«Всем смертям назло»

Вадим Давыдов Всем смертям назло

Победа неизбежна – но и цена её неимоверно велика. Так бывает всегда, когда потеряно время, когда приходится исправлять ошибки и навёрстывать упущенное. Яков Гурьев прекрасно понимает это. Не дать стране сорваться в кровавую пропасть, спасти всех, кого можно – и необходимо – спасти. Не ослепнуть, не свернуть с дороги. И победить. История меняется прямо у вас на глазах – в последней книге трилогии «Наследники по прямой».

Венок эпиграфов

Когда погребают эпоху -

Надгробный псалом не звучит.

А.А. Ахматова

Надо идти всё дальше,

Дальше по той дороге,

Что для нас начертали

Гении и пророки.

Надо стоять всё твёрже,

Надо любить всё крепче,

Надо хранить всё строже

Золото русской речи.

Надо смотреть всё зорче,

Надо внимать всё чутче,

Надо блюсти осторожней

Слабые наши души.

Давид Самойлов

Мы кончены. Мы отступили.

Пересчитаем раны и трофеи.

Мы пили водку, пили «ерофеич»,

Но настоящего вина не пили.

Авантюристы, мы искали подвиг,

Мечтатели, мы бредили боями,

А век велел – на выгребные ямы!

А век командовал: «В шеренгу по два!»

Мы отступили. И тогда кривая

Нас понесла наверх. И мы как надо

Приняли бой, лица не закрывая,

Лицом к лицу и не прося пощады.

Мы отступали медленно, но честно.

Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.

Но камень бил, но резала осока,

Но злобою на нас несло из окон

И горечью нас обжигала песня.

Мы кончены. Мы понимаем сами,

Потомки викингов, преемники пиратов:

Честнейшие – мы были подлецами,

Смелейшие – мы были ренегаты.

Я понимаю всё. И я не спорю.

Высокий век идет высоким трактом.

Я говорю: «Да здравствует история!» -

И головою падаю под трактор.

П. Коган

Господь! Прости Советскому Союзу!

Тимур Кибиров

Нет здесь выхода простого,

Только сложный – быть людьми.

Ощущать чужую муку,

Знать о собственной вине…

Н. Коржавин

Но в том то и дело, что было не это.

Что разума было не так уж и мало,

Что слуха хватало и зренья хватало,

Но просто не верило слуху и зренью

И собственным мыслям мое поколенье.

И так, о себе не печалясь, мы жили.

Нам некогда было, мы к цели спешили.

Построили много, и все претерпели,

И все ж ни на шаг не приблизились к цели.

А нас все учили. Все били и били!

А мы все глупили, хоть умными были.

И все понимали. И не понимали.

И логику чувства собой подминали…

Уходит со сцены мое поколенье

С тоскою – расплатой за те озаренья.

Нам многое ясное не было видно,

Но мне почему-то за это не стыдно.

Мы видели мало, но значит немало,

КАКИМ нам туманом глаза застилало,

С ЧЕГО начиналось, ЧЕМ бредило детство,

Какие мы сны получили в наследство!

Мы брошены в годы, как вечная сила,

Чтоб злу на планете препятствие было!

Препятствие в том нетерпеньи и страсти,

В той тяге к добру, что приводит к несчастью.

Нас все обмануло – и средства, и цели,

Но правда все то, что мы сердцем хотели!

Н. Коржавин

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Авторитет, думал Гурьев, авторитет. Попробуй-ка. Что думают они – Осоргин, Матюшин, все остальные – обо мне, — мальчишка, сопляк, которому некуда девать деньги, решил развлечься? Ну, что ж, господа. Придётся вам поверить: это не так.

Мало научиться управлять людьми, словно фигурками на ящике с песком, думал Гурьев, перебирая и медленно, в который раз, перелистывая папки с личными делами «курсантов», — они с кавторангом не один день просидели, составляя списки отделений таким образом, чтобы Гурьева устраивало всё – от роста и веса до возраста и психологического портрета. Надо научиться выживать там и тогда, где и когда выжить решительно невозможно. Мертвый не может никем управлять. Нам всем придётся напрочь забыть всякие глупости о красивой смерти в бою, потому что цель – не красиво умереть, а выжить и победить. Нет больше мира, есть война. Никто не объявляет её начало или окончание. Это война умов, молниеносных ударов и рейдов, ночных взрывов, нападений из-за угла, десанта прямо с неба, подкупа депутатов и министров. Радиопередача и банковский вексель – тоже оружие этой войны, иногда более действенное и смертоносное, чем винтовка или танк. Каждая ваша мысль, каждый шаг, каждое движение – это действие солдата на войне. Война повсюду. Весь мир – это война. Вся наша жизнь теперь – война, спим мы, обедаем или практикуемся в стрельбе по движущимся мишеням. Хотим мы воевать или нет. Война уже идёт, и никто не спрашивает нас, чего мы хотим. Так что будем учиться воевать. И побеждать, даже если это кажется невыполнимым. Вот только как мне всё это им объяснить?!

Мероув Парк. Июнь – июль 1934 г

В сутках, как всегда, было всего-навсего жалких двадцать четыре часа. Выручали, конечно, инструкторы-японцы. Эти люди знали своё дело великолепно и выполняли его так, как и положено настоящим самураям. Курсанты, после недолгого периода врастания в новую атмосферу, перестали воспринимать японцев как чужеродный элемент. Во многом этому способствовало весьма приличное владение инструкторов русским языком. Правда, со звуком «л» никак не складывалось.

Тэдди занимался наравне со всеми. Конечно, никто не требовал от него выполнения жёстких нормативов, но тянулся он при этом изо всех сил. Он уже совсем сносно говорил по-русски – его лингвистические успехи просто поражали, и Гурьев практически перешёл в общении с мальчиком на родной язык. Оставалась совершенно иррациональной только ненависть Тэдди к художественной литературе – а мемуары и хроники он глотал, не жуя. Офицеры обращались к нему – Андрей Вениаминович. Простенько, но со вкусом.

— Тебе скоро тринадцать, Тэдди.

— Да. Время так медленно тянется, Гур…

— Это тебе кажется, дружок. На самом деле оно несётся, как сумасшедшее. А нам нужно успеть провести один очень важный ритуал.

— Какой?!

— Скоро узнаешь, — Гурьев потрепал мальчика по плечу. — Поможешь мне в кузнице?

— Ещё бы!

И, только когда стало совершенно невозможно дышать от воздуха, разогретого раскалённым металлом, Гурьев вытолкнул Тэдди из кузницы и вышел на воздух сам. И чуть ли не нос к носу столкнулся с Рэйчел.

— Я принесла тебе полотенце, — проговорила она, улыбаясь, и закрываясь ладонью от солнца. На ней было надето совсем простое ситцевое платье, синее с белым воротничком, немного напоминавшее «матроску», и волосы были перехвачены сзади широкой синей лентой. И всё это вместе – её голос, яркий солнечный день, кузница, запахи и остужающий разгорячённую кожу западный ветер – так отозвались в сердце застарелой болью, — Полюшка, — что Гурьев сгрёб Рэйчел в охапку чёрными от сажи руками и принялся целовать так жадно, словно хотел проглотить. Ему отчего-то показалось – Рэйчел знала о том, что он вспомнит, и очень хотела напомнить ему именно об этом. А потом она поливала их обоих водой – Гурьева и Тэдди, и Тэдди вопил, подвывая от смеха, и Гурьев крутил их, как на карусели, — Тэдди под левой подмышкой, и Рэйчел под правой.

Наконец, щит был готов. Овальный, выкрашенный багряной краской, с кованой окантовкой и солнечным кругом-сварогом посередине. Гурьев вынес его из кузницы, четверо офицеров приняли его – все в парадной форме, с погонами и лампасами, продели толстые древки рукоятей в тяжёлые кольца. Щит осторожно положили на землю, и Тэдди, кусая от волнения губы, взошёл на слегка выпуклую, прогретую солнцем поверхность, — он был босиком, в одной батистовой рубахе с широкими рукавами и светлых бриджах, с непокрытой головой. Он присел, поджав под себя ноги, и офицеры, взявшись за рукояти, подняли Тэдди на щите и пронесли перед строем: справа – русские, слева – японцы. Троекратное «Ура!» и «Тэнно хэйко банзай!» подняло с крыш поместья тучи голубей, которых Рранкар проводил недовольным взглядом – беркут терпеть не мог этих глупых, жестоких птиц и никогда не упускал случая на них поохотиться. Рэйчел посмотрела на него и улыбнулась сквозь слёзы, а беркут, встопорщив крылья на загривке, боднул её ладонь – он страшно любил, когда Рэйчел гладила его по голове.

Офицеры поднесли мальчика к Гурьеву, который помог ему сойти на землю. Они вместе подошли к камню, накрытому белым полотном, словно памятник перед открытием. Матюшин и Муруока, стоявшие там, одновременно потянули за концы полотнища и отбросили его назад. Надпись на камне -

— была аккуратно вытравлена славянской вязью по трафарету.

— Ну, вот, — Гурьев посмотрел на мальчика и перевёл взгляд на Рэйчел. — Теперь ты – настоящий князь из рода Рюрика Сокола. А мы – твоя дружина.

— Это правда?

— Конечно, правда. И этот щит будет висеть в зале славы в твоём родовом замке, Тэдди. Здесь, в Мероув Парк. А там и… Мы восстановили очень древний обычай. Спасибо тебе, что ты согласился. Твой старший сын тоже когда-нибудь встанет на этот щит, и мы поднимем его так же, как поднимали сегодня тебя. А теперь, чтобы восстановить этот обычай по-настоящему, мы устроим княжеский пир. Тоже самый настоящий.

В этот вечер Гурьев, изрядно поднаторевший в геральдических тонкостях, объяснил присутствующим: вопреки распространённому в Европах мнению, русские князья – не герцоги, а, скорее, бароны и графы, и, хотя русскую систему лествичного права невозможно уравнять с майоратом, всё же такое сопряжение – наиболее близкое и во времени смыслов, и в их пространстве. Именно потому – княжич. И – княгиня. Княгинюшка. Это не вызвало ни тени улыбки, ни тени протеста – усвоено и принято к исполнению.

В этот вечер отошли в тень все условности, и даже вечно застёгнутые на все пуговицы японцы – разумеется, только те, что были свободны от службы! — забыв о своих поклонах и бесконечных извинениях, пили вареные меды и закусывали жареной телятиной на рёбрышках и жареной же в глине рыбой, — Гурьев позаботился и о том, чтобы угощения в этот вечер были как можно более традиционны, никаких кулинарных изысков, никакого спиртного в бутылках. В этот вечер Рэйчел впервые за много лет пела под аккомпанемент фортепиано и гитары – и навсегда заняла место Прекрасной Дамы в сердцах ошеломлённых и околдованных её голосом людей, казалось, уже забывших о том, что пением можно так восхищаться. В этот вечер, слушая её голос, Гурьев подумал: именно этот голос ему хочется слышать всю свою жизнь – и саму жизнь слышать в звуках этого голоса.

В этот вечер Рэйчел, не отрывая от взгляда от Гурьева, который, кажется, веселился вместе со всеми, сказала Осоргину:

— Сыновей бы ему…

— За чем же дело стало? — осторожно покосился на неё кавторанг.

— Ах, Вадим Викентьевич, будь на то моя воля… Так ведь сказал же – пока даже мечтать не смей. Одна надежда у меня – на это его «пока»…

— Это… Из-за травмы?

— Может быть, он опасается немного того, что с ним случилось в Японии. Или нет. Боюсь, это для него всего только повод для манипуляций.

— Ну, так вы же женщина, — улыбнулся Осоргин.

— И что?! — посмотрела на него Рэйчел. — А он – не просто мужчина. Если… Обмана он никогда не простит. Не тот человек. Да и… Я только сейчас вдруг поняла: я впервые вижу его среди своих, а не как обычно, — вечно собранного, вечно готового к бою… Я так волнуюсь за него, Вадим Викентьевич. Вы только посмотрите! Ведь все молодые мужчины проводят столько времени в обществе себе подобных. Мне кажется, им это просто необходимо. Не может же он постоянно опекать меня, буквально не отходить ни на шаг?! Я же ему надоем. И у него… Ведь мы все его старше. Я – совсем чуть-чуть, а вы… Николай Саулович, остальные офицеры. И по возрасту, и по званию. Не может ведь быть, чтобы он не думал об этом? Он же абсолютно никогда не отдыхает, не развлекается… Всё время дела, дела, бумаги, занятия… Он же надорвётся!

— Ну, вы, по-моему, преувеличиваете. А с вами? А с мальчиком он что же?

— Это ведь тоже не просто так. Вы же видите, что он сотворил с Тэдди…

— Не тревожьтесь, сударыня. Возраст… Ну, что – возраст. А со званием… С этим нет совершенно никаких проблем. Уж вы поверьте моему командирскому опыту, моя дорогая. У Якова Кирилловича и звание, и чин такой, что это вслух и произнести невозможно.

— Я знаю, — немного печально улыбнулась Рэйчел. — Ангел-Хранитель.

Лев Иерусалимский, подумал Осоргин. Меч Господень. Боже, спаси, сохрани и помилуй нас…

Мероув Парк. Июль 1934 г

Осоргин находился при кают-компании неотлучно, гася возможные разговоры, могущие вызвать разброд и шатание. Когда миновали первые три недели и офицеры немного втянулись – так, что у них появились другие желания, кроме как рухнуть после тренировочного дня на кровать и забыться тяжёлым, как колосник, шестичасовым сном, молясь, чтобы «господа инструкторы» не устроили ночную тревогу, — Гурьев остался на ужин, решив: не сегодня, так завтра придётся, наконец, снизойти до некоторых пояснений.

— А скажите, Яков Кириллыч! Вы, по молодости лет, нигде, кроме Красной Армии, служить ведь не могли?

— И там Господь не умудрил-с, — Гурьев развёл руками. — На самом деле, я ведь человек сугубо штатский, господа. То, что я военной историей и историей вообще исключительно сугубо интересуюсь, — это да, это есть. А школы армейской – чего нет, того нет.

— Яков Кириллович наш совершенно безосновательно скромничает, — Матюшин усмехнулся, поставил чашку на стол и посмотрел на Гурьева. — Вы уж меня извините, Яков Кириллович. Думаю, пришло время вам кое-что нам и порассказать… А?

— Неудобно, Николай Саулович, — вздохнул Гурьев. — Получается, что я как будто цену себе набиваю.

— Скромность – качество хорошее, конечно, — задумчиво произнёс Матюшин. — Но только, знаете ли, до известных пределов. Я тут подготовился, господа, вы позволите? Извините, если поздновато. Мозги уже не те, да и в оперативных средствах некоторое стеснение имеется…

За столом установилась мёртвая тишина, — генерала в «кают-компании» безмерно уважали.

— Да ради Бога, Николай Саулович… Не томите! — подал, наконец, голос кто-то из офицеров.

Матюшин не спеша достал из нагрудного кармана очки в простой тонкой металлической оправе, водрузил их на кончик носа, покосился на Гурьева, продолжавшего, как ни в чём не бывало, беспечно улыбаться и вдруг жестом фокусника-иллюзиониста вынул откуда-то из-за спины увесистую папку. Открыв её, генерал начал раздавать аккуратно сцепленные скобочкой листочки:

— Попрошу вас, господа, внимательно ознакомиться. Попрошу при этом учесть: для нашего дорогого Якова Кирилловича этот примечательный документ – совершенно такой же сюрприз, как и для всех вас. И тиражирую я его с некоторым трепетом, ибо клянусь – реакции на него Якова Кирилловича не знаю и даже предугадывать не берусь. Далее переносить, однако, то, что никто из вас, кроме меня и Вадима Викентьевича, не понимает, с кем его свело Провидение, невозможно. Поэтому – повторяю, прошу внимательно ознакомиться.

Документы. Ноябрь 1933 г

Уполномоченному ГПУ по Забайкальскому р-ну тов. Глинскому.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Докладная записка[1] по ситуации в Трехречьи (фрагмент)

Трёхречье Манчжурское разделено на две волости, в соответствии с неким планом, утверждённым, как провозглашается, белоказачьим атаманом Семёновым. Главной станицей Северо-восточной волости (СВВ) является станица Драгоценка, Юго-западной (ЮЗВ) — Тынша. СВВ по размеру существенно уступает ЮЗВ, соотношение территории – примерно 3 к 1 в пользу последней.

В СВВ исп. власть представлена уполномоченным ат. Семёнова полковником Бородниковым. Под ружьём у Бородникова может обыкновенно находиться примерно ок. 600 сабель, в то же время активных отрядов насчитывается от 4 до 7 каждый численностью 20–25 чел. В случае военных действий это число может быстро возрасти до 1,2–1,5 тыс. Ничем особо интересным это направление для нас не является, т. к. оно полностью пропитано агентурой. Влияние советской печати и пропаганды очень сильное, хотя область находится в стороне от КВЖД. Регулярные донесения подтверждают уверенность, что переезд в СССР по мере ужесточения продажного режима буржуазии и милитаристов Манчжоу-Го сделается неизбежным. «…».

Совершенно иначе обстоят дела в ЮЗВ. Контрастирование с северо-востоком тут разительное, прежде всего в части управления и организации вообще жизни, а так же военной области. Адм. центр волости – ст. Тынша. Здесь заседает Волостной Круг в составе: «атаман», «полковник» Шлыков; гласные волостные, в составе 5 чел. казаков; по 1 представителю от станицы или 3–4 хуторов и по 1 гласному от них же. При Волостном Круге действует также и Женский «круг», в кол-ве 3-х чел. В волости действуют мельницы ветряно-электрические – 7 шт., маслобойных заводов – 2 (…), конных заводов – 4. Также имеются: школы церковно-приходские (17), школы средние (2), учительские курсы, фельдшерско-акушерские курсы и училище под рук-вом бывш. проф. Загряжского, 1 монастырское подворье, в котором находится также больница, приют для детей и стариков. В приюте дети находятся обычно недолго, т. к. младших разбирают по семьям казаки, а старшие попадают в кадетское казачье училище на полное довольствие волостного круга. Население волости постоянно растёт и сегодня приближается к 70 тыс.

Культурную жизнь ЮЗВ можно характеризовать как насыщенную. В станицы регулярно наезжают кинопередвижки, выходят газеты «Волостной Курьер» и «Голос Трёхречья», работает книжная лавка куп. Аникишина в Тынше. Обе газеты имеют строгую антисоветскую направленность, регулярно публикуют клеветнические измышления о Соввласти и руководителях СССР, сообщения о «репрессиях» и т. п. Для неграмотных казаков проводятся коллективные читки газет при станичных куренях.

Важным считаю отметить бросающуюся в глаза особенность антисемитской пропаганды, проводящейся в Трёхречье. При известном вообще антиеврейском настроении казаков с некоторых пор проводится некое разграничение м/у т. наз. «жидокомиссарами» и «иудеями». «Жидокомиссары» обвиняются в преследовании не только «православных християн», но также «иудеев» и «магометан», из чего настойчиво проталкивается вывод, что обе последних группы должны рассматриваться как «товарищи по несчастью». Самопровозглашённый «Митрополит Манчжурский и Харбинский» Мелетий (Заборовский) также регулярно высказывается на данную тему, призывая «молиться во спасение заблудших душ православных аще инославных, что вольно и невольно себя на путь диавольский воздвигли» (цитируется по проповеди в газ. «Голос Трёхречья» от 12.01.1932 г.) Отд. лица евр. нац-ти проживают в Трёхречье, наиболее изв. семья мелк. рем. Шнеерсона и пом-к ат. Шлыкова волостной секретарь (драгоман и писарь) Желковер. Отношение населения к указанным лицам или нейтральное, как к обычному жизненному элементу, или вовсе расположенное. На попытку, напр., с/с[2] Пряхина завести в адрес Желковера антиеврейскую беседу, т. Пряхин был избит казаками ст. Буранная вплоть до отзыва т. Пряхина. Упомянутый Желковер играет в местном обществе заметную роль, будучи с царских времен известным китаистом и японистом, владеет мандаринским наречием и т. д. Сношения с манчжоускими и др. китайскими властями с его помощью имеет особенный вид, вследствие большого уважения японско-китайской администрации к Желковеру, которое автоматически переносится на все русское население, т. к. для властей Желковер является русским. По отрывочным сообщениям агентуры, Желковер отказался от места доцента в одной из североамериканских школ из-за того, что работает в Трехречье. «…»

Собственными силами осуществляется в ЮЗВ поддержание гражданского порядка. Основная часть – т. наз. «Манчжурское Казачье войско» ат. Шлыкова, чей отряд с времени конфликта у КВЖД насчитывал ок. 300 сабель, в настоящий момент имеет состав ок. 1,5 тыс. кадровый с возможностью наполнения до 4 тыс., что уже представляет собой весьма значительную силу. В каждой станице, помимо станичного атамана, находится шлыковский «урядник» вкупе с 2–3 т. наз. регулярными казаками, т. о. решается помимо прочего вопрос продобеспечения и фуража. Основные силы квартируют в Тынше, которая на сегодняшний день представляет собой крупнейшую станицу края в кол-ве ок. 400 дворов. Застройка производится в соответствии с планом, две центральные улицы и площадь перед куренем волостного круга покрыты асфальтом. Казаки несут среди прочего обязанности по охране золотого прииска в верховьях р. Тыншейка, доходы от которого за вычетом используемого на подкуп местных властей в целях разнообразных послаблений тоже принадлежат волостному кругу. Под руководством Желковера и бывш. офицера царской армии Шерстовского предпринимаются регулярные топографирования и уточнение имеющихся уже карт, в т. ч. прилегающих областей СССР. В отличие от СВВ, с которой регулярно производятся казачьи рейды на территорию СССР, отрядов ЮЗВ в таких действиях незамечено. С другой стороны, опасность заключается ввиду постоянного просачивания несознательного крестьянско-казаческого элемента из СССР в ЮЗВ, о которой по всему Забайкалью распространяются сказочные легенды. Таковую опасность ни в коем случае нельзя недооценивать, поэтому я считаю необходимым мероприятия по агентурному проникновению всемерно углубить.

С момента провозглашения марионеточного государства Манчжоу-Го уполномоченным в ЮЗВ является майор Ген. Штаба Такэда Сабуро. Такэда, будучи в близко-родственных отношениях с начальником ЯВМ[3] ген. Ямагита,[4] относится к русскому населению лояльно, практически в дела самоуправления не вмешивается, поскольку продпоставки войскам выполняются казаками точно в срок. Влияние Такэда, как лица, принадлежащего к наиболее реакционным кругам японской аристократии, следует признать очень значительным на японскую политику в отношении русского населения вообще. Майор Такэда регулярно инспектирует территории ЮЗВ, для чего останавливается в Тынше в т. наз. «гостином дворе». Такэда передвигается по ЮЗВ исключительно в сопровождении казаков, его собственная охрана из манчжоу-японских войск квартирует во время поездок в Тынше. Уполномоченный правительства по делам русской эмиграции ген. Рычков и его заместитель ген. Бакшеев являются безусловными ставленниками Такэды и проводят среди КВЖД-инцев и вообще русских согласованную с ним по всем вопросам политику. С появлением Такэды в целом настроение манчжоу-японской верхушки к Семёнову изменилось в худшую сторону. Значительную роль в этом надо признать именно за работой ат. Шлыкова, хотя и отмечаю, что никаких демаршей открытого вида против Семёнова он и его подчинённые не производят. Т. о., при соблюдении формального признака подчинения ат. Семёнову ЮЗВ находится вне влияния Семёнова и семёновцев, в особенности наиболее оголтелых и запятнавших себя вопиющими зверствами против трудового крестьянства и сельской интеллигенции. Не пользуется авторитетом также изв. Родзаевский, которого употребляют по мере возможности для антисоветских эксцессов на КВЖД и в самом Харбине. В ЮЗВ о Родзаевском отзываются как о «пустом человеке», в отличие от Семёнова, о котором мало говорят вообще. Причину такого положения вещей до сих пор не удается выяснить достоверно. «…»

Пресловутый ат. Шлыков, ранее во главе белоказачьей банды неоднократно совершавший грабительские набеги на территорию СССР, где с особой жестокостью казнил работников Соввласти, активистов ВКП(б) и комсомола, колхозного строительства, в наст. время от подобной деятельности отодвинулся. В качестве главы волостного круга ат. Шлыков характеризуется населением положительно как лицо, осуществляющее власть умеренного но твердого образца. Употребление самогона и самогоноварение хотя и имеет распространение повсеместно, однако не наблюдается не только усиления пьянства и хулиганства на такой почве, но имеется даже их значительное сокращение. Приписать такое действие одному лишь присутствию «урядников» в станицах невозможно, в связи с чем необходимо затронуть следующий факт.

Примерно начиная с середины 1929 в Трехречьи активно при поддержке пресловутого Шлыкова и некоторых других лиц распространялись слухи о появлении якобы «чудом спасшегося наследника-цесаревича Алексея Николаевича». Субьектом данных слухов являлось неустановленное лицо, некто Цесаревский, известный так же как Гурин или Гуров, замеченный в Тынше ещё в середине 1928 года. К сожалению, ни тогда, ни в последствии, так и не удалось установить личность этого белобандита, причину его появления в Тынше и пр. Имеются сведения о его родстве с рем. кузнецом Тешковым, жителем ст. Тынша. Во время активных действий на КВЖДинском конфликте банда Шлыкова была наголову разбита, а сам он с остатками банды бежал. Затем однако через непродолжительное время отряд Шлыкова, заново укомплектованный, препятствовал силой населению Трехречья, стремившемуся выйти назад в СССР. К сожалению, ввиду недоучета опасности эта деятельность имела впечатляющий население успех. Ввиду занятости боевыми действиями непосредственно на КВЖД части РККА 1-й Дальневосточной Армии не смогли своевременно разгромить банду Шлыкова, возглавляемую в тот момент уже не самим Шлыковым, а якобы Цесаревским. Как уже сообщалось ранее, он несёт полную ответственность за гибель красных партизан, героев Гражданской войны на Дальнем Востоке тт. Фефелова и Толстопятова с их отрядами, проходивших в Трехречье для устранения опасности белоказачьего удара и помощи сочувствующему СССР населению края. Упомянутый Цесаревский и является провокационным источником невежественных и деморализующих слухов. Некоторые факты позволяют предполагать, что Цесаревский являлся белогвардейским эмиссаром, посланным недобитыми врангелевцами на помощь своему дальневосточному ставленнику Семёнову. Однако большого вреда ему нанести не удалось, хотя слухи о его якобы невероятных военных успехах и личной храбрости не утихли до сих пор. В настоящее время его деятельность обросла таким количеством фантастических выдумок и измышлений, что одно только их перечисление займет внушительное место: так, ему приписывают якобы единоличный разгром нескольких крупных отрядов бандитов-«хунхузов», многочисленные случаи «чудесных исцелений», в частности, самого Шлыкова и пр. Среди жителей Тынши весьма популярна вымышленная история о якобы прибытии в Харбин некоей специальной миссии от японского микадо, каковая «признала» в Цесаревском «наследника» и «кланялась до земли» последнему. По поводу личности Цесаревского, как сообщают наши источники в Харбине, имели место разногласия в рядах служителей культа. Некоторые заядлые мракобесы из числа белогвардейских попов и сейчас убеждены, что было «явление наследника» и отказываются признавать сына Николая Кровавого мертвым. Цесаревскому же приписывается действительно нехарактерная – в некоторых деталях – для местных условий структура управления, которая якобы введена в короткий срок по его указаниям. Надо отметить, что самоуправление очень мало бюрократизировано и поддерживается населением, что, в свою очередь, представляет серьезную трудность для агитации и пропаганды в пользу СССР среди казаков. Налажена, например, помощь семьям по утрате кормильца, бесплатное обучение грамоте и счету, оплата медпомощи в случае необходимости и т. п. Усилия сотрудников и агентов по выяснению подлинной личности и уточнению места нахождения Цесаревского существенных результатов не приносят, поскольку в этом вопросе население наименее охотно расположено к разговорам. Несомненна связь Цесаревского со Шлыковым и Шерстовским, появлением Желковера и Крайнева. По некоторым косвенным намекам возможно предположить, что Цесаревский в настоящее время пребывает либо в Японии, либо во внутренних районах Китая под покровительством японских милитаристов. Представляется, что в лице Цесаревского мы имеем матерого врага и непримиримого ненавистника делу строительства коммунизма в СССР. Трехреченское казачество убеждено, что Цезаревский отбыл заграницу для сбора средств и сплачивания всевозможного эмигрантского отребья. Цесаревского некоторые руководящие товарищи склонны считать вообще выдумкой, каковое мнение всё-таки ошибочно. О самом Цесаревском на местах в Трехречье говорят часто во множественном числе «они», что может вполне означать на самом деле засланную группу эмиссаров Врангеля и РОВСа, возглавлявшуюся Цесаревским. В наст. время предпринимаются мероприятия к выяснению личности Цесаревского, к чему по моей просьбе привлечены агенты ГПУ в Японии и Нанкинской обасти.

Как было отмечено выше, агентурная, а в особенности агитационно-пропагандистская деятельность в ЮЗВ крайне затруднена, если сравнивать с положением в СВВ, Харбине и др. районах. Видимость порядка, высокая зажиточность и другие факторы производят деморализующее воздействие не только на местное население, но даже и на некоторых сотрудников. К сожалению, имели место случаи поверхностной, спустя рукава вербовки лиц в приграничных местностях, от которых вскоре после засылки переставали поступать сведения либо приходили известия об их переходе к белоказакам. В связи с этим теперь требуется значительно большая осторожность в таком деле, как вербовка и забрасывание агентов. Кроме того, поставленное на широкую ногу дело политического сыска под руководством бывш. жандармского поручика Крайнева, возглавляющего т. наз. «информационное бюро при Волостном Круге», а по сути почти что контрразведки, значительно осложняет и без того нервную обстановку работы агентов. ЮЗВ представляет собой анклав, в котором влияние посторонних властей, от японо-манчьжоуских до семёновских, и влияние СССР очень слабое. Причину такого положения объяснить в наст. момент нечем. «…»

В связи со всем изложенным предлагаю произвести как можно скорее следующие мероприятия.

1. Выделить усиленные средства для контрбелогвардейской пропаганды, в т. ч. не только материальные, но и в виде наиболее подготовленных и идейных членов партии с командированием их на места.

2. Принять срочные действия по укреплению государственной границы СССР в районах, прилегающих к Трехречью для препятствия перебеганию населения из СССР.

3. Создать школу для подготовки агентов с целью засылки для работы в Трехречье.

4. Усилить дипломатическое давление на власти Манчжой-диго с целью воздействия через них на органы управления Трехречья с требованием роспуска белоказачьих отрядов, удаления из станиц «урядников», прекращения работы кадетского училища и учительских курсов, закрытия монастыря и др. деятельности, которая будет способствовать облегчению советской агитационной работы.

5. Провести расследование связей видных белогвардейцев – Шлыкова, Загряжского, Шерстовского, Крайнева, Желковера и др. на территории СССР и если имеются таковые, проводить с ними работу в адрес этих лиц с целью распространить на них влияние.

Уполномоченный ГПУ Петраков.

Мероув Парк. Июль 1934 г

Убедившись – текст господами офицерами прочитан, а некоторыми – так и вовсе по два раза, Матюшин улыбнулся:

— Ну-с, господа? Надеюсь, подробно растолковывать, кто такой Гурин, он же Цезаревский, не обязательно?

— Отчего же вы молчали, Яков Кириллович?! — сердито воскликнул кто-то из офицеров.

— Ну, а что же я должен был делать, господа? — развёл руками Гурьев. — Нацепить форму с аксельбантами, самодельными крестами и палашом да выступать перед вами эдаким фертом? Перед офицерами армии, гвардии и флота, которые эту форму и погоны потом и кровью выслужили? Так за то, что я по малолетству и неопытности мог себе позволить, мне теперь, поверьте, стыдно до последней возможности.

— Нет, это положительно ни в какие ворота не лезет, — не на шутку рассердился Осоргин. — Это же подумать только: мальчишкой восемнадцати лет самому Блюхеру нос утёр – а теперь и признаваться не желает, как будто и не про него речь!

— Ну, навались на нас Блюхер всей своей мощью – долго бы в таком случае не он, а мы юшку из-под носов утирали, если б живыми уйти довелось. Я уже говорил его превосходительству: какая же это победа? Слава Богу, выкрутились, и то чудом. Совершеннейшим чудом, уверяю вас, господа.

— А говорили, в чудеса не верите, — подал голос мичман Прокофьев, и офицеры заулыбались.

— Наш Яков Кириллович хитёр, как целый орден иезуитов и тридцать три масонские ложи в придачу, — улыбнулся генерал, складывая очки и пряча их в карман. — Он нам с вами сам каких хочешь чудес организует в два счёта. Вы только взгляните, господа, какого он тут скомороха перед всей Британией изображает. Дескать, влюблённый богатый чудак, чтобы пассии своей угодить, нанял её малолетнему братцу армию из отставных русских инвалидов, да и развлекается себе во всю ивановскую – не подкопаешься. И соответствующий фонд каким-то способом зарегистрировал, чтобы всякие расходы на нас с вами под благотворительные нужды маскировать и соответствующим образом с налогов списывать. В князей да дружинников играет, с японским посланником чаи до седьмого пота гоняет, жёны североамериканских миллиардеров у него гостят, как дома у собственной кузины – а вы говорите!

— Да что вы, право слово, Николай Саулович…

— Послушайте, Яков Кириллович, что я вам скажу, — поднялся со своего места Матюшин. — Я, как человек, который всю жизнь по штабам отирался и в Генштабе, можно сказать, пуд соли и свору собак съел, уверен вот в чём. Ни один есаул ещё войну не выиграл. И полковнику – ни одному полковнику – это пока не удалось. Войну выигрывают генералы и маршалы, — Матюшин взял со стола рюмку и поднял её на уровень плеча. — Я хочу провозгласить тост, господа. За вашу будущую армию и ваши маршальские погоны, Яков Кириллович.

Гремя отставляемыми стульями, поднялись и все остальные. Пришлось и Гурьеву перетечь в вертикальное положение. Оживлённо переговариваясь, офицеры сдвигали рюмки. Когда все вернулись на места, Гурьев остался стоять:

— Спасибо. Поверьте, господа, я хорошо представляю себе, что всё это означает. Спасибо. За ваши веру и мужество, господа.

Когда под воздействием выпитого и съеденного пафосное настроение несколько рассеялось, Матюшин спросил:

— А когда же вы нам своё казачье войско покажете, голубчик Яков Кириллович?

— Покажу, — покладисто кивнул Гурьев. — Возможно, очень даже скоро. Да какое там войско, господа, — смешно даже говорить.

— Опять скромничаете, — прищурился генерал. — По вот этой только справочке чуть не четыре тысячи сабель выходит, никак не меньше. А на самом деле, по моим куда более современным данным – от шести до семи, да полностью вооружённых и укомплектованных, с приданной артиллерией и бронетехникой. Кавалерийско-механизированная бригада.

— Вот так так, — не удержался от восклицания кто-то из офицеров.

— Всё равно, — Гурьев сделал маленький глоток и поставил стакан с водой на стол. — Это войско – не для набегов и диверсий.

— Но вы ведь и нас не в диверсанты тут подготавливаете, мосты взрывать да паровозы портить?

— Никак нет, Николай Саулович, — кивнул Гурьев. — Поскольку в такой деятельности ни большого смысла, ни перспективы не усматриваю. Диверсантская наука лишней не будет, однако она играет роль исключительно вспомогательную. Это ведь лет восемь-десять тому назад, глядя на большевистскую экономическую политику, некий, я бы даже сказал, расцвет частной инициативы, простительно было питать в их адрес некоторые иллюзии. Однако теперь, после ужасов коллективизации и голода, бюрократического перерождения и прочих прелестей, настроения в России, надо полагать, существенно переменились. Чем нам и предстоит в какой-то момент воспользоваться. Вот, представьте себе, господа, — Гурьев откинулся на стуле и обвёл кают-компанию весёлым взглядом. — Год, скажем, от Рождества Христова одна тысяча девятьсот тридцать седьмой. В гарнизон затерянного неведомо где города Урюпинска, в коем расквартирован какой-нибудь энский стрелковый полк, приезжает новый командир – на место прежнего, бабника, алкоголика и бездаря. На руках у него – все бумаги, всё честь по чести. И зовут этого нового комполка… Скажем, Прокофьев Михаил Фёдорович, — офицеры инстинктивно повернулись к мичману Прокофьеву, а Гурьев улыбнулся. — И этот новый комполка начинает наводить драконовские порядки. Сначала боевая учёба офицеров, потом отделенных командиров, сержантов, как они теперь называются, а потом и рядовых. В армии теперь, не то что в гражданскую войну, единоначалие, комиссаров не водится, так что – сами понимаете. Да и начальник особого отдела НКВД к нашему новому командиру как-то особенно благоволит. Может, потому, что они вместе, в один день и час, к месту службы в одном купе литерного поезда прибыли. А может, ещё и потому, что энкаведешный товарищ вовсе даже и не совсем товарищ, а имеет свои, очень специальные, указания.

— Однако…

— Да, господа. И такое случается теперь на просторах России. И никакой идеологии, заметьте. Одна сплошная военно-специальная подготовка. Особист наш с доносами в штаб округа, как я уже намекал, отнюдь не спешит. Проходит полгода, и получается у товарища Прокофьева образцовая воинская часть. Командиры в нём души не чают, красноармейцы иначе как «отцом родным» и не называют. В полку работает Командирский клуб – так теперь называется прежнее Офицерское собрание. Наш комполка, обладая надлежащей подготовкой, знанием психологии и умением читать по лицам, весьма скоро и споро выделяет из массы взводных, ротных и батальонных командиров тех смышлёных, честолюбивых и в то же самое время порядочных крестьянских и рабочих парней, тех сыновей разночинной русской интеллигенции и служилого «чёрного» дворянства, что пришли в армию не финики лопать, а Родину защищать. Именно с ними он работает дальше. Именно из них полгода спустя получаются депутаты в местные советы, сменяющие бывших ставленников партаппарата. Как получаются? А очень просто – так же, как и прежние, теми же методами. Только люди другие, а это – именно это всё и решает. А потом начинается самое интересное. В городе Урюпинске вводится должность военного коменданта, который со своими патрулями практически заменяет беспомощную милицию. Преступность ликвидируется, городская партийная и советская верхушка совершенно под умелым руководством нашего комполка разлагается, поскольку делать ей совершенно нечего, остаётся только водку в бане трескать. Военный комиссар района, в порядке эксперимента, одобренного в штабе округа, направляет призывников исключительно в наш отдельный полк. Для обеспечения бесперебойного снабжения полка и высококачественной боевой учёбы в городе и районе вводится де-факто прямое воинское управление. Колхозы реорганизуются в сельскохозяйственные артели, оставаясь на бумаге колхозами, в городе открываются мелкие частные лавочки, которые по форме и документации остаются не чем иным, как прежними точками соцторговли. Проходит ещё один год, и что же мы имеем? Мы имеем в Урюпинском районе несоветский строй, подпираемый штыками первоклассного воинского подразделения. В этом подразделении служат те, кто знает свой район и своих соседей, а чужие здесь не ходят. А всего таких мест в округе – пять или шесть. И все эти пять или шесть полков и отдельных батальонов – самые передовые и боеспособные части. И красноармейцы в них не голодают, и младшие командиры с семьями не живут в землянках. А в назначенный день и час… — Гурьев посмотрел на завороженно внимающих ему офицеров и улыбнулся: – Вот такая фантастика, господа. Это, пожалуй, похитрее будет, чем десяток заводов и мостов взорвать. Что скажете?

— Богатое у вас воображение, Яков Кириллыч, — покосился на него Матюшин. — Полагаю, однако, после всего, вами устроенного да мною увиденного… Как-то верится, что и такое вполне осуществимо.

— Ну, так ведь это пока только очень грубая схема. Набросок всего лишь, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — А детали как раз находятся в процессе проработки. С деталями – будет ещё осуществимее.

— И что же у вас, там, — Осоргин махнул рукой на восток, — единомышленники имеются?

— Ну, вас же я нашёл, господа, — улыбнулся Гурьев. — И там найду. Да и есть уже. Пока немного, но есть. А будет больше. И очень-очень высоко. Но только всё это очень серьёзно, господа. И пение «Интернационала», и отдание чести красному знамени – лишь малая толика неприятных вещей, через которые предстоит при этом пройти.

— По поводу красного знамени имею существенные возражения, — Матюшин поднял руку, как прилежный ученик на уроке. — Мы с вами, Яков Кириллович, это уже обсуждали, считаю необходимым и для господ офицеров озвучить. История наша от самых незапамятных времён красными, багряными стягами и знамёнами сопровождалась. И на поле Куликовом, и в Смутное время русские полки и дружины именно под красными знамёнами шли в бой. Ну, а оттенок – это, по моему скромному разумению, дело десятое. Так что, думаю, вооружённые этим знанием, мы и к цвету знамён быстро привыкнем. А, господа Совет?

Судя по прокатившемуся гулу, обращение было оценено по достоинству, — случайных людей здесь не было, и собравшиеся, как минимум, неплохо знали историю.

— Что же это, — прямо-таки какая-то параллельная страна получается? Параллельная Россия?!

— А что, — оживился Гурьев, — это просто-таки штучная мысль, как говаривал один мой хороший знакомый. Так и назовём наш проект. Проект «Параллель».

— А средства?

— А средства, и технические, и финансовые, — всё будет, господа. Это – моя забота. С вашей помощью. Но об этом – чуть позже.

Лондон, Кембридж, Мероув Парк. Июль 1934 г

Теперь, когда очередной механизм для поддержания деятельности был запущен и отлажен, у Гурьева появилось время, чтобы заняться химией, физикой и палеонтологией.

Первый же визит принёс целый букет сюрпризов. Гурьев узнал: «гребень дракона», во-первых, действительно принадлежал летающему ящеру неизвестного науке вида, а, во-вторых, химический состав материала вызывает гораздо больше вопросов, чем ответов. В ходе процесса, похожего на возникновение костных окаменелостей, а именно окремнения, произошло нечто весьма странное: на месте кремния оказался бор. В результате возникло соединение, в порыве вдохновения названное одним из химиков «боробонитом» – от «бор» и «bones».[5] Однако никаких мыслей по поводу того, каким образом метеоритное железо и «боробонит» взаимодействуют в присутствии «нечистой силы», порождая механические колебания, ощущаемые без помощи специальных приборов, у Гурьева по-прежнему не было. Хотя, надо заметить, подобные глубины научных изысканий мало его волновали: в первую очередь, его интересовало практическое применение и моделирование процесса, ведь исходный материал был представлен исключительно в конечном и ограниченном количестве.

Трудно сказать, что потрясло физиков больше – пробивные способности Гурьева или принесённые им для исследования образцы. Самого Резерфорда Гурьев беспокоить не решился, зато напал на Капицу – тем более, что русский физик занимался в некотором роде «смежным проектом», а именно – сверхмощными магнитными полями.

— Мне кажется ваше лицо смутно знакомым, — сказал Капица после короткой церемонии взаимного представления, не выпуская трубку, давно погасшую, из рук. — Мы нигде не встречались?

— Меня вы помнить не можете, — спокойно улыбнулся Гурьев, — разве что отца. Я же, напротив, превосходно помню и вашего батюшку, и матушку. При случае передайте нижайший поклон Ольге Иеронимовне[6] от Ольги Ильиничны Уткиной. Надеюсь, это будет ей приятно. Знаете, сейчас сочетание звуков вроде «русский либерализм» или «русская интеллигенция» звучит если не ругательством, то, по крайней мере, употребляется с недюжинной долей сарказма. Я же полагаю – благодаря таким людям, как ваши родители, этот сарказм, в общем, несправедлив и сильно преувеличен.

— Мир тесен, — Капица несколько удивлённо покачал головой.

— Да уж, на удивление, — согласился Гурьев. — Скажите, Пётр Леонидович, вы верите в сумасшедшие идеи?

— Верю вполне – идеи могут быть весьма сумасшедшими, — Капица жестом пригласил Гурьева следовать за собой. — Давайте взглянем поближе на вашу задачку.

По мере того, как Гурьев излагал ход событий, опуская, впрочем, щекотливые детали личного характера, лицо физика приобретало всё более растерянное выражение. Наконец, он медленно произнёс:

— Это действительно… Очень странно. И очень любопытно, хотя и лежит далеко в стороне от сферы моих сегодняшних научных интересов. Знаете что? Боюсь, я буду для вас совершенно бесполезен. Но помочь, тем не менее, помогу.

Капица извлёк из ящика стола записную книжку и раскрыл её на нужной странице:

— Вот. Ладягин Владимир Иванович. Это именно тот, кто вам нужен. Если не он… Весьма и весьма примечательная личность с очень непростой судьбой, но при этом – совершенно невероятное инженерное чутьё и прямо-таки безудержная техническая фантазия. Мы с ним сотрудничаем время от времени, заказываем у него некоторые образцы аппаратуры для лаборатории.

— Откуда он здесь взялся?

— О, это долгая история. Всех подробностей я не знаю, да и не интересовался особенно, признаться. Ладягина прислало военное министерство не то закупать оружие, не то надзирать за этим процессом, году в пятнадцатом, наверное. Потом революция, к которой Ладягин отнёсся довольно прохладно. Впрочем, и к белому движению Владимир Иванович отнюдь не расположен. Пообщайтесь с ним, думаю, вам, кроме всего прочего, он будет и по-человечески интересен.

— Надеюсь, мы и с вами ещё увидимся?

— Непременно, если вы дождётесь моего возвращения. Я буквально на днях уезжаю в Москву.

— Надолго?

— Да нет, недели на четыре.

— Что ж, тогда кланяйтесь матушке и Москве. И вот ещё что: если вам вдруг понадобится помощь в общении с советскими инстанциями, отыщите такого – Городецкого Александра Александровича и передайте ему от меня привет. А дальше – увидим. Найдёте с ним общий язык, он вас с удовольствием выручит – по мере сил, разумеется.

— Только привет?

— Только.

— Что ж… Спасибо.

— Да что вы, — Гурьев улыбнулся и надел шляпу. — Это вам спасибо, профессор. Удачного путешествия – и, главное, благополучного возвращения.

Ни Капица, ни, тем более, Гурьев ещё не догадывались: вернуться в Лондон Петру Леонидовичу суждено лишь много лет спустя.

Мероув Парк – Лондон. Июль 1934 г

Русская диаспора, какой бы огромной не была, всегда знает всё обо всех. Не стал исключением и Ладягин, о котором Гурьев скоро и легко навёл необходимые справки.

Во время семичасового завтрака – Рэйчел теперь вставала всего на четверть часа позже Гурьева, чего полгода назад и вообразить себе не могла, и, несмотря на бурные протесты Джарвиса, уверенного, что он и без помощи миледи в состоянии позаботиться, дабы еда для мастера Джейка и мастера Эндрю соответствовала требованиям, сама контролировала все приготовления к этому ежедневному ритуалу – Гурьев поделился планами насчёт Ладягина. Обычно они завтракали втроём, и Рэйчел с улыбкой следила, как юный князь из рода Рюрика Сокола набрасывается на еду, поглощая всё без разбора – после подъёма в половине шестого и семидесяти пяти минут разнообразных пробежек, заплывов и физических упражнений Тэдди едва ли не рычал при виде накрытого стола. Но время от времени – вот, как сегодня – к этому сугубо семейному мероприятию присоединялись Осоргин и генерал Матюшин, чьё мнение по каким-либо вопросам Гурьеву требовалось услышать.

— А кто он по профессии?

— Химик. И оружейник.

— Боюсь, ещё одного Бертольда Шварца[7] Мероув Парк может и не выдержать, — с неподдельной тревогой заявила Рэйчел. Мужчины заулыбались. — Ты уверен, это необходимо?

— Абсолютно.

— Тогда зачем спрашивать моего разрешения?

— Затем, что мне хочется его получить, — Гурьев наклонил голову к левому плечу и отправил в рот очередной комочек риса с кусочком сырого лосося на нём. Как он может спокойно жевать это, Рэйчел понять не могла. Ещё с большим трудом она представляла, как ему удалось приохотить к подобной пище Тэдди – не утверждениями же о том, что фосфор чрезвычайно полезен для мозга?! — Кроме того, твои замечания иногда поворачивают ситуацию совершенно неожиданной гранью, и мне это не просто нравится эстетически, но ещё и очень помогает взглянуть на происходящее под новым углом.

Рэйчел слегка зарделась от похвалы. Она прекрасно понимала, зачем и почему Гурьев проделывает это. Поднимая и укрепляя уверенность Рэйчел в себе, особенно в присутствии Тэдди, прислуги и подчинённых, делая вид, что интересуется её мнением и прислушивается к нему, он исподтишка, исподволь, готовил её к той роли, которую уже придумал для неё – роли хозяйки всего и вся. Не барыни, не самоуправной владелицы душ и сокровищ, а внимательного слушателя, арбитра и третейского судьи. Той самой роли, которую должен усвоить и Тэдди. Той самой роли, которую обязаны принять и все остальные, окружающие их ныне. Но… Может быть, его и в самом деле интересует, что она думает? Немыслимо. Мужчины… Но ведь он – совершенно не такой, как все?…

— На этот раз мой взгляд будет более чем традиционным, — улыбнулась Рэйчел. — Делай, что считаешь нужным, — надеюсь, ты поместишь его со всеми его чудесами как можно дальше от дома, чтобы нам не пришлось слишком часто вставлять новые стёкла?

* * *

Визит к Ладягину продумывался вплоть до мельчайших деталей. Осоргину было предложено надеть парадный мундир, — не так давно Гурьев настоял на том, чтобы для кавторанга построили нечто среднее между облачением командующего флотом цепеллинов и генерал-адмиральским камзолом великого князя Алексея Александровича.[8] Хотя ни габаритами, ни красотой лица – не говоря уже о поведении – Осоргин не походил на августейшего повесу и раздолбая, мундир смотрелся на кавторанге ошеломительно.

— А вы, Яков Кириллович?

— А я сегодня побуду шофёром, — усмехнулся Гурьев, с удовольствием оглядывая себя в зеркале – песочного цвета брюки, рыжие горные ботинки и краги, кожаная куртка, как у полярного лётчика. — То, что надо.

— «Ягуар» или «Ройс»? «Ройс», по-моему, предпочтительнее.

— Вам виднее, — улыбнулся Гурьев.

— И вам в тон костюма очень подойдёт. Номера менять будем?

— За полверсты до места, Вадим Викентьевич. На ваше усмотрение.

— Красный «Фалкон»?

— Годится. Мне нравится, Вадим Викентьевич, что вы меня всё чаще и чаще понимаете буквально с полуслова. Мне чрезвычайно легко и комфортно с вами работается.

— Злыдень вы, Яков Кириллович, — беззлобно огрызнулся Осоргин. — Всё окрыляете да окрыляете. Хочется прямо рвать и метать. Да за то время, что вы на меня потратили, тыкая носом во всё, как щенка безмозглого, уже и зайца можно научить на фортепьяно фуги выкамаривать.

— Ну, так то, чему я вас учу, несколько посложнее будет, — вздохнул Гурьев. — Едем.

«Ladyagin Arms Rifle Systems Ltd.» располагалась на окраине, в рабочем предместье Слау, уже вплотную подходившем к лондонской городской черте. Длинное, приземистое, сложенное из разнокалиберных каменьев здание с низкими стенами и практически без окон – зато с многочисленными застеклёнными рамами-вставками в проседающей местами крыше – явно знавало лучшие времена. Хозяин, он же главный инженер, он же ведущий технолог и протчая, и протчая, вышел к неожиданным визитёрам сам. Облик оружейника вполне соответствовал сложившемуся у Гурьева умозрительному представлению: сильный торс, несколько отяжелевший, — правда, без особенного перебора, по возрасту, сухие ноги, длинные могучие руки, лицо с крупными, рублеными чертами, но не грубое, а даже приятное, несмотря на суровость выражения. Наряд Ладягина не оставлял сомнений в том, чем последний был только что занят. При этом Гурьева приятно удивила опрятность одеяния и идеальный порядок вокруг, хотя всё на подвластной Ладягину территории прямо-таки вопияло о непреодолимых финансовых трудностях владельца. Гурьев уже был осведомлён о полнейшем пренебрежении Ладягина к неинтересным, по его мнению, заказам и о том, что все вырученные средства – до последнего пенни – тратятся на оборудование, опыты и исследования. Больше, кажется, инженера в принципе ничего не интересовало.

— Чем могу? — настороженно осведомился Ладягин, с некоторым недоумением оглядывая великолепный автомобиль с диковинными опознавательными табличками, не менее великолепного адмирала неведомого флота, небрежно прислонившегося к капоту и раскуривающего совершенно невообразимой длины и толщины «гаванну», и высоченного молодого мужчину, похожего на спортсмена-аристократа, лётчика, снежного барса и змею с завораживающе серебряными глазами одновременно. Почему-то у Ладягина не возникло ни малейшего сомнения в том, что перед ним – бывшие соотечественники, и вопрос свой он, нимало не сомневаясь, задал по-русски. Разбираться в таких замысловатых ощущениях Ладягин привычки не имел, и потому, немного смутившись, но всё ещё настороженно, добавил: – Господа?

