«Предначертание»

Вадим Давыдов Предначертание

ВЕНОК ЭПИГРАФОВ

Эх, заря без конца и без края,

Без конца и без края мечта!

Объясни же, какая такая

Овладела тобой правота?!.

Тимур Кибиров

Кровью мы купим счастье детей.

П. Лавров

Ты рядом, даль социализма!

Б.Л. Пастернак

Спойте песню мне, братья Покрассы!

Младшим братом я вам подпою.

Хлынут слёзы нежданные сразу.

Затуманят решимость мою.

И жестокое, верное слово

В горле комом застрянет моём…

Тимур Кибиров

Погоди, я тебя не обижу,

Спой мне тихо, а я подпою.

Я сквозь слёзы прощальные вижу

Невиновную морду твою.

Погоди, мой товарищ, не надо.

Мы уже расквитались сполна.

Спой мне песню: Гренада, Гренада.

Спойте, мёртвые губы: Грена…

Тимур Кибиров

Оскверняй без меня мертвецов в мерзлоте,

Я не буду в обнимку с тобой

Над Бухариным плакать в святой простоте

Покаянною сладкой слезой!

Тимур Кибиров

Москва – Харбин. Май 1928

Замысел Городецкого сработал безупречно. Конечно, он, как никто, знал психологию, или, лучше сказать, основной психотип своих коллег по цеху и «товарищей» вообще, был отчаянно-нагло бесстрашен, обладая при авантюристическом складе характера душой настоящего воина, — уж в этом-то Гурьев успел убедиться на собственном опыте. И невольно задавался вопросом, – а если без Городецкого? Сумел бы он сам? Снятие за десять минут до отхода состава проводника в классном вагоне и «внедрение» на его место Гурьева выглядели – да и были, по форме своей, – классической чекистской операцией, к которым команды поездов «Москва-Харбин» давно и безнадёжно привыкли. Наверняка, приставлен присматривать за кем-то из нкидовцев[1] или иностранцев… А Гурьев, сыгравший, – не без труда, но весьма убедительно, – своего в доску рубаху-парня, только улыбался загадочно-беспечно, так, что ни у кого сомнений не оставалось: причастен «высших тайн». И подливал он тоже щедро – истерически-трезвеннический настрой первой советской эпохи уже начал медленно, но верно замещаться привычным пьянством по всякому поводу, а чаще – и вовсе без всякого. Его это всегда поражало, причиняя почти физическую боль, — зрелище того, как человеческая энергия, сила духа и воля растворяются в вине, как людские лица превращаются в хамские перекошенные хари.

И вот – дорога. Теперь Гурьев был один, ясно ощущая это одиночество. Никого. Сначала не стало отца. Потом деда. Ушли в Пустоту – один за другой – Нисиро-о-сэнсэй и мама. Уехали Ирина и Полозов. Городецкий остался в Москве. Один.

Это было удивительное путешествие – невзирая на обстоятельства, что послужили причиной в него отправиться. Прежде Гурьев никогда не уезжал так далеко от дома, от Москвы, которую привык уже считать родным для себя городом, во всяком случае, занимающим в душе и в жизни куда больше места, чем некогда Питер. И эта мелькающая за окном вагона череда пейзажей действовала на него умиротворяюще и целебно. Ему казалось, что клубок тупой боли в груди поселился там после маминой гибели навсегда, но… Наверное, Городецкий всё-таки прав, подумал Гурьев. Наверное. Только что означают слова Сан Саныча – «приказываю, как пока ещё старший по званию»? Как понимать это – «пока»?

Да, так далеко он и в самом деле ещё никогда не путешествовал. Он и представить себе не мог, что такое это – настоящее «далеко». Как же понять свою страну, не проехав её от края до края – хотя бы раз в жизни?! Вот о чём говорил Мишима. Только сейчас Гурьев начинал по-настоящему проникаться его словами. И этим пространством. Не постигать, нет. Куда там – такое постигнуть! Завораживающе-однообразное покачивание вагона, ровный перестук колёс на стыках, смена дней и ночей – почти две недели в пути. Невозможно передать – только пережить самому. Россия.

Советскую половину границы он пересёк без всяких неприятностей. Китайский пограничник тоже не причинил никакого особенного беспокойства. Разумеется, ни сколько-нибудь значительных сумм в советской валюте, ни оружия у него при себе не было. Конечно, обыскивать его никто не собирался, да и вряд ли это удалось бы желающим, но – бережёного Бог бережёт. Тайничок, оборудованный за долгие дни дороги от Москвы во время ночных смен, избавлял Гурьева от необходимости трепетать перед властями, опасаясь за свои капиталы. Две увесистые «колбаски» по сто полуимпериалов царской чеканки в каждой и одна, поменьше, с пятью десятками полновесных червонцев. Зачахнуть от безденежья затруднительно.

До Харбина он добрался без приключений, где и покинул поездную бригаду, просто исчезнув без всякого следа.

Харбин. Июнь 1928

В Харбине он играл лишь затем, чтобы не утратить навыки. Не особо таясь и не пытаясь завести никаких прочных связей, Гурьев провёл в городе около месяца. Он снял чистую, опрятную комнату за весьма скромную плату, много читал, брал уроки верховой езды и почти ликвидировал лакуны в своём владении этой наукой – совершенно уверенно держался в седле при любом аллюре, хотя приступать к более сложным упражнениям по выездке и джигитовке не спешил. Гурьев превосходно помнил то щемящее чувство восторга, которое он испытал, впервые увидев отца верхом… Запах кожи, конского пота, травы и чего-то ещё, всё вместе составлявшее прекрасный, неповторимый запах детства.

Чёткого плана действий у Гурьева по-прежнему не было. Некоторое время он предполагал пересидеть в Манчжурии, затем – раздобыть какие-нибудь приличные документы и отправиться дальше, в Японию. Нисиро очень хотел, чтобы я туда поехал, подумал Гурьев. Что это за мистика, интересно? Ему нужно было в Японию. Просто необходимо было туда попасть, и надолго откладывать это путешествие не имело никакого смысла. Ирина? Странно, но расставание с Ириной причинило ему куда меньше боли, чем он ожидал. И меньше, чем хотел бы ощутить. Гурьев понимал, что мамина гибель что-то переключила в нём, пережгла что-то, — что-то важное. И в это короткое замыкание угодило неведомым образом его чувство к Ирине. Гурьев думал о ней, но совсем иначе, чем прежде. Тепло, — но иначе. Пташниковы и Полозов уже в Париже, наверное. И – слава Богу. У неё всё будет в полном порядке. Обязательно. А я? Нет, это смешно, обрывал он себя сердито. Всё кончилось. Кончилось? Нет. Начинается. Что?!

Он прогуливался по Новоторговой, когда взгляд его рассеянно скользнул по вывеске «Менделевич и сын. Скобяные и охотничьи товары». Гурьев улыбнулся и зашёл внутрь. Встретил его, похоже, сам Менделевич. Существовал ли этот самый «и сын», или приставка образовалась для солидности, подумал Гурьев. И если есть этот «и сын», то где он сейчас? Не дерёт ли глотку на каком-нибудь партийном или комсомольском собрании? Сколько их таких, вьюношей с чахоточным румянцем, отречёмся от старого мира. Новый мир тоже от вас отречётся, и совсем скоро. Так всегда случается.

Его приличный костюм и ещё более приличный идиш произвели на Менделевича весьма благоприятное впечатление. Гвозди и молотки столь изысканного юношу заинтересовать не могли, поэтому, не затрудняясь излишними вопросами, Моисей Ицкович препроводил Гурьева к охотничьей витрине. Перейдя к полке с ножами, Гурьев сделал стойку: несколько похожих клинков с рукоятками из оленьего рога имели характерный цвет и рисунок булатной стали. Это было настолько необычно, что Гурьев сей момент определился с дальнейшими занятиями на ближайшее время.

Гурьев взял один из ножей. Баланс был хорош, да и всё остальное – внушало уважение. Он крутанул нож в пальцах несколько задумчиво и спохватился лишь тогда, когда увидел, как прянул от этого движения бедный Моисей Ицкович. Впрочем, большого труда успокоить купца Гурьеву не составило. Он быстро выяснил и то, что его на самом деле интересовало: кто, собственно говоря, настоящий автор сего чуда и когда появится снова, если появится. Тыншейского кузнеца Тешкова Менделевич ждал со дня на день. Ну, складывается как-то всё, подумал Гурьев. План у него в голове возник практически мгновенно.

— А оно вам надо?! — совершенно искренне изумился Менделевич. — Будь у меня возможность, я сегодня же уехал бы. Да хоть в Америку!

— Ну, Америка тоже не резиновая, реб Мойше, — улыбнулся Гурьев. — А мне, бродяге без ремесла, куда ещё, как не в подмастерья подаваться.

— Ну, дело, конечно, ваше, — не стал углубляться в дискуссию Менделевич. — Только места тут, чуть в сторону от железки, дикие и опасные. И хунхузы всякие, и семёновцы, и прочие «овцы». Это в Харбине относительно спокойно, да и то… Того и гляди, война между большевиками и китайцами начнётся. Тогда уже точно житья не будет, особенно евреям!

— Будем переживать неприятности по мере их возникновения, — Гурьев наклонил голову набок. — А вообще, реб Мойше, так вам скажу. Добрая драка лучше худого мира. Особенно с тем, кто мир использует, чтобы с силами собраться да вам же, мирному и незлобивому, в глотку вцепиться. Так что поживём – увидим.

— Как знаете, как знаете, — повторил Менделевич. — Если уж вам так хочется. Только мне кажется, что вы больше по торговой части способности имеете, чем по ремесленной.

— Да? — Гурьев чуть изменил позу и выражение лица. — А так?

Менделевич с минуту его разглядывал, а потом на его физиономии отобразилось такое удивление, что Гурьев не нашёл нужным скрыть улыбку.

— Как вы это делаете?! — Менделевич снял пенсне, зачем-то повертел его в руке и надел снова. — Просто Качалов,[2] да и только!

— Василий Иванович – гений, — серьёзно проговорил Гурьев. — Вот способы проникновения в суть образа у нас с ним, конечно, совершенно разные.

— Что?! — Менделевич уставился на Гурьева совсем дикарём. — Ох, реб Янкель!

— Ладно, ладно, — сжалился над ним Гурьев. — Нож этот я у вас куплю, и даже торговаться не стану, — он выложил на прилавок золотой «полуимпериал» с профилем Николая Второго. — Берите, не стесняйтесь. Быстрее на билет в Америку насобираете.

* * *

Заросший до самых глаз бородищей Тешков казался стариком, хотя в действительности едва перевалило кузнецу за сорок. На редкость удачный торг с владельцем скобяной лавки привёл его в отличное расположение духа. Выделив из образовавшегося барыша некоторую сумму, Тешков отправился отмечать удачную сделку в трактир. Гурьев, переодевшись в платье попроще, сопровождал его по противоположной стороне улицы.

Нет, ни пьяницей, ни выпивохой кузнец отнюдь не был. Да и рассказывать направо-налево, сколь невероятной удачей закончился его нынешний визит в Харбин, он не собирался. Проблема заключалась в том, что это явственно читалось по лицу Степана Акимовича. А таковым искусством чтения, пускай и не особенно хорошо, но вполне сносно, в этом городе на настоящем историческом этапе владел не один лишь Гурьев. Решив понаблюдать, он в своих ожиданиях не обманулся.

Грабителей было четверо, и никакого организованного сопротивления своим действиям они не предполагали встретить. Конечно, свалить Тешкова было задачей не из лёгких, однако вооружённые револьверами и ножами лихоимцы наверняка своего добились бы, если бы не Гурьев.

— Те-те-те, — погрозил он пальцем последнему из нападавших, сохранявшему некие остатки сознания. Трое его дружков уже отдыхали на мостовой, не успев даже толком понять, что и откуда на них обрушилось. — Когда к точке бифуркации прикладывается воздействие фактора неопределённости, происходит резкое изменение направления общего вектора континуума. Плохо учили вас в гимназии, молодой человек.

«Молодой человек» икнул, закатил глаза и мешком осел наземь – болевой шок от вывернутой из сустава кисти дал о себе знать. А теперь, если ты возжаждешь мщения, усмехнулся про себя Гурьев, искать меня ты станешь совсем не там, где я буду находиться. И это радует. Убивать их он не стал по весьма прозаической причине, — не хотелось ему становиться сейчас объектом для приложения полицейского рвения. Хоть и времена лихие, а все же. Одно дело – драка в подворотне, и совсем другое – четыре трупа. И ещё, если честно – менее всего улыбалось Гурьеву предстать в глазах Тешкова бестрепетным душегубом. А с совестью давно у Гурьева никаких разногласий по вопросам такого рода не имелось. Он взглянул на пошатывающегося от избытка впечатлений кузнеца. Подобрав револьверы и, опустив – на всякий случай – один в карман, а другой – размозжив расчетливо-резким ударом рукояти о брусчатку, враз сделавшим оружие ни к чему не пригодным, вкрадчиво осведомился:

— Идти можете, Степан Акимыч?

Кузнеца аж подбросило:

— Ты… Ты кто таков?!

— Палочка-выручалочка, — расплылся в широченнейшей улыбке Гурьев. — Так что?

— Могу-у-у…

— Ну, тогда вперёд.

По дороге Гурьев вкратце посвятил кузнеца в историю своего с ним заочного знакомства и спросил:

— В ученики возьмёте, дядько Степан?

Задумался Тешков, и задумался тяжко, исподлобья разглядывая своего странного спасителя. Кость у парня хоть и крепкая, однако же не мужицкая, это понял Степан Акимович сразу. Но силён ведь, чертёнок! Если ещё и способный к кузнечному делу окажется… А жиганов-то раскидал – прям загляденье, подумал Тешков. Ну, кости есть, а мясо нарастёт. Старший сын Тешкова уже два года болтался в отряде у «белоказачьего», как его называли в советских газетках, атамана Шлыкова, а с младшего по малолетству толку в кузнице было немного. Бедствовать Тешковы не бедствовали, но и богатеями не были. А работать приходится – ох. Подмастерье не помешает. Платить вот разве?

— Вот наукой и расплатитесь, дядько Степан. А? — Гурьев как будто мысли его читал, чем снова резкий прищур кузнеца заработал.

— Руки покажь, — хмуро проворчал кузнец.

Гурьев, улыбаясь, с готовностью протянул Тешкову обе кисти. Тот быстро и привычно обмял их пальцами, ощупал. Руки у парня тоже были не похожи ни на что, виденное кузнецом раньше. Не рабочие руки, конечно. Но… Костяшки словно ороговевшими щитками покрыты, пятка и ребро ладони твёрдые, а сама ладонь – как у гребца, крепкая. Запястье широкое, на господскую кость никак не личит. Что за канитель такая, подумал Тешков. Он хмыкнул:

— А ручки-то у тебя, парень, — того. На что тебе кузнецова наука?

— Хочу такую саблю выковать, которой реку пополам разрубить можно, — мечтательно воздев очи горе, произнёс Гурьев. — И чтоб булатная была.

Тешков только хмыкнул:

— А не боишься?

— Работы? Не-а, — беспечно тряхнул головой Гурьев. — А чего мне ещё боятся-то? Или кого?

— Ну, вроде как за мной должок, — буркнул кузнец. — По рукам, что ли?

— По рукам, — Гурьев пожал ладонь кузнеца, и, задержав её в своей, спросил: – Когда отправляемся?

— Ну… — задумался Тешков, что-то в уме прикидывая.

— Мне помощь ваша потребуется, Степан Акимович.

— Это в каком смысле? — насторожился кузнец.

— Коня купить.

— Коня-а-а?!? — изумился Тешков. — А конь-то тебе на кой ляд?!

— А денег куры не клюют, Степан Акимыч.

Тьфу ты, сплюнул мысленно Тешков, пацан – он пацан и есть. Хоть и такой. Ну, отчего ж не помочь. Можно и помочь, конечно.

— Можно и помочь, — проворчал Тешков вслух. — Только добрый конь немалых денег стоит. Ты не лыбься, не лыбся-то, почём зря, слушай, что старшие говорят!

— Непременно, дядько Степан, — посерьёзнев, кивнул Гурьев.

Тешков полагал – святая простота! — что коня им следует покупать на базаре. Вместо этого Гурьев поволок его на конный завод в Абрамовке, принадлежащий всё тому же Чудову, который «правил» половиной Харбина. Здесь у кузнеца просто глаза разбежались. Но спешить Тешков не собирался. Раз уж в Абрамовку приехали, так и возвращаться без доброго коника грех. Они долго ходили от конюшни к конюшне, сопровождаемые одним из приказчиков. Наконец, Тешков разглядел, что Гурьев, рассматривая лошадей, не торопится выбирать. Кузнец отозвал его в сторону, шепнул недовольно:

— Что тебе? Не глянется никакой, что ль? Чего рыскаешь-то?

— Да вот, дядько Степан, — Гурьев помялся. — Это ж тележные бугаи какие-то. Не глянется.

— Тю-ю-ю, — присвистнул Тешков. — На службу разве собрался-то? Что ж, строевского коня захотел?

— А хоть бы и строевского, — Гурьев упрямо наклонил голову набок.

— И зачем?

— А вы рассудите, дядько Степан. На водовозе верхом – какой всадник? Это раз. Много ли в станице породистых жеребцов на развод? Это два. С добрым конём меня и станичный атаман охотнее возьмёт. А прокормить – прокормим, Степан Акимович, и застояться не дадим. А?

Кузнец задумчиво разгладил бороду – сначала правой ладонью, потом и левой. Была в словах будущего подмастерья лукавая сметка, такая, что возрасту парня никак не годилась в пару. Ох, и не простой ты хлопец, в который раз подумал Тешков. И, кивнув согласно, развернулся к приказчику – совсем другим разговором:

— Ну? Настоящих-то коней покажешь, или так и будем до вечера тут киселя хлебать?

— Помилуйте, господа! — деланно изумился приказчик и, вытаращив глаза, обескураженно развёл руками. — Это самые…

— А будешь ерепениться, так мы сей минут разворачиваем, — ласково продолжил Тешков.

Приказчик булькнул и расплылся в улыбке:

— Ну, вот. Сразу видно настоящего клиента!

— А если сразу видно, чего голову по сю пору морочил?! — свирепо рявкнул Тешков. — Хорош болтать, веди давай!

Этого коня Тешков увидел сразу. Аж сердце подпрыгнуло. Он шагнул к загону:

— Эт-то дело!

Конь и вправду был чудо как хорош. Буланый,[3] тёмного оттенка, трёхлеток, с сухой лёгкой головой, плотным, мускулистым телом, длинной шеей и узкой глубокой грудью, высокий в холке и явно соскучившийся по настоящему всаднику. Вот бы подружиться нам ещё, с лёгким оттенком беспокойства подумал Гурьев. А когда я уеду, в хороших руках останется. Будем надеяться, что я не все уроки сэнсэя, касающиеся животных, позабыл. Ну, с Богом, как говорится. Он посмотрел на кузнеца, на закусившего губу приказчика, забывшего о маске продавца воздуха, и кивнул:

— Называйте цену, Павел Григорьевич.

— Э-э-э…

Поняв, что не ослышался, Тешков задохнулся от негодования:

— Да ты что, любезный, с глузды съехал, никак?!

— Спокойно, Степан Акимович, — улыбнулся Гурьев. — Это мы сейчас урегулируем. А позвольте, дражайший Павел Григорьевич, на воздух вас пригласить.

Тон и тембр голоса, каким было это произнесено, заставили кузнеца застыть в неподвижности, а приказчика беспрекословно последовать за Гурьевым. Да кто ж ты таков, паря, в смятении подумал Тешков. В тихом омуте?!

Через полчаса все формальности были улажены. Купленную здесь же сбрую Тешков проверил самолично, ворча и хмурясь, выговаривая Гурьеву за «барские замашки» не торговаться, как обычаем положено. Гурьев слушал его вполуха, любуясь великолепным животным. Конь, схрупав у него с руки горбушку круто посоленного ржаного хлеба, кажется, против нового знакомства ничего не имел.

— А ты верхом-то ездить умеешь? — подозрительно спросил Гурьева Тешков, седлая коня. — А?

— Не переживайте, дядько Степан, — Гурьев похлопал жеребца по крупу, поддёрнул, проверяя, подпругу и взлетел в седло. Конь мотнул головой и покосился влажным выпуклым фиолетовым глазом на кузнеца, пожевал тонкими губами. Тешков одобрительно хмыкнул.

Гурьев основательно подготовился к отъезду в станицу. К передней луке седла справа прилепился карабин «Арисака» с откидным несъёмным штыком, могущим при известной сноровке послужить и сошкой, разные необходимые мелочи в подсумках, вьюк с бельём и одеждой, фляги с водой и походный паёк – кузнец едва рот не раскрыл, когда всё это богатство увидел. Было ещё кое-что, им незамеченное – отличный немецкий артиллерийский бинокль, глушитель для карабина и оптический прицел для него же, заблаговременно заказанный и вовремя полученный «люгер» восьмой модели с двумя запасными обоймами и кобурой отличной кожи – всё новенькое, прямиком со склада. Денег Гурьев на экипировку не пожалел. А чего их жалеть-то?

Упаковки с патронами для «Арисаки» и «люгера», кажется, возражений у кузнеца не вызвали, хотя по виду Тешкова было ясно, что готовность Гурьева воевать с парочкой полевых армий отнюдь не приводит его в благостное расположение духа. А вот огромный и тяжёлый чемодан, который Гурьев нагрузил в подводу, всё-таки заставил казака задать вопрос:

— Там что, кирпичи, что ль?!

— Книжки, дядько Степан, — улыбнулся Гурьев. — Зимой вечера-то – ого какие длинные. Иль не так?

Таких книг и в таком количестве, как в Харбине, Гурьев даже в Москве не видел. И удержать его от покупок никакая сила не могла. Всё время, что прошло до встречи с Тешковым, Гурьев провёл на книжных развалах, собирая библиотечку, в том числе по металлургическому делу. Так что чемодан получился на редкость увесистым.

— Вот не пойму всё же толком, — хмыкнул Тешков, любуясь великолепным, чистейших кровей и небывалой стати животным. — С конём-то. Ну, винтарь – ладно, тайга, она и есть – тайга. А коня-то – кто ж ходить-то за ним будет?! Этот конь – добрый, казацкий, настоящий строевской жеребец, он ить деликатного обращения требует.

— Видите, дядько Степан, сколько мне ещё узнать предстоит, — просиял Гурьев. — А вы говорите, делать нечего.

— Ну, — крякнул кузнец, — силён ты, парень! Казаком тебе всё одно не стать.

— Да я и не рвусь, — пожал плечами Гурьев. — Но, уж коли не свезло мне казаком родиться, так хоть под вашей рукой, дядько Степан, чему путёвому выучусь.

Эта грубая лесть, как ни странно, подействовала.

Дорогой Гурьев чередовал верховую езду с пересадками в подводу к кузнецу – и попрактиковался, и коня не утомил. Разговаривали они дорогой не так чтобы уж очень – Гурьев старался не надоедать вопросами, хотя его и распирало от любопытства, похоже вёл себя и кузнец. Впрочем, всё, что хотел, Тешков себе, в общем-то, уяснил, — и что Яков сирота, и что с самой Москвы сюда добрался. И то, что есть у хлопца резоны не шибко перед каждым встречным-поперечным душу нараспашку держать, тоже понял Тешков без подсказки.

До Тынши они добрались за два дня без особенных приключений – только раз пролетел аэроплан с красными звёздами на крыльях, — не совсем над ними, чуть в стороне. Проводив крылатого разведчика долгим взглядом, Тешков смачно плюнул и шёпотом выругался, а Гурьев улыбнулся.

Войдя в избу, Гурьев поздоровался, но на образа, в отличие от хозяина, креститься не стал – притворяться так глубоко в его планы отнюдь не входило. Хозяева, похоже, эту странность отметили, но виду не подали. Курень у Тешковых был просторный, нашёлся угол и Гурьеву. Тешковы девчонки, несмотря на то, что вроде как не по возрасту ещё было им на парней заглядываться, делали это вполне беззастенчиво – пока отец на них не цыкнул. Разговелись, чем Бог послал, хозяйка затопила баню. Тешков так отходил гостя веником, что Гурьева с непривычки даже слеза прошибла. Он тоже в долгу не остался, но кузнец, кряхтя, только подзуживал: «Наддай, Яшка, ещё! Ох! Эх… Хорошо!» Из бани вышли расслабленные, умиротворённые, за едой маханули по стопочке. Этим вечером разговаривали мало – мужчины порядком устали, и спать легли пораньше.

Наутро кузнец показал Гурьеву своё хозяйство, инструменты, а потом, как будто бы и невзначай, спросил:

— Чем тебе образа-то наши не угодили? Ты кержак, что ли, Яшка? Или хлыст какой? Чего без креста-то?

— А что крест, дядько Степан, — Гурьев вздохнул. — Вон, шлыковцы-то, — небось, крестятся на каждую маковку церковную за три версты. А сына у вас со двора свели, ровно татарва или большевики какие. Не война ведь, что толку теперь кулаками махать, коли драка кончена?

— Ты в политику не лезь, парень, — насупился Тешков. — Не нашего ума дело.

— Нашего, дядько Степан, — тихо проговорил Гурьев. — Теперь всё – нашего ума дело. Потому как все остальные словно с этого самого ума посходили. Но это – попозже, когда осмотримся. А с крестом… Крест, дядько Степан, он ведь и внутри может быть. Не обязательно снаружи.

Тынша. Август – сентябрь 1928

Весть о том, что Тешков себе парня из самого Харбина приволок и в кузне пристроил, по станице разлетелась мгновенно. Народ со всех четырёх дюжин дворов – в первую голову, конечно, бабы да девки, как самые любопытные и нетерпеливые – ходил на тешковского работника поглазеть. Под каким-нибудь благовидным предлогом, конечно же, — а хоть бы и ухват поправить. Кузнец только усмехался в бороду.

Парень ему нравился. В работу Гурьев вцепился, как клещ, да и не одно лишь это. Тешков был, без сомнения, не только мастером, но и художником своего дела, правда, времени проявлять свою художественную натуру находилось у него не так чтобы уж очень много, — жизнь и быт одного на полдюжины станиц кузнеца мало изыскам способствует. Да и теоретическая подготовка Степана Акимовича, мягко говоря, оставляла желать много лучшего. Вот тут Гурьев со своими книжками и недетской хваткой оказался весьма впору и кстати. И учил его Тешков, как родного.

— Ты железо не бей, не крути понапрасну-то. Оно этого не любит. Железо доброту понимает и уважение. Ты его уважь, терпение имей, значит, оно тебе и откликнется, покажет, значит, рисунком-то, какое ему обращение требуется. Уяснил, или как?

Чудной он, конечно, думал Тешков, однако работящий, и всё на лету схватывает. Голова светлая, нечего сказать. Чудной, чудной, однако. Горилку не пьёт, табаком не балуется, за девками не волочится, сядет в уголке, да сидит истуканом – час да другой. Опять же, фасон какой взял – в лохани, что ни день, плещется, и не лень ему воду да дрова таскать? Одно слово – нехристь. Вот только глаза попортит, как пить дать – где ж это видано, чтоб читать столько?! Книжек басурманских в Харбине набрал – видимо-невидимо. Как он эти каракули разбирает, тошно ж от одного взгляда на них делается!

Читал Гурьев действительно много. Уставал, в общем, не больше, чем при обычных своих нагрузках и тренировках. Спал три-четыре часа, а всё остальное свободное время посвящал книгам, — наставлениям по рудному делу и Лао-Цзы, Миямото и Клаузевицу. Бессистемным это чтение могло показаться только со стороны. На самом деле система в его литературных пристрастиях очень даже присутствовала.

Народ в станице, как и во всём Трёхречье, жил, конечно, разный. Но в желающих научить новичка вольтижировке, верховой езде по-казацки, без шпор, одной только нагайкой управляясь, и настоящему казацкому искусству владения клинком недостатка не было. Да и не только в этом. Взять, к примеру, арапник, — плётка и плётка, а в умелых руках не хуже шашки будет. И эта наука тоже кстати пришлась. Место своё Гурьев обозначил сразу, и оспаривать его – после того, как несколько самых буйных забияк как следует наглотались мелкой, как пудра, пыли – охотников не находилось. Тем более, что на станичных посиделках Гурьев редким гостем объявлялся, да и то – зубы скалил, однако женихаться не торопился. Всё больше в кузнице, по хозяйству да за книжками пропадал. Пару раз шумнул даже на него Тешков: чего сычом-то сидишь, молодняк вон гуляет, и тебе не зазорно, чай! Гурьев только отшучивался: извините, дядько Степан, у меня Серко не чищен со вчерашнего, да я лучше в баньку, ежели вы не против. Да и Марфа Титовна с ног сбилась, надо помочь, то да это, хозяйство нешуточное. Конечно, был он по крестьянским понятиям городской и неумеха – ни с упряжью управляться, ни печь растопить, ни, к примеру, корма задать коню. Да мало ли каких ещё в деревне настоящих мужских занятий и дел? Но это только первые несколько дней. А потом… Прошло совсем немного времени, и Гурьев как-то почти незаметно вписался в размеренный казацкий быт. Он брался за любую работу и быстро овладевал навыками, — великолепная моторика и развитая подготовкой Мишимы природная ловкость и сообразительность давали Гурьеву множество преимуществ. Способного, ровного и обходительного в обращении, хотя и непривычно грамотного и всё ж таки немного, на нездешний манер, странноватого хлопца зауважали. Гурьев отчётливо понимал – тому, чему он научится у этих людей, он не научится больше никогда и нигде. И он учился, – как всегда, жадно и с удовольствием. И люди это чувствовали. А кое-кто и не в шутку задумываться начал, каким макаром его в женихи заполучить. Тем более, что станичные девки на него вовсю уже заглядывались, – и собой куда как хорош да статен, и с ремеслом будет, и почём зря не лапает, слова ласковые говорит, ежели рассказывать чего примется – заслушаешься так, что и не упомнишь, на каком свете, глаза ясные, глядит спокойно и весело, а уж на кулачках-то с ним сходиться – давненько поднатчики подчистую повывелись. Всё про себя очень хорошо понимая, опасался Гурьев не на шутку какую деваху станичную собой присушить, — дело молодое, кровь играет, и не захочешь, а… Потому и на посиделки не рвался. А всё равно, станица – та же деревня, совсем-то не спрячешься. Только и оставалось, что скалить зубы в улыбках да отшучиваться. Так и зацепилось: в глаза – Яков да Яков, а втихаря – Яшка-Солнце. Ну, да на такое и обижаться грех.

Он и сам не оставался в долгу. Учил станичных хлопцев кое-каким штукам из своего арсенала. Охотно и уважительно слушал стариков, не отказывался почитать вслух, обстоятельно и с выражением, если просили, мнение своё без спросу не высовывал, в рассуждения не лез и превосходства своего, эрудиции не показывал ни словом, ни видом. Всё это было пока ещё просто очередным, волнующим приключением, вживанием в новый, незнакомый мир, — совсем как когда-то на уроках сэнсэя. Вот только возврата в привычную действительность не было. Гурьев старался не думать об этом подолгу. Мальчишки, вечно сующие свои носы куда ни попадя, подглядывали за ним, а Гурьев и не пытался по-настоящему таиться. С ребятнёй он тоже занимался с удовольствием, которого в себе до сей поры не замечал. Наставник заблудших, усмехался он про себя. Только теперь, – здесь и сейчас, – начала складываться у него в голове более или менее стройная методическая система, при помощи которой станет возможным передать обычным людям часть знаний, например, науку рукопашного боя, не углубляясь в этику и то, что непосвящённые могли бы принять за мистику. Так поступили когда-то, ещё до начала времён, первые Наставники и Хранители, рассеяв знание среди тысяч и тысяч, предвидя, что настанет час того, кто соберёт капли в единый сосуд. В конце концов, он ведь дал Городецкому слово, что не оставит его одного.

Гурьев много тренировался, благо было с чем, на чём и с кем. Его подготовка вряд ли оставляла желать лучшего, хотя он исправно следовал заветам учителя: тот, кто доволен собой – покойник. Основные казацкие премудрости он преодолел относительно быстро. С конём, Серко, они притёрлись тоже без особых трудностей, и понимали друг друга с полувздоха. Благо, Серко, к счастью, оказался не избалованным ипподромным строптивцем, — прошёл настоящую кавалерийскую школу, насколько это вообще возможно теперь в Харбине. Гурьев от него не отходил – чистил, кормил, вываживал, таскал для любезного дружечки всегда лакомства в кармане – хлеб с солью, сахарок, на ласковые слова не скупился. Конь к нему привязался, что твоя собачонка. Да и угадка Гурьева насчёт уместности Серко в станичном хозяйстве оказалась – правильнее не бывает. Поначалу, правда, пошептались казаки, — откуда у неизвестного хлопца деньжищи на эдакое баловство, однако скоро забыли, — отходчивый народ в Тынше, не шибко злопамятный.

Несколько сложнее обстояло дело с оружием. Обыкновенную казачью шашку Гурьев не то, чтобы забраковал, — грамотно изготовленный златоустовский, тульский или кавказский клинок ничем не уступал своим японским собратьям. Но, — уж очень узконаправленным был, что ли. В основном для конного воина приспособленным. Гурьев отковал себе меч, с узким, уже, чем у привычной шашки, клинком ровно в пятнадцать вершков, почти прямой и с другой рукоятью – хоть и длинной, в три кулака, но более пригодной для верховых упражнений, и носил его за спиной, как цуруги.[4] Пользуясь благосклонностью Тешкова, Гурьев весьма значительно продвинулся в освоении кузнечного мастерства. И так рубал лозу да чурбачки деревянные, — из любой позиции, с обеих рук, что старики-казаки, наблюдавшие за его усердием, одобрительно качали головами. И если не признали ещё окончательно своим, то за чужака уж точно держать перестали.

Совсем другая жизнь, думал Гурьев. Другой мир. Не хуже, не лучше, не праведнее, не правильнее – просто другой. И так же полон своих сложностей и столкновений, — при всей кажущейся простоте. А смысл Равновесия – хранить и создавать, а не рушить миры. И этот мир имеет своё место, свою долю, своё предназначение во Вселенной.

Он их полюбил, и произошло это тоже незаметно. Но произошло, и новое это своё переживание Гурьев отметил. И отметил, что боль стала понемногу утихать.

По воскресеньям, а иногда и субботу захватывая, он садился на своего Серко и уезжал подальше – в разных направлениях от станицы, наблюдая окрестности, присматриваясь ко всему, что окружало его, чувствуя себя не то Ермоловым, не то Пржевальским, добираясь иногда до самых отрогов Хингана. Места были удивительные, красоты неописуемой… Но не только красотами пейзажа любовался Гурьев. Та военная жилка, что раньше билась в нём лишь жадным интересом к описаниям древних сражений, теперь проявилась иначе. Он вдруг поймал себя на мысли, что всё здесь ощущает опять, как своё личное пространство, что сознательно и не очень размышляет над тем, как сделать его безопасным. Безопасным, в том числе, и в совершенно утилитарном, тактически-практическом смысле, — отмечая, где выставить бы секреты, где пустить бы конный разъезд для охраны, прикидывая, какие переправы годятся для перехода, какие нет, где и как напоить лошадей, как спрятать отряд разведчиков в распадке, и что хорошо бы на этих сопках закрепиться, тогда вся долина до самого поворота реки как на ладони. Этим своим мыслям он сам иногда посмеивался, но чушью их всё-таки не считал.

Он просто влюбился в этот кусочек России. Осколок России. Вся Россия была бы такой, думал Гурьев. Вся страна, от Архангельска до Кушки, от Гродно до Сахалина. За что так ненавидит большевистская нечисть этих людей, что захотела извести их под корень, чтобы даже воспоминания от них не осталось? Они ведь ни у кого ничего не просят. Только не лезьте в их жизнь, только дайте им воли немного – совсем немного, на самом-то деле. Что же это такое, зачем, — бей своих, чтоб чужие боялись?! Ради чего?!

Тынша. Сентябрь 1928

Она появилась на пороге кузни рано утром, едва только Гурьев успел развести огонь в горне. Поздоровалась и спросила, улыбаясь так белозубо и ясно, что он и сам улыбнулся.

— Что, нету ещё дядьки Степана?

— А я не помогу? — Гурьев обтёр ветошью руки, поправил зачем-то кожаный жёсткий фартук.

Ему очень нравилось её имя – Пелагея. Правда, видел её Гурьев нечасто, а уж разговаривать и вовсе не доводилось. Как кстати нам на помощь приходит его величество случай, подумал он. А впрочем, случайностей, как известно, не бывает.

— Ну, глянь, может, и справишься, — милостиво разрешила она, рассматривая его с явным любопытством, но ласково. — Кажись, рессора на бричке треснула.

Он вышел из кузни. Щегольская бричка-одноколка, с красными ободами колёс, уместная скорее в каком-нибудь дачном посёлке под Питером, нежели здесь, запряжённая тонконогой кобылкой с ухоженной и коротко подстриженной гривой и тщательно расчёсанным хвостом, стояла во дворе. Гурьев нагнулся, осматривая рессору. В это время и появился кузнец. Гурьев совсем рядом услышал его голос:

— Чего тебе, Пелагея?

— Да вот, дядько Степан…

Кузнец, сердито отстранив Гурьева, склонился у колеса. И тут же выпрямился, недовольно бурча:

— И где ж тебя на ей нелёгкая носит?! Третью рессору за лето, туды твою растуды! Яшка, помоги кобылу-то выпрячь. К полудню управимся, дай Бог. Иди ты, иди, Христа ради, Пелагея. Не мешай, без тебя работы хватат!

— Кто она? — спросил Гурьев, когда женщина скрылась за воротами.

— Пелагея-то? Известно, кто, — буркнул Тешков и, посмотрев на Гурьева, усмехнулся. — Повитуха она и траву заговаривает. И вообще ведьма, — кузнец опять усмехнулся. — Что, глянулась?

— А то, — просиял Гурьев.

— Ты смотри, — погрозил ему кулаком Тешков. — Ты от ей держись, парень, подальше. Не ровен час…

— Отчего же? — Тешков уже знал эту улыбочку, — когда Гурьев так начинал улыбаться, это означало… Что-то это непременно означало, одним словом. — Муж ревнивый?

— Да нет у ей никакого мужа, — сплюнул в сердцах на землю Степан Акимович. — Ведьма она, говорю ж тебе русским языком, парень…

— Ну, ведьма, так ведьма, — согласился Гурьев. — Так вы же знаете, дядько Степан, я жуть какой любопытный. Вдруг и у меня выйдет траву заговаривать?

— Заговорит она тебе корень, попляшешь тогда, — пообещал Тешков.

— Это как? — заинтересовался Гурьев.

— А вот заговорит – тогда узнаешь, — совсем уже непонятно сказал кузнец. — Я тебя упредил, Яшка. Гляди! Лет-то тебе сколько?

— Сколько ни есть – все мои, — отшутился Гурьев.

— То-то. Я смотрю, ты девок сторонишься, — прищурился Тешков. — А Пелагея… Давай, работа стоит, хватит лясы точить!

* * *

Гурьев подъехал на исправленной бричке к воротам, стукнул в них негромко обушком нагайки. Услышав голос Пелагеи, спрыгнул с козел, помог женщине распахнуть створки, завёл экипаж во двор:

— Принимай работу, хозяйка.

— Должна я чего? — Пелагея опять его разглядывала, из-под руки на этот раз, потому что голову ей запрокинуть пришлось.

Гурьев тоже смотрел на неё. Была бы Пелагея городской барышней – не задержался бы он с заходом. А так… И понравилась она ему по-настоящему: косы чёрные, короной на голове уложены, и платка никакого нет, глаза тёмные, словно угли горячие. Сложена Пелагея тоже была отменно – тело гибкое, сильное, а кость – не по-крестьянски лёгкая. Что-то было в ней, не то цыганская кровь, а может, и персидская, — сколько разных чудес да историй в казачьей вольнице случалось, только держись.

— А как же, — Гурьев улыбнулся отчаянно. — Один поцелуй.

— А не рано ль тебе с бабами-то целоваться, — рассмеялась Пелагея. — Не боишься меня?

— Так разве укусишь, — пожал он плечами.

— Ну-ка, пригнись, — нетерпеливо поманила его Пелагея. — Или на скамейку мне встать?!

Гурьев легко поднял её, – так, что женщина ахнуть едва успела, – поставил на подножку брички и приник губами к её губам. И целовалась Пелагея тоже никак не по-девичьи. Оторвавшись от неё, Гурьев шумно вдохнул полной грудью и опять улыбнулся.

— Нахальный, — не то одобряя, не то осуждая, потрепала его по затылку Пелагея. — Ох, и нахальный же!

— Есть немного, — не стал отпираться Гурьев. — А правду сказывают, что ты травы заговариваешь?

— А тебе что?!

— Меня научи.

— Ишь, чего захотел. Не мужицкое это дело! Ты разве не в кузнецы наметился?

— Я до всякой науки жадный.

— Недосуг мне, — нахмурилась женщина и только теперь сделала попытку убрать ладони Гурьева со своей талии. — Пусти, ну?!

— Не пущу, — он перехватил её руку, поцеловал сначала в запястье, потом в ладонь и почувствовал, как Пелагея вздрогнула, — еле заметно, но вздрогнула, и задышала чуть чаще. — Так что, научишь? А пойдёшь за травами, меня возьми с собой. Вдвоём веселее. А, Полюшка?

— Скорый какой, — и снова не понять было, то ли нравится ей это, то ли не слишком. — А кузня как же?

— Ты соглашайся, Полюшка, — усмехнулся Гурьев. — А с дядькой Степаном я договорюсь как-нибудь.

— Ну, согласилась, — Пелагея смотрела на него сверху вниз. И вдруг ловким движением сбросила его руки, чуть оттолкнула. — А дальше что ж?

— Дальше увидим, — Гурьев отступил ещё на полшага, подал ей руку, помогая сойти с брички. — Я приду, как в кузне закончу. Ты подожди, Полюшка.

Он ушёл на закате. Тешков ничего не спрашивал, пока Гурьев собирался, — всё без слов было понятно. Поворчал, но больше для виду.

Курень у Пелагеи был немаленький, хоть и жила женщина одиноко. Двор только небольшой, огород – тоже, из живности одних кур держала, а из скотины – кобылку, ту самую, что в бричку запрягала. Даже коровы не было.

— Да на что мне корова, — отмахнулась на его вопрос Пелагея. — Да и недосуг, говорю же. Когда за скотиной-то ещё ходить, — пока станицы окрест объедешь! А ты что ж, вправду травному делу учиться надумал?

— А то. Да я и тебя тоже кое-чему научить могу.

— Целоваться, что ль? — посмотрела на него Пелагея.

— Ну, и за этим не станет, — спокойно ответил Гурьев. — Смотри вот, Полюшка.

Он показал ей несколько точек, нажимая на которые, можно было достаточно эффективно снимать боль, и точки резонанса:

— Но тут, Полюшка, долгое воздействие требуется. Если боль снять – пяти минут достаточно, то для пробуждения жизненных сил недели нужны, а иногда – и месяцы.

— Похоже китайцы-то лечат. Однако у тебя по-другому как-то. Где ж это ты узнал-то такое?

— Выучился, — улыбнулся Гурьев.

— Сколько годков-то тебе, Яша?

— Дело не в возрасте. Меня этому с детства один мудрый человек обучал. Только я ещё так мало знаю. Вот, все секреты дядьки Степана выведаю, да дальше учиться поеду.

— Ежели я тебя отпущу, — тихо проговорила Пелагея, обвивая его шею руками.

Он только теперь ощутил, как соскучился по женскому телу и ласке. Это было, как взрыв, как буря, что налетает внезапно и яростно. Только он не спешил никуда. И лишь тогда, когда Пелагея взмолилась – не голосом, руками, ногами, потянув его на себя, — ворвался в неё, такую горячую, что разум не выдержал, отключился.

— Бесстыжий, — шептала Пелагея, целуя Гурьева. А он лежал и улыбался, как последний дурак. — Ох, бесстыжий охальник… Яша… Люб ты мне…

— И ты мне, — Гурьев провёл ладонью по её спине, так, что Пелагея вздрогнула длинно. — Ты такая красивая, Полюшка.

— Никуда не пущу… Мой…

Он не ответил, мягко отстранил женщину, перевернул на спину, развёл в стороны её руки, обвёл языком, мокрым и тугим, вокруг её сосков, — Пелагея застонала, выгнулась ему навстречу.

Она лежала, вжавшись головой Гурьеву в плечо, и ловкие её пальцы скользили по его груди. Пелагея подняла лицо, осветившееся улыбкой:

— Пойду баньку затоплю.

— Не устала ты, Полюшка?

— Уморить меня вздумал?! — тихонько рассмеялась Пелагея. — Подрасти малость, нахалёнок! Шучу, Яшенька, шучу я. Не сердись. Ох, да люб же ты мне…

В бане, при свете лампы, пускай и не слишком ярком, Пелагея разглядела его как следует. Гурьев увидел удивление на её лице, усмехнулся:

— Что, Полюшка? Не видала прежде обрезанных?

— Всяких видала, — отрубила Пелагея, — чай, не первый день на свете живу! А ты-то – татарин, что ли?! Ведь не похож совсем.

— Это, Полюшка, иногда в природе случается, — пояснил Гурьев. — Моисей, пророк, тоже обрезанным родился. Аврааму вот не повезло – пришлось на девяносто девятом году жизни такую деликатную операцию производить.

— Ишь ты – Моисей, — задумчиво повторила Пелагея и улыбнулась. — А то слышала я, что ты нехристь.

— Нехристь я, нехристь, Полюшка. Кто в городе живёт, в церковь не ходит да не постится – тот и есть нехристь, конечно.

— Но крещёный же ты?

— Нет.

— Как же это?!

— А так, Полюшка.

— Так не спасёшься ведь!

— Я?!? — изумился Гурьев. — Ох, Полюшка. Если б так просто спастись можно было – это же просто чудо, да и только. Погубить душу – минутное дело, а вот спасти… Это служба, так уж служба, Полюшка. Да ты ведь и сама знаешь.

— Нельзя ведь человеку без веры-то, — убеждённо сказала Пелагея. — Что за вера у тебя, Яша?

— Экуменист-агностик, — Гурьев наклонил голову набок.

— Книжек ты много слишком читаешь, вот что, — нахмурилась Пелагея.

— Не без этого, — Гурьев улыбнулся, рассматривая её, любуясь откровенно зрелищем её тела.

— И чего уставился? Бабу голую ни разу не видал, что ли?

— Иди сюда, Полюшка, — он потянул Пелагею за руку, прижал к себе, поцеловал в ключицу. — Полюшка моя.

— Полюшка… Мать меня так звала. Угадал-то. Это мне только, или ты всем такой пожар промеж ног зажигаешь, Яшенька? Ох, нехристь ты мой…

* * *

Он ушёл под утро, почти на рассвете, когда Пелагея седьмой сон досматривала. Зашёл в кузню, переоделся, огонь в горне раздул, поковки вчерашние разложил. Вспоминал эту ночь, улыбался, — дурак дураком. Тешков появился, поглядел на него. Ничего не сказал, только головой покрутил.

К полудню шло дело, когда появилась Пелагея – с узелком и кувшином:

— Здравствуй, дядько Степан. Здравствуй, Яша, — Пелагея остановилась в проёме, словно не решаясь дальше идти. — Я вот, поснедать тебе собрала. Тут морс клюквенный, холодный. Ты поел бы, а то ускакал спозаранку-то.

Гурьев быстро ополоснул лицо, руки, взял у неё еду:

— Спасибо, Полюшка.

— Приходи, как завечереет, — тихо сказала Пелагея, украдкой поглядывая на Тешкова, что нарочито громко и с отсутствующе-озабоченным видом гремел каким-то инструментом. — Придёшь?

— Приду, Полюшка. Обязательно, — Гурьев улыбнулся и осторожно погладил её по смуглой гладкой щеке. — Не тревожься, голубка, приду я. Приду.

Когда женщина ушла, кузнец вытаращился на Гурьева, будто впервые увидел:

— Ну, парень! Это что же такое делается?! Палашка-то, — это ж завсегда у ей в ногах кувыркались, а тут… Видать, колдун ты почище её-то будешь?!

— Колдовство здесь ни при чём, дядько Степан, — вздохнул Гурьев. — Просто у каждого человека своя кнопочка имеется. Нужно только знать, где она и как на неё нажать правильно.

— Вот это самое великое колдовство и есть, — кивнул кузнец.

— Чего ж замуж не берёт её никто? — тоскливо спросил Гурьев. — Она же такая…

— Вот ты и возьми, — сердито сказал Тешков. — Ведьма да нехристь, два сапога – пара. Как Егора-то её краснопузые подстрелили, ещё в двадцать третьем, так и кукует одна. И мать её, царствие небесное, такая ж была. Одна да одна. Кто ж из казаков такую ведьму, как Палашка, себе в жёны захочет? Жена, Яшка, это дело серьёзное. Это тебе не на сеновале ночами кувыркаться! А то ты не понимаешь. А ей одного завсегда не хватало. И как ты её объездил, вот чего не пойму!

— А дети?

— Да каки там дети, — закряхтел кузнец. — Дети! Сапожник без сапог сам завсегда, а то ты не знашь. Чего не так у ней там, не моё это дело, я не фельшер. Нету, и всё тут!

— Идёмте, дядько Степан, — разом соскочил со скользкой темы Гурьев. — Хочу вам одну штуковину показать, что я со сплавом придумал. Без вашего глазомера не справиться.

* * *

Она оказалась совсем не такой, какой расписывала её молва. Просто никто никогда не догадался – или не умел – приласкать Пелагею по-настоящему, как ей мечталось, пусть и не вполне осознанно. А Гурьев – сумел. И Пелагея со всей благодарностью, на которую только была способна её яркая, сильная и отважная душа, раскрылась ему навстречу. Он даже немного испугался того всплеска чувств и чувственности, которые разбудил в этой красивой, ещё совсем молодой – особенно по столичным меркам – женщине. Пелагея была старше его на восемь лет – это по станичным понятиям «баба», а на самом деле… И Пелагея, шалея от его нежности, носила, лелеяла свою нежность к нему, светясь ею так, что глазам было на неё неловко смотреть. Конечно, Гурьеву нравилось её обожание. Нравилось ощущать себя главным, мужчиной. Гурьеву нравилось, как цветут её лицо и глаза, как даже походка её изменилась. И люди отметили эту перемену. Бабы завидовали – отчаянно, но как-то не зло. Не поворачивалось почему-то на них злобиться. Пелагею и в самом деле будто подменили – едва ли не враз: куда только что подевалось от прежней. «Яшенька… Соколик мой ненаглядный…»

Он действительно с удовольствием слушал Пелагею. А она, не отдавая себе отчёта в этом, растворялась в Гурьеве – первом в её жизни мужчине, который жадно и внимательно её слушал. Он отмечал её местами диковатые понятия об окружающем мире, но не считал себя вправе встревать с исправлениями, — даже в этой её дикости была удивительная, завораживающая его гармония. Пелагея была так восхитительно, пугающе хороша, — всегда, во всём и везде, чтобы ни делала: наводила ли глянец в доме, вышивала ли, когда выдавалась свободная минутка, раскрывала ли свои смешные знахарские секреты. Нет, он не смеялся. Он слушал. Сравнивал с тем, что успел узнать от Мишимы, удивлялся некоторым буквально поразительным совпадениям. Учился, с непонятным для Пелагеи вниманием, старался не упустить ни одного слова из её пояснений – не ожидала она такого от городского и учёного, каким казался ей некоторое время Гурьев, — вникая в детали и мелочи её умений и знаний. Она сама стала многое лучше понимать, рассказывая. Он ей объяснял, почему это происходит именно так, вырастая в её глазах ещё больше, становясь для неё ещё важнее. Иногда и сердилась на него Пелагея, не на шутку увлекаясь своей ролью учительницы:

— Да что не так-то?!

— А в прошлый раз ты это иначе рассказывала, Полюшка.

— Что с того-то – в прошлый?! То прошлый и был. Я тебе что ж, не по писаному ведь, — Пелагея, кажется, смутилась.

— Что ты, голубка, — покаянно повесил голову Гурьев. — Я ведь просто понять хочу.

— И как у тебя голова не пухнет, — улыбнулась Пелагея, запуская Гурьеву пальцы в шевелюру и ероша ему волосы на макушке. — Вот уж дотошный, беда с тобой! Нет у меня книжек-то, Яшенька. Всё, что за мамкой выучить успела, а она померла, мне ещё и двенадцати годков не исполнилось.

— А что, были и книжки? — удивлённо приподнялся, опираясь локтем на жёсткую, пропечённую солнцем степную землю, Гурьев.

— Были, а как же. Остались там, — Пелагея махнула рукой в сторону границы. — Без книжек много и не упомнишь. Как бежали за речку, так не до книжек было.

— А хочешь, я тебе привезу? — Гурьев наклонил голову к левому плечу.

— Скаженный, — улыбнулась Пелагея. — Разве найдёшь их теперь?! Сожгли, не иначе. Жалко. Ну, ничего, и так проживём.

Пелагея достала нож, который носила всегда на шейном шнурке. Гурьев и прежде видел его, но мельком.

— Дай-ка мне на кинжал твой взглянуть, Полюшка.

Он протянул было руку, но получил шлепок:

— Нельзя.

— Отчего же?

— Нельзя, говорю, да и всё! Не простой это нож. Нельзя никому его трогать чужому.

— Разве я чужой? — тихо спросил Гурьев, заглядывая ей в глаза.

Поколебавшись мгновение, Пелагея протянула ему нож рукоятью вперёд. Он взял осторожно, внимательно рассмотрел. Нож странноватый – чёрная, толстая рукоять морёного дерева, клинок недлинный, вершка два, но обоюдоострый. И работа – так себе, прямо скажем, не блещет. Гурьев вернул нож Пелагее:

— А хочешь, я тебе новый сделаю?

— Что, мой не глянулся?

— Нет, — честно сознался Гурьев. — Ей-богу, у меня лучше выйдет.

— Ну, сделай, — кивнула, соглашаясь, Пелагея. — Может, и правда. Этот я сама точила, да, видать, не рукастая я на такое.

Нож у Гурьева удался на славу. Узкий, с неглубоким долом, обоюдоострый клинок, по форме напоминающий остролист, с полировкой, отчётливо выявляющей структуру металла, и наборной рукояткой из кожаных шайб. Он надел женщине на шею чехол, — тоже кожаный, многослойный, с защёлкой-фиксатором, что не позволял ножу выскользнуть, даже зацепившись за что-то случайно:

— С обновкой тебя, колдунья моя.

Пелагея опустила глаза, рассматривая чехол, а Гурьев любовался.

Полюбоваться, что греха таить, было чем. Он даже немножко гордился собой, — совсем чуть-чуть, потихоньку: такая женщина, — и его! Пелагея даже и не думала прятать от кого бы то ни было эту свою отныне безраздельную ему принадлежность – ни от самого Гурьева, ни от окружающих. Гурьев без стеснения принимал её знаки внимания – и вышитую рубашку, и поясок, и узелки с обедом. Это было так же естественно для Пелагеи, как дышать. Она знала о предстоящей разлуке. Ведь Гурьев спокойно и ясно говорил об этом, а Пелагея уже знала – как он скажет, так и будет. Её почему-то не волновало это ничуть. Как будто.

Тынша. Октябрь 1928

Начало месяца выдалось необычайно жаркое днём, хотя ночами иногда становилось совсем по-осеннему зябко. Старики судачили: давно такого не было, чтоб бабье лето тянулось столько… Вернувшись вскоре после заката из очередной своей «экскурсии», Гурьев вошёл в горницу, где Тешковы уже вечерять собирались, его дожидаться уставши, выложил из котомки на стол небольшой свёрток и подкрутил фитиль у лампы, чтобы давала побольше света:

— Поглядите, дядько Степан, — он развернул тряпицу. — Попадалось кому ещё тут такое дело?

Кузнец взял двумя пальцами самородок, тянувший никак не меньше, чем на две с половиной – три унции. Повертел, ковырнул ногтем, пожевал губами. И выругался:

— Ну, не было печали! Где ж ты его выкопал-то?!

Гурьев достал самодельную карту, даже не карту – кроки, показал место, пояснил:

— Больше брать не стал – припоздниться не хотелось, дядько Степан. А что, разве никто там раньше не бывал?

— Припоздниться, говоришь, — Тешков огладил бородищу ладонью. — Бывал, не бывал… Плохие это места, Яшка. А год назад двое казаков с соседней станицы сгинули аккурат в этом месте. Так и следа не нашли. Лучше б ты уж Палашку за сиськи держал, что ли, чем шляться-то там!

— Одно другому не мешает, дядько Степан, — улыбнулся Гурьев. — Я завтра туда снова поеду, с самого утра.

— Нет.

— Да что вы, дядько Степан?

— Говорю тебе, Яшка, — гиблые там места!

— Это всё глупости, Степан Акимыч, — сердито, новым каким-то тоном сказал Гурьев, и как-то по-новому усмехнулся. — Я не намерен разворачивать промышленную добычу, но оставлять самородное золото просто так валяться – это, извините великодушно, просто идиотизм. Плохие места. Суеверия, и ничего больше.

Место и в самом деле было плохое – это Гурьев почувствовал и без пояснений Тешкова. Что же могло до такой степени напугать людей, чтобы они не решались даже заглянуть туда, где золото в самом прямом и первозданном смысле этого слова валяется под ногами?! Бандиты? Но почему не увидел он нигде даже намёка на человечий след? Такое чувство, что место это вынырнуло из небытия прямо у него, Гурьева, перед носом. Да хотя бы поэтому следует во всём непременно и тщательно разобраться, решил он.

— Ты вроде как кузнечному делу учиться приехал? Вот и учись! — хлопнул Тешков в сердцах по столу рукой. — Или золото мыть побежишь? Да и сколь его там?

— Сколько не есть – всё наше, — упрямо наклонил голову набок Гурьев. — Два дня, Степан Акимыч. Завтра и послезавтра.

За два дня он планировал собрать хотя бы самородки. Почти всё, что он успел увидеть, было чистым золотом – вкрапления кварца если и имелись, то минимальные. Из каких глубин выносила вода Тыншейки это богатство? И кто его охраняет?

— А потом что?!

— А потом – посмотрим. Песок я мыть не собираюсь. В одиночку, во всяком случае. Вы только Полюшке не говорите, изведётся вся.

— Оно и видно, что ты городской и нехристь, — вздохнул кузнец. — Это не бирюльки, Яшка. Смотри, я тебя упредил!

На следующий вечер Гурьев вернулся с двумя полными кошелями – никак не меньше шести фунтов. Одни самородки, — побольше, поменьше. Кузнец закряхтел:

— Что делать-то станешь, Яшка?

— Сейчас вот прямо – ничего, — он пожал плечами. — До следующего раза, как в Харбин поедем, пускай полежит. Есть у меня мысли кое-какие.

— Чудной ты хлопец, — помотал головой Тешков. — Это ж богатство какое!

— Да какое там богатство, — отмахнулся Гурьев. — Богатство, дядько Степан, по-другому выглядит и иначе пахнет. А это так. На булавки.

— На була-а-авки?! — опешил кузнец. — Да тут… тыщ на сорок рублёв, ежели не поболе, старыми-то! Я сроду деньжищ таких в руках не держал!

— Это ничего, дядько Степан, — Гурьев улыбнулся. — Ещё повоюем.

Весь следующий день, с того самого часа, как Гурьев уехал, ходил Тешков сам не свой, туча тучей, и работа из рук валилась. Злился на себя кузнец, а поделать ничего не мог. Он к Гурьеву здорово за это время привязался. Уже и планы строить начал, — это хорошо, что хлопец покамест ни с кем женихаться из девок станичных не тянется, пускай перебесится с Пелагеей. Жениться на ней он не женится, понятное дело, а ума да опыта поднаберётся. А там, глядишь, и Настёна подрастёт. Вон как у него дело в руках горит, — загляденье. Что за шестерёнки он там куёт да тачает-то, вот интересно? Вострые, как бритва. А хлопец толковый, ох, толковый. А что нехристь… Ну, нехристь – это дело такое, поправимое. Надо к отцу Никодиму в Усть-Кули съездить, посоветоваться. Да золото ещё это, будь оно неладно!

А вот как в воду глядел Степан Акимович. И когда увидел Гурьева, подъезжающего к воротам, так и захолонуло у кузнеца сердце: криво сидел в седле хлопец, неправильно. А дальше – увидел Тешков, как выходят из темноты ещё шесть лошадей, все осёдланы, да ружьишки к сбруе приторочены.

— Эт-то… что?! — просипел одними губами кузнец.

— Принимайте трофеи, дядько Степан, — Гурьев спешился и, побледнев, взялся рукой слева, там, где ключица.

— Марфа!!! — заревел Тешков. — А ну, бегом за Палашкой, живо!!! — подставив Гурьеву кряжистое своё плечо, забормотал: – Упреждал я тебя, Яшка! Что ж ты так?! Сынок…

— Да не волнуйтесь, дядько Степан, — поморщился Гурьев. — Пуля японская, навылет прошла, крови чуть больше натекло, чем след, это не радует. Но не смертельно, вот совершенно.

Он немного поскромничал, по укоренившейся привычке: пулю из карабина он самым позорным образом прозевал, а кроме пули, заработал ещё пару чувствительных царапин: всё ж таки многовато противников за один-то раз. И драться с дыркой в плече пришлось, — только это и мог бы привести Гурьев в своё оправдание.

— Да что было-то, расскажи толком! — взмолился кузнец.

— Хунхузы, — снова поморщился Гурьев. — Я, дурак, думал, они ближе подойдут, а они, видишь, решили подстрелить меня сначала. Ну, да я справился.

— Это как же?

— А так, — он усмехнулся. — Это службишка, дядько Степан, не служба.

— Кони-то… Ихние, что ль?!

— Так точно, — вздохнул Гурьев.

— А сами?! — уже предвидя ответ, всё-таки спросил кузнец.

— Там, — указал Гурьев подбородком в ту сторону, откуда приехал. — Лежат, касатики.

— Ну, Яшка…

— Вы коней распрягите, дядько Степан. А то сейчас вся станица сбежится.

С этим трудно было не согласиться. Однако кузнец не успел. В избу влетела Пелагея, — судя по всему, и одевалась-то в невероятной спешке:

— Яшенька… Птенчик мой… Что ж это?!

Она шагнула к Гурьеву, отчаянно закусив губу, рванула на нём рубаху… И, повернувшись к Тешковым, зарычала:

— Ну, что встали столбами?! Воду кипятите, простыню рви, Марфа!

— Успокойся, Полюшка, — мягко придержал женщину за руку Гурьев. — Не страшно. Заживёт, как на собаке.

Птенчик, подумал Тешков, глядя на Гурьева. Птенчик, — а сам-один шестерых хунхузов, что твоих сусликов, положил, видать. Шестерых ли?! Птенчик. Это что ж из него будет, когда на крыло-то встанет?!

Перевязав Гурьева, Пелагея немного утихла, хотя командирского тона не оставила:

— Идти-то сможешь, Яшенька?

— Смогу, конечно.

— Давайте ко мне его. Я выхожу, всё не в курене с дитями. Давайте ж, ну?!

Уже у Пелагеи Гурьев, цыкнув на неё, чтоб не суетилась, сам, при помощи зеркала, заштопал прокалённой иглой и шёлковой нитью длинный разрез на боку, протянувшийся через три ребра, — чуть-чуть до кости не достал ножевым штыком ловкий, как уж, китаец, похоже, знакомый с боевыми искусствами отнюдь не понаслышке. Руки даже не дрожали почти. Зато Пелагея вздрагивала каждый раз, как Гурьев продевал иглу под кожу – словно ни разу крови не видала. Порез на правой ноге он зашивать не стал – должно было зажить и так.

Утром Гурьев проснулся, когда солнце уже светило вовсю. В голове ещё немного потрескивало, но чувствовал он себя, тем не менее, вполне прилично. Пелагея, услышав, как он заворочался, быстро подошла к нему, потрогала лоб:

— Перевяжу по новой тебя сейчас, Яшенька. Вот, и снадобье уже готово, примочку положу. Эх, Аника-воин!

— Однако ж не они меня, а я их, — улыбнулся Гурьев. — Доброе утро, голубка. Зеркало принеси, Полюшка. Надо мне рану самому посмотреть.

— Да что понимаешь-то в этом?!

— Понимаю, голубка. Ты не командуй, есаул в юбке, ты зеркало неси.

Осмотрев рану, Гурьев поджал губы недовольно:

— Да-с, комиссия-с. Ты вот что, Полюшка. Бумагу и карандаш мне принеси.

— Зачем?

— Неси, неси. Объясню.

Написав несколько иероглифов на листке, Гурьев отдал его Пелагее:

— Я слышал, в Хайларе есть доктор китайский. Ты сама к нему не езжай, пошли кого. Я заплачу. Иголки мне специальные нужны и притирания. Он по этой бумажке должен всё выдать. Дня за три обернёмся?

— Обернёмся, Яшенька.

— Ну, значит, поживу ещё, — он улыбнулся и потрепал женщину по щеке.

Пелагея, закрыв глаза и всхлипнув, вцепилась в его руку обеими руками изо всех сил.

На третий день после возвращения Гурьева появился в станице урядник из Драгоценки, сотник Кайгородов. Подъехал к кузнице, окликнул Тешкова:

— Здравствуй, Степан Акимыч.

— Здоров и ты, Николай Маркелыч, — кузнец вышел на двор, пожал руку спешившемуся сотнику. — С чем пожаловал?

— Да вот, хотел с хлопцем твоим парой слов перемолвиться.

— А нету у меня его, — проворчал кузнец. — Он с той ночи у Пелагеи в избе лежит, не отходит она от него ни на шаг.

— У Пелагее-е-е-и?! Не отходит?! — ошарашенно протянул Кайгородов. — Ну, тем более, требуется мне на него взглянуть.

Они подъехали к воротам, постучали. Пелагея вышла, посмотрела на урядника и кузнеца, поздоровалась, сказала хмуро:

— Слаб он ещё. Крови много потерял, да рана гноится. Не надо б его беспокоить.

— А ты, Пелагея, власти-то не мешай, — осторожно проворчал Тешков. — Известное дело, смертоубийство. Власть интересуется, что да как. Ответить-то не отломится?

— Смотри, Маркелыч, — прошипела вдруг Пелагея, глядя на урядника горящими углями глаз. — Ежели тронешь его – я тебя со свету сживу, ни дна, ни покрышки тебе не будет. Вот те крест святой, понял?! — она быстро, истово и размашисто перекрестилась.

— Ну, тихо ты, сумасшедшая баба, — отпрянул урядник. — Чего выдумала-то?! Никто хахаля твоего не собирается трогать. А поговорить всё одно надобно. Отчиняй калитку-то!

Они вошли в горницу. Гурьев сидел на стуле, в исподнем, босой, раскладывая привезённые вчера вечером из Хайлара иголки и баночки с притираниями. Обернулся к вошедшим, улыбнулся чуть запёкшимися губами:

— Здравствуйте, дядько Степан. Здравствуйте, господин сотник. Прошу извинить за непрезентабельный вид. Недомогаю. Чем могу служить?

Кузнец вытаращил глаза, — как и Пелагея. Если б он не знал точно, что это его подмастерье Яшка! Кто ж ты таков на самом-то деле, пронеслось в голове кузнеца. И заговорил-то враз по-господски, как по-писаному! Даже в простом крестьянском белье, бледный и осунувшийся, этот юноша выглядел, как…

Если б не молодость, подумал Кайгородов, руку бы дал себе отрезать, что сей господин не иначе как в гвардии служил. Белая кость, голубая кровь. И откуда взялся?! Кузнецов подмастерье. Он отдал почему-то честь и произнёс:

— Сотник Кайгородов. Здравия желаю, господин…

Гурьев назвал себя и добавил:

— Вы спрашивайте, господин сотник, не стесняйтесь. Мне, собственно, скрывать нечего.

— Позвольте документы ваши, господин Гурьев.

— Документов при себе не имею, они в моих вещах, что у Степана Акимовича остались. Если настаиваете, могу с вами вместе туда проследовать.

— Буду весьма признателен, — прищёлкнул каблуками урядник.

— Полюшка, — Гурьев повернулся к женщине.

— Мы снаружи подождём, — добавил урядник. — С вашего позволения.

— Как угодно, — Гурьев, соглашаясь, кивнул утвердительно.

Сотник и кузнец вышли на крыльцо. Достав папиросы, большую в здешних местах по нынешним временам редкость, Кайгородов протянул одну Тешкову:

— Ты поглянь, — Полюшка! А молодой же какой! Это и есть твой подмастерье, что ли, Акимыч?

— Он самый, — буркнул кузнец, остервенело затягиваясь.

— А ты документы-то его сам видал?

— Чего мне в его бумаги смотреть?! — разозлился кузнец. — Он меня от лихоимцев тогда в Харбине, под самых Петра и Павла,[5] отбил, налетел, что твой ястреб. Те и пикнуть-то не успели! Вот руки-то у него, — Тешков помедлил, подбирая слово, — непонятные, это я сразу заприметил.

— Кто ж он за птица такая, — задумчиво разглядывая огонёк папиросы, проговорил Кайгородов. — Знаешь, что он с хунхузами-то этими сделал?

— Нет. А чего?

— Это хорошо, что не знаешь, — усмехнулся урядник. — Крепче спать будешь, Степан Акимыч.

— А сколь их было-то? — спросил Тешков, вдруг холодея от посетившей его догадки.

— Кого?

— Хунхузов. Шестерых лошадей привёл, а…

— Семнадцать.

— Чего-о?! — прохрипел, вылупляясь на Кайгородова, Тешков. — Бога-то побойся, Николай Маркелыч!

— Это не мне, это хлопцу своему шепни, — скривился сотник, сосредоточенно затягиваясь дымом. — Это не ко мне. Они уж и утечь от него хотели, видать. Не дал. Всех положил. До единого.

Дверь отворилась, и на крыльце возник Гурьев, опираясь на плечо Пелагеи:

— Я к вашим услугам, господин сотник.

— Ты в бричку садись, Яшенька, — сказала женщина, бросив настороженный взгляд на урядника. — Я тебя и отвезу, а потом и назад.

— Не возражаете, господин сотник? — улыбнулся Кайгородову Гурьев.

— Отнюдь, — кинул тот, озираясь в поисках места, куда можно опустить окурок.

— Бросай на землю, — проворчала Пелагея. — Ничего, приберу потом.

Оставив Пелагею во дворе, они втроём вошли в кузнецову избу. Гурьев шагнул к своим вещам, вытащил из подсумка метрику и протянул уряднику. Тот читал её вдоль и поперёк раз, наверное, двадцать. Наконец, поднял на Гурьева изумлённый взгляд:

— Однако! Десятого года вы, значит? — Гурьев кивнул, а сотник вернул ему метрику: – А из каких вы Гурьевых, простите моё любопытство, будете?

— Из флотских.

— Вот как. А к нам Вас какими судьбами забросило, Яков Кириллович?

Закончив свой рассказ, Гурьев виновато развёл руками:

— Доказательств я, разумеется, никаких не могу предоставить. Придётся вам поверить мне на слово. Или не поверить, это уж дело ваше.

— Почему не поверить, — сотник только теперь снял папаху, положил её на лавку. — Времена настали такие, что любая фантастическая нелепица запросто самой что ни на есть доподлинной правдой оборачивается. А с бандитами-то, с хунхузами этими, будь они неладны? Не расскажете, как вышло?

— Отчего же, — Гурьев спокойно кивнул. — Позвольте карандаш и бумагу.

Сотник с готовностью раскрыл планшет, выудил оттуда пару желтоватых листков и карандаш, и положил всё это перед Гурьевым. Тот быстро набросал кроки, обозначил позиции, свои и нападавших. Слушая его спокойный, обстоятельный рассказ, Кайгородов чувствовал, как ручеёк пота прокладывает щекотную дорожку между лопаток. То, что сделал Гурьев, было невозможно. Но это было сделано, уж тут-то урядник никак сомневаться не мог. Тешков слушал, прищурившись. И молча.

— А… Что, обязательно нужно было с ними вот так-то? — осторожно спросил Кайгородов, когда Гурьев закончил.

— Да не было у меня времени антимонии с ними разводить, — поморщился Гурьев. — Мне требовалось узнать наверняка, нет ли другого отряда поблизости. Это первое. Не хватало ещё в станицу их на хвосте у себя притащить. А второе, — Он посмотрел на урядника, усмехнулся вдруг незнакомо и так страшно, что Тешков обмер, а Кайгородов за ус схватился и шеей крутанул до хруста. — Что, пошёл уже слушок-то?

— Пошёл. Ещё какой, — закряхтел сотник.

— Вот и хорошо. Авось, поубавится порядком желающих продемонстрировать грабительское мастерство да удальство перед бабами да ребятишками. А ведь это они Потаповский хутор сожгли, разве нет?

— Они, судя по всему, — качнул головой сотник. — Ружьишко вот, похоже, Ивана Матвеича, — Он вздохнул, перекрестился: – Упокой душу рабов Твоих, Господи. — И снова перевёл взгляд на Гурьева: – А какие планы у Вас на будущее, Яков Кириллович?

— Да вот, — Гурьев опять досадливо дёрнул подбородком в сторону, — рана давала о себе знать. — Как поправлюсь, буду дальше кузнечное дело постигать, если Степан Акимович не прогонит. Перезимуем, а там посмотрим.

— Понятненько, — протянул Кайгородов, — понятненько. И последний вопрос, Яков Кириллыч, если позволите: за каким лядом вас туда, собственно, понесло?

— Да мальчишество, конечно, Николай Маркелович, — не дрогнув ни единым мускулом на лице, сказал Гурьев. — Понимаю и раскаиваюсь. Но как же без карты в этих местах? Да и вообще – лавры Арсеньева[6] покоя, знаете ли, не дают.

И только-то, усмехнулся про себя Кайгородов. Так я тебе и поверил. Что ж ты за молодец такой – у самого чёрта из зубов выдрался, да ещё и с добычей?! Кто ж тебе так ворожит – разве Пелагея? Да куда ей, деревенской бабе… Нет, не простой ты молодец, не простой. Недаром люди говорят – ох, недаром…

— Ну, что ж, — сотник поднялся. — В таком случае, желаю поправиться поскорее. Какие-нибудь просьбы ко мне имеются?

— Оружие бы оставить, Николай Маркелыч. Обстановка, сами знаете, неспокойная, каждый ствол на счету будет, если что.

— Да ради Бога, — пожал плечами сотник. — И всё?

— Всё, — улыбнулся Гурьев и тоже поднялся.

Они вышли на крыльцо вместе. Увидев лица мужчин, Пелагея тоже лицом посветлела и, отвернувшись, мелко перекрестилась украдкой.

Попрощавшись с урядником, Гурьев сел в бричку:

— Поехали домой, Полюшка.

— Всё хорошо, Яшенька?

— Ну, хорошо или нет, не знаю. А вот беспокоиться совершенно точно не о чем.

Пелагея улыбнулась, потёрлась щекой о его плечо и подняла вожжи:

— Н-н-но, залётная!

Проводив бричку долгим взглядом, Тешков, торопливо крестясь, пробормотал:

— Ну, Яшка. Силён! Етить-колотить, прости-Господи, что же это такое делается-то?!

* * *

Две недели Гурьев проходил, весь в иголках, словно дикобраз, а потом рана начала затягиваться, и быстро. С иголками доктор-китаец не подвёл – правильные иголки, золочёные, самому таких сразу, без раскачки, ни за что не изготовить… Жалко, всё наследство Мишимы пришлось оставить в Москве. Доведётся ли вернуться? И когда?

Авторитет Гурьева взлетел – страшно сказать – до недосягаемых высот. Шутка ли – почитай, свой, кузнецовский, — и банду хунхузов, которые не один год округу своими набегами в напряжении держали, завалил, ровно они бараны какие. Болтали, правда, ещё вдогонку всякое, — что, мол, порубил их в шматки хлопец, кишки в речку выпустил да наматывать их, живых ещё, заставил. Ну, мало ли чего люди со страху да ради красного словца наплетут. А Гурьев, вместо того, чтобы подвиги свои расписывать, едва оклемавшись, с дозволения станичного атамана снарядил старательскую экспедицию к невзначай открытому им «прииску». Всё, что ни делается, как известно, делается к лучшему. Добытое золото к середине ноября обернулось школой с молоденькой учительницей, выпускницей Харбинских учительских курсов, а после Крещения – дизель-электрической установкой, от которой заработали мельница и маслобойка. Казаки постарше учтиво раскланивались с Гурьевым, девки и бабы шептались, Пелагея цвела от гордости и счастья. Ей, кажется, даже завидовать перестали. Какая уж тут зависть! Тынша гудела, и жизнь, не смотря ни на что, налаживалась.

Тынша. Зима 1928

На месте раны осталась только маленькая белая звёздочка. Гурьев окреп – в плечах раздался, да и подрос ещё немного, похоже. Одежда маловата стала, пришлось в Хайлар съездить. Он по-прежнему работал у Тешкова, но жил теперь постоянно у Пелагеи. Полюшка…

Гурьев проснулся оттого, что почувствовал – она плачет. Тихо-тихо, неслышно почти. Он резко сел, обнял женщину за плечи:

— Что с тобой, Полюшка? Что, голубка моя?

— Ох, Яшенька, — она, всхлипнув, уткнулась головой ему в грудь. — Яшенька, люб ты мне…

— А плакать-то зачем? — улыбнулся Гурьев, гладя её по волосам. — Ну же, будет, будет, Полюшка.

— Старая ведь я для тебя, — Пелагея вскинула к нему лицо. — Старая, да и порченая, родить не смогу я… Яшенька, сокол мой… Присынается он мне, слышишь? Сыночек будто твой, на тебя будто капелька похожий. Я с ним в дорогу будто шагаю, а он у меня о тебе расспрашивает. Ох, Яшенька!

— Опять ты взялась, — Гурьев вздохнул. — Говорил же я тебе, Полюшка. Я тебя люблю ведь, глупая. Я с тобой. Здесь и сейчас. А что через день будет, то никому неведомо.

— Ты такой молодой ещё, Яшенька! Смотрю на тебя, не пойму я этого никак. По лицу – совсем ты мальчишечка ещё. А по разговору – будто лет сто тебе, не меньше. Я сама себя девчонкой подле тебя чувствую…

— А мне нравится.

— Тебе хорошо говорить… Сел да и поскакал, куда глаза глядят… А мне-то?! Да и не пара я тебе. Думаешь, я не понимаю?! Ты ведь из благородных, вон ведь как вышло. А я?!

— А ты – казачка, — он притянул Пелагею к себе ещё ближе. — Да выкинь ты всё это из головы. Благородство – не по крови меряется, Полюшка. По душе.

— Вот. А я про что?!

— Ну, а раз так – то ты не меньше, чем королева, — со всей серьёзностью, на какую был в эту минуту способен, проговорил Гурьев, заглядывая в её расцветающие глаза. — Так-то, голубка моя. Спи. Вставать ещё тебе затемно.

— Ох, Яшенька, светик ты мой ненаглядный, — вздохнула прерывисто Пелагея. — Совсем я дурой-то с тобой сделалась. Что ж это такое-то, Господи! Слова твои сладкие слушала и слушала б день и ночь! Ты люби меня, Яшенька, я ведь без тебя не живу…

Тынша. Февраль 1929

Незадолго до Масленицы, в самую субботу мясопустную вдруг влетел в избу маленький Тешков, закричал звонко:

— Шлыковцы! Тятя, и Федька-то с ними, наверно!

— А ну тихни, — поднялся из-за стола кузнец. — Вот ещё напасть-то!

— Не люб вам атаман? — Гурьев пригладил сильно отросшие волосы.

— А за что мне его любить-то? — сверкнул глазами Тешков. — Лютовать будет. Потрепали его краснюки за речкой.

— Здесь лютовать? — приподнял брови Гурьев.

— А где ж? — усмехнулся Тешков. — И корми его, и пои, ероя нашего. Шёл бы ты, Яков, к Палашке-то, от греха!

— Ну-ну, Степан Акимыч, — наклонил голову набок Гурьев. — Такое событие мне никак пропустить невозможно.

Фёдор вошёл в горницу, перекрестился в красный угол, обнял мать, сестрёнок, отцу поклонился в пояс. Посмотрел на Гурьева немного настороженно:

— Ну, здорово, что ли?

Гурьев улыбнулся открыто, шагнул навстречу. Они пожали руки друг другу, встретились глазами. Улыбнулся и Фёдор – скуповато, как умел. На отца похож, подумал Гурьев. Это радует.

Сели вечерять, разговор пошёл о жизни в отряде. Гурьев наблюдал за парнем и пока не вмешивался. Когда выпили по второй стопке чистейшего первача, спросил:

— А что, Фёдор, — по нраву тебе походная жизнь?

— Не жалуемся, — уклончиво ответил младший Тешков.

— Ну, жаловаться казаку на службу грех, — кивнул Гурьев. — А вот ежели отпустит тебя Иван Ефремыч, останешься? Я-то ведь поеду скоро по своим делам, дальше. Пора и честь знать, как говорится. А кто же работать будет? Да и матушка Марфа Титовна тоже, чай, не железная. Пора ей невестку в помощь привести.

— Чего молчишь-то, Феденька? — подала голос Тешкова.

— Осади, Марфа, — буркнул кузнец. — Не лезь в разговор мужицкий! Ты что задумал, Яков?

— Задумал, дядько Степан. А ты ответь мне, Фёдор. Потому как без твоего ответа все мои задумки ни к чему. Так что? Остался б?

Фёдор посмотрел на родителей, на Гурьева:

— Ну. Ну, остался б. Так это ж как можно-то. Никак нельзя, — он вздохнул, опустил голову.

— Ясно, — Гурьев прищурился. — А что, где Иван Ефремыч-то сам?

— У атамана станичного. Ты что задумал такое, Яков?! Ты того, не дури!

— А мы его утром в гости пригласим. И узнаем, чем дышит славный атаман Шлыков. А, дядько Степан?

План у Гурьева давно на этот счёт был готов. Отчаянный такой план.

За время своего «Тыншейского Сидения» Гурьев успел передумать массу вещей. Всё, что успел высказать Городецкий, иногда сбивчиво, иногда непоследовательно, перескакивая с предмета на предмет, с темы на тему. Гурьев неплохо представлял себе расклад сил в советской верхушке, — во время бильярдных и карточных баталий, а то и пьяных и не очень откровений, просто по привычке держать ухо востро, фиксировал сведения, часто не задумываясь об их значимости и роли в конфигурации политических течений и связей. Осмысливал позже. Кровавая возня. Операции ГПУ и коминтерновские экзерсисы вызывали сложные чувства: поражала наивность прославленных белых генералов и руководителей, удивляла беспримерная наглость чекистов и странная лёгкость, с которой они склоняли на свою сторону благополучных, по сравнению с советскими людьми, жителей Европы и Североамериканских Штатов. И это тоже включало тревожный сигнал. Гурьева, с детства знакомого, благодаря урокам Мишимы, с правилами и законами тайных операций и их роли в вооруженной борьбе государств и народов, изумляла та беспечность, с которой все вокруг относились к большевикам и планам последних. Эфирная анестезия, да и только. Экономические неурядицы так на них действуют, или что-то ещё? И сама эмиграция оставалась для него пока что пустым звуком, собранием кукол из папье-маше, не наполненных живой плотью и кровью мыслей, дел, интриг и столкновений. Да, имена, безусловно, были у Гурьева на слуху: и местные, дальневосточные – Дитерихс, Хорват, Семёнов, и те, далёкие – Врангель, Деникин, Кутепов. Что мог он знать о них? Никакого анализа – серьёзного анализа – доступные большевистские источники не давали, а к недоступным, выражаясь суконным языком казённых тавтологий, у Гурьева не имелось доступа. Да и не думал он обо всём этом вот так, конкретно, вообще никогда, можно сказать, — пока не погибла мама и не ворвался в его жизнь Городецкий со своими людьми. Неужели я допущу, чтобы смерть Нисиро-о-сэнсэя оказалась напрасной? Нет. Ни за что. Что же мне со всем этим делать теперь?!

А делать-то – надо.

Шлыков не мог, конечно, устоять перед любопытством. Хоть и пил, почитай, всю ночь, а пришёл. Ввалился в избу, рыкнул с порога:

— Ну, где?!

Хозяева захлопотали, усадили грозного гостя. Он скинул полушубок на руки Тешкову, оставшись в полевом мундире с погонами, громыхнул ножнами, умащивая шашку поудобнее, огляделся.

Гурьев вышел ему навстречу. И снова ошалел кузнец. Не иначе, он и вправду – не то колдун, не то оборотень, оторопело подумал Тешков. А не то – забирай выше. Он сам, да и всё его семейство привыкли к Гурьеву домашнему, вполне своему, такому, — обыкновенному. А тут… Будто свет от него идёт. И сабля эта ещё. Такая.

— Здравствуйте, господин есаул, — Гурьев странно, легко и как-то текуче, опустился на лавку напротив Шлыкова, улыбнулся беспечно, поставил меч в ножнах между колен, положил на рукоять подбородок. — Премного о вас наслышан и рад увидеть вас наконец-то воочию.

— И я слыхал про тебя, герой, — огладил роскошные усы Шлыков, покосился на меч. — Эка вымахал!

— Да уж, росточком Бог не обидел, — согласился Гурьев.

— Ну, и что, герой? Пойдёшь в моё войско служить? — Шлыков смотрел на Гурьева пьяными, налитыми кровью глазами.

— Предложение лестное, Иван Ефремыч. Беда в том, что с планами моими оно никак не согласуется.

— А плевать мне на твои планы, — окрысился Шлыков.

— И напрасно, — вздохнул Гурьев. — Поверите или нет, — напрасно. Вот совершенно.

То ли тон его спокойный так на Шлыкова подействовал, то ли ещё что, — Тешков так и не уразумел. Только скис как-то враз грозный атаман, вроде как даже хмель бешеный из него утекать начал. А Гурьев, как ни в чём ни бывало, продолжил:

— Я здесь гость, Иван Ефремович, и если кому что и должен, то одному лишь Степану Акимовичу, — за кров и науку. А с большевиками у меня свои счёты. Только вот сводить их так, как вы это делаете, я нахожу бессмысленным и опасным. Опасным, поскольку обоюдное озверение достигло уже того градуса, когда всё равно людям, кто виноват, а кто прав – лишь бы отомстить да крови побольше выпустить. Это уже не война, Иван Ефремович. Это безумие.

— Знакомые речи, щенок. Большевистские, — Шлыков начал багроветь.

— Вот так глупость, не правда ли? Сидит большевик перед казачьим атаманом и пропаганду разводит. С агитацией. Чего ради, непонятно. Но, наверное, есть какой-нибудь резон.

— И какой же?

— Простой, Иван Ефремович. Простой, как сама правда. Кто вешает и звёзды на спинах вырезает, тот зверем и сатрапом войдёт в историю. А какое знамя при этом над ним развевается, истории всё равно. Не видят люди никакой разницы, Иван Ефремович. Красные вешали, грабили, мобилизовывали. Пришли белые – и то же самое. Ничего не изменилось. Потом снова красные… А жить когда же, Иван Ефремович? Кто же войско кормить будет, телеги чинить, коней подковывать, хлеб сеять? Детей растить? Десять лет с шашкой да карабином в седле, десять лет по пояс в крови. Это вы сами. Хотите и Федьку таким же сделать?

— А ты знаешь?!

— Знаю, — оборвал атамана Гурьев. — Давайте вот как, Иван Ефремович. Вы – ставите против меня самого лихого и опытного из ваших рубак. Верхом и с шашкой. А я – пеший и безоружный. Если он меня развалит, — двум смертям не бывать, как известно. А если я с ним справлюсь – оставите Федьку Степану Акимовичу. Пускай Бог рассудит, на чьей стороне правда. Что скажете?

— Ах ты…

— Соглашайтесь, Иван Ефремыч. Зрелище гарантирую – первостатейное. Казак с шашкой подвысь – и голый человек на голой земле. По рукам?

— Ты что творишь, Яшка, — простонал, бледнея от ужаса, Тешков. — Зачем?!

— Ну, ты сам себе приговор подписал, хлопчик, — ощерился Шлыков. — Выходи на майдан!

— Через полчаса я буду готов, Иван Ефремович, — и Гурьев встал, давая понять, что разговор завершён.

Когда Шлыков, гремя ножнами и шпорами, матерясь в креста, бога и душу, вывалился прочь из хаты, Гурьев повернулся к едва дышащим Тешковым:

— Не бойтесь, дорогие. Я справлюсь.

— Яков Кириллыч, батюшка! — заголосила было Марфа Титовна.

— Цыц, дура, — рявкнул кузнец. — Икону неси, Спаса Нерукотворного, живо! Кому сказал?!?

Женщина всхлипнула и полезла в красный угол. Через несколько минут она стояла, держа трясущимися руками икону, рядом с мужем. Тешков поглядел Гурьеву прямо в глаза, проговорил тихо:

— Знаю, что не веришь ты в это, Яков. Но мы-то, сынок?! Мы-то веруем. Верой нашей и благословляем тебя, как у нас, православных, полагается. Храни тебя Господь Бог Иисус Христос, Богородица Пресвятая, Дева-Заступница, и Святые Угодники, и все праведники православные. Ступай, сынок.

— Спасибо, Степан Акимыч, — кивнул Гурьев. На этот раз даже следа улыбки не было на его лице.

Он вышел на середину майдана – в хромовых дорогих сапогах на тонкой подошве, заправленных в голенища шевиотовых брюках и рубахе навыпуск на голое тело. Без папахи, без ничего. Морозец был – градусов пятнадцать, никак не меньше. Саженях в двадцати от него гарцевал на коне казак в щегольском полушубке с вывернутыми швами, поигрывал шашкой лениво, красуясь перед толпой. Станичники молчали в основном, — мужчины смотрели сердито то на казака, то на Шлыкова с отрядом, и с жалостью – на Гурьева. Бабы шмыгали носами – реветь в голос боялись. Пелагея стояла, терзая руками концы туго охватывающего её голову пухового платка, в первом ряду, бледнее смерти, только глаза полыхали неистово, да губы шевелились – то ли молилась, то ли заговоры шептала.

— Па-а-а-ашшё-о-ол!!!

Казак поднял коня на дыбки и огрел для пущей ярости нагайкой. И, выдернув из ножен и подвысив шашку, с гиком помчался на Гурьева. Он изготовился и зло улыбнулся.

Толпа охнула разом, когда полированная сталь сверкнула на солнце, опускаясь Гурьеву прямо на темя. А в следующий миг все увидели его, совершенно невредимого, стоящего ровно на том же месте с поднятыми вверх руками, с зажатым между ладоней клинком. Конь пронёсся сквозь распахнувшееся людское кольцо, и кубарем покатился по снегу казак, вылетев из седла, словно выдернутый арканом. Повисла такая тишина, что сделалось слышно, как трутся друг о друга молекулы воздуха.

Но лишь на мгновение. И тут же взорвалась тишина рёвом станичников, — восторженным, судя по всему, рёвом, бабьим визгом, свистом казаков, конским ржанием, собачьим лаем. Это радует, подумал Гурьев. Он с размаху всадил шашку в глубоко промёрзшую землю – зазвенел протяжно, чуть спружинив, клинок, а гомон толпы мгновенно стих, — и шагнул к сидящему на приплясывающем жеребце Шлыкову:

— Я своё слово сдержал, Иван Ефремович.

— И я сдержу, — рявкнул Шлыков. — Федьку Тешкова ко мне!!!

Подъехал Фёдор. Шлыков посмотрел на него исподлобья. И вдруг – улыбнулся:

— Оставайся дома, хлопец. И то, не дело это – чтоб отец один в кузнице барахтался. Авось с молотком больше от тебя пользы будет. Ну?! Чего смотришь?!

— Благодарствуйте, Иван Ефремович, — поклонился в седле парень.

А Гурьев кивнул.

По случаю благополучного завершения ристалища Тешковы закатили пир на всю честную компанию. Неожиданное и захватывающее дух окончание турнира разрядило обстановку, сломало лёд между отрядом, самим Шлыковым и станичным обществом. Принесли столы и лавки от соседей, расселись кое-как, — в тесноте, зато никто не в обиде. Пелагея держалась за Гурьева так, словно боялась, что он вот-вот улетит. Она сидела от него по левую руку, и в голове у неё гудело ещё от всего пережитого несколько часов назад. Она даже не прислушивалась, о чём говорили Гурьев с атаманом. Гурьев, понимая прекрасно, что с ней творится, разрешил быть с ним рядом, хоть и не полагалось это никакими законами, писаными и неписаными. Но сегодня не кто иной, как Гурьев, устанавливал все законы.

Шлыков пил много, но не пьянел уже – всё ещё был под впечатлением от увиденного. Людей своих знал Шлыков превосходно, и с тем казаком, что он против Гурьева выставил, говорил сурово – однако трясся казак и крестился, икал и блеял, как овца… В колдовство никакое не верил, конечно же, Шлыков. Но…

— А могли бы вы, Яков Кириллыч, казаков моих таким фокусам научить? Хоть человек с полдюжины?

— Могу, но не стану, Иван Ефремович. Не один месяц на это нужен. Но дело даже не в этом. Не сможете вы ими после такого командовать, понимаете? А ведь в той жизни, что здесь течёт, невозможно вам свой авторитет ронять. Я ведь и с вами сижу вот так, здесь и сейчас, надеюсь, понимаете, для чего.

— Да уж не дурак, — засопел Шлыков.

— Вы поймите, дорогой вы мой Иван Ефремыч, — Гурьев коснулся руки есаула. — Не нужно мне ничьё место чужое. Мне на своём хорошо и уютно. Но ведь сил нет смотреть, как пропадает, расползается всё.

— А что же делать?!

— Да не знаю я, — поморщился, будто от зубной боли, Гурьев. — Ну, пройдёте вы огнем и мечем, повесите ещё двух комиссаров, ещё троих. Или десяток, неважно. А из Читы новых пришлют. И станичников, казаков, за волю и счастье коих вы живота не щадите, на Соловки вывозить станут. Это ли воля и счастье, по-вашему? По моему разумению, было бы куда мудрее здесь, в Трёхречье, закрепиться окончательно. Не годовать, а жить.

— Это как?

— А вот так. Слышали вы или нет, не знаю. Очень любят большевики народ при помощи синематографа агитировать. Приедут на автомобиле, в котором киноаппарат установлен, и пошли кино крутить. Кино – очень интересное средство, Иван Ефремович. Совсем не забава, как некоторым кажется.

— А это при чём тут?!

— А вот послушайте, Иван Ефремыч. Взять, да и в такой киноаппарат… Взять – и фильму[7] про жизнь казачью трёхреченскую – такую, какая есть, без всяких выдумок – запечатлеть. А потом размножить в тысячу, скажем, катушек, да по всей России показывать. И альбом с фотографиями, рассказами людей, отпечатать в типографиях. Да не тысячу штук, а сто тысяч. И тоже туда, в Россию. А фотографии эти так подписать, скажем – «Трёхречье Маньчжурское. Русская земля».

— Эко ж тебя, парень…

— Да нет же, нет, господин есаул, — горячо произнёс Гурьев. — Лица-то какие здесь у людей! Только на лица эти взглянуть! И даже Церкви Православной эта даль от Москвы на пользу пошла. Церковь здесь – народная, я же вижу. Потому и слово её в душу самую людскую проходит. Вот и надо это слово туда, в Россию, нести. А не шашкой махать направо-налево.

— Что ж, целовать жидов-комиссаров в уста сахарные?!

— А вы-то, сами, — чем нынче не жид, Иван Ефремович? — усмехнулся Гурьев.

Шлыков побагровел и закашлялся. Дождавшись, пока у есаула пройдёт первый приступ и немного расправятся лёгкие, Гурьев продолжил:

— Ну, это же просто. Велика Россия, а деваться вам в ней некуда. Нигде вас не ждут, нигде вам не рады. В спину шипят, бандитом обзывают. За речку шагу не ступишь по-человечески, в Москву не поедешь, про Петербург – и говорить нечего. Паспорта нет, так, бумажки какие-то, филькины грамоты. Церковь построить или школу открыть – на всё дозволение властей требуется, а басурманам этим косорылым всё не слава Богу – так и норовят ободрать православного человека как липку. Детей в университет не примут, хоть они и семь пядей во лбу, молодёжь, вместо того, чтобы военное дело постигать да пример брать со старшего поколения, в Совдепию косится, уши проклятым комсомольским агитаторам открывает. Служить негде и некому, одно разорение и непотребство. Родная страна вам не мать, а мачеха. Чем не жидовская доля, Иван Ефремович?

Кого другого – наверняка и слушать бы есаул не утрудился. Но этот парень… Да кто ж ты таков, снова подумал Шлыков. А Гурьев продолжил:

— Любому человеку – русскому ли, жиду ли, не имеет значения, — важно быть нужным. Знать, что он человек, а не мусор, что он пользу приносит. Пусть махонькую, пусть не такую, как все. Туда, где их своими признали, они и пошли. В бунтовщики. Да, это было ошибкой. То есть хуже, чем преступлением. А разве прочие все без греха, — те, кто своим недомыслием, а то и прямым расчётом толкали их в это? А в войну что творилось? А потом? Все народы – замысел Божий. Любой народ священен и неподсуден, Иван Ефремович. Народ, но не личности. Личностей бы некоторых повесить, и поскорее, — вот это было бы, как нельзя кстати. И насчёт жидов, Иван Ефремович, так скажу. Среди жидов ангелочков не более водится, чем среди всех остальных прочих. Это я безо всяких подсказок знаю, да и ещё в Ветхом Завете про это чёрным по белому написано. Только знаете, почему русские такую великую страну, такую империю вытянули? Потому, что ко всем, кто в русскую империю входил, ко всем без исключения, кто в русскую ойкумену вливался, относились спокойно и ровно, судили и по совести, и по закону. И тех, кого войной присоединяли, и тех, кто сам под знамёна вставал. А с евреями – не получилось так. Почему да отчего – боюсь, не при нашей жизни и не нам предстоит в этом разбираться. А то, что эту власть поддержали, то, что в неё поверили и служить ей кинулись – это ещё отольётся. Кровавыми слезами.

— Что, — усмехнулся Шлыков, — а разве не жидовская это власть?

— Нет, Иван Ефремович, — покачал головой Гурьев. — Власть эта не жидовская. Не русская, не китайская. Ничья она, в этом всё дело. Нет в ней человеческого ничего. Никакая власть ни в какие прежние времена не пыталась из людей всё людское вытрясти, выжечь начисто, без остатка. Были, конечно, всякие поползновения, но таких… Такого – не было никогда.

— Но кто же… Кто-то же крутит всем этим?!

— Кто-то, возможно, и крутит, — задумчиво проговорил Гурьев. — Но если этот кто-то действительно существует, то крутит он евреями так же, как и остальными. Понимаете, Иван Ефремович?

— Нет, — потряс чубом Шлыков.

— И я пока не очень, — сознался Гурьев. — Но так хочется. Скажите мне вот какую вещь. Среди тех комиссаров-жидов, — много ли таких, кто в Бога верует? Не в Ленина да в коммунизм, а в Бога? Пусть не по-русски, не по-православному, пускай хоть по-своему, по-жидовски? Ответьте.

— Что же ты, Яков Кириллыч, говоришь-то такое?! — взмолился Шлыков. — Как же это, комиссар – и в Бога?! Быть такого не может!

— Вот. Может, в этом и секрет, Иван Ефремыч? А собачиться попусту, комиссаров жидами обзывать, а жидов комиссарами – только всё путать до полной безнадёжности. Да и одни ли комиссары там? Я и сам с Троцким обниматься не жажду. Но почему же только непременно Троцкий, Иван Ефремович? А братья Рубинштейны, музыканты и педагоги, а художник Левитан, а скульптор Антокольский? А казначей Трахтенберг, что у Врангеля служил? А тот мальчик, наконец, Лёня Канегиссер, что прострелил башку упырю Урицкому? Человеку разум для того и дан, чтоб он думать учился, а не глупости всякие повторял. Слова и язык даны человеку, как орудие его разума, чтобы объединять людей, к свету вести их. А не собачий лай да поношения всякие изрыгать. Большевики, кроме всего прочего, словом своим сильны, мечтой. Пусть нам и не нравится это, однако силу их отрицать мы не можем. Есть эта сила в них, есть!

— Это точно, — покачал головой Шлыков. — Кто ж тебя-то словам таким научил, Яков Кириллыч?

— Нет уже этих людей на свете, — Гурьев посмотрел на Шлыкова так, что тому сделалось неуютно. — А если и были б… Что ж, я ведь всё понимаю, Иван Ефремович. Инерция – страшная вещь. Почти неодолимая даже. Но именно – почти. Если б собрать всех наших… Эх, — Гурьев махнул безнадёжно рукой. — Только опять всё начнётся, как встарь. Каждый на себя одеяло тянет. У этих Колчак – дурак, у тех – Врангель предатель, у третьих – Деникин враг. У красных не было этого. Не было – вот и в силе они теперь, а мы – в Китае.

— Зато здесь крепко стоим, — буркнул, мрачнея, Шлыков.

— Крепко? Да так ли? — грустная усмешка обозначилась у Гурьева на лице. — Это до первых гроз, Иван Ефремович. Китайцы в свою игру играют, японцы – в свою, а мы, русские, между их жерновами барахтаемся. Эти дураки хотят с Советами воевать. Слыханное ли дело? Не видать им в такой войне победы. А вот если бы в самом начале – железку под охрану взять, с китайцами и японцами всерьёз начать договариваться… Лет бы восемь назад хотя бы… Если бы эта дорога по-прежнему русской была – глядишь, и большевички по-другому запели б. Тогда ещё, когда армия да казачество здесь, на Дальнем на нашем Востоке, в силе были своей, в Забайкалье. А сейчас японцы так уже тут уселись – не сдвинуть враз. Всё, что можно, действительно – это лавировать, выгоду свою, русскую, оборонять. И не дать себя в авантюры китайские да японские втягивать. А с японцами, с Сумихарой, я могу поговорить.

— Ты?!? — опешил Шлыков. — Как?!?

— А я фокус знаю, — отчаянно улыбнулся Гурьев. — Такой фокус, против которого Сумихара ни за что не устоит.

Идея пообщаться с генералом возникла у Гурьева ещё в Харбине. Не было только ни случая, ни повода. А теперь – появился. Гурьев – в силу своей подготовки и усвоенных знаний, накопленных уже здесь, в Трёхречье, наблюдений – очень хорошо понимал, как туго придётся казакам, если разразится война с Советами. И что без японцев не обойдётся при этом никак.

— Добро, — кивнул Шлыков. — Правду, значит, Кайгородов про тебя говорил. Вот Масленицу отгуляем – и поедем. Покажешь мне свой фокус. Очень хочу я на него посмотреть… Ох, Яков Кириллыч! Кто ж ты таков, никак не уразумею?!

Гурьев только сейчас понял, что всё это время Пелагея держала его за локоть. Держала, гладила, и такими глазами смотрела. Полюшка.

* * *

Масленицу гуляли, действительно, с размахом. А, отгуляв, стали в Харбин собираться. Вся станица, до последнего человека, включая баб и ребятишек, вышла провожать отряд. Прощаясь, Пелагея обняла Гурьева. Отстранившись, накинула ему на шею что-то – не то амулет, не то ладанку, он и рассмотреть толком не успел, — зашептала быстро-быстро:

— Ты не возражай, не возражай, Яшенька. Это ладанка особая, намоленная, заговоренная, я её к самому владыке Мелетию возила, благословение выпросила. Никола-угодник это, заступник святой всех путников… От любой напасти тебя убережёт, хоть от пули, хоть от сабли, от воды да огня. Не возражай, Яшенька! Чай, не на гулянку-то едешь, Бог один знает, что вас в дороге-то ждёт!

— Не стану возражать, голубка моя, — тихо проговорил Гурьев, обнимая её. — Я ведь совсем ненадолго уезжаю, Полюшка. Неделю, самое многое – дней десять. Ты не тревожься, милая. Я вернусь.

— Ну и ладно, — Пелагея улыбнулась вздрагивающми губами. — И хорошо. Дай-ка, я ещё с Серко твоим пошепчусь.

Пелагея взяла коня за морду, потянулась к нему, дунула тихонько в ноздри. Серко фыркнул, мотнул головой. Пелагея что-то забормотала на низкой ноте, то приближая своё лицо к нему, то отдаляя, раскачиваясь. Гурьев смотрел на это во все глаза. Пелагея будто гипнотизировала животное. И, что удивительно, Серко, кажется, вовсе не сопротивлялся. Напротив, — кивал, соглашаясь, пофыркивал, будто отвечал. Пелагея, остановившись и отпустив Серко, повернула к Гурьеву лицо, — какие же глаза у неё, какие глаза, подумал он, — выдохнула:

— Вот, Яшенька. Ты на него положись, на Серко-то. Он тебя теперь из всякой беды вывезет. Он мне обещал.

Гурьев кивнул, снова обнял Пелагею, поцеловал в губы:

— До свидания, голубка моя. Не скучай.

Пелагея от него отошла, и Гурьев птицей взлетел в седло, закружился на месте. И увидел, как женщина остановилась у стремени Шлыкова, поманила атамана рукой. Тот, помедлив, нагнулся к ней, а Пелагея, обняв его, что-то прошептала казаку в лицо. Высвободившись, тот кивнул несколько раз и вдруг вскинул правую руку с висящей на ней нагайкой к папахе – вроде как шутливо, но лицо его при этом оставалось серьёзным. А Пелагея пошла к дому – с гордо поднятой головой, да такой походкой, что закряхтели казаки, а бабы загудели – не то завистливо, не то осуждающе. А Гурьев улыбнулся.

Когда они отъехали несколько вёрст от станицы, Шлыков, скакавший до этого в арьергарде отряда, нагнал Гурьева, закачался рядом. Гурьев молчал, глядя прямо перед собой, лицо его было сосредоточенным и даже как будто угрюмым. Шлыков первым не выдержал, заговорил:

— Не пойму я что-то, Яков. Чем же ты Пелагею-то приворожил? Молодой ведь ты хлопец совсем ещё!

— Я ворожбе, Иван Ефремович, не обучен. Я просто её люблю. Как могу, как умею. Вот и весь секрет.

Помолчали. Шлыков сопел, хотел сказать что-то – и не решался. А Гурьев на этот раз вовсе не спешил приходить ему на помощь. Наконец, есаул прокашлялся:

— Ты, в общем… Ты прости меня, Яков Кириллыч. Я ведь чуть было тебя не зарубил. Прости.

— Пустое, господин есаул, — Гурьев едва заметно усмехнулся. — Сказала ведь Полюшка – пулю ещё для меня не отлили, саблю не выковали. Я понимаю. Забудем. Я зла на вас не держу, но и вы уж, будьте так ласковы.

— Не пропадёт за мной, Яков. Не пропадёт. Ежели с Сумихарой выгорит, я тебя к самому Григорию Михайловичу проведу! Надо тебе с ним поговорить непременно.

— Вот этого не знаю, — с сомнением произнёс Гурьев. — Может, и так. А может, и нет. Ну, поживём – увидим.

Шлыков кивнул как-то странно и чуть придержал коня. Гурьев снова оказался впереди. Сняв вязаную – тоже Полюшка расстаралась – перчатку, вытащил на свет ладанку, рассмотрел подробнее. Вот же диво, подумал он, не иначе, как сама её и точила. Это был некрупный, не более старого полтинника, кусок тёмной яшмы, почти квадратный, со скруглёнными краями и сквозным отверстием в верхней части, через который и был пропущен ремешок. На одной стороне и в самом деле угадывалось нечто, напоминающее силуэт святого с нимбом, а другая сторона была гладкой, отполированной почти до блеска. Покачав головой, Гурьев убрал амулет назад под одежду. Ох, Полюшка, Полюшка.

По дороге они разделились – большая часть отряда направилась в Верхнюю Ургу, а меньшая – около двадцати человек вместе со Шлыковым и Гурьевым, — дальше, в Харбин.

Отряд остался ожидать их в Алексеевке. Сам Шлыков, четыре казака для охраны и Гурьев отправились в город. Поселились сначала на постоялом дворе у Чудова. Шлыков собрался через русских сотрудников запрашивать аудиенцию, но Гурьев махнул рукой:

— Да вы что, Иван Ефремович! Так нам тут до самого морковкина заговенья сидеть придётся. Вот это в ящик для писем опустите, — он протянул Шлыкову узкий и длинный конверт жёлтой рисовой бумаги, — а завтра, с Божьей помощью, отправимся.

— Что здесь? — помахивая конвертом, хмуро спросил атаман.

— Письмо Сумихаре.

— А ты… по-японски?!

— Разумеется, — дёрнул плечом Гурьев.

— Н-да, — хмыкнул Шлыков. — Ох, узнать бы мне, кто ты таков… Ладно. Поверю и на этот раз. Пока не жалел, вроде.

— Так со всеми обычно бывает, Иван Ефремович, — улыбнулся широко Гурьев.

Перед крыльцом особняка, в котором размещалась резиденция генерала, Гурьев остановился и повернулся к Шлыкову:

— Пожалуйста, послушайте, Иван Ефремович. Пока мы будем внутри, ничего не произносите и ничему не удивляйтесь, во всяком случае, вслух. Если вы сделаете какой-нибудь неправильный жест или издадите неподобающий возглас, это может всё испортить. Молчите, что бы ни происходило. Договорились?

— Ну…

— Пообещайте мне это, Иван Ефремович, — Гурьев, не мигая, глядел в лицо атамана.

— Обещаю, — Шлыков не отвёл взгляда, но моргнул, и покосился на длинный свёрток в руках Гурьева.

— Отлично, — кивнул Гурьев. — Вперёд.

Они вошли внутрь и остановились перед офицером штаба, назвали свои имена. Японец сверился со списком посетителей:

— Его высокопревосходительство генерал Сумихара примет вас, господа. Оставьте ваше оружие.

Шлыков, еле слышно скрипнув зубами, так, что Гурьеву стало его даже жалко, отстегнул от перевязи шашку, вынул револьвер и грохнул на стол перед японцем. Тот повернулся к Гурьеву, который в этот миг одним движением развернул шёлк, и оба, — и японец, и Шлыков – ахнули: в руках у Гурьева засверкал полировкой ножен и золотом гарды тати,[8] – длинный, с заметным изгибом клинка.

— Этот меч – дар генералу Сумихаре. Никто, кроме слуги Сына Неба, не смеет прикоснуться к нему, — высоким, визгливым голосом со звенящими, вибрирующими обертонами, — так, как учил его Мишима, — пролаял Гурьев по-японски.

Офицер, вытаращив на него глаза, даже переставшие быть узкими от изумления, вскочил и вытянулся. Надо же, обрадовался Гурьев. А ведь сработало.

Другой офицер свиты главы военной миссии Ямато поклонился и распахнул перед ними двери генеральского кабинета. Они переступили порог, вошли. Сумихара стоял и молча ждал, только слегка поклонившись – ему уже доложили о необычном визитёре. Гурьев, поклонившись много ниже в ответ, вызвав тем самым замешательство у всех без исключения присутствующих, выпрямился. Потом, сделав ещё два шага вперёд, к генералу, низко наклонил голову и протянул Сумихаре меч – рукоятью к себе.

Сумихара шагнул к гостю, на ходу вытаскивая белоснежный шёлковый платок, осторожно взял меч из его рук. Гурьев неуловимо-скользящим движением выпрямился и, замерев и расфокусировав взгляд, стал внимательно наблюдать за Сумихарой. Генерал, не спеша, осмотрел ножны, рукоять, цуба, богато украшенную самородным золотом. Потом обнажил клинок на четверть. Лицо его оставалось непроницаемым, — но глаза! Гурьев понял, что самурай Сумихара готов, — наповал. Недаром он так старался.

— Кто это ковал? — тихо спросил Сумихара.

— Я сам, Ясито-сама, — снова поклонился Гурьев. — Примите этот скромный дар вашего покорного слуги, Ясито-сама.

— Кто тебя учил Бусидо? — отрывисто, низким голосом, каким не должны самураи разговаривать с чужаками, спросил Сумихара.

— Нисиро Мишима из клана Сацумото, великий Воин Пути.

Он произнёс это почти автоматически, как некую устойчивую формулу, но, увидев, как вздрогнули глаза генерала, как расширились его зрачки при всяком отсутствии даже намёка на какую-либо мимику, понял – второй раз за последние пять минут его слова поразили Сумихару в самое сердце.

— Он жив?

— Его душа приобщилась к вечности, Ясито-сама.

— Да смилостивятся боги над душой самурая, — Сумихара тоже склонился в ритуальном поклоне. — Как твоё имя, воин Пути?

Сумихара, сказав это, едва заметно улыбнулся. Не покровительственно, нет. Неужели он знает, промелькнуло у Гурьева в голове. А генерал, словно подтверждая его мысль, чуть-чуть кивнул.

— Нисиро-О-Сэнсэй называл меня Гур, Ясито-сама.

Сумихара снова поднял меч, полюбовался хамоном[9] на полированном до нестерпимого блеска клинке.

— Ты знаешь секреты повелителя железа, Гуро-сан.

— Знаю, Ясито-сама, — Гурьев утвердительно наклонил голову вперёд и набок. Не слишком ли много чудес на сегодня, подумал он.

— Как ты назвал его, Гуро-сан?

— Священный Гнев, Рассекающий Сталь.

— Великолепное имя для меча. И великолепный подарок, достойный не меня, ничтожного слуги, но самого Микадо, да воссияет его святое имя навечно. Я принимаю этот дар с благодарностью и восхищением, Гуро-сан.

Генерал шагнул назад и низко поклонился. Гурьев проворно согнулся в ответном поклоне самураю.

Сумихара вернулся на своё место:

— Прошу садиться, господа, — проговорил он по-русски и тут же снова перешёл на японский: – Что я могу сделать для тебя, Гуро-сан?

— Мне нужно оружие, чтобы защитить моих людей. У атамана оружия не так много. Простите, если моей просьбой я нарушаю ваше спокойствие, Ясито-сама.

— Список, — протянул руку генерал.

Гурьев, поднялся, опять поклонившись, шагнул вперёд, подал генералу бумагу обеими руками и, отступив назад, сел рядом с есаулом. Сумихара, не глядя, приложил оттиск личной печати, и, подозвав адъютанта, изо всех сил пытающегося сохранить остатки самообладания, передал ему лист:

— Выдать всё, — и снова повернул лицо к Гурьеву: – Что ты делаешь в Маньчжоу, Гуро-сан?

— Учусь чувствовать и понимать свой народ, Ясито-сама. Прошу меня извинить, но я не верю, что смогу стать истинным воином Пути, если не сделаю этого.

— Почему здесь, а не в России?

— Там это сделать сегодня невыразимо труднее, Ясито-сама. Большевики прилагают все возможные усилия, чтобы русские – и не только русские – исчезли с лица земли. Ещё раз прошу извинить мою дерзость, Ясито-сама.

— Ты думаешь, они ещё не преуспели?

— Пока нет. И я постараюсь, чтобы у них ничего не вышло. Конечно, один – я немногого стою. Но с другими воинами, русскими и не только, — с такими, как вы, Ясито-сама, — должно получиться.

Генерал прищурился:

— Миссия народа Ямато – не в том, чтобы спасать Россию и русских. Или ты думаешь иначе?

— Разумеется, я думаю иначе. Выручать свою Родину из беды – дело самих русских, тут вы правы, Ясито-сама. Но помочь им – дело чести всех остальных, если все остальные хотят выжить и уцелеть, как народы, со своей историей и судьбой.

— Странные речи. Смелые речи, — Сумихара посмотрел на ничего не понимающего Шлыкова и снова обратил взгляд к Гурьеву. — Я подумаю над твоими словами, Гуро-сан. Слова, сказанные воином Пути, достойны того, чтобы подумать над ними. Что дальше?

— Нисиро-О-Сэнсэй завещал мне побывать в Ниппон. Думаю, нынешней осенью буду готов сделать это.

— Придёшь за паспортом прямо ко мне, я отдам распоряжение. Ты знаешь ведь, что я тоже сацумец? — генерал опять слегка улыбнулся.

— Я знаю, Ясито-сама, — поклонился Гурьев.

— Для чего здесь этот казак? — указал взглядом на Шлыкова генерал.

— Этот достойнейший и храбрейший русский офицер хотел лично убедиться в том, что вы выслушаете меня и будете ко мне милостивы, Ясито-сама, — опять поклон. Ничего, спина гибче будет, подумал Гурьев.

— Ты мудрый юноша, — на сей раз улыбка в полную силу осветила жёсткое лицо Сумихары, неожиданно сделав его красивым. — Хорошо. — Генерал перевёл взгляд на Шлыкова и медленно, почти без акцента, отчеканил по-русски: – Если вам потребуется мой совет или мнение по любому вопросу, обратитесь к моему другу господину Гурьеву, господин… есаул. Помните, — помогая господину Гурьеву, вы помогаете не ему и не мне, — вы помогаете себе, прежде всего. И передайте мои слова его высокопревосходительству атаману Семёнову. Не смею задерживать далее, господа. Гуро-сан.

Генерал поднялся и поклонился сначала совершенно обалдевшему Шлыкову, а потом, куда более тепло – Гурьеву:

— Да хранит тебя вечный свет величайшей Аматерасу Оомиками, Гуро-сан.

— Да хранит и вас всемилостивая и светлейшая, Ясито-сама, — Гурьев вернул поклон и, дёрнув казака за рукав, отступил, пятясь, к двери и вышел, поклонившись в последний раз.

Когда они оказались на улице, Шлыков загнул такую конструкцию, что Гурьев завистливо прищёлкнул языком:

— Вот уж где мне с Вами, Иван Ефремыч, не потягаться. Искусник Вы, право.

— Ты… Вы… — и Шлыков опять разразился громами и молниями, ещё более ветвистыми и продолжительными.

— Так «ты» или «вы», Иван Ефремович? Вы бы определились как-нибудь, а то перед казаками неловко, — улыбнулся, как ни в чём ни бывало, Гурьев.

— Ты, Яков Кириллович. Как у нас, русских офицеров, принято, — Шлыков протянул Гурьеву руку. — Ну, брат! Только это вот что… Взаимно. Добро?

— Так точно, господин есаул, — Гурьев торопливо нахлобучил папаху и отдал честь.

Шлыков, вдруг не то всхрапнув, не то всхлипнув, шагнул к Гурьеву и стиснул его в объятиях. И отстранившись спустя мгновение, взял его обеими руками за плечи, тряхнул:

— Ну, брат! Ну, — это, знаешь! Вот уж не ожидал, так не ожидал. Что ж ты сказал-то ему такое, обезьяне этой японской?!

— Опять ты лаяться принялся, Иван Ефремыч, — укоризненно покачал головой Гурьев. — Не обезьяна он, а самурай, человек чести и хозяин своего слова. Только подход нужен соответствующий. Поехали оружие забирать. А то мне гостинцы ещё купить предстоит.

* * *

С оружием – двумя сотнями винтовок, сотней маузеров в деревянных кобурах-прикладах, двадцатью пулемётами, двумя дюжинами ящиков гранат и морем патронов, а также медикаментами, перевязочным материалом и множеством прочих военных и не очень военных мелочей – они погрузились в эшелон до Хайлара, что Гурьев тоже предусмотрительно запросил у генерала. Шлыков отбил телеграмму в Драгоценку, и в Хайларе их должен был встретить обоз, чтобы перевезти всё на базы казачьего войска. Хорунжий Котельников, под началом которого оставался основной отряд, тоже намеревался встретить там своего командира. Сумихара оказался столь любезен, что к эшелону прицепили пульмановский вагон первого класса, так что Гурьев и Шлыков с казаками проехались до Хайлара с настоящим, почти забытым, а кое-кому так и вовсе неведомым комфортом, отвлекаясь только на караулы и присмотр за лошадьми.

Шлыков с Гурьевым ехали в купе вдвоём, — ну, совершенно по-генеральски. Есаул, конечно, на радостях штоф ополовинил. Гурьеву хоть это и не подобалось, однако, отставать было никак невозможно.

— Нет, точно надо тебе к атаману поехать, Яков Кириллыч. Что он скажет, я не знаю, конечно. Но вот за припас уж точно поблагодарит Григорий Михалыч!

— Я этот припас у Сумихары не затем выцыганил, чтобы вы кровавую баню за речкой устраивали, Иван Ефремович. Война начнётся со дня на день, людей от красных защищать нужно, а не мифологию разводить. Нет ведь ни мощи, ни единства должного, чтобы третьей силой в этой войне выступать. Русской силой. Ох, инерция, инерция! Вот о чём ведь я говорил. Только увидала казачья душа винтовки с пулемётами – и всё, пиши пропало. Иван Ефремович, дорогой! Нельзя так-то ведь. Ну, ладно, ты меня немножко узнал. Авось, и послушал бы. А Семёнов – что ему мальчишка какой-то?! У него свой политес в голове звенит. Он уже себя начальником всей Сибири и Зауралья видит. При всём моём уважении к его личному мужеству и готовности до конца сражаться. Но не время сейчас. Понимаешь ли ты меня, Иван Ефремыч?!

— Я-то понимаю…

— Видишь, как. Ты – понимаешь. А сделать – не можешь ничего. Ни денег у тебя своих нет, ни людей в достатке. И у меня нет. Поэтому давай так с тобой условимся. Я в Тынше останусь, со мной три пулемёта и полторы дюжины винтовок. Гранат пару ящиков. Всё, что по дворам наскребём, да хлопцев я поднатаскаю ещё чуток. Это не армия, конечно, но станицу мы сами защитить сможем. Да ещё и соседям на помощь придём, если что. Связи вот нет, это беда настоящая.

— Свя-а-азь?!

— Да-с, господин есаул. А что же, свистеть на сотни вёрст, как пастухи в Альпах?! Поверишь, нет ли, Иван Ефремыч. Который месяц голова у меня раскалывается. А ведь не могу придумать ничего. Интуиция моя говорит, что война скоро. А мы к ней не готовы. И Полюшка говорит…

— Ну, Яков Кириллыч, — хохотнул Шлыков. — Полюшка! Баба-то что в этом понимать может?! Бог с тобой.

— А вот это ты зря, — коротко взглянул на казака Гурьев. — Это всё ерунда, что у бабы волос долог, а ум короток. Женщина по-иному устроена, оттого и думает, и чувствует по-иному. Но не хуже, это я точно знаю. А иногда и лучше любого мужика. Множество наших бед оттого проистекают, Иван Ефремыч, что мы женщин наших слушаем мало либо не слушаем вовсе. Это неверно. Это ошибка, которая, по словам Талейрана, даже хуже, чем преступление.

— Ох, Яков Кириллыч… Что ты за личность, не ухвачу я никак! Ладно. Оставайся, друг ты мой любезный, в станице. Может, и есть в твоих словах правда. Только я сейчас не настолько трезв, чтобы всю её уразуметь. Да и ты тоже выпил немало, наверняка и у тебя в голове путается…

— Это есть, — согласился со вздохом Гурьев.

— Так и порешим. А Григорий Михалычу я всё одно буду о нашей одиссее докладывать, и уж про тебя расскажу, будь спокоен!

— А может, не стоит? — вдруг проговорил Гурьев задумчиво.

— Это почему?! — уставился на него Шлыков.

— А потому, Иван ты мой Ефремович, — Гурьев опустил веки, помотал головой. — А ну как решит славный атаман, что я в политику его лезу? Не желаю ведь я в политику, Иван Ефремович. Людей бы поберечь! Не готов я сейчас к политике. Не знаю я ничего. В течениях подводных не ориентируюсь. Воздух сотрясу только, переполоху наделаю да, не ровен час, разозлю кого. Не хочу я. Не хочу!

— Ох, Яков Кириллыч! Что ж так терзает-то нас Господь? За что? Может, и в самом деле зря мы столько кровушки пролили? А ведь была и невинная кровь, была, что греха таить. Война ведь…

— И я о том же, Иван Ефремыч. И не знаю я, как нам быть. Совсем не знаю. А надо бы. Теряем ведь мы Россию, атаман. Если уже не потеряли.

— Мы? Ты на себя-то не бери, не твой это грех, — омрачился лицом Шлыков. — Сколько лет тебе было, когда гражданская закрутилась, Яков Кириллыч?

— Семь, — усмехнулся Гурьев.

— Это что ж… Десятого года ты, что ли?! — изумился Шлыков. — Ох, Матерь Божья! Это тебе девятнадцать сейчас?

— Нету ещё, — пригорюнился Гурьев. — Декабрь вон как далеко.

— Ну, дела, — тихо проговорил, качая головой, Шлыков. — Какой же твой грех-то, Яков Кириллыч?!

— Грех, возможно, и не мой, — тихо произнёс Гурьев. — А расплачиваться за него мне предстоит. Мне и остальным. Детям, Иван Ефремович. И куда это годится, скажи на милость?

— Яков Кириллыч… Не рви душу.

— Я не от водки, Иван Ефремович. Водка тут ни при чём, хоть ты её и хлещешь, как воду.

— Эх, проклятая… Вот ты говоришь, Яков Кириллыч, — что жиды-то, мол… А ведь дымку[10] – то – кто испокон веку продавал? А? Если б народ не спаивали…

— Ах, бедненький, — оскалился Гурьев. — Спаивают тебя. А ты не пей! Прояви гражданское мужество и народную мудрость – перестань пить, и всё! Как меня напоить, если я не хочу?! А вот если захотел – тогда совсем другое дело. Тогда спаивай меня, не спаивай – всё едино напьюсь. Или не так?

— Так.

— А ещё я тебе про жидов расскажу, Иван Ефремович. Очень меня этот вопрос занимает, признаться. Ты думаешь, у них счёт к империи меньше? Сто пятьдесят лет тому они вдруг сделались подданными русского царя. Их кто-нибудь спросил, хотят ли они? Раз. В одночасье все указы и грамоты, что их защищали, польскими и литовскими королями выданные, сделались ничем. Два. Вместо самоуправления или управления – кагал развели, разодрали народ, позволили одним грабить безнаказанно, а других лишили даже возможности толком пожаловаться. Три. Кагал и охотники в солдаты мальчишек с десяти лет сдавали – это что такое, Иван Ефремович? Не на год, не на два. На четверть века. А дети и русского языка-то не знали. Какие из детей солдаты?! Не предупредили, ни словом не обмолвились, — навалились, как… А черта оседлости, а процентная норма, а раскол традиционной системы обучения и воспитания, из которой вся эта социалистическая муть поднялась? А как в пятнадцатом году начали сотнями тысяч сгонять людей с насиженных мест из-за угрозы австрийского наступления, и что творилось при этом, какие безобразия? Я вам ещё могу с десяток причин и поводов назвать, но дело не в этом. Надо перестать раздавать тумаки друг другу и начать вместе делать что-нибудь стоящее. Страну из беды выручать, например.

— А даже если и так, Яков Кириллыч. Пускай и так. Однако, что же. Жиды ведь Царя умучили. Или нет?

— Подонки. Просто подонки, понимаешь, Иван Ефремович? Всякой твари там было по паре, в расстрельщиках – и еврей-выкрест, и немцы, и латышские стрелки, и русские. А приказ на это убийство отдали Ленин да Свердлов. И суть их не в том, жиды они или не жиды, а в том, что Россия им – хуже постылой жены была. Германский порядок им – икона да свет в окошке. Не в том беда, что жиды, а в том, что не русские. В этом всё дело, Иван Ефремович. Ты вот подумай, друг любезный. Все иные-прочие как прозываются? Тот – англичанин. Этот – француз. Немец. Китаец. Почему не «китайский» или «немецкий»? А? Только русский – русский. Почему?

— Ну, — Шлыков нахмурился и отставил в сторону бутылку.

— Русские, Иван Ефремович – это царские. Вот ты, к примеру, казак – а всё равно русский. Татарин – тоже русский. И калмык. И все остальные. И в княжьих дружинах кого только не было – сам чёрт ногу сломит разбираться. Но все – русские. Потому что Русь – это Цари. А Цари – это Русь. Вот такое дело, Иван Ефремович.

— Матерь Божья, — тихо проговорил Шлыков и перекрестился. — Яков… Кириллыч… Да ты…

— А они – не русские были, Иван Ефремович, не царские, — словно не замечая замешательства Шлыкова, продолжил Гурьев. — Царь им мешал своё чёрное дело творить, Россию по клочку растаскивать. И не черти они никакие, а так, бандиты и уголовники. Чужие они нам. Всем русским – чужие.

— А ты откуда же, Яков Кириллыч, всё это знаешь? — сипло спросил Шлыков, как-то странно глядя на Гурьева.

— Да уж знаю, — он усмехнулся. — Был у меня такой каприз пару годков тому назад. Нет ничего тайного, Иван Ефремович. Есть те, кто желает знать, и кто не желает.

— Во как…

— Ты пойми, Иван Ефремович. Россия – страна тысячи лиц и держава множества языков. В этом её сила, залог её вечности. Орёл её герба смотрит и на восток, и на запад. Никакую другую страну за исключением, быть может, Америки, столько людей, самых разных и совсем друг на друга не похожих, не числят своей Родиной. И русский Царь до тех пор был настоящий Царь, пока ко всем своим подданным относился равно спокойно и справедливо. Пусть будет царь, разве я против? Только как символ Божьего мироустройства, что смиряет гордыню и похоть людей, а не одна голова, которая всё за всех решает. Это глупость, и ничего больше. Придётся думать самостоятельно. И в будущей России, если она захочет Россией остаться, иначе никак невозможно. Ты уж мне поверь, пока просто на слово. А насчёт жидоморства… Мне лично оно особенно не нравится, по целому ряду причин. Я, конечно, не настолько наивен, чтобы думать, будто оно совсем и навсегда исчезнет. Но вот чтобы поводов для него было поменьше, я позабочусь. В том числе в виде дремучего и во всех смыслах предосудительного невежества, — глядя в растерянное лицо Шлыкова, Гурьев усмехнулся и похлопал его по колену: – Соглашайся, Иван Ефремович. Ей-богу, не пожалеешь.

— А она будет? Россия-то? — глаза Шлыкова сделались совершенно трезвые.

— Так ведь это не от меня одного зависит. Всем придётся поднатужиться. Конечно, по Маньчжуриям да Парижам отсиживаться и ждать тоже можно. Толку вот в этом совершенно чуть.

— Яков Кириллыч, — Шлыков покачал головой, от чего русый чуб недоумённо всколыхнулся. — Матерь Божья, если б мне кто раньше такие слова! Может, вся жизнь моя на иную дорожку-то вывернула. Сколько я этих комиссаров и жидов! Матерь Божья…

— Мне бы инструменты настоящие, — тоскливо проговорил Гурьев, запрокидывая лицо к потолку и сжимая кулаки. — Настоящие инструменты бы мне, господин есаул!

— Какие же это?!

— Не знаю, — почти простонал в ответ Гурьев. — Не знаю я. Узнать бы!

В Хайлар прибыли рано утром. Перегрузившись на ожидавший их уже гужевой обоз, пустились в путь, не откладывая. Ехали весь день и вечер, переночевали в хуторе Поставском и, едва забрезжили предрассветные сумерки, снова тронулись в дорогу. К полудню увидел Гурьев знакомые места.

— Я поеду вперёд. Не возражаешь, Иван Ефремыч?

— Что, за Пелагеюшкой своей соскучился? — усмехнулся добродушно Шлыков. — Скачи, скачи, Яков Кириллыч. Мы потихоньку.

Гурьев уже привычным жестом вскинул руку к папахе и пустил Серко в намёт. Потом, жалея коня, придержал, пошёл крупной рысью.

Не прошло и часа, как показались тыншейские курени. И одинокая женская фигурка, замершая на околице. Полюшка, подумал Гурьев. Замёрзла ведь, бедная. Голубка моя.

Гурьев подлетел к ней, соскочил с коня, раскинул с улыбкой руки. Пелагея упала к нему прямо на грудь:

— Яшенька! Вернулся!

— Обещал ведь, Полюшка.

— Обещал, обещал. Знаю. Ну, пойдём, родненький. Я ведь чуяла, что приедешь сегодня. Баню натопила!

— Колдовала, небось, — улыбнулся Гурьев, обнимая её.

— А то как же, — Пелагея спрятала лицо в отворотах его полушубка. — Идём уж…

Гурьев достал из седельной сумки набивную разноцветную шаль с шёлковой бахромой, купленную в Харбине, накинул на плечи Пелагее:

— На вот, Полюшка. Красуйся, голубка моя.

— Спасибо, Яшенька… Да не нужны мне подарки-то. Живой-невредимый вернулся, любушка мой, больше-то не бывает радости. Не обижал тебя Шлыков-то?

— Куда там, — рассмеялся Гурьев, — напугала ты его, видать, до икоты. Слова бедняга молвить не решался.

— Шутишь всё, охальник, — Пелагея впервые улыбнулась. — Идём же, соскучилась я досмерти!

Только теперь понял Гурьев, что тоже соскучился. И как соскучился. А ведь мне уезжать, и совсем скоро, подумал он. Как же я уеду?

На следующее утро, провожая подводы с оружием дальше и видя, как обнимаются Гурьев с Шлыковым, станичники только головами качали. Кто ж таков наш Яков, подумал кузнец, если самого Шлыкова сумел… Кто ж таков-то он, Господи, надоумь?!

