«Око Марены»

Валерий Елманов Око Марены

Памяти моей дорогой мамы, Пелагеи Петровны, да святится имя ее, посвящается эта книга…

Времен минувших небылицы,

В часы досугов золотых,

Под шепот старины болтливой,

Рукою верной я писал;

Примите ж вы мой труд игривый!

Ничьих не требуя похвал…

А. С. Пушкин

Пролог

И это рассказ не о находчивой женщине или ее путях, —

Это урок всем, кто забывает в вещах их свойство казаться и быть…

О. Погодина

Разгоряченный быстрой ездой всадник стремительно спрыгнул с коня и легко, почти бегом, будто и не было за плечами нескольких десятков верст утомительного галопа, взлетел по ступенькам на высокое крыльцо княжеского терема.

Такой же легкой походкой прошел в просторную гридницу, где о чем-то негромко беседовал с двумя вислоусыми старыми вояками седой грузный мужчина. Поверх простой и длинной белой рубахи на мужчине была теплая лисья шуба, в которую тот зябко кутался.

– Теплынь на дворе, батюшка, а ты в шубе, – улыбнулся всадник.

– До годков моих доживешь, тогда и уразумеешь, что в бабье лето тепло токмо молодые чуют, а уж нам, старикам…

Не договорив, он сокрушенно махнул рукой. Оба его собеседника тут же, будто по команде, встали и, поклонившись на прощанье, вышли из гридницы.

– Никак дружине своей смотр решил учинить, княже? – еще шире заулыбался вошедший и поощрительно заметил: – Давно пора настала. Особливо сейчас. Негоже, когда у воев великого киевского князя Мстислава Романовича мечи ржа точит.

– Ты один, Ростислав? – устало осведомился мужчина.

– Пока один, – последовал ответ. – Но гонцов к Андрею я уже отправил. Да и Святослав со Всеволодом должны подъехать к вечеру.

– Ну что ж, потрапезничаем келейно, чтоб никто помехой не был, – согласился Мстислав Романович. – А то давненько меня все четыре сына разом не навещали. То девки красные мешали, то охота знатная…

– Ныне другая охота грядет, отец, – нетерпеливо перебил его Ростислав. – Поди, писала тебе дочь твоя Агафья[1], что там на Рязани творится?

– Да ты и сам не хуже меня обо всем ведаешь, – спокойно возразил киевский князь.

– Ведаю, – послушно согласился Ростислав. – Потому и к тебе со всех ног прилетел. Такого братоубийства на Руси не слыхивали. Нешто можно стерпеть оное? – И почти жалобно: – Ты ж старейший князь, батюшка. Вразуми татя, кой по костям родни на рязанский стол залез.

– Сядь-ка, – властно усадил Мстислав Романович сына и, дождавшись, пока Ростислав займет место рядом с ним, кряхтя и неспешно поднялся и грузно прошелся к узенькому слюдяному оконцу. Дощатые светлые полы под тяжелыми шагами солидно поскрипывали в такт хозяину Киева. Пройдясь в задумчивости пару раз мимо сына, он подозрительно покосился на оконце, сквозь которое ярко светило солнце, и уселся к нему спиной, так чтобы собрать спиной все идущее через него тепло.

– Напрасно ты на дыбки взвился, будто жеребец необъезженный из табуна половецкого, – заметил строго. – Думаешь, не ведаю я, почто ты так яро жаждешь божий суд над убивцем сотворити? Ан нет, милый, все я ведаю. Молчи, – остановил он порывавшегося что-то сказать Ростислава. – Я пока еще не токмо великий князь, но допрежь всего – отец твой. Да и пожил изрядно, повидал много. Ты ж княжения Рязанского жаждешь, а про то забыл, что у убиенных князей еще дети остались. Их куда?

– О них уже Константин озаботился, – хмыкнул Ростислав. – Он же сразу из-под Исад людишек своих послал всюду: и в Пронск, и в Михайлов, и в прочие грады. Нет уже детишек. Кончились они, а вернее молвить, подсобил Константин их душам на тот свет перебраться.

– Кончились, да не все. Слыхал я, что у убиенного Ингваря все потомство целехонько вкупе со старшим. А первенцу его осьмнадцатый годок идет.

– Ему осьмнадцатый, а он уже на Переяславле сидит. Да ежели Константина спихнет с рязанского стола, то и вовсе княжество целиком охапит. А тут… – Ростислав, не договорив, тяжело вздохнул.

– И как ты ему подсоблять удумал? Помочи он вроде не просил? – последовал ленивый вопрос.

– А мы не дожидаючись – сами придем, – оживился Ростислав и с надеждой уставился на отца – неужто даст добро?

– Негоже то, – мотнул головой Мстислав Романович. – А ежели поразмыслить как следует, то и совсем никуда не годится. Ну, собрали мы дружину. Как нам на Рязань идти? Чрез черниговцев, что рязанцам родичами доводятся? Они того не допустят.

– А они тоже пускай полки собирают. В Рязани городов изрядно, хватит и нам и им.

– Нет, сыне. Ведаю я, что четвертый десяток тебе давно идет, а окромя имени гордого – княжич киевский – за душой ничего боле нет. И у Андрея тако же, и у старших твоих братьев – Всеволода со Святославом не лучше. Все ведаю. А токмо нельзя Мономашичам в свару со Святославовичами[2] лезть. К тому же пока мы полки сбирать учнем, пока до Рязани стольной доберемся, Ингварь-младший и сам, поди, за отца своего отмстит.

– А ежели нет? Ежели не возможет он злодея одолеть?

– Стало быть, силенок не хватило. Тогда он помощи попросит у соседей. К тем же черниговцам поклонится али к суздальским князьям. К кому придет, тому и резон идти на Рязань.

– Так суздальцы – те же Мономашичи, что и мы, – не согласился Ростислав.

– Те, да не те. У детишек Ингваря-старшего, кои в Переяславле сидят, родная бабка – Аграфена Ростиславовна[3] – двухродной сестрицей доводится всем Всеволодовичам. Стало быть, родичам малолетним им сам Бог повелел подсобить.

И о том вспомни, что у них еще один заступник есть – Мстислав Удатный[4], кой покойному Ингварю, через мать свою, опять-таки двухродным братцем приходится. И мыслю я, что как он скажет, так оно и станется.

– А мы как же? Ведь старейший стол у нас?

– А ты не забыл, кто нас на стол этот подсаживал? Должон в памяти держать – всего-то три года и минуло с тех пор.[5] Коли не он – сидели бы мы доселе в Смоленске. Да и Всеволодово наследство, за которое такая свара у братьев была, тоже Мстислав Удатный переделил. Так что поглядим – как он на все это откликнется. А покамест обождем, – резко ответил старый князь. – Не с руки нам ноне туда влезать. Сам, поди, ведаешь, это ж у меня, как и у тебя, одно название и осталось гордое – великий князь киевский. На деле же взять – кто меня ныне слушаться станет?

– Тот, кому в том прямая корысть. Те же черниговцы, к примеру, с радостью подсоблять пойдут.

– Может, и пойдут, – не стал спорить Мстислав Романович. – Но пока они тихо сидят. Стало быть, и нам неча на рожон переть.

Он с грустью посмотрел на понурое лицо сына. Ростислава было жалко. Четыре сына у него, Мстислава, и все четверо до сих пор своих уделов не имеют, хотя даже младшему из них, Андрею, уже двадцать пять годков этой зимой исполнится. Рязанское княжество и впрямь выходом было бы, но и то, что предлагал Ростислав, ни в какие ворота не лезло. Мягче надобно, тоньше. К тому же пока многое неясно было – сколько сил у младшего Ингваря, решится ли он вообще на войну со своим двухродным стрыем[6]. А главное – будет ли просить помощи у соседей? А если будет, то у каких? С одной стороны, в Чернигове прямая его родня сидит – туда ему дорога. С другой – уж много больно там безудельных князей или на такой вотчине сидящих, что лучше ее и не было бы вовсе. Придется делиться. И хорошо делиться.

У суздальских соседей своей земли в избытке, но захотят они подсобить меньшому Ингварю? Константин миролюбив, тих и робок. Юрий, как воевода, одной гривны не стоит. Разве что Ярослав… Словом, вопросов было много, пожалуй, даже слишком много. Но главное – не было ни одного ответа, так что рассуждать обо всем этом можно хоть до бесконечности – все равно без толку.

И Мстислав Романович протяжно вздохнул, тем не менее подтвердил свое окончательное решение, которое в последние годы все чаще и чаще срывалось с его губ:

– Обождем малость. Тут горячку пороть – себе дороже выйдет, – и как бы в свое оправдание добавил: – Вон черниговцы, хоть и родичи, а сидят тихо, выжидают. И нам сидеть надобно.

Киевский князь, как умудренный опытом человек – как-никак седьмой десяток давно разменял, говорил разумно, взвешенно и толково. Все в его словах было правдой, кроме одного – у князей черниговских все было далеко не так спокойно, как ему думалось. И там вот уже который день судили и рядили – как быть дальше.

С одной стороны – такие же Святославовичи на Рязани, свой род, да к тому же женка одного из убиенных под Исадами князей – Кир-Михаила – меньшая дочь недавно умершего Всеволода Чермного. Его брату Глебу Святославовичу, который ныне на черниговском столе сидит, племянницей родной доводится. А самое главное – уже больно много их – без уделов – собралось ныне в княжестве. У усопшего Чермного – двое сынов, вовсе никуда не пристроенных толком, у самого Глеба сын такой же, да и у младших братьев черниговского князя потомство будь здоров. Одни Мстиславовичи чего стоят – Дмитрий, Андрей, Иван, Гавриил. Куда их всех девать?

Трещит Черниговское княжество по швам от такого обилия. Трещит и лопается, как куриное яйцо. И вылупляются из него все новые и новые уделы – то в Новгороде-Северском князь свою независимость провозгласит, то в Курске. Последние же годы и вовсе беда: один за другим города отпочковываются – Вщиж, Трубчевск, Рыльск, Путивль, Карачев, Козельск… А как иначе? Каждому из потомства долю надобно, да не сельцо какое-то захудалое, а град, хоть и небольшой.

Потому и разгорелась пря нешуточная. Повсюду щитами бряцают, мечами звенят. У наследников неимущих глаза как яхонты горят – подсобить немедля надо меньшому Ингварю, чтоб справедливость на Рязани восторжествовала!

А с другой стороны посмотреть – как подсобить, когда он за помощью не шлет? Самозванно-то идти негоже.

Опять же неведомо, о чем там суздальцы думают. Они-то хоть и Мономашичи, но в еще большем родстве с покойным Ингварем были, чье потомство одно только и уцелело. А главное – что скажет Мстислав Удатный, который всем родня – и убийцам и убиенным.

И как ни горячились молодые черниговские княжичи, у которых кроме этого звания да городишки небольшого за душой ничего не было, как ни настаивали, все равно не по-ихнему порешили. Уж больно свежи воспоминания у князя Глеба Святославича от раздора трехлетней давности, когда сводные дружины смолян и новгородцев смерчем пронеслись по Черниговской земле. Нет, в таком деле спешка даже не вредна – смертельна. Наследников понять можно – такой удобный случай, чтобы поживиться за счет межусобиц соседских, навряд ли представится. Но он, Глеб, в ответе за все княжество в целом, и ему ошибаться нельзя. А посему надобно ждать слова Удатного. Благо, что он медлить не любит, поди, надумал уже что-то.

Мстислав Удатный и впрямь уже было надумал, но перед тем как собрать вече новгородское, решил в светлицу к дочери Ростиславе заглянуть. Ежели в поход на Рязань идти, то через переяславские земли. Тут князя Ярослава никак не миновать, а жена его – вот она, в светлице сидит, с девками дворовыми рубаху вышивает.

Это для всех прочих Мстислав в такой обиде на зятя за свой Новгород, что даже жену у него – свою дочь – забрал в качестве наказания. Да мало того – уже два посольства от Ярослава ни с чем отправил восвояси. Не отдам Ростиславу, и все тут!

На самом деле именно за город он особой обиды на зятя своего не таил. Ну, поцапались малость, пришлось поучить, на будущее урок дать – серчать-то чего. К тому же на битых и вовсе зла держать негоже. Наоборот, сейчас самое время к окончательному примирению прийти. Но для этого Ростиславу – дочку свою старшенькую – непременно вернуть надо. А как это сделать, когда она всякий раз на своего батюшку глядит, а в глазищах такая тоска смертная застыла, что все внутри переворачивается. Отец же родной – не зверь какой-нибудь.

О том, что не все ладно в их супружестве, Мстислав понял еще давно, спустя всего полгода после веселой шумной свадьбы. И пусть гордая дочь не жаловалась, но в весточках своих к отцу и добрыми словами тоже не сыпала. Вкратце если суть посланий ее изложить, то смысл их таков – нормально все. Живем, как и прочие. Да просьбы частые – румян с белилами прислать заморских, самых лучших. Слал, конечно, и гривен за них не жалел.

Чуть позже, и то от людей верных, а не от самой Ростиславы, прознал он и кое-какие подробности их совместной жизни. Тогда он и понял вмиг – зачем его умнице и красавице в таком количестве румяна с белилами понадобились. Негоже, когда на лице синяки видны. Что для холопки иной не в поношение, то для княгини переяславской – позор страшный. А для Ростиславы вдвойне – гордая у него дочка.

Однако и у каждой гордости предел наступает. Последнее письмо от Ростиславы ему в Галич привезли. И вновь жалоб в нем не было, только просьба с выбором подсобить – какой монастырь лучше всего выбрать. Да еще подпись внизу необычная – Феодосия. Никогда ранее дочь своим крестильным именем не подписывалась. Не любила она его. Ей больше по душе гордое княжеское было – Ростислава. Да и к монастырской жизни тяги у нее отродясь не было. Скорее напротив. «Чем рясу на себя надевать, так уж лучше сразу к русалкам. У них-то жизнь попривольнее», – говорила она всегда.

А тут и муж ее словно с цепи сорвался, решил любимый Новгород на колени поставить. Словом, все одно к одному – возвращаться надо. Потому и Ярослав, разбитый под Липицей и устроивший со зла страшный самосуд над ни в чем не повинными новгородцами и смолянами, оказавшимися на свою беду в Переяславле-Залесском, поехал, смирив гордыню, не к тестю, а именно к брату Константину. И просьба одна у него была – чтобы тот его Удатному на расправу не выдал.

Потому и Мстислав, обычно добродушный и незлобный, невзирая на все уговоры своего союзника, не захотел мириться с зятем – и к городу его не пошел, и даже видеть Ярослава не пожелал. Последнее – из опаски, что сдержаться не сумеет. Он и даров его не принял – счастье дочери на злато-серебро не купишь. Лишь потребовал, чтобы зять ему Ростиславу вернул. А дабы нелепость своего пожелания скрыть – когда такое было, чтоб князь у князя жену отбирал, пусть даже она ему дочерью родной доводится, – Мстислав к повелению этому присовокупил, чтобы и новгородцы все, кои еще живы остались, тоже были на свободу отпущены и к нему доставлены. И оба знали, какое из требований главнее, а какое – так, для маскировки лишь. Скрипнул Ярослав зубами в бессильной ярости, но делать нечего – все исполнил. И скоро Ростислава с густо набеленным лицом – а как иначе два синяка свежих скрыть – уже у отца в шатре сидела. С ней он и уехал назад в Новгород.

Но такое тоже до бесконечности длиться не может. Замужней бабе – будь ты хоть кто – место рядом с супругом законным, а не у отца, к тому же теперь и случай удобный подворачивается – самолично при возврате пару слов сказать зятю разлюбезному, дабы уразумел, что шутки давно кончились и вдругорядь он, Мстислав, такого прощать не намерен.

– Сбирайся, – хмуро буркнул он, войдя к дочери в светлицу, и махнул повелительно девкам, что сидели на лавках, склонясь над вышивкой.

Челядь мигом исчезла.

– Как скажешь, батюшка, – послушно откликнулась Ростислава, поняв все без дальнейших объяснений, лишь спросив: – Как скоро ехать повелишь?

– Пока вече соберу, пока дружину проверю – с неделю, не менее, провозимся.

– Так ты сам меня повезешь? – не поняла княжна. – А почто со всей дружиной? Чай не на битву едешь – к зятю родному.

– К нему попутно, чтоб тебя из рук в руки передать, да поговорить кое о чем, – добавил он грозно.

Лицо Ростиславы вмиг зарделось ярким румянцем. Она прекрасно поняла, о чем именно, а точнее, о ком будет идти речь. Ох, как же стыдно, как же непереносимо стыдно… А Мстислав, не обращая внимания на раскрасневшиеся щеки дочери, продолжал:

– А дружина со мной на Рязань пойдет. Негоже там творится.

– А я-то думала, что ты ныне токмо Галич непокорный в мыслях держишь.

– Да бог с ним, с Галичем этим, – беспечно отмахнулся Удатный. – Сейчас поважнее дела имеются. Слыхала, поди, что там на украйне земель русских стряслось?

– Как не слыхать. Ужо две седмицы[7] последних весь Новгород, почитай, токмо о том и говорит. А ты, стало быть, сызнова о правде печешься? – вздохнула Ростислава. – А меня, значит, попутно… – задумчиво протянула она.

Лицо ее слегка омрачилось, но длилось это недолго. «А ведь ежели не поедет батюшка на Рязань, тогда и меня попутно не отвезет, – мелькнуло у нее в голове. – Ежели не поедет…»

Она покосилась на старого князя и тихонько осведомилась:

– Одного я токмо в ум не возьму. Когда ты прямиком с моей свадебки на Чернигов подался – тут все ясно. Святославичи Мономашичей забижали – негоже такое спускать. К тому же Мстислав Романович, что на Смоленске сидел, братом тебе двухродным доводился. И когда ты с Новгорода на Ярослава с Юрием пошел – там тоже все ясно.

Что именно ясно – уточнять не стала. Ни к чему своим срамом лишний раз любоваться. Вместо этого далее свою ниточку потянула:

– Ты за старину вступился, Константина на Владимирский стол усадил, порядок должный, что по обычаям, среди суздальских Мономашичей навел. А вот ныне я в толк не возьму: чай Святославичи грызню устроили. Так почто тебе туда лезть?

– Ежели бы черниговские али с Новгород-Северского княжества – тогда и впрямь чужие, – возразил князь. – А с теми, что на Рязани, я в родстве, потому и болит у меня душа. Никогда еще братоубивец на столе княжьем не сиживал.

– Ан, тут запамятовал ты малость, – деликатно заметила Ростислава отцу.

Ну не говорить же ему: «Батюшка, ты хоть одну харатью[8] за свою жизнь читал ли?» Нет уж, тут тоньше надобно, чтоб не обидеть, упаси бог. Лучше про плохую память сказать. Она – дело житейское. Для воина иное предание из старины далекой подзабыть малость зазорного нет.

– Еще пращур наш общий, Владимир Равноапостольный, повелел своего брата Ярополка на мечи вздеть, – привела она первый пример.

– То сами варяги учинили, – неуверенно возразил Мстислав, сам чувствуя слабость своих слов.

– Без княжьего дозволения на такое ни один варяг бы не решился, – не согласилась она. – К тому ж не в битве и не в сече, а когда тот мириться к Владимиру приехал. Один! Без меча!

– А Святополк Окаянный? – взвился князь. – Пришел Ярослав Мудрый и покарал братоубийцу.

– Это верно, – не стала спорить Ростислава. – Но он поначалу все взвесил и в точности уяснил, что именно Святополк в смерти братьев повинен, а уж тогда пошел на Киев. А ты сам-то, батюшка, до конца ли уверен, что это Константин Рязанский задумал братьев своих изничтожить под корень?

– А кто же еще? – с недоумением посмотрел Мстислав на дочь. – Не сумел – дело иное. Его же люди и потомство ихнее перерезали. Один токмо род Ингваря и остался в живых. Не успел Константин – сам в полон угодил. А после уж исхитрился и Глеба – последнего брата – тоже умертвил. Тут все ясно как божий день.

– Это хорошо, когда все понятно, а я вот ничегошеньки уразуметь не могу, – певуче протянула Ростислава, бросив в сторону отца лукавый взгляд и тут же вновь низко склонив голову над рубахой.

Казалось, девушка полностью отдалась вышивке, но это было обманчивое впечатление. На самом деле она торопилась все продумать. Времени, можно сказать, вовсе не было, а надо успеть выстроить из всевозможных обрывчатых сведений, преимущественно полученных от заезжих купцов на богатом новгородском торгу, единую нить логичных рассуждений и веских доводов. Доводов в защиту того, что она твердо вознамерилась донести до отца. И сделать это было нужно именно сейчас, поскольку даже через день-два все стало бы бесполезным.

– И чего ж тебе не ясно, разумница ты моя? – почти весело осведомился князь. Ему и впрямь радостно стало. Еще бы. В кои веки выпадал случай разъяснить что-то в многомудрых княжьих делах своей дочери, которая порою просто поражала Мстислава своими умными рассуждениями. Выслушав ее, иной раз еще долго расхаживал в раздумьях у себя в пустой гриднице. Случалось, и решения свои менял. Порою сразу, иногда – только к утру, поступая именно так, как подсказывала своими намеками Ростислава. Но теперь-то уж точно она была неправа, и пришел черед отцу утереть ее милый славный носик.

– Да невдомек мне, почто Константин, ежели к убийству страшному еще с зимы изготовился, лучших воев из дружины своей на мордву отправил? Да ищо и Ратьшу с ими вместе.

– Боялся, поди, что не пойдут они на такое, – предположил Удатный. – Хороший вой катом николи не станет.

– Может, и так, – легко согласилась с ним Ростислава. – А те варяги, коих он за пару месяцев до Исад у себя поместил? Они-то людишки подневольные. Нанялся на службу, серебро, гривны получил – служи и делай, что укажут. Одначе он их тоже вместях с Ратьшей отправил. Это как?

– Тоже не согласились, – уже не так уверенно пояснил князь.

– А ежели они все в отказ пошли, тогда неужто среди них людишек не нашлось, дабы о беде страшной прочих князей упредить? Неужто они все молчунами оказались?

– Хороший вой завсегда язык за зубами держать умеет, – наставительно заметил Мстислав.

– А мне ведомо, что иной мужик почище бабы языком чешет. И что было, и чего не было – столь всего наплетет, что и за месяц не распутать, – возразила княжна, предложив: – Да ты, князь-батюшка, свою дружину оком в думах окинь. Она ведь у тебя ладная, один к одному, а такие языкастые все едино сыщутся, да не один-другой, а поболе десятка.

Мстислав послушно окинул, после чего крякнул и возражать дочери не стал, а Ростислава все так же неспешно продолжала плести кружева своих словес:

– И опосля опять же не понять мне, батюшка, Ратьшу и прочих. Вот себя на их место поставь. Ты, к примеру, воевода в дружине Константиновой. Предлагает тебе князь братьев своих умертвить подло. Отказался ты и со всеми прочими уехал мордву бить. А возвернувшись, узнаешь, что побил он их все-таки. Ныне же пояли его люди князя Глеба, и он, в железа закованный, в Рязани стольной у брата в нетях[9]. Ты бы что стал делать – неужто пошел бы с дружиной братоубийцу на волю выпускать?

Князь кашлянул, продолжал все сильнее хмурить брови и морщить лоб. Разумеется, он бы на месте воеводы только радовался такому исходу дела и никогда бы не стал ратовать за освобождение этого мерзавца. А вот Ратьша – муж хоробр, сед, честен – стал. Почему?

– Тут я и сам в толк не возьму, – честно сознался Мстислав.

– Мне гости рязанские да и иные, что в его Ожске побывали этим летом, про суд княжий взахлеб сказывали, – тем временем продолжала Ростислава. – Обо всем я тебе глаголить не стану – больно долго, но в каждом случае Константин строго по правде Русской судил, не глядя, кто там пред ним – боярин али смерд простой. Ну прямо как ты, батюшка.

– Что ж ты меня с убивцем на одну доску ставишь? – недовольно буркнул князь.

– И в мыслях не держала, – заверила девушка. – Токмо сдается мне, что не повинен Константин в той татьбе страшной.

– Но его же людишки под корень потомство у князей убиенных извели, – упорствовал Мстислав.

– Это верно – извели, – опять согласилась княжна.

За долгие годы общения со своим отцом она давным-давно усвоила одно непреложное правило: если хочешь, чтобы князь начал дудеть в твою дуду, не вздумай ему ни в чем перечить. Горячий и вспыльчивый Мстислав Удатный терпеть не мог, когда ему возражают, а пуще того – обвиняют в неправоте. «Да прав ты во всем, батюшка, – всегда говорила Ростислава. – Токмо ты растолкуй мне, а то не пойму я что-то. Как-то оно получается непонятно…» А далее следовали факты, стянутые неразрывной цепью стальной логики. Тактика была надежная, многократно и с успехом проверенная на деле, и Ростислава менять ее не собиралась:

– А вот откель в том же Пронске людишки сведали – кто перед ним стоит, да с чьей дружины вои эти будут?

– Так они сами об себе сказывали – не таились, – пояснил Мстислав.

– Ишь ты, – осуждающе качнула головой Ростислава. – И впрямь не таились. И это мне тоже в диковину.

– А тут-то чего дивиться? – не понял князь.

– Дело-то уж больно страшное. Чтоб детишек убить – не каждая черная душа такой грех на себя возьмет, а коли и возьмет, так все едино – с утайкой да с опаской к нему приступит. А тут еще и похваляются.

– Видать, вовсе без Бога в душе людишки те были, – вздохнул Мстислав.

– Может, и так, – не перечила Ростислава. – А может и иначе быть. След они свой заметали. Как зайцы на снегу петли делают, чтоб охотник не додумался, куда за косым идти и где он в нору забился.

– След заметали, а сами о себе сказывали во весь голос, – усмехнулся князь.

– А его всяко можно замести. Вот, к примеру, убегла я с Новгорода, а ты за мной вдогон. А я везде на пути своем говорю людям: из Смоленска я, Агафья Володимировна, князя тамошнего дочь, ко святым местам в Суздаль еду.

– Так ты мыслишь, что и они… – протянул Удатный и с невольным восхищением поглядел на умницу дочь.

– Мыслю, батюшка, – кивнула она, тут же подкрепив свою мысль: – Сказывали, что у Константина, когда он из Исад бежал, от воев Глебовых спасаясь, всего трое али четверо осталось из дружины всей. Да и сам он весь в ранах. До того ли ему было, чтоб о детишках княжьих думать? Да и на что они ему? Ведь в Рязани не он сидит, а его брат Глеб. Опять же и послать ему некого, да еще сразу во все места. А ведь сказывают, токмо в Пронск десятка три приехало, да и в другие грады столько же – ты сам-то сочти, батюшка.

– А кто же тогда?… – Мстислав, не договорив, оторопело уставился на дочь. – Убивец-то кто тогда?

– А ты на это место князя Глеба подставь, – предложила Ростислава. – И сразу вмиг все сойдется. И никакой несуразицы уже не будет. Опять же помысли, нешто гражане Рязани стольной утерпели бы непотребство такое, чтоб над ними братоубийца сидел? Они, конечно, не новгородцы вольные, но буйства и у них в достатке. Земли-то украйные, неспокойные, так что там удалец на удальце.

– А я вече сбирать хотел, на Рязань идти, – растерянно протянул Мстислав.

– Собрать его завсегда успеешь, – деловито заметила дочь. – Токмо я другое вспомянула. Ты на Чернигов ведь не просто шел – смоленские князья подсобить просили. Да и Юрия со стола во Владимире ссаживал не для себя – для старшего Всеволодовича старался. А ныне незваным возжаждал пойти. А Рязань незваных гостей не жалует. Там даже покойный Всеволод усидеть не смог, а уж на что силен был.

– Силен-то силен, а со мной потягаться он не возмог – уступил, – заметил Удатный с удовлетворением и легкой гордостью.

– Верно, уступил. А еще и потому он так сделал, что чуял, на чьей стороне правда. А ныне, батюшка, ты сам-то ведаешь, у какого края ее искать там, в Рязани? К тому ж и путь не близок. Как знать, можа, пока ты полки соберешь да туда подойдешь, младшой Ингварь с Константином, во всем разобравшись, миром поладят. А тут и ты заявишься с дружиной. Получится, что ни к селу ни к городу.

Она окончила шитье, деловито перекусила нитку зубами и, держа рубаху на вытянутых руках, еще раз придирчиво оглядела свою работу. Мстислав сидел погруженный в глубокое раздумье. Молчание затянулось, но Ростислава терпеливо ждала, не мешая неторопливому ходу отцовских мыслей. Она даже дыхание затаила, чтоб ничем не потревожить князя, пока он будет делать новый выбор.

– Да-а-а, мыслится мне, что ежели все взвесить как следует, то надо бы погодить малость, – пришел он к мудрому выводу. – Опять же никто подсобить не просил – так чего и лезть? Можа, и впрямь они сами замирятся, – развел он руками. – Ты-то сама как думаешь? – повернулся он к дочери.

– Да по мне как ты скажешь, батюшка, так оно и ладно, – певуче откликнулась девушка. – А думать я никак не думаю. Нешто бабское это дело – в мудреных делах княжеских разбираться. Вон, – она с гордостью показала на рубаху с уже оконченной вышивкой, – это работа по мне. Как оно тебе, по нраву?

– Княжьи думы и впрямь не бабского ума дели, – согласился Мстислав с дочерью. – Тут со всех сторон обмыслить надобно. И так покрутить, и эдак посмотреть. Иной раз и вовсе ум за разум заходит, – пожаловался князь. – А рубаха, что ж, и впрямь славная получилась.

– Самому лучшему богатырю на земле русской шила. Всю душу вложила, – похвалилась девушка, и Мстислав тут же ощутил легкий укол ревности. «С одной стороны, конечно, хорошо, что дочь всерьез замириться со своим мужем решила», – подумалось ему. Но с другой – чего-то и жалко стало, вот только непонятно – чего именно.

Он встал, выпрямившись во весь свой богатырский рост, и, глядя на рубаху, подтвердил еще раз:

– Баско. Только у богатыря твоего я под Липицей токмо спину и видел, – не удержался все-таки, чтобы не съязвить.

– А тут ты неправду речешь, батюшка, – впервые за все время разговора возразила Ростислава отцу, и ее васильковые глаза строго потемнели. – Мой богатырь никогда ворогу спины не казал, потому как везде и всюду только за правду бился и Бог завсегда на его сторону вставал.

Девушка поднялась с лавки и, держа рубаху на вытянутых руках, низко склонилась перед отцом в глубоком поясном поклоне:

– Так что прими ее и носи на здоровье, коли так по сердцу тебе моя работа пришлась, витязь ты мой удалой.

– Так ты оно что же? – оторопел Мстислав. – Оно как же? Ты для кого ее шила-то?

– Для князя великого, чья слава по всей земле русской соколом летит и коего в народе уже давно Удатным кличут, – напевно ответила Ростислава.

– Вона как, – растерянно констатировал ее отец и уже совершенно иначе оценил всю прелесть мудреной витиеватой вышивки, идущей по обшлагам рукавов, по вороту и далее спускаясь вниз к глубокому разрезу на груди. В причудливом сплетении волшебных трав и растений таились диковинные звери, готовые к прыжку на неведомую добычу. Золоченая нитка хитро сплеталась с синей, та с желтой и зеленой, и все это окружало богатый разноцвет всех оттенков красного.

– А я-то мыслил, что ты ее супругу своему, Ярославу, вышила, – и посетовал просяще: – Негоже оно так-то. Сама ведаешь, где мужней женке место.

– Ведаю, – кивнула Ростислава, помрачнев. Зрачки ее глаз потемнели от гнева, став почти фиолетовыми. Не отрывая их от лица князя, она отчеканила, как заученный урок:

– В замужестве девица род свой в одночасье меняет и должно ей с мужем делить все невзгоды честно и пребывать при нем неотлучно, яко в радостях, тако же и в несчастьях. Как повелишь, батюшка, вмиг соберусь. Я вся в твоей воле.

– Вся, вся, – раздраженно пробурчал Мстислав. – А я вот и повелю – готовься. Не ноне, конечно, – тут же добавил он торопливо. – Коли я с Рязанью погодить решил, то и тут торопиться неча. Дожди того и гляди зарядят – зима на носу. Еще… завязнешь где в дороге. А вот как снег выпадет, так прямо по первопутку я тебя и отправлю. И все, – отрезал он. – И не прекословь.

– Отродясь поперек слова не говорила, – пожала плечами Ростислава. – Твоя воля на все, батюшка. – И, провожая взглядом уходящего из светлицы отца, перекрестилась: «Вот и еще три-четыре месяца отсрочки себе выхлопотала».

Она вздохнула и, чтобы быстрее прогнать от себя грустные мысли о неизбежном возвращении в Переяславль-Залесский, вспомнила о том, что именно она насочиняла князю про события в далеком Рязанском княжестве.

«Вот будет забавно, если мои слова и впрямь правдой окажутся, – усмехнулась невесело. – А впрочем, какая разница – кто там убивец, а кто страдалец. Главное, что отец поверил и от похода на Рязань отказался. А там… Там я еще что-нибудь удумаю. Нешто. Не пропадем», – ободрила она сама себя.

Свои хитрости она и за малый грех не считала. Никто же ее согласия не спрашивал, когда замуж выдавал. Сказали – надо, вот и все. На что уж отец всегда потатчиком к старшей дочери был, а тут и он не захотел хотя бы попробовать поговорить по душам. А с другой стороны, о чем тут разговоры вести. Это у простых людей судьба по-разному складывается, а у княжеских дочерей иначе. Она еще в люльке качается, а ее жизнь уже известна. И за кого замуж, и когда.

Ей-то самой и так свезло изрядно, что, почитай, почти до осьмнадцати годков невестилась. Иных и в пятнадцать лет, а то и того раньше, под венец отдают. Да и потом все заранее определено, до самой смерти. А коли супруга твоего костлявая раньше подстерегла, у вдовы тоже путей только два – либо в монастырь, либо оставаться вдовствующей княгиней и ждать, когда сыновья подрастут да когда молодая княжна придет, чтоб свою власть утвердить.

А ежели, как у нее самой – без детей, – то и тут снова две дороги. И вновь одна за монастырскими стенами обрывается, другая же аккурат в Плещеево озеро ведет. И неведомо, что страшнее – сразу на тот свет отправиться али заживо себя долгие мрачные годы хоронить в темнице каменной? Ежели для нее самой такой выбор бы встал – как знать, как знать…

А назад к отцу уже нельзя – не дочь, а вдова, пусть и молодая. Да и кто она в его тереме будет? Так, не пойми что. Замуж же повторно – так не принято у князей «залежалым товаром» торговать. Да и кто на нее польстится – разве старик какой, а это значит из огня да в полымя. Ярослав-то хоть и суров, и зол, и несправедлив, и невнимателен, да много еще всяких «не», включая нрав буйный и руку тяжелую, но все-таки когда он на коне, да в справе воинской, да еще дружина бравая позади – тут уж у любой сердце сладко защемит в груди. Хотя и чужой совсем, и сердцем далек, и мыслями, и отталкивал ее постоянно своими насмешками, когда она помочь с советом пыталась, но ведь муж. Другого-то нет и уже никогда не будет.

Хотя что об этом сейчас-то мыслить. Может, и будут еще дети? Ох, как хотелось Ростиславе их иметь – маленьких, ласковых, ненаглядных. С ними и сердцу отрадно, и супротив всех упреков несправедливых от мужа устоять полегче будет. Да и будущее совсем другое вырисовывается.

Ростислава упрямо тряхнула головой. «Ладно, обождем до первопутка, а там…» И, не додумав до конца, пошла в свою светелку – гордая, молодая, красивая, умная, но такая несчастливая.

На все эти события, произошедшие в Рязанском княжестве, соседи, судя по их дальнейшему поведению, не обратили ни малейшего внимания. Ни черниговских князей, ни суздальских, не говоря уже о далеких киевских или еще более западных – волынских и полоцких, отнюдь не обеспокоило все, что там стряслось. Раздробленная Русь, терзаемая княжескими междоусобицами, никак не пожелала отреагировать на кровавую свару, во всяком случае ни один из князей не предпринял никаких конкретных практических действий.

Промолчал даже неустанный борец за справедливость Мстислав Удатный. Впрочем, последнее больше говорит о мудрости этого князя, чем о его нерешительности. К тому же его, скорее всего, гораздо больше занимали иные проблемы, напрямую связанные с Галичем, где вновь воцарился венгерский королевич Андрей…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 121. СПб., 1830

Глава 1 Ингварь, сын Ингваря

Мне гибель не страшна.

Я заявляю,

Что оба света для меня презренны,

И будь что будет; лишь бы за отца

Отмстить как должно.

В. Шекспир. Гамлет

Душно было в просторном шатре. Душно и сумрачно, потому что слуг не допускали, а дебаты затянулись далеко за полночь и часть восковых свечей, окончательно выгорев, погасла. Те, что еще горели, находились на последнем издыхании, хотя и продолжали выжимать из себя неяркий грязно-желтый свет. А еще было холодно. Поставленный в чистом поле шатер мог лишь сдержать порывы студеного сырого ветра, а вот согреть собравшихся в нем – увы…

Княжич Ингварь, возглавляющий это походное совещание и всего несколько месяцев назад перенявший от погибшего отца правление во граде Переяславле-Рязанском, ныне пребывал в тяжких раздумьях. Последнее слово было за ним, и как он порешит, так тому и быть. Он же так и не знал, что предпринять. Бояре, собравшиеся еще засветло к нему на совет, судили-рядили и так и эдак, но мнений было много, предложения следовали самые разнообразные, и князь растерялся.

Причиной тому была его молодость и отсутствие опыта. От роду было ему неполных 18 лет, хотя выглядел, пожалуй, даже постарше. Темноволосый и кряжистый, он оставлял о себе впечатление двадцатидвух-двадцатичетырехлетнего молодого, но уже заматеревшего телом мужчины. Чтобы казаться старше, ходил всегда соответственно высокому званию, вышагивал не торопясь, степенно. Даже за жестами своими тщательно следил, чтобы были уверенные и властные. В разговоре старался быть немногословным и всегда дать выговориться другим – так отец учил.

Однако то, что до недавнего времени, будучи хоть и самым старшим из братьев, ему ни разу не довелось принимать ответственных решений, вселяло сейчас вполне понятную робость и боязнь за возможную ошибку. Отец его – Ингварь Игоревич – все дела решал сам, пусть и после недолгих совещаний со своими братьями – стрыями молодого княжича.

Исподволь готовя своего первенца, князь Переяславля-Рязанского не очень-то спешил привлекать юношу к участиям в княжеских советах. А зачем? Ему и самому лишь четыре с половиной десятка. Правда, некоторые нутряные хворости стали уже ощущаться, но сдаваться им в одночасье князь не собирался, твердо вознамерившись помереть не ранее, чем достигнет совершеннолетия последний его сын Олег, коему к лету 6725-му[10] исполнилось четыре года.

Всего лишь полгода назад, аккурат после злосчастной зимней охоты, когда от рук шатучих татей изрядно пострадал и едва не умер от ран гостивший у них в ту пору ожский князь Константин, Ингварь Игоревич принял наконец решение направить своего первенца на самостоятельное княжение.

В удел ему выделил небольшой город Зарайск, стоявший на реке Осетр. Для начала правления лучшего места для учебы и представить было нельзя. Окруженный со всех сторон дремучими лесами городок был мал, а жители селищ, относящихся к нему, нрав имели тихий и спокойный, событий почти никаких не случалось. И с весны молодой, но уже не какой-то там княжич, а полноправный удельный князь Ингварь Ингваревич, выехал туда. Пока обосновался, пока вник во все, пусть не до самых тонкостей, но более-менее основательно, прошла половина лета. Ничто, казалось, не предвещало беды.

Но в конце месяца зарева[11] в его хоромы ворвался поздно ночью черный гонец[12]. Одежда его была покрыта запекшейся кровью, а левая рука от самого предплечья и до локтя была неумело замотана какой-то грубой серой тряпицей и плетью свисала вниз. Едва войдя в княжий терем и увидев вышедшего молодого Ингваря, гонец рухнул на домотканый половик, успев прошептать лишь два слова: «Беда, княже».

Более внятные сведения удалось получить от молодого дружинника лишь ближе к утру, когда он, периодически впадая от неимоверной усталости в беспамятство, поведал потрясенному Ингварю о том, что случилось с его отцом – Ингварем Игоревичем, с его боярами и дружинниками на княжеском съезди близ села Исады в Перунов день.

В шатре, где пировали князья и бояре, дружинника не было. Что именно там стряслось – он так и не знает. Зато как напали на них люди из боярских дружин князя Константина – видел воочию. Бились недолго, уж очень неожиданно и врасплох их захватили. Однако немного погодя вислоусый старый половец, ходивший у Ингваря Игоревича в сотниках, сумел организовать оставшихся в живых – тут уж нападавшим тоже пришлось несладко. Однако силы были слишком неравны, и сотник повелел ему и еще троим скакать в Зарайск и Переяславль-Рязанский, дабы упредить домочадцев князя о случившемся, а сам, с остатками дружины, стал пробиваться к шатру, где находился с ближними боярами Ингварь Игоревич с остальными князьями.

Что именно произошло с его отцом – гонец не ведал, однако когда уже забирался на коня, то почудилось ему, что услышал он голос отца молодого князя, и слово «предатель», выкрикнутое им, гонец запомнил накрепко.

Кому оно было адресовано – тоже неведомо, но учитывая, что подлое нападение было организовано людьми из Константиновой дружины, тут особо и гадать было нечего.

Первая мысль была у Ингваря – немедля скакать к отцу на помощь. Хорошо, что старшие дружинники удержали. За ней другая пришла, потрезвее – в Переяславль-Рязанский спешить. Сам город к обороне подготовить надо, мать Аграфену Ростиславовну ободрить, а если надо, то и утешить в горе. Опять же братья меньшие там остались. Давыд с Глебом уже большие совсем, одному пятнадцать годков исполнилось, другому четырнадцать. Роман поменьше. Ему этой осенью лишь десять минет. Олегу же и вовсе едва пятый пошел. И если что – хотя от этой мысли Ингварь и открещивался, но она все чаще и чаще приходила на ум, – то получается, что удельный князь Зарайска в одночасье должен принимать все огромное хозяйство отца.

Уходили в Переяславль налегке, но из полусотни дружинников, что достались ему от отца, Ингварь все-таки оставил с десяток во главе с самым опытным – седым и кряжистым Костарем, наказав спешно собрать рать из мужиков близлежащих деревень. Дело это обещало быть долгим, а посему заняться им надлежало немедленно.

Собрав с бору по сосенке местное ополчение – три сотни кое-как вооруженных мужиков – и повелов утроить бдительность и осторожность оставшимся на страже Зарайска, Костарь через пару недель выехал вслед за Ингварем в Переяславль-Рязанский.

К тому времени о случившемся под Исадами Ингварь знал еще не все, но самое главное. Два князя-братоубийцы, из коих один Константин, а второй – родной брат Константина Изяслав, порешили всех прочих своих братьев умертвить, дабы самим княжить на рязанских просторах. Однако не дано было каинам новоявленным свой злодейский замысел в жизни претворить, ибо у прочих князей дружины оказались крепки и сумели дать достойный отпор. К печали превеликой, к тому времени вороги лютые уже успели порубить и Святослава, и Ростислава, и прочих князей, среди коих оказался и отец Ингваря.

Обо всем этом говорилось в послании князя Глеба Владимировича, чудом уцелевшего в этом побоище. Сообщал тот также, что тело Ингваря Игоревича, равно как и других невинно убиенных князей, будет погребено в белокаменном рязанском соборе Бориса и Глеба, и приглашал всю семью погибшего князя проститься с отцом. Особенно настойчив был, зазывая к себе как раз молодого Ингваря.

А еще просил, ежели только объявится в Переяславле князь Константин-братоубийца, сумевший убежать от праведного возмездия, то немедля заковать оного злодея в железа и с надежными людьми отправить его в стольную Рязань на справедливый княжеский суд.

Непонятным для Ингваря было одно: зачем Константин вообще появится в этих краях и будет ли он один или же ему удалось удрать из-под Исад вместе с дружиной. На всякий случай приказал спешно укреплять городские стены и обновить крепостные сооружения, дабы злодей не смог внезапным штурмом взять Переяславль.

Уезжая на княжеский совет, его отец взял с собой почти всех бояр, оставив лишь опытного воеводу Вадима Данилыча по прозвищу Кофа. Из молодшей же дружины под началом Кофы Ингварь Игоревич оставил не менее половины воев. Оно, конечно, две сотни не так уж много, но и не мало. Тут как посмотреть. К тому же княжич уверен был, что и дружина Константина потрепана изрядно. Вдобавок к этому не все же бояре ожского князя к злодейству причастны. Стало быть, силы должны быть равны. И ежели только князь-братоубийца объявится под стенами города, то ему несдобровать.

Ожидания оказались напрасны. Уже через неделю Ингварь получил от Глеба новую весточку – пойман Константин и сидит в порубе. Судить же его Глебу хотелось бы не единолично, а с сыновцами[13] своими, коих осталось немало после невинно убиенных под Исадами князей. Те, что еще во младенчестве пребывают, – ясное дело, в судьи не годятся, а вот Ингварь слово свое сказать должен. Поэтому Глеб и не стал сейчас в одиночку ничего решать, а решил дождаться всех, но в первую очередь князя Переяславля-Рязанского, а также Всеволода, сына Кир-Михаила, хоть и юн он годами – пятнадцатый год всего идет.

В заключение Глеб просил ускорить по возможности свой приезд, ибо народ рязанский волнуется и может Константина-братоубийцу сам порешить в одночасье. Отказаться от такого ответственного дела Ингварю в ум прийти не могло. К тому же изрядно льстило то, что именовали его не просто князем Переяславля-Рязанского, полностью признав за ним все права на этот второй по величине город в Рязанском княжестве, но и приятно намекали на большее. Причем значительно большее. Писал Глеб, что своих сыновей Господь ему не послал, и потому есть у него горячее желание взглянуть на будущего князя рязанского, под чью руку перейдут все земли этого обширного княжества.

За сборами в дорогу прошло еще три дня. На четвертый, рано поутру, должны были Ингварь, Вадим Данилыч Кофа и полусотня дружинников отправиться на трех ладьях вниз по Оке, но тут прискакал еще один гонец.

На сей раз вести от князя Глеба были тревожные. Извещал он своего сыновца о том, что вышла под стены Рязани дружина Константинова, такая же богопротивная, как и возглавляющий ее Ратьша. С нею же вместе пришли и язычники дикие с далекого севера, в железа закованные, да еще степной народец во главе с шурином жены князя Константина, половецким ханом Даниилом Кобяковичем. Требуют они вернуть им своего князя, вынув его из поруба, иначе грозят штурмом столичного града.

У него, Глеба, воев довольно, но еще лучше было бы, если б Ингварь Ингваревич поспешил со своими людишками, дабы задать такую трепку осаждающим град, чтобы ни один из-под стен Рязани не ушел. Пришлось вновь откладывать отъезд и отряжать во все концы своего удела дружинников для сбора ополчения.

Но не прошло и седмицы, как новый гонец на взмыленном коне появился в Переяславле-Рязанском. На сей раз им оказался сам боярин Константинов Онуфрий, про которого еще ранее Глеб писал, что к злодейским помыслам своего князя сей честной муж никаким боком непричастен.

Поведал боярин, что ожский князь, коему не иначе как сам сатана подсоблял, выбрался-таки из поруба, а воевода Ратьша со своими людьми и вместях с нехристями погаными из половецкого войска хана Данилы Кобяковича, сумели взять Рязань. Ему, Онуфрию, удалось уйти только чудом, притворившись поначалу мертвым. Вместе с ним бежать удалось еще одному боярину, и тот, если уйдет от погони, по приезде в Переяславль непременно подтвердит сказанное ныне.

Ингварь не сразу узнал Онуфрия. Тогда зимой, когда Константин приезжал звать его отца на встречу всех князей под Исады, с ним тоже был этот боярин. Ингварь хотел было задать вопрос о том, как случилось, что один из самых ближних бояр ожского князя ничего не ведал о преступных замыслах своего господина, но не успел. Поначалу это казалось не совсем удобным – боярин только с дороги, а спустя день Онуфрий, не дожидаясь расспросов, сам завел о том разговор. Оказалось, что он как раз с зимы впал в немилость к князю, который перестал ему доверять, и то, о чем Константин думал, самому Онуфрию и в страшном сне не приснилось бы. Для вящей убедительности старый боярин то и дело целовал золотой нагрудный крест и неистово божился, что говорит сущую правду.

Разумеется, не было и речи о том, чтобы выдать боярина душегубцу-князю, хотя послы Константина с этой просьбой прибыли уже спустя неделю после появления в Переяславле Онуфрия. Прибыли и удалились ни с чем, ибо, памятуя о том, что перед ним стоят возможные убийцы его отца, Ингварь наотрез отказался говорить с ними и даже выслушать не пожелал.

А тут еще слухи поползли. Дескать, Константин безбожный еще до того, как в поруб к князю Глебу угодить, новое злодейство учинил, отправив воев своих по градам рязанским, дабы они и потомство братьев его вырезали, не щадя никого. Тут уж либо самому смерти ожидать покорно, аки в старые времена князья Глеб с Борисом, либо отпор давать. Лавры святомученика Ингваря не прельщали. К тому же он не один был и кому же теперь братьев его меньших защищать, как не ему?

Потому он и принялся готовить дружину и собирать воев в ополчение. Вадим Данилыч и ряд дружинников поопытнее спешно стали обучать пеших ратников элементарным азам воинской науки, а Ингварь, списавшись с материнской родней, отправил в Черниговское княжество, куда уж точно не сумеет дотянуться князь Константин, и свою бабку Аграфену Ростиславовну, и мать Всеславу, и своих меньших братьев, оставив лишь одного Давыда. Ему было уже пятнадцать лет, и пришла пора привлекать к княжеским делам. За делами и хлопотами прошла вся осень. Лишь с первыми морозами наспех обученное войско, состоящее из двух тысяч пеших ратников и пятисот всадников, выступило на Рязань.

План был таков. По пути предполагалось захватить Ольгов и родовую вотчину Константина – Ожск. Во-первых, у людей под началом Ингваря благодаря этим победам появится чувство уверенности в воинском мастерстве князя, который ими командует, да и в самих себя тоже. Во-вторых, потери из числа ратников при взятии этих городов, конечно, неизбежны, но зато оставшиеся смогут не только изрядно пополнить запасы, но и улучшить свое вооружение за счет захваченных трофеев. А в-третьих, узнав о случившемся, Константин не станет отсиживаться за толстыми бревенчатыми стенами Рязани, а решит непременно выйти в поле, дабы дать бой. Ну а далее все решит божий суд, ибо не попустит Господь-Вседержитель неправды и не даст братоубийце победы.

С этими соображениями умудренного опытом Вадима Даниловича согласились все принимавшие участие в совете, и Ингварь с легким сердцем порешил, что так тому и быть.

Непредвиденные случайности начались почти сразу же, как только наспех собранное войско выдвинулось в путь. Поначалу предполагалось идти по Оке – Ольгов как раз одной стороной выходил на эту полноводную рязанскую реку, и укрепления с этой стороны у города вроде как были, но ветхие стены давно уже нуждались в ремонте, а одна из башен из-за прогнивших бревен и мягкого грунта и вовсе дала угрожающий крен по направлению к Оке. Во всяком случае, именно так обстояло дело всего полгода назад.

Однако из-за того, что река только-только встала и лед на ней еле-еле выдерживал даже простого мужика, обремененного всего лишь топором и копьем, пришлось подступать к Ольгову с противоположной стороны. Упования на ветхие стены также не оправдались. Напротив, сразу было видно, что конец лета и вся осень не были потрачены людьми князя Константина бесцельно.

Сотни мужиков, собранные князем Константином с окрестных деревень, навозили земли, заново углубили ров, чуть ли не повсеместно освежили островерхую кровлю над самими стенами, подновили, а кое-где и вовсе заменили старые ветхие ряжи,[14] засыпав их утолоченной глиной. Словом, потрудились на славу. Результаты этой работы теперь воочию предстали перед Ингварем. Новые, аккуратно подогнанные бревна то тут, то там чуть ли не светились, прочно усевшись среди серых и старых, но тоже прочных дубовых кряжей. Более того, башни были не только отремонтированы, но еще и изрядно надстроены. Словом, идея подойти к граду затемно и наглухо обложить его, не дав возможности защитникам позвать на помощь княжескую дружину из стольной Рязани, потерпела оглушительное фиаско.

В надежде на то, что глупые караульные проспали, воевода Вадим Данилыч все-таки стремительным броском конной дружины перекрыл защитникам Ольгова все дороги на юг и на восток к Рязани и начал осаду. Запылали убогие домишки, которые лепились чуть ли не вплотную к городским стенам, хотя самих людей в посадах оказалось на удивление мало, не более десятка, из коих почти половина были в таком возрасте, когда не очень-то боишься пленения с последующей продажей. Причина проста – кто же их купит?

Правда, мужики из Ингваревой рати тем не менее сумели разжиться кое-каким кухонным скарбом. В хозяйстве ничего лишним не будет. Брали все железное – ухваты, топоры, горбуши[15], медяницы[16]. Тут и там возникали споры за забытые хозяевами лады[17], за старую, изрядно замусоленную и залапанную полсть[18]. Какой-то счастливчик, воровато озираясь по сторонам, ухитрился засунуть в свой холщовый мешок оставленное ольговской молодкой копытце[19] и, торопясь, пихал туда же никак не помещающуюся сукмяницу[20], Другой, рядом с ним, не успев ухватить ничего, с досадой запихивал за пазуху изрядный кус востолы[21]. А за брошенное впопыхах нерето[22] два мужика и вовсе устроили что-то вроде состязания по перетягиванию каната.

Жители ольговских посадов, успевшие укрыться за крепостными стенами, мрачно наблюдали за происходящим, сокрушенно вздыхая и сквозь зубы отпуская очередное незатейливое ругательство.

Из них напутствие подавиться чужим добром на фоне остальных выглядело наиболее миролюбивым и благожелательным…

Ольговские вои, дома которых находились внутри крепостных стен, стоя на городницах[23] и вежах[24], выглядели более веселыми и лишь осыпали переяславских мужиков градом язвительных насмешек, сопровождая каждую схватку из-за трофейной вещицы, ухваченной одновременно двумя или тремя ратниками, ехидными комментариями и насмешками. Впрочем, пыла у мародеров от этого не убавилось.

Еще более язвительно встретили они и парламентеров Ингваря, пытавшихся уговорить жителей открыть городские ворота. Общая суть остроумных высказываний заключалась в том, что мешки у воев молодого князя не бездонные, а в данный момент времени и без того наполнены доверху. Посему пусть их рать сходит к себе в Переяславль, выгрузит награбленное добро, а уж затем возвращается для более обстоятельного разговора. Дай волю ратникам Ингваря – они так и поступили, разве что не вернулись бы назад. Однако суровое начальство, которое и так в бессилии скрежетало зубами, видя подобный бардак, такой команды, конечно, же не давало.

Лишь спустя несколько часов, уже после того, как заполыхали посадские дома, в стане осаждающих удалось навести относительный порядок и дружинники, пытаясь использовать старую половецкую тактику, приступили к осаде как таковой.

Здесь тоже изначально все пошло наперекосяк. Во-первых, стрелы, обмотанные горящей паклей и исправно впивающиеся в кровлю и стены городских домов, никак не хотели разгораться. Виной тому был изрядный снегопад, прошедший, как назло, минувшей ночью. Во-вторых, из-за того же снегопада лошади, везущие четыре заготовленных загодя порока[25], окованных добротным железом, безнадежно застряли в дороге и прибыли лишь на третьи сутки, да и то к вечеру.

А на следующий день после доставки пороков, когда уже можно было начинать ломать ворота, перед дружиной Ингваря и его пешей ратью как из-под земли выросла несокрушимая железная стена. Строй ратников князя-братоубийцы даже издали внушал невольное почтение невероятной монолитностью сомкнутых рядов и удивительной стройностью выполнения команд, подаваемых зычными голосами сотников и тысяцких.

Впрочем, по количеству воев Константин лишь ненамного превосходил Ингваря. Если последний насчитывал в своих рядах две тысячи пешцев, то князь-иуда выставил супротив него едва ли полторы. Дали бы переяславскому князю и его воеводе хотя б с годик поучить своих мужичков ратному делу, и Ингварь не колеблясь бросился бы в атаку. Но посылать их теперь, практически почти необученных, означало обречь всех на верную гибель, от коей, куда ни глянь, виделся один вред и никакой маломальской пользы.

А потому пороки были брошены, и войско Ингваря начало медленно отступать от Ольгова. Поначалу это еще не выглядело как стихийное беспорядочное бегство, но уже к исходу дня, невзирая на все старания Вадима Данилыча, боярина Онуфрия, сотников из числа дружинников и самого Ингваря, отступление все больше и больше стало напоминать постыдное бегство от неминуемой смерти.

Рать Константина же, представляя собой явную противоположность, мерным шагом шла, сохраняя свой монолитный строй, только перестроившись в походную колонну.

Заночевали два враждебных войска почти рядом на одном поле. Расстояние между ними не превышало двух полетов стрелы. И вновь разительное отличие. Если мужики Ингваря вынуждены были спать на мокром, раскисшем от оттепели снегу и довольствоваться лишь краюхой ржаного хлеба, куском сала и луковицей, то в той стороне, где разместились Константиновы ратники, весело мерцали костры, и легкий ветерок даже доносил аромат густой горячей похлебки, щедро приправленной травами и мясом.

Наутро же Ингваря ждало новое потрясение. У опушки далекого леса, миновав который можно уже было узреть родной Переяславль-Рязанский, перед ними предстало почти такое же по численности войско, что и преследовавшее их. Денек выдался на редкость солнечный, и отблески небесного светила щедро отражались в сплетении колец и пластин начищенных кольчуг вражеских ратников. Дружины были почти одинаковы – что спереди, что сзади. Разве что ратовища[26] копий у тех, что преграждали путь в Переяславль, не так густо вздымались над головами воев, но зато вместо них в изобилии виднелись оскорды[27].

Роднила эти две рати не только стройность несокрушимых рядов, но и поведение. Обе застыли в неподвижности, не подавая ни единого звука. Ингварь хотел в отчаянии попытаться пойти на прорыв конной дружиной, чтобы проломить брешь, но как бы предупреждая, что попытка будет безуспешной, из-за спин вражеских ратников, безмолвно стоявших на дороге в Переяславль, медленно, никуда не торопясь, выехало не менее четырех сотен конных дружинников, Сосредоточиваясь на фланге, противоположном речному изгибу. Одновременно точно такой же маневр совершила и дружина, преследовавшая неудачливых воев Ингваря от самого Ольгова.

Паника в стане молодого переяславского князя быстро достигла предела. Даже более обвычные к ратному делу дружинники стали растерянно оглядываться на Ингваря, понимая, что с таким перевесом в силах вои Константина прихлопнут их всех, как надоедливого комара, вознамерившегося попить крови.

Дружины медленно двинулись навстречу друг другу, угрожающе ощетинив копья и норовя окончательно сомкнуть кольцо окружения, но, пройдя полторы сотни метров, неожиданно остановились. От преследователей отделился нарядный всадник. Изо всего оружия у него было лишь копье. На шейке[28] наконечника широко развевалась по ветру белая тряпица.

Подскакав к шатру, где его настороженно встречали бояре и сотники Ингваревой дружины, он спешился с коня, воткнул копье подтоком[29] в сырую землю и, протягивая в знак доказательства, что он не вооружен, руки ладонями вверх, остановился напротив Ингваря. Его не смутили угрожающе нацеленные прямо в грудь перья копей и готовые выхватить в любой момент свои мечи дружинники.

После тщательно выдержанной паузы, внимательно окинув взглядом встречающих его, наконец заговорил:

– Я послан к тебе, Ингварь, от рязанского князя Константина.

– Не ведомо мне имя оное, – сухо ответствовал Ингварь. – Может, ты прискакал от того, кто не во крещении, но по делам своим, наречен Каином? Так мне его и слушать негоже.

Всадник насмешливо прищурился и предложил:

– Не для посторонних ушей речь моя к тебе, княже Ингварь. И мыслю я, ежели восхочешь ты жизнь воев своих сохранити, то слух свой ко мне все же обратишь и слову мирному внемлешь.

– Я от бояр своих тайн николи не держал, – не сдавался Ингварь. – А коли жаждешь слово свое донести, допрежь обскажи мне и советникам моим – кто сам будешь.

– Я, княже, наречен батюшкой своим в честь князя младого. Потому и имечко мне дадено – Константин. Ноне я тысяцкий во всей дружине конной, коя, – не удержался всадник, чтобы не съязвить, – пред тобой выстроилась во всей своей красе. Да чтоб ты ее хорошо разглядеть мог, мы ее о две стороны пред тобой поставили. Хошь налево взор кинь, хошь направо. Вои славные везде пред тобой.

– А под Исадами они тако же выстроились? – задал вопрос в тон Константиновой речи воевода Кофа.

– Под Исадами, воевода, – повернул к нему голову посол, – нашей дружины и вовсе не было. А из тех, Ингварь, кто твоего батюшку от князя Глеба защитить пытался, только четверо в живых и осталось. Ноне они, как и ранее, в дружине княжеской.

– Сладко гадюка шипела, да больно кусала, – хрипло изрек Онуфрий. – Его послухать, княже Ингварь, так Константина-иуду хоть на икону малюй.

– С переветчиками и душегубами глаголить мне дозволения князь не давал, – недобро прищурился посол. – Им другая речь и другое слово уготовано. А ноне я, княже Ингварь, тебе реку. Ежели руда воев твоих дорога тебе, ежели не хочешь ты, дабы твои неповинные ратари живот свой в этом поле утеряли, то подъезжай один к завтрашнему утру в шатер князя Константина. Он тебя ждать будет.

– А там вы с ним, как с его батюшкой Ингварем Игоревичем. Так, что ли?! – не выдержал Кофа.

– Князь Константин на мече клятву дал, что ежели не будет уговора мирного у него с князем Ингварем, то и тогда живым и здоровым переяславский князь до своего шатра доедет.

– А есть ли у нас вера в слово князя твоего? О том ты что ж не спросишь? – осведомился воевода.

– Я, Вадим Данилыч, слово своего князя до вас донес, – уклончиво отозвался Константин. – Ноне вам мыслить. Токмо об одном не забывайте, покамест совет держать будете. Коли возжаждал бы наш Константин покарати всех за набег дерзкий, ноне же поле это вашими телами устелил бы. Ежели мне, княже, веры нету, так ты у своего воеводы вопроси, сколь твои вои супротив нас продержались бы. Он у тебя муж в ратях умудренный и живо тебе ответ даст. А засим дозволь, княже, откланяться, а то кобыла моя замерзла, хозяина своего дожидаючись.

С этими словами посол, небрежно поклонившись на прощание и более не оборачиваясь, прошел к своему коню и через минуту был уже возле своей дружины.

Ингварь еще долго смотрел всаднику вслед, напряженно размышляя о чем-то. Затем окинул хмурым взглядом свое разношерстное притихшее воинство и, не говоря ни слова, молчаливо, одним жестом руки, пригласил всех ближних бояр и воевод в шатер.

Проворные слуги уже суетились, заставляя ковер, служивший скатертью, разного рода снедью, но большей частью холодной. В завершение последний из слуг вылил добрых полбочонка хмельного вишневого меда в здоровенную братину, которая была торжественно водружена в самый центр своеобразной самобранки. Увидев ее, Ингварь поначалу недовольно поморщился, но потом вяло махнул рукой, соглашаясь с неизбежным злом.

– Можа, в останний раз доводится мне ноне чашу с питием хмельным опрокинуть. Пусть будет. Но допрежь надобно нам решить, что далее делать будем, а тако же ехать мне или нет к Константину.

При этих словах воевода пешцев молодой тридцатилетний Шестак резко отдернул руку от братины, едва не утопив узенький серебряный ковшик, цепляющийся своей резной ручкой за край огромной посудины.

– А тут и думать неча, княже… – открыл импровизированное совещание Онуфрий. – Ежели тебе восхотелось лавров мучеников-князей Бориса и Глеба сыскать, тогда езжай смело. Как знать, можа, церковь наша православная и тебя, спустя десяток-другой годков, тоже в святые али в великомученики запишет.

Слово за слово и в разговор вступили все. Каждый предлагал свое, и, как ему казалось, самое лучшее в такой безвыходной ситуации. Ингварь продолжал хранить упорное молчание. Он внимательно выслушивал каждого из выступающих, но по его невозмутимому лицу, начисто лишенному эмоций, никто из присутствующих не смог бы угадать, к чьей точке зрения склоняется в своем выборе княжич.

А предложений было масса. Каждый чуть ли не криком пытался утвердить свое мнение, как наиболее разумное в такой ситуации, и лишь молчаливо поднимавший изредка свою длань Ингварь остужал разгорячившихся собеседников и в какой-то мере на время гасил чрезмерный накал затянувшейся дискуссии.

Дебаты длились долго. Начавшись еще засветло, они грозили перерасти в бесконечные, ибо ни один из спорщиков не хотел согласиться с неизбежным. Из всех бояр и военачальников в одном лишь все оказались едины своему князю – идти на поклон к Константину не предложил никто.

Наконец Ингварь прервал молчание. В шатре тут же установилась гробовая тишина. Каждый в душе надеялся, что князь встанет на его точку зрения, как наиболее разумную.

– Тайно, под покровом ночи идти на прорыв со всей дружиной, а воев пеших бросить врагу на наживу, значит, самому иудой стать. Негоже это, боярин, – строго обратился он к Онуфрию.

– Укрыться за возами, вкруг боронясь, тоже хорошего мало, воевода, – повернул он голову к Шестаку. – Пускай на час-другой дольше простоим, ан конец един буде.

Так один за другим безжалостно гибли под тяжелыми княжескими доводами все предложения.

– И что же ты надумал, княже? – не выдержал Вадим Данилыч.

– Как рассветет, поеду я к князю Константину.

– Это ж смерть неминуемая! – рявкнул возмущенно Онуфрий. – Князь ты али овца, на закланье добровольно идущая?!

– Князь я, посему о людях должон в первую голову помыслить. И ежели смерть приму, то ведать о ту пору буду, что через руду мою и дружина, и пешцы спасение получат.

– А мы как же, княже? – тихо осведомился Кофа. – С какими очами пред братьями твоими меньшими предстанем? Что матушке-княгине поведаем? Что не уберегли ее первенца? Что сами его на заклание лютому волку в пасть отдали? Тогда уж ты и меня возьми с собой. Вместе оно и помирать не так боязно.

– И меня тоже, – сразу влез Шестак. Невысокий, плотно сбитый, неутомимый в бою на мечах, воевода пешцев был сейчас растерян и ошеломлен таким решением Ингваря.

– Брать с собой я никого не буду. Случись беда со мной, вы, бояре, хоть часть воев для сбережения града нашего Переяславля-Рязанского, да сумеете вывести из западни этой. Стало быть, и жертва моя получится не понапрасну, стало быть, и…

– Обожди, княже, – перебил его Вадим Данилыч. – Допрежь всего давай обговорим об жизни все, а помереть завсегда поспеем. Что может князь Константин с тебя взыскать, давай об этом помыслим. На что согласие свое дать можно, а чему противиться до… – тут он запнулся, но все же нехотя договорил: – До последнего надлежит.

И жаркие споры разгорелись с новой силой, затянувшись до самой полуночи. Наконец, придя к выводу, что обсудили все самое главное, все стали расходиться.

Оставшись один, Ингварь неторопливо снял с себя пояс вместе с мечом, устало прилег на небольшой, сложенный вдвое кусок войлока, постеленный на широкую доску, и попытался уснуть, однако смежить очи и погрузиться в сладостное – без забот и хлопот – забвение получилось лишь перед самым рассветом.

– Будто и не спал вовсе, – улыбнулся он Прыгунку – своему верному оруженосцу, который весь остаток ночи просидел в ногах у Ингваря, зорко охраняя княжеский покой.

Тот в ответ сочувственно посмотрел на князя и неожиданно буркнул:

– Коли ехать собрался, то и меня захвати. Чай, пригожусь.

В ответ Ингварь лишь улыбнулся мягко и покачал головой:

– Еще один богатырь былинный выискался. Ты лучше иди жеребца моего оседлай. Время не ждет.

Выйдя из шатра, ухватил горсть снега, старательно растер лицо, пытаясь прогнать остатки сна, и улыбнулся собравшимся его проводить воеводам и боярам:

– Рано на похороны собрались, други мои верные. Мстится мне, еще не одну чашу меда хмельного изопьем мы вместе с вами.

Затем неторопливо обнял каждого, начав с Вадима Даниловича и заканчивая Онуфрием, после чего, уже свесившись с лошади, весело хлопнул по плечу приунывшего Прыгунка и направился навстречу неизвестности.

Что его ждало – он не ведал, но о возможной смерти почему-то не думалось. По молодости мало кто вообще о ней задумывается, беспечно считая, что роковую чашу предстоит испить еще не скоро.

Впереди в тусклом свете пасмурного морозного утра показался шатер Константина. Ингварь посуровел лицом и тяжело вздохнул. То был не страх. Просто он помнил, как красиво тот изъяснялся, находясь у них в гостях, и знал, что не сумеет ответить тем же. Но едва он услышал голос Константина, как усилием воли сумел стряхнуть с себя неуверенность и робость. «Князю надлежит верить в себя», – припомнилось ему одно из наставлений отца, и он с гордо вскинутой головой вошел в шатер, полог которого был гостеприимно открыт услужливым воем.

Внутри неподвижно сидел человек, который убил Ингваря Игоревича, многих стрыев молодого князя и теперь, возможно уже сегодня, убьет и его самого. Человек, тяжело опираясь на плечо подоспевшего ратника, поднялся со своего места и очень дружелюбно произнес:

– Ну здрав буди, князь Ингварь.

После чего, пригласив гостя сесть, отослал слугу прочь из шатра, какое-то время внимательно разглядывал переяславского князя и, видимо оставшись доволен осмотром, неловко уселся напротив.

Плеснув из кувшина с длинным тоненьким носиком вина в каждый из двух небольших золотых кубков, стоящих прямо перед ним, он протянул один Ингварю, предложив:

– Выпьем за встречу.

Един бысть на земли Резанския кречет гордый, кой не смиришися пред сатаны порождением, а повелеша воев сбираться и ведоша их на грады захвачены, кои под тяжкаю дланью Константине-братоубойцы оказашися…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817

Един токмо не вняша гласу разума, ибо тьма которы охватила главу княжича Ингваря. И запылаша огнем град Ольгов, кой его вои сожигаша, и возрыдаша живши во граде оном. И тако же оный княжич и други грады земли Резанской порешиша на копье взяти, ежели бы не княже Константине – заступа их, посланный Богом и святыми угодниками.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1760

Совершенно непонятно, на что рассчитывал князь Ингварь, когда решился на отчаянную, но совершенно бессмысленную авантюру с лихим наскоком на владения князя Константина. Возможно, он надеялся, что его поддержат жители городов, которые совсем недавно перешли под руку Константина. Не исключено, что теплилась в его душе надежда, что обескровленная под Исадами дружина Рязанского князя не сможет оказать должного сопротивления его рати. Несомненно лишь одно – если бы не безумная жажда мести, толкнувшая его на эту авантюру, то, скорее всего, он продолжил бы править в своем городе и… вся история Руси покатилась бы в неизвестном никому направлении.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 122. СПб., 1830

Глава 2 Si vis pacem, para bellum [30]

И храбрый сонм богатырей

С дружиной верною князей

Готовится к кровавой битве.

А. С. Пушкин

Константин уже давно ожидал какой-нибудь агрессивной выходки со стороны своего двоюродного племянника. Он отлично помнил февраль и невысокого плотного темноволосого паренька, который был схож с отцом не только по имени, но и по своей манере общения. Та же солидная степенность в жестах, из-под которой отчаянно рвалась наружу стремительная юность, та же аккуратность и взвешенность фраз, тот же внимательный пытливый взор карих глаз, пытающихся проникнуть в потаенные намерения собеседника по княжескому застолью.

А еще Константин явственно ощущал тогда веющую от него не просто приязнь, но и искреннее восхищение гостем и родичем отца, который так красноречив, так много знает, да и сам выглядит как настоящий былинный богатырь. Все это было, было, но сейчас…

Сейчас перед ним сидел суровый молодой мужчина, старавшийся даже не смотреть лишний раз на убийцу своего отца, дабы не выдать взглядом своей искренней жаркой ненависти к подлому предателю.

«Может, и зря я все это затеял? – мелькнуло у Константина в голове. – Раздолбал бы их еще вчера в пух и прах – всего делов-то. А тут… Ну как его разубедить в том, что нет моей вины в смерти Ингваря Игоревича?»

Разбить наспех сколоченное войско переяславского князя было и впрямь легче легкого. Все, включая даже погоду, этому благоприятствовало.

Более того, учитывая, что князь Ингварь будет жаждать мести, Константин со своим юным годами верховным воеводой даже спланировали примерные даты возможного его нападения на Ольгов и Ожск. Именно потому, согласно глобальному плану – Вячеслав постарался – проведения начальной военной подготовки, которой должны были подвергнуться все без исключения мужики в качестве потенциальных ополченцев, первая волна обучаемых была призвана под Рязань, Пронск, Ожск и под другие грады Рязанской земли уже в первые числа октября. Ровно половина всех землепашцев была сорвана со своих селищ сразу после уборки урожая по грозному указу Константина, и почти два месяца Вячеслав Дыкин в самых жестких условиях упорно учил азам военного строя людей, не всегда знающих, где право, а где лево.

Учил не один. Спустя всего неделю после штурма и взятия Рязани Вячеславу удалось добиться разрешения на своеобразный КМБ (курс молодого бойца) для всей дружины. Каждый из воинов, входивший в ее состав, отчаянно скакал на коне, прекрасно рубился на мечах, мог метко стрелять из лука и точно разить копьем, но искусство монолитного несокрушимого строя было им неведомо. Победы на Руси испокон веков достигались сокрушительным лобовым ударом. Натиск был так страшен, что враг не выдерживал и отступал, будучи наголову разбитым.

Однако в таком сражении основное значение имело количество выставленных против врага пеших воев, но никак не их качество. Последнее было необходимо только конной дружине – ядру любого княжеского войска, но опять же с них требовалось лишь индивидуальное мастерство.

Учитывая свои знания по истории, Константин понимал, что Ингварю есть к кому обращаться: половецкая родня некоторых его дядьев, погибших под Исадами, обширные родственные связи среди черниговской знати, небескорыстная помощь князей Владимиро-Суздальской Руси… Все это было преодолимо, но поодиночке. Вот почему, после неудачного посольства в Переяславль-Рязанский, Константин даже хотел, чтобы Ингварь как можно быстрее и желательно пока лишь своими силами ринулся мстить. Затем придет черед и остальных, с которыми – уверенность в этом была – впоследствии тоже удастся справиться.

Уступать было нельзя ни в коем случае, иначе все останется по-прежнему, и точно так же русичи будут разгромлены, что передовыми отрядами Чингисхана, что несокрушимыми туменами его внука Батыя. Значит, надо объединяться. Пусть через бои, через войны, через людские потери. Объединяться насильно, против воли могущественных князей, ревностно берегущих свою самостоятельность и сидящих в своих уделах чуть ли не самодержцами.

Но с другой стороны, негоже и бескровить Русь перед тяжкими испытаниями, перед врагом, которому нет равных в это время на всей планете. Следовательно, принести в жертву надлежало как можно меньше людей, и не только своих, но и с чужой стороны. Как это сделать, Константин в общих чертах видел.

Главным тут было создать такую армию, чтобы она внушала панический страх и ужас одним своим видом. Чтобы вышедший по приказу князя на лютую сечу простой мужик-лапотник содрогнулся бы, едва увидев могучий строй, а в сердце его закрались робость и испуг. Тогда и только тогда можно будет с малыми потерями с обеих сторон отбросить единым кулаком вражеское пешее ополчение.

А то, что они разбегутся по своим деревням, да так, что их не поймать, так это ерунда. Ловить их никто не собирается, чай, не в партизаны подадутся. Добрел живым и невредимым до родного дома – вот и славно, вот и молодец. Пусть землю пашет, хлеб растит, детей воспитывает. А воевать его потом все равно научат, но уже те, кому надо, то есть люди Константина.

Что же касается конных дружин противника, то пеший строй и для них должен был стать несокрушимой стеной, в которой они все неминуемо увязли бы. Конницей же предполагалось брать в клещи, наносить решающий удар, бить из засады – словом, завершать общий разгром.

Но это была лишь общая концепция, а претворять ее в жизнь, доводя до ума, то бишь до применения на практике, должны были грамотные исполнители, и не один Славка, а сразу несколько десятков, если не сотня. Именно потому Вячеслав Дыкин, в прошлом краповоберетовец и грозный спецназовец внутренних войск, имеющий на своем счету, подобно Суворову, только одни победы в схватках с летучими чеченскими отрядами, а ныне молодой воевода всей Константиновой дружины, умолял своего друга и князя начать обучение с самих дружинников.

– Только на своей шкуре должны они понять и осознать все преимущества строя, только на своей, иначе они будут неправильно учить остальных, – сипел он, посадив голос после нескольких долгих часов безрезультатных уговоров.

– А после твоего КМБ три четверти разбежится, – упирался Константин. – Куда лучше подыскать прирожденных педагогов, которые имеют склонность к обучению других.

– Да где я тебе их найду?! – возмущенно всплескивал руками Вячеслав. – Где, если у меня только один такой человек на примете, да и то повелеть я ему не имею права.

– А я имею право? – осведомился Константин.

– Ясное дело, – легко согласился Вячеслав. – Самому себе приказать завсегда можно. Но беда еще и в том, что у него профиль иной. Вместо равняйсь и смирно одни папы римские, короли, императоры и князья на уме.

– Это ты кого имеешь в виду? Меня, что ли? – не понял Константин.

– Ну слава богу, дошло, – вздохнул Вячеслав. – И то сказать: лучше поздно, чем никогда. Давай так, княже, – дел у тебя и впрямь немерено, так что ты другим волей-неволей, но обязан доверять. Так?

– Смотря кому и смотря в чем, – последовало резонное возражение.

– Согласен. Мне ты доверяешь в воинском деле?

– Тебе? Всецело.

– А какого хрена ты в них тогда лезешь со своими коррективами?

– Так это я доверяю. А дружина моя?

– Надеюсь, что тоже поверит.

– А если надежда не сбудется? И осталась старуха у разбитого корыта. Так, что ли? – не собирался уступать Константин. – Пойми, что гарантий у тебя никаких и коль ребята разбегутся, то это будет хана всему нашему делу. Мы без них ничего не сможем. Новых набрать и обучить – годы и годы нужны, а молодой Ингварь – я в этом больше чем уверен – уж в этом году против меня выступит. И что тогда?

– Значит, тебе нужны твердые гарантии? – прохрипел Вячеслав сорванным голосом. – А ты понимаешь, что в этой ситуации тебе их не даст ни бог, ни царь и не герой? Разве что… – Он умолк и, склонив голову, внимательно посмотрел на Константина. – А ты знаешь, княже, есть у меня, пожалуй, такой человек. Гарантию на сто процентов и он, конечно, дать не сможет, но за девяносто я тебе ручаюсь.

– И кто же он? Бог, царь или герой? – насмешливо поинтересовался Константин.

– Ни то, ни другое, ни третье. Он – сын, – неторопливо пояснил Вячеслав, и по раскрасневшемуся лицу восемнадцатилетнего воеводы промелькнула легкая кривая ухмылка бывшего спецназовца.

– Чей сын? – не понял Константин.

– Трудно сказать вот так сразу, – почесал в затылке Вячеслав и оценивающе посмотрел на собеседника. – Пожалуй, о царе рано пока речь вести, а вот о герое, наверно, можно. Значит, сын героя… по имени Святослав.

– Подожди, подожди, – нахмурились княжеские брови. – Это ты моего Святослава, что ли…

– Точно. Его. Только этот парень даст нам гарантию, что твоя дружина не разбежится.

– Каким образом? – продолжал недоумевать Константин.

– Он тоже будет проходить КМБ.

– Чего?! – вытаращил глаза Константин. – Пацану одиннадцатый год идет всего, а ты его в армию? Не дам!

– Скажите, пожалуйста, какой ярый представитель комитета солдатских матерей выискался, – возмутился Вячеслав. – Ты выслушай вначале, а то сразу бухтеть начал.

– Выслушать выслушаю, – согласился Константин. – Но я все равно против. К тому же он и без того занят под завязку.

Святославу и впрямь скучать не давали. Занятия сменялись одно за другим: на смену греческому языку шли чтения философов и риторов, а там подходил немчин, который давал основы латыни. В учебном процессе участвовала даже… Доброгнева, которая, по настоянию Константина, преподавала княжичу азы траволечения. А еще ему приходилось зубрить многочисленные статьи законов и не только Русской Правды, но и «Номокануна», а также «Мерила праведного» и постигать по корявым летописям историю Руси.