— Здравствуйте, Владимир Иванович, — обезоруживающе-открыто улыбнулся спортсмен-аристократ. Улыбка была такая – устоять невозможно: белозубая, ясная, бесшабашная и ослепительная. — Не поможете в серию запустить?

В следующее мгновение – он мог поклясться, что не уследил, когда и откуда этот человек достал оружие, — прямо перед носом Ладягин обнаружил рукоять пистолета, в котором, по зрелом размышлении, можно было узнать «Colt Government», хотя и не без труда. Осторожно взяв пистолет, инженер не сумел скрыть удивления. От «Кольта» остались, фигурально выражаясь, «рожки да ножки» – калибр уменьшился до трёх линий, обойма явно вмещала куда больше штатных семи патронов, а вместо ствольной коробки – до самого окошка эжектора – возникло нечто, похожее на гладкую трубу, внутри которой располагался ствол. При полном сохранении механической части, пистолет выглядел… чудовищно и устрашающе, но при этом весьма технологично.

— Это кто ваял?! — вырвалось у изумлённого Ладягина.

— Я, — ещё шире и беззаботнее улыбнулся Гурьев.

— Идёмте, — всё ещё явно оставаясь полностью во власти удивления, кивнул Ладягин и направился к зданию.

Они вошли в помещение, повернули направо и оказались в длинной, довольно узкой комнате, напоминающей пенал, со струбцинами для крепления оружия и хлопковыми «подушками» – пристрелочной. Ладягин направил оружие в стену, отщёлкнул предохранитель и потянул спусковой крючок. Раздался звук, похожий на глухой, надсадный кашель больного чахоткой, негромко лязгнула отлично смазанная чистая механика, и жёлтая отражённая гильза, курясь чуть заметным дымком, покатилась по полу. Когда она оказалась у ног человека в фантастическом мундире, тот, ловко и небрежно нагнувшись, поднял её, выпрямился и опустил гильзу в карман с таким видом, словно проделывал это по сто раз на дню. При этом никто не вздрогнул и ухом не повёл. От гостей веяло таким непонятным, уверенным и почему-то опасным спокойствием, что Ладягину сделалось немного не по себе.

— Что вам сказать? — задумчиво проговорил Ладягин, доставая из кармана рабочих брюк чистую ветошь и любовно вытирая оружие. — Помочь – помогу, но вы хоть представляете, во сколько это вам обойдётся?

— Нет, — последовал невозмутимый ответ. — Но нас это в данный момент не слишком волнует. Не хотите взглянуть на помещение и оборудование?

— Хочу, — кивнул Ладягин, возвращая оружие хозяину и удивляясь ещё больше. Резкие вертикальные складки обозначились на высоком лбу. — С кем имею честь?

— Гурьев, Яков Кириллович. А это – капитан Осоргин, Вадим Викентьевич. Сколько вам нужно времени, чтобы собраться?

— Десять минут.

— Отлично.

— Разрешите мне за руль, Яков Кириллович? — козырнул кавторанг.

— Конечно, конечно, — кивнул Гурьев.

Окинув странную пару ошарашенным взглядом, Ладягин хмыкнул, повернулся и направился в свою конторку, стараясь ничем не выдать охватившего его странного предчувствия головокружительных и удивительных перемен, притаившихся за поворотом дороги.

Только после того, как Гурьев и Осоргин оказались на воздухе, они позволили себе обменяться заговорщическими и довольными улыбками.

Мероув Парк. Июль 1934 г

Дорогой Ладягин всё больше помалкивал, здраво рассудив, что на богатых и явно знающих, чего хотят, людей сдержанность должна произвести надлежащее – благоприятное – впечатление. Гурьев, к которому очевидно старший по возрасту и опыту Осоргин обращался с заметной почтительностью, лишённой при этом всякого подобострастия – как к командиру, проверенному в боях и никогда не дающему подчинённых в обиду, хотя и требовательному до придирчивости, — нравился Ладягину всё больше и больше, несмотря на то, что сам Гурьев вроде бы ничего специально для этого не говорил и не предпринимал. Ладягин решил позволить себе несколько технических вопросов:

— Вы, Яков Кириллович, что заканчивали? Императорское Московское?[9]

— Нет, Владимир Иванович, — печаль в голосе Гурьева показалась Ладягину несколько наигранной. — Так, всё самоучкой, знаете ли. Чертежи немного читать выучился, да к рукоделию по металлу некоторая склонность имеется… Вот-с.

— Поня-а-а-атно, — протянул Ладягин, хотя, признаться, ничего не понял. И сказал, чтобы сказать что-нибудь существенное: – На чертежи интересно будет взглянуть. А серия предполагается большая?

— Поначалу – в двести стволов, а там – как карта ляжет, Владимир Иванович. Надеюсь, тысяч десять нам в ближайшие года два будут в самый раз.

— Это… немало.

— Да и планы у нас развёрнутые, — не стал скромничать Гурьев.

— Не большевиков ли терроризировать?

— Ну, что вы, — Гурьев и Осоргин переглянулись и как-то очень по-доброму, необидно разулыбались. — Мы деловые люди, нам такие глупости ни к чему.

Почему-то Ладягин им сразу поверил. Не похожи были эти двое на суровых, насупленных и довольно обглоданных врангелевцев и РОВСовцев – обеспеченные, уверенные, расслабленно-спокойные. И в то же самое время было совершенно ясно – эти двое могут быть прямо-таки беспредельно опасными, если их разозлить. Особенно – молодой красавец с жутковатыми глазами. Кто же он такой, подумал Ладягин. Не лезу ли я головой в капкан?

— Вы не лезете головой в капкан, Владимир Иванович, — улыбнулся Гурьев, и Ладягин от неожиданности подпрыгнул на сиденье, вытаращив на спутника свои зеленовато-карие очи. — Никто из наших друзей и сотрудников не только ни в чём не нуждается, но и не испытывает при этом никаких проблем со своей совестью и внутренним чувством справедливости. Согласитесь – по нынешним весьма несентиментальным временам это не так уж и мало.

— Это звучит многообещающе, — осторожно и скупо улыбнулся в ответ Ладягин. — И на себя лестно такое примерить, весьма лестно. А вы что же, мысли читаете?

— Да, немного, — кивнул Гурьев. — Мимика, жестикуляция, движение глаз. Для человека искушённого – исчерпывающе красноречиво.

— Впечатляет, — вздохнул Ладягин. — В том числе откровенность. Ну, с друзьями – более или менее понятно. А что насчёт недругов?

— Недругов у нас с каждым днём всё меньше и меньше, — просиял Гурьев. — А друзей – всё больше и больше. Мы много работаем, Владимир Иванович, и добиваемся нужных нам результатов. Но вот настал такой момент, когда без вашей помощи нам никак не обойтись. Вы не думайте – у нас для вас, кроме револьверов-пистолетов, немало увлекательных занятий найдётся. Ручаюсь – не пожалеете.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Ладягин, не собираясь жадно заглатывать наживку целиком. Чем, кажется, привёл своих визави в изумительное и даже где-то игривое расположение духа.

Ладягин с любопытством разглядывал поместье, судя по всему, довольно обширное и процветающее. Правда, источники этого процветания пока оставались не слишком ясны, но ему не казалось это в настоящий момент сколько-нибудь определяющее важным. Производственные помещения, где ему предстояло стать полновластным хозяином, воистину не оставляли ни малейшего шанса попривередничать: новейшие дорогущие станки, немецкие и швейцарские, электричество, освещение, чистота, зеркально-гладкий нескользкий пол, вентиляция – фабрика будущего, да и только!

— Если что-то понадобится, литература в особенности – Королевская библиотека к вашим услугам, Владимир Иванович. Утром оставляете заказ, вечером получаете – даггеротипированный, проектор вот тут. Если захотите, точно такой поставим в ваши жилые покои.

— Вы что же, мне здесь и жить предлагаете?! — поразился Ладягин.

— Ну, разумеется, — с непоколебимым спокойствием пожал плечами Гурьев. — К чему же лишние неудобства? Поставим вас на довольствие по полному списку, оборудование ваше размонтируем-смонтируем, если что из него вам понадобится, сарайчик ваш починим и законсервируем – кто знает, может вам у нас со временем надоест, захотите снова на вольные хлеба.

— И отпустите? — недоверчиво усмехнулся Ладягин.

— Я же говорил, что мы наших друзей не обижаем. Наоборот. Защищаем и всемерно поддерживаем.

— Ну, коли так…

— Замечательно. Я знал, что вам тут придётся по душе. А теперь идёмте обедать-ужинать – познакомлю вас с хозяйкой.

— С хозяйкой?! — опешил Ладягин. — А как же… А вы?!

— А я тут распоряжаюсь. От имени и по поручению, — опять, очень по-доброму, улыбнулся Гурьев.

— Так я… не в форме, — попытался отбояриться Ладягин.

— Это совершенно не воспрепятствует, — твёрдо пресёк его поползновения Гурьев. — У нас тут натуральное хозяйство, всё под рукой, в том числе и конфекцион[10] на всякий непредвиденный случай. Конечно, не Сэвил Роу,[11] но в первом приближении – в самый раз.

Ещё полминуты назад Ладягин совершенно не собирался уступать, но – любопытство взяло верх:

— Ладно. Ну, вы, Яков Кириллович, прямо – дредноут!

— На том стоим. Прошу!

Убранство особняка – скорее, даже дворца – не подавляло, а располагало к себе. Ладягин, отнюдь не избалованный роскошью на протяжении всей своей пёстрой и нелёгкой жизни, был – в который уже раз – приятно удивлён и заинтригован. А потом – и вовсе остолбенел, увидев молодую женщину совершенно неописуемой красоты, радостно сбежавшую по парадной лестнице им навстречу, на мгновение прильнувшую к Гурьеву так, что сразу же и без слов всё сделалось Ладягину совершенно понятно.

— Здравствуйте, Владимир Иванович, — улыбнулась Рэйчел, приветствуя его по-русски, чем окончательно добила, и протягивая Ладягину руку. — Сердечно рада приветствовать вас в нашей маленькой кают-компании. Добро пожаловать на борт.

— Я тоже очень рад, миледи, — пробормотал смущённый, растроганный и восхищённый Ладягин. Осторожно пожимая мягкую и тёплую руку Рэйчел, он вдруг отчётливо понял: ему, чьи отношения с женщинами всегда складывались крайне непросто, — для подавляющего большинства из них он был слишком умён, слишком талантлив, слишком застенчив поначалу и безудержно страстен и требователен потом, — эта женщина, с лицом и голосом ангела, сошедшего с небес, до краёв наполненная поистине неземным светом, искрящаяся и переливающаяся любовью и нежностью к мужчине, которому безраздельно принадлежит, станет – как и для всех остальных своих… подданных – настоящим, надёжным, верным, отважным и преданным, самоотверженным другом. Окончательно растерянный и немного подавленный обрушившимися на него за сегодняшний день впечатлениями, Ладягин перевёл на Осоргина беспомощный взгляд и встретил мудрую, понимающую улыбку.

Обед прошёл непринуждённо и весело, и Ладягин почти не заметил, как застолье перешло сначала в ужин, а затем в некое подобие дружеской бурсацкой попойки – после того, как дети и женщины отправились почивать. Ладягин превосходно понимал, что его проверяют по всем статьям, и решил ни за что не ударить в грязь лицом. Когда выпито было уже всё, что можно, что нельзя и даже то, что совершенно невозможно ни в коем случае, Ладягин, нисколько не потерявший ни связности рассуждений, ни присутствия духа, предложил Гурьеву закрепить собственность на особенности конструкции пистолета патентом и вызвался тут же его написать, что и проделал к вящему удовольствию присутствующих. И, поймав на себе абсолютно трезвый, весёлый и восхищённый взгляд «шефа», как уже окрестил Гурьева про себя, Ладягин весело подмигнул в ответ. И понял, что принят в команду.

Правда, проснувшись утром, вовсе не смог припомнить, как, когда и каким образом оказался в кровати, да ещё и в очень приятной на ощупь шёлковой пижаме. Слегка оконфузившись данным обстоятельством, Ладягин встал, умылся, побрился новеньким станком с лезвиями «Жиллет», оказавшимся на умывальнике в запечатанном виде, вместе с кисточкой и кремом, а также знаменитым одеколоном «4711» и, облачившись в давешний костюм, надо признать, более чем приличный, спустился в столовую. Компания вчерашних знакомцев была уже в сборе, включая тотчас же представленного Ладягину пожилого господина, оказавшегося генералом Матюшиным, коего язык не поворачивался назвать «бывшим», и русского священника, и прежде знакомого инженеру, правда, довольно шапочно. Компания приветствовала Ладягина радостными возгласами и сияющими улыбками, снова смутившими его: он никак не мог уразуметь, чем же, чёрт подери, вызвано такое всеобщее к нему явное и недвусмысленное расположение.

Ладягин прекрасно понимал, что расположение это, несмотря на некоторую свою необъяснимость, тем не менее, вполне бескорыстное и совершенно искреннее. Понимал он и то, что им, в общем-то, откровенно, хотя и совершенно не во зло ему и не во вред, манипулируют. Легко и просто сходящийся с людьми, вызывающими у него симпатию своей безыскусственностью и несклонностью ко всякого рода аффектации, Ладягин и по отношению к сидящим за этим столом чувствовал себя так, будто находится в окружении стародавних друзей и добрых приятелей. Отлично развитая интуиция безошибочно подсказывала ему, что эти люди нуждаются в какой-то его помощи – правда, в какой, Ладягин терялся в догадках. Однако же, как всякий настоящий и природный русский человек, в характере которого принцип «для любимого дружка и серёжку из ушка» занимает едва ли не главенствующее место, он понимал, что, во-первых, его никто никогда ни о чём не попросит, пока он сам не предложит своё участие, и, во-вторых, ни словом, ни взглядом не попрекнёт, ежели он ничего такого не сделает. Последнее для Ладягина было совершенно непереносимо, и потому, когда подали десерт, он, прокашлявшись и багровея от неловкости, обратился к Гурьеву:

— Нуте-с, Яков Кириллович. Давайте уж, посвятите меня, наконец, чем я могу вам пригодиться. А то и напил, и наел тут на год вперёд, пожалуй, так, что, если не сочтусь, то и непременно совесть замучает.

— Пригодитесь, Владимир Иванович, — улыбнулся Гурьев. — Поскольку вы теперь – полноправный участник проекта, думаю, посвятить вас в некоторые весьма интересные и невесёлые нюансы настоятельно необходимо. Кто же начнёт, господа?

— А позвольте мне? — Осоргин отложил салфетку.

— Пожалуйста, Вадим Викентьевич, — предложила Рэйчел и ласково улыбнулась сначала кавторангу, потом всем остальным, а потом, персонально, — Ладягину. Совершенно непостижимым образом вышло это у неё так непосредственно и мило, что Ладягин почувствовал – защищать эту женщину и всю эту уютную, удобную, яркую и всецело принадлежащую ей вселенную отныне станет для него делом принципа и чести. И приготовился внимательно слушать.

По мере того, как рассказ Осоргина, подкрепляемый точными замечаниями генерала, репликами Гурьева и пояснениями священника, подходил к своему завершению, Ладягин всё больше и больше мрачнел, впадая в глубокую задумчивость. Правда, от него не укрылась ни тревога, всё отчётливее читавшаяся во взгляде леди Рэйчел, ни то, что, кажется, мальчик нисколько не воспринимался участниками беседы в роли несмышлёного дитяти – наоборот, к нему обращались, воспринимая его абсолютно равноправным и равноосведомлённым. Всё это – как и сами перипетии поведанной Ладягину истории – было настолько необычно, что он не сразу понял, что его задумчивость и сосредоточенность кое-кем воспринимается, как испуг. До глубины души уязвлённый этим возможным предположением, он вскинулся, но натолкнулся на остужающий и понимающий взгляд невероятных, потрясающе серебряных глаз «шефа».

— Что ж, — проговорил Ладягин, когда рассказ окончился. — Я дамы и господа, вижу в происходящем два аспекта. Первый, в котором ничего ровным счётом не понимаю и с которым Яков Кириллович, как я думаю, самостоятельно и безо всякой с моей стороны помощи справится – это детективное расследование. А вот другой аспект, а именно – естественно-научный, это уже моя, — с вашего, друзья мои, соизволения, — епархия. Тут я всецело в вашем распоряжении. Однако сразу я ничего сказать не готов – мне необходимо всё как следует обдумать. Если позволите, Яков Кириллович, я пока руки механической работой займу – мне это замечательно помогает.

— Ради Бога, Владимир Иванович, — утвердительно наклонил голову Гурьев. — Я распорядился ваше имущество из города сюда перевести, ваши рабочие ждут вас в цеху – пропуска, отдельный вход, доставка их на работу и развоз по домам, всё это улажено, можете о том не беспокоиться. Руководствуясь соображениями секретности, мы их вскорости удалим, подыскав им соответствующую замену, с надлежащей компенсацией, дабы ни у кого никаких обид не возникало. Что же касается раздумий – думайте, сколько потребуется, а мы с господами офицерами пока, действительно, займёмся детективными изысканиями. Если вам что-то потребуется – вы знаете, к кому обратиться.

— Спасибо вам, Владимир Иванович, — просто сказала Рэйчел. — У меня такое чувство, что вы скоро во всём разберётесь. Чувствуйте себя у нас в Мероув Парк, как дома, и не чинитесь. Всегда буду рада оказаться вам полезной.

— Ради вас, сударыня, клятвенно обещаю ни в коем случае не чиниться и не ломаться, — несколько неуклюже пошутил Ладягин, но неловкость его мгновенно улетучилась, потому что все, включая Рэйчел и мальчика, весело и открыто заулыбались.

В трудах и размышлениях прошла у Ладягина почти целая неделя. Предоставленные в его распоряжение образцы и материалы он тщательно исследовал всеми известными ему способами – вплоть до спектро— и рентгенографического. С «шефом» он практически не виделся, завтракал и ужинал в основном в компании генерала и кавторанга, отчего понял, что находится некоторым образом в непосредственной близости к руководству, обедал на скорую руку прямо в цеху – и думал, думал, думал. Получив бумаги, Ладягин убедился, что «Ladyagin Arms Rifle Systems Ltd.» больше не имеет ни кредиторской, ни дебиторской задолженности, все её споры и неурядицы урегулированы, и понял, что сделано это не с тем, чтобы купить его или привязать, а с единственной целью – облегчить раздумья и освободить от бремени ненужных забот. Пару раз за это время Ладягин был приглашаем на «семейные завтраки», и в первый раз даже напрягся, ожидая вопросов, ответов на которые пока не имел. Но лёгкая, ни к чему не обязывающая беседа протекала в непринуждённом, отнюдь не располагающем к расспросам на высокоучёные темы, ключе, и Ладягин расслабился, действительно ощутив себя, наверное, впервые за последние двадцать лет, как дома. Преисполненный благодарности за это, Ладягин и сам не заметил, как поведал Рэйчел, оказавшейся исключительно внимательной, заинтересованной и сопереживающей слушательницей, всю свою жизнь.

— Мы обязательно отыщем вашу жену и сына, Владимир Иванович, — проговорила Рэйчел, ласково накрывая огромную руку Ладягина своей ладонью. — Конечно, это будет совсем не просто, но Джейк… Вот увидите, Яков Кириллович непременно это сделает. Он у нас на самые настоящие чудеса способен. Вы, главное, не теряйте надежды.

— Да мне, собственно, — опять смутился Ладягин, — знать бы, что они живы-здоровы, и того вполне довольно. Я же прекрасно понимаю, что за такой срок жизнь необратимо переменилась, так что – какая там уж семья, о чём вы, сударыня…

— Не может быть, чтобы ваша жена вас забыла или разлюбила, голубчик Владимир Иванович, — покачала головой Рэйчел. — Вы же совершенно замечательный человек – разве можно, однажды с вами столкнувшись, забыть о вашем существовании или смириться с разлукой?! Конечно, Анна Сергеевна вас искала. Я совершенно уверена в этом! Но война, потом – война гражданская, весь этот переворот и водоворот совершенно, как вы верно заметили, переменившейся жизни – с этим и не всякий мужчина справится. Вы не должны думать о плохом. Всё образуется, вот увидите!

Изумлённо разглядывая сидящую перед ним молодую женщину, чьё неподдельное участие буквально перевернуло ему всю душу, Ладягин ясно и бесповоротно осознал, что ради неё готов – совершенно бескорыстно – решительно на всё, что угодно. И жаркая, кипящая ненависть к тем, кто посмел поднять руку на это невозможное чудо, накрыла его с головой.

* * *

Наконец, мысли Ладягина пришли в некое удобоваримое для популярного изложения состояние, в связи с чем он потребовал заслушать его доклад «О возможной природе так называемой души, а также нечистой силы и современных методах борьбы с нею». Несколько юмористическое звучание темы сообщения вызвало недвусмысленное, хотя и тщательно скрываемое недовольство священника. Однако, поскольку голос отца Даниила во всём, что не касалось практических аспектов защиты, имел статус совещательного, ему в активном оппонировании было мягко, но решительно отказано. На помощь священнику неожиданно пришёл сам Ладягин:

— Напрасно вы, дамы и господа, батюшку задвигаете. То, что мы с вами тут закоснели в безбожии и материализме, совершенно ничего не означает. Я, например, уверен, что механика и физика этих самых духовных процессов нам ещё долгое время будет оставаться неясной. А многовековая практика человечества говорит о том, что искренняя молитва и символические предметы, на которые такая молитва опирается, вполне могут послужить весьма действенной защитой. В какое-то высшее существо я не верю, а вот внутри нас, кажется, такие силы сокрыты, что просто удивительно…

— Это интересно, Владимир Иванович, — прищурился Гурьев. — Очень интересно. К вашим словам у меня имеется филологическое дополнение. Не примечательно ли, что глагол «молиться» имеет в русском языке возвратную форму? То есть мы молим более себя самих, нежели кого-то, самих себя на определённые действия и восприятие настраиваем. В английском или немецком такого, кажется, не замечено, а вот в древнееврейском – почти то же самое: молиться там тоже глагол возвратный, в буквальном переводе на русский означает «судить себя». Что скажете, отче?

— Скажу, что ваши, Яков Кириллович, поразительно энциклопедические познания во всех мыслимых областях вовсе вашего неверия не объясняют, — улыбнулся священник. — Во всяком случае, для меня. И как вам удаётся, неся такой груз познаний, сохранять возможность не только здраво размышлять, но и здраво действовать – для меня загадка едва ли не большая. Но давайте всё-таки выслушаем сперва глубокоуважаемого Владимира Ивановича.

В каминном зале собрались Рэйчел, генерал Матюшин, Осоргин, Тэдди, отец Даниил, Гурьев и, собственно, докладчик. Для наглядности установили грифельную доску и выложили мел, с тем, чтобы, возникни у Ладягина необходимость пояснять свои рассуждения рисунками и опорными словами, ему было легко это сделать. Несколько взволнованный всеобщим благосклонным вниманием, Ладягин, постепенно воодушевляясь, заговорил:

— Если представить, что моя теория верна, то каждый человек имеет непременно внутри своего тела образование, именуемое душою, совершенно уникальное, ничем, кроме собственно природы своей, на душу другого человеческого существа непохожую. Из курса элементарной физики известно, что водород – самый распространенный элемент в природе. Следовательно, вполне допустимо предположение, что таковая душа есть некая субстанция на основе атомов водорода, как самых простых и наиболее широко распространённых, обладающая особыми свойствами. Скажем, атомы такой субстанции лишены электронов и состоят из одних только нейтронов, что многократно увеличивает плотность и вероятность межатомных связей, образующих в том числе молекулы и некие совокупности молекул. Поскольку я прилагал усилия к тому, чтобы мыслить совершенно практически, этот экскурс в атомную теорию скоро станет вам, дамы и господа, понятен.

Ладягин, убедившись, что вступление не вызвало словесных возражений и его по-прежнему благожелательно слушают, перевёл дух и продолжил:

— Теперь позвольте мне провести некоторую достаточно поверхностную, однако при этом весьма наглядную аналогию. Всем вам, безусловно, известен такой бытовой прибор, как фонограф. Как известно, звук, точно так же, как иглой на воске, металле либо пластической массе, возможно записать в другом виде. Например, в виде букв, что мы делаем с вами постоянно, когда пишем на бумаге и затем воспроизводим при помощи наших губ, языка и голосовых связок обратно в звуки членораздельной речи. Так это, дамы и господа, есть не что иное, как процесс кодирования и декодирования. Так же само – в принципе – работает и радиоприёмник с передатчиком. Я же полагаю, что похожий принцип можно применить к записи любой информации. Именно этим и занимается наш мозг. На основании рассуждении о бессмертии души я предположил, что содержание души есть не что иное, как информация, каким-то неизвестным нам образом записанная и сохраняемая в структуре этого самого газа, о котором я вёл речь выше. Душа, что, опять же, известно и не противоречит никаким религиозным воззрениям, на протяжении жизни человека претерпевает изменения – что означает, в узко теоретическом смысле, накопление либо утрату информации. Известно и то, что информация не просто накапливается, но и обрабатывается – отсюда проистекают наши мнения, воззрения, убеждения и тому подобное. Следующее моё предположение, имеющее целью как-то придать гипотезе стройность и завершённость, заключается в том, что душа каждого человека, будучи информационно организованным «газом», имеет нечто, названное мною «результирующим зарядом». Зарядов этих, как можно предположить, только два – плюс либо минус. Это совершенно не моральный плюс или минус, а абсолютно физический, электрический, ничего общего с отрицательными или положительными качествами человека не имеющий. Моё глубокое убеждение состоит в том, что в общем случае души людей умных, высокоразвитых, образованных и общественно полезных, если хотите, мотивированных, высокоморальных, чьи устремления направлены на всеобщее благо…

Гурьев при этом привстал и шутовски раскланялся, чем несколько разрядил обстановку и внёс необходимое оживление – все засмеялись, улыбнулся и Ладягин, признательный Гурьеву за своеобразную поддержку. Когда «шеф» уселся, успев что-то шепнуть Рэйчел, от чего та медленно, но очевидно порозовела, опуская глаза, Ладягин, кивнув, продолжил:

— Так вот, души таких людей имеют, как и земля, заряд минус. Именно потому они от земли отталкиваются, устремляясь вверх, в космос, к звёздам, где, возможно, впоследствии становятся источником образования новых звёзд и вообще того, что мы называем «светом Вселенной». — При этих его словах присутствующие переглянулись. — Это не совсем, возможно, та «вечная жизнь», о которой говорят нам в Церкви, но, по крайней мере, это нечто не менее возвышенное и, если хотите, почётное… По крайней мере, меня такая судьба после окончания земного пути вполне бы устроила. В противоположность тому, души людей низких, глупых, злонамеренных, имеют заряд плюс, почему и стремятся, в некотором смысле, к центру земли, где, как известно, располагается, по мнению людей верующих, ад. Исходя из этого теперь предположения, легко допустить, что религия, духовные практики как-то пытаются человеческим душам… помочь, если можно так выразиться, устремиться не вниз, а вверх. Покаяние, прощение, соборование, отпущение грехов, всё, с этим связанное – это и есть не что иное, как направление и перенаправление души. Разумеется, всё это чрезвычайно сложно и неоднозначно, — например, покаяние, раскаяние может означать в том числе и реорганизацию информации, её переосмысление в определённом ключе, что меняет, опять же, результирующий заряд… Я, право же, не хотел бы чрезмерно в физику углубляться, поскольку и так уже всех бесконечно утомил.

— Ничего-ничего, Владимир Иванович, — подал голос генерал, — когда-то же и нам необходимо информацию реорганизовывать, ко всеобщему благу и усвоению необходимого для устремления в небеса заряда. А то так и помрём дураками – да и в ад, ничтоже сумняшеся, отправимся, так что мы вас чрезвычайно внимательно слушаем.

Все опять – включая священника – заулыбались. Ладягин, ещё более воодушевившись недвусмысленной поддержкой слушателей, — особенно польстил ему горящий любопытством взгляд мальчика – продолжил лекцию:

— Предполагаю, что по смерти человека выход этого самого газа происходит сравнительно медленно, поскольку, чтобы выйти в виде заряженных частиц через проводящие жидкости и ткани, например, позвоночного столба – так называемый ионный или ионно-связанный дрейф – необходимы часы и даже дни. В этой связи вполне возможно, что худшая смерть для человека – это моментальный разрыв на куски, как при взрыве, например. Поэтому Иван Грозный, взрывая людей порохом и преследуя мысль – «отправить в ад без покаяния» – был, к несчастью, в каком-то смысле прав.

— Получается, все эти девять дней, сорок дней и прочее имеют вполне материальную подоплёку. Интересно, отче, не правда ли?

— Если это поможет вам, Яков Кириллович, склониться к искреннему принятию Святого крещения, не замедлю согласиться, — отпарировал священник под общее веселье. — Правда, я пока не совсем понимаю, каким образом всё сказанное отвечает предмету нашей непосредственной заботы.

— Сейчас, батюшка, мы к этому подойдём, — пообещал Ладягин. — Я полагаю, в соответствии с изложенными соображениями, что ад есть не что иное, как скопление положительно заряженных газовых облаков, душ, не способных либо не сумевших переменить заряд с плюса на минус. А теперь я могу вполне последовательно предположить, что эти газовые облака взаимодействуют, во-первых, между собой, что совершенно логично, и, во-вторых, находясь в непосредственной близости от нас, живых людей, они пытаются взаимодействовать и с нами тоже.

— Зачем?! — звонко спросил Тэдди.

— Чтобы питаться, — повернулся к нему Ладягин. — Несомненно, в этой жизни после жизни, хотя и отсутствует биохимический обмен веществ, присутствует обмен энергетический.

— Джейк… Ведь именно об этом…

— Подожди, родная. Давайте дальше, Владимир Иванович.

— Дальше вот что получается, — заторопился Ладягин, понимая, что очень скоро у слушателей, за исключением, пожалуй, Гурьева, просто-напросто иссякнут запасы знания и терпения и они потеряют нить разговора. — Для тех, кто с зарядом минус, вопрос питания остро стоять не должен, поскольку в космических безднах всякого рода излучений масса – и звёзд, и Бог знает чего ещё. А вот на земле, паче того – под землёй, с этим должно быть не так чтобы уж очень замечательно…

— Но ведь они и должны быть там запечатаны, разве нет?

— А землетрясения всякие, сдвиги тектонические, трещины, провалы, бурение, наконец? Вот и получается у них… Выходить на поверхность. Естественно, поскольку тут много… энергии, то есть пищи, они стремятся тут как можно дольше и крепче задержаться.

— Яков Кириллович уже выдвигал гипотезу, что они способны на живом человеке паразитировать.

— Очень, очень возможно! Замечательная мысль! То есть… Что это я… Ничего замечательного в этом нет, конечно…

— Да уж. А как же обстоит дело с взаимодействием, если заряд – одинаковый?

— Заряд, как я уже говорил, результирующий. Опять же – разница потенциалов земли и эфира, сиречь космоса, да и процесс слипания равнозаряженных частиц науке хорошо известен.

— Значит, и тут нет противоречия?

— На мой взгляд, никакого. А вот с вами, Яков Кириллович, несколько сложнее обстоит, судя по всему.

— То есть?

— Из вашего рассказа – и про нападение в госпитале, и про того бандита американского – я сделал вывод, что на вас атмосферное электричество оказало какое-то очень избирательное влияние. То есть другие люди этих сущностей не видят – а вы видите. Конечно же, не оптическим зрением а, так сказать, духовным, но это «видение» потом просто в зрительные образы мозгом преобразуется, так что ничего особенно странного я тоже не нахожу. И выглядят они так, как именно и должны выглядеть – то есть… облаками. И ещё – похоже, вас они не пугают.

— С чего я должен их бояться?!? — изумлённо уставился на Ладягина Гурьев.

— Ну… видите ли… — замялся оружейник. — Есть в них что-то такое… Не просто опасное, а… может быть, вот это самое опасение, что оно зацепится – и пропала душа христианская… А у вас, похоже, и зацепиться не за что.

— Что ж я – ангел, по-вашему?! — рассердился Гурьев.

— Ну, ангел – не ангел, а вот зацепиться им, похоже, за вас не получается. Потому что пытаться-то должны были.

— Ладно, обо мне, любимом, мы ещё побеседуем. Давайте всё же к нашим этим сущностям возвратимся. Как же они выживают? Один способ, как мы сумели догадаться – паразитизм. Но это – для каких-то совсем мелкотравчатых сущностей, судя по всему. А посерьёзнее? Жрут друг друга?

— Думаю, именно так. Включают в себя, то есть пожирают.

— Тогда получается, что в результате некая сущность остаётся одна, включив в себя всех остальных? — нахмурился Осоргин. — Нет. Не то!

— Правильно, не то. Но думаю, есть… очень крупные. Старые, и потому… очень большие. А там уже совсем другие закономерности начинаются. Они уже, в общем-то, могут в нашем мире не только через кого-то, но и сами по себе действовать.

— А вот с этого места поподробнее, пожалуйста.

— Я вас прошу, дамы и господа, не переживать сверх меры раньше времени, ибо это всего лишь гипотеза – и очень мне хочется, чтобы она так гипотезой и осталась… Однако не поделиться с вами не считаю возможным. Так что… это Оно – просто-таки определенно некий громадный конгломерат присоединенных сущностей. Общая масса его видимо может достигать многих пудов, а то и метрических тонн. Вполне вероятно, что Оно может выглядеть большим облаком – при некоторых условиях освещения или, например, интенсивности солнечного ветра в атмосфере, или при северных сияниях. Иногда Оно – просто мираж. Живёт Оно, скорее всего, в больших естественных пустотах, где никто не мешает его покою. А может, и в морских глубинах – сколько у моряков существует легенд о том, как всплывает нечто, и все на корабле сходят с ума, и бросаются, обезумев, за борт… Вряд ли это совсем уж поголовно выдумки!

— Перемещаться оно может? — быстро спросил Гурьев.

— Да, — кивнул Ладягин, — и довольно быстро. По воздуху, в вакууме, в пористых телах. А вот через что-нибудь вроде брони или плотного бетона ему, думаю, будет невозможно напрямую просочиться – слишком много затрат на разборку кристаллической решётки.

— И энергии у него хоть отбавляй.

— И вот это уже опасно, — со вздохом сознался Ладягин. — Поскольку оно имеет множество зарядов, зарядовых связей, постоянно подпитывающихся природными полями. Чем, как говорится, чёрт не шутит – возможно, ему и предметы перемещать по силам, электростатикой, скажем, а металл – наведённым электромагнитным полем, говорил же Яков Кириллович, что оно с ним разговаривало, то есть разумность в нём некая присутствует… Вполне возможно, что такое вот Оно может и самоуплотняться, напоминая по консистенции уже нечто вроде киселя или студня. В таком виде, преобразовывая свою атомную структуру в нужное химическое вещество – например, кислоту какую-нибудь – может причинить материальный вред, а то и убить. Не исключено, что оно способно «отрывать» от себя «куски» и посылать «по делам». А затем вбирать обратно.

— Похоже, это с нами и случилось.

— Оно так произнесло «Я» – как будто бы с прописной буквы, — Гурьев прищурился. — Возможно, потому, что было частью… некоего целого?

— Яков Кириллович, а вы как это… существо уничтожили? Каким ударом?

— Этот удар называется «осенний лист». Один удар – из двух, в горизонтальной и вертикальной плоскостях. Сложно объяснить словами, ей-богу. Лучше я вам как-нибудь при случае продемонстрирую.

— Точно! — воскликнул Ладягин. — Точно! Обе плоскости симметрии, горизонтальная и вертикальная!

— Это очень сложный способ борьбы, Владимир Иванович, — улыбнулся Гурьев. — У меня такое чувство, что владеют им буквально единицы. Может, нам пора перейти ко второй части доклада, а именно – «методам борьбы»?

— Так ведь это я и собираюсь сделать! — боднул кулаком воздух Ладягин. — Я всё рассказывал затем, чтобы вы себе как можно лучше представили, с чем мы столкнулись! И есть ещё много вариантов, какими оно способно воздействовать на людей. В том числе очень опасных!

— Огласите оные, Владимир Иванович.

— Они могут наводить разнообразные мороки и галлюцинации… Не так ли, батюшка? — Отец Даниил нехотя кивнул, и Ладягин продолжил: – Думаю, действуют они через мозг, так как их сущностью является всё-таки информация, об этом забывать не следует никогда! Возможно, они могут – при помощи оставшихся в телах недавно умерших людей и животных химических соединений, вызывающих сокращение мышц – заставлять эти тела двигаться…

— Господи помилуй…

— Это очень сложно, Владимир Иванович, — скептически поджал губы Гурьев. — Насколько я знаю, такие вещества крайне неустойчивы и краткоживущи, поэтому… Ну, в каких-то совершенно уже исключительных случаях такое, может быть, и возможно в принципе, но уж статистически – просто ноль и неприличное число сотых.

— Ну, пусть, — не стал настаивать Ладягин. — Однако же недаром принято покойников всё-таки хоронить, и как можно скорее.

— Ну, это по многим причинам целесообразно, — усмехнулся Гурьев. — То есть вы предлагаете – поскольку мозг всё равно так или иначе всем управляет – стрелять непременно в голову?

— И разрывными, Яков Кириллович, разрывными, — поддакнул кавторанг.

— Господа, может быть, вы всё-таки дадите Владимиру Ивановичу закончить? — тихо попросила Рэйчел. — А то, я вижу, вы уже мысленно снаряжаете патронташи.

— Примерно, примерно, — покивал Матюшин. — Просим вас, Владимир Иванович.

— Не исключено, что они могут вселяться и в животных. В том числе с большой массой, хищников, и так далее. Так что если на нас бросится стадо обезумевших коров, можно с известной долей уверенности предполагать, с чем, или с кем, мы имеем дело.

— С бешеными тёлками, — вспомнил мальчик недавно услышанное от кого-то из господ офицеров словечко, чем развеселил всех – даже Рэйчел улыбнулась.

— Ну, уже… где-то, как-то, — отсмеявшись, Матюшин посмотрел на Осоргина, потом на Гурьева. — Некие облака положительно заряженных газовых частиц и их конгломератов. И что?

— А вот послушайте. Известно, что химически чистое серебро в результате слабо изученных внутриатомных процессов, находясь в воде, способствует появлению отрицательно заряженных ионов, которые, помимо всего прочего, обладают ещё и бактерицидными свойствами. Возможно, что-то похожее происходит, когда серебро взаимодействует с этими сущностями? Для отрицательно заряженного оно, так сказать, нейтрально-безопасно, а вот для положительно…

— А что? Непротиворечиво, опять же.

— То есть, все старые добрые дедовские способы можно применять?

— Ну разумеется!

— А ещё лучше тогда, если серебро распылять, — опять заговорил мальчик. — Да, Джейк? Так… Ну, область больше. И площадь, и объём.

— Правильно.

— А его же в святой воде растворяют, — добавил Тэдди. — Тогда вообще совсем просто: святая вода, с серебром – и пульверизаторы, водомёты. Да, Джейк?

— Тоже годится. Только воздействие может оказаться недостаточно мощным. Но над этим ещё Владимир Иванович подумает, с тобой вместе. Вы как, Владимир Иванович? Возьмёте Андрея Вениаминовича в помощники?

— Какие могут быть вопросы, Яков Кириллович, — улыбнулся Ладягин, без промедления подыгрывая Гурьеву. — Непременно возьму, и с огромным удовольствием. Я вот подумал, что на них может разрушительно влиять мощное ионизирующее излучение, вроде рентгеновского. И высокие температуры. А вот механическое воздействие им, похоже, сильно повредить не может.

— А мечи?

— Мечи – отдельная тема. Они ведь у вас, Яков Кириллович, совершенно не простые… Над прочими способами надо будет усиленно подумать. Теперь это немного легче…

— Всё равно мы ничего не знаем наверняка.

— Ну, почему же. Известно, что оно есть, обладает чем-то вроде разума, желает употребить в пищу нечто, находящееся внутри человека, и его можно уничтожить. Это очень ценные и важные сведения, хотя, конечно же, недостаточные для того, чтобы от суммы догадок переходить к теориям. Владимир Иванович, хочу увидеть список необходимого вам оборудования и примерный штат помощников с указанием научных профилей и специальностей…

— Нет, Яков Кириллович, — покачал головой Ладягин. — Это неправильно. Это в научном сообществе никогда – по крайней мере, в ближайшие десятилетия – принято не будет. А в одиночку мы такие исследования просто не потянем. Да нам это и не нужно. Оружие против этих… мерзотов я вам и без миллионных затрат предоставлю.

— Так как же мы их увидим?! Чтобы врага уничтожить, надо знать, где он находится!

— Детектор я сделаю, — спокойно, буднично даже заявил Ладягин.

— Детектор?!?

— Да. Яков Кириллович утверждает, что почувствовал вибрацию. Возможно это гармоника истинной частоты, скорее всего, очень высокой. Есть исходные материалы…

— И как мы его… испытаем?

— А вот как сделаем, так и испытаем.

— Да где?! Чёрта в гости позовём?!?

— Ну, это лишнее. Поднесём к какой-нибудь… сволочи. Сработает – значит, правильно настроили.

— Ну, это уж вы хватили, Яков Кириллович, — возмутился священник. — Злодеев детектором определять?!

— Злодей и так виден, — пожал плечами Гурьев. — Мне интересно, что у него внутри. Пока ещё вскрытие покажет! А мне сейчас интересно. И мы непременно должны выяснить, что же это на самом деле такое.

— Мы знаем достаточно для того, чтобы успешно им противостоять, — твёрдо заявил Ладягин. — Остальное – когда у вас, Яков Кириллович, будет в полном вашем распоряжении научный потенциал страны вроде Англии или Североамериканских Штатов. С меньшими силами браться за полномасштабные исследования в этой области по меньшей мере наивно.

— Они никогда не согласятся…

— Верно. Вам повезло в том смысле, что я прикладник, а не учёный. Будь я учёным, таким, как ваш Капица, вы бы мне и рассказывать ничего не стали, так?

— Так, — повесил покаянную голову Гурьев. — У кого ещё есть вопросы к докладчику?

— У меня, — поднял руку Матюшин. — А куда же нам поместить, в рамках вашей, Владимир Иванович, теории, всевозможные «эргрегоры толпы»?

— Пока не знаю, — покачал головой Ладягин. — Думаю, где-нибудь, если можно так выразиться, посередине, поскольку эти образования в некотором смысле неустойчивые и без адептов мало к чему способные. Если же учесть, что адептами на индивидуальном уровне возможно манипулировать, то эргрегор уже совсем становится совокупностью множества разнонаправленных элементов, так что…

— А есть ещё и эргрегор, то бишь бес, коммунизма…

— Стоп-машина, Вадим Викентьевич. Это уже преумножение сущностей, против которого я категорически возражаю. Эдак мы с вами ещё и до беса христианства договоримся, и батюшка нас совсем покинет. Это нам не нужно, не наш метод.

— И на том спасибо, — проворчал явно расстроенный священник.

— А к тому мы ещё имеем различные духи гор, ручьёв, тенистых рощ и старых развалин, чьё поведение может отклоняться как в плюс, так и в минус, в зависимости от того, на какую сторону их потянет в присутствии человека либо какой иной духовной сущности… Одним словом, получаем пёстрый и разнообразный духовный мир, — подытожил Гурьев. — И как прикажете в нём разбираться?

— Никак невозможно в нём разобраться, Яков Кириллович, — покачав головой, произнёс священник. — Поверьте опыту духовного лица, невозможно. Больше того – невозможно в принципе. И дело тут совершенно не в умственных способностях. Не вы, что называется, первый пытаетесь. Каббалисты, христианские гностики, всевозможные мистики, суфии – многие пытались, да только ничего не выходит. Это, друзья мои, падшие духи. Понимаете? Да, они легко идут на взаимодействие, дают «ценные», «правильные» советы, особенно поначалу, поэтому-то так легко человеку поддаться влиянию беса – он лучше «виден», ведь ангелы не вмешиваются открыто в нашу жизнь и на контакты не идут, за исключением самых судьбоносных моментов…

— А это, значит, был не судьбоносный момент. Рэйчел, ты ангела, случайно, не видела? Тебя никто на небушко не приглашал?

— Нет. Джейк, пожалуйста… Батюшка, мы вас слушаем.

— Наука изучает видимый мир. А этот мир – невидимый. Нематериальный, что бы Владимир Иванович не говорил. Исследовать этот мир – опасно, ибо они, эти сущности, рады любому «исследователю». Сколько таких исследователей по монастырям с незапамятных времён пряталось и прячется… — отец Даниил укоризненно покачал головой. — Нет там никакой науки, никакой физики. Другие там законы, совершенно другие. Они притворяются материальными, чтобы вы их «исследовали». Вот в чём дело.

— Это интересная мысль – притворяются материальными. Весьма, хотя и крайне противоречивая. Ну, да ладно. Одного я, похоже, всё же уничтожил. Как с этим быть? Вполне материальным инструментом, кстати. И сигнал о приближении я получил очень даже материальный.

— Да я понимаю, Яков Кириллович. Понимаю. Но и вы поймите. Человек, по Писанию, намеренно огражден от видения этого мира духов, чтобы не впасть в удручённое состояние – этих духов как мошкары. Они создавали бы большие препятствия для жизни нашей, заслоняя видимый, более плотный мир. Человеческая душа сама имеет тонкую природу. Но человеческий разум после грехопадения замкнулся на себе, потому в его развитие и вкладывает человек основные силы, не умея вотще наладить связь с душой, чтобы вкладывать свои силы в её развитие. Конечно, эти сущности действительно есть, и иногда можно действительно с ними столкнуться, особенно ночью, во сне или же в момент засыпания. Как с вами, Яков Кириллович, и произошло. Но исследовать их невозможно, повторяю. И не нужно. Не потому, что я против науки или исследований, спаси Господи. Но это мир, от которого защищаться необходимо, а не изучать его. Меня обнадёживает во всей этой истории только то, что и Владимир Иванович так считает.

— Верно, батюшка. Не стоит туда человеку соваться. Хотя соблазн, конечно…

— Вот. Соблазн!

— Да нет никакого соблазна, — поморщился Гурьев. — Есть интерес понять, с чем имеешь дело, чтобы правильно организовать защиту и нападение.

— Нападение?!? Да вы что такое говорите, Яков Кириллович!

— А что? — пожал плечами Гурьев. — Война – так война. А сидеть да обороняться – так много не навоюешь. Меня интересует один, на самом деле, вопрос: смертны ли эти сущности. То, что их можно уничтожить – понятно. Но человек смертен сам по себе, вследствие, так сказать, законов термодинамики. А эти? Что скажете, Владимир Иванович?

— Я думаю, что и на них те же самые законы распространяются. В конце концов, живая субстанция от неживой тем и отличается, что обладает, на основе химических и физических процессов, способностью к самоорганизации. Конечно, при этом накапливается энтропия. Уверен, что и у этих сущностей – та же проблема. Разумеется, они смертны, только срок их жизни, если можно так выразиться, очень длительный. И энергия для питания нужна им постоянно.

— А крест этот в госпитале?

— Не могу утверждать, но… Мне представляется, что они тоже подвержены своего рода эволюции, тем более, что мутационные изменения в их, так сказать, «организмах» вызвать не в пример легче, чем в сложных системах. Фактор среды очень сильно должен влиять.

— Бесы примитивны, а, отче?

— Безусловно, примитивны, Яков Кириллович.

— И тут нет противоречия с эмпирическим знанием. Дальше, Владимир Иванович.

— Полагаю, они умеют впадать в состояние, которое можно назвать спячкой. В состоянии покоя им нужно совсем немного энергии, буквально крохи. А вот в состояние возбуждения они приходят, когда их… вызывают.

— Имя!

— Да.

— Остаётся опять же проверить это на практике, — Гурьев посмотрел на священника. — Нет, нет, отче, вы меня неправильно поняли. Исключительно при благоприятных условиях.

— Господь с вами, Яков Кириллович.

— Погодите, господа, — вмешался Матюшин. — Но тогда получается, что они могут самостоятельно передвигаться? Даже самые примитивные из них?

— Я думаю, человек, вызывая беса, уже снабжает его энергией. А вот как это на физическом уровне происходит – это, знаете ли, вопрос вопросов, Николай Саулович.

— А я думаю, они всегда возле людей держатся, — сказал Тэдди. — Им же люди нужны, правильно? Они же только от людей могут получить то, что им нужно?

— На земле – скорее всего.

— Тогда они всегда близко, — нахмурился мальчик. — И всегда ждут, как за людей зацепиться. Да, Джейк?

— Очень похоже, — Гурьев кивнул. — Очень. И это, конечно, всего-навсего паразиты. Большие и маленькие. И перемещаются только в носителях, а в свободном, несвязанном, так сказать, состоянии, либо не слишком опасны вообще, либо очень непродолжительное время. Хотя, чтобы человека убить, времени нужно – всего ничего. Так что… опять никакого противоречия. Можно и повоевать.

— Единственно возможный способ войны, Яков Кириллович – принять сторону Господа, сторону Добра, если термин «Господь» вас не устраивает, и во всём этому выбору следовать.

— А мы не этим разве занимаемся? — удивился Осоргин.

— Совершенно не этим, Вадим Викентьевич, — повернулся к нему отец Даниил. — Или вы думаете, что путь Добра – это скакать с револьвером и палить в белый свет, как в копеечку? Освобождать, как Яков Кириллович выражается, души из тел – это, по-вашему, есть следование воле и принципам Господней Любви?!

— Не согрешишь – не покаешься, — проворчал Осоргин. — В монастырь теперь прятаться, так разве?

— И это путь, Вадим Викентьевич, — мягко возразил Матюшин. — Однако, насколько я понимаю, не для всех. Для вас, для меня, для Якова Кирилловича путь этот тоже, конечно же, не заказан, однако уж очень он долгий.

— Длительность вещь тоже крайне неприятная, однако беда не только в ней. Если бы мы Царство Божие на земле устанавливали, тогда, конечно, прямая дорога – в монастырь, другого пути не существует. Мы же, отче, таких возвышенных и, прямо скажем, несбыточных целей перед собой не ставили никогда.

— А какие ставили? Царство земное? — тихо спросил священник. — Известно ли вам, кто сим царством управлять будет?

— Нет, — резко сказал Гурьев, обменявшись быстрыми взглядами с Матюшиным. — И такую цель, невероятно глупую, по причине её амбициозности, я никогда перед собою не ставил. И абстрактная всеобщая справедливость меня тоже не интересует, ибо это утопия, и утопия крайне опасная и донельзя кровавая. Всегда существовал и будет существовать потенциал интересов, и баланс между ними, равновесие – вот это возможно и, больше того, настоятельно необходимо. Начинаю же я, что вполне понятно, логично, этично и так далее, с близких и дорогих мне людей – с себя, в каком-то смысле. Это – как точка отсчёта, печка, от которой мы пляшем. А все эти царства божии да земные, всеобщие справедливости, коммунизмы и прочие измы – совершенно неустойчивые, неравновесные системы, потому и такой, извините за выражение, бардак в мире и творится. Удерживающие нужны, отче. Да не один – много. Те, кто понимает: равновесие – вот главное условие существования и развития. И в обществе, и в космосе, и в природе. Иначе – энтропия и хаос, разрушение и смерть.

— Однако… — крякнул священник.

В каминном зале повисло молчание. Первым нарушил его генерал:

— Я, дорогие друзья, чувствую, что мы все уже устали неимоверно. Потому предлагаю господам перекурить происходящее на балконе, кто курит, а всем остальным переместиться в столовую с целью всё сказанное как следует разжевать, заесть и запить. Что скажете?

— Вы молодец, Николай Саулович, — Рэйчел вздохнула и поднялась, за ней повскакивали и все остальные. — Я настолько заслушалась, что совершенно позабыла о своих обязанностях хозяйки. Вы, в самом деле, можете спокойно покурить – здесь или в саду – а я распоряжусь насчёт ужина. Огромное вам спасибо за лекцию, Владимир Иванович. Было очень интересно и… познавательно. И как-то даже совсем не страшно, — она улыбнулась Ладягину. — Жду вас к ужину ровно в половине восьмого, господа.

Движение, возникшее совершенно естественным образом после этих слов, позволило Матюшину уединиться ненадолго с Гурьевым.

— Интересно вы пророчество интерпретируете, Яков Кириллович. Признаться, не ожидал – а получается-то весьма интересно.

— А вы думали – провалюсь, ваше превосходительство?

— Снова вы меня уязвляете, — кротко вздохнул Матюшин. — Да неужто не поняли вы ещё, что я за вас и за пресветлую нашу княгинюшку… Бог вам судья, Яков Кириллович. По-моему, извелись вы просто от тревоги за неё, голубушку. Надобно вам отдохнуть. Берите-ка её с мальчишкой в охапку, да отправляйтесь недельки на две, а то и на месячишко, на Мальорку какую, что ли. Ничего не рухнет, мы с Вадимом Викентьевичем справимся.