* * *

Видимо, вопрос этот не одного только кузнеца Тешкова и его семейство занимал. И не в одной лишь Тынше. В станице церкви своей пока не было, ездили обычно в Ургу или в Кули. Иногда и сам отец Никодим заезжал, если кто причаститься хотел или покойника соборовать. Вот и в это воскресенье – было тепло уже по-летнему, погода стояла – загляденье, — отправилась Марфа Тешкова в Усть-Кули. А возвратившись, вошла в избу, перекрестилась да и села мешком на пороге:

— Степан Акимыч! Батюшка! Яков-то наш…

— Чего опять!? — переполошился кузнец.

— Яков-то наш, — прошептала Тешкова и снова перекрестилась. — Царевич ведь он!

Степан Акимович молчал, наверное, минуту. А потом, не помня себя, заревел:

— Ты что плетёшь, дура?!? С тех пор, как Федька вернулся, совсем, старая, от радости с глузды съехала! Какой ещё царевич тебе?!?

— А такой, — возвысила голос Марфа Титовна, так что Тешков поперхнулся, — никогда ведь слова поперёк не сказала мужу, а тут… — Такой!

— Какой ещё царевич тебе, окстись, Марфа, — почему-то шёпотом повторил Тешков. — Казнили ж их всех. Сколько годов-то тому…

— Это тех казнили. А он спасся, — твёрдо сказала женщина. — Да это ж не я, это в народе говорят!

— Что говорят?!

— Что спасся цесаревич-то. Нашлись, сказывают, добрые люди, приютили сироту, спрятали от супостата. А после грамоте выучили, про царскую кровь ему поведали. Вот он и ходит теперь по земле. С народом живёт, чтоб народ свой, значит, узнать поближе. Чем народ-то дышит. Сказывают, он таится до поры, чтоб не проведали большевики да все прочие, кому знать про то не надобно. Он всякому ремеслу обучается, наукам разным, языкам чужеземным, чтоб, значит, Россией править, как положено, как настоящему Царю Православному подобает…

— Марфа, — простонал кузнец. — Ну, что ж ты несёшь-то, дура-баба?! Царевич-то… Он хворый ведь был! Кровь у его дурная была…

— Излечился он, — упрямо наклонила голову Тешкова, и голос её зазвенел. — Излечился народными молитвами, верою великою излечился. Вырос, возмужал и богатырём стал. И пошёл воинство русское собирать по всему свету, где русских людей разбросало, чтобы Россию вызволить… Вот как народ-то говорит, Степан Акимыч. А я как подумала, так сердце-то и зашлося у меня, — это ж про Якова нашего. Всё ж один к одному сходится! Ты приглядись, батюшка! Книжки какие читает, думу всё время какую думает! Не иначе, царская это дума. И лик-то у него какой при этом?! Разве похож он на обычного-то хлопца?! Казаки сказывают, сам главный японский генерал в Харбине ему в пояс кланялся. Тоже признал, видать. Наверное, знак у него какой тайный есть. Может, и браслетик-то этот. Недаром он его никогда не снимает… А Палашка-то?!. Это ж не баба была, а сущий леший в юбке! А с той поры, как с ним-то жить стала – ровно подменили: только и слышно, что «Яшенька» да «птенчик», а смотрит как на него! Это ж не просто так, Степан Акимыч. А Шлыков-то, — сам Шлыков, это ж подумать только!

Тешков опустился на лавку, обхватил руками голову. Проговорил глухо:

— Ты молчи про это, Марфа. Не смей никому про это говорить, про Якова-то. Правда ли, нет ли – то не нашего ума дело. Ох, не нашего! А ты молчи, Марфа. Потому как ежели лишнего сболтнёшь – убьют Якова, загонят, как волка за флажки, и убьют. Вот, как пить дать…

— Да ты что же, батюшка…

— Цыц!!! — снова зашипел Тешков. — Что, думаешь, если б хотели все князья да бояре, енералы-амиралы да атаманы всякие, Царя-Батюшку и детушек малых, невинных, от погибели спасти, — не спасли б, не вызволили?! Нарочно их антихристам на растерзание отдали. Сами Святую Русь на клочки разодрали, а Царя за это кругом обвиноватили. И погубили за то, чтоб правду не вызнал народ. Поняла?! Ежели проведают… Ежели догадаются… Не дадут ему в силу войти. Убьют. Молчи, Марфа!

Тешкова тяжело поднялась, подошла, села рядом с мужем, обняла крепко:

— И то правда, Степан Акимыч. Правда твоя истинная. Беречь его надо, как зеницу ока, заступника нашего! Дожить бы до избавленья-то истинного…

— Молчи, Марфа. Молчи, что твоя могила! И Палашке не вздумай говорить ничего!

— Да неужто она сама-то не чует?!

— Чует, не чует… Молчит – значит, правильно. Значит, не дурней нашего. Мы ж к ему самые тут близкие, ближе нет никого. Мы да Пелагея. Ежели мы болтать станем… Молчи. А чего ж он не крестится-то?

— Потому и не крестится. Чтоб не разгадали!

* * *

Шлыкова за добытое в «битве с Сумихарой» оружие и, что называется, «по совокупности заслуг» произвели в казачьи полковники, а хорунжего Котельникова – в подъесаулы. Шашка, поданная Семёнову в качестве подарка, тоже пришлась донельзя кстати. А что сам Гурьев при этом остался даже неупомянутым, кажется, окончательно убедило народ в том, что всё неспроста.

Гурьеву, впрочем, было не до реверансов. Он, имея теперь в своём распоряжении весьма внушительный арсенал и первоклассные японские карты-двухвёрстки, при помощи бывалых казаков наладил боевую учёбу. Два бывших дядьки-вахмистра и сам Гурьев гоняли парней до семьдесят седьмого пота, так что через два месяца в его распоряжении было шесть пулемётных расчётов и отряд в сорок сабель – вполне сносных бойцов. Узнав о том, подтянулась к ним ещё две дюжины хлопцев из соседних Чижовской и Отрадной. С такими силами, организовав надлежащее боевое охранение, можно было отбиться даже от немаленького отряда нападающих.

Дилемма, стоявшая перед ним, не делалась от этого проще. Гурьев понимал, что своими действиями может – и непременно вызовет – ненужное внимание к себе и району со стороны советских войск; в то же время, оставить людей беззащитными он не имел ни физического, ни морального права. Без его усилий, направленных, казалось бы, на сугубую оборону, защитить округу было невозможно. Но и эта подготовка не могла не остаться незамеченной. Если Советы и не думали прежде о рейде сюда, то должны, просто обязаны были подумать теперь. Куда ни кинь – всюду клин. Да ещё проблемы со связью! О том, чтобы налаживать радио, не могло быть и речи. Пришлось устраивать голубиную и дымовую почту. На это тоже потребовалось немало усилий и времени, пока заработало. Зато, когда заработало, у Гурьева немного отлегло от сердца: в настоящих условиях старый проверенный способ спасёт не одну жизнь. А ловчих соколов у большевиков, как известно, не водится. Не жалуют большевики господские забавы.

Обстановка же накалялась буквально не по дням, а по часам. Хотя новости доходили нерегулярно, зачастую обрастая самыми нелепыми слухами, из газет, китайских и русских, становилось понятно: война за дорогу – дело решённое. Гурьев ни секунды не сомневался, кто в этой войне победит: даже при полнейшей японской поддержке и бешеной активности семёновцев маньчжурские отряды, громко именуемые армией, представляли собой весьма жалкое зрелище. Не глупее Гурьева было и большинство трёхреченского казачьего народа – настроение было очень и очень невоинственным. Биться с Советами во славу китайского оружия никто не рвался. Как не крути, хоть и под Советами с комиссарами, а всё же – свои, русские. Другое дело – охрана собственных угодий и пастбищ. Несмотря ни титанические усилия, ни Семёнову, ни Родзаевскому не удалось сколотить в Трёхречье сколько-нибудь значительных подразделений. Самым крупным отрядом был шлыковский, насчитывавший, по мнению Гурьева, не меньше трёхсот сабель при тачанках с «максимами» и ручных пулемётах. Сыграло свою роль и то, что советские агитаторы не дремали. И сладкие их речи удивительно ложились на настроения казаков: воевать и умирать, особенно непонятно, за что, никто не хотел.

Завёлся такой баламут и в соседней станице, а оттуда повадился и в Тыншу. Как-то вечером, во вторую по Пасхе неделю, зашёл в курень станичный атаман, поклонился сидящим за столом хозяевам и Гурьеву, который после работы частенько у Тешковых столовался:

— Доброго здоровьичка.

— Вечер добрый, — степенно отвечал кузнец. — Присаживайся зараз, Терентий Фомич. Марфа… Место гостю.

Атаман присел, выпил поднесённую хозяйкой чарку. Покряхтел, закусывая. И поднял смурной взгляд на Тешкова:

— Такие дела, Степан Акимыч. Опять Микишка приколотился, казаков с панталыку сбиват. Собрал толпу на майдане, что твой поп, и талдычит, и талдычит! Надо, мол, за речку иттить, в Совдепию, они, мол, отлютовали своё, а косоглазые токмо в раж входют. Гутарит, как бы нам всем, казакам, не пропасть через енто дело.

— А ты что?

— А я что? — атаман сердито засопел. — Я тебе кто, Керенский альбо Троцкий, в гитаторы подаваться?! Моё енто дело? Грамотный нужен кто, енто ж не шашкой рубать. Тута известный подход требуется… — Он вдруг повернулся к Гурьеву. — Яков Кириллыч! Сходил бы ты, что ль, Христа ради, послухал, как енту стерьву краснопузую унять! А?

— Ты мне парня в политику не мешай, — бормотнул было кузнец.

Но Гурьев уже светился своей, так хорошо знакомой Тешкову улыбочкой:

— Почему же не пойти, Терентий Фомич, — Гурьев промокнул губы утиркой, поднялся. — Послушать, какую новую хитрость советская власть придумала, чтобы казаков к себе заманивать, очень даже полезно.

На майдане толпилось человек тридцать казаков, чуть поодаль лузгали семечки бабы и девки. Никифор Сазонов, высокий, мосластый казак, которого станичный атаман непочтительно назвал Микишкой, заходился соловьём, упиваясь всеобщим вниманием:

— Ить это что ж делается, братцы казаки! На чужбине маемся, а родная сторонушка без призору бурьяном зарастает! Нам что ли тута вольней живётся, чем при коммунистах? Так коммуна хучь своя, а тута…

— Так оно, так и есть, братцы!

— Верно это, конечно…

Гурьев, раздвинув плечом толпу, вышел в передний ряд слушателей, посмотрел на оратора, наклонив голову к левому плечу:

— А скажи, Никифор Кузьмич, какой твой интерес будет, если казачество дружно на советскую сторону подастся? У тебя ведь самого хозяйство немалое. Как его с места стронешь?

— Да что мне-то, — загорячился Никифор, — рази ж я за своё добро болею?! Власть-то там не китайская, а народная, понимаешь, нет?! Значит, народу через эту власть ничего худого прийтить не могёт? Ить я ж за народ всей душой! Правильно я гутарю, станичники?

— Неправильно, — голос Гурьева неожиданно легко перекрыл и трепещущий баритон Сазонова, и весь прочий шум. — Я ведь не зря, Никифор Кузьмич, про твой интерес спрашивал. Ты на мой вопрос не ответил, потому что отвечать тебе нечего. Кто звонкими словами про народ и народную власть бросается, тот и есть народу самый первый супостат. За народное счастье всех людей до последнего человека извести – вот это и есть твоя советская власть, Никифор Кузьмич. Если ты этого не понимаешь – ты дурак. А если понимаешь, но линию свою дальше гнёшь – подлец и продажная шкура. Выбирай, что тебе больше любо.

— Ах ты!..

— Ай да Яшка! Вжарил, так вжарил!

— Ты не собачься, друг ситный, отвечай, коли спрашивают!

— Ответь ему, Никифор!

— Это в тебе кровь такая, паря, — отдышавшись, с угрозой проговорил Сазонов. — Кровь твоя господская, поганая, заместо тебя гутарит. Ну, ничё, мы из тебя её повыпустим-то!

— Вот, станичники, — Гурьев вздохнул и развёл руками. — Видите, что получается? Сказки у Софьи Власьевны сладкие, а чуток не по её – сразу на кровь поворачивает. Неужто вам, люди добрые, такое по нраву?

Из толпы шагнул вперёд станичный атаман, сказал, нехорошо улыбаясь и охаживая себя по шевровым голенищам сапог щегольским, туго плетёным арапником:

— Трюхал бы ты до дому, а, Никифор? Зараз твоя жёнка соскучилась, дюже давно твоих басен не слухала. Поезжай, поезжай, не доводи до греха!

Сазонов, посмотрев на лица казаков и поймав взглядом недобрый прищур Гурьева, плюнул от всего сердца, надвинул поглубже фуражку с малиновым околышем и, высоко вскидывая колени, направился к своей кобылке, переступавшей задними ногами у перевязи. Казаки, посмеиваясь и качая головами, стали расходиться:

— Ишь, как его встренуло-то! Сразу на личность перескакнул…

— Так ить куды ему против Якова-то нашего! Яков, чай, не лаптем щи в столицах хлебал, выучился, стало быть, как разных-всяких укорачивать!

— Как сказанул-то – Софья Власьевна! Это ж выдумать! Ох, ох, Яшка, уважил!

— Уважил, как есть, уважил! Никифор-то, — а?! Зашипел, ажник, повылазило!

— То-то и оно, правда, видать, все глазыньки исколола…

Гурьев улыбнулся, пожал плечами. Атаман встал рядом с ним и, глядя на расходящихся казаков, проговорил, пощипывая себя за рыжий от табака вислый ус:

— Думаю я такую думку, Яков Кириллыч. Война-то будет, как мыслишь?

— Обязательно будет, Терентий Фомич, — вздохнул Гурьев, из-под ладони наблюдая, как рысит Сазонов на своей кобылёнке прочь из Тынши. — Железка – уж больно лакомый кусок и для китайцев, и для японцев, а не то, упаси Господь, Америка с Англией в это домешаются. Да не хитростями какими, а прямой военной силой. Тогда уж нам между ними тяжеленько будет. Выдавят из нас весь сок по капельке.

— А я про что, — атаман сердито огрел себя плетью по сапогу, да так, что сам сморщился. И сказал с болью: – Вот же чёрт какой! Далась Микишке эта коммуния, будь она неладна! Ить добрый был казак, брательника моего односум, с ним в одной сотне выслуживал, всю германскую войну стремя к стремени прошли… Эх, — он снова посмотрел на Гурьева. — Ты вот чего, Яков Кириллыч. Хлопец ты дюже грамотный, почитай, грамотней тебя в округе и нет никого, и к военному делу душа у тебя лежит. Бери-ка ты, сынок, насеку, будешь у нас войсковым.[11] Со стариками гутарили мы уже – бери, а больше некому. Соседи наши, чижовский да прочие, тоже на тебя согласные.

— Да вы что, Терентий Фомич, — Гурьев едва не отшатнулся. — Да какой же из меня атаман?! Не казак я, да и вообще – что, мало заслуженных бойцов, кавалеров? Да вот хоть Илья Пантелеев – до хорунжего…

— Ты послухай меня, Яков Кириллыч, — набычил голову атаман. — Кто у нас в станице молодец – я не хужей тебя разумею. А только я своим худым умишком раскидываю, что удаль на германской войне казать да кресты на грудь ловить – енто одно. А грамотно, по-военному обороняться, чтоб не взяли врасплох и людишек в растрат не пустить – тут другое. Тут на одной удали да лихости казацкой не выедешь. А у тебя голова – нашим не чета. И не возражай ты, Христа ради, я ить не девку тебе сватаю. А подмогнуть тебе подмогнём, одного не выставим, не тушуйся. Сход в воскресенье. Уж ты уважь нас, стариков, такое дело.

— А станичники? — тихо спросил Гурьев, глядя в землю.

— Не сумлевайся, Яков Кириллыч. Доверие тебе полное. Сам знаешь. Зря, что ль, команду свою день и ночь по сопкам при полной амуниции гоняешь?

— Я в атаманы не метил, Терентий Фомич. А команда эта не моя.

— Ну, будя, — сердито бросил атаман и опять хлопнул арапником по голенищу. — Не метил, а зараз угодил. Гутарить про то не будем больше, сход решит. И чего решит, я тебе прямо сейчас говорю, чтоб ты, Яков Кириллыч, готовился. Окажи Божескую милость, не заставляй меня слова попусту ронить.

— Хорошо, Терентий Фомич. Если для дела – я не против, — Гурьев чуть заметно качнул головой, сжал в нитку губы. — Чести такой я, конечно, не заслужил, но против народа ни за что поперёк не пойду. Надо – значит, надо.

— Вот, — повеселел атаман. — Енто дело другое. Прощевай, Яков Кириллыч, до воскресенья, значит.

— До свидания, Терентий Фомич.

Так и сделался Гурьев в одночасье казаком. На сходе поднесли ему станичники шашку, фуражку, погоны и уздечку, украшенную серебром. И насеку войскового атамана. Тешков сиял, как будто его родного сына в генералы произвели. Вот только праздновать было некогда. Потянулись ещё из-за речки беженцы – в Совдепии начиналась беспощадная борьба с кулаками-мироедами, кулацким элементом, подкулачниками и их вдохновителями – попами. Так что забот у станичных атаманов – не только у тыншейского – хватало, и то, что Гурьев именно в этот момент взял на себя обязанности «дружинного князя», пришлось как нельзя кстати. А там видно будет, думал Гурьев. Нам бы эту войну, будь она неладна, перекантоваться…

Не обнесла горькая чаша сия – с беглецами – и Тыншу. Сидели в подводах, всклокоченные, растерянные, не знающие, куда себя деть, маялись, дымили, последний табак растрачивая. Такой бедой несло от этих людей, что кулаки сами собой сжимались.

— Эй, односум, — окликнул один из беженцев пожилого казака, что вышел от станичного атамана. — Огоньку не найдётся?

— Отчего ж не найтись, — откликнулся тот, спускаясь с крыльца. — Найдётся, без огоньку у нас не бывает.

Сели, свернули каждый свою «козью ногу», закурили. Беженец-казак посмотрел на станичника:

— Скажи, односум… Энто кто ж за мальчишечка, что у вас тута командует? По лицу видать, что господской наружности?

— А чего? — усмехнулся местный.

— Дак я ничего, — заторопился беженец. — Я ничего, однако дюже любопытно мне энто. Вишь, у вас тута господа ещё из благородных имеются. А у нас-то… Там…

— То-то и оно, — кивнул станичник. — Постреляли господ, дюже люто постреляли. А таперича-то – навалились жиды с комиссарами, а оборониться-то и некому. Думали – сами с усами, а вышло – боком.

— Вот и я чего, — тяжко вздохнул беженец. — Эх! А он-то… Давно тут у вас?

— Може, давно. А може, и недавно, — сбрасывая ногтем указательного пальца пепел с самокрутки, проговорил с расстановкой казак. — Главное, на месте человек, как полагается. Так-то нам всем ловчей выходит.

— Дак я ж разве против, — согласился беженец, — я ить чего? Ён, видать по всему, дюже сурьёзный. Боевой, видать. Энто чудно, однако… Уж больно молоденек… Как же, распорядиться-то, получается, больше некому?

— А кому ж распоряжаться, — непонятно усмехнулся станичник. — Отца с матерью, да родню всю, почитай, извели комиссары проклятые, только за кордон кто ежели убёг. Вот и выходит – окромя его, никого не осталось. Выходит, его черёд распоряжаться. Уразумел, односум, иль ещё тебе глубже растолковать?

Беженец, посмотрев на станичника, побледнел, торопливо затушил чинарик о сапог и перекрестился.

Тынша. Июль 1929

Он не мог сейчас уехать. Сейчас – не мог. А в первых числах июля в Тыншу пришли шлыковцы. Вернее то, что от них осталось, — треть. Сто восемь сабель, включая Котельникова, до предела измотанные, злые и растерянные. И раненый в брюшину сам Шлыков.

Совсем плох был атаман. Много крови потерял, и держался каким-то чудом. Только от потери крови мог давно умереть, не говоря уж о тряском пути, что из здорового человека все кишки вытянет. Гурьев это сразу увидел, войдя к Тешковым в избу, куда положили Шлыкова. Синюшно-бледный, полковник тяжело, прерывисто дышал, хотя и был в сознании. Лучше б обеспамятел, подумал Гурьев, наливаясь свинцовым бешенством.

Он склонился над Шлыковым, нажал пальцами на точки, снимая сильную боль. Атаман громко вздохнул, задышал ровнее. Гурьев выпрямился, бросил:

— Света мне. И поскорее.

— Вот, Яков Кириллыч… — Шлыков попытался улыбаться.

— Молчи, полковник. Не хорохорься, я ещё рану не видел.

— Лекарь ты, что ли?!

— А других нет, — хлестанул голосом Гурьев, словно нагайкой. — Котельников, нож подай.

Принесли фонарей. Гурьев разрезал на атамане одежду, осмотрел рану. Пуля вошла наискось, застряла, скорее всего, в тазовой кости. Канал был ещё чистым, гноя не наблюдалось. И кажется, никаких кишок не задело. Просто удивительно счастлив твой Бог, полковник, подумал Гурьев. Если перитонит не начнётся. У него появилась не очень твёрдая ещё, но надежда.

— За доктором послать?

— Не успеет доктор. Самим придётся. Что, атаман, потерпишь?

— Потерплю, — Шлыков зашипел от боли, причинённой прикосновениями к ране, поморщился. — Потерплю. Всё едино. Принимай командование, Яков Кириллыч.

Гурьев поднялся, прошёлся по избе из угла в угол. А ведь не откажешь, подумал он. Как же это меня угораздило?

— Это в каком же качестве?

— Ты послушай, Яков Кириллыч, — быстро заговорил Котельников. — Это ж не Иван Ефремыч один-то, это все… Когда ранили Иван Ефремыча… Решили мы сюда идти и тебя спросить. Казаки тебя дюже уважают. Ить недаром тебя на войсковые. Да Иван Ефремыч сам…

— Я спрашиваю, в каком качестве? — яростно повторил Гурьев, пытаясь взять себя в руки и злясь на себя за то, что это получается не слишком хорошо. — Я ведь даже…

Гурьев хотел сказать – «не казак», но вовремя осёкся.

— У тебя душа, — прохрипел Шлыков. — Душа у тебя к людям, друг любезный. Уважь, Яков Кириллыч. Выручи. Прохор… Погоны…

Котельников полез за пазуху и, достав новенькие полевые погоны с двумя красными просветами, протянул Гурьеву:

— Прими, Яков Кириллыч.

— Это произвол, — тихо сказал Гурьев, оставаясь неподвижным. — Произвол и маскарад. Я в ряженые не нанимался.

— Яков Кириллыч. Я тебя… назначаю. Имею право. Чрезвычайные обстоятельства…

— Ну, это уж совсем в большевистском духе, — скривился Гурьев. — Какая чрезвычайщина?! Возвращайтесь в Драгоценку, переформируйтесь, получите пополнение – и опять за речку.

— Мы не пойдём, — глядя в упор на Гурьева, отрезал Котельников. — Ты прав оказался, Яков Кириллыч. И насчёт войны, и вообще. Раз твоя правда – тебе и отрядом командовать.

— Приказ я подписал, — проскрипел, борясь с неумолимо наплывающим на него беспамятством, Шлыков. — А атаман… Ежели Григорий Михалыч не утвердит… Утвердит, это ж для нашего дела… Слышишь, Яков Кириллыч?!

— Это партизанщина, а не война, вы это понимаете?!

Я так многого не знаю и не умею, с тоской подумал Гурьев. А не для этого ли я учился? И? Как же мне быть-то теперь?

— Нельзя ему, — тихо проговорил вдруг Тешков, глядя в пол.

И все трое – и Шлыков, и Котельников, и Гурьев – уставились на него.

— Ты это чего, Степан Акимович? — тихо спросил, снова морщась от боли, Шлыков.

— А того, — обжёг его взглядом кузнец. — Будто не знаешь! Нельзя ему. Не время ещё. Не пришло ещё его время. Не главная это война, не наша, не русская. Пуля летит – фамилиё не спрашиват! И нечего голову его подставлять. Вон, Котельников, — пускай он командует. Чай, не первый день в седле!

Но Гурьев уже принял решение:

— Я приму отряд, Иван Ефремович, — он кивнул. Решение было нелёгким само по себе, а уж то, куда оно могло его завести, было и вовсе неведомо. Но… Гурьев взял погоны, вздохнул, покачал головой. — Пока не поправишься.

— Поправлюсь, как же.

— Поправишься. А там увидим. Настюша, — позвал Гурьев. И, когда старшая дочь Тешкова зашла в горницу, приказал: – Быстренько за Пелагеей Захаровной. А вы, Степан Акимович, — со мной в кузницу. Нужно инструменты сделать, пулю достанем. Пошли.

— Яков…

— Всё, всё. Болтать некогда. Вот совершенно. Идите пожалуйста, дядько Степан. Я скоро. Есаул.

— Слушаю, Яков Кириллыч, — вскочил Котельников.

— Построй отряд, есаул. По-пешему.

— Есть!!!

— Спасибо. Я… — и Шлыков провалился, потерял сознание.

Гурьев, проводив взглядом угрюмого кузнеца, вдруг резко прижал мыском ладони левую щёку, не дав ей задёргаться в тике, и вышел вслед за ним на улицу.

Котельников построил отряд на майдане в две шеренги, сам встал чуть в стороне. Гурьев кивнул ему, оглядел казаков, прошёлся вдоль строя.

— Ну и ну, — протянул Гурьев насмешливо. — Видо-о-о-чек. Вы воинская часть, подразделение Русской Армии, а не банда конокрадов. Два часа на то, чтобы привести себя в порядок. Погоны, пуговицы пришить. Умыться, бороды, усы подстричь и побриться. Р-р-разодись!!!

Кивнув коротко Котельникову, вернулся в избу. Марфа Тешкова сидела возле полковника, осторожно протирая его лоб смоченным в ледяной воде рушничком. Губы у неё тряслись. Гурьев отстранил её, склонился над Шлыковым.

Пришла Пелагея, без единого лишнего слова взялась за приготовления. Гурьев, погладив её по плечу, направился в кузницу.

Закончив с зондом и щипцами, вернулся в избу и, умывшись, снова вышел на улицу, к отряду. Новый вид казаков понравился ему больше. Гурьев кивнул:

— Слушать меня внимательно, — Гурьев говорил тихо, но таким голосом, что у видавших, кажется, всё на свете казаков мороз по спинам пошёл, словно им кто по горсти снега посреди летней жарищи за шиворот сыпанул. — Мы – Отдельный Казачий Отряд Маньчжурского Казачьего Войска России. Знамя наше – чёрно-жёлто-белое, русское, во многих боях прославленное. И больше – никаких набегов. Там, за речкой – наш народ, загнанный большевиками в египетское рабство. Обложенный страшными кровавыми налогами не затем, чтобы вдов и сирот от нужды уберечь, а затем, чтобы русским золотом, русским хлебом и русской кровью разжечь негасимый пожар мировых революций. Чтобы не было больше народов, чтобы не стало человека, чтобы превратить всех в бессловесное стадо, в тварей дрожащих, ни родства, ни имени непомнящих. Против этого – всякий человек наш природный союзник. Всякое племя – китайцы, японцы, немцы и британцы, турки и зулусы. Все без исключения. В том числе и жиды. Большевики – мерзость. Не агенты, не супостаты, — просто мерзость. Их – море, нас – мало. За ними – сила, за нами – правда. Ваша дело – боевая учёба, воинское мастерство, верный расчёт, глазомер и точность, знание своего личного манёвра, доверие командиру. Потому – дисциплина. Никаких обозов, никакой добычи. Кто к такому не готов, разрешаю уйти. Времени даю на размышление – до утра. Кто останется – останется до конца. Кто нарушит приказ – лично развалю до просагу. Всё. Вопросы? Нет вопросов? Добро, — Гурьев оглядел ещё раз бойцов, кивнул. — Вольно. Есть, пить, оправляться, курить, коней кормить, оружие чистить. Думать. Р-разойдись.

Гурьев вернулся в избу кузнеца, где Пелагея уже хлопотала над раненым. Шлыков пришёл в сознание – на здоровье полковник никогда не жаловался, и Гурьев, воздействовав на резонанс организма, произвёл эффект даже больший, чем сам ожидал.

— Выйди, Полюшка, — ласково сказал Гурьев. — Нам с Иван Ефремычем парой слов переброситься необходимо. Все выйдите.

Пелагея, кивнув, вышла. За ней потянулись и остальные. Когда Тешков осторожно притворил за собой дверь, лицо Гурьева в тот же миг сделалось злым, чужим:

— Что, полковник? Победил большевиков? Нахлебался комиссарской крови?

Шлыков засопел, отвернулся.

— Кто сейчас за тобой? — продолжал Гурьев. — Разве армия великой страны? Или прогрессивное человечество? Ты для чего людей под удар подставил, зачем тигра за усы тянешь? Японцы и Гоминьдан твоими руками жар загребают, а ты и рад стараться?! А сейчас по твоим следам сюда полки советские придут, хозяйства разорят, людей в Совдепию угонят. Не японцев с китайцами – казаков твоих родных. Ты этого хотел?

— У меня приказ.

— Ты боевой офицер, а не кукла, — прищурился Гурьев. — Или тебе неведомо, что приказы бывают преступными? Ладно. Договорим, когда выкарабкаешься. Я отряд принял, и воевать теперь он станет по-моему. Я семёновскому штабу подчиняться не намерен, я не природный казак и вообще никому не присягал. Обязанность моя перед этими людьми – их защитить в меру сил и способностей. А сил, и, главное, опыта – с гулькин хрен. Всё. Сейчас я тебя оперировать буду. Молись, атаман.

Первача натащили со всей станицы. Казаки переложили Шлыкова на стол, и Гурьев с Пелагеей приступили к операции. Повезло – пулю достали довольно быстро. Шлыков рычал от боли, впившись зубами в обмотанную чистой тряпицей деревяшку. Такого Гурьеву ещё никогда не приходилось ни видеть, ни тем более самому творить. Одно дело – медицинский трактат читать, другое – в живом человеке ковыряться. Его даже слегка затошнило. Слегка, но всё же.

Наконец, пуля звонко стукнулась в медный тазик, который держал бледный Котельников:

— Всё, — выдохнул Гурьев и бросил зонд. — Полюшка, рану протри, затампонируй. Я сейчас передохну и иголки поставлю. — Он положил руку на мокрый и горячий лоб Шлыкова: – Будешь через два месяца как новенький, атаман. Обещаю.

Утром отряд снова выстроился по команде подъесаула на майдане. Не досчитались пятерых. Теперь предстояло самое трудное. Казачий отряд – оружие наступательное. Казак в обороне – всё равно, если б самолёт не по небу летал, а по земле ползал. Но именно оборону долины реки, в которой, кроме Тынши, ещё полдюжины станиц, побольше Тынши и поменьше, требовалось организовать в самом пожарном порядке. Со Шлыковым он даже посоветоваться не мог – началось ожидаемое нагноение, температура за сорок, так что толку от атамана не было никакого. Всё сам, думал Гурьев. Всё сам.

Тынша. Июль – август 1929

Местное «ополчение» слили с отрядом, получилось двести сабель. Сотники командовали теперь полусотнями, вахмистры – десятками. Младшими командирами, особенно Котельниковым, Гурьев остался в высшей степени доволен. Единственное, чего он не мог до конца понять, — это причину того почти обожания, с каким казаки жрали его глазами. Гурьев с ужасом представлял себе, во что может превратиться это обожание, посмей он его не оправдать.

Но и не воспользоваться этим обожанием он не мог. Из банды следовало сделать отряд, и Гурьев впрягся. И дрючил казаков так, как их ещё никогда в жизни никто не дрючил. По шестнадцать часов в сутки. Может, кому другому и не подчинились бы не слишком привыкшие к дисциплине казаки. Вот только Гурьев был не «другой». Слишком свежи были в памяти людей и слухи, окружавшие нового командира, и результаты боя с хунхузами, которые иногда и казаков умудрялись потрепать неслабо. Было что-то ещё в этом хлопце, что-то такое, чему битые-перебитые черти-казаки названия не знали, зато чувствовали как нельзя лучше. И это «что-то» заставляло их слушаться и беспрекословно выполнять команды. А к концу второй недели втянулись и самые записные ворчуны. Им даже начало это нравиться. Потому что они вдруг почувствовали себя – армией.

Судьба отпустила им сорок один день передышки. А на сорок второй…

Под утро – ещё петухи только голоса пробовали – Гурьева разбудил вестовой. Да он и не спал, собственно, — так, одним глазом. Он вышел на улицу. У ворот стояли две подводы, на одной из которых он узнал шорника Топоркова из станицы Пореченской. Казак плакал. Гурьев шагнул к телеге, откинул рогожу. И отшатнулся – пахнуло жареным мясом. Человечиной.

— Рассказывай, — тихо проговорил Гурьев.

— Третьего дня, — всхлипнул шорник. — Я за кожами в Драгоценку ездил… Потому и жив, видать. Никитинский хутор и Дунаевский. По брёвнышку раскатали, всех… всех порешили. Ох. У нас завод воронцовский разграбили, всех за речку увели, скот увели, всё. Тут вот… Павловы. Все шестеро. На масле их… С дитями малыми… А в той подводе – отец Василий с сыном… Матушка с дочками – не знаю. Может, тоже убили, да кинули где…

Вышел Шлыков, поддерживаемый с двух сторон Тешковыми. Полковник сам ещё передвигался плохо, но залёживаться Гурьев ему не давал. Он взглянул на жуткий груз в подводе, отвернулся. Гурьев склонился к его уху и прошептал:

— Думаешь, не будут тебе эти дети во сне приходить, атаман? Будут. И мне будут.

Он повернулся к Котельникову:

— Прохор Петрович. Распорядись, я в этих делах плохо ориентируюсь. Батюшку привезите, ну, ты сам знаешь. Сотням – полная боевая готовность.

Котельников кивнул и вскинул руку к папахе.

Вечером, выслушав доклады разведчиков и разложив на столе карты, Гурьев сказал:

— Если я правильно понимаю, маршрут они свой завершили и теперь должны возвратиться за речку. Вряд ли они пойдут другой дорогой, — он указал на карте предполагаемое направление движения красного отряда. — Скорее всего, именно здесь они пойдут. Поэтому мы тоже сюда выдвигаемся и будем их ждать. По численности они примерно равны нам, но наше преимущество – они нас не ждут. Основные силы заняты по линии границы и железки, так что здесь, в оголённых тылах, эта мразь себя чувствует вполне в безопасности. Вот на этом мы их и поймаем.

Отряд выдвинулся в долину Тыншэйки, занял назначенные позиции. Всё произошло именно так, как и предполагал Гурьев. Красные втянулись в узкий проход, из которого открывался выход на оперативный простор, откуда до границы оставалось не более пятидесяти вёрст… Сначала прицельный залп охотников выбил командиров. Отряд в панике завертелся. И тут по ним ударили свинцовые струи из шести пулемётных стволов. А подготовке пулемётных команд Гурьев уделил самое пристальное внимание.

Бой, — если расстрел полутора сотен всадников можно назвать боем, — закончился, не начавшись. Когда замолчали пулемёты, со склонов сопок слетели с шашками наголо две полусотни шлыковцев. Гурьев, поворачивая Серко на мелководье, подвёл итог, посмотрев на Котельникова:

— Неплохо для первого раза. Кто бежал – бежал, кто убит – убит. Потери?

— Никак нет.

— Это радует, — он усмехнулся. — Разрешаю вопрос, есаул.

— Что с ранеными делать?

— Какими ранеными? — удивился Гурьев. — Ничего про раненых не знаю. И знать не хочу. Ещё вопросы?

— Никак нет, — Котельников чуть привстал на стременах, лицо его пошло красными пятнами.

— С бандитами не воюют, — тихо проговорил Гурьев, не сводя глаз с казака. — Бандитов режут, как паршивых овец. Делай, как я!

Он спешился, вынул «люгер» из притороченной к передней луке седла кобуры, загнал патрон в ствол и, подойдя к одному из шевелившихся партизан, выстрелил почти в упор. Пуля подействовала, как сверхскоростное сверло в сочетании с паяльной лампой, разворотив череп и выплеснув кровь и ошмётки мозговой ткани на мокрую гальку. А Гурьев, беззаботно что-то насвистывая, двинулся дальше. Второй выстрел. Третий. Ух ты, подумал Котельников. Ну, мы… Мы – ладно. А в тебе-то это откуда? Неужели и вправду – оттуда, из мёртвого этого дома?!

У новичков зрелище это вызвало вполне понятные чувства. Бывалые держались получше, но… Кто чего не понял, поймёт со временем, подумал Гурьев. Война – дерьмо и мерзость, и тот, кому нравится воевать, подонок и сумасшедший. А мне, кажется, нравится.

Он увидел, как кто-то из казаков потянул из ножен шашку.

— А-а-атставить!!! — взревел Гурьев. — Пуля в голову, и никаких упражнений, вашу мать!!! Кто ещё не уразумел?!

Они вернулись в станицу уже на закате. Пелагея шагнула к нему из толпы, пошла рядом, держась рукой за стремя, не говоря ни слова. Гурьев наклонился, погладил её по плечу.

На майдане Гурьев построил отряд:

— Поздравляю новичков с боевым крещением, и всех вместе – благодарю за службу. Казакам – отдыхать. Командиры – ко мне.

Он вернулся домой, отпустив людей. Он уже привык называть это место домом. Это и есть мой дом, подумал Гурьев. Здесь и сейчас. Полюшка. Голубка моя. Что же мне делать? Кто-нибудь, чёрт возьми, знает ответ?!

Освободившись от оружия и портупеи, он устало опустился на лавку у окошка, улыбнулся Пелагее. Она подошла к нему, села рядом. Гурьев, вздохнув, повернулся и вытянулся вдоль лавки, положил голову женщине на колени, закрыл глаза. Она погладила его по волосам, по лицу:

— Бедный ты мой. Господи Иисусе, что ж, война эта проклятая, — кончится когда-нибудь?!

— Нет, — усмехнулся Гурьев. — Не кончится. Наши все целы – и слава Богу. А чего же ещё искала душа моя, и я не нашёл?

Не прошло и недели, как секреты и разведчики доложили о новом партизанском отряде красных. Гурьев распорядился не вступать в боевое соприкосновение с ним, выждать. Было понятно, что этот отряд отправился по следам предыдущего. Людская молва разукрасила подвиги шлыковцев такими цветами, что, приняв их за чистую монету, следовало всех немедленно произвести в полные георгиевские кавалеры. Ни дня без песни, подумал Гурьев. Интересно, сколько нам ещё ждать, пока пришлют дивизию? Он не боялся. Что толку бояться.

Был уже вечер, когда в избу ворвалась запыхавшаяся девчонка:

— Тёть Пелагея, тёть Пелагея! Катерина-то, с Покровки! Рожает!

Пелагея стала собираться.

— Куда?! — рыкнул Гурьев. — Красные где-то рядом рыщут. Полюшка!

— Да как же, родненький? — Пелагея остановилась, улыбнулась смущённо. — Как же без меня-то?

— Ты что, клятву Гиппократа давала? — зло спросил он, понимая, что Пелагея поедет. — Полюшка.

— Клятву? Каку таку клятву, Яшенька, ты что?

— Ничего, — он встал, шагнул к женщине, обнял, прижал к себе. — Смотри, осторожно, голубка моя. Если что подозрительное, сразу прочь скачи. Обещаешь?

— Обещаю, Яшенька, — Пелагея подняла руку, погладила его по волосам, по щеке. — Ты не возражай. Ничего не будет со мной, я ж ведьма, забыл, что ли?

— Смотри мне, — Гурьев тихонько её встряхнул и повторил: – Смотри. В оба смотри, Полюшка.

Роды были первые и долгие. Вообще роженица давно, ещё с первых месяцев, вызывала у Пелагеи беспокойство, она даже несколько раз заезжала в Покровку проведать молодуху, проследить, всё ли в порядке. Она вымоталась так, что едва держалась на ногах. Малыша запеленали и унесли, орущего, а Пелагея присела, взяла кружку, наполнила водой…

Они ввалились в курень, — Пелагея и ахнуть не успела. Встали вокруг, ещё разгорячённые скачкой, воняющие конским и собственным потом, кислым запахом сбруи, дышащие тяжело и надсадно…

— Встать, сука белогвардейская!!! — Толстопятов ткнул Пелагею в бок стволом «нагана». — Ишь, расселась!

Ещё двое схватили под руки, не давая опомниться, вздёрнули вверх. Пелагея посмотрела на них. Смолчало на этот раз сердце-вещун. Видать, кончилась жизнь моя, подумала Пелагея, и улыбнулась. Страха не было. Ярость, — неукротимая ярость разворачивалась в ней огненной пружиной.

— Эта? — спросил Толстопятов.

— Она, — вздохнул казачишка, что был с красными. Покосился на Толстопятова, на комиссара, — и вдруг бухнулся женщине в ноги, завыл страшно: – Прости, матушка! Прости душу грешную! Детушки малые ведь у мяне! Прости…

Толстопятов, матерясь, пнул доносчика сапогом изо всех сил, и тот, икнув, отлетел в угол, затих.

— Бог простит, — зло усмехнулась Пелагея. — Ну, чего смотришь, сволота?! Стреляй!

— Стрельнуть я тебя успею, — ощерился Толстопятов. — Сначала расскажешь нам про царевича своего. Прынцесса!

Несколько секунд она смотрела на Толстопятова, словно не понимая, что услышала. Неужто правда это, подумала Пелагея. Яшенька, царевич мой ненаглядный. Царевич, нет ли… Пускай, хоть и царевич – а мой. Был мой. Яшенька, сокол мой, свет мой ясный. Отпущу тебя теперь, родненький.

— Замудохаешься спрашивать, — прошипела Пелагея. — Стреляй, вошь краснопузая. Ни словечка от меня не добьёшься, гнусь!

— Ска-а-а-ажешь, — Толстопятов потащил шашку из ножен. — Я тя, стерва, на ремни порежу. По жилочке из тебя вытяну. У-у-у, ведьма! Ска-а-а-ажешь…

— А попробуй, — захохотала Пелагея, и вдруг двинула бёдрами так бесстыдно, что у мужчин вмиг вспотели ладони. — Попробуй, боров толстомясый. Ублажи меня пуще моего царевича. Авось, и скажу тогда. Только где тебе, болезный, — добавила она жалостливо. — Здоров-то ты здоров. А хуёчек-то, — во! — Пелагея показала Толстопятову самый кончик острого языка.

Она отлично знала, что делает. Ей нужно было, чтобы он озверел до потери сознания и убил её сразу. Иначе… О том, что случится, если ей не удастся довести их – особенно Толстопятова – до кондиции, Пелагее не хотелось думать.

Она угадала. Взревев, Толстопятов махнул шашкой, отпрянули в стороны державшие Пелагею бандиты. В последний миг, испугавшись, что сабельный удар изуродует её лицо, Пелагея чуть отклонилась вправо. Бритвенно-острый клинок вошёл в тело, как в масло, рассадив его от ключицы до диафрагмы. Пелагея медленно осела на пол и легла, — как будто даже сама.

— Прощай, Яшенька, — розовые пузыри показались на губах Пелагеи. — Прости.

Она хотела сказать ещё «не забывай». Не успела. Не хватило воздуха. Она вложила в этот выдох все силы, что у неё оставались ещё, — так желала, чтобы он услышал. С выдохом и душа отлетела. Тихо-тихо.

— И что дальше? — стараясь не глядеть на подплывающее в крови тело, кривясь и еле сдерживая рвоту, спросил уполномоченный Забайкальского ОГПУ, по совместительству комиссар отряда, Жемчугов. — Нас послали выяснить личность этого. А не…

Жемчугов, настоящая фамилия которого была Перельмуттер, не первый день находился на «ответственной работе». На Гражданскую войну Перельмуттер по малолетству не сподобился, но в советское уже время добрал. Всякие приходилось ему выполнять «партийные поручения» и «задания партии», вот только рубить женщин шашками пока не угораздило. Оказывается, довольно неприятное зрелище, поморщился он.

— Он в Тынше засел, — просипел Толстопятов. — Вёрст двадцать, тут недалеко. Я знаю. Да и нету никого там. Хлопцы деревенские. Как цыплят, перережем. Бля-а-а-ади…

— Товарищ Толстопятов, — Жемчугов вскинул голову. — Тебе не кажется, что ты упрощаешь? Отряд Фефёлова был никак не менее нашего. До сих пор о нём нет никаких сведений.

— Я сам знаю, — Толстопятов посмотрел на комиссара. — Я за этой подстилкой давно охотился. Я её достал. А завтра этого достану. Бляди! — и повернулся к партизанам: – Всю эту хуету кулацкую – в амбар! Живо!

— А с энтой?

— Пускай лежит до завтрева. Уходить будем – костерок запалим. Давай, шевелись, сказал!

* * *

Гурьев вскочил, словно подброшенный катапультой. В ушах отчётливо звенел голос Пелагеи: «Прощай, Яшенька. Прости. Не забывай…»

Он завертелся по комнате раненым зверем – и вдруг замер. Она мертва, подумал он. Её больше нет. Полюшка. Полюшка, голубка моя. Что же это такое?!

Вестовой казак проснулся, подскочил, протирая глаза… Посмотрев на Гурьева, охнул и вылетел на улицу, как был, в исподнем. Гурьев услышал его крик:

— Со-о-отня-а-а!!! В ружьё-о-о!!!

Котельников подъехал к командиру, посмотрел вопросительно. Гурьев, удерживая нервно перебирающего ногами Серко, проговорил, не глядя на есаула:

— Выкликай охотников, Прохор Петрович. Половину отряда возьмём, больше не требуется. Разведку два по два – вперёд. Никуда не торопимся, они нас не ждут.

— Успеем, Яков Кириллыч.

— Некуда успевать, есаул, — жутко усмехнулся Гурьев, и конь под казаком всхрапнул, затряс уздечкой. — Рысью, — марш-марш!

За полчаса до рассвета показались курени на окраине Покровки. Двое пластунов, что успели обучиться безмолвному языку жестов, вместе с Гурьевым ушли в разведку. Котельников хотел было его удержать, но, посмотрев Гурьеву в лицо, понял: не стоит.

Вернулись, когда свет восхода уже обозначился над перелеском. Отряд, полсотни сабель, командир, комиссар. Гурьев вынул из офицерского планшета бумагу и карандаш, быстро нарисовал план станицы, пометил дома, где распряглись на постой красные, разделил силы, поставил боевую задачу. Котельников слушал и смотрел во все глаза, молча костеря себя, на чём свет стоит: сам бы ворвался наскоком, поднял бы шум, и так гладко, как у Гурьева, ни за что б не вышло. Прохора трясло от ненависти и жажды схватки, но видя ледяное спокойствие атамана, каким уже привык считать Гурьева, он успокоился сам и увидел, как подбираются и сосредотачиваются казаки, усваивая толковый манёвр. И понял с куда большей, чем прежде, отчётливостью: и в этом бою будет с ними удача. В любом бою, куда поведёт сотню Гурьев.

Это был даже не бой – резня. Гурьев тоже – рубил, колол. Не противники, не воины – мясо для фарша. Тупые, неповоротливые, налитые самогоном мешки с дерьмом. Они даже не успевали его увидеть. Умирали много раньше. Не долетев до земли.

Зато шлыковцы увидели Гурьева. В рубке настоящей, лицом к лицу – первый раз. Тот бой, в долине, без рукопашной обошёлся. Ух, подумал Котельников, чувствуя, как дрожь доходит до костей. Да кто ж он таков-то, Господи?!

Гурьев влетел на крыльцо, ударом ноги сорвал дверь с петель. Пелагея лежала, вольно раскинув руки, с улыбкой на побледневших губах. В углах рта запеклось немного сукровицы. Пол блестел коричневым лаковым пятном – кровь успела впитаться в свежевыскобленные доски. Он рухнул перед ней на колени. Ушла, подумал Гурьев. Не захотела без меня. Полюшка.

И, закрыв ей глаза, поцеловал в остывший уже, чистый, высокий, восковой лоб:

— Прощай, Полюшка. Спи, голубка моя.

Он осторожно разрезал ремешок ножен на шее женщины, — не успела вытащить свой кинжал волшебный, подумал Гурьев. Или не захотела? Он повёл головой из стороны в сторону, положил нож в планшет, медленно застегнул пуговицу на клапане и поднялся. Вышел, медленно спустился по ступенькам. Заглянув ему в лицо, Котельников жалобно ахнул и отшатнулся, заслоняясь руками. А Гурьев, улыбнувшись, спросил:

— Кто донёс?

Не прошло и пяти минут, как притащили казачишку, что привёл в Покровку красных. Тот завыл, пополз к ногам Гурьева, поднимая пыль:

— Не губи, батюшка! Не губи-и-и! Детушек пожалей! Не со зла…

Гурьев, посмотрев на ползающего в пыли, как червяк, человека, — человека ли? — прикрыл устало глаза, проговорил в полной тишине, — кажется, даже ветер утих:

— Что вы за люди?! Скольких детей она у вас приняла, сколько выходила. — Гурьев обвёл взглядом толпу и снова посмотрел на мужичка. Усмехнулся: – Мараться об тебя? Живи. Детям – расскажут. Сам расскажешь, что натворил. Как жить с этим станешь, меня не касается. Может, и хорошо. Кто тебя знает.

Он стоял, смотрел, как подгоняют к крыльцу подводу, как казаки выносят – осторожно, словно боясь потревожить – тело Пелагеи. Смерть есть, подумал Гурьев. Конечно, смерть есть. Я это знаю. Я всегда это знал. И сегодня как раз отличный день для смерти.

— Здесь хоронить будем? — тихо спросил, подойдя ближе, Котельников.

— Много чести этому месту, — дёрнул верхней губой Гурьев. — В Тынше. Там её дом. Там её жизнь текла. Пусть там и закончится. Доложи обстановку, есаул. Потери?

— Четверо легко раненых. Убитых нет.

— В живых кто остался из этих?

— Яков Кириллыч…

— Есаул. Я задал вопрос.

— Так точно. Этот. Который Пелагею Захаровну… Толстопятов. Я его давно знаю, с гражданской. Ещё восемь раненых. И комиссар, или кто там…

— Толстопятова и комиссара сюда, остальных к стенке. Что?

— Яков Кириллыч. Дозволь, Христа ради! Этого…

— Я сам.

— Может…

— С-сюда, я сказал.

— Есть, — козырнул Котельников. И развернулся к казакам: – Борова сюда. И пархатого тоже.

Толстопятова и Жемчугова приволокли, поставили перед Гурьевым. Жемчугов, кажется, находился в состоянии некоей прострации – его взяли в самый тихий час, когда он умудрился заснуть. Он до сих пор ещё не понимал до конца, где он и что с ним. Гурьев жестом приказал подвести его ближе:

— Кто такой?

Жемчугов тупо смотрел на Гурьева. И вдруг громко, так, что стало слышно всем вокруг, пустил ветер, — длинно, переливчато и с присвистом. Казаки загоготали.

— Исчерпывающе, — усмехнулся Гурьев. — А знаешь что, дорогой товарищ?

Он улыбнулся стеклянно и вдруг, резко шагнув к оперуполномоченному, хлопнул его с размаху обеими руками по рёбрам. Со стороны это выглядело так, будто он комиссара приобнял. Люди охнули. Гепеушник, хрипя и кашляя, повалился на землю, скорчился у ног Гурьева.

— Знаешь, что такое скоротечная чахотка? — по-прежнему стеклянно скалясь, проговорил Гурьев. Его сейчас меньше всего заботили легенды, могущие возникнуть вслед за этим спектаклем. Совсем иное его сейчас занимало. Он ещё не всех убил, кого хотел и обязан был. — Весь ливер свой выхаркаешь за месяц, тварь. Сам себя казнишь, ни я, ни люди мои пальцем тебя не тронем. Пойдёшь за речку и всё расскажешь. И своим товарищам передашь, чтобы больше бандитов не присылали. А кто придёт, живым не выйдет. Ты – последний. — Он поднял взгляд на казаков: – Убрать!!!

Жемчугова утащили куда-то за спины станичников, и Гурьев посмотрел, наконец, на мычащего, в кровоподтёках и ссадинах, здоровенного мужика, с туловищем, похожим на бочку, одетого во всё красное – даже сапоги были красными, — вздохнул:

— Каков молодец. Что, победитель вдов и сирот? Не хочешь сам такую смерть попробовать?

— От тебя, что ль?! — прохрипел Толстопятов. — Дай шашку, посмотрим, кто первый попробует!

— Ша-а-а-шку?! — удивился Гурьев. — Ах, шашку тебе. Знаешь, что, красавец? Я не буду с тобой в благородство играть. Ты безоружных и беззащитных убивал, поэтому никакого благородства не заслуживаешь. Дерутся в поединке с равными. А бешеных собак убивают там, где застанут. Вот я тебя и застал, — никто не понял, как диковинная сабля, только что висевшая у Гурьева за спиной, вдруг очутилась в его руках. — На колени поставьте его.

Толстопятов забился в руках у казаков.

— Не хочешь на колени, — кивнул Гурьев. — А ведь встанешь. Отойдите все.

Он крутанул меч в воздухе. Раздался жуткий, утробный гул. Станичники отпрянули.

Крепка, как смерть, любовь, а месть – ещё крепче, подумал Гурьев. Крепка, чиста и сладостна, как поцелуй девственницы в сумерках украдкой. А не сложить ли мне вторую Песнь Песней? Сколько лет было Давиду, когда он сочинял свои псалмы? А Соломону? Месть – это здорово. Нет. Не месть, но возмездие, — здесь и сейчас. Это правильно. Потому что вы умеете воевать только одним способом – хватая заложников, расстреливая и пытая невиновных, подпирая звереющих от безысходности палачей заградотрядами из наёмников. Недаром марковцы и дроздовцы заставляли вас бежать без оглядки, несмотря на ваше двадцатикратное превосходство в живой силе. Только так. С женщинами и детьми воюете вы уже больше десяти лет. С целым народом. Но теперь – хватит. Хватит убивать моих женщин. Сначала мама, потом Полюшка. Всё. Больше – никогда.

Никто даже не понял, как это случилось – им лишь показалось, что солнце сошло с небес и задрожало на самом кончике гурьевского клинка. Удара – ни первого, ни второго – никто не проследил. Просто увидели, как Толстопятов сначала как-то косо съехал, взвыв, на обрубки ног до колена, а секунду спустя, дрогнув, вдруг медленно, словно на киноплёнке, картинно развалился надвое. Его останки упали наземь, взметнув облачка мелкой сероватой пыли.

Стояло такое сухое, тёплое, роскошное бабье лето, — хоть волком вой.

— Вот и перекрестил, — выдохнул кто-то из казаков и осенил себя крёстным знамением.

Казачишка-доносчик, до этого лежавший, казалось, без чувств, вдруг опамятовался и завыл пуще прежнего, неистово заколотил головой в землю:

— Батюшка… Прости… Прости! Батюшка, государь, прости, прости-и-и-и…

Что-то случилось с людьми. Или слова эти были восприняты, как команда, или ещё что-то? Станичники, истово крестясь, опускались один за другим на колени. Гурьев, не понимая, что происходит, смотрел на них, продолжая сжимать меч, с которого в пыль медленно стекала кровь. И только минутой, наверное, позже, осознал, что за слова доносятся до него отовсюду. «Батюшка… Прости, батюшка-царь… Прости, государь наш… Прости грешных… Государь… Батюшка…»

— Государь?! — Гурьев взялся рукой за горло. — Государь?! Вот как вы… Ах, вы…

Перед глазами его встали знакомые с детства строки. И, не в силах сдержать бешеной злой улыбки, Гурьев с расстановкой заговорил – переводил наизусть, так, как запомнил:

— И воззвал народ к Самуилу, и говорил: поставь царя над нами, чтобы судил нас, и вёл нас в бою! И отвечал пророк: Вот, что будет делать царь, который станет царствовать над вами. Он заберёт ваших сыновей и заставит служить себе. Царь заберёт себе ваших дочерей и заставит их готовить для него благовония и яства. Царь заберёт у вас лучшие поля и сады и отдаст их своим слугам. Он отнимет ваш скот, крупный и мелкий, и сами вы станете его рабами. Вы будете рыдать к Господу от царя, которого избрали, но Господь не ответит вам!

Гурьев вздохнул, стряхнул остатки крови с клинка ритуальным движением, бросившим Котельникова в холодный пот, задвинул меч в ножны. Голос Гурьева прозвучал теперь хмуро и буднично:

— Не заслужили вы царя. А даже если и заслужите, — даже если вы и в самом деле хотите, — где же найти того, кто согласится на такое тягло, на муку такую?! Эх, вы. Люди.

Он снова обвёл взглядом толпу и тихо проговорил:

— Расходитесь, люди добрые. Хватит.

Это была не просто команда. Через минуту майдан опустел. Гурьев снова достал меч – Котельников поёжился, потому что движения командира ему проследить, как и прежде, не удалось, — подошёл к останкам Толстопятова и методично принялся рубить их на куски поменьше. Казаки, глядя на эту мясницкую работу, крестились и шептали вполголоса молитвы. Такого им ещё видеть не приходилось.

Гурьев велел принести одеяло и завернуть то, во что превратился труп. Посмотрев в лицо Котельникова, снизошёл до объяснений:

— Положено так, Прохор Петрович. Гореть будет живей. Керосин раздобудьте, и побыстрее. Сжечь, а пепел в речку спустить.

— Так точно, Яков Кириллыч, — едва справившись со связками, произнёс Котельников. — Разрешите?

— Приступайте, есаул, — кивнул Гурьев.

Он шагнул к вестовому, полумёртвому от ужаса развернувшегося перед ним зрелища, который держал под уздцы Серко, одним движением вбросил себя в седло:

— Есаул. Как закончите с этим, командуйте, домой трогаемся.

Всю дорогу до Тынши Гурьев не произнёс больше ни слова. Котельников несколько раз подъезжал к нему, — хотел, вероятно, начать какой-то разговор. Но, видя лицо Гурьева, так и не решился.

Всё, что произошло вслед за боем в Покровке, настолько выбило Гурьева из колеи, что он был не в состоянии даже толком сосредоточиться. Он, как в тумане, присутствовал на похоронах Пелагеи, краем сознания отмечая, как смотрят на него люди, как перешёптываются и качают головами. Едва дождавшись, пока батюшка закончит молитву, подозвал Котельникова:

— Уведи всех, Прохор Петрович. Я хочу побыть один. Пожалуйста.

— Слушаюсь, Яков Кириллыч.

— Да оставь ты это, — почти простонал Гурьев. — Что же это такое?!

Он просидел на могиле до позднего вечера. Вытащил образок-амулет, тот самый, что не снимал с тех пор, как уезжал в Харбин, сдавил в кулаке. Камень был странно тёплым, почти горячим, но об этом совершенно не думалось сейчас. А ведь это я тебя убил, голубка моя, подумал Гурьев. Какой я защитник?! Если бы не я, жить бы тебе, Полюшка, лет до ста. Знахарки все – долгожительницы. Прости, Полюшка моя. Прости. Видишь, и в землю тебя положили, как водится, Полюшка. Хоть и не верю я в это. Ребе говорил, что есть у человека косточка в черепе, которая никогда землёй не становится. Хоть век минует, хоть сто. По этой косточке и воскресит всех Предвечный после Судного Дня. Конечно, я в это не верю. А маму тоже велел в землю положить. Совсем как тебя, Полюшка. Прости, если сможешь. Прости, голубка моя.

Лишь когда стемнело, он вернулся в станицу. Тризну начали без него. Он вошёл тихонько, сел между мгновенно подвинувшимися Шлыковым и Котельниковым, взял услужливо протянутый кем-то стакан с самогоном и кусок хлеба. Чуть пригубил, но пить не стал.

— Ты выпей, Яков Кириллыч, выпей, — тихо проговорил Шлыков, беря его за плечо и встряхивая. — Выпей, Яков Кириллыч, друг ты мой любезный, голубчик дорогой, выпей, — оно и полегчает.

— Не хочу, — глядя в одну точку, сказал Гурьев. — Спасибо, Иван Ефремыч, я знаю. Я не хочу, чтобы мне полегчало. Сейчас – не хочу.

Шлыков посмотрел Гурьеву в глаза, вздохнул – и не возразил ничего.

Утром, вернувшись с кладбища, он велел вестовому собрать командиров и позвать Тешкова вместе со станичным атаманом. Сел на лавку у стола, не обращая внимания на привставшего на своём ложе и с тревогой и участием глядящего на него Шлыкова, снял фуражку, утвердил локти на столе и спрятал лицо в ладони.

— Ну? — хмуро проговорил Гурьев, отняв ладони от лица и обведя взглядом собравшихся. — И чья же это идея?

— Какая?

— Какая?! — взревел Гурьев, но голос его сорвался. — Какая?! Про царя. Какая же ещё?!

— Ничья, — проворчал, не глядя на него, Тешков. — Народная.

— Народная, — повторил Гурьев и оскалился. — Народная. И кто из вас с этой народной идеей согласен?

— Все, — буркнул кузнец и посмотрел на Шлыкова. — Так, Иван Ефремыч?

— Ох, да что же это такое, — Гурьев потряс головой. — Как вам это вообще в ум взбрело?!

— А знамя?! — вскинулся Котельников.

— Знамя?! — переспросил Гурьев. — Ах, знамя.

Со знаменем действительно конфуз вышел, подумал он в смятении. Но я же не мог предвидеть, что вы истолкуете это непременно именно так?! Не в знамени дело, понял Гурьев. Это свет. Всего лишь отражение того самого света на мне. Отблеск. А они увидели. И приняли меня… Господи Боже, ну, как же мне им об этом сказать?!

— Чтобы я больше этого никогда не слышал. Никогда, понятно? Знали бы вы, — Гурьев махнул рукой. — Пр-роклятье. Ну, так слушайте же. Слушайте, дорогие мои. Никто из них не спасся. Никто. Я сам с человеком говорил, который их тела прятал. Редкостная, доложу вам, мразь, просто диву даёшься, — как такое могло уродиться и почему до сих пор землю топчет. Неважно. Убили всех, а тела сожгли. Царевича и младшую царевну сожгли вообще дотла. И пепел в грязь втоптали. А если бы даже кто и спасся… Не по нему эта ноша была. Потому так легко он её и сбросил. И всё это чушь, про всеобщее предательство. Несчастный он был человек. И царствие его несчастливо сложилось. С чего началось оно, помните? Хотел явить твёрдость, а вышло – кровь и непотребство. Пожелал свободы для подданных – повернулось смутой, развратом, казнокрадством и падением нравов. Стремился к миру, был честен с теми, кого считал друзьями – вверг державу в войну, одну да другую, к которым она не была готова, и тем её погубил. Тянулся к вере, жизни по Евангелию – взошло мракобесие, суеверие, поповская дурь захлестнула страну. Желал от непомерной власти отстраниться – отозвалось чехардой министров, своеволием чиновников, недоверием и озлоблением народа. Любил жену пуще жизни – прослыл подкаблучником и тряпкой. Почитал наивысшей ценностью семью – собственных детей на голгофу возвёл. Мечтал о покое – даже праха его вовек не сыскать. Жил Государем – погиб мучеником. Только что это за доблесть такая, скажите мне?! Погибать надо так, чтобы о твоей гибели враги вспоминали, трясясь и заикаясь от ужаса. Чтобы их детей, внуков и правнуков при звуке твоего имени цыганский пот прошибал. Вот – смерть, достойная Государя. Не имел права отрекаться. Помазанники не отрекаются. Отречением своим семью собственную сгубил и всю Россию в революцию швырнул, как в омут. А мой отец – погиб, но не сдался. Вот это, — видели?! — Гурьев вытянул вперёд руку с браслетом. — Написано – «погибаю, но не сдаюсь». Так и сделал. И запомните – те из вас, кто игру эту затеял, или по недомыслию в неё вступил, совершили глупость. Ошибку. Это игра не моя, и я в неё не играю. И вам не советую. Что же касается монархии… Если суждено нам дожить до Земского Собора, тогда и выберут на нём Государя…

Гурьев вдруг оборвал свой монолог на полуслове и яростно потёр лоб ладонью. И понял со всей ясностью – что бы ни говорил он сейчас, будет только хуже. Только крепче уверятся люди в том, что он… Не разговаривают так – и так не воюют. Объяснять?! Невозможно. Но ведь этого не может быть!!! Ох, да что же это творится с нами такое?! А я, кажется, превращаюсь в мишень, подумал он. Да такую, что только держись. Надо с этим как-то заканчивать. И быстро, пока на меня не начали охотиться все, кому не лень. Но я не могу. Я не могу сейчас взять и всё бросить. Потому что это неправильно. Надо… А что же на самом-то деле надо?!

Мужчины молчали. Молчали долго. И вдруг Шлыков произнёс безо всякого намёка на шутку:

— Яков Кириллыч. А знаешь? Если доживём… На Соборе на этом… Я за тебя проголосую. Вот тебе истинный крест, — Шлыков поднялся в рост и подкрепил крестным знамением сказанное. — И к тому – моё офицерское слово.

Казаки согласно закивали, переглядываясь. А Гурьев ничего не ответил на это, только глаза прикрыл ладонью, будто от солнца.

Тынша. Сентябрь 1929

Через неделю после того, как всё Трёхречье загудело, будто улей, обсуждая операцию по уничтожению красных партизан Фефёлова, а потом и Толстопятовского отряда, в Тыншу направилась «инспекция». Ехали они хоть и по своей земле, но сторожко. А всё равно шлыковский секрет под командованием вахмистра Нагорнова перехватил их верстах в пяти от станицы.

Шлыковцы тихо и мгновенно окружили четверых всадников – только кони завертелись на месте.

— Кто такие, с чем пожаловали? — хмуро спросил вахмистр, придерживая карабин на сгибе локтя. Очень ему этот приём, Гурьевым продемонстрированный, понравился. Да и выстрелить из такого положения было легче лёгкого, — проверено.

— Ты что, Фрол Игнатьич?! Своих не узнаёшь? — подал голос один из казаков.

— Чего ж не узнать, — согласился Нагорнов. — Узнать-то я тя узнал, Иван Капитоныч. А свой ты или нет, это попозжей выясним… С чем пожаловали, спрашиваю?

— Ротмистр Шерстовский, — отрекомендовался офицер в полевой форме и фуражке с кокардой вместо привычной папахи. — Имею поручение к полковнику Шлыкову.

— Ясно, — кивнул Нагорный. — Полковник наш ранен, выздоравливает потихоньку.

— Кто командует отрядом? — напористо спросил Шерстовский. — Котельников?

— Осади, ваше благородие, — усмехнулся Нагорнов. — Забирай выше.

Ротмистр с сопровождавшими переглянулись. Нагорнов это отметил, снова кивнул:

— Поезжайте, коли так. Тока смотри, не балуй, — они этого не любят.

— Кто – «они»?!

— Узнаете, — загадочно усмехнулся вахмистр. — Зыков! Проводи гостей к атаману.

— Есть! — совсем юный казак молодцевато вскинул руку к папахе, явно рисуясь перед приезжими.

И Шерстовский, и казаки, бывшие с ним, с нарастающим удивлением смотрели на шлыковцев. Форма подогнана, погоны немятые, кони лоснятся, у самих – морды гладкие, выбритые, усы закручены залихватски, и замашки, как у индейцев Фенимора Купера. А взяли их как! Захоти пострелять – ахнуть бы не успели. А ведь и они не зелень необстрелянная. Что за чертовщина?!

Надеждам на то, что удастся дорогой разговорить сопровождающего, не суждено было сбыться. Зыков на вопросы отвечал либо «не могу знать», либо «не положено», вежливо и с достоинством, но твёрдо, хотя и было видно, что парня так и распирает от желания похвастаться. Тынша при въезде поразила «инспекторов» ещё сильнее: никакой суеты и суматохи, хотя отряд в две сотни сабель – напряжение серьёзное.

— Сейчас на постой вас определим, гости дорогие, — вдруг сказал Зыков. — Утром к атаману, а теперь – самое время вечерять-то. Вон, вторая хата, справа, за Шнеерсоном сразу.

— За… кем?!? — едва не выпал из седла Шерстовский.

Казак указал нагайкой на вывеску, освещённую двумя керосиновыми фонарями:

— Так портной наш. Уж на всё Трёхречье молва идёт. Неужто не слыхали?

— По… По… Портно-о-ой?!

— А то как же, — Зыков приосанился в седле. — Мы – Русская Армия, нам форма положена, и офицерам, и казакам рядовым. А как же! Вот Яков Кириллыч и велели. Специалиста, — по слогам выговорил казак недавно выученное слово. — Сами за ним в Харбин ездили-от, — солидно добавил парень. И такое благоговение звенело в его голосе, что у Шерстовского неприятно засосало под ложечкой.

Всё ещё не веря собственным глазам, Шерстовский вылупился на вывеску. «З.Р. Шнеерсонъ. Пошивъ военной формы, дамской и мужской одежды». Не может быть, простучала, будто подковами по брусчатке – от виска к виску – у ротмистра мысль. А Зыков, как ни в чём не бывало, продолжал:

— Так это что! У нас и сапожник теперь есть свой, получше вашего из Драгоценки будет. Да из Хайлара к нам теперь ездят! Ахмет Сагдеевич. Его обувка-от.

— Его… тоже – Яков Кириллович?!

— А то как же! — гордо и важно кивнул Зыков. — Кому ж ещё-то?

И в самом деле, криво усмехнулся Шерстовский. И в самом деле. Кому же ещё. Он повернулся и окинул взглядом свой небольшой конвой. Казаки, начисто забыв о существовании офицера, таращились по сторонам, словно ирокезы в Париже.

— А… вывеска зачем?

— Как же без вывески? — пожал плечами Зыков. — К нам народ разный заезжает, чтоб не шлялись без толку по станице. У нас тут военные объекты есть, для чужих глаз не предназначены.

Шерстовский опять дёрнулся. Да что же это делается-то, Господи?! Куда это я попал?! Откуда это всё?! Неужели?!

— Это что, — постепенно разохотился Зыков. — У нас и школа-от есть, и церковь выстроили, сейчас вот в Харбине решают, когда батюшка приедет.

— А почему жида-то?! Что, русского портного не нашлось?!

— Видать, и не нашлось. Россия наша велика, ни конца, ни краю у ней нету, — наставительно произнёс Зыков, и этот тон у молодого, много моложе его самого, парня, — нет, не обидел, не оскорбил Шерстовского, но сотряс до самых глубин души. — И людей в ней всяких полным-полно. Завсегда вместе жили, не цапались. А как почали рядиться, кто кого лучшей, так и сами поглядите, вашбродь, куды закатились, — ажник под самое море японское. Много ли толку? А Рувимыч человек правильный, дело знает, да и трезвый завсегда. Не шинкарь какой – ремесло у его в руках знатное. А детей мне с ним не крестить. Видали, вашбродь, какую форму-от нам спроворил? Небось пальцы-от исколол все. Бабам, опять же, подобается. Обходительный. Журналы у его модные, с самого Парижу. Обновки у нас теперь справить – не хитрость.

— Вот как, — буркнул Шерстовский, всё ещё косясь на вывеску. — И атаман станичный не возражает?

— А чего, — повторил Зыков. — Атаман свой шесток знает-от. Егойное дело – за порядком следить. А Яков Кириллыч – у их ум светлый, оне глядят, как чего сделать, чтоб народу со всех сторон способнее было. Вот, к примеру-от, — Зыков указал нагайкой куда-то в сторону. — Кабы золото это окаянное кто другой нашёл – что было б?! Вот. А Яков Кириллыч – оне его к делу-от враз приспособили. Таперича и детишкам в школе грамоту докладывают, и електричество имеется, и доктор у нас живёт, что заместо Пелагеюшки, царствие ей, голубке, небесное, бабам, значит. С самого, говорят, Питер-граду, профессор, Илья Иваныч-от. Топоркова велели перевезти тож. Таперича нам хайларский шорник-от без надобности.

— Топоркова? — удивился один из спутников Шерстовского. — А он-то?! Пьяница горький Топорков. Я его давно знаю. А после того, как краснюки-то… Совсем спился, поди!

— Да он и смотреть на самогонку таперича не смотрит, — засмеялся Зыков. — Как Яков Кириллыч повелели его к нам сюдой, так и всё. Оне Топоркова иголкой кольнули, в глаза глянули и говорят: не пей. Зелье, говорят, тебе енто не на пользу.

— И?!?

— А как отрезало! И как, грит, я её пил-от – а таперича и смотреть на её не могу, окаянную!

— Колдун, что ли?!

— Да не, какое колдовство, — Зыков чуть привстал в стременах, высматривая что-то, ему одному известное. — Колдовство – енто супротив. А Яков Кириллыч не ворожат – оне человека так встрясывают, что всякая шелуха враз-от и слазит. Ну, вот. Прибыли, слава Богу.

Слушая всё это, Шерстовский чувствовал, как у него шевелятся волосы на затылке.

— Прямо Святой Лазарь какой-то, этот ваш Яков Кириллович!

— Ну, про святого, вашбродь, не заикались бы, коли б видели, как оне краснюков-от шашкой ихней пластали, — Зыков вздохнул и перекрестился. — И шашка-от у них не простая, старые казаки сказывают, ни камень, ни железо ей нипочём, а уж человек-от – и вовсе. Ну, отдыхайте, до завтрева, мне в дозор-от ещё возвращаться.

Курень, служивший им постоялым двором, был чисто выметен, в горнице – занавески на окнах и скатерть на столе. Поев, улеглись. Шерстовскому, впрочем, несмотря на усталость, не спалось. За ночь ротмистр едва дырку в лавке не провертел. Несколько раз выходил на крыльцо, дымил папиросой. Едва рассвело, снова появился Зыков:

— Ну, гости-от дорогие, ждёт атаман. Пошли, что ли?

У штаба, которым сделалась теперь изба Пелагеи, стоял караул, а над крыльцом висел флаг. Штандарт Императора. Только вместо чёрного двуглавого орла были вышитые буквы: дугой поверху – «О.К.О.», дугой понизу – «М.К.В.». Ой, мама дорогая, совершенно с одесским акцентом подумал Шерстовский. Караул тоже был поразительный – не прохаживался и не лузгал семечки, а стоял. Как полагается. И вестовой только тогда поднялся в курень, когда бумаги приезжих караул счёл заслуживающими доверия. Ну и ну, подумал Шерстовский. Всё это было так не похоже на основательно пододичавших за последние годы казаков, вынужденных огрызаться то на набеги красных, то на хунхузов, то ещё непонятно на что.

Гурьев только что закончил процедуры со Шлыковым, когда на пороге горницы возник вестовой:

— К вам посетители, Яков Кириллыч. Что вчера ввечеру прибыли, — по уговору с вахмистрами и урядниками, казакам было велено вне строя обращаться к Гурьеву по имени-отчеству.

Выслушав подробный доклад, Гурьев кивнул и поднялся:

— Иду.

Он надел китель со свежим подворотничком, натянул все ремни и портупеи и вышел на крыльцо. Оглядев гостей, — троих казаков и офицера явно гвардейского вида, — улыбнулся дежурно:

— Доброе утро, господа. Как отдохнули?

— Лейб-гвардии ротмистр Шерстовский, — поднёс руку к козырьку фуражки офицер, пристально ощупывая Гурьева взглядом. — Отдохнули прекрасно. Благодарю за гостеприимство.

Мундир на Гурьеве сидел так, что ротмистр едва удержался от завистливого вздоха. Сам он отвык и от такого сукна, и от такой подгонки по фигуре. Что же это такое, с суеверным ужасом опять подумал ротмистр. А погоны ему кто позволил?!

— Чем могу служить? — голос Гурьева вернул Шерстовского на землю.

— Прибыл лично убедиться в том, что вы, господин Гурьев, не тот, за кого себя выдаёте.

При этих словах караул напрягся. Гурьев посмотрел на своих казаков, продолжая улыбаться, каким-то неуловимым жестом успокоил их и снова упёр взгляд в «инспекторов»:

— Ну, убедились? — после этих слов улыбка исчезла с его лица так мгновенно, что Шерстовский невольно передёрнул плечами. — Отлично. Честь имею, господа.

Он развернулся и направился назад.

— Погодите! — окликнул его Шерстовский. — Но…

— Хотите поговорить – проходите в дом, — снова повернулся Гурьев. — Не вижу, однако, никаких поводов для разговоров. Я не являюсь ни автором, ни вдохновителем диких россказней, послуживших причиной вашего визита. Посему полагаю излишним и унизительным оправдываться. Вас, вероятно, прислали потому, что вы несли службу при Дворе и могли видеть Наследника.

— Так точно. В Гатчинском полку.

— Ну, разумеется. При всём моём искреннем сочувствии к судьбам бывшего, — он намеренно сделал ударение на этом слове, — Государя и его несчастной Семьи, заявляю вам абсолютно ответственно, что не только не принадлежу к упомянутой Семье, но даже в самом отдалённом родстве не состою с бывшей, — опять подчеркнул он, — Императорской Фамилией. Во всяком случае, не более, чем любой из дворян государства Российского. И это на самом деле всё. Прошу извинить, дел по горло, — Гурьев провёл по кадыку ребром ладони и скрылся в избе.

Шерстовский несколько растерянно посмотрел на сопровождавших его казаков. Один из них нетерпеливо дёрнул подбородком:

— Ну?! Не он?

— Разумеется, нет, — раздражённо пожал плечами Шерстовский. — По возрасту – вероятно, но… Нет, нет. Конечно, нет. Однако!

— Что?!

— А сами не видите?! — гаркнул Шерстовский. — Ждите!

Он шагнул на крыльцо, стукнул в дверь, вошёл, остановился на пороге. Гурьев посмотрел на офицера, вздохнул и кивнул:

— Ну, проходите, раз уж приехали. Присаживайтесь. Угощать мне вас нечем, — была хозяйка, да вся вышла.

— Примите мои…

— Перестаньте, — махнул Гурьев рукой.

— Нет, нет, — запротестовал Шерстовский, шагнув вперёд. — Я действительно сожалею. Поверьте. Нам всем сейчас… нелегко. А где полковник Шлыков?

— Полковник Шлыков пока не в состоянии воевать. Приходится делать это за него. Уж как прорезалось.

— Но вы не можете вести самостоятельные боевые действия, без координации. Обстановка…

— Я знаю обстановку не хуже вашего, — перебил ротмистра Гурьев. — Отряд не ведёт активных операций. Мы, по мере сил, предотвращаем проникновение красных бандитов в район.

— Послушайте, господин… Гурьев. Невозможно сколько-нибудь эффективно обороняться…

— Я и без подсказки понимаю, любезнейший Виктор Никитич, что наилучшая оборона – это поход на Москву. С какими силами, позвольте спросить? Или вы думаете, что японский Генштаб после двух с половиной петушиных наскоков на советское пограничье десятимиллионную армию в ваше полное распоряжение предоставит? А воевать с Совдепией за то, чтобы русская дорога стала китайской, — поищите дураков в другом месте.

— Вот как вы это видите, — усмехнулся Шерстовский. — Интересно.

— А вы видите это иначе? — прищурился Гурьев.

— То, что я вижу – моя частная точка зрения, — повысил голос Шерстовский. — Есть атаман генерал-лейтенант Семёнов, который…

— Вы людей моих видели? — тихо спросил Гурьев.

Шерстовский смешался:

— Видел. Что вы хотите этим сказать?

— Вам известно, сколько я положил сил, чтобы они такими стали? Воинами, а не разбойничьей ватагой. Вы думаете, я их пошлю после этого умирать за нанкинские[12] и токийские амбиции? Чёрта с два, господин ротмистр. Зарубите себе это на носу.

— Да как вы смеете!!!

— Так и смею, — Гурьев расправил плечи. — Армия без идеи – дерьмо свинячье. Командир, швыряющий в первую же мясорубку лучших воинов, как поступил бывший император и как постоянно действует атаман Семёнов – безумец. Людей не отдам. Всё.

— Ну, ты полегче, Яков Кириллыч, — осунувшийся, но вполне сносно уже выглядящий Шлыков появился из-за занавески, перегораживающей комнату, застёгивая на ходу верхнюю пуговицу полевого кителя. — Здорово, Виктор Никитич.

Ротмистр поднялся:

— Господин полковник, — голос офицера звенел от обиды. — Потрудитесь объяснить, что здесь происходит? Кто этот… господин, которому подчиняются ваши люди?!

— А ты думаешь, я знаю?! — улыбнулся Шлыков и посмотрел на Гурьева. — Что Яков Кириллыч мне посчитал нужным рассказать, могу доложить. А что не посчитал – то нам с тобой, ротмистр, знать вроде как и не по чину.

— Иван Ефремович, — поморщился Гурьев. — Я тебя просил, кажется.

— Просил, не просил, — Шлыков вздохнул. — Ты присядь, Виктор Никитич. Раз приехал – разговор некороткий нам предстоит. Станицу-то нашу видал?

— Видал.

— Ну, это хорошо.

Он кивнул вестовому:

— Малышкин, распорядись. Чего на пороге маячить.

— Слушаюсь! — казак козырнул и выскочил на двор.

Шлыков, морщась, присел на лавку, снова взглянул на Шерстовского:

— Ты мне скажи, Виктор Никитич. Ты ругаться приехал или по делу?

— Ругаться за сто вёрст – вот ещё дело, — вздохнул Шерстовский и посмотрел на Гурьева. — Прошу извинить за резкость. Всё как-то неожиданно, знаете. Я, собственно, имею от Григория Михайловича поручение справиться о ваших планах и установить, как это возможно, контакт и… — Ротмистр замялся.

— Неплохое начало, — улыбнулся Гурьев. — Извинения приняты. Позиция моя вам известна. Что дальше?

— Я хотел бы прояснить вопрос о том, кто вы, собственно говоря, такой. Надеюсь, вы понимаете, что расходящиеся, словно круги по воде, слухи о вас как о Наследнике…

— По этому поводу я тоже высказался.

— У меня хорошая память, — вспыхнул Шерстовский. — Я хотел бы знать, кроме всего прочего, что означают слова генерала Сумихары о том, что вы находитесь под его личным покровительством.

— Когда он сказал такое? — удивился Гурьев.

— Во время последней встречи с атаманом Семёновым и господином Родзаевским. Какое отношение вы имеете к японцам?

— К японцам – никакого, — пожал плечами Гурьев. — Просто у нас с его превосходительством взаимопонимание установилось с первой минуты общения. Истинный воин и благороднейший человек, доложу я вам. Вероятно, он предвидел горячность атамана Семёнова, потому и поспешил упредить его возможные опрометчивые шаги.

— Ай да Сумихара, — улыбнулся Шлыков.

— Я не понимаю, — жалобно произнёс Шерстовский.

— Да чего тут понимать-то!

— Подожди, Иван Ефремыч. Я объясню, — Гурьев чуть наклонил голову набок. — Генерал Сумихара наверняка гораздо лучше меня представляет себе всё многообразие политических раскладов в среде эмиграции. Он, безусловно, предполагал, что некоторые мои навыки и умения, о которых он в силу определённых обстоятельств отлично осведомлён, в случае моего участия в военных действиях позволят мне быстро приобрести авторитет, отнюдь не для всех желанный. Да вот Вы не бойтесь, Виктор Никитич. Как только война закончится, я исчезну.

— А я – останусь, — закончил Шлыков.

— То есть?

— А вот то есть, — набычился полковник. — Соберёшься с силёнками – вернёшься, Яков Кириллыч. А мы тебя подождём. Подготовимся.

— Погодите, господа, — Шерстовский переводил растерянный взгляд со Шлыкова на Гурьева и обратно. — У меня такое чувство, что я очутился как раз посередине какого-то вашего давнего разговора и решительно не понимаю, какое это имеет отношение…

— Самое прямое, — отрезал Шлыков. — Самое прямое. Мне Сумихара тоже сказал – слушайте его, вам же лучше будет. Ты посмотри на меня, Виктор Никитич. Я ведь сюда умирать пришёл. А они с Пелагеей…

Шлыков отвернулся и шарахнул кулаком по столу:

— А они меня из могилы вытащили. Яков Кириллыч и Пелагеюшка, царствие ей небесное, голубушке нашей. И две сотни краснюков он вот, — Шлыков ткнул в Гурьева пальцем, — положил, ни одного убитого, все мои люди, — его люди, — живы-здоровы. Им теперь море по колено и сам чёрт не брат. Они теперь с ним краснопузую дивизию в шматки расхерачат, дай только срок! Ты так умеешь, Виктор Никитич?! И я не умею. Никакой наш Яков Кириллыч не наследник, на это даже моих куриных мозгов хватает. А только я себе лучшего командира… А может, чем чёрт не шутит, и Государя – не пожелаю. А ты, Виктор Никитич, сам решай.

Шлыков умолк, посмотрел в окно. Молчал и Гурьев, — молчал спокойно, но вот щурился совсем неласково. Шерстовский потряс головой:

— Ну и ну. Чёрт возьми, да это просто уму непостижимо!

— Доложите Григорию Михайловичу правду, — тихо проговорил Гурьев. — А генерала Сумихару я сам поблагодарю. Связи вот нет, и это самое ужасное во всей истории. Воевать мы будем, никуда не денемся, но – сами. А вы – лучше не мешайте.

— И скажи спасибо, что он вам не мешает, — с усмешкой добавил Шлыков. — А ведь захоти он…

— Иван Ефремович, — Гурьев провёл рукой по лбу и вздохнул.

— Вот как? — напрягся опять Шерстовский. — Мы для тебя теперь – «вы»? Быстро же ты перестроился, Иван Ефремович.

— Я не перестроился, — Шлыков собрал на переносице густые брови. — Я в строй встал. Наконец-то. Как полагается.

Шерстовский хотел что-то возразить, но не успел. В горнице, потирая друг о друга ладони, возник… Вот это и есть петроградский профессор, ошалело подумал Шерстовский. Загряжский?!? Здесь?!? Сейчас?!? Не может быть!

— Доброе утро, господа! Нуте-с, нуте-с, — профессор широким шагом подошёл к Шлыкову, бесцеремонно, по-докторски, уложил его на лавку, закатал рубаху, осматривая почти зажившую рану. — Делаете успехи, молодой человек. Яков Кириллыч, коллега, вы как, пользовали уже нашего больного?

Гурьев, улыбаясь, кивнул.

— Лимонник! Лимонник, доложу я вам, — воодушевлённо произнёс Загряжский. — Народным средствам нужно самое пристальное внимание уделять! Это же просто не знаю, как чудесно, что вы меня, Яков Кириллыч, сюда вытащили!

— Илья Иванович, — Шерстовский, не узнав собственного голоса, прокашлялся. — Простите, Илья Иванович… Это… Вы?!

Профессор, кажется, только теперь заметивший ротмистра, выпрямился и вгляделся, поправляя очки, в его лицо. И всплеснул руками:

— Боже мой! Витенька! Какими судьбами?! Голубчик! — и шагнул ему навстречу, протягивая обе руки.

Когда первые восторги узнавания поутихли, Загряжский проговорил, улыбаясь:

— Возмужали вы, Витенька, вас и не узнать сразу! Не знал, не знал, что вы в Манчжурии, иначе давно разыскал бы! А я тут теперь, изволите ли видеть, проживаю, совершенным магнатом Потоцким, почти, можно сказать, по-старорежимному! Ну, что это я разболтался, — оборвал он себя. — Не буду, не буду мешать. А вас, Витенька, как милостивый государь наш Яков Кириллыч с военного совета отпустит, пожалуйте, жду. Наливочка здесь на лимоннике настоянная, просто нектар божественный! Лимонник! Женьшень – это полная, доложу я вам, Витенька, ерундистика! Но вот лимонник, лимонник – это да! Всё, всё. Ретирада, ретирада!

Профессор исчез так же непостижимо, как явился. Шерстовский встряхнулся, как выбравшийся из воды пёс, одёрнул зачем-то френч и уставился на Шлыкова в совершенной прострации. А Шлыков, язва такая, осклабился да ещё и подмигнул:

— Что, ротмистр? Расклад улавливаешь?

Ответить на это Шерстовскому вновь не удалось. На пороге возник вестовой с несколько растерянным видом.

— Что такое, Малышкин? — недовольно, хотя и ровно произнёс Гурьев. — Я же просил – не беспокоить.

— Так японцы там, Яков Кириллыч!

— Какие?! О-о… Пусть заходит, — Гурьев поднялся.

Вестовой вышел и секунду спустя вернулся с высоким японским офицером. Тот поклонился и сказал на чистейшем русском языке:

— Доброго утра, Гуро-сан. Генерального штаба майор Такэда. Прибыл в ваше распоряжение по приказу его высокопревосходительства генерала Сумихары. Со мной – взвод маньчжурской армии и боеприпасы для вашей части.

— Благодарю, — поклонился в ответ Гурьев, стараясь не выдать охватившего его волнения. — Присаживайтесь, Такэда-сан.

— Сабуро, — улыбнулся японец, снова кланяясь. — Моё имя Сабуро, Гуро-сан.

— Прошу, Сабуро-сан, — Гурьев протянул руку к столу и кивнул вестовому: – Малышкин, собери на стол.

— Есть!!!

Шерстовский, закрывая рот, громко клацнул зубами.

После того, как со стола исчезли остатки трапезы, Такэда достал из планшета карту:

— Прошу внимания, господа. По сведениям разведки, усиленный батальон Красной Армии пересёк границу вот здесь, — офицер указал точку на карте. — Если мы правильно понимаем их замысел, они собираются запереть ваш отряд, Гуро-сан.

— Я понял, — кивнул Гурьев, склоняясь над картой. — Ну, что ж. Значит, не успокоились.

— Виктор Никитич, останешься? — спросил Шлыков. — Каждый человек на вес золота, особенно с твоим опытом?

— Останусь, — не задумываясь, ответил Шерстовский, и только после этого посмотрел на Гурьева и на полковника. — Донесение напишу атаману, найдите, кого послать с письмом.

— Не нужно никого посылать, — заулыбался Такэда. — Я имею установку радиотелеграфа с собой. Можете телеграфировать его превосходительству отсюда прямо.

— Связь, — просиял Гурьев. — Превосходно. Я даже надеяться не мог!

Такэда поклонился:

— Его высокопревосходительство генерал Сумихара велел передать вам, Гуро-сан, что долго думал над вашими словами и сообщает о своём решении моим прибытием, — Такэда отвесил новый поклон. — Гуро-сан.

— Телеграфируйте генералу мою искреннюю признательность. Ну, и давайте определимся с планом боевых действий. Судя по скорости их продвижения, сутки у нас есть.

— А что ты ему сказал? — шёпотом спросил Шлыков. — Какое там решение?

— Да так, — скромно потупился Гурьев. — Потом, Иван Ефремыч. Не до этого. Вот совершенно.

Командир усиленного почти до семисот человек батальона, видимо, никогда не слышал о тактике Ганнибала, позволявшей последнему громить превосходящие его по численности и вооружению римские легионы. Во всяком случае, ошибку римлян он повторил с удивительной точностью: растянувшись на марше в погоне за крошечным отрядом, врубился в ущелье Тыншэйки и угодил сначала под ставший уже визитной карточкой Гурьева залп стрелков-охотников, выбивший старших и большинство младших командиров, а затем под кинжальный пулемётный огонь. Конница, атаковавшая остатки красных со склонов, довершила чудовищный разгром.

То, что разгром был чудовищным, Шерстовский с изумлением убедился лично: дюжина раненых в шлыковском отряде, двое убитых и шестнадцать раненых – у маньчжурцев, за две сотни трупов и столько же раненых – у красных. Двести с лишним пленных, трофеи – полтысячи винтовок, шесть пулемётов «Максим», четырнадцать «Дегтярёвых», не счесть гранат и патронов, подводы, лошади, упряжь. Самому Шерстовскому пуля легко оцарапала щёку. Всё.

Шлыков об этом ещё не знал. Маячил на околице, сидел на табурете, что притащили ему, ожидая возвращения отряда, курил отрывисто и сердито, щурился. И резко поднялся, поморщившись от тянущей боли в животе, увидев, как пылят по дороге босые, в цыпках, мальчишечьи ноги, и услышав радостный, заполошный и звонкий крик:

— На-а-а-аши-и-и! Вертаются-а-а-а-! Пленных веду-у-у-у-уть! Мно-о-о-о-га!

На этот раз раненых и пленных доставили в станицу, заперли в овинах, поставили караул. Раненым оказали посильную помощь. До глубокой ночи Гурьев, Шлыков, Такэда, Котельников и Шерстовский допрашивали красноармейцев. Среди них, в большинстве своём забайкальских и уссурийских крестьян и казаков, оставшихся без командиров и комиссаров один на один с победившим врагом, который был сыт, весел и неутомим, желающих запираться не находилось. Только успевай записывать. Несколько человек стали просить разрешения остаться в станице. Их Гурьев велел немедля от прочих отделить и перевести в другое помещение. Всего таких набралось восемнадцать человек.

— Что вы собираетесь с ними делать, Яков Кириллыч? — спросил Шерстовский. Он слышал, как шлыковцы – или как их теперь, после всего, называть-то?! — обычно поступают с пленниками.

— Завтра, Виктор Никитич. Всё завтра. То есть, уже сегодня, — усмехнулся Гурьев. — Сейчас – всем отдыхать до утра.

— А… перебежчики?

— Этих оставим. Раскидаем по станицам, под гласный, так сказать, надзор. Воевать их не следует неволить, они и так на грани. Пускай живут. Там станет видно. Остальное станичники и атаманы сами решат. Спокойной ночи.

Как же, подумал Шерстовский. Уснёшь тут, пожалуй.

Утром колонну пленных провели по улице, — при полном стечении народа. Конвой остановился на майдане, где верхом при полном параде их ждали офицеры, Гурьев и полувзвод «лейб-гвардейцев» из самых молодецки выглядящих и обученных казаков.

— А теперь, — голос Гурьева покрывал всё пространство без видимых усилий с его стороны, — мы вас всех отпустим. И подводы дадим для раненых. Чтобы вы знали и рассказали всем за речкой, — мы уничтожаем бандитов, в том числе идейных, а с трудовым крестьянством и мастеровым людом мы не воюем. Вы видели сами, как мы живём здесь, на нашей земле. На Русской земле! Мы вас не звали, — вы сами пришли. Чтобы карать и убивать. За что и получили по заслугам. Сейчас каждый из вас подойдёт вот сюда, — Гурьев указал нагайкой на длинный, накрытый зелёной скатертью стол посередине улицы, — и поставит подпись под обязательством не поднимать оружия против мирных казаков и крестьян Маньчжурии и Трёхречья. Кто не подпишет – расстреляем, как злостного бандита и преступника. Как мы поступили с теми бандитами и извергами, которые называли себя «красными партизанами», а на самом деле жгли наши дома, убивали наших жён, стариков и детей, сжигали их заживо, насиловали и грабили. Есаул, командуйте.

Наслушавшись за время своего пребывания в Тынше рассказов о Гурьеве, Шерстовский, в принципе, чего-нибудь в таком духе и ожидал. Оказывается, всю ночь мобилизованные Гурьевым дети и учительница Неклетова во главе с ним самим переписывали данные из красноармейских книжек и составляли «проскрипционные списки». Понятно, что пленных надо или отпускать, или… Но вот так, — превратив вынужденное мероприятие в идеологический демарш, одержав ещё одну, на этот раз моральную, победу?! Кто же он такой, подумал Шерстовский. Пожалуй, полковник Шлыков поставил на правильный цвет.

Когда последняя телега с ранеными красноармейцами и пешая колонна исчезли в дорожной пыли, Гурьев посмотрел на небо:

— Ну, господа офицеры, счастлив наш Бог. Эту кампанию мы выстояли.

— Что?!? — вытаращился на него Шерстовский. — Яков Кириллыч, голубчик, да вы…

— Через два дня начнутся проливные дожди и распутица, — Гурьев улыбнулся. — По такой погоде никто воевать не станет. А к зиме мир подпишут.

— Откуда вы знаете?!

— Связь, дражайший Виктор Никитич. Связь и разведка. Так что этот бой был последним. Не получился у большевичков победный церемониальный марш. Благодарю за посильное участие, — Гурьев, как показалось Шерстовскому, с едва уловимой насмешкой вскинул правую руку к фуражке.

Ротмистр машинально отдал честь в ответ и развернулся к Такэде:

— Господин майор?!

— Гуро-сан говорит чистую правду, — Такэда, улыбаясь фарфоровой японской улыбкой, поклонился в седле. — Переговоры о мире действительно не за горами. Русское население может перевести дух. Не думаю, что возможны дальнейшие эксцессы. У нас нет никаких сведений об этом.

Шлыков, подмигнув всё ещё недоумевающему Шерстовскому, довольно хохотнул и, тронув поводья, медленно направил коня в сторону штаба. За ним двинулись Гурьев, Такэда, китайский лейтенант и сотники. Шерстовскому ничего не оставалось, как последовать за ними.

Едва они успели войти в избу, как появился разъезд охранения с добычей – комиссаром.

— Вот, вашескобродь! Комиссара ихнего поймали. Думал, схоронился, тварь, — казак в сердцах двинул пленника по затылку.

— Отставить, — едва раздвинул губы Гурьев. Шерстовский от этого тихого шелеста подскочил на лавке, а казаки вытянулись по стойке «смирно». — Не ранен?

— Никак нет!

— Развяжите.

— Разрешите, вашеско…

Гурьев так посмотрел, что конвоировавших казаков качнуло. И комиссара тоже. Такого взгляда ослушаться не посмели.

— Жид, — уверенно произнёс Шлыков и оскалился. Такэда улыбнулся.

— Иван Ефремович, — укоризненно вздохнул Гурьев. — Мы с тобой, кажется, договаривались.

— Ну, извини, извини, — неохотно проворчал Шлыков.

Шерстовский понял, что медленно, но верно сходит с ума. Казаки привели комиссара. Явно, определённо жида. Абсолютно никаких сомнений. Не шлёпнули по дороге. Шлыков за «жида» извиняется. В станице, как ни в чём не бывало, процветает, как его там, Шнеерсон, храбрый портняжка. Да это же конец света, не иначе, в ужасе подумал ротмистр.

— Фамилия, имя, отчество, — промурлыкал Гурьев.

— Ничего не скажу, сволочь белогвардейская, — прошипел комиссар.

— Ну, не надо, — пожал плечами Гурьев и улыбнулся. — Документы при нём были какие-нибудь?

Один из казаков шагнул вперёд и протянул Гурьеву командирскую сумку. Гурьев открыл её и, перевернув, вытряхнул на стол всё содержимое. В числе прочих бумаг и карт были там красноармейская книжка и партийный билет. Гурьев пролистал документы, весело посмотрел на комиссара:

— Ай-яй-яй, товарищ Черток. На прогулочку направлялись, никак. Проучить белогвардейскую сволочь. А ведь не на своей территории. Здесь ведь подобные улики могут очень, очень плохую службу сослужить. Не по-военному как-то воюете, товарищ Черток. А?

— Можете меня расстрелять!

— Ну, началось, — поморщился Гурьев. — Семён Моисеевич. Здесь некому оценить ваш геройский пыл. Если бы я хотел вас, как вы выражаетесь, расстрелять, я бы это уже сделал. Прошу только учесть один маленький нюанс. Расстреливают по приговору суда, пускай хоть и военно-полевого. А у нас комиссаров и коммунистов просто ставят к стенке и шлёпают. Совершенно, кстати, справедливо, по-моему. Но, впрочем, для вас я придумал кое-что поинтереснее. Что, страшно?

Черток смотрел на Гурьева бешеными глазами на белом лице. Лоб его был мокрым, волосы прилипли к коже.

— Вы… не смеете… С пленными…

— О, — Гурьев вытянул губы трубочкой. — Прочтите мне лекцию о духе и букве Женевских конвенций. Золотко моё. Пленных мы отпустили, переписав имена и фамилии, взяв с них расписки, что воевать с русскими людьми они больше не будут. Нам лишние рты ни к чему. Если ещё раз придут сюда, будут считаться не пленными, а бандитами, и поступят с ними надлежащим образом. А вы не сдавались, вас поймали, как козла в огороде. Так что извините, товарищ Черток.

— От… От… Отпусти-и-или?!.

— Мы – Русская Армия, а не палачи, — резко, словно пощёчину закатил, бросил Гурьев. — Мы с безоружными не воюем. В отличие от вас, кстати.

Черток переваривал обрушившуюся на него новость минуты, наверное, две. Офицеры уже отошли от горячки боя, а Гурьев – так тот, кажется, и не волновался вообще никогда. Теперь все с торжеством наблюдали за совершенно сбитым с толку комиссаром, который, судя по всему, готовился не к вежливой беседе с приятным молодым человеком, а к матерщине, пыткам и неминуемой смерти. А вышло – иначе.

Черток, наконец, опомнился:

— Всё равно я ничего не скажу!

— Да пожалуйста, — Гурьев вздохнул. — А с чего вы взяли, что мне интересно получить от вас сведения? Пленные всё доложили в таких подробностях, что просто сердце радуется. А вы что можете рассказать? Содержание последней передовицы в газете «Правда»? Так я не читаю советских газет, от них, как известно, цвет лица портится необратимо. И пытать вас не станут, не бойтесь. Не дадим вам такого козыря в руки. Много чести.

— А как вы с отрядами товарищей Фефёлова и Толстопятова?!. Думаете, я не знаю?!

— Так это ведь замечательно, что знаете. Только это были вовсе не отряды товарищей, как вы изволите выражаться, а банды убийц, извергов, насильников и мародёров. Ни формы, ни знаков различия. Вооружённые преступники. Вот, посмотрите на нас – всё честь по чести, как полагается. Офицеры, рядовые, отдание воинской чести, знамя с наименованием воинской части. И дисциплина, конечно, — он посмотрел на казаков, которые при этом опять вытянулись. — И вы потерпели от нас поражение в бою. Да и с вами лично обращались, насколько я могу судить, вполне корректно. Хотя вы, строго говоря, не разбери-пойми, что за птица. Комиссар – это кто? Солдат? Офицер? По-моему, это тюремный надзиратель. Так что никаких оснований для претензий не наблюдаю.

— Я…

— Не понимаете. Это же чудесно, — Гурьев пожал плечами и улыбнулся. — Удивил – победил, как говаривал граф Суворов-Рымникский. — Он кивнул казакам: – Накормить от пуза и запереть до утра. И смотрите в оба, чтоб не утёк, он мне нужен. Охранять, как любимую невесту.

— Есть!!! Пшёл, с-с-сука!

Комиссара увели, а к Шерстовскому, наконец, вернулся дар речи:

— А… А он вам зачем?!.

— А вот скажите, Виктор Никитич, — улыбнулся Гурьев, — что будет, если мы его повесим?

— Одним жидом меньше!!! — рявкнул Шлыков. — Ой… Извини, Яков Кириллыч. Сорвалось.

— Так что? — продолжая улыбаться и словно не замечая выходки полковника, снова спросил Гурьев.

— Иван Ефремович совершенно правильно заметил, что, — проворчал Шерстовский.

— А какой в этом для нас резон?

— То есть?!

— То есть ориентирую вас, Виктор Никитич. Скажите, вам часто попадали в плен батальонные комиссары Красной Армии?

— Нет.

— И мне ещё никогда так не везло. Поэтому шанс нужно использовать на всю катушку. Ответьте, как пострадала Советская власть от расстрелов комиссаров и прочих жидов, Виктор Никитич? Только честно.

— Никак, — помрачнел Шерстовский.

— Правильно, — вкрадчиво подтвердил Гурьев. — И не пострадает. Скорее, наоборот. И сидя здесь, в Маньчжурии, время от времени постреливая и подвешивая заблудившихся жидов с комиссарами, вы никак не можете приблизиться к какому-нибудь результату. Ни вы, ни глубоко уважаемый мною атаман Семёнов. А уж тем более это не получится ни у китайцев, ни у японцев, — он быстро развернулся и церемонно поклонился Такэде, — извините, Сабуро-сан, вы ведь понимаете, о чём я, — Гурьев снова перевёл взгляд на Шерстовского. — А меня интересует результат. Куда меньше, чем процесс. Поэтому мне нужны союзники. Повешенный комиссар – плохой союзник, Виктор Никитич. А вот живой комиссар, которого не били, не пытали, а распропагандировали и отпустили на все четыре стороны – это, доложу я вам, бомба почище отпущенных пленных и перевязанных раненых. Комиссар, который вдруг увидел, что враг может быть симпатичным во всех смыслах, великодушным и щедрым, перестаёт быть вполне комиссаром. Он становится человеком, который понимает, что его собственная система взглядов – отнюдь не единственно возможная и к тому же не абсолютно неопровержимая. И начинает думать. А думать – это и есть самое важное. Конечно, в обычных условиях он вряд ли задумался бы. Но в том-то и дело, что предложенные обстоятельства обычными не являются. Тут уж хочешь, не хочешь, — задумаешься. Вот этой всей совокупностью моментов я и собираюсь воспользоваться. И не позволю мне помешать.

— После всего?!

— Когда-то начинать необходимо, — пожал плечами Гурьев. — Я не стану сейчас распространяться о личных обстоятельствах, — просто поверьте, что поводов и оснований для мести у меня не меньше, чем у вас или полковника Шлыкова. Только мы так никуда не уедем. А двигаться просто необходимо. Выхода нет.

— Куда? Двигаться – куда?!

— Вперёд. У меня большие планы, Виктор Никитич, — тихо, но внятно проговорил Гурьев. — Для их осуществления мне требуются люди. Всякие люди, желательно – с принципами и лично мне обязанные. По возможности – обязанные всем, в том числе и жизнью. У меня такое чувство, что нам попался человек именно с принципами. Ещё раз повторяю – нам требуются союзники. Они не лежат готовые на складе, словно обмундирование. Нет у меня глиняной армии, как у первого императора династии Цинь, которая только и ждёт звуков боевых барабанов, чтобы ожить и броситься в сражение. Армию требуется изготовить. Изготавливать её можно только из подручного материала. Только из того, что имеется в наличии. В наличии же, как вы имели возможность неоднократно убедиться, былинных витязей, всех из себя в сверкающих ангельских доспехах, почему-то не наблюдается. Всё больше народец, на войне так или иначе пообтёршийся, и выпить не дурак, и реквизицию без особых душевных терзаний произвести, и на бабу чужую взгромоздиться, если случай подвернётся. Если у вас имеются какие-нибудь запасы означенных витязей, соблаговолите поделиться. Или новые, уникальные идеи на этот счёт. Я готов со всем возможным вниманием их выслушать. Молчите? Ничего удивительного, — Гурьев повернулся, посмотрел на Шлыкова. — Именно потому я буду действовать так, как я сам считаю нужным и правильным. Уж извините.

— Удивил – победил.

— Совершенно точно именно так, — кивнул Гурьев. — Но такую ювелирную работу я, как вы понимаете, ни вам, ни полковнику, как бы ни был он любезен моему сердцу, доверить не могу. Посему отправляюсь немедленно спать, чего и всем остальным, кстати, желаю, — Гурьев поднялся и сладко, с хрустом, потянулся. — Да вы ведь и не станете мне мешать, господа?

Сказано это было таким тоном, что Шерстовский мгновенно уяснил – совещание закончено, решение принято, и командира мнение подчинённых более не интересует. Командира?! Командира, командира. Тут уж – хочешь, не хочешь… Ротмистр знал, что такие вещи не на земле и не в штабах решаются. Если положено человеку судьбой – командовать, значит, так тому и быть. Он кивнул, поднялся, и щёлкнул каблуками, отработанным жестом прижимая шашку к бедру:

— Разрешите откланяться, Яков Кириллович.

— Разумеется. Спасибо и спокойной ночи, господа.

А что, подумал, выходя по нужде, Шерстовский. Во всяком случае, на это забавно будет поглядеть. А повесить – дурная работа нехитрая. Но каков же… шельмец, а?! До такого додуматься! Конечно, не Цесаревич он, это, как Божий день, ясно. А – кто?!

* * *

Поставив перед безгранично обалдевшим Чертоком чугунок с дымящейся, политой топлёным маслом, посыпанной свежей зеленью и крупной солью картошкой и заперев амбар, один из конвойных казаков вздохнул и перекрестился:

— Во. Видал?! А ишшо говорят. Как разговариват! И смотрит-то! Как же, не царевич. Так мы и поверили. Царевич. Как есть, доподлинный царевич. Во!

— А зачем же говорят-то, что не царевич?! — жалобно сказал другой. — Это ведь народу какое облегчение-то было б…

— Курья башка, — ласково проговорил старший. — Конь… Конь-спирация. Нельзя покудова. Силёнок маловато.

— Так ведь не крестится ж… И с жидами… Не велит…

— Потому как Царём будет, — посерьёзнел старший казак. — Не крестится, верно. Говорю ж – конь-спирация! Царь наш православный – он всем Царь, помазанник Божий. И нам с тобой, и жидам, и татарам. С кажным человеком, каков он есть, на егойном языке разговариват. С япошками – по-японски, с китайцами – по-китайски, а с жидами – по-жидовски, известное дело. Понял?! Он всех своих детей любить должон. Скока есть, все его. А то это ж не по справедливости выходит, не по-христьянски, — один – сынок, а другой-то – пасынок?! У Царя сердце большое должно быть, курья башка. Его на всех хватить должно!

* * *

Утром комиссара снова привели к Гурьеву. Офицеры уже позавтракали, и перед Чертоком снова поставили чугунок с картошкой:

— Поешьте, — гостеприимно-радушно улыбнулся Гурьев.

— Могу я узнать, что вы собираетесь со мной делать? — спросил Черток, глядя в стол. После ночи на тёплом душистом сене на сытый желудок и при виде кипящей в станице жизни умирать совсем не хотелось. Так что от вчерашней запальчивости комиссара Чертока оставалась лишь бледная тень.

— Ну, напрягитесь, Семён Моисеевич, — вкрадчиво проворковал Гурьев. — Для чего мне вас кормить и ублажать, если я душегубство задумал? Вешать и стрелять надо товарищей с пустыми животами. А то очень уж негигиеничное зрелище происходит, — Гурьев смешно наморщил нос. — Полный конфуз организма приключается, знаете ли. Так что не тревожьтесь. Останетесь живы. Выдавать Советскую Военную Тайну тоже не требуется. Хотя на некоторое благоразумие с вашей стороны я всё же рассчитываю.

— А Жемчугов? — хмуро спросил Черток. — Его-то вы…

— Ну, Семён Моисеевич, — Гурьев вздохнул. — Вы уж извините, я ведь тоже живой человек. Каким это не покажется странным. А здесь – не охотничьи угодья для гепеушных палачей. Здесь люди живут, которых я защищать взялся.

— Но… Это вы его… так?

— Как? — с интересом посмотрел на Чертока Гурьев.

Черток не ответил, только дёрнул плечами, — мол, сами знаете. Гурьев кивнул и улыбнулся, как ни в чём ни бывало. И спросил:

— Так что? Принимаете правила, Семён Моисеевич?

— Принимаю, — буркнул Черток, по-прежнему не поднимая головы.

— Отлично. Насыщайтесь. День долгий.

Когда Черток наелся и напился чаю, Гурьев сел напротив, подперев голову ладонью:

— Бегать, как заяц, ведь не станете? Не солидно. Да и стреляю я недурно.

— Не беспокойтесь, — угрюмо сказал комиссар.

— Ну, идёмте тогда, голубчик.

Гурьев провёл его по всей станице, завёл чуть ли не в каждый двор. Везде их привечали – Гурьеву кланялись, кое-где – так и вовсе в пояс, на Чертока смотрели без радости, но и без злобы, — скорее, с любопытством. Комиссар, всё ещё не понимая, какую цель преследует Гурьев, взирал на всё удивлённо-растерянно. Посетили и школу, где дружно хлопнули крышками парт, вставая, ребятишки, и улыбнулась, зарделась и запечалилась при виде Гурьева юная и прелестная Милочка Неклетова… Закончив экскурсию, Гурьев снова привёл Чертока в штаб.

— А теперь, Семён Моисеевич, расскажите мне своими словами, что вы видели.

— Что?!?

— Я хочу услышать от вас, что вы увидели у нас здесь. Понравилось ли вам?

— Что… Что Вы хотите этим сказать?!

— Ну же, расслабьтесь, — терпеливо, как маленькому, сказал Гурьев и улыбнулся улыбкой многоопытного врача. — Просто представьте, что нет никакой войны. Ничего нет. Только то, что вы видели. Что вы увидели? Расскажите.

— Я не понимаю…

— Не нужно сейчас ничего понимать, — мягко сказал Гурьев. — Вот совершенно. Подумайте. Хотя у меня и не так много времени, я не тороплю.

Черток задумался. Его поразило то, что он увидел. Он увидел нормальных, здоровых, вполне добродушных людей, которые знают, зачем они живут. Не горят, а именно живут, — каждый день, из года в год. Крепкие, чистые курени, ухоженный скот, умытые дети, спокойный, достойный быт, достаток. Ни оборванных батраков, надрывающихся от непосильного труда, ни кулаков, мироедов-злодеев, ни бедноты беспорточной. Ни «белоказаков», ни разбойников ему не встретилось. Крестьяне как крестьяне. Живут только уж очень зажиточно. Собственно, Чертоку не так уж часто доводилось видеть в своей жизни людей, занятых крестьянским делом. Если откровенно, то практически не доводилось вовсе. Он был городским человеком, его детство и юность прошли в Могилёве – вестимо, не Париж, но всё же. Крестьянские парни, с которыми ему приходилось сталкиваться с той поры, как его бросили на укрепление партийного актива РККА, казались ему непонятными, недалёкими, он никак не мог подобрать к ним ключик. Хотя и старался. Он всегда старался делать то, что делал, правильно. А здесь… И эта учительница в школе. А Шнеерсон?! Просто поверить невозможно! И этот высокий юноша, — несомненно, враг, конечно же, враг, и враг убеждённый. А если он враг, если правда за нами – почему он тогда так спокоен и… И так красив?! И все они?! Да что же это такое, подумал Черток. Чего же ему от меня надо?! Кто он вообще такой?! Неужели…

— Я вижу, до вас начинает доходить понемногу, — тихо проговорил Гурьев. — Спросите себя, Семён Моисеевич, положа руку на сердце: есть вам, за что ненавидеть этих людей? Просто будьте честным. Здесь нет ни партийной ячейки, ни трибунала. Мы одни, и никто нас не слышит. Так что?

— Мне – нет, — откровенно признался Черток. — Но…

— Но?

— У нас нет другого выхода, — словно боясь посмотреть на Гурьева, заговорил Черток. — Партия и руководство Коммунистического Интернационала… Нам требуется современная промышленность, технологии. Нам просто необходимо это – любой ценой, и как можно скорее. Мы не можем больше плестись в хвосте индустриального мира. Чтобы создать первоклассную военную промышленность, мы вынуждены действовать только так и не иначе!

— А зачем вам военная промышленность? — ласково спросил Гурьев. — Так быстро, да ещё и любой ценой?

— То есть как?! — Черток посмотрел на него с неподдельным изумлением. — Как это – зачем?!

— Я понимаю, что революцию пора нести на кончиках штыков, — усмехнулся Гурьев. — Это я как раз очень хорошо понимаю. А вы спросите этих людей, нужна ли им ваша революция. И не только этих. Вся беда в том, что вы никого никогда не спрашивали. Кроме себя. Вам самим очень нравится и ваша революция, и ваши идеи. Проблема в том, что вы не одни на этом свете, Семён Моисеевич. А ведёте вы себя так, словно кроме вас и нет никого. А среди тех, кому ваши идеи вовсе не по душе, отнюдь не исключительно сплошь сатрапы, супостаты и кулаки. Если вы не любите и не понимаете людей, ради которых вы якобы делаете революцию, грош цена всем вашим начинаниям. Я догадываюсь, что вы не собираетесь со мной соглашаться, особенно прямо сейчас. Но вот просто подумайте над этим.

— Я…

— Погодите, — прервал его Гурьев. — Я знаю, что вы можете сказать. Я почти всю свою жизнь прожил в Москве, оказавшись здесь совершенно случайно, по воле ваших товарищей, кстати. Мне ваши басни так в зубах навязли… Там, за речкой, в СССР, почти не осталось таких, как эти люди. Вы всех их убили или выгнали прочь. Зачем? Вы ведете себя исключительно глупо. Нерационально. Не по-марксистки. Ненаучно, в конце концов. Вот представьте себе. Подъезжает ваш поезд, — тот самый, который «паровоз, вперёд лети! В коммуне – остановка!» – к месту, где рельсы заканчиваются. И что делают большевики? Они не слушают инженеров-путейцев со стажем, которые твердят, что необходимы рельсовые бригады, выдержанные, хорошо промасленные шпалы. Но на это требуется время, которого у большевиков, вроде бы, нет. И решает машинист дерзновенное новаторство учинить. Большевики вместо шпал укладывают пассажиров. Как будто им невдомёк, что по такому пути долго не поедешь, да и рассыплется эдакий путь позади состава, потому что люди – не шпалы, не брёвна, не щепки, как бы этого большевикам не хотелось. Хорошо, проехали по костям. И что? Вагоны пусты, ехать некому, везти – некого. Ну, и зачем? Кому всё это было нужно, комиссар Черток? Кому из людей такой сценарий выгоден?

— Это софистика.

— Это именно то, чем занимается ваша партия взапуски с Коммунистическим Интернационалом. Из всех возможных решений вы выбираете самое дикое и кровавое. Любой ценой. Почему? Для чего? Для кого? Не отвечайте мне сейчас. Мне не нужен ваш ответ, да вы его и не можете знать. Мне вовсе не нужно, чтобы вы перековались в мгновение ока и встали под мои знамёна. Я хочу, чтобы вы начали думать, Черток. Перестали полыхать революционным гневом и начали думать. Не больше. А теперь – следующая картина балета, — он посмотрел на часы. — Вставайте.

Они вышли за ворота как раз в тот момент, когда на улице показался отряд, возвращающийся с учений. Увидев Гурьева, Котельников встопорщил в улыбке усы и скомандовал:

— Ярошенков! Песню!

Молодой, звонкий и чистый, как родник, голос, поплыл над станицей:

По-над речкой Аргунь, у лесистых отрогов Хингана, Осеняем крестом, стан казачий Россию хранит. И мудры, и сильны, и отважны его атаманы, Наша воля к победе крепка, как амурский гранит.

И следом почти две сотни лужёных казацких глоток яростно громыхнули припев:

Эй, казак, седлай скорей коня! На врага помчимся, шашками звеня! Ты не плачь, Маруся, я к тебе вернуся. Здравствуй, мать-Россия, милая земля!

Шерстовский, который этого тоже ещё не слышал, вытаращил глаза. А запевала вдохновенно вывел, явно гордясь и песней, и собой, второй куплет:

На маньчжурской земле, возле самых ворот Поднебесной, Здесь, в преддверье Великой Китайской стены, Путь России родной защитим мы бесстрашно и честно, Как положено войску великой и славной страны.

Не Пушкин, не Пушкин я, подумал Гурьев. Ох, не Пушкин. Не меня благословил, сходя во гроб, старик Державин. Вот совершенно точно не меня. Даже близко я там не стоял. Ну, да за народно-казачью песню сойдёт. Как-нибудь, Бог попустит, чай.

Ещё дважды прозвучал припев. Это что же такое делается-то, едва не взвыл Шерстовский. Это… Это… Он посмотрел на комиссара, на лице которого отображалась такая буря эмоций, что ротмистру едва не стало его жаль. Уже почти окончательно поправившийся Шлыков, тоже вышедший встречать отряд, заметив замешательство Шерстовского, весело ему подмигнул.

О, Боже, подумал Шерстовский. Но ведь этого просто не может быть!

Проезжая мимо офицеров и Гурьева, Котельников рявкнул:

— Налево р-ра-авняйс-с-сь!!!

Казаки, как один, повернули головы и вскинули руки к папахам. Гурьев ответил таким же жестом. Когда отряд миновал их, он повернулся к Чертоку:

— А это – армия, смысл существования которой – защищать людей от всякой мрази, которая рыщет вокруг. Лица эти вы видели, Семён Моисеевич?

— Зачем вы мне всё это показываете?!

— Я думаю, у вас ещё осталось немного совести. Только поэтому. Идёмте дальше.

— Куда?

— Увидите.

Он привёл Чертока на могилу Пелагеи. У изголовья стоял временный деревянный крест. Гурьев достал из кармана кителя небольшую фотокарточку – старую, ещё дореволюционную, на которой Пелагея, с уложенными короной на голове блестящими косами, улыбаясь и глядя вдаль, совсем ещё девочкой, позировала перед камерой:

— Смотрите внимательно, Черток. Очень внимательно…

— Кто это? — спросил Черток, глотая противный кислый комок в горле.

— Это – женщина, которая погибла, защищая меня, Семён Моисеевич. Толстопятов разрубил её почти пополам. Она принимала роды у сотен, наверное, здесь, в округе. И она любила меня, а я – её. Теперь её больше нет. Скажите мне, Черток, — ради чего?

— Я… — Черток, чувствуя, что не стоит ничего говорить, захлебнулся готовыми вырваться из него словами.

Гурьев кивнул:

— Я вас отпущу, Семён Моисеевич. Завтра. И позабочусь, чтобы вы невредимым перебрались за речку. Но вы поклянётесь мне, что ни на минуту – больше никогда в жизни – не перестанете думать. С этой минуты – больше никогда. Вы же видите – я ничего не говорю вам, не агитирую вас, не заставляю ни от чего отказываться. Я просто предлагаю вам задуматься и предоставляю такую возможность. Ещё одна ночь у вас есть, Семён Моисеевич. Всего одна ночь, чтобы подумать. Зачем вы делали революцию, комиссар Черток? Чтобы у людей была новая, яркая жизнь. А что вместо этого вышло? Думайте, Черток. Больше ничего от вас не хочу, вот совершенно.

— Почему я? — одними губами прошептал Черток. — Почему именно я?

— А с кем мне разговаривать? — усмехнулся Гурьев. — С Толстопятовым? С Фефёловым? Вы хотя бы читать умеете. У вас есть дети?

— Есть, — кивнул Черток.

— Сколько?

— Двое… А… А… У вас?

— Вряд ли у меня когда-нибудь достанет смелости на такой подвиг, как завести собственных детей, — Гурьев усмехнулся снова. — Ладно, хватит на сегодня.

— Вы… Вы действительно… Собираетесь меня отпустить? — всё ещё боясь поверить в то, что уцелеет, спросил Черток.

— Воин Пути никогда не нарушает обещаний, — спокойно сказал Гурьев.

— Воин Пути?! — растерянно переспросил Черток. — Что это означает?!

— Не забивайте себе голову ненужными сведениями, Черток. Когда-нибудь, возможно, узнаете. Сейчас это вам лишнее.

— А казаки?

— Что – казаки? — Гурьев приподнял брови.

— Они ведь не позволят.

— Мои приказы и решения не обсуждаются, — мягко, как ребёнку, сказал Гурьев. — Кажется, у вас была возможность в этом убедиться.

— Я… Я не понимаю… — жалобно проговорил Черток. — Нет, нет, я совсем не понимаю… Кто же вы такой?!.

— Думайте, Семён Моисеевич. Думать – это полезно. Идёмте, у меня ещё дел полно.

Эту ночь Черток провёл, ни на минуту не сомкнув глаз. Ещё не рассвело, когда он вдруг забарабанил в дверь своего «домзака[13]». Один из караульных казаков, матюкнувшись, поднялся с лавки и подошёл к двери:

— Ну? Чего надо?

— Мне… — Черток проглотил комок в горле. — Я должен срочно поговорить с вашим… командиром.

— Делов у атамана других нет, тока с тобой лясы точить, — хмыкнул казак. — Спи, людей зря не булгачь. Утром нагутаришься.

— Мне необходимо с ним поговорить. По… Пожалуйста, — тихо добавил Черток.

Гурьев проснулся мгновенно. Выслушав сбивчивый доклад вестового, коротко кивнул:

— Хорошо. Приведите.

Гурьев несколько секунд смотрел на явно не знающего, куда себя девать, комиссара, потом наклонил голову чуть набок:

— Вы чувствуете, что должны что-то сделать. Но не понимаете, что. Я прав?

— Да, — хмуро сказал Черток, не поднимая глаз.

— Кто-то из латинян сказал – делай, что должен, и да случится то, чему суждено. Но вот только… По-моему, происходит совсем не то, что суждено. А это значит – мы все делаем вовсе не то, что должны делать на самом деле. Что скажете, Семён Моисеевич?

— Вы знаете, что нужно делать? Что мы все должны делать?

— Нет. Пока нет никакого плана, Семён Моисеевич. Пока.

— А будет?

— Не знаю.

— Но тогда…

— Делай, что должен, — Гурьев вдруг усмехнулся. — Чем вам не план? По-моему, просто отличный план. Великолепный. Вы не думайте, что я на вас случайно набросился. Вы ведь не военный по сути своей человек, вы – учитель. Толкователь. Не так?

— Так…

— Вот видите. Вас использовали, мой дорогой. Вас – и таких, как вы. Использовали, как таран, как кистень, чтобы сокрушить империю. Использовали как силу, внешнюю по отношению к империи и народу, который её создал. Сначала империю последовательно и целенаправленно стремились отвадить от решения вашей проблемы. Делали всё, чтобы пар в котле создал давление взрыва. А потом – взрыв. Пока эта империя представляла собой помесь тюрьмы и казармы, её существование терпели. Даже то, что она расширялась, было им на руку. На более или менее сносное управление таким колоссом должны были уходить все ресурсы, все без остатка – и людские, и материальные. Но вот посудите сами. Как только начались перемены… Как только империя перестала пожирать ресурсы и начала ими пользоваться… На нас обрушился целый град ударов. И мы не выдержали. Мы повалились. Видите эту картинку? Я – вижу.

— Использовал – кто? Вы имеете ввиду Парвуса?[14] Нет, ну, в самом деле, не можете же вы верить во всю эту…

— Верить? Зачем же верить, если существуют факты, Семён Моисеевич? И Парвус, и немецкий Генштаб, — все они тоже были, как мне кажется, марионетками. Хотя и имели весьма значительную свободу манёвра. Но эта свобода была в том, «как», а не в том, «что».

— Зачем?! Ну, даже если принять эту вашу идею?!

— Я не знаю. Зачем-то. Кому-то мы сильно мешаем. Я вовсе не твержу о каком-то заговоре банкиров или мировых держав против русского народа-богоносца, как это может сейчас показаться. Совсем о другом я думаю.

— О чём?!

— О том, что всё это слишком долго продолжается, Семён Моисеевич. Слишком долго, значительно дольше одной человеческой жизни. Это ведь не вчера заварилось, и даже не в семнадцатом и не в пятом, как некоторым представляется. Лет двести с гаком всё это тянется, если не дольше. У вас нет такого желания – разобраться? Кто, зачем, почему, с какой целью и для какой такой радости?

— И вы, сами, — не знаете?!

— Не знаю. Не знаю до такой степени, что даже мыслей по поводу никаких нет. В любом преступлении всегда следует искать того, кому оно выгодно. А у нас получается, что никому. И если и есть выгода, то столь кратковременная и смехотворная по сравнению с утраченным спокойствием и направлением развития, что даже говорить о ней как-то даже совестно, право. И всем нам, Семён Моисеевич, следует над этим весьма крепко размышлять. А главное, неустанно. Я вас не убедил?

— Н-нет… — с мучительным выражением лица проговорил Черток. — Не то, чтобы не убедили. Я ведь тоже не понимаю… Знаете… Я передумал столько всего… Мы ведь и в самом деле иначе представляли себе… А потом… Всё кажется, что одно за другое… Сначала – врагов революции необходимо уничтожить под самый корень. Это же закон любой революции, разве не так?! А враги эти… Никак не заканчиваются. Что же это?!

— Несознательные какие люди, — подпустил шпильку Гурьев.

— Я серьёзно, — не принял шутки Черток. — Может, не в одной только сознательности или несознательности дело? Что-нибудь ещё за этим есть? Я не знаю, насколько вы себе представляете…

— Я представляю, и не так уж плохо, — кивнул Гурьев. — Разве не господин Ленин говорил, что, только усвоив всю буржуазную науку, можно сделаться настоящим, подлинным марксистом?

— Вы читали Ленина?! — на Чертока сделалось совсем жалко смотреть.

— Отнюдь не только Ленина, — Гурьев пожал плечами. — Всех ваших пророков, и Маркса с Энгельсом, и Каутского с Плехановым. И не просто читал, а на любое место из текста могу комментарий привести, что по поводу означенного думали ваши Ленин с Троцким или Струве с Бухариным. Хотите, поэкспериментируем?

— Но как же…

— Это, Семён Моисеевич, классический пример того, что ваш Ленин – пророк никуда не годный. И фраза его – просто фраза. Чепуха. Ради красного словца не пожалею и отца. Знаете, есть такая порода фонтанирующих интеллектом персон, — они долго, годами, красиво, складно, связно и упорно повторяют один и тот же набор чего-то, что даже иногда кажется мыслями. А стоит им замолкнуть, и воцаряется пустота. Так и у вас, марксистов, получилось. Все ваши нынешние, с позволения сказать, дискуссии – совершенно свифтовские коллизии, тупоконечники с остроконечниками. Вы «Путешествие Гулливера» читали, надеюсь?

— Н-нет…

— Что, неужто не входит в обязательную программу освоения буржуазного наследия?! — притворно изумился Гурьев. — И напрасно, знаете ли. Очень, очень напрасно. Вашим руководителям следовало бы иметь сочинения мистера Свифта в качестве настольной книги, что способствовало бы, без всякого сомнения, развитию у них чувства здоровой иронии, по отношению к самим себе, в первую очередь. А то, сдаётся мне, некоторые из большевистских вождей уж слишком серьёзно себя воспринимают. Забронзовели-с. А кстати, — вы сами, Семён Моисеевич, на какой платформе – ЦК или оппозиционной? Мне-то вы можете честно сказать. Я вас в комиссию партконтроля, или как там это славное учреждение на новом дивном языке называется, не поволоку. А?

— Что?! — ошарашенно воззрился на Гурьева пленник. — Я?! Вы что же… В курсе?!

— Непременно, — Гурьев покачал головой. — Коммунистам у власти находиться противопоказано. Последствия катастрофические. А вот в качестве оппозиции – весьма полезны оказываются. Странно, правда?

— Я не понимаю… Почему?! С какой стороны вас это интересует? — ещё не вполне оправившись от удивления, пробормотал Черток.

— Ну, как же, — вскинул брови Гурьев. — Это же очевидно: меня безумно интересует всё, что происходит в моей стране, всё, что связано с возможными путями её превращения из военной базы Коминтерна в субъект международного права. Заметьте, не в объект, а непременно в субъект. Ибо объектом она уже побывала, и мне это, должу я вам, решительно не понравилось. Я понятно изъясняюсь?

— Более чем, — нахмурился Черток.

— Тогда давайте это обсудим. Бытует мнение, в том числе и здесь, на Дальнем Востоке, что Троцкий и есть настоящий ленинец. А Сталин – бюрократ-перерожденец, вместе со всеми своими кадрами. Что скажете?

— В партии, разумеется, есть некоторые разногласия, — начал Черток осторожно. — Я, разумеется, не троцкист, потому что партийная дисциплина…

— Опять вы за старое, — досадливо сморщился Гурьев. — Семён Моисеевич, я же вас просил. Думать – это самое важное. Мне неинтересно, что написано в «Правде». Ведь сила большевиков в чём? Сначала наломают дров, а потом героически разгребают завалы, — он посмотрел на хмурого Чертока и усмехнулся. — Так вы и не ответили. Насчёт линии ЦК. А?

— Разумеется, я стою на платформе большинства… То есть ЦК, — поправился Черток и тут же смешался, понимая, что этой оговоркой выдал что-то значительное, важное, что-то, чего сам ещё никак не мог уразуметь, ухватить. Что-то невероятно важное – то самое, что заставило закадычного приятеля и однокашника по Промакадемии Исая Абрамовича, не колеблясь, отправиться в трёхлетнюю ссылку в пески Средней Азии, с гордо поднятой головой… В ссылку. Товарищи, коммунисты, революционеры, с которыми рядом… Троцкий, Коссиор, Смилга. В ссылку. Как при кровавом царском режиме. Да что же это такое?!

А ведь я тебя встряхнул, подумал Гурьев с удовольствием. Смерти в глаза заглянешь – и думать научишься, и чувствовать. Неужели никакого другого инструмента нет, чтобы людей заставить мозгами шевелить?!

— Помните, я вам сказал, что мы всех ваших отпустили?

— Да.

— Это правда, Семён Моисеевич, только не вся. Из двухсот человек пленных восемнадцать ни за что не хотели возвращаться. Кое-кто из них умолял оставить, грозя немедля руки на себя наложить. А к тому ещё семь раненых, и трое – тяжёлых, которых даже шевелить пока нельзя. И они, скорее всего, ни за какие коврижки назад не двинутся. Что это такое, Семён Моисеевич?

— Это… Это война, — Черток, помрачнев, провёл рукой по щеке, покачал головой. — Гражданская война. А что вы хотите?!