– Некогда ему, – вспомнив обилие учебных предметов, еще раз, но менее уверенно повторил Константин.

– Ничего, лишь бы ты согласился, а время найдется, – обрадовался Вячеслав и принялся для вящей убедительности загибать пальцы. – Во-первых, вопрос психологического плана. Народ дружинный, особенно по первости, нелепым, на его взгляд, обучением обязательно возмутиться должен.

– Железно, – подтвердил Константин, тут же добавив: – Чего я и боюсь.

– Вот, – не стал спорить Вячеслав. – Возможно, что будут иметь место даже случаи открытого неповиновения. И что тогда делать? Дабы не разлагать дисциплину среди остальных, надлежит выгнать смутьянов в три шеи. А если таковых полдружины наберется?

Константин молчал.

– Если же среди обучаемых твой сынишка окажется, то тем же дружинникам мои команды не так зазорно выполнять будет. Раз сын князя повинуется беспрекословно, куда уж нам вякать. Примерно так они будут рассуждать. Во-вторых, учитывая то, что отрабатываться будет не индивидуальное мастерство, а коллективные действия, никаких напрягов для самого Святослава в обучении не предвидится. От строевой подготовки еще никто не умирал, а учитывая, что дело для княжича новое, к тому же ратное, – учиться он будет в охотку. Тем более, ты сам говоришь, смышленый он у тебя.

– Это точно, – миролюбиво подтвердил Константин.

– А раз смышленый, стало быть, науку эту освоит побыстрее прочих. И тогда вступает в силу в-третьих, то бишь психологический фактор два. Остальным станет попросту стыдно. Как это они, двадцати– и тридцатилетние, за сопляком мальчишкой угнаться не могут? И тут уже пойдет социалистическое соревнование в самом что ни на есть идеальном своем виде.

– Скорее уж феодальное, – не удержался от подковырки Константин.

– Хоть рабовладельческое, – равнодушно махнул рукой Вячеслав, продолжая гнуть свою линию. – Но суть не в этом. Суть, а это уже в-четвертых, заключается в достойном ответе тем смутьянам, которые наотрез откажутся подчиняться и выполнять глупые, на их взгляд, команды начальника. А ответ будет заключаться в следующем. Хотите уходить? Да пожалуйста. Завтра перед строем мы с вами попрощаемся. Зла на вас никто не держит. А на следующий день вызываю я этих дембелей из строя и заявляю, что самолично пожелал их из дружины отчислить. И причину поясню. Дескать, не нужны мне такие дружинники, которые не могут выполнять простейшие команды и не в состоянии угнаться по своей исполнительности даже за Святославом – самым молодым из всех гридней, но уже отличником боевой и политической средневековой военной учебы. И тут же…

Тут Вячеслав перевел дыхание, сделал непродолжительную паузу и, загнув пятый палец, помахал крепким кулаком перед Константином и продолжил:

– И тут же в-пятых. Я предложу всем тем, кто считает себя не в силах угнаться за малолетним княжичем по его исполнительности и дисциплинированности, тоже покинуть строй. Ибо мне для учебы нужны сообразительные ловкие парни, а не горькие неумехи. Как ты мыслишь, княже, выйдет ли после моих слов из строя хоть один человек?

Константин замялся. Все было просто, убедительно, логично и красиво до гениальности.

– Вот только Святослава жалко, – выдавил он, почти согласившись с доводами Вячеслава.

– Ерунда. Ранний подъем и отбой еще никому во вред не пошли. Свое книжное обучение после таких военных игр он легко наверстает, если я его, конечно, дальше не привлеку.

– То есть как это дальше?! – сразу взвился на дыбки Константин. – В бой его первым пошлешь, что ли?! В целях психологии?! Да плевал я на все твои факторы и…

– Погоди, погоди, – перебил разбушевавшегося от таких перспектив князя воевода. – Тут речь совсем о другом. Мужики ведь тоже бухтеть будут. И им тоже многое будет казаться в лучшем случае непонятным, а в худшем – глупым. И тут перед строем вызывается твой Святослав и по команде обучающего выполняет все, что от него требуется. Усовестятся пахари, видя, что князь вначале своего сына обучил всему на совесть, а уж потом только до них добрался, а?

– А что скажет княгиня Фекла? – вздохнул Константин, не зная, что еще противопоставить убийственной логике Вячеслава.

– С каких это пор ты стал свою жену слушать? – удивился воевода-спецназовец. – А потом, не думаю я, что половчанка потомственная, да еще дочь хана, будет возражать против воинского обучения и воспитания. Для нее это в порядке вещей. Да ты не дрейфь, княже, – ободряюще хлопнул он Константина по плечу. – Это ж тебе не двадцатый век. Никаких издевательств и прочей дедовщины в помине нет и, слава богу, не предвидится, так что опасаться ровным счетом нечего.

Как оказалось впоследствии, Вячеслав все спрогнозировал точно. Покинуть дружину на вторую неделю обучения решили всего четверо желающих. Из них двое ушли окончательно, а еще двое после проникновенной речи Вячеслава целый день умоляли своего сурового начальника КМБ взять их обратно и не срамить понапрасну. Больше желающих не нашлось ни одного.

Сразу же после этого – заканчивался сентябрь, но еще царила теплынь – был устроен сбор мужиков, которых недавние ученики принялись гонять по полной программе. У них обучение пошло не так успешно, однако спустя два месяца уже никто не признал бы неуклюжего сельского пахаря в расторопном смышленом ратнике. И если в индивидуальном мастерстве многих надо было еще учить и учить, то строй мужики держали твердо, копья поднимали и опускали одновременно, из походной колонны переходили в боевой порядок за считанные минуты. На вопрос, что означает мудреное словечко «каре», они уже не чесали в недоумении затылок и не пожимали плечами, да и прочие понятия, вроде «черепахи»,[31] стали для них не в диковинку.

Что же касается Святослава, то тут восемнадцатилетний министр обороны Рязанского княжества попал даже не в яблочко, а в самую его сердцевину. Юный ратник хоть и стоял в строю одним из последних по росту, но в учении, памятуя прощальное напутствие батюшки, был чуть ли не самым первым. Особенно ему удавалась одиночная строевая подготовка. Он так лихо и четко выполнял все команды, что лица остальных дружинников невольно расплывались в умиленной улыбке восхищения.

Вот почему сразу после окончания учебы Святослав, представ перед отцом, уважительно, но в то же время с гордостью, спросил:

– Не посрамил я тебя, отче? Не пришлось тебе за меня краснеть от стыда?

– Краснеть как раз пришлось, – улыбнулся ласково Константин, положив сыну руку на плечо. Заметив обескураженность Святослава, он тут же пояснил: – Не от стыда – от гордости краснел.

Святослав смущенно заулыбался и тут же встрепенулся, напрочь забыв про отца, как только услышал знакомый голос:

– Отрок Святослав!

– Я! – стремительно повернулся он к окликнувшему его Вячеславу. Тот, тоже довольно улыбаясь, скомандовал:

– Вольно, – и сразу, обращаясь к Константину: – Славного ты сына вырастил, княже. Я, пожалуй, у тебя его и вовсе заберу.

– Это как? – опешил тот. – На такое мы не договаривались.

– Так мы и о службе его ратной не договаривались, а видишь, как получилось. Ну да ладно, об этом пока помолчим. – Вячеслав заговорщически подмигнул юному ратнику. – Не будем князя-батюшку в такой радостный день расстраивать, – и, властным жестом отправив Святослава к остальным дружинникам, встретившим княжича радостно-уважительным гулом, озабоченно поинтересовался у Константина: – Что с Ингварем? Тишина?

– Пока да, – последовал уверенный ответ.

– А это точно?

– Сведения надежные, – успокоил соратника Константин. – Тем более сразу из нескольких источников.

Одним из них был родной брат купца Тимофея Малого. Сам купец готов был расшибиться в лепешку, после того как ожский князь спас его и всю семью от неминуемого разорения. Хлебосольный и гостеприимный хозяин, Малой в самом деле знал и поддерживал дружбу чуть ли не со всеми рязанскими купцами, включая тех, кто жил и в далеком Зарайске на Осетре, и в Пронске на Проне, и в Переяславле-Рязанском, который был облюбован на жительство его родным братом Иваном.

Поначалу честная натура купца противилась княжескому поручению, припахивающему чем-то грязным. Тайно собирать сведения и доносить Тимофей был не приучен. Хотя впрямую он и не отказывался, но попытку увильнуть от стукачества все-таки предпринял.

– Негоже это, вынюхивать в чужой избе, какую кашу – с мясом али с рыбой – соседка варит, княже. К тому же в таком деле ловкость нужна, навык, а я больше торг вести приучен. Ты лучше поручи мне купить товару подешевше, дабы в дальних краях я его тебе продал подороже. Это по мне, а тут… Не справлюсь я, княже!

– А мне нет интереса, с чем каша у соседки варится, – пояснил Константин. – Мне совсем другое нужно. Точит ли сосед топор, в разбой на мою избу собираясь. А навыков в этом не нужно. Коли рать собирается, ее, как повой[32] бабий, за пазуху не засунешь, чтоб никто узреть не смог. Она сразу видна.

Тимофей замялся, но все-таки высказал наболевшее:

– Так-то оно так, токмо гостям[33] всем от свары[34] князей един убыток. С десяток лет назад памятую я грады рязанские, яко свечки полыхающие, кои Всеволод Юрьевич, князь владимирский, за упокой ставил дланью суровой. А ныне что ж, Переяславль запалить жаждешь, княже? Гоже ли?

– Нет. Не гоже, – сурово отрубил Константин. – Для того и хочу я знать, когда Ингварь с силами соберется. Ведомо ли тебе, что я людей к нему посылал, мир предлагал, он же их восвояси ни с чем отправил?

– То ведомо, – кивнул Малой. – Да и то взять, какой мир с отцеубивцем можно, ой. – Он осекся, испуганно втянул в голову в плечи и замолчал.

– Вот, значит, как, – задумчиво протянул Константин. – И что же, многие из гостей торговых так же, как ты, думают?

– Разное сказывают, княже, – уклонился от ответа Тимофей. – Кому верить – не ведаю. К тому ж это я про Ингваря рек. Не я тако мыслю – княжич младой.

– А ты сам?

– Я, что ж. Мое дело – торговля. Тут купил – там продал. Где уж нам, простым людишкам, в княжьих делах пониманье отыскати. Да и не до того, – заюлил купец.

– Стало быть, никак не думаешь? – уточнил Константин.

Малой вздохнул и с тоской поднял глаза:

– Ин быть посему. Коли душа твоя в самом деле правды жаждет, не сочти, княже, за обиду, но случись оное прошлым летом – я бы поверил, что ты Каином стал. Ныне же, хучь сомненья порой мне сердце и терзают, а все же я тебе верю. Верю, потому как суд твой княжий помню. Нет, нет, – поторопился он с пояснениями, чтобы его не поняли превратно, – не потому, что ты укорот боярину жадному сотворил. Тут иное. Я опосля слова твово на кажный суд твой хаживал, – и глаза его от избытка чувств наполнились слезами, – постоишь тихонечко в сторонке, послухаешь речи твои и веришь – есть еще правда на земле русской. И наказ твой, княже, сполню в точности. Токмо – ты уж не серчай за слово дерзкое – дай ты мне роту,[35] что оными вестями попользуешься не во вред градам рязанским, гостям торговым и прочим людишкам мирным. Да даже роты не надобно, – махнул он рукой. – Слово княжева хватит.

– Даю слово, – кратко ответил Константин.

– Ну, стало быть, и сговорились.

Малой поклонился, нахлобучил пышную волчью шапку себе на голову и побрел в сторону пристани.

Свое слово купец сдержал. Едва Ингварь начал собирать ополчение из мужиков, как весть об этом тут же долетела до Константина. Не успела рать переяславского князя подойти к Ольгову, как из-под Рязани, где Вячеслав занимался, как он их называл, сводными учениями, выдвинулось сразу две рати.

Одна пошла скорым ходом напрямую к Ольгову, а другая, составленная из ратников помоложе, а также привычных к тяжелым переходам полутысячи норвежцев, двинулась в обход, перекрывать обратную дорогу в Переяславль. Помимо тысячной пешей рати в ее состав входила конная дружина, возглавляемая Изибором по прозвищу Березовый Меч, и сотня спецназовцев, с грехом пополам подготовленная Вячеславом и возглавляемая им же.

Для бесшумной и качественной работы Вячеслав и Константину выделил из этой сотни целый десяток удальцов, одетых в маскхалаты. Они-то и сняли безо всякого труда и шума передовые дозоры Ингваревой дружины. Правда, сам воевода относился к ним весьма критически, утверждая, что на краповый берет изо всей сотни сдал бы каждый пятый, не больше. Вот почему уходил воевода в дальний рейд по взятию Переяславля-Рязанского с тяжелым сердцем, о чем не скрывая и доложил при расставании Константину.

– Из этих салаг я всего через полгода классных по нынешним меркам вояк бы сделал. Они у меня, – он сокрушенно вздохнул и махнул рукой, предупредив напоследок: – Я понимаю, что обстоятельства так складываются и ты, княже, здесь ни при чем, но цинковые гробы к ним в деревни я не повезу – и не проси даже.

– Здесь в дубовые кладут, – машинально поправил Константин друга.

– Их матерям от этого легче не будет, – буркнул, уходя, Вячеслав.

На том и расстались. Большая часть двинувшейся в обход рати Ингваря замерла на опушке леса, перекрыв дальнейший путь отступления войска молодого княжича к своей столице и ожидая условных сигналов от Константина. Их могло быть два – либо о немедленном ударе в спину, либо о том, что надлежит изготовиться, потому что Ингварь принял решение пойти на прорыв, не принимая боя с основными силами.

А тем временем две конные сотни (одна со спецназовцами, другая, включившая в себя лучших дружинников) под командованием Вячеслава совершали скоростной марш. Под покровом ночи, вырезав сонных часовых и открыв ворота, бравый спецназ вошел в Переяславль-Рязанский. Вячеслав лично контролировал, чтобы жителей не обижали и дома их не разоряли. К утру часть дружинников, заняв детинец, уже по-хозяйски разместилась в просторных княжеских палатах.

Поруб на княжеском дворе к тому времени был забит под завязку – происходила чистка караулен. Оставленные в городе вои являли собой довольно-таки жалостное зрелище. Большая часть их была обута в лапти. В сапогах щеголяли лишь два десятка дружинников – основной руководящий состав городской охраны. Из них бесшумно удалось захватить почти три четверти. Остальные не растерялись, заняли оборону и успели подранить троих «спецназовцев» Вячеслава.

Лишь ворвавшиеся опытные дружинники, не привычные к бесшумному лазанию по крепостным стенам, не ведающие приемов самбо и карате, но зато в совершенстве владеющие мечом, сумели утихомирить последних защитников брата Ингваря – Давыда, ложницу которого они обороняли.

Сам Давыд, хрупкий, болезненного вида отрок, никакого сопротивления ворвавшимся к нему в ложницу незнакомым воям не оказал. Когда туда вошел Вячеслав, юноша продолжал, не оборачиваясь на вошедших, молиться. Его не прерывали, терпеливо дожидаясь окончания. Произнося последние слова молитвы, Давыд поднялся с колен и повернулся к Вячеславу. Лицо его было бледным, без единой кровинки, но голос тверд.

– Коли настал мой остатний час – не медлите, вои, – обратился он к своим врагам, поочередно обведя их взглядом и остановившись на Вячеславе, почувствовав, что, несмотря на молодость, всеми ими командует этот худощавый высокий отрок, хоть он и не намного старше самого Давыда.

– Ишь какой, – уважительно крутанул головой один из дружинников. – Готов, стало быть, живота своего лишиться?

– Все в руце Господа, и коли он поведет… – начал было Давыд, но Вячеслав перебил его.

– Нам тут поспешать надо, пока народ не проснулся, а посему я коротенько, – предупредил он Давыда. – Ты, княжич, босиком на полу стоишь, это вредно – простудишься и заболеешь. Так что ты ложись-ка спать – время раннее еще. Убивать тебя никто не собирается, а вот взаперти тебе побыть придется, да и то ради твоей же пользы. Опять же охране твоей новой сподручнее. Если просьбы какие будут, то вот тебе сотник князя Константина, который в граде этом остается. – Он указал на сурового вида дружинника лет сорока. Тот хмуро кивнул. Вячеслав продолжил: – Не гляди, что он мрачен так. Зато звать его Улыбой. Меня же дела требуют назад возвращаться, а дабы путь мой спокоен был и звери лютые по пути не растерзали – дай-ка ты мне икону, на которую чаще всего твой брат Ингварь молился.

– Он… жив? – испуганно вопросил отрок, нетерпеливо ожидая и одновременно боясь услышать ответ.

– А чего с ним случиться может? – беззаботно улыбнулся Вячеслав. – Обещаю, что как до места доберусь, так Ингварю твою икону из рук в руки передадут. Пусть она его и дальше хранит.

Давыд с облегчением вздохнул:

– Токмо икона та в его ложнице, где он всегда спал.

– Ничего. Сходишь. Тебя проводят.

Вскоре княжич спустился, держа в руках грубую деревянную икону Богородицы, осмотрев которую Вячеслав буркнул:

– Грубая работа. Явно не Рублев. Но зато старина – тринадцатый век.

– На эту икону еще наш дед, Игорь Глебович, молился. Мастер с самого Царьграда ее писал. Она у нас так и передается – от отца к сыну.

– Значит, двенадцатый век, – поправился Вячеслав. – А все равно не Рублев.

Он небрежно замотал ее в кусок первой попавшейся на глаза холстины, сунул себе в заплечный мешок и через час, после раздачи последних указаний, в сопровождении половины дружинников из числа бравших город уже мчался по направлению к Константиновому войску. Всех своих спецназовцев хитрый Вячеслав, не желая, чтобы они участвовали в возможной битве, оставил для поддержания в городе порядка, придав их Улыбе вместе с полусотней конных дружинников.

Когда посол князя Константина призывал Ингваря для переговоров в шатер к своему дяде, Вячеслав уже был в пути.

Несколько десятков верст по раскисшей от начавшейся оттепели дороге – достаточно тяжелое испытание даже для выносливых полудиких половецких коней, и в свой стан они прибыли лишь ближе к полудню другого дня.

Без предупреждения зайдя в княжеский шатер, Вячеслав лишь утвердительно кивнул в ответ на вопросительный взгляд Константина, добавив:

– Мои обошлись и без цинковых, и без дубовых. А это – то, что ты велел, княже. – И положил подле Константина тряпичный сверток с иконой.

– Исполать[36] тебе, воевода, – улыбнулся Константин.

– Та нема за що, – отозвался у выхода Вячеслав, скромно добавив: – Я тут малость вздремну неподалеку, с твоего дозволения, княже. Но ежели что – буди сразу.

– Непременно, – пообещал Константин и повернулся к Ингварю: – Продолжим?

И повелеша Константине-княже учити воев своих строю бесовскаму, кой для русича вольнаго вовсе негож. Тако же оторваша князь оный от рала честнова смердов нещитано множество, и запустеша земля Резанския, ибо не сташа в ей ратарей, но токмо вои едины. И возопиша народ резанский в скорби и печали безутешнай…

Из Суздалъско-Филаретовской летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817

Дабы не гибли ратари, во ополченье беромые от несвычного дела, дабы возмогли, ежели нужда буде, заместа косы мечом володети, а топором вострым не токмо древо в чаще лесной, но и главу вражью с плеч долой снести, повелеша Константине-княже и собраша всю молодь с селищ и погостов, едва токмо бысть убран урожай по осени. И учиша их воеводы оного князя тако: «Не токмо ежели порознь ворога лютаго встретить – беда смертная всем буде. Ан и вместях спасенья ждать неча, ежели вои ратиться не навычны». А Константине-княже и ратарей всех обучати повелеша, и сына свово Святослава отдаша в учебу, дабы и княжич младой тако же постичь возмог все премудрости ратныя…

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1760

Судя по туманным отголоскам летописных источников, именно осенью 6725 года (1217 год от Рождества Христова) началось зарождение русского пешего строя – монолитного и непобедимого впоследствии, неуязвимого и страшного для любого врага. Прототип его – легендарная фаланга Александра Македонского. Свитки и рукописи на древнеславянском языке, подробно повествующие об устройстве войска знаменитого воителя древней Эллады, до нас, к сожалению, не дошли. Однако факт, что таковые труды в то время существовали, не подлежит никаким сомнениям. Просто так, на голом месте, при всем уважении к талантливым воеводам и полководческому гению князю Константину, они никогда не сумели бы создать ничего подобного. Зато творческое переосмысление и блестящее применение воинского искусства древних греков на практике – это уже целиком заслуга полководцев земли Рязанской…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 123. СПб., 1830

Глава 3 Переговоры

Глостер. А если я не истреблял?

Леди Анна. Вот как!

Иль живы все они?

Увы, убиты. И кем?

Тобой, прислужник сатаны!

В. Шекспир. Король Ричард III

– Да ты уже вроде все обсказал, – тихо молвил Ингварь. – И как под самими Исадами было, и что далее с тобой приключилось.

– Иными словами, веры у тебя моим словам нету, – нахмурился Константин.

– Сам посуди, – уклончиво отозвался его собеседник. – О ту зиму, кою ты гостил у моего отца, невинно убиенного ныне, – сделав упор на трех последних словах, гость Константина перекрестился двумя перстами и продолжил: – Ты тоже много чего рек. Тогда я и впрямь поверил, что от всего сердца слова твои идут. И про то, что которы и при[37] наши надлежит уладить, и что сам князь Глеб пуще всего о том же печется, и… Да что там о пустом, – махнул он досадливо рукой. – Получилось же вовсе не так, как тобой было обещано. Скорее обратное. А ведь отец поверил… – Ингварь замолчал, скрипнув зубами, но после недолгой паузы продолжил: – Опосля батюшка совет со мной держал: ехати ему али нет. Я ж, дурень, сказал, что будь моя воля, то тотчас свое согласие на таку встречу дал. Как знать, кабы не мои слова, то, может, он… – Ингварь, не договорив, умолк.

– Я понимаю тебя, – вздохнул Константин. – Тяжко все сие вновь и вновь в памяти крутить. Оставь. Тех, кто ушел на небо, уже не вернуть, и не о них ныне речь. Ты князь. Тебе в первую голову о живых надо беспокоиться.

– А я даже не смог его в последний путь проводить, – никак не мог отойти от тягостных воспоминаний Ингварь.

– Хочешь, нынче же выедем в Рязань? Туда да назад – за седмицу обернемся, коль погостить подольше не захочешь.

– В порубе.

– Ну зачем ты так, Ингварь. Княжеское слово – золотое слово. Оно должно крепче булата быть и дороже золота цениться, – с укоризной отозвался на язвительную поправку Ингваря Константин.

– И это ты тож в ту зиму нам рек, – не унимался тот. – Вышло.

– То не по моей воле вышло. То князь Глеб так восхотел. За это его сатана и забрал к себе в ад.

– И опять скажу: ты в плетении словес умудрен вельми. Я в оном пред тобой, аки горобец[38] пред орлом. Но от слова «мед» во рту у меня слаще не будет. Ныне тебе надлежит еще чем-то слова свои баские[39] закрепить, дабы вера им была. Иначе… – Ингварь беспомощно развел руками, красноречиво показывая, что, мол, и рад бы я тебе поверить, да не могу.

– А то, что я, вместо того чтоб на рать твою навалиться всей силой, да тебя вместе с воеводами полонить, речи веду о мире прочном меж нами – не закрепление слова моего? – начал потихоньку злиться Константин.

– То ты своих воев жалкуешь[40], – проницательно заметил Ингварь. – Пускай супротив моих их вдесятеро мене лягут, но ведь лягут. К тому ж после такого тебе уж и вовсе боле никто не поверит.

– Воев своих, стало быть, я жалею, а родичей не пожалел? Что-то тут я, – Константин запнулся, не зная, как перевести на язык тринадцатого века простейшее выражение – «логики не вижу», но Ингварь и так все понял:

– Вои твои, вот тебе и жаль их, а батюшка мой хучь и братаном тебе доводился, но был для тебя соперником опасным. Опять же, Ольгов, кой у нас Глеб Володимерович отъяша, еще до Исад к тебе в володение передан бысть, одначе ты оный град под свою длань прияша и ворочать батюшке мому и не мыслил.

– И снова ты за свое, – вздохнул устало Константин. – Чего же ты хочешь?

– Дабы вера была слову твоему, вели воеводам своим проход для моей рати вольный оставить, а сам вместе с нами в град мой гостем дорогим приезжай. Там далее разговоры вести учнем.

– Если ты сейчас меня признаешь главой княжества Рязанского, то я так и сделаю. В том тебе роту даю, – пообещал Константин.

– Коли я такое подпишу, стало быть, Ольгов твоим на веки вечные останется, так?

– Не обязательно, – возразил Константин. – Можно указать, что град сей в твое княжение переходит. Я тебе его подарю.

«Может, все-таки удастся избежать войны», – мелькнула надежда.

– Мне не дары нужны от тебя. Ольгов испокон веков нашим градом был. Тако же и Коломна, и Лопасня, где ты ныне своих воев усадил. Ты ж Переяславль мой яко волка обложил – куда ни прыгни из логова, везде охотник с луком. Мне же и братьям моим меньшим токмо град батюшкин и остался, да еще Ростиславль с Зарайском.

– А селищ сколько? – внес поправку Константин.

– Селища да погосты[41] в счет никогда не шли. К тому же ты и их число изрядно поубавил. Чьи ныне Холохолы, чей Заячков, кто в Песочну[42] ездит дань сбирать?

– Так ведь кто Ольговом владеет, тот и ездит, – неуверенно, почти наугад откликнулся Константин, который этих названий и слыхом не слыхивал. Однако попал он в самую точку, потому что Ингварь тут же, многозначительно улыбнувшись, подытожил свою мысль:

– Итак, решайся, княже. Ежели ты дружбы жаждешь, то дружба меж равных токмо есмь. Открой проход воям моим и сам приходи в Переяславль. Ну а ежели тебе восхотелось, дабы все князья удельные на Рязанщине в данниках твоих ходили, без твоей указки рать на ту же мордву или еще куда собрать не смели – убей меня, но я ничего не подпишу. К тому ж даже если б и подписал – у меня братья меньшие есть. Они, когда в возраст войдут, нашу харатью, что мы составим, раздерут напрочь и правильно сделают.

– Ну что ж. – Константин с трудом (затекли, окаянные) поднялся на ноги. Ингварь, не дожидаясь, легко встал и молча, не без некоторой внутренней дрожи во всем теле, стал ожидать окончательного приговора. В том, что он, скорее всего, будет смертельным, княжич почти не сомневался.

Константин еще раз печально посмотрел на гордо выпрямившегося перед ним Ингваря и тяжело вздохнул. С тем, что предлагал сейчас этот статный юноша, можно было согласиться, да и то с трудом, лет сто или двести назад – не страшно. Хотя и тогда ничего хорошего подобная демократия не сулила. Это вначале вроде бы нормально звучит: «Всяк да сидит в вотчине своей». Было, проходили. А сразу после этой изреченной фразы бедного Володаря схватили и выжгли глаза.

Ныне же о таком и вовсе думать нельзя. Пришло время подчинения единому главе, единой силе. Иначе в самом скором времени заполыхают русские города как рождественские свечки, а на юг побредут, падая и с тоской озираясь назад, целые толпы из пленных славян, которым уже никогда не увидеть своей родины. И чтобы не щерился в своей глумливой улыбке бездушный вонючий степняк, надо было принимать жестокое решение именно сейчас. Первое, но, как чувствовал Константин, далеко не последнее в бесконечной веренице столь же суровых, сколь и обязательных решений, которыми он не раз и не два будет доказывать свою правоту.

Но у этого юноши, что стоит сейчас напротив него, тоже есть своя правота и своя вера в нее. И пока это возможно, хоть и не совсем правильно, но в память об его отце, которого Константин хотел, но не успел защитить в том шатре под Исадами, надо принять пусть и жесткое, но не жестокое решение.

– Хотел я с тобой яко с сыновцем, да не выходит что-то, – грустно произнес Константин. – Стало быть, будем иначе. Ныне ты, княже Ингварь, неизмеримо слабее меня. Вои твои в моей власти – могу помиловать, могу… Тут все от тебя зависит. Ежели ты дашь мне роту, что нынче же уйдешь из Рязанской земли, – я в спину бить не стану.

– А дружина, бояре, пешая рать? – растерянно спросил Ингварь, понимая сейчас только одно – он будет жить.

– Пешцев по домам распущу. Хоть и показали они себя под Ольговом не воями, а татями шатучими, но я их прощаю. Вязать их и своим воям в холопы обельные раздавать я не собираюсь. Дружина пусть бронь и мечи оставит, а самим тоже волю даю. Даже если с тобой вместе уйдут – препятствовать не стану. То же и с боярами – воеводами твоими, окромя… Онуфрия. Сей переветчик мне нужен.

– Я ему защиту обещал, – неуступчиво поджал губы Ингварь. – Слово свое княжье дал. Выдать его не могу.

– Пусть так, – чуть поколебавшись, махнул рукой Константин. – Забирай и его. Град же твой, Переяславль-Рязанский, я под свою руку беру и иные твои грады тоже со всей прочей землей.

– Лихо ты меня, стрый-батюшка, – улыбнулся невесело Ингварь. – А не боязно тебе, что народ воев твоих во град мой не пустит?

– Тут уж не твоя печаль, княже.

– Да какой я ноне княже? Милостью твоей изгой я, да и токмо.

– Ты сам выбрал, – посуровел еще больше Константин. – А теперь скажи, согласен ли ты на слово мое, дабы руда людей не проливалась попусту?

– Так ведь ты мне выбора не оставляешь.

– Выбор всегда есть. Даже при твоем упрямстве выбор еще остается. Либо бой последний, либо уйти без крови.

– Мне их жаль, – кивнул Ингварь в сторону своей рати, терпеливо дожидавшейся конца переговоров. – Стало быть, уйду без.

– Мне тоже их жаль. И я рад, что ты хоть здесь поступил разумно. А теперь, – Константин нагнулся и развернул тряпицу. В нее была завернута икона. – Целуй в том, что слово свое сдержишь.

Ингварь наклонился над изображением Божьей Матери, да так и остался стоять, не в силах пошевельнуться. Именно эта икона стояла в красном углу его ложницы. Именно перед нею долгими осенними вечерами клал он поклон за поклоном, когда в первый раз в жизни влюбился и истово просил Богородицу, дабы она пособила ему и обратила столь милый Ингварю девичий взгляд безмятежных голубых глаз на юного княжича. Именно ее пять лет назад, дурачась с братьями, Ингварь нечаянно уронил на пол, за что ему изрядно влетело от отца, хотя сама икона от падения практически не пострадала, только маленький кусочек снизу откололся. Ингварь провел пальцами по выщербленному деревянному краю – сомнений больше не оставалось.

– Стало быть, вот ты как, – протянул он грустно. – Пока мы тут с тобой… ты уже все давным-давно решил. А Давыд, брат мой? – с тревогой спросил он у Константина.

– Жив и здоров – что ему будет? – пожал тот плечами. – Мои вои с малыми отроками не сражаются. Ежели восхочешь, через день-другой я тебе его пришлю. А хочешь – дашь пяток дружинников своих, и они с бережением тщательным твоего брата к бабушке отвезут, чтобы все вместе были.

«Все знает, злыдень», – мелькнула в голове Ингваря мысль. Пытаясь сохранить остатки мужества и не давая себе впасть в глубокое бесполезное отчаяние, он склонился над иконой и с благоговением поцеловал край синего плаща Богородицы.

– Об одном прошу, – слова давались Ингварю с трудом. Вместо того хотелось рвать и метать, грызть землю, а еще лучше – впиться зубами в глотку ненавистного врага, который стоял тут же, совсем рядом, только протяни руку и коснешься. Но Ингварь был князь и старался все время помнить об этом. Вот потому он и шел, с его точки зрения, на самое откровенное унижение:

– Отсрочь свою волю хоть малость. Для пешцев моих все ясно, но не на ночь же глядя мне их по домам отпускать?

– Это верно, – охотно согласился Константин. Процедура с клятвой для него тоже была тягостна. Не любил он ситуаций, в которых приходилось припирать человека к стенке и диктовать свои условия. Нет, если бы подонок или мерзавец сейчас перед ним стоял – это одно. Тогда ему было бы наплевать. Но Ингварь был чистым, порядочным человеком, и, ломая этого парня, выкидывая его из города и вообще из Рязанской земли, Константину попутно приходилось ломать еще и себя. Он, конечно, понимал, что поступить так требуют интересы даже не Рязанского княжества, а всей Руси, но легче от осознания необходимости всего этого почему-то не становилось.

– Дружине моей и боярам с воеводами тоже до утра о многом помыслить надобно. Идти со мной или оставаться, а если идти, то куда? Кто нас ждет? – продолжал Ингварь.

– И тут все верно. Однако думается мне, что до утра времени с избытком?

– А я большего и не прошу. Токмо остатнее – дозволь икону эту с собой взять. Она у нас от отца к сыну переходит. Еще Глеб Ростиславович нашего деда Игоря Глебовича благословил. И бабушке нашей, Агафье Ростиславовне, дорога она.

– И икону бери. Мне она без надобности, – не препятствовал Константин. – Пойдем, провожу тебя до коня.

«Ну ничего, – стрелой металась в мозгу Ингваря злая колкая мысль. – Роту в том, что не приду я более на землю Рязанскую, я не давал. Владимиро-суздальские князья давно на Рязань недобро косятся. Дадут мне рать в помощь, а это уже не наши… лапотники».

Он уже вздел ногу в стремя, вскочил на лошадь и собирался погнать ее с ходу в галоп, как был остановлен негромким голосом Константина.

Ингварь обернулся. Его дядя стоял, грустно глядя на отъезжающего племянника.

– Не думай, что я забыл обещание с тебя взять, дабы ты более на Рязанскую землю не возвращался и полки князей владимирских али черниговских на нее не водил. Мне просто не хотелось, чтоб ты княжеского слова не сдержал, если б согласился дать такую клятву. Пусть уж лучше оно на твоей совести будет. Только если ты все же пойдешь на такое, то хорошенько подумай: гоже ли самому ворогов на землю нашу звати?

– То не вороги, а такие же русичи, яко и мы с тобой, – возразил Ингварь и тут же осекся, понимая, что он невольно проговорился о своих потаенных мыслях. Но рязанский князь оставался на удивление спокойным и никак не отреагировал на последнюю фразу своего племянника. Он лишь хмыкнул насмешливо:

– Эти русичи токмо за последний десяток лет нашу землю не раз палили нещадно, включая и Рязань стольную. А впрочем, у тебя и своя голова на плечах имеется.

Константин устало махнул рукой и отпустил племянника восвояси.

…Наутро пешцы с опаской стали разбредаться. Хотя боязнь пленения была напрасна. Княжеское слово – золотое слово. Их действительно никто не преследовал.

Дружинники Ингваря последовали следом за пешей ратью уже ближе к полудню. Оружие они тут же бросали на землю и направляли коней к Переяславлю-Рязанскому, еще не ведая, что и кто ждет их в городе. Хотя такой путь избрали далеко не все. Больше половины – сотни три – тут же направили своих коней к Константинову шатру, изъявив желание послужить новому князю. У таких оружие и бронь не отбирали, но собирали в отдельный отряд.

Около двадцати человек решило сопровождать Ингваря в дальний и безрадостный путь изгнанника. Им препон тоже никто не чинил. Бояре все, как один, последовали за своим князем.

На том и закончилась первая, самая маленькая и самая бескровная гражданская война между русичами за передел Рязанского княжества. Следующей, гораздо большей, по всем прикидкам оставалось ждать недолго.

И вновь Константину пришлось вспомнить римскую поговорку. Он хотел мира, отлично понимая, как необходим он именно сейчас для Руси, и столь же прекрасно сознавал, что время для него придет не скоро.

Оставалось только надеяться на то, что удастся успеть подготовиться как следует и что следующий враг окажется достаточно самонадеян, чтобы оказать Ингварю помощь, но малую, посчитав, что и такой для какого-то там ожского князька хватит за глаза.

А к тому времени Чингисхан взял столицу Северного Китая, уничтожив империю Цинь, и уже начал бросать алчные взгляды на обширное и богатое государство Хорезма. До появления татар на Руси времени оставалось все меньше и меньше.

Оный же князь тьмы, бысть упрежден сатаною и выступиша противу Ингваря. Диавол, али верный слуга Константинова, сотвориша тепло необычныя и река незамерзоша, а пеши пути тяжки стали. Константине же окружиша светлу рать княже Ингваря и повелеша воеводе свому безбожнаму Вячеславу рать пешу бити нещадна, а дружину в полом имати. Княже Ингваре с воеводами своими и боярами утекаша чрез Оку, ибо Бог ему на заступу приидеша.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817

Улеща всяко и дары даваша Константине-княже, не взираючи на силу свою великая и Ингваря силу малость, бо не желаючи, дабы христиане резанския терзаемы были нещадна. Ингварь же и дары и проча отвергаша, впаша в смертный грех гордыни непотребнай, и тогда изгнаша Константине князя с земли Резанской, дабы навеки на ней при и которы пресечь. Рати же Ингваревой повелеша идти с миром, дабы руду людей росских не лити понапрасну.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1760

Войска Константина и Ингваря-младшего сошлись, по всей видимости, неподалеку от Ольгова, который, судя по некоторым летописным источникам, князь Ингварь успел захватить и, возможно, сжечь.

Будучи застигнутым врасплох, Ингварь, очевидно, пошел на переговоры. Вполне вероятно, что это была лишь тактическая хитрость и на самом деле он ждал новых подкреплений из Переяславля-Рязанского. В то же время Константин, скорее всего, тоже не был до конца уверен в своей победе, а потому на них согласился. Не думаю, что участники переговоров, как один, так и другой, могли пообещать друг другу что-то существенное. Оба не привыкли кривить душой, и если один был приперт к стенке, то и положение другого было довольно-таки шатко. В такой ситуации навряд ли кто-то из них стал делиться даже хоть в чем-то малом. После того как переговоры ни к чему существенному не привели, чего, впрочем, и следовало ожидать, последовал наиболее напрашивающийся, исходя из логики, вариант развития событий. Однако если быть логичным до конца, то следует предположить, что еще в ходе переговоров, которые для того и были затеяны Константином, его умный и хитрый воевода быстро осуществил заранее намеченную перегруппировку сил, после чего неожиданно атаковал рать князя Ингваря и добился решительной победы. Вечно поющая хвалу князю Константину Владимиро-Пименовская летопись, разумеется, и в описываемом нами событии не удержалась, чтобы не указать на гуманность и милосердие этого князя, но и она промолчала относительно вопроса, состоялась ли битва. А уж коли молчит сам Пимен, стало быть, сказать ему в защиту князя Константина совершенно нечего. Что же касается того факта, будто Константин отпустил с миром всех пеших воинов из Ингваревой рати, то, скорее всего, здесь подразумевается, что он их не стал преследовать, после того как разбил в бою. Да и зачем убивать и ловить простых землепашцев, которые временно и по принуждению были призваны в войска Ингваря? Ведь теперь, после победы, все они автоматически становились его же смердами, так что здесь как раз все логично.

А вот о дружине Ингваря Пимен молчит, и поэтому можно думать самое худшее, вплоть до полного уничтожения практически всех воинов. Так или иначе произошло в декабре 1217 года, но ясно одно. После этого Константин временно стал полноправным и единоличным властителем Рязанской земли. Почему временно? Да потому, что спустя всего какой-то месяц с небольшим…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 131. СПб., 1830

Глава 4 Ратник из Березовки

Из края в край, из града в град

Судьба, как вихрь, людей метет,

И рад ли ты, или не рад,

Что нужды ей?… Вперед, вперед!

Ф. И. Тютчев

Время течет неодинаково. Течение его то убыстряется, то вновь становится плавным и неспешным. Но это в жизни страны или отдельного княжества, а также в больших городах. В деревне же все зависит от времени года. Весна – пора горячая, летом – опять-таки дома не посидишь, а вот осенью, когда урожай уже собран, можно и не торопиться, посудачить о том о сем. Правда, новостей – кот наплакал. Разве что вспомянуть в который раз, как у хромого Шлепы волки утащили две последние овцы из хлева, да неспешно прикинуть, сколь зерна свезти на зимний торг, дабы справить новую одежонку, кой-что из утвари и прикупить, ежели несколько кун останется, баские колты для своей заневестившейся дочери.

Разговоры на мужских посиделках тоже под стать времени – тягучие и неторопливые, о разных мелочах, а больше ни о чем. Основные же новости узнаются от княжьих людей, прибывших на сбор дани. Тут народ слегка оживляется, особенно когда новости и впрямь серьезные, да к тому же напрямую касаются самой деревни. Тогда уж пересуды на посиделках могут и до глубокой ночи затянуться.

Вот и ныне, невзирая на позднее время, в селище Березовка, что стояла близ Ожска, народ еще не угомонился. Наутро двадцать три человека – больше половины мужского населения села – уходило по велению рязанского князя Константина незнамо куда. Точнее, куда – тиун, со слов прибывшего от князя накануне дружинника Позвизда, объяснил, но веры ему почему-то не было. Сказали ему, что надлежит всех собранных воинскому делу обучить, вот он и передал. Пробовали напоить да язык развязать, но не проболтался, окаянный. Хотя, может, и впрямь не знал истинной цели.

А к суровому княжьему вою и подступиться не пытались – уж очень мрачен и хмур был он с виду. Такой, поди, коль речь по нраву не придется, мигом за меч ухватится. Нет уж, ни к чему самим будить лихо, пока оно тихо.

С другой стороны, как старики талдычили, никогда такого не бывало, чтобы ополчение пешее сбирали токмо для учебы. Чай они не вои, не в княжьей дружине состоят и злата-серебра за службу не получают. У них перед князем долг иной: землицу вовремя засеять, да урожай собрать, а еще скотину растить, дабы и самому с мясом быть и князя не обидеть. Для того каждый малец с детских лет нужные навыки усваивает, а чтоб воевать учиться… Одначе с князем не больно-то поспоришь. Да и ни к чему оно – урожай собран, пшеница в овине, так что рабочие руки об эту пору не шибко и нужны. Однако поворчать, хошь для прилику, слегка все равно надобно.

Вспомнили, как водится, былые времена, кои прошлись грозой по всей Рязанщине. Случилось это, когда местным князьям вздумалось с владимирским князем Всеволодом Большое Гнездо потягаться. Мало, правда, очевидцев тех страшных лет в живых осталось. И из тех, кто в набег уходил, и из тех, кто уже свои грады боронил, – всего трое живых и вернулось в Березовку, а ноне и вовсе один остался.

Сидел ныне этот ветеран и цвел от удовольствия, глядя, как в кои веки внимательно, стараясь не пропустить ни слова, слушают его сказания о тех временах. О том, как он, тогда еще крепкий и бодрый мужик Зихно, будучи в полном расцвете сил, изрядно повоевал в составе пешей рати рязанского князя Глеба Ростиславовича. Слегка шамкая – зубов-то всего с десяток осталось, – гордо сказывал, сколь всего довелось ему натерпеться, как он чудом выжил и все же вернулся домой, да не просто так, а с мечом крыжатым, да еще с гривной серебряной за пазухой. В мешке заплечном тож немало добра было: и поршни[43] крепкие, добротные, кожух отцу, и сестрам поневы[44], и матери плат персевый[45], и милушке своей Забаве колты[46] знатные. Да еще как подгадал с каменьями-то на колтах – аккурат под цвет глаз подобрал, за что она его и возлюбила пуще прежнего.

О последнем он, конечно, ляпнул не подумав. Ссохшаяся от старости, но еще крепкая и жилистая женка старика с игривым именем Забава тут же подала свой голос из дальнего кутка, где она до поры до времени уютно расположилась с овечьей пряжей:

– У меня глазоньки-то бирюзовые испокон веку были, ирод. А ты меня колтами-то какими одарил?

– Тож бирюзовыми, – встрепенулся Зихно.

– Кулема ты. Желт камень-то.

– Енто они на солнце выгорели напрочь, – тут же нашелся Зихно и, дабы уйти от неприятной темы, резко перешел к другому военному трофею: – Завтра с ентим мечом мой меньшой отправится. Ноне он его весь день начищал. Я к вечеру глянул – чуть глаз не лишился, до того клинок на солнце сверкал. Спит чичас, поди, умаялся.

Но внук старика не спал. Какой уж тут сон, когда завтра суровый дружинник по имени Позвизд поведет его и прочих парней невесть куда и невесть зачем. К тому же он за хлопотами да сборами так за весь день и не удосужился сбегать попрощаться с братаном двухродным,[47] утешить его, потому как из-за хворостей нутряных и кашля рудного[48] не взяли болезного вместе с прочими. Да еще звонкой Смарагде – сестричне[49] своей – пару ласковых слов сказать надо.

Перебирая все несделанное и неуспетое, он почти пожалел, что весь остатный[50] день провел за чисткой меча. Однако представив, как гордо подойдет к месту сбора, как восхищенно будут смотреть на него не только домочадцы, гордясь бравым внуком, но и односельчане, тут же устыдился своих мыслей и мало-помалу провалился в тревожный, чуткий сон.

Сбор был назначен у избы тиуна в час, когда солнце краешком из-за леса покажется, но Любим подскочил со своей лежанки намного раньше, однако как ни старался, первым не был. Уже надсадно кашлял дед Зихно – большак явно собирался сказать свое последнее напутствие любимому и единственному внуку от утонувшего в расцвете сил сына. Уже вовсю орудовала ухватами и кочергой большуха[51] – старая Забава, собираясь напихать Любиму в котомку еды не на день, как было велено неразговорчивым дружинником, а чуть ли не на всю седмицу.

Выйдя же из полуразвалившейся избенки, подновить венцы у которой все руки не доходили, и уже наклонившись у кадки с водой, дабы сполоснуть заспанную рожу и смыть странный сон, привидевшийся ему, он вдруг услышал за спиной низкий грубоватый голос:

– Давай солью на руки. Чай сподручнее будет.

От неожиданности Любим вздрогнул и обернулся. Сзади стояла Берестяница – крупная дородная девка, жившая с родителями аж на самом краю села. Была она его погодкой, но, невзирая на изрядные для бабы годы – почти двадцать, как и Любиму, еще не вышедшая замуж. Девок в селе и без того было поболе, чем парней, а у Берестяницы к тому же имелся существенный изъян – непомерная толщина. «И в кого токмо она у нас уродилась», – часто вздыхала ее сухонькая мать, с жалостью поглядывая на необхватную дочку, которая во всем остальном не только не уступала своим подругам, но была получше их: что характер имела покладистый, что на работу любую – не только баб, но и мужиков иных за пояс заткнет. В плотном могучем теле не было ни единой жиринки, ни единой сальной складки – просто костью уродилась широка не в меру.

Оно, конечно, худых девок в Березовке не больно-то уважали. Какие с них работницы, опять же рожать тяжко, а дите кормить так и вовсе нечем. Но и такие чрезмерные габариты мужиков тоже отпугивали. Так и вышло, что подруги давно все семьями обзавелись, детей нарожали, а она неприкаянной осталась.

Любиму же как-то раз, на праздник купальский это было, уж больно жалко ее стало. По всему видать – тоскует девка, токмо виду из гордости не подает. Все в хороводе веселом, а она у березок вдали одна-одинешенька стоит, потому как идти-то некуда. Девки-то все на два-три, а то и на пять годков помоложе ее будут. Для них она старовата больно. А туда, где замужние бабы сарафанами крутят, ей и вовсе нельзя, не по чину.

Тряхнул Любим вихрами, да и пошел прямо к ней. Негоже это, когда все веселятся, а у кого-то одного печаль на сердце застыла. Поначалу отнекивалась девка ради приличия, но после быстро согласилась: и в хороводе весело кружилась, и смеялась от души, то и дело на Любима с благодарностью посматривая.

А уж когда один из парней, по имени Гуней, подшутил над ней неуклюже, сказав, что, видать, ведали родичи, какой стройной их дочка будет, коли Берестяницей прозвали[52], а Любим ловко срезал долговязого увальня острым словом, заступившись за нее, девка и вовсе расцвела.

С той поры всего четыре месяца миновало, но кое-кто уже приметил, как часто Берестяница оказывалась близехонько от Любимовой избы. То лукошко грибов бабке Забаве принесет из леса, то ягод, – а то просто пошептаться. Бабка у Любима знатной ворожеей слыла, от многих болезней наговоры знала, да все с молитвой святой, не иначе. Часто к ней люди шли, а Берестяница чаще всех.

И как-то так выходило, что почти всегда в избе и Любим был о ту пору. Впрочем, Берестяница особо с ним не заговаривала, даже не оборачивалась. Так лишь, стрельнет глазами в его сторону иной раз, вздохнет чуток, да и то, чтоб никто не приметил, и снова к бабке Любимовой с расспросами. Однако старой ворожее и той малости вполне хватило. Мудрая Забава уж давно поняла, кто на самом деле девке нужен, но благоразумно помалкивала, ничего Любиму не говоря. Пусть, мол, сами разбираются.

Ныне же Берестяница во все лучшее нарядилась, будто на свадьбу к кому собралась. Любим поначалу опешил, хотел было спросить даже, кто там нынче под венец идет, но ума хватило – вовремя язык прикусил, все поняв.

– Ну, слей, – согласился он, искоса поглядев по сторонам – узрят, как за ним Берестяница увивается, все парни на смех поднимут. Однако вокруг никого не увидел и успокоился. С наслаждением сполоснувшись ледяной водой, взял из ее рук красиво вышитый рушник[53] с цветным узором по краям и яркими цветами посередине, торопясь, вытерся и протянул назад, не преминув похвалить при этом:

– Эва какой он у тебя баский. Такой и князю подать незазорно.

– Правда, по нраву пришелся? – улыбнулась смущенно Берестяница, не торопясь принимать рушник назад, и, покраснев, предложила: – А ты возьми его себе. Утереться там али еду завернуть. А ежели, не дай бог, чего случится, перевязать им сможешь себя.

– Да ну, – стал было отнекиваться Любим.

– Бери, бери, не обижай. А на узор глянешь – Купалу вспомянешь, ну и… – Она совсем зарделась лицом и, резко повернувшись, заторопилась прочь к своей избе.

Любим растерянно посмотрел ей вслед, потом перевел взгляд на рушник, секунду постоял в нерешительности, но потом, махнув рукой, накинул полотенце на плечо и пошел в избу, успокаивая себя тем, что на рушнике имени дарящей не написано и кто там знать-ведать будет, чья рука его вышивала.

Однако все вышло не так. Первой все поняла бабка Забава. Любим этого не узнал, потому что старая женщина вновь благоразумно решила промолчать. Дед Зихно, узрев рушник, заявил, что когда он уходил с князем Глебом Ростиславовичем, то у него ими был набит весь мешок, и посетовал, что внук не в деда пошел – всего с одним и уходит.

А вот завистливый Гунейка рушник признал сразу. Так уж не повезло Любиму, что этот насмешник самолично видел, зайдя на днях в хату Берестяницы, как девка его заканчивала вышивать. Потому и всплыло тут же на привале в памяти у Гунея при одном только взгляде на тонкое беленое полотно, кто мог его подарить Любиму. К тому же завистливый парень с самого утра хотел как-то уличить, высмеять Любима, глядя, как и все прочие парни, на славный меч в деревянных ножнах, болтавшийся на поясе у Любима. А тут оказалось, что и повода искать не надо – вот она, работа Берестяницы.

Впрочем, долго ему шутить не пришлось. Обеденный привал был краток – успеть бы перекусить как следует, а там суровый дружинник вновь поднял их в путь-дорогу.

К стольной Рязани дошли уже к вечеру. Усталым парням было не до шуток. Повечерять бы да спать завалиться. Утром же, едва забрезжил рассвет, в здоровенную хату, где помимо них на деревянных полатях в два яруса спало еще полторы сотни мужиков, ворвался тот угрюмый Позвизд и заорал что есть мочи:

– Сотня, вставай!

Ошалелые от сна, не успевшие толком понять, что к чему, березовские мужики едва успели поднять голову, как тут же последовала новая команда:

– Выходи строиться!

– Это чего делать-то надо? – поинтересовался у Любима спавший слева от него неуклюжий толстый увалень Хима.

– Сказано же, выходи, – буркнул не выспавшийся из-за духоты Любим и не спеша поплелся к выходу. У самой двери его притормозил Позвизд. Отведя в сторону, дабы не мешал бестолково торкающимся у двери мужикам, буркнул, глядя себе под ноги:

– Коль я что молвил, должен бегом исполнять. По первости прощаю, а далее поглядим. Иди.

Двор, в который вышли мужики, был огромен и пуст. Однако, присмотревшись, Любим различил в тусклом утреннем свете несколько длинных борозд, тянувшихся то вдоль, то поперек двора. Любим недоуменно посмотрел вокруг и шагнул к чудно выстроившимся и застывшим в неподвижности мужикам. Следом за ним гурьбой повалили и остальные березовцы.

– Ты, – уткнул толстой суковатой палкой в грудь односельчанину Любима Прокуде вышедший накрыльцо Позвизд, – станешь здесь, как самый высокий. Остальные за им в две шеренги, – последнее слово он выговорил несколько с запинкой, будто оно было незнакомым и для него. Видя, что парни не торопятся выполнять сказанное, он сурово рявкнул: – Живо становись, коли я повелел.

Наконец, после некоторой суетливой возни, когда березовцы встали, как требовалось, и строй угомонился, Позвизд вышел на середину и произнес речь. Если быть кратким, то заключалась она в том, что в ней было перечислено то, кем все вои являются ныне, а также кем они непременно должны стать к концу учебы. А уж есть ли на то их желание или нет, ему, Позвизду, это вовсе неинтересно, и если его нет, то тем хуже для них самих, ибо стать ими все равно всем придется.

– Как наш воевода сказывает: не могешь – обучим, а не хошь, так все равно обучим, – подытожил он.

После этого краткого выступления угрюмый дружинник разрешил всем разойтись и привести брюхо в порядок. Однако не успел Любим найти хороший лопух, дабы было чем подтереться опосля справления нужды, как их всех вновь загнали строиться.

На этот раз и новички не сплоховали. Встали в строй хоть и чуток медленнее, чем остальные, однако уже не с такой суетой и толкотней. Позвизд сразу же дал команду «Налево!» и неожиданно резво устремился куда-то вперед, бросив на ходу: «За мной бегом! И из строя не выходить». Все бросились куда-то бежать, и тут березовские парни малость растерялись. Они, конечно, знамо дело, устремились за всеми, но гурьбу их строем назвать было нельзя. Позвизд вскоре оказался тут как тут, принявшись орать:

– Строем бежать! Строем!

Словом, всю дорогу к реке, куда, оказывается, бежали, чтобы умыться, он продолжал измываться над березовскими мужиками, будто кроме них никого и не было. Не оставили их в покое и после сытного завтрака, распределив всех по десяткам и назначив в каждом из них старшего.

Любим попал в десяток к Прокуде. Вместе с ним туда же угодил Хима, постоянно жавшийся к Любиму и тяжко напуганный строгим Позвиздом. Рядом оказались и еще семеро: мечтательный Вяхирь, вечно подкашливающий Охлуп[54], веселый Желанко, отчаянный и языкастый Маркуха, самый молодой и чуть ли не самый здоровый изо всех Глуздырь[55], а также нелюдимый Мокша[56] и Гуней.

Уже в первый день еще до полудня наказание получили почти все. За то, что болтал в строю, – Маркуха; за то, что вечно смотрел в небо, не слыша команды Позвизда, – Вяхирь; за отставание от всех во время бега – Хима; за опоздание в этот растреклятый строй – Любим и Глуздырь; а Гуней – за смачное сморкание во время очередной речи Позвизда.

Впрочем, как оказалось к концу дня, помимо Позвизда, который был самым главным, были и еще дружинники. Каждый из них возглавлял полусотню мужиков. Десяток, куда входил Любим, вместе с остальными березовцами и еще с тремя десятками молодых парней и мужиков не старше сорока, сразу после полудня принял отсутствующий где-то утром веселый и совсем молодой – не более двадцати пяти лет – Пелей. Он, в отличие от Позвизда, почти всегда улыбался, хотя потачек тоже не давал. И все-таки с ним было как-то поспокойнее. А уж когда тот сразу после вечерней трапезы отвел их за ворота, усадил на травке да разъяснил что и как, многим показалось, что с полусотником повезло – душевный.

Не торопясь, рассказывал он им, что ратное дело – тоже наука и далеко не из самых легких. Чтобы ее освоить в должной мере, надлежит не одно ведро соленого пота пролить, и не один синяк от деревянного меча или копья заработать. Однако от них такой дотошности никто не требует. Здесь их обучат лишь самым азам – слово сие означает первую букву при обучении грамоте, кою тоже придется постичь за то малое время, что они здесь пробудут. А еще поведал, что времена нынче лихие и не сегодня-завтра может так сложиться, что придется им всерьез понюхать, чем настоящая битва пахнет. Не стал и скрывать, что придется всем тяжко, но закончил бодро, хоть и не совсем понятно:

– Как сказывает воевода наш, Вячеслав, тяжело в учении, легко в бою.

Правда, тут же пояснил изреченное, указав, что кто хорошо всем премудростям обучится, тот не токмо в битве уцелеет, ибо даже самая первая, коли хорошо выучился, в какой-то мере привычной покажется. К тому же у отличившегося и радужная возможность открывается в дружину к рязанскому князю Константину попасть. Лучших из лучших он в нее набирает, но зато почет им отовсюду и уважение от народа, ибо они землю русскую от врага берегут, грудью на ее защиту вставая.

Однако все мечты, которые разом вспыхнули в голове у Любима, тут же бесследно испарились, когда Пелей потребовал встать всем тем, кто был наказан Позвиздом. Встало почти три десятка. Как-то так получилось, что их, любимовский, пострадал больше всех. Пелей только качнул головой удивленно и пояснил, что те десятники, у коих половина воев или больше наказаны, тоже вместе с ними казнь[57] отбывать должны. Пришлось Прокуде и еще двоим, назначенными старшими, рядышком становиться. Затем полусотник еще более скучным голосом добавил, что коли более половины полусотни наказаны, значит, и он, Пелей, должен с ними вместях быть.

На вспыхнувшие было веселые смешки он тем же скучным голосом ответствовал, что когда полусотник всю ночь не спит из-за нерадивых подчиненных, то наутро весьма зол бывает и на будущее советует всем завтрашний день особо запомнить.

После того как почти вся ночь у штрафников ушла на то, чтобы нарубить кашеварам дров, спать им и впрямь почти не пришлось, так что завтрашний день показался всем нескончаемо длинным и очень тяжелым. Можно многое вытерпеть, особенно деревенским крепким парням, но к вечеру каждый из тех, кто ночью работал, еле передвигал ноги. А впереди для кое-кого угрожающе маячила вторая подряд бессонная ночь, потому что за те или иные упущения, точно такая же, как у Позвизда, палка Пелея не раз указывала то на одного, то на другого березовского мужика. Остановилась она разок и на Любиме, который тут же с ужасом представил, что с ним будет наутро.

Когда Пелей после ужина отозвал всех наказанных в сторону, Любим уже потихоньку настроился на тяжелый труд дровосека, но тут с радостью услышал слова полусотника о том, что он по доброте душевной всех их не то чтобы прощает, но переносит начало нынешней ночной работы на следующий вечер. Спали березовские парни на жестких досках, покрытых толстым куском войлока, как на мягкой пуховой перине – сладко и крепко.

А наутро сызнова разбудила их команда «Подъем» и тяжелые, загруженные до отказа дни потянулись вереницей. Следуя один за другим, они незаметно сливались в седмицу, затем в другую, а там уже глядь – и месяц позади оказался.

Учеба же день ото дня становилась все интереснее и интереснее. На втором месяце их вместе с четырьмя другими сотнями стали учить, как супротив вражьей конницы оборону держать, как для них препятствие прорывать – не волчьи ямы, а длинные глубокие канавки. Как не робеть, как перестраиваться, если враг в кольцо зажмет, как всем строем разом по команде «Бронь» неуязвимым для врагов стать, прикрывшись наглухо своими щитами от вражьих стрел, как…

Словом, много чего познал Любим. К концу второго месяца он лишь удивлялся, вспоминая со стыдом себя и каким недотепой в первые дни казался Пелею. Десяток, в который он входил, был ныне лучшим во всей полусотне, а та, в свою очередь, как доверительно сказал сам Пелей, постепенно выходила в первые в сотне угрюмого Позвизда, который на самом деле оказался не очень-то и вредным.

Мрачность же его объяснялась лютой печалью, которая терзала сотника с того самого дня, как его самобрат[58] погиб в мордовских лесах этим летом. После этого рассказа Пелея о сотнике целый день все ходили угрюмые и молчаливые, а вечером Гуней принялся поджучивать тихого Мокшу, допытываясь, почто его родичи так подло с братом Позвизда поступили.

Тот долго не отвечал Гунею. Однако задира не унимался и продолжал допытываться, все весомее толкая Мокшу в плечо и брызжа слюной. Любим хотел уж было вмешаться, потому что чуял, что сейчас парень полезет в драку. И добро было бы, если б он Гунейку противного отколотил, но, будучи послабее, скорее всего, получится наоборот.

Любим уже и с места было привстал и шаг шагнул, но больше ничего не успел. Гуней неосторожно прошелся еще раз по внешности матери Мокши, и в тихого парня словно черт вселился. Спустя миг клубок из двух тел покатился по изрядно притоптанной земле, которую последнюю неделю чуть ли не через день поливал сырой снег вперемешку с дождем.

О том, чтобы разогнать их, нечего было и думать. Отчаяние поначалу помогало Мокше, но затем более сильный Гуней стал одолевать, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не Пелей. Любим никогда бы не подумал, что их невысокий полусотник столь силен, а тут… Не успел никто опомниться, как Пелей уже развел их в стороны, крепко ухватив за грудки и не давая сблизиться для продолжения драки.

Расспросы поначалу ничего не давали – Мокша вовсе молчал, а Гуней говорил лишь, что он ни в чем не виноват, потому как первым драку не начинал. Лишь спустя некоторое время полусотник все-таки выяснил, что именно предшествовало столь страстному мордобитию, и немедленно приказал подошедшему к месту происшествия Прокуде созвать всю полусотню. Чтобы было посветлее, принесли несколько факелов, и при их мечущемся пламени, яростно шатаемому из стороны в сторону порывами студеного ноябрьского ветра, белый от ярости Пелей с сурово поджатыми губами вызвал из строя Мокшу и Гунея.

Поначалу он кратко рассказал, какой дружной семьей должны быть все вои у князя, потому как в бою, возможно, одному ратнику – палец полусотника назидательно уткнулся в Мокшу – придется защищать спину другого ратника – и он указал на Гунея.

– Мыслю я, что это будет плохая защита, – мрачно заключил он. – Гоже ли сие?

Мокша вскинул было понурую голову, желая что-то сказать, но потом сник и вновь медленно опустил ее.

– Вина завсегда на обоих лежит, – продолжалПелей, – но на том, кто свару учинил, она неизмеримо больше.

При этих словах Гуней приободрился, а Мокша вновь поднял было голову, но только зло сплюнул кровь, сочащуюся из разбитой губы, и вновь промолчал, опять хмуро уставившись в раскисшую землю.

– За бой оный, учиненный двумя резвыми молодцами, каждый из них нонешнюю ночь отработает исправно. Это одно. Однако, как я и сказал, натом, кто учал оное, тройная вина. Стало быть, тебе… Гуней, еще три ночи надлежит потрудиться.

Удивленный Гуней не успел открыть рот в свое оправдание, как Пелей тут же рявкнул:

– Ты своим языком поганым уже изрядно поработал, так что прикуси его, покамест я речь веду. А вам всем, – обратился он к строю, – запомнить накрепко надлежит. Един крест на нас всех христианский, единому князю мы все служим, единую родину защищать будем. Стало быть, и сами мы едины должны быть. И нет среди ратников князя Константина ни мордвы лесной, ни вятича косопузого, ни мери немытой, ни мещеры болотной, ни половца вонючего. Нет и никогда не будет. А есть лишь славные вои, будущие заступники земли русской, коим всем, как один, и в сече лютой биться, а ежели нужда придет, так и живота лишиться, но с поля ратного не сойти и ни на пядь[59] не отступить. А кто иначе мыслит, тому в рядах наших места нету, и ежели есть такой, пусть сразу ко мне выйдет, я ему дорогу прочь укажу.

Строй молчал. Желающих выйти не оказалось, хотя Любим точно знал – окажись рядом с Гунеем еще два-три парня из Березовки, то они тоже подсобили бы как следует Мокшу задеть.

– О родичах же ратника, особливо о матери, ежели от кого худое слово услышу токмо, выгоню из полусотни в тот же час, ибо ее не выбирают и святее ничего у каждого из вас нет. Они да еще земля русская – вот и все наше богатство, которого никому отнять мы не позволим.

Большая часть тех слов, что Пелей говорил, была не совсем его. Гуней просто не знал, как ему дико не свезло, что разбором их драки занимался именно полусотник. А дело заключалось в том, что родители самого Пелея тоже были издалека. Их привели в Рязань еще лет тридцать назад, полонив в дремучих лесах, охватывающих весь левый берег Оки. Оба они были из финно-угорского племени мещеры.

Пелея, взятого всего полгода назад в дружину за стремительность и удивительную силу, тоже поначалу изрядно поддевали некоторые шутники. Прекратилось это совсем недавно, ранней осенью, когда Пелей не выдержал одну из достаточно злых шуточек в адрес родителей и чуть не задушил обидчика. А потом все было, как и сегодня.

Точно так же горели поздним вечером факелы, разве что свет их был поярче, да погода потеплее и крупные снежинки не носились в воздухе, как ныне, подобно диковинным белым бабочкам.

И так же застыл в неподвижности строй суровых дружинников, который виделся Пелею из-за подступивших очень близко к глазам слез каким-то темным мрачным пятном. Только тогда он молчал, а говорил, четко и внятно чеканя каждое слово, их воевода Вячеслав, совсем молоденький отрок, за которого тем не менее каждый из дружинников был готов в огонь и в воду. Стоял он между двумя драчунами: Пелеем и полузадушенным Феофаном, всегда веселым и задиристым, а ныне непривычно хмурым и угрюмо потупившим голову…

«Выгонит», – билась в голове мещерского парня горькая мысль, и он поначалу почти не прислушивался к словам воеводы. А чего тут слушать, когда Пелей и без того успел усвоить, что Вячеслав попусту говорить не будет и коли укажет на ворота, то тут уж проси – не проси, назад дороги не будет. От полной безнадежности и понимания, что в данной ситуации уже ничего не поправить и не изменить, Пелей потихоньку начал прислушиваться к словам воеводы и поначалу ушам своим не поверил.

Обидчик его в ратной науке был одним из лучших в дружине. К тому же состоял он в ней не несколько месяцев, как сам Пелей, а уже четыре года, успев не раз отличиться в бою. Словом, безвестный парень из мещерского рода не имел против него ни одного шанса, но по речи воеводы выходило как раз напротив. Получалось, что это не его, Пелея, могут изгнать из дружины, а как раз другого.

Впрочем, до изгнания дело не дошло ни тогда, ни сейчас. Дружинник оный в конце даже в лучшие попал, заслужив, как и сам Пелей, помогать будущему ратному ополчению в изучении всех премудростей. А слова воеводы, кои парню из мещеры на всю жизнь в память запали, сегодня очень даже пригодились.

Вот только концовка несколько иной получилась. В тот раз Феофан этот после того, как строй распустили, сам к Пелею подошел и молча меч протянул рукоятью вперед, грудь свою широкую под рубахой выпятив. Не словами, поступком своим показал, что не только осознал – кары ждет и ежели надо, то и смерть примет безропотно. И не было в том жесте показной похвальбы перед другими – вот я, мол, бесстрашный какой – ибо разбрелись все и уже со двора в дом зашли.

Правда, когда расходились, то каждый молча норовил Феофана по широкой дуге обогнуть, дабы, упаси бог, не коснуться и не запачкаться. Может, это его до конца и добило, поэтому он и предложил Пелею самому казнь свершить.

Но будущий полусотник, не приученный втыкать меч в безоружного, смертоносное оружие сам назад ему в ножны вложил и ладонью открытой по груди хлопнул легонько раза два. Вряд ли обидчик знал о том, что у мещеры жест сей означает «простили и забыли», но понял он его хорошо и, улыбнувшись робко, но ни слова не говоря, следом за Пелеем в избу подался.

Нынче же этот Гуней сопли перед всем строем распустил и слезы градом катились по его чумазым щекам безудержно. И меч он Мокше не подавал, беззащитную грудь подставляя, лишь канючил, семеня за Пелеем, что не нарочно он, что язык это его поганый да еще что впредь не будет такого никогда делать.

Приобнял его Пелей за плечи и шепнул ласково, чтобы никто не слышал:

– Это счастье твое, что ты тихого Мокшу задирать учал. Я б тебя за такие слова поганые вовсе убил. А ныне вместе с им к реке дуйте и чтоб одежду свою дочиста отмыли, да к утру предо мной в сухом стояли.

Тихо-тихо, дабы никто не увидел, полусотник тоже следом к реке прокрался. Мало ли что случиться сможет. Однако все нормально прошло. Поначалу оба в кромешной темноте одежду свою полоскали. Потом Гунея осенило, и он, бросив стирку, принялся хворост сухой искать. Кое-как набрав охапку, с трудом запалил его, после чего Мокшу робко за плечо тронул и на костер кивнул.

Тот тоже молодцом оказался – в ответ также молчком на одежду Гунееву указал. Достирывали остатки уже вдвоем, после чего, развесив рубахи со штанами на кольях, уселись у костра, тесно прижавшись друг к дружке, а спустя еще время потихоньку переговариваться стали. Видя такую картинку, Пелей только кивнул довольно себе головой и побрел, успокоившись, досыпать остаток ночи.

А спустя седмицу после этого случая прискакал к ним взмыленный гонец с вестью о том, что пришла пора шесты на копья менять, а деревянные мечи на железные – враг идет.

Такая же весть и в другие места дошла, где точно такие же парни из селищ ратному делу обучались. И дошла она в то же самое время, поскольку на дороге к Ожску пять ихних сотен еще с десятком таких же сотен встретились, а уж когда Ожск миновали, то рать и вовсе чуть ли не вдвое увеличилась. Едва град Козарь миновали, как пешцев конная дружина из Рязани догнала и еще диковинный народ издалека в их ряды пешие влился. Последние были вооружены зачастую не мечами, а оскордами, да и бронь у них побогаче смотрелась. Пешей же рати лишь мечи с копьями выдали, щиты да еще шлемы для одной трети. Бронь только десятникам досталась.

Шли быстро. Выходили до рассвета, а останавливались на ночлег затемно. Однако и костры, и каша горячая непременно перед сном была. Едва же к Ольгову приближаться стали, как одна половина рати ход замедлила, зато другая, в коей и Любим оказался, вместе с половиной дружины конной и северянами куда-то в обход подалась, да так быстро, что днем уже никакого привала не делали, а зачастую и вовсе на бег переходили.

Оно, конечно, Любиму было уже не привыкать, за последние пару месяцев побегать о-го-го как довелось, только чудно стало – почему и куда они прочь от вражьего войска торопятся. Лишь когда достигли опушки леса и долгожданный отдых объявили, Пелей все разъяснил. Оказывается, не прочь они бежали, а обходили врага, дабы обратный путь домой ему перекрыть.

Наутро же, после того как выспались на славу, все этого врага самолично увидали, да еще как близехонько. Тот поначалу прямо на них пошел, но затем остановился в нерешительности. Любим даже расстроился малость оттого, что неприятель достался им какой-то несерьезный и вовсе не страшный.

К тому ж, сразу видно было, не учили их так, как учили Любима и прочих. Не рать пешая то была, а толпа толпой, разве что с копьями да с мечами. Глядя на них, даже угрюмый Позвизд усмехнулся и заметил, что если овце клыки в рот засунуть, то она от этого мясо есть все равно не научится.

Затем вступили в дело барабаны. У Любима вся учеба под них была, каждый барабанный бой он, как и прочие, назубок знал, вот и тут не растерялся, мигом место свое в тесном строю нашел. Он – первошереножник, стало быть, его удел – мечом орудовать, а тем, что сзади него, копьями шуровать.

Попробовал кто-то песню дрожащим голосом затянуть, самого себя перед битвой ободрить, ан Пелей так зыркнул глазищами своими, что вмиг осекся певец. И вновь тишина наступила, нарушаемая лишь нескончаемой мерной барабанной дробью. И тут перед каждой полусотней старшие забегали. Глядь, и Пелей перед березовскими мужиками тут как тут очутился. Слово свое обсказал, как дальше быть и как чужая рать вести себя учнет. Даже барабаны, пока их полусотник говорил, и то, казалось, тише стучать стали. Договорил Пелей и сызнова в строй нырнул, стал, как и половина березовских и прочих мужиков, в первом ряду и с мечом обнаженным.

Вроде не похож на волхва их полусотник, однако ж слово его вещим оказалось. Как предрек Пелей, так оно дальше и случилось. Все в точности.

А тут и барабаны свой голос усилили. Им в такт зазвучали мечи. Они славно звенят, когда металл о металл бьется. Это сотники и полусотники свою мерную музыку завели – у них щиты с умбонами[60], по которым они мечом и стучат. Умбон же из металла, потому и грохот такой.

Десять ударов всего нанесли сотники по умбонам. Все остальные пока только считали их. Кому счет тяжело давался, тот мысленно пальцы на руках загибал. Как все загнет, так пора двигаться. До десятка счет дошел, тут уж и другие ратники бить начали. Оно, конечно, умбоны на щитах не у всех есть, но полосы железные крест-накрест на каждый наложены и оковка, опять-таки из металла, непременно по краю каждого щита идет.

И снова десять ударов отсчитать надо. На одиннадцатый – шаг левой ногой сделать надо, на двенадцатый – правой. Так и надлежит на врага наступать: каждый шаг ударом меча по щиту сопровождая. Любим в первом ряду идет. Его задача только в такт двигаться да меч обнаженный наготове держать. А на плечах у него пяток копий. И так повсюду. Торчат копья из строя, как частые иглы из ежа. Не подлезть, не проломить, не прорвать. Сам Пелей сказывал, что в древние времена такие фаланги, как у них ныне, полмира завоевали. Давно то было, ан до сих пор против этой зловредной штуки противоядия никто не сыскал.

Любиму полмира не надо. Ему и в Березовке хорошо. Главное, чтобы их никто не трогал. А вот если попробуют, тут уж держись. Хорошо их учили, славные были учителя. Низкий поклон тебе, хмурый Позвизд! Здрав буди, веселый Пелей! Пришло время показать все, чему вы обучили, и не посрамят березовцы своих сотников и полусотников.

Правда, далее совсем все не как на учебе было. Там полагалось ход ускорять и звон мечей о щиты убыстрять одновременно. В чужую рать лучше врезаться с разбегу. Здесь же по-иному им было указано.

Только до жердей, что в снег загодя вбиты Пелеем и другими полусотниками, надлежало дойти. А они вон, рядом уже, торчат из снега.

Непонятно это Любиму, да и прочим тоже невдомек, зачем такая остановка. Однако коль команда была, стало быть, выполнять ее надобно. Это потом, ежели интерес будет, можешь у полусотника спросить, а он тебе ответить должен, разъяснить все как есть, ибо всяк ратник должен понимать свой маневр. Так Пелей говорил, а ему воевода Вячеслав.

Маневр – слово мудреное, нерусское, но что оно означает, тоже разъяснили хорошо, и потому Любим позже непременно спросит полусотника: «А зачем такой чудной маневр был нужен?» Но это потом, все потом. Сейчас же надо остановиться близ жердей этих. Остановиться и стоять. Одновременно и звон мечей стих. Нет шага – нет звона. А вот уже и барабаны бить перестали.

Тишина над полем. Мертвая тишина. Хотя нет. Пока живая. Нет пока еще на нем мертвецов. Нет и… может быть, и вовсе не появятся. Почему-то Любиму вдруг очень-очень захотелось, чтобы не было никакой битвы и не лежали потом на поле трупы на радость волкам и воронам. Нет, нет, Любим не струсил. Чего бояться этих мужиков, сбившихся в одну перепуганную кучу. Подумаешь, что у них тоже копья и такие же мечи. Зато нет у них таких замечательных учителей. Не гонял их до седьмого пота Позвизд, не учил уму-разуму и всяким тонким премудростям хитроумный Пелей. А ежели и учил, то все равно не так хорошо, как Любима. Не повезло им. Ох, как не повезло. Да они это и сами чуют. Да что чуют – воочию видят.

Но только и о другом не след забывать. Сами-то они ни в чем не повинны. Даже отсюда, издали, и то видно, что они совсем такие же, как и березовские. Пусть деревенька их иначе называется и тиуна ихнего иначе зовут, да и у князя имечко другое – а все ж таки люди. Велели им, вот они и пришли.

Ежели приказ будет, тогда деваться некуда. Придется идти и рубить. Сами виноваты. Не надо было супротив нашего князя меч поднимать, пусть и подневольно. И будет Любим протыкать их мечом и наступать на павших, не глядя и не сбавляя мерного шага. Но неужто нельзя обойтись без этого? Ведь остановился же строй и барабаны смолкли, да и копья вверх подняты. Может, и впрямь обойдется?

А спустя час барабаны вновь забили, но уже иначе. И Любим обрадовался, хотя именно эту команду выполнять тяжелее всего, да еще на кочковатом неровном поле, потому как надлежало назад пятиться. Ничего, сзади друзья поддержат, ежели что. Зато сечи не будет. Отложили ее пока, а там как знать…

Двое суток длилось непонятное ожиданье. Как и полагается, ночную сторожу выставляли регулярно да еще отлавливали время от времени беглых. Нет-нет, из их рати ни един человек не удрал. В стане победителей, пусть даже только будущих, дезертиров не бывает, а вот из мрачной холодной темноты, знобко шевелившейся от холода, изредка выныривал кто-либо из продрогших насквозь мужиков и просил милости, умоляя отпустить его подобру-поздорову. Таких отводили в отдельное место и бдительно сторожили, но поначалу кормили горячей похлебкой и кашей.

А спустя двое суток барабаны вновь забили. И вновь Любим, не мешкая ничуть, свое место в строю занял. И вновь Пелей своей полусотне, выскочив вперед, разъяснения стал давать, ибо такой команды на учениях березовцы никогда не выполняли. Но вот наконец встал их строй с сомкнутыми щитами по обе стороны от дороги. Одни на правой стороне, другие – на левой. Проход меж ними – сажени три[61], не больше. Одним словом, маленький проход, совсем узкий. Копье каждый навстречу друг дружке наклонил, будто два ската у крыши диковинной образовалось. Пройти под ними еле-еле можно, да и то если невысок ростом.

В тишине и молчании стояли около часу, а затем к краю строя подошла нестройная толпа мужиков. Поначалу пропустили вперед самых смелых. Да и те шли по узкому проходу, все время робко поглядывая на стоящих по сторонам ратников. Видя, что никто не собирается ни рубить мечом, ни колоть копьем, осмелели и за какие-то полчаса прошли полностью.

Затем пришел черед конной дружины. Те, подъезжая к их строю, бросали на землю все полностью: такие же продолговатые, миндалевидной формы, как и у пешцев, но меньшие по размеру щиты, тяжелые мечи, копья, тулы со стрелами и луки, скидывали с себя бронь. И лишь после того, как у дружинника не оставалось оружия, скрещенные копья, загораживающие проезд, размыкались, и дружинник двигался дальше.

Правда, не все, как заметил стоящий чуть ли не в середине Любим, согласились так пройти. Почти три десятка всадников направились к обрывистому берегу Оки. Их никто не преследовал, даже не пытался, и те поочередно исчезали за крутым обрывом.

Лишь вечером на привале узнал Любим, что был то молодой князь Ингварь Ингваревич, коему злые советчики наплели худого в уши, и пошел он войной супротив стрыя своего двухродного[62] – князя Константина Владимировича. И если бы не доброта последнего, простившего разорение посадов своего града Ольгова и постаравшегося решить дело миром, неизвестно, как бы все обернулось…

Впрочем, известно как. Возможно, война и возобновилась бы, скройся князь Ингварь за большим и густым лесом в своем Переяславле-Рязанском, но Константин Владимирович вместе с воеводой Вячеславом все смекнул заранее. Потому и разделились они надвое, взяв в клещи хилую дружину и еще более хилую рать князя Ингваря. Тем оставалось либо бой принимать, ибо отступать некуда, либо сдаваться.

– Так мы ж токмо с двух сторон стояли? – усомнился было Любим. – А ежели бы они в сторону метнулись, пусть не к реке, та толком не встала и опасная еще, а в противоположную.

– А ты ведь видел, как конница стояла у нас – полукружьем. Ежели бы те метнулись прочь, то на конях пешего догнать проще простого, – охотно пояснил Пелей.