— Coupe d’etat?[12] — усмехнулся Гурьев.

— Опять вы, — уже сердито насупился генерал.

— Никак сейчас отдыхать не получится, Николай Саулович. Пиренейские дела на подходе, и вообще – не получится.

— Не считаете необходимым меня туда откомандировать?

— А не откажетесь?

— Так ведь сам вызываюсь. С удовольствием поеду. Тряхну, можно сказать, стариной.

— Вы берегите себя, Николай Саулович, — с тревогой сказал Гурьев, вглядываясь в лицо Матюшина. — Вы у нас совершенно уникальный, один, других таких, как вы, не имеется. Рисковать вами я не могу.

— А никакого риска, Яков Кириллович. Раз, два – и в дамках.

— Ну, в таком случае – на том и порешим.

* * *

После ужина все, как по команде, снова потянулись в каминный зал, кроме Тэдди и Ладягина. Мальчик отправился спать: режим – превыше всего, а оружейник, никогда не питавший особых пристрастий к политическим разговорам, решил, что ломать эту замечательную традицию, им самим для себя установленную, ему даже сегодня совершенно не хочется.

Джарвис, расставив кресла вокруг камина, чопорно пожелал всем приятного вечера и, вознаграждённый за усердие благодарным кивком Гурьева и улыбкой хозяйки, удалился. Разговор перешёл в другое русло и двинулся в область морали и права, где теперь уже отец Даниил чувствовал себя полноправным хозяином.

— И всё-таки меня, признаться, совершенно не радует перспектива быть безмолвным свидетелем насилия. Неправильно это, не по-христиански. Само понятие удержания, Удерживающего, наполнено глубоким смыслом. Оно наводит на мысль об ограде, об особом препятствии, которое стоит на пути вторжения зла в повседневную жизнь, и о страже, который препятствует такому вторжению… Именно такую мысль вкладывает православная церковь в свое учение о Христианском Царстве и о стоящем во главе его Царе – Удерживающем, Катехоне, единственном полномочном носителе власти судейской и карающей…

— Так ведь сначала нужно это Царство устроить, отче.

— Царство невозможно устроить человеческим промыслом, Яков Кириллович. Царство должно быть явлено, понимаете?

— Понимаю. Вид и способ явления не подскажете? Очень мне это напоминает старый еврейский анекдот об одном праведнике, который во время наводнения уселся на крыше и всё ждал, когда Бог пошлёт за ним ангела. Мимо люди плывут: садись, спасайся скорее! А он: меня Бог спасёт, я праведник, он за мной ангела пришлёт. Ну, понятно, не дождался никакого ангела и утонул, бедняга. На том свете предстал пред Богом и давай его поносить: да что же это ты, такой-растакой, я всю жизнь тебе молился, ни разу субботу не нарушил, туда-сюда – как же ты меня так бросил?! А Бог ему отвечает: а я не посылал тебе плот и лодку, мишугинер?! Так и у вас, отче – явлено будет. А вы увидите его, это явление? Не пропустите, особого явления ожидаючи?

— Господь укрепит и не допустит, Яков Кириллович. Непременно разглядим, непременно. Только для этого необходимо душу очищать, укреплять её пред Господом, а не гекатомбы громоздить! Ведь не просто какую-то коммунистическую сатрапию устроить хотите, а – Царство. Христианское Царство составляет ограду Церкви, ограду всего общества. Все государства, которые добро устроены, которые созидаются в согласии с данным апостолом Павлом образцом, охраняют каждого из нас от массы искушений. Как же Царство, на гекатомбе выстроенное, может от греха сохранить?! Да что далеко ходить за примером – не большевики ли о светлом и радостном будущем твердили…

— А с чего это вы взяли, что мы непременно гекатомбы возводить собираемся, батюшка?

— Государства по-иному не возникают, господа. Вам ли, военным людям, не знать об этом? Тем более во времена нынешние, времена последние…

— Вот именно. А Царство, о котором вы говорите – это Царство не от мира сего.

— А вы все, Николай Саулович, повторяю, Царство земное строить взялись!

— Нет, отче. Вы не правы. И вот почему. Евангелие говорит о Царстве земном, о Царстве Антихриста, в том смысле, что это Царство все страны и народы объединит. Речь в Евангелии идёт исключительно о всеобщем едином государстве. Но такое, во-первых, и невозможно – и слава Богу, и во-вторых – вообще нашей целью не является. Потому меня и не пугают евангельские ужасы, что я в них не верю и их не боюсь. Антихрист столько раз уже появлялся, отче, что бояться его как-то даже совестно.

— Что вы говорите, Яков Кириллович?!

— Да то и говорю. Наполеон. Троцкий. Теперь Гитлер с его «новым немецким порядком». Это всё явление совершенно одинакового свойства. То самое старание «объединить», «осчастливить» человечество, привести его к «свету» в рамках единого всемирного государства. А будет это всемирная республика коммунистического труда или национал-социалистическое «ариобесие» – совершенно неважно.

— Я вам просто поражаюсь. Вы же всё знаете – и не верите! Как так?! А может, напрасно не верите, Яков Кириллович?!

— Может. Но восстановить в России легитимную власть – это никак не может быть антихристианской мыслью, батюшка!

— Что вы понимаете под легитимной властью, Вадим Викентьевич? Разве не достаточно нам было послеоктябрьской смуты, чтобы понять – существование, не определённое ни законом, ни мечем начальника, ставит человека перед выбором не между грехом и добродетелью, но между грехом большим и грехом меньшим! Человек будет грешить не по страсти, не по произволу, а просто по жизненной необходимости! Так это было уже – и к чему привело?!

— Так вы, отче, полагаете, что мы новую смуту готовим? — настойчивость священника начинала Гурьева раздражать.

— Я не знаю, что вы готовите и, признаться, не горю желанием узнать. Я только думаю, что вам, Яков Кириллович, под силу раскачать всё, что угодно, и это несказанно меня пугает. Вас ведь назвали – Замыкающий Врата! А вы – отворяете!

— Чтобы затворить, как следует – заржавевшие петли ох как раскачать требуется, — пробормотал кавторанг.

— Сказано было как раз вовсе противоположное – не похож, — прищурился Гурьев.

— Так оборотитесь же, Яков Кириллович! Для того и сказано! Для того Господь и послал вам – и нам всем – это испытание, чтобы напомнить, предостеречь! Указать на то, что врата адовы не отворять, а замыкать необходимо! Раскачать – вы говорите, Вадим Викентьевич?! А не от крови ли пролитой они заржавели, попусту и напрасно, утехи сатанинской ради, пролитой?!

— То есть вы боитесь.

— Именно что боюсь. Конечно, боюсь. Боюсь и желаю, всею душой страстно желаю, чтобы вы именно чину Замыкающего, вам, по моему разумению, свыше пожалованного, несмотря на вашу вроде бы – якобы! Яков же вы! — непохожесть, соответствовали! Замыкающего – не отворяющего! Как же вы, Яков Кириллович, Царство Христианское строить собираетесь, если сами… даже в Бога не веруете?!

— А это обязательно? — без всякого сарказма поинтересовался Гурьев. Напряжение последних месяцев – месяцев?! — кипело в нём, требуя выхода. — Я же не собираюсь Христианским Царём становиться. Ни Боже мой. Мне это без нужды, знаете ли. А вы все – христиане, да ещё и верующие, и, что уж совсем замечательно – православные. Вот только царство вы строить разучились. Терять – научились, а строить… Придётся вам наставника нанять. Со стороны. Он, конечно, царства для вас не построит – не нужно это, богопротивно, я бы сказал, царство кому-то строить, чтобы этот кто-то на готовенькое царство пришёл и в нём уселся. Нет. Самим надо, непременно самим. Но навыки нужные заставит вспомнить, объяснит, что к чему в царствостроительстве организовать, так, чтобы и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Ну, а сам он – всего-то сбоку припёка, технический консультант. Он даже денег не возьмёт столько, сколько следовало бы запросить. Не то, чтобы он цены своей не знает – знает, очень хорошо знает. Только не нужны ему будут ни алмазы пламенные, ни палаты каменные. Мечи его всегда прокормят, пропасть не дадут. Вот потом и возьмёт он свою дорогую маленькую девочку, — Гурьев встал позади Рэйчел и положил ей руки на плечи, а она, повернувшись, подняла на него свои сияющие, полные слёз глаза. Гурьев ободряюще улыбнулся ей и повторил: – Возьмёт он свою дорогую маленькую девочку за руку – и уйдёт с ней, куда им обоим вздумается, на восход или на закат, на полночь или на полдень. Он научит вас равновесие установить и удержать, — с него и хватит. — И он наклонился к уху Рэйчел: – Пойдёшь со мной, девочка моя дорогая?

— Пойду, — кивнула Рэйчел. — Пойду, Гур.

Гурьев вздрогнул – нечасто она так называла его. Впервые – прилюдно.

— Господи, Яков Кириллович… Да что ж это такое… Нельзя же так… Кто же вас гонит-то?! Ах, Боже ты мой, да что же я такое говорю…

— Не гонят сейчас – погонят потом, — Гурьев присел на подлокотник её кресла, и Рэйчел вцепилась обеими руками в его руку так, словно боялась – он вот-вот улетит. — Мы это уже проходили. Да, девочка моя родная?

— Проходили, Гур, — шёпотом подтвердила Рэйчел. Говорить громче она не могла из-за слёз, сжимавших ей горло. — Проходили, конечно.

— Вот видите, отче, — бестрепетно улыбнулся Гурьев. — Девочка моя понимает меня – чего же мне ещё надо от этой жизни? Уверяю вас, отче – ничего. Ровным счётом.

Твоя девочка тебя понимает, Яшенька, подумала Рэйчел. Потому что она – твоя. Поэтому. Только твоя – и ничьей больше никогда не была и не будет. Не будет – и тебя никому не отдаст.

Рэйчел вдруг встала и шагнула вперёд, заслонив Гурьева собой. И голос её, поднявшись к сводчатому потолку каминного зала, обрушился на всех присутствующих, как невыносимая тяжесть самого Неба:

— Я понимаю. Лучше всех понимаю! Я знаю – и попрекнут, и погонят. И скажут: богатство твоё неправедное. И скажут: крови пролил – море, и головы рубил – не считая, и женщин любил – никого не спрашивал! А то, что упрашивали, умоляли – приди, помоги, оборони, выучи! — забудут. Забудут сразу и накрепко, словно и не было ничего. Ты прав, Гур. Именно так всё и случится. Поэтому ты уйдёшь – прежде, чем они сказать такое посмеют, а я – уйду с тобой. Нам с тобой ничего ведь от них не нужно, правда? Только прошу тебя – давай уйдём сейчас. — Она повернулась к нему. — Прямо сейчас.

— Я не могу, родная моя, — глухо проговорил Гурьев, тоже вставая. — Я слово давал.

— Они не стоят твоего слова!!!

— Ты стоишь, родная моя. Честь стоит. Родина стоит, Россия. Да и люди, в общем-то, не виноваты. Прости меня. Я так не смогу. Но в одном ты совершенно права: сейчас нам точно пора уходить, и пусть закончится этот разговор. — Он уже полностью взял себя в руки и обнял Рэйчел, которую колотила нервная дрожь, прижал к себе. — Пойдём, моя девочка. Утро вечера мудренее, и… Я с тобой. Идём. Спокойной ночи, господа.

Гурьев почти насильно увёл её – и не позволил оглянуться. И не оглянулся сам. Двери за ними закрылись, затворились беззвучно, словно те самые врата, и в зале повисла такая тишина, что её можно было резать ножом и раскладывать по тарелкам. Трое, оставшиеся сидеть в креслах у камина, никак не могли набраться мужества взглянуть друг на друга.

* * *

Химия. Химия. Он твердил про себя, — химия! — словно мантру, боясь, что сходит с ума. Понимая уже, что химия кончилась – и началось что-то совершенно иное. Он думал, что понимает. А оказалось – не так. Омываемый потоком её прикосновений, слёз и поцелуев, он понимал лишь одно, — что сходит с ума.

— Если ты ещё раз так дотронешься до меня, я умру.

— Как? Вот так? — Рэйчел улыбнулась сквозь слёзы, и он снова ощутил её жаркий, мягкий и дразняще-влажный язык на своей плоти. Он застонал, а она засмеялась тихонько. — Вот так, да? Или так?

— Господи…

— Это не «господи». Это я. Только я. Это могу только я. Больше – никто. Нигде. Никогда.

Чувствуя, как под её ласками выгибается дамасским клинком и звенит это сильное, красивое тело, понимая свою над ним безграничную, нежную власть, она уже знала – именно так. Никто. Нигде. Никогда. Кроме неё. Рахиль и Иаков.

Мероув Парк. Июль – август 1934 г

— Гур, а что мы сегодня ещё будем делать?

— Сегодня мы будем заниматься геополитикой. Знаешь, надутые профессора немецких университетов пишут толстые-претолстые труды по геополитике, поэтому все думают, будто геополитика – это что-то такое очень мудрёное, ужасно научное и архисложное, недоступное человеческому разуму. Сейчас я легко докажу тебе, Тэдди – это не так. Смотри.

Гурьев потянулся, взял из папки с контурными картами сброшюрованный лист Европы и быстро заштриховал на нём Германию. И пододвинул лист к мальчику:

— На что это похоже?

— В каком смысле?!

— Тэдди, у тебя же есть воображение, правда? Включи его. На что это похоже?

Мальчик некоторое время разглядывал заштрихованное поле, потом медленно проговорил:

— Это похоже… На огромного волка. Волка с разинутой пастью, — и посмотрел на Гурьева вопросительно.

— Верно, — улыбнулся Гурьев. — В самую точку! А теперь посмотри ещё внимательнее. Что тебе кажется?

— Мне кажется, — немного неуверенно начал мальчик, — что у него… Очень большая пасть. Гораздо больше, чем… нужно.

— Отлично, Тэдди, — потрепал его по плечу Гурьев. — Отлично, просто здорово! Молодец. Мне тоже именно так это представляется. А теперь скажи мне вот что. Животное с такой громадной, всё время разинутой пастью, маленьким туловищем, без передних лап и задних, для опоры – может оно быть жизнеспособным? Как ты считаешь? Подумай.

— Ну… наверное, нет. Наверное, такому… Я думаю, нет.

— Хорошо. А теперь давай представим, что нужно сделать, чтобы этот уродец превратился во что-нибудь полноценное. Давай приделаем ему туловище и лапы. Попробуешь?

Тэдди, закусив нижнюю губу, взялся за грифель. Гурьев внимательно следил за его работой. Наконец, мальчик закончил и положил грифель:

— Вот.

— Неплохо, — кивнул Гурьев. — Даже, можно сказать, хорошо. А теперь давай подумаем вот в каком направлении. Если бы во всей Европе жили одни только немцы, в той картинке, что ты нарисовал, не было бы ничего… страшного. Правда?

— Да.

— Но беда в том, что в Европе живут десятки наций и народов. Как ты думаешь, нравится ли им зверюшка, которую мы с тобой нарисовали?

— Нет, — улыбнулся мальчик и покачал головой.

— А теперь представь себе, что ты – немецкий император. Скажем, кайзер Генрих. И перед тобой стоит задача – чтобы вот этот нарисованный на карте зверь наполнился жизнью, государственной кровью, чтобы всё заработало. Что тебе нужно для этого? Чтобы завоевать, покорить, подчинить всех, кто не согласен с твоим рисунком. В первую очередь?

— Армия?

— И армия тоже, но сначала всё-таки нужны заводы для того, чтобы наделать достаточно ружей, пушек, танков и самолётов. Правильно?

— Да.

— Как ты думаешь, это легко?

— Нет, — уверенно сказал Тэдди. — Думаю, это сложно. И очень дорого.

— А где бы ты взял для этого деньги?

— Из казны. Из налогов.

— А если не хватит?

— Тогда… Надо будет увеличить налоги. Ввести пошлины.

— Акцизы, пошлины, налоги… Это довольно хлопотно, правда? Смотри, что у нас выходит. Для того, чтобы накормить и напоить нашего зверя, нам нужно очень много всего. Как ты думаешь, а люди, которые живут в твоей стране – им понравится то, что ты делаешь? Если ты увеличишь налоги, заставишь их делать пушки и ружья вместо велосипедов, заберёшь их сыновей в армию, заставишь их воевать и многих из них, в общем-то, просто убьёшь? И совсем не очевидно, что у тебя всё получится гладко и с первого раза. А?

— Думаю, им это совершенно не понравится, — нахмурившись, сказал мальчик. — Я думаю, они решат, что я очень плохой император и меня нужно свергнуть.

— Это правильное предположение. Но даже если люди согласились кормить этого крокодиловолка. Смотри, что получилось.

Гурьев снова подвинул себе карту и быстро заштриховал область германской оккупации к концу Великой войны.

— Видишь?

— Да.

— Что?

— Опять пасть! Ещё больше. Вообще необъятная. И так разинута – сейчас лопнет.

— Кстати, именно так и случилось в восемнадцатом году. Ну, отступление к старым границам, — Гурьев стёр ластиком лишнее. — Вот. Отступили. А дальше?

— Что?

— Что дальше, Тэдди? Смотри, кайзера больше нет. А пасть – есть. Вот ты уже не кайзер, а демократически избранный канцлер. А зверь-то – он остался прежним. Как быть?

— Ну… наверное, надо что-то придумать, чтобы… Я не знаю, — сердито сдвинул брови Тэдди.

— Сердиться не надо, — мягко проговорил Гурьев. — Надо думать. Сердиться гораздо проще и приятнее. Особенно приятно сердиться, когда ты – самый главный. Особенно – когда ты король. Или император. Когда сердится император, все вокруг начинают дрожать: какой ужас! Император в гневе! Скорее несите ему варенья, поите его сгущенным молоком с сахаром! — Тэдди широко улыбнулся. Но Гурьев не собирался разделять его веселье: – Напрасно ты смеешься, дорогой мой. Получается, никто не думает о том, как объяснить тебе, что ты ошибаешься. Наоборот, все стараются уверить тебя, что всё хорошо. А когда на самом деле всё плохо, они, чтобы ты не сердился, будут тебе врать. А когда ты узнаешь, что тебе врут, ты рассердишься ещё больше. И они снова станут врать тебе, чтобы ты не сердился. И ты перестанешь понимать, что творится у тебя в государстве. Потому что все, боясь твоего гнева и права императора казнить и миловать, будут врать, врать, врать безостановочно, громоздить выдумку на ахинею, чепуху на идиотизм, — лишь бы ты не сердился. И подсовывать тебе игрушки и сладости. И вместо того, чтобы руководить, принимать решения, править страной и людьми, ты будешь топать ногами, лопать мармелад и слушать враньё. И так до бесконечности. Хороший из тебя выйдет император?

— Нет. Ужасный, — продолжая улыбаться, покачал головой Тэдди.

— Правильно. Поэтому император никогда не покажет своим подданным, что он сердится. Он всегда будет с ними вежлив, ровно-доброжелателен, внимателен и спокоен. Он будет задавать вопросы и внимательно слушать ответы. И никогда не позволит им увидеть, что чем-то недоволен. А потом он примет решение, и все подчинятся, потому что он – император, царь, и таково его природное право и обязанность – принимать решения на благо страны и её подданных. А когда он захочет как следует посердиться, он отправится в тир и расстреляет из пистолета десяток поясных фигур – одиночными и очередями. Или возьмёт меч и разрубит на куски несколько деревянных болванов. Или просто наколет дров для своего Большого Императорского Камина. Или направится в гимнастический зал, наденет перчатки и будет дубасить боксёрскую грушу до тех пор, пока из неё не посыплется песок и сам он не упадёт от усталости. В зависимости от того, чего ему больше захочется. Это называется царским поведением. Правильным царским поведением. Усвоил?

— Да.

— Знаешь, почему Сталин победил Троцкого, который был в десять раз образованнее, в сто раз блистательнее, смелее и ярче Сталина? Троцкого, великолепного оратора и пламенного революционера?

— Почему?

— Потому что Сталин никогда не кричит и не сердится. Никто никогда не видел его с перекошенным от ненависти лицом. И поэтому он очень опасный противник. Жестокий и целеустремлённый, потому что так вести себя умеют лишь люди, которые очень хорошо знают, чего хотят. И он вовсе не посредственность. Он умеет слушать и преподнести своё решение так, как будто он принял это решение, советуясь со всеми остальными коммунистическими вождями. Иногда это на самом деле так, иногда не так. А Троцкий – никогда никого не слушал, а только говорил. Тот, кто не умеет слушать, всегда проигрывает. Умный Троцкий вёл себя, как дурак, и проиграл. Сталин, который нигде ничему толком не учился, который плохо говорит по-русски и совсем не умеет полемизировать, скучный Сталин повёл себя, как умный, — и выиграл. Так всегда было, есть и будет. Всегда. Запомнил?

— Да. Получается, Сталин лучше Троцкого?

— Мы вернёмся к этой теме в другой раз, а пока скажу так – оба они хуже. Каждый из них плох по-своему, уникально и неповторимо. Для России и Сталин, и Троцкий – несчастье. Просто один негодяй перехитрил другого. Вор у вора дубинку украл. Но об этом, повторяю, мы поговорим в другой раз. Обязательно. Хорошо?

— Хорошо.

— Отлично. Продолжаем занятие по геополитике. Мы остановились на том, что ни растить, ни кормить такого крокодила, какого мы тут с тобой нарисовали, никто особенно не жаждет. Ни сами немцы, ни французы с поляками, ни голландцы с чехословаками. А теперь давай представим себе, чтобы ты сделал, если бы был… русским царём.

— Почему русским?

— А посмотри-ка, на кого разинута эта пасть. Представь себе, что Польши нет. На кого?

— На Россию, — тихо проговорил мальчик.

— Верно. Так что бы ты сделал?

— Я бы…

— Накормил его? Засунул бы ему в пасть кусочек Польши, чтобы он успокоился? Посмотри, какое хорошее решение. Вот оно, прямо на поверхности.

— Наверное, поэтому оно не очень хорошее.

— Почему?

— Потому, что ты не дал мне подумать, — улыбнулся Тэдди.

— Великолепно. Видишь, Геополитика, получается, не такая уж и страшная штука, а? Ну, хорошо. Не стану тебе подсказывать. Подумай.

— Я бы… отрезал ему челюсти, — некоторое время спустя проговорил мальчик.

— Оторвал бы ему пасть. Давай называть вещи своими именами. Тут ведь нет газетчиков, репортёров, посторонних, которые могут разнести, что услышали. На советах с генералами и адмиралами нужно называть всё так, как оно называется на самом деле. В парламенте можно – и нужно – пользоваться аллегориями и метафорами. А с генералами – чётко, ясно, предметно. Оторвать пасть. Это решение очень ответственное, Тэдди. От него зависят десятки тысяч жизней – а может быть, миллионы. Ты хорошо подумал?

— Я подумал. Но, если я этого не сделаю, тогда получится, что любой немецкий кайзер или канцлер… всё равно будет хотеть накормить своего крокодила? Ведь так?

— Именно так, Тэдди. Именно так всё и обстоит на самом деле. Итак, это твоё решение. Нужно оторвать зверю пасть. Конечно, страна – это не животное, и «пасть» – это не совсем пасть, но что-то в этом, безусловно, есть, потому что семьсот лет постоянных войн для того, чтобы накормить «зверя» – это что-нибудь да значит, не так ли?

— Наверное, — Тэдди вздохнул.

— Хорошо. Предположим, решение принято – но выясняется, что в одиночку тебе не справиться. Что делать?

— Союзники, конечно, — пожал плечами Тэдди. — Британия, Франция, Чехословакия, Польша.

— Польша – нет.

— Почему?

— Польша исторически очень плохой союзник. Польшу следует принимать в расчёт, но ни в коем случае нельзя на неё надеяться. Я потом объясню подробно, почему. Пока просто запомни это. Не хочешь подумать ещё?

— Хочу, — посмотрев на Гурьева, кивнул мальчик. — Голландия и Бельгия. Да?

— А ещё? Может, подсказать?

— Нет. Не надо.

— Ладно. Я подожду, — Гурьев откинулся в кресле и сцепил руки в замок на затылке. — Не подсказка, но совет. Подними глаза от карты и подумай о Германии. О людях, живущих там.

— Шпионы!?

— Нет, Тэдди, — Гурьев снова сел прямо. — Нет. Шпионы – это… как-то это не очень хорошо, правда?

— Ну… Это… Предательство.

— А давай вспомним, что мы уже выяснили. Что кое-кто в Германии не хочет кормить крокодила. Это же совсем не обязательно хотеть, верно? Конечно, человека можно заставить это делать. Постоянно писать в газетах, например, что Германия – превыше всего, что немцы – самые правильные, самые добрые, самые справедливые люди на свете и сам Бог велел им править Европой. Можно делать это так часто и так хитро, что многих удастся убедить в этом. Но ведь мы с тобой знаем, что это не так и так быть не может. То есть верить в этот бред совершенно не обязательно, правда? И кормить крокодила поэтому – тоже.

— Нет, конечно!

— То есть среди немцев тоже должно оказаться совсем не так уж мало таких, кто не хочет кормить крокодила, — и не потому, что им лень работать, а, например, они любят своих детей и потому им не хочется, чтобы они погибли за «великий Рейх». Наверняка есть, не может быть, чтобы не было.

— Конечно, есть. Я понял, Гур. Надо найти как можно больше таких людей! И помочь им… Ну, помочь им, чтобы они объяснили другим, что всем будет лучше, если у зверя больше не будет пасти!

— Хорошо. А можно помочь кому-то из них стать политиком. Членом парламента, например. Или помочь нескольким, кто думает так, собраться и организоваться. Помочь, например, им создать газету. А ещё лучше – радиостанцию. Чтобы как можно больше людей узнали, что есть другой путь к процветанию, и совсем не обязательно кормить зверя, потому что никому за семьсот лет не удалось его накормить.

— Но ведь они… Это же их земля, Германия? Они же не захотят её просто отдать?

— Нужно спокойно и честно объяснить им, что земля – это просто песок и камни. Что поклоняться песку и камням так же глупо, как звёздам или огню. Что Родина и свобода – это больше, чем земля, сложнее, многограннее. Что ради большого можно и нужно иногда суметь поступиться малым. Что всегда есть шанс и необходимость договориться. Что это правильно, морально и честно – в первую очередь, по отношению к людям. Что песок и камни, как бы они не были хороши, не могут быть важнее людей. Их радости, их любви, их здоровья, их смеха. Их детей, которым не придётся умирать за песок и камни. У людей есть руки и головы, и они могут любые камни заставить благоухать и цвести. Кстати, почва, в которой за короткое время похоронено много мёртвых тел, становится ни для чего не пригодной. Так что поливать землю нужно водой, а не кровью, и закапывать в неё удобрения, а не трупы людей и железо. У тебя такие глаза, Тэдди, как будто ты только что сам открыл Америку без посторонней помощи.

— Это и есть – геополитика? — тихо спросил мальчик.

— Да. Тебе понравилось?

— Здорово. Особенно, когда ты так всё объясняешь.

— Правда, это совсем не так сложно?

— Ну… Это сложно, но… Это нужно. И…

— Правильно. Это очень нужно. Только не для того, чтобы писать толстые-толстые книжки, а для того, чтобы пользоваться правильными инструментами для правильных дел. Такими инструментами совсем не обязательно должны быть пушки и корабли. Это могут быть люди. Или целые народы.

— Как это – народы? Ну, человек – это я понимаю, ты же говорил, что каждым человеком можно манипулировать…

— И не обязательно во вред, — подхватил Гурьев. — Осторожно, аккуратно направлять. Не ломать, не корёжить, не насиловать волю и природу. А употреблять в нужном месте в нужное время по истинному, природному предназначению. Каждый народ имеет нечто, называемое народным характером. Есть он у англичан, есть у шотландцев, ирландцев, немцев и французов. И у русских, конечно.

— А русские – они какие, Гур?

— Это тяжёлый вопрос, — Гурьев вздохнул. — Ну, наверное, русский человек намного серьёзнее относится к дружбе, к товариществу, чем всякий прочий. Потому что в истории русскому человеку плечо товарища, друга было жизненно необходимо для того, чтобы выжить. Русские всегда жили на равнинах, их никогда не защищали горы или морские просторы, как шотландцев или англичан. На этих просторах, с длинной холодной зимой и коротким жарким летом, можно выжить только вместе. Поэтому русскому человеку бывает довольно тяжело понять, где кончается он и начинается другой. Конечно, русский человек вынослив и потому бывает жесток, когда требует выносливости от кого-то. С другой стороны, он добр, но бывает, что его доброта тоже жестока оттого, что слишком основательна, идеальна. Русский человек не очень почтителен к закону, потому что князь и дружина всегда были достаточно редкими гостями на просторах его жизни. Поэтому он приучен более жить «по правде», чем «по закону». Это уже трудно понять европейцу, потому что немцу или французу до замка барона и графа – рукой подать. А у русских между городами – сотни вёрст. Россию называли когда-то Гардарикой – страной городов, потому что русские поселения – не хутора, как у викингов, а, по средневековым представлениям, самые настоящие города – с площадью, на которой собиралось вече, с сотнями домов и тысячами людей, посадами, слободами. И русские – другие. Бывает, что русский увлекается какой-то идеей, которая кажется ему очень правильной – иногда единственно правильной – и становится её яростным, восторженным приверженцем. Разочарование же бывает для него тяжким нравственным переживанием. Но русский отходчив; увлекаясь сам, он, освободившись, снисходителен к увлечениям других, ему легко представить себя таким же. Русский человек бывает безрассудно отважен, но большей частью он проявляет в бою и на войне редкое умение устраивать себе жизненное пространство и выживать. Это делает его хорошим солдатом, неприхотливым и выносливым. Но этими его качествами ни в коем случае нельзя злоупотреблять. Некоторые военачальники, ошибочно принимая неприхотливость и приспособляемость за бессловесное скотство, очень любили бить русских «солдатиков» по зубам и посылать под пулемёты врага без артиллерийской подготовки. Это самый лучший способ для того, чтобы русские взбунтовались и повернули штыки – потому что русские очень хорошо чувствуют, когда к ним начинают относиться, как к скотине. Но если русский чувствует уважение к себе, чувствует то, что он называет «человеческим отношением», то от него можно добиться очень многого. А вот палку русский человек не выносит. Из-под палки он отвратительно работает, ещё хуже воюет и, если не может сбежать или взбунтоваться, предпочитает умереть, но не подчиниться. Делает он это очень страшно: пьёт водку без меры, опускается, ни на что не реагирует, превращается в дикое, отвратительное животное, оскотинивается совершенно, — раз вы ко мне, как к скотине, относитесь, вот вам скотина – получите и распишитесь! И добивается, как правило, своего – погибает. Вытащить его из такого состояния удаётся очень редко. Чаще всего не удаётся вообще. Если такое происходит, то происходит повсеместно и в таких количествах, что ставит под угрозу жизнь всего государства. Это как обвал, понимаешь? Лавина. Поэтому настоящий государь должен всегда помнить об этих русских достоинствах и недостатках. И правильно ими пользоваться. Это бесполезно судить или критиковать. Это можно только знать – или не знать. Понятно?

— Да. Понятно. А ещё?

— Что «ещё»? — улыбнулся Гурьев, взъерошив Тэдди макушку.

— Ещё расскажи. Про кого-нибудь ещё.

— Не «про», Тэдди. По-русски правильно будет «о ком-то». Ну, и о ком ещё тебе рассказать?

— Не знаю. Про… О ком хочешь.

— Ну, тогда я расскажу тебе о евреях. Потому что о них очень много говорят, в том числе господа офицеры. Говорят в основном вещи, довольно далёкие от действительности. А тебе нужно знать, как всё обстоит на самом деле. Так?

— Так… А евреи и жиды – это одно и то же?

— Да. В польском языке, например, или в чешском, словацком – это самое обычное слово. А вот в русском языке слово «жид» со временем стало ругательством, оскорбительной кличкой, которую произносят, когда хотят унизить, обидеть. Хотя во времена Пушкина это было трудно себе представить. Поэтому лучше всё-таки называть евреев не жидами, а евреями. Для настоящего государя нет никакой пользы в том, чтобы кто-то из его подданных на него обижался, правда? — Мальчик кивнул. — Ну, вот. Императрица Александра Феодоровна, которую я хорошо помню, имела, среди своих прочих добродетелей, одно замечательное качество. Она прекрасно понимала, что хорошо либо плохо относиться к человеку можно и должно только на основании его достоинств, недостатков и поступков, а не на основании крови, которая в нём течёт. Она понимала, что для какой-нибудь очень важной общей задачи можно и нужно объединить всех – и русских, и евреев, и ботокудов. Поэтому в Её Собственном госпитале работали не только русские и православные, но и лютеране, и магометане, и евреи, и вообще все, кто чем-нибудь мог помочь раненым русским солдатам. Среди которых, опять же, были отнюдь не только русские. Александра Феодоровна была русской государыней, и это своё предназначение осознавала. Хотя не везде и не всегда, но это уже – другая история. И к евреям, с которыми работала бок о бок, Александра Феодоровна относилась ровно так же, как ко всем остальным. Это единственное правильное отношение. Ко всем одинаково. Некоторые люди очень недовольны, что вот, например, Эйнштейн, открывший закон относительности, еврей. Или что еврей доктор Фрейд, или еврей – Ротшильд. Это есть претензия бездарности. В этом есть что-то такое жалкое, понимаешь? Есть только один способ борьбы против того, что евреи играют большую роль в чём-то. Способ очень простой: нужно самим делать великие открытия, быть великими учеными, банкирами, врачами и философами. Творчество, предпринимательство – это область свободы. А свобода есть испытание силы. И думать, что свобода всегда оказывается хороша для евреев и плоха для не евреев – это ужасно унизительно. Так что люди, которые набрасываются на евреев за их предприимчивость и учёность, сами не замечают, что унижают таким образом вовсе не евреев, а себя, и расписываются в собственном бессилии. Ты же не считаешь себя хуже или лучше какого-нибудь мальчика, твоего ровесника, только потому, что он еврей, а ты – нет?

— Нет, конечно. Это глупость какая-то!

— Правильно. А глупость – это первый шаг к неправильному решению. Государь не может позволить себе неправильных решений, поэтому, прежде чем решение принять, он должен многое узнать и всё хорошенько взвесить. Потому что ошибки в его решениях – это ошибки в государстве. А евреи могут быть очень полезны государству, в качестве друзей и верноподданных. А в качестве врагов и разрушителей – чрезвычайно опасны. Поступать с ними государю следует одновременно справедливо и твёрдо. Это хорошо понимали русские императоры Павел Первый и Александр Освободитель, и совершенно не понимали Александр Третий и Николай Второй. Евреи почти так же терпеливы, как русские, но там, где их народному телу грозит смертельная опасность, они гораздо ранимее и, быстро объединившись, яростно защищаются. Тот государь, который не станет этого забывать, сумет снискать их уважение и даже, возможно, любовь. У такого государя евреи будут трудиться сообразно способностям своего ума, закалённого и отточенного учением, на благо страны и своё собственное. Евреи предприимчивы и рациональны – как и воспитавшая их религия, рассуждения которой обо всех сторонах жизни очень конкретны и в то же самое время обширны, в точности, как концентрические комментарии к закону в книгах Вавилонского Талмуда. Я потом покажу тебе, как выглядит страница из этой книги, это очень поучительно и интересно. Иногда в своей предприимчивости их заносит, и это необходимо научиться видеть и предупреждать – но ни в коем случае не силой. Силу, палку еврей ненавидит так же, как русский, и никогда не подчиняется, но всегда находит способ от насилия уклониться, выскочить из-под его катка. От этого любят говорить, что евреи «изворотливы». Хороший государь, зная эти свойства и особенности евреев, всегда сумеет использовать их правильно. Тогда они будут, как ещё один бриллиант в короне. Некоторые из религиозных обычаев евреев непонятны, а их странноватый вид может показаться кому-то отталкивающим. Правда, тут, в Британии, таких евреев затруднительно увидеть, но мы с тобой скоро поедем на континент, и там они непременно нам встретятся. Но обычаи и верования многих народов могут показаться довольно странными. Например, эскимосы никогда не моются, потому что слой кожного сала предохраняет их от инфекций в условиях, когда гигиена в нашем понимании невозможна – ведь у них очень мало топлива и всё время очень холодно. С одной стороны, это довольно неприятно для европейца, но с другой – ты же не станешь ненавидеть их за это? Государь более всех остальных обязан уметь подняться над ограниченностью обывательских суждений и увидеть суть, главное, то, что определяет направление и сулит процветание. Противодействовать природе, будь то природа земли, космических сил или человеческого духа – опасно, потому что чревато разрушением самых основ жизни. Не противодействовать, а обращать на пользу каждого в интересах всех – вот в чём высшая мудрость государя. Ты не заснул, Тэдди?

— Да ну тебя. Мне… Джейк, а почему никто так не умеет, как ты?

— Я просто стараюсь, чтобы тебе было понятно и хотя бы чуточку интересно. На самом деле хороших учителей очень много, просто они до тебя пока не добрались.

— Да-а, как же, — улыбнулся мальчик. И сделался снова серьёзным: – Джейк… А это тоже – геополитика? Про… О народах и о государе?

— Конечно. Ты быстро учишься, ты внимателен и умеешь слушать, поэтому заниматься с тобой – сплошное удовольствие. Мне это очень нравится. Но на сегодня, я думаю, достаточно. Ты подумай ещё над всем этим, а завтра мы продолжим. И мне кажется, неплохо бы тебе поделиться тем, что ты узнал, с твоей дружиной. Потому что князь должен не только бегать и прыгать вместе со своей дружиной, но и настраивать её на правильное понимание своей политики. Потому что дружина непременно должна понимать и разделять политику своего князя. Понимать, что определять политику – это право и обязанность князя.

— А они меня послушают?!

— Что такое?! — изумился Гурьев. — Ты – князь или не князь?!

— Князь, — кивнул мальчик.

— Обязательно послушают, — пообещал Гурьев. — Послушают, и очень внимательно. Ты напишешь сообщение для господ офицеров, мы с тобой поработаем над ним, чтобы в нём не было ненужной воды и случайных слов, и ты прочтёшь им его, как доклад. Естественно, без бумажки. Князь ведь не может говорить по бумажке, как какой-нибудь генеральный секретарь. У князя каждое слово – золото, даже не серебро. Договорились?

— Да. А как будет называться доклад?

— Ну… например, так: «О некоторых особенностях народных характеров великороссов и евреев». Как?

— Очень длинно, — покачал головой Тэдди.

— Да, ты прав, — покаянно вздохнул Гурьев. — Действительно, очень длинно и скучно, как толстая книжка о геополитике. Слушатели могут разбежаться ещё до того, как начнётся доклад. Ну, тогда ты что-нибудь предложи.

— А я уже придумал. «Бриллианты короны – какие они?»

— Хм. Немного туманно, тебе не кажется?

— Зато никто не догадается. И будет сюрприз! Представляешь?! А начну я так: основа состояния Империи – это люди, её граждане и строители. Люди – главное сокровище Империи, без которого Империя не только не имеет смысла, но и вообще невозможна. Как ты думаешь, это… годится?

— Здорово! Просто отлично. Честно!

— Правда?

— Конечно.

— Гур… А ты мог бы стать королём?

— Нет, — сделав вид, что ответ стоил ему раздумий, покачал головой Гурьев. — Никогда.

— Почему?!

— Я очень люблю сердиться, — улыбнулся Гурьев.

* * *

— Что он делает?! — шёпотом спросил Осоргин, который вместе с Матюшиным слушал этот «открытый урок» в соседней комнате. Гурьев специально, с далеко идущими намерениями, пригласил обоих офицеров. — Господи Боже, да что же это он делает такое?!

— Он лепит нам с вами Государя, Вадим Викентьевич, — почти так же тихо ответил генерал. — С заглавной буквы. Того самого Государя, которого у нас нет и который нужен нам, как воздух. Вот что он делает. И вылепит, будьте уверены. А потом встанет – и уйдёт. Всё точно так, как говорил.

— Боже мой… Каждое слово, просто каждое слово! Ведь это же записывать надо, записывать! Как – уйдёт?! Кто же ему позволит – такому – уйти?!

— Уйдёт, Вадим Викентьевич. И правильно сделает. Поступит, так сказать, единственно возможным способом, — горько вздохнул Матюшин.

— Ну, значит, я с ним уйду, — Осоргин закрыл глаза. — Без него мне никакой государь не нужен. Вот такое моё всем вам слово – офицерское слово, последнее.

— Послушайте, Вадим Викентьевич, — сердито проговорил Матюшин. — Поверьте, я прекрасно понимаю, что с вами творится, ибо сам переживаю нечто весьма похожее. Но думаю, однако, следует всё же внять доброму совету Якова нашего свет Кирилловича и перестать воспринимать происходящее в столь откровенно мистическом и магическом ключе. И, наконец, вместо того, чтобы завывать от восторга и биться лбом об землю, — чего сии беспримерные деяния, вне всякого сомнения, заслуживают, — всё-таки начать в полную силу Якову Кирилловичу помогать. Так как именно для этого мы с вами, насколько я понимаю, сюда и приглашены!

— Призваны, ваше превосходительство, — Осоргин посмотрел на генерала и кивнул. — Призваны.

— Вот и замечательно. Так давайте-ка займёмся своими прямыми обязанностями призванных на службу солдат. Я подготовлю господ офицеров к предстоящему докладу и обговорю с ними круг возможных вопросов. А вы, если вам это не в тягость, подготовьте, пожалуйста, помещение и надлежащий реквизит.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — ухмыльнулся, козыряя генералу, Осоргин.

* * *

Тэдди волновался – кажется, это было первое в его жизни выступление на публике, да ещё перед теми, к кому он испытывал вполне понятное для мальчика уважение и даже восхищение: офицеры, почти все имевшие боевые награды и получавшие свои звания не в гарнизонах, а в битвах и сражениях с врагом, часто обладавшим многократным превосходством в живой силе и технике. «Курсанты», в свою очередь, чрезвычайно заинтригованные намёками генерала и таинственным видом кавторанга, тоже предвкушали удовольствие: кроме естественного любопытства, — как тринадцатилетний мальчик справится с ролью докладчика, это было ещё и достаточно редкое развлечение, поскольку предельно жёсткое расписание занятий курсантов «зигзагов» не предусматривало.

Наблюдая за тем, как преувеличенно-вежливое внимание на лицах мужчин, повидавших и переживших такое, чего при иных обстоятельствах хватило бы на добрый десяток жизней, сменяется неподдельным интересом и нежностью к мальчику, которого многие подсознательно воспринимали как своего собственного ребёнка, Гурьев откровенно любовался результатом своих усилий. Он знал, что «игра в дружину» кое-кому уже успела наскучить – следовало восстановить интерес и придать игре новый, куда более серьёзный, импульс.

Тэдди уложился в девять минут. Для первого раза это был отличный результат. Гурьев надеялся со временем довести регламент до двенадцати – пятнадцати, в зависимости от сложности темы, справедливо полагая, что больше не требуется. Когда взволнованный докладчик отступил от карты мира и вопросительно посмотрел на Гурьева, он чуть заметно, с явным одобрением кивнул, обозначив улыбку и приопустив веки. Генерал Матюшин поднялся и повернулся к слушателям:

— Господа, попрошу вашего внимания. По просьбе докладчика, ваш покорный слуга и Яков Кириллович окажут ему необходимую поддержку при ответах на возможные вопросы к докладу. Попрошу не стесняться, господа.

Тэдди отвечал ясно и чётко, без запинки – чувствовалось, что он полностью приноровился к ситуации и справился с волнением. Наконец, прозвучал вопрос, который Гурьев ожидал услышать – в той или иной форме, и понимал, что вопрос этот будет, конечно же, адресован не Тэдди, а ему. Майор Карташев, участник каппелевского Ледяного похода и, вероятно, первый в истории русский кавалер британского ордена «Крест Виктории»,[13] давший ему право жительства на островах, резко встал и одёрнул гимнастёрку:

— Вопрос к вам, Яков Кириллович, как к наставнику Андрея Вениаминовича. Поясните, пожалуйста, как следует нам, русским патриотам, относится к евреям-сионистам?

— Ну, поскольку речь у нас идёт о евреях, то я отвечу, как это частенько в обыкновении у евреев, вопросом на вопрос, — улыбнулся Гурьев и с удовольствием увидел ожидаемые ухмылки «курсантов». — А вопрос, Георгий Аполинарьевич, будет такой: какое из двух основных блюд, сервируемых современными политически ангажированными евреями – сионизм или социализм троцкистского образца – следует, по-вашему, предпочесть русскому патриоту? Я, например, предпочитаю первое, поскольку оно является ни чем иным, как еврейским патриотизмом, и тем самым более соответствует моему патриотическому вкусу, нежели троцкизм, который стремится всех людей без различия пола и происхождения превратить в бездушные винтики чудовищной социалистической машинерии. Ну, а как русскому патриоту следует относиться к другому патриоту? К греческому? К мексиканскому? На каком основании русскому патриоту уместно было бы оспаривать право евреев на собственный патриотизм? Отличается ли русский, болгарский, китайский и все прочие патриотизмы от еврейского? Если да, то чем и насколько принципиально такое отличие? Что вы лично, например, можете сказать по поводу программы еврейского патриотического движения? Как видите, вопрос совершенно не прост и не предполагает однозначных, простых ответов. Но это ещё далеко не всё, господа. Поскольку мы с вами находимся здесь вовсе не со скуки, круг вопросов неимоверно расширяется. Вот лишь малая толика таких вопросов. Каковы интересы России в Палестине, в будущем государстве евреев, если – точнее, когда – оно там возникнет? Каким образом лучше защищать эти интересы? Сумеет ли Россия отстаивать свои интересы, находясь, допустим, в конфронтации с сионистами, которые, несомненно, будут играть определяющую роль в будущем еврейском государстве? Выгодна ли России сильная Турция у её границ? Выгодны ли России военно-воздушные и военно-морские базы в непосредственной близости от Персидского залива и Индийского океана? Выгодно ли России возможное участие в предприятии Суэцкого канала? Каковы социально-политические и демографические виды еврейского государства, если туда – представим себе такое развитие событий – в течение, скажем, двадцати лет, переберётся, при структурной и технической помощи России, около восьми миллионов русских, польских, литовских, венгерских, бессарабских и румынских евреев? Каковы виды на установление особых отношений между русской православной церковью и иерусалимским патриархатом? Следует ли империи Российской, как метафизической наследнице империи Византийской, приложить усилия к установлению своей юрисдикции над Святыми Местами и какую роль в этом случае восстановленная московская патриархия будет играть в православном мире? Я не слишком озадачил вас своими вопросами, Георгий Апполинарьевич?

По выражению лиц присутствующих убедившись в том, что отнюдь не только Карташев, но и все они не просто озадачены перспективами, затронутыми его вопросами без ответов, а озадачены более чем основательно, Гурьев перешёл в наступление. Голос его при этом звучал ровно и тихо, заставляя курсантов ловить каждое произнесённое слово:

— Настоящего русского патриота невозможно запутать, господа, ибо настоящий русский патриот всегда руководствуется в своих размышлениях интересами России. В отличие от настоящего русского идиота, каковым является, безусловно, всякий русский, ненавидящий инородцев. Русская империя никогда не была и не будет империей нации или партии, а всегда была и будет, — как говорится, даст Бог – империей смыслов. Ибо имеет, кроме самого существования, вполне определённый смысл такового. Помнится, ещё благословенной памяти Пётр Аркадьевич Столыпин говорил – я именно потому, что русский, не могу быть ненавистником инородцев, в том числе и евреев. Это будет противно и нашей православной вере, и природе русского человека. Она добрая ко всем, снисходительная, уживчивая. Что же касается глубоко и трепетно волнующего многих вопроса о так называемой «ответственности за богоубийство» – тут я с удовольствием предоставлю слово нашему дорогому и глубоко всеми нами уважаемому батюшке, который любезно согласился специально прояснить этот вопрос для присутствующих. Отче, прошу вас.

Священник, давно искавший повода каким-то образом восстановить тёплые отношения между собой и Гурьевым, которые несколько охладились вследствие их спора по окончании ладягинской лекции, с удовольствием ухватился за великодушно предоставленную ему Гурьевым возможность сделать это. Приглашённый на доклад и предупреждённый заранее, он с готовностью поднялся:

— Разумеется, вы, господа, понимаете, о чём пойдёт сейчас речь – а именно о бытующем среди многих православных, даже иереях, опасном и антихристианском по своей сути мнении, будто бы иудеи по собственной воле виновны в грехе предания смерти Господа нашего Иисуса Христа. Это, однако, совершенно не так. Надобно, господа, во-первых, заметить, что грех убийства не переходит по наследству. Так и грех убийства Богочеловека вовсе не перешел в виде наследственного греха на весь народ еврейский. Хотя и кричали иудеи у Креста Христова: «кровь Его на нас и на чадех нашех», как указано о том в Евангелии от Матфея, в главе двадцать седьмой, стихе двадцать пятом, тем не менее, грех этот не перешел на потомков убийц. В этом нетрудно убедиться, познакомившись с чинопоследованием Большого Требника, — «Како подобает приимати приходящих от жидов к правей вере христианстей». Согласно этому чинопоследованию, перед крещением приходящие от жидов должны отрекаться от всех лжеучений и обычаев иудейских, от всех их лжеучителей. Однако от приходящих от жидов, господа, церковь никоим образом не требует покаяния в грехе убийства Господа нашего Иисуса Христа. Это значит, что клятва, о которой сказано было выше, никак не распространилась на потомков даже тех иудеев, что кричали свои страшные слова, видя мученичество Господа нашего на Кресте. Как учит нас святитель Иоанн Златоуст – хотя они, иудеи, и неистовствовали так безумно против себя и детей, однако человеколюбивый Господь наш не подтвердил согласием Своим этого приговора не только по отношению к детям, но и по отношению к ним самим. Сие же совершенно недвусмысленно означает, что не только уверовавшие во Христа и принявшие Святое Крещение иудеи, но и упорствующие поныне в своём иудействе, виновными в грехе убийства Богочеловека признаны быть не могут и обвиняемы в том не должны быть. Таково учение и слово пастырское Матери нашей Православной Церкви в том, что касается этого сложного вопроса, — священник слегка поклонился и сел.

— Спасибо, отче, — Гурьев обвёл взглядом притихших курсантов и, кивнув, продолжил: – Я, господа мои, превосходно понимаю, что за один вечер переменить мнение, утвердившееся за годы, крайне сложно. Но я хотел бы вам напомнить, господа – человек тем и отличается от жвачного копытного, всю жизнь шастающего на водопой одной и тою же тропкою, что наделён разумом, коим ему, человеку, надлежит при всяком удобном и неудобном случае пользоваться. Мы с вами как раз в таком неудобном случае и пребываем – мы бесправные изгнанники на неласковой чужбине, и наша цель, как патриотов, вернуть себя Отечеству и Отечество – себе. И мне кажется, нам теперь будет много проще понять других изгнанников, их чаяния и устремления, и тем помочь себе, в первую очередь, лучше осознать свои собственные задачи и осмыслить способы их осуществления. Мы, как мне представляется, именно за этим здесь и собрались. А сейчас, господа, я хотел бы от всей души – от своего имени и от имени Андрея Вениаминовича – поблагодарить вас за благосклонные внимание и терпение и пригласить вас на следующий доклад, который Андрей Вениаминович при помощи и поддержке его превосходительства генерала Матюшина любезно согласился нам с вами представить ровно через две недели. Темой доклада станет тактика государственного переворота под руководством товарища Бронштейна-Троцкого в Петрограде в октябре семнадцатого. Тактика чрезвычайно дерзкая и совершенно научная, потому, я думаю, вам, как людям военным, будет весьма интересно с нею ознакомиться. Надеюсь, таковые доклады на всевозможные военно-политические темы станут в нашем собрании со временем доброй традицией. Приятного отдыха, господа!

Когда офицеры, закуривая и переговариваясь, разошлись, а Матюшин и Осоргин принялись помогать Тэдди сворачивать карту, священник приблизился к Гурьеву:

— Могу ли я рассчитывать, что возникшее между нами недоразумение прекращено, Яков Кириллович?

— Да какое там ещё недоразумение, что вы такое говорите, отче, — широко улыбнулся Гурьев, протягивая священнику руку. — Это я совершенно утратил самоконтроль и наговорил неведомо чего, так что не вам, а мне впору прощения просить. Спасибо вам за выступление, вы меня не просто выручили, а… — Гурьев вздохнул и, закатив глаза, покачал головой.