— Гражданская война, которая продолжается второе десятилетие, Семён Моисеевич. Я не знаю, конечно, что вы там все, во главе с Исполкомом Коминтерна, себе думаете. Но это – бардак. Понимаете? Преступление. Ошибка. И не трудитесь повторять мне вслух штампы о несознательности и малограмотности да темноте. Насчёт неевклидовой геометрии – тёмные, да. А вот что касается жизни и понимания, что правильно, а что нет – тут я с вами решительно не готов согласиться. Можно, можно народу хребет сломать, на это много ума не требуется, совершенно даже напротив, — чем меньше, тем лучше, а совесть – так ту и вовсе побоку, как буржуазно-эксплуататорский пережиток. Это ведь сейчас вам никто не угрожает, все своими проблемами по горло заняты. А что будет, если и в самом деле не опереточная Маньчжурия с Советским Союзом схлестнётся? Неважно, по какому поводу. Народ со сломанным хребтом не сумеет защититься. Себя не оборонит, а уж вас – и подавно. Не сможет, да и не захочет. Всё равно ему сделается. Не будет никакой мировой революции. Будет разгром и хаос. Прикиньте-ка, Семён Моисеевич. Десять процентов перебежчиков и предателей. В кадровой Красной Армии. Очень прошу вас над этим хорошенько, обстоятельно так, поразмыслить. Меня, признаться, такая статистика приводит в самый что ни на есть доподлинный ужас.

Черток смотрел на Гурьева. Губы у комиссара дёргались, как будто он хотел произнести что-то, но не мог. Гурьев сжалился над ним, кивнул:

— Мы с вами сейчас ничего не выясним, Семён Моисеевич. Прямо сейчас, вот здесь – ничего. Но мы начали, а это уже совсем не так мало. Идите и попробуйте заснуть, вам завтра предстоит долгий и небезопасный путь.

* * *

На состоявшемся утром станичном сходе, куда прибыли казаки из соседних посёлков, Гурьев коротко обрисовал политическую обстановку и, когда восторги поутихли, добавил уже невесело:

— Бдительность, однако, мы утратить не имеем права. Поэтому боевое охранение остаётся, со всеми вытекающими отсюда последствиями. На других участках фронта и границы дела обстоят совсем не радужно. Маньчжурские власти войну эту проигрывают. Одному Богу известно, какие для нас всех это будет иметь последствия. То, что легче не станет, могу обещать со всей определённостью.

Гурьев посмотрел на Чертока, сидевшего чуть поодаль под охраной двух казаков. Комиссар был бледен, кусал и облизывал губы, что-то яростно записывая, зачёркивая и снова записывая на клочке бумаги у себя на коленях. Вот же принесла тебя нелёгкая на мою голову, подумал Гурьев. И вздохнул:

— Ну, на этом, пожалуй, и всё.

Черток вскочил, и его крик рассёк воздух, разом оборвав все перешёптывания и заставив добрых полтысячи человек, как по команде, повернуться к нему:

— Подождите!!!

Казаки схватили его за плечи, стремясь усадить обратно, но Гурьев остановил их. Только не вздумай испортить мне обедню, комиссар, мысленно взмолился он. Я и так слишком много позволил.

— А что, — Шлыков приподнял в злой усмешке усы. — Я вот комиссара не слышал. Пускай скажет, что хотел. А, православные?

Люди загудели. Черток побледнел ещё сильнее, но отступать, кажется, не собирался.

— Пускай!

— Пускай говорит!

— Давай…

— Послухаем!

Черток, громко втянув в себя воздух, двумя огромными шагами вышел вперёд:

— Я хочу сказать вам, — Черток оглядел притихших людей и судорожно дернул кадыком, комкая в руке листок бумаги, где, вероятно, набрасывал свою речь. — Я хочу сказать только… Спасибо вам. За всё, что я здесь… Спасибо. Простите. Пожалуйста, простите меня. Если можете.

Черток умолк, опустив низко голову. Мёртвая тишина повисла над майданом. Совершенно мёртвая. Гурьев смотрел на Чертока, прищурившись и сжав челюсти так, что желваки отчётливо проступили у него на щеках. Шерстовский тоже смотрел – с изумлением, которое давно забыл, что может испытывать. Шлыков кивнул и отвернулся. И тогда стоявший в первом ряду, совсем седой казак – невысокий, крепкий ещё, — тоже шагнул вперёд и, сняв папаху, поклонился:

— Бог простит, мил человек. Ступай себе с миром.

Люди, зашептались, закивали. Пронесло, подумал Гурьев. На этот раз – пронесло. На этот раз.

В дорогу комиссару и казакам напекли пирогов. Черток заплакал. Он плакал неумело, по-мужски, громко всхлипывая, размазывая слёзы по щекам, содрогаясь всем телом. Шлыков, глядя на это зрелище, то растерянно улыбался, то хмурился. Шерстовский же от избытка впечатлений, кажется, вовсе перестал реагировать на происходящее. Перед тем, как посадить в седло немного успокоившегося комиссара, Гурьев тихо сказал:

— У меня к Вам только одна маленькая просьба, Черток. Вернее, две. Думайте и постарайтесь уцелеть при этом. Кто знает – может, ещё и свидимся. Земля, знаете ли, на удивление круглая.

Комиссар и двое сопровождавших из самых проверенных и надёжных скрылись за околицей. Народ стал потихоньку расходиться по своим дворам. Небо затянулось низкими свинцово-синими облаками, начал накрапывать мелкий дождик. Шерстовский, словно не понимая, что произошло, стоял у ворот, всё ещё глядя в ту сторону, куда уехал Черток с конвоем. Гурьев тронул его за плечо:

— Идёмте в дом, Виктор Никитич. Промокнете. Я распорядился насчёт чая, с лимонником. Ничуть настоящему лимону ни по вкусу, ни по аромату не уступит. Вы как?

— Яков Кириллыч, — Шерстовский посмотрел на Гурьева, зажмурился на мгновение. — Не сочтите за неуместную дерзость. Позвольте полюбопытствовать.

— Да ради Бога, — улыбнулся Гурьев.

— Я от многих здесь слышал уже. Вы Маньчжурию, как же, — тоже Российской территорией числите?

— Разумеется.

— Но…

— Там, где ступила нога русского казака, там – Россия. Это, Виктор Никитич, закон природы. Знаете, что случается, когда человек таковые законы в расчёт не берёт?

— Вероятно, ничего хорошего.

— Превосходно. Так вот, я – беру.

— А китайцы с японцами?!

— И им придётся, — Гурьев заложил руки за спину и качнулся с пятки на носок. — А что они при этом думают и какие планы строят… Не то чтобы меня это не интересовало. Интересует, и весьма. Но не волнует. Вот совершенно. Даже выразить не могу, до какой степени. Их здесь не было никого, одни волки по лесам рыскали да монголы краем степи табуны водили, пока русские не пришли, не встали казачьим дозором, не проложили стальной путь. А теперь – посмотрите, сколько всякого народишку сюда привалило. Вот такая она и есть – очередная русская земля. Нам чужого не надо, но что наше – то наше.

— Вы… Вы это что же – всерьёз?!

— Да уж какие там шутки, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Вы ведь историю не хуже меня знаете, Виктор Никитич. Бывало, что Русь отступала. И Ливонию оставляла Тевтонскому ордену, и Крым татарам и туркам. Только всё это временно. И Балтийские земли, и Бессарабия, и все прочие, если уж на то пошло, нахлебаются самостоятельности и независимости так, что назад, в Русь, попросятся. Да, в Европе – чистенько, кто же спорит. Но – не по-нашему. Им эта европейская чистота так поперёк горла встанет, как они ещё и сами не догадываются. Потому что нет там никакого смысла, в этой Европе. Только и есть, что чисто повыметено. Всё повыметено, Виктор Никитич, и смысл – в том числе. Так что попросятся обязательно. Через сто лет – так через сто. Нам спешить некуда. И мы никому не откажем, как никогда не отказывали. Судьба наша такая – империя от моря Волошского до моря Жёлтого, Виктор Никитич. Тут уж ничего не попишешь. Так вы идёте?

— Иду, — кивнул, борясь с ощущением нервного озноба, кивнул Шерстовский. — Перекурю вот только.

Гурьев кивнул в ответ и легко, невесомо, кажется, даже не касаясь подошвами ступенек, взлетел на крыльцо. Мгновение спустя показался в накинутом на плечи кителе Шлыков:

— Что, Виктор Никитич? Курец замучил?

— Есть немного, — через силу выдавил усмешку Шерстовский, выпуская дым через ноздри и трогая подживающую царапину на щеке.

Шлыков подошёл к нему, вынул портсигар, закурил тоже.

— В курене так надымили уже – топор вешай. Атаман ругается, — Шлыков вдруг просиял, прищёлкнул языком, покивал каким-то своим раздумьям. И посмотрел на ротмистра: – Вот ты скажи мне, Виктор Никитич. Ты ведь столичной закалки человек. И ты уже пятый день с нами, глаза-то у тебя есть?! Ты вот мне что скажи. Как мне относиться к человеку, который комиссара плакать заставил? Не под стволом, не в петле. А?!

— Не знаю, — угрюмо ответил Шерстовский. — Откуда я знаю?! Зато я понимаю теперь, откуда разговоры такие. Он ведь не похож ни на кого и ни на что на свете. Вот народ его и произвёл – в цесаревичи.

— Народ его Царём зовёт, Виктор Никитич, — усмехнулся Шлыков. — Кое-где уж в открытую. И ни я, ни ты, ни даже он сам ничего с этим поделать не можем. И воюет он не по-нашему. Я такого никогда не видел. Людей не просто бережёт. Сам к чёрту в зубы, а людей… И пули его не берут. Я своим казакам, как себе, верю. Такое они говорят…

— Я тебя понимаю прекрасно, Иван Ефремович, — тихо проговорил Шерстовский. — Очень даже понимаю. Я и сам… Что же нам делать-то, Господи?!

Тынша. Зима 1929

Время летело в трудах и заботах – в том числе и военных. Гурьев спокойно уступил командование окончательно выздоровевшему Шлыкову. Всё это время он по ночам писал что-то в большую клеёнчатую тетрадь.

Пришёл декабрь. Его второй декабрь в Трёхречье.

Гурьев и Шлыков трапезничали у Тешковых, когда на пороге возник вестовой:

— Телеграмма от генерала Сумихары, — объявил он, едва успев отряхнуть снег с башлыка и обуви. — Яков Кириллыч, лично Вам в руки.

Гурьев взял у него бланк, развернул, пробежал глазами, вздохнул.

— Что там? — встревоженно спросил полковник.

— Пора мне, — снова вздохнул Гурьев.

Они возвратились в штабную избу. Гурьев выставил на стол бутылку водки – настоящей, которую приберегал для какого-нибудь подходящего повода. Вот и нашёлся.

Шлыков сидел у стола, облокотившись и опустив голову.

— Ты не журись, атаман, — попросил Гурьев, присаживаясь на лавку рядом с ним. — Некогда горевать. Надо сохранить всё, чего мы с тобой с таким трудом добились.

— Ага, мы, — скривился Шлыков. — Больно ты скромный, как я погляжу.

— Полковник, — Гурьев положил руку ему на плечо. — Прошу тебя. Пожалуйста. Тетрадку я там тебе целую исписал. Ты почитай на досуге. Денег я тебе тоже оставлю вполне достаточно. Не подведи меня, хорошо?

— Яков Кириллыч, да ты что?!

— Ну, отлично, — Гурьев сделал вид, что улыбается. — Я всегда знал, что на тебя можно положиться.

— Какие деньги?! — только сейчас дошло до Шлыкова.

Гурьев кивнул, поднялся и вышел. Через пару минут он вернулся и грохнул на стол шесть подсумков:

— Настоящие деньги, Иван Ефремович. Золото.

— О… О… Откуда?!?

— Какая разница, — пожал плечами Гурьев. — Здесь почти четыре пуда. Если разумно тратить, должно хватить надолго. Пока прииск толком не обустроишь.

— Прииск?!

Гурьев объяснил. Шлыков схватился за голову:

— Ох… И всё это время?!

— А, пустяки, — махнул рукой Гурьев. — Так я на тебя рассчитываю, Иван Ефремыч.

— Слушай, Яков Кириллыч. Да как же так?! Народ про эти места…

— А может, вовсе не черти эти места сторожили, — прищурился Гурьев. — Посмотри, Иван Ефремович. Мы это золото людям служить заставили. И – сам видишь. Так, может, черти там совсем ни при чём? Подумай об этом на досуге, господин полковник. Потому что я думаю так: стоит нам в эту казну лапы свои запустить – то самые настоящие черти мигом будут тут как тут. Понимаешь?

— Ты когда назад вернёшься? — Шлыков поднялся. — Ты ведь вернёшься, Яков Кириллыч?

— Я сделаю всё, что могу, чтобы мы встретились, — тихо сказал Гурьев. — Всё, что могу. Но обещать я не имею права, потому что не знаю, что у меня получится.

— У тебя получится.

— Мне бы твою веру, Иван Ефремыч.

— Бери, — тряхнул роскошным чубом Шлыков. — Бери всю, мне не жалко.

— Спасибо, Иван Ефремыч. Спасибо.

— Ты возвращайся, Яков Кириллыч. Возвращайся непременно, слышишь?! Ты ж мне… Эх! Возвращайся. Мы тебе со Степаном Акимычем такую невесту справим – у всего Забайкалья завидки полопаются. Чтоб наипервейший казачий род от тебя завести, атаманский… Слышишь?!

Провожали Гурьева в самом деле по-царски – развёрнутым строем, под знаменем, до самого Хайлара. На станции они обнялись с Котельниковым, потом со Шлыковым.

— Береги себя, Яков Кириллыч. Мы, твоё войско, ждать тебя будем. Сколько понадобится, знаешь. Когда позовёшь, — хоть к чёрту в зубы!

— Спасибо, спасибо, Иван Ефремыч. Ты, главное, поосторожнее. Людей береги. Самое важное – люди. Понимаешь?

— Ты пиши. Слышишь?!

— Напишу.

Он вскочил на подножку вагона, когда состав уже тронулся с места. И долго махал рукой тающим в морозной дымке казакам. Вот и эта глава окончена, подумал Гурьев с тоской. Ещё одна глава. Сколько их у меня будет? И будет ли?

Харбин. Декабрь 1929

Сумихара проснулся от прикосновения Гурьева, сел на постели. Он спал по-европейски, на кровати. Посмотрел на гостя, нахмурился:

— Ты почему входишь, как синоби?[15] Я ждал тебя в миссии. В чём дело?

— Я не знаю, извините, Ясито-сама, — пожал плечами Гурьев. — Это ведь вы позвали меня. Что-нибудь случилось, вероятно. Я решил, что, кроме вас самого, никому не стоит знать, что я здесь.

— Правильно, — Сумихара накинул на плечи китель мундира. — Это правильно. Тебе нужно исчезнуть. Эти разговоры… На переговорах о мире красные будут требовать твою голову. Разумеется, никто ничего предпринимать не станет, но тебе лучше скрыться. Так будет лучше для всех, в том числе и для твоего войска.

— Моего войска?

— А что же это? — улыбнулся Сумихара. — Сабуро-сан мне всё доложил. Ты не такой, как другие воины Пути. Ты очень, очень странный. Что-то есть в тебе такое, чему я никак не могу подобрать верного слова.

— Я проиграл, — Гурьев опустил голову.

— Нет, — возразил Сумихара. — Просто ты ещё очень молод, и тебе ещё многому предстоит научиться. Конечно, ты не выиграл войну. Ты и не мог её выиграть. Ты выиграл нечто, куда более важное. Людей. Их веру.

— Веру? — Гурьев сжал кулаки. — Веру?! Веру во что?! Ясито-сама, они…

— Они по-своему истолковали твою силу, Гуро-сан. Всё придёт в равновесие, когда ты наберёшься опыта и знаний. Поезжай в Нихон,[16] и немедленно. Потому что я не хочу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое. Пока я ещё здесь.

— Пока?

— Меня отзывают домой, — настал черёд Сумихары опустить голову. — Это тоже одно из условий мирного договора. Я слишком явно встал на сторону русских, Гуро-сан. Это многим не понравилось.

— Простите меня, Ясито-сама.

— Ты здесь ни при чём, — Сумихара посмотрел в ночь за окном. — Я сам принял это решение. Я пойду до конца. Буду драться. Ты можешь рассчитывать на меня.

— Почему, Ясито-сама?

— России и Нихон не нужно воевать друг с другом. И никогда не было нужно. Мы просто пошли на поводу у жадных и недалёких, примитивных червей, не понимающих, что такое Долг и Дух. Конечно, нужно положить немало труда, чтобы русские окончательно, по-настоящему поняли это, осознали свою миссию. Но у них… У вас, — есть это стремление к Духу. Мы, японцы, уже почти подошли к этому. Почти. А остальные… Остальные, — они просто обречены. Все наши войны – это ведь лишь подготовка к главной битве. Самой главной.

— Вы христианин, Ясито-сама, — удивлённо проговорил Гурьев.

— Да, — согласился Сумихара. — Но, разумеется, тайный. Это немодно теперь дома. Но дело не в этом. Что-то произошло. Я не знаю, как выразить то, что я предчувствую. Что-то важное. Но что? — генерал посмотрел на Гурьева. — Поезд в Дайрен уходит сегодня рано утром. Твои документы, — он достал из внутреннего кармана плотный узкий конверт и вручил его гостю. — Возьми бумаги и уезжай. Там ещё деньги. Немного, но тебе хватит, чтобы добраться. Будь осторожен, Гуро-сан. Путь никогда не был лёгким. А теперь… Я желаю тебе удачи.

— Да. Это мне понадобится. Спасибо, Ясито-сама. Мы ещё встретимся. Прощайте.

Гурьев поднялся и вышел, — так же незаметно, как вошёл. Немного постоял на крыльце. Впереди снова ждало неведомое. Ну, да не привыкать. Гурьев вздохнул полной грудью и шагнул во тьму.

Москва. Октябрь 1935 г

Гурьев вошёл в подъезд своего старого дома, принюхался. Запах почти не изменился. Вообще мало что изменилось – вот только вахтёрши раньше не было.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Гурьев и улыбнулся: – Здравствуйте, тётя Зина.

— Вы к кому, товарищ? — осторожно спросила вахтёрша. — Гражданин?

— Не узнаёте, теть Зин? — Гурьев продолжал улыбаться.

Вахтёрша привстала, поправила очки, присмотрелась – и рухнула обратно на стул. Прижала руку к груди, задохнулась:

— Яшенька… Сыночек… Вернулся… Господи, Господи…

Гурьев, не ожидавший, в общем-то, такой реакции, стремительно шагнул к женщине, подхватил:

— Тётя Зиночка, да вы что?! Ну-ка, ну-ка. Спокойно.

Женщина уткнулась ему в грудь:

— Яшенька… Вернулся, родименький. Вернулся. Уж как мы вас вспоминали-то. И Оленьку Ильиничну, и Николая-то нашего Петровича, и тебя, солнышко наше… Приехал. Дождались. Слава тебе, Господи…

— И зачем же вы так меня ждали-то? — улыбнулся опять Гурьев, хотя улыбаться как-то не очень хотелось.

— Как же, Яшенька, — женщина подняла к нему заплаканное, улыбающееся лицо. — Как же иначе-то? Это ж дом твой, Яшенька. Дом. Уж так мы тебя ждали…

— Ну, и как же вы тут без меня жили? Скучали – это вижу. А вообще?

— А вообще-то – вообще ничего, Яшенька, — заторопилась вахтёрша. — Вообще – как-то ничего оно так, с Божьей помощью. Вот, на вахте теперь я. Жильцы у нас тут новые, много. Разменялись вот, съехались. Серьёзные жильцы, такие-то. И следователь тот бывший, что Оленьку-то Ильиничну… И другие его… Вот. Так что – ничего. Они – люди серьёзные, уважительные, в обиду не дают хозяйство – молодцы. Конечно, Николай-то Петрович, — женщина опять всхлипнула. — Он-то – им до него куда же…

— Дома Городецкий? — спросил Гурьев, наклонив набок голову. — Давно приехал?

— Дома, дома Лексан Лександрыч, — кивнула вахтёрша. — А приехал недавно, часа два, может, как приехал. Они ж всё по ночам сидят, по ночам, ровно вурдалаки какие, прости, Господи… По ночам сидят, а днём спать домой едут… Что за жизнь-то это такая, Яшенька… Разве ж можно это так, а?

— Нет, — покачал головой Гурьев. — Нет. Нельзя. Ни в коем случае. Ночью надо спать. А работать – днём. По ночам только нечисть всякая суетится. Ничего, тёть Зин. Мы разберёмся.

— Вот, — закивала вахтёрша. — Вот. Я же и говорю. Приехал же. Слава тебе, Господи…

— Ну, звоните ему.

— Да как же… Устал ведь он… Может, чайку-то пока выпьешь? Пускай поспит, Лексан Лександрыч-то. Хороший он человек, жалко-то ведь его… Устал ведь, всю ночь, поди, с вурдалаками-то этими… А сегодня выходной-то, слава Богу… Или нет? Ой, запуталась я совсем, с шестидневками этими, пятидневками, кто ж их разберёт-то, Яшенька, — поди, сами давно запутались-то… Ох, грехи, грехи наши тяжкие… Чайку-то попьёшь, Яшенька? Я свежий сейчас заварю. Чай, конечно, не тот, что в прежние-то времена, но чай, слава тебе, Господи…

— В другой раз, тёть Зин. Некогда сейчас. Нужно мне с ним поговорить. А отдохнём мы все как-нибудь в другой раз.

Городецкий через секунду после звонка ссыпался по лестнице вниз, только что не в подштанниках. Они обнялись. Заспанный Варяг хлопнул Гурьева по спине:

— Чёрт полосатый! Хоть бы телеграмму дал, я бы тебя встретил! Ну, давай ко мне, наверх! Зинаида Гавриловна, чаю нам, чаю!

— А что, — спросил Гурьев, когда они поднимались по лестнице на второй этаж, — кроме Зинаиды Гавриловны, и чаю некому товарищу Городецкому подать?

— Намекаешь, что жениться бы мне?

— Ну, вроде того.

— В другой жизни, Гур. В другой жизни. Так у вас говорят, у буддистов?

— Да, буддисты некоторые всерьёз в эту чепуху верят. Представляешь? — Гурьев недоумённо вздохнул. — А как тебе в голову пришла идея такая – в мой дом перебраться?

— Твой дом, Гур – это целый мир. Здесь дух твоего Мишимы до сих пор живёт. Уж не знаю, веришь ты в такие штуки или нет – но вот чувствую я его, и всё. Тебе же Гавриловна уже всё выложила: я сюда многих из наших перетащил – почти весь отдел, и даже из новеньких – двоих. Наши люди. В общем, сам увидишь!

— Увижу, увижу, — улыбаясь, подтвердил Гурьев. — У меня такое чувство, что ты рад моему приезду. Тебе за сэнсэя здорово досталось тогда?

— Ничего мне не досталось, — потемнел лицом Городецкий. — По сравнению с тем, что досталось тебе, Гур – семечки.

— Да перестань. Всё, как ты выражаешься, в цвет.

— Смотри-ка, запомнил.

— А я ничего не забываю.

— И это я помню. Проходи, — Городецкий распахнул перед ним дверь.

Войдя, Гурьев огляделся и, притронувшись пальцем к губам, показал на стены, потом на потолок. Городецкий пожал плечами:

— Чисто. Ручаюсь. Такие чудеса даже наверх ещё не дошли.

— Ой ли?

— Гарантия.

— Полной гарантии не даёт даже страховой полис.

— Ты банкир, — Городецкий поиграл бровями. — Тебе лучше знать.

— Машина?

— Те же, и ваших нет.

— Ну, смотри, Варяг. Ты бывший сыщик – знаешь, что случается, когда не обращают внимания на мелочи.

— Бывших сыщиков не бывает, Гур.

— Я это тоже запомню.

Гурьев прошёл по коридору, заглянул во все комнаты:

— Неплохо ты устроился, Варяг. Прямо барские апартаменты. В такие и жену не грех привести.

— Чего ты завёлся?!

— У кого что болит, знаешь ли.

— А-а-а… Ясно.

— Ничего тебе не ясно пока, но это и хорошо. А соседей куда подевал?

— Побегал бы с моё с обменами да переездами – не спрашивал бы.

— Ну, за что боролись, на то и напоролись.

Раздался стук в дверь – соседка явилась с чаем, расставила всё споро на кухне:

— Кушайте, деточки, кушайте. Господи, хорошо-то как… вы, Лексан Лександрыч, посуду-то не трогайте, я потом постучусь, да сама помою…

— Спасибо, тёть Зин.

Гурьев, рассматривая пьющего чай Городецкого, покачал головой осуждающе:

— Не нравишься ты мне, Варяг. Ох, не нравишься. Морда серая, плечи висят, спорт, похоже, совсем забросил. Работаешь, как шахтёр в забое. Ни света, ни воздуха. Не дело это, Варяг. Не дело. Давай-ка, заканчивай чаёвничать, приляг, я тебя поколю немножко. А потом – поедем, побеседуем. О том, о сём, о всяком-разном.

— Куда поедем?

— Есть куда. Не тут же разговаривать.

— Да, — Городецкий вздохнул, посмотрел на Гурьева с некоторым подобием зависти и восхищения. — Нет, ну, это же надо. А ты – прямо цветёшь. Глаз не оторвать.

— Ладно, ладно. Я тебя и так бескорыстно люблю, ты знаешь. Раздевайся.

— Совсем? — ухмыльнулся Городецкий.

— Трусы оставь, — вернул ухмылку Гурьев. — Хозяйство твоё лицезреть мне без надобности. Да и скукожилось там всё, высохло, поди, под суровым взглядом партийных комиссий по чистке и стирке.

— Сукин ты сын, Гур.

— Это есть, ты прав. Что есть – то есть. Ложись, говорю.

* * *

— Ну, как? Полегче? — спросил Гурьев, сняв иголки и протерев спиртом места уколов.

— Оказывается, дикобразом быть не так уж и плохо, — проворчал Городецкий, усаживаясь на диване и поводя осторожно плечами. Он действительно немного оброс жирком, хотя Гурьев ожидал гораздо худшего. — Поехали, мне ещё на работу сегодня.

— А разве сегодня не выходной? — удивился Гурьев. — Вроде я всё правильно рассчитал, нет?

— Тьфу…

— Заработался. Ну, тем более поехали. Развеешься.

Снег ещё не ложился, и было на редкость неуютно, промозгло. Городецкий поёжился, садясь в автомобиль, и сразу же, как только машина завелась, включил печку на полную мощность:

— Куда едем?

— К Брюсу.

— Куда?!

— Глинки такие, возле Монино. Знаешь? Санаторий.

— Ничего себе! Ближний свет.

— Целее будешь, Варяг. И я заодно.

— Добро, — Городецкий включил фары, тронул машину с места, направляя её в сторону арки. — Расскажи мне, чего я не знаю.

— А чего ты не знаешь?

— Деньги у тебя есть?

— Сколько тебе взвесить денег, Варяг? — улыбнулся Гурьев. — Центнер, два?

— А центнер – это сколько?

— Смотря какими купюрами.

— Золотом.

— Метрический центнер?

— Слушай, кончай!

— Я тебе взвешу денег, Сан Саныч, — кивнул Гурьев. — Сколько надо – столько взвешу. Когда буду уверен, что всё идёт по нашему плану. Договорились?

— С тобой договоришься.

— Договоришься, если захочешь. Обо мне успеем, кое-что ведь тебе известно – основное. Зато я о тебе – ничего не знаю. Кто ты, Варяг? Чем дышишь?

— Воздухом дышу. Спёртым, — зло бросил Городецкий. — Ворованным, можно сказать. Я после этого случая понял, Гур: в розыске – потолок у меня. Розыскник – это полевой зверь. В каратели не пойду, а в розыске – выше начальника МУРа не прыгнуть. Дальше – политика начинается, и надо мараться. В принципе, не пугает это нисколько.

— Но?

— Не хочется – просто так. Ради дела – сколько угодно. А так…

— Тренироваться-то надо.

— Ты – много тренировался?!

— Мне хватило. Рассказывай.

— Да что рассказывать. В общем, обсудили мы всё с ребятами, с Батей. Ушёл я из розыска. А тут как раз – несколько вакансий в аппарате открылось. В промсекторе. Вот я и полез. И вылез.

— Тяжко?

— Есть такое дело.

— А что за человечка ты мне в Лондон присылал? Хороший человечек, правильный.

— А то, — довольно улыбнулся Городецкий. — В наркомвнешторге работает. С отцом вместе служил по молодости, потом пошёл по коммерческой части. А остальное всё – дело техники. Есть в госбезопасности пара человек, но – на волоске висят. Буквально. У Ягоды, похоже, дела не очень – сейчас ему Хозяин его троцкизм припомнит. А такие дубы в одиночку не валятся – непременно подлесок за собой потянет.

— Хозяин? — усмехнулся Гурьев.

— Сталин.

— А ничего. Звучит. Что-то есть. Слушай, а как ты мне Ротшильда сдать умудрился?

— Это не я, — ощерился Городецкий. — Это политика теперь новая. Коминтерн прикручивают, и жидков коминтерновских – в первую очередь.

— Ага, — покладисто кивнул Гурьев. — Новая мода, значит. Выходит, правильно я угадал. Это мы, часом, не Гитлера ли полюбили?

— Нет, это свои нюансы. Конкуренция и всё такое. Все евреи – троцкисты, ты что, не знаешь? А не троцкисты – так зиновьевцы.

— Хорошо, что мы с тобой, Варяг, настоящие природные русские люди. Ты – совсем, а я – хоть наполовину.

— Не трусь, у тебя анкета с виду вполне даже ничего. Всё-таки – Ольга Ильинична Уткина, а не Циля Моисеевна Шнеерзон.

— Ну да. А кстати, мне прописочка требуется. Посодействуешь?

— Вопрос на контроле, — кивнул Городецкий. — А ты с чем приехал-то?!

— Ну, с этим у меня проблем нет. Как говорится, лучше настоящих. Ну, поменять придётся, конечно.

— И это сделаем. А имя? Ты под своим именем въезжал?

— Имя – Яков Кириллович. Это нормально. А вот фамилия у меня другая будет.

— Да-а-а?! И какая же?!

— Царёв.

— Чего так?

— А так. Потом расскажу.

— Да всё сделаем, в цвет всё будет, Гур. Всё и впишем – имя да фамилию. И паспорт, и трудовую карточку. Знаешь, что такое?

— Конечно, знаю. И кем ты меня собираешься – как это теперь называется – оформить?

— А кем захочешь. Могу даже в аппарат устроить.

— А должность?

— Истопником, понятное дело, — Городецкий посмотрел на Гурьева.

— Это можно. Но – предупреждаю: я быстро пойду на повышение.

— Куда?!

— В управдомы.

Городецкий дико посмотрел на Гурьева. И – захохотал. И вдруг – резко оборвал смех, насупился:

— Погоди-ка. А что с кольцом? Нашёл?

— Почти.

— Поясни.

— Кольцо здесь, Варяг. В Москве.

— Что?!?

— Думаю, в шифровальном отделе.

— Как так?!

— Они что-то ищут. Не знаю, что. Похоже – что-то очень важное. А может, наоборот – думают, что важное, а на самом деле – чепуха.

— Мне туда хода нет, Гур. Прости.

— Это пока, Варяг. Пока. Там увидим.

Монино, санаторий-усадьба «Глинки». Октябрь 1935

За разговорами время пробежало быстро. Впрочем, Говорил, в основном, Городецкий, — Гурьев больше слушал. Пока. Давал Варягу выплеснуть всё.

Они подъехали к воротам, вышли из машины. Городецкий, сняв фуражку, пригладил волосы, с недоумением огляделся. Гурьев, ободряюще ему улыбнувшись, поколдовал над замком калитки, которую не сразу удалось Городецкому разглядеть, и калитка бесшумно – видимо, петли были отлично смазаны – распахнулась.

— А почему – Глинки-то? — опомнился вдруг Городецкий.

— Яков Вилимович Брюс – говорит тебе это что-нибудь?

— Ну, кроме того, что вы с ним тёзки, я немного знаю, — пожал плечами Городецкий. — Птенец гнезда Петрова, так их, вроде бы, называли? Фельдмаршал, кажется…

— И это, дружище, и это. Но не только. Место здесь особенное – ещё с Брюсовых времён якобы заколдованное. Именно то, что нам нужно – тишина и покой способствуют размышлениям.

Гурьев шагнул за ограду, и Городецкий, хмыкнув, последовал за ним.

— Эй! — громко окликнул Гурьев, останавливаясь в паре метров от крыльца. — Есть кто живой?

Минуту, другую никто не отзывался. Потом раздался надтреснутый голос – рука Городецкого невольно потянулась к пистолету за брючным ремнём:

— Ну? Кого нелёгкая ещё принесла?

— Того самого. Выходи, покажись, — человек, зверь лесной, дух честной.

Дверь распахнулась – так же бесшумно, как и калитка – и на пороге появился сгорбленный старикан со всклокоченной седой бородёнкой, в кацавейке, рубахе навыпуск, перехваченной ремешком, картузе, плисовых штанах и сапогах «всмятку». Приложив ладонь к бровям, всмотрелся в гостей:

— Хто ето? Не признаю…

— Да будет вам, Игорь Валентинович, — усмехнулся Гурьев, с удовольствием оглядывая сторожа-смотрителя усадьбы. — Свои это. Свои.

Перемена, произошедшая со «стариканом», без всякого преувеличения, потрясла Городецкого. Сейчас перед ним стоял не старый подагрик, а пожилой, но ещё полный сил бывший – да полноте, бывший ли?! — офицер, ротмистр, а то и бери выше – полковник, не утративший ни выправки, ни жёсткого, пронизывающего, свинцового взгляда. И взгляд этот, обращённый на Городецкого, говорил: с каких это пор, Яков Кириллович, у вас большевички-советчики-комитетчики в своих числятся?

— Здравия желаю, Яков Кириллович, — произнёс «старикан», поднося руку к своему нелепому картузу и так щегольски выпрямив ладонь при отдании воинской чести, что у Городецкого возникло ощущение – не картуз это, а парадная каска выпускника Пажеского корпуса. — С возвращением. Прикажете завтрак?

— В малую столовую, с камином, — кивнул Гурьев. — Познакомьтесь. Городецкий, Александр Александрович, работник аппарата ЦК.

«Старикан» ловко спустился с крыльца, подошёл к Городецкому, протянул руку:

— Глазунов, Игорь Валентинович. Лейб-гвардии его величества кавалергардского полка ротмистр, временно в отставке. Городецкий Александр Арсеньевич – не родственник ваш?

— Так точно. Отец, — кивнул Городецкий, пожимая протянутую руку.

— Добро пожаловать в наши палестины, — улыбнулся ротмистр, давая улыбкой этой понять, что Городецкий признан таки «своим». И повернулся к Гурьеву: – Четверть часа, Яков Кириллович, с вашего соизволения. Проходите, пожалуйста, располагайтесь.

Кивнув ещё раз, Глазунов скрылся за дверьми. Городецкий посмотрел на Гурьева бешеным взглядом и пробормотал:

— Это что?!

— Это старая гвардия, Варяг, — тихо ответил Гурьев. — Такие там тоже были. Не только буржуазно-помещичье отребье, разложенцы-кокаинисты, декаденты всякие, с моноклями. Вот такие – были тоже. Знаешь, как трудно таких найти? А потом – удержать? Спрятать? — И вздохнул: – По глазонькам твоим вижу – знаешь. Хорошо знаешь. Ну, чего столбом встал? Идём.

Шагая по коридору – бесшумно, стремительно – Гурьев вдруг остановился, толкнул рукой створки двери одной из комнат. Они распахнулись, и он шагнул внутрь. Городецкий, помешкав, вошёл следом. Гурьев медленно обвёл комнату взглядом, приблизился к кровати в глубокой нише, одним движением стянул покрывало и, скомкав, поднёс к лицу. И, опустив, произнёс тихо, с горечью:

— Нет. Нет больше запаха. Выветрился. Жаль.

— Какой запах? — тоже едва слышно спросил Городецкий, ощущая в горле странную сухость.

— Запах, — сказал Гурьев, глядя поверх головы Городецкого. — Запах. Ты знаешь, Варяг, как пахнет женщина, которую ты только что любил на всю катушку? И которая только что любила тебя? Знаешь? Помнишь? Или – не знал никогда, да ещё и забыл?

— Ты что?! Спятил?! — сердито спросил Городецкий.

— Ты смотри у меня, Варяг, — произнёс Гурьев, втыкая в Городецкого такой взгляд, от которого у Варяга волосы во всех мыслимых и немыслимых местах встали торчком, как у ежа иголки. — Смотри у меня. Мы – люди. Мы всё обязаны помнить. Ничего не забыть. И людьми остаться. Понял меня?

— Понял, — помолчав, кивнул Городецкий. — Я тебя понял, Гур.

«Британник» (Трансатлантическая компания «Белая звезда», линия Нью-Йорк – Ливерпуль). Март 1934 г

Шторм начался ночью. Гурьев проснулся, ощутив начинающуюся продольную качку, чертыхнулся про себя. Он собирался поспать до утра без всяких приключений и будильников, и шторм нарушил его планы. Ещё раз вздохнув, он выглянул в окно каюты. Луна и звёзды были закрыты тучами, и, кроме заливаемой потоками воды сверху и снизу палубы, ему не удалось ничего разглядеть. Гурьев сел на кровати – койкой или шконкой это сооружение назвать язык не поворачивался – и потянулся рукой к выключателю ночника.

Он беспокоился о Рранкаре. Беркута нельзя было взять на борт – полная демаскировка плюс подозрения: в газеты уже просочилась версия о «гигантском орле-людоеде». Кроме женских слёз, Гурьева по-настоящему бесила, пожалуй, только человеческая глупость, особенно тогда, когда выражалась в виде неумеренного преумножения сущностей. Нельзя было написать просто «большой орёл», подумал он. Непременно – «орёл-людоед», да ещё и «гигантский». Почему не стая орлов-людоедов? Ах, орлы не летают стаями? А что, вам об этом известно? Какая поразительная осведомлённость.

Рранкар летел сложным маршрутом – через канадский Ньюфаундленд, Баффин, гренландское и исландское побережье, Фарерские и Шетладские острова и, по его расчётам, должен был оказаться в районе Лондона не позже, чем через шестнадцать – семнадцать дней. Гурьев строго-настрого запретил ему попадаться на глаза людям, лететь только в светлое время суток, в хорошую погоду и не слишком высоко. Умом Гурьев понимал, что беркуту, в общем-то, никакая опасность не угрожает – и не такое видали, да и скорее Рранкар сам напугает кого-нибудь до смерти. И всё равно – на душе было неспокойно. Гурьев сосредоточился, чтобы ощутить эмоциональную волну от птаха. Убедившись, что Рранкар в безопасности и дремлет, отдыхая, он оделся и покинул каюту.

Гурьев вышел на самую верхнюю палубу, до которой мог добраться, не вступая в объяснения с вахтенными. Темнота, усугублённая облачностью и плохой погодой, плотно окутывала судно. Огромные волны, раскачивая корабль, ударялись в его нос и рассыпались по обе стороны форштевня дождём крупных брызг. Баллов пять, не меньше, подумал Гурьев. Наверное, штафиркам и впрямь кажется это штормом. Но мы, флотские, усмехнулся про себя он, не станем называть так заурядную качку. Чтобы не накликать настоящую бурю. Морской болезнью он не страдал, но сидеть ночью в каюте в одиночестве ему не хотелось. Ни одно из предлагавшихся на лайнере развлечений для пассажиров первого класса его не привлекало, особенно сегодня. Кроме того, Гурьев решительно не представлял себе, с чего он станет начинать в Лондоне. Ему требовался пропуск в общество, это Гурьев понимал прекрасно. Деньги? Ну, что – деньги. Денег навалом. Но ке, как говорится, фер? Фер-то ке?

Его обуревало чувство, похожее на тоску. Похожее? Да нет, пожалуй, не только. Самая настоящая тоска, как ни крути. Чувство, что весь пар ушёл в свисток. И погода споспешествовала настроению как нельзя лучше. После невероятного напряжения последнего месяца, после всех интриг, приключений и перипетий последнего десятилетия, — итог? Да какой же это итог, чёрт возьми?! Деньги и камни. Что же это такое? Я просто всеми силами оттягиваю настоящую схватку, подумал Гурьев. Сколько их было уже, настоящих и не очень? Скольких я уже потерял и скольких ещё предстоит? Полюшка. Сумихара. Мама. Нисиро. Боюсь? Боюсь, конечно. Но дело не в этом. Дело в том, что один я ни на что настоящее не способен. Это не Карлуччо котелок отчекрыжить, — и то, сколько всего пришлось организовать. Нужны люди. И немало. Ну, да, есть, конечно, Шлыков с казаками. Но что такое пятьсот, — а хоть и тысяча, да хоть и пять тысяч! — сабель против всей мощи СССР?! Да и разве собираюсь я с ними воевать – так, как представляют это себе Семёнов с Красновым? Смешно. Обхохочешься. Я просто не знаю, с чего начать. Нет у меня никакого чёткого представления о том, что следует делать. Нужно заканчивать с обороной, потому что оборона – не выход. Но я не знаю, как. Поэтому и придумываю всякие романтические отговорки. Дела, которые я могу вытянуть в одиночку. Вроде необходимости во что бы то ни стало найти проклятое кольцо, например. Разве теперь, после всего, — имеет это разве хоть какое-нибудь значение? А если да – то какое?

Чего-то не хватало. Какой-то зацепки. Чего-то, что сведёт все части мозаики в единый, завершённый узор.

Он наивно полагал, что, кроме него, вряд ли найдутся на этом судне желающие досыта хлебнуть солёных брызг, порывистого холодного ветра, пронизывающего до самого позвоночника, и кромешной тьмы с рваными клочьями облаков, несущихся с невероятной скоростью, едва ли не задевая мачтовых антенн «Британника». Опустив взгляд, он с удивлением понял, что ошибался.

Женская фигурка, не очень умело, на настойчиво сохраняя равновесие на палубе, расположенной этажом ниже той, на которой стоял Гурьев, подошла к самому ограждению и остановилась. Он увидел, как женщина взялась обеими руками за ледяные поручни и замерла, — насколько возможно было замереть в условиях нешуточной качки, уже охватившей судно, и вибраций от ударов стихии, сотрясавших корпус корабля от киля до клотика.

Светлые волосы женщины, казавшиеся ещё светлее от окружающей темноты и на фоне чёрного штормового океана, собранные в сложный узел на затылке, быстро намокли и потемнели. Гурьев увидел, как она упрямо наклоняет голову на тонкой шее вперёд – отяжелевшая корона причёски тянула её назад, но она не сдавалась. Она очень легко одета для подобного моциона, нахмурился Гурьев. И без перчаток. И в брюках. Странное, такое странное, вопиющее несоответствие причёски и одежды. И в то же время… Надо же, подумал он. Опять история?

Он быстро спустился к себе в каюту. Взяв одеяло, вышел на ту палубу, где стояла женщина, и приблизился. Ему показалось, что она вовсе не обратила внимания на его появление. Он встал рядом и посмотрел на её профиль. Она повернула к нему лицо, — Гурьев ощутил, как мир исчез. Весь мир, — только эти глаза. Всё, что осталось на свете. Только эти глаза.

Это продолжалось совсем недолго – может быть, всего лишь одну секунду. Или две. Он повёл головой из стороны в сторону. Развернув одеяло, он набросил его на плечи незнакомки, — так, чтобы оно не упало, сдуваемое ветром, и направился прочь.

Бежать, с ужасом подумал он. Бежать сейчас же. Слава Богу, в каюте полно места, а еду можно заказать прямо туда. Никогда не видеть её. Даже не смотреть в её сторону. Целых семь дней. Какое счастье, что мы не знакомы.

— Постойте, — окликнула она Гурьева. Громко, по-английски. Это не было криком, попыткой перекричать ревущий океан, чтобы он услышал. Нет. Это просто был такой голос. Кажется, его он услышал бы, если бы даже находился на другой стороне земного шара. Он наклонил голову, дёрнул ею, как будто получил пощёчину. Голос у неё был именно такой, — невысокий, сильный и глубокий, бархатными называют такие голоса, подумал он. Нет. Это же невозможно. — Постойте…

Ну, вот, подумал он. Конечно. А на что ты надеялся, идиот?! Нет. Я не могу. Я не должен. Я не имею права. Завтра я сбегу. Не сейчас.

Он развернулся и снова подошёл к ней. Она подняла к нему лицо, мокрое от морского ветра. Или не только от ветра? Бог мой, что за лицо! У него кровь застучала в висках с такой силой, что ему пришлось не на шутку напрячься, унимая пульс.

— Спасибо, — проговорила она. И улыбнулась. Вежливо, ни к чему не обязывающе – но как-то совсем не дежурно, искренне. Это было хорошо видно: любому, а ему – лучше всех остальных. Не может быть, подумал Гурьев. Просто – не может быть. — Вы очень любезны. Теперь я могу немного здесь постоять, не замёрзнув до смерти. Не уходите. Вы мне не помешаете. Надеюсь, и я вам.

Гурьев кивнул, стараясь не глядеть на неё. Она была на каблуках, довольно высоких, но при этом едва доставала ему макушкой до плеча. Даже одеяло не могло скрыть хрупкости её фигуры. Да она и трёх пудов не весит, с тревогой подумал Гурьев. Как её не снесло в океан до сих пор. Цепкая, держится.

Они простояли рядом не меньше получаса. А может, и больше. И не сказали друг другу ни слова. Молча стояли, почти не глядя друг на друга. Почти. Гурьев, щурясь, всматривался вперёд, в бесконечность ночи и шторма, словно пытаясь разглядеть там что-то, ведомое лишь ему одному. Она… Она иногда смотрела на него, но вскользь, совсем без того естественного интереса, какой обычно пробуждался у смотревших на него женщин. И так по-настоящему он радовался этому, пожалуй, впервые. Интересно, как её зовут? Синди? Памела? Джейн? Кэрри?

Она зябко повела плечами и посмотрела на него. Впервые – посмотрела. И улыбнулась опять – теперь немного печально:

— Спасибо. Вы даже не представляете, что вы сделали для меня. Спасибо. Спокойной ночи.

И, выпростав руки из-под одеяла, небрежно откинув его, словно даже не заботясь о том, успеет ли Гурьев его подхватить, — на самом деле успел, конечно, — пошла в салон. Высоко вскинув округлый подбородок. Упрямая, подумал Гурьев. Ах, какая упрямая! Это же просто прелесть, что такое. Всё, всё, оборвал он себя. Завтра утром – всё. Первый класс, как же. Пижон. Довыпендривался. Так тебе и надо.

Остаток ночи он не спал. И не хотел, и не мог. Даже не знал, что больше. Не хотел, наверное. Придумывал ей имя. Кэсси. Нет. Не подходит. Джулия. Чёрт. Не то. Клэр. Стефани. Элизабет. Эллис. Нет. Никак. Линда. Энн. Мэрджори. Да что со мной творится?!

Он всё-таки уснул, — судя по часам, перед самым рассветом, и ненадолго, на каких-нибудь сорок или пятьдесят минут. Обычно он не запоминал сновидений – цикличный, здоровый сон, — но не сегодня. На этот раз запомнил. Мама. Она стояла на кронштадском пирсе, в длинном лёгком платье, без шляпки, роскошные тёмно-медовые волосы уложены на затылке, и улыбалась, махая ему рукой. А за её платье держалась маленькая, лет шести или семи, тоненькая, как былинка, золотоволосая девочка, лица которой он не смог разглядеть, как ни старался. Девочка тоже махала ему рукой, но иначе, чем мама. Как-то иначе. Мама – она словно прощалась с ним, словно отпускала его, словно разрешала ему что-то. А девочка…

Проснувшись и поняв, что ему приснилось, Гурьев нахмурился и твёрдо пообещал себе выкинуть это из головы. Вот не хотелось ему размышлять над тем, почему запомнилось ему такое и что оно, собственно, означает. Не хотелось, и всё тут.

К рассвету они покинули зону шторма. Наверное, задели её совсем чуть-чуть, по касательной, даже потрепало не сильно. Ну, и к лучшему, подумал Гурьев. Скорость немаленькая всё-таки – больше двадцати узлов, как-никак. Он оделся, привёл себя в порядок, проверил документы, с которыми никогда не расставался, подошёл к двери – и замер. За дверью кто-то был. Кого ещё там?!

Гурьев, перехватив поудобнее Близнецов, изготовился к бою – и выпрямился, не ощущая никакого следа угрозы. Вообще никакого. Совсем. Гурьев рывком распахнул дверь. Она стояла прямо перед ним, подняв руку, — видимо, затем, чтобы постучать.

— Доброе утро, мистер Гур, — она улыбалась так, как будто не было прошедшей ночи. Или, наоборот, была. — Я собираюсь позавтракать. Не составите мне компанию?

— Как вы меня нашли? — прищурившись, тихо спросил Гурьев, разглядывая её. Сейчас, при свете электричества, она вовсе не показалась ему таинственной. Просто красивая, грустная молодая женщина, изо всех сил старающаяся выглядеть весёлой.

— О, это было совсем несложно, — она улыбалась, улыбалась, и улыбка эта, не смотря на старательно укрываемую грусть, вовсе не была застывшей или искусственной. — Третий помощник был весьма любезен. Я попросила его разыскать для меня очень высокого, импозантного молодого джентльмена атлетического телосложения, путешествующего, вероятнее всего, в одиночестве. У него оказалась просто великолепная память на лица. Вот и весь секрет – никакой мистики или детектива. Меня зовут Рэйчел. Рэйчел Дэйнборо. Так что же?

— Идёмте, — кивнул Гурьев.

Рэйчел. Ох, ну, конечно же. Рэйчел. Разумеется. Как же я мог не догадаться, подумал он в бешенстве. Всё же так просто. Совсем несложно, на самом деле. Он слегка поклонился, пропуская её вперёд, закрыл каюту и двинулся следом, дав ей фору в полшага. Она оглянулась и улыбнулась ему.

Она снова была в брючном костюме, не чёрном, как ночью, а сером, из тонкой шерсти джерси, и он ей очень шёл. Что ж ты творишь, идиот, разозлился он на себя. Немедленно прекрати изображать из себя греческую статую, сейчас же. Сопи, вздыхай и жри её глазами. А иначе… Нет, испугался он. Ничего не будет, никакого «иначе». Она только что рассталась с мужчиной. С мужчиной, с которым была очень близка, которого, кажется, любила. Она ещё пахнет им, и в ней ещё не остыл, не растворился его сок. Так что ничего не будет. И вообще – это не она. Это я, это – со мной. Мне нужно просто расслабиться. Мне нужно переболеть. Это как инфлюэнца. Или как скарлатина. Сыпь, температура, горячечный бред. Это никогда не бывает слишком долго. Несколько месяцев. Ну, год, — самое многое. Год. Как раз столько, сколько я дал себе, перед тем, как окончательно вернуться. Год. Год. Год.

Гурьев знал, что с этой химией бороться – себе дороже. Он мог, в общем-то. Но не стал. И когда понял, почему не хочет этого делать, испугался по-настоящему.

Он стиснул зубы и, решительно догнав Рэйчел, даже не удосужившись спросить соизволения, осторожно, но крепко взял её за локоть. И, ощутив её нежное птичье тепло через ткань, едва удержал вздох. А она кивнула и чуть прикрыла глаза, словно одобряя его движение.

Они сели за столик у окна, из которого открывался совершенно изумительный вид на сверкающий в лучах утреннего солнца, мерно колышущийся водный простор. Гурьев протянул Рэйчел меню.

— Что вы будете есть, Джейкоб?

— Джейк. Или Джей. Всё равно.

— Всё равно, как называть вас? Или всё равно, что заказывать?

Ох, опять эта улыбка, сердито подумал он. Сердился не на неё, — на себя, разумеется. Русалочья какая-то улыбка. И белые, ровные-ровные зубы, но при этом – совершенно живые, ничуть не похожие на фарфорово-кукольные. С ума можно сойти. Да я уже… Ты что, дорогая, — ты это нарочно? Или у тебя всегда такая улыбка, Рэйчел? Я не голоден. Я не хочу есть. Я могу не есть сутками. Всё, что мне нужно – это видеть тебя, Рэйчел. Господи. Рэйчел.

— Я буду салат и яичницу. Без бекона. И чай без молока.

Её брови озадаченно приподнялись, и она с интересом посмотрела на него. Гурьев опять на себя разозлился. Я не хочу, чтобы она интересовалась мной. Не хочу. Вот совершенно. Вероятнее всего, этого избежать не удастся, но ведь я честно этого не хочу, подумал он.

— Вы совсем не похожи на вегетарианца, — Рэйчел отложила меню и подперла голову рукой.

— Я не вегетарианец, — он усмехнулся. — Просто я не ем мяса, которое не готовил сам.

— Немыслимо, — вздохнула Рэйчел. — А что это за странный акцент? Даже не акцент, скорее, интонация. Не английская. Не американская. И не колониальная. Кто вы, Джейк?

Он молчал, разглядывая её. Так, как он умел, — незаметно. Расфокусировав взгляд. Как же она хороша, подумал Гурьев. Как невероятно, оскорбительно хороша. Эта кожа, — бело-розовая, как родосский мрамор, через которую, кажется, просвечивают тоненькие русла вен, без веснушек, и несколько крошечных родинок на шее, — одна притаилась возле самого уха, маленького, такой безупречной формы. Эти волосы, — тёмно-золотистые и тяжёлые даже на вид, чуть вьющиеся, отливающие то медовой, то медной рыжинкой. Эти руки, — с узкими ладонями, длинными пальцами, вылизанными маникюром, с аккуратными, вытянутыми, как виноградины, покрытыми бесцветным лаком ногтями. Эти губы. Эти глаза, — огромные, серо-синие, тёмные, глубокие, словно океан вокруг, с фиолетовыми прожилками, и в каждом – будто крошечная искорка: золотая, синяя и зелёная одновременно. Да ведь не бывает таких глаз на свете, с ужасом подумал Гурьев.

Что-то ещё было в её лице. Что-то необычное, что-то, чему он не умел пока подобрать определения. Невероятно живое, подвижное, оно словно менялось всё время – как река. И свет. Свет? Да, конечно. Правильно. Свет. Удивительный, неземной какой-то свет изнутри. Какая банальность, подумал Гурьев. Такая банальность, что просто смешно. Обхохочешься. Но… Как же иначе это назвать?!

Кажется, пауза затянулась. Наверное, надо ей сказать, подумал Гурьев. Ведь нет более надёжного способа понравиться женщине, чем напустить на себя флёр безразличия и покров таинственности. А я так не хочу ей понравиться. Вот совершенно. Потому что она так нравится мне. Эти удивительные волосы. И глаза. Где ты взяла такие глаза, Рэйчел?! Глаза, — словно штормовое небо. И сверкающие, как…

— Я русский, Рэйчел, — вздохнул Гурьев.

— Не может быть, — её улыбка сделалась растерянной. — Вы не похожи на русского.

— Почему? — он впервые позволил себе улыбнуться за всё это время.

— Потому что русские мужчины, даже получившие светское воспитание, бесчувственны и инфантильны. Они неспособны сопереживать, особенно женщине, которая всегда – объект вожделения, в лучшем случае – предмет страсти. А вы… Вчера ночью… Вы совсем другой.

— Откуда вы знаете?

— Я чувствую, — просто сказала она.

— Вам доводилось встречать русских?

— И немало, — кивнула она. — В Лондоне. И в Париже.

— Я думаю, вы просто не застали русских в старые добрые времена, Рэйчел. В этом всё дело. И даже влюблённые в вас русские ведут себя так же?

— Господь уберёг меня от русских любовников, — фыркнула Рэйчел. — Мужчин, которые могут сделать мне больно, даже нечаянно, я держу на значительном расстоянии. Что это вы так ухмыляетесь?!

— Потому что вы выдаёте желаемое за действительное, Рэйчел.

— Какой вы проницательный, — сказала она после паузы. — Ещё один аргумент против вашего утверждения. Я не понимаю, какой резон для вас в том, чтобы выдавать себя за русского?

— Только один. Я действительно русский.

— Я вам не верю.

— Ваше право, — он пожал плечами. — Ещё меньше существует для меня резонов выдумывать и рассказывать вам несуществующие истории.

— Что это за странный браслет?

— Это? — он посмотрел на браслет, потом снова на Рэйчел: – Это память об отце.

— Покажите.

Поколебавшись немного, он протянул руку Рэйчел. Она удивилась:

— Вы не можете его снять?!

— Он не снимается. Это одно из условий обладания им.

На самом деле Гурьев мог, конечно же, снять браслет, — для этого ему достаточно было выщелкнуть из сустава большой палец и мизинец. Он просто никогда этого не делал. Не собирался делать и сейчас. Даже ради неё. Только вот её прикосновение так обожгло Гурьева, — он еле устоял, чтобы не вздрогнуть.

Рэйчел, сосредоточенно согнав брови домиком, рассматривала надпись на браслете, и… Гурьев опешил: она, — она шевелила губами! А в следующий миг…

— Погибаю, но не сдаюсь, — тихо, но отчётливо проговорила Рэйчел и подняла на Гурьева ошеломлённый взгляд сделавшихся бездонными и чёрными глаз. — Погибаю, но не сдаюсь. Это… немыслимо. Немыслимо!

Гурьев уже знал, что она заговорит по-русски. Всё равно, — от его спокойствия и выдержки даже следа не осталось, — внутри. Конечно, внутри. Только желваки на мгновение вздыбили кожу на его щеках:

— Как это приятно – встретить соотечественницу так далеко и так случайно.

— Моя мать русская, — медленно произнесла Рэйчел. Только вспыхнувший румянец на лбу и щеках выдавал её волнение. И заалевшие мочки ушей. В ней было столько жизни, что он залюбовался ею, овладевая уже собой. Несмотря на потрясающую хрупкость, почти прозрачность, — столько жизни. И страсти, подумал он. Наверное. Не может быть! Она тоже опомнилась и снова вернулась к английскому, бывшему для неё, конечно же, куда привычнее русского: – Мама много внимания уделяла тому, чтобы я знала язык. Погибаю, но не сдаюсь, — Рэйчел вздохнула. — Вы действительно русский. Немыслимо!

Ну, это действительно немыслимо, подумал Гурьев, ужасаясь едва ли не до дрожи в коленках и чувствуя, как помчались по спине тысячи ледяных мурашек. Вот только такого расклада мне ещё не хватало. А почему я так радуюсь-то, интересно?!

— Кто он был?

— Моряк. Капитан миноносца. Название вам ничего не скажет, — Гурьев улыбнулся. — Погиб в пятнадцатом.

— Мне очень жаль. Простите.

— Не стоит. Столько лет.

— Вы возвращаетесь в Россию?

— Нет. Мне нужно задержаться в Британии. Я не красный, Рэйчел. И не шпион.

— Вот как. Эмигрант?

— Нет. Путешественник.

— Русские не могут путешествовать по своей воле. Их гонит по свету либо тоска, либо их преследует кто-то. Или что-то. Кто – или что – гонится за вами?

Откуда ты знаешь это, Рэйчел, изумился Гурьев. Как же это?!

— Никто. Я сам охотник. Охотник за приключениями, в некотором роде.

— И за какими же приключениями вы собираетесь охотиться в Англии? — лукаво посмотрела на него Рэйчел.

Интересно, подумал Гурьев, как это вышло так? Кто послал её мне? Ведь так не бывает. Нет никого и ничего, по чьей воле могло бы произойти такое. Потому что так не бывает. Не бывает – и всё. Или?!

— Я расскажу, если вы пообещаете мне помочь, — кивнул Гурьев.

— Разумеется, я вам помогу, — пожала плечами Рэйчел. — Я – ваш должник.

— Вот как?! — Гурьев сделал вид, что удивлён. — Каким же образом?

— А вот этого вам вовсе не обязательно знать, — нахмурилась Рэйчел. — Так – и всё на этом. Рассказывайте.

— Рэйчел Дэйнборо, — Гурьев прищурился и посмотрел на официанта, приближающегося к ним с подносом. — Дэйнборо. — Гурьев сделал вид, что пытается вспомнить нечто, связанное со знакомой фамилией. Обычно это помогало вызвать нужный отклик у собеседника. — Дэйнборо… вы…

— Я вдова графа Дэйнборо. Граф Лайонел Дэйнборо погиб при весьма странных обстоятельствах в Непале, во время военной экспедиции, через полгода после нашей свадьбы, в двадцать шестом. Что вы ещё хотели бы узнать? Учтите, я потребую откровенность в обмен на откровенность.

Сословных предрассудков у Гурьева не наблюдалось, — что называется, ни вверх, ни вниз. С детства. Никогда. Подумаешь, графиня. И дело было… Разве в этом дело?! Что ты искал в Непале, тупая британская скотина, в бешенстве подумал Гурьев. Что ты хотел там найти, — Шамбалу? Чашу Грааля? Что?! Какие ещё сокровища нужны мужчине, когда рядом с ним – такая женщина?! Да что же это со мной такое?!

Он вгляделся в её лицо, читая его, и мгновенно представил себе, через что пришлось пройти молоденькой женщине, совсем девочке, на руках у которой оказались беспомощные… старик и ребёнок. Старик? Отец? Наверное. Скорее всего. Ребёнок? Да, есть и ребёнок. Сколько страха, разочарований, бессмысленных надежд и иллюзий разбились в одночасье. Как обрушились планы, как жизнь помчалась под откос, ломая кости. Как отвернулись презрительно те, которые… И какую силу духа явила она этому безжалостному миру: выстояла. Поднялась. Победила… Почти. Почти победила. А потом – всё рухнуло снова.

— Сколько же вам было лет, дорогая? — тихо спросил Гурьев.

— Семнадцать.

Теперь он не смотрел на неё. Даже слишком старательно не смотрел. Рэйчел хотела улыбнуться торжествующе и снисходительно, но не смогла, увидев, каким жутким ртутно-серебряным пламенем полыхнули его глаза, — хотя он и не смотрел на неё. Нет, подумала Рэйчел, это немыслимо. Мужчины просто не способны так чувствовать. Вот так – не способны. Тем более – русские. Тем более – такие молодые. Он же мой ровесник, наверное? Как странно. Обычно светлые – такие светлые – глаза кажутся холодными, даже безжизненными. А у него… Ах, Боже мой. О чём это я?!

— Сопереживанию можно научиться, — без особого труда угадав её мысль, проговорил Гурьев, по-прежнему глядя в окно. — Мальчик может научиться этому от матери, если она любит его, заботится о нём неустанно, рассказывает ему о своих чувствах к нему и к его отцу, развивая его чувства. Не будить страсти, а именно развивать чувства – задача, возможно, не из лёгких, но посильная. Мужчина может научиться этому от возлюбленной, если он наблюдателен и умён, если не думает лишь о себе и утолении своей страсти к овладению и обладанию. Но это трудно, вы правы. Иногда почти невозможно.

Что ты творишь, неслышно заорал он на себя. Что ты тут сидишь и изображаешь перед ней сразу Аристотеля и Монтеня, ты, идиот?! Тебе что, заняться больше нечем?! Ты же убьёшь её!

Он умолк, пережидая, пока официант обслужит их. И рассматривал её. Рэйчел. Рэйчел. Ты из тех, на кого чем дольше смотришь, тем меньше надежды отвести взгляд, Рэйчел. Словно проступаешь из небытия, как фото в кювете с проявителем. Ты из тех, на кого можно смотреть часами, не боясь заскучать или насытиться. Что так подсвечивает тебя изнутри, Рэйчел?! Красота? Что такое красота? Почему одни кажутся нам красивыми, а другие? Нет, на самом деле она отнюдь не выглядит измождённой, подумал Гурьев. Эта её грусть просто сбивает меня с толку. Она бледненькая, но она ведь наверняка и не спала всю ночь. А вообще… Это просто такая порода, усмехнулся он про себя.

Официант удалился, и они приступили к завтраку. Рэйчел не столько ела сама, сколько смотрела на Гурьева, явно сражаясь с желанием задать вопрос. Он улыбнулся и кивнул:

— Ваш выстрел, Рэйчел.

— Неужели такой гигант, как вы, может насытиться тремя листиками салата?

— Я уже вырос, — пожал плечами Гурьев. — Человеку нужно много пищи, когда он растёт. И потом, я почти не двигаюсь здесь, на судне. Мне некуда расходовать энергию, поэтому не стоит много есть, чтобы не нагружать организм лишней работой. Трудно отказаться от привычки много есть, да ещё и в самое неподходящее время суток, как это делают британцы, например.

Она отложил вилку и нож и посмотрела на него с изумлением. Опять я, подумал Гурьев. Опять.

— Давайте заключим сделку, Рэйчел. Бесплатной помощи я не приму. Вы поможете мне найти то, что я ищу, а я заплачу вам столько, сколько вы сочтёте нужным запросить за свою помощь. Помимо расходов, разумеется. Попутно я обязуюсь устранять все возникающие неудобства. И решать ваши проблемы, — те, которые вы посчитаете возможным доверить мне решить. Идёт?

— Хорошо, — кивнула Рэйчел. — Не стану от вас скрывать. Я думала о вас и предположила, что вам понадобятся мои услуги. Но мои услуги стоят дорого. У вас есть деньги?

— Услуги? — Гурьев подался вперёд и улыбнулся.

— Я помогаю состоятельным людям, имеющим такой интерес, войти в лондонское общество. Это нелегко, требует не только времени, но и душевных усилий, и немалых. А мне есть, куда их тратить и о ком беспокоиться. Поскольку такая деятельность не может быть поставлена на поток, я редко успеваю поработать больше, чем с двумя-тремя клиентами в год. Поэтому ставки высоки, весьма высоки. Разумеется, помимо расходов, — на этот раз её улыбка была вполне светской.

Ах, вот оно что, подумал Гурьев. А я-то ломал голову, на какие средства ты живёшь, Рэйчел. Ну что ж. Как же так получилось? Это, наверное, был для тебя отчаянный шаг. И ты, вероятно, действительно нуждалась, если решилась на такое. Вот оно что.

— Ваш… сын?

— Сын?! — Рэйчел не казалась изумлённой – была изумлена на самом деле.

— Вы говорили о времени и душевных усилиях. Это мальчик. Я прав?

— А что, девочки…

— С девочками чуть проще. Сначала. С мальчиками – сложнее. Если основа неправильная, потом часто бывает невозможно сделать из тряпки и неженки мужчину.

После недолгого молчания Рэйчел, всё ещё находясь во власти охватившего её недоумения, проговорила:

— Тэдди – мой брат. Наша мать скончалась, когда он родился. Через пять лет умер отец, а я овдовела. Так что мне приходится заботиться не только о себе, но и о мальчике, — по лицу Рэйчел пробежала тень. — Как вы угадали? Вы ведь почти угадали!

Ну да, ну да, подумал Гурьев. Я почти всё верно угадал. Почти. Как обычно. И старик, и ребёнок. Не сын. Брат. Мог быть и сын, меня это… И, конечно же, тут тоже история. Ну, ничего, ничего. Разберёмся. Я заболел, подумал он. Вот совершенно точно я болен. Это ведь, как болезнь. Как насморк, — лечи, не лечи. только дольше. Год. Самое многое – год. И всё. И я снова выздоровею.

— Я часто угадываю.

— Интересно. Но вы так и не ответили на мой вопрос, — снова посмотрела на него Рэйчел.

— Какой?

— О деньгах.

— Пусть это вас не заботит, — он усмехнулся. — Сколько нужно.

— Вот как, — Рэйчел снова приподняла брови. — Надеюсь, это всё-таки не шпионаж?

— Нет. Это не шпионаж.

— Поклянитесь.

— Даю слово, что это не шпионаж. Я знаю, от русских можно всего ожидать, особенно – по нынешним временам. Но это не шпионаж.

— Как ваше настоящее имя?

— Это моё настоящее имя. Я просто сократил фамилию для удобства говорящих по-английски.

— И как же это звучит по-русски?

— Гурьев.

— Мне кажется, я слышала эту фамилию, — кивнула Рэйчел. — От мамы. Не помню, в какой связи? что-то из времён Павла Первого, кажется?

— Да. Это возможно. Был такой – Граф Гурьев, министр финансов. Несколько позже. Неважно. Не только не родственник – даже не однофамилец.

Она улыбнулась этой нехитрой шутке – и снова не дежурно, а как-то ободряюще, что ли:

— Конечно. Итак, что же за дело у вас в Англии?

— Это очень личное.

— Вот как. Вы меня интригуете.

— Нисколько, — вздохнул Гурьев.

Он достал из кармана пиджака портмоне, вынул из него запаянный в целлофан рисунок кольца и протянул его через стол Рэйчел:

— Я ищу эту вещь.

Выслушав историю, Рэйчел молчала очень долго. Потом подняла на Гурьева взгляд, полный слёз.

Почему ты плачешь, Рэйчел, встревожился Гурьев. Неужели всё, что ты увидела и пережила, не вылечило тебя от дурацкого романтического бреда, которым были набиты те самые книжки, зачитанные нами до дыр, до страниц наизусть, в нашем детстве?! И меня не вылечило. Получается, что мы ведь читали одни и те же книжки, Рэйчел. И сказки мы, похоже, слушали одинаковые. Как же всё плохо-то. Господи. Рэйчел.

Она вернула ему рисунок и отвернулась. А когда повернулась снова, глаза её были уже сухими. Ну, почти.

— А потом?

— Что – потом?!

— Потом, когда вы найдёте это кольцо? Если найдёте?

— Я должен вернуться, Рэйчел.

— Куда? Туда?!

— В Россию.

— В Россию, — она покачала головой. — Зачем? Что вы будете там делать?

— Этого я не могу вам сказать. Да я и сам, если честно, ещё и не думал об этом, как следует.

— Хорошо. Я вам помогу. Если это возможно. А если у вас… у нас ничего не получится?

— Я всё равно должен вернуться. Я дал слово.

— Если вы и русский, то очень, очень странный, — недоумённо покачала головой Рэйчел. — Очень.

— Россия огромна, Рэйчел. В ней живёт множество народов и рас, не только славяне. И все мы очень, очень разные. И очень похожие. Потому что мы все – русские, несмотря ни на что.

— Нет, вы положительно решили свести меня с ума, — нахмурилась Рэйчел. — Столько всего узнать за одно-единственное утро! Это просто немыслимо.

Нет, нет, испугался Гурьев. Пожалуйста. Вот только не надо влипать со мной ни в какую историю. Я не хочу. Мне это не нужно. Я и так болен.

— А самое немыслимое во всём этом, — ваш туалет, — неожиданно закончила Рэйчел и скептически поджала губы. — Первое, чем нам предстоит заняться немедленно по возвращении в Лондон, — ваш гардероб.

— Он в самом деле настолько ужасен? — забеспокоился Гурьев.

— О, нет, — улыбнулась Рэйчел. — Вкус у вас, безусловно, есть. Но вы были в этом же костюме вчера. А это немыслимо, — Рэйчел вздохнула и покачала укоризненно головой. — Вам разве неизвестно, что джентльмен должен переодеваться? И где вы взяли такую моду – носить часы на запястье? Вы что, авиатор? Или шофёр?

Гурьев улыбнулся. На самом деле он страшно обрадовался. Просто обезумел от радости. Потому что Рэйчел ожила и занялась делом. Ну да, ну да. Вот ты какая, подумал, любуясь ею, Гурьев. Вот как у тебя, оказывается, всё получается. Ты просто выкладываешься по-настоящему, дорогая. И меня это радует.

— И где это видано в наше время – ходить с тростью? — продолжила Рэйчел. — Мода на подобные сувениры закончилась лет двадцать назад.

— Я ужасно старомодный тип, Рэйчел.

— Может быть, у вас там спрятана шпага? — Рэйчел сделала страшные глаза.

— Как вы догадались? — притворно испугался Гурьев. — Целых две!

Кажется, он притворился на этот раз на редкость неудачно. Рэйчел прикоснулась пальцами к губам, и в её взгляде плеснулась тревога:

— Нет, в самом деле?!

— Это действительно всего-навсего сувенир, — к Гурьеву окончательно вернулось самообладание, по крайней мере внешне, — и потому эта маленькая ложь прозвучала вполне невинно и правдоподобно. — Не стоит беспокойства, честное слово.

— Я беспокоюсь совсем не о том. Вы умеете с ней обращаться?

— Все мои вещи строго и скучно утилитарны, леди Рэйчел. Такой уж я зануда.

— Зануда, — повторила Рэйчел и рассмеялась. — Боже мой. Если вы – зануда, Джейк…

Господи, да делай, что хочешь, подумала Рэйчел. Только, пожалуйста, не исчезай слишком быстро, хорошо? Мне будет, похоже, тебя не хватать. Боже, о чём это я?!

Они много времени провели вместе на борту «Британника». Так много, что Гурьеву уже начало казаться, будто он знает Рэйчел тысячу лет. Странным образом их разговоры совершенно не походили на принятый между едва знакомыми людьми smalltalk.[17] Да они и не были уже «едва знакомы». Как русские, утешал, уговаривал Гурьев сам себя, понимая, что это – лишь отговорки. Как русские, встретившие друг друга на чужбине, посередине враждебно-безмолвной стихии. В этом всё дело. Ну, она ведь и не совсем англичанка, подумал Гурьев. Она и русская тоже. Пусть наполовину, но русская. Как я… Кто этот кретин, свирепо думал он, кто же этот кретин?! Кому он посмел её предпочесть? Кто та женщина, которая может отодвинуть её?! Таких не бывает. Он просто кретин. И хорошо, Рэйчел. Пускай. Это радует. Меня это радует.

— Как получилось, что вы остались без средств, Рэйчел?

— С чего вы взяли, что я осталась без средств?! — она так вздёрнула подбородок, что у Гурьева внутри всё завизжало и затряслось. Я всех их убью, подумал он. Всех. — Что это вы такое выдумали?! И вообще…

— Рэйчел, — тихо проговорил Гурьев, и она поперхнулась. — Рэйчел. Я русский дикарь, который носит часы на руке, как авиатор или шофёр. Я не понимаю, какого чёрта, собственно, я должен иметь тридцать костюмов, когда мне достаточно двух. Я плохо понимаю разницу между крикетом и крокетом, и мои язык и нёбо не в состоянии отличить бордо урожая двадцать седьмого года от шардоннэ тридцатого. Но вот это я чувствую.

— Почему вы думаете, что я должна рассказать вам это?

— Потому что вам станет легче, Рэйчел.

— Вы действительно так думаете?

— Я знаю.

— Моему мужу было весьма затруднительно подписать нужные бумаги в Непале, Джейк. А остальное уладил банк. Не думаю, что мне доставит большое удовольствие вновь копаться в подробностях. Я была настолько неопытна, что обвести меня вокруг пальца не составляло никакого труда.

Банк, удивился Гурьев. С каких это пор банки принимают такое активное участие в жизни вдов и сирот? Каким образом? Ох, как интересно. Что-то произошло с тех пор, как я… Что-то определённо произошло. Всё не просто так.

— И что же? Не нашлось никого, кто захотел вам помочь? Никто даже не попытался?

— Это случилось уже после смерти отца, Джейк. Если бы не Тэдди, — она улыбнулась печально, — я, вероятно, не выжила бы. Я должна была заменить ему родителей.

— А кроме мальчика?

— Зачем вам это, Джейк?

— Я хочу удостовериться в том, что мир на самом деле именно таков, как я о нём думаю.

— Вероятно, не совсем, — теперь её улыбка изменилась. — Этот человек… Сотрудник банка… Это очень, очень запутанная история, Джейк. И очень старая. И очень глупая, разумеется – как и все такие истории.

— Я люблю истории. А главное, я совсем не боюсь историй. Вот совершенно. Он был влюблён в вас?

— Что?! Ах, нет! А, впрочем… Можно сказать и так. Он хотел что-то сделать такое с бумагами – или найти какие-то записи, или ещё что-то. Я не очень вникала в это тогда. Я только знала, что, сделай он это, его карьере – да и не только карьере, самой возможности заниматься любимым делом – пришёл бы конец. Я не воспользовалась его… великодушием. Кроме того, за великодушие приходится, так или иначе, всегда расплачиваться. Он женат, у него тогда был совсем крошечный ребёнок. Я сочла невозможным рисковать жизнью его семьи. Если бы в банке узнали, они просто стёрли бы его в порошок. С этими людьми… с ними невозможно воевать, Джейк, поверьте.

Ну, это мы как раз поглядим, решил Гурьев.

— А потом?

— Он всё равно ушёл из банка, — Рэйчел рассеянно щёлкнула замком яркой, модной сумочки-ридикюля. Она модница, подумал Гурьев. Графиня Дэйнборо. Леди Рэйчел. — Я не знаю. Почему-то он решил, что не сможет больше там работать. Уверена, его карьера не сильно выиграла от этого… Он несколько раз помогал мне с бухгалтерией. Оскар – человек, которому можно доверять.

Да мы просто тонем в океане историй, в бешенстве подумал Гурьев. Просто немыслимо, как вы изволите выражаться, леди Рэйчел. Господи. Рэйчел. Что стоило тебе использовать безнадёжно и без памяти влюблённого в тебя клерка, готового послать ко всем чертям свою жизнь ради тебя?! А ты не стала. Ну, ничего, ничего, леди Рэйчел. Зато это сделаю я. Ты даже не представляешь, с каким удовольствием я это сделаю. Рэйчел. Рэйчел. Вот ты какая, леди Рэйчел.

Он не мог остановиться. Он даже не вполне понимал, что такое с ним происходит. То есть, понимал, разумеется, понимал. Как это могло случиться со мной, думал он. Как это вообще случается с людьми? Что за сила сидит в нас, которая выстреливает вдруг, распрямляется, как пружина арбалета, посылая нам в мозг даже не стрелу, — молнию: это она! Она! Она. Стоит только увидеть её. Одну из тысяч и тысяч. Не единственную, возможно, не единственную на свете, но из тысяч и тысяч – обязательно одну. Или всё-таки – единственную?! А как же люди, которые за всю свою жизнь и сотню человек не встречают? Это я такой – сколько лет мотаюсь уже по свету, какая вереница лиц и типажей прошла перед моими глазами… И вот, вдруг – здесь и сейчас. Как же это?! Что же это такое?! У тебя есть дело, прикрикнул он на себя. Тебе нужно найти кольцо. Это проклятое кольцо… Мама погибла из-за него. Из-за кусочка золота со сверкающими камушками. Которых у меня целый мешок. Понимаешь, Рэйчел?! Кольцо?! Зачем мне это проклятое кольцо, если я никогда не смогу надеть его на твою руку, Рэйчел?! На твой палец с крошечным шрамиком на средней фаланге, едва-едва заметным, и с тоненькой голубой жилкой на сгибе, — зачем?!

— Почему вы не замужем, Рэйчел?

Гурьев видел – она в бешенстве от его вопроса, и едва удерживает себя от желания завизжать и отхлестать его по физиономии – голыми руками, без перчаток. Но на этот раз он совершенно не собирался жалеть её. Ты не нуждаешься в жалости, Рэйчел, подумал Гурьев. В чём угодно – но только не в жалости. Докажи мне это, Рэйчел.

— Прекрасные и благородные герцоги, жаждущие спасать молоденьких идиоток от нищеты и бесчестья, существуют лишь в воображении авторов любовных романов для этих самых идиоток, — Рэйчел рассмеялась, и, понимая, чего ей это стоило, Гурьев, восхитившись её самообладанием, почувствовал укол совести. — Должна вам заметить, что…

— Я знаю, — оборвал её Гурьев. — Мои манеры возмутительны, и вам предстоит приложить немало усилий, чтобы их как следует обтесать. А это непременно должен быть герцог?

— Если вы хотели меня разозлить, можете считать – вам это превосходно удалось, — Рэйчел смотрела на него тёмными от гнева глазами, и на высоких скулах полыхал почти лихорадочный румянец. — А теперь потрудитесь объяснить, для чего вам это потребовалось.

— Легко, — Гурьев усмехнулся. Рэйчел обмерла, мгновенно – не столько поняв, сколько почувствовав: в сравнении с выдержанной, словно хороший французский коньяк, яростью этого мужчины день Страшного суда покажется милой забавой отнюдь не только ей одной. — Мне любопытно, насколько вы тщеславны.

— И меркантильна?

— О, нет, — Гурьев чуть повёл головой из стороны в сторону, и серебряное пламя в его глазах убавило накал. — Не трудитесь даже притворяться.

— Вам необходимы очки-светофильтры. А мне, похоже, придётся обзавестись зонтиком от солнца, хотя в британском климате и то, и другое выглядит довольно нелепо.

— Когда вы сердитесь, ваши шутки от этого только выигрывают.

— И что это значит?!

— Это значит, что в минуту опасности вы не теряете головы. Наполеон любил повторять: страх заставляет одних краснеть, а других – бледнеть, и набирал в свою гвардию только первых.

— Вы испытываете меня?! — Гурьев с удовольствием увидел, как гнев в глазах Рэйчел сменяется недоумением и любопытством. — Ну, знаете ли!

Знаю, подумал Гурьев. Я очень хорошо знаю: бывает и так – бледнеют даже те, кто обычно краснеет. Уж в этом-то я разбираюсь.

— Вы совершенно правы, Рэйчел, — Гурьев покаянно вздохнул и опустил плечи. — Раз уж вы согласились мне помогать, мой долг – предупредить вас о том, что наши приключения могут быть отнюдь не только забавны. Как и убедиться в ваших способностях не впадать в панику при самых неожиданных сюрпризах. Надеюсь, вы когда-нибудь простите меня за несколько экстравагантную форму исполнения.

— Не исключено, — пробормотала Рэйчел, отворачиваясь слишком поспешно для того, чтобы Гурьев не догадался: она пытается не позволить ему увидеть свою улыбку.

— Как называется этот банк, Рэйчел?

— Какой? — она, кажется, даже не поняла в первое мгновение, что он имеет ввиду. — Ах, это… Зачем это вам, Джейк?

— Для полноты картины.

— Собираетесь его ограбить? — она снисходительно улыбнулась.

— Думаете, не получится? — улыбнулся в ответ Гурьев.

Рэйчел некоторое время его пристально разглядывала. Потом кивнула:

— Я думаю, вы из тех, у кого получается многое из того, что хочется… Если не всё.

— Итак?

— «Бристольский кредит»… Что?

— Ничего.

Неужели она что-то заметила, подумал Гурьев. Нет. Не может быть. «Бристольский кредит». Вот, значит, как. Ладно. Я, конечно, не герцог, но мне всё-таки придётся, видимо, задержаться.

Ливерпуль – Лондон. Март 1934 г

— Я поселю вас в пансионе «Гарнелл», — сказала Рэйчел, когда они сели в купе первого класса в экспрессе, который должен был домчать их из Ливерпуля, где пришвартовался «Британник», до Юстонского вокзала в Лондоне за рекордные четыре с половиной часа. — Это недалеко от нашего дома, и…

— Я не могу жить в пансионе, — вздохнул Гурьев. — Мне нужно жильё, моё собственное. Какой-нибудь чердак, неважно, какой, но мой. По целому ряду соображений. Вы поможете мне снять что-нибудь?

— Этим я ещё не занималась, — улыбнулась Рэйчел. — У моих клиентов никогда не было подобных капризов. Могу помочь вам снять дом, если хотите.

— Дом?! — испугался Гурьев. — Что делать одному человеку в пустом доме?!

— Ну, почему же непременно пустом, — пожала плечами Рэйчел. — Наймите прислугу, камердинера.

— Вы с ума сошли, дорогая, — усмехнулся Гурьев. — Самое большое, на что я могу согласиться – это повар-японец. Мне не нужна прислуга, я всё делаю сам.

— Это чепуха, — отмахнулась Рэйчел. — В жизни, которую вам предстоит вести, джентльмен не может делать сам ничего, кроме как развлекаться, играть в бридж, гольф, крикет и поло, и…

— Рэйчел, дорогая, — мягко перебил её Гурьев. — Вы определённо решили заниматься со мной, как со своим обычным… подопечным, — ну, не нравилось ему слово «клиент», было в этом слове что-то подлое. — А это не так. У меня совсем другая цель.

— Я помню, — возразила она. — Как вы собираетесь её добиться, не получив положения в обществе?

— Не знаю, — Гурьев посмотрел в окно вагона. — А что, получив положение, её можно добиться? Ладно. Давайте вернёмся к вопросу о жилье чуть позже. Вы уже думали о моей легенде?

— Разумеется, — торжествующе улыбнулась Рэйчел. — И даже придумала кое-что.

— Замечательно, — Гурьев откинулся на спинку кушетки и заложил ногу за ногу. — Сгораю от нетерпения услышать и подвергнуть критическому разгрому.

Рэйчел слегка поджала губы:

— Это очень развязный жест, Джейкоб. Несмотря на охватившую все слои современного общества развязность, в свете подобный жест всё ещё считается недостаточно приличным. Я также попрошу вас на людях, особенно при слугах, называть меня «леди Рэйчел». Если это не слишком вас затруднит.

— Простите, — склонил голову в полупоклоне Гурьев. — Клятвенно обещаю исправиться. А вас я попрошу называть меня не полным именем, которое режет мне слух, а просто Джейк. Так сказать, в соответствии с принятой в Америке всеобщей фамильярностью. Пожалуйста. Леди Рэйчел.

— Хорошо. И с вашей интонацией тоже предстоит немало работы. Вы слишком правильно говорите по-английски, это не принято.

— Вот как?

— Некоторое подобие косноязычия и восточный выговор – неотъемлемые признаки аристократического происхождения и подобающего воспитания.

— Какой убогий снобизм.

— Перестаньте.

— Уже.

— Кстати, ваш браслет и хронометр придётся снять, потому что…

— Ни за что.

Он увидел, как у Рэйчел на скулах проступил румянец, и улыбнулся. Леди Рэйчел, подумал он. Я не знаю, на что готов, лишь бы не видеть никогда больше этого выражения на твоём лице. Но командовать у тебя не получится. И лучше тебе понять это сразу же. Прямо сейчас.

— Мне будет трудно выполнить мою работу, если вы не станете меня слушаться, — она в упор посмотрела на Гурьева. — Почему вы настаиваете?

— Потому что есть вещи, которые я не делаю ни при каких обстоятельствах. И если обстоятельства таковы, — что ж, тем хуже для обстоятельств. Давайте отступим от схемы «учительница и ученик», леди Рэйчел. И перейдём к схеме партнёрства. Потому что мне это нравится куда больше.

— Это обойдётся вам значительно дороже, — ядовито улыбнулась Рэйчел.

— Пустяки.

— Если бы я не дала слово помочь вам, — Рэйчел покачала головой.

О, подумал Гурьев, если бы дело было только в твоём слове, Рэйчел. О, если бы. Но он улыбнулся примирительно и кивнул:

— Я очень надеюсь на вашу помощь, леди Рэйчел. Очень. Правда.

Это подействовало. Рэйчел тоже улыбнулась в ответ:

— И тем не менее – никаких компромиссов?

— Я сниму хронометр.

— Браво. У вас просто талант. А знаете что? — Рэйчел вдруг просияла. — Вам не придётся снимать ваш дурацкий хронометр.

— Почему?!

— Потому что мы сделаем это модой, — она выпрямилась, и глаза её сверкнули так, что Гурьев зажмурился.

— Вы ведь шутите.

— Нисколько, — она повела плечами. — Это даже не будет выходить за рамки вашей легенды.

— Да-да, — подбодрил её Гурьев. — Это именно то, что мы собирались обсудить.

— Вы, Джейкоб Гур, — богатый молодой золотопромышленник с Западного побережья Соединённых Штатов. У вас есть какое-нибудь хобби? Лучше всего, если оно будет достаточно… Эксцентричным.

— Например?

— Начинающий неопытный коллекционер.

— Чего?

— Всего, — небрежно махнула рукой Рэйчел, и Гурьеву пришлось сделать над собой чудовищное усилие, чтобы не перехватить эту руку в воздухе и не прижаться к ней губами. За что он мысленно наградил себя орденом Подвязки. — Это на самом деле не так важно, Джейк. Именно всего. Поверьте, чтобы произвести впечатление на неопытного собирателя, многие салоны откроют для вас свои двери, в надежде не только покорить ваше неискушённое воображение, но и сбыть заодно какие-нибудь надоевшие или не особенно ценные безделушки.

— Насколько я понимаю, хобби – это именно то, в чём настоящий джентльмен должен достичь истинного профессионализма, в противовес тому, что почитается основным занятием. Я прав?

— Абсолютно, — кивнула Рэйчел, и в её взгляде вспыхнули удивление и – опять! — интерес. — А вы, однако, далеко не такой дикарь, каким хотите притвориться!

— Обещаю держать это в тайне от всех, кроме вас, леди Рэйчел, — Гурьев посмотрел на стремительно проносящиеся за окном пейзажи, словно сошедшие с полотен Гейнсборо, которого так любила мама. — С хобби не будет никаких хлопот. Это хобби – кузнечное дело, и, как следствие, коллекционирование холодного оружия.

— Ах да. Я должна была догадаться. Вы действительно разбираетесь в этом?

— Почти так же хорошо, как в лошадях. Впрочем, в вашей конструкции мне не нравятся в две вещи, леди Рэйчел. Америка и золото.

— Да? А что вы предлагаете?

— Венесуэлу и алмазы. Счастливчик, вычерпавший до дна кимберлитовую трубку и теперь буквально не знающий, что ему делать со всем этим невероятным богатством.

— Аргументируйте, — нахмурилась Рэйчел, понимая, что вариант Гурьева более предпочтителен, но всё ещё не желая сдаваться.

Ещё раз ты так нахмуришься, и я начну тебя целовать, подумал Гурьев. Да что же это такое?!

— Ну, во-первых, я знаю о золоте и способах его добычи и обогащения ещё меньше, чем, вероятно, вы сами, — Гурьев вздохнул. Он лукавил, конечно же. Ну, совсем чуть-чуть. — А во-вторых, должен же я как-нибудь объяснить вот это.

Он вынул из нагрудного кармана пиджака нечто, напоминающее футляр для сигары, только очень короткий, вытряхнул из него на ладонь октаэдрический кристалл и протянул его Рэйчел. Это был необработанный, но очень хорошей, правильной формы алмаз, голубоватого оттенка и чистой воды, довольно большой, более десяти карат весом. Один из тех, что отдал ему Накадзима. Гурьев знал: из такого камня хорошему мастеру под силу изготовить потрясающий бриллиант на четыре, а если повезёт, то и на пять карат. Несколько секунд Рэйчел смотрела, — нет, не на алмаз, на Гурьева. Потом взяла камень и близко поднесла его к глазам. И, вернув ему кристалл, снова подняла на Гурьева взгляд:

— Это настоящий? — И, словно извиняясь, пожала плечами и улыбнулась чуть смущённо: – Я всё-таки не ювелир.

Он внимательно наблюдал за ней. Буквально затаив дыхание. И, встретившись с ней глазами, понял, что всё пропало. Во взгляде Рэйчел не было ни тени алчности – только безграничное любопытство. Ну, вот, подумал он. Всё. Конец.

— Настоящий, — кивнул Гурьев и посмотрел куда-то поверх её головы.

— И… много у вас таких… сюрпризов?

— Хватит.

Он едва удержался, чтобы не сказать – «нам хватит». Ох, подумал он. Вот такие ты уже строишь замки, да?! Идиот!

— Аргументация проста, — продолжил Гурьев, чтобы рассеять охватившую его тоску и отвлечь Рэйчел. — Северо-Американские Штаты и Южная Африка – страны, где ваши соотечественники ведут дела и куда часто путешествуют. Поэтому не исключена возможность встретить человека, который знает предмет и легко выведет меня на чистую воду. А Венесуэла – это уже совсем экзотично. Может легко извинить и излишне правильный выговор, и неуклюжие манеры. Слишком долго болтался в джунглях Амазонки. Или вообще – там вырос. Что-нибудь в таком духе.

— Вы говорите по-испански?

— Чуть-чуть.

— Немыслимо, — улыбка снова заиграла на губах Рэйчел. — Вы не человек, а настоящий сундук с тайнами и сокровищами. Я чувствую себя просто персонажем романа Вальтера Скотта.

И я, подумал Гурьев. Так оно и было бы, родись мы с тобой лет на двести раньше, Рэйчел. Только вот время сейчас сделалось таким неромантическим, дорогая. Это не насморк, усмехнулся он про себя. Я ошибся, когда решил, будто это насморк или инфлюэнца. Похоже, это чума. Чума, — а мне наплевать.

Лондон. Март 1934 г

Рэйчел не на шутку взялась за Гурьева. Начало сезона в свете было не за горами, поэтому, по её глубокому убеждению, им следовало поспешить. Портные, обувщики, галантерейщики, парикмахер… Изготовить клюшки для гольфа, соответствующие росту Гурьева, тоже оказалось далеко не простым делом и стоило целое состояние. А костюмы для верховой езды, а охотничий наряд?! Гурьева это бесило, но он старательно не подавал виду. Больные люди, думал он с жалостью. Сколько суеты. Это ещё была никакая не светская жизнь, а всего лишь подготовка к ней, но у него уже рябило в глазах. И ему приходилось выслушивать лекции об устройстве этого мира, в котором Рэйчел, не смотря ни на что, чувствовала себя, как рыба в воде.

Вот так, слушая её, глядя в её сияющие глаза, думал Гурьев. Вот так всё это и происходит. Ты просто всё отдаёшь, Рэйчел. Всё, что знаешь, умеешь и можешь. И у тебя так хорошо получается, Рэйчел. Ты так радуешься их успехам, Рэйчел. И влюбляешься в них. Ведь мы так любим то, что создали своими руками! Разве можно быть такой щедрой, Рэйчел? Мне страшно, дорогая. Откуда черпает силы твоя душа, Рэйчел?! Не иначе, как из воздуха, из звёздного света, Рэйчел. Наверное, она тоже была такой. Та, про которую рассказано в Книге Книг. Да, да, — именно такой она и была, и кто-то, влюблённый в неё, написал о ней. Как умел, — самыми простыми, самыми главными словами. Она просто светила всем вокруг, ничего не требуя взамен. Точно так же, как ты. Конечно, всё было именно так… Что же мне делать, Рэйчел? Как мне сберечь твой свет? Ох, какие же они все идиоты. Господи. Рэйчел. Да что же это такое?!

Он видел – и всё понимал. Понимал, что это такое. Это проклятый мир, равнодушный до такой степени, что трепетные и ранимые души ощущают его безжалостным. Это не так, разумеется, — просто ему всё равно. Даже тогда, когда в него приходит такое чудо, как ты, Рэйчел. И свет. Наверняка они не считают тебя по-настоящему своей. И дело даже не в русской матери, не в том, что ты почти бедна, и даже не в том, что ты делаешь. Просто ты не такая, как они. Они это чувствуют. А я? Что чувствую я? Господи. Рэйчел. Если бы я мог. Если бы я имел право.

Жильё они нашли тоже – неделю промучившись в пансионе, Гурьев взвыл, так что Рэйчел, преисполнившись сострадания и мобилизовав некоторое количество своих знакомых, сняла ему просторную студию на верхнем этаже дома в районе площади Кавендиш, под самой крышей. Вот и чердак, улыбнулся Гурьев, когда они посетили его будущее жильё с ознакомительным визитом.

— Да-а, — протянула Рэйчел, обозрев «чердак». — Это же нужно ещё обставить, как следует! — И спросила с беспокойством: – У вас ещё остались деньги, Джейк?

— Не тревожьтесь, — он улыбнулся. — Кстати, вы до сих пор не предложили к оплате ваши счета, леди Рэйчел.

— Я сделаю это на днях, — она вспыхнула.

— И вы так и не представили меня до сих пор вашему брату.

— Это ещё зачем?! — удивилась Рэйчел.

— Затем, что это необходимо, — прищурился Гурьев. — Мы ведь партнёры, помните? Вы занимаетесь моими проблемами, а я – вашими.

— О каких проблемах вы говорите? — тихо спросила Рэйчел. — Я вас не совсем понимаю.

— Ему двенадцать лет, леди Рэйчел. Почему он не в Итоне?[18] Или ещё где-нибудь, где положено учиться мальчикам его круга?

— Всё-таки некоторых вещей вы определённо не знаете, — Рэйчел поджала губы. — В Итон сэр Эндрю должен отправиться осенью. А сейчас он готовится к этому. Хотя… Я не уверена, что смогу отдать Тэдди в Итон, — Рэйчел отвернулась. — Он… Собственно говоря, это не ваше дело. Я оплачиваю педагогов, и… Он очень привязан ко мне, а я – к нему, не смотря на…

Она окончательно смешалась и замолчала, кусая губы и теребя ленту на поясе. Гурьев испугался, что довёл её до слёз, заговорил поспешно:

— Этого мало, леди Рэйчел. Мальчику нужен старший товарищ, друг. Ему ведь наверняка одиноко.

— Зачем это вам? — она в упор посмотрела на Гурьева.

— Я хочу вам помочь. Я должен вам помочь. Я могу это сделать, и я это сделаю.

— И в каком качестве я должна вас ему представить? — её улыбка предвещала, что Гурьеву не удастся отделаться какой-нибудь шуткой.

— Я думаю, что мы расскажем ему правду, — он спокойно выдержал взгляд Рэйчел. — Зачем я здесь, как мы познакомились и какие у меня планы. Я уверен, ему это понравится.

А ведь он совершенно прав, подумала Рэйчел. Что бы я ни делала, как бы ни старалась, — я не способна заменить настоящую мужскую руку. Это именно то, чего так не хватает Тэдди. Всё остальное у него есть. И даже больше.

— Вам не кажется, что вы ведёте себя, как…

— Как кто?

— Как человек, который строит планы, для каковых я не подавала ни малейшего повода, — Рэйчел вскинула твёрдый округлый подбородок.

Не делай так, мысленно взмолился Гурьев. Не делай так, иначе я за себя не отвечаю. Я же живой, Рэйчел, неужели ты не видишь?! Господи. Рэйчел.

— Это просто недостаток воспитания, — обезоруживающе улыбнулся он. — У нас в России есть дурная привычка без особых церемоний лезть в душу к знакомым и не очень знакомым людям. Разве вы не слышали об этом?

— Слышала, — кивнула Рэйчел. — Но не думайте, что я собираюсь впустить вас в мою жизнь. Мы партнёры, но мои личные… взаимоотношения вас не касаются и не должны интересовать.

— Поздно, — вздохнул он.

— Что?!

— Это уже произошло.

— Вот как?!

— Да. Увы. Даже если вы сами ещё не до конца осознали это. Поехали, леди Рэйчел.

— Вы сумасшедший.

— Вероятно. Нам пора.

— Что вы себе позволяете?!

— Доверьтесь мне, Рэйчел, — тихо проговорил Гурьев, опуская ставшее уже привычным обращение «леди». — Вы ни на секунду не пожалеете об этом. Никогда, обещаю.

— Что, прямо сейчас? — явно колеблясь, пробормотала Рэйчел. — Но…

— Прямо сейчас, — Гурьев шагнул к ней и осторожно взял её за локоть. — Пока вы не передумали. Идёмте.

* * *

— Расскажите мне немного о нём, — попросил Гурьев, когда они сели в кэб.

— Что?

— Не знаю. Всё равно. Как он выглядит? Он похож на вас?

Рэйчел, вздохнув, раскрыла сумочку, вынула фото и протянула Гурьеву. Он повертел в руках твёрдый кусочек картона:

— Похож на вас. Очень. А вы на кого? На мать?

— Вот и не угадали, — улыбнулась Рэйчел. — Совершенно наоборот. — И нахмурилась: – Послушайте, Джейк. Я совсем не уверена…

— Я уверен. Я прошу вас, — что бы ни происходило, как бы ни казалось вам, что нужно вмешаться, не вмешивайтесь. Это моя работа. Ваше слово, леди Рэйчел.

— Ну… О, Боже. Хорошо. У вас есть опыт воспитания мальчиков?

— Нет. Ни у кого нет опыта, леди Рэйчел. У меня есть интуиция и я очень хорошо помню, чем дышал я сам, когда мне было двенадцать. Доверьтесь мне и ничего не бойтесь.

Это просто немыслимо, вздохнула Рэйчел. Боже мой, что же я делаю?! Он самый настоящий сумасшедший. Господи, ведь он ни на кого не похож. Не человек, а сплошная загадка. Но – он такой настоящий! Нет, это просто немыслимо, испугалась она. Это невозможно. Этот лоб, этот взгляд. И руки. Когда он дотрагивается до меня… Так редко, словно боится сделать мне больно. Боже, что же это со мной?! Я не хочу. Я так устала!

— О чём он думает? — спросил Гурьев, рассматривая через окно проносящиеся мимо автомобили. — Вы знаете?

— Знаю, — Рэйчел глядела прямо перед собой. — Обо мне. О небе. О море. Он мечтает стать морским лётчиком. Это же настоящий ужас, не правда ли? Только через мой труп.

— Зачем же так мрачно, — засмеялся Гурьев. — Отличное занятие. Для настоящих мужчин.

— Вы сами рассуждаете, как мальчишка, — она посмотрела на него с явным неодобрением.

— Это именно то, что нам сейчас требуется, — кивнул Гурьев.

Гурьев расплатился, они отпустили кэб и вошли в дом. Это был довольно большой особняк на Мотли-авеню, немного сумрачный, из типичного для этой части Лондона тёмного узкого кирпича. Многовато места для молодой женщины и маленького мальчика, подумал Гурьев. Ах, ну да, разумеется, — nobless oblige,[19] как же иначе.

— Как прошли сегодня занятия у сэра Эндрю, Джарвис? — спросила Рэйчел у камердинера, принимавшего её пальто из рук Гурьева.

— Граф Роуэрик только что закончил урок фехтования, миледи, — камердинер взял пальто, и, неодобрительно покосившись на гостя, который помешал ему в полной мере исполнить свои обязанности по встрече хозяйки, наклонил голову, продемонстрировав тщательно ухоженный пробор в начинающих заметно редеть седых волосах. — Учитель математики был весьма доволен успехами их милости, как и преподаватель географии.

— Литература?

Джарвис вздохнул и опять бросил на Гурьева взгляд, в котором сквозили настороженность и неодобрение тем, что хозяйка так откровенна в присутствии незнакомца.

— Понятно, — улыбка осветила лицо Рэйчел. — Вы можете быть свободны, Джарвис.

Дворецкий церемонно кивнул и скрылся в глубине дома.

— Как, вы сказали, ваша девичья фамилия? — Гурьев изобразил на физиономии такую глубочайшую степень праздного любопытства, на которую только был способен.

Не может быть, пронеслось у него в голове. Это просто невозможно. Так не бывает. Это просто совпадение. Обыкновенное совпадение, какие встречаются буквально на каждом шагу. Межъязыковая омонимия. Подумаешь, бином Ньютона! Стоп. Кажется, я уже это говорил. И даже, кажется, вслух. Да что же это, прах его побери, такое?! Что всё это значит, а?!

Рэйчел секунду смотрела на Гурьева, и на щеках её проступал лихорадочный румянец. А когда она заговорила, голос её был тих и дрожал от еле сдерживаемой ярости:

— Роуэрик, Джейк. Роуэрик. Не сомневайтесь, я прекрасно знаю, что за этим стоит. Глупые и смешные рыцарские сказки, средневековые басни, чушь, фанаберия, исторический анекдот. И если вы ещё раз посмеете хоть раз заикнуться об этом, неважно, где и когда, считайте, мы с вами незнакомы. Как только кто-нибудь начинает протягивать ниточки, пускай даже всего лишь в уме, сразу же всё рушится. Вся моя жизнь, и при этом, как правило, гибнут ни в чём не повинные люди. Я. Больше. Не. Желаю. Никогда. Ничего. Об. Этом. Слышать. Точка.

— Как скажете, леди Рэйчел, — Гурьев пожал плечами и улыбнулся. — Как скажете. Нас ждут, вероятно, не так ли?

Рэйчел ещё не знала, что означает этот вихрь серебряных искр, промелькнувший в глазах Гурьева и тут же пропавший, — кажется, совершенно бесследно. Иначе она забеспокоилась бы куда сильнее.

Потом, подумал Гурьев. Потом. Не сейчас. Но когда я доберусь до самого начала этой истории, тогда… Он ещё не решил, что будет «тогда». Потом. Но что-то обязательно будет. Чувствовать такое он научился неплохо. Гурьев встряхнул кистями рук, разминая и разогревая мышцы:

— Так значит, учитель фехтования доволен успехами вашего брата. Это вселяет надежду.

— Надежду на что?

— На то, что всё получится. Леди Рэйчел.

Он подбодрил Рэйчел кивком и улыбкой. Отлично, подумал он. Сейчас мы подерёмся и сразу подружимся. То, что нужно. Лучше не придумаешь.

Они вошли вдвоём в зал, где находился мальчик. Он был ещё в одежде для занятий фехтованием, а в правой руке держал эспадрон. Разрумянившиеся щёки и прерывистое дыхание красноречиво свидетельствовали – он всё ещё целиком находится во власти только что завершившегося урока, разгорячённый пусть учебной, но схваткой. Мальчик, в противоположность Рэйчел, был высок для своего возраста, почти догнав ростом сестру, и далеко не так узок в кости. И, конечно же, куда более резок в движениях и на удивление хорошо сложен для едва начинающего превращаться в мужчину подростка. У него были светлые волосы, светлее, чем у сестры и белая, без следа солнечного загара, кожа. Зато глаза…

Тэдди с удивлением посмотрел на сестру и на Гурьева. И нахмурился. Хмуришься ты похоже, дружочек, подумал Гурьев, и – этот отблеск света в лице! Он улыбнулся, предвидя, что мальчик его улыбку сходу, вот так, не оценит. Так и случилось.

— Познакомься, Тэдди, — преувеличенно бодро сказала Рэйчел. — Это мистер Гур, Джейкоб Гур. Он приехал в Лондон из… Венесуэлы. Он ищет одну вещь, которая принадлежит его семье, отнятую бандитами и проданную кому-то здесь, в Англии. Я пытаюсь ему немного помочь.

Рэйчел умолкла и беспомощно посмотрела на Гурьева. Ну-ну, Рэйчел, не всё сразу, подумал он. Не тревожься, Рэйчел. Я справлюсь. Он снова улыбнулся:

— Весьма польщён знакомством с вами, милорд, — Гурьев поклонился.

Мальчик шагнул к нему. Перебросив эспадрон из правой руки в левую и обратно, он сделал совсем неплохой угрожающий выпад и крикнул звонко:

— Защищайтесь, мистер Гур!

Рэйчел в ужасе прижала ладони к лицу, а Гурьев, не переставая улыбаться, внезапно – так показалось Рэйчел – как будто размазался в воздухе. В следующее мгновение Тэдди лежал на полу, Гурьев нависал над ним, а эспадрон торчал буквально в сантиметре от головы мальчика, едва ли не на ладонь войдя между досками паркета.

— Что… это?! — прошептал Тэдди.

— Это – искусство рукопашного боя, с оружием и без, против которого нет спасения, — совершенно серьёзно сказал Гурьев, не мигая, глядя в глаза мальчика. — И единственный человек, владеющий им в совершенстве, — это я. Если хочешь, я тебя научу. Не всему и не сразу, но этого будет достаточно, чтобы ты мог в любом случае защитить честь сестры и свою честь, если придётся. Лучше, чем кто бы то ни было. Хочешь?

— Хочу, — нахмурился мальчик. — Ещё бы!

— Отлично, — ослепительно улыбнулся Гурьев и, сев на колени, протянул Тэдди руку. — Мир?

— Мир, — проворчал мальчик, и, ухватившись за его ладонь, поднялся.

Гурьев услышал шумный облегчённый вздох Рэйчел. Ну, вот, подумал он. Получилось. Видишь, Рэйчел, как всё у нас с тобой получается. Он повернулся к ней и проговорил по-русски:

— Увольте учителя фехтования. Он шарлатан. Я заплачу неустойку, чтобы не было пересудов.

— Сумасшедший, — тихо ответила после паузы Рэйчел, тоже по-русски. — Сумасшедший, опасный. Чудовище. Кто его заменит? Вы? Ах, ну, конечно. Мне следовало сразу же догадаться.

Лондон. Апрель 1934 г

Гурьев знал и умел просто чёртову уйму вещей, способных навеки покорить сердце мальчишки, — и пользовался этим без тени стеснения. Не прошло и недели, как он стал для мальчика иконой и образцом для подражания. От прежней угрюмости и отчуждённости, возникшей с тех пор, как Тэдди – не без помощи кое-кого из прислуги и добрых знакомых – разобрался в способах Рэйчел зарабатывать на жизнь и его образование и расходы на воспитателей, не осталось и следа. Немыслимо, думала Рэйчел. Этот сумасшедший… Как ему удалось? Не иначе, как потому только, что он настоящий сумасшедший!

Да, он знает просто чёртову уйму вещей, и я сама готова слушать его, раскрыв рот, думала Рэйчел. Как Тэдди. Мой мир был так узок до его появления, — несмотря на всю его яркость и мельтешение, узок. И, наверное, скучен. Во всяком случае, он слушает меня лишь затем, чтобы не обижать меня. Ему всё это не нужно. Как только он войдёт, они все застынут. Ну, конечно же, он варвар. Настоящий варвар. Гунн или скиф. Словно и не слыхал никогда о хороших манерах. А что он у себя в студии устроил, — это же просто немыслимо! Стол, кресло это странное… Какие-то тренировочные снаряды, я даже не слышала, что такое бывает… И спит к тому же на полу! Соломенные коврики, бумажные шторы… Немыслимо. Как он обходится вообще без прислуги, интересно? И дело ведь не в деньгах, он просто не нуждается в этом. Он как зверь. Огромный, жуткий и ласковый зверь, которому всё равно, что думают о его повадках люди. Пусть людям не нравится – ему это не мешает. Ведь он же зверь. И я не должна ничего выдумывать и поддаваться. Зверю – ему всё равно.

Гурьев не мог – или притворялся, что не мог? Если да, то удивительно правдоподобно, — слушать её сидя. Рэйчел пришлось согласиться на уроки в виде прогулок. В конце концов, зверей, даже вполне ручных и домашних, необходимо выгуливать, подумала она, улыбаясь украдкой.

Остановившись возле какой-то витрины на Пикадилли, она тронула Гурьева за локоть:

— Посмотрите, какая прелесть, Джейк! Вам нравится эта шляпка?

Даже это меня умиляет в ней, подумал с удивлением Гурьев. Я даже это готов ей простить. Другую я убил бы за это. Крысиный король, да и только. Да, я и в самом деле тяжело болен. И я не хочу выздоравливать. Прости меня, Рэйчел.

— Что? — он улыбнулся. — А вам?

— Мне – очень, — мечтательно вздохнула Рэйчел. — Вот, посмотрите, это совсем свежая форма, а вот эта ленточка вот здесь…

Бросив на Гурьева взгляд, она осеклась. И сказала сердито:

— Вы что же, вообразили, что я выпрашиваю у вас шляпку?! Нет, вы всё-таки действительно сумасшедший. Это немыслимо. Вы просто должны научиться говорить комплименты, Джейк. Это важно!

Хочешь, я куплю тебе все шляпки на свете, с тоской подумал Гурьев. Все, даже те, которые ещё не нарисованы. Или убью всех, кто когда-нибудь посмел неодобрительно отозваться о твоих шляпках, Рэйчел. Если бы это могло сделать тебя счастливой, Рэйчел. Я ненавижу шляпки. Они мне мешают видеть тебя, Рэйчел.

— Хвалить шляпки и ленточки?

— И это тоже, Джейк. Вы же не можете постоянно повторять, как попугай, «какие у вас чудесные глаза». Кроме того, это невежливо, с первой минуты знакомства. Это часть этикета, Джейк!

— Я знаю. И, поскольку мы с вами знакомы несколько дольше… Мне нравятся ваши волосы, Рэйчел. Безо всяких шляпок. Я нахожу, что без этих глупых и никчемных шляпок вы выглядите куда лучше, леди Рэйчел, потому что шляпки мешают мне получать удовольствие от вида и запаха ваших волос.

— Может, вам ещё и моё платье не нравится, поскольку мешает вам видеть то, что вы хотите?! — вскипела Рэйчел.

— Ага, — утвердительно кивнул Гурьев и просиял. — Как вы догадались?!

— Сейчас же перестаньте дразниться, вы, несносный дикарь, — нахмурилась Рэйчел, заливаясь краской с головы до ног и невероятным усилием воли удерживаясь от того, чтобы не броситься Гурьеву на шею немедленно. Да что это такое творится со мной, в ужасе подумала она. — Нет, это на самом деле немыслимо. Таких трудных учеников у меня ещё не было!

Ох, да что же это творится такое со мной, в ужасе подумал Гурьев. Я просто сволочь. Для чего я всё это ей говорю?! Я просто болен, Рэйчел. Это горячечный бред. Только видеть, как сияет твоё лицо… Прости меня, Рэйчел.

— Этого тоже нельзя говорить? — Гурьев вздохнул.

— Разумеется, нельзя. Приберегите подобные образцы красноречия для вашей будущей невесты, Джейк. Её, в отличие от меня, это точно порадует.

— А я алеут, — он сделал вид, что ему опять ужасно весело.

— Кто?! — опешила Рэйчел.

— Это такой народ, живущий в тундре, на берегах северного ледяного океана. Одна из форм их фольклорного творчества – бесконечная, монотонная песня, речитатив, своеобразный гимн природе, который они поют, раскачиваясь в санях, запряжённых ездовыми собаками. О том, что видят вокруг себя. Вот и я, как они, — пою о том, что вижу.

— Иногда я не в состоянии понять, шутите вы или говорите серьёзно, Джейк, — Гурьеву показалось, что он увидел умоляющее выражение у неё во взгляде.

— То, что я сейчас скажу, очень серьёзно, Рэйчел, — он осторожно взял её за руку, и, поняв, что она не собирается ни отдёргивать её, ни освобождаться каким-нибудь другим способом, обрадовался так, что сам на себя разозлился. — Если вам чего-то захочется, Рэйчел, вы можете смело сказать мне об этом вслух. Что бы это ни было. Я не стану ни смеяться, ни удивляться. И пугаться я тоже не стану – не умею. Что бы ни было, Рэйчел. Чего бы вам не захотелось. Любая глупость, любой пустяк. Или не пустяк, всё равно. Просто скажите мне, хорошо?

— Хорошо. И закончим на этом.

— Как скажете. Леди Рэйчел.

Конечно, она всё понимает, подумал он. И я тоже. Да что же это с нами такое?!

* * *

Рэйчел с некоторой даже ревностью и удивлением следила за тем, как быстро осваивается Гурьев в Лондоне, как его речь обретает типичные интонации, свойственные его жителям – и ей самой, как он начинает ориентироваться и разбираться в нюансах. Это было так не похоже на русских, которых доводилось ей встречать.

Дикарь, дикарь, думала Рэйчел, разглядывая его украдкой всё время. И Тэдди от него просто невозможно оторвать!

Она была наблюдательна и чувствительна – от природы. И жизненные обстоятельства, в которые Рэйчел попала, развили и усилили эту чувствительность и наблюдательность. Она видела, что Гурьев ни на кого не похож. Вообще ни на кого. Эта непохожесть была его обычным, естественным состоянием. Но, когда это было нужно, он вдруг становился похожим на того, на кого хотел быть в данный момент похожим – на внимательного и прилежного ученика, например. Или на учителя фехтования. Или на венесуэльского алмазодобытчика. Прошло довольно много времени, прежде чем Рэйчел поняла, что так особенно и безоговорочно завораживает её в Гурьеве. Это была его манера двигаться – или не двигаться. В моменты неподвижности он был абсолютно неподвижен, как статуя. И его «служебные» движения, жесты были удивительно, потрясающе экономными. Зато когда он двигался – вставал, например, или уходил – этот переход от покоя к движению был абсолютно неуловим для её зрения. Мгновенная и полная смена состояния, никакого промежуточного цикла. Невозможно было увидеть, как поворачивается его голова, — только то, что она уже повернулась. Это было… немыслимо. Почти страшно. И так восхитительно, что у Рэйчел щемило под ложечкой от восторга. Им можно было любоваться, как морем или огнём, часами.

Однажды он забрал Тэдди на целый день, так и не поддавшись на расспросы о том, куда они, собственно говоря, направляются, зачем и как надолго. И, когда они ввалились в дом, уже затемно, оба возбуждённые, искрящиеся чувством общего приключения и тайны, гордые собой и друг другом, Рэйчел едва не расплакалась, глядя на них. И поняла, что страшно скучала и переживала целый день. И отнюдь не только за брата. Это было так неожиданно, что пресловутое самообладание покинуло Рэйчел, и она рассердилась:

— Где это вы были столько времени!? Тэдди! Джейк! Что это такое?!

— Мы летали, Рэйчел, — едва сдерживаясь, чтобы не заскакать на одной ноге, сказал мальчик и посмотрел на Гурьева.

— Мы летали, леди Рэйчел, — эхом откликнулся Гурьев и улыбнулся.

Так улыбнулся, что Рэйчел просто взбесилась:

— Что?!?

— Мы летали, Рэйчел! На аэроплане!!! На самом настоящем аэроплане, мы вдвоём и лётчик! Как будто мы тоже настоящие лётчики! А потом Джейк… Мистер Гур сказал, чтобы мне дали штурвал, Рэйчел! И я…

— Что?! — Рэйчел, почувствовав ватную слабость в ногах, опустилась на кушетку. — Джейк. Вы ненормальный. Вы что себе позволяете?! Вы отдаёте себе отчёт?!

— Пойди к себе, Тэдди, — вздохнул Гурьев. — Нам с леди Рэйчел нужно обсудить кое-какие наши дела тет-а-тет.

Мальчик, посмотрев по очереди на сестру и на Гурьева, удалился. Гурьев, коротко взглянув на Рэйчел, чуть заметно качнул головой и прищурился. Рэйчел, встав перед ним и подбоченившись, как зелёнщица, прорычала:

— Итак?!

— Я понимаю вашу тревогу, леди Рэйчел, — Гурьев перевёл неё взгляд. И сказал по-русски: – Если ты ещё хоть раз позволишь себе орать на меня при мальчике, — Бог свидетель, я тебя отлуплю. Леди Рэйчел.

Рэйчел отступила на шаг и открыла рот. И закрыла его опять. И так она открывала и закрывала рот, абсолютно молча, наверное, секунд тридцать. И, наконец, выдавила из себя, — по-английски:

— Я ещё пока здесь хозяйка.

— Пожалуйста, — подтвердил кивком головы, тоже по-английски, Гурьев. — А я – мужчина. И будет так, как я говорю.

Рэйчел хотела сказать ещё что-то, но не успела, — трель электрического звонка прервала её.

— Кто там, Джарвис?!

Ей никто не ответил. Сделав вид, что она рассержена нерасторопностью прислуги, Рэйчел, развернувшись, почти выбежала из гостиной:

— Джарвис! Кто…

Вместо камердинера целиком взору Рэйчел предстали лишь его ноги в начищенных до блеска ботинках, а над ногами – совершенно невероятных размеров корзина с орхидеями, распространявшими такой аромат, что у Рэйчел закружилась голова.

— Что… Что это значит? — пробормотала она.

— Это значит – я покорнейше прошу простить меня, леди Рэйчел, — тихо сказал Гурьев, возникая у неё за спиной.

Нет, ну, это же невозможно, на самом деле, жалобно подумала Рэйчел. Я не могу. Что же это такое?!

Она позорно бежала с поля боя. И закрылась у себя в кабинете, надеясь как следует всплакнуть. Но ничего у неё не получилось, потому что раздался стук в дверь, и она услышала голос мальчика:

— Рэйчел… Это я. Открой. Пожалуйста!

Несколько секунд поколебавшись, она открыла дверь. Тэдди торопливо проговорил:

— Рэйчел! Ты не сердись! Ну, пожалуйста! Это было так здорово! Я даже не подумал, что ты будешь волноваться… Я… Мы… Мы больше так не будем! Не сердись, Рэйчел!

— Я не сержусь, сэр Эндрю Роуэрик, — улыбнулась она, закусив нижнюю губу, чтобы не разреветься.

— И на него не сердись, — тихо сказал мальчик. — Рэйчел, прошу тебя.

— Не буду.

— Правда?! — глаза у Тэдди засветились.

— Правда. Где он?

— Кто? Джейк? Он в гостиной.

— Он… не ушёл?

— Он не уйдёт, Рэйчел, — Тэдди перестал улыбаться. — Он не уйдёт. Это же Джейк, понимаешь, Рэйчел?! Он не уйдёт.

Он уйдёт, с тоской подумала Рэйчел. Он уйдёт, потому что он дал слово. Это же Джейк, понимаешь, Тэдди?!

Лондон. Апрель 1934 г

Следующим вечером он разыскал Оскара. Отыскать честного и порядочного человека в большом городе куда легче, чем многим кажется. Как и узнать о нём всё, что требуется. Гурьев явился в контору к Бруксу за десять минут до окончания рабочего дня.

— Здравствуйте, мистер Брукс, — дружески улыбаясь, Гурьев протянул руку, назвался и уселся в кресло напротив Оскара. — Я понимаю – время для делового визита несколько странное, но скоро всё прояснится. Где вы обычно обедаете после работы? Надеюсь, не дома?

Это было не просто нарушение всех мыслимых и немыслимых правил этикета. Это было чудовищное, невероятное, ошеломляющее нападение из-за угла. Он сейчас заорёт «Полиция!», мысленно усмехаясь, подумал Гурьев. Нет, не заорёт, конечно. Или я не умею читать.

— Я… Простите, мистер Гур. Вероятно, вы ошиблись адресом или именем. Не соблаговолите ли вы уточнить…

Брукс был настолько выбит из колеи, что попытка к сопротивлению, оказанная им, выглядела весьма жалко. Это радует, подумал Гурьев. Пикируем.

— Ну же, Оскар. Леди Рэйчел отзывалась о вас как о человеке, которому можно довериться. А у меня к вам дело.

— Леди… Леди Рэйчел? — хрипло переспросил Брукс и, растерянно привстав, переложил пресс-папье с одного края массивного письменного прибора на другой. — Вы… знакомы?

— Мы знакомы, Оскар. Называйте меня просто Джейк, безо всяких церемоний.

— Вы странно ведёте себя для человека её круга, — губы Брукса, и без того не слишком полнокровные, превратились в тонкую нитку, только изгибом могущую отдалённо сойти за улыбку. — Прошу прощения, но…

— Я просто ни на кого не похож, — улыбнулся в ответ Гурьев. — В этом всё дело.

Брукс был именно таким, каким он его себе представлял. Вот только на звук её имени он отреагировал совершенно не по-английски. Что ж, подумал Гурьев. Это именно то, что мне нужно сейчас. Надеюсь, я не искалечу его. Господи. Рэйчел.

— Давайте закатимся куда-нибудь, где вы ещё ни разу не бывали, выпьем, перекусим и обсудим наши дела. Не возражаете?

— Я…

— Конечно, не возражаете, — обворожительно улыбнулся Гурьев, поднимаясь. — Я бы на вашем месте точно не возражал.

Они зашли в маленький итальянский ресторанчик на углу улиц Тонбридж и Кромер. Это место Гурьев присмотрел около недели назад, во время одной из своих ночных прогулок по городу. Вот Рэйчел пришла бы в ужас, узнав, что я шатаюсь в таких местах по ночам, как вурдалак, усмехнулся он про себя.

— Что будете пить, Оскар?

— Скотч, — неуверенно предположил Брукс, озираясь. Чувствовалось, что за стенами своей конторы, вдали от бухгалтерских проводок и биржевых колонок, ему неуютно.

— Нет-нет, — запротестовал Гурьев, — скотч перед итальянской кухней – это извращение, за которое нужно ссылать в Новую Каледонию[20] на вечные времена. Два мартини, Паскуале, — сказал Гурьев по-итальянски подошедшему официанту. — С зелёной оливкой и долькой лимона, и не забудь вынуть косточку, хорошо? Потом… — Он сделал вид, что сосредоточенно размышляет над заказом. — Для моего друга – турнедо[21] с марсальским соусом, шафраном и розмарином, средне прожаренное, с овощным гарниром, и шеф-салат с горгонцолой[22] и гриссини[23] для меня. И бутылку бардолино. Спасибо, приятель.

Официант, просияв, умчался на кухню, откуда немедленно раздались полные воодушевления звуки – посторонние гости нечасто говорили по-итальянски и ещё реже заказывали с таким вдумчивым знанием предмета. Собственно, этот маленький спектакль Гурьев разыграл вовсе не для ублажения рестораторов, а для Брукса. Предполагаемый эффект был достигнут.

— Вы… итальянец?! — вытаращился на него Оскар.

— Я путешественник, — усмехнулся Гурьев. — Сейчас вот пропустим по стаканчику под настоящую еду, не то, что ваша овсянка, сэр, и посидим, как следует.

Повар постарался на славу, чтобы угодить мифическому соотечественнику, — салата хватило бы на стадо слонов, вырезкой можно было накормить роту королевских гвардейцев, а бутылка с вином была такой ширины и толщины, что вряд ли поместилась бы в ствол Большой Берты.[24]

— Что ж, — сказал Брукс, отодвигая тарелку. — Мой желудок преисполнился к вам нежной признательности, мистер Гур.

— Просто Джейк, Оскар. Мы ведь уже закрепили это, разве нет?

— Как скажете… Джейк. Вы полагаете, это поможет мне внимательнее выслушать вас?

— Непременно.

— Тогда я слушаю вас, Джейк.

— Отлично, — кивнул Гурьев. — Скажите-ка, Оскар. Если бы вам вдруг представилась возможность хорошенько взгреть «Бристольский Кредит» за то, что они проделали с леди Рэйчел? Нравится вам такая мысль?

Брукс молча опустил голову. А когда поднял на Гурьева взгляд, глаза его были похожи на раскалённые гвозди:

— Откуда вы узнали?

— Оскар, — Гурьев провёл рукой по волосам. — Оскар. Какая разница?

— Вы правы, — казалось, кожа на лице Брукса натянулась так, что готова была вот-вот лопнуть. — Действительно, какая разница? Если бы она позволила мне тогда…

Он закрыл руками лицо, и его узкие худые плечи затряслись. Немножко влюблён, подумал Гурьев. Немножко. Ну, ты и поскромничала, Рэйчел. Даже Брукс, чернильная душа, и тот понял. А эти… Ну, ничего. Вот уж служба, так уж служба. Вот уж я развлекусь. Вот уж полетят клочки по закоулочкам. Он налил вино, поднялся, обошёл столик. Взяв Брукса, насильно отнял его руки от лица и поднёс стакан к его губам. Сказал властно:

— Выпейте, Оскар. И успокойтесь.

Брукс подчинился. Прошло ещё несколько минут, прежде чем к нему окончательно вернулось самообладание:

— Извините. Я… Что вы знаете? Она рассказала вам?…

— Нет. Она ничего не рассказала. Мне кажется, вы знаете, почему. И я хочу услышать это от вас, Оскар. Больше того – непременно услышу.

— Зачем?

— Рассказать вам всю мою жизнь, Оскар? Это займёт немало времени, а у нас его, похоже, в обрез. Начните всё-таки вы, Оскар, а я вам объясню кое-что по ходу дела.

— Я не имею права.

— Глупости. Чепуха. Почему она ничего не хочет говорить?

— Потому что это знание смертельно опасно для непосвящённых.

— Ну, считайте, что я посвящённый, — Гурьев усмехнулся. — Знаете, Оскар, это начинает становиться смешным, на самом деле. Вы всерьёз полагаете, будто существуют какие-то опасные тайны? Мне казалось, человечество давно выросло из этих детских штанишек.

— Вы ошибаетесь, Джейк, — почти прошептал Брукс.

— Оскар. Прошу вас. Будьте, в конце концов, мужчиной. В чём дело?

— Конечно, вы не знаете, — Брукс прикрыл глаза и несколько раз утвердительно качнул головой. — Конечно, нет. Даже не догадываетесь. Разумеется. Она не могла вам рассказать. Во-первых, вы не посвящённый. А во-вторых… Она не хочет никому сделать больно. Ведь она – ангел, Джейк. Она ангел, хотя бы это вы понимаете, не так ли?!

— Конечно, — легко согласился Гурьев. Ну да, подумал он. Если бы я мог в это поверить, — насколько было бы мне проще, приятель. — Но ведь вы-то – не ангел. Не правда ли?

— Нет.

— Тогда расскажите мне.

— Нет. Вы не представляете себе…

— Оскар, — Гурьев наклонился к Бруксу, накрыл его ладонь своей. — Я же вижу, что с вами творится. Я вижу пламя, пожирающее вас изнутри.

— Вы не понимаете, Джейк, — тихо проговорил Брукс, по-прежнему не глядя на Гурьева. — Вы думаете, я влюблён?

— Разве нет?

— Это совсем, совсем другое, Джейк… О, если бы я имел право!

— Мир давно сошёл с ума, Оскар. Правил больше нет. Расскажите мне. Вы ведь не знаете, с какого холода я пришёл и что умею.

— Почему же, — змеиная улыбка снова искривила губы Брукса. — Представляю. Немного. Кое-чему меня, знаете ли, учили. Только вы всё равно не посвящены. Вы даже не представляете себе, какие силы стоят за этим. Каких демонов вы выпустите из преисподней, когда…

— Вот как, — Гурьев прищурился. Дело принимало неожиданный оборот. Вот совершенно. — Что ж. Превосходно. Тем более. Вы что-то хотели сделать, если я правильно понимаю. Без меня у вас это вряд ли получится. А со мной – может статься. Это как-то связано с её фамилией? Семьёй? Я, кажется, предполагаю, что за происхождение имеет её фамилия. Если вы это подразумеваете, Оскар.

Брукс посмотрел на Гурьева с удивлением и тревогой:

— Вы… откуда? Вы… откуда? Как вы догадались?

— Я не только не догадался пока, Оскар. Я даже не могу вообразить, до чего мне следует догадываться. Но насчёт фамилии – тут нет никакого секрета.

— То есть?!

— Для того, кто немного знает русскую историю, звучание девичьей фамилии леди Рэйчел может послужить основанием для очень интересных умозаключений.

— Так вы русский?!?

— Да.

— Красный?! Эмигрант?!

— Я же сказал – я путешественник.

На этот раз Брукс молчал минуты две, если не больше. Когда он заговорил, в его голосе не звучало прежней уверенности:

— Она запретила. Понимаете, Джейк, она запретила! Невозможно ослушаться её запрета.

— А я отменяю этот запрет.

— По какому праву? — опять усмехнулся Брукс.

— По праву Хранителя.

Это был отчаянный шаг. Прыжок в пропасть, можно сказать. Эффект, однако, превзошёл все его ожидания.

Брукса затрясло. Вцепившись пальцами в стол так, что они посинели, он, вытаращив на Гурьева глаза, прохрипел:

— Вы?!? Вы – Хранитель?!. Нет. Это невозможно!

— Возможно, — Гурьев сосредоточил взгляд на переносице Брукса, посылая успокаивающий сигнал, в который постарался вложить всю силу, на которую был способен.

Это подействовало. Стуча зубами по краю стакана, Брукс выхлебал вино, словно воду. И поднял на Гурьева всё ещё ошалелый взгляд:

— Но… Если вы – Хранитель… Зачем я вам нужен? Что я могу?

— Рассказывайте, Оскар, — властно проговорил Гурьев. — Рассказывайте. Хватит петлять вокруг да около. Ну же, Оскар. Я жду.

Прошло немало времени, прежде чем Брукс, наконец, заговорил. И когда Гурьев осознал, что говорит ему Брукс, то понял – лучше бы им, наверное, никогда не встречаться.

Что же это такое, думал Гурьев, глядя на умолкнувшего Оскара, из которого, казалось, выпустили и воздух, и воду. Что это такое, разве может такое произойти с человеком?! А может, я и не человек теперь вовсе? По крайней мере, не совсем человек. Как он сказал? Оно само придёт к тому, кто достоин? Не может быть!

Он тоже молчал. Ему требовалось время, чтобы осмыслить услышанное. Сразу сделать это было не под силу даже ему. Даже ему, чёрт возьми. Он думал, что неплохо знает историю. Ну, хотя бы в пределах курса классической гимназии. И что все истории ему тоже давно известны. А оказалось, что это не так.

Он поверил. Потому что выдумать такое Брукс был органически не способен. Уж это-то Гурьев понимал. Носить в себе долгие, долгие годы – да. Но выдумать?!

Брукс словно очнулся. И вздохнул – горько-горько:

— Вы – не Хранитель. Иначе – вы бы знали. Ах, — он безнадёжно махнул рукой. — Всё равно.

— Вам ведь стало легче, — улыбнулся Гурьев. — А это вовсе не так уж и мало, не правда ли?

— Да, — опять вздохнул Брукс. — Какое это имеет значение?!

Гурьев, повинуясь какому-то вдохновению, вдруг охватившему его, быстро достал из портмоне рисунок кольца и протянул его Бруксу:

— Взгляните-ка на это, Оскар.

Брукс, глядя по-прежнему исподлобья, медленно, словно нехотя, взял рисунок. Посмотрел… И вскочил. Ты смотри, как я угадал, с неожиданной злостью подумал Гурьев. Опять угадал. Что же это всё, чёрт подери, означает?!

