи-ла-Форе, и вовсе скучали.

А сейчас перед ним во весь рост стояло то, чему учил его отец. И научил, кажется. Потерь следует избегать. Их не следует бояться. И они не должны останавливать. Противника пропустят в долину. Правдоподобно пропустят. А потом зажмут. И тогда мы посмотрим.

Гордон держался рядом, смотрел как всегда: взглядом впитывает все, словно войлок — воду. Ему хорошо было видно, что творится внизу. Жану — тем более: и сам выше, и конь — фриз, а не нормандская, здешняя порода.

Альбийские лучники работают на зависть. Кладут стрелы как на состязаниях, в яблочко. Только нервничают, стреляют вдвое чаще, чем надо бы. Торопятся, хотят прорваться. Значит, потратят много. Очень хорошо. Очень. Арбалетчики почти не достают — но как двигаются, есть чему поучиться. Три шеренги, не мешая друг другу, даже сейчас соблюдая счет. Чекан. Пробивает чувствительную брешь в доспехе. Ряды наших постепенно тают, стрелы уже не падают, как снег — и вот заслон начинает отходить, альбийцы ускоряют темп. Делятся на две части: конница — вперед, вдоль ручья, чтобы не карабкаться по склону; пешие — на склон, сразу в лес.

И останавливаются. Паники нет, ставшая двухголовой змея сворачивается в клубок, потом разворачивается уже головой к выходу из долинки… и замирает. От силы пять минут, и начинает перестраиваться для круговой обороны. Все поняли. Еще не увидев выходящих из леса аурелианских стрелков, еще не зная, что сейчас враг покажется и на склоне. Быстрый у них командующий.

Понял, зачем их сюда пустили. Мне бы подошел кто-то чуть похуже. Чтобы метался и подставлялся. Чтобы потерял чуть побольше сразу. Чтобы не прикидывал, в какую сторону прорываться — и где его зажмут в следующий раз. Мы их дожмем — мы взяли их в мешок, на нашей стороне склоны и речка, и то, что коннице негде взять разгон… а когда подтащат легкую артиллерию, станет совсем весело. Но хотелось бы побыстрее. И подешевле. А не получится. Вот сунулись к ним — еще стрел выманить — а встретили сунувшихся огнем. Рискованно — у аркебуз дальность крепко поменьше, но и разумно, особенно если пороха и пуль вдосталь.

Быстрее всего было бы, реши они прорываться назад. Тут с трех сторон зажать, а четвертую — пробку — заткнуть поглубже. Но это очень дорого. Для нас. Для них — полная безнадега, но хоть не даром умрут. Там, внизу, думает Жан, не шваль, крадущая кур у крестьян. Там настоящий противник, заставляющий себя уважать. Парадокс: с куроедами воевать противно, а с достойными врагами — трудно. Чего ж мне надо для полного счастья? Чтоб дешево и сердито? Не бывает, давным-давно отец объяснил. Но — хочется все-таки.

Так, остро и бессмысленно, всегда хочется невозможного: чтобы не было и нынешнего августа. Не оставаться вдруг, в одночасье, старшим. Не слышать с утра, безобидным будним днем, что ты проснулся, а отец — нет. Даже зная, что это когда-нибудь случится, отплакав свое вволю еще лет в семь, когда отец, вернувшись как обычно из дворца, объяснил, что в любой день, хоть завтра, Жан может стать главой семьи и дома. Неважно, что единственному сыну может быть совсем мало лет. Здесь нет маленьких. Не в этом городе, не в этой стране…

Тогда он рыдал взахлеб несколько дней подряд. Отец не утешал. Говорил, что пока можно. Потом будет нельзя, нужно будет действовать, не тратить времени на чувства. Так и вышло. Королевские глупости, дурацкая толпа у посольства, похороны, а потом — дорога на Алансон… и пустота, которую так плохо заполняли дела и люди вокруг. В их семье мужчины редко доживали до пятидесяти, но кого это может успокоить?..

— Ждем, — говорит де ла Валле. — Теребите их помаленьку, но только прикрываясь. Посмотрим, что решат к вечеру.

Бывает так, что люди, которые вот сейчас готовы драться — и умирать готовы, особенно если с противником в обнимку — потопчутся на месте, охолонут и сердце потеряют. И тут не повезло. Стоят, соображают, прикидывают — а людей крутят и лошадям отдохнуть дают. Не просто крепкий кто-то там у них. Умный. Понимает, что мы тоже рискуем. Конечно, шансы, что еще одна такая же компания да как раз на нас набежит — невелики. Но они есть, потому что знающий дело человек пойдет как раз сюда… а у нас руки заняты.

Вот только когда герцог Ангулемский мастерил свое второе кольцо, он его части клал внахлест. Пока до нас кто-то дойдет, тут же дойдут и к нам на подмогу из Сен-Кантена или от Котюна. Альбийцы об этом не знают, хотя могут и догадаться. Что ж, пусть пока подумают — а перед закатом отправим к ним парламентеров. С честнейшим рассказом, кто еще где стоит, и почему подмоги им ждать не стоит, а полагаться на нее тем более нельзя.

Наглый у них командир. Наглый до неприличия. У посланного офицера поинтересовался, в какую цену пойдут вскоре на востоке те люди, которых я не потрачу на него сегодня.

Ночью они сами ткнулись. Не на прорыв, а так, проверять, насколько у нас все прикрыто и пристреляно и нельзя ли застать нас врасплох. Проверили, откатились.

— Гордон, а отправляйтесь-ка вы, — Жан прикусывает улыбку. Это жестоко, зато убедительно. Каледонец, искренне считающий, что неплохо бы этих окруженных перебить всех, предлагающий условия сдачи от лица де ла Валле. Другого де ла Валле, конечно… но у Эсме, несмотря на полумрак, на лице будет все написано. Что думает лично он, и что велел командующий, добряк такой, не сказать еще хуже.

К тому же экс-Марию не впечатлишь ни шуткой, ни дерзостью, с него все скатывается. Он как клещ, пока своего не добьется, не выпустит.

Гордон вернулся, когда уже было совсем светло. Привез аккуратно исписанный листок бумаги. Протянул, сказал:

— Я не смог их сдвинуть дальше. И они требуют вашего слова. Как графа де ла Валле. Или так или… как он сказал «лошадям уже надоедает». Тоже гиберниец.

В том смысле, что разные они бывают, будто Жану это неизвестно.

— Жить им надоедает? Лошадям не может, — буркнул Жан, потом поднес лист с условиями к глазам. Принялся читать. — А?.. Э-э… Хм. И это?

Парламентер стоял, заложив руки за пояс, то ли любовался утренним небом, то ли скучал. Поросенок каледонский, ну хоть бы улыбнулся, хоть бы гордую морду сделал в ответ на все эти изумленные междометия. Нет же, изображает дерево. А гордиться есть чем. Полная сдача, с передачей всего оружия, лошадей и боеприпасов, под выкуп — не для всех, правда, только для тех, за кого могут заплатить, — обещание переместиться, куда будет указано и не присоединяться к войскам Альбы даже при наличии возможности. Под подобающее обращение с пленными, помощь раненым, довольствие и право выкупить все сданное. Очень хорошо. Одна беда: решать нужно сейчас, а Валуа-Ангулем может и не согласиться. Ну и к черту…

— Слово им будет. Идите отдыхать, я сам закончу. — Нет, ну как его, такого, хвалить-то? А надо как-то. — Гордон, я доложу обо всем герцогу Ангулемскому.

Кивает, будто не ждал иного…

А с командиром и вправду нужно познакомиться. Он уже понял — разгром. Все, что можно — оторваться и уйти и кому-то еще помочь. Больше не получилось бы при самой большой удаче. Без удачи — сохранить своих, хоть как-нибудь. Эти условия я приму. Потому что мне дорого время и дороги мои люди. Я их приму — и они достаточно хороши для нашей стороны, чтобы любой, сколь угодно жестко настроенный командующий подумал, стоит ли искать лучшего от того, что и так неплохо. Да еще и переступать на этом через мою честь… со всеми последствиями.

Голос звучит ровно, хорошо заполняет помещение — правильный, отчетливый, но мягкий и не очень громкий звук. И в нем все, что положено: гордость, удовлетворение, признательность — и тень улыбки. Мы сделали дело, мы сделали его хорошо, все собравшиеся — и не только они — заслуживают похвалы, а некоторые — особенно. Нормандия практически очищена, что осталось — бежит и молит Бога, чтобы их нашлось кому подобрать. Потери невелики, лишнего времени не потратили. Воля Его Величества исполнена дословно.

Все это так. И люди должны слышать, как признают их заслуги. Им это помогает — знать, что их видели, заметили, ценят. А еще люди должны слышать, что все хорошо. Все правильно.

А остальное — гнев, злобу, горечь, разоренное, потерянное, пропавшее, тринадцать лет… и половина из них прахом из-за дурацкого слова и мелочных интриг, — мы прибережем для северо-востока. Для другого противника. Он не виноват в том, что произошло здесь, но он все равно ответит.

Коннетабль удивил командиров полков и сводной сформированной на ходу Западной армии, созвав военный совет не по итогам кампании, а перед финалом. Сейчас все уже понимают, зачем их оторвали от текущих дел. С делами справятся заместители, а командиры должны представлять, что будет дальше. Дальше одних ждет марш на Шербур, ловля оставшихся альбийцев, восстановление разрушенных крепостей, восполнение поредевших гарнизонов, а других — уже с завтрашнего дня, — возвращение в Алансон. Да, уже. Да, прямо сейчас. С оставшимися задачами справитесь вы, вы и вы. Сегодня-завтра из центра страны начнут подвозить оружие и амуницию, пригонят лошадей, подойдут подводы с припасами. Заново вооруженная, переформированная армия, которую поначалу раскидали альбийцы, закончит кампанию. А перед нами, господа — Шампань.

Да, я говорил — три месяца. Но мы сделали быстрее. И грех этим не воспользоваться. Его Величество Филипп слишком много откусил и слишком жадно поглядывает в сторону Лютеции. Известия о том, что произошло здесь, нас обгонят… но вовсе не так надолго, как будет думать Его Величество. И, у меня есть для вас прекрасная новость. В Шампани нет моря.

Начните с хорошего, сообщите важное, закончите лучшим. Простое правило, и действенное. Посредине можно вставлять разбор ошибок, выговоры, недовольство — все равно офицеры покинут совет в правильном настроении, а ошибки будут исправлены без лишнего рвения, без лихорадочной спешки или желания прикопать их, лишь бы избежать второго выговора. Но сейчас это не нужно. Просчеты, неверные решения и недоразумения были, конечно. Об этом можно будет побеседовать с виновными зимой в столице. Приватно. Сейчас нельзя перебивать настроение. Так что — о лучшем.

— Признаюсь, господа, вам удалось меня удивить. — На две трети правда. Все было подготовлено так, что развалить можно было лишь по глупости. Но тем и удивили, что ничего подобного не случилось. — Многим. Наиболее удививших я назову поименно. — С описанием заслуг. Люди должны знать, что именно я ценю больше прочего. — Полковник де Витри занимал участок побережья к западу от Кутанса. Ни один альбийский отряд не прорвался к морю. Сколько было атак, господин полковник? — Коннетабль знает ответ, но пусть его слышат и остальные.

— Восемь, господин коннетабль.

— Благодарю вас от лица Его Величества, господин полковник. Под Сен-Ло господа полковники де Шоне и де Вир, — последний был предметом шуток в нынешней кампании, имя совпадает с названием города и местной речки, а, между тем, полковник родом из Лангедока, — обнаружив, что рядом с ними произошел прорыв, не дожидаясь распоряжений перераспределили свои силы, снова замкнули окружение и удержали линию. — И не дали противнику выбить из котла дно. — Прорвавшийся отряд был позже почти полностью захвачен в плен капитаном де ла Валле. — Молодой человек, нужно отдать ему должное, не стал тратить время и силы на то, чтобы первая одержанная им победа оказалась более героической.

И так далее, и так далее. Наиболее удачная атака, наименьшее число потерь… и даже наиболее удачные переговоры о сдаче. Почти каждый из присутствующих отличился тем или иным образом. Все это должно прозвучать вслух, а потом быть записано в представлениях к наградам. Когда западная сторона страны наполовину захвачена Альбой, а восточная — Арелатом, людей нужно поощрять и воодушевлять. И показывать им всю картину, которую они до сих пор видели фрагментарно, каждый свою часть.

— Еще раз благодарю вас всех от имени Его Величества Людовика, короля Аурелии. — Король, отдадим и ему должное, выбрал правильную стратегию: выбить зубы, потом договариваться. — До вечера вы все получите приказы, вечером приглашаю всех на ужин. — Одна из неплохих старых традиций. Хотя настоящий праздник будет много позже и не здесь.

В самом лучшем, в самом благоприятном случае, через год. Если не повезет — через три-четыре. Когда мы объясним всем, почему желание прирастить нечто за наш счет следует давить в зародыше. Вернее… не всем. Арморика — это сейчас, да альбийцы и не станут ждать, уйдут сами, очень быстро. Шампань и север — Франкония вмешается непременно — это от года до трех. А вот Марсель и все прочее… это надолго. Даже если Корво удержит реку не очень дорогой ценой. Это надолго.

Офицеры расходятся. Впрочем, не все. Де ла Валле остается, ему деваться некуда, командование он уже сдал. Каледонский представитель, отличившийся в переговорах — тоже. Его, к счастью, не видно — устроился в углу за плечом в ожидании распоряжений. А их нет. Передачей приказов есть кому заняться, а господин коннетабль ближайшие три часа планирует посвятить отдыху.

Впрочем, сейчас де ла Валле — не капитан королевской армии, а глава королевской партии. И задержался именно в этой связи.

— Господин герцог, — капитан истолковал движение как приглашение говорить. В кои-то веки правильно. — Надеюсь с поставками и сроками не было никаких затруднений?

— Если вычесть все, что зависело от господина начальника артиллерии д'Анже. — Который был одним большим затруднением с того дня, как ныне покойный де ла Валле выхлопотал ему этот пост у ныне покойного Карла. Люди уходят, а вот последствия их действий остаются. Нынешняя кампания не стала исключением.

— Господин коннетабль, если я вас правильно понимаю…

— Нет, вы меня понимаете неправильно. Господин д'Анже не руководствуется партийной враждой. У него просто есть свое мнение о том, что такое пушки и как их применять. И, право слово, я предпочел бы любую личную злобу, если бы он при этом закупал то, что действительно нужно, и приглашал тех кто и вправду что-то умеет.

— Тут я почти бессилен, — де ла Валле устраивается на стуле поудобнее. Забавно, этакий фризский жеребец, а двигается легко — почти как тот же Корво… — Если бы можно было объяснить все это враждой партий… У меня есть к нему претензии как раз по этой части. — И пауза. Молодой человек изволит изъясняться намеками.

— Я слушаю вас. — Я выслушаю любые предложения, которые позволят объяснить господину д'Анже, что такое «цапфа», не доводя дело до убийства.

— Он принимал живейшее участие в моей судьбе еще до отъезда. Спасал. От вас. Его Величество, дескать, совершает опрометчивый поступок, позволяя вам как-то дотянуться до этой моей судьбы. — Интересно, ему отец голос и ритмику речи ставил, или учителя? — Он мне надоел. Его Величеству уже тоже. Я хотел бы после Шампани представить королю подробный доклад. По каждой ошибке.

Да, вот так хлопочешь, заботишься, а несчастный молодой человек с размозженной судьбой тем временем говорит о тебе «он мне надоел». Почему я не могу сочувствовать господину начальнику артиллерии?

— Что ж, я предоставлю вам нашу переписку и копии всех сделанных им распоряжений… известных мне. По окончании первой части кампании мы сможем обсудить обнаруженные вами ошибки.

Судя по выражению лица, я господину капитану тоже надоел, не до смерти, так до остервенения. Кажется, господин капитан хотел подсунуть королю мой отчет от своего имени, а не ковыряться в переписке, да еще и если речь идет об области, где сам он не очень-то уверен в собственных познаниях. Просто взять и представить жалобу, что д'Анже мало того, что господину графу де ла Валле под ноги суется и мешает дружбе, так еще и глядите, не то дурак, не то вредитель.

Но он, увы, дурак. И если господин де ла Валле не научится отличать таковых… то мы рискуем тем, что следующий начальник артиллерии, не соответствующий занимаемой должности, не надоест главе королевской партии достаточно быстро. Ибо не станет так настойчиво спасать главу партии.

За плечом — полувздох. Господину Гордону смешно. Действительно, смешно. Капитан проявил инициативу, ему предоставили возможность ее довести до конца, а он щурится так, словно у него в руках арбалет.

— Это, — не оглядываясь, говорит коннетабль, стуча пальцем по стопке книг, — ждет вас. Возвращать не нужно.

Легкое шуршание в углу смолкает. Кажется, там перестают дышать. И правильно делают. У вас, господин Гордон, весьма толковый глава рода, знающий цену бумаге и умеющий замечать последовательности. Господину де ла Валле в этом смысле повезло куда меньше.

А награду — как и многие прочие — представитель заслужил. Разумно провести переговоры о сдаче сумеет не каждый офицер, а тут вообще мальчишка, да еще и каледонский. Книги он любит, это хорошо.

— Еще что-то, господин капитан?

— Есть ли что-то, что я могу сделать заранее? Я имею в виду ситуацию в Шампани…

Можете, молодой человек. Не знаю, насколько вам это понравится.

— Я не знаю, понимаете ли вы, насколько текущее положение провинции играет на руку нашим противникам.

— Я был в Шампани, господин герцог. Точнее, я был с отцом в Лионе, мы ехали через север. Когда мы пересекли границу, я поинтересовался, почему в нашей части так редко поднимают восстания, да и вообще еще не отделились к чертовой матери.

— Резонный вопрос. Ответов на него много, но самый простой… в Арелате достаточно долго смотрели на шампанских ткачей и шампанские ярмарки не как на возможное приобретение, а как на конкурентов, которых следует разорять. И продолжали смотреть — видимо, по привычке, даже когда конкуренты перестали представлять особую угрозу… по вине других людей. Так что у местных жителей не было особых причин стремиться под руку соседей. Сейчас положение изменилось. И чтобы положить нечто существенное на нашу чашу весов, полномочий коннетабля недостаточно — они кончаются с войной.

— Господин герцог, если вы будете наместником Шампани, когда вы будете заниматься всем остальным? — Де ла Валле поднимает брови. Однако, у него и амбиции. Вопрос королевский, а не капитанский.

— Думаете, что справитесь — просите эту должность для себя. — Молодой человек откажется. Молодой человек неглуп.

Де ла Валле на глазах начинает надуваться. Что его на этот раз не устраивает? Что ему на этот раз непонятно?

— Благодарю, господин герцог, это не входит в мои интересы.

Как будто нас кто-то спрашивает, что входит в сферу наших интересов, а что нет. И как будто дело может обстоять иначе. Это ваша обязанность, молодой человек: знать и уметь. Привилегиями вам платят именно за это. Впрочем, большую часть времени вы это понимаете.

— И в силу понятных причин, господин граф, я предпочел бы, чтобы это предложение исходило от вас.

Хотя, как ни странно, у меня нет уверенности, что Его Величество мне откажет, если об этом попрошу я. Что-то донельзя странное случилось с кузеном, пока я был на юге. Его не то что бы подменили — он по-прежнему не видит общей картины и начинает кричать, натыкаясь на то, чего не понимает. Но вот очевидные вещи он теперь замечает сам. И ни одного абсурдного обвинения, что самое поразительное. Если на него так подействовала смерть старшего де ла Валле, то хорошо, что я не подозревал о возможности такой метаморфозы. Искушение могло оказаться слишком сильным.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы получили назначение наместника. Если вы позволите, я завтра отправлюсь в Орлеан для беседы с Его Величеством. Вряд ли я застану вас здесь по возвращению. Мне направляться в Реймс или Суассон?

— В Суассон. Зайдите ко мне завтра утром перед отъездом.

— Слушаюсь, господин… коннетабль. — Капитан с явным удовольствием покидает кабинет.

Если бы с ним можно было общаться только посредством бумаги, цены бы не было молодому человеку.

Совет закончился, господин глава королевской партии ушел надуваться с досады, текущие дела, что удивительно, сделаны, все — такое бывает очень редко. Но там, где случается одна огромная неприятность, редко лезут еще и мелкие. В нормандской кампании их почти не случалось. Разнородные детали сводной армии сложились в единый механизм и не требовали особой притирки. Три часа можно потратить на отдых… но сначала придется выяснить, чего еще изволит желать каледонский представитель.

Представитель умеет вопросительно молчать и вопросительно смотреть в спину.

— Что вы желаете сказать, господин Гордон?

Молодой человек делает несколько шагов вперед и поворачивается. Предположительно, чтобы на него было удобнее смотреть. Вид задумчивый. Наверное, решает, желает ли он сказать, и если да, то что именно.

— Ваша Светлость, я осмелюсь спросить, изменится ли мой статус после окончания кампании? И если изменится, в каком качестве я мог бы остаться при армии, если это представляется возможным?

Странное существо долго готовило эти две фразы. Первая из них — лишняя, ибо ответ очевиден. Вторая — смешная, и ответ не менее очевиден. На службу в королевскую армию может поступить даже каледонский юноша, благо, он уже отличился и может на что-то претендовать. Коннетабль Аурелии разглядывает королевский подарок. Представитель — о диво! — смотрит прямо в глаза.

— Вы хотели задать другой вопрос. Эти два не имеют смысла.

— Простите, господин коннетабль. Я хотел бы, если мне будет дозволено, просить вас о разрешении и далее находиться при вашем штабе.

Исключительно мстительный молодой человек. Если я скажу «нет», то по своим детским правилам он выиграет. Если я скажу «да», штаб обретет завершенность провинциального родового гнезда — это там дом не дом без строго расписанных по покоям и галереям призраков.

Каледонский представитель еще не наигрался. Впрочем, играет он тихо и преимущественно сам с собой, а правила игры требуют быть полезным, терпеливым, исполнительным… в общем, безупречным. Перед лицом несправедливого тирана и чудовища. Что ж, пусть.

— Господин Гордон, с момента нашего прибытия в Суассон вы назначаетесь переводчиком при господине капитане де ла Валле. Ваши обязанности — сделать так, чтобы господин капитан понимал все, сказанное при нем. Еще было бы неплохо, чтобы окружающие могли понимать его самого, но я не требую от людей невозможного. Вы можете идти.

Бесшумно прибрав все подаренные книги, существо проплывает к выходу. Да, фамильное привидение как есть. Штабное.

На пороге, уже закрывая дверь, штабное привидение оборачивается через плечо — как бы ненароком, придерживая стопку книг подбородком, — и обнаруживается, что оно умеет смеяться. Беззвучно, как и подобает добропорядочному призраку.

Все, больше людей рядом нет. Свои, свита — не в счет. Можно остановиться. Вокруг что-то будет происходить. Но без него. На три часа.

5.

«Философское познание исходит из того, какими законами управляется мироустройство — и затем пытается определить, как эти законы будут реализовываться и взаимодействовать в конкретных случаях.

Главная опасность: отвлеченность. Даже если общий принцип выделен правильно, практические следствия будут оцениваться, исходя из умозрительных представлений об этом принципе.

Пример. Аристотель писал: „…если слепить из воска сосуд и, заткнув его горлышко так, чтобы вода не проникала внутрь, опустить в море, то влага, просочившаяся в сосуд сквозь восковые стенки, окажется пресной, ибо землеобразное вещество, чья примесь создает соленость, отделяется, словно через цедилку“. Это положение великого натуралиста в течение столетий считалось ошибочным, ибо противоречило всем известным теориям. И каждый комментатор считал нужным указать, что в этом месте Аристотель излагает древнее заблуждение. Я изготовил сосуд из воска, запечатал его в присутствии трех свидетелей и опустил в морскую воду. После того, как сосуд на треть заполнился водой, я вскрыл его в присутствии тех же свидетелей. Вода, содержавшаяся в нем, обладала всеми свойствами пресной, но была более прозрачна и приятна на вкус.

Опытное познание исходит из эксперимента и практики — и затем пытается определить, какие общие законы могли бы описывать существующее.

Главная опасность: произвольное установление связей, принятие части за целое, ограничение результата видимыми последствиями.

Пример. Насколько мне известно, злое деяние, называемое „порчей земли“, доселе считалось самодостаточным и рассматривалось как способ, которым малефик стремится угодить врагу рода человеческого и навлечь вред на ближних. Однако, в процессе постановки опыта совершенно иного свойства, обнаружилось, что данный ритуал дает возможность совершать или вызывать значительные противоприродные действия по воле и желанию — и если за последние полтора тысячелетия чудеса такого рода не происходили, то только по невежеству малефиков, которое в этом случае следует считать сугубым благом. Особенно в связи с тем, что, как выяснилось в ходе того же опыта, использовать накопленное может не только тот, кто проводил ритуал, но и любой достаточно решительный знающий человек.

Кстати, следует отметить, что предварительные предположения о том, что принесенное от себя, добровольно, в среднем обладает большим потенциалом, чем попытки воспользоваться другими живыми существами или людьми, подтвердились полностью и самым решительным образом. Ближайший теологический вывод из этого обстоятельства, впрочем, скорее всего неверен, поскольку является редукцией по одному свойству — но зато хорошо объясняет, почему малефики с таким упорством пытаются инвертировать обряды церкви и ключевые пункты священной истории.»

Следующая страница, заметки италийским карандашом:

«1. Привлечение сущности заняло чуть больше четырех часов — примерно вдвое больше, чем обычно. Что повлияло? Присутствие второго человека? Масштаб предполагавшейся просьбы? То, что внимание было всецело поглощено едва не состоявшейся катастрофой? Внешнее вмешательство? Случайность?

2. Что или кто? До сих пор разумность была неочевидна. Сейчас вопрос: одно существо или несколько? Если одно — безусловно, разумно, но, видимо, в слое или сфере, с которыми человек может соотноситься только в процессе умирания. Это объяснило бы многое, но пока полученных сведений не хватает даже для гипотез.

3. Общение: прямое понимание. Механизм не вспоминается. Как стало ясно, что моя просьба и цель сущности, не совпадая по задаче, сходятся по результату, и, что, осуществив ее желание, я попутно осуществлю и свое — не знаю. Сведения просто появлялись, осознавались как истинные.

Пометка на полях: взаимодействие в ходе опыта и беседы с очевидцами, все подтверждается.

3а. Мешало: воспаление, кровопотеря. Кроме того, ощущался сильный холод, за пределами переносимого. Кажется, внешний. И раздражение, тоже внешнее. Направленность не удалось уловить.

Пометка на полях: внешняя кровопотеря по истечении определенного времени с неизбежностью (исключая чудо) ведет к смертному исходу. Внутренняя кровопотеря еще и не позволяет регулировать скорость и, соответственно, сроки. Необходима помощь знающего врача, однако, само действие противоречит клятве Гиппократа.

4. Вопреки теориям о подвижности и неустойчивости эфира, управление погодой, оказывается, требует больших вложений. В отсутствие дополнительного фактора в виде деятельности марсельских малефиков/малефика и желания сущности эту деятельность пресечь, получить стихийное бедствие нужного масштаба было бы невозможно.

Пометка на полях: что и к лучшему.

Пометка ниже: постановка дальнейших опытов такого рода может быть слишком опасна. Вероятно, потребуется незаинтересованный и решительный внешний наблюдатель.»

Человек в черно-белом светском костюме орденского образца сидит в уютном кресле, пьет изумительно вкусное горячее вино со специями, ест не менее вкусный слоеный пирожок со свежим творогом и шпинатом и думает о пользе предвзятости. Если бы он по случайности обнаружил хозяина дома сам, он ожидал бы увидеть в нем своего и разочаровался бы. А так он рассчитывал встретить нечто достаточно гнусное — и как же приятно было ошибиться. Ну злопамятен синьор Петруччи, так для его семейства это не удивительно. Ну тщеславен как рыба-луна, так из настоящих ученых кто же не падок на признание? И грехи по меркам Города невелики, и хозяин о них знает и поставил на службу делу. Смотри и радуйся.

Если бы другой… памятливый синьор написал настоящий, по всем правилам, донос, согласившись стать свидетелем, да нашел бы еще одного свидетеля под пару, то сюда бы пришли совсем иные гости. А еще вероятнее, хозяин сам оказался бы в роли гостя в ромском Священном Трибунале. Но молодой синьор проявил достохвальную умеренность в суждениях. Особенно же начал ее проявлять после двух часов беседы, вращавшейся, как тележное колесо вокруг оси, вокруг одной-единственной мысли — «ну и фантазия же у вас, многоуважаемый синьор де Монкада, знатная выдумщица, наверное, была ваша толедская нянька…».

К концу беседы де Монкада осознал, что поступил умно, обратившись со своими подозрениями к людям, способным оные подозрения развеять. Поскольку лучше двадцать пять раз выслушать обидные слова о силе своего воображения, чем незаслуженно заподозрить в колдовстве даже очень неприятного тебе человека. А уж обвинить…

А вот те, кто беседовал с ним, поступили не вполне хорошо. Поскольку сказали синьору де Монкаде правду и только правду, но не всю правду. Правда заключалась в том, что Господь создал волю человека свободной, а потому никакое колдовство, никакие чары неспособны склонить ее туда, куда она сама не стремится. Только правда заключалась в том, что если злая сила нашла трещину и все же проникла внутрь, знающему человеку ее след виден, как путь кометы через небо. А родичи, о которых так беспокоится синьор, чисты как голуби. А вот вся правда…

Всей правды заботливый синьор попросту не понял бы. Как не понимал ее пока что гость синьора Бартоломео Петруччи, Бартоломео Сиенца.

Хотя от синьора де Монкады гость отличался не только медлительной рассудительностью, но и без малого тридцатилетним опытом в пресечении любых происков пресловутой злой силы, то, что он увидел, требовало тщательного обдумывания и внимательного изучения. Разобраться с самим хозяином было не в пример проще. Умен, необыкновенно тщеславен, мыслит широко и свободно… если речь не идет о нем самом. Там нарисовал себе игольное ушко образа, и через него выглядывает в мир. Бескорыстный щедрый добрый Бартоломео да Сиена. Что ж, пусть дурачит сам себя, многие по сути своей таковы, что лучше как есть на люди не показываться, хотя от смирения братьев Ордена до суетного желания сиенца выглядеть смиренным — как от Ромы до земель антиподов. Пешком.

Но это — обычное, человеческое. И не самое худшее из человеческого. А легкая обида, которую все еще чувствует гость — от того, что от человека такого ума и такой отваги и во всем остальном ждешь настоящего, а не подделки. Но — человеческое. И не более того. И это — самое поразительное.

Синьор де Монкада ушел, успокоенный. И не узнал, что самое странное в деле его родича, Альфонсо Бисельи, заключается как раз в том, что Альфонсо не околдован. Попал в руки чернокнижников, встретился с врагом рода человеческого, общался с ним — все это у него буквально на лбу написано… и ничего. Малефики умерли страшной смертью, а молодой человек как был невинным агнцем, так и остался. Даже тень на него не упала. Удивительная история.

Но пока речь шла об одном Альфонсо, происшествие не выходило за пределы вероятия. В конце концов, молодой человек, сохранивший свои неудобные для вельможи, но заслуживающие искреннего восхищения душевные качества при дворе короля Ферранте, способен, наверное, устоять перед любым соблазном. Кроме того, чистые душой всегда могут рассчитывать на помощь свыше. А вот когда братья внимательно присмотрелись к предполагаемому совратителю и малефику — тот как раз впервые вышел из дому после болезни — тут всем троим наблюдателям показалось, что они Божьим попущением слегка сошли с ума. Бартоломео да Сиена выглядел так, будто он с этой тварью, по меньшей мере, пил вино каждую вторую пятницу. И это общение не оставило на нем никакого следа. Ни малейшего. А кроме того, он не делал зла — ни ради того, чтобы получить силу, ни при помощи самой силы.

Что оставило на сиенце следы, видимые обычным взглядом — это довольно интересный вопрос. На нападение разбойников он не жаловался, никакой вражды ни с кем не затевал, люди Монкады оставили его в покое — не только потому, что синьору Уго объяснили про его воображение, но и потому что синьора Уго спешно вызвал к себе двоюродный брат, и де Монкада отправился заниматься делом, к которому годился в десяток раз лучше: войной.

Однако синьор Петруччи сильно пострадал месяц-полтора назад. Может быть, просто избили, а, может быть, выспрашивали какой-то секрет. С усердием, не слишком заботясь о последующем телесном здоровье допрашиваемого. Это очевидно, если знать, на что смотришь, а гость сиенца разбирается в данном вопросе много лучше, чем сам хотел бы. И никаких жалоб. Интригующая история.

Как выглядят бывшие одержимые, если из них удалось выселить злого духа, гость знал тоже. Ничего похожего.

И — хрустящая корочка пирожка — радушие, с которым здесь приняли дознавателя ордена, было искренним. А примешивалось к нему разве что сильное любопытство и легкий, дальний, прохладный запах иронии.

Бартоломео-сиенцу было очень интересно знать, что он может извлечь для себя из внимания Священного Трибунала. И он не боялся ни визита, ни более подробного изучения или даже расследования. Что заставляло сходу предположить, что о том, чем занимается Трибунал, синьор Петруччи знает много, много больше Уго де Монкады. Это слегка настораживало, отчасти удивляло, но само по себе опасности не представляло. В Роме очень многие знают о существе дела не по слухам и страшным россказням, а по годам обучения в Перудже и других университетах. Там в головы будущих иерархов церкви вкладывают верные, хоть и ограниченные, представления об Ордене и его задачах.

— Синьор Петруччи, нам совершенно случайно стало известно, что вы посвящаете часть своего времени общей теории магии, — гость отхлебнул еще вина. — Да, вы правильно меня понимаете. Вы не нарушили ни светских, ни церковных законов. Об этом и речи нет. Но предмет ваших исследований опасен. Для вас и для окружающих.

Хозяин дома пожимает плечами. Ему немного больно это делать.

— Механика опасна. Медицина опасна. А уж химия… — синьор Петруччи фыркает себе под нос, видимо, ему есть, что вспомнить. — А если судить по дальним последствиям, то я не знаю дисциплины опаснее теологии.

Скучный ход, думает гость. Избитый. Те, кто поглупее, приводят совсем смешные отговорки. Почему мне нельзя, а соседу можно. А что мне еще было делать. Я не хотел, оно как-то само. Не думал, что получится так плохо. Более сообразительные любители запретных исследований обычно говорят, что все опасно. А что нож, что нож… да убить и пальцем можно! А что теория магии, да от обычного инженерного дела — глядишь, и крепости нет!..

— Так что, — говорит хозяин дома, — если вы предложите мне отказаться от занятий, я не смогу вам этого по совести пообещать. Но я не рискну сказать, что понимаю, с чем имею дело. Некоторое время назад я был уверен, что способен хотя бы приблизительно оценить и масштаб, и природу, и характер взаимодействия… ну вы представляете себе, что временами происходит с такими уверенными людьми?

Да уж. В лучших случаях их приходится потом долго учить снова быть людьми — жить, думать, чувствовать, принимать решения. О худших и вспоминать не хочется. Но синьор Петруччи, кажется, отделался легким испугом. И даже не испугом, а недоумением и чувствительным щелчком по самолюбию. Повезло. Или он что-то сделал правильно, сам того не понимая.

— Чем же вас не устраивает официальное объяснение Церкви? — Еще один, желающий на своем опыте убедиться в том, что это правдивое, честное, абсолютно точное объяснение. И конца-края этим желающим нет. От вечных льдов на севере до вечных песков на юге.

— Тем, что оно не совпадает с результатами, полученными опытным путем, — спокойно отвечает Петруччи. — У меня самого сейчас ничего не сходится, просто загадка на загадке, непонятно даже, с чего начинать и за что тянуть. А как я жив остался, я и вовсе не понимаю. Но в одном у меня сомнений нет — то, с чем я имел дело, чем бы оно ни было — не злая сила. Очень опасная. Очень страшная. Очень большая. И недобрая, по нашим меркам. Но она не любит зла и не толкает творить зло. Возможно… теперь мне это кажется куда более вероятным, Орден прав на уровне практики. Но на уровне теории — пока что оно выглядит много сложнее.

Чтобы узнать, о чем именно сиенец говорит, нужно его допрашивать с пристрастием. А законных оснований нет. Колдовских обрядов он не совершал, зеркала не портил, жертвы не приносил. Ни в прошлом месяце, ни в прошлом году, да вообще никогда. Что ж, настаивать пока необходимости нет…

— Кто же толкает на зло, синьор Петруччи? А кто обезволивает человека, превращая его в инструмент совершения зла? — Не буду спрашивать, кому я противостою почти три десятка лет, думает гость, не поможет и не убедит. А вот одержимые — весьма поучительный предмет для беседы.

— Зло внутри нас, — убежденно сказал сиенец. — Настоящий дьявол. Ему не нужны зеркала, мы ему все открываем сами. А то, что вселяется в одержимых… вот это одна из тех вещей, которые у меня не сходятся.

— А почему, собственно, вы пытаетесь наделить… предмет нашей беседы строго ограниченным набором качеств? Об этой силе недаром говорят, что она — обезьяна Господа нашего. А у обезьян весьма разнообразные ужимки.

— Потому что я еще не видел обезьяны, которая в одинаковых условиях вела бы себя одинаково. Предсказуемо.

Он не боится. Он меня совершенно не боится — и это говорит о синьоре Петруччи в сто раз больше, чем все остальное, взятое вместе. Он убежден, что я честен и что меня интересует истина. Он знает, что невиновен. С его точки зрения, у него нет никаких причин для страха. И, кажется, кажется, это ощущение правоты, допустимости — оно не только внутри него, но и отчасти вокруг. Совсем странно.

— Изучение того, что вы называете силой — дело благое. Чем больше мы узнаем о нечистом духе, тем надежнее сможем противостоять его искушениям и стремлению причинять вред. А оно есть, это стремление, как бы вам не хотелось разделить разные маски, увидеть в притворном добре, творимом только чтобы запутать и надежнее увлечь, разные сущности. Нет, это разные ипостаси. Ложь простая и ложь утонченная… — слегка сбился, нужно вернуться к сути дела. — Но это, как я уже сказал, еще и крайне опасное дело. Мы очень хорошо это знаем. Когда с Сатаны срываешь маску, он ведет себя сообразно своей природе. Синьор Петруччи, нужно ли вам открывать уже открытое и лично убеждаться в уже известном, рискуя гибелью и души, и тела?

— Я не думаю, что убеждаюсь в уже известном. Поверьте, у меня есть к этому основания. У меня, к сожалению — или к счастью — нет таланта к магии, поэтому там, где вы просто чувствуете или слышите, я могу полагаться только на умозаключения и опыты. Но если бы вы увидели во мне то, что узнали — вы бы разговаривали со мной не один и иначе, не так ли? Рассматривайте это как… косвенное доказательство того, что я, нет, не прав. Могу быть прав.

— Вы сделали ошибочное умозаключение, синьор Петруччи. Ваше доказательство правоты не является доказательством. — Видел бы он себя со стороны…

Заключение инквизиционного суда стало бы однозначным и единогласным: состоит в сношениях с Дьяволом. Но судить его пока не за что: сам колдовства не творит, других к тому не побуждает. Просто, извольте осознать, завел дружбу с Сатаной. Бескорыстную, питаемую лишь ученым интересом.

И как это вообще возможно? Метода какова?..

— Вы не представляете себе, в какое искушение меня вводите, — улыбается хозяин. — Но моя откровенность может повредить другим делам и другим людям, не имеющим отношения к предмету спора.

Синьор Петруччи складывает руки перед собой, ладонь к ладони. Вид у него, будто он придумал какую-то очень веселую каверзу. А если еще раз приглядеться, очень тщательно приглядеться, то выходит странное: помимо Сатаны, вонь которого не спутаешь ни с чем, сиенец состоял, сравнительно недавно, в связи с одной из тех древних сил, которые не дружественны, а порой и враждебны Дьяволу. Они существуют, они порой даже вмешиваются в людские дела, но редко или никогда не обнаруживают себя перед людьми… Этот смелый человек, кажется, добрался и до одного из таких духов. У философа разнообразные интересы, но, увы, к Сатане он обращается много чаще. То-то у него концы с концами не сходятся. Что ж, посмотрим. Может быть, он разберется раньше, а, может быть, и мы.

— Я не собираюсь уезжать из Ромы, во всяком случае, уезжать надолго. Я всегда буду рад видеть вас или любого из ваших коллег. Впрочем, возможно это не вполне удобно для вас… как только я смогу свободно передвигаться, мне не составит труда регулярно появляться в любом подходящем месте. Я допускаю, что я не прав. И если я ошибаюсь, я вряд ли замечу ошибку вовремя. И потом, это просто слишком большая сила. Даже если я прав, я могу зайти чересчур далеко.

Пожалуй, больше говорить пока не о чем. Только, кажется, когда появится тема для беседы, предмет изучений синьора Петруччи придется отдирать от синьора Петруччи… или выдирать из синьора Петруччи вполне обычным образом. Что, конечно, убедит упрямого синьора, но доставит ему не слишком много удовольствия. Кроме чисто научного.

Что ж, мы подождем. Мы умеем ждать. Сиенец может открыть что-нибудь новое — деталь, штрих, особенность. Это окажется полезным. Но рано или поздно он оступится. Тех, чье тщеславие толкает на подвиги и добрые дела, нечистый дух улавливает также надежно, как тех, кто обуян гневом или алчностью.

— Вы предлагаете достойные условия. Нам и самим интересно, что ж, пусть так и будет. Но… послушайте, что я вам скажу сегодня. Вы не покупали у этой силы возможность открыть клад, уничтожить соперника, добиться любви, вновь обрести молодость или получить признание. Вы не приносили ей в жертву ни человека, ни петуха. Вы не можете быть преследуемы Трибуналом. Пока. Пока, синьор Петруччи. Потому что то, с чем вы заигрываете — это все тот же Сатана. Не только я вижу это. Я никогда не позволил бы себе делать выводы на основании лишь своих наблюдений. И когда предмет ваших интересов подтолкнет вас на скользкую дорожку, мы будем говорить не так и не о том, вы это понимаете?

— Если это произойдет, — кивает хозяин дома, — вряд ли я, конечно, буду этому разговору рад. Но сейчас я вам очень признателен и за визит, и за обещание.

И не лжет. До чего же полезный смертный грех — тщеславие.

В посещении друзей инкогнито, без свиты и надлежащей пышности, есть свои недостатки. Если тебя все-таки заметят, то потом не миновать разговоров, а особенно — предположений, кто была та красотка, которую Его Светлость не пожелал показывать никому, даже своей скромной свите. Объясняйся потом с супругой…

Есть и свои преимущества: если все-таки не узнают, то ведут себя так, как с любым другим жителем Ромы, определяя положение по платью и оружию. А темных плащей и вполне обычных клинков местной работы в городе — в избытке. Молодой синьор в неброской маске определенно из благородной семьи, но, вероятно, младший сын среднего сына. Вокруг говорят, не стесняясь, толкают или пропускают как всех прочих — да и к хозяину проводят не с громкими объявлениями о том, какая важная персона пожаловала, а по-простому. Как раз пока уходит предыдущий гость.

Невысокий, очень приятный на вид человек в строгом черно-белом платье… похож на синьора Бартоломео, не лицом, не манерами, чем-то внутри. Наверное, тоже ученый.

— Ваша Светлость, — говорит синьор Петруччи… прощай инкогнито, — позвольте вам представить высокоученого отца Агостино, старшего следователя Священного Трибунала города Ромы.

Человечек в черно-белом платье, в черно-белом, конечно же, Орден Проповедников, как, ну как я мог не заметить, наклоняет голову, приветствуя. Хорошо, что положенные слова и движения складываются сами, а то можно было бы сбиться. Старший следователь Трибунала. Здесь? Зачем?

Нельзя выдавать свои чувства. Но, наверное, уже поздно. Эти всегда все подмечают — страх, неуверенность, колебания, неприязнь. Любое из чувств трактуется как доказательство вины. Какой, в чем? Неважно. Вина всегда найдется, достаточно человека напугать и заставить сомневаться в своей невиновности. А уж герцог Бисельи… его никак не назовешь невинным. Те люди умерли. Да, они пытались похитить и принести в жертву, но ведь вышло-то наоборот. Они умерли, Альфонсо жив. Он отдал их… скажем так, собаке. Это можно говорить себе. Синьору Бартоломео. Доминиканцу — бесполезно. Он сам настоящая собака. С чутьем.

— Могу я поинтересоваться, чем синьор Петруччи обязан вашему визиту?

— Интересом к его ученым занятиям, герцог, — улыбнулся отец Агостино. — И не более.

Синьор Петруччи слегка опирается на край стола. Ему все еще больно двигаться, а что с ним произошло, он рассказывать отказался. Если дело в этих… ищейках, я не знаю, что я сделаю. Вернее, я знаю.

— Если ваш интерес будет хоть сколько-то обременителен для его ученых занятий, я сообщу Его Святейшеству.

— Ваша Светлость… — но почему обиделся синьор Бартоломео, его-то я никак не хотел задеть? — Интерес Трибунала для меня не обременителен. Ни в какой мере. Более того, он мне полезен. И как раз перед тем, как вы пришли, я благодарил отца Агостино за то, что он обратился ко мне.

Доминиканец слегка улыбается, кажется, у него свое мнение на данный счет. Может быть, и обратился так, что его можно благодарить — чтобы проверить, насколько сиенец осведомлен. Лишнее доказательство не помешает. Альфонсо не знает сам, боится ли он старшего следователя, или все-таки в нем говорит разумная предосторожность. Зато знает, что пока опасаться нечего. Тесть весьма недолюбливает эту братию и при возможности вмешивается в их дела. Не из мстительности, а пользы ради. Толедский Трибунал выжил из страны доктора Пинтора — и таких докторов, ученых и философов при дворе Его Святейшества наберется десяток. Чернокнижники как на подбор, не иначе…

— Ваша Светлость, — вступает следователь, — перед тем, как синьор Петруччи действительно высказал мне благодарность за визит, я объяснил ему, что его действия не подпадают под юрисдикцию Трибунала. И, чтобы не оставлять места для недомолвок, ваши тоже.

— Вы позволяете себе лишнее, — медленно цедит Альфонсо, тем временем соображая, что и откуда может быть известно Трибуналу. — Ваши намеки неуместны.

— Но я не намекаю, — снова улыбка. Этот человек старше, чем кажется, ему больше сорока. Может быть, больше пятидесяти. — Вы стали жертвой предательства и обмана, вас хотели вовлечь в преступление, а когда не получилось — отдали тому, кому поклонялись. Попытались отдать. И ошиблись. Они умерли, вы — уцелели, не сделав при том никакого зла. Это скажет вам любой инквизитор, просто посмотрев на вас.

Не сделав?.. Непостижимые люди. Что они тогда называют злом? По его слову умерло девять человек, а сам он поначалу, конечно, попал в переделку, но зато потом испытал нечто, весьма приятное. Все происшедшее и несоразмерно, и противозаконно, с какой стороны ни взгляни. Их должны были судить светские власти — за покушение, или вот, Трибунал — за колдовство. И не будь просьбы Альфонсо, ничего не случилось бы. Он же мог просить иного… мог. Тогда не понял, слишком ненавидел и слишком боялся, что выплывет та история, а потом сообразил. Это не зло?

— Никакого зла, — повторил инквизитор. — Эти люди умерли от того, что совершили сами. Вы могли быть милосердны к ним… хорошо, что вы это теперь понимаете, но не вы привели их туда.

— Откуда вам известны такие подробности?

— Мы побывали на месте событий. И видели вас.

И не воспользовались этим. Хотя скандал вышел бы убийственный. Именно что убийственный, такие улики против семейства тестя… тут можно много требовать и многое себе позволить. Но что-то не верится в доброту Ордена. Ходят кругами, собирают сведения… улики для них на лбу написаны, а круги становятся все уже. Добрались до синьора Петруччи. И все из-за того, что один спесивый идиот решил, что притвориться больным или уехать из города — уронить свою честь… Что они еще знают? О том, кто научил герцога Бисельи, как защититься? Могут. Получается совсем скверно. Одна ложь, другая, третья — теперь эту веревку не распутаешь, узлы будут только затягиваться.

— Вот как…

— Ваша Светлость, вы ошибаетесь, — а вот синьор Петруччи, кажется, больше всего обеспокоен тем, что в его доме поссорятся гости. — О происшествии с вами Трибунал, насколько я понимаю, узнал сразу же. В первые несколько дней. Я был неправ, мне следовало сказать вам… такое событие никак не могло пройти мимо их внимания, ну а вас просто достаточно было увидеть. Как мне объясняли, знающие люди могут читать такие вещи как открытую книгу. Но вам ничего не угрожало, потому что вы не делали ничего дурного. Вы не принимали участия в обряде, вы не поклонялись духам, не пускали их в себя, не обещали службы. Вы просто нарушили ход обряда, зная, что это будет стоит вашим похитителям жизни. И сделали это, защищая себя.

— Вы действительно мне не объяснили… — Ох. Слово… м-да, не воробей. Вылетело, а доминиканец поймал, разумеется. — Я имел в виду, что вы посоветовали мне полагаться на силу молитвы, и я считал, что этого достаточно.

— Действительно? — Глаза у доминиканца округлились от изумления, и он стал похож на веселую и чем-то огорошенную сороку.