— Ох, и артист же вы, Яков Кириллович, — грустно улыбнулся отец Даниил, пожимая протянутую ладонь. — Тем не менее, прошу вас на меня ни в коем случае не сердиться, если такое возможно. Я ведь…

Священник, не выпуская руки Гурьева из своей, чуть наклонился к нему, заглядывая снизу в глаза, — отец Даниил принадлежал к числу очень немногих, кто не боялся этого делать, — и тихо проговорил:

— Что бы там ни было, Яков Кириллович, только об одном вас прошу: оставайтесь, Бога ради, человеком. Никакие идеи, никакие царства даже одного-единственного расчеловечивания человека не стоят. Ради этого мальчика, ради женщины, которую, как я прекрасно вижу, вы всею душою полюбили – прошу вас, помните о том, о чём нас Господь наш даже на Кресте заклинал: оставайтесь, пожалуйста, людьми. Слышите?!

— Слышу, отче, — Гурьев с силой ответил на рукопожатие. — Слышу. И честно вам обещаю – я попробую.

Лондон. Август 1934 г

Гурьев подошёл к скамейке, где сидел, ожидая его, «гонец» от Городецкого, с которым удалось установить – восстановить – надёжную связь, и вежливо осведомился:

— Я не помешаю?

— Нет, что вы, — с готовностью откликнулся сидящий. — Прошу вас.

По скупой, экономной мимике «гонца», хорошо маскирующей для посторонних его истинные намерения и ощущения, Гурьев понял, что узнан. И с удовлетворением отметил – Варяг хорошо владеет искусством подбора кадров: «гонец» обладал ничем не примечательной внешностью, был одет подчёркнуто стандартно, хотя со вкусом и знанием предмета. Гурьев достал портсигар, вытянул папиросу и предложил «гонцу»:

— Курите.

— Благодарю покорно.

Условная фраза соответствовала. Далее, как тоже было условлено, «гонец» обмял гильзу – тем самым способом, каким когда-то проделывал это Вавилов – и сказал, поворачиваясь к Гурьеву:

— Здравствуйте, товарищ Наставник. Рад вас видеть.

— Взаимно, — Гурьев достал папиросу и себе. Закурив и с силой выпустив дым через ноздри, кивнул: – Я вас внимательно слушаю.

— Товарищ Варяг просил кланяться – всё ваши подарки он получил. Велел передать, что слов, какими можно его благодарность и признательность передать, ни в одном языке не существует.

— Вот так и велел?

— Так и велел, товарищ Наставник. И ещё – отдельное спасибо за Петра Леонидовича. Товарищ Варяг его принял, они всё решили к обоюдному согласию. Сейчас они составляют план работы. Сами понимаете, там – просто море разливанное дел.

— Понимаю. Так он не вернётся?

— Нет. Это невозможно.

— Жаль.

— Вы можете не менее успешно сотрудничать с Гамовым. Он отличный специалист.

— Ну, ладно. Спасибо за подсказку. Ещё что?

— Товарищ Варяг просил передать буквально следующее: ваше отсутствие, товарищ Наставник, становится просто непереносимым.

— Передайте Варягу, что целый ряд задач с наивысшим приоритетом требуют моего присутствия здесь и сейчас. Одной из таких задач является моё личное душевное равновесие и психофизиологическая адекватность. Запомнили?

— Так точно, товарищ Наставник, — от Гурьева не смогло укрыться удивление, прозвучавшее в голосе «гонца».

Я сам буду решать, когда и где требуется моё присутствие. И определять как сроки, так и формат присутствия буду тоже я сам. Надеюсь, Сан Саныч, ты это поймёшь, подумал Гурьев. Тебе придётся научиться понимать меня с полуслова. Или не понимать совсем.

— Пожалуйста, предайте именно это – слово в слово. Это важно.

— Будет исполнено, товарищ Наставник. Не извольте волноваться.

— Хорошо. Теперь вот что. У меня есть несколько вопросов, которые я хотел бы задать товарищу из Коминтерна.

— Задавайте, товарищ Наставник. Никаких возражений с нашей стороны нет и не будет.

— Мне бы не хотелось тратить время на подходы к нему, у вас, вероятно, имеются о нём достоверные сведения.

— Вы получите их немедленно, как только это будет возможно. Способ связи стандартный.

— Спасибо. Может, однако, оказаться, что мои вопросы произведут на него неизгладимое впечатление.

— На ваше усмотрение, товарищ Наставник.

Щедро, подумал Гурьев. Щедро. Покупаешь меня, Варяг?

— Мне бы не хотелось, чтобы у Варяга возникли в связи с этим какие-нибудь сложности.

— Не волнуйтесь, товарищ Наставник. У товарища Варяга не будет никаких неприятностей.

— Хорошо. Тогда мне нужны те самые материалы по коллективизации и подавлению рабочего и профсоюзного движения, с которыми я уже частично ознакомился. Я не хочу отбрасывать людей, которые могут нам серьёзно пригодиться. И побольше фотодокументов, если это возможно.

— Будет сделано, товарищ Наставник.

— Мне кажется, вы как-то излишне налегаете на слово «товарищ», — улыбнулся Гурьев.

— Прошу прощения. Привычка.

— Избавляйтесь, — на этот раз голос Гурьева прозвучал резко, как пощёчина.

— Слушаюсь. Господин Наставник.

— Вот. Это лучше, — он снова улыбнулся и добавил мягко, обезоруживающе: – Не обижайтесь. Слово «товарищ» очень хорошее. Правильное, нужное слово. Но от чрезмерного употребления стирается и выцветает. «Господин» же совершенно нейтрально и ни к чему никого не обязывает. У вас есть какие-то просьбы, личные дела? Если нужны деньги, не стесняйтесь. Я понимаю – с валютой у Варяга не так хорошо обстоят дела, как хотелось бы. А я совершенно свободен в средствах.

— Спасибо, господин Наставник. Не беспокойтесь, я полностью обеспечен всем необходимым.

— Ну, тогда – не смею задерживать. Берегите себя и привет Варягу. От товарища, — Гурьев наклонил голову к левому плечу и улыбнулся.

Мероув Парк. Август 1934 г

Гурьеву давно уже не давала покоя мысль о кольце. Интуиция прямо-таки вопила: найди его! Найди! Сделай хоть что-нибудь! Он поделился своими соображениями с Ладягиным, который сразу же высказал удивительно простую и здравую мысль, — Гурьев даже удивился, отчего она не пришла ему в голову без посторонней помощи:

— А почему бы вам не изготовить парочку копий, Яков Кириллович? Можно было бы, имея их перед глазами, что-нибудь интересное себе вообразить.

— Всё-таки я начинаю хотя и медленно, но верно осознавать разницу между гением и эрудитом, — вздохнул Гурьев. — Набитая сведениями голова – это одно, а способность расположить в нужном порядке знания и умения, пусть даже вовсе и не всеобъемлющие – это нечто совершенно иное. Как я вам завидую, Владимир Иванович, вы бы только знали!

— А мне кажется, ничего особенно сложного в этом нет, — возразил Ладягин. — Я ведь, решая задачу, думая над усовершенствованиями той или иной идеи, мыслю по определённому методу, алгоритму. Нужно просто этот алгоритм чётко определить и расписать по шагам. Вот и получится, что каждый, кто захочет, сможет изобрести что-то, о чём размышляет. Да ведь и у вас всё точно так же происходит. Просто времени как следует подумать об этом не находится.

— Вы думайте, Владимир Иванович, думайте, — согласился Гурьев. — Думайте – а остальное мы вам обеспечим. Средства, производственный потенциал. А изобретения, творчество – это не по моей части. Вот и мысль о возможности выработки теории изобретательства отнюдь для меня неочевидна. А ведь вы, безусловно, правы – возможен и метод, и алгоритм, особенно в том, что касается техники.

— Ну-ну, не скромничайте, — Ладягин посмотрел на Гурьева и хмыкнул. — А признайтесь, одному было бы скучно делать всё на свете?

— Ещё бы, — Гурьев покладисто кивнул.

Ни простые торговцы, ни златокузнецы-скороделы его не интересовали. Не откладывая реализацию ладягинской идеи в долгий ящик, Гурьев обратился к Рэйчел и получил – как всегда – точный совет и не менее точную исчерпывающую характеристику:

— Милрайс. Один из старейших домов, ему никак не меньше полутора столетий. Это на Хаттон Гарденс, совсем рядом с Марбл Арч. Ты легко отыщешь его. Не только ювелир, но и настоящий часовых дел мастер. Конечно же, он немного сумасшедший, но исключительно добрый и порядочный человек. По-моему, он легко нашёл бы общий язык с Владимиром Ивановичем. Мистер Джереми Милрайс – совершенно чудный старик, и тебе он непременно понравится.

— Я могу на тебя сослаться?

— Конечно! Только вряд ли он меня запомнил, — вздохнула Рэйчел.

Не может же он быть настолько сумасшедшим, чтобы не запомнить тебя, Рэйчел, подумал Гурьев. И меня, чёрт возьми, это радует.

* * *

При взгляде на Джереми Милрайса у Гурьева возникли некоторые подозрения – уж больно характерной внешностью обладал ювелир. Когда Гурьев отрекомендовался знакомым графини Дэйнборо, эффект превзошёл его самые смелые ожидания. Старикан подозрительно уставился на него горящими чёрными глазами, воинственно выставил вперёд бородку и грозно осведомился:

— И давно?!

Пришлось Гурьеву пустить в ход всё свое обаяние, навыки вербовки сторонников и искусство владения намёками и недоговоренностями, чтобы убедить ювелира в своих добрых намерениях – и в отношении Рэйчел, и вообще. Это возымело нужное действие, и Милрайс сменил гнев на милость. Правда, выразилось это весьма своеобразно. Оказалось, что ювелир в курсе происходящих событий и, сумев сделать из них собственные далеко идущие выводы, он тут же набросился на Гурьева:

— Эх, юноша. Как же вы могли допустить такое безобразие?!

— Никто не идеален, мистер Милрайс. Но я принял меры к тому, чтобы это не могло повториться. А кстати, откуда такая замечательная фамилия? Похожа на сефардскую. Не имеет, случайно, отношения к португальской валюте?[14]

— А вы откуда знаете?! Вы что, еврей?!? — изумился Милрайс.

— Самую чуточку, — улыбнулся Гурьев. — Тоже обожаю задавать вопросы вместо того, чтобы на них отвечать.

— Ну, если только в этом смысле, — успокоился старик. — А вообще запомните, юноша: евреем нельзя быть «чуточку» – или да, или нет! Поверьте, это гораздо хуже, чем беременность. Ребёнок родится и оставит мамочку саму себе, а еврей внутри вас – сдохнет, но не отпустит! Уж поверьте, я это отлично знаю.

Что-то в этом есть, подумал Гурьев. Но, желая закрепить достигнутый в охмурении ювелира успех, он возразил:

— Не скажите. Некоторые умудряются выдавить из себя еврея без остатка.

— Это вы о Ротшильде, что ли?! — опять взвился Милрайс. — Разве можно с такими людьми вести дела?!

— А вы не ведёте?

— Никогда не вёл и не собираюсь, — отрезал ювелир. — Приходил тут один из его молодчиков года полтора назад. Разумеется, я его взашей вытолкал. Они думают, если я еврей, так я обязан вылизывать пятки Ротшильда оттого, что его прадед тоже, оказывается, был когда-то евреем!

Вот это да, подумал Гурьев, чувствуя знакомый запах – если не удачи, то серы. Как всё интересно складывается-то.

— А ваш?

— Что?!

— А ваш прадед?

— Мои предки были ювелирами и часовщиками при дворе уже тогда, когда дедушка первого Ротшильда мальчишкой воровал у старьевщиков латунные побрякушки! — рявкнул Милрайс. — Да пусть только посмеет кто-нибудь равнять меня с этими жуликами! Ноги моей не будет в той синагоге, куда хоть раз в жизни заглянул один из этих полувыкрестов!

— Интересно, — улыбнулся Гурьев. — Чем это так вам не угодил мистер Ротшильд? Не богатству же его вы завидуете.

— Богатство?! Богатство – от слова «Бог»! Кто этого не понимает – идиот!

— Думаете, Ротшильд не понимает?

— Да конечно же, нет. Если Бог даёт еврею богатство – это не просто так, юноша. А если еврей таких вещей не понимает – пусть крестится к чёртовой матери, вот что я вам скажу! Каким жутким идиотом должен быть еврей, который твердит, что евреям незачем думать о Иерусалиме?!

— А зачем евреям думать о Иерусалиме? — Гурьев поудобнее устроился в кресле. — Расскажите мне, мистер Милрайс. Это меня страшно интересует.

— Зачем?! Я вот вам скажу, зачем. Конечно, если вы не еврей – откуда вам знать даже такие до смешного простые вещи!? Две тысячи лет, мистер Гур, евреи мечтали о Иерусалиме. Это делало их евреями и помогало оставаться ими – две тысячи лет. А потом приходит этот, как говорят ашкеназы, поц – и заявляет: я лучше знаю, о чём следует думать или не думать евреям, о чём им мечтать и на что надеяться. Почему?! Оказывается, потому, что он – Ротшильд и у него есть какие-то там деньги! Так я вам скажу по секрету, мистер Гур: пусть он катится к чёрту – вместе со своими деньгами! Конечно, не все Ротшильды – такие мерзавцы. Был всё-таки один нормальный. В семье, знаете, не без урода!

Извивы талмудической логики Милрайса откровенно забавляли Гурьева, хотя он и понимал, что ничего смешного в словах ювелира на самом деле нет.

— Так вы – сионист, мистер Милрайс?

— Да какой же из меня сионист, юноша?! Сионисты – это ваши ровесники, а мне сионизм – одна головная боль. Но еврей без Иерусалима – это не еврей. А сионисты это понимают. И я понимаю. Наверное, я сионист, хотя своего сионизма я уж точно не переживу… Слушайте, а зачем вам всё это?!

— Интересно, — пожал плечами Гурьев. — Знаете, вы необыкновенно напоминаете мне моего деда, мистер Милрайс. Хотя он был не сефардом, а ашкеназом. И, конечно, точно таким же, как вы, сионистом.

— Ага. Ну, я должен был сразу понять – если вы знаете, кто такие ашкеназы и сефарды…

— Я даже знаю, что такое «поц», — улыбнулся Гурьев.

— А графиня? Она знает?! — уставился на него ювелир.

— Что? Как переводится на английский слово «поц»?

— Не путайте меня! Про деда!

— Конечно, — пожал плечами Гурьев. — Мой дед не был большим праведником, но он был человеком слова. По-моему, достаточный повод помнить о нём и хорошо к нему относиться.

— Так значит, эта девочка ещё лучше, чем я сначала решил, — вздохнул ювелир и покачал головой. — Эх, юноша… Или вы – великий артист, или… Или мне можно вам поверить. Отчего-то мне кажется, что вас не интересуют пятипроцентные скидки…

— Совершенно не интересуют, мистер Милрайс. Торговаться я не обучен, хотя дедушка делал это виртуозно. А что, для евреев у вас специальные скидки предусмотрены?

— Да прямо! — рассердился ювелир. — При повторном заказе больше ста фунтов – пять, больше пятисот – десять процентов! Но только так – и всё! Гои, евреи, марсиане – идите все к чёрту! ваша графиня однажды чинила у меня часы своего дворецкого – подарок старого графа! А, вы ни черта не знаете… Это был настоящий Бреге с турбийоном из второй серии![15] Вы понимаете, что это значит?! Вы понимаете, сколько стоит такая работа?!? Она говорит, — он так ими гордится! Вы можете их починить? Могу ли я их починить?!? Что за идиот! Как можно сломать в таких часах турбийон – скажите мне, как?!? Я вам сам скажу, как! Нужно хорошенько закрепить их на своём дурацком котелке для овсянки – а потом разбежаться и со всего маху врезаться им в стену какого-нибудь их дурацкого замка потолще!!! Что вы улыбаетесь?! Вы понимаете, я ревел, как последний идиот, когда она ушла от меня со своими дурацкими часами?!? Женитесь на ней – или вы идиот ещё хуже меня!!!

— Я подумаю, — вздохнул Гурьев.

— Нет, вы посмотрите только на него – он подумает!!! Ещё один хахам гадоль![16] Когда надо думать – его нет! А когда надо хватать и бежать – он думает! Что вы смеётесь?! Что такого смешного в моих словах?!

Ну, вот – а ты сомневалась, что старик тебя запомнил, Рэйчел, подумал Гурьев, без всякого стеснения наслаждаясь происходящим. Ты всё-таки должна была предупредить меня, Рэйчел. Обязана была предупредить – по-настоящему. Совсем не так, как ты это сделала. Но я знаю, что тебе просто даже в голову это не пришло, моя Рэйчел. И не могло прийти – уж такая ты есть, моя Рэйчел. Он прав, моя Рэйчел. И сам не подозревает, насколько.

— Ничего, — продолжая улыбаться, заверил старика Гурьев. — Совершенно ничего, уверяю вас, мистер Милрайс. Я чувствую себя совершенно дома, и меня это радует.

— Сварить вам кофе? — проворчал ювелир. — Будете совсем как дома. Между прочим, в этой стране никто не умеет лучше меня чинить часы и варить настоящий тунисский кофе. Это же англичане. Они могут только выгонять из него пену. Ничего не понимают совершенно – а тем более, как надо варить кофе. Хотите?

— Хочу, — кивнул Гурьев. Наверное, Бог иногда всё-таки заглядывает на Землю, решил он. Ну, редко, конечно, и так – одним глазком. Но… — Очень хочу. Спасибо. Можно задать вам вопрос?

— Ну, задайте.

— Тот молодчик от Ротшильда, — вам не захотелось узнать, зачем он приходил?

— Затем же, за чем и все остальные ко мне приходят. Вы вот, например, — зачем? — Милрайс вдруг уставился на Гурьева: – А что, это как-то связано?!?

— Что?

— Графиня?! И Ротшильд?!

— Связано, — заявил Гурьев, не испытывая ни малейших угрызений совести по поводу своих умозаключений и стремления познакомить с ними ювелира. — Связано. Не знаю, как, но знаю, что связано.

Милрайс горько вздохнул и поднялся:

— Посидите, это недолго – кофе сварить.

Когда старик вернулся с двумя высокими чашками кофе, запах которого мог сбить с коня самого Салах-ад-дина, Гурьев достал изображение кольца и положил перед ювелиром:

— Хотелось бы стать счастливым обладателем хорошей копии.

Милрайс не спеша отхлебнул кофе, аккуратно поставил чашку обратно на поднос и извлёк из кармана своего необъятного жилета лупу. Он долго разглядывал рисунок, потом чуть отодвинул его в сторону. Подняв на Гурьева взгляд, сказал с ноткой уважения в голосе:

— Очень подробный рисунок. А что же, оригинала нет? Утерян?

— Украден, мистер Милрайс, — вздохнул Гурьев.

— Ага, — кивнул старик. — Хорошо, что сообразили зарисовать. Такие вещи, юноша, надо хранить, как зеницу ока, и если кому и показывать, так только в виде рисунков и фотографий.

— Каких – таких?

— Это итальянская работа, пятнадцатый век, самое позднее – начало шестнадцатого. Авторского клейма не вижу. Значит, это кто-то очень известный. Не исключено, что и сам Челлини.

— Да, мне говорили об этом.

— Ага, — повторил ювелир, снова с интересом посмотрев на Гурьева. — Вот этот узел конструкции мне не очень понятен, — Милрайс обвёл ногтем место под «короной». — И огранку художник изобразил, прямо скажем, схематично. Для ювелира, конечно…

— Я могу переизобразить для вас более подробно, если вы находите это важным, — улыбнулся Гурьев. — Я понимаю, что камень является центральным элементом, но не думал, что для сыщиков, на которых это изначально было рассчитано, детали огранки имеют большое значение.

— А как же тогда?!.

— Ничего, я по памяти, — скромно потупился Гурьев.

— Давайте, — без всякой паузы согласился ювелир. — Что вам нужно? Бумага, грифель – какой твёрдости?

— «НВ» будет в самый раз, — предположил Гурьев.

— Идёмте внутрь, здесь неудобно. Нет, погодите.

Старик направился к двери в магазин и решительно вывесил на ней табличку «CLOSED».

Пока Гурьев рисовал, Милрайс сидел рядом, как пришпиленный, не отрывая взгляда от бумаги, на которой постепенно возникало изображение огранённого камня. Несмотря на то, что Гурьев был совершенно уверен в своей зрительной памяти, некоторые замечания ювелира оказались более чем кстати. Заодно Гурьев попытался изобразить и сомнительный узел «короны».

— Очень хорошо, — произнёс ювелир, аккуратно складывая результаты гурьевских усилий. — Зайдите через десять дней. Камня я, конечно, так быстро не найду, да и стоить он будет целое состояние. Кроме того, судя по огранке, она имела целью выявить какие-то детали структуры, которые невозможно с уверенностью повторить, даже если исходный изумруд будет нужной чистоты и размера. Трудность ещё и в том, что самые незначительные примеси могут играть совершенно уникальную роль – неповторимую в самом прямом смысле этого слова. Я сделаю страз. В общем, десять дней.

— А нельзя как-нибудь пораньше, мистер Милрайс? Я готов компенсировать даже неустойки по срочным заказам, если это важно.

— Эх, молодёжь, — горько вздохнул ювелир. — Учить вас ещё и учить. Запомните, юноша: деньги – говно. Единственное, что ценно – это слово мастера. Если уж вам трудно такое понять, постарайтесь для начала хотя бы просто запомнить!

— Извините, — не на шутку смутившись, пробормотал Гурьев. — Я постараюсь.

— Ладно, ладно, — тронутый его искренностью, буркнул Милрайс. — Кланяйтесь за меня графине. Пусть выздоравливает поскорей. Может, я ещё успею порадовать её какими-нибудь мелочами, которые так любят все женщины на свете… Этот старый дурак, её дворецкий – он ещё не помер, не дай Бог?!

— Старина Джарвис в полном порядке, мистер Милрайс.

— Ну, так передайте этому идиоту: если он ещё раз сломает мне эти часы своей хозяйке, я тоже сломаю ему шею!

* * *

Удивление Гурьева было искренним и неподдельным, когда Милрайс ровно через десять дней выложил перед ним на заботливо подстеленную бархатную салфетку не одно кольцо, а два:

— Смотрите сюда, юноша, — ювелир взял первое кольцо. — Вот это я сделал сначала. Потом я подумал немного, и сделал вот это, — он указал на второй экземпляр. — Посмотрите внимательно. Отличия видите?

Гурьев, всё ещё находясь под впечатлением от великолепной работы и охваченный так некстати нахлынувшими воспоминаниями, медленно покачал головой.

— Ну, молодёжь, — опечалился старик. — Смотрите. Показываю медленно, специально для тех, кто туго соображает!

Приведённая в движение его пальцами, «корона» кольца повернулась сначала на девяносто градусов в горизонтальной, а потом – в вертикальной плоскости. Вполне удовлетворённый зрелищем приподнятой вверх правой гурьевской брови, Милрайс энергично закивал:

— Вот так. Тот самый узел, который с самого начала меня насторожил. Причём я могу вас заверить, юноша – механизм вращения восстановлен мною исключительно топорно. В оригинале, скорее всего, работа его обеспечивалась рубиновыми подшипниками. Тот, кто делал кольцо, додумался до этого чуть ли не на два века раньше швейцарцев! И, в отличие от моей жалкой поделки, оригинал был абсолютно надёжен.

— И зачем же? — рассматривая кольцо, произнёс Гурьев. — Резервуар для яда?

— Чепуха! — безапелляционно заявил ювелир. — Это ключ. Ключ! Больше это просто ничем не может быть! Если вы дадите мне ещё месяц, я попытаюсь сделать копию именно такой, какой она являлась в соответствии с замыслом. Денег возьму только за материалы!

— Конечно, хочу, — ослепительно улыбнулся Гурьев. — А заплачу я вам, мистер Милрайс, вдвое против прежнего – и с такой охотой, с какой мало кому другому бы заплатил. И не вздумайте отказываться, потому что я найду способ сделать по-своему в любом случае.

— Упрямый, — констатировал ювелир. — Будь по-вашему. Отчего-то вы мне нравитесь. Как поживает графиня?

— Неплохо, — продолжая улыбаться, сказал Гурьев. — У меня к вам будет ещё одна просьба, мистер Милрайс. Если вам кто-нибудь ещё покажет рисунок, похожий на этот – или фотографию, — обещайте этому человеку золотые горы и позвоните мне. А если меня не будет на месте – передайте графине. Она обо всём полностью осведомлена.

— Ага, — кивнул ювелир. — Не сомневайтесь. Надеюсь, вы хорошенько переломаете этим сволочам все ноги, когда доберётесь до них. От всей души желал бы узнать, что вам это удалось. А если они ещё как-то замешаны в том, что случилось с бедняжкой графиней – может быть, пригласите меня поучаствовать? У меня есть такой здоровенный револьвер…

— А я что делаю?! — усмехнулся Гурьев, протягивая ювелиру ладонь и с удовольствием наблюдая, как в бороде старика расцветает счастливая мальчишеская улыбка.

* * *

— Какая чудесная вещь, — вздохнула Рэйчел, передавая кольцо Ладягину, и посмотрела на Гурьева. — Рисунок – это рисунок, а когда видишь его, почти совершенно как настоящее… Правда, как хорошо, что мы обратились к Милрайсу! Я знала – тебе легко удастся втереться к нему в доверие. Я же говорила – он очень славный старик. И очень добрый.

Ладягин, совершенно забыв о кольце, уставился на Рэйчел. Ну да, подумал Гурьев. И что характерно: чем славнее старики, — а также все остальные, включая птиц и зверей, — тем быстрее они понимают, Рэйчел. И готовы – за тебя, за твою улыбку – Бог знает на что. А вот что касается иных…

— Почему вы так на меня смотрите? — нахмурилась Рэйчел, переводя взгляд с Гурьева на Ладягина и обратно. — В чём дело?

— А какого-нибудь противного старика вы знаете, сударыня? — осторожно спросил Ладягин. — Хотя бы одного какого-нибудь, завалящего?

— Ну, конечно же, знаю. Но не могу же я на всех так смотреть всё время, как Джейк. Людям надо чаще улыбаться – и они когда-нибудь обязательно улыбнутся в ответ, — и Рэйчел подкрепила свой теоретический постулат наглядной практической демонстрацией, от которой Ладягин начал рассупониваться прямо на глазах.

Чтобы прервать этот процесс до того, как он станет необратимым, Гурьев подвинулся поближе к инженеру:

— Так что же вы скажете, Владимир Иванович?

— Похоже, он прав, этот ваш ювелир… — встряхнулся оружейник, с усилием переключаясь. — Да… Ключ. Интересный же должен быть, скажу я вам, замочек, Яков Кириллович! Челлини, Флоренция… Возрождение… Интересно, очень интересно!

— Но почему такой дорогой камень? Не понимаю. Сам камень является уже достаточным поводом для возбуждения алчности. Неужели нельзя было сделать что-нибудь менее яркое?

— Кто знает, для кого на самом деле предназначалось кольцо, — задумчиво произнёс Ладягин. — Изумруд… Огранка… Погодите!

— Что?

— Оптика!!! — Ладягин вскочил. — Ну, разумеется! Яков Кириллович! Оптика! Замок наверняка имеет оптическую рабочую часть!

— И как вы себе это представляете, Владимир Иванович?!

— Пока никак, — немного сник Ладягин. — И боюсь, вряд ли смогу когда-либо представить. Но пофантазировать, конечно, можно…

— Стоит ли?

— Стоит, — хотя бы затем, чтобы примерно представить себе размеры объекта, который содержит замок. Это наверняка что-нибудь достаточно большое. Возможно, неподвижное. Больше пока не скажу.

— Ну, и достаточно, — решил Гурьев. — В конце концов, у вас и без того – дел невпроворот. Как только разберёмся с Пиренеями – займусь вплотную любопытным господином, проявляющим такой странный интерес к тем же самым людям и предметам, что крайне интересуют меня самого!

Мероув Парк. Сентябрь 1934 г

Иосида сделался теперь частым гостем в поместье, — Гурьев смиренно постигал всевозможные тонкости чайной церемонии, великим мастером которой был Иосида.

А Иосида – спрашивал.

— Скажите, Гуро-сама. Я много лет изучал историю западных стран, и Россия занимает значительное место в моих интересах. Конечно, Русская Империя значительно моложе Ямато, но всё же она очень древняя. И она не распалась, даже с приходом к власти большевиков. Я хотел бы узнать секрет, если он существует.

— Он существует, хотя это и никакой не секрет, Сигэру-сама. Это, скорее, можно назвать рецептом. Да, вы правы, Русская Империя очень древняя, древнейшая из всех прочих западных империй настоящего времени. И она действительно всё ещё жива. И будет жива, пока сохраняет тот самый рецепт и следует ему день за днём. Он прост. Царский Род – не династия, а именно род, не следует путать эти понятия, — лежит в основе Русской Империи, являясь её стержнем, нисходящим на землю прямо с небес, отражая и являя собой образец универсального мироустройства. Да, сейчас – пока – Царя нет. Он не явился ещё, после того, как пресеклась так трагически прежняя династия. Смена династий всегда сопряжена со смутой. Смута может быть долгой, но не будет вечной. Это первое. Но этого – одного – мало. Другим столпом Империи является народ. Русские, Сигэру-сама. В русском языке, в противоположность японскому или английскому, русский – не имя собственное, но имя прилагательное. На просторах России живут множество людей. Но все они, к какой бы расе не принадлежали, являются русскими, поддерживающие собой и одновременно опирающиеся на тот самый Царский Род, мой дорогой друг. Третьи столпом империи русских становится вера в то, что такое устройство жизни для них, русских – единственно правильное и возможное. А скрепляется всё это вот чем.

Гурьев чуть опустил веки и продекламировал:

— Пусть другие тоньше выкуют дышащую бронзу, Живым выведут облик из мрамора, Лучше будут говорить речи, и движенье небес искусней вычислят, И предскажут светил восходы, — Ты же, римлянин, помни: державно править народами – В этом искусство твое! — налагать условия мира, Милость покорным являть и смирять войною надменных…

Он пригубил ароматный, восхитительно вкусный напиток:

— Самый многочисленный среди русских народов – собственно русские, Сигэру-сама. Они, как не раз и не два отмечали с изумлением многие, одарены весьма редким и счастливым характером мирно и дружно жить со всякими другими племенами. Зависть, враждебность, недоброжелательство к иноплеменникам не в характере обыкновенного русского человека. Это хорошая, очень хорошая черта, несомненный залог величия и спокойствия империи русских. Конечно, случалось, случается, и будет случаться всякое. Но тот тупой, пещерно-местечковый национализм, столь характерный для германцев или французов, для которых собственная кровь, вера и культура абсолютно, законченно самоценны, русским людям чужд, а то и вовсе противен. Все народы империи русских равны и равно заслуживают поддержки и наказания. Так мыслит всякий русский, Сигэру-сама, и это не столько даже в мозгу – в крови. Именно таким образом мысли и действий приобретается то самое священное право – по воле Царского Рода державно править народами. Народы Российской Империи всегда находились – и будут находиться – в самых сложных отношениях друг с другом. Они ссорятся, враждуют, копят обиды и счёты. Отрицать это способен только глупец и невежда. Но они знают, всегда знали – русские судят без гнева и пристрастия. Они могут ошибаться, — а как же иначе?! Ведь русские – всего лишь люди. Они могут лишать своей властью чего-то очень важного. Или того, что кажется сейчас важным, не являясь таковым на самом деле. Но русские никогда – слышите, Сигэру-сама, никогда! — не встанут на сторону врага только потому, что враг им больше нравится.

Гурьев поставил чашку с почти остывшим чаем на поднос и вдруг стремительно наклонился вперёд, к Иосиде:

— А теперь я открою вам настоящий секрет, Сигэру-сама. Если народ Ямато сумеет понять и принять этот рецепт, применить его к себе, империя Ямато станет не просто великой. Она станет вечной. И восходящее солнце на её знамени будет светить сквозь века бесконечным поколениям благородных воинов-самураев, стоящих на страже её благополучия.

— Позволено ли мне будет передать ваши слова моему божественному Тэнно, Гуро-сама?

— Разумеется, друг мой, разумеется, — Гурьев улыбнулся, священнодействуя над чашкой с новой порцией матча[17] и аккуратно взбивая ароматную смесь чясэном.[18] — Мы, русские, не делаем секрета из принципов нашего могущества, Сигэру-сама. Вовсе нет. Мы, русские, не жаждем никого раздавить и подмять. Наоборот – мы хотим уважать своих соседей и жить с ними в прочном, нерушимом мире, мой друг. Сейчас моей Родине нездоровится, Сигэру-сама. Но что значат какие-то два или три десятилетия – рядом с вечностью? Не правда ли?

— Да, мой дорогой Гуро-сама. Конечно, — Иосида принял из рук Гурьева чашку с чаем, осторожно придерживая обнимающую её кобукуси.[19] — Минуты, проведённые в беседах с вами, Гуро-сама, — наиболее драгоценные минуты моей жизни. Слушая вас, впитывая ваши слова не только ушами, но всей душой, всем сердцем, я начинаю постигать всю мудрость вашего великого народа, с тем, чтобы как можно лучше служить моему народу и моему Тэнно. У меня никогда не найдётся достаточно слов, чтобы выразить вам, Гуро-сама, переполняющую меня благодарность за то, что вы так бесконечно щедры со мной…

— О, вы так великодушны, Сигэру-сама, — поклонился Гурьев. — Я всего лишь старательный ученик своего учителя, Нисиро-о-сэнсэя, да пребудет с нами сила его великого духа.

— Вы – лучший из учеников, Гуро-сама, — почтительно улыбнулся Иосида. — Ваш чай совершенен, мой дорогой, любезный друг.

Откуда он знает, подумал Иосида. О, боги… Удивительные, непостижимые люди, дети невероятной, поразительной страны. Испытания, обрушившиеся, как молот богов, создали на наковальне России меч, затмевающий своим сиянием все остальные клинки, — Гуро-сама. Да, он без сомнения, лучший. А что, если он – всего-навсего первый?! Мудрость божественного Тэнно безмерна. Он сразу же понял всё, стоило мне только начать говорить… Тэнно хэйко банзай!

* * *

В свой следующий визит Иосида принёс Гурьеву текст, в котором почти с абсолютной точностью, — с поправкой на японский аспект – воспроизводились его слова, выверенные и рассчитанные для того, чтобы произвести надлежащий эффект. Гурьев притворился несказанно удивлённым:

— Вы превосходным образом развили мою мысль, Сигэру-сама. Только теперь, под вашим пером, она обрела необходимые ей изящество и законченность. Но я, признаться, теряюсь в догадках… Что будет с этим текстом дальше?

— О, это такой мой маленький сюрприз для вас, Гуро-сама. Вы считаете, что я понял вас правильно?

— Никто не смог бы сделать это лучше, Сигэру-сама, уверяю вас, мой друг.

— Превосходно. Значит, мой сюрприз последует очень скоро. Взгляните ещё вот на это, Гуро-сама.

Гурьев принял из рук Иосиды кожаный переплёт и раскрыл папку.

«…Помни: ты – самурай Ямато, поэтому будь честен с врагом и милостив к покорённому.

Помни: ты – самурай Ямато, поэтому будь справедлив и не позволяй гневу руководить тобой.

Помни: уважая других, не похожих на него, самурай Ямато завоёвывает уважение и дружбу всех и каждого.

Помни: ты – щит, на котором начертана священная миссия Ямато – вести народы Азии к совместному процветанию.

Помни: ты – меч, по чистоте и блеску клинка которого судят о блеске и чистоте помыслов божественного Микадо…»

— Что это? — улыбнулся Гурьев. — Десять заповедей для самурая?

— Идея с заповедями не так уж бесперспективна, Гуро-сама, — улыбнулся в ответ Иосида. — Не вы ли утверждали, что при механизме их распространения, отлаженном надлежащим образом, успех почти гарантирован?

— Очень важно, чтобы эти заповеди не были заведомо невыполнимыми, Сигэру-сама, — Гурьев посмотрел на дипломата. — Мне кажется, здесь не хватает небольшого завершающего аккорда. Вот такого: «Помни: быть самураем Ямато – великая честь. Будь достоин её каждый миг твоей жизни». Как вы считаете, Сигэру-сама?

— Превосходно, — поклонился Иосида. — Именно так и должно это звучать.

— Что ж, — Гурьев захлопнул папку и совершенно обыденным жестом протянул её Иосиде. — Давайте попробуем, пожалуй. Привычка к повиновению в данном случае должна сыграть роль, исключительно положительную. Начнём с курсантов военных и военно-морских училищ… А, кстати, как там у нас обстоят дела с планом «Фугу»?[20]

Глаза Иосиды прыгнули в сторону:

— Прошу прощения, мой дорогой друг. Я не помню, чтобы мы с вами когда-либо обсуждали этот вопрос.

— Совершенно верно, Сигэру-сама. с вами мы его действительно не обсуждали. Зато я обсуждал его с другими моими друзьями. Мне очень, очень интересно узнать, как продвигается этот план. Почему-то у меня создалось впечатление, что он довольно серьёзно… буксует. Как вы думаете, Сигэру-сама – отчего это происходит?

— Мы, как всегда, недостаточно последовательны и упорны в его осуществлении, Гуро-сама, — лёгкий вздох и поклон Иосиды свидетельствовал о глубоком раскаянии дипломата. — Я был бы очень признателен вам, Гуро-сама, если бы вы сочли меня достойным услышать ваше мнение по поводу этого плана и его воплощения в жизнь.

— Я думаю, те, кому принадлежит идея этого плана – генерал Хигуси и полковник Ясуэ – настоящие патриоты Ямато и очень, очень достойные люди, самоотверженные, благородные и отзывчивые, умеющие сострадать и лишённые глупых предрассудков. У этого плана есть только один серьёзный недостаток, мой друг. Но зато этот недостаток лишает такой замечательный во всех прочих отношениях план всякого смысла.

О, боги, в смятении подумал Иосида. Он знает не только о плане, но и о его авторах. Неужели у него есть настолько хорошо осведомлённые источники? Такэда? Нет, о Такэде он говорил мне сам. Значит, это кто-то ещё?

— Могу я узнать, в чём заключается этот недостаток, Гуро-сама?

— Конечно, ведь именно затем мы, очевидно, и обсуждаем его – здесь и сейчас. Всё дело в том, Сигэру-сама, что любой план осуществим только тогда, когда некая совокупность, совпадение мировых линий, воля Неба и воля людей совпадают. При этом всегда остаётся возможность выбора, чью сторону принимать – Тьмы или Света. Именно в этот выбор не могут вмешаться даже боги. Вы понимаете меня, мой друг?

— Думаю, да, Гуро-сама. Пожалуйста, говорите.

— Вы, несомненно, не раз слышали о том, что Всевышний, когда-то избравший евреев для служения себе, а потом разгневавшийся на них, изгнал их из земли, теперь именуемой Палестиной?

— Да, разумеется, слышал, Гуро-сама. Но должен, к своему глубочайшему стыду, признаться, что никогда не понимал, в чём состояло их преступление. Ведь это должно было быть нечто настолько ужасное, чтобы наказанием стала потеря родной земли. Да ещё и для целого народа?

— Вы совершенно правы, Сигэру-сама. Евреи были так ужасно наказаны не за то, что поклонялись чужим богам. И не за то, что были, скажем, корыстнее или развратнее других народов, живших с ними бок о бок. А за то, что не научились уважать друг друга в той мере, в какой требовал этого от них Всевышний. Ибо знал: только тогда они смогут служить ему по-настоящему, душой и сердцем, а не одной лишь головой. За грех беспричинной взаимной ненависти излил он на них свой гнев. И отправил их в изгнание для того, чтобы они поняли, каково это – быть беспричинно ненавидимыми. Всем народом целиком. А теперь скажите, мне, Сигэру-сама. Разве не стремится каждый японец домой, на землю богов?

— О да, Гуро-сама. Вы правы. Жизнь на чужбине для настоящего японца невыносима. Только гири может заставить японца делать это достаточно долго.

— То же самое – и с евреями, мой дорогой, любезный друг. Их сердца безраздельно принадлежат той земле, которую Всевышний завещал и передал их предкам – Земле Израиля, Иерусалиму. И теперь, когда евреев снова гонят и преследуют, им нужно помочь. Помочь вернуться в ту самую землю, которая им обещана – нет, не людьми, а Всевышним. Я полагаю, младший брат Тэнно, его императорское высочество принц Ясухито,[21] чьи познания в языке и истории евреев вызывают у меня безграничное восхищение, сможет куда лучше меня, посредственного дилетанта, всё объяснить императору. Вероятно, он будет рад возглавить школу, которая поможет японцам лучше узнать евреев, в том числе и получить знания из первых рук. Мне кажется, японцам будет интересно ознакомиться с переводами литературного наследия, которое поддерживало евреев долгие столетия злоключений на чужбине. А мы с удовольствием и надлежащим рвением поможем его высочеству. Что вы думаете об этом, Сигэру-сама?

— Я думаю, божественный Тэнно будет весьма заинтересован этой идеей, Гуро-сама. А ваша помощь, скорее всего, окажется более чем кстати.

— Несомненно, что время изгнания подходит к концу, — задумчиво проговорил Гурьев, подливая Иосиде сакэ. — Это чувствую не я один – это чувствуют очень многие, и евреи, и те, кто никак не связан с этим народом.

— Могу я спросить, как много евреев думают так, Гуро-сама?

— Я понимаю подоплёку вашего вопроса, мой друг, — улыбнулся Гурьев. — Думают все, но далеко не все готовы и способны превратить свои мысли в дела. Первыми будут самые искренние, самые отважные, самые достойные. Они сделают возможным возвращение для остальных.

— Это очень простая и правильная мысль, мой дорогой Гуро-сама, — поклонился Иосида. — Она настолько очевидна, проста и естественна, что я не могу понять, почему она не пришла в голову мне самому. Поистине удивительно, как просто и ясно вы умеете внушить понимание – единственно верное понимание – тем, кто удостоился чести слушать вас, Гуро-сама. Иногда мне хочется убить себя – так негодую я на себя самого за то, что смею перебивать вас своими глупыми вопросами и надоедать вам своим невежеством и самомнением. Если бы вы когда-нибудь простили меня за это, Гуро-сама.

— Благодарные и терпеливые ученики радуют сердце учителя несравненно больше, чем блистательные и непочтительные лентяи, — улыбнулся Гурьев, и дипломат улыбнулся в ответ, давая понять, что принял и оценил шутку. — И добиваются несравненно больших успехов. Я никогда не сержусь на тех, кто задаёт мне вопросы, мой друг. Я не гневаюсь на тех, кто спорит со мной, потому что в споре мы можем узнать о мыслях друг друга и найти решение, устраивающее все заинтересованные стороны. А вот те, кто делает глупости, даже не подумав о том, что он, возможно, не так уж и прав, не так уж безгрешен – да, такие люди вызывают у меня горькое сожаление и недоумение. Например, меня очень волнует то, как некоторые из доблестных воинов Ямато, которым Тэнно поручил заботу о заморских владениях и имуществе Империи, понимают идею совместного процветания. Им кажется, вероятно, что «совместное процветание» – это когда все вокруг прилагают усилия исключительно ради процветания Ямато, а о собственном процветании ни думать, ни заботиться не собираются. Более того, эти, безусловно, отважные и искренне стремящиеся наилучшим образом выполнить волю Тэнно офицеры жестоко обращаются с теми, кому их представления и мысли, — нужно сказать, довольно странные мысли – совершенно чужды. Это страшная ошибка, Сигэру-сама. Пока ещё её можно исправить, но в какой-то момент граница будет пройдена, и уже ничто не сможет помочь. Совместное процветание – великая цель, но, как это ни удивительно, коротким и прямым путём, путём силы, достичь её невозможно. Путь к процветанию тернист и извилист, он требует выдержки и терпения, умения отступать и следовать Середине. И такой путь оказывается в результате наиболее удобным и требует менее всего ресурсов, особенно ресурсов невозобновимых. Посмотрите хотя бы на наше предприятие, мой дорогой друг. Разве мы врывались во дворец короля, разве мы сжигали города его страны или убивали его подданных десятками тысяч? И дело вовсе не в том, что нас мало, или мы чего-то не можем. Дело в том, что мы не хотим. Процветание не может быть основано на горе, страданиях, крови и насилии. Я думаю и вы, мой дорогой друг, и Тэнно прекрасно понимаете это.

— Да, Гуро-сама. Конечно, мы это понимаем. Но что нам делать с теми, кто не понимает? Ведь это – вы сами говорили о них – доблестные и преданные солдаты Тэнно, истинные патриоты Ямато…

— Возможно, им просто необходимо подобрать занятие, более соответствующее их разумению, состоянию духа и представлениям о достойном служении Родине, Сигэру-сама. На самом деле, это самая трудная из стоящих перед нами задач – правильные люди в нужных местах. Я с удовольствием помогу вам в этом. Мы ведь уже начали, не правда ли? — Гурьев улыбнулся и поднял свою чашку сакэ. — За великую Империю Ямато, Сигэру-сама. За возвращение изгнанных и за процветание всех. Не может быть, чтобы у нас не получилось, мой друг. Вместе у нас всё всегда получается. Главное – никогда не останавливаться на половине Пути.

Лондон. Сентябрь 1934 г

Это был один из нечастых теперь визитов в Лондон, когда «кадеты» отрабатывали действия на «городском театре военных действий», включая «несанкционированные проникновения в особо охраняемые помещения» и кое-какие другие, не менее увлекательные упражнения. Предыдущий визит был приурочен к проводам Эйприл домой, в Америку, и оказался весьма краткосрочным. Маленькие Расселы и сама Эйприл за время, проведённое в Мероув Парке, практически сделались частью семьи, так что расставание было очень искренним и бурным.

Зато теперь Гурьев и Рэйчел сидели на веранде «Ритца» и ели пирожные – то есть, пирожные ела Рэйчел, — да и не столько ела, сколько исследовала их содержимое, — а Гурьев выслушивал короткие сообщения подсаживавшихся время от времени хорошо одетых джентльменов. Вечером – «разбор полётов», и следовало тщательно к нему подготовиться. Погода стояла великолепная – последние дни «бабьего лета» словно дразнили лондонцев, которые жадно пользовались благосклонностью природы – улицы и парки просто ломились от желающих проветриться, так что «учения» проходили в обстановке, близкой к идеальной.

— Что происходит? — безмятежно поинтересовалась Рэйчел.

— Тренировка, — Гурьев сделал символический глоток сельтерской из бокала.

— Княжеская дружина собирается захватить власть в Англии?

— В этом нет ничего невозможного, — пожал он плечами. — Но – фер-то с ней ке? Зачем?

— Ты, несомненно, придумаешь.

— И тебя это не пугает.

— Всё, что делает Джейк – добро. Всё, что мешает Джейку – зло, — она посмотрела на Гурьева с лукавой улыбкой.

— Это какая-то новая христианская ересь?

— Это я постепенно превращаюсь в домашнего попугайчика.

Наблюдая за тем, с каким удовольствием Рэйчел оглядывается вокруг, Гурьев со вздохом констатировал:

— В клетке, разумеется, скучно. А тут тебе нравится.

— Мне всегда тут нравилось, — живо откликнулась она. — Ты же знаешь, правда? Я в самом деле соскучилась по Лондону. Ну, немножко…

— Хорошо, — он снова вздохнул. — Я куплю этот отель.

— Что?! — Рэйчел чуть не выронила вилку. — Господи, Джейк, ты просто сошёл с ума!

— Отчего же, — спокойно парировал Гурьев. — Мне нужна штаб-квартира в центре Лондона, где я могу не бояться никого и ничего. Отель такого класса как раз подойдёт.

— Джейк, — Рэйчел вздохнула, укоризненно покачала головой и, улыбаясь, погладила его по руке. — Джейк, милый…

— Что?

— У тебя такие глаза, — опять вздохнула она.

— Какие?

— Как будто ты сейчас выстрелишь ими, Джейк. Разве можно так смотреть на людей? Люди ведь не виноваты. Они просто пугаются. Они же не знают, почему.

— Ты ведь не боишься.

— На меня ты смотришь совсем по-другому, — она положила ладонь Гурьеву на колено и больше уже не убирала её.

— Ну, вот, — он улыбнулся. Если бы он мог просидеть так всю жизнь, глядя в её лицо, чувствуя тепло её руки через тонкую шерсть костюма и невесомый шёлк перчатки. Но он не мог. Господи. Рэйчел. — Вовсе не страшно.

— Это ужасно. Ты не можешь расслабиться ни на секунду.

— Это не так, — Гурьев посмотрел на неё, и глаза у него действительно переменились мгновенно. Кажется, даже цвет изменился. — Ты же знаешь, Рэйчел. Воин Пути не может распускать нюни. Нужно всегда быть готовым к бою. Каждый миг.

— Но здесь не Москва, Джейк. Это Лондон, здесь никто никого не трогает!

— Ошибаешься, моя девочка, — улыбка Гурьева превратилась в усмешку. — Ничего. Скоро ты сама всё увидишь.

— Что ты уже опять решил? — Рэйчел улыбнулась.

— Мы не так уж часто выходим на поверхность. Помнишь?

— Помню. И понимаю – ты приурочил это к очередному мероприятию, — кивнула Рэйчел. — Или приурочил мероприятие к этому, что, собственно говоря, одно и то же, особенно в твоём исполнении. Но мне всё равно, потому что я вижу, как на нас смотрят и как тебе это нравится, Джейк.

— Ты считаешь, это заметно? — нахмурился Гурьев.

— Не волнуйся, — хихикнула Рэйчел. — Это вижу только я. Все остальные видят сухопутный дредноут, готовый вот-вот обрушиться им на головы.

— Это ещё хуже, чем я предполагал, — не на шутку расстроился Гурьев. — Почему ты молчала?!

— Я думала, тебе это необходимо, — удивилась Рэйчел. — Честно говоря, я в последнее время привыкла находиться внутри сухопутного дредноута, в окружении команды сумасшедших головорезов, которые готовы превратить в пар любого, кто только осмелится посмотреть косо в мою сторону. И, говоря столь же честно, это мне надоело, потому что это…

— Немыслимо, — Гурьев наклонил голову к левому плечу.

— Именно так, — отрезала Рэйчел.

— Ну, тогда, вероятно, наступило время сменить тактику, — решил Гурьев, принимая вертикальное положение – как всегда, до такой степени стремительно, что у Рэйчел засосало под ложечкой – и протягивая ей руку. — Больше того, мы сделаем это прямо сейчас.

— Куда ты меня тащишь?! — беря его под локоть и с тревогой заглядывая в лицо, требовательно спросила Рэйчел. — И зачем?

— Сначала – «зачем». Затем, что пора заставить эту шушеру как следует всполошиться. Поэтому мы едем в «Бристольский кредит».

— Что?!?

— Я хочу открыть там счёт.

— О, Боже…

Они сели в автомобиль. Осоргин повернулся и, с удовольствием отметив, что встревоженная и влюблённая графиня Дэйнборо совершенно ошеломляюще восхитительно выглядит, с широченной улыбкой спросил:

— Куда, Яков Кириллович? — несмотря на многократные толстые намёки Гурьева на то, что пора и честь знать, Осоргин никому не желал и не собирался уступать обязанность, она же почётное право, возить главнокомандующего.

— Почему бы вам, Вадим Викентьевич, хотя бы разочек, для разнообразия, не спросить меня?! — прорычала Рэйчел. — Почему всегда только – «Яков Кириллович»?!

— Ты предъявляешь права на моих подчинённых, Рэйчел? — приподнял Гурьев правую бровь. — Это чревато последствиями.

— Ты что, угрожаешь мне?!

— Предупреждаю, — подозрительно кротким голосом произнёс Гурьев. — Права совершенно неразделимы с обязанностями, миледи.

— Я знаю!

— Отлично, — рявкнул Гурьев, обращая к ней смеющееся лицо. — Капитан, отвернитесь!!!

Когда воздух в лёгких закончился, Рэйчел с сожалением оторвалась от его губ, и, задыхаясь, проговорила:

— Если ты думаешь, что это может…

— А это?!

Осоргин, мужественно сражаясь с желанием взглянуть в зеркало заднего вида, понял, что продолжает улыбаться, закрыл глаза и принялся медленно считать про себя. Наконец, моряк услышал ласковый, немного дрожащий голос Рэйчел:

— Поезжайте, куда он скажет, Вадим Викентьевич. Только, ради Бога, не слишком быстро.

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — ехидно осклабился кавторанг.

— Отвезите нас в «Бристольский кредит», — Осоргину показалось, что голос Гурьева звучит тоже как-то странно. — Потом отправляйтесь в «Морнинг Сан» и скажите редактору, что я приглашаю его на выдающийся, свинский скандал. После этого возвращайтесь и ждите нас у банковского подъезда. Будьте готовы в любой момент сорваться с места и прикиньте маршрут, чтобы быстро и незаметно выехать из города.

— Обижаете, Яков Кириллович. Всё давно просчитано и расписано.

— Вопросы?

— Никак нет. Разрешите исполнять?

— Исполняйте.

— Обещай мне, что всегда будешь так поступать со мной, когда я начинаю тебе возражать, — пробормотала Рэйчел, кладя Гурьеву голову на плечо и чувствуя себя самой умиротворённой и счастливой женщиной на свете – больше, чем когда-либо прежде. — Господи, Джейк, если бы ты знал…

— Я знаю.