— Откуда… Откуда у вас… это?! — Губы Брукса прыгали, и руки крупно дрожали. — Откуда?! Кольцо Хранителя! Вы должны знать… Почему вы не знаете?!

Гурьев рассказал о кольце то, что было ему известно.

— А что, — к концу его повествования Брукс почти овладел собой. — Ваши предки были талантливыми конспираторами, Джейк. Так спрятать кольцо… Гениально. Перевести всё на женскую половину! Неудивительно, что они… эти… что они его потеряли. Но, видимо, всё же нашли. — Тень снова набежала на его лицо.

— К их глубокому разочарованию, Оскар, я не успокоюсь, пока не верну его. Расскажите, что знаете вы.

— Это кольцо Хранителя.

— Это я уже слышал. Хранителя чего?!

— Хранителя. Слушайте.

А вот теперь всё встало на свои места, подумал Гурьев, дослушав до конца версию Брукса. Вот именно только теперь. Ни мама, ни отец просто ничего по-настоящему не знали. Но почему?! Чёрт побери, да ведь это не может быть правдой. Это невозможно. Всё это легенды, выдумки, не больше, ни что иное, как преломление ужаса перед природными катаклизмами в сознании бедных, невежественных дикарей. Впрочем, назвать, например, египетских жрецов дикарями может только тот, кто сам является таковым. Просто это другое знание, ничуть не похожее на наше. Или? Да. Легенды? Это было бы слишком просто. Неужели те, кто охотился за кольцом, всегда знали о том, для чего оно предназначено? Ключ. Но от чего?! К чему?! Что ж. Это действительно, кажется, многое объясняет.

— Если я правильно понял, дорогой Оскар… Если поверить во всё это, — а я, как это ни удивительно, верю вам, потому что эта легенда многое, если не всё, объясняет, — что же спрятано за дверью? И где эта дверь?

— Это не легенда. А о том, где находится дверь, должен знать Хранитель. Хранитель кольца. А вы, — Брукс горько вздохнул, — вы не знаете.

— Неважно. Сейчас – неважно. Если так… Леди Рэйчел и мальчику угрожает опасность. И опасность нешуточная. И мы с вами должны её устранить.

— Устранить?! — Брукс, приложив ладонь ко лбу, закрыл глаза. — Устранить. Боже мой, Джейк! О чём вы говорите?! Эти силы… Да вы просто сошли с ума! Они… Они действуют, Джейк. Они не дремлют, никогда! Всё время следят за нами. За ними. Может быть, они действуют не всегда согласованно и быстро, но всегда – смертоносно…

— Ну, насчет смертоносности, — верхняя губа у Гурьева чуть приподнялась, и Брукс зябко передёрнул плечами, увидев этот оскал. — Тут я вашим контрагентам дам фору миль в двести, Оскар. А слежка? Пусть следят. Фактор икс, вроде меня, им не по зубам.

— Вы так думаете?! — в голосе Брукса вдруг зазвучала отчаянная, совершенно собачья надежда.

— Убеждён, — дожимая, медленно кивнул Гурьев. — Да и нет у вас иного шанса, кроме меня, Оскар.

— Это правда, — Брукс резко уткнул подбородок себе в грудь.

— Мы должны позаботиться о них, Оскар. Мы с вами, потому что, похоже, просто некому больше. Вы ведь серьёзно относитесь к тому, что называется долгом. Или я ошибаюсь?

— Нет, — едва слышно проговорил Брукс. — Вы хотя бы примерно представляете себе, с кем вы собираетесь… драться?

— Оскар, — Гурьев укоризненно посмотрел на Брукса. — Вы же не будете настаивать на том, чтобы я полностью огласил вам список своих навыков и умений? Я рискну позволить себе такую маленькую аналогию, если хотите. Представьте, что на шахматной доске стоят все фигуры белых, а чёрных – только король и две пешки. Одна пешка – пешка себе, как положено, а вот вторая… Вторая, как выясняется, ходит, как ферзь и конь, причём в трёх измерениях. А на вопли играющего белыми, что это, дескать, не по правилам, подпрыгивает и так даёт ему в лоб, что беднягу выносят вперёд ногами. Нравится?

— Какие же это, в таком случае, шахматы? — вежливо вытянул губы в улыбку Брукс.

— Это мои шахматы, — Гурьев надавил на «мои». — Так что? Согласны?

— Я готов, — Брукс судорожно дёрнул кадыком вверх-вниз. — Я готов умереть за неё, Джейк. Вы, наверное, всё ещё не понимаете…

— Понимаю, — Гурьев, чуть наклонив голову влево, спокойно рассматривал Брукса. — Я понимаю вас, Оскар. Куда лучше, чем вы думаете. Но умирать – вот этого совсем не требуется, мой дорогой Оскар. Пусть умрут другие. Те, кто заслужил.

— Что я должен делать?

— Найдите мне разорившийся банк, Оскар. Такой, который мы могли бы купить совсем недорого. Но настоящий банк, не меняльную контору, понимаете?

— У вас есть деньги. Ну, конечно же… Откуда?!

— Какая разница? Сколько нужно, Оскар.

— Да, — просиял Брукс. — Да, Джейк. Мне кажется, я понял. О-о, Джейк… вы гений. Вы просто гений. Я бы никогда не додумался… Это просто настоящее чудо, что вы появились, Джейк. Господь послал вас, чтобы спасти своего ангела. И я…

— Вы, случайно, не религиозный фанатик, Оскар? — осторожно осведомился Гурьев.

— О, нет, нет, — Брукс, кажется, испугался, что Гурьев передумает. — Что вы, Джейк, нет… Я просто верю… Господь не мог оставить её. Должен был появиться кто-то. И вы… вы появились, Джейк. И я могу вам помочь. Конечно, могу. Видит Бог, я сделаю всё…

— А вдруг я всё-таки не с той стороны, Оскар? — тихо проговорил Гурьев, разглядывая Брукса. — Вдруг я появился вовсе не затем, чтобы спасти её, а наоборот – окончательно погубить?

— Нет, — Брукс отшатнулся. — Нет. Тогда вы не осмелились бы обратиться ко мне. Невозможно погубить ангела, Джейк. Даже дьявол, — будь вы сам дьявол – не способен на это. Вы разве не верите, что Господь послал вас, Джейк?!

— Он сотворил наш мир и покинул его, — улыбнулся Гурьев, и Бруксу сделалось тошно от этой улыбки. — Быть может, ему наскучила эта игра. А возможно, он вовсе и не ожидал, что ему будет весело. Так или иначе, его здесь нет, а это всё равно, как если бы его не было вовсе. Всё, что происходит при нас и с нами на этой земле… Мы сами отвечаем за всё, дружище. Нет никого, на кого можно наставить указующий перст и провозгласить: вот он, виновный. Это всё мы, Оскар. И хорошее, которое с радостью и охотой приписываем себе. И плохое, от которого открещиваемся так яростно, как будто его и вправду не мы творим. Всё это – только мы сами, Оскар. И случится лишь то, что мы сделаем сами, чему мы позволим случиться. Или не сделаем. И не позволим. Вам страшно?

— Да.

— Это правильно. Мне тоже. Но всё обстоит именно так. Увы.

— Но…

— Только поэтому, Оскар. Негодяям – петля и пуля. Пока мы живы. До последнего вздоха. Справедливость и возмездие – здесь и сейчас. Потом – ничего не будет. Нет жизни после смерти, нет жизни второй или третьей. Нет ни рая, ни ада, ни бога, ни чёрта – вне нас, Оскар. Всё это внутри. Здесь, — Гурьев постучал себя пальцем по лбу.

— Всё равно. Для неё… Мне ничего не нужно, Джейк. Ничего, — совсем ничего. Только служить ей, если ей потребуется. До последнего вздоха. Я стану её верным псом, Джейк. Ни один фартинг не будет отнят у неё. Никогда больше. Клянусь здоровьем моих детей, Джейк.

— Спокойно, Оскар, — улыбнулся Гурьев. — Спокойно, дружище. Не торопитесь с ответом, подумайте.

— Мне незачем торопиться, Джейк. «Falcon Bank and Trust».

Фалкон, подумал Гурьев. Фалкон. Ну, конечно же. Пожалуй, эта мистика на ровном месте скоро начнёт злить меня не на шутку. Falco – по-латыни значит «беркут»… Проклятье. Да что же это такое?!

— Джейк.

— Что?

— Убейте их, Джейк, — попросил Брукс. Эта просьба слетела с его губ так легко, как будто он просил Гурьева подать ему стакан воды. — Я сам не смогу. А вы, — вы сможете, я вижу. Пожалуйста, убейте их, Джейк.

Гурьев посмотрел на Брукса, чуть наклонив голову влево:

— Да, Оскар, — он улыбнулся и шевельнул пальцами, и Бруксу почудилось на какой-то миг, что сквозь лицо сидящего перед ним… существа на него смотрит лицо самой Смерти. — С удовольствием, дорогой Оскар. На сей раз я сделаю это с удовольствием. А теперь – приступим. Сколько денег вам нужно?

— Что?

— Жалованье, Оскар.

— Я же сказал, Джейк, — вскинул голову Брукс. — Мне…

— Вам – да, — бесцеремонно перебил его Гурьев. — Но у вас есть семья и дети. Поэтому я положу в «Ройял Бэнк оф Скотланд» на имя вашей супруги сумму, проценты по которой будут составлять полтора ваших жалования там, где вы сейчас служите. Если у нас всё получится, вы будете иметь возможность тратить такую сумму на булавки еженедельно. А если нет – ваши девочки, по крайней мере, не будут нуждаться. Устраивает вас такой вариант?

— Господи, Джейк…

— Вот этого не надо, — поморщился Гурьев. — Я не благотворитель, Оскар. Вам придётся попотеть. И я не поручусь, что пот этот не будет кровавым. Одного я не понимаю, — проговорил он задумчиво, тихо выстукивая на столешнице пальцами замысловатую дробь. — Если всё так – почему бы им просто не уничтожить их? Ведь это – самое простое?

— Страх Божий, Джейк.

— Вы думаете? — усмехнулся Гурьев. — Неужели?

— Это ведь Он послал вас. Что бы вы там не думали и не говорили, Джейк! Он послал вас, чтобы защитить их. Кто же смеет сомневаться в Страхе Божьем?! И теперь, — о, теперь они узнают! Время пришло.

— Будет, будет, Оскар, — Гурьев поднялся. — Идёмте. Я отвезу вас домой. Вам нужно отдохнуть и набраться сил.

Была уже поздняя ночь, когда Брукс вышел из такси у крыльца своего домика. Гурьев уехал, а Брукс долго не мог успокоиться. Он не был пьян, но был возбуждён так, что едва держался на ногах. Чувствуя ватную слабость в мышцах, он опустился на ступеньку, поставил локти на колени, обхватив ладонями голову, и долго ещё сидел в такой позе.

Придя, наконец, домой, он, не отвечая на встревоженные вопросы жены, с испугом взиравшей на его расстёгнутые пиджак и жилетку и сбившийся на сторону галстук, прошёл сначала в детскую. Потрогав лобики детей, он вышел, рассеянно улыбнулся Молли и, по-прежнему молча, вошёл в спальню.

Здесь он шагнул в угол и с размаху опустился на колени пред висевшим на стене распятием. Ты есть, подумал Брукс и улыбнулся, как ребёнок. Конечно, Господи, Ты есть. Ты послал его, ангела мщения. Послал его ко мне. Ты услышал мои мольбы, Господи. Ты просто проверял меня, испытывал мою веру, испытывал, насколько глубоки и искренни были мои молитвы, — все эти годы. Я выдержал, Господи. Я помогу ему, я сделаю всё, что он скажет. И они умрут, — все умрут. Здесь и сейчас. О, воистину, — безграничны доброта и милосердие Твои, Господи!

Лондон. Апрель 1934 г

Начался светский сезон. Рэйчел нервничала, — хотя Гурьев легко и быстро учился, а она сама старалась изо всех сил. В первый вечер, увидев, какими взглядами провожают Гурьева девицы и дамы, она и сама посмотрела на него другими глазами. Боже, подумала Рэйчел. А ведь я привыкла, что он рядом. Всё время рядом. Да почему же он не отходит от меня ни на шаг, чёрт побери?!

— Отойдите от меня, — чарующе улыбаясь, прошипела Рэйчел. — Я вас представила по меньшей мере двум дюжинам дам, умирающих от любопытства в надежде расспросить вас о стадах диких обезьян, скачущих с лианы на лиану в джунглях Амазонки.[25] Сделайте же вид, наконец!

— И не подумаю, — улыбнулся в ответ Гурьев. — Я пришёл сюда с вами, и проведу этот вечер с вами. Весь, от начала до конца. Леди Рэйчел.

— Это невыносимо. Немыслимо. Вы отпугиваете от меня всех кавалеров!

У тебя нет никаких кавалеров, Рэйчел, тоскливо подумал Гурьев. Эта толпа самодовольных уродов просто не в состоянии понять, что ты за сокровище. Ну да, они хотят тебя, — ещё бы. Я вижу их взгляды. Я читаю их лица. Я такое читаю на их лицах, Рэйчел! И что всё это значит, я раскопаю во что бы то ни стало. Вот как Бог свят. Если бы нашёлся хоть кто-нибудь, достойный занять место рядом с тобой, Рэйчел. Настоящий мужчина, способный увидеть тебя, разглядеть тебя. Наплевать на условности. Наплевать на всё и нести тебя на руках. Всю жизнь. Я исчез бы в тот же день, Рэйчел. Вот веришь ты или нет.

— Пусть попробуют, — пожал плечами Гурьев, продолжая улыбаться. — Надо же им когда-нибудь понять, каково это – испугаться по-настоящему. Без дураков.

— Для чего же мы сюда пришли, в таком случае?!

— Я вам объясню, — сжалился Гурьев. — Чтобы они все полопались от любопытства и начали рвать нас на части, в надежде заполучить в гости.

— Нас?!

— Нас, — кивнул Гурьев. — А что же вы думаете, — я стану наносить визиты в одиночестве? Разве мы так договаривались?

— О том, что вы станете вести себя так, будто мы помолвлены, мы тоже не договаривались, — рассвирепела Рэйчел. — Или я ошибаюсь?!

— А что, это так выглядит? — приподнял брови Гурьев.

— Именно так.

Гурьев взял её за локоть и, наклонившись к самому её уху, так близко, что вместе с его словами она услышала и почувствовала его дыхание, прошептал:

— А мне нравится.

Господи, подумала Рэйчел, замирая от ужаса. И мне нравится. Какой ужас! Немыслимо.

— Но когда я сяду играть в бридж…

— Я тоже сяду играть в бридж, — Гурьев чуть наклонил голову к левому плечу.

— А вы умеете?!

— А вы даже не удосужились за всё это время спросить. Что же вы так? Леди Рэйчел.

«Леди» он произносит так, как будто посмеивается надо мной, подумала она. Не столько даже надо мной, сколько… А вот когда он произносит «Рэйчел», его голос становится совсем иным. Совсем. Это просто немыслимо!

— Так вы умеете.

— Ну, у меня могут возникнуть некоторые сложности с терминологией во время первой партии. Но я справлюсь. Леди Рэйчел.

Вот, вздохнула она. Вот. Опять!

— Мы не можем играть вместе. Во всяком случае, сегодня.

— Можем, — кивнул он. — Мало того – будем.

— Я даже не знаю, какой вы партнёр!

— Как партнёр, я совершенно великолепен, — Гурьев, кажется, вовсе не собирался притворяться, будто шутит.

— Прекратите на меня давить!

— Слушаюсь и повинуюсь, — поклонился Гурьев. Не шутовски, а по-настоящему поклонился. И, выпрямившись, прищурился: – Леди Рэйчел.

— Ну, хорошо, хорошо, — вздохнула Рэйчел. — Разве можно так сердиться по пустякам, Джейк? Раз вы настаиваете, я буду с вами играть. Только не сверкайте так глазами, вы ведь подожжёте дом!

— Обожаю пялиться в огонь.

— Джейк… На нас смотрят.

— Пусть смотрят.

Что это с ним, встревоженно подумала Рэйчел. Этот взгляд – и желваки по щекам… Какой он всё-таки огромный, это же просто немыслимо…

Четвёрки расселись за ломберными столиками, и началась игра. Рэйчел всегда рассматривала бридж просто как приятное времяпровождение. И никогда не была особо сильным игроком. Откровенных ляпов не допускала, но вести игру всегда предпочитала доверить партнёру.[26] А он… Русский, русский, с восторгом и содроганием думала Рэйчел, глядя на Гурьева. Всё делает, как русский: с улыбкой – головой в омут!

Они окончили партию, — как оказалось, блестяще. Гурьев, испросив разрешения на минуту удалиться, поднялся, и, словно невзначай дотронувшись до плеча Рэйчел, вышел. Её соседка справа, баронесса Чейнхилл, наклонилась и прошептала, — впрочем, так, чтобы этот шёпот был услышан и за соседними столиками:

— А для Тарзана он вовсе даже неплох, дорогая. Очень, очень неплох. Где вы его нашли?

— Упал с неба, дорогая Лиз, — старательно просияла Рэйчел.

— Дайте знать, когда он вам надоест, — проворковала баронесса. — Он просто очарователен!

Или я ему надоем, подумала Рэйчел. Хотя на это совершенно не похоже. Не думаю, дорогая, что с этим мужчиной удастся поиграть в кошки-мышки. Он посмотрит-посмотрит, наклонив набок башку, а потом – ка-а-а-к хлопнет своей лапищей! Мокрое место от тебя останется, дорогая Лиз. Как и от меня. Что же он такое задумал, Господи Боже?! Он похож на яркую свечу в абсолютной тьме, поняла Рэйчел, свечу, к которой, забыв обо всём на свете, слетаются мотыльки со всей округи. Но… Свет необходим мотылькам, а свече – ей хватает собственного света. Ей не нужны мотыльки – она всего-навсего обжигает их, хотя делает это совсем не со зла. А я?!

— Это странное сочетание явной молодости и столь же явного опыта совершенно в нём завораживает, — продолжала выпевать Элизабет. — Не могу понять, в чём дело. Рядом с ним все выглядят какими-то бледными и ненастоящими, вам не кажется, дорогуша? И, судя по тому, как он вальсирует, в танцах на шёлковых простынях ему просто нет равных. И если при этом он хотя бы наполовину также хладнокровен и точен, как в бридже, то… — леди Чейнхилл испытующе посмотрела на Рэйчел. — Не забудьте рассказать мне, дорогая, что ему особенно нравится. Я не хочу, чтобы он ускакал от меня слишком быстро. Вы ведь не станете от меня это скрывать, моя прелесть?

Рэйчел поспешно отвернулась, с ужасом понимая, что ей и самой больше всего на свете хочется это знать. Чтобы… Она почувствовала, что неудержимо краснеет, и на глаза сами собой наворачиваются слёзы. Рэйчел подняла взгляд – и чуть не умерла от страха: Гурьев стоял перед нею, — так, словно и не уходил никуда. Глаза его метали самые настоящие молнии, и Рэйчел только тогда смогла вспомнить, что нужно дышать, когда поняла – этот взгляд адресован вовсе не ей, а леди Чейнхилл:

— Я восхищён, баронесса, — отвешивая изысканный поклон и при этом совершенно непостижимым образом переставляя Рэйчел себе за спину, проговорил Гурьев. — Надо обладать истинным мужеством и невероятным запасом патриотизма, чтобы так самоотверженно поддерживать производство спиртного в Британии, как это делаете вы.

— Что!? — пролепетала леди Чейнхилл, непонимающе глядя на него.

— Хотя я и не отношу себя к идейным трезвенникам, — снизошёл Гурьев до пояснений, — тем не менее, я ужасно занудный и скучный тип: предпочитаю женщин, которые заводят меня без помощи всякого алкоголя. А столько виски, бренди и шампанского, сколько пришлось бы влить в меня для того, чтобы я согласился проделать с вами парочку пируэтов на шёлковых простынях, просто не существует в природе.

Леди Чейнхилл начала багроветь, и тогда Гурьев проделал нечто настолько немыслимое и ужасающе неприличное, что у Рэйчел всё поплыло перед глазами: резко шагнув вперёд и наклонившись к баронессе, он обвёл языком её ухо и прихватил мочку зубами. Рэйчел буквально остолбенела, увидев, какой длинный и гибкий у него язык, а Элизабет, чтобы выдержать острый приступ наслаждения, пронизавший всё её существо, пришлось судорожно ухватиться за спинку кресла. А Гурьев, отступив, как ни в чём не бывало, улыбнулся и произнёс почти ласково:

— Просто хотел проверить, достаточно ли тщательно вы моете уши для того, чтобы мне не пришлось дважды повторять для вас что-нибудь особенно важное. Желаю вам успешной охоты и приятного вечера, баронесса.

В следующее мгновение Гурьев уже вёл Рэйчел в очередном туре венского вальса. Всё ещё пребывая в смятении, она оглянулась и поймала взгляд Элизабет, полный ненависти и… восхищения. Рэйчел гордо вскинула подбородок и впервые за всё это время посмотрела Гурьеву в глаза:

— Вы думаете, это сойдёт вам с рук?!

— Это сойдёт мне с рук, леди Рэйчел, — усмехнулся Гурьев, и по этой усмешке Рэйчел поняла: сойдёт – и далеко не только это. — Хотите пари?

— Нет, — подумав, улыбнулась Рэйчел. — Пожалуй – нет, не хочу.

Это был первый вечер после довольно продолжительного перерыва, и Рэйчел устала. Устала до такой степени, что задремала в такси, которое по плану должно было отвезти домой сначала Гурьева, а потом её. Но получилось наоборот. Потому что Рэйчел уснула у него на плече. Проснувшись оттого, что автомобиль остановился, и шум мотора смолк, Рэйчел поспешно отстранилась:

— Простите.

Какое счастье, что уже темно, подумала Рэйчел. Что это происходит со мной опять?! Опять. Всегда. Всегда. Господи Всемогущий, я даже не знаю, как его зовут. Я вообще ничего не знаю о нём. То, что он рассказал… Это может и не быть правдой. Это может быть просто история. Может быть, он вообще с Марса. Или с Венеры. Ничего. Это просто болезнь. Я заболеваю, наверное. Но я выздоровею. Я ведь всегда выздоравливаю?

— Я вас провожу. Вы позволите?

— Пожалуй, — кивнула Рэйчел.

Гурьев вышел, открыл дверцу с её стороны, подал ей руку, помог выбраться из салона. И повёл к крыльцу, осторожно держа её под локоть, — словно боялся, что она упадёт. У двери Рэйчел повернулась к нему лицом, и на губах её снова заиграла улыбка:

— Должна сказать вам, что вы произвели фурор. Вас нашли чрезвычайно милым, интригующе непосредственным и экзотически таинственным. Без всякого сомнения, это настоящий успех. Я была готова лопнуть от гордости за вас. Ну, а уж что произойдёт после происшествия с Элизабет, я вообще боюсь себе представить. Вас это не пугает, как я вижу?

— Сейчас я начну возвращать комплименты, — в голосе Гурьева звучала неприкрытая, хотя и шутливая угроза.

— Не стоит, — Рэйчел продолжала улыбаться. — Ко всему прочему, ваша внешность производит на женщин совершенно сногсшибательное впечатление. Догадываюсь, что вы отлично знаете это и пользуетесь своим оружием без всякого стеснения. Меня завалили вопросами – кто вы по происхождению и насколько обеспеченны. Не хотите составить себе удачную партию? Правда, девушка из общества вряд ли согласится последовать за вами в Россию. Впрочем, я уверена, вам и самому совершенно нечего там делать.

— Вы это всерьёз?

О, Боже, подумала Рэйчел. Это что же – он насмехается надо мной?!

— Вполне, — она упрямо задрала подбородок. — Вы же знаете, какой популярностью пользуются титулованные невесты у состоятельных…

— Выскочек, — закончил Гурьев. — Именно так они всегда и поступают, не правда ли?

— Вы…

— А я слишком неотёсан для того, чтобы меня сочли настоящим джентльменом. Потому что только настоящий джентльмен в состоянии жениться на подставке для шляпки. Леди Рэйчел.

— Или чтобы жениться вообще.

— Иногда необходимо нарушать правила для того, чтобы оставаться самим собой. Поэтому я очень ценю людей, умеющих делать это. Тем больше, чем отважнее и безогляднее они это делают.

— Должна ли я понимать это так, что вы предпочитаете ни к чему не обязывающие отношения с женщинами, чья репутация невосстановима?

— Предпочитаю сам решать, обязан ли я чем-либо кому-нибудь – и до какой степени. И что представляет из себя чья-нибудь репутация, с которой мне захочется поработать. А уж когда я это решу…

Кажется, я понимаю, что ты решил, подумала Рэйчел, чувствуя, что опять, уже неизвестно в который раз, неудержимо краснеет и мысленно благодаря Бога за то, что свет фонаря над крыльцом дома скорее сгущает темноту, нежели освещает что-то. Сердце её колотилось у самого горла, но она протянула Гурьеву обе руки – так, словно предупреждение, прозвучавшее только что, не имело к ней ни малейшего отношения:

— Спасибо за чудесный вечер, Джейк. За мной давно никто так не ухаживал.

— Я старался, — честно признался Гурьев, целуя её руку и еле сдерживая рвущееся наружу желание обнять молодую женщину.

— Да, для сбежавшего из джунглей Амазонки совсем недурно, — кивнула она.

— Спасибо, леди Рэйчел.

— Вам совсем не обязательно говорить «леди», когда нет посторонних, Джейк, — тихо проговорила Рэйчел. — Главное, ничего не придумывайте себе. Не забывайте, что мы… партнёры, — она подняла на него взгляд. Крошечная заминка не ускользнула от его внимания, но Гурьев приказал себе не сметь сосредотачиваться на этом. Пока. — Договорились?

— Да, Рэйчел. До завтра.

— До послезавтра, Джейк. Спокойной ночи.

Гурьев поклонился и стремительно сбежал по ступенькам вниз. Рэйчел услышала, как хлопнула дверца, застрекотал мотор, и звук этот растаял в темноте. Она вздохнула, опустила голову и шагнула через порог.

Лондон. Апрель 1934 г

Гурьев сел в такси на переднее сиденье. Шофёр удивлённо на него покосился, но не возразил. Гурьев повторил адрес, и они тронулись.

Русский, решил Гурьев, рассматривая таксиста. Вот точно – русский. Мой тип. А что, рискнём? И он беззаботно засвистел мотив «Варяга».

Реакция не заставила ждать себя слишком уж долго, — к середине первого куплета шофёр нажал на тормоз так, что со всех сторон раздались возмущённые вопли клаксонов. Гурьев посмотрел на вытаращившегося на него шофёра и усмехнулся, забросив следующий крючок:

— Немножко подзабыли, как красиво швартоваться, не так ли, господин капитан? — первым начал он по-русски. — Ну, это ничего. Это службишка, не служба. Дело поправимое.

— Вы… кто? — хрипло спросил шофёр, тоже по-русски.

— Гурьев. Яков Кириллович. Будем знакомы, господин капитан? — он развернулся лицом к шофёру и протянул тому правую руку, — ту самую, на которой браслет.

— Господин Гурьев? Или товарищ Гурьев?

— Сочту за честь стать вам товарищем, господин капитан, — рука его упрямо висела в воздухе.

Шофёр, видимо, всё ещё колеблясь, взял руку Гурьева и чуть повернул, рассматривая браслет. И, приняв пароль за верный, кивнул:

— Осоргин. Вадим Викентьевич. Капитан второго ранга, минный крейсер «Переславль», Черноморский флот. Ныне, кажется, краснознамённый?

А вот теперь пришла очередь Гурьева удивляться.

— Не может быть, — он так сдавил руку Осоргина, что тот поморщился против воли. — Не может быть.

— Ну, отчего же, — печальная усмешка искривила губы моряка. — И небывалое, как известно, бывает. А вы разве…

Гурьев знал. Перед ним сидел человек – живая легенда. Капитан Осоргин, уведший свой корабль из-под носа у красных, взяв на борт всех, кого мог утащить из охваченного паникой Новороссийска. Осоргин, протянувший на двух винтах и одной турбине через Дарданеллы и всё Средиземноморье – до самого Гибралтара. Не может быть, подумал Гурьев. Просто не может такого быть. Таких совпадений не бывает. Вот не бывает такого, и всё.

— Я думал, вы в Париже.

— Я тоже так сначала думал, — вздохнул Осоргин. — А зачем? Не люблю я французский… Несколько моих офицеров остались там. А остальные, кто со мной, — сюда. Теперь здесь вот… перебиваемся. Кому повезло, кто помоложе был – под торговый «юнион джек». А кто рылом не вышел – под шашечки пожалуйте.

— Пройдёмся ещё под Андреевским, господин капитан, — озорно улыбнулся Гурьев. — Давайте поедем, поднимемся ко мне. Посидим, как у нас, флотских, положено.

— Я за рулём, — усмехнулся невесело Осоргин.

— Ничего, Вадим Викентьевич, — Гурьев отпустил его руку. — Переночуете у меня, места хватит. А с завтрашнего утра вы на службе. Поедем. Я всё объясню.

— Гурьев, — Осоргин прищурился, посмотрел в лобовое стекло. — Гурьев. Легенда Корпуса. Единственный, кажется, в истории флота мичман при выпуске. «Гремящий», кажется? У Эзеля где-то их потеряли. Откуда браслет?

— Шестерых спасли датские рыбаки. Его не спасли, а браслет он велел передать мне. Браслет и наградной «Браунинг». Полозов и передал. Константин Иванович Полозов.

— Его плохо помню. Неважно. Как это произошло?

— Приняли бой с «Аугсбургом» и «Бременом». Шансов было – ноль, не мне вам объяснять. Но не сдались.

— Погибаю, но не сдаюсь, — Осоргин кивнул и снова взглянул на руку Гурьева с браслетом. — Ах, как это романтично, — погибаю, но не сдаюсь. Что ж, Яков Кириллович. Поехали, пожалуй.

Они остановились у дома, где находилась студия, снятая Рэйчел для Гурьева. Осоргин закрыл машину, и они поднялись наверх.

Гурьев быстро собрал на стол, открыл бутылку виски:

— Извините, господин капитан. Водки нет. Не готовился.

— Это хорошо, что не готовился, — кивнул Осоргин. И, разлив спиртное, поднял рюмку на уровень груди: – Помянем, Яков Кириллович. Погибаю, но не сдаюсь. Эх!

Он опрокинул виски в себя таким движением, как будто это всё-таки была водка. Его примеру последовал и Гурьев.

Осоргин опустился на стул, дождался, пока сядет Гурьев, налил по второй, легонько стукнул ножкой своей рюмки по его посудине:

— За встречу?

— За встречу, господин капитан.

Они снова выпили. Помолчали. Гурьев не торопился, — ждал, пока Осоргин созреет, чтобы задавать вопросы. Ожидание его длилось не слишком долго:

— Каким же ветром вас в Лондон-то занесло, Яков Кириллович?

Гурьев и сам не ожидал, что сможет уложиться в десяток предложений. Но уложился. Некоторые, особо пикантные нюансы – вроде шаровой молнии – он пока что опустил. Не так уж и много рассказывать. Дослушав, Осоргин разлил третью порцию:

— Легки вы на подъём, однако.

Это еврейская кровь, усмехнулся про себя Гурьев, но промолчал. Осоргин посмотрел на него исподлобья:

— А где же вы повоевать-то успели, Яков Кириллыч?

— Успел, — Гурьев чуть прищурился. — А что, разве заметно?

— Заметно, — кивнул моряк. — Хотели бы скрыть – я бы не заметил. А вы ведь и не скрываете.

— Нет, — улыбнулся Гурьев, — и не думал. Стыдиться нечего. Успел. В Трёхречье. В Маньчжурии.

— На чьей стороне, если не секрет?

— Ни на чьей, — Гурьев покачал головой. — Не был я тогда готов ни на чьей стороне воевать. Людей защищал, как умел. Плохо умел, конечно. А теперь займемся кое-чем поинтереснее.

— И что же это?

— Делом. Теперь нам предстоит множество дел, Вадим Викентьевич. В основном не очень весёлых и уж точно не слишком приятных. А также, возможно, кровавых. Вы как?

— Что это значит?

— Это значит, что можно попробовать.

— Попробовать – что?!

— Вернуться, Вадим Викентьевич. Только не приползти на карачках к большевикам, как некоторые это делают сейчас, а вернуться по-настоящему.

— Это чепуха, — махнул рукой Осоргин. — Они убивают всех, кто пытается хотя бы делать вид, что шевелится. Барон Врангель, генерал Кутепов…

— А мы никому не скажем, — наклонился через стол Гурьев. — Никому из посторонних, я имею ввиду.

— Вы представляете, сколько людей…

— Три десятка. Пока больше не нужно.

— Это смешно.

— Нет. Вы просто ещё всего не знаете. Я вам расскажу и покажу. Тогда вы, возможно, измените своё мнение. То есть наверняка измените, потому что вы боевой офицер. Я прекрасно понимаю, что вы сейчас думаете. И вообще, и обо мне в частности. Понимаю, что вы – и не только вы – давно отчаялись в душе, даже если снаружи пытаетесь делать вид, будто это не так. Я не собираюсь вас уговаривать, Вадим Викентьевич. Я буду действовать. И мне требуется помощь. В том числе ваша помощь.

Осоргин молчал невероятно долго, то поднимая взгляд на Гурьева, то опуская его вновь, задумчиво проворачивая в руках пустую рюмку.

— Что же реально можно предпринять? — стараясь, чтобы его голос звучал спокойно, спросил Осоргин. — С десятком или с двумя? Пусть с тремя.

— Мы только начнём с десятков. Это так. Большевики тоже начинали не с миллионов, господин капитан. Дело не в количестве голов. Нужны просто правильные инструменты. И нужно научиться ими пользоваться. Мы научимся. И вообще, — Гурьев откинулся на спинку стула, сложил на груди руки и отчаянно улыбнулся, — дело даже не в этом. Дело в том, что нельзя смотреть. Надо драться. А получится или нет… Это не нам решать, Вадим Викентьевич. Если не драться, то точно ничего не получится. Вот совершенно.

— А как это вы угадали, Яков Кириллыч? — усмехнулся вдруг Осоргин. — Гипнотизёр вы, что ли?

— Я наблюдательный.

— Ладно, господин вперёдсмотрящий, — Осоргин поднял рюмку. — За полное взаимопонимание, Яков Кириллович.

Осоргину от выпивки ничего не делалось. То ли выброс адреналина так на него подействовал, то ли ещё по какой причине. Это хорошо, подумал Гурьев. Это радует.

Он хотел было уже перевести дух, но тут-то и получил с размаху по сусалам:

— А она кто?

— Она…

Гурьев не смог справиться с лицом. Не смог – и всё тут.

— Ого, — вздохнул Осоргин. И снова наполнил посуду: – Ну, давайте, Яков Кириллыч.

— За прекрасных дам, — усмехнулся Гурьев и взял свою рюмку.

— Нет, — мотнул головой Осоргин. — За любимых женщин. За наших любимых.

Они оба замолчали, — надолго. Гурьев не решался спросить Осоргина о семье. Сам расскажет, когда время настанет, подумал он. Ну, пора.

— А служба – вот какая, Вадим Викентьич. Мне нужна армия. Маленькая, но армия. Из наших. Из настоящих наших.

— Понятно, — Осоргин опустил голову, посмотрел на свои руки. — Принципы рекрутирования? Если можно это так назвать.

— Вполне. Офицеры. Марковцы. Дроздовцы. Корниловцы. Моряки. Прочие, имеющие опыт боёв. Любых, неважно, где и когда. Георгиевские кавалеры, если встретятся, в идеале – кавалеры солдатских крестов. Возраст – желательно не старше сорока пяти, лучше – моложе, однако мальчиков попрошу всё же избегать. Пока. Нам требуются люди, умеющие и желающие самостоятельно мыслить, пусть и в рамках заданных границ. Хорошая физическая форма – или возможность достаточно быстро таковую приобрести. Желательно – пока одиноких либо без стойких привязанностей. Попутный совет, Вадим Викентьич – ищите людей своего типа. Так меньше возможностей ошибиться. Я сам всегда действую подобным манером.

— Странно это очень, Яков Кириллыч.

— Что странно?

— По типу, по складу мышления, по речи – я вас как своего ровесника ощущаю. А вы, простите, молоды ведь просто бессовестно. Непростительно, если будет позволен мне такой каламбур.

— Вот именно поэтому мне придётся доверить вам подбор кадров, — вздохнул Гурьев. — Каждому всё с самого начала объяснять – даже моего терпения на это не хватит. Объяснять, через понятную настороженность продираясь? После вас, Вадим Викентьевич, я, разумеется, с каждым побеседую. И плотно. Но после, а не вместо. И будьте готовы к тому, что не все ваши кандидаты пройдут отбор. Что же касается молодости… Мы с вами, господин капитан – как снаряды. Только я позже изготовлен. Вот и вся разница.

— Ну, не уверен, — покачал головой Осоргин. — Насчёт снарядов – это интересно. Но вот калибр-то у вас, Яков Кириллыч… Поболе будет.

— Даже не калибр, — задумчиво произнёс Гурьев. — Не калибр, скорее, начинка.

— Шимоза, — усмехнулся Осоргин. — Не то, что во мне, — дымный порох, да ещё и отсыревший, к тому же.

— Высушим, Вадим Викентьевич, — широко улыбнулся Гурьев. — Да не в этом дело.

— А в чём же?

— На самом деле я во многом не понимаю ваше поколение, Вадим Викентьевич. И с ужасом думаю иногда, что было бы, останься отец в живых. Я ведь не идеализирую прошлое, в отличие от многих из вас. Хотя у меня-то как раз имеются для этого все основания.

— Вы полагаете, мы его идеализируем? Прошлое?

— Конечно, Вадим Викентьевич. Без всякого сомнения. Таково свойство человеческой памяти. А ведь каратели Ренненкампф и Меллер-Закомельский, и девятое января, и пожары на Пресне, и быдло-солдатики, посылаемые толпами под пулемёты, — всё это тоже наше прошлое. Очень не хочется об этом помнить. Совершенно не хочется. А надо.

— Тогда зачем?!

— Затем, что Большевизия-Коминтерния, желающая растоптать весь мир – не Россия. Россия не была ни сказочным берендеевым царством, ни священной державой народа-богоносца. И безобразий было выше головы, и скотства хватало, и система, в самом деле, прогнила, и династия выдохлась окончательно, и тысяча ещё может быть названо причин. Но при всём этом – курс на мировую революцию мне нравится куда меньше. То есть совсем не нравится. Это всё портит. Что бы ни говорили – Россия всё же была живая страна, не идеальная, но живая. А не механическая орда, надвигающаяся на человечество. Вот затем. Чтобы не вляпаться снова.

— На что вы надеетесь, Яков Кириллыч?

— На то, что ещё не поздно. Что есть ещё шанс. Пусть последний, но есть.

— Шанс? — переспросил Осоргин. И покачал головой: – Шанс.

— Я знаю, как нелегко в это поверить. Просто очень многое изменилось.

— Давно ли?

— Не слишком. Но изменилось очень сильно. И будет меняться дальше. Мы только чуть-чуть подтолкнём. Направим процесс.

В конце-то концов, подумал моряк. Заниматься своим делом – или вертеть баранку, к которой так и не привык по-настоящему? День за год. Почему мне так нравится этот мальчишка, прах меня побери?! Мальчишка? О-о, нет. Не мальчишка. Всё, что угодно. Только не это.

— Мы сделаем вот что, Вадим Викентьевич, — продолжил Гурьев. — Я не собираюсь ни пирамид выстраивать, ни пудрить мозги, — ни вам, ни кому-либо другому. Вы лицензию таксиста имеете?

— Нет.

— Я куплю вам лицензию и таксомотор. Он будет полностью и безраздельно ваш, вот совершенно. И в любую минуту, как только вам окажется со мной не по пути, вы вернётесь к прежней жизни. Мне кажется, так будет достаточно честно. Согласны?

— Согласен. В излишнее благородство играть не стану, опыт не тот. Тем более, что выкуп вы сами назначили. Так что – на том и порешим.

— Ну и прекрасно, — Гурьев снова разлил спиртное по рюмкам.

— Хорошо. К делу, — кивнул Осоргин. — Сколько всё-таки человек, поточнее?

— Не более двух отделений. Плюс резерв и штаб. Итого – тридцать человек максимум. Большим количеством нам и руководить пока не под силу, и может вызвать ненужные кривотолки и слухи. И размещать людей надо, и довольствие организовать, и средства потребуются.

— Вот мы и подошли к следующему вопросу, — усмехнулся Осоргин.

По движению, которым моряк достал и закурил новую папиросу, Гурьев понял, в каком волнении тот пребывает. Он кивнул:

— Разумеется. Прошу к столу, господин капитан.

Несколько картинным, рассчитанным на эффект жестом, Гурьев вынул из кармана бархатный мешочек и высыпал его содержимое перед Осоргиным. Моряк непроизвольно отшатнулся, едва удержавшись на стуле.

В этой кучке не было ни одного алмаза весом менее чем в пять каратов. А были и тяжелее. И несколько штук, тянувших, пожалуй, на добрый десяток.

— О… Однако, — хрипло проговорил Осоргин через некоторое время, не обращая внимания на потухшую в его пальцах папиросу. — Позволите?

Гурьев кивнул утвердительно. Осоргин протянул руку, потрогал кристаллы. Взял один, покрупнее, посмотрел зачем-то на свет.

— И какова же… стоимость? Хотя бы примерно?

— Думаю, около миллиона фунтов.

— Надеюсь, вы не храните это… здесь?!

— Ну, разумеется. Это не всё, Вадим Викентьевич. Это нам на булавки.

— Откуда?!

— Я объясню. Позже. А пока – обсудим наши краткосрочные планы.

Лондон. Апрель 1934 г

Рэйчел не покидало стойкое ощущение, что Гурьев проводит с Тэдди едва ли не больше времени, чем с ней. Ну, не меньше, — это уж точно. И учит его этим странным, не похожим ни на какую борьбу или бокс приёмам. И прыгать через скакалочку. Бог мой, а это ещё зачем?! И Тэдди. Он так изменился, подумала Рэйчел. Совершенно переменился. Просто сокровище, а не ребёнок. А всё это Джейк. У него просто настоящий талант. И Тэдди в него влюблён. Только и слышно – Джейк, Джейк, Джейк сказал, Джейк знает, Джейк может! А я?! Нет, я не могу. Я просто устала. Я так ужасно устала! Он такой великан. И это кольцо – он что, забыл, зачем приехал, о чём меня просил?! Он целыми днями пропадает с Тэдди и со мной. Нет, не может быть. Это же просто немыслимо. Ведь он… И цветы. Всё время цветы. Это же безумные деньги, — такие цветы. Сколько у него денег, — печатает он их, что ли?! Господи Боже, что за человек?! Интересно, что это он придумывает последнее время? Он что-то придумывает, я же вижу! Что это может быть? Литература по банковскому делу… Впервые после обустройства нанеся Гурьеву визит, Рэйчел была потрясена зрелищем огромного рабочего стола и количеством развешанных по стенам в идеальном порядке каких-то пилочек, ножниц и щипчиков, не только назначения, но и названия которых Рэйчел даже не представляла себе. Что замыслил этот ненормальный, чёрт возьми?!

Гурьев удивился и встревожился одновременно – Рэйчел сама распахнула перед ним дверь.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Джарвис занят в саду, а остальную прислугу я отпустила на уик-энд. Я иногда делаю это, когда нет ничего срочного. Что?

— У старины Джарвиса не бывает уик-эндов?

— Немыслимо, — вздохнула Рэйчел. — Вы не знаете Джарвиса.

— Зато догадываюсь.

— Ничего страшного. Он…

Только сейчас Рэйчел посмотрела на улицу. Увидев новенький «Ягуар» и шофёра, чем-то на Гурьева неуловимо похожего, она опешила:

— Это…

— Это наш экипаж, Рэйчел, — весело сказал Гурьев.

— Наш?! Вы с ума сошли!

— А мне нравится, — Гурьев отчаянно улыбнулся. — Вы не пригласите меня войти?

— Входите, чудовище, — вздохнула Рэйчел, и, улыбнувшись Осоргину, пропустила Гурьева внутрь особняка. Закрыв за ним тяжёлую створку двери, Рэйчел свела брови к переносице: – Это же давешний таксист, я его узнала. Где вы его выкопали?!

— В такси, — Гурьев слегка наклонил голову набок.

— Это ведь не просто шофёр?!

— Нет. Далеко не просто.

— Это я поняла, — Глаза Рэйчел вдруг расширились от внезапно осенившей её догадки: – Он… русский?!

— Конечно.

— Стоит вас только на один день оставить без присмотра! Что вы задумали?! Признавайтесь!

— Пока ещё не время, Рэйчел, — произнёс Гурьев. — Но обещаю рассказать, как только план окончательно созреет вот здесь, — и он постучал себя пальцем по лбу. — Мы остановились на персоне вашего дворецкого.

— Джарвис – на редкость консервативный малый, Джейк. И он лучший дворецкий из тех, кого я знаю. Сейчас таких, как Джарвис, уже невозможно отыскать даже за очень значительные деньги.

— Превосходно, — кивнул Гурьев. — В таком случае, я за вас совершенно спокоен. Да, кстати. У меня есть вопрос.

— Я слушаю.

— Я посмотрел счёт. Почему вы не включили туда расходы на Мероув Парк? Ведь это очень большие расходы.

— Вот ещё, — Рэйчел вспыхнула. — Никогда не собиралась… Откуда вы знаете?!

— Рэйчел. Пожалуйста. Почему?

— Потому что поместье принадлежит Тэдди.

— Вы его выкупили у банка?

— Да, — чуть поколебавшись, подтвердила Рэйчел. — Джейк, это…

— Долгая история. Я знаю. Зачем вы это сделали? Это наверняка поглотило все сбережения, сделанные вами с таким трудом.

— Оно принадлежит Тэдди, Джейк, — упрямо наклонила голову Рэйчел. — Кроме того, я, как вам хорошо известно, немножечко русская, и вы сами говорили, что сумасбродство у нас в крови.

— Брукс помогал вам? Оформление, подставной покупатель?

— Откуда… Да.

— Отлично. Старина Брукс знает своё дело, это мне нравится. Оно сильно запущено? Только откровенно.

— Оно никогда не походило на Версаль. Почему вы спрашиваете?

— Сдайте мне его в аренду. До совершеннолетия Тэдди, пока он не решит, что с ним делать.

— Зачем?!

— Я вам потом расскажу. Мне нужно.

— Вы определённо сумасшедший.

— Не больше вашего.

— А-а, вы хотите таким образом…

— Я хочу таким образом убить сразу нескольких зайцев, Рэйчел. Сократить ваши расходы и…

— Увеличить свои.

— Рэйчел, пожалуйста. Я вам говорил, что не стеснён в средствах.

— Прекратите присылать цветы. Тэдди смотрит на меня такими глазами!

— Какими?

— Чёрт вас побери, Джейк! Вы что, не понимаете?!

— Если вам не нравится, я велю больше этого не делать, — вежливо и стеклянно улыбнулся Гурьев.

— Джейк, — Рэйчел дотронулась до его руки. — Боже, Джейк. Разве дело в этом? Просто это так…

— Мне казалось, что вам нравится, — Гурьев посмотрел поверх её головы. — Простите.

— Джейк, перестаньте так щуриться. Это, наконец, немыслимо. Мне нравится, но…

— Нет никаких «но», Рэйчел, — Гурьев вздохнул. — Вы очень устали, я знаю. Вы столько делаете для меня, что я чувствую себя обязанным хоть как-то отблагодарить вас.

— Но вы же платите мне за мои услуги, — Рэйчел состроила удивлённую гримаску. Это стоило ей немалых усилий, и она почти возненавидела себя за эту непростительную, невозможную слабость. — Какая ещё благодарность?

— Самая обыкновенная, Рэйчел. Человеческая. Разве то, как вы это делаете, можно оценить деньгами?

— Послушайте, Джейк. Я хотела бы раз и навсегда…

— Не бывает раз и навсегда, Рэйчел. Есть только здесь и сейчас.

Ах, вот как, подумала Рэйчел. Вот ты какой. Ну, что ж. Она отвернулась. А когда вновь повернулась и посмотрела на Гурьева, на её губах уже сияла улыбка:

— Мы говорили об аренде поместья, не так ли?

— Да, — он тоже с удовольствием сменил тему.

И, заметив это, — хотя он и очень старается, бедняжка, чтобы я не заметила, подумала Рэйчел, — она забеспокоилась опять. Только бы он не заметил, мысленно взмолилась она.

— Вы хотите это как-то оформить?

— Не знаю. Как вы скажете. Я хочу поехать туда и взглянуть.

— Когда?

— Да хоть прямо сейчас.

— Но оно… Оно довольно запущено.

— Это не имеет большого значения. К тому же, меня это, как вы уже знаете, нисколько не беспокоит.

— Почему?

— Потому что я в любом случае собирался привести его в порядок по своему вкусу.

— Вот как.

— Так что? Едем?

— Сейчас?!

— А что в этом такого? Автомобиль к нашим услугам.

— На каких условиях вы его наняли?

— Автомобиль я купил.

— Я поняла. Не трудитесь объяснять. Надеюсь, вы не замыслили ничего противозаконного.

— Ничего, что могло бы поставить вас в затруднительное положение, Рэйчел, — без улыбки проговорил Гурьев. — Так как? Едем? А где Тэдди?

— Тэдди? Зачем вам вдруг понадобился Тэдди?!

— Это же автомобиль, Рэйчел. Неужели вы не понимаете?

— Вы хотите взять его с собой?! Но у него занятия!

— К чёрту занятия, Рэйчел, — усмехнулся Гурьев. — Он успеет засохнуть над книжками. Ему сейчас нужен ветер, который в лицо, а не грамматика с математикой.

— Вы… вы! Джарвис! Отпустите учителя и позовите, будьте так любезны, милорда Роуэрика. — Рэйчел посмотрела на Гурьева сердито: – И перестаньте сейчас же так немыслимо улыбаться. Если я признаю вашу правоту в данном конкретном случае, это ровным счётом ничего не значит, — Рэйчел вскинула подбородок. — То есть, это означает – вы правы в данном конкретном случае, и ничего больше. Вот.

Да что же это такое, подумал Гурьев. Господи. Рэйчел.

Мальчик появился на зов.

— Мы едем в Мероув Парк, — сказал, поздоровавшись, Гурьев. — На автомобиле. Ты предпочитаешь на заднем диване вместе с леди Рэйчел или на переднем с шофёром?

— Конечно, на переднем, — снисходительно улыбнулся Тэдди. — Это вы садитесь назад и воркуйте, а я поеду впереди!

Рэйчел беспомощно посмотрела на Гурьева:

— Ну? Что я вам говорила? Это всё ваши букеты!

Гурьев виновато потупился и ковырнул носком ботинка паркет. Это получилось у него так комично, что оба – и Рэйчел, и Тэдди, — засмеялись. А ему только того и надо было.

Они вышли к машине. Гурьев, сама любезность, перезнакомил присутствующих. А Рэйчел, не сумев понять, что означает взгляд Осоргина, чуть заметно нахмурилась.

Зато Тэдди был совершенно счастлив. Полностью предоставив Рэйчел и Гурьева друг другу, он уселся на переднее сиденье и засыпал Осоргина градом вопросов, касающихся автомобилей вообще и этого «Ягуара» в частности. Он сиял так, что Рэйчел, украдкой вздохнув, поняла, как правильно поступил Гурьев, взяв мальчика с собой. Это просто немыслимо, подумала она. Что за человек, что за человек! Да что же это такое?!

Даже по хорошей дороге и с приличной скоростью, — не меньше двадцати миль в час – до Мероув Парк было часа два езды, если не больше. Гурьев, посмотрев на Рэйчел, улыбнулся и закрутил ручку привода стекла, отделяющего переднюю часть автомобиля от задней:

— Ваш выстрел. Леди Рэйчел.

— Как вы это угадываете?!

— Долгая история. Давайте.

— Я давно хотела спросить вас, Джейк. Вы почему всё время расплачиваетесь наличными?

— Потому что русские предпочитают настоящие деньги, — кажется, пикироваться с Рэйчел доставляло ему истинное удовольствие.

— Это нерационально и опасно.

— Просто немыслимо. Вы абсолютно правы, как всегда. Леди Рэйчел.

— Это действительно немыслимо. А вы просто несносны, — она негодующе собрала аккуратные брови над переносицей. — Сколько вам лет, Джейк?

— Двадцать четыре.

О, Боже, в панике подумала Рэйчел, он же моложе меня на два года! Не может быть! Ах, да что же это творится со мной такое?!

— Вот и перестаньте разговаривать со мной, как с девочкой.

— Мой учитель всегда говорил: ты не выше и не больше. Ты длиннее и тяжелее. Так и в этом случае. При чём тут годы, Рэйчел?

— Конечно. Вы правы. Как и ваш учитель.

— Что с вами?

— Ничего.

— Леди Рэйчел, — Гурьев посмотрел на неё и укоризненно покачал головой. — Леди Рэйчел.

— Я настаиваю, чтобы вы положили в банк ваши деньги. Если они ещё у вас остались.

— Не делайте вид, что вас это беспокоит, леди Рэйчел.

Нет, меня это действительно не беспокоит, подумала Рэйчел. Мне действительно всё равно, есть ли у тебя деньги, Джейк. И если да, то откуда они, а если нет, то как ты собираешься добывать их впоследствии. Потому что мне всё равно.

— И, тем не менее. Вы что же, так никогда и не расскажете мне, откуда у вас деньги?

— Ну, это совсем легко, леди Рэйчел. Если необходимо – и когда необходимо, — люди дают мне деньги. Сколько требуется.

— Какая прелесть. Вы неподражаемы, Джейк. Что значит – «дают»?!

— Очень просто. Буквально накануне нашего с вами знакомства мне срочно понадобились деньги, довольно много. Один богатый американец сицилийского происхождения, чьи взаимоотношения с американской Фемидой сделались особенно напряжёнными накануне нашего с ним знакомства, дал их мне. Я объяснил ему, что он тем самым спасёт свою душу. И вы знаете – он поверил. И тут же выдал мне просимую сумму.

— Сицилиец?! О, Боже. Вы что же, предстали перед ним в кардинальской мантии?!

— Вроде того, — Гурьев чуть заметно улыбнулся, увидев картинку, нарисованную воображением Рэйчел.

— Погодите, Джейк! Вы что?! Вы… Гангстеры?! Какие у вас отношения с итальянскими гангстерами из Америки?!

— Да никаких, леди Рэйчел. Абсолютно никаких. Не думаю, что они горят желанием снова со мной встретиться.

— Вы… ограбили… гангстеров?!? — еле слышно проговорила Рэйчел.

— Господь с вами, леди Рэйчел, — изумлённо посмотрел на неё Гурьев. — Да как вам в голову могло такое прийти?! Я полагал, ваша фантазия куда раскованнее, — он укоризненно вздохнул.

— Прекратите это представление, — Рэйчел отодвинулась к двери. — Я спрашиваю более чем серьёзно.

— А я более чем серьёзно отвечаю, — Рэйчел вздрогнула, услышав металлический лязг в его голосе. — Нужные мне инструменты – а деньги не более, чем инструмент – я беру, когда нужно. Поверьте, я умею объяснять, что мне нужно, почему и зачем. Всё равно кому.

— Не сомневаюсь, — после некоторой паузы, поёжившись, задумчиво проговорила Рэйчел. — Почему-то я совершенно, ни капельки в этом не сомневаюсь. Тем более, по-моему, стоит положить их в банк.

— Ну, разумеется, они и лежат в банке, леди Рэйчел. Правда, не в Англии и далеко не все. Потому что единственный банк, которому я доверю все мои деньги, леди Рэйчел, — это мой собственный.

Её словно током пронзило:

— Так вот оно что! Вы сумасшедший. Вы понимаете хоть что-нибудь в банковском деле?!

— Мне не нужно понимать ничего конкретного, — он пожал плечами. — Для этого существуют технические сотрудники, — Гурьев посмотрел на Рэйчел и улыбнулся: – вы проницательны, леди Рэйчел.

— Ну, знаете ли, — фыркнула она. — Такие намёки может не уловить только законченная дура. Но я не понимаю…

— Давайте переживать неприятности по мере их поступления, леди Рэйчел.

— А что же, они, по-вашему, ещё не наступили?!

— Отнюдь.

— Конечно. Вы собираетесь приплести сюда Оскара… Неужели?! Джейк, как вы можете! Зачем это вам?!

— Вы удивительно, просто потрясающе проницательны, леди Рэйчел, — Гурьев посмотрел в окно.

Опять отворачивается, грустно подумала Рэйчел. Не хочет, чтобы я видела его глаза. А я хочу, я хочу видеть твои глаза, Джейк. Пожалуйста, не отворачивайся от меня, Джейк!

— Всё-таки, на что вам поместье?

— Я объясню. Но позже, не сейчас.

Ты умница, леди Рэйчел, подумал Гурьев. Ты чудо. Но самого главного ты, к счастью, не понимаешь. И это радует. Потому что вряд ли моя идея придётся тебе по вкусу, леди Рэйчел. Но мне наплевать. Потому что я болен – тобой, Рэйчел. И мне нужно куда-то девать всё то, что сжигает меня изнутри.

Добравшись до поместья, они разделились: Рэйчел воспользовалась случаем выдать порцию ценных указаний садовнику и по совместительству сторожу, что присматривал за домом, Тэдди с удовольствием остался в автомобиле, пересев на водительское место, а Гурьев с Осоргиным отправились на рекогносцировку. Похоже, моряк остался доволен его идеей и выбором места дислокации. Гурьев решил закрепить успех:

— Что скажете, господин капитан?

— Скажу, опять вы угадали, Яков Кириллыч.

Гурьев посмотрел на Осоргина и улыбнулся. Осознав и решив – в одночасье – что с безнадёжным потягиванием лямки лондонского таксиста покончено, покончено окончательно и бесповоротно, Осоргин преобразился буквально на глазах. Наблюдая происшедшую с ним метаморфозу, Гурьев радовался и очень гордился собой. Ничего, ничего, подумал он. Мы ещё повоюем, господин капитан. Мы ещё так повоюем, что чертям в аду станет тошно, Рэйчел. Вот это уж я тебе беспременно обещаю.

— Начинайте собирать команду, Вадим Викентьевич.

— Сегодня же вечером приступлю, Яков Кириллыч. Правда, есть пара вопросов, которые следует обсудить.

— Слушаю, — Гурьев наклонил голову чуть вперёд и влево.

— Как нам быть с принципом единоначалия?

— Легко, Вадим Викентьевич. Командир – вы. А верховный главнокомандующий – я. Я ставлю общую задачу, вы решаете, как её выполнить, советуетесь со мной, если возникает в этом потребность. Ну, и я буду тренировать людей, прививать им навыки, которые мне нужны и которые им очень и очень потребуются.

— Сурово.

— Уж как прорезалось, Вадим Викентьевич, — ласково улыбнулся Гурьев.

— Это правильно, — Осоргин кивнул, достал небольшую сигару, закурил, со вкусом затянулся, пополоскал дымом рот. — Бархатные ножны… Это правильно, Яков Кириллыч. Это по-нашему.

— Второй вопрос?

— Как людям представлять вас прикажете, Яков Кириллыч?

— Что ж, за великого князя мне себя выдавать, что ли? — пожал плечами Гурьев. — Как есть, так и представляйте.

— А вы думаете, я понимаю, что есть? — грустно спросил Осоргин и снова затянулся дымом. — Я ведь так ничего и не понимаю, Яков Кириллыч. То, что лично я верю вам, как будто это я сам делаю – ещё не всё. Нужно какое-то обоснование. Легитимность – отнюдь не пустой звук.

— Это верно, — Гурьев кивнул. — Но нет никакой легитимности. Некому нас наградить легитимностью, Вадим Викентьевич. Только мы сами. Нет страны, нет армии, нет флота, нет царя. Ничего нет. Только русские, разбросанные по свету. Я скажу вам, господин капитан. Ну, объявим мы себя правительством в изгнании. Ну, назовёмся Истинно-Русским Общевоинским Союзом. Что толку в этом, Вадим Викентьич? Вместо того, чтобы заниматься делом, настоящим делом, мы погрязнем в склоках и выяснениях, кто главнее, легитимнее, русее и военнее. И будем, как все остальные, надувать щёки и громко пускать ветры в парламентских коридорах, хватая за фалды депутатов в тщетной надежде привлечь их внимание к нашей беде. В этом мире уважают только сильных, господин капитан. Только тех, кто говорит – я беру это, потому что это моё. И это моё, потому что я так хочу.

— Как большевики.

— Вот совершенно точно именно так.

Осоргин глубоко затянулся дымом, отнял сигару от губ, посмотрел на огонёк:

— То есть не будет никакого союза?

— Нет. Никаких заседаний, никакого устава, никакой болтовни. Никакой демократии. Воинское подразделение. Отряд людей во главе с командиром, которым море по колено, и наплевать на всё, кроме чести и России.

— Россия… Что такое это – Россия?!

— Это мы, господин капитан. Вот тут и вот тут, — Гурьев дотронулся сначала до головы, потом до сердца. — Если мы не вернёмся, наши дети, не говоря уж о внуках, перестанут быть русскими. И то, что там будет, уже не будет нашей Россией. Это значит – не будет Россией, господин капитан. Мы должны вернуться. Вымести эту нежить и вернуться.

— Что ж. Это позиция, пожалуй, — снова затянулся Осоргин и выдохнул дым. — И не сегодня созревшая. А, Яков Кириллыч?

— У меня было время подумать, — согласился Гурьев.

— Но на что-то опереться нам всё-таки нужно?

— Опирайтесь, — покладисто кивнул Гурьев и повёл вокруг рукой. — Вот вам дом и сад, Вадим Викентьевич. Практически «дворянское гнездо», можно сказать. А скоро – совсем скоро – будет ещё и банк.

— К-какой ещё банк?! — закашлялся Осоргин.

— Самый настоящий, — счастливо улыбнулся Гурьев. — Банк. С клерками, секретарями, курьерами и подвалами, набитыми золотом и драгоценностями. С окнами с видом на Тауэр Бридж. С деньгами. Денежками. Пенёндзами. Пиастрами. Дублонами. Песетами, лирами, дирхемами и рупиями. А также талерами, эскудо, мильрейсами и реалами. Замечательный инструмент, мощный и с большим будущим. И его мы тоже сами возьмём.

— Кто вы, Яков Кириллович?

— В каком смысле, Вадим Викентьевич?

— Я не знаю ни одного русского, кому могла бы прийти в голову такая мысль, — сигара уже обжигала пальцы Осоргина, но он, кажется, этого не замечал абсолютно. — Ни одного.

— А вы разве не слышали, что моя мать – еврейка?

— Я… слышал, — было видно, что признание это далось моряку нелегко. — Я слышал. Но…

— Но? — Гурьев постарался, чтобы насмешливый огонёк в его глазах не был Осоргиным замечен.

— Яков Кириллыч. Вы же знаете, все эти фамилии… какое отношение сложилось у людей… после всего… к евреям. Да и…

— К жидам, Вадим Викентьевич. К жидам. Называйте, пожалуйста, вещи своими именами. Мне так проще будет с вами общаться. Договорились?

— Договорились, — Осоргин бросил окурок на землю и наступил на него ботинком.

— Вот и прекрасно. Пожалуйста, послушайте внимательно, Вадим Викентьевич. Мой отец – русский дворянин и русский морской офицер. Я был воспитан так, чтобы помнить это каждую секунду своей жизни. И таким воспитали меня целых три человека. В первую очередь, конечно же, моя мать. Моя мать-жидовка, с мая пятнадцатого не выходившая из личного госпиталя ея императорскаго величества государыни Александры Феодоровны, где она вместе с государыней и их высочествами вытаскивала раненых русских солдат с того света, — сестрица Оленька, так они её называли. И умирающие, сходящие с ума от боли люди – умолкали с улыбкой, когда она подходила и брала их за руку. Моя мать-жидовка, до последнего своего дня на земле любившая моего отца, так, как если бы он был жив. Моя мать-жидовка, говорившая на шести языках, помимо русского, разумеется, как на идиш, который был для неё родным с детства. Моя мать-жидовка, которой Александра Феодоровна отдала, прощаясь, буквально накануне ареста, свой собственный орден Святой Екатерины. Наградить официально было решительно никак невозможно, знаете ли. Вторым человеком был мой дед – купец первой гильдии, герой обороны Севастополя, кавалер Георгиевской медали и Ордена Белого Орла, жид, на котором, как говорят в Одессе, пробы негде было ставить. А третьим – ангел-хранитель нашей семьи, тень моего деда, а потом – моей матери и меня, самурай Мишима Нисиро из клана Сацумото, безгранично отважный и беззаветно преданный своим близким человек, научивший меня разрубать человеческое тело пополам одним ударом меча. Что вы на это скажете, господин капитан?

Осоргин молчал, опустив голову и рассматривая свои руки, словно надеясь увидеть на них некие тайные знаки, которые подскажут ему ответ.

— А вот этого я не знал, — хрипло проговорил он, наконец. И поднял на Гурьева глаза: – Вы простите, Яков Кириллыч. Простите. Я не знал.

— Мне вас прощать не за что, господин капитан. А незнание, кстати, вовсе не освобождает от ответственности, — Гурьев усмехнулся. — Но это так, к слову. Мы, русские, очень странные люди, Вадим Викентьевич. Да мне ли вам рассказывать?

Господи Боже, подумал Осоргин. Да что же это творится с нами такое?!

— Это для вас, Вадим Викентьевич, царская семья – некая абстракция, что ли, — тихо продолжил Гурьев. — Но не для меня. Я их всех видел живыми, вот как вас сейчас. И девочек, и мальчика. И государыню, и государя. И у меня ещё память такая дурацкая, — всё, как назло, помню. Я для Александры Феодоровны корпию щипал, а Великим Княжнам карандаши чинил, которыми они письма под диктовку раненых писали. И воду таскал, и мешки с кровавыми бинтами. И свет этот, что они излучали, на мне и во мне, Вадим Викентьевич. Был этот свет, был, не смотря ни на что. Ни убавить, ни прибавить. Так что кому кто ближе и почему, это ещё смотреть и смотреть.

— Ответьте, Яков Кириллович, — попросил Осоргин, снова уставившись на носки своих ботинок. — Вот после всего… Такого… вы в Бога-то – веруете?

— В Бога? Мне такой исторический деятель, Вадим Викентьевич, не известен. А вам? Был, правда, один полководец, что вывел шестисоттысячную толпу перепуганных, как овцы, людей из долины Нила и привёл её в долину Иордана, превратив по дороге в первоклассное для своего времени войско. Вот это был отчаянный смельчак. К нему можно было бы, в принципе, обратиться за советом. Но его давным-давно нет на свете, Вадим Викентьевич. Так что придётся самим. Как-нибудь.

— Как?!

— А вот как, — голос Гурьева лязгнул так, что Осоргин невольно подобрался. — Беда в том, что мы сами наделяем большевиков пресловутой легитимностью, которой они ни в коей мере не обладают и которую сами за собой, особенно поначалу, не чувствовали. Большевики не делали революцию. Большевики всего лишь оседлали её, а потом взнуздали и сунули в стойло, — вместе со всей страной. А народ, изувеченный двумя с половиной веками правления грабительской элиты, насаждавшей рабство, признал в них новых господ. В этом – вся трагедия русского бунта: он беспощаден, потому что вызван к жизни едва ли не большей жесткостью, нежели он сам, и бессмыслен, потому что после истребления господ, произведённого с беспримерной беспощадностью, неизбежно наступает ужас перед собственными «свершениями» и количеством пролитой крови. И этот ужас вызывает ту самую кататонию, которой с таким успехом пользуются большевики, — и поныне. Ужас – неизбежный результат кровопролития, потому что по-настоящему бессовестных людей на самом деле не так много, во всяком случае – не большинство. Во всяком случае, в России. Именно на это я и рассчитываю. Мерзавцы же громоздят насилие и смерть с единственной целью – заглушить голос разума и совести, и, надо сказать, отнюдь не безуспешно. А победить большевиков не так сложно, Вадим Викентьевич. Только это должна быть победа духа, а не истребление, в этом уподобляться красным мы права не имеем. Именно духа, потому что настоящие победы – всегда духовные. Превзойти врага в благородстве и презрении к жизни вне победы, тем самым обратив в ничто всю его жестокость, силу и хитрость, — вот чему следует нам всем научиться. И тогда – всё у нас получится.

Господи, подумал Осоргин, сжимая кулаки. Ты что же это с нами такое творишь?! А он… Кто же он такой?!

— А теперь, Вадим Викентьевич, самое страшное. Легитимность эту самую, о которой мы тут с вами так бестрепетно рассуждаем, ни отнять, ни купить невозможно. В противоположность власти, с которой проделать такое – не больно-то хитрый фокус. Легитимность можно лишь заслужить. И надо, чтобы нам право такое – служить и заслуживать – вернули.

— Кто?!

— Россия, Вадим Викентьевич. И мы сами, конечно же. Служить и защищать. Тогда и с легитимностью полный порядок наступит.

— Да как же?! — почти шёпотом проговорил Осоргин. — Как?!

— Придётся учиться. Пробовать и ошибаться. И учиться снова. Война уже идёт, Вадим Викентьевич. Пока не в окопах, но за этим дело не станет. Если мы успеем подготовиться и Отечество защитить – мы победим. Если нет…

— Погибнем.

— Не только мы, Вадим Викентьевич. Вот ведь в чём беда. Ладно, — Гурьев, посмотрев коротко на Осоргина, кивнул. — Мы увлеклись сантиментами, господин капитан. Извините. Задавайте ваши вопросы.

— Не имею больше вопросов, Яков Кириллыч. То есть, вопросов имею, конечно же, невероятное количество, однако задавать их сейчас не вижу ни возможности, ни смысла. Единственно, о чём сожалею, — что ваших покойных родителей лично знавать не довелось. Почёл бы за величайшую честь и счастье. А к сему добавить мне пока нечего.

— Вы – порядочный человек, господин капитан, — вздохнув, произнёс Гурьев. — А к сему, действительно, мало что удаётся добавить.

— За людей не тревожьтесь, Яков Кириллыч. Найду. За это – не тревожьтесь.

— И не думал, Вадим Викентьевич, — улыбаясь, пожал плечами Гурьев. — Уж о чём о чём, а вот об этом – вот совершенно не собирался. Других забот полон рот, уж не обессудьте.

— А она?

— Что – она? — улыбка пропала с лица Гурьева, и Осоргину показалось, что на этом лице улыбка невозможна, как невозможно дышать лёгкими под водой. — Достаточно того, что я вас до смерти напугал, Вадим Викентьевич. Пусть живёт. Она…

Да что ж она за дура такая, Господи, ужаснулся Осоргин. Что же, разве можно любовь такую не видеть, Боже Ты мой, что же Ты глаза-то ей не откроешь?!

— Извините, — проговорил Гурьев, глядя на крыльцо дома. — Извините, господин капитан. Давайте теперь обсудим, какие средства вам потребуются на первое время. Может быть, вам стоит посмотреть на Париж? Что скажете?

— Во Франции наших немало, — Осоргин вздохнул. — Но…

— Вы собирайтесь потихоньку, Вадим Викентьевич. Недели вам хватит?

— Дня хватит, Яков Кириллович.

— Отлично. Отыщите там Константина Ивановича Полозова. Да-да, того самого. Адрес у меня старый, ну, да это ненадолго вас задержит в поисках. Передадите ему от меня привет и попросите порекомендовать кого-нибудь из его знакомых. Он в Париже с двадцать восьмого, мы с ним, в общем, договаривались насчёт кое-каких вещей. Думаю, вы с ним быстро общий язык найдёте.

— Вот оно что…

— Что?

— Нет-нет. Ничего, Яков Кириллыч. Ничего. Извините. Я слушаю.

Гурьев достал из кармана пиджака конверт:

— Это вам. Открывайте.

Моряк некоторое время шуршал бумагой.

— А не боитесь, что сбегу? — хмуро поинтересовался Осоргин, рассматривая аккредитив на предъявителя. — С такими-то деньжищами.

— Сбежите? — изумился Гурьев. — Куда же бежать-то, Вадим Викентьевич? Земля не только маленькая. Она ещё, как назло, шарообразная. Прискорбно, я бы сказал.

— Ну, Яков Кириллыч, — Осоргин покрутил шеей, и лицо его неожиданно просияло улыбкой. — А ведь верно. Верно, чёрт возьми. Ставьте боевую задачу, господин верховный главнокомандующий.

— Вы знаете, я не стану этого делать сейчас, Вадим Викентьевич. Я – и вы моим именем – мы просто будем предлагать людям работу, за которую станем выплачивать весьма достойное жалованье. Мне требуется отряд настоящих невидимок, способных уничтожить любого, если это потребуется, как бы хорошо его не защищали. Это очень кратко и только то, что касается боевого подразделения. А будет ещё одно. Аналитическое. Я повторяю, мне нужны бойцы и отчаянные головы, готовые на всё. И при этом мне требуются люди разумные, способные думать и учиться. Я не хочу пока никакого пафоса и речей, Вадим Викентьевич. Это мы успеем, и этого впереди предостаточно, но сейчас – сейчас, я полагаю, не время. Пока нам это ни к чему – огласка, громкие заявления, обсуждения будущих политических блоков, союзов и конституций. Это и есть то, чего следует всеми силами избегать. Нужно просто работать. Сопоставлять факты. Анализировать. В схватке на ножах всё решают доли секунды – и один-единственный удар. Мы пропустить удар не имеем права. А для этого нужна не только скорость и ловкость движений, но и умение мыслить быстро и чётко. Вот так. В первом приближении.

— Это как же?

— С тем, чем нам предстоит заниматься, Вадим Викентьевич, количество и свойства поступающих в наше распоряжение сведений будут расти лавинообразно. Необходимо располагать людьми, которые, воспринимая эти сведения, научатся выделять главное из всего потока, анализировать и делать выводы. Я знаю – это невероятно трудно. Гораздо легче пользоваться предрассудками и следовать предубеждениям, и это мне тоже прекрасно известно. Но – не выйдет. Вот, например. Каков, по-вашему, объём документации в средней величины банке?

— Даже предполагать не берусь, — пожал плечами Осоргин.

— Тысячи папок, в каждой из которых – две, три сотни страниц. Чтобы представить себе движение средств по счетам, нужно хотя бы бегло просмотреть их, уже имея при этом понятие о работе банковских механизмов.

— Это невозможно.

— Совершенно верно. Обычным способом, каким бы делалось это, невозможно. А мы – сможем.

— Но…

— Я не могу сейчас погрузить вас в бездну технических подробностей. Мы утонем в деталях, это вредно для дела. Если я доживу до старости, я непременно напишу роман в духе Уэллса или Жюля Верна. А сейчас – вот не время, и всё тут.

— А… концепция?

— Помните нашу поговорку, Вадим Викентьевич? В России две беды – дураки и дороги.

— И воровство.

— И суровые законы, чья суровость сходит на нет благодаря необязательности исполнения. И с этим тоже предстоит покончить. С одной стороны, с чрезмерной суровостью, с другой – с необязательностью. Не зверская жестокость наказания, а его неотвратимость – вот что по-настоящему важно. А для этого нужно устранить дураков и победить бездорожье.

— Эй, дубинушка, ухнем.

— Разумеется. Покончить с дураками на ключевых постах. Заменить их умными. Снабдить их средствами передвижения, для которых отсутствие дорог – не преграда. И связь – надёжная, двусторонняя, неподверженная помехам и нарушению даже актами прямой диверсии или саботажа. А потом – переворот. Конец колхозам, земля – крестьянам. Никакого возврата латифундий, не будет этого. И никаких дикостей вроде прежнего петровского самодержавия, разумеется, из-за которого во многом и случилось то, что случилось. Пускай монархия, но… Увидим. Правительство с широчайшими полномочиями. Подъём уровня народного благосостояния, здоровья и образования. Земское самоуправление с собственной казной. Небольшая кадрово-территориальная армия. Вот так, с позволения сказать, штрихами. И главное во всём этом – народное образование, потому как с сиволапыми настоящей страны не выстроить ни за что. А тут нам большевики весьма даже отличную службу сослужили. И ещё сослужат. Есть такой господин товарищ по фамилии Потёмкин, не слыхали? Сталинский министр, то бишь нарком, просвещения. Уж не знаю, вопреки или благодаря, но работает это самое просвещение. И будет работать. Объективно – на нас будет работать, Вадим Викентьевич.

— Яков Кириллыч…

— То-то и оно, Вадим Викентьич. Скоро сказка сказывается, а вот с делом всё обстоит куда как труднее и драматичнее. А ещё, смею предположить, и кровавее. И есть ещё одна задача, по сравнению с которой все заговоры и боевые группы – детский лепет. Это – агитация и пропаганда. Потому что без поддержки населения в самой России мы ничего не добьёмся.

— А с этим вы как собираетесь справляться?!

— Ну, есть кое-какие мысли, — Гурьев кивнул. — Но об этом – несколько позже.

— Грандиозно, — усмехнулся Осоргин.

— Я понимаю ваш скептицизм, Вадим Викентьевич. Но это всё потом. Там. А пока… Дело в том, что вовлекать большие массы людей в наш проект на данном этапе вредно и опасно. Большевики не спят, разведка, как я наслышан, поставлена у них на широкую ногу и работает неплохо. Британия подходит нам ещё и тем, что здесь, в силу природного и так свойственного британцам островного патриотизма, у красных не столь уж широка вербовочная база. Опять же, эмигрантов здесь не слишком много. В силу известных вам обстоятельств ресурсы наши таковы, что не требуют никакой консолидации с русскими организациями. Наверняка, кстати, инфильтрованными агентами чека до полной потери понимания, кто есть кто. Великолепная тактика, между прочим, — все подозревают друг друга в явном или скрытом большевизме, в результате дело никуда не движется. А в нашем узком кругу мы всегда будем знать, кто, как и чем дышит. Позже к нам потянутся без всяких сверхъестественных усилий с нашей стороны. Именно потому, что мы представим собой настоящую силу. Ведь беда всей эмиграции в чём? Сама себя она не в состоянии финансировать, а европейским правительствам проще – да и выгоднее – крутить гешефт с большевиками, а не строить против них козни. А без средств, — какие же могут быть серьёзные мероприятия? Так, сплошное надувание щёк вроде РОВСа или ещё чего-нибудь в этом духе. При всём моём уважении. При всём преклонении перед мужеством и самоотверженностью этих людей, перед их верой в то, что Белое дело – правое. Правое дело без денег – пустой звук. Нам предстоит по острию клинка пройти, Вадим Викентьевич. И постараться подозрений особенных не вызвать, и денег получить в своё распоряжение… много. Какими средствами располагают наши, работающие шофёрами и землекопами? Что можно закрыть пожертвованиями отдельных чувствительных благотворителей? Все эти кассы взаимопомощи, сборы и взносы… Крохи. Требуются настоящие деньги, не миллион, не два и не десять. Для того, чтобы срам наш прикрыть, как говорится, и нужен нам мощный финансовый инструмент. Банк. Потому что продавать и покупать деньги и есть самый наивыгоднейший гешефт из возможных. Да ещё и не просто банк, — Гурьев задумался.

— То есть? — подбодрил его Осоргин.

— Банк с определённой экстерриториальностью, так бы я это назвал, — произнёс Гурьев.

— Не понимаю.

— Да я и сам ещё до конца не понимаю, — он развёл руками. — Вот скажите, Вадим Викентьевич. Какое-то время просидим мы в этом поместье, натренируемся. А выйдем мы на оперативный простор, резать коммуникации, скажем, — долго ли станет британское или любое другое правительство терпеть частную армию, едва ли не способную причинить серьёзнейшие неприятности его собственной, да ещё использующую суверенную территорию Британской Империи в качестве базы для своей совершенно незаконной, как понятно из всего вышеизложенного, деятельности? А как посыпятся сюда же ноты наркома иностранных дел, одна другой визгливее – что тогда? Придётся перебазироваться. А куда? Кто нас приютит, да так, чтобы не в Патагонии какой-нибудь, а тут, рядышком? Вот ведь вопрос!

— И как вы собираетесь из всего этого выпутываться?

— Не знаю, — Гурьев выбил пальцами на столе замысловатую дробь. — Я ещё не настолько влез тут на месте в систему, чтобы окончательно разобраться. Но я влезу и разберусь. А пока мы станем готовиться. А ещё мы оружие будем продавать, и всякие другие разные интересные услуги оказывать. Одним словом, — вставайте, граф, нас ждут великие дела.

— Собираетесь баронам Ротшильдам конкуренцию составить? Аферизмом попахивает-с, Яков Кириллыч. Уж вы простите старика.

— Ну-ну, господин капитан. Самоуничижение, как известно, паче гордости. Аферизмом, говорите? Кто не рискует сам, тот смотрит, как шампанское пьют другие. Составим, и ещё какую. И не только Ротшильдам, смею вас уверить. Что вы лично теряете, Вадим Викентьевич? Честно.

— Ровным счётом ничего, — улыбнулся Осоргин.

— И остальных мне таких же помогите найти.

— А вы?

— Что – я?

— Что вы приобретаете всем этим, Яков Кириллыч? Вы могли бы и при советах блестящую карьеру сделать. И не просто блестящую. А… Думаете, я не понимаю?

— Очень рад, что понимаете.

— Зачем?

— Такой странный каприз, Вадим Викентьевич. Хочется непременно обрести чувство исполненного долга. Или предназначения. Это уж как кому больше нравится. Но теряю я в любом случае немало. Если не больше, чем приобретаю.

— Что же? — прищурился Осоргин.

— Её, Вадим Викентьевич.

— Ах, Господи! Да почему же?! Не наоборот ли?

— Вы хоть примерно представляете себе, сколько времени нам потребуется? — тихо спросил Гурьев. — И что я всё это время должен буду делать и где? А теперь скажите – имею ли я право всё это на любимую женщину опрокинуть? Даже если она возражать не будет? Она, может, и не будет. Но только потому, что не представляет себе. Но мы-то, Вадим Викентьевич?

— Наверное, только в вашем возрасте такое замыслить возможно, — задумчиво проговорил Осоргин. — И не только замыслить – поверить в осуществимость. Только в вашем возрасте, когда кажется, что впереди – вечность, а молодость и здоровье неисчерпаемы.

— И этого я вовсе не исключаю, — согласился Гурьев. — Как бы там ни было, Вадим Викентьич. Надо попробовать сбить в кувшинчике масло. Хотя, может, не так уж и неприятно в молоке тонуть?

— Тонуть – всегда отвратительно, — убеждённо произнёс Осоргин. — В воде, в молоке или в дерьме – нет ровным счётом никакой разницы.

— Тогда вперёд, господин капитан.

— Давайте, Яков Кириллович. Показывайте дальше.

* * *

На обратном пути, сидя рядом с Рэйчел, Гурьев снова поднял разделительное стекло:

— Мне это подходит, Рэйчел. Я сниму поместье, если вы не против.

— Я должна обсудить это с Тэдди.

— Не думаю, что ему захочется возражать, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Назовите сумму, пожалуйста.

Рэйчел, сделав вид, что пришла к решению путём неимоверно трудных размышлений, назвала цену.

— Леди Рэйчел, — Гурьев улыбнулся такой стеклянной улыбкой, что ей сделалось не по себе. — Вы что же, думаете, я совсем ничего не понимаю?

— Вы полагаете, что цена слишком высока? — Рэйчел вся залилась краской.

— Я полагаю, увеличив названную вами сумму втрое, мы вернёмся к реальности. А если вам ещё при этом хватит здравого смысла не спорить, то мы будем считать соглашение достигнутым. Пожалуйста, больше никогда не пробуйте проделать это со мной. Договорились? Леди Рэйчел.

— Джейк.

— Да?

— Вы и так…

— Это не относится к делу, Рэйчел. Вот совершенно.

— Хорошо. Мы договорились. Только…

— Что?

— Ничего.

Ну, что ж, подумал Гурьев. Ничего – это ничего. Это радует.

Лондон. Апрель 1934 г

Гурьев с мальчиком сидели на траве в одном из тихих уголков Гайд-парка. Погода была чудесной, птицы орали, сходя с ума от любви, и Рэйчел вот-вот должна была присоединиться к мужчинам, чтобы отправиться вместе на ланч. Давненько он не бездельничал так откровенно и с таким удовольствием. Гурьев задумался, придерживая пальцами травинку, торчавшую в уголке его губ. Тэдди вдруг громко вздохнул и с восхищённой улыбкой проговорил:

— А здорово ты отбрил эту стерву Элизабет, Джейк. Правда, что ты при всех укусил её за ухо?!

— Не совсем укусил, — осторожно улыбнулся Гурьев. — Ну, почти. Не думал, что тебе станет об этом известно.

— Конечно же, стало, — покровительственно посмотрел на него Тэдди. — Наш садовник Перси играет в шахматы с дворецким Фареллов, у которых вы были на этом проклятом балу.

— Они просто не замечают прислугу. Это очень глупо, верно? Как будто это не люди, а мебель. Я знаю, что ты не такой, и мне это очень нравится. И Рэйчел не такая, и это мне нравится тоже.

— Джейк…

— Я рад, что тебя это позабавило, Тэдди. Хочу только попросить тебя об одной услуге.

— Да?

— Никогда не называй никакую женщину, даже самую противную, глупую, самодовольную, развратную и подлую, стервой. Потому что она стала такой не только по своей вине. Мужчины, окружающие её, виноваты в этом нисколько не меньше. А, скорее всего, гораздо больше её самой. И особенно не стоит делать этого в её отсутствие.

— Почему? — краснея, но не отводя взгляда, требовательно спросил мальчик.

— Потому что вызов нужно бросать всегда только в лицо. И потому, что женщина никогда не может ни обидеть, ни унизить настоящего мужчину, какой бы испорченной и злой она не была. Он не позволит ей этого, а она обязательно это почувствует. Понимаешь?

— Да.

— Отлично. Можно считать, что мы договорились?

— Да. А ты меня научишь… так?

— Каждый настоящий мужчина умеет вести себя так, чтобы у него выходило это само собой, — улыбнулся Гурьев. — Не нужно специально учиться каким-то особым словам или жестам, Тэдди. Просто быть самим собой. Просто всегда оставаться мужчиной. Ничего больше.

— Ты совсем не похож на наших знакомых и кузенов. Совсем.

— Что ж тут удивительного, — Гурьев пожал плечами.

— И на её этих… ну… ты не похож тоже, — словно не услышав его реплики, проговорил мальчик. — Они такие подонки все. А ты… Ты совсем другой!

— Я тебе больше нравлюсь? — Гурьев выплюнул травинку и серьёзно посмотрел на Тэдди.

— Тебя я тоже сначала возненавидел, сразу, как только ты вошёл. Тогда, в первый день, — вздрогнув, сказал Тэдди и сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. — Ты был такой… Я тебя хотел убить. Правда.

— Почему?

— Не знаю. Ты такой… Я подумал, — если ты такой же, как они все, то она умрёт.

— О чём ты, Тэдди? — встревоженно спросил Гурьев.

— Она же влюбляется во всех своих… в них, — тихо проговорил мальчик. — Она не просто так, я знаю. Она не может просто так, она влюбляется! Или уговаривает себя, и думает, что влюбилась. Поэтому… А ты… Она… Я подумал, — она в тебя влюбится, а ты – тоже такой?! Лучше я тебя убью.

— Не надо, Тэдди, — тоскливо сказал Гурьев. — Я знаю. Она влюбляется, конечно. Это так, ты прав. Она столько души отдаёт им, столько вкладывает в них. Она стремится делать всё лучше всех. Она просто отличница, Тэдди, понимаешь? В этом всё дело.

— Но так же нельзя! — шёпотом закричал мальчик. — Джейк! Она… Она самая, самая лучшая… Она такая красивая, добрая, она лучше всех! А они все… Они говорят, что она… Но это же неправда, Джейк! Она просто влюбляется! Ты веришь?!

— Да, Тэдди. Конечно, — он улыбнулся. — Я скажу тебе одну вещь. Пожалуйста, запомни её хорошенько. Тебе это поможет сейчас и, возможно, поможет потом.

— Какую?

— Когда женщина любит, она не пачкается. Даже если она любит недолго и не одного мужчину. Конечно, это здорово, когда одного. Но так бывает, к сожалению, далеко не всегда. Невозможно испачкаться в любви, Тэдди. Любовь – это свет. Это сияние, Тэдди. И женщина от любви становится только светлее и чище. Всегда. Понимаешь? В любви нет и не может быть ничего грязного. Никогда. Нет ничего плохого – или неприличного, или страшного, или, пуще того, отвратительного – в том, что мужчина и женщина любят друг друга. Когда они делают это без принуждения, по обоюдной склонности и согласию, это замечательно. И пусть не всегда получается так, что любовь соединяет мужчину и женщину раз и навсегда. В этом тоже нет ничего кошмарного. Скорее, наоборот. И в наших телах всё устроено так, чтобы человек – мужчина и женщина – получали удовольствие во всякое время, когда им хочется и удобно любить друг друга. Глупые и злые слова, которые говорят мерзкие попы для того, чтобы превратить любовь мужчины и женщины в грязное и постыдное занятие – самая страшная ложь, самый большой урон, наносимый этими подлыми, невежественными, а зачастую – ещё и душевнобольными людьми, другим людям. Любовь – это дело двоих и только двоих. Никто не имеет права мешать им и указывать, как, когда и где они могут любить друг друга. Даже если кто-то очень дорог тебе, и тебе кажется, будто ты лучше знаешь, что для него хорошо – всё равно нельзя, Тэдди. Ни в коем случае. Запомни, пожалуйста, очень твёрдо: в любви и в наших телах, созданных для любви и того, чтобы получать от неё огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие, нет ничего такого, что следовало бы делать непременно ночью, в полной темноте, не видя друг друга и быстро-быстро, не успевая понять, что и зачем происходит. Совсем скоро наступит время, когда тебе предстоит во всех деталях узнать, что и как происходит, — и почему. И я никому не позволю помешать тебе узнать это так же подробно и основательно, как знаю это я сам. Настоящий мужчина должен уметь быть терпеливым и заботливым по отношению к любой женщине. Особенно к той или тем, которых любит. И должен уметь сделать так, чтобы любимая и любящая его женщина не испытывала ни стыда, ни страха, когда они любят друг друга. Только огромное, бесконечное удовольствие. Настоящий мужчина отличается от негодяя и тряпки ещё и этим. Пока – просто учти это. Просто запомни.

— Я тебя люблю, Джейк, — дрожащим голосом, по-прежнему сжимая кулаки, чтобы не разреветься, как девчонка, сказал Тэдди и вдруг, стремительно обняв Гурьева за шею, прижался к нему изо всех сил. — Рэйчел и тебя. Больше никого на свете.

— И я тебя люблю, малыш, — глухо проговорил Гурьев, погладив мальчишку по волосам. — Это ничего.

— Джейк, — Тэдди вдруг отстранился и заглянул Гурьеву в глаза. — А откуда у тебя деньги? Ты… Ты разбойник, да? Как Робин Гуд?

— Нет, — с облегчением улыбнулся Гурьев, решив, что минное поле они миновали. — Я не разбойник. Так получилось, что в этом нет нужды. Но, вероятно, я стал бы разбойником, если бы обстоятельства совпали иначе. Но не просто разбойником. А непременно таким, как Робин Гуд. Я не могу тебе сказать, откуда у меня деньги. Честное слово, я просто не могу.

— Я никому не выдам тебя, Джейк. Даже Рэйчел. Клянусь.

— Этого нельзя, Тэдди, — твёрдо сказал Гурьев. — Я никому не говорю. Ещё не пришло время. Это опасно.

— Я не боюсь.

— Я знаю. Но дело не в том, боишься ты или нет. Иногда от нас мало что зависит. Нет на свете человека, который устоял бы под пытками, Тэдди. Когда человека пытают по-настоящему, он рассказывает всё, что знает, а то, чего не знает, придумывает, — только ради того, чтобы пытки прекратились. Рассказы про героев, которые умерли, не выдав тайны врагу, — это глупые сказки для дурачков, сочинённые идиотами.

— И никогда не бывает иначе?!

— Ну, отчего же, — Гурьев усмехнулся. — Бывает. Бывает, что палачи – неумехи. Или пытки ненастоящие, или слишком сильные. А ещё – правда, такого в самом деле почти не бывает – можно научиться превращать причиняемую тебе боль в наслаждение. Тогда – чем пытка ужаснее, тем она слаще. Но это – то самое искусство, которое лучше бы никогда не довелось применить на практике.

— Но ты умеешь, — убеждённо проговорил мальчик.

— Иначе – откуда мне могло быть известно такое? — Гурьев устроился чуть поудобнее. — Сила ещё и в том, чтобы знать свои слабости и учиться обращать их себе на пользу. И не только себе. Мы всего лишь люди, дружище. Не боги. Отнюдь.

— Знаешь, Джейк… — мальчик вздохнул. — Со мной никто так не разговаривает. Все думают, что я маленький.

Это была чистая правда. И это было страшной, почти непоправимой ошибкой со стороны Рэйчел: мальчику с таким острым умом и наблюдательностью, как Тэдди, необходимо отвечать на вопросы. А главное, давать ему возможность их задавать. Любые. Что Гурьев и делал. Он торопился, потому что знал: времени, чтобы наверстать упущенное и заложить основы на будущее, у него не так много.

— Ты не маленький. Ты мужчина, только ещё не очень взрослый, но это наживное, — Гурьев кивнул, словно соглашаясь сам с собой. — Я поэтому разговариваю с тобой, как положено разговаривать мужчине с мужчиной.

— Давай улетим, Джейк, — сказал Тэдди. — Купим большой гидроплан, летающую лодку, и улетим на необитаемый остров. Ты, я и Рэйчел. Втроём. А?

— А при чём тут Рэйчел? — Гурьев притворился, что улыбается.

— Как при чём? — удивился мальчик и ошарашенно посмотрел на него. — Ты разве в неё не влюбился?!

Вот и всё, сапёр, подумал Гурьев.

— А что, заметно?

— Ещё как, — важно кивнул Тэдди. — И она тоже. Она дурочка, думает, я не вижу.

— А я вот не вижу, — сказал Гурьев, чувствуя, как дрожь подбирается к кончикам пальцев.

— Это потому, что ты тоже влюбился, — снисходительно улыбнулся мальчик. — Два дурака. Дурак и дурочка. Тили-тили-тесто, жених и невеста. Дураки какие, прямо смешно.

Ага, подумал Гурьев. Смешно. Обхохочешься.

— И что привело тебя к такому глубокому умозаключению?

— Ты не сказал ей, что ли?

— Тэдди.

— Вот же дурак какой, — засмеялся мальчик и хлопнул себя по коленкам. И сделался вдруг очень-очень серьёзным: – Джейк… А ты… Ты мог бы… Ты бы на ней женился, если бы?

— Если бы – что?

— Я напишу письмо королю, — сказал Тэдди. — Я напишу ему, какой ты, и что Рэйчел… И ты… Я попрошу, чтобы он разрешил тебе заплатить в казну деньги и сделал тебя бароном или даже графом. Король даже герцогом тебя может сделать, ну, не за деньги, а за какой-нибудь подвиг. Но это не требуется же… Вот. Или вообще! Хочешь, я тебе уступлю свой титул?! И тогда ты бы смог жениться на ней. А я потом совершу подвиг и снова стану! А ты мог бы совершить какой-нибудь подвиг? Ради Рэйчел?

— Запросто, — сказал Гурьев, глотая колючий комок в горле. — И не один. Целую кучу подвигов, Тэдди. Только я не думаю, что ей это нужно, дружище.

— Конечно, нет, — улыбнулся Тэдди. — Теперь уже нет. Она и так в тебя влюбилась. Без подвигов. Она просто знает, что ты можешь.

— И потом, я ведь не подданный Британской Короны.

— Подумаешь, — небрежно махнул рукой мальчик. Совсем так же, как Рэйчел. — Я же сказал, я напишу королю письмо. Ваше величество, я, Эндрю Невилл Николас Генри, семнадцатый граф Роуэрик…

— Давай пока это будет нашей тайной, Тэдди, — попросил Гурьев. — Ладно?

— Ну… ладно, — вздохнул мальчик. — Только не очень долго. А зачем?

— Я хочу проверить свои чувства. И не только свои. Ей нужно отдохнуть, Тэдди. Она очень, очень устала за эти годы, понимаешь? У неё не было для себя буквально ни одной минуты. Она всё время думала о хлебе насущном. О тебе. О твоём образовании, о том, что нужно, во что бы то ни стало, удержаться в обществе, сохранить связи – ради тебя, Тэдди.

— Я её не просил, — нахмурился мальчик, голос его снова задрожал и сорвался.

— Но ты принимаешь её заботу. И это правильно. Это ей очень помогает, Тэдди. Очень.

— Ты думаешь? — с надеждой спросил мальчик.

— Я знаю.

— Я хочу поскорее… — Тэдди вздохнул, опустил голову. — Корабли плавают очень-очень медленно, Джейк. Нужно на гидроплане. Я знаю, где Морган спрятал свои сокровища. Как только я стану настоящим пилотом, я полечу туда, и Рэйчел больше никогда не нужно будет… Я всё ей отдам… Я так думал раньше, пока ты не появился… А теперь… Если ты… Джейк! А давай вместе полетим туда?! У меня есть настоящая карта, я её в библиотеке у…

— Нам не нужны никакие сокровища, Тэдди, — мягко возразил Гурьев.

— Почему?!

— Потому что у нас есть Рэйчел, — он улыбнулся.

— Ты всё-таки в неё влюбился, — мальчик просиял. — Я знал, я знал! Джейк!

— Не стоит торопиться, Тэдди. Особенно с Рэйчел. Я хочу дать ей возможность отдохнуть. Она только что переживала, и сильно, я знаю. Я хочу, чтобы она успокоилась. Забыла о нём.

— О ком?!

— О том, за кем отправилась в Америку следом, Тэдди.

— А, этот… — мальчик помотал головой. — Джейк, да ты что… Он… Разве можно сравнить?!

— Ей виднее, Тэдди, — Гурьев сорвал ещё одну травинку. — Наверное, он не был так плох, раз она его полюбила.

— Она… она их выдумывает всех. И влюбляется. А ты… Ты такой, что тебя и выдумывать незачем. Вот она и растерялась!

— Ты просто гений психологизма, Тэдди, — Гурьев взъерошил мальчику волосы на макушке.

— Ты нас не оставишь, Джейк? Ну, я… Я мужчина. А она без тебя умрёт, Джейк. Пожалуйста.

— Мне придётся уехать, Тэдди. Возможно, надолго.

— Куда?

— В Россию.

— Зачем?!

— Я дал слово.

— А… А что же мне делать?!

— Учиться, Тэдди, — беря мальчика за обе руки и ставя прямо перед собой, проговорил Гурьев. — Учиться слушать людей и выслушивать их. Учиться быть внимательным и терпеливым. Учиться замечать то, чего не замечают другие, учиться не спешить делиться тем, что узнал и заметил. Учиться думать, размышлять, — это, кстати, гораздо сложнее, чем всё остальное. Я буду помогать тебе, пока это нужно. Сколько смогу. Даже когда меня не будет возле тебя, я всё равно буду думать о тебе, и ты будешь помнить об этом.

— Но ты вернёшься? Ты вернёшься, Джейк?!

— Я сделаю всё, чтобы мы были вместе, Тэдди. Ты, я и Рэйчел.

— А потом?

— А потом ты обязательно встретишь очень добрую, умную, отважную и, наверное, очень красивую девушку. Совсем не обязательно она будет принцессой по крови, потому что это совершенно неважно. Вы станете самыми близкими друзьями и полюбите друг друга. У вас никогда не будет друг от друга секретов. А ещё у вас обязательно будут дети, и я очень надеюсь дожить до того времени, когда смогу повторить им те же самые слова, которые говорю тебе сейчас. Но не вместо тебя, а после. Просто чтобы они получше запомнили.

— Никто лучше тебя не скажет, Джейк. Никто.

— Ты сумеешь, Тэдди. Я знаю.

— Откуда?

— Я знаю тебя, Тэдди. И я в тебя верю. Постарайся не разочаровать меня, ладно?

— Я… Хорошо, Джейк. Я буду очень стараться. Но и ты – тоже.

Что-то было в голосе мальчика такое, что Гурьеву не захотелось ему возражать:

— Я тоже постараюсь. Очень постараюсь, Тэдди. Обещаю тебе.

— Говорю же тебе… Ой. Рэйчел идёт… Потом…

А вот это – как нельзя кстати, подумал Гурьев. Господи, Рэйчел. Что же это такое?!

Лондон. Апрель 1934 г

Так больше нельзя, решила Рэйчел. Я должна с ним поговорить. Надо, наконец, выяснить отношения. Это же немыслимо. Это не я сопровождаю его в свете, а он меня. И занимается он чем угодно, кроме поисков этого кольца. Да и когда ему заниматься кольцом, если он появляется у нас едва ли не с рассветом, а когда уходит, уже темно? Ночами, что ли?! И с этим банком… Это вообще какой-то немыслимый бред! Господи, как они все на него смотрят. Как они на нас смотрят. Как я сама на него смотрю… А Тэдди! Тэдди просто боготворит его. Он так окреп и подрос за эти полтора месяца. Это всё Джейк. Если бы не Джейк, Бог знает… Он уже такой большой, он всё, всё понимает! И эта болтовня вокруг! Господи, что же мне делать?! Мне так нужны деньги. Проклятые деньги! Я же не могу больше брать у него деньги. Он оплатил аренду Мероув Парк за три года. Совершенно немыслимые деньги. Даже бровью не повёл. Что он собирается там делать, интересно? Не мог же он просто так… Нет. Он – может и просто так. Сегодня же. Я приглашу его на обед и… Господи, что он ест, это же просто немыслимо! Сегодня же. Сегодня или никогда.

Они обедали в «Ритце». Рэйчел нравилась обстановка в ресторане отеля, а Гурьеву было всё равно. Лишь бы ей нравилось. Она хочет выяснить отношения, подумал Гурьев. А вот этого я не позволю тебе сделать, моя девочка. Потому что ещё не время. Вот совершенно.

Чем больше Гурьев думал о Рэйчел, о том, что с ним происходит, тем большее смятение охватывало его. Дело было отнюдь не только – и даже не столько – в чувствах. Он начинал понимать, что их жизни связаны чем-то большим, чем просто чувствами. И видел, что Рэйчел не понимает этого в полной мере. Пока. И поймёт ли вообще? И что ему со всем этим делать? Ответа Гурьев не знал. Пока или вообще, подумал он с тоской.

— Какие у нас планы на следующую неделю? — Гурьеву нужно было скоординировать свои мероприятия с возвратившимся накануне из экспедиции в Париж Осоргиным, принять кандидатов в отряд и встретиться пару раз с Бруксом.

— Приём в Элефант-клубе, вечер у графини Аттингтон и… — Рэйчел оживилась, на скулах у неё обозначился лёгкий румянец. — Да, мне ещё предстоит участие в поло матче. Это важная встреча, может нам очень помочь в нашем деле, — будет масса публики, весь бомонд! Я играю в любом случае, мы, вообще-то, неплохая команда.

— Кто это – «мы»?

— Баронесса Глэдис, леди Броузбарт, леди Шелтон и я.

— Это не опасно?

— Перестаньте, Джейк, — снисходительно улыбнулась Рэйчел. — Я не вчера села в седло.

— Когда?

— Что – когда?!

— Когда состоится матч. Леди Рэйчел.

— Джейк, да что с вами такое? — Рэйчел отложила в сторону вилку и нож и с тревогой посмотрела на Гурьева. — Почему вы так странно на меня смотрите?

— Ничего. Так когда?

— На следующей неделе.

— Отлично. Я хочу осмотреть место.

— О, Боже, Джейк!

— И поговорить с вашей лошадью, — Гурьев сделал вид, что шутит. — Нет, в самом деле. Мне просто любопытно. Я столько слышал об этом спорте королей. Давайте съездим.

— Вам просто нравиться кататься на автомобиле, — неуверенно сказала Рэйчел. — Вы с Тэдди оба – просто мальчишки. Вы поэтому, вероятно, так фантастически быстро спелись…

Пусть будет так, леди Рэйчел, подумал Гурьев. Пусть всё будет так, как ты хочешь, дорогая. Думай, что тебе заблагорассудится.

* * *

Утром они отправились в поместье. Большой старинный дом недалеко от Уилсдена, с отличным парком, тщательно, по-английски, ухоженным, — так, что больше походил на сказочный лес, чем на парк, — снабжённым системой проточных прудов, в которых водились налимы и форели. Рыбу готовили тут же, и готовили великолепно. Гурьев оценил это за ланчем, во время которого, вопреки обыкновению, подали горячее. Как ему уже было известно со слов Рэйчел, хозяин был большим оригиналом. Они все тут оригиналы, подумал Гурьев. И носятся со своей оригинальностью, чёртовы островитяне. Туман над Каналом. Континент изолирован. Губки бантиком. Леди Рэйчел.

— Я мечтаю взглянуть на вашу поло-пони, леди Рэйчел.

— Джейк, вы невозможны. Лошадь – это не кошка и не собака. Тем более – если это поло-пони.[27] Это не мои лошади, просто я не первый раз бываю здесь и принимаю участие в матче. Содержать свою конюшню мне не по средствам.

— Что же, разве одной лошади недостаточно? — лучезарно улыбнулся Гурьев, скрывая этой улыбкой нарастающее беспокойство и пытаясь – пока безуспешно – определить его источник.

— Конечно нет. Каждый чаккер – испытание не только для всадника, Джейк. Лошадям требуется отдых.

— Тем более, — Гурьев улыбался, делая всё, чтобы Рэйчел не ощутила его напряжения.

— Что значит – тем более?!

— Я дал Тэдди честное слово, что с вами ничего не случится. Леди Рэйчел.

— Вот как, — глаза её сузились сердито, и она поднялась, — порывисто, напомнив ему этим своим движением брата. — Что ж. Идёмте.

Обе лошадки – гнедая кобылка с белой звёздочкой во лбу и каурая, с белыми чулочками – Гурьеву понравились. У него даже от сердца отлегло. И Рэйчел, похоже, заметив это, улыбнулась. Ты такая умница, леди Рэйчел, подумал он. И ты так чувствуешь меня, что мне просто завыть на луну хочется. Леди Рэйчел. Леди Рэйчел.

И тут он сделал то, чего Рэйчел от него просто ну никак не ожидала.

Гурьев шагнул к яслям и осторожно протянул лошадям кусочки заранее припасённого сахара на ладони. Лошади, скосив яркие карие глаза на Рэйчел, которая замерла, аккуратно взяли лакомство тёплыми мягкими губами, и, покивав раз-другой, захрустели им, видимо, довольные знакомством. А Гурьев, ласково погладив морды лошадей, улыбнулся и что-то такое им прошептал, от чего кобылки снова часто-часто закивали и даже заржали тихонько.

Что, Полюшка, подумал он, сработает или нет? Ох, да что же это такое…

Рэйчел ошалело взирала на эту сцену:

— Вы что же, знаете лошадиный язык?!

— Чуть-чуть, — улыбнулся Гурьев, отходя от ограждения.

— И что вы им сказали?!

— Я сказал, что если они вас уронят, я сдам их на колбасу.

— Вы действительно сумасшедший! Немыслимо, — Рэйчел закрыла глаза и, запрокинув лицо, потрясла головой. — Какое счастье, что Тэдди этого не видел, иначе… Есть что-нибудь, чего вы не умеете хотя бы чуть-чуть?!

— Есть.

— Как интересно. И чего же?!

— Петь, леди Рэйчел.

От неожиданности Рэйчел фыркнула, а Гурьев – засмеялся. И взял её за локоть. Как тогда, на «Британнике».

Лондон. Апрель 1934 г

Увидев лицо явившегося едва ли не за час до назначенного времени встречи Осоргина, Гурьев встревожился:

— Вадим Викентьевич, с вами всё в порядке?

— Со мной – да, — кивнул Осоргин, опускаясь в кресло. — А вот с вашим Полозовым… Я полагал самого себя – до встречи с вами – редкого разбора авантюристом. После нашего с вами знакомства я думал, что меня уж точно ничем невозможно теперь удивить. Но Константин Иванович…

— Рассказывайте.

— Лучше почитайте, Яков Кириллович. Рассказчик из меня сейчас…

— Давайте, — кивнул Гурьев, принимая из рук Осоргина папку с бумагами.

Осоргин с трепетом следил, как отчаянная мальчишеская улыбка проступает на лице Гурьева по мере того, как он перелистывает страницы содержимого. Это что же, в смятении подумал моряк, он ещё и читать успевает?!

«Здравствуйте, дорогой мой Яков Кириллович!

Признаюсь, что выразить мою радость – словами или на бумаге – от встречи с вашим посланцем я не в состоянии. Поверьте, что радость эта тем более велика оттого, что произошла она как нельзя кстати. Из прилагаемых документов вы узнаете, о чём речь. Пока же спешу уверить вас: время, которое вы мне предоставили, а также условия, в которые вы меня столь неожиданно и великодушно поместили, повлияли на вашего покорного слугу самым удивительным образом.

С некоторым трепетом спешу сообщить вам об изменении моих личных обстоятельств. Вот уже четыре года, как наше супружество с Ириной Павловной, затевавшееся по вашему настоянию для возможности покинуть СССР, превратилось в самое что ни на есть подлинное. Мой процесс[28] полностью погашен, и я абсолютно здоров. Вместе с Ириной Павловной и нашим сыном Кириллом, которому осенью исполняется три года, мы живём в маленьком городке у самого подножия Пиренейского хребта. Как вы, вероятно, уже догадались, шофёр такси из меня не вышел, зато мне посчастливилось получить место учителя испанского языка и географии в муниципальной школе. Горный воздух окончательно излечил меня от всяких следов проклятого недуга. Если бы не это, я, вероятно, никогда не решился бы сделать Ирине Павловне предложение. Смею думать, Ирина Павловна не сожалеет о том, что приняла его.

Дорогой Яков Кириллович, надеюсь, вы не обидитесь и не сочтёте мои слова ненужным позёрством. Я в полной мере отдаю себе отчёт в том, что обязан вам совершенно всем, что имею – и самой жизнью, и счастьем ощущать себя мужем и отцом. На это я уже и вовсе никогда – с давних пор – не смел надеяться. Уже одно только это чувство безмерной моей благодарности к вам заставило меня приложить все старания к тому, чтобы суметь оказаться вам полезным. В документах, которые передаст вам Вадим Викентьевич, вы найдёте результат моих более чем скромных усилий. С нетерпением ожидаю ваших замечаний и вашего решения о том, сумеете и захотите ли вы поддержать моё начинание. Если по каким-либо обстоятельствам ваша поддержка затруднительна, я в состоянии справиться самостоятельно и продержаться столько, сколько необходимо. Поверьте, любезный мой Яков Кириллович – я располагаю всеми основаниями для такой позиции. Надеюсь на ваше понимание и возможно скорый ответ.

Ирина Павловна велит кланяться вам и передаёт вам горячий привет. Её родители благополучны и здоровы, проживая большую часть времени в Париже и проводя с нами обыкновенно около трёх месяцев в году. И я, и Ирина Павловна горячо надеемся увидеться с вами в самом ближайшем будущем и верим, что известия о нас и от нас порадуют вас ничуть не меньше, нежели нас – известия, доставленные Вадимом Викентьевичем. Обнимаем вас, дорогой Яков Кириллович, и ждём новостей.

Искренне и бесконечно преданные вам,

Полозовы Константин Иванович, Ирина Павловна и Кирилл.»

Кивнув, Гурьев отложил письмо и принялся за остальные документы.

Полозов угадал. Угадал самым точным и непостижимым образом именно то, что Гурьеву сейчас требовалось. Он поднял голову и резко захлопнул папку:

— Ай да Константин Иванович. Ай да сукин сын. Великолепно. Помните наш разговор в поместье, Вадим Викентьевич? Тот, насчёт экстерриториальности?

— Конечно.

— Так ведь это и есть решение, Вадим Викентьевич.

— Вы что же, — подался вперёд Осоргин. — Вы намерены… это… поддержать?!

— Со всем возможным рвением, господин капитан.

— Зачем?!

— У нас нет здесь друзей, Вадим Викентьевич. И союзниками назвать их можно с большой натяжкой. Друзей и союзников как организации и структуры, действующей самостоятельно и осознанно, — нет. Да это и невозможно. Тогда, в восемнадцатом, всё было ясно. А нынче… Нынче получается так, что враги большевиков – ещё и враги России. А это значит, что и нам не друзья они вовсе. Мы должны стать силой. Только тогда мы можем рассчитывать на что-нибудь, кроме достойной смерти.

— Не может быть, — потерянно проговорил моряк. — Просто ушам своим не верю. Вы что, именно это Константину Ивановичу поручали?! Вот это?!

— Да помилуйте, — Гурьев усмехнулся, а глаза его при этом сверкнули так, что Осоргин почувствовал, как у него засосало под ложечкой. — Я полностью рассчитывал на его инициативу. К моей радости, нисколько не ошибся. У меня на такой план не было ни времени, ни, честно признаться, настроения. А Константин Иванович, как видите, времени даром отнюдь не терял. Отличная идея. И техническая сторона производит довольно-таки солидное впечатление. Конечно, кое-какие детали нуждаются в дополнительной проработке, да и дипломатическим прикрытием необходимо озаботиться. Но в целом – очень, очень неплохо. И крайне вовремя, надо заметить.

— Это… это… — Осоргин буквально задохнулся от избытка захлестнувших его эмоций и закашлялся. — Вы… вы понимаете, что начнётся, когда…

— Пусть начнётся, Вадим Викентьевич. Пусть. Именно в этом, по большому счёту, и состоит наша задача. Чтобы началось. Хотите чего-нибудь выпить?

— Н-не помешает, — всё ещё с хрипотцой в голосе проговорил моряк. — Вы… поедете?

— Нет. У меня настолько плотный график в Лондоне, что я не могу отлучиться. Поедете вы. Мне ещё много чего предстоит. Проинспектируете отряд Константина Ивановича и отвезёте необходимые средства и инструкции. Полагаюсь на вас.

— Хорошо, — Осоргин сделал большой глоток коньяка из бокала и взял с блюдца дольку лимона. — Чёрт возьми, сейчас мне уже совершенно не кажется, что это неосуществимо…

— Вот и прекрасно, Вадим Викентьевич. Приступим.

Эксбери Парк. Апрель 1934 г

— Смотрите, Декстер! — Ротшильд указал рукой вверх. — Как по-вашему, на какой высоте он парит?

— Трудно сказать, сэр, — осторожно проговорил егерь, которому сегодня выпало обслуживать машину запуска тарелок для стендовой стрельбы. Он уже понимал, что задумал Ротшильд, но надеялся, что как-нибудь пронесёт. — Ярдов триста, не меньше. А то и все четыреста.

— Ага, — Ротшильд прицелился.

— Что вы делаете, сэр?! — в ужасе закричал егерь.

— Что?! — удивился Ротшильд, от неожиданности уводя ствол в сторону. — Что такое?! Ах, да, ну, конечно же! Вы правы. Принесите мне что-нибудь посерьёзнее. Что с вами?

— Это… Это беркут, — проговорил Декстер. — Сэр. Это… плохая примета, сэр. Это королевская птица.

— Превосходно. Из него выйдет отличное чучело, настоящее украшение моей коллекции трофеев.

— Сэр, этого нельзя…

— Да что вы такое говорите, Декстер, — почти равнодушно усмехнулся Ротшильд. — Отправляйтесь за ружьём, да поскорее, пока птичка не упорхнула. Когда мне понадобится ваш совет, я непременно им воспользуюсь.

Ротшильд был отличным стрелком, любил оружие и хорошо понимал в нём толк. Ружьё, которое принёс егерь, было настоящим произведением искусства: длинноствольный бокфлинт,[29] выверенный и отлично лежащий в руке, работы знаменитых лондонских «голландцев»,[30] нарезной, с мощным патроном и тяжёлой пулей, мало в чём уступающей пуле чудовищного «нитроэкспресса».[31] Ротшильд считал себя гуманным охотником: страдания мишени никогда не доставляли ему удовольствия, и он предпочитал обходиться, по возможности, одним-единственным выстрелом. У беркута не было ни единого шанса. Егерь отвернулся, когда Ротшильд вскинул к плечу ружьё.

Гурьев услышал крик Рранкара, полный удивления и боли. И увидел землю, приближающуюся к глазам с опасной скоростью. Впрочем, пикировал беркут всегда стремительно. Но на этот раз всё было неправильно.

— Чёрт побери, — красивое лицо Виктора перекосила гримаса досады. — Я же видел, как он упал. Почему собаки не взяли след?

— Собаки натасканы на лисиц и уток, сэр, — тихо сказал егерь, не глядя на Ротшильда. — Орёл – это не утка.

— Вы слишком сентиментальны, дорогой мой. Это не очень-то подходящее поведение для моего егеря, Декстер.

— Прошу прощения, сэр.

— Завтра с утра продолжим поиски. Я не мог промахнуться, эта чёртова птица никуда не денется. Домой!

— Слушаюсь, сэр, — пробормотал егерь. В глазах Декстера стыла бессильная ярость, и он не решился поднять их на барона.

* * *

Гурьев добрался до места, где спрятался Рранкар, только к вечеру. Уже стемнело. Лис, что привёл Гурьева сюда, остановился, махнув рыжим с белой кисточкой хвостом, сел на задние лапы, как пёс, и удовлетворённо тявкнул. Гурьев отпустил зверька. Сразу пропали десятки запахов, составлявших живую и разноцветную картинку, куда ярче той, что видели глаза лиса. Запахов было столько, что дух захватывало – в этом ботаническом оазисе второе и третье поколения британских Ротшильдов высаживали самые невообразимые в здешних широтах растения и деревья.

Гурьев остановился, оглядываясь вокруг. Он неплохо видел в темноте, тем более, что светила луна. Городскому жителю трудно представить себе, как ярко она освещает землю, особенно в полнолуние. Не люблю темноту, подумал Гурьев.

— Рранкар.

Беркут издал звук, похожий на виноватое покашливание, но Гурьеву не требовались знаки, чтобы отыскать птаха.

— Вылезай, — тихо позвал Гурьев голосом. Так ему было… привычнее, что ли. — Вылезай, глупая канарейка. Ну?!

Рранкар обиженно буркнул что-то неразборчивое. Сравнение с маленькой желтенькой козявкой, которую он мог проглотить в один присест, явно ему не понравилось. Беркут с шумом выбрался из расселины и поковылял к Гурьеву, волоча крыло. Приблизившись, птах повернул голову набок и посмотрел на Гурьева снизу вверх. Глаза у него были виноватые.

— А нечего подставляться, — сердито возразил Гурьев. — Это тебе не Хоккайдо. И даже не Нью-Йорк. Ты что, вчера из гнезда выпал?! Наблюдатель. Я тебя просил?! Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не лез к людям без моего ведома? С чего вообще ты взял, что мне… Рэйчел? Это связано с Рэйчел?!

Беркут смотрел на него теперь серьёзно, наклонив набок голову, и Гурьев понял – да, связано. Это связано с Рэйчел. И с ним. И со всем прочим, что ещё может случиться. Он вздохнул:

— А если бы я не услышал? Ладно, хоть хватило ума спрятаться как следует. Очень больно, да? — в голосе Гурьева звучали тревога и нежность. — Иди-ка сюда, пичуга.

Он снял с себя пиджак и пристроил Близнецов за брючный ремень. Укутав беркута, поднял птаха на руки, стараясь не касаться повреждённого крыла. И всё же испачкался в крови.

— Ладно, — Гурьев чуть по-иному перехватил орла, чтобы сделалось немного удобнее. — Поехали домой, помощник.

До дома ещё требовалось добраться. Это оказалось непросто, и удалось только к утру. Надо было видеть выражение лица фермера, грузовичок которого Гурьеву посчастливилось остановить на дороге вскоре после рассвета. Впрочем, банкнота в двадцать фунтов – деньги, за которые парню пришлось бы ишачить месяц – словно волшебная палочка, сделала его невозмутимее утёсов Края земли.[32]

Лондон. Апрель 1934 г

Дома, отключив первым делом телефон, чтобы не раздражал своим треньканьем, Гурьев, скинув перепачканную рубашку и убрав безнадёжно испорченный пиджак, усадил птаха на стол и принялся за осмотр. Ранение было довольно серьёзным и к тому же болезненным, — пуля, срикошетировав от кости, разорвала кожу и выбила значительный кусок перьевого покрова с обратной стороны крыла. Гурьев осторожно отделил от оснований два надломленных маховых пера и нахмурился: даже если починить перья, летать беркут не сможет минимум недели две.

— Ну-ну, — он легонько щёлкнул ногтем по клюву начавшего опять извиняться Рранкара. — И на старуху бывает проруха. Ещё тебе наука – надо было сначала со мной посоветоваться. Ещё один Опперпут, шпиён без страха и упрёка. С крылышками. Ничего. Это службишка, не служба. Только не вздумай пищать.

Беркут сердито встопорщил перья на загривке и моргнул в ответ.

— За того и принимаю, — проворчал Гурьев, раскладывая на столе малый джентльменский хирургический набор, купленный ещё в Нью-Йорке. Вот и пригодился. — А наркоза, между прочим, для орлов пока не выдумали, ворон ты мой сизокрылый. И спирта у меня нет, только эфир и виски. А, чёрт!

Последнее замечание относилось вовсе не к беркуту – к неожиданно и так некстати прозвучавшей трели дверного колокольчика. Руку на отсечение даю, подумал Гурьев, — не иначе, как леди Рэйчел. Он знал, что это она. Чувствовал.

Он подумал о том, что выглядит несколько двусмысленно. Хорошо, хоть кровь успел смыть.

Рэйчел, увидев хмурого и обнажённого по пояс Гурьева, в первый миг отпрянула. И ядовито улыбнулась:

— Извините. Я, кажется, не ко времени?

— Ничего, — Гурьев кивнул. — Проходите, только, пожалуйста, без патетических восклицаний. Леди Рэйчел.

Гурьев собирался не эпатировать её, а лечить беркута. Но маленькая встряска была для Рэйчел необходима, как прогрев мотора перед тем, как тронуться с места. Именно поэтому Гурьев не удосужился накинуть даже домашний халат. Правда, он всё же не предусмотрел размеров воздействия.

О, Боже, подумала Рэйчел. Что же это такое?! Да по нему можно анатомию изучать. А загар?! Где можно так загореть, — как индеец. Немыслимо! Какая я всё-таки идиотка. Я подумала, что он… не один. Но ведь он в этом случае не впустил бы меня, не так ли? Господи, о чём я думаю?! Нужно извиниться. Немедленно.

— Простите, Джейк, — щёки Рэйчел залил румянец. — Простите, ради Бога. Вы не отвечаете на звонки, я начала волноваться, ведь мы…

— Пустяки, право, леди Рэйчел. Не стоит. Проходите, — повторил Гурьев.

В конце концов, почему, действительно, не сейчас, подумал он. Какая разница, когда?

Рэйчел вошла в студию и, сделав несколько шагов, замерла, увидев сидящую на столе величественную птицу. Беркут тоже посмотрел на неё с изумлением.

Глаза беркута, огромные, яркие, с большим круглым чёрным зрачком, смотревшие на Рэйчел абсолютно осмысленно, совершенно не по-птичьи, были неописуемо, непередаваемо золотого цвета. Света, подумала Рэйчел. Боже мой. Боже мой, это же орёл. Настоящий, живой орёл. Просто исполинский орлище. А глаза?!? Немыслимо… Я сплю?!

— Это… Кто?! — прошептала Рэйчел.

— Это беркут, — Гурьев вздохнул. — Он отзывается на имя Рранкар. С двумя «р» впереди.

— Почему он так на меня смотрит?!

— Вы кажетесь ему очень маленькой, — снова вздохнул Гурьев. — У беркутов, изволите ли видеть, дамы, как правило, крупнее кавалеров. Иногда очень значительно. Хотя встретить такую – Рранкару – будет не слишком-то легко. Полпуда орлиного веса – это серьёзно. Леди Рэйчел.

— Это шутка, — дрожащим голосом предположила Рэйчел. — Шутка, и, между прочим, совершенно не остроумная.

— Это не шутка, — Гурьев провёл рукой по волосам. — Мне сейчас совсем не до шуток. Вы посидите, Рэйчел. Мне нужно настроиться.

— Джейк. Животные… не разумны.

— Разумны. Просто иначе. У них есть понятие времени. Их поведение тоже в каком-то смысле разумно. Животные не обладают развитым абстрактным мышлением, но вполне способны понять взаимосвязь событий и явлений, с которыми сталкиваются. У них есть психика, они общаются друг с другом. У них много лучше, чем у нас, развит аппарат всевозможных ощущений. И они не знают того, что люди называют добром и злом. То, что хорошо для Рранкара – добро. То, что плохо – зло. Всё просто.

— А кто… Кто для него вы?

— Наверное, что-то вроде орлиного бога, — пожал плечами Гурьев. — Я его подобрал, когда он буквально выпал из скорлупы. Неважно. Я его ругаю, лечу, учу выживать в условиях, в которых его собратья не выживают. Ну, не такой, конечно, бог, как Иисус для христиан или Аллах для магометан. На меня каркнуть можно, и за руку цапнуть. Ну, как у язычников.

— Это… немыслимо… — едва слышно прошептала Рэйчел.

— У животных другой механизм памяти. Они помнят всё, что было с их предками. В отличие от людей. То, что буддисты называют посмертным перевоплощением, есть не что иное, как память, живущая в крови, в клетках. Человек просто вспоминает, что было с теми, кто жил до него. Если бы научиться читать эту память… Ведь человек очень стар. Но беркуты старше. Рранкар помнит, что его предки умели разговаривать с людьми. Так что для него не происходит ничего необычного.

— Но… Это… это ведь просто птица. Пожалуйста, Джейк. Птица, понимаете?

— Понимаю. Это не просто птица. Это хищник. Не такой страшный, как человек, разумеется, но весьма внушительный. Я подозреваю, что хищники разумнее остальных животных, ибо только у них есть время, свободное от процесса постоянного набивания желудка. Время для того, чтобы мыслить. Не будь мы, люди, хищниками, мы не были бы людьми. Наши тела – тела хищников. Мускулы, зубы, зрение… Это очевидно.

Да, подумала Рэйчел, да. Очевидно. Что касается всех остальных, я не стала бы утверждать. Но ты… Твоё тело… Без всякого сомнения. Хищник, и какой… Она поёжилась. Гурьев чуть заметно повёл головой, мысленно обругав себя за то, что ударился в философские изыски отнюдь не в самый подходящий для этого момент:

— А насчёт развитого абстрактного мышления, — когда-нибудь Рранкар найдёт себе подругу, от которой у него будет потомство. И я не знаю, как далеко это нас заведёт. Но что случилось – случилось.

Беркут зашевелился и раскрыл клюв, издав глухой, кашляющий звук.

— Сейчас, малыш. Потерпи, — Гурьев шагнул к столу.

— Вы понимаете… Что именно он говорит?!

— Скорее, что думает, — вздох Гурьева на этот раз был уж вовсе страдальческим.

Что-то я развздыхался сегодня, решил он. Ну да, ну да. Раз лёгким требуется такая усиленная вентиляция – видимо, мои мозги крутятся, как сумасшедшие, потребность в кислороде растёт прямо на глазах. Может быть, я всё же до чего-нибудь додумаюсь? Нет, не сегодня, понял Гурьев, встретившись взглядом с Рэйчел. И вздохнул опять.

— Что с вами?

— Это… невозможно.

— Не только возможно, но так и есть. Я вам сейчас легко докажу это. Для того, чтобы вы не подумали, будто это какой-то фокус, я выскажу свою просьбу, мешая русские слова с английскими.

— Я…

— Пожалуйста, помолчите.

Рэйчел, не в силах пошевелиться, смотрела, как Гурьев, повернувшись к птице, сложил ладонь лодочкой и проговорил, действительно мешая русские и английские слова:

— Рранкар. Дай мне, пожалуйста, несколько старых перьев, которые тебе не очень нужны. — И, после того, как беркут посмотрел ему в глаза, кивнул: – Да. Это подойдёт.

Рэйчел, отчаянно желая, чтобы увиденное оказалось сном, смотрела, как орёл, приподняв крыло, осторожно доставал клювом перья и складывал их по одному Гурьеву в руку. Поведение птицы не могло быть истолковано иначе, как выполнение прозвучавшей просьбы. Оба – и птица, и человек – вели себя слишком обыденно и спокойно для циркового трюка. Нет, нет, конечно же, это не фокус, с ужасом поняла Рэйчел. Не фокус. Не фокус.

— Ну, достаточно, — Гурьев завернул перья в платок и выпрямился.

Беркут снова посмотрел ему в глаза и перевёл взгляд на Рэйчел. Ей показалось, что птица смеётся над её потрясением. Сделав над собой невероятное усилие, как можно более спокойным голосом она произнесла:

— Как это может быть? Должно существовать какое-то объяснение… Какое-то… рациональное… Вообще, хоть какое-нибудь, — должно?!

— Послушайте, Рэйчел. Сейчас не время. Нужно заняться его раной. Ему больно.

— Что произошло? — кажется, Рэйчел взяла себя в руки.

Сейчас начнёт командовать, подумал Гурьев. Ладно, пускай. Лишь бы не боялась.

— Какой-то идиот решил, что Рранкар – куропатка. Рранкар позвал меня на помощь. Пришлось вытаскивать его оттуда. Чуть позже я проведу с господином снайпером душеспасительную беседу.

— Он ранен?

— Не очень опасно. Да.

— Я должна взглянуть.

— Рэйчел…

— Я умею обрабатывать раны.

— Рранкар… Не человек.

— Вот ещё, — она сердито и нетерпеливо повела плечами. — После всего, что вы вдвоём тут проделали… Не вижу никакого принципиального отличия. Всё равно, вам, мужчинам, нельзя доверять такое.

— У меня лёгкая рука.

— У меня тоже.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, — сердито сдвинула брови Рэйчел. — Знаю. А вы, мужчины, слишком… безжалостны. Вы делаете работу. Вот именно. А женщины… Они… — Рэйчел решительно шагнула вперёд. — Ну-ка, подайте мне лучше вату! Эфира, конечно же, нет?

— Эфир есть, но он его не переносит. Есть виски, и довольно неплохой.

— Значит, только дезинфекция. Что ж…

— Погодите, Рэйчел. Всё не так просто.

— Он ведь меня не боится?

— Он боится причинить вам боль.

— Скажите ему, что я… ваш друг. Значит, и его друг тоже.

— Скажите ему сами.

— Как?!

— Я вас научу, — Гурьев подошёл и встал у Рэйчел за спиной. Она непонимающе обернулась, но Гурьев, осторожно взяв ладонями её голову, повернул от себя, сказал по-русски: – Нет. Не так. Смотрите на беркута. А теперь закройте глаза. И слушайте.

Рэйчел, покорно смежив веки, молча внимала голосу Гурьева, звучавшему тихо, размеренно и непривычно. Вслушиваясь в этот голос, погружаясь в его глубину, она в какой-то момент ощутила – всем телом – странную, но ничуть не пугающую её, вибрацию. И почти сразу перед её внутренним взором соткался из прозрачных сияющих нитей образ юноши, почти мальчика, сидящего на корточках, нахохлившегося, укрытого невесомым, тоже светящимся, не то плащом, не то…

Гурьев умолк. Беркут, не мигая, смотрел на Рэйчел своими немыслимыми золотыми глазами. И Рэйчел, повинуясь неведомому ей до этой минуты чувству, протянула к птаху тонкую руку. И голос её зазвенел так, что Гурьев сжал кулаки:

— Солнечный Воин. Прими мою помощь…

У меня получилось, в ужасе подумал Гурьев. Как она узнала?!? Получилось. У нас получилось, Рэйчел. Видишь, как у нас с тобой всё получается? Не может быть!

У Рэйчел и в самом деле оказалась лёгкая рука. Беркут иногда едва слышно шипел и часто моргал, но ни разу не выдернул крыла. Наконец, всё закончилось. Гурьев перевёл дух и собрал инструмент в кювету для кипячения, а Рэйчел отправилась «смываться». И в этот миг Рранкар, сложивший крылья и усевшийся так, что длинных лап с устрашающими серпами когтей не стало видно, издал горлом длинный клокочущий звук. Гурьев едва удержался, чтобы не расхохотаться и не грохнуть посудину.

— Что он сказал? — живо откликнулась Рэйчел. Как она услышала, вода же шумит, подумал Гурьев.

— Сказал… — Гурьев напустил на физиономию подобающую моменту серьёзность. — Он сказал мне… нет. Не так. Сказал – если бы вы были… его крови, он доверил бы вам своё потомство. Не знаю, что вы подумали, леди Рэйчел. Заслужить такое… такие слова… от беркута – это доблесть. Не сомневайтесь.

— О, Боже, — Рэйчел вернулась в студию и без сил опустилась на кушетку. — А меня он тоже способен понять?