– А тут мы почто? – встрял в разговор Хима, которому в учебе доводилось тяжелее всех по причине его изрядной толщины и неуклюжести и который больше всех мечтал о том, как он наконец окажется дома, в родной избе.

– Поживем чуток, пока жители Переяславля-Рязанского с мыслью не свыкнутся, что град сей ныне ко князю Константину перешел и никуда теперь до скончания веку из-под его длани не вырвется, – ответил Пелей.

– А почему нас выбрали для того? Иные, вон, сразу домой подались, как я слыхал, – не унимался Хима.

– Потому как каждый сотник лучшую четверть выделил. Позвизд нашу полусотню лучшей назвал, а с лучших и спрос на особицу, – улыбнулся Пелей.

– Чем же лучше? – разочарованно протянул Хима. – Вона как остальные резво по домам разбежались. А мы теперь не знамо когда в Березовку попадем.

– Тебя, дурня, – пояснил полусотник, – град сей будет поить и кормить всю зиму до самой весны. Это сколь пшена да ржи, не говоря уж о репе, моркови, огурцах и прочей снеди, мать твоя сбережет в сохранности, пока тебя не будет, сочти, а? И еще одно: остальные все просто в поле останутся, дабы далее в учении ратном упражняться, а вы в граде, в холе да в тепле, хучь по ночам будете.

– А днем како?

– Днем кажному ратнику дадут по десятку из мужиков, что в селах окрест града живут, и вы их обучать станете. К весне мне воевода наказал полтысячи воев поставить в строй и взыскует по всей строгости, коли я того не смогу. Ну а допрежь я с вас семь потов спущу, дабы наказ Вячеслава сполнить.

– А мы с кого? – хихикнул Гуней.

– Вы? – строго посмотрел на него Пелей. – Знамо с кого – с мужиков. И не семь, а семижды семь потов. Зато вам по весне, когда пора уходить настанет, по гривне серебром каждому дадут, потому как все вы не просто учились, а хорошо учились и ныне уже службу несете ратную, иных обучая, а это совсем иное.

– Это князь сказал? – спросил, помолчав, Любим.

– Нет.

– А кто?

– Воевода наш, Вячеслав, а его слово такое же твердое, как и у князя, – отчеканил Пелей.

Потом он внимательно обвел всех взглядом и почел нужным ободрить:

– Другим еще хуже, чем нам, жеребий достался. Мы в Переяславль-Рязанский к завтрешнему вечеру спокойным шагом дойдем, к тому ж и дорога еще к нему утоптана ингваревскими ратниками. А двум полусотням до Ростиславля по звериным тропам добираться, да еще двум – до Зарайска. А уж про тех, коим указано в Пронск идти, и вовсе молчу. Вот где намаются вои.

Любиму на секунду стало жалко, что встреча со стариками откладывается аж до ранней весны, но, с другой стороны, им теперь припасов зимних точно хватит, коли на него тратиться не придется. Опять же подарки сможет всем купить, что тоже приятно.

Парню не спалось, хотя черед сторожить был не его. Что-то мешало, назойливым комаром тоненько жужжа в ушах, и он тронул за плечо таращившего осоловелые глаза в темноту Мокшу:

– Ты поспи малость, а то мне все едино сон нейдет.

Мокша благодарно кивнул, признательно улыбнулся и почти тут же облегченно заснул, а Любим продолжал мечтать о том, какие именно подарки он сможет купить на заработанные полгривны.

«Вон Смарагде колты справить баские али кокошник прикупить. Маркуха слыхал, что здесь в Переяславле славные мастера по серьгам есть. Пусть самые простенькие, да купит, порадует сестричку, а ежели недорого запросят, то, глядишь, и на две пары хватит – одну Смарагде, а другую… Берестянице. В самом деле, почему бы и не порадовать хорошего человека…»

Он тут же покраснел и воровато оглянулся по сторонам – никто не услышал, как он тут рассуждает о подарках, но потом тут же попрекнул себя. Чай, нет у человека таких ушей, чтобы мысли чужие можно было слушать.

– Нет, есть, – отчетливо и звонко прозвучало унего в голове.

Любим вздрогнул и испуганно завертел головой по сторонам, прикидывая, кто же мог сотворить с ним такую шутку, но большая часть воев уже спала, а остальные потихоньку клевали носом. «Померещилось с устатку», – облегченно вздохнул Любим и тут же чуть не подскочил от все того же ясного и отчетливого голоса:

– Нет, не померещилось.

Глава 5 А дальше что?

Два демона ему служили,

Две силы чудно в нем слились:

В его главе – орлы парили,

В его груди – змии вились…

Ширококрылых вдохновений

Орлиный, дерзостный полет,

И в самом буйстве дерзновений

Змииной мудрости расчет.

Ф. И. Тютчев

Сразу после бескровной победы Константин с частью своей дружины и лучшими ратниками из пешего ополчения совершили солидный вояж по всей северо-западной окраине Рязанского княжества.

Дел было много. Помимо установки в каждом городе своих гарнизонов, необходимо было еще и заниматься обучением молодого пополнения. С этой целью с Константином поехали лучшие полусотники и сотники, уже успевшие зарекомендовать себя с самой лучшей стороны в октябре-ноябре. Тех, кого распустили по домам, вначале предусмотрительно записали в свитки первой очереди. Ответственными за их своевременный сбор и явку были назначены их же парни, которые были на учебе десятниками.

За считанные месяцы предстояло сколотить в приличное войско еще не меньше трех-четырех тысяч ратников. На больший срок рассчитывать было просто опасно. Чтобы максимально ускорить процесс, пришлось прихватить с собой не только верховного воеводу, то бишь Вячеслава, но и нескольких тысяцких, окончательно обезглавив уже обученное войско и полагаясь на то, что запас в два-три месяца у него есть.

Но вначале предстоял краткий марш-бросок назад в Рязань. Необходимо было экстренно направить посольства ко всем соседям. Самое представительное во Владимиро-Суздальскую землю, к тезке рязанского князя. Возглавил его боярин Хвощ.

Задач перед ним стояло несколько. Первоочередная – заключить что-то типа договора о дружбе и военной помощи. При этом Хвощу было строго-настрого указано, что все речи о неравенстве договаривающихся сторон и о том, что рязанский князь в грамотах к владимирскому должен величать себя сыном, сыновцем или младшим братом, надо пресекать на корню.

– Рязань ни под кем никогда не ходила и ходить не будет, – строго заявил он Хвощу, на что тот согласно кивнул, радуясь в душе, что не придется унижаться и лебезить перед надменными владимирцами и ростовчанами.

– Если же договор такой на равных правах для обеих сторон заключить не удастся, то надо попытаться составить ряд[63] поскромнее. Ну, скажем, хоть бы о ненападении. Это похуже, но для нас на первые несколько лет и это будет благом, – продолжал князь инструктировать Хвоща.

– А буде там Ингварь хулу на тебя речь начнет? С им как быть? – уточнил боярин.

– В ответ княжича грязью не поливать, ибо он сын славного Ингваря Игоревича, подло убиенного со своей братией Глебом безбожным. Лучше всего было бы, коли князья владимирские посчитали бы, что у юного княжича не все в порядке с головой, – посоветовал Константин. – Но если ты и ряда заключить не сумеешь, то тогда хотя бы самое простое – упреди о том, где рать на нас собирается, когда она выходит, кто поведет и куда. И сразу гонцов шли. Пусть мигом в Рязань скачут.

Хвощ молча кивнул.

– Закупку же доспехов воинских и прочего начинай с первого дня. Мне много потребно – лишку не будет. Такие же послы вскоре и к князю Давыду Муромскому поедут, и к новгород-северским князьям, и к черниговским.

– Им легче будет – не такие уж могутные княжества у них, – степенно заметил Хвощ. – Муромский Давыд так и вовсе все боле к духовному тяготеет. Токмо ежели Константин Ростовский повелит, тогда лишь и отважится.

– А что касаемо новгород-северского князя, то тут у меня надежда на мать его, Свободу Кончаковну, а более на ее брата, Юрия Кончаковича, – поддержал своего посла Константин. – Ежели к моему свояку Даниле Кобяковичу в степь гонца смышленого отправить да басурман этих нечистых отговорить на Русь идти, то и Изяслав Владимирович в одиночку на Рязань не сунется. Кого мыслишь в степь послать, боярин?

Хвощ от такого доверия к нему со стороны князя приосанился еще больше и, выдержав небольшую, но достойную паузу, веско заметил:

– Мстится мне, будто туда опытного воя послать надобно. Чтоб и в летах был, и слава о былых победах имелась за плечами. Лучшей всего Батыру бы, да неможется старику. После него, стало быть, тысяцкого твово, Стояна. Он, конечно, хучь и поял[64] тебя в то лето, но…

– Он службу ратную исполнял. А о том, кто в то лето и на чьей стороне службу нес, ни ныне, ни впредь речи вести не будем, – бесцеремонно перебил своего боярина князь. – Вот одолеем всех ворогов, тогда и вспоминать примемся, лежа на перинах пуховых. А пока до такого еще ой как далеко. За совет же мудрый благодарствую. Теперь и сам вижу, что лучше него навряд ли кого найду. В Чернигове же, думаю, Коловрат справится, – и закончил комплиментом в адрес немолодого боярина, стоящего перед ним: – Тебе, Хвощ, тяжелее всего придется. Потому я именно тебя туда и посылаю, – верю, коль ты лишь малое возможешь – иной и вовсе ничего не сумеет.

Хвощ выпрямился горделиво:

– Благодарствую за веру. Не сумлевайся, княже,что токмо в моих силах – все сделаю.

Он склонился перед Константином в низком поклоне и степенно направился к выходу. Настал черед прочих послов. Их предполагалось проинструктировать всех скопом – иначе не успеть за день. На второй день намечался пир в княжеском тереме со всеми военачальниками и прочими видными мужами из числа спецназовцев Вячеслава, которые более других отличились при взятии Переяславля-Рязанского.

Увы, но получилось не очень весело. Были и шутки, и улыбки, и смех, но все какое-то натужное и неестественное. Не помогали и песни Стожара, которого Вячеслав самолично извлек из поруба в княжьем тереме Переяславля. Он, пожалуй, единственный изо всех был по-настоящему весел.

Едва дождавшись, когда наконец все станут разбредаться, Константин поинтересовался у Вячеслава:

– Ты к народу ратному поближе меня будешь. Должен знать – в чем дело.

– Оно и неудивительно, – пожал плечами бывший спецназовец. – Народу, как минимум, славу и почет подавай.

– Ну, Слава у них всегда впереди на лихом коне скачет, – съязвил Константин, довольный, что все хорошо закончилось.

– Балда ты, княже. Отечественную войну вспомни. Там намного хуже было, а все равно никто не вякал. Смекаешь?

– Нет, – недоуменно ответил Константин. – Ты к чему клонишь?

– К необходимости организации вещественного ясно и четко зримого всеми почета, – отчеканил Славка, – удостоившись коего, подавляющая часть не только о земле с людьми забудет, но и о гривнах не вспомнит.

– И как я его организую? – продолжал недоумевать Константин.

– Историк фигов, – презрительно протянул Славка. – Ордена вводить пора. И медали. Названия прежние возьми, то есть будущие. За отвагу – обязательно. Честь и слава – это начальству, за умелое командование. Орден Мужества – общий. Золотая стрела – наиболее отличившемуся в бою лучнику-снайперу, который завалил неприятельского воеводу или князя, и так далее. Принцип понятен? – И тут же он сменил тему: – Кстати, насчет того, чтобы завалить князя. Пока один – ноль не в твою пользу. Ингварь-то утек. Какого хрена ты его отпустил? Ведь как я понимаю, на твои жутко льготные условия он не пошел?

– Не пошел, – вздохнул Константин.

– Значит – это его проблемы и его горе. Брать надо было. Брать и в поруб, – отрубил воевода решительно.

– Да пошел ты, – возмутился Константин. – Я же слово дал, что отпущу его.

– Не надо было давать. Сам виноват, – всплеснул руками Вячеслав.

– Но я же рассчитывал договориться.

– Хорошо. Тогда надо было сдержать слово и отпустить до дружины – как обещал. Но потом-то ты ничего не обещал. Значит, руки развязаны.

– Грех это, – влез в разговор подошедший к ним отец Николай. – Власть людям пример должна давать: и гуманизма, и прощения, и человеколюбия.

– А еще порядка, дисциплины и законности, а также пример тому, как надо не бояться проливать кровь по минимуму, чтобы погасить смуту в зародыше, – отрезал Вячеслав, ставший вновь суровым воеводой.

– Я бы пролил, – медленно произнес Константин. – Но ты пойми, что, во-первых, в бою – навязав его войску Ингваря – я потерял бы не меньше нескольких десятков дружинников и пару-тройку сотен из числа ополченцев.

– Лес рубят… – пожал плечами воевода.

– Люди – не щепки, – возразил священник.

– Подождите оба. Дайте договорить, – перебил их Константин. – Да, потеря невелика, но только в людях. А вот моральный авторитет мой упал бы до нуля, и я бы уже никогда не отмылся.

– Я слыхал, что победителей не судят, – не согласился Вячеслав.

– Это с одной стороны. Но есть и другая сторона – родственная, – пояснил Константин.

– Загадками говоришь, княже, – нахмурился воевода.

– Слушай внимательно. Есть в Новгороде такой князь – Мстислав Мстиславович, по прозвищу Удатный, что означает удалой. Народ новгородский от него в восторге. Это новгородцы-то, которые в будущем Александра Невского сколько раз от себя выгоняли, да и отца его Ярослава поначалу тоже не жаловали.

– Ну и что? – пожал плечами Вячеслав.

– А то, что этот князь – большой любитель справедливости, но только в том смысле, как он сам это понимает. Ведь это он старшего Всеволодовича, который мой тезка, на владимирский престол посадил. Он и битву под Липицами организовал.

– Ну и что?

– Да то, что Глеб, как мне доложил тот же Хвощ, едва поймав меня, тут же грамотки всем соседям отправил. В том числе во Владимир, в Чернигов и в Новгород. Мол, не извольте беспокоиться, братоубийца изловлен, ныне в железа уже закован, и я ему не спущу, хоть он бы мне трижды родным братом был бы. Догадываешься, какого теперь мнения обо мне все соседи?

– Догадываюсь, – кивнул Вячеслав. – Они все считают тебя не очень хорошим человеком.

– Я не думаю, что они столь деликатны и изысканны, как ты. Скорее всего, они отвели мне место где-то между Каином и Иудой.

– И уже ничего нельзя исправить? – сокрушенно покачал головой отец Николай.

– Надеюсь, что можно. Потому и разослал я всюду свои грамоты с посольствами. А юный княжич, который жив, здоров и невредим, – это мое единственное доказательство, правда косвенное, что я далеко не такой зверь, каким размалевал меня братец Глеб. Теперь ты понимаешь, почему я Ингваря отпустил?

– Честно говоря, не совсем, – сознался Вячеслав. – Сам же говоришь, косвенное доказательство. Значит, слабое. Ну и хрен с ним совсем, и не надо никакого доказательства вообще. Как говорил один великий гуманист еще в СССР, есть человек – есть проблемы, нет человека – нет проблем. Твой Ингварь жив – значит, проблемы будут у тебя.

– Да пойми ты, садовая голова, – взмолился Константин. – Как только Ингваря бы не стало, сразу его место занял бы наш великий поборник справедливости и заступник всех обездоленных и обиженных – Мстислав Удатный. Тем более что его родная мать – дочка Глеба Ростиславовича Рязанского.

– А это еще кто?

– Мой дед, балда.

– Тем лучше, – возликовал Вячеслав. – Он за родню будет, а значит, за тебя. Ведь ты ему, получается, братом доводишься?

– Двоюродным, то есть по-нынешнему, братаном, – хмуро поправил его Константин. – Но дело не в этом. Он будет в первую очередь за справедливость. Я это по истории знаю. Тем более что Ингварь и прочие Мстиславу – точно такие же родственники, которые даже сильнее нуждаются в защите, потому что племянники. Мало этого – родная тетка Мстислава по отцовской линии – Аграфена Ростиславовна – приходится бабкой княжичу Ингварю и до сих пор жива.

– И что, у этого Мстислава большая армия? – начал кое-что понимать воевода.

– Новгородцы всегда достаточно большую рать могли выставить. Но беда в том, что он если пойдет, то не один.

– Она не одна придет. Она с кузнецом, – задумчиво процитировал Вячеслав строки еще из одной комедии.

– А в роли кузнеца, – в тон ему продолжил князь, – будет сразу несколько актеров. Во-первых, сидящий в Пскове Владимир Мстиславович.

– Сын? – уточнил Вячеслав.

– Родной брательник Удатного и готов за Мстиславом куда угодно. Он, кстати, и под Липицами с ним был. Во-вторых, Давыд Мстиславович, князь Торопецкий.

– Тоже брательник?

– И тоже родной, – подчеркнул Константин. – А еще есть двоюродные. Один – Владимир Рюрикович – в Смоленске сидит, а это княжество достаточно сильное, да и сам он в авторитете. Достаточно сказать, что как только что-нибудь случится с киевским князем, то этот Владимир тут же на его место запрыгнет. К тому же самого нынешнего киевского князя Мстислава Романовича Старого не кто иной, как Удатный, самолично подсаживал на великий стол. Так что если он только чирикнет про должок, как Чудо-Юдо Беззаконное в детской сказке, то думаю, что этот самый Старый своих ратников незамедлительно отстегнет и столько, сколько Мстиславу понадобится. А кроме них есть еще и Ростислав Рюрикович. А еще гражданин Удатный может подписать своих знаменитейших в русской истории зятьев, которых даже ты знаешь.

– Ну ты мне льстишь безбожно, княже, – ухмыльнулся Вячеслав и принялся кокетливо ковырять столешницу указательным пальцем. – Я из этого века одного Александра Невского помню, – проворковал он, изображая жуткое смущение и робость.

– А папашку его, Ярослава? – ласково осведомился Константин.

– Ой, и правда. Значит, двоих знаю, – возликовал воевода.

– Вот тебе и первый зять. Его жена Ростислава – дочь Мстислава.

– Как складно звучит, – мечтательно протянул Вячеслав.

– Зато весьма неприятно по смыслу. Вторая же дочурка по имени Анна – жена молодого, но весьма энергичного Даниила Галицкого, которого, правда, так назвать пока нельзя, поскольку в Галиче еще венгры сидят во главе с царевичем Коломаном.

– С кем? – переспросил удивленно Вячеслав. – Это что, имя такое – Колымага?

– Да не колымага – Коломан, – досадливо поправил его Константин. – Это сын венгерского короля Андрея Второго. Так что сам Даниил пока во Владимиро-Волынском княжестве правит. Но в надежде, что ему потом в свою очередь воинственный тесть с Галичем поможет, этот Даниил куда угодно пойдет за Мстиславом. Но и этого мало. Каждый из них собственную родню за собой потащит. Владимир Рюрикович, который Смоленский, заодно своего зятя Александра Бельзского прихватит и племянника не забудет. С Даниилом брат Василько придет, а с Ярославом вообще все братаны как один встанут. Считай, вся Владимиро-Суздальская Русь поднимется вместе с Новгородом, Псковом, Смоленском, Киевом, Волынью и…

– Молчи, грусть, молчи, – замахал на князя Вячеслав. – И так выше крыши. Господи, да что ж они все так повязаны? – поднял он руки кверху в молитвенном жесте.

– Я остановлю их, – вдруг твердым голосом сказал отец Николай.

– Словом Божьим, наверно, – благоговейно прошептал воевода. – И убоятся они его, и остановятся в страхе, и пойдут прочь, несолоно хлебавши. А мы всем войском на колени, помолимся Господу за заботу о нас…

– Не юродствуй, сын мой, – мягко попросил священник. – Хотя ты прав. Именно словом Божьим, но не сам, а поговорив с их епископами. Есть же там епископы?

– В Ростове точно есть, – кивнул растерянно Константин. – Да и во Владимире со Смоленском тоже. В Новгороде аж архиепископ сидит, а в Киеве и вовсе митрополит. Но поможет ли?

– Выйдет, нет ли, а пытаться надо, – вздохнул отец Николай. – Уж больно много крови прольется, ежели то, что ты говорил, и впрямь произойдет.

– А что, – тряхнул головой Константин. – Может, и впрямь получится. Завтра Хвощ должен как раз выехать в Ростов, вот ты с ним и езжай.

– А мы с тобой завтра в Переяславль? – уточнил Вячеслав.

– Да нет, – внес последнюю коррективу Константин. – Теперь уже послезавтра. Сам мне мудрый совет дал насчет медалей с орденами, и тут же в кусты? Будешь завтра вместе со мной разрабатывать названия, статус, внешний вид и все остальное. Доведем до ума, сплавим все нашему Эдисону, а уж тогда поедем.

– Как повелишь, княже, – вздохнул Вячеслав, изображая самую что ни на есть покорность.

А Хвощ, поднаторевший в прелестных речах, почти сумел добиться своей цели. В беседе с Константином Всеволодовичем он особенно нажимал на то, что в их Рязани ноне проживают такие славные лекари, кои и сами Марену могут отогнать от одра безнадежного больного. Ежели только владимирский князь такой договор о мире и дружбе подпишет, то Константин самолично озаботится, дабы оные лекари ни дня не медля в Ростов прибыли.

В доказательство речей своих Хвощ скляницей с темной жидкостью похвалялся и предлагал тут же опробовать, суля уже в считанные часы заметное облегчение. Причем, видя, что Константин колеблется, боярин из сумы и кубок червленого серебра извлек, дабы тут же опробовать дать чудодейственного зелья, тем самым наглядно подтверждая свои слова.

Но на беду Хвоща, при их беседе присутствовал младший брат Константина Ярослав, прибывший из своего Переяславля-Залесского незадолго до рязанского посольства, причем с совершенно противоположной целью – уговорить Константина на войну с неспокойным южным соседом.

Заметив, как оживилось породистое, с высоко взведенными бровями, но изможденное от болезни и покрытое нездоровой желтизной лицо старшего брата, Ярослав понял, что нужно немедленно что-то предпринять. Он живо метнулся к боярину, выхватил склянку из рук и с маху грохнул ее об пол.

– Порешили яду нашему князю подсунуть? – прошипел он злобно.

– Поклеп ты, княже Ярослав, на меня возводишь, – возразил боярин.

– А думаешь, забыли мы, яко отец твой, в железа закованный, вместе с князьями рязанскими в наших порубах сиживал, да и помре в одночасье? – кивнул Ярослав в сторону Константина. – Надумал в оместники[65] за родителя свово на старости лет пойти.

– Ты, княже, прирок[66] свой ныне измыслил, дабы брате твой хворь свою победити не возмог? – глядя прямо в посветлевшие от бешенства глаза Ярослава, проницательно заметил Хвощ. – А ведь послухов[67] у тебя тому нету.

– Есть, – не долго думая, заявил Ярослав и торжествующе повторил: – Есть послух. И грамотку мне он отписал еще по осени, когда сведал, каку вы поголовщину[68] задумали.

– И грамотка у тебя оная с собой ли? – гордо выпрямился боярин, понимая, что только спокойный тон и разумные доводы в свою защиту помогут старому дипломату выйти из этой светлицы.

– Не взял я ее с собой. В Переяславле-Залесском оставил, ибо не поверил по первости изветнику[69] своему. Ныне же вспомнил о том, едва скляницу с зельем черным в руце твоей узрел. Да ты чуешь ли, брате, яко смердит дрянь сия? – тут же обратился Ярослав к Константину за поддержкой.

Тот, по-прежнему сожалеючи поглядывая на черную лужу, мрачным могильным пятном растекшуюся на чисто выскобленном желтоватом дубовом полу, неохотно кивнул головой.

Тогда и Хвощ в свою очередь воззвал к благоразумию владимирского князя:

– Поверь, княже, что, дабы сомнений никоих небыло у тебя, я и сам оное зелье из другого кубка вместях с тобой испил бы. – И он, покопавшись в своей суме, действительно извлек из нее второй кубок, очень похожий на первый, но значительно меньший по размеру.

Может, кто иной и спасовал бы, но не таков был Ярослав, услышавший какое-то позвякивание, пока боярин копался, доставая вторую посудину. И не только услышавший, но и увидевший. Тут же коршуном накинулся он на Хвоща и вырвал из рук опешившего боярина суму, после чего, торжествующе запустив в нее руку, извлек еще одну скляницу, которая наполовину тоже была заполнена жидкостью, только светло-коричневатого цвета. Он энергично взболтал ее и показал Константину, довольно ухмыляясь.

– А вот и поличное. На каждый яд есть и супротивное зелье, дабы самому с животом не расстаться. А мудрый посол – дивись, брате, – опасаясь отравы, еще допрежь прихода сюда половину отпил. Остатнее же порешил опосля принять.

– То от живота зелье. Нутром я маюсь, княже Константин, – пояснил, не смутившись, Хвощ. – А все, что рек тут княже Ярослав, овада.[70] Ежели мне веры нету, покличь своих лекарей, дабы они тебя от сомнений тягостных разрешили.

Однако лекари Константина еще больше запутали дело. Исследовав жидкость во второй склянице, старый седой Матора, не желая сознаваться в своей некомпетентности, долго тряс посудину, рассматривая ее содержимое на свет, многозначительно нюхали даже осторожно попробовал на язык, после чего сделал туманное заключение:

– Мыслю я, что вреда от оного зелья быть недолжно. Что же касаемо того, будто боярин оный нутро им свое лечит, то мы в таких случаях совсем другое болящим даем.

Далее лекарь попытался углубиться в рассуждения о том, какие именно травы они смешивают от нутра, в каких пропорциях все это составляют и сколько варят, но нетерпеливый Ярослав тут же перебил его требованием исследовать остатки черной жидкости, которая к тому времени частью испарилась, а частью впиталась в пол.

Матора, кряхтя, опустился на колени и некоторое время изучал содержимое загадочной лужи.

– Можно было бы собаке на пробу дать, – робко предложил он. – Одначе мыслю я, что ни одна тварь божья из-за вони великой лакать оное николи не станет. Смердит уже оченно, – пожаловался он, поспешно вставая с коленей.

– Так зелье это смертное или впрямь отвар лечебный?

– То мне неведомо, – честно сознался лекарь. – Но не слыхал я, дабы от твоей болести, княже, в отвары белену добавляли, а запах оной травы я доподлинно распознал.

– Вот, – торжествующе завопил Ярослав. – Я хучь в лечбе ничего не смыслю, но даже мне сия поганая трава знакома. Слыхивал я, ведьмы ее в своих черных делах потребляют изрядно.

Услышав о ведьмах, богобоязненный Константин торопливо перекрестился и с укоризной обратился к Хвощу:

– Что же ты, боярин, бесовскими травами меня напоить решился? Али и впрямь по наущению князя свово убойцем стать насмелился?

– Пусть лекарь твой поведает, – не смутился Хвощ. – Пусть как перед иконой скажет: токмо лишь ведьмы беленой пользуются али и при лечбе к ней обращаются?

– Бывает, – согласился Матора важно. – Но не от той болести, коя нашего князя мучает неустанно.

Авторитетное мнение старого эксперта оказалось решающим. Хоть боярина и отпустили восвояси, но больше пред княжьи очи не допускали. А еще через два дня ему самому и всему рязанскому посольству в достаточно категоричной форме предложили выехать из Ростова, ссылаясь на то, что у возмущенных горожан терпения может оказаться значительно меньше, чем у мягкосердечного князя Константина.

Глава 6 Не в силе бог, а в правде

Недавно кровь со всех сторон

Струею тошей снег багрила,

И подымался темный стон,

Но смерть уже, как поздний сон,

Свою добычу захватила.

А. С. Пушкин

«В лето 6725-е, индикта 5-го[71], в месяц просинец, в первую неделю опосля крещения Господня»[72], – старательно вывел инок Пимен вверху желтоватого харатейного листа своим четким почерком и задумался: «А почему надлежит писать – в лето, когда на улице нескончаемый мороз?»

Он зябко передернул плечами и приложил руки к теплой печке, чтоб согрелись получше. Событий за последние месяцы произошло так много, что он даже не знал, с чего начать. Зато радовало другое.

О том, что произошло в самом начале зимы, он мог написать лишь со слов очевидцев. А человек слаб, и память его несовершенна, и не в силах он узреть, подобно орлу, все, что происходит на земле-матушке в той ее части, коя Русью зовется. Один человек свое видение происходящего имеет, иной кто, особливо ежели из супротивного стана, – совсем другое. Ему же, благочестивому рабу божьему чернецу Пимену, надлежит самое тяжкое сотворити – собравши воедино все, что ему люди поведали, отписать так, будто он душою ни за кого из них не страдал и не переживал. Вельми трудно сие.

Ныне же совсем иное. Ныне он в самой гуще событий был и даже по княжескому повелению в какой-то мере над ними возвысился. Инок горделиво шмыгнул носом – а ведь и впрямь возвысился.

Поверх рясы[73] из зимнего толстого сукна обрядили Пимена в тулуп добротный и валенки чесаные, прикрыли скуфью[74] его шапкой лисьего меха и отвели на самую высокую из всех башен рязанского града Коломны. Града, который готовилась штурмовать могучая рать князя Ярослава.

Поначалу Пимену даже страшно стало, что не устоит небольшая крепость под натиском такого огромного воинства. Он лишь крестился испуганно и с тоскою думал: «Пошто, ну пошто кажному князю в своей вотчине мирно не сидится? Пошто, аки звери ненасытныя, стремятся они у слабых соседей грады и землю отнять и к своим рукам прибрать?»

О том, что князь Ярослав пришел на помощь княжичу Ингварю лишь по доброте своей и из желания восстановить справедливость на Рязанской земле, иноку почему-то не думалось. И тут он, сам того не подозревая, прав был на все двести процентов.

Ингварь, по наущению боярина Онуфрия, и впрямь поехал к старшему князю Владимиро-Суздальской земли. Но не напрямую в Ростов, где тот обычно находился, почти никуда не отлучаясь, а через Переяславль-Залесский – столицу удельного княжества его брата Ярослава. Бояре Ингваря молчаливо согласились со здравыми доводами Онуфрия. И впрямь, ехать к тяжелобольному Константину в Ростов, не заручившись поддержкой кого-либо из Всеволодовичей, было бы глупо.

А из всех сыновей Всеволода Большое Гнездо именно третий по счету – князь Ярослав – был самым неугомонным и скорым на подъем. Сухой и поджарый, с недобрым блеском темно-зеленых глаз, он производил на окружающих впечатление сильного, уверенного в себе человека, за которым можно отсидеться от всех житейских бурь, как за каменной стеной.

В свое время именно на это польстились мужи новгородские и дорого заплатили за свою ошибку. В течение первых же месяцев своего правления злой и подозрительный Всеволодович ухитрился перессорить между собой всех именитых бояр Новгорода, причем не щадил и тех, кто в свое время звал его на княжение, а затем и вовсе отъехал к Торжку, якобы в обиде на жителей города.

Сидя в этом городе, бывшем южными воротами Великого Новгорода, он распорядился не пропускать пи одного воза с зерном. Новгородцы, у которых осенью побило весь хлеб, начали страшно голодать: ели сосновую кору, липовый лист, мох, трупы валялись по всем улицам и на торгу.

И тут на выручку своим недавним[75] подданным пришел Мстислав Мстиславович Удатный. Вернувшись в Новгород, он поначалу хотел решить все мирным путем, предложив Ярославу уйти из Торжка по-доброму. В ответ на это обозленный на тестя Всеволодович прямо заявил, что мира он не хочет, и бросился за помощью к правившему в то время во Владимире брату Юрию. Мстислав же в свою очередь обратился к Константину Ростовскому. Старший из сыновей Всеволода был не на шутку обижен отцом при разделе наследства и потому охотно присоединился к Мстиславу. Закончилось же все на реке Липице битвой, неудачной для Юрия и Ярослава. Счастье последнего заключалось в том, что тесть оказался большим гуманистом и простил своего непутевого зятя, хотя дочку свою у него и забрал, тем самым не просто обидев, а смертельно оскорбив Ярослава.

Сейчас же третий по старшинству сын князя Всеволода сидел в своей вотчине, обозленный на весь белый свет.

После тягостного поражения под Липицей прошло уже более полутора лет[76]. Иной давно бы все позабыл, но Ярослав был не таков. Он мог бы запамятовать добро, которое кто-либо ему сделал, но обиду, даже самую незначительную, лелеял и холил в своем сердце годами.

Визит Ингваря воспринялся им поначалу настороженно, но очень уж польстило то обстоятельство, что рязанский князь приехал в Переяславль-Залесский прежде Ростова и поклонился в первую очередь ему – Ярославу, испрашивая совета, ехать ли вообще к его старшему брату.

«Если даже Константин откажет в помощи, я свою дружину и ополчение дам в помощь рязанцам. Вот назло дам. Хоть этим нос утру дохляку нашему», – кривил он губы в надменной злорадной усмешке, стоя на обедне в каменном, еще его дедом Юрием Долгоруким построенном, Спасо-Преображенском соборе. И его суровые мысли, будто гранитные плиты, твердо укладывались вровень с суровой гладью соборных стен, прорезанных кое-где узенькими щелями окон-бойниц.

Может, потому так и любил Ярослав этот храм, по своей архитектуре больше напоминавший замок или крепость. Честолюбивому князю-воину по душе был и его внешний облик, и простенький, незатейливый орнамент, и даже небогатое внутреннее убранство. Относительной роскошью могла похвастаться разве что ризница, где, опять-таки со времен его деда, хранились подаренные Долгоруким драгоценные позолоченные сосуды.

Нравилось Ярославу и то, что причащают его из потира[77], на котором выгравировано изображение святого великомученика Георгия, чьим именем наречен был он сам во святом крещении. Думалось в храме легко и привольно. Ни густой запах церковного ладана, смешанного с жарко горящим в свечах воском, ни морозный пар от дыхания множества прихожан не мешали плавному течению мыслей. Присутствие же за спиной княжича Ингваря и его немногочисленной челяди еще больше вдохновляло, помогая парению дум в небесных высях.

Тем более заняться Ярославу было абсолютно нечем: однообразие охоты давно надоело, а очередное посольство, направленное еще летом к своему тестю Мстиславу Мстиславовичу, вновь вернулось ни с чем. Князь Удатный по-прежнему продолжал удерживать свою дочь Ростиславу – жену Ярослава – у себя в Новгороде, не собираясь возвращать ее родному мужу. А тут у переяславского князя появлялась великолепная отдушина: и себя потешить, и дружине косточки дать размять, и показать, что разгром, произошедший полтора года назад, всего-навсего досадная нелепая случайность, и ничего более.

К тому же Переяславль с Тверью – это неплохо, но если к ним присовокупить рязанскую Коломну, перекрывающую устье Москвы-реки на ее впадении в Оку, то можно смело просить великого князя Юрия – Константин все равно не жилец – подкинуть ему и всю западную часть Владимиро-Суздальской Руси. Городишки, конечно, там стоят так себе. Ни Дмитров, ни Москва ни в какое сравнение с тем же Суздалем не идут, но зато открывается выход к рязанским просторам. Ярослав остановился, надменно вскинув подбородок.

«Молодой княжич не помнит, как за умышление на предательство великий князь Всеволод Юрьевич приказал заковать в железа его отца Ингваря Игоревича вместе с еще пятью рязанскими князьями и долго держал их в нетях. Жаль, выпустил их после смерти отца братец Юрий, ну да ничего. Этот Константин пока грамотку не подпишет, что жалует весь свой удел ему, Ярославу, из оков не освободится. А Ингварь, что ж, его обижать не будем. Все свои грады он получит беспрепятственно. Итак, решено», – князь переяславль-залесский тряхнул головой в подтверждение принятому решению и горделиво, ибо не привык преклонять колена и перед духовными авторитетами, принял причастие, направившись в свой терем, который извилистым переходом напрямую соединялся с храмом. Следом за ним последовали и рязанцы, уже догадываясь по вдохновленному предстоящими битвами суровому и властному лицу Ярослава, что их просьба о помощи будет принята благосклонно.

Объявил же им Ярослав о своем решении лишь через пару дней, выдержав достойную паузу и собрав ради приличия на совет своих бояр.

Поначалу, когда те, едва заручившись его поддержкой, засобирались в Ростов, он хотел было их удержать, мол, сами справимся. Но вспомнив их же рассказ о том, как ловко воеводы Константина взяли в клещи рать Ингваря, согласно махнул рукой.

«А почему бы и нет, – подумал он почти весело. – Небось, когда брат мой откажется их выручить, они мою подмогу еще дороже ценить будут. Да я и сам с ними поеду. Посмотрю на лик Константинов, когда он отказывать станет, а тут я прямо при нем свою дружину рязанцам пообещаю». Тем более что Константин как раз на днях приглашал всех братьев на именины своего первенца Василька[78], которому исполнялось восемь лет. Утереть же нос старшему брату в присутствии младших: того же Юрия, а также Владимира, Святослава и Ивана – было вдвойне приятно для уязвленного самолюбия Ярослава.

Все вышло почти так, как он и предполагал. Единственно, чего Ярослав не ожидал, так это того, что возмущенные подлым братоубийством младшие братья Константина[79] присоединят свои просьбы помочь Ингварю. Ошеломленный таким единодушным натиском владимирский князь лишь вяло махнул рукой, дозволяя взять и свою дружину, после чего, сославшись на нездоровье, покинул Ингваря и его бояр в самый разгар веселья.

Такой поворот дела несколько умалил торжество Ярослава, но ему удалось подсластить эту пилюлю еще до ухода Константина своими постоянными гневными комментариями горестного рассказа Ингваря. Переяславский князь отлично видел, как недовольно морщится его старший братец от его, Ярослава, возгласов типа: «Давно пора проучить этого Константина!», «Да что ж, некому управу найти на Константина-братоубойца?!», «Да надо такую трепку Константинишке задать, чтоб навек забыл, как на чужие уделы зариться!». Прекрасно понимая, в чей огород, благодаря простому сходству имен, кидает свои увесистые булыжники младший брат, тот тем не менее молчал, потому что некуда было деться. Ведь гнев Ярослава был направлен якобы вовсе не на него, а на рязанского Константина.

На следующий же день во все стороны поскакали гонцы: и в Стародуб, и в Суздаль, и в Юрьев-Польский, а во Владимир направились сразу князь Иван вместе с Кузьмой Ратышичем и Еремеем Глебовичем. Тем более именно стольный град был определен общим местом сбора всех княжеских дружин.

И никто не обратил внимания, как буквально через день после расползающихся по Ростову слухов о грядущем походе из широко распахнутых городских ворот выехала подвода, в которой сидел скромненький мужичонка в добротном теплом полушубке, валенках-чесанках и лохматой лисьей шапке, плотно нахлобученной на самые глаза. Мужичонка был немногословен, но медовухой от него разило за версту и особо допытываться, куда он едет и по какому делу, никто даже и не подумал.

Собирались дружины достаточно быстро. Похуже обстояли дела с ратным ополчением, но к Рождеству наконец все было готово, и спустя еще седмицу рать выступила в поход. Могли бы и раньше, но дело затянул сам владимирский князь Константин, встретившийся с неожиданно появившимся в Ростове духовником рязанского князя отцом Николаем. Не ожидал Ярослав, что какой-то священник почти добьется успеха там, где потерпело неудачу прибывшее из Рязани посольство, уехавшее ни с чем.

Поначалу вел себя священник весьма скромно и, как подобает духовному лицу, подался в палаты епископа, но вовремя узнал, что земля Ростовская ныне пребывает без своего духовного владыки, поскольку прежний скончался, а новый – епископ Кирилл – еще не прибыл из Киева от митрополита Матфея. И тогда отец Николай прямым ходом направился на аудиенцию к великому князю. Добиться ее оказалось легче легкого – Константин больше всего на свете, не считая своих детей и жены, обожал книги и мудрые религиозные беседы с духовными лицами.

Никто не ведает, о чем шел разговор между князем и отцом Николаем, но вышел священник из княжеского терема, счастливо улыбаясь и мелко-мелко крестясь на высившиеся неподалеку кресты на шатровых золоченых сводах одного из многочисленных белокаменных храмов, украшавших город. Далее он, пожалев вслух, что не сможет полюбоваться красотой застывшего под толщей льда озера Неро, уселся на подводу, которая уже ждала его, закутался поплотнее в овчинный тулуп темного сукна и отбыл из города.

Никто не ведал и того, отчего это Константин, несмотря на свое слабое здоровье, почти весь ужин после беседы с не известным никому священником просидел в общей трапезной вместе с семьей, а с лица его не сходила блаженная улыбка.

И в тот же вечер князь, вызвав к себе вернувшегося из Владимира воеводу Кузьму Ратьшича, повелел ему распустить собранную уже пешую рать, а также дружинников. Остолбенев от столь резкого поворота событий, воевода попробовал было что-то сказать, но Константин тоном, не терпящим никаких возражений, заявил, что в этом поганом деле ни один вой из числа ростовчан и владимирцев участия принимать не будет. Делать было нечего, и рать пришлось распустить.

А вот брат Иван заупрямился.

– В своей дружине ты сам волен, – гневно заявил он Константину. – А вот моему животу токмо моя голова – владыка.

Напрасно неразумному отроку обещались во владение и Москва, и Димитров, после чего старший брат совсем расщедрился и, решив не мелочиться, вместо всей этой ерунды пообещал ему Переяславль Южный, который как раз простаивал без князя. Однако Иван в горячке полемики наотрез отказался и от Переяславля, уехав в ту же ночь к князю Ярославу.

Выслушав брата, Ярослав тут же повелел сбирать пешую рать, но уже со своих земель, на жителей которых воля Константина не распространялась. Юрий, немного поколебавшись, поступил более хитро. Опасаясь Константинова гнева и новой опалы, а следовательно, и потери Суздаля[80], он тайно направил большую часть своей дружины и пешую рать в Переяславль-Залесский, а сам поехал в Ростов и прямо с порога заявил:

– Брате мой любый. Весь я в твоей воле. Как повелишь, тако и буде по слову твоему. Одначе невдомек мне, почто решиша ты отменити все.

– Один добрый человек глаза открыл, – заявил Константин и, мечтательно зажмурившись, добавил: – Веришь ли, брате, с заутрени самой и до вечери беседовали мы с ним, и часы оные как миг единый пролетели. Да что там, я даже к воскресной обедне не ходил. Одначе грех сей отче Николай отпустил мне. Воистину, святой он человек, – и добавил со вздохом: – Уже три дня прошло с тех пор, яко я повидал оного священника, а все будто продолжаю вопрошать и он сызнова на кажный мой вопрос мудрый ответ находит.

– А при чем тут дела мирские и богоспасительные беседы? – сдерживая себя, поинтересовался Юрий. – Како их твой святой человек увязал друг с дружкой?

– Стыдись, брат, – укоризненно посмотрел на него Константин. – Лишь тот, кто токмо едино по названию христианин, а не по сути своей, нарядит рать, дабы побивать своих же братьев-христиан, чиня тягости телам их и ввергая себя оным в геенну огненну.

Дальнейший разговор цитировать смысла не имеет, ибо на протяжении последующих двух часов на все страстные вопросы Юрия Константин отвечал исключительно в той же тональности и даже похожими словами.

В конечном итоге в первых числах января сводная рать князей Владимиро-Суздальской Руси стала выглядеть значительно скромнее, хотя все равно достаточно внушительно. В авангарде ее была полутысячная дружина Ярослава. Далее шли конные вои младших Всеволодовичей: Ивана, Владимира и Святослава, общим числом чуть менее пяти сотен. Замыкали конный строй несколько бояр Юрия со своими ратниками, как конными, так и пешими. А потом растянулась на несколько верст пятитысячная рать из числа простых мужиков, набранных в деревнях близ Переяславля-Залесского, Юрьева-Польского и Стародуба.

По пути к ним присоединились еще несколько Ярославовых бояр. Таким образом на подходе к Коломне общее количество собранного войска достигало уже семи тысяч человек, из коих около полутора составляла конница.

Но невзирая на более чем двукратный численный перевес в живой силе, на душе у Ингваря, в отличие от владимирских князей, скребли кошки. Это было вполне понятно, ведь никто, кроме него, не видел пеший строй ратников рязанского князя, грозный в своей неодолимой монолитности. И звучал, звучал днем и ночью в его ушах ровный, все учащающий свой неудержимый ритм бой бубнов и барабанов, пророчащих разрушение и гибель всему живому, осмелившемуся встать на их пути.

И пусть ничто не предвещало беды, но Ингварь сердцем чувствовал ее приближение, и чувство это все более росло по мере того, как они подходили к границам Рязанского княжества.

Границы же его не были очерчены с точностью до версты, поэтому и вопрошал, проезжая по лесной дороге мимо очередной крохотной деревушки, князь Ярослав жителей:

– Чьи будете? Кто дань взыскует? На какой погост отвозите?

Испуганные смерды суетливо кланялись, лопотали нечто маловразумительное, но с грехом пополам удавалось уточнить, что пока местами этими володеет князь града Володимера, причем по именам выходил полный разнобой. Доходило до того, что кое-где называли своим князем отца Ярослава – Всеволода, кой усоп еще лет пять тому назад.

Дабы ненароком не забидеть людишек своего союзника – кроткого и набожного Давыда, шли, держась строго на юго-запад, стремясь выйти к реке Москве, а уж по ней безошибочно добраться до Коломны. Ежели по прямой идти, то от стольного Владимира до цели, как прикинул Ярослав, не более двух с половиной сотен путевых верст[81]. Хорошей дорогой, да налегке, пусть и пешим, ден за шесть-семь осилить этот путь можно было запросто, но кто же в лесах и когда прямые дороги прокладывал? К тому ж обоз изрядный с воинскими припасами тоже время затягивал прилично.

Словом, дорога растянулась аж на две седмицы, но зато подошли, как и планировали, скрытно, еще даже и не рассвело вовсе. В город ворваться, правда, не удалось, невзирая на темноту. Судя по всему, их ждали. Реальным подтверждением тому были бдительные часовые на стенах и у плотно закрытых ворот, а также начисто опустевший посад, в котором удалось отыскать лишь с десяток древних стариков, не желающих покидать родную избу даже под страхом смерти.

Ярослав поморщился. Был бы то иной какой град, не колеблясь приказал бы его обойти и попробовать выйти на Оку, а далее на Переяславль-Рязанский. Там передохнуть, взяв город, а затем двигаться берегом главной рязанской реки, по пути запаливая один град за другим, пока не дойдет до стольной Рязани или не встретится с выставленным князем Константином войском.

Ну а дальше, если только удастся вытащить Константина в чистое поле, то разметать его войско, а столицу сжечь. Ярослав хорошо помнил свою полудетскую обиду на рязанских жителей, которую они ему причинили за время его недолгого, всего несколько месяцев, княжения в этом строптивом юго-восточном княжестве[82].

И правильно тогда сделал его батюшка, что спалил дотла весь град. Ярослав хорошо помнит зарево от гигантского пожара. Теперь он и сам сможет повторить дело отца.

Вот только князь Всеволод вывел вначале из него всех жителей. Помнится, он, Ярослав, очень сожалел тогда об этой отцовской мягкотелости. Он сам бы, будь его воля, выводить людишек не стал. Пусть спасаются из горящего града. Если успеют, конечно.

Ныне не то. Уже обучился сдержанности, пусть и чуток. К тому же со своими будущими подданными можно и впрямь вести себя поласковее, чем обычно. Ну, хотя бы на первых порах. Пока не привыкнут.

А вот если жители Рязани, как и здесь, в Коломне, порешат боронить город, то тем хуже для них – пусть горят заживо. Хоть лучше бы было вначале все-таки разбить рязанцев. Что не удалось на Липице с одним Константином, удастся под Рязанью, с другим. В этом Ярослав ни на секунду не сомневался. Непобедимый Удатный остался в Новгороде, да и будь он поближе – все равно не пришел бы на помощь братоубийце.

То, что молодой княжич сказывал про воев Константина, Ярослав даже на мгновение не принимал в расчет. Известное дело – у страха глаза велики. Просто против его мужиков Константин выставил других, чуть более организованных – вот и все.

Владимирцы же рязанцев завсегда били, побьют с Божьей помощью и на сей же раз. Тем более что нападения беспечный князь, успокоившись своей бескровной победой, наверняка так скоро не ждет, а стало быть, рать свою, и без того вдвое меньшую, чем у них, распустил.

Ингварь же с похолодевшим сердцем смотрел на крепкие коломенские стены и башни с явственно видными следами свежего ремонта и с ужасом вспоминал Ольгов. Именно так начинался и его собственный неудавшийся набег на Константиновы владения. Даже заминка с пороками была аналогичной, только у Ингваря их задержала в пути слякотная непогода, а у Ярослава они просто были не готовы.

И ведь затемно подошли к крепости, когда еще не рассвело, а во граде уже ведали о силе могучей, идущей из Владимира. Неужто и далее так же?…

И тут его размышления прервал до боли знакомый барабанный бой откуда-то со стороны Коломенки[83], и вдалеке, у самого леса, омываемого с одной стороны этой небольшой речушкой, показалось трое всадников с белым стягом.

«Даже здесь все сходится», – мрачно подумал Ингварь, но сторожа[84] не присылала своих воев ни со стороны Оки, ни со стороны Москвы-реки, и в душе молодого князя шевельнулась крохотная надежда. Во-первых, Ярослав, как воевода, намного поопытнее в ратных делах будет, а во-вторых, Константин, по всей видимости, решил, в связи со значительной силой неприятельского войска, не распылять свою дружину и пешцев, а собрать все в единый кулак.

Ингварь еще раз окинул беглым взглядом воев Ярослава. Выглядели они славно. Из мужиков Переяславля-Рязанского, коих сам Ингварь вывел два месяца назад ратиться, лишь каждый второй был вооружен копьецом, каждый пятый – хорошим добротным мечом. Только у каждого десятого имелся шелом и более-менее приличная бронь, состоящая в основном из куяка[85] или колонтари[86]. Луки и то были через одного. Куда там тягаться с Константином.

У Ярославовых воев иное. Редко-редко можно было увидеть у них рогатину[87], ослоп[88] или кистень[89]. Да и с защитными доспехами дело обстояло не в пример лучше: чуть ли не на каждом третьем полноценная кольчуга, оставляющая незащищенными лишь ноги, да и то ниже колена.

И опять же количество ратников. Даже если Константин не успел распустить свое войско, то все равно на сей раз ему противостояло вдвое больше пеших ратников и втрое – конных дружинников.

– Ежели этот князь, – насмешливо подчеркнул Ярослав последнее слово, с улыбкой глядя на приближающихся всадников, – в безумие впавши, порешил нас на рубежах своих остановить, то лучше он придумать не мог… для нас, – пояснил он своим братьям, стоящим подле него в нетерпеливом ожидании рязанских послов.

– Вот уж кого никак не ждал увидеть ноне, – закричал он громко спустя пару минут, встречая боярина Хвоща.

И впрямь. Всего три недели назад, находясь в покоях князя Константина, они уже имели нелицеприятный разговор. Тогда знатный рязанец вид имел более потерянный, а речь вел все о мире да о дружбе, норовя уговорить владимирского князя подписать договор со своим рязанским тезкой.

И вот новая встреча, на сей раз уже на Рязанской земле.

– К кому ж ты ноне пришел на поклон, боярин? – неласково встретил Хвоща, едва тот успел подъехать и сойти с коня, князь Ярослав.

– К тебе, княже, – невозмутимо ответил Хвощ и тут же уточнил независимым тоном: – Но не на поклон, а дабы упредить тебя, – и хладнокровно поинтересовался: – Повелел мне князь Константин проведать, пошто ты непрошеным под град сей пришел, да еще столь много людишек с собой вместях привел?

– Дерзок ты, – нахмурился Ярослав. – И за речи твои надобно было бы тебя наказать примерно, дабы другим неповадно стало, да видя лета твои преклонные, прощаю я тебя на первый раз, боярин. Но с условием – поведай, где сам князь ныне пребывает?

– Угроз твоих я не боюсь и поведаю о князе своем не потому, что я их спужался, а едино лишь по его повелению. Затем и приехал. Князь мой на охоту выехал в леса здешние. Ныне пир честной для братии своей в шатре устроил. Здесь недалече.

И трех верст не будет. Вон за пригорком его сразу видать станет, – кивнул Хвощ, показывая назад, и предложил: – Коли ты, княже, добрым гостем к нам – добро пожаловать. Чара доброго меда и для тебя отыщется – не сумлевайся. Да и братьев твоих меньших тоже просим отведать, что бог послал, – с достоинством поклонился он остальным князьям, безмолвно сгрудившимся за спиной Ярослава.

– Уж лучше пускай твой князь к нам идет, с повинной, – не выдержав паузы, откликнулся Владимир.

– Коли у тебя б мы были в Стародубе, так и поступили бы, – возразил боярин. – Ныне же вы на земле Рязанской. Гости, стало быть. А посему вам надлежит к шатру его ехать. Виниться же ему не перед кем, да и не в чем.

– Я с братоубийцами никогда рядом не сиживал и ныне не сяду, – резко ответил Ярослав. – А ежели князю твоему своей дружины и воев не жаль, то пусть он сам с повинной головой, на милость нашу надеясь, немедля явится. А коли нет…

– Вот, стало быть, какие вы гости, – задумчиво вполголоса протянул Хвощ. – Тогда повелел мне князь упредить вас всех, что угощение для тех, кто пришел с мечом на Рязанскую землю, у него иное припасено. И коли то последнее твое слово было, княже, тогда выслушай, что мне изрекла одна мудрая вещунья. А поведала она мне, что тебе, князь Ярослав, на роду написано с Константинами в свары не лезти, а коли ослушаешься, то быть тебе завсегда битому. И не суть важно, какой из них пред тобой встанет – ростовский ли, рязанский ли…

– Ах ты, – побагровев, потянул из ножен меч Ярослав, но брат Святослав вместе с боярином Творимиром удержали руку, напомнив, что вины посла в речах искать негоже, сколь бы дерзки они ни были. Ибо за слово дерзкое ответчик главный тот, кто послал его.

– Пошел вон, старый пес, – злобно сплюнул Ярослав. – А своему господину поведай, что еще не успеет стемнеть, как он трижды раскается и в том,что раньше содеял, и в том, что ныне не покорился.

Невозмутимый Хвощ, никак внешне не отреагировав на грубость князя, с достоинством поклонился и произнес, уже сидя верхом на коне:

– Воев у тебя и впрямь поболе. Это так. Токмо запомни, княже, что не в силе бог, а в правде.

Ярослав в ответ на это лишь хмыкнул презрительно, распаляясь еще больше. Последние слова боярина Хвоща вызвали у него, как у быка, увидевшего красную тряпку, неистовую ярость на рязанского князя. Обернувшись к безмолвно стоящим воеводам, он зычно крикнул, обращаясь даже не столько к ним, сколько ко всей рати:

– Славная ноне ждет вас награда, братья мои. Бог услыхал мои молитвы, и не придется нам из глубоких нор, аки медведя из берлоги зимней, князя Константина выкуривать. Сам он к нам пришел.

Напрасно осторожный Творимир[90] пытался уговорить его не торопиться и дать отдых измученным долгими переходами пешим ратникам.

– Да и дружине твоей, княже, тоже не мешало бы коней хоть на день разнуздать, – умолял он его.

– Вначале посечем рать вражью, – упрямо отвечал, не желая слушать никаких возражений, Ярослав. – А опосля сразу на три дни роздых дам. К тому ж ежели побьем Константина, то и град сей сам нам ворота отворит. Стало быть, в тепле да в покое отдыхать будем, а не на ветру да на морозе.

Через час войско Ярослава поднялось на холм, увидев в отдалении смешанную беспорядочную толпу из пеших мужиков, беспомощно прижавшуюся к опушке леса. Правый фланг пешцев Константина прикрывала конная дружина.

Прикинув мысленно в уме численность стоящего перед ним войска, Ярослав самодовольно улыбнулся. «Стало быть, верно я мыслил, у страха глаза велики», – удовлетворенно подумал он, оценив, что в Константиновой дружине не насчитается и тысячи. От силы в ней было сотен семь, а то и того меньше. Да и хваленный Ингварем строй ратников таковым не выглядел. «Мужики и есть мужики», – ухмыльнулся Ярослав недобро.

Единственное, что он поставил бы в заслугу неприятелю, так это выбор позиции. Очевидно понимая всю мощь вражеской конницы, воеводы Константина постарались обезопасить хотя бы свой левый фланг, прижавшись им к крутому и обрывистому берегу реки Коломенки.

Однако правый фланг, на который была выставлена вся рязанская дружина, продолжал оставаться весьма уязвимым местом, и потому Ярослав решил ударить большей частью имеющейся у него конницы в бок рязанцам.

– Взять в клещи не выйдет, но прорвав строй дружинный, мы эту толпу вмиг посечем, – пояснил он свою мысль воеводам.

Те согласно закивали головами, и только осторожный Творимир предложил часть воев оставить на месте как резерв, а для охраны обоза и припасов поставить на стороже хотя бы сотен пять пешцев, дабы не оказаться под внезапным ударом с тыла воев самой Коломны.

Первую идею Ярослав с ходу отверг, заявив, что растопыренными пальцами больно не ударить, а со второй частично согласился, но оставил при обозе не пять сотен, а две.

Полагаясь на опытных воевод, сам князь решил возглавить основной боковой удар своей мощной конницы, дабы решить исход битвы в первый же час. Зазвучали боевые трубы, и пешее войско Ярослава медленно двинулось вперед. Тем временем дружины, стремительно огибая жалкую конницу Константина и замыкая ее тем самым в смертельное полукольцо, тоже ринулись навстречу неприятелю.

Однако по мере того как пешие рати сближались, неожиданно стало обнаруживаться, что беспорядочная толпа куда-то внезапно исчезла, уступив место ровной литой линии щитов, из-за которой частыми колючками торчали копья. На них-то со всего разбега напоролись суздальцы и переяславцы, а чуть позже и стародубцы.

Разбившись, подобно могучей морской волне о непоколебимую мощь прибрежного великана утеса, атакующие тем не менее еще продолжали верить в конечный успех. Но количество убитых и раненых у нападавших продолжало стремительно расти. Те пробоины, которые им, в первые минуты своего неудержимого натиска, удалось сделать в этой живой стене, мгновенно заполнялись воинами из задних рядов, так что и этим воспользоваться никак не получалось. Набегающие волны переяславцев и суздальцев постепенно стали стихать, напоровшись на несокрушимую гранитную твердыню.

Более того. Едва стихла первая горячка отчаянного напора, как стальная стена пеших рязанцев очень медленно и осторожно перешла в ответное движение. Оно было неторопливым, но зато ровным и в то же время безжалостно неумолимым, будто это и не люди вовсе были, а какие-то загадочные бездушные механизмы. Последнее еще больше подчеркивалось тем, что и продвигались они не просто так, а строго в ритм мерных глухих ударов барабанов и бубнов, а также звона мечей, которыми в задних рядах рязанского войска в такт музыкантам от всей души плашмя лупили по умбонам своих щитов. И передние, казалось, не только движутся под эту незатейливую музыку, но даже и мечами с копьями орудуют, подчиняясь строгому размеренному такту.

Шаг за шагом, медленно, но упорно, начали они теснить войско Ярослава, и спустя каких-то полчаса ратники Константина не только не дали прорвать свои ряды, но и сами изрядно продвинулись вперед.

Коннице Ярослава нужно было срочно спасать ситуацию, которая постепенно стала перерастать в критическую. Но тут оказалось, что в бой могут вступить только те, кто, как и пешцы, атаковали врага в лоб. Основная ударная масса, уже зайдя неприятелю во фланг, не доскакав до врага каких-то тридцать-сорок саженей, начала столь же стремительно валиться в ров, который до поры до времени коварно таился под снегом.

Жалобно ржали кони, ломая ноги, слышались отчаянные крики людей, часть которых не просто вылетала из седла, но в довершение, к несчастью, падала вниз, прямиком на толстые заостренные копья, хищно торчащие на дне.

По счастью, ров был не очень широк – всего около полутора саженей[91], и опытные в боях дружинники второй волны успели перемахнуть через подло сооруженную преграду. Но новый разгон взять они не успевали – их кони валились во второй, который ожидал умудренных опытом наездников всего в одной сажени от первого. И вот уже оба рва в считанные секунды оказались чуть не доверху наполнены живой массой, большая часть которой билась в агонии. Немногие из тех, что остались невредимы, пытались выбраться из-под тяжкой груды смешавшихся в единую тяжело копошащуюся кучу людей и несчастных животных.

Кроме того, дополнительное расстройство в смешавшиеся ряды атакующей конницы вносили лучники. Стрелять они начали еще до того, как владимирцы и переяславцы обнаружили ров. Одна из стрел, метко пущенная рязанским воином, поразила коня князя Ярослава, и, пока тот менял лошадь, его обогнала добрая половина дружинников. Обогнала, чтобы найти печальный конец своей судьбы на острых копьях. Десять-пятнадцать саженей – убойная дистанция даже в Европе, лучникам которой было всегда далеко до русских витязей. Стрелы лились густым смертоносным градом, собирая кровавую жатву и выкашивая густые ряды остановившихся и замерших на месте дружинников.

Несчастье, которое обрушилось на самого Ярослава за несколько секунд до того, как были обнаружены рвы, таким образом, спустя считанные секунды оказалось удачей.

Братьям Ярослава, коих стрелы миновали, повезло куда меньше. Лихому Владимиру свой же собственный конь проломил грудную клетку, юный Иван дергался в предсмертной агонии, налетев сразу на два кола, беспощадно пронзивших молодое тело насквозь и высунувших свои окровавленные ненасытные клыки наружу. Святослав, каким-то чудом перескочив в числе немногих оба рва, был безжалостно взят в мечи.

– Назад, – закричал истошным голосом Ярослав и, видя, что его мало кто слышит, первым подал пример. Нет, он не собирался отступать. Далеко не все еще было потеряно, хотя едва ли половина из той тысячи, что заходила во фланг, сумела последовать за Ярославом, который, огибая смертоносные ловушки, заходил на помощь пяти сотням, что пытались пробить лобовую брешь в неприятельских рядах.

Пришедшая подмога оказалась как нельзя кстати, и чаша весов, усилиями пеших ратников ощутимо склонившаяся на сторону рязанцев, снова стала подниматься. Шесть с половиной сотен Константиновых дружинников – наметанный глаз Ярослава оказался на диво точен, – с трудом сдерживая бешеный натиск существенно превосходящего по численности и по воинскому мастерству врага, постепенно сдавали свои позиции, оголяя фланг пешцев. Едва это произошло, как часть дружины Ярослава решительно хлынула на пешее ополчение.

Однако и здесь легкой победы добиться не удалось. Так же как и передние ряды рязанцев, насмерть стоявших и ничуть не уступавших напору суздальцев, Стародубцев и переяславцев, ратники, стоявшие на правом фланге пешего Константинова ополчения, мгновенно перестроились и ощетинились копьями, прикрыв себя сплошной стеной из щитов. Прорваться внутрь строя коннице Всеволодовичей никак не удавалось. Кони вставали на дыбы и упорно отказывались добровольно насаживаться на вражеские копья, торчащие перед щитами в огромном изобилии.

На некоторое время все застыло в шатком равновесии. Может быть, продлись битва на десяток-другой минут подольше, и сумели бы все-таки витязи Ярослава, изумленные на первых порах неожиданной тактикой рязанцев, прорвать нить первых рядов и вклиниться вглубь.

Ведь не фаланга Александра Македонского перед ними стояла, у которой за плечами были годы учебы и десятки, а то и сотни выигранных сражений. У самых лучших, выставленных в первые ряды и на правый фланг, было всего два месяца учебы за плечами и ни единого боя. Как знать, сколь долго продержались бы они, продлись битва еще хотя бы несколько минут.

Ведь достаточно было бы двум-трем всадникам вклиниться, разорвать эту нитку только в одном месте, и все. Дальше – дело привычное. Раззудись, плечо! Размахнись, рука! И с седла, тяжелым острым мечом, сверху вниз, косым ударом, и чтоб напополам. И только стон позади, только хрип последних судорог.

А вместо крика бульканье алой крови, щедро выплескивающейся из перерубленной гортани. А ты, не глядя – вперед, следующего, точно так же, да с потягом, от души.

К тому ж у Ярослава в дружине большинство за своими плечами не одну битву имели, не в одной сече меч обнажали. Иные еще под стягом батюшки его покойного хаживали, так что всякого наглядеться успели. Им бы только малость времени для того, чтоб успеть прикинуть, как эту задачку хитромудрую одолеть. Но как раз этих желанных минут для достижения перелома суздальско-переяславскому войску не дали.

Пока окончательно увязшая перед пехотным строем вражеская конница пыталась прорвать ряды пешцев, пока закусивший от волнения губы инок, затаив дыхание, взирал с высокой коломенской башни на битву, стоящий рядом с ним князь Константин собственноручно выбросил из узкой бойницы башни большой алый плат…

Первоначально на это место он предполагал поставить кого-нибудь другого.

– Не дело князю отстраненно наблюдать сверху за тем, как сражается его войско, – упирался он, но Вячеслав столь же упрямо отстаивал именно его кандидатуру. Под конец, благо, что в светлице кроме них никого не было, они уже безо всякого стеснения орали друг на друга, отстаивая каждый свою точку зрения и почти не слушая другую сторону.

– Случись что с тобой, кому дальше продолжать начатое?! – гневно ревел Вячеслав. – О сыне не думаешь, о будущем всей Руси подумай.

– Думаю, но трусом быть не желаю! – огрызался Константин. – Сам себя в пекло засовываешь, под основной удар, а меня к бабушке за печку прячешь?!

– Я исхожу из целесообразности. Ну не гожусь я на роль Боброка, никак не гожусь. Выдержки не хватит. Максимум, на кого потяну, так это на Владимира Серпуховского.

– Куликово поле вспомнил? – не сдавался Константин. – Так там Дмитрий Донской, отдав свою одежу княжескую, вместе с простыми ратниками головного полка основной удар татарский на себя принял, а не отсиживался в кустах или, как я, не прятался в высокой башне за крепкими стенами.

– Ну и дурак твой князь. А что касаемо почета, так Чингисхан, страны завоевывая, всегда издали наблюдал за боевыми действиями, а почета среди своих степняков не меньше имел.

Завершился же спор не совсем обычно. Исчерпав до дна все свои доводы, Вячеслав резко утих, оборвав себя на полуслове. От неожиданности смолк и Константин. Выдержав небольшую паузу, воевода тряхнул решительно головой и бухнулся перед князем на колени.

– Ни перед кем в жизни я так не стоял, – срывающимся от волнения голосом произнес он и проникновенно продолжил: – А перед тобой встал. Не за себя прошу. За Русь. Останься в башне. Только тебе такое доверить могу. Я знаю – ты не ошибешься.

– Да черт с тобой, останусь, – в сердцах махнул рукой Константин, на что вскочивший с колен и сразу повеселевший Вячеслав, на минуту преобразившись в Славку, заметил нравоучительно:

– Черт, он против меня драться будет. А со мной великая и могучая дружина славного рязанского князя Константина будет.

После чего весело хлопнул друга по плечу и бодро предложил:

– А не налить ли нам по соточке в качестве мировой и дабы окончательно закрепить наше общееединодушное решение?

… И вот теперь пришел именно тот единственно нужный момент, когда Константин, верша судьбу всей битвы, подал сигнал сгрудившейся в нетерпении у самых ворот внутри Коломны сильнейшей половине своей дружины числом до тысячи всадников.

Две сотни на охране обоза, разинувшие рот в ожидании, чем закончится невидимая им за холмом сеча, такого оборота событий не ожидали. Однако пока крепость исторгала из своего чрева все новых и новых дружинников, те редкие единицы, которые на совесть исполняли приказ бдить за Коломной, успели упредить своих товарищей. При виде столь могучего отряда часть ратников тут же впала в уныние, но деваться им было некуда, и они изготовились к бою, хотя и понимали, что пробил их смертный час. Белый, как льняное полотно, боярин Творимир, оставленный в наказание за свои, граничащие с трусостью, чрезмерно осторожные речи, попытался, как мог, ободрить вверенных его попечению людей, что ему отчасти удалось.

Спустя совсем немного времени тысячная лавина молчаливо, без единого крика, двинулась вперед. Но вместо легкого штурма неприятельского обоза за сотню метров от него отряд раздвоился, огибая готовых принять последний бой пешцев. Огибая, чтобы вновь сомкнуться в единое целое за ними и продолжить свое безостановочное движение вперед.

Невольный вздох облегчения вырвался из груди всех, кто затаился за обозами. Всех, кроме умудренного боярина, который мгновенно все понял и только охнул, представляя, что сейчас произойдет. Но даже старый Творимир, со всем своим опытом, не смог бы предсказать, какая катастрофа надвинулась на войско Ярослава. Удар тысячного отряда лишь наполовину пришелся по дружинникам переяславского князя. Почти половина, не меньше четырех сотен, с маху врубилась в тыл пешцам.

Это оказалось для них последней каплей. Левая оконечность суздальских ратников сразу пришла в смятение, быстро перешедшее в панику, и бросилась бежать на противоположный фланг, подальше от невесть откуда взявшейся конной смерти. Правая, сминаемая своими же товарищами, сопротивлялась недолго, и вскоре вся толпа, перестав слушаться и своих сотников, и воевод, кинулась бежать куда глаза глядят.

Часть из них попытались найти спасение, кинувшись с крутого обрыва на лед Коломенки. Их не преследовали. Другая часть, с гораздо меньшим успехом, просто улепетывала назад к крепости. Этим повезло меньше. Под прикрытие обозов прибежала едва ли пара сотен. Остальных настигали, но не рубили, особенно если вой бросил, для скорости бега, свое оружие и удирал налегке, а просто вязали и оставляли валяться в снегу, в азарте кидаясь в погоню за следующим.

Навряд ли добежали до обозов и эти немногие, если бы в погоню за ними устремились и всадники. Скорее всего, тут уж не ушел бы никто. Но те, поспособствовав разгрому пешей рати, уже не обращали на беглецов ни малейшего внимания, ринувшись на подмогу своей коннице. Последняя оставшаяся боеспособной конная дружина Ярослава оказалась в плотном кольце. Избиваемая со всех сторон, она продолжала оказывать сопротивление больше по привычке, к тому же отступать им было некуда: с трех сторон на них наседали воины Константина, а с единственно пустой четвертой зиял наполовину забитый их же товарищами ров. И все-таки остававшийся в живых Ярослав предпринял попытку вырваться, вновь воодушевив их своим примером. Почти с места он погнал заупрямившегося коня в сторону рва и в отчаянном рывке сумел-таки одолеть преграду. Последовали его примеру лишь очень немногие, да и из них едва ли половине – немногим более двух десятков – удалось повторить смертоносный трюк своего князя.

Мгновенно оценив ситуацию, часть дружинников, возглавляемая тезкой Константина, кинулась в погоню, норовя не столько настичь, сколько отсечь их от обозов.

Двумя параллельными ручейками неслись всадники в сторону высившихся стен Коломны. Меньший ручеек норовил обогнать больший и влиться к пешцам, продолжавшим держать круговую оборону за своими возами. Уже на полпути Ярославу стало ясно, что ничего у него не получится, а кроме того, даже в случае удачи ему лишь ненадолго удалось бы продлить агонию остатков своего войска. И вновь на ходу изменив свое прежнее решение, князь в третий раз подал пример тем немногим, что вырвались из кольца, резко повернув вправо в сторону Оки и пытаясь обогнуть стены Коломны.

– Ушел, зараза, – в ярости застонал наблюдавший за происходящим на его глазах бегством Константин и даже топнул ногой. Он понял, что допустил единственный просчет, не оставив для такого случая всего одну сотню. Сейчас она на свежих конях легко настигла бы всех беглецов, не дав им скрыться в безбрежных просторах глухих мещерских лесов.

Он сокрушенно вздохнул, понимая, что победа оказалась неполной, но битва у леса уже стихла, и надо было решать, что делать с теми, кто засел за обозами.

– Ты все видел? – спросил Константин Пимена. Недавнее напряжение еще не отпустило инока, и тот лишь молча кивнул головой в ответ, будучи не в силах вымолвить хоть слово.

– Только не унижай худым словом тех, кто сегодня бился против нас, – заметил Константин, уже повернувшись к лестнице, чтобы спуститься с башни вниз, и добавил: – И помни, что все они русичи, и оттого не ликовать надобно, радуясь победе, а скорбеть над павшими в битве. Над всеми павшими, – подчеркнул он хмуро. – С обеих сторон.

Но тут внимание князя привлек торжествующий рев победивших ратников, ликующе устремившихся к обозу.

– О, черт, – почти простонал Константин, мгновенно оценив, во что обойдется этот бессмысленный штурм хорошо укрепившихся за повозками людей, и торопливо стал спускаться по лестнице вниз.

Вспоминая сейчас все эти события, которые будто воочию вновь пронеслись перед его мысленным взором, Пимен невольно поежился. Затем он не спеша обмакнул остро отточенное гусиное перо в чернильницу и принялся за работу.

И прииде Ингвар-княжич с града Переяславль-Резанскаго ко князю Константину Ростовскому и Володимерскому, прося помочи собе на Резань идти. И Ингваря и бояр ево князья Володимерские одариша богато, и совокупиша рать свою, а воеводаю набольшим сташа сам брат Константинов из Переяславль-Залесского, князь Ярослав Всеволодович…

И с им же вместях идее на Резань братии ево Святослав, князь Юрьев-Польский, тако же Володимер, князь Стародубский, и князь Иван, все юны годами…

И дошед они до града Коломны Резанской на реке Москов и обступиша град сей. Но упредиша диавол Константина Резанскаго о рати сей и исполчась ранее пришед резанский князь тако же под Коломну свою с ратью малой. И бысть сеча велика, но рать сатанинска Константина Резанскаго, коей пособлял сам диавол, одолеша честное воинство Ярославово. Но не правдой их победиша, а одолеша обманом, заманиша в ямы волчьи.

И един токмо уцелеша княже Ярославе и воев его мене двух десятков, а братия его князья Иван, Святослав Юрьев-Польский и Володимер Стародубский со дружинами своими и ратниками пешими осташа лежати на земле пустее, снегом и льдом померзоша, и от зверя дикаго телеса их снедаеми, и от множества птиц растерзаеми. Все бо лежаша купно, умроша, едину чашу пиша смертну.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817

И пришед в лето 6725-е от сотворения мира в землю Резанскаю Ярослав, князь Переяславль-Залесский. И шед он не миром, но ратью, и с им братия ево меньшая тако же шед, дабы грады княжества Резанского имати. И сташа они станом у града Коломны, коя во Резанской земле у реци Московы. А бысть о ту пору у Ярослава князя воев конных 30 сотен, и послаша он половину их в бок дружине резанскай, дабы посечи вси нещадна и мысля, что бежати им токмо чрез своих же пешцев. И тако строй они их сами порушат. Но воевода резанский Вячеслав, хучь и млад буде, но мудр, повелеша загодя рвы рыти и снегом засыпати, и тако сгинула во рвах оных полдружины Ярославовой, а в остатнюю часть ея из града Коломны запасный полк конный ударил нещадна и сим победиша.

Пеши же ратники с Переяславля-Залесскаго, да с Суздаля, да со Стародуба, да с Юрьева-Польскаго ничтоже успеша, но падоша мертви аки снопы, аки свиньи закланы быша. А коих в полон взяша, то милостливый князь Константине повелеша их в закупах держати три лета, после же волю пожаловать, ибо ведал он, что не по своей воле они на землю Резанскаю приидеша, но по повелению жестокосерднаго князя Ярослава. Сам же Ярослав утек, аки заяц быстраногий, и воев с им десятка два. Брати же его полегли вси.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1760

Зимой 1217 года произошло, пожалуй, самое первое крупное вооруженное столкновение между Рязанским и Владимиро-Суздальским княжествами. Зная злобный и властный характер князя Ярослава Всеволодовича, нам легко поверить Владимиро-Пименовской летописи, которая утверждает, что были послы от рязанского князя с мирными предложениями. Но Ярослав не захотел прислушаться к голосу разума, будучи убежденным в легкой победе своего войска. Действительно, рязанцы всегда уступали владимирским полкам, если не считать эпизодического случая с городком Москвой, которую спалил рязанский князь Глеб Ростиславович. Но это был лишь единичный эпизод, к тому же было бы смешно гордиться взятием какого-то захудалого городишка, который, по причине своей малости и убогости, даже не имел собственного князя. Есть предположение некоторых молодых историков, в частности доктора наук В. Н. Мездрика, видящего в неуступчивости Ярослава сильный психологический мотив. Дескать, ему не давало покоя недавнее поражение от войск старшего брата под Липицей, и именно поэтому он не хотел упустить возможность реабилитировать свое имя полководца, а также одержать реванш, пусть не над ростовским, так хотя бы над рязанским Константином. Думается, что эта гипотеза выглядит слишком надуманной. Скорее всего, его неуступчивость была порождена более приземленными меркантильными интересами. Душевная доброта никогда не входила в перечень добродетелей этого злобного и властного князя. Так что он явно рассчитывал на какую-то часть рязанских земель. И вот тут-то, под Коломной, впервые сказалось превосходство пешего строя, который стоял насмерть против значительно превосходящих его количественно ополченцев Ярослава. Рязанцам удалось добиться того, чтобы все силы владимирских князей увязли в бесплодных атаках, после чего в действие вступил конный резерв Константина, укрытый за воротами Коломны. Именно он нанес в решающий момент неожиданный и мощный удар в спину дружине Ярослава… Трудно сказать, что было бы, если бы вся четверка Всеволодовичей вернулась бы домой живыми. Скорее всего, это изрядно отрезвило бы их, заставив напрочь отказаться от захватнических целей. Кроме того, нет никаких сомнений, что именно смерть сразу троих родных братьев настолько сильно потрясла старшего – Константина, – что весьма ухудшило состояние его и без того не очень крепкого здоровья и приблизила его кончину, наступившую в августе этого же года. Разумеется, гибель братьев и он навряд ли простил Рязани, но действовал бы совершенно иначе. Однако вышло так, что из четверых вернулся лишь один Ярослав – и тот серьезно раненный. И когда к власти пришел более энергичный и воинственный Юрий, который был всегда заодно со своим братом Ярославом, война с Рязанским княжеством представлялась делом неизбежным и однозначным. Вопрос был только во времени…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 132-134. СПб., 1830

Глава 7 Чудесный дар

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,

Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес,

Оттого что я на земле стою – лишь одной ногой,

Оттого что я тебе спою – как никто другой.

Р. Ивнев

Лес, в который зашел Любим, был не просто старым, а очень старым. На каждом шагу, рядом с молодой жизнью свежих порослей, стояли деревья, приговоренные к смерти. Те, которые попросту валялись, будучи окончательно сгнившими, за последние дни почти исчезли – ратникам на ночные костры потребовалось их изрядно. Но тут и там еще стояли черные лесные великаны – погибшие, но продолжавшие последним предсмертным усилием воли стоять на ногах. Подножие каждого титана густо обленил поседевший от выбеленного морозца мох, напоминая огромный венок из грустных ландышей, в изобилии сложенных у диковинного надгробья.

Но вглубь Любим не пошел. Та же неведомая сила, которая завлекла его в лес, теперь неудержимо манила его к небольшой березке, печально склонившейся своими длинными ветвями почти до самой земли. Почему именно к ней – ратник и сам не знал. Просто надо было ему именно туда, и все.

Любиму даже не понадобилось раздвигать густые ветви, чтобы добраться до ствола. Они сами пропустили воина под уютный покров и вновь сомкнулись за ним, отгораживая березовского парня от окружающего мира. И странное дело – не было уже на ее ветвях листьев, но все, что осталось по ту сторону за этим природным шатром, как-то поблекло и резко отдалилось в далекие дали.

«А ты молодец, что не испужался», – поощрил его неведомый голос, когда он осторожно коснулся рукой ствола.

– Ты кто? – ошеломленно спросил Любим. Вообще-то бабушка всегда рекомендовала ему в таких случаях осенять себя крестом и рассказывала много-много всяческих уловок, дабы расстроить козни лешего и прочих лесных обывателей. Однако ни одной из них ратник даже и не подумал воспользоваться, ибо все они были очень конкретны, то есть направлены индивидуально против непосредственно какой-то одной из нечисти, а Любим так толком и не разобрался – кто перед ним?

Ему было до жути страшно и в то же время до одури интересно. Последнее чувство, благодаря уютно горевшему невдалеке костру, пока пересиливало. К тому же сам голос был очень молодой, и веяло от него добротой, спокойствием и даже каким-то озорством.

Леший же, судя по бабкиным рассказам, голос имел грубый и хриплый, а лесавки[92] должны давным-давно спать. К тому же они почти и не разговаривают, только шуршат прошлогодней листвой, пугая запоздалых путников. Слепой листин?[93] Так он тоже молчун. Рассказывали, правда, что он любит девушек и иногда ворует их, но Любим вроде бы никаким боком на девушку не похож.