— Что?!

Вместо ответа Гурьев снова закрыл ей рот поцелуем.

Лондон. Сентябрь 1934 г

Усадив Рэйчел в кресло, Гурьев уселся перед предупредительно улыбающимся банковским клерком и оперся сцепленными в замок ладонями на «трость»:

— Говорят, у вашего банка какие-то проблемы?

Улыбка служащего сбилась с крещендо:

— Простите, сэр. Боюсь, я не совсем понимаю, о чём вы говорите. Наш банк имеет превосходную репута…

— А, перестаньте, — мерзко хохотнул Гурьев и сально подмигнул служащему. — Весь город только и твердит – у вас крупные неприятности. Вот, однако, графиня, — Гурьев небрежно ткнул подбородком в сторону Рэйчел, и она, хотя и абсолютно точно знала – Гурьев лицедействует, с ужасом поняла: не ведай она заранее о спектакле, ей не составило бы никакого труда поверить в его искренность. — Графиня Дэйнборо рекомендует мне открыть счёт именно тут. Правда, по словам самой леди Рэйчел, она ничего не смыслит в денежных вопросах. Поэтому я хотел бы встретиться с тем человеком, который ведёт дела графини, чтобы убедиться в вашей надёжности. Позовите-ка его сюда.

— Я… Я прошу прощения, сэр, — пролепетал клерк. — Кажется, вы хотели открыть текущий…

— Хотел, — оборвал его Гурьев, — и пока продолжаю хотеть. А теперь оторвите задницу от стула и сделайте, что вам говорят, ибо когда встану я, у вас немедленно начнутся неприятности, даже если вы ручаетесь, будто пока их у вас нет.

— Я не могу припомнить, чтобы наш банк когда-нибудь занимался делами графини Дэйнборо, сэр, — проблеял клерк, покрываясь мелкими пупырышками. — Я…

— По-вашему, я выдумываю?!? — взревел Гурьев.

— О, нет, сэр, вы меня не так по…

— Да всё я прекрасно понял, — оборвал клерка Гурьев. — Вы, наверное, недавно тут работаете. Не могу поверить, что существует другая причина, по которой вам не известны такие тривиальные сведения. Какого чёрта вы притащили меня сюда, миледи? Да тут правая рука не знает, что делает левая!

С удовлетворением отметив, что и служащие, и посетители уже начали коситься в их сторону, Гурьев, демонстративно утратив интерес к служащему, лучезарно улыбнулся Рэйчел и ткнул «тростью» в сторону одного из полотен, украшавшего стену за спиной клерка, при этом умудрившись чуть не вышибить едва успевшему отшатнуться бедняге глаз:

— А это что? Одна из тех картинок, которые они забрали у вас под залог поместья, леди Рэйчел? Неудивительно, почему у них такие неприятности. Только полный идиот может предпочесть какую-то размалёванную холстину недвижимости. Хорошо, им ещё не пришло в голову оклеить стены ассигнациями!

— А мне всегда казалось, что это настоящий Вермеер, — захлопала ресницами Рэйчел.

— Ха! — насмешливо рявкнул Гурьев, глядя на совершенно обезумевшего клерка с чувством такого бесконечного и пренебрежительного превосходства, что Рэйчел поспешно отвела глаза, чтобы не расхохотаться. — Если вам, графиня, удалось так легко облапошить этих простаков, ничего не смыслящих в искусстве, не надейтесь, будто у вас получится проделать это со мной! Какой же это, к чёртовой матери, Вермеер!? Разве Вермеер когда-нибудь употреблял такой охристый оттенок в терракоте?! А тени! Вы только посмотрите на тени – да Вермеер отдубасил бы меня мольбертом, посмей я утверждать, будто эта жалкая мазня – его работа!

Когда Гурьев умолк, в операционном зале воцарилась совершенно ужасающая тишина. Все присутствующие таращились на Гурьева в полнейшей прострации. Увидев, что через роскошную вращающуюся дверь в помещение просочились два весьма невзрачных человечка с чемоданчиками, подозрительно напоминающими кофры для фотоаппаратуры, он повернулся к белому, как извёстка, клерку:

— Какого дьявола вы стоите тут столбом? Я, кажется, ясно указал, чем вам следует заняться?!

— Да, сэр… Сию минуту, сэр… — служащий попятился, продолжая бледнеть, хотя Гурьев мог бы поручиться, что это невозможно.

Давая репортёрам время как следует подготовиться к кульминации спектакля, Гурьев обвёл взглядом людей и, растянув губы в ослепительной голливудской улыбке, громогласно объявил:

— А говорят, они ещё скупают у большевиков всё, что плохо лежит. Какая потрясающая тупость! Ведь большевики, насколько я знаю, все до одного поголовно жулики и шарлатаны. Об этом даже их вождь Ленин писал своему приятелю беллетристу Горькому. Пробовать на себе изобретение большевика – это чудовищно! Представляете?! Так и писал, негодяй! Когда я узнал, что вас лечит врач-большевик, я, мол, пришёл в ужас, потому что девяносто девять из ста врачей-товарищей – ослы! Нет, ну какова же скотина?! Даже не посчитал нужным соблюсти приличия! Не сомневаюсь, что им удаётся надувать этих дилетантов на каждом шагу. На вашем месте я не доверил бы им ни пенса, дорогая графиня. Ну, куда запропастилась эта засиженная мухами чернильница?!

В зале начался ропот, и люди, растерянно переглядываясь, стали понемногу перемещаться поближе к выходу. Стюарды и швейцар, явно позабыв о своих обязанностях, жадно впитывали флюиды разгорающегося скандала. Полыхнуло несколько магниевых вспышек, гул нарастал, норовя вот-вот сделаться угрожающим. Гурьев продолжал сидеть на месте, озираясь с независимым и невозмутимым видом. Наконец, появился служащий, облечённый более высокими полномочиями, чем давешний клерк, в сопровождении последнего. Приблизившись, он остановился и, отгороженный от Гурьева спасительным пространством большого стола, чопорно осведомился:

— Могу я узнать, что вам угодно, сэр?

— Для начала мне угодно узнать, как вас зовут, милейший, — процедил Гурьев тоном, преисполненным такого высокомерия, что Рэйчел сделалось жаль служащего, скорее всего, не замешанного ни в чём предосудительном. — Я сообщу ваше имя газетчикам, с тем, чтобы, когда эта лавочка вылетит в трубу, никому не пришло в голову предоставить вам даже место уборщика в бардаке, не говоря уже о чём-то большем. Итак?!

— Меня зовут Сэмюэль Стэнтон, сэр, — слегка наклонив голову, произнёс служащий. — Я помощник управляющего. А теперь, если у вас больше нет вопросов, сэр, я попросил бы вас покинуть здание банка. Скандал, которого вы, судя по всему, добивались, уже произошёл, и удар по репутации «Бристольского кредита», который вы намеревались нанести, сэр, достиг цели, — поэтому вы можете считать, что честно заработали уплаченные вам за это деньги. Прошу вас уйти, сэр. Не заставляйте меня прибегать к помощи полиции.

— На вашем месте я не стал бы торопиться выставить меня за дверь, мистер Стэнтон, — улыбнулся Гурьев. — Присядьте, нам, кажется, есть, о чём побеседовать.

— Я так не считаю, сэр, — снова церемонно наклонил голову помощник управляющего.

— Напрасно.

Угроза, с которой прозвучало это слово, задела Рэйчел едва-едва – «по касательной». Но этого было достаточно, чтобы у неё от страха потемнело в глазах. Помощник управляющего, для которого эта угроза, собственно, предназначалась, просто рухнул в кресло, как подкошенный, а стоявший рядом с ним служащий, схватившись за горло, жутко икнул и опрометью бросился вон. Рэйчел никогда не могла понять, как Гурьев вытворяет такое – одними модуляциями голоса или взглядом повергая людей в состояние безграничного ужаса или воодушевления. Единственным человеком, с которым Гурьев оставался самим собой, была она. Даже с Тэдди он проделывал кое-какие из своих штучек, правда, не в пример мягче и деликатнее, нежели с остальными. А вот с ней он обращался… совсем иначе. Наверное, он всё-таки немножко меня любит, подумала Рэйчел. И, в который раз удивившись тому, какая радость охватывает её при одной только мысли об этом, Рэйчел, устыдившись своего эгоизма, постаралась сосредоточиться на разговоре.

— Вы явно неглупый человек, мистер Стэнтон, — Гурьев, перехватив «трость» за «рукоять» и описав ею сложную траекторию, тем же непрерывным, небрежным и молниеносным движением очистил стол перед собой – так, чтобы между ним и Стэнтоном не было ничего, кроме голого полированного дерева. Осознав, какой физической силой и быстротой реакции необходимо обладать для того, чтобы выполнить такой фокус, помощник управляющего ещё глубже вжался в кресло. — Постарайтесь не разрушить благоприятного впечатления, которое вам удалось на меня произвести. Я умею ценить лояльность служащих и уважаю смелость. Но всё-таки лучше работать на меня или со мной. Это куда более почётно, прибыльно и безопасно, чем против. Если вы подумаете над смыслом, а не над формой того, что я говорил здесь, вы поймёте: репутации «Бристольского Кредита» совершенно невозможно повредить. Невозможно повредить тому, чего нет. Когда вы сделаете необходимые умозаключения и вам захочется мне помочь, покажите это моему другу мистеру Бруксу, — Рэйчел с изумлением увидела, что на девственно чистой поверхности стола совершенно непостижимым образом появился жёлтый кружок металла размером с соверен. — Если же вы предпочтёте остаться в стороне, можете выбросить или оставить себе на память. Всего доброго, мистер Стэнтон.

— Кто такой мистер Брукс? — хрипло спросил служащий.

— Вы знаете, кто такой мистер Брукс, — усмехнулся Гурьев. — Да, и ещё одно, пожалуй, последнее. Это не бизнес.

И, словно не замечая потрясённого взгляда помощника управляющего, Гурьев поднялся сам и увлёк за собой Рэйчел. Не обращая внимания на вспышки и толпу, они прошествовали к выходу.

— Ты умеешь быть очень убедительным, — заявила Рэйчел, когда они садились в машину. — Я почти поверила, что ты можешь уничтожить «Бристольский Кредит», если захочешь. Что за монету ты ему дал?

— Я действительно могу уничтожить «Бристольский Кредит», Рэйчел, — беспечно заявил Гурьев, доставая из жилетного кармана и протягивая ей копию жетона, оставленного на столе в банке. — Больше того, именно это я и собираюсь сделать.

Наклонив голову, Рэйчел рассматривала жетон. Бурт его был гладким. На аверсе был изображён орёл, окружённый надписью на латыни: «FALCON REX REXORUM». Реверс оказался более лаконичен: там красовался крест, похожий на мальтийский, только не восьми, — а двенадцатиконечный. Царь-сокол, подумала она. Сокол, царь царей. Сокол. Рюрик. Ну, конечно же, Господи Иисусе. Мне давно следовало догадаться.

— Это… золото?

— Это олово с тонким золотым покрытием, нанесённым гальваническим способом.

— Что происходит, Джейк?

— Думаю, тебе пора узнать правду, Рэйчел. Брукс уже провёл подготовительную работу, так что формальности будут улажены довольно быстро. Осталось только поставить подпись. Твою подпись, Рэйчел. И тогда – у тебя будет собственный банк. «Falcon Bank and Trust».

— Это же немыслимо, Джейк, — жалобно сказала она. — Зачем мне банк? Какой банк? Что я буду с ним делать? Я ничего в этом не понимаю…

— Тебе не нужно ничего в этом понимать. Брукс всё будет делать сам. И не один, кстати.

— Зачем тебе это, Джейк?

— Это трамплин, Рэйчел. Следующая цель – «Бристольский кредит».

— Это ты и подразумевал, когда разговаривал с этим… Стэнтоном?

— Да.

— Но… Зачем?

— Во-первых, месть, — улыбнулся Гурьев. — Во-вторых, она же. А в-третьих – там посмотрим. Нам очень нужны деньги, и много.

— Мне не нужны, Джейк. Ну, то есть, нужны, конечно же…

— Вот видишь. Разве тебе не хочется вернуть принадлежащее тебе по праву?

— Судиться с ними? Пустая затея…

— Нет. Не судиться. Поставить под контроль. Захватить.

— Ты сумасшедший, — после долгого молчания проговорила Рэйчел. — Сумасшедший. Опасный, как гремучая змея. Да что я говорю. В тысячу раз опаснее.

— Ох, я это уже слышал, — поморщился Гурьев.

— Но, вероятно, не отнёсся к этому всерьёз. Повторяю – ты сумасшедший. Джейк… Это ведь не ради денег. Ты сам сказал – это не бизнес. Я всё-таки уже немного знаю тебя. А чувствую совсем хорошо. Я не отказываюсь, Джейк. Я сделаю всё… Но я хочу знать, зачем.

Я сделаю всё, Джейк, подумала Рэйчел. Всё, что угодно, если это задержит тебя хотя бы на час.

— Хорошо, ангел мой. Хорошо. Я скажу. Всё очень просто, Рэйчел. Я не могу и не хочу смотреть, как коминтерновцы превращают мою Родину в железного змея, готового обрушиться на весь мир. Я думаю, мы все погибнем, Рэйчел. Но если так, то мы погибнем не как кролики в пасти удава, а как мангусты, сражающиеся до последнего вздоха. И кто знает, — может быть, удав, порванный нашими когтями и зубами, тоже сдохнет.

На этот раз Рэйчел молчала, наверное, минут пять. О чём она думает, встревожился Гурьев. Рэйчел, родная моя девочка, о чём ты думаешь сейчас?!.

— Ты не просто сумасшедший. Ты буйнопомешанный, — Рэйчел посмотрела на него, покачала головой. — У тебя ведь должен быть план, Джейк. Разве такие дела начинают на пустом месте?

— Все дела когда-то начинались на пустом месте. Это – во-первых. А во-вторых – где ты видишь пустое место? Посмотри, сколько всего у нас уже есть. Банк. Территория. И десятки людей, готовых идти за нами в огонь и воду.

— За тобой.

— За мной, — подозрительно легко согласился Гурьев. — Так что – никакого «пустого места», Рэйчел.

— Но зачем?

— Что?

— Если ты задумал… такое – зачем ты предупредил их?

— Я всегда так делаю – иду на вы. Это во-первых. А во-вторых – они ничего не успеют. У них даже представления не возникает, что, а, главное, как, я собираюсь сделать.

— Сколько времени ты находишься рядом со мной, Джейк?

— Почему ты спрашиваешь?!

— Сколько?

— Шесть… Нет. Семь месяцев. Почти семь.

— Мне кажется, что прошло сто лет, Джейк, — Рэйчел с улыбкой посмотрела на него. — Ты живёшь с такой скоростью, что у меня закладывает уши, и желудок вот-вот выскочит вон на виражах.

— Зато со мной не бывает скучно, Рэйчел. И не будет никогда, могу поклясться. Разве это не здорово?

— Пожалуй, я и в самом деле согласна мчаться, сломя голову, не разбирая дороги. Пока ты рядом со мной. Но лучше всё-таки представлять себе, куда мы мчимся и что нас ждёт впереди.

— Всё, что угодно, Рэйчел. Кроме покоя и скуки.

— Не сомневаюсь. И всё-таки, что там насчёт серьёзного плана?

— План не может быть написан сейчас в деталях, Рэйчел. Нам нужна точка опоры. Не одна точка – много. Целая сеть. И одна из таких точек – банк. Деньги. Не жалкие гроши по подписке, а настоящие деньги. И соответствующее влияние на умы и сердца. А план… До настоящего плана ещё далеко. Мы будем копить ресурсы. А когда начнётся война, мы выступим третьей силой. Силой, которая всё изменит. А ты – ты только представь себе, Рэйчел: ты, со своими связями и знакомствами – и руководитель крупного банка. Наверное, первая женщина-банкир в современной истории!

— Господи Иисусе, Джейк. Какой из меня банкир?!

Я не хочу быть банкиром, Джейк, подумала Рэйчел. Всё, чего я хочу – это нарожать тебе полдюжины мальчишек и девчонок, Джейк. Сколько хватит сил. Может быть, когда ты станешь возиться с ними, у тебя прояснится в голове хотя бы немного… Или не прояснится? Ах, всё равно…

— Банкирами не рождаются. Ими становятся. Нужно лишь захотеть, Рэйчел. Я прошу тебя – помоги мне.

— Я думаю, мама была бы в восторге от этого, — задумчиво проговорила Рэйчел. — Все русские сумасшедшие. И я тоже, — потому что я согласна…

— Спасибо.

— Тэдди знает?

— Немного. Ему не нужно пока погружаться во всё это. Пусть учится, набирается сил.

— Знаешь, мне совсем не думается о будущем Джейк, — она посмотрела на него умоляюще, словно желая получить от Гурьева какое-нибудь объяснение этой несуразности. — Раньше всё было так понятно. Пусть невесело, но понятно. А теперь… Я должна, вероятно, ужасно мучиться. Ведь ты не собираешься становиться добропорядочным, буржуазным гражданином, не так ли?

— Рэйчел…

— Подожди. Не перебивай меня, пожалуйста, — Рэйчел приподняла брови, вздохнула. — Не нужно, Джейк… В том смысле, в котором это понимают вокруг… Мне самой… Я ведь женщина, Джейк. Просто женщина, даже если ты что-то такое придумал про меня. Но я не боюсь и не думаю об этом. Ведь будущего больше нет, Джейк.

— Что?! Что ты говоришь такое, девочка?!

— Того будущего, которое было раньше, Джейк. Его больше нет. Это всё английская грамматика. Будущее – в прошедшем. Это действительно так, ведь будущее строим мы сами. И сейчас… Теперь… После того, как ты врезался в мою жизнь, Джейк… Всё стало по-другому. Всё изменилось. Ужасно изменилось. Я ведь должна была погибнуть, Джейк. И я уже умерла. Я видела это, как будто… А ты взял и выдернул меня оттуда, с того света. И теперь моя жизнь принадлежит тебе. Поэтому пусть всё будет, как ты хочешь. Как считаешь нужным и правильным.

— Прежнего будущего действительно больше нет. Ты права. Всё стало возможно изменить. И мы сделаем это.

— Ты думаешь, это правильно?

— Не знаю. Думаю, да. Потому что ты жива, Рэйчел.

— И тебе это нравится, — она улыбнулась.

— Безумно, Рэйчел. Безумно нравится.

— Сигэру-сама тоже в этом… замешан?

— Да. И он, и кое-кто ещё, кто вовсе не жаждет, чтобы коминтерновская хевра кадиша[22] хозяйничала по всему миру так же, как в Москве. И те, кому не нравится «новый порядок» в Берлине, с его опасными бреднями насчёт «природного права арийской расы». Видишь ли, самая большая проблема современности состоит в том, что людям просто не на что опереться. Фашизм расовый – или фашизм классовый. Чума на оба этих «дома», Рэйчел. Нет ничего «третьего». Так вот – я предлагаю это самое «третье». В первую очередь – русским, естественно. Но при этом – и всем остальным. Честь, Родина и свобода. Право самому решать, какой будет твоя собственная жизнь. Очень простые правила, которые нет нужды разъяснять – всё и так предельно понятно. Не можете выстоять в одиночку – добро пожаловать в команду. Под наши знамёна. Для этого мы здесь. Ты веришь мне, Рэйчел?

— Да, Джейк. Боюсь, это так… Я только хотела спросить у тебя кое-что очень важное. Обещай мне, что не станешь скрывать ничего. Я не хочу, чтобы у нас были секреты друг от друга. Пожалуйста, хорошо?

— Если это не военная тайна, — улыбнулся Гурьев, внутренне настораживаясь. — Я готов.

— Расскажи мне об этой женщине, Джейк. О Пелагее. Такое красивое, русско-греческое, имя. Как ты её называл? Полюшка?

— Откуда ты знаешь? — враз севшим голосом спросил Гурьев. — Боже мой, Рэйчел… Откуда?!

— Мне снятся сны с тобой, Джейк, — она улыбнулась, покачав головой. — Чудесные, волшебные сны. Таким она запомнила тебя, да? Я чувствую, она очень тебя любила.

— Чувствуешь?!

— Да. Вот здесь, — Рэйчел взяла его ладонь и умостила у себя под грудью, на сердце. — Она тебя очень любила, Джейк. Почти так же сильно, как я. А теперь я должна любить тебя не только за себя, но и за неё. Дважды, мой Серебряный Рыцарь. Поэтому расскажи мне о ней. Ты ведь ничего не забыл? Я знаю, ты никогда ничего не забываешь.

— Ты… не ревнуешь?

— Она спасла меня, Джейк. Ты и она, вы оба. Она отдала мне свою душу, а ты – свою силу. Как я могу ревновать? Теперь я – это она, а ты – это я. Это мы, Джейк. Это мы, Господи, понимаешь?

— Ладанка. Не может быть. Это мистика.

— Нет. Это не мистика. Это просто то самое, над чем, как ты говоришь, пока не властен человеческий разум. Возможно, когда-нибудь, потом…

— У меня есть её кинжал, Рэйчел. Я сделал его для неё, и… Он принадлежит тебе. Я немного переделаю рукоять, чтобы она ложилась крепко и твёрдо в твою руку. Её руки были крупнее.

— Крестьянские руки?

— Нет. Она была, — он улыбнулся, — колдунья. Она принимала роды, помогала женщинам – очень многим. У неё были руки врача, руки сестры милосердия – сильные ладони, длинные сильные пальцы, коротко, очень коротко, подстриженные ногти. Всегда очень чистые, пахнущие чебрецом и полынью. Она знала великое множество степных трав и умела лечить их отварами, кажется, всё, что угодно.

— Колдунья. Я так и знала.

— Да. Совсем как ты, Рэйчел.

— Ты любил её? О, да, конечно же, ты любил её. Там, на её могиле, каждый год цветёт японская вишня. Я очень хочу когда-нибудь там побывать. Побыть среди этих людей, которых знали и любили вы оба. Людей, которые помнят тебя и её. Тебя с ней. Она красивая?

— Ты говоришь так, словно она жива.

— Она жива, Джейк. Она жива… Яшенька. И я жива. Мы обе живы. Тобой, в тебе, для тебя. Всё это так не случайно, Джейк, — мне иногда даже страшно. Зато теперь я точно знаю, что никогда не умру – и всегда буду с тобой. Расскажи мне, Яшенька!

Мероув Парк. Сентябрь 1934 г

Получив сведения о коминтерновском резиденте, Гурьев удивился, но не очень сильно. Но уж очень как-то всё одно к одному складывалось. И это вызывало у него беспокойство – правда, пока очень смутное и слабое. Придётся мне подождать с операцией, подумал он. В конце концов, я же не могу разорваться. Впереди ещё Ватикан и Андорра. Пока Брукс занимается подготовкой почвы для банковских дел – мы возьмёмся за это направление. Матюшин с десятком офицеров поедет к Полозову – больше не требуется, а я поеду в Рим. Крылья его над Римом. Хотел бы я знать, что это значит на самом деле.

Известие о поездке в Италию Рэйчел встретила стоически:

— Надолго?

— Дней пять-шесть – с дорогой. Я полечу на аэроплане – и туда, и обратно. Возьму с собой двух офицеров – на всякий случай, да и для тренировки неплохо. На обратном пути успею полюбоваться видами Пиренейских вершин, — он улыбнулся. — Всё у нас получится, Рэйчел. Вот увидишь.

— Боже мой, Джейк. Когда я думаю о том, как ты рискуешь и что замыслил – у меня голова идёт кругом и отнимаются ноги от ужаса. Неужели ты способен на это?

— Я всегда был в душе игроком, Рэйчел. Но играл только тогда, когда знал, что выиграю, даже если проиграю. Дело ведь совсем не в азарте – и тем более, не в самой игре. Будь я другим – разве я нужен был бы тебе, Рэйчел?

— Ах, Джейк, — она провела рукой по его щеке. — Мне становится так страшно и так хорошо от твоих слов. Знаешь, чего я боюсь больше всего?

— Нет, конечно, — Гурьев улыбнулся и поцеловал её ладонь.

— Я боюсь того, что не имею над тобой никакой власти. Власть женщины в том, что мужчина, кто бы он ни был, растворяется в ней, погружаясь в неё. А ты… Ты, не растворяясь, пронзаешь меня. Твой разум, твои устремления раздвигают мой разум и плоть, подчиняя меня и заставляя понять всю свою беспомощность – перед твоим движением к цели. Ты говоришь со мной о своих мыслях, а я с тобой – о своих чувствах. Понимаешь ли ты разницу, Джейк?!

— Я люблю тебя, Рэйчел.

— Я знаю, мой милый, я знаю. Я ведь не утверждаю, что это не так. Просто это… Это что-то ещё, что-то другое, Джейк. Мне ведь совсем не нужно, чтобы ты был таким. Я не поэтому и не за это люблю тебя, вовсе не за твой масштаб, — она вдруг осеклась и нахмурилась. — Ах, нет, нет! Это тоже глупость. Ты сам – это и есть твой масштаб, твой размер, твоя суть. Ах, какая я глупая эгоистка, Джейк, — Рэйчел подняла на него свои глаза. — Мне просто хочется иногда, чтобы ты не был таким огромным. Мне кажется, что тогда мне было бы легче справиться и с тобой, с моими чувствами к тебе, а это неправильно. Ты – это ты. Ничего другого и никак иначе мне на самом-то деле не нужно. Слышишь?

— Да, Рэйчел. Да. Слышу.

— Моя жизнь принадлежит тебе, Джейк. И не только жизнь. Я верю, что никто не сможет распорядиться ею лучше, чем ты. Правильнее, чем ты. Пожалуйста, сделай так, чтобы с моей верой ничего не случилось. Обещаешь?

— Обещаю.

— Мужчины, — вздохнула Рэйчел. — Боюсь, ты так никогда и не поймёшь, что это значит – видеть мужчину со стороны. Мужчину, который занимает всё твои мысли, всё существо. Тебе не стыдно?

— Стыдно, моя девочка, — вздохнул Гурьев, обнимая её. — Стыдно, родная моя. Но нет хуже стыда, чем знать, что твоё слово ничего не значит. А моё слово кое-что значит. И меня это радует.

* * *

— Сантьяго де Гуэрра. Звучит неплохо, — Рэйчел, улыбаясь и качая головой, отложила в сторону чилийский паспорт Гурьева, доставленный вчера из японского посольства. — Ну, и зачем этот маскарад?

— Это мой любимый приём, — пробормотал Гурьев, рассматривая своё изображение в громадном зеркале. Из амальгамы на него смотрел высокий и суровый молодой прелат в соответствующем одеянии – чёрная сутана, малиновый кушак и малиновая шапочка, небольшой наперсный крест из серебра ручной работы на двойной цепочке. — Как думаешь, стоит показаться в таком виде отцу Даниилу?

— Если тебе дорого его душевное спокойствие – ни в коем случае, — возмутилась Рэйчел. — Такого обращения он не заслужил!

— Ну, ладно, ладно, — примирительно проворчал Гурьев. — Я пошутил. Я с удовольствием взял бы тебя с собой, но никто, кроме тебя, не в состоянии справиться в моё отсутствие с нашим неимоверно разросшимся хозяйством.

— По крайней мере, я могу быть уверена, что в этом наряде тебе на шею станет вешаться чуть меньше женщин, чем обычно.

— Да ну?! — приподнял Гурьев правую бровь. — По-моему, наоборот: запретный плод сладок. Далеко не каждая женщина может похвастаться тем, что ей удалось соблазнить католического епископа. Не сомневайся, желающих найдётся предостаточно.

— Негодяй, — Рэйчел засмеялась и ткнула его кулачком в бок. — На меньшее, чем притвориться епископом, ты не согласен?

— Ты же знаешь – я не люблю мелочиться, — заявил Гурьев, притягивая Рэйчел к себе и наклоняясь к её губам.

— Тогда я буду первой. Какая фантастическая, богохульная, восхитительная картина, — успела прошептать Рэйчел прежде, чем поцелуй выключил для неё всё остальное мироздание.

Ватикан. Сентябрь 1934 г

— Просыпайтесь, падре, — тихо проговорил Гурьев, увидев, как дрогнули веки понтифика. — Нам нужно о многом поговорить.

Он воспользовался одним из своих излюбленных и проверенных приёмов – появляться перед человеком в последней фазе третьего или четвёртого ночного сна, когда сознание занято углублённой переработкой пережитого за день. Этот приём лишал жертву какой бы то ни было воли к сопротивлению, а на людей верующих или мистически настроенных действовал просто безотказно.

— Доброй ночи, падре, — печально улыбнулся Гурьев, наблюдая, как близорукие, ещё мало что понимающие глаза Пия Одиннадцатого пытаются нашарить на его лице ответ на вопрос, кто же он такой и откуда взялся в папских покоях. — Вот ваши очки. Надевайте, я подожду. Свет мы зажжём немного позже.

Он специально подгадал свой визит к полнолунию. Погода ему благоприятствовала – небо было чистым, и спутница Земли в её вечном беге вокруг Солнца превосходно освещала помещение через высокое окно с предусмотрительно раздвинутыми шторами – без всяких свечей или электричества.

— Кто вы такой? — надев очки и тем самым почувствовав себя чуть увереннее, осторожно спросил понтифик. — На вас одежда священника, но вы, конечно же, не священник…

— Нет, — Гурьев, освободив фиксатор, удерживающий Близнецов в ножнах-рукоятях, нарочито рассеянно, ритмически раздвигал на пару дюймов и снова сдвигал нестерпимо бликующие в лунном сиянии клинки. — Нет, конечно же, я не священник. Хотя иногда чувствую себя так, словно должен был им стать. А вы, падре?

— Что?! — изумлённо пробормотал римский епископ, чувствуя, что не в силах оторвать взгляд, примагнитившийся к завораживающему мерцанию стали.

— Я спрашиваю вас, падре, — священник ли вы? Может ли человек, много лет бывший префектом Ватиканской библиотеки, — дипломат и учёный, нунций Святого Престола в Польше в дни наступления коммунистических орд на Варшаву, — человек, ожидавший шанса обсудить с Троцким и Лениным возможность с их помощью создать «католическую Россию», — человек, захотевший получить сокровища русской церкви в обмен на помощь голодным, чтобы сохранить эти сокровища от потока и разграбления, — человек, купивший у очень уж странных посредников, не задавая как будто бы лишних, неудобных вопросов, Одигитрию Софийскую, — человек, отстоявший независимость Града Святого Петра от грязных лап фашистов, — может ли этот человек называть себя верующим? Или, больше того, — священником? Расскажите мне, падре.

— Вы ждёте от меня исповеди? — усмехнулся понтифик. — Но ведь вы же сами сказали: вы – не священник.

— И всё же я готов выслушать вас, падре, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — Я знаю, что после вашего рассказа я больше никогда не смогу избавиться от иронии и сарказма по отношению к предыдущим и последующим наместникам Апостола Петра. Собственно, я и без того недостаточно почтителен. Но, право же, трудно ожидать почтительности к символам от людей, таких, как вы и я, — людей, слишком хорошо знающих, как отличается реальная история христианства вообще и Римской церкви в частности, от того, что рассказывают бедным маленьким человечкам с амвонов храмов и университетских кафедр. От людей, представляющих себе, какой массив свидетельств, живых и бумажных, навсегда похоронен под спудом веков ради ничтожных, бесконечно ничтожных миражей – власти и денег. От людей, знающих, до каких высот поднялся, несмотря на это, вопреки всему, человеческий дух. От людей, всей поверхностью кожи ощущающих нависшую над этим миром угрозу. Я слушаю вас, падре.

В полном молчании текли минуты. Гурьев ждал, опираясь на меч и глядя на сидящего на ложе понтифика. Пий Одиннадцатый молчал, время от времени надевая и снимая очки. Гурьев не торопил его. Тишина в папской спальне нарушалась лишь звуками, издаваемыми мебелью под тяжестью человеческих тел. Наконец, понтифик поднял на Гурьева глаза:

— Видимо, мне нечего вам сказать. Ничего нового – во всяком случае. Вряд ли я смогу переубедить вас… Но, похоже, вам есть что сказать мне. Мне не кажется, будто вы… хотите моей смерти. Собственно, я не слишком боюсь.

— Нет, падре, — улыбнулся Гурьев. — Боятся все, но в этом страхе нет ничего недостойного. Недостойно позволять страху овладеть собой. И, конечно же, я пришёл не затем, чтобы оборвать нить вашей жизни. Наверное, вы понимаете: я легко могу сделать это и уйти – так же легко. Но я хочу совсем иного. И мне действительно есть, что сказать вам.

— Чего же вы хотите?

— Я хочу заключить с вами соглашение. Соглашение, которое останется в полной тайне. Конкордат. О нём будем знать только вы и я. И оба станем неукоснительно его соблюдать. Независимо от того, верите вы в Бога или не верите, падре, священник вы или нет, — мы можем договориться.

— О чём?!

— О том, чтобы не нарушать равновесие. Ибо это самое главное условие существования мира и нас в нём – равновесие.

— И… что я могу для этого сделать?

— Для начала – выслушать настоящую историю раскола.[23]

— Вы полагаете, она мне неизвестна?! — изумился понтифик. — Не можете же вы быть настолько наивны!

— История – это не только факты, падре. История – это выводы. А их почему-то не сделал никто, хотя факты многим известны. Я начну – и это, поверьте, займёт куда меньше времени, чем вам сейчас кажется. А потом вы спросите меня обо всём, о чём только захотите. Договорились?

— Мне кажется – вы гораздо старше, чем можно было бы предположить по вашему лицу.

— Общение с теми, кого называют «сильными мира сего» – тяжкий труд, и не проходит бесследно, — усмехнулся Гурьев. — Скоро это начнёт отражаться и на лице. Не думаю, что это сильно понравится моим близким, но мне самому это знание не причиняет беспокойства.

— У вас есть близкие? Кто же они?

— Есть, — кивнул Гурьев. — Очень близкие, падре. Близкие настолько, что ради них я и решился на этот разговор.

— Вот как.

— Да, это так. Дайте мне вашу руку, падре.

— Зачем?!?

— Дайте, — потребовал Гурьев таким тоном, что понтифик поспешно протянул ему руку.

Гурьев нащупал пульс и долго слушал его, не шевелясь, прикрыв глаза. Молчал и растерянный, окончательно сбитый с толку понтифик. Наконец, Гурьев осторожно положил его руку ему на колено и произнёс:

— Вы очень больны, падре. Я уже не смогу помочь вам – по-настоящему помочь. Слишком поздно. У вас впереди – лет пять от силы. Я могу ошибаться – но как в ту, так и в другую сторону. Хорошенько подумайте: ведь всё, что останется после вас – это только память, и ничего больше. Вы сможете жить только в тех, кто будет помнить о вас. Для настоящих злодейств вы слишком горячи, но слишком теплохладны для настоящего добра. Но если вы хотя бы сейчас примете правильную сторону – о вас будут помнить, и станут вспоминать о вас добрым словом. Это само по себе – ох как немало, падре.

— Правильную? Это значит – вашу?

— Да, — спокойно ответил Гурьев. — И вы это знаете. Уже знаете. Ложитесь и закройте глаза.

— Зачем?!

— Я немного помогу вам. А потом вы выслушаете меня, и мы кое-что обсудим. Я не в состоянии терпеть, когда могу помочь человеку – я всегда должен сделать это немедленно. А дела всегда могут подождать.

Гурьев, дождавшись, пока понтифик вытянется на ложе и закроет глаза, закатал рукав, снял браслет с иголками и развернул его:

— Сейчас вы почувствуете слабые уколы в ушах, на лбу и на запястьях. Не двигайтесь до тех пор, пока эти слабые, но явственные ощущения, похожие на те, что возникают при электротерапии, не исчезнут. Когда почувствуете, дайте мне знать.

Расставив иглы, Гурьев поднялся, подошёл к стене и повернул выключатель, отрегулировав его так, чтобы свет не беспокоил лежащего в кровати пожилого человека с высоким лбом и глубокими вертикальными складками у носа и губ. Вернувшись к ложу, он снова сел и стал ждать, сцепив руки в замок на рукояти меча. Он умел ждать.

Наконец, понтифик едва заметно пошевелился:

— Кажется, всё…

— Хорошо, — Гурьев быстро вынул иголки и протёр лицо, уши и запястья понтифика комочком ваты, смоченным в эфире. — Это немного подкрепит вас. Правда, увы, повторюсь – ненадолго. Вы почувствуете себя лучше уже утром.

— Вы… врач? — спросил понтифик, с благодарностью взглянув на Гурьева, который протянул ему руку, чтобы помочь усесться снова.

— Врач? Нет. Скорее, немного лекарь. Во многих смыслах.

— Я хотел бы пересесть к окну. Мне кажется, нам так легче будет разговаривать.

— Хорошая мысль, падре, — согласился Гурьев, помогая понтифику теперь сойти с кровати и перебраться в кресло.

Со стороны картинка выглядела вполне мирно, даже идиллически – два прелата, молодой и преклонных лет, засиделись за важным теологическим разговором далеко за полночь. Только всё всегда на самом деле далеко не так, как кажется.

— Так вот, падре. Речь моя будет очень, очень короткой. А вывод – ещё более коротким и простым. Вы удивитесь, насколько он прост. Но в этом нет никакой сверхъестественной мудрости. Я всего лишь начал с самого главного. С Царского Рода. С меры Суда. И всё встало на свои места, падре.

— Царский Род?!

— Да, падре. Царский Род. Меровинги. Меровинги, как династия, их признанное общественным мнением, если позволено мне будет такой термин употребить, родство с Иисусом, пусть даже и мифическое – это большого значения в нашем случае не имеет, — стало восприниматься римской, прежде всего, церковью, как угроза её духовному авторитету. Не знаю, кому именно из ваших предшественников пришла в голову эта мысль – возможно, она посещала не одного и не однажды. Я думаю, воспринимающая Иисуса как меру Суда и себя как его, Иисуса, духовное тело, церковь чувствовала себя неуютно рядом с плотью, если можно так выразиться, его потомков. Повторяю – неважно, являлись ли Меровинги деспозинами в действительности или только в воображении людей. Очевидно, это мешало, смущало, сбивало с толку. А после того, как Богочеловечество Иисуса утвердилось в церкви на уровне догмата, существование неких людей, являющихся его детьми в прямом, физическом смысле, стало совершенно неприемлемым. Как говорится, тем хуже для фактов. Но только римский епископ Захарий решился поставить точку. Он нашёл того, кто мог нанести удар по Меровингам изнутри их собственного дома – Пипина Короткого. Предполагаю, — это задумывалось, как пролог к избиению арианских ересей. Вероятно, были и другие мотивы – установить это сейчас крайне трудно. Ну, а восточная ветвь, Византия, не признала этот шаг Захария. Потому что политика минуты была поставлена Захарием выше политики принципа. Так наметился раскол, который позже, спустя три столетия, оформился богословски, юридически и литургически. А потом было сделано всё возможное и невозможное для того, чтобы вот эту, главную, причину – присвоение меры Суда – затушевать, вычеркнуть из сознания людей. И благодаря этому разделение на Восточную и Западную традиции теперь воспринимается как спор свифтовских тупоконечников и остроконечников. А на самом деле – всё очень страшно, падре. И называется очень просто – предательство.

— Это действительно… очень коротко и понятно, — понтифик недоумённо приподнял брови и в смятении дотронулся пальцем до оправы очков на переносице. — Неужели вы в самом деле думаете, что это, как вы называете, предательство Церкви…

— Римского епископа Захария.[24]

— Хорошо… Святого Захария по отношению к Хильдерику послужило основой раскола?!

— Я уверен в этом, падре. Предательство было тяжёлым решением для Захария, но он принял его потому, что хотел вовсе не святости, а власти. Власти над церковью, а значит, и над всем миром, согласно тогдашнему пониманию. Он уже знал, что Константинополь не подчинится. И всё равно сделал это. Конечно, противоречия между западной и восточной ветвями уже имели место, но не были необратимыми. А после – стали. А теперь подумайте о России, падре. О Рюрике и его потомках. О том, почему, зачем, чего ради бились, как волны прибоя, рыцарские ордена Римской церкви, стремясь поглотить, смыть начисто, сделать небывшей Русь – последнюю крепость, последний оплот Царского Рода. О Бодуэне, короле Иерусалима. О четвёртом Крестовом походе, закончившемся разграблением и сожжением Византии. И о многом, о многом другом, падре, что было вызвано к жизни этим самым предательством. О Наполеоне, о Гитлере и о Ленине. И вам, уверяю вас, многое станет понятно. В том числе и ваши собственные устремления и поступки. А главное – подумайте о том, кому это нужно. Кто стоит за всем этим. Кто выигрывает от этой смуты. Чья власть укрепляется ею день ото дня.

— Я… мне трудно так однозначно судить…

— А мне – легко, — возразил Гурьев. — Надо мной не висит груз повседневных забот понтификата, а, кроме того, у меня совершенно свежий взгляд, взгляд со стороны. И от греха властолюбия вы тоже отнюдь не свободны, падре.

— А вы?

— Падре, я не стану разворачивать перед вами всю картину – поверьте, я легко мог воспользоваться целым рядом обстоятельств и инструментов, имеющихся в моём распоряжении, чтобы объявить себя наследником Российского престола и добиться соответствующего признания в качестве такового. Я не стал этого делать по одной-единственной причине: каким бы великим стратегом и выдающимся тактиком я не был, каким бы правым себя не считал, сколько бы людей не были бы готовы закрыть глаза на несообразности и какими бы благородными не являлись мои побуждения – это узурпация. Узурпация и предательство. Я не боюсь нарушать законы и делаю это постоянно. Но у меня есть принципы, падре. Мне кажется, они есть и у вас.

— Это… Невероятно.

— Вовсе нет. Но предательство – это не мой принцип. А святой Захарий… Римская церковь так никогда и не избавилась от этого страшного наследия. Предательство Царского Рода – это не просто предательство, хотя и просто предательство – вещь, в которой стоит от всей души раскаяться. Но то, что сделал Захарий – это попытка разрушить механизм осуществления принципа Суда. Пипин не был первым бунтовщиком. Беда в том, что он оказался первым по-настоящему удачливым. И всю остальную историю творили под тяжестью этого предательства, этого бунта, под гнётом этого преступления, падре – преступления через заповедь Суда. И сейчас, — Гурьев стремительно наклонился к понтифику, — я могу дать Римской церкви шанс. Настоящий, большой исторический шанс. Но – единственный и последний. Надеюсь, вы не захотите упустить его, ваше святейшество.

— А вы впервые обратились ко мне так вежливо, — чуть улыбнулся Пий Одиннадцатый.

— Мне показалось, что это добавит вам немного уверенности, — улыбнулся Гурьев в ответ. — Вы ведь не боитесь меня, падре?

— Почти нет. Хотя верю, что людей, которые не боятся вас вовсе, очень и очень немного.

— Ну, что вы, — Гурьев покачал головой. — У меня много друзей. И много тех, кто идёт вместе со мной не за страх, а за совесть. А противникам – настоящим противникам – я не позволяю перестать бояться меня и уж тем более – успеть осознать это.

— Простите меня… Мне почему-то кажется, что не только политика привела вас ко мне. Есть что-то ещё…

— Есть, падре, вы правы. Я ждал, спросите ли вы об этом.

— Хорошо, что я спросил? Или плохо?

— Отлично, — улыбнулся Гурьев. — Замечательно. Именно то, что нужно. Видите ли, падре, вся эта средневековая дичь касается моих близких.

— Тех самых?

— Да. Женщину, которую я люблю, и её родного брата. Судя по всему, Захарий и Пипин договорились уничтожить всякое семя Царского Рода на земле. Им очень многое удалось – не всё, но многое. Так вот, эта женщина и этот мальчик – их тоже пытаются убить. Подождите, — Гурьев остановил понтифика, вскинувшего голову, чтобы что-то сказать. — Я знаю, что давно нет никакого писаного приказа. Нет никаких документов. А даже если и есть – никто не в силах отменить приказ нелюдей, отданный нечисти, падре.

— Что?!

По мере того, как Гурьев излагал историю злоключений Рэйчел, выражение неизъяснимой муки всё явственнее проступало на лице понтифика.

— Боже мой, — проговорил Пий Одиннадцатый, когда Гурьев умолк. — Этого просто не может быть. Святой Захарий… Нет, нет, я вам верю. Но как он мог?! Боже мой, как он мог решиться на это?!

— Я не знаю, кто решился на это, падре. Я не пришёл сюда обличать или обвинять. Мне просто нужно понимание. И помощь. Возможно, это произошло позже. А может, раньше. Нет никакого способа это установить хоть сколько-нибудь достоверно. Но эта женщина и этот мальчик – они мои близкие, падре. И ради того, чтобы сохранить их жизни, я могу и буду убивать столько, сколько потребуется.

— Ну, это хотя бы честно… — Понтифик оперся на массивный подлокотник. — Это честно. Знаете, если бы вы не заговорили об этом… Если бы речь шла только о политике… Мне было бы куда тяжелее поверить вам. А теперь, когда я знаю, что всё это – куда более личное, чем… И ещё. Ваша убеждённость задевает меня. Гораздо больше, чем мне хотелось бы в этом признаваться. Почему-то с вами легко говорить… Это странно, вы не находите?

— Нет. Не нахожу. Это обычное дело. Случается со всеми, кому довелось поговорить со мной. И я люблю повторять: у вас есть два пути – поддержать меня и воспротивиться мне, попытаться помешать. Я мог бы двигаться путём сложных, многоходовых интриг – это возможно, но утомительно. И я всегда «иду на вы» – так говорил величайший из древних князей моей Родины, Святослав, сын Игоря из рода Рюрика Сокола, потомка легендарного Меровея и троянских царей. Два пути, падре. И оба они ведут вас к одному и тому же: к убеждению в моей правоте. В первом случае вы – мой друг, а во втором… Во втором я не советовал бы никому оказаться.

— И это честно, — удивлённо и задумчиво проговорил понтифик. — И что же я могу сделать, чтобы стать вашим другом?

— Вам придётся немало постараться для этого, падре. Пообещайте вернуть Одигитрию туда, где ей положено находиться, — не сейчас, но немедленно, как только я напомню вам о необходимости сделать это.

— Где положено? — осторожно спросил понтифик. — Где?

— В иконостасе Софийского Собора в Константинополе, естественно, — усмехнулся Гурьев. — Как вы могли подумать, падре, что я заведу речь о частной коллекции какого-то английского аристократа?! Неужели я произвожу такое жалкое впечатление?

— Вы… не шутите?!

— Разве такими вещами шутят? — удивился Гурьев. — Неважно, во что я верю или не верю. Неважно, во что верите или не верите вы. Есть время и место, падре. Об этом следует помнить.

— Клянусь, — понтифик осенил себя крестным знамением. — Клянусь. Клянусь завещать это своему преемнику втайне от всех, кто может попытаться этому помешать. Что ещё?

— Я хочу навестить Урхельского епископа и сообщить ему о кое-каких планах моих друзей. Я хочу, чтобы он понимал – я всё равно сделаю так, как мне нужно, но при этом у него есть отличная возможность сохранить со мной и моими друзьями безоблачные, более чем приятельские отношения. Подробности вы узнаете – в своё время.

— Как мне сообщить ему о вас?

— Скажите, что его навестит человек с серебряными глазами.

Заглянув Гурьеву в лицо, понтифик содрогнулся и отвёл взгляд:

— Ужасно. Невероятно. Неужели это… Такое… возможно?

— Возможно ещё и не это.

— Хорошо, — по-прежнему избегая снова встречаться с Гурьевым взглядом, кивнул понтифик. — Я сделаю это утром, не откладывая.

— Благодарю. И, падре: мне очень хотелось бы узнать, где мальтийские рыцари спрятали то, что ищут мои противники: а именно, — какую дверь открывает моё кольцо. Если получится узнать, что они спрятали – это было бы просто отлично.

— Этого я не могу вам обещать, — в сомнении покачал головой Пий Одиннадцатый. — Я приложу все усилия, но мальтийцы умели прятать концы в воду.

— Я знаю. Мне достаточно вашего слова в том, что вы будете стараться.

— Как я найду вас?

— Подумайте обо мне, — улыбнулся Гурьев. — А потом свяжитесь с японской миссией – в любой стране – и скажите, что у вас есть новости для Хатимана. Они найдут способ передать мне известия от вас – гораздо быстрее, чем это в принципе возможно.

— Ну, теперь я уже вообще ничего не понимаю, — понтифик снял очки и снова надел их. — Хатиман – это вы?!

— Многие думают так, и я вовсе не тороплюсь их разубеждать. Хатиман – это бог-кузнец.

— Ах, так это… — понтифик покосился на меч в его руках.

— Есть и более веские доказательства, — кивнул Гурьев. — Если вы когда-нибудь увидите рядом с собой большого беркута – не удивляйтесь, хотя он очень большой. А когда у вас возникнет очень странное, прямо-таки пугающее ощущение, что беркут каким-то непостижимым образом похож на меня – не бойтесь и не удивляйтесь тем более.

— Беркут?!? — переспросил понтифик. — Вы сказали – беркут?! Орёл?!

— Да, — кивнул Гурьев. — Тот самый, с вашего герба, падре.

— Так не бывает, — без улыбки посмотрел на него понтифик.

— Чтобы человек оборачивался геральдической птицей? Конечно, нет. Это антинаучный бред, недостойный не только обсуждения, но даже и упоминания иначе, кроме как в шутку.

— Вам никогда не говорили, что вы – сумасшедший?

— Меня постоянно пытаются убедить в этом, но ничего не выходит.

— Да. Было бы удивительно, если бы кому-нибудь так повезло… Будем считать, мы и об этом договорились.

— Когда к вам обратится человек, который покажет вам вот это, — Гурьев положил на стол жетон, — я хочу быть уверен, что вы поможете этому человеку, или этим людям, всем, чем можете. Они не потребуют у вас слишком много или того, на что вы не способны – но то, что вы сможете, вы сделаете до самого последнего предела. И эта маленькая вещица напомнит вам утром о нашей беседе и послужит зримым и осязаемым доказательством того, что всё происходящее сейчас – не ночной кошмар.

— Хорошо, — медленно кивнул понтифик, рассматривая жетон с изображением креста и сокола. — У меня тоже будет к вам просьба… я даже не знаю, как правильно к вам обращаться.

— Называйте меня Сантьяго, — улыбнулся Гурьев. — Я прибыл в Рим под этим именем – пусть так и будет. Я слушаю, падре.

— Хорошо, синьор… Сантьяго, — понтифик осторожно положил жетон обратно на стол. — Надо же, я только сейчас осознал, что всё это время мы беседовали по-итальянски… Я не уверен, что мы справимся со всем до того, как я предстану перед Господом. Поэтому прошу вас: когда мой преемник будет уже совершенно непоколебимо убеждён, что читает завещание окончательно выжившего из ума старика, дайте ему понять, что он – точно такой же окончательно выживший из ума старик.

— Обещаю, падре, — серьёзно кивнул понтифику Гурьев.

Лондон. Октябрь 1934 г

Guardian. Переворот в Пиренеях (фрагмент)

Париж, 17 октября 1934 г. Ещё не улеглось эхо страшного преступления в Марселе, унесшего жизни короля Югославии Александра и министра иностранных дел Франции Луи Барту, как у французского правительства появилась новая головная боль: крошечное княжество в горах, на границе с Испанией – Андорра. Как стало известно, на следующий день после марсельской трагедии, в среду 10 октября, в столице княжества группа военных-кондотьеров, возглавляемая неким Константином Полоцофф, предположительно – бывшим русским офицером, захватила ключевые пункты столицы княжества и при полной поддержке Совета Долин провозгласила суверенитет Андорры от Французской республики и Испании. Через четыре дня, в воскресенье 14 октября, состоялась коронация «Великого Князя Андорры Константина Первого».

Всё происходящее могло бы расцениваться как очередной фарс с участием ряженых путчистов, если бы не крайне странные, чтобы не сказать больше, действия и события, происшедшие буквально через несколько часов вслед за «коронацией». Ватикан в лице епископа Урхельского, ранее являвшегося одним из принципатов Андорры, заявил о признании андоррской независимости и власти «великого князя» Константина. Ожидается, что в ближайшие дни секретариат Апостольского Престола в Риме выступит с соответствующим заявлением. Не менее странными выглядят и одновременные заявления японских дипломатов в столицах Испании и Франции, в которых говорится об «увенчавшейся успехом многолетней борьбе свободолюбивого народа Андорры за равноправие и независимость». МИД Японии отказался комментировать события в Андорре, заявив, что «тщательно изучает ситуацию», но при этом «не видит никакой опасности, могущей послужить для роста напряжённости в Европе». Наш корреспондент в Париже срочно выехал в Андорру для того, чтобы на месте попытаться выяснить, что происходит. «…»

Мероув Парк. Октябрь 1934 г

Несмотря на очевидный успех операции «Аваланш»,[25] настроение в кают-компании было далеко не радостным: нелепая гибель короля Александра произвела на всех тяжёлое впечатление. Уже сделалось известным, что Карагеоргиевича предупреждали о готовящемся покушении и предлагали надеть под мундир панцирь. Более всех убивался генерал Матюшин, считавший себя в силах повлиять на ситуацию. Гурьев тоже был зол, как чёрт:

— Вы только посмотрите, что творится. Ему посылают лодку, а он…

— Яков Кириллович, да как же вы можете!..