— Не больше, чем остальных людей. По интонации, по тембру голоса, по жестам. Для беркута у него просто невероятный опыт общения с человеком. Но так общаться, как со мной, с другими людьми он не в состоянии. Увы. Зато он способен на другое. Люди, которых он воспринимает, как моих друзей, как часть моего собственного мира, становятся такими и для него. И если им одиноко, он, в общем-то, способен это почувствовать. И если не спит или не охотится, может прилететь. За десятки миль. Просто так – и приласкаться, как котёнок. Это очень трогательно выглядит, несмотря на его довольно устрашающий вид, когти и клюв. А если кто-то причиняет им… моим друзьям зло – то, что Рранкар воспринимает, как зло, а именно – боль или сильную обиду, то лучше, чтобы обидчики не попадались Рранкару. Он способен – не знаю, просто ума не приложу, как – отслеживать эти эмоциональные связи. И он может…

— Напасть?! — прошептала Рэйчел.

— Я научил его не делать этого по-настоящему, как позволяет то оружие, которое позаботилась вручить ему Природа. Поверьте, это оружие, особенно для того, кто не готов к встрече с ним – настоящий кошмар. И, как правило, смертельный. Но вот пугать врагов моих друзей – от этого я так и не смог его отучить. Понимаете, он ведь мыслит не словами, как люди – образами, иногда – довольно сложными. И он – личность, я не могу ему приказать, повелеть. Могу лишь просить.

— Но он никогда не отказывает вам.

— Нет, — лукавить Гурьев не стал. — А ещё – я могу через него общаться с теми, кого Рранкар числит моими друзьями. Люди слышат меня через него, как «голос в голове». Я это проверял, но вот механизм этого процесса остаётся для меня совершеннейшей загадкой. Хотите попробовать?

— Нет, нет, только не теперь. Какое счастье, что всего этого не видит и не слышит Тэдди… Джейк, поклянитесь мне, что ничего не станете ему рассказывать!

— Он рассудительный мальчик. Даже если не я, а вы ему расскажете, он не поверит.

— Поверит, Джейк, — вздохнула Рэйчел. — Я знаю. Ещё как поверит… Что это было? Гипноз? Ну, хоть как-то же вы это объясняете, хотя бы самому себе?!?

— Нет, — Гурьев едва заметно улыбнулся. — Я называю это резонансом. Хотя научного объяснения, как вы догадываетесь, не существует.

— Ни минуты в этом не сомневалась.

Он мог бы заставить меня сделать всё, что ему требуется, без всякого страха подумала Рэйчел. Мог бы – но не стал. И никогда не станет. Потому что… Боже. Я схожу с ума!

Снова прозвенел дверной колокольчик.

— А это кто?

— Осоргин. Сейчас будет второе действие. Держитесь.

Кавторанг вошёл в студию, поздоровался с Рэйчел, почти безупречно притворившись, что ничуть не удивлён её присутствием. И увидел орла. Инстинктивно попятившись, кавторанг перекрестился и вытаращился на Гурьева. Потом перевёл потерянный взгляд на Рэйчел. Она первая сжалилась над моряком, сказала по-русски:

— Не волнуйтесь, Вадим Викентьевич. Это наш домашний попугайчик.

Гурьев едва не подпрыгнул от того, как легко и непринуждённо вырвалось у Рэйчел это – «наш». Конечно, наш, дорогая. Всё будет именно так, как ты говоришь.

Упреждая реакцию Осоргина на это смелое заявление, он протянул моряку банкноту:

— Вадим Викентьевич, голубчик. Тут недалеко мясная лавка. Четыре фунта баранины, пожалуйста.

Рранкар, поняв, что сейчас принесут еду, оживился и поднял голову. Осоргин, постояв секунду, будто раздумывая и, кивнув, очень быстро вышел. Можно было даже принять это за бегство.

Когда за Осоргиным тихо затворилась дверь, Рэйчел вдруг звонко рассмеялась. И Гурьев, и Рранкар, как по команде, повернулись к ней.

— Рассказывайте, — скомандовала Рэйчел. — Ну же?!

Хоккайдо. Апрель 1930 г

Когда он подошёл к воротам дзёкаку,[33] носившего название «Начало Пути», была опять весна. Он постучался, и, посмотрев на него, слуга – или не слуга? — кивнул Гурьеву, словно старому знакомому, и впустил его внутрь.

Подойдя к крыльцу, Гурьев остановился. Несколько секунд спустя на ступеньки вышел старик с гладко выбритым лицом и традиционной причёской самурая, облачённый в простое тёмное кимоно. Гурьев поклонился, назвался и протянул хозяину медальон Мишимы. Тот взял его, мельком взглянул, словно бы и не нуждался ни в каких верительных грамотах, и вернул медальон Гурьеву:

— Где ты был так долго? — проворчал Накадзима. — Ясито-сан видел тебя в Маньчжоу ещё прошлой весной.

Это ворчание тоже было проверкой. Сэнсэй не разговаривает с чужаком. Даже если этот чужак какое-то время отирался вокруг его любимого ученика.

— Простите, Хироёси-сама, — Гурьев поклонился, постаравшись сохранить как можно более бесстрастное выражение на лице. — Я не мог прийти раньше. А, главное, я вовсе не был уверен, что это так уж необходимо.

— Ох, уж эти женщины, — Накадзима покачал головой. — Тебе придётся научиться любить, не привязываясь так сильно.

— А такое возможно? — Гурьев усмехнулся.

— Ты очень много двигаешь физиономией, — проговорил Накадзима так, чтобы Гурьев вполне ощутил его явное недовольство. — На ней можно прочесть всё, что ты испытал и что чувствуешь. Как у обезьяны. Ты что, обезьяна? Впрочем, это беда всех белых. У вас мышцы расположены иначе, чем у нас. Никогда вам не научиться владеть собой так, как мы. Но учиться всё равно необходимо. Что с твоими руками?

— Японцы – поразительно задиристые люди, Хироёси-сама.

— Так вот что тебя так задержало, — Накадзима повернул голову куда-то в сторону: – Приготовьте для него фуро.[34] – И снова посмотрел на Гурьева: – Познакомь меня с мечом, что пришёл с тобой.

Гурьев протянул ему свой меч – ножнами вперёд. Накадзима взял оружие, обнажил клинок сначала на четверть, как полагалось по ритуалу, затем, произнеся положенные извинения и поклонившись Гурьеву, полностью достал меч из ножен. Долго, долго рассматривал узор на стали. Гурьев старался, как мог, ничем не выдать своего торжества.

— Великий мастер железа учил тебя, — задумчиво проговорил Накадзима. — Такой мастер мог бы стать богатым, очень богатым в Нихон. Он знал, кто ты?

— Нет. Это понимание находится вне круга его обычных понятий, и потому вряд ли доступно ему в полной мере. Я не хотел умножать его тревог.

— Правильно, — кивнул Накадзима. — Ты не так уж и безнадёжен, судя по всему. Завтра посмотришь на кузницу. Скажешь, если тебе нужны будут какие-то инструменты. Надеюсь, ты ничего не забыл?

— Я никогда ничего не забываю, — Гурьев наклонил голову к левому плечу.

— Мальчишка, — вздохнул Накадзима. — Если бы ты не был варваром, я выгнал бы тебя прочь. Но ты варвар и тебя учил Нисиро. Иди в дом, тебе покажут, где ты будешь жить. Меч останется пока у меня. Я должен ещё расспросить его о многом. С тобой мы поговорим позже. Иди.

Осмотром кузницы Гурьев остался вполне удовлетворён. Горн и наковальни были непривычны, но функциональны. Он прикинул, как снабдить горн горячим дутьём, и немного усовершенствовать меха, — большего ему пока не требовалось. Вот только света маловато. Поколебавшись, он сказал об этом Накадзиме. Сэнсэй кивнул, и через короткое время младшие ученики принесли дюжину фонарей.

— Приготовься. Сделай мне меч. Твой клинок не похож на другие, но он неплох. Для белого мальчишки-варвара он даже слишком хорош. Приступай.

— Вам нужен такой же, Хироёси-сама? — поклонился Гурьев.

— Такой же? — Накадзима поджал губы, но в глазах его промелькнуло веселье. — Ты разве не знаешь, что даже величайший мастер не в состоянии сделать меч, который будет точной копией уже сделанного?

— Это вопрос технологии, Хироёси-сама, — снова поклонился Гурьев. — Мне интересно делать то, что не получается у других.

— Работай правильно, дерзкий мальчишка. Это главное, — и Накадзима вышел из кузницы.

Он возился с заданием Накадзимы больше месяца. И железо было другим, и дерево, и вода… Мальчишки, закончив занятия в додзё,[35] облепляли кузницу, пока старшие не разгоняли их. Чтобы самим занять их место. Всем было страшно любопытно, как этот белый дьявол управится с заказом. Здесь вообще никогда не бывали иностранцы, а уж о таких, что знакомы с Бусидо и разговаривают с сацумским акцентом, не слыхивали и вовсе.

Наконец, меч был готов, и полировка закончена. Ножны Гурьев сделал простые, деревянные, покрыв их обыкновенным чёрным лаком. Накадзима взял меч, попробовал баланс, остроту клинка. И кивнул:

— Ладно. Можешь оставаться. Завтра утром приступишь к занятиям.

— Благодарю вас, Хироёси-о-сэнсэй, — Гурьев поклонился в ответ на поклон старого буси и улыбнулся, думая, что Накадзима не знает об этой улыбке.

Только на следующее утро до Гурьева дошло, насколько серьёзно относится к нему Накадзима. Он ждал, что его прогонят по всем кругам, через спарринги со старшими учениками и помощниками, и только потом, месяцев через пять-шесть, Хироёси-о-сэнсэй соизволит допустить его до себя. Что ж, удивление было уделом не одного лишь Гурьева. Накадзима сам вышел к нему. И додзё замер.

Никогда раньше не доводилось Гурьеву видеть такой грации движений уходов от атак. Мисима был ветром, но Гурьев почти догнал его. А сейчас… Накадзима, казалось, плыл по воздуху, и Гурьеву чудилось, что сэнсэй порхает, как бабочка. При каждом броске к нему он, начиная движение назад, уходил под разными углами в стороны по меняющимся траекториям, перепрыгивая с ноги на ногу, перемещая центр тяжести небольшого и потрясающе гибкого тела. Гурьеву так и не удалось коснуться Накадзимы. Да, подумал он. Долгий путь. Очень долгий.

Хоккайдо. Май 1930 г

Чем больших успехов в обучении достигал Гурьев, тем суровее становился Хироёси-сэнсэй. Кроме самого Накадзимы, учителей у Гурьева было двое. Дзё-дзюцу[36] преподавала ему ласковая, всегда улыбающаяся Мичико, для которой, впрочем, словно не существовало мышечного панциря, покрывавшего тело Гурьева, — если ей было нужно, он взлетал к потолку от её прикосновений. Потолки были низкие, но сути это не меняло. Вместе с родственником Накадзимы, Тагами, Гурьев оттачивал свои познания в каллиграфии, искусстве рисунка тушью и литературе. Под руководством Хироёси-сэнсэя Гурьев постигал неисчислимое множество вещей, которыми должен владеть в совершенстве настоящий воин Пути. Это было не только Бусидо, как для младших учеников, и даже не столько Бусидо. Дао Великого Пути, вмещающего в себя всё, — умение пользоваться Силой, как называли воины Пути внутренние энергии организма, искусство лечить и учить. Не только боевые искусства. Они – инструмент, не больше, и никак не цель. Не могут быть целью. Слишком просто.

Проблема заключалась в другом. Гурьев не узнал ничего принципиально для себя нового. Всё, чему он учился сейчас, было лишь повторением, углублением, закреплением пройденного. Да, на другом уровне, куда более высоком, чем прежде. Таком высоком, какой раньше он с трудом был способен вообразить. Но это не могло, не должно было являться причиной его присутствия здесь. Должно быть что-то другое. Что?! Это интересовало, — или, точнее сказать, тревожило – его больше всего. Здесь и сейчас – это.

Нет, он ничего не забыл. Просто отложил, отодвинул от себя. Так было нужно. И теперь он это тоже умел.

Хоккайдо. Май 1931 г

По прошествии первого года занятий у Гурьева появилось немного свободы. Но и это «немного» было гораздо больше, чем у остальных учеников Накадзимы. О причинах такого отношения он раздумывал не слишком часто. Все, в том числе и он сам, понимали, что Накадзима занимается с ним совершенно по-особому. Ни с кем из учеников – и не только учеников, но и младших наставников – не проводил Хироёси-сэнсэй столько времени, сколько с Гурьевым. Гурьева же это устраивало, как нельзя больше.

Свобода. Гурьев просто уходил в горы и подолгу оставался там, один на один с природой – воздухом, водой, деревьями, чудом удерживающих свои тела корнями на скалах. Здесь всё было другим, иным, чем дома, но ничего похожего на ностальгию он не ощущал. Он многое увидел и понял, отодвинувшись, обретя настоящее расстояние – и во времени, и в пространстве. Это было необходимо. Иначе – для чего он здесь?

С одной из таких вылазок Гурьев вернулся, неся за пазухой крошечный комочек серого пуха. Птенец свалился ему прямо в руки. Гурьев пытался отыскать гнездо, ползая по камням, но до темноты оставалось слишком мало времени – пора было обратно в замок, болтаться по горам во тьме Гурьеву не хотелось, тем более что узенький серп новой луны не обещал хорошего освещения. Птенец жалобно покачивал огромной головой с жёлтым клювом и закрытыми глазами и еле слышно попискивал.

— Эх ты, пичуга, — Гурьев вздохнул. — Ладно. Поехали. Вот сэнсэй обрадуется.

Накадзима, однако, не возразил. Гурьев придумал, как согревать птенца, и кормил его фаршем из мяса всякой мелкой живности, которая попадалась в силки, в изобилии расставленные в округе. И назвал маленького беркута Ранкаром.

Через два месяца Накадзима, увидев результат усилий Гурьева, покачал головой:

— Хочешь сделать из него ловчую птицу? Эта порода орлов своенравна. А ты – всё-таки странный мальчишка. Чего ты пытаешься добиться?

— Пусть выживет и научится добывать себе пищу. Я не верю в случайности, сэнсэй. Раз он оказался там и тогда, где и я – значит, мы нужны друг другу.

— Вряд ли он выживет на свободе, — с сомнением проговорил Накадзима. — Он ходит за тобой, как цыплёнок.

— Посмотрим, — упрямо наклонил голову Гурьев.

Хоккайдо. Август 1931 г

Стояла великая сушь и жара. Грозы ходили по кругу над замком и селением, так и не решаясь пролиться на них дождём.

— Ну, что, цыплёнок, — Гурьев посмотрел на беркута и подмигнул. — Пора подниматься в небо. Что скажешь?

Беркут смотрел на него коричневым глазом – очень внимательно. И молчал.

— Вперёд, — Гурьев легко поднялся.

Гурьев представлял себе, что учить орла летать – задачка не из разряда плёвых. Но такого… Вот каким способом следует развивать в душе воина терпение и целеустремлённость, подумал Гурьев. Выдавать каждому по двухмесячному орлу – и с Богом. Он посмотрел на небо:

— Пора домой, цыплёнок. Ты наверняка проголодался. Завтра продолжим.

Беркут вдруг встопорщил разом все перья, став похожим на коричневый шар с клювом, и издал пронзительный возглас. Гурьев стремительно обернулся, меч скользнул в ладонь, — и замер. В двух саженях от него висела, чуть слышно потрескивая, шаровая молния. Огромная, как гимназический глобус. Гурьев никогда не слышал, чтобы шаровые молнии встречались таких размеров. Если она взорвётся, подумал Гурьев, нам конец. Мы станем паром. Облачком молекул.

— Не шевелись, цыпа, — проговорил он одними губами. По-русски. — Ради Бога, только не шевелись.

И вслед за вспышкой тысячи солнц наступила темнота.

* * *

Гурьев пришел в себя и некоторое время лежал, пытаясь понять, где он и что с ним. Удивило его то, что никакой боли или слабости он не чувствовал. Наоборот – странная лёгкость во всём теле и невероятная ясность мысли. Чуть-чуть приоткрыв веки, он увидел сидящую у его ложа Мичико. Лицо девушки показалось Гурьеву встревоженным.

— Здравствуй, Мичико-тян, — Гурьев улыбнулся и открыл глаза. — Давно я тут?

Девушка вдруг отпрянула, прижав ладонь к губам, и в её зрачках плеснулся страх, смешанный со странным благоговением, которого Гурьев прежде не замечал. Что-то с моим лицом, подумал он. Его не испугали возможные ожоги, да он и почувствовал бы. Наверное. И существовало на свете не так уж много вещей, способных напугать Мичико, выросшую в семье Накадзимы. Что же со мной, недоумённо приподнял брови Гурьев.

— Глаза, — проговорила Мичико, и слеза прочертила дорожку по бархатной коже её щеки. — О, милосердная Каннон.[37] Твои глаза.

Мичико вдруг стремительно поднялась и опрометью выскочила из комнаты. Минуту спустя вошёл Накадзима. Увидев учителя, Гурьев попытался встать, но Накадзима окриком заставил его оставаться в прежней позе. И, шагнув к Гурьеву, заглянул ему в глаза. И вздрогнул.

Этого не может быть, подумал Гурьев. Сэнсэй? Что же такое вы увидели в моих глазах, сэнсэй, подумал Гурьев. И повторил свой вопрос вслух.

— Не знаю, — в голосе Накадзимы звучало нечто, похожее на удивление или даже растерянность. И это тоже было совершенно невероятно, ещё более, чем всё остальное. — Взгляни сам.

Гурьев заглянул в старинное бронзовое зеркало, поданное Накадзимой, — и ничего не увидел. Лицо как лицо. Глаза как глаза. Кажется, чуть светлее обычного. Светлее?

— Да, — кивнул Накадзима. — Они не были такого цвета. И в них никогда не было такого света, мой мальчик. Что это было? Молния?

— Да. Только не совсем обычная. Шаровая.

— Я знаю о таком. Но никогда не видел.

— Я тоже предпочёл бы не видеть. А где беркут?

— Птица в кузнице. У него тоже произошло что-то с глазами.

— Вот как.

— Что ты чувствуешь, мальчик?

— Ничего… Особенного. Простите, сэнсэй. Я пришёл сам?

— Нет. Твой орёл прилетел сюда, вломился в додзё и начал вопить так, что мы поняли – что-то случилось. А потом он привёл нас к тебе. Ты был без памяти две ночи и день.

— Значит, я всё-таки научил его летать, — Гурьев улыбнулся. — А мой меч?

— Извини, пожалуйста. Твоего меча больше нет, — покачал головой Накадзима. — Вот то, что от него осталось.

Гурьев долго рассматривал оплавленный штырь длиной чуть более пяди, торчащий из обугленной деревяшки с намертво прикипевшими к ней остатками акульей шкуры. Потом посмотрел на свою руку. Кожа на ладони была розовой и чистой, как у младенца.

— Ничего не понимаю, — задумчиво пробормотал он по-русски.

— Что?

— Нет-нет, сэнсэй, — спохватился Гурьев. — Ничего. Я просто не понимаю.

— Никто не понимает, — кивнул Накадзима. — Я тоже. Ты можешь встать?

— Не только могу. Сейчас встану, — Гурьев поднялся, встряхнулся, передёрнул плечами. — А ещё я голоден, как дракон с острова Комодо.

Если бы его спросили сейчас, с какой стати он вспомнил про гигантских ящериц, весть об открытии которых облетела все географические журналы лет пять назад, Гурьев не нашёлся бы с ответом. Ему показалось, что Накадзима хочет спросить его, что это за драконы такие. Нет, конечно. Не может быть. Это ему только показалось.

Ухватив по дороге пару рисовых лепёшек, Гурьев потрусил в кузницу. Войдя внутрь, он не сразу увидел орла. Беркут приподнял крылья, издал своё радостное «кьяк-кьяк» и неуклюже скакнул к нему. Всё-таки земля – не его стихия, подумал Гурьев. А когда увидел глаза беркута, удивился так, что на секунду прекратил жевать.

Орёл смотрел на него снизу вверх, и глаза его были светло-янтарного цвета, такой глубины и насыщенности, что от восторга захватывало дух. А ещё ему показалось, что взгляд этот был… осмысленным. Человечьим.

— Ах ты, цыплёнок, — проворчал Гурьев, присаживаясь на корточки. — Надеюсь, тебя не забыли покормить.

Затем произошло то, чему Гурьев даже названия не смог подобрать. Ни в тот миг, ни позже. Он вдруг увидел себя. Глазами беркута. И картинки, промелькнувшие в его, Гурьева, мозгу, сложились в слова.

«Я сыт. Люди дали еду. Много. Ты. Хорошо».

Беркут смотрел на Гурьева своими потрясающими глазами, и в них была радость.

Гурьев сел на пятую точку и уставился на беркута. Этого не может быть, проскрипело в голове. Этого не может быть.

Прошло несколько минут, прежде чем Гурьеву удалось справиться с охватившим его чувством, похожим на панику. Нет, это не было паникой, конечно. Но, всё-таки. Как, скажите на милость, должен чувствовать себя человек, который вдруг понял, что разговаривает с птицей?!? А птица понимает его. И разговаривает с ним.

— И что теперь? — тупо спросил Гурьев вслух.

«Мне хорошо. Ты рядом. Хорошо. Будем охотиться. Ты и я».

— Подождёшь, — сердито сказал Гурьев. — Может, скажешь, как тебя зовут?

«Зовут. Ты зовёшь. Я рядом».

— Никакого с тебя толку, — Гурьев взъерошил перья у беркута на спине. — Ну, что с тебя взять… Теперь тебе нужно новое имя. Когда Авраам вступил в союз со Всевышним, то Творец удлинил ему имя. Придётся и тебе удлинить. Раз ты к старому имени привык… Мы тоже добавим букву. Рранкар. Тебе нравится?

«Хорошо. Звать. Я рядом».

Он понимает, подумал Гурьев. Он меня понимает. Интересно, я только с ним могу вот так? Или… С другими – тоже? О, Господи. Вот же угораздило меня так попасться. Влипнуть.

Он решил пока ничего никому не рассказывать. Сославшись на головную боль, Гурьев отправился бродить по замку. Ему нужно было собраться с мыслями. И не только. Но это было не так уж легко, потому что беркут явно не желал от него отлипнуть. Так и ходили. Взад и вперёд. Разговаривали.

Хоккайдо. Август 1931 г

На первой же после своего странного приключения тренировке Гурьев понял, что может двигаться быстрее учителя. Он так удивился, что пропустил удар. Накадзима был слишком мудр и опытен, чтобы удивляться. Он встревожился:

— Что с тобой?

— Ничего, — Гурьев поклонился. — Я исправлюсь, сэнсэй.

— Ты здоров?

— Да, сэнсэй.

Когда Гурьев опрокинул Накадзиму на татами, шагнул назад и застыл в поклоне, сэнсэй поднялся не сразу. Остальные замерли, словно статуи, с ужасом и благоговением глядя на Гурьева.

— Можешь повторить это? — спросил Накадзима.

— Могу, сэнсэй.

И Гурьев повторил. Потом – ещё и ещё. И Накадзима остановил бой. Он понял.

Хоккайдо. Июль 1933 г

Гурьев научился управлять многими из своих новых свойств, — и мозга, и тела. Научился гасить огонь, полыхавший в глазах и вгонявших в панический ужас всех, кому довелось этот огонь увидеть. Странно, он сам по-прежнему не замечал никаких перемен со своими глазами: как и в первый день после пробуждения из забытья, они казались ему лишь едва посветлевшими. Но это оказалось не единственным результатом. Небесное электричество непостижимым образом повлияло на энергетические токи в его теле. Все навыки работы с энергией и сознанием обрели совершенно иной, куда более глубокий смысл. Его собственное сознание раздвинулось и вобрало в себя так много, что этому уже не имело смысла удивляться. Нет, не совсем так. В мире нет ничего удивительного, так как в мире удивительно всё, и поэтому удивляться чему-то одному глупо. Это всё равно, что утратить картину мира как целого, а значит – стать беззащитным. Только наполняющее всё существо, спокойное удивление окружающим миром приносит наслаждение им, заставляет каждый миг ощущать его вкус по-другому, приносит знание о нём.

Теперь он мог не только разговаривать с Рранкаром, но и пользоваться его органами чувств. Точно так же, как и органами чувств других животных с развитой центральной нервной системой. Гурьева не слишком интересовала физика этого процесса. Он понимал, что это как-то связано с жизненной силой и излучениями мозга, не регистрируемыми никакими известными сегодняшней науке приборами. Главным было то, что он это умел.

Его тело, повинуясь сознанию, легко входило в боевой режим. Движения сделались – даже в спокойном, обычном состоянии – текучими, словно ртуть. В боевом же режиме его реакции и движения ускорялись неимоверно, так, что даже Накадзима не мог вступить с ним в бой на равных. Гурьев научился не только читать, в общем-то, простейшие моторики человеческих лиц и тел, но и самые малейшие, неуловимые мало— или нетренированным глазом движения, которые открывают самые сокровенные мысли и стремления. Его собственные органы чувств обрели такую степень глубины восприятия, о которой ему прежде не доводилось даже мечтать. И прошло немало времени, прежде чем он научился их правильной «калибровке», чтобы запахи или интенсивность света не доводили его мозг до исступления. Многое из того, чему учил его Мишима и что Гурьев запоминал лишь механически, обрело смысл, звук и цвет. Знание – это лишь информация, которую забывают, не могут и не умеют использовать полноценно. Осознание – это знание, которое растворилось внутри, стало частью сознания. Осознание – это знание, впитанное и встроенное настолько, что позволяет применять его не только по прямому назначению, но и в совершенно, казалось бы, независимых, не граничащих с этим знанием областях. Осознать – значит овладеть. Гурьев – овладел.

Он узнал, что это значит, — жить каждый день, зная о том, что никогда не сможешь никому рассказать. Всего рассказать. Всего?! Ха-ха. Всего. Почти ничего. Почти ничего – это, на самом деле, просто ничего. Потому что… А нужно было научиться снова улыбаться и делать вид, что всё как прежде. Хотя теперь уже ничего не будет, как прежде, думал Гурьев. Ничего и никогда. Никогда не говори – «никогда».

Нет, он не перестал учиться и работать над своими способностями. Напротив, он понял, как ещё далёк от истинного могущества. Один лишь вопрос занимал Гурьева. Для чего ему такое могущество и не будет ли поздно?

* * *

— Я думаю, пора, — проговорил Накадзима.

Три года назад Гурьев непременно выпалил бы вопрос. Но он стал другим за это время. И потому промолчал, будто слова Накадзимы были обращены вовсе не к нему.

— Иди за мной.

Вслед за Накадзимой он вошёл в комнату для молитв. Накадзима сел и указал Гурьеву место напротив себя. И заговорил, глядя на Гурьева немигающим взглядом чёрных, как агатовые кабошоны, глаз:

— Ты не можешь не знать, почему всё это время я ни разу не похвалил тебя. Ты нуждаешься в похвалах меньше, чем кто-либо из моих учеников, потому что ты – лучший. Вероятно, предание всё же правдиво. — И, убедившись, что Гурьев даже и не думает его переспрашивать, кивнул. — Великий Идзуми Оютиро основал Начало Пути не потому, что увидел его во сне, как рассказывают простым ученикам, Гуро-сан. Не Будда Амида и не Аматерасу Оомиками поведали Оютиро-о-сэнсэю о Пути. Путь сам пришёл к Оютиро-о-сэнсэю. Пришёл точно так, как пришёл к тебе, Гуро-сан. Так – и иначе. Ты и есть тот самый Воин – Хранитель Пути, Страж Равновесия, о котором говорил в завещании мастер Идзуми.

— Разве это я? — Гурьев медленно вдохнул. — Это молния.

— Да. Но это случилось с тобой. Не ты ли сам говорил мне, что случайностей не бывает?

После долгого молчания Гурьев спросил:

— Что я должен делать, сэнсэй?

— Я больше не сэнсэй, Гуро-сан. Ты сам принимаешь решения. Я не могу научить тебя тому, чего не знаю. Тебе предстоит узнать ещё многое, но без меня. Ты ещё молод. Ты научишься учиться у мира. Всему, что считаешь нужным и правильным. А сейчас – я выполню волю учителя Идзуми.

Накадзима поднялся, подошёл к алтарю и надавил на какой-то рычаг, спрятанный под материей. Платформа со статуей бодхисатвы плавно отъехала в сторону. Накадзима наклонился, достал из алтаря большую шкатулку и, поставив её перед Гурьевым, распахнул крышку.

— Из этого железа родится твой меч, Гуро-сан. И когда он родится, вы вместе вернётесь в мир, который нуждается в Равновесии. В тебе и в нём. В вас обоих.

Гурьев пододвинул шкатулку к себе и заглянул внутрь. То, что он увидел там, походило больше всего на сильно вытянутую огромную каплю. Оплавленный камень.

— Это железо прилетело с небес. Я вижу по твоему лицу, что ты догадался.

— Да, — подтвердил Гурьев, не удивившись. — Придётся поработать над ним.

— Никто не торопит тебя, Гуро-сан. Оружие воина не терпит суеты. Всё готово для очищения. Можешь начинать.

Первые опыты с небесным железом были не слишком удачными. Оно не хотело даже раскаляться как следует и совершенно не поддавалось молоту. Гурьев знал, что в металлических метеоритах обычно довольно много никеля, но в этом – никеля не было практически вовсе: Гурьев определил это с помощью реактивов, заказанных и доставленных весьма быстро. Для почти химически чистого железа это было довольно странное поведение. Накадзима, судя по всему, переживал куда больше Гурьева, который, казалось, не замечал ни беспокойства старого буси, ни того, что весь замок ходил на цыпочках, боясь дышать. Гурьев решил, что ковать такое железо нужно относительно холодным, хотя сначала хотел его переплавить. Но соорудить нужную печь здесь, в замке, было просто непосильной технической задачей, и он отказался от этой затеи. Прошло, однако, немало времени, прежде чем он смог довести заготовку до нужной кондиции. С этого момента начался отсчёт.

Меч родился через восемь недель и три дня. Гурьев задумал его давно – ещё тогда, когда понял, что обе его руки владеют мечом одинаково хорошо. И теперь – отличное время и место воплотить это в жизнь. Здесь и сейчас.

Это будет, решил он, ширасайя. Когда клинок находится в ножнах, рукоять плотно примыкает к ним – так, что стык малозаметен и предмет можно и в самом деле принять за посох, за трость. Два клинка, смыкающихся точно посередине, прямых и обоюдоострых. Из этого же металла он изготовил нечто вроде пружины, которая при освобождении фиксатора должна была слегка расталкивать рукояти, чтобы облегчить и ускорить боевой хват. Он даже успел поэкспериментировать немного с чем-то вроде прототипа ножен-рукоятей, о материале которых пока предметно не задумывался.

Клинки получились. В хамоне с таким составом металла не было никакой необходимости – структура метеорита была слоистой, как настоящий булат. Всё, читанное Гурьевым прежде о найденных на земле метеоритах, нимало не походило на эту «заготовку», однако ломать голову над тем, откуда взялось такое небывалое чудо и возможно ли оно вообще, ему не хотелось. Надо было работать, а не рефлексировать.

Форму сечения клинка определила ковка – классическая «чечевица», трудно придумать что-нибудь совершеннее того, что создавалось и шлифовалось столетиями. И двойной неглубокий дол в грани перехода, с обеих сторон. Точно такой – двойной – меч, что едва ли не снился ему всё это время.

Когда Накадзима увидел результат его работы, он, забыв о всяком самообладании, изменился в лице:

— Вот как.

— Да. Городскому воину нужен меч, который всегда будет с ним.

— Ты прав, Гуро-сан. Значит, и это пророчество исполнилось.

— Что ещё? — Гурьев подавил готовый вырваться вздох.

— Подожди.

Накадзима ушёл и вернулся со свёртком из тёмно-красного шёлка.

— В пророчестве сказано, что материал для рукояти я должен принести только в том случае, если увижу клинок, не похожий ни на что. То, что я увидел, и в самом деле ни на что не похоже. Возьми это, Гуро-сан.

— Что это? — Гурьев развернул материю. — Это… дерево?

— Нет. Это Гребень Дракона.

— Вот как, — на этот раз вздохнул Гурьев.

Он дотронулся до странного, коричневого, как морёный дуб, вещества. Оно было тёплым. Действительно, похоже на кость, подумал Гурьев. Но вот странно, — почему тёплая? И почему такая лёгкая? Когда углерод в окаменевших костях замещается кремнием, они становятся тяжёлыми и холодными, как настоящие камни. Что произошло здесь? Похоже, я никогда этого не узнаю. А рукояти из него будут шедевром. Если я смогу. Даже страшно браться. Какая фактура. Не может быть.

Мечи – меч – ширасайя – в сложенном и спокойном виде был похож на массивную трость, разве что чуть шире обычной и овальной в сечении, а не круглой. Место, где ножны-рукояти смыкались, можно было разглядеть лишь при помощи лупы. Хитрый замок не позволил бы чужаку освободить клинки. В рукоятях спрятались эластичные петли из витого тонкого шнура, позволявшие в случае необходимости носить ширасайя скрыто – например, подмышкой. Да, подумал Гурьев, доводя своё детище до последней готовности. С таким произведением не стыдно и в Париж заявиться.

— Как ты назовёшь его? — Накадзима с поклоном вернул ему меч.

— Близнецы, — повинуясь какому-то странному наитию, медленно проговорил Гурьев. — Близнецы, верные спутники воина в Пути.

Потом они – Гурьев и Близнецы – притирались друг к другу. Это тоже заняло немало времени. В руках Гурьева мечи были не просто клинками, и даже не просто отличными клинками. И не только мечем самурая, который, как известно, есть душа воина. Близнецы ещё не пробовали человеческой крови – в том, что попробуют, сомнений, к сожалению, у Гурьева не было – но всё остальное… Неплохо у меня получилось, со странной смесью иронии и восхищения думал Гурьев, разглядывая сделанные Близнецами ровные срезы стекла или пучка железных прутьев. Это не заточка, заточка тут ни при чём. Сила ведёт мечем, и Сила наносит удар, от которого нет спасения. Главное – не мешать. Следовать за мечем – мечами, и они сами, лишь слегка направляемые мышцами, сделают всё правильно.

Пора было двигаться в Путь. В конце концов, жить – значит двигаться. А ведь я, подумал Гурьев, ещё ничего так по-настоящему и не решил.

Гурьев не спешил покидать замок. Не торопясь, он готовился к отъезду, запасался тем, что ни за что и нигде не купишь и за очень большие деньги – золотые и серебряные акупунктурные иглы, например. И массу всего разного прочего.

Его провожала вся деревня. Гурьев за годы своего ученичества завоевал немало симпатий – в том числе искусством лечебного массажа и умением ставить иглы. Все давно забыли, что он белый и варвар. К нему приходили даже из других селений округи, — пошёл слух, что у него «лёгкая рука». Накадзиме пришлось даже отваживать особо настырных, иначе Гурьеву не дали бы заниматься. До свидания, Хоккайдо, подумал Гурьев. Мне захочется сюда непременно вернуться.

Он уже собирался вскочить в седло, когда Накадзима вдруг поманил его к себе. Гурьев подошёл.

— Да, сэнсэй.

— Возьми это, — Накадзима протянул ему кисет. Гурьев, принимая мешочек, ощутил внутри острые грани кристаллов.

— Правильно, — кивнул Накадзима в ответ на его невысказанный вопрос. — В том мире, куда ты уходишь, полно несчастных, с радостью отдающих за горстку сверкающих камешков не только собственную душу, но и души других людей. Используй это правильно.

— Учитель!

— Используй это правильно, — Накадзима улыбнулся. — Там и тогда, когда это будет необходимо. Ты теперь сумеешь почувствовать такое.

— Как мне благодарить вас, учитель?

— Не упусти удачу, мой мальчик. Путь начался.

И Накадзима замер в глубоком поклоне.

Лондон, клуб «White’s». Май 1934 г

— И что же? — один из внимавших повествованию Ротшильда, статный пожилой мужчина с аккуратно подбритыми усиками и жёсткими вертикальными складками у губ, небрежно поставил стакан на услужливо протянутый лакеем поднос. — Вы так его и не нашли?

— Проклятая птица как сквозь землю провалилась, — кивнул Виктор, сбрасывая карты. — Признаться, я до сих пор нахожусь в недоумении по этому поводу. Мало того, что беркут – редкий гость в нашей местности, да ещё и такой великолепный экземпляр! При мысли о том, что подранка забил палкой до смерти какой-нибудь арендатор, мне становится не по себе. Одно дело – погибнуть в честном поединке с охотником, и совсем другое…

Так вот что называют «честным поединком» настоящие британские джентльмены, подумал Гурьев, сдерживая усмешку и покидая кабинет. Интересно, как ты запоёшь, когда на своей шкуре испробуешь такой вот «честный поединок»?

Прислугу здесь не замечали до такой степени, что Гурьеву не составило большого труда проникнуть в клуб под видом одного из тех, кто обихаживает сильных мира сего. Конечно, обман тотчас раскроется, но это мало его беспокоило.

Извинившись перед собеседниками, Виктор поднялся и направился в туалет. Остановившись перед зеркалом, он с удовольствием посмотрел на своё отражение. Ротшильд поднял руку, чтобы поправить галстук, и в этот момент погас свет. Виктор открыл рот, чтобы чертыхнуться, и в то же мгновение его сознание последовало возмутительному примеру лампочки под потолком.

Вид барона Виктора Ротшильда, ползущего по вестибюлю клуба в разорванной и перепачканной одежде, был настолько невероятен, что дворецкий клуба застыл, как вкопанный, не в силах пошевелиться. Левая рука его милости безжизненно волоклась за телом, а рот барона издавал странные, кашляюще-фыркающие звуки. Приглядевшись, дворецкий понял, что его милость, пытаясь что-то сказать, вместо слов выплёвывает чёрные перья – много, очень много перьев.

И только тогда, решив, что сходит с ума, дворецкий закричал.

Лондон. Май 1934 г

Помогая Рэйчел усесться на сиденье, Гурьев увидел, что она готова взорваться – не то от бешенства, не то от смеха.

— Что-нибудь случилось? — вкрадчиво поинтересовался он.

— Вам обязательно нужно было проделать это? — прошипела Рэйчел и тут же прыснула, вырвав ладонь из его руки безуспешно пытаясь прикрыть улыбку, предательски растягивающую уголки её губ, несмотря на невероятные усилия с её стороны выглядеть рассерженной и возмущённой. — Боже! Если бы я не была… представлена вашему пернатому другу… Бог знает, что я могла бы подумать о вас! Вы просто… невозможны!

— Но вы же не думаете обо мне «Бог знает что», — передразнил её Гурьев. — Кстати, а что вы думаете?

— Я думаю… — Рэйчел закусила нижнюю губу, сдерживая приступ хохота, распирающего всё её существо. — Я думаю, Виктор никогда не простит того унижения, которому вы его подвергли. Если он каким-то образом узнает, что это сделали вы, он вас просто уничтожит, — сердито закончила она. — Неужели вы можете быть настолько безрассудны?! О, Боже, как я хотела бы иметь такого друга, как вы, но…

— Вы уже имеете такого друга, как я, — Гурьев уселся рядом с нею на кожаный диван и посмотрел на Рэйчел, чуть наклонив голову, сделавшись при этом невероятно похожим на беркута, — так, что Рэйчел застыла от восторга. — И даже гораздо больше того, Рэйчел. Именно я и являюсь вашим другом. И Рранкар, между прочим, тоже. И вы это прекрасно знаете. Поэтому я просто не могу поверить, что вам жаль Ротшильда.

— Думаю, ему было действительно очень больно. Собственно, я вовсе не кровожадна.

— В отличие от меня? Ошибаетесь. Я просто являюсь твёрдым и последовательным противником глупейшей идеи посмертного воздаяния. И сторонником прижизненного.

— Око за око?

— Какою мерою меряете, такою же и вам отмерено будет.

— Ну, ещё бы. Вы просто несносный дикарь. Тарзан. Лиз была, похоже, совершенно права. Господи! Когда я поняла, кто… Я была сама готова расцарапать Виктору физиономию… Это немыслимо! Я до сих пор не могу представить себе… вы хоть понимаете, кому вы бросили вызов?!

— А мне кажется, это маленькое происшествие с бароном вас позабавило.

— Это было бы так, если бы вы не сломали ему руку.

— Он просто неудачно упал на каменный пол. Было темно, и ему не повезло несколько раз подряд.

— Я сразу же поняла, чья это выходка. Никто другой никогда в жизни не решился бы на это! И я была просто вне себя от беспокойства…

— И совершенно напрасно, — автомобиль набрал скорость, и Гурьев расслабленно положил руку на спинку сиденья. — Когда в следующий раз вы решите выйти из себя от беспокойства, посоветуйтесь со мной. Тогда мне не придётся взвешивать каждое слово во время нашей с вами пикировки, как теперь.

— Джейк.

— Да?

— Вы… — Рэйчел чуть отодвинулась и испытующе посмотрела на Гурьева, не замечая, что кусает губы. — Вы всегда…

— Ну же. Леди Рэйчел, — он подбодрил молодую женщину кивком головы.

— Вы всегда так защищаете своих друзей?

— Ну разумеется, — Гурьев пожал плечами и улыбнулся с обескураживающим простодушием. — А что, ваши британские друзья ведут себя как-то иначе?

— Цивилизация и настоящая дружба несовместимы, Джейк, — грустно сказала Рэйчел, глядя на него каким-то новым взглядом. — К счастью или к сожалению, вы не желаете ни на йоту с этим считаться. Именно поэтому вы – совершенно невозможное, восхитительное чудовище. Если бы я не умирала от страха за вашу жизнь, эта сплетня из моих уст стала бы гвоздём светского сезона.

— У вас ещё будет шанс выпустить её на простор.

— Что вы задумали?! Вы скажете когда-нибудь?!

— Вероятнее всего, да. И очень скоро.

— Если прежде не загоните меня в гроб и не окажетесь в Тауэре за свои вос… возмутительные выходки!

— Не возводите на себя напраслину. Вашим крепким нервам и самообладанию позавидует любой мужчина. А от экскурсии по закоулкам Тауэра я не откажусь – особенно если вы пообещаете носить мне передачи хотя бы пару раз в неделю.

Больше Рэйчел не могла сдерживаться – смех её наполнил салон лимузина, так, что Осоргин в недоумении оторвал взгляд от дороги и уставился на пассажирку.

Лондон. Май 1934 г

А это, похоже, не кто иной, как Иосида, подумал Гурьев, незаметно рассматривая чопорного, полноватого и круглолицего человека во фраке и женщину рядом, в тёмно-бордовом кимоно, качество шёлка и тщательность выделки которого были им по достоинству оценены, и традиционной причёской. Как можно поверить в такую удачу, — или в то, что это случайность?! А ведь это всего лишь второй ваш выход, мистер Гур. Вам не кажется, что вам уж слишком мягко стелют?

— Следующую партию я хочу играть с японцем, — Гурьев произнёс это, почти не разжимая губ и не глядя на Рэйчел.

Тем не менее, она едва не подпрыгнула:

— С мистером Иосидой?!

— Да.

— Но… Я не понимаю…

— Леди Рэйчел. Я всё вам когда-нибудь объясню. Не сейчас.

— Всё-таки вы шпион, — Рэйчел была рассержена не на шутку.

— Я дал слово, что это не так, — Гурьев улыбался, и его странно посветлевшие – ещё более, чем обычно, — глаза смеялись. — Шпионаж – это не мой масштаб. Слишком мелко. Леди Рэйчел.

И опять она ему поверила:

— Хорошо, — ресницы Рэйчел дрогнули, и у Гурьева в сердце царапнул крошечный коготок. — Я попробую. Учтите, это будет нелегко.

— Не сомневаюсь, — он вздохнул, как показалось Рэйчел, сочувствуя ей.

Партия закончилась, ко всеобщему удовольствию, выигрышем японца. Рэйчел, уже догадавшись, что Гурьев просто-напросто помнит все карты до одной и элементарно, к тому же – с невероятной скоростью вычисляет расклады на руках партнёров после двух, много – трёх, ходов, была потрясена. И не столько тем, что они не выиграли, сколько изяществом, с которым Гурьев сдал партию дипломату. Эта игра продолжалась долго, значительно дольше, чем за другими столиками. В том, что Гурьев – сильный противник, Иосида отдавал себе отчёт. Правда, не полностью. Гурьев, сбросив оставшиеся карты рубашками вниз, поднялся, согнулся почти пополам в поклоне и произнёс:

— Это была большая честь для меня, Иосида-сама. Пусть ваше превосходительство не сочтёт это грубой лестью. Немногие могут записать себе на счёт такую победу. Я чрезвычайно польщён и горд, что мне посчастливилось сразиться с вами, Иосида-сама.

И Гурьев поклонился ещё раз.

Стараясь не выдать своего замешательства, дипломат поклонился в ответ:

— Ваш японский великолепен, Гуро-сан. Позволено ли мне будет называть вас так?

— Именно так называют меня мои японские друзья, Иосида-сама.

— Не будет ли бесчестием для вас, Гуро-сан, удовлетворить моё любопытство? Откуда у вас такой ясный сацумский акцент?

— О, нет, разумеется, нет, Иосида-сама. Мой учитель, Мишима Нисиро-о-сэнсэй, буси из клана Сацумото. Это он научил меня практически всему, что я знаю. Этот достойнейший воин много лет был членом нашей семьи. Именно ему я обязан своими более чем скромной осведомлённостью в японском и некоторому представлению о земле богов и её жителях, Иосида-сама.

Иосида снова учтиво поклонился, полностью овладев собой:

— Пожалуйста, обращайтесь ко мне по имени. Я буду чрезвычайно счастлив видеть вас своим гостем, Гуро-сан. Ваши познания в карточной игре, столь популярной среди моих британских друзей, потрясли меня. Пожалуйста, не возражайте. Я смею надеяться, что вы почтите своим вниманием мой скромный дом и будете столь щедры и любезны, что согласитесь дать мне, новичку, несколько уроков, которые будут для меня совершенно бесценны. Прошу вас, Гуро-сан.

— Вы несказанно добры и необычайно снисходительны к моим познаниям, Сигэру-сама. Конечно же, для меня будет огромной радостью вновь встретиться с вами и принять поражение из ваших рук, как награду. Благодарю вас, Сигэру-сама.

Иосида достал из кармана жилета серебряный плоский футляр для визиток, вытащил одну и с поклоном протянул Гурьеву:

— Куда я могу прислать своего слугу с приглашением, Гуро-сан?

Гурьев принял карточку, долго и внимательно читал текст, и только после этого протянул Иосиде в ответ – обеими руками – кусочек картона со своими адресом и телефоном:

— Я с огромным почтением принимаю ваше приглашение, Сигэру-сама. Хотя я и не могу считать себя достойным такой чести, как быть вашим гостем. Только, если вы соизволите настаивать на этом.

— Конечно же, я буду настаивать, — улыбнулся Иосида, — и тем больше, чем сильнее вы станете отказываться, Гуро-сан.

— В таком случае, извините, но я не позволю вам оказывать мне столь глубокое уважение и почтение, какого я, разумеется, недостоин, и немедленно соглашаюсь быть вашим гостем в любое удобное для вас время.

Они снова поклонились и, попрощавшись, разошлись, необычайно довольные друг другом. Рэйчел, ошалело слушая этот почти пятиминутный обмен любезностями на чужом языке, села рядом с Гурьевым и, похоже, забыв обо всех своих правилах, выпалила:

— Немыслимо. Что, в самом деле возможно выучиться стрекотать по-японски с такой скоростью?!

— Всё можно, леди Рэйчел. Нужно только захотеть.

— Вы не сказали мне, что обзавелись визитными карточками.

— Не хотел причинять вам чрезмерных хлопот. Вы и так от меня не отходите.

— Я?!? — изумилась Рэйчел. И спохватилась. Впрочем, иронию в тоне ей удалось скрыть с большим трудом, да и то – не от Гурьева, а от окружающих: – Как любезно с вашей стороны. Пожалуйста, в следующий раз, когда вам захочется сыграть в крик-крак с китайским посланником, соблаговолите поставить меня в известность заранее.

— Вы ведь не откажетесь нанести вместе со мной визит к Иосиде? — Гурьев, кажется, пропустил её шпильку мимо ушей так, как только он умел пропускать – словно не было произнесено ни звука. — Вам будет интересно, ручаюсь. Мидори-сан покажет вам, как следует составлять букеты из совершенно невероятных вещей. Говорят, она выдающийся мастер икэбана. Соглашайтесь. Леди Рэйчел.

Она посмотрела на него с ужасом:

— Есть что-нибудь, чего вы не знаете?!

Я не знаю, как мне сказать тебе о том, что я чувствую, Рэйчел. О том, чего я не должен, не имею права чувствовать – и всё-таки чувствую, и скоро, кажется, у меня не останется сил молчать. Гурьев улыбнулся и беспечно пожал плечами. Им ещё предстояла третья партия.

Лондон. Май 1934 г

Чай был великолепен – похоже, жена Иосиды действительно заваривала его сама. Вдохнув аромат, смешавшийся с изысканным ароматом высушенных лепестков розы, Гурьев с благодарностью принял чашку из рук хозяйки.

Иосида понимал, что сидящий перед ним человек необычен. Необычен до такой степени, с которой ему, одному из опытнейших дипломатов Ямато и члену императорского Тайного совета, прежде сталкиваться не доводилось. Он сам был воспитан, как настоящий буси, и понимал, что воин, явившийся гостем в его дом, хотя и остаётся европейцем, белым варваром, но ведёт себя безукоризненно абсолютно во всём, как настоящий самурай. Его учитель может им гордиться, подумал Иосида. О Аматэрасу, как у человека, у буси – он буси, истинный буси, ни капли сомнений, даже в этой стране он умудряется не расставаться с мечом – как у живого человека могут быть такие глаза?!

— Не хотите ли познакомиться с моей оружейной коллекцией, дорогой Гуро-сан?

— О, вы так добры ко мне, Сигэру-сама. Просто бесконечно добры. Я даже не смею надеяться, что такая честь может быть оказана мне.

— Позвольте проводить вас, Гуро-сан. Вы мой гость, и я лишь по мере сил пытаюсь сделать так, чтобы пребывание в моём скромном доме не было для вас скучным.

Гурьев любовался клинками целую вечность. В коллекции Иосиды действительно было, на что взглянуть: три меча работы Канэудзи из школы Тэгаи, и два – самого Масамунэ. Пожалуй, вывезти такие мечи из Ямато, пусть и временно, могли позволить лишь Иосиде или равному ему по положению, подумал Гурьев. Ну, когда же наступит подходящий момент?

— Графиня Дэйнборо очень красива, — задумчиво проговорил Иосида. — Очень, очень достойная женщина. Некоторые не способны разглядеть красоту, достоинство и благородство даже тогда, когда, казалось бы, ничто не мешает их взору. Низкие люди, лишённые разума и истинной чести. Мне так радостно, Гуро-сан, что вы совершенно на них не похожи. Это удивительно, Гуро-сан, не правда ли? Такая красота облагораживает душу. Невозможно представить, чтобы красота причиняла какую-либо иную боль, кроме сладкой. Многие думают, что мы, японцы, можем увидеть лишь ту красоту, к которой привыкли. Но это не так. Мы лучше других умеем видеть красоту. Иногда мы видим её там, где остальные не видят.

— Земля Ямато великолепна и красива, — голос Гурьева был ровен и тих. — Иногда великолепие путают с красотой, но ведь это – разные вещи, Сигэру-сама, не так ли? Красота бывает величественной – и бывает приглушённой. Тогда необходимы покой и равновесие, чтобы красота вошла в глаза и сердце воина, сделав его сильнее. Что может быть достойнее, чем защищать красоту?

— Да. Конечно. Вы совершенно правы, Гуро-сан. Совершенно. Не хотите ли ещё немного сакэ?

— С радостью, Сигэру-сама.

Гурьев опустошил чашечку с напитком, протянутую ему дипломатом, и улыбнулся:

— Прелесть женщины, красота клинка: Обе неотразимы. Миг и Вечность.

— Позволено ли мне будет записать это хокку, Гуро-сан?

— Если вам понравилось, я могу сам записать его для вас, Сигэру-сама.

— О, я испытываю такое смущение, когда вы называете меня «сама», Гуро-сан. Вы слишком добры ко мне.

Иосида поднялся и вернулся с письменным прибором. Гурьев, обмакнув кисть в тушь лишь однажды, несколькими плавными, почти неразделимыми движениями нанёс иероглифы на бумагу. Дипломат следил за ним с абсолютно непроницаемым лицом, и только чуть подрагивающая над переносицей, едва заметная складочка-морщинка выдавала его – Гурьеву, и только ему, — с головой. Иосида нравился ему всё больше и больше. Неужели я угадал, подумал Гурьев. Неужели? Конечно. Я угадал.

Приняв из рук Гурьева лист, Иосида несколько мгновений любовался линиями письма, после чего снова поклонился:

— Не сочтёте ли вы дерзостью с моей стороны, Гуро-сан, если я попрошу вашего милостивого разрешения взглянуть на клинок ширасайя, что почтил присутствием моё жилище вместе с вами?

— Конечно же, нет, Сигэру-сама. Пожалуйста, взгляните. Вы оказываете мне большую честь, проявляя такое внимание к моим скромным способностям.

Гурьев поклонился. Они оба поднялись и вернулись в гостиную. Гурьев снял Близнецов с подставки, и, отщёлкнув предохранитель замка, охватил ладонями рукояти:

— Я покорнейше прошу простить меня, Сигэру-сама. Это немного необычный меч. Позволено ли мне будет продемонстрировать его вам самому – в соответствии с теми правилами, которые свойственны этому мечу и способу обращения с ним?

Иосида кивнул, ничем не выдав своего смятения, нараставшего с каждой секундой. Гурьев, с улыбкой произнеся положенные такому случаю слова, начал выдвигать клинки.

Клинки струились, словно потоки хрустального огня, переливаясь вихрем стального узора, сине-чёрными звёздами и сполохами, будто живые. О, светлая Аматэрасу, подумал Иосида. Его спокойствие улетучилось, как не бывало. О, все боги, о, Будда и ками. Ведь это невозможно. Кто, кто может создать такое?! Только сам Хатиман. Хатиман?!

— Позволено ли мне узнать его имя, Гуро-сан? — глаза дипломата оставались непроницаемыми. Вот только голос звучал необычно тихо, с хрипотцой. — Их имена?

— Да, Сигэру-сама. Их называют Близнецами.

Иосида поклонился, принял мечи и долго любовался невероятным узором на стали. Затем, снова с поклоном, вернул Близнецов Гурьеву:

— Судьба, подарившая мне знакомство с вами, Гуро-сан, вероятно, ожидает от меня ответной услуги. Двери моего дома всегда распахнуты для вас, Гуро-сан. Вы долго будете ещё в Лондоне?

— Вероятнее всего, достаточно долго. Вы ведь примете участие в ближайшем заседании Тайного совета, Сигэру-сама?

Конечно, подумал Иосида. Как я осмеливался сомневаться, пусть даже одно короткое мгновение?! Мне нет прощения. Но я постараюсь, постараюсь искупить вину. О, милосердные боги… Он поклонился с улыбкой:

— Если мой император соизволит повелеть это своему недостойному слуге.

— О, Сигэру-сама. Как вы можете даже думать о себе так. Конечно же, Тэнно выслушает вас. Он всегда выслушивал вас, не так ли?

— Сын Неба слишком добр ко мне, как и вы, Гуро-сан. Я надеюсь, он выслушает меня. Да, да, я очень надеюсь. Я постараюсь, конечно же, как следует подготовиться, чтобы Тэнно меня выслушал.

— Отлично. Я буду счастлив снова увидеться с вами, после вашего возвращения из Токио, Сигэру-сама. Я буду ждать этого дня с нетерпением.

— Простите меня, Гуро-сан, умоляю, извините мою дерзость. Я не могу удержаться, чтобы не спросить вас.

— Я с радостью отвечу, Сигэру-сама.

— Почему?!

— Это гири.[38] Мой учитель отдал жизнь за меня и мою семью. Если я смогу хоть немного помочь его народу и его стране, любовь к которым с детства живёт в моей душе, я ещё на один крошечный шаг приближусь к Равновесию, Сигэру-сама.

Улыбка Гурьева была лучезарной, а последовавший за нею поклон – столь изящным, что Иосида, не выдержав, поклонился значительно ниже, чем требовалось в соответствии с этикетом.

Было уже далеко за полночь, когда дипломат с женой вышли проводить высоких гостей. Иосида долго инструктировал шофёра посольского «Паккарда», после чего сам посланник и Мидори-сан тщательно и церемонно раскланивались с Гурьевым и Рэйчел. Наконец, формальности остались позади. Ну, вот, подумал Гурьев, перехватывая распахнутую дверь автомобиля у шофёра и помогая Рэйчел усаживаться. Пару недель обмена шифровками, потом – недели три, пока Иосида съездит в Токио и вернётся назад. Им кажется, что у них есть время. Но ведь на самом деле это не так. Вот совершенно.

— А где Вадим Викентьевич?

— У него сейчас много работы. И он не мальчик, чтобы ждать меня по пять часов под забором.

— Разве вы не наняли его?

— Он не лакей, а сотрудник. Кроме того, Иосида получил лишнюю возможность засвидетельствовать своё почтение и оказать услугу. Это очень непростая система взаимных обязанностей, крупных и мелких, разобраться в которой постороннему просто невозможно. Не заботьтесь о таких пустяках, Рэйчел, — Гурьев откинулся на спинку сиденья и, улыбнувшись, переменил тему: – Вам понравилось в гостях?

— Да. Чудесно, — кивнула она. — Никогда не видела ничего подобного. Миссис Иосида просто потрясающе выглядит, не правда ли?

— Она настоящий самурай, Рэйчел. Вы правы.

— Самурай? — Рэйчел опять забыла, что леди не должна реагировать так живо. Этот негодяй всё время вытряхивает меня из себя, сердито подумала она. Это, наконец, невежливо. — Разве женщина может быть самураем?

— Самурай – это судьба, Рэйчел. Карма, как говорят японцы. Женщина или мужчина – никакой разницы. Жизнь или смерть – безразлично. Жёны самураев, а настоящей женой самурая может быть только женщина из семьи самураев, ведут все хозяйственные дела, и мужья весьма дорожат их мнением. Отнюдь не только в делах семейных или воспитании детей, но также в вопросах войны и мира. Помимо всего остального, женщине-самураю дарована привилегия легко оборвать жизнь – простым ударом меча или кинжала, в горло.

— О, Господи Боже, — Рэйчел содрогнулась. — Я слышу в вашем тоне восхищение. Это же немыслимо.

— Смерть – такая же неотъемлемая часть жизни японцев, как цветение вишни или божественное величие и ясность Фудзи. Жизнь коротка, и каждый миг её должен быть гармоничен. И каждый миг нужно быть готовым встретить смерть с достоинством и спокойствием. Тогда в следующей жизни судьба будет благосклоннее к человеку, чем в предыдущей. Природа страны восходящего солнца сурова и переменчива. Ураганы и землетрясения воспитывают характер. Японцы называют свою землю Страной Богов. Её красота действительно потрясает воображение. Но это – очень трудная земля. Безжалостная. Японцы – великая нация ещё и поэтому, Рэйчел.

— Вы жили в Японии, — после довольно долгой паузы Рэйчел посмотрела на Гурьева очень внимательно. И это был не вопрос, а утверждение. — Долго?

— Довольно долго. Несколько лет.

— Я бы хотела там побывать. Но жить… Мне трудно это себе представить.

— Да. Это нелегко. Их мир закрыт для европейцев. Очень немногим позволяют войти. Японцам очень приятно, когда иностранец знает несколько слов по-японски. Они расценивают это как символ глубокого к себе уважения. С другой стороны, они предпочитают обычно, чтобы иностранцы не говорили по-японски, поскольку уверены, что правильно выдержать интонации во время беседы чужаки не в состоянии.

— Это на самом деле так?

— Во всяком случае, по отношению к англичанам – это истинная правда.

— Почему?

— Нет на свете нации, менее приспособленной к изучению чужих наречий, нежели британцы и американцы, Рэйчел. У них множество других всевозможных талантов и достоинств, но этого – нет и в помине. Как правило, разумеется.

— Вы несносны. Просто несносны, немыслимо, — Рэйчел засмеялась, и Гурьев обрадовался, что сумел её развеселить.

Они остановились у самого крыльца. Гурьев бросил несколько слов шофёру по-японски и тотчас перевёл сказанное для Рэйчел:

— Я велел ему ждать в машине, потому что хочу лично проводить вас, поскольку для меня это очень-очень важно. Иосида приказал шофёру убедиться, что гости прибыли домой – существенный элемент процедуры настоящего гостеприимства. Принято ещё известить хозяина запиской с благодарностью за внимание и пожеланиями процветания. Такие записки продаются в Японии в виде открыточек, но я, конечно же, напишу её сам. Позвольте вашу руку, миледи.

— От этих церемоний можно положительно сойти с ума, — потрясённо покачала головой Рэйчел.

— И это говорит графиня Дэйнборо, — укоризненно нахмурился Гурьев.

Она снова засмеялась, уже опираясь на его руку, и, оступившись на подножке автомобиля, очутилась в объятиях Гурьева. Несколько мгновений они смотрели, не отрываясь, в глаза друг другу. Потом ресницы Рэйчел дрогнули, опускаясь, и губы их встретились. Это продолжалось совсем недолго – но более чем достаточно для того, чтобы Гурьев почувствовал, с каким нетерпением и жадностью отвечает Рэйчел на его поцелуй.

— Рэйчел… — в голове гудели колокола, и Гурьеву показалось, что он сейчас просто рухнет, как подкошенный. — Рэйчел.

— Простите меня, Джейк, — тихо проговорила Рэйчел, чуть отворачиваясь, но не делая попытки освободиться. И всё-таки, несмотря на это, он понял – чудо закончилось.

— Почему?! — Гурьеву хотелось встряхнуть её так, чтобы… — Почему, Рэйчел?

— Вам известно, что вы неотразимы и что женщины без ума от вас, не правда ли? — возможно, Рэйчел не хотела, чтобы он слышал, какая тоска звучит в её голосе – но он слышал. Хоровод серебряных молний в его глазах неопровержимо свидетельствовал об этом. И всё-таки она нашла в себе силы продолжить: – Нет никакой необходимости проверять на мне ваше оружие, Джейк. Вы же видите, — оно действует, вовсе безо всяких усилий с вашей стороны и несмотря на все усилия с моей. Прошу вас, оставьте мне немного сил, ведь мне надо как-то жить, — и сейчас, и когда вы, наконец, уедете. Смотрите, — победа надо мной досталась вам необычайно легко. И я надеюсь, именно поэтому в ней нет для вас совершенно никакого смысла.

— Вы всегда ведёте себя именно так, — глухо проговорил Гурьев, запрокидывая лицо к чёрному, бездонному майскому небу. — Всегда гнётесь – ровно настолько, насколько необходимо, — и никогда, никогда не ломаетесь. Леди Рэйчел. Благодарю вас, я отлично усвоил и этот урок.

— Вы ведь не сердитесь на меня, Джейк? — на лице Рэйчел сияла привычная лёгкая улыбка, и он мог поклясться, что не заметил, когда она высвободилась и отстранилась. — Скажите, что не сердитесь. Пожалуйста. Ну?

— Сержусь, — покачал головой Гурьев. И, как всегда в таких случаях поступал, — улыбнулся. — Сержусь, Рэйчел. Но обещаю вам – к утру это пройдёт. Спокойной ночи, Рэйчел.

Распахнув перед нею дверь парадного, Гурьев отступил и молча отвесил Рэйчел такой поклон, что лицо её мгновенно пошло красными пятнами. Впрочем, этого Гурьев уже не видел. Секунду спустя хлопнула дверца автомобиля, и чудесный вечер, превратившийся в кошмар, закончился.

Дождавшись, пока шум мотора стихнет, Рэйчел прислонилась к закрытой створке двери, и сумочка выскользнула из её безвольно разжавшихся пальцев.

Токио, императорский дворец. Май 1934 г

Иосида смотрел на императора в полном недоумении. С того момента, как дипломат завершил доклад, Хирохито не проронил ни звука. Обстановка секретности, в которой император выслушал дипломата, отнюдь не добавляла последнему спокойствия. Что всё это значит? Почему он молчит? О чём он думает?!

Токио. Ноябрь 1933 г

Гурьев вернулся в столицу. Рранкар держался подальше от жилья, там, где было вдоволь живности для охоты. В Токио совершенно точно невозможно было находиться вдвоём. В планы Гурьева отнюдь не входило работать цирковым персонажем, посмотреть на которого сбегается народ со всех концов. Расстояние не мешало ему поддерживать контакт с беркутом. Гурьев не без оснований подозревал, что, окажись Рранкар за тысячу миль, это не сыграет никакой существенной роли.

Гурьев понимал, что перед отъездом в любом случае должен непременно увидеться с Сумихарой. Он снял номер в одной из маленьких гостиниц Канды и наутро направился к дому генерала, расположенному буквально в пяти минутах ходьбы от Ясукуни.[39] И, увидев на столбе у ворот белые траурные ленты, остановился, как вкопанный.

Следующим вечером в гостинице появился майор Такэда. Гурьев не стал уточнять, как офицер нашёл его – в конце концов, майор Генштаба не мальчик, а высоченному белому трудно потеряться даже в Канде. Он ответил на приветственный поклон Такэды и пригласил майора войти. И велел подать сакэ прямо в номер. Такэда тоже был, похоже, совершенно раздавлен смертью генерала. Гурьев знал, что Такэду и Сумихару связывали более тесные отношения, чем просто служебные. Он научился разбираться в хитросплетениях клановых связей, но не так глубоко, чтобы с налёту осознать степень близости обоих. Бедняга, подумал Гурьев. Мне тоже будет не хватать Ясито-сама. Почему, чёрт подери?! Он же обещал мне, что будет драться?!

Только осушив второй кувшинчик – впрочем, Гурьев не отставал, — Такэда произнёс, сосредоточенно глядя в одну точку:

— Ясито-сама умер великолепно. Его кайсяку[40] был безупречен.

— Что произошло? Сабуро-сан, мне очень важно это знать. Пожалуйста, расскажите.

— Конечно, Гуро-сан. Я непременно расскажу всё, во всех подробностях. Именно поэтому я осмелился побеспокоить вас. Гэнро[41] послал Ясито-сама просьбу совершить сэппуку.

— Об этом я догадался, Сабуро-сан. Почему?

— Всегда очень много причин, Гуро-сан. Одной из причин было то, что у Ясито-сама обнаружили рак желудка. Уже было поздно что-либо предпринимать, Ясито-сама оставалось жить несколько месяцев… вы понимаете, Гуро-сан, не так ли?

Гурьев кивнул. Говорить не хотелось. Причина, по которой генерал совершил обряд, была для Гурьева теперь окончательно ясна.

— Моя скорбь безмерна, — проговорил Такэда. Чувствовалось, — ещё немного, и голос его дрогнет. — Теперь, когда ушёл Ясито-сама… Мне не хочется признаваться в этом, Гуро-сан, но меня не покидает тревога. Смерть Ясито-сама означает ещё и то, что партия войны победила. Это плохо для страны и народа. Это очень, очень плохо, — Подавленный вздох заставил Такэду чуть заметно пошевелиться. — И ещё одно, Гуро-сан. Я должен попросить у вас прощения.

— За что?

— Я не смогу, как прежде, помогать вашей армии, Гуро-сан. Прошу меня простить. Я буду делать всё, что в моих силах, но мои силы ничтожны, Гуро-сан. Я всего лишь маленький военный чиновник. Если отзовут Янагита-сама, я вообще останусь без всякой опоры. И здесь, в Токио, и в штабе армии в Дайрене. Мне очень тяжело говорить вам это, но я вынужден. Я могу умереть, но это ничего не изменит.

— Не прибедняйтесь, Сабуро-сан, — зло усмехнулся Гурьев. Он намеренно был невежлив по отношению к Такэде, чтобы хорошенько встряхнуть его после всего случившегося. — Просто начальство кажется вам ближе, чем я. Но это заблуждение. И помните: моя армия – это не только и даже не столько ваша собственная жизнь. Я умею наказывать тех, кто не подчиняется. Хорошенько запомните это, — убедившись, что его слова произвели нужное воздействие, Гурьев кивнул и неожиданно мягко добавил: – Ясито-сама любил вас.

— Нет, извините, Гуро-сан, — Такэда опустил веки. — Я был всего-навсего его верным слугой, самураем. Он любил вас, Гуро-сан.

— Тем более, — хрипло сказал Гурьев, чувствуя, как помимо воли слёзы подступают всё ближе. — Тем более. Ему следовало бы меня дождаться. Почему никто не сообщил мне? Ясито-сама прекрасно знал, где я. Почему?

— Я не знаю, Гуро-сан. Вероятно, Ясито-сама не хотел, чтобы вы беспокоились… Возможно, я не знаю, простите. Что могло бы измениться?

— Многое.

— Да, Гуро-сан, — Такэда посмотрел в сияющие серебряным светом глаза Гурьева и согнул спину в низком поклоне. — Я буду помнить ваши суровые слова каждую секунду. Я знаю, что такое гнев Пути. И я молюсь, чтобы гнев Пути не обрушился на мою Родину, Гуро-сан. Генерал предпочёл умереть, доказав свою правоту. Но…

— Это даже не глупость, Сабуро-сан, — Гурьев понимал, какой эффект вызовут его слова. — Это гораздо хуже, чем глупость, предательство или преступление. Это ошибка.

Такэда с ужасом посмотрел на Гурьева:

— Гуро-сан…

— Тех, кто встал на сторону Тьмы, не убедит ничья смерть, кроме их собственной, Сабуро-сан. Неправильный анализ ведёт к неправильным выводам. Слишком трепетное и слишком буквальное следование традициям в невероятно изменившемся мире – ошибка. Провал. Мир сошёл с ума, Сабуро-сан. В нём больше нет места бездумному поклонению традициям и правилам ради них самих. Это больше никого и ни от чего не в состоянии удержать. И тот, кто хочет победить, должен научиться находить решения, которые до него не существовали. То есть стать сумасшедшим. Кто сказал, что смерть спасает от поражения? Это ложь. Гибель твоих воинов и смерть детей – позор и поражение даже в том случае, если ты сам избежал этого зрелища. Вот последняя и единственная правда новой войны, которая уже идёт, Сабуро-сан. Постарайтесь не забыть её никогда. А понимание придёт позже, когда вы как следует поразмыслите над моими словами.

— Вы стали другим, Гуро-сан, извините меня.

— Да. И не только я. Я изменился. Я сам ещё не до конца осознаю, насколько.

— Ваши глаза, Гуро-сан. У вас сделались совсем другие глаза.

— И что же, по-Вашему, с моими глазами?

— Простите меня за несдержанность, Гуро-сан. Я, вероятно, сошёл с ума. Прошу вас, извините меня.

— Говорите, Сабуро-сан, — велел Гурьев. — Говорите. Сейчас же.

— В ваших глазах, Гуро-сан… В них жизнь – и смерть – для многих, очень многих, Гуро-сан. По вашей воле. Простите, пожалуйста.

— Наверное, вы думаете, что я этим доволен, — Гурьев прищурился.

— Не думаю, извините. Не смею утверждать, Гуро-сан. Обычному самураю, такому, как я, нелегко судить о подобных вещах. Это дела богов, которые прокладывают Путь и избирают хранителей мира. Вас избрали боги, Гуро-сан.

— Ну, пускай, — вздохнул Гурьев. — Наверное, если так думать, немного легче.

— Пожалуйста, Гуро-сан, скажите мне, ради всего святого. Я умоляю вас. Ведь вы – хранитель Пути, страж Равновесия, вы должны знать… вы знаете, что происходит, Гуро-сан?

— Мир вот-вот сойдёт со своего Пути, Сабуро-сан. Только все вместе мы можем помешать этому, остановить падение в пропасть. Да, я многому научился. Но даже хранитель Пути не может в одиночку удерживать мир. Это должны делать и все остальные. Я запрещаю умирать и запрещаю сдаваться. Нам нужна победа, а не смерть. Не «или». Я устанавливаю новые правила, и они теперь таковы. Я жду, Сабуро-сан.

— Да, Гуро-сан.

— Слово самурая, Сабуро-сан.

— Слово самурая, Гуро-сан.

Осушив ещё один стаканчик сакэ, Такэда вынул из кармана мундира свёрнутый вчетверо лист бумаги и протянул его обеими руками Гурьеву:

— Это вам от ваших людей, Гуро-сан.

Гурьев развернул письмо и быстро вобрал в себя текст.

«Здравствуй на многие лета, любезный наш батюшка Яков Кириллович!

Пишут тебе твои Тешковы Степан Акимович и Марфа Титовна, а также все прочие станичники. Решились мы тебе написать, потому что майор Такеда, по доброте своей, согласился письмо это тебе передать лично в руки.

Живём мы, Яков Кириллович, хорошо, грех жаловаться. Тынша наша разрослась, что твой город, потому как казаки шлыковские почти все у нас осели, избы поставили, хозяйством обзавелись, да и сам Иван Ефремович к нам перебрался, с женой и детишками. А на прошлой неделе сын у него родился, решили Яковом в твою честь назвать. Так что станица наша теперь поболе Драгоценки будет. Урожай и в позапрошлом, и в прошлом году очень богатый был, так что живём мы, не тужим. Землица тут у нас сам знаешь, какая, живи – не хочу, так что управляемся. Майор Такеда у нас над всеми русскими Трёхречья командовать поставлен, но живём мы с ним дружно, можно сказать, душа в душу, потому как он тебя, батюшка Яков Кириллович, дюже сильно уважает. Налоги сильно повысили, но наш Такеда в том не виноват, мы к этому с полным пониманием.

Твои наказы, батюшка Яков Кириллович, стараемся исполнять, как можем. Детишек у нас теперь много, так что пришлось новую школу открывать, и в новой и в старой теперь две ступени. Новую школу к осени покроем жестью, будет любо-дорого, не хуже, чем в Харбине. Церковь на взгорке, что за Полюшкиным куренем, поставили, теперь не надо за семь вёрст киселя хлебать. Два раза к нам сам Владыка Мелетий приезжал, службу отправлял самолично, на Пасху и на Светлое Рождество Христово. А на могиле Полюшкиной велел Иван Ефремович вишню посадить. И так она за три лета вытянулась, вишня эта, что мы тут все просто диву даёмся. Войско наше Иван Ефремович с Прохором Петровичем как могут, в порядке и готовности держат, хоть и нелегко это по нынешним-то временам. В этом году четырёх жеребчиков от твоего Серко в строй поставим. Серко без тебя, Яков Кириллович, дюже скучает, хотя табун у него в округе самый что ни на есть лучший. А песни твои теперь казаки по всему Трёхречью поют. Так уж они людям по сердцу пришлись.

Новости наши семейные такие. Фёдор наш, благодарение Богу, женился, этим летом, с Божьей помощью, свой курень ему ставить будем. Мы с Марфой Титовной на здоровье не жалуемся, болеть некогда, хозяйство у нас немаленькое, сам знаешь. А как ты поживаешь, батюшка Яков Кириллович? Всё ли у тебя ладно? Скоро ли свидимся? Часто тебя тут мы все вспоминаем, ждём – не дождёмся. Приезжай ты скорей, любезный наш Яков Кириллович, ради Бога, дюже нам посмотреть на тебя хочется ещё хотя бы разочек. Вся наша семья, Тешковы и все остальные привет тебе передаём. А к сему ещё Иван Ефремович Шлыков…»

Гурьев сложил письмо и посмотрел на сидящего напротив Такэду. Офицер, казалось, застыл в прежней позе – на корточках со сложенными на коленях руками, низко наклонив голову. Гурьев спокойно спросил:

— Это всё?

— Нет, — ещё раз поклонился Такэда и протянул Гурьеву другую бумагу, на этот раз свёрнутую в трубку. — Это завещание Ясито-сама. Как только вы согласитесь выполнить волю Ясито-сама и принять его, оно вступит в силу. Достаточно вашего слова, Гуро-сан.

Такэда умолк. Гурьев читал много дольше, чем обычно – обороты речи, уснащённые традиционными конструкциями, потребовали от него некоторого времени, чтобы полностью осознать смысл написанного. А когда Гурьев осознал…

Я, Сумихара-но Тагэясу Ясито, даймё Таэси-но Ками из Сацумы, старший из живущих семьи Сацумото, называю своим сыном… Объявляя исполнителем своей воли, прошу моего сына, Сумихара-но Тагэясу-но Мишима Якугуро, быть моим преемником и даймё Таэси Сацума, с титулом Таэси-но Ками Сацумото, вручая его попечению мою супругу Конори, моих дочерей Марико и Юмико… Я прошу моего сына…

Господи, подумал Гурьев. И что мне теперь со всем этим делать? Гэнро, да? Ладно. Посмотрим, кто настоящий гэнро.[42] В этом мире, который теперь мой, я больше не собираюсь терять лучших, на которых могу опереться. Ни мужчин, ни женщин. Хватит. Я сказал.

— Я согласен, — проговорил он, наконец, снова сворачивая документ. — При условии, что семья Ясито-сама ни в чём не будет нуждаться. И вы, Сабуро-сан, пожалуйста, позаботитесь об этом. Я назначаю вас опекуном семьи… моего отца.

— Хорошо, Гуро-сан, — Такэда вынул из-за пазухи конверт. — Вы теперь старший в семье, и ваше слово – абсолютный закон. Здесь номера счетов и кодовые слова для управления. Наличные тоже. Что ещё я должен сделать для вас, Гуро-сан?

— Американский паспорт на имя Джейкоба Гура.

— Я исполню, Гуро-сан. На это потребуется некоторое время… За неделю я постараюсь это уладить.

— Три дня, извините мою настойчивость, Сабуро-сан. Я спешу.

— Я всё исполню, Гуро-сан.

— Спасибо, благодарю вас, — поклонился Гурьев. — Навестите вдову и… Я не могу пользоваться этими деньгами. Я возьму немного наличных, остальным пусть, как обычно, распоряжается Конори-сама. Вы сможете это уладить или требуется моё присутствие?

— Письма, написанного вашей рукой, будет достаточно, Гуро-сан.

Гурьев поднялся, подошёл к невысокому комоду, достал письменные принадлежности и бумагу. Через несколько минут письмо было готово. Когда окончательно высохла тушь, он свернул письмо в трубку, как традиционный документ, и протянул Такэде:

— Похороны завтра?

— Да, Гуро-сан. Вы ведь придёте, конечно?

— Приду. И сумею сделаться незаметным для всех, кроме тех, кто должен будет меня увидеть. Об этом не беспокойтесь, Сабуро-сан.

— Благодарю вас, Гуро-сан. Мой долг перед Ясито-сама исполнен. Дозволено ли мне будет покинуть вас?

— Оставайтесь, пожалуйста, оставайтесь, Сабуро-сан, — вздохнул Гурьев, снова усаживаясь рядом с майором на татами. — Куда вам сейчас в таком виде? Давайте-ка, пожалуйста, ещё выпьем.

Такэда поклонился. Когда он выпрямился, лицо его было красным и мокрым от слёз. Гурьев кивнул и налил майору полный – до краёв – стаканчик сакэ.

Токио, императорский дворец. Ноябрь 1933 г

Принцесса Тэру[43] проснулась от холода. Ярко светила луна, и девочка приподнялась на футоне,[44] собираясь окликнуть нерадивую прислугу, которая уснула и не подбросила вовремя углей в жаровню. И тут Тэру увидела незнакомца.

Принцесса не испугалась. Ей почти месяц назад исполнилось восемь лет, и она уже не была крошкой, которая не умеет владеть собой. Незнакомец сидел на полу, на коленях, в спокойной и полной достоинства позе, опустив голову. Рядом с ним лежал прямой посох. Конечно, не посох, это ширасайя, подумала Тэру. Принцесса ждала, что будет дальше. Почему-то она знала, что нужно просто ждать. Всё произойдёт само собой.

— Доброй ночи, Тэру но-мию Шигеко, — проговорил незнакомец. И поднял глаза.

Увидев эти глаза, утонув в их сверкающем серебряном водовороте, девочка прошептала, боясь пошевелиться:

— Здравствуй… Здравствуй, Хатиман.[45]

— Пусть будет Хатиман, — согласился незнакомец и улыбнулся. Улыбка эта – улыбка бога – убедила девочку лучше любых слов, что ничего плохого с ней не случится. Тэру затаила дыхание, обмирая от гордости и счастья: ей, именно ей, явился живой, как настоящий человек, Хатиман. Ей, а не какому-нибудь глупому мальчишке.

— Можно тебя потрогать? — шёпотом спросила Тэру.

— Можно, — снова улыбнулся бог.

Тэру поднялась, осторожно ступая, приблизилась. Бог протянул Тэру руку, обычную человеческую руку, и девочка дотронулась до неё. Рука была тёплой. Это бог, Хатиман, подумала девочка. Конечно, это сам Хатиман, — а кто же ещё, кроме бога войны, стреловержца и властелина железа, мог пройти во дворец Сына Неба без единого шороха или скрипа? Так вот почему так тихо вокруг. Хатиман не хотел, чтобы ему помешали разговаривать с Тэру.

Девочка опустилась на колени напротив бога и поклонилась, опершись ладонями о татами. Бог был одет именно так, как и подобает божеству-воину: тёмно-синее кимоно, широкий шёлковый пояс, длинные и широкие хакама,[46] на плечах – роскошное сине-голубое катагину,[47] расшитое серебряными хризантемами, поверх хаори.[48] Только причёска у него была странной – забранные в пучок на затылке длинные волосы, как у ронина.[49] И лицом бог почему-то совсем не походил на японца.

— Ты пришёл за мной, Хатиман? — тихо спросила Тэру. — Я должна уйти с тобой, как Хиса,[50] да? Я не боюсь, ты не думай, — девочка отважно вскинула головку. И вздохнула: – Только отец расстроится. И мама, наверное, будет плакать.

— Нет, — ответил бог, и улыбка его сделалась немного печальной, а глаза засияли ещё нестерпимее. — Нет, дорогая. Ты проживёшь много лет, и твои родители будут радоваться внукам, твоим детям, которые должны вырасти в мире. Так что тебе предстоит очень много работы, принцесса Тэру.

— Почему ты пришёл ко мне, Хатиман?

— Потому что твоя душа открыта свету, принцесса Тэру. Ты должна помочь своему отцу понять, что путь, на который толкают его – это путь гибели, бесславной и бесцельной. Я объяснил, почему я пришёл не к нему, а к тебе. Его сердце пока закрыто, а глаза не видят во тьме. Ты, принцесса Тэру, откроешь ему правду.

— Я?!

— Да. И помни, что ты должна заботиться о своём брате. Он будущий император, и ты должна будешь помочь ему понять, что самое важное – это мир и равновесие. И для этого тебе предстоит очень многое узнать и очень многому научиться.

— Но ведь ты бог войны, — возразила девочка. — Значит, ты должен любить войну, а не мир?

— Нет, — снова улыбнулся бог. — Хатиман – бог воинов, и Хатиману нравится, когда его воины живы, здоровы и радостны. Хатиман – это сила, отвага и доблесть. Но Хатиман – бог, а значит, он мудр. И потому в его сердце нет жестокости. Хатиману вовсе не интересно бродить среди мёртвых тел на полях сражений. Иногда мир стоит того, чтобы за него воевать. И воин должен уметь сражаться. Но мир – мир много важнее и гораздо нужнее войны. В подлунном мире никто не убивает так много и часто, как люди. Богам это перестало нравиться.

— Почему?

— Боги повзрослели, принцесса Тэру. Их больше не интересуют жестокие детские игры. Богам хочется, чтобы люди научились не только ненавидеть, но и любить. Им хочется любить людей, а когда люди сеют смерть, любить их очень, очень трудно. Почти невозможно. Ты понимаешь меня, Тэру?

— Да, Хатиман.

— Я оставлю тебе талисман, принцесса Тэру. Он будет хранить тебя, а ты будешь хранить его. Когда ты покажешь его императору, он поверит тебе. И помни – ты должна набраться терпения и любви, когда станешь рассказывать обо мне. Нельзя сердиться и плакать, если тебе поверят не сразу. Взрослые не любят чудес, им удобнее верить в то, что чудеса невозможны. Но иногда чудеса всё же случаются. И ты должна знать, что правда всё равно найдёт путь к сердцу твоего отца. Будь спокойна и повторяй то, что я сказал. Пока он не поверит. Только так ты сможешь его убедить.

— Хорошо, — согласилась девочка, по-прежнему не в силах отвести взгляда от удивительных глаз божества.

— Ты запомнила, принцесса Тэру? — голос бога налился силой.

— Да, Хатиман.

— Повтори.

— Боги выросли. Им не нравится смотреть, как люди убивают друг друга. Боги любят детей и не хотят, чтобы им было страшно… Мы, люди, должны удерживать равновесие. И тогда боги будут радоваться.

— Всё правильно, принцесса Тэру.

Он достал из-за пояса медальон на кожаном ремешке – овальную тяжёлую подвеску из кованого серебра с чёрным полированным эллипсоидом метеорита внутри:

— Возьми, Тэру. Это капелька небесного огня, остывшая только снаружи, чтобы человек не сгорел от её прикосновения. Если долго-долго смотреть на неё, отрешившись от суеты, то можно увидеть – глубоко-глубоко внутри – искорки звёзд, мимо которых она мчалась многие миллионы и миллионы лет, чтобы оказаться в твоих руках. Береги её, и она будет беречь тебя. А я позабочусь обо всём остальном. Договорились?

— Да. Спасибо, Хатиман, — прошептала девочка, осторожно, словно и в самом деле опасаясь спугнуть чудо, протягивая руки к медальону.

Гость помог Тэру надеть ремешок на шею:

— Мне пора, дорогая. Меня ждут. Прощай.

— Прощай, Хатиман. Я никогда не забуду…

— Прощай, Тэру. Я рад, что мы подружились.

Гурьев погладил девочку по голове и, нащупав точку пониже затылка, осторожно нажал. Маленькая принцесса улыбнулась и закрыла глаза. Её дыхание сделалось ровным и размеренным – она уснула. Гурьев поднял Тэру и перенёс на постель. Заботливо укрыл, подоткнув стёганое ватное одеяло со всех сторон. И, ещё раз дотронувшись до тёмных, блестящих и тонких, как шёлковые нити, волос ребёнка, вышел, бесшумно задвинув за собой сёдзи.

Токио. Январь 1934 г

— Это действительно метеорит? — тихо спросил Хирохито, поворачиваясь к астроному.

Профессор Кобаяси поклонился:

— Да, Тэнно. Это, если мне позволено будет утверждать, действительно метеорит. Его подробный химический состав можно будет определить позднее, правда, нам для этого потребуется… — учёный замялся.

— Уничтожить медальон, — Хирохито прищурился. — Нет. Не нужно. Того, что я уже знаю, достаточно. Но он такой гладкий…

— Это полировка, извините, Тэнно, — Кобаяси снова отвесил поклон. — Ничего сверхъестественного, Тэнно.

— Благодарю вас, профессор, — император отпустил астронома и снова повернулся к окну, выходящему в дворцовый парк.

Ничего необычного, подумал Хирохито. Абсолютно ничего необычного. Всё как всегда. Тэру, слава богам, здорова, спокойна и даже повеселела. И учителя говорят, что её отношение к учёбе изменилось в лучшую сторону. Она с удовольствием играет с Акихито,[51] нянчится с ним, хотя прежде робела и никогда не возражала, если малыша уводили из её детских покоев. Врачи твердят, что это был сон. Чепуха. Детям не снятся такие сны. Боги любят жизнь, а не смерть. Кто, кто мог сказать ребёнку такое?! Никаких следов. Никакого намёка на след. Конечно, я не верю. Или?… О, боги. Если это был человек… Его никто не видел. Никто. Он мог бы уничтожить нас всех. Так же легко, как вошёл и вышел. А вместо этого – говорил с моей дочерью, которая стала взрослой за одну ночь. Как может такое произойти?! И этот медальон. Талисман. Никто не может объяснить, где и когда он изготовлен. И никому ещё не удавалось принести с собою из снов нечто, настолько осязаемое. Даже шнурок – и тот отполирован так, как никто и никогда в Нихон не обрабатывал кожу. Что же это такое?! И что мне делать?!

— Я знаю, что мне делать, — тихо проговорил Хирохито, глядя на невозмутимую зелень внизу. Он вспомнил, как полгода назад, впервые нарушив вековые традиции, заговорил на Совете. Какие лица были у этих каплунов, подумал он, и улыбнулся. — Вы думаете, я сошёл с ума? Вы думаете, я не сумею? Вы ошибаетесь. Теперь я знаю. Спасибо тебе, Тэру. Император не вправе нарушать волю богов. Ты права, Тэру. Ты права.

Токио, императорский дворец. Май 1934 г

Карма, подумал Хирохито. Это карма. О, боги. Кто же он такой на самом деле?

— Вы уверены, мой дорогой Сигэру-сан, что правильно описали этого человека?

— Да, Тэнно. Я был точен, насколько это возможно.

— Хорошо, — задумчиво, как показалось Иосиде, произнёс Хирохито. — Немедленно возвращайтесь в Лондон и приступайте к своим обязанностям. Всё как обычно. И сразу же по возвращении свяжитесь с ним. Гуро-сан, правильно?

— Совершенно верно, Тэнно.

— Всё, что он попросит, Сигэру-сан. Всё, понимаете? — тихо проговорил Хирохито. Глаза его за стёклами очков странно блеснули. Или это всё-таки стёкла, подумал Иосида. — Вы получите мой личный код и будете действовать моим именем, если потребуется. Будьте предельно осторожны, не стоит привлекать ничьё внимание раньше времени. Но при этом ничего не бойтесь и не стесняйтесь, мой дорогой Сигэру-сан. Мой дорогой граф Иосида.

— Вы слишком добры ко мне, Тэнно, — Иосида, чтобы скрыть безмерное удивление реакцией императора на его сообщение, задержался в поклоне несколько дольше, чем следовало. Он сам до сих пор находился под впечатлением встречи с Гуро-сан. Но… император?! О, светлая Аматэрасу, что же происходит такое?! — Да, Тэнно. Когда мне будет позволено покинуть столицу?

— Немедленно. Отправляйтесь немедленно, граф Иосида, Сигэру-сан. И помните: всё, что он скажет. Рассматривайте его указания и просьбы, как будто бы это были мои собственные. Вы понимаете меня, Сигэру-сан?

— Я стараюсь, я изо всех сил стараюсь, Тэнно, — голос Иосиды дрогнул. — Простите мне мою невероятную, оскорбительную дерзость, Тэнно. Я осмеливаюсь спросить вас снова, исключительно затем, чтобы как можно более точно, со всей возможной тщательностью исполнить вашу волю, Тэнно. Этот человек, Гуро-сан…

— Это не просто человек, Сигэру-сан. Вы совершенно правильно поняли меня.

— Как это может быть, Тэнно? — тихо спросил Иосида, глядя на императора. — Ведь это… Он даже не японец…

— Нам не дано проникнуть в замысел богов, Сигэру-сан, — ответ императора прозвучал так же тихо. — Я думаю, это хорошо. Если Хатиман выбрал себе аватару[52] – кто мы, чтобы оспаривать его выбор? Мы можем лишь надеяться, что, верно служа ему в этой жизни, сможем исправить наши кармы для будущих. Не стоит пытаться узнать больше, чем боги захотели открыть нам. Вы можете быть свободны, Сигэру-сан.

— Слушаюсь, Тэнно.

— Да хранят вас Будда и Аматэрасу Оомиками, Сигэру-сан.

Хирохито еле заметно кивнул, повернулся и стремительно вышел из кабинета, оставив Иосиду наедине с его смятением. Первой же законченной мыслью дипломата было решение немедленно отправить шифровку военному атташе полковнику Кагомацу. Всё, что скажет или потребует Гуро-сан – как будто бы это сам божественный император принёс клятву верности богу войны и властелину железа. Несомненно, когда солнцу вздумается взойти на западе, он, Иосида Сигэру, просто будет не в силах этому по-настоящему удивиться.

Поместье «Ботсворт». Май 1934 г

Гурьев вместе в Тэдди сели в третий ряд для зрителей. У края поля, вместе с автомобилями других гостей, расположился «Ягуар» Осоргина. На зрительские места моряк идти отказался, отговорившись необходимостью подумать в одиночестве. Гурьев оставил ему один из биноклей – так, на всякий случай.

Во время перерыва после первых трёх чаккеров[53] Рэйчел подъехала к Гурьеву и брату – возбуждённая скачкой, разрумянившаяся, с выбившимися из-под шлема волосами. Тёмно синяя атласная амазонка, невероятно шедшая к её глазам, вздымалась на груди, белые лосины были испачканы следами от комочков земли, разлетавшихся от клюшек игроков и лошадиных копыт. Заглянув в её сияющие глаза, Гурьев подумал, что сейчас, наплевав на предупреждение, стащит Рэйчел с седла и начнёт целовать, — прямо при всех. Прямо на глазах у мальчика. Он поднялся:

— Вы очаровательны. Леди Рэйчел.

Она улыбнулась ему открыто и щедро, давая понять, что примирение состоялось и происшествие на прошлой неделе, из-за которого они не виделись целых три дня, окончательно забыто, как мелкое и досадное недоразумение.

— Благодарю вас. В следующий раз вы тоже попробуете, Джейк. Вам понравится! — крикнула Рэйчел и, развернув лошадь и дав ей шенкеля, ускакала к месту сбора.

Бинокль был в руках мальчика, и Гурьев, менее всего желая выказать ему свою тревогу, решил, сцепив зубы, обойтись обычным зрением. И Рранкар, как назло, всё ещё ковыляет, так что… Проклятье.

— Что она делает? — спросил Гурьев, увидев, что Рэйчел спешилась.

Тэдди снова поднёс к глазам окуляры. Опустив бинокль, пожал плечами и, недоумённо улыбаясь, посмотрел на Гурьева:

— Меняет пони. А что?

— Я вижу, что она меняет пони. Как ты думаешь, всё в порядке?

— Ты что, Джейк? Если матч длинный, из шести чаккеров, пони…

— Рэйчел сказала, что матч будет из четырёх чаккеров.

— Джейк… Я не знаю… Четыре… Ну, обычно, конечно, они в четыре играют… Я не знаю, сегодня, наверное… Что такое, Джейк?

— Ничего, Тэдди. Ничего. Всё хорошо.

Спокойно, сказал он себе, спокойно. Ещё два раза по семь минут и два пятиминутных перерыва. И всё. И мы поедем домой. И я скажу ей, наконец. Я больше не могу…

Он был абсолютно уверен, что ничего не случится. Да что, чёрт возьми, может случиться?! И только, взяв в руки бинокль, Гурьев понял, что ошибся. Это не Норма, это не Трэйси, что пообещали ему быть осторожными и беречь Рэйчел, как зеницу ока. Это другая пони. Очень, очень похожая на Норму, просто – как две капли воды. Другая. Да что же это такое, подумал Гурьев. Как же так?! Ведь я абсолютно всё предусмотрел. Абсолютно обо всём позаботился. Как же так, Господи?!

До конца пятого чаккера оставалось меньше пятнадцати секунд. Гурьев увидел, как Рэйчел, столкнувшись с кем-то из команды противника, упала. И услышал крик. Сначала крик Рэйчел, оборвавшийся так страшно, а потом – истошный крик Тэдди:

— Рэ-э-э-эйче-э-э-эл!!!

Гурьев взвился, будто им выстрелили из пушки, и ринулся туда, где лежала Рэйчел. Как она плохо лежит, пронеслось у него в голове. Как поломанная кукла. Да что же это такое?!

Осоргин, молодчина, отреагировал мгновенно. Судья ещё бестолково махал руками, а «Ягуар», надрывно завывая мотором, уже мчался по полю навстречу Гурьеву, туда, где лежала Рэйчел. Я тебя люблю, капитан, успел подумать Гурьев, падая перед телом Рэйчел на колени за несколько секунд до того, как «Ягуар» с заносом остановился рядом, подняв фонтаны перемешанной с дёрном земли.

Лондон. Май 1934 г

Тэдди, вцепившись в Гурьева и до крови искусав себе губы, не отрываясь, смотрел на двери, за которыми скрылась каталка с телом сестры.

Наконец, появился врач. Тэдди вскочил, потянув Гурьева за собой:

— Доктор?!.

— Доктор Хадсон, — начал врач, значительно посмотрев на них и пожав руку сначала мальчику, потом Гурьеву. — Я ничего не могу определённого пока сказать. Это…

Гурьев задержал руку врача в своей:

— Снимки. Когда будут готовы рентгеновские снимки?

И врач, и мальчик, вздрогнув почти одновременно, посмотрели на Гурьева. На его каменное лицо. Врач, высвободив руку, поправил галстук, покрутил шеей, поёжился. Он многое повидал за свою профессиональную жизнь, прошёл войну. Вот только такого голоса ему никогда слышать не доводилось. Такой голос, наверное, мог бы быть у дредноута, если бы дредноут мог говорить, подумал врач. Пушками. Всеми четырьмя башнями сразу.

— Я думаю…

— Не думайте, доктор Хадсон. Просто скажите, когда.

— Через час.

— Если через десять минут я не увижу снимков, доктор Хадсон, вы будете жалеть об этом всю оставшуюся жизнь, — улыбнулся Гурьев. — И не только вы.

— Я…

— Поторопите техников, сэр.

Доктор кивнул и попятился. И скрылся за дверями, видимо, сочтя за благо не вступать в дискуссию с главным артиллерийским калибром дредноута.

— Джейк…

— Мы её вытащим, Тэдди, — тихо проговорил Гурьев. — Если она… Мы её вытащим, малыш.

И он прижал к себе мальчика так, что сделал ему больно. Но Тэдди даже и не думал жаловаться.

Врач появился даже раньше, чем через десять минут, держа на вытянутой руке ещё мокрые плёнки рентгеновских снимков. Гурьев, отпустив мальчика, буквально вырвал у врача снимки и шагнул к окну. Прилепив плёнки на стекло, он стал пристально вглядываться в них.

— Простите, сэр… вы… вы медик?

Гурьев не удостоил его ответом, продолжая рассматривать изображение. Увидев всё, что хотел, повернулся к врачу и воткнул в него такой взгляд, от которого доктор Хадсон едва не упал:

— Это, — он досадливо поморщился, громко – словно выстрелил – щёлкнул пальцами, вспоминая нужное слово… Вспомнил, кивнул: – Грыжа в верхнем грудном отделе. Сложное боковое смещение. Ещё вопросы?!

— Э-э-э…

— Она в сознании?

— Э-э…

— Хватит блеять, доктор, — Гурьев опять улыбнулся. — Реакции в конечностях?

Я не знаю, кто это, в ужасе подумал врач. Я только знаю, что ни этого человека, ни, тем более, эту улыбку, я не хочу видеть больше никогда в своей жизни, потому что одного раза мне достаточно… Он шумно сглотнул слюну и хрипло сказал:

— Нет. Она без сознания. Графиня непременно придёт в себя через некоторое время, но… Она парализована от груди и…

Тэдди вскрикнул. Гурьев сжал его ладонь и – опять улыбнулся:

— Идём, Тэдди.

— Послушайте…

— Доктор Хадсон, — улыбка Гурьева сделалась такой, что кишечник врача громко и отчётливо взбунтовался против своего хозяина.

Врач отскочил в сторону, а Гурьев, буквально таща за собой мальчика, влетел в коридор.

Они вошли в палату – вдвоём. Рэйчел лежала на спине. Голова её была чуть запрокинута, а глаза сквозь едва приоткрытые веки невидяще глядели в потолок. Мальчик рванулся было к сестре, но Гурьев силой удержал его. И позвал тихо:

— Рэйчел. Ты слышишь меня? Опусти веки два раза, если слышишь.

Ничего не произошло – лицо Рэйчел оставалось неподвижным. Тэдди уткнулся головой в живот Гурьеву и затрясся в беззвучном плаче.

— Тэдди, — сказал Гурьев. — Тэдди.

Мальчик замер.

— Тэдди, — ещё раз повторил Гурьев. — Ты ведь доверяешь мне, правда?

Мальчик кивнул несколько раз, не в силах произнести ни слова.

— Ну, вот. Тогда я справлюсь. Подожди меня в коридоре, ладно? Что бы ни случилось – ничего не бойся. Слышишь?

Мальчик снова кивнул и, с трудом отцепившись от Гурьева, шагнул к двери. Закрыв её за мальчиком, он повернулся к Рэйчел.

Сорвав с себя галстук и расстегнув рубашку, Гурьев снял со своей шеи амулет Пелагеи и склонился над Рэйчел. Если бы его спросили сейчас, что и зачем он делает, Гурьев вряд ли сумел бы дать вразумительный ответ. Он просто совершенно точно знал, что следует делать. Почему – не знал. Камень опять был горячим, почти обжигая его ладонь. Господи, что же это такое?!

Откинув одеяло, он положил амулет на грудь Рэйчел в области солнечного сплетения и накрыл камень ладонью. Полюшка, взмолился он. Господи. Она должна остаться здесь, со мной. Обязана. Никто не смеет отнять её у меня. Рэйчел. Девочка моя, проснись. Пожалуйста.

Гурьев открыл глаза – и встретился взглядом с Рэйчел. Жива, подумал он. Жива. Всё остальное – неважно.

— Рэйчел, — Гурьев выпрямился. — Рэйчел. Ты слышишь меня?

— Это конец, — тихо проговорила Рэйчел, снова устремляя взгляд в потолок. — Всё кончено, Джейк. Я ничего не чувствую. Совсем ничего.

Смерть есть, подумал Гурьев. Конечно, смерть есть. Я знаю. Я это знаю, моя девочка. Но сегодня – не её день.

— Слушай меня внимательно, Рэйчел, — он снова наклонился так, чтобы она видела его. — Слушай меня внимательно, девочка моя. У тебя есть один шанс из тысячи. Если ты разрешишь мне, я рискну.

— Что?!

— Я не стану тебе объяснять сейчас. Это неважно, и у нас нет ни одной лишней минуты. Если ты разрешишь мне рискнуть, и у нас получится, — через два месяца ты будешь скакать, как серна. Если нет, — ты умрёшь, Рэйчел. Сразу. Мгновенно.

— А ещё?

— Если мы не рискнём, ты умрёшь через год. Или раньше. Всё это время ты не сможешь двигаться. Даже пальцем на руке не сможешь пошевелить.

— Почему, Джейк?

— Что?

— Почему ты здесь?

— Потому что я люблю тебя, Рэйчел.

— Если получится… Я услышу это снова?

— Да. Услышишь, Рэйчел.

— Можешь теперь убить меня, Джейк, — Гурьев увидел, как дрогнули её губы в улыбке. — Я люблю тебя, Джейк.

Рэйчел показалось, что её бросили в колодец. Только этот колодец тянулся почему-то не вниз, а вверх. Там было очень темно. Наверное, не получилось, подумала она. И открыла глаза. Белый потолок. Солнце.

— Джейк… — она хотела закричать, но вместо крика вышел едва слышный шёпот.

— Я здесь, Рэйчел, — он тяжело дышал, и на лбу его вздулись толстые синие вены и выступили капельки пота. Она никогда не видела его таким. — Я здесь. Я с тобой.

— Я…

— Попробуй пошевелить пальцами на руке. Пожалуйста, Рэйчел.

Она подчинилась. И почувствовала сразу себя всю – и руки, и ноги, — всё тело. Всю себя. Себя! И чуть не закричала от радости. Это было такое острое счастье – снова чувствовать себя всю, что слёзы брызнули у неё из глаз.

— Ну, вот, — он вздохнул. — Получилось. Видишь, моя девочка, как у нас с тобой всё получается.

— Ты обещал.

— Обещал. Я люблю тебя, Рэйчел, — Гурьев опустился перед кроватью на колени и сказал по-русски: – Мне осточертел английский, Рэйчел. Я люблю тебя.

— Здесь и сейчас, Джейк. Да? Я это запомнила.

— Нет, Рэйчел. Нет, моя девочка. Раз и навсегда. Прости меня, Рэйчел.

Она немного повернула голову и посмотрела на него. И вдруг – подняла руку. А он перехватил её в воздухе и прижался губами к ладони. Вот, подумал он. Наконец-то. Я так давно хотел сделать это.

Лондон. Май 1934 г

Отослав мальчика под надзором Осоргина домой на Мотли-авеню и велев моряку быть при оружии и готовым ко всяким неожиданностям, Гурьев позвал доктора Хадсона. Убедившись, что к врачу вернулась способность соображать и отвечать хотя бы междометиями, он начал отдавать распоряжения:

— Освободите оба смежных помещения и вынесите оттуда всю лишнюю мебель, кроме кушеток. В комнату слева принесите телефон с прямым выходом в городскую сеть и телефон для внутренней связи с персоналом госпиталя. Все ключи, включая дубликаты, отдать мне. Персоналу запретить вход без предварительного уведомления по телефону.

— Но в вестибюле у дежу…

— Молчать. Слушать. Выполнять, — от этого рычания на грани инфразвука у доктора Хадсона в буквальном смысле слова затряслись поджилки. До этого момента истинный смысл выражения – «затряслись поджилки» – был врачу неизвестен, несмотря на богатый клинический и житейский опыт. Доктор Хадсон поспешно закивал и поклялся про себя, что впредь будет крайне осторожен с привычными метафорами.

— Да, сэр. Не беспокойтесь, всё будет… как вы прикажете.

— Чудесно. В следующий раз, прежде чем давать мне советы, сосчитайте про себя хотя бы до трёх, договорились? — почти ласково проворчал Гурьев. — Скажите-ка, в госпитале есть охрана?

— Охрана, сэр?! Простите, я не совсем вас понимаю…

— Ясно. Кто-нибудь ведёт учёт посетителей?

— К-кажется, да… Я не могу ручаться, но…

В самом деле, подумал Гурьев, есть вещи, в которых японцы обогнали своих антиподов-британцев лет на триста. Такой бедлам в Японии просто невозможен. Ладно, реорганизацию и перестройку придётся отложить до лучших времён.

— Что?

— Что-нибудь… ещё не в порядке?

— Это вас, к счастью, совершенно не касается. Надеюсь, и не коснётся.

— Мне кажется, вам… тоже нужно отдохнуть.

— Больше вам ничего не кажется? — вкрадчиво осведомился Гурьев, с мстительным удовольствием наблюдая, как врач скукоживается под его взглядом. Он был готов размолотить этот госпиталь в щебёнку – вместе с персоналом и ни в чём не повинным оборудованием. Поймав себя на этом странном желании, кажется, ровным счётом ничем не обоснованном, Гурьев удивился и почти взял себя в руки, решив проанализировать своё настроение попозже. Похоже, мне и вправду требуется отдых, подумал он с неудовольствием. — Извините, доктор. Вероятно, вы правы.

— Хотите, принесу вам бренди? Или виски? Мне самому необходимо выпить, — робкая улыбка нерешительно прорезалась на лице врача. — Я до сих пор просто не могу поверить…

— На свете много есть такого, дружище доктор. Несите вашу выпивку, — вижу, вам без неё никак не обойтись.

Врач вернулся через несколько минут с бутылкой и двумя стаканами. Наливая себе и Гурьеву, он вздохнул:

— Я был в Мурманске, вместе с десантом, мистер Гур. Вы знаете, где это – Мурманск?

— Да. Знаю.

— Ужасное место. Невозможно представить себе, какой там дьявольский холод и ветер. Русские врачи научили меня пить спирт. Чистый спирт, которым дезинфицируют хирургические инструменты. Представляете? После него я могу выпить пинту виски, не поморщившись, — врач протянул Гурьеву на две трети наполненный стакан. — За скорейшее выздоровление графини. Надеюсь, вы когда-нибудь захотите рассказать мне, как вам удалось сотворить это чудо.

— Если вы доживёте, доктор, — усмехнулся Гурьев и двумя глотками выцедил содержимое своей посудины.

— Что?! — врач закашлялся. — Что вы хотите этим сказать?!

— Кроме меня и юного графа Роуэрика вы единственный, кому на данный момент известно о прогрессе. Если вы проболтаетесь – или каким-либо другим способом допустите утечку сведений о том, что в состоянии миледи наблюдается улучшение, — вы покойник. Вы ведь понимаете, что я не шучу, доктор, не так ли?

— П-понимаю.

— Это радует. А теперь слушайте внимательно. Если сумеете сохранить увиденное втайне на ближайшие полторы-две недели – то потом, когда всё немного утрясётся, я покажу вам пару нехитрых фокусов, которые вас озолотят в самом прямом смысле этого слова. Договорились?

— Не думаю, что у меня есть выбор, — дрожащим голосом посетовал доктор Хадсон, с опаской пожимая протянутую руку того, кто всего за несколько минут сумел перевернуть все его представления о цене жизни и смерти – и как врача, и как человека.

* * *

Гурьев устроился на татами, которые велел доставить из своей студии. Близнецы, придерживаемые ладонью, покоились у него под правой рукой. Нет, Гурьев не спал, — но и не бодрствовал, находясь на границе между сном и явью. Сегодня у меня выдался весёлый денёк, подумал он. Бог ты мой, мне просто необходимо время и немного покоя, чтобы остановиться и всё обдумать. Хорошо, хорошо, — не всё. Многое. Я мчусь, словно белка в колесе, словно кто-то или что-то дышит мне в спину, в то время как нужно просто остановиться. Успокоиться. Что же такое творится со мной?!

Зато Рэйчел спала, дыша при этом спокойно и ровно. Впрочем, расслабляться Гурьев не торопился, хотя от подобной идиллии недолго и размякнуть.

Гурьев чувствовал себя разбитым. Выжатым, словно лимон. Уставшим. На настоящее восстановление требовалось больше сил и времени, чем у него сейчас имелось. Да, он слишком устал. Это была совсем не та нормальная, привычная усталость, хорошо знакомая ему по тренировкам. Да и не удивительно, подумал Гурьев. Я перекачал ей столько сил. Господи. Рэйчел. Утром… Он почти не сомневался в том, что несчастный случай вовсе не был случаем. Прикинув план мероприятий на ближайшие пару дней, пока Рэйчел нельзя трогать с места, Гурьев шевельнулся, устраиваясь и расслабляясь, и прикрыл глаза.

Ночь окончательно вступила в свои права. И когда, казалось, уже ничто не потревожит находящихся в больничной палате до самого утра, Гурьев очнулся, ощутив едва уловимую вибрацию рукояти меча.

Мгновение спустя он был уже на ногах. Темнота в комнате не мешала ему видеть. Близнецы привычно и надёжно сомкнулись с руками, сделавшись их продолжением. Гурьев ждал.

То, что заставило его изготовиться к бою, находилось в северном углу помещения. Гурьев видел это как столб живого, аспидно-чёрного, жидкого пламени, плотного, прорезаемого ещё более чёрными, даже на фоне собственной черноты столба, сполохами, щетинящееся протуберанцами тьмы. Страха не было. Наверное, Учитель Накадзима прав, подумал Гурьев, и с воображением у меня туговато. Иначе это выглядело бы по-другому. Но я же не верю во всю эту дребедень! Или – всё-таки верю?!

— Я пришёл за своим, — тусклый, ничего не выражающий голос заполнил собой, кажется, всё пространство мозга, дробясь в закоулках сознания множественным эхом, перекатываясь и растекаясь. — Отдай мне моё.

Это же чертовщина, подумал Гурьев. Этого просто не может быть. Со мной – точно. Вот совершенно. Однако он не спал – в этом не было ни малейших сомнений. Рассуждать было некогда. Время рассуждений наступит позже. А сейчас – бой. Что ж, решил он. Попробуй взять.

Щупалец рванулся в сторону кровати, на которой лежала Рэйчел. Гурьев, впрочем, оказался быстрее, «осенним листом» поведя Близнецов. Гурьеву показалось странным, что сам «столб» не двинулся с места, словно не рискуя приближаться к нему. Протуберанец, рассечённый клинками, растаял, а обрубок мгновенно втянулся в столб.

— Твоё железо, — голос в голове теперь звенел от ярости, изумления, — и от страха. Гурьев ощущал этот страх, его душные волны. — Больно.

— Это не железо, — чётко подумал Гурьев в ответ, продолжая «рассматривать» незваного гостя. Я должен, кажется, испугаться? Нет. Я слишком устал. К тому же, как сказано, у меня чертовски плохо с воображением. Он и в самом деле не чувствовал ничего, кроме раздражения. — Это Близнецы. Исчезни.

Убирайся, подумал Гурьев. Здесь нет ничего твоего. Тот, кто вызвал тебя, не умеет видеть, потому что не увидел меня. Это мой мир, и здесь тебе не место. Тебе – и таким, как ты.

— Ты знаешь, кто Я?

Странно, подумал Гурьев. Оно явно думает о себе как о чём-то – или ком-то – значительном. Ишь, как, — «Я» с прописной буквы. Не много ли чести для нежити?

— Мне всё равно. И почему меня должно это интересовать?! — ничуть не притворяясь, удивился Гурьев, ощущая явную, но ничуть не мешающую ему вибрацию рукоятей. — Меня интересует только одно. Умеешь ли ты подыхать, нежить.

— Я сущий. Ты, человек, ничего не знаешь.

— Да?! — Гурьеву сделалось весело. Он понял уже, что «гость», не ожидавший даже сопротивления – не говоря уж об организованном вооружённом отпоре – не просто боится. Он боится Пустоты. Отлично. — Ну-ну.

Близнецы снова чуть заметно дрогнули, словно живые, словно умоляя Гурьева разрешить им ринуться в бой. И это тоже было странно. Впрочем, о таких мелочах сейчас как-то не думалось. Сознание просто регистрировало эти странности, хотя их было, безусловно, слишком много для одного раза.

— Ты не похож на Замыкающего Врата, — снова раздался голос.

— Я ни на кого не похож, — усмехнулся Гурьев. — И меня это радует.

— Кто ты? Назови своё имя!

— Имя тебе?! Сейчас.

И Гурьев отпустил Близнецов в долгожданный полёт. Тело следовало за мечем – мечами, — повинуясь собственной памяти.

Жуткий визг, — нет, это нельзя было назвать визгом, это был не звук, а как будто нота, звучащая прямо в мозгу, настолько чужая, что поневоле морозная волна прокатилась по коже, — этот незвук взвился, метнулся загнанным зверем и прекратился. Клочья чёрного «пламени», явственно различимые во тьме, растаяли – кажется, даже без следа. Хищно и довольно клацнув замком, сомкнулись рукояти Близнецов. И только теперь Гурьев разрешил себе перевести дух.

— Однако, — проворчал он, задумчиво проводя по подбородку тыльной стороной ладони. — Хотел бы я знать, что это такое и откуда взялось?!

У него не было и тени сомнения в том, что происшедшее только что – реально. Уж в этом-то он худо-бедно научился разбираться. Несмотря на всю науку, материалистическая «закваска» Гурьева сопротивлялась очевидному с отчаянием, достойным лучшего применения. С этим следовало разобраться как можно скорее. И принять меры. Больше всего Гурьева взбесило то, что намеченный план действий отправился – это было ясно – псу под хвост. Потому что теперь он не мог оставить Рэйчел одну в буквальном смысле слова ни на секунду.

Рэйчел шевельнулась. Гурьев стремительно шагнул к кровати, склонился над нею:

— Что, моя девочка?

— Ты… здесь? — чуть заметная улыбка тронула губы Рэйчел.

— Конечно.

— Что это было?

— Не знаю, — спокойно ответил Гурьев. — Его больше нет.

Он не стал уточнять, что почувствовала Рэйчел. Что-то почувствовала, — и этого достаточно. Пока – достаточно. Слава Богу, что она ничего не видела, — в этом Гурьев был совершенно уверен. Он повернул реостат электрического выключателя и принялся за тщательный осмотр комнаты. И ничего не нашёл. Ничего материального. Потом внимательно осмотрел клинки. Никаких следов. Ничего. Хотел бы я знать, что это такое и куда делось, снова подумал он с тревогой. Вряд ли это можно просто убить. Или можно? Чертовщина.

Гурьев ещё раз обвёл взглядом помещение. И, мысленно повторив про себя несколько многоэтажных пассажей из лексикона атамана Шлыкова, посмотрел на участок стены над изголовьем кровати Рэйчел, где вечером висело простое англиканское распятие. Опять проведя рукой по подбородку, чуть приподнял уголки губ в грустной усмешке. Рэйчел с беспокойством следила за его движениями. Потом проговорила тихо, почти шёпотом:

— Отец Даниил… Пожалуйста, Джейк, позови его.

Гурьев хмуро смотрел на Рэйчел несколько секунд, потом буркнул:

— Всенепременно. Лет через семьдесят. И только попробуй заикнуться об этом снова.

— Глупый, — Рэйчел шевельнула рукой и улыбнулась. — Джейк… Пожалуйста. Я… мне нужно поговорить с ним. И тебе. Тебе – даже больше.

— Кто это?

— Священник.

— Это ясно.

— Мама… Мамин духовник. Он изумительный человек. Вы подружитесь.

— Бред, — Гурьев сел на стул у самой кровати, опёрся ладонями на рукоять меча. — Бред. Полный бред, моя девочка. Ему хотя бы можно доверять?

— Можешь доверять ему, как мне или самому себе.

— Хорошо. Утром. Спи.

— Не туши свет.

— Не буду.

— Спасибо.

— Что?!

— Только не говори, что не понимаешь.

Гурьев подавил вздох, чуть заметно двинув нижней челюстью:

— Спи, моя девочка. Спи, набирайся сил. Они тебе понадобятся.

— Слушаюсь и повинуюсь, милорд Серебряный Рыцарь.

— Вот и умница. Давай, я помогу тебе.

Убедившись, что Рэйчел спит, Гурьев принялся за куда более тщательный осмотр комнаты. На этот раз его поиски увенчались успехом – под кроватью обнаружилось большое, около фута в диаметре, пятно мелкой, как пудра, жирной антрацитовой пыли. Выпрямившись, Гурьев вышел к телефону и вызвал сестру милосердия.

— Чем могу быть полезна, сэр?

— Принесите мне несколько листов плотной бумаги, новую или почти новую щётку для обуви, желательно густую.

— С-с-сэр…

— И постарайтесь не раздражать меня без крайней на то необходимости, мисс. Это в ваших же интересах.

Сестра выпрыгнула за дверь и меньше чем через четверть часа возвратилась со всем необходимым. Ещё через десять минут Гурьев набрал номер особняка на Мотли-авеню и приказал позвать Осоргина:

— Простите за ранний звонок, Вадим Викентьевич. Приезжайте в госпиталь так скоро, как только сможете.

— Что слу… виноват, — моряк прокашлялся. — Буду через сорок минут, Яков Кириллович.

— Благодарю вас. Жду.

Повесив трубку, Гурьев занялся сбором подозрительной пыли. На вкус это был обыкновенный древесный уголь. Ничего сверхъестественного. Вот совершенно.

К тому моменту, как моряка провели к нему, Гурьев успел всё подготовить.

— Отвезите это в японское посольство вместе с письмом и дождитесь ответа, — он протянул кавторангу два бумажных пакета. — Надеюсь, Иосида оставил необходимые распоряжения. Либо вас примут немедленно, либо не примут вообще. Сначала отдадите письмо и только после того, как вас пригласят в здание, — второй пакет. Исполнение доложите по телефону. После этого отправляйтесь за отцом Даниилом – он наверняка будет сам вести утреннюю службу – и возвращайтесь вместе с ним сюда. Вы знаете, где эта церковь находится?

— Конечно, — кивнул кавторанг. — Может быть, мне всё-таки следует узнать, что случилось?

— А что-то заметно?

— Заметно, — сердито буркнул моряк, отводя взгляд.

— Ничего, о чём вам следовало бы беспокоиться, Вадим Викентьевич. Пожалуйста, возвращайтесь вместе с батюшкой так быстро, как только это возможно. Чем бы он там не был занят.

— Что мне ему сказать, Яков Кириллыч?

— Увольте, — голос Гурьева оставался спокойным, и только по налившимся ртутным серебром глазам можно было понять, что он едва сдерживает соблазн начать крушить всё подряд в мелкую капусту. — Увольте, Вадим Викентьевич. Сделайте одолжение, проявите инициативу.

— Слушаюсь, — кавторанг щёлкнул каблуками и развернулся.

Гурьев мысленно обругал себя фараоном и скалозубом и клятвенно пообещал перед моряком извиниться. Когда-нибудь. Потом.

Прошло около четырёх невероятно длинных часов, прежде чем запущенный Гурьевым маховик начал раскручиваться. С мрачным удовлетворением Гурьев убедился, что не ошибся в оценке японского дипломата – звонок от Осоргина прозвучал на рассвете:

— Меня уверили, что вашим вопросом уже занимаются специалисты. По их словам, этого должно быть для вас достаточно. Это на самом деле так?

— Да, Вадим Викентьевич. Кто вас принимал?

— Военный атташе. Ка… проклятье, не запомню никак.

— Гинтаро Кагомацу. Да, всё в порядке.

— Он просит… кхм… сообщить ему, где вы находитесь.

— Сообщите. И можете ехать к священнику.

— Слушаюсь.

— Ну, перестаньте же, — рявкнул Гурьев. — Я не боцман, а вы не матрос-первогодок!

— Служба, однако, Яков Кириллович, — мягко возразил кавторанг. — Вы привыкайте, дело нужное.

— Ладно, — Гурьев усмехнулся, покачал головой. — Жду вас. До скорого.

Первым в госпитале появился, впрочем, не Осоргин, а полковник Кагомацу. Атташе приветствовал Гурьева низким поклоном и ещё более низким рычанием – было видно, что его так и распирает от оказанной чести лично – ввиду отсутствия Иосиды – исполнять поручения императора в отношении странного гайкокудзина[54] с серебряными, как зеркало Аматерасу, глазами.

— Вот результаты химического и хроматографического анализа, Гуро-сама, — полковник обеими руками протянул Гурьеву запечатанный сургучом конверт. — К сожалению, мы не сумели найти в присланных вами образцах ничего необычного, прошу извинить нас. Это обыкновенная сажа с очень небольшой примесью железной окалины и следов органики бензольной группы. Более детальный анализ будет готов не ранее завтрашнего утра. Единственное, что можно назвать странным – это размеры частиц. Они очень, очень мелкие.

— Собственно, ничего другого я и не ожидал, — Гурьев вздохнул. — Что ж. Отрицательный результат – как известно, тоже результат.

— Чем я могу быть вам ещё полезен, Гуро-сама?

— Попросите ваших офицеров отследить все публикации в прессе, касающиеся происшествия с графиней Дэйнборо, и сообщите мне курьером.

— Будет немедленно исполнено, Гуро-сама, — поклонился атташе. — Отчёт на английском или на японском?

— На английском. Возможно, я решу обратиться в полицию, хотя не уверен в этом.

— Если всё-таки решите сделать это, покорнейше прошу позволить мне задействовать мои связи в Скотланд-Ярде, Гуро-сама. Я приложу все мыслимые усилия, если вы окажете мне честь помогать вам, хотя, разумеется, я недостоин даже просить вас о такой милости. Быть вашим верным и преданным слугой – это счастье для меня, которое я не в состоянии выразить словами.

— Благодарю вас за столь высокое доверие, Кагомацу-сан, — поклонился Гурьев. — Я польщён и растроган вашими искренними и сердечными словами. Мы будем находиться на связи постоянно, и я непременно извещу вас о своих решениях. Благодарю вас за то, что вы сочли возможным лично прибыть сюда и поддержать меня.

Отбывшего атташе сменил Осоргин, доставивший священника. Гурьев вышел навстречу, прикрыл за собой дверь в палату. Осоргин, кивнув, вернулся в главный коридор, и Гурьев остался с батюшкой с глазу на глаз. Отец Даниил, не скрывая пристального интереса, оттеняемого мелькающей в его взгляде тревогой, рассматривал Гурьева:

— Вот вы какой.

— И какой же?

— Возможно, именно такой, какой нужно, — на лице священника промелькнула улыбка, собрав гусиные лапки морщинок в уголках глаз. И снова тревога вуалью опустилась на его лицо: – Это очень серьёзно?

— Серьёзно, — кивнул Гурьев. — Это серьёзнее, чем я думал, и мне это страсть как не нравится, отче. Что вам известно?

— Вадим Викентьевич доложил мне события во всех доступных ему подробностях. У меня сложилось впечатление, что он не верит, будто это несчастный случай.

— Это не случай. Я пока ничего не могу доказать, но это так.

— Господи Боже мой, — священник перекрестился. — Неужели…

— Погодите, — Гурьев усмехнулся. — Это ещё не всё. Не пугайте её пока. Я сам ей всё скажу, но чуть позже. А вы, отче… Смотрите. Если почувствуете что-то неладное, поделитесь со мной. Это важно.

— Что-то ещё… случилось?

— Идёмте, — Гурьев, по своей извечной привычке, впрочем, ещё не знакомой отцу Даниилу, словно не услышал вопроса.

Они вошли в палату. Священник присел на стул у изголовья Рэйчел, а Гурьев опустился на стул напротив, так и не выпустив меч из рук.

— Дитя моё…

— Мне уже лучше, батюшка. Правда-правда, — Рэйчел указала на Гурьева подбородком. — Вы уже познакомились, я вижу.

— Конечно, дитя. Конечно, — голос отца Даниила дрогнул. — Я принёс тебе кое-что.

Он вложил в пальцы Рэйчел небольшой образок и только после того, как она благодарно пожала его руку, с удивлением воззрился на Гурьева – до него только в эту секунду дошло, что Рэйчел может двигаться:

— Но… Вадим Викентьевич сказал, что…

— Это службишка, не служба, отче. К сожалению, на этом наши неприятности отнюдь не заканчиваются, а, похоже, только начинаются.

— Джейк… Правда же, он совершенно несносен, батюшка?

— Может, потом?

— Дети мои… Пожалуйста… Что произошло?

— Здесь был дьявол, батюшка, — Рэйчел пыталась отважно улыбаться, но у неё плохо получалось. — Он приходил за мной, а Джейк… Джейк его… выгнал.

Священник в ужасе посмотрел на Гурьева, потом на Рэйчел, и покачал головой:

— Рэйчел… Дитя моё!

— Я чувствовала его дыхание, батюшка. И я не сошла с ума. Во всяком случае, не сегодня.

— Это был не дьявол, — хмуро бросил Гурьев. — Дьявола нет, моя девочка. А со всеми остальными мы справимся. Уж как-нибудь.

— Яков… Кириллович, — голос священника был преувеличенно спокоен. — Может быть, вы всё-таки объяснитесь?

— Дурацкая привычка – отвечать вопросом на вопрос. Вы ничего не чувствуете, отче?

— Нет, — некоторое время подумав, отрицательно качнул головой отец Даниил. — Что произошло?

— Где-то около двух пополуночи, — Гурьев сцепил пальцы, охватив ими рукоять меча. — Вон там, — он указал подбородком в угол, — появилась, — гм, — некая субстанция.

Когда Гурьев закончил короткий сухой отчёт о событиях, на лице отца Даниила отразилась такая степень недоумения, что Гурьеву сделалось даже его жалко. Он с самого начала был уверен, что толку от священника будет мало – в деле выяснения того, с чем ему довелось столкнуться. Когда он замолчал, Рэйчел отважилась пошутить:

— Джейк – ужасный зануда, батюшка. Сам дьявол лопнул от изумления, столкнувшись с таким невероятным отсутствием какого-нибудь намёка даже на слабую тень фантазии.

Священник перевёл растерянный взгляд с Рэйчел на Гурьева:

— Так… что же вы сделали?

Гурьев вздохнул, поднял меч и отщёлкнул фиксатор. Клинки подались в стороны на пару дюймов. Отец Даниил побледнел и облизал губы:

— Как? — тихо спросил священник.

— Вот так.

— Могу я… взглянуть?

— Только в моих руках, отче. Есть определённые правила. Извините.

— Конечно, сын мой. Конечно.

Гурьев почти полностью обнажил клинки. Отец Даниил долго, пристально разглядывал поверхность металла. Наконец, он выпрямился:

— Я плохо разбираюсь в оружии, Яков Кириллович. Это булат?

— Это метеоритное железо, хотя и весьма странного, если не сказать больше, химического состава. А по способу обработки – да, вы правы, это действительно булат, — Гурьев сложил мечи. — С примесью серебра, молибдена, ванадия, бериллия, урана и Бог знает чего ещё. Для того, чтобы совладать с этим сплавом, мне пришлось здорово повозиться. Но, как выясняется, дело того стоило.

— Вы только посмотрите на него, батюшка, — вздохнула Рэйчел. — Это был… Я не знаю, кто это был. Но… Если бы не Джейк…

— Я сказал, хватит.

— Это всё, Яков Кириллович?

— Не совсем, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Но об этом мы поговорим с вами с глазу на глаз, отче. А Рэйчел пока отдохнёт. Правда, девочка?

— Джейк…

— Хватит, Рэйчел. В самом деле, хватит. Пожалуйста. Я знаю, я герой. Но это не должно беспокоить тебя слишком сильно. По-моему, за последние несколько часов тебе следовало уже привыкнуть к этой мысли настолько, чтобы начать подшучивать над моими жалкими попытками изображать экзорциста, — в твоей обычной манере. Особенно если ты хочешь убедить нас в том, что собираешься выздороветь.

— Разве я не пытаюсь? Ты несправедлив ко мне, — Рэйчел опустила веки. — Хорошо, я посплю, раз уж я до такой степени тебе надоела.

— Когда поправишься, напомни мне, что в присутствии священника я клятвенно пообещал отшлёпать тебя как следует.

— Ещё чего не хватало. Кстати, не знала, что у тебя случается выпадение памяти. Как мило с твоей стороны проинформировать меня об этом.

Отец Даниил покачал головой и улыбнулся:

— Похоже, ты в самом деле не собираешься долго залёживаться, дитя моё. Вряд ли я мог надеяться на лучшие новости.

— Да, батюшка, вам ведь известно, что я опытная симулянтка.

— Спать, я сказал, — рявкнул Гурьев, никого не надеясь напугать. Так и вышло – Рэйчел скептически хмыкнула, но покорно взмахнула ресницами, закрывая глаза. Всё же она была ещё очень слаба, и события прошедшей ночи, а потом – разговор, утомили её.

— Сюда, отче, — Гурьев указал священнику дорогу и, пропустив его вперёд, неплотно притворил дверь.

— Рассказывайте, Яков Кириллович. Я… готов.

— Не уверен.

Гурьев обрисовал судьбу дежурного распятия и добавил, скривившись, будто от зубной боли:

— Должен заметить, отче: Близнецы – вовсе не фантастический гиперболоид инженера Гарина. Поэтому я не понимаю, каким образом деревянный крест превратился в то, во что превратился, — Гурьев протянул священнику справку японского атташе. — Можете вы хоть что-нибудь сказать по этому поводу?

— Я не химик, хотя и окончил реальное училище, — священник вздохнул, возвращая Гурьеву бумагу. — То, что всё происходящее более чем странно, вы прекрасно знаете и без меня. По-моему, мы имеем дело с каким-то колдовством – ничего другого мне пока не приходит в голову, хотя я понимаю, что не оправдал ваших надежд.

— Верно, не оправдали, — Гурьев не собирался никого жалеть, по крайней мере сегодня. — Вот совершенно. Вам приходилось слышать о духах тьмы, которые прячутся в распятиях?

— Демонам всё равно, где прятаться, Яков Кириллович, — снова вздохнул отец Даниил. — Если бы демоны устрашались крестов или икон, всё было бы куда проще. Всё дело в вере, а не в дереве и металле.

— Догадываюсь, — проворчал Гурьев. — Демоны, значит?

— Колдовство, — мягко поправил его священник. — Возможно, при помощи заклинаний и демонов. Должен заметить, я никогда не сталкивался прежде ни с чем подобным в своей пастырской практике.

— Всё когда-нибудь происходит впервые, — философски заметил Гурьев. — Давайте подумаем, как мы можем от всего этого дерьма защититься.

— Я понимаю, как вы взволнованы и расстроены, сын мой, — покачал головой священник. — Боюсь, однако, что сквернословие нам с вами вовсе не помощник.

— Наверное, вы правы, отче. Простите, — покаянно вздохнул Гурьев. — Впрочем, у меня в подчинении находятся офицеры армии и флота, так что будьте уверены – вам ещё и не такое предстоит, скорее всего, услышать. Так что – вы мне поможете?

— Всем, что в моих силах, — кивнул отец Даниил.

— Отлично. Я хочу понять – с вашей помощью или без неё – следующие вещи. Первое. Почему сейчас? Раньше никогда не появлялось в моём поле зрения ничего похожего. Второе. Почему Рэйчел? Третье. Какие меры я могу принять к тому, чтобы не находиться возле её ложа неотлучно? У меня такое чувство, что если мы не будем действовать активно, нам придётся отбиваться от этой нечисти отнюдь не только ночью. Не согласитесь побыть с Рэйчел некоторое время? Потому что у меня накопилась чё… невероятная прорва дел, которые надо переделать одновременно и срочно.

— Вы подозреваете каких-то людей? Считаете, что кто-то из её знакомых может быть замешан в таком ужасном преступлении?

— Отчего же нет. Известно, что преступления – обыкновенно дело рук добрых знакомых, а то и родственников, — усмешка Гурьева не понравилась священнику, но отец Даниил, видимо, счёл за благо пока промолчать. — Не знаю. Но узнаю.