— Да, — поморщился синьор Бартоломео, — Его Светлость, видите ли, разделяет ваши убеждения относительно природы этого существа… В то время Его Светлость начал получать приглашения от людей, которым не имел оснований доверять, но не хотел оскорбить. И заподозрил неладное. Он обратился ко мне за советом — и я объяснил, что это может быть, чего следует ждать, как распознать малефициум — и что делать, если сбудутся самые худшие опасения, а вырваться не удастся.

— Почему же вы дали совет, расходящийся с вашими представлениями? — крутит головой отец Агостино.

— Потому, что самым вредным в такой ситуации является паника, а вверить себя высшей силе — верное и сильное средство от нее. И потом, простите меня святой отец, я еще не слышал, чтобы искренняя молитва Христу или Матери Божьей хоть кому-нибудь повредила. Особенно, когда речь идет о смертельной опасности.

— Что ж… хорошо, что вы не вовлекли Его Светлость в свои опыты и исследования, — улыбается доминиканец. — Наверное, соблазн был воистину велик. Столько всего сразу можно проверить опытным путем… от действия молитвы до действий Трибунала.

— Поверьте, если бы я не проверил то и другое раньше, я бы дал Его Светлости другой совет. Еще раз простите меня, отец Агостино… но это свою жизнь я вполне доверю добросовестности ордена. Она принадлежит мне и я за нее ни перед кем не в ответе, кроме Творца. И если вы совершите ошибку, это будет ваша ошибка. С другими на такой риск я не иду.

— Я, — кивает доминиканец, — задержался более, чем могу себе позволить. Надеюсь, Ваша Светлость простит меня. Думаю, что в нашем случае лучшим прощанием будет «нескоро увидимся», не так ли, герцог?

— Мне очень жаль, святой отец, но это действительно так, — кивает Альфонсо, — Я надеюсь, что со временем это положение изменится. — Если вы достаточно надолго оставите нас всех в покое.

После ухода гостя Альфонсо садится в кресло. Он только что совершил целый ряд ошибок. Не нужно было ссориться со следователем, достаточно было его милостиво поприветствовать и не обращать внимания. Высокопоставленной особе нет дела до каких-то там следователей Священного Трибунала, особенно, когда они являются чужими гостями. Не стоило и угрожать ему.

— Синьор Бартоломео, я сильно вам повредил?

Синьор Петруччи тоже садится, медленно и осторожно, и становится видно, как он устал.

— Нет, мой дорогой друг, вы мне совсем не повредили. Вы только зря обидели хорошего человека.

— Я привык их остерегаться. И я поначалу подумал, что именно из-за них вы…

— Нет, что вы, это был очередной опыт. Видите ли, я ведь правда предпочитаю ставить их на себе. И вовсе не по доброте душевной. Просто так больше видно и больше можно записать точно, — хозяин дома нашел, не глядя, простой глиняный колокольчик, позвонил. — Здесь Трибунал не забрал той силы, что в Толедо. Этому мешает Его Святейшество. Так что большей частью они занимаются именно тем, чем должны. И если бы мы с вами не были по уши замешаны в государственном преступлении, то в ту ночь я предложил бы вам обратиться к ним.

— Они подозревают вас в малефициуме? — Вот это было бы издевательством судьбы. Покойного Хуана Трибунал трогать опасался, а тут — извольте, пожаловали.

— Нет. Они не подозревают меня в малефициуме. Они твердо знают, что я этим не занимаюсь и никогда не занимался. То, что сделали вы, и то, что делаю я, по закону — не преступление. Ни по букве закона, ни по духу. Они пришли сюда из-за моих опытов. Им кажется, что я играю с огнем. Господь свидетель, они правы. А поскольку бросать игру я не согласен, они предложили мне помощь.

— Это же Трибунал. Они могут и нарочно предлагать… как вы можете им верить?

— Мы не в Толедо, мой друг. И я не беспомощен. Они не посмеют меня тронуть без доказательств, даже если захотят, а я не думаю, что они захотят. Им тоже интересны результаты моей работы. Но… скажите мне, вы помните, как чувствовали себя сразу после? И что было, когда это ощущение прошло?

— Я вам тогда рассказывал, — удивляется вопросу Альфонсо. — Поначалу — как будто пережил что-то… лучшее в своей жизни. И бездумно. Как после снотворного питья. А потом… это было большое искушение — и большое разочарование. То, что я сделал… что бы ни говорил этот инквизитор, я себя не прощу. А я был настолько очарован и ослеплен, что с радостью отдал этих несчастных. Людей, как бы дурны они ни были, невесть чему. То ли древнему духу, то ли Сатане. Не знаю кто или что это, но потом я чувствовал… приглашение, просьбу, внимание. Такая разница… — кажется, получается исповедь, ну да ладно. — Сначала ведь казалось, что это совершенно бескорыстное существо. Если бы не это его желание, я бы не удержался. Не чтобы что-то получить, только чтобы вновь пережить. Но вы меня предупредили…

— Да. Приглашение, просьбу, внимание. Совершенно верно. И желание испытать это счастье еще раз. Оно ведь не понимает. А вы — один из немногих, кто мог бы его кормить, не убивая, да и вообще не причиняя зла… Один из немногих, кто знает, что ему на самом деле нужно. Так легко согласиться, не правда ли? Я поэтому вас и предупреждал так настойчиво. Вы уничтожили бы себя, в самом лучшем случае. В худшем… — Сиенец замолкает, входит служанка, вносит подогретое вино и блюдо с пирожками и сушеными фруктами. При ней продолжать не стоит, да и не нужно. В худшем случае Альфонсо стал бы таким, как те люди, что пытались его убить. Таким, как герцог Гандия.

— Но вы можете уйти, — греет руки о кружку синьор Петруччи, греет и не пьет, — и закрыть дверь. Я был уверен, что у вас хватит на это воли, и ее и вправду хватило с достатком. А я пытаюсь это существо исследовать. Его и сами механизмы магии. И нужно быть очень глупым человеком, чтобы считать себя неуязвимым для искушений или простой слабости. Я не пошел бы к ним сам, но с сегодняшнего дня я буду спать много спокойнее.

— Я соврал отцу Агостино. Интересно, он заметил? Я начисто забыл про молитву…

— Наверняка заметил. Он куда больше удивился, что я вам такое посоветовал. Жалко, что вы забыли, может быть, вы бы чувствовали себя лучше.

— Да у меня бы ничего не получилось.

— Ну это же не заклинание, чтобы получаться или нет, — смеется синьор Петруччи.

— Нет, не молитва, — тоже смеется Альфонсо. — Ее действительно трудно забыть, ну вот с той молитвой на устах я бы и отправился… вряд ли на небеса.

Все лето он молился, когда искушение становилось слишком велико — и тихий зов смолкал. Значит, желание и вправду было во вред. Значит этот дух… возможно, что древние язычники и правда поклонялись таким, не от Бога. Молитва отпугнула бы его.

— Не льстите себе, друг мой. И не будьте так жестоки ко мне.

— Я убийца, — спокойно говорит герцог, — и каяться в этом нарушении заповедей я не буду. А что вы имеете в виду?

— То, что я дал вам этот совет. Полагая, что он вам не повредит. А вы… вы не убийца. Вы пытались защитить. Как могли. Вышло плохо, и вы это знаете. От настоящего убийства это отличается… как обычная стычка от того, что произошло в том подвале. Надеюсь, что вы никогда не узнаете разницу на себе.

Впору почувствовать себя капризным ребенком: и сиенец, и святой отец наперебой уговаривают Альфонсо, что он не сделал ничего плохого. Ни в первый раз, ни во второй. Нет. Он знает разницу, давно выучил. В Неаполе и здесь на него несколько раз нападали — и он убивал без лишних размышлений, но своим оружием, сам. А засады и древние духи — совсем другое дело.

— Герцог… не путайте, — кажется, сиенец тоже умеет читать мысли. — Когда вы исполняете долг начальника, носящего меч на благо другим, вы делаете доброе дело, пусть и несовершенным способом.

— В сущности… я же не спорю, — улыбается Альфонсо. — Дело не доброе, конечно, но необходимое. Но это не значит, что оно называется как-то иначе. Понимаете?

— Да. — И ясно, что сиенец и правда понимает. Не головой, костями. Знает по опыту.

— Синьор Бартоломео… а в чем состоял ваш последний опыт?

Сиенец поднимает голову. Думает, отвечать ли. Принимает решение.

— Я не могу вам рассказать о существе дела, простите. У меня недавно умер коллега. Он оставил работу незаконченной, очень нужную работу, важную и для меня. От его успеха многое зависело — в будущем — а время ушло и поправить все можно было только чудом. Я попробовал получить это чудо — и заодно выяснить, возможны ли такие вещи и приобретаются ли они по допустимой цене. Ответ меня, признаться, огорошил и очень испугал. Кстати, то, что вы видите, это… легкий побочный эффект. Если бы все пошло по моим расчетам, я бы умер. Понимаете, друг мой, оказалось, что нам следует благодарить Бога за Трибунал и за то, что наши чернокнижники — бездарные злые дураки без малейших проблесков научного мышления.

— У меня тоже нет никакого научного мышления, — вздохнул Альфонсо. — Я запоминаю прочитанное, но не больше, а если разные книги противоречат друг другу — оставляю разбираться тем, кто лучше сведущ, таким, как вы. Но я… но мне показалось, что наши чернокнижники просто находятся в плену привычки. Чего можно просить у Сатаны? Разумеется, чего-нибудь, так или иначе приводящего к впадению в смертный грех. Не исцеления же дядюшки, от которого ждешь наследства. А этой силе… Сатана она или не Сатана, все равно. Был бы корм. И так можно сделать все, что угодно.

— Вы почти правы. Ей, как выяснилось, не все равно — в том смысле, что есть мера зла и бедствия, которая ей явным образом неугодна. Но приобретаемое при помощи такого зла могущество тоже крайне велико. Можно… разрушить вражескую столицу. Или вражескую страну, буквально. Нет, я этого не делал, меня… по существу, меня позвали на помощь. Эта сила, кажется, не может хотеть сама, не способна действовать без чужой воли. Ей нужен был кто-то, кто пожелал бы отвести беду.

Зло и бедствие, и вражеская столица… или страна. И время отъезда синьора Петруччи из города, и то, что он явным образом обращался к этому невесть чему. Бедствие… обрывки разговоров у Его Святейшества, в которые, для разнообразия, не посвящали и любимую дочь. Глава ромского Трибунала, машущий рукавами одеяния, как перепуганная курица крыльями — это было еще летом. Это слово тоже звучало, взлетая над сдержанным тревожным гулом. Другие — дьявольщина, чертовщина…

Синьор Бартоломео уехал из Ромы дня за три-четыре до Великой Бури.

— Вы?.. — и осекся: может быть, лучше не спрашивать, не знать?

— Не вполне я, — усмехается сиенец, — Вернее, почти не я. Я только пожелал, чтобы не случилось того, что должно было произойти. И произошло другое, куда менее страшное. Теперь вы понимаете, почему я был рад гостю? Я бы обрадовался… кому угодно.

— Нет, не понимаю. Я ведь не знаю, что там должно было случиться, могло случиться. Почему об этом городе вдруг стали говорить шепотом после письма сына Его Святейшества, — моего дорогого родственника, и так далее, который воюет под Марселем, но мне ни о чем, к счастью, не пишет — и к себе не зовет…

— Если судить по тому, что я видел, там могло случиться то, что случилось с Содомом, Гоморрой и землей вокруг них.

Даже так… да, тогда многое становится ясным. И паника, и ужас, и доминиканцы, из-за которых приходилось обходить покои тестя десятой дорогой, и полное молчание, и пустые вежливые письма, на которые так обижалась Лукреция, — любимый брат на войну уехал, а ничем поделиться не хочет, все у него времени не находится. А еще рассказы выбравшихся из города после бури и взятия его Арелатом, звучавшие дико и бессмысленно — кого-то они там казнили, раз казнили и два казнили, а потом арелатский генерал казнил особо отличившихся… вроде бы все как всегда, обычные неприятности при осаде и штурме, но говорили эти люди так, словно очнулись после кошмарного сна, невнятно, но со страхом.

— И эта сила вмешалась, чтобы этому воспрепятствовать?

— Я не могу вам ответить точно, я и сам не знаю… я старался вести записи, пока мог — и потом по свежим следам, но я ведь еще и совершенно бездарен, там где речь идет о магии. — морщится синьор Бартоломео. — Судите сами, я даже не понимаю, имел ли я дело с… аспектами одного существа — или с разными сущностями. Но ответ скорее — да. Воспользовалась мной, чтобы получить возможность вмешаться и воспрепятствовать.

— Вы умеете улавливать, чего она хочет? — Это возможно. Тогда, в том доме, Альфонсо тоже чувствовал что-то — интонацию, направление.

— В некотором смысле мне просто сказали.

Нет, думает Альфонсо, я не хочу дальше. Еще что-то узнаю, и мне нестерпимо захочется присоединиться к исследованиям синьора Бартоломео, а этого я не могу себе позволить. У меня слишком много обязанностей перед другими — перед новой семьей, перед любимой супругой, которая скоро подарит мне ребенка, перед сестрой и прочими. Может быть, когда-нибудь потом, в почтенном возрасте, если я до него вообще доживу, я тоже буду изучать магию и покровительствовать тем, кто ее исследует…

— Но понимаете, друг мой, сложность в том, что исходная катастрофа была, кажется, порождена попыткой призвать ту же силу. Ту же самую. Я знаю этот обряд. К счастью, я, кажется, единственный, кто разобрался, что это можно использовать как оружие — и какое это оружие. Теперь знаете и вы, но вы не имеете представления о механике дела — и не захотите его получать. Так что, герцог, поймите меня правильно, если когда-нибудь мои отношения с Трибуналом испортятся… я не могу вам запретить интересоваться моей судьбой, но я прошу вас не вмешиваться. Пусть лучше ошибутся они, чем я.

— Мне трудно это понять, но я вас слишком уважаю, чтобы не выполнить эту просьбу. Только скажите, Трибунал заинтересовался вами потому, что у меня и у вас на лбу написано, чем мы занимались?

Сиенец смеется:

— Нет, что вы. Вами они не заинтересовались вовсе. А в моем случае они явно ожидали найти что-то иное — мой уважаемый гость смотрел на меня, будто у меня изо лба растет витой золоченый рог. Скорее всего, кто-то привлек их внимание, но это был не донос.

— Кто бы это мог быть? — Я даже подозреваю, кто — но моего подозрения слишком мало для уверенности.

— Не знаю. А вы разве хотите узнать?

— Разумеется.

— Зачем? Скорее всего, это был доброжелатель. Донос, даже если свидетель всего один — это совсем другая процедура. Думаю, что ему объяснили меру его заблуждения и он вряд ли совершит ту же ошибку дважды.

— Ладно, пусть доброжелателю воздастся по делам его, — усмехается Альфонсо. — Как ни странно, я пришел к вам вовсе не для того, чтобы обсуждать Трибунал, доброжелателей и духов…

Глава тринадцатая,

где купцы, ремесленники, военные и политики ищут место под небом, а кардиналы и полковники приносят благие вести

1.

Достопочтенный орлеанский негоциант, мэтр Эсташ Готье сидит в просторном — и неожиданно удобном деревянном кресле. Неожиданность заключается в том, что у кресла нет ни обшивки, ни подушек. Оно просто очень хорошо вырезано и подогнано — а часть спинки и сидение сплетены из тонких гибких полосок, упругих, но не жестких. Какое-то южное растение, наверное. Забавная вещь это кресло, островная, характерная. Дешево, уютно, надежно, долговечно. И содержать легко: пыль не липнет, царапины снимаются полировкой, а если что-то износилось или сломалось, можно отсоединить и заменить. И весит немного. Определенно, стоит задуматься…

Младший секретарь альбийского посольства ушел к начальству и задерживается. Оно и понятно. Вот потому-то мэтр Эсташ и явился со своим делом сам, а не послал кого-то из младшей родни, как мог бы. Чтобы испугались, забегали, чтобы покрутились, чтобы попрыгали как караси на сковороде, прикидывая, зачем это ему нужно, что он знает, чего хочет, как далеко зайдет.

Гость разглядывает приемную. Снаружи посольский особняк мало чем отличается от других зданий на этой улице. Посольства, дома, принадлежащие церковным орденам или королю. Богатые, солидные, но вполне обычные — ряд крепких зубов. И этот — зуб как зуб. А вот внутри — уже Альба. Не так пахнет, не так мебель стоит, потолки — белые с коричневым, и оттого кажутся выше и светлее, цветные стекла в окнах — но все это и в Аурелии встретить можно, а тут и воздух не местный, не орлеанский. Никак не поймешь, в чем же именно разница — не разглядывается, не находится, словно бисер сослепу собираешь, а все-таки есть. Альбийцы и сами такие же — издалека люди как люди, руки-ноги-голова, и почти той же веры, и почти все такие же белые, как аурелианцы — а вот вблизи опять натыкаешься на эту разницу.

Ну и нечистый с ней. Пусть хоть на голове ходят, как антиподы по ту сторону мира. Антиподы, не антиподы — некоторые доводы все понимают.

Доводы оружия, например, и эти поняли прекрасно. Хотя тоже не так, как все вокруг. На материке после такой войны вслух могли бы говорить что угодно, чтобы лицо сохранить, но зло затаили обязательно, вот, как арелатцы. И люди у себя болтали бы совсем не то, что послы на переговорах. А на островах — на тебе, ничего такого. Мол, обороняться всякий вправе, а ты или не лезь, или считай лучше. Просчитался — сам виноват.

Эта война нам кое в чем на пользу. Начали на три стороны — а сейчас она идет даже не на две, только на севере и воюем. Марсель, конечно, упустили, в Нормандии убыток, но в общем и целом… а в общем и целом вышло загляденье. Кто куда пришел — тот там и ответ получил. Теперь соседи еще нескоро попробуют зашевелиться. Кроме Франконии, конечно, но с этими все ясно — выродки, да еще и непоследовательные.

А кроме того — преимущества на море от Нарбона до самой Африки, у нас-то торговый флот бурей почти не зацепило, не там он стоял. Новый договор с Альбой. Новый договор с Галлией. Прочный союз с Ромой и Каледонией, а Каледония хоть и бедна, как церковная мышь, зато это — северные моря, а при перемирии с Альбой и загнанной в свои порты Франконией — почти свободные северные моря. В ближайшие три года многие умные люди разбогатеют, и малые мира сего, и великие. Те, которые сочтут нужным снизойти до такого «неблагородного» занятия, как торговля и счет.

И это вторая причина, чтобы сидеть здесь самому. Потому что еще во время прошлого перемирия три торговых корабля ушли на юг. Через Африку в Индию, а там уж, с индийским серебром — к Мускатным островам. Только с тех пор война успела начаться и закончиться. А концы немаленькие. А большие торговые суда для открытого моря — штука надежная, насколько вообще может быть надежной коробка из досок, но не особо шустрая, даже при попутном ветре. И только черт морской может знать, какие новости эти коробки в дороге обгонят и какая беда из-за этих новостей может стрястись с ними и с грузом — что на пути туда, что на пути обратно. Идти-то кораблям через Кап, нет к острову Ран другой дороги — только в обход Африки… А Кап — это уж два поколения как Альба.

Конечно, если груз прибрали, а корабль затопили — концов уже не найдешь. Дело рук пиратов, разумеется. Пираты — они прямо как нечистая сила, в любую щель просочатся, в любой порт зайдут, любой корабль отобьют, и ищи потом ветра… в море. Но если пока обошлось без крайностей, то непременно нужно подстраховаться. Потому что шум поднимет не орлеанский торговец, которых в Аурелии, в общем-то, не так уж мало — высказывать свое огорчение понесенными потерями будет второе лицо в державе. А наше лицо уже донельзя огорчено потерями и убытками в Нормандии. Так огорчено, что даже отчасти вышло из себя… после чего альбийцы вышли вон, ибо места им не осталось.

В ином случае хозяевам груза такое заступничество обошлось бы дорого. Пришлось бы делиться прибылью, а аппетиты у вторых лиц в государстве обычно соответствуют их положению. Но в нашем… в нашем грабительских условий можно не ждать, ибо кто же в здравом уме станет грабить собственное имущество? Особо ценное тем, что нигде, ни в одной росписи не числится твоим. Тем, что «ни друзья, ни враги», как любит выражаться это самое лицо, не знают, что у тебя под рукой есть и этот источник дохода. И не только дохода.

Господин коннетабль, он же герцог Ангулемский, он же пока еще наследник престола — персона не жадная. Жадным может быть сосед-торговец, лоточница с горячими пирожками, начальник городской стражи. В случае господина коннетабля следует применять какое-то другое слово. Если вспоминать греческие байки — водился там бог, который и всех своих детей пожрал, и камнем тоже не подавился… вот и у герцога Ангулемского примерно тот аппетит. Как его звали-то, того божка? Кронос? Черт с ним, все равно все это язычество. Но сравнение подходящее. Господин коннетабль заглотил, не поморщившись, орлеанских негоциантов со всеми делами и связями, от северных льдов до экватора — и не скажешь, что наелся.

А с другой стороны… если тебя сглодала мышь, нет тебе счастья. А если проглотил дракон — то вполне возможно, что и внуки твои состарятся у него в желудке, и ничего с ними не сделается.

Мысли это пустые, потому что выбор не за тобой. И все, что могло произойти, уже произошло. Вот и сидит мэтр Эсташ в странно удобном кресле в приемной. Извлекает из нового положения вещей пользу и удовольствие.

А тут и секретарь возвращается. И глаза у него один к другому наискосок. А на губах — улыбка, будто перед ним не второй руки негоциант, а вовсе неизвестно кто.

— Глубокоуважаемый господин Готье, — говорит секретарь и не замечает, что мэтр Эсташ встать даже не попробовал, — вы можете быть уверены, что если с вашим товаром и вашими судами произошла хотя бы доля недоразумения, все будет исправлено на месте и не станет причиной беспокойства. Впрочем, скорее всего и исправлять ничего не потребуется. Как вы понимаете, корона и страна крайне заинтересованы в том, чтобы между Альбой и Аурелией не возникало и тени непонимания. Поэтому сообщения о новом положении вещей ушли по всем направлениям, как только было подписано перемирие.

Секретарь опускается на свое место, улыбается еще шире.

— Все, что я говорил ранее, я говорил как слуга короны. Но сэр Николас велел мне также передать от его собственного лица, что вам, мэтр Готье, не стоило прибегать к такому высокому покровительству. Достаточно было обратиться лично. Ваши просьбы, мэтр Готье — разумные просьбы, конечно — не встретят отказа ни у господина Трогмортона, ни у его преемника.

Ну вот, об Африке можно не беспокоиться. Даже если бы не было королевского приказа. А господина Трогмортона, младшего из главной линии Капских Трогмортонов, стало быть, от нас убирают — видимо, награждают за заслуги. Жаль. Ему, кажется, тут нравилось, да и дело с ним иметь всегда было приятно, никто не жаловался. Не то что… не будем лишний раз поминать, хотя до ночи еще далеко, то дьявольское отродье, из-за которого все вышло. Кого же назначат в преемники? Может, это секрет, может, это еще и неизвестно самим альбийцам — но осторожно поинтересоваться для поддержания беседы, коли секретарь сам преемника помянул, не помешает. Главное, без особого любопытства. Только из вежества.

— На бумаге еще ничего не решено. — заговорщицки подмигивает секретарь. — И никто ничего не знает. Но… это не такая уж тайна. Во всяком случае, не от вас. Новым представителем Ее Величества, а вернее полномочным послом будет сэр Кристофер Маллин.

Господи, за что? За какие еще грехи — это наказание? В чем я перед Тобой еще не покаялся?..

Опытный уважаемый торговец мэтр Готье, конечно же, ничего такого вслух не говорит. Любезно улыбается, кивает, радуется за сэра Кристофера, который, оказывается, теперь в великой милости за свои труды по прекращению нелепой войны. Про себя же он то вопрошает Господа, то тихо радуется, что их всех проглотил дракон. Эта альбийская сволочь хоть и рыцарь — но дракона едва ли одолеет. Очень уж крупное у нас чудо-юдо. Будем надеяться — и молиться, чтобы оно рыцаря зажарило. А не съело целиком. Потому что второй встречи мне точно не пережить. Я и первую-то не пережил, если честно.

Но за что это, первое, наказание было — полгода спустя догадаться несложно. За клевету на порядок вещей в мире и дворянское сословие. Сколько раз втихаря разговоры заводили, что худших дармоедов и нахлебников еще поискать. Не сеют, не жнут, только невесть за что деньги собирают — то ли дело пятьсот лет назад, всякому ясно было, зачем владетель нужен, какая от него и тебе, и землепашцу, и монаху польза. И защита, и закон, и помощь. Щит для слабых мира сего. А теперь? Одни непотребства.

Дожаловался. Утомил Господа — и послал Он живой пример обратного, чтоб неповадно было хулить божий замысел. Два примера. Один другого хуже. Достаточно, чтобы знать, что ты так не можешь и не хочешь, и упаси все на свете близко подойти. Да, Господи, извини, все правильно. Нужны они на своем месте — как, наверное, нужны на своем месте волки, львы и все такое прочее. Но я лучше на своей ветке посижу. В смирении перед властью, Господом данной. А господин герцог Ангулемский, аки лев рыкающий, пусть исполняет то, что ему положено. Львы — они, рассказывают, как кошки: выберут себе и своему семейству надел и охраняют, так что ни один другой хищник не сунется. А мы где-нибудь с краешку.

Не верь, шепнуло что-то внутри, не верь, Господи. Это он сейчас такой. А через месяц, через два — самое позднее через три — опять сюда придет. С делом. И торговаться будет. Даже с этим… с этим… с нечистью этой белоглазой, зачем ты все-таки, Господи, столько всякой пакости на свет произвел?

Буду, буду. И с тварью этой — тоже буду. Потому что каждому — свое, и для купца торговля — его дело, как для монаха молитва, а для солдата война. Наше дело прибыль. Для детей, для семьи, для налога, да и для покровителя, само собой.

Но это мое, а чужого мне больше не нужно. Высоко залезть — дело хорошее, видно далеко, но у вершины ствол делается тоненький, ветки хрупкие, подломятся, так лететь будешь до самой земли. И никакие перепонки не помогут. Нет уж, птице гнездо, белке дупло, кроту нору… и так далее. А секретарь, бедняга, внутри аж винтом свернулся весь. Думает, чем это торговец шелком, известный, крепкий, но в деле своем не первый, так хорош, что за него такие люди вступаются — а другие ему пеняют и объясняют, что двери открывать ему и своего имени хватит.

Но секретарю такие вещи знать не положено. Если свои не рассказали — пусть или сам землю роет, или так и линяет от неудовлетворенного любопытства. У всего есть причины, конечно, и альбийцы, хоть не так спесивы, как наши вельможи — тоже попусту кланяться не станут. Но только мелкий приказчик, из самых молодых да глупых, расхвастался бы знакомствами и связями, и тем, как их нажил. Кто постарше, поумнее — те обычно молчат.

Кстати, и подумать стоит — а почему они стали мне кланяться? Навредить я им не могу, верней, что мог, уже сделал. Рассказал — и что знал, и что прикинул, и где землю рыть. Дружить с ними мне не с руки, и не из-за прошлого, а из-за дракона. Сами должны понимать. Один раз не сжег, проглотил только. Второго не будет. Так в чем же дело?

Что же до них могло дойти? Летняя история? Да, после нее и мои товарищи считают, что я к нашему дракону ближе многих прочих. Потому что господин герцог до личной беседы — и не до одной — снизошел, лично разбирался, за собой таскал. Показывал, объяснял. Сам. Ни на кого из младших своего дома не перевалил.

Снизошел, да… Приблизил. Так, наверное, чувствуют себя грешники в аду. Ты вспоминаешь и описываешь все. Что произошло, что ты решил, почему — да не те причины, что ты другим рассказал или себе потом сочинил, а настоящие — что говорили и делали другие, чего боялись, в чем видели выгоду… Тебя выворачивают наизнанку, а больше ничего не делают. Лучше бы уж делали.

А потом вызывают и говорят, что дебет не сошелся с кредитом. Нет, никто мэтра на лжи не поймал — просто дел оказалось слишком много, а он слишком часто просил за других. И на себя ему не хватило.

Можно было бы — потом показалось, что можно было бы, — развести руками, мол, я по вашим правилам проиграл, и делайте теперь, что считаете справедливым. У всех свои причуды, у Его Высочества среди любимых причуд — справедливость, польза и соразмерность. Для всех. От князей до бродяг. Но это же сразу не поймешь, что можно. Когда на тебя смотрят даже не как прах под ногами, не как на червя, а как на кусок смальты, который нужно вставить на положенное место, чтобы завершить узор, взвешивают на ладони, оценивают цвет и блеск — и не видишь себя живым в глазах мастера, как ни старайся…

Вот и не сказал ничего. Стоял и губами дергал. Все силы уходили на то, чтобы ни одну просьбу не взять обратно. Даже не смерти боялся, а казалось как-то, что будет оно хуже смерти. А вернее, что просто ничего не кончится. С его телом сделают что-то, а он так и останется… неживым.

И еще казалось, что забери назад хоть одно слово — сейчас уцелеешь, но вот когда не спасенные тобой воскреснут к жизни вечной, ты рассыплешься прахом окончательно и навсегда.

Господин герцог смотрел со своего места со скверным любопытством. Как на камень или стекляшку. Правильно смотрел.

— Пожалуй, я выкуплю у вас этот проигрыш, — сказал. — Я отпущу вас. При одном условии.

Спросить, каком, было нечем. Это, кажется, поняли.

— Перед тем, как покинуть этот дом, вы прочтете все, что написали и рассказали ваши… соучастники. Некоторые беседы вы будете слушать. Из-за ширмы или из-за стены. На некоторых, по моему выбору, будете присутствовать. Не беспокойтесь, ваша репутация не пострадает.

Мэтр Эсташ слишком хорошо помнил, что и как говорил сам. И что при этом чувствовал. Никогда, даже в молодости, когда телесные соки начисто вытесняют разум из головы, ему не хотелось брать женщин силой. Да что там, при одной мысли о таком всякое желание пропадало. Засыхало на корню. А то, что ему сейчас предлагали, было во много раз хуже.

— А если я откажусь?

— Мои люди позаботятся о том, чтобы ваше тело быстро нашли и ваши дети могли спокойно вступить в наследство.

Терять было нечего. С каждым мигом небрежно описанный герцогом вариант казался все более завлекательным. Простым, надежным и — важнее всего, — чистым. Кого смог — вытащил, постарался никого не утопить, баланс не сошелся — и ладно, детям герцог мстить не будет, это понятно, а для тебя все кончится, и подсуден будешь уже одному лишь Господу. Потому и спросил:

— Зачем мне читать и слушать, Ваша Светлость? — Хотелось понять. Напоследок, но понять хоть что-нибудь о герцоге Ангулемском. — Для чего?

— Вы пытались вести этих людей. К тому, что считали своим и их благом. Если вы не поймете, куда и кого привели, не имеет смысла оставлять вас здесь. — «Здесь», вероятно, означало «на этом свете». — Я бы с удовольствием сделал нечто подобное с множеством других людей, но у меня нет права располагать их жизнью и душевным спокойствием. Вы мне такое право дали.

И почему-то после этого объяснения вдруг захотелось жить. Для этого нужно было дочитать, дослушать и досмотреть до конца. А где-то там, за краем испытания, как за горизонтом, была жизнь. Право ходить по земле и дышать воздухом даже после всего, что вышло.

Это было совершенно неправильно.

— Вы не Бог, — повторил давешнее мэтр Эсташ.

— Никоим образом, — кивнул наследник престола. — Поступать так с теми, кто не зашел за черту, не имеет права даже Бог.

Что ж, согласился, и слушал, и читал, и за герцогом Ангулемским бегал, как веревочкой привязанный. Сначала тошно было — впору отказаться или руки на себя наложить. Вранье, клевета, оговоры, скулеж, попытки подольститься, подкупить — всего навалом. Еще до того, как половину хоть пальцем тронули. Заранее. И грязи лилось — на всех без разбора. Все виноваты, все согрешили, соблазнили и принудили, а очередной негоциант — агнец невинный.

В возрасте Готье, да при его роде занятий трудно людей не знать — и трудно о них хорошо думать. Но от своих он все же другого ждал. Не храбрости, нет. Понимания. Желания жить. Способности прикинуть, что на пользу, что во вред, а что и вовсе самоубийство… не бежать, наобум Лазаря, прямо к обрыву, а подумать. Ведь все — бывалые люди, и не от родителей свое унаследовали.

Про себя самого услышал столько всего — то ли плакать, то ли смеяться, не то гордиться, не то каяться. Что сам торговец Готье среди них — лет пять уже как старший и слово его последнее. Что его всегда преемником более уважаемые и видели. Что искуситель торговец Готье такой — Сатану облапошит как младенца. И говорить умеет гладко, и планы строит такие мудреные…

Ну не высовываться ж из-за ширмы, чтобы спросить, не рехнулся ли очередной товарищ по торговым делам? Да и верили, вроде, все эти сказочники тому, что говорили. Герцог в очередной раз оказался прав. Мэтр Эсташ этих неразумных и вел. Слепой — слепых. Вот и свалились в волчью яму.

Он-то себя числил одним из десятка, человеком важным, но не самым главным. А его уже годы как считали вожаком. Он каждый раз пытался пробить свое, рассчитывая на сопротивление — и не знал, что многие уже просто шли за ним, не очень раздумывая. Господи Боже мой… он мог не убивать мэтра Уи. Ему не нужно было защищаться, ему попросту ничего не угрожало. Вот оно что такое — сунуться в чужое дело.

А потом вдруг стало из этой грязи что-то такое проступать, прорастать, как в Египте из-под мутной водной толщи — зеленые побеги риса. И не все врали, и не все себя выгораживали, а соседей — топили. Или — вот уж изоврался человек, никого не пожалел, а речь дошла до его приятеля, с которым не один год пиво попивали — тут и уперся. Не виноват тот ни в чем, я, все я — меня и карайте. Много разного. Оказалось, понимал он в людях только вершки, а вот тут и корешки показали.

И это тоже неправильно было. Нельзя людей так знать: до настоящего донышка, до того места, где край. Даже хорошее — нельзя, даже жалеть — не отсюда. Особенно, если самому обещано, что выйдешь живым.

А для господина герцога ничего в этом новом не нашлось. Совсем. Он слушал о делах, ему нужны были подробности, а о людях не думал. Знал наперед, что скажет тот или другой, редко-редко удивлялся, да и то несильно. Значит, уже все видел раньше. Где, когда — разве кто расскажет? Да мало ли. Тот же север вспомнить — половина страшных слухов яснее становится. Вот то-то он меня выслушал тогда, вначале. И сразу все понял…

Негоциант Готье идет по прозрачной от холода орлеанской улице. Зима нынче выдалась морозная, даже снег выпал под Рождество. Надвигает пониже шапку, прячет руки под плащ. К вечеру будут жечь костры, но сейчас еще не вечер — хмурое зимнее предвечерье. У негоцианта Готье все хорошо — в делах порядок, дома уют, жена покладиста, дети разумны. С тех пор как его проглотил дракон, у него почти что все хорошо. Почти — потому что прошлый год вряд ли когда-нибудь забудется. Не забудется. Ни страх, ни допросы, ни погубленный им ни за что мэтр Уи, ни альбийская тварь. Все это остается грузом, мешком на плечах — мешком грехов, которые так и тащить на себе. Господь, понятное дело, милует всех, кто хочет милости, но сделать так, чтобы и память о сделанном болеть перестала, и человек от того не попортился, может только там, потом. А здесь…

Но жить все-таки можно. Ходить по земле, дышать, делать дела, учить наследника, баловать жену. Потому что отчаянье — смертный грех. Потому что люди не могут предусмотреть всего, а еще они любят обманываться — и никто не может и не должен отвечать за чужой самообман, если не растил и не поощрял его. Потому что люди совершают ошибки, все люди. Эти ошибки могут кончиться очень плохо, но сами по себе они всего лишь… ошибки. Глупости. Неверные решения. Их нужно избегать, но смешно думать, что это будет получаться всегда.

Сам мэтр никогда бы до этого не додумался. Не привык так рассуждать, не по нему шапка. Но понять сказанное напоследок, когда дракон отпускал его домой — смог. Запомнил, обдумал, повторял сам с собой наедине. Сомневался, спорил — а приходил все к тому же. Ни с кем к этому пойти не мог. В грехах исповедовался, а вот рассказать о драконе — да кому это все расскажешь? Вдруг понял, что полжизни болтался между землей и небом: с такими, как Его Светлость не поговоришь, кто ты для него, мелкая букашка, как ни крути — а приятели не поймут, жена и вовсе скажет «благодари, что жив остался, а почему — не нашего ума то дело, милость и есть милость».

Место каждой вещи на земле — и каждому человеку нужно место на земле, чтоб не быть вечным маятником. Королю — трон, монаху — келья, крестьянину — нива, а ему, негоцианту Готье, что? Лавка и дом? Стало быть, так. Но мало же, Господи, мало — хочется чего-то еще, и никак не поймешь, чего именно. Всякий человек должен знать свое. Должен. На том мир стоит. И место есть, думает мэтр Эсташ, подходя к дому, уютное, теплое, родное — так чего же мне не хватает?

Вот почему это было. Вот почему не только я, мы все, умудренные жизнью люди, ухнули в этот заговор как в омут, полезли в ловушку так охотно. Нам тесно. Нам мало своего места. И быть недодворянами неохота. И мятеж не манит. И соседский обычай не по нраву. От такого устройства, как на полуострове, смертоубийства выходит больше, чем от нашего покойного короля, прости Господи… и не нужно мне, чтобы мои дети вина спокойно выпить не могли или на улицу выйти. Мы хотели чего-то, чего в мире вовсе нет, и сами себе в том не признавались — конечно, мы забрели в болото.

И не царства, которое не от мира сего, искали. К тому царству путь известен, каждый с малолетства его знает. «Блаженны нищие духом…» — и дальше, до последних слов. Но хочется-то чтобы здесь. От мира сего, прости, Господи, в очередной раз. Того, чего нет — но нужно, чтоб было.

Может быть, когда-нибудь и будет, думает человек, заходя в теплый протопленный дом. Может быть, когда-нибудь будет здесь.

— Да полно вам, господин комендант, — говорит Мадлен Матье, ставя перед гостем здоровенную, еще дымящуюся миску рыбного супа. — Все у вас хорошо. И у нас все хорошо, а будет еще лучше.

Господин комендант, арелатский капитан Дени де Вожуа, дует на ложку, уныло шевелит усами — как бы улыбается. Видный мужчина, и молодой, и красивый, и ладный, приятно на него смотреть, но хмурый вечно, как марсельское зимнее утро. С первого дня как назначил его генерал де Рубо комендантом города — так и хмурится. Все думает, у него не ладится. Тут что-то случилось, там что-то не вышло, значит, он не так велел, не о том распорядился. Одно слово — арелатец. Никак не поймет, что такое Марсель, как со здешней вольницей управиться. У них там на севере, где снег выпадает, есть такой цветок — подснежник. Еще снег не стает, а эти уже головки поднимают, к солнцу тянутся. Вот и марсельские жители — еще не поняли, как живы остались после осады, шторма и разбирательства, а уже тянутся все сделать на свой лад, городские свободы отстоять и старые обычаи.

Им бы раньше за это хвататься, может, не дошло бы дело до греха. Но задним умом все крепки. И не ей, Мадлен Матьё, других упрекать… сказано же было, что имеющие глаза — не увидят, а имеющие уши — не услышат. Ведь даже тогда, на площади, она если и считала епископа слугой Сатаны — так только потому, что все злые и жестокие слепцы на деле помогают врагу Бога. Ей и в ум не встало, что он и вправду служил Сатане в самом прямом смысле слова. Так что ж ей теперь прочим пенять, что вперед нее не додумались?

А и додумались бы — один, другой, поодиночке, а даже и заговорили бы между собой, так кто бы поверил? Как бы уличили? Он же черную мессу не служил, жертвы не приносил. Тут доминиканцы бы могли объяснить, что он такое, им бы поверили — но обитель за городом еще в первые дни осады сожгли. Ни за что людей сгубили, в общем-то — аурелианские «псы господни» сроду за правильную веру никого не преследовали, не то что арелатские. Но под горячую руку никто не разбирался, чем одни лучше других. Может, с того все и началось. Неправедные дела — как путь под горку, сами делаются, только успевай замечать.

Зато теперь горожане как та пуганая ворона, пыжатся, наскакивают на страшный куст, права свои отстаивают. Будто не понимают, что если бы Его Арелатскому Величеству, дай ему Боже всего хорошего, помешали марсельские права, он бы не хартию новую городу выписывал, а просто назначил бы, кого захочет. А жителей — хоть на месте оставил, хоть во внутренние области переселил, для порядка и чтобы измены не было… хоть в залив поголовно. За те кресты, мог бы и в залив, и слова бы худого никто не сказал.

Может, и вправду не понимают, может, понимают — но проверяют, как далеко можно зайти. Так, бывает, медведь к надежному столбу цепью прикованный ходит-ходит, вымеряет, а потом с одного удара лапой убьет. Но у нас в магистрате не медведь. Павлин там общипанный, с выдранным подчистую хвостом, а все хорохорится…

Окна по зимнему времени закрыты, дом а холме стоит, только все равно водорослями пахнет. Зима, шторма. Странно это, сколько времени прошло — а как вернулись в город, как запах моря глотнули… так как будто ничем иным и не дышали никогда. Как не было.

— Опять, — говорит гость, выхлебав половину миски, — сегодня полдня не могли разобраться, куда деньги на прокорм каменщиков делись. Казначей все думает, я его не повешу за воровство — пожалею. Ну нет у меня уже жалости на них на всех!

— А вы не жалейте. Это ж подумать нужно — в городе бездомных столько, а они такие деньги красть. — ее собственный дом был цел, и мастерская. Милость Господня, ну и то, что стояло все высоко. Но если бы не милость, не помог бы склон. Ее дом был цел, а того, кто его занял, рыжего Гийометта Жери, сына Мориса-печатника, вместе с женой зарезали в последний день осады и сволокли в яму как сторонников епископа… Сказать бы по слову Павла «ибо возмездие за грех — смерть», да язык к гортани прилипает. Разве делается предательство лучше от того, что произошло дважды?

Самая большая милость Господа — в том, что уберег от всего этого непотребства. Выгнали, перепугали, без воды и хлеба оставили — страшно было, и стыдно, за них, за оставшихся в городе. Уже у арелатцев в лагере сосчитались — и поняли, что выгнали тех, кто победнее или средней руки доход имел, а кто побогаче — видать, арестовали. Потом узнали, что так и есть. Казалось поначалу — хуже и некуда, хуже только убийство. Вот когда вернулись в город, да поняли, что здесь творилось вплоть до дня штурма, стало ясно: так Господь спасал. Малой ценой, малыми убытками спас от того, что много хуже и разорения, и смерти.

Могло ведь и по-другому выйти. Могли тогда помиловать, а потом зарезать. Но это полбеды. А еще могли — и ох как могли — своим страхом заразить, соучастниками сделать… или противниками, такими же остервенелыми. Сатане все равно, чьим именем ему кадят. Господи Боже ты мой, мне стыдно и тошно при мысли, что нас Ты только изгнанием и упас. Кого смог, того и упас. А прочим-то каково? Ведь они ж — как тогда в Иерусалиме. Хотя, спасибо Благой Вести, Господи — все же не все. Не было в Иерусалиме ни капитана Арнальда, ни отца его… если бы были, может, устоял бы Иерусалим.

Мадлен тяжело вздыхает, садится напротив де Вожуа, отворачивается к окну. До чего жалко обоих мальчиков. Вот их больше всех жалко. Хоть и не сомневаешься, что они сейчас с Господом — а все же жизнь нам дана не просто так, не для того, чтоб как можно скорее ушмыгнуть из мира. Молодых, кто не успел еще толком ничего, всегда жалко больше прочих. Столько не сделали, не увидели…

А ведь могли. На долгую хорошую жизнь было отпущено и младшему Делабарта, и тому арелатскому офицерику, что заступился за нее тогда в лагере.

— О чем задумались? — спрашивает господин комендант.

— Да, — машет рукой Мадлен, — ничего, глупости всякие. Полковника Делабарта вспомнила — где-то его сейчас носит… С ним бы проще было. Может быть, — добавляет она, вспомнив и все остальное. Если бы да кабы. Если бы нам господина полковника — да того, что год назад, а не того, что сейчас, наверное… потому что сейчас, после того, что случилось с его семьей, он, о Марселе, верно, и вспоминать не хочет, это в лучшем случае — да и будь он милосерден, как сам Господь, под руку Его Величества Филиппа он не пойдет, даже если… а если бы пестрая курица несла золотые яйца, так мы бы и вообще беды не знали.

Гость совсем уж кривится, берет высокую кружку за ручку, отхлебывает травяной настой как какой-то древний язычник цикуту. Мадлен улыбается. Ничего такого она коменданту в отвар не подливала совершенно точно. Ягоды сушеные, да самые полезные по зиме травы. Господин де Вожуа не оттого морщится, что ему не вина предлагают — а был бы повод для вина, день не праздничный, а обычный, так и нечего — от того, что у него на уме. Хороший человек господин комендант, прямой и честный, а вот застряло что-то в нем, как прошлогодние листья в водостоке, и покоя не дает.

— Это все, — медленно говорит он, — из-за меня случилось. Да, из-за меня. Когда де Рэ этого мальчика приволок и мы на него посмотрели, я сразу подумал, что из него выйдет парламентер. Самый лучший, потому что искренний. Он вернется и будет рассказывать — отцу, родне, всем вокруг. Сразу и кнут покажем городу, и пряник. Мол, если пойдет война насмерть, мы вас в лепешку раздавим и не заметим, но мы сами такого не хотим и ни на кого, кроме епископа — а он же пришлый, епископ — зла не держим… Так не лучше ли договориться?

— А еще, — ехидно спрашивает Мадлен, — что из-за вас вышло?

Господин комендант насмешки не замечает. Смотрит в кружку, будто что-то важное в ней утопил, ежится, морщится, аж опять усы обвисли. И не то его беспокоит, что он во всем городе не нашел себе сейчас, когда генерал отбыл в Арль, слушателей по чину — а ведь у арелатцев с этим не как у нас. И не то, что он — католик, из всех мест, где можно пообедать, да поговорить, выбрал дом Мадлен Матьё.

— Я, — говорит, — еще и Гуго, и де Рэ… приставил одного к другому. Один молодой олух, другой оказался — даже не олух, я не знаю, что такое, прости, Господи. Вот и вышло. А потом с кораблями с этими — это ж тоже я, а не господин генерал! Он как яму увидел, так и обомлел, а я сразу давай все устраивать. А он потом… в шторм… — щека у де Вожуа дергается. — Он же из подвала выходил — знаете? Конечно, знаете, у вас все про чудо говорят… чудо, конечно… догадаетесь, зачем выходил и что он там проверял? Он. Не я, который все это делал, а он.

Если, думает Мадлен, я его черпаком огрею, да пришибу ненароком — это какой же шум-то поднимется? На весь город, выше всех их колоколен идолопоклоннических. Особенно для пришлых из Арелата. Горожанка — дворянина, коменданта, и даже не при покушении на честь там, или имущество. А что при покушении на здравый смысл — нет такого запрета, этот смысл можно и живьем резать, и хоть в море топить почем зря.

Чудо, конечно, было. Чтоб простой человек, из крови и плоти, творение Господне, по тому шторму гулять прямо в самый разгар ходил — и еле-еле сапоги замочил, это из чудес чудо. Что господин де Рубо судьбу испытывал и Господа искушал, чтоб явный знак получить — уже не чудо, а грех, самый что ни на есть. Но если ему простилось, значит, была на то и милость, и причина. А вот что это все из-за господина де Вожуа вышло — это уже и насилие над здравым смыслом, и гордыня непристойная, и вообще глупость несусветная.

— Господин комендант, вам голова на что дана? Чтобы вы думали — или чтобы поводы подыскивали отчаянию предаться? Ваш генерал и то умнее. Испугался, что его под то же колесо, что и епископа с магистратом, затянуло, и что от него своим теперь один вред… и полез. Дурак дураком, но Господь многое, что сглупа делается, прощает. Вам всем был ясный знак даден — что есть ли в том грех, нет ли его, а беды на других вы не навлекли. Чего вам еще нужно, чтобы делом заняться? Вы ж и… католик — вот к исповеди сходите и хватит.

Гость встряхивает головой, словно облитый водой спросонья. Не привык, все-таки, чтоб о них — о нем, о генерале его, так говорили простолюдины. Но не сердится, только удивляется, и то недолго. Он и раньше-то не требовал, чтоб ему по три раза кланялись, а теперь, с занозой своей дурацкой, стал почти как марселец. Еще немного — и совсем тут врастет, и хорошо бы.

— Католик, — говорит. — Пока. Потому что — ну нельзя же назло епископу, глупо же, правда?

— Глупо, — соглашается Мадлен. — И… неправильно. Это все равно что мне в католицизм переходить из-за того северянина в лагере. Вот если умудрит вас Господь и вы в самом деле поймете, тогда — конечно. Я за вас молюсь. А о епископе вам зачем думать? Гуго ваш ему правильно сказал «мы с вами разной веры». Вы в Бога веруете, как язычники, конечно, но Господь милостив. А он веровал в Сатану.