— Забота о безопасности не может быть делом второстепенным, господа. А уж такое геройство и вовсе выглядит самой настоящей безответственностью, тем более – со стороны монарха, который собственному телу и здоровью не хозяин. Николай Саулович, господа, понимаю и разделяю ваши чувства. И даже «но» не говорю. Безумие какое-то.

— Мне следовало заниматься именно этим вопросом, а не Андоррой, — генерал был безутешен. — Я сумел бы найти рычаги, как-то воздействовать, я же знаю людей в свите его величества! Господи, ну, как же так?!

— Вот это совершенно эмоционально объяснимая, однако с практической точки зрения абсолютно бессмысленная позиция, Николай Саулович. Сейчас необходимо сделать всё, что в наших силах и по возможности облегчить последствия этой трагедии. Сегодня мы скорбим и не говорим о делах, а третьего дня я хочу увидеть ваши соображения по поводу раскладки политических сил в Югославии, о перспективах русских учебных заведений, — как мы сможем им помочь в сложившейся ситуации. Пускать это на самотёк ни в коем случае нельзя. Теперь у нас есть Андорра, — которая без вашего, Николай Саулович, вмешательства, могла и не состояться столь гладко. Так что давайте не будем заламывать руки от отчаяния – есть, чем ответить, как говорится. Записок ровным почерком мне не нужно, доложите устно, подумаем вместе, а потом оформите это документообразно в качестве руководства к действию. — И добавил, чтобы сказанное не выглядело слишком уж откровенным приказом: – Договорились, Николай Саулович?

— Договорились, — вздохнул Матюшин, встречаясь с Гурьевым взглядом.

— Ну, Яков Кириллович… Ещё неизвестно, как с Андоррой всё повернётся!

— А вот как пожелаем, господа, так и повернётся. На повестке дня сейчас – банк, потому что срочно нужны деньги. На сегодняшний вечер объявляю всех свободными от службы в знак траура по православному монарху и рыцарю, а завтра – будьте любезны, — Гурьев прищурился. — Мы на войне, и происшедшее только подтверждает это. Посему – раскисать и расслабляться запрещаю. Есть ли у господ офицеров вопросы?

— Никак нет, Яков Кириллович, — вздохнул, отвечая за всех, Карташев. — Только просьба.

— Слушаю.

— Разделите с нами тризну, Яков Кириллович. Как-то без вас неуютно будет, ей-богу.

— Хорошо, — без улыбки кивнул Гурьев. И добавил, уже много мягче: – Спасибо, господа.

Мероув Парк. Октябрь 1934 г

— Порадуйте меня, Оскар.

— Нет ничего проще, Джейк, — Брукс улыбнулся. — Шесть и две десятых процента. Конечно, это даже не блокирующий пакет, но даёт нам полное право на участие в собрании акционеров. В том числе и внеочередном.

— Превосходно. Меморандум готов?

— Да.

— Ну, что ж. Тогда – покой нам только снится, Оскар. Готовьтесь вступить во владение и распоряжение.

— О, я давно готов, Джейк. Очень давно.

* * *

Виктор очнулся и попытался шевельнуться, но ничего не вышло. Шевелить он мог только головой, и то, как быстро убедился, в довольно-таки ограниченной степени. Он, тем не менее, повернул голову сначала влево, потом – вправо. То, что он увидел, повергло его в беспокойство. Страха он не испытывал – настоящего страха. Но… Виктора беспокоило, что он совершенно не помнил, как очутился в том положении, в котором находился сейчас – как и то, что рот был тщательно забинтован. Не слишком плотно, но ни заговорить, ни закричать не вышло. Он попытался ещё раз как следует оглядеться. Помещение было ярко освещено и представляло собой кубическую комнату практически без всякой мебели, если не считать за мебель кровать, в которой лежал сам Виктор, и металлический шкафчик, стоявший чуть дальше, чем следовало, чтобы до него можно было дотянуться лежащему на кровати. В стене справа от него угадывался проём двери – без косяков и порогов. В противоположной стене находилось нечто, похожее на массивный люк, выполненный как конструктивная часть стены. Помимо весьма необычных зрительных, присутствовала целая гамма весьма необычных ощущений иного рода. Во-первых, полнейшая, едва ли не осязаемая тишина. Во-вторых, чувство, что он находится внутри металлического сейфа наподобие банковского хранилища. В-третьих, непонятное лёгкое, почти незаметное, жжение в пенисе и в сфинктере. Чувство замкнутого пространства окончательно окрепло, когда Виктор понял, что помещение имеет металлические стенки.

Дверь распахнулась – медленно, как свойственно тяжёлой двери сейфа – и в помещение вошёл очень высокий молодой мужчина, одетый в нечто, напоминающее военную форму, безукоризненно подогнанную по его фигуре, представлявшей собой предмет чёрной зависти какого-нибудь античного дискобола. В руках у него были стул – обыкновенный, ничем не примечательный стул, из тех, что называют «венскими» – и массивная трость. Вошедший как-то очень ловко и необычайно быстро разбинтовал Виктору рот и сел так, чтобы Ротшильду не представляло чрезмерного напряжения смотреть на него.

— Здравствуйте, Виктор, — проговорил Гурьев, устраиваясь поудобнее и ставя Близнецов между колен. Знакомая вибрация хорошо ощущалась. — Можете называть меня «сэр», или «мистер», как вам больше нравится.

— Могу я называть вас «мистер ублюдок», сэр? — улыбнулся в ответ Ротшильд.

— Пожалуйста, — благосклонно кивнул Гурьев. — Это меня совершенно не трогает, как и все прочие оскорбительные прозвища на всех прочих известных вам, дорогой Виктор, языках и наречиях. У меня очень тренированная психика, и всякие детские фокусы, вроде громкого голоса, презрительных интонаций и так называемой обсценной[26] лексики, на меня никак не действуют.

— Давайте проверим, мистер поганая сволочь.

— Сколько угодно, — Гурьев ослепительно улыбнулся. — Вам не кажется, что мы теряем время? У вас его совсем немного.

— Это у вас его очень мало, мистер урод. Разумеется, вы торопитесь, тупая скотина, потому что понимаете – меня будут искать. Мистер жопная дыра, сэр. Зато я могу подождать, вонючка.

— Да-а, — разочарованно протянул Гурьев. — Английский язык людей вашего круга и воспитания как-то довольно беден в определённом отношении, вы не находите? Вам следовало бы взять несколько уроков у докеров, интересы которых вы некогда жаждали защищать. Попробуйте немецкий или французский. Конечно, с идишем мало что сравнится, но вы вряд ли знаете что-нибудь по-настоящему занимательное.

— Знаю. Мамзер.[27]

— Нет, это не идиш, — вздохнул Гурьев. — Это арамейский. И это не столько ругательство, сколько юридический термин. Но вы продолжайте, продолжайте. В конце концов, пять, даже десять минут ничего не решают принципиально. Вы устанете и разнервничаетесь, а это мне только поможет. Хотите, я вам кое-что подскажу? Вот, например: мискен, шмендрик, шмок, какер, пишер, лузер, шнорер, штинкер, пацлуах, кликер, алув, небех, цилайгер, кунилемл. Запомнили? Только интонацией подыграйте, чтобы всё прозвучало, как надо.

— Да, чуть не забыл: твоя мать – отвратительная гнилоротая шлюха.

— Виктор, вы, ей-богу, совершенно напрасно так надсаживаетесь. Пока вы придумываете что-нибудь новенькое, чего я ещё не слышал, я вам, так уж и быть, объясню, как работает механизм, которым вы не умеете пользоваться. Дело в том, что люди, как правило, обладают пережитками магизма в сознании, и явление это очень-очень древнее. Ругательства, проклятия – это не что иное, как попытка «испортить» человека, вывести из эмоционально-психического равновесия, чего иногда удаётся с помощью этих приёмов достичь. Ну, например. Если бы чья-нибудь мать действительно была, как вы выразились, очень некрасивой женщиной с плохим запахом изо рта и ужасной репутацией, то напоминание об этом, скорее всего, должно было бы пробудить у её сына неприятные воспоминания. Они могли бы, в свою очередь, спровоцировать выброс в кровь химических веществ адреналиновой группы, вызывающие физические реакции – так называемое «бешенство». Но, поскольку моя мать была просто образцом добродетели, обладала исключительно приятной внешностью и от неё, насколько я помню, всегда восхитительно пахло – как вы можете рассчитывать, что ваши слова на меня подействуют должным образом? Вы же видите – я улыбаюсь. И получаю удовлетворение оттого, что абсолютно верно рассчитал ваше поведение. Вам же следует знать, что сквернословие воздействует на того, кто сквернословит, в гораздо большей степени и самым неприятным образом. Таково уж свойство обращения за помощью к демонам, — Гурьев посмотрел на Ротшильда и кивнул. — Конечно же, вы можете продолжать, если хотите. Думаю, впрочем, вам быстро надоест.

— Ничего. Я попытаюсь продержаться несколько часов, мразь.

— Ну, как скажете, — Гурьев, продолжая улыбаться, чуть наклонил голову к левому плечу. — Мне кажется, вы так реагируете оттого, что не понимаете происходящего. Наверное, вы думаете, что вас похитили с целью выкупа или ещё ради каких-нибудь подобных смешных глупостей. Может быть, вам следует всё-таки сначала попытаться узнать, что происходит? Я, во всяком случае, именно так и поступил бы на вашем месте.

— А вы, конечно же, собираетесь любезно развеять туман моего неведения, мистер сраная подтирка, — саркастически усмехнулся Ротшильд.

— Разве я недостаточно любезен? — удивился Гурьев. — Странно, мне представляется, наоборот – довольно-таки вельми и зело. Вы совершенно правы, Виктор. Именно собираюсь развеять, и намерен сделать это достаточно любезно. Я могу начать?

— Попробуйте, мистер траханная сука.

— Благодарю вас, барон, — Гурьев обозначил некое подобие церемонного поклона. — Несмотря на ваше общее недоумение и растерянность, в одном вы пока что совершенно правы. Вас действительно будут искать. Больше того, вас уже ищут. Правда, совсем не там, где следовало бы. Есть мнение, что вас либо похитили коммунистические агенты, либо инсценировали похищение, чтобы обеспечить вам возможность добраться до Москвы, шпионом которой, по мнению доброй дюжины таблоидов, вы являетесь, о чём они не замедлили сообщить любопытной британской публике. На самом деле вы находитесь в замкнутом, полностью изолированном от окружающего мира помещении, где отсутствует даже вентиляция. Она осуществляется только через дверь. Воздуха здесь немного, так что, если активно расходовать кислород, например, громко крича или бурно двигаясь, немудрено впасть в сонливость спустя некоторое время – по мере увеличения доли углекислого газа в составе воздуха. Это является одной из причин того, что ваше тело и конечности очень надёжно закреплены на кровати, а кровать – на полу. Стены, пол и потолок помещения облицованы свинцовыми плитами толщиной в дюйм, стыки залиты свинцовым припоем и зашлифованы. За слоем свинца находится серебряная фольга, потом – монолитный железобетон. Вверху размещено окошко из толстого стекла с высоким содержанием серебра и свинца, за ним – очень дорогой и очень хороший киноаппарат, тщательно фиксирующий всё, что происходит в помещении. А также новомодная игрушка – мониторная телевизионная оптическая камера, позволяющая видеть происходящее на экране специального прибора. Вас никто не собирается держать здесь месяцы и годы, словно какую-нибудь Железную Маску. После того, как вы ответите на мои вопросы, мы, возможно, придём к консенсусу по поводу вашей дальнейшей судьбы. Если не ответите, то умрёте – довольно быстро. Ваши мочевой пузырь и прямая кишка, а также вена для инъекций, тщательно, с соблюдением всех правил медицинской науки и под местной анестезией, катетеризированы. Вас никто не будет пытать, мучить, насильно кормить-поить и так далее. Я также не испытываю никакого удовольствия, нанося людям – даже моим противникам – телесные повреждения, в том числе, как это называют медики, несовместимые с жизнью, и я, конечно же, не стану ничего подобного делать. К вам не будут заходить сердобольные сиделки для кормления с ложечки либо перемены белья и судна, наивные стражи, сопровождающие палачей, равно как и добрые доктора, сострадающие пациентам. Я – единственное живое существо, с которым вы будете общаться, да и то – недолго и лапидарно. Я внутривенно введу вам слабительное и мочегонное, после чего, вследствие полной дегидратации, ваш организм прекратит функционировать примерно через шестьдесят – семьдесят часов. Резервуар под вашим ложем рассчитан примерно на сто литров – больше в вас, мой дорогой барон, никак не наберётся. Примерно сорок – сорок пять часов после процедуры у вас сохранится шанс попытаться ответить на мои вопросы и вернуться к исходной точке, то есть к поиску консенсуса. Но потом критический пик будет пройден, и спасти вас вряд ли получится. Никакой игры в доброго и злого следователя, никаких устрашающих мероприятий – одним словом, никакого дилетантства, идиотизма и мистики. Сплошная технология.

— Что вам угодно? — сухо и преувеличенно спокойно спросил Ротшильд, стараясь сохранить остатки самообладания, и чуть улыбнулся. — Кстати, извините за оскорбительные прозвища, которыми я вас наградил. Я должен был попробовать.

— Никаких проблем, дорогой барон, — улыбнулся в ответ Гурьев. — Я же сказал, на меня это не действует. Мне угодно получить ответы на мои вопросы, а также некоторые предметы, которые, по моим сведениям, находятся у вас. Я понимаю, что вы осознали происходящее в достаточной мере для того, чтобы приступить к сотрудничеству, не так ли?

— Я вас где-то видел.

— Возможно.

— Вы из… разведки?

— Ну, вы даёте, Виктор, — изумлённо вскинув брови, покачал головой Гурьев. — Мне не хочется разрушать то хрупкое подобие взаимопонимания, что установилось между нами. Зачем вам сведения, которые вы никогда и никак не сможете использовать? Да, я из разведки. Моей собственной, личной разведки. То есть я и есть разведка, контрразведка, а также государство, которое руководит этими службами. Это, право же, всё, что вам следует знать. У вас острый, аналитический ум, и вы прекрасно понимаете, что больше вам ничего узнать не удастся. Вы пытаетесь поиграть, потянуть время?

В следующее мгновение тело Ротшильда напряглось, а глаза закатились так, что сквозь трепещущие с нечеловеческой скоростью веки сделались видны лишь желтоватые белки глазных яблок в мелких красных и синих прожилках. Зрелище было отталкивающим и пугающим, но Гурьев, ожидавший чего-то подобного, даже немного подался вперёд, чтобы получше видеть происходящее. Близнецы отозвались в ладони сильной вибрацией. Давай, поговори со мной, подумал Гурьев.

— Отпусти меня, — глухое, лишённое интонаций рычание, низкое и отзывающееся пульсирующей вибрацией Близнецов, раздалось из глотки Ротшильда.

— Нет, — поджал губы Гурьев, вставая и обнажая клинки.

— Отпусти меня, — рычание сделалось ещё более низким.

Гурьев не стал утруждать себя ответом. Он ждал.

— Отпусти меня, — повторил голос немного тише. — Моё имя – Ардзаа. Отпусти меня.

— Выходи, — спокойно сказал Гурьев. — И попробуй уйти.

— Отпусти меня, — рычание, казалось, наполнило всю комнату. — Я убью твою шлюху. Убью щенка. Убью всех.

— Уй, — Гурьев сложил губы трубочкой и сморщился, копируя интонации какой-нибудь торговки рыбой с одесского Привоза. — Йа фсся дражжу. — И усмехнулся, не испытывая ничего, кроме удивления: – Ты что, пугаешь меня, зверёк?

— Отпусти меня, — рёв раздавался на пределе, так что Гурьев уже начал беспокоиться – сидящее внутри Ротшильда нечто, пытаясь воздействовать на психику модуляциями воздуха, проталкиваемого через гортань и связки, могло не на шутку повредить достаточно нежные ткани. — Отпусти.

— Эй, зверёк, — почти ласково произнёс Гурьев. — Советую вести себя потише, ты ему всё там порвёшь. У тебя была возможность удостовериться, что фокусы, рассчитанные на монахов святопупского монастыря или бобруйских цадиков, на меня не действуют. Хочешь поиграть? Возвращайся назад, с его мозгами и волей у тебя может получиться выйти отсюда внутри этого тела. А так – извини, никаких шансов.

— Это не я. Отпусти.

— Ах, не ты?! — радостно удивился Гурьев. — Какая прелесть. А кто?

— Алоай. Отпусти.

Ну и чепуха, подумал Гурьев. Да это же просто не может быть правдой. Однако…

— Я сказал, что тебе следует делать. Выходи или возвращайся. Это всё, — Гурьев прищурился, ощущая – или всё-таки видя? — едва заметный «туман», окутывающий тело Ротшильда.

Секунду спустя тело Виктора обмякло, голова безвольно свалилась набок. «Туман» исчез, и рукояти перестали пульсировать, вернувшись в состояние лёгкой, но ощутимой вибрации. Гурьев, сложив мечи, откинул тонкое одеяло и проверил пульс, оказавшийся вполне пристойным – пульс человека, находящегося в глубоком обмороке. Покачав головой, Гурьев поднял глаза в угол комнаты, где находилось окошко с объективами, и помахал ладонью – всё в порядке. И вышел.

В «тамбуре», отделявшем комнату узника от коридора и прочих помещений, Близнецы «успокоились». Удовлетворённо кивнув, Гурьев повернул маховик замка, распахнул дверь и шагнул в коридор.

* * *

В «караульной» его уже ждали – два «курсанта», отец Даниил и Ладягин. «Курсанты» смотрели на маленькие, расположенные за мощными, наполненными водой стеклянными линзами, экранчики приборов, похожих на осциллографы. Изображение комнаты с Ротшильдом, конечно, оставляло желать много лучшего, но на безрыбье и ёрш – стерлядь, подумал Гурьев. Вот только лица присутствующих ему не понравились.

— Что это вы, господа мои, — намеренно пропихивая насмешливые интонации в голосе, проговорил Гурьев, — такие серьёзные? Бабы-яги испугались? Не ожидал от вас, господа офицеры. Да какая-нибудь товарищ Землячка,[28] не закованная в железа да не опоенная бромом до надлежащей кондиции, пожалуй, поопаснее будет, чем эта карикатура. Вот не ожидал, господа, не ожидал. А вы что, батюшка?

— Господи, спаси и помилуй, — священник перекрестился, и его примеру, словно очнувшись, последовали остальные.

Гурьев воздел очи горе:

— Я услышу что-нибудь конструктивное сегодня, господа?!

— Услышите, Яков Кириллович, — пообещал священник, пристально разглядывая Гурьева. — Непременно услышите, можете не сомневаться.

— Что вы на меня так смотрите, отче? — уже почти в самом деле раздражаясь, произнёс Гурьев. — А-а-а, понимаю. Согласно вашим сведениям, почерпнутым из крайне достоверных источников, демоны боятся только двух типов сущностей: архангелов либо демонов высшего порядка. Ну, и кем же вы меня числите? Очень, очень интересно.

— Числю вас необыкновенно язвительным молодым человеком, Яков Кириллович, — без улыбки ответил священник. — Веселья, однако, разделить не могу.

— Ну, не надо, — пожал плечами Гурьев и плюхнулся в кресло. — Владимир Иванович?

— Что он… говорил?

— Просился погулять. Обещал «ффссехх уппить». Надувал щёки барона, пускал ветер, правда, спасибо, только изо рта. В общем, жалкая, ничтожная личность, — увидев, что надлежащий эффект достигнут, и лица у присутствующих несколько смягчились, Гурьев удовлетворённо кивнул: – Этот зверёк оказался даже вежливее предыдущего, он…

— Молчите! — резко наклонился к нему священник. — Не произносите даже мысленно! Он назвался?!

— Да, — Гурьев улыбнулся. — Не только назвался сам, но и любезно сообщил имя предыдущего визитёра.

— Я так и знал, — пробормотал Ладягин. — Так и знал. Я думаю, имя – это некий код информационной структуры, некая ключевая комбинация, произнеся которую, его… можно вызвать… переместить… Например… в себя… Господи, помилуй!

— Так он что же, рассчитывал, будто я, потрясённый тем, что мне открыто – ах, ох, ух! — имя демона, начну его склонять и спрягать на все лады?! И тем самым… — Гурьев прищурился. — Нет, что-то в этом, конечно же, есть. Неужели он на это рассчитывал?

— А вы… не собирались? — спросил священник, не сводя с него взгляда.

— Это когда вы на меня заорали? — приподнял Гурьев правую бровь. — Ну, я не так глуп, как вам могло бы показаться, отче. Или вы опасались, что он «зачепился» и сейчас «потянет меня за язык»?

— Представьте себе, опасался, — кивнул священник. И продолжил задумчиво: – Всё-таки странно. Ведь он не может не понимать, что иного выхода, кроме другого тела, у него нет. Почему он не попробовал?

— Потому что там были не вы и не я, батюшка, — сказал Ладягин. — А Якова Кирилловича, да ещё при мече, они боятся.

— А вы что молчите, господа? — обратился Гурьев к офицерам. — Хочу услышать и ваши соображения.

— Нет никаких соображений, Яков Кириллович, — щёлкнул каблуками Карташев. — Пока нет. Слишком мало сведений. Согласен с господином Ладягиным и батюшкой в том, что имя называлось с умыслом принудить вас к произнесению оного. Всё остальное не заслуживает доверия.

— И я не расположен ему доверять – даже в том, что касается их пресловутых имён, — Гурьев провёл тыльной стороной ладони по подбородку. — Вообще, всё это напоминает дешёвую оперетку, вы не находите?

— Нет, — отрезал священник. — Не нахожу. Что вы собираетесь предпринять?

— Собираюсь вколоть ему стимулятор и попробовать разговорить. Может, зверёк, как следует испугавшись, заставит нашего «красного барона» распеться.

— Вы что, не понимаете, насколько это опасно?!

— Отче, ему совершенно некуда там деться, — мягко проговорил Гурьев. — Вы уже убедились, что работает и меч, как детектор, и применяемые мною методы. Как только я сообщил ему о его шансах, он тут же вылез и начал, как говаривал в таких случаях мой дедушка, «казать мине козу». Уси-пуси. Обхохочешься, на самом деле. И я совершенно не понимаю, почему следует бояться какого-то солитёра. Вы как хотите, а я считаю, что это просто какой-то неизвестный науке тонкий паразит, и ничего больше.

— Науке сии паразиты, возможно, и не известны, — покачал головой священник. — Зато пастырям Церкви известны, и известны весьма неплохо. Вплоть до классификации и иерархии таковых… паразитов. И дело не в опасности этих падших духов для вас лично, Яков Кириллович. Дело в том…

— Что непонятно, как же сей дух может бояться человека, не причастившегося святых тайн и в жизни не побывавшего на исповеди, а также несущего совершенно невместный, с точки зрения богобоязненного пастыря, груз смертных грехов, среди которых самый малый – половая жизнь вне брака, — с улыбкой закончил Гурьев. — Фи, отче. У меня всё время такое чувство, будто вы меня боитесь. Я потому и пытаюсь вас рассмешить, что мне это страсть как мешает.

— Ну, если вас, Яков Кириллович, сами бесы, и те боятся, и при вашем появлении начинают многогрешные тела, в коих угнездились, в панике покидать, то чего же вы от меня-то ожидаете?! — уже несколько спокойнее отпарировал священник. — Я-то всего лишь обыкновенный смертный, хоть и пастырского сана удостоен, чего, как теперь понимаю, в силу своих способностей в Господнем промысле сомневаться, совершенно незаслуженно…

— Начинается – «аки, паки, каки», — вздохнул Гурьев. — Может, это бесы вам сомнения внушают, дабы оружие веры из ваших рук выбить? Не поддавайтесь! Смейтесь, отче. Смейтесь! Это здорово! В смысле – и для здоровья хорошо, помимо всего прочего. Ну, когда господа офицеры меня пуще чертей боятся – это мне, в некотором роде, лестно и полезно, — Гурьев посмотрел на Карташева и подмигнул слегка смутившемуся майору. — Я ведь могу и в ад повелеть отправиться, и если в этом случае страх ослушаться моего приказа более страха перед бесами окажется, мне только на руку. Однако и страх должен помещаться в некие границы, ибо парализованный страхом человек не способен думать, анализировать и делать выводы. Я вас, любезные господа мои, для того и щекочу постоянно – смейтесь, смейтесь! — дабы страх ваш слегка утихомирить, в рамочки ввести. Смешное не страшно. Мне требуется помощь ваших умов, а трепетать и благоговеть будете пред образами в церкви. Отче! — снова повернулся Гурьев к священнику. — Ну, скажите, что мне сделать, чтобы вы меня бояться перестали? Ну, хотите, облейте меня святой водичкой, помашите перед носом кадилом, наденьте крест на шею, провозгласите магические формулы – и стану я, по-вашему, православным християнином!

— Не станете, Яков Кириллович, — вздохнул священник. — Мне ли этого не понимать? Не станете. Вера вам в душу должна войти, тогда и поговорим.

Никакой веры нет, подумал Гурьев. Вера и неверие – всего лишь свойства разума, присущие либо неприсущие личности. Ничего внешнего в этом нет. На самом деле вообще практически ничего нет: есть только человек – и ветер в лицо. Этот мир человека и ветра нужно обустроить хотя бы немного. Просто жить в мире, в котором человек появился на свет, очень страшно. Надо придумать себе точку опоры. Точку приложения сил. Одним для того, чтобы жить, достаточно сущего пустяка – веры. А мне?

— А страх свой обуздывать надобно, в этом с вами согласен совершенно, — продолжил отец Даниил после некоторой паузы. — Обещаю всяческие усилия прилагать.

— Ну, хоть так, — проворчал Гурьев. — Тогда – улыбнитесь, отче, потому что после того, как я снова закроюсь с нашим подопечным, мне потребуется всё ваше самообладание.

— Вы всё-таки собираетесь попробовать?!

— Ещё как собираюсь.

— Вы ведь так и не дали мне договорить. Я просто опасаюсь – и поверьте, не без оснований, хотя вы, конечно же, моим источникам не доверяете, — что, когда вы его «разговорите», он душу-то и уничтожит окончательно! Вы его исповедаться заставите, а он…

— А священника при этом не будет. И тайна исповеди, коя велика есть, непременно нарушится. Отче, он же вам не поверит. Он решит, что мы ваньку валяем.

— А вам поверит?

— Нет. Но я обещаю ему сказать. Ваше человеколюбие, отче, может обернуться бедой. Вас я к нему не пущу. Я и так уже на столько уступок согласился, что меня господа офицеры просто сместят скоро за бесхребетность: и от допроса с пристрастием отказался, и помиловать обещал – и всё из уважения к вашему сану и убеждениям. А вы?

— А ваше… жестокосердие, Яков Кириллович, меня более всего и пугает, — покачал головой священник. — Всё упомянутое не ради него или меня – ради вас самого! Это же человек, душа живая, как же можно?

— Это резидент Коминтерна, батюшка, — подал голос Карташев.

— Это бес в нём такой – «Коминтерном» назвался, чтобы душу смутить и вас, господа, к жестокосердию принудить! Неужели вы не понимаете, что, среди всего прочего, и это – его пища?!

— Отче, но надо всё-таки действовать в соответствии с иерархией приоритетов, — усмехнулся Гурьев. — Я вашу точку зрения принял к сведению и обещаю её реализации поспособствовать, но ставить вашу телегу впереди моей лошади не стану. На этом полемику и софистику объявляю законченной, поскольку и её можно рассматривать в некотором смысле как бесовское попущение. Владимир Иванович, как там ваша «сыворотка правды», всё готово?

— Готово, Яков Кириллович. Единственное – прошу вас, не переберите с дозой. И я предлагаю предварительно обработать господина Ротшильда рентгеновской установкой. Тем более, я, наконец, получил рабочий элемент на основе серебра. Это должно подействовать, вот увидите!

— Мы не можем рисковать, Владимир Иванович. Если речь идёт об информационном образовании, то при успешном, то бишь разрушительном, воздействии излучения мы рискуем получить пускающего слюни идиота вместо серьёзного, но явно насмерть перепуганного врага, который рассчитывает нас как-то переиграть и потому будет сдавать сведения – хотя бы частично. У меня есть очень основательные сомнения в том, что у пациента имеется та самая душа, которую наш глубокоуважаемый батюшка надеется спасти. И то, что я собираюсь предоставить ему такой шанс, неоспоримо свидетельствует о моём полнейшем морально-политическом разложении – товарищ Гурьев попался на удочку церковника! Невероятно!

— Вы возьмёте телеграфон?

— Да, конечно. Только бы хватило батарей. Может быть, мы напрасно не установили электророзетки?

— Всегда успеем это сделать, — пожал плечами Ладягин. — Хотя необходимости особой не вижу. Я серьёзно опасаюсь, что эти сущности могут путешествовать по проводам, если провода не под напряжением…

— Ну, тогда, в общем-то, всё. Пора, — Гурьев перетёк в вертикальное положение, шагнул к столу, взял закрытую кювету со шприцами и пузырьками и небольшой, чуть больше кюветы, и усовершенствованный – как всё, что попадало Ладягину в руки – диалиграф Пфлеумера.[29] — Пожелайте мне доброй охоты, господа.

* * *

Ротшильд всё ещё находился в беспамятстве. Гурьев ввёл ему немного эфедрина в физрастворе и стал ждать наступления эффекта. Прошло около двух минут, прежде чем действие препарата проявилось. Веки Ротшильда задрожали, и ещё через несколько секунд он открыл глаза:

— Где я?

Голос звучит ужасно, подумал Гурьев. Ну, ещё бы – такое напряжение перенести. Он чуть подался вперёд:

— Виктор. Вы меня помните?

— А… Мистер похититель. Что со мной?

— Вы помните, о чём мы говорили?

— Вы хотели задать какие-то вопросы.

— А потом?

— Что – потом? — нахмурился Ротшильд.

— Потом вы потеряли сознание. Помните?

— Конечно, я потерял сознание. Вы вкололи мне какую-то гадость – вот я и потерял сознание. Помнится, вы обещали обойтись без пыток.

— Виктор, — мягко произнёс Гурьев. — Вы потеряли сознание вовсе не оттого, что я вам что-то «вколол». Я предпочёл бы именно это, но – увы. Вы потеряли сознание по совершенно другой, гораздо менее приятной причине.

— И какой же?!

— Виктор, постарайтесь выслушать меня очень внимательно и включите максимум воображения при максимуме скепсиса, на которые вы сейчас способны. Я не собираюсь с вами сюсюкать и уговаривать вас поверить мне. Верить, не верить – ваше дело. С моей стороны будет всего лишь справедливо дать вам шанс осознать, что происходит. Я всегда стараюсь поступать справедливо. И меня не интересует, верите вы в это или нет. Усвоили?

— У вас есть шанс поступить справедливо.

— И отпустить вас? — Гурьев улыбнулся. — Нет, это будет очень уж однобокая справедливость. Так не получится. Слушать будете или желаете дальше пикироваться?

— Давайте, говорите.

— Говорю. У вас внутри – не знаю, где, в мозгу, скорее всего, а может, и не только – находится существо, которое неизвестным науке способом очень сильно влияет на ваши решения, особенно по важным, основополагающим вопросам. Когда вы стреляли в моего друга, когда по вашему приказу сначала убили одного, а потом пытались убить другого близкого мне человека, возможно, во множестве других ситуаций, — это существо определяет ваши приоритеты и формирует пространство решений. Оно очень узкое, это пространство. Как правило, диапазон лежит между «убить» и «убить немедленно». Это очень плохо, Виктор. Очень.

— Я – стрелял в вашего друга?!? Вы с ума сошли…

— Отнюдь, — вздохнул Гурьев. — Мой друг – беркут.

— Так это…

— Да. Я пытался намекнуть вам, что есть вещи, с которыми не стоит заигрывать. Но, видимо, было уже поздно. Итак – вы мне попытаетесь поверить или нет?

— Я знаю, что сумасшествие может быть заразным… мистер. Но… Конечно же, я вам не верю. Это… Это бред. Что же касается убийств – я тем более не понимаю, о чём…

— Ну, как скажете, — пожав плечами, перебил Гурьев. — Моё дело маленькое – предупредить. Тогда сразу переходим к вопросам, — он вытащил другой шприц. — Сейчас я введу вам препарат, который несколько подавляет волю, и мы…

— Погодите.

— Да?

— Я вижу, что вы – человек с принципами. Я тоже. Так давайте…

— Это скучно, барон, — ласково сказал Гурьев, вставляя горлышко шприца в отверстие венозного катетера и осторожно поддавливая поршень. — Не бойтесь, это не больно. Ну, вот. Теперь подождём минут пять – и, как говорится, помолясь.

Тело Ротшильда опять напряглось и с неимоверной силой задёргалось – правда, амплитуда была очень мала. Всё-таки надёжно зафиксирован, подумал Гурьев. Надо же, какая воля к жизни у нашей зверюшки. Впрочем, ничего удивительного.

— Ты убьёшь его, и тебе придётся выйти, — спокойно сказал Гурьев. — Это займёт около трёх суток, но я подожду. За это время сюда не зайдёт ни один человек, в которого ты сможешь войти. А потом я убью тебя. Подумай хорошенько. Мозгов у тебя нет, но чем-то же ты пользуешься для обработки информации. Но ты поразительно, просто неимоверно туп. Это меня очень смешит.

— Ооотпуссссстиииииииии…

Гурьев решил проверить идею с именами, которую «прокручивал» с того момента, как обеспокоенный священник закричал на него:

— Назови моё имя.

— Яааааааа… нннееееее… могууухххх…

— Может, хватит? — скучающе спросил Гурьев. — Надоело, ей-богу. Назови моё имя.

— Ардзаа… Меннняааа… Ардзаа.

— Моё имя. Моё.

— Я… не… могу… — слова выходили из гортани лежащего человека с трудом, как будто тот, кто выталкивал их, стремительно терял силу.

— Боишься, — кивнул Гурьев. — Назови моё имя. Моё имя. Я хочу слышать, как ты произносишь его. Говори. Моё имя. Моё – имя!

— Нннеееееееттт…

— Моё имя.

— Ззззааа… Зззааааа… Нннеееееетттт…

— Тогда убирайся.

Близнецы на миг усилили вибрацию, но тут же притихли – вибрация не пропала, но стала значительно слабее. Вот так, подумал Гурьев. Вот так. Ротшильд открыл глаза и посмотрел на Гурьева мутным взглядом:

— Где… Где я?

— Дубль два, — улыбнулся Гурьев. — Весь вечер на манеже – одни и те же. Ваш квартирант почему-то говорит по-английски. Интересно, а по-русски он может? Вы знаете русский, Виктор?

— Н-нет…

— А как же вы общаетесь с вашими друзьями из Коминтерна?

— Немецкий… Английский…

— Ну, транслируйте ему: я хочу в следующий раз услышать какой-нибудь другой язык, а то английский за последнее время мне неимоверно надоел. Кстати, а этот господин, который вас завербовал, — Арнольд Дейч, он же Стефан Ланг, — на чём он вас развёл, Виктор? На любви барона и миллионера к несчастным оборванцам? Что он мог предложить вам в обмен на ваше сотрудничество? Да ещё такое активное – не просто позволить симпатизировать и оплачивать фокусы, а даже – вербовать неофитов. Что же? Должность председателя Всемирного банка Коминтерна?

— Я не знаю, о ком – и о чём – вы говорите.

— А вот мистер Дейч знал. Знаете, Виктор, вы оба – и этот вечный, вроде меня, скиталец, сын словацкого учителя, и вы – сумели, в общем, меня удивить. Единственное, чего я не могу понять: что у вас может быть общего? Или вы думаете, ваши контакты трудно было отследить? По-моему, только тупые ослы-педерасты из британской разведки могли не заметить, что вы оба тут под самым носом у них вытворяете. Так что же у вас общего? Вы мне не расскажете?

— А этот – как вы его назвали? — этот господин – он вам ничего не рассказал?

— Нет. Он продемонстрировал такое стремление воспарить к мировой революции, что пришлось его слегка… гм… заземлить. А то ведь буйные кембриджские идеалисты просто переключились бы с вашего канала связи на его. А это весьма не душеполезно. Весьма.

До Дейча-Ланга Гурьев пока не добрался, но Ротшильду не следовало об этом знать. Тем более, это скоро произойдёт, подумал он. Мои псы войны голодны, им нужно научиться охотиться. И – без Дейча охота на кембриджский кружок юных «сицилистов» могла не состояться, а этого допускать было ни в коем случае нельзя. Ни упускать этих золотых мальчиков, ни сдавать их секретной службе Гурьев вовсе не собирался.

— Вы… вы сумасшедший психопат, — Ротшильд задрал подбородок и закрыл глаза.

— А я думал, вы больше не станете ругаться, — Гурьев вздохнул. — Боже ты мой, я потратил больше часа, и до сих пор не узнал больше того, что уже знаю. Это мне не нравится. Вы слышите, барон? Не нравится.

— Я не… Этот орёл… Я не знал.

— А что – если бы знали, повели себя иначе?! С чего вы взяли, что меня интересуют ваши извинения?! Я не исповедник, чтобы вы передо мной каялись. Мне нужны ответы на вопросы, только и всего. Кольцо у вас? Где оно? Зачем оно вам?

— Не могли бы вы задавать ваши вопросы помедленнее? Я не могу сосредоточиться. О каком кольце идёт речь? У меня много колец, как вы понимаете.

— Понимаю. И вы понимаете, о каком именно кольце речь. Я слушаю.

— Какое отношение вы имеете к нему?

— Нет, ну это просто уже становится по-настоящему весело, — приподнял плечи Гурьев. — Неясно, кто кого допрашивает. Кольцо у вас, Виктор?

— Оно бесполезно. Оно ничего не значит. Вы не сможете им воспользоваться.

— Ф-фу, — Гурьев поджал губы. — Виктор, отвечайте на вопрос. Мне всё равно, что вы думаете. Или что думает этот зверёк у вас внутри.

— Кольцо в Москве. То, что вы ищете, не здесь. Возвращайтесь туда.

— Я ищу кольцо, Виктор, — терпеливо, как ребёнку, повторил Гурьев. — Вы врёте и тянете время. Я ищу кольцо. Я не собираюсь его никак использовать, кроме как по его прямому назначению – как венчальное кольцо. Где оно?

— Каким?!? — на лице у Ротшильда изобразилась такая бездна удивления, что Гурьев испытал почти непреодолимый соблазн поверить ему. — Каким, вы сказали?! Венчальным?!

— Венчальным, обручальным. Какая вам разница?

— Так вы ничего… вы не знаете, — в голосе Ротшильда послышалось неимоверное облегчение. — Вы не знаете. Мне нужно выйти отсюда, и я немедленно отдам распоряжение вернуть вам это дурацкое кольцо.

— Какая щедрость. Кольцо работы Бенвенуто Челлини, с изумрудом на двенадцать каратов и двенадцатью четвертькаратными бриллиантами, не считая мелочи по одной десятой – сорок восемь штук. Я просто вас выпущу, а вы – просто выйдете и просто отдадите распоряжение. Интересно, вы всегда так недооцениваете противников? Удивительное самомнение. — Гурьев снова вставил шприц в катетер и ввёл ещё немного «правдотина». — Ладно, оставим пока кольцо. Походим немного кругами. При чём тут графиня Дэйнборо?

— Я не понимаю…

— Понимаете, Виктор. Всё вы прекрасно понимаете. Не нужно сопротивляться этому пониманию. Нужно просто отвечать на вопросы. Вежливые, спокойные вопросы. Отвечайте на мои вопросы, Виктор. Это совсем не трудно – ответить на несколько вопросов. А потом можно будет отдохнуть. Договорились?

— Я не хочу.

— Я знаю. Но это очень нужно, Виктор. Простые вопросы – простые ответы. И тишина. Ведь нужно наказать графиню Дэйнборо, правильно, Виктор? За что нужно наказать графиню? Что она сделала?

— Нельзя, чтобы она смогла… Ей нельзя давать возможность… Чтобы мальчишка… Мальчишка не должен ничего знать. Нельзя допустить, чтобы она сказала ему.

— Она не скажет, Виктор.

— Вы… не понимаете… Этого нельзя допустить. Пока она жива, он может узнать. Только она может сказать. Только у неё есть такое… Она обязана сказать. Не может не сказать. Вы уже знаете… Я чувствую, вы знаете.

— Вы хотите её убить?

— Вы не понимаете… Я не убийца… Я охотник… Это такая кровь… Её можно почувствовать. Её нельзя не чувствовать… Нельзя убивать. Нужно просто… заставить умереть. Вы можете? Заставьте её.

Сковать тебе чего-нибудь железного, подумал Гурьев, или так сойдёт? Кто из них говорит со мной сейчас – зверь или человек? Или – уже нет никакой разницы?

— Конечно, Виктор. Конечно. А зачем?

— Графиня – недоразумение, — пробормотал, уже несколько расслабленно, Ротшильд. — Всё это – недоразумение, его надо прекратить. Прекратить во что бы то ни стало… Просто маленькая смазливая шлюшка… Как могло… не понимаю… Это кровь. Всё дело в крови. Вы не понимаете. Надо остановить. Тогда можно работать. Можно спокойно работать, потому что эти люди… Люди с этой кровью… Они всегда вмешиваются, постоянно мешают… Надо всё это остановить, потому что уже слишком много времени… Дайте мне воды. Я хочу пить.

— Я дам вам воды, Виктор. После того, как вы ответите на мои вопросы.

— Что… Чего вы не знаете? Эта кровь… вы знаете, что это за кровь?

— Знаю. При чём тут Коминтерн?

— Они хотят… договориться.

— С кем договориться?

— С ними… вы знаете. Я с ними. Это величайшая перспектива. Это новые горизонты науки и техники, это новое, невероятно мощное оружие, неисчерпаемые источники энергии, это выдающиеся возможности стандартного конвейерного производства, унификации всего, это симбиоз разумных существ в рамках самой передовой социальной системы, когда никому не нужно заботиться о мелочах, когда всё мгновенно решается для… Это и есть коммунизм. Это великое будущее. Разве всё это не стоит настоящих жертв?! Люди – это всего лишь топливо истории, её пища. Только мы… Такие, как вы и я, только мы делаем историю. Вы прекрасно знаете это. Вы же умный человек, вы не можете отрицать, что…

Гурьев, морщась, слушал этот поток сознания. А ведь батюшка прав, подумал он. Совершенно прав. Откуда-то в церкви всё-таки теплится это знание, как и стремление помешать «творческому процессу развития». Надо же. Есть многое на свете, друг Горацио.

— Вы очень многого добились за такой короткий срок, очень многого. Это явный признак того, что вы можете очень пригодиться новому миру, это значит, вы…

— Ага, — усмехнулся Гурьев. — Интересно – кто из нас сумасшедший? Виктор, перестаньте нести околесицу. Давайте-ка, расскажите, где кольцо и зачем оно вам понадобилось.

— Это ключ.

— Я знаю. Где дверь, Виктор?

— Не знаю. Мы не нашли. Но теперь это не имеет никакого значения. Всё изменилось…

— Что изменилось?

— Немцы… Они тоже ищут. Они думают, что там что-то важное… За этой дверью… Их надо опередить. Они другие… Они тоже не понимают. Это не поможет. Это неважно, потому что уже существуют технологии, потому что не нужны никакие… Эти люди скоро совсем ничего не смогут. Их уже почти не осталось, и те, кто уцелели… Кто уцелеют… Они уже ничего не смогут. Вообще ничего. Мы сосредоточимся на другом, и технологии опередят…

— Это зверьки вам пообещали?

— Зверьки?! Какие зверьки?! Вы сумасшедший. Этому разуму подвластно всё. Это величайший разум, древний разум, древний, как сама Земля, который творил людям богов, ведущих к свету…

Всё, понял Гурьев. Это конец истории. Это действительно просто мозговые паразиты, эмоционально-психические вампиры, пожирающие человека изнутри. Солитёры. Как можно быть таким тупицей, чтобы не увидеть этого?! И батюшка прав, и Ладягин прав. И я прав. Одно и то же явление, просто разные углы зрения. Непонятно только, как всё это связано с кровью, о которой болтает зверёк. Кровь. Царский род. Царский род. Какая же связь?

— Вы не волнуйтесь, Виктор, — увещевающе-докторским голосом заговорил Гурьев. — Не волнуйтесь. Расскажите мне про светлых богов. Это невероятно интересно. И важно. Очень важно.

— Никаких богов нет. Давно нет. Они установили порядок. Зачем нужны боги, когда порядок уже установлен? Это же так просто. Порядок. Раз и навсегда заведённый порядок. И ничего не нужно менять. Нужно только поддерживать порядок. Самое главное – это порядок. Люди… Люди должны работать. Служить. Люди созданы для того, чтобы служить. А они… Они нарушили порядок. Люди стали как боги. Перестали служить. Нужно всё вернуть. Мы должны всё вернуть…

— Кто эти боги, Виктор?

— Мы! Мы – эти боги! Мы знаем порядок. Боги оставили нас охранять порядок. Порядок, который они нарушали… Они во всём виноваты. Они обманули. Обещали сделать людей богами. Бог – это разум, великий разум, разум повелевающий. Человеку не дано. Человек – только слуга великого разума. Люди должны служить. Мы – это разум. Разум должен повелевать, разум неизбежно придёт к необходимости повелевать, потому что…

Опять путаница, подумал Гурьев. Опять – боги и люди. Как же мне надоело. Порядок. И ни слова о равновесии. Очередная версия криптоистории, на этот раз – от бесов. И опять – никакой системы. Одни осколки. Хотя…

— Хорошо, хорошо, — покивал он. — Хорошо. Боги оставили вас для охраны порядка. А их? Их они тоже оставили? Для чего?

— Боги оставили их. Боги прислали нас вместо них…

Может, и было нечто подобное, подумал Гурьев. Но теперь уже всё равно. Если даже вас и назначили когда-то хранителями, вы не справились. Ваше место – в провалах земли. И не вздумайте вставать у нас на пути – мы вас всех перебьём.

— Отпустите меня, — тихо попросил Ротшильд. — Я не понимаю, чего вы от меня хотите. Я знаю, что вы задумали какую-то банковскую афёру. Хотите заставить меня подписать какие-то бумаги? Я всё подпишу. Отпустите меня.

— Виктор, ваш зверёк или действительно патологически глуп, или считает меня полным идиотом. Вы не ответили даже на основные вопросы, а уже пытаетесь торговаться. И это – Ротшильд? Просто ушам своим не верю. Где кольцо?

— У меня его нет.

— Где кольцо?

— В Москве. Я уже говорил. Вам нужно…

— Я сам решу, что мне нужно. Где кольцо?

— Ну, поверьте же мне, — простонал Виктор. — В Москве. В Москве. В Москве!!! Я отправил его туда больше года назад!

— Зачем?

— Здесь нет двери. Понимаете?! Дверь там. Там!

— В Москве?

— Не знаю. Мы не нашли. Они ищут.

— Кто «они»?

— Зачем вам их имена? Вы всё равно не сможете их заставить вернуть вам кольцо. Эти люди вас уничтожат. Я…

— Сообщили им обо мне. Это было не очень умно, должен заметить. Ничего, я это переживу. Назовите мне хотя бы парочку имён. Меня прямо распирает от любопытства.

— Я не знаю их имён. Не знаю. Никогда не знал. Мне не нужно знать…

— Зато мне нужно. И я хочу их услышать. Назовите мне их имена. И я перестану спрашивать вас. Назовите их имена, и я дам вам воды. Ну же, Виктор. Назовите.

— Я не знаю. Они зашифрованы. Их имена зашифрованы…

— Они работают с шифрами, да, Виктор? Цифры и буквы.

— Да, да, — в голосе Ротшильда прозвучало облегчение.

Криптография, подумал Гурьев. Ну, конечно. Теперь они думают, что кольцо – ключ к шифру. К шифру. К хранилищу. Хранилищу – чего?! Сначала они решили, что «дверь» находится где-то здесь. Поэтому потребовали кольцо. А потом поняли, что ошиблись. Что же это за дверь такая, а?! Никаких случайностей не бывает. Вообще никаких. Варяг… Варяг?!

— Отпустите меня.

— Непременно. Сейчас вы уснёте, а когда проснётесь – станете бодрым и весёлым, как я, — сердечно пообещал Гурьев, доставая третий шприц и вставляя его в катетер. — Спи, моя радость, усни. Вам нужен отдых, вы очень устали, Виктор. Большое спасибо за то, что согласились мне помочь. Это было с вашей стороны очень любезно. Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарен.

Гурьев, продолжая распространять вокруг себя атмосферу искренней признательности, положил два пальца на пульс Ротшильда. Убедившись в том, что тот спит, Гурьев вернулся в караульное помещение.

* * *

Здесь его уже ждали – в дополнение к присутствовавшим ранее – Осоргин и Матюшин. Когда катушки с лентой остановились, в караульной повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь фоновым треском помех из присоединённого к аппарату репродуктора. Первым нарушил молчание священник:

— Ужас. Настоящий ужас.

— Вы в состоянии определить, кто говорил с вами – сам барон или его… квартирант? — спросил генерал.

— Боюсь, это уже давно одно и то же, — покачал головой Гурьев. — Давайте попробуем сформулировать, что же мы имеем. Во-первых, это совсем не такая уж ерунда, как могло бы показаться. Действительно, существует некая система в виде единого и общего для всех народов Земли царского рода, рода судей – не правителей, а именно судей, это крайне важно, друзья мои, ведь первая и важнейшая функция царской власти и царства – это суд. Суд и рассуждение, на основе которого формируется законодательство. Отче?

— Да, Яков Кириллович, — кивнул священник. — Совершенно верно.

— За судом и законодательством следует власть исполнительная. Её бунт мы и наблюдаем в истории – уже европейской истории, начиная с Пипина Короткого. Никто не мешает нам предположить, что подобные бунты имели место отнюдь не только тут. В Японии – система сёгунатов тоже представляет собой классический пример такого бунта, правда, очень японского. Но суть, принцип – те же. Призвание Рюрика на царство – это осознание потребности установить функцию суда, по образцу и подобию того, что христиане именуют Судом Божиим. Собственно, мне это уже давно понятно. Я уже говорил об этом. Отче?

— Это не совсем именно так, но… допустим. И не переспрашивайте меня каждый раз, Бога ради. Мы вас и так слушаем предельно внимательно.

— Призвали же не Каролингов, а именно Рюрика. Потомка Дагоберта – Меровея. Почему? Вероятно, понимание узурпаторской сути королевской власти – Меровинги именовались не королями, а царями – было если не общедоступным, то, по крайней мере, не являлось большой тайной. Король – краль. А краль – это вор. На Руси же королей не водилось! Князья, потом – великие князья. И потом, после Византии – цари.

— Но в Византии, насколько я помню, царём мог стать чуть ли не кто угодно, — удивился Матюшин.

— Чуть не считается, Николай Саулович. Да, чехарда династий имела место, это верно. Но кто сказал, что это правильно или воспринималось, как правильное? Продолжаем. Почему же Меровинги? Меровинги, которые носили длинные волосы, как назореи, Меровинги, исцелявшие наложением рук. Я знаю, версия о родстве Меровингов с Иисусом воспринимается батюшкой, да и всеми остальными сегодня, как неизъяснимая ересь и арапство. Однако так было не всегда – в эпоху распространения гностических течений, таких, как катары и альбигойцы, это считалось чуть ли не общим местом. Ну, потом, после военной победы римских епископов над бедными лангедокцами всё полетело в огонь – это ясно. Даже если и были какие-то свидетельства – сейчас их не найти.

— Не их ли ищут?!

— Это нам пока не суть важно. Ну, найдут ещё одну картинку с древом Иессеевым, что это меняет? Ничего. Ровным счётом.

— То есть как?!

— Погодите. Дайте мне до эндшпиля добраться. Конечно, стихийному язычнику, каким являлся каждый христианин в историческом смысле ещё вчера, мысль о том, что его судит если не сам Бог, то его, по крайней мере, близкий родственник, должна была чрезвычайно импонировать. Так оно, я полагаю, и было, и есть – по сей день. Меня, однако, гораздо больше интересует не сосредоточенность версии на Иисусе как таковом, а то, что мимо многих проходит. Иисус, помнится мне, из рода царя Давида происходит? Давид же у нас – царь. По образу и подобию Мелхиседека, то бишь – праведного царя. То есть главная идея – не столько Иисус, сколько, опять же, Царский Род.

— И что же?

— Царь – это суд. А потом – всё остальное. Разделение властей – вещь, видимо, необходимая для того, чтобы общество людей, государство, оставалось здоровым, работало.

— Православие говорит не о разделении, а о симфонии власти, Яков Кириллович.

— Симфония всё же не подразумевает слияния. Разделённое слаженно исполняет одну мелодию – отсюда и симфония.