— И что тогда?

— А как вы думаете?

— Вы готовы убивать, — священник вздохнул и укоризненно посмотрел на Гурьева. — Разве так можно, Яков Кириллович? Разве можно одолеть демонов железом? Пост и молитва. Слово Божие. Вера.

— Великолепно, отче, — просиял Гурьев. — Вот этим вы и займётесь. А я – уж как привык.

— Вижу, вам приходилось это делать прежде, — снова вздохнул священник. — Вы ведь так ещё молоды, Боже мой!

— Ну, приходилось, — пожал плечами Гурьев. Он хотел добавить – не только людей, но сдержал колкость, готовую сорваться с языка. Во всяком случае, священник никак не виноват в том, что творится вокруг Рэйчел. — Побудьте с ней, хорошо? Мне нужно… восстановиться.

— Вот вам и ответ, — быстро сказал священник. — Вы ослабели, и они… воспользовались этим.

Гурьев впервые посмотрел на отца Даниила с интересом:

— Это… Да. Похоже. Очень возможно. Я действительно… Выложился. Вот так, да? Заба-а-а-авно.

— Вы находите всё это забавным?!

— Ещё как нахожу, — Гурьев оскалился. — Безусловно нахожу, отче. Потому что несколько месяцев полусветской жизни вымотали меня до чё… До полной потери ориентации во времени и пространстве. А воевать – с людьми или нелюдью – это и есть то единственное, что может вернуть мне равновесие. Во всяком случае, я на это очень надеюсь. Идёмте.

Проводив священника, Гурьев сел у кровати и взял Рэйчел за руку.

— Ничего не бойся, моя девочка. Слышишь?

— Слышу. Не смотри на меня так. Я выгляжу просто чудовищно.

— Ты моя тёпа-растрёпа, — Гурьев погладил её по волосам. — Не надо плакать, — он улыбнулся, увидев, как слёзы оставляют мокрые дорожки на щеках Рэйчел. — Не нужно, всё в порядке. Спи. Спи, моя девочка. Сон – это здоровье. А мы тут. Рядышком.

— Джейк… Я никогда… Никогда не забуду… Слышишь?! Никогда.

— Что ты, девочка моя, — ласково сказал Гурьев, так, как если бы действительно разговаривал с ребёнком. Он дотронулся пальцем – очень нежно – сначала до кончика её носа, а потом наклонился и стремительно поцеловал Рэйчел в уголок рта, и она вздрогнула, будто застигнутая электрическим разрядом. — Что же ты такое говоришь, Рэйчел. Есть тьма и есть свет, и всему своё время и место. А я – я просто стою вот здесь, и стерегу границу со стороны света. И если тьма пытается сюда дотянуться, я отрубаю ей пальцы. Больше – ничего.

— Я тебя люблю, Джейк. Неужели?…

— Спи, Рэйчел. Спи.

— А ты?

— Я подожду, пока вернётся твой батюшка, а потом пойду и почитаю сказки о нечистой силе. Вообще-то в детстве я зевал над ними так, что каждый раз опасался вывихнуть челюсть.

— Джейк. На самом деле, мне не до смеха. И у отца Даниила было такое лицо…

— Лицо, лицо, — передразнил её Гурьев. — Лучше подумай о том, как объяснить Тэдди, что тут творится. А ещё лучше – возьми-ка и всё-таки поспи. Это будет твой самый ценный вклад в общее дело.

— Ты вообще способен относиться к чему-нибудь серьёзно?

— А зачем?! — изумился Гурьев так искренне, что Рэйчел не выдержала и улыбнулась.

* * *

Через час после того, как отец Даниил вернулся в госпиталь, Гурьев вошёл в кабинет директора Британской библиотеки. Ещё через полчаса он вышел оттуда с читательским билетом, дававшим ему возможность пользоваться ресурсами библиотеки практически без ограничений. Если Рэйчел спросит меня, чего это стоило, ни за что не скажу, усмехнулся он про себя. Бедный лорд Флэнаган. Хорошо, что мы встречались уже. А то – что?!

Он заказал литературу на завтра, на девять утра.

— Простите, сэр… Всё – на девять утра?

— Хотите бегать вокруг меня целую неделю всем составом персонала? — приподнял брови Гурьев. И перегнулся через стойку: – Всё. На девять утра. И упаси вас Господь опоздать.

Глядя в бездонную серебряную пропасть глаз посетителя, клерк понял, что не опоздает. Потому что, даже заглянув в такие глаза, жить хочется всё равно – и очень сильно.

Лондон. Май 1934 г

Следующие два дня режим у Гурьева был такой: с восьми вечера до половины девятого утра он проводил с Рэйчел, с девяти утра до семи вечера – в библиотеке. Наблюдая за тем, с какой скоростью он перелистывает страницы, служащие переглядывались в полнейшем недоумении. По их глубочайшему убеждению, не существовало людей, способных читать с такой скоростью.

Они были правы. Гурьев не читал – фотографировал страницы глазами. Читать ему не требовалось. Теперь он и это умел.

На третий день, перед тем, как увезти Рэйчел из госпиталя, Гурьев собрал у её постели «военный совет», куда были приглашены отец Даниил и Осоргин.

— Как я уже говорил, мы продолжаем изо всех сил изображать похоронную контору.

— Думаю, мы уже достаточно усыпили их бдительность. По-моему, пора заставить их проявить себя!

— Ошибаетесь, Вадим Викентьевич. Мы совершенно не готовы действовать, если «они» действительно вздумают себя проявить. Круглосуточной охраны нет, эффективно обезопасить и контролировать периметр мы не в состоянии, госпиталь не зачищен, дом на Мотли-авеню – тоже. Более или менее я доверяю Джарвису и Перси, садовнику, остальных просто плохо знаю – даже не предполагал, что всё может повернуться в таком вот направлении. Вы хоть понимаете, о чём я?

— Э-э-э…

— Вот видите. Подождём – скоро должен вернуться Иосида, надеюсь, он, как ему и велено, привезёт первый, самый необходимый персонал для организации сносной охраны.

— Яков Кириллович… Есть ли в этом такая уж настоятельная необходимость?

— Без всякого сомнения, отче. Отчёт о сообщениях в газетах, касающихся происшествия с Рэйчел, который я получил от Кагомацу, не оставляет у меня никаких сомнений – это постановка.

— Вот так… И как это выяснилось?!

— Текстуальный анализ, расчёт времени – всё это выглядит так, что информация была выброшена газетчикам специально и в определённом ключе. И это довольно странно.

— Насколько странно?

— Настолько, что напоминает отчёт о выполнении поручения и справку о потраченных средствах. Я понимаю, что для вас, отче, как и для Вадима Викентьевича, всё это звучит несколько неожиданно.

— Для меня тоже, — заметила Рэйчел.

— Ну, это я готов потерпеть.

— Ни минуты не сомневалась!

— У вас, дамы и господа, весьма неглубокие представления о настоящей охране важных персон. А вот в Японии эта наука достигла высочайшего совершенства за последние полтысячелетия. Я тоже знаю далеко не всё, именно поэтому Иосида был озадачен необходимостью подобрать высококвалифицированных специалистов.

— Вы думаете, чёрта можно остановить караулом?! — пробурчал кавторанг.

— Насколько я усвоил из прочитанного, любому чёрту необходим либо живой, либо материальный носитель, который доставит его как можно ближе к цели. Похоже, ножки у них самих коротенькие и слабенькие.

— Господи Иисусе, что ж вы такое там прочли, — покачал головой священник.

— Полное собрание глупостей, дикостей и суеверий, — скривился Гурьев. — Ничего серьёзного, к сожалению.

— Так всё-таки я был прав, — священник, кажется, неосознанно дотронулся до серебряного наперсного креста.

— В каком-то смысле – конечно, вы правы, отче. И я тоже прав, и тоже в каком-то смысле. Разумеется, не верю я ни в каких чертей, богов, ангелов и прочую дребедень.

— Отчего же? — спокойно спросил священник.

— Оттого, что я сам неплохо сыграл роль бога и продолжаю это делать, — усмехнулся Гурьев. — Наш дорогой Сигэру-сама, например, как и, надеюсь, император Хирохито, на полном серьёзе считают меня аватарой бога войны и покровителя кузнецов-мечников, Хатимана. И не только эти двое.

— Кем… считают?! — на Осоргина было жалко смотреть.

— Воплощением одного из синтоистских ложнобожеств, — пояснил священник. Взгляд, которым он наградил при этом Гурьева, заставил того поёжиться. — Во-первых, это полнейшее безобразие, Яков Кириллович. Во-вторых, хотя я и понимаю, что вы сейчас озабочены исключительно тактическими соображениями, мой долг предупредить вас, что вы играете с огнём. Колдовство суть мерзость, и во благо не идёт никому, особенно – человеку, это самое колдовство употребляющему.

— Да Бог с вами, отче, какое там ещё колдовство, — Гурьев подавил смешок. — Никогда не пытался и не буду. Я просто кнопочки знаю – как, куда и с каким усилием нажимать.

— А это не колдовство разве?

— Это чистая психология, замешанная на махровом фрейдизме, отче. И ничего больше. Сплошной материализм и, так сказать, эмпириокритицизм.

— Наглотались-таки коммунистической отравы, успели, несмотря на молодость, — хмыкнул Осоргин. — Эх, Яков Кириллович… Знаю я, что в Бога не веруете, но отрицать-то – мыслимое ли дело?

— Да ничего я не отрицаю, — поморщился Гурьев. — Бог? Да сколько угодно. Можем сплясать от этой печки, если хотите. Всё равно в материализм упрёмся, чистый, незамутнённый и первозданный. Потому что Бог, даже если и сотворил всё сущее, сделал этот мир до ужаса материальным. И чудеса в нём настолько редки и недоказуемы, что ими – на фоне сугубо материального взаимодействия между всеми видами материи – можно смело пренебречь. В конце концов, наверняка это удобно – когда всё работает по определённым правилам, не нуждаясь в мелочном и ежесекундном контроле и вмешательстве. Честное слово, будь я Богом – я бы именно так и поступил. Это логично, рационально и так далее. Пускай материя вторична – но законы для неё существуют и действуют, что мы с вами прекрасно видим, осязаем и чувствуем. Я вас не утомил своими философствованиями?

— Ничего, ничего, мы вас слушаем, Яков Кириллович. Даже интересно.

— Хоть и не ко времени… Ладно. Продолжу. Не могу допустить, что вы, отче, верите, например, в сонмы ангелов, поющих гимны Господу. Не может же он, премудрый и всеблагий, быть таким тщеславным… гм… Я, признаться, дифирамбы в свой адрес пресекаю в зародыше, какими бы справедливыми или заслуженными они не были. Мешает, знаете ли, сосредоточиться.

— Ваши антропоморфные аналогии весьма остроумны, однако вряд ли соответствуют истинному положению вещей, — улыбнулся священник. — Несомненно, все упомянутые вами описания духовного мира такое же, если не большее, очеловечивание и уподобление, однако…

— Погодите минутку, отче. Меня сейчас мало занимает толпа певчих с крылышками. Меня гораздо больше интересуют бунтовщики. Понимаете, о чём я?

— Кажется, да, — прищурился священник.

— Поверьте мне, отче. Если некоторая группа лиц мешает осуществлению моих планов и пытается разрушить систему, над которой я работаю, я этих лиц не стану терпеть ни одной лишней минуты. А если у меня в подразделении появились бунтовщики… Да будь я трижды всеблаг и семижды всемилостив, того, кто отказывается выполнить приказ, я просто расстреляю перед строем, отче. А не отпущу гулять у себя в тылах. Вот такое дело.

— Опять уподобление, — отец Даниил пожал плечами. — И что же?

— Апофатическое доказательство, вот что. Нету ангелов – нету чертей. Нету чертей – нету ангелов. А то, что я видел… Все эти так называемые «духовные сущности» – просто некий вид материи, не изученный как следует прежде всего потому, что нет приборов, регистрирующих наличие этих самых сущностей. Скажите мне, отче, — Гурьев посмотрел на священника, — можете быстро назвать, с какой частотой соотносится проявление «духовных сущностей» в виде всякой дряни и нечисти таковому же в облике добра и света? Тысяча к одному? Десять тысяч?

— Что вы хотите этим сказать?! — вскинул голову отец Даниил.

— Хочу сказать следующее, отче. В этом мире материально абсолютно всё – и наши тела, и наши дела, и наши мысли. Насчёт «того» мира – не знаю, до сих пор никто оттуда не возвращался. Появится такой… Эфирный путешественник – появится и тема для разговора. А пока что… За неимением гербовой – пишем, как говорится, на простой. Помнится, ещё в Моисеевом Пятикнижии содержатся шесть законов для всех людей, кои, как известно, потомки Ноя, именем которого эти самые законы и названы. Результат, так сказать, коллективного опыта поколений в виде исчерпывающего руководства по совместному проживанию и выживанию. Давайте предположим, что эти законы установил Бог и выдал их Ною со потомки для неукоснительного исполнения. Я думаю, когда люди эти законы начинают нарушать, происходит нечто, подобное извержению вулкана. Вулкана эмоций. И… эманаций.

— И?

— Всё больше и больше, отче. Всё больше и больше людей. Всё больше и больше нарушений. Начиная с Каина – и до наших дней. До Ленина с Троцким и Сталиным. Ну, и знаменитый марксистский закон перехода количества в качество.

— Джейк… Что ты хочешь сказать?!

— Да ничего нового, — Гурьев развернулся к Рэйчел. — Ничего нового, и батюшка, судя по задумчивому выражению его лица, не так уж и далёк от того, чтобы со мной согласиться. Мы сами плодим чертей, Рэйчел. Мы сами во всём виноваты. Эти твари – наши преступления, наша ложь, наши лжесвидетельства, наши убийства. Для Бога, всеблагого и личностного, пасущего нас и любящего вопреки и несмотря, в этой модели места, конечно же, нет. Зато есть место тому, что я видел. И не только ему одному. Просто количество стало качеством. Есть же, в конце концов, хищники-людоеды. Вот и это… Такое же.

— Не мясом же они питаются, Яков Кириллович, — с сомнением проговорил Осоргин. — Душами разве? Господи, спаси и помилуй…

— Ну, видите, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Вывод сам собою напрашивается. Во всяком случае, гипотеза непротиворечива. По-моему.

— Здорово же я, наверное, нагрешила, Джейк, — как обычно, Рэйчел нашла очередной повод для шутки. — Представляю, какой аппетит у нашего гостя проснулся!

— А вот тут ты ошибаешься, Рэйчел. Думаю, всё с точностью до наоборот.

— То есть?!

— Это к знаменитому вопросу о воздаянии, отче. Почему злодею хорошо, а праведнику плохо? Потому, что праведник гораздо вкуснее злодея, да и злодея слопаешь – в чём или в ком сидеть тогда, кого за ниточки дёргать? Подумайте хорошенько, друзья мои. Если не выходить за рамки представлений о разрушительных последствиях нарушений законов… Тех самых, божеских? Там, где у нормального человека – совесть, у злодея – чёрт. Понимаете, о чём я? Замещение с вытеснением. Выел дырку – и влез. За что зацепился? А за что и всякая прочая зараза цепляется. И не надо никаких вельзевулов-люциферов. Лишнее это.

— Эка у вас всё гладко выходит, Яков Кириллович. Что же, по-вашему, всякое злодейство – болезнь?

— Несомненно, — подал голос священник. — Истинно так, Вадим Викентьевич. Болезнь, повреждение духовное. Разве что без Бога, действительно, неуютно в вашем мире, Яков Кириллович.

— Ну, я-то, можно сказать, неплохо себя чувствую, — Гурьев покачал носком ботинка. — Вполне ничего себе, поскольку готов к Его отсутствию. А вам, отче, и всем прочим верующим – да, и в самом деле, похоже, страшновато. Но не забыл я про овраги, не думайте. Как всё это на само деле работает – пока что не имею ни малейшего представления. Ясно, что есть какие-то практики-методики, отголоски которых и до непосвящённых доходят: все эти черные свечи, дохлые крысы, пентаграммы с заклинаниями…

— Значит, всё-таки колдовство? — Осоргин посмотрел на священника.

— Ну, может, и так. Только это уже совсем не так страшно. Правда, масштаб и размах нашего противника я себе пока плохо представляю. А если честно, то и вовсе никак. Кто? Зачем? С какой целью?

— Пообедать! — рявкнул кавторанг, грохнув кулаком по столу так, что Рэйчел подпрыгнула на подушках. — М-м-м-м-м… Простите, сударыня… Виноват. Не сдержался.

— Может, и пообедать, — спокойно кивнул Гурьев. — а заодно и поужинать. В общем – брюхо набить. Но – мелковато как-то для духовных сущностей. Думаю, их интерес – если у них может вообще быть совместный интерес – такое пиршество организовать, чтобы роду людскому небо с овчинку показалось.

— А что, — Осоргин схватил себя за подбородок. — К тому идёт. Прямо как по нотам разыгрывается!

— А почему же у… них, не к ночи помянуты будут, не обнаружиться совместному интересу, Яков Кириллович?

— Для воплощения совместного интереса нужно некое подобие общества, отче, — задумчиво проговорил Гурьев. — Хотя бы иерархия, это – как минимум.

— Вот вам и Денница со своим воинством, — вздохнул священник. — Что – скажете, нет?

— Не верю я в общество волков, отче, — Гурьев громко щёлкнул в воздухе пальцами. — В стаю – да. В львиный прайд. Это – возможно. Хищники – эгоисты. Никакого общества, никакого соподчинения, никакого сотрудничества. Стая. Только стая, отче. Думаю, это самое большее, на что они способны.

— Не ты ли сам говорил, что люди – хищники?! — удивилась Рэйчел.

— От хищников до людей – долгий путь. И вряд ли он был прямым. И обошлось ли тут без постороннего вмешательства – я не знаю. В самом деле не знаю.

— Джейк. Он… разговаривал с тобой. Речь – это разум.

— Верно, — Гурьев с улыбкой посмотрел на Рэйчел. — Верно замечено. Только речь – это ещё не разум. И это ничего не меняет в принципе. Скорее, всего, именно так это и выглядит – большие и маленькие стаи, одинокие сильные хищники. А разум… Ну и что – разум? Даже если это и так. Добавим игру амбиций, приправим соусом временных компромиссов – нам же ещё и легче.

— Вы это всё за три дня… продумали?

— Дурное дело – нехитрое, батюшка, — ослепительно улыбнулся Гурьев. — Так что, принимаете сию гипотезу как руководство к действию?

— Господь не мог допустить такого, Яков Кириллович, — Осоргин перекрестился. — Господи Иисусе, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя… Не мог. Не мог, понимаете?!

— А он и не допускал, — пожал плечами Гурьев. — Он установил законы, а выполнять их или нет, оставил на наше усмотрение. И вовсе не обещал, будто нарушение законов останется без последствий. Это всё – аномалия, Вадим Викентьевич. Следствие нарушений фундаментальных принципов бытия. И ответственны за него мы. Только мы с вами. Я ещё буду, конечно же, размышлять над этим. Но не очень много – мне не интересно, сколько чертей помещается на острие иглы. Да и вообще, критерий проверки гипотезы – практика, и ничего больше. Нарушение законов чревато – вот и всё. Никаких чудес не требуется.

— Так не в этом ли – величайшее чудо из чудес, Яков Кириллович?

— Оставьте его, отче, — засмеялась Рэйчел. — Несомненно, тот, кто сумеет убедить Джейка в существовании Высшего промысла, да ещё и направленного к нашему благу, попадёт немедленно в рай – и ещё при жизни. Не знаю, как вы, батюшка, а я не спешу – у меня есть ещё дела на земле.

— Несомненно одно, — в тон ей отозвался священник, — с каждой минутой крепнет моя уверенность в том, что ты выкарабкаешься, дитя моё, и произойдёт это куда быстрее, чем кому-то хочется.

— Возможно, вы оба правы, — покладисто кивнул Гурьев, — но я никакого высшего, да ещё и благого, а уж тем более – по отношению к нам всем, — промысла в случившемся не наблюдаю. Возможно, повторяю, вы правы и я действительно излишне сконцентрировался на тактике, причём… Но давайте же всё-таки каждый из нас будет делать то, что получается у него лучше всего: я буду правильно и даже безболезненно – по мере необходимости – выпускать души из тел, а уж вы, отче, позаботьтесь о том, чтобы они попадали, куда им положено.

— И сколько душ вы собираетесь, как вы говорите, выпустить, чтобы добиться того, к чему стремитесь? — в голосе священника звучал не гнев, а жалость.

— Сколько надобно, батюшка, столько и выпустим, — угрюмо заявил Осоргин.

— А подумали ли вы, что будет с вашими собственными душами и где окажутся они после всего этого? — повернулся к нему отец Даниил.

— Чему быть – того не миновать, — отрезал кавторанг и посмотрел на Гурьева, словно ища у него поддержки своему вердикту.

— Джейк, не найдётся ли у тебя платка? — невинно хлопая ресницами, дурацким ангельским тоном вопросила Рэйчел. И ехидно пояснила: – Как единственная дама в компании бесстрашных и могучих витязей, я брошу его наземь ради прекращения столь восхитительного состязания в остроумии и цинизме, и тебе придётся помочь мне сделать это. А уж от вас, батюшка, — сердито закончила она, — и вовсе не ожидала!

Бедная моя девочка, подумал Гурьев, одни глаза на лице остались. Гнев, как пламя, гудел у него внутри, стремясь вырваться наружу, но он взял себя в руки. Гурьев знал: гнев – оружие, которым стоит пользоваться, лишь остудив его до температуры абсолютного нуля. Любовь, усмехнулся он, любовь. Как просто. Пожалуй, только сейчас стало ясно, куда яснее и неотвратимее, чем прежде – именно он, и никто другой, отвечает за всё, что происходит, и будет происходить, с этой женщиной. В их общей судьбе. Раз и навсегда, Рэйчел. Раз и навсегда.

Я поступлю так, как должен был бы поступить Господь Бог, если бы существовал, подумал Гурьев. Я создам для неё вселенную и установлю в ней законы, которые никто не посмеет и не сможет нарушить, оставшись в живых. Мои законы. Единственно верные и непреложные, как движение звёзд и планет. Никаких чудес. Всё будет так, как я захочу.

Рэйчел посмотрела на его лицо, словно высеченное из тёмного мрамора, вгляделась в его резкие, бесконечно дорогие черты. Она уже научилась чувствовать, когда Гурьев решает нечто важное для них обоих. Вот и сейчас… О, да, улыбнулась про себя Рэйчел. Да, мой Серебряный Рыцарь. Молния между мирами, подумала она, небо и свет моей жизни. Всё, как ты скажешь. Всё, что захочешь. Всё, что велишь.

— Просто Джейк – отчаянный сторонник идеи прижизненного воздаяния, отче, — тихо проговорила она. — Как разубедить его в том, что это правильно – я не знаю. Да и – так ли уж это необходимо?

— Совершенно лишнее, девочка. Мечтать – это прекрасно, но надо же, помилуй Бог, и сделать что-нибудь конкретное.

— Так что же это всё-таки такое? Духовное… электричество?

— Разберёмся, думаю, по ходу дела, Вадим Викентьевич.

— Оптимист вы, однако…

— Так уж научили, Вадим Викентьевич. А учили долго и тщательно.

— Как же у вас вышло уничтожить его?

— Знал бы прикуп – жил бы в Сочи, как говаривал один мой московский приятель. Я только одно пока знаю. Близнецы – это ведь не просто меч. Не просто клинки. Они – это я. А я – это они. И они сделаны из «звёздного камня». Кто знает, каким магнетизмом, какими силами пропитался тот кусок железа, что прилетел на землю из невероятных глубин Вселенной? И я всегда был уверен, что изготовил нечто большее, чем хорошие клинки. Меч – вместилище души самурая, воина. Проводник. Струна силы. И у меня их аж две – две души как будто. А эта чертовщина – как короста. Оболочка. Клипа. «Эстер паним». Знаком вам такой термин, отче?

— Знаком, — отец Даниил с некоторым удивлением поднял на Гурьева глаза. — Сокрытие лица? Надо сказать, для атеиста вы, похоже, неплохо знакомы с источниками.

— С перво-источниками, — подтвердил Гурьев.

— Вот как? В оригинале?

— Да я и не слышал, чтобы кто-нибудь это переводил.

— Вы что же… иудаизм изучали, Яков Кириллович? Если уж вы о первоисточниках заговорили…

— Право же, вы меня в краску вгоняете, отче, — Гурьев усмехнулся. — Иудей из меня такой же, как буддист или христианин, то бишь совсем никакой. Вот совершенно. Могу добавить – и магометанство мне, как любое посредственное эпигонство, решительно неинтересно. Я вас успокоил?

— Джейк… Прошу тебя.

— Извини, девочка, — лицо Гурьева утратило всякие признаки весёлости, даже наигранной. — Не стоит жонглировать ярлыками, отче. Я учился сражаться любым оружием, даже таким, какое обычному человеку в качестве оружия и представить-то невозможно. Если на чертей, которые по неизвестной пока для меня причине начали у нас под носом скакать, смертоносно подействуют заклинания каких-нибудь ботокудов или лисьи хвосты самоедских шаманов, я ни на секунду не замешкаюсь всё это использовать. Если я правильно понимаю складывающуюся обстановку, вам – и не только вам – придётся надолго позабыть о животрепещущих вопросах истинности такой или сякой литургии. Пожар, отче, всем миром заливают, и мчащегося с полным ведром не выспрашивают, какой он веры. Надеюсь, мне не придётся это повторять ещё раз.

— Вы меня неправильно поняли, Яков Кириллович, — священник ничем не выказал раздражения или обиды, что Гурьев покаянно записал ему в безусловный актив. — Несомненно, я стану делать всё от меня зависящее, если от этого польза проистечь может. А вот насчёт шаманизма… Уж извините меня, попрошу от этого покорнейше уволить.

— Ну, камлания – это по моей части, — кивнул Гурьев. — А как, скажите, вы отнесётесь к сотрудничеству с католиками? Протестантами всевозможными? Раввинами, наконец?

— Не сомневаюсь, мы сумеем наладить и сообщение, и сотрудничество. Тут, действительно, разногласия следует до лучших времён отложить.

— А вы что скажете, Вадим Викентьевич?

— Да уж с раввинами договоримся как-нибудь, — чуть покраснев, произнёс моряк. — И, думаю, куда скорее, чем с большевиками. Чем с каким-нибудь Сталиным или Лениным, не к ночи будь помянуты, прости, Господи… И раввинам, полагаю, с нами проще будет договориться, чем с троцкими-зиновьевыми…

— Мне нравится ваша позиция, — Гурьев улыбнулся. — Что скажете, отче?

— Видите ли, Яков Кириллович… Мне представляется, что вы чрезмерно ударяетесь в материализм, причём в наихудшем смысле этого слова. Вы пытаетесь духовные сущности приземлить, найти место им в нашем мире, мире земного, физического бытия, а это невозможно.

— Вы думаете, что это невозможно, отче, — вкрадчиво сказал Гурьев. — Я понимаю. Вас именно так и учили. Нет ничего удивительного в том, что вы так думаете. А как вы думаете, что представляет из себя наш мир? Мы сами?

— Есть мир вещный и мир духовный, и они…

— Мы – это свет, отче, — тихо проговорил Гурьев. — Это ведь для эллинов атом был неделим. А мы уже знаем, что это не так. Атом делится на частицы, всё более мелкие, до тех пор, пока самые мелкие их этих частиц не утрачивают такого свойства, как масса покоя. Пока не становятся светом. Свет бывает не только видимый, отче. Понимаете? Так что – можно сказать, что мы все состоим из света. А свет, как известно, противоположен тьме. Тьма поглощает свет. Гасит. Пожирает. Вот ведь в чём дело.[55] Вадим Викентьевич? Что с вами?

— Вы верите в то, что этому возможно… сопротивляться?!

— Да ну вас, Вадим Викентьевич. При чём тут – верю, не верю?! Вы верили, что на двух винтах до Гибралтара дотянете?! Думали об этом? Голову даю на отсечение, нет. Делай, что должен, и да случится, чему суждено. Раз на нас напали – будем воевать, пока не раздраконим всю эту нечисть начисто, извините за каламбур. Так что – всё просто.

— Просто? Нет. Это вы упрощаете, Яков Кириллович, — снова вмешался священник. — Вы упрощаете всё до такой степени, что в этом просто теряется всякий смысл…

— Так ведь без упрощения никакая деятельность невозможна вообще, отче. Конечно, я упрощаю. Приземляю и очеловечиваю. А как же иначе?! Да я и не собирался никого потрясать своей неизъяснимой мудростью и глубиной проникновения в тайны божественного или не очень божественного замысла и всеустройства. Не нужно это. Вот совершенно. Разве что озвучить кое-какие сугубо утилитарные размышления и выводы, чтобы плавно перейти, наконец, от витания в эмпиреях к действительности. Мы и так уже битый час теории друг другу излагаем, вместо обсуждения практических шагов.

Гурьев, покосившись на Осоргина и поймав его взгляд, утвердительно кивнул.

— Вы можете верить, во что вам нравится, мои дорогие. Суть не в том, во что вы верите, а в том, во что я не верю. Того, во что я не верю, для меня не существует. То, во что я не верю, не может оказывать на меня воздействие само по себе. Только через посредников, живых людей, оперирующих материальными объектами. Иначе никак. Вы верите в то, что есть Бог, который всё видит? Пожалуйста, сколько угодно. Спросите себя, насколько ему интересно смотреть? Маленький каменный шарик, покрытый тоненькой плёночкой воды и газовой смеси, несущийся с сумасшедшей скоростью вокруг жёлтого карлика на самом краю спиральной галактики, одной из тысяч и тысяч вокруг. А на поверхности шарика копошатся человечки, почему-то считающие себя венцом творения, и при этом вся их совокупная масса составляет в массе планеты исчезающе малую долю. И кому они могут быть интересны – микробы на теннисном мячике? Придержите пафос для кого-нибудь с более тонкой нервной системой. Всё предстоит делать самим. Выживать и побеждать. Вот эту очень-очень простую мысль я и пытаюсь до вашего сведения довести. Вложить в ваши уши и головы. Ничего больше.

— Ни вы, ни я не создавали его, — тихо проговорил отец Даниил.

— Что?

— Теннисный мячик с… микробами. Может быть, если бы вы создали этот шарик и существ на нём из себя, вы не были бы к нему так бестрепетно равнодушны?

— Ох уж эти мне ваши вопросы, отче, — вздохнул Гурьев. — А я-то ожидал от вас по крайней мере ответов.

— У меня нет для вас ответов, Яков Кириллович, — вздохнул священник. — Слова утешения – есть, рука, на которую вы можете опереться – тоже, но ответов нет. Вера и не предполагает ответов. Вера и есть – сама по себе ответ.

— Да. Но этот ответ меня не устраивает. Он не описывает действительность, а подменяет её.

— Я вас сейчас поймаю на противоречии, Яков Кириллович. Не вы ли только что говорили о сокрытии лица и оболочках, препятствующих свету? И ваше неверие – не следствие ли такого влияния?

— Интересный парадокс, отче, — Гурьев приподнял правую бровь и улыбнулся. — Из тех, что я люблю – хлебом меня не корми – распутывать.

— Вы видите во всём этом некий спорт? — сердито и удивлённо проговорил священник.

— Спорт? Ну, если хотите, — Гурьев посмотрел на Рэйчел, и она опять увидела пляшущие в его глазах серебряные молнии, которые как-то в одночасье перестали пугать её. — Главное, что я во всё это не верю, отче. И единственное, что может всех вас защитить по-настоящему – это моё неверие. А с теми, кто верит во всю эту ахинею – чертей, демонов, их вызывание и сотрудничество с ними, с теми, кто пытается на нас с их «помощью» повлиять, мы справимся, повторяю, безо всякой магии. Совершенно земными методами. Когда голова отделена от тела, очень трудно строить козни и плести заговоры. Подозреваю даже, что вообще невозможно.

— Но всё же получается, что это… существует?

— Ну конечно, существует. Хотя не могу не признаться – для меня это в некотором смысле сюрприз. И довольно-таки, надо сказать, неприятный. И всё же, я бесконечно далёк оттого, чтобы в своих умозаключениях о природе явления, с которым мы столкнулись, руководствоваться всем тем ворохом бреда, который я перелопатил в Королевской библиотеке. Все эти иерархии, вельзевулы-люциферы… Чушь несусветная, и ничего больше.

— И не было ничего, что вас насторожило? Удивило?

— Было, — по лицу Гурьева промелькнула едва уловимая тень. И никто, кроме Рэйчел, её не заметил. — Эта нечисть что-то говорила… о Замыкающем Врата. И вибрация рукоятей. Но ведь это ничего не означает, кроме того, что мы имеем дело с физическим, материальным процессом, пусть мало или даже совсем не изученным. Не больше!

— Я вовсе не разделяю вашего оптимизма, Яков Кириллович. Боюсь, не разделяю. Мне он представляется уж чересчур каким-то… Легковесным, что ли. Не знаю. Хотя… Мир действительно сошёл с ума. Кто знает, что теперь возможно и что нет… Простите, всё-таки не могу вам этого не сказать. Я в вас ощущаю личность творческую, ярко и самобытно мыслящую, образованную широко и глубоко, хотя, по моему убеждению, совершенно бессистемно. Вам именно поэтому следует скорейшим образом разобраться в том, во что вы верите и во что нет…

— Образованного? — протянул Гурьев несколько задумчиво. — Так ведь никакого формального образования у меня вовсе нет, можно сказать. Правда, мама, пусть я буду достоин её памяти, приложила все усилия, чтобы вложить в меня программу классической гимназии, но и только. — Он вдруг улыбнулся: – Но ведь только из-за моей вопиющей безграмотности вы же не откажетесь мне помогать, отче. Несмотря на тактические разногласия.

— Нет, конечно. Я не верю, что ваши методы решающе действенны, но помогать вам я, разумеется, буду со всем усердием. В этом не сомневайтесь.

— Ну и славно, — Гурьев хлопнул себя ладонями по коленям и поднялся. — Начнём собираться, Рэйчел. Завтра утром мы возвращаемся. Домой.

Лондон. Май 1934 г

Не без оснований полагая, что в госпитале тайну истинного состояния здоровья Рэйчел удастся сохранять совсем недолго, Гурьев распорядился перевезти её на Мотли-авеню. Слава Богу, протестовать было некому – а если бы и было, Гурьев ни одной минуты не собирался слушать никаких протестов, да и Тэдди был преисполнен нешуточной решимости превратить в котлетный фарш любого, кто посмеет спорить с его кумиром. Кроме того, пребывание в госпитале никак не могло ускорить выздоровление.

Взглянув на Джарвиса, который помогал им с Осоргиным заносить Рэйчел в дом, Гурьев вздохнул. Вот ещё не было печали, подумал он. Что ж. Всё равно придётся с ним разговаривать.

Выйдя из спальни вместе с Гурьевым, Осоргин испросил разрешения закурить:

— Что ж, откладывается наше предприятие на неопределённое время, Яков Кириллыч? — с некоторым намёком на кривоватую усмешку спросил моряк, выпуская дым через ноздри.

— Отчего же, Вадим Викентьевич, — спокойно возразил Гурьев. — Никоим образом. Приступайте, как и было задумано.

— Так ведь…

— Мои личные неприятности к делу не относятся, господин капитан. К тому же неприятности эти временные и преходящего свойства.

— Как же так, Яков Кириллыч? Мало того, что совершеннейший перелом позвоночника был… Как и жива до сих пор, не пойму… Так ещё и… это… будь оно неладно…

— Есть многое на свете, друг Горацио, — Гурьев посмотрел на Осоргина и вдруг попросил: – Папиросой не угостите ли, Вадим Викентьевич?

— Непременно и с удовольствием, — Осоргин раскрыл портсигар и с готовностью протянул его Гурьеву. — Может, всё-таки повременить?

— Невозможно. Напротив – всемерно ускорить. Именно поэтому вы не едете в Париж завтра вечером, а летите. Аэропланом.

— Вы уверены, Яков Кириллыч?

— Абсолютно, — Гурьев растянул губы в такой улыбке, что стало понятно – дальнейшие вопросы, особенно сегодня, никак не уместны.

Они молча докурили, и Осоргин поднялся:

— С вашего позволения, Яков Кириллыч.

— До завтра, Вадим Викентьевич, — Гурьев тоже выпростал тело из кресла и протянул моряку руку.

— До завтра, Яков Кириллыч, — проговорил Осоргин и стремительно повернувшись, почти выбежал из дома.

Хорошенького же вы обо мне мнения, господин капитан, подумал Гурьев, если полагаете, будто из-за таких пустяков… Пустяков?! Господи. Рэйчел.

Гурьев вернулся в спальню, где оставил Рэйчел с мальчиком. Рэйчел спала, а Тэдди сидел у её изголовья и держал сестру за руку. Обернувшись к вошедшему Гурьеву, прошептал:

— Она правда поправится, Джейк?

— Поправится, Тэдди. Непременно поправится. Пойдём, ей нужно отдохнуть. И тебе следует кое-что узнать, Тэдди. Кое-что важное.

Гурьев старался, чтобы рассказ о происшедшем в госпитале прозвучал как можно менее эмоционально. Но то, как отреагировал на его слова Тэдди, всё же потрясло Гурьева до глубины души.

— Джейк, — Тэдди улыбнулся, и от заливавшей его лицо минуту назад бледности, кажется, не осталось и следа. — Я это всегда знал, Джейк. Я говорил Рэйчел, но она не поверила. Теперь поверит. Разве можно теперь ещё в это не верить?!

— О чём это ты? — Гурьев тоже улыбнулся.

— Я знаю, тебе ни за что нельзя в этом признаваться, Джейк. Но я всё равно догадался. Просто ты ангел, Джейк.

— Тэдди. Прошу тебя. Это чепуха, понимаешь? Я не ангел, ангелов не…

— Тогда ты – бог, — серьёзно проговорил мальчик. — Но ты не волнуйся, я никому не скажу. Даже Рэйчел. Я знаю, что ещё не время. Я подожду. Ты не думай, я не боюсь. С тобой – я ничего не боюсь. Ни чертей, никого… Вообще. Понимаешь?

— Понимаю. Нет ни чертей, ни ангелов, Тэдди. Не существует и богов. Может быть, к сожалению. А то, что мы видели – это просто какая-то эфирная тварь, просто неизвестный науке хищник. Сколько бы их ни было, это всего лишь… звери. Как волки или гиены. И мы научимся с ними справляться. Тэдди?

— Я понял, Джейк. Я всё понял. А… это… Оно… Как ты думаешь? Оно вернётся?

— Это – не вернётся. Но может прийти другое. И мы должны быть готовы. Понимаешь?

— Я буду слушаться тебя, Джейк. Клянусь.

— Хорошо. — Гурьев потрепал мальчика по волосам. — Идём, малыш. Всё будет в порядке. Я обещаю.

Проводив мальчика в его комнату, он, стоя на лестнице, бросил камердинеру:

— Поднимитесь в кабинет к миледи, Джарвис. Мне нужно сказать вам несколько слов.

Гурьев вошёл в её кабинет первым, рассеянно передвинул на столе какие-то бумаги, встал у окна. Что же это такое, подумал он. Я же не смогу уехать. Я же не смогу их оставить. Это же невозможно. Особенно теперь. Я должен. Я не могу. У меня же нет никого, кроме этих двоих. Никого совсем. Ещё ведь не поздно остановиться. Просто взять и забыть обо всём. Нет ничего, — только Рэйчел. А я не могу… Что же мне делать?!

— Входите, Джарвис, — он обернулся на стук. — Проходите и садитесь.

— Благодарю вас, сэр.

— Вы меня боитесь, Джарвис? Только честно. Обещаю вам быть откровенным в ответ.

— Да, сэр.

— Можете объяснить, почему?

— Да, сэр. Вы разбойник, сэр. Я вижу, что вы – необычайно благородный разбойник. Может быть, самый благородный из всех, какого только можно вообразить себе, но… Но вы всё же разбойник. Это ужасно, сэр.

— Почему, Джарвис?

— Потому что миледи полюбила вас всем сердцем, сэр.

— Вот как, — Гурьев улыбнулся улыбкой врача-психиатра. — А разве это впервые?

— Да, сэр. Несчастье такого размера, как вы, постигло семью её милости впервые. А теперь…

Гурьев как будто не услышал этого «теперь»:

— Вы хорошо знаете миледи, Джарвис.

— Миледи выросла на моих глазах, сэр. Я служу этой семье сорок один год, сэр. И…

— Перестаньте обзывать меня сэром, Джарвис. Просто Джейк. Почему вы решили, что я разбойник?

— Потому что… Я не знаю, сэр. Простите… Джейк.

— Послушайте меня хорошенько, Джарвис. Вы решили, что я разбойник, потому, что я ни на кого не похож. Вы, вероятно, никогда не видели настоящих разбойников, поэтому отнесли меня к их числу. Что скажете?

— Возможно, сэр… Джейк. А вы – видели?

— Сколько угодно, — усмехнулся Гурьев. — Я не разбойник, Джарвис. Во всяком случае, совершенно не в том значении, которое вы вкладываете в это понятие.

— Позвольте спросить вас, Джейк.

— Конечно.

— Каковы ваши намерения в отношении милорда Роуэрика, сэр?

Гурьев, вскинув от неожиданности брови, посмотрел на камердинера и расхохотался в голос. Джарвис выдержал паузу с поистине олимпийским спокойствием, лишь слегка поджав губы. Отсмеявшись, Гурьев помотал головой:

— По-моему, вы просто испорченный старик, Джарвис.

— Я многое видел за свою жизнь, Джейк. Испорчен не я, а свет, сэр. Похоже, вам это тоже хорошо известно.

— Да, — улыбка на лице Гурьева изменилась. — Миледи именно поэтому не очень-то в большом восторге от колледжей?

— Вероятнее всего, да, сэр… Джейк.

— Ну, как же мне осточертела эта британская привычка всё на свете осторожно предполагать, даже то, что на самом деле прекрасно известно, — Гурьев щёлкнул в воздухе пальцами. — Я, как вы могли убедиться, Джарвис, провожу с мальчиком довольно много времени, и не замечал за ним никаких… гм… девиаций.

— О, сэр… Джейк. Разумеется, ничего подобного.

— Вы знаете какие-нибудь семейные тайны, Джарвис? Тайны, о которых меня следовало бы поставить в известность?

— Нет… Джейк. Вы имеете ввиду альковные тайны? — в голосе камердинера прозвучало неподдельное удивление.

— Альковные тайны меня не интересуют, — Гурьев чуть пошевелился в кресле. — Я говорю о тайнах, Джарвис. О тайнах, а не о сплетнях.

— Родимое пятно, сэр, — тихо проговорил Джарвис, опуская голову. — Его… никто не должен видеть.

— Вот как, — собственный голос Гурьеву страшно не понравился. — Что-нибудь ещё вы знаете?

— Я не имею привычки любопытствовать без нужды, сэр.

Гурьев уже мысленно махнул рукой на попытку отучить камердинера «сэркать». Сейчас было совсем не до этого. А до чего?!

— Это очень хорошо, Джарвис, — проникновенно проговорил Гурьев, подаваясь в сторону собеседника. — Это прекрасно. Это именно то, что нужно. Не беспокойтесь, Джарвис. Милорд Роуэрик очень славный мальчуган, и я позабочусь о том, чтобы ему ничего не угрожало. Как и его сестре. Так что вы уж, будьте добры, не обращайте внимания на некоторые мои мелкие чудачества. Хорошо?

— Простите, сэр. Я не совсем понимаю…

— Я остаюсь, Джарвис. Миледи поправится, и мы все вместе подумаем, что делать дальше. Договорились?

— Поправится? — дворецкий судорожно дёрнул кадыком. — Я не понимаю, сэр… Ведь… Миледи привезли сюда, чтобы…

— Вам знакомо такое понятие – «маскировка», Джарвис?

— Да, сэр. Разумеется, знакомо, сэр.

— Миледи угрожает опасность. Я, к сожалению, плохо информирован о её размерах и мощи. Поэтому миледи будет умирать для всех, кроме очень узкого круга посвящённых. Умирать медленно и очень, очень мучительно. А мы будем скакать вокруг с похоронными физиономиями и в отчаянии заламывать руки, стеная и плача. Справитесь с таким лицедейством, Джарвис?

— Да, сэр, — с достоинством кивнул камердинер и вдруг совершенно по-стариковски вздохнул. — Вы не только разбойник – вы ещё и актёр, сэр?

— Актёр? Нет, нет, Джарвис. Я режиссёр, — мягко поправил дворецкого Гурьев. — И, по совместительству, директор труппы. А вы все – именно актёры и статисты. К сожалению, из моего театра можно уволиться или выйти на пенсию только в гробу, Джарвис. Я достаточно ясно излагаю?

— Да, сэр. Более чем ясно. Я вас не боюсь, потому что я прожил долгую и честную жизнь. Но миледи…

— На миледи и молодого графа законы моего театра не распространяются. Они, если хотите, — те, ради кого и организована труппа и поставлен спектакль.

— Если всё так… Это существенно меняет дело, сэр.

— Не сомневаюсь, — хмыкнул Гурьев. — Поклясться вам на каком-нибудь заплесневелом канделябре или достаточно моего честного слова, Джарвис?

— Уверен, сэр, что в этом доме ни одного не начищенного канделябра вам отыскать не удастся, сэр. И меня вполне устроит ваше честное слово… пускай и разбойника, а не джентльмена. Я знаю, что даже разбойники обладают честью и достоинством и умеют держать слово.

— Ну, так вы его получили, вредный, занудный старик. При первом же удобном случае я непременно наябедничаю на вас миледи.

— Я просто не могу смотреть, как моя дорогая девочка страдает, сэр.

— Думаете, я могу? — Гурьев чуть наклонил голову к левому плечу. — Итак, Джарвис. Для того, чтобы поставить миледи на ноги, мне необходима здоровая и доброжелательная атмосфера в доме. Атмосфера, в которой мои действия не обсуждаются, не комментируются вслух, а уж тем более – за пределами этих стен. Я хочу, чтобы вы хорошенько подумали над тем, кто из прислуги может сделаться… не совсем лояльным, назовём это так. Список я желаю увидеть через час, потом побеседую с людьми. Со всеми. Новых людей на службу мы принимать не станем, у меня есть основания для такого решения. Соответственно, нагрузка на вас и на тех, кто останется, возрастёт. Ваше жалованье увеличивается впятеро, жалованье остальных – втрое. Миледи будет не до этого, Тэ… милорд Роуэрик ещё слишком мал, а я, помимо того, что желаю обезопасить всех нас от разнообразных мелких неожиданностей и неприятностей, нуждаюсь во времени. Часов бы сорок в сутки мне не помешали. Ну, это так, к слову. Потому – все расходные ведомости предоставляйте, пожалуйста, непосредственно мне. Я могу на вас положиться?

— Это… Неужели это возможно, сэр? Джейк?

— Что?

— Вы сказали – чтобы… чтобы поставить миледи на ноги… такая травма…

— Дорогой Джарвис, — паточно-приторным голосом проговорил Гурьев. — Я никогда не обещаю того, чего не могу. И всегда могу то, что обещаю. Подготовьте всё к переезду в Мероув Парк. Как только миледи сможет сидеть, мы отправляемся туда. И не вздумайте спрашивать, почему.

— Вы можете рассчитывать на меня, сэр, — камердинер поднялся. — Когда миледи поправится… Если это случится… вы ведь женитесь на миледи, сэр?

— Если вы ещё раз спросите меня об этом, Джарвис, я вас, скорее всего, убью, — вздохнул Гурьев.

— Я понял, сэр. Обещаю вам, сэр, у вас не будет ни малейших поводов для беспокойства.

— Не сердитесь, Джарвис.

— Я постараюсь, сэр, — камердинер улыбнулся. Кажется, я впервые вижу его улыбку, подумал Гурьев. Хорошо. Это радует.

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Переезд в поместье прошёл без приключений. Гурьев ни на мгновение не выпускал Рэйчел из рук, — акупунктура, массаж, разминки, растяжки, массаж, снова иголки. Иногда ей было больно. Иногда – так больно, что Рэйчел кричала. Через четыре дня он заставил её встать. И ходить. Он почти нёс её при этом, но… На шестой день после падения она уже сделала несколько самостоятельных шагов. Тэдди с благоговением и восторгом взирал на чудеса, которые творил Гурьев с Рэйчел. Уж теперь-то Тэдди был точно уверен, что всё будет хорошо. Бедняжка, думала Рэйчел. А со мной… Что же со мной? Он ведь вытащил меня. И Тэдди. Боже мой, Джейк, какие у тебя руки…

Я вытерплю, Джейк, думала Рэйчел. Я всё-всё вытерплю, только не уходи, пожалуйста, не уходи…

Он уходил. Разумеется, он уходил. Вокруг кипела какая-то новая жизнь – появились строители, как на дрожжах, росла вокруг дома ограда, возводились ещё какие-то постройки и флигели. Рэйчел не спрашивала Гурьева ни о чём. Только бы он не ушёл, Господи, думала Рэйчел. Я встану. Ещё немножечко, Джейк, совсем немножечко, — и я по-настоящему встану. И ты научишь меня любить тебя, Джейк, — так, как тебе нравится, так, как хочется тебе, Джейк…

Она поправлялась гораздо быстрее, чем от неё ожидали. Теперь, когда вечно изматывавшая Рэйчел тревога за брата стушевалась, отступила, теперь, когда у неё появилось намного больше времени для анализа и раздумий, она сумела увидеть, как резко и красиво изменился мальчик. Он по-прежнему проводил с Гурьевым едва ли не всё время, свободное от занятий учёбой, но теперь это не было просто игрой. Теперь Тэдди подолгу пропадал в кузнице и в гимнастическом зале, и во взгляде у мальчика появилось нечто, неуловимо роднившее его с мужчиной, без которого Рэйчел уже совершенно не представляла себе не только будущего – вообще ничего.

Днём, когда Гурьева не было рядом, до неё доносилось множество новых звуков – грохот железа о наковальню, строительный шум, гудки разъезжающихся автомобилей. Новые запахи тревожили её чуткое обоняние, ещё более обострившееся то ли в связи с недомоганием, то ли по какой-то другой причине. Пахло дымом и железной окалиной, машинным маслом, лошадиным потом, влажной землёй, выделанной кожей, резиной, краской и кирпичным раствором, сосновой стружкой, разогретой солнцем черепицей, — пахло нестерпимо маняще, пахло жизнью, которая, похоже, вовсе не собиралась заканчиваться и торопила Рэйчел, вынуждая её спешить изо всех сил, заставляя войти в свой стремительный, яркий поток.

Рэйчел много спала, и ей снились странные сны. Не пугающие, а именно – странные. Ничего, похожего на кошмар, но… В этих снах, удивительно подробных, ослепительно ярких, полных не только красок, но звуков и, что совсем уже невообразимо, запахов, она существовала далеко от Лондона среди людей, которых – она могла за это ручаться – не видела ни разу в жизни. Незнакомые, сказочно красивые, величественные пейзажи, небеса с такими высокими облаками, каких не бывает в небе родной Британии, покрытые лесом невысокие горы с круглыми вершинами, степь, которой не видно ни конца, ни края… И, что ещё удивительнее, в этих снах присутствовал Джейк. Яков Гурьев. Совсем юный, значительно моложе нынешнего, одетый в незнакомого покроя мундир с диковинными широкими погонами, иногда – верхом, на роскошном, небывалой стати огромном жеребце. И люди в похожих мундирах вокруг, много людей, мужчин, целое войско… Рэйчел хорошо помнила все эти сны, когда просыпалась, и терялась в догадках, что же это означает. Но спрашивать Гурьева пока не решалась. Чувствовала – ещё не время.

Вот только по-русски ей сделалось как-то совсем просто разговаривать. Вдруг – скачком, мгновенно.

* * *

Первым визитёром после переезда в поместье оказался Брукс. Он был в таком состоянии, что, введя его в дом, Осоргин посмотрел на Гурьева и осуждающе нахмурился. Он считал, что стоило предупредить Брукса заранее, но… главнокомандующему виднее. Получившая уведомление Джарвиса о прибытии гостя, в гостиной появилась и Рэйчел. Увидев зелёного, трясущегося Брукса, она всплеснула руками:

— Боже мой, Оскар. Что с вами?! Джарвис! Подайте же ему воды!

Брукс переводил ошалелый взгляд с Рэйчел на Гурьева:

— Но… В газетах написано, что…

— Завтра в газетах напишут, что я лопаю на завтрак финансовых советников – с маслом и гречневой кашей, — вмешался Гурьев. — Что же, вы и этому поверите?!

— О, да, мистер Гур, — Брукс осторожно высвободился из братских объятий кавторанга и чопорно поклонился с самой ядовитой улыбкой, которую Гурьеву доводилось видеть. Нормальный цвет лица почти вернулся к нему. — Этому я поверю мгновенно и без малейших раздумий.

Брукс выпрямился, и Гурьев увидел перед собой прежнего Оскара. Зрелище это несказанно его обрадовало, и потому он, усмехнувшись, проговорил:

— Ладно, Оскар, хватит потакать вашим детским страхам – как видите, я выполняю свою часть соглашения. А вы – сделайте одолжение, выполняйте свою. Если же вы по поводу каждой неприятности, поджидающей нас за каждым поворотом, будете так раскисать и распускаться – я найду себе помощника с более крепкими нервами. Вы нигде не напортачили?

— Нет. Я не умею, как вы это называете, «портачить», Джейк.

— Чудно. Кстати, как называется то, чем мы занимаемся?

— Недружественное поглощение, Джейк. Я бы назвал это именно так.

— Отличная мысль, Оскар. Вы – настоящий талант. И, по-моему, нам необходимо побеспокоиться о том, чтобы газеты продолжали распевать свои похоронные гимны. Займитесь этим вплотную.

Тэдди с восторгом посмотрел на Гурьева. Каждый день и час подтверждалось: Джейк может абсолютно и решительно всё – даже командовать репортёрами и определять, что можно писать в газетах и что нельзя.

— Хорошо, Джейк. Я сейчас же займусь этим по возвращении в Лондон.

— И не звоните мне – если что-то важное произойдёт, что потребует немедленного вмешательства, позовите беркута.

— Х-хорошо. Только…

— Что?!

— В газетах уже писали о появлении в окрестностях Лондона гигантского орла-людоеда…

— Идиоты, — усмехнулся Гурьев, а Тэдди прыснул и захлопал в ладоши. — Совершенно точно нам придётся купить какой-нибудь жёлтый, как прошлогодняя листва, таблоид, чтобы пускать встречные и отвлекающие слухи.

— У меня есть несколько на примете.

— Изложите ваши соображения на этот счёт, Оскар. Прекрасная идея. А теперь идите к чёрту и делайте, что вам велено!

— Никуда мистер Брукс не пойдёт, — решительно распорядилась Рэйчел. — Сейчас мы все будем обедать, и Оскар останется с нами. А потом… Что это ещё за недружественное поглощение? Кого это вы собрались поглощать?!

— Твой обед, дорогая, — Гурьев наклонился и стремительно поцеловал её в щёку.

Рэйчел зарделась, а Брукс громко вздохнул и поджал губы. Невозможно поверить, что женщина столь неизъяснимо благородного происхождения и таких беспримерных достоинств позволяет этому сумасшедшему русскому до такой степени беспардонно и прилюдно фамильярничать с собой! Да ещё при слугах!

* * *

Ещё через неделю Рэйчел уже могла свободно передвигаться без посторонней помощи. Они пока воздерживались от дальних вылазок – гуляли в саду. И если Рэйчел уставала, он угадывал это моментально. И брал её на руки. И носил на руках. Иногда он просиживал у её ног целые вечера напролёт – длинные вечера у камина, вместе с Тэдди, и Рэйчел – или мальчик – читали вслух Джерома или Киплинга, которого Гурьев очень любил, особенно – стихи и поэмы. Рэйчел находила, что история про Маугли, является, вероятнее всего, кратким жизнеописанием Джейка незадолго до того, как он объявился на «Британнике». Это страшно веселило Тэдди, который хохотал во всё горло, а Гурьев улыбался. Рэйчел любила, когда он так улыбался. А когда мальчик уходил к себе, и у камина воцарялась тишина, они разговаривали по-русски. И целовались, как дети.

Целовалась Рэйчел совершенно умопомрачительно. Гурьев просто терял рассудок, когда она начинала его целовать, когда её губы охватывали его губы, её мягкий язык прижимался к его языку, нёбу, дёснам. Что ты творишь со мной, моя девочка, думал Гурьев. Это же просто немыслимо!

— Ты уверен, что мне всё ещё нужен покой?

— Увы, Рэйчел. Уверен. Потерпи, ангел мой. Совсем немного осталось.

— Я чудесно себя чувствую.

— Я стараюсь. Но мы подождём ещё неделю, потом сделаем контрольную рентгеноскопию. А потом посмотрим.

— Ты, наверное, из железа, Джейк.

— Я тренированный.

— Я люблю твои руки, Джейк, — Рэйчел поцеловала его ладонь и, почувствовав, как он вздрогнул, улыбнулась.

— Рэйчел…

— Ты знаешь, какой ты красивый, Джейк? Просто немыслимо. Мужчина не должен быть таким. Это несправедливо. Мужчины и так руководят всем на свете, им и так принадлежит весь мир. Красота – единственное оружие женщины. А ты даже это оружие отобрал. Тебе не стыдно, Джейк?

— Стыдно, мой ангел. Но тебе не нужно никакое оружие. Ведь тебе не нужно бороться со мной. И никогда не было нужно. С самой первой секунды.

— Неужели?

— Да, Рэйчел.

— А у меня так никогда не бывает. А с тобой – случилось. Я просто ужасно удивилась тогда. Это было такое огромное, безмерное удивление, Джейк. Чужой, совершенно незнакомый мужчина – и вдруг… Я вдруг почувствовала: я больше не одна. Это было так странно, Джейк. Немыслимо. А потом… Потом это выросло – ещё, ещё больше. Выросло так, что больше никому и ничему не осталось места. Как это так, Джейк?

— Расскажи мне о маме. Ведь ты обещала.

— А ты мне расскажешь?

— Расскажу. Но ты первая.

— Ну, хорошо… Они познакомились с отцом на выставке в Париже, в девятисотом. Отец привёз туда свой автомобиль, который он сам изобрёл и построил…

— Автомобиль?!

— Да, — горделиво выпрямила шею Рэйчел, — папа был изобретателем. И у нас была автомобильная мастерская. Ему это ужасно нравилось. Правда, продавалось это… никак не продавалось. Зато на выставке он даже какую-то медаль за него получил. А мама… Кажется, она просто приехала посмотреть выставку. Потом… Они долго писали друг другу, отец два раза ездил в Россию, её не хотели выпускать. И на брак этот никак не желали соглашаться…

— Почему?

Рэйчел умолкла, нахмурилась… Он ждал.

— Они… Вся эта история…

— Какая история?

Расскажи, расскажи мне эту историю, Рэйчел. Ты же знаешь, я обожаю истории, подумал он. Ну?!

— Отец… Роуэрики совсем небогатый род, куда уж там до Багряниновых.

— Ого, — Гурьев усмехнулся. — Князья Багряниновы. Как интересно.

— Ах, Джейк… Это такая всё чушь, на самом-то деле.

— Ну, не знаю, — Гурьев чуть отстранился, посмотрел на Рэйчел. — Не уверен, будто это такая уж чушь. Во всяком случае, из-за этой чуши в России погибли миллионы, и миллион человек вынудили бежать. Ты знаешь, что такое миллион, Рэйчел?

— Знаю, — она улыбнулась.

— Боюсь, что нет, — Гурьев нахмурился. — В одном вагоне помещается сорок человек. Это двадцать пять тысяч вагонов, Рэйчел. Тысяча двести поездов. Если три поезда из России приходили бы каждый день на Юстонский вокзал, потребовался бы целый год, чтобы вывезти такую массу людей. Представь себе только – каждый день, месяц за месяцем, тысячи людей – растерянные, испуганные, глаза которых переполнены ужасом того, что довелось им увидеть в пути. Не думаю, что кто-нибудь в полной мере может представить себе это. И это – лишь те, кому удалось вырваться. Вырваться чудом. А Багряниновы?

— Их… Насколько я знаю, они все погибли.

— Вот как.

— О, Боже мой, Джейк… Я ведь была совсем ребёнком. Я помню очень смутно эти разговоры. Мама с отцом, кажется, пытались разузнать и предпринять что-то. Но… Я не думаю, что у них получилось. Степень хаоса я пусть и очень приблизительно, но всё-таки могу себе вообразить.

— Прости, Рэйчел.

— Ах, что ты, — она улыбнулась, погладила Гурьева по волосам. Он даже не ожидал, что пусть и относящаяся к нему, но почти непроизвольная ласка так взволнует его. И этот жест, — так напомнил вдруг ему Пелагею… Как можно не любить женщину, которая так ласкает мужчину, подумал он. — Что ты, Джейк.

— Получается, что вы с Тэдди – последние из Багряниновых? По женской линии.

И не только из Багряниновых, подумал он. И хотел бы я знать, причём здесь я. Какова моя роль во всей этой истории. Или я уже выполнил её, и пора убираться ко всем чертям?! Ну, нет. Шалишь. Это не про меня. Вот совершенно.

— Да, — кивнула Рэйчел. — Да, именно. Они обвенчались тайком, а потом уехали сюда, в Англию. Это долго продолжалось, так долго – целых четыре года. По-моему, маме её родня так и не простила этого замужества. А отец… Он так её любил. Когда мамы не стало, он просто не захотел жить. Это было так страшно, Джейк… Я металась между ним и Тэдди, Тэдди такой был маленький, это… Я до сих пор больше чувствую себя его матерью, чем сестрой. Правда. Потом я вышла замуж. Это было очень глупо, на самом деле. Я видела Лайонела всего несколько раз до свадьбы. Ну, он представлялся всем замечательной партией, и… Ах, будь оно всё проклято, Джейк. Нет, он был очень мил. И он был очень, очень интересным человеком… Он даже был, кажется, в меня влюблён. А я… Если бы мама была жива, наверняка она отговорила бы меня. Или уговорила подождать, подумать. Мама была такая умница. Она столько всего знала, и столько читала мне вслух, и рассказывала столько… Она очень много занималась со мной.

— Ты замечательно говоришь по-русски, Рэйчел.

— Ты мне льстишь, — она улыбнулась. — Просто я тебе нравлюсь. Мне никогда прежде не было так легко говорить по-русски, Джейк. Даже с мамой. У меня, наверное, жуткий акцент?

— Конечно.

— Ты невежа, — Рэйчел ухватила его за мочку уха.

— Какой есть, — Гурьев не сделал ни малейшей попытки вырваться. — Это мамин портрет висит у тебя в кабинете?

— Да. Она любила Лондон, и многое любила в Англии. Ей здесь нравилось. Но… Она очень, очень тосковала. Ну, ты знаешь, она ведь больше не могла ездить к себе, туда, в Петербург, и в Багряниново…

— Ты там бывала?

— Трижды. Я плохо помню, я ведь была совсем малюткой. Помню атмосферу… Немного. Помню, что мне нравилось там.

— А в Кронштадте была?

— Кронштадт? — удивилась Рэйчел. — Не знаю. Нет, я не помню. Почему ты спросил про Кронштадт?

— Не знаю. Просто так. Мне показалось.

— Так странно, Джейк. Мы ведь даже могли, наверное, встретиться… Один из маминых кузенов служил в Балтийском флоте. Его убили большевики. Сбросили в море. Как всё это ужасно, Джейк. И ради чего?! Мама так плакала, когда узнала. И когда король отказал Романовым в убежище… Я просто не понимаю, как он мог так поступить. Ведь это ужасно, Джейк.

— Ну, король – не самодержец… Хотя и я этого не понимаю. Настоящие джентльмены так не поступают.

— Настоящий джентльмен – настоящий хозяин своего слова, — с усмешкой, которой Гурьеву раньше не доводилось видеть, проговорила Рэйчел. — Хочет – даёт, хочет – берёт назад.

— Жаль, что я не джентльмен, — Гурьев тоже усмехнулся.

— Лучше бы ты был джентльменом, Джейк.

— Как и те, из «Бристольского кредита»?

— Это всё теперь неважно, Джейк. Если бы мама была жива, всего этого, вероятно, не случилось бы. И мы бы никогда не встретились, — Рэйчел взъерошила Гурьеву шевелюру. — И я не знаю, рада я этому или нет, на самом деле…

— Ты его любила, Рэйчел?

— Кого?!

— Лайонела.

— Почему это важно тебе знать?

— Важно.

— Ты в самом деле не знаешь?

— Что?

— Не может быть, чтобы тебе не рассказали эту замечательную в своём роде сплетню.

— Я не слушаю сплетен.

— Конечно, — она улыбнулась. — Дорогой Джейк. Граф Дэйнборо был до такой степени погружён в свои окологеографические и околоисторические изыскания, что просто не сумел найти времени получить принадлежащее ему по праву – а именно, мою драгоценную девственность. Я рассталась с нею существенно позже, в гораздо более стеснённых и удручающих обстоятельствах. Неужели ни нашлось никого, кто с радостью поведал бы тебе об этом?!

— О, Господи, Рэйчел. Какой ужас.

— Ах, Джейк… Тогда… Как я могла любить то, чего нет?!. Мне казалось… Я ведь была ещё совсем ребёнком. Я просто ничего такого не чувствовала к нему, ни о какой любви даже и речи не было. Может быть, потом я бы полюбила его. Но тогда?! Тогда всё получилось иначе. А потом он уехал в экспедицию, и… Дальше ты знаешь. Потом эта история с наследством, с коллекцией…

— Какой коллекцией?

— У Лайонела была совершенно потрясающая коллекция икон. Из-за неё, я думаю, «Бристольский кредит» так расстарался. И не только икон…

— Драгоценности?

— Он был немного странным, Лайонел, — задумчиво проговорила Рэйчел. — Таким, знаешь… Он очень интересовался иконописным искусством, византийским и русским. Настоящее академическое собрание. Он с такой гордостью мне его демонстрировал… Жемчужиной этой коллекции была, разумеется, Одигитрия[56] Софийская…

— Звучит грандиозно, — Гурьев улыбнулся. — Если ты будешь так добра объяснить мне, что это на самом деле значит.

— Эта икона сохранялась в Софийском Соборе Киева. Была написана для главного иконостаса Софийского Собора в Константинополе, потом исчезла и была вновь чудесным образом обретена, кажется, в пятнадцатом веке. Уже в России. В Киеве. Её похитили накануне войны…

— Ах, та самая, — Гурьев кивнул. — Я слышал эту легенду.

— Не знаю, легенда ли это, Джейк, — вздохнула, покачав головой, Рэйчел. — Теперь, после всего, что случилось… Она ведь почитается как чудотворная.

— Это я тоже слышал. Я далёк от мысли смеяться над этим, Рэйчел. Конечно, она чудотворная, потому что люди в это верят. Ничего удивительного.

А ведь это интересно, подумал Гурьев. Сначала – Казанская, уничтоженная каким-то несчастным идиотом. Японская война и смута пятого года. Потом – Софийская, Отечественная война и смута семнадцатого. Нет, нет, это не может быть так просто. Это гораздо сложнее, но… Как же это связано? И с чем? А главное, с кем?

— Как она попала к нему?

— Лайонел привёз её из Турции. Как она попала туда – мне, безусловно, неведомо. Она была записана какой-то мутью, Лайонел потратил немало средств на реставрацию. И был совершенно очарован ею. И я тоже. Изумительное письмо, краскам больше тысячи лет, а выглядят – как живые… Немыслимо. К нему просто паломничество русских было… — Рэйчел улыбнулась. — Мне кажется, он и ко мне относился, как к экземпляру в своём собрании.

— Как это? — удивился Гурьев.

— Он очень интересовался Православием. И христианством вообще. Всеми этими глупостями, о тамплиерах, катарах, альбигойцах… И воспринимал это всё как-то уж слишком серьёзно. И странно. Он не был, как я теперь понимаю, по-настоящему верующим. Коллекционером – да, но верующим… Но было что-то ещё. Я не очень понимаю, что, собственно… Здесь, в Британии, православных, кроме русских и греков, ну, ещё, вероятно, сербов, буквально единицы, а в свете – вообще, наверное, мы одни.

За это тебя и убили, дорогой сэр Лайонел, подумал Гурьев. Ты был слишком любопытен – но не обладал силой и знанием. Жаль, дружище. Право же, мне искренне жаль. И это опять связано странным образом с иконами. Почему бы не уничтожить её? Что за всем этим стоит, прах меня побери?

— Мама тоже относилась к вере с огромным трепетом. Папа… Ему было всё равно. Он легко согласился перейти в Православие, ему это было… неважно. Он считал это милым маминым капризом. У мамы в спальне висел целый иконостас. По-моему, Лайонел был страшно разочарован тем, что я не испытываю ни малейшего интереса ко всему этому.

— Почему?

— Потому что мамы и папы больше нет, — лицо Рэйчел затвердело. — Пусть слабые утешают себя сказками. Я не такая. Я делала и делаю это ради маминой памяти. И я должна поддерживать отца Даниила. Конечно, я его ужасно люблю. Ну, ты ведь сам всё видишь. Все русские, которые здесь… У них ведь ничего нет. Русский дом… Ты знаешь, на всё это требуются совершенно немыслимые деньги, — на стипендии, на помощь инвалидам, на школы. Почти всё, чем располагал Саблин,[57] потрачено. Конечно, я совсем немного могу. А Лайонел…

— Ты считаешь, его гибель – исчезновение – связано с этой иконой?

— Мне говорили, будто Лайонел погиб из-за неё. Дескать, он должен был передать её церкви. Что-то в этом роде. И я не уверена теперь, что это такая уж полная чушь. Просто я не понимаю, для чего она им нужна. Ведь продать её невозможно.

— Почему?

— Есть бесценные вещи, Джейк. Полотна мастеров, например, которые просто никто не купит. Это невозможно, понимаешь? Нельзя повесить такую икону в гостиной и любоваться на неё за обедом для стимуляции пищеварения.

— Ты знаешь наверняка, что они не продали её?

— Да.

— Может быть, они её уничтожили?

— Джейк?! — изумлению Рэйчел не было предела. — Боже, да ведь это невообразимое варварство! Зачем?!?

— «Бристольский кредит» как-то связан с большевиками. А большевиков часто посещают весьма экстравагантные идеи.

— Я… ничего не знаю об этом.

— Всё это довольно странно, тебе не кажется?

— Всё это глупо, Джейк. Очень, очень глупо. Если бы Лайонел не уехал…

Возможно, он не случайно уехал, подумал Гурьев. Или его «уехали» – ещё менее случайно. Пока я ничего не стану говорить тебе об этом, моя девочка. Потом. Когда-нибудь. Кажется, очень скоро.

— Все мужчины всегда от меня уезжают, — Рэйчел тихонько засмеялась.

Наверное, это шутка такая английская, подумал Гурьев. Очень смешно. Обхохочешься.

— Перестань, Рэйчел.

— Я не хочу, чтобы ты уезжал.

— Я тоже не хочу этого, Рэйчел. Не надо сейчас, прошу тебя.

— Хорошо. Как скажешь. Пожалуйста, поцелуй меня ещё…

Так она и не сказала мне, с горечью подумал Гурьев. Не хочет вовлекать меня. Боится, что я испугаюсь. А вот этого просто не может быть, моя девочка.

— Это не по правилам, Джейк, — прошептала Рэйчел, всё ещё переводя дыхание. — Я тоже хочу услышать историю.

— Легко, дорогая, — Гурьев улыбнулся.

Дослушав, Рэйчел в изумлении прижала ладони к щекам:

— Я думала, что все романтические сюжеты мне уже известны! Ах, Джейк, да ты просто гремучая смесь!

— Не больше, чем ты, Рэйчел.

Она замерла. Спросила дрогнувшим голосом:

— Джейк… О чём это ты?

— Я всё знаю, Рэйчел.

Она молчала долго, — кажется, целую вечность. Наконец, выдохнула:

— Это… Легенда.

— Боюсь, что всё не так просто.

— Брукс. Проклятая сволочь.

Правая бровь Гурьева приподнялась:

— Что я слышу? Леди Рэйчел?!

— Как он посмел, — Рэйчел сжала руки в замок так, что побелели пальцы, почти ударила себя ими по подбородку. — Как он посмел, проклятый фанатик, негодяй! Как он посмел опять впутать меня в это?! Я не хочу ничего слышать об этом, Джейк… Никогда… Это…

— Ты не можешь, Рэйчел, — Гурьев провёл указательным пальцем по её щеке. — Ты не можешь, ведь тебе известно не хуже, чем Бруксу: это – правда. А я полагаю, ещё и гораздо лучше.

— Не смей ничего рассказывать Тэдди. Если ты ему скажешь, я…

— Рано или поздно ему предстоит узнать об этом, Рэйчел. И чем раньше, тем лучше.

— Зачем, Боже мой, зачем?! Это рок, проклятие… Это… Мы все должны погибнуть, Джейк. Тогда это закончится!

— Это не закончится, Рэйчел. Я не позволю.

— Почему?!

— Потому что я люблю тебя.

— Джейк…

— Нужно просто перевернуть монету, Рэйчел. Поставить её ребром. Превратить слабость в силу.

— О, Господи… Как?!

— Я научу тебя, моя девочка, — тихо проговорил Гурьев, едва касаясь – чуть было не вздрогнувшей предательски – рукой её волшебных волос. — Судя по всему, именно для этого я здесь и очутился. Пускай не теперь, но мы вернёмся к этому разговору. Дай мне слово.

— Хорошо. Боже мой, Джейк… Делай, как знаешь!

* * *

Чего Рэйчел никак не могла понять – это того, чем же Гурьев занят на самом деле. Всё то время, что проводит вдали от неё. Изредка появлялся Осоргин, и они уединялись в том крыле дома, которое приготовили для Гурьева. А Джарвис… Вот уж от кого она никогда не ожидала, так это от Джарвиса. Старик просто трясся над Джейком. Сэр Джейкоб, улыбалась Рэйчел. Сэр Джейкоб. Немыслимо. Прислуга ходит по одной половице. Раньше ей казалось, что Джарвис вот-вот утратит контроль. Всё-таки возраст, да и все события последних лет не добавили ему ни здоровья, ни присутствия духа. Но теперь… Как ему удалось перетянуть на свою сторону Джарвиса? Бедняжка Джарвис, вздохнула она. Не иначе, как мечтает увидеть Джейка когда-нибудь на диване с сигарой и газетой, в тёплых войлочных тапочках, в окружении детей и собак. Наших детей. Бедный, бедный Джарвис. Я ведь тоже мечтаю об этом. Только боюсь, нашим мечтам не суждено сбыться, мой дорогой, мой старый добрый Джарвис!

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Ещё месяц назад он жил на чердаке, подумал Иосида. А сегодня он владеет замком, который сделал бы честь любому из родственников божественного Тэнно. Кто же он такой, о боги, о Будда и все ками?! Неужели?!.

Гурьеву доложили о приезде Иосиды. Он встретил дипломата, сидя на полу, одетым в простое тёмно-коричневое кимоно, в «японском флигеле», как называли слуги эти помещения. Их обустройство закончилось буквально позавчера. Иосида, едва только двери затворились, опустился на корточки и пополз к Гурьеву, замерев в трёх шагах от его подушек.

— Прошу вас простить меня, Гуро-сама, — Иосида говорил, не поднимая головы. — Я был непозволительно, чудовищно дерзок с вами. Я был так глуп, что не сумел сразу понять, кого удостоился видеть своими глазами. Я со всем возможным и подобающим смирением прошу вас, Гуро-сама, разрешить мне сначала выполнить волю моего божественного Тэнно. После этого, как только вы позволите, я немедленно смою кровью позор моего невежества, совершив сэппуку. Я с благоговением ожидаю вашего решения, Гуро-сама.

— Извинения приняты, Сигэру-сама, — Гурьев поклонился, давая понять, что хорошо понял сказанное, и улыбнулся. — Вы не могли ничего знать, поскольку именно таков был мой замысел. Вы следовали ему в точности, и именно поэтому всё получилось, как следует. О сэппуку не может быть и речи. Я уже терял людей. Я потерял генерала Сумихару. Пожалуйста, хватит. Мне требуются ваши воля, знания и помощь. И жизнь. Как и Тэнно, — он намеренно не употребил в дополнение слово «божественный». — Вы уже оказали мне целый ряд совершенно неоценимых услуг, дорогой Сигэру-сама. Пожалуйста, сядьте и выпейте вместе со мной немного сакэ. Это лучшее сакэ, которое удалось достать в Англии. Я очень надеюсь, вам оно придётся по вкусу.

— Я не смею, Гуро-сама. Это слишком большая честь, которой я, вне всякого сомнения, недостоин. Ваше милосердие поистине безгранично, Гуро-сама. Нет-нет, ещё раз простите, я не могу.

— Я настаиваю, пожалуйста, Сигэру-сама. Пожалуйста, подойдите ближе, я горжусь тем, что вы – мой гость.

— Только если вы настаиваете.

— Да, я настаиваю, пожалуйста, будьте так любезны, Сигэру-сама.

— Я смиренно подчиняюсь, со всем смирением, Гуро-сама. Благодарю вас.

Иосида выпрямился, ещё раз поклонился и занял место на подушках напротив Гурьева. Приняв из его рук чашку с подогретым сакэ, он сделал несколько крошечных глотков и поставил сосуд на поднос.

— Это сакэ превосходно, Гуро-сама. Позволено ли мне будет узнать, как чувствует себя графиня? Моя жена рассказала мне об этой ужасной трагедии.

— Ей уже лучше, благодарю вас, Сигэру-сама. Значительно лучше. Она непременно поправится. Только прошу вас пока не делиться ни с кем этими сведениями. Они предназначены исключительно для ваших ушей.

Иосида опустил веки, справедливо опасаясь, что движение глаз способно легко разоблачить его недоумение и даже испуг. Его источники подробно разъяснили ему характер травмы. Поправится? Но ведь он не лжёт, в этом нет никакого смысла, подумал Иосида. Поправится?! О, боги… Он снова взял чашку с напитком:

— Я несказанно рад это слышать. Тот день, когда я смогу засвидетельствовать моё восхищение и почтение графине, будет для меня по-настоящему счастливым.

— О, не сомневайтесь, Сигэру-сама. Этого совсем недолго осталось ждать.

Конечно, он понял, что я усомнился, подумал Иосида. Нет, это не сомнение, это просто минутная слабость. Так трудно поверить в чудо, даже если жаждешь его всем сердцем! Дипломат оглядел помещение и отхлебнул чуть-чуть сакэ:

— Очень красивый замок. Да, здесь очень красиво, совсем иначе, чем дома, но тоже очень, очень красиво. Я восхищаюсь вашим вкусом, Гуро-сама.

Старый, но выстроенный с далёким прицелом огромный дом действительно изменился. Если раньше, до того, как Гурьев не на шутку взялся за него, он представлял собой центральный корпус с двумя соединёнными галереями флигелями, то теперь, оставаясь физическим и смысловым контрапунктом возникшего комплекса, перестал быть самым крупным строением в поместье. Огромное П-образное здание, соединённое глухими галереями с флигелями и главным корпусом, почти полностью, несмотря на размеры, как будто бы пряталось за спиной у этого дома, — там, где прежде простирался совершенно запущенный «внутренний» сад. Пространство, ограниченное галереями флигелей и новостройкой, разделилось на две равные части, внутри которых размещались многочисленные бытовые службы и помещения для прислуги. В подвалах вольготно расположились котельная и электрическая установка. Гурьев не без оснований гордился своими нововведениями – практически все они были задуманы и распланированы им самим. В новом здании, полностью деревянном, собранном из готовых панелей в «японском» стиле и потому выросшем в рекордно короткие сроки, разместились два больших зала – тренировочный и столовая, классы для будущих кадетов и их жилые помещения. Места должно было хватить всем.

— Благодарю вас, Сигэру-сама. Очень любезно с вашей стороны похвалить моё новое жилище. Оно удобно расположено и даст кров моим людям, здесь они смогут без помех совершенствовать своё воинское мастерство. Быть всегда готовым – это очень важно, вы так не думаете?

— Вы абсолютно правы, Гуро-сама. Абсолютно. Я позволил себе предположить, что вы захотите иметь верных, по-настоящему верных телохранителей, Гуро-сама. Тех, кто будет в полной мере осознавать, кого охраняют.

— О, это так благородно с вашей стороны! — поклонился Гурьев. — Я восхищаюсь, вами, Сигэру-сама, — вы совершенно верно угадали моё желание. Если я когда-нибудь смогу надеяться назвать вас своим другом, это будет для меня величайшей радостью.

— Вы уже можете это сделать, Гуро-сама. К моему сожалению, навряд ли я достоин такой чести – называться вашим другом. Скорее, я ваш верный и преданный слуга. В этом вы можете не сомневаться.

— Конечно же, вы мой друг, Сигэру-сама. Только настоящий друг мог так великолепно угадать мои мысли и чаяния. Друг – это самый лучший слуга. Я бесконечно признателен вам.

— О, я так счастлив служить вам, Гуро-сама. Как слуга и как друг, если вы позволите. Я привёз с собой отряд в двадцать четыре человека, Гуро-сама. Это – лучшие люди, которых я сумел найти за такой короткий срок. Надеюсь, вы останетесь ими довольны. Если вам понадобятся ещё люди, только дайте мне знать.

— Немного позже, мой дорогой друг. Мои люди имеют большой опыт сражений, но это другой опыт, которого недостаточно. Мне потребуются офицеры, владеющие искусствами кэндо в той мере, чтобы преподавать его основы людям с богатым военным опытом, умеющим убивать и умирать, но не имеющим никакого представления о кэндо. Они должны знать русский язык в достаточной степени, чтобы добиться взаимопонимания от своих будущих учеников. Конечно же, они будут достойно вознаграждены деньгами, об этом никому не нужно беспокоиться. И Сын Неба, безусловно, со своей стороны, вознаградит их, если будет ими доволен. Я более конкретно проинструктирую их, когда они будут здесь. Я вижу по вашему взгляду, что вы озадачены, Сигэру-сама. Это трудно выполнить?

— Это неважно, Гуро-сама, — поклонился Иосида. — Я приложу все усилия, чтобы выполнить вашу волю. Не сомневайтесь, пожалуйста, всё будет выполнено в точности и скорейшим образом.

— Превосходно. Примерно через полгода мне понадобится ещё около полусотни учителей. Их подготовке следует уделить самое пристальное внимание уже сейчас. Разумеется, это всё очень, очень секретно.

— Конечно, Гуро-сама. Я понимаю.

— Хорошо. Если вам потребуются более глубокие разъяснения, пожалуйста, Сигэру-сама, не стесняйтесь. Конечно же, вам придётся также предпринять определённые усилия к тому, чтобы мои дорогие друзья и помощники из Нихон не испытывали никаких неудобств ни с пищей, ни с услугами, в которых они нуждаются. Разумеется, всё будет своевременно и полностью оплачено. И, конечно же, это должны быть очень, очень надёжные люди.

— Я всё понял совершенно ясно, Гуро-сама. Пожалуйста, продолжайте.

— Мне нужна ваша поддержка вот в каком деле. Думаю, вы понимаете, что в этой стране у меня во многом связаны руки. Слишком много условностей, слишком много посторонних глаз.

— Да, конечно, Гуро-сама. Вы совершенно правы.

— Поэтому мы сейчас занимаемся подготовкой… Назовём это плацдармом в сердце Пиренейских гор, там, где проходит граница между Испанией и Францией. Народ маленького государства, о существовании которого многие не подозревают и которое считается историческим курьёзом, готов поддержать моего старинного друга, вручив ему княжескую корону. Он сумеет распорядиться ею на благо жителей этой страны, и мы сможем спокойно вести там наши дела, не отвлекаясь и не подвергаясь мелочному, унизительному контролю. Вы понимаете меня, мой дорогой Сигэру-сама?

— Да, Гуро-сама, я понимаю. Вы хотите назначить одного из своих самураев даймё в… Как называется эта страна? Андорра?

— Ну, можно сказать и так, — Гурьев улыбнулся и поклонился. — Это хорошая аналогия, Сигэру-сама, мне она нравится.

— Вы можете быть уверены, что Тэнно и кабинет министров, а особенно – министерство иностранных дел, всеми имеющимися в их распоряжении средствами поддержат справедливейшие и законнейшие притязания даймё…

— Константина.

— Даймё Константина на престол Андорры – на благо Андорры и во славу императора Ямато, да хранит его светлая Аматэрасу Оомиками.

— Прекрасно, друг мой. Я знал, что мы придём к взаимопониманию в этом вопросе.

— Разве может быть иначе, Гуро-сама?! Слова моего императора – абсолютный, незыблемый закон. Разрешите мне немедленно приступить к выполнению ваших приказов?

— Какие же это приказы, Сигэру-сама? Это всего лишь просьбы.

— Тогда позвольте мне сию же секунду, не откладывая, начать исполнять ваши просьбы?

— Нет-нет, Сигэру-сама, — Гурьев улыбнулся, поднял чашку с сакэ и с лёгким поклоном протянул её дипломату. — Вы приступите завтра, с ясной головой, всё хорошенько обдумав. А сейчас мы с вами будем состязаться в хокку. Как вы ответите вот на это: Лунный свет за окном, И зелень кажется чёрной. Ночь нежна…

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Проводив дипломата, Гурьев зашёл к Рэйчел и немного посидел с ней, пока она не заснула. Потом вернулся в кабинет – требовалось ещё раз тщательно пройтись по сценарию спектакля для японцев, которые должны были прибыть через два дня, и подготовить необходимый реквизит.

Джарвис возник на пороге кабинета, прервав его уединение. Выражение безграничного удивления на лице камердинера до такой степени не вязалось с его привычной маской полнейшего и торжественного безразличия, что Гурьев, снедаемый беспокойством, поднялся и шагнул ему навстречу:

— В чём дело, старина?

— Прошу извинить меня, сэр. Я пытался остановить эту женщину, но она – американка.

Видимо, гражданство незваной гостьи должно было само по себе объяснить и её появление, и неспособность Джарвиса с нею сладить.

— Американка?!

Не может быть, потрясённо подумал Гурьев. Не может быть такого, и всё.

— Да, сэр. Она сказала, её зовут миссис Эйприл Оливер Рассел. Я объяснил ей, что миледи никого не принимает, но она заявила, дескать, ей об этом прекрасно известно, но зато вы, сэр, непременно примете её. Я настаивал, сэр, что никогда не слышал вашего имени, но она…

— Достаточно, Джарвис, — совершенно дурацкая улыбка против воли медленно проступала у Гурьева на лице. — Конечно же, вам не удалось её остановить. Ничего страшного. Пригласите миссис Рассел в каминный зал. Я буду там через минуту

— Вы знаете эту женщину, сэр? — подозрительно уставился на Гурьева дворецкий. Надо было слышать, как прозвучало в его исполнении словосочетание «эта женщина».

— Не смейте ревновать, вы, пошлый старик, — сделав страшные глаза, прорычал Гурьев, хватая Джарвиса за плечо и бесцеремонно разворачивая кругом. — У вас нет для этого ровным счётом никаких оснований.

— Как же, — ворчливо огрызнулся камердинер, подчиняясь грубой силе, — так я вам и поверил! Конечно, никто не сравнится с миледи, но я в жизни своей ещё не видел такой красавицы…

Что могло заставить её примчаться сюда?! Не иначе, как она нигде не останавливалась, если появилась здесь чуть ли не посреди ночи. Только Эйприл Рассел мне сейчас не хватает для вящего душевного равновесия, сердито подумал Гурьев, поворачиваясь спиной к каминной решётке.

Обе створки двери с грохотом распахнулись, и, не дав Джарвису объявить о её прибытии, миссис Эйприл Оливер Рассел ворвалась в зал:

— Джейк! Я знала, я знала – вы здесь! О, Господи, мне так жаль!

— Эйприл, — Гурьев осторожно взял молодую женщину за локоть и, проводив к дивану, усадил, после чего, улыбаясь, опустился в кресло напротив. — Ради всех святых, успокойтесь и объясните, что случилось. На вас лица нет. У вас какая-то беда? Что вы делаете в Англии?

— По-моему, беда у вас, — пробормотала Эйприл, с удивлением рассматривая Гурьева. — Чему вы, чёрт подери, так радуетесь?!

— Ну, во-первых, я, так или иначе, счастлив вас видеть. Вы просто сногсшибательны – и в прямом, и в переносном смысле, — впрочем, как всегда. А во-вторых – о какой такой беде, чёрт подери, вы твердите?

— Моя кузина, баронесса Мелани Ферфакс, — Эйприл поднесла руку к горлу. — Мелани постоянно сообщала мне о ваших обстоятельствах с тех пор, как вы появились здесь, в свете. Я была так рада, что у вас, кажется, всё замечательно складывается… Когда Мелани сообщила, что у Рэйчел – новый подопечный, и она везде появляется в компании мужчины с серебряными глазами, я сразу же поняла, что это можете быть только вы! Я хотела попросить Мелани, чтобы она помогла вам, потому что чувствовала себя ужасно вам обязанной… А потом Мелани позвонила мне и сообщила об этой ужасной… ужасной… О, Боже, я не могу!

Женские слёзы всегда повергали Гурьева в состояние беспомощности и крайнего раздражения.

— Ну-ка, перестаньте сейчас же, — сердито велел он, протягивая Эйприл платок. — Прекратите плакать и объясните, наконец, толком, что происходит!

— Я… Я была так рада за Рэйчел… Я была просто без ума от счастья, что вы… Что она…

— Вы знаете и Рэйчел?!

— О, Господи, ну конечно! Эта безмозглая скотина, это тупое животное, Баркинс, женился на какой-то идиотской вешалке с рыбьими глазами, а Рэйчел… Господи, да ведь она – самый настоящий ангел во плоти!

Это я уже слышал, подумал Гурьев. Возможно, это не так уж далеко от истины.

— Когда же вы познакомились?

— Буквально в те же дни, когда познакомилась с вами. Ведь сообщения в газетах появились больше недели спустя после похищения, и Рэйчел узнала об этом уже, наверное, только когда вернулась домой… Кстати, а как вам удалось уговорить газетчиков не печа…

— Эйприл, клянусь, моё терпение сейчас лопнет, и вы сильно пожалеете об этом. Предупреждаю.

— Хорошо, — кротко кивнула Эйприл и длинно, прерывисто вздохнула, как безутешный ребёнок. — Можно, я начну всё сначала?

— Думаю, это совершенно необходимо, — подбодрил её Гурьев.

— Крэйг Баркинс – университетский приятель моего мужа. Нет-нет, они вовсе не друзья, не подумайте ничего плохого, Джейк! Просто знакомые!

— Он богат?

— Чудовищно. И вбил себе в свой пивной бочонок, заменяющий ему голову, что должен жениться на английской аристократке. И женился. Джейк, вы не могли бы пристрелить его?! Ах, нет, эта его селёдка-жена уже беременна, вы, без сомнения, не захотите…

— Эйприл. Я вас просто не узнаю.

— Да я чуть с ума не сошла от горя! Ничего удивительного!

— По поводу беременности миссис Баркинс?

— Джейк, вы… Конечно, нет. Кроме того, он уже не Баркинс, а баронет Фитцмартин. Мерзкий ублюдок! Рэйчел за несколько месяцев превратила эту пародию на мужчину в некоторое подобие джентльмена, перезнакомила с ним весь Лондон, устроила ему возможность приобрести титул, а он, сволочь такая…

— Женился на селёдке. Вам не кажется, что Рэйчел это пошло исключительно на пользу?

— Ну конечно! — Эйприл смерила Гурьева с ног до головы полыхающим от негодования взглядом. — Разумеется, этот жалкий подонок не стоит и ногтя на её мизинце!

— Не сомневаюсь, — кивнул Гурьев, из последних сил пытаясь не расхохотаться. — Почему же вы, в таком случае, готовы разорвать его на куски?

— Ну, конечно, вы же мужчина – вам невозможно это никак объяснить, а уж понять вы тем более не в состоянии, — нахмурилась Эйприл. — Поверьте, он заслуживает гореть в аду и до, и после Страшного суда! Не понимаю, что могла найти в нём Рэйчел, — настолько, чтобы влюбиться в это… это… Но, бедняжка, она так переживала за него! Рассказывала о его успехах, как будто… Нет, я не могу, не могу… Она… О, Боже мой, Джейк, неужели она умрёт?! Мы не можем этого допустить! Я взяла с собой самые лучшие, самые новейшие лекарства, которые только возможно было найти. Это только чтобы добраться до дома, то есть до Нью-Йорка, а там… Оливер уже всё уладил – как только мы привезём Рэйчел в Нью-Йорк, соберётся самый представительный в мире консилиум. Вы же знаете, Джейк, у нас в Америке самые лучшие на свете врачи! Оливер телетайпировал доктору Ван Мерну из Кейптауна, это выдающийся специалист по травматологии, и он, конечно же, пообещал немедленно приехать! Я распорядилась подыскать подходящую квартиру в двух шагах от Маунт-Синай,[58] чтобы всё было под рукой, если потребуется. Прямо перед отъездом я встретилась с членами совета Конфедерации[59] и упросила их всем сердцем молиться за здоровье Рэйчел. Оливер обещал, что кто-то из наших друзей обязательно переговорит с кардиналом Риджесом, который сейчас возглавляет Совет епископов.[60] Послушайте, а, может, есть смысл попросить ещё кого-нибудь? Мы всё сделаем, Джейк, абсолютно всё, что только возможно! Мы возьмём на себя все расходы до последнего цента. Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать! Что же вы молчите?!

— Эйприл, вы просто чудо, — покачал головой Гурьев. — По-моему, если подключить вас к динамо-машине, в радиусе ста миль вокруг станет светло, как днём. Так вы примчались сюда из-за Рэйчел?

— Господи, ну, конечно же! Оливер использовал свои связи в министерстве обороны, меня доставили прямо в Ливерпуль на каком-то новом корабле, который перелетел через океан за трое суток! Это ужасное, ужасное железное чудище, длинное, узкое и серо-зелёное, как барракуда, там всё гремит и вибрирует, крошечная каюта с низеньким потолком, — настоящий кошмар! Правда, офицеры были так милы и старались всеми силами скрасить наше пребывание на борту. И всё равно – я думала, у нас выпадут все зубы, пока мы сойдём на землю!

— У нас?! — вытаращился на неё Гурьев. — Вы сказали – у нас?!

— Ну да, — с очаровательной непосредственностью посмотрела на него Эйприл. — Разумеется, я взяла мальчиков с собой. Оливер занят сейчас крупнейшей в истории своего дела реорганизацией, и ему просто не до детей. Кроме того, я чувствую себя куда уверенней, когда они рядом, и…

— Ваш муженёк определённо спятил. Отпустить вас неизвестно куда, да ещё с детьми, одну?!

— Во-первых, не одну, а с детьми, двумя горничными, шофёром и телохранителем. Во-вторых, не совсем неизвестно куда, а к вам. В-третьих, я просто не могла не приехать! И потом, вы же сами уверяли меня – с теми, кто находится в вашем, как вы это называете, личном пространстве, ничего плохого просто не может случиться!

— Где они?!

— Спят в машине. Поездка на корабле, а потом на поезде и, наконец, в автомобиле, думаю, совершенно измотала их. Но это, поверьте, к лучшему, потому что…

— Джарвис! — рявкнул Гурьев, мгновенно перетекая в вертикальное положение, так, что Эйприл подпрыгнула от неожиданности, а пламя в камине метнулось из стороны в сторону и возмущённо загудело. — Разбудите миледи и сообщите ей, что приехала миссис Рассел и хочет её немедленно видеть. Скажите, что я прошу её как можно скорее спуститься к нам, в каминный зал. Распорядитесь перенести вещи миссис Рассел в гостевое крыло. В машине спят двое мальчишек, постарайтесь не разбудить их при транспортировке.

— Да, ваша светлость, — с достоинством кивнул дворецкий. — Будет исполнено, милорд. Могу я объявить прислуге, что по велению вашей светлости уже наступило утро?

— Пожалуй, — усмехнулся Гурьев, повернулся к миссис Рассел и развёл руками. — Мне очень жаль, Эйприл. Я бесконечно тронут, но ваши хлопоты оказались напрасными.

— Просите… её… спуститься?! — медленно отнимая руки от лица, к которому стремительно возвращался живой румянец, пробормотала Эйприл, глядя на Гурьева полными слёз глазами. — Ах, вы… Ах, вы!

И, орошая Гурьева теперь уже слезами радости, Эйприл повисла у него на шее:

— Боже, какая я идиотка! Как я могла только поверить! Ну, конечно… Джейк, как я счастлива! Я чуть не умерла сама, а вы… Я должна была догадаться, что всё замечательно, ведь это вы!.. Вы же всё время были рядом с ней… Боже, какое счастье!

— Эйприл, дорогая, — Гурьев стоял, дурак дураком, так и не успев завершить свой театральный жест, с разведёнными в стороны руками. — Ну, успокойтесь же, наконец. Рэйчел сейчас войдёт – и подумает Бог знает что.

— Да-да, сейчас, вы правы, — улыбаясь сквозь слёзы, Эйприл отпустила его и позволила снова усадить себя на диван. — Конечно. Ведь она тоже – в вашем личном пространстве! Но… Я не понимаю… Это… розыгрыш? Зачем? Для кого?

— Не могу вам ничего сказать, Эйприл. Ради вашего же блага. Надеюсь, вы сумеете сохранить настоящее положение дел в секрете. И, — послушайте, я вас действительно не узнаю. В прошлую нашу встречу вы показались мне куда более рассудительной и спокойной. Что с вами?

— Я ужасно поглупела, Джейк, — грустно сказала Эйприл. — Это так заметно, да? Во-первых, я страшно испугалась за Рэйчел, а во-вторых, беременность…

— Что?!

— Не волнуйтесь так, Оливеру я пока не сказала, да и срок совсем маленький… Я хорошо её переношу и прекрасно себя чувствую!

— Просто не могу в это поверить, — прошипел Гурьев. — Эйприл, когда ваш муж захочет меня четвертовать, мне будет дьявольски трудно найти хоть один по-настоящему серьёзный аргумент против!

— Перестаньте, Джейк. Это сейчас не имеет никакого значения. Как же могло с Рэйчел такое произойти? Ведь вы же, насколько я знаю, постоянно были с ней… А это не из-за вас ли Рэйчел угодила в беду? — подозрительно насупилась молодая женщина.

— Нет. Возможно, я несколько ускорил события своим появлением, но это, как и в вашем случае, оказалось к лучшему.

— А почему дворецкий обращается к вам, как к герцогу?

— Старая перечница непоколебимо убеждён, что лишь герцог или особа королевской крови имеют право прикасаться к его бедной дорогой маленькой девочке. И если обстоятельства складываются как-то по-иному – его это положительно не интересует. Не беспокойтесь, когда вы окажетесь в его личном пространстве – думаю, это случится совсем скоро – он перестанет надуваться от спеси, поскольку проделывает это только перед посторонними. При домашних он скромно именует меня всего-навсего «сэр», или, когда его окончательно развозит от умиления, — «мастер Джейк».

— Поразительно, — вздохнула Эйприл. — Как вам удаётся, столько зная о людях и так хорошо разбираясь в них, продолжать относиться к ним с такой снисходительностью и добродушием? По-моему, вы просто исключительно добрый человек, Джейк, правда, всё время зачем-то пытаетесь это скрыть. Я поняла это ещё тогда, когда вы нас выручали. Хотя я и совершенно не представляю, как увязать это с тем, что вы вытворили с Карлуччо!

— Это очень легко, Эйприл, — терпеливо проговорил Гурьев. — Добро должно уметь защищаться: воздаяние – не когда-нибудь, а здесь и сейчас. И если вы хотели, чтобы я окончательно взбесился от вашей лести, можете считать, что блестяще добились своего.

— Вы совершенно напрасно сердитесь. То есть вы на самом деле не сердитесь, а… — Эйприл немного растерялась, запутавшись в психологических нюансах, но быстро нашлась: – Так что же у вас тут происходит? Насколько я понимаю, опасность, о которой вы говорили, всё ещё существует?

— Да, — немного поколебавшись, подтвердил Гурьев.

— И вам известно, откуда она происходит и почему?

— Нет, не особенно.

— Прекрасно. Значит, я останусь и не отойду от Рэйчел ни на шаг, — не очень последовательно, но зато очень твёрдо заявила гостья. — Если мы умрём, то вместе. Но вы же не позволите этому случиться, Джейк, правда?

— Ни в коем случае, — стараясь выглядеть серьёзным, заверил её Гурьев.

— Я в этом совершенно убеждена, — кивнула Эйприл. — Нет, как хотите, а это всё-таки замечательно, что я приехала. Я смогу помочь Рэйчел немного прийти в себя, потому что постоянно находиться под вашим влиянием – это наверняка страшно искажает картину действительности, начинаешь всё воспринимать в невообразимо легкомысленном свете… И с вами я смогу, наконец, обсудить некоторые мысли, которые не дают мне покоя с того самого момента, как вы огорошили меня своей атакой…

— Да, Эйприл, — покачал головой Гурьев. — Если вы и поглупели, то всё же как-то очень избирательно.

— Это всегда так происходит, Джейк, — покровительственно улыбнулась миссис Рассел.

— Я знаю. Так уж устроен мозг у многих женщин – они думают медленнее мужчин, но зато обо всём сразу.

— Надо же, — Эйприл изумлённо вскинула брови. — Никогда не размышляла над этим… А ведь действительно так!

— Можете начинать делиться своими соображениями прямо сейчас. Мне тоже, скорее всего, потребуется время, чтобы их переварить.

— Хотите сказать, поглупела не только я? — оливково-зелёные глаза Эйприл заискрились от смеха. — Конечно. Я уже обсуждала это кое с кем из новой администрации. Вам наверняка будет интересно узнать, что меня выбрали в Исполнительный комитет ДАР.[61] Думаю, теперь я смогу вам по-настоящему отплатить!

— Если в самом деле хотите помочь, пришлите мне, как только вернётесь домой, с десяток этих новомодных машин для стирки белья и одежды. Это будет поистине бесценная помощь.

Изумление на лице Эйприл не успело вылиться в вопрос. Услышав звук шагов, они оба, как по команде, подняли головы. Рэйчел, поддерживаемая гордым и счастливым Джарвисом, остановилась на балюстраде над камином, держась за перила обеими руками:

— Эйприл?! Боже мой, это ты?!

Наверное, я никогда не привыкну к её голосу, подумал Гурьев, с улыбкой наблюдая за обеими женщинами, которые, смеясь и плача, обнимались у него на глазах, осыпая друг друга восклицаниями и междометиями. Наконец, восторги слегка утихли. Эйприл, держа Рэйчел за руку, буквально подтащила её к Гурьеву.

— Вы уже познакомились? — Рэйчел переводила удивлённый взгляд с подруги на Гурьева и обратно.

— О да, — хихикнула Эйприл, — познакомились, и довольно давно! А при каких обстоятельствах – думаю, тебе лучше присесть, прежде чем ты это услышишь!

— Джейк?!

— Я умываю руки, — Гурьев, защищаясь, выставил перед собой ладони.

— Немедленно рассказывай, — потребовала Рэйчел, опускаясь на диван рядом с миссис Рассел. — В какую историю ты умудрился втравить Эйприл?! О, дорогая, когда я узнала об этом похищении – слава Богу, всё уже было…

Споткнувшись на полуслове, Рэйчел распахнула глаза – а он-то думал: больше, чем они уже были распахнуты, просто не бывает – и с минуту ошалело разглядывала Эйприл и Гурьева.

— Невероятно, — тихо произнесла она, наконец. — Так вот оно что…

— Дорогая Рэйчел, — голос миссис Рассел звенел от перекатывающегося в нём смеха. — Позволь представить тебе моего спасителя, нашего ангела-хранителя, мистера Джейкоба Гура, — самого мудрого, самого благородного, самого отважного, самого ужасного, самого восхитительного, самого несносного мужчину на свете. После Оливера, разумеется.

— Эйприл, милая…

— Она ждёт ребёнка, Рэйчел. Это просто гормональный шторм.

— Это правда?! О, Боже правый! И ты приехала… В таком состоянии?!

— Да не одна, а с мальчишками, — хмыкнул Гурьев. — Господи, помоги Оливеру Расселу!

— Какой ужас!

— Вы же не думаете, что мы вам помешаем, правда?

— Не понимаю, как мистер Рассел рискнул вас отпустить. Он знал, что вы встретитесь со мной?

— У меня нет секретов от Оливера, — независимо повела плечом Эйприл. — Конечно, знал! А знаете, что он сказал, когда я сообщила ему, что еду в Лондон?

— Откуда, — вздохнул Гурьев. — Умираю от любопытства.

— Оливер убеждён: коль скоро вы, даже не сочтя нужным поторговаться, променяли меня и мальчиков на каких-то жалких пять миллионов долларов, вы просто несчастный мизантроп и женоненавистник, и ему незачем ни ревновать, ни опасаться вас! — увидев, как изменилась в лице Рэйчел, миссис Рассел, рассмеявшись, обняла её: – Рэйчел, моя дорогая! Неужели этот негодяй так ни разу и не вымолвил ни словечка?!. Ну, ничего, я сама тебе всё расскажу! Ты представляешь, Сидней и Джордан абсолютно убеждены, что Джейк умеет летать, как Супермен. Джейк! А орёл на самом деле существует или это тоже какой-нибудь розыгрыш с переодеванием?

— По-вашему, выходит, я и в самом деле могу летать, да ещё и в маскарадном костюме?! Нет, орёл совершенно живой и настоящий.

— Завтра Джейк непременно представит тебя Рранкару, — усмехнулась Рэйчел, невероятным усилием взяв себя в руки и взглядом пообещав Гурьеву растереть его в порошок при первом же удобном случае. — Правда, мне следует надлежащим образом подготовить тебя к этому событию. Но сначала, полагаю, нам всё-таки лучше пройти в кабинет и позвонить Оливеру, который, без сомнения, сходит с ума от тревоги за тебя и мальчиков.

— О, Рэйчел, ты права! Я сейчас же иду. Боже, Оливер будет безумно рад, что с тобой… Ах, да, ведь пока нельзя… Джейк, а как долго это будет продолжаться?!

— Совсем недолго, — с явным сожалением проговорил Гурьев. — Через два дня люди Сигэру-сама приступят к своим обязанностям по несению охраны, и мы сможем немного перевести дух. Думаю, ещё неделя-другая, и вы сможете сопровождать Рэйчел на публике.

— Так вам в самом деле кто-то угрожает?! Тебе, Рэйчел? Джейку? Вам обоим?! Я сейчас же потребую от Оливера, чтобы он связался с Госдепом, пусть они велят американскому послу в Лондоне взять вас под своё покровительство! Я сейчас же…

— Эйприл, пожалуйста. У нас уже есть высокие покровители среди дипломатов.

— А у Оливера наверняка найдутся дела поважнее, — поддакнул Гурьев. — Думаю, он с радостью заплатит ещё дважды по столько, лишь бы никогда больше обо мне не слышать.

— Поважнее?!? — вскинулась Эйприл. — Вы совершенно не знаете его, Джейк! Что может быть важнее моих друзей, да ещё и для Оливера?!?

— А также для государственного департамента Североамериканских Соединённых Штатов.

— Именно!

— Нам совершенно не требуется огласка, Эйприл. Чем меньше людей в настоящее время в курсе ситуации, тем лучше.

— Ну… Если вы думаете… А кто такой этот Си… Как вы его назвали?

— Это японский посланник в Лондоне. Эйприл, сейчас не время это обсуждать.

— Нет-нет, пожалуйста, расскажите же мне! Японец?! Они всегда казались мне такими непроницаемыми и ужасно формальными, эти бесконечные поклоны, просто средневековье какое-то… Это тоже ваш друг, Джейк?

— Не совсем, — Рэйчел с улыбкой посмотрела на Гурьева и укоризненно покачала головой. — Бедный мистер Иосида уверен, что Джейк – воплощение бога войны, поэтому готов встать на его сторону против всего остального мира. Скоро и меня, похоже, произведут в какие-нибудь богини.

— И я даже знаю, в какие, — кивнул Гурьев. — Тебе нужно будет проштудировать соответствующую литературу, чтобы не ударить в грязь лицом и оказаться во всеоружии, когда это произойдёт.

— По-моему, всё это вовсе не так уж романтично, как может показаться на первый взгляд, — нахмурилась Эйприл.

— Ты совершенно права, голубка. Ну, пойдём же, ты наверняка падаешь от усталости.

— Да-да. Я должна посмотреть, как там мальчики. И позвонить Оливеру. Боже, у меня просто голова идёт кругом. Рэйчел, птичка, я так счастлива, что с тобой всё в порядке… Я просто не могу дождаться, когда мы наконец сможем как следует всё обговорить!

В этот момент в зал стремительно вошёл застёгнутый на все пуговицы Осоргин:

— Что-нибудь серьёзное, Яков Кириллович?! В доме такая беготня, что я… Ох. Простите…

— Ничего, ничего, Вадим Викентьевич. Присоединяйтесь, — кивнул Гурьев и продолжил по-английски: – Познакомьтесь с моим другом и помощником мистером Осоргиным, Эйприл. Он незаменимый человек и к тому же настоящий военный моряк, капитан второго ранга. А это – миссис Рассел, супруга американского миллионера и промышленника Оливера Рассела.

— Очень рад, — пробормотал кавторанг, краснея и осторожно пожимая горячую ладошку гостьи. — Как вы поживаете, миссис Рассел?

— Благодарю вас, чудесно! Я так рада, что я здесь!

— Миссис Рассел была так… гм… любезна, что уговорила своего супруга профинансировать наше предприятие, правда, несколько экстравагантным способом, — продолжил Гурьев тонкую игру в намёки и недоговоренности.

Рэйчел поспешила дезавуировать его иносказания:

— Да уж, — ехидно заметила она, — некоторые мужчины, пребывая в горизонтальном положении, готовы профинансировать какие угодно авантюры. Особенно, когда их просят об этом находящиеся рядом с ними в таком же положении женщины вроде Эйприл.

— Как тебе не стыдно, дорогая! — фыркнула миссис Рассел и наградила Осоргина такой улыбкой, что у него на глаза навернулись слёзы, как будто он в упор посмотрел на солнце. — Если вы – друг Джейка, тогда для вас я просто Эйприл, безо всяких дурацких «миссис»!

Воспользовавшись тем, что Эйприл отвлеклась, Рэйчел прошептала:

— Нужно немедленно, под любым предлогом отправить её домой. Меня тошнит, когда я понимаю, какой опасности она подвергается рядом с нами!

— Ничего, пусть погостит, — так же заговорщически прошептал в ответ Гурьев. — От неё исходит такое свечение, что ни один чёрт не посмеет и близко к нам подступиться.

— Циник и беспринципный эксплуататор, — резюмировала Рэйчел. — Ты в самом деле считаешь, что…

— Всё в порядке, Рэйчел. Возьми небольшую паузу.

— Спасибо, — она благодарно пожала Гурьеву руку кончиками пальцев.

Эйприл тем временем разделывала кавторанга, как Бог – черепаху:

— Так вы моряк?! Я тоже приплыла в Англию на военном корабле! Не правда ли, они так ужасно устроены – внутри никогда невозможно выпрямиться в полный рост! Бедняжки, как вам удаётся выносить это годами?!

— Эйприл, на военных кораблях не плавают, — улыбнулся Гурьев, сочувственно глядя на тоскующего кавторанга. — На них ходят. Поверьте, настоящие морские волки вроде капитана Осоргина будут носить вас на руках, когда услышат это из ваших уст. Кроме того, на крейсерах и линкорах каюты офицерского состава ничуть не уступают в удобствах современным пассажирским пароходам.

— Да? Я непременно запомню, — кивнула Эйприл, слегка прикусив верхнюю губку и розовея от непредумышленно допущенной бестактности. — Как это мило, Джейк, вы всегда вовремя приходите мне на выручку!

— Ну уж, тут ему нет равных, — притворно нахмурилась Рэйчел. — Боюсь, нам действительно пора пойти поболтать, а то Джейк сейчас растает от твоих комплиментов. Посмотри на него, он уже прямо весь лоснится.

— Ты всегда так поддеваешь его? И он не возражает?! О-о, Рэйчел, ты просто настоящее чудо! Пойдём, скорее. Если я сейчас же всё-всё не услышу прямо от тебя и сама тебе всё не расскажу, я умру на месте!

— Надо же, — беспомощно проговорил Осоргин, обращая безумный взгляд на Гурьева. — Кто бы мог подумать, что земля действительно такая крошечная и такая круглая?!?

Оторопело провожая глазами двух, без сомнения, самых прекрасных на свете женщин, с уходом которых в каминном зале, несмотря на ярко полыхающий огонь, стало заметно темнее и прохладнее, моряк успел подумать: когда-нибудь, когда ему взбредёт в голову поведать о своих приключениях рядом с этим человеком, стоящим сейчас со скрещёнными на груди руками и абсолютно независимым видом, как будто всё происходящее ничуть его не касается, он, кавторанг Осоргин, без всякого сомнения, будет навечно зачислен в одну тёплую компанию вместе с бароном Мюнхгаузеном. И неизвестно ещё, кого сочтут большим фантазёром.

Пассажирский терминал, порт Сан-Франциско. Декабрь 1933 г

Как пассажир первого класса и прибывший в родные пенаты счастливый обладатель американского паспорта, Гурьев был избавлен от томительного ожидания в очереди к окошку INS.[62] Офицер иммиграционной службы не слишком внимательно пролистал синюю книжицу с муаровыми страницами и украсил шестнадцатую по счёту печатью о прибытии:

— Добро пожаловать домой, сэр.

Ну, ещё бы, подумал Гурьев. Паспорт отличный, Такэда постарался на славу. Настоящий американский паспорт. Японский Генштаб – это вам не салочки.

— Спасибо, — Гурьев улыбнулся и, подхватив свой диковинный чемодан – на колёсиках! — и длинный тубус, похожий на те, что используют для перевозки чертежей, устремился к выходу.

Чёрт их разберёт, этих молодых богатых бездельников, лениво подумал офицер. Шляются по всему свету… Ишь ты, кофр себе какой завёл… А вообще, неплохая мысль. Интересно, что забыл этот здоровый бугай у косоглазых? Судя по загару, проторчал там чёртову уйму времени. Небось, всю одёжу там, у косоглазых, истрепал, — вон, вырядился, точь-в-точь, как косоглазые из своего вонючего квартала. (То, что в упомянутом квартале было чище, чем в его собственном районе, таможенника ничуть не волновало. Он никогда не бывал в японском квартале – и никогда не собирался.) Мне бы его заботы, вздохнул офицер, ставя очередной штамп в очередной документ.

В здании Гурьев немедленно направился к железнодорожным кассам. Ему нужно было как можно скорее попасть в Нью-Йорк, где, по мнению Городецкого, можно было с большой вероятностью найти того или тех, к кому попало кольцо. Хорошо бы Сан Саныч угадал на этот раз, подумал Гурьев. Столько лет прошло.

Слова железнодорожного служащего не вселили в него оптимизма: предстояло провести в дороге не менее трёх суток.

— А побыстрее никак невозможно? — Гурьев нахмурился.

— Только аэропланом, сэр, — пожал плечами служащий.

— Какая интересная мысль, — восхитился Гурьев. Надеюсь, аэроплан мне покупать для этого не придётся, подумал он. — А где я могу навести справки на этот предмет?

Кассир посмотрел на Гурьева с некоторым удивлением, — видимо, странное произношение сбило его с толку, — и кивнул головой вправо:

— Во-о-о-н там. «Юнайтед Эйр Лайнз», сэр. У них целых два рейса в день, — он вздохнул.

Скоро никто не будет ездить поездами, грустно подумал кассир. Вот и этот непонятный парень с причёской «хвостиком», одетый в какое-то непонятное тряпьё, торопится. Все торопятся. Что же это стала за жизнь, — никто не желает просто сидеть в комфорте и смотреть в окно на проплывающие мимо горы, леса и поля… Все торопятся… Надо, наверное, искать себе другую работу, с такими скоростями, того и гляди, окажешься на улице без гроша… Парень, словно прочитав его мысли, улыбнулся во весь рот – ух, зубы-то какие у этих богатых, промелькнуло в голове у кассира, — и положил на стойку аккуратно свёрнутую в трубочку десятку:

— Благодарю вас за удачную идею, сэр. Хорошего дня, — и парень испарился.

Отличные чаевые, подумал кассир, сноровисто пряча деньги. Ты и вправду спас мой день, парень…

Милая девушка в синей униформе и пилотке с серебряными крылышками нежно улыбнулась Гурьеву, — правда не сразу, а лишь после того, как опомнилась закрыть рот, вдоволь напялившись на клиента:

— Чем могу помочь вам, сэр?

Ничего, ничего, дорогуша, дай мне до места добраться, подумал Гурьев, там я приведу себя в порядок. А пока придётся потерпеть такого… Я же не виноват, что в Токио невозможно найти приличного европейского платья на мою комплекцию. А времени сидеть и ждать, пока скроят и сошьют, нет ни минуты. Вот совершенно.

— Билет до Нью-Йорка. В один конец. Первым классом. Если можно, то прямо сейчас.

Слишком экстравагантен даже для богача, подумала девушка. Вон, как вырядился.

— Пожалуйста, сэр. С вас триста тридцать девять долларов и девяносто центов, сэр. Пожалуйста, поставьте ваш чемодан на весы. Благодарю вас! Прошу прощения, сэр, за вес багажа придётся доплатить…

— Когда летим? — Гурьев выложил перед девушкой ещё две двадцатки.

— Через четыре часа, сэр, — сказала девушка, кинув взгляд на висящий на стене огромный циферблат с причудливыми стрелками. — Время в пути ровно двадцать часов, семь посадок.

— Надеюсь, можно будет хотя бы вытянуть ноги, — пробурчал Гурьев.

— О, не волнуйтесь, сэр. Это новейший «Боинг», модель 247, рассчитанная на десять пассажиров, — девушка зарделась от гордости за компанию. — Кроме того, к вашим услугам ланч, обед и ужин, сэр. Шампанское и спиртные напитки для пассажиров первого класса – бесплатно.

— А как же сухой закон?

— Его только что отменили, сэр!

Какая жалость, что я не пью, подумал Гурьев. А так – назюзюкался бы до полной невменяемости. Тогда уж точно не стал бы выходить из аэроплана.

— Счастливого пути, сэр!

— Счастливо оставаться, красотка, — Гурьев подмигнул девице и направился к стоянке такси, чтобы отбыть на аэродром.

Выбравшись на свежий воздух, Гурьев вдохнул с явным облегчением. Самой значительной трудностью путешествия на пароходе было пристроить беркута. Деньги, конечно, творят чудеса, но тут уж понадобились почти невероятные усилия. Но теперь всё позади. Гурьев посмотрел на мачту, на которой сидел Рранкар, и мысленно погрозил ему кулаком. Беркут тотчас же взмыл вверх. За эти годы, как подозревал Гурьев, мозг Рранкара перестал быть обыкновенным мозгом хищной птицы. Молния, так повлиявшая на него самого, что-то сделала и с Рранкаром. Чёртов беркут иногда просто вгонял Гурьева в ступор своими «размышлениями». Во всяком случае, беспокоиться о нём следовало бы куда больше, останься Рранкар обыкновенным беркутом, пусть и большим. Таким большим.

Нью-Йорк. Декабрь 1933 г

Гурьев и теперь не изменил своей привычке всегда находиться в «жёлтой готовности». Хотя он и летел самолётом первый раз в жизни, страха не было. Любопытство – да, сколько угодно… Так что, когда полёт, к его вящему удовольствию, благополучно завершился, он подивился и порадовался одновременно. Хорошее начало – уже полдела, подумал он.

В отеле он долго задерживаться не собирался. Поэтому одним из первых его нью-йоркских мероприятий был визит в контору по аренде недвижимости. В тот же день к вечеру, немало обескуражив настроенного на долгий и придирчивый перебор вариантов солидного маклера, Гурьев переехал из «Челси» в меблированную квартирку на углу Мэдисон-авеню и Тридцатой Ист-стрит. Распаковавшись на скорую руку, он улёгся и уснул с чувством, что жизнь совсем не так уж отвратительна, как могло бы показаться при взгляде на погоду в этом городе. Единственное, что его по-настоящему беспокоило, было то, как беркут доберётся до места. Рранкар осторожен, он много умнее любого из своих собратьев – хотя бы потому, что в своей короткой жизни успел набраться невообразимого для беркута опыта… Но всё-таки, он всего лишь птица. А страшнее человека зверя на земле нет, — это Гурьев понимал превосходно.

Следующие два дня Гурьев потратил, старательно приобретая вид успешного молодого жителя Большого Яблока. Деньги таяли при этом с катастрофической скоростью. Пора было вплотную заняться их заработком. Слава Богу, не забыл, как держать кий в руках.

Это была лёгкая страна, Гурьев понял это, когда взял в руки газету с объявлениями ещё на пароходе до Фриско. Когда-то и Россия была такой, подумал он. Когда-то. Могла бы быть. А сейчас… Я не там сейчас. Сейчас я здесь. Он раскрыл свежую газету. И быстро нашёл нужные ему объявления. И направился по первому из адресов.

Было уже далеко за полночь, когда Гурьев покинул клуб, ощущая приятную тяжесть свёрнутых в тугую толстую трубку купюр во внутреннем кармане. Тысяча четыреста – за вычетом чаевых – долларов. Неплохо, совсем неплохо, для первого раза, подумал он. Пул и снукер оказались несколько легче привычных ему игр, а лузы – такими широкими, что Гурьев даже улыбнулся. Если так пойдёт, к Рождеству у меня наберётся вполне приличная сумма, с которой можно начать, решил он.

Теперь, когда Гурьев чувствовал себя в городе более или менее уверенно, настала пора заняться делами. Интересно, какие сюрпризы приготовил за это время Городецкий, подумал он. У Варяга было пять лет, чтобы подготовиться. Надеюсь, он отнёсся к своим обязанностям серьёзно. Если он ещё жив.

Гурьев несколько дней наблюдал за почтамтом, прежде чем решил, что готов забрать предназначенную ему почту. Мальчишка-газетчик принёс ему два тоненьких пакета, получил свои пять долларов премии и умчался, страшно довольный свалившимся на него сокровищем. Разносчик жил довольно далеко от Манхэттена, его газетный участок находился вообще в Бруклине, так что вероятность выследить гавроша, даже если кто-то поставил «флажок» на адресованную Гурьеву корреспонденцию, представлялось весьма нетривиальной задачей. А если бы даже и удалось кому-то такое непростое дело, — что мог рассказать пострелёнок? Что пожилой, осанистый, с окладистой бородой рабби из Вильямсбурга[63] попросил его сбегать на почту?

В первом пакете оказалась увесистая пачка целлулоидных микроплёнок, во втором – инструкции по их просмотру, записанные хорошо знакомым Гурьеву «библейским» шифром, об использовании которого они с Варягом договорились при расставании. Предусмотрительностью Городецкого нельзя было не восхищаться. Гурьев не сомневался, — раз Сан Саныч не решился доверить информацию открытому носителю, значит, она того стоила.

Варяг оказался не только жив, но и весьма продвинулся вверх по служебной лестнице. По-прежнему ухитряясь держаться в стороне от политического сыска, Городецкий накопил множество интереснейших сведений и наблюдений. Всё, что Гурьев держал на расстоянии от себя все эти годы, разом придвинулось, обрело плоть и кровь… Кровью можно было наполнить реки. Он читал объёмистый доклад Сан Саныча с подробнейшим – насколько это возможно – раскладом политических фигур в советской верхушке, душераздирающие свидетельства об ужасах коллективизации на Украине, Дону, Кубани, в Сибири и Забайкалье. А что, если опубликовать весь этот кошмар, подумал Гурьев. И дальше? Потрясённое человечество рванётся в крестовый поход, спасать нас от самих себя? Как же, держи карман шире. Придётся самим. Самим, чёрт побери, самим. Как там поётся? Не бог, не царь и не герой? Удивительно тонко подмечено.

Гурьев вдруг поймал себя на том, что мысленно называет аналитическую записку Городецкого докладом. Стилистическое чутьё его не обмануло – записка создавалась именно по образцу и в форме отчётного доклада генсека съезду партии. Прилагались к докладу и иллюстрации – для передачи духа времени и места Городецкий практически целиком привёл документ,[64] в другой раз изрядно Гурьева насмешивший бы, — если бы речь в нём не шла о живых людях из плоти и крови.

«Дети священника (попа), гр-на Смирнова, 7 человек, с помощью старых религиозных монархических своих друзей, ныне стоящих в разного рода наших советских учреждениях ответственными руководителями, пролезли в совучреждения и смело говорят, что они там всюду невиданно ведут вредительскую свою работу, как и у себя в бывшем собственном отцовском доме, и подтачивают общее наше, ныне социалистическое строительство, а в особенности пятилетку.

Вот нижеуказанные конкретные факты их уличают.

Вся эта вредительская поповская семья проживает ныне по Верхне-Красносельской улице в доме № 22, в своем собственном бывшем отцовском доме, отец, который и ныне служит попом в приходской церкви, а его дети все служат в нижеуказанных, разного рода советских учреждениях.

Анна Смирнова – педагог в 31 школе, Любовь – счетовод в Правлении Московской Северной железной дороги, Лидия – учится в 58 школе, химические курсы, Николай – счетовод в Правлении Московской Казанской железной дороги, Петр – счетовод в Мосстрое. Сын Николай сумел скрыть свое поповское социальное положение и как сын служащего пролез в комсомольские ряды членом, но я его с помощью прессы оттуда вырвал с корнем в 1926-27 гг.

Вся эта вредительская семейка с помощью тех же, очевидно, лиц при рационализации и разного рода сокращениях не подвергалась сокращению. С момента революции и по сие время, живущие в бывшем своем доме, они все время ведут самую наглую и открытую вредительскую подрывную работу: склоку, травлю, подсиживание, а главное, разрушение своей квартиры, скрытие отца от правильности обложения фин. налогом и квартплаты, а самое важное, что он организованно все время старался тормозить в работе Правления Жилтоварищества.

О чем через прессу разных редакций я и забил тревогу в набат еще с 1919 г. и стал сигнализировать во всю ширь, ввиду чего и было много разного рода расследований по заметкам, но ответов конкретных и до сего момента я ниоткуда не получил.

Дорогие товарищи предупреждаю я вас, что эти люди для того, чтобы прикрыться и завоевать себе авторитет, конечно, могут быть активными, но помните, что это до момента, а срочно необходимо их всюду вычистить.

Рабкор Куликов.

Январь 17, 1930 г.»

Гурьев хмыкнул и снова углубился в доклад: теперь речь шла о вещах более чем конкретных – о результатах розысков следов кольца, предпринятых Сан Санычем за время гурьевских одиссей.

Едва ли не единственным в САСШ человеком, к которому, по мнению Городецкого, могло попасть кольцо, был Оливер Рассел. Один из немногих отчаянных, осмелившихся вступить на тропу, проторенную Гаммером, и потому сумевшего получить самые вкусные куски советского концессионного пирога.[65] Сведений о Расселе досье содержало совсем немного. Мультимиллионер, душа общества, спортсмен и щедрый покровитель искусств, многократно приумноживший своё и без того немалое состояние на торговле с Советским Союзом. Человек, пришедший на смену жулику Хаммеру, имеющий, в отличие от последнего, доступ в американское общество. Лишнее подтверждение старого, как мир, принципа – свято место пусто не бывает. Стоило ли городить весь огород, что привёл Гурьева сначала в Маньчжурию, а теперь – сюда, в Нью-Йорк, — ради того, чтобы вновь доказывать недоказуемое? Неужели всё зря?! Не может быть. Всё-таки Хаммер был законченным уродом, о котором, к счастью, некому по-настоящему пожалеть. Тесное общение с большевистской мразью не проходит бесследно даже для людей с твёрдыми установками и железными нервами, такими, как Вавилов и Городецкий. Что уж говорить обо всех прочих. Но Рассел? И он – тоже?! Нет, нет. Надежда умирает последней. И вообще. Любящий муж красавицы-жены, заботливый отец двух очаровательных малюток четырёх и шести лет. Я потрогаю тебя за жабры, золотой мальчик, подумал Гурьев. Только вот как к тебе подобраться? Мне нужен помощник.

Рассел. Как настоящий ценитель, он мог клюнуть на такую оригинальную вещь, как мамино кольцо. Где же мне помощника взять, подумал Гурьев. Изготовить разве? Он понимал, что обращаться в детективное агентство глупо. В серьёзном агентстве его просто сдадут в полицию, как подозрительного субъекта. Подумать только, — следить за Расселом! Какое ещё кольцо?! Да вы спятили, молодой человек. Оливер Рассел – скупщик краденого?! Ха-ха. Очень смешно. Обхохочешься. В конце концов, подумал Гурьев, Рассел, или кто-либо ещё, — мне, возможно, предстоит в результате иметь дело с покупателем, не имеющим ни малейшего представления о том, каким именно образом добыта вожделенная драгоценность. Не уподоблюсь же я сам? Или уподоблюсь? В действительности, ведь это моё. И я возьму это, потому что это моё.

Несмотря на предпринятые усилия, он продвигался не слишком успешно. Гурьев резонно полагал, что всё дело в отсутствии чёткой концепции. Он даже сам толком не знал, чего, собственно, хочет. То есть цель ему, конечно же, была понятна. Но вот средства?

Бильярдные и карточные связи, которые Гурьеву удалось без особого труда за весьма короткое время наладить, никак не приближали его к Расселу. Миллионер слыл – и, похоже, в действительности дело обстояло именно так – примерным мужем и отцом, вовсе никак не интересующимся цветами зла. И как такого херувимчика угораздило вляпаться в гешефт с большевиками, усмехнулся про себя Гурьев. Ещё один Савва Морозов, ещё один мечтатель с туго набитым кошельком и «идеями» в голове? Всё может быть. Сколько их таких промелькнуло уже – и ещё появится? Гурьев повертелся на нескольких приёмах, где понаблюдал за четой Расселов. Открытое знакомство со взломом никак не входило в планы Гурьева, и никакого компромата ни на самого Рассела, ни на его супругу, судя по всему, не существовало в природе. Но ведь так не бывает, подумал Гурьев. Что-то всегда есть. Не может быть, чтобы ничего не было.

В ожидании «штучной мысли», в которой ощущалась чрезвычайная и срочная необходимость, — он не собирался проводить в Нью-Йорке годы – Гурьев наладил наблюдение за «объектом». Он быстро разобрался, что охраны, настоящей охраны, ни у самого Рассела, ни у его семьи, нет. Похоже, миллионер просто не догадывался, что это такое и зачем это нужно, надеясь, вероятно, на полицию, которая для того и служит, чтобы защищать граждан от всевозможных криминальных эксцессов. Святая простота, подумал Гурьев с усмешкой. Дивная страна. Никто ни о чём не беспокоится. И Великая Депрессия их, кажется, ничему не научила. Просто поразительная наивность. У Гурьева даже возникла мысль предложить Расселу свои услуги в качестве телохранителя: если Рассел в чём-нибудь и нуждался, то именно в охране. Причём – немедленно.

Буквально на третий день своей охоты Гурьев увидел: Рассела самым наглым образом «пасут». При этом он мог бы поклясться: «пастухи» появились только что, и ещё позавчера всё было буколически спокойно. А это что ещё за чертовщина, подумал Гурьев. Кто и зачем?

Разорваться Гурьев не мог. Ему был нужен помощник. И одним лишь помощником не обойтись, это Гурьев понимал прекрасно. Он уже практически не испытывал трудностей с языком, но… Это не Москва, подумал Гурьев, и я здесь ещё не свой. Это никуда не годится. Времени у меня мало, а в спешке можно загреметь под фанфары, наступить на то, на что местный никогда не наступит… Он прекрасно понимал: над Расселом, — или над его семьёй, или над всеми вместе – нависла нешуточная угроза. Такие вещи он научился чувствовать великолепно. Но откуда исходит эта угроза и почему?!

За первой помощью Гурьев вновь обратился к газетным объявлениям. После некоторого предварительного отбора – ни чересчур крупные фирмы, вроде пресловутого «Пинкертона», ни старые неудачники его не интересовали – Гурьев остановился на четырёх агентствах, относительно недавно стартовавших на этом поприще, и начал по очереди к ним присматриваться. Времени было в обрез. Вот и сегодня… Сидя в своём «Бьюике» наискосок-напротив очередного офиса, — сыщик, он же владелец и директор, и девушка, не то ассистентка, не то секретарь, в общем, именно то, что нужно, никакого тебе раздутого штатного расписания – Гурьев наблюдал.

Нью-Йорк. Январь 1934 г

Девушка закрыла дверь конторы ключом и спустилась с крыльца, направляясь к своему автомобилю. Гурьев разглядывал происходящее в бинокль с повышенной светосилой. Решение было принято, необходимая подготовка проведена. Несмотря на темноту, оптика позволяла ему видеть всё до мельчайших подробностей. Он откровенно любовался девушкой. Уж очень была хороша, чертовка.