— Ваши — вот, скажем, северяне, — слегка обиженно говорит комендант, — тоже те еще язычники. Если в одну крепость тех и других поровну запереть, наверное, друг друга перебьют поголовно. Вот скажите мне, госпожа Матьё, почему что у вас, что у нас злобной сволочи в избытке? Никакая же вера не помогает, правильная, неправильная… да что у нас? У магометан, у иудеев — все то же самое. У огнепоклонников, по рассказам судя, тоже не лучше… Да будь казначей хоть какой-нибудь многобожник — что б он, больше воровал? Или меньше?

Ох как его прихватило-то…

— Да не меньше, наверное… только, господин комендант — вы же Ветхий Завет читали? Помните, что там люди с людьми делают? — Мадлен встала и подлила в кружку еще отвару, а то господин де Вожуа уже дважды из пустой отхлебнуть попытался. — И не просто люди, а добрые люди, праведники и даже пророки иногда. Согрешивших — копьем, народы — под корень, дети над лысым посмеялись, так пришла медведица… Разве плохо, что теперь многие все же помнят, что так — неправильно?

— Это — хорошо. А вот что мы вот так же друг с другом обращаемся, когда делим, какое хорошо правильнее… Вот возьмем, опять же, магистрат. Один от меня нос воротит, потому что он здешний католик, а я — арелатский, дескать, терплю кого не надо. Другой требует, чтоб я католикам на три года служить запретил — за все то, за епископа. И плевать же ему, что указом Его Величества всем предоставлена равная свобода веры. И вот говорим мы про каменщиков, про кирпич для домов, а они друг на друга косятся, и на меня, и о чем думают?

— Что вы не тем делом заняты. Господин комендант, кто на кого как косится и какой незаконной глупости требует, не ваша печаль. А ваша печаль, чтобы все знали, чего закон требует, как будет исполняться — и чего от вас ждать завтра.

— Я вообще не тем делом занят, с первого дня. Должность это — графская, не меньше. Хоть бы уже донос на меня кто королю написал, — мечтательно вздыхает де Вожуа. — Так то ли не пишут, то ли Его Величество не внемлет…

Потому что умное у них величество, хотя оно теперь и наше тоже. Умное и толковое. И знает, кто чего стоит. И в торговых делах понимает. И в ремесленных. Только-только новая власть установилась, так потекли в Марсель всякие заказы. От армии, от государства, от больших лионских торговых домов. Вот так, чтобы продержаться, пока тут все восстановится. Чтобы не разбежались мастера, не разорились хозяева. Чтобы не выращивать потом новую курицу из яйца, да долго, да за куда большие деньги. Даже им, печатникам, нашлось, что делать. Задумал Его Величество обязать приходские советы всех детей грамоте и счету учить. А чтобы надежней делалось, отпечатать букварь и арифметику — одинаковые, на всю страну. Чтобы в каждой деревне хотя бы по одному такому было. Всем хороша затея, а особо правой вере она в помощь. Того, кто сам Святое Писание читать может, обмануть тяжелее намного. Всем хороша — а марсельскому цеху еще и от голодной смерти спасение…

— Если нет у вашего короля подходящего графа, смиритесь и несите свой крест… а то допроситесь, что вас графом сделают.

— И серебряные коньки впридачу, — усмехается гость. — Это вряд ли, к счастью. С некоторых пор меня совершенно ко двору не тянет… — де Вожуа осекается, потом машет рукой. — Слишком уж высокие замыслы. Дышать нечем, как в горах.

Это правда. Обычному человеку там делать нечего. Господин де Вожуа, при всех своих жалобах, лишнего не говорит, а о чужих делах — особенно, но Мадлен же не слепая. Дурное в эту войну не только в городской черте творилось. У арелатцев тоже, видно, своей мути хватало, пусть и не так высоко она поднялась…

— Только насчет титула вы неправы, господин комендант. Его Величество Филипп — христианский король, — и не Живоглот аурелианский, но про это мы не будем, — и если считает должным возвысить или наградить, то от чего же тут отказываться? К тому же не вам, так детям вашим пригодится.

— Каким детям? — усмехается комендант. — Я в семье младший, невесты мне не искали, а сам я… Да я к вам и не с тем пришел. У вас, госпожа Матьё, станки и работники — и по городским законам вы мастер, так? Я прошу прощения, что не сразу сообразил — у нас оно иначе устроено, у нас вдова хозяйкой мастерской может быть, а вот в цех ее не примут. Так вот, вы и без меня должны знать, что место-то пусто. Фурнье вашего, мир его праху, еще после смерти епископа убили, его преемника уже мы повесили, а из тех, кто мастерские сохранил и условиям отвечает — кто не хочет, кто боится, а кто голосов нужных набрать не может. Так вот, — улыбается господин комендант, — господин Морис Жери вас предложил. Очень он вам признателен за то, что вы его семье дела его сыночка поминать не стали. И очень эта мысль вашим товарищам понравилась. Только вот до вас довести ее почему-то никто не захотел. И чего испугались?

Мадлен смотрит в окно и думает, что правильно побоялись. Потому что в самом предложении ничего особенного нет, хотя и хлопотно это — мало ей всего хозяйства, да детей пятерых, да общины, так еще и городские дела решай. Но вот объяснения… господину Жери Господь ума не дал, а сам господин Жери и не просил. Мало, что ли, ему показалось — и сына, и невестки лишился? Кем же надо быть, чтобы и после того его в покое не оставить? Людоедом, что ли? Конечно, мы для них людоеды. А если сразу не съели, при том, что ко мне сам господин комендант вот так запросто заходит, то, стало быть, хотим съесть и откармливаем на сладкое. Так что нужно подольститься, вдруг да помилуют… Тьфу!

— Господи ж ты Боже мой…

— Да, госпожа советник Матьё — и я так думаю.

— Что вы там говорили? Невесты вам не искали? — усмехается в ответ Мадлен. — Ничего, в Марселе благородных девиц с приданым найдется…

И вы не откажетесь, господин де Вожуа. Я же не отказываюсь.

— Ну, знаете… — разводит руками гость, потом улыбается — едва ли не впервые с осени. — Ну у вас и ухватки. Вот так вот придешь поговорить, а уже накормлен, спасибо, кстати, замечательно вкусно, а потом еще и женат…

— Рыбный суп вы уже полюбили, женитесь, научитесь погоду предсказывать… — говорит Мадлен. — Дойдем как-нибудь. С Божьей помощью и хорошей слегой и по болоту пройдешь.

Разбаловались вы там, думает она. Разбаловались и распустились с вашим де Рубо и с вашим королем. Привыкли, что люди могут и глупости делать, и ошибки совершать, и на преступление пойдут — но решения принимают, следуя выгоде своей и убеждениям… а не с дурацкого перепугу, не по мелочной злобе, не вовсе невесть с чего, не потому что яма выгребная в голову ударила… Привыкли, что у всего есть смысл и на все имеется разумное распоряжение.

Так, конечно, и должно быть. Но здесь если когда-то и было, то, наверное, тысячу лет назад, а то и раньше… да и то ровно столько смысла и разума, сколько может быть в порту-колонии, хоть и ромском. А у Его Величества Филиппа совсем другое хозяйство. Марсель в него не поместится, как дикого жеребца с Камарго не запряжешь в телегу. Вот и приходится господину коменданту править такой телегой. Что ж — другого города все равно нет. Казалось — навсегда ушли, а вот вернулись же, встали на прежнее место, как всегда тут и стояли.

А господин де Вожуа привыкнет. Может быть, из этого что-то хорошее и выйдет: для нас побольше порядка, для него побольше воли.

Мадлен Матьё, христианка, жительница города Марселя, мастер-печатник, хозяйка мастерской «Под Бараном» и, кажется, со дня на день — член городского магистрата, тщательно протирает деревянный стол — рыбная похлебка всем хороша, но запах въедливый. Каплю оставишь, так еще неделю все будут знать, что у тебя в четверг было на ужин. Протирает и думает, что у дурацкой славы — той, что сама сложилась после изгнания — есть свои преимущества. Вот ходит к ней новый комендант… раньше бы обязательно какую-нибудь похабщину вокруг этого развели. А теперь не то. Всем все ясно — толковый человек господин де Вожуа, с Божьей женщиной советуется… или показывает, что советуется. В любом случае — ведет себя умно и уважительно. Дурачье.

Господину коменданту, если подумать, и советчики, и советы не очень нужны. Он почти все сам понимает, а что не понимает — то чувствует. И хозяин он дельный. Недаром же де Рубо его при себе держал. Из ничего на пустом месте у господина де Вожуа образуется хороший порядок. Ему просто привыкнуть нужно, понять, кто тут кто… а люди смотрят и делают выводы, у кого в руках власть. Глупость, конечно. А, может, и не глупость. Вот так бы год назад — слушали бы, да кланялись, да забегали то и дело, осведомиться, что Мадлен Матьё разумеет про то и про это, может, и не было бы всей этой дряни. Что ж, если сейчас слушают — то и хорошо. Господь вразумит, как и что нужно делать, а что нельзя. Да ведь и сами же все знают. Только и нужно — подтвердить, что, мол, да, правильно. Страх, он похуже той рыбы — не неделю держится, не месяц, но если самому не бояться и другим не давать, выветрится в конце концов. И будет город.

Есть на что продержаться до осени — за это спасибо Его Величеству Филиппу, — а там уж все наладится. От голода не помрем, хоть из-за осады и пришлось затянуть пояса, между собой не перегрыземся, а там потихоньку все сложится да срастется. Город — как дерево. Если корни не подгнили, то хоть до земли его сруби, а все равно побеги пробьются наружу. А до корней гниль у нас все-таки не дошла, а что прогнило — то ветром в шторм унесло.

И хватит заниматься чужими делами, успокаивать комендантов и варить суп. Рыбный суп может сварить кто угодно, его испортить невозможно. А вот букварь Его Величества следует отпечатать по меньшей мере в три, а лучше в четыре краски. И шрифтами озаботиться. Такими, чтобы из нескольких сотен образцом стали наши. Чтобы и красиво, и читать легко, и от прочих наотличку. Есть, над чем подумать…

Встала из-за стола — негоже шрифты работать там, где ешь — потом вспомнила про магистрат и общее единодушие и погрозила кулаком закрытому окну.

— Если это твои штучки… — к Господу на ты можно, так и святой переживет, или кто он там, — то лучше здесь не появляйся. Зашибу.

2.

Который день подряд с неба сыпалось унылое нечто — полуснег-полудождь, и было отчаянно скучно, лень и совершенно невозможно думать о том, чтобы пошевелиться, не говоря уж о вылазке наружу. Шампань не нравилась Жану де ла Валле даже летом, но зимой, в канун Рождества, она оказалась и вовсе невыносима. Напитанные водой пустоши, раскинувшиеся от горизонта до горизонта, сырое низкое небо, давящее на плечи, бурлящая, выходящая из берегов Марна… От законченного уныния, уже в степени греха, спасали только горячее вино — местное и удивительно хорошее, — и тень господина наместника, раскинувшая крылья решительно над всем. Ему и зима была не зима. Господин наместник Шампани, коннетабль армии Аурелии герцог Ангулемский занял лучший в Эперне особняк, бесцеремонно выставив оттуда городскую управу, и наводил порядок. Обиженные новыми порядками отчего-то косяками шли к Жану де ла Валле.

— Я заведу особую метлу. Для жалобщиков, — вслух жаловался Жан. — Причем одну на всех. Я впаду во франконскую ересь и забуду про сословные различия — в конце концов, когда Адам пахал, Ева пряла, а ромеи, прах их воскреси и побери еще раз, осушали — на мое несчастье — здешние болота, никаких дворян тут не было.

Очень не хватало Джеймса Хейлза. Во-первых, с ним можно было выпить. Во-вторых, его можно было бы приставить к метле. В-третьих… вот придумать третью причину было уже сложнее, а называть настоящую не хотелось — с ним можно было бы поговорить просто так.

Слушателей у капитана де ла Валле было немного — пара подчиненных, пара слуг. Каледонский «толмач» в очередной раз отправился к господину наместнику. Ему и погода была нипочем — мальчишка привязывал к плащу капюшон и разъезжал по округе, словно ясным днем, да еще и не понимал, что так не нравится остальным, особенно южанам. Жану, выросшему не в дождливой стране за проливом, а на сухом жарком юге, даже не хотелось завидовать.

— О, — глянул в узкое окошко порученец Жана, нелепое существо вдвое старше его, за исключительную бестолковость не получившее даже капитанского чина, — а вот и глава магистрата. Пустить?

— Ни за что, — сказал де ла Валле. — Я сплю. Проснусь завтра днем, а завтра утром уеду, а сегодня ночью заболею. Болотной лихорадкой. Очень заразной.

— Так и сказать? — И ведь сообщит же слово в слово…

— Ну что вы… он же меня поцелует и мне придется просыпаться, брррр, здесь и сказки какие-то склизкие.

Сказки были липкими, а господин де Сен-Роже — длинным, унылым, цепким человеком, напоминающим полузасохший вьюнок. Странно было думать, что лет ему от силы тридцать пять. Эперне, Спарнакум… в переводе со старого местного наречия, как рассказывал всезнающий Гордон «дружное терновое семейство» или «тесное». Оно и есть — целые заросли сцепленных интересов и неинтересов, из-за которых тут, кроме колючек, ничего и не растет.

Господин глава магистрата Эперне был, с точки зрения Жана, ровно тем типом, ради которого можно и во франконскую ересь перейти, и все обычаи нарушить. Его, одного из самых богатых здешних землевладельцев, хотелось гнать метлой и бить вожжами, в общем, обращаться самым непотребным и неприменимым к родовитому северянину образом. Потому что глава магистрата из него еще ничего так себе, кушать можно, а вот хозяин… С конца осени де ла Валле наслушался достаточно. И выгнать господина де Сен-Роже он мечтал уже заранее — да и встреча-то была не первая.

— Я сказал бы, что рад вас видеть господин председатель, но вижу, что вас ко мне привело какое-то неприятное дело — а радоваться вашим бедам я не могу, даже если они стали причиной столь приятного визита. — Кресло, вино и все прочее, что положено, конечно, образуются сами собой. Репутация Клода Жану не нужна. Репутация отца — бесполезна, Пьер любил людей искренне, а Жан не сможет так врать всю жизнь. И раз уж начали в столице с «мягко стелет, жестко спать» — так и будем продолжать.

После доброго получаса пустых бесед, предписанных этикетом — с каждым днем Жан все больше и больше любил армию за внятность, лаконичность и прямоту — господин де Сен-Роже все-таки соизволяет перейти к делу. Кажется, обвился вокруг стола и кубка, как вьюнок или плющ.

— Господин наместник, кажется, вздумал нас окончательно погубить, — вздыхает гость. — Сегодня с утра он объявил, что велит простить все долги, кроме последних трех лет.

— Простите, но я не верю своим ушам. Неужели все? — Оговорка насчет трех лет — тоже легкое лукавство, потому что милостью его Величества области, разоренные войной, разрешены от налогов и выплат с момента начала военных действий. А значит, на деле срок еще короче.

— Да, вы правы, я был неточен, речь идет о податном сословии.

Жан озабоченно кивает, стискивая потихоньку поручень кресла. О да, это, конечно, разорит господина де Сен-Роже. Так его крестьяне не имели ни малейшего шанса убраться подальше от щедрого и доброго господина, ибо считались должниками. Теперь же у них хотя бы шанс появится, учитывая, что Клод первым делом велел расплачиваться за провиант и фураж не списанием долгов и недоимок, а живой монетой. Ужасное разорение и потрясение для господина де Сен-Роже. Заплакать бы над его участью…

Капитан аурелианской армии ставит на ладонь кубок, выписывает ладонью в воздухе широкую «восьмерку». Гость перепуганно следит за движениями — опасается, что сейчас на него прольют горячее красное вино. Не прольют. Вина жалко, а фокус давно привычен и получается сидя, стоя и лежа.

— Не могли бы вы объяснит мне, в чем пагубность этой меры? Местным жителям досталось от обеих армий, их разорение невыгодно никому, кроме противника, желающего оставить нас без кормовой базы. Собственно, если бы Его Величество Филипп не хотел присвоить эти земли, он бы выжег тут все до горизонта, и убытки были бы много больше… — Жан перестает баловаться и выпивает половину кубка.

Намеки в дружном терновом семействе привыкли ловить на лету. Господин глава магистрата сглатывает увесистый ком в горле, поводит носом — словно ловит, куда ветер дует, втягивает воздух, пробуя этот ветер на вкус, и начинает долгое, бессмысленное, благонадежное рассуждение о порядке, месте на земле, пагубности скитаний и переездов. Быстро все сообразил, думает Жан. Очень быстро.

— Собственно, — улыбается он, — да вы пейте, пейте вино, мера эта была придумана вовсе Его Величеством Людовиком, как и прочие нововведения господина наместника. Господин наместник — лишь проводник воли Его Величества.

Господин председатель до сей поры ничего подобного не слышал. Ни от Жана, ни от господина наместника, ни от своих друзей в столице. Правда, то, что можно было узнать в столице — и в самой армии — тоже на добрые мысли не наводило. Его Величество, наследник Его Величества и семейство де ла Валле играли в какую-то слишком сложную для смертных игру, а расплачиваться за нее — и наверняка головами — придется особам рангом поменьше…

Кубок можно было бы смять, но жаль, хотя всего-то оловянная безделка, такие в Орлеане бедным горожанам подают. Тем более, что он сам приказал достать такие — для самых неприятных гостей. Но Жан вообще не любит портить вещи, даже самые дешевые и некрасивые. В них вложен чей-то труд, они могут сгодиться другим. Людей это не касается. Точнее, не всех.

— Добрый король Людовик, заботливый отец наш, придумал еще множество способов возродить Шампань к былому великолепию. — Великолепия тут не было никогда, ни при ромеях, ни после них — но Арелат совсем близко, и те же земли, те же меловые пустоши там поят отличным вином всю страну, и на соседей хватает. Так что оно вполне возможно. А господину де Сен-Роже полезно понять, что сюрпризы еще будут, и валятся они прямиком из Орлеана. — Здоровье короля!

— Здоровье короля! — не смог не откликнуться глава магистрата.

Страдания господина де Сен-Роже — не наступление арелатцев, не пожар и не потоп, поэтому докладывать о них немедленно, сей же час, не нужно. Но в течение дня все-таки крайне желательно, и, разумеется, лично: дело не из тех, о которых может сообщить и порученец. Что означает не только поездку под дождем — дождь, может, и кончится к вечеру, но и беседу с господином наместником Шампани. Нос к носу. Без лишних свидетелей.

А господин наместник, в отличие от дождя, не пройдет. Это, определенно, к счастью — вот только при мысли об очередной личной встрече хочется прятаться под кровать, как в детстве от придуманной страшилки. Непозволительная слабость, конечно — ну так де ла Валле и не прячется, а что хочется — этого никому не видно.

Хотя расскажи кому, что приходится медленно объяснять себе, что ты под кроватью просто не поместишься — не поверят. И правильно не поверят, потому что почти не помогает уже.

Медленно одеться. Выйти, вдохнуть мокрый зимний воздух. Заехать по дороге посмотреть, как перестраивают старый кожевенный квартал. Еще месяц назад запах там стоял — не продохнуть, а сейчас уже получше стало. Действуют геркулесовы методы, даже тысячи лет спустя. Официально этот участок уже не его, но присмотра все равно требует. Да и приятно. Все спокойно, не торопясь. Пусть привыкают, что он не молодой де ла Валле, а… увы, единственный. И что он не гонит как на пожар ни при каких обстоятельствах. Даже когда пожар. Потому что в этом случае он просто уже на месте.

Им будет проще привыкнуть, чем самому Жану — к ежедневным встречам с господином наместником, хотя бы потому, что граф де ла Валле, сколь малым человеколюбием он ни отличается, не завел чудесной привычки по семь раз на дню сообщать окружающим, что они все, все, все делают не так. Не из симпатии к людям не завел, из чистого расчета. Человека надлежит бранить и хвалить примерно поровну, он тогда лучше исполняет свой долг. Жану очень хотелось получить свою половину похвал, всю — примерно с середины осени, сразу — и совершенно очевидно было, что едва ли такое случится.

И в этот раз — как в воду глядел. Да не в здешнюю мутную, а в горную прозрачную. Выслушали его внимательно — даже от бумаг оторвались — посмотрели прямо, нет, не красят господина коннетабля багровые ободки вокруг радужки, особенно в сочетании с серыми ободками вокруг глаз, а не нужно жечь свечку с шести концов и пытаться снабдить рогами сразу все население провинции… хотя, надо сказать, что в этой области, в отличие от политики, Его Высочество умудряется почти не наживать себе врагов. Осмотрели с головы до ног, дернули головой наискосок…

— Я хотел бы знать, господин де ла Валле, чем вы руководствовались, когда украли у меня месяц. Вернее, по меньшей мере месяц.

Вот у ромеев, — Жан с тоской вспомнил посольство и его обычаи, — после такого «вопроса» можно дать чем-нибудь по голове, например, вот этим толстым томом в деревянном окладе, а потом уже выяснять, в чем дело и что имеет в виду собеседник. У нас — нельзя. Нашему сословию положено уточнять детали и прояснять недоразумения исключительно словесно или при помощи шпаг. Первое тут безнадежно, а второе — не способ. Потому что господина наместника я, конечно, уложу в гроб за минуту, но это никому не нужно, и мне в первую очередь не нужно, а если ему язык отрезать, так он жестами еще хуже выразится.

И вот так — каждый раз.

— Соблаговолите разъяснить, господин наместник. — Просветите сущеглупого, чем, ну чем вас не устраивает поставленный на место де Сен-Роже?..

— Вы знаете… я, пожалуй, не стану вам объяснять. — Коннетабль встает, подходит к окну… верх дурного тона — поворачиваться спиной к собеседнику, но кто спросит с принца крови, особенно с этого? — Вы должны были разобраться в этом сами. И еще три недели назад.

Возвращаясь к столу, Клод, не глядя, берет с одной из деревянных полок стопку бумаг и пергаментных свитков. Порядок в этом кабинете образовался меньше чем за час в первый день — и с тех пор не меняется. Вещи словно гвоздями прибиты к местам. А во время переездов складываются и раскладываются по нумерованным ящикам и корзинам… как лагерь в образцовом полку.

— Читайте, де ла Валле.

Доносы, жалобы, прошения и все такое прочее. От крестьян и ремесленников, накопивших на нотариуса, от соседей, от священников. Все — насчет справедливого хозяйствования господина де Сен-Роже. И большая часть описанного прекрасно известна Жану в пересказах свидетелей и рассказах пострадавших. Да, и про то, как землевладелец платит за неимущих крестьян в королевскую казну, а потом считает их своим двуногим имуществом. И про то, как он этим имуществом владеет. Про небольшой такой гарем из крестьянских дочерей, что само по себе не беда, если б только туда не затаскивали насильно, а девицы не топились и не вешались едва ли не каждый год. Про отцов и братьев этих девиц, повешенных или порубленных за «бунт», каковой бунт состоял в попытках заступиться за дочку. Про веселую охоту на должников, где им предлагалось бегать, изображая зайцев. И многое, многое другое.

На подоконнике снаружи самозабвенно дерутся воробьи. Писк, треск, перья летят во все стороны. Потом мелькает серая тень — и вот ни одного драчуна. Повезло здешней кошке, одним прыжком сцапала сразу двоих.

— Я все это знаю. Так почему вы недовольны, что я ему объяснил, что вы действуете не от себя, а от Его Величества?!

— Значит, знаете. Я думал о вас лучше.

Да что ж это такое?..

— Де Сен-Роже хотя бы не смотрит в чужой лес. — Чего нельзя сказать по меньшей мере о трети здешнего дворянства. Если бы смотрел, этими жалобами можно было бы воспользоваться.

— Я вас совсем переоценил, — говорит коннетабль. — Те, кто смотрит в чужой лес, еще, может быть, чего-то стоят.

Убил бы на месте. И вот так всегда, ну всегда же. У господина коннетабля какой-то план есть, видимо, по изведению всех этих де Сен-Роже и прочей сволочи на корню, но мне откуда об этом знать?!

— Господин наместник, вы не думаете вслух и во сне не разговариваете, вы об этом вообще осведомлены?

— Людям, которые взяли на себя определенную ответственность, некоторые вещи должны быть очевидны. Господин де Сен-Роже и его клика не смотрят в чужой лес, потому что даже в арелатском лесу им не позволят так обращаться с арендаторами, особенно здесь и сейчас. Во франконском их просто повесят. Господин де Сен-Роже вовсе не честолюбив, нет. Но он привык к своей мелкой власти и надолго он ее не отдаст — и он в провинции не один, и знает это. Делайте выводы.

Приказано — делаю. Он в провинции не один. Попробуй мы расследовать хоть одну жалобу, мы бросили бы искру в порох. И пожар захватил бы и тех, кто злоупотреблял в меру. Куда проще и надежнее спровоцировать самых безнадежных на заговор. А я господину де Сен-Роже прямо посоветовал утихнуть и перестать копать под Клода, потому что это равносильно заговору против короля. Отказал ему в поддержке, убедил его, что «партии короля» и «партии принца» больше нет, бесполезно маневрировать между мной и наместником. И де Сен-Роже действительно на месяц-другой успокоится и ловить его будет не за что. Может, и вовсе перестанет суетиться, и тогда не останется надежного повода отправить его под землю.

— Хорошо, господин наместник, если из-за меня они откажутся от заговора, я их всех перебью на дуэли. Списком.

— Да… — неожиданно улыбнулся коннетабль. — Это тоже способ, и в свое время я им охотно пользовался. Но, в отличие от первого, он не дает прав на имущество пострадавшего. А оно меня тоже интересует.

После столь приятной беседы хочется чего-нибудь простого и человеческого. Без назидательного клекота и без вечного «вы должны были лучше». Вина, тепла, хорошего ужина — уже темнеет, — и задушевной беседы, в которой можно спокойно, не оглядываясь, говорить обо всем. В том числе, о господине наместнике. Не выбирая выражений и не повергая собеседника в священный трепет от того, как обсуждается персона принца и наследника.

И все это в совокупности означает, что есть только один гостеприимный хозяин, к которому можно сейчас податься за ужином, вином и утешением: господин генерал де ла Ну.

В легендарного пограничного кавалериста Жан влюбился еще заочно, по карте. Воображению своему Жан доверял только в рукопашной, а во всем, что касалось армий, предпочитал тщательно вышагивать все отчеты по местности — удивительные вещи иногда вылезали на свет… Вот, прикинув, какие концы приходилось преодолевать, да по какой территории, да при каком противнике — да что с этим противником от того делалось, Жан понял легендарных героев древности, раз и навсегда терявших сердце при виде портрета прекрасной дамы. Потому что «дама» была воистину прекрасна. Отец, кстати, де ла Ну не жаловал — говорил: «Любой приказ выполнит, но дальше ни шагу не ступит, хотя бы весь мир от этого шага зависел.» Что ж, отец тоже бывал несправедлив — а тут и до причин доискиваться не нужно, ни для кого не было секретом, к чьему лагерю принадлежит де ла Ну — и чьи приказы он станет исполнять, если дело дойдет до смуты.

Потом, вживую, «прекрасную даму» Жан поначалу не узнал. Будь у нас в обычае мундиры, как в Арелате, опознал бы по генеральскому мундиру — а тут был офицер среди прочих, вполне обыкновенный, ничем не приметный. Лет — к пятидесяти, хоть на первый взгляд и выглядит на десяток моложе, рост средний, внешность самая обычная… и только во время первой вылазки на занятые арелатцами земли все окончательно стало на свои места. Почти все в господине генерале было как у прочих. Вот только — выстрел чуть точнее, слово лучше подобрано, конь чуть лучше выезжен, расчет надежней. Мелочь к мелочи — и складывается целое, такое, что нельзя не восхищаться.

И все это — спокойно, ненатужно, без шума и биения крыльями. И вокруг тоже спокойно. И задачу все знают, а не ломают головы — что бы они еще должны были понимать, да пропустили по глупости… и резервный план, и второй резервный, и цепочка выстроена до последнего стрелка. И то, что Жан по карте сначала принял за лихость, оказалось просто точным расчетом, привычкой к нему. Конечно, все сходится встык, как камни в ромейских постройках… а как еще можно?

Такой подход был Жану куда ближе всего того, что делал новый коннетабль — и того, как планировал, прикидывая лишь основные вехи, отец. Надежно, прочно, удобно, но никакой инициативы, которую от тебя сначала требуют — а потом за нее же обливают презрением. Вот это, а не запрет на самостоятельность, имел в виду отец. Раз, два, три сделаешь, как считаешь нужным, узнаешь, что ты дурак — и не хочется больше ни на букву отступать от расписанного в приказах.

Что он де ла Ну за вином и олениной и изложил. Благо уже знал — можно. Тут все можно. У этого колодца никакой тростник не вырастет — и никакой незадачливый флейтист потом на том тростнике твои секреты всему миру не сыграет. Доверять полностью… Жан этого, кажется, не умел ни с кем, кроме отца и отчасти — матери. Но говорить, что думаешь — это совсем другое, тут круг пошире… и де ла Ну в этот круг вошел.

Дом — такой же, как и временный хозяин. Вещей всего ничего, собраться за четверть часа можно, но каждая — добротная, штучная, тщательно выбранная. Дорожный письменный прибор — серебро и слоновая кость, — удобный, легкий. На поясе не помешает, чернильница не прольется ни в каком случае. Огниво в кожаном сундучке. Охотничий нож с резной костяной рукоятью. Каждым предметом можно любоваться. Хозяином — тем более.

— Господин капитан, — де ла Ну вместо ответа качает головой и показывает на блюдо, где под крышкой прячется жаркое. Блюдо — размером с хорошую лохань, мясо и птица вперемешку, и на две трети уже пусто. — Неужели у вас еще и аппетит пропал от огорчения?

И улыбается слегка. Похож на сторожевую собаку, пригревшуюся на солнышке — а если кому-то кажется, что она спит, из пушки пали — не разбудишь, то этот умник сам себе дурак. Потому что достаточно шороха, чужих шагов, шепота — и вот эта туша уже держит тебя за горло. Примчись сейчас вестовой с докладом о нападении — не успеешь до пяти сосчитать, как господин генерал готов выступить.

— Благодарю вас, господин генерал. День, когда мне изменит аппетит, будет днем, когда меня похоронят. — Это, кстати, кажется, правда. И относится не только к еде, но и ко всему остальному. — Пока что мне изменяет терпение. И еще мне мерещится, что кое-кому другому изменяет здравый смысл. Если бы я так натаскивал собаку, она бы давно вцепилась мне в глотку — и была бы по-своему права.

— Неужели, господин капитан? — опять улыбается де ла Ну. — Скажите-ка мне, дражайший мой де ла Валле, что для вас важнее — чтоб вас учили делу или учили с приятствием?

— Чтобы меня учили делу. Но учили, господин генерал. А не отбивали всякую охоту к действию.

— Нет, господин капитан. Вы хотите, чтоб вас хвалили за каждое правильное решение. Поэтому вы предпочитаете меня. А это для меня даже не лестно. Под моим началом вы никогда не вырастете выше полковника. Герцог же пока еще считает, что из вас выйдет очередной коннетабль. Если вам не помешает характер.

Если бы сын Пьера де ла Валле мог себе это позволить, то его ответ звучал бы примерно так «Кхто? Что?». Но поддаваться первым побуждениям и отвечать, как Бог на душу положит, Жан отучился лет примерно с восьми. Вернее, к этому возрасту отучился окончательно. Так что он не закашлялся, проглотил кусок жаркого, запил его, удостоверился, что утятина останется там, где положено, и спокойно сказал:

— Я благодарен за столь лестное мнение — и не менее благодарен за то, что вы указали мне на мое уязвимое место. Но, господин генерал, раз вы настолько лучше меня понимаете ситуацию, возможно, вы объясните мне, что происходит?

— Да ничего не происходит, ничего особенного, — вздыхает хозяин. — Ничего того, что вы не в состоянии понять самостоятельно, — и улыбается, и отчего-то удивительно похож на Клода — или Клод на него? Если бы у Клода когда-нибудь было хорошее настроение, это бы выглядело в точности как ворчливый де ла Ну. — Вы думаете так, как вас научили, и неплохо научили, что там — но мы ведь не в десятом веке уже. Господин коннетабль считает, что из вас выйдет прок — вот и показывает, как не надо. И почему так не надо. Как с де Сен-Роже. У вас же все было. Вы же видели, знали, что коннетабль действует по королевскому благословению, вы сами это благословение сюда привезли — и ведь заметили, что им никто не пользуется. Неужели просто так? Просто так даже кошки с котами не гуляют, дражайший мой капитан. Вы не думали, вы не предполагали — а вы можете думать и предполагать. Можете. Умеете. Это ясно за три забора. И что должен думать коннетабль, когда вы можете, а не делаете? Я добрее, я полагаю, что вы еще никак не поймете, кто вы и на каком месте — а господин коннетабль думает о вас много лучше меня. Потому и удивляется.

— Признаться, как возможного преемника — ни через пять лет, ни через десять — я себя не рассматривал. — И это сильное преуменьшение. Но не говорить же де ла Ну, что сама мысль об этом не вызывает ничего, кроме отвращения. Он, вероятно, и сам прекрасно поймет. — А политического опыта мне пока хватает только на то, чтобы понимать, чего мне не следует делать.

— Так учитесь же. Смотрите, вникайте — и, главное, думайте, думайте. Тут у нас политика в миниатюре и последствия тоже уменьшенные. У вас все есть. А вы, простите меня, капризничаете, как мальчишка. Посмотрите хоть на каледонца…

— Ну нет, — рассмеялся Жан, — пусть я капризничаю как мальчишка — кстати, я по-прежнему ничего не понимаю — но на это чудовище я смотреть не стану. Это какой-то библиофаг, прости Господи. И логофаг. И он у горшечника учиться будет, лишь бы домой не ехать.

— Вы действительно ничего не понимаете, — хозяин тоже смеется. — Судя по последней фразе. Начисто. Вы избаловались и привыкли к господину коннетаблю. Вас бы нужно отправить на юг, к толедской границе на пару лет. А Гордон как раз понимает, что видит перед собой и насколько ему повезло.

— Нет, — устало говорит Жан, — я знаю, что я вижу. Я знаю, что у нас такого не было с тех пор, как ушли легионы. Но для того, чтобы понять, мне нужно применять самому. На практике, шаг за шагом. Понимая, что я делаю. Вы правы, наверное, я слишком привык к одобрению, даже невысказанному. Но меня устроило бы простое «здесь правильно, а с этой отметки — ошибка». Я потому и предпочел бы вас. В конце концов, человек, которого учили вы, далеко ушел за уровень полковника.

— Не моими трудами. Когда он попал ко мне, он уже привык не ошибаться никогда и ни в чем. Лет пять как привык. Я его ничему не учил, он учился сам — я только присматривал, чтобы он не сломал шею на очередном препятствии, пытаясь взять его с первого раза, — качает головой де ла Ну, и в голосе то ли сожаление, то ли застарелое изумление с нотками злости. — Вы совсем другой, и поэтому или вы возьмете нужное там, или коннетабль умоет руки, и вас приберу я. Но я не смогу научить вас тому, чего не умею сам. Считайте, — улыбнулся генерал, — что вы осваиваете новый вид оружия. Во дворе. Ваше неумение не причинит никому особого вреда — если вы, конечно, не умудритесь сделать какую-нибудь геркулесовских размеров глупость. Более того, здесь вы можете делать ошибки. Можете рисковать — в рамках разумного и, конечно, в рамках расчета. Можете пробовать. Пользуйтесь. Через год-два этой возможности уже не будет.

— А как я узнаю, что не ошибся? — Взвыть бы в потолок… беда не в том, что он ошибается и получает по шее за эти ошибки. Обычное привычное дело. Беда в том, что непонятно, как правильно. Как, когда, где, каким образом. Мало действия. В Нормандии Жан делал то, что считает нужным, и Клод был вполне доволен — а здесь все на словах, в уме… так просто невозможно. Это наследник умеет воевать по карте, фигурками, а де ла Валле нужно настоящее поле, настоящие люди.

— Очень просто. Если вы не ошибетесь, господин коннетабль не будет вас ругать.

— Вы хотите сказать, что все происходящее — это такой способ намекнуть мне, что я не собака? — И соответственно, дрессировке не подлежу.

Де ла Ну прищуривается — словно целится из лука, примеривается, потом кивает.

— Да, можете считать, что так. И что вы… небезнадежны. Это самая лестная характеристика, которую можно там заслужить, — генерал разводит руками. — Вот если с вами заговорят ласково и терпеливо, как с деревенским дурачком на ярмарке — что с вами делать, приезжайте сюда…

— Спасибо за приглашение, господин генерал, — кивает Жан.

Морщиться тоже невежливо — и бессмысленно. Ты спросил, что происходит, тебе ответили. И кто виноват, что ответ тебе не понравился. Уж точно не де ла Ну. И даже не господин коннетабль. Значит, будем учиться. Вслепую, нащупывая путь как палкой, по уровню скандальности коннетабля. Клекочет и клюется — значит, все плохо, но терпимо. Молчит — все великолепно, триумф состоялся. Только пусть не разговаривает «ласково и терпеливо» — это даже представлять страшно, что там у Клода за ласка с терпением могут получиться.

Учиться у Клода, как воевать и создавать армию. Учиться у младшего Гордона, как жить при таком обращении и чувствовать себя котом в чане сливок. Учиться у де ла Ну понимать, что происходит, с полуслова и полувзгляда. Ни на кого не оглядываться, не ждать похвалы и одобрения, довольствоваться результатом — так, может быть, и легче. Отчего бы и нет?

Для всего остального у меня есть дом — и, вероятно, будут друзья. Грех жаловаться.

— А господина де Сен-Роже, — мечтательно говорит Жан, — я все-таки вызову и зарежу. Недельки через три.

— Не думаю, — отзывается армориканец, — что вам придется беспокоиться. Он не особенно разумный человек. Разумный бы испугался много раньше. А этот уже дней через пять убедит себя, что шарахнулся от тени — и начнет действовать. И его судьба решится в Орлеане совершенно законным путем. Поверьте моему опыту.

Что ж, так или иначе, а управа на главу эпернейского магистрата найдется, и я с чувством выполненного долга доложу Его Величеству, что я этого де Сен-Роже лично предупреждал и уведомлял, откуда дует ветер. Что нашего короля Людовика очень огорчит: мало что изверг, самодур и вредная для Шампани сволочь, так еще и королевской волей пренебрег ради мелкой своей порочности.

А огорченный король сильно отличается от короля гневного — он точно так же склонен казнить, но зато на следующий день совершенно не склонен миловать.

Но вот что я хотел бы знать, и, увы, никак не могу спросить — уцелело ли хоть что-нибудь на северной границе, пока будущий господин коннетабль изучал там «новый вид оружия»? И был ли господин де ла Ну с ним так же вежлив и осторожен, как со мной? И если нет, то почему?

В последнее время ему задают странно много вопросов. Вопросы-то хорошие, полезные, но вот почему именно ему? Разговариваешь о чем-то просто так — а тебя, бац! спрашивают… и дальше получается, что говоришь ты, а тебя слушают. Ну, недолго, к счастью. Но все равно странно. Вот как сегодня утром. Он вслух пожалел, что у домов в Аурелии, да и в Каледонии, окна все разной величины. И господин де Браси от игры оторвался — и тут же спрашивает «Почему?». Ну как почему… холодает же. Дождей таких, как во время Великого Голода, слава Богу, пока больше не было, но холодней становится — и даже на его памяти, и по записям посмотреть можно, когда реки вскрываются, когда ярмарки. А если бы окна были на один манер или хотя бы на несколько разных, то можно было бы для них оконные коробки делать, деревянные, как в Дании. Двойные и тройные — с одним или двумя слоями стекла или слюды и со ставнями. Они тепло хорошо сохраняют, а смастерить такую просто. И если бы не нужно было с каждого окна мерку снимать, да под нее все подгонять, и стоили бы дешево.

Дальше получается как всегда. Один интересуется, с какой это стати холодает, другой — какие там окна в Дании, третий — на кой бы это черт офицеру, дворянину, думать о том, как там строить дома и делать оконные рамы. И очень скоро все начинают говорить между собой — о ярмарках и данах, о доходах и проигрышах, о чем угодно. Оставляют в покое, к счастью. Можно же и доказать, да хоть по городским книгам магистрата Эперне, но никому не нравится проигрывать в споре. Особенно проигрывать младшим и чужакам. А тот, кто может услышать, тот не спорит.

Но спрашивают же. Непонятно зачем. Если бы господин де ла Валле, тут ясно — заинтересовался. Все, что нужно выслушает, что не нужно, прервет, чего не хватило, потом сам разузнает и даже рассказать может, если будет время и настроение. Если бы кто из штаба или свиты — тоже понятно, к делу, видимо, пришлось. Господин генерал де ла Ну, этот просто сам хочет все знать, а больше всего — как другие люди думают. Ну и как не думают тоже. Раньше Эсме не понимал, насколько это важно: знать, где другие не станут думать, а будут полагаться на приказ, привычку, обычай, на то, что видят своими глазами. Сходил в рейд на арелатскую сторону, понял. Еще понял, что сам не успевает, отстает. Разобраться, какой приказ отдали и почему, может, отдать его — нет. Жан де ла Валле говорит: жадность лечить нужно. Тогда перестанет хотеться в щенячьи годы за лучшим кавалеристом страны успевать.

Он неправ. Чем человек моложе, тем быстрее он думает. Может быть, мимо, неточно, нелепо — но быстро. Если сейчас не получается, значит, и потом не получится. Будет правильно, разумно — но все равно медленно. И, значит, ромейский белобрысый слепень был прав, когда объяснял, что в поле таких, как они — тринадцать на дюжину, что есть еще одни руки, что нет, без разницы. Другого нужно хотеть…

— Господин Гордон! — Это лицо Эсме незнакомо, но если обращается «господин», значит, будет просить, и известно, чего будет просить. Смешные люди.

— У вас доклад?

— Да… о недостаче провианта. С меня ужин, господин Гордон!

Если бы Эсме съедал все обещанные ему ужины, запивая всем обещанным вином, то уже не прошел бы в дверь и умер с похмелья. К счастью, просители быстро забывают об оказанной им услуге, точнее, не забывают, но заменяют исполнение обещаний хорошим отношением. Их тоже можно будет о чем-то просить, если понадобится.

Это тоже пришлось освоить — люди предпочитают не помнить о том, что они чего-то боятся, зато очень легко заменяют этот страх мыслью о собственной щедрости и готовности помочь. И встречные услуги любезному молодому каледонцу оказывают быстро и с удовольствием. Хотя на самом деле обмен неравный. Господин коннетабль не срывает злость на тех, кто приносит дурные новости. Но и нынешним порядком — когда горевестником служит Эсме — он доволен. Так легче выделить тех, на кого не стоит полностью полагаться.

Все эти просители не понимают, что если бы господина коннетабля не устраивало подобное положение дел, им пришлось бы докладывать самим и лично. Думают, можно улизнуть и поставить на свое место другого по своей воле. Нельзя. Но не Эсме им будет это объяснять…

Гордон быстро просматривает сводку. Это ему разрешено, более того, господин коннетабль предпочитает выслушать краткий — в пару фраз — пересказ, не отрываясь от других дел. Потом сам доклад отправится на свое место среди прочих документов, а его суть — в память господина коннетабля. Может быть, коннетабль даже что-нибудь скажет по поводу услышанного. Но такое везение выпадает довольно редко.

Опять недостача и опять на севере… и не очень страшно, если немного пожонглировать, но у Эсме нет полной картины, потому что свои доклады на него переваливают далеко не все, слышит он тоже далеко не все, а прочие штабные перед ним, конечно же, не отчитываются. И потому он пока не может понять, в том ли дело, что незатронутый войной север провинции куда беднее, чем думалось поначалу — или же в чьей-то нечестности, а может быть и в чем похуже.

Смешные люди боятся сюда приходить с дурными вестями, а у господина герцога в кабинете всегда очень тепло и очень сухо. В его орлеанском доме было так же. Сухо, тепло, воздух прозрачный и потрескивает. Волосы сразу просыхают, уютно же…

— И? — спрашивает коннетабль, не отрываясь от карты, поверх которой разложены стопки писем на бумаге и пергаменте. Мятые и гладкие до хруста, обтрепанные и только что вынутые из дорогих футляров…

Это значит — нужно высказать свое собственное мнение. Не можно — а именно что нужно. Приказ. За мгновение понять, о чем спрашивают, составить ответ, проверить его внутри себя, потом проговорить. Страшновато, и холодно слегка, и дышишь чаще обычного, и чувствуешь, как дрожит каждый волосок на загривке… зачем нужны какие-то дуэли?

— Либо местные отчеты за последние три года врут, что возможно, либо продовольствие идет куда-то еще. Может быть, и через границу.

— А если подумать? — слегка дергает головой коннетабль, а сам почему-то раскладывает стопки писем по карте. Значит, направление правильное — но можно было ответить куда точнее.

— Второе.

— Почему?

— В отчетах все… слишком последовательно. — Так врать сложно, хотя, может быть, сидит там какой-нибудь умник и год за годом подделывает цифры. Но здесь даже не знают полуостровного торгового счета в две книги, неудобно обманывать.

— Через границу или на местные рынки?

Значит, на этот вопрос тоже есть ответ.

— Через границу, иначе бы не стали так рисковать. Рисковать даже не тем, что мы заметим последовательность, — рассуждает вслух Эсме, — а что всех их просто вгонят в землю за недостачи в военное время. А вот если все идет франконцам, то так просто не откажешься.

— Кто?

— Простите…

— Чего вам не хватает?

— Доносов, — говорит Эсме, следом соображая, почему именно доносов. Если посмотреть, то это должны быть те местные лорды… не лорды, дворяне, которые не слишком на примете. Не усердствуют в измывательствах, как де Сен-Роже, не потакают в открытую франконским проповедникам.

— Неплохо, — еще раз дергает головой коннетабль. — Вот вам доносы, разбирайтесь.

— Когда доложить?

— Как разберетесь, естественно. Но не очень тяните. Кампания фактически закончена, до весны здесь больше ничего не произойдет.

— Будет исполнено, господин коннетабль.

Значит, до весны здесь будут не военные дела, а вот такие — кто смотрит через франконскую границу, кто через арелатскую, кому платят золотом, а кто по зову сердца, кого нужно переманить, кого извести втихую — а кого с шумом, в Орлеане на городской площади. Очень много интересной работы. Думаешь, считаешь, прикидываешь, сводишь, сопоставляешь — а потом, в одно движение, цап! — и вор или предатель попался, не успев глазом моргнуть. Я цапля, я ловлю лягушек…

Не очень тяните… Кампания закончена. Пять слов вдруг складываются, образуя общий смысл и этот смысл заглатывает Эсме Гордона как та цапля. Раз, и ты уже в желудке. Война окончена, что делать здесь Эсме Гордону?

— Господин коннетабль!

— Что еще? — На этот раз он действительно недоволен, хотя еще и несильно пока. Но Эсме отвлекает от расчета.

— Я просил бы разрешения остаться при армии. — Говорить «я буду полезен» не имеет смысла. Говорить «мне это необходимо» — тем более.

— Я собирался отправить вас в Орлеан с де ла Валле, а оттуда — домой, — неспешно выговаривает коннетабль. «Собирался» — значит, передумал. Возможно, сейчас. В любом случае это не «что бы вы себе ни думали, я сделаю как считаю нужным». — Неужели вы еще не наигрались?

Тоже нет нужды переспрашивать. Жан де ла Валле считает, что в Каледонии так уныло, что прилепишься к кому угодно, лишь бы не возвращаться. Его переубеждать не стоит. Господин коннетабль уверен, что Эсме привязался к нему назло, из вредности. Его можно переубедить. Нужно.

— Господин коннетабль, — следует выбирать слова точно. И те, что сочтут весомыми. — Господин коннетабль, у нас дома все близоруки. Мой… — слова «вождь» здесь не поймут, — сеньор, лорд-канцлер, меньше прочих, но у него нет ни сил, ни времени смотреть, что за горизонтом. А наши враги думают иначе. Они прокладывают курс надолго — и не сходят с него. Да, они пренебрегают сухопутной армией, и у них от того случаются неудачи — но они могут это себе позволить. Могут. Господин коннетабль, вы ведь знаете, конечно, что в Лондинуме нынешнее поражение не считают такой уж бедой. В конце концов, эта проигранная экспедиция по очень недорогой цене купила то, чего они с самого начала хотели — Аурелия будет заниматься делами континента, и только ими. Какие-то деньги, сколько-то не самых важных жизней, торговые уступки, признание суверенитета за Арморикой… в обмен на десять-пятнадцать лет развязанных рук. Можно было получить еще дешевле, но и это терпимо. — Опять сбился на частные проблемы. — Я всего этого не видел, пока не оказался у вас. Я не думаю, что у нас эти вещи вообще кто-нибудь понимал, кроме госпожи регентши. И я не знаю, где еще я смогу такому научиться.