Ратник легонько коснулся рукой ствола и вздрогнул от игривого смеха.

– Щикотно, – пожаловался голос и посоветовал вкрадчиво: – А ты пониже возьмись – за стан меня обними.

Любим внял совету, и рука его бережно, едва касаясь гладкой коры, скользнула чуть ниже, там где ствол молодой березы становился чуточку тоньше.

– Вот, – с удовлетворением произнес голос. – Совсем другое дело.

– Так кто ты? – вновь поинтересовался Любим.

– А ты догадайся, – хихикнул голос и посоветовал: – Токмо не горлань во всю глотку – оглохнуть можно. Зачем язык надсаждаешь? Я и так хорошо слышу. Чай, не глухая.

– Ага, раз не глухая, значит… – но тут ратника заклинило. Тембр голоса – звонкий, ясный, девчоночий – совсем не подходил ни к одной из лесных обитательниц. Ни лесавки, ни жена листина никак не подпадали под него. Лешуха[94] вроде бы тоже не должна была так нахально заигрывать. Кто же может иметь такой славный, задорный голос? Разве только дите лешего, уродившееся девчонкой. Он уже было хотел высказать свою догадку вслух, но тут в голове вновь хихикнули и попрекнули:

– Ишь как мысли путаются. Аки мышки глупые бегают из стороны в сторону, а все не туда, куда надо, – и посулили: – С первого раза догадаешься – гостинцем одарю.

– Щедра ты на посулы, – откликнулся по привычке вслух Любим, надеясь, что голос скажет о себе что-нибудь эдакое, после чего на ум придет отгадка. Но не тут-то было.

– А тебе все едино не догадаться. Вовсе не о том мыслишь, – иронично заметил голос и печально вздохнул: – Вот потому-то нас так мало и осталось, что люди забывать стали.

Вроде бы ничего существенного из этих слов выжать было нельзя. Разве что попытаться вспомнить, о ком еще говорила или хотя бы мельком упоминала бабка. Однако ничего путного на ум не приходило, и Любим уже вздохнул было разочарованно, но тут яркое, как радуга после дождя, видение неожиданно всплыло в его памяти.

Приключилось с ним это давным-давно, в глубоком детстве, когда босоногий шестилетний мальчик заигрался в прятки с друзьями и, в очередной раз удачно схоронившись, так и уснул возле одинокой березки, растущей, как и эта, на опушке леса близ их деревни. До сих пор так и не определился он с выводом – то ли во сне он все увидел, то ли и впрямь спустилась к нему с березовых ветвей совершенно нагая красивая девушка с длинными распущенными волосами, ниспадающими до самых ягодиц и отливающими зеленью майской травы.

Зато он хорошо помнил, с какой тревогой расспрашивала его бабка, после того как он, уже под вечер, рассказал ей о своем загадочном сне, что делала девушка, что говорила и не касалась ли его своей рукой. Узнав же, что она улыбнулась, глядя на босоного мальчишку, и ласково погладила его по голове, старуха еще больше расстроилась.

В тот же вечер наварила она в горшках целую кучу корешков, долго шептала что-то над ними, а затем чуть ли не до утра читала странные, никогда ранее не слыханные Любимом молитвы, жгла, не жалея, перед иконами дорогие восковые свечи и время от времени сбрызгивала мальчика наговорной водой.

Уже ближе к рассвету, после того как запас свечей, молитв и воды исчерпался, она пришла к выводу, что всего этого мало, и принялась будить старого Зихно, дабы он срубил зловредную березу под самый корень.

Она уж было и сама собралась идти вместе с ним, чтобы даже место это накрепко заговорить, но тут в дело вмешался Любим. Уж очень жалко ему стало несчастную девушку, чье единственное жилище собрались порушить испуганные люди. От жалости он и придумал, что будто бы говорила она ему о том, что желает ему, Любиму, жить долго и счастливо и что не будет ему никаких хворей и болезней, пока продолжает расти эта береза. Бабка долго сопела, погруженная в тяжкие раздумья, после чего сокрушенно махнула рукой и оставила несчастное дерево в покое.

Приглядевшись же к внучку, который и впрямь рос на удивление здоровым и недоступным даже маломальской простуде, бабка и вовсе сменила гнев на милость и каждый год, ранней весной, повадилась привязывать на ветку то тоненькую цветочную ленту, то просто чистый обрывок старенькой одежи. И даже ежели год неурожайный приходился, то она, виновато вздыхая, навязывала шнурок или обрывок конопляной веревки, предварительно выкрашенной ею в луковой шелухе или ореховом отваре.

Не раз после того порывался Любим рассказать бабке о своем невинном обмане, да все как-то не решался, а спустя годы и вовсе махнул на это рукой. Но лишь один раз, в тот самый день, когда бабка читала наговоры, упомянула она имя таинственной обитательницы, живущей в березовых ветвях. Оно сейчас и всплыло в памяти Любима.

Как нельзя лучше имя это соответствовало звонкому девчоночьему голосу таинственной незнакомки, и потому ратник без колебаний отчетливо произнес его, уверенный, что он прав:

– Ты берегиня.

– Ой, – испугался голос. – И как мне теперь с гостинцем быть? Я ж уверена была, что не догадаешься ты.

– Ты лучше о себе расскажи, – снисходительно отмахнулся ратник. – А подарок ладно, не надо мне его.

– А что рассказать? Живу я тут, и все.

– Так вроде бы ты зимой спать должна.

– Должна, – вздохнула берегиня и пожаловалась: – Мать Мокошь оставила приглядеть тут за вами как следует. А опосля битвы кому дорожку в светлый ирий[95] указать, а кого просто добрым словом в смертный час утешить.

– Выходит, коль битвы не было, то ты здесь попусту бдила, – посочувствовал ей Любим и поинтересовался: – Ну а сейчас-то чего не спишь? Теперь-то уж, поди, можно?

– А теперь время неурочное, – пожаловалась берегиня. – Холодно, сыро. Я привыкла, чтобы лесавки мне колыбельные пели, убаюкивали. А ныне они сами давно спят. Вот я и мыкаюсь, будто жду неведомо чего.

– А может, я тебе заместо них спою, – неожиданно для себя предложил ратник.

– А ты умеешь? – полюбопытствовал голос.

– Ну-у, – замялся Любим. – Мне бабка много хороших песенок в детстве пела. Кои в памяти остались, те и спою.

– А лесавки мне еще и листвой шелестели. Тихонько так, ласково, – вздохнула берегиня.

– Ну, это тоже не беда, – улыбнулся Любим. – Вон ее сколько возле тебя навалено. Буду петь, а руками листву ворошить.

– Ой, как здорово, – зашевелились радостно ветви березы. – Тогда я точно засну. Только погоди малость. Я же подарок тебе обещала.

– Да ладно тебе, – отмахнулся досадливо Любим.

Ну, в самом деле, что уж такого несказанно дорогого может подарить пусть милая, пусть стройная и красивая, но всего-навсего березка. Да и, честно говоря, чуточку страшновато было. Она ж отдариваться по своему разумению будет, а годится ли это человеку – вряд ли задумается. Вот и может так выйти, что подарок этот настолько чудным и странным окажется, что хоть стой – хоть падай.

Отказаться же от него – берегиню обидишь. Возьмет со зла да накажет как-нибудь. А наказание, в отличие от подарка, точно плохим окажется. Однако берегиня не унималась, перечисляя все свои возможности и сетуя на то, что из-за холодного времени года все они оказались весьма ограничены.

– А показаться ты мне можешь? – поинтересовался ратник, желая хоть как-то отвлечь неугомонное создание от темы подарков.

– Холодно, – пожаловалась берегиня, но потом решилась, предупредив: – Токмо совсем недолго, а то замерзну. Ну-ка, закрой глаза и не открывай.

– А если открою? – не удержался от вопроса Любим.

– Тогда зрить меня перестанешь, – предупредил голос. – Истинный мой лик лишь иным оком видеть можно, Тем, что внутри у тебя. А гляделки твои, – тут она даже фыркнула от сдерживаемого смеха, – они лишь помехой станут.

Ратник закрыл глаза, но, странное дело, продолжал видеть все окружающее точно так же, будто они оставались открытыми. Обнаружилось лишь одно вещественное различие. Рука его лежала, как он увидел, не на стволе березы, а на талии совершенно обнаженной девушки.

Точно так же, как и та, которую довелось увидеть в далеком детстве, имела она длинные распущенные волосы, свешивающиеся чуть ли не до колен. Вот только цвет у них был немножечко иной: не зеленоватый, а скорее серовато-коричневый, да еще кое-где отчетливо поблескивали ослепительно белые пряди, бросаясь в глаза своей мертвой сединой.

– А это у тебя отчего ж так? – протянул Любим рукой по одной из них.

– Срубить хотели, – беспечно сообщила девушка. – Первый раз, давно еще. Я тогда вовсе маленькой была. Перепугалась, ужасть как. А последний – об эту пору, – она недовольно фыркнула. – Будто мало им для костра тех, что уже и так померзли. – И, сверкнув на Любима своими огромными глазищами, состоящими, казалось, из сплошного зеленого зрачка, игриво поинтересовалась: – Как я тебе, по нраву ли?

– Хороша, – восхищенно шепнул ратник, любуясь девушкой. В самом деле, ее юное очарование не омрачал ни один мало-мальски крохотный изъян. Лаже несколько тоненьких, еле заметных шрамиков, видневшихся на белоснежном теле чуть пониже левой девичьей груди, ничуть не портили общей картины идеала девичьей красы.

– А это откуда же? – шепнул он, не прикасаясь (кощунство!), а лишь поднося палец поближе и указывая им на шрамики.

– То крови моей путник усталый отведал, – спокойно пояснила она. – Да он с умом – бережно. Ежели бы чуток поболе времени было, то ты бы и вовсе их не заприметил. На мне хорошо все затягивается, – похвалилась она и лукаво поинтересовалась: – А в жены меня ты взял бы?

– Такую красоту не в нашем селище держать надобно, – покачал головой восхищенный девушкой Любим. – Тебя бы в град стольный, в терем княжий.

– Ишь ты, вывернулся, – хмыкнула одобрительно берегиня и заулыбалась: – А я, кажись, поняла, что тебе в дар надобно. С ним и ты, ежели восхочешь, свой терем в граде выстроишь. Токмо ты уж тогда и меня не забудь – в гости зайди непременно. Договорились?

– Согласен, – кивнул тоже заулыбавшийся ратник. – Как терем в Рязани стольной срублю да деда с бабкой туда перевезу, сразу к тебе и примчусь.

– Смотри, я ждать буду, – предупредила девушка. – Но гляди, чтоб, окромя бабки с дедом, никого более не позвал. А то знаю я вас.

Почему-то Любиму тут же вспомнилась Берестяница, грустно глядевшая на него при расставании и не отводящая глаз все время, пока они нетерпеливо топтались возле двора тиуна. Будто ожидала, что скажет ей Любим при расставании что-то обнадеживающее…

И так печально стояла она, зябко обхватив саму себя полными крепкими руками с большими, не по-девичьи широкими натруженными ладонями, что будущий воин не удержался и помахал ей на прощание рукой. Словно давал понять – не напрасно это ее ожидание. Всего один жест он и позволил себе, но девушке для радости и его хватило. И еще долго-долго стояла она, махая в ответ рукой, даже когда последний из березовских парней давным-давно скрылся за крутым косогором.

– Вот, вот, – посуровела лицом берегиня. – А то ишь, имечко себе выбрала. Прямо как мы.

– А ты что же, – опешил Любим, поняв, кого именно имеет в виду девушка, – у всех людей мысли можешь читать?

– Да нет, – пожала она в ответ плечами. – Коли с открытой душой человек, то ажио на десяток-другой ваших саженей услыхать могу. А ежели таится, лишь с двух-трех разберу, чего у него там в голове шевелится. Такие же, как ты, – вовсе редкость. Думаешь, не ведаю я, како ты сестрицу мою от смерти лютой спас. Малой ведь был вовсе, ан возмог придумать.

– А она тоже такая, как ты? – поинтересовался ратник.

– Да мы все схожи, – вновь пожала она плечами. – Чай, сестры. Токмо она постарше малость, вот и вся отличка.

– А зовут тебя как? – не унимался Любим.

– И имечко у нас всех единое. Берегини мы.

– И иного нет? – разочаровался ратник.

– Ну, ежели тебе так уж захотелось, называй меня, – она на секунду задумалась, но тут же нашлась, весело тряхнув тяжелой головой своих густых волос: – Берестянкой. Звучит похоже, да токмо я, самую малость, потощее. Потому и имечко пускай похудее будет. Ладно ли я придумала? – сверкнула она лукаво зелеными глазищами.

Любим молча кивнул в ответ, не собираясь перечить своенравному лесному созданию. Довольная его послушанием берегиня зябко поежилась и пожаловалась: – Ноженьки-то мои и вовсе застыли. Замерзла я тут с тобой на морозе стоя.

– Так давай я спою тебе, как обещал, а ты ложись, – ляпнул Любим и осекся, испуганно глядя на Берестянку.

Берегиня только рассмеялась звонко и пояснила:

– Мы ложимся лишь один раз, когда у нас жизнь заканчивается. Ну да ладно, я не осерчала. А ты глаза открывай да начинай свои песни. Токмо про листву не забудь. Люблю я, когда она шелестит. Дар же мой береги и помни: ежели ты хоть един раз крови из тела сестер моих напьешься, то сгинет он, как и не было его вовсе.

– А что за дар? – слегка испуганно спросил ратник.

– Узнаешь, – вновь улыбнулась Берестянка. – Скоро узнаешь. Уже ранним утром, едва все гляделки свои продерут от сна, как ты вмиг все и поймешь.

Берегиня сдержала слово. Ратник понял это, едва подошедший к их костру Пелей приказал будить остальных воев. Как только Любим растолкал свой десяток, гул голосов заполнил всю его голову без остатка. Совсем по-щенячьи что-то поскуливал недовольный Хима, бухтел что-то невразумительное, но злое мрачный Гуней, грустно тосковал о том, что в очередной раз не удалось вволю поспать, не пробудившийся толком Желанко…

И так они наперебой ворчали, кряхтели и ругались, но никто почти ни разу не разжал рта, чтобы произнести хоть слово. «Вот это дар, – крякнул Любим. – И что же мне с ним дальше делать? Я ведь так долго не протяну».

Он с тоской покосился на лесок, где совсем рядом, близ самой опушки, спала крепким сном берегиня, наделившая человека таким интересным и, как сразу выяснилось, изрядно шумным даром. Спасения оттуда ждать не приходилось. О том, чтобы разбудить лесную красавицу, нечего было и думать. «Придется мне с этим до весны мучаться, – вздохнул ратник. – Дождусь, когда она проснется, тогда уж приеду, упрошу, чтоб забрала назад. На кой оно мне. Одно беспокойство».

Однако спустя несколько дней первоначальное мнение о чудном подарке стало постепенно меняться в лучшую сторону. Началось все с того случая, когда Пелей, построив как-то вечером всех ратников, начал в уме решать, кого из них назначить на очередное ночное дежурство.

«Надо бы Гунея. Давно я его не ставил, – отчетливо прозвучал его голос в голове избранника берегини. – Но у него, поди, еще рука не зажила. Тогда Любима, что ли? Вой добрый, ко всякому делу сурьезно подходит. А то, что не в очередь, не беда. На то она и служба ратная».

Но не успел он додумать это до конца, как Любим сам подал голос, громко спросив Гунея, стоящего поблизости:

– Длань-то как твоя, зажила ли?

Тот, ничего не подозревая, бодро откликнулся:

– Да на мне что хошь, яко на собаке. Я уже и перевязь снял давно.

«Ага, – вновь зазвучал голос Пелея в голове Любима. – Стало быть, мы тебя, голубок, и поставим ноне в дозор…»

Прошла пара недель, и дар берегини вновь пригодился. Получив в качестве аванса полугривенки, почти все из березовского десятка, кто был свободен от службы, потянулись на городской торг. И там приглядел себе Любим у шустрого купчишки сразу все, что хотел приобрести в качестве подарков для своих домашних.

В изобилии лежали у торговца и платки нарядные всевозможных цветов, и колты, заманчиво поблескивающие еле видимой золотой нитью, витиевато сплетенной в замысловатый узор, и очелье с красивыми аграфами[96], нарядно сверкающими от малейшего лучика скупого до ласки декабрьского солнышка.

От самого дорогого, с золотом да каменьями, Любим отошел сразу, тяжело вздохнув и успокоив себя мыслью, что когда-нибудь вернется, коли сама берегиня ему пообещала привольную жизнь в роскошном тереме в стольной Рязани. Но были там товары и подешевле, хотя и стоившие все равно достаточно дорого. Он выбрал для деда красивые зарукавья[97], для бабки – нарядный расшитый повойник[98] вместе с убрусом[99], а для Смарагды и Берестяницы – по венцу[100]. Потом посчитал мысленно, во сколько это ему обойдется, и пришел к выводу, что сможет приобрести только половину. Цельную гривну с добрым десятком кун в придачу ему ныне не заплатить.

Но тут его внимание привлекли игривые мысли купца, который откровенно млел, глядя на миловидную горожанку, стоящую чуть поодаль от Любима. Ратник даже раскраснелся от тех поз, которые живописало мысленное воображение купца. На воина торгаш не обращал ни малейшего внимания, справедливо считая, что пеший ополченец – это не дружинник, и если в его калите не свистит ветер, так то лишь по причине отсутствия самой калиты.

Женщина, скромно выбирающая для себя нарядную рубаху[101], как уловил Любим, будучи вдовой и тяжело перенося вынужденное воздержание, сама была бы не против и отнюдь не отвергла бы притязания дородного, но в самом соку мужика. «Ну, скоро он, что ли, начнет-то? – бродила у нее в голове нетерпеливая мысль. – Иззябла совсем. Видать, и ноне ужо не насмелится. Завтра, что ли, подойти, когда у лавки не так много покупателей будет?»

Она недовольно оглянулась на Любима, как на возможную помеху в сорвавшейся затее, и раздраженно заявила купцу:

– Не баской товар у тебя. Так, лежит себе, а в душу не глядит. На днях загляну, можа ишшо чем порадуешь.

С тем и ушла. Купец долго смотрел ей вслед, досадуя на свою нерешительность, после чего обратился к ратнику:

– Ежели все, что присмотрел, возьмешь, то с пяток кун скину. А хошь, за гривну все отдам?

– Мешаю? – осведомился Любим.

Купец замялся, а ратник равнодушным тоном продолжил:

– Оно, конечно, тут и торг не в торг, коли совсем иные думы в голове блукают.

– А тебе ведомы мои думы? – недовольно осведомился купец, который и впрямь был далек мыслями и от своего товара, и от гривен, и от возможной прибыли.

– У нашего князя Константина, – пояснил Любим, – кажный ратник не токмо мечом махать да из лука стрелять обучен. Ведомо многим из нас, кто не ленился тайное знание постигать, и ведовство, и приворот, и прочая мудреность. Хошь, поведаю, на что у тебя думы греховные в пост устремлены?

И такая уверенность была в этом вопросе, что купец засмеялся, не желая открытого обнародования своего блудодейства, пусть пока лишь в мыслях, предложив вместо этого Любиму сказать, что, к примеру, думала только что отошедшая от его прилавка женщина.

Ратник поначалу решил было ответить откровенно, но затем тут же передумал и поступил чуточку иначе.

– А давай я еще лучше сделаю. Сотворю так, что завтра она сызнова к тебе подойдет, – предложил он, щедро пообещав: – И не токмо подойдет, но и, ежели ты посмелее малость будешь, согласится на все, что ты ей ни предложишь.

– Неужто и впрямь сумеешь? – изумленно воззрился на Любима распалившийся похотью купец.

– А то, – последовал горделивый ответ воина. – Я еще и не такое могу.

– А взамен что? – тут же поинтересовался купец.

– Да вот все, что я выбрал, отдай, – но заметив, как сразу посуровел лик торговца, торопливо добавил: – Вовсе задарма – негоже доброго человека разорять, а за полгривны ежели отдашь, так ты сам лишь малый убыток понесешь.

«А ведь и впрямь вой речет, – мелькнула мысль купца, эхом отозвавшаяся в голове ратника. – Ну с десяток кун, не более, я на этом потеряю, зато… Погоди, да не лжу ли, ловко скрученну, ентот молодец мне туту навертел?» Купец подозрительно уставился на Любима, лихорадочно размышляя, как ему лучше поступить.

– Да ты не боись, – уверенно заявил ратник. – Ну, потеряешь ты с десяток кун, ежели я брехуном окажусь. Тебе с того тьфу, да и только. Зато ежели сполню обещанное, то за оное и гривны ведь не пожалел бы, а?

Почти дословно повторенная Любимом вслух мысль купца о ничтожной потере, да еще с конкретным указанием точной суммы, окончательно убедила торгаша в том, что есть смысл рискнуть, и он, отчаянно тряхнув головой, заявил:

– Забирай все, на что глаз положил. Но чтоб без обману.

– Обмана не будет, – ответил довольный Любим, бережно заворачивая в тряпицу облюбованные товары, и перед уходом еще раз посоветовал торговцу: – Но гляди. Сам посмелее будь, а то все мое ведовство попусту разлетится.

А еще через пару недель ратник уже научился усилием воли как бы гасить звуки и голоса из числа ненужных, добившись того, чтобы звучала в его ушах четко и отчетливо лишь мысль человека, на кого смотрит сам Любим и кого он хотел бы услышать. Остальные же доносились до него приглушенным шепотом, почти не досаждая хозяину чудесного дара.

К тому времени новоявленный телепат стал сначала помощником десятника, подменяя Прокуду в случае его отлучек, а затем и десятником, но не у своих березовских парней, а тех, что были собраны из деревень близ Переяславля-Рязанского.

Его сметливость и расторопность и без того импонировали Пелею. Умение же Любима угадать невысказанные пожелания полусотника послужило как бы изрядным довеском ко всему перечисленному. Когда рать из Переяславля-Рязанского, собрав в себя зарайцев, ростиславцев и прончан числом около полутора тысяч, вышла в дорогу, держа путь на Коломну, Любим уже ходил в помощниках своего полусотника, командовавшего на самом деле не пятью десятками, а почти полутысячей воев.

К сожалению, как потом понял Любим, уже отходя от горячки яростного боя, новички еще не до конца постигли все необходимые азы ратной науки, иначе потери, и без того малые, были бы еще меньше. В той же полутысяче Пелея, например, после сечи у Коломны целыми остались едва ли половина, и хотя погибших насчитывалось всего полтора десятка, но добрая сотня имела серьезные ранения, которых могло б не быть вовсе, если бы им дали еще пару месяцев на обучение.

К тому времени Любим уже отчетливо сознавал, что все те радужные мечты о героических битвах и победных сражениях были не более как воздушным пузырем из бычьих кишок, красивым лишь издали и столь же хлипким при ближайшем рассмотрении. На самом деле ратная служба состояла в большей своей части из утомительной учебы до седьмого пота, к которым добавлялись изнуряющие пешие переходы, жестокие недосыпы, стоптанные сапоги и прелые портянки, а все желания сводились к горячей вечерней похлебке и спокойной, без наряда в сторожу, ночной передышке. И мечталось через неделю-другую такой жизни не о победном сражении, не о добыче, а о славной русской баньке с березовым веничком, после чего можно было бы надеть чистую, вкусно пахнущую белую рубаху и завалиться на духмяном сеновале…

А еще он узнал, как тревожны последние ночи перед решающей битвой, когда даже опытные воины, невзирая на усталость, спят вполглаза, а точнее, просто дремлют, то и дело хватаясь за оружие. Сидя в стороже, он в полной мере прочувствовал запах последнего мирного рассвета. Рассвета, предвещающего еще до исхода дня кому скорую смерть, кому вдобавок к гибели еще и страшные муки перед кончиной, а кому тяжкий плен с беспросветным рабством до самого конца жизни.

Нет, Любим не боялся. По младости лет страха он почти не испытывал. А нервная дрожь, которая временами охватывала все его тело, доказывала только, что молодой воин испытывает лишь нетерпение – скорее бы в бой.

Дрался березовский ратник под Коломной, как все, – не хуже, но и не лучше многих других. Да, был у него поначалу легкий страх при виде оскаленных в диком крике бородатых рож, которые лезли прямо на него. Был и легкий хаос в мыслях на первых секундах начавшейся битвы, когда из головы неожиданно выскакивает все, чему тебя учили, и ты действуешь, бьешься, машешь мечом, прикрываешься щитом, повинуясь больше спасительному подсознанию.

Но затем все это сменилось на все возрастающее чувство уверенности в себе, в своих друзьях по бокам, в несокрушимой силе своего войска, а стало быть, и в грядущей победе, потому что намертво сомкнутые ряды щитов рязанских пешцев так и не удалось прорвать.

Только одно удивило березовского ратника по ходу сражения, да и то лишь мельком. Никогда во время учебы не были такими тяжелыми копья из задних рядов, кои непосильным грузом все сильнее давили на плечи Любима. Да и не мудрено, как понял он почти сразу же, когда увидел поникшее на конце одного из них тело убитого мужика и висящий на другом неприятельский щит. Но это было мимолетным чувством – пришло и ушло. Не до удивления нынче, когда надо отбивать мечом лезущие к нему со всех сторон копья, когда приходилось то и дело обагрять клинок в чужой крови, погружая его в мягкую и податливую человеческую плоть, бессильную перед смертоносной мощью железа, и тут же извлекая его из этой плоти, но уже не сверкающим, а тускло-багровым, липким, разбрызгивающим вокруг себя тяжелые черные капли уходящей в небытие человеческой жизни.

Любим так и не смог поменять своего отношения к бестолково мечущимся перед ним и прущим напролом суздальцам, переяславцам и стародубцам. Ну какие они в самом деле враги? Такие же русичи, как и он сам. Но и жалости в те жаркие мгновения битвы он к ним тоже не испытывал. Коли он сам с мечом пришел, стало быть, и вина на нем, а не на ком ином лежит. Он же, Любим, на своей земле стоит, на рязанской. А ее, родимую, боронить каждый должон по мере своих сил, ибо что ты за мужик, коли за свою наиглавнейшую кормилицу руду пролить боишься.

Да и не до мудрствований в бою. Стоны и крики, торжествующий рев и крик от дикой боли, плачущее ржание коней и треск ломаемых копий – все смешалось в морозном воздухе, образовав страшную, ни с чем не сравнимую какофонию звуков, а над всем этим где-то высоко-высоко в стылой тишине завис глухой, все подавляющий басовитый бой барабанов. Суровый и мерный, он протягивал незримую нить между далекими днями учебы, напоминая растерявшимся, как и что надо делать, вдохновляя робких и вселяя уверенность в бывалых. И он же звучал страшным похоронным маршем для воинства Всеволодовичей.

Но в самом конце боя Любим, когда победа была уже достигнута и распаленные мужики полезли было на штурм обоза, успел-таки изрядно отличиться и остановить не только свою полусотню, но и озадаченных неожиданным поворотом дел остальных ратников.

Мысль эта была не его. Она прозвучала в его голове очень остро и пронзительно, когда сам полусотник, возглавлявший своих орлов, одним из первых не бежал – летел с копьем наперевес, намереваясь с ходу овладеть возами. «Нет, нет! – кричал и ругался кто-то неистово, проклиная боль в ноге. – Господи, да остановите же их хоть кто-нибудь!»

Голос был очень властный, хотя и почти незнакомый. Однако, мгновенно сообразив, что владелец его, судя по повелительному тону, принадлежит к ряду набольших воевод, Любим тут же затормозил и сделал все, что было в его силах, дабы остановить всех прочих. И, как выяснилось, совсем не зря.

Уже после того, как подоспела конная дружина во главе с воеводами, из крепости выбежал сам князь Константин и начались мирные переговоры. А закончились они полюбовным соглашением и добровольной сдачей в плен всех, кто несколькими минутами ранее готов был драться до конца и в обмен на свою жизнь унести хотя бы одну вражескую.

За такую разумную инициативу по личному повелению самого князя, приказавшему узнать имя ратника, сумевшего предотвратить едва не начавшееся заново кровопролитие, награжден был Любим сверх всяких ожиданий. Получил он помимо своих трех долей, кои ему, как десятнику и помощнику полусотника, из добычи причитались, коняку добрую да еще двадцать гривенок серебром.

– Ежели я жизнь каждого из воев своих всего одной гривной оценил бы, – сказал Константин, улыбаясь и чуть ли не насильно всовывая в руки Любима приятно тяжелую калиту, – и то я на обозе этом не менее сотни потерял бы. Так что я, как гость оборотистый, благодаря тебе пятикратный прибыток получил. Я же ратников обученных много дороже ценю. Вот и считай. И потому должен же я хоть малой частью этой прибыли с тобой поделиться, как мыслишь?

Но дороже всего для Любима даже не эти двадцать гривенок оказались, хотя и они, конечно, в хозяйстве лишними не станут. Как солидный довесок к тугой калите, напоследок удостоился он зачисления в княжескую дружину.

Не остался без награды и его бывший полусотник. Князь, узнав, что воин, стоящий перед ним, сам из «осенников» будет, всего три месяца как из деревни Березовки в ополчение взятый, без лишних слов повелел наградить также и того, кто за такое краткое для учения время сумел настоящего воя из деревенского парня сотворить. Смущенному и растроганному донельзя Пелею тоже досталась не менее тяжелая калита с гривнами и крепкие княжеские объятия.

– Сам на вес золота и воев мне таких же поставил. За это, подойдя ко мне сотником, в строй ратный тысяцким воротишься, – улыбнулся Константин и добавил слегка расстроенно: – Жаль, что в дружину взять тебя нельзя, ибо ты, оказывается, – тут князь произнес какие-то мудреные слова, что-то вроде пе, потом да, и заканчивалось оно, кажется, на гог. Ни одного из них ни Любим, ни Пелей ни разу ранее не слыхивали. Разве что о последнем. Вроде бы поп в церкви что-то там про народы сказывал дикие – магог и гог. Но коли князь сказал, что жалует Пелея в тысяцкие, стало быть, и слово это плохим быть просто не могло.

«Самых красивых лент накуплю, – твердо решил Любим, направляясь на новую службу в Рязань, уже будучи полноправным членом княжеской дружины. – Сколько бы мне это ни стоило. А еще колты из золота и гашник[102] витой и все это Берестянке свезу. Чтоб самой нарядной из всех своих сестер была. А я-то, дурень, поначалу хотел было просить, чтобы она назад свой дар забрала. Ан, вона как вышло. Ну, ничего. Приеду, на все руки-ветви ленты навяжу, на пояс гашник, а на самый верх колты примощу. А потом поклонюсь в пояс до земли и скажу: „Благодарствую тебе, Берестянка!"»

Так мечтал Любим, мерно покачиваясь в седле и убаюкиваемый неспешной ездой. Сзади него ехали прочие дружинники, в число которых – еще одна радость от знакомых лиц – угодили сразу трое из березовских парней: Гуней, Охлуп и Мокша.

Глава 8 Первый бунт на корабле

Теперь, обрисовав вам положенье,

Прошу вас высказаться сообша,

Какого мненья вы о наших силах

И каковы надежды на успех…

В. Шекспир. Король Генрих IV

Хорошо человеку, когда он только за себя одного в ответе. В этом случае, даже когда наказывают, не обидно. Сам виноват – не усмотрел, не доглядел, упустил и прочее. А когда ты над всем княжеством поставлен. Когда под твоим началом не пять-десять, а десятки тысяч людей. И к каждому свой подход нужен, у каждого свои проблемы, а главное – претензии. В этом смысле проще всего со смердами да ремесленниками. Может, и они тоже чем-то слегка недовольны, но главное – помалкивают. У купцов к рязанскому князю вроде бы тоже особых вопросов не возникает, а вот служивый люд…

Уже спустя неделю после битвы под Коломной Константин понял, что нужно срочно что-то предпринимать. На самом пиру военачальники княжие еще веселились – победный запал не выветрился. Однако помимо самой добычи все они явно рассчитывали на нечто большее. Все ждали – вот-вот встанет князь со своего стольца и учнет смердами полоненными всех наделять, да землицей, да селищами богатыми, да… Не дождались.

Уже на второй день в глазах у некоторых вопрос немой застыл. Ну в точности как в «Золотом теленке»: «Остап Ибрагимыч, ну когда же мы наконец все поделим?» На третий день к этому вопросу уже восклицательный знак можно было смело прибавлять, а на четвертый Константин решил сам пар из котла вытравить, а то как бы они сами свою инициативу не проявили. Тогда уж точно мало не покажется.

Беда заключалась в том, что делить-то особо было нечего. С теми же орденами и медалями полная неясность. Нарисовать их – одно. Это они вместе с Вячеславом уже сделали в лучшем виде. Чуть ли не половину из своих бывших времен стащили – чего велосипед изобретать, остальные сами придумали, так сказать, исходя из требований нынешнего дня.

Получилось по пяти серебряных медалей и орденов. Правда, у каждого ордена две степени имелось. Ордена второй, низшей, из серебра предполагалось изготовить, первой – из золота. Названия у них всех тоже звучные были. У медалей – «За отвагу», «Защитнику Отчизны», «Меч славы», особые для лучников – «Серебряная стрела» и «Золотой арбалет». Последнюю решили, как и орден, – тоже золотой сделать, раз уж название такое. Отдельная – для гражданского люда. Ее нейтрально назвали – «Ум и польза». Ордена тоже звучали – заслушаешься. Героя Руси решили не вводить, заменив на «Русский богатырь». Еще один «Честь и верность» назвали, третий – «Доблесть и мужество», четвертый – для кавалерии – «Быстрота и натиск». Из нейтральных ввели «Святого и равноапостольного князя Владимира». На аверсе[103] каждой рисунок, соответствующий названию.

Но от бумаги до изготовления – дистанция необъятных размеров. Даже с учетом того, что применить было решено самую суперпередовую технологию. В те времена вся Европа на монетных дворах еще пуансонами, то есть маленькими штемпельками (для каждой буквы отдельными), пользовалась, а Минька со златокузнецами договорился, чтоб сразу общий маточник из стали изготовили. На нем изображение вырезалось, какое на медали или ордене должно быть.

Но маточником медаль не выдавишь – ерунда зеркальная получится. Все, что выпукло, – станет вдавлено и наоборот. Потому он только для изготовления штемпелей создается. А вот уже штемпелем чеканят медали. С реверсом[104] полегче – для ускорения дела было решено для всех наград один и тот же сделать – изображение князя, мало похожее, впрочем, на оригинал, во всем своем торжественно-парадном облачении и подпись внизу: «Великий Рязанский князь Константин жалует». А вот аверс у каждой награды свой нужно изготавливать, индивидуальный. Тут уж попотеть придется не на шутку. До лета если успеть – и то слава богу.

Словом, рот заткнуть было на сегодняшний день нечем. Однако откровенный разговор все равно был необходим. Собрав всех и пригласив отца Николая для усиления «группы своей поддержки», Константин решил не тянуть время и сразу взять быка за рога, задав в лоб один-единственный вопрос: в чем дело? Звучал он, конечно, далеко не так прямолинейно, но по своей сути сводился именно к этому.

Тысяцкие замялись, но потом один из них все-таки отважился на выступление. Был это Афонька-лучник.

– Я, княже, долги речи вести не обвычен, – начал он без обиняков. – Одначе вот како мыслю. Были у тебя в Ожске бояре. Под Исадами все они к князю Глебу переметнулись и не стало у тебя окромя старого Батыри бояр. К тому ж и сам ты, вместе с теми немногими, кто тебе верен был, в поруб глебовский посажен бысть. Ноне – дело другое. Ныне у тебя вся Рязань и прочие землицы под руцею. Един Переяславль был Ингварев, да ищо пяток градов. Теперь и они твоими стали. Из прежних Глебовых бояр ты одного Хвоща оставил да молодого Коловрата. То тебе виднее. Выходит, бояр на Рязанской земле токмо трое осталось. Из них Батыра на ладан дышит, в Ожске хвораючи, Хвощ ныне с посольством в Киев укатил, а Коловрат в Чернигов подался. Стало быть, нет у нашего князя боле бояр на земле Рязанской. Гоже ли это? Негоже. А можа, новых избрать не из кого? Да вот же они, те, кто здеся сидели вечор! Чем кажный из нас хужее прежних? Верность проверена, да и силушкой Господь не обидел. Кажный в сече с князем Ярославом в первейших был. Нешто не заслужили мы шапки горлатной?[105] А коли что не так рек, так ты прости, княже, бо красно глаголить не обучен. – И Афонька сел.

– А на что тебе шапка горлатная? – осведомился Константин. – Теплее в ней в морозы или от народа почету больше? Что ж, повелю нынче же тебе ее выдать. Носи и гордись – самим князем дадена.

– В ней одной проку и впрямь мало, – встал с места Изибор Березовый Меч. – Какие же мы бояре, коли у нас ни кола, ни двора. Землицы бы надоть чуток, да людишек к ней, чтоб не пустела без толку. Мы-то все в походах с тобой, и сам ты нам рек – не скоро еще покой на Рязанскую землю придет. Вон Константин, – указал он на главу конной дружины, – улыбу на личину напустил – ему хорошо. У него ни женки, ни детишек. Эйнар тож не обижен. Ему ты изрядно в самом начале пособил. Ныне он лишь отрабатывает за даденое. А мы о своих чадах помыслить должны.

Изибор сел. Наступила зловещая тишина. Тысяцкие ждали ответа от князя, а Константин не знал, что им сказать. Ну, никак не хотелось ему заводить эту прослойку заново. Князь – да, нужен, дружина – тоже, ремесленники и крестьяне тоже само собой. И хватит. Ладно еще попы с монахами – это неизбежное и от них никуда не денешься. К тому же при умении можно и от тех же монахов пользу поиметь – учителями, скажем, по многочисленным школам раскидать.

Бояре же – статья особая. Да, они и впрямь помогали князю управлять землями. Все так. Но они же были и тем единственным сословием, которое имело реальные рычаги давления на князя. Именно с учетом их интересов пришлось бы вести дальнейшую политику, а Константин этого очень уж не хотел, поскольку прекрасно знал, к чему в самом ближайшем будущем приведет этот самый учет. Ибо слаб человек, и сколь ни давай ему – все будет мало.

Тем более что и давать-то особо нечего. О медалях с орденами и заикаться нельзя. Что толку рассказывать – их вручать надобно.

Землю, а особенно людей – нельзя. Твердо решено, что обельных, то есть полных холопов, положение которых мало чем отличалось от положения раба, на Рязанщине не будет. Ни у князя, ни тем более у бояр. Закупы – да. Но каждый из них уже не продавал себя, а, согласно княжескому указу, нанимался на работу и хозяин обязан был заключить с ним письменный договор, в котором черным по белому должно быть указано, сколько времени человек будет находиться в закупах и сколько получит за свои труды.

Все остальные считались вольными людьми, свободными крестьянами, которые были обязаны платить налоги и нести воинскую повинность. Больше ничего. Задача тиунов – сбор этих самых налогов, которые должны были быть строго конкретны. О том Константин предупредил и Коловрата, и Хвоща. Бездетному Ратные он говорить ничего не стал – старик и так плох.

Те, что нынче были взяты в полон, шли по отдельной статье. Им предстояло отработать определенный срок за стол и кров без какой-либо оплаты, но опять-таки на самого князя. Так как все они были русичами, срок этот был минимальным – три года. Причем всем им было объявлено, что князь милостив и тем, кто трудиться по совести станет, да еще и мастерство изрядное выкажет, срок оный скощен изрядно будет, возможно до половины.

Дружинники же, как задумывалось князем вместе с Вячеславом, делились на две категории. Одни должны быть учителями и заниматься подготовкой все новых и новых ратников, умножая пешее ополчение. Их задача – по прибытии княжеского гонца немедля собрать всех подготовленных к строю воев и в назначенный день прибыть в указанное князем место. Что-то типа военкомов и командиров учебных частей одновременно.

Конная дружина – это своего рода отряд быстрого реагирования. Она всегда начеку и всегда на коне. Чтобы отразить набег или еще какое мелкое столкновение, их вполне хватит. Ополчение же для войн, и не просто войн, а для серьезных.

До Константина на Руси была точно такая же войсковая система (кроме предварительного обучения простых смердов, разумеется), но дружинники всегда сидели у своего князя на совете, а их старшие, которые и ходили в боярах, имели свою землю, свои деревеньки, своих людишек и так далее. Константин, не отказываясь платить за службу, решил делать это только в монетном эквиваленте. Получалось, что теперь обязанности у людей остались те же, а вот с правами…

– И тебе, Константин, тоже хочется в горлатной шапке покрасоваться? – поинтересовался после небольшой паузы князь у своего тезки, выискивая сторонников новой системы оплаты.

– А у меня и в этой все девки моими будут, – засмеялся Константин.

– Женисся, иначе запоешь! – выкрикнул с места еще один тысяцкий по имени Радунец. Этому командование доверили не так давно, с осени, но вместо того чтобы радоваться чести, которую ему оказали…

Выручил тезка, ехидно поинтересовавшись у говорившего:

– Никак голодает твоя Улита, а, Радунец? Что-то я зрел две седмицы назад, яко она вся опухла от глада великаго. Что вверх, что вбок – все ей едино. Да и детишки тоже все как один – на нее чревом смахивают.

– Не голодают – зря не скажу, – пытаясь перекричать смех собравшихся, не сдавался Радунец. – Но за колты, кои я ей подарил, по сей день с рязанскими златокузнецами расплатиться не могу. Это как?

– То, что поведал Радунец, и впрямь негоже, князь, – встал со своего места недавний сотник Стоян.

Сурово было его угрюмое лицо, и от всей его кряжистой фигуры веяло холодом властной силы. Силы меча. Именно от этого человека князь никак не ожидал того, что он встанет на сторону требующих себе горлатных шапок, земли, людей и прочих благ.

Именно Стоян тогда, после Исад, арестовал Константина и его людей, будучи простым сотником. Именно он доставил пленных в Рязань к своему князю. Но он же, разобравшись, в чем дело, помог бежать из осажденной Рязани княжичу Святославу вместе с Доброгневой, а узнав, что Глеб умер, первый напросился у Константина принять его в дружину.

Надеясь, что Стоян поддержит, было решено чуть погодить с отправкой его в степь, дабы дать возможность поприсутствовать на военном совете и изречь мудрое веское слово, идущее в унисон с княжеским. Однако если первые слова тысяцкого были как нож в сердце для Константина, то потом, прислушавшись, к чему клонит старый вояка, оставалось только облегченно вздохнуть.

– Я к своей женке когда приехал – плат яркий подарил, да и к меньшим своим тож не с пустыми руками заявился. А ты, Радунец, еще когда мы токмо к битве готовились, все гривны свои, коими князь тебя одарил, в зернь проиграл – это как? Молчи! – гневно осадил он Радунца, попытавшегося привстать с места, дабы оправдаться. – У иного князя ты бы в гриднях[106] полжизни проходил и токмо в старости в сотники выбился, да и то навряд ли, ибо ни один твой пращур горланов шапки не нашивал, а все за сохой ходили.

– Я своим уменьем ратным на деле князю доказал, – выкрикнул Радунец.

– Умение есть – верно, – согласился Стоян. – К нему бы умишка поболе – тебе бы совсем другая цена была бы. Тебе ж, Афонька, тако поведаю – жаден ты больно. Наш княже, аки орел, парит высоко, а зрит еще дале. В его дружине ходить – само по себе почет великий, кой не каждому даден. Вот о чем помыслил бы, а тебе землицу да людишек подавай.

– Почет, – протянул Изибор. – В один поход вышли, так вернулись, даже ни разу мечами не позвенев. Какой же тут почет? Меня опосля сынишка пытал, дабы я обсказал, како я всех ворогов лихо рубил, а я молчу. Сказывать-то неча.

Тут уж не выдержал князь.

– А где ты ворогов встретил? – поинтересовался для начала. – Я в том поле токмо единого и лишь издаля узрел близ шатра Ингварева. Онуфрий ему имя. Младой княжич – ворог? Да младень он еще, наветами злобными с толку сбитый. Дружина его? Она, как и моя, за князем своим шла, ибо роту ему дала, что верность блюсти будет. Ратники пешие? Так то мужики с нашей же Рязанской земли, кои, княжье повеление выполняя, копья да мечи в руки взяли.

– Так почто тогда они посады под Ольговом пожгли? Почто на нас оружно выступили? – выкрикнул Радунец.

– И полон брать не стали, – сокрушенно добавил Афонька-лучник, – это сколь же они по весне землицы нам выпахали бы?

– Выступил Ингварь-княжич, потому что наветам поверил, – пояснил Константин. – А что до полона, то землицу они вспашут, но у себя. И хлеб вырастят, но накормят им семью свою, ну а что положено, то князю с церковью отдадут. И дети их с голоду не помрут, а, стало быть, чрез десять-пятнадцать лет добрые ратники вырастут. И что ж ты про недавнюю сечу молчишь? И рать побили, и добра сколько взяли.

– Добра-то взяли и впрямь изрядно, – вновь поднял голос Афонька. – А из полона ты нам ни единой души не дал. Все себе охапил. Негоже так-то.

– Дозволь, княже, и мне слово молвить, – поднялся кряжистый Эйнар. – Я издалека. И вои мои тоже издалека. Наша земля далеко. Но с лета минувшего нашей отчиной эта земля стала. И ратиться мы вышли ныне не потому, что князь Константин нам землю дал, зерно, шкуры, скот, помог дома построить". Мы вышли свою землю защищать, свой отчий дом. Еще позовет – еще пойдем. И наград не попросим. Это мы – пришлые. Вы же здесь давно живете. Она с рождения ваша. Думаю, что честный вой о плате за защиту земли отчей говорить устыдился бы. Он сел, раскрасневшийся, непривычный к длительным речам, и тут же поднялся отец Николай.

– В Писании сказано, – начал он негромко, – что никто не может служить двум господам – богу и маммоне[107], коя жадность и корысть есть. Ибо разные они. Или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть[108]. И ежели одному поклонишься, то другого надобно отринуть. Выбирать же – дело совести каждого человека. Один Господа выбрал и жизнь за отчий дом готов положить. Другой – маммону. Тогда ему и вовсе негоже воем становиться.

Не за гривнами вы сюда пришли, а кто иначе думает, того, мнится мне, князь наш по доброте своей отпустит из дружины своей да еще серебра даст. Иди, добрый человек, в гости торговые али еще куда. И ни к чему тебе быть причастным к нашим делам богоугодным. Верно ли я сказываю, княже? Отпустишь ли? – обратился отец Николай к Константину. – Не станешь карать слабодушного?

– Верно, – кивнул князь. – Слово мое твердо. В том я ныне на мече роту даю. И отпущу, и обиды держать не буду, да еще и гривенок отмерю. Коль тысяцкий уходит – поболе, коль сотник – помене, но пустым от меня ни один дружинник не уйдет. Насильно тащить никого не станем. Но назад вернуться таким дороги уже не будет.

Тишина, наступившая после этих слов, была какая-то настороженная, и у Константина появились серьезные опасения, что кое-кто из собравшихся здесь уже прикидывает – что выгоднее.

Он оглянулся по сторонам и наткнулся на пристальный взгляд Вячеслава. Тот сочувственно смотрел на Константина, но не как на князя, как на своего товарища, который попал в затруднительное положение и надо его срочно выручать, а как – неизвестно.

Затем верховный воевода всего рязанского войска глубоко вздохнул и отчаянно тряхнул головой, весело хмыкнув и задорно подмигнув князю. Выглядел он не как властный, не терпящий возражений Вячеслав, который совсем недавно, в сентябре месяце, гонял всю дружину до седьмого пота, включая будущих учителей пеших ратников, а скорее как прежний бесшабашный Славка, капитан с краповым беретом, никогда не унывающий и всегда умеющий найти выход.

– А я вот что скажу, – он окинул всех своим суровым взором, как и надлежало смотреть набольшему верховному воеводе Рязанского княжества, и громко – торжественно воззвал: – Други мои. Соратники славные, – и, внимательно оглядев всех, продолжил проникновенно: – Вспомните, что допрежь пеших ратников вам и самим строю учиться пришлось. Хорошо ли я вас учил?

Нестройный гул голосов означал, по всей видимости, что учебой своей все довольны.

– Не забижал ли? – поинтересовался, выждав, пока все стихнет, Вячеслав.

И вновь почти каждый из тысячников заверил его в том, что все было замечательно.

– И что вои наши незамеченно обошли Ингваря – моя заслуга, – начал он перечислять, загибая пальцы. – И что именно там, где нам нужно было, мы его окружили, тоже я постарался. И что из окружения уйти не дал – и здесь я молодец. А кто всего с двумя сотнями Переяславль-Рязанский взял? Опять я. А кто под Коломной полк засадный привел в нужный час? Сызнова я. И вот теперь вопрошу я нашего славного тысяцкого Радунца – кто большей награды заслуживает от нашего князя, я или ты?

– Да кто ж спорит! – развел руками Радунец. – Знамо ты. Ибо набольший ты у нас и все мы под тобой ходим, а выше токмо един князь Константин.

– Хорошо, – важно кивнул головой Славка и продолжил: – Стало быть, кому, Афонька, надлежит первым награду просить у князя нашего?

– Тебе, тебе, – раздалось со всех сторон.

– Все согласны? – поинтересовался воевода.

– Тут перечить не в чем. Справедливо ты все сказываешь, – ответил за всех Изибор.

– Ну а раз так, то я первым, с вашего согласия, к князю за своей наградой и подойду. Как только он даст мне все, что я у него попрошу, – тогда лишь ваш черед настанет. А пока я не подошел и не попросил – вам и соваться нечего, ибо с воеводы свово пример надо брать. И более, чем я, просить вам, стало быть, не след.

– То исть ето как? – не понял Радунец.

– А так, – пояснил ухмыльнувшийся Стоян. – Пока наш Вячеслав-воевода молчит, то и тебе молчать надобно.

– А ты когда ж свое слово князю обскажешь? Можа, прямо чичас, а мы обождем, – предложил Афонька-лучник.

– Ишь ты какой прыткий, – хмыкнул Славка и пожаловался: – Продешевить боюсь. Ну как попрошу, да мало. Так что лучше еще подумаю. Как следует.

– И сколь же ты мыслить будешь? – с досадой спросил все уже понявший Изибор.

– Тут торопиться не надо, да, торопиться не надо, – зачастил Славка, пародируя незадачливого жениха из «Кавказской пленницы». – Важно попросить большую награду. Очень большую. Важно не ошибиться. Торопиться не надо, – и тут же, сменив тон, медленно и внятно, чуть ли не по слогам произнес: – А пока я молчу, то и всем остальным надо тоже помалкивать, – последнее слово прозвучало особенно. Это была рекомендация, по тону явно напоминающая приказ, который, как известно, обсуждению не подлежит.

На этом заседание и закончилось. Только Славка не спешил подниматься со своего места.

– Спасибо, старина, – поблагодарил его Константин, едва закрылась дверь за последним тысяцким. – Выручил.

– Влип, очкарик! – констатировал воевода-спецназовец и зловеще пообещал: – Это тебе только цветочки, запомни мое слово. Но и ягодки не за горами. Я ж тебе говорил про медальки с орденами. Разработано все давно, так чего тянешь?

– Это сказка скоро сказывается, – огрызнулся Константин. – Раньше лета не успеть златокузнецам нашим. Минька сказал, что на одни маточники месяцы уйдут.

– Ну, до лета время, может, и потерпит, – покладисто кивнул Славка. – Но все равно поторопи. Чтоб к концу июня сработали. Для Ярослава это самое время будет – между севом и жатвой.

– Считаешь, что он тогда придет? – осторожно осведомился Константин.

– Может, и позже, – пожал плечами Вячеслав. – Тут ведь не угадаешь. Главное, что сеча эта, судя по тому, что мы трех родных братьев твоего тезки положили, далеко не последняя. Отсюда и отталкиваться надо. А я другое хочу узнать. Ты-то сам что думаешь делать? – невинно осведомился воевода, склонив голову немного набок в ожидании княжеского слова.

– А что тут делать, – развел руками Константин. – Драться будем.

– И все? – недоверчиво переспросил Вячеслав. – И это все, что ты можешь мне сказать?

– А что еще?

– Ты же учитель истории, – возмутился бывший спецназовец. – У тебя высшее образование. Через твою голову прошли сотни, если не тысячи научных трудов. Пусть они, как я все больше и больше догадываюсь, особого следа в ней не оставили, но хоть что-то должно было задержаться. А как же Калка? Ты же сам говорил об объединении Руси. Или ты уже передумал?

– А как объединяться? – горько усмехнулся Константин. – Кто сейчас со мной в союз вступит, ты об этом подумал?

– А ты что же хотел – все это мирным путем осуществить? – в свою очередь искренне удивился Вячеслав. – И ты, наивный, считал, что князья тебе власть подадут на блюдечке с голубой каемочкой? Добровольно откажутся от своих привилегий?

– И что делать? Идти силой забирать?

– А власть иначе никто и никогда не брал. Ну-ка поскреби в мозгах, пораскинь умишком, – предложил Вячеслав и тут же замахал руками на впавшего было в раздумья князя. – Да брось, брось. Не мучайся. Убежден, что если месячишко в такой позе просидишь, то что-нибудь и припомнишь – спорить не берусь. Однако, как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, исключения лишь подтверждают общее правило.

– Это не твоя мамочка говорила, – хмуро поправил его Константин. – Это впервые… сказал…

– Оставь в покое свои энциклопедические познания, – перебил его нетерпеливо Вячеслав. – Пусть она это лишь цитировала – не суть важно. Главное – мудро и правильно. А вы сейчас, княже, – он перешел на еврейский акцент, – размазываете белую кашу по чистому столу. Вспомните пламенного революционера Льва Давыдовича[109]. Уж он бы не растерялся. Тем более что сейчас задача намного легче, чем в двадцатом веке, ибо в нынешних городах почта, телеграф и телефон отсутствуют напрочь. Остаются только князья и бояре, а из всех общественных зданий – их терема. Но мои спецназовцы завсегда готовы и никакими трудностями их не запугаешь, ежели оно, конечно, во имя светлого будущего и процветания всего прогрессивного человечества, – на едином дыхании выпалил Вячеслав концовку своей речи и умолк, выжидающе поглядывая на князя.

– А тебе не кажется, что лозунг «Железной рукой загоним все человечество в счастье» уже прошел испытание на практике и себя не оправдал? – возразил Константин.

– А ты не железной, не рукой, не человечество и не в счастье, – предложил воевода. – Смотри, что выйдет в результате, – он начал загибать пальцы. – Земля – крестьянам. Это раз. Фабрики, виноват, мастерские и кузни – рабочим. Это два. Штык в землю, пока татары не придут. Это три. А главное – действовать по принципу: мир хижинам, война дворцам. Поясняю суть. Ты тихо-мирно, не трогая ни деревень, ни городское население, берешь с моими людьми княжеские терема, после чего объявляешь народу, которому по барабану, кому платить налоги, что теперь ты – их князь. Судить обязуешься по совести, налоги брать божеские, старых бояр в шею, а новых ставить не будешь. Во как здорово!

– И что будет дальше? – невесело улыбнулся Константин.

– А дальше тоже все очень просто. – Вячеслав притворно всхлипнул и смахнул несуществующую слезу. – Дальше благодарные до невозможности горожане на руках понесут тебя с площади, напевая на ходу: «Боже, царя храни. Царствуй на славу, на славу нам, на страх врагам».

– Переврал, – возразил Константин, пояснив: – Текст исказил.

– Зато смысл правильный, а это главное, – ничуть не смутился воевода.

– Да и не бывать такому никогда, – продолжил князь задумчиво. – Народ взвоет, печалясь о невинно убиенных Всеволодовичах. Или ты их убивать не станешь?

– Я солдат, а не палач, – посерьезнел Вячеслав. – Но либо придется завалить их, да еще и сотню-полторы из числа наиболее преданных им бояр и дружинников, либо вести бесконечные сражения, которые окончательно обескровят Русь. После чего Мамай нас возьмет голыми руками и, что характерно, своей пятой колонне, то бишь тебе, даже спасибо не скажет, хотя трудился ты для него на совесть.

– Во-первых, Батый, а не Мамай, – поправил Константин.

– Плевать, – отмахнулся Вячеслав. – Как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, неважно – толстая змея или тонкая. Все равно укусит. Разве в имени дело?

– А во-вторых, у меня относительно князей еще один вопрос имеется. Ты… – Константин пристально посмотрел на своего друга воеводу, – детей ихних тоже под нож пускать собираешься, по примеру Ленина со Свердловым, или все-таки в живых их оставишь по доброте душевной?

– Зачем ты так? – посуровел Вячеслав. – Еще раз повторяю – я вояка, а не палач.

– Стало быть, оставишь, – сделал вывод Константин. – Тогда все жертвы напрасны. Народ их будет в князья ставить, а если, – он повысил голос, перебив открывшего было рот для очередного возражения Вячеслава, – мы их просто выгоним из пределов княжества, то считай, что гражданская война продолжится, но только масштабы ее будут не в пример представительнее. Вся Русь, включая Новгород с Псковом, тут же против наглого узурпатора, то есть меня, ополчится.

– Они что, такие все совестливые и справедливые? – усомнился в правоте княжеских слов Вячеслав. – Что-то я в этом сомневаюсь, и весьма сильно.

– А зря, – усмехнулся Константин. – Тем более я ведь и не сказал, что они пойдут справедливость восстанавливать, хотя найдутся и такие, типа Мстислава Мстиславовича Удатного. Остальные же либо от испуга большого, чтобы я после Владимира не успел тем же Черниговом или Киевом заняться, либо из желания сироток малолетних на престол усадить, а попутно и парочку волостей или, на худой конец, уездов оттяпать. Так что первое народное ополчение во главе с добрым десятком далеко не бескорыстных Пожарских придет к нам на Рязанщину уже в следующем, после моего воцарения, году. Вообще-то я уже думал об этом, – сознался Константин, устало улыбнувшись, и, самолично зачерпнув узеньким серебряным ковшиком вина из братины, щедро, до краев, долил в кубок воеводе пряного и густого греческого зелья.

– Угощайся, старина, – улыбнулся Константин, глядя на Вячеслава, слегка ошалевшего от услышанного только что и возмущенно засопевшего от негодования:

– Ага, стало быть, думал, а мне, княже ты наш яхонтовый, сказать ничего не удосужился. Не пойму я тебя что-то. Мы разве не в одной команде с тобой? А по сопатке за такое хамское недоверие ты не желаешь, кормилец ты наш?

– Меня нельзя, – нарочито серьезно возразил князь. – Рюриковичи мы. Белая кость, голубая кровь.

– Ну, кость-то у всех белая, – заметил Вячеслав задумчиво, но договорить ему не дал молнией влетевший в светлицу Минька. Не поздоровавшись ни с одним из собеседников, он демонстративно уселся на край лавки и многозначительно забарабанил руками по столу.

Затянувшееся молчание первым надоело Вячеславу.

– Гой, если добрый молодец, – затянул он дурашливо. – А поведай нам, из каких таких краев дальних ты к нам пожаловал? Или тебя вначале надо напоить, накормить и в баньке попарить? Так это мы мигом для дорогого гостя расстараемся.

– Ты мне что обещал, Константин, не помню как там тебя по отчеству? – срывающимся от волнения голосом начал Минька, напрочь игнорируя шутки воеводы.

– Он Владимирович, – мягко подсказал ничуть не смутившийся от такого невнимания Вячеслав и озабоченно осведомился у недоумевающего, а потому молчащего Константина: – Ты, княже, луну с неба ему не обещал, нет? Очень хорошо. А организовать в пригороде Рязани первый пролетарский колхоз под интригующим названием: «Всю жизнь без урожая»? Тоже нет? Тогда я просто ничего не понимаю, – картинно развел он руками.

– Ты сказал, что рабство отменяешь. Было такое?

– Ну, было, – утвердительно кивнул по-прежнему ничего не понимающий Константин.

– Всех ефиопов, коих мы с тобой положили в ужасной стране Конго, надлежит выпустить, княже, – шепотом подсказал продолжающий развлекаться Вячеслав.

– Они не ефиопы! – звонко выкрикнул Минька и чуть тише добавил, зло глядя на князя: – Они такие же русские, как и мы. А ты… А я тебе поверил. Ведь ты же мне слово дал.

– Ах, вон оно в чем дело, – довольно протянул Константин, обрадовавшись, что могущий возникнуть конфликт на самом деле оказался обычным недоразумением. – Так это же пленные из Суздальских земель и взяты на поле боя.

– Ну и что? Ты их всех теперь будешь в рабство обращать? Как Гитлер? Рязань превыше всего, да? На остальных наплевать?

– Да нет, не наплевать, – слегка растерявшись от неистового напора Миньки, начал отвечать Константин. – Ты просто ошибся – они вовсе не рабы. Помнишь, как немцы пленные на наших стройках работали после войны? Вот и у нас примерно то же самое.

– Так то немцы, – уперся Минька. – Они у нас вон сколько всего разорили да поломали. А эти чего?

– А зачем дожидаться? – вступил в разговор Вячеслав. – Мы их, по совету старших товарищей, конечно, – он, церемонно привстав, склонился перед Константином, после чего продолжил, – почти на чужой земле и малой кровью от своих границ отогнали. А тебе пригнали тех гавриков, у которых двойка по бегу.

– Я с ними работать не буду, – заявил Минька. – Я не работорговец и не рабовладелец.

– Нет, о великий мастер. Ты храбрый Спартак… но в детстве, – не удержался от своих трех копеек Вячеслав.

– А с ним я вообще говорить не желаю, – гордо шмыгнул носом Минька. – На пять лет старше, а форсу…

– Стало быть, разговор со мной будет? – понял Константин. – Хорошо. Сейчас я поясню ситуацию. Во-первых, пусть и не по своей воле, а по княжеской, но с мечом они на нашу землю пришли. Заслуживает это наказания? Разумеется. Срок они за это маленький получили.

– Всего-то по три года исправительно-трудовых работ по месту преступления с правом на условно-досрочное освобождение и амнистию, – не удержавшись, вставил свое слово Вячеслав.

– Правильно, – подтвердил Константин. – Амнистию же я планирую провести уже через пару месяцев, после того как война с владимирскими князьями закончится. А сразу отпустить – никакого резону нет. Боевые действия-то в самом разгаре, и у меня нет никакого желания вновь увидеть их в неприятельском войске.

– А почему Гремислав сказал, что ежели они слушать меня не станут, то я могу их хоть через одного шелепугами до смерти забить? – подозрительно уставился на Константина Минька. – И еще сказал, что я…

Но тут его речь прервалась, потому что в светлицу осторожно зашел отец Николай.

– Я постучал, – пояснил он. – Но вы, наверное, были очень заняты. Думал, загляну и, если нет никого, пойду дальше князя искать.

– А скажи мне, отец Николай, – обрадовался потенциальному союзнику Минька, – хорошо ли это – в плену людей держать, домой к семьям не отпускать. Причем своих же русских.

– Ну, сейчас начнется, – пробормотал вполголоса себе под нос Вячеслав и потянулся к стоящему на столе огромному блюду с фруктами. Меланхолично осмотрев облюбованное им самое румяное яблоко, воевода с хрустом надкусил спелый плод и терпеливо изготовился выслушать длиннющий монолог о гуманизме и человеколюбии, но спустя несколько секунд чуть не поперхнулся от удивления.

Тирада отца Николая была и коротка и весьма неожиданна:

– То ты, княже, дело богоугодное совершил. И отроку нашему Михаилу изрядно с людьми подсобил, и их, неразумных да подневольных, от будущего кровопролитья спас, не дав им впасть в грех повторный, и от нарушения пятой заповеди Господа нашего Исуса Христа уберег.

– Ну, батя, ты даешь, – откашлявшись, восхищенно заявил Вячеслав. – Совершенствуешься прямо на глазах. Ты уже годен в полковые капелланы, причем безо всяких натяжек.

– Трудно сказать, кто из нас на что годен, – кротко откликнулся Николай. – Порою он сам об этом узнает, лишь когда… – Он хмуро взглянул на свои запястья и осекся, однако спустя секунду продолжил: – Ныне я о другом вопросить хотел тебя, княже. Ведомо мне, что у отрока сего на складах уже изрядное количество тех же гранат скопилось. Да и прочей дряни, коя для смертоубийства людского назначена, тоже скоро превеликое множество будет. Не пора ли остановить производство?

– А вот мы сейчас посчитаем, – вздохнул Константин, сомневаясь, удастся ему убедить священника. – Для начала спросим у Михаила Юрьевича – сколько у нас всего гранат?

Юный изобретатель приосанился и степенно доложил:

– Значит, на одной стене склада все стеллажи забиты под завязку. Это будет две тысячи ровно. На второй примерно наполовину – это еще тысяча. Итого – три. И болванок заготовлено с тысчонку. Но они пока пусты.

Константин поймал задумчивый взгляд Вячеслава и решительно произнес:

– Завтра надо будет выдать из этих болванок три сотни нашему воеводе для учебного гранатометания. Пора.

– Завтра – учеба, а послезавтра? – тихо спросил отец Николай. – В кого боевые послезавтра полетят? Русские русских истреблять начнут? Вот татарам радости будет.

– Иного пути нет, – твердо ответил Константин. – Мы тут с Вячеславом обдумали все как следует и пришли к выводу, что гибели трех своих братьев, да еще сразу, не только Ярослав, но и Юрий нам никогда не простят. А против Владимиро-Суздальской Руси Рязани в одиночку не выстоять.

– А может, я попробую, – робко предложил отец Николай, поморщившись страдальчески. – Это сколько же народу-то поляжет, если их все взорвать.

– Снова к моему тезке в Ростов? – уточнил князь. – Глупо. Он уже ничего не сможет. Слишком болен. Думаю, что эти смерти доконают его совсем. А вот скажи-ка мне, отче, как ты сам относишься к жизни русского человека?

Видя недоумение на лице священника, Константин пояснил:

– Я имею в виду – есть ли для тебя разница между дружинником, крестьянином или князем?

– Все жизни одинаково дороги Богу нашему, – строго ответил священник. – Когда Христос заповедал: «Не убий», он же не уточнял, кого именно: иудея, римлянина или самаритянина.

– А если бы перед тобой стоял выбор: кого именно предать смерти? С одной стороны, два князя и два десятка бояр, а с другой – пять тысяч смердов, на рать призванных, да еще с тысчонку дружинников. Ты бы какую сторону выбрал?

– Ни одну я не выбрал бы. Жизнь человеческая священна, и не нам решать, кто именно более заслуживает скорой смерти, – строго ответил отец Николай.

– А если бы тебе сказали, что выбор ты сделать обязан, потому что в случае отказа казнят сразу всех.

– Это очень теоретическая ситуация, и вдобавок она весьма мне неприятна, – уклонился от ответа священник.

– А я так думаю, – не спуская с него глаз, заметил Константин. – Что если бы на самом деле тебя так к стене приперли, то ты избрал бы ту сторону, что поменьше, особенно если бы знал, что там стоят люди, из-за которых и пришли на смертоубийство остальные шесть тысяч простых воинов.

– И что ты задумал, сын мой? – тревожно спросил отец Николай.

– Воевода Вячеслав, – торжественно произнес Константин.

– Я, княже! – мгновенно вскочил и вытянулся по стойке «смирно» лихой спецназовец, вытаращив глаза от изображаемого чрезмерного усердия.

– А чего у тебя очи из орбит повыскакивали? – подозрительно поинтересовался князь.

– Согласно уставу, должон пожирать взглядом начальство, – бодро отрапортовал воевода и пожаловался: – А вот каблуками щелкать не могу. У хрома – чей звук был – заслушаешься. Звонкий, как удар… шелепуги, – он осторожно покосился на Миньку и продолжил: – А тут юфть сплошная. Из козлов делали голенища-то, а козел – он и после смерти своей козел[110]. Ну, что уже тут поделаешь. Одно слово, темный народ, средневековье сплошное.

Терпеливо выслушав критику в адрес изготовителей формы одежды, Константин в приказном тоне продолжил свою командную речь:

– Ныне тучи сгустились над Рязанской землей.

– Солнце вроде бы жарило с самого утра, – поправил князя воевода без тени улыбки. – Аж снег подтаял.

– Князь сказал – тучи, значит – тучи, – в тон ему ответил Константин и продолжил: – Слухай боевую задачу. До конца весны надо срочно обучить сотню людей гранатометанию. И не просто стрельбе, а именно прицельной. Кроме того, получить у Михал Юрьича сотню гранатометов для их вооружения. Конечная задача – добиться точности стрельбы на больших расстояниях. Танков перед ними не будет, но любой шатер на расстоянии полукилометра они должны пропороть как минимум двумя выстрелами из трех.

– Ну, батька атаман, ну уважил, – прижав обе руки к груди, проникновенно заявил Вячеслав, тут же заграбастав в объятия изобретателя, восхищенно заявил: – Вот это гений – прочь сомнения! Это ж надо – гранатомет состряпать! Ну, голова!

– Да что ты его слушаешь, – недовольно отозвался Минька, хотя было видно, что искренний восторг Вячеслава ему польстил. – Во-первых, сотню не дам – нет их у меня столько готовых.

– Ты же говорил – сделали, – удивился Константин.

– А до ума довели только половину. Есть такая штука, как качество. – Минька назидательно поднял палец кверху. – Я за свою работу отвечаю и стыдиться не хочу. С десяток Мудрила сразу разломал – не понравились. Остальные мною забракованы. И потом переборщил наш князь с названием. Обычные арбалеты, только закладывается в них не стрела, а удлиненная граната облегченного образца с подожженным фитилем.

Вячеслав разочарованно выпустил Миньку и, тяжело вздохнув, уныло заметил:

– Обман, обман, кругом сплошной обман, как сказал ежик, слезая с кактуса. Как дальше жить, отче? – обратился он к отцу Николаю. – Как жить бедному воеводе, ежели даже родной князь с не менее родным Эдисоном надуть норовят: сделают из дерьма конфетку и кричат, что она настоящая и совсем не пахнет.

– Сам ты! – возмутился Минька. – Знаешь, сколько мы с Мудрилой мучились, пока первый не состряпали?! На одну пружину стальную Юрий Викторович…

– Он разве Викторович? – удивился Константин.

– Созвучно просто. А настоящее отчество я выговорить не могу – язык заплетается, – пояснил Минька и продолжил: – Так вот мы с ним целых две недели на эту пружину ухлопали, пока сделали да все полностью подогнали. Зато теперь боевой взвод у него без дополнительного приспособления. Правда, максимальная дальность полета не полкилометра, а где-то метров двести-двести пятьдесят. Чтобы дальше эту килограммовую чушку метнуть – катапульта мощная нужна.

– Прости, дружище, – серьезно обратился к нему воевода. – Забыл, что у тебя с чувством юмора проблемы. Выскочило как-то из головы. Впредь учту. А дело ты, старик, и впрямь провернул титаническое. Теперь я верю, что ты в двадцать три кандидатом наук стал.

– В двадцать два, – поправил отходчивый Минька и в свою очередь съязвил: – Я на солдафонов никогда не обижаюсь, так что шути дальше. Можешь даже столь же плоско и деревянно, как сейчас.

– А когда вы их нам выдадите, Михаил Юрьевич? – вкрадчиво поинтересовался Вячеслав.

– Сегодня поздно уже, – зажеманился Минька. – Завтра давай, с утра.

– Одумайся, княже, – тихо попросил отец Николай. – Это же русские люди. Они ни в чем не повинны.

– Те, что не повинны, как ты говоришь, останутся живы почти все, – заметил Константин. – Точечный удар из арбалетов-гранатометов будет направлен еще до боя в княжеские шатры. А в них – поверь, отче, – будут как раз те люди, которые кое в чем повинны. И если бы не их приказы и повеления, никто на нашу землю бы не пришел.

– Вот и моя мамочка говорила, – тут же влез Вячеслав, – мудрый правитель должен уметь вовремя пролить малую кровь, дабы не пролилась большая[111].

– И приказал я это воеводе нашему не по злобе своей, а из-за того, что не вижу другого, более лучшего выхода, – хмуро продолжил Константин.

– А князь и святой земли Русской Александр Невский? Его тоже… из гранатометов? – еще тише, почти шепотом спросил священник.

– А при чем тут… черт! – не договорив, выругался в сердцах Константин и плюхнулся на лавку, закрыв лицо руками.

– А его прапраправнук святой Дмитрий Донской? – возвысил голос отец Николай. – И ему ведь тоже смерть придет, хоть он еще не рожден.

Одначе те вои, кои в голове дружины стояша и раны несчетна получаша во славу княжую, тако же бысть в обиде на Константина и тако оному князю рекли: «Должон княже землю, угодия прочии и людишек давати нам, ибо коли сего не буде, и княже над землицей онай буде сидети аки скряга над калитой, то некому буде опосля за князя оного воевати». Но Константине-княже мудрым словесам не вняша и дружину свою в гладе и хладе держаша злобна, аки смердав чумазых, и бысть потому распря и замятия изрядна в становище воев ево…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

И бысть по всей земле Резанскай молитвы жаркия о здравии князя Константина, ибо един князь володел ратарями, смердами и прочими людишками тягловыми и в обиду их не даваша никому и сам защищаша. И прозваша за то князя Константина свово люд простой Божиим заступником…

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1760

Трудно судить о том, что побудило князя Константина полностью отказаться от боярской прослойки и попытаться обойтись вовсе без нее, оставив лишь боярские звания и почти целиком лишив их всяческих привилегий. Подлинных бояр того времени у Константина можно по пальцам пересчитать – Батыра, который в скором времени скончался, а также Хвощ да Коловрат, да и то в отношении последних не до конца ясно – владели они землями и крестьянами или имели, как и остальные, лишь боярское звание. Ясно одно: процесс этот был нелегким, достаточно болезненным, и недаром одна из летописей смутно намекает на раздоры, происходящие среди рязанского руководства. Однако самодержавие, к которому стремился этот умный и дальновидный князь, неумолимо диктовало свои суровые требования, и Константин неуклонно их выполнял.

Трудно сказать, каких высот он добился бы в конечном итоге, если бы не ряд объективных трудностей и препятствий, которые ему постоянно подкидывала судьба на жизненном пути. Что же касается прозвищ князя, то их он получил от современников немало, но о безмерной благодарности народа наиболее красноречиво говорит, пожалуй, то, которое неоднократно встречается нам в летописях, – Божий Заступник. Более высокого звания вряд ли кто удостаивался на протяжении всей истории, причем не только в нашей стране, но и в Европе. Практически в каждой стране имелся король, царь или император, прозванный Великим: во Франции Карл I, в Польше – Казимир III, в Германской империи – Фридрих II и т. д. Государей, вводивших в своих странах христианство или просто щедро наделяющих ее землями, крестьянами и прочими богатствами, благодарная церковь после смерти и вовсе объявляла святыми и даже равноапостольными. Таковы Константин I в Византийской империи, Олаф в Норвегии или Владимир на Руси. Звание же Константина Рязанского уникально и аналогов не имеет.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 136. СПб., 1830

Глава 9 Я планов ваших люблю громадье

На жестокость нужно отвечать жестокостью. В непротивлении злу насилием есть своя прелесть, но оно на руку подлецам.

А. Моруа

Затянувшуюся паузу первым нарушил Вячеслав.

– А почему вы, отец Николай, решили, что в шатре непременно Невский будет? – озадаченно спросил Вячеслав, не понимая, из-за чего заново разгорелся сыр-бор вокруг, казалось бы, давно решенного дела. – И потом, если мне память не изменяет, он же сейчас вообще салага. Кто его на войну с собой потащит? А уж Дмитрий Донской и вовсе из другой оперы.

– Иной салага… – буркнул Минька недовольно, решив, что это камень в его огород, но Вячеслав, не дав ему договорить, тут же миролюбиво заметил:

– О тебе вообще речи нет. Ты у нас гений. А Невский сейчас даже не твоих лет, а самый настоящий молокосос младшего дошкольного возраста. Так что я тебя, княже, не понимаю и твоего безутешного горя разделить с тобой никак не могу.

– Он его возьмет с собой, Слава. Он его обязательно возьмет. И вообще Ярослав без него пока никуда. – Константин устало вздохнул и потянулся к своему кубку с вином. Одним махом он лихо опрокинул содержимое. Опростав кубок до дна и задумчиво разглядывая пустую посудину, он пояснил: – Не родился еще Александр. В виде сперматозоидов он пока у отца его лежит. На хранении. А батька его как раз князь Ярослав и есть.

В ответ Минька только присвистнул, а Вячеслав растерянно развел руками, не зная, чего тут сказать.

– Ты не злой, княже. Но когда он, – отец Николай указал на воеводу, – руками своих стрелков сотворит непоправимое зло для земли русской, то оно свершится от твоего имени. И как ты мыслишь, кого в этом случае станут проклинать люди?

– А когда он родится? – поинтересовался Вячеслав смущенно. – Я, конечно, понимаю, что военный человек должен знать биографии всех своих знаменитых героев-полководцев как «Отче наш…», но как раз с датой рождения именно Александра у меня маленькая запинка. Запамятовал я.

– Запамятовал, Можно подумать, что ты помнишь, когда Невская битва была или Ледовое побоище, – фыркнул Минька.

– А сам-то, сам-то, – возмутился воевода.

– Я технарь. Мне можно, – парировал Минька. – А вот тебе, вояке, стыдоба.

– А чего стыдоба-то? Я как раз знаю, – не сдавался Вячеслав.

– Ну и когда, когда? – не отставал Минька.

– Это было… э-э… – воевода посмотрел на гладкий желтоватый пол, затем перевел взгляд на окно и утвердительно кивнул головой: – Ну, точно. Все сходится. Именно тогда это и произошло.

– Когда?

– В тринадцатом веке, – невозмутимо ответил Вячеслав.

– Стало быть, так, отче, – Константин наконец отставил кубок в сторону и встал из-за стола. Он уже был готов произнести свое решение, но потом потянулся за плавающим в братине ковшиком. Неспешно зачерпнув им вина, он так же неторопливо перелил его себе в кубок и заглянул в него задумчиво, будто ожидал увидеть в нем что-то иное, а не дорогое, ценою в три гривны серебром за ведро[112], фрязское вино.

Воспользовавшись паузой, Минька тихонько поинтересовался у отца Николая:

– А действительно, когда он родился-то?

Тот негромко произнес:

– В тысяча двести двадцатом году. Даже зачатия и то ждать надлежит более года, ибо с первого марта только начнется тысяча двести восемнадцатый год.

Услышав это, Вячеслав озадаченно почесал в затылке. Но тут раздался голос Константина. Он был негромок, но звучал ясно и отчетливо:

– Огонь, воевода, надлежит вести по княжеским шатрам, вне зависимости от того, кто в них находится. Либо Рязань падет, либо Ярослав погибнет. Выбор небольшой, сам видишь, и я его сделал.

– Одумайся, княже, – в молитвенном жесте, сделав лодочкой руки и протягивая их просительно к Константину, воззвал к нему еще раз отец Николай. Минька и Вячеслав молчали.

– Я уже думал, – коротко ответил князь. Он слегка отхлебнул из кубка и продолжил: – Не забудь, отче, что в той официальной истории не было нас. В той истории, которая произошла, Ярослав не испытывал мук позора, оттого что разбил его наголову под Коломной какой-то вшивый рязанский князек, да еще тезка его старшего брата. И он не испытал боли от гибели сразу трех своих родных братьев. И на Рязань он никогда больше не ходил, а сейчас придет. И учитывая все это, да еще представив, что мы все-таки грохнем у Александра его отца в одной из битв, пусть позднее, когда произойдет долгожданное зачатие его второго сына…

– А первый кто? – не утерпел Минька.

– Федор, – коротко ответил Константин. – Но он умрет совсем юным, еще до Александровых побед, – и, снова повернув голову к отцу Николаю, продолжил: – Так вот, представив все это, я больше чем уверен, что даже если княжича назвать Александром, он уже будет совсем не тем великим героем и святым. И еще одно. Откуда тебе, отче, известно, что тот же княжич Василько, о котором, несмотря на его молодость, так хорошо отзывались летописцы, будет хуже, чем неродившийся Александр.

– А кто это? – дернул за руку Вячеслава Минька.

– Это у-у, очень большой человек, – так же тихо ответил ему воевода.

Услышав их шепот, Константин на секунду отвлекся и пояснил хмуро:

– Это старший сын моего тезки – великого владимирско-суздальского князя Константина. В двадцать девять лет он был взят монголами в плен после битвы на реке Сити. На уговоры Батыя не поддался, в войско к нему не вступил, и тогда его умертвили.

Князь вновь повернулся к священнику и продолжил:

– А взять второго сына Константина – Всеволода. Он ведь тоже погиб совсем молодым на реке Сити вместе со своим бездарным дядей – князем Юрием. В живых после орд Батыя остались лишь потомки Ярослава и он сам – родоначальник клана. Кстати, брату Юрию он не дал ни одного ратника в помощь против татар. Ни одного, – повторил он увесисто и для полного понимания всей подлости Ярослава добавил: – И это родному брату. Он воинственный – бесспорно. Но честолюбив беспредельно, равно как и подавляющее большинство его потомков. А о том, что он по своему характеру самый худший изо всех Всеволодовичей, говорит одно то, что уже сейчас, хотя ему нет и тридцати, его руки по локоть в крови невинных новгородцев.