Девушка была цветная. Может быть, африканской крови в ней текла лишь четвертинка, а то и вовсе осьмушка. Но эта четвертинка или осьмушка придавала ей совершенно неописуемое словами очарование. Огромные тёмные глаза с поволокой, густые, крупно вьющиеся, чёрные с чуть заметной рыжинкой волосы, оливковая атласная кожа… И весьма соблазнительные выпуклости, — именно там и так, где и как положено, чтобы называться соблазнительными. Или у него с ней любовь, или он просто отличный парень, подумал Гурьев. В любом случае, мне это подходит.

«Форд» девушки напрочь отказывался заводиться. Надрывно подвывал стартёром, но не схватывал. И неудивительно, подумал Гурьев. Ну, давай, давай. Надеюсь, милая, тебе быстро это наскучит.

До ближайшей станции метро было не меньше трёх кварталов. Шансы поймать в этот час на глухой улице такси стремились не просто к нулю, а к минус бесконечности. Гурьеву даже стало немножко жалко девушку. Он вздохнул.

Девушка вышла из автомобиля, растерянно обошла его вокруг. Встала на тротуар, оглянулась по сторонам, закусив нижнюю губку. Гурьев, увидев в оптику выражение её лица, догадался: ещё немного – и она заплачет. Ну, пора, подумал он. Приоткрыв дверцу своего авто, он хлопнул ею нарочито громко, завёл двигатель и неспешно тронулся. Когда он медленно проезжал мимо, девушка отчаянно замахала рукой. Гурьев остановился и наполовину опустил стекло:

— Могу я вам помочь чем-нибудь, мисс?

— Не подбросите меня до метро, мистер? Моя машина…

— С удовольствием, — лучезарно и без всякого намёка на скабрезность улыбнулся Гурьев. — А могу и не только до метро. Совершенно никуда не тороплюсь, что, похоже, очень кстати.

Девушка, осторожно улыбнувшись, принялась рассматривать Гурьева. На негодяя определённо не похож, подумала она. Морда породистая такая, глаза… странные. Но… Ничего такой. Довольно славный, кажется… Будет приставать или нет?

— Приставать не буду, — утвердительно кивнул Гурьев. — Доставлю в целости и сохранности. А завтра утром могу снова до работы подбросить. Вы ведь тут работаете, не так ли?

— А вы?

— А я тут гуляю, — Гурьев говорил чистую правду, поэтому поддерживать честное выражение глаз для него никакого труда не составляло. В следующее мгновение он, распахнув дверцу, странным движением – вроде как спрыгнул, а на самом деле перетёк – в вертикальное положение на покрытый тонким пушистым снежком асфальт, и протянул ей руку: – Я Джейк.

Колебания девушки были недолгими. Подняв на Гурьева взгляд, она подала ему ладонь:

— Мэгги. — Высоченный какой, просто ужас, подумала она. Уж на что Шон громила, а этот… — Мэгги Симпсон. Помощник детектива Хоука. Вот наша контора…

— Да-а-а?! — изумился Гурьев. — Помощник детектива?! Неужели?! Так вы – из полиции?!

— Нет, — снисходительно улыбнулась Мэгги. — Хоук – это частное агентство.

— Ах, вот оно что! — Гурьев вдруг засуетился: – Такая холодина. Вы ведь наверняка замёрзли. Садитесь, я вас довезу, куда скажете.

— Вы не местный, — в глазах Мэгги засветилось любопытство. — Откуда вы?

— Из Новой Зеландии, — Гурьев наклонил голову набок.

— Ух ты… А там правда водятся обезьяны размером с дом?!

— Нет, — рассмеялся Гурьев. — Мне, во всяком случае, не доводилось видеть ничего подобного.

— Я пошутила, — призналась Мэгги. — Это просто глупое кино, я знаю.

— Садитесь, — почти умоляюще сказал Гурьев. — Ведь холодно же, в самом деле!

Мэгги, словно ища неведомой поддержки, несколько раз, всё ещё сомневаясь, повела головой из стороны в сторону. Перспектива топать пешком до метро в тонком пальто, туфлях на каблуке и без шляпки её не радовала. Гурьев же был любезен и, в общем-то, ненавязчив. Уповая на собственное умение разбираться в людях и их наиболее примитивной разновидности – мужчинах, а также на подаренный Шоном маленький, 22-го калибра, изящный револьвер в сумочке, Мэгги, вздохнув, шагнула с тротуара на мостовую.

Гурьев помог ей устроиться на сиденье, сел за руль и тронул автомобиль с места:

— У вас неплохо идут дела, Мэгги. Вон, даже автомобиль.

— Это всё Шон, — Мэгги наморщила очаровательный вздёрнутый носик. — После одного действительно удачного дела он купил новую машину себе, а мне отдал «Форд». Он уверен, что на автомобиле я успею гораздо больше, чем на метро или на такси.

— И вам нравится?

— Мне нравилось бы, если бы каждый второй полицейский не считал нужным проверить мои водительские права и позубоскалить насчёт отчаянного смельчака, посадившего за руль чёрную девчонку.

— Да, — Гурьев усмехнулся уголком рта. — Вероятно, меня это тоже приводило бы в бешенство. А вообще вам нравится ваша работа?

— Ужасно. Хотите, я угадаю, кто вы такой?

— Ну, попробуйте, — милостиво согласился Гурьев.

Мэгги некоторое время молча разглядывала его. С ним вдруг как будто что-то произошло. Она даже не смогла бы сказать, объяснить, что. Просто этот парень… Этот человек… Она вдруг поняла, что он ни на кого не похож. Ни на кого и ни на что, виденное Мэгги в жизни раньше. Этот человек мог быть китайским кули, уругвайским офицером или персидским визирем. Одновременно или по очереди. Как ему захочется.

Нахмурившись, она пробормотала:

— Странно.

— Что вас так удивило?

— Ничего не получается, — созналась Мэгги. — Вы ни на кого не похожи. И это странно.

Ах, какая ты умница, восхитился Гурьев. Конечно же, он нарочно разыграл перед нею свой спектакль. Пожалуй, я на правильном пути, подумал он. Вот только если твой босс окажется столь же проницателен, тогда…

— Совсем ни на кого?

— Абсолютно.

— А если я вам расскажу, вы не испугаетесь?

— Я не из пугливых, — отважно заявила девушка, сверкнув глазами и крепко сжав сумочку. Этот жест, конечно же, не ускользнул от внимания Гурьева.

— Это радует, — он серьёзно посмотрел на Мэгги. — Давайте сначала адрес, куда ехать, а по дороге я стану развлекать вас небылицами.

— Не думаю, что Гарлем, особенно в это время, удачное место для появления в нём белого парня на автомобиле, даже такого здоровяка, как вы, — с сомнением покачала головой Мэгги. — Высадите меня на углу сто двадцать третьей и Амстердам-авеню, оттуда до моего блока рукой подать.

— А вы сами не боитесь?

— Я там выросла, — снисходительно улыбнулась Мэгги. — Поверьте, чёрная девчонка с белым парнем – куда более вероятный объект для нападения, чем просто чёрная девчонка, которую, к тому же, все в округе знают…

— Как скажете, — Гурьев не стал настаивать, решив, однако, что поступит всё равно так, как считает нужным. — Тогда времени у меня совсем немного. Что ж. Начну, пожалуй, с того, что никакой я не новозеландец.

Гурьев ничего не выдумывал. Самый лучший способ расположить к себе слушателя – это рассказывать правду. Только правду. Конечно же, не всю. Далеко не всю. Когда он закончил, Мэгги посмотрела в окно:

— И как вы собираетесь заставить меня поверить во всё это?!

— Легко, Мэгги. Ваш «Форд» не случайно отказался заводиться.

Она повернула к нему лицо и неожиданно улыбнулась:

— А вот это уже по-настоящему смелое заявление.

— Я тоже не из пугливых, — Гурьев наклонил голову набок.

— Шон взбесится, увидев машину и не обнаружив меня в офисе, — на лице Мэгги отразилось беспокойство. — Знаете, что…

— Знаю, — кивнул Гурьев. — Я сейчас доставлю вас домой, а потом, убедившись, что вы в полной безопасности, отправлюсь на место своего преступления, чтобы уничтожить все его следы. А завтра утром заеду за вами так, чтобы доставить вас на работу раньше мистера Хоука.

— Вы сумасшедший, — укоризненно покачала головой Мэгги.

— А вы не первая, от кого я это слышу, — беспечно парировал Гурьев. — Так что?

— Ну, особенного выбора у меня нет…

— Я не об этом. Вы мне поможете?

— Не знаю, — честно созналась Мэгги. — Я по-прежнему не могу составить о вас никакого определённого мнения. Вы довольно милы и внушаете мне чувство надёжности, хотя, по всему, мне следовало бы вас опасаться. Я должна подумать. Во всяком случае, такого интересного клиента у нас с Шоном ещё не было. Вы уверены, что ваше кольцо находится у Рассела?

— Нет. Ничуть не уверен. Если бы я точно знал, что кольцо у него, я действовал бы совершенно иначе.

— Это как?

— Ну, для меня не представляет особенного труда пройти туда, куда я хочу пройти, и взять то, что мне хочется. Я просто стараюсь не злоупотреблять этим.

— Почему?

— Потому что я не хочу обзаводиться врагами, Мэгги, — мягко сказал Гурьев. — Предположим, я узнаю, что кольцо у Рассела, и мне удастся уговорить его продать кольцо мне. Если это не сделает нас друзьями, то уж точно не превратит меня в мишень для всех полицейских на Восточном побережье. В мире и так предостаточно вражды и ненависти. Зачем умножать их без крайней на то необходимости? Я пожелал обратиться к вам именно поэтому. Рассел не производит впечатления одержимого. Но вряд ли он станет слушать человека, к которому заранее не расположен. А именно так и будет, вломись я к нему в дом и начни выпытывать, где находится заветное колечко.

— Да он и не скажет, — задумчиво произнесла Мэгги.

Вот тут ты ошибаешься, дорогая, подумал Гурьев. Но промолчал.

— Хорошо, — Мэгги решительно взялась за ручку дверцы. — Я дам вам ответ завтра утром. Но учтите – если я соглашусь, это ещё не означает, что согласится Шон.

— А разве он вас не послушается? — лукаво улыбнулся Гурьев.

— Не забывайтесь, Джейк, — даже в темноте было заметно, как вспыхнула Мэгги. — Как бы там ни было, это не имеет никакого отношения к нашей работе.

— Простите, — искренне раскаялся Гурьев. — Меньше всего на свете я хотел бы вас обидеть, Мэгги.

— Ну, белому парню не так-то легко обидеть чёрную девушку, — усмехнулась она. — Скорее, произойдёт обратное.

— По-моему, разница в оттенках цвета наших кожных покровов не так уж и велика, как вы уже трижды подчеркивали, явно стараясь привлечь к этому моё внимание, — посмотрел на неё Гурьев. — Послушайте, Мэгги. Я многого не знаю и многого не понимаю в этой стране. Ваши отношения с Шоном меня вовсе не так живо интересуют, как это могло бы показаться. Ещё меньше я хотел бы ввязываться в дискуссии об эмансипации женщин, чернокожих и всех прочих. Ни дискуссия, ни эмансипация как таковые меня сейчас не волнуют. Я просто хочу, чтобы вы знали – если это для вас так важно – вы мне нравитесь, а чёрная вы девушка или зелёненькая в пёстрый горошек, мне наплевать.

— Вы мне тоже нравитесь, Джейк, — просто сказала Мэгги. — Хотя бы тем, что на первые два моих крючка отреагировали не так, как я предполагала, или вовсе никак не прореагировали.

— А как на них реагирует Шон?

— Как и положено реагировать. Словами.

— Но на работу он вас взял.

— Это совсем другое дело, — Мэгги опустила подбородок. — Я ведь юрист с университетским дипломом. А Шон, при всех его безусловных достоинствах, вовсе не дока в вопросах правового крючкотворства. Всё это – моя епархия. Всё равно мне никогда не стать настоящим адвокатом.

— Как это?

— Мой отец богат и преуспевает. Разумеется, он никогда не признавал меня своим ребёнком, но, в общем, человек он неплохой. На его деньги я выучилась в университете Нью-Джерси на адвоката. Сдала экзамен. Но получить место – это… Это совсем другая история, Джейк.

— А я, признаться, полагал, что подобные страсти давно в прошлом.

— Вы ещё не бывали на Юге, Джейк?

— Нет.

— Тогда понятно. Непонятно, почему я вам всё это говорю…

— Ну, когда-нибудь ведь нужно же, наконец, выговориться. Кроме того, я выгляжу как человек, которому можно довериться. Кстати, не только выгляжу.

— Вы не сердитесь, я ведь тоже проверяю вас, — как и вы меня.

— Можно считать, что я выдержал экзамен?

— Почти, — улыбнулась Мэгги. — Приятного вечера, Джейк.

— Стоп-стоп. Мы договаривались, что я должен убедиться в вашей полной и абсолютной безопасности.

— Приятного вечера, Джейк, — снова улыбнулась Мэгги и открыла дверцу. — Завтра в семь на этом месте. Не проспите.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Шон Хоук – живой, подвижный молодой мужчина лет тридцати с внешностью типичного ирландца, только не рыжий, а черноволосый, ростом немного уступавший Гурьеву, пусть и не настолько, чтобы потеряться в его тени – взволнованно мерил огромными шагами свой небольшой кабинет. Мэгги и Гурьев сидели в креслах друг напротив друга возле письменного стола и следили за мечущимся Шоном: Гурьев – с невозмутимой улыбкой, Мэгги – с тревогой и умоляюще. Хоук посмотрел сначала на Гурьева, потом на девушку:

— Это просто ни в какие рамки не укладывается… Как вы это себе представляете, Джейк?

— Понятия не имею, — пожал плечами Гурьев. — Это ведь вы – профессионал сыскного дела, Шон. Вам и карты в руки.

— Легко сказать, — пробурчал Хоук, косясь на Мэгги.

— Давай, я попробую поднять всё, что было напечатано о контактах Рассела с русскими, — сказала Мэгги. — Может быть, всплывут какие-то имена, даты. И потом, он наверняка устраивает показы своих коллекций. Не может же быть, чтобы он любовался ими в одиночестве?

— Хорошо. Начнём с этого, детка. А я попробую найти кого-нибудь, кто с ним знаком поближе, — Хоук вернулся к столу, снова взял в руки рисунок кольца. — Удивительная вещь! Вы не производите впечатления романтика, Джейк.

— Дело не в романтике, Шон, — Гурьев прищурился. — Это кольцо – не просто имущество моей семьи. Это исторический персонаж, и место его – именно на той исторической площадке, откуда его так грубо и беспардонно выдрали. С этим кольцом связано немало преданий и легенд, которые я назвал бы мистическими, если бы верил в мистику хоть на йоту.

— А вы не верите?

— Нет.

— Несмотря на ваше появление здесь?

— А вот представьте себе.

— Вы любитель парадоксов.

— Вовсе нет, Шон. Я сугубый практик. Заумное теоретизирование вовсе не относится к перечню моих пороков. Или добродетелей, неважно.

— Ну, хорошо. Давайте тогда приступим к…

— Один момент, Шон.

— Да?

— Я надеюсь на место в команде. У меня есть кое-какие навыки, которые могут оказаться очень кстати.

— Вы шутите.

— Отнюдь. Я собираюсь поучиться вашим методам. Мне кажется, это не будет лишним.

— У меня не школа для начинающих сыщиков, — фыркнул Хоук.

— А я не ученик. Я подмастерье.

— Мне кажется, нам не стоит отказываться, Шон, — подала голос Мэгги. — Джейк уже продемонстрировал совсем нешуточные для новичка таланты.

— Вы мне льстите, Мэгги, — скромно опустил очи долу Гурьев.

— Немного, — не стала отпираться девушка. — Совсем немного. Но помощник, который ещё и платит тем, кому помогает, — согласитесь, такая удача выпадает нечасто.

— Ну, отлично, — проворчал Хоук. — Двое на одного… Когда это вы успели сговориться, голубки?

— Вчера вечером, — обворожительно улыбнулся Гурьев. — Давайте обсудим финансовые вопросы.

— Превосходно, — Мэгги поднялась и направилась к двери, что вела из кабинета Хоука в приёмную. Взявшись за ручку, повернулась и улыбнулась обоим мужчинам: – Пойду, подготовлю бумаги.

Вот, подумал Гурьев. Что же это такое? Славный парень и отличная девчонка. Умница, симпатяга, не жадина, — всё, о чём только и может мечтать славный парень. А кожа у неё просто восхитительная. И цвет, кстати, мне жутко нравится. Ты дурак, Шон. Или ты хочешь стать президентом Соединённых Штатов?

Посмотрев на закрывшуюся за девушкой дверь, Гурьев продемонстрировал Хоуку все свои тридцать два великолепных зуба:

— Хотел сказать вам одну вещь, Шон.

— Какую?

— Если вы не женитесь на ней, смело можете претендовать на титул чемпиона мира по кретинизму.

— Это не ваше дело, приятель, — покраснел детектив.

— Ошибаетесь, — покачал головой Гурьев. — Хотите вы этого или нет, Шон, но вы уже попали в зону моего личного пространства. А это значит – вы мне не безразличны. Оба.

— Какое ещё такое личное пространство?!

— Как-нибудь объясню при случае, — несколько зловеще пообещал Гурьев. — Так что подумайте.

— Я подумаю, — хмыкнул детектив.

— Подумайте хорошенько, Шон. И не очень долго. Потому что все мы люди, а Мэгги – не из тех, кто будет вечно ронять слёзы над портретом прекрасного принца в образе начинающего пинкертона. Я пока не наблюдаю у вас никаких особенно выдающихся достоинств, Шон, в награду за которые вам полагается такое чудо, как Мэгги. Наверное, вы просто счастливчик.

— А кто вы такой, чёрт подери?! — проревел Хоук.

— Наставник заблудших, — без тени улыбки проговорил Гурьев.

— Идите вы к чёрту со своими проповедями, — буркнул, остывая, детектив. — Лучше расскажите, с чего вы, к примеру, собираетесь начинать?

— Ну, по-моему, не будет лишним понаблюдать за объектом.

— Очень остроумно. И что это, по-вашему, даст?

— Не знаю, — беспечно пожал плечами Гурьев. — Наблюдение располагает к размышлению. Мало ли, что нам доведётся увидеть?

Ему требовалось вывести детектива «в поле», заставить его начать наблюдение. Дальше всё должно было пойти быстрее. Своего Гурьев добился: Хоук, ещё немного поворчав, решил, что желание клиента – закон.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Детектив с честью выдержал маленький экзамен, который устроил ему Гурьев. Слежку за Расселом он засёк мгновенно.

— Это что, конкурирующая фирма? — Хоук подозрительно уставился на Гурьева после того, как вдоволь налюбовался на троицу, сидящую в машине напротив входа в «Рассел Энтерпрайз», одного из самых новых и фешенебельных небоскрёбов Манхеттена, возвышавшемся на пересечении Бродвея и Шестой улицы.

— Очень возможно, — кивнул Гурьев. — Однако я их не нанимал, если вы об этом.

— И что это значит?!

— Думаю, именно это нам и предстоит определить.

— Так вы знали?!

— Я же предупредил вас, старина – я владею некоторыми специфическими навыками. Мало того, я ими пользуюсь. Часто и с удовольствием.

— Чёрт возьми, Джейк, — пробурчал Хоук. — Чего вы добиваетесь?

— Хочу понять, кто это. Меня настораживают их замашки.

— Если вы с ними не заодно, то… Ладно, попробуем разнюхать. И провалиться мне прямо на этом месте, если они мне нравятся!

* * *

Прошло целых два дня, прежде чем Хоук выяснил кое-какие подробности.

— Это люди Дона Карлуччо, — сказал мрачный, как туча, Хоук. — Узнать бы, что они затевают.

— Ограбление? — осторожно предположила Мэгги.

— Мелковато, — усомнился Гурьев. — Вряд ли Рассел держит дома большие суммы наличными, а предметы искусства не так-то легко реализовать быстро и выгодно. Дело это всё-таки требует определённых навыков. Хотя…

— Нет, — отрезал Хоук. — Это не их специальность.

— И какая же у них специальность?

— Убийства и рэкет. На бутлегерстве[66] теперь можно поставить точку, так что…

— Увлекательная профессия.

— Не смешно.

— Какой смысл убивать Рассела?!

— Убивать – никакого, — медленно проговорил Хоук. — А вот похищение – это мысль.

— Браво, Шон.

— Ну, это всего лишь версия.

— Надо сообщить в полицию, — глаза Мэгги тревожно заблестели.

— Нет. Мы не станем ничего сообщать в полицию.

— Джейк…

— Послушайте, друзья мои. Наверняка у этого вашего Карлуччо есть свои люди в полиции. Не так ли?

— Возможно.

— Значит, на следующий день бандиты будут знать, из-за кого сорвалась рыбалка.

— Хорошенькая перспективка!

— Что вы предлагаете?

— Предлагаю последить за Карлуччо и его парнями.

— Зачем?!

— Чтобы знать, что они задумали на самом деле. А потом, в самый интересный момент, перехватить инициативу.

— Не нравится мне всё это. Просто никак не нравится.

— Мне тоже. Но я не вижу особенно широкого поля для манёвра. Если мы расскажем о наших подозрениях полиции, то окажемся на мушке у бандитов. Если попытаемся предупредить Рассела – не думаю, будто он нас послушает. Мы ведь даже не представляем, что именно, когда и где случится. Если вообще случится. Поэтому я считаю – наблюдение нужно продолжать.

— Не лучше ли всё-таки сообщить в полицию? Ну, если не хотите в полицию, давайте сообщим самому Расселу!

— Давайте, Мэгги, — Гурьев широко улыбнулся и раскинул руки по спинке дивана. — Расскажите нам, как вы собираетесь это сделать. Анонимным письмом? Или явитесь на приём к миллионеру? А главное, что вы станете сообщать? Мистер Рассел, подозрительные личности сидят в машине у вашего подъезда. Примите меры предосторожности. Или?

— Но…

— Даже если допустить, что Рассел примет ваше сообщение всерьёз, он сразу же кинется в полицию, которая начнёт нас как следует потрошить. Если нет – вы в любом случае рискуете попасть на заметку к сицилийцам, что не сулит нам ничего хорошего и никак не вписывается в наши планы. Я прав, мистер Хоук?

— Вы правы, Джейк, чтоб вас черти взяли. Что у вас на уме?!

— Давайте сначала выясним всё, что можно, о планах Карлуччо.

— Гм. В этом что-то есть!

— Безусловно есть, Шон. И нам лучше не терять ни минуты.

* * *

Ошеломляющую новость принёс в клюве один из осведомителей Хоука, с которым детектив работал ещё в свою бытность сотрудником полиции Манхэттена. Люди Карлуччо собирались похитить миссис Рассел и детей и потребовать выкуп. Сумма выкупа должна была повергнуть в шок всю страну – пять миллионов долларов. Похоже, Карлуччо нацелился на самый крупный куш в истории похищений. Гурьев, кажется, ожидал чего-то подобного, а вот Шону и Мэгги потребовалось время, чтобы переварить эту информацию.

— Надо идти в полицию. Другого выхода просто нет, — Хоук явно нервничал, и это было заметно.

— А потом? — Гурьев сложил ногу на ногу и покачал в воздухе великолепно начищенным ботинком. — У вас есть связи на Западном побережье?

— При чём тут Западное побережье?! — уставился на него Хоук.

— Ну, как же. Бежать придётся прямо туда, если не дальше. Мексика даже предпочтительнее.

— Чёрт вас побери, Джейк!

— Это вы уже говорили, — небрежно махнул рукой Гурьев. — Вы думаете, Карлуччо оставит без последствий то, что мы заложили его полиции? Уж случая отыграться он не упустит. А вы с Мэгги – куда более лёгкая мишень, чем Расселы. Хотя и не такая денежная.

— А за себя вы не боитесь?

— Нет, Шон, — Гурьев издал печальный вздох. — Ни капельки. Я, в отличие от вас обоих, совершенный мистер Никто посередине нигде.

— И что вы хотите этим сказать?!

— Придётся вас выручать, ребята. Ну, да мне не привыкать.

— Вот как, — Мэгги поджала губы.

— Именно так, — Гурьев усмехнулся. — Ребята, хотите вы или нет – хочу я или нет, тоже неважно – мы вляпались в историю. Историю, которая может закончиться большой кровью и смертью ни в чём не замешанных детей и молодых красивых женщин.

— Чёртов бабник!

— Чего я допустить не могу, — закончил Гурьев, игнорируя реплику детектива.

— Как вы собираетесь помешать им, Джейк?! У Карлуччо – целая армия народу, не меньше сотни стволов!

— Вы спрашиваете, есть ли у вас план, мистер Гур? — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Непременно, Мэгги. Непременно. Во-первых, я не собираюсь им мешать.

— Ничего не понимаю.

— Я попробую пояснить, — Гурьев поудобнее устроился на диване. — Когда мне было лет восемь, я стал свидетелем одной совершенно душераздирающей сцены. Вот, представьте себе, мои дорогие. Худая и жилистая дворовая кошка охотится за голубем. Крадётся, крадётся, затаив дыхание, медленно-медленно, чтобы не спугнуть добычу, передвигает лапы, вся вытянулась, кончик хвоста чуть подрагивает, уши домиком вперёд, усы тоже, всё тело – как тетива… Бросок, кошка хватает голубя поперёк шеи и держит, пережимая горло и дожидаясь, пока птица перестанет трепыхаться у неё в зубах. И в этот момент из-за мусорного ящика выходит котяра. Здоровый такой, гладкий. Спокойно подходит к нашей Артемиде, спокойно, — подчёркиваю, с абсолютным, олимпийским спокойствием, — аккуратно берёт трофей из пасти кошки и независимой трусцой удаляется. Вы бы видели, друзья мои, с какой невозмутимостью и грацией он это проделал. А бедная кошечка осталась ни с чем. И вот она стоит, натурально раскрыв пасть, обалдев от выходки этого раскормленного нахала, и вдруг поворачивает ко мне… нет, не морду, это нельзя было назвать мордой… Это было лицо: «Ну?!? Ты это видел?!?»

Хоук ухмыльнулся. На Мэгги эта история произвела совсем другое впечатление:

— Боже мой, бедная девочка! И что, вы надеетесь повторить этот фокус, Джейк?

— Ну, примерно. А преисполненная благодарности за чудесное спасение миссис Рассел уговорит своего благоверного вернуть кольцо. Если оно у него, конечно.

— А если нет?

— Пять миллионов, Шон. Половина вам, половина мне. Это будет справедливо, не так ли?

— Да вы просто сумасшедший! — Хоук вскочил.

— Подумаешь, новость.

— Даже если допустить на мгновение… Совершенно непонятно, как вы собираетесь действовать. Против целой армии гангстеров, с одной стороны, и армии полицейских – с другой!

— Мне кажется, это просто технически неосуществимо, — Мэгги рассматривала Гурьева с явным неудовольствием. — Даже если отбросить все остальные соображения!

— Осуществимо, Мэгги. Об этом я позабочусь. Только не ждите, что я вам раскрою все секреты, особенно сразу. Расскажите мне про Карлуччо, Шон. Всё, что вы про него знаете.

— Да я ничего определённого не знаю.

— Это плохо. Надо узнать. Найдите кого-нибудь, кто расскажет нам историю.

— Для чего вам это нужно?!

— Ввязываться в боевые действия без тщательной разведки – настоящее самоубийство. Никогда не ловил себя на суицидальных наклонностях, — Гурьев повернулся к девушке. — Мэгги? Вы за детективом Хоуком ничего подобного не замечали?

— Проклятье, Джейк. Ваши шуточки меня бесят. Я вам что – шкаф?! Почему вы обо мне в третьем лице говорите?!

— Тогда перестаньте притворяться шкафом, Шон, и предложите что-нибудь конструктивное, — в голосе Гурьева так отчётливо лязгнула оружейная сталь, что Мэгги невольно поёжилась. — Мы должны подробно и ясно, насколько это возможно, представлять себе структуру семьи, её внутренние группировки и степень противоречий между ними. Ваш стукайло способен дать нам ниточки? И потом, с чего это именно Рассел и почему такая сумма? Займитесь этим, и немедленно.

— Вам бы рейнджерами командовать, — проворчал Хоук.

— И это было, — не стал отпираться Гурьев.

— Однако, — крякнул детектив и посмотрел на Мэгги.

— Кажется, в вашей стране до сих пор нет единого центра, координирующего усилия разведки и борьбу со шпионажем.[67] Я не ошибаюсь, Мэгги?

— Никогда не интересовалась ничем подобным, — пожала плечами девушка.

— А вам откуда это известно?! — очумело уставился на Гурьева Хоук. — Бог ты мой, Джейк… вы меня удивляете!

— То ли ещё будет, Шон.

— Парни Карлуччо сделают из вас дуршлаг, Джейк, стоит вам только…

— Не будьте так пессимистично настроены, Мэгги. Гладиаторы Карлуччо – всего лишь большие куски мяса с пушками. Повторяю, это я беру на себя. Поверьте, у вас нет ни малейшего повода для беспокойства. Всё, что вам предстоит сделать – это принять миссис Рассел с детишками и отвезти их в безопасное место. Ну, и немножко побутафорить перед полицией, чтобы она не мешала мне своими метаниями и воем сирен.

— Я по-прежнему не понимаю, как…

— И это к лучшему, Мэгги. Поверьте, это к лучшему. А пока мне следует познакомиться с миссис Рассел.

— Это ещё зачем?!

— Ну, хотя бы затем, чтобы она меня не испугалась чересчур сильно, когда я появлюсь перед ней там, где бандиты станут её прятать. Поэтому вы продолжайте заниматься добычей информации о людях Карлуччо, а я пока переключусь на миссис Рассел. Думаю, много времени это не займёт.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Центральный парк, излюбленное место прогулок миссис Рассел, начинался буквально в сотне ярдов от дома на Пятой авеню, где обитало семейство миллионера – в огромной, в трёх уровнях, двенадцатикомнатной квартире. Несмотря на погоду, миссис Рассел с чисто английской педантичностью совершала там вместе с мальчиками ежедневный моцион. Гурьев многое уже знал о ней – двадцать семь лет, блестящее домашнее воспитание, «Мэйфлауэр»[68] и всё такое. Друг Советов отхватил себе настоящее сокровище, усмехнулся он про себя.

В этот день солнце светило совершенно по-весеннему, и в парке было немало народу. Гурьев держался на приличном отдалении и ждал какого-нибудь интересного повода.

Таковой довольно скоро представился. Огромный мраморный дог, судя по неуклюжим движениям, совсем ещё щенок, невзирая на внушительные габариты, изъявил горячее желание поиграть с младшим Расселом. Малыш, не разделяющий благодушного настроения громадного пса, испугался и расплакался. Миссис Рассел застыла в растерянности – буквально на какую-то секунду. Гурьеву этого хватило, чтобы воспользоваться ситуацией.

Отброшенный от мальчугана оплеухой, пёс, взвыв от обиды, пролетел по воздуху несколько футов и громко шлёпнулся наземь. Разумеется, подобного обращения он не заслужил, и Гурьев мог решить проблему и вовсе без рукоприкладства, однако по сценарию псу отводилась роль не игривого домашнего любимца, а ужасной собаки Баскервилей, — и потому, как любят здесь говаривать в подобных случаях, ничего личного, вздохнул Гурьев. Разделавшись с собакой, он подхватил ребёнка на руки и вручил довольно чувствительно напуганной миссис Рассел:

— Он в полном порядке, мэм.

— А вы?!

— Ох, пустое, — махнул рукой Гурьев, изобразил беспечную улыбочку и сделал вид, что собирается испариться.

В это время на сцене объявился хозяин пса:

— Бандит! Подонок! Покалечил животное! Полиция! — завопил толстяк, трясущимися руками надевая жалобно поскуливающей собаке ошейник и торопливо пристёгивая поводок.

— Полегче, приятель, — примирительно разводя руками, улыбнулся Гурьев.

— Ваш пёс чуть не сожрал моего малыша! — возмутилась миссис Рассел. — Как вам не стыдно!

— Нечего зевать по сторонам, здесь не песочница! — заорал собаковод.

На шум стали оборачиваться посетители парка. На аллее появился и полицейский. Разумеется, коп немедленно принял сторону миссис Рассел, что могло означать для толстяка исключительно неприятности. Тот сдулся и счёл за благо ретироваться подальше, а полицейский, вознаграждённый за усердие и беспристрастность горячими словами искренней благодарности за поддержку, вернулся к месту несения службы. Гурьев не сомневался, что материальное поощрение тоже не замедлит воспоследовать.

Гурьев с удовольствием рассматривал молодую женщину, стоявшую перед ним, всё ещё разгорячённую неожиданным приключением. Миссис Рассел была просто диво как хороша: сияющие оливково-зелёные глаза, густые и длинные волосы цвета старой меди, вознесённые и уложенные в замысловатую причёску, увенчанную наверняка модной шляпкой, высокая, в пальто из плотного твида, подчёркивающее несомненные достоинства стройной фигуры. Если бы не здесь и не сейчас, подумал Гурьев, да ещё и не будь она замужем… Интересно, знает она что-нибудь? Он галантно приподнял шляпу и кивнул:

— Всё хорошо, Эйприл.

— Мы знакомы?!

— Теперь – знакомы. Я Джейк.

— У вас странные представления об этикете.

— Ах, оставьте, — улыбнулся Гурьев. — Вы пытаетесь возвести стену без кирпича и цемента. Ничего не выйдет. И потом, мне жутко нравится ваше имя. Есть в нём что-то непередаваемо светлое. А странные, на взгляд обывателей, представления у меня имеются отнюдь не только об этикете.

Миссис Рассел нахмурилась, но было заметно, что сохранять суровую и неприступную мину стоит ей немалого труда.

— Это что же… вы всё это подстроили?!

— Ну, что вы. Я просто поймал свой шанс. Иногда случайная мизансцена бывает куда интереснее срежиссированной. Собачку вот, в самом деле, жалко.

— Вы опасный тип.

— Невероятно опасный, — с готовностью подтвердил Гурьев. — Но, тем не менее, вы поддерживаете беседу, а не бежите от меня сломя голову. Вам ведь интересно, не правда ли?

— Интересно. Никак не могу определить, кто вы. Но если вы пытаетесь таким экстравагантным способом приударить за мной, вынуждена вас разочаровать. Вам наверняка известно, что я замужем и…

Гурьев подождал, пока пауза повиснет, как следует, и только после этого улыбнулся:

— Конечно, я знаю, что вы замужем. Вы, вероятно, хотели сказать, что любите своего мужа, но решили, что это прозвучит выспренно. Напрасно, — Гурьев покачал головой. — Насчёт любви. Иногда ни к чему не обязывающая интрига лишь позволяет убедиться, что это на самом деле так. Или не так. Вообще, в более широком смысле: иногда нужно оказаться на грани потери чего-либо, чтобы понять, как это на самом деле тебе дорого и необходимо.

— Я тоже читала «Любовника леди Чаттерли», мистер… Джейк.

— В таком случае, вам не стоит меня опасаться. Наоборот. Мне просто любопытно, как можно любить человека, который ничем, кроме денег, не интересуется.

— Мой муж интересуется отнюдь не только деньгами. Он человек чрезвычайно талантливый и разносторонний. А вы? Вы разве не интересуетесь деньгами?

— Нет. Они всегда мне доставались довольно легко.

— Вы… гангстер?!

— О, нет, — рассмеялся Гурьев. — А что, разве гангстерам деньги достаются легко? По-моему, это заблуждение. Я не гангстер. Своё личное пространство я расширяю несколько иным способом.

— Личное пространство? О чём это вы?!

— У меня есть одна теория. Скорее даже не теория, просто мысль. Я её проверяю время от времени. Когда-нибудь, возможно, это оформится в стройную и непротиворечивую гипотезу. А пока – не торопитесь покидать состояние покоя и равновесия, Эйприл. Любое физическое тело стремится к равновесию. Глупо этому мешать. Не стоит умножать суету, её и так вокруг предостаточно.

— Я вас не понимаю.

— Я говорю о возможных обстоятельствах. Знаете, Эйприл, обстоятельства – это иногда как расселина в скалах: сдвинуть глыбы ни в какую сторону никакими силами невозможно, но зато – возможно проскользнуть между ними. Так и обстоятельства нашей жизни. Лучшее, что можно сделать, не умножая хаоса, — это беспечно скользить между обстоятельств. Мимо, в некотором роде. И тогда, в тот момент, когда безжизненные каменные жернова обстоятельств захлопнутся, между ними не будет вас.

— Кто вы?! — сердито и растерянно спросила миссис Рассел. Мальчики, держась за её руки, тоже смотрели на Гурьева во все глаза: высоченный, ловкий, как огромная кошка, незнакомец, в мгновение ока расправившийся со страшной собачищей, словно с мухой, был, без сомнения, Суперменом. Тем самым. Только почему-то без облегающего костюма с буквой «S» на груди и без яркого плаща, развевающегося за спиной. А так – просто вылитый.

— Я люблю играть с обстоятельствами, Эйприл. Поверьте, это очень увлекательно. Один из величайших еврейских мудрецов, рабби Нахман из Браслава, любил повторять: жизнь – это всего лишь узкий мост. Поэтому главное – не бояться. Когда вы избавитесь от страха, игра с обстоятельствами станет доставлять вам истинное наслаждение. Вы поймёте: всё – абсолютно всё – можно изменить. Я бы даже сказал несколько иначе, — Гурьев вдруг присел на корточки и заглянул прямо в глаза старшему мальчугану: – Не бойтесь. Когда вам страшно, смейтесь. То, над чем можно смеяться, больше не способно по-настоящему напугать.

Он выпрямился посмотрел на миссис Рассел. Главной цели своего появления он добился. Даже двух, если быть точным: предстал в образе положительного героя и заморочил молодой женщине голову настолько, что теперь, увидев его снова, она уж точно не замедлит припомнить его личность. Гурьев улыбнулся:

— Я вас утомил. Простите великодушно и позвольте откланяться.

Он вновь изысканно обозначил жест приподнимания шляпы и растворился, оставив после себя лишь медленно тающую в морозном воздухе улыбку.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Войдя к Хоуку в контору, Гурьев спросил прямо с порога:

— Ну, как, Шон? Есть новости?

— Есть. Уж и не знаю, как они понравятся вам, Джейк!

Из рассказа детектива вырисовывалась картина, которая Гурьеву и в самом деле совершенно не понравилась. Под Чезаре Карлуччо, или, как его называли в семье, «старым Доном», ощутимо закачалось кресло. Прежние заработки на контрабанде спиртного канули в прошлое, а с переориентацией семьи Карлуччо запоздал. В результате семья, а в особенности её молодая поросль, двоюродные братья и племянники, подняли ропот. Семья, можно сказать, бедствовала. Перебивалась, прости Господи, с хлеба на квас. Особенно это не нравилось Джованни, старшему из племянников, — не нравилось особенно ему, потому что именно он претендовал на титул нового главы семьи. Чезаре решил, что ему следует укрепить своё положение вожака. Вот он и придумал это похищение.

— Старый болван, — выругался Хоук. — Не удивлюсь, если он хочет устроить резню, заодно разделаться с наиболее ретивыми из молодёжи!

— Ну, так поддержим молодёжь, Шон.

— Джейк…

— Мэгги, есть такая замечательно познавательная книжка Николо Макиавелли, «Государь» называется. Он тоже был итальянцем, поэтому к его советам стоит внимательно прислушаться. Кроме того. То, что нельзя либо невероятно сложно предотвратить – необходимо возглавить. И направить туда, куда нужно – для достижения желаемого результата.

— Ну, однако…

— Давайте сделаем вот что. Я немного подумаю в одиночестве, а потом мы обсудим созревший у меня план. И будем следовать ему неукоснительно, чтобы он увенчался успехом.

— Мне до чёртиков не нравится эта авантюра, Джейк. Ведь это именно авантюра!

— Вам это только кажется.

— А вы в самом деле командовали отрядом рейнджеров, Джейк? — тихо спросила девушка, как-то по-новому разглядывая Гурьева. — Или это была контекстная шутка?

— Какие там шутки, Мэгги, — усмехнулся Гурьев.

— А где?

— Многие знания рождают печаль. Не стоит вам с Шоном углубляться в это, Мэгги. Честное слово.

— Вы позволите мне поговорить с Шоном с глазу на глаз?

— Мэгги, чёрт…

— Конечно, — Гурьев поднялся.

— Спасибо. Буквально пару минут, и мы вас снова позовём.

Подождав, пока за Гурьевым закроется скрипучая дверь с окошком, задёрнутым простенькими жалюзи, Мэгги повернулась к Хоуку:

— Шон, поверь мне. Этот парень очень хорошо знает, что делает.

— Ты что-нибудь выяснила о нём?

— Ничего, Шон. Никаких следов. Идеальный мистер Никто.

— Ну, хоть что-то?!

— Ничего, Шон, — отрицательно помотала головой девушка. — Ровным счётом ничего. Свалился с неба и исчезнет так же внезапно и бесследно, когда выполнит то, что задумал.

— Я всегда доверял твоей интуиции…

— Доверься ей и сейчас. Мы действительно вляпались в дерьмо со всей этой историей, Шон. А Джейк в самом деле хочет нам помочь. И нам, и Расселам. И я думаю, он единственный, у кого это получится.

— Почему мы не можем просто отойти в сторону, чёрт побери?! Пусть этим занимается полиция!

— Если с этой женщиной и с её детьми что-нибудь случится, мы до конца наших дней не сможем спать спокойно, Шон. И ты знаешь это так же хорошо, как и я.

— А деньги?!

— Посмотрим.

— Ты спятила, детка. Я понимаю, что это заразно, но…

— Дело не в этом, Шон. Совсем не в этом, хотя Джейк… Шон, ты когда-нибудь убивал человека?

— Мэгги, да что с тобой?! Ты прекрасно знаешь – я, даже будучи полицейским…

— Вот, Шон. А Джейк делал это.

— Откуда тебе это известно?!

— Ох, Шон, — Мэгги улыбнулась и покачала головой. — Я ведь женщина. Я чувствую. Он делал это, поверь мне. Много, много раз. И потому с Карлуччо справится он, а не мы. Он может и умеет убивать, а мы с тобой вряд ли на это способны. Нам ведь не нужно притворяться друг перед другом, правда?

— Мэгги, чёрт тебя подери. Существует закон.

— Законы существуют для честных людей, Шон. Для нас с тобой. Не для Карлуччо. Карлуччо плюёт на закон, и закон не успевает за ним. Почему, отчего – это долгая история, и нашей с тобой жизни не хватит, чтобы стало по-другому. Поэтому нам не обойтись без помощи таких, как Джейк. Джейк разделается со всякой мерзостью вроде Карлуччо, а мы будем молиться о том, чтобы Господь смилостивился над Джейком и спас его бессмертную душу. Во всяком случае, я буду молиться.

— Чем он тебя приворожил?!

— Ты говоришь глупости, Шон, и ты это знаешь. Ты мой единственный мужчина… и всегда будешь им. А Джейк просто помог мне осознать это так чётко, как я прежде и представить себе не могла.

— Я… я тоже тебя люблю, Мэгги, — краснея, пробормотал Хоук. — Чёрт возьми! Позови его, он уже, наверное, Бог знает что о нас думает!

— Ничего он не думает, Шон, — Мэгги вдруг улыбнулась и, убрав со лба непокорную прядь волос, поднялась и шагнула к двери.

— Ладно, Джейк, — сопя, проговорил Хоук, когда Гурьев вошёл и снова уселся на диван. — Всё равно, мне, конечно, это не нравится, но…

— Мне тоже, Шон. Но мне нравятся мои миллионы, которые я собираюсь непременно заполучить.

— Зачем вам деньги, Джейк? Только честно. К тому же… таким способом? Вы явно не нуждаетесь, да ещё и…

— Шон!

— Подожди, Мэгги. Я хочу знать, правда. Я бы предпочёл отказаться от этих проклятых денег, только бы не рисковать жизнью миссис Рассел и детей. Но вы… У вас что-то на уме, Джейк. Что?

— Жизнь миссис Рассел и мальчиков – в любом случае вне опасности. Я сумею вмешаться, если события начнут принимать нежелательный поворот, на любом этапе. Ребята, — Гурьев посмотрел на детектива и Мэгги, вздохнул. — Мне не хочется нагружать вас сведениями, которые отнимут ваш покой надолго. Вот совершенно. Просто поверьте мне, пожалуйста, что ничего страшного не случится ни с вами, ни с Расселами. Разумеется, пока я пребываю в роли командующего парадом.

— Вы так и не ответили, для чего вам деньги, Джейк.

— Уж точно не затем, чтобы играть на них в бильярд, — попытался отшутиться Гурьев.

— Не может быть, чтобы деньги играли здесь ключевую роль. Для вас, во всяком случае, точно.

— Я считаю, что это будет справедливым вознаграждением за наши усилия по спасению миссис Рассел и мальчиков от неминуемой гибели. Кто знает, может, кому-то из этих малышей суждено стать будущим президентом этой страны, — во всяком случае, я не удивлюсь. Вы ведь понимаете, что возвращать заложников живыми Карлуччо не собирается.

— Догадываюсь, — Хоук помрачнел ещё больше.

— Получается, альтернативы нет. А испуг пройдёт. И мистер Рассел поймёт, наконец, что деньги – далеко не самое важное в жизни.

— А, так вот в чём дело… Наставник заблудших, — ухмыльнулся детектив. — Это из-за того, что Рассел крутит шашни с большевиками? Хотите как следует проучить его?

— Не стану вас разубеждать, дружище, хотя, руководствуясь одним лишь этим мотивом, я вряд ли решился бы на то, что собираюсь сделать, — серьёзно кивнул Гурьев. — Однако, время. Давайте оставим философические экскурсы и займёмся деталями операции. Потому что это крайне важно и от этого зависит успех. А потом я побеседую с Джованни Карлуччо.

— Это ещё как вы собираетесь провернуть?!? Нет, вы всё-таки определённо сумасшедший!

— Ну, не без этого, — покладисто наклонил голову набок Гурьев. — Мы же не можем всё делать сами. Нам должен помогать кто-нибудь на той стороне. Так что без Джованни нам никак не обойтись.

— А как же с деньгами?

— Предоставьте это мне. Чем меньше вы будете знать, тем лучше для вас. Да и мой сон будет спокойнее.

— Не представляю, как можно управиться с такой суммой без риска загреметь за решётку на следующий день. Тем более, что миссис Рассел…

— Шон, старина, не морочьте себе голову догадками и предположениями. Всё равно вы ничего правдоподобного не придумаете. Давайте лучше займёмся нашими делами. Время не терпит.

Детективу не оставалось ничего другого, как согласиться с этим предложением.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Гурьев нисколько не кривил душой перед Хоуком. Схема, придуманная им, должна была сработать, как швейцарские часы, поскольку ключевым элементом в ней состоял вице-консул Швейцарии в Нью-Йор-ке Клод Вилье.

Гурьев подцепил швейцарца на крючок больше месяца назад, сделав это скорее по наитию, чем из какого-то дальнего прицела. И теперь это знакомство оказывалось как нельзя кстати. За время своего пребывания в городе Жёлтого дьявола Вилье проиграл в покер и в бильярд – в основном в покер, конечно – сумму, которую Швейцарская Конфедерация выплачивала своему служащему лет эдак за десяток. Гурьев, вовремя узнав об этом, консолидировал долги бедолаги у себя меньше чем за четверть их величины. Кредиторы были счастливы избавиться от безнадёжного должника, а Гурьев получил в своё распоряжение очередной экзотический инструмент. Пару недель спустя он обменял небольшую порцию долговых расписок дипломата на секретный номерной счёт в одном из отделений Credit Suisse в Цуге.[69] Тогда Гурьев ещё не был окончательно уверен, для чего они ему нужны – и Вилье, и счёт. Зато теперь схема отчётливо выстроилась у него в голове.

— Ну, старина, как ваши дела? — ласково спросил Гурьев, когда Вилье, все ещё неуверенно озираясь и явно чувствуя себя не в своей тарелке, опустился на парковую скамейку рядом с ним. — Вы не очень-то хорошо выглядите, — озабоченно добавил Гурьев. — Вам нужно больше времени проводить на свежем воздухе.

— Именно поэтому вы вытащили меня сюда в такое время? — ёжась и потирая руки в перчатках, спросил Вилье. Солнце уже скрылось за горизонтом, и длинные тени деревьев ползли по земле, протягивая к скамейке свои щупальца.

— Ах, Клод, дружище, да расслабьтесь вы, в самом деле, — Гурьев хлопнул швейцарца по плечу. — Я предпочитаю обсуждать кое-какие вопросы именно на свежем воздухе. Природа, деревья, птички, — всё это располагает на лирический лад.

— Для птичек уже поздновато, — хмуро заметил Вилье и снова поёжился.

— Ну, это смотря для каких, — улыбнулся Гурьев. — Ума не приложу, что с вами делать, Вилье. Я ведь потратился на вас, а толку пока что никакого. Неужели я просчитался? Как там у нас дела с выплатами?

— А счёт?! Разве вы смогли бы его заполучить без моей помощи?! Джейк, вы же знаете моё положение… — Вилье готов был расплакаться, и Гурьев это видел. — Клянусь Богом, я верну вам всё до последнего цента, но давайте…

— Счёт – это замечательно, — перебил его Гурьев. — Вот только зачем мне счёт, если я не могу положить туда деньги? По странному капризу ваших друзей-банкиров, Вилье, такая чудесная штука, как закодированный счёт, имеет смысл только тогда, когда на нём лежит пара-другая сотен тысяч. А иначе им просто невозможно пользоваться, — Гурьев трагически вздохнул и посмотрел на трясущегося Вилье исполненным удивления и жалости взглядом. — Да, чувствую, вы никак не можете мне помочь, хотя, безусловно, хотите. Ведь вы хотите мне помочь, Клод?

— Очень хочу, — почти искренне подтвердил Вилье, больше всего на свете желая, чтобы этот красавец с ужасными серебряными глазами, чьё сияние буквально вынимало из дипломата душу, немедленно провалился сквозь землю.

— Верю, — кивнул Гурьев, отводя взгляд. — Верю, дорогой Клод, и надеюсь. Именно поэтому мы с вами тут так мило беседуем, в то время как мой счёт печально замер в ожидании, когда же я, наконец, вспомню о нём и наполню его звонкой монетой, — Гурьев снова вздохнул и устремил задумчивый взор в небеса. И вдруг резко, пугающе, как он умел, развернулся корпусом к Вилье: – А хотите подзаработать, дружище? Мне почему-то кажется – если я не дам вам подзаработать, чёрта с два я когда-нибудь увижу свои денежки.

— Вы же знаете, Джейк, — на носу Вилье задрожала прозрачная капля. — Мой дипломатический статус не очень-то позволяет мне…

— Вы любите охоту, Клод? — опять перебил его Гурьев.

— Что?! — Вилье окончательно растерялся. — Охоту?! Какую… охоту?!

— Ну, например, охоту с беркутом, — Гурьев мечтательно прикрыл веки. — Вилье, вы даже представить не можете себе упоение, которое охватывает меня, когда я слежу за полётом огромной прекрасной птицы, когда вижу, как она, секунду назад парившая, распростерши крылья, в недосягаемой высоте небес, вдруг камнем падает вниз, на спину кабана или оленя! Вы знаете, какие следы оставляют когти и клюв беркута? Нет? Смотрите, я вам сейчас покажу.

Гурьев полез во внутренний карман, достал оттуда пачку цветных фотографий и протянул их Вилье. Фонари уже зажглись, и в их свете лицо дипломата приобрело ещё более резкий мертвецкий оттенок, чем имело на самом деле.

— Смотрите, смотрите, — подбодрил его Гурьев. — Настоящий охотник не может остаться равнодушным, увидев это. Потрясающе, не правда ли? Какой экземпляр!

Снимки запечатлели Рранкара, обрушившегося на спину огромному самцу королевского оленя, и самого оленя после того, как беркут хорошенько выпотрошил свою добычу. Гурьев постарался, чтобы снимки изобиловали натуралистическими подробностями до такой степени, которая спровоцировала бы не слишком крепкий желудок Вилье на показательное выступление. Гурьев едва успел выхватить снимки из рук консула, прежде чем того начало выворачивать наизнанку.

— А вот и наш охотник, — бодро воскликнул Гурьев, театральным жестом указывая на шумно приземляющегося в нескольких шагах от скамейки беркута. — Ну, как? Удачный был денёк?

Едва очухавшийся и утёршийся Вилье забился в угол скамейки, не в силах ни пошевелиться от страха, ни отвести взгляда от гигантской птицы, которая, громко цокая жуткими когтями по мёрзлой земле, подошла к Гурьеву и с почти человеческим вздохом уложила голову с чудовищным клювом ему на колени. Гурьев потрепал беркута по загривку:

— Да-да, я тоже соскучился по тебе, приятель. Вот, познакомься. Это дядюшка Клод, он хороший.

Беркут уставил на Вилье золотые глаза с огромным круглым зрачком, приоткрыл клюв и издал тихое покашливание. Взгляд птицы был настолько одушевлённым, человеческим, полным любопытства, смешанного с лёгким презрением, что у Вилье почти остановилось сердце. Без всякого сомнения, за этим крылась какая-то немыслимая чертовщина, кошмарное, но реальное – и оттого куда более ужасающее – колдовство. Магия. Настоящая магия, сомневаться в которой просто не имело ни малейшего смысла, — ну, вот, вот же она! Лицо дипломата, ощутившего неумолимое приближение острого и продолжительного приступа медвежьей болезни, приобрело оттенок старой бронзы, основательно засиженной голубями. Беркут немного поёрзал башкой на коленях у Гурьева и моргнул.

— Вы напрасно так нервничаете, Клод, — ласково сказал Гурьев. — Мы же друзья, не так ли? Пока мы друзья, вам не следует нас опасаться. Наоборот, мы всегда будем рады прийти вам на помощь в случае чего. И Рранкар, зная, что вы – мой друг, всегда будет к вам более чем расположен. Мы с ним замечательно понимаем друг друга. Вот кстати, в моём меню никогда не переводится дичь – это в Нью-Йорке-то, можете себе представить?! Рранкар – умница. Хотите, он и вам будет регулярно доставлять к столу зайчатину или птицу. С косулей вы вряд ли управитесь без посторонней помощи. А то – настоящего дикого гуся. Гусь, Вилье! Рябчиков он, к сожалению, глотает прямо в воздухе, не жуя. А, Рранкар? Принесёшь дядюшке Клоду что-нибудь вкусненькое?

Беркут чуть повернул голову и снова раскрыл клюв, издав своё «кьяк-кьяк». Вилье громко икнул, передёрнулся и прошептал:

— У… у… уберите.

— Зачем же?! — изумился Гурьев. — Вы что, в самом деле испугались?! Ну, простите, ради Бога. Я думал вас слегка повеселить. Это просто дружеский розыгрыш, Вилье. Ну, перестаньте трястись, это уже совсем невежливо.

— Уберите его, — Вилье был на грани обморока. — Прошу вас. Уберите это чудовище. Я сделаю всё, что вы хотите…

— Иди, Рранкар, — со вздохом проговорил Гурьев, убирая голову беркута с колен. — Погуляй там, пока мы с побеседуем с мсье Вилье. Видишь, дядюшка Клод тебя побаивается. Иди, иди, я недолго. Потом закатимся куда-нибудь, поужинаем, чем Бог пошлёт.

Беркут отошёл от скамьи и стал, иногда посматривая в сторону сидящих Гурьева и Вилье, прогуливаться церемониальным шагом по поляне – взад и вперёд. Завороженно глядя на его эволюции, Вилье молчал. Гурьев первым нарушил тишину:

— Вилье, вы последнее время много пьёте. Алкоголь разрушает вашу печень, причём чем дальше, тем быстрее. Вам необходимо переменить обстановку, как-то развеяться. Вас грызёт беспокойство и всё такое. Надо это всё радикально перевернуть. Вы меня слышите?

— Слышу, — покорно отозвался швейцарец.

— Мы ведь с вами друзья, Вилье? Вы так и не ответили.

— Друзья, — подтвердил дипломат, по-прежнему провожая глазами фланирующего беркута.

— Вот и чудесно, — улыбнулся Гурьев. — Значит, я могу надеяться, что вы меня не подведёте? Смотрите, Клод. Если вы меня подведёте…

— Пожалуйста, прекратите, — деревянным голосом попросил Вилье. — Я не спрашиваю ничего, я ничего не хочу знать. Просто скажите, что я должен делать.

— Вы уверены, что в состоянии меня слушать? — участливо осведомился Гурьев. — А то мы можем перенести разговор на другое время.

— Нет, — простонал Вилье. — Нет, по-моему, не стоит!

— Вилье, — Гурьев положил руку на колено дипломата. — Дружище Клод, успокойтесь. Я не демон, не бес и не прописан в аду. Совершенно никакого отношения к потусторонним силам любого оттенка я не имею. Я обычный, земной человек, снедаемый земными страстями. Можно сказать, даже страстишками. Например, я страшно люблю деньги. Почти так же сильно, как вы. И мне, как и вам, их всегда не хватает. Поэтому слушайте меня, — очень внимательно.

К тому моменту, когда Гурьев закончил излагать свой план, Вилье немного отошёл. У него даже слегка порозовели скулы. Он быстро взглянул на Гурьева и покачал головой:

— Не представляю, как мне удастся уговорить его… Такая сумма… Неужели вы думаете, что кто-нибудь поверит, будто это чистые, не криминальные деньги?!

— А мне и не нужно, чтобы в это верили. Всё, что мне нужно – это чтобы ваш приятель сделал вид, что верит в это. А дальше мы как-нибудь разберёмся.

— Десять процентов, — Вилье со вздохом закрыл глаза и откинул голову назад. — Четыреста тысяч долларов. Это безумие, Джейк, самое настоящее безумие!

— Только вообразите, сколько фишек можно купить в казино на эти деньги, — рассмеялся Гурьев. — Даже за вычетом вашего долга чести остаётся значительно больше половины! Ну же, Клод! Вдохните полной грудью. Наши паруса наполняются ветром надежды. Хотите чего-нибудь выпить? Я вижу, вам сегодня нужно непременно как следует выпить, несмотря на возражения вашей печени. Поднимайтесь!

— А… он? — с опаской указал Вилье подбородком на беркута.

— Рранкар – свой парень, — Гурьев щёлкнул пальцами так громко, что эхо покатилось по парку. — С ним мы порезвимся в другой раз. Вставайте, Вилье. Я знаю одно забавное местечко, где нам помогут основательно встряхнуться!

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Гурьев доставил практически невменяемого Вилье домой и посмотрел на часы. Самое время нанести визит Карлуччо, подумал он.

Проникнуть в дом Джованни не составило для него большого труда. Гурьев уложил «отдыхать» охрану и домочадцев и направился в спальню. Никто из солдат Карлуччо даже не мог представить себе, что человек способен двигаться настолько бесшумно и с такой скоростью, как это делал Гурьев. При переходе «на боевой взвод» он просто становился невидим для противника. Только очень хорошо тренированный боец или охотник с богатым опытом были в состоянии заподозрить хоть что-нибудь. Процентов пять из них, не больше. Не зря же Гурьев столько лет потратил.

Карлуччо-младший открыл глаза и увидел прямо перед собой огромного улыбающегося парня, вроде бы рассеянно прокручивающего ладонью барабан того самого револьвера, с которым Джованни не расставался даже ночью. Карлуччо резко повернулся к жене. Она спала, — немного непривычно повернув голову, но несомненно спала, поскольку одеяло мерно вздымалось и опускалось на её животе. Он снова взглянул на парня, выдвинув вперёд подбородок с уже начинающей отрастать щетиной.

Отлично, подумал Гурьев, некоторое количество самообладания нам отнюдь не помешает. Слизняк в роли дона семьи – это несерьёзно.

— Она спит, приятель, — тихо проговорил Гурьев. — И не проснётся, пока я этого не захочу. Кричать тоже не стоит, все остальные спят таким же богатырским сном. Никто не должен помешать нашей беседе, не так ли?

— Ты кто?!

— Сон в зимнюю ночь, Джованни, — улыбнулся Гурьев. — Давай лучше поговорим о деле, хорошо? А то на перечисление регалий, полномочий и родственников обычно тратится уйма времени, а у нас его не так много. Согласен?

— Ну?

— Я слышал, ты хочешь избавиться от босса. С удовольствием помогу тебе.

— Зачем?

— Игра, Джованни. Игра – самое увлекательное занятие на свете. И выигрыш, разумеется.

— Дальше.

— Пожалуйста. У тебя есть шанс вместе со мной переиграть Чезаре. Тебе ведь не по душе эта идея с похищением, а?

— Абсолютно. Это большой риск и большой шум. И сомнительный результат к тому же.

— Вот. А со мной всё получится. Нужно только немного подкорректировать план.

— Ты не итальянец. Кто ты такой? Ты из…

— Я игрок. Это гораздо важнее. Слушай. Самое слабое место – это процедура обмена заложников на деньги. Я знаю, что задумал Чезаре.

— Откуда ты можешь это знать? Ты что, ясновидящий?

— Вроде того. Ты слушаешь или продолжим радиовикторину «Спрашивайте – отвечаем»?

— Валяй.

— Если ты не будешь действовать так, как я тебе укажу, ты покойник. И ты, и твои братья, и твои солдаты. Чезаре хочет вас всех подставить под пули легавых. И жена Рассела, и мальчишки – просто разменная монета.

— То, что Чезаре – ублюдок, я знаю и без твоих подсказок, красавчик. Твои условия?

— Ты отдашь мне женщину и детей.

— Что я получу взамен?

— Миллион баков и голову Чезаре. И остальных, кого скажешь.

— Срань Господня, — усмехнулся Джованни. — Дай-ка мне закурить, вон там… Благодарю, — он с наслаждением затянулся сигариллой, выпустил в потолок густо-синий дымный клубок. — Силён. Хочешь забрать себе четыре пятых? А грыжу не заработаешь, красавчик?

— Да что ты. Деньги будут в стандартных аккредитивах на предъявителя по десять тысяч каждый. Это вот такая пачечка всего, — Гурьев развёл подушечки указательного и большого пальцев на пару дюймов.

— И откуда только ты взялся на мою голову, грамотей?!

— Не юродствуй, Джованни. Это не твоё амплуа.

— Чего?!

— Хреново притворяешься, говорю.

— Аккредитив – это что?

— Это платёжные гарантии, выпускаемые банками для крупных финансовых операций. Но ты не волнуйся, свой миллион ты получишь сотенными купюрами, которые тоже занимают совсем немного места. Я обменяю жену Рассела и мальчишек на деньги у тебя, и тебе предстоит сообщить Чезаре о том, что всё идёт, как по маслу. А дальше – моя партия.

— Сотенные купюры – это не очень хорошо.

— Это гораздо лучше чем ничего, Джованни. Поверь моему опыту.

— А что, если…

— Ты не на скачках, Джованни, тебя не станут надувать без крайней необходимости. Веди себя правильно, и всё получится. Ну, а «если что», я провалю затею, и ты не увидишь ничего. А за место босса придётся сражаться так или иначе. Смотри, Джованни. Под сурдинку ты можешь избавиться от всех лишних фигур на доске. И выйти из игры чистеньким перед семьёй, да ещё и благодетелем. А чёрную работу я возьму на себя. Чезаре – это ведь только самая большая куча навоза. А есть ещё и другие, поменьше. Я помогу тебе избавиться от всех, кто может осложнить твоё положение нового дона. Что скажешь?

— Что искушение просто дьявольски сильное. А гарантии?

— Какие могут быть гарантии в таких делах? — удивился Гурьев. — Каких гарантий тебе хочется, Джованни? Если бы я был копом, всё выглядело бы несколько иначе, ты ведь понимаешь. А я сижу и уговариваю тебя, как девочку на втором свидании.

— Она точно спит? — покосился на жену Карлуччо.

— Конечно.

— И точно проснётся?

— Я же дал слово.

— Жаль, — опечалился Карлуччо и ухмыльнулся. — А как это?

— Повторить этот фокус у тебя не выйдет. Этому нужно долго учиться. С детства.

— Ага. Ну, ладно. Давай, что ты там придумал. Посмотрим.

— Сначала давай решим, что ты согласен, Джованни.

— Да я согласен, — ухмыльнулся опять Карлуччо. — Ты точно ни на кого не похож, и на итальянца не похож… Вряд ли ты мне конкурент. А плата за неустойку?

— О, это просто. Я снова приду сюда – и не только сюда – и сделаю всё, что захочу или посчитаю нужным. Ты ведь понимаешь это, Джованни? — Гурьев продемонстрировал рекламный оскал.

— Где это ты так навострился тарахтеть по-нашему? — проворчал Карлуччо, рассматривая Гурьева с неподдельным любопытством. — Акцент у тебя какой-то дурацкий, но, если бы не это…

— Обожаю Данте, Джованни. Могу почитать наизусть. Как-нибудь, при случае. Так что, по рукам?

— По рукам.

— Прекрасно. Только, пожалуйста, запомни одну вещь.

— Какую ещё?

— Если с головы миссис Рассел и её мальчиков упадёт хоть один волосок, я выстрогаю из твоих костей набор шахматных фигурок. Художественная резьба – одно из моих любимейших занятий.

— Не сомневаюсь, — после некоторой паузы хмыкнул Карлуччо-младший.

После того, как загадочный визитёр покинул дом, Карлуччо так и не смог заснуть, — до самого утра. Снова и снова прокручивал в голове разговор, смотрел на спящую супругу… Будь он чуть повнимательнее, безусловно, заметил бы, — к окончанию беседы странный «акцент» гостя, так удививший Джованни вначале, исчез. Без следа.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Втроём они собрались в конторе у детектива – последние приготовления перед решающим часом. Гурьев с некоторым беспокойством поглядывал на Мэгги – девушка выглядела далеко не лучшим образом. Хоук волновался и тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Гурьев, несмотря на внешнюю невозмутимость, тоже был далёк от безмятежности, поэтому слишком большого значения непрезентабельному виду помощницы детектива поначалу не придал. И лишь в ходе обсуждения, ещё раз посмотрев на Мэгги, вдруг проговорил:

— Ты останешься в конторе, Мэгги.

— Что?!?

— Что слышала, — Гурьев чуть повысил голос. — Ты… Тебе нехорошо, поэтому рисковать не будем.

— Но…

— Спокойно, Шон. Поработаю за двоих. Не впервой.

— Чёрт побери, Мэгги!

— Спокойно, спокойно, — остановил разошедшегося детектива Гурьев. Это тебя должен побрать чёрт, жеребец ирландский, подумал он, и едва сдержался. Смех так и рвался из него, щекоча горло и нос. Он вдруг сделал вид дикой озабоченности и пробормотал: – Проклятье! Я оставил карту у тебя в машине, Шон. Принеси её, пожалуйста, будь другом – я должен там ещё маршрут заново отметить.

Помявшись, детектив, подозрительно окинув взглядом Гурьева и Мэгги, стремительно вышел на улицу. Убедившись, что его шаги прозвучали в нужном направлении, Гурьев поймал взгляд Мэгги и широко улыбнулся:

— Солнышко, поздравляю. Надеюсь, теперь этот ирландский остолоп точно никуда не денется.

Мэгги так залилась краской, что Гурьеву стало её даже жалко. У девушки прямо слёзы на глазах выступили:

— Ты что себе…

— Полтора миллиона – отличный свадебный подарок, Мэгги. Всё получится. Даю слово.

— Ты… Откуда ты…

Гурьев улыбнулся ещё шире:

— Ох, Мэгги. Меня иногда самого тошнит от собственного всезнайства. Могу даже сказать, мальчик будет или девочка. Если хочешь. Я знаю, для тебя самой это сюрприз. Но это отличный сюрприз. Один из лучших сюрпризов в жизни.

— Только не слишком вовремя, — улыбнулась Мэгги вздрагивающими губами.

— Глупости, дорогая. Надеюсь, ты скажешь ему, когда всё закончится. Или это сделаю я.

— Только попробуй, — простонала Мэгги.

— И пробовать не стану, — пожал плечами Гурьев, — просто скажу, и всё.

Дверь распахнулась, и в кабинет вошёл детектив, протягивая Гурьеву карту:

— Эта?

— Да. Спасибо, дружище, — Гурьев взял планшет. — Итак, позиция будет следующей.

План был не таким уж и сложным. Гурьев должен был наблюдать за процессом похищения и вмещаться, если бы возникла угроза жизни или здоровью миссис Рассел и мальчиков. По его наущению, Джованни выступил с идеей усыпить всех троих в самом начале, для чего Гурьев передал ему специально приготовленный для этого раствор. Потом, уже находясь в укрытии, миссис Рассел, придя в себя, должна была написать по требованию гангстеров записку мужу с просьбой использовать как посредника детективное агентство Хоука. Эта деталь плана представлялась Хоуку не самой надёжной, но Гурьев настоял на своём варианте. Мэгги оставалась в конторе в качестве связной и для запудривания мозгов копам. Даже её недомогание оказывалось как нельзя кстати, придавая обстановке вожделенную нотку вящей достоверности. На случай присутствия полицейских непосредственно в конторе Гурьев разработал несложный вербальный код, который ничего не говорил непосвящённым и должен был позволить Гурьеву и Хоуку поддерживать связь друг с другом через Мэгги. Гурьев собирался освободить миссис Рассел с мальчишками, а Хоук – увезти их в безопасное место. В задачу Хоука входило также проследить, чтобы аккредитивы не были переписаны по номерам, что являлось одним из основных условий обмена. Затем Гурьев намеревался разделаться с Чезаре, после чего – бесследно раствориться. Были разработаны и несколько альтернативных вариантов – на всякий непредвиденный случай.

— Почему именно аккредитивы, Джейк?

— Это избавит полицию и власти от соблазна затянуть переговоры под предлогом сбора средств и прочей дребедени, которую любят пускать в ход в таких случаях. Расселу достаточно будет дать команду брокерам, и всё.

— А как вы собираетесь их оприходовать? Даже если номера не будут переписаны…

— Это я беру на себя.

— Вы слишком много всего уже взяли на себя, Джейк. Вы уверены, что справитесь?

— Абсолютно.

— Всё же я не понимаю, как будет с деньгами. Это самое слабое место. Намного слабее, чем сомнительные записки миссис Рассел.

— Деньги исчезнут в тот самый момент, когда бандиты, по идее, должны будут их забрать.

— Что значит – «исчезнут»?! — почти хором воскликнули Хоук и Мэгги, переглянулись и уставились на Гурьева.

— Вы верите в сказки, друзья?

— К чёрту ваши шуточки, Джейк!

— Я вовсе не шучу. Будет именно так, как я сказал. Я пообещал Джованни, что никто не узнает о его роли в похищении. Для посторонних всё должно выглядеть так, как будто Карлуччо-младший, осознав всю глубину морального падения старого дона и не желая в этом участвовать, железной рукой навёл порядок в семье и освободил миссис Рассел. Без всяких денег.

— А…

— Ваши деньги вы получите в любом случае, ребята. Не беспокойтесь.

— К дьяволу деньги, Джейк. Не хочу я никаких денег. Я сам готов приплатить всем вокруг, только бы это поскорее закончилось!

— Пессимизм разрушителен и плохо действует на печень, старина. Не будь таким педантом. Парад состоится, и кто будет им командовать, вы оба хорошо знаете. Знает это и малыш Джованни.

— Я всё-таки совсем не понимаю…

— Это чудесно, Мэгги, — ласково сказал Гурьев. — И вы оба, и Карлуччо, — никогда не сможете рассказать того, чего не понимаете и не знаете. Вам и не нужно этого знать, потому что я дал слово. Слово моё такое – все получат свои деньги и своих любимых, и все хорошие ребята останутся живы, а Чезаре Карлуччо со своими плохишами отправится прямо в ад. И на этот раз – действительно всё, ребята. За дело. У нас ещё масса работы по организации технических деталей.

И только когда Гурьев решил, что всё готово, Карлуччо, до того по его указанию всеми правдами и неправдами затягивавший операцию, дал отмашку на старт.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Джованни выполнил свою часть работы безукоризненно. Похищение прошло гладко, Расселы не пострадали, — Гурьев с Рранкаром убедились в этом лично. Оставалось ждать развития событий.

Около суток ушло на всевозможные приготовления. В воскресенье рано утром аккредитивы были доставлены в контору Хоука в сопровождении целой когорты полицейских. Вооружённый до зубов эскорт вокруг портфеля, который легко мог унести ребёнок, выглядел довольно комично, хотя всем было и не до смеха. Начальники полиции Манхэттена и Нью-Йорка тоже прибыли сюда, по мере сил мешая всем, до кого могли дотянуться, и внося такую необходимую Гурьеву сумятицу и неразбериху в действия своих подчинённых. Недавно потрясшее страну похищение сына авиатора Линдберга,[70] закончившееся гибелью малыша, ужасным фантомом маячило у всех перед глазами. Никто не был готов идти на риск дразнить похитителей затяжкой переговоров и прочими уловками, тем более что сам Рассел сразу же согласился заплатить всю сумму без каких бы то ни было условий. У Хоука при взгляде на миллионера, который старался бодриться, сердце сжималось от жалости, но он понимал, что единственный шанс снова увидеть миссис Рассел и мальчиков живыми – это неукоснительно выполнять указания Гурьева. Детектив пустил в ход весь свой дар убеждения для того, чтобы внушить эту мысль и Расселу, и всем остальным.

Получив записку от миссис Рассел с требованиями похитителей, кризисный штаб принялся за тщательную подготовку передачи выкупа.

* * *

Полицейские положили потрёпанный дорожный саквояж с аккредитивами возле мусорного контейнера в глухом переулке Чайна-тауна – всё точности, как и было велено – и, отойдя на безопасное расстояние, стали ждать появления курьеров. Минуту спустя они, оторопев, увидели, как огромный, совершенно невероятных размеров орёл, приземлившись около саквояжа, придержал его лапой, открыл клювом и заглянул внутрь. Подняв голову, орёл внимательно окинул полицейских, впавших в совершенную прострацию, безмятежным взглядом золотых глаз и снова нырнул головой внутрь саквояжа. Видимо, удовлетворив своё любопытство, орёл сгрёб добычу когтями и, рассекая воздух чёрно-коричневыми крыльями, издававшими низкий, леденящий душу свист, со скоростью пушечного снаряда взмыл в небо. Через несколько секунд он уже превратился в точку в зените.

— Что-о-о-о-о?!? — рёв начальника полиции Манхэттена легко заглушил бы брачные вопли стада бегемотов. В конторе Хоука было не так уж много места, что ещё более усилило эффект разорвавшейся звуковой бомбы. — Какой орёл, ослодыры?!? Какого дерьма вы наглотались с утра, пингвины беременные?!? Где деньги?!? Где эти чёртовы деньги, я вас спрашиваю?!?

В панике, поднявшейся после известия о том, что аккредитивы исчезли, всем стало не до Хоука. Поэтому ещё одного исчезновения – на этот раз самого детектива – никто просто не заметил. Ввинчивая автомобиль в поток городского транспорта, Хоук пытался понять, что же произошло на самом деле. Разумеется, у него ровным счётом ничего не выходило.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Конечно же, Гурьев не ошибся. Куски мяса с пушками – разного размера и калибра, — оказались одинаково слабо подготовленными к встрече с таким персонажем, как Гурьев. Он их не убивал – отключал, как и договорился с Джованни. Через полминуты путь был свободен. Удостоверившись, что всё вокруг спокойно, Гурьев тихо приоткрыл дверь и вошёл.

Миссис Рассел и мальчики лежали на кровати связанные, но не верёвками, а широкими бинтами – насчёт этой детали Гурьев проинструктировал Карлуччо особым образом. Глаза у всех троих были завязаны, а рты заклеены пластырем. Гурьев снял с глаз женщины повязку и улыбнулся:

— Здравствуйте, Эйприл. Могу я снять пластырь, вы ведь не станете кричать?

Она, подумав, качнула отрицательно головой. Гурьев кивнул:

— Замечательно. Только потерпите – будет немного неприятно.

Он взялся за конец липкой ленты и резко дёрнул. Эйприл зашипела от острой боли.

— Всё, всё, дорогая. Сейчас я вас распутаю.

— Как… Как вы…

— Эйприл. Вот ну ни секунды времени нет на объяснения. Потом, хорошо?

— Хорошо.

Гурьев разрезал на ней бинты и вручил женщине перочинный ножик, после чего они вдвоём освободили мальчиков. Увидев Гурьева, оба мальчугана воспряли духом: они ещё помнили его «подвиг» в парке.

— Выходим. Молча и очень быстро.

— Куда?

— Туда, где вы будете в безопасности.

— Но…

— Эйприл. Я на вашей стороне. Просто ещё ничего не закончено, поэтому вам придётся потерпеть. Осталось совсем немного, дорогая. Ещё буквально пару часов, и всё будет позади. Обещаю. Давайте, я помогу.

Они вышли из дома и нырнули в автомобиль, за рулём которого сидел Хоук. Усадив Расселов на заднее сиденье, Гурьев сказал:

— Слушайте внимательно, Эйприл. Сейчас детектив Хоук увезёт вас в охотничий домик в Нью-Джерси. Оттуда мистер Хоук свяжется со своей помощницей и подтвердит, что вы с детьми в полном порядке, и вы сможете поговорить с мистером Расселом. Пока все будут переваривать эту потрясающую новость, я займусь синьором Карлуччо. В Нью-Джерси вы будете находиться до тех пор, пока я не появлюсь. Это будет означать, что всё прошло как надо, и вы сможете наконец вернуться к мужу. Даю слово, что я появлюсь и что вам никто не причинит никакого вреда. Поверьте, всё, что сейчас делается, делается ради вашей безопасности. Не сиюминутной, а вообще безопасности, в более широком смысле. Вы сейчас ничего не понимаете, а я не имею ни времени, ни возможности объяснять. Потом. Просто не делайте глупостей, Эйприл. Это сейчас самое главное. Хорошо?

— Хорошо.

— Пообещайте мне не делать глупостей, Эйприл, — Гурьев мгновенно стёр улыбку с лица.

— Обещаю… Джейк.

— Отлично, — он успокаивающе улыбнулся снова и выбрался наружу.

Гурьев хлопнул ладонью по металлу дверцы, и машина умчалась. Гурьев вернулся в дом, забрал сумку и, выйдя через чёрный ход, минуту спустя был уже в переулке, где в автомобиле изнывал от нетерпения Джованни Карлуччо.

— Твои деньги здесь, — Гурьев втолкнул сумку на заднее сиденье автомобиля. — Будешь пересчитывать?

— Очень смешно, — скривился Карлуччо. — Что дальше?

— Как договаривались. Я отправляюсь в гости к дядюшке Чезаре, а ты можешь делать, что хочешь.

— Я пристрою «капусту» и проверю, как у тебя продвигается.

— Валяй, — милостиво разрешил Гурьев и дотронулся двумя пальцами до полей своего кофейного «стетсона» из первоклассного фетра. Карлуччо моргнул и в недоумении завертел головой: Гурьев как сквозь землю провалился. Не веря своим глазам, Карлуччо выбрался из машины и огляделся. Переулок был пуст. Карлуччо мог бы поклясться, что не слышал ни звука и не видел даже тени. Чёртов проклятый призрак, подумал он. Постояв ещё минуту, Карлуччо сплюнул в сердцах на асфальт и сел за руль. Времени было в обрез.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

В дом к Чезаре Гурьев вошёл так же легко, как входил всюду, куда ему требовалось войти. Неважно, хотели ему помешать при этом или нет. Гурьева с некоторых пор мало занимали жалкие попытки ему помешать. Ну, разве из любопытства он иногда интересовался.

Никто из находившихся в комнате – ни сам Чезаре, ни его «быки» – не поняли, как этот… этот… как он здесь очутился, в общем. Даже удивиться не успели – разлеглись на ковре в странно неудобных позах. Только Карлуччо остался стоять у стола, сжимая в руке «кольт».

— А-а-а-а!!! — взвыл Карлуччо, вскинул ствол и надавил на спусковой крючок.

Выстрела не последовало. Странное ощущение, похожее на ожог, в районе кисти, — и Карлуччо увидел, как его рука с зажатым в ней револьвером падает на пол. И это было последнее, что он увидел. И ничего узнать и понять он тоже не успел, — Гурьев не собирался, следуя шаблонам гангстерских боевиков, стоять над Карлуччо, добрых полчаса пересказывать синопсис и, кривя в торжествующей усмешке губы, напыщенно разглагольствовать о собственном морально-этическом, интеллектуальном и военном превосходстве. Он просто взмахнул ещё раз одним из мечей. Тело Карлуччо, нелепо подогнув ноги, осело и повалилось набок. Голова откатилась к стене и уставилась на происходящее лицом, так и не утратившим злобно-удивлённого выражения. А Гурьев, подчиняясь воле Близнецов, властно, хотя и едва ощутимо дрогнувших в ладони теплом рукоятей, нанёс третий удар.

То, что оставалось от души Чезаре Карлуччо, то, что он не успел сжечь, бестрепетно рассыпая горе, слёзы и смерть пригоршнями вокруг себя много лет подряд, то, что попыталось ускользнуть от Близнецов, утечь, взвиться, удрать – перестало быть. Это нельзя было отпускать туда, куда оно рвалось, и Гурьев не отпустил. Он ещё не знал, почему. И куда. Сейчас у него не было времени на то, чтобы выяснять. Позже. Не здесь и не сейчас.

Пару секунд мелко подёргавшись, труп Карлуччо застыл, как и голова на полу.

Ты проиграл, Чезаре, грустно подумал Гурьев. На этот раз проиграл. Ты просто не предполагал, кто твой настоящий противник. В этом всё дело. Извини. Ничего личного. Или – всё-таки личное?

Несколькими секундами позже в комнату влетел с револьвером в вытянутой руке Джованни. Увидев разделанную тушу дядюшки Чезаре в окружении живописно располосованных трупов остальных приближённых старого дона, он, повинуясь властному движению руки Гурьева, сжимавшей одного из Близнецов, медленно опустил ствол.

— Эй, парень, — едва сдерживая неотвратимо подступающую тошноту, прохрипел гангстер. — Ты что же, стрелять не умеешь?

— Я боюсь рикошетов, — усмехнулся Гурьев.

Он ритуальным синхронным движением встряхнул Близнецов, сгоняя кровь с клинков. От этого жеста у Джованни похолодели конечности и взмокли подмышки.

— Тибури, — тихо проговорил Гурьев. — Это называется – тибури. По следу тибури можно определить школу меча, Джованни. Только нужно учиться. Долго-долго.

Улыбаясь, Гурьев смотрел на гангстера. Едва слышно щёлкнул фиксатор. Несколько капель крови упали с потолка, запятнали воротник рубашки младшего Карлуччо, обожгли ему ухо и щёку. Он вздрогнул, тупо отметив краем сознания, что так и не увидел, когда этот дьявол успел спрятать свои жуткие – ножи, мечи? Сладкий запах крови дурманил сознание. Крови было – много. Повсюду. Куда больше, чем обычно.

— Я выполнил свою часть договора, Джованни. Тебе нравится?

— Неплохо, — всё ещё сражаясь с тошнотой, пробормотал Карлуччо. — Давай, проваливай поскорей. Чтобы я тебя больше никогда в жизни не видел.

— Ты мне тоже безумно дорог, Джованни, — усмехнулся Гурьев. — Не забудь сообщить тем, кто захочет снова потревожить мистера Рассела и его семью, что я не советую им этого делать.

— Да уж будь спокоен, — Карлуччо-младший, глядя в мёртвые глаза своего предшественника, громко сглотнул.

— Ну, вот и славно, — кивнул Гурьев, и, видя, что Карлуччо всё ещё «плывёт», задумчиво проговорил: – Когда-то на родине моего учителя существовал милый обычай: новый клинок пробовали на прочность и остроту, убивая случайного прохожего-простолюдина. Пока меч не отведал живой крови человека, он не может стать настоящим вместилищем души самурая.

Гурьев вдруг повернулся лицом к Карлуччо и отвесил тому изысканный поклон. Выпрямившись, он произнёс:

— Я, Сумихара-но Тагэясу-но Мишима Якугуро, даймё[71] Таэси-но Ками Сацумото, воин Пути, благодарю тебя, акунин[72] Карлуччо Джованни, за предоставленную возможность исполнить ритуал испытания мечей по имени Близнецы в соответствии с законами, правилами и обычаями Бусидо. В награду за эту услугу я дарю жизнь тебе и твоей семье. Впредь будь осторожен и знай: ты поступил мудро и дальновидно, решив не стоять у меня на пути. Моё слово, данное тебе, защищает тебя лишь до тех пор, пока ты держишь своё. Помни об этом все дни твоей жизни, акунин Карлуччо Джованни. Прощай.

Джованни затряс головой и зажмурился: Гурьев натурально исчез. Опять. Только что стоял перед ним с этими своими жуткими – что же это такое было-то, святые угодники?! — в руках, и вот – его нет, словно и вправду его черти отсюда выдернули!

Торопливо спрятав револьвер, Карлуччо, шепча молитву Пречистой Деве, трижды осенил себя крестным знамением – всей ладонью, как принято у католиков с острова Сицилия, похожего на песчаную треуголку, брошенную в сине-зелёное тёплое море.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Когда Гурьев вошёл в охотничий домик, детектив уже начинал нервничать. Увидев Гурьева, живого, невредимого и даже не запыхавшегося, он только хрюкнул и покрутил головой. Гурьев жестом успокоил его, распахнул дверь и шагнул в комнату, где находилась Эйприл с детьми.

— Ну, вот, — проговорил он и улыбнулся. — Теперь всё закончилось. Мальчики спят?

— Да. Они так устали, и…

— Конечно. Всё, Эйприл. Сейчас вы поедете домой. Мистер Хоук, который помогал мне заботиться о вашей безопасности, отвезёт вас с детьми к мужу.

— Это правда? — молодая женщина, проведя несколько часов в обществе крайне расположенного к ней Хоука, да ещё и поговорив с мужем, почти совсем успокоилась.

— Разумеется.

— Но не вся.

— Не вся. Всей правды никто никогда не знает. Да и зачем? Я только должен кое-что спросить у вас, Эйприл.

— Я… Пожалуйста. Если я смогу ответить.

— Очень надеюсь. Не бойтесь, уже всё позади. Постарайтесь выслушать меня внимательно, Эйприл, — мягко проговорил Гурьев. — Прежде, чем вы отправитесь домой, вы должны взглянуть на одну вещь. Я понимаю, что сейчас, вероятнее всего, не время, но это очень, очень для меня важно. Попытайтесь сосредоточиться, хорошо?

Женщина кивнула и проглотила комок в горле. Гурьев достал рисунок кольца и протянул ей:

— Постарайтесь вспомнить. Может быть, вы когда-нибудь видели это?

Эйприл долго рассматривала изображение. Потом, вернув его Гурьеву, подняла взгляд:

— Какой удивительный рисунок. Нет. Я не видела никогда этого украшения.

— Ваш супруг не мог… спрятать его?

— От меня? — Эйприл покровительственно улыбнулась и с сомнением покачала головой: – Не думаю. Разве что он хотел сделать мне сюрприз?

— Эта вещь пропала шесть – почти семь – лет назад. В России.

— Нет. Так долго?! Нет. В России? вы – русский?!

— Это кольцо принадлежит моей семье. Я должен его вернуть.

— Понимаю.

— Вряд ли, — усмехнулся Гурьев. — Но это неважно.

— Вся эта история с похищением…

— Нет, Эйприл. Просто совпадение. Я мог бы ему помешать, но это, скорее всего, привело бы к последствиям, ещё менее предсказуемым.

— То есть, вы всё-таки знали?!

— Знал. Видите, я с вами вполне откровенен. Знал. Но я знал и ещё кое-что. Если бы я помешал Карлуччо до похищения, он не оставил бы этой идеи. Мне нужно уехать, и в моё отсутствие это могло закончиться настоящей трагедией. Я также знал, что в любом случае вытащу вас с детьми совершенно невредимыми. Как видите, всё произошло именно так, как я и рассчитывал. Вы живы, здоровы и свободны, а Карлуччо больше нет. И все теперь знают, что так вести себя, как он, опасно для жизни.

— Вы…

— Я его устранил. Незаконным способом, но это вторично.

— Устранили? То есть… вы… убили его?!

— Конечно, — Гурьев пожал плечами.

— Вот как… У меня возникло ощущение, что всё как-то… особенно, когда увидела, что с нами обращаются так…

— Как?

— Как будто боятся кого-то. А когда увидела вас… снова, то поняла. Поняла, кого они боялись.

— Ну, и отлично, что боялись. Правильно боялись, кстати, — Гурьев улыбнулся и выдержал некоторую паузу, чтобы до миссис Рассел полностью дошёл смысл сказанного. И произнёс уже обыденно: – Давайте вернёмся к нашей теме, Эйприл. Потому что, вопреки очевидному, я всё-таки хороший парень.

— Мне очень помог ваш совет, — Эйприл вдруг улыбнулась. — Тот, насчёт скольжения между обстоятельств. И насчет равновесия. Вы ведь не случайно дали мне его, да ещё таким способом?

— Нет, конечно.

— Покажите мне рисунок ещё раз, пожалуйста.

Снова посмотрев на изображение кольца, миссис Рассел проговорила:

— Оливер купил у большевиков много ценностей. Я знаю, наверное, многие русские, и вы, возможно, в том числе, считаете его мерзавцем. Это несправедливо по отношению к нему. Он просто не хочет, чтобы эти сокровища разлетелись по свету так, что их невозможно будет потом отыскать! Мы ведь не вечны, Джейк. Когда-нибудь…

— Это всего лишь отговорка, Эйприл, — Гурьев чуть наклонился к ней, сложив кончики больших и указательных пальцев рук, но не сводя вместе ладоней. — Ваш муж, может быть, и не мерзавец. Но точно глупец. Разве можно покупать то, что не принадлежит продавцу? Это называется не покупка, а скупка. Скупка краденого. И, кроме того, — разве он не понимает, куда направляются те средства, которые получают большевики с его помощью?

— Куда же?

— Чтобы учредить новый мировой порядок, Эйприл, при котором вашего мужа пристрелят из револьвера в затылок, всё, что у вас есть, заберут, а вас с детьми – в одном варианте – отправят в северные районы СССР, туда, где, забросанные кое-как осколками промёрзшей на глубину нескольких метров земли, человеческие останки не разлагаются, а высыхают, превращаясь в мумии. А в другом варианте – шлёпнут, как они любят говорить, несколькими часами позже в том же самом подвале. Как вам это нравится?

— Вы… сумасшедший, — Эйприл побледнела до синевы. Сейчас, после всего только что пережитого, слова Гурьева подействовали на неё, как глоток серной кислоты.

— Нет, Эйприл. Сумасшедшие – они. Сумасшедшие бандиты, во много раз страшнее, беспринципнее и беспощаднее всяких Карлуччо. А я – я всего лишь кое-что знаю. И я ведь, в отличие от вашего супруга, имел счастье наблюдать их в естественной среде обитания. Я просто не хочу, чтобы что-то подобное произошло. Ни с вами, ни с вашим мужем, ни с кем-нибудь ещё. Между этих обстоятельств вам точно не удастся проскользнуть. Никому не удастся. И это непременно случится, если вы не одумаетесь.

— Это… Это ведь просто бизнес… — жалобно прошептала миссис Рассел.

— Нет, — покачал головой Гурьев. — К сожалению, это не так. Вот совершенно. Танк Кристи.[73] Тракторные заводы. Химическая промышленность. В иных условиях от этого не было бы вреда. Но не в случае с коминтерновской бандой. Они рвутся заполучить оружие. То самое оружие, с помощью которого будут убивать вас и ваших детей, Эйприл. Вы этого не знаете, но знаю я. Сейчас в секретных лабораториях в Крыму учёные под руководством чекистов пытаются скрестить обезьяну с человеком, чтобы вывести породу безмозглых и покорных солдат для коминтерновских армий. А сами чекисты широко ставят оккультные опыты, надеясь получить в союзники самого дьявола. И пускай я не верю, что у них это выйдет, но не думать об этом я не имею права.

— Господи Иисусе, Джейк, что вы говорите?! — отшатнулась Эйприл. — Этого просто не может быть! Ради всего святого!

— И рад бы соврать, да не могу, Эйприл. Слишком надёжны мои источники. Ещё вождь «комми» – Ленин – говорил о таких, как ваш муж: буржуи сами продадут нам верёвку, на которой мы их повесим. Поверьте, он знал, что говорил.

— Откуда… Откуда вам это известно?

— Есть те, кто хочет знать и те, кто не хочет.

— Что же будет… из всего этого… если…

— Будет война, Эйприл. Ужасная война, в которой погибнет во много раз больше людей, чем в мировую войну. А потом, когда победят эти – погибнут ещё сотни. Сотни миллионов, я имею ввиду. А самое страшное – даже не это. Самое страшное – то, что если весь мир объединится, — хотя это маловероятно, но в принципе возможно, — моей страны, России, не станет. И будет новая война, и не одна. И погибнут в ней – сотни миллионов. Нужна третья сила, которая остановит всё это. Это я, Эйприл. Не один, разумеется. с вами вместе. С сотнями и тысячами таких, как вы. Подумайте, Эйприл.

Молодая женщина, прищурившись, словно близорукий без очков, разглядывала Гурьева. Если бы кто-нибудь другой сказал ей такое, она… Наверное, это прозвучало бы смешно, глупо, напыщенно. Но этот… Он… Сейчас, когда все её чувства и, в первую очередь, материнский инстинкт, инстинкт самосохранения, были обострены до предела, — сейчас она поверила. Поверила безоговорочно. Поверила, потому что здесь и сейчас никто не стал бы говорить ей такие вещи без веских на то оснований. Или крайней необходимости. Или – того и другого вместе.

— Вы оставите выкуп себе? — спросила она после некоторого молчания.

— О каком выкупе вы говорите? — улыбнулся Гурьев.

— Я написала записку с требованиями гангстеров. Речь шла о пяти миллионах. Вы не можете не знать.

— Я знаю.

— Оливер… не заплатил?!

— Мистер Рассел заплатил. Всё до последнего гроша. Он не торговался и не сомневался ни одной секунды, Эйприл. Ваш муж любит вас, и для него нет ничего дороже вашей жизни и жизни ваших детей. Я могу засвидетельствовать это под присягой, а мистер Хоук подтвердит мои слова. Вы ведь именно это хотели услышать, не правда ли?

— Мне… очень приятно это слышать, — Эйприл опустила на мгновение взгляд. — Не могу сказать, что я сомневалась… Но… Где же, в таком случае, деньги?

— Они исчезли, Эйприл. Испарились. Их нет. Эти деньги ваш муж получил с помощью большевиков. Значит, вы не имеете на них никакого права. Никто не имеет на них права. И поэтому их больше нет.

— Я бы предпочла, чтобы они достались вам.

— Почему?

— Мне кажется, вы сумели бы ими распорядиться, как следует. Просто… вы не похожи на человека, который тратит деньги на удовольствия и купается в роскоши.

— Я ни на кого не похож, — усмехнулся Гурьев. — Но вы угадали. Я не стремлюсь к богатству, в отличие от мистера Рассела. Очень немногие знают, как правильно распорядиться богатством. В русском языке есть другое слово для обозначения цели, ради которой нормальный человек стремится заработать деньги. Достаток. Не богатство. Достаток возможно создать, оставаясь честным человеком, но богатство – никогда. Богатство – громадное искушение, Эйприл. Оно позволяет менять мир. Нарушать Равновесие. Кто обладает должными необходимыми знаниями, чтобы делать это правильно, помогая людям? Очень, очень немногие. Единицы.

— А вы?

— Я? Сложно сказать однозначно, — Гурьев вздохнул. — Во всяком случае, Карлуччо наворотил бы с вашими деньгами такую кучу дерьма, что пол-Америки могло бы задохнуться от её аромата. Хорошо, что они ему не достались.

— Карлуччо – преступник. Бог с ним. Но… Ведь прогресс немыслим без богатства? Без капитала?

— В чём прогресс, Эйприл? Больше вещей? Разве в этом прогресс? Это его результат, но никак не смысл. А богатство – оно ведь не берётся из воздуха, не так ли? Я не стану повторять пропагандистских штампов о том, что богатые, становясь богаче, делают бедных беднее. Не совсем так, а иногда – совсем не так. Но за богатство всё же приходится расплачиваться, Эйприл. Самым ценным, что есть у человека – душевным равновесием, временем и любовью к близким. И вам, Эйприл, очень, очень хорошо это известно.

На этот раз миссис Рассел умолкла надолго.

— Я сумею сделать так, чтобы у вас не было неприятностей с этими деньгами, — тихо проговорила она, поднимая на Гурьева взгляд. — Неприятностей вообще, — если…

— Если – что?

— Если всё, что вы говорили мне о большевиках, правда.

— Это правда, Эйприл. Мне жаль. Что же касается денег – то, как я уже сказал, их больше не существует.

— Для меня – безусловно, — кивнула Эйприл. — И мне вовсе не жаль. Скорее, наоборот. Скажите, Джейк… Сколько денег вам нужно?

— Не думаю, что у вас найдётся достаточно их для меня, — пожал плечами Гурьев. — Кроме того, я вовсе не собираюсь вас разорять.

— Жизнь дороже любых денег.

— Честь, Эйприл. Честь и долг.

— Да. Конечно. Просто вы сумасшедший. И если вам что-нибудь потребуется здесь, в Америке, вы можете смело на меня рассчитывать.

— Не думаю, что мистер Рассел будет в восторге от вашей решимости.

— Мне всё равно, что подумает в этом случае Оливер. Я управлюсь как-нибудь с этим, не беспокойтесь. Дайте мне рисунок. Если кольцо всё-таки у нас, вы его получите. Клянусь моими детьми.

— Спасибо, Эйприл, — Гурьев встал. — Вы – отважная и великодушная женщина. Кажется, вашему мужу везёт не только в делах.

— У вас есть бумага и ручка?

— Не нужно. Я запомню.

Эйприл продиктовала Гурьеву номер телефона:

— Позвоните мне… через пару дней. Это мой личный аппарат, никто другой не снимет трубку. Я узнаю всё, что можно, об этом кольце.

— Как я смогу отблагодарить вас?

— Это я обязана вам жизнью, Джейк, — в упор посмотрела на него Эйприл. — И не только своей. У меня много недостатков, но неблагодарность среди них не числится.

— Недостатков? — приподнял брови Гурьев. — Ну, скажете тоже. Вам пора.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Как и было условлено, он позвонил миссис Рассел через день из автомата.

— Эйприл Рассел, — сказал женский голос.

— Здравствуйте, Эйприл. Рад вас слышать. Ваш голос звучит почти весело, и меня это радует ещё больше.

— Кто это?

— Это Джейк.

— Это… в самом деле вы?

— Да. Голос изменён, это просто необходимая мера предосторожности.

— Вот как… Хорошо. Я… тоже рада вас слышать. У вас всё в порядке?

— Да. Всё отлично.

— Судя по тому, что рассказали полицейские, вы устроили жуткую бойню.

— Ну, что вы. Полицейские безбожно врут в погоне за славой. Как всегда. Просто набивают себе цену.

— Хорошо, что мальчики этого не видели, — вздохнула Эйприл.

— Конечно. Они ещё увидят в жизни достаточно крови и мерзости. Спешить некуда, это верно. Вот совершенно.

— Ужасный вы всё-таки тип, Джейк… Ну, ладно. Я навела справки. У Оливера нет того, что вы ищете, Джейк. Он сказал мне, что оно, скорее всего, в Англии. Большинство ювелирных украшений у большевиков покупают в Лондоне. У них какие-то связи в банке «Бристольский кредит». У меня есть несколько по-настоящему хороших знакомых в Лондоне, несколько подруг, которым я могла бы вас порекомендовать, и…

— Не нужно, Эйприл, — остановил её Гурьев. — Вы и так очень мне помогли. Спасибо.

— Это вам спасибо, Джейк. Вряд ли моя жизнь будет похожа на прежнюю, — после всего, что случилось. Но, как ни странно, я даже рада.

Надеюсь, это пройдёт, подумал Гурьев.

— Что вы собираетесь делать дальше?

— Поеду в Лондон, — Гурьев вздохнул.

— Вам потребуется помощь. Я очень хочу вам помочь, Джейк. Я… должна.

— О чём это вы, Эйприл?

— Давайте встретимся. Я поменяю вам деньги на фунты и британские ценные бумаги.

— Зачем?

— Зачем – что?

— Зачем вы хотите мне помочь?

— Тому есть, как минимум, несколько причин. Вы действительно хороший парень, не смотря ни на что. Вы спасли жизнь моим детям и мне. И, похоже, вовсе не собираетесь останавливаться на достигнутом. Меня страшно напугали ваши слова насчёт большевиков, Джейк. Я много думала над этим, и прочла кое-что, чего раньше не знала, или, вернее, как вы правильно заметили, не хотела знать. И мы крупно побеседовали с Оливером. О результатах этой беседы вы, надеюсь, узнаете потом, хотя вряд ли это случится слишком быстро. Но это непременно случится, иначе я перестану быть миссис Рассел.

— Зачем вы мне это рассказываете, Эйприл?

— Я чувствую, что вы надолго, если не навсегда, вошли в мою жизнь, Джейк. Не знаю, правильно ли это. Но я всегда была и желаю и впредь оставаться хорошей христианкой. И поэтому тоже. Повторяю, вы можете на меня рассчитывать.

— Спасибо, Эйприл, но, право же, не стоит. Вопроса с деньгами не существует. Как и самих денег. Вам лучше поверить в это окончательно. Но в любом случае – спасибо.

— Если вы опасаетесь, что я… что Оливер…

— Я ничего не опасаюсь, Эйприл, — ласково перебил её Гурьев, — потому что мне нечего опасаться. Как и вам, кстати. Не только вы и ваши дети, но ваши внуки и правнуки смогут гулять, где им заблагорассудится, в этом городе. Вас никто никогда не посмеет больше здесь тронуть.

— Почему?

— Потому что, как вы сами только что совершенно верно сказали, вы теперь навсегда – внутри моего личного пространства, Эйприл. Удивительно, как быстро и чётко вы поняли это. И я рад, что мне не пришлось практически ничего вам объяснять – вы сами приняли и почувствовали всё, что нужно.

— Не уверена, что это так уж замечательно, — вздохнула молодая женщина. — Однако выбора у нас, как я понимаю, нет?

— Увы. Ваш муж определённо будет в ярости.

— Я улажу с Оливером всё, что нужно, Джейк. Об этом вам не стоит беспокоиться.

— Вы меня удивляете, Эйприл. И мне это нравится. Во всяком случае, самое главное своё богатство ваш муж нашёл. А всё остальное – такие мелочи, ей-богу.

— Спасибо.

— Спасибо вам, Эйприл, — повторил он. — Прощайте. И берегите ваших мальчиков. Всех троих.

— До свидания, Джейк, — Гурьеву показалось, что он увидел улыбку миссис Рассел.

Эта улыбка стоит того, чтобы на неё смотреть, подумал он. И тоже улыбнулся.

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Он сидел в отеле и ждал Мэгги, чтобы отдать ей деньги, размышляя над тем, свидетелем чего стал в момент расправы над старым доном Чезаре. Свои способности видеть Гурьев никогда не прекращал совершенствовать, но… Похоже, я видел его душу, подумал Гурьев. Как интересно. Странная это была душа. Нет, нет, я правильно сделал, что не позволил ей уйти. Я не позволил? Или Близнецы? Или мы вместе? Что-то меняется в мире, подумал Гурьев. И в мире, и во мне.

Он довольно давно научился убивать так, как учил его Мишима – с холодным умом и спящим сердцем. Неужели сэнсэй тоже был способен видеть такое? И если да, то почему никогда ни единым словом не обмолвился об этом? Ни он, ни Хироёси-о-сэнсэй?

От раздумий его отвлекло сообщение портье о прибытии посетителя:

— К вам мистер Шон Хоук, сэр.

— Отлично. Я жду его, благодарю вас.

Хоук вошёл в номер и недоумённо завертел головой, не понимая, куда делся хозяин. Наверное, решил не оставлять Мэгги наедине со мной, про себя усмехнулся Гурьев. Ну что ж, не самая глупая мысль из тех, что посещали тебя, дружище. Он бесшумно покинул своё укрытие за портьерой и вырос перед Шоном. Детектив вздрогнул и отпрянул, а Гурьев ухмыльнулся:

— Привет, Шон. Отлично выглядишь.

— А ты так вовсе сверкаешь, как новенький квортер.[74] Рассказывай!

— Что ты хочешь услышать?

— Скажи, как тебе это удалось?

— Что?

— Перестань придуриваться. Ты прекрасно знаешь, о чём я.

— Ладно, не буду тебя больше мучить.

Жестом фокусника Гурьев извлёк из-под столика у кровати и протянул Хоуку маленький саквояж. Шон кивнул, поставил его на стол, раскрыл и с минуту любовался новенькими пачками двадцати— и пятидесятидолларовых банкнот. Потом вздохнул, вытащил пять пачек двадцаток и рассовал их по карманам, после чего аккуратно защёлкнул замок и откинулся на спинку стула.

— Значит, вся эта история с орлом – просто выдумка?! Здорово. Одного не пойму – когда ты успел обработать этих копов? Просто уму непостижимо! Ювелирная работа, Джейк. Они держались так, что я им поверил. И не только я. Все поверили. Блеск! Кто бы мог подумать, что эти два обормота – такие актёры?! А на вид и не скажешь.

— Это хорошо, что ты не веришь в сказки, дружище. Но не все могут похвастаться таким здравомыслием. Некоторые, например, увидев орла, уносящего в лапах пять миллионов долларов, совершенно убеждены, что видели именно орла, уносящего в лапах пять миллионов долларов.

— Что ты хочешь этим сказать?!

— Только то, что уже сказал, старик. Только это, и ничего больше.

— Ничего не понимаю, — Хоук помотал головой. — Ну и наплевать. В конце концов, главное, что всё закончилось благополучно! Если честно, я на самом деле даже и не хочу знать, как тебе это удалось. Орёл… Надо же такое придумать! Все так и уверены, что деньги пропали. По-моему, даже миссис Рассел в это верит!

— Отлично. Именно то, что нужно. Тебя-то самого не сильно теребят?

— Знаешь, этот Рассел – нормальный парень. Видимо, он нажал на кое-какие педали, — меня допросили разок, очень вежливо, а Мэгги вообще не трогали.

— Прекрасно. Значит, я в Расселах не ошибся.

Гурьев не ошибся и во всём остальном. До смерти напуганный и оттого чрезвычайно убедительный и воодушевлённый Вилье, выскочив из кожи вон, организовал встречу директора Цугского отделения Credit Suisse и Гурьева прямо в помещении консульства. Убедившись в подлинности аккредитивов, директор отделения в присутствии Гурьева проштамповал золотые сертификаты Швейцарии своей личной печатью и скрепил их подписью. Протелеграфировав – прямо с консульского телеграфа, который и раньше нередко использовался для подобных целей – домой в Цуг, банкир подтвердил получение денег, после чего выдал Гурьеву чеки для получения наличных, заранее заказанных в Нью-Йоркском отделении Credit Suisse. Рассчитано всё было точно – в Европе уже наступило утро понедельника, и банки работали в обычном режиме. Выждав чуть меньше часа, Гурьев позвонил в Цуг и, продиктовав код, убедился, что остаток суммы находится на его номерном счету, после чего заказал наличные для выдачи. Покончив с формальностями, банкир тотчас отбыл на пароход, который отходил из гавани через пару часов. После этого Гурьев набрал ещё один цюрихский телефонный номер, и майор Такэда, три дня назад прибывший в Швейцарию навестить своего родственника – сотрудника японского консульства в Женеве, отправился получать в банке наличные. Ещё через час Такэда подтвердил, что деньги получены и переложены в маленький частный банк, такой старый и надёжный, что его название было известно лишь нескольким десяткам человек. Помимо всего прочего, триста тысяч долларов, которые вынес в портфеле Такэда, должны были послужить атаману Шлыкову хорошим подспорьем. Теперь Гурьев с чистой совестью отправился выручать Расселов. Вилье, тоже получив свои деньги наличными, был на седьмом небе от счастья. Все участники сделки расстались, весьма довольные друг другом. Вилье, в предвкушении очередного загула, который должен был заставить распорядителей пиров Валтасара удавиться от зависти, насвистывая модный фокстрот, запер деньги в консульский сейф и, только закрыв дверцу на все замки, понял, что играть ему совершенно не хочется. Потрясённый до глубины души этим неожиданным, ошеломляющим открытием, Вилье до утра просидел в офисе, в одиночку уничтожив две пинты отборного «Джека Дэниэлса» и оставшись при этом трезвым, как стёклышко.

Но знать обо всём этом Хоуку было совершенно ни к чему.

— О чём это ты задумался, старина? — подбодрил Хоука Гурьев. — Эти деньги – ваши. Миллион семьсот пятьдесят. Вы с Мэгги их честно заработали. Триста тысяч наличными, как мы и договаривались, остальные – золотыми сертификатами швейцарских банков.

— Чертяка, ты и это успел провернуть, — детектив хмыкнул и улыбнулся, не делая никаких попыток взять саквояж. — Швейцарские банки. Рехнуться можно.

— Смотри, не стань транжирой, Шон. Деньги – опасная штука. Опаснее только большие деньги.

— Ну, нам с Мэгги это не грозит, — Хоук запустил пятерню в свою шевелюру и снова хмыкнул. — Наши деньги я взял, Джейк. Остальное – твоё.

— И что это значит? — сердито спросил Гурьев после непродолжительной паузы. — Что это ещё за фокусы?

— Ну, Джейк, — Хоук вздохнул и посмотрел в сторону. — Я… Мы с Мэгги решили, что нам хватит. Тебе они нужнее.

— Это не ты придумал, — тихо проговорил Гурьев. — Это Мэгги.

— Ещё бы.

— Ты думаешь, я откажусь?

— Попробуй, — осклабился Хоук. — С удовольствием уступлю тебе титул чемпиона по кретинизму.

— Вы оба психи.

— Это ты нас заразил, Джейк. Мэгги… Мэгги велела сказать тебе… Если бы не ты…

— Ну.

— Мэгги беременна, — выпалил Хоук и покраснел. — Мы обвенчались.

— Чёрт, старик, — Гурьев просиял и, поднявшись, шагнул к детективу и стиснул его в объятиях. — Чёрт тебя побери, Шон. Это самая лучшая новость, которую я мог бы захотеть услышать на прощание.

— Она не пришла, потому что еле держится на ногах. Её всё время тошнит, просто кошмар какой-то.

— Ничего, Шон. Это ничего. Это пройдёт.

— Джейк.

— Да.

— Меня мучает один вопрос. Я просто места себе не могу найти.

— Давай, старик.

— Для чего ты заварил всю эту кашу? Карлуччо… Ну, заменил Чезаре на Джованни. Ничего ведь не изменилось, по большому счёту. Я понимаю, если бы мы сдали всю банду в полицию. А так – зачем?!

— Я думал, ты поймёшь, Шон, — Гурьев вздохнул. — Может, и не стоит тогда объяснять?

— Стоит, — упрямо посмотрел ему в глаза детектив. — Ещё как стоит. Потому что ты вроде как хороший парень, а это ни в какие ворота не лезет.

— Напротив, — усмехнулся Гурьев. — Главное – это держать слово, Шон. Даже если ты дал его такому, как Карлуччо. Главное – это сохранить честь и не потерять при этом лица. Мафия – это вовсе не воплощение вселенского зла и не порождение преисподней. Это просто люди, Шон. Люди, которые несколько иначе смотрят на всё, что делается вокруг. Скажи, тебе ведь не нравился сухой закон, не так ли?

— Нет, конечно, — раздражённо повёл плечом Хоук. — А кому он нравился?!

— Вот. А отменили его потому, что мафия показала государству, что государство поступило в данном случае совершенно по-идиотски. Это только один пример, частность. Не бывает леса без волков, Шон. Просто популяцию надо поддерживать на должном уровне. Не позволять волкам перерезать всех овец. А овцам – затоптать волков. Карлуччо нарушил правила.

— Какие правила?!

— Есть сферы, куда мафии нельзя вторгаться. Есть виды бизнеса, которые традиционно кормят мафию и будут кормить, даст Бог, ещё столетия. А есть, куда им нельзя. Например, в моё личное пространство. Там, где охочусь я, больше никто не может охотиться. Ни мафия, ни полиция, ни государство. Мне нужен был Рассел. Это была моя добыча. А Карлуччо этого не знал. Но мне всё равно, поэтому он лежит в морге без головы и руки. А Джованни меня понял с полуслова и ушёл с дороги.

— А я? — тихо спросил Хоук.

— Ты – другой представитель фауны, Шон, — улыбнулся Гурьев. — У нас с тобой всё разное – и диета, и среда обитания. Поэтому и делить нам с тобой нечего.

— Знаешь что, Джейк? Я рад, что ты уезжаешь.

— Да ну?

— Честно. До того, как ты появился, всё было понятно. А теперь… И Мэгги, и миссис Рассел… Я в какой-то момент был почти готов всё бросить. Но Мэгги сказала, что мы должны тебе помочь. Пройти этот путь до конца. И миссис Рассел… По-хорошему, она ведь должна была сдать тебя копам. А вместо этого молчит, как в рот воды набравши. А ведь она тебя видела, прекрасно знает, кто ты, и вообще… Как будто ты…

— Ну, договаривай, договаривай.

— На месте её мужа я бы решил, что вы любовники.

— А про Мэгги ты так не думаешь, надеюсь?

— Нет.

— Правильно, Шон. Женщины – лучшее, что есть у нас на этой земле, старик. Их надо просто любить. Как я. Не обязательно волочь их в постель при этом, всех подряд, я имею ввиду. Нужно просто любить. А уж они, это почувствовав, не останутся в долгу. Ни Эйприл, ни Мэгги – не исключение. И ещё, что касается миссис Рассел… У неё – сыновья. Инстинкт самосохранения одолел её страх поступить неверно. Страх – порождение нашего разума, загнанного в клетку предрассудками и стереотипами. А инстинкт самосохранения побуждает нас действовать – и побеждать. Иногда нужно просто следовать инстинкту, и ничего больше. Вот так. Ну, и напоследок – ко всему прочему, я везучий.

— Да уж, — детектив посмотрел на Гурьева, покачал головой изумлённо. — Не хотел бы я оказаться среди тех, кто… Где ты успел всему этому научиться?

— Я всю жизнь учился слушать больше, чем говорить. И говорить много меньше, чем понимаю. Так что лови момент, Шон. Меня нечасто ведёт на подобные штуки. Просто я так обрадовался за тебя и за Мэгги, что распустил слюни. Но это больше не повторится. И не вздумай обижать Мэгги, Шон. Я всегда буду наблюдать за вами, заруби себе это хорошенько на носу.

— Надеюсь, это твой последний совет.

— Мой последний совет – внимательно следить за новостями. Производство новостей промышленным способом – отличный бизнес. Дарю идею.

— Если честно, Джейк, — меня тошнит от твоих загадок. Почти так же сильно, как Мэгги.

— Это пройдёт, Шон. И у тебя, и у Мэгги. Удачи тебе, детектив. Да, кстати, — это мальчик.

— Что?!

— Ты уйдёшь, наконец, или спустить тебя с лестницы?

— Ты… Ты… Джейк, — прохрипел Хоук. — Джейк, ты – самый потрясающий парень, которого мне доводилось встречать.

— Ты повторяешься, приятель.

— Уезжай, Джейк, — расплылся в улыбке Хоук. — Катись отсюда ко всем чертям, сукин сын. Храни тебя Господь и Пресвятая Дева, Джейк. Чтобы тебе и дальше так везло напропалую. Может, и нам чего перепадёт?!

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Наблюдая за компанией из Эйприл, Рэйчел, трёх мальчишек и беркута, явно смущённого благоговейным вниманием к собственной персоне, — дрожа от восторга, Джордан и Сидней наперегонки гладили великолепную птицу, терпеливо переносившую бурю детских эмоций, — Гурьев ощутил в горле колючий комок. Осоргин приблизился и молча встал рядом, не отрывая взгляда от детей и женщин. Покосившись на него, Гурьев тихо проговорил:

— Даю голову на отсечение – вы сейчас испытываете совершенно те же самые чувства, что и я. А, Вадим Викентьевич?

— Святая и истинная правда, Яков Кириллович, — хрипло ответил кавторанг. И, прокашлявшись, чётко повернулся на каблуках и вскинул руку к фуражке: – Разрешите доложить. Только что позвонили из Оклендри – машины господина Иосиды проследовали в направлении Мероув Парк. Какие будут указания?

На двух главных дорогах к поместью, в посёлках Оклендри и Мелленбрю, были установлены телефоны прямой связи, и местные олдермены получили указание немедленно сообщать обо всех передвижениях в направлении Мероув Парк. Все остальные дороги, по которым можно было сюда добраться прежде, были перекопаны так, что никакое транспортное средство, кроме танка, не могло по ним передвигаться. Система раннего оповещения прошла неоднократную проверку и работала достаточно надёжно, чтобы перебиться до того момента, когда у Гурьева дойдут руки до полноценного обеспечения безопасности. При таком гандикапе[75] у населения поместья было от сорока минут до часа для того, чтобы достойно встретить гостей – как желанных, так и не очень.

Гурьев кивнул и с сожалением повернулся спиной к идиллической картинке:

— Отлично. Давайте начинать.

В конце концов, надо же каким-то образом обеспечивать существование всего этого, подумал он. Именно обеспечением мы сейчас и займёмся.

* * *

— Это обязательно? — рассматривая себя в зеркале, пробормотала Рэйчел. — Никак нельзя без этого обойтись?

— Ты что, Рэйчел?! Ведь это потрясающе, просто здорово! — Тэдди встал рядом, явно восторгаясь своим нарядом и мечом, которым уже немного научился, под чутким руководством Гурьева, пользоваться.

— Ещё бы, — в её голосе звучал неприкрытый сарказм. Надув губки и собрав их бантиком, она покачала головой, как китайский болванчик, и пропела, трепеща ресницами и закатив глаза: – Доброе утро, мой господин! Это я, твоя Чио-чио-сан, мой господин! Ах, ты, наверное, голоден, мой господин! Посмотри, что за деликатес я принесла тебе в этой прелестной лаковой коробочке, мой господин! Холодные сырые щупальца осьминога с липким сладким рисом! — И добавила уже нормальным голосом: – Ужас!

Тэдди засмеялся. Улыбнулся и Гурьев. Рэйчел же сердито продолжила:

— Несчастная страна, где женщины вынуждены забинтовывать себя и прятать всё то, что делает их женщинами! Не понимаю, как это только возможно?! Я похожа на воробушка, которого завернули в шёлковый носовой платок, оставив только клювик торчать наружу!

— Ты восхитительна, — убеждённо заявил Гурьев. — Неотразима. Ослепительна. Великолепна. Правда, Тэдди?

— Да! — выдохнул мальчик, осторожно прикоснувшись к локтю сестры. — Самая-самая!

— Ну, вот видишь. Нам пора. Дай мне руку, девочка. Нас ждут.

Японцев разместили в большом зале новостройки. Пол был застелен новыми татами, стены оставались привычно обнажёнными. У торцовой стены находилось небольшое возвышение, отдалённо напоминающее сцену – здесь татами немного отличались по цвету от тех, на которых сидели прибывшие. Люди ждали уже около двадцати минут, ничем не выказывая своего нетерпения. Иосида понимал, что это ожидание – тоже часть проверки тех, за кого он поручился своей честью и добрым именем. И когда напряжение, казалось, достигло предела, Иосида изумлённо замер: на «сцене», ещё мгновение назад совершенно пустой, возник сидящий огромный человек в чёрно-серебряных одеждах. Замерли и все остальные – перед тем, как под невыносимым серебряным взглядом согнуться в глубоком поклоне.

Низкий, с гипнотически вибрирующими обертонами голос Гурьева, усиленный скрытыми за ширмами электрическими ревербераторами, разорвал тишину:

— Я рад приветствовать вас, господа, именно здесь, в самом сердце великой империи, над которой никогда не заходит солнце. Я знаю, что все вы добровольно покинули священную родину богов, откликнувшись на просьбу Сигэру-сама, и я бесконечно благодарен вам за это. Сейчас я представлю вам тех, чьи благополучие и достоинство отныне будут находиться под вашей защитой днём и ночью. Они нуждаются в вас так же, как и вы в них. Помните, что вы находитесь на пороге нового мира, и только если все мы вместе, согласно и точно, будем выполнять волю Провидения и следовать нашему предназначению, наши потомки будут иметь возможность гордиться нашей жизнью и нашей смертью.

— Хай,[76] – слово, похожее на выдох, одновременно сорвалось с губ двух дюжин сосредоточенно внимавших Гурьеву людей. — Хай, вакаримас.[77]

Гурьев слегка поклонился:

— Будет сделано всё возможное для того, чтобы все вы чувствовали себя дома. Через короткое время, когда вы подробно ознакомитесь со своими обязанностями и распорядком, вы будете сами решать, какие действия необходимо предпринять с тем, чтобы наилучшим образом служить тому делу, ради которого вы прибыли сюда.

— Хай!

Гурьев поднял руку. Стена за его спиной раздвинулась, показав, что была всего лишь перегородкой. Небольшого роста молодая женщина в небесно-синем кимоно и мальчик в сине-серебряном одновременно вступили на татами и, шагнув вперёд, почти синхронно опустились на маленькие скамеечки по левую и правую руку от Гурьева. Женщина подняла глаза на сидящих в зале людей, и нежная, ласковая улыбка осветила её лицо, совершенно прекрасное и в то же время необычайно живое. Сияние сапфирово-синих с золотыми искрами глаз, оттеняемое безупречно подобранными цветами её одежды, вызвало настоящую бурю в душе воинов, воспитанных в традициях служения красоте и преклонения перед ней. Красота этой женщины, хотя и экзотическая для японца, была так очевидна и несомненна, что ещё один вздох пронёсся по залу:

— Хэй-ва хэйко банзай![78]

Женщина и мальчик наклонили головы. Самураи низко поклонились в ответ. Выпрямившись, они увидели рядом с сидящими людьми огромного беркута, рассматривающего их солнечно-золотыми глазами. На лапах птицы сверкали широкие золотые браслеты. Новый изумлённый вздох вознёсся к низкому потолку. Гурьев снова поднял руку:

— Графиня Рэйчел Дэйнборо. Рэйчи-сан. Граф Эндрю Роуэрик. Орю-сан. Рранкар, Солнечный Воин. Эта птица будет нашим помощником – особенно тогда, когда никакая другая связь невозможна или сведения слишком важны, чтобы доверить их бумаге или электрическим проводам. Каждое слово, которое вы произнесёте при нём, тотчас же станет мне известно. И если вам потребуется сила и ярость его когтей – позовите его тоже.

— Хай. Вакаримас.

— Теперь я попрошу каждого из вас подойти и представиться Рэйчи-сан. Начнём с вас, — Гурьев поклонился японцу, сидящему в первом ряду справа.

Тот поднялся, быстро и коротко поклонился и широким шагом приблизился к возвышению. Его глаза оказались на уровне глаз Рэйчел. Японец снова поклонился – на этот раз медленно и глубоко, и, выпрямившись, произнёс:

— Муруока Сидэи, Рэйчи-сан.

— Охаё годзаимас,[79] Сидэи-сан, — безмятежная, ласковая улыбка, адресованная только собеседнику и никому больше, снова осветившая лицо Рэйчел, заставила самурая забыть о всяких правилах выдержки, и брови его изумлённо вздрогнули. Потрясённый и растроганный, Муруока снова поклонился и, осторожно пятясь, вернулся на своё место, уступив очередь следующему.

— Касуги Тодзиро, Рэйчи-сан.

— Хадзимэмасйтэ,[80] Тодзиро-сан, — легким поклоном приветствовала его Рэйчел.

Ещё более потрясённый, нежели Муруока, Касуги возвратился в свой ряд. Настала очередь следующего:

— Тагава Исаму, Рэйчи-сан.

— О-мэни кокарэтэ урэсий дэс,[81] Исаму-сан.

— Сюнгаку Юсаши, Рэйчи-сан.

— Додзо ёросику,[82] Юсаши-сан.

Иосида, затаив дыхание, наблюдал за разворачивающимся действом, отчётливо понимая, что каждый жест, каждое слово, каждая деталь происходящего рассчитаны и выверены этим человеком, Гуро-сама, не просто до самых незначительных нюансов – всё, абсолютно всё выглядело, да и было на самом деле, идеально торжественным вступлением к чему-то грандиозному, великому, чему невозможно было подобрать ни названия, ни определения. Только теперь дипломат до конца осознал причину, по которой обивал пороги самых дорогих магазинов в Токио и Киото, выполняя заказы Гуро-сама, содержавшиеся в шифровке полковника Кагомацу, полученной Иосидой всего за несколько дней до его отъезда назад в Лондон. Жадно вглядываясь в чудесное лицо графини, которая умудрилась найти для каждого из своих будущих хатамото новый оттенок улыбки и ни разу не повториться, приветствуя их, готовый буквально расплакаться от восхищения Иосида увидел, с каким поистине волшебным чутьём подобраны детали её костюма, удивительно гармонирующие с необычной для него внешностью молодой женщины и превращающие её в совершенное, неземное существо, парящее над действительностью. Чёрно-серебряное одеяние Гуро-сама, его огромная гибкая фигура, смертоносная грация гремучей змеи и чудовищный взгляд внушали одновременно ужас и благоговение, а сияние, исходившее от его спутницы, окрыляло и согревало. Как ни удивительно, но и мальчик на этом фоне отнюдь не потерялся: сине-серебряный наряд придавал его глазам глубину и силу, а прямая спина и короткий, чуть длиннее, чем вакидзаши, парадный меч в богато украшенных ножнах сообщали юному графу подобающее его положению и окружающей обстановке достоинство. А присутствие необыкновенной птицы, чьё несомненно разумное спокойствие и безусловно осмысленный, внимательный взгляд, встречавший и провожавший каждого, придавало картине происходящего необходимую завершённость магического ритуала.

О, боги, подумал Иосида, пытаясь унять дрожь, поднимающуюся из самых глубин его естества, о, светлая Аматерасу. Если бы можно было запечатлеть всё это! Куда же ведёт нас этот человек? Что ждёт нас всех впереди?!.

Гурьев с гордостью и восхищением смотрел, с какими поистине царственными простотой и величием Рэйчел исполняла свою роль. Она ни разу не сбилась, произнося тщательно заученные слова на чужом языке, не сделала ни одного ошибочного или неуместного жеста, со спокойным мужеством выдерживая более чем серьёзное испытание на прочность и твёрдость духа. Я люблю её, подумал Гурьев. Я люблю её. Господи, есть ты или нет – я люблю её, и всё остальное я сумею устроить, как нужно.

Когда процедура знакомства завершилась, он снова заговорил. Теперь его голос, лишённый искусственного усиления, звучал несколько тише и более буднично:

— Сейчас вам покажут помещения, в которых вы будете жить, господа. Вы можете свободно осмотреть территорию и обменяться мнениями. Вечером, после захода солнца, вы получите ваше оружие и сможете задать свои вопросы командирам четвёрок, которые через четверть часа присоединятся ко мне. Благодарю вас за терпение и внимание, господа. — Гурьев поклонился и чуть развернулся в сторону Иосиды, поклонившись ему особо и передавая дипломату бразды правления: – Прошу вас, Сигэру-сама.

По его знаку Рэйчел и Эндрю встали и, легко поклонившись, вышли, не проронив ни слова. Следом за ними величественно вышел Рранкар, и последним покинул зал сам Гурьев. Кажется, всё прошло как по нотам, решил он, возвращая перегородку-сёдзи в исходное положение.

Иосида занял место Гурьева на возвышении и обвёл взглядом сосредоточенные и в то же самое время смятенные лица соотечественников. Они обменялись короткими поклонами, и, когда формальности завершились, Иосида проговорил:

— Есть ли у вас вопросы, господа?

Лёгкий, похожий на ветерок, шёпот промчался по залу. После некоторого замешательства поднялся Муруока:

— Прошу извинить, Иосида-сама. У всех нас только один вопрос. Почему?!

— Я думаю, гордыня многих из нас достала до самого неба, — тихо ответил Иосида. — Человек имеет право гордиться своими делами, а не тем, что получил от богов, как награду. Мы забыли о смирении и верности пути воина. Мы должны одуматься. Когда покачнулось равновесие мира, нет времени на объяснения и пустопорожние рассуждения. Настало время действий. Помните слова божественного Тэнно, господа. Всё, что будет необходимо. Если вам прикажут убить – убивайте. Если прикажут умереть – умрите. Здесь, вдали от берегов нашей священной Родины, только так, беспрекословно исполняя волю Сына Неба, мы сможем защитить её честь и умножить её славу, честь и славу божественного императора Ямато. Надеюсь, вы хорошо поняли меня. И хорошо поняли Гуро-сама.

И, хотя Иосида не ожидал ничего другого, он испытал радость и облегчение, услышав слитный выдох двух дюжин воинов:

— Хай, вакаримас. Тэнно хэйко банзай!

Лондон. Июнь 1934 г

Он просто разрывался между делом и Рэйчел. Господи. Рэйчел.

Она уже совсем поправилась. Осматривавший её в последний раз доктор Хадсон даже не потрудился скрыть своё удивление под маской привычной невозмутимости:

— Откройте секрет, мистер Гур. Я же знаю, что это невозможно!

— Это общая беда всей европейской медицины, доктор. Вы лечите болезни, а я – больного. Конечно, оспу или холеру нельзя победить при помощи массажа. Но меня, например, никогда не возьмёт никакая оспа или холера. Я могу выпить стакан бульона с холерными вибрионами, и со мной ничего не будет, потому что мой иммунитет, усиленный при помощи внутриклеточного резонанса, активизированного, в свою очередь, акупунктурой, убьёт всю эту гадость ещё в пищеводе. Вы не верите, я знаю. Но это не вопрос веры. Вы никогда не видели ничего подобного. А теперь – пожалуйста.

— Но все китайцы и японцы, у которых есть деньги, едут лечиться сюда. Ведь это не случайно, вы не находите?

— Не нахожу. Лечение традиционными методами требует усилий не только врачевателя, но и больного. И массу времени. Кроме того, идея «проглотил пилюлю – здоров» чрезвычайно соблазнительна. Не верна, но очень, очень соблазнительна. Да и настоящих специалистов, к сожалению, не так много. И случаи бывают всякие. Я не против медицины, я за. Только не нужно думать, что врачам всё на свете известно и понятно. Вы знаете, например, как работает пищеварительный тракт?

— Разумеется, — снисходительная улыбка появилась на губах врача.

— Отлично. А если я поставлю вопрос иначе, — не как, а почему? И вся ваша наука стушевалась, доктор. Потому что на этот вопрос она не имеет ответа.

— Где вы этому научились? В Китае?

— И там тоже. Какая разница? Это неважно.

— Вы ведь можете не только вылечить человека. Но и убить можете, вероятно, так же легко?

— Конечно. Любое знание есть обоюдоострый клинок, доктор. Знание вне морали. Мораль – это человеческое.

— И вы к ней достаточно легко относитесь.

— Скажем так – когда требуется для дела, я рассматриваю разные варианты её использования.

— Могу я задать вам один… не совсем медицинский вопрос?

— Конечно, доктор.

— Простите, мистер Гур. Я слышал, вы достаточно обеспеченный человек, и графиня Дэйнборо говорила мне, что у вас есть влиятельные знакомые в финансовых сферах… вы не знаете, что это за странные слухи по поводу «Бристольского Кредита»?

— Знаю. А что, у вас там сбережения, доктор?

— Э-э-гм… Не то, чтобы очень большие, но…

— Можете перевести их в «Falcon Bank and Trust». Скажете, что я вас рекомендовал.

— А вы не могли бы… объяснить? Хотя бы в общих чертах?!

— Видите ли, дорогой доктор, — ласково проговорил Гурьев. — Тут такое дело. Если я стану объяснять всем и каждому, чего я хочу, почему я хочу, отчего, например, для вас лично то, что я делаю, исключительно хорошо – я только этим, то есть объяснениями, аргументированием, доказательствами – вынужден буду заниматься сорок восемь часов в сутки с пеной у рта. А это – ну вообще никак не возможно. Поэтому у вас есть два пути: поверить мне и через некоторое время убедиться в том, что я прав. Или не поверить мне – и всё равно убедиться в том же самом. При этом в первом случае мы могли бы продуктивно сотрудничать ко взаимному удовольствию. А во втором вы будете просто плевать против ветра. Это же глупо. В конце концов ваша собственная слюна совершенно испортит вам сюртук и галстук. И это – как минимум, помимо малоприятных ощущений. Я достаточно ясно излагаю свою мысль?

— Более чем. Кстати, я слышал, что барон Ротшильд, который имеет интересы не только в «Бристольском кредите», но и…

— А я, представьте себе, слышал, что барон недавно очень сильно оступился, — изобразив светскую улыбочку, перебил врача Гурьев и участливо осведомился: – Это правда?

— Д-да… А какое, собственно…

— Видите ли, это случается с людьми, — Гурьев сочувственно вздохнул и поджал губы. — Люди оступаются. Иногда они даже могут при этом сломать себе шею. Поэтому нужно – хотя бы изредка – посматривать себе под ноги. Но мы ведь не о Ротшильде, не так ли?

Доктор Хадсон покосился на Гурьева и пробормотал:

— Вы… вы очень опасный человек, мистер Гур. Просто… очень опасный.

— Благодарю вас, — Гурьев поклонился, опираясь на меч ладонями, сцепленными в замок на рукояти. — Я рад, что вы, дорогой доктор, хорошо это понимаете. К сожалению, это понимают пока не все, поэтому приходится подкреплять реноме опасного злодея практическими и наглядными демонстрациями.

— Только не со мной, ради Бога. Я очень давно всё понял. И большое спасибо за… рекомендацию.

— Да что вы, доктор. Пустяки.

Некоторое время помолчав, доктор Хадсон снова испытующе посмотрел на Гурьева:

— А если кто-то из моих… э-э-гм… Знакомых… Захочет последовать моему примеру?

— Ну, так пусть следует, — с великолепной, полной блистательного равнодушия улыбкой пожал плечами Гурьев. — Я думаю, «Бристольский Кредит» очень скоро прекратит своё существование как самостоятельный финансовый институт. Как правило, мои предсказания в экономической сфере имеют обыкновение сбываться. Так что можете считать, что я дал вам – и вашим знакомым – в некотором роде бесплатную финансовую консультацию. Но только – в некотором роде, доктор.

— Я понимаю, мистер Гур. Очень хорошо понимаю.

— Что ж, — Гурьев посмотрел на врача. — Это радует.

— Я сейчас приготовлю снимки, — доктор Хадсон отвёл взгляд. — Собственно, я и так понимаю, что всё совершенно в порядке. Да и вы, вероятно, тоже.

— Да и я тоже, — кивнул Гурьев. — И всё-таки – давайте взглянем.

Ассистент принёс плёнки, и они углубились в их изучение.

— Что скажете, доктор?

— Да ничего нового, мистер Гур. Всё просто великолепно. Ровным счётом никаких следов. Вы позволите мне использовать это в моей работе для «Хирургического вестника»? Разумеется, никаких имён и никаких частных обстоятельств.

— Спросите у графини, доктор, — пожал плечами Гурьев. — Я-то не возражаю, но вот как она к этому отнесётся?

— Вы очень странный человек, мистер Гур. Вас не интересует наука, вы равнодушны к славе, вам всё равно, сколько у вас денег…

— Я уже нашёл своё сокровище, доктор, — усмехнулся Гурьев. — Мне бы удержать в норме хотя бы тех, кто находится в моём личном пространстве. А там… Будет видно.

Вошла Рэйчел – она одевалась, пока Гурьев беседовал с доктором. И по тому, как сияли её глаза, Гурьев понял, что последнюю сказанную им фразу – насчёт сокровища – она услышала. Ну и пусть, подумал Гурьев. Это радует. Её радует – и хорошо.

* * *

— Что сказал тебе доктор Хадсон? — с беспокойством спросила Рэйчел, глядя на тёмное, как туча, лицо Гурьева.

— Доктор Хадсон сказал… — Гурьев вздохнул. — Доктор Хадсон сказал, что я трус, мямля и перестраховщик. И что я… что мы потеряли целую неделю времени, Рэйчел. Вот что он сказал.

— Я клянусь тебе, Джейк, — Рэйчел взяла его голову обеими руками и заглянула в глаза. — Клянусь тебе, я всё тебе верну. До последней секунды. А теперь – перестань, пожалуйста, дуться и поцелуй меня так, как тебе хочется меня поцеловать, Джейк!

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Начав целоваться ещё в автомобиле, они не прекращали этого занятия до самого дома. Так, не разнимая губ и объятий, они вышли из машины и медленно направились к крыльцу. У порога он подхватил Рэйчел на руки и ударом ноги распахнул тяжёлые двери:

— Не беспокоить, — гаркнул он едва успевшему отскочить Джарвису и взлетел по ступенькам в её спальню.

* * *

Тэдди вбежал в гостиную флигеля и подлетел к Джарвису, который, протирая замшевой салфеткой очередную совершенно ослепительно сверкающую бронзовую финтифлюшку над камином, пытался фальшиво насвистывать какую-то мелодию:

— Они приехали?! Джарвис, где Джейк?! — только сейчас до мальчика дошло, что за звуки пытается исторгнуть из своих заскорузлых голосовых связок старый камердинер, и даже приоткрыл рот от неожиданности: – Джарвис?! С вами всё в порядке?!

— О, да, милорд, — дворецкий оторвался от своего увлекательного занятия и обратил к мальчику довольную, как у обожравшегося сметаной кота, физиономию. — Со мной всё в полном порядке, милорд. Прошу прощения.

— Где Джейк? — подозрительно рассматривая невиданное выражение лица дворецкого, повторил Тэдди свой вопрос.

— Мастер Джейк очень занят, милорд.

— Что?! Как это – занят?! Чем занят? А где Рэйчел?

— Ваша сестра тоже очень занята, милорд, — снова поклонился дворецкий, сияя. — Прошу прощения, милорд, но вам лучше сейчас не беспокоить её.

— Джарвис, что происходит?! — сердито спросил мальчик. — В чём дело?!

— О, милорд, не стоит вам тревожиться на этот счёт, — ласково сказал дворецкий. — Всё в порядке. Пожалуйста, тише.

— Джарвис. В чём дело, вы можете мне сказать?!

— Милорд, — торжественно произнёс дворецкий и, решительно отложив в сторону полировальный инструмент, выпрямился во весь свой немалый рост. — Я думаю, что могу взять на себя ответственность и объяснить вам нечто важное, милорд. Конечно, если бы не совершенно необыкновенные, чрезвычайные обстоятельства, я никогда не осмелился бы на это. К моему глубочайшему прискорбию, ваш достойный отец, память о доброте, великодушии и благородстве которого будет вечно жить в моём сердце, отошёл в иной мир прежде, чем успел сообщить вам некоторые весьма существенные сведения. Ваша сестра, как необычайно скромная и благовоспитанная молодая женщина, конечно же, никогда не решится сама обсуждать с вами, будущим мужчиной, такие вещи. Я очень надеялся, что она наберётся смелости попросить об этом мастера Джейка, и я, признаться, теряюсь в догадках, почему она до сих пор этого не сделала. Однако, поскольку дело обстоит именно так, я и осмелился предложить вам свою помощь в этом деликатном вопросе, милорд. Вероятнее всего, вам уже известно о том, что мастер Джейк и ваша сестра…

— Влюблены друг в друга, как сумасшедшие, — закончил Тэдди. И, усаживаясь за стол, величественно кивнул: – Продолжайте, Джарвис.

Увидев пляшущих в глазах мальчика весёлых чёртиков, камердинер несколько смутился:

— Вы уверены, милорд?

— Совершенно уверен, Джарвис. Ну, давайте дальше.

— Дело в том, милорд, что… гм… когда молодые люди… то есть, они вовсе не обязательно должны быть непременно молодыми, но… одним словом, когда между… гм… молодыми людьми складываются определённые взаимоотношения… им необходимо время от времени проводить некоторое время наедине друг с другом. Если этого не происходит… гм… это никак нельзя считать нормальным, милорд. То есть нормальным нужно считать именно то, что они будут… гм… довольно много времени проводить наедине друг с другом, и при этом… гм… их не следует ни в коем случае беспокоить. Конечно, при этом весьма желательно, чтобы эти молодые люди… на тот момент, когда им будет совершенно необходимо… бывать наедине, будут мужем и женой… однако… гм… это не всегда зависит от их желания. В то время как им совершенно необходимо…

— Вы думаете, Джарвис, они прямо сейчас там, наверху, делают мне племянников? — наклонив голову к левому плечу – очень похоже на мастера Джейка, пронеслось в голове у дворецкого, — невинно спросил Тэдди. И просиял: – Наконец-то! Вы бы так сразу и сказали. А то… Когда я был поменьше, раньше, я думал, что Джейк – ангел, и что он и Рэйчел не могут быть вместе. А потом я узнал, что всё в порядке. Это здорово, Джарвис! Как вы полагаете, они спустятся к ужину? Или мне не следует рассчитывать увидеть их до завтрашнего утра?

— Полагаю, ваше последнее предположение наиболее вероятно, — пробормотал камердинер, чувствуя, что заливается краской. — Прошу прощения за мою бестактность, милорд. Я не предполагал, что вы…

— Надо предупредить миссис Рассел, — продолжая сиять, быстро проговорил мальчик. — А то ей обязательно взбредёт в голову что-нибудь, что непременно нужно немедленно обсудить, — Тэдди скорчил уморительную рожицу, — «с моей дорогой птичкой Рэйчел». Если бы вы знали, до чего она меня раздражает своим сюсюканьем. Она же совершенно испортит сыновей! Джарвис?

— Да, милорд. Разрешите мне сделать это самому.

— Конечно же, Джейк мне всё уже давно объяснил, — тихо проговорил Тэдди, поднимаясь, подходя к дворецкому и обеими руками сжимая его узловатую старческую руку. — Он, по-моему, может объяснить всё на свете лучше всех, если захочет. Вы очень хороший человек, Джарвис. Конечно, вы совсем не умеете объяснять так, как Джейк – но ведь этого же вообще никто не умеет, правда? Вы представить себе не можете, как я рад, что всё это время вы были с нами рядом. Если бы не вы, мы бы, наверное, пропали. И никогда не встретили бы Джейка. Джейк тоже вас любит, Джарвис. Он мне сам часто говорил об этом. Он, конечно, посмеивается над вами, но он же над всеми всегда посмеивается. И надо мной тоже. И даже над Рэйчел. И я вас, Джарвис, тоже люблю. Почему вы плачете, Джарвис?!

* * *

Он даже не понял, что не нужны уже никакие прелюдии. Прелюдия и так была слишком длинной. И так продолжалась почти целую вечность. Рэйчел ничего больше не хотела, кроме одного – ощутить его, наконец, внутри… Он почувствовал, как Рэйчел отнимает свои пальцы от его губ, и услышал её низкий, прерываемый глубоким дыханием шёпот:

— Хочешь съесть меня, Гур? Не нужно, я тебе ещё пригожусь… О, Господи, да иди же…

Он был так осторожен и нежен, продвигаясь в неё так медленно, что Рэйчел рассердилась. И, охватив ногами его бёдра, с силой толкнула его в себя. И вскрикнула – от охватившего её в следующий миг чувства наполненности, защищённости и окончательной завершённости Творения и Бытия… Близость всегда доставляла ей удовольствие. Она не всегда испытывала наслаждение, но удовольствие… А сейчас… Сейчас происходило с Рэйчел нечто невероятное. Невозможное. Немыслимое. Чувствуя, как движется внутри неё его плоть, как горячо пульсирует в ней его жизнь, сходя с ума от его непредсказуемых, непостижимых движений, Рэйчел показалось, что она опять умирает. И воскресает снова. Миллион раз.

Этот меч и эти ножны, — они созданы друг для друга. Эта грудь с острым, как навершие древнего шлема, твёрдым соском, — она изваяна для его ладони. Как Тебе это удалось, пронеслось у Гурьева в голове. Как Ты узнал, какой она должна быть, — чтобы я спятил, вот так, окончательно, бесповоротно и навсегда?! И зачем, зачем Тебе это понадобилось?! Её волосы – волшебная тяжесть тёмно-жёлтого византийского золота, волнами почти до самого пояса. О, Господи. Рэйчел. Мой ангел. Моя жизнь. Моя душа. Моя кровь.

Ему почудилось, что они оба потеряли сознание, — в один миг. Показалось, он видит, — их души, поднявшись, переплелись, схлестнулись, проникли, протекли друг в друга, став единым целым. Вот так, подумал он. Раз и навсегда, моя девочка. Раз и навсегда. Господи. Рэйчел.

Такого не происходило с Рэйчел ещё никогда. Было разное, — но такое?! Чтобы вот так, с первой секунды, — и сразу – такое?! Разве такое бывает?! Он мой, Господи, подумала Рэйчел, медленно возвращаясь в себя. О, Господи, это ведь он. Мой. Здесь и сейчас. Раз и навсегда. Джейк. Моя земля. Моя вода. Мой воздух. Мой огонь, прожигающий меня насквозь.

— Иди сюда, Джейк. Я хочу попробовать тебя на вкус…

— Рэйчел…

— Иди же… Oh, Jake… Oh, my sweetheart, my baby, my little baby, my sunny, I am in love with you…

Потом, сидя у Рэйчел между колен, он гладил её бёдра, живот… Смотрел на неё. Она открыла глаза, улыбнулась:

— Что необычного ты увидел? Боже, Джейк, у тебя такое лицо…

— А ты? Почему ты смотришь так на меня?

— Потому что ты самый прекрасный мужчина на свете, — убеждённо сказала Рэйчел. — И мой… Я только не понимаю – неужели я заслужила… Самого, самого, самого…

Он легко и стремительно поднял её. И прижал к себе. И она прильнула губами к его губам. Снова почувствовав его внутри, на этот раз Рэйчел заставила его двигаться в выбранном ею самой ритме. И не ошиблась, — вселенная, с грохотом взорвавшись у неё в голове, рассыпалась мириадом ослепительных брызг.

Я принадлежу возлюбленному моему, а он – мне. Его левая рука у меня в изголовье, а правая обнимает меня. О, возлюбленный мой, мёд и молоко под языком твоим! Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, который на руке твоей. Сильна, как смерть, любовь, и стрелы её – стрелы огненные… Что значат все сокровища мира против любви?!

— Не могу поверить, Рэйчел. Слёзы? Ты плачешь?

— Прости меня, Джейк. Пожалуйста, прости, если сможешь. Когда-нибудь…

— Рэйчел, ты… Что ты говоришь?!

— Я должна была дождаться тебя, Джейк. Всё то ужасное, что случалось со мной… И что случится ещё, если… Это всё потому, что я не сумела… Не сумела тебя дождаться. Прости меня, Джейк. Я должна была, потому что ты единственное, что есть в моей жизни хорошего, Джейк. Потому что ты единственный мужчина на свете, которого мне стоило дожидаться. Потому что ты – моя жизнь, Джейк. Поэтому – я должна была… Просто я не знала. Прости.

— Глупая девчонка. Я люблю тебя.

— О, нет, Джейк. Я не глупая, нет. А то, что с нами случилось… Ты должен быть не просто единственным. Ты должен был оказаться первым. И единственным, конечно. Боже мой, Джейк. Ты просто не понимаешь, как я виновата.

— Нет, — он улыбнулся так, что Рэйчел на мгновение показалось – прав всё-таки он, а не она. — Нет, Рэйчел. Не понимаю – и никогда не пойму. Я отупел окончательно. Я сделался глуп и ревнив, Рэйчел. Куда глупее и ревнивее, чем это может быть. Чем это может быть со мной. Чем это вообще позволено. Всё это из-за тебя. Но я не настолько рехнулся, чтобы дослушать до конца ахинею, которую ты несёшь. Рэйчел. Так что это уж ты меня прости. И скажи, Бога ради, что-нибудь такое, чтобы я поверил – это снова ты, моя Рэйчел. Слышишь?!

— Сейчас я попробую, — ещё дрожащие губы начали складываться в улыбку, и она выпалила: – В тебя когда-нибудь стреляли, Джейк?

— Да, — он удивился так, что Рэйчел прочла это в его взгляде. Кажется, он даже чуть не отпустил её. Нет-нет, конечно, ей только показалось. — Почему…

— Я так и знала, — яростно прошипела она. — Потому что иначе невозможно объяснить, каким образом вместо мозгов у тебя в голове оказалось чугунное ядро, чёртов дурак!

Она и не думала, что он засмеётся. Он и не засмеялся. Но, когда он заговорил, Рэйчел показалось, что от его нежности она умрёт прямо здесь и сейчас:

— Это немного лучше, Рэйчел. Хотя всё равно – очень плохо. Попробуй ещё раз.

— Нет, — отрезала Рэйчел. Ей было сейчас не до игр. Вот совершенно. И, поймав себя на том, что иногда говорит его словами и думает совершенно так же, как он, жалобно произнесла: – У меня было гораздо больше мужчин, Джейк, чем у тебя – женщин. Ты уверен, что не захочешь когда-нибудь хотя бы сравнять счёт?

— У тебя никогда не было никаких мужчин, Рэйчел, — улыбнулся Гурьев. Насмешка, звучавшая в его голосе, исходи она от кого-то другого, безусловно, привела бы Рэйчел в неописуемую ярость. Но… Скверный мальчишка, да ведь он дразнит меня, поняла Рэйчел в тот же миг, когда собралась рассердиться. Дразнит нарочно, чтобы… — Ни один мужчина на свете не способен выносить это нытьё больше минуты подряд, Рэйчел. Поэтому ты будешь притворяться искушённой и опытной женщиной перед кем-нибудь другим, договорились?

— И ты согласишься с этим мириться?!

— Ну, нет, — теперь он улыбнулся. — Этого ты от меня не дождёшься.

— Я тебя заколдую, Джейк. Я сделаю так, что ни с кем, никогда и нигде ты не будешь чувствовать того, что чувствуешь со мной. Заруби это себе на носу. И если вздумаешь проверять, будет только хуже.

— А ты знаешь, что мужчины очень любопытны? А некоторые при этом ещё и совершенно бескорыстно любят и других женщин.

— Нет никаких «других женщин», Джейк, — передразнивая его, прищурилась Рэйчел. — Для тебя – нет. Нет – и никогда не будет. Можешь сколько угодно пробовать и пытаться. Хоть тысячу раз. Или сто тысяч. А когда ты закончишь, вспомни, что я могу захотеть узнать о результатах.

— А я могу захотеть рассказать тебе о них, — теперь в тоне Гурьева слышалось нечто, похожее на угрозу. И со странным удовольствием Рэйчел поняла, что сумела его разозлить. — Уверена, что сможешь выслушать, не ревнуя?

— А ты что – ревнуешь меня к воде, когда я принимаю ванну?!

— Да, — немного подумав, кивнул Гурьев. — Ревную, и ещё как. Боюсь, тебе этого никогда не понять.

— Даже не думай рассчитывать на это.

— Здравствуй, моя Рэйчел, — улыбнулся Гурьев так, что Рэйчел поняла: ни переиграть, ни переупрямить этого мужчину ей в жизни никогда не удастся. И осознание этого факта заставило её тоже улыбнуться. — Здравствуй, любимая моя девочка. Ты даже не можешь себе представить, как я рад, что ты, наконец, вернулась.

— Да, я вернулась, — утвердительно кивнула Рэйчел. — Я вернулась, и не надейся, что у тебя получится от меня избавиться.

— А кто сказал, что я собирался? — пробормотал Гурьев, властно, по-хозяйски обнимая Рэйчел и завладевая её губами.

Она права, успел подумать Гурьев перед тем, как окончательно утратить ощущение реальности от того, что Рэйчел творила с ним. Она в самом деле заколдовала меня, и мне это нравится…

Кажется, она заснула прямо у Гурьева на плече.

* * *

Солнце просеяло свои лучи сквозь тяжёлые шторы. Гурьев поднялся, бросил взгляд на часы. Осторожно укрыв Рэйчел, разметавшуюся во сне, приоткрывшую губы, чуть-чуть словно припухшие, улыбнулся. Печально, — сейчас ему не нужно было делать лицо. Достал из вазы на цветочном столике у окна розу с крупными алыми лепестками, плотными, бархатистыми на ощупь, положил на подушку, ещё хранившую отпечаток его головы. Оделся. Неслышно, как он умел, ступая, вышел, притворив за собой дверь. Быстро ополоснувшись в ванной, спустился, ни разу не скрипнув ступенькой, по лестнице, и вошёл в столовую.

Глазам его предстала идиллическая картина: накрытый для завтрака стол и сияющий камердинер, возглавляющий всё это великолепие, — с подносом в руках, на котором лежали газеты.

— Прошу вас, сэр.

— Спасибо, Джарвис, — вздохнул Гурьев. Он уже давно оставил надежду убедить камердинера обращаться к себе по имени. Хорошо, что милордом при домашних не величает. — Где сэр Эндрю?

— Милорд уже завтракал, сэр. Он занимается в саду. Прикажете позвать?

— Попрошу, Джарвис, — Гурьев улыбнулся. И, оглядев стол, приподнял брови: – С каких это пор мы завтракаем так плотно?

— Простите, сэр. Просто вам и миледи нужно хорошенько подкрепиться, сэр.

— Противный, пошлый старик, — Гурьев вздохнул опять.

— Конечно, сэр. Разумеется. Газеты, сэр.

— Миледи ещё спит, Джарвис, — улыбнулся Гурьев.

— Миледи посмотрит их после вас, сэр. Не думаю, что их содержимое слишком её заинтересует, по крайней мере, сегодня.

— Вы и рады, испорченный старикашка, — проворчал Гурьев.

— Я счастлив, сэр.

— Ну, так уж прямо и счастлив… — Гурьев взял с подноса «Financial Times» и удивился: – Почему бумага такая тёплая, Джарвис?

— Простите, сэр, — испугался камердинер. — Мне показалось, что… Я никак не могу привыкнуть к этому ужасному электрическому утюгу, сэр.

Гурьев удивлённо воззрился на старика:

— Утюг?! При чём здесь утюг?!

— Я всегда проглаживаю газеты перед тем, как подать их, — поджал губы Джарвис. — Типографская краска необычайно ядовита, сэр, и может отравить миледи или вас, упаси Господь. Проглаживание газет горячим утюгом устраняет эту опасность.

Кто будет гладить для меня газеты в Москве, подумал Гурьев. Ох, Джарвис, Джарвис.

— Вы неподражаемы, дружище, — Гурьев усмехнулся.

— Я просто стремлюсь быть полезным, сэр.

— Я очень благодарен вам, Джарвис. Полагаю, что без вашей помощи я вряд ли смог бы что-нибудь сделать, — проникновенно сказал Гурьев.

— Спасибо, сэр, — камердинер снова засветился от похвалы. — Хотя вы и преувеличиваете, я…

Джарвис вдруг замолчал. И Гурьев услышал… Он даже не сразу сообразил, что слышит. А когда это произошло, почувствовал, себя так, будто из него медленно, осторожно и с любовью вынимают душу, отправляя её прямо на небеса. О, Боже ты мой, подумал Гурьев. Не может быть. Что там рассказывают о голосах ангелов у Его Престола?! Лягушачий концерт. А это… Что же это такое?!?

Гурьев увидел, как по лицу камердинера покатились слёзы.

— Восемь лет, — прошептал Джарвис, и руки его, держащие поднос, крупно задрожали. — Восемь лет я не слышал, как поёт миледи. Сэр. Вы волшебник, сэр…

Он вдруг выронил поднос и с размаху прижал руки к лицу – словно ударил себя.

— Джарвис, — растерянно пробормотал Гурьев. — Джарвис, прекратите. Вы с ума сошли. Если миледи сейчас выйдет…

Он стремительно обернулся и увидел Тэдди, стоящего в проёме выходящей прямо в сад двери. Глаза мальчика, широко распахнутые, были полны слёз, а подбородок дрожал. Гурьев кивнул и раскинул руки. Тэдди, как маленькая ракета, врезался в него и затих, спрятав лицо у Гурьева на животе. Он обнял мальчика за плечи, погладил, потом легонько встряхнул:

— Ничего, Тэдди. Ничего, малыш. Всё хорошо. Всё будет хорошо, вот увидишь.

На какой-то миг он и сам, кажется, поверил в это.

Лондон. Июнь 1934 г

К концу месяца отряд был окончательно сформирован. Не сказать, чтобы это не стоило Осоргину усилий. Стоило, да ещё каких. Гурьеву он поверил, и практически сразу. Но, когда случилось это несчастье с… Как относиться к Рэйчел, Осоргин, по правде говоря, не знал, — все известные определения и слова, вроде «пассия», «подруга», «возлюбленная», к этому случаю не подходили, чувствовал Осоргин, натурально печёнкой чувствовал, — что-то неизмеримо более серьёзное за их отношениями стояло, чем «мальчик девочку любил». Словом, когда случилось несчастье, Осоргин испугался. Потому что над такими случайностями не властен человек. Бывало, что и по куда более пустячным поводам расстраивались куда менее значительные замыслы. Вот только не про Гурьева были такие штуки, кажется. Я в его годы точно с катушек бы съехал, подумал Осоргин. А он… Папироску выкурил – и вперёд! И всё равно – непонятно. Не то, чтобы кавторанг чертей испугался. Несмотря на то, что никаких сомнений в рассказе Гурьева он никогда не испытывал, что-то мешало ему осознать и представить события во всей их полноте. И потому опасения его по поводу колдовства и демонов были скорее умозрительными, чем реальными.

А Гурьев вёл себя так, словно и не случилось ничего из ряда вон выходящего. Встречался с кандидатами, для чего арендовал соответствующее помещение, состоявшее из приёмной и двух кабинетов, один из которых занимал сам, а второй предоставил в распоряжение Осоргина. Никаких барышень-машинисток – учёт Гурьев вёл самостоятельно. В день он встречался не более, чем с пятью-шестью претендентами, предварительно отобранными моряком, после чего немедленно сообщал свой вердикт. Отвергнутым кандидатам вручалось соответствующее вознаграждение. Честное слово не распространяться о смысле и содержании беседы, а также весьма приличная сумма в полновесной британской валюте, как нельзя лучше способствовали сговорчивости людей, чьё материальное положение и состояние бумаг отнюдь не внушали им самим оптимизма. Что Гурьева радовало – из отобранных Осоргиным он не признал годными лишь четверых. Можно было считать, что капитан справился с задачей кадровика блестяще.

Люди выходили от Гурьева такими, словно у них крылья за плечами выросли в одночасье. Осоргин и радовался, и поражался до глубины души, сознавая, что на него самого Гурьев действовал именно таким образом, и совершенно не понимая, как ему это удаётся. Секрет же Гурьевского обаяния и почти – именно почти – гипнотического воздействия открывался просто. Начав учиться этому ещё под руководством Мишимы и доведя искусство настройки на мимику, жестикуляцию и интонацию собеседника почти до совершенства у Накадзимы, Гурьев таким «притворством» сравнительно легко завоёвывал сторонников. Ему вовсе не требовалось во время первой же беседы раскрывать все карты или преодолевать инстинктивное недоверие, сопротивление, а то и общее разочарование в жизни. И если он видел, что так подстроиться под сидящего перед ним человека не удаётся, Гурьев такого кандидата неизбежно отсеивал. На мужчин подобный приём действовал безотказно. Правда, с женщинами всё обстояло несколько по-иному.

Иногда, впрочем, он менял тактику, хотя расчёт при этом оставался. С определённым психотипом можно – и нужно было – действовать в несколько ином ключе. Гурьев переставал подстраиваться под собеседника и отвлекать. Наоборот, сосредотачивал внимание на себе и своих словах, предельно, можно сказать, сосредотачивал. В этом случае в силу вступал иной механизм – внешние данные Гурьева в сочетании с абсолютной убеждённостью в своей правоте. Но убеждённость не фанатика, а уверенность и сила Хранителя. Из таких – сразу, без длительной подготовки – получались его главные сторонники. И таких он тоже научился уже видеть.

Перед тем, как закрыть «контору», Гурьев выдал Осоргину очередную порцию денежного довольствия и сказал:

— Соберите всех, кто ещё остался в Лондоне, и поезжайте в Мероув Парк. Распорядитесь насчёт размещения и пропитания. Прислуга имеет соответствующие инструкции. Да, и, пожалуйста, ничему не удивляйтесь. Договорились?

— После разумного беркута и бесов в хороводе вряд ли меня можно удивить ещё чем-нибудь, — криво усмехнулся Осоргин.

— Ну, вот только не нужно этого нездорового мистицизма, Вадим Викентьевич. А поводов для удивления хватит, вы, главное, не поддавайтесь.

— Слушаюсь.

— Завтра в восемнадцать ноль-ноль – торжественный обед по случаю начала занятий.

— Открытие Кадетского корпуса, — кивнул моряк.

— Так точно, господин капитан. И через два месяца это будет самая маленькая и самая могучая армия в мире.

— Вы сумасшедший, Яков Кириллыч.

— Знаете, сколько людей уже сообщили мне об этом? — отчаянно улыбнулся Гурьев. — Вам не повезло очутиться даже в первой сотне.

— А вы?

— Мне ещё предстоит парочка мероприятий в городе, а потом я подъеду. Самостоятельно. Вы не утруждайтесь, ваша карьера личного шофёра давно и благополучно завершилась. Что-нибудь ещё? Говорите, говорите.

— Есть ещё один человек.

— Кто?

— Генерал Матюшин.

— Какой Матюшин?! — Гурьев даже не задумался скрыть удивление. — Матюшин?! Он… в Лондоне?! Постойте, Вадим Викентьевич. Ему полагается быть в Сербии, кажется?

— А вы откуда знаете?! — пришла очередь Осоргина задирать брови.

— Да уж знаю, — Гурьев нахмурился. — Вот как. Я не знал, что он здесь.

— Яков Кириллович, это, собственно… А, всё равно…

— Я вас внимательно, господин капитан, — прищурился Гурьев.

— Ну… Я, одним словом, рискнул, что называется. В свете возникающих перспектив, и так далее… Отбил телеграмму и выслал денег на дорогу.

— Вот уж кого я никак не рассчитывал заполучить, — Гурьев посмотрел на Осоргина и улыбнулся. — Ну, Вадим Викентьевич! Похоже, я в вас не ошибся.

— То есть… вы не возражаете?

— Я-то не возражаю, — Гурьев сел, сложил руки в замок и подпёр ими подбородок. — Как мне отношения с генералом и гением разведки строить прикажете? Боже ты мой. Матюшин, подумать только!

— Николай Саулович – человек выдающихся достоинств и выдающейся же скромности. Никаких эксцессов не будет. Слово офицера.

— Я и без вас знаю, что эксцессов не будет, — проворчал Гурьев. — Я ведь совсем о другом говорю. Ладно. Потом. Где он?

— Я…

— Сняли ему комнату в меблирашках. Вадим Викентьевич, а ведь это гафф.

— Яков Кириллыч, да побойтесь Бога. Я ведь головой рисковал, его сюда вызывая. Это с одной стороны… А с другой…

— Рефлексии оставьте пока, — вкрадчиво произнёс Гурьев. — Так уж прямо и головой. Давно?

— Третьего дня.

— Я даже понимаю, почему вы молчали, — кивнул Гурьев. — Хотя извинить вас за это, Бог свидетель, не готов. Это вот и называется – эксцесс исполнителя.

— Виноват, — буркнул Осоргин.

— Да нет. Пожалуй, это я виноват. Виноват, что дал повод подумать, будто наше дело может потерпеть. Не может. Что бы ни происходило в моей личной жизни. Понимаете, Вадим Викентьевич?

— Так точно.

— Ну и превосходно. Немедленно к нему. Кстати. Сколько же ему лет?

— Много, — Осоргин вздохнул.

— Это я понимаю, — кивнул Гурьев. — А всё-таки?

— Шестьдесят три. Яков Кириллович, вы же сами сказали – он гений…

— Я думаю, это замечательно, Вадим Викентьевич.

— Что?! — растерялся Осоргин.

— Что вы не обладаете даром читать мои мысли, — Гурьев чуть качнул головой и провёл рукой по волосам. — И вы даже не представляете себе, какое это счастье. Для нас обоих. Всё. Едем.

Гурьеву показалось, что Осоргин еле удержал себя от жеста отдания воинской чести. А вот это мне нравится, подумал он. Хотя я пока и не заслужил, — всё равно, мне это нравится. Он, взявшись уже за ручку двери, неожиданно – как всегда – переменил тему:

— Есть у меня вопрос к вам, быть может, и не совсем по адресу.

— Слушаю, Яков Кириллович.

— Что вам известно о Багряниновых?

— Только фамилия, — покачал головой Осоргин. — А что?

— Это важно. Совсем ничего?

— Нет. Ничего вразумительного доложить не могу, не располагаю сведениями… Тут уж, скорее, Николай Саулович поболе моего способен сообщить.

— Вот и повод для визита, — кивнул Гурьев. — В таком случае, не станем откладывать в долгий ящик. А открытие кадетского корпуса перенесём, по такому случаю, на понедельник.

Заодно проверим осведомлённость и искренность кандидата, подумал он. Пропадать – так в сопровождении оркестра.

Осоргин сел за руль. По мере приближения к временному пристанищу генерала Матюшина – героя русско-японской кампании и, по сути дела, создателя Разведупра Генерального штаба, автора первых оригинальных на русском языке созданных трудов по теории разведывательной и контрразведывательной службы, — Гурьев начал ощущать нечто, похожее на волнение. И неудовольствие – поскольку Осоргин не придумал ничего лучше, чем поселить легендарного генерала в одном из самых невзрачных – если не сказать больше – уголков Ист-Энда. Где сверкающий лимузин смотрелся весьма дико, и Гурьев выругал себя за беспечность: следовало бы приехать на такси, чтобы не привлекать излишнего внимания. Ну, да что теперь кулаками махать.

Они поднялись по скрипучей, норовящей прогнуться под их шагами лестнице. Гурьев, впрочем, вышагивал, как обычно, легко и невесомо, и скрип раздавался исключительно из-под подошв моряка. Осоргин в который раз поразился странному умению Гурьева двигаться так бесшумно, словно скользить по воздуху.

Осоргин осторожно постучал в дверь. Матюшин открыл, и после короткого представления пропустил прибывших внутрь. Комната, занимаемая генералом, была небогата мебелью и удобствами. Судя по всему, единственным, что привёз Матюшин с собой из Белграда, были книги. Сам генерал был в мундире старого образца, правда, без погон и лампасов. Это радует, подумал Гурьев. Это радует.

На столе возникла нехитрая эмигрантская закуска, и все трое выпили по рюмке за знакомство. Тема рекрутирования пока что деликатно не поднималась, и Гурьев повторил свой вопрос о Багряниновых. Матюшин кивнул:

— Конечно, известно. Светлейший князь Михаил Дмитриевич Багрянинов. Как же, как же!

— Светлейший? — удивился Гурьев.

— Официальное титулование князей Багряниновых. Высочайше утверждено ещё при Михаиле Фёдоровиче, подтверждено при Петре Великом. Багряниновы никогда в придворных интригах замечены не были, всегда служили Престолу, ежели того требовали обстоятельства и нужды Отечества, однако в первые ряды никогда не протискивались, и потому тоже, вероятно, никаких потрясений, свойственных множеству прочих древних фамилий, не изведали. Вот только сыновей Михаилу Дмитриевичу Бог не дал. Одни дочки.

— Как интересно, — улыбнулся Гурьев. — Вы продолжайте, продолжайте, Николай Саулович. Я своё любопытство к данному предмету объясню, и скоро. Сколько дочек-то?

— Три. Софья, Елена и Наталья. Наталья, младшая…

— Секундочку, Николай Саулович. Меня интересует, в первую очередь, легенда.

— Это не легенда, — резко сказал Матюшин.

— Хорошо, — легко согласился Гурьев. — Пусть не легенда. Версия.

— Это и не версия, Яков Кириллович, — генерал на мгновение опустил веки. — Это совершеннейший, абсолютно непреложный исторический факт, хотя и мало известный широкой публике. Что и нисколько не удивительно… Багряниновы ведут свою родословную от одного из Порфирогенетов – сыновей Константина Порфирогенета, Георгия, отправившегося на Русь вместе с возвращавшейся из Византии Ольгой, матерью Святослава и бабкой Владимира. Собственно, фамилия об этом говорит сама за себя и совершенно недвусмысленно. Он женился на дочери Ольги, и…

— Разве у Ольги были дочери?

— Разумеется, были, — вздохнул Матюшин. — Отсутствие упоминания о дочерях в летописях – ещё ведь не доказательство отсутствия дочерей?

— Ну, хорошо, — Гурьев, как будто бы рассеянно, потрогал большим пальцем ямочку на подбородке. — Предположим. Я не пытаюсь умалить вашу осведомлённость, Николай Саулович. Вероятно, я просто недостаточно глубоко благоговею перед всеми этими династическими кульбитами. Что же, получается, Багряниновы – в каком-то смысле Рюриковичи?

— Не в каком-то смысле. Кровь Рюрика. Самая что ни на есть настоящая. Но не прямая линия, а… как бы запасная.

— Это радует, — Гурьев усмехнулся. — Как Фёдор Иоаннович, получается. Кошкины-Захарьины-Романовы. Ну да, ну да. Так что там про дочерей светлейшего Михаила Дмитриевича?

— Судьбы старших, Елены и Софьи, мне на сегодняшний день неизвестны. Они обе были замужем, Елена – за лейб-гвардии ротмистром Плещеевым, Софья – за моим коллегой подполковником Коровинским. Оба офицера геройски погибли в четырнадцатом, так что теперь я даже и не знаю… Надеюсь, обе они живы. Хотя бы – живы.

— А младшая?

— Наталья Михайловна тайно обвенчалась против воли родителей с английским дворянином, не помню фамилии. Если хотите, могу уточнить.

— Не нужно, — Гурьев медленно сложил кончики разведённых пальцев и посмотрел на Матюшина, потом на Осоргина. — Вот совершенно. Видите ли, милейший Николай Саулович. Выражаясь высоким штилем, судьбе было угодно свести меня в тесном знакомстве с детьми Натальи Михайловны – леди Рэйчел, в замужестве графиней Дэйнборо, и Эндрю. Такой круглый и маленький наш шарик, как выясняется.

— Невероятно.

— Ну, насчёт того, насколько невероятно, Вадим Викентьевич, думаю, придерживается с некоторого момента несколько иного мнения.

— Так точно, — не задумываясь, подтвердил Осоргин.

— А ведь это всего только половина истории, на самом деле, — уже знакомая кавторангу стеклянная улыбка снова появилась на губах у Гурьева. — Причём отнюдь не большая. Скорее, меньшая.

— Что значит – меньшая?

— Графиня Дэйнборо, урождённая Роуэрик, и Эндрю, семнадцатый граф Роуэрик – дети Натальи Михайловны и того самого английского дворянина, господа, с которым княжна Багрянинова тайно обвенчалась. Мне нужно объяснять, что означает фамилия сего английского дворянина, или не стоит?

— Погодите… Ро… Рюрик?! Но… Как?!?

— А я знаю? — усмехнулся Гурьев. — Первая жена, вторая жена… Ничего не известно. Известно только имя. И то, что светлый граф царствующего дома, Руэрг, Рюрик, Роуэрик, отбыл в Гардарику на работу – конунгом. А жену и сына взяли под свою опеку тамплиеры, которые переправили их с матерью в Англию, подальше от ищеек Рима, скорее всего. Как говорится, мальчик рос и развивался. А тамплиеры таили, хранили и опекали. Потом, четыре с хвостиком века спустя, тамплиеров перебили и поотлучали, их место заняли мальтийцы. Потом передушили мальтийцев, которые хранили тайну происхождения графов Роуэриков. Светлый граф. Не просто так себе граф, а светлый! Кстати, до шестнадцатого века они графами не прозывались – даже после отпадения англиканской церкви от Рима. Почему происхождение непременно следовало таить и хранить – я не понимаю. Тайна открывалась старшему сыну матерью или сестрой – по достижении последним двадцати одного года. Почему тайна сия непременно должна была через женскую линию передаваться, не знает никто, даже Брукс.

— Это ещё кто?!

— Это один восторженный дурень, который по сию пору воображает себя покровителем Роуэриков и наследником сразу тамплиеров и мальтийских рыцарей, британского филиала. К счастью, это его единственный пунктик, и в остальном он совершенно нормален. И даже больше того – крайне полезен.

— Невероятно, — произнёс на этот раз Осоргин, быстро осенив себя крестным знамением, после того, как Гурьев умолк. — Воистину неисповедимы пути Твои, Господи!

— Есть такое японское искусство составления комбинаций из цветов и растений, икэбана, — задумчиво произнёс Гурьев. — Вы, помнится, что-то там говорили о легитимности, Вадим Викентьевич? Так вот вам, пожалуйста, — Рюриковичи, Порфирогенеты, византийский престол. А сюда же ещё и Меровинги. Ничего себе букетик. Чем вам не легитимность, господин капитан?

— Невероятно, — Осоргин побледнел. — Господи, да что же это такое… Как же это может быть… Миледи… Мальчик… Подождите… Меровинги? При чём здесь Меровинги?

— Граф Роуэрик – прямой потомок Дагоберта Второго, последнего из по-настоящему правивших Меровингов. Потом, уже при Капетингах, кто-то из внуков Дагоберта, вероятнее всего – Хлотарь, стал основателем рода графов царствующего дома де Рюэргов.

— А Рюрик – родной правнук этого Дагоберта, — тихо добавил Матюшин. — Сын Хлотаря, графа Лиможского Руэрга… Де Рюэрга. Рюрика. Ого! Да-с. Кульбит, как вы, Яков Кириллыч, изволили выразиться!

— Так получается… Что же получается – наш Рюрик? Это… Они и наш… Наш… Тот самый? Наш Рюрик?!

— Да, — кивнул Матюшин.

— Так это что же… Миледи… Леди Рэйчел… И мальчик… Рюриковичи?!

— Именно, Вадим Викентьевич. Больше, как говорится, и хочется, да не бывает.

От Гурьева не ускользнула перемена, произошедшая с Матюшиным. Генерал замер на несколько секунд, потом явственно побледнел. И, хотя оцепенение его довольно быстро миновало, генерал с тех пор явно сидел как на иголках, борясь с труднопреодолимым желанием сказать нечто весьма, по его мнению, важное. Гурьев решил не торопить Матюшина и подождать, пока генерал сам «созреет» до того, чтобы выступить.

— Мистика какая-то!

— Так и я о том же, — Гурьев забросил ногу на ногу и сцепил пальцы в замок на колене. — А известно ли вам, господа, чьими родственниками считались Меровинги?

— Иисуса, — почти прошептал генерал. — Но это…

— Что?!? — Осоргин переводил выпученные глаза с Гурьева на Матюшина и обратно. — Боже мой, Николай Саулович, что вы такое сказали?!?

— Совершенно верно. И после известных событий семья, в сопровождении брата Иисуса, Иакова, и другого родственника, Иосифа, именуемого, кажется, Аримафейским, бежала в Галлию, тогда – римскую провинцию. Где и благополучно выжила и даже, кажется, расцвела. Каким уж образом там получился брачный союз, от которого произошёл легендарный Меровей, первый король франков – этого я не знаю. Сложно тогда было с документацией. А предки Меровея по отцовской линии происходят из династии Приамовой, что были царями Трои. И Приам, в свою очередь, ведёт свою родословную не к кому-нибудь там, а к самому Мельхиседеку. Как вам сюжет, господа?

— Семья?!? Вы сказали – семья?!

— Вы ведь не станете спорить, господа, с тем, что наследник Дома Давидова, рабби, законоучитель, был женат? Разумеется, он был женат. Я смею предположить, даже имел детей.

— Кто?!?

— Иисус, разрази вас гром, Вадим Викентьевич. Семьи были и у Иакова, и у Иосифа, в этом уж точно не приходится сомневаться. У евреев с этим дело всегда обстояло весьма однозначно.

— И… и на ком же… он… был… женат?!

— Кто? Иаков? Или Иосиф? Не имею ни малейшего представления.

— И… Иисус…

— Да что вы, Вадим Викентьевич? Кто же может знать такое? Есть – вернее, было – мнение, что на Марии из Магдалы, дочери первосвященника Финееса из Магдалы. На Марии Магдалине.

— На… блуднице?!? — взревел, вскакивая, Осоргин.

— Ох, да перестаньте, Вадим Викентьевич, — поморщился Гурьев. — Какая там ещё блудница?! Святая равноопостольная – только вдумайтесь, равноопостольная! — Мария Магдалина, Мария Морская, просветительница Галлии, покровительница моряков и мудрецов, в честь которой было выстроено несметное количество храмов – блудница?! Вы Евангелие давно читали, Вадим Викентьевич? Так я вам на память процитирую: Иоанн, одиннадцать-два, — Мария была та, что помазала его миром и отёрла ноги его волосами своими.

— Так ведь… Оттого, что… Грешница…

— Что ещё за грешница, Бог с вами, Вадим Викентьевич. В оригинале написано не «грешница», а «нечистая». Нечистая – это «нида», означает женщину, которая не прошла очищения после периодов в миквэ, ритуальном бассейне, или носящую ребёнка.

— Яков… Кириллович…

— Сколько лет уже «Яков Кириллович». Вы ещё поинтересуйтесь, откуда я это знаю. Слушайте, господа русские люди, очухаетесь вы когда-нибудь от этого мистико-магического угара или нет?! Невозможно с вами дела иметь просто. Давайте сейчас ещё примемся обсуждать пакибытийную церковь Грааля, она же Иосифа Сладчайшего, благо и апостол у нас имеется – небезызвестный вам, Вадим Викентьевич, мистер Брукс. Те же яйца, вид сбоку. Первоисточники надо читать, первоисточники, понимаете?! Там всё написано. Написано, что так фамильярничать с мужчиной имела право единственно и только законная супруга. О чём и сказано в трактате «Нашим», точную цитату приводить не буду, поскольку… Всё равно проверить не сможете, придётся на слово поверить. Это не относится к следуемой вами традиции.

— А к какой относится? — осторожно спросил Матюшин.

— К раввинистической, — усмехнулся Гурьев, отметив, как подпрыгнул на стуле генерал и как встопорщились его начинающие седеть усы. — И не смотрите на меня так, потому что без этого знания я бы сейчас тут не находился. Вернёмся к этому чуть позже. А есть ещё апокрифическое Евангелие от Филиппа, где прямо сказано, что ученики ревновали Иисуса к его жене, на что он им отвечал – велико таинство супружества, и без него не было бы мира. Вы что же, думаете, что только четверо из апостолов оставили записи и воспоминания? А остальные восемь чем занимались? Или вы верите, что злоба дня не довлела над участниками Первого собора, решавшего, только в пятом веке, кстати, какие тексты войдут в Новый Завет? Ну, так вы, Вадим Викентьевич, повоевав и повидав с Ваше, должны были бы уже и повзрослеть хотя бы немного!

— Царская Кровь… — пробормотал дрожащим голосом Осоргин и снова перекрестился. — Вот оно что. Царская Кровь!

— Похоже на то, — снова усмехнулся Гурьев. — Именно это важно, Вадим Викентьевич. Только это, на самом-то деле, и важно. Династия с настоящими правами.

— А ведь и не случайно, выходит, не гонялись Рюриковичи за невестами европейскими… На своих женились…

— Вы правы, Вадим Викентьевич. Абсолютно правы. Именно так. Потому что священнее этой крови нет ничего. И любому, кому достаётся хоть капля её, достаётся и силы. Наоборот всё происходило! Взять хотя бы Анну Ярославну. Капеты ведь хотели непременно легитимность своего престолонаследия утвердить. И для того взять в жёны ту, в чьих жилах – кровь истинно Царская.

— Что же получается? Получается, что Рюрик – это?!. И Рюриковичи… Господи Боже, да это же и произнести-то вслух невозможно!!!

— Что же вас так невероятно пугает, господа? — прищурился Гурьев.

— Меня кое-что на самом деле пугает, — тихо проговорил Матюшин. — И не генеалогические истоки Рюриковичей, как вам, Яков Кириллович, могло бы показаться. Простите, если я что-то странное вас сейчас спрошу.

— А я вам прежде вашего вопроса отвечу. Да, моя мать – еврейка. Собственно, нового тут ничего нет, если только Вадим Викентьевич об этом факте каким-нибудь образом не умолчал, посчитав его незначительным. А, господин капитан?

— М-м-м-м-м…

— Ну, чисто дети малые, право слово.

— Вы напрасно иронизируете, Яков Кириллович, — всё таким же странным голосом возразил Матюшин. — Когда я вам причину своих вопросов приоткрою, вам, клянусь, сделается совершенно не до иронии.

— Ну, так давайте, ваше превосходительство, — Гурьев подпёр щёку ладонью и подался всем корпусом к генералу. — Сгораю от любопытства.

— А подождите, не торопите старика. Я ведь не всё ещё выспросил.

Осоргин, судя по выражению его лица, пребывал в состоянии полнейшей выключенности из разговора Гурьева с генералом:

— Кровь Царская. Кровь Истинная. Что же это выходит… Подождите. Не потому ли… И санкюлоты, и большевики… Цареубийцы. Вот и вся революция. Господи Иисусе…

— Возможно, — чуть наклонил голову Гурьев. — Очень даже вероятно, потому что первое и самое успешное мероприятие обеих, с позволения сказать, революций, заключалось в физическом истреблении тех, кто носил – или мог носить – эту кровь в своих жилах. Что-то в этом есть от того самого нарушения законов, о чём мы тогда с батюшкой говорили. Помните, Вадим Викентьевич? А вот ещё что интересно. Стяги русских князей – и Рюриковичей, и Даниловичей – малиновые. Красные. Как и знамёна Меровингов.

— А это при чём тут?!

— Узурпация, государи мои. И большевики, и ранее – санкюлоты, якобинцы, — просто изворотливые узурпаторы, присвоившие себе Царские знамёна, использующие древние, архаические движения народной души, отзывающиеся на эти символы.

— В каком интереснейшем ракурсе предстаёт тогда история, Яков Кириллович.

— Только не надо мне Протоколы Сионских Мудрецов пересказывать, Николай Саулович. Увольте.

— Нет-нет, — почему-то улыбнулся генерал. — Не имею намерений. Да вы их, похоже, наизусть знаете.

— И не только их.

— Вы ведь в заговоры не верите, Яков Кириллович?

— Что за чепуха – «верю – не верю»?! Все эти заговоры и тайные общества – просто клубы по интересам, мне ли вам такое рассказывать? — изумился Гурьев.

— Нет, разумеется, — Матюшин погладил усы и снова улыбнулся. — Заговор только тогда осуществим, когда ложится органично и организованно на некую мировую историческую линию, то есть, по сути, концентрацией такой исторической линии и является. А по-другому – разумеется, никак.

Кавторанг вдруг взвился, как ужаленный:

— Яков Кириллович! Да ведь это же всё объясняет!!!

— Что – «это»? И что – «всё»?

— Яков Кириллович… Я…

Гурьев, посмотрев на Осоргина, сердито поджал губы, быстро налил и протянул кавторангу рюмку водки:

— Залпом. Ну?!

Послушно опрокинув в себя спиртное, Осоргин схватил с блюдца засахаренный лимон и, мгновенно размолотив его челюстями, проглотил, после чего снова опустился на стул и, моргнув, уставился на Гурьева:

— Леди Рэйчел и Тэдди – Рюриковичи. Настоящие. Последние. Их поэтому пытаются уничтожить, Яков Кириллович. Понимаете?!

— А кто пытается, вы случайно не знаете, Вадим Викентьевич? — преувеличенно ласково спросил Гурьев.

— Как кто?! Большевики, разумеется!!!

— Хотите ещё водки, Вадим Викентьевич?

— Нет!!!

— Напрасно, — Гурьев покачал головой. — Большевикам не следует бояться Рюриковичей, Вадим Викентьевич. И Романовых тоже не следует. Романовы – вообще отработанный исторический материал, пустая порода. А последние и настоящие, как вы изволили выразиться, Рюриковичи, вовсе не помышляют о русском престоле. Поверьте мне, я этих обоих последних настоящих Рюриковичей знаю вдоль и поперёк, как облупленных. Так что, при всём моём уважении, никак не могу с вами согласиться. Хотя версия, безусловно, экстравагантная и чрезвычайно романтическая.

— Как облупленных? — переспросил Матюшин, опять побледнев.

Да что с ним такое, с беспокойством подумал Гурьев. Сердце, не дай Бог? Нет, не похоже…

— Это правда, — тихо подтвердил Осоргин. — Как облупленных, да. Верно. Только, может, вы не всё знаете? Или вы просто из-за… ваших чувств к леди Рэйчел никак сами даже мысли об этом допустить не хотите?

— Наши с Рэйчел чувства никакого отношения к происходящему не имеют. И иметь не могут.

— Наши с Рэйчел, — эхом откликнулся Матюшин, закрыл глаза и потряс головой. — Боже Праведный, Яков Кириллович. Значит, это правда.

— Что – «правда»?!

— Я всё объясню. Только, ради Бога, не торопите меня. Расскажите сначала, что происходит. Покушение? Было покушение?

— Да, было покушение. Только…

— Подождите. Расскажите мне, пожалуйста. Во всех подробностях.

Гурьев поведал генералу всё без утайки – и о происшествии во время поло-матча, и о дальнейших перипетиях сюжета, имевших место в госпитале.

— Я совершенно не понимаю мотивов, — Гурьев в раздумье поскрёб большим пальцем правой руки ямочку на подбородке. — Это не может быть связано с деньгами, вот совершенно никак. Нет у них никаких денег. А если… Например, почему Рэйчел? Логично было бы направить остриё удара на мальчика.

— Что такое мальчик – без леди Рэйчел? — быстро спросил Осоргин. — Без леди Рэйчел – и без вас?! Сирота без средств к существованию, без ничего! Яков Кириллович, дорогой вы мой! Ну, посмотрите же, наконец, правде в глаза! Ведь мучительною смертью должна была умереть она, голубка безвинная! И мальчик погибнет же в таком случае! Пусть не умрёт – но растворится, совершенно исчезнет, всякий след пропадёт! Неужели не понимаете?! Господи, да ведь это же бесы глаза вам застилают, те самые! Не вы ли сами твердили – мучить, истязать, терзать душу ангельскую – их пища и наслаждение?! Да это же просто – как, я не знаю…

— Бред.

— Какой же бред, Господи!!!

— Всё это – бред, — Гурьев спокойно посмотрел на Осоргина, а потом на генерала. — Всё. Сначала нелепая смерть её мужа. Потом эта икона. Потом покушение. Хотя… Если, действительно, рассмотреть версию мистических мотивов, нельзя не признать, что у всего происходящего появляется некий смысл. Совершенно фантастический, я бы даже сказал, идиотский – но смысл.

— Вот! Вот – а я о чём же вам толкую?!

— Но Вы-то понимаете, что это – идиотизм, чёрт возьми?! Что я их даже убить… не имею права, потому что их место – в сумасшедшем доме?!? Вторая четверть двадцатого века – и убийство по мотивам… династических споров тысячелетней давности?!

— О, Господи, да как же вы не понимаете! При чём тут династические споры!? Бесов потешить! Бесов!

— Но почему Рэйчел?!

— Так ведь кровь… Яков Кириллович. Не просто кровь. Кровь Христову пролить. Понимаете? — Матюшин нервно огладил усы и бородку. — Неужели вы не понимаете, что существуют люди, для которых подобный мотив важнее любого другого?

— Наверное, я всё-таки туповат, — сознался Гурьев. — Я понимаю, о чём вы говорите, Николай Саулович. И даже больше того – допускаю, что вы совершенно правы. Вот только понять этого – не могу. Увольте.

— Да что же тут непонятного, Яков Кириллович, голубчик вы мой. Вы ведь уже отдаёте себе, вероятно, отчёт, что никакая власть в мире не может быть легитимна, пока не освящена властителем из Царского Рода. И в Европе нелегитимна она уже очень давно, а в России оставалась легитимной до последнего времени…

— Это вы Романовых имеете ввиду? — вскинул брови Гурьев. — Да посмотреть только, как они тут, в Европе, сейчас грызутся. И смех, и грех. Это не Царский Род, извините, Николай Саулович. Это… пена.

— А я вовсе о Романовых и не говорю. Я ведь о ваших Роуэриках. Потомках Иосифа Сладчайшего, Христовых Детях. Деспозинах. Они ведь и есть – последняя надежда. И наша, и вообще – последняя, понимаете? И если кто-то ещё это понимает – те самые, кто бесов за… вашей Рэйчел… прислал – так это и в самом деле всё объясняет, прав Вадим Викентьевич, совершенно прав!

— Ну, тогда давайте, как говорится, подобьём баланс, — мрачно усмехнулся Гурьев. — Итак, мы имеем следующее. Некая семья, состоящая из молодой женщины и мальчика, её родного брата, является средоточием следующих «мировых линий»: потомки Христа через Меровингов, они же – Приамовы дети и Цари Иудейские, наследники Дома Давидова, они же – Рюриковичи, русские государи от века, они же – чудом сохранившаяся и укоренённая в России багрянородная Византийская династия. Судя по названию, Багрянородные-Порфирогенеты тоже имели отношение к этому изначальному Царскому Роду. То есть, по сути дела, это – и есть уцелевший Царский Род. Это, некоторым образом, актив. Пассив: некие инфернальные злодеи строят куры и козни, дабы означенный Царский Род совершенно извести. Стереть, так сказать, имя. Нам следует, как я понимаю, определить, кто же это, собственно говоря, такие, и произвести кардинальную инвентаризацию – привязать к ноге каждого из означенных господ по бирочке из морга. Так?

— Именно так.

— Всё равно, — какое-то опереточное иезуитство, знаете ли. Сначала отобрать имущество, потом сбросить с лошади?! Это нынче-то, когда можно из винтовки с оптикой поразить цель в полуверсте и спокойно уйти, не оставив ровным счётом никаких следов?

— Это верно, Яков Кириллович, — кивнул Матюшин. — Вы упускаете только одну деталь. А вдруг по неизвестной нам причине необходимо, чтобы всё выглядело предельно естественно? Это у нас с вами времени немного. А те же иезуиты, к примеру, — ну, куда им спешить?

— Вы думаете, Ватикан имеет к этому отношение? — приподнял брови Гурьев.

— Не исключаю.

— О, — Гурьев слегка приподнял правую бровь. — О. Интересно.

Иезуиты, подумал он. Ватикан. Какая чепуха. Чепуха. Но вот тех, кто стоит за всем этим, подумал он, я повешу на их собственных кишках. Мне всё равно, кто это. Вот совершенно. Выпотрошу и удавлю. И пусть кто-нибудь рискнёт попробовать меня остановить.

— Это хорошо, — тоном, не предвещавшим, как это уже чувствовал Осоргин, ничего хорошего, согласился Гурьев. — А дальше?

— В каком смысле – дальше, Яков Кириллович?

— Что же вы, государи мои, от меня потом захотите? Роуэрики – это ведь не просто там себе люди какие-то, обыкновенные смертные человеки. Это – Царский Род! О! Должен ли я для них весь…

Гурьев осёкся, вспомнив, какое дал себе слово – построить для Рэйчел вселенную. Он закрыл глаза и откинулся на стуле. И только голос генерала вернул его к действительности:

— Яков Кириллович? Что с вами?

— Знаете что? — вдруг тихо проговорил Гурьев, продолжая неподвижно сидеть. — Знаете что? Я устал.

Кавторанг замер, а Матюшин вдруг с болью, остужающей сердце, осознал: перед ним – совсем молодой человек, почти ещё юноша. Юноша, очень рано потерявший самых близких ему людей. Добровольно и безропотно взваливший на себя бремя заботы о десятках – нет, сотнях, тысячах! — судеб, в том числе и о его, генерала Матюшина, судьбе. Ведь он, генерал Матюшин, примчался сюда, потому что… Юноша, чья жизнь не раз висела на волоске, и по чьему слову и взмаху руки уже обрывались нити чужих жизней. И оборвутся ещё, подумал генерал. Сколько?! Тем более я не имею права утаить это от него. Что бы не случилось сейчас или позже – он должен знать. Господи Иисусе, помоги ему, ведь Тебе не может быть важно, верует человек или не верует, — по делам их судят их. Господи, помоги ему. Помоги нам!

— Извините, господа офицеры, — Гурьев открыл глаза. — Извините. Прошу прощения. Минутная слабость. Больше не повторится.

— Мы вам поможем, Яков Кириллович, — сказал Матюшин, накрывая руку Гурьева своей ладонью. — Обязательно поможем. Мы ведь русские, Яков Кириллович. Вы ведь сами когда-то говорили есаулу Шлыкову: русские – это царские. Так что – никуда нам не убежать, Яков Кириллович. А как вы устали – поверьте, понимаю. Прекрасно понимаю. Только – ведь вы не сможете отказаться. И – не захотите.

— Откуда вы знаете о Шлыкове? — бесцветно спросил Гурьев, не удивляясь, а только регистрируя пугающую осведомлённость генерала. Интересно, что он ещё знает?

— Когда Вадим Викентьевич обмолвился, что вы, Яков Кириллович, в Трёхречье побывали, дальнейшие выводы для меня большого труда не составили. Я ведь, несмотря на все наши беды и несчастья, на потерю агентуры и прочие неприятности, очень многих знал и знаю, а от маразма Господь уберёг пока. В прошлом году осенью в Белграде побывал ротмистр Шерстовский, тоже вам, как я предполагаю, замечательно памятный, забрал кое-кого из офицеров с собой в Маньчжурию. Он много о ваших делах порассказал. Так что я ещё и получше дорогого нашего Вадима Викентьевича представляю себе, с кем имею дело.

— И вы туда же, ваше превосходительство? — укоризненно посмотрел на него Гурьев. — Какие там дела, Бог с вами.

— Ну, это уж позвольте нам судить. Может, вы чем и недовольны, а семьдесят с лишним тысяч казаков, что вашими трудами под японским крылышком богоспасаемы ныне, думаю, совершенно иного мнения придерживаются. И кто из нас более превосходительство – это ещё как посмотреть.

— Ладно, — решительно кивнул Гурьев. — Но учтите: никакого самозванства, никаких чудом воскресших цесаревичей, никакой прочей лжедмитриевщины и борисоглебщины, магизма-мистицизма и оголтелой уваровщины я не потерплю. Пресекать и карать стану нещадно.

— Это вы о чём, Яков Кириллович? — тихо и подозрительно спросил Осоргин.

— Николай Саулович прекрасно понимает, о чём, — сердито ответил Гурьев.

— Понимаю. Обещаю не злоупотреблять. Ну, это по крайней мере.

— А японцы? — всё так же подозрительно продолжил кавторанг.

— Что – японцы?!

— Они-то вас… богом же почитают?

— Это прекрасно вписывается в их миропонимание и потому практически применимо и целесообразно. Тем более, что богов у них в пантеоне около восьми миллионов. Не думаете же вы, что я себя в самом деле богом стану воображать?!

— Ах, так вот оно в чём дело, — Матюшин провёл рукой по лбу. — А мы-то голову себе сломали, в чём причина такой странной благорасположенности японцев к маньчжурским русским… и чего же вы, Яков Кириллович, в таком случае, от неграмотных в основной своей массе казаков хотите?! Ничего удивительного не вижу. Предосудительного – тоже. Со временем-то всё выяснится, — ко всеобщему удовлетворению.

— Безусловно выяснится. А пока – что же, прикажете бредни всякие распространять?! Нет, не о том мы говорим сейчас, не о том. Я же вижу, Николай Саулович, — у вас для меня какой-то зубодробительный сюрприз припасён. Выкладывайте.

— Я только попрошу вас очень серьёзно ко всему этому отнестись, Яков Кириллович, — сказал Матюшин. — Я уже прекрасно понял, что вы человек скептического склада и себя почитаете если не атеистом, то неверующим и предельно рационально мыслящим. Вероятнее всего, это так и есть. Однако, попрошу вас обратить внимание, что, именно как человек скептический, вы отрицать не можете. Не имеете такого права. И к нам, людям, с верой в душе воспитанным, должны всё же иногда прислушиваться. Потому что мир устроен не совсем так, как кажется атеистам. Это я вам без всякого сомнения говорю.

— А я и не отрицаю, — пожал плечами Гурьев. — Верить – не верю, конечно, но и не отрицаю. Ни воскресения, ни вознесения. Кто знает, что там тогда происходило? Ничего хорошего – это единственное, за что можно смело поручиться. Извините, я вас слушаю.

— Я понимаю, что вы в пророчества тоже не особо верите.

— Совершенно верно понимаете, Николай Саулович.

— И в пророчество, касающееся династии Романовых, которая ровно триста лет просуществовала, совершенно в соответствии с этим пророчеством, тоже не верите?

— А чему там верить? — удивился Гурьев. — Династия на Петре весьма неэстетично испустила, можно сказать, дух, и после неё уже никакие не Романовы, а вполне себе Голштейн-Готторпы Россией правили, ко всеобщему явному или тайному неудовольствию. И от Михаила Феодоровича до Петра Алексеевича триста лет – ну, никак не выходит, хоть тресни.

— Есть, однако, исторические свидетельства, что Екатерина Великая – внучка Алексея Петровича.

— Это, извините меня, Николай Саулович, криптоистория. Заговорами и масонскими выкрутасами отдаёт.

— Ну, допустим, — подозрительно легко сдался генерал, чем Гурьева изрядно насторожил. — Однако же то, что есть вещи, человеческому разуму неподвластные, всё же не отрицаете.

— Пока неподвластные, Николай Саулович. Пока. Это – признаю.

— Тогда, будьте любезны, ознакомьтесь, — генерал поднялся, подошёл к одной из аккуратных стопок на полу, состоящих из папок разной толщины, взял самую верхнюю, тоненькую, на три листочка, вернулся к столу и протянул Гурьеву.

— Что это?

— Читайте, Яков Кириллович. Пожалуйста, — Гурьеву показалось, что в голосе генерала прозвучало нечто, похожее на мольбу.

Пожав плечами, Гурьев раскрыл папку. Глазам его предстала полоса белградской газеты на русском языке. Статья под названием «Пророчество афонского старца Серафима» была обведена синим карандашом. Стараясь ничем не выдать своего разочарования, он быстро вобрал глазами текст – в том числе тот, что оказался подчёркнут красным.

«Иаков, сияющий Лев Господень, с глазами, полными силы серебряной, вышел от матери своей, из Иерусалима. Десница его с Востока, и мечи его небесные – за Царя. Сокол его – Воин Солнца, крылья его над Римом, над Вифлеемом, стяги багряные на семи холмах, воля Господа нашего Иисуса Христа и Дети Его на Престоле».

Что же это такое, подумал Гурьев. Что же это такое?! Этого же просто не может быть.

— Вы на дату обратите внимание, Яков Кириллович, — прокашлявшись, проговорил Матюшин.

Гурьев чуть подвысил взгляд, и ему сделалось вовсе не по себе: газета вышла из печати 4 сентября 1931 года. Спустя одиннадцать дней с того самого момента, когда шаровая молния взорвалась прямо перед ним.

— Что это такое? — Гурьев не узнал собственного голоса.

— Это, собственно, и есть ожидаемый вами сюрприз, — похоже, с некоторым оттенком злорадного удовлетворения сказал генерал. — То самое пророчество, которому вы, без всякого сомнения, верить совершенно не обязаны. Ну, а поскольку оно, как вы понимаете, уже начало исполняться вне всякой связи с вашим скептическим представлением о том, что может быть и чего не может, я счёл своим долгом вас с ним ознакомить.

— Дальше.

— Дальше, собственно, не так уж много имею сообщить. Газета попалась мне на глаза на следующий день после прибытия телеграммы от Вадима Викентьевича, когда я собирался выбрасывать старые бумаги в связи с переездом на новую квартиру. Нет нужды пояснять, что прежде я этой статьи не видел, а если и видел, то совершенно никакого значения ей не придал. Наверное, вам не нужно много времени и для того, чтобы сообразить – ни в какой Лондон я ни сном, ни духом не собирался, а собирался вежливо и деликатно от предложения Вадима Викентьевича отказаться. Вот только вместо этого я почему-то позвонил Вадиму Викентьевичу по тому самому телефонному номеру, что он так любезно в своей телеграмме указал. Ну и вот – я здесь, и вы – тоже здесь. У меня только один вопрос остался непрояснённым, Яков Кириллович. Лев Господень – это как прикажете понимать?

— А об орле спросить не хотите?

— А… Роуэрик – Рюрик-Сокол – это не…

— О существовании совершенно всамделишного, живого орла по имени Солнечный Воин Рранкар вас любезно просветит Вадим Викентьевич. И о небесных мечах тоже. Почему-то мне кажется, что вы ему сразу и безоговорочно поверите. Вижу, я вас тоже порядком смутил и озадачил. Так мы квиты, ваше превосходительство?

— Квиты, — тихо проговорил Матюшин. — Квиты. Это… действительно уже переходит всякие границы. Так что же насчёт льва?

— Лев – это совсем просто, Николай Саулович, — тускло и ни на кого не глядя, произнёс Гурьев. — Гур – моё семейное прозвище, ставшее впоследствии просто чем-то вроде второго имени, под которым меня и знают в Москве друзья и приятели. «Гур» в переводе с древнееврейского – «лев», но означает не просто дикого хищника, а львов из царских зверинцев, считавшихся чем-то вроде живого щита царского трона Соломона. Гурим, львы. Царские львы. А тот, библейский, ветхозаветный Иаков – он ведь с ангелом боролся, после чего и получил второе имя – Исраэль. Боролся – и победил. Есть школа мудрецов Талмуда, считающая, что боролся Иаков не с каким-то там ангелом вообще, а с Сатаном. С Сатаной. Вот такой набор силлогизмов, Николай Саулович.

— Понятно, понятно, — покивал генерал, сделавшись почему-то очень похожим на доброго старорежимного доктора, и потёр ладони. — Теперь мне всё совершенно понятно. То есть и это – никакая не случайность и не аллегория, а полнейшее соответствие действительности. Ну, и прекрасно. Прекрасно.

— П-позвольте и м-мне, Яков Кириллович, — слегка заикаясь, произнёс Осоргин и протянул руку к папке.

Не оборачиваясь, Гурьев передал ему бумаги. Через минуту он услышал, как папка упала на пол, и вслед за этим раздался противный скрип. Гурьев отодвинулся немного в сторону и посмотрел с каким-то клиническим интересом на кавторанга, который, сжав ладонями виски, мерно раскачивался на стуле взад и вперёд с мокрым от слёз лицом.

— Налейте ему водки, Николай Саулович, — вздохнув, попросил Гурьев. — Только не рюмку, а стакан. Пускай остаётся у вас, я завтра за вами обоими наутро сам заеду на авто.

— А вам не налить ли?

— Можете и мне налить, только это лишнее. Спиртное на меня не действует. Вот совершенно.

— Ах, бедный вы мой, — с состраданием посмотрел на него генерал. — Жалость какая. Немудрено и устать. Как же вы спасаетесь?

— Есть навыки, — усмехнулся Гурьев. — Ничего, справляюсь.

— Может и вам остаться? В тесноте, да, как говорится, не в обиде?

— Нет, что вы, — Гурьев бросил взгляд на ручной хронометр. — Я и так уже… Задержался. Девочка моя там изведётся вся, если я тут у вас… зависну. Нет, благодарю, но – не могу.

— Что вы собираетесь предпринять, Яков Кириллович?

— Сейчас или вообще? Сейчас – поеду домой, пожелаю моей девочке спокойной ночи и попробую немного поспать сам. Во сне мне лучше думается.

— А вообще? Я же понимаю, что роль принца-консорта вам вовсе не внушает оптимизма.

— Вообще? Вообще я займусь тем, что там написано в этой вашей дурацкой газете. Поскольку сопротивляться, похоже, не получится, придётся возглавить. Будем, так сказать, восстанавливать Царство по чину Мельхиседека, наследство Приамова Дома, Государей Троянских, корень Кесаря Августа, кровь Давида, Царепророка-Псалмопевца. Как по-писаному. Только вот девочку мою, Рэйчел, я вам не позволю во всё это впутывать. Даже и не думайте и не надейтесь. В конце концов, есть ещё и мальчик.

— Там ведь сказано – Дети, Яков Кириллович, — осторожно заметил генерал, стараясь не встречаться с Гурьевым взглядом.

— А мне наплевать, — рявкнул Гурьев так, что на столе подпрыгнула посуда. — Пророчества иногда не сбываются, или сбываются не целиком, — это вам, как человеку верующему, надеюсь, известно?!

— Известно, Яков Кириллович. Вы не кричите, Бога ради, тут стены – как бумага, ей-богу. Есть ещё и обратимые пророчества, но это, вы уж простите мою настырность и осведомлённость, к таковым не относится. Прямое – прямее не бывает.

— Извините, — понизил голос Гурьев. — Извините. Но это пророчество – обо мне, и я сам буду решать, до какой степени я позволю ему сбыться.

— Не только о вас, — снова тяжко вздохнул Матюшин. — Господи Боже, Яков Кириллович, да неужели же вы не понимаете, как я вам сочувствую?! Я даже не представлял себе, что вы так спокойно это перенесёте…

— Кто такой этот старец?

— Не хотите съездить к нему?

— Сначала к понтифику.

— Что?!?

— А Вы-то как, Николай Саулович? Не спасуете?

— Надеюсь, что нет, — сердито проговорил генерал.

— Ну, и славно, — Гурьев улыбнулся уже совсем обычной улыбкой. — Так что за старец?

— Вы об Афоне вообще что-нибудь слышали?

— Слышал, но очень мало интересовался. И много там таких пророков обретается?

— Нет. Совсем немного. Собственно, старцы, монахи, — вовсе никакие не пророки. Просто вот это… Не очень понятно, что это вообще такое было. Я попробовал навести справки – пока ничего. Хотя я надежды не теряю всё-таки некоторые подробности разузнать. А зачем вам к понтифику?

— Да так, есть у меня к нему пара интимных вопросов. Знаете что, Николай Саулович? — Гурьев посмотрел на Осоргина, свесившего набок голову, и поджал губы. — Давайте переночуем как-то со всем этим, а завтра – будет день, будет и пища.

— Давайте, я вас провожу, — кивнул Матюшин.

* * *

Всю дорогу он гнал «ягуар» так, словно хотел взлететь. Оставив машину у крыльца, Гурьев стремительно вошёл в дом и направился в кабинет, бросив на ходу выскочившему навстречу Джарвису:

— Ванну, горячую. Немедленно.

— Да, сэр. Сию минуту, сэр.

Как же я распустился, в бешенстве и смятении подумал Гурьев. Джарвис-то тут при чём?! Нет, нет. Так нельзя. Ни в коем случае нельзя.

— Ванна готова, сэр.

— Спасибо, старина.

— Всегда рад служить вам, сэр.

Скинув одежду, Гурьев погрузился в горячую, исходящую паром, воду. Надо обязательно построить правильную, настоящую сауну, решил он. Где только найти стоящего печника, который… Проклятье. О чём я думаю?!

Он услышал лёгкие шаги, замершие у самого края огромной ванны. Рэйчел опустилась на толстый ковёр, сложив руки на бортик и утвердив на них подбородок:

— Что-нибудь случилось?

Гурьев молча отрицательно покачал головой.

— Я уже знаю, когда ты врёшь, — грустно сказала Рэйчел. — Не понимаю, как, но знаю. Тебе рассказали обо мне очередную гнусность, и ты расстроился. Не поверил, но расстроился. Да?

Гурьев открыл глаза и посмотрел на неё. Рэйчел отстранилась и встала:

— Если не хочешь говорить сейчас, я могу подождать…

Как всегда, она ничего не успела сделать. Бесшумно, не уронив ни единой капли, Гурьев выбросил руку, и мгновение спустя её шёлковый халат лежал на полу, а Рэйчел осталась в одном полупрозрачном пеньюаре.

— Ненавижу всякие пуританские тряпки, — прошипел Гурьев и одним движением, буквально разорвав в клочки, содрал с Рэйчел этот шедевр белошвейного искусства, ничего общего с пуританизмом не имевший – скорее, наоборот. — Залезай.

— Я…

— Залезай!!!

На какую-то долю секунды она испугалась, но, увидев в его глазах весёлое восхищение, смешанное с испепеляющим её желанием, победоносно улыбнулась и перебросила ногу через край ванны.

Он вошёл в нее так стремительно и так нежно, что Рэйчел вскрикнула. Совершенно не двигаясь сам и не давая двигаться ей, он вытворял такое, что первый, самый сильный и яркий, как молния, оргазм разнёс Рэйчел вдребезги меньше, чем через минуту. Она никогда в жизни не могла даже представить себе, что мужчина может… так управлять… своим лингамом. Что такое вообще возможно. Мыслимо. Вообразимо.

— Я обожаю твои глаза, Рэйчел. Нет ничего прекраснее, чем любить тебя, глядя в твои глаза. Не смей никогда закрывать глаза, когда я люблю тебя.

— Да.

— Я люблю тебя. Рэйчел. Слышишь?! Я люблю тебя.

— Это очень хорошо, Джейк, — прошептала Рэйчел, обнимая его, прижимаясь грудью к его лицу. — Это очень, очень хорошо, Джейк, мальчик мой, потому что я тоже безумно тебя люблю…

Лондон – Мероув Парк. Июнь 1934 г

На следующее утро, забирая Осоргина и Матюшина в поместье, Гурьев убедился, что оба офицера находятся во вполне приемлемой форме. Генерал изъявил желание остаться в городе – побродить в парке и подумать в одиночестве, и они договорились, что Осоргин заедет за ним вечером, дабы забрать его в Мероув Парк окончательно. По дороге домой Осоргин молча вёл машину, и только под самый конец, не выдержав, выпалил:

— Вы ей что же, Яков Кириллович – ничего не расскажете?

— Вы с ума сошли?! — изумился Гурьев. — Она же не позволит нам ничего делать.

— Вы думаете? Она же… любит вас, как… Она же вас просто боготворит…

— Именно поэтому, — Гурьев посмотрел на кавторанга с жалостью. — Вы даже представить себе не можете, на что способна женщина ради сохранения того, что мы называем любовью.

— Если это мы «называем любовью» – что же тогда любовь, Яков Кириллович?!

— Любовь – это определённая последовательность окислительно-восстановительных химических реакций в организме человека, Вадим Викентьевич, — усмехнулся Гурьев. — При этом вырабатываются особые вещества, называемые эндорфинами и феромонами, действующие на наши мозговые клетки. Феромоны отвечают за привлекательность одной особи для другой, как правило, противоположного пола. Эндорфины обеспечивают и продлевают то самое состояние, которое называют «любовным томлением». Иногда эта последовательность реакций происходит невероятно быстро, практически мгновенно – как это и случилось с вашим покорным слугой. При этом выброс феромонов и эндорфинов оказался настолько мощным, что состояние, в котором я нахожусь сейчас, продлится, по моим подсчётам, никак не меньше двадцати – двадцати четырёх месяцев. Дело в том, что разовый мощный выброс стимулирует другие, послабее, происходят как будто бы колебания, отдалённо напоминающие затухающие колебания струны. В общем, ранее мне уезжать никак нельзя, а то я ничего делать не смогу – ничего совсем. Только буду прутья решётки грызть, причём не фигурально, а самым что ни на есть буквальным образом. Эта химия – ох, Вадим Викентьевич… В принципе, вся эта химия рассчитана на то, чтобы мужчина и женщина соединились в пару и смогли вырастить ребёнка примерно до десятилетнего возраста. По ходу дела в силу вступают разнообразные факторы влияния среды, вроде законодательства, религиозных верований и предрассудков, неумения избежать нежелательных беременностей и тому подобные досадные мелочи. Всё это, по извечной склонности вида хомо сапиенс к постоянному нарушению бессмертного принципа Оккама – не множить сущности сверх необходимости – мы называем любовью. И ладно ведь, если бы только с одной любовью так дело обстояло, Вадим Викентьевич. А то ведь – всё, совершенно всё: и страх, и боль, и мужество с самоотверженностью. Всё. Ничего нет – одна химия.

Кавторанг резко затормозил, съехал на обочину и долго молчал, в ужасе глядя на Гурьева, прежде чем выдавил, наконец, из себя:

— И вы… О, Господи Боже! Это же даже цинизмом назвать нельзя… Это же – что-то вообще совершенно запредельное!!!

— Самое страшное вовсе не это, — грустно сказал Гурьев. — Самое страшное – то, что мне нравится называть это любовью. И нравится думать: да, это любовь. И ещё я подозреваю, эти самые эндорфины включаются в обмен веществ. Так, что функционировать без них организм уже не в состоянии. И я очень, очень боюсь, Вадим Викентьевич: со мной произошло именно это. И с Рэйчел тоже. То самое, что случается, несмотря на химическую и сугубо материальную природу, крайне редко. В романтической интерпретации это называется очень возвышенно – любовь-судьба. Которая, как и жизнь, всегда одна. Так что вы, конечно же, понимаете: ничего, в том числе – ничего из сказанного вам, я ей не скажу. Точка.

Монино, санаторий-усадьба «Глинки». Октябрь 1935

Они сидели у потрескивающего ласковым, неярким огнём камина, отхлёбывали маленькими, микроскопическими глоточками коньяк – шустовский, настоящий, непонятно, как уцелевший, курили гурьевские папиросы из какого-то диковинного, пряно-сладковатого табака, и разговаривали. Глазунов – самолично! — уже дважды вкатывал в столовую столик с едой. И дважды вывозил, почти нетронутым.

— Да, — пробормотал Городецкий, когда Гурьев смолк. — Да, брат. Это – это да. Ты что – в самом деле убеждён, что эта легенда имеет…

— Это, к моему глубочайшему сожалению, никакая не легенда. Смею тебя заверить – будут и доказательства. А мистики – никакой.

— А почему же тогда «к сожалению»? Из-за неё?

— Давай отставим эту тему. Не время, Варяг.

— Скажи мне всё-таки – ты здоров? Это, как его, — психо… физиологически, — адекватен?

— Представляешь, — сам удивляюсь. Таки да.

— Гур, ты только не подумай чего, — Городецкий чуть подался вперёд, стараясь заглянуть Гурьеву в лицо. — Я на самом деле беспокоюсь. Ведь это не шутки. Работы – море, и если ты…

— Со мной всё в порядке, Сан Саныч. Всё в цвет.

— Ну, как знаешь, — Городецкий, бросив ещё один быстрый взгляд на лицо друга, пошевелил плечами, устраиваясь поудобнее в кресле, и вытянул из коробки на столе очередную папиросу. — А ведь это не всё. Я ошибаюсь?

— Ты не ошибаешься. Но нам всё-таки следует отвлечься от моих приключений – без всякого сомнения, более чем захватывающих – и поговорить о том, что здесь у нас происходит. Согласен?

— У нас?

— Именно что – у нас.

— Нравится мне твоё настроение, — Городецкий улыбнулся, кивнул. — Нравится. Ты когда вернулся, вообще?

— Четвёртого дня. Радищевским маршрутом, знаешь ли – из Петербурга в Москву. Через Гельсингфорс.

— А там ты что делал? С Маннергеймом чаи гонял? — улыбнулся Городецкий.

— Ну да, — невозмутимо кивнул Гурьев, явно не принимая шутки. — Интересный он дядька, скоро восьмой десяток – а хватает всё с полуслова. На ходу, что называется, подмётки рвёт. Ничего объяснять вообще не надо. Очень я доволен, очень.

— Ты что?! Ах, твою мать…

Городецкий загнул конструкцию – любой боцман бы позавидовал. Такого свинства Гурьев стерпеть не мог.

— Опустился, — с неудовольствием констатировал он, меряя Городецкого взглядом с ног до головы. — Это как понимать прикажете? Столбовой русский дворянин, предков из Бархатной книги за восемь веков – не перечесть, и – вот так? Понятно, что в кругу товарищей сие за великую доблесть почитается. Но нам этого не надо. Не наш метод. Да ведь?

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — дёрнул щекой Городецкий. — Господин генерал Царёв.

— И этого не надо, — спокойно продолжил Гурьев. — Мы друзья, а между друзьями никаких счётов быть не должно. И не будет. Но ты не забывай всё же: я – наставник, поэтому буду наставлять. Иногда. Так что ты о Маннергейме хотел спросить?

— Это я тебя хотел спросить.

— Ах, да, — Гурьев изобразил на лице смущённую улыбку. — Я попросил Густава Карловича держать для нас несколько окошек на границе. Нам, как я понимаю, придётся кое-каких людей отсюда отправлять – всех мы всё равно никогда не прикроем.

— Нет, — Городецкий опустил голову. — Всех – никогда.

— Вот. А кроме того, нам для нашего проекта потребуются люди с образованием, которое в родных палестинах по целому ряду причин получить просто невозможно. Так?

— Так, так! Слушай, а как же ты к нему попал?!

— Это, брат Варяг, службишка, не служба. Труден только первый шаг. Ну, первые несколько. А потом… — он махнул рукой. — Потом всё гораздо проще. Не только попал, но и был со всем вниманием выслушан. И даже, можно сказать, обласкан всячески. Всё-таки Густав Карлович – генерал-лейтенант русской службы, а старая присяга не ржавеет. Зануда он, конечно, необыкновенный. Но – наш человек. Наш. До мозга костей наш.

— Ого.

— Да-с. Так-с, товарищ Городецкий.

— И как тебе путешествие? И Гельсингфорса в Москву? Ты границу-то как перешёл?

— Как есть, так и перешёл, — Гурьев усмехнулся, дёрнул головой. — Подраспустили вы народ, товарищи большевики. Во всех, если уж как на духу, смыслах. Пограничники, лицо державы – оборванцы какие-то в обмотках, смотреть противно. И глядят волками: у-у-у, морда белогвардейская! Чего надо?!

— А ты?

— А что – я? Вызвал караульного сержанта, провёл краткую боевую учёбу. Ничего пока непоправимого нет, так я тебе скажу, Варяг. Всё ещё может получиться. Вот такое моё краткое резюме из радищевского путешествия. Обыдленность, конечно же, некоторая имеет место, но это – тоже поправимо. Пока – поправимо. Игорь Валентинович!

— Слушаю, — выскочил, будто только того и ждал, Глазунов.

— Вы там иконостас, что я просил, подготовили?

— Так точно, Яков Кириллович.

— Тогда проводите, — Гурьев вырос из кресла.

Они перешли в другую комнату, где шторы были плотно задраены, горел яркий электрический свет, и на трёх огромных подставках-козлах под холсты были аккуратно пришпилены портреты членов Политбюро, кое-кого из ЦК, наркомов. Если портрета не имелось, на листке бумаги красовался чёрный силуэт и внизу – подпись с фамилией, именем и отчеством. Портрет Сталина был заметно больше остальных и висел отдельно. Городецкий посмотрел на «иконостас», на Гурьева, на Глазунова, прищёлкнул языком:

— Лихо.

— Так не лаптем, чай, щи хлебаем, Александр Александрович, — скромно потупился ротмистр – временно в отставке.

Гурьев внимательно посмотрел на Городецкого:

— Ты ведь ещё навыки розыскные не потерял?

— Не дождёшься.

— Ну, я тебя слушаю. Расскажи мне, чем наши тонкошеие вожди дышат. Игорь Валентинович, покиньте нас, пожалуйста, и проследите за периметром.

— Слушаюсь, — чётко развернулся на каблуках ротмистр.

Городецкий проводил долгим взглядом Глазунова, давно переодевшегося из своего маскарадного костюма деда Щукаря в нормальную полувоенную униформу, которую носил каждый, наверное, третий совслужащий, и пробормотал:

— Ну и ну. А ты ему кто – генерал, что ли?!

— Вроде того.

— А почему – тонкошеие?

— Мандельштама не читаете, Александр Александрович? Напрасно, напрасно.

— Забурел, — констатировал Городецкий и улыбнулся. — Ильфа и Петрова читаете, Яков Кириллович?

— Обижаете, Шура, — покачал головой Гурьев. — Наизусть мои офицеры в Лондоне разучивали. Очень, очень веселились. Я тоже смеялся. Сквозь слёзы, конечно.

— Твои офицеры. Ну и ну…

— Рассказывай уже, не томи. Я фся гарю!

Слушая точные, хлёсткие, злые характеристики, которые давал «вождям» Городецкий, Гурьев с радостью убедился – нет, не потерял Варяг своей бульдожьей хватки. Наоборот – отточил. Заматерел, в аппаратных играх закалился, обуглился. Хорош, подумал Гурьев. Хорош. Именно то, что нужно.

— А ты что курируешь-то сейчас?

— Наркомтяж, наркомсред…

— Что?! — скривился Гурьев.

— Что?! — не понял сначала Городецкий. — А-а… Наркомат тяжёлой промышленности и наркомат средней промышленности.

— Вот, — удовлетворённо кивнул Гурьев. — А ещё лучше – министерство. А то развели, понимаешь, эсперанто – центропуп замкомпоморде. Без шкалика и не выговоришь.

— Привыкай, — пожал плечами Городецкий.

— И не подумаю. И вас всех отучу. Ладно. Поехали дальше.

Слушая Городецкого, Гурьев рисовал в крупноформатном альбоме кружочки, квадратики, треугольнички и ромбики, соединял их стрелками, пунктирными линиями и просто линиями разной толщины. Лекция по цековско-кулуарному взаимодействию продолжалась, с тремя перерывами на кофе и папиросы, до глубокой ночи. Гурьев изредка кивал, задавал наводящие вопросы, и выпустил Варяга лишь тогда, когда с того слезла последняя шкура. Городецкий рухнул в кресло и расстегнул пару верхних пуговиц на френче:

— Всё. Спёкся Варяг. Ну, ты и волкодав, Гур!

— Так ведь жить хочется, Варяг. Очень сильно как-то в последнее время.

Он перетёк в вертикальное положение, переместился к подставкам. Увидев, как расширились у Городецкого, не успевшего отследить его перемещений, глаза, усмехнулся:

— А ты говоришь – волкодав. Волколак я, а не волкодав.

— Да уж.

— Ладно, это нюансы, — Гурьев укрепил лист со своими зарисовками на подставке и кивнул: – Подойди, Сан Саныч. Взгляни.

Городецкий шагнул к подставке, долго вглядывался в схему:

— И что? Запомнишь?

— Запомню, только что в том толку, Варяг? Это ведь временно всё. Даже более чем, — Гурьев взял Городецкого за локоть и осторожно подтолкнул обратно в направлении камина, после чего сел сам. — То есть ты считаешь, что в лагере большевиков наметился настоящий раскол?

— Это не просто раскол, Гур, — Городецкий с наслаждением затянулся. — Это очень серьёзно. Гораздо серьёзнее, чем прежние фракционные драчки. Это действительно полное, окончательное размежевание. Спор о том, что делать сначала – революцию в Германии, а потом коллективизацию, или сначала коллективизацию, а потом революцию в Германии, — закончился. Теперь вопрос совершенно по-другому стоит: мы обустраеваем Россию или ну её к чёрту. Мы русские или непонятно кто. Мы России станем служить или черт-те чем станем заниматься. Наплевать нам на то, что мы русские, или всё-таки мы будем об этом помнить.

— И возглавляет это течение, по-твоему, кто?

— Сталин. Это не по-моему, Гур. Это из всех его шагов, из всех вместе и каждого по отдельности, непреложным образом вытекает.

— А тонкошеие – за мировую революцию.

— Именно.

— Значит, не зря ты товарища Сталина напоследок преберёг. На закуску, так сказать, оставил.

— Угадал.

— Что ж, — Гурьев кивнул, посмотрел на Городецкого, и кивнул снова. — Редкий зверь, Варяг. Редкий. Серьёзный. Я ведь и сам давно за ним наблюдаю, — он указал подбородком на сталинский портрет. — Давай-ка, расскажи мне о нём – поподробнее.

Городецкий отложил папиросу и несколько секунд, словно не веря своим ушам, смотрел на Гурьева. Когда Варяг заговорил, лицо его пошло красными пятнами:

— Ты что же – со Сталиным воевать собрался?!

— Зачем же воевать, — задумчиво произнёс Гурьев. — Воевать с ним, — если он на самом деле таков, как ты о нём думаешь, — отнюдь не следует. Но на слово тебе поверить – или ему – я, Бог свидетель, сегодня не готов. Надо с ним встретиться, потолковать. Личико почитать, в глазоньки заглянуть. Пощупать, чем живёт, чем спасается. Собери мне на него подробную объективку, Варяг. Хочу всё-всё о нём знать.

— Гур. Ты оху… С-с-с какого дерева упал, вообще?!

— Ах, да, я и забыл. Это же вождь. Товарищ Сталин.

— Это действительно вождь, Гур. Это Сталин. С ним ты не поиграешь.

— Я от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл. Ты, Варяг, подожди горевать. Давай мы с тобой о товарище Сталине побеседуем пока за папироской с кофейком, а там видно будет. Станем переживать неприятности по мере их поступления. И давай – знаешь что? Давай мы не будем сейчас о Сталине. Давай о державе поговорим. Представим себе: товарищ Сталин нам с тобой выдал полный карт-бланш и совершеннейшую индульгенцию – передним и задним числом.

— Это как? — тихо спросил Городецкий. — Ты о чём, Гур?

— Вот видишь, — укоризненно вздохнул Гурьев. — Не подумал ты о державе, товарищ Городецкий. Всё о себе да о себе. Какой ты бедный да несчастный. Как ты коминтерновцев ненавидишь. Супостатов да антихристов. Злодеев несусветных. А? Признавайся.

— Виноват, ваше превосходительство. То есть – что это я?! Высокопревосходительство. Виноват.

— Именно что виноват. А ёрничать не нужно. Я серьёзно тебя спрашиваю, Сан Саныч. Даже более чем серьёзно. По глазам вижу – не думал ты об этом совершенно. Ты думал о том, как ты всю эту коминтерновскую сволочь будешь к стеночке ставить. Как станешь по ним из пулемёта «Максим» садить: та-та-та! та-та-та! та-та-та! Получите, мерзавцы! Получите! За Родину! За народ! За Бога! За царя! За Отечество! Ты думаешь: стоит их перебить – и тотчас же наступит благорастворение воздухов, единовременно и повсеместно. Ты спросишь – откуда я знаю, что ты думаешь именно так? Оттуда, Варяг, — я сам такой. Только вот я этим уже переболел, а ты, похоже – нет. Но я никаких претензий к тебе не имею: видеть эти хари, бирки эти, изо дня в день и выздороветь – нет, боюсь, и мне такое было бы не по плечу. Но – Варяг, всё. Надо выздоравливать. Я уже приехал. Я, собственно, затем и приехал, чтобы помочь тебе выздороветь. И друзьям твоим – а, значит, и моим. Давай лечиться, Варяг. Нельзя больше болеть. Действительно профукаем её, державу нашу. Слышишь меня?

— Слышу.

— Хорошо. Давай попробуем немного пофантазировать. Модель построить. Что будет, если Сталин с коминтерновцами схлестнётся?

— Резня, — хмуро уставился в пол Городецкий.

— Блистательная перспектива. А если Сталин проиграет?

— Резня, — повторил Городецкий тем же самым мрачным тоном.

— Ещё лучше, — усмехнулся Гурьев. — Цугцванг какой-то получается, ты не находишь, дружище?

— Что ты предлагаешь?

— Обо мне и моих предложениях – после. Я свои предложения выскажу, но после тебя, Сан Саныч. Мне сейчас важно знать, что ты, Сан Саныч Городецкий, собираешься предпринять. А обо мне – немного погодя. Так правильно будет, честное слово.

— Ладно, — Городецкий, откинувшись в кресле и выпустив в потолок струйку дыма, медленно и тихо произнёс: – Если Сталин проиграет – конец России, Гур. Нельзя ему проиграть.

— Вот так всё трагично? И никого больше нет на всём свете, не на кого России надеяться – один только Сталин, и всё?

— Сейчас – один, и никого больше. Ты чего добиваешься, Гур?

— Я тебя дразню, Варяг. Чтоб раззадорить как следует.

— Ну, так тебе удалось, — Городецкий зло прищурился. — Хочешь сказать, Сталин ничем не лучше? Если таковы твои мысли, ты ошибаешься. И если ты, давно за ним наблюдая, не понял, что он, Сталин, другой – ты слепец. Сталин – не Ленин, не Троцкий, не Каменев с Зиновьевым, не Бухарин. Плевать ему на мировую революцию. А на Россию – не наплевать. Вот так. Гур, я изменился. Если ты не увидел – говорю тебе это без всяких, открытым текстом.

— Я очень на это надеялся, Варяг, — кивнул Гурьев. — Очень.

— Так что я выбираю Сталина, Гур. Из всего, что мы имеем сегодня – лучше Сталин, нежели кто-то ещё. Пока на слово мне поверь, а дальше – сам разберёшься, увидишь. Чтобы ты – не увидел? Такого просто быть не может. Понимаешь?! Нет никого, кто с ним рядом бы мог встать. Или, того паче, — вместо. И если бы я так на самом деле не думал – уж точно не стал бы говорить. Вот здесь, вот так, сейчас, — ни за что.

— Почему?

— Что – почему?! Это же ты только что говорил, что я о державе не думаю. Так вот – ты не прав, Гур. Сильно, серьёзно не прав. Я думаю. И не только я. Столько всего нужно сделать – просто голова кругом. Я не хочу в шпионские игры играть, Гур. Неинтересно мне это. Державу из дерьма вытаскивать надо, а не…

— Погоди, погоди, дружище, — Гурьев улыбнулся. — Ты не части. Я как раз прекрасно понимаю, что с тобой – и не только с тобой – сейчас творится.

— Сталин этот грабёж прекратил, — сделав ударение на слове «Сталин», Городецкий сжал кулак так, что хрустнули пальцы. — За одно только это…

— А колхозы?

— А был выход?!

— Нет. Не было. Я знаю, Варяг. А скажи, дружище – что нам, то бишь Сталину, со всеми этими вот активистами, чоновцами, сорокатысячниками, пламенными революционерами-коллективизаторами и прочими товарищами с Лениным в башке и наганом в руке, делать? Перевоспитывать?

— Времени нет, Гур! Ты же сам говоришь. Война на носу. Ты сам – много любишь объяснять, растолковывать, разжёвывать и агитировать? А?

— Терпеть не могу, — покаянно вздохнул Гурьев.

— Что ж ты от Сталина, на самом деле, хочешь?!

— Концепции.

— Ишь ты, какими словами бросаешься, — возмущённо передёрнул плечами Городецкий. — А у кого она есть?! У Бухарина?! У Томского?! У Зиновьева?!

— Мы же условились, Варяг – тонкошеих не брать в расчёт, — Гурьев укоризненно покачал головой. — Какой с них спрос, с тонкошеих-то? А со Сталина спрос – на всю катушку. Именно потому, что заменить его, как ты утверждаешь, некем.

— Ты не согласен?!

— Мы не о моём согласии ведём сейчас речь, Сан Саныч. Мы о концепции говорим. То, что у товарища Сталина никакой концепции чёткой не имеется, как себя вести и что делать дальше – это мне очевидно. Но мысли-то у него ходят в голове какие-то? Ходят, ходят. А ленинцы пламенные ему – и нам с тобой – нужны? Ленинцы. Троцкисты. Нужны, Варяг? Помогут они нам?

— Нет. Ну, то есть, — смотря какие.

— Замечательно. На тех, кто нам поможет, мы самое пристальное внимание обратим. Подумай об этом ещё. А теперь скажи, сколько лет товарищ Сталин со всей этой хеврой, вольницей революционной, которой, как ты совершенно правильно заметил, до России дела нет, которым Англию с Германией и Францию впридачу подавай, бьётся? Давай считать с того дня, как он стал генеральным секретарём. Сколько?

— Почти четырнадцать получается.

— А ты сколько в аппарате уже?

— С тридцатого. Пять лет.

— А теперь – сам смотри. Сталину четырнадцати лет не хватило, как я понимаю. Сколько же он будет их ещё тасовать, перетасовывать? А, главное, с каким результатом?

— Он процесс готовит.

— Какой? Вроде Промпартии, что ли? Это вот, кстати, было глупостью совершенно апокалиптической. И сработано оказалось топорно, скажем прямо.

— Так его в том вины, можно сказать, и нет. Не его идея, не его исполнение. А разваливать, лезть на рожон – для этого поддержку надо иметь соответствующую.

— Не спорю. А сейчас что?

— Зиновьевь и Каменев. Не только они, разумеется.

— Пускай.

— Что значит – «пускай»?!

— То и значит. Пускай. Пускай останется один. Нам с тобой другие не нужны. Или сто штук охмурять – или одного. Чувствуешь разницу? Пусть убьёт всех, кого хочет, Варяг. Это плохой план, я знаю, знаю. Но другого нет. Невозможно. Я уже и так прикидывал, и так, и палец к носу приставлял, и нос к пальцу. Не выйдет по-иному. Вообще ничего не выйдет.

— Не понимаю. Ты же сам только что…

— Объясню. Наставлю. Ты знаешь, как на судне крысиного короля создают?

— Знаю.

— Вот это – единственный метод. Нету другого. Не существует.

— Нет, Гур. Ты точно спятил. Сталин – это тебе не крысиный король. Это…

— У всех есть цена, Варяг. У всех. И у него есть. Надо только её ему назвать.

— Да о чём ты говоришь?!

— Я говорю о концепции. Битый час твержу тебе, а ты – всё никак да никак. Она нужна товарищу Сталину, как воздух, — и он её получит. Но – не просто так. Придётся товарищу Сталину раскошелиться.

— И кто же его заставит?! Уж не ты ли?!

— Я.

Городецкий долго, долго молчал. Зажмурился, потряс головой:

— Что же ты ему продавать собрался? Что у тебя на него есть?!

— Не на него, а для него. Пока не скажу. Пока с ним не поговорю – не скажу. Нельзя.

— А если…

— Не согласится? Согласится, Варяг. На американском деловом жаргоне это называется – «предложение, от которого невозможно отказаться». И хочется отказаться, да никак невозможно. А ещё это называется – в другом контексте – «недружественное поглощение». Но об этом, повторяю, позже. А пока – пусть будет крысиный король.

— А сколько народу в жернова попадёт? — Городецкий смотрел на Гурьева, словно не верил в то, что видит. — Ты представляешь?

— Тебе это больше всего не нравится.

— Мне это всегда во всей нашей истории больше всего не нравилось. Я этого никогда ему не прощу, — Городецкий опустил голову. — И ему не прощу, и себе. Себе – за то, что понимаю: и так нельзя, и иначе нельзя. И ему – за это же: ведь и он понимает. Не может не понимать. И останавливаться нельзя. Выбора нет. Что делать, Гур?!

— Выбор есть, Варяг. Как там: лес рубят, щепки летят? Что ж. Систему подбора щепок, их бережной переработки во что-нибудь для нас нужное и полезное, Варяг. В кадры, которых у нас пока нет. Там человек, там два, тут четыре. Это не кадры, Варяг, это слёзы. С такими цифрами мы страну не вытянем, державу не выстроим – закопаем даже то, что было и есть. Сколько человек у тебя есть, скажи?

— Мало.

— Правильно. Мало. Очень мало. А теперь ответь: они готовы за тобой под пули?

— А у тебя?!

— Ты погоди мне отвечать вопросом на вопрос. Мы ещё до меня доберёмся. Ответь: готовы? И сколько их? Точную цифру назови мне, пожалуйста. Будь так добр.

— Два десятка наберётся, — зло сказал Городецкий.

— Это неплохо. Неплохо. А потолок этих людей знаешь?

— В каком смысле?!

— Сможешь каждому из этих двух десятков доверить хотя бы по министерству?

— Нет, — Городецкий дёрнул головой. — А у тебя – сколько?! И министров из них – сколько?!

— Даже если у меня есть несколько тысяч штыков, готовых броситься в бой по моему приказу – это ничего не решит, Варяг. Поверь – ничего.

— Круто.

— Не дай заворожить себя цифирью, дружище. Цифирь – это чепуха. Я не Троцкий, переворот устраивать не стану. Переворот и заговор – не наше оружие. План сработает, если он направлен вдоль вектора мировой линии. А не против и не поперёк. Поэтому нужно придумать такой план, который бы соответствовал этой линии. А если мы с тобой сейчас – со Сталиным там или от него отдельно – примемся возрождать Россию образца тринадцатого года, мы и месяца не продержимся, даже если Глазунов или Шлыков захватят вокзалы с телеграфами и костьми там лягут.

— Зачем нам Россия такая, Гур?! Россия, которая в революцию рухнула, как в пропасть?! — Городецкий вскочил. — В той России нашего не было, если приглядеться, ничего – всё буржуи американские и французские между собой разделили! Где…

— Варяг, остынь. Я с тобой разве спорю? Ты кругом прав, дружище. И что же мы в таком случае имеем, дорогой товарищ Варяг? Лет десять, даже восемь назад, при НЭПе – ещё можно было потрепыхаться. Поиграть в дискуссию, в выборы пути, в кошки-мышки. Этим и занимались – вот только непростительно долгое время. А сейчас – нет ничего кроме того, что есть. Давай представим себе на мгновение: вот, нет её, кровавой диктатуры большевистских вождей – с ноля часов завтрашнего дня. И что? Изменится что-нибудь? Сразу же примут нас с распростёртыми объятиями в братскую семью народов Европы и Америки? Денег дадут, техническую помощь окажут? Держи карман шире. Поверь мне – ну, даже близко ничего подобного. Поверь – это всё сказки, что Россию ждут в кругу цивилизованных держав. Ждут – только в качестве Китая, чтобы делить и употреблять. Своё право быть великой державой надо выдрать – и выстрадать. Если мы – народ – с этой задачей не справимся, — конец. Никто не поможет. Или мы эмигрантов наших разлюбезных пригласим – приходите, дорогие, княжить и володеть нами?

— Ну, это уж очевидная глупость!

— Вот именно. Своих надо растить. Родных. Собственных. Да, конечно, ребят и девчонок из тех, что сейчас по Прагам, Белградам и Софиям учатся, можно будет влить в этот суп, но это – капля в море. Да и сколько из них добровольно в нищую, голую да босую Россиюшку добровольно поедут, от тёплых ватерклозетов и сдобной французской выпечки? А теперь ответь. Сколько тебе, честному и справедливому, не кровавому злодею, а рыцарю и джентльмену, потребуется времени, чтобы выстроить систему? Аппарат? Сможешь сказать, хотя бы примерно?

— Говнище получается, — произнёс Городецкий и сжал ладонями виски: – Море говна просто.

— Видишь, — удовлетворённо кивнул Гурьев. — Всё же ты на самом деле понимаешь. Так сколько нам времени понадобится? Лет двадцать, а? И это в мире и согласии. Чего, опять же, даже близко не наблюдается. И где людей брать? Ты с каждым секретарём райкома сможешь поговорить? Исполкома каждого? Ты взвоешь, Сан Саныч, через год. Начнёшь, как дискобол, чернильницы и пресс-папье в стены метать: ненавижу! Ненавижу! Пропади всё пропадом! И мне это всё – уже сейчас в печёнках сидит, а я всего-то четыре дня как советским человеком сделался. Спрашиваю тебя в лоб, Сан Саныч: где нам взять людей в кадры? Где?

— Ерунда какая-то, — вскинулся Городецкий. — Выглядит так, будто ты меня уговариваешь – только со Сталиным у нас что-то получится. А тебе тоже самое твержу уже полночи. Что?!

— Нет, друг мой любезный. Ты не то мне твердишь. Ты твердишь совсем другое: Сталин-де вождь, Сталина нужно во всём поддерживать, потому что любой другой на его месте будет хуже в десять раз или в сто.

— В тысячу.

— Даже если я с твоей цифирью соглашусь – неважно. Другое важно: не мы должны Сталина поддержать. Сталин должен поддержать – нас. Должен на нас опереться, на нас сделать ставку. Нюхом своим звериным почуять: без нас ему конец, и только с нами – получится. А чтобы это произошло, что нужно? Концепция. Идея. Настоящая концепция и настоящая идея, а не бредни о всеобщем равенстве, братстве и свободе.

— А что в этой идее такого уж плохого?!

— Ничего, кроме её полной и бесповоротной неосуществимости.

— Ну, всё. Уговорил.

— Э-э, товарищ Варяг. Какой ты быстрый. Скажи-ка мне: что ты лично можешь товарищу Сталину предложить, кроме своей жизни? Что у тебя есть? Два десятка верных сталинцев? Так это, считай, что ничего. Например, связь у тебя есть? Вот этот вот страшный чёрный телефон, в который благим матом орать надо, чтобы собеседник на другом конце провода твой голос услыхал – так орать, как будто проводов никаких вообще в помине нет? Это ты связью называешь, да? А дороги у тебя какие, Сан Саныч? Такие же, как у всех остальных. Направления на карте. А что по ним ездит? Хрузовик амо-один. Один-единственный, и тот – хру-хру, хру-хру. А подвижной состав имени Лазаря Моисеевича? Лазаря поёт. И что? Вот мы с тобой, лихие рубаки, наскочим на них фертом, посшибаем головы – а где новых возьмём? Пока мы новых с тобой, Варяг, вырастим – растащат державу. Турки Крым с Закавказьем оттяпают, румыны – Одессу с Новороссийском, пшепрошем, панове – Украину с Белоруссией, японцы, по-дружески – Сахалин и Приморье. Камчатку, так и быть, оставят, из уважения к моим сединам. А потом это всё назад забирать придётся. Да с кровью, Варяг. Да с какой. Это наша с тобой цель, да?

— Понял, понял, не дурак, — хмуро сказал Городецкий. — Всё я понял. И что?

— А вот это, брат, вопрос вопросов – и что? Надо думать. Сталин-то – не вечный. Опять же – война впереди. Надо думать, Варяг. Думать изо всех сил.

— Ну, скажи ещё, что ты ничего не придумал.

— Я много чего придумал, а ещё больше придумал не я, а люди, которых я отмобилизовал для этого процесса. И если будет смысл – всё это хлынет сюда, сейчас и потом, и здесь тоже начнётся самая настоящая буря. Всё это нам вместе ещё обмозговать ох как потребуется. А ты объективочку-то на железного нашего подготовь. Мне легче думать будет. И помни, Варяг: всё это надо было делать вчера, а то и раньше. Так что времени у нас с тобой нет. Вообще.

— Всё равно – нельзя так с людьми, Гур. Я не о моральной стороне вопроса. Я о сути.

— И я о сути. Смотри, что получается, Варяг. То, что пытается делать Сталин и его «узкое руководство» – плохо, непоследовательно, никуда негодными способами, отвратительными инструментами – делать надо. Это объективная, как любят говорить марксисты, необходимость. Причём происходит это ещё и – ко всему прочему – с громадным опозданием. Это надо начинать было не сегодня и даже не двадцать лет назад, а пятьдесят. А сейчас нам – вместе со Сталиным или без – придётся за десять лет пройти путь, который проходят за полвека. Или за двести лет. Именно поэтому мы не можем позволить себе менять Сталина на тебя или даже меня – ты совершенно прав, совершенно. А ещё нам придётся перебить уйму народу, и свалить всё на одного Сталина не получится. И ты это сам прекрасно понимаешь, только до последней секунды боишься сам себе в этом признаться. Понимая, что другого выхода нет, мы понимаем, что и это не выход, не решение проблемы. Быстрая смена аппарата всегда ведёт к ухудшению его качества, а многократная быстрая смена – к истощению людских ресурсов. Итог – смута. Хаос. Отсутствие равновесия. Результат – ноль. Вектор развития направлен в землю. Безграмотные, лишённые даже элементарных основ общей культуры, ковыряющие пальцем в заднице номенклатурные товарищи решают, где какой завод строить, где какой канал рыть. Ему говорят: строительство завода займёт три года. Он понимает, что три года – это ужасно много. И говорит: нет, год. Специалист плюёт с досады и уходит. Приходит авантюрист и говорит: я! я! Я построю вам завод! Не за год – за полгода! — Гурьев расстроенно поджал губы. — Ну, да что я тебе рассказываю. Ты же у нас промышленность курируешь. И результат такой политики своими глазами ежедневно наблюдаешь. Дыры в проектах, рухнувшие шахты, толпы «вредителей».

— И как ты собираешься выходить из положения?!

— Я собираюсь, дорогой мой Александр Александрович, работать с тем, что есть. Да, люди злые, глупые, трусливые и жадные. Но и у Сталина, как и у тебя, как и у меня, впрочем – нимба вокруг головы отчего-то не наблюдается, а пока крылья у нашей честной компании отрастут – рак на горе в две клешни свистнет, да море под той горой скиснет. Всё это так. Но – нет других людей. Негде взять. Надо работать с такими. С ними строить державу. И для них. Для них тоже – несмотря на то, что хочется исключительно для добрых, честных и чистых. Людских характеров вообще существует всего-то три типа, дружище. Воин, Колдун и Работник. В соотношении десять к одному и, соответственно, к тысяче.

— И кто же ты?

— Варяг, не нужно о моей персоне думать. До этого мы дойдём ещё. Важно понять – других людей нет.

— Хочешь сказать, Сталин этого не понимает?

— Он, по-моему, ещё одну очень важную вещь понимает, хотя, как павловская собачка, сказать не может: что вся эта марксистская пудра для мозгов никуда не годится. Никуда! Поэтому ему неважно, какие у тебя идейки в голове, а важно, чтобы ты работал в его механизме. По-моему, он даже грязненьких предпочитает. Вот, ты, например – грязненький. Происхождение у тебя – того, подкачало.

— Сын за отца не отвечает.

— Это лозунги, Варяг. Лозунги. Мы-то с тобой знаем: отвечает. И отец за сына, и сын за отца. Но это правильный лозунг, очень правильный. Открывает дорогу тем, кому путь туда по причине революционного рабоче-крестьянского идиотизма был закрыт. То есть показывает, что у Сталина бывают очень даже правильные мысли. И надо сделать так, чтобы они ему в голову почаще приходили. Придётся нам ему помочь, Варяг.

— А если он не даст?

— Тогда я помогу тебе собрать манатки, закажу тебе у своих знакомых паспорт на имя князя Мышкина, и мы вместе – включая тех, кого ты решишь взять с собой – отбудем в Андорру. В Аркадию. Пасти козочек и овечек. Или мы можем – если захотим – добровольно спуститься в лубянский подвал и позволить поставить себя к стенке. Но этот вариант мне не подходит. Я лично выбираю Аркадию. Я тебе заявляю откровенно и честно, Варяг: если у меня не получится сыграть с товарищем Сталиным в мои шахматы, ничего не получится вообще. Можно ставить крест на всём. Абсолютно на всём. Вообще – и на всём. Даже если Сталину удастся – ему кое-что, безусловно, удастся – это ненадолго. Даже если мы уцелеем в этих жерновах – тем более, если уцелеем – мы с тобой успеем увидеть крушение этого корабля.

— Ты о чём? О войне? С немцами?

— Нет, Варяг. Войну мы, в результате, выиграем. Передавим их. Но это – без концепции – не решит ничего. Потому что свято место не бывает долго пусто, и на месте немцев появятся другие. Воевать каждые двадцать-тридцать лет – мы надорвёмся. Сломим себе шею. Поэтому мы должны попробовать. Рискнуть. Построить державу – или увидеть конец всей тысячелетней работы наших предков. Наших с тобой тоже, Варяг.

— Как?!

— Это очень важно – как. Но – не сейчас. Важно – не зацикливаться на этом именно сейчас, когда мы с тобой обсуждаем самое важное, самое принципиальное. Не нужно сейчас задумываться о рутинных вопросах технического плана, Варяг. Нужно думать о методе, концепции. Метод прост: экономить людские и материальные ресурсы. Не строить железную дорогу на трупах вместо насыпи, а летать по воздуху на газовом пузыре. Рыть канал не лопатой, а динамитом. Нужно думать, думать – всё время думать. Не бояться. В том числе – не бояться думать. Думать – об идеологии проекта. А идеология проекта такова: нам нужна великая держава с людьми. А без людей – он нам не нужна. Никому не нужна. Людям – в первую очередь. Нам нужна великая держава не для Сталина или нас с тобой. Нам нужна великая держава для людей – потому что в великой державе, в империи, жить удобно и безопасно. И нам с тобой тоже. Конечно, если ты не пытаешься разрушить эту державу. В великой державе есть образование, наука, культура, промышленность и общество, которое внушает чувство уверенности, гордости и безопасности, особенно когда ты работаешь для этой державы изо всех сил. А пашешь ты или пишешь – это дело десятое. Главное – изо всех сил. Вот так, Варяг. Понимаешь меня?

— Понимаю.

— А теперь – самое главное: не Сталин должен использовать нас для строительства своей великой державы по своему плану, о котором мы ничего не знаем и контролировать который не в состоянии. А мы должны использовать Сталина для строительства нашей великой державы, Варяг. По нашему плану, который Сталин будет – внимание! — считать своим. И тогда вместо того, чтобы убивать для державы, мы станем спасать для державы. Той державе, которую я вижу, нужны люди, которые не боятся принимать решения. Люди высшего качества. Поэтому в ней должно быть значительно меньше страха. Когда люди боятся – Сталина, завтрашнего дня, войны – они не могут любить, не могут жить, не могут рожать детей. Сшибка ужасов в их головах сводит их с ума. Мне это не нравится. Мне это не надо. Не надо. Понимаешь?

— Понимаю. Я не понимаю одного: как?!? Как, чёрт тебя задери?!? Как?!?

— О, — усмехнулся Гурьев. — Это я тебе сейчас в общих чертах изложу.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

Примечания

1

НКИД – Народный Комиссариат Иностранных Дел.

(обратно)

2

Василий Иванович Качалов (настоящая фамилия Шверубович, 1875–1948) — русский советский театральный актёр; народный артист СССР, лауреат Сталинской премии. Благодаря выдающимся достоинствам голоса и артистизму, Качалов оставил заметный след в таком особом роде деятельности, как исполнение произведений поэзии и прозы в концертах, на радио, в записях на граммофонных пластинках.

(обратно)

3

Буланый – лошадиная масть. Корпус и голова желтовато-золотистые или песчано-землистые (есть темный и светлый оттенки), низ конечностей, хвост и грива ярко-черные, вдоль хребта может идти черный ремень.

(обратно)

4

Цуруги – длинный прямой обоюдоострый меч, основное оружие японских воинов примерно до конца III века н. э.

(обратно)

5

Православный праздник Свв. Апостолов Петра и Павла, день окончания Петровского поста.

(обратно)

6

Владимир Клавдиевич Арсеньев (1872–1930) — исследователь Дальнего Востока, этнограф и писатель.

(обратно)

7

В 20-е годы слово «фильм» часто произносили как «фильма», женского рода, что не являлось нарушением языковой нормы.

(обратно)

8

Тати – церемониальный самурайский меч, который, в отличие от дайшо (катаны и вакидзаши), носили не за поясом, а на перевязи, как саблю.

(обратно)

9

Хамон – особая зона клинка, созданная посредством процедуры закаливания режущего лезвия с целью придания ему твердости.

(обратно)

10

Дымка – водка, самогон

(обратно)

11

Войсковым атаманом, т. е., в данном случае, командиром станичного ополчения.

(обратно)

12

Нанкин – город в Китае, столица одного из «лоскутных» государств, на которые распался к середине 20-х гг. ХХ века континентальный Китай.

(обратно)

13

«Домзак» – «дом заключения», советский эвфемизм понятия «тюрьма», бывший в ходу в первые полтора десятилетия советской власти.

(обратно)

14

Парвус (наст. фам. Гельфанд, часто писал свою фамилию в англизированной транслитерации как Helphand, «рука помощи», намекая на некую, ему одному известную, миссию) — печально знаменитый авантюрист и миллионер еврейского происхождения, эмигрировавший на рубеже ХХ в. из России, автор собственного первоначального плана устройства революции и расчленения Российской Империи, бомбардировавший германские и австро-венгерские эшелоны власти своими проектами ещё до начала Первой Мировой войны.

(обратно)

15

Синоби – ниндзя, наёмный убийца, если иероглифы читать не по-японски, а по-китайски.

(обратно)

16

Нихон – Япония.

(обратно)

17

Smalltalk – поверхностная, ни к чему не обязывающая беседа (англ.)

(обратно)

18

Итон – привилегированный колледж-интернат для мальчиков, где проходили и проходят обучение отпрыски знатных фамилий Великобритании.

(обратно)

19

nobless oblige – положение обязывает (франц.)

(обратно)

20

Новая Каледония – остров, принадлежащий Франции, на котором расположена каторга для особо опасных преступников.

(обратно)

21

Турнедо – жареное говяжье филе, подаваемое к столу непременно с овощами.

(обратно)

22

Горгонцола – сыр с плесневыми культурами.

(обратно)

23

Гриссини – хлебные палочки со специями.

(обратно)

24

Большая Берта – осадная мортира времён Первой Мировой войны, калибром 420 мм.

(обратно)

25

Пьеса Брэндона Томаса «Тётка Чарлея» не сходила с подмостков Бродвея и лондонских театров с 90-х гг. ХIХ в.

(обратно)

26

В общем случае игроки в бридж всегда разбиваются на пары. Для успешной игры крайне важно взаимопонимание между двумя игроками пары, при этом считается неприличным обмениваться знаками или сигналами.

(обратно)

27

Поло-пони – особая порода лошадей. Их основным поставщиком является Аргентина, где сначала скрещивали уэльских пони с местной породой криолло, а после того, как в 1919 году лимит роста увеличили со 147 до 155 сантиметров, первых породнили с арабскими скакунами. В итоге получилась гремучая смесь, умеющая развивать большую скорость и внезапно останавливаться, быстро разворачиваться и при этом скакать плавно, чтобы игрок не промазал по мячу. Поло-пони увлечен игрой не меньше, если не больше, чем человек. Иногда создается впечатление, что соревнуются лошади, а не люди. Пони может даже забить гол копытом, который будет засчитан, — так называемый пони-гол.

(обратно)

28

Процесс – туберкулёзный процесс в лёгких.

(обратно)

29

Бокфлинт – ружьё с вертикальным расположением стволов.

(обратно)

30

«Голландцы» – английская компания «Холланд и Холланд», производящая уникальное охотничье и спортивное оружие.

(обратно)

31

«Нитроэкспресс» – название мощного ружья для охоты на слонов, носорогов и пр.

(обратно)

32

Край земли (Land’s End) — мыс на западе Англии.

(обратно)

33

Дзёкаку – феодальный замок, обычно на возвышении, вокруг которого располагается селение.

(обратно)

34

Фуро – своеобразная японская баня, представляет собой деревянную бочку с горячей водой. Как правило, такую ванну принимают ежедневно или через день вечером, перед ужином. После ванны около часа отдыхают на кушетке, завернувшись в теплый халат или шерстяное одеяло для потения.

(обратно)

35

Додзё – помещение для тренировок.

(обратно)

36

Дзё-дзюцу – «наука встреч и расставаний», эвфемистическое наименование «камасутры по-японски».

(обратно)

37

Каннон – богиня милосердия, удачи и процветания, имеющая тридцать три лика, тридцать три ипостаси.

(обратно)

38

Гири – долг признательности, обязанность, обусловленная развитым чувством чести, чувство морального долга. Точного перевода этого термина, обозначающего одно из основополагающих понятий кодекса Бусидо, не существует.

(обратно)

39

Канда – старинный район Токио, Ясукуни – синтоистский храм, занимает особое положение среди множества святилищ синто в Японии, в непосредственной близости от него – улица особняков и вилл в малом Токио, рядом с комплексом Императорского дворца.

(обратно)

40

Кайсяку – обычно лучший друг, ученик или родственник совершающего харакири, который в совершенстве владеет мечом. Он должен отрубить голову самураю, который вследствие духовной слабости или боязни вспарывал живот лишь для видимости, или самураю, который просто не мог довести харакири до конца, не имея на это физических сил (так как впадал в бессознательное состояние), и тем самым прекратить ненужные мучения. (Как известно, смысл харакири не в том, чтобы мучиться, а в том, чтобы делом доказать презрение к смерти и мукам.) Необходимо отрубить голову одним ударом. Трудность подобной задачи состоит ещё и в том, что кайсяку обязан пользоваться не собственным мечом, а мечом совершающего сэппуку или другим. Неудачный удар – позор на репутации самурая, исполняющего роль кайсяку, и бесчестье для совершающего харакири.

(обратно)

41

Гэнро – внеконституционный совещательный орган при императоре, состоявший из старейших политических деятелей Японии.

(обратно)

42

Здесь термин «гэнро» употребляется, как обозначение лица, облечённого доверием императора, советника, оказывающего влияние на принятие важнейших решений.

(обратно)

43

Принцесса Тэру (Teru no-miya Shigeko) — старшая дочь императора Хирохито.

(обратно)

44

Футон (ватный стёганый матрац) — традиционная японская постель, расстилаемая прямо на татами и убираемая днём в комод.

(обратно)

45

Хатиман – синтоистское божество, покровитель воинов, защитник буддизма. Его прототипом служит обожествленный легендарный император Японии Одзин. Хатиман был первым синтоистским богом, который в позднейший исторический период изображался в обличье буддийского монаха.

(обратно)

46

Хакама – юбкообразные, часто плиссированные, штаны, похожие на широкие шаровары.

(обратно)

47

Катагину – плотная накидка без рукавов с накрахмаленными плечами, надеваемая для важных церемоний.

(обратно)

48

Хаори – накидка поверх кимоно, имеющая такой же прямой покрой, как и само кимоно.

(обратно)

49

Ронин – самурай, не имеющий покровителя (даймё или владетельного феодала, в армиях которых служили воины-самураи).

(обратно)

50

Хиса – вторая дочь императора Хирохито. Умерла, не дожив до восьмимесячного возраста.

(обратно)

51

Акихито – старший сын, пятый по счёту ребёнок императора Хирохито и первый сын, наследный принц и будущий император Японии.

(обратно)

52

Аватара (санскрит) — в индуизме, а затем – проекционно – в буддизме, — снисхождение божества на землю, его воплощение в смертное существо ради «спасения мира», восстановления «закона» и «добродетелей» или защиты своих приверженцев. Синтоизм японцев легко и непринуждённо усвоил и этот относительно сложный аспект позднего буддизма.

(обратно)

53

Чаккер – период игры в поло продолжительностью семь с половиной минут; летний поло-матч обычно состоит из шести чаккеров.

(обратно)

54

Гайкокудзин (японск.) – «человек из другой страны», вежливое название всех не-японцев.

(обратно)

55

Сведения и представления об атомной физике и устройстве материального мира, приводимые Гурьевым, являются передовыми для 30-х гг. ХХ в. и соответствуют воззрениям ведущих учёных-физиков того времени.

(обратно)

56

Одигитрия – иконографический тип Богородицы: Её изображение поясное, в рост или сидящей на троне, держащей Богомладенца Иисуса на левой руке.

(обратно)

57

Е. В. Саблин – бывший секретарь посольства Российской Империи в Лондоне, ставший после смерти посла Набокова полномочным представителем русской диаспоры в Англии и пользовавшийся огромным авторитетом в британских политических кругах долгое время даже после официального признания СССР британским правительством.

(обратно)

58

Маунт-Синай – один из крупнейших и старейших госпиталей в США, оснащённый по последнему слову медицинской науки и щедро финансируемый из многочисленных специальных медицинских и благотворительных фондов. Основан в 1852 г.

(обратно)

59

Конфедерация протестантских церквей США – организация, в которую входят практически все зарегистрированные на территории США христианские церкви и общины различных неортодоксальных направлений.

(обратно)

60

Совет епископов Католической церкви США – напрямую подчинённая Ватикану структура, организующая и направляющая деятельность Римской Католической Церкви в Америке.

(обратно)

61

ДАР (Дочери Американской Революции) — женская добровольная организация, занимающаяся, в т. ч., широкими образовательными программами и благотворительностью в США и за их пределами, выступающая за сохранение и упрочение «американских национальных идеалов и американского исторического наследия».

(обратно)

62

INS (Immigration and Naturalization Service) — служба иммиграции и натурализации США, осуществляющая в т. ч. выдачу разрешений на въезд на территорию США.

(обратно)

63

Вильямсбург – район в Нью-Йорке, где с середины 19-го в. селились в основном религиозные евреи.

(обратно)

64

Стилистика и орфография приведённого ниже документа являются абсолютно подлинными.

(обратно)

65

Концессии – в России эта форма привлечения инвестиций активно использовалась до революции. К примеру, практически вся сеть железных дорог в 60 – 90-ые годы XIX века была построена на основе концессий. В 1925 в СССР действовали 92 иностранные концессии, из них 43 – в промышленности. На всех концессионных предприятиях работало 54 тыс. рабочих. К середине 30-х годов концессии были свёрнуты, многие из них ликвидированы волюнтаристскими решениями на местах, для «выдавливания» инвесторов широко применялись рабочие выступления, в то время как на советских предприятиях забастовки были запрещены, и т. д.

(обратно)

66

Бутлегерство – незаконное производство (фальсификация) и контрабанда спиртных напитков. Процветало в САСШ во время действия Сухого закона (1919–1933), который способствовал бурному росту и укреплению организованной преступности.

(обратно)

67

УСС (Управление стратегических служб) — координационный центр, объединивший усилия разведывательных сообществ США, прообраз созданных значительно позже ЦРУ и АНБ, был сформирован только в начале 40-х гг.

(обратно)

68

«Мэйфлауэр» – корабль, который 6 (16) сентября 1615 г. вышел из Плимута с 102 пассажирами на борту и через 67 дней пристал к американскому берегу в заливе Массачусетс (порт Провинстаун). Там была основана английская колония первых поселенцев («отцов-пилигримов»). Потомки пассажиров «Мэйфлауэра» считаются основой правящей элиты США.

(обратно)

69

Цуг (Zug) — столица одноимённого швейцарского кантона с чрезвычайно мягкой системой налогообложения для компаний-нерезидентов и частных лиц.

(обратно)

70

Дело о похищении сына Линдберга (Lindbergh kidnapping case) — одно из самых сенсационных преступлений в истории США. Из имения в пригороде Хопуэлла, шт. Нью-Джерси, ночью 1 марта 1932 был похищен полуторагодовалый сын Чарлза Линдберга, за жизнь которого был назначен выкуп в 50 тыс. долларов. Деньги передать удалось, но ребенок к тому времени был уже мертв. 12 мая его тело было обнаружено у дома Линдбергов. 15 сентября 1934 был арестован немецкий иммигрант плотник Б. Хауптманн, в доме которого нашли несколько помеченных купюр. 3 апреля 1936 он был казнен. В настоящее время ряд криминалистов считает это дело судебной ошибкой, совершенной на волне антигерманских настроений.

(обратно)

71

Даймё (японск.) — князь, владетельный феодал; этот титул сохранял церемониальное значение, в т. ч. при японском императорском дворе, долгое время после того, как деление Японии на княжества и провинции, во главе которых становились даймё, было упразднено.

(обратно)

72

Акунин (японск.) — значение этого термина можно истолковать примерно так: злонамеренный человек, разбойник, умеющий держать данное слово и соблюдающий определённые правила поведения, своеобразный кодекс чести.

(обратно)

73

Танк американского инженера Кристи, проданный советскому правительству, на многие годы определил пути танкостроения в СССР, послужив прототипом для таких боевых машин, как БТ-2 и БТ-7, ставших великолепными танками для своего времени.

(обратно)

74

Квортер – монета в четверть доллара.

(обратно)

75

Гандикап (англ. handicap) — спортивное соревнование разных по классу участников с предварительным уравниванием шансов на победу, как правило, путем предоставления слабейшим какой-либо форы (напр., преимущества во времени).

(обратно)

76

Да (слушаю, подтверждаю) (японск.)

(обратно)

77

Да, понятно (японск.)

(обратно)

78

Выражение восторга и восхищения (японск.)

(обратно)

79

Доброе утро (японск.)

(обратно)

80

Очень приятно (японск.)

(обратно)

81

Очень рада вас видеть (японск.)

(обратно)

82

Приятно познакомиться (с вами) (японск.)

(обратно)

Оглавление

ВЕНОК ЭПИГРАФОВ

Москва – Харбин. Май 1928

Харбин. Июнь 1928

Тынша. Август – сентябрь 1928

Тынша. Сентябрь 1928

Тынша. Октябрь 1928

Тынша. Зима 1928

Тынша. Февраль 1929

Тынша. Июль 1929

Тынша. Июль – август 1929

Тынша. Сентябрь 1929

Тынша. Зима 1929

Харбин. Декабрь 1929

Москва. Октябрь 1935 г

Монино, санаторий-усадьба «Глинки». Октябрь 1935

«Британник» (Трансатлантическая компания «Белая звезда», линия Нью-Йорк – Ливерпуль). Март 1934 г

Ливерпуль – Лондон. Март 1934 г

Лондон. Март 1934 г

Лондон. Апрель 1934 г

Лондон. Апрель 1934 г

Лондон. Апрель 1934 г

Лондон. Апрель 1934 г

Лондон. Апрель 1934 г

Лондон. Апрель 1934 г

Лондон. Апрель 1934 г

Лондон. Апрель 1934 г

Эксбери Парк. Апрель 1934 г

Лондон. Апрель 1934 г

Хоккайдо. Апрель 1930 г

Хоккайдо. Май 1930 г

Хоккайдо. Май 1931 г

Хоккайдо. Август 1931 г

Хоккайдо. Август 1931 г

Хоккайдо. Июль 1933 г

Лондон, клуб «White’s». Май 1934 г

Лондон. Май 1934 г

Лондон. Май 1934 г

Лондон. Май 1934 г

Токио, императорский дворец. Май 1934 г

Токио. Ноябрь 1933 г

Токио, императорский дворец. Ноябрь 1933 г

Токио. Январь 1934 г

Токио, императорский дворец. Май 1934 г

Поместье «Ботсворт». Май 1934 г

Лондон. Май 1934 г

Лондон. Май 1934 г

Лондон. Май 1934 г

Лондон. Май 1934 г

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Пассажирский терминал, порт Сан-Франциско. Декабрь 1933 г

Нью-Йорк. Декабрь 1933 г

Нью-Йорк. Январь 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Нью-Йорк. Февраль 1934 г

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Лондон. Июнь 1934 г

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Лондон. Июнь 1934 г

Лондон – Мероув Парк. Июнь 1934 г

Монино, санаторий-усадьба «Глинки». Октябрь 1935

Реклама на сайте