Коннетабль поднимает голову и смотрит с тем же знакомым веселым удивлением, что и летом в монастырской часовне. Ему нравится удивляться. Он слишком хорошо знает, что кто скажет и сделает — и поэтому ему нравится удивляться. Даже по мелочам.

— Де ла Валле найдет вам должность при дворе Его Величества, где-нибудь в дипломатическом ведомстве. Вы можете вспомнить о любезном приглашении господина герцога Беневентского и отправиться в Рому, там вскоре вы сможете научиться настоящей политике. Есть и толедский двор, и Дания. Господин Гордон, в Европе есть десяток мест, где вас научат всему необходимому, тем более, что армия как раз не ваше призвание.

— Позвольте возразить вам, господин коннетабль. Водить войска в поле — не мое призвание. Но виденные мною сражения наполовину были выиграны заранее. И этому учат… не везде. И во всех тех местах, о которых вы говорили, за исключением Ромы, может быть, меня не научат правильно смотреть — и видеть все, сразу, объемом, охватом… Мне рассказывали про ромейские водяные мельницы в Барбегале — люди туда ездят, дивиться, как на чудо света. А ведь то, что они сейчас стоят без дела, это не потому, что мы — карлики на плечах гигантов и не способны запустить все снова. Просто чтобы мельничный труд стоил того, чтобы было зачем гнать воду через каскад, в Барбегале и в округе должно жить не меньше тридцати тысяч человек, а сейчас там и десяти не насчитаешь. И это везде так, что ни возьми. Все цепляется за все, как в больших часах. И я даже не знаю, сколько я всего пропускаю — но я еще не встретил человека, который бы понимал, что этот механизм есть. Кроме вас.

— Значит, вы невнимательно читали данные вам книги и невнимательно смотрели по сторонам. И почему я не удивлен? — улыбается коннетабль. — Господин Гордон, вы уже не боитесь пожаров на торфяных болотах?

— Я не думаю, что с другими мне представится такая возможность. И нет, господин коннетабль, не боюсь. У нас иная мерка, чем на материке. Но принцип рычага не меняется от того, к чему его применяют.

— Избавьте меня от своей доморощенной философии, — качает головой герцог Ангулемский, потом отбивает пальцами дробь по краю стола с картой. — И займитесь делом.

Подпрыгивать на два своих роста вверх мешают недостаток сил, представление о подобающем и потолок. Главным образом потолок. Зависнуть под потолком мешает Господь Бог, в неизреченной мудрости своей не давший людям такой возможности. И еще мысль, злостный червяк в яблоке: что будет, когда ты научишься всему? Ты и вправду вернешься домой? Это еще дожить надо, отвечает Эсме Гордон. И уходит читать доносы северян друг на дружку.

3.

— Если герцог Ангулемский не отпустит Жана домой к Рождеству, я, я… я не знаю, что с ним сделаю! — Карлотта втыкает иглу с таким видом, будто перед ней не канва на пяльцах, а какое-нибудь чувствительное место старшего Валуа-Ангулема.

— Зато я знаю, — фыркает Шарлотта. — Ничего ты с ним не сделаешь. И не дотянешься, и не подобает. Там же не учения.

— Да там и войны нет! Знаю я эти их зимовки в лагере… Это, знаете ли, мой муж. Мы с ним единая плоть, в конце концов. Пусть он там делает, что хочет, лишь бы тело не портилось — я не против, если так нужно. Но на зиму — это уже… — Карлотта задумывается, прихватывает нитку, корчит рожицу, призванную, видимо, изобразить счастливо убывшую королеву Каледонскую, — это уже разврат!

Разврат — грызть шелковые нитки зубами, а не резать их особым ножичком, который под рукой, думает герцогиня Беневентская. Слишком длинный хвостик остается. Хорошо еще, что Карлотта вышивает подушку, а не салфетку.

— Это не разврат, это самое обычное дело, — говорит Шарлотта. — Зимой у армии больше хлопот, чем во время сражений. Нужно все к весне подготовить…

Хорошо, что можно не вышивать, если не хочется, а просто читать. Все письма закончены еще утром, а жаль — под болтовню отлично пишется, да и ромская золовка обожает зарисовки с натуры — кто сказал что-то смешное и на что это все было похоже. Карлотту нужно вписать в следующее письмо — она все-таки невероятно забавна, и, наверное, такой останется на всю жизнь, если уж долгожданное замужество в ней почти ничего не переменило.

Птичка божия и лилия полевая. Конечно, шьет и прядет, но совершенно уверена, что все это не обязательно — и что Господь за ней присмотрит, что бы она ни делала. И ведь присмотрит же, скорее всего. Он, считай, полматерика перевернул, чтобы Карлотте за любимого замуж выйти. С другой стороны, и самой Шарлотте грех жаловаться — ей с этого стола самый лакомый кусок перепал. Только где он… тот лакомый кусок? В каких, спрашивается, топях и болотах? И нельзя сказать, чтобы обходил вниманием — пишет. Подробно пишет, часто и собственноручно. И про местную природу, и про забавные находки, и про призраков, и про дурную мясорубку, что вышла в верховьях Камарго — на два дня удовольствия, потому что противники расцепиться не могли, не рисковали. Раньше… раньше ей, пожалуй, вполне хватило бы слов на бумаге.

Ведь сопровождают же супруги своих мужей на войну, вздыхает про себя Шарлотта. И у нас такое бывает, и на полуострове тоже не в диковинку. Там случаются и дамы, водящие отряды в бой на выручку мужьям, как, например, жена того флорентинца… как его? Забыла. Такая известная и несложная фамилия, и они союзники Чезаре. Интересно, женщины после замужества глупеют навсегда или только на время беременности? К середине весны выясним на своем опыте.

Так вот, собственно, Карлотту прекрасно можно понять, но ее не хочется понимать, потому что тогда придется понимать и себя, и разрешать себе ощущать, всем телом, от ушей до пяток, громкую требовательную тоску. Нет-нет-нет, ничего подобного, размеренный образ жизни, дом, порядок и молитвы за здравие супруга, в гости звать лишь замужних дам и вдов — вот наш удел вплоть до возвращения этого болотного чудовища.

После чего болотному чудовищу будет высказано… а ничего ему не будет высказано, потому что само оно все прекрасно понимает. И дело тут вовсе не в том, что женщинам при армии делать нечего. А в том, что для других, для всех других, для почти всех, их брак — это всего лишь скоропалительный политический союз. В марсельской бочке затычка. И ни при каких обстоятельствах не должен стать чем-то большим… пока не падет Перуджа.

Ты знала обо всем этом, напоминает себе Шарлотта. Вы договорились заранее. Заранее, еще до объявления о помолвке. И ты согласилась. Так что нечего теперь сожалеть даже про себя, потому что тогда рано или поздно проговоришься вслух, выдашь лицом или жестом. А я счастлива, я совершенно счастлива — у меня роскошный дом, великолепная свита, отличное положение… и муж за черт знает сколько лиг от Орлеана. Не этого ли я всегда хотела? Этого. Хотела и получила, прекрасная мудрая девица, знающая, чего ей нужно. Радуйся. И не завидуй Карлотте, которая может ныть на каждом углу, в каждой комнате, каждой служанке и даме из свиты — ныть, ныть, ныть о том, как она вся, решительно вся, исстрадалась и истомилась в одиночестве, как омерзительна супружеская постель без собственно супруга и так далее.

И хватит злиться. Это все-таки Карлотта, чудо и прелесть, а не Мария Каледонская.

Хотя, конечно, для всех было бы лучше, если бы Мария до сих пор оставалась в Орлеане. Но, Господи упаси, не здесь. А похитители сами виноваты. Оное похищение есть деяние, само в себе таящее наказание… а вот это можно и вслух.

— Кому наказание? — не успокаивается Карлотта. — Это нам наказание! Если бы она там не вещала и не верещала, никто бы в Нормандию и не сунулся, все бы уже дома были.

— Зато господину Хейлзу с ней теперь всю жизнь, чью-то из них жизнь, иметь дело. В Нормандии уже все решилось, в Шампани тоже — рано или поздно, а вот кое-кому теперь — годами с ней маяться, — с аппетитом рассуждает Шарлотта. — Представь себе, а?

— И за что ты его так не любишь? — Молодая графиня де ла Валле в ожидании потомства похожа на добродушный пышный пион. Цветет не по сезону и любит весь белый свет, кроме старшего Валуа-Ангулема, коварно похитившего у нее мужа. Впрочем, Хейлз ей всегда нравился.

— Я? — изумляется Шарлотта. — Да что ты?

— Не любишь — и всегда не любила. У тебя при его виде такое лицо делалось, будто тебе под самый нос мокрицу поднесли, шестифутовую, а тебе нужно с ней быть милой и любезной, потому что это знакомая мокрица и не настолько уж вы неровня, чтобы ты ею пренебрегала… Конечно, — беспечно щебечет Карлотта, — вряд ли это кто-то кроме меня заметил, да и кто на нас смотрит-то, улыбаемся, и ладно.

— Ну надо же. — Оказывается, это было так видно. Если уж Карлотта обратила внимание, то и сам объект нелюбви — тем более. Ну и хорошо, хоть вел себя приличествующим образом, без обычных его выходок. — Ты знаешь, я не то чтобы его не люблю. А как посмотрю — так и кажется, что из-за него что-нибудь дурное выйдет. — Он хотел убить моего мужа, по-настоящему, а не для вида, как наврали королю, хотел и взял деньги за это, но Карлотте об этом знать не подобает: что знает Карлотта, то знает весь Орлеан. Еще не хватало, чтобы Жан рассорился с этим очень дальним родственником по линии Стюартов. — Ну ты вот мышей боишься — а они и укусить-то не могут…

— Ну ты тоже скажешь, мыши. Мышей даже слоны боятся, Жан говорил… ну вот, только отвлеклись.

А с Хейлзом — сама себе удивилась Шарлотта — ведь правду сказала. У него беда на лице написана, большая. И не нынешняя, серьезнее. Я его и самого не люблю, и мужа ему не прощу, даром, что для нас с Чезаре он теперь безопасен — но больше всего боюсь оказаться под той лавиной, которую он рано или поздно спустит.

— У вас, — открывает глаза Анна-Мария, до сих пор дремавшая в кресле у камина, — все мысли по кругу. Даже приятно — сидишь прямо как в саду, тепло и птички щебечут. А соловьи, конечно, всегда одну песню свистят, других не знают. Привыкайте, дамы мои, привыкайте. Так всю жизнь и будет.

— Досточтимая госпожа свекровь, — это Карлотта так шутит, — я знала, за кого выходила замуж. Но это же не повод разлучать меня с мужем более необходимого.

— Это она говорит что-то там о дольше необходимого? — как бы переспрашивает у Шарлотты Анна-Мария, и молодая герцогиня вдруг передергивается — ну до чего же жестоко с их стороны щебетать о мужьях, которые только ненадолго отлучились… передергивается и тут же успокаивается: вдова коннетабля нимало не опечалена, а искренне веселится. — Посмотрите на меня, я же не рыдаю и не плачу, да и кого мне бранить — разве что Господа?

— Ну почему же… — в тон замечает Шарлотта. — Я полагаю, что Господь не стремился к этому результату.

— Вот именно что. Господь никого к себе не торопит. Понимаете ли, дамы мои, все дело в злокозненной мужской природе. Оставлять и дом, и детей, и владения на жену и удирать куда подальше по очередному важному поводу, да хорошо, если еще на полгода — это у них в крови… То у них войны, то у них посольства, и вот посмотрите, чем это все заканчивается? Сам у Господа и всех святых Его — а я тут сиди, опять дожидайся. Вот так вот всегда. Я не жалуюсь на свое нынешнее общество, но я все же не за вас замуж выходила. И я поспорю с вами на что угодно — что и в жизни вечной он обязательно попробует улизнуть на какую-нибудь войну.

А что тут спорить? Спорить можно только об одном: чей супруг удерет на самый долгий срок — и тут герцогиня Беневентская поставила бы на своего мужа, к сожалению, не опасаясь проигрыша. Поместье против медного кольца, не меньше.

— Ох, — говорит Карлотта. — Хочу родить дочь. Она хоть пока замуж не выйдет, никуда от меня не денется.

— Это, — смеется Анна-Мария, — было бы неожиданно… и как я понимаю, невозможно. У де ла Валле в законном браке одни сыновья рождаются, и чтоб иначе — такого еще не случалось.

— Хм, — удивляется Шарлотта, — правда? Это странно. От лошадей такого не добьешься. И несправедливо как-то… это прикажете ради дочери специально любовницу заводить?

— Или любовника, — почтенная вдова никогда не была склонна к жеманным ужимкам, что думает — то и говорит. — Да, такая вот странность. От основателя рода так повелось. То ли он был на какой-то нелюди женат, то ли сам был как раз какая-то нелюдь, известно, что прожил девяносто девять лет и не старился, а потом в одночасье пропал.

— Да какая же нелюдь с людьми потомство дает, разве что «добрые соседи»? Но этого добра и в Каледонии хватает, хотя бы мою семью взять, — да уж… у Рутвенов, считай, каждое третье поколение то женится на ком не нужно, то замуж под холмы провалится, — а о таких странностях я впервые слышу.

— Да хоть в книгах родовых посмотри, — улыбается Анна-Мария. — И среди моих тоже ни одной девочки не было.

— Разве что… — нет, проклятия мы поминать не будем. Потому что из всех сыновей Анны-Марии выжил один.

— Ну вот, — отгрызает очередную шелковую нитку Карлотта, — никакого утешения. Даже на старости лет, — и вздыхает, будто эта старость уже наступила, и солидно несет себя к окну, как кувшин с водой, полный до краев. Смотрит в щель между ставнями. Там, снаружи, звонят к вечерне колокола, небо просветлело и словно залито вперемешку золотом и медью — а в комнате тепло от камина с добрым жарким углем, горят свечи — вышивать можно и гладью, и бисером…

Все можно. А то, чего нельзя, тоже рано или поздно становится можно. Если правильно хотеть. И — иногда — становится возможным даже то, о чем не мечтаешь и как о чуде.

4.

По дороге из Нарбона обратно в столицу Мигель был занят мыслями — и беседами — обычно ему не свойственными. Как правило, с того самого первого случая, все, что нельзя увидеть, подметить или хотя бы учуять простым человеческим образом, а также разобрать на части, взорвать или утопить в ближайшем водоеме — и так далее — было сугубым ведомством Чезаре. Однако давешний шторм капитану де Корелле не понравился. Впечатления не исправила даже последующая, совершенно обычная и достаточно удачная в данных обстоятельствах кампания. Это что ж такое — готовишься себе, войска собираешь, ничего особенно грешного не делаешь, а на тебя сверху громы небесные?

Поначалу, когда марсельские новости узнали, подумали — вот оно. Это арелатца де Рубо умом и удачей Бог не обидел — он или почуял что, или просто повезло — а может и знающий кто-то рядом оказался… вот и вышвырнул генерал первым делом источник заразы в залив — и вовремя. Там заразу и разразило, а по остальным рикошетом пришлось. Но господин следователь им всем тут же радость испортил, сказав, что нет, как-то иначе оно получилось. И флот задело совсем не случайно, и буря была не та.

Буря, конечно, пресекла разрастание непотребства. Возьмись уже армия де Рубо в свою очередь ловить да вырезать виновных в той бойне, что случилась накануне — может статься, и ушел бы Марсель под воду и под землю. Это доминиканец считал вполне вероятным. Но тут взбесилась погода — и всем стало не до того. Под шторм угодили и выкинутые в залив погромщики. Их корабли — в числе прочих. В числе — и только. Метила же неведомая сила во флот. Гнусное дело, если все так и есть. Если теперь на помощь Арелату всегда будет приходить такое — они ж скоро от северных льдов до экватора все к рукам приберут, и ничего не противопоставишь. Не человеческая это война, несправедливая.

Но и тут не складывается. Дальше все и на юге, и особенно на севере шло по человеческим правилам. И не в пользу Арелата. Да и брат говорил, что та сила была небольшой совсем и быстро рассеялась. И больше ни слуху, ни духу. Монах был обеспокоен не меньше Мигеля, потому что он ничего подобного никогда не видел — и от других не слышал, и в книгах не читал. И если бы еще год назад спросили, сказал бы, что не бывает. И в том, что проклятый шторм — от Господа, если уж не от Сатаны — сильно сомневался. Ни оттуда, ни оттуда, а люди такого делать не умеют, а о древних духах доминиканец говорил мутно, невнятно, и ясно было, что сам ничего не понимает.

Есть они, духи — могучие и совершенно равнодушные к людям, в дела людские не вмешиваются — ну или на человеческий призыв не откликаются, не как Сатана. Есть — и все, вот как море есть, и ветер есть, а управы у людей на них нет…

Если толедско-аурелианский флот какому-нибудь подобному духу хвост оттоптал, то это уже вообще никуда. Мало ли, чем ему завтра не угодишь — не то поле вспашешь, не ту речку перегородишь, и вообще получается, что вернулись времена языческие. Вот счастья-то…

И грех какой, и что делать, непонятно — это ж не нечисть домовая, оно ж плошкой сливок или простокваши сыто не будет. И самое худшее, если это «оно» не Толедо или Аурелию, а их, ромеев, невзлюбило. А то от Чезаре одно такое бегало уже, зеркало за собой разбило. Потом в Орлеане не успело увернуться — хотя кто знает, печалят ли Сатану потери среди адептов, или радуют.

Може, т это оно теперь и мстит за очередной проигрыш. Просто будто из семейства Орсини родом — ну или семейство Орсини от него или от нее произошло. А Марио, — Мигель поворачивает голову, оглядывая свиту, — наверное, подкидыш. Хотя из Джанджордано — вот он, впереди, аж блестит на солнце — вышел неплохой командир, и ни одной пакости во время кампании ни от него, ни от его приятелей никто не дождался. По крайней мере, не хуже отцов и глав семейств, хотя это и невеликая похвала. Но все-таки неоднократно отличились, что было — то было. Только вместо того, чтобы отправляться домой, к отцам, потащились обратно в Орлеан. За почестями, разумеется.

Да и странно было бы ждать иного. Его Величество Людовик — из самых крупных и серьезных нанимателей на континенте. Ему нужны не только италийские союзники, но и — время от времени — италийские войска; и пользуясь этим обстоятельством, он может прикармливать даже тех, с кем враждует его нынешний самый серьезный партнер. Мальчики стремятся попасть на глаза, Его Величество ищет подходящие руки и головы — из нужных семейств… Все движения известны заранее. Длинный, предсказуемый, скучный танец. Алеманда. И, конечно же, поцелуй в конце.

После всего, что здесь произошло, неудивительно, что Орсини и делла Ровере будут куда симпатичнее королю Людовику, чем Чезаре, и нанимать при случае он предпочтет именно их. Это, пожалуй, и к лучшему — и нам не нужно думать, чем занять эти шаловливые руки, и короля опасаться не придется, и все-таки это хоть какое-то подобие союза. И овцы сыты, и волкам весело. Так что пусть молодые люди получают славу и почести, королевскую благосклонность и подарки. Чем больше будет обласкана свита, тем больший почет герцогу. Слава у него уже есть. О том, кто всю осень и начало зимы не давал арелатскому генералу де Рубо высунуть нос на другой берег Роны, знают уже все и повсюду.

Да и соотношение сил все, кто чего-нибудь стоит, представляют себе неплохо. Конечно, если бы де Рубо был готов нести настоящие потери, он бы нашу оборону проломил. Может быть. Но и цену для него поднять и держать смог бы не всякий. Хорошее начало. Чезаре смеется: «Этого мало для Александра Македонского, но достаточно для Цезаря.»

Теперь можно возвращаться домой — только сначала, помимо положенных церемоний и почестей, последний вопрос: диспенсация на уход королевы Маргариты в монастырь. Год назад за эту грамоту Его Святейшество покупал у Людовика войну для сына — а потом оказалось, что война нужна королю гораздо больше, чем Папе и самому сыну. Потому что в Европе войн не так уж и мало, не одна, так другая — а вот остаться, хотя бы и до весны, без портов на Средиземном море, Аурелия рискует даже не раз в десять лет, а много реже. Смешно — но полезно. Настоящая важная война, а не наемничество прихоти ради.

И вот теперь в Орлеане у многих, наверное, трясутся руки. Трясутся вдвойне — потому что папский сынок подружился с Валуа-Ангулемом, а тот остается наследником престола, только пока у короля не родится законный сын. Если диспенсация не будет вручена, то престол может и вправду уйти к боковой ветви.

Герцог Ангулемский — непостижимый человек. В определенном смысле он наследник трех корон — каледонской, неаполитанской и аурелианской. И при этом ни разу не пошевелил пальцем, чтобы заполучить хотя бы одну. Пока Людовик-Живоглот так неудачно завоевывал королевство Неаполитанское, право на трон которого герцог имел по материнской линии, сам Валуа-Ангулем преспокойно наводил порядок на юге Аурелии и в сторону Неаполя не глядел. Очень старательно не глядел, на наше счастье. Каледония ему важна и нужна, но вот титул… Что и понятно бы, есть добыча пожирнее, но он же еще и нимало не препятствует новой женитьбе Людовика VIII Аурелианского. Более того, даже сам не женился — и жениться пока не собирается, так что и не сможет уповать на то, что его сын будет старшим. Из чего явственно следует, что новому коннетаблю корона или просто не нужна, или он ждет, пока ему ее принесут ангелы на крылышках и насильно на голову напялят.

Что вряд ли случится, потому что диспенсацию Чезаре, конечно же, вручит по назначению. Со всем подобающим шумом. Потому что грех обижать такого сильного союзника… даже если сейчас баланс в твою пользу. Но главным образом потому, что он обещал. Будем надеяться, что Его Величество поверит в первую причину. Вторая — слишком уж хороший и надежный рычаг.

Хотя… для Чезаре есть разница между обещанием, данным себе и для себя, и обещанием, данным, потому что этого требовала необходимость. Первое — пусть это даже случайные слова, как с бывшей невестой — повод зайти как угодно далеко, чтобы остаться при своем слове. А второе — вынужденное обязательство, которое соблюдается ровно до тех пор, пока выгоднее его соблюдать. Будучи заложником, он обещал… да и становясь кардиналом, тоже обещал. И — до первой возможности улизнуть.

Все это время, пока мы находились в тени, скрывать важное было легко — почти никто не видел достаточно, чтобы определить, что существенно, а что нет. Но теперь Чезаре на свету. Прошлой осенью он сделал ставку — и выиграл. Теперь у него есть собственный вес. И теперь нас начнут пробовать на зуб, определяя качество металла.

Завтра — въезд в Орлеан. Не менее пышный, чем первый, разумеется — хотя и выдержанный в совсем другом тоне. Мы теперь свита подданного Его Величества и генерала королевской армии. Пока еще генерала, и ненадолго, но это определяет оттенки. Впрочем, церемониал — дело синьора Герарди и самого Чезаре, оба находят в этом удовольствие, а дело Мигеля — безопасность. Чтоб ни одна птичка не пролетела не вовремя, не то что стрела или нож из толпы. С этой диспенсацией мы еще наплачемся вплоть до самой церемонии — и покушения будут, наверное, и волнения… а у нас же беда не в том, чтоб убийцу к жертве не подпустить, у нас убийцу от жертвы обычно спасать приходится.

И потому, что на увлекшуюся охотником добычу может найтись и второй желающий, и третий, и пятый, и потому, что жертва, радостно отрывающая лапки и крылья покушающимся, являет собой зрелище жутковатое и совершенно недипломатическое. И слухи потом ходят для Его Святейшества неудобные. Хотя черти марсельские бы их побрали со всем их политесом.

Что-то будет, думает Мигель, останавливая коня перед забором. Из младшего Орсини вышел крайне толковый разведчик мест, пригодных для остановки в эту скверную погоду. У него за два дня все условлено, куплено и разведано — и что удивительно, доверять же можно, если сказал, что безопасно, значит, проверять — только время тратить. Вот здесь мы и остановимся, и будем ждать королевских слуг и готовиться к пышному парадному въезду в Орлеан.

Что-то будет, уже совсем скоро, не успеет начаться весна. Не здесь — Аурелия слишком неповоротлива, как старая черепаха — а у нас. Война, само собой, но не та мелкая мышиная возня, которая идет уже пять веков подряд — передел владений, переход городов из рук в руки. Настоящая война, стирающая границы. Шторм почище того, марсельского, и этот шторм едет за мной, еле-еле выглядывает из подбитого мехом капюшона, щурится на присыпанную тонким слоем снежка землю — ярко, холодно, вообще неуютно и спать хочется, — и имеет совершенно невинный вид. Как всегда. Как после давешнего безобразия на переправе. А что я? Просто немного прокатился. Ну лицо мелом накрасил — так весело же вышло. И всех потерь один синяк. А пользы сколько?..

А как он с этим синяком сутки провел в седле, а потом еще трое суток всем этим безумием на сухом берегу дирижировал, в драку, правда, не лез, спасибо ему большое, додумался все-таки, что полководцу в таком сражении на передней линии не место, и тем более не место, если он руку поднять не может и на сторону все время перекашивается… Те, кто там был, и те, кто в болотах был, и те, что в Нарбоне, уже сказки рассказывают. Что с одной стороны, хорошо, а с другой плохо. Потому что невинного кое-кого эти сказки на мысли наводят. Идеи ему подают.

Все равно не удержишь, напоминает себе Мигель. Окончательно и безнадежно поздно — теперь, после этой кампании. Лез, лезет и будет лезть — особенно, попробовав победу и славу на зуб по-настоящему. Это вам не пирожки с орлеанскими чернокнижниками, это настоящее, по силам.

Что же поделать, остается только быть рядом и надеяться, что заметишь опасность, уследишь и успеешь. Только надеяться нам и остается. Не было у одного толедца заботы, завел себе Папиного сына — теперь не жалуйся, если от него даже черт сбежал, а ты, как последний дурак — остался.

Мартен Делабарта въезжал в Орлеан второй раз за неполный год, но ему казалось, что впервые. В прошлый, так сказать, визит, было не до того. Что-то запомнилось — мост над рекой, толчея, необходимость придержать коня; остального как бы и не было. Ни разномастных домов, ни пестрых мостовых, ни крыш с флюгерами, ни шпилей и колоколен. Не лезло в голову, пролетало мимо глаз. Теперь Орлеан был, Орлеана было очень много — столица Аурелии, огромный город, старая часть поднимается от берега реки ступенями, прирастая не равномерно, а словно этажами. Холод, мелкая морось, грязь под копытами коня, так и не определившаяся — жидкая она или твердая, неприветливое зимнее небо, запах воды — не морской, а медлительной речной, удивительно мелкие и тощие чайки, горланившие над водой… Все казалось коричневым и бурым, серым и пепельным — и невероятно чужим, словно не в аурелианский город Мартен въезжал, а прямо к Гогу и Магогу в гости.

И не в обиде дело. Не в том, что обещали — и не помогли. Не в том, что посадили этого Симона, да чем он был, тот Симон? Его чертова Светлость господин коннетабль прав — не протухни город раньше, ничего бы у епископа не получилось. Какая-нибудь партия его бы да заела, или хотя бы врагов внутри церкви натравила. Да и Его Святейшество — большой нелюбитель таких штук. Много можно было сделать, пока не поздно. А потом можно было убить. А они тут, в Орлеане, ничего не знали и не поняли. Вот и все. Не знали и не поняли — потому что чужаки. И не в ответе — потому что чужаки. Нечего и удивляться.

Он и не удивлялся. Просто видел — с самого отъезда из лагеря — чужую дорогу, чужие постоялые дворы, а теперь чужую реку с чужим мостом. Можно было продолжать до бесконечности: чужие чайки, чужая толпа, чужой камень пристани. Город, в котором нужно сделать работу. Мелкую, скучную, но необходимую. Сам по себе он не важен. Обиды, разочарования, злости Мартен не испытывал ни капли. Только легкую скуку и неглубокую — по погоде — хандру. Вот сейчас мы проедем, все это кончится, и можно будет сбросить плащ, выпить вина, прилечь где потеплее. А дальше — только смотреть и ждать. Ждать, пока невозможная болотная шпана Его Светлость герцог Беневентский покончит со всеми своими делами в Аурелии и целым и невредимым отбудет на юг.

И поехать с ним.

За время осенней кампании Мартен получил четыре письма из Марселя. От уцелевшего родича жены; от двух бывших подчиненных — обоим повезло: городская стража во время резни была на стенах, до них не добирались; и от нового коменданта, господина де Вожуа. Содержание трех первых писем он знал до того, как вскрыл их. Четвертое его слегка удивило, хотя можно было догадаться: по описаниям Арнальда капитан выходил человеком достаточно жестким, достаточно умным — и настолько порядочным, насколько человек в его положении вообще способен сохранить это качество. Де Вожуа писал, что господин Делабарта может вернуться домой, когда пожелает. Что служба господина Делабарта враждебному государству никак и никогда не повлияет на его судьбу — даже если продолжится. Что город вспомнил и будет помнить, чем обязан семье господина Делабарта и ему лично, и что Его Величество Филипп считает, что часть этого долга прямо и косвенно падает и на него. И что если господин Делабарта предпочтет вернуться по окончании военных действий, у него есть все шансы вступить в ту должность, которую занимает ныне господин де Вожуа. Поскольку господин Делабарта подходит для нее много лучше. А еще там была приписка. «Я знаю, что не должен был его отпускать.»

Мартен не ответил — хотя возможностей передать записку у него был десяток, а на его нынешней стороне никто не осудил бы, даже прими Делабарта приглашение арелатца, не то что за ответ на письмо. Просто — нечего было сказать. Незачем. Господину де Вожуа он пожелал удачи на новом поприще, удача ему понадобится, потому что для Марселя недостаточно ума, порядочности и твердой руки, эта рыбная похлебка вскипает за два вздоха, только успевай поворачиваться, чтобы не ошпарило… но это был Марсель господина де Вожуа, а не Мартена. У бывшего полковника Делабарта не было никакого Марселя, и его самого у Марселя не было. Никак. Совсем. Такой же чужой город, как и Орлеан. Словно и не жил в нем никогда, так, мимо проезжал, как через любой другой.

Даже ненависти не осталось. Даже не болело. Семья — болела, и приписку Мартен оценил: помнит еще кто-то, что они были на этом свете, что все могло получиться и по-другому… семья болела, а город перестал. Странно. Ехал сюда — спасать, и сам не заметил, как похоронил вместе с гаванью и мостовыми в елочку. Но — случилось и делать нечего. А выкапывать покойника из гроба — и глупость, и смертный грех. У него есть руки, голова, лошадь — и дюжина людей, которые ему не противны. Не все в его возрасте могут похвастаться и таким багажом.

Не противны. Не мешают. Лучше всего они все — во главе с Его Светлостью — умеют друг другу не мешать. Даже удивительно, но словно бы выучили один неписаный устав, а кто не выучил или не согласен его соблюдать, в определенном кругу не приживается, Только те, кто умеет быть рядом — как в том тесном подвале во время шторма — и не мешать ни себе, ни другим. Нелюдь болотная, равнинная и горная, с какой стороны ни взгляни — и это хорошо. Людей с нас хватит, верно, Шерл? С людьми мы уже все поняли, попробуем теперь с лошадьми и нелюдью.

Закончим здесь и уберемся на полуостров. Там теплее, там легче воевать, там не нужно ничему заново учиться: язык знаком, порядки выросли на имперских, там скоро станет весело. Будем жить — и не будем загадывать.

Все-таки, аурелианцам не откажешь в некотором вкусе, думает секретарь, оглядываясь по сторонам. Как сделать праздником то, что по форме — событие горестное и даже постыдное: разлучение мужа с женою, признание совершенного над ними таинства брака недействительным и небывшим? Просто. Вынесем все на улицу. Откроем ворота дворца и сделаем первый внутренний двор частью площади. И затянем все, что можно — белым, цветом будущего одеяния королевы. А королевское золото — оставим. И сделаем центром происходящего Ее Величество. Это она получает разрешение. Это ее благословляют на избранный ею путь. Это она вылетает из распахнувшегося дворца как птица из клетки — в жизнь Невесты Христовой…

И вот уже не король разводится с бесплодной супругой, которая так и не дала ему наследника, — да-да, разумеется, мать наша католическая Церковь не признает разводов, даже по таким поводам, — а королева покидает земного супруга ради жениха небесного. Что для короля даже и не обидно, с какой стороны ни взгляни. А поскольку брак был заключен между родственниками — на что никто не получал диспенсации, да по принуждению, да не принес плодов — стало быть, и не было никакого брака; а кроткая невеста отправляется в монастырь, дабы среди прочего, молить Господа о прощении ее отцу и этого греха.

Все попросту безупречно, отлично придумано. Столица, заметим, ликует — и королеву Маргариту здесь любили, и угроза пресечения династии заставляет даже самых рассудительных суетиться от страха и по-куриному хлопать крыльями. Как же, священная династия Меровингов, идущая прямиком от Посейдона — и, как поговаривают шепотом, от Марии Магдалины и… нет, эту ересь повторять и про себя противно. Варвары все-таки эти аурелианцы. Хотя и со вкусом. И считать не умеют, кстати. Потому что никаких детей там не то, что по теологии, но и по времени не получалось. М-да, вот так начнешь думать о всяких глупостях, и сам впадешь незаметно, прости Господи.

Даже погода на стороне церемониймейстера. Последние дни моросило, порой валился крупный мокрый снег, а сегодня с рассвета небо просветлело и налилось неожиданной для этих мест лазурью. Белое остается белым, а праздничные одеяния — сухими.

Делла Ровере тоже не подвел. Все еще вчера по городскому убранству понял — и теперь соответствует. Ни слова о папских милостях, ни слова о светских делах. Прилетел в парадном кардинальском облачении, что твой архангел Гавриил, сообщать деве непорочной благую весть. Мол, связанное злой волей нынче волей Господней и властью наместника Петра развязано и разрешено — путь свободен.

Впрочем, весь город знает, что делла Ровере здесь только передает известие, как архангелу, старшему посланнику, и положено, а источником радости является, в общем, конечно, Его Святейшество. Но долетит ли она до королевы Маргариты, зависело от… скажем так, одного из самых почетных гостей на данной церемонии. Черное, золотое, алое, ярким фоном — разряженная свита… Благосклонная улыбка и все прочие атрибуты впечатления, производимого — уже привычно — на эту публику, на королевский двор и наиболее важных представителей городских общин.

Как все знают, ни малейших препятствий на пути движения грамоты от Его Святейшества к пока еще королеве Маргарите не возникло. Хотя после того, как южные обстоятельства трижды перевернулись с ног на голову, диспенсация могла бы обойтись Людовику гораздо дороже, чем было оговорено год назад. Но с короля можно было бы взять разве что золото. Если золотом пренебречь, получится куда более важный долг верности не только союзнику и посреднику, но и отчасти спасителю южных пределов державы. Такой долг пригодится в будущем.

И тем более пригодится, что ждали другого. Ждали игры и маневров. Ждали попыток подыграть новым союзникам. Вот они — не менее пестрой стаей с другой стороны площади. Зеленое пятно — Франсуа Валуа-Ангулем, приехал все-таки, раз уж старшего брата «дела» задерживают на севере. Серо-синее рядом с ним — тезка и младший союзник, Франсуа де Беллем, второй спаситель юга. Очень, кстати, приятный человек. И сдержанный. Все, что он сказал после истории с переправой: «Мне кажется, в этом есть некая доля легкомыслия.» И попробуй не согласись.

В общем-то, де Беллем партию герцога Ангулемского и представляет, поскольку Франсуа, младший брат коннетабля, ухитряется через всю площадь показать, как он, к сожалению его, совершенно, ну совершенно не способен нести никакие обязанности, даже быть лицом семьи в отсутствие старшего брата, ах, какое счастье, что есть господин де Беллем, за которого можно спрятаться от толпы и долга. Вполне буквально спрятаться, даром что де Беллем на полторы головы ниже и несколько субтильнее. Так что половине площади видно, как человек в зеленом со своим пажом в веревочки играет. Даже комбинации можно разглядеть, если зрение хорошее. А ведь пока что Франсуа Валуа-Ангулем — второй в линии наследования, сразу после брата, и ему, как видит весь Орлеан, как минимум разрешили показать всему Орлеану же, что он совершенно не годится не то что на трон, а постоять пару часов в сопровождении свиты на площади. Интересные игры тут происходят…

С одной стороны, такой брат — прекрасная защита для самого герцога. Даже те, кто предпочел бы видеть на троне короля-марионетку, не очень захотят иметь дело с Франсуа. Из него и путной марионетки не получится, покойный Людовик пробовал, пробовал — да и бросил. А с другой, у Клода нет детей. Опасная ситуация. Чреватая… непонятно чем чреватая, у нас такого просто не может быть, у нас никто не связывает существование государства с существованием династии. Да и нигде больше не связывают, кажется.

Именно династии. У нас ведь, по старому обычаю, годятся и приемные сыновья, и вообще те, кто покажется правителю наиболее достойными продолжателями начинаний. Имя важнее крови, с именем перенимаешь все — все победы и поражения, славу и позор рода, в который входишь. Здесь — навыворот, на троне должен сидеть только тот, в ком есть хоть капля крови основателя рода. Неважно, каков он из себя. Если других не найдется, если и Жанна Армориканская не родит Людовику детей, корона рано или поздно ляжет на голову Франсуа, и это уже даже не смешно, пожалуй — но так будет, потому что вся Аурелия верит в то, что существует, покуда ею правят короли династии Меровингов. Тут, пожалуй, сама вера скрепляет страну, как раствор скрепляет фундамент — но эта же вера ее и разрушит.

Так что сегодняшнее событие куда важнее, куда серьезнее, чем может показаться. Праздник весны посреди зимы — королева свободна, заведомо бесплодный союз разорван, надежда входит в пустой дом… да, очень многие не простят Его Светлости герцогу Беневентскому того, что он хотя бы мог играть этой надеждой.

А другие не простят того, как он ей распорядился. «Ну мог же…» — а далее каждая партия, каждая компания подставляет свое. Мог бы не отдавать грамоту вовсе, мог бы вынудить Людовика пойти на уступки, мог бы не заставлять никого ждать зимы, а сделать свое дело еще летом, мог бы…

Но это произошло бы, какую дорогу мы ни выбери. А потому — не слушаем и не слышим. Его Светлость прав. Опасно делать, но куда опасней — оправдываться.

Церемония, меж тем, идет своим чередом. Плавно, неспешно и пышно. Делла Ровере уже прочел содержание послания Его Святейшества, толмачи перевели с латыни на аурелианский, толедский, альбийский, датский… кажется, это еще не все почетные гости на церемонии, теперь представители всех держав и сословий будут выражать Маргарите свои поздравления и просить не забывать их в своих молитвах. А также приносить дары — разумеется, соответствующие ситуации. Молитвенники, четки и богоугодные труды теологов с цветными иллюстрациями. Это надолго. Тихо переговариваться между воплями герольдов еще можно, а вот перемещаться по площади нельзя. Приходится разговаривать с теми, кто оказался рядом.

— Господин делла Ровере просто лучится счастьем. — Молодой Бальони весьма польщен тем, что на него посмотрели, приглашая к разговору. Или делает вид, что польщен. За этим милейшим перуджийцем вообще нужен глаз да глаз. Это Джанджордано Орсини цветет от каждого знака внимания со стороны Его Величества. А Джанпаоло получил кое-что куда весомее кивков и улыбок — предложение. Но по нему этого не скажешь. Умеет думать, умеет драться, храбр, изворотлив — и вряд ли станет другом, слишком уж расходятся интересы домов. Но пока и вражды между нами нет, и не стоит ее выращивать. А заметил он вещь важную.

Кардинал и впрямь очень рад, что роль Гавриила выпала ему. И считает, что это — плод его заслуг на дипломатическом поприще. Очень хорошо. Просто великолепно. Кардинал безвылазно сидел в Орлеане с весны, осенью трагически лишился племянника, король, королева бывшая и королева будущая его утешали, как могли, Его Святейшество неоднократно подтверждал, что уповает на умение делла Ровере улаживать самые сложные дела — вот архангел Джулиано и решил, что нынешнюю роль в церемонии он высидел, и уступили ему ее из уважения.

— Кардинал очень хорошо смотрелся с грамотой, — отвечает Герарди.

Бальони усмехается, кивает. Очень понятливый молодой человек — и, если глядя на него, думать как Его Светлость герцог Беневентский, то в ближайшем времени из него получится очень приятный противник. Поскольку перуджиец в южной кампании оказался более чем неплох — и именно по его отряду пришелся первый удар, нанесенный одновременно с попыткой переправы. Джанпаоло верховья Камарго удержал и держал вплоть до подхода подкрепления.

Все, что он примет из рук Его Величества, молодой Бальони честно заработал. Герцог Беневентский тоже будет внимателен. И весьма. Он любит хорошо сделанную работу.

— Я полагаю, что господин делла Ровере смотрится с ней существенно уместнее, чем Его Светлость.

И это правда. Герцог не любит вспоминать, что совсем недавно был духовным лицом, а уж напоминать о том другим — втрое. Нет уж, он лицо сугубо мирское и военное — и к диспенсации этой имеет не больше отношения, чем почтовый ворон к принесенному им посланию.

— Генерал аурелианской армии был бы на месте кардинала церкви крайне неуместен, — назидательно говорит Агапито, и Джанпаоло опять кивает.

— Ее Величество все-таки собирается в монастырь, а не на войну. Хотя между этими стезями есть, конечно, что-то общее.

— Все верующие — воинство Господне, но те, кто избрал часть молящихся — особо, — благочестиво соглашается Герарди. Особенно, если избрал ее искренне. Впрочем, в нашем случае это так и есть. Очень удачный, нужно сказать, случай — довольны все, включая, будем надеяться, Господа Бога. Недоволен — для вида — разве что демонстративно отсутствующий герцог Ангулемский. Но если бы он был недоволен всерьез, праздник бы не состоялся вовсе.

Еще, конечно, герцогу Ангулемскому не хочется давать повод истолковать все происходящее так, что королева получает диспенсацию из его рук, с его позволения и его милостью. Партия короля не простит, а партия принца не поймет — по крайней мере, какая-то ее часть. Валуа-Ангулему не нужна лишняя неразбериха в столице, пока он занят в Шампани. Это же и одна из причин того, что герцог Беневентский предпочел роль гостя на церемонии — об их дружбе с принцем знают все. Одна, но не основная. Основную Герарди назвал вслух.

Джанпаоло еще и большой шутник, потому что то самое «что-то общее» между войной и церковью — это, несомненно, наш герцог. Повторяется давешняя история с судом любви. Шутка и недурна, и безобидна.

— Некоторые из нас, — добавляет Герарди, — счастливы тем, что могут выбирать свою дорогу. Или получают такую возможность, рано или поздно. — Это касается не только Ее Величества или Его Светлости, но и, например, его самого — выбравшего вовсе не тот путь, который диктовало ему происхождение. И молодого Бальони тоже. Есть виды наследства, которые можно и не принимать.

Может быть, сообразительный Бальони не только услышит намек, но и примет во внимание. Хотя наивно полагать, что он еще и последует ненавязчивому совету…

Боже мой, а я ведь даже сейчас, пребывая на приятной скучной церемонии, продолжаю свое дело. Делаю предложение Джанпаоло Бальони от лица Его Светлости. И беда не в том, что мне этого впрямую не поручали — беда в том, что я знаю, что поступаю правильно, знаю, что мои шаги одобрят, и действую, при всем при том, по своей воле. На благо герцога. И мне это нравится. Игра продолжается.

Ну куда я отсюда пойду? Я ведь просто не смогу, я опять начну что-то делать, как сейчас, даже не замечая. Бездумно, как птица, подбирающая подходящие веточки для будущего гнезда.

Нет уж. Если уж подбирать, так именно для гнезда, а не впустую. Я здесь, мне здесь хорошо — лучше, чем в любом другом месте. Значит, я остаюсь.

— Почему же некоторые, синьор Герарди? — удивляется Бальони. — Скорее все, только не все это понимают.

Услышал.

Услышал, обдумал, взвесил — и даже высказывает предварительную готовность договариваться. Если все пойдет хорошо, окажется, что я утащил перуджийца из-под носа короля и из рук его семейства. Добыл, так сказать.

Господин герцог, видимо, тоже услышал. Едва поворачивает голову, слегка опускает веки — замена короткому кивку. Заметил, оценил, прикинул перспективы — доволен.

Ну что ж, праздник — он ведь не обязан быть праздником только для кого-то одного, не так ли?

5.

Господину коменданту города Марселя всегда хотелось держаться подальше от королевского двора и Его Величества Филиппа. Хотелось — но не получилось. Ему частенько казалось, что морская волна вытащила его с уютного дна, проволокла по берегу и, откатившись, швырнула под ноги монарху — и вот валяешься мокрой кучей случайного хлама на песке перед королем, и чувствуешь себя соответственно.

А Его Величество, как на грех, необыкновенно любезен. На позавчерашней церемонии было много проще, там Филипп был далеко, на положенном расстоянии, и награждаемый и возносимый на вершины де Вожуа мог только соблюдать протокол, делать то, что заранее расписано и объяснено церемониймейстером, и оставаться где-то на своем этаже, ну почти на своем. Теперь, когда его принимали неофициально, такой возможности не было. Сидишь напротив короля — и не знаешь, куда деваться.

Его Величество сидит в кресле — не как статуя, позы статуй обычно естественней. Левая рука — на столе, как раз посреди грозди каменного винограда на крышке. И виноград из какого-то полупрозрачного сизого камня, пусть он и трижды плоский, выглядит как настоящий, а рука нет.

Его Величество желает знать — в подробностях — положение дел в городе Марселе. Его Величество желает знать — с именами, датами и цифрами — насколько и каким образом сказались на оном положении дел предложенные им меры и дарованные им льготы. Его Величество серьезно обеспокоен состоянием гордости Марселя — мыловаренного дела. Обеспокоен тем, что дело это почиет… на лаврах, а между тем, на полуострове выучились варить твердое мыло и, конечно, оно пока не идет ни в какое сравнение, но гильдия, которая не думает о будущем, это уже не гильдия — особенно, если конкурировать ей приходится с Венецией и Ромой…

На вопросы у Дени хватает ответов. Он готовился к встрече с королем задолго до того, как Его Величество соизволил въехать в Марсель. Отчеты есть, отчетов пока хватает — по мыловарению и строительству, по печатникам и кожевенникам, по рыбацкому промыслу и торговле рыбой, по ткацким мануфактурам, почти что порушенным осадой и войной, и так далее по всему городскому хозяйству. Был капитан де Вожуа временным военным комендантом Марселя, а стал, милостью короля, комендантом, полковником, владельцем пары поместий на севере, обладателем графского титула… и большим знатоком мыловарения и книгопечатания.

И, в общем, был бы совершенно счастлив — если бы Его Величество обошелся без титулов, поместий и прочего в таком количестве, а просто ограничился некоторой осязаемой милостью и благословением на приведение города в порядок.

Его Величество слушает, задает дельные вопросы — и ждет подробных и внятных ответов… а еще кажется полковнику де Вожуа, что смотрят на него, особенно, когда он увлекается очередным предметом, слишком внимательно. Как на тяжелобольного, который вдруг встал и пошел. Или даже скорее как на врача, который этого больного поднял. И не на врача. На цирюльника-зубодера, который по всем приметам больного должен был погубить. А он взял и вылечил. И теперь глядит на него вернувшийся хозяин дома и понять пытается, как такое вышло — случаем, чудом, умением?

Нет никаких чудес, не было никакого особого умения. Просто в городе не все прогнило. Остались люди, которым можно довериться — совету, подсказке, окороту; остались — хотя бы у части — самые простые человеческие желания: город отстроить, грехи замолить и жить дальше, жить сытно и весело, как жили раньше, а, может, еще лучше. Словно лес сгорел, а по весне поднимается на пепелище новая поросль. Поросль ту нужно прореживать, что-то вырывать с корнем, что-то оставлять — иначе вместо нового леса будет путаница мелкого подлеска и кустов, а деревья уже не поднимутся, их заглушит мелочь. В городе требуется то же самое — кого-то казнить, чтоб сами не крали, а тем более всю родню в расхищение не втягивали, а кому-то и простить, одних припугнуть, других поощрить… Лес. Выращивание леса на гари. Король, наверное, и сам это все прекрасно понимал — ему досталась такая же гарь. Может быть, потому и смотрел. Не верил, что такое могут делать не только короли, но и дворяне из захудалого рода.

Ну так столько лет при господине генерале даже скворцу даром не пройдут. Сможет и человеческие слова выговаривать, и применять к месту. А вот Дени научился механизмы разбирать, чинить, чистить и собирать заново. Построить не смог бы, а паять, лудить — это наше. Конечно, лучше бы подмастерью иметь мастера над собой, но на это только госпоже Матьё пожаловаться можно, раз в неделю. Потому что все остальное время понятно: если де Рубо назначил, а король подтвердил — значит, и правда больше некого.

Его Величество Филипп I Арелатский сидит рядом, можно было бы протянуть руку и коснуться, хоть это и страшная дерзость, но Дени видит человека — глядя снизу вверх — на крепостной стене. Король, наверное, никогда не спускается с этой стены — а там солнце, ветер и прозрачная тишина. Нужно очень стараться, чтобы увидеть дом, кабинет, пышную обстановку, громоздящиеся друг на друга лари, сундуки, шкафы и кресла, отделку, резьбу и роспись, шелк и бархат, золото и слоновую кость…

— Не понимаю, — задумчиво говорит Его Величество, — почему из всех двадцати пяти, а ведь их всех можно назвать мучениками, запомнили одного. И этот мальчик, сын полковника городской стражи, и адъютант де Рубо — разве они не достойны хотя бы памяти?