– Восстание в Новгороде подавлял? – уточнил Славка. – Так это не в счет. Это наведение порядка в городе, а стало быть, необходимость. Ты же сам князь – понимать должен.

– Про наведение порядка я все понимаю, Слава. Порою и впрямь очень полезно вздернуть на виселицу парочку горлопанов, чтобы утихомирить всю остальную толпу и не допустить лишней крови. Но что касаемо Ярослава, так он не порядок наводил. Он в Новгороде Великом людей голодом морил, обозы с хлебом туда не пропуская. Обиделся, видишь ли, на горожан. Да и потом, когда его Константин с Мстиславом разбили, прибежал к себе, в Переяславль-Залесский, и первым же делом всех мирных новгородцев и смолян, что в его Переяславле в ту пору были, приказал бросить в погреба и тесные избы, в которых несчастные и погибли.

– За что? – не понял Минька, оторопело захлопав ресницами.

– А ни за что, – Константин пожал плечами. – Скорее всего, он просто зло свое срывал. Битву-то он продул начисто.

– И многих он вот так-то умертвил? – печально спросил священник.

– Изрядно. Точно не помню, но с сотню наберется[113].

Отец Николай с печальным вздохом перекрестился, но не замолчал, вопреки ожиданию Константина, противопоставив из своего арсенала последний аргумент:

– Сказано Христом: «Не судите, да не судимы будете»[114]. Тебя, вон, тоже многие до сих пор обвиняют в пролитой крови родных и двоюродных братьев, а ведь это неправда.

– Но я сам это всегда отрицал, а Ярослав – нет. И потом, я его вовсе не сужу. Господь ему судья. Просто это к тому, что нам неведомо, кто стал бы лучшим вариантом для Руси – потомки Ярослава или потомки Константина.

– Рязанского, – тихонечко шепнул Вячеслав Миньке так, чтобы не услышал отец Николай, и подмигнул, приложив к губам палец, призывая товарища сдержать эмоции.

Но священник, по наитию, сам задал этот же вопрос:

– Уж не своего ли сына Святослава жаждешь ты посадить на Руси великим князем?

– Честно? – уточнил Константин.

– Только так, иначе и говорить не надо.

– Не знаю, кто им будет, – сознался Константин. – Да оно и не важно. Пусть время покажет, лишь бы им был и впрямь самый лучший и самый достойный. Тут гораздо важнее другое – его титул. Сам видишь, отче, как князья ныне грызутся за власть. Поэтому лучший уже не должен именоваться великим. Я считаю, что когда Батый придет на Русь – ею должен править царь.

– Но князья никогда не пойдут на это, и ты сам сие прекрасно знаешь. Это же утопия, сын мой.

– Да, если считать, что верховную власть они сами должны ему вручить. А вот если допустить, что его изберет простой народ, а царский венец на него митрополит наденет, то все эти Всеволодовичи и прочие Рюриковичи будут попросту поставлены перед фактом. И останется им только проглотить и утереться.

– Первым же царем станет Святослав, а при нем его мудрый отец или… Да уж не сам ли ты норовишь корону водрузить на свою главу? – моментально посуровел голос у отца Николая.

– И опять я тебе честно и без утайки отвечу, – вздохнул устало Константин. – Вариант неплохой, но нежелательный. Тогда уж точно без большой крови не обойдется. Все Всеволодовичи на уши встанут.

– Всволодовичей мы заметелим на раз, – усмехнулся пренебрежительно Славка. – Под одной только Коломной половина их рода полегла. Константин, сам говоришь, при смерти лежит. В остатке только Юрий с Ярославом, и все.

– Твоими бы устами, Слава… – вздохнул Константин. – Я под Всеволодовичами имею в виду всех, кто свой корень от младшего сына Ярослава Мудрого ведут, которого тоже Всеволодом звали. А это и Мстислав Удатный, и киевские князья, и смоленские, и волынские. Короче, хватит с нас выше крыши.

– А ты от кого свою родословную ведешь? – поинтересовался Минька.

– От среднего сына, от Святослава. Причем от самого младшего из его рода. Так что старшие Святославичи тоже возмутятся. Опять же репутация у меня не блещет. Хоть сто раз невиновным был бы, но от этого пятна мне до самой смерти не отмыться. Словом, надо кого-то другого ставить.

– А кого же тогда ты планируешь? – несколько обескураженно – ожидал другого ответа – переспросил отец Николай.

– Пока точно не знаю, – пожал плечами Константин. – Есть кое-кто на примете, но… Короче, там дальше видно будет. Одно скажу: только если иного выхода не будет, тогда лишь я царскую корону на себя напялю. Но сделаю это, – тут же поспешил он продолжить, видя лицо священника, – с большой неохотой. С очень большой, – специально подчеркнул он еще раз свое нежелание, сразу пояснив: – Тут и с одной Рязанью управиться – хлопот выше крыши, а представьте, если всю Русь целиком под себя взять? Придется, как белка в колесе крутиться – без остановки. И не год-другой, а до самой смерти. А потом еще одно – очень уж я боюсь ошибок настряпать.

– И обольют твое имя грязью потомки. Разложат все царствование твое по полочкам от корки до корки и убедительно докажут, что можно было бы действовать значительно тоньше, умнее и без такого обилия совершенно ненужных жертв, – подхватил отец Николай.

– Да бог с ними, с потомками, – махнул рукой Константин. – Мне в могиле наплевать будет, кто и что там обо мне говорит. А вот с ныне живущими посложнее. Они-то всегда рядом со мной будут, до самой смерти. Я, конечно, в Чечне не был, но что такое друга на возможную смерть посылать, успел узнать хорошо именно будучи в княжеской шкуре… там, под Коломной. Она и впрямь тяжела – шапка Мономаха.

– И все же я не верю, что иного выхода не существует, – тихо, но с явной ноткой непримиримого упрямства в голосе, произнес отец Николай.

– Он есть, но намного хуже предложенного мной, – пояснил Константин. – Причем хуже не только лично для меня или вон для Славки с Минькой – для всех жителей земли Рязанской. Да и то лишь поначалу. Чуть погодя – всего лет через двадцать – и любой другой, более гуманный нынешний вариант боком для всей Руси встанет. Вспомни Священное Писание, отче. Екклесиаст правильно сказал – всему свое время. Время плакать и время смеяться, время быть в печали и время предаваться радости. А ныне время собирать камни. Их, отче, вскоре понадобится очень много. Для Батыя. И нельзя допустить, чтобы хоть кто-то помешал нам в этом.

– Все равно не верю, – в третий раз повторил священник, но со значительно меньшей долей уверенности в голосе. – Должен быть какой-то другой выход. Более гуманный. Без войн, без крови.

– Это только в задачках по алгебре или по физике идеальные решения бывают, – неожиданно пришел на подмогу князю Минька. – А в жизни надо радоваться, даже если его просто удается найти.

– Или человеку просто лень искать, – оставил за собой последнее слово священник. – Жаль, если он найдется, когда уже будет слишком поздно.

– Иногда, отче, бывают моменты, когда чрезмерные размышления и колебания наносят еще больший вред, чем даже не самое лучшее решение, – с упреком посмотрел Константин на своего духовного наставника.

– Как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, лучше хороший выход сегодня, чем отличный, но завтра, когда он уже и не нужен, – не удержался Вячеслав.

– Как видишь, отче, даже по законам демократии абсолютным большинством в семьдесят пять процентов голосов прошло мое решение, – но тут неожиданная мысль пришла ему в голову, и Константин спросил: – Скажи, отец Николай, ты и впрямь готов пойти на что угодно, дабы предотвратить войну между нашими княжествами?

– Ради святой цели – да, лишь бы средства были достойны ее, – уточнил священник.

– Тогда у тебя есть шанс. Возможно, небольшой, даже малый, но есть. Надо будет съездить кое-куда.

– В Ростов, к Константину?

– Исповедать умирающего и без тебя желающие найдутся, – отмахнулся князь. – А вот прокатиться в Киев не помешало бы. Задач сразу три. С одной из них туда уже укатил боярин Хвощ. Это сохранить по отношению к Рязани нейтралитет со стороны Мстислава Романовича. Шансы у него на это имеются, поскольку он и сам по себе достаточно осмотрительный и неторопливый, да и годы у него немалые – не зря Старым кличут[115]. А тебе, кроме этого, надлежит еще дальше прокатиться, в Галич, к Мстиславу Мстиславовичу Удатному. Боюсь, что, узнав, как мы его родному зятю нос утерли, запросто может все бросить, дабы родне помочь. А если только Мстислав подпишется на подмогу своему родственничку – Рязани карачун настанет, потому что с ним за компанию не то что киевский князь, которого, кстати, сам Удатной на великий престол и подсаживал, а вся Юго– и Северо-Западная Русь ломанется.

– Он что – местный авторитет? – вновь не удержался от вопроса Вячеслав.

– Еще какой. А потом, каждый будет примерно так рассуждать – чего не прогуляться за добычей – ведь ты в одном строю с Мстиславом, а тот никогда не проигрывает.

– Что, за всю жизнь ни разу? – недоверчиво переспросил Минька.

– Ни единого, – заверил всех присутствующих Константин.

– А с татарами он как? – вскинул брови отец Николай. – Или не доживет?

– До Калки дотянет, но там как раз с ним приключится самое первое поражение в жизни. Мало того, в большей степени именно его вина за общее поражение всех русских полков. Но это будет потом, а сейчас его авторитет на самом верху. И потому, отче, тебе надо бы выйти на киевского митрополита Матфея и пожаловаться на владимирцев. Объясни на пальцах, что мы их не трогаем, а они уже вторую рать в поход на Рязань собирают. Мужик там сидит весьма старый, по всей видимости, поскольку, если память мне не изменяет, через пару лет помрет[116], но ты рискни, отче. Тебе главное, чтобы он кого-нибудь из своих вместе с тобой в Галич послал или, на худой конец, грамотку какую-нибудь дал. Можешь его в гости пригласить к нам в Рязань. Коли приедет – считай, что войну ты с Ярославом отменил. Хотя… пока соберется, пока то да се… Нет, лучше, чтобы он тебе с собой еще одну грамотку дал – во Владимир, с призывом к миру и гуманизму. – И ободрил: – Опыт у тебя в таких делах уже ость. Вон, в Ростове, даже лучше, чем у Хвоща, получилось. Если бы не упрямство Ярослава, то, может, Ингварь и вовсе ничего бы не добился после твоего плодотворного общения со старшим Всеволодовичем.

– Религия, – начал было по привычке Минька, но воевода, грозно глянув на своего младшего товарища, тут же оборвал его речь в самом начале:

– Цыц! Не лезь туда, где ты ни ухом, ни… В общем, лучше пошли за болванками и гранатометами.

– На завтра же договорились, – возмутился Минька.

– А ты мне только один дашь. Я его к себе под подушку положу, – промурлыкал Вячеслав, добавив с нежностью: – Он мне душу греть будет, когда я спать буду. И потом мне самому его надо за эту ночь освоить полностью, ибо аз есмь воевода наиглавнейший, а потому не хочу завтра тупым в глазах будущих учеников оказаться. – И он решительно потащил Миньку в сторону выхода, философствуя на ходу: – Репутация, в отличие от одежды, – штука хрупкая и оченно капризная, и если ты ее подмочишь, то, как говаривала моя мамочка Клавдия Гавриловна, сохнуть она будет очень долго. Возможно, всю жизнь.

Они удалились, и Константин остался наедине с отцом Николаем. С минуту они молча глядели друг на друга. Затяжную паузу первым прервал священник.

– Мне назад торопиться или, наоборот, помедлить? – глядя на князя всепонимающими глазами, глухо спросил он.

– Ни то ни другое, – помедлив с ответом, наконец отозвался Константин. – Пытайся сделать то, что я тебе говорил, а возвращайся сразу, как только получишь от митрополита определенный ответ. Неважно, какой он будет – отрицательный или положительный.

– Как Иисус говорил: «Да – да, нет – нет, а все остальное от лукавого», – грустно уточнил священник.

– Вот именно, – почему-то обрадовался Константин. – Ну и Хвощу подсоби по мере сил. Вдруг тебе на киевского князя повлиять удастся.

– А сам развязываешь себе руки, пока я буду в отлучке, – даже не спросил, а скорее подумал вслух священник, продолжая печально разглядывать князя.

– Вот за что я люблю тебя, отче, – несколько натужно засмеялся Константин, – так это за деликатность твоих осторожных вопросов. А то, знаешь, есть еще такие священнослужители, которые прямо в лоб норовят закатить, в грубую. И увильнуть нельзя, и отвечать не хочется.

– А ты и не отвечай, коли неохота, – спокойно посоветовал отец Николай.

– Им бы и не ответил, – заверил Константин. – А тебе, дипломатичный ты наш, скажу как на духу. Я ведь от тебя планов своих будущих действий таить не стал, да и на благословение твое надежд не питаю, так что руки у меня ничем не связаны. Действительно, очень хочу удалить тебя отсюда на время, пока все не уляжется. И не потому, что опасаюсь, как бы ты мне мешать не стал. Отнюдь. Просто боюсь я за тебя, отче. За тебя, за Миньку. Вы же оба, как назло, молчать не любите. Но он хоть отрок, так что с него, в случае чего, и спрос маленький. А тебе и пожизненное заключение могут припаять. Засунут до конца жизни в какую-нибудь укромную келью уединенного монастыря – и все. А через решетки глухие разумное, доброе и вечное нести людям очень уж несподручно.

– Рязань больше потеряет, ежели тебя или Вячеслава лишится, – не согласился княжий собеседник. – Это ведь вы у нас стратеги. А мы что ж – наука да слово Божье. На подхвате, не больше.

– Стратеги – пока у нас в стране такая напряженка, – уточнил Константин. – Да и то в основном только в войне да политике. Но и это все, если по большому счету разобраться, всего лишь тактика, потому что предназначена для обеспечения спокойной мирной жизни государства. А за вами действительно будущее. И тут уж не мне и не Славке главную стратегию вершить, а тебе, отец Николай, и Миньке. И пусть сами вы далеко не все успеете из задуманного, но главную цель в жизни – воспитание своих учеников, которые преемниками станут, должны выполнить во что бы то ни стало. Иначе получится, что и наши с Вячеславом труды прахом пойдут. Вот почему я и хочу, чтоб ты пожил подольше. Боязно мне, чтоб у тебя, как у Христа, не получилось.

– Кощунствуешь, сын мой, – укоризненно заметил отец Николай.

– Ничуть, – не согласился с ним князь. – Я просто имел в виду, что ему, при всей его гениальности, как раз времени-то и не хватило, чтоб в голову остальных прописные истины вдолбить. Он же всего год проповедовал, так?

– По одним источникам – год, по другим – три, – пожал плечами священник.

– Все равно мало, – махнул рукой Константин. – Вот и получилось, что частично его не поняли, частично исказили, а частично пропустили мимо ушей. Причем началось все уже с его апостолов, то есть учеников. А все почему? – вновь вопросил Константин и тут же сам ответил: – Времени у него очень мало было. Потому мне бы и хотелось, чтобы у тебя его не год, три или пять было, а очень и очень много – несколько десятилетий. За это время у нас не только академии, но и профессора первые появятся, не говоря уж о множестве студентов. Вся молодежь сплошь и рядом грамотной станет благодаря обилию школ, а случись что – все от мала до велика под ружье встать смогут, – и, заметив, как от его последней фразы настороженно встрепенулся священник, тут же поправился: – Это я образно про ружье сказал. Просто нерушимый пеший строй имел в виду, который ни одной коннице одолеть не под силу будет.

Константин вновь прошел к столу и снова черпанул ковшиком из братины. На сей раз он разлил вино сразу в два кубка и подал один из них отцу Николаю:

– Давай, отче, выпьем с тобой за здравие. Твое, мое, Славки, Миньки, да и за всю Русь святую. А еще за то, чтобы мы, помирая, ни в чем себя не могли упрекнуть. Пусть не все у нас из задуманного получится, это уж как водится, но оно и не столь важно. Главное, чтоб мы сами уверены были – делали все, что могли.

Они легонько, почти неслышно, чокнулись, молча выпили, и отец Николай, так же не говоря ни слова, перекрестил Константина и со вздохом вышел.

Оставшись один, князь задумался, куда ему завтра лучше всего поехать: то ли в Ожск, самолично посмотреть, как там дела у Миньки продвигаются, то ли в Переяславль, где он задумал устроить с Вячеславом что-то вроде стратегического продовольственного склада для будущих нужд армии. Или же… Надо было всюду.

– Вот черт! Ну не разорваться же мне! – ругнулся он в сердцах и разумно рассудил: – Утро вечера мудренее, так что завтра на свежую голову и обдумаю – куда в первую очередь податься.

Однако судьба распорядилась иначе. Он уже совсем было надумал отправиться к Миньке, но тут в дверях появился растерянный Епифан и молча протянул князю маленькую фигурку Перуна.

– Радомир принес, – пояснил он. – Сказал – князю передать, а сам назад уже утек. На словах же токмо и поведал, что Всевед тебя к завтрему к себе ждет, – и озабоченно поинтересовался: – Уж не случилось ли чего с волхвом?

– Съездил… Везде и успел, – хмуро протянул Константин, с неприязнью разглядывая маленького, грубо вырезанного божка. – Уж больно ты не ко времени в гости заявился, – с укоризной заметил он ему.

Разумеется, в ту пору у Константина поначалу не было никаких особо далеких стратегических планов, чтобы там ни говорили другие историки во главе с многоуважаемым академиком Ю. А. Потаповым. До того ли ему было, когда все время приходилось отбиваться от воинственных соседей. Долгосрочное планирование было придумано значительно позднее и в гораздо более спокойные годы. А вся логика событий того времени подсказывает, что он ставил перед собой одну-единственную локальную задачу – отстоять независимость родного Рязанского княжества, над которым в ту пору нависла очень серьезная угроза со стороны северных соседей.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 138. СПб., 1830

Глава 10 Мертвые волхвы

Стоим мы слепо пред Судьбою.

Не нам сорвать с нее покров…

Я не свое тебе открою,

А бред пророческий духов…

Ф. И. Тютчев

Ранним утром следующего дня Константин, в сопровождении неизменного Епифана на облучке, выехал по хорошо известной ему зимней дороге. Помимо самого князя, в санях имелась теплая шуба – для старика, еще кое-что из вещей, пара мешков с едой и добрый бочонок с медом.

Полозья саней катили легко, несмотря на то что снега было на удивление мало. Небольшой морозец легко пощипывал княжеские щеки, а пара застоявшихся в конюшне без дела лошадей весело несли Константина к заветной дубраве. Погожий зимний денек приятно освежал, и казалось, что даже яркое солнце и глубокая синева неба тоже ликуют вместе с Константином, разделяя его восторг и какую-то беспричинную щенячью радость.

– Господи, и как же мало надо человеку для счастья, – вздохнул он, озирая бескрайние просторы заснеженных рязанских полей, раскинувшихся по обе стороны от еле-еле накатанной дороги.

Судя по всему, с жертвоприношениями у волхва была серьезная проблема.

– Енто ты и впрямь в самое яблочко угодил, княже, – охотно поддержал его верный Епифан. – Такой шири ни в одном княжестве нетути. Ох и щедр вседержитель к Рязани стольной, – но тут же добавил озабоченно: – А со снегом ноне поскупился. Ежели так и дальше пойдет, то все жито на корню посохнет.

Когда они подкатили к дубраве, было совсем светло, но яркие слепящие краски зимнего дня уже слегка потускнели, предвещая скорое наступление сумерек. Торопясь успеть до темноты, они вдвоем – Константин барским замашкам так до конца не выучился и потому выгружал и таскал все наравне с Епифаном – быстренько перенесли все привезенное в глубь рощи, где у Всеведа было устроено небольшое хранилище для припасов. Вырытая под корнями старого полузасохшего дуба полуземлянка с трудом вместила в себя все, что они привезли.

А вот идти дальше в самую чащобу Константину пришлось одному. Невесть откуда вынырнувший Радомир строгим тоном предупредил Епифана, чтобы тот ныне ждал князя прямо здесь, на опушке. Предупредил и, пока князь взваливал на одно плечо бочонок с медом, а на другое – куль со снедью, всякими медовыми коврижками и прочими сластями для юного помощника старого волхва, уже исчез, причем так быстро, что Константин даже не заметил – в какую сторону. Впрочем, места были ему знакомы, и он уверенно пошагал дальше один.

Вскоре перед его глазами открылась заветная полянка. Была она совсем маленькая, овального размера и в самом широком своем месте не превышала и десяти метров. Снег лежал только в самой ее середине, да и то не всюду, а под могучими дубами, охранявшими ее, земля была совсем обнажена.

В дальнем углу полянки, вытянув руки вдоль тела, лежал старый волхв. Глаза его были закрыты, а руки сложены на груди. Словом, помер человек. Однако не успел Константин испугаться случившемуся, как Всевед еле заметно пошевелился и открыл глаза.

Почти сразу же откуда-то из-за деревьев вынырнул мрачный Радомир. Не обращая на князя ни малейшего внимания, он торопливо подбежал к старику и принялся заботливо поить его чем-то из принесенной им крынки.

– Живой, – радостно заулыбался князь, заметив, как жадно пьет волхв. – Ну и напугал же ты меня, старче, – обратился он с упреком к Всеведу.

Старик, напившись, оторвался от крынки и, чуть отдышавшись, медленно повернул голову на голос. Увидев князя, он слабо улыбнулся:

– Я знал, что ты придешь на мой зов, княже.

– А я мог и не прийти? – лукаво осведомился Константин, подсаживаясь поближе к старику и бережно похлопывая его по плечу.

– Все могло быть, – философски заметил волхв. – Но я знал, потому как уже видел все это прошлой ночью, аккурат перед тем… Словом, видел. Мы с тобой сидим вот так же, и твоя рука на моем плече.

– А меня там не было, в твоем сне? – раздался громкий мужской голос, и через мгновение из-за дуба вышел невысокий человек, одетый, несмотря на зимний морозец, в легкий грубо выделанный кожух. На голове его красовалась огромная, величиной с большой арбуз, шапка из лисьего меха. Ни усов, ни бороды мужчина не имел. Присмотревшись повнимательнее, Константин увидел, чего еще тот не имел. Оказалось, что у него отсутствуют и брови, и даже ресницы. Создавалось ощущение, будто человек не выспался и у него припухли веки. Нос мужик имел прямой, но грубый, губы толстые. Словом, если исходить из внешности, то больше всего ему подошла бы роль служителя какого-нибудь славянского Бахуса или иного божка, покровительствующего чревоугодию и сластолюбию. Особенно это сходство стало заметным, когда тот улыбнулся. Вид у него при этом стал добродушный и даже немного беззащитный, словно у большого, но до сих пор остающегося беспомощным ребенка.

– Так как, Всевед, был я в твоем сне или нет?

– Правду молвить, тебя там не было, но я все равно верил, что ты тоже придешь.

– Стало быть, у меня был-таки выбор? – удовлетворенно буркнул мужчина и еще шире осклабился. – То-то я чуял, как мне весь день кто-то пытается помешать. Если бы не это, то я, может, и не пошел бы. Сказать по чести, особого желания идти сюда у меня не было…

– Но ты все-таки пришел, – слабо улыбнулся Всевед.

– Я же говорю, что мне очень уж рьяно старались помешать, а я этого не люблю. Каждый сам выбирает свою дорогу, и не надо силой подталкивать его к чужой.

– Я рад твоему приходу, – приветственно кивнул Всевед.

Мужчина ухмыльнулся и бодро заявил:

– А знаешь, когда ты улыбаешься, как сейчас, тебе на вид никак не дать больше двухсот лет. Я в прошлую седмицу такой пышной бабенкой в церкви на обедне любовался, что едва ты ее узрел бы, как тут же начал бы взбрыкивать, будто молодой козел. Давай-ка я вас сведу и клянусь, что эта деваха разожжет такой огнь в твоих чреслах, что ты вновь, как триста лет назад, почувствуешь себя мужиком.

– Не смогу, – кратко ответствовал Всевед, по-прежнему слабо улыбаясь.

– Это вряд ли, – усмехнулся мужчина.

Стащив с головы свою лисью шапку, он неспешно вытер пот с гладкой кожи черепа. Оказывается, волос у него не было не только на лице.

– Ох, вряд ли, – повторил он, смакуя.

– Точно не смогу, – посерьезнел Всевед. – Семьдесят семь.

– Что?! – переспросил с неподдельным ужасом мужчина, и улыбка запоздало сползла с его лица. – Уж не хочешь ли ты сказать, что отведал запретный настой?!

– Зато я смог побывать там, куда мне нужно было попасть. Я прошлой ночью развел запретный костер, взывая к Числобогу[117], – начал было объяснять Всевед, но мужчина тут же его перебил:

– Ты, видно, и вовсе выжил из ума на старости лет, старик?! Твое ли это дело?![118] Ты – верховный жрец самого Перуна, полез отнимать кусок хлеба у бабок-ворожей?! Или тебе своей славы мало?!

– Угомонись, время дорого, и не столь для меня, сколь для вас, – строго оборвал его Всевед. – Ни одна из них все равно бы туда не сунулась. Меня попросили кое-что проверить, а потому пришлось заглянуть в Око Марены[119].

Лысый охнул.

– А почему не царство Озема и Сумерлы?[120] – ехидно поинтересовался он. – Во всяком случае, надежды на возвращение оттуда больше. Или, скажем, почто тебе не заглянуть в гости к Нияну?[121] Тоже неплохое развлечение. А в гляделки с василиском[122] ты еще играть не пробовал? Воистину, к концу лет старики становятся похожи на детей.

– Вы не успеете дослушать меня, – слабо заметил Всевед. – Ты же знаешь, что после этого настоя спустя недолгое время люди лишаются сил настолько, что не могут ни шевелиться, ни разговаривать, и так целую седмицу.

Мужчина вновь покорно умолк, после чего волхв продолжил:

– Мы всегда думали, что это Око Марены, потому что ни один из нас никогда не заглядывал туда.

– Оно и понятно – все считали, что еще мало пожили, – вновь не сдержался лысый.

– А я заглянул и хочу, чтобы вы знали: на самом деле то, что я увидел, вовсе не Око.

– Ты меня радуешь, Всевед. В кои-то веки хоть разок, – буркнул мужчина.

– Это гораздо хуже, – голос старика стал заметно слабеть. – Это даже хуже, чем вход в Пекло.[123]

– Хуже вроде быть уже не может, – недоверчиво протянул лысый.

– Может. Я знаю, потому что я видел. Там нет дна. Это взгляд бездны оттуда на нас. Она черная и ужасная. В ней никто не живет, и она сама неживая, но именно оттуда выходят всякие страшные твари. Я смотрел туда и искал хоть какое-нибудь слабое место. Но я не узрел его. Возможно, если бы у меня было больше времени, то я нашел бы хоть что-то, но тут бездна начала всматриваться в меня, и я… испугался, – несколько смущенно сознался волхв.

– Ты – и испугался? – усомнился мужчина. – Ты, который дрался и одолел самого Хлада?

– Да, я. И на сей раз я был один, а предо мной находился даже не Хлад, а его хозяин.

– Что-то непонятное ты говоришь, старик, – крякнул мужчина, в недоумении потирая свою лысину. – Может, ты просто не так смотрел или не туда попал? – предположил он.

– Туда. Именно туда. Но даже не это главное. Вспомни, как двигалась вода в Каиновом озере, что считалось Оком Марены.

– А чего тут вспоминать. Она пропадала ненадолго. Глаз открывался и целую седмицу был открыт. Мудрые люди сказывали, что как раз в это время из него и выбиралась наружу всякая нечисть, чтобы собрать жертвы для своей повелительницы. Потом приходила вода и Око у богини закрывалось.

– Правильно. Так оно и было когда-то. Но ныне Око уже не закрывается.

– То есть как? Совсем? – растерялся мужчина.

– А чего тут такого страшного? – вмешался в разговор Константин, пытаясь понять причину для столь глубокого беспокойства. – Какая в том беда?

– Да ты что? – чуть не подскочил от возмущения мужчина. – Совсем ты, что ли, дите неразумное?

– Угомонись, – осадил его волхв. – Он и впрямь не знает, – и пояснил: – Когда Око открывается – а такое случается не каждый год, – для Руси всегда наступает тяжелый год. Ты спросил – какая беда. О том никому не ведомо, потому как она всегда разная. То разлад среди князей – и кровь льется по Руси рекой, то засуха наступает – и люди мрут как мухи. Да что там я тебе поясняю – сам, поди, зрел, пока сюда ехал, сколь мало снега на полях. Ежели до конца зимы такое продержится, земля неурожаем побалует, на семена людям не вернет. А это только начало. Такое бывало, когда вода в озере всего-то на десяток-другой ден пропадала. Ныне же оно и к зиме не наполнилось. Так что у Руси впереди не просто плохой год – страшный. А скорее всего – даже не один. И чем дольше это Око открытым будет, тем больше этих лет впереди нас ожидает.

– А старика Вершигора ты зрел? – осведомился мужчина.

– Нет его, – глухо откликнулся Всевед. – Потому и Око открыто. И не по своей воле я туда заглядывал.

– Ха! – громогласно усомнился мужчина. – И кто же тебя мог заставить?

– Не заставить – попросить, – тихо поправил его Всевед и ответил: – Мертвые волхвы. Ведомы тебе такие?

– Слыхать-то слыхивал, а вот зреть воочию не доводилось, – смущенно сознался мужчина. – Я иной раз даже мыслил, будто они вовсе давно вымерли в своих пещерах.

«То есть как это мертвые и вымерли?» – едва не ляпнул Константин, однако вторично выказывать свое невежество постеснялся. Однако Всевед будто услышал немой вопрос князя и, повернув к нему голову, спокойно пояснил:

– Еще в то время, когда по призыву твоего пращура на Русь воронами слетелись служители Распятого, часть волхвов ушла. Остался едва ли не один из каждого десятка.

– Трусы! – буркнул мужчина. – Надо было не уступать.

– Нет, – вздохнул Всевед. – Просто у них была своя правда. Они сказали, что коли нет в них нужды, то навязываться самим негоже. И ушли они не для того, чтобы спастись самим, а дабы сохранить мудрость. Ныне их никто не в силах отыскать. Ведомо токмо, что осели они где-то далеко на восходе, в горных пещерах. А те, что остались, в отместку прозвали их мертвыми волхвами. Сколько их там ныне обитает и где – никому не ведомо. Они о себе вестей не подавали, а оставшиеся, как бы плохо ни было, тоже никогда искать их не пытались. А вот ныне… – Всевед слабо усмехнулся. – Подали голос.

– Сами?! – вытаращил глаза мужчина.

– Сами, – подтвердил волхв. – Уж больно великая беда на Русь грядет, и ежели мы все вместе не возможем Морене подсобить, дабы она свое Око закрыла, то…

– И сызнова я не пойму – как так подсобить? – мужчина в недоумении уставился на старика. – Она ж того. Схочет – зажмурится, а не схочет – чем ты ее заставишь? Кто с нею справится?

– Мертвые волхвы, – устало ответил волхв. Было заметно, что каждое слово давалось ему со все большим и большим трудом. Всевед указал Радомиру на крынку. Юный волхв дрожащей рукой поднес ее к губам старика, и на Константина, который на этот раз был подле старика, пахнуло непередаваемо мерзкой вонью. Запах был настолько противен, что у князя немедля скрутило желудок и он опрометью кинулся прочь за ближайший дуб.

Тошнило его долго и обильно, выворачивая наизнанку. Пришел Константин в себя от легкого похлопывания по плечу. Он обернулся. Рядом стоял лысый.

– Всевед опосля выпитого все равно не сразу в себя придет, – пояснил он Константину, со вздохом продолжив: – Зря он, конечно, все это затеял с настоем-то. Мог бы и ворожей поспрошать, хотя туда и впрямь все равно ни одна из них заглядывать бы не стала. Видать, и впрямь ждать было нельзя. Он ведь не то что иные волхвы. Ведомо ли тебе, что он всю жизнь не токмо верховным жрецом Перуна был, но и его воем, да еще самым лучшим?

– Ведомо, – откликнулся Константин, вытирая рот.

– А ведомо, что это он убил самого Хлада?

– И это знаю, – кратко отозвался Константин, не желая уточнять всех подробностей.

– А откель? – не унимался лысый.

– Я… был там… в ту ночь… и видел, – нехотя ответил князь.

– Погоди, погоди. Так это не тебя ли лечили волхв и Лада прошлым летом? – вытаращил свои странные глаза мужчина. Странными они были потому, что все в них почему-то отражалось вверх ногами, включая и самого князя.

– Меня, – сознался Константин.

– Стало быть, ты – князь рязанский? Вот тебе и на. Никогда бы не подумал, что у него в друзьях закадычных такие люди ходят.

– Когда мы с ним познакомились, я простым беглецом был, – уточнил Константин.

– Все едино, – небрежно махнул рукой мужчина. – То даже поболе ценится. Беглец – он, чтоб живот свой спасти, и со Злодием[124] дружбу готов завести, но ты сохранил ее, даже став князем, а это дорогого стоит. Стало быть, сам князь Константин предо мною стоит. Вот удружил мне волхв со знакомцем новым, да еще таким именитым.

– А мне тебя как звать-величать? – осведомился Константин.

– А разве Всевед имечко тебе мое не обсказал?

– Нет, конечно.

– Вот это славно, княже. Вот это мне Всевед удружил, – радостно потер ладони собеседник князя. – Тогда вот тебе моя рука. – Он цепко обхватил широкой пятерней ладонь Константина и, не выпуская ее, бодро заявил: – Ты князь будешь, а я ведьмак[125], стало быть.

В ответ Константин лишь озадаченно захлопал глазами, не понимая, радоваться ему счастью знакомства с представителем столь экзотической профессии или – напротив – сокрушаться. Он уж было решил, что это просто не совсем удачная шутка, но тут мужчина, неверно истолковав молчание князя, самодовольно закивал головой:

– Да, да, из самых что ни на есть прирожденных, а не каких-то там обученных[126].

Некоторое время он вновь дивился на загадочную реакцию князя, но потом его осенило:

– Да ты не боись. Я ведь на зло почитай, что и вовсе неспособный[127], а что ты там о нас от своих мамок в детстве слыхал – лжа голимая. Известное дело, – сплюнул он презрительно. – Бабы.

– А имя? – выдавил наконец из себя Константин.

– Да на кой ляд оно тебе? – пожал плечами прирожденный хозяин ведьм. – Коль Всевед ничего не сказал, то и мне его тебе говорить не след.

– А как мне к тебе обращаться?

– А ты зови меня, как все зовут, – предложил мужчина.

– Но я не знаю, как тебя зовут все.

– Вправду? – изумился ведьмак и в очередной раз поскреб пятерней в своем лысом затылке. – Вот это и впрямь странно. Видать, у Всеведа с головой чтой-то в последние дни – иначе он бы тебе его непременно сказал. К тому же оно у меня такое красивое.

– И какое же? – устало вздохнул Константин. Вынужденный допрос ему порядком надоел.

– Тогда еще раз пожмем друг дружке руки, – предложил, хитро улыбаясь, ведьмак. – Ты, стало быть, Константин, а я, стало быть, – он приподнялся на цыпочках и заговорщически шепнул в самое ухо князя: – Маньяк.

– Кто??!!

Глава 11 Поручение Всеведа

Куда и ведьмы смелый взор

Проникнуть в поздний час боится,

Долина чудная таится…

А. С. Пушкин

Слово «маньяк» настолько явственно отдавало родным XX веком, что Константин даже ни на секунду не усомнился в подлинности своей догадки. Чего тут думать, когда вот он, еще один, пятый по счету.

– И ведь как хитро устроился, – бормотал он, радостно тиская в объятиях еще одного земляка по времени. – Так ты что же, решил под мистику сработать? Оккультных книжек там начитался, что ли? – безо всякой дальнейшей проверки перешел он к очередным вопросам.

– Ишь ты, каки слова ведаешь, – простодушно восхитился Маньяк. – Сразу видать – князь, – уважительно протянул он.

– Да ладно тебе, – махнул рукой Константин. – Завязывай с конспирацией. Я ведь тоже свой, такой же, как и ты.

– Ведьмак, что ли? – изумленно вытаращил глаза мужчина. – А тогда я почто о тебе николи не слыхал?

– Ну, хватит придуряться, – продолжал улыбаться Константин, начиная постепенно чувствовать, что тут что-то не так. – Ты сюда когда попал? С зимы здесь обитаешь?

– Да как родился тута, так и живу, – продолжал недоумевать его собеседник, настороженно глядя на князя – уж не тронулся ли умом этот загадочный человек, непонятно, чему радующийся, и непонятно, о чем сейчас вопрошающий. – Ужо скоро почитай, как четыре десятка годков будет, как я тута.

– Так ты что же – хочешь сказать, что ты не из двадцатого века? – насмешливо осведомился Константин, еще не желая смириться с тем, что на сей раз он попал впросак.

– Откель? – не понял Маньяк.

– Из двадцатого века, – сквозь зубы процедил Константин.

– Не-е, я из Приозерья. Ну, по ту сторону от дубравы, – он неопределенно кивнул куда-то в сторону, очевидно указывая, где расположена его родная деревня, и простодушно полюбопытствовал: – А енто селище твое, откель ты родом, и где лежит-то?

– Там. – И Константин, перещеголяв Маньяка, кивнул еще неопределеннее, буркнув кисло: – А чего ты себе имечко-то такое взял?

– А что? – в свою очередь удивился ведьмак. – Чем плохо-то? Вон они, братия и сестры мои небесные, наверху светятся, людям радость несут. Баско. А потом раз и все – полетела вниз. Так и я, рано иль поздно, в одночасье. Я же говорил тебе, что я токмо добро учиняю, так что путь у меня и впрямь, как и у них, Белый[128], – он тоже помрачнел и замолчал. На этот раз пауза не продержалась и десяти секунд и прервалась голосом Радомира:

– Идите уж. Дедушко кличет.

Продолжающий недоумевать над странным поведением князя ведьмак и разочарованный до глубины души Константин послушно поплелись на зов подростка. Однако едва они присели возле старика, как тот выдал им такое, отчего оба они чуть не подскочили:

– Мертвые волхвы хотят узреть вас обоих у погасшего святилища близ Каинова озера…

– Кого??!!

От громкого вопля, вырвавшегося одновременно из двух глоток крепких здоровых мужиков, с ближних дубов сорвалась целая стая недовольных ворон, которые своим карканьем тоже внесли существенную лепту в общий ор.

Порядок навел Всевед. Первым делом он угомонил птиц. Для этого оказалось достаточным просто строго посмотреть наверх. Следующими на очереди стали люди.

– Я же вас не перекричу, – слабым голосом заметил он, и Константин с ведьмаком тут же умолкли.

– Ты, ведьмак, будешь у князя за провожатого. А по пути, ежели нужда возникнет, особливо любопытным глаза отведешь. Как ни крути, а путь ваш чрез владения князей владимирских ляжет. Константину одному через них идти негоже. Не ведаю, с какой стороны к нему беда подкрадется, но то, что она уже рядом почти у его сердца затаилась, чую. Туман в днях грядущих у него стоял, будто кто все снежком припорошил. А ты сам ведаешь, чем сей знак грозит.

– Ведаю, – хмуро подтвердил ведьмак и искоса глянул на Константина. Нехорошо глянул. Так, как он, обычно смотрят опытные доктора на безнадежного больного.

– А не рано ты меня, Всевед, в домовину положить вознамерился, – возмущенно засопел Константин.

– Не кладем – вытягиваем, – поправил князя волхв. – Ведьмак и будет вытягивать, ежели что.

– Так, может, мне просто никуда не ехать? – робко осведомился Константин. – Ну ладно там, гм, гм, Маньяк. А я то зачем нужен твоим друзьям-покойникам? Я и обрядов-то никаких не знаю. Еще ляпну там в самый неподходящий миг что-нибудь эдакое и все им испорчу.

– А тебе и не надо ничего знать. Им даже не ты сам – руда твоя нужна.

– Чего?! – так и остолбенел Константин, и струйка холодного пота ощутимо покатилась у него по спине прямо между лопаток.

– Да ты не пужайся, – вяло усмехнулся волхв. – Там на все про все чарки малой за глаза хватит. Но без нее Око не закрыть.

– А другой кто меня заменить не сможет? – предложил Константин и осторожно покосился на ведьмака.

Тот сразу понял княжеский намек и тут набычился.

– Вот кому другому подмену сыскать, даже ведьмаку – можно, – вздохнул Всевед. – У него, конечно, тоже руда особая, но таких, как он, все равно по миру не один десяток сыщется. А той, что у тебя, больше нигде нет.

– И чем же это она такая особенная? – чуточку ревниво осведомился Маньяк. – Оттого, что княжеская?

– Нынче на Руси князей как грязи, – ответил Всевед. – А такой, как у него… Не уберегся ты в порубе Глебовом, сам малость не уберегся, обратился он к Константину. – Видать, когда ты Хлада на себя выманивал, а отец Николай рудой своей его кропил, тогда эта тварь зловредная, чтоб спастись и до конца не погибнуть, частичку своей плоти в тебя и ухитрилась всунуть.

– Так он что же теперь, Черным стал?! – испуганно отшатнулся от Константина Маньяк, со страхом глядя на князя.

– Пока нет. Да будто ты и сам не видишь.

– Видеть-то вижу, – забормотал ведьмак смущенно и вновь, хоть и с опаской, но пододвинулся к Константину. – А на миг един помстилось, будто…

– Не боись, – успокоил его Всевед. – Я и сам ничего в нем не видел. Уж больно мала она… пока. Если бы мертвые не подсказали, так и вовсе не знал бы. Но дабы подсобить Марене Око свое закрыть, и того хватит. А ехать вам надобно не мешкая. Остатний срок – пока те, кто в Распятого верят, его воскресение из мертвых не учнут справлять.

– А рази такое бывает? – усомнился ведьмак.

– Они считают, что да, – краешком рта улыбнулся Всевед. – Но речь ныне не об этом. Главное – про срок не забудьте. Ночь нынешняя уже на исход пошла, скоро рассвет забрезжит. Засветло успеете и до Рязани стольной добраться, и в путь-дорожку собраться. А уж завтра поутру и выезжайте не мешкая. Там, у святилища Марены, вас ждать будут.

Пока все это говорилось, Константин всерьез еще не проникся мыслью о предстоящем путешествии. И вообще, перспектива тащиться в такую даль, да еще в столь неспокойное время, когда развеселые соседи могут отколоть любое коленце, его отнюдь не прельщала. К тому же все услышанное им от Всеведа больше напоминало некую сказку, правда, довольно-таки страшную, но тем не менее ничего общего с реальностью не имеющую. Какие-то мертвые, какой-то ритуал или обряд, кровь Хлада, которая почему-то, оказывается, ухитрилась затаиться где-то в его теле. Так и подмывало сказать: «Ну, несерьезно все это, ребята». Да и вообще, не стыдно ли ему опускаться до веры темных невежественных людей средневековой Руси.

Но, с другой стороны, скажи самому Константину кто-нибудь всего полтора года назад, что за страшилка будет неотступно его преследовать, – он бы тоже ни за что не поверил, а ведь оно же было.

«Незаменимых людей у нас нет», – всплыло вдруг откуда-то из глубин памяти. «А вот фигушки, – злорадно ответил он сам себе. – Оказывается, есть. И не кто-то, а ты сам. Вот только никакой радости я от этого что-то не ощущаю». Однако как бы там ни было, а ехать ему к черту на кулички было решительно нельзя. Одно дело, на денек-другой к Всеведу смотаться. Как-никак старик ему жизнь спас. По такому случаю можно и все прочие дела отложить – такой срок они потерпят.

Но совсем другое – тащиться невесть куда только потому, что старый волхв, наглотавшись чего-то галлюциногенного, увидел некую мифическую беду для Руси. А если он просто перепутал пропорции своих снадобий и лишь потому его сладкие грезы вдруг превратились в жуткие кошмары, а на самом деле, размышляя трезво и здраво…

Он решительно встал, набрал в грудь побольше воздуха и приступил к ответной речи. Слушали его очень внимательно, ни разу не перебили, и даже когда он уже перестал говорить, некоторое время все еще продолжали хранить молчание.

Первым открыл рот Маньяк:

– А ничего ты мне, Всевед, напарничка подсунул. Я, правду сказать, почитай ничего и не уразумел, но что умно сказано – сразу понял.

– Да и я ноне тож подивился изрядно. С лета князя знаю, а такого от него еще не слыхивал, – и ласково спросил у Константина: – Так ты как, все ли обсказал али есть что прибавить?

– Все, – гордо мотнул головой недавний докладчик, довольный своим удачным экспромтом, в котором присутствовало все, начиная с глубоких философских мыслей и заканчивая простыми житейскими доводами, опирающимися на простой здравый смысл и железную непрошибаемую логику.

После такой проникновенной речи даже круглый идиот понял бы, что Константину сейчас срываться со своей Рязани так же глупо, как пытаться научить медведя варить себе на обед кашу и жарить яичницу. Просто все кончится тем, что либо косолапый сам с голоду подохнет, либо чуть раньше дрессировщика сожрет. То есть как ни верти – ничего хорошего.

Ну не кретины же они оба. Должны в конце концов понять, что есть государственные дела, которые отлагательств в самом деле не терпят, а есть глюки, видения и кошмары, густо замешанные на преданиях, былинах и прочих россказнях, из которых после долгого гуляния по свету давным-давно выветрились и те крошки правды, что когда-то имелись.

– Стало быть, все? – еще раз переспросил Всевед.

– Ага, – уже с меньшей долей уверенности в голосе подтвердил Константин.

– Ну тогда в путь. И да пребудет с тобой в пути подмога Перунова и охранит от всех напастей матушка Мокошь[129], – с этими словами Всевед неспешно и величаво осенил князя загадочным жестом, очень напоминающим то ли латинскую букву Z, то ли какой-то косой крест с кругом посередине.

– Погоди, погоди, а Рязань-то как же? – растерялся Константин, убежденный, что здесь произошла какая-то ошибка, кто-то чего-то просто недопонял и стоит ему привести еще пару-тройку убойных доводов, как недоразумение благополучно разъяснится.

– О ней не печалься. Мертвые повелели передать, что, пока ты в отлучке будешь, они твое княжество на большой оберег взяли. Тяжкая это ноша, но до твоего возвращения они продержатся. И впредь такими пустяшными мыслями сердце свое не утруждай. У тебя поважней заботы теперь имеются – в срок, что отведен, до Каинова озера обернуться.

Маньяк же и вовсе был краток. Запахивая поплотнее свой кожух, он только и произнес, как средневековый Гагарин:

– Ну, поехали, – и медленно побрел в сторону опушки, где князя ждал изрядно продрогший, несмотря на жаркий костер, Епифан.

– Все равно никуда не поеду, – мстительно бурчал, бредя вслед за ведьмаком, Константин. – Вот не поеду, и все. И ничего вы мне не сделаете. Тоже мне придумали. Одному, из ума выжившему, блажь пустая в голову втемяшилась, а я выполняй. Так, что ли? Нашли крайнего…

Но на следующее утро небольшие простенькие сани выехали из Рязани, держа курс на Оку. Не прошло и часа, как они уже мчали по крепкому гладкому зимнему льду в сторону Москов-реки, а уж дальше строго на север, к неведомому Каиновому озеру.

В санях сидело трое. Двое – ведьмак и князь – в качестве пассажиров, а третьим, выполняя обязанности кучера, был еще один человек, который как раз удачно подвернулся под руку. Звали его Юрко, а прозвище у парня было – Золото. Оно-то и сыграло решающую роль в том, что он сейчас, сидя на облучке, гордо правил лошадьми.

Повязали его несколько лет назад под Пронском, во время княжеских межусобиц. За две попытки бежать в родной город его, по повелению князя Глеба, нещадно драли, кидали в поруб, но упрямый парень смириться с неволей все равно не мог и готовил третий побег. Свобода была ему необходима как воздух.

Удачливый охотник и заядлый рыболов, он до своего пленения надолго уходил из Пронска, облазил чуть ли не все рязанские леса, забредал не раз и в глухую Мещеру, и в сумрачные чащи, где жила дикая мордва. Невзирая на молодость – всего-то два десятка лет с небольшим ему было, – парень ходил в богатырях и пленили его в свое время люди князя Глеба чуть ли не вдесятером, облепив руки и ноги, да еще и оглушив сзади увесистой дубинкой по темечку.

Он бы так и ушел в свой третий побег, но тут власть поменялась. Новый князь объявил, что отныне все обельные холопы переводятся в закупы, которым и отработать-то надо всего ничего, каких-то пару лет, причем особо мастеровитым и усердным пообещал скостить и этот срок.

Но и тут Юрко еще был в колебаниях. Однако, узнав, что ныне вся земля, включая владения князя Изяслава Владимировича, перешла под Константинову руку, пришел к выводу, что бежать-то в сущности некуда, разве что уйти в леса без надежды вернуться хоть когда-нибудь в родной посад, стоящий в тени прочных стен града Пронска.

Присмотревшись же к той работе, куда его первоначально поставили, нашел ее оченно даже интересной и увлекательной. Видя смышленость и сообразительность парня, Минька стал доверять Юрку задачи посложнее, и время полетело для бывшего охотника вскачь, будто резвый скакун по ровной степи. Не успел Золото оглянуться, как миновало полгода, и князь Константин, по ходатайству Миньки, пожаловал, как и обещал, досрочную вольную шестерым закупам, одарив каждого гривной и вручив коня, дабы было на чем добраться до Пронска. Был среди них и Золото. Однако повидав родичей и порадовав свою старую мать и отца, которые уж и не чаяли увидеть сына в живых, уже через какую-то неделю Юрко затосковал и стало ему чего-то не хватать. Жизнь в ожских мастерских была значительно интереснее, да и давняя мечта не давала покоя. Очень хотелось Юрко попасть в дружину. В Пронске, пока был жив Изяслав, шансов на это у парня практически не было, а вот князь Константин – совсем другое дело. К тому же он очень надеялся, что за него замолвит словечко шустрый башковитый отрок, под чьим началом он трудился. Тем более что Юрко собственными глазами видел, как Михалко общался с князем – обычной почтительности там не было и в помине.

Почесав в затылке и не долго думая, он решил вернуться. Пошел поговорить с другими мужиками, с которыми совсем недавно трудился бок о бок, и обнаружил, что мысли о возвращении время от времени приходили в голову чуть ли не каждому из бывших закупов. Одним словом, еще через неделю пятеро из шести, возглавляемые Золотом, вернулись обратно.

Встретили их радушно. Каждый смышленый и сообразительный человек ценился Минькой на вес золота, и потому уже через три дня все они трудились на своих прежних местах, только уже в ранге вольных мастеровых. Лишь изредка поглядывал Юрко в сторону стольной Рязани, тяжело вздыхал, замыкался в себе и ходил потом целый день хмурым. Так прошел еще месяц, пока его печаль не заприметил Минька. Узнав, в чем дело, Михайло Юрьевич – к пятнадцатилетнему мальчишке все, включая князя, обращались только по имени и отчеству – самолично предложил помощь и пообещал при первой же оказии обратиться к князю с ходатайством за Юрка. Довольно-таки быстро представился подходящий случай. Правда, князь куда-то торопился, собираясь, да и был не один, а вдвоем с каким-то чудным мужиком, но просьбу внимательно выслушал, с мужиком этим переглянулся и… дал добро. Правда, при этом он заметил, что именно сейчас ему некогда, поскольку они собираются, тут он замялся, добавив с некоторой запинкой – на охоту, но после возвращения…

Это был такой шанс, упускать который Юрко не собирался, и тут же заявил о том, что как раз сейчас и именно он еще больше пригодится князю. Он таки настоял. Князь поначалу был не очень-то расположен к тому, чтобы взять парня с собой, но мужик, который его сопровождал, что-то прошептал ему на ухо, и – о радость! – Юрко был допущен на княжескую охоту. Не знал Золото, что благодарить за это он должен был не мужика, а старого волхва Всеведа, который помимо всего прочего вскользь заметил:

– А коль, сбираясь в путь, злато попадется – не отказывайтесь, берите.

И вот теперь Юрко, сидя на облучке саней, твердо намеревался прокатить своих седоков «с ветерком» и вообще так выказать себя, чтобы по возвращении никаких сомнений в том, годится ли он для дружины, не возникало.

Уже первые дни путешествия показали, что туманные слова Всеведа о «злате» были поняты Константином и ведьмаком правильно и касались они именно этого добродушного здоровяка, без которого навряд ли и ведьмак, и князь домчали бы в указанный срок к озеру.

Особенно ясно это стало, когда их сани в одной из нешироких проток Москов-реки провалились под лед. Сани, лошади и все припасы – безвозвратно канули в воду. Хорошо хоть, что, бесцеремонно ухватив за шиворот, Юрко успел выудить обоих пассажиров. Если бы не его богатырская сила, навряд ли им удалось бы самостоятельно выкарабкаться из коварной полыньи.

И тут сразу возникла новая и почти неразрешимая проблема – уцелели-то лишь сами путешественники. Гривенок же, что хранились на «мелкие расходы» в калите на поясе у Константина, едва-едва хватило, чтобы купить новые сани и ледащую лошаденку. Снедь после покупки нового транспортного средства приобрести было уже не на что, а поворачивать назад поздно – отъехали уже изрядно. И снова выручил Юрко.

Золотом, оказывается, парня прозвали очень даже не зря. В походно-полевых условиях он именно таковым и оказался для всей их небольшой компании, полностью соответствуя своему прозвищу. Ныне каждый из путников в течение каждого дня мог еще и еще раз повторить то же самое в адрес молодого охотника. И Константин, и даже бывалый Маньяк не успевали удивляться его зоркости, тонкости слуха и остроте обоняния, позволявших ему различать малейший свет, стук или запах.

Он первым замечал мелькнувшего в чаще зверя или птицу. Иногда в кустах раздавался непонятный шелест или хлопанье птичьих крыльев, и он тут же, даже не поднимая головы, определял, кто это нырнул в спасительную лесную чащу и что за птица взлетела.

След, оставленный на снегу, был для него и вовсе открытой книгой, все буквы в которой он выучил ребенком, а потому мог читать в совершенстве. Благодаря этому у них всегда была пища: он скрадывал зверя, и он же мастерски, с одной стрелы бил его в сердце, поражая насмерть.

И при всем своем внешнем добродушии, а также спокойной невозмутимости, граничащей с флегматизмом, он никогда не оставался без дела: то собирал уже во время вечернего привала подмерзшую кисло-сладкую клюкву, то мастерил силок, то ремонтировал прохудившуюся одежду.

В самом же обряде, до которого Золото и близко не подпустили – он ждал верстах в пяти от Каинова озера, – ничего запоминающегося для Константина не было. Все произошло буднично и прозаично, будто собравшиеся проводили не важнейший обряд закрытия магического и зловредного Ока, а рядовой забор крови у обыкновенного пациента на станции переливания. Разве что вместо шприцов князю попросту полоснули по венам левой руки здоровенным мясницким ножом, да одежда на мертвых волхвах мало напоминала белую или зеленую врачебную униформу – вот и все отличие.

Да и сами жрецы тоже ничего особенного, на взгляд постороннего наблюдателя, каковым являлся Константин, не представляли. Мужики как мужики. Встреться такие князю в толпе рязанских жителей, и Константин никогда бы не отличил, кто именно перед ним стоит: то ли простой кузнец или скорняк, то ли жрец. На откровенные разговоры они тоже не поддавались, хотя выслушивали Константина с большим вниманием и даже уточняли-переспрашивали, если им было что-то непонятно. Но поведать хоть что-то о себе – ни полслова.

Словом, из всего, что там происходило за те три дня, что они находились, Константину запомнилось лишь странное пророчество, которое, в качестве своеобразной награды за своевременное прибытие, изрек ему один из волхвов – поджарый сухощавый Рагабор. Имя его, как позже поведал ему Маньяк, означало редкостное сочетание всех самых важных славянских составляющих – солнца, земли, воды и леса. Само же предсказание было до чрезвычайности туманным, как, впрочем, и любое предсказание будущего, а также одновременно пугающим и обнадеживающим. Чего больше – Константин так до конца и не понял. Произносил его Рагабор монотонным голосом, слова мягко журчали одно за другим, но странное дело – столь же легко, плавно и аккуратно укладывались у князя в голове. Очевидно, подсознание решило уделить для такой важной информации самую надежную полочку в своем хранилище.

– Бойся не тьмы, но света в ней. Мрака вокруг не страшись, мрака внутри сторожись. Мертвой крови не пугайся, травленой – опасайся…

И в этом духе целых пять минут, не меньше. Остальные двое тоже вручили на прощание по подарку. Жрец с будничным мужицким именем Звонита наделил Константина перстнем, камень на котором, по уверению волхва, был способен распознавать все яды, мгновенно меняя свой густой рубиновый цвет на голубой, синий и даже темно-фиолетовый, чуть ли не черный – в зависимости от силы яда. Самый же старый из них и самый нелюдимый – за все время общения он даже не назвал своего имени, сурово пообещал, что отныне о любой опасности и беде его будет предупреждать Хугин[130], которого князь сразу узнает. Правда, кто это такой, волхв сказать не соизволил, а уточнять Константину было неудобно.

Место, где все происходило, почему-то в голове так и не отложилось. Такое ощущение, будто его попросту вырезали из памяти вместе с окружающей природой. В одном только он готов был поклясться – не было там поблизости ни Каинова озера, да и какого-либо другого, или, на худой конец, просто пересохшей котловины или впадины тоже не имелось.

Обратная же дорога и вовсе не оставила у Константина в памяти никаких следов, если бы не мимолетная случайная встреча, произошедшая на пути между Торжком и Тверью. Сани, в которых они ехали, обгоняли все, кому не лень, – уж очень неторопливую животину они прикупили впопыхах. Обогнал их с самого утра среди всех прочих и один богатый поезд[131], сопровождаемый двумя десятками вооруженных всадников.

А уже ближе к середине дня, как ни удивительно, они и сами его нагнали. Количество саней, притулившихся к обочине узкой санной дороги, к тому времени изрядно поубавилось, да и рядом с ними почти никого не было. Все люди, включая и возниц, растерянно топтались возле какого-то черного пятна близ опушки леса. Пятно вяло шевелилось и время от времени издавало пронзительные крики, наполненные дикой болью и ужасом. Голос был женский.

Глава 12 Случайная встреча

Вот женщина, в которой столько света,

Друг в непогоду, спутница в борьбе, —

И сразу сердие подсказало: эта,

Да, только эта – луч в твоей судьбе!

В. А. Рождественский

Тут же, рядом с пятном, навзрыд рыдали три женщины. На самом деле их было четыре, даже пять, если считать ту, что лежала, но не голосила только одна из них – та, что держала на своих коленях голову лежащей. Она сухо и отрывисто отдавала какие-то распоряжения, после которых два воина заторопились к брошенным на единственного возницу лошадям и поспешили куда-то прочь, в сторону Твери. Чуть погодя с места сорвался еще один и через несколько секунд тоже помчался, но уже в противоположную сторону, по направлению к Торжку.

– Лекарь есть? – крикнул он на ходу, когда поравнялся с санями, где находился Константин, ведьмак и Юрко, но не дождавшись ответа или приняв молчание за отрицание, тут же пустил своего жеребца в галоп.

– А ну-ка, останови, – хлопнул Константин по плечу Юрка, едва они поравнялись со стоящим поездом, и предложил Маньяку: – А пойдем-ка поглядим, что там у них стряслось. Заодно и кости разомнем малость, а то затекли уже.

– Я сразу всем глаза отвести не сумею, – предупредил ведьмак с неодобрением к такому пустому любопытству князя.

– Волков бояться… – беззаботно махнул в ответ на это рукой Константин и легко выпрыгнул из саней.

Один из оставшихся воинов некоторое время пристально всматривался в приближающихся к ним путников, но у них не было никакого оружия, и это успокоило его.

Едва Константин подошел поближе, как сразу понял, что именно стряслось. Сработал самый обыкновенный закон подлости. Часть поезда ближе к вечеру укатила вперед, чтобы успеть все приготовить для предстоящего ночлега. Барышни притормозили, чтобы сходить кое-куда в лесок. И все бы ничего, но на обратном пути, уже возвращаясь из леса, одна из них – самая молодая и игривая – мимоходом зацепилась своей шубкой за толстую ветвь высохшего лесного великана, которому, для того чтобы рухнуть, хватило и этой малости. Время у девицы было, но вместо того чтобы метнуться в сторону – все равно в какую, – она стояла и смотрела, как могучий титан начинает валиться на нее, с треском вытягивая из земли свои полусгнившие корни. Лишь в самый последний момент ее инстинкт самосохранения все-таки сработал, подтолкнув свою хозяйку, но было уже поздно, и левая нога ее оказалась прочно придавлена рухнувшим дубом.

Весь снег вокруг девки был к тому времени, когда подошли Константин с ведьмаком, даже не ярко-алым, а темно-бурым, почти черным от запекшейся крови. Единственное, что удалось сделать властной молодке, продолжавшей держать голову несчастной на своих коленях, так это перетянуть ей ногу собственным цветастым платком, чтобы остановить кровотечение. Да еще она успела отправить людей за подмогой – кого в Тверь, кого в Торжок. Сами же приподнять хоть малость сухого великана, чтобы освободить ногу, они так и не сумели – сил для этого у них не хватило.

– Топор-то хоть есть? – флегматично поинтересовался у одного из воинов подошедший следом за Константином и ведьмаком Юрко.

Тот некоторое время обалдело смотрел на парня, потом до него наконец-то дошло, что у него спрашивают, и он побежал к саням. Мигом обернувшись, он победно протянул здоровяку топор. Охотник деловито проверил большим пальцем руки его заточку, недовольно сморщился и направился в лес, бурча вполголоса, что хозяин топора просто пирожок без никто. Этой странной присказкой он вообще пользовался довольно-таки часто, когда бывал чем-то недоволен. Какое-то время вдали раздавались глухие удары топора, и вскоре из леса появился кандидат в рязанскую дружину. В руках он держал топор, а под мышкой пяток увесистых жердин толщиной с руку и длиной метра три каждая.

– Ты иди сюда, а ты сюда, – принялся он споро расставлять оставшихся воинов, заодно задействовав и Маньяка. Все охотно подчинялись. На Константина жердины не хватило, и князю оставалось только наблюдать, как под руководством Юрка, действуя жердинами, будто домкратами, мужики мало-помалу стали сдвигать повалившийся дуб. Однако вместе с деревом, намертво им прижатая, двигалась и нога девушки. Покойник никак не хотел отпускать свою последнюю жертву.

Тогда Юрко попытался сменить тактику, пытаясь с помощью тех же жердин-домкратов приподнять великана настолько, чтобы можно было вытащить ногу. Поначалу все шло хорошо, но затем треснула и сломалась одна жердь, почти сразу следом за ней другая, и все опять застопорилось.

Один из воинов заикнулся было, что надо бы снова сбегать быстренько в лес, чтобы нарубить новых, но вместо этого Юрко мрачно посмотрел на советчика, ухватился за уже приподнятый слегка конец и, пыхтя, взвалил его себе на плечо. Затем он, покраснев от натуги, принялся мелкими шажками перемещаться вдоль ствола, пока над ногой несчастной девушки не образовался небольшой просвет и ее наконец удалось извлечь из страшного капкана.

Проворно выскочив из-под ствола великана, который вновь облегченно рухнул на землю, Юрко шумно перевел дух, удивленно посмотрел на лежащего перед ним титана, будто пытаясь понять, как ему удалось совладать с этакой махиной, после чего, проворчав вполголоса традиционное: «Так он – пирожок без никто», вперевалку побрел назад к саням.

– Теперь твоя очередь, Маньяк, – шепнул Константин на ухо ведьмаку.

– Я ж не лекарь, – попытался было тот увильнуть, но затем с тяжким вздохом принялся за работу.

– И за чье здравие моя Вейка свечи в церкви ставить должна? – раздался сзади молодой женский голос. Константин обернулся и увидел ту, что держала на своих коленях голову пострадавшей. Кокетливо приталенный кожушок был обшит дорогой багряной, с синеватой искоркой тканью. На ногах у нее были еще более яркие, алого цвета, сафьяновые сапожки. Волосы женщины были надежно упрятаны под убрусом, а сверху, для тепла, круглой шапочкой собольего меха. Впрочем, головной убор был надет так искусно, что не скрывал ни очелья, богато изукрашенного жемчугом и золотым шитьем, ни золотых ромбовидных височных колец, спускавшихся аж до самых скул. На вид женщине, впрочем, какое там, скорее девушке, было не больше двадцати пяти лет. Ее лицо… С ярким румянцем во всю щеку, с точеным носиком, полными, чувственными губами, а главное – искристо синими глазами цвета рассветного неба – оно представляло собой такую совершенную гармонию, что хотелось вечно любоваться им, не отрывая глаз.

– А-а-а… э-э-э, мы вот… едем… туда… – проблеял он наконец нечто нечленораздельное, махнув рукой в сторону Твери.

«Красноречивый» ответ Константина, судя по всему, очень понравился молодой боярышне, как успел окрестить ее про себя рязанский князь. Прекрасно понимая, чем именно вызвано его косноязычие, она поначалу заливисто засмеялась, потом смущенно опустила глаза, и вдруг ресницы резко вскинулись вверх, и его вновь окунуло в бескрайнюю небесную синеву. Это был точно рассчитанный залп. Десятки корабельных орудий самого тяжелого калибра в упор расстреливали беззащитный парусник Константина. Таких пробоин он не получал никогда в жизни и теперь неотвратимо погружался на дно, опускаясь все глубже и глубже в бездонную синеву – опять синеву – васильковых глаз незнакомки.

– А мне, вам, кто, у кого, то есть за кого свечу, я тоже? – поинтересовался он непринужденно. Навряд ли на его столь ясный вопрос сумел бы дать ответ даже прославленный Шерлок Холмс, но, как ни странно, боярышня вполне его поняла. Поняла и удивилась. (А может, просто сделала вид.)

– Я же сказывала – Вейкой мою холопку кличут.

– Она у вас холопкой служит, а вы, стало быть, боярышня будете? – начинал постепенно выныривать из морской пучины Константин. Выныривать, чтобы увидеть над головой синее небо, столь же бездонное, как и море.

– Ну, пусть будет боярышня, – лукаво усмехнулась девушка и, посерьезнев, спросила: – А ваш, ну лекарь, он хороший? Сможет ей подсобить, чтоб оклемалась девка? – И пожаловалась с поистине женской непосредственностью, при которой зачастую прощается самый махровый эгоизм: – А то скушно мне без нее будет. Одна она у меня от тятеньки и осталась в новом дому.

«Значит, точно замужем», – сделал окончательный вывод Константин, и ему вдруг стало так тоскливо, что хоть волком вой.

– К мужу, поди, едешь? – грустно, но еще продолжая надеяться на какое-нибудь чудо, уточнил Константин.

Боярышня сразу как-то поскучнела, глаза ее мгновенно потемнели чуть ли не до фиолета, и она с каким-то непонятным вызовом, совершенно иным сухим голосом, произнесла:

– А тебе-то что?

– Да нет, я ведь так, ничего, – лихорадочно заторопился Константин, понимая, что ляпнул что-то не так, но не понимая, что именно и как это исправить.

– Смотри, гость торговый. У меня муж ух какой строгий. Если что в голову втемяшится, он от своего не отступит. Коя вещица ему в руки попала – так оно уж навечно.

– Так ведь ты-то не вещь, – возразил Константин.

– Я?! – И цвет глаз у незнакомки превратился чуть ли не в черный.

Она сердито хмыкнула и отвернулась.

– Ты не серчай, если я чего не так сказанул, – проникновенно произнес виноватым тоном Константин. – Уж прости дурака. Не хотел ведь обидеть. Известное дело, народ мы простой, торговый, спросим чего-нибудь, дак опосля самих стыдоба берет – хушь стой, хушь падай, – зачастил он, поспешно напяливая на себя маску эдакого веселого и недалекого разбитного парня из купеческих рядов.

– Не свое речешь, – скучно заметила боярышня. – Ведь не твоя то личина[132]. Почто напялил?

«Ух ты, как точно она меня вычислила», – подивился в душе Константин, а вслух ответил:

– И то правда – не моя.

– Молодец хоть, что честный ответ дал, – вновь повернулась к нему боярышня, и Константин с облегчением заметил, что почти черный враждебный цвет ее глаз снова сменился на ослепительную синеву.

– Мне ведь уже ехать надобно, – жалобно произнес Константин. – Ты бы хоть назвалась. Все имя в памяти останется.

– Да на кой оно тебе? – капризно дернула плечом девушка. – Поди, и не свидимся боле. Пущай так и останется загадкой.

– Так и не скажешь? – вздохнул Константин.

– Да мне-то не жалко, токмо ни к чему оно тебе, – решительно ответила девушка. – А за подмогу спасибо. Ты даже и не знаешь, как мне дорога жизнь Вейки. Бог даст, свидимся, отплачу за доброту с лихвой. Внакладе не останешься. Коль попадешь в Переяславль…

– В Рязанский? – волна ликования подняла Константина высоко-высоко над морской пучиной.

Еще миг, только руку протянуть, и дотянешься до синих небесных высот…

– Зачем? – удивилась девушка. – Залесский. И вновь отчаянный полет, только уже вниз, на самое дно… А боярышня, не заметив, продолжала:

– В княжий терем загляни. Там Ростиславу спросишь.

И хотя казалось, что некуда уже погружаться, что уже дна давно достиг, но падение неудержимо продолжалось. Все ниже и ниже… То не слова были – выстрел. И вновь в самое яблочко пуля угодила. Да еще отравленная. Константин почти физически чувствовал, как входит она в тело, с хрустом вгрызаясь в сердце, раздирая его в клочья, как быстро-быстро растекается по крови смертельный яд.

– Нужда в гривнах будет – подсоблю, не сумлевайся, – донеслось до него откуда-то издалека, с горних вершин, таких прекрасных и… таких недоступных. – Да что с тобой, гость торговый? – услышалон как сквозь сон.

Однако длилось это недолго, всего несколько секунд.

– Княже! – раздался с саней призывный окрик. Константин оглянулся. Юрко, уже сидя в санях и держа в руке вожжи, красноречиво жестикулировал, показывая, что можно отправляться в путь.

– Вот как? – снова раздался сухой безжизненный голос рядом.

Константин вновь повернулся к девушке. Боярышня, прищурившись и откинув далеко назад свою прелестную головку, смотрела на него с изрядной долей недоумения:

– В таком обличье, без верных воев, да и одежа… Дивно, дивно…

А Константин продолжал жадно вглядываться в ее лицо, успевшее так быстро стать невыразимо родным и близким, с тем чтобы почти мгновенно превратиться в далекое и чужое, нет, даже чуждое. Смотрел, чтобы запомнить. Запомнить всю, до мельчайшей черточки. Запомнить, чтобы тем решительнее вычеркнуть. Из памяти, из жизни, из сердца. Нет, пожалуй, из сердца не получится. Разве что вместе с самим сердцем.

– Уж лучше вы к нам, в Рязань, вместе с супругом, – медленно произнес он, совершенно не задумываясь о возможных последствиях.

А впрочем, какие могут быть последствия. Все самое плохое уже произошло и хуже уже не будет. Хуже просто некуда. Теперь уже и ей стало все ясно. Но если рвать, то на мелкие куски, и, упиваясь болью, он добавил:

– Спроси Константина.

– Вот оно, стало быть, как, – потерянно произнесла Ростислава и, опустив голову, пошла к своим саням. Утке на полпути она обернулась, хотела что-то сказать, но искорки в глазах безвозвратно потухли, и она не произнесла – выдохнула:

– Прощай.

Быстрый санный поезд скоро помчал вперед, а потерянный Константин продолжал стоять на дороге и все гадал – обернется переяславская княгиня или нет. Почему-то это было для него очень важно, хотя спроси у него кто угодно – почему, он не сумел бы ответить. «Если обернется, то… Нет, не так. Если не обернется, тогда…» Но тогда получалось еще хуже.

Она обернулась.

А что толку?

Некоторые историки, включая Ю. А. Потапова, ошибочно полагают, что Константин мог видеть дочь Мстислава Удатного Ростиславу значительно ранее. Однако, исходя из летописных источников, мы с твердой уверенностью полагаем, что есть только один приемлемый вариант – лето 1222 или 23 года. Опять-таки вполне понятно, что ранее, когда и Константин, и сама Ростислава были связаны супружескими узами, таковых встреч быть попросту не могло. Позже мы более детально остановимся на их взаимоотношениях, которые складывались далеко не так безоблачно, как того хотелось бы видеть некоторым.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 140. СПб., 1830

Глава 13 Я забуду тебя…

Труд благодетелен для человека, ибо отвлекает его внимание от собственной жизни, закрывает от него его собственный образ, не дает смотреть на того, другого, который есть сам он и который делает для него одиночество ужасным.

А. Франс

…Всю оставшуюся дорогу он торопил Юрко, все спешил куда-то, сам не понимая – куда. И только когда подъехали к Рязани, он понял, куда именно. Он просто хотел оказаться подальше.

В Рязани же все оставалось по-прежнему, будто он и не уезжал вовсе. Мертвые волхвы честно сдержали свое слово – на Рязань в его отсутствие никто не покусился. Вот только какая-то непонятная пустота иногда хватала его за сердце, хотя и не надолго. Острая боль все чаще начала сменяться тупой. Ныло, конечно, где-то там, в душе, но уже терпимо. К тому же приступы становились все реже и реже.

Отчасти это происходило и благодаря его личным неустанным усилиям. Нет, он ничего не пытался забыть – глупо да и просто невозможно. К тому же… и не хотелось. Да, он хорошо, даже слишком хорошо помнил, как падал после того как она пригласила его спросить в Переяславле княгиню Ростиславу. Но зато он еще лучше помнил, как он взлетал.

А вот чтобы на душе так не болело, он просто поступил согласно утверждению бывалых людей, гласящему, что от горя, равно как и от тоски, существуют только два надежных средства – водка или работа. И то и другое срабатывает с одинаковой эффективностью.

Что касается первого из них, то Константин, даже не задумываясь, решительно отмел его в сторону. Зато второе использовал на всю катушку. Алое княжеское корзно утром могло развеваться в Рязани, к полудню виднеться в каком-нибудь селище, а к вечеру очутиться уже в Северграде. Молниеносные вояжи, когда ему приходилось по восемь-десять часов не слезать с коня, изматывали неимоверно, к вечеру он и вовсе валился с ног, но зато ложился спать как убитый – ни эмоций, ни чувств, ни… воспоминаний.

Потому и пронеслись для него все весенние месяцы на одном дыхании. Он не замечал, как стремительно мелькают даже не дни – недели, будучи с головой погружен в текучку, как он называл свои повседневные дела.

Один княжеский суд чего стоил. Всю подготовительную работу, разумеется, тщательнейшим образом выполнял старый Сильвестр, которого Константин давно перевел в Рязань, разместив судью со всевозможным почетом в одном из пустующих теремов, оставшихся от бояр князя Глеба. Сильвестр не только готовил решения, но и отбирал наиболее «выгодные» дела, благодаря которым князь мог еще выше поднять свой престиж непоколебимого правдолюбца и радетеля за простой народ.

Обычно Константин знакомился с ними в день, предшествующий суду. Таким образом, день равно как и последующий, то есть день самого судебного заседания, напрочь вылетал из обоймы многочисленных поездок, для которых оставались пять последующих.

А кроме того, необходимо было уделить время купцам, строительству, включая и затеянное им в Ожске каменное, тщательной разборке и анализу – во сколько обойдется – Минькиных прожектов, проконтролировать воспитание и обучение сына, пообщаться с ремесленниками, перекинуться парой слов с прибывшими на городской рынок смердами, выяснить у Зворыки, где и сколько можно еще найти гривен, чтобы тут же потратить их… словом, дел хватало.

Он знал, что успевает, потому что до сих пор из Ростова Великого не приходило никаких вестей. Тамошний князь Константин продолжал находиться, говоря современным языком, в глубокой коме, и наиболее реальный выход из нее прорисовывался только один – ногами вперед на княжий двор.

А пока тот оставался живым, хотя и относительно, Юрий, как его преемник, еще не смел предпринимать никаких активных действий, даже если бы Ярослав стал очень сильно настаивать. Впрочем, пассивные действия, то есть подготовка к будущей войне, все равно велись вовсю. Одним из подтверждений тому было размещение крупных военных заказов среди кузнецов, кожевенников, сапожников и прочих ремесленников как во Владимире, так и в Переяславле, Суздале, самом Ростове и прочих городах помельче. Кроме того, эмиссары из Владимирской Руси стали частыми гостями южных соседей Рязани и периодически гнали из половецких степей окольными путями, в обход рязанских владений, огромные табуны низкорослых, но неприхотливых и выносливых степных лошадей.

И все же с каждым днем становилось яснее и яснее, что боевые действия начнутся не раньше, чем осенью. К тому времени Вячеслав успеет практически все. Да и Минька уже выдаст нагора свою продукцию в тех количествах, что были необходимы. Имелись в виду не гранаты. Тех-то как раз хватало уже сейчас. Ныне речь шла в первую очередь об орденах с медалями, а также о пушках. За то время, что Константин себя изнурял частыми поездками, он ухитрился побывать в Ожске раз десять, не меньше. Успел вникнуть самым детальным образом в работу всех цехов, познакомиться с самыми лучшими мастерами, знал в лицо и по имени практически каждого, не говоря уж о тех, кто играл ведущую роль на производстве.

По каждому из цехов он прошелся неоднократно. Особенно ему нравилось наблюдать за трудом рабочих в стеклодувной мастерской, которая начала приносить первые живые и уже достаточно увесистые деньги. По качеству оно, правда, уступало заморскому, которое везли из Венеции, но зато так перешибало его по стоимости, что даже достаточно зажиточные князья – смоленский, черниговский или киевский – предпочитали полностью застеклить за ту же цену весь терем, нежели ограничиться более чистым и прозрачным заморским, но только в нескольких комнатах. На паях с Тимофеем Малым он уже направил сразу несколько торговых караванов еще дальше, осуществляя транзит через Новгород в Польшу, Швецию, Данию и вольные германские города.

Аналогичная ситуация была и с бумагой. Ею пока еще нельзя было хвалиться, да и торговать пока было неудобно – уж слишком низкое качество, но для внутренних нужд она шла на ура.

А еще ему нравилось наблюдать за работой монетного двора. Тот пока помещался в одном доме, который был поделен на шесть огромных комнат-цехов. Некоторые были еще пустые. Там предполагалось установить станки, которые пока не были сделаны или просто еще не доведены до ума, как это было с прокатными. Никак не удавалось их отрегулировать, чтобы серебряные полосы, выползаемые из-под вращающихся валиков, получались строго одинаковой толщины. А добиться этого было необходимо, иначе начинал колебаться вес самой монеты. Впрочем, тут как раз можно было не торопиться. Дело в том, что серебра в достаточном количестве для такого поточного метода чеканки все равно пока не было.

Правда, пять партий по сто монет уже отогнали, но вручную, то есть они стали как бы пробными. Идеальной округлости добиться все равно не удалось, но, задумчиво вращая в руках свою первую рязанскую гривну (по весу строго как в Новгороде – 204 грамма, не больше и не меньше), Константин с радостью заметил, что по сравнению с монетками времен даже первых Романовых – Михаила Федоровича или Алексея Михайловича, которые он не раз разглядывал в музеях, его, Константиновы, выглядели на несколько порядков лучше. И речь шла не только о наличии гурта[133] или о самой форме. Даже сам оттиск на рязанских гривнах был намного четче, с обилием мелких деталей, вроде прорисовок складок на одеянии князя. Разумеется, на больших маточниках, изготавливаемых для гривны или полугривны, резать было куда как сподручнее, но его златокузнецы, а попросту ювелиры, добились такой же четкости изображения и на тех, что поменьше – для чеканки четвертака и гривенника (1/10 части гривны), а также на самом маленьком, предназначенном для изготовления монетки в в 1/100 часть гривны – прообраза современной копейки. Причем, чтобы она со временем получила в народе то же название, Константин специально настоял на изображении всадника с копьем.

Ныне, учитывая, что время терпит, Минька остановил ручное производство монет и приступил к установке пусть грубых, примитивных, но уже станков. Часть из них Минька даже наладил, после чего все пять пробных партий вновь вернулись на монетный двор, чтобы быть прокатанными на новом станке, который нарезал на них гурт. А златокузнецы тем временем зря времени тоже не теряли, работая по пятнадцать часов в сутки над другими княжескими заказами.

Зато теперь к началу лета они довели до ума практически половину из всего, что он им поручил. В один из первых дней лета Константин с гордостью уже показывал Вячеславу первые медали «За отвагу» и «Серебряная стрела», первые ордена «Русский богатырь» и «Быстрота и натиск». Остальные тоже были на подходе. Каждая медаль имела ушко, была снабжена простенькой, хотя тоже изготовленной из серебра, цепочкой.