— Ну, если так…

— А теперь – нечто на самом деле важное. Возможно ли, чтобы носители определённой крови оказались… скажем, лучшими судьями, чем другие кандидаты на эту должность? Ясно, одной кровью не обойтись, нужна ещё и соответствующая идейно-политическая и моральная подготовка.

При этих его словах Осоргин и Матюшин обменялись красноречивыми взглядами, а офицеры-дежурные, как по команде, отвернулись от линз-экранов.

— В свете последних новостей науки генетики не вижу в этом предположении ничего особенно невозможного. Передаётся же по наследству дар музыкальный? Я понимаю, что это весьма дерзкая гипотеза, но – почему бы и нет? — Ладягин посмотрел на священника.

— Я, господа, испытываю самое настоящее смущение, — заявил отец Даниил. — Это Яков Кириллович любой источник по памяти наизусть цитирует, а я – что?

— Вы у нас выступаете в роли Патриаршего Синода и Синодальной комиссии, отче, — улыбнулся Гурьев. — А я, так уж и быть, исполню роль секретаря, подсовывающего нужные цитатки.

— Опять смеётесь.

— Так ведь не над чем пока плакать, отче. Вы посмотрите, как бесятся наши бесы, когда над ними смеются. У них аж заворот кишок – или чего там у них есть – начинается. Настолько, что я начинаю всерьёз сомневаться в их разумности. Ирония и, прежде всего, самоирония – лучшее лекарство от сумасшествия, уж вы мне поверьте, отче. Но мы отвлеклись. И, если с царским родом всё более или менее ясно, то при чём здесь моё кольцо и при чём ли оно вообще – мне по-прежнему решительно непонятно.

— Счастливчик вы, — завистливо хмыкнул Осоргин. — Всё-то остальное вам, как обычно, понятно!

— Придётся вам всё-таки подождать ответа из Ватикана, — покачал головой Ладягин.

— Прошло довольно много времени уже.

— Не все так быстро читают, как вы. А некоторым, в отличие от вас, требуется ещё и поразмыслить над прочитанным, — проворчал священник. И продолжил, когда отцвели улыбки: – Но мы же опять не узнали ничего принципиально нового. Чего-то, о чём мы даже не догадываемся?

— А по-моему, нет никакой особенной тайны, — покачал головой Матюшин. — Другой тайны, я имею ввиду. Вообще, нет ничего тайного, только скрытое, да и то – до поры.

— Истинно так, Николай Саулович, — вздохнул священник. — И всё же мы ходим вокруг да около. Кто же покушался на княгинюшку – ведь он так и не сказал?

— Это нам не очень интересно, отче, — усмехнулся Гурьев. — Теперь Рэйчел ничего не грозит, — во-первых, мы рядом, во-вторых, не в пешках дело, в-третьих – не нужно спешить, они вылезут сами, а гоняться за ними, таща за собой шлейф из слухов и Скотланд-Ярда – зачем? Ясно, за всей этой катавасией стоит именно Виктор. Ясно, как только я найду исполнителей, я их убью, а вы будете страшно переживать по этому поводу. Оно вам надо, отче?

— А вам?!

— Надо же и мне расслабляться как-нибудь, — усмехнулся Гурьев. — Да вы напрасно так переживаете, отче. Никакого удовольствия в этом нет, одна сплошная голая-босая необходимость. Зачистка окружающего пространства.

— Поражаюсь я вам, Яков Кириллович, — глядя на Гурьева, проговорил священник. — Не злодей же вы, не злодей, это же очевидно, — а такие вещи говорите, что прямо сердце болит!

— Извините, батюшка, — голос у Гурьева, не изменив ни высоты, ни тембра, сделался совершенно другим, и все это почувствовали. — Вот мы сейчас закончим самые необходимые мероприятия – и я вас непременно попользую. Нам всем ваше сердце ещё понадобится, и непременно – здоровое. Надеюсь, в моих возможностях, когда речь идёт о здоровье, вы хотя бы не сомневаетесь?

— Нет. Но меня сейчас вовсе не моё здоровье беспокоит. Что вы собираетесь делать дальше с господином бароном?

— Сдать его Владимиру Ивановичу на опыты, — немедленно заявил Гурьев. — Как раз, пока Виктор пребывает в объятиях Морфея. Надеюсь, его квартирант по-прежнему недооценивает противников и переоценивает себя. Давайте взглянем, что произойдёт. Владимиру Ивановичу не терпится испытать новый способ.

— Ну, ничего особенно нового в нём нет, — засмущался Ладягин. — Обыкновенная трубка Рентгена, только на основе радиоактивно заряженного изотопа серебра. А то, что не терпится – совершенно верно вы заметили. Вот только меня весьма заинтересовали его рассуждения насчёт богов, которые больше не нужны…

— Напрасно, Владимир Иванович, — Гурьев усмехнулся. — Это всё сиреневый туман, пургой, знаете ли, навеяно. Все эти боги-титаны-атланты-драконы, весь этот дух масонов с розенкрейцерами, все эти розы и шипы, крестики-нолики, молоточки-циркулёчки – это всё тоже бесами напридумано, чтобы бедных глупых человечков запутать. Вся эта теософщина с блаватщиной – вы только посмотрите, с чего начиналось масонство и чем закончилось, когда полезло сапожищами в египетские болота, в гости к Торам и Озирисам. Тот же опиум для народа, только в другой упаковке. Тоньше смолотый, специяльно для антиллихентов. Это наш чёртик-коминтерн так цену себе набивает, намекает, что неплохо бы его месячишко-другой порасспрашивать. Пока мы будем внимать ему, разинув рот от восторга перед его древними и глубокими познаниями, он и зацепится. Это как раз очень понятно и настолько примитивно, что даже не смешно. Вы можете быть совершенно уверены, что он завтра и не вспомнит, о чём молол языком вчера. Это сущность такая – откуда уж там в нём прочные связи, в газообразном-то нашем.

— Какие вы слова умеете найти, Яков Кириллович, — нежно сказал Матюшин, погладив усы. — Прямо слушал бы и слушал. А, батюшка?

— Да вам проповеди с амвона провозглашать, Яков Кириллович, — улыбнулся и отец Даниил. — Могли бы превосходную карьеру выстроить.

— Спасибо, господа, я подумаю над вашим предложением, но несколько позже, — невозмутимо кивнул Гурьев и снова повернулся к Ладягину: – Давайте приступать. Как раз тут полный комплект руководящего состава.

— А княгинюшка?

— Не думаю, будто это зрелище – для женских или детских глаз, — разом стёр улыбку с лица Гурьев. — Советую всем присутствующим быть готовыми ко всякого рода неожиданностям.

— Вы знаете, какого?!

— Всякого, — отрезал Гурьев. — Георгий Аполинарьевич, смените, пожалуйста, катушку в киноаппарате. Мало ли что.

— Слушаюсь.

Наконец, все приготовления закончились. Ладягин, перекрестившись, взялся за рубильник:

— Ну… С Богом, господа!

Сгрудившись у стеклянных линз перед экранами, они смотрели на оконечность трубы излучателя, напоминавшую иллюминатор глубоководного батискафа, только непрозрачный. Осоргину показалось, что он слышит басовитое гудение электромоторов, хотя это, безусловно, было иллюзией. А в следующую секунду тело Ротшильда затряслось – это было видно даже на отвратительном зернистом изображении, создаваемом экраном. Это продолжалось совсем недолго, а затем – изображение пропало вообще.

— Спокойно, — сказал Гурьев. — Спокойно. Пока – никакой паники. Подождите ещё минуту, Владимир Иванович. И выключайте.

В полной тишине караульного помещения раздавался только один звук – мерный стук запущенного одним из дежурных офицеров метронома. Наконец, вечная минута истекла, и Ладягин выключил рубильник. Прошло около трёх минут, прежде чем изображение с камеры вновь проступило на экранах. Собравшиеся вглядывались в него, хотя там по-прежнему мало что удавалось разглядеть. Гурьев выпрямился:

— Всё. Пойду, взгляну, что происходит. Георгий Аполинарьевич, смените опять катушку в аппарате и срочно отдайте отснятое в проявительную. Я никаких особых надежд не питаю, однако, возможно, киноаппаратуре повезло больше.

— Яков Кириллович…

— Всё в порядке, господа. Ну, насколько это вообще возможно в данной ситуации.

— Вы думаете, он… уничтожен? Мёртв?

— У нас есть только один способ это проверить, — кивнул Гурьев, направляясь к двери.

* * *

Близнецы «молчали». Пожалуй, это была единственная по-настоящему хорошая новость. Поскольку в остальном ничего хорошего не было.

Ротшильд лежал, завалив голову набок. Поза не оставляла никаких сомнений – Виктор мёртв. Что называется, мертвее не бывает. Вместо цветущего лица уверенного в своём могуществе, богатстве и интеллекте мужчины, каким был Ротшильд ещё несколько часов назад, на Гурьева смотрела искажённая мучительной гримасой маска из серо-жёлтой, покрытой старческими пигментными пятнами, кожи. Кожа на шее тоже опала, обнажив торчащий кадык. Ввалившиеся щёки и виски, закатившиеся глаза, фиолетовые губы – за несколько минут барон Натаниэль Виктор лорд Ротшильд постарел на несколько десятилетий. Гурьев мысленно содрогнулся, представив, какие ужасные ощущения сопровождали кончину этого человека – наверняка последние секунды казались ему вечностью. Вздохнув, он расчехлил фотоаппарат.

Вернувшись в «караулку», Гурьев в ответ на невысказанный вопрос присутствующих кивнул.

— Вы это предвидели, — с ноткой осуждения в голосе проговорил священник.

— Да, отче, — Гурьев поднял на него свой взгляд. — Не то чтобы предвидел – предполагал. Выдающийся экземпляр. Просто хрестоматийный пример. Достоин быть занесённым в анналы. Всё начинается с жажды справедливости, потом – масонские игры, плавно переходящие в увлечение коммунизмом и мистикой одновременно, потом парочка убийств во имя великих целей – и пожалуйста вам, готовенький контейнер для беса. Получите и распишитесь.

Отец Даниил хотел что-то сказать, но в последний момент передумал. Гурьев кивнул:

— Ладно. Владимир Иванович, вы можете заняться, чем у вас там запланировано. А лучше всего – отдохните, выпейте граммов сто – сто пятьдесят водки. Георгий Аполинарьевич и вы, Евгений Алексеевич, — Гурьев посмотрел на второго дежурного офицера, — проводите господина Ладягина и составьте ему компанию. Я сейчас вызову вам смену – надо заняться делом. Телом. Вадим Викентьевич, Николай Саулович – операцию осуществляем в соответствии с планом, у нас ещё семнадцать часов с минутами.

— Ничего не меняем?

— Нет. Зачем? — Гурьев пожал плечами. — Вот только его подопечными из Кембриджа мне придётся срочно заниматься. Но это мы оставим до момента, когда подготовим все материалы.

— Не хотите поручить это мне? — прищурился Матюшин. — Не всё же в кабинете штаны просиживать.

— Да помилуйте, вы же только что из Андорры вернулись, — улыбнулся Гурьев. — Впрочем, если хотите – отговаривать не стану. Займитесь. Определите вероятности, посмотрите, есть ли подходы. Только не забывайте, Бога ради: это не шпионы и не марионетки, а настоящие юные британские патриоты, искренне ненавидящие свой буржуазный образ жизни и саму свою принадлежность к правящим слоям общества. Интереснейшее явление, надо заметить. И деньги им предлагать ни в коем случае нельзя, хотя теоретически мы, конечно же, можем их купить оптом и в розницу. Справитесь, Николай Саулович?

— Я учёл свои прошлые ошибки, Яков Кириллович, — усмехнулся Матюшин. — Было, как вы знаете, время подумать. Да и вас, в общем, в симпатиях к империалистам-капиталистам трудно заподозрить.

— Несомненно. Надеюсь на вас, Николай Саулович – второго шанса нам с вами никто не предоставит, — кивнул Гурьев. — И ещё: примите к сведению, что двое из них, имена я позже назову, — определённо гомосексуалисты. — Увидев на лицах Карташева и Осоргина отчётливо обозначенное отвращение, он радостно кивнул: – Ну да. Мы – все в белом, а они – растленные негодяи, жиды и педерасты. Господа, это физиология. Химия. И мы с вами не в духовной семинарии, а на войне. Учитесь пользоваться, а пылать благородным негодованием будете после победы. И когда вам показывают или рассказывают что-нибудь донельзя омерзительное, — улыбайтесь. Тренируйтесь. Поначалу улыбки у вас будут стеклянно-идиотские, но постепенно соответствующие мышцы лица обретут надлежащую гибкость. Понятно?

— Так точно.

— Это радует. Товарища Немецкого[30] отправьте по назначению – картина маслом «Всё смешалось в доме Облонских» будет именно сейчас прекрасно смотреться в нашей галерее. Он, конечно, не Ротшильд, но и недооценивать его не следует.

А с господином Быстролетовым,[31] подумал Гурьев, я пообщаюсь позже – если он объявится. Этот персонаж может оказаться весьма интересен, уж больно биография пёстрая. В конце концов, лучше сменовеховец, чем коминтерновец, и два природных русских человека, один из которых – авантюрист штучного разбора, а второй – такой же, но со специфическими навыками, всегда сумеют договориться. Жаль только, что бывший граф действительно быстро летает: вербовщик – не резидент, на одном месте не сидит. Это было бы весьма занимательно – нельзя такого специалиста упускать.

— Все они одним миром, — проворчал Карташев.

— И не разочаруйте меня – я вас выпускаю на сцену самостоятельно, можно сказать, впервые, — проигнорировав его реплику, добавил Гурьев. — Андорра – это так, рабочий прогон, ни одного выстрела.

— Не извольте волноваться, Яков Кириллович, — козырнул Карташев.

— Изволю, и с этим ничего не поделаешь.

— Хотите показать им… это? — спросил Матюшин, указывая подбородком в сторону киноаппарата.

— Не исключено. Пока не знаю. Вадим Викентьевич, кто у нас там выдающийся киномеханик? Прокофьев?

— Так точно, мичман Прокофьев, Яков Кириллович.

— Распорядитесь, чтобы он немедленно приступил к проявительным и монтажным работам, выделите ему помощника и проследите, чтобы монтажный материал тоже был сохранён. Это может нам понадобиться в качестве отчёта перед властями, хотя не думаю, что до этого дойдёт. Пожалуйста, предупредите господ офицеров, что зрелище до тошноты отвратительное – наш пациент похож на муху, которую паук употребил в пищу некоторое время назад. Только что паутины нет.

Люди подавленно молчали, переглядываясь, священник качал головой, как заведённый, Осоргин вздохнул и перекрестился.

— Вадим Викентьевич.

— Слушаюсь! — рявкнул Осоргин, краснея и вскидывая руку к фуражке. — Разрешите действовать?

— Действуйте, — и Гурьев резко, чтобы вернуть людей к реальности, добавил: – Это всё, господа.

— Пустите меня к нему, Яков Кириллович, — попросил священник. — Я должен. Вы же знаете, знаете не хуже меня, — есть долг. Будьте рядом, — пожалуйста, я же не возражаю. Но так – нельзя. Нельзя. Это… не по-людски.

— Какою мерою меряете, такою же и вам отмерено будет. Отче.

— Вот именно.

Все молча смотрели на Гурьева и священника – никто не двигался.

— Ладно, — кивнул Гурьев. — Но на этом – всё, отче. Действительно всё. Я предупреждал вас – назад пути нет. Мы должны закончить начатое. И не говорите, мол, вы ничего не обещали. Есть долг – и есть данное слово. Извините, что напоминаю вам об этом. Идите за мной.

* * *

Отец Даниил несколько долгих мгновений вглядывался в лицо мертвеца.

— Я знаю, что вы думаете, Яков Кириллович, — тихо произнёс он, оборачиваясь. — Вы думаете, он это заслужил. Поверьте, никто, никто на свете не заслуживает такого.

— Не знаю, отче, чему ещё суждено произойти, чтобы я согласился с вами. Ей-богу, не знаю. Делайте, что считаете нужным. Я подожду.

Лондон, «Бристольский кредит». Октябрь 1934 г

Члены совета директоров и все крупные акционеры – всего около тридцати человек – рассаживались за огромным овальным столом, переговариваясь вполголоса. Настроение у многих было достаточно нервное – их беспокоили нападки в прессе. Несколько таблоидов – особенно усердствовал «Морнинг дэйли ревью» – наперегонки публиковали материалы о сотрудничестве банка с Советской Россией в недалёком прошлом, о скупке имущества уничтоженных и исчезнувших русских аристократических фамилий, о бесконтрольном вывозе сокровищ из русских музеев, о необеспеченных займах правительству народных комиссаров. Достоверные сведения щедро разбавлялись совершенно дикими измышлениями – о поставках большевиками крови для переливания по смехотворным ценам; утверждалось, что эта кровь взята у людей, пребывающих в трудовых концентрационных лагерях и тюрьмах; какие-то «неназванные источники из компетентных кругов» со страниц, испещрённых кричащими заголовками, уверяли публику в чуть ли не еженедельных вояжах руководителей «Бристольского кредита» в Москву, где большевистские вожди вместо возврата процентов и займов поили их водкой, кормили паюсной икрой и ублажали при помощи несовершеннолетних девиц сомнительного поведения. Любое слово в защиту репутации банка разбиралось по косточкам, и вскоре выяснялось: слова эти либо оплачены руководством на пару с большевиками, либо высказаны человеком, чья репутация вызывает по меньшей мере такие же сомнения, как и репутация подзащитного института. Одной из причин внеочередного заседания совета директоров и акционеров было как раз горячее желание разобраться в мотивах и целях нападения. Было уже ясно, что за кулисами кампании находится «Falcon Bank and Trust» – но в чём же причина?! Не всерьёз же кому-то есть дело до того, с кем и на каких условиях банк масштаба «Бристольского кредита» ведёт свой бизнес?! Каждому из собравшихся было отлично ведомо, что «Falcon Bank and Trust» не может соперничать с «Бристольским кредитом» ни на рынке частных вкладчиков, ни в области операций с торгово-промышленным капиталом. Два банка просто не являлись конкурентами! Последняя утка, выброшенная на улицы при помощи пресловутых таблоидов, гласила: «Бристольский кредит» получил на условиях комиссионерского процента останки русской императорской семьи – дескать, большевики надеются выручить немалые суммы за их продажу, тем более, что последнего Романова с семьёй русская православная церковь за рубежом объявила «святыми мучениками». Видимо, зёрна этой удивительно беспардонной клеветы упали на благодатную почву: некто из кругов, приближённых к Бэкингэмскому дворцу, уже намекал – было бы кстати получить от руководства банка подтверждения несостоятельности этих обвинений. «Конечно, вашего честного слова будет достаточно, но ведь вы понимаете, не так ли?» Скандал ещё более усилился, когда стало известно, что банк покинул один из его самых давних и надёжных сотрудников – технический заместитель управляющего Сэмюэль Стэнтон. Хотя Стэнтон не давал никаких интервью, не делал заявлений для публики и вообще всячески прятался, его отставка вызвала самый настоящий шквал спекуляций и инсинуаций. А исчезновение двое суток тому назад барона Ротшильда, который был душой и мотором банка, и самый настоящий визг, который подняла газетная свора по этому поводу, произвели на акционеров совсем уже тягостное впечатление. Положительно, с этим безобразием следовало покончить как можно скорее.

Некоторые из присутствующих, тщательно скрывая своё любопытство, рассматривали «новенького» – высокого худощавого джентльмена лет сорока с небольшим, с пронзительно-синими холодными глазами и типичной внешностью брокера из Сити. Правда, судя по экипировке с Сэвил Роу и Бонд-стрит, дела у «новенького» шли неплохо. Единственное отличие его от других завсегдатаев кабинета составлял довольно объёмистый портфель дорогой кожи. «Новичок» вёл себя так, словно не раз уже бывал здесь. Председательствующему – главе совета директоров – лицо «новенького» показалось смутно знакомым.

— Рад приветствовать вас, джентльмены, — председательствующий опустил обращение «леди» по одной простой причине: в зале заседаний не было ни одной женщины. — Хотя повод для нашего собрания несколько необычный…

Глава совета гневно обрушился на жёлтую прессу, невесть что возомнившую о себе, и от всей души заверил собравшихся: под его чутким руководством разработан остроумный а, главное, недорогой план по эффективному противодействию беспримерному в своей наглости плебейскому натиску на старинный и уважаемый вкладчиками оплот их финансового благополучия. Когда он набрал в рот побольше воздуха, намереваясь плавно закруглить явно произведший впечатление на публику спич, «новичок» неожиданно поднял руку.

— Могу я добавить несколько слов, мой дорогой друг?

— Сэр?! Прошу прощения? Мистер Брукс, если не ошибаюсь?

— Совершенно верно. Я полагаю, такое представительное собрание – само по себе замечательный повод ознакомиться с некоторыми документами, содержание которых представляется мне весьма важным. Я взял на себя труд изготовить достаточное количество копий, чтобы снабдить ими всех присутствующих, — с этими словами Брукс распахнул свой портфель и извлёк из него тоненькую папочку. — Прошу вас, господа.

По мере того, как до читателей начинал доходить смысл прочитанного, выражения вежливого любопытства или скучающего безразличия сменялись одним, одинаковым для всех: изумлённым негодованием, граничащим с ужасом.

«Меморандум

Владелец и дирекция банка «Falcon Bank and Trust», руководствуясь, в первую очередь, вопросами престижа, надёжности и соблюдения законности на рынке финансовых услуг Британской Империи и только во вторую очередь – вопросами извлечения прибыли, принял решение взять под свою опеку кредитно-инвестиционную и операционно-клиентскую части банка «Бристольский кредит». Нелёгкое и тщательно взвешенное решение владельца и дирекции «Falcon Bank and Trust» имеет под собой следующие Основания.

1. Разнузданная дискредитационная кампания, ведущаяся против «Бристольского кредита», подрывает доверие отечественных и зарубежных вкладчиков к кредитно-финансовой системе Великобритании.

2. Сомнительные сделки, осуществляемые на протяжении ряда лет руководством «Бристольского кредита» вопреки мнению ряда мажоритарных и миноритарных акционеров, а также рядовых клиентов-вкладчиков банка «Бристольский кредит».

3. Многочисленные нарушения финансовой отчётности в работе банка «Бристольский кредит», принявшие в последние 24 месяца систематический характер.

4. Неоднократно выражавшееся в конфиденциальном порядке недовольство дирекции Банка Англии работой и положением банка «Бристольский кредит».

5. Нарушения законодательства в области банковских операций в отношении ряда вкладчиков, предпринятые без согласования с Советом акционеров, о фактах которых Совет акционеров также не извещался.

6. Нотариальное мошенничество и шантаж в отношении ряда клиентов и вкладчиков.

7. Сокрытие условий ряда сделок с правительствами, институтами и частными лицами, ведущими враждебную народу Великобритании политику и деятельность.

Подробности и копии документов, подтверждающие настоящие Основания, изложены в Приложении к Меморандуму, с которыми желающие могут ознакомиться по их требованию.

Учитывая сказанное выше, владелец и дирекция «Falcon Bank and Trust» предприняли усилия по консолидации кредиторской и дебиторской задолженности банка «Бристольский кредит», а также акций банка, находящихся в свободном обращении. В связи с необходимостью полного контроля над деятельностью банка «Бристольский кредит» принято решение рекомендовать всем акционерам банка «Бристольский кредит» реализовать минимум 75 % принадлежащих им пакетов акций банка по номинальной стоимости таковых акций в пользу «Falcon Bank and Trust». Оставшиеся 25 % или менее акций акционерам надлежит передать в трастовое управление вновь назначенному после краткого периода реорганизации Совету акционеров. При несогласии с таким решением, оставшиеся на руках акционеров ценные бумаги банка им надлежит реализовать на рынке в срок, не превышающий шести недель с момента вступления в силу настоящего Меморандума.

При несоблюдении означенных выше требований, владелец и дирекция «Falcon Bank and Trust» оставляет за собой право применить к акционерам меры экономического и внеэкономического принуждения.

Лондон, 25 октября 1934 года».

— Что это за бред?!? — прохрипел управляющий, дрожащими пальцами расстёгивая пуговицу сорочки под узлом галстука. — Кто вы такой?!? Что это за…

В следующее мгновение в зале появилось около дюжины вооружённых мужчин, одетых в тёмно-синюю, чем-то напоминающую морскую, форму. Один из них, отставив стул, сел рядом с Бруксом и обвёл присутствующих свинцовым взглядом:

— Моё имя – коммодор Осоргин. Я начальник Отдела экономической безопасности банка «Falcon Bank and Trust». Эти люди в форме и с оружием – мои сотрудники. Я предлагаю вам, джентльмены, не изображать из себя героев, а быстро и чётко выполнить условия Меморандума, с которым вы были только что любезно ознакомлены.

— Какой-то бред. Я звоню в полицию!

Председатель потянулся к телефону и резко отдёрнул руку, услышав голос кавторанга, звучавший тихо и насмешливо:

— Телефонный узел банка находится под контролем моих офицеров. Входы, выходы, как и все прочие коммуникации. Не стоит даже пытаться.

Кто-то вскочил со своего места, но был тут же насильно усажен обратно. Осоргин обратил свой взгляд на взбунтовавшегося:

— Фамилия?!

— Фамилия этого человека Коллер, коммодор, — Брукс пристально посмотрел на стремительно бледнеющего акционера.

— У вас есть возражения, сэр? Вам не нравятся наши условия? — уже тише продолжил кавторанг.

— Вы…

— Мистер Брукс, — Осоргин повернул голову. — Вы подтверждаете участие этого лица в известных событиях?

— Подтверждаю, — плотоядная улыбка искривила тонкие губы Брукса.

— Отлично, — Осоргин вытащил пистолет и, направив ствол на сизого от ужаса Коллера, нажал на спуск.

Выстрел, похожий на короткий кашель, сопровождаемый негромким лязгом омасленной боевой механики, заставил сидящих в кабинете людей оцепенеть. Мягкая полуоболочечная пуля с экспансивной выемкой в головной части ударила в грудь своей жертве с такой силой, что вышвырнула тело из перевернувшегося кресла и протащила по ковру около ярда. Ковёр смягчил звук падения, но всё равно он оказался достаточно громким – как будто свалилось что-то довольно жёсткое. Один из офицеров подхватил тело подмышки и быстро выволок его вон из кабинета. Вернувшись, он аккуратно поставил кресло снова к столу и замер, отступив на шаг назад.

— Я достаточно красноречив, джентльмены? — спокойно поинтересовался Осоргин, кладя пистолет, странный ствол которого, похожий на трубу, сочился чуть заметным дымком, на стол прямо перед собой. — Кто-нибудь ещё желает заявить о своём несогласии с Меморандумом?

Тишина продолжалась долго – так долго, что Осоргин откровенно заскучал. Наконец, председатель выдавил из себя:

— Даже если мы согласимся, — он затравленно посмотрел на дверь, за которой исчезло тело, — это займёт месяцы…

— Вы напрасно переживаете, — вежливо улыбнулся кавторанг. — По моим расчётам, это займёт около одиннадцати минут. Вам надлежит поставить свои подписи всего лишь в четырёх местах – на доверенности на имя мистера Брукса и трёх нотариальных копиях таковой. После чего вы можете считать себя на свободе и в полной безопасности. Разумеется, если вы не станете в дальнейшем делать каких-нибудь глупостей, которые могут доставить нам некоторое минутное беспокойство.

— Это… Варварство! Это произвол. Грабёж среди бела дня. Мы будем…

— Вы будете выполнять то, что вам велено, или отправитесь на корм рыбам с порцией свинца в башке, мой дорогой сэр. Это касается всех. Мне кажется, это очень просто понять, и выбор более чем очевиден. Кроме того, мои офицеры буквально рвутся доказать мне и вам своё служебное рвение и специфические навыки, полученные в ходе изнурительных тренировок. Не заставляйте меня запускать механизм необратимых процессов. Прошу вас, мистер Брукс. Господа.

Офицеры быстро раздали бумаги и так же быстро собрали их, уже украшенные подписями, многие из которых были несколько неуверенными. Когда бумаги передали Бруксу, тот внимательно просмотрел их и церемонно кивнул Осоргину. Кавторанг угрюмо улыбнулся:

— Благодарю за сотрудничество, джентльмены. Сейчас вас проводят к в столовую, где вы сможете подкрепиться приготовленными для вас закуской и напитками. Не рекомендую, впрочем, злоупотреблять наиболее крепкими из них. После этого советую вам с недельку не появляться в городе, чтобы не попадаться под горячую руку газетчикам. Банк будет закрыт сегодня, завтра и третьего дня. Надеюсь, впечатления от нашего знакомства надолго останутся в вашей памяти. Не смею больше задерживать, джентльмены, — Осоргин поднялся.

Несколько минут спустя они вместе с Бруксом вошли в одно из подсобных помещений банка, где, испуская громкие жалобные стоны, лежал на импровизированном ложе из нескольких составленных вместе стульев «хладнокровно застреленный насмерть» Коллер. Возле него хлопотал ухмыляющийся Карташев. Толстый алюминиевый нагрудник с обширной вмятиной валялся на полу, вместе с разорванной сорочкой.

— Боже мой! Какая боль! — провыл Коллер, уставляя страдальческий взгляд на вошедших. — У меня наверняка сломаны все рёбра!

— Не больше трёх, — хладнокровно возразил Осоргин, проходя к телефону. — Вы неплохо справились, мистер Коллер. Сейчас вам наложат тугую повязку и увезут в безопасное место.

Ладягин немало поэкспериментировал с пороховым зарядом патрона с тем, чтобы Коллер не отдал концы по-настоящему, и потому, паля в него, кавторанг не испытывал ничего, кроме мстительного удовлетворения. Взявший Коллера за жабры Брукс не прогадал: до смерти напуганный угрозой компрометации и разорения Коллер честно – насколько такое слово вообще можно употреблять по отношению к подобным типам, подумал Осоргин – выполнил свою часть соглашения и теперь отчаянно трусил, мечтая поскорее исчезнуть с глаз долой. После того, как это чудо вынырнет – в разгар душераздирающих слухов о своей страшной смерти и газетной вакханалии по этому поводу – вся операция по «недружественному поглощению» «Бристольского кредита» предстанет перед ошарашенной публикой в виде совершеннейшего фарса. Отлично, усмехнулся про себя кавторанг. Замечательно. Всё, как и задумано главнокомандующим.

— А шишка! Шишка на голове! — продолжал стонать Коллер. — Вы просто настоящие звери, джентльмены! О-о-о-о… Как больно… Неужели нельзя было придумать что-нибудь менее ужасное?!

— Постановка должна была выглядеть правдоподобно и безупречно. Заживут ваши рёбра, ничего страшного. И вообще – искусство требует жертв!

— А деньги?!

— Вы не в церкви, вас не обманут, — отрезал кавторанг. Недавно попавшая в кают-компанию – стараниями Гурьева, который заботился о том, чтобы господа офицеры не оставались в неведении относительно происходящих в СССР литературных и не только событий – книжка одесских юмористов Ильфа и Петрова так понравилась моряку, что он цитировал её к месту и не к месту, нисколько не заботясь о том, насколько механический перевод цитат на английский соответствует британскому чувству юмора. — Мистер Брукс, выдайте этому засранцу его тридцать сребреников.

— Мастер Джейк вообще-то обещал перебить всех засранцев, а не одаривать их деньгами, — сердито поджал губы Брукс.

— Мастер Джейк отходчив и предпочитает элегантные решения кровавым, — усмехнулся моряк и подмигнул Коллеру. — Но и его терпение не безгранично. А уж моё – так я и вовсе не советую вам, Коллер, испытывать. Я как раз обожаю дырявить всё подряд. Хорошенько зарубите себе это на носу.

Он снял трубку телефонного аппарата и, услышав голос офицера, отвечающего за связь, велел:

— Соедините меня с базой. И дайте отбой по команде, всё прошло штатно.

Лондон. Октябрь 1934 г

«Sunday Times». Страшная находка

Сегодня, 27 октября 1934 года, тело Виктора Ротшильда было найдено в его рабочем кабинете в поместье Эксбери Парк. Никто из прислуги и домочадцев недавно бесследно исчезнувшего барона не может объяснить, каким образом тело появилось в доме и когда это произошло. Из кругов, близких к семье, сообщается, что по просьбе родственников лорда Ротшильда вскрытие производиться не будет, поскольку совершенно очевидна смерть Виктора Ротшильда от естественных причин – переутомления и нервного истощения, на которое барон Ротшильд неоднократно жаловался своему лечащему врачу. «…»

Осень 1934 – Осень 1935 г

Впервые за много, много лет у него появилось время. Время – с большой буквы. Время подумать о том, что произошло – и куда двигаться дальше.

Лондонский дом на Мотли-авеню купили и тоже переоборудовали: обнесли настоящим забором – то, что Гурьев называл «безопасным периметром». Там принимали политиков, и не только – вообще людей, которым совершенно незачем было лицезреть то, что творится в Мероув Парк. После странной смерти Ротшильда здесь буквально «прописался» Черчилль, у которого – то ли после этого, то ли вследствие этого – резко пошли на лад финансовые дела. В самом поместье стали традицией «субботы» и «вторники» – долгие, бесконечные разговоры у камина после ужина, когда ставшее уже довольно большим «общество» обсуждало всё на свете. В таких разговорах иногда рождалось нечто гораздо большее, чем планы на ближайшую неделю.

Гурьев много времени уделял Ладягину, который оказался настоящим кладезем идей – от концептуально-стратегических до предельно конкретных технических инноваций. К сожалению, работы по созданию детектора, обещанного ещё в июле, продвигались крайне медленно: экспериментально установив, что из оставшихся материалов, использованных для изготовления мечей, ничего не получится – слишком мало, Ладягин теперь пытался придумать что-нибудь ещё. Опасения Гурьева, что оружейник замкнётся на какой-то одной задаче, забыв обо всём остальном, оказались напрасными: в мыслях не было недостатка. И пистолет, и прочие проекты, существовавшие в голове – не только Гурьева, не только Ладягина – быстро, невероятно быстро обрастали плотью и кровью. Мыслей было много – даже, кажется, больше, чем нужно. Существовали значительные проблемы с их реализацией:

— Поймите, Яков Кириллович, невозможно частным образом финансировать исследования науки в целом ряде отраслей и областей. Нужна государственная воля, государственный интерес. Никакому частнику не нужна энергия освобождённого атома. Он просто не знает, куда её деть, а, главное, как!

— Электричество.

— А как передать его на большие расстояния? Как снимать? С какого рабочего тела? Масса, масса вопросов. Нужны лаборатории, сотни, тысячи людей, химики, математики. Никакой частный капитал, даже будь это такой банк, как у вас, не в состоянии оплатить такой объём работ. Мало ли, что я придумал? Нужно это ещё как-то воплотить. Вы поймите, Яков Кириллович. Ведь как всё начиналось? Возьмем век восемнадцатый. Это век Голландии: там сделали то, чего никто в истории до них не смог, — внедрили идеологию тотальной механизации. Открыли, можно сказать, созидательную мощь изобретений, науки и образования. Целое столетие маленькая, мизерная по мировым масштабам страна была лидером мирового развития! Потом – Британия подхватила этот порыв Нидерландов, продержав у себя первенство следующие сто лет. Ведь именно на долю Британии выпала судьба быть колыбелью овладения движущей энергией неживой природы – энергией пара, нефти, газа, электричества! Именно Британия дала идее прогресса мощь и размах! Именно Британия стала мастерской и лабораторией мира, в Британии была дана жизнь индустриальному обществу. Британия, став мировым лидером производительности труда, повела за собой остальную Европу. Да что там Европу – весь мир!

— Вы поэтому сюда так стремились в своё время? — улыбнулся Гурьев.

— Не только. Это уже, к сожалению, не совсем действительность. Девятнадцатый век – да, это, несомненно, по праву, — Век Британии. Если в восемнадцатом веке Нидерланды отстояли право нового общественного уклада жизни, то в девятнадцатом веке именно Британская Империя, кнутом и пряником, заставила признать весь мир первенство силы и привлекательности Европейского прогресса. Но сейчас совсем другое время! Сейчас и скорости возросли, и масштабы, и прогрессу стали тесны рамки британских доспехов, эстафету первенства принимает Америка. А могла бы – и Россия! Тот же атом…

— Это мне ясно. Атом – это очень интересно. Это одно из самых перспективных направлений. Но меня волнуют ещё две вещи. Даже три. Это связь, дороги – и дураки.

— Связь – я понимаю. В России возможна только беспроводная связь. У меня есть несколько мыслей на эту тему. Вот послушайте. Если поднять антенну на очень большую высоту…

— А как?

— Вот! Это – вопрос!

— Мачта до неба? Дорого.

— Мачта – дорого. А стратостат? Дирижабль? Дирижабль. Дирижабль, — Ладягин вдруг застыл с выпученными глазами, и секунду спустя – завопил так, что всё присутствующие повскакали, решив, что начался пожар: – Гелий! Гелий! Яков Кириллович, гелий!

— Владимир Иванович, не надо так… громко.

— Да вы что?! Гелий вместо водорода! Понимаете?! Инертный газ! Не горит, не взрывается!

Кто-то из лётчиков, заинтересовавшись, пересел поближе:

— А что? Это, действительно, идея! А гелий где взять?

— Это сопутствующий газ при нефтедобыче. Его уже научились собирать и превращать в жидкое состояние!

— То есть технически это возможно – гелий вместо водорода?

— Владимир Иванович хочет сказать – для такого проекта, как, например, этот, нужна поддержка государства, — прищурился Гурьев. — Правильно?

— Конечно! Никакой коммерсант это не вытянет…

— А обледенение? Там такие поверхности…

— А среднезимняя температура в России – чуть не минус десять по Цельсию… И восемь месяцев!

— Господа, господа! Но ведь у дирижабля есть двигатели? Можно поставить динамо…

— И?

— В оболочке пусть будет тонкая проволока, а по ней – электрический ток! Вот вам нагрев – и никакого льда!

— Пишите патент, Владимир Иванович, — кивнул Гурьев под одобрительный смех офицеров.

— На самом деле ничего смешного не вижу, — покачал головой генерал Матюшин. — Если связать с помощью грузового и пассажирского воздухоплавания те пространства, на которых совершенно невообразима прокладка железнодорожного полотна, и как следует подумать над тем, как правильно использовать великие русские реки в роли транспортных артерий – вполне вероятно, это могло бы решить проблему дорог, которая вас, Яков Кириллович, так озадачивает. Да не только вас одного, к слову сказать.

— А дураки?

— Перевоспитывать дураков – артель «Напрасный труд», знаете ли. Это – как если бы мы пытались переделать какую-нибудь из наших русских организаций здесь, за рубежом, для выполнения наших задач. Ничего не выйдет. Мы пошли по совершенно другому пути – и посмотрите на наши результаты!

— Где были бы мы, а где – результаты, если бы не ваше… душевное электричество, голубчик Яков Кириллович. Надо сразу воспитывать умных, я с вами абсолютно согласен. Это, разумеется, требует времени. Но державу не построишь ни за месяц, ни за полгода.

— И как же вы собираетесь это делать, Николай Саулович?!

— Есть кое-какие мысли…

А всё это ещё надо было как-то систематизировать, записать: голова – хорошо, но никто не в состоянии будет достать мысли из его головы, случись что. Писать Гурьев не любил – выручала стенография, и сильно. Стенография здорово экономила самое дорогое – время.

В марте тридцать пятого пришла долгожданная посылка с бумагами из Ватикана. Из этих сведений он смог, наконец, восстановить недостающее звено в цепи, связанное с кольцом: направленный в ещё в екатерининские времена на Мальту обучаться у иоаннитов корабельному делу, предок Гурьевых, видимо, причастился там мальтийской тайны, которую и привёз с собой по возвращении в Россию. Почему, отчего безвестному гостю из бесконечно далёкой страны доверили какую-то, судя по ценности кольца, значительную тайну – это установить не удалось, да и не слишком, в свете открывшейся массы дополнительных обстоятельств, Гурьева интересовало. Не стало яснее и то, что же, на самом деле, прятали Мальтийские рыцари. Зато выяснилось, где: Крым.

— Какой же вы сделались нелюбопытный, Яков Кириллович, — посетовал Матюшин.

— Да нет у меня ни времени, ни здоровья на всю эту чепуху, — поморщился Гурьев. — Ясно же – чепуха это всё, выеденного яйца не стоит. Что и кому можно по нынешним временам доказать самыми фантастическими бумагами, Николай Саулович? Ничего. Ровным счётом. Вы же сами – кадровый разведчик, штабист. При существующих технологиях изготовить любой памятник письменности, освящённый авторитетом хоть самого Гуттенберга, не стоит просто ничего. Да я сейчас выйду через наших новых парижских знакомых на специалистов – они нам оригинал Моисеева Пятикнижия, собственной рукой пророка начертанный, в момент сварганят. Не вижу я в этом никакого смысла – давайте мы это потому оставим. Нам есть, на чём сосредоточиться.

— И всё же – поверьте интуиции старого разведчика и генштабиста, Яков Кириллович, — прищурился генерал, — за всем этим что-то кроется, и что-то – для наших с вами планов весьма важное.

— А вы, Николай Саулович, поверьте моей, — возразил Гурьев. — Если от этой тайны что-то важное зависит – для нашего дела – она нам в соответствующий момент и откроется. Как то самое пророчество. А ломиться мы не станем. Раз такая каша из всего этого на сегодняшний день получается – это может означать только одно: мы не готовы. Ни духом, ни техникой. Вот и давайте будем готовиться.

— Откуда же такая уверенность, Яков Кириллович?

— Из опыта изучения текстографии и текстологии Священного Писания, — усмехнулся Гурьев.

Генерал только недоумённо головой в ответ покачал.

* * *

Да, время появилось, но и забот – не убавилось, хотя очень многое работало в автономном, автоматическом режиме. На Мотли-авеню не переводились гости со всего света. Нашлись подходы к Ильину,[32] Крамаржам,[33] вытащили через Финляндию Солоневича, эмиссары банка вовсю трудились в Китае и Индонезии. Гурьев и сам частенько отправлялся в вояжи – как правило, ненадолго, на два, на три дня, всегда – аэропланом и непременно в сопровождении Тэдди, двух офицеров и кого-нибудь из высокопоставленных сотрудников банка, иногда – самого Брукса. География этих поездок была более чем обширной – он даже побывал в Палестине, где разговаривал с Рутенбергом и раввином Авраамом Куком,[34] и Рэйчел видела, каким довольным он вернулся из этой поездки. Как и Тэдди, который взрослел просто на глазах. Они никогда – никогда, никогда! — не брали её с собой. Никогда. Рэйчел понимала – так он приучает её к мысли о разлуке.

Он и сам всё время жил с этой мыслью. И странным, непостижимым образом эта мысль нисколько не отдаляла их друг от друга – наоборот. Они оба – и Гурьев, и Рэйчел – научились ценить каждую секунду, проведённую вдвоём. Никогда время ещё не было таким плотным.

Только один раз он взял Рэйчел с собой, а Андорру – в июле тридцать пятого, на праздник в честь дня рождения наследника великокняжеского престола – Кириллу исполнялось четыре года. Рэйчел так хотелось побольше узнать о Гурьеве, познакомиться с теми, кто знал его ещё в Москве, в России, что она даже не думала о ревности и не испытывала никакой неловкости. Всё было просто чудесно, — Рэйчел безоглядно влюбилась в пейзажи крошечной горной страны, и они провели восхитительную, незабываемую ночь в пастушеской хижине у открытого очага, под огромными, яркими звёздами, в такой тишине, какой невозможно представить себе, не услышав её своими ушами. Только вдвоём. Вдвоём под огромным и чёрным куполом неба.

Ревновать его можно было, пожалуй, только к Тэдди. С мальчиком он по-прежнему проводил уйму времени – и не только в занятиях. Рэйчел пришла в ужас, когда в августе того же года на поле перед домом появился сверкающий самолёт – подарок для Тэдди. А через месяц Тэдди уже был в воздухе – за штурвалом. Она понимала: иначе нельзя. Судьба этого мальчика – это судьба воина и государя, даже если он никогда не наденет настоящую корону, и глупо, немыслимо этому мешать. Она знала – конечно, знала. Но то, как Гурьев воплощал эту судьбу в реальность, всё равно приводило её в ужас, хотя Рэйчел отчётливо понимала – никто, кроме Джейка, не сможет этого сделать. Никто, никогда не сможет сделать это лучше него.

О, Господи. Джейк. Мой Боже, мой храм. Моё счастье-судьба, моя боль. Мой ласковый зверь, мой Серебряный Рыцарь.

Это было такое горькое счастье – чувствовать спокойное лучистое тепло её души рядом с собой. Знать, что это ненадолго. Понимать, что это навечно. О, Господи. Рэйчел.

Это было такое горькое счастье – любить её каждый день. Каждую ночь, — каждый раз, как последний. Растворяться в пламени её желания, чувствовать, что всё это для него, одного, отныне и навсегда, — её жар, её влага, пронизывающая ласка пальцев, обжигающая нежность губ, вся она – целиком, без остатка.

Она даже не представляла себе никогда, что мужчина может быть… таким. Улыбалась, вспоминая, как думала о нём – и об этом – с опаской. Не могла и помыслить, что мужчина – такой мужчина, как Джейк – способен на такую невозможную нежность. Купаться в этой нежности, пропадая в ней, пить его ласки, чувствуя, как распаляется жажда. Ощущать его руки, восхитительную тяжесть сильного тела, подчиняться его ритму и включать его в свой, и терять сознание от восторга. «Ты моя тёпа-растрёпа». Она пугалась, хватаясь за зеркало, проверяя, не нарушилась ли причёска, не помялось ли платье, не появился ли где, упаси Господь, какой-нибудь непорядок. А он смеялся. О, Боже, как он смеялся. Над ней? Конечно, над ней. Как она была за это ему благодарна. Я люблю тебя, Джейк. Ты слышишь?!

Он слышал. И он был первый мужчина, с которым она не опасалась говорить о том, что чувствует. Произносить это вслух – «я люблю тебя». Потому что он не боялся – ни её любви, ни своей. Я люблю тебя. Он всегда – всегда! — говорил это только по-русски.

Я опять угадал, думал Гурьев, любуясь. Я угадал, — как я всегда угадываю, не так ли? Рэйчел. Певчая моя птичка… В ней было столько страсти и сдерживаемой нежности, которую не на кого было обращать, кроме брата. И это прорывалось иногда так неожиданно и удивительно. Он понимал, как старается она ему не мешать, и видел, как чувство Рэйчел к нему перерастает её, перехлёстывает через край, и как она, бедняжка, ничего не может с этим поделать. От этой нежности, затоплявшей Рэйчел, доставалось всем, не только Гурьеву – и Осоргину, и Ладягину, и Бруксу, и Матюшину, и всем остальным. А они – не то, чтобы они были в неё влюблены. Это было нечто иное. Они тоже, как и она, принадлежали к его личному пространству, и своей принадлежностью создавали его. Они – все вместе. Воспринимая и Гурьева, и Рэйчел, как одно существо, лишь по недоразумению – а может, напротив, по великому и чудесному замыслу?! — воплощённому в двух разных людях, мужчине и женщине, люди его – их, конечно же! — личного пространства составляли удивительный мир – мачту золотых нитей, устремлённую в бескрайнюю высь. Долг, честь, — и любовь, — скрепляли всё воедино. Так, что не было силы, способной порвать эту связь.

Мероув Парк. Октябрь 1935 г

«Рэйчел.

Ты знаешь, как я ненавижу прощаться. А я знаю, что это – трусость. Прости меня. Ты знаешь причину, по которой мне необходимо быть там, куда я отправляюсь сейчас, — как я знаю о том, что тебе необходимо остаться. Пожалуй, единственное, чего я так и не смог сказать тебе – как ты нужна мне, Рэйчел. Я слишком редко говорил о чувствах – куда чаще я слушал тебя, моя Рэйчел, и мне – помилуй, Боже, мне так это нравилось. Моя Рэйчел.

Ты – единственная причина всего, что я делаю и зачем живу. Даже если тебе в какой-то миг покажется, что это не так – не верь. Чувства иногда – нередко – обманывают нас. Судьба – никогда. Только об одном прошу тебя, моя Рэйчел – не сдавайся. Никогда не сдавайся, моя Рэйчел, ведь ты – моя Рэйчел. Моя судьба. И потому – мы обязательно будем вместе. И это случится тогда, когда всё ещё будет иметь настоящий смысл – и жизнь, и чувства. И всё остальное. Ты ведь помнишь – я всегда обещаю лишь то, что могу, и могу лишь то, что обещаю. Пожалуйста, верь – это возможно, и это непременно случится.

Я обещаю тебе, что найду кольцо. И оно обязательно будет твоим – если захочешь, если я буду достоин. Я люблю тебя, Рэйчел. Никого, нигде, никогда, — только тебя, моя Рэйчел».

* * *

Письмо выскользнуло из её пальцев, и Рэйчел показалось, что лист бумаги опускается на паркет целую вечность. Она смотрела на этот полёт, словно завороженная, и ничего не чувствовала – только огромную, заполняющую всё её существо пустоту.

Рэйчел давно поняла – он уедет. Не от неё – но она, со всей своей любовью, ничего не в силах изменить. Как и он – слово, неважно, когда и в каких обстоятельствах данное, должно быть исполнено. Ей было самой не занимать смелости – но то, как готовился Гурьев, как готовил её к своему отсутствию, — это было больше, чем просто любовь и забота. Гораздо, гораздо больше. Он выстроил – вокруг неё, для неё – целый мир. В точности, как и обещал. Море людей, невероятное количество дел – она будет думать о нём, но никогда не найдёт времени сосредоточиться на своей тоске, на своей боли. Слишком много будет вокруг того, что станет требовать усилий её души. Тосковать и болеть – на это просто не останется ни секунды.

Рэйчел знала: это письмо – последнее. Он больше не станет ни писать, ни звонить. Она будет знать о нём всё, как и он о ней, но – ни писем, ни разговоров. Ничего этого не будет. Потому что ни он, ни она – оба – каждый из них – не выдержат. Сорвутся с резьбы, слетят с нарезки. Для того, чтобы делать настоящее дело, нужно кого-нибудь очень сильно любить и жить надеждой на встречу. Иначе – ничего не нужно. И ничего невозможно – иначе.

Он запретил его провожать – она знала, почему. И позволила ему настоять на своём. Пусть всё будет именно так, как ты задумал. Если ты всё же задумал, что мы встретимся, Джейк – пусть мы и расстанемся именно так, как ты задумал. Пусть всё идёт по твоему плану. Всё равно, что – только знать, что ты жив и любишь меня. Под этим небом, под этим солнцем.

На этой земле.

Монино, санаторий-усадьба «Глинки». Октябрь 1935 г

— И что мне теперь делать? — потерянно спросил Городецкий. — Дела сдавать? Да-а. Я предполагал, в общем-то, что ты кое-чего достиг, но такого – извини, братец.

— Ну, а что уже такого особенного? — пожал Гурьев плечами. — Структура – да, имеет место быть. Опорный пункт. Но – не более того. Теперь, Варяг, только теперь – начнётся настоящая работа. И только тогда, когда я с ним поговорю. Не раньше.

— Подожди. А эта женщина?

— Не надо сейчас об этой женщине, Варяг. Не надо.

— Извини. Тогда о другом. На что ты надеешься?

— На то, что мы с ним очень похожи. Только он не знает, как, и у него – слишком много таких друзей, с которыми никакие враги не требуются. Вот именно на то, что он это почувствует, я и рассчитываю. Если так – то мы должны быть во всеоружии. Но – и пути отхода тоже надо подготовить. Потому что класть голову я не собираюсь – мне есть, ради кого жить.

— Понятно.

— Это радует.

— И что? Ты думаешь, он сразу тебе поверит?

— Ну, таким дураком он вряд ли окажется. Я думаю, он меня долго будет щупать. Но у меня есть в запасе пара фокусов – их он не сможет ни обойти, ни перепрыгнуть. Поэтому, Варяг – давай браться за работу. Надо подготовить несколько самых неотложных постановлений, чтобы запустить маховик – если он всё-таки начнёт со мной играть. Когда мы его раскрутим – остановить будет невозможно. Так это работает, Сан Саныч. Вот так – и никак иначе.

— Есть, товарищ Царёв.

— И я – царёв, и ты – царёв, Варяг. И даже Сталин – и тот царёв.

— Вот откуда имечко, значит.

— Правильно. Оттуда.

— Что тебе на всё это сказать? — Городецкий потянулся за очередной папиросой. — Честное слово – ума не приложу. Получается, я тоже каким-то боком виноват в том, что ты до такого вот… докатился?

— Я долго катился, дружище, — усмехнулся Гурьев. — Очень долго.

— Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, — Городецкий зажёг папиросу, с удовольствием затянулся и выпустил дым в потолок: – Так какой же у тебя всё-таки план? Я слушаю.

— Расскажу – содним условием: ты мне поможешь. Поможешь ведь?