— Арнальда Делабарта… не очень удобно было вспоминать. — говорит Дени, тоже задававшийся этим вопросом. — До недавнего времени. Это уже меняется. И Гуго… это адъютант — его как раз помнят хорошо, только, скорее, не самого, а слова его. «Мы с вами разной веры.» А одного — он с ними разговаривал, Ваше Величество. Оттуда. С епископом — препирался, а с ними разговаривал. Остальным не было или быстро не стало дела, вы же понимаете. А полковник был крепким человеком, и очень упрямым. Ну и чудо, конечно.

— Распорядитесь начать строительство церкви, господин комендант, — велит король. — И объявите о сборах на возведение, но только для желающих. Все недостающее возместим мы.

Дени все-таки плохо годится для бесед с Его Величеством: в первый миг ему мучительно хочется икнуть. Погибшие как-никак разных конфессий. Хотя и одной веры, как сказал Гуго. Потом Дени думает: а почему нет? Кто нам запретит?

— Да, Ваше Величество, буду счастлив, Ваше Величество. — И правда, буду счастлив. И дело хорошее — и может быть, трещина теперь пройдет через нас лет на десять позже. А может быть — и не пройдет. Совсем.

Господин генерал де Рубо, прибывший в Марсель из Арля на встречу с Его Величеством, нервно расхаживает по кабинету коменданта де Вожуа. Размахивает руками, сшибает всякую мелочь со стола и каминной полки, с сундуков и поставцов. Не замечает, конечно же. Дени тоже не обращает на это внимания.

— Скажите мне, Дени — кто из нас сошел с ума? Может быть, я?

Генерал в своем уме. Как обычно. В той же степени, что обычно. О степени этой после давешнего шторма Дени подумывает с опаской.

— Не нужно, — машет рукой де Рубо. — Я, конечно, вас тогда обидел, но и вы меня поймите — я… очень испугался. Сами понимаете, чего. А теперь я приезжаю — и что я узнаю? Оказывается, я герой, — слово шипит как вода на раскаленной сковородке. — Я — герой. И образец. Я пример для подражания. Я все сделал правильно, Дени! Я снес негодяев, которые нам наверняка помешали бы, я стравил гнев армии в безобидном направлении, удержал в руках и войска, и город и за сутки ввел все в рамки, настолько близкие к идеалу, насколько возможно… Поскольку я помню совсем другое, а король не может ошибаться, остается заключить, что я спятил.

Выглядит генерал живым и даже отчасти ухоженным, кто-то там за ним следит.

— Король, в общем, прав, — после тяжкого раздумья выговаривает Дени. — И вы правы, господин генерал. Мы помним, что здесь было, и как — а ему так видно сверху. Действительно же, и пострадали через одного виновные, и никаких нарушений не было, а ведь сами понимаете, что могло случиться — да и город вмиг вспомнил, что такое страх Божий. И до сих пор помнит. Но я-то еще не забыл, как тогда потерял рассудок от ненависти и устроил все это, и почему — не по расчету, по злобе.

— Вы? — смеется де Рубо, — Дени, да вы бы с места не стронулись без приказа. Нет, — генерал вскинул ладонь, — вы сделали, что сделали. Вы выполнили распоряжение, которое должны были нарушить, и выполнили с радостью. Это ваше. Но устроили все это не вы, а я. И я был бы счастлив, если бы это произошло по названным вами причинам. В конце концов, злоба, это… естественное чувство в данных обстоятельствах. Со мной, видите ли, случилось нечто худшее. Я их даже не ненавидел. Мне было неприятно, Дени. Просто неприятно, что эта плесень дышит, ходит по земле, имеет образ человека. Это следовало немедленно исправить. И я был совершенно уверен, что поступаю не просто правильно, а в соответствии с… ну, вы понимаете.

— А для Его Величества так и есть, — отвечает де Вожуа, потом сам соображает, что сказал, и захлопывает рот.

Дело не в том, что его услышали — генерал не предаст, дело в том, что он сказал. И в том, что знает — сказал правду.

— Значит, вы тоже считаете, что я убийца, но не сумасшедший. Спасибо. А что до остального, Дени… я теперь думаю о последствиях. И о том, как примут эту высочайшую трактовку наши друзья с севера. — Кажется, последняя статуэтка.

— Как руководство к действию, — пожимает плечами Дени. — Они и раньше считали, что убивать надо всех подозреваемых, а невинных Господь отличит и к себе приберет.

— Мне очень хотелось бы знать, понимает ли это Его Величество… но вас он принял, а меня нет.

— Его Величество сегодня днем велел мне начать строить церковь в память тех погибших, всех, без разбора веры. А нынче вечером назвал вас образцом для подражания. Я не знаю, господин генерал, что на уме у Его Величества…

— И я не знаю. Написать ему, во всяком случае, мне ничто не мешает. Никогда не думал, что мне придется снова толковать слова «не надейтесь на князей» буквально. — Нет, вот это последняя. Бахус с виноградной гроздью размером с тыкву-переросток. Туда им и дорога…

Король все равно не зачитает письмо вслух при большом скоплении народа. Поздно, слово произнесено, вылетело — и кто, кроме генерала, собирается его ловить? Никто. В Марселе — и то на де Рубо готовы молиться за те корабли. Милостивый господин генерал, покарал самых отъявленных виновных — и Господь подтвердил, что они виновны — а остальным дал возможность раскаяться. Дал грешникам шанс спасти души. Так это теперь и запомнится, пиши или не пиши…

Боже ж ты мой — а ведь генерал и правда рассчитывал, что это дело будут рассматривать и рассмотрят не в его пользу. Конечно, ничем особенно дурным разбирательство для него кончиться не могло, особенно в виду нашей неудачи, недостаточной удачи на севере — но он ждал, что вещи будут названы своими именами.

Это ведь было бы полезно. Отделить грешное от праведного, разумное от неразумного, нужное от излишнего. Не карать, но хоть вслух назвать то, что происходило — бесславным делом, бессудным убийством, которому не должно быть места на арелатской земле. Хотя бы и простить, но назвать вину — виной. Чтобы все, кто способен слышать, услышали и запомнили.

А вышло — наоборот. Если это отзовется, а отзовется же, и наверняка какой-нибудь полной гнусностью, генерал будет считать, что виноват — он. Потому что он спустил лавину.

Дени не будет спорить, кто виноват — знает, кто. Он сам. Генерал все правильно сказал: этот приказ выполнять было нельзя. Нужно было отказаться, и объяснить, и привести де Рубо в чувство — не может человек столько месяцев всех держать и сам держаться, не железный же он. На то и люди вокруг, чтобы помочь, если нужно — только вот из де Вожуа паршивый вышел советник… Устроить все-таки суд надлежащим порядком, стравить злость солдат на аурелианцев, собирающихся атаковать…

Да что теперь — поздно. Остается только исполнять свой долг, и помнить, как все было на самом деле, и не верить никому, кроме собственной памяти, и стоять на своем. И называть — всегда, при короле, при магистрате, при ком угодно, — случившееся резней и никак иначе. Как Мадлен Матьё.

И сводить к ней генерала. Поужинать.

Короли бывают одиноки, наверное. Но они почти не бывают одни. Свита, охрана, служители — как воздух. Замечаешь, когда их нет. Находиться в спальне одному даже не роскошь — невозможность. И тем более странно проснуться в чужом городе, в набитом людьми доме с ощущением: ты один. Вокруг никого, совсем никого. Пусто. Еще более странно при этом видеть — глаза легко привыкают к темноте — дежурного пажа, спящего на раскладной кровати у камина. Видеть и одновременно чувствовать и знать: ты один.

Паж не должен спать, чтобы королю не приходилось тратить время и будить его, если что-нибудь потребуется. Хотя с мальчишками, разумеется, случается — но засыпают они чутко, те, кто не умеет дремать в полглаза, в пажи не попадают. А этот спит, и спит крепко, отчего-то совершенно беззвучно, и если бы паж не натягивал на нос воротник одеяния, поправляя его во сне — мерзнет, видите ли, — можно было бы подумать о худшем. Дыхания не слышно, ни один звук вообще не долетает ни снаружи, ни от камина, где должны потрескивать угли, ни из-за двери, где дежурят гвардейцы — а они на посту обычно играют в карты и кости…

Если ты просыпаешься ночью — и дом стоит как стоял, и паж спит сном неправедным, и гвардейцы за дверью не пропали, снаружи падает свет и в прямоугольнике виден чей-то профиль, человек шевелит рукой, говорит, двигает монету по столу — но ты не слышишь ничего, имеет смысл задуматься: а жив ли ты?

— Не беспокойтесь, Ваше Величество. Вы определенно живы.

Голос знаком и знаком неприятно. Возможно, король отдал де Вожуа неправильное распоряжение. Возможно, нужно было начать не со строительства церкви. После письма и шторма Его Величество мало чему удивляется. Но как не ко времени…

— Я жив, — говорит король. — А вы?

— Я тоже. Вы же знаете, там все живы.

Если медленно повернуть голову, отворачиваясь от камина, то можно увидеть — поначалу боковым зрением, а потом и в упор — плотный, отлично знакомый, совершенно не призрачный, но все же не настоящий какой-то, не плотский силуэт. Устроился на сундуке, боком, закинул ногу на ногу, опирается ладонью о край — зачем, он же не может упасть и удариться? — смотрит почти через плечо. Улыбается. Совершенно ничего не изменилось — и тот же черный мундир, подогнанный должным образом, и тот же кошачий зеркальный взгляд…

Только сидеть в моем присутствии без разрешения он бы раньше никогда себе не позволил. Что-то все же меняется со смертью, видимо. И место, где все живы — оно не внизу. Хотя мстительный призрак может и солгать, что ему?

— Докладывайте, — говорит король.

— Не все ваши приказы выполнены, Ваше Величество. Я не взял город, его взял генерал де Рубо, а меня не убили при штурме. Нижайше прошу меня простить. — Все почти как всегда, но черная кошка так и сидит на сундуке, подпирая ногой стенку пузатого шкафа. Если закрыть глаза, можно убедить себя, что это обычный доклад. Если открыть — некоторое несоответствие тона и позы налицо.

Что произойдет, если сказать ему «Вы свободны, полковник»? И в каком именно смысле он это поймет?

— Я слушаю.

— Ваше Величество, — кажется, в голосе все же чего-то не хватает, какой-то доли интонации, — я не спрашиваю вас, почему. У вас наверняка были веские причины, я даже могу представить — какие. Я не спрашиваю вас, зачем — и зачем вы скормили мне эту глупую сказку про де Рубо — вы недостаточно хорошо представляли себе, что делается в лагере, и особенно — что творится в Марселе. Вы думали, что я постараюсь спровоцировать штурм и получу свою стрелу в спину, никому особенно не навредив. Вы ошиблись, это случается со всеми. Но я осмелюсь спросить — понимает ли мой король, что едва не произошло?

— В вашем нынешнем состоянии я вам не король, Габриэль, и коли вы сидите без позволения, можете и не спрашивать позволения задавать вопросы, — отвечает Филипп. — Да, вполне понимаю.

Сначала то письмо, а потом инкогнито вызванные к королю представители Ордена Проповедников. Теперь король знал, что случилось, чего не случилось и что могло бы.

— Сегодня вечером мне показалось, что не понимаете. В противном случае я вас бы не обеспокоил, — пояснил, видимо, уже не подданный.

— Вы хотите сказать, что я не должен был награждать де Рубо за действия после штурма? — В призраках, откуда бы они ни явились, есть определенное очарование: с ними можно беседовать запросто. Как с другими королями, даже еще проще — и ничем не уронить свое положение, не смутить никого нарушением этикета…

— Я бы даже выразился иначе. А он, полагаю, еще выразится. И куда резче. Ваше Величество, эту лодку раскачали достаточно. Чтобы она не перевернулась, вместе со всей нашей страной, потребовались два чуда. Я не знаю, сколько пройдет лет, прежде чем мы сможем выдохнуть. Моисею понадобилось сорок… и результат все равно был не лучшим.

О степени недовольства генерала де Рубо королю уже донесли, как и о настроениях генерала и коменданта. Они не знали истинной подоплеки событий, и, разумеется, в своих суждениях были правы — хотя в этой правде… правде праведников, пожалуй, есть что-то противоестественное. Оба — люди из плоти и крови, оба ошиблись, и, ошибившись, страдают, но мерка, которой они меряют свои ошибки — она не из этого мира, а с каких-то сияющих недосягаемых горних высей. Нам это не нужно, я правлю людьми, а не ангелами, не святыми и не праведниками; если я буду судить де Рубо за правильно взятый город, следующий город останется вовсе невзятым, только лев с ягненком не возлягут в объятиях… наших ягнят попросту пожрут чужие львы — де ла Ну и де ла Валле, Корво и герцог Ангулемский.

— Моисею? Значит, земля Египетская перед Исходом представляла из себя что-то вроде Мюнстера?

— Он говорил, что в некотором смысле даже хуже.

— Он говорил? — это, пожалуй, все-таки слишком.

— Я расспросил всех, — пожимает плечами де Рэ. — Таких немного. Это все же достаточно редко случается, к счастью.

И не спрашивать же господина полковника, как это он, при его образе мыслей и действий, умудрился угодить в рай. Тем более, что ответ известен — как все, неисповедимой милостью Господней.

Можно спросить о другом. Вряд ли представится второй шанс.

— Скажите, Габриэль, а на что там все похоже?

Призрак довольно громко смеется. Надо же, думает король — а я, кажется, ни разу не слышал, как он смеется. При королях смеяться не принято, если сам король не изволит шутить или первым не улыбается шутке, а я как-то не склонен к громкому веселью…

Смеется, разворачивается, потом встает и делает несколько шагов по спальне — причем проходит прямо через кровать со спящим пажом, кажется, не замечая того. Зачем он вообще ходит, а не, скажем, парит в воздухе?..

— Понимаете ли, Ваше Величество, на этот вопрос не так уж просто ответить, — наконец гость останавливается, опирается рукой на балку, поддерживающую полог. — Я попросту не успел в полной мере разглядеть и почувствовать. Когда я умер и оказался там, это было слишком большим потрясением — я ведь нисколько не сомневался, где мое место. Да, там, где и по вашему мнению, — улыбается де Рэ. — Тут мы с вами полностью сходимся — но Господь счел иначе… и Его совершенно невозможно переубедить. Меня, правда, тоже — вот я и попросился обратно, исправлять все, что натворили с этим городом и я, и вы, и его жители. Но там — там хорошо. Даже слишком, нестерпимо хорошо, пожалуй… Для меня — меня очень быстро меняли… очень быстро и очень во многом. Все равно мне пока спокойнее тут, где я вмещаю, сколько могу и хочу. Но там хорошо всем и каждому — и каждому по собственной мерке. Просто при жизни очень трудно вообразить «хорошо», которое не связано прямо с отсутствием какого-нибудь «плохо».

Удивительно — это же совершенно другой человек. Меняли? Да его, должно быть, полностью изменили. Изменили — или вернули к первоначальному замыслу, к тому, что творил Господь, а не портили люди, все, начиная с моей же супруги? Другой — и в чем-то, в основе своей, тот же. Но… такого я бы не стал убивать. Зачем?

— Это вы устроили шторм?

— Нет… да. Очень отчасти. Что-то должно было случиться. Такое или много худшее. Что именно — зависело от множества решений. Когда я увидел, к чему идет, я не стал мешать.

Ясно, не ответит — должно быть, живым не положено знать точно, лишь догадываться и предполагать в меру разумения. Что ж, пусть так. Я свою попытку сделал и теперь буду знать, что ни одно объяснение — монахов и теологов, ученых и пророков — не является истинным.

— Я ошибся на ваш счет, Габриэль. Мне очень жаль. Де Рубо был прав, считая, что вы были не вполне безнадежны.

— Вы не ошиблись в оценке, Ваше Величество. Вы ошиблись в способе. И, пожалуйста, подумайте еще об одном. Там лечат все. Но хотите ли вы, чтобы большая часть вас стала болезнью… от которой вас же и нужно спасать? Если еще будет кому попросить о помощи.

Король вдруг чувствует, что ему холодно. До сих пор ему казалось, что вопросы… спасения души не должны его занимать. Требования Неба настолько расходились с человеческой природой и здравым смыслом, а грозящие кары были настолько непропорциональны и омерзительны, что ни малейшего желания сообразовываться с волей Божьей не возникало. Филипп бы просто забыл обо всех этих глупостях, если бы его подданные не вкладывали свои души и тела в вопросы религии с таким остервенением. Но очень трудно пренебречь человеком, которого ты предал и убил — и, что бы ни говорил он сам, — предал и убил напрасно и по ошибке — когда он рассказывает о вещах, явно осознанных на горьком опыте.

— Вы просили о помощи вам — или о спасении от Сатаны? — Если только это не одно и то же. В данном случае.

— Я просил, — Габриэль почему-то морщится, — как-нибудь защитить город, потому что был уверен, что если меня сейчас убьют, та сволочь, которая застряла со мной — долго объяснять, как это вышло — вырвется и сожрет его.

Я готов уверовать в милосердие, разум и добро Неба, думает король. И, кажется, могу — теперь, наконец-то — понять, в чем смысл истории с разбойником, который оказался в раю раньше праведников. Ибо я мог бы представить себе де Рэ, который вдруг попросил кого-то исправить его самого — но де Рэ, просящего за город, за чужой, убивающий его город… да это истинное чудо и доказательство всемогущего милосердия Божия. Может быть, я был неправ. Может быть, там все-таки не муравьи, заставляющие нас жить по своим муравьиным законам, а такие же люди, только за толстым стеклом: слов не разберешь, а читая по губам, слишком часто ошибаешься…

Но из этого следует еще одно…

— Те два бедствия: то, которое не случилось, и то, которое случилось, но не там — они вовсе не были карой небесной?

— Ваше Величество, — вот теперь голос знаком совсем. Вот чего в нем не хватало. Задавленной злости. — Если вы наделаете дыр и проломов в стенах собственной крепости, кого вам потом упрекать, если вы проснетесь с чужим мечом у горла? Никто никого не карал. Никогда. Вообще никогда, Ваше Величество… защитить не всегда могли. Для этого нужно хоть за кого-то зацепиться. Годится почти кто угодно, как вы понимаете, если уж и я подошел. Лишь бы хотел.

— Никогда? И Содом тоже наделал дыр в стенах?

— Да… если бы они не переступили хотя бы через долг гостеприимства, город мог бы уцелеть.

— Вы принесли мне благую весть, Габриэль, — усмехается король. — И я ее услышал, не беспокойтесь.

Бывший полковник арелатской армии и нынешний — интересно, кто? вильгельмиане же не верят в существование святых, а святых покровителей в особенности… гений места? — очень внимательно смотрит на своего бывшего сюзерена. Потом кивает. Кажется, слегка удивленно.

— Скажите, — спрашивает король, — а почему никто так не приходит? И не разговаривает?

— Большей частью не получается… и не слышат. И не запоминают. Или решают, что им привиделось. Вот вы, Ваше Величество, утром скорее всего подумаете, что слишком долго ломали голову над здешними загадками — так что они вам даже сниться начали. Да, да, — кивнул Габриэль. — Но осторожнее вы станете. На всякий случай. Но это как раз хорошо. А есть еще те, кто запоминает, но в меру разумения. А потом начинает додумывать. Ваше Величество, как вы считаете, кем был Вильгельм?

— Человеком, который хотел как лучше, — отвечает Филипп. История, старая как мир — хочешь исправить, портишь на поколения. Как приговаривает супруга, «лучшее — враг хорошего». Нельзя хотеть как лучше, нужно хотеть как правильно.

— И он даже кое-что услышал точно, — кивает призрак. — Спокойной ночи, Ваше Величество.

— Успехов в трудах, — кивает король, и улыбается собственной шутке — и не шутке одновременно.

Габриэль де Рэ опять смеется — теплым, звонким, живым смехом.

Нет, уже не Габриэль. Забывшийся караульный, решивший, что Его Величество давным-давно крепко спит. Что ж, думает Филипп, не будем разочаровывать подданных.

Но завтра нужно распорядиться о переводе его в другой полк.

Глава четырнадцатая и последняя,

в которой король Аурелии уделяет внимание садовой скульптуре, король Галлии — балету, ученый муж из Сиены — басням, а адмиралы и наследники престола предаются разврату

1.

Господин граф де ла Валле — капитан де ла Валле — в обращении много неприятнее господина герцога Ангулемского, коннетабля и наследника аурелианского престола. Его гораздо труднее терпеть. Практически невозможно. Потому что кузен Клод — это кузен Клод, он всегда был таким, сколько Людовик его помнил, лет с десяти, наверное. А Жан де ла Валле еще недавно казался милым, может быть, не по возрасту лопоухим, как щенок, но живым, настоящим и по-хорошему доверчивым добрым мальчиком. Потом позолота облезла, и из-под нее проступила… даже не добротная свиная кожа, а холодный шершавый камень. Неполированный гранит, наверное. Непробиваемо уверенный в своей правоте — и в том, что имеет право требовать, не просить, не объяснять, а требовать. Не для себя, а для блага державы. Как его понимает господин граф де ла Валле. Капитан де ла Валле, пока не желающий быть полковником. А капитан де ла Валле, конечно же, понимает его лучше прочих, вторым по счету — первым у него идет Клод. А королю остается плясать под рожок…

Или начать проявлять упрямство, неблагодарность и прочие качества, в принципе, присущие монархам, даже, некоторым образом, предписанные им положением… да и подданные знают, что обязаны принимать все это с подобающим стоицизмом — но не хочется. Чувствуешь себя совсем уж дурацкой марионеткой.

Если бы щенок-оборотень говорил глупости, было бы легче.

Он не нес глупостей, он был разумен и полезен — и там, где излагал идеи наместника Шампани по обустройству этой самой Шампани, и там, где выступал от себя. И в каждой фразе рассказа о положении дел на северо-востоке звучал такой праведный гнев, словно Людовик лично и персонально развел там все непотребства, а пресловутый господин де Сен-Роже — его обожаемый фаворит.

Королю очень хотелось взбрыкнуть, задурить и сослать де ла Валле к чертям в родовое южное поместье, чтоб носа не высовывал, чтоб сидел и молился Господу за то, что уцелел — и учился вести себя.

Но он же уедет. И будет там сидеть с молодой женой в свое удовольствие. И растить детей. И не вспоминать, как выглядит столица. И у него это на лице написано. Не хотите — не надо. Я-то обойдусь. И правда, обойдется. Пьер… Пьер не мог бросить дело, армию, людей, которые от него зависят. Этот может. Не по безответственности, конечно нет. Просто он считает, что от беспомощного от него равный толк, что здесь, что в ссылке.

Этот мальчик не хочет ничего дурного, в тридцатый раз напоминает себе Людовик. Он не хочет ни положения фаворита, ни власти надо мной, ни титулов, ни владений ни наград. У графа де ла Валле все это есть. Первый по знатности дворянский род в стране, богатый и владеющий большими землями — и традиционно считающий, что это все лишь инструменты для служения державе и своему королю. Именно в такой последовательности. Иногда короля можно вычеркнуть вовсе — как покойного дядюшку. Не вычеркнуть даже, а считать чем-то вроде стихийного бедствия, которое все равно нужно обращать на пользу державе и сдерживать там, где получается. Жан де ла Валле хочет только наводить порядок в стране — и у него много дельных идей, а там, где они становятся завиральными или преждевременными, его можно окоротить… где не получится у меня, там сумеет Клод — или можно просто запретить. Он никогда не будет бунтовать. Обольет презрением, проест плешь, будет долбить рогом в стену, пока стена не рухнет — но не устроит ни заговор, ни восстание.

Но до чего же невыносимая опора трона вышла…

В отличие от Клода этот по кабинету не бегает. Стоит, докладывая из полупоклона, словно замер в танцевальном па, и при этом ухитряется нависать, словно покосившаяся башня.

Вот посадить бы его на мое место и заставить терпеть все это. Терпеть — и не взрываться. И кивать. И одобрять нужное. И закрывать глаза… да какого черта я должен закрывать глаза на тон? Эта опора престола в два раза моложе меня.

— Мы благодарны вам за верную службу, граф. Мы рады числить вас среди тех, на кого мы можем положиться. Мы рассмотрим ваши советы на досуге и, полагаю, частью из них с удовольствием воспользуемся.

Опора трона смотрит исподлобья лазурно-синими глазами, кланяется подобающим образом, и выглядит в очередной раз недовольной. Наверное, хотел, чтобы все его предложения и требования были одобрены немедленно. Обойдетесь, юноша. Подождете. Господин коннетабль отпустил вас с докладом на неделю — вот и проведите Рождество с семьей, а перед отъездом мы еще раз побеседуем.

Полагаю, к тому времени, вы уже осознаете, где именно совершили ошибку. И будете готовы ее исправить. В конце концов, вы неглупый молодой человек. И не такой уж молодой молодой человек для своих лет. Просто на вас свалилась слишком большая ответственность. Я могу это понять. Но не стоит давать другим почувствовать, сколь тяжкое бремя вы несете. Они могут и посмеяться над вами.

Во дворце никогда не бывает тихо. Прислушиваешься к шагам уходящего де ла Валле — и слышишь еще сотню других звуков. Птица за окном бьет крыльями, прокашливается в кулак гвардеец, скребется за обивкой обнаглевшая крыса, далеко в коридоре гофмаршал двора распекает нерадивого пажа, хотя ему это не по чину, ржет лошадь в дворцовой конюшне, трещит свеча… все это складывается в ритмичный гул сродни тонам сердца. Медики по этим тонам различают болезнь и здоровье. Его Величество задумывается ненадолго, потом приходит к выводу, что дворец пребывает в добром здравии, а двор — в некотором порядке.

Сегодня длинный утренний прием, опять вздыхает король. Потом всю неделю — праздник. Служба, балы и большие торжественные выходы. А потом целый месяц — подготовка к бракосочетанию. Наконец-то. Но почти весь месяц он не увидит Жанну — не положено, царственные супруги не должны ни встречаться наедине, ни тем более проводить время в уединении. Ладно, это можно вытерпеть. Теперь вообще многое можно вытерпеть — и разрешение для Маргариты наконец-то получено, и Его Высочество посол убыл из Орлеана.

Убыл. Выбыл. Уехал. Домой, заниматься своими делами. Замечательно. Его не нужно видеть, с ним не нужно разговаривать, ему не нужно быть благодарным — а ему же у нас все, все поголовно кругом обязаны. Всех оплел за эти девять месяцев, никого не пропустил. Все-таки я был прав с самого начала, а Пьер ошибался. Нечисть. А в другом прав был он — обошлось. Интересы совпали и все обошлось. А обязательства, ну что обязательства. Все знают, чего они в политике стоят.

Может быть, он и вправду не хотел ничего, кроме собственной войны — громкой, красивой и победоносной. Осада Марселя такой не стала. Город пал и не был отбит, но и успешное противостояние де Рубо — достаточная проба сил для молодого человека, еще никогда в жизни не командовавшего ничем, кроме личной гвардии. Сомнительная слава старшего брата еще не скоро будет забыта, но на нынешней основе можно строить совсем другую репутацию.

Но чтобы всерьез поверить в то, что господину Корво была потребна такая малость, нужно быть наивным ребенком. Ладно. Хотя я и не думаю, что без него мы не справились бы на юге — скорее уж, успехом мы обязаны де Беллему, — но мы не потеряли ничего, кроме Марселя, а когда я решу вернуть Марсель, то вспомню в первую очередь про Джанпаоло Бальони. Многообещающий командир, Перуджа — самый сильный город на полуострове, да и дело иметь с молодым ромеем более чем приятно. Умен, остроумен, в меру нахален и в меру почтителен…

И хочет от меня только трех вещей — денег, разумных приказов и того доверия, которым облекают наемника. И ни граном больше. А о том, что он — владетель из семьи владетелей, он будет вспоминать дома. А не когда находится здесь под моей рукой.

Странно, думает король Людовик, глядя через узкую прорезь в ставнях на внутренний двор, через который идут гвардейцы, бежит фрейлина Жанны, кутаясь в подбитый мехом плащ, перепрыгивая через мелкие лужицы, — надо же, как странно все обернулось. Первое предсказание той безумицы из Лютеции сбылось в полной мере: марсельская кампания закончилась неудачей. В Нормандии теперь восстанавливать и восстанавливать все порушенное. Толедо еще лет пять будет лелеять обиды. Южный флот нужно отстраивать целиком. Филипп Арелатский с уютом устроился на зимовку в восточной части нашей Шампани. Весной будет война с Франконией — и на суше, и на море. То есть, нас опять ждут две войны, потому что и Арелат будет ломиться вперед, а их нужно выбить обратно. В казне еще не вешается мышь, но уже нечем поживиться крысе…

Я даже не представляю, принесет ли плоды мой брак с Жанной. Мой единственный друг умер, глава моей партии — молодой человек, словно взявшийся сжить меня со свету из самых лучших намерений, а мой пока что единственный наследник — Клод, и этим все сказано. Разве я этого хотел, когда принимал корону? Я знал, что не будет легко — но не так же, Господи, не так, не все сразу, не в один год, первый год правления?

И все-таки я не боюсь. Совершенно. Устал бояться, наверное.

А может быть, привык. И старые страхи… они даже не кажутся смешными. Они просто от другого человека. Или дело в том, что я больше понимаю… и в торговых льготах, и в том, что кому выгодно. И в том, на что хватит сил у Арелата на следующий год — а они не безумцы и не одержимы идеей мести, они хотят надежно, и по возможности чужими руками, но с этим тоже можно справиться.

Я все-таки стал королем — страна меня приняла, и земля приняла, — королем, правителем, а не тираном, я хочу, чтобы Аурелия процветала, и, наверное, она меня слышит. Пророчицы и соседи, бури и черная магия… мы выстоим. Я не стану вторым Живоглотом, потому что не буду бояться…

— Альбийский посол господин Николас Трогмортон, ожидает в приемной, — напоминает дежурный гвардеец. — Соблаговолите его принять?

— Да, да… проводите. — Встреча назначена заранее, и нет никаких причин отменять аудиенцию, и нет никакого желания — Альба вновь наши верные союзники, и за это я признателен господину послу. К тому же он очень приятный собеседник, а из королевских трудов нужно извлекать все мыслимые удовольствия. Непременно нужно.

Вот теперь легко вспомнить, какие здесь омерзительные зимы. Пять лет он не помнил, заставил себя забыть, убедил, что холод — это естественно, да и какой холод, обычная зима на континенте. Холодно дальше к северу — во Фризии, во Франконии, у данов с норвегами… А в Аурелии просто четыре времени года. А не три, как на Большом Острове, и не два как… дома. Можно подумать. Можно сказать. Сэр Николас Трогмортон из Капских Трогмортонов не будет встречать в Орлеане своего преемника, тем более, что тот и сам отлично знает местные веревочки. Вот сейчас он поздравит короля с грядущей свадьбой, расскажет что-нибудь веселое, а потом еще что-нибудь — и еще неделю будет паковаться и сворачивать дела. Потому что, когда год повернет на весну, из Портленда уйдет караван. Домой. И с этим караваном уйдет сэр Николас Трогмортон, губернатор новосозданной Заречной провинции. Человек, к которому Ее Величество сочла возможным обратиться «друг мой». На бумаге.

Если бы Его Величество Людовик VIII не был столь терпеливым и умеренным в решениях монархом, все это могло бы остаться лишь прекрасными мечтами. Континентальные короли обычно не прислушиваются к неофициальным доводам послов враждебных держав, когда войска этих держав опустошают города и села, и уж тем более не вступают с этими послами в маленькие заговоры на пользу обеим воюющим сторонам. Ну, практически нигде. В Толедо подобное невозможно, и во Франконии. Может быть, в Галлии… но мы не в Галлии, мы пока еще в Аурелии, и для Меровинга король Людовик оказался просто удивительно благоразумен.

Ну что ж, пока что удача вела себя с королем как «добрый сосед» из прабабушкиных историй — отвечая добром на добро. Скаредно и странно, но все же отвечая. Год, который по всем приметам должен был кончиться катастрофой, завершился всего лишь неприятностями.

И есть среди этих неприятностей те, которым можно и помочь. К своей выгоде.

На второй или третьей веселой истории король заливисто смеется, а потом предлагает послу посмотреть на ледяной сад. Вернее — на приготовления. Когда зимнее чудо готово, его может увидеть любой придворный и любой приглашенный гость. А вот полюбоваться, как отливают стволы и зверей, как режут звонкие листья, как окрашивают воду и готовый лед — эту честь оказывают не всякому. Когда-то покойный Людовик Седьмой завел эту забаву для сына. Это одна из немногих вещей, которую потом решили взять в наследство.

Часть льда привезена издалека, с севера — там, где на зиму замерзают реки. Этот — резчикам, с ним будут обращаться почти как с мрамором, резать по нему барельефы и горельефы, шлифовать и полировать. Мелкие части делают прямо в одном из дворцовых ледников, и эта работа больше похожа на работу литейщика. Формы, раствор — бесцветный и окрашенный, — выстывающие заготовки, которые будут аккуратно извлечены и отполированы, просверлены и надсечены. А чтобы соединить части ствола, их нужно слегка растопить, а после плотно прижать поверхности друг к другу. Сложнее всего сделать траву: наморозить тонкую наледь на нити белого шелка, а потом перевернуть — и не разбить, не дать хрупкому материалу растрескаться…

— Надеюсь, вы понимаете, господин Трогмортон, что я вам крайне признателен, — говорит король, любуясь работой мастеров. — Я хочу, чтобы у вас не было ни одного повода считать королевскую благодарность недостаточно щедрой.

— Вашему Величеству прекрасно известно, что королевской благодарностью, как солнечным светом, склонны скорее злоупотреблять. И я достаточно человек, чтобы не стать исключением из правила, — кланяется Никки.

— Господин Трогмортон, — улыбается король, — вы говорите это всякий раз, когда хотите оказать мне очередную бесценную услугу.

Ударения на слове «бесценную» он не делает — но вопрос, тем не менее, задан: что вы хотите мне продать и во что это мне обойдется?

Весьма полезную вещь, как водится, и по вполне приемлемой цене, разумеется. Альбийский посол — не старьевщик и не мелкий ярмарочный мошенник, продающий двадцатилетнюю кобылу за резвую трехлетку, да и политика — не ярмарка…

А попросту балаган. Нынешней весной на море будет то еще представление с участием франконских жонглеров, силачей и комедиантов, и чтобы Аурелия не оказалась в роли дурачка, которого валяют по песку на потеху публике, Людовику желательно подготовиться заранее.

— Ваше Величество, несколько месяцев назад между нашими государствами произошло прискорбное недоразумение. Недальновидные люди, ставшие тому причиной, более не совершат никаких ошибок. — Ибо в мире горнем можно либо исправиться, либо упорствовать в прежних заблуждениях, но нельзя ошибиться снова. — Однако были и другие, не столько недальновидные, сколько слишком далеко зашедшие в своем желании защитить страну от возможной опасности. — Скажем прямо, решившие, что игра стоит свеч, даже если тревога ложная. Потому что даже неудачная война надолго покупает нам мир на побережье. — Но сейчас именно эти люди могут быть особо полезны Вашему Величеству. И полезны как раз теми качествами, которые заставили их совершить роковую ошибку. Ибо как раз они менее всех будут склонны смотреть спокойно на появление франконского флота в нашей части Северного моря и особенно в Канале.

— Вы полагаете, что франконские корабли им не понравятся еще более аурелианских? — вновь улыбается король.

Сэр Николас Трогмортон всегда обращает внимание на изменения, даже самые незначительные, а король Аурелии с лета переменился очень сильно. Начал различать, на каком он свете, на каком месте… и очень ему к лицу это тихое лукавство. Сэра Кристофера ждет очень интересный год. Его Величество — тоже.

— Я полагаю, что аурелианские корабли они согласны еще терпеть… в аурелианских гаванях. А франконские только на дне… или в качестве призов.

— Боюсь, что нашему флоту в гаванях все-таки будет тесно, а в океане двум кораблям проще разминуться добром, чем в узком проливе. Но союз ведь восстановлен, так что едва ли мы помешаем друг другу. А вот третья держава в этом узком проливе — безусловно, лишняя… и к моему удивлению, я вполне согласен с вашими столь предусмотрительными соотечественниками.

— Вот потому мне и кажется, что Вашему Величеству стоит… заговорить со мной о возможном сотрудничестве в этой области. И упомянуть при этом несколько имен.

В мастерской холодно, еще холоднее, чем снаружи. Стены покрыты инеем. А мастера, ворочающие ледяные глыбы, раскраснелись и скинули куртки. Работа согревает.

— Я предполагаю, — король очень внимательно разглядывает, как резчик делает насечки на листьях, — что если предусмотрительные люди обратятся к зятю господина начальника морских галер, который как раз на днях будет отправлен в Лондинум, они не прогадают.

— Это безусловно произойдет, — кивает Никки. Смотрит на прозрачную, острую траву. Некоторые травинки, кажется, гнутся под ветром. — Но на месте зятя господина начальника морских галер я не придавал бы особого значения… тому слегка неловкому положению, в котором находятся сейчас его будущие союзники. — То есть, ни при каких обстоятельствах не применял бы нажим. Бессмысленно. Вернее, вредно.

— Ну что вы, господин Трогмортон. Ему, конечно, еще нет и тридцати, но он по праву занимает свое место — и не в последнюю очередь потому, что знает, насколько переменчив ветер на море… — Король услышал и понял. Молодой человек получит нужные инструкции.

— Я бесконечно признателен Вашему Величеству за мудрость и понимание, — кланяется Никки. Простите, господин госсекретарь, но пока у юга нет своих верфей и своего военного флота, мы не можем позволить вам подмять под себя островной. Вы слишком склонны экономить на расходах, а для нас флот — не роскошь и не оружие, а стенки кровеносного сосуда.

Ну что ж. Здесь и сегодня — все. Остаток придется доигрывать в Лондинуме. Люди, все еще стоящие в дюйме от топора — очень тяжелые партнеры по переговорам. Но это только вопрос времени и терпения. А потом… прозрачные листья, белая трава, не видели вы, Ваше Величество, какой снег выпадает зимой в Драконовых горах. Зимой, в июле. Вершины горят на солнце как огромные сахарные головы. Мягкий, белый снег. К концу зимы все это растает и побежит вниз по склонам. Там есть место, очень хорошее место, где можно облегчить воде путь — и собрать часть в каналы. Энн буквально похоронила меня под проектами. Энн — это моя жена, Ваше Величество. Вы ее не знаете, она живет там. Дома. Эту дверь теперь тоже можно открыть. Потому что осталось не два года, как я думал, а два месяца и дорога… Из Портленда на юг, до африканского побережья и дальше вдоль берега, через экватор, на другую сторону круглого мира. Из зимы в зиму. Но это я переживу.

2.

Шахматная доска — простенькая, крашеная, деревянная — лежит на столе просто так. Вернее, не просто так. На нее удобно ставить кружки, чтобы не пачкать стол или бумаги. И хозяин, и гость не любят шахматы: слишком медленная игра, слишком предсказуемая. И у фигур — неправильная сила. Вот если бы деревяшки на доске можно было группировать — или время от времени вводить новые, например, настоящий передвижной артиллерийский обоз… когда Аурелия первой завела себе действенную полевую артиллерию, следующие несколько кампаний были чистым удовольствием: знай себе, вычерчивай маршрут по карте, а то, что в конце маршрута, будет либо взято, либо снесено огнем, либо сдастся само, если успеет. Ну а теперь, конечно, слово «крепость» в первую очередь значит «сооружение, которое пушки не берут». И строят крепости с оглядкой не только на нынешнее положение дел, но и на то, что будет лет через пятьдесят. И не только. Нет уж, это пусть в Хинде полководцы играют в шахматы, называя это искусством войны.

Оба сидящих за столом предпочитают другую игру — ту, что отбывший в Орлеан молодой капитан с тоской в голосе назвал «воевать по карте». Обычно так планируют всерьез, разыгрывают баталии и отмечают вехи больших кампаний — но если можно сделать ритуальное сражение игрой, то отчего же не сделать игрой работу? А правила… правила образуются в процессе.

Генерал де ла Ну смотрит на стол, где играющий за франконского фельдмаршала гость уже третий ход бьется головой о крепость. Если бы гость играл за себя, он бы уже нависал над северными аурелианскими позициями. Но правила есть правила, и быть умнее своего военного «прототипа» игрок не может. Слава Богу, этого противника мы знаем как облупленного. Пока. Потому что даже способные люди не спрашивают, по какую сторону границы им рождаться, а уж гении… Но слава опять же Богу, на франконской стороне способные люди временами появляются, талантливые тоже, а вот гениев не было… со времен Флориана I. Да и он, Господи, был совершенно лишним.

Генерал двигает на помощь осажденной крепости большой отряд. Не прямо — с заходом в тыл слишком оторвавшемуся от своих «фельдмаршалу». Такое случалось два года назад и пять лет назад. Может случиться и в третий раз, чем черт не шутит — но нет, «фельдмаршал» все-таки сделал выводы. И двинулся навстречу. И отошел от крепости. И попался в клещи между двумя отрядами — второй де ла Ну подтащил с куда меньшим громом и треском, чем первый — зато втрое быстрее.

Гость усмехается:

— И вы еще удивляетесь, что де ла Валле вам не верит.

— Де ла Валле не умеет писать стихи, — пожимает плечами де ла Ну, — И петь, кстати, тоже. И поэтому не видит разницы. Учтите это, кстати. Для него мой небольшой инструментарий не отличается по виду от того, что делаете вы. Ну как же… вот задача, вот мы ее решаем — быстро и экономно, чего же более?

— И до сих пор у нас положение и происхождение определяют довольно многое. — Это уже не упрек ни нынешнему графу де ла Валле, ни его отцу, ни даже прошлым королям. Покойный коннетабль и, к счастью, куда более покойный Людовик VII делали все, чтобы разорвать эту связь, но сшито слишком крепко, на века.

— А этому вашему птенцу место на площади на канате, — фыркает генерал, легко понимая ход мысли собеседника. — Вы ему скажете, что веревка есть — он по воздуху пройдет.

— Вы не правы. Гордон сначала проверит, есть ли она. Обнаружит, что ее нет. Подумает. Решит, что она должна там быть. Потом натянет и пройдет. — Франконский «фельдмаршал» все же выцарапался из ловушки, численное превосходство помогло. — И только потом вспомнит, что не умеет ходить по канату.

— А что бы сделал ваш ромский младший родич? С веревкой, я имею в виду. — Потому что по всем рассказам очевидцев и по слухам в положении франконца он вообще не оказался бы.

На столе стоит низкая толстая свеча, гость то и дело водит ладонью над пламенем. Словно отогревает пальцы после каждого прикосновения к очередной фигурке. Золота и камней многовато для северо-восточной границы, для буднего дня — еще точнее, утра. Придворные наряды и манеры наследника короны, перенесенные в Шампань, действуют на большинство, как алый плащ на толедского быка. Здесь даже летом краски тусклые, зелень блеклая, небо бледное — а уж зимой-то вдвойне и втройне, и на подобном фоне герцог смотрится… ослепительно.

— Это зависит от того, любит ли он ходить по канату. И понравится ли ему эта идея. Если понравится, пройдет. Если оставит равнодушным — спросит себя, в чем заключается настоящая задача и что нужно для ее решения. Вполне возможно, что в результате из условий исчезнут и площадь, и веревка, и зеваки.

Франконец собрал свои «войска», привел их в подобающий вид — естественно, потратив ход.

— И зеваки… — повторил герцог. — А возможно также — задачник и автор задачника.

— И останется только ваш родственник, парящий в пустоте, подобно магу из Хинда. Без крыльев и опор. Кстати, об оставшихся без опор. Двое наших общих знакомых — из вашей партии — обратились ко мне с вопросами. С большим количеством очень важных вопросов. — Генерал распихивает по сторонам свое почти не поредевшее войско. Сейчас изобразим, что хотим устроить котел… — Они, видите ли, пребывали в полном недоумении, а парить без опор и крыльев не умеют… Я объяснил им, что происходит — и почему вы не сочли нужным, ни препятствовать новому браку короля, ни почтить это событие своим присутствием. Я также четко и внятно описал им все выгоды вашего решения. И я должен сказать вам, что мне не нравится такое обращение с людьми.

— Если эти люди, — франконское войско переходит к тактике «выжженной земли», что является их привычной методой в затруднительной ситуации, — сами не способны понять простейшие вещи, то они хотя бы додумались, как получить недостающее. Верный ход, не правда ли? Испытывать сомнения полезно, не находить ответов — глупо, суетиться или обращаться к не тем источникам еще глупее… — минус три форта и две деревни.

Надежный прием. Если противник опережает тебя в скорости и маневре, вытащи его туда, где эти преимущества не будут иметь значения.

— Они пришли к вам. К человеку, который даст им честный ответ — и скорее всего знает больше всех прочих, взятых вместе. Кроме того, они могут быть уверены, что вы доведете их недовольство до источника их бед и сомнений… — герцог улыбается, — в как можно более доходчивой форме. Что было бы преступной — и наказуемой — дерзостью, если бы они рискнули сделать это сами.

Генерал армии Аурелии смотрит на коннетабля армии Аурелии, подозревая, что наиболее подходящим ответом в данной ситуации будет движение сверху вниз шахматной доской плашмя до соприкосновения с головой, повторять quantum satis. От подобных действий де ла Ну удерживает только давно и прочно — полтора с лишком десятка лет назад, — закрепившееся знание: бесполезно. Не подействует. Герцог кротко снесет побои, слегка огорчится, что до такой степени расстроил близкого человека, и, забыв потереть отбитое место, примется интересоваться, как же, по мнению де ла Ну, следовало поступить. Так что доску можно пропустить.

— Зачем, — переходит он ко второй стадии, — делать глупости, которых можно не делать? От такого обращения кто-нибудь сорвется — рано или поздно. И хорошо, если просто перебежит или учинит что-нибудь бестолковое. Но так можно и проснуться с кинжалом между ребрами — а это не та ошибка, которую легко исправить.

— Вы же знаете, — слегка морщится герцог, — я не люблю лгать. Но если я скажу правду — забегают не только те, кто бегает с осени. Поэтому пусть лучше кто-нибудь сорвется. За своими ребрами я слежу, а вот потом остальным можно будет объяснить, что сейчас, сейчас, когда наши соседи проверяют, сколько у нас можно взять, не только сам переворот, но даже тень попытки может стоить нам страны. А Людовик, в отличие от нашего дяди, не настолько плохой король, чтобы этим рисковать. Но зато он достаточно плохой король, чтобы время работало на нас. А свадьба… Его Величество никогда не был склонен к воздержанию, хотя не мне его упрекать. Но незаконных детей у него нет. А если все же случится чудо, что ж… маленькие дети держатся в мире некрепко. Моя мать была исключительно здоровой женщиной, но из шестерых, тем не менее, выжили только трое.

И все это, конечно же, — думает де ла Ну, — будет звучать много убедительней, если какой-то неумный и решительный противник короля позволит себе лишнее и заплатит за это по высшей ставке. Конечно же…

— Зачем вы пересказываете мне то, что я позавчера писал вашим последователям? — Доской не поможет. Хотя очень хочется. Но бесполезно — значит, и хотеться не должно. — Кстати, Его Величество — может быть, и плохой король. Пока непонятно. Но зато чертовски удачливый. И еще он хороший человек. Что везде и всегда было бы только несчастьем, но не у нас и сейчас… да и не в ситуации, когда никто не покушается на его право власти на деле, совершенно никто.

— Я не дам слова, что это положение вещей не изменится, — пожимает плечами наследник престола. — Потому что он и правда плохой король, можете мне поверить.

Де ла Ну совершенно не склонен в это верить. С него вполне хватает убежденности в том, что из герцога Ангулемского вышел бы лучший король, чем из его кузена. Но «плохой» и «хуже» — совершенно разные вещи. Людовик добр. Это большой недостаток для монарха, но не сейчас, не после сорока с лишним лет правления предыдущего Людовика. Восьмого короля сего имени будут любить за отходчивый нрав, простоту и доброту. А господин герцог ухитряется довести до поросячьего визга даже самых преданных сторонников. Правда, и теряет их, на самом деле, очень редко. Потому что Его Величество добр. Зато герцог Ангулемский знает, что делает.

А, в общем, вся загвоздка в том, что герцог считает неправильным положение вещей, при котором он должен подчиняться тому, кто уступает ему практически во всем. Он мог бы согласиться с тем, что на троне сидит не он, а кузен, согласиться с радостью — пусть другой принимает парады и отбывает часы на церемониях, — если бы только кузен Луи в свою очередь согласился признать: Клод умнее, сильнее и дальновиднее. Именно он — подлинный правитель, а не мягкотелый толстяк, волей обстоятельств оказавшийся на троне. И все было бы хорошо. Только Людовика не устроит такая идиллия. Да и кого бы на его месте устроила? Но из-за этого, только из-за этого, ничего не произойдет. Никогда. Де ла Ну даже не уверен. Он знает.

С того самого времени, как сам обнаружил, что молодой адъютант… капитан… и уже полковник обогнал его на три корпуса, знает — впятеро больше, умеет — нет, уже не вровень, вровень умел годом раньше, а думает так, что де ла Ну за ним не угнаться и галопом. И ни малейшего желания выкинуть генерала из седла при том в молодом таланте не наблюдалось. Хотя совершенно ясно было, как в нем это желание посеять и вырастить: начать мешать делать то, что принц считает нужным, и не по необходимости, не останавливая за шаг до ямы, а так, чтобы проявить свою власть.

Вот это — подействует. Вызовет раздражение и желание убрать помеху. А дальше начнется расчет цены. И пока баланс не сойдется, источник неприятностей будут обходить на повороте, обкладывать подушками, вводить в заблуждение — но не тронут и пальцем.

— Скажите-ка, герцог, почему вы так поздно затеяли заговор против покойного Людовика? — Раньше не спрашивал, не задумывался — да и не к чему было. А теперь кажется, что Валуа-Ангулем вовсе не собирался мстить, это было лишь объяснением для ведомых. На самом деле покойный Живоглот ему начал мешать…

— Я все ждал, когда вы спросите. Потому что тот заговор, из-за которого я стал главой семьи в семь лет, существовал на самом деле. Да, да. Представьте себе. — Франконский военачальник уже успел пожалеть, что шарахнулся из мнимого окружения. — Откуда я знал? Я попросту слышал. Все происходило у меня над головой. Тихий ребенок, кто на таких обращает внимание? Отец был прав, и если бы он преуспел, все бы много от того выиграли, но, согласитесь, я не мог ставить дяде это дело в счет. Он защищался.

— Значит, все-таки стал мешать, — вслух говорит де ла Ну. — Больше, чем тогда на севере?

Герцог во всей своей красе, думает хозяин про себя. Наемные убийцы, в том числе с франконской стороны, ему не мешали, подкупы в его полку не мешали, засады и отравители не печалили — а вот то, что Людовик оказался никудышным стратегом и во внешней политике громоздил глупость на глупость, вспомнить тот же Арль, да оставался бы он еще сто лет арелатским, начало раздражать. Как и многое другое.

— Что вы. На севере было весело, вы же помните. Но конечно… наверное, и я повзрослел.

— Не верю, — качает головой де ла Ну. — Вы по-прежнему ездите в одиночку.

Старая шутка, и начало у нее было совершенно не смешным.

С этой историей, как и со многими до нее, разбираться пришлось уже задним числом. Конечно, за не то вторым, не то первым наследником престола присматривало множество глаз и своих, армейских, и королевских — вполне честных, и принадлежавших епископу Дьеппскому, но леса северной Аурелии не всегда покровительствуют наблюдателям, а объект наблюдения предсказуем только в одном смысле — рано или поздно его потеряют.

Его и потеряли — а искать не пришлось, нашелся сам, вернулся с пакетом, и на обычно бесстрастном и безвозрастном лице лучилось ироничное удивление.

— Никогда не слыхал о наемных самоубийцах… — Господин капитан слегка озадачен, должно быть, в том полку, куда он ездил, ему поведали новую шутку или показали головоломку.

— Вы набрели на очередной парадокс? — Это достаточно забавное зрелище: молодой человек и какая-нибудь логическая задачка. На общее счастье, теологией герцог не увлекся, объяснив, что факт существования Творца дан в ощущениях и в доказательствах не нуждается, а все остальное является предметом веры и доказано быть не может.

— Наехал. Изначально их было шестеро, но они умудрились уронить дерево не в ту сторону. Заранее подпилили, — пояснил капитан, — а уронили на себя.

— Это как же надо пилить? — изумился де ла Ну. Если хочешь уронить дерево на дорогу, то пилишь со своей стороны, потом толкаешь от себя… а чтобы упало на тебя, нужно пилить со стороны дороги, и зачем?..

— Вот я и удивляюсь, — пожал плечами капитан.

Шестеро… заранее подпилили дерево… наехал — значит, на дороге. Опять?!

— Что произошло?

— Они растерялись. Я застрелил двоих, один убежал и утонул. Там край болота подходит к лесу, а он дернулся не в ту сторону. Я кричал, но он, кажется, мне не поверил — и потом барахтался.

— Кто? — как я надеюсь, что франконцы в совершенно случайной засаде: кто попадется, того и поймаем… надеюсь, но сам себе не верю.

— Из придавленных двое по виду — франконцы. Остальных могли нанять, — пожимает плечами капитан. — Кого они ждали… не проверишь, меня никто не обгонял, я никого не догонял — а у них уже не спросить.

Шестеро. Хотели наверняка. Получилось как обычно.

Здешнее население с равным удовольствием служит и аурелианцам, и франконцам. Лишь бы платили, хотя бы продовольствием, ну а за живое серебро только безногий не побежит за нанимателем. Не побежит, а поползет. Значит, двое франконцев и четверо местных. Но не из окрестных деревень, а то знали б про болото и уцелевший не потонул бы сдуру. Хотя мало ли, может, он решил, что в болоте — быстрее и приятнее, чем у нас в лагере. Правильно решил. А еще может быть, что он из тех, кому платят с лихвой, как раз в расчете на то, что в безвыходной ситуации наемник нырнет в болото, а не сдастся в плен.

— Вы плохо стреляете, капитан. — Мы могли бы отделаться допросом. А теперь мне придется тщательно проверять всех своих людей, чтобы поймать предателя или убедиться в полной случайности происшествия.

— К сожалению, — соглашается капитан. — И я не сразу понял, насколько хорошо придавило остальных.

Вот оно. Лжет. Прекрасно он все понял. И почему-то уверился, что это не франконцы. И принял меры, чтобы избавить меня от необходимости решать, что делать с людьми Его Величества, пойманными при попытке убить наследника Его Величества. Заботливый молодой человек. Будто бы я не знаю, что с ними делать. Будто бы это первые люди Его Величества, заблудившиеся в местных лесах, замерзшие насмерть, провалившиеся в ловчую яму и нарвавшиеся на медведя-шатуна. На севере Аурелии такие коварные леса…

— Я думал о вас лучше, господин капитан. И речь не о вашей меткости.

— Я не думаю, что этот случай повторится, господин генерал. Но я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы больше не совершать таких ошибок.

Принц раскладывает по столу содержимое пакета — письма, карту, несколько списков с приказов. Его совершенно невозможно жалеть, думает де ла Ну. За него можно бояться — вот как сейчас, хотя опять выкрутился и уцелел — бояться неприятным страхом, словно в живот входит ледяное лезвие, и теперь аппетита не будет до вечера, тошно. На него можно злиться до радужных чертей, до желания выкинуть через закрытое окно во двор и там при помощи любой слеги объяснять, как надо себя вести. Жалеть — невозможно; жалость, сочувствие, любая нежность, которую мог бы вызвать у офицеров подросток-сирота, жертва королевских преследований, скатывается с него, как с гуся вода.

Не из тех молодых людей, которых приходит в голову обнять или потрепать по голове. Хотя насчет обнять… это как раз случается. Но совсем с другими устремлениями. Ему семнадцати нет, Господи, за что это наказание?..

Ну что ж, если слегой нельзя, будем бить другим.

— Молодой человек, — капитан не вскидывается на это обращение. Он и правда человек и для человека еще очень молод. — В настоящий момент примерно половина округи предпринимает значительные усилия, чтобы вы оставались в живых. Как вы думаете, почему? Кто-то делает это из чувства долга… и других чувств, образующих порядочного человека. Но большинство — по совершенно иной причине. Как вы думаете, что произойдет после вашей смерти?

Капитан слишком умен, чтобы даже в шутку предполагать, что Его Величество скажет генералу де ла Ну спасибо. Разумеется, не скажет. Король молчит, когда его люди не возвращаются из северных лесов, но когда они вернутся с победой, король заговорит. Может быть, кого-то пощадят — адъютантов и тех, кто был в длительных отлучках. Но гибель наследника — не уберегли, недосмотрели — прямая измена короне и Аурелии.

Молодой человек свешивает голову — по-птичьи, наискосок, с этой привычкой он уже сюда приехал.

— Вы напрасно думали обо мне лучше. Я не хотел вас впутывать в мои непростые отношения с Его Величеством и совершенно упустил из виду, что это уже случилось.

— Да, — отвечает генерал. — Это уже произошло. — Объяснять молодому человеку, что в «непростые отношения» де ла Ну впутался сам и с открытыми глазами, впутался еще три года назад, когда ответил «да» на осторожное письмо епископа Дьеппского — совершенно несвоевременно. Да и невозможно. — Это произошло, и вы обязаны с этим считаться. Если вам не нравится ваша текущая охрана, заведите свою. В конце концов, есть довольно много людей, по крови и слову обязанных рисковать за вас жизнью. Если вы беспокоитесь о них, позаботьтесь о том, чтобы они умели делать свое дело хорошо. Достаточно хорошо, чтобы защищать вас, оставаясь в живых. И не мешайте им.

Теперь капитан — невозможно называть его ни юношей, ни подростком, как других ровесников — слегка поднимает голову. Глаза почти черные, не различишь зрачка, как и не различишь выражения. А то, что можно различить, сообщает лишь о том, что у него не только обратная дорога была веселой. Если бы сей наследник престола был бы уполномочен королем пересчитать местных жителей, число симпатичных сговорчивых крестьянок оказалось бы втрое больше населения провинции вообще. Где он их находит в таких количествах?..

— Боюсь, что это означает показать, — кивок куда-то на юг, — что я не считаю происшествия случайностями.

Года через два после появления принца в штабе де ла Ну начал догадываться, что вот так адъютант просит совета. Это случается очень редко. И если не касается напрямую местных армейских дел — там господин капитан способен вытрясти всю душу, требуя объяснений, книг, правил и принципов… — выглядит именно так. Как очень осторожный намек.

Но этому-то горю помочь несложно.

— Вам нужна хорошая вражда. Такая, чтобы и там, и там, — королевский юг, франконский север, — знали, что вы не можете себе позволить такую глупость, как поездки без охраны. Ревнивый владетель какой-нибудь…

Капитан кивает, вернее, опять медленно роняет голову наискосок. Он вообще медленно и мало двигается, если к тому нет необходимости. Наверное, дворцовая привычка. Или и от природы таков.

— Господин генерал, у меня есть несколько мыслей, которые возможно позволят нам добыть нужные нам рабочие руки и наживут мне любое необходимое количество врагов…

Давным-давно в Арморике маленькому де ла Ну рассказали сказку о человеке, который обидел фей Броселианда и они его прокляли очень изобретательным образом: «чтоб все твои желания сбывались!». Дослушав соображения капитана до конца, генерал вспомнил эту сказку и удивился — да сроду же не посягал на честь этих самых фей, так за что, спрашивается?

У принца через полгода будет здесь множество врагов — и от его идеи совершенно невозможно отказаться.

— Вы мне вообще часто не доверяете, — смеется коннетабль.

— Как правило, вы именно этого и хотите, не так ли?

— Но вы всегда делаете один лишний доворот.

Если бы генерал всегда верил своим глазам, едва ли бы он принимал сейчас в гостях герцога Ангулемского. Наверняка ограничивался бы положенными письменными докладами — и не более, ибо сменив климат бывший подчиненный решительно поменял еще и тактику. Раньше, чтобы рассориться с ним, нужен был хотя бы разговор, а через год после взятия Арля, уже хватало одного взгляда.

А еще ходили истории, всех на севере ошеломлявшие. О жестокости… ну это было еще хоть как-то понятно, северные нормы, будучи перенесены на юг, удивляли многих, а Его Светлость еще и решения обычно принимал быстро и без всяких внешних признаков беспокойства, тут еще можно ошибиться. Сами-то кампании были куда как аккуратны. О полном презрении к нижестоящим — это о ком? О переходящей всякие пределы мстительности. И о нежной любви и согласии с Его Величеством и соучастии во всех монарших затеях. Истории накапливались, начали появляться и очевидцы.

Молодой генерал, встреченный де ла Ну в Лютеции, куда оба приехали — так совпало — по сугубо личным делам, всем своим внешним видом удовлетворял представлениям о том, на что должен быть похож принц этой династии с подобной репутацией. От блеска — золото и отборные драгоценные камни, — слепли глаза, от выражения лица Его Высочества — никому не адресованного — сводило скулы. Пожалуй, слухи и сплетни были слишком деликатны.

И на отсутствие свиты, охраны и сопровождающих пожаловаться было грех. И даже слепому было видно, что для герцога Ангулемского это всего лишь предметы обстановки. Мальчик, который не хотел тащить посторонних в свои «непростые отношения» с королем, по всей видимости, умер. Где-то по дороге между Каеном и Арлем.

Того нельзя было жалеть, но можно было любить и уважать. А этого — только ненавидеть.

Две свиты без труда разминулись на улице: де ла Ну скомандовал своим податься назад, в переулок. Пусть Его Высочество проезжает со всем почетом. Я не знаю этого человека, нам не о чем говорить.

Днем генерал спокойно занимался делами — не первый это был случай в его жизни, и не самый болезненный, если честно — а к вечеру почувствовал беспокойство и что-то вроде ломоты в костях… так по осени лихорадка стучится к человеку как вежливый гость в окошко. Справиться с такой лихорадкой просто — генерал написал записку, быстро получил ответ, подождал, пока стемнеет — да и отправился на левый берег. В почтенный торговый квартал вокруг церкви Святого Михаила.

Встретили его не так, как обычно. Не так, как молодая вдова принимает впервые за полгода заглянувшего к ней доброго друга. Так уж, скорее, встречают задержавшегося вечерком мужа — припасенной еще с обеда жалобой на работника. Наведи-ка, милый, порядок в доме, а потом уж тебе и ужин, и любовь с лаской. Непременно и в двойном размере, но сначала — порядок. Прием слегка озадачивал.

Источник беспорядка обнаружился наверху. Сидел в кресле — и без обычной своей натянутой осанки сидел, удобно развалившись, и с интересом взирал на де ла Ну.

Удивления генерал скрыть не сумел, да и не пытался.

— Эта замечательная дама улыбнулась мне из окна сегодня утром, — пояснили из кресла. — Я решил, что это лучше, чем бросать монетку.

— Я ему три раза сказала, — вздохнула, впрочем, без особого возмущения, Мари. — Три раза я ему сказала, что я… по сердечной склонности, а не…

Завтра — и послезавтра, и через год, — почтенная вдова будет рассказывать соседкам, кто именно залез к ней в окошко, и какие чудеса добродетели она проявила, не соглашаясь на дерзкие предложения принца крови — ибо один любовник у молодой вдовы, это еще куда ни шло, а два — это уже публичный дом какой-то. Хоть и для титулованных особ. А сегодня она, конечно, будет вознаграждена за неслыханную стойкость, но — позже, позже…

— Мари, подай нам вина.

Про господина генерала Валуа-Ангулема говорили многое разного. О жестокости говорили, о злопамятности, о невероятной даже для принца гордыне и так далее. О том, что он не пропустит ни одной юбки. О том, что он не пропустит ни единой возможности показать, кто есть кто. И никогда — о том, что он имеет привычку оскорблять кого-то подобным образом.

Он не соблазнял жен неприятных ему людей — и не уводил у них любовниц, даже случайных. Ни раньше, ни, если верить слухам, даже теперь. И вряд ли он решил начать с де ла Ну. Ломота в костях снова напомнила о себе.

— Вы могли найти иное место для встречи. — Обращение он опустил, не мог пока выбрать.

— Наверное, но так, по-моему, смешнее. И выходов больше. — Незваный гость поднял голову. — Я подумал и решил, что события будут развиваться так: сначала вы меня похороните. Потом все же задумаетесь и начнете сопоставлять слухи и факты. К сожалению, если сопоставлять их тщательно, кое до чего докопаться можно. Вы — докопаетесь. После этого вы начнете искать встречи со мной. И уж этим наверняка привлечете… ненужное внимание. Поэтому лучше поговорить сейчас. А здесь — прекрасное место. И если выйдет шум, все легко превратить в анекдот. Или в что-то более серьезное, но тоже не имеющее отношения к политике.

Вот теперь все сошлось. Незваный гость был прав, де ла Ну докопался бы. Отошел от первого неприятного потрясения — и начал бы задумываться, а, натолкнувшись на странности, попросил бы уточнений. Лишний кусок дороги, который можно и нужно срезать. Они могли бы потратить на эту ерунду не меньше года…

Значит, бывший подчиненный затеял-таки большую игру. Для этого и маскировка, для этого и нужно прятать даже встречу с бывшим наставником и сослуживцем. Чтобы, если Его Высочество проиграет, король не принялся проверять все пересечения и связи. Определенно, этот молодой человек кое-чему научился.

Генерал опускается в кресло. Мари — очень разумная женщина. Никакого вина она, конечно, не принесет, пока ей об этом не напомнят. А напоминать придется громко, потому что дверь закрыта и дверь смежной комнаты тоже закрыта. Ничего не подслушаешь, даже если захочешь.

Очень толковая и рассудительная женщина, хотя, наверное, она слегка обижена тем, что в окно ночью лезли — не к ней. Впрочем, об этом никто не узнает, так что соседки все равно сгрызут локти от зависти. И генерал, и принц — и все к одной-единственной Мари… черти ей ворожат, что ли?

О существе дела незваного гостя спрашивать не нужно. Достаточно того, что он сидит в кресле напротив. Понятно, и зачем такая репутация, и почему такие слухи — и, главное, почему все в один голос твердят, что герцог Ангулемский — вернейший слуга Его Величества, ближайший сторонник и воплотитель всех королевских устремлений. Никто же не поверит, что Валуа-Ангулем пилит сук, на котором сидит…

Даже если вспомнить предысторию… Вернее, с какого-то момента и предыстория начнет работать на легенду, просто к множеству нелестных определений добавится еще одно: предатель.

— Вы неправильно меня поняли, — гость, кажется, двигает только губами. — Если бы не это случайное столкновение, я не искал бы с вами встречи. В том числе и потому, что то, что вы слышали — уже наполовину правда. И, вероятно, доля правды будет со временем увеличиваться.

— Это должно меня беспокоить? — усмехается де ла Ну. — Хорошо, что это пока еще беспокоит вас.

— Нет, это меня не беспокоит. Но я знаю, что вы придаете значение таким вещам.

— Если бы вы неверно оценивали производимое вами впечатление, вы не решили бы, что я вас похороню. А пока вы оцениваете его верно, вы вправе играть этим впечатлением как вам угодно. Хотя это — очередная глупость, которой можно не делать.

Гость смеется — вернее беззвучно раздвигает губы в слегка подрагивающей улыбке.

— Взбесившегося цепного пса будут рады пристрелить многие. Но я полагаю, что к тому моменту, когда пес бросится на хозяина, большинство моих врагов будет оценивать свои возможности здраво. Конечно, это риск. Но на другой чаше весов никакого риска нет. Ни малейшего. С тех пор, как я уехал на север, дядя сильно изменился к худшему. Или я стал видеть больше.

— Вы отталкиваете половину возможных сторонников. Это — непозволительная роскошь.

— А… вы просто не обратили внимания. Видите ли, в большинстве своем, это не возможные сторонники. Во всяком случае, не мои. Это возможные сторонники кузена Луи. Или точнее — господина коннетабля. Но они согласны ждать, пока время и пренебрежение Гиппократом возьмут свое. Я — нет.

— Видимо, юг учит разбрасываться людьми?

— Да.

— Ну что ж. Вам виднее, в конце концов. Но, надеюсь, вы не будете пренебрегать севером. — У этих слов два смысла. Север с вами. Не распространяйте на нас свои игры в плохого, очень плохого дознавателя.

— Я не пренебрегаю севером. Я полагаю, что мне не нужно обеспечивать его верность. Тут хватит и здравого смысла. Я уверен, что на севере в любом случае поддержали бы меньшее зло против большего.

Я не собираюсь признавать его злом, даже и меньшим, думает де ла Ну. Я не люблю бессмысленных и ни на чем не основанных суждений, а у меня нет ни одного повода — кроме той утренней неприязни, которую он вызывает по вполне понятному — теперь — расчету. Но я не имею возможности всем и каждому объяснять, что происходит. Это слишком опасно. Что ж, пусть так.

— Старый черт лучше нового ангела, господин генерал. И если уж север пережил вас тогда, переживет и сейчас, я надеюсь. Но вы по-прежнему ездите один. — Как минимум потому, что утренний эскорт больше похож на мебель, чем на спутников.

— Плохо у меня получается ездить одному, — морщится гость, — если вы хотите со мной.

— Видите ли, герцог, мне так будет спокойнее. — И довольно об этом. Даже здесь и сейчас не стоит обсуждать подробности, но мне не впервой вести тайную переписку, и едва ли люди Его Величества дотошнее и опытнее франконцев. — Что-то хозяйка задерживается с вином…

— Если позволите, я воспользуюсь окном до ее возвращения. Тогда нам не придется ее делить, — гость не улыбается. И так же без улыбки добавляет: — И моим людям будет спокойнее… мне эти вещи пока мешают. Но я думаю, что я скоро привыкну не обращать на это внимания.

Советовать ему не перестараться — бессмысленно.

— Что ж, до встречи. Я очень рад вас видеть.

Гость кивает, встает, сдвигает раму вверх — и исчезает снаружи, почти беззвучно. На крыше наверняка кто-то есть. И на противоположной стороне улицы. И в какой-нибудь подворотне. Что ж, вот это можно только приветствовать.

— Нет, господин генерал, вы ошибаетесь. Я давно уже не езжу в одиночку. — Франконский фельдмаршал окончательно разгромлен и отступает за свою границу, оставляя за собой широкую полосу разрушенного и уничтоженного. Вот оттого-то на севере все так непрочно, временно и недолговечно. Никто не хочет вкладывать ни силы, ни деньги: все равно ведь снесут в ближайшую кампанию… — При всем желании мне просто не дают это делать. И потом… я совершаю достаточно глупостей сам, мне не нужны лишние. Наше положение на самом деле не было критическим, не является оно таковым и сейчас. Но многие думают иначе, и в их глазах все зависит от того, буду ли я побеждать дальше. Мне это весьма на руку — и я намерен это использовать.

Да уж, думает, а потом говорит генерал. Спасителю отечества, которым герцог потихоньку становится в глазах большинства, будут прощать много больше, чем бешеному псу. Простят даже скверный характер, который…

— Который, — с мстительным удовольствием откликается герцог, — я не собираюсь менять.

— Ну, это было бы уже слишком. Должны же у вас быть какие-то недостатки…

Де ла Ну, в сущности, все равно. Он привык к господину коннетаблю и его вывертам еще в те дни, когда господин коннетабль был младшим адъютантом при персоне генерала де ла Ну. А другие — такие как де ла Валле — привыкли к господину маршалу и на самом деле не слишком страдают; да и Его Величеству так спокойнее: кузен в роли всеобщего любимца стал бы его ночным и дневным кошмаром, и добром бы это не кончилось.

Де ла Валле еще и поимел определенную выгоду от характера господина коннетабля: на Рождество его выгнали в Орлеан с докладом королю. Жестоко выгнали в шею за промах с де Сен-Роже, а не отпустили на праздники к матери и ожидающей первенца супруге, разумеется — ибо получать отпуск, не прослужив и полугода есть разврат, а доклад Людовику — наказание за ошибку.

— Наше положение, конечно, не является критическим, — добавляет де ла Ну. — Но если сбудется хотя бы половина того, что вы тут нам нагадали, — он кивает на карту, — то весной оно будет на редкость веселым. Будем танцевать на углях.

— Будет. И будем. Некоторое время. Потому что часть нагаданного тут сбудется, только если Арелат опять начнет наступление на юге. Если этого не произойдет… — Валуа-Ангулем откидывается на спинку кресла, — то нашему франконскому фельдмаршалу не придется выманивать меня на генеральное сражение. Я ему его дам.

На самом деле ничего не изменилось, думает человек, выбирающий из пучка перьев то, которое возьмет первым. Все почти одинаковы — и сами перья хороши, и очинены умелой рукой; и все отличаются, потому что двух абсолютно одинаковых движений не бывает и у мастера. На самом деле почти ничего не изменилось. Все так же нужно растягивать до предела время, наливая в бурдюк в три раза больше вина, чем он может вместить. Все так же надо быть везде и во всем. Но одной заботой меньше — и вдруг образуется пустота, которую можно заполнить чем угодно. Оказывается, держать в уме то, что не просто может случиться, а может случиться с очень большой вероятностью и в любой момент — тоже дело, тоже напряжение сил. И когда удается переложить событие из самого важного ящика в другой, подальше, делается легко и пусто.

От окна слегка тянет сквозняком. Распорядиться заделать, как надо. Странно — вроде бы до сих пор не было ничего подобного. Бумаги отсыреют, начнут слипаться и плесневеть. Никуда не годится. А с углем уже все в порядке — вчерашний больше трещал и дымил, чем грел, но господин Гордон умеет замечать и исправлять подобные недоразумения. Вместо бедного бурого сейчас в камине горит добротный трофейный из низовьев Луары, из Сент-Этьена, за что спасибо Его Величеству Филиппу и его невезучим обозным.

У нас ничего не произойдет. Ни в этом году, ни в следующем. Может быть, не произойдет вообще, но на это бессмысленно надеяться, нельзя рассчитывать. Достаточно того, что впервые за девять лет можно сказать себе «в этом году — ничего». Ничего, кроме войны, двух разоренных провинций, армии, где еще конь не валялся, если подойти к делу всерьез — но когда тебе никто не мешает, кроме косности, погоды и противника, это даже не работа, это удовольствие.

Доверяться полностью не стоит. Все равно нужно следить, догадываться, что на уме у кузена прежде, чем он сам это поймет, наблюдать и опережать не на шаг, на все пять. Как всегда. Но пропадает неприятное ощущение неуверенности: то ли успею закончить, то ли нет. То ли доделаю начатое, то ли очередному коронованному дураку попадет шлея под мантию. Вероятно, успею. Кажется, получится. Это много больше прежнего — «вряд ли, но нужно делать».

Впервые за девять лет. И впервые за всю жизнь, вернее за двадцать три года жизни, можно твердо рассчитывать, что доживешь. Вот до этой вешки. И до той. И до следующей. С поправками на косность, погоду и противника, конечно. Удобно.

Скрип половиц в коридоре. Жаль, что зимой не перестилают полы, жаль, что это здание — единственное во всей округе, где можно разместиться со всей необходимой свитой. Слишком много досадных отвлекающих мелочей — скрип, стук, скрежет, шорохи, которыми полнится старый каменный дом, сам, даже если в нем не шумят и не топочут нарочно. Даже если все замрут, задержав в груди воздух, дом все равно будет ворчать, шуршать и словно ворочаться во сне.

Он опускает кончик пера в чернила — ярко-черные, с металлическим отблеском, когда высохнут, он будет отливать в золото — и пишет очень четким и понятным округлым «южным» шрифтом. «Дорогой брат, я очень рад, что поездка в столицу не нарушила ваших планов.»

Письмо опять получится в три строчки — не письмо, очередная записка с распоряжением, и все, что нужно знать и делать Франсуа, ему перескажут от имени брата… от имени главы дома. Как всегда. Как последние полтора десятка лет, если считать точно. Можно не сомневаться, что Франсуа послушается — а потому не тратить время на долгие послания. Зачем?

«Если Орлеан успел в очередной раз наскучить вам, поступайте как знаете. В любом случае, даже самый придирчивый сторонник старинного этикета не сочтет ваше присутствие на свадьбе обязательным.» Скорее, наоборот. На это зрелище было бы неплохо посмотреть, но не приезжать же из-за него инкогнито в столицу? «Работа, которую вы мне переслали в прошлый раз, действительно оказалась чрезвычайно интересной. Я бы сказал, правда, что это не концепция, а только зародыш таковой, но идея связи между вспышками чрезмерной злобы и гнева, охватывающими большое количество людей — и качеством пищи, представляется мне здравой сама по себе и совпадает с воззрениями Гиппократа и Галена. Я с удовольствием выполню вашу просьбу и прикажу отыскать в местных архивах все, что касается качества урожаев пшеницы, ржи и ячменя по годам — и о присутствии спорыньи.»

Отметка для себя: узнать больше об авторе сочинения. Может быть, это не единственная интересная гипотеза, составленная им. Люди с такой широтой и одновременно качеством мысли встречаются редко и, как правило, успевают сделать многое в разных областях.

А отчеты о прочитанных книгах, о теориях, о слухах, ходящих в ученом мире, продолжают приходить регулярно. Почти регулярно. И — нынешний вопрос тому доказательством — на этот интерес уже начали обращать внимание. Пишут сами, ищут не столько покровительства, сколько помощи. И получают ее. Франсуа понравилось найденное для него дело — пожалуй, впервые в жизни. Обычно стоит ему сказать «нужно» — и все, пиши пропало. Когда оба были еще совсем маленькими, при словах «надо есть» у брата надолго пропадал аппетит, и никакими настоями овса и отварами цикория нельзя было вернуть пропажу. Вот тихое — услышат же господа, накажут со всей строгостью, — шипение слуг «да не ешь, черт с тобой, наказание Господне» оказывало эффект прямо-таки магический…

Наверное, с годами это прошло бы. В других обстоятельствах.

Но Его Величество Людовик хотел… непонятно, чего он хотел. В разное время — разного. Наследника или запасного наследника, одновременно и дельного, и совершенно послушного. Живую игрушку, чтобы тискать и бить по настроению. Пауков, а вернее, паучат в банке, чтобы дрались друг с другом за жизнь и за власть, а главное — за королевское внимание. Большинство окружающих подыгрывало. Кое-кто старался хотя бы не участвовать. Единицы иногда тихо помогали. Несколько раз такая помощь оказывалась дельной, настоящей. Вот так брат отца, епископ Дьеппский, воспользовался очередным приступом королевской скуки, чтобы выпихнуть Клода в армию.

Старшего — выпихнул, младшего оставил в качестве королевской игрушки. Франсуа король не боялся никогда, даже в помрачении ума. Не боялся, а потому не пытался убить, только воспитывал на свой лад. А Его Преосвященство Ришар счел подобное развитие событий идеальным. Старший далеко и в надежных руках, младший угоден королю или хотя бы не вызывает у него долгой злобы и опасений.

Дяде Ришару можно простить все — и то, как быстро он сдал позиции, когда король взялся за семейство Валуа-Ангулемов, и то, чему он учил племянников. Все, кроме того, что королевское воспитание его вполне устраивало.

Он ни разу ни словом не упомянул, что происходит с младшим. Он не позволил другим писать об этом Клоду. Ну а сам Франуса, конечно же, ни на что не жаловался. Да и на что тут жаловаться, на королевскую милость? На то, что тебя ставят почти вровень с родным сыном? Когда Клод вернулся в Орлеан, было уже поздно. Восемь лет, что поделаешь. За это время и в этом возрасте привычки проникают под кожу, вьедаются в кости — ему ли не знать. А Франсуа не привычки посеял, он душу вложил в то, чтобы ни для кого никогда не представлять опасности. Даже фактом существования. Приучил себя с треском проваливать любое порученное дело, пропускать, забывать, отвлекаться. Проигрывать все, включая дружеские партии в мяч.

Тут уже ничего не изменишь, никогда. Пытаться переделать Франсуа — даже не напрасная трата сил, а бессмысленная жестокость. Все, что можно сделать — позволить ему жить, как хочется, не мешать и надежно прикрывать от всех тех, кто, вопреки усилиям брата, верит, что из младшего Валуа-Ангулема все-таки выйдет неплохая марионетка. Не выйдет. Даже если я не смогу помешать — все равно не выйдет, но я пока что могу и буду. Больше ничего нельзя… и письмо опять получается привычно сухим. С собой тоже ничего не сделаешь.

«Возлюбленный брат мой, я уповаю на то, что вы благополучны и будете благополучны впредь. Вы всегда можете рассчитывать на меня. Помните, что я рад получать от вас известия…».

А то, что думают другие, они могут думать и дальше. Франсуа провалился в котел до самого дна. И восемь лет спустя вынырнул из него безобидным, бесполезным бездельником. Человеком, из принципа не способным ни на что. Но не имеющим на совести ничей беды и ничьей крови. Клод выбрал другое, но он и правда рад, что у него до сих пор есть брат.

Песок, воск, нагретая над свечой печатка. Письмо повезет не обычный курьер, а свой человек, но оно все равно будет защищено должным образом. Человек за столом вспоминает рассказ марсельского любителя шумовых эффектов о бумаге, которая рассыпается порошком на солнечном свету, а писать — и читать — нужно при свечах. Забавная идея…

Передышку следует использовать. Вложить в нее все, что есть. Нормандия меньше нуждается в присмотре, там все обустроено, нужно только восстановить, а вот Шампань… безнадежная система — формально свободные крестьяне при дворянах-землевладельцах. Как ни дели, сколько ни осваивай, особенно на этих почвах — через поколение-два парцелляция приканчивает хозяйство и начинается новый круг долги-зависимость-запустение-долги.

Франконцы-вильгельмиане пошли простым и очевидным путем. Попытались исключить из цепочки землевладельцев. Нет владельца, нет наследника — земля принадлежит общине, община выделяет ее своим членам, община и спрашивает часть произведенного на земле на поддержание слабейших, не способных прокормить себя. Идиллия продержалась меньше поколения, а когда вымерли те, кто еще помнил, что такое принадлежать другому человеку, со всеми потрохами, жизнью и смертью — прекратилась вовсе. Вывелись новые хозяйчики, главы общин и их родня, духовные наставники, заменившие власть золота властью над умами, а потом все над той же жизнью и смертью. И тогда крестьяне попытались найти защиту у короля, а тот назначил над землями новых управителей… нет, круг не замкнулся, ибо управитель не завладел землей, но опираться они стали все на тех же глав общин. В результате все с грехом пополам накормлены, равно плохо одеты и обуты, чтобы починить крышу, нужно просить лес в ближайшем городе, дороги до которого пешком — на пару недель… и по сравнению с тем, что творится через границу, на землях Аурелии, это без пяти минут Царство Божие.

И это сейчас. А у нас на севере по последней переписи живет где-то на четверть меньше людей, чем до Великого Голода. Еще поколение, и разрыв исчезнет. А голод вызвали три дождливых лета. Всего три.

Нам не подойдет франконская дорога. Она заводит в тупик. Если все пойдет как сейчас, через три поколения Франкония окончательно распрощается с добычей руды и угля, выплавкой добротного железа и его обработкой, с мыловарением и стеклодувным делом — с любым промыслом, который мешает кормиться от земли. Не останется ничего, кроме полей от горизонта до горизонта. Франконию, может быть, не съедят после этого соседи, при всей нищете у них выживает не один ребенок из семи, как у нас, а один из четырех, сказывается эта общая полусытость. Армии и ополчения они могут выставлять огромные, но вот чем это ополчение будет воевать — вилами и косами? Это сгодится для войны на земле, но более не для чего. Нас на их месте сожрут — сначала Арелат, потом Галлия и даже Толедо забудет про вековую дружбу и урвет свой кусок.

И это не просто тупик… это тупик кровавый. И Франкония, и Альба стоят на недавних костях. И там, и там костей было много, слой на слой. Внутренняя война, все против всех, до почти полного уничтожения первых двух сословий и верхушки третьего, как во Франконии — или до всеобщего перемирия, где аппетиты сторон ограничены мечом у горла и стрелой на тетиве, как в Альбе. Там выживает каждый третий ребенок, в Альбе. И они поползли на юг. Юга им хватит надолго — и земля там хороша, и очень много людей ляжет в эту землю, прежде чем там станет безопасно.

Мы, если сумеем, сделаем все иначе. Вот за что спасибо Филиппу Арелатскому — за эту кампанию. Потому что там, где он рассчитывает закрепиться, он чинит и строит изо всех сил, но закрепиться я ему не дам, а уже построенное и починенное останется. Потому что при всех недостатках кузена Луи он все-таки иногда поддается гласу разума — и в разоренной войной Шампани отменены прежние долговые обязательства и введены льготы. Конечно, на время войны. Но это время не кончится, пока не будет освобождена вся земля, захваченная Арелатом за последний десяток лет — и, будем надеяться, что Филипп не станет уступать ее легко. За это время можно многое сделать, наладить все так, чтобы даже несколько лет дождей или засухи не становились ловушкой, и тогда уже колесо будет вращаться само под действием притяжения земли.

Простой секрет… старый, как раз крестьянский и как раз здешний, кстати. Никто не вскинется, не сочтет нововведением. Наоборот, разумный местный обычай. Минорат. Наследует младший, если остается при доме и дворе. Минорат — и виноградники. И шерсть. И лен. И бумага. Как только колесо сделает первые несколько оборотов, местные города начнут глотать все и всех. Все рабочие руки. А через некоторое время владетели и цеха столкнутся лбами, пытаясь установить контроль над сырьем — как на полуострове. Но на полуострове над ними нет короля, даже в Галлии, где король формально есть… и нет единого закона. Будем надеяться, что Его Величество Филипп не подхватит простуду, не упадет с лошади — и не оставит своих притязаний.

Уголь шевелится в камине, дом вздыхает и ежится во сне. Начало вечера, а список дел почти на исходе, и это удивительно, как удивительна и почти полная — невзирая на скрип шагов, птичью возню на чердаке, лошадиное ржание, — тишина. Полчаса можно потратить на дрессировку упрямого господина Гордона. Полтора часа на сон. Потом… а вот потом и посмотрим, улыбается человек за столом.

У меня есть время и есть возможности. Может быть, времени меньше, чем кажется, но — до той вешки и до следующей — оно все-таки есть. Может быть, возможности тоже не так велики, как я надеюсь — все переменчиво, даже нынешнее затишье, — но они все-таки есть. И то, что в силах человеческих, я сделаю. А это значит — очень много.

«Дорогой брат, — этого он не напишет никогда, — двадцать три года назад я решил, что буду жить.»

3.

Сказать, что в Дун Эйдине сегодня ветрено — хороший способ не сказать ничего. В Дун Эйдине всегда ветрено. Сказать, что в Дун Эйдине дует юго-западный, значит, вслух усомниться в разумности собеседника — а чему же в Дун Эйдине еще дуть? «Какие новости, граф?» «Жизнь прекрасна, сегодня в Дун Эйдине ветрено…» Если умен, отойдет, пока беды не вышло. Если глуп, не жалко.

За спиной королевский дворец и разрешение лететь на все четыре стороны. Ее Величество милостиво дозволяет своему верному слуге отбыть из столицы и велит направиться… «куда вы там хотели направиться?» написано на капризном личике, и Мерей, уже даже не скрипя зубами, подсказывает: на границу. Привык. Привык и даже доволен тем, что сводная сестра знает все на свете и не знает ничего о творящемся под носом. Потому что она пока еще спрашивает. Ничего, скоро перестанет.

Высокий человек в слишком пестром, слишком ярком для этого города платье идет по середине улицы, выбирая сухие места не глядя. Старый город — дома в пять-шесть этажей. В Роме такие зовут «инсулами», «островами», а здесь — «землями». Тень от этих «земель» как от настоящих — дождь был вчера вечером, а на обочинах до сих пор болото. Если кому-то нужно проехать, подождет. Как-нибудь уж уступит дорогу члену королевского совета.

И, главное, злость, по чести, сорвать не на ком. Знал ведь, что такое Мария-младшая, знал. И сам ее сюда на горбу приволок. И что такое Мерей, знал. И сам ему показал, где маслом намазано. Потому что Мерея она будет спрашивать и даже слушать какое-то время. А потом еще какое-то время не рискнет с ним ссориться, слишком уж большую силу он возьмет. А потом поссорится и поймет, что без него хуже… да и сам Мерей особо зарываться не станет — ему больше ни на каком месте столько власти не получить. Так что все даже хорошо. Настолько хорошо, насколько можно. Что ж так тошно-то?

До чего же серый город; серого — все оттенки, столько орлеанский портной не назовет, хотя они там бесятся — «уголь с молоком», «мокрый сланец», «замерзшая блоха». Еще бы промокших блох придумали, только за этим нужно ехать к нам, через Канал. Небо серое, земля серая, море — как отполированная сталь. Город серый, люди — серые, и лица, и одежда, все выцветшее, кажется, и мысли у всех серые. С вкраплениями бурого.

Я надеялся, что сложится какое-то равновесие между Мереем и Хантли, между лордом-протектором (кому, чего, от кого он, к чертям, протектор?) и канцлером. Хотя бы потому, что один королеве — сводный брат, а другой — католик, единоверец. Пока что не получилось, хотя в канцлера я верю, он просочится в нужную щель и все промахи Мерея себе на пользу обратит. Хотя бы на год, а то и на пару лет можно выдохнуть и перестать бояться, что все наше варево вскипит. Так в чем дело-то? В том, что меня эта дун эйдинская похлебка выталкивает, не принимает, и места мне тут нет? Да видал я это место — я же все время на материке только и мечтал, что заткну все щели, потушу все пожары, и займусь флотом, границей, собственным разоренным подчистую хозяйством…

Дел — непочатый край. Время есть. Даже деньги есть, с ума сойти. Последнюю порцию, правда, господа из милейшего алеманского торгового дома обратно затребовать попытались — мол, условие не выполнено, работа не сделана. А я им — как же. Я нанимателям моим что обещал? Что убью человека? Нет, я наш договор наизусть до последнего слова помню, не та штука, чтобы забывать. Я им обещал, что союзная армия не придет под Марсель. Она пришла? Нет, не пришла. Из-за чего? Из-за альбийского вторжения. А вторжение из-за чего вышло? Из-за нашей королевы. Которую украл кто? Ну кто это был? Скажите спасибо, что я оговоренные войска не требую, у меня тоже совесть есть.

Вот делами я и займусь. Всеми по очереди. Сначала — границей, без меня там, наверное, все подраспустились, потом — флотом, потом — опять границей, уже всерьез. Пока есть передышка, пока Альба больше смотрит на новый договор, чем на нас. Они, конечно, рано или поздно извернутся и найдут способ на нас свалиться — и непонятно, кто что раньше купит, король Людовик большинство в парламенте, или королева Маб его же… но вот добраться до столицы им будет очень, очень сложно, и, при надобности, я и парламенту покажу всевозможные неприличные жесты. Мало ли, кого вы там пригласили, пусть попробуют пройти.

Сквозь меня. А мне еще и не ударят в спину. Некому. Мерей воевать не станет, но и мне мешать не будет, и Конгрегацию придавит. Если понадобится всю придавить, всю и придавит, и имущество конфискует. Как подумать, так счастье же — несказанное. Противник только с одной стороны…

Человек останавливается, дергает щекой, лицо у него серо-желтое, как камни Дун Эйдина. «Что это с вами, граф?» «Да ничего, дует юго-западный.»

Что ж, до конца года посетим всех, кого в этой Богом забытой стране еще хочется видеть, то есть, сестру, матушку и канцлера — и на границу. Отдыхать, сиречь, заниматься полезным и приятным делом, зная, что хотя бы год-другой сделанное простоит и никакая стихия его не снесет. Если, конечно, у нас не выйдет как под Марселем, но тут никто ручаться не может.

И пусть эта коронованная цесарка морщит нос и топает ножкой кому-нибудь другому. Пока ехали, казалось еще — небезнадежна. Соображать может, если помочь, и аурелианские придворные бредни вроде бы повыветрились по дороге из головы, и нравилось же ей. А как первый раз налетела на жизнь без выдумок — как устроили ей любезные подданные скандал из-за открытия католической часовни, так и все. Даже в Орлеане такого слепого упрямства не было, кажется…

Впрочем, в Орлеане ее к решениям близко не подпускали.

А тошно, черт, вот из-за этого и тошно. Это же не на два года… это пока она замуж выйдет — да пока ребенка родит, сына, да пока ребенок тот вырастет. Это не на два, это на двадцать. И дышать мы сможем разве что, если ей муж толковый попадется. Или если ее после родов, вторых или третьих, Господь приберет. Но сам, только сам, потому что случись убийство — тут вспыхнет все и сразу.

А из женихов у нас на горизонте пока что один младший Арран — но этого я, дойди дело до приготовлений к свадьбе, все-таки убью, всерьез. И не из ревности, не из зависти, и не из мести за прошлый год, а только потому, что если дети пойдут в папашу, так лучше сразу всей страной повеситься. Хватит нам дуры на троне, сумасшедших мы не переживем.

Впрочем, тут я буду в очереди третьим, за Мереем и самой невестой. Мерей удавится, а сына своего заклятого соратничка к трону не подпустит, а что до Марии, она сватовства к Маб век не забудет. И придется мне уступить дорогу и наблюдать за схваткой со стороны. Замечательное, должно быть, получилось бы зрелище.

Человек улыбается, шевелит губами, представляя подробности. Двое мелких Стюартов, посланных почти в открытую — присмотреть, куда он пойдет из дворца — переглядываются. Черт бы его побрал, этого Хейлза. Влетел под монарший гнев и приказание покинуть столицу, а вид у него счастливый, а уж улыбка… наверняка какую-нибудь гадость задумал и не простую, а особенную.

— Вы чем-то обеспокоены, господин граф? — канцлер слишком церемонен, чтобы смотреть на гостя, как на лягушку на блюде, но интонация выдает настроение. Хантли помнит, чем обязан гостю, и потому не скажет грубого слова, да и вообще недовольства не выкажет, пока его не доведешь, но вот яда теперь на языке — все шершни в округе позавидуют. — Мне казалось, что вы преуспели во всех начинаниях…

— Если бы мы находились в Орлеане, господин канцлер, я ответил бы, что слишком в них преуспел, а потому более не нужен. И добавил еще несколько горьких фраз о королевской благодарности. Но мы дома, поэтому я хочу сказать, что я вам сочувствую, что вы можете на меня рассчитывать и что я с наслаждением убираюсь отсюда — и надеюсь, что не увижу этот город в ближайшие два-три года.

— Ну что ж, вероятно, ваши пожелания сбудутся. Смотрите только, чтоб через два-три года в этом городе вас не начали считать первейшим врагом. Капля по капле, знаете ли… Будь я на вашем месте, я бы думал не о наслаждениях, а о необходимости. Но вы вольны наслаждаться.

Лорд канцлер сложил руки на толстой книге. Есть в нем что-то общее с Клодом, наверное, то, что как замрет, так и не пошевельнется, только губы и двигаются едва-едва — а голос охватывает сразу весь кабинет. Будто каменная статуя разговаривает, из того же камня, что и весь город сложен. Только глаза светлые — у них у всех такие, словно по одной мерке сделаны, что у младших, что у самого старшего.

— Господин канцлер, меня уже считают если не врагом, то лицом нежелательным.

- Просто удивительно, не так ли? Ведь вы проявили столько благоразумия. Например не далее как на прошлой неделе, вы всего лишь дважды вломились к этой бедняжке вдове Крэйг в поисках младшего Аррана. Кстати, вы уже, наверное, знаете, что во второй раз он там был — прятался у любовницы под кроватью, а потом сбежал через черный ход. Можно поинтересоваться, чего вы добивались?

Чего можно добиваться таким образом? Что за вопрос?

— Смерти Аррана.

Лорд канцлер не морщится. Недоверие просто каким-то образом передается через воздух. Как лихорадка.

— Не считайте меня уж настолько глупым человеком. Если бы вы хотели его убить, вы бы его убили. Вы хотели его дискредитировать. Человек, который ползает по полу, не может быть достойным принцем-консортом. Хороший план, очень хороший. Особенно последствия.

Вот тут хозяин дома преувеличивает. Да, Гамильтоны приволокли в столицу три сотни своих людей, но у меня-то было четыре с лишним. А младший Арран и правда трус — и не ввяжется в драку там, где ему не гарантируют победу. Конечно, он уступил, когда вмешались королева и Хантли, я и знал, что он уступит.

— Возможно, я был слишком тороплив, но тут ничего не поправишь. Отменить скандал не удастся, остается его использовать.

Хантли всеми силами старается не скривиться. Получается. Только лицо делается стеклянное, прозрачное, и хорошо видно, как внутри черепа медленно роятся те самые злые басовитые шершни. Нет, это не я ему сунул факел в улей, это общее положение дел, а я добавляю: уезжаю. Оставляю его наедине со всей сворой. Хотя непонятно, кого тут нужно жалеть — его или свору.

— Можно было бы и поправить. Терпение и умение при необходимости согнуть спину и закрыть рот даже слыша очередную глупость творят чудеса, господин граф. Вы же умудряетесь терять благосклонность даже на ровном месте. В нашем с вами положении это даже не роскошь, это попросту разврат какой-то.

Он на свой лад тактичен, наш лорд канцлер. На севере у него такие как я в вассалах ходят. А те, кто отказался ходить — мертвы. Но я служил Марии-регентше, которую он признавал госпожой. Не без скрипа, но признавал. Так что для Хантли я «господин граф», глава дома и клана, и претензии ко мне — это претензии к союзнику, не блюдущему должным образом интересы общего дела.

Сколько лет коврам за спиной хозяина — лучше и не думать, а то сразу придется представлять, как Гордоны их добыли, у кого, а потом — как поддерживали в порядке. Потому что Гордоны клан по здешним меркам молодой, даже младше нас, и такое старье они нажить не могли, только взять у кого-то. Да и не клан они, опять же, если по-здешнему считать — как и мы. Не потомки местного племени. Но взять, удержать и умножить умеют. И в порядке сохранят, и отнять не пробуй — руки откусят. По самую шею.