Сама жизнь помогала Константину все время находить занятие, периодически подкидывая еще и новые вводные. Причем возникали они буквально на голом месте. Особенно насыщенные ими выдались первые дни лета.

Во-первых, взбунтовались мужики в Минькиных мастерских. Сам Мокшев уже ничего не мог с ними поделать, как ни пытался. Разубедить их в том, что они работают в угоду сатане, ни ему, ни подключившемуся к делу князю так и не удалось.

Выход нашел Сергий Иванов, самый первый помощник Миньки, на чьи плечи были полностью взвалены некоторые производства из числа наиболее отлаженных. Прозвищ у этого смуглого коренастого широкоплечего паренька была масса. Его называли и Кузнечиком (за стремительность и шустрость в работе и за схватывание на лету любых идей Миньки), и Зуем[134] (это больше за «грехи» молодости), и еще разно. Был он, пожалуй, самым лучшим чуть ли не во всех Минькиных делах. Любая работа у этого веселого остроумного и язвительного парня – всего-то осьмнадцать годков стукнуло – явно спорилась. Имя его звучало не совсем привычно для простого русского мужика из тринадцатого века. Оказалось, что набожная мать уже в первые дни после рождения мальца окрестила его, но, вопреки обычаям, своего имени – Жданко, Званко, Вихорь и пр. – не дала.

Поначалу Константин так понял, что отца его звали Иваном, но впоследствии выяснилось, что и здесь князь промахнулся. Именовали так себя сразу чуть ли не полдеревни, произошедшие от единого корня – плодовитого Ивана, некогда оставившего после себя почти два десятка сыновей и дочерей. Прощаться же с достигшим весьма преклонных лет стариком, уходящим из жизни, помимо детей, пришли больше сотни внуков и внучек, а также несколько сотен правнуков. С тех пор селище это называлось по имени прадеда и сами правнуки гордо именовали себя Ивановыми.

Пошел к Миньке Сергий добровольно, в закупах не был ни дня, а то, что голова у него светлая, выяснилось в первую же неделю. Достаточно было показать ему один раз и отходить в уверенности, что парень сделает все как должно, если только сам на ходу не изобретет чего-нибудь получше.

Вот и здесь он тоже сумел «изобрести», предложив князю:

– Ежели они считают, что все идет от нечистого, надо позвать на помощь чистого, – прищурился он лукаво.

– Как это? – не понял поначалу Минька.

– Позовем священника, и пусть он походит везде, кадилом помашет, святой водой все углы обрызгает, да заодно и молебен отслужит. А чтоб нечистая сила точно все наши кузни покинула, я тебе еще кой чего присоветую, ежели князь дозволит, хотя… – тут Сергий нерешительно поскреб в затылке и, отчаянно махнув рукой, добавил, озорно улыбнувшись: – Токмо надежней мне самому вместях с попом энтим походить бы.

На следующий день Сергий, вернувшись с молебна, бодро излагал Миньке и князю:

– Все очень славно прошло, и недовольных вовсе не осталось. Благодарствую за выбор мудрого священника, княже, – продолжая беззаботно улыбаться, он отвесил низкий поклон и продолжил: – Дело, конечно, богоугодное затеяно было, ан нечистая сила и тут прокралась. Видно, напакостить решила, но, по счастью, отцу Никодиму знатные молитвы ведомы. Едва он, слово Божье рекоша, кадить учал, как нечисть поганая то с одного, то с другого угла, в черных воронов обернувшись, вмиг свои облюбованные места покинула. А уж когда тот святой водой углы кропить учал, так бесы зловредные цельной стаей в полет ушли.

Брови Константина поначалу удивленно поползли вверх, но затем, при виде улыбающегося лица Сергия, тоже заулыбался, все поняв.

– А как они миг нужный чуяли, в который им взлетать надобно было? – поинтересовался лишь.

– Так их словом святым, аки дубиной, по головушке тюкнуло. Вот они и не удержались, – пояснил Сергий, свято храня секрет своего руководства послушной нечистой силой.

Константин хорошо намотал на ус тот урок, который ему преподал юный инженер. И когда у него в гриднице появился ведающий финансами всей рязано-муромской епархии отец Феофилакт с очередной жалобой на княжеских тиунов и в первую голову на Зворыку, который не выдавал, ссылаясь на княжеское повеление, положенную церковную десятину, князь уже знал, что ему делать. Поначалу, правда, он просто попытался разъяснить:

– Десятина ваша вся целиком на дела богоугодные, каковые сам епископ Арсений благословил, была поистрачена.

– Владыка сами дела ваши благословил, а не трату на них гривен Божьих, – не согласился с князем Феофилакт.

– Как это не трату, когда я не далее как полгода назад благословение его именно на гривны церковные спрашивал, – твердо стоял на своем Константин и сурово хмурил брови. – Или тебе моего княжеского слова не довольно будет? Может, тебе поклясться в сем? Он уже шагнул было к божнице с намерением снять одну из икон и тут же покончить с этим делом, но Феофилакт, также не желающий уступать, заявил:

– То благословение им дано было, когда он в полубеспамятстве возлежал. Буде же он во здравии добром – николи оного благословения тобе, даша бы. А то, что он не ведал, что в тот миг глаголел, и отец Пафнутий с отцом Никифором подтверждают, – и закончил открытой угрозой: – На все воля твоя, княже, а я в Киев ныне же гонца снаряжу и все митрополиту киевскому обскажу. Пущай он ведает, како князь Константин Рязанский церкву Божию чтит. А гонца посылать надобно, вить половину десятины мы должны были ему давным-давно отправить.

– А надо ли покой болящего старца беспокоить? – задумчиво осведомился Константин, пытаясь свести дело к миру. Именно сейчас, в преддверии агрессии со стороны своих могучих северных соседей, ему очень не хотелось бы вступать в конфликт с главой церковной власти на Руси. Но пойти на попятную и отдать треклятую десятину князь тоже не мог – она была полностью истрачена, причем действительно только на богоугодные дела. Вот только к церкви ни одно из них не относилось: ни еще один странноприимный дом, ни общественная больница, ни строительство многочисленных школ.

– Вот выздоровеет Арсений, и мы сами все с ним обговорим, – предложил он миролюбиво.

– И сколь ждать того? – скептически шмыгнул носом Феофилакт.

– А на то уж воля Божья, – молитвенно поднял Константин кверху руки и, глядя в потолок, по возможности проникновенно добавил: – Все в руце его: и живот[135] наш, и здравие, и всякое прочее тож.

– Оно, конечно, верно, – не стал спорить против очевидной истины церковный казначей. – Но токмо ведаю я, что вскорости у нас и единой куны не отыщется, дабы свечу во здравие князя поставить, и силы на то, чтоб за победу его воинства молитву горячую вознести, тож ни у одного священника недостанет. Опять же прихожан наших убеждать в том, что не братоубойца наш князь, а заступник земли Рязанской, на голодное пузо невмоготу будет.

Это уже была прямая угроза, на которую Константин, слегка опешив, даже не сумел сразу отреагировать так, как должно. Угроза весьма недвусмысленная и жесткая. Хуже ее могло быть только закрытие всех церквей, как в самой Рязани, так и в других городах и селах.

Но тут-то как раз и вспомнилось Константину хитромудрая афера Сергия с изгнанием нечистого духа. «Ну погоди, старче, – мстительно подумал он. – Коли ты так, то тебе же и хуже будет».

– Зрю я, что прю нашу мирно не разрешить, – начал князь свою речь. – Что ж, быть по-твоему. Отписывай владыке Матфею, и пусть он решает, как надобно поступить. Яко же он повелит, тако и будет. Так что ты, отец Феофилакт, и впрямь мудро порешил.

– Так я нонче же гонца и наряжу, – возрадовался столь неожиданной уступке со стороны князя казначей и, даже не попрощавшись, вышел вон, твердо вознамерившись претворить свое обещание в жизнь.

А Константин, призвав Пимена, продиктовал ему давно задуманное письмо, вместе с которым намеревался отправить и свои богатые княжеские дары.

Впрочем, богатыми они могли считаться только для самого митрополита. Ни в грош не ставя все эти якобы чудодейственные святыни, Константин, не мудрствуя лукаво, украдкой выбрал в прилегающем к Рязани посаде полуземлянку из числа самых древних, узнав у древней бабки, которая одиноко доживала в ней свой век, что лачуге этой без малого цельный век. Незаметно для сопровождающих его людей князь, довольно улыбаясь, отколупнул из стены от ветхих деревяшек несколько щепок и удалился в свой терем.

В письме же он расписывал, каких огромных трудов ему стоило приобрести у половцев три частицы от самого Креста Господня. Нехристям этим они достались в руки совершенно случайно от одного монаха, шедшего из самого Царьграда в жажде спасти бесценные реликвии от мерзких лап западных франков, хозяйничавших в городе. Направлялся же монах на Русь, к святым местам, но по пути внезапно заболел и скончался прямо в степи, в шатре одного из басурманских вождей.

А известил якобы Константина его шурин – хан Данило Кобякович. Разумеется, узнав о том, Константин велел немедля выкупить эту святыню у поганых язычников, а когда не хватило на это церковной десятины, то он, князь, без сомнения пожертвовал и все свои гривны, кои у него имелись. И вот теперь он одну оставляет у себя и шлет остальные со всеми прочими дарами главе Православной русской церкви. Ну а в самом конце письма сиротливо притаилась просьба о назначении священника отца Николая, кой вельми грамотен как в Священном Писании, так и в прочих премудростях Божьих, епископом Рязанским и Муромским.

Едва он закончил диктовать письмо, как вошедший Епифан доложил, что князя чуть ли не с утра дожидаются торговые гости, придя с жалобой на его лихих дружинников да в надежде на княжую заступу. Пришлось бросать все остальное и разбираться в конфликте.

Отделаться минимальными жертвами с княжеской стороны удалось уже ближе к вечеру. Причем поначалу ни Исаак-бен-Рафаил – глава еврейской купеческой общины, ни Ибн-аль-Рашид, который возглавлял мусульманских купцов, ни на какой компромисс идти были не склонны. Уж очень велика была у них обида, в нанесении которой они поначалу и вовсе подозревали происки самого князя, поскольку по прошлым годам помнили, на что способен сей русобородый здоровяк, сидящий перед ними. К тому же последняя каверза дружинников, которая добила купцов окончательно и побудила идти к князю, касалась как раз дел религиозных.

Суть же обиды была в следующем. Две оторвиголовы, причем оба из так называемых спецназовцев Вячеслава, побившись с товарищами об заклад на три гривны серебром, ухитрились не только проникнуть за глухие стены купеческого караван-сарая, но и подменить баранину, которую должны были подать в качестве угощения на совместной деловой трапезе, на свинину. В результате, когда на дастархане настал момент вкушения шашлыков, на палочках уже красовались сочные куски мяса «нечистого» животного. Более того, по рассеянности один из гостей почтенного Ибн-аль-Рашида, будучи занят сложными подсчетами прибыли от предстоящей сделки, которую только что заключил, даже вкусил проклятой Яхве свиньи, хотя и успел выплюнуть кусок, не проглотив его. И был это не кто иной, как сидящий сейчас перед князем Исаак-бен-Рафаил.

Обычно оба этих купца не ладили друг с другом. Дело было даже не столько в вере, сколько в том, что каждый из них занимался скупкой и перепродажей сходного товара, а, следовательно, часто переходил дорогу другому. Известное дело – торговый мир всегда подобен узкому шаткому мостику, перекинутому через бурный водопад, и двоим на этом мосту разойтись без потерь никак нельзя. Положение усугублялось еще и тем, что никто не хотел уступать в этой борьбе.

Ибн-аль-Рашид, происходивший из почтенной купеческой семьи и неоднократно встречавшийся с самим багдадским халифом, не мог себе такого позволить, потому что этого не понял бы никто из его коллег и соплеменников по вере. В конечном итоге он лишился бы львиной доли кредитов и уважения сородичей. Исаак-бен-Рафаил, как это ни удивительно, обладал несвойственным обычно представителям его племени горделивым и своенравным характером. Если он и позволял себе льстивые речи в чей-то адрес, то только без ущерба для собственного достоинства, если и уступал в чем-то, то лишь для того, чтобы в конечном итоге буквально через несколько дней поиметь впятеро большую выгоду.

Однако тут был особый случай. Ибн-аль-Рашид был хозяином стола, и оскорбили не просто купцов, а людей, пришедших к нему в гости. Безропотно проглотить это означало не просто потерю чести, но и грозило немалыми убытками. Ведь промолчи араб, и подозрительный Исаак-бен-Рафаил тут же решит, что все это подстроено заранее, из чувства мести, тем более что и чрезвычайно выгодная сделка, только что совершенная евреем, в первую очередь больно била по карману Ибн-аль-Рашида. Как гласит мудрая арабская пословица – нет человека глупее влюбленного еврея, нет человека хитрее жадного еврея, и нет человека опаснее ненавидящего еврея.

Пришли оба купца не просто так, а с богатыми дарами. Араб преподнес саблю из настоящего булата с серебряной рукоятью, щедро усыпанной драгоценными камнями. Честно говоря, дарить ее арабский купец очень не хотел, но не заступиться за гостя-еврея и трех своих единоверцев неминуемо означало переизбрание самого Ибн-аль-Рашида с выгодного поста купеческого старшины. А так как ссориться с князем в планы араба тоже не входило, то нужно было непременно смягчить дерзость просьбы повлиять на своих воинов очень ценным подарком.

Примерно из тех же мотивов исходил и Исаак-бен-Рафаил, хотя и отделался даром подешевле. Он отдарился увесистым тюком добротной белой бумаги, в которой еще продолжал нуждаться Константин, поскольку ее фабричное производство в Рязани Минька пока так до конца и не наладил. Та, что уже выпускалась, годилась лишь для внутренних работ.

Впрочем, радушный прием со стороны князя купцам был бы гарантирован, даже если бы они оба пришли с пустыми руками. Что такое торговля и каким образом ее развитие благотворно сказывается как на улучшении уровня жизни отдельных слоев граждан, так благосостоянии стран в целом, Константин накрепко запомнил еще на первом курсе пединститута.

Оба они возглавляли две самые мощные и представительные купеческие общины. От обоих впрямую зависело и количество купцов, торгующих с Русью. К тому же Ибн-аль-Рашид не просто руководил купеческой братией восточных торговцев в Рязани. Бери выше. Он был старейшиной купцов всего Хорезма, и не было мощнее братства у торговцев, чем в этой неофициальной столице транзитной торговли на всем Востоке. Именно отсюда безостановочно шли нескончаемые караваны в Индию, Монголию и Китай, в Багдад и Хамадан, в Нишапур и Мерв, в Бухару и Самарканд, в Шаш, Бинкет, Отрар, Тараз, Кулан и прочие города.

И еще одно – пока что солидная часть закупок осуществлялась самим Ибн-аль-Рашидом и его купеческим братством не на самой Руси, а у их восточных соседей – волжских булгар. Оттуда главным образом вывозили они практически всю пушнину, оттуда неиссякаемым потоком текли на восток хмельные меда, рыбий клей и рыбий зуб[136], касторовое масло, воск и даже готовые свечи. Оттуда шли и лущеные орехи, и охотничьи птицы, и боевое оружие. На Русь же, где также имелась большая часть всех перечисленных товаров и в неменьшем количестве, купеческий народ забредал с меньшей охотой, и виной тому были пошлины, которые каждый князь взимал с торгующего люда. И добро бы, коли взимали бы лишь рязанский, владимиро-суздальский, черниговский, киевский, смоленский и другие, то есть владетели солидных княжеств. Однако «отпить» из того же самого источника норовил и каждый удельный князек, а это означало, что на протяжении двух-трех сотен верст за один и тот же товар приходилось раскошеливаться несколько раз. Стало быть, сплошной убыток, а для купчишки поменьше и вовсе разор.

Перебить эту торговлю, переманить основную массу хорезмских купчишек с Булгара на Рязань – вот над чем ломал голову Константин. Кое-какие подвижки в этом деле, главным образом за счет личного общения, у него уже имелись, но этого было очень и очень недостаточно. Предстояло сделать неизмеримо больше, и рязанский князь чрезвычайно дорожил их расположением.

Посему и прием дорогих гостей во мгновение ока был организован самый лучший, со всевозможными угощениями и дорогими столетними медами – Аллах, как известно, запретил пить сок виноградной лозы, а про пчел он не сказал ничего.

Начали гости, как и положено, согласно неписаным канонам восточной беседы, издалека. Вначале деликатно заметили, что в целом в этом году, по отношению к купеческому сословию со стороны рязанских властей, не в пример предыдущим летам, уважения изрядно поприбавилось. Опять же и пошлин с товаров взимают намного меньше, причем только в одной стольной Рязани. За все это новому властителю земель низкий поклон.

Дошла до них и благая весть о том, что князь не токмо не дает в обиду гостей торговых, но и впрямую за них заступается, даже ежели оное в ущерб для бояр его мудрых.

«Ай да язык у Тимофея Малого», – подумал тут же Константин, вспомнив свой самый первый княжий суд и несчастного маленького купчишку, в чью пользу он решил спорное дело. Довольная улыбка, как ни старался князь подавить ее, предательски выползла наружу. Но он, низко склонив голову, все-таки ухитрился скрыть ее от купцов, памятуя, что невозмутимость и отсутствие эмоций почитаются на Востоке за одну из главных добродетелей.

Впрочем, за многочисленными пышными похвалами последовал деликатный и робкий переход к сути дела, и радоваться стало нечему. Почти сразу же, едва успев понять, в чем суть жалобы, князь властным жестом руки остановил речь купцов и, хлопнув в ладоши, повелел вынырнувшему из-за двери Епифану немедля разыскать двух весельчаков и доставить их сюда. Не успел, однако, стремянной выйти, как тут же был возвращен назад и получил дополнительную задачу, дабы вместе с «шалунами» явился и воевода Вячеслав.

После того как купцы продолжили перечень своих жалоб, не собираясь ограничиваться единичным случаем, а жаждая вывалить все, что накипело, Константин успел пожалеть, что не приказал Епифану сразу же сходить и за отцом Николаем. Пришлось сделать это позднее, когда верный конюший прибыл с великовозрастными озорниками Званком и Жданком, следом за которыми подошел и настороженный Вячеслав. Допрос обвиняемых много времени не занял – ни один даже и не подумал, чтобы отпираться. А вот обсуждение предстоящего наказания заняло не в пример больше времени.

Оба купца, будто сговорившись, настоятельно просили выдать обоих дружинников им, дабы иметь возможность самим покарать обидчиков. Никакие объяснения и уговоры не действовали. Коловрат, как назло, завис у отца Феофилакта, а Вячеслав только угрюмо сопел и зло косился на окаянных торгашей, которые, по его непреложному мнению, раздували из мухи слона. Спасибо хоть на том, что мнение это он высказывал лишь своей мимикой, пусть и весьма красноречивой, но не прибегая к помощи слов.

Константину едва удалось шепнуть Славке, чтобы тот весь свой гнев и недовольство обратил в другую сторону, после чего громко предложил воеводе высказаться. Вячеслав не подкачал – и орал громко, и брови хмурил знатно, и пообещал так «загрузить» обоих до зимы, что на всякие развлечения времени у них не останется.

Подошедший отец Николай, как ни удивительно это показалось Константину, был настроен значительно строже. Для начала влепив им по пять церковных нарядов вне очереди, то есть коленопреклоненное чтение всевозможных молитв каждую вечерню и суровый месячный пост, он приступил к воспитанию.

Привыкшие видеть его совершенно иным, и Званко, и Жданко изрядно перепугались. До обоих наконец стало доходить, сколь велика, оказывается, их вина. А уж во время нравоучительной проповеди, последовавшей следом за взысканием, проникся и осознал всю серьезность происходящего даже Вячеслав.

– Нельзя плевать на иконы, даже если на них изображены чуждые твоему сердцу святые, – закончил проповедь священник.

После этого воевода, бросив тяжелый многообещающий взгляд на виновников, заверил князя, что решение взять этих воев в свою избранную сотню было с его стороны опрометчивой ошибкой и он подумает, как ее исправить в самое ближайшее время.

И Званко, и Жданко, ожидавшие многого, но не такой тяжелой кары, не сговариваясь, рухнули на колени и с мольбой обратились напрямую к Константину.

– Не вели, княже, воеводе твоему из сотни своей изгоняти, – вопил Жданко.

– Каемся мы. Николи впредь такого не учиним, – вторил ему Званко.

– Сами зарекаемся и других остережем, – божился Жданко.

– Как хошь накажи, токмо у себя оставь, – это уже обратился напрямую к воеводе Званко.

– Оставь, Христом Богом молим, – дрожал голос у Жданко, и по щекам здорового двадцатипятилетнего парня вдруг разом потекли слезы.

Градом катились они, стекая к подбородку, но тот, не замечая их, по-прежнему продолжал с мольбой взирать на воеводу с князем.

– Подумаю я. На ваше поведение посмотрю, – проворчал воевода, поневоле растроганный той скорбью, которую оба проявили только при одном намеке на изгнание из сотни.

– Быть посему! – глухо хлопнули ладоши Константина по резным подлокотникам княжеского кресла, утверждая тем самым церковное и военное наказания, после чего, жестом подозвав Епифана, что-то негромко повелел ему и, уже вдогон заторопившемуся прочь конюшему, громко распорядился: – И чтоб как можно быстрее. Сам займись, никому не доверяй.

– Грех-то какой, княже, – опасливо покосившись на отца Николая, попробовал возразить Епифан, но, повинуясь повелительному окрику князя и вполголоса бурча себе под нос что-то невразумительное, поплелся исполнять повеление.

«А вот насчет греха он вообще-то в самую точку угодил. Как бы мне отче всей обедни не испортил», – мелькнула в голове Константина мысль, и он постарался удалить из гридницы отца Николая. Предлог был самый что ни на есть благовидный – занятия церковной историей с юным княжичем.

Подсудимые между тем продолжали оставаться на коленях, с надеждой посматривая на князя – может, все-таки смилостивится и оставит в дружине. Махнув им рукой, чтобы поднялись, Константин хмуро заметил:

– А что до вашего пребывания в воях у воеводы моего, то об этом мы с ним еще помыслим и к вечеру решим.

После чего Константин, не отпуская молодцов, но и не обращая на них больше ни малейшего внимания, обратился с длинной речью к хоть и притихшим на время, но явно неудовлетворенным такими мелкими карами купцам. Однако их попытки вставить свои реплики успеха долго не имели, поскольку пауз в княжеской речи не было вовсе. Отвлекающий маневр был необходим, чтобы оттянуть время и заполнить чем-то паузу – для выполнения задуманного требовалось время.

Позже новоявленный оратор и сам удивлялся такому красноречию, а главное – своей памяти, которая услужливо вытащила на свет божий для своего владельца все имена и прочие подробности, упомянутые им в одной из своих работ аж десять лет назад. Это было, когда он всерьез нацелился на кандидатскую и добросовестно стряпал научно-популярные статьи, а также монографии и другие серьезные труды, доказывая в первую очередь самому себе, что головой он не только ест и курит, а еще и… В общем понятно.

А так как предстоящая кандидатская была посвящена столь любимому Константином средневековью, то и все его работы тоже относились к этой эпохе.

Впрочем, защититься у него не получилось. Нет, работу не зарубили на ученом совете, просто как-то так вышло, что вначале он к ней слегка охладел при виде очаровательной юристки Оленьки, затем отложил ее в сторону из-за рубенсовских форм любвеобильной поварихи Танечки, а затем и вовсе забросил, увлекшись могучей статью Людочки из Гознака. Время от времени – в основном это происходило в перерывах между сменами объектов поклонения – он все-таки возвращался к ней, всякий раз твердо обещая – опять же самому себе, – что уж теперь-то ни за какие женские прелести, как бы ни были они велики и обильны, не отступится от начатого, пока не доведет все до ума. Пыла хватало от силы на пару недель, после чего очередной крутобедрый и пышногрудый соблазн в виде корректорши Женечки, связистки Мариночки, стоматолога Ниночки или работницы метро Риточки властно уводил несостоявшегося соискателя ученой степени совершенно в противоположную сторону.

Работа же, так пригодившаяся ему ныне, посвящалась культурному влиянию восточной ученой мысли на развитие науки в Западной Европе. Именно из нее он сейчас обеими пригоршнями черпал все то, что сумел сохранить за прошедшие годы в своей памяти, и щедро рассыпал все это перед удивленными донельзя купцами. Начав с Ибн-Сины, причем назвав именно его арабское имя[137], он тут же перешел к Ибн-Зохру[138] и тоже, польстив Ибн-аль-Рашиду, произнес арабское, а не искаженное европейцами имя ученого. Следом, не давая почтенному купцу опомниться и выразить глубочайший восторг от столь глубоких познаний русского князя в научных изысканиях его соплеменников по вере, Константин плавно перешел на астрономов и философов. Для начала он высоко отозвался о трудах Ибн-Тофейля, Аль-Батраки и Аль-Фараби, после чего, патетически подняв руки кверху, заявил, что только далекие потомки спустя столетия смогут по заслугам оценить титанический труд великого Аль-Суфи[139].

Заметив неподдельное изумление на лице арабского купца, уже с полчаса сидящего перед князем с полуоткрытым ртом, Константин решил, что этот уже готов, и немедленно переключился на соплеменников Исаака-бен-Рафаила. Для начала он отметил, что и его народ также издавна славен своей мудростью. Причем обилие великих умов столь огромно, что порою даже на одно имя приходится сразу несколько выдающихся человек. И Константин тут же привел в качестве примера Ибн-Эзру[140]. Закончил же рязанский князь, увидев появившегося в дверях Епифана, заявлением о своем полном и безоговорочном согласии со многими положениями Альфаси[141].

Подав знак конюшему оставаться на месте, Константин вышел на середину гридницы и патетически воскликнул:

– Ваш Талмуд, называемый нами Ветхим Заветом и который равно свят и для правоверного иудея, и для православного человека, гласит: «Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь». Иными словами, но одинаково по сути, сказано и в священных сурах благородного свитка[142]. Стало быть, какое преступление оные молодцы совершили, такое наказание и должны в свою очередь понести, так?

Оба купца ошалело, но весьма энергично закивали головами в знак своего полного согласия со словами князя, после чего последовало изящное продолжение, которое, как предположил Константин, должно было окончательно удовлетворить обиженную сторону:

– Ведомо ли вам, что и у нас, православных христиан, есть свои запреты на вкушение некоторых видов мяса, кои наш народ почитает и неуклонно соблюдает?

Дождавшись очередной порции энергичных кивков, Константин пояснил более конкретно:

– Один из запретов сих касается телятины. Мясо оное на Руси не вкушает никто, ибо это грех[143], но ныне, – последовал красноречивый жест, и Епифан нехотя двинулся от двери, держа на вытянутых руках огромное блюдо с ароматно дымящимися сочными кусками только что изжаренной телятины. Поставив его на стол перед купцами, Епифан тут же удалился, а Константин продолжил, невольно сглотнув слюну от упрямо лезущего прямо в нос настойчивого душистого аромата: – Ныне оба воя моих, кои не в меру ретивы оказались, телятину оную отведают. Ну! – обернулся он в сторону дружинников.

Те, помедлив, переглянулись, нерешительно замялись и медленно двинулись к столу. Бог был далеко и, возможно, даже не смотрел на них, а князь с воеводой рядышком, поэтому каждый из виновников, не сговариваясь, предпочел согрешить. После еще одного, столь же красноречивого жеста князя, указующего в сторону блюда с телятиной, оба взяли по куску. Званко тут же впился в свой шмат зубами, а Жданко перед началом греховной трапезы успел-таки перекреститься и пробормотать вполголоса:

«Господи, прости раба свово грешного, но без дружины мне и жисть ни к чему».

Минуты три, окруженные всеобщим молчанием, они усиленно запихивали в себя это мясо, после чего Званко, который расправился со своей порцией чуть быстрее товарища, робко обратился к князю:

– Мне ишшо брать али будя?

– А это ты не у меня, а у почтенных гостей вопрошай, – кивнул Константин в сторону купцов.

Те в ответ на страдальческий взгляд Званка тут же стряхнули с себя легкое оцепенение и в один голос заявили, что им вполне достаточно увиденного, после чего оба дружинника были милостиво отпущены восвояси.

Константин перевел дух, но есть захотелось еще сильнее – из-за непрошеных гостей он даже не позавтракал, а время было уже послеобеденное. Между тем сочащиеся горячим соком и благоухающие дымком костра большие куски мяса на блюде продолжали настойчиво притягивать к себе княжеский взгляд. Константин искоса посмотрел на Славку и с мрачным удовлетворением отметил про себя, что он не одинок в своем настойчивом вожделении согрешить прямо сейчас, да посильнее и побольше. А если…

Кивком головы он подозвал Вячеслава поближе к столу и обратился к купцам со скорбным видом:

– Так как оба воя в моей дружине состоят, закою оный воевода головой отвечает, стало быть, справедливо будет, ежели часть кары ихней и мы на себя примем смиренно.

С этими словами он тут же ухватил самый большой и аппетитный кусок телятины и, перекрестившись по примеру Жданка, принялся себя наказывать. Делал он это, стараясь не показывать удовольствия от процесса, хотя на голодный желудок свежезапеченная молодая и в меру жирная телятина шла просто на ура. Напротив, жевал он медленно, выражение лица старался сохранять скорбное и пару раз, невзирая на битком набитый рот, даже слегка скривился от непреодолимого отвращения.

Следом за Константином протянул руку к блюду и Вячеслав. Мгновенно все поняв, он тут же ухитрился еще и подыграть князю, пробормотав сокрушенно:

– Грех-то какой.

Перекреститься он, правда, забыл, но зато все свои тяжкие переживания изобразил мастерски, не забывая при этом наворачивать от аппетитного куска.

И напрасно купцы махали руками, искренне сочувствуя нравственным мукам достойных людей, которые только лишь потому, что имели несчастье начальствовать над двумя великовозрастными озорниками, сами добровольно решили покарать себя столь жестоким образом. Напрасно кричали они: «Довольно!» Карать себя, так уж по полной программе, так что и князь, и воевода добросовестно довели свой тяжкий грех до логического конца, после чего Константин задумчиво произнес, глядя на Славку:

– Еще, что ли, наказать тебя али будет…

В ответ на это Вячеслав смиренно произнес:

– Как повелишь, княже, – и, заметив колебанияКонстантина, покорно добавил: – Тяжела моя вина, княже, и дабы ее искупить, готов я все это блюдо один съесть, ежели на то твоя воля будет.

«Вот морда прожорливая», – мелькнуло в голове у Константина, и он уже хотел было дать добро, но затем, из опасения переиграть, прекратил псевдоэкзекуцию, заявив, злорадно улыбаясь:

– Ныне я великодушен и, коли гости мои более не настаивают, принуждать тебя не стану. Теперь иди и отмаливай грех свой великий.

Скорбя, что оставшаяся вкуснятина проплыла мимо рта, Вячеслав с постным видом удалился, после чего Константин великодушно предложил отведать мясца и гостям, поясняя, что это с их стороны будет как бы проверкой, тем более что обоим мясо этого животного разрешено и каких-либо запретов на него не существует.

Несколько помявшись ради приличия, оба изрядно проголодавшихся купца деликатно взяли себе по кусочку. Убедившись, что перед ними не баранина, и даже не говядина, то есть наказание не фиктивное, о чем были некоторые подозрения, особенно со стороны Исаака-бен-Рафаила, они взяли еще по одному кусочку, затем… Словом, спустя полчаса блюдо опустело полностью, если не считать скромной кучки обглоданных костей.

Едва же греховная трапеза окончилась, как по княжескому хлопку проворная челядь тут же заставила стол новыми блюдами с еще более аппетитными закусками. Расстались торговые люди с князем лишь спустя еще пару часов, рассыпаясь в заверениях своего искреннего почтения перед его глубочайшей мудростью, которая столь велика, что может сравниться лишь с его еще более глубочайшей справедливостью, и прочая, и прочая, и прочая.

А спустя всего день, скорее всего из-за досадного стечения обстоятельств, не иначе, полыхнули веселым ярким пламенем торговые склады одного из гостей – Ибн-аль-Рашида. Пожар тушили все, кто оказался поблизости, и довольно-таки успешно – сгорела едва ли десятая часть его товара, но араб почему-то впал в такое безутешное горе в связи с этим, что целых три дня не показывался на людях. Сказывали, что он и вовсе потерял разум – все копался на пепелище, то и дело просеивая пепел и золу.

Затем купец объявил, что хотел бы лично вознаградить всех храбрых жителей славного города, спасших его от полного разорения. Весть об этом разнеслась по всей Рязани в тот же день. Охотников до награды нашлось предостаточно, но араб был скуп, поначалу выяснял детально, где именно был этот человек во время тушения пожара, а главное – какие вещи он выносил с купеческого двора. Лишь после этого, убедившись окончательно в том, что сидящий перед ним и впрямь участвовал в тушении пламени, протягивал ему со скорбным видом одну крохотную резану. Затем Ибн-аль-Рашид многозначительно встряхивал туго набитый мешочек, который издавал приятный мелодичный звон, и уверял, что отдаст все его содержимое – пяток гривен, причем новгородских[144] – в обмен на маленький деревянный ларец, бесследно исчезнувший во время пожара. Сам он по себе и десятка кун не стоит, а ему дорог исключительно как память о единственном младшем брате, безвременно усопшем десять лет назад.

Поначалу, когда весть об окончательно спятившем купце долетела до ушей Константина, он не придал ей никакого значения – мало ли у кого какая блажь бывает. К тому же память о любимом брате дорогого стоит, а уж чего-чего, но денег у старейшины арабского землячества было предостаточно. Коли нравится ими сорить – пускай, авось шустрые рязанцы подметут.

Однако потом до него долетели и другие вести, которые представляли загадочное поведение араба совсем с иной стороны…

Глава 14 Первый след Чингисхана

В полотне обстоятельств всегда существуют швы,

Пустота связывает их, как прочный тягучий клей.

Находить ее – это у некоторых в крови,

А иной не увидит, даже если пройдет по ней.

О. Погодина

Их передал через Тимофея Малого извечный конкурент араба – Исаак-бен-Рафаил. Точнее, даже не передал. Так, зашел как-то в гости прицениться к пшенице Малого, которую тот собирался везти в господин Великий Новгород – у тех опять был недород, так что выгода обещала стать немалой. Торг не удался, поскольку жадный иудей не предложил и половины тех гривен, которые Тимофей рассчитывал выудить из новгородцев.

Но уходить просто так, не отведав ничего в гостях, невежливо, вот и задержался Исаак малость, попивая ароматный пахучий квасок, настоянный на смородиновом листу. А где квасок, там и неторопливая беседа тянется – о том о сем. Вот по ходу дела и выразил иудей свое изумление столь странным поведением араба. Исаак негромко заявил, что он сам, частенько бывая в Багдаде, имел честь знавать всю его почтенную уважаемую семью. И довелось ему как-то выслушать рассказ о том, как лишь под старость лет удостоил Аллах его отца, уже имевшего пять дочерей, рождением сына. К тому же мать Ибн-аль-Рашида умерла при родах, после чего престарелый родитель купца уже так и не женился. Вот и выходит, что вроде бы брата у араба никогда не было, тем более младшего. Мало того, когда Тимофей Малой выразил сомнение в услышанном, Исаак-бен-Рафаил тут же выразил готовность немедленно сменить свою веру, если он хоть в чем-то посмел сейчас обмануть столь гостеприимного хозяина.

Услышанному от иудея сам Малой не придал особого значения, только подивился слегка. Лишь потом, наутро, он призадумался. Во-первых, несколько странноват был сам визит. Никогда иудей не торговал пшеницей, предпочитая более компактные и дорогостоящие товары. Во-вторых, только непроходимый дурак может закупать товар у соседа купца, особенно если известно, что тот уже практически собрался уезжать с ним. Этот крючконосый хитрец дураком никогда не был. Скорее даже как бы наоборот. Дел с Тимофеем ранее иудей никогда не вел, и – в-четвертых, – Малой даже никогда не слышал, чтобы Исаак хоть раз, находясь в гостях у русских купцов, отведал или испил что-то. Кроме, разве что, колодезной родниковой воды.

Словом, все это было настолько странно, что Тимофей порешил немедля известить о загадочном визите своего князя. Однако дел перед отъездом хватало, и вспомнилось ему об удивительном госте уже на пристани, незадолго до отплытия. Несколько смущаясь, Малой все рассказал Константину как бы между прочим, словно о забавной безделице, поминутно ожидая, что князь начнет высмеивать его за такие пустячные пересуды и сплетни, будто ни о чем серьезном нельзя поговорить. Увидев же, что слушают его очень серьезно, вовсе не собираясь потешаться, Тимофей окончательно осмелел и – будь что будет – выплеснул перед князем все свои соображения и догадки.

Сам Константин поначалу больше делал вид, что слушал. Вид же имел серьезный лишь для того, чтобы ненароком не обидеть собеседника. Ну и нету брата у Ибн-аль-Рашида, подумаешь. Стало быть, точно у араба крыша поехала.

– Ну а сам-то ты что обо всем этом мыслишь? – спросил он, прищурившись, едва купец умолк.

Малой приосанился. Нечасто князь с купцом совет держит, ежели, конечно, речь не о торговых делах идет. С ним, Тимофеем, такое и вовсе впервые происходит. Значит, уважает, так что тут впросак попасть – себе дороже выйдет. Однако раз спрашивает – стало быть, надобно ответить, и Малой насмелился.

– Метится мне, княже, – откашлявшись, как можно солиднее и важнее произнес он. – Прав Исашка-иудей. Нет у арапа никакого брательника.

– Брата не было, а ларец от него был?

– Ларец беспременно был, – подтвердил Малой. – Резаны так попросту никто раздавать не будет. Да и не стал бы он его искать вовсе, коли никогда не было бы. Почто?

– И что ж там такое дорогое у него лежит, что он за него, по слухам, готов два десятка гривенок выложить, да еще новгородских? – рассуждал князь вслух.

– Окромя самоцветов[145] нет такого товара, чтоб эти гривны обещанные окупить, – твердо ответил Тимофей.

– Мыслишь, стало быть, самоцветы у него в ларце заветном, – загадочно хмыкнул Константин.

– Я про товары говорю, кои гривен дареных стоить могут, – вежливо, но твердо поправил князя купец. – А про ларец тако мыслю – иное что-то там лежит. И такое, что лишь самому купцу потребно, а иным прочим без надобности. Одно токмо невдомек – почто он истины с самого начала не сказывал, почто в секрете утерянное держит, а? – И Малой вопросительно уставился на Константина.

Князь молчал, рассеянно выковыривая острым носком синего сафьянового сапога застрявшую между двумя бревнами щепку. Напрямую спрашивать у Ибн-аль-Рашида было бы глупо, а на ум никаких догадок, хотя бы в виде допустимой гипотезы, как назло, не приходило.

Но и этот разговор не возымел бы никакого продолжения, если бы не вернувшийся вместе с остальными дружинниками с «больших маневров», как их высокопарно окрестил Славка, березовский ратник Охлуп. Именно он, проходя в момент пожара мимо купеческого склада, пособлял его тушить и вытаскивать товары на улицу. Ларец Охлуп подобрал уже наполовину обугленный. Обгоревшая донельзя верхняя его крышка и вовсе отвалилась напрочь, бока тоже изрядно пострадали, и относительно целым оставалось только днище. Будучи в своей деревне искусным древоделом и не расставшись с этим увлечением даже на княжьей службе, Охлуп заинтересовался искусно вырезанным на стенках ларца узором, каких доселе он не видывал. Если бы вещица оставалась целой, то он непременно вернул бы ее купцу, но огонь успел сделать ее практически непригодной для дальнейшего использования. К тому же внутри ничего не было, так что совесть дружинника, решившего оставить его у себя с мыслью на досуге рассмотреть получше, была чиста.

Досуг же у Охлупа выдался не далее как вчерашним вечером. Повертев ларец в своих мозолистых руках, он немного не рассчитал, и штуковина развалилась окончательно. Ратник даже не успел подхватить днище, как оно рухнуло на пол, расколовшись на мелкие кусочки.

– А видоком тому был дружинник по имени Мокша, – добавил в этом месте десятник Любим, опасаясь, что князь не поверит ратнику на слово и опозорит всех его людей обвинением в татьбе. – Я его тоже с собой захватил. Ежели повелишь, княже, так он там во дворе у приступка[146] остался.

В ответ Константин лишь мотнул отрицательно головой, внимательно слушая Охлупа, а тот смущенно продолжил, что он, дурень, и тут не заметил бы эту пластинку, занявшись сбором кусочков диковинного узора, ежели бы не Мокша, узревший оную вещицу на дощатом полу.

С этими словами он выложил на стол перед князем маленькую, величиной с ладошку, тонкую золотую пластиночку с хищным кречетом.

А так как слухи, к тому же весьма преувеличенные, о том, что нашедший деревянный ларец станет счастливым обладателем целого мешка с золотом, уже дошли до дружинников, то вновь именно Мокша, сопоставив все, выдвинул предположение, что этим везунчиком мог стать Охлуп, если бы не разломал его окончательно. Они долго судили и рядили, гоже или нет относить купцу обломки, но тут как раз вошел Любим и резонно предложил принести находку вместе с останками ларца к князю. Пусть, мол, он и решит, как им дальше быть.

Когда он закончил говорить, Константин молча хлопнул в ладоши и повелел возникшему в дверях челяднику немедля отыскать Зворыку. Лишь после этого он, повернувшись к десятнику и загадочно улыбаясь, объявил, что ларец тот самый, а у купца в Бухаре столько знакомых мастеров, что они легко его восстановят. Награда же, которую заслужил Охлуп, будет выплачена за купца самим князем, включая и по паре гривенок Мокше и Любиму.

Расчет с дружинниками Зворыка произвел почти моментально. После чего князь, отпустив всех, уселся поудобнее на лавку и вновь взял в руки пластинку. Еще раз повертев ее и так и эдак, он бережно положил кречета на стол и задумался.

Сомневаться в том, что перед ним не мифическая память о брате, а самая настоящая пайцза[147] Чингисхана, не приходилось. Золото указывало на достаточно высокий ранг его обладателя. Правда, изображена была не тигриная голова, а всего лишь птица, но если вспомнить, что, по свидетельству некоторых арабских летописцев, на знамени Чингисхана был изображен именно кречет[148], то становилось ясно, что уровень пайцзы все равно достаточно высок.

Следовательно, арабский купец Ибн-аль-Рашид является тайным соглядатаем великого монгольского бандита. Тут все ясно. Но это только во-первых. А вот во-вторых – что с ним делать – предстояло еще обдумать.

Вариантов было несколько. Можно было вернуть, изобразив из себя дурачка, тем более что обычный русский князь и впрямь ни черта бы не понял. А потом подсовывать ему потихоньку именно те сведения, которые нужно. Словом, сыграть дяденьку втемную. Но беда в том, что это купец, то есть вольный человек. Он из-за своей работы то тут, то там пребывает. Все равно увидит многое из того, что ему видеть нельзя. К тому же тогда так и останутся неизвестными и задачи лазутчика, и то, что он уже увидел. И главное – неясно, что ему известно о новом оружии.

Вариант номер два – самый простой. Припереть к стенке, расколоть на всю катушку, после чего размазать по той же самой стенке. Жаль только, что он в большом авторитете у своей братии. Искать будут и дознаться могут. Тогда-то уж точно прости-прощай большая торговля на Рязани. Купцам ничего не докажешь – самодур-князь угрохал именитого купца, и все тут. А даже если и не дознаются. Все равно слух пойдет – порядка в Рязани нет, коли такие именитые люди пропадают в самой Рязани. Где-то в другом месте его повязать, так он в одиночку не ходит со своим товаром – только вместе с другими.

– Стало быть, оставался третий вариант – перевербовать. Был он самый рискованный и при нем можно запросто самому оказаться в дураках, но зато и выигрыш сулил крупный в случае успеха. Двойной агент – это намного лучше, чем тот, кого работают втемную, – об этом Костя знал по скупым рассказам своего двоюродного братца, который служил в КГБ. Когда пришедшие к власти демократы «ушли» его на пенсию, он, от скуки конечно, иной раз в застольных беседах позволял себе упомянуть о некоторых методах работы конторы.

Но ведь хитрюган Ибн-аль-Рашид мог наобещать с три короба, а потом, отъехав подальше с Руси, гордо рассказывать Чингизу, как он ловко надул русского князька. Да и прижать будет нечем. У него здесь ни семьи, ни дома, да вообще ничего. А нужен крючок, причем надежный и очень прочный, чтоб не соскочил. Впрочем… Константин почесал в затылке, вновь хлопнул в ладоши и велел Епифану позвать сюда златокузнеца Румяна. Из всех прочих тот выгодно отличался тем, что был достаточно угрюм, можно сказать, нелюдим, да к тому же имел лишь единственного сына – всех близких он потерял лет десять назад, во время большой замятии между Всеволодом Большое Гнездо и рязанскими князьями.

Что от него требуется, Румян понял сразу, да и не было в княжеском заказе на сей раз ничего мудреного. Подумаешь, пять точно таких же птичек сделать. Эка ерунда. Ему даже немного обидно стало – нешто он из чести у князя вышел, коли ему такую плевую работенку подсовывают.

– Тут и юнота[149] мой справится. Оно ведь…

– Не токмо юноте, но и сыну родному ни полслова, – сразу перебил его Константин. – И чтоб никто даже видеть не мог, что ты там делаешь и над чем работаешь. Потому именно тебе и доверил, что знаю: коли ты роту дашь, что о птичке этой ни одна жива душа не узнает – стало быть, не узнает. Да что там роту – я твоему простому слову больше, чем иной роте, поверю.

– Вона как, – подивился Румян. – Ето совсем другое дело. А за веру твою благодарствую и будь внадеже – никому ни полслова не вымолвлю, да и не с кем мне лясы точить. А ежели дозволишь, то я ее краше смастерю, чтоб…

И вновь князь яростно замотал головой, обрывая старого ювелира на полуслове:

– Именно такую. Чтоб ни один глаз не отличил. Даже если где какая царапинка прочерчена, так чтоб и на остальных пяти тоже такая же была.

– Пять ден терпит? – осведомился Румян деловито, пояснив: – Без подручного отвык. Опять же цвет подобрать надобно, чтоб ни темнее, ни белее не была.

– Терпит, – кивнул Константин.

– Сделаем, – заверил мастер.

Ювелир сдержал слово. Уже наутро пятого дня у князя на столе лежало шесть совершенно идентичных кречетов. Битых полчаса Константин пытался понять, какая именно из них подлинная, а какие сработаны Румяном.

– И впрямь не отличить, – восхищенно заметил он.

– Чай, не лаптем щи хлебаем, – ухмыльнулся тот польщенно и подтолкнул к Константину одну из пластин. – Вон она, самая первая.

– А ты как узнал, – насторожился князь. – Выходит, не до конца они схожи, есть в чем-то отличка?

– Я чужое чую, – пояснил Румян скупо. – Опять же, эти токмо на свет божий вылупились – такое тож не скрыть никак.

– Так что, получается, их все равно можно распознать?

– Токмо добрый златокузнец и ныне, – пояснил Румян.

– А через год?

– Да у их уже к осени свежий дух улетучится, – заверил ювелир.

– Это славно, – заулыбался князь.

Румян уже давно ушел, а Константина все не покидало хорошее настроение.

– Вот теперь можно и с купцом потолковать, – удовлетворенно мурлыкал он, продолжая любоваться золотыми крылатыми хищниками.

Впрочем, по сравнению с сияющим от счастья Ибн-аль-Рашидом рязанского князя можно было бы назвать мрачным как грозовая туча. Араб буквально светился от переполнявшего его ликования. Он многословно, неоднократно повторяясь, еще раз поведал князю, как он любил своего брата, как тот любил его и как горевал сам купец, когда после очередного возвращения домой, в родные края, узнал, что брат умер, а вдова его успела распродать все его вещи, и ему достался на память лишь этот простенький резной ларец, который остался последней памятью о его бедном брате.

– А в ларце ты что-то хранил? – невзначай поинтересовался князь.

– Пуст, совсем пуст был, – энергично затряс бородой Ибн-аль-Рашид.

– Тогда я, пожалуй, возверну своим воям ту пластину, кою они рядом с ларцом нашли. Видать, ее совсем другой человек потерял, – предположил князь.

– Нет, – во весь голос заорал купец, на миг позабывший всю свою обычную невозмутимость и сдержанность. – Пластина оная из иного ларца выпала, в коем я свои безделушки хранил. Я ее сразу признал, моя это.

– А почто не искал?

– Да кто ж злато отдаст? – удивился араб. – Ларец-то всяко дешевше гривны, а я пять обещал. Потому и надежа была, что возвернут. А злато – оно и есть злато. Но я и за нее награду выдам, – засуетился он и тут же выложил из своей необъятной калиты на столешницу еще пяток гривен.

– А мне уж больно эта вещица по нраву пришлась, – сознался князь. – Продай, а?

– То я никак не могу. Она… она… обещал я ее уже, – нашелся купец. – Любую иную так отдам, без гривен, а эту никак нельзя.

– Коли обещался – иное дело, – согласился князь. – Ну, тогда на денек-другой оставь ее у меня, а я у златокузнецов похожую закажу, – попросил он.

– Тоже не могу. Она… я… собирался… к завтрему отплыть… на рассвете… вот, – выдохнул Ибн-аль-Рашид, почти с ненавистью глядя на благодушного русобородого здоровяка. – Ты бы отпустил меня, княже. У меня ведь товар еще не собран. Поспешить надобно.

– Ну, коль так, – развел руками Константин. – Держать не стану, – и похвастался с наивной улыбкой на лице: – Вишь я как умно поступил. Как чуял, что ты уехать собрался. Взял да заказал себе у своих умельцев такую же птаху. И подивись, как они ее смастерили – будто близнята получились. – И с этими словами он сдернул со стола тряпицу, под которой обнаружился… еще один кречет.

Привставший с лавки купец тут же снова без сил повалился обратно. Ноги его не держали. Пот двумя ручьями стекал по серым щекам Ибн-аль-Рашида, но араб ничего не замечал, впившись взглядом во вторую пластинку.

– А я… человеку тому… для пары… – заблеял он первое, что пришло на ум, и, умоляюще уставившись на князя, попросил: – Продай, а?

– Так оно, поди, с десяток гривен стоит, не менее, – протянул Константин.

В ответ араб только утвердительно мотнул головой.

– Возьму, – промычал он.

– Да что десяток. По весу ежели, так оно и на все двадцать потянет, ежели не тридцать. Все ж таки злато, – продолжал колебаться Константин.

Купец молча сглотнул слюну и опять утвердительно кивнул.

– Опять же работа кака знатна. Да и где я теперь такую вдугорядь найду – ты же уезжаешь. Не, ежели токмо за полета гривенок, потому как очень уж ты мне полюбился, – решился наконец князь. – Но только новгородских.

«Чтоб тебя иблис[150] забрал с твоей любовью!» – мысленно пожелал Ибн-аль-Рашид, но вслух покорно заявил:

– Но токмо полсотни – боле не дам.

– Эх, знай мою доброту, – отчаянно махнул рукой Константин. – Давай неси скорее свои гривны, пока я не передумал. Уж больно она баская.

– Мигом обернусь, – пообещал араб, тут же срываясь с места.

Обернулся он и впрямь быстро.

– Считать будешь? – поинтересовался Ибн-аль-Рашид, протягивая князю увесистый десятикилограммовый мешок с гривнами.

– Тебе верю, – заявил тот и пожаловался: – Я вообще доверчивый больно. Чрез то и страдаю безмерно.

«Десять иблисов, – мысленно поправился купец. – И еще десять на твою доброту и доверчивость. Если будет меньше – не унесут».

Его обуревали два чувства. С одной стороны, он ликовал, что все-таки вернул себе пайцзу, да и еще одну, хотя эту придется, пожалуй, переплавить, иначе как бы худа не было. С другой – лишился полусотни новгородских гривен, а ведь он на них мог бы столько товару купить… А если подсчитать барыш, который он получил бы, продав этот товар, то и вовсе ужас… Хотя безголовые в купцах не ходят, а утерю пайцзы ему навряд ли простили бы… Ох, если бы не… Купец хмуро посмотрел на князя и повторил:

– Сбираться надобно. Пойду я, пожалуй.

– Ну ясное дело, иди, – развел руками Константин, но когда тот облегченно поднялся со своей лавки, на столе перед ним гордо красовался все тот же кречет.

Ибн-аль-Рашид икнул и стал медленно сползать вниз. В глазах стоял туман, внутри все дрожало. Он осторожно протянул руку к столу, но его трясущуюся руку тут же накрыла тяжелая длань князя.

– Эта будет стоить сто гривен, – коротко предупредил он купца и осведомился: – Брать будешь или так поговорим?

– О чем? – хрипло выдавил араб, обреченно глядя на сидящую перед ним огромную кошку.

Да, да, именно кошку, которая с самого полудня играется с ним, мудрым Ибн-аль-Рашидом, как с мышью. И то, что она сейчас ласково мурлычет, вовсе ничего не значит. В смысле ничего хорошего. Как только она проголодается, она его все равно съест, и уйти из ее лап не получится – все уловки мыши она знает наперед.

– О чем, коли тебе и так все ведомо, – хмыкнул он обреченно.

– Поговорить всегда есть о чем, – спокойно заметил князь. – Ну, к примеру, о твоем достопочтенном безвременно усопшем младшем брате. Вот, стало быть, почему тебя старшиной выбрали. Еще бы. Когда человеку сам Чингисхан братом доводится, ну как тут его не выбрать. А вот что он усоп десять лет назад, я, признаться, и не слыхал, – заметил Константин, посетовав: – Все оттого, что больно редко ко мне гости торговые из твоих краев приходят. Вот и не знаю ничего. Сижу тут в глуши… А ведомо ли тебе сказанное в Ясе Чингисхана о таких, как ты? – резко сменил он тему и, не дожидаясь ответа от насмерть перепуганного купца, процитировал: – Лазутчики, лжевидоки, все люди, подверженные постыдным порокам, и колдуны приговариваются к смерти[151], – и тут же сделал вывод: – Стало быть, почтенный Ибн-аль-Рашид, даже по законам твоего же повелителя, которому ты ревностно служишь, тебя надлежит убить.

Ибн-аль-Рашид сидел, тупо уставившись на собеседника и начиная понимать, что с этим князем навряд ли справятся даже сотня иблисов, даже если им на помощь придет столько же джиннов и прочей нечисти. «Своих они вообще трогать не будут, – подумалось ему. – А то, что он для них свой, и глупцу понятно. Иначе откуда бы он все знал, даже законы Ясы». Слова князя доходили до него с превеликим трудом, будто в уши кто-то напихал целый пук хлопковой ваты, но когда все-таки доходили, он сразу же начинал жалеть, что кто-то неведомый пожалел ее количество и не напихал в них по два тюка. Перед глазами по-прежнему все плыло.

– Да тебе, видать, совсем худо, – видно, кошка еще не наигралась и решила продлить агонию мыши, вновь выпуская ее из лап. – Эвон как побледнел. На-ка, испей студеной водицы.

Купец покорно принял кубок, надеясь только на то, что яд окажется быстродействующим и долго мучиться не придется. Вода на вкус была хороша и – странное дело – яда совсем не чувствовалось. Он добросовестно осушил все содержимое до дна и стал ждать смерти, однако та почему-то медлила с визитом. Даже наоборот, вроде бы полегчало малость. Да нет, не малость – и вата из ушей куда-то исчезла, и в глазах прояснилось. Купец растерянно посмотрел на князя. Тот сочувственно улыбался и ждал.

«Стало быть, сразу не убьет. Вначале в пыточную поведет. – понял Ибн-аль-Рашид. – Это худо. Смерть принимать все равно придется, только лишние дни промучаюсь перед кончиной».

– Я могу заслужить твое прощение, добрый княже? – поднял глаза купец, ища хотя бы тень надежды на невозмутимом лице Константина.

– Можешь, – не стал скрывать его собеседник. – Только я к ворогам Руси не добрый княже, а скорее злой. Посему если ты сейчас не обскажешь мне всей правды, то я за твою жизнь и черного дирхема не дам.

– А ежели скажу? – прохрипел Ибн-аль-Рашид.

– Я так мыслю, – вспомнил Константин Кису Воробьянинова, – что торг здесь неуместен.

Кулаком по столу при этом он стучать не стал, решив, что это будет перебор.

– Нет, нет. Я вовсе не торгуюсь, – перепугался купец. – Просто ты обо всем и так знаешь сам. Скажи, о чем я должен тебе поведать, и я не утаю ничего.

– Для начала ответь, кто ж ты на самом деле?

– Гость. Простой мирный гость Ибн-аль-Рашид. И мой дед, и мой отец вели торг, развозя товары бескрайных просторов Поднебесной империи[152] в сумрачный Варягостан, из вашей Гардарики в знойную Иберию[153]. Они были счастливыми людьми. Им никогда не встречался на дороге этот проклятый детоубийца…

Рассказ купца длился долго. Суть его сводилась к тому, что Ибн-аль-Рашиду просто некуда было деваться. У него даже не было выбора, потому что когда на одной чаше весов (в случае отказа) человека ждет не только собственная смерть, но и гибель всей семьи, оставленной заложниками, выбором это уже не назовешь. Скорее ультиматумом.

Его караван держал путь в Поднебесную, но по пути был перехвачен монгольским разъездом. В столицу великих богдыханов[154] он приехал уже лазутчиком. Шпионил на совесть. Даже отличился дважды. Тогда-то ему и дали вначале деревянную пайцзу, потом серебряную, а затем и вовсе заменили на золотую. Узнав, что Ибн-аль-Рашид собрался далеко на Запад, в государство Хорезмшахов[155], Чингисхан не стал препятствовать и даже дал десять своих верблюдов с награбленным добром, поручив продать все это с выгодой.

– Скоро от цветущих городов Мавераннагра[156] останется лишь пепел и руины, а в реках вместо воды будет течь кровь, – уныло предсказал араб будущее страны, закрыл лицо руками и стал печально раскачиваться на лавке, продолжая выжимать из себя отрывистые слова: – Это кара Всемилостивейшего[157] за то, что мы нарушаем заповеди его пророка. Чингиз называет себя покорителем Вселенной. И это правда. Когда я сказал ему, что еду в Гардарику, то надеялся, что хоть у вас мне не придется все выспрашивать и вынюхивать. Зачем ему земля, которая лежит так далеко от его владений. Но он сказал мне: «Хоп. Приедешь и все расскажешь. Я не знаю, захочу ли пойти туда, но если пойду – я все должен знать задолго до похода». Вам не устоять против него. Никому не устоять, и мне негде будет укрыться от его гнева. Лучше убей меня ты. Это будет не так больно. За то, что у меня отняли пайцзу, он все равно меня убьет.

– А ее никто у тебя не отнимает, – поправил купца Константин. – Ты ее потерял, мои люди нашли и вернули.

– И что я должен сделать взамен?

– Ответить Чингисхану то, что нужно. Слушай внимательно. Он спросит – богата ли наша страна? Ответишь, что бедная. Спросит, много ли у них войска. Скажешь, что да. Расскажешь, что князей много, но когда на нашу землю приходит враг – все встают заодно. Поведаешь, что у нас много дремучих лесов, топких болот и больших рек, а дорог почти нет, поэтому его коннице будет очень тяжело идти от города до города. Но про конницу ответишь лишь, если он сам тебя об этом спросит – первым не лезь. Еще скажешь, что мы хоть и бедны, но за свою свободу будем драться так же отважно, как нищий за свой единственный черный дирхем.

– Тогда он скажет, что такой храбрый народ надо уничтожить, пока он не уничтожил их самих, – безнадежно махнул рукой Ибн-аль-Рашид.

– А ты скажи, что русичи из своих лесов выходить не любят и со своими соседями никогда не враждуют. Но если кто приходит на русскую землю, то на ее защиту становится весь народ и сражается до тех пор, пока на их земле не останется хоть один живой враг. Как видишь, тебе даже не придется лгать, – улыбнулся Константин.

– И это все, что ты хочешь от меня? – недоверчиво переспросил купец.

– Почти.

– Значит, это только начало? – догадался Ибн-аль-Рашид. – Что же главное?

– О главном я уже тебе сказал, – поправил его Константин. – А тебе поручу сущий пустяк. Ты видел сам – я не угнетаю своих подданных. У меня много земли, а людей мало. Если ты возьмешь с собой в обратный путь хороших мастеров, и я, и они скажут тебе спасибо. Только я сразу, а они чуть погодя, когда узнают, что сталось с их родными городами. Если не сможешь никого уговорить – зла на сердце я на тебя все равно не затаю. Если ты сможешь привезти оттуда свитки мудрецов – я буду тебе благодарен. Мне хотелось бы сохранить знания древних от огня, в котором скоро запылают города Мавераннагра. Если нет – тоже не обижусь. Но постарайся хотя бы надежно спрятать их, зарыв в приметное место. Тогда слова великих людей, ныне хранимые в Самарканде, Бухаре, Отраре, Мерве и прочих, не обратятся в пепел и прах, погребенный под руинами. Привези их или сохрани, чтобы позже откопать. Вот теперь, пожалуй, что и все.

– Я не понимаю тебя, князь, – после недолгой паузы недоуменно сказал Ибн-аль-Рашид. – Зачем тебе чужая мудрость, если по приходу Чингисхана сгорит все, что написано кальяном твоего собственного народа?

– Он не придет сюда, – отрицательно покачал головой Константин. – Чингисхан слишком стар, а до нас чересчур далеко. Я уверен, что он не успеет.

– Его тумены стремительны, как стрела. Они подобны сгущающейся туче, а их удар сравним лишь с молнией, разящей беспечного путника.

– Но я еще раз повторяю тебе, что он не успеет.

– Ты не Аллах. Тебе не дано знать, сколько лет осталось жить этому подлому шакалу.

– Что касается срока жизни Чингиза, то у меня, – замялся было князь, но тут же нашелся, – очень хорошие прорицатели. Они никогда не ошибаются.

– Но ты все равно опасаешься. Тогда выходит, что ты им не веришь? – недоверчиво осведомился Ибн-аль-Рашид.

– Верю. Волк издохнет раньше, чем доберется сюда. Но у него подрастают волчата. А чтоб ты понял, насколько хороши мои прорицатели, я тебе поведаю, что они сказали мне. По их словам, самый старший волчонок умрет раньше отца-волка, но, к сожалению, все равно успеет оставить потомство[158]. Вот оно-то и придет на Русь.

– Понимаю, – кивнул головой купец.

– Иди, – отпустил его Константин. – Иди с миром. Торгуй и помни: я подарил тебе жизнь, ничего не потребовав взамен. Только немногое и лишь попросив.

Араб тяжело поднялся, бережно достал из-за пазухи обе пластинки и молча положил одну из них на стол. Константин так же молча пододвинул к купцу мешок с гривнами. Ибн-аль-Рашид медленно покачал головой и придвинул мешок обратно к князю.

– Каждое знание чего-то стоит, – вздохнул он. – Думаю, что за свое я заплатил не самую дорогую цену.

С этими словами он медленно направился к выходу. У двери остановился, повернулся к Константину и произнес:

– Счастлив народ, имеющий столь мудрых и великодушных князей. Пусть будет благословенным имя твое. Своей добротой ты не оставил мне выбора. Справедливейший будет мне свидетелем – я сделаю для тебя все, что в моих силах. – Он вновь тяжело вздохнул, низко поклонился и перешагнул через порог.

Константин долго смотрел ему вслед – оконца в светелке выглядывали как раз на княжеский двор. Затем он устало потянулся.

«Такое дело провернул, что и поощрить себя не мешает, – довольно подумал он. – Может, выходной себе завтра организовать?»

Но тут дверь отворилась, и вошел хмурый Вячеслав. Едва Константин его увидел, как сразу понял – выходного не будет. И точно. Оказывается, пока он решал вопрос с купцом, на юге княжества вновь заполыхал призрак гражданской войны – восстал Пронск.

Трудно сказать, когда и какими путями пришли на Русь первые пайцзы Чингисхана. Однако, судя по имеющимся у нас архивным материалам, да и исходя из всей логики событий, скорее всего, это произошло не ранее сороковых годов XIII века. До того ни один князь о них попросту ничего не знал. Кто сумел впервые определить, какое значение она играет на территории, завоеванной монголами, тоже неведомо, и мы, по всей видимости, никогда об этом уже не узнаем. Ясно одно – это был подлинный гений, который, вне всяких сомнений, внес одним этим гигантский вклад в борьбу с иноземными полчищами врага, под копытами коней которых в те времена дрожала уже вся Азия, Китай, Ближний и Дальний Восток.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 143. СПб., 1830

Глава 15 А ты меня спросил?!

Нет такой глупости, которой нельзя было бы исправить при помощи ума или случая…

И. Гете

Град Пронск был третьим по величине среди прочих в княжестве. Но это только по количеству жителей. Если же брать его стратегическое расположение, то тут он однозначно вставал почти вровень со своей столицей, контролируя все южные земли. Ну а коли исходить из любви местного населения к свободе, то его и вовсе можно было ставить на первое место.

Князь Глеб дружинников перед своей кончиной успел по городам разослать. Не по всем – где семьи братьев проживали. Задача была одна – вырезать подчистую всех княжичей пола мужеска, не глядючи, сколь годков им минуло.

Вели себя дружинники по-всякому. Иные, особо жестокосердые, приказ сполнили от и до. Погиб в числе прочих от ножа и малолетний Федор Юрьевич, которому в этом мире уже не суждено было обвенчаться с византийской царевной Евпраксией. Были тайно удавлены и Всеволод – сын Кир-Михаила, и прочие – всего до пяти числом. Уцелело только семейство Ингваря во главе с Ингварем-младшим, да еще… годовалый малец – сын Изяслава, родного брата Глеба и Константина. Всего-то у него их трое было – больше не успел. Те, что в Пронск прикатили, до старшего почти сразу добрались. Хотели его к Стрыю-батюшке отвезть, да расхворалось семилетнее дите по пути. А баньку, коя, как известно, от всех хворей лечит, не подумавши, перетопили шибко. В ей он и угорел – недоглядели. Но пока они им занимались, самая старшая из детей – сестра их одиннадцатилетняя по имени Евлампия ухитрилась Ляксандру-княжича укрыть-таки от глаз убивцев. Она с им на руках в сельцо неприметное убегла, да там и отсиделась. Дружинникам же настырным поведали, что померло дите от болести нутряной. Даже на могилку иродов водить пришлось. Теперь он единственной надежей у прончан был – свой князь, родной.

После того как на столе рязанском Константин уселся, горожане пронские поначалу долго к князю новому приглядывались, о своем князе объявлять не спешили. Но потом дошли до них слухи про то, как милостиво князь с Ингварем-младшим поступил, и известили они Константина о мальце выжившем. И времени с тех пор не бог весть сколько прошло, ан глядь, объявился в южных пределах княжества беглый Гремислав.

Впрочем, о том, что один из самых доверенных слуг Константина ныне в бегах обретается, о ту пору еще никто не знал. Весточка с Рязани еще не дошла. К тому же был он у них не так давно – дань для князя Константина сбирал. Причем не рядовым дружинником – набольшим над всеми ходил да горлатную боярскую шапку нашивал. Дань требовал жестко. Случалось, что недрогнувшей рукой и последнее из скотниц да бретяниц вынимал, не брезговал и самолично в сусеки заглянуть.

К тому ж сластолюбив был – без меры. Сколь девок перещупал – пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы счесть. Закончилось все тем, что вконец разошедшийся дружинник ссильничал приглянувшуюся ему селянку. Та, не выдержав позора, на следующий же день удавилась. Ее брата, накинувшегося на воина с вилами, Гремислав ловко насадил на меч, вспоров несчастного от пупа до грудины одним ловким ударом. Место, где произошло это циничное убийство, было безлюдное, и, хотя многие в селище прекрасно знали, кто именно виноват в гибели обоих внуков окончательно осиротевшего старика, видоков тому не было.

Да и где ее, правду-то эту, сыскать? Упрятали ее бояре злые за семь заборов во железный сундук и затворили его на семь замков. Ключи же в окиян-море выбросили, чтоб никто отворить не сумел. Ходили, правда, слухи про праведный суд Константинов. Те из прончан, коим побывать на нем довелось, взахлеб всем прочим сказывали. Слушали их раскрымши рот, как сказку дивную. Старики токмо головами седыми качали, а бабы, особливо когда про вдовицу убогую сказывали, и вовсе навзрыд плакали. Однако сказка – она и есть сказка. К тому ж ты поди доберись до князя светлого. Вон, старик, внуков по милости Гремислава утерявший в одночасье, шапчонку надвинул, котомку прихватил и подался за правдой в Рязань стольную. И где он теперь ныне?

К тому ж терять-то уж ему нечего было, потому и осмелел он. А ежели есть что, тогда как? И вообще, сказка – она хороша, ежели ее лежа на теплой печи слухать. Нешто на самом деле тот же князь свого слугу изобидит? Когда такое случалось, чтоб ворон ворону глаз выклевал? Волки, они завсегда дружной стаей по лесу ходят, тем и сильны.

Ныне же сызнова Гремислав объявился. Дескать, за княжичем малолетним приехал, коего князь Константин зрить жаждет. А у самого взгляд недобрый. Волчий взгляд. Ну, одного княжича к братцу его Глебу свезли уже – вестимо, чем дело кончилось. Так что дите малолетнее выдавать никто не восхотел. А как откажешь, коли сам Константин велит? Ныне Гремиславу еще можно на порог указать – благо, что один прикатил, а ежели завтра рязанский князь многотысячную рать пришлет – тогда что делать?

Тут же нашлись горячие головы. Стали вести речи крамольные, что подниматься надобно всем миром и Ляксандру-княжича никому не отдавать. Попробовали их старики урезонить, что, мол, еще неведомо, по какой такой надобности в столицу княжеску его кличут – может, за добром, но тут сам Гремислав масла в огонь подлил. И в грехах прошлых покаялся, и поведал ошеломленным прончанам, что Константин задумал с дитем сотворить. Потому и послал одного Гремислава, чтоб разговоров опосля помене было. Да не просто поведал – кулаком в грудь себя стучал и сказывал, что, может, он сам и злыдень несусветный, но такого черного греха на свою душу не примет, а посему разругался с князем напрочь и вон подался. Прончанам же поначалу не открылся, потому как думал, что здеся овцы безгласные, готовые стоять покорно и ждать, пока у них все стадо вырежут, а они вона каки – богатыри былинные. Да с такими молодцами, да супротив них…

И невдомек было горожанам, что в промежутке между сбором дани и до того времени, как он сызнова у них объявился, много воды утекло. И не потому его опала постигла, что он княжича малолетнего убивать отказался. Иная причина была. Аукнулось-таки ему сластолюбие непомерное. Добрался все ж таки дедок до Рязани стольной. Сторожко он к ней шел, все больше окольные пути выбирал, так что когда Гремислав спохватился и погоню послал вдогон – ни с чем она воротилась.

Да и в Рязани нашлись добрые люди, подсказали, когда лучшей всего к князю в ноги бухнуться, чтобы Гремислав со товарищи перехватить не сумел. И лучшей всего не в столице такое учинить, а поймать князя, когда он в Ожск али Ольгов наведается. Так дед и сделал.

Немедля учинив судебное разбирательство, Константин заставил дать обвиняемому Библию, но тот, положив руку на священную книгу, громко и прилюдно поклялся, что не повинен в изнасиловании, да и брата девушки убивать вовсе не хотел – тот сам набросился на меч, который дружинник выставил перед собой, пытаясь защититься от юного безумца. Старик только плакал, онемев от такой чудовищной лжи, но сделать было ничего нельзя. Расклад был равный – слово дружинника против слова старика.

И вот тогда-то из рядов хмуро переговаривающихся меж собой воинов выступил Любим.

– Я видок, – смело заявил он и начал рассказывать, где именно Гремислав завалил девку, как выглядел этот тенистый овраг и какие колючие кусты терновника росли неподалеку. Именно они и стали помехой для убегающей от насильника девки, цепко ухватив ее своими колючками за юбку и дав тем самым фору Гремиславу, который за эти несколько секунд успел добраться до беглянки.

Побледнев, обвиняемый начал было оправдываться, но Любим выкладывал доказательство за доказательством, одно весомее другого, и Гремислав выдал себя окончательно, истошно заорав:

– Но тебя же не было там! Не мог ты видеть всего этого!

Окончательно доказав этим выкриком свою вину, княжеский дружинник был обречен, но тут к князю прошел бледный, но внешне невозмутимый тезка Константина, который с недавних пор возглавлял в отсутствие Вячеслава конную дружину. Склонившись к князю, он шепнул ему на ухо, что Любим в ближайшие две недели и впрямь не отлучался из Рязани и видеть ничего не мог. Стало быть, настоящий видок не он, а тот, кто пересказал Любиму все подробности лесного преступления.

Пришлось отложить судебное разбирательство на следующий день и попытаться в присутствии старого Сильвестра вытащить из молодого парня подлинную правду. Однако тот упорно стоял на своем, не желая выдавать подлинного видока. Сознался он уже ближе к вечеру и то лишь после того, как князь пригрозил, что выпустит насильника, оправдав его.

Попросив разговору с глазу на глаз, Любим поведал ошеломленному Константину, что на самом деле подлинным видоком был сам Гремислав, мысли которого им, Любимом, были слышны так же ясно и четко, будто он произносил их вслух. После нехитрой проверки, заключившейся в безошибочном чтении мыслей самого князя, Константин вздохнул и принял решение. Оно заключалось в том, что завтра вместе с Сильвестром и десятком дружинников Любим и Гремислав поедут на место преступления, дабы ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в истинности слов видока и виновность одного из наиболее доверенных воев князя стала очевидной.

Сам того не подозревая, Гремислав очень точно подсказал Любиму, где именно произошло изнасилование. Казалось бы – все, и по возвращении оттуда можно смело выносить приговор, но ведь Любим был один, а Русская Правда требовала семь послухов, не меньше. В случае же, если истец не отказывается от своих обвинений, она предусматривала испытание железом, о чем намекнул тихонько князю старый Сильвестр.

– Стало быть, железо, – вздохнул Константин, но Гремислав, бросив искоса взгляд на руки старика, составлявшие сплошной большой закостеневший мозоль[159], постарался себя обезопасить от такого риска. Он выступил вперед и во всеуслышанье объявил:

– Негоже, княже, когда на твово слугу верного прирок[160] такой изречен. Я вой, а стало быть, и сам за себя могу постоять. Прошу тебя, княже, божий суд объявить. Пущай там на небесах истину изрекут.

Гремислав знал, чего он просит. Навряд ли кто из простых селян или ремесленников сумел бы справиться с ним – что на мечах, что на секирах. За своих дружинников он тоже был спокоен. Пусть и не был он ни с кем в близких отношениях из-за своей нелюдимости и излишней жестокости, но он был свой в стольной Рязани, а старик прончанин – чужак. К тому же тягаться с ним и впрямь было затруднительно даже лучшим из воинов Константина.

На рожон мог полезть разве что кто-то из числа новичков, которыми пополнили потери княжеской дружины после Коломны. Но тех воев насильнику бояться и вовсе не стоило. Им и пары минут было не выстоять против него в бою один на один.

Рванулся было Любим, горя желанием восстановить справедливость, но Константин со своего судейского кресла властно махнул рукой, чтобы парень отступил назад.

– Послуху не подобает свой меч вздымать, – пояснил он сумрачно, а ободрившийся Гремислав, чувствуя, что он вот-вот одержит верх в этой судебной тяжбе, горделиво поглядывая на угрюмо молчащую толпу – торопиться на верную смерть никто не отваживался, еще раз громогласно повторил свой вызов:

– Готов с кем угодно в бою немедля сойтись!

– Нешто и впрямь татя верх будет, – сокрушенно вздохнул дед-прончанин, и скупая старческая слеза мутной каплей выкатилась у него из глаза, но в этот миг чья-то тяжелая рука легла ему на плечо.

– Не горюй, старче, – пробасил пролезший из задних рядов огромный молодец.

– Юрко это по прозвищу Золото. Из новиков[161] он, – полетело по оживившейся толпе, а тот, бережно отодвинув старика в сторону, прямиком направился к Константину и низко склонился перед князем в поясном поклоне. Выпрямившись, он, посопев, явно не зная с чего начать, наконец бухнул попросту:

– Я старику верю. И Любиму верю. А ентому злыдню, – он небрежно кивнул в сторону Гремислава, – ни на едину куну. А Господь тож поди не слепой. Повели, божий суд учать.

Константин мрачно посмотрел на Юрка. Парня было жалко. После того зимнего путешествия Константин без колебаний принял его в дружину, но на поединок с таким опытным бывалым бойцом, как Гремислав, выходить ему было еще рано – уж очень необученный. Даже при всей своей неимоверной силе ему было не выстоять. Тем более на помощь с небес, которая неожиданно явится парню во время поединка, Константин, в отличие от Юрка, не рассчитывал. Однако надо было что-то решать, причем срочно. «Какое же ему оружие порекомендовать, чтоб хоть как-то уравнять шансы?» – лихорадочно размышлял он. И вдруг он вспомнил, что когда-то где-то что-то он то ли читал, то ли видел…

– Вызов от Гремислава ты принял. Стало быть, чем биться – тебе выбирать, – медленно и отчетливо выговаривая слова, произнес он, пристально глядя на нежданного заступника старика.

Тут же, не давая возможности произвести скоропалительный выбор, он без остановки продолжил:

– Хочешь – мечи выбирай, хочешь – секиру.

– Я тебя напополам раздвою, – угрожающе пообещал Гремислав. – Больно много тебя одного будет.

Юрко в ответ только засопел сердито:

– Ишь пирожок без никто. А ты поговори мне, поговори, – пообещал многозначительно.

– Словом, чем пожелаешь, тем и дерись, хоть оглоблей, – закончил князь, не обращая внимания на Гремислава и продолжая пристально смотреть на молодого воина.

– Во как, – простодушно изумился Юрко. Кажется, намек до парня дошел.

– А что, я и вправду могу оглоблю выбрать?

– Как пожелаешь, – пожал плечами Константин.

– Тогда я ее, родимую, и возьму, – и, повернувшись к Гремиславу, в свою очередь буднично заметил: – Коль и не зашибу – больно уж ты верток, – то в землю-матушку непременно вобью. Ежели токмо она, родимая, такого изверга в себя примет.

Божий суд княжеским повелением был назначен на следующее утро. Гремислав ничего больше не сказал, лишь искоса недобро посмотрел на князя своими прищуренными глазами. Он-то прекрасно понял двусмысленную подсказку Константина и уяснил, на чьей стороне княжеские симпатии.

Ночью, при явном попустительстве стражи, очевидно порешив, что шансов на победу при таком оружии у него остается не очень-то много, Гремислав бежал из поруба и волчьими тропами ушел куда-то на север. Виру за него Константин заплатил сам, взяв ее из конфискованного добра. О своем же даре Любим, по строгому приказу князя, больше не рассказывал никому.

Но вот беда, не было среди тех, кто на суде присутствовал, ни единого прончанина. Один только Юрко – но он занят был под завязку, до седьмого пота мечом крутил, копье метал да строю ратному учился. Словом, не до того. Старик же сам от пережитых волнений в беспамятство впал, да и помер вскоре. Вот так и получилось, что в Пронске о том суде и не слыхали, еще на мятеж хотели подняться супротив того, кто их же притеснителя покарать восхотел.

Однако, памятуя о бедах недавних – и десяти лет не минуло, когда их князья в замятие кровавой с рязанцами сходились, – стали думать и гадать, с какой стороны им союзников сподручнее взять. Без подмоги, ясное дело, не сдюжить. Проще всего было бы в Новгород-Северский послать али в Чернигов. Но уж больно много у них безудельных князей развелось. Того и гляди союзнички званые с Ляксандром свет Изяславичем то же самое учинят, что и Константин сбирался.

А вот ежели к владимирским князьям обратиться, тут, может, что и выйдет. Всеволодовичи Святославичам враги наипервейшие, а уж Рязань для них и вовсе кость в горле. И идти надобно не к Константину старшему, не Юрию, а к бездетному Ярославу. И сам он воинственный, и детишек опять-таки у него нету. Да и то в расчет взять, что ровно десять годков назад сами рязанцы его со своего стола согнали, а он, по слухам, обид прощать не свычен. Словом, по всем статьям годится.

А то, что бивал его совсем недавно Константин Рязанский под Коломной, да так, что пух и перья летели, оно даже к лучшему. Во-первых, трех братьев разом утерял Ярослав – значит, злее будет. А во-вторых, за одного битого двух небитых дают. Да и сам, коли все удачно будет, не так своей властью кичиться станет.