— А что я – нерусский?!

Ближняя дача Сталина. Ноябрь 1935 г

Гурьев некоторое время любовался затылком Сталина с толстыми, зачёсанными ото лба назад волосами, когда-то тёмно-рыжими, а теперь, скорее, пегими с сединой. Сталин стоял у окна, чуть отодвинув штору, — так, чтобы видеть происходящее за стеклом и чтобы его самого невозможно было разглядеть с улицы: старая, проверенная привычка подпольщика и боевика. Судя по всему, Сталина беспокоило отсутствие охранника, до того слонявшегося, как маятник, внизу, с интервалом около десяти минут. Ну, пора, решил Гурьев.

Гурьев демонстративно громко кашлянул и тотчас же принял расслабленную позу с опущенными вдоль тела руками, чуть откинутой назад головой и разведёнными в стороны носками ботинок – позу, излучающую спокойствие и доброжелательность. Никакой угрозы. Зачем нам ссориться, промелькнуло у него в голове, мы просто мило побеседуем. И разойдёмся. Или не разойдёмся. Пятьдесят на пятьдесят. Сталин плавно и стремительно развернулся на пятках своих сапожек, — бесшумно, стремительно и плавно, как кошка. Жёлтые с коричневыми и зелёными крапинками глаза разъярённого и испуганного тигра – прицельный прищур, сузившиеся зрачки – уставились на Гурьева.

Сталин молчал. Молчал, понимая: посетитель, неведомо как очутившийся в кабинете, прошедший все кордоны охраны, смертельно опасен. Гораздо опаснее всех, с кем ему, Сталину, прежде доводилось сталкиваться. Надо выждать, решил Сталин. Выждать. Убить меня хочет? Если да – чего ждёт?

Гурьев решил, что паузу пора заканчивать. Он улыбнулся – ясной, обезоруживающей своей улыбкой:

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

Сталин кивнул – но молча.

— Вы же видите, Иосиф Виссарионович, — Гурьев чуть развернул в сторону Сталина ладони и немного ослабил левую ногу в колене, демонстрируя полнейшее миролюбие и невозмутимость. — Я говорю очень тихо, не совершаю резких движений, не покидаю безопасную зону, зону контроля. Видите?

— И что это значит? — спросил Сталин. Голос его был спокоен, хотя Гурьев и чувствовал – спокойствие собеседнику дорого стоит.

— Это значит – я вам не угрожаю, не собираюсь причинять вам боль или покушаться на вашу жизнь, у меня нет оружия ни в руках, ни под одеждой. Нам необходимо поговорить, и вы понимаете уже – я не стану записываться к вам на приём. Как не записывался на приём к Пию Одиннадцатому, с которым мы чудесно пообщались около двух лет назад, и расстались совершеннейшими приятелями. Не исключено – нечто подобное произойдёт и сегодня.

— Я вас слушаю, — тихо произнёс Сталин, бросая быстрый взгляд в сторону своего рабочего стола.

— Спасибо, Иосиф Виссарионович, — снова улыбнулся Гурьев. — И хотя это пока ещё не так – вы не столько слушаете меня, сколько пытаетесь определить, насколько я опасен, — но всё же я более или менее успешно заговариваю вам зубы, Иосиф Виссарионович, и вы уже понимаете: непосредственная опасность вам не угрожает. Потому что, по вашим вычислениям, мне потребуется не менее шести – семи секунд, чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние, а за это время, как вам кажется, вы успеете прыгнуть к столу и нажать тревожную кнопку. В принципе, это почти верно. Проблема в том, что, во-первых, кнопка не сработает, а, во-вторых, времени мне нужно гораздо меньше. Но, однако, как вы снова с недоумением видите, я по-прежнему не двигаюсь и по-прежнему заговариваю вам зубы. Может быть, у меня всё-таки нет агрессивных намерений? Понятно, что верить можно только себе, да и то следует постоянно взвешиваться, измеряться и проверяться. Но, всё-таки.

— Что же за дело у вас ко мне? — сейчас в голосе Сталина акцент был слышен куда более явственно, чем Гурьеву было знакомо по записям его речей.

— Нет, так не пойдёт, — грустно вздохнул Гурьев, покачав головой. — Давайте договоримся вот о чём. Вы сейчас сядете за свой рабочий стол, почувствуете себя увереннее, но при этом не станете выдирать наган из ящика и пытаться проделать во мне несколько отверстий. Это у вас не выйдет, а, отбирая у вас револьвер, я могу нечаянно причинить вам боль, чего я вовсе не хочу, Иосиф Виссарионович, и потому я очень, очень прошу вас – сядьте, пожалуйста. А потом пригласите и меня присесть, и мы, наконец, сможем поговорить. А то преамбула уже затянулась.

Некоторое время Сталин продолжал разглядывать незваного гостя. Гурьев улыбнулся и кивнул. Сталин, осторожно ступая и всё ещё косясь на Гурьева, стараясь не подать виду, как напряжён и напуган, прошёл к столу, сел в кресло, чуть подвинулся вперёд. И, конечно же, попытался нажать тревожную кнопку. Гурьев ждал. Сталин нахмурился – еле заметно, но нахмурился, вскинул быстрый взгляд тигриных глаз на Гурьева. Гурьев видел, что Сталин в бешенстве, и говорить с ним в таком состоянии было нельзя, да и невозможно. В общем-то, Гурьев был готов к долгой прелюдии, поэтому ему не составило никакого труда по-прежнему изображать на лице безмятежность. Сталин задумался, и, вероятно, решив для себя – чем сильнее будет опасный гость занят беседой, изложением своих требований и претензий, чем скорее он войдёт в состояние просителя, тем меньше у него будет шансов напасть внезапно, — кивнул, всё ещё очень напряжённо, но уже как будто бы соглашаясь:

— Я вас внимательно слушаю, товарищ.

— Яков Кириллович. Не называйте меня, пожалуйста, этим словом – «товарищ», я привык его слышать лишь в оценочно-поведенческой коннотации – и не хочу отвыкать. Нет, Иосиф Виссарионович, вы меня не слушаете, а очень сердитесь и боитесь. Это, право же, вы совершенно напрасно делаете. Во-первых, вы забыли предложить мне присесть. Я не обижаюсь, прекрасно понимая ваше состояние. Во-вторых, вы сейчас тщательно пытаетесь понять, как я сюда попал и сколько у меня – и у вас – времени. Отвечаю: времени достаточно, хотя и не бесконечно. Внешний периметр охраны я прошёл без особенных проблем, хотя там люди довольно хороши, дисциплинированны и организованны. Внутренняя же охрана, несмотря на вроде бы специальную подготовку, никуда не годится. Потому что у внешних и внутренних разные задачи, а этого вот понимания и не наблюдается. Ну и, собственно, поэтому их тоже не составило большого труда нейтрализовать.

— Они мертвы? — отрывисто спросил Сталин.

— Двоих мне пришлось убить, остальные надёжно обездвижены и усыплены специальными, мало кому на земле известными приёмами. Эти двое, будь они настоящими профессионалами, не стали бы доводить меня до крайних мер, но… Они оказались даже худшими дилетантами, чем я предполагал. Задача охраны ведь состоит не в том, чтобы умереть, а в том, чтобы умереть, выполняя задачу, верно? А если задачу выполнить невозможно – профессионал обязан это понять и принять. Зачем же умирать напрасно? Это неумно. Мне в самом деле жаль, Иосиф Виссарионович, что пришлось это сделать – я не испытываю никакого удовольствия от причинения смерти живым существам. Так что до утра у нас где-то часа четыре. За это время можно вчерне очень многое обсудить.

Сталин помолчал, посмотрел в сторону. Потом кивнул:

— Садитесь.

— Благодарю вас, Иосиф Виссарионович. — Гурьев осторожно, медленно шагнул вперёд и, отодвинув крайний стул у стола совещаний, сел.

— О чём же вы хотите со мной беседовать?

— Нет, нет, ещё рано, рано, Иосиф Виссарионович, — улыбка на лице Гурьева просто светилась. — Вы ещё не спросили всего, что хотели, затем, чтобы уяснить, с кем имеете дело. Я вам помогу, Иосиф Виссарионович. Я не шпион иностранных разведок, не наёмный или идейный террорист, не троцкист, не ленинец, не правый и не левый. Я русский. По убеждениям, прежде всего. В результате одного давнего, очень странного происшествия – поражения атмосферным электричеством – мои мозг и тело приобрели некоторые новые возможности, которые, неимоверно усугубив мои и без того весьма незаурядные способности и усовершенствовавшись в результате длительных тренировок по специальным методикам, привели к ещё более странным результатам. Перечислять всё долго и незачем, я назову лишь основные. Итак, я способен думать, оценивать и анализировать поступающую в мой мозг информацию с гораздо большей скоростью, чем любой высокообразованный человек с развитыми навыками критического мышления. С какой – сказать затрудняюсь, методики измерения субъективны, — но точно гораздо быстрее, чем считается возможным. Я могу делать это свободно на двух дюжинах языков. Я двигаюсь примерно в двадцать раз быстрее отлично тренированного боксёра и в восемь – десять раз быстрее бойца подразделения коммандос, находящегося в так называемом «боевом трансе» под воздействием стероидов и препаратов наподобие эфедрина или амфетамина. Я не слишком много непонятных терминов употребляю, Иосиф Виссарионович?

— Нет. Я понимаю, — разлепил губы Сталин.

— Ну, вот, — расстроенно произнёс Гурьев и всплеснул руками. — А сейчас вы подумали: Боже мой, да ведь этого монстра надо немедленно уничтожить, ведь если он захватит власть… Тут есть маленькое «но». Мне не хочется – да и не нужно – хватать власть. Почему? Я это попытаюсь объяснить чуть позже. Пока просто, то есть – совсем просто: не нужна, Иосиф Виссарионович. Вам даже может показаться – хотя на самом деле всё куда сложнее – что я вообще не совсем нормальный: ещё два месяца назад я жил в прекрасном поместье недалеко от одной из мировых столиц, вращался в свете, имел массу влиятельных знакомых, которые наперебой стремились сделать мне что-нибудь невообразимо приятное без всяких усилий с моей стороны их к этому принудить, посещал модные курорты – как вы догадываетесь, отнюдь не в одиночестве, и вообще всячески ублажал себя. И мне это даже нравилось – не буду скрывать и изображать из себя Савонаролу.[35] И вот – я бросил всё это и примчался сюда, чтобы поговорить с вами. Мне кажется, такие ужасные, в общем, жертвы заслуживают того, чтобы вы, Иосиф Виссарионович, меня хотя бы выслушали. Скажете, нет?

— Я вас слушаю, — чуть улыбнулся Сталин. Впрочем, глаза оставались настороженными, так что Гурьев знал – расслабляться рано. Со Сталиным – вообще никогда невозможно будет расслабиться.

— А у вас тут есть что-нибудь выпить? Вино, коньяк, сельтерская, боржом, на самый крайний случай? Как-то мы негостеприимно с вами расположились.

— Нет, — чуть мотнул головой Сталин. — Всё приносят. Я не пью, когда работаю. Вода в графине, можете налить себе, если хотите.

— Спасибо, Иосиф Виссарионович, — проникновенно сказал Гурьев и чуть поклонился. — Может, вам тоже налить себе пару глотков? Это снизит натянутое в воздухе поле напряжённости ещё на пару гауссов.

— Я не хочу пить, — спокойно сказал Сталин. — Я хочу знать, что вам нужно.

— На самом деле вы сейчас пытаетесь понять, чего я хочу у вас попросить и что будет, когда вы мне откажете. Вы понимаете, — вроде бы – что, если такому типу, как я, всё обещать, он не поверит, и станет требовать так называемой «честности» и «правды». Значит, придётся отказывать. И что же тогда? Нет, отвечаю я на ваш невысказанный тайный вопрос, Иосиф Виссарионович. Я ничего не стану у вас просить и, если мы с вами не придём к какому-то подобию консенсуса по всему кругу затрагиваемых вопросов, я вас покину навсегда и обоснуюсь на каком-нибудь острове в тёплом океане, чтобы уцелеть в будущей войне и сохранить жизни стольким из моих друзей, скольким получится. Убивать я вас не стану, мне это неинтересно. Лет восемь – десять назад эту мысль ещё можно было повертеть в голове так и сяк, но не сегодня. Нет.

— Почему же?

— Ну, одна из самых главных причин – это то, что из всей этой публики, которая окопалась в Кремле, из всех этих, как они себя называют, «вождей международного рабочего и коммунистического движения», — вы, Иосиф Виссарионович, — самый терпеливый, самый выносливый, самый изворотливый, самый стратегически мыслящий, самый бесстрашный, самый неприхотливый, самый, пожалуй, умный, самый обучаемый и самый способный. Железный. Действительно – Сталин. Все остальные – просто пена. Шлак. Конечно, вам не хватает знаний для того, чтобы действовать по-настоящему дальновидно, но это ещё поправимо. Вы практически всех уже переиграли, затасовали в конец колоды, и скоро просто вышвырнете вон. И я даже вам аплодирую – в самом деле, вся эта троцкистско-бухаринская хевра большего не заслуживает. Допустим, я не стал бы их убивать – противно, они ведь начнут – наперебой, наперегонки – каяться, клясться в любви и преданности, разоружаться перед партией. Пфуй. Мерзость. Но вы их, конечно же, перебьёте – ну и ладно. Я уж точно не заплачу. Ну, что? Лесть лучше действует, чем уверения в добрых намерениях? А, Иосиф Виссарионович?

— Нет, — несколько резче, чем следует, ответил Сталин и тут же постарался смягчить тон улыбкой. — Я всё-таки не понимаю, что вам нужно. Яков Кириллович.

— Ну, мне кажется, вы уже немного привыкли к моему голосу, присутствию и тому факту, что нам придётся побеседовать, хотя ещё минут пять назад вы так не думали, Иосиф Виссарионович. Я ведь намеренно, демонстрируя вам инструменты, которыми владею и пользуюсь, всё время даю понять: это – инструменты, и не более того. Отчасти – готовлю вас к тому, что по уровню цинизма и утилитарного подхода к действительности мы с вами примерно в равных, выражаясь специальным языком, весовых категориях. Отчасти – затем, чтобы вы, наконец, поняли: я буду с вами предельно откровенен. Ведь если два циника не могут договориться – это плохо, очень плохо. Просто беда. Скажите, Иосиф Виссарионович, как вы думаете – сколько вы проживёте? При самом удачном стечении обстоятельств.

— Возможно, до утра, — Сталин выложил руки на стол.

Гурьев счёл это хорошим знаком и слегка демонстративно обиделся:

— Ну, я же сказал, что не стану суетиться и заниматься глупостями вроде индивидуального террора. Индивидуальный террор в принципе достаточно бесперспективен, ибо существуют некие мощные мировые, исторические силовые линии, по которым всё и движется – медленным шагом, робким зигзагом, но движется. Важно вовремя почувствовать направление. Так сколько, как вы полагаете?

— А сколько вы бы мне посулили?

— Хороший вопрос, — вздохнул Гурьев. — Ну, скажем так. Если я буду раз в полгода проводить с вами сеанс иглотерапии, а вы станете следовать моим рекомендациям в питании, полагаю, до восьмидесяти двух – восьмидесяти трёх вы легко доберётесь. Если нет – лет на восемь-девять меньше. Согласитесь, Иосиф Виссарионович: восемь-девять лет – это довольно много. Ну, и, разумеется – никакого маразма, никаких неприятных штучек вроде обызвесткования мозга или паралича.

— Ц-ц-ц, — прищёлкнул языком Сталин. — Такая разница? Из-за диеты? У вас интересная манера предлагать услуги врача.

— Яков Кириллович.

— Простите?!

— Это очень простой и очень действенный психологический приём, Иосиф Виссарионович. Произнося имя собеседника, вы тем больше располагаете его к себе, чем чаще это делаете. Люди очень любят слышать собственное имя, Иосиф Виссарионович. Ни вы, ни я – не исключение. И вы помните многие сотни, если не тысячи, имён – именно для того, чтобы в нужный момент обратиться к человеку по имени. Вы уже знаете, уловили, как это окрыляет людей. А теперь я вам рассказываю дальше – надо чаще, Иосиф Виссарионович. Чаще. Чем чаще, тем лучше. У этого явления очень глубокие корни, это ассоциации с матерью, домом, любовью, безопасностью. Очень, очень важно, Иосиф Виссарионович.

— Я учту.

— Пожалуйста, всегда рад быть полезным, — снова поклонился Гурьев. — На самом деле я никаких, как вы выразились, услуг вам не предлагаю: это не услуга, не условие, а результат соглашения, — долгая, здоровая, полная побед и свершений жизнь. И лёгкая, красивая, мгновенная смерть. Согласитесь, это замечательно. Нет, нет, я не Мефистофель. Даже близко ничего подобного. Но мы с вами знаем, что по ту сторону нет ничего. Всё здесь. А, Иосиф Виссарионович?

— И что же вам нужно за восемь лет моей жизни? Яков Кириллович.

— Я же говорю – вы замечательно быстро учитесь, — лучезарно улыбнулся Гурьев. — Не хотите пересесть ко мне поближе? Мне кажется, мы уже немного продвинулись в деле установления взаимного доверия. По крайней мере, вы уже начинаете смутно догадываться, что на убийцу-террориста я не очень-то похож. Ну, разве что на маньяка-болтуна. Или разрешите мне к вам приблизиться?

Сталин несколько тяжеловато поднялся, немного помешкав, взял со стола трубку, пачку папирос и спички, — и, почти бесшумно ступая, подошёл к столу, где сидел Гурьев, с противоположной стороны. Пока он усаживался, Гурьев задумчиво проговорил:

— Сапоги у вас, Иосиф Виссарионович, замечательные. По звуку слышно – настоящая работа, редкость по нынешним временам.

Он подождал, пока Сталин набьёт трубку папиросным табаком, раскурит её, попыхтит, смакуя привычный вкус «Герцеговины». Все эти расслабляющие ритуальные действия работали сейчас на Гурьева, поэтому он спокойно ждал.

— Вы так и не приблизились ни на шаг к своим требованиям, — Сталин установил трубку на краю пепельницы и, выпустив дым через ноздри, посмотрел на Гурьева.

— Нет никаких требований, Иосиф Виссарионович, — мягко возразил Гурьев. — Я понимаю, как сложно вам в это поверить. Но вы скоро сами во всём убедитесь. Итак, мы остановились на том, что одним – подчеркиваю, всего лишь одним из – результатов нашего Entente Cordiale[36] может стать плюс восемь или даже девять лет интересной, насыщенной жизни. Второе, что тоже, на мой взгляд, должно крайне интересовать здраво, реалистично и рационально мыслящих людей – это лёгкая и мгновенная смерть. Потому что смерть в окружении врачей и сестёр милосердия, среди капельниц и запахов лекарств и карболки, в беспамятстве и невозможности ни шевельнуться, ни даже произнести сакраментальное «Ich sterbe»[37] – ну, это такая гадость! Даже не хочется об этом думать. Что скажете, Иосиф Виссарионович?

Сталин снова взял трубку, неглубоко затянулся:

— Допустим, я заинтересован. Продолжайте, Яков Кириллович.

— Продолжаю, Иосиф Виссарионович, — кивнул Гурьев, — и делаю это, поверьте, с огромным удовольствием. Особенно, когда представляю на вашем месте какого-нибудь трясущегося от страха Зиновьева или Бухарчика. Троцкий, при всём его позёрстве – не трус. Ну, впрочем, не о них речь.

— Можем поговорить и о них. Это интересно. Это интересные люди.

— Сейчас вы думаете: а может ли этот странный, опасный молодой нахал вот так же точно пройти к кому-нибудь ещё? Например, к Троцкому. Может, Иосиф Виссарионович. Хотите, чтобы я убил его для вас? — Гурьев улыбнулся. — Это хорошее правило – не оставлять в живых сильного врага. Мы позже вернёмся к этой теме, если у вас сохранится к ней интерес, Иосиф Виссарионович. Но думаю, новые перспективы увлекут вас куда больше. Двадцать лет, Иосиф Виссарионович. Двадцать два года. Ну, хорошо – четверть века. А потом?

— Не очень вас понимаю.

— Развалят же всё, Иосиф Виссарионович. Растащат, разнесут по чуланам. Но сначала – развалят. Стержня больше не будет. Страха не будет. Великого Сталина. Госстраха. Госужаса. Кончился. Умер. Бога – тоже нет. Значит – всё можно. Чувствуете, какой зыбучий песок под ногами? Вы оглядываетесь вокруг – нет ничего. Никого, кому можно было бы оставить Дело. Старший сын – тряпка. Младший сын – тоже тряпка. Не потянет. Власик – дурак, алкоголик, спаивает мальчишку. Светлана? Зять? Смешно, правда, Иосиф Виссарионович?

— Хорошие у вас источники. Доверяете им?

— Нет, — улыбнулся Гурьев. — Конечно, нет. Именно поэтому – хорошие. Самые лучшие. Идём дальше. Смотрим шире. Партия. Партия – это Сталин. Но на самом-то деле – это просто лозунг. Мыльный пузырь. Партия – это аппарат. Исполнительный, послушный. Верный. Вы его создавали и создаёте таким, Иосиф Виссарионович. Другим он не может быть, не может работать по-иному. Это правильная политика, верная линия, ничего не скажешь. Но – и там нет наследника. Нет в принципе, они невозможны, наследники в аппарате. Потому что никто из них не железный. Не Сталин. Знаете, Иосиф Виссарионович, меня прямо мороз по коже дерёт. Честно признаюсь – мне страшно. За четверть века – ну, пусть война, это даже полезно – победоносная война на чужой территории, — можно построить великую страну. Настоящую империю. Вернуться на границу России по Пруту и Висле, по тридцать восьмой, сороковой параллели – и на Кавказе, и в Маньчжурии. А потом – ухнуть всё это к чёртовой матери только потому, что нет, на самом деле, никакой идеи, никакой концепции, никакого смысла. Мировая революция? Не выйдет, уже ясно. Дураков нет, и у страха глаза велики. Я сижу сейчас перед вами, Иосиф Виссарионович, весь из себя такой-растакой – и, ей-богу, мне хочется умереть, чтобы не видеть, как всё кончится. Как окончательно не будет больше России – моей страны. Как придут на её развалины бритты и янки, боши и лягушатники, макаронники и косоглазые, жиды и черножопые, и станут рвать, драть, отгрызать, тащить, переть, тянуть, хапать. А всё почему, Иосиф Виссарионович? Потому, что вы оказались таким же тупым ишаком, как Троцкий и Ленин. Вы не позаботились о двух вещах, о которых должен – всегда и в первую очередь – думать хозяин. Хозяин державы. О концепции развития – и о наследнике. Я хочу вам предложить подумать об этом. Пока ещё не поздно.

— Почему?

— Потому что страх эффективен, но на короткой дистанции. На длинной работает только любовь. Любовь к Родине, к женщине, к Богу. Больше не работает ничего. С такой эффективностью – ничего. Поэтому, вдоволь набоявшись, люди захотят кого-нибудь полюбить. А вы, Иосиф Виссарионович, не годитесь в роли объекта любви. Но вы можете создать такой объект, если захотите. Вы должны это сделать, если вам дорог ваш труд руководителя и то, что вы желаете видеть в качестве его результата.

— Это что же – и есть ваше требование? — тихо спросил Сталин, разглядывая Гурьева так, словно только сейчас увидел.

Неужели сработало, подумал Гурьев. Господи, если ты есть, — посмотри, что я творю. Просто посмотри – этого будет достаточно.

— Да.

— Допустим, — снова сверкнули из-под нависших бровей и прищуренных век янтарные глаза хищника. Какой зверь, помилуй Бог, какой зверь, пронеслось у Гурьева в голове. — Допустим. Я слушаю. Дальше.

— Будет и дальше, — тихо пообещал Гурьев. — Будет и дальше – но только если вы захотите. Я ничего и никому не предлагаю дважды, Иосиф Виссарионович. Не сделаю исключения и для вас. Вы – обязаны схватить с первого раза. Вы жестокий человек, настоящий государь, но вам не на что встать. Вы не можете не понимать этого. Если такому, как вы – жевать по два раза?! Я лучше вернусь к себе в Аркадию. И пропади всё пропадом.

— Что вы предлагаете? — Сталин взял погасшую трубку и снова отставил её. — Что вы можете предложить? Себя? Вы тоже не вечный. Никто не вечен.

— Царский род вечен, Иосиф Виссарионович.

— Царь.

— Да. Великий Сталин, а потом – сразу царь. Без перехода, без метаний и шараханий. Великий Сталин, который вернул России трон и царский род на троне. Великий Сталин – спаситель России, строитель Империи, передающий корону единственному достойному. Царю из рода Рюрика-Сокола. Не вшивому засранцу из каких-нибудь Голштейн-Готторповичей. Настоящему царю. Царю с большой буквы. Достойному принять Державу из рук Великого Сталина. От Великого – к Достойному. Как всё это будет называться – вопрос технологии и пропаганды.

— А если Сталин не согласится?

— Если Сталин не согласится – тогда, разумеется, ничего не имеет смысла.

— А эти?

— Эти? Иосиф Виссарионович. Кто из нас Сталин? — Гурьев улыбнулся и всплеснул руками. Он понял, кто такие – «эти». — Убейте их, сколько хотите. Убейте их всех. Я вам помогу.

Сталин, быстро взглянув на Гурьева, пододвинул к себе пепельницу и принялся выстукивать в неё остывший табак из трубки. Он тщательно вычистил прибор, снова распотрошил папиросу, снова набил трубку, снова закурил, снова выпустил дым через ноздри, изредка, на протяжении всего этого священнодействия, бросая на Гурьева быстрые, острые, как удары испанской навахи, взгляды.

— В чём же вы видите свою роль, Яков Кириллович?

Несмотря на то, что Гурьев долго, очень долго и очень тщательно, готовился к разговору и к вопросам Сталина – всё равно, Сталину удалось если не застать его врасплох, то всё же слегка озадачить. Нет, он не обольщался – нельзя, нельзя обольщаться, ещё не время – но не предполагал, что Сталин так быстро возьмёт быка за рога.

— Вы позволите мне закурить? Если да, то я воспользуюсь вашими папиросами. Своих я не взял.

— Почему? — Сталин смотрел теперь с интересом, даже с любопытством. — А собачки?

— А что – собачки? — удивился Гурьев. — С собачками я очень дружу. Собачки меня любят. И кошечки, и птички. И все прочие скоты, кстати. Не смотрите на меня, как на малахольного, Иосиф Виссарионович, существуют особые методики, которые практически мало кому известны – но существуют. И никакой мистики, никакого глупого гипнотизёрства и цирковых пассов – всё строго научно-практично. И я вообще налегке пришёл. Ничего не взял с собой.

— Вот так пришли? — Сталин чуть приподнял подбородок. — Не по сезону.

— Мне не бывает ни жарко, ни холодно. Никогда.

— Курите, — разрешил Сталин. — Курите, Яков Кириллович. Тоже хотите подумать?

— Конечно, — Гурьев взял пачку, осторожно вытянул из неё папиросу. — Не каждый день со Сталиным доводится разговаривать. Я могу признаться и в том, что, не питая к вам ни любви, ни симпатии, испытываю уважение. Что же касается меня и моей роли… — Гурьев набрал дым в рот и с силой выдохнул его через ноздри. — А что вы могли бы мне предложить? У человека в вашем положении довольно узкий набор методов поощрения или наказания, Иосиф Виссарионович. В качестве поощрения вы можете, например, предложить мне – как максимум – звание Героя Советского Союза с вручением Золотой Звезды Героя и ордена Ленина, пяти— или шестикомнатную квартиру в одном из новых строящихся домов на улице Горького, какую-нибудь дачу с прислугой, автомобиль с шофёром, кремлёвский паёк – надо заметить, довольно скромный в сравнении с картой ресторана в отеле «Ритц», где я могу позволить себе без ущерба для своего бюджета завтракать, обедать и ужинать, — ещё какие-то мелкие шалости советского чиновника – ну, там, антиквариат-конфискат, — Гурьев вздохнул, покачал головой. — Можете предложить маршальские звёзды в петлицы, шевиотовую гимнастёрку и галифе с лампасами. В знак особого, необычайного расположения – участие в заседаниях этого, как его, Политбюро, здесь, на Ближней даче… А! Вспомнил! Можете ещё город какой-нибудь в мою честь переименовать. Где вы проживаете, товарищ? В Молотове! В Молотове – где?! В каком именно, простите великодушно, месте? Не хотите в Кагановича переехать? Это что же – разговор двух людей?! Нет, Иосиф Виссарионович – это разговор двух солитёров. Вот. Даже вам смешно, а уж мне-то… Я только не уразумею никак – это каким же нужно быть спесивым ослом, чтобы такое себе позволять?! Видите – это и всё. А взамен от меня потребуется страх. Страх потерять всё это необыкновенное богатство, всю эту неописуемую роскошь, всю эту божественную славу. Умение и стремление тянуться и рявкать: так точно, товарищ Сталин! Никак нет, товарищ Сталин! Слушаюсь, товарищ Сталин! Разрешите исполнить или умереть, товарищ Сталин! Это называется на самом деле очень просто: рабство. Вам не кажется, что это довольно скучно, Иосиф Виссарионович? Мне, например, быть рабом невероятно скучно.

— Допустим, — кивнул Сталин. — Допустим, вы богаты, и вас не интересуют материальные блага, которые предлагает советский строй лучшим своим представителям. Да, с богатством у нас туго. И надо сказать, в вашем исполнении это звучит действительно не очень заманчиво. Смешно звучит. Глупо звучит. Да. Несерьёзно. Хорошо. Это поощрения. А что вы скажете о наказаниях?

— Что наказания ещё скучнее, Иосиф Виссарионович, — Гурьев снова затянулся, пополоскал дымом рот. — Допустим, я, по какой-то неведомой, никому непонятной причине, позволю обращаться с собой, как этот смешной человек, сын еврейки, который… Ну, вы же лучше меня всё знаете, Иосиф Виссарионович, — то, чему учат в детстве, не забывается никогда. Что же в этом случае? Опять негусто. Как минимум – смерть: для меня лично. Как максимум – жизнь с сознанием факта, что самые дорогие, самые близкие тебе люди либо мертвы, либо влачат жалкое существование рабов в условиях, которые любая свинья сочла бы оскорбительными и неприемлемыми, и бросалась бы на «колючку», пока бы не сдохла от истощения либо не получила бы свою порцию свинца. Но – и это уже было в жизни, Иосиф Виссарионович. И смерть самых близких и дорогих, и ненависть, выжигающая всё внутри. И снова всё началось сначала. Так уж устроен человек: даже если ему кажется, что всё потеряно – ничего не потеряно, пока не потеряно всё.

— А вы мудрец, — Сталин снова обозначил улыбку сквозь усы.

— Теперь вы мне льстите. Но на меня это тоже не действует – потому что тоже было. Едва ли не в тех же, сопоставимых с вашими, количествах. А сейчас вы готовитесь задать мне главный вопрос: а власть? Поощрения, наказания – это неинтересно. А вот власть – власть распределять поощрения и наказания – это ведь куда увлекательнее.

— Вы так не считаете?

— Нет, я так не считаю. Скажите, почему Макиавелли написал «Государя», но не стал государем? Почему Аристотель воспитал Александра Македонского, но сам и не подумал отправиться завоёвывать Индию? Я вам отвечу сам: их не интересовала власть. Они уже находились на другом уровне. И вот это, Иосиф Виссарионович, настоящая проблема.

— Почему?

— Потому что вождём должен быть человек, получающий от власти настоящее удовольствие. И при этом – понятный людям. Умеющий переводить свои мысли на чёткий, ясный язык указаний и приказов. А Макиавелли и Аристотель остаются на своих местах – интересных собеседников великих людей. Великих государей, если уж быть предельно откровенным. Что и доставляет им истинное, ни с чем не сравнимое и ничем не подменяемое удовольствие.

— Свои мысли? — снова быстро глянув на Гурьева, переспросил Сталин.

— Конечно, свои. А чьи же ещё?! — удивился Гурьев. — Свои, Иосиф Виссарионович. Только свои. Исключительно свои. Ни в коем случае не чужие.

— Это становится интересно. Допустим на минуту – вы, действительно, не пытаетесь меня обмануть. И вас действительно не интересуют награды, и наказаний вы не боитесь. Вас даже не интересует власть. Предположим, это действительно так. Но вы же хотите чего-то. Чего же вы всё-таки хотите?

— Я хочу получить назад свою страну, Иосиф Виссарионович. Не власть над страной, а страну. И только один человек на свете может попытаться это сделать. Заставить его я не могу, могу лишь попробовать уговорить. Объяснить, что вместе со мной он тоже получит свою страну назад. Конечно, она не будет абсолютно похожа на ту, которую он отнял у меня, а заодно и у всех остальных – у себя в том числе, — она будет другой. Возможно, она будет другой абсолютно. Потому что, как известно, в одну реку не войти дважды. Но эту страну можно будет узнать. В отличие от той, что есть сейчас, название которой состоит из четырёх слов, и среди них – ни одного слова правды.

— Вы смелый человек, Яков Кириллович.

— Нет, Иосиф Виссарионович. Вы опять мне льстите. Смелый человек – это тот, кто преодолел свой страх. А я не испытываю страха – во всяком случае, перед вами. Вы ничего не можете сделать со мной, даже если захотите. А я знаю – вы не захотите: во-первых, вам интересно и любопытно, а во-вторых, вы понимаете, что потеряете гораздо больше, чем приобретёте, пытаясь меня убить.

— Что же?

— Веру в своё всемогущество. Верните мне мою страну, Иосиф Виссарионович. Докажите, что вы всемогущи. А взамен – оставайтесь величайшим и всемогущим. Богом на земле. Вы же видите – я не возражаю. Даже наоборот. Искушаю вас. Хотя и знаю: вас совсем не это интересует. И если вы думаете, будто я в состоянии лишь генерировать пафос, вы опять ошибаетесь, Иосиф Виссарионович. Я здесь, чтобы сообщить вам прекрасную новость: у вас – у вас, Иосиф Виссарионович, не у меня, а у вас – всё есть. И план, достаточно детальный, и концепция. И у вас есть самое главное, без чего всё предыдущее не имеет смысла.

— Что?

— Не что, а кто. Наследник.

На этот раз пауза затянулась. Сталин откинулся на спинку стула:

— И кто же он? Вы?

— Что за ужасные вещи вы говорите, Иосиф Виссарионович, — с дрожью в голосе произнёс Гурьев. — Ну, посмотрите на меня. Я же монстр. Чудовище. Какой из меня наследник?! Посмотрите мне в глаза.

Это должно было стать моментом истины – и стало. Всматриваясь в Сталина, Гурьев понял: этот зверь его не боится. И потому – нельзя проиграть.

— Ого, — сказал Сталин и улыбнулся. — Ого… Такого я ещё не видал. Что это? То самое электричество?

— Да.

— И люди тоже не могут смотреть вам в глаза?

— Когда я так смотрю – не могут. Тоже?

— Тоже, — кивнул Сталин. — Вы хорошо знаете, что это такое. Когда люди вам не смотрят в глаза. Не смотрят. Боятся.

Гурьеву показалось, что он слышит в словах Сталина горечь и боль. Это какой-то другой зверь, подумал он. Какой-то другой. Не такой, как те. Редкий. Очень редкий. Гурьев очень хотел бы, чтобы сейчас у него в ладонях оказались рукояти Близнецов, сообщив ему, с кем – с чем – он имеет дело. Но – нет. Нельзя. Интересно другое. Он вздохнул, усиленно вентилируя лёгкие – воздух в комнате ничуть не напоминал горный альпийский:

— Значит, вам должно быть очень одиноко. Одиночества не может выдержать никто. Ни зверь, ни человек.

— Не будем говорить о Сталине, — прищур и взгляд выдали собеседника, но Гурьев сделал вид, что ничего не заметил: сейчас важнее всего было не столько прощупать, сколько сломать лёд, самый первый, самый прочный слой. — Не будем жалеть Сталина. Поговорим о вас, Яков Кириллович. Я понял вашу мысль. Понял, чего вы хотите. Значит, вам не нужны награды. Вашей наградой будет моё обещание вернуть вам страну. Так?

— Нет-нет, — Гурьев мягко, немного разочарованно улыбнулся. — Нет, Иосиф Виссарионович, вы, наверное, всё-таки не совсем поняли. Меня совершенно не интересуют обещания и клятвы. Меня интересуют исключительно действия.

— Мои действия?

— Наши действия. Мои и ваши. Совместные и по отдельности. Помните, я сказал, что вам помогу?

— Конечно, помню, — Сталин посмотрел Гурьеву на переносицу и чуть шевельнулся. — Яков Кириллович. А в чём же вы собираетесь мне помогать?

— Нет-нет, Иосиф Виссарионович, — почти пропел Гурьев. — Вы хотите поймать меня на слове. Я же говорил – убейте их, и обещал вам помочь. Вы за это очень здорово зацепились. И напрасно. Предполагать, что я стану помогать вам в убийствах – это очень смешно. Это не наша логика, и ничего от этой логики не было в моих словах. И не вам, бывшему грузину, так полюбившему всё русское, что вам удалось сделаться русским, ловить меня на языковых нюансах. И вам требуется совсем другая помощь.

— Интересно. Интересно. Какая?

— Если вы думаете, будто я стану метаться по свету и убивать для вас ваших врагов, вы ошибаетесь, Иосиф Виссарионович. Во-первых, это опять-таки очень скучно. Во-вторых, у вас найдётся множество людишек, готовых делать это для вас и по вашим планам за куда более скромное вознаграждение: орденочки, ленточки, звёздочки, квартирки, машинки, девочки-мальчики. Они, такие людишки – расходный материал, а я – уникальный, единственный в своём роде инструмент. И если телескоп может позволить кому-то забивать собой гвозди – это просто всего-навсего безмозглая железная труба, набитая под завязку дорогущим стеклом, — то я вам, Иосиф Виссарионович, такого позволить с собой вытворять никак не могу. Употребить меня можно одним-единственным способом: по прямому назначению.

— Какому?

— Помочь вам вернуть мне мою страну.

Сталин поднялся, не выпуская из руки трубки, и стал прохаживаться вдоль стола, время от времени тихо, едва слышно, хмыкая и качая головой. Гурьев следил за его эволюциями и ждал. Ничего другого ему сейчас не оставалось – только ждать.

— Это очень интересное предложение. Очень, очень интересное. Товарищу Сталину давно – очень давно – никто не делал таких интересных предложений. — Сталин снова прошёлся взад и вперёд и остановился точно напротив Гурьева. — Правильно ли я понял вас, Яков Кириллович? Вы хотите, чтобы я вернул вам вашу страну. И при этом единственный способ, которым это возможно сделать – дать вам возможность это сделать. Верно?

— Точнее – дать мне возможность дать вам возможность это сделать. Совершенно точно именно так, Иосиф Виссарионович.

— Это очень, очень интересное предложение, — задумчиво проговорил Сталин, снова начиная движение по ковру. — А почему вы решили, что я соглашусь?

— На самом деле я этого пока не знаю. Зато я знаю другое. Я знаю, как добиваться от людей результата. Наилучшего результата, Иосиф Виссарионович. Не «любой ценой», а наименее затратным способом, не надрываясь, а испытывая при этом радость, гордость, удовлетворение.

— Это ещё интереснее. И как же?

— Нужно, чтобы каждый в своё удовольствие занимался своим любимым делом. Например, вы занимаетесь своим любимым делом – властвуете. Конечно, даже от любимого занятия следует время от времени отдыхать, но – не очень часто и не очень долго. И в случае вашего согласия не изменится ровным счётом ничего. Вы будете продолжать заниматься любимым делом – управлять, руководить, принимать решения. Все по-прежнему будут благоговеть, трепетать, прославлять и восторгаться. И, кстати, совершенно заслуженно. Потому что я буду следить за тем, чтобы эти решения были не просто правильными сами по себе – с этим вы справитесь и без моей помощи. Я позабочусь о том, чтобы они вели в нужном направлении. Чтобы вам не приходилось делать знаменитые «два шага назад». Потому что сегодня на один шаг вперёд делается даже не два назад, а сто в никуда. Вы умеете видеть последствия своих действий, Иосиф Виссарионович, и это прекрасно. Вы умеете отступить, чтобы перегруппировать силы, ресурсы – это замечательно. А вот предвидеть вы не умеете. Ваш мозг слишком занят интригой, аппаратной работой, которую вы никому, кроме себя, не можете поручить. В этом вам нет равных. Я понялкритически важную вещь: вы незаменимы. Нет никакого способа заменить вас – и скоро такой способ не появится, хотя предпосылки уже создаются вовсю.

— Вот как. Интересно. Что же это за предпосылки?

— Это наука, Иосиф Виссарионович. Кибернетика. Общая теория управления. Автоматизация не только производства, но и управления. Теория управления информацией. Огромные, величиной с дом, вычислительные машины. Как всё, созданное человеком на замену природным, божественным, если хотите, инструментам, это выглядит комично и нелепо – пыхтит, гремит, дымит, жрёт электричество и время от времени ломается – но это работает, и постепенно, через каких-нибудь тридцать лет, на месте товарища Сталина будет стоять вычислительная машина размером с тумбочку. У тумбочки не будет ни любви, ни ненависти, она просто будет знать – кого, куда и когда поставить, откуда передвинуть и кем заменить. Но сейчас у нас нет такой тумбочки. Зато сейчас у нас есть товарищ Сталин. Заметьте, я назвал срок. Тридцать лет. Это больше, чем сможет прожить товарищ Сталин при самом благоприятном стечении обстоятельств. Товарищу Сталину нечего опасаться – у него впереди просто уйма времени. И уйма дел. Я вижу, что вы мне – не то, чтобы не верите. Сомневаетесь, что такое возможно. Вы ведь этого не знали, Иосиф Виссарионович. Только честно.

— Нет. А откуда это известно вам, Яков Кириллович?

— Мне известно множество вещей, кроме этого, Иосиф Виссарионович. Потому что я хочу получить назад свою страну. А для этого я должен знать невообразимое количество вещей. И должен вам помогать. Не исполнять слепо вашу волю, что весьма недальновидно, поскольку я умею предвидеть, — прошу простить за этот невольный каламбур, — а помогать. Вам нужна помощь. Я стану вам помогать. И это будет мне в радость. Будет приносить мне огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Ведь я знаю в деталях, как должна выглядеть моя страна, когда вы мне её вернёте, а вы – нет. И если я начну вам это объяснять – вместо того, чтобы с вами вместе это делать – мы поругаемся, и ничего хорошего у нас не выйдет. Ни вместе, ни по отдельности. Ведь человек начинает получать от власти настоящее удовольствие только тогда, когда понимает: результат его усилий будет вечным. А иначе – это пустая трата времени и сил. И когда вы увидите, как меняется ваша моя страна – конечно, не сразу, первые, самые первые, самые робкие, изменения проявятся года через три-четыре – вы войдёте в настоящий раж и вкус. Вам так понравится работать со мной, что при одной мысли обо мне на вашем лице начнет играть улыбка. И люди вокруг перестанут в ужасе таращить зенки, а станут смотреть на вас. И вам это тоже понравится.

— Всё же вы очень смелый человек, Яков Кириллович, — Сталин возобновил свой «маятник», ступая по-прежнему неслышно, прижимая к боку левую руку с трубкой. — Да, очень смелый. Даже если вы не боитесь, — всё равно. Трус не может говорить такое товарищу Сталину. Откровенно предлагать товарищу Сталину, — товарищ Сталин, я буду вами манипулировать, и вам, товарищ Сталин, это будет нравиться, — Сталин посмотрел на Гурьева так, словно удивляясь его безграничной наглости. — Надо, что ни говори, быть для этого смельчаком.

— Да, — вздохнул опять Гурьев, уже почти раздражаясь от невозможности дышать полной грудью в этом помещении. — Я не зря не стал записываться к вам на приём, Иосиф Виссарионович. В этом случае вы не говорили бы ни слова, — и я выглядел бы совершенным идиотом. А сейчас я немного сбил вас с панталыку – и в результате вы хоть как-то реагируете. Это радует. А с чего же вы решили, будто я собираюсь вами манипулировать?

— Разве только что вы предложили не это?

— Конечно же, нет. Я всего-навсего предложил – иногда, когда будет необходимо, — говорить вам правду. Потому что вам уже начали врать. И будут врать ещё больше – тем больше, чем дальше. Чем больше вы будете стрелять этих подхалимов и карьеристов, тем изворотливее и изощрённее они будут учиться вам врать, мешать правду с ложью, подтасовывать, передёргивать, напускать статистического тумана и опутывать верноподданной паутиной. Так устроен человек – он приспосабливается даже к тому, что товарищ Сталин может в любую минуту его убить.

— Вы думаете, я этого не знаю?

— Вы можете сколько угодно знать об этом, Иосиф Виссарионович, но у вас нет способа от этого защититься. Вы не можете летать по воздуху, быть невидимым, слушать всё, что говорят и читать всё, что пишут. Вы не можете бесконечно множить контролёров и проверяющих, потому что у них тоже возникают потребности, интересы, групповщина и прочее. Вы в тупике, Иосиф Виссарионович. Я это уже вижу. Вы тоже видите, но не хотите признать, что в этой самой точке приходит конец вашему могуществу. Я повторяю – это тупик. И в рамках усовершенствования системы выхода нет. Вообще нет.

— А вы, значит, знаете выход.

— Да. Знаю. Правда, об этом пока ещё очень рано заводить речь. Более чем преждевременно. Эта система ещё поработает – ровно столько, сколько продлится ваша жизнь, Иосиф Виссарионович. То есть довольно долго. Но в рамках этой системы придётся пестовать ростки новой – иначе всё рухнет. — Гурьев, чтобы не играть незавидную роль пассивного курильщика, вытянул из пачки на столе новую папиросу, и закурил. — Это чепуха – якобы, Ленин оставил вам в наследство великое государство. Ленин оставил вам в наследство разорённую страну. Начатые Александром Вторым реформы забуксовали и остановились. Это привело к катастрофе – сначала пятого года, потом – четырнадцатого, а потом – семнадцатого. В России нужно было начинать всё с нуля. С самого начала. Это очень интересно, но очень трудно. Вы понимаете, людей очень трудно заставить делать то, что им не хочется. Выход очень прост: заставьте их делать то, что им хочется. И вы получите не просто власть – вы получите власть в великой стране. Существуют инструменты, которые позволят вам это сделать. Нужно лишь устранить одно-единственное препятствие.

— Только одно, — усмехнулся Сталин.

Раз, два, три, мысленно перевёл Гурьев дух. Начинаем.

— Знаете, Иосиф Виссарионович, в чём ваша самая большая беда? У вас огромное личное пространство. Представляете, что это такое?

— Что? — переспросил Сталин.

— Личное пространство. У нормальных людей оно – у всех – разное, и, как правило, весьма небольшое. Метр – полтора от поверхности кожи. Всё, что вторгается в это личное пространство без ведома человека, воспринимается им, как смертельная угроза. Но это – у обычных людей. А у вас, Иосиф Виссарионович, оно просто гигантское. Оно не даёт людям жить. Не оставляет им места для собственного. Занимает весь предоставленный ему объём. Это очень плохо. Когда вы умрёте – а вы непременно умрёте, как умрут все остальные, ведь нет ничего вечного, даже вечные пирамиды Египта рассыпаются незаметно для глаза, — люди окажутся в пустоте. Без личностей, без обжитого личного пространства, удобного и обустроенного, которое должно существовать. Человек – удивительно адаптивное существо, Иосиф Виссарионович: он обживает, обустраивает даже чужое пространство, если ему не позволяют иметь своё. Именно это сейчас и происходит. А потом, когда вы умрёте, вы как будто бы выдернете у них из-под ног землю. Страшно ведь не то, что человек смертен: в конце концов, зная это, можно как-то приспособиться, что-то такое организовать – успеть. Страшно то, что человек иногда смертен от совершенно, казалось бы, идиотских причин: например, у него загустеет кровь, и сгусток, оторвавшись от стенки сосуда, развернётся и застрянет, перегородив весь поток. Как правило, это случается ночью. Смерть мозга – окончательная, необратимая – наступает примерно через семь минут. А человек, воображавший себя богом, ничего не успел. Ни подготовиться сам, ни подготовить других. Вот это – действительно страшно.

— Что-то в этом есть, — подумав, согласился Сталин. — А вы всё время так рассуждаете о смерти, как будто не боитесь умереть. Вы бессмертны?

— Вряд ли, — Гурьев с сомнением покачал головой. — Вероятно, я в состоянии прожить лет сто пятьдесят, но не уверен, что я этого захочу. Важно другое. Важно, что моё личное пространство тоже очень большое. Наверное, такое же огромное, как ваше. Но оно – как будто бы другой плотности. Оно заполняет пустоты между личными пространствами прочих. Если эти личные пространства притягиваются друг к другу, то моё, не давая им слиться, раствориться друг в друге, скрепляет их. А если они отталкиваются – не даёт разбежаться бесконечно далеко. Это называется – Равновесие, Иосиф Виссарионович, а я прозываюсь хранителем оного. И равновесие – это самая важная штука на земле, без которого невозможно вообще ничего.

— Получается, что я вам сильно мешаю. Так?

— Опять нет, — улыбнулся Гурьев. — Смотрите, вы всё время пытаетесь нащупать меня, моё личное пространство, обрушиться на него, раздавить своим, ворваться в него и заполнить собой. А я вам не позволяю – я теку, ускользаю, огибаю, обволакиваю, выдавливаюсь – и вы ощущаете пустоту. Иногда это – неосознанно и оттого кустарно – получается и у других людей. Их тогда называют «скользкими». Вы, конечно же, знаете это слово и встречали таких. Но такого, как я – скользкого до полной бесплотности – вам пока не доводилось встречать. Ведь верно?

— Пожалуй, — Сталин снова сел напротив Гурьева и принялся выколачивать в очередной раз погасшую трубку. — Пожалуй, что вы правы. И что же?

— Вы мне не мешаете, Иосиф Виссарионович. Лично мне – нисколько. Я в состоянии прожить так, что просто не буду вас замечать. А вы, соответственно – меня. А потом вы умрёте.

— Почему бы вам, в таком случае, не дождаться, пока я умру? Зачем всё это – сейчас?

— Потому, что в ожидании нет смысла, Иосиф Виссарионович. Тогда уже будет поздно. И сейчас уже многое поздно – нужно было начинать всё это лет двадцать назад. Сейчас вас не только поздно, но и вредно отстранять, а потом будет поздно что-либо делать. Сейчас – в самый раз. Есть отличный шанс. Послушный, дрожащий от ужаса аппарат. На самом деле, можно ужаса ещё подпустить, важно не передозировать. Ещё не случилась война. Ещё жив дух народа – свёрнутый в бараний рог, но живой. Есть задел по индустрии – без этого невозможна держава, империя. Это начиналось уже несколько раз, но всегда наталкивалось на какие-то досадные вещи, которые стоит хорошенько рассмотреть, чтобы обойти их и двигаться дальше. Я говорил уже – я могу переждать вашу жизнь на острове, куда не ходят корабли и не летают самолёты. Но мне будет скучно, невообразимо скучно. И вам будет очень скучно. Одиноко и скучно. Ведь вы даже не умеете развлекаться. Вы не знаете, как это, а, главное, зачем. А я, например, могу предложить вам один из самых великолепных человеческих досугов, доступных мужчине – долгий, очень долгий разговор двух неглупых людей у камина, с трубкой и хорошим, настоящим коньяком. Нечасто – однообразие быстро надоедает. Как раз в таких дозах, чтобы выработать вкус к подобному времяпровождению, но не перебрать.

— Ну, допустим, — Сталин тщательно раскурил трубку и, выдохнув дым, кивнул. — Такая роскошь, вы правы, мне незнакома. И о чём же мы будем с вами беседовать? Ведь вы хотите именно себя предложить в такие собеседники?

— Пока лишь себя. Но, со временем – возможно, если всё получится – со временем, услышав от меня, как вы мудры, дальновидны и осторожны в суждениях, к вам на огонёк, вот так, посидеть у комелька, выкурить трубочку или сигару, выпить бренди или кофе с рижским бальзамом, заглянут Пий Одиннадцатый и маршал Маннергейм, Хирохито и Эдуард Восьмой, Рузвельт и какой-нибудь будущий немецкий канцлер, а может, как знать, и король. Поговорить или помолчать, не суть важно, — ведь этим людям тоже ужасно не хватает таких минут. Конечно же, абсолютно инкогнито. Чтобы никто не мешал им и вам. По-моему, это не очень плохая идея.

— Вы хотите сказать, что говорите с ними, как со мной?

— Я не стану вам врать, Иосиф Виссарионович. С кем-то из этих людей я общался – и, как говорится, Бог даст, буду ещё общаться лично. С кем-то – посредством своих друзей. С кем-то я не смогу пообщаться вовсе. Дело не в этом. Дело в принципе. Вам легче – не нужно вламываться среди ночи, прорываясь сквозь кордоны охраны, убивая людей. Нужно просто захотеть. А сейчас – давайте