— В нашем положении разврат — оставлять границу без присмотра. Но это отговорки, конечно. Я бы честно старался исполнять свои обязанности члена совета… но вы же понимаете, господин канцлер, как бы я ни закрывал рот, все сказанное и сделанное мной прежде никуда не исчезнет. Даже если бы Ее Величество не потеряла расположения ко мне, лорд-протектор вряд ли забыл бы, как через полстраны от меня бегал. На границе он согласен терпеть меня живым. В столице, останься я здесь, у нас через месяц дойдет до драки. А убивать его сейчас я не хочу… сказал бы мне кто это полтора года назад, не поверил бы.

— Мне крайне жаль, что я и сам вынужден вам верить. Не могу не обратить ваше внимание на то, почему после довольно успешного сопровождения Ее Величества вы все-таки потеряли ее расположение. Хотя у вас были все шансы обойтись без подобного развития событий, и тогда лорд-протектор мог бы и далее бегать от вас в любом угодном ему направлении вплоть до самого Лондинума.

Ну как объяснишь главе католической партии страны, что беды его религии для меня — вещь важная, но не определяющая? Он, кажется, и не помнит, что я сам не католик, все пытается меня перетянуть на сторону своей партии. Прав был Клод, и в этом прав — если им слишком много силы дать, то они сначала всех соперников на севере изведут, а потом за остальную часть страны примутся. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Холодно у лорда канцлера в кабинете, и во всем доме холодно, а дом странный — сколько ни оказываюсь здесь, все кажется, что хозяева недавно вернулись. Все по местам расставлено, с мебели будто только чехлы сняли, и в этом порядке отчаянно не хватает жизни. На севере в замках у них все иначе — а тут не жилье, тут… даже и не определишь, что. Здание для приемов и дел?..

— Если лорд-протектор будет слишком быстро бегать в разных направлениях — или слишком далеко в одном, он не сможет держать в руках Конгрегацию… а вы рискуете услышать от Ее Величества нечто вроде той фразы, которой она приветствовала подданных в день высадки. Это война, а войну мы проиграем.

— Что ж, вы выбрали, кому уступить свое место… — Это уже слишком и для канцлера, но я не буду ему об этом напоминать, потому что это мне Мерей у трона — меньшее зло, а ему — кость в горле. — Желаю вам удачи на границе. Не могли бы выполнить одну мою не слишком обременительную просьбу?

— Вы же знаете, господин канцлер, я почту за честь выполнить любую вашу просьбу. — Я даже не кривлю душой, потому что в политических делах Хантли никогда не станет меня ни о чем просить — он будет либо приказывать, там, где имеет право приказывать, либо спорить, как сейчас.

— Тогда я попросил бы вас забрать Джорджа на границу — и найти ему там дело, которым можно достойно заниматься до конца дней.

У нас зима, зима у нас, а не лето. Мух нет. В уши они мне забиться не могли. Я не сплю, я омерзительно трезв, руки-ноги на месте, голова тоже. И я только что своими ушами слышал, как лорд Хантли, Большой Гордон, просит меня забрать его старшего сына и наследника с собой черт-те в какую дыру, гонять чужих бандитов, рейдерствовать самому, жить на первой линии обороны… до конца дней. А сын и наследник сидит себе паинькой у окна и белой бровью не ведет. Серьезный такой, блеклый весь. Никакой. Это они поссорились, что ли? Но кто ж так ссорится?

— Я присоединяюсь к этой просьбе, господин граф, — и голос у Джорджа-младшего такой же, блеклый и серьезный. — Вы можете всецело располагать мною.

— Х-хорошо, господин канцлер. Благодарю вас, Джордж. — Нет, я не буду сейчас спрашивать, что у них вышло, и я не буду думать, что у этих чертовых Гордонов означает «до конца дней» и с каких, опять же, чертей меня то ли попросили заткнуть старшим сыном и наследником самую опасную дыру, то ли отвернуться, когда он в первую же расщелину свалится… Или не попросили. Надеюсь.

— Я у вас в долгу, господин граф, — говорит канцлер. Не «я вам признателен», а «я у вас в долгу». Я сейчас с ума сойду, мало мне королевы… — Но я не смею более злоупотреблять вашим временем — вы ведь собираетесь завтра покинуть столицу?

— Да, господин канцлер. Завтра же. Как только соберусь. — «Забирай и проваливай побыстрее». Да я же сейчас от любопытства лопну и Хантли выскобленный пол испачкаю… нет, я понимаю, чем я канцлера уязвил, но собственное чадо-то? Что он такого сделать мог?

— Тогда счастливой дороги вам обоим. — Большой Гордон медленно встает во весь свой большой рост. Когда он сидит, не видно, что он на пол-ладони выше меня. А в то, что он, несмотря на возраст, способен очень лихо двигаться в полном вооружении, вообще никто не верит — если не привелось увидеть.

Мне, например, привелось. Разок на севере. Жутковатое зрелище, на кабана с ножом ходить спокойнее. Впрочем, самым жутким зрелищем, которое я там видел, была все же леди Гордон. Тоненькая милая женщина, одетая по предпоследней орлеанской моде. Мне рассказывали, что когда к ней притащили Вилли Макинтоша, она плела кружева. Вступил в заговор? Хотел убить лорда моего мужа? Его уже судили и приговорили а сюда привезли ради безопасности? Не знают, что с ним делать до возвращения лорда? Ну что ж такое, со всем ко мне… Выведите его во двор, там есть колода для водопоя, она подходит. И смыть все легко. И занялась кружевами снова, в полной уверенности, что приказ выполнят. Как оно и было…

— Джордж… — вот снаружи уже можно и спросить, две пары лишних ушей не расслышат, а больше вокруг и нет никого. — Что вы такого сделали? Разрушили фамильную часовню? Покусились на честь собственной матушки? Собрались свататься к Ее Величеству?

Последнее — камень не в тот огород, очень уж горячими глазами смотрел на королеву младший брат Джорджа, Джон… но чем черт не шутит?

— Я сменил веру, — пожимает плечами Джордж. — Отец, как вы понимаете, был недоволен, но это дело совести — и возражать он не стал.

И молния в мостовую не ударила. Вот уж что отмел бы на корню. Не как невероятное даже, как невозможное.

Вот вам и Гордоны, которых ничем, никак с места не сдвинешь. То-то лорд канцлер стал еще более несгибаемым в вопросах веры. Еще бы, такой фортель в собственном доме случился… кажется, плохи дела у католиков, совсем плохи. Если уж старший сын лорда канцлера к нам перешел.

— Какое необычное для вашего батюшки терпение… всю жизнь стоишь как столп католицизма, и тут на тебе — наследник выбирает истинную веру. Вы легко отделались…

— Я тоже так думаю, — кивает Джордж. — Но я больше не наследник. Титул и место в клане уходят к Джону. За мной остается Инвернесс и кое-какие земли, которые могут передаваться только по старшинству. Мы очень надежно все поделили. Ссора в такое время только повредила бы семье.

Черт побери этих Гордонов. Главное же — все тихо и прилично. Я полгода тут проболтался, с обоими встречался почти каждую неделю, в Дун Эйдине слухи расходятся быстрее, чем масло по сковороде растекается — и не знал, и не слышал. Только что-то вертится такое… ах, да. Эсме же когда-то обмолвился — «мастер Джон говорил», а я пропустил мимо ушей. А Джордж, надо думать, считает, что он теперь мученик за веру — потому и вид такой, блаженно-покорный. Беда с этими новообращенными…

Глаза светлые, волосы светлые, физиономия бледная, зато с девичьим румянцем. Вроде бы и одет хорошо, Гордоны богаты и показывают это всячески, и сидит на нем все ладно, а все равно — посмотришь, так сущий мальчишка, а ему же к тридцати, кажется? Безобидный такой, братья у него больше в отца, и пошумнее, и посуровее, а этот, кажется, в мать пошел. В ту самую леди Гордон с кружевами ее. И не только видом.

— Думаете, вам это зачтется на небесах? — Грех дразнить его, но мало ли что у нас грех.

— Нет, — улыбается. — Я очень рад, что все закончилось. Я не думал, что отец просто так возьмет и вас попросит.

— Ладно, нашего полку прибыло, и хорошо. — Хотя… — Джордж, я надеюсь, вы не Нокса наслушались?

Потому что если вы вздумаете его бредни повторять на границе, вы сами не успеете заметить, как в ту расщелину свалитесь и в дыру вылетите, к удовлетворению вашего батюшки. Хотя… хотя кое в чем с Ноксом я готов согласиться, с тем его трактатом о том, что женщина на троне — сатанинское искушение. Метил он в Маб, а угодил прямо в нашу Марию, и не промазал. Точь-в-точь по его писанине: ветрена, неразумна, слаба, прихотлива, недальновидна — и не имеет права приказывать мужчинам, ибо в силу своей податливости греху должна пребывать в состоянии подчиненном.

— Джеймс, я понимаю, что моя ссора с отцом не делает нам обоим чести, — морщится больше-не-наследник-но-видимо-все-еще-сын, — но неужели вы меня до такой степени не уважаете? Я не знаю, как мало-мальски образованные люди могут всерьез относиться к этому проповеднику. Если вас это всерьез интересует, я полагаю, что все необходимое было дано нам, когда мы получили Слово Божие. Может быть, в древности иудеям и нужны были священники и духовные учителя, но мы христиане — кто может по праву стоять между Богом и нашей совестью?

— Ну, простите… не имел в виду вас обидеть. — О Господи, это меня, наверное, Клод проклял. Сказанул в сердцах, чтоб мне с Гордонами век путешествовать, вот оно и сбывается. Это ж невозможно, от этой серьезности скулы сводит и зубы болят. Ладно, на границе и ветер другой, и места больше, и дело — толковое мужское дело, без всей этой богословской премудрости. Выметет…

— Вам собираться не надо? Потому что у меня, честно говоря, ничего не готово. Сегодняшняя беседа с Ее Величеством стала для меня сюрпризом. — И если бы единственным…

— Нет, я и мои люди в порядке. Если вам нужна помощь, я в вашем распоряжении, если нет, скажите, где найти вас завтра.

— Я на границу собирался не вполне прямо. Если составите мне компанию — буду рад. — Потому что из бывшего мастера Джорджа, с его чинной постной физиономией выйдет хороший щит и против сестры, и против матушки. При этом госте меня, может быть, сразу не убьют… — У меня, понимаете ли, сын родился…

— Поздравляю. — Если до того Джордж-младший был похож на серьезную белесую ученую мышь, каких на полуострове заводят для забавы и учат делать разные фокусы, то теперь он мышь веселая. — И сочувствую. И рад быть вашим гостем.

Щит не помог. Гостей в доме госпожи Агнес Синклер приняли со всеми надлежащими почестями и ни одного дурного слова, ни одного косого взгляда матушка себе не позволила. При госте — ни-ни, ну что вы. Одни только изъявления материнской радости и гостеприимства леди Морхэм по поводу явления в замок любимого сына в таком замечательном обществе. Пир горой, застольные беседы и хорошо протопленные комнаты для дорогих гостей. В общем, до утра — идиллия, как в сказку попал.

В сказку про «добрых соседей», где тебя сначала накормили, напоили, спать уложили — а потом как потребовали чего-нибудь этакого, что уже есть, а сам еще не знаешь…

Прямо с утра же, еще толком не рассвело — «господин граф, вас желает видеть ваша матушка». И, с порога:

— Сын мой, я вами крайне недовольна.

— Матушка, у вас есть к тому основания, но ваше неудовольствие, равно как и мое раскаяние, положения не исправят.

Эхо гуляет между стенами, сквозняки таскают слова туда-сюда. Матушкин гнев, мои покаяния. Да, матушка трижды права. Анна могла сто раз сама вешаться мне на шею — с благословения ее батюшки, между прочим — но мне не следовало принимать ее игру. Я очень хорошо понимаю такие вещи. Потом. И тут тоже холодно, а с утра и натощак выволочки получать — вдвойне противно, даром, что заслуженные.

— Я надеюсь, что вы не поспешите окончательно… исправлять это положение, — цедит матушка. — Вы достаточно позаботились об этой особе.

— Матушка, вы забываете, что я обручен, — и соответственно, не имею права исправлять положение далее. Не могу жениться на Анне, даже если бы захотел — а меньше я хочу разве что жениться на нашей королеве.

У стоящей у окна женщины дергается бровь.

— Джанет Битон умерла еще в начале прошлой весны. Вам не сообщили?

— Нет… мне очень жаль. — Не сообщили. А может быть это было в одном из тех перехваченных писем, разве теперь разберешь. В начале весны я был уже в Орлеане и бился о стенку головой, пытаясь предотвратить войну.

— Простите. Я была уверена, что вы уже знаете. — Лицо у матушки не меняется, и голос тоже. — Джеймс, у вас родился крепкий здоровый сын. Он унаследует мои владения. Но я не хотела бы видеть его мать вашей супругой. — Интересно, чем это Анна ухитрилась ее допечь? И ведь никакой тут материнской ревности нет и в помине, когда я сообщил о помолвке с Джанет, матушка только поджала губы и сказала: вы, сын мой, совершеннолетний, носитель титула и глава дома…

— Матушка, этого не произойдет. — К счастью, именно этого обещания я Анне и не давал. Даже наоборот. Объяснял, что позабочусь, что не оставлю, что дети получат имя, но что жениться на ней я не смогу, связан. И что решать — ей. Она предпочла мне не поверить, но я не лгал. Я связан, и вовсе не с Джанет. Я связан землей, людьми и должностью. И в жены я возьму большие деньги или хороший союз.

Холодно, холодно — а сесть не предложили, а то можно было бы устроиться у жаровни, но нет, матушка в этом доме полновластная хозяйка, еще с тех времен, когда отец с ней развелся, и порядок тут — ее. Порядок, конечно, подобающий, не хуже, чем у лорда канцлера, и тоже как-то… неуютно. Или не в замке и не в порядке дело, а в том, что мне здесь не слишком-то рады. Потому что раньше-то мне здесь нравилось, и ничего с тех пор не изменилось. Те же матушкины покои, те же узкие окна, кресла с высокими спинками, жаровни по углам, оставленное на столике у окна шитье, молитвенник, шаль — кажется, все та же, что и десять лет назад…

— Я не понимаю, о чем вы думали, вступая в такую связь! — Ну конечно, буря только начинается. — Эта особа утверждает, что вы помолвлены с ней и потратили на военные нужды ее приданое. Я не склонна ей верить, но я хотела бы получить от вас подтверждение тому, что это вымысел или преувеличение.

— Наполовину. Я не был помолвлен с ней и более того, я не менее десяти раз объяснил ей, почему это совершенно невозможно. А вот все, что она говорит о приданом — правда. Хотя корабли целы.

— Вы просто удивительно похожи на своего отца, Джеймс. — В устах матушки это не похвала. Впрочем, как и в любых других. И ей еще отцовские авантюры обошлись дешевле, чем многим прочим. Две трети приданого, да единственный сын, по условиям развода оставшийся с отцом. То есть, я. То есть, с дядюшкой — потому что папаше было не до меня.

— Приходится согласиться.

— Я постаралась бы загладить ваше безрассудство и как-то позаботиться о ее будущем согласно ее положению, но эту особу легче загнать в католический монастырь, чем подступиться к ней с подобным предложением.

— Ее зовут Анна, матушка. — Да. Представляю. Девица, взыскующая мужа — это еще полбеды, одна из дочерей датского адмирала могла бы найти себе супруга в Каледонии без особого труда. Но эта девица жаждет в мужья лично меня…

— Я знаю, как ее зовут! — Матушка садится в кресло, и вот теперь видно, что она устала. И постарела, пожалуй. А я ей целый год не писал… — Джеймс, я понимаю, как тяжело вам приходится. Но вы переходите все границы допустимого.

— Я знаю, матушка. И тяжелое положение в данном случае не оправдание, но разбитого не соберешь. Анна может поступать, как знает, до сих пор она именно так и делала. Если она не примет вашу помощь, вы не отвечаете за ее судьбу.

— Замолчите! Вы пытаетесь спрятаться за женскую юбку! — леди Морхэм вскидывает голову. — Вы не годитесь ни в жертвы насилия, ни в невинные соблазненные монахи, чтобы всю вину перекладывать на эту женщину…

— Матушка, вы плохо меня слышали. Я сказал — вы не отвечаете за ее судьбу.

— Зато вы — отвечаете.

— Совершенно верно. И если ни один придуманный вами способ не подходит, придумывать придется мне. Но чего я не обещал, я делать не стану.

— Мы не можем вернуть ей долг. Значит, уговорите ее послушаться меня.

— Я постараюсь, матушка.

И да поможет мне Бог, потому что больше мне никто помочь не в силах. Всех остальных Анна переупрямит.

У семейства Гордон имеется все же ряд неотъемлемых достоинств. Никакого любопытства, ни лишнего, ни нелишнего, в спутнике не обнаруживалось, впрочем, это уже казалось привычным. Никаких вопросов. Куда сказано — туда и едем, все равно ведь до границы рано или поздно доберемся, так какая разница, каким именно путем? В гости — так в гости. К сестре — так к сестре, а что там в гостях ожидается жених из Стюартов, ну так и пусть себе… Да и чем там спутника — и на ближайшее время командира, — в материнском замке так огорошили, что визит продлился лишь пока метель не давала выехать, тоже интересоваться не стал. Хорошо. Удобно. Потому что это пока все объяснишь — почему тебя одной рукой за воротник держат, чтоб не женился на ком не надо, а другой при этом бьют за безответственность…

И главное, правильно же бьют… но все равно неприятно. Или тем более. А еще это бессмысленно, потому что не помогает. И сам себе сто раз говоришь, а потом просыпаешься посреди очередной дыры и думаешь «ведь знал же, что ничем хорошим не кончится».

Только на сей раз оно не просто ничем хорошим не кончилось — оно вообще еще не кончилось. Ничем. И, кажется, никогда не кончится. Когда ухо простудишь — так и думаешь, что никогда не пройдет, всегда, до скончания века будет ныть и спать мешать, пей не пей, грей не грей, ни-ког-да не кончится.

Потом проходит, конечно.

А женщин в нашей семье Господь ни статью, ни силой не обидел — так что повезло еще, что матушка не считает достойным собственноручно выражать негодование. В отличие от сестрицы любимой, ненаглядной, единственной. Которую придется просто пережить, как землетрясение. Да, грохочет все вокруг, да, стены на голову валятся, а крыша уже свалилась, но перестанет же когда-нибудь. Наверное.

Хорошо, что Джордж — это Джордж. И вмешиваться не станет, и свары ни с кем не затеет, и с ним самим ее затеять не получится. Он ведь старше меня, Джордж, хотя по нему и не скажешь. И никогда ни с кем не ссорится. Убивать — убивает, но не ссорится.

А пока меня бьют, он прекрасным образом проводит время в компании Джона Стюарта, впрочем, а что с тем Джоном время и не проводить? Если и есть среди этой семейки приятные люди, так он да покойный Роберт. Роберт — потому что при первой возможности уехал в Арморику и ничем не вредил, только помогал, а Джон — потому что ни во что не вмешивается и ни на чью сторону не становится. Еще один тихий. Видел бы он, как тут его нареченная мне характер показывает — наверное, жениться передумал бы.

А может и нет. Может, ему именно такая жена и нужна. Чтобы кровь не застаивалась. Может, у него от звона в ушах день светлее становится и мир красками играет. Потому что, по-моему, за три стенки слышно, не заметить — затруднительно.

Мария с этим браком не промахнулась, хотя никакого примирения с Мереем у нас не получилось, но из Джона выйдет неплохой муж для сестры. Бывает и от Ее Величества польза. Джанет еще рано сидеть во вдовах, если с первым мужем так не повезло.

— Бессовестный! Бесстыжий! Низкий недостойный доброго слова и милосердия изверг рода человеческого!

— Браво! — И правда же весьма неплохо сказано. Главное, прилично. Где угодно можно повторить…

— Он еще издевается! Вы не брат! Вы злостная пиявка и погибель моя и нашей матушки! — Сестрице негодование к лицу, хотя она и так красотка. Остается только любоваться и слушать, потому что она кругом права, и тут не поспоришь.

— Какая-какая пиявка?..

— Злокозненная! Вы мне зачем эту… эту поэтессу сюда спровадили?!

— Сестрица моя возлюбленная, ну куда мне было ее девать? Я же не королева альбийская, у меня нет Башни, нет тамошнего зверинца — и нет в нем специальной ямы с поэтессами, — а вот сейчас мы увидим маневр, на флоте называемый «поворот вдруг».

— Как не стыдно! Бессовестное чудовище! Пошлый аурелианский развратник! Как добиваться денег от адмирала Трондсена, так вам и поэзия эта нравилась, а теперь вот так? — Женщины, конечно, загадка. Но иногда ответ вполне предсказуем. Как и траектория полета какой-то непонятной, но чертовски твердой деревянной коробочки из женского арсенала. — А ну, отдайте немедленно!

— Вот еще. Что попало — то пропало. Уйметесь — отдам, гостеприимная моя сестра…

— Она пишет как кухарка! И клянется, что вы ее хвалили! Что вы говорили, что в этих сонетах отражается вся ее душа!

— Разве я лгал?

Очередная коробка — сколько ж этих помад и прочей увесистой ерунды у сестрицы перед зеркалом стоит, даже страшно делается, — застывает, не улетев. Джанет замирает, хлопает глазами, потом принимается хохотать.

— Вы сказочная свинья… но не лжец, брат мой. — Сестра вздыхает. — Но лучше бы вы проявили меньше остроумия и больше откровенности. Тогда госпожа поэтесса разбила бы о вашу голову какой-нибудь горшок — и мы все были бы сейчас намного счастливее.

— Если б я знал…

Конечно, так было бы спокойнее — для всех. Голова моя переживет, а с этим поэтическим даром лучше дать в сердцах обет не сочинять больше ни единой строчки — и держать его всю жизнь. Тут тебе и умерщвление плоти, и соблюдение достоинства сразу, Господь зачтет в свой срок… но кто бы знал наперед?

— Вы всегда так говорите… а последствия достаются нам с матушкой. Ну что нам теперь делать, что?

— Ее содержание вас не обременит… — но дело же не в этом, и у Анны свой доход есть, и сестра, овдовев, без средств к существованию не осталась. — А присутствие… я не знаю. Я буду торчать на границе весь год — может быть, ей тут надоест…

— Вы… да мы тут все перемрем, раньше чем ей тут надоест!

— Ну что, что, что она такого, в конце концов, делает? — Нет, это заговор какой-то почище козней Мерея. Что может натворить одна-единственная датчанка, чтоб от нее бегали по стенам две каледонские леди и не могли найти управу — это Джанет-то не может, это у матушки-то не получается?..

— Она тоскует. По вам. Громко, повсеместно и ежечасно. Время от времени — в стихах.

Тоскует, понимаете ли — непрестанно, невыносимо. Карлотты Лезиньян, то есть, уже де ла Валле, на них нет — прочувствовали бы, как на самом деле тоскуют, и что такое громко…

Есть все-таки в наших почтенных каледонских обычаях что-то такое, что делает их мало пригодными для жизни. Точнее, тут как с цветами: розы завянут, а сорнякам хоть бы что. Если б не тосковала, а войну с соседями развела, или просто говорила бы в неделю по слову — простили бы и признали за свою.

И, между прочим, возможно, сочли бы подходящей кандидаткой в супруги. Деньги есть, имя неплохое, ребенка родила здорового… А в случае чего, и развестись потом можно, не католики же. Так что неизвестно еще, кому повезло с этими ее стихами.

Поэтичная особа, кошмар моей родни и прочая, изволит сидеть в кресле ко мне спиной — хотя о моем приходе ей доложили, хотя я готов поставить голову против ломаной подковы, что еще пару минут назад она тут прыгала, создавая подходящую обстановку. И эту драму я тоже знаю. И год назад она мне казалась смешной, но… трогательной. Умилительной какой-то. Теперь до скрежета зубовного обидно, что нельзя вернуться к тем чувствам, испытать их хотя бы на время. Хотя бы на час, Господи, помоги мне все вернуть назад — ненадолго, только чтобы поговорить по-человечески. Чтобы хоть то прошлогоднее умиление, и жалость, и она же красивая, я помню, приходила — у меня перед глазами все плыло… и того хватило бы.

Нет ничего. Пусто. И только грустно от того, что больше уже и не грустно.

Неправ я был давеча. Если бы не стихи и не все такое прочее, я бы и впрямь мог на ней жениться. Красивая, сильная, родами не умрет, с хозяйством управится — и даже поговорить можно. И в морских делах разбирается же… А что глаза уже не глядят, так у меня же всегда так. Рассеется туман — и ничего. Так какая разница?

Ладно, хватит стоять у порога. Раньше начнем моралите — раньше закончим.

— Вы хотели меня видеть.

— А вы меня? — звучит из кресла, а видна одна прическа, высокая, со шпильками. Косы едва не до колен, красиво… раньше казалось. А теперь все не так.

— Я желал поблагодарить вас и уведомить вас, что о ребенке должным образом позаботятся. Моя досточтимая матушка желает, чтобы мальчик унаследовал ее земли. Я также хотел поинтересоваться вашими собственными намерениями.

— Мои намерения всецело зависят от вас. — Все-таки аурелианский в этих стенах звучит диковато, особенно — такой, с северным произношением, с допотопными выражениями… это не с Ее Величеством разговаривать.

— Мое положение остается… — да какого черта. — Анна, все, что я говорил вам в самом начале, по-прежнему правда. Я не могу и не хочу брать вас в жены. Я готов помочь вам любым иным способом — матушка с удовольствием подыщет вам подходящего мужа, а, если вы этого не хотите, я мог бы представить вас Ее Величеству.

Совершенно, невероятно чужая женщина взвивается над креслом крылатой ахейской мифологией, всей вместе взятой. Это еще можно вынести. К крику я за последние дни уже привык окончательно, а у Анны никогда терпения не хватало на долгий шум. Но где раньше были мои глаза, ну где, спрашивается?..

— Я родила вам сына, а вы хотите избавиться от меня как от загулявшей служанки?!

— Еще никогда не представлял загулявшую служанку королеве моей страны… нужно будет попробовать. — Хотя этой королеве я бы представил и свинью в юбках, но у Анны, кажется, соображения много меньше…

Второй акт моралите. Актеры меняют костюмы, пока прислужники меняют декорации. То есть, недавняя эриния-или-кто-ее-там пытается сменить род занятий на кроткого скорбного ангела. Это тоже можно пережить.

— Ах, Джеймс… вы, безусловно, так добры к моей участи, но я не могу… я не могу выйти замуж, я не могу быть при дворе. Мое сердце навеки принадлежит вам и только вам. — И руки сложены перед грудью, и очи горе, все как полагается. А у меня в голове только одно — ну кто такие платья выбирает, это же горе одно, и черное ей не к лицу совершенно. Отчего-то Шарлотта Рутвен вспоминается, впервые в жизни — в хорошем смысле. То есть, уже не Рутвен, а герцогиня Беневентская. Папиному сыну, значит, Шарлотта — а мне вот это досталось. Тьфу, какая только чушь в голову не лезет от тоски…

Что там принц Датский в альбийской пьесе сказал в подобной ситуации? «И в монастырь ступай»? Хорошо ему было, принцу Датскому, тогда еще не было ни Вильгельма, ни вильгельмиан. Монастыри были…

— Анна, я сочувствую вашему горю — но я не могу взять вас в жены, а вы не можете быть моей любовницей. Эти обстоятельства не изменятся.

Не поверит. Как с самого начала не верила. Откуда, хотел бы я знать, у женщины из очень практичного датского семейства, дочери чрезвычайно толкового и не стесняющегося в средствах человека… а отец ведь примет ее назад и слова дурного не скажет: попыталась дочка загарпунить кита, не получилось, бывает, хорошо, хоть сама цела — эти завиральные идеи, что сильной страсти достаточно, чтобы получить желаемое?

Анна отворачивается, заламывает руки. Делает вид, что едва сдерживает слезы. Не сдерживает, а старательно выжимает. Знает, что вот это мне перенести несколько сложнее. Ну не выношу я, когда женщины плачут. Не могу.

— Я покинута всеми, меня все бросили, я не могу вернуться домой — я никогда не смогу выйти замуж, отец не простит мне растраты… Я не могу поступить ко двору Ее Величества… Я знаю, что я плохо говорю и по-аурелиански, и на латыни. — Последнее — явное преувеличение, на латыни вы, сударыня, знаете пять пословиц, и те путаете. — Меня не любит ваша мать, меня не любит ваша сестра, ее жених смотрит на меня как на падшую женщину, все, все смотрят на меня именно так — я пожертвовала для вас всем! Именем, репутацией, положением, средствами…

— Вы противоречите сама себе. Если бы вас все бросили — вы жаловались бы не на недостаточно доброе отношение, а на одиночество. Вы можете выйти замуж, желающие найдутся. Вы можете — и вы это знаете — вернуться домой. Вы говорите по-аурелиански лучше, чем девять десятых здешних девиц. И вы были осведомлены о последствиях. Вы решили рискнуть. Я не отправил вас домой, я согласился с вами… и теперь отвечаю за ваше благополучие. Но не за ваше счастье.

— Я родила вам сына!

Господи, покарай меня, пожалуйста, немотой прямо сейчас и до самого отъезда — я же не выдержу, я же скажу что-нибудь наподобие «а я не просил», и это будет уже законченным свинством, но ничего другого мне на ум не приходит. Разве что позвать своих людей и приказать проводить госпожу Трондсен до отцовских владений с почетом и под строжайшим присмотром. Со всеми ее тремя кораблями. Но без ребенка. Ребенка я ей не доверю и на минуту. Это мой сын, просил я или не просил, а матушка за ним поначалу присмотрит.

Какое-то удивительное умение будить во мне эту самую свинью. Но, наверное, если ее так просто разбудить, не слишком глубоко она и спит.

— Я пожертвовала для вас всем — и я готова отдать вам саму свою жизнь и все, что в моих силах! Чего вы хотите?

Чашу цикуты. И почему мне кажется, что Сократ пил ее с глубоким удовольствием, предвкушая избавление от Ксантиппы?..

— Чтобы вы перестали думать обо мне и начали думать о себе и своем будущем. В котором может произойти очень много хорошего, но наверняка не произойдет одного. Вы не станете моей женой.

— Хорошо, хорошо, я согласна, но позвольте мне быть рядом с вами, прошу вас, умоляю…

О Господи. Передо мной раньше женщины на колени не падали. Наоборот — случалось, а вот так — нет. К счастью. Нельзя же так…

— Вы не можете быть рядом со мной. Во-первых, да именно во-первых, потому что я этого не хочу. Это унизительно для вас и унизительно для меня. А во-вторых, даже моя жена так же мало может следовать за мной, как ваша мать за вашим отцом — в море.

Не видеть этой склоненной головы, заломленных рук, расстеленных по полу юбок — не видеть и не задумываться о невероятном абсурде происходящего… потому что если осознаешь, если прочувствуешь сейчас, то, наверное, ее убьешь и себя заодно, чтобы не было стыдно. Пытаться говорить как ни в чем не бывало — я не вижу, я не хочу этого видеть, я не вижу, и не запомню, и ей не придется помнить.

Ничего нет, ничего не было. Просто разговариваем — в сотый раз об одном и том же, привычным образом. В Дун Эйдине нынче дует юго-западный, представляете? На короля Людовика VII упало золотое распятие, вы слышали?

— Джеймс! Я вас умоляю, я буду рядом с вами, я ничего не буду просить, ничего не буду требовать, я все вытерплю, только возьмите меня с собой…

— Это совершенно невозможно. — К счастью, к счастью, это и правда совершенно невозможно и вот это она тоже поймет, как только очнется. Хотя надеяться на то, что Анна осознает и все остальное — нечего. Смотреть — в окно… сколько я уже в эти окна насмотрелся, век бы не видеть, все перебить хочется. — Еще раз благодарю вас и позвольте попрощаться.

— Джеймс…

Выйти вон. Хлобыстнуть дверью — поставить точку в разговоре. Налететь на двоих слуг, три угла, пару перил и одного Гордона. Посмотреть на свое отражение в его глазах. Испугаться.

Сказать:

— Извините, Джордж, но мы уезжаем прямо сейчас.

И услышать в ответ:

— Жду вас внизу.

И так оно и пошло — карусель пограничной войны, вежливая улыбка ученой мыши в двух шагах за левым плечом. Желающих поинтересоваться, что шериф Инвернесса забыл на южном Рубеже — не было. Поначалу, в который раз услышав «Хейлз и Гордон», люди еще спрашивали «Какой Гордон?». Потом перестали.

4.

Оказалось, что у многочисленных де Монкада тоже есть своя нечеловеческая родня. Кто-то из предков, видимо, в припадке авантюризма, согрешил с осьминогом. Выяснилось это на практике. Когда господин герцог Беневентский сказал, куда именно намерен плыть из Нарбона, лицо его родича сделалось сначала белым, потом желтым, потом красным, потом синим, а потом снова красным. С белыми пятнами. Такого без подходящих предков не добьешься, и не надейся.

Де Корелла, вероятно, знал. Герарди тоже. Мартену никто ничего не говорил, но ему и не нужно было. Во-первых, какая ему разница. Во-вторых, достаточно очевидный ход… если мало-мальски представлять себе ход мыслей герцога.

Его совершенно не трудно себе представить — довольно начать думать шиворот-навыворот, стоя на канате на голове и при том жонглируя охапкой факелов. Любой опытный канатоходец так сумеет — и если ему дать вместо тряпичных и деревянных мячей и колец, вместо факелов и кукол отряды, корабли, обозы, лошадей — получится что-то в духе Его Светлости. Все очень удивятся… что там удивятся, раззявят рты и будут истошно завидовать ловкости и выдумке. И объяснить им ничего не получится, разве что каждую связку отдельно проговаривать — это Мартен по себе знал.

А для канатоходца это то, что делаешь изо дня в день, и привык уже — хотя приятно, когда публика смеется, удивляется или пугается.

Или хотя бы меняет все цвета радуги за несколько вздохов.

— Тебя там убьют, — наконец выдыхает Уго. — И меня там убьют. Да они же за твою голову вот только что чертову сумму предлагали и заплатили, ты не забыл? Ты им сэкономить хочешь?

— Меня? Мой верный союзник Его Величество Тидрек, сберегший для меня Тулон от армии Арелата? — смеется фокусник. — Не убьет, ну что ты. Хотя попробует проверить на прочность, но это не важно.

— Ну не сам, конечно, убьет… и наверное, не прямо, но попробует же наверняка. Я бы на твоем месте не ездил. И на своем бы не ездил.

— Ты туда и не поедешь. Ты поедешь в Тулон.

— В Тулон? — Из де Монкады когда-нибудь выйдет толк, и даже много толка, да он и сейчас не так уж плох, просто пока что в нем толедская спесь дерется с ромской удалью, и только иногда в промежутках между боями просыпается соображение. В Тулон, в Тулон. Что тут такого сложного?..

— Если ты не забыл, Его Величество на этот раз Людовик пожаловал город мне. Так что ты вступишь во владение, от моего имени.

— Я попытаюсь въехать туда надлежащим образом… — вздыхает Уго, и вид у него разноцветно-обреченный. Еще бы: Галлия прибрала Тулон со всеми окрестностями по уговору с Арелатом, а тут является представитель законного владельца. Хорошо, если его просто примут со всем почетом и начнут поить и развлекать без продыху…

— Конечно же. А потом передашь его соответствующему галльскому чину, как представителю арендатора.

Уго давится воздухом. Только сейчас сообразил, что будут делать с тем Тулоном. Продавать Тидреку его собственный — по праву силы — город. Да не просто продавать, а передавать во временное управление от имени владельца с получением всех надлежащих прибылей. В обмен на… я бы поставил на войско, верно, Шерл? На несколько отрядов, которые будет содержать Тидрек — в зачет выгод от пользования Тулоном, а сверху пойдет право набирать отряды на территории Галлии. Это было бы просто, выгодно и очень нагло. Вполне в духе Его Светлости. Тидреку понравится — он нахалов любит, особенно, если они его на троне не подсиживают.

— Так что ты, вероятно, вернешься домой раньше меня. Я хочу получить первую порцию арендной платы сам, — улыбается герцог. — И не лови там без меня чернокнижников. — Это сказано вполголоса, слышат только стоящие рядом, а они и так знают бесславную историю доноса. Причем не от герцога — тот и словом не обмолвился ни при своих, ни при чужих, пока сам де Монкада раз пять не поплакался на то, как его обидели в Трибунале, и раз десять — на то, как его обидел Корво.

Смешной все-таки у Его Светлости кузен. Чернявый — чернильная кровь, — вертлявый, то нос задирает к небу, то ко всем подряд пристает с одними и теми же жалобами: все никак не может переварить, что ему два раза поперек пошли. Как это — ему, родичу Его Святейшества, знатному толедскому дону, и перечили, да еще и дураком назвали… неоднократно, причем.

А всерьез слушал все эти вздохи и «а казалось — оно самое» один Мартен. Ему вот когда-то ничего не казалось, а должно было, а нужно было увидеть. Все остались бы живы… Поэтому морского зверя спрута де Монкаду он прекрасно понимал, более того, как мог — так и сочувствовал. Выходило, правда, не очень.

Потому что герцог тоже был прав. Когда речь идет о родне, такими обвинениями не разбрасываются. Впрочем, там обошлось — и слава Богу. Должно же где-то обходиться. А Тидреку Галльскому лучше быть поосторожней с зубами и пробами. Если он не хочет проснуться на небесах.

Молодой человек очень хорошо танцует. Не только на празднованиях в королевском дворце. Он вообще хорошо танцует. Молодой человек прибыл в Равенну с подарками и выражением признательности союзнику — своевременно отправив в Тулон своего доверенного родственника из тех, что ему действительно близки и дороги. Молодой человек дождался приглашения к королю, преподнес весьма щедрые дары и ни словом не обмолвился о том, что его что-то интересует. Он благодарил союзника, спасшего в трудную минуту его имущество от врага. Благодарил витиевато и поэтично, прочитав отличную речь на прекрасной латыни… Молодой человек две недели кротко развлекался, охотился, посещал самые благородные дома Равенны, гробницы и древние храмы, ни разу не напоминая королю Тидреку о том, что неплохо бы и определиться с судьбой Тулона.

Три отравителя, четыре отборных браво и одна вертлявая много обещавшая красотка ушли несолоно хлебавши. Кто их там знает, куда ушли — назад не вернулись, и то невелика потеря, кому нужны такие растяпы? Гость был весьма доволен оказанным приемом. Накорми его Тидрек кушаньем без пряностей, молодой герцог мог бы и обидеться…

Молодой человек принимал гостей, давал пиры и устраивал фейерверки. Четыре «ромских свечи» — даже название родилось тут же — распустились шагах в трех-четырех, если по воздуху считать, от окон королевской спальни. Стекла дребезжали противным мелким звоном, но уцелели. Конечно, это был не намек, это была попытка порадовать. Наемных убийц за свои почти семь десятков лет Тидрек перевидал достаточно, а вот ракеты — это нечто новое. И красивое. Синие и золотые, королевские цвета, между прочим.

В паре личных бесед — ну конечно, при большом скоплении придворных, во время прогулки вдоль фонтанов и по мозаичным площадям внутреннего двора, — молодой человек тоже проявил себя хорошо. Повествовал о марсельской кампании, об орлеанских красотах, о церемониях, на которые был приглашен королем Людовиком. Придворные восхваляли память герцога Беневентского — и вправду незаурядную, гость легко переходил с общего к частностям, от расположения столов до узоров на чьих-то пуговицах, и не сбивался, и не путался.

Молодой человек давал пиры и совершенно не собирался покидать Равенну — словно прибыл, дабы навеки поселиться… ну надоела ему Рома, с рождения в ней живет.

Она, в конце концов, и императорам в свое время надоела, не правда ли? И столицу перенесли именно сюда. Так отчего же не последовать на время их примеру. Пожить, посмотреть, как это — по-другому. Тем более, что город и правда прекрасен, настолько прекрасен, что легко понять тех варваров из легенд, которые переходили на сторону империи и гибли, воюя против своих, потому что им довелось увидеть Равенну.

А фейерверки пользовались такой популярностью у подданных, что запретить их запускать в пределах городских стен было просто невозможно — еще случится бунт. Окна звенели на рассвете и на закате, в полдень и в полночь.

Его Величество Тидрек довольно быстро понял, что выспится и избавится от головной боли, только когда молодой герцог решит все свои насущные вопросы — и заметьте, не герцог попросил у короля аудиенции, а король сам пригласил его для доверительной беседы.

Спать-то хочется, с тихим восхищением добавил — про себя, конечно, упаси Боже вслух, — король.

Конечно, куда более точным жестом было бы сманить у многообещающего молодого человека его мастеров летающего огня, но чтобы купить кого-то, нужно, чтобы этот кто-то в чем-нибудь нуждался. А что можно предложить тому же господину Делабарта?

Марсельский экс-полковник ничего не хотел, а король Тидрек не хотел портить такое прекрасное взаимопонимание ни арестом Уго де Монкады, чей характер известен от Неаполя до Карфагена и южнее, ни осадой Тулона. Зачем? Лет двадцать назад король бы не без удовольствия затеял маленькую и заранее обреченную на выигрыш войну — но сейчас, зимой, выбираться из теплого протопленного дворца в прибрежную сырость, тратить деньги, ссориться с Папой — ой, ну зачем вся эта суета?

Так что лучше обсудить сложившееся положение — может быть, взаимная выгода только увеличится. Щедрый молодой человек очень хорошо умеет считать деньги, это большое достоинство. Не только тратить, как многие другие южане.

Удивительно, но любитель пиротехники и пиров совершенно не походил на отца. Тидреку об этом докладывали, но описания расходились с суждениями, по ним скорее выходило наоборот — очень похож. Так же энергичен, обаятелен, искренне расположен к людям — и вовсю это использует; склонен к излишнему риску — и это использует тоже, любит жизнь, всякую, во всем — и сделал это главным своим оружием… все так. Только отец хочет всего, здесь и сразу. А сын — какую-то одну вещь где-то за горизонтом.

Кто его разберет, какую — не спрашивать же прямо. Вдруг ответит, и никакой загадки не останется…

Гораздо приятнее пригласить на беседу без свидетелей — вот, скажем, в зимний сад, в котором куда ни глянь, сплошь ручьи и фонтаны, все это журчит, шелестит, птицы поют… на стеклах вода собирается и порой каплет вниз, и гость делает вид, что не замечает очередной капли, нырнувшей за воротник — ну и король не замечает, великое ли дело, вода, не отравленная. Не отравленная, для разнообразия: Его Величество слизывает с тыльной стороны ладони очередную дерзкую каплю.

Торговаться, как оказалось, папский отпрыск тоже умел неплохо. Тидрека уже много лет так не радовали, а король знал, что про него говорят, что мусульманская и иудейская общины обожают короля за привычку торговаться долго, самозабвенно и до последней четвертушки монеты. Сплетники врали. Главы общин короля ненавидели. Именно за это. Еще говорили, что король перехитрит Сатану. Выдумывали. Сатана Тидреку еще ни разу не являлся.

И не так уж велик был предмет торга — всего-то права на управление Тулоном, десять лет, а город не назовешь особо прибыльным, хотя порт неплохой и на бойком месте, но и соперников у него хватает. Хотя теперь, после завоевания Марселя, ценность города начнет расти. Но потихоньку. Так что бенефициарию не во что вцепляться — но ведь и хотят от него немногого, прибыль много больше убытка, и дальше будет только расти. Но неужели Тидрек испортит себе удовольствие, придя к соглашению за какие-нибудь жалкие три часа?

— Ваше Величество, я ценю оказанную мне милость… в моем ли возрасте надеяться спорить со столь убийственным сочетанием логики, страсти и красноречия, заточенным на оселке опыта? Но я все же позволю себе заметить, что войска вам придется снаряжать и содержать так или иначе. Я имею в виду ту невозможную и практически непредставимую ситуацию, в которой вы вдруг решите захватить не принадлежащий вам город силой… Вам придется снаряжать войска, и не только для обороны Тулона — у Галлии не одна граница, а ваше западное побережье в настоящий момент не располагает подобающим флотом и восстановление этого флота — дело не одного года. Более того, Генуя будет очень нуждаться в монаршей поддержке — в противном случае, вполне возможно, что через поколение государство, располагающееся на ваших землях, будет называться уже не Галлией, а Венето.

Тоже мне, удивил, усмехается про себя король. Это не новость, хотя изложено гладко и веско. Молодого человека хорошо выучили говорить и убеждать, но его отец в каждое слово вкладывает душевную страсть, а этот просто перебирает полированные камушки. Впрочем, он на свой лад азартен — но без шума.

— Ах, герцог, да не прозвучит это оскорбительно, но вы еще действительно очень молоды, разумеется, в сравнении с тем немощным старцем, беспомощность которого вы пытаетесь использовать с таким редкостным коварством. Подумайте сами — в наших ли землях загадывать на столь далекий срок, когда здесь каждый год происходит что-нибудь непредвиденное. А если подобные бури участятся? Может быть, ценность портов упадет чрезвычайно, а гораздо важнее станут дороги. Так что, может быть, тот ваш замечательно стоящий город или песком занесет, или болотами окружит лет через пять, а вы представляете себе, сколько добра переводит один-единственный здешний солдат? Это вам не аурелианская армия, где вояки сухой коркой да молитвой живы, это же, простите старика, сущие дармоеды. Ему подавай и оружие, и доспех, и довольствие, и жалованье — и еще к этому всему бабу…

— Увы, — улыбается молодой человек, — и все это стоит денег, и будет стоить денег в любом случае. А если город занесет песком, вы всегда сможете мне его вернуть… по истечении срока аренды, естественно. И я даже не стану настаивать, чтобы вы возвратили его мне в прежнем состоянии — кажется, в обычных контрактах такие обстоятельства называют «волей Божьей» и выделяют из общего списка вольных и невольных повреждений, нанесенных чужому имуществу, я не ошибаюсь?

— Еще бы вы ошибались, герцог — если вы сами вдруг чего-то не знали о сделках в разных торговых домах, то ваши новые аурелианские родственники и знакомцы наверняка восполнили пробелы в ваших знаниях. И, пользуясь молодой быстротой ума и такой похвальной осведомленностью вы тратите цветы своего красноречия на попытки разорить бедного старика. Пять тысяч — и ни одним хромым ветераном больше. Это и так мне станет впритык со всем, что можно получить с вашего города, пока его песком не занесло.

Гость сидит на несколько ступенек ниже, но держится очень прямо, так что смотреть на него сверху вниз не приходится. Красивый мальчик, должно быть, в мать пошел. Играет выражением лица, жестами, позой. Не беседа — одно удовольствие.

— Ну что вы… зачем же мне увечные ветераны? Это было бы сущим неуважением к Вашему Величеству и пустой тратой ваших денег. Тулон же способен окупить и вдвое больше. А защита довольно протяженного рубежа встанет и втрое, и вчетверо от того, хотя здесь я могу ошибиться по неопытности… — Как же, по неопытности. О том, как он играл с арелатцами по всей границе, мне уже доложили неоднократно. Не столько храбро и с блеском, сколько очень рачительно. Как ему Валуа-Ангулем и приказал: людей попусту не тратить. И не тратил, и никаких мальчишеских фанаберий…

— И вы включите в договор пункт о том, что ваши наследники будут соблюдать наш договор на заключенный им срок. Молодые люди бывают так беспечны, так беспечны — особенно, если у них в доме некоторый непорядок, а им самим недосуг этим заняться, а убыток придется терпеть Галлии…

— Естественно, Ваше Величество, у меня и в мыслях не было предлагать вам иное. Я также полагаю, что этот пункт должен быть взаимным.

Заинтересовался. Не торопится, но заинтересовался. Это хорошо. С этим ромским торгашом гораздо приятнее иметь дело, чем с ученым сухарем, а тот — со всей его деятельной нелюбовью к семейству Папы — может оказаться слишком вреден. Перспективы, которые я вижу за молодым герцогом, мне весьма по вкусу…

— Само собой. Значит, шесть тысяч?

— Шесть с половиной, Ваше Величество… раз уж вы хотите сойтись на середине.

— Шесть с половиной и рецепты фейерверков.

— Рецепты фейерверков мне не принадлежат. Господин Делабарта родом из Марселя, это близко… я не думаю, что с ним будет трудно найти общий язык.

Не возражает — и этого вполне достаточно. Если марселец упрется, что ж — подглядим, похитим кого-то из подмастерьев. А за десять лет на этих ракетах и свечах я возьму столько…

— Так и быть, герцог, так и быть. Тут сговорились. Что же до права найма — думаю, что десятой доли жалованья за год будет вполне достаточно. Только на вспомоществование вдовам и детям, сами понимаете.

— Что ж, если вы не сговоритесь с Делабарта о фейерверках и все мои люди уедут со мной, можем сойтись и на двенадцатой доле.

Вот кого бы я с удовольствием приобрел, это мать этого мальчика. Вернее, такую же женщину. Если даже получаться будет в одном случае из трех, все равно оно себя окупит.

Ладно, на двенадцатой доле рано или поздно сойдемся — можно и оставить удовольствие на следующий день, заодно и первый договор подпишем. А то, что я ему хочу сказать, я продавать не буду. Так подарю. Потому что брать деньги за свою выгоду — дело правильное, но иногда бескорыстие куда выгоднее.

Король смотрит на лимонные деревья, оплетенные лианами, на пеструю птичку на краю гнезда — ну вот, опять забыл, как они называются. Птичка надувает горло и выводит длинную трель, кажется, передразнивает фонтан.