Кого послать – тоже вопросов не возникало. Тяжелы малость гражане на подъем, но есть у них Гремислав – удалой молодец. Ему в путь-дорогу сбираться, только подпоясаться. Да и грехи искупить прошлые не помешает. Сам бог велел за народ пронский порадеть. А пока он ездить будет, уговорились сидеть тихо, чтоб Константин раньше времени положенного не проведал. А уж когда придет назначенный час, они разом и ударят – с севера Ярослав, а с юга они. Славные клещи получатся. Из таких не больно-то вырвешься.

И дождались бы, но тут Константин гонцов прислал с требованием, дабы град от имени княжича малолетнего ему на верность присягнул и как бы из рук его правление принял. А правление – оно не володение. Это все равно что попользоваться дать. Ныне вещица у тебя в руках, а завтра я, коль пожелаю, кому иному ее отдам. И решили прончане не ждать весточки заветной от Гремислава, ударить немедля в колокол вечевой, затворить ворота городские на засовы крепкие, а допрежь того рязанских послов взашей из града выгнать.

Константин поначалу решил, что здесь какое-то недоразумение. Может, что послы его неосторожное сказанули, а может, вели себя как-то не так. Два дня их расспрашивал, все подробности до единой выудил – ничего. Послал еще одних – та же история. Даже в город не пустили. Пришлось собирать войско. Но оголять полностью северные рубежи не решился – мало ли. Вместо этого порешили они с воеводой Вячеславом располовинить всех воев, что имелись, взять часть дружины и, на всякий случай, всю сотню спецназовцев, хотя была уверенность, что они не понадобятся.

С собой Константин решил прихватить воевод поопытнее и поспокойнее. Особо буйных под началом Вячеслава в столице оставил. И это тоже понятно было. Ни к чему конная дружина при осаде города. Да и воеводе верховному тоже делать нечего – пусть в Рязани побудет. Да и инженерный гений ни к чему – бочонок или два с порохом у ворот городских заложить, да фитиль поджечь, да у других то же самое сделать – невелика премудрость.

Изобретатель, когда узнал, что Константин рать собирает, два дня просился. Поначалу у князя и в мыслях не было с собой его брать.

– Твоя главная задача – производство, – упирался он. – Про бронь в годы Великой Отечественной слыхал? У меня то же самое будет. Ни один мастер никогда воевать не пойдет. А тут сам главный инженер, он же начальник производства в одном и том же лице, все дела свои хочет бросить и на войну податься.

– Да я уже давно не начальник производства, – не сдавался Минька. – Не веришь – посмотри.

Посмотреть было можно – разговор-то в Ожске проходил. Надо отдать должное рязанскому Кулибину – доказал он это в течение буквально пары часов. Все то время, пока они втроем (Минька, князь и Сергий из Ивановки, которого изобретатель давно перекрестил в Иванова) гуляли по многочисленным мастерским, со всеми вопросами обращались только к смуглому невысокому пареньку. Поначалу тот смущался, стеснялся, но Минька строго сказал – нет меня, я уже на войне, – и хлопец разошелся вовсю. Казалось, он знал все – где, кому, куда, когда, сколько, тут же одергивал нерадивых, одному обещал прислать трех смердов, второму повелел куда-то ехать за песком, третьего отчитал, почему мало дров вчера привезли. Ну и, разумеется, никаких конспектов в руках, никаких записей.

– Я ж тебе еще раньше говорил, что он у меня не просто первейший помощник. Я без него сейчас, как без рук, – гордо заявил он Константину, когда наконец прогулка закончилась.

– А этот живчик у тебя только по хозяйственной линии, – осведомился князь. – Или…

– Он у меня по всем, – улыбнулся Минька. – Говорю ж тебе, что я без него и половины бы не сделал. Сам же знаешь – за всем глаз да глаз нужен, особенно если что-то запущено, а до ума не доведено, а у него нюх, в смысле чутье на новую технику.

– Так уж и чутье, – засомневался Константин.

– Точно я тебе говорю, – клятвенно заверил Минька. – Иной раз я еще и до конца разъяснить не успеваю, как, например, тот же станок устроен в монетном дворе. И ведь только-только его установили, сам он никак знать не мог, лишь с моих слов, а он уже говорит, что ему все ясно. Начинаешь проверять – точно, не врет. Он уже даже два усовершенствования к этим станкам придумал и одно к арбалету.

– Защелку небось какую-нибудь укоротил на пару сантиметров, – иронично хмыкнул князь.

– Сам ты… Он обойму придумал с пружинами, чтоб снизу из короба сами стрелы прямо в ствол ложились одна за другой. А на пружины еще и фиксатор регулирующий поставил.

– И все сам? – подивился Константин.

– Говорю же, – уже начал злиться от такого недоверия Минька.

– Арбалет хоть теперь починить можно?

– Балда ты, хоть и князь. Если хочешь знать, теперь из этого арбалета в течение какой-то минуты можно десять выстрелов сделать. Он, конечно, тяжелее от этого стал, но зато представь – ни тебе колчанов, ни прочего.

– Хорошие стрелки из лука намного больше выпустят за это время, – возразил князь.

– Отличные стрелки, – поправил Минька. – Но даже они с такой точностью, как из арбалета, вести стрельбу не смогут. А учиться сколько надо, чтобы этого достичь? А тут сразу. Плюс убойная сила не в пример. Словом, преимуществ масса, – и тут же, без перехода, снова затянул: – Княже, возьми на войну.

Константин еще раз все прикинул. Войнушка предвещала быть легкой прогулкой, зато на следующую его можно было уже не брать: «Я тебя уже брал – сколько можно». К тому же его знания и впрямь могли пригодиться, да и одно из самых главных обстоятельств в памяти вовремя всплыло.

Дело в том, что именно возле Ряжска, у села Петрово, только намного позже, лет эдак на полтысячи, некий крестьянин нашел каменный уголь. Тогда-то и началось освоение этого бассейна, где залежи располагались весьма широким фронтом, на территориях сразу нескольких областей. Ждать пятьсот лет Константин не собирался, а леса, точнее, дров, необходимых везде – и в стеклодувном производстве, и в изготовлении пороха, не говоря уж про кузнечное и особенно литейное дело, – требовалась уйма. С этим условием он и взял с собой Миньку.

И в июле месяце трехтысячная пешая рать с полутысячей дружинников и спецназом Вячеслава направилась на юг. Шли неспешно, чтоб в пути не притомиться. К тому же была надежда на то, что время, которое до жатвы осталось, быстро пробежит, а когда колос на полях осыпаться станет, тут уж не до войн. Об ином все заботы и помыслы.

И расчет оказался верным. Всего один день горожане со стен высоких на врагов своих плевались, а самые бойкие доходили до того, что и вовсе места срамные оголяли и княжескому войску напоказ выставляли. А чего не посмеяться. Воды, правда, в городе своей не водилось, но припасли ее изрядно, надолго хватит. Да и всего прочего тоже с избытком. Опять-таки скоро и Гремислав весть подаст. Небось, когда Ярослав полки с севера приведет, по-иному рязанский князь запоет. А до этого поди-ка возьми град на копне[162]. Об него даже Всеволод Большое Гнездо зубы свои вострые поломал. И стены пятисаженные, и град сам на крутом холме расположен, да еще вежами своими о плиту гранитную облокотился – попробуй сковырни.

Но Константин даже не пытался пробовать. Штурмовать стены – двойная невыгода. Первое – своих людей положить, а второе – тоже потенциально своих, которые пока этого не знают, в городе сидючи. Опять же первый штурм, скорее всего, неудачным окажется. Значит, у горожан дух боевой повысится. Кому это надо? Да и со спецназовцами тоже спешить незачем. Первые несколько дней часовые по ночам бдительно службу несут – ждут нападения. Раньше чем через неделю на своих постах они спать не будут.

И наконец, самое важное, из области психологии. Пока кровь с обеих сторон не пролилась – все еще можно поправить, обо всем договориться. К тому же Константин, будучи в абсолютной уверенности, что город будет его, изначально запланировал свой вояж еще дальше на юг. Надумал он сходить на те места, где некогда родился и вырос, где прожил лучших семнадцать лет своей жизни. И не просто рекой Хуптой полюбоваться да холмом крутым, на котором его Ряжск в двадцатом веке высился. Отнюдь. Цель у него самая что ни на есть практическая была – привести туда людишек мастеровых и град там заложить. До зимы они запросто управятся, особенно если пешие ратники все черные земляные работы на себя возьмут.

И опять-таки не для того, чтобы можно было в кои веки сюда приехать и ностальгию потешить. Не без того, чего уж греха таить, но главное – не в этом. Город этот по задумке князевой предполагалось поставить в первую очередь как мощный противовес Пронску. Тогда Рязань с севера, а Ряжск с юга наглухо закрывали бы его. И любовь его жителей к воле никогда бы не перешла в сепаратизм.

А когда Ряжск встанет во всю свою мощь, да еще камнем обложенный, тут-то и будут для Пронска – если что, – клещи страшные. Впрочем, зная о них, он и сам никогда чудить не станет.

Да и о каком штурме может идти речь, когда буквально за неделю до отъезда вернулся из Киева отец Николай. И в том письме, что он от митрополита привез, помимо гневной отповеди относительно нового епископа – негоже о преемнике речь поднимать, когда предшественник покамест жив, – была еще пара фраз, которые позволяли надеяться, что в случае смерти Арсения Матфей благосклонно отнесется к постановке княжеской креатуры на освободившееся место.

Одно жаль – расставаться надолго придется, ведь тогда отцу Николаю аж в Никею[163] отплывать, а это путь неблизкий. Ну да ладно, об этом потом. Оно далеко еще. Ныне иное важно – город без крови взять.

Первых парламентеров Константин направил в Пронск на четвертый день осады. Условия выставил щадящие. Если горожане открывают ворота, то никаких репрессий Константин учинять не собирается, тем более что главный бунтовщик к тому времени уже был ему известен и в городе его не было. Единственное, на чем настаивал, – принятие всем городом безусловной присяги на верность ему, Константину. На будущее бунта никогда не поднимать, а по всем спорным вопросам вначале присылать к князю в Рязань делегацию из числа самых уважаемых и почтённых людей города. А вот уж если они общего взаимовыгодного решения не сыщут, то тогда… будут думать дальше.

Про малолетнего княжича посланцы Константина молвили так: «Ежели у вас есть опаска, буде он в Рязани стольной может погинуть в одночасие, так и оставляйте его у себя во граде. Князь от того урон для себя не зрит, но токмо облегчение, ибо ежели с ним беда в Пронске, не дай господь, случится, то тогда никто князя облыгати[164] в сем грехе смертном не возможет».

А в число посланцев Константин включил и Юрко Золото. Когда он предварительно растолковал парню причины, по которым поднялись на мятеж его земляки, то тот даже не поверил поначалу, но затем, обозвав их всех пирожками без никто, пообещал растолковать кое-кому по-свойски, что они не правы. Что такое «по-свойски», а главное, какой смысл вкладывает в это сам Юрко, Константин, конечно, не знал, но догадывался. Пришлось взять с парня роту, что он никого не ударит, ни с кем в драку не ввяжется) а также объяснить, что он, как посол, представляет самого князя. Ну какое может быть толковище? Юрко осознал и обещал. На второй раз он, правда, не поехал. Заявил, что он теперь туда поедет только после того, как князь с него роту снимет. Ну или, на худой конец, звания посла лишит, чтобы он, Юрко, представлял не князя, а себя самого. Иначе никак, потому как иных языков некоторые вовсе не разумеют, а по-свойски ему говорить запретили. Пришлось оставить в лагере.

Впрочем, для должного пропагандистского эффекта хватило и одного его появления. Угар медленно, но верно рассеивался, горожане начинали изумленно оглядываться по сторонам и понимать, что они натворили. А получалось у них, что они, как последние дурни, поверили убийце и насильнику. Ныне же, исходя из требований князя, выходило, что, оказывается, и малолетнего двухгодовалого Александра Изяславича он не только оставить соглашается, но и сам его забирать желанием не горит. А чего ж тогда они весь сыр-бор затеяли?!

Одно только сомнение у них было. Гладко князь стелет, да как бы жестко спать не пришлось. Все ж таки что ни говори, а бунт есть бунт. Кто-то все равно должен отвечать, так вот как бы не сменил Константин милость на гнев, после того как в город войдет. Однако рязанский князь в присутствии многих видоков из пронского посольства еще раз все слова свои повторил. И что он все грехи прошлые отпустит безнаказанно, и что виновных искать не будет, благо, что самый главный давно известен – Гремислав, который с толку всех сбил. А что до убытков касаемо, то и тут возьмет он с града по-божески. Ничего ему не надо, токмо людишек в помочь на работы земляные, да харч для войска, да еще мастеровых добрых, чтобы подсобили новый град поставить.

На том икону целовал и на мече поклялся. Словом, ежели клятву порушит – либо Перун-громовержец, либо Илья-пророк, но кто-то Константина непременно приложит так, что мало не покажется. После того порешили торжественную встречу организовать на завтра, чтоб все как положено, чин по чину, с попами, хоругвями и иконами. На том и разъехались – прончане в град свой, встречу готовить, а Константин с Николаем, что посольство принимали, спать завалились пораньше – завтрашний день предстоял быть напряженным, а посему нужно было хорошенечко выспаться.

Однако наутро приключился казус. Едва горожане проснулись, как дружно ахнули. Двое ворот у города нараспашку открыты, а вместо стражи городской, которая невесть куда делась, откуда ни возьмись, сурового вида молодцы из княжьего войска стоят. И взгляд у них такой, что не подступишься. Да еще и мечи наголо.

«Ну, вот и все. Сорвал, видать, с себя Константин личину доброты да милости. Теперь держись», – перешептывались боязливо горожане, а у самих один вопрос в глазах застыл: «Поруб, полон иль сразу резать учнет». Многие тут же, за голову схватившись, начали припоминать, как он тут с братцем Глебом несколько лет назад лютовал. Одно лишь отличие – тогда братец его всем заправлял, а ныне он сам.

И не только в главном белокаменном храме архистратига Михаила, но и во всех прочих деревянных церквях города народу в то утро было – не протолкнуться. Каждый норовил свечу поставить Матери Божьей, заступнице за весь род людской, каждый причастился, каждый в грехах покаялся. А потом, делать нечего, решили, как и вчера договаривались, выйти князю навстречу с изъявлением покорности, с хлебом-солью на рушниках расшитых и священников вперед выставили… У каждого в трясущихся от страха руках святой образ… Двинулись…

А в это время в своем княжеском шатре Константин на все корки материл понурого, с опущенной головой, верховного воеводу Рязанского княжества Вячеслава. Правда, на сурового военачальника он в те минуты походил слабо. Даже на бесшабашного спецназовца не очень-то тянул. Скорее на напроказившего мальчишку, чей спрятанный дневник с добрым десятком двоек был неожиданно найден рассерженным отцом.

– Мало того, что ты все бросил и из Рязани сбежал втихую, так ты еще и здесь мне ухитрился напакостить! – орал Константин, будучи не в силах сдерживаться и поминутно переходя на такие выражения, которым немало подивились бы даже бывалые одесские грузчики в порту.

– Я же говорю – не тайком. Константину поручил за городом смотреть.

– Да за ним самим еще смотреть и смотреть! Он же молодой совсем!

– Ну сказал же – за Ратьшей еще послал. Даже подсчитать все успел. Два дня на дорогу. День на сборы. Два дня назад. Всего пять. А я только на четвертые сутки уехал. Так что Константину всего-то два дня и осталось одному рулить.

– А потом?

– А потом будет шикарный сплав зрелого опыта и бесшабашной молодости. Любая армия мира усохнет от зависти. Да и спокойно везде. Тезка твой ростовский жив – мне об этом рассказывал один купец буквально перед моим отъездом сюда…

– Бегством!

– Нет, отъездом. И вообще, вместо того чтобы спасибо сказать за город взятый, ты меня вот уже два часа костеришь. Хороша благодарность.

– Тьфу, идиот, – сплюнул в сердцах Константин. – Да тебя за одно это взятие убить надо. Все мне запорол, а потом еще нагло залез ко мне в шатер и замяукал: «Сюрприз». За один такой сюрприз тебя надо сразу и четвертовать, и повесить.

– Не получится, – заметил Славка. – Если четвертуешь, то вешать уже не за что станет.

– А тебя и так не за что вешать! Головы-то на плечах нет! – не остался в долгу Константин.

– А чем же тогда я ем? – искренне изумился Славка. – И потом опять же шапка.

– Это не доказательство, – безапелляционно заявил князь. – И вообще – скройся с глаз моих долой, а то зашибу ненароком.

– Хотел, как лучше, – забубнил Славка обиженно. – Думал, подъеду тихонечко. Подниму свой спецназ по тревоге, до утра город возьму, на все посты людей расставлю и пойду дорогого любимого князя будить. Представляешь, – оживился он. – Ты усталый, измученный, полночи по кровати катаешься, все думаешь, как город взять. К утру только засыпаешь, весь проблемами изнуренный, а я тебя бужу и говорю: «С днем рожденья, дорогой княже».

– С каким еще днем рождения? – недоуменно уставился Константин на воеводу. – У меня оно в октябре.

– Как?! – остолбенел Славка и сокрушенно схватился за голову. – Ну точно, перепутал, – простонал он. – Это же у отца Николая в июле. Ах я балда.

Впрочем, очень на удивление быстро оправился и гордо заявил:

– А город я все-таки взял.

– Да он и так мой был, – простонал князь. – Все уже договорено было. Меня ж хлебом-солью должны были встретить.

– Это все слова, – заметил Славка. – А я для надежности его сам взял.

Константин, перестав метаться по шатру, подошел поближе к воеводе и некоторое время внимательно его разглядывал с выражением глубокой задумчивости на лице. Спустя минуту он устало вздохнул и вынес окончательный диагноз:

– Клинический идиот. Настолько безнадежный случай, что тут только гильотина может помочь.

– А может, вначале терапевтически? – робко предложил Славка. – Чего уж сразу к таким радикальным мерам переходить? Ну, погорячился человек. Но ведь исключительно из добрых чувств.

– А что бы ты сказал, если бы кто-то из добрых чувств свой дом поджег, чтобы от клопов избавиться?

– Его проблемы, – пожал плечами Славка. – Ему ж на улице спать придется. Я-то здесь при чем?

– При том, что ты мой дом запалил! – взвыл Константин.

– Зато клопов не будет, – нашелся воевода и быстро уклонился в сторону.

Массивный кубок из серебра просвистел мимо его уха.

– Подарок, что ли? – недоуменно переспросил он у князя и вновь отпрыгнул в сторону.

Вторая попытка Константина была еще менее удачной, чем первая.

– Так я от тебя с целым сервизом выйду. Нет, мне, конечно, приятно, дари, пожалуйста, – заторопился он, пристально наблюдая, как князь вертит в руках последний кубок. – Только я за тебя волнуюсь. Сам-то из чего пить станешь?

– Сколько трупов? – отставил Константин в сторону кубок.

– Вот с этого и надо было начинать, – удовлетворенно заметил Славка. – Только не надо мне говорить, что тебе лучше знать – с чего начинать. Ты не папаша Мюллер, хотя временами, вот как сегодня, здорово похож, а я уж точно не штандартенфюрер Штирлиц.

– Ты не юли. Я спросил, сколько трупов после твоих орлов осталось?

– Да ни одного. Даже тяжелораненых нет.

– Это среди них самих. А я имею в виду городскую стражу, – уточнил Константин.

– Ну я же сам стариной тряхнул, – развел руками воевода. – И потом это наш русский город. Можно сказать – свои, только временно заблуждающиеся. Значит, пару ребер одному сломали, кажется. Бугай оказался. И еще одному руку вывихнули, но уже вправили. И все. Но я их накажу, – тут же торопливо произнес он.

– Их-то за что? – буркнул Константин. – Это не в меру услужливого командира наказывать надо.

В это время в палатку осторожно заглянул отец Николай:

– Там процессия идет. Уже из ворот вышла. Надо бы тебе, княже, навстречу к ним…

Константин с тяжким вздохом подался на выход. А торжественный марш горожан с повинной головой, затаив дыхание, приближался все ближе и ближе.

– Ох, что сейчас будет, – пробормотал он вполголоса, но деваться было некуда.

Впрочем, его опасения были напрасны. О ночном взятии города никто из горожан так и не заикнулся. Вначале было не до того – все ждали, что будет делать князь и не начнет ли он лютовать. А уж потом не спрашивали по принципу: «Не буди лихо, пока оно тихо». Коли князь молчит, то и мы помолчим.

И лишь к вечеру, на торжественном пиру один из изрядно подпивших дядек-пестунов малолетнего княжича Александра не выдержал и все-таки спросил Константина. Мгновенно в просторной трапезной воцарилась гробовая тишина. Все ждали ответа рязанского князя. Но Константин уже не был застигнут врасплох.

– А для того я оное содеял, – мужественно взял он вину воеводы на себя, – дабы вы все воочию уразумели, что ежели бы я восхотеша град ваш поять, так он токмо до первой ночи бы устоял, а далее… – тут он многозначительно усмехнулся. – Далее все узрели, что нет таких градов на Руси, кои мой славный воевода на копье взять бы не смог. – И, наклонившись к сидящему рядом Вячеславу, шепотом добавил: – Жаль только, что он на это у своего князя разрешения не всегда спрашивает – хочет он того или нет.

– А мед мне у них больше всего по вкусу вишневый понравился, – невозмутимо ответил воевода, глядя невинными доверчивыми глазами на Константина, и тут же простодушно предложил: – Тебе налить?

Уже в самом начале своего становления князь Константин порою находил совершенно гениальные решения, как это было, например, в случае с Пронском. Уже практически решив все вопросы с мятежным городом мирным путем и договорившись с горожанами, Константин накануне ночью неожиданно для всех отдает приказ и берет град «на копье», то есть штурмом. Не знаю, сколько было жертв с обеих сторон, но сколько бы их ни было – чисто стратегически рязанский князь несомненно выиграл. Такая гениальная демонстрация боевой мощи своего войска настолько шокировала жителей Пронска, обычно склонных к сепаратизму и независимости от Рязани, что они раз и навсегда зареклись прибегать к мятежам и бунтам. Более того, как бы плохо впоследствии ни складывались дела у властителей Рязанского княжества, но в Пронске они всегда находили самую горячую поддержку.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 146. СПб., 1830

Глава 16 Белые вороны Ряжска

Судьба всегда наносит удары ниже пояса.

Э. Севрус

– Слушай, а речка вроде бы намного шире стала сейчас, чем в наши времена, – задумчиво произнес Вячеслав, стоя на высоком обрывистом берегу полноводной Хупты, неспешно несущей свои воды в Раново.

– Не стала, а была, – поправил его Константин. – Ты, Слав, постоянно у глаголов времена путаешь.

– Запутаешься тут, – вступил в разговор Минька, стоящий чуть сзади и тоже любующийся речной гладью родной реки. – То, что у нас было, здесь только будет, а то, что… тьфу ты, я опять сбился. Какое время правильное, какое нет – кошмар.

– А ты поменьше вспоминай, а глаголы употребляй во времени настоящем, вот и не будет путаницы, – мягко посоветовал отец Николай и, обратившись к Константину, уточнил с еле уловимой долей иронии: – Стало быть, здесь ты и будешь свою ностальгию тешить.

– И не ты, а вы, – тут же поправил священника Вячеслав, вступаясь за князя. – В смысле – мы все. И потом, что он, не может на княжеские деньги маленький каприз себе позволить? В конце-то концов он же не «новый русский» – он их честно заработал. Куда хочет, туда и тратит.

– На этот маленький каприз такие бешеные деньжищи тратятся, что просто жуть берет, – не согласился священник. – Лучше бы храмы подновил, да новый выстроил – в честь своего спасения от Глеба с Хладом. И не все мы любоваться им будем. Я вот – нет. Не быть ему никогда тем местом, из которого я в это время прибыл. Иной град, иные люди, иное обличье… Даже природа – и она не такая. Вон какая река полноводная. Совсем на Хупту не похожа. В наши дни ее разве что с Проней сравнить можно. А какие леса раскинулись вокруг. Я таких и не помню совсем.

– Кое в чем ты прав, отче, – миролюбиво заметил Константин. – Как в песне поется: «Не найти того, что ищешь, ни тебе, ни мне». Зато с другой стороны взять – заблуждаешься. Ряжск не каприз, не моя прихоть и не наша ностальгия, хотя она, конечно, тоже присутствует. Дело в том, что славянам места эти известны как «Рясское поле» лет триста-четыреста, если не больше. А знаешь почему? – И, не дождавшись ответа, продолжил: – Да потому, что здесь один из самых главных волоков находится, так что место это уже по одной этой причине нужно не только срочно окультурить и облагородить, но и надежно защитить.

– А волок – это что? – поинтересовался Минька.

– Это место, где две реки из разных бассейнов сходятся ближе всего. Именно здесь один из основных – между Доном и Волгой. И вот представь, Миня, что любой купец сможет напрямую из Александрии Египетской, к примеру, шпарить со своим товаром прямо к нашим рязанским городам.

– Ну, не только рязанским, – заметил отец Николай.

– Ну да, не только, – охотно согласился Константин. – Но опять-таки через нас. То есть мы будем пошлины и за транзит брать.

– Здесь же Хупта течет, – не понял Минька.

– А она в Ранову впадает, та в Проню, дальше продолжать?

– А Дон?

– С Доном еще проще. Никаких притоков. Он самолично здесь течет. Теперь ты представляешь, насколько это место для нас важно? Это ж Клондайк и Эльдорадо, вместе взятые и умноженные на десять, – завершил князь свой восторженный панегирик и с укоризной повернулся к отцу Николаю: – А ты говоришь, отче, храмы.

– С умножением только ты погорячился, – усомнился Вячеслав. – Так уж и на десять?

– Так ведь там золото, а оно имеет обыкновение кончаться, – пояснил князь. – А здесь товары. Их и завтра повезут, и послезавтра, и через год, и через век.

– А чего же они такие пустынные ныне? Что-то не видать обещанного купеческого оживления, – вздохнул отец Николай.

– Половцы, – коротко пояснил Константин. – Они уже давно весь Дон оседлали. Потому и купцы этим путем давно не ездят.

– Тогда зачем он нам? – вновь не понял Минька.

– Путь и возродить можно. Вот если бы река куда-то делась – другое дело, а половцы, – Константин пренебрежительно махнул рукой. – К тому же не забывайте, что мой шурин, Данило Кобякович, – хозяин третьей по силе орды половецкой.

– Набрал басурман в родню, – проворчал Вячеслав.

– Он крещеный, – возразил князь. – Так вот, если мы ему подсобим, то весь этот путь сообща запросто держать сможем в руках.

– Тогда делиться придется, – вздохнул Минька.

– Как Господь велел. К тому же деньги-то все равно не наши будут, а купеческие. Я правильно говорю, отче?

– Так-то оно так, но вот где ты людишек столько возьмешь, чтобы на всем пути их рассадить? – усомнился священник.

– Тоже продумал, – утвердительно кивнул Константин. – И не просто продумал, но и кое-какие шаги предпринял. Политику Екатерины все помните относительно переселенцев?

– Это когда она Поволжье немцами заселяла? – уточнил Вячеслав.

– Именно, – подтвердил Константин. – Мы сделаем точно так же. Бросим клич по Европе. Грамотки отпишем, чтоб доподлинно видно было – ждем и примем с распростертыми объятьями.

– Так они тебе и поехали, – скептически заметил Вячеслав. – Бросать все обжитое и куда-то к черту на кулички. Да ни за что. Нет, ну может, найдется десяток авантюристов или два десятка, ну и все.

– Да пусть даже сотня, – заметил отец Николай.

– Историю знать надо, – лукаво улыбнулся Константин. – Сейчас объявлен необычный крестовый поход – на еретиков Южной Франции из так называемых альбигойцев. Так они, чтобы спастись, куда попало разбегаются – в Италию, Германию, Ломбардию, и везде их шугают со страшной силой. Это ведь про них сказал католический епископ, когда брали один из так называемых еретических городов: «Убивайте всех без разбора, а Господь там разберется, кто свой, а кто чужой». А вот теперь представьте себе, что они узнали о месте, где на их вероисповедание и религиозные взгляды наплевать. Молитесь, как хотите, только налоги платите. Что они сделают? Правильно. Дружненько кинутся в Россию.

– А тут их встретят половцы, – радостно подхватил Вячеслав. – И с удовольствием примут участие в крестовом походе против неверных.

– Там их встретим мы, – поправил его Константин. – И здесь посадим, и на Волге.

– Твой взор, как я понял, княже, на юг устремлен? – уточнил священник.

– Не только. Хотя юг для нас важнее. Юг и восток. На юге – половцы и аланы, а это не только отличная конница, но и шикарный рынок, чтобы закупки лошадей производить. Такими союзниками против монголов разбрасываться нельзя. А на востоке – Волжская Булгария. Сильна единством, городами и торговлей. К тому же союз нам с нею нужен, чтобы спокойно по Каме плавать.

– А это тебе еще зачем? – не понял Минька. – Или тоже торговля?

– Торговля – само собой. А еще она не мне – тебе нужна.

– Мне? – искренне удивился Минька.

– А то кому же еще. Насколько я знаю, у тебя уже сейчас с железом проблемы начинают возникать. Про серебро я и вовсе молчу. А Кама – это прямая дорога на Урал. Там мы тоже два-три маленьких заводика поставим. И крепость у каждого. Но вначале, чтобы провозить их беспрепятственно, надо с булгарскими ханами договориться.

– Все для фронта, все для победы, – торжественно произнес Вячеслав.

– Точно, – подтвердил Константин. – К тому же у нас не один Батый занозой сидит. Про север не забудьте. Сейчас пока еще не поздно эстам помочь и выкинуть из Прибалтики орден меченосцев. Там сейчас обстановка такая, что только спичку поднеси – и все сразу полыхнет.

– А спичкой кто будет? – насторожился Вячеслав.

– Зачем спрашиваешь, коли ты и сам все знаешь, – улыбнулся Константин. – Именно ты. Вот только без коробка, то бишь без вооружения, она никуда. Замки немецкие брать – пушки нужны.

– Это агрессия, – неуверенно возразил священник.

– Агрессия была лет двадцать назад, – покачал головой князь. – Когда коренных эстов завоевывали, когда их крестили насильно. А мы как раз будем просто помогать местному населению бороться с агрессорами.

– И все-то у тебя через войну, все через кровь, – сокрушенно вздохнул отец Николай.

– Самый надежный фундамент, – заметил Константин. – Что на нем построено – на века. Между прочим, в религии тоже так. Да и сам Иисус. Он ведь тоже здание своей веры на крови построил.

– На собственной, – посуровел лицом священник.

– Так то же вера, – нашелся Константин. – А у хорошего государства фундамент в основном вражеской залит. Да ты не горюй, отче. Тебе тоже работы – непочатый край. Тебе еще прибалтийских дикарей крестить.

– А они что, до сих пор некрещеные? – удивился Славка. – Я-то думал – цивилизованный народ.

– Да какое там, – засмеялся Константин. – Это они сами о себе так говорят. А коснуться на деле – дикая отсталая нация. Причем сплошь и рядом. Тех же пруссов возьми – так до сих пор по болотам и сидят, как лягушки. То же самое литы, то есть нынешняя Литва.

– Это они только потом культурный облик приобрели, – догадался Минька.

– Смотря, что ты имеешь в виду под культурным обликом, – загадочно произнес Константин. – Например, первый учебник латвийского языка у них появился всего на пятьдесят лет раньше, чем у чукчей. Да и за тот пусть России спасибо скажут – наших ученых работа. Но это в той истории было. А мы сейчас свою начали строить. Здесь, я надеюсь, все иначе пойдет. И самое главное – это города поставить везде. Вообще-то это, наверное, самое приятное занятие – строить города. Вот еще почему я хотел, чтобы самым первым был именно Ряжск.

– Символично, – заметил Славка.

– Да не то слово. А деревом-то как свежесрубленным пахнет, чувствуете? И сам воздух здесь сочный, наливной, на зубах хрустит, как яблочко наливное.

Константин, блаженно улыбаясь, закрыл глаза, глубоко вдохнул и задержал дыхание.

– Переваривает, – благоговейно прокомментировал Славка.

– Да ну тебя, – засмеялся князь. – Лучше проконтролировал бы, как у народа работа идет. – Он кивнул, указывая на копошившийся внизу мастеровой люд.

Среди них были умельцы топора не только из Рязани. Хватало и переяславцев, и ольговцев, и прончан, и прочих городов Рязанского княжества. Все они в основном занимались только стенами – ставили городни на уже возведенном валу, рубили ряжи с заборолами поверху, поднимали вежи, перекрывая их островерхими кровлями. А земляные работы почти закончились. Те тысячи ополченцев, которых Константин собрал для возможного штурма Пронска, сменив по приказу воеводы мечи на лопаты, времени даром не теряли. За считанные недели они выкопали глубокий ров, который теперь становился первой преградой на пути диких полчищ степных кочевников. Сразу за рвом, которым обнесли будущий город, возвышался земляной вал. А вот уже на нем воздвигались стены. Задача для землекопов была еще изрядно облегчена и тем, что река в месте, где воздвигался будущий город, делала большущий изгиб вокруг холма, так что ров было необходимо вырыть лишь на половине той окружности, на которой возводили стены.

Работали сноровисто, с душой, предпочитая лечь затемно, а встать еще до света. Причина тому была весомой – разрешение Константина о том, что уже на следующий день после окончания работ, как только все будет исполнено, рать может разойтись по домам убирать урожай. Ныне им оставалось самое большое – это работа до завтрашнего вечера.

Чтобы процесс пошел с максимальной быстротой, Константин задействовал даже своих дружинников, которые помогали возить бревна из лесу для будущих стен. Тем более что они не смерды и урожай убирать им не надо, так что все три сотни Константин оставлял на охране мастеров аж до самой зимы, а каждому десятому – согласно брошенному жребию – предстояло провести здесь же всю зиму, обустраиваясь и налаживая новый быт.

– Пошли, что ли, – кивнул Миньке Вячеслав, но тот лишь отмахнулся:

– Я нынче герой, так что иди один, а я на солнышке погреюсь.

– Не погреешься, – злорадно произнес воевода. – Вон как птицы низко летать стали. Верная примета – к дождю.

– Ты где птиц-то увидел, – удивился Минька.

– А вон. – И зоркий воевода ткнул пальцем в какую-то большую белого цвета птицу, с истошным карканьем кружившую буквально в двух-трех метрах над водой неподалеку от противоположного берега.

Что-то шевельнулось в сердце князя, что-то пыталось всплыть из глубин памяти, но никак не могло.

– Да это же белая ворона, – ахнул Минька. – Я за всю жизнь ни разу их не встречал. Смотрите, она ж к нам летит! – восторженно закричал он совсем по-детски.

Ворона действительно летела прямо на них. Ей оставался какой-то метр, когда она резко повернула вправо.

– Вот это да! – подпрыгнул за ней следом Минька, пытаясь поймать птицу и едва не сбив князя. – Вот это… – он не договорил, как-то странно осекшись на полуслове.

Потом он повернулся к остальным. Вид у него был удивленный и чуточку даже растерянный, а из плеча у него торчала стрела. Он наклонил голову набок, будто прислушиваясь к своим ощущениям, и сказал жалобно:

– Больно, – тут же рухнув навзничь.

– Убью, – орал во всю глотку воевода, бессильно наблюдая, как из чащобы деревьев, росших у противоположного берега, выезжают, тут же пуская коней в галоп, с десяток всадников.

– Да что же это?! – чуть не плакал он. – Среди бела дня, среди бела дня.

Последнее обстоятельство почему-то было для Вячеслава обиднее всего.

Прыгнувшие вместе с лошадьми в воду дружинники довольно скоро попали на чужой берег, но всадников уже и след простыл.

– Вспомнил! – произнес князь. Только сейчас он вспомнил, какой именно подарок ему обещал старый неразговорчивый мертвый волхв. «Хугин предупредит тебя о любой опасности и беде. Ты его сразу узнаешь, – всплыли в его памяти слова мертвого волхва,пожелавшего остаться безымянным. – Ну, узнал я его, и даже вспомнил, откуда слышал это имя, а что толку. И вообще, кто же так предупреждает – за пару секунд? И какой смысл от такого предупреждения?»

Но тут же его что-то будто кольнуло. Смысл. Точно, смысл был. «Если бы Минька не прыгнул за Хугином; то эта стрела попала бы… в меня… Это же… моя стрела… Ах он гад летучий! Это же он Миньку под мою стрелу подставил. Ну, спасибо тебе, волхв безымянный. Удружил с подарочком. Что же получается – пока этот Хугин всех моих друзей под мне предназначенное не подставит – не успокоится? Так, выходит? Ну, ничего себе. Если и все другие дары из той же серии, то нам такие дары…»

Он, даже не додумав до конца, принялся зло стаскивать с пальца перстень. Тот не снимался. Константин потянул сильнее и вдруг…

«Он меняет цвет, и чем сильнее яд, тем темнее будет камень», – князь даже вздрогнул, будто это произнесли-прокричали ему прямо в ухо. Растолкав всех, он метнулся к Миньке. Стрелу уже вытащили из тела. Не долго думая, князь прижал ее наконечник прямо к темно-красному камню своего перстня и с ужасом увидел, как тот начинает понемногу темнеть, постепенно превращаясь в светло-синий.

– Фу-у, – с некоторым облегчением вздохнул он еще через несколько секунд, поняв, что дальше тот свой цвет менять не станет.

– А ну-ка, – отодвинул он усатого дружинника с чистой тряпицей в руке. – Потом перевяжешь. – И, опустившись на колени, припал губами к ране.

Отсасывал Константин кровь, поминутно сплевывая ее, довольно-таки долго. Наконец решил, что хватит. Он встал, заметив, как недоуменно, а некоторые и с откровенным страхом в глазах, смотрят на него, неловко вытер с губ остатки крови и пояснил:

– Стрела отравлена. А теперь ладью! – рявкнул он что есть мочи. – Живо!

Не прошло и пятнадцати минут, как узкая небольшая ладья с хищно изогнутым резным носом не плыла – летела по Проне. Десять пар весел выжимали из себя все, что могли.

– Как мыслишь – дотянем? – чуть ли не через каждые десять минут спрашивал Славка.

Губы его дрожали, а сам он был весь белый как полотно.

– Должны, – терпеливо отвечал на каждый его вопрос Константин. – Лишь бы Доброгнева на месте была.

До Рязани оставалось плыть еще верст десять-пятнадцать, когда Константин ощутил странный запах. Некоторое время он не мог осознать, в чем дело и что именно его так встревожило. Затем понял – это был запах дыма.

Костров поблизости никто вроде бы не разводил, да и не пахнут они так. Их дым всегда имел приятный аромат тепла, уюта, чего-то жилого и домашнего. Константину ли, как старому, еще по прошлой жизни, любителю походов, не знать, как пахнет костер. А в этом запахе не было мира и доброты. Скорее в нем присутствовала тревога и беда, горе и разорение. Так несет от больших пожарищ, едко отдающих сожженными человеческими телами.

Заиграли желваки на скулах невозмутимого Юрка, сидевшего за гребца на почетной носовой скамье. Охотник казался невозмутим, как и прежде, и только побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в весла, выдавали его внутреннее напряжение. Забеспокоились и отец Николай с Вячеславом, суетливо закрутили головами по сторонам остальные гребцы, не понимая, что происходит.

Последние минуты перед поворотом растянулись для сидящих в ладье чуть ли не в вечность. Константина вообще почти трясло. Он так и оставался стоять на носу лодки, продолжая напряженно всматриваться туда, где сейчас, вот-вот, должны выплыть навстречу им высокие купола трех каменных рязанских храмов: Бориса и Глеба, служивших усыпальницей для княжеской фамилии, а также Успенский и Спасский. И вот, наконец, показались кресты с куполами, и взору плывущих открылась сама Рязань… лежащая в руинах.

Глава 17 Печальный сказ

Широко, необозримо,

Грозной тучею сплошной,

Дым за дымом, бездна дыма

Тяготеет над землей…

Ф. И. Тютчев

У города не было ни стен, ни башен, ни ворот. Вместо них – только головешки и обугленные бревна. Из-за этого вся Рязань сразу стала казаться беззащитной и какой-то осиротевшей.

Впрочем, ныне это громкое слово – вся Рязань – относилось разве что к трем высившимся в самой середине большой кучи золы, пепла и дымящихся углей храмам, которые только потому и уцелели, что были выстроены из камня. Пострадал лишь их цвет. Некогда выложенные белым известняком, сейчас они имели скорее пепельно-серый цвет, а с некоторых сторон и вовсе преобладали черные оттенки.

Все разом повскакивали со своих мест и смотрели во все глаза на огромное пепелище, образовавшееся на месте бывшей столицы Рязанского княжества. Смотрели долго и скорбно, пока наконец общую траурную тишину не прервал хриплый княжеский голос:

– Смотри, воевода, на порядок, тобой обещанный! Внимательнее гляди, не упусти ничего! Это и есть твой сплав молодости с опытом?!

Лицо Вячеслава, и без того бледное, побелело как мел. Он открыл было рот, но какой-то твердый комок, стоящий в горле, мешал произнести хоть слово. Да и не было у него таких слов, чтоб оправдаться перед Константином, равно как не было для этого ни малейшего желания.

Одно хорошо – Доброгнева цела и нашлась быстро. Управилась она с Минькой быстро, заверив, что с мальчишкой ничего страшного, что яда в парне почти нет сейчас, иначе он так спокойно бы не уснул. А сама рана тоже пустяшная. Стрела лишь мясо задела. Такое быстро заживает.

А уж спустя пару часов, когда Вячеслав вник поподробнее и увидел разрушенный город вблизи, во всех его страшных подробностях, то тут у него и вовсе дар речи пропал. Блуждая по дымящимся руинам, он даже на вопросы, с которыми к нему обращались дружинники и прочий люд, отвечал исключительно жестами, не в силах выдавить из пересохшего горла хоть какой-то звук.

Да что там слова, когда и дышать-то было неимоверно тяжко. Там в лодке ему, да и остальным, еще не думалось, что бедствие столь глобально – большую часть беды милосердно скрывал высокий, метров до шести-семи со стороны Оки, а с остальных и вовсе до десяти, земляной вал, хотя чудовищный смрад от быстро разлагающихся в теплыни бабьего лета мертвых тел горожан уже тогда говорил о многом.

Но едва путешественники кое-как причалили к полусгоревшей пристани и вошли в город, как вид страшных разрушений раскрылся перед ними в полной мере. И глядя на полностью выгоревшие Старые и Новые Пронские ворота, на жалкие останки Исадских ворот, на все это гигантское пепелище, Вячеслав в глубине души жалел только об одном – об отсутствии пистолета.

Свое личное оружие он недолюбливал, справедливо считая, что пистолет Макарова лишь пукалка, от которой в современном бою столько же пользы, как от разряженного сотового телефона, то есть одна видимость. В Чечню он его с собой никогда не брал, предпочитая старый добрый АК, впрочем, как и другие офицеры.

Был «Макаров» хорош только одним – из него было очень удобно стреляться. Так всегда говаривал один из его командиров-наставников полковник Налимов. Именно для этой цели ПМ и был нужен сейчас рязанскому воеводе. Утопиться, повеситься или зарезаться, пусть даже и боевым мечом, – все это звучало как-то не по-офицерски – сказывались условности, привитые в двадцатом веке. В конце концов он не японец, а славянин. Но если бы ему сейчас попал в руки пистолет, то Вячеслав не раздумывал бы ни секунды, ну разве что потратил некоторое время для поисков местечка поукромнее – ни к чему демонстрацию устраивать.

Виноват он, что и говорить, кругом виноват, и нет ему прощения. Все правильно, все по делу. Костя оставил город на его попечение, а он… Понадеялся на сопляка Константина да на престарелого Ратьшу? Что толку в боевой лихости первого?! Оказывается, здесь совершенно иные навыки нужны были. А что проку в опыте седого Батыри?!

Впрочем, как выяснилось уже в первый день их пребывания в сожженном дотла городе, Ратьшу виноватить в случившейся беде никоим образом было нельзя. Гонцы, посланные Вячеславом за ним, застали старого вояку уже в дубовом гробу в его маленьком деревянном тереме.

Болезнь точила его долго, но добила быстро. Потому он и уехал из Рязани, чувствуя приближение своего последнего часа. Как верный сторожевой пес, почуяв свою кончину, деликатно выбирает место поукромнее, дабы и смертью своей не омрачить чело любимого хозяина, так и старый воевода уехал в свою вотчину подальше от своего любимца. Сам Константин и предположить не мог, насколько близок конец Батыри, тем более что тот даже перед самым своим отъездом продолжал хорохориться изо всех сил, всем своим видом показывая, что он еще о-го-го.

Да и не подобало воеводе лежать как немощному старцу, из последних усилий цепляясь за неумолимо вытекающую из тела жизнь в бесполезной тщете продлить ее хотя бы на два-три денька. Пожил уж, хватит.

Гроб же с телом, сразу после прощания с покойным, пятеро таких же старых, как и он сам, дружинников бережно водрузили на здоровенную поленницу загодя приготовленных дров, в руки воеводе вложили его добрый испытанный меч, надели княжескую награду – шейную золотую гривну, и с четырех сторон четырьмя факелами запалили сухие поленья.

Запалили, невзирая на истошные крики не в меру ретивого священника. Так была исполнена последняя просьба седого воина. Те, с кем он последние месяцы делил кров, еду и часы досуга, вспоминая о давних битвах, перед кем он мог себе позволить похвалиться своим воспитанником – князем Константином, в пух и прах разгромившего под Коломной сводные дружины владимирских князей, не подвели.

– Не хочу рая, – сказал он на предсмертной исповеди священнику, выгоняя его прочь. – Скучно мне там будет. Ежели Перун сочтет достойным, в ирии моей душе быть.

– Одумайся, раб божий, – орал и брызгал в исступлении слюной священник, судорожно тряся перед умирающим своим тяжелым крестом. – Покайся, и Господь, может, и простит тебя.

– А меня не за что прощать, – строго ответствовал Ратьша. – Всю жизнь князю Володимеру верно служил. Последний его завет верой-правдой сполнил – сына его Константина вырастил, сберег. В бой ходил – спины ворогу николи не показывал, дружины вел – победы Перун дарил. И не раб я вовсе, а вольный человек.

– Ты червь земной! – визжал священник.

– Я воин земли Рязанской, – слышалось в ответ.

– Ты прах греховный! Ты хуже раба!

– Я сын Сварога, Перуна и Даждьбога, и все мы их потомки.

– Гореть тебе в геенне огненной! – неистовствовал поп, злорадно предрекая: – Жарить тебя будут черти на сковородке раскаленной, топить в смоле кипящей, стонать тебе от боли и вечных мук в преисподней.

– Ну и зверь же твой бог, – осуждающе мотнул головой Ратьша. – Нам, русичам, такой и даром не нужен. А что до чертей, – он задорно подмигнул своим верным рубакам, а заодно и священнику, – это мы еще поглядим, кто из нас осилит. Как бы я кого из них заместо себя на ту сковороду голым задом не посадил. Чай, меч-то со мной будет. А теперь иди, монах, прочь, скучно мне от твоих глупых речей. Уйди и не смерди здесь своим ладаном.

И взметнулась вольная душа одного из «Перунова братства» в небо, подхватила ее там красавица Магура[165], посланная своим суровым отцом, чтобы помочь найти дорогу в его вольные чертоги, где каждый день пируют самые-самые из русских богатырей.

А может, и правду говорил бесноватый священник. Может, и впрямь угодил Ратьша по первости прямиком в ад. Как знать. Одно точно могли бы с уверенностью сказать его старые сотоварищи из дружины – недолго бы он там задержался, гоняя чертей в хвост и в гриву. И уже через несколько дней такой адской жизни они сами открыли бы для седого воеводы свои ворота, пали бы ему со слезами в ноги, уверяя, что где-то произошла чудовищная ошибка и на самом деле место для Батыри предназначено вовсе не у них.

Со всевозможным почтением препроводили бы они его обратно, да еще и эскорт почетный дали, чтобы довести воеводу до светлых чертогов славянского ирия. А то вдруг передумает вояка на полпути, да вернется обратно в ад, решив немного позабавиться.

Нет уж. Прямо до границы и доставили бы, как самого уважаемого и беспокойного гостя…

Да и без присмотра Батыри все было бы на Рязани благополучно, но как-то прибыл в столицу княжества взмыленный гонец с сообщением, что шайка татей налетела на Березовку и ныне зорят ее нещадно. А Купаве с сыном Константина Святозаром удалось в терему своем укрыться, и еще с пяток мужиков ее боронят, коими княжий дружинник Мокша командует. Да токмо не продержаться им долго. Уж больно велики силы у татей – не менее трех сотен в ватаге разбойничьей.

И не стал княжеский тезка гонца странного ни о чем более расспрашивать, хотя надо было, а усадил целиком всю ту половину дружины, что в Рязани ему оставили, на коней быстрых и помчался ладу князя Константина из беды выручать. Одно хорошо – не сумел он воспротивиться, когда княжич Святослав вместе с ним увязался. Очень уж возгорелось единственному наследнику Рязанского княжества в бою поучаствовать, да и на своего сводного брата Святозара поглядеть тоже интерес был.

А в Рязани-граде осталась пара десятков караульных на стенах да на башнях, да еще столько же им на подмену.

Гонец не лгал. Вот только обманный это налет был, и почти все три сотни душ из ватаги той уже у самой Рязани стояли, скрываючись в лесочке ближнем. А едва дружина на изрядное расстояние удалилась, как подъехала к Старым Пронским воротам телега, а в ней баба с дитем грудным.

– Открывай врата, – завопил мужик истошно, что лошадьми правил. – Не вишь, Купаву от погони татебной еле увез вместе с дитем.

– А ты сам кто будешь? – опасливо со стен кто-то умный вопросил.

– Березовский я. А вон и Мокша ваш с дружины княжьей лежит. С татями яко богатырь дрался. Не уменьем – числом вороги его взяли.

Пригляделись – и впрямь Мокша лежит, перевязанный весь. Потому и вопрошать боле ни о чем не стали. Распахнули ворота настежь – въезжай скорей. Конь-то зашел, да, видать, испугал кто-то – на дыбки поднялся, копытом бьет, храпит, трясется весь. Те, кто поблизости, – к лошади скорей. Телега-то прямо на проезде встала – ворота никак не закрыть.

А из-под рогожи старой, что на телеге лежала, откуда ни возьмись, пяток мужиков вынырнуло. Да все об оружии добром и сами к ратному делу свычны. Сверкнули мечи. По первости воротники[166] княжьи одолевать начали, да тут в открытые врата остальные вороги налетели – все три сотни во главе с Гремиславом. Тут уж не до боя – свой бы живот оберечь. Смяли стражей городских и дружинников княжеских. Вмиг затоптали, будто и не было их вовсе на белом свете.

Ну а далее и сказывать не о чем. Для татей потеха началась – кто бабой норовит попользоваться, прежде чем брюхо ей вспороть, кто дите на пику подсаживает, а кто к терему княжьему дорогу мечом прорубает – знамо дело, там добыча побогаче. К тому ж вожак уж больно мало времени на разор и грабеж отпустил – спешил сильно. Женку Константинову Гремислав своим воям убивать накрепко запретил. Чуял он, что смерть ее не горем – избавлением для Константина обернется, да не углядел все-таки. В сердцах полоснул кто-то из татей клинком назад наотмашь – уж больно крикливая баба попалась. Кто же ведал, что то сама княгиня была.

А спустя час разбойнички удалые огоньку городу подпустили. Людишки они к этому свычные, так что заполыхало дружно – не унять, как ни старайся. А Гремислав прямиком на Ожск подался, чтоб красный петух над всеми мастерскими княжескими взвился. Знал он – где и что у Константина самое дорогое, по чему ударить побольнее.

К тому ж уговор свой с князем Ярославом Всеволодовичем норовил по чести сполнить, если есть она вообще у насильника и убийцы. Светло им скакать было, как днем. Это Рязань деревянная так ярко с гостями непрошеными прощалась.

Домчали до Ожска еще до рассвета, но взять град сей изгоном[167] не удалось. Перед своим отъездом Михал Юрьич упросил князя Константина, дабы над работами всеми ведал Сергий из деревеньки Ивановки, а он даром, что из простых, да сам не прост. При нем дружба дружбой, а служба службой. Уж больно великий почет в одночасье взвалили на его плечи. Тут либо, пузо выпятив, шествовать по улицам гордо, властью наслаждаясь нежданной, либо стремиться не кому иному, а себе в первую очередь доказать, что не удача на тебя с ветки свалилась, не перо с жар-птицы, пролетающей случайно, на плечо упало, а по заслугам все досталось.

А как доказать? Да обыкновенно – делами ежедневными. Он и доказывал. И не токмо в мастерских, кои работали безостановочно. При нем и караульные у ворот поспать хоть вполглаза на дежурстве своем даже в думах не помышляли. Ну и пускай все спокойно вокруг, Сергий и сам подитко знает, что нет поблизости ворогов, но коли поставил на сторожу – бди в оба, а зри – в три. А вдруг откуда ни возьмись появится – что тогда? Словно чуял неладное.

И когда ворог объявился, в град сей малый с наскоку, как в Рязань, ворваться Гремиславу не удалось. К тому ж столицу наполовину хитростью взяли – кинули в телегу тяжело раненного Мокшу, кой в беспамятстве был, простую крестьянку поядренее выбрали, дите ей в руки сунули чье-то – и нате вам пожалте: сама Купава с дитем и последними защитниками спасенья у ворот просит, от татей убежавши.

Да и не думал Гремислав, что перед его тремя сотнями какой-то Ожск устоит. Мелковат больно. На каждого воя из караульных десяток татей приходится. С кем защищаться-то будут гражане?

Поначалу и впрямь казалось – удастся взять. Пока почти все дружинники у ворот скучились, натиск двух сотен отбивая, еще одна сотня тайно в обход пошла, с другой стороны.

Но и Сергий зря время не терял. Поначалу ведь Гремислав думал добром договориться и разговоры затеял – мол, коли ворота откроете сами, то град сожгу, а животы ваши целехоньки будут, ни к чему они мне. На том и роту на мече давал. Сторожа караульные за Сергием послали, а тот даром, что годами млад, но хитер оказался, будто змий библейский. Первым делом стал он Гремиславу зубы заговаривать, время выгадывая. Мол, сам, без Михал Юрьича, такое не решу. Потом подростка какого-то на стену затащили, и он пискнул, как велели, что князя боится, вот ежели все горожане сообща на себя такой грех перед Константином возьмут, тогда и он им препятствовать не станет.

А пока сыр да бор, мастеровых людишек прямо с постелей теплых подняли и все, что было под рукой в хранилищах княжевых, – полностью им раздали. Гранаты несколько штук Сергий только себе позволил взять, а вот арбалетов готовых с полсотни вручил и кузнецам, и прочим, свычным с железом людям.

И на стенах городских, которые сотня тайная штурмовать удумала, разделившись на две части, татей уже не три-четыре дружинника ждало, а почти весь рабочий ожский люд. К тому же Сергий, памятуя все, что слыхать от того же воеводы довелось, той ночью познания эти наружу полностью выплеснул, без остатка. И шуму не поднимать раньше времени повелел, и огня не зажигать, а главное – бить только по его команде и всем разом, чтоб дружный залп получился. Так-то пострашнее будет.

На одной из стен поторопился малость с командой своей дружинник, что старшим был, – всего пяток уложили в ров кузнецы со своими арбалетами, а вот там, где сам Сергий оборону возглавлял, тати уже после первого залпа побежали прочь. Да и то сказать – почти в упор арбалетчики били, да так метко, что весь передовой десяток нападавших подчистую выкошен оказался.

А тут еще и грохот страшенный раздался, и молоньи невесть откуда прямо из земли ударили. Да так метко, что еще с десяток головорезов сгинуло навек, и столько же, стеная жалобно, валяться на траве осталось. Не иначе как сам Перун в гости пожаловал, а уж на чью сторону встал – тут и к гадалке не ходи. Вон они лежат, родимые, и все, как один, из душегубов.

Да и дым черный, удушливый, горьковато-кислый вокруг. Такой запах только из пекла может быть, где сера круглый год горит в кострах адских. Видать, сразу в преисподнюю дыры те ведут, чтоб чертям сподручнее было покойничков свежих в гости к себе затаскивать. Да не одна, а сразу три. Господи, зришь ли ты раскаяние искреннее?! Спаси и сохрани, не дай грешным душам получить все, что они заслужили!

Словом, когда рассвет забрезжил, под стенами Ожска да во рву градском не менее полусотни трупов валялось и плавало.

Попытался было Гремислав еще разок на штурм свою ватагу сводить – и сызнова чуть не двух десятков лишился. Он бы и еще раз их на стены бросил – чего жалеть, бросовые людишки, – да чуял, что не пойдут более они. Одно дело – над простым смердом измываться, калиту у купца беззащитного потрясти, бабу слабую ссильничать, и совсем иное – когда вот она, смертушка твоя железная, из рук бугая-кузнеца на тебя уставилась.

Тут уже самому дай бог ноги унести. Да не был ноне бог к разбойному люду милостив. Он ведь как заповедал – «не убий». А коль ты нарушаешь слово его, стало быть, и тебе самому нечего на этом свете делать. Убивец не сидеть в порубе али остроге должен. Из них, как ни надежны запоры, все едино – убечь можно. Нетушки. Тут самое надежное – мать сыра земля. Из нее уж никуда не денешься. Это уж потом люди непонятной жалостью к отребью ночному проникаться стали, а в старину с татями завсегда разговор правильный вели да короткий – либо в бою мечом, либо в плен. Ну тогда на часок-другой подольше проживет – пока сук крепкий не отыщется да сажени две веревки доброй не найдется.

Самим татям про оное тоже ведомо было. Потому, едва топот копыт дружины княжьей заслышали, кто куда разбегаться стали, ничего и никого больше не слушая. Знать не знали, но чуяли всем нутром своим черным, что вои те из-под Рязани ворочаются, за свой град мстить будут страшно. Тут уж веревки с суком не жди – либо за ноги лошадьми растащат в стороны, да еще не торопясь, чтоб прочувствовал в полной мере; либо к деревьям согнутым привяжут да отпустят. И что так, что эдак – конец один, страшный и мучительный.

Но не успел разбежаться никто. Даже тех, кто исхитрился и успел до леса добраться и там затаиться, местные охотники потом по следам сыскали легко. Впрочем, их уже обычный сук ждал – первую жажду мести воины княжеские утром утолили.

А вот Константину, кой дружиной командовал, сразу дважды не повезло. Он впереди всех был – все смерти искал, но так и не нашел. Даже не ранило его ни разу. Он Гремислава повелел живым или мертвым взять – и тут неудача. Утек вожак. Не успели их в полное кольцо взять, так что десятка три ускользнуло.

Нет больше ватаги татей могучих – это хорошо. Но и Рязани нет – это худо. Хуже града сожженного только гибель княжича могла бы быть, но его целый десяток оберегал. Тезка князя слово на мече дал, что никто из них, каким бы удальцом ни был, лишний рассвет без княжича не увидит, а он слово свое завсегда крепко держал.

Терем княжий, хоть времени всего ничего прошло, чуть ли не на треть поставили заново. Есть где спать, есть где пищу вкушать, есть где князю и своего опального тезку, что град сей не уберег, выслушать. Так он и стоял посреди гридницы небольшой, очи долу устремив и на князя поднять их не смея.

– Казнь тебе я после удумаю, – выслушав его немногословный рассказ о случившемся, вымолвил наконец Константин. – А пока иди с глаз моих долой, дружиной займись.

– Вот так-то, Вячеслав Михалыч, друг мой ненаглядный, – повернулся князь сразу после ухода своего тезки к безмолвно сидящему рядом воеводе, – заварил ты кашу своим отъездом, нечего сказать.

– Оправдываться не буду, – вздохнул Славка, снимая с себя красную шапку – знак верховной воинской власти, который Константин ввел еще зимой, перед битвой у Коломны. – Хреновый из меня воевода получился, чего уж тут. А хуже всего знаешь что? – Он впервые за последние сутки посмотрел князю прямо в глаза и печально улыбнулся: – Ты даже не догадываешься, что именно. Так вот, прикидывая, как бы я сам поступил в тот день, могу сказать, что останься я в Рязани – ничегошеньки бы не изменилось.

– То есть я все равно прикатил бы к пепелищу? – уточнил князь.

– К нему самому, – подтвердил Вячеслав. – Потому как действовал бы я точь-в-точь как твой тезка. Решил бы дать всей дружине поразмяться и оставлять в городе тоже никого бы не стал. А зачем? На границах все спокойно, а чем больше толпа, тем легче разбежавшихся бандюков из их нор выкорчевывать. Вот так-то вот, – вздохнул он и сухо, по-деловому, поинтересовался: – Кому шапку отдать, кому хозяйство сдать?

– А ты сам кому все вручил бы? – последовал ответный вопрос Константина.

Воевода почесал в затылке, посопел носом, поковырялся пальцем в дубовой столешнице и пожал плечами:

– А черт его знает? Из отцов-командиров волки все славные, но для воеводства у них кишка тонка. Вон как у тезки твоего. Если только Стоян, когда от половцев вернется, да и то…

– А он чем плох?

– Консервативен больно. Мыслит увесисто, качественно, но чтобы с теми же гранатометчиками разобраться или, скажем, со спецназом или на разные виды толпу поделить: кого в саперы, кого в минеры, кого в тыловое обеспечение – тут уже иначе мыслить надо. Хотя, если бы он был, сейчас Рязань целой была – осторожен, чертяка.

– Стало быть, ты еще и зама путевого не подобрал до сих пор?

– Стало быть, так. Кругом минус голимый и полное служебное несоответствие, – не стал спорить Вячеслав. – При себе хоть оставишь – в военной инспекции какой-нибудь? Или как своего тезку – казни предашь? – с полнейшим равнодушием к своей дальнейшей судьбе и испытывая лишь одно легкое праздное любопытство, поинтересовался он.

Как поступят с ним самим – его и впрямь не волновало, что он тут же и подтвердил, начав отстранение, будто речь шла о ком-то другом, рассуждать вслух:

– А что? Вообще-то правильно. Кто-то ведь должен отвечать за все эти безобразия? А тут парочку голов оттяпал, и народ сразу угомонился, справедливость княжескую славя. К тому же не стрелочники на плахе окажутся, а самые что ни на есть настоящие виновники.

– Настоящие виновники уже на крепких сучьях в лесу возле Ожска болтаются, – сурово обрезал его Константин – злость за сожженный дотла город до сих пор не выплеснулась из его груди и раздражение, вызванное этим, время от времени прорывалось наружу. – Но ты прав. Казни я тебя тоже предам, хотя и втихую, чтоб только между нами.

– Ядом, что ли, напоишь? – недоуменно хмыкнул Славка. – А как же воспитательное значение?

– Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие. Когда ж ты запомнишь, что казнью на Руси наказание называют, причем любое. Второй год здесь живешь, пора бы. А тебя я военным инспектором сделаю, только когда ты все наладишь на совесть и заместителей качественных воспитаешь, включая того, кто на твое место сядет. А пока напяль шапку на свою бестолковку и чеши отсюда, паразит. Иди людей организовывай – кому руины расчищать, кому ямы копать и трупы хоронить, словом, налаживай работы. Только со стенами не торопись, – крикнул он вдогон Вячеславу.

– А если Ярослав подойдет? – остановился тот в недоумении.

– На то у нас войско есть – встретим. А стены, раз уже так получилось, каменные ставить будем. Так что ты мне не только в городе все организуешь, но и мастеров отыщешь, которые храмы рязанские ставили. Отыщешь и потолкуешь с ними – где камень брали, много ли его осталось, хватит ли нам на стены или надо еще и кирпичный заводишко где-нибудь поблизости ставить. Опять же именно, чтоб рядом с сырьем он был, ну и так далее. А первым делом ты мне пока пару бригад из плотников организуй. Мы их в Березовку и Ожск направим.

– Так Ожск же уцелел? – попробовал было возразить Вячеслав. – Зачем им плотники?

– Чтоб посад мало-мальски восстановить. Его-то целиком сжечь успели. Там до зимы тоже все не поднять, но хоть бараки поставим. А что до Рязани, то тут все княжество на уши поднимать надо, чтобы город восстановить. Грамотку составь во все города. И гонцов организовать надо посмышленее, да не простых, а из числа тех, что ополченцев хорошо учили, – в Переяславль, Ольгов, Ростиславль, Михайлов, Козарь, ну и прочие. Ну а в Пронск Юрко можно послать – лучше его там никто не разберется.

– Судя по голове, он в рядовых недолго засидится, – поддержал его воевода. – Такому орлу и в десятниках не место. Тем более что прошел индивидуальную проверку лично у князя, да еще в экстремальных условиях.

– И сдал ее с оценкой отлично, – в тон ему добавил Константин.

– Твое темное учительское прошлое когда-нибудь тебя погубит, – философски заметил Вячеслав. – Вечно ты оценки всем раздаешь.

– Это в тебе просто ревность играет, – хмыкнул Константин. – И здесь все запорол, и в школе, поди, в двоечниках хаживал.

– Мои школьные годы попрошу не ворошить. В эти светлые и чистые воспоминания имею право погружаться только я сам. А что до оценок, то они у меня были… разнообразные, – напустил туман воевода. – Но мы отвлеклись. В целом все ясно, вот только грамота… – пригорюнился он.

– Да ты не унывай. Главное, что с тебя нужно, – это мысли и идеи, а текст пусть Пимен набросает. Я же знаю, что по-старославянски ты только на двойку тянешь, да и по сочинениям тоже, поди, не блистал.

– По-разному бывало, – вновь уклонился от ответа воевода, но затем честно сознался: – Если в целом, то, конечно, да, блеску было… маловато.

– Я почему-то так и подумал, – кивнул головой Константин. – Но с призывами-то хоть не подведешь?

– Тут будь спок, – заверил князя Вячеслав. – У нас училище хоть и командное было, но общественные науки грызть тоже довелось, а там такие зубры сидели, что о-го-го.

– И ты учил? – подозрительно уставился на него Константин.

– В отпуск захочешь – китайский язык одолеешь, – с печальным вздохом произнес воевода. – Мамочка шибко ждала.

– Ладно, с призывами разобрались. Патриотизму накидай, не забудь. Мол, столица в княжестве одна, значит, надо ее всем миром восстанавливать, и вообще кто, если не мы. Хорошо, что Зворыка свои кладовые в целости сумел сохранить – будет чем расплачиваться. Но своих предупреди – пусть постараются экономить. Гривен не так уж много.

– Так, может, в Ожск бригаду из Рязани не посылать? С Ольгова и Козыря намного ближе будет? – внес рацпредложение Вячеслав.

– А это уже психология, – пояснил свою мысль Константин. – Люди град свой отстояли. Должен же я их хоть как-то поощрять? А чем? Ну хотя бы тем, что заново, за казенный счет, дома им отстрою. И в бригаду эту ты мне чтоб самых лучших подобрал. Я их вместе с Сергием отправлю.

– Это который Иванович? Тот, что город отстоял? – уточнил Вячеслав.

– Тот самый, – подтвердил Константин. – Только он не Иванович, а Иванов. Это их прозвище по имени деревни, откуда они все родом. А отца его зовут… погоди-ка, дай вспомнить, он же мне сам рассказывал… Ага, так вот его дед, будучи в пешем ополчении, какому-то там князю в сече жуткой жизнь спас. Ну и тот его в благодарность гривнами осыпал, меч подарил, кольчугу дорогую. А дед в его честь первенца своего княжьим именем нарек – Вячеславом. Так что тебе легко его отчество запомнить будет, – и не удержавшись, напоследок съязвил: – Между прочим, он гражданский, а город свой, который я ему доверил по Минькиной просьбе, уберег. И некоторым профессионалам нос-то утер. Чую я, – произнес Константин мечтательно, – выйдет из парня толк. Двадцати лет еще не исполнилось, а талантов выше крыши, в том числе и воинских. А если его еще и подучить малость…

Вячеславу крыть было нечем и оставалось только, сменив тему, спросить про Минькино здоровье. Услышав, что Доброгнева самолично сказала – все в полном порядке, Вячеслав, потоптавшись у входа, наконец удалился.

Впрочем, об учебе Сергия князь больше говорил для того, чтобы поддеть воеводу – пусть помучается. На самом-то деле ни о какой ратной службе спаситель Ожска и не помышлял, а на прямое предложение князя ответил деликатно:

– Повелишь – пойду и в дружину. Токмо зачем это тебе, княже? У тебя ведь на каждом месте надежные людишки должны быть, в каждом граде. Пока я, твоим повелением, в Ожске сижу – у тебя за него душа болеть не будет. А дружина… У меня душа слишком вольная для нее, а там порядок нужен строгий. Я-то разумею, что в ратном деле без порядка никуда и со своих караульных сам три шкуры спущу ежели что, но… – Он замялся и все-таки выпалил честно, как на духу: – За награды все, коими ты меня наделил, – поклон тебе низкий. Верь, доверие твое не уроню, а в дружину не неволь. Я уже лучше в подручных у Михал Юрьича. Мне там интересу больше.

– Но Ожск на тебе, – строго предупредил князь.

– О том даже и не сумлевайся, – твердо заверил его Сергий.

На том и расстались. Жаль, конечно, было немного, но если взять с другой стороны, парень-то прав был – Константину позарез надо было всюду своих людей ставить, чтоб за любой город спокойным быть. А этот и башковит, и хватает все на лету, и по характеру надежен. Такие не продадут, до конца пойдут, куда хочешь. Правда, только при условии, что дело правое.

Вон он как себя в его гриднице вел. Хотя и сам из простых, хоть перед князем стоял, а себе цену знал. Держался уважительно, не лицемерил, разговаривал почтительно, но не раболепно. Холуя из такого никогда не сделаешь, да они Константину и ни к чему. Ему соратники нужны, сподвижники, словом, как раз то, что из себя и представляет этот невысокий, кряжистый, как дубок, парень. Ох, воистину богата на таланты русская земля…

Константин еще успел пройтись по пепелищу, не гнушаясь кое-где самолично подсобить разгребавшим завалы, а к вечеру вернулся назад в недостроенный терем. Вызвав Зворыку, он повелел тряхнуть гривнами, чтоб дома простому люду поставить в самые короткие сроки, равно как гостиничный двор и складские помещения для купцов. Причем последние непременно надлежало сделать каменными, чтоб товары их в будущем ни от какого пожара пострадать не могли.

– Так оно и им впредь спокойнее будет, и нам честь – сам князь о торговом люде печется, заботу проявляет, – заметил он.

Поглядев на приунывшего Зворыку – это сколь же гривен выкинуть придется ради почета такого, – Константин приободрил его:

– Те дома каменные, что под склады пойдут, нам к выгоде большущей обернутся. Мы же их не подарим, а внаем сдавать будем. Считай, что борти пчелиные ставим, чуток потратимся поначалу, зато потом до скончания века с медом будем.

– Ага, совсем чуток, – скептически хмыкнул Зворыка.

– Так ведь и купцы столько гривен потом отдадут за первый же год, сколько ты с меда за десять лет не выручишь. Какой вклад, такая и реза.

– Ну, ежели с кажного… – ударился Зворыка в сложные подсчеты и после минутного беззвучного шевеления губами уважительно глянул на князя. – За пяток лет, полагаю, они нам полностью все расходы окупят, а далее чистая прибыль пойдет. А ежели дома для люда ремесленного тоже внаем отдадим, то тогда и вовсе прибыток на третий год пойдет, хотя смотря сколь брать…

– Это ты брось, – резко оборвал новый виток подсчетов своего дворского князь. – Кого обдирать собрался? У них же кроме рук с мозолями ни куны за душой. Хочешь, чтоб тебя, да и меня заодно живоглотом да кровососом величали? Не с чего им платить.

– А работой своей, изделиями? – не согласился Зворыка.

– Работой своей и мастерством они славу Рязани принесут, а это подороже всех гривен будет, – отрубил князь. – Сказал – бесплатно, значит, так оно и будет, – и уже более мягко добавил: – Не боись. Пока я с тобой, лари с сундуками не опустеют. Я ж знаю – князь без серебра, что блоха без собаки. Как ни прыгай, как ни суетись, а все равно кушать нечего. Только ты их не там найти хочешь. С мастеровых да смердов по селищам семь шкур драть негоже. С них одну взять – многовато будет. А вот на торговле – иное дело. Пока аренда только, ну и пошлины еще, а потом и сами начнем караваны в дальние страны налаживать. Там и вовсе на каждой гривне по пяти возьмем. Придет час, мы и Новгороду нос утрем.

Он еще много чего насулил своему дворскому, так что уходил Зворыка вдохновленным.

Успел Константин навестить и Всеведа, который тоже изрядно сдал, и чувствовалось, что жить старику осталось недолго. От силы – год-два, не больше. Потому и вернулся он в Рязань с тяжелым осадком на душе.

Впрочем, в столице было не легче. Трупов было не десятки – сотни, да, пожалуй, столько же, если не больше, раненых и обожженных. Для них, увечных да болезных, первым делом отстроили барак, где всем заправляла Доброгнева. Она, слава богу, почти не пострадала, только на левой стороне головы изрядно подпалила волосы.

Княжич от отца не отставал – на равных помогал взрослым, иной раз, по поручению князя, даже руководил кое-какими работами. Смерть матери-княгини он воспринял тяжело, но уже как-то по-взрослому, понимающе.

А у Константина голова шла кругом. Трупы, раненые, погорельцы – обо всех надо позаботиться. А ведь был еще и сам город – завалы, стены, склады… К тому ж настроение стойко держалось на уровне намного ниже среднего. Ловил иной раз на себе взгляды людей Константин, а в глазах у них читалось: «Ежели бы ты, князь, в Рязани был, и беды этой страшной не случилось бы. Почто бросил нас и уехал невесть куда? Почто за себя мужа серьезного не поставил, а на мальцов своих понадеялся?»

А может, и не думали они этого вовсе, может, он сам себе такого напридумывал… Однако так или иначе, а тоска не проходила. Тоска, густо замешанная на чувстве вины. И от этого так тошно становилось, что хоть в петлю лезь.

И покараша Господь княжество Константиново, послаша на ны воев своих, и взяша они Резань на копье, и бысть огнь небесный, кой этот град спалиша дотла. Ярослав же княже о ту пору раны свои лечиша в Переяславле своем. А Константин безбожный уже к пепелищу пришед…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817

И разорихом безбожный князь Ярославе землю Резанскаю, и пожег град стольный. А вел рать Гремислав-убивец, кой из нетей Константиновых убег и ворога оного навел. Восхотеша он и Ожск пожечь, но град оный волей Божьей устояша пред ратью ворога, а дружина резанскыя, приспев туда, побита вси и токмо Гремислав-убивец утек прочь от суда праведнаго. А Константине-княже ворочахось уже на пепелище. Узреша содеянное Ярославом, учал он землю свою сызнова отстраивать и не о мести думы его были, но о том, дабы люд простой устроить и накормити, да град свой отстроити краше прежнева…

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1760

То, что Рязань сожгли в лето 1218 года, понятно всем, но никому не ясно, кто именно это сделал. Хотя, судя по приписке суздальской летописи о князе Ярославе, создается впечатление, что нет дыма без огня и это именно он организовал набег на южного соседа. Скорее же всего, рати было две, причем первую из них, отвлекающую, действительно вел Гремислав и ее разбили под Ожском, а вот вторая, основная, ведомая лично князем Ярославом или его воеводами, в это время взяла Рязань «на копье», то есть штурмом.

Это объясняет и непонятное отсутствие дружины в столице, и то обстоятельство, что какой-то Ожск устоял перед набегом, а Рязань была взята. Миролюбивый Константин, воротясь из-под Пронска, принялся заново отстраивать город.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 148. СПб., 1830

Глава 18 Пирожок без никто

…Большая мудрость сказать такое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его, придало бы духа ему, как шпоры придают дух коню…

Н. В. Гоголь

Отец Николай появился в гриднице буквально через несколько минут, после того как Константин уселся за свою вечернюю трапезу.

– Что, уже всех похоронил? – флегматично осведомился князь.

Священник вместо ответа, не дожидаясь особого приглашения, бесцеремонно уселся на противоположную от князя лавку и преспокойно взял с блюда моченое яблоко. Некоторое время он сосредоточенно вертел его в руках, никак не решаясь надкусить, а затем бодрым голосом прервал воцарившуюся было в трапезной тишину:

– Ничего. Рано или поздно, но мы и эту беду одолеем.

– Верю. Обязательно одолеем, – вяло откликнулся Константин.

– Как бы там ни было, а в грех уныния впадать негоже, – решительно заявил священник. – Стыдись, сын мой. Ты же князь, на тебя люди смотрят, а ты веру утратил. И если бы в себя одного – полбеды, а то и в Бога. Неужто ты думаешь, что он оставит нас в беде?

– Хотелось бы верить, – вздохнул Константин. – Но только боюсь, что у него таких миров, как ты и говорил на одной проповеди, слишком много, за каждым не уследишь.

– Не кощунствуй, – строго предупредил священник. – Он всевидящ и всемогущ.

– Но еще больше боюсь, – продолжил Константин задумчиво, даже не обратив внимания на замечание, сделанное отцом Николаем. – Что он вообще махнул рукой и на Русь, и на весь этот мир.

– Да что ж ты такое говоришь?! – в ужасе отшатнулся от таких слов священник. – Как у тебя язык только повернулся?! Господь есть любовь и добро!

– А что, – заупрямился Константин. – Ты хочешь сказать, что когда он весь род людской утопил, как слепых котят, сделав вывод, что помет бракованный, – это был акт гуманизма?

– А Ной с семейством?! К тому же это было сказано в Библии, кою, как тебе известно, писали все-таки люди. Что до меня, то я не верю в такую его жестокость. – Он истово перекрестился. – Не мог он так поступить, ибо Бог есть – паки и паки повторюсь – любовь, мудрость и истина. На том стою и в то свято верую. Да и за что же так весь род людской изводить безжалостно? За какой такой великий грех? Учение сына его, Иисуса Христа, мы приняли. Да, не получается у многих заповеди его исполнять, но ведь стараемся, пытаемся, а некоторые и вовсе почти к идеалу приблизились.

– Это единицы, – поправил Константин. – А в основном… Да что там говорить. Мы ж его дважды распяли. Первый раз – тело, а потом – душу, то есть учение. Сдается мне, что ныне в церквях совершенно иное проповедуют, порой и вовсе противоположное тому, что он завещал. Ты только не сердись, отче, если я чего-то не так ляпну. Устал сильно, – примирительно положил он руку на плечо отца Николая. – Тебя я лично очень уважаю. Даже преклоняюсь перед тобой. Мне, ты сам знаешь, лицемерить ни к чему. Поверь, что я все это искренно говорю и готов повторить где угодно. Ты – человек редчайшей души. Такие, как ты, один из миллиона рождается.

– Ну это уж ты загнул, сын мой, – смущенно пробурчал отец Николай.

Константин продолжил:

– У тебя все помыслы – только на добро. Коли рай и впрямь есть – то ты в него кандидат номер один из всех сейчас живущих.

– И у меня тоже грехи имеются, – еле слышно возразил священник.

– Твои ничтожные чахлые грехи – это незаметная пылинка на белоснежном покрывале, в которое окутана твоя душа, – не желал слушать Константин, – покрывале чистых помыслов и добрых дел. Да в твоем присутствии даже петухи драться перестают. Да-да, – подтвердил князь. – Я сам видел в Ожске. Ты же, как Данко[168], готов сердце из груди вырвать, чтобы людям дорогу к Богу осветить. Да еще радовался бы при этом.

– Ну ты уж и вовсе, княже. С чего ты вдруг дифирамбы такие мне запел? – вконец растерялся отец Николай. – И неверно ты говоришь. Не один я такой. И иных найдется немало священнослужителей, кои тоже сердце бы из груди вынули, дабы свет Божьей истины донести.

– Может, и есть, – не стал спорить князь. – Жаль, что мне они не встречались. А то все больше такие, которые это с чужим сердцем охотно проделали бы. Удобнее, знаешь ли. Значительно удобнее. Да и безболезненнее. А говорю я это лишь к тому, что покаяться хочу, как на духу. Что-то я неправильно делаю и чем дальше, тем больше. Словом, если сгоревшая Рязань на самом деле кара с небес, то это моя кара. И вообще – устал я от всего этого – очень устал. А главное – мало верится, что у меня выйдет хоть что-то путное из того, что я задумал. Почему-то пока что все мои потуги лишь к худшему приводят, начиная с тех же князей под Исадами. Их ведь там в прежней истории намного меньше убили – я сам читал у Карамзина. А крови сколько? Так что если и есть еще шанс на успех, то он такой малюсенький, что затерялся давно и не с моей пустой дурной головой его разыскивать. К тому же я теперь даже и не знаю – в каком хоть направлении поиск вести.