— Все-таки предки, переселившиеся в Равенну, были дальновидны. Отсюда хорошо видно, что творится в Европе. От Ромы до Орлеана…

— Я с вами согласен, Ваше Величество, — вежливо улыбается мальчик. — Все дороги ведут в Рому, но некоторые из них приводят из Ромы в Равенну. Я завидую вам — и мне жаль, что мне недоступен открывающийся отсюда вид. Но выбирая что-то одно, всегда теряешь.

— Да, я хотел как раз поговорить о потерях. Недавно ваш почтенный отец, да продлит Святой Петр годы службы своего наместника, понес печальнейшую утрату — и ему даже не на кого было обратить свой праведный гнев. Как это жестоко и несправедливо, в наши годы подобные испытания попросту опасны…

— Я передам Его Святейшеству, что вы разделяете его горе. Я уверен, что он будет благодарен за известие. — В голосе подобающие признательность и скорбь и стороннему никак не догадаться, что между братьями не было любви — и что слухи с удивительным упорством называют младшего убийцей старшего.

— Признаюсь, Его Святейшество удивил меня — ведь даже вся кротость святых не может заставить отца принять в качестве сына убийцу другого сына, но Папа превзошел в кротости и всепрощении даже святых и апостолов.

Это даже не намек. У Его Святейшества один зять. Милейший юноша, кстати. И если его спросят, зачем он сделал, что сделал — он ответит. Не из страха, из гордости. Если я хоть что-нибудь понимаю в моем госте, его шурин свой ответ переживет. Потому что причины у него были, веские и весьма. Второго убийства в папском семействе не произойдет. А вот человек, который некогда дал Альфонсо Бисельи столь решительный совет, должен будет опасаться и за свою жизнь, и за обстоятельства своей смерти… но он к тому времени окажется уже далеко.

— Не называйте меня непочтительным сыном матери нашей Церкви, но есть ли основания думать о Его Святейшестве столь лестным образом? — склоняет голову к плечу молодой человек. — Возможно, кто-то пожелал, чтобы один возвысился на клевете в адрес другого?

— Увы, герцог. — Тут можно и не крутить. — Сведения эти совершенно верны и получены от одного из свидетелей дела. — Можно было бы сказать «участников», но советчик при убийстве не присутствовал, да и тогда гость мог бы потребовать имя этого участника. Нет уж, пусть волки и овцы остаются во всей возможной целости. — Ни о причинах, ни о побуждениях свидетель, разумеется, не осведомлен, но действовали люди вашего зятя, хотя тогда он еще не был таковым.

Такое впечатление, что мы обсуждаем погоду.

Птичка затыкается и с интересом перебирает лапками по ветке, хочет заглянуть в лицо незнакомцу — а смотреть-то и не на что. Торговля ромея, наверное, интересовала куда больше.

— В этом случае очень странно, что свидетель сказал в Равенне то, что очень многие хотели знать в Роме. Тот, кто смог бы утешить страждущего отца, вряд ли нашел бы Его Святейшество неблагодарным.

— Свидетель поначалу опасался за свою судьбу — а потом был смущен этим актом христианского милосердия и не решился вставать между отцом и его детьми.

— Опасался за свою судьбу?

Действительно, странно было бы предполагать, что Его Святейшество не сможет защитить важного очевидца в таком деле.

— Видите ли, свидетель, увы, не был расположен к вашему брату и еще меньше — к компании, которую тот водил. Он боялся, что его сочтут причастным к делу и что истина будет установлена несколько поздно для него.

— Благодарю вас за этот бесценный подарок, Ваше Величество. Я непременно постараюсь найти все доказательства чудесного долготерпения, проявленного Его Святейшеством.

И отыщет их очень быстро. До сих пор их не нашли только потому, что никому не приходило в голову посмотреть в ту сторону.

Отыщет, установит истину — и поймет, что мои слова избавили его от змеи в доме.

Подающий надежды молодой человек откланивается, а старый король Тидрек остается в зимнем саду, смотрит на буйную пышную зелень, улыбается, когда прямо перед ним со стекла срывается капля — еще бы немного, и прямо на лысину, вот смеху-то…

Многообещающая поросль, ничего не скажешь — что ж, король в очередной раз насадил на одну рогатину несколько медведей: ослабил города, нашел, куда пристроить лишние вооруженные руки, приобрел неплохой порт… и занял самую лучшую ложу на будущем представлении. В ближайшие десять лет на юге Европы будут давать очень красочное представление.

А потом — поглядим.

— С торговлей, — говорит Чезаре, улыбаясь как майская роза, — все прошло, как я и думал. Но Его Величество — настоящий лошадиный барышник, он не пожелал отпустить меня без подарка.

— Давайте сюда, я его отдам осмотреть на предмет ядовитых шипов. Надеюсь, вы не вскрывали футляр. — Головная боль не способствует ни почтительности, ни утонченности шуток, а если в ближайшие дни у Мартена не закончатся какие-нибудь важные компоненты, придется украсть первый попавшийся бочонок. В интересах общей безопасности. — Знаем мы уже эти подарки…

Подосланных убийц почти десяток, ядов в угощениях и подарках — видов пять, соглядатаи и доносчики, сомнительные дамы с кинжалами за корсажем и все прочие королевские развлечения. Герцог счастлив. Мигелю все это надоело до зубовного скрежета — и ладно бы, вражда была, убить на самом деле хотели бы, так нет, это у них придворные игры. А если прошляпил, то не обессудь. Яды настоящие, и убийцы тоже не шуточные.

Правила пребывания в гостях не позволяют оказывать ответные любезности, а то трухлявый трюфель Тидрек уже взлетел бы в облака трудами Мартена.

— Подарок был словесным, а вот в его природе ты не ошибся. Его Величество сказал, что ему известно, кто убил Хуана. И он поделился этим знанием со мной. Представь себе, у Тидрека есть свидетель, утверждающий, что это сделал милейший шурин Альфонсо.

— С какой бы стати? — Мигель не поручился бы, что такого не может быть. Милые юноши, воплощение достоинств, обычно способны на многое. И убить — в том числе. Тем более, что герцог Бисельи умудрился как-то извести девять чернокнижников и отделаться парой синяков. Непрост красавчик. Но чем ему мог помешать Хуан?! Разве что по просьбе обиженной Санчи — но не дурак же Альфонсо…

— Думаю, что ни с какой. — Чезаре ложится на пол, закидывает руки за голову. — Он не убивал. Он мог бы, даже в спину мог бы, если бы по-другому не получалось, но не так, как это было сделано. Хуана убивали связанного, несколько человек, со страстью. А наш неаполитанский родственничек в гнездо к чернокнижникам полез с открытыми глазами, по доброй воле и без сопровождения — и приказываешь верить, что он ударил связанного ножом? Но вот причины для убийства у него должны быть, ставлю что угодно. Какие-нибудь очень серьезные причины, которые я легко смогу найти… Причины, да и наверняка кто-то из слуг отсутствовал в подходящее время. Или даже он сам… Я в Тидрека верю, он плохих ядов не варит.

Тидрек, вероятно, врет. Но врет он довольно странным образом, не по-королевски. Когда все та же Санча сочиняет какую-нибудь пустую сплетню — это нормально, женские войны из сплетен в основном и состоят. Но король Галлии — не взбалмошная красотка, не поделившая с соперницей место в церкви. Он не может себе позволить говорить неправду попусту.

— По-моему, этот подарок не словесный, а деревянный и внутри у него солдаты. Может, его лучше сжечь? — Правда или нет, а похоже это больше на королевскую пакость, чем на милость. Хорошую такую, сложную, точно рассчитанную пакость — как раз в манере Тидрека. Начнешь разбирать коробочку — найдешь ключик, найдешь ящичек, внутри шкатулка, откроешь шкатулку — а там план, где сокровища спрятали. И только по дороге к сокровищам вспомнишь, что, разбирая коробочку, оцарапался…

— Наверняка. Представь себе, что произойдет. Я начну искать причины, меня заметят, Альфонсо забеспокоится… может быть, даже испугается. А пугается он, как мы уже знаем, весьма разрушительно. Равенне останется только смотреть. Бесплатные гладиаторские бои… — улыбка гаснет. Еще мгновение назад Чезаре разбирал сложную, вкусную интригу и был доволен жизнью, а сейчас, кажется, вспомнил что-то неприятное.

— Мой герцог?.. — Помимо замечательного во многих отношениях Альфонсо у нас в раскладе еще присутствует страстно любящая его монна Лукреция в ожидании потомства… да чтоб этот Тидрек провалился через ад к антиподам со своей любовью к кровавым зрелищам!

— Мигель… я должен знать, с кем Хуан водил дружбу в последние месяцы жизни. Следить за этими людьми не нужно, имен и описаний достаточно. После того, как мы вернемся в Рому я хочу посмотреть на них. На всех.

— Половину я вам покажу в первый же день, вторую половину тоже долго искать не придется. Их же всех расспрашивали. — Посмотреть. Как на пресловутое сгоревшее заведение. Мы когда-нибудь сумеем развязаться со всей этой чертовщиной?

На дружков Хуана можно было посмотреть сразу после убийства — но тогда у Чезаре было слишком много других забот самого разного сорта. Да и кто об этих дружках что-то думал всерьез? Хотя расспросили всех поголовно и подробно, но никто ничего дельного сказать не смог, а чем они обычно баловались под предводительством герцога Гандии, и так все знали.

— Расспрашивать их нет необходимости. Пока. Вот если меня кто-то из них заинтересует, возможно этому человеку или этим людям придется исчезнуть…

— Как прикажете, мой герцог. — Ничего особенно сложного — ну, пропадет пара-тройка ромских шалопаев, не найдется, так в городе тише по ночам будет. Без высокородного покровителя они, конечно, слегка притихли — но только слегка.

— Тогда с этим пока все. Да, если можно, попроси господина Делабарта устроить этой ночью что-нибудь особенное. Или нет, я его сам попрошу.

— Особенное — это один раз ничего не устраивать, — ворчит Мигель. — Вот был бы сюрприз из сюрпризов — одна ночь без канонады.

— Ничего, — смеется Чезаре. — Это мы сделаем завтра. Кстати, Его Величество пожелал приобрести несколько рецептов. Я думаю, что ему не откажут и он останется доволен.

— Да он с нами не расплатится. К Мартену уже подкатывались из местного цеха — а с короля можно впятеро брать… — Тидрек, прямо скажем, не бедствует. Равенна — очень богатый, очень пышный город, словно у короля где-то припрятан рог изобилия. Уютно здесь — почти как в Роме, роскошный дом, все на привычный лад, не то что в Аурелии… и усыпляет это сытое довольное великолепие как маковый отвар. А спать нельзя, свернут голову как петуху, ощиплют и суп сварят.

— Мы не мелочны, Мигель. Если Его Величеству хочется фейерверков, он получит их… за приемлемую цену.

— И будет торговать ими отсюда до земель норвегов. А потом сам додумается, как в ракеты мышьяк добавлять. — И не только мышьяк, наверное. Ядов на свете много.

— Мартен додумается раньше, — зевает герцог.

И станем такими ракетами друг по другу стрелять. Мы, например, по перуджийцам — и они в нас со стены. Час, другой — и вот все по уши в мышьяке, и наглотались, и надышались. Значит, к вечеру и у нас, и у них будут одни покойники. Замечательная какая война — и даже без загадочных древних духов со штормами и прочими капризами. Человеческая война, как я и хотел. Господи, не введи нас во искушение.

— Алхимики же как-то с мышьяком работают, и врачи… — мечтательно говорит Чезаре… и засыпает, мгновенно. И снится ему, наверное, замечательный сладкий сон. Про ракеты с ядом, маски с окуриванием и всякие прочие страсти.

Господи, думает Мигель, глядя на растянувшегося посреди ковра бывшего подопечного, нынешнего командира, Господи, помоги нам всем как-нибудь обойтись без ядовитых ракет и без ядовитых советов, без убийств в семье и без козней Сатаны, без древних духов и новых выдумок; и не прошу «дай ему милости», а только «не препятствуй», остальное он сам возьмет.

5.

Весеннее утро — лучшее время для работы, но сегодня вряд ли удастся хотя бы разобрать старые записи, не говоря уж о новых. С ночи, когда тихий неприметный гость передал синьору Бартоломео письмо, не получается ни уснуть, ни заняться хотя бы одним из нужных дел. Несколько попыток ни к чему не привели. Слова не складываются во фразы, а фразы — в осмысленные абзацы.

Синьор Бартоломео подходит к окну, толкает ставни, выглядывает наружу. Не жарко, тихо, свежо — отличный майский день, ясный и теплый. Солнце еще не зависло прямо над узкой улочкой и не поливает окна слишком яркими лучами, камни еще не накалились и поднимаемая сотнями ног, копыт и колес пыль пока не зависла в воздухе. Но воздух приятно согревает руки, ветерок скользит по лицу и щекочет кожу. Замечательный день. Замечательная погода. Замечательный город. Хорошо бы в Равенне сейчас шел затяжной дождь, и с окрестных болот ползла по улицам жадная лихорадка…

Можно пожелать. Можно даже сделать. Это не так трудно, для этого не требуются ни сверхъестественные силы, ни натурфилософия. Его Величество Тидрек — осторожный человек, умный и внимательный. Но в некоторых вопросах он, как это свойственно пожилым людям, слегка закоснел, и даже не подозревает, как далеко вперед ушел мир. Сделать можно, а делать нельзя. Потому что без короля вся эта разношерстная коалиция городов, земель и союзов, называемая Галлией, свернется как свиток, пожрет друг друга. Сыновья Тидрека не стоят доброго слова, внуки слишком малы. Рушить дело своей жизни только потому, что краеугольный камень строительства в очередной раз проявил те самые качества, за которые отчасти ты его и выбрал? Мелко и смешно. Но очень хочется взять за плечи, втиснуть в стену… и объяснить, почему даже королю Галлии не стоит, совсем не стоит вламываться в дом скромного ученого и крушить его инструментарий.

Однажды обезьяна, — записывает он на обороте счета, вернувшись за стол, — нашла дальномер. Нет, это, пожалуй, слишком сложно — лучше взять простую вещь, пользоваться которой доводилось если не каждому, то многим. Однажды обезьяна нашла… что? Винт? Твердая проволока напаивается на железный стержень, вот и готов винт, вещь простая и известная с древних времен, но что с ним сможет дурацкого сделать пресловутая мартышка? Однажды обезьяна нашла… стило для письма. Вот это подойдет. И немедленно решила, что это — палочка для чесания.

Конечно, стило, будучи инструментом неодушевленным, не возмутилось столь странным обращением. Да и в диком лесу, где обезьяна была одной из самых разумных обитательниц, никто не нашел бы ее выбор неверным. Вполне возможно также, что она при помощи стила избавилась от нескольких блох. И при удаче — не выколола им глаз и не напоролась на него спросонья. И, конечно же, смешно было бы желать, чтобы обезьяна распорядилась попавшей ей в лапы вещью, согласно природе вещи, а не собственной природе. Но все же, я нахожу эту историю более грустной, чем смешной.

Басня не удалась. Ни подобающих образов, ни очевидной любому слушателю морали. Ну добыла там что-то мартышка… Не писать же прямо — однажды одной коронованной ученой мартышке попала в лапы возможность распоряжаться судьбами тех, кто даже не является его подданными. И мартышка распорядилась — как настоящая мартышка. Обезьяна ведь не будет беречь находку, она ею в загривке почешет, в зубах поковыряет, оцарапается — и переломает, и забудет тут же. Обратится к более понятным вещам.

Бартоломео да Сиена запрокидывает голову, смеется. Ну вот и догнала тебя проблема Платона, дружок. Проблема власти. И тех, кто ею распоряжается, в меру своего разумения. А ты-то думал, что так хорошо от нее сбежал, когда ушел из дома и напрочь отказался принимать чье-либо покровительство. Хорошо, что сам ты не годишься для власти настолько, что даже понимаешь это, правда, стило? А то бы нам с тобой никакой Трибунал не помог, не успел бы.

Что ж. С нашей коронованной мартышкой я непременно разберусь. Объясню ему, в свой срок, все то, что хочется объяснить. Но сейчас нужно позаботиться о своих собственных инструментах, дабы они были в сохранности, и — по возможности — в целости.

«Мой многоуважаемый друг!

Если бы вы сочли возможным в ближайшее время посетить мой скромный приют, я был бы чрезвычайно признателен.»

Подпись не нужна, слуга, передающий записку, прекрасно знаком адресату — а о срочности тот догадается сам; впрочем, торопиться пока еще некуда.

А день хороший — и к вечеру опять поднимется ветер. То, что не получилось написать этим утром, можно будет довести до ума ночью. И этому не помешают все мартышки мира.

Все тайное всегда становится явным, думает герцог Бисельи. Это не так уж и дурно — не совершай поступков, за которые не готов ответить так или иначе; да и всем нам отвечать перед Господом, и на этом-то суде не выкрутишься, не наврешь и не купишь лжесвидетельство в свою пользу. Все тайное всегда становится явным — но почему оно делает это так не ко времени?

Альфонсо знал, что однажды содеянное будет висеть над ним дамокловым мечом. Знал еще до того, как сделал — и не удивлялся потом тому, сколь неуютно жить с острием меча над головой, но в конце концов привык, и даже начал думать, что волосок, на котором меч подвешен, достаточно прочен. Как оказалось, он был совершенно не прав. Он не забыл — и о нем не забыли.

Он знал, о чем пойдет речь, знал заранее — и потому удивился, когда синьор Петруччи заговорил совсем о другом.

— Помните, я как-то сказал вам, что у меня недавно погиб друг? — это было очень непохоже на сиенца: начинать разговор словно с середины, без взаимных любезностей, без обычного внимания к собеседнику. Нет, жесты не стали резче, а вино — хуже, не исчезло и ощущение уюта, но в самом воздухе что-то изменилось. — Так вот, этого друга звали Виченцо Корнаро. Вижу, помните. Люди его занятий рискуют… но право же, не больше, чем вы на поле боя или я во время опыта. Цена ошибки всегда одинакова. Но с Корнаро случилась неприятная история. Король, его король, которому он служил — слишком хорошо служил, замечу — приказал ему купить в Орлеане голову Чезаре Корво. И Корнаро выполнил приказ. Он не знал, что его спутник разгласил эти сведения… тоже по приказу из того же самого источника. Корнаро уехал, исполнять другое поручение, и обнаружил, что на него началась охота. Он попытался добраться домой — и узнал, что не может. Потому что король Галлии умыл руки и обвинил его в измене, а значит, вернувшись, Корнаро поставил бы под угрозу свой дом. Его не просто предали, его предали дважды. Использовали и выбросили умирать. Тогда он пришел ко мне. Виченцо знал, что я хорош с Его Святейшеством, и просил устроить встречу. Он не ценил свою жизнь так уж дорого, но ему хотелось сквитаться за то, как с ним обошлись. Я выполнил его просьбу… дальнейшее вы знаете.

— Трижды, если верить орлеанской версии событий. Его Святейшество предпочел поверить, — отвечает Альфонсо, в общем-то, оттягивая время.

Он не знает, что сказать. С одной стороны, ни малейшего повода сочувствовать посреднику в найме убийцы нет, а для самого герцога Бисельи эта затея едва не вышла боком: горестные вести могли бы серьезно повредить Лукреции. С другой стороны, с верными слугами так не обращаются. Нет, ну почему же… дядя, король Ферранте, такое себе позволял довольно часто — ну так у него и верных слуг под конец не осталось, были подлые, были запуганные, были жадные, но верностью во дворце не пахло уже давным-давно. Но какое дело Альфонсо до игр Тидрека и его подданных? Ведь удавалось же до сих пор держаться подальше от всех…

А может — не удавалось? Синьор Петруччи водит дружбу с людьми короля Тидрека — достаточно близкую, чтобы ради этих людей рисковать, утаскивая добычу из-под носа Уго де Монкады. Что я еще о нем узнаю? И зачем мне это знание?..

Герцог Бисельи привычно забирается в кресло с ногами, обхватывает руками колени. Почему-то вышло так, что здесь, в этом небольшом скромном доме, он чувствует себя уютнее всего. Здесь всегда тихо, спокойно, легко — и никто не явится средь дня или ночи с очередной шумной идеей, с танцами, прогулкой или охотой. Если бы Альфонсо был волен выбирать, где и как ему жить — устроил бы все так, как у синьора Петруччи. Но Лукреция никогда не согласится, она любит праздники и шум, а если сама не может принять участие, то наслаждается тем, как веселятся вокруг.

— Трижды… Нет, не рассказывайте мне об этом, пожалуйста. Я узнаю сам. — Синьор Петруччи поворачивается к окну. — Да, так вот, дом Корнаро имел основания быть мне благодарным и до этого случая. После него… у них появились основания пренебрегать интересами Его Величества там, где дело касается меня и моих друзей. Вчера я получил письмо. Перед тем, как Чезаре Корво покинул Равенну, Тидрек назвал ему имя человека, который убил Хуана Корво. Насколько я понимаю, эта трусливая коронованная тварь так расплатилась с герцогом за несостоявшееся покушение. Голову за голову, так сказать. Главное, чтобы головы были чужими.

«Трусливая коронованная тварь»… Очень необычные слова для одного из Петруччи, порвавшего с семейством, приехавшего в Рому на свой страх и риск, лавирующего между покровителями и меценатами. И ничего удивительного для человека, которому подвластны сверхъестественные силы. От тестя в минуту гнева и не такое услышишь, а ему служат лишь люди, а не… собаки и мудрые духи, скажем так. Хотя Трибунал говорит иначе. Вы кажетесь обычным ученым, синьор Петруччи, но иногда манеры и слова выдают вас.

О себе Альфонсо не думает — пока. То, чего он боялся почти два года, наконец-то случилось не во сне, а наяву. Герцог Беневентский узнал о том, кто лишил его брата. Через месяц Корво вернется в Рому — пока что он неспешно двигается во главе своей армии из Равенны через союзную Флоренцию и развлекается, то помогая Сфорца, союзнику, привести в подчинение соседей, то вспоминая, кто из городских тиранов по пути слишком давно не платил дань Его Святейшеству.

Месяц. Не так уж мало. Можно успеть все, что нужно. Для начала — позаботиться о тех, за кого Альфонсо в ответе. Перед собой и Господом. Потом… потом видно будет.

— Вы должны уехать в Неаполь, синьор Петруччи.

— Я хотел предложить это вам. Подумайте сами, — поднимает ладонь синьор Бартоломео, — Корво неизвестно, что вы предупреждены — да и кто бы мог предупредить вас? Ваш отъезд не сочтут бегством или признанием вины. Вас станут пытаться убить, конечно. Но дома вам будет легче защищаться. И после того, как вы справитесь с первыми убийцами, у вас появятся законные основания для вражды — и при этом для всего полуострова жертвой, пострадавшей стороной будете вы.

— Если бы я мог уехать, забрав жену, я бы так и поступил. Но Лукреция еще не готова к путешествиям, а оставлять ее я не собираюсь.

— Ваша жена неприкосновенна. Вашего ребенка тоже не тронут. Они в безопасности. Зато, оставаясь здесь, вы втягиваете их в драку. Друг мой, поймите, дело не в родственных чувствах. Братья терпеть друг друга не могли. Но Чезаре слишком громко обвиняли в смерти старшего, он будет счастлив представить всем настоящего убийцу. А ваших людей не потребуется даже пытать… А вот если вы уедете отсюда, если до вас будет трудно дотянуться, тут Корво могут задуматься, стоит ли овчинка выделки.

— Если я уеду, это не будет признанием вины перед всеми остальными — но Лукреция-то поймет… — может быть, он и так потеряет жену. Скорее всего. Она любила Хуана и не замечала всех его прегрешений, а смерть сглаживает любые неприятные воспоминания.

— Вы можете рассказать ей правду. Потом. Правда не повредит вам.

— Если даже она простит мне убийство брата, она не простит мне бегства и того, что я оставил ее совсем беспомощной. — Если бы можно было уехать втроем, но — нет, никак. Еще месяц до возвращения дражайшего брата, а жена уже все уши прожужжала — не может дождаться. Ее из Ромы придется увозить в мешке. Да и слаба она еще для дороги… — Нет, синьор Петруччи, благодарю вас за заботу — но нет. Я не уеду. Я не имею привычки бегать от последствий своих поступков. Даже если это Чезаре Корво в большом гневе. Вы мне еще предложите спрятаться Его Святейшеству под одеяние… — улыбается Альфонсо.

Одному из слишком ретивых поклонников Лукреции это не помогло, хотя прятался тот буквально, а не в переносном смысле — Чезаре его вытащил из-под одеяния и едва не убил; потом юношу выловили из Тибра вместе со служанкой, которая помогала свиданиям. По объяснениям возлюбленной супруги дело было не в том, что ухажер удостоился внимания папской дочери, а в том, что он этим хвастался, громко и с неуместными подробностями — и хвастовство дошло до ушей кардинала Валенсийского.

— Это был бы не такой уж глупый шаг. Его Святейшество к настоящему времени остыл и будет способен оценить ваши причины… И он может себе представить, что произошло бы, если бы увлечения его старшего сына стали достоянием гласности. И почему человек, влюбленный в Лукрецию, рискнет всем, чтобы защитить ее от последствий. Нет, это был бы хороший шаг, но я все же знаю, какие советы нет смысла давать, потому что их заведомо не станут слушать.

— Я хочу, чтобы уехали вы. Я дам вам спутников и все необходимое, а в Неаполе вас примут мои люди. — И, предвосхищая заранее ожидаемые возражения: — Вы и так слишком много для меня сделали, и я не хочу, чтобы вы подвергались опасности.

Синьор Петруччи возвращается к столу, некоторое время стоит, опираясь на него, потом садится.

— Я не буду говорить вам, что ничего для вас не сделал. Хотя это правда. Я не буду говорить вам, что я частично втравил вас в эту историю, рассказав то, чего бы вы без меня, возможно, никогда не узнали. Не буду, потому что это не причины. Я, видите ли, недавно узнал о себе довольно неприятную вещь. То, что я принимал за правильное отношение к смерти, оказалось всего лишь… семейной привычкой отдавать взятое только вместе с жизнью. Простите меня, Альфонсо, но я недостаточно философ и слишком Петруччи, чтобы бежать.

Два года назад — чуть больше двух лет назад, тогда еще был конец зимы, некий молодой неаполитанец, приехавший в гости к сестре, стоял в арке между домами, ошалело глядя на то, как его ромский родственник во главе компании приятелей ловит девицу, чье поведение было слишком опрометчивым, конечно… ну не ходят по славному городу Роме после заката без сопровождающих, не ходят, но разве это повод? Да и девица не относилась числу тех, кого подобные знаки внимания только радуют, а визг и проклятья служат для развлечения и поднятия цены.

И собирался уже встрять — ну и что, что их там десяток, в конце концов, узнает же, и не полезет в драку, побоится, что Альфонсо расскажет все сестре, а та свекру… и двинулся даже вперед, когда его самым неподобающим образом ухватили. Ровно за пристяжной воротник плаща.

— Не стоит, молодой человек.

Альфонсо едва не воплотил свое возмущение в действия, но нахал в длинной темной одежде горожанина смотрел как-то слишком спокойно. Словно почему-то был уверен в своем праве хватать за воротники людей, на пять голов выше себя по положению. И вместо того, чтобы ударить, Альфонсо спросил:

— Почему?

— Вас просто убьют, — горожанин прищурился, словно ему темнота казалась слишком ярким солнечным днем, — Ваша Светлость.

— Меня?

— Да. Случайного прохожего они могли бы и оставить в живых — он бы побоялся вспоминать об таком. Но вы расскажете и вам поверят.

— Да из-за чего? — Ну накажет отец этого окончательно обнаглевшего любимчика, если накажет вообще, ему же все с рук сходит. Выговорит, что нехорошо так себя вести. Из-за этого убьют? Ерунда какая-то… и вообще зачем он тут обсуждает непонятно с кем эти бредни, когда надо вмешаться и прекратить дурацкую забаву.

— Потому что сегодня они забавляются. А время от времени добыча умирала. И за избранный ими способ убийства не предусмотрено светского наказания, зато предусмотрено церковное. Вы понимаете, о чем я?

— Вы говорите правду? — Альфонсо разглядывал едва различимого при свете неполной луны горожанина в его темном платье, разглядывал в упор и никак не мог рассмотреть. Лицо ускользало, фигура тоже — но что-то в ней было неправильно. Может быть, осанка, может быть, манера держать голову. Врач? Ученый? Человек, привыкший к уважению и почестям…

— Вы можете проверить, лгу я или нет, — пожимает плечами горожанин. Он не вскинулся на обвинение. — Но скорее всего, этот опыт будет в вашей жизни последним.

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете? — Следит за этой бандой — или просто вышел узнать, откуда шум?

— Простите, я забыл представиться. Я Бартоломео Петруччи, философ. Вы стоите в двух шагах от моего дома. А чем занимаются эти молодые люди — я знаю, потому что один из них некогда имел смелость попросить у меня совета в их делах. Я спустил его с лестницы. Вы предпочитаете беседы на улице — или окажете мне честь, став моим гостем?

Тогда Альфонсо поверил. И поступил правильно. Назавтра по городу только и разговоров было о том, что нынешние юнцы совсем совесть потеряли, вот, прошлой ночью девицу из младших Паравичини, Имельду, которая рискнула выйти на улицу с одной служанкой, положившись на семейный герб, какие-то негодяи в масках гнали как косулю через полгорода — и оставили в покое, только когда она упала, задыхаясь…

Потом он проверял, чем еще занимается родственник с приятелями, и обнаружил много больше, чем сказал синьор Петруччи. Тот не солгал — о самых серьезных вещах он попросту умолчал, должно быть, оберегая Альфонсо; но когда неаполитанец начал себе представлять суть и смысл забав высокородного господина Хуана Корво и то, на кого эти забавы в скором времени распространятся, он решил, что эта тварь по земле ходить не будет, не должна — и пришел за советом на ту же улицу. Больше некуда было. И совет получил, хотя выполнил не полностью. Не удержался.

— Вы можете не сомневаться, что я сохраню тайну при любых обстоятельствах. Они, конечно, узнают, что нас связывает многое — но прямых доказательств нет и быть не может, — Альфонсо с сожалением выныривает из темной воды прошлого в день сегодняшний. Хочешь, не хочешь, а разбираться со случившимся придется.

Синьор Петруччи кивает, благодарит за добрые намерения, тянется к кувшину — налить себе и гостю еще вина. На указательном — вмятина и темное пятно. Чернила. А белые пятна на подушечках пальцев — это, наверное, ожоги от кислоты. Длинный рубчатый шрам уходит под рукав с тыльной стороны ладони… Познание мира и вправду не менее опасное дело, чем война. И герцог Бисельи вдруг понимает, что это не хозяин дома нуждается в защите…

Это его враги нуждаются в защите, если можно где-то найти защиту от силы, уничтожившей толедский флот. Но какова окажется цена для самого сиенца?

— Синьор Бартоломео, пообещайте мне, что не прибегнете к помощи сверхъестественных сил.

Хозяин дома медленно качает головой.

— Вы хотите от меня слишком многого. Я не стану по доброй воле использовать их для убийства… но пообещать могу разве что, что прибегну к их помощи только в той ситуации, в которой это сделали вы. Или в похожей.

— Трибунал, — напоминает Альфонсо. — Они же следят за вами. Достаточно будет любого действия, а Трибунал — это не Корво, там я не справлюсь, увы…

— Я помню, — улыбается синьор Бартоломео. — Я буду осторожен, поверьте. Но и вы пообещайте мне, что не предпримете ничего, не предупредив меня.

— Конечно же, — говорит Альфонсо, уже зная, что, скорее всего, лжет.

Охотиться из засады в городе даже приятнее, чем за городом. Где ты в лесу или в поле отыщешь себе сухое, удобное, тихое местечко, чтобы мухи не кусали, дождь не капал и двигаться можно было, ну, осторожно, чтобы соседи не заметили, но все же двигаться? И никаких тебе затекших рук. Одно удовольствие.

В ближайший час по улице внизу поедет несколько всадников. Об этом Альфонсо известно со вчерашнего вечера. Они говорили между собой — Чезаре Корво и его капитан охраны, говорили, не подозревая, что их прекрасно слышно. Вечером, во дворце Его Святейшества, где теперь живет старший сын — после парадного въезда и пиршества для горожан, устроенного прямо на улице. Альфонсо всего этого не видел, притворился больным, остался лежать в постели — но вечером пришлось все-таки из вежливости подняться, поприветствовать победоносную родню. Встал, произнес все положенные речи, выслушал все поздравления по поводу рождения первенца, успел оглохнуть от радостного голоса Лукреции, не отходившей от брата… и все это время чувствовал себя на прицеле. Две пары глаз, пристальные взгляды, немой вопрос «кто ты такой?»… и нужно успеть первым.

Защитить всех, кто зависит от Альфонсо.

Тогда, с Хуаном, он еще не знал, какого врага приобретет. Хотя его предупреждали. Даже Лукреция… она, конечно, не знала, но перед свадьбой очень долго объясняла, что на благоразумие Чезаре можно положиться во всем и всегда — если дело не касается родни. Если братец решит, что кто-то угрожает его семье, вздыхала Лукреция… проще и безопасней пойти и поцеловать гадюку, самому. Пока врачи будут выяснять, выживешь ты или нет, он, может быть, остынет.

Все равно. Он — такой же, как его старший брат, только осторожнее и предусмотрительнее. Он угрожает слишком многим — от синьора Петруччи до людей Альфонсо, которые помогали в убийстве. Нужно довести дело до конца.

Кавалькада показывается в начале улицы — неплохо видны все всадники, но герцог Бисельи на мгновение озадачен: неужели от волнения двоится в глазах? Рядом — двое в одинаковом хорошо знакомом черном платье на толедский лад, в черных беретах с перьями. Двое. Что за наваждение — и это не де Корелла, тот держится правее, нет, просто двое Чезаре Корво… а, нет, один едет на полкорпуса впереди. Значит, это и есть Его Светлость герцог Беневентский.

Альфонсо прицеливается.

И стреляет.

Эпилог,

в котором драматург вынужден иметь дело с собственными творениями

Внизу счастливо хохотал презренный хорезмийский шах. Он все-таки добился, чего хотел, сделался неуязвимым. Он поселился в шалаше прокаженного и сам стал прокаженным — и теперь догнавшие его монгольские воины не смеют коснуться его… и не знают, нужно ли его убивать, ведь смерть несомненно лучше такой жизни. Это для них, дураков. А для него все по-другому, теперь он будет жить, видеть свет дня, засыпать ночью, ловить вкусную рыбу и есть ее — эти вшивые дикари не знают, как вкусна рыба, как можно обсасывать косточки… они вообще ничего не знают и не понимают, но это и хорошо — как бы иначе он их обманул?

Смотреть на все это было невозможно. Кит стоял в толпе, наверху, специально забрался в самые дешевые ряды, чтобы ни с кем не сталкиваться, ни с кем не разговаривать. Видно прекрасно, слышно плохо — только интонацию удается поймать да какие-то обрывки слов, но ему больше и не нужно. Он и так знает все наизусть. Убожество это. Тоску эту смертную. Кормовую эту патоку. Все фальшивое, все горлом — и главное, совершенно же неинтересно. Конечно актеры… он не мог следить за репетициями, все это делалось без него. Но они всего лишь надувают щеки три раза там, где текст надувает их два. И мало мне было пышных слов и страстей в клочья, у меня еще аллитерации как литавры — бабах! — в каждой пятой строчке… будто дорогу кто-то под окном чинит среди ночи. Так же тупо, громко и монотонно.

Где-то совсем глубоко Кит помнил, что это происходит с ним каждый раз, когда пьеса встает с бумаги и становится зрелищем. Каждый раз, когда он приезжает в Лондинум и смотрит, что получилось. Каждый раз, когда герои начинают говорить чужим голосом, двигаться по сцене и сталкиваться друг с другом не в совершенном мире его воображения, а наяву. Все плоско, бедно, не передает сотой доли. Провал. Поражение.

Потом он привыкнет. Потом, через месяц, через два, когда в голове уже вовсю будет хлопать рифмами совсем другая история, он сможет пересмотреть постановку, уже спокойно, уже с удовольствием. Прикинуть, разобраться — где сплоховали актеры, где недотянул он сам, а где все получилось неплохо или даже хорошо. Что-то исправить, что-то учесть на будущее… но сейчас желчь стоит под горлом, а шагнуть с балкона — от смертного стыда — мешает, в основном, жуткая давка на галерее.

Снаружи, вернее, наверху, опять пошел мелкий мерзлый дождь, а солому на крыше не меняли со времен Пендрагонов. Гнилостный запах заглушал все вокруг, даже толпа, кажется, пропахла им и только им. Кит засунул руки поглубже в рукава. Нынешняя его одежда была старой и потертой — незачем выделяться — но очень теплой. Он всегда мерз на первых спектаклях даже летом, не то что зимой.

Дурачье вокруг ахает и воет. Дурачье внизу — тоже, разве что потише. Ничего не понимают. Жалко, что сегодня такая толпа. Будь публики поменьше, соседи заметили бы, что ему не нравится спектакль… могла бы получиться прекрасная драка.

Но все равно, даже в этом убогом и тошном было хорошо, когда побратим и смертный враг Хана-Небо поворачивается, смотрит через плечо на предавших его солдат и говорит «Ну что ж, провернулось колесо. Посмотрим, что будет дальше.» И улыбается. Проигрыш так проигрыш. Он сделал все, что мог человек, а теперь он поглядит, что там на той стороне, после жизни. А им всем — и побратиму — еще долго тыкаться в стены мира, который они создали. Вот это — и легкость в принятии решений, когда мысль о действии равна самому действию — он взял у Никки. И кажется, это все же удалось передать, хотя, — морщится Кит, — от настоящего огня это отличается как сонная ослиная моча на хмелю, которую на материке называют пивом, отличается от нашего эля на чернобыльнике, белене, багульнике, восковнице, имбире и корице… И уж вовсе не будем вспоминать о том, с кого был списан желчный надменный мальчишка, правитель приграничного Отрара, племянник хорезмийского шаха, тот, что убил послов Хана-Небо, чтобы заставить Чингиза вступить в войну раньше времени, сейчас, пока у Хорезма есть шанс эту войну выиграть. Убил, вызвал, опередил на шаг, на десять лет задержал смерть своей страны. Конечно не узнали, с кого, иначе не стояла бы густая брань до самой крыши, когда паренька зарезали, испугавшись, что он злоумышляет на жизнь дяди и повелителя, правильно испугавшись…

Сзади кто-то охает, толпа вокруг дергается, как одно большое тело, вминает Кита в ограждение. Как будто ему так уж хочется разглядеть это занудство лучше. Сейчас еще сцена и эта бездарь, играющая Священного Правителя, начнет переживать, что, вот, срок его вышел, а что он сделал? Объединил степь, дал ей закон, покорил и Китай, и державу киданей, и уйгуров, и хорезмийцев… а мир, оказывается, так велик, что все это — капля в море. Горе какое, смерть пришла, а вселенная не подогнута под колено. Трагедия. Смех один.

Рядом на перила ложатся две руки в черных перчатках. Левая гнется в тех местах, где человеческой кисти гнуться странно.

— Я бы не стал вас отвлекать, Маллин, — знакомый южный выговор, — но я вижу, представление вам не по вкусу.

Да, вот теперь у нас полная гармония. Запах, толпа, убожество внизу — и Таддер. Можно подавать к столу.

— Здесь, конечно, не лучшее место для беседы, — продолжает Таддер. — Но не знаю, как вы насчет лучшего — а я хотел попрощаться. Вряд ли еще увидимся.

Ах да, конечно. Конвой на юг пойдет через месяц, но переселенцев в Плимуте нужно и принимать, и устраивать — вряд ли Таддер до отплытия еще заедет в столицу. Что ж, на это дело он годится, а по ту сторону экватора у него и карьера устроиться может, тем более что Никки спит и видит во сне собственные верфи.

— Счастливого пути. А что до прочего — я бы не зарекался. Я тоже назначения жду и что-то мне подсказывает, что засунут меня куда-нибудь, где солнце не светит.

В истории с войной он в очередной раз действовал вразрез с интересами господина первого министра. Патрон не мстителен, да и причины у Кита были нешуточные, но неудовольствие выкажет обязательно — просто порядка ради.

— Вы ж видели — в Орлеане солнце не хуже, чем у нас… — Таддер усмехается и выглядит на редкость довольным.

— Да кто ж мне позволит туда вернуться… — машет рукой Кит. Никто не позволит, и это уже не по злобе. Слишком много шуму вышло в Орлеане — и не только по вине обстоятельств. По меньшей мере половину можно честно отнести на счет пристрастия некоего Кристофера Маллина к дешевым театральным эффектам.

— Вам не позволят, вам просто прикажут. — улыбается Таддер, — Кажется, я обогнал курьера — он хуже знает ваши привычки. Позвольте вас поздравить с назначением, господин чрезвычайный посол и личный представитель Ее Величества в Аурелии.

Сукин сын Никки. Я ему, конечно, задолжал, но не столько же.

— Капитан, вы меня разыгрываете. В Орлеан не назначают рыцарей в первом поколении. Туземцев от нашего вида икота пробирает.

— На этот раз не проберет. Ни короля, ни его наследника — а остальным придется икать в платок…

Может быть… может быть. Зря я грешу на Никки, он мог посоветовать, но не он принимал решение. Очень элегантное решение. С одной стороны, я — один из тех, кто способствовал прекращению войны и превращению ее в «печальное недоразумение». Мое назначение — жест доброй воли. С другой, я — сын башмачника, сделавший карьеру на темной стороне улицы, и мое назначение — оплеуха аурелианским порядкам. Оплеуха, которую им придется съесть с очень радужной миной. С третьей, для меня, несмотря на мое место в неофициальной иерархии, открытое признание, да еще исходящее от Ее Величества лично — это невероятный шаг вверх. После этого я смогу сойти с карусели, мне открыта дорога во всех сферах, кроме моря — где я ничего не понимаю и уже не буду понимать — открыта до самых высших ступеней. Можно сказать, пример для юношества — служи и будешь вознагражден. Но поскольку все, кому нужно, знают, что я с карусели сходить не хочу, а году — а это по-меньшей мере год — церемоний, пустопорожних склок, работы в обеспечении и жестокого распорядка — предпочту даже тюрьму, то это оплеуха и мне. Увесистая, выданная со знанием дела.

— Хороший удар, капитан, — говорит Кит. — Главное, в рамках правил.

Таддер опять ухмыляется — не будет спорить, что это удар, не будет отрицать, что удар тут обманный и заведомо успешный. Капитан останется в выигрыше, даже если просто будет поднимать себе настроение мыслью о том, что «этот чертов Маллин» сидит на месте Трогмортона в Орлеане и день за днем соблюдает протоколы и подписывает бумаги. Если Кит воспользуется информацией иначе, Таддер насладится историей о том, как королева разгневалась на неблагодарного беглеца.

Рассказывать ему, что он успешно отвлек этого чёртова Маллина от созерцания последствий собственной бездарности, мы не будем. Как не будем рассказывать и о том, что Таддер уже подложил лично сэру Кристоферу эпических размеров свинью, Калидонского вепря буквально. Потому что вставить его историю уже никуда не получится — ее растащили продавцы уличных баллад и приречные кукольные театрики. Наполовину сам же написал… а зуб неймет.

На заседании парламента, где должны были вотировать расследование, вышла драка. Сэр Энтони Бэкон на неделю раньше вернулся в город, естественно оказался в зале — и сразу понял, откуда ветер дует и на какое высокое место занесет его самого, если он сейчас что-нибудь не сделает. Трусы на таких должностях не живут. Глупые люди тоже. Дураков полно — но это умные дураки. Бэкон встал и сказал: это не расследование, это охота за моей головой. У моих врагов ничего нет — и сейчас они пытаются заставить вас назначить козла отпущения, опираясь на показания одного человека, которому, вдобавок, обещана коронная защита. А это — дело об измене. Вы же понимаете, что получить признания, где я окажусь виноват во всем, включая погоду, будет несложно.

Бэкон лгал. Припирать его собирались документами, цепочками приказов. Бэкон лгал, но очень многие в зале приняли сказанное всерьез. Все знали, политическое дело — это почти верная смерть для любого. Всегда же в чем-то да виноват. Так что удар был хорош. У союзников Кита нашлось бы, что ответить, но они не успели вставить и слова — вмешался Таддер. Нарушив порядок заседания, кстати — но кто ж не любит зрелища? Капитан вылез вперед, уселся на перила свидетельского места как на забор и громко спросил, а что станет делать Бэкон, если Таддер откажется от статуса коронного свидетеля.

Бэкон ответил, что блеф ничего не весит и что не лжесвидетелям его пугать.

— Делать мне нечего, пугать всякую сволочь, — сказал Таддер, опять нарушив порядок заседания, — Я прошу занести в протокол, что я отказываюсь от защиты. Что теперь?

Господа представители общин покрутили головами — дела Таддера под определение государственной измены подходили вполне, ради лжесвидетельства на смерть идут редко, а случай не тот — и вотировали расследование почти единогласно. Сэр Энтони, как уже было сказано, думать умел, последствия запирательства представлял лучше прочих — а потому ждать не стал, начал говорить.

А когда уже за полночь руки дошли до Таддера, текущий председатель нижней палаты, он же генеральный прокурор, вдруг начал хихикать и булькать как дельфин на мелководье. И объяснил, что передавать дело дальше незачем. Потому что есть десяток прецедентов времен Смуты — и еще парочка раньше — когда скрупулезное исполнение изменнических приказов каралось… отсечением «меньшей» руки. В зависимости от того, правшой был виновный или левшой. А в нашем случае меры уже приняты.

Зал грохнул, вотировал… а потом все четыреста с лишним пар глаз уставились на Кита. Если кто-то среди присутствующих не знал, что сэр Кристофер Маллин — доктор права и прецеденты эти знает вдоль и поперек, ему подсказали соседи. И самым неприятным был взгляд Таддера. Убедить капитана, что они с Никки вовсе не готовились заранее красть его с виселицы, что совпадение просто показалось им смешным, Кит не смог бы — и пробовать не стал.

Самым же забавным было то, что счет к Таддеру закрыло даже адмиралтейство. Для них картина была ясна: умный подлец назначил храброго и порядочного дурака на должность, в которой дурак ничего не понимал, и использовал его. Дурак наломал дров, был на этом пойман и бит — но, будучи человеком честным, возмутился не тем, что с ним обошлись круто, а тем что при его помощи сделали грязное дело… хороший человек, только для политики не годится. Свое он уже получил с лихвой, так лучше его приставить к делу, в котором он разбирается. А для уличных листков капитан и вовсе стал фигурой героической… и это надолго. История драматическая, прилипчивая. И испорчена безнадежно. А что злорадствует, пусть его, не обеднеем.

— Сегодня я напьюсь, — мечтательно говорит Кит. — И что-нибудь устрою… В компанию не зову, а в наблюдатели — пожалуйста.

Таддер молча качает головой, потом, уже почти отвернувшись, сообщает:

— Вдруг с вами что-нибудь все-таки случится, я не переживу этого зрелища. Я же испытываю к вам вечную признательность, сэр Кристофер. И очень хочу, чтоб вы дожили до того, что вам кто-нибудь тоже… поможет. От всей души, как вы мне.

Кит кивает.

— Я вас понимаю, капитан. Но вряд ли ваше пожелание сбудется. Когда я свалюсь со стены, никакая королевская рать уже ничего не соберет.

Таддер оборачивается через плечо, прищурившись, правой поправляет растрепавшиеся волосы, потом оглаживает воротник.

— Может быть, — улыбается, глядя куда-то за спину Киту, и кого-то там разглядывая. — Может быть…

Встряхивает головой — все труды насмарку, — и начинает пробираться через толпу к выходу с галерки.

А внизу, уже, к счастью, ненужный и неважный, умирает Потрясатель Вселенной — от старости, от усталости не помогли ни лекарства, ни магия, а ведь человек должен, должен быть бессмертным, как ему иначе успеть сделать все нужное, сравняться со своей судьбой… жить, он должен жить, потому что до моря еще так далеко. Все было отдано ему — а времени не хватило. А за стеной шатра, его внук, может быть еще более великий, чем он сам, потому что сохранить вселенную не легче, чем потрясти ее, поет своей невесте песню, которую некогда сложил давно уже мертвый побратим хана…

Дождь поднимает в степи траву, Едет весна, серебром звеня, А я счастливым себя назову, Если полюбишь меня. Рыба толпится в истоках рек, Ее чешуя — живая броня, А я счастливым буду вовек, Если полюбишь меня. Когда я исчезну с тверди земной, Ни жизни, ни памяти не храня, Останется счастье мое со мной, Если полюбишь меня.

— Останется счастье мое со мной… — повторяет Кит. — Да, вот это, пожалуй, правда.

— Вот, — говорит сосед слева. — Видите, и вас проняло.

И тут началась совсем другая история.

Оглавление

Пролог,

Глава первая,

Глава вторая,

Глава третья,

Глава четвертая,

Глава пятая,

Глава шестая,

Глава седьмая,

Глава восьмая,

Глава девятая,

Глава десятая,

Глава одиннадцатая,

Глава двенадцатая,

Глава тринадцатая,

Глава четырнадцатая и последняя,

Эпилог,

Реклама на сайте