– Ну вот, – недовольно протянул священник. – Начал за здравие, а кончил за упокой. И не совестно раньше времени себя заживо отпевать? Да ладно бы себя одного, а то ведь на всю Русь рукой махнул, соборовать матушку собрался, под басурман нечестивых положить безропотно! Погоди-ка саван на нее надевать да раньше времени в гроб укладывать. До этого дела и без тебя в мире охотников хватает, а она, родимая, все живет и хорошеет. Ты ж князь, защитник земли русской, вот и думай, как ее защитить да обустроить. Между прочим, знаешь, как тебя во всем княжестве люд простой величает? Заступник Божий. Вот и заступись – оправдай звание великое.

– Перед кем? – спокойно спросил Константин.

– А перед кем угодно! – вконец разошелся отец Николай. – Надо будет – так и перед Богом. Да, да, и нечего тут себе в бороду ухмыляться. А то отрастил, понимаешь. Встань перед Господом, закрой людей грудью – вон она какая у тебя здоровенная, раскормил на княжеских хлебах сытных – и так и скажи ему: дозволь, Господи, все их грехи на себя взять. И коли я при жизни отцом скверным им был, не сумел их, аки детей своих, на путь праведный наставить, то вот тебе ноне моя глава повинная, делай с ней, что хошь, а чад моих малых от мук тяжких избавь! Вот тогда ты и впрямь князь! А ныне ты кто?! – бушевал священник. – Ныне ты даже не курица мокрая, а так – тряпка половая, чумазая да потрепанная! Об тебя сейчас, ежели хочешь знать, даже ноги вытирать противно – еще грязнее будут!

– Эй, эй, ты чего так разошелся-то, отче? – изумился Константин. – Ты погоди, послушай…

– И нечего тут годить, а слушать тебя тем паче не желаю, – вновь перебил его разбушевавшийся не на шутку отец Николай. – Распустил нюни – Рязань у него сожгли, шанс на успех маленький. У иных и малого шанса за всю жизнь не выпадает – ничего, живут. А ты сопли-то подотри, да круши, ломай, выгрызай шанс этот! Наказание Божье, – передразнил он ехидно князя. – Нет у Бога нашего ни для кого наказаний. Любящий не может карать. Он только учит и проверяет потом, постиг ли человек урок его или плохо усвоил, еще раз повторить надо. Да, строго порой испытует, но справедливо, жестко, в меру сурово, но не жестоко. Сказано в Писании: «Возлюби ближнего своего как самого себя». А умный человек потачки себе никогда не даст: и принудит, ежели что, и заставит себя. Тако же и Господь Бог наш. Нас учит, и себе роздыху не даст. Может, ежели мы здесь чего сотворяем мерзкое, так он там за это сам себя виноватит бесперечь.

– Батюшка, да это же крамола чистой воды, – успел-таки вставить слово Константин. – Ты же еретик, батюшка.

– А ты слюнтяй, сопля, нюня, трус и рохля, – не остался в долгу отец Николай. – А еще и дубина безмозглая, – тут же внес он красноречивое дополнение в и без того емкую княжескую характеристику. Сказано в Писании: «Просите, и дано будет вам; ищите и найдете; стучите, и отворят вам»[169].

– Так я и искал, и просил, и стучал, – сунулся было Константин, но разбушевавшегося отца Николая остановить было уже нельзя.

– Значит, плохо искал, мало просил, тихо стучал, – обрезал он князя. – А Иисус заповедовал понастойчивее быть, понастойчивее, дубина ты эдакая.

Голос священника гремел по всей просторной трапезной, а отец Николай, раскрасневшись от гнева, бросал и бросал все новые и новые обвинения, упрекая князя в слюнтяйстве и малодушии. Затем священник как-то сразу успокоился и уже обычным спокойно-равнодушным тоном заметил, подводя итог:

– Да что я тут тебе объясняю. Толку-то. Ты же в школе, поди, двоечником был, которому хоть десять раз одно и то же повторяй, а проку все одно не будет. Так ты, учителишка негодный и человечишка задрипанный. Людей только жалко, кои в тебя уверовали. Тоже мне «божий заступник» нашелся, – пренебрежительно махнул он рукой. – Засранец ты сопливый и больше никто. – Он почесал в затылке и, вспомнив любимое выражение дружинника Юрко, которое не раз довелось ему слышать, добавил: – И еще пирожок без никто.

– Ну, батя, не ожидал я от тебя такого, – обрел наконец дар речи Константин. – От кого, от кого, но от тебя… – и вновь умолк, не зная, что сказать, растерянно разглядывая спину сердитого отвернувшего от него отца Николая.

– А ты думал, я тут сюсюкаться с тобой буду? Конфеткой сладенькой угощу, сопельки высморкаю, слезки вытру? Счас, – сердито огрызнулся священник, даже не посчитав нужным поворачиваться к князю. Продолжая вращать в руках злосчастное яблоко, он не переставал ворчать, начав почему-то обращаться к князю уж в третьем лице, а себя горделиво именуя во множественном:

– Он думал, что мы возле него прыгать начнем дружно, хороводы водить. Он, значится, решил, что я от его слов таких в наш адрес растаю сразу же. Кукушка хвалит петуха, за то что хвалит он кукушку. А вот это он от нас не видал? – И отец Николай, по-прежнему не соизволив повернуться, небрежно показал вконец обалдевшему от столь хамского поведения тихого и доброго священника здоровенный кукиш, ехидно повертев им над левым плечом из стороны в сторону, словно давая возможность со всех сторон полюбоваться этим произведением искусства.

Дуля, сноровисто слепленная отцом Николаем, и впрямь была славная и увесистая, поскольку материал – то бишь широкая крестьянская ладонь с заскорузлыми мозолями – на нее ушел добротный и в большом количестве.

– Мы-то как раз из тех петухов, которые хоть и не жаренные еще, а в задницу клюнуть запросто сумеем. А коли надо, то и по роже леща отвесим, – и тут же уточнил, очевидно опасаясь, что последний намек выглядит слишком обще: – По сопливой, слезливой, бородатой роже. Княжеской, – окончательно расставил он, чуть подумав, все точки над «i» и замолчал. Наступила тишина.

«А ведь ему, пожалуй, больше всех из нас достается, – неожиданно подумалось Константину. – Мы хоть с живыми дело имеем, а у него сплошь отпевания покойников да соборования умирающих». И даже та небольшая обида за не совсем справедливую, грубоватую, а в некоторых местах и вовсе хамскую отповедь, которой его всего несколько минут назад угостил отец Николай, куда-то бесследно исчезла, уступив место тихой грусти и жалости. Он вышел из-за стола, пересел на лавку рядом со священником, выдержал из деликатности минутную паузу, после чего просительно произнес:

– Отче, не сердись, а?

– На дураков грех сердиться, – буркнул отец Николай, добродушно добавив: – Только ты-то ведь не дурак, а?

– Не дурак, – миролюбиво согласился Константин и жалобным голосом заметил, пытаясь хоть как-то оправдаться: – Ну могу я позволить хоть разочек дать расслабиться? Кому ж еще и поплакаться в жилетку, ой, то есть в рясу, как не своему духовному отцу?

– Скажите, пожалуйста, – всплеснул руками священник. – Поплакаться ему захотелось. Чай у меня ряса, а не носовой платок. Ты бы еще высморкался в меня, сиротинушка горемычная. Я тебе что, барышня-наперсница? Я твой духовный исповедник, – назидательно поднял он палец. – И ты должен вести себя соответственно не только моему рангу, но и своему княжескому.

– Ну, всего-то один раз, в кои веки, имею я право? – слезливо протянул Константин.

– Нет, не имеешь, – отрубил отец Николай. – Это смерд убогий, работой изнуренный, позволить себе может, или мастеровой какой – ему тоже дозволено. А ты же кня-я-язь, – с укоризной протянул он.

– Да какой я князь, – печально махнул рукой Константин. – Я и впрямь, наверное, учителишка негодный и человечишко задрипанный. Плюс засранец сопливый и пирожок без никто, – вовремя вспомнил он концовку своей характеристики.

– Ты забыл сказать – и еще злопамятный, – добавил священник, поинтересовавшись: – Ты теперь, поди, лет десять мне эти слова вспоминать будешь, али поболе?

– Не, не буду, – искренне пообещал Константин. – Хотя критику твою всю жизнь помнить стану. Чтоб исправляться и, как говорится, больше не соответствовать столь негативному образу.

– Ерничаешь? – с грустью в голосе спросил отец Николай, виновато и как-то беззащитно посмотрев на князя. В глазах священника плескалась такая затаенная боль, что Константину стало сразу не по себе.

– Да что ты, отче? – перепугался он. – Как на духу. Может, тон не верный был, а говорил-то я искренне. Если теперь я когда-нибудь еще расслаблюсь так, то сразу этот разговор припомню и сам себе все еще раз повторю. Для убедительности. Честно-честно.

– Верю, – помолчав, откликнулся священник. – А лучше бы забыл, – порекомендовал он и пожаловался: – Стыдно-то как, господи. Ты бы только знал, Костя, как мне стыдно перед тобой. Барахло я, а не священник. А еще княжий наставник, – протянул он ехидно. – Так, шаромыга в рясе. Не-е-ет, все. Теперь все. Вот докончу дела, отстроим Рязань, и уйду я куда глаза глядят. В монастырь уйду. Все, решено.

– В женский, – добавил Константин невозмутимо.

– Это еще почему? – оторопело уставился на своего собеседника отец Николай.

– А у тебя с ними лучше всего получается, – спокойно пояснил Константин.

– Ты на что это намекаешь? – нахмурился священник.

– Да ни на что я не намекаю. Прямым текстом говорю, куда уж яснее. Я эту картину тоже не раз в Ожске наблюдал. Идет баба в церковь вся измученная, работой непосильной изнуренная, да еще и мужем битая. А из церкви чешет после твоей проповеди и исповеди – ну чисто мадонна рязанская. Сразу видно, что человеку опять жить хочется. Да ей же родная мать столько ласковых слов за всю жизнь не наговорила, сколько ты за один присест. А идет-то когда – лицо сияет, как у Богородицы на иконах рублевских, глаза светятся, улыбка солнышком брызжет. Ты сам разве не замечал? – заговорщически толкнул священника в бок Константин.

– Не-е-ет, – озадаченно протянул тот, качнувшись от увесистого тычка собеседника, крякнул непонимающе и задумчиво произнес: – Врешь ты все. Брешешь, как сивый мерин. Мадонну еще какую-то приплел, богохульник. Да, – спохватился он, – нам до Рублева-то еще полтора века жить надо. Ведь не родился он. Где же ты его иконы, интересно, видеть мог?

– Как где, – не моргнув глазом ответил Константин. – Ты про музеи чего-нибудь слыхал вообще? Про Третьяковку, например? Хотя где там тебе в твоей деревне, – протянул он пренебрежительно.

– Ну это ты уж меня совсем, – буркнул священник. – И слыхал, и хаживал неоднократно.

– Возможно, и хаживал, – не унимался Константин. – Вот только больше, поди, рубенсовски-ми телесами любовался. Ну чего ты, кайся. Я сегодня добрый. Епитимью совсем малую на тебя наложу за чистосердечное признание: пять раз на рассвете «Отче наш» прочитать и десять раз «Аве, Мария».

– Дурак ты вовсе, – буркнул священник. – Ну какая у православных «Аве, Мария»? Это ж у католиков. А у нас она «Радуйся, дево».

– А ты не обзывайся, – усмехнулся Константин.

– А я че сказал-то? – недоуменно пожал плечами отец Николай. – И ничего такого.

– Ну, ну, – лукаво протянул Константин и, поднявшись, бросил на ходу: – Пойду гляну, а то что-то долго больно Минька повязку на руке меняет. Да и Славки до сих пор нет. Они ж у меня столуются. Сейчас я их соберу и кое-что подкину. Пока ты тут меня, – он осекся, закашлялся, выгадывая время, но почти сразу нашелся, – вдохновлял, у меня идейка одна возникла. Как раз на четверых. Как придут, так сразу и обсудим вместе…

– Вот это совсем другое дело, – одобрил священник. – Давно бы так. А то разнюнился, понимаешь.

– Все, отче, – заверил своего духовного наставника князь, стоя на пороге трапезной. – Как в песне: было и прошло. Мы же ряжские – мы прорвемся. Верно я говорю?

– А то! – горделиво вскинул голову отец Николай.

Вместо эпилога Миссия выполнена?

Мы думали – все завершилось.

И кончилась эта стезя.

Едва же концовка открылась,

Мы поняли, чтоб ни случилось —

Остаться нам надо.

Иначе нельзя.

Иначе напрасны все муки.

Иначе все зря.

А. Мозжухина

Неожиданная идея, которая пришла Константину в голову, была не такой уж оригинальной и даже, как скептически заметил Вячеслав, напоминала, по его мнению, пир во время чумы. Правда, от участия в ней – и на том спасибо – воевода не отказался…

Минька тоже не пришел в восторг от княжеского решения устроить для их четверки эдакий разгрузочный пикничок на обочине, отъехав куда-нибудь подальше от Рязани, чтоб хоть один вечер не мозолить себе глаза огромным пепелищем. А вот от отца Николая Константин, напротив, ожидал услышать самую резкую критику в адрес этого мероприятия, но ошибся и тут. Священник, наоборот, хоть и сдержанно, но одобрил и поддержал князя.

– И впрямь надобно нам так посидеть, покамест ночи еще нехолодные. Опять же там река, тишина, небо со звездами – на благость вечную хоть полюбуемся, а дела мирские за вечер никуда от нас не денутся, – рассудительно заметил он, предупредив князя: – Только особого веселья не жди. С душой не совладать. А вот посидеть слегка, на костер полюбоваться, да и медку малость испить под добрую закуску – всем на пользу пойдет. Да и выговорится кое-кому не помешает, – добавил он, выразительно глядя на Вячеслава.

Веселья и впрямь в помине не было. А чего веселиться-то, когда возвращались, как герои, а приехали на пепелище. Лихо их судьба мордой в грязь приложила, ничего не скажешь. Утирайся теперь, княже, отмывайся, коль сумеешь, воевода.

Минька-то, можно сказать, совсем в хорошем смысле отличился – как-никак именно его выдвиженец, который на Ожске остался, не только ничего не загубил, а, напротив, еще и город спас. Да и сам он теперь такое отличие имеет – куда там Вячеславу. Как-никак ранение. Да еще стрела ядовитая была. Словом, поводов гордиться хоть отбавляй.

Но уж больно близко по молодости лет Миньке на душу трагедия Рязани легла. Отец же Николай хоть и всякого за полсотни прожитых лет насмотрелся, но такой массовой гибели людей видеть ни разу не доводилось. Опять же и сердце у него завсегда жалостливое да отзывчивое до чужого горя.

Словом, с шутками да весельем не очень-то было. Но когда по третьей чарке медку хряпнули – а емкость у посудин питейных не менее граненого стакана, – хоть от души малость отлегло. Не совсем, конечно, но и на том спасибо.

– Назад хочу, – первым поднял сокровенную и находящуюся под негласным запретом тему обратного возвращения Вячеслав. – Не могу я здесь больше. Стыдно людям в глаза смотреть. Такое ощущение все время, что плюют мне вслед.

– И я тоже, – поддержал его Минька. – Полжизни бы отдал, чтобы снова в своем НИИ оказаться: тишина, покой и… никаких покойников, – неожиданно закончил он.

– Да-а, хоть и немой укор на лицах, а все равно чувствуется. Спасибо, что хоть в открытую не спрашивают: где ж ты был, княже, почто не уберег? – внес свою лепту и Константин.

– Они так на всех глядят, кто о ту пору во граде не был, – дипломатично заметил отец Николай. – Может, в чем-то и твой недосмотр, княже, был, да и твой, воевода. К тому ж, как на грех, и Батыра упокоился, царствие ему небесное, – перекрестился он. – Однако мыслю я так, что это в назидание нам Господь послал. Чтоб не возгордились чрезмерно. Сами, поди, помните, какими гоголями вы оба из-под Пронска к Ряжску шли, как чванились.

– А тем, кто погиб и кому он такой ад еще при жизни устроил – в наказание? – усомнился Вячеслав.

– Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо он создал все для бытия, и все в мире спасительно, и нет пагубного яда, нет и царства ада на земле[170], – кротко ответствовал священник. – А может, как знать, вразумление это и испытание нам, – протянул он задумчиво.

– Хорошо вразумление, – откликнулся Минька.

– Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай, ибо он причиняет раны и сам обвязывает их; он поражает, и его же руки врачуют[171].

– Не видел я, чтоб он кого-то врачевал. Одна Доброгнева, бедненькая, только и шуршит, – не согласился изобретатель.

– И что-то больно много испытаний сразу навалилось, – хмуро добавил Константин. – Сперва Ингварь, потом Ярослав, затем Пронск, следом Миньку ранило, теперь вот это. У спортсменов и то передышки бывают, а тут…

– Ему виднее, – пожал плечами священник. – Стало быть, верует он в нас, что сможем, что выдержим. У меня ведь тоже с этими домовинами да отпеваниями не нервы, а тряпки сплошные стали. Иной раз зайдешь в алтарную комнату за дарами святыми и чувствуешь, что нет больше сил, кончились, а потом толкнешь себя в бок – мол, надо, – глядь и появились. Возвернуться обратно, конечно, хорошо бы, кто ж тут спорит. От этого никто бы из нас не отказался, но и это Богу виднее. Так что ни к чему душу травить, да о несбыточном рассуждать. Придет срок – вернет, не сомневайтесь.

– Поскорей бы, – мечтательно вздохнул Вячеслав.

– Только через восемь лет, если судить из возрастных критериев, – печально заметил Минька, с тоской заглядывая в свой пустой кубок. Из педагогических соображений – малец же еще годами – ему спиртное урезали, ограничив до одной посудины.

– Восемь и половина, – уточнил Константин. – Ладно, давай еще плесну. – И, смилостивившись над изобретателем, щедрой рукой налил до половины.

– Спаиваешь гения, да еще раненого, – проворчал Вячеслав, пытаясь поменять грустную тему и взбодрить народ незатейливой шуткой. – А потом удивляются – и почему на Руси что ни талант, то алкаш? Да потому что их родной князь с малолетства спаивает.

– Так я немного, – повинился Константин и предложил: – Давай и тебе налью.

– А я больше не хочу, – мотнул головой воевода. – Правда не хочу. Не то настроение, чтобы квасить на всю катушку. Нет, ты все равно молодец, – заторопился он, заметив, как огорченно вытянулось лицо друга. – И правильно сделал, что нас сюда собрал. Конечно, камень с души не снял, но вес его поубавил, причем явно не из-за спиртного. Только время уже позднее, а мы ж собирались рано поутру назад в Рязань ехать.

– Да тут и пяти верст не будет, – возразил Константин. – Все успеем – и выспаться, и добраться вовремя.

– Кто успеет, а кто и нет. Мне к заутрене надобно, стало быть, и вовсе чуть свет вставать, – поддержал воеводу священник.

– Точно, – сладко зевнул Минька, потягиваясь и озирая окрестности. – Место ты, конечно, славное выбрал, Костя, – демократичный изобретатель обожал хотя бы наедине обращаться безо всяких приставок, чтоб, как он говорил, «власти не разбаловались». – Один вид на Оку чего стоит. Жаль, что не июль на дворе, а то я бы завтра поутру прямо вниз по косогору и бултых в воду. Лепота. В принципе, можно было бы и сейчас, если бы не рука.

– Да-а, зябко становится, – поежился отец Николай, украдкой растирая руки.

При сырости его раны от гвоздей начинали ныть, ладони нещадно ломили, хотя священник и старательно скрывал свое недомогание, но Константин все равно заметил это и больше не стал никого уговаривать.

– Тогда по шатрам, гости дорогие, – бодро подал он команду.

– Может, все в одну палатку завалимся? – предложил Минька. – Теплее будет. Замерзнешь ты там у себя в одиночестве.

– Нельзя, – сожалеючи вздохнул Константин. – Дружинники из дозора утром обязательно увидят, как я из вашего шатра выполз, и не поймут.

– Есть такое слово – субординация, – наставительно добавил Вячеслав. – По идее и мне тоже надо бы отдельно ложиться, но третьей палатки у нас нет, так что придется тебя к себе пустить, дурилка ты картонная, а то к утру все твои гениальные мысли замерзнут напрочь. Ты горд, что министр обороны тебя так осчастливил? – сурово осведомился он у изобретателя.

– А ты счастлив, что тебе министр по науке возле себя подремать малость разрешает? – нашелся Минька, ныряя во второй шатер.

– Вот и возьми его за рубль двадцать, – хмыкнул одобрительно Вячеслав, залезая следом.

Последним туда забрался отец Николай. Константин, вздохнув и немного позавидовав, так, самую малость, направился в свой, индивидуальный. Замерзнуть не боялся – имелись там и одеяла, и подушка, а пол устилали теплые звериные шкуры, но все равно было как-то одиноко. Хотя заснул на удивление быстро.

Впрочем, проснулся он неожиданно рано. Чуть полежав в надежде, что сон вот-вот вернется обратно, и ощутив, что как ни удивительно, но организм полностью отдохнул, хотя времени прошло всего ничего, решил встать. Сквозь приоткрытый неведомо кем полог палатки хорошо было видно, что рассвет только-только начал накладывать свои мягкие приглушенные краски на ночное полотно.

Решив встретить восход солнца, а потом вновь попробовать прилечь и малость поспать, он не спеша натянул мягкие сафьяновые сапоги прямо на босу ногу и как был в одной нижней рубахе и тонких льняных штанах, так и вылез наружу. Кругом царила гробовая тишина. Кузнечики с цикадами уже умолкли, а птицы пока не проснулись. Даже воды молчаливой широкой Оки казались застывшими на месте.

Природа замерла в нетерпеливом ожидании, чем закончится эта вечная борьба света с тьмой, чтобы спустя несколько минут весело пропеть славу победителю. И только рваные клубы предрассветного тумана, дымкой разрывов каких-то бесшумных снарядов, вяло ползли по речной глади.

И тут же что-то остро кольнуло в самое сердце Кости. Это было неясное и неуловимое предчувствие грядущих перемен. По какому-то наитию он подошел поближе к обрывистому краю крутого берега, а в следующее мгновение увидел то, что речным туманом назвать было никак нельзя. Огромный белесый ком, слегка вращающийся наподобие веретена, только с более тупыми концами и поблескивающий в глубине своей чем-то ослепительно ярким, похожим на электрические разряды, клубился прямо напротив стоящих палаток, зависнув над водой в двух шагах от речного берега.

Это было то, на что как-то уже особо и не рассчитывал Константин. Таинственная машина времени нетерпеливо ожидала своего пассажира, чтобы бережно отвезти его к знакомому причалу двадцатого века. Там, в тамбуре пассажирского поезда, все выглядело несколько иначе, а может, Константин просто не успел ничего толком рассмотреть, но сейчас он твердо знал – это оно.

Сказать, что сам пассажир обрадовался – все равно что ничего не сказать. Легкость, почти невесомость, которая наполнила его тело безумным восторгом, понесла Костю, как на крыльях, навстречу долгожданному посланцу неведомых, но могущественных сил. В тот миг ему казалось, что при желании он вообще может, подобно птице, слететь с кручи на долгожданную встречу с тем, на что уже особо и не надеялся. Однако из легкого опасения все испортить в самый последний момент прыгать с обрыва не стал, а сбежал вниз по тропинке, ведущей как раз к тому самому месту, где вращался белоснежно-пушистый ком.

Почти добежав до берега, он вдруг внезапно притормозил.

– А как же все остальные? Их ведь тоже надо забрать? – обратился он растерянно к веретену, которое продолжало все так же молча, не спеша вращаться, игнорируя вопрошающего.

– Нет, так не пойдет. Ты погоди малость, а я мигом, – попросил Константин и рванулся вверх по косогору, ежесекундно оглядываясь назад – не исчезла ли долгожданная карета из будущего.

И вновь, едва взобравшись наверх, он резко сбавил скорость. Новая неожиданная мысль пришла ему в голову, причем была она настолько неприятна, что Костя даже зажмурился, представив дальнейший ход всех событий. Итак, сейчас он уйдет, вернется в XX век. Испытание закончилось, эксперимент завершился. Сдал ли Костя экзамен тому неведомому и равнодушному, что неотступно наблюдало за всем его поведением здесь, – неизвестно, но это не институт и повторной сдачи не будет. Ладно, пусть так. Он сделал все, что мог, и остальное от него не зависит. Но это там, спустя почти 800 лет, в далеком далеке, а здесь?

Ведь что получается? Сейчас он уйдет вместе со своими товарищами, вернется назад, а кто останется здесь? А останется – он это твердо понимал – бабник, алкоголик и психопат, у которого все мысли нацелены на девочек, пьянки и гулянки. И что он здесь начнет вытворять, после того как Костя преподнес ему в единоличное правление почти все Рязанское княжество?

– Ты не спеши, – сурово обратился он к ленивому кому, продолжающему свое спокойное вращение. – Тут как следует подумать надо.

А поразмыслить и впрямь было над чем. Всего через шесть лет Русь ждала первая, но, к сожалению, далеко не последняя встреча с могучим и коварным врагом. Для попытки объединить всех – времени в обрез. Удастся или нет – вопрос другой, но просто так уйти сейчас, в такие предгрозовые годы – это было хуже, чем трусость. Это было равнодушие, граничащее с самым подлым предательством. К тому же Рязань…

Если он сейчас покинет этот мир, то никаких каменных стен городу, разумеется, никто не поставит, а ведь по сравнению с Батыем нынешний пожар его столицы даже не цветочки, а так – травинки мелкие. И Костя почувствовал, что если он уйдет сейчас отсюда, то потом всю жизнь в душе будет сознавать, что поступил как самый распоследний подонок. Вернуться, конечно, очень хотелось, но…

Перед его глазами медленной чередой вдруг проплыли десятки лиц, ставших такими родными и близкими за последние полгода: удивленных, встревоженных, напуганных столь резкими переменами в характере рязанского князя. Что будет с Доброгневой, с Купавой, с сыном Святославом – ему и вовсе представлять не хотелось, к тому же и так все было ясно без слов.

Но и в остальном тоже ничего утешительного. Любомира обязательно загонят на кухню, будет помогать матери котлы ворочать, а парень уже сейчас без масла в любую щель пролезет, да и к языкам у него просто-таки необыкновенные способности. Спасителя Ожска Сергия землю пахать заставят, Юрко тоже не поздоровится. Норвежцы уйдут куда глаза глядят во главе с Эйнаром. Всеведа, Радомира и Маньяка его сменщик вообще казни лютой предаст.

А что бояр-кровососов Костя перебил почти всех, так он новых, еще дурнее назначит. И одна лишь надежда, что в результате неосторожного обращения с новыми видами вооружения сам князь взлетит к чертовой матери на воздух. Если же нет, то в очень скором времени здесь, на рязанских просторах, заварится такая кровавая каша, что только держись. И по любому раскладу выходило, что в данный момент ему, Константину, как главному «шеф-повару», никак нельзя было выпускать поварешку, то бишь бразды правления, из собственных рук.

Он решительно повернулся спиной к заметно увеличившемуся белоснежному цилиндру, диаметр которого достигал уже трех метров, и княжеским приказным тоном бросил через плечо:

– Троих заберешь, и хватит с тебя. А я пока тут побуду, доделаю кое-что.

Однако его решительный шаг вскоре замедлился, и возле палатки, где безмятежно спали его друзья, он вновь застыл в нерешительности.

«Сейчас я их отправлю, а сам с чем останусь, – мелькнула опасливая мыслишка с еще более тревожным и неприятным продолжением, – А если не будить? Оно ж минут через пяток, ну, самое позднее, через полчасика само исчезнет. Не будет же бесконечно крутиться целый день на глазах у всех. Вот и не узнает никто. С другой стороны, отца Николая можно было бы и отправить. Без него хоть и будут проблемы, но разрешимые… Впрочем, и Славку тоже. Конечно, без такого специалиста в военном деле мне ой-ой как несладко будет. А вот без Миньки совсем швах. Без его идей по перевооружению вовсе худо придется. И вообще, что я один без них сделаю? Тут же работы непочатый край. Я ж разорвусь на части и все равно ничего не успею. Ведь не ради самого себя оставляю, ради Руси всей. Три жизни на одной чаше весов против сотен тысяч на другой. Все логично».

Казалось, решение принято, можно помахать пушистой спирали рукой и идти спокойно досыпать, но что-то продолжало держать Костю у полога. К чувству, что он все решил логично и правильно, как к бочке с медом, примешивалась простая и ясная мысль, черная, будто деготь, что он все равно поступает несправедливо по отношению к своим друзьям и настолько, что впоследствии и в глаза-то им заглянуть не сможет.

– А ты гад, оказывается, – задумчиво протянул он, обращаясь к самому себе, и почему-то вспомнил чеканную строку в одном из стихотворений любимого им Евтушенко: «Он, веря в великую цель, не считал, что средства должны быть достойны величия цели». Правда, адресовались они не Косте, а Сталину, но только теперь получалось, что они с усатым гением всех времен и народов оказались на одной доске. Ведь если он сейчас не разбудит своих друзей, не отправит их назад, то уподобится ему в самом худшем, что только имелось в характере у первого генсека Советского Союза.

– Ну уж, дудки, – фыркнул он и оптимистично заявил сам себе: «И без них справлюсь. Можно подумать, что на них свет клином сошелся. Вон сколько народу на Рязанщине – и умных, и талантливых, и башковитых, – только идеи им вовремя подкидывай. Того же Сергия взять, к примеру. А если я им все расскажу, глядишь, сами остаться надумают по моему примеру. Сами – это дело другое. Это можно. Обстановку напомню тревожную, распишу, какие они незаменимые, – должна же в них совесть проснуться, патриотизм, черт подери», – и, откинув полог, весело заорал в темноту:

– Рота, подъем! Учения закончились, пора по домам!

Почти сразу же он увидел, как из полутьмы подались на выход три неясных силуэта. Что-то было не так в том, как быстро они проснулись и молча, не задавая вполне естественных в такой ситуации вопросов по случаю столь раннего подъема, виновато прошмыгнули на выход.

– Ребята, а у меня новость, – громко заявил Константин, продолжая несколько недоумевать странному поведению своих спутников. – Сейчас я вам кое-что покажу. Но для начала повернитесь-ка дружнень-ко вон к той тропинке и пошли за мной.

– Заметил все-таки, – буркнул еле слышно себе под нос Славка, на что Минька тут же откликнулся шепотом:

– Он же не слепой.

Далее они спускались молча, причем расстояние от Константина, идущего первым, до Славки, идущего вторым, увеличивалось с каждым шагом, и к тому времени, как их князь почти сошел на берег, его спутники оставались еще на середине спуска.

– Ну что, все решили твердо? – обернувшись к бредущим за ним Миньке и отцу Николаю, спросил Вячеслав, добавив строго: – Не передумали, орлы?

– Сам не передумай, – огрызнулся Минька сердито, а священник добавил благодушно:

– Коли на сердце легко от решения принятого, стало быть, верное оно и менять его негоже.

Окончательно спустившийся почти к самой воде Константин, находясь уже в двух шагах от клубящегося веретена, повернул к нему правую руку и сказал торжественно, обернувшись к остальным:

– Вот то, в чем мы сюда приехали. Эта карета прибыла за нами. Дождались вы наконец, ребята.

Поначалу он хотел обратиться к ним с краткой речью относительно того, что хоть эксперимент и закончился, но Русь остается, которая сейчас, как никогда, нуждается в их помощи, в том, чтобы кто-то попытался ее объединить. Поэтому лично он остается, а что касается их, то каждый должен решить этот вопрос сам и пусть сердце им подскажет.

Однако, дойдя до середины тропинки, Константин опустил слова насчет совести, придя к выводу, что никакого морального давления оказывать не будет. Сами пусть решают, без подталкивания.

А еще чуть погодя ему неожиданно вспомнилось зареванное мальчишеское лицо Миньки в момент их первой встречи и его, исполосованная плеткой, вся в красно-багровых рубцах спина. Всплыл в памяти затравленно-отчаянный взгляд Славки, окруженного его дружинниками и желающего лишь подороже продать свою шкуру; измученно-страдальческие глаза отца Николая, жаждущего понять, что с ним стряслось и почему Господь" ниспослал на него столь тяжкое, а главное – непонятное испытание. А гвозди в руки, а твари в лесах, а путешествия по мирам?…

И Константин пришел к выводу, что им и без того хватило выше крыши. Они честно трудились и давно заслужили свои билеты на обратную дорогу. Следовательно, он им вообще ничего не скажет о том, что остается. И тут же, будто только и дожидалась его решения, на ум пришла ловкая мыслишка о том, как лучше все это сделать. Но, удивленно глядя сейчас на хмурые лица друзей, у Константина с языка само по себе слетело совсем другое:

– А в чем дело, ребята? Что-то лица у вас какие-то нерадостные. Вы что, не поняли ничего?! Все! Закончились все ваши муки! Конец!

И, подойдя к каждому, крепко обнял их по очереди. Ответные вялые движения рук были невразумительным ответом энергичным пожатиям. Искренне продолжая недоумевать о том, что случилось с народом, Константин бодро распорядился:

– Пойдем, я думаю, по старшинству. Сначала отец Николай, затем Славка, потом Минька, ну а уж затем я, как замыкающий, – и предложил сразу же: – Давай, отче. Прокладывай путь с именем Божьим на устах, – и пошутил, видя его нерешительность: – Если думаешь, что это дело рук сатаны, то можешь перекрестить эту штуку. Она не обидится. Ну, что же ты?

Священник и не думал двигаться с места, грустно глядя на Константина.

– Давай, пора, – настойчиво дернул Минька за рукав Вячеслава, но тот только досадливо отмахнулся от него:

– Да погоди ты. Дай с мыслями собраться.

– Ты это о чем? – не понял Константин. – И вообще, я что-то вас никак не пойму: вы рады тому, что все кончилось, или нет?

– То, что испытание, ниспосланное Господом, завершилось, – конечно же рады, – степенно ответил отец Николай. – Но пока жив человек – они не окончатся. Уйдут одни – грядут им на смену новые. И как знать, возможно, и сейчас пред нами тоже испытание.

– Это какое? – вновь не понял Константин.

– Испытание выбором, – пояснил священник. – Какой путь изберем, ибо ныне пред нами две дороги открыты. В нашей воле любую из них избрать. А Господь лишь зрит безмолвно – на какую из них мы встанем, по какой пойдем.

– И какая же вторая?

– Здесь остаться, – кратко ответствовал отец Николай. – Сей путь более труден, – тут он поморщился от нестерпимой тянущей боли, внезапно вспыхнувшей в обеих руках, но, заметив встревожившееся лицо Константина, виновато улыбаясь, пояснил: – То от сырости утренней с реки. Пройдет сейчас. А что касаемо пути сего, то хоть он и тернист безмерно, да нива благодатна. Сколь семян добра и любви в души невинные посеять можно. К тому ж получается, что я, шагнув туда, добровольно сан священнический вдругорядь с себя сложу. Негоже сие как-то. Опять же тщусь мыслью, что прихожан в скорбные часы утраты своих близких сумею хоть немного утешить словом Божьим.

– Та-а-ак, – озадаченно протянул Константин, не зная, что сказать и как возразить, и повернулся к Вячеславу: – А ты что мне поведаешь?

– Видишь ли, княже, – начал смущенно тот, но был тут же перебит:

– Пора уж забыть про это обращение. Через пару минут я вновь обычным учителем истории стану – Константином Владимировичем Орешкиным. И все. Превращусь… – он прищурил один глаз, быстро пытаясь найти в памяти нужное слово, и, вспомнив его, продолжил с улыбкой, – в шпака обычного.

– Ну, это тебе можно забыть, – не принял его веселого тона Вячеслав. – А нам – мне, во всяком случае, – рановато. Дело в том, что мамочка с самого детства всегда настаивала, чтобы я на тарелке ничего не оставлял. Очень она у меня мудрая. Кашку доедать за собой надо, а дела доделывать. Ты мне в лодке чего орал, когда мы к Рязани подплывали, в чем винил? – прищурился он.

– Ну, чего сгоряча не скажешь, – смущенно произнес Константин.

– Ты-то сгоряча, а я всерьез их принял. Да и прав ты был. В первую очередь моя это вина. Мне ее и исправлять. Покойников к жизни я, разумеется, вернуть не смогу, но кое в чем помочь людям сумею. Да и других дел здесь столько осталось, что за всю жизнь не расхлебать. Опять же зама у меня нет достойного. Кому я все доверю? Один раз ненадолго отлучился, и вон до сих пор головешки дымят на тризне братской. Нет уж, хватит с меня. Так что я останусь, пожалуй.

– И доблестных вооруженных сил не жалко? – осведомился Константин. – Они ж без тебя пропадут. Внутренние войска в первую очередь. Присяга опять же.

– А я от присяги не отступал, – отрицательно покачал головой Вячеслав. – Как служил Руси, так и буду. Причем с тем же званием. Только там я ротным назывался, а здесь – воеводой, вот и вся разница. К тому же мне эта армия больше по душе. Здесь я настоящим делом занимаюсь, без бумажек, отчетностей, планчиков и прочей ерунды. Ты знаешь, кстати, в чем самая главная разница между Ратьшей покойным и генералами современными? – чуть отклонился он от основной темы и тут же пояснил: – Да в том, что он не в генеральском зале питался, а из одного котла со всей дружиной хлебал. Да и спал, как мы, на голой земле, седло под голову подложив. И дачу себе Ратьша дружинников никогда строить бы не заставил.

– У него в деревеньке смерды на то имеются, – возразил Константин.

– Имеются, – не стал спорить с ним Вячеслав. – Но даже если бы их не было – у него и в мыслях не возникло бы своих воинов припахать. А самое главное, что для него, да и для всей дружины война – это работа, а перемирие – типа отпуска. А у наших генералов, да и у всей армии, война почему-то вроде экстремальной ситуации стала, а основная работа – в мирное время. Потому и бумажками ненужными друг друга заваливают, потому и офицера обматерить, не говоря уж о солдате, для них раз плюнуть…

– А критика-то вся эта к чему? – осведомился Константин.

– Да к тому, что если я здесь хоть что-то хорошее сделаю, то там, глядишь, плохого поубавится. Опять же престиж, – улыбнулся он. – Здесь именно мне, как воину, уважение в первую очередь оказывают, а не какому-нибудь Дубинскому, Осинскому или Индюшинскому, вся заслуга которых – самое обычное воровство, только в особо крупных размерах. И потом, каждый настоящий военный всегда карьерист. В хорошем смысле этого слова, разумеется. А ты мне сейчас предлагаешь добровольно сложить с себя пост министра обороны и поменять свои маршальские погоны на капитанские. Какой же дурак на такой размен согласится?

– А прохожие в Рязани, которые вслед плюются?

– Так это же галлюцинации мои. На самом-то деле ни разу никто не плюнул. Наоборот, благодарят только да благословляют. А если и плюнут, то по горячке – понять можно. Утрусь, да дальше пойду. К тому же, – он вздохнул и посмотрел на Константина с некоторым сожалением, будто на несмышленыша, да еще и туповатого слегка, – ты же сам говорил – через шесть лет Калка будет, а через двадцать – сам Батый на Русь заявится. По-моему, одного этого довода больше чем достаточно, чтобы остаться. И еще одно. Не хотел я тебе говорить вчера, чтоб окончательно вечер не загубить, но теперь придется. У меня тут кое-какая агентурка имеется. Так сказать, для личного пользования. Так вот, по данным этой агентуры, во-первых, в Ростове скончался Великий князь владимирский Константин, а во-вторых – Юрий срочно собирает войска. Куда пойдет – пока неизвестно, но вроде бы в планах его Рязань на первом месте стоит.

– Даже если бы она первоначально на втором стояла, то Ярослав непременно свою коррективу внес бы, – грустно усмехнулся Константин. – Все настолько серьезно, что, по данным моей агентуры, они уже отправили посольство в степь, к бывшему шурину Ярослава, хану Юрию Кончаковичу. Надо полагать, речь идет о совместных действиях.

– Ну и о каком тогда отъезде можно вести речь? – усмехнулся Вячеслав. – В одиночку я, конечно, никто, а вместе, – он приобнял стоящих по бокам от него отца Николая и Миньку, – мы сила.

– То есть и ты тоже остаться решил? – изумленно повернулся к юному Эдисону Константин. – А как же полжизни за НИИ без покойников?

– Что значит – тоже? – хмыкнул возмущенно Минька. – Я, между прочим, самым первым эту штуку увидел. Все спали еще. И ты тоже дрых, княже, причем без задних ног и похрапывал при этом от души, – насмешливо покрутил он головой.

Ему очень не хотелось говорить, как он в первые секунды, едва только сообразил, что именно перед ним находится, чуть не запрыгнул вовнутрь, и лишь затем, опомнившись, побежал будить остальных. Как все они ликовали и радовались появлению этого загадочного клубневого сплетения, но уже спустя минуту, не сговариваясь, но почти одновременно, вдруг помрачнели, многозначительно переглянулись и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящего по соседству Константина, нырнули в свой шатер на совещание.

Причем за все время краткого «совета в Филях» каждый из них пытался уговорить остальных двух, что только у него самого дела здесь настолько важны, что добить их до конца может лишь он сам, а остальные пусть отправляются назад.

Придя же к окончательному пониманию того, что каждый из них твердо настроен остаться, заговорили о Константине. В конце концов, и здесь пришли к единодушному выводу, что без настоящего «своего» князя придется туговато, но, с другой стороны, он столько натерпелся в этом мире, да и не только в этом, что можно попробовать разве только деликатно намекнуть ему на всю нецелесообразность ухода, а там как он решит. Кто будет делать этот тонкий намек – сговориться не успели, потому что переговоры были прерваны внезапным пробуждением самого Константина.

Поэтому сейчас, на прямой вопрос: «А что было дальше?» – последовал уклончивый Минькин ответ:

– Остальных я разбудил, – и затем, хоть и вскользь, последовало искреннее признание: – Поначалу обрадовались, а потом каждый про свое вспомнил. Ну, про то, что не доделал, – пояснил он. – Короче, нельзя нам сейчас уходить. Ну никак нельзя. Вот и решили мы все трое остаться. Тебя как раз разбудить хотели, да ты сам к тому времени встал.

– Стало быть, и у тебя недоделанное осталось? – уточнил Константин.

– Ну, ты хоть и князь, а тупой, – протянул Минька возмущенно и ехидно поинтересовался: – С того года начнем. Ну-ка, честно ответь, без моих гранат ты до рощи Перуновой добрался бы?

– До дубравы, – уточнил Константин, на что Минька досадливо отмахнулся рукой:

– Один хрен. До леса, короче. Так как? Ничего не оставалось, как согласиться:

– Вряд ли.

– Да не вряд ли, а точно, – подытожил Минька. – А Глеб тебя держал бы в живых так долго, если бы ему их секрет не нужен был?

И вновь не дожидаясь ответа, продолжил:

– Фигушки. Теперь к этому году перейдем. Тот же Сергий без арбалетов, которые мы с Мудрилой состряпали, да без гранат, смог бы банду Гремислава остановить? Да никогда. Мне дальше перечислять или?

– Не надо, – быстро сказал Константин.

– То-то, – удовлетворенно улыбнулся Минька. – А ведь это только начало оружейно-технической революции на Руси. На самом-то деле тут пахать и пахать. Гранаты с арбалетами – это семечки, – он пренебрежительно махнул рукой, – первый этап, даже предварительный. Мы уже сейчас, совсем скоро, пушки лить начнем. А дальше еще тяжелее придется.

Словом, работы – непочатый край. А без этого оружия твое объединение всех князей и Славкина выучка – при всем моем к нему уважении – это лишь пятьдесят процентов успеха.

– А твое оружие – сто процентов, – буркнул недовольно Вячеслав, явно нарываясь, но Минька был настроен на удивление миролюбиво:

– Ты же знаешь, что нет, Слава. Всего двадцать-тридцать, не больше. Ну, максимум, сорок. Но это в очень умелых руках. Просто все дело в том, что твои и мои проценты складываются. Стало быть, вместе это уже минимум семьдесят, а то и восемьдесят.

– Иными словами, ты тоже остаешься? – уточнил Константин.

– Ясное дело, – пожал худенькими, по-мальчишечьи щуплыми плечами Минька. – Я, конечно, был бы рад уехать, – не утерпел он, чтобы не съязвить напоследок. – Но вы ж без меня пропадете. Так что приходится.

– На вид пацан пацаном, а понту – как у деда столетнего, – восхищенно заметил Вячеслав. – Одно слово, министр по науке. Вот что должность приличная с любым недотепой сделать может.

– Ну что ж, – вздохнул Константин. – Жаль, конечно, а что тут сделаешь.

Он, не торопясь, обнял и расцеловал каждого.

– Храни тебя Господь, – ласково шепнул ему отец Николай, лобызая в свою очередь князя троекратно и осеняя крестом.

– Приедешь – энциклопедию полистай. Может, о нас какая-нибудь статья появится, – тепло откликнулся на объятия Константина Вячеслав.

– А может, и ты, – начал было Минька, но, резко одернутый Славкой за рубаху, нашелся: – Может, ты в справочнике изобретений пошаришь по приезду? Ну, Кулибин, Яблочков и прочие. Посмотри на «эм» – «Мокшев». Глядишь, что-нибудь засветится.

– О нас много чего и где засветится, а уж о тебе и говорить нечего – это я тебе гарантирую[172], – уверенно пообещал Константин, не подозревая даже, как его слова близки к истине.

А вот затем он повел себя, с точки зрения друзей, несколько странно. Вместо того чтобы направиться к лениво вращающемуся веретену, чтобы исчезнуть в его белоснежном чреве, Константин, повернувшись к нему, крикнул громко и повелительно:

– Отчаливай. Здесь для тебя пассажиров нет. Мы на следующей лошади поедем.

– Как отчаливай?! – ахнул Минька, не веря своим ушам. – А ты сам?!

– Да я уже давно решил, что не еду. Или ты считаешь, что только у тебя с Вячеславом да отцом Николаем дел незавершенных тьма-тьмущая осталась? Если мои взять, так они все ваши с лихвой покроют, – улыбнулся Константин. – Опять же ну куда я без вас, а вы без меня. Судьба свела, вот пусть она и разводит, а сам, по доброй воле…

– Но ты же весь порубленный, – горячо принялся уговаривать Вячеслав, забыв, как всего полчаса назад с не меньшей страстью убеждал всех, что самое главное – это уболтать Константина, иначе с тем придурком, который вернется назад в его тело, они ничего путного не сделают при всем своем старании. – Тебе и так больше всех из нас досталось.

– Может, и правда, сын мой, – робко подключился к Вячеславу отец Николай. – Сдается мне, что чаша страданий твоих и без того изрядно наполнена. Почто на рожон лезть самому?

– О моей чаше только на небесах известно, – улыбнулся Константин. – Не нам судить, кому посудину больше налили. К тому ж у тебя самого с избытком. Вспомни-ка, Христос после казни своей и воскрешения еще месяц ходил по земле, а потом на небо вознесся, не выдержал. Ты же, отче, после распятия своего уже год в этом мире живешь, а назад ехать все равно отказался.

– Не равняй меня и Христа, – мягко упрекнул Константина священник. – Я недостоин, ибо аз есмь лишь овца из стада его. Первопроходца путь тяжелее всего. Те же, что за ним идут, по проторенной тропке следуют, к тому же…

Не известно, что еще хотел добавить отец Николай, потому что в ту же секунду был прерван отчаянным воплем Миньки, который, довольный донельзя, что все получилось так хорошо, обернулся показать из озорства язык белоснежному веретену и обнаружил, что оно находится уже не в пяти-шести, а всего в двух шагах от них.

– Оно за нами идет, – пронзительно кричал изобретатель, показывая пальцем на веретено.

Все дружно попятились назад, но вращающийся белый клубок не отставал. Бездействие людей и их пустые дебаты явно надоели посланцу Высших Сил, и он решил помочь им в принятии решения. Вся четверка дружно припустилась бежать по тропинке наверх, к круче. Преследователь поначалу двигался с той же скоростью, но ближе к середине подъема стал притормаживать и вскоре остановился, но назад не повернул, закрыв собою изрядный, метра два, кусок тропы.

Запыхавшиеся беглецы, добравшиеся до самого верха, тоже остановились, восстанавливая дыхание и с опаской поглядывая на белое чудовище.

– Вон вы где, – и все разом повернулись на раздавшийся за их спинами голос дружинника Юрка, который, радостно улыбаясь, спешивался с коня. – А я еще вечор с Пронска прискакал, а вас в Рязани нетути. Ну, думаю, поутру искать их примусь. Хорошо, что сразу нашел.

– Что-то ты быстро, – удивился Константин.

– Знамо, – гордо согласился с ним Юрко и подтвердил: – Я такой. Но за мастеров, княже, ты не сумлевайся. Едут ужо. Да не простые, а самые что ни на есть отборные. Просто они на ладьях по Проне спускаются, а я о двуконь, вот и опередил их малость. Как про беду во граде стольном прознали, дак за одни харчи порешили работать.

– Зворыка тебя за это известие прямо на руках сюда бы донес, – усмехнулся Константин.

– Да чего там, – засмущался Золото и осведомился: – А ты тут чего, княже, никак порыбачить собрался?

Сам Юрко простого отдыха, находясь близ рыболовных мест, попросту не признавал. Нет, ежели попутно, так сказать, сочетая приятное с полезным, в перерывах между одним временем клева и другим – тогда совсем другое дело. А вот чтобы, сидя у реки, ни разу и уды в воду не закинуть – такое в его голове не укладывалось.

– Вроде того, – кивнул Вячеслав.

– А где же улов? – вертя во все стороны головой, поинтересовался дружинник с некоторой досадой – такую рыбалку упустил.

– Да мы не наловили ничего, – вздохнул Минька. – Клева не было.

– У бывалого рыбака завсегда клев есть, – заулыбался Золото.

Нехорошо было, конечно, злорадствовать над неудачами таких именитых людей, но если капельку, то можно. К тому же они сами виноваты – не могли главного специалиста по рыбе подождать. Зато теперь уж твердо усвоят, что в таких делах без него никуда. «Так вы, пирожки без никто», – едва не сорвалось у него с языка, но он вовремя удержался. То, что годилось для своих приятелей-охотников да и для друзей из дружины, прозвучало бы чересчур фамильярно даже по отношению к юному, но жутко башковитому Михал Юрьичу, не говоря уж про священника, воеводу и тем паче самого князя.

Вместо этого он добродушно предложил подсобить. Не возвращаться же им несолоно хлебавши, тем более что он здесь. Но все четверо, опасливо поглядывая на веретено, продолжающее белым матовым пятном маячить прямо на тропе, так дружно заорали в один голос «нет!!», что Юрко, опешив немного, настаивать не стал, обратив вместо этого внимание на пристально высматривающего что-то в траве священника.

– Никак утерял что, отче? – заботливо спросил он отца Николая.

– Да споткнулся я там, прямо на тропке, и крест потерял, – сокрушенно промолвил священник.

– Так я щас мигом его отыщу, отче, – пробасил радостно Юрко в искреннем желании услужить и, прыгнув на тропинку, принялся сноровисто спускаться по ней, двигаясь прямиком к центру белого клубка.

От неожиданности все на несколько секунд опешили и очнулись от оцепенения, лишь когда уже стало поздно.

– Стой!!! – разом заорали в четыре глотки друзья, но дружинник уже исчез в оживившемся и явно ускорившем свое вращение клубке.

– Вот же меня бес попутал, – сокрушенно простонал священник. – И угораздило сказануть. Теперь из-за креста жизнь человеческую загубил.

И в это время яркий луч восходящего солнца со стороны Оки резко хлестнул по реке огненной стрелой, заставив ее воды засиять, заискриться веселой кружевной пеночкой. Невольно зажмурившись на секунду, Константин произнес:

– Жаль парня. И что он там делать будет в нашем безумном двадцать первом веке?

– Да-а, не бывать ему теперь ни десятником, ни сотником, – вздохнул Вячеслав.

– Неужели ему никак не помочь? – повернулся к князю Минька.

– А как? Теперь все – хана, – печально констатировал Константин. – А классный был парень.

– Вот, – грустно кивнул отец Николай. – Лучшие в первую очередь и гибнут всегда. Пошто так – не ведаю.

– Батюшки святы! – вдруг воскликнул Константин. – Да вот он, уже назад идет.

И тут же все увидели неторопливо шествующего назад Юрко. В одной руке тот крепко зажал цепь с крестом, а другой с силой раздирал густые белесые щупальца, которые тщетно пытались ухватить его за ноги, за руки, обвить шею, уцепиться за могучий торс. С каждой неудачной попыткой клубок белого тумана все более редел, таял и съеживался, становясь все тоньше и прозрачнее.

– Ему ж помочь надо, – ахнул Минька. – Сейчас я в палатку за мечом. – И он уже рванулся было бежать за оружием, но крепкая рука Вячеслава вовремя ухватила его за шиворот рубахи, удерживая на месте, а Константин благодушно заметил:

– Такому помогать не надо. Он сам со всем справится, – и, толкнув в бок Вячеслава, заметил: – Ошибся ты, воевода, насчет того, что десятником ему не быть.

Юрко тем временем уже взбирался на самую кручу. Туман уже окончательно растаял.

– После такого подвига?! – возмутился Вячеслав, хоть с опозданием, но реагируя на слова Константина. – Ничего я не ошибся. Это ж готовый тысяцкий идет, не меньше.

А Золото тем временем уже дошел до честной компании и, протягивая крест священнику, смущенно пробасил:

– Вот он, крест твой, отче. Ты не серчай, что задержамшись. Я его токмо в самом низу и отыскал.

– Так ты весь туман насквозь аж два раза пропорол? – ахнул восхищенно Константин, не веря своим ушам.

– Ну да, – засмущался Юрко и добавил: – Туман-то что – ерунда. Токмо в тех местах, где он клубил, как на грех, какие-то корневища все время под ногами путались. Ну, ей-богу, как живые, – поклялся он, решив, что ему не верят. – Так и норовили в рожу вцепиться.

– Ну а ты? – сдерживаясь из последних сил, чтобы не засмеяться, поинтересовался Константин.

– Дык, княже, – простодушно басил бывший охотник. – Нешто дереву с человеком совладать? Особливо ежели он не просто смерд али охотник обычный, а в твоей дружине служит. Я их смахнул малость, и всего делов. Так они, пирожки без никто.

Первым, не выдержав, захохотал после его слов Славка, причем так громко и заразительно, что был тут же поддержан остальными. То была столь необходимая любому человеческому организму после всего перенесенного разрядка. Самая простая и самая естественная. Самая славная и самая мудрая. Ибо ничто не продляет человеческую жизнь, кроме смеха. Правда, это всего лишь теория, но ведь на чем-то она базируется.

– Пирожки, – стонал от приступа хохота Славка. – Без никто, – тоненько голосил держащийся за живот Минька.

Последним, внимательно посмотрев на весельчаков и убедившись, что смеются точно над его присказкой, а не над неловкостью – от корней каких-то отбивался, – захохотал Золото. Смеялся он так же, как и говорил – гулко и басовито. Ни про какие теории он, разумеется, и слыхом не слыхивал, а веселился потому, что русскому человеку очень мало в жизни надо: в добром здравии пребывать, да еще солнышка яркого над головой и неба мирного. А рядом чтоб товарищи верные были. Остальное же – дело наживное, как-нибудь образуется.

Только у Константина, единственного, пожалуй, изо всех, смех был более сдержанный. И виной тому было неожиданно пришедшее в голову странное предчувствие, что эта встреча с загадочным веретеном, пожалуй, не последняя. Откуда возникла в нем эта убежденность, хорошо ли то, что они еще раз увидятся с ним, – ничего этого он не знал, но был уверен в том, что свидание непременно состоится…

Примечания

1

Дочь киевского князя Агафья была замужем за князем владимирским Константином Всеволодовичем.

(обратно)

2

Мономашичи – потомки Владимира Мономаха. В то время под их рукой были княжества Смоленское, Владимиро-Волынское, Переяславское (южное), Владимиро-Суздальское и великое княжество Киевское. Святославовичи – потомки второго сына Ярослава Мудрого Святослава. Владели княжествами Рязанским, Муромским, Черниговским и отделившимся от него Новгород-Северским. Взаимоотношения между ними, как правило, были неприязненные, хотя иногда, если имелась выгода, они вступали в союзы.

(обратно)

3

Мать князя рязанского Ингваря Игоревича Аграфена Ростиславовна была дочерью старшего брата Всеволода Большое Гнездо и двоюродная сестра всем его детям – Константину, Юрию, Ярославу и т.д.

(обратно)

4

Мстислав Мстиславович Удатный – сын дочери деда Ингваря – Глеба Ростиславовича Рязанского и был двоюродным братом всем рязанским князьям – как погибшим под Исадами, так и Глебу с Константином.

(обратно)

5

В 1214 году Мстислав Удатный, собрав под свою руку новгородцев и смолян (последних возглавлял Мстислав Романович Старый), повоевал черниговского князя Всеволода Чермного, который уселся на Киевском княжении, разбил его дружины и посадил князем в Киеве своего союзника Мстислава Романовича.

(обратно)

6

Стрый – дядя по отцу (ст.-слав.).

(обратно)

7

Седмица – неделя (ст.-слав.).

(обратно)

8

Харатья – квадратный кусок бараньей или козлиной кожи, вываренной и выскобленной, на которой в то время писались документы и книги (ст.-слав.).

(обратно)

9

В нетях – в плену (ст.-слав.).

(обратно)

10

Лето 6725-е – дата указана от предполагаемого сотворения мира. От Рождества Христова это будет год 1217-й.

(обратно)

11

Зарев – июль (ст.-слав.).

(обратно)

12

Черный гонец – гонец, несущий печальную весть, как правило, касающуюся смерти кого-либо из очень близких людей.

(обратно)

13

Сыновец – племянник (ст.-слав.).

(обратно)

14

Ряж – конструкция из деревянных бревен, вкопанных в землю и образующих ряд ячеек, заполняемых впоследствии землей или глиной. Являлся основным элементом при сооружении деревянных стен средневековых городов Руси.

(обратно)

15

Горбуша – род косы, удобной для косьбы на кочковатой местности (ст.-слав.).

(обратно)

16

Медяница – медный котел (ст.-слав.).

(обратно)

17

Лады – бочарные дощечки, клепки (ст.-слав.).

(обратно)

18

Полсть – кусок звериного меха на занавес (ст.-слав.).

(обратно)

19

Копытце – кокошник, женский головной убор того времени (ст.-слав.).

(обратно)

20

Сукмяница – суконное одеяло (ст.-слав.).

(обратно)

21

Востола – грубая домотканая материя, дерюга (ст.-слав.).

(обратно)

22

Нерето – сеть (ст.-слав.).

(обратно)

23

Городницы – городские стены, стены, наполненные зем лей (ст.-слав.).

(обратно)

24

Вежи – башни (ст.-слав.).

(обратно)

25

Пороки – средневековые орудия. Представляли собой тяжелые дубовые бревна, окованные на концах железом и предназначенные для проламывания городских ворот (ст.-слав.).

(обратно)

26

Ратовища – древки копий (ст.-слав.).

(обратно)

27

Оскорды – секиры или тяжелые боевые топоры (ст.-слав.).

(обратно)

28

Шейка – самая узкая часть наконечника копья, соединяющая перо (острие) с тулеей (трубкой), куда вставляется древко (ст.-слав.).

(обратно)

29

Подток – железная оковка на конце древка, служащая для упора в землю (ст.-слав.).

(обратно)

30

Si vis pasem, para bellum – хочешь мира, готовься к войне (лат.).

(обратно)

31

Черепаха – вид оборонительного построения, применявшийся еще в Древнем Риме и дошедший до наших дней. Используется во внутренних войсках современной России при противостоянии демонстрантам, когда команды на их разгон еще не поступило, а камни в солдат уже летят. Представляет собой сплошную стену из щитов, включая даже «крышу» над головами. Отсюда и название.

(обратно)

32

Повой – платок (ст.-слав.).

(обратно)

33

Гость – купец (ст.-слав.).

(обратно)

34

Свара – ссора (ст.-слав.).

(обратно)

35

Рота – клятва (ст.-слав.).

(обратно)

36

Исполать – букв.: на многие лета. Здесь употреблено Константином как благодарность.

(обратно)

37

Которы и при – ссоры и распри (ст.-слав.).

(обратно)

38

Горобец – воробей (ст.-слав., а ныне укр. слово).

(обратно)

39

Баские – красивые (ст.-слав.).

(обратно)

40

Жалкуешь – жалеешь (ст.-слав.).

(обратно)

41

Погост – крупное село, возле которого князья устраивали сбор налога с близлежащих сел и деревень (ст.-слав.).

(обратно)

42

Холохолы, Заячков, Песочна – названия древних погостов, расположенных недалеко от Переяславля-Рязанского.

(обратно)

43

Поршни – обувь без каблука (ст.-слав.).

(обратно)

44

Понева – женская юбка (ст.-слав.).

(обратно)

45

Плат персевый – шаль (ст.-слав.).

(обратно)

46

Колты – женское украшение в виде подвесок (ст.-слав.).

(обратно)

47

Двухродный братан – троюродный брат (ст.-слав.).

(обратно)

48

Кашель рудный – кашель с кровью (ст.-слав.).

(обратно)

49

Сестрична – дочь сестры (ст.-слав.).

(обратно)

50

Остатный – последний (ст.-слав.).

(обратно)

51

Большак – глава дома, старший (ст.-слав.). Большуха – жена большака, иногда, после смерти мужа, становилась главой рода, даже при наличии взрослых сыновей, имеющих свои семьи (ст.-слав.).

(обратно)

52

Берестяница – береста, тонкая легкая кора березы. Шутка заключалась в явном противоречии имени и внешности.

(обратно)

53

Рушник – полотенце (ст.-слав.).

(обратно)

54

Охлуп – конек крыши (ст.-слав.).

(обратно)

55

Глуздырь – птенец (ст.-слав.).

(обратно)

56

Мокша – одно из двух наиболее многочисленных мордовских племен. Очевидно, прозвище дано из-за матери.

(обратно)

57

Казнь – на старославянском языке это слово означало любое наказание.

(обратно)

58

Самобрат – родной брат (ст.-слав.).

(обратно)

59

Пядь – расстояние между концами вытянутых большого и указательного пальцев руки. Была равна примерно 19 см. Помимо простой, или малой, пяди использовались также большая пядь (расстояние между концами вытянутых большого и среднего пальцев или мизинца), которая составляла около 22-23 см, и пядь с кувырком (малая пядь плюс два или три сустава указательного пальца). В ней было где-то 27 см.

(обратно)

60

Умбон – круглая выпуклая бляха из железа в центре щита (ст.-слав.).

(обратно)

61

Сажени три – приблизительно 4,5 метра.

(обратно)

62

Стрый двухродный – двоюродный дядя по отцовской линии (ст.-слав.).

(обратно)

63

Ряд – договор, соглашение (ст.-слав.).

(обратно)

64

Поял – захватил, полонил, взял в плен (ст.-слав.).

(обратно)

65

Оместник – мститель (ст.-слав.).

(обратно)

66

Прирок – оговор (ст.-слав.).

(обратно)

67

Послух – свидетель (ст.-слав.).

(обратно)

68

Поголовщина – уголовное преступление (ст.-слав.).

(обратно)

69

Изветник – доносчик (ст.-слав.).

(обратно)

70

Овада – клевета (ст.-слав.).

(обратно)

71

Славяне считали даты от сотворения мира, которое относили к 5508 году до нашей эры, то есть 6625 год означает 1217 год, который заканчивался февральским месяцем. Индиктом назывались пятнадцатилетние календарные периоды, исчисляемые опять-таки от сотворения мира. Впервые они появились еще у римлян, перейдя оттуда в Византийскую империю, а уж от нее перекочевав на Русь.

(обратно)

72

Следовательно, в первое воскресенье после 7 января, так как в то время Рождество отмечали 24 декабря.

(обратно)

73

Ряса – верхнее монашеское одеяние.

(обратно)

74

Скуфья – отороченная шапочка, которую носили монахи.

(обратно)

75

Мстислав Мстиславович Удатный – княжил в Новгороде с перерывами (1210-1215, 1216-1218 гг.).

(обратно)

76

Битва под Липицей произошла 21 апреля 1216 г. и закончилась полной победой Мстислава Удатного и его союзников.

(обратно)

77

Потир – литургический сосуд для освящения вина и принятия причастия. Представлял собой чашу на высокой ножке.

(обратно)

78

Василько Константинович родился 7 декабря 1209 г.

(обратно)

79

Братья Константина княжили в это время: Святослав – в Юрьеве-Польском, Юрий – в Суздале, Владимир – в Стародубе, Ивану, как самому младшему, своего города в княжение еще не дали.

(обратно)

80

Константин, чувствуя скорую смерть от неизлечимой нутряной болезни, примирился с братом Юрием, отозвал его из Городца Радилова, расположенного на Волге, и дал ему Суздаль, обещая передать после своей смерти и владимирское княжение, лишь бы тот стал вместо отца его малолетним детям.

(обратно)

81

Путевая верста – составляла 500 саженей, или примерно 1,08 км.

(обратно)

82

В 1208 г. владимиро-суздальский князь Всеволод Большое Гнездо вместо плененных им рязанских князей посадил на рязанское княжение своего сына Ярослава. Жители Рязани вошли в тайные сношения с пронскими князьями и призвали их на помощь, обещая выдать им малолетнего (17 лет) Ярослава Всеволодовича. Узнав об этом, Всеволод пришел к Рязани с войском и, не сумев договориться миром, приказал всем жителям с женами, детьми и легким скарбом выйти в поле, а город зажечь.

(обратно)

83

Коломенка – река, впадающая в Москву-реку. Именно там, на стыке этих рек, находилась Коломна.

(обратно)

84

Сторожа – здесь: передовые отряды, дозоры разведчиков.

(обратно)

85

Куяк – кожаная безрукавная рубаха с нашитыми на нее металлическими бляхами (ст.-слав.).

(обратно)

86

Колонтарь – кольчуга без рукавов(ст.-слав.).

(обратно)

87

Рогатина – самодельное охотничье копье. От боевого копья отличалось широким лезвием-рожком (ст.-слав.).

(обратно)

88

Ослоп – палица, дубина с набитыми гвоздями (ст.-слав.).

(обратно)

89

Кистень – оружие, состоящее из дерева и прикрепленной к нему на цепи гири (ст.-слав.).

(обратно)

90

Это второй случай, когда Творимир пытался остановить самоуверенных Всеволдовичей. Первый был полутора годами ранее, когда он, единственный изо всех бояр, предостерегал на Липице Юрия и Ярослава с братьями и советовал заключить мир с Мстиславом Удатным и Константином, но его тоже никто не хотел слушать.

(обратно)

91

Одна сажень – 1,52 м, следовательно, полторы сажени – 2,28 м.

(обратно)

92

Лесавки – дед и бабка лешего. По виду маленькие, серые и похожие на ежей. Живут в прошлогодней листве. Бодрствуют с конца лета до середины осени.

(обратно)

93

Листин – старый слепой дух, предводитель лесавок.

(обратно)

94

Лешуха – жена лешего.

(обратно)

95

Ирий – так назывался древнеславянский рай. Там находились в ожидании хороших добрых людей колодцы с чистой ключевой водой, близ которых растут благоухающие цветы, зреют на деревьях молодильные яблоки и сладко поют райские птицы. И ждет праведников такое блаженство, что время для них перестает существовать и целый год пролетает как один миг.

(обратно)

96

Очелье с аграфами – женский головной праздничный убор. Сами аграфы представляли собой трехбусинные полукольца, часто изготовляемые из драгоценных металлов.

(обратно)

97

Зарукавья – прототип будущих манжет, вышитые куски дорогой ткани (ст.-слав.).

(обратно)

98

Повойник – плотно прилегающий чепец, который носили незамужние женщины (ст.-слав.).

(обратно)

99

Убрус – платок, который носили поверх повойника (ст.-слав.).

(обратно)

100

Венец – обруч из кожи или бересты, обтянутый дорогой тканью (ст.-слав.).

(обратно)

101

Рубаха – основная одежда в ту пору как у мужчин, так и у женщин. У последних она отличалась тем, что была более длинной и доходила почти до ступней. Богатые горожанки носили их по две: исподнюю и верхнюю, которая шилась из дорогих тканей.

(обратно)

102

Гашник – шнур, который крепил вокруг талии юбку (ст.-слав.).

(обратно)

103

Аверс (фр. avers‹ лат. adversus – обращенный лицом) – лицевая сторона монеты, медали.

(обратно)

104

Реверс (от лат. reverses – обратный) – оборотная сторона монеты, медали.

(обратно)

105

Горлатная шапка – особого покроя шапка, служившая как бы знаком отличия для бояр (что-то типа генеральской или полковничьей папахи). Шили эту шапку исключительно из горлышек. Отсюда и название.

(обратно)

106

Гридень – дружинники младшей, как бы юношеской дружины (ст.-слав.).

(обратно)

107

Маммон (Мамона) – имя древнего языческого божка у некоторых семитских племен. Покровительствовал наживе и богатству.

(обратно)

108

Мф., 6:24.

(обратно)

109

Имеется в виду Лев Давыдович Троцкий (Бронштейн), который был одним из главных организаторов Октябрьского переворота 1917 года в Петрограде.

(обратно)

110

Юфтевые сапоги, тут Вячеслав несколько переборщил с обвинениями, не всегда, хотя и чаще всего, делали из козлиной кожи.

(обратно)

111

Есть глубокие сомнения, что маму Вячеслава звали Петром Аркадьевичем, поскольку эта фраза принадлежала последнему великому деятелю царской Руси премьер-министру Столыпину.

(обратно)

112

Ведро – одна из мер жидкостных тел в то время и была равна примерно 12,3 литра.

(обратно)

113

У Н. И. Костомарова, который с симпатией относился к князю Ярославу, так что его вряд ли можно упрекнуть в клевете, этот эпизод описывается следующим образом: «В порыве досады он приказал перековать всех новгородцев и смольнян, какие только были в городе по торговым и другим делам. Новгородцев велел он бросить в погреба и тесные избы; их было человек полтораста и многие из них задохлись; пятнадцать человек смольнян держали в заключении особо и они все остались живы…» (Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Т. 1).

(обратно)

114

Мф., 7:1.

(обратно)

115

Мстислав Романович Старый княжил вначале в Пскове (1178-1195 гг.), затем в Смоленске (1197-1213 гг.), а в 1214 г., объединившись с Мстиславом Мстиславовичем Удатным, изгнал из Киева черниговского князя Всеволода Святославовича Чермного и сам стал Великим киевским князем.

(обратно)

116

Киевский митрополит Матфей Iвозглавлял русскую церковь с 1210 по 1220 г.

(обратно)

117

Числобог почитался славянами как покровитель течения времени. Имел два лица – одно, подобное солнцу, другое – полумесяцу. Его жрецы ведали тайные древние науки, включая счет дней, месяцев, лет. Из всех славянских богов он был, пожалуй, самым загадочным.

(обратно)

118

Славянские волхвы делились на 10 разрядов или категорий. Всевед относился к Хранителям, но не к Ведунам, занимающимся предсказаниями.

(обратно)

119

Марена (Морена, Мара) – славянская богиня бесплодной болезненной дряхлости, увядания жизни, неизбежного конца ее – смерти. Ей неугодны никакие жертвы, кроме увядших цветов, опавших листьев и угасших человеческих жизней. Именно против нее предназначался обряд-оберег древних славян, творимый в Купальскую или Русалочью ночь. Согласно некоторым славянским преданиям, на земле есть заповедные места, через которые богиня смерти иногда взирает на этот мир. Они запретны для людей, причем не только для простых, но и для волхвов.

(обратно)

120

Озем – бог подземного царства. Сумерла – его супруга. Им угодны только мертвые – недвижимые и покорные.

(обратно)

121

Ниян (Ний) – властелин славянского ада, судья мертвых, повелитель мучений. Святилищ не имел. Во время страшных бедствий, войн или эпидемий ему приносили человеческие жертвы, но только из числа преступников, убивая их и сбрасывая в земные провалы.

(обратно)

122

Василиск – оборотень или соединяется со злым человеком, с колдуном. От его взгляда люди умирают на месте.

(обратно)

123

Пекло – название славянского ада.

(обратно)

124

Злодий (Злыдень, Кровник, Худич) – бог вечного мучения, которое ждет негодяев в Пекле. Имел вид чудовищной змеи и был неистощим на всевозможные казни.

(обратно)

125

Ведьмак, согласно славянской вере, являлся чем-то вроде надзирателя над ведьмами, которыми управлял и которые держали перед ним отчет. Мог быть оборотнем и превращаться в разнообразных зверей, начиная от коня и волка и заканчивая – Мотыльком. Умел управлять пчелами, разгонять на небе тучи и многое другое.

(обратно)

126

Ведьмаки бывают двух видов – прирожденные и наученные. У прирожденных нет ни волос, ни бороды, ни усов, ни прочих признаков мужественности, зато у них есть небольшой хвостик с четырьмя волосками и изображение в их зрачках перевернуто вверх ногами.

(обратно)

127

Некоторые ведьмаки действительно умели делать лишь добро – заговаривать болезни, лечить людей и животных, запрещали ведьмам делать зло, защищая людей, и даже после своей смерти дрались на могиле с мертвецами, не пропуская их в село.

(обратно)

128

Маньяк – этим словом древние славяне называли все падающие звезды. След ее назывался Белым путем.

(обратно)

129

Мокошь – у древних славян богиня Земли, единственное женское божество древнерусского пантеона, чье изображение стояло в древнем Киеве на вершине холма бок о бок с Перуном.

(обратно)

130

Хугин – один из двух воронов бога Одина. Его имя означает думающий.

(обратно)

131

Поезд – небольшой караван, состоящий из нескольких саней или (летом) телег. Исходя из своего предназначения именовался по-разному. Был свадебный поезд, купеческий и так далее.

(обратно)

132

Личина – маска (ст.-слав.).

(обратно)

133

Гурт (от нем. gurt) – ребро чеканной монеты.

(обратно)

134

Зуй – задира, озорник, драчун (ст.-слав.).

(обратно)

135

Живот – жизнь (ст.-слав.).

(обратно)

136

Рыбий зуб – так называли тогда не только бивни моржей и других морских животных, но и мамонтов.

(обратно)

137

Ибн-Сина – арабский врач и философ (980-1037). В Европе был широко известен под именем Авиценна.

(обратно)

138

Ибн-Зохр абу Мерван – арабский врач (ум. в 1162 г.), в Европе известен под именем Авензоар.

(обратно)

139

Аль-Суфи (903-986) – полное имя Абд-эль-Раман-аль-Суфи. Персидский астроном. Жил и работал в Багдаде. Тщательно определил яркость всех звезд. Равных этому труду не было вплоть до XIXвека.

(обратно)

140

Это имя носили действительно сразу два человека, вошедших в историю. Ибн-Эзра (Моисей-бен-Иаков, в арабском звучании Абу-Гарун) – один из лучших еврейско-испанских поэтов XIIвека. Его религиозные песни продолжали петь в синагогах еще много веков спустя. Второй Ибн-Эзра (Авраам-бен-Меир, 1093-1167) был знаменитым еврейским мыслителем. Занимался математикой, астрономией, медициной, грамматикой, поэзией, богословием. Был основателем библейской критики.

(обратно)

141

Альфаси (Исаак-бен-Иаков, 1013-1103). Известен прежде всего своим титаническим трудом под названием «Галаход». Эта работа является сводом законоположений для практического руководства еврейским законоучителям, заняв положение второго Талмуда.

(обратно)

142

Благородный свиток – в то время мусульмане именно так называли свою священную книгу – Коран.

(обратно)

143

Как ни удивительно это звучит сейчас, но тогда есть телятину действительно считалось великим грехом. Одно из обвинений, выставленных боярами Лжедмитрию в 1606 г., при его свержении с престола, заключалось именно в сомнении о некрепком православии царя и основывалось на том, что он вкушал телятину.

(обратно)

144

Гривны в ту пору в разных княжествах очень сильно отличались по своему весу. Новгородская была самой тяжелой – 204 грамма серебра примерно 750-й пробы.

(обратно)

145

Самоцветами в ту пору на Руси называли все без исключения драгоценные и некоторые полудрагоценные камни.

(обратно)

146

Приступок – крыльцо (ст.-слав.).

(обратно)

147

Пайцза – пластинка из металла или дерева с изображением какого-либо животного или птицы. Была у татаро-монгол пропуском для свободного проезда по их владениям. Высшая степень – золотая с оскаленной головой тигра – возвещала о том, что ее обладателю каждый монгол обязан также беспрекословно повиноваться и выполнять все его приказания, как если бы перед ним стоял сам Чингисхан.

(обратно)

148

Знамя Чингисхана было из материи с девятью широкими и длинными концами (лентами), как у китайских знамен. Изображен на нем был серый кречет, держащий в когтях черного ворона. Выбор птицы не случаен. По преданию, кречет был покровителем всего рода Чингисхана, так как его бедный предок Бадуенчар жил исключительно благодаря охоте своего прирученного кречета (прим. В. Яна).

(обратно)

149

Юнота – ученик (ст.-слав.).

(обратно)

150

Иблис – шайтан (арабск.).

(обратно)

151

Взято из 57-й статьи Ясы (сборника правил и поучений Чингисхана), которые были обязательными для исполнения на всей территории Монгольской империи и имели статус законов.

(обратно)

152

Поднебесная империя – Китай.

(обратно)

153

Варягостан – страны, расположенные на Скандинавском полуострове, Иберия – Испания.

(обратно)

154

Богдыхан – титул императоров Китая.

(обратно)

155

Хорезм – государство в низовьях Амударьи. Ему подчинялась в то время огромная территория – от Аральского моря на севере до Персидского залива на юге.

(обратно)

156

Мавераннагр – местность между Аму и Сырдарьей.

(обратно)

157

Всемилостивейший – у мусульман не было принято в те времена называть Аллаха напрямую. Для этого существовало 99 эпитетов, один из которых сейчас и использовал арабский купец.

(обратно)

158

Старший сын Чингисхана Джучи действительно будет убит еще при жизни отца. Войска на Русь поведет второй сын Джучи – Батый, внук великого деда.

(обратно)

159

Испытание железом на древней Руси заключалось в том, что истец должен был взять рукой раскаленный кусок железа и пронести его до определенного места. Если после этого ожоги у него в течение строго ограниченного количества дней бесследно заживут, то его обвинение считалось истинным. Для загрубевших рук старика, покрытых толстой ороговевшей кожей, такое испытание скорее всего было бы успешным.

(обратно)

160

Прирок – оговор (ст.-слав.).

(обратно)

161

Новик – здесь: недавний, новый, новичок (ст.-слав.).

(обратно)

162

Взять град на копье – обычный фразеологический оборот того времени, означающий взять штурмом (ст.-слав.).

(обратно)

163

Никея – город в Малой Азии. В те времена была столицей так называемой Никейской империи, где находились не только бывший константинопольский император Феодор Ласкарис (1204-1222) и константинопольский патриарх. Сюда, в Никею, приезжали на утверждение все епископы Руси.

(обратно)

164

Облыгати – обвинять ложью (ст.-слав).

(обратно)

165

Магура – дочь Перуна. По преданиям, всегда сопровождает заслуженных храбрых воинов в ирий, а если воин пал в бою, то она еще и целует его. И сколько бы времени потом ни пробыл человек в ирии, он уже никогда не забудет тот единственный поцелуй Магуры.

(обратно)

166

Воротник – воин у крепостных ворот (ст.-слав.).

(обратно)

167

Изгоном – здесь: с разбегу, с налету (ст.-слав.).

(обратно)

168

Данко – имя известного героя одной из романтических повестей А. М. Горького. В произведении он, чтобы осветить людям дорогу, вырвал из своей груди сердце.

(обратно)

169

Лк., 11:9.

(обратно)

170

Прем., 1:13-14.

(обратно)

171

Иов., 5:17-18.

(обратно)

172

О той эпохе до XX века дошла масса документов, на основе которых вышло в свет более двух тысяч монографий, жизнеописаний, художественных романов, повестей и рассказов. В частности, конкретно о Миньке Мокшеве целых восемнадцать документальных исследований и множество художественных произведений, включая два наиболее значительных – роман-трилогия «Главное – захотеть» Н. Н. Петелина и дилогия «Смерд боярина Кунея» О. А. Голубинова.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1 . Ингварь, сын Ингваря

Глава 2 . Si vis pacem, para bellum [30]

Глава 3 . Переговоры

Глава 4 . Ратник из Березовки

Глава 5 . А дальше что?

Глава 6 . Не в силе бог, а в правде

Глава 7 . Чудесный дар

Глава 8 . Первый бунт на корабле

Глава 9 . Я планов ваших люблю громадье

Глава 10 . Мертвые волхвы

Глава 11 . Поручение Всеведа

Глава 12 . Случайная встреча

Глава 13 . Я забуду тебя…

Глава 14 . Первый след Чингисхана

Глава 15 . А ты меня спросил?!

Глава 16 . Белые вороны Ряжска

Глава 17 . Печальный сказ

Глава 18 . Пирожок без никто

Вместо эпилога . Миссия выполнена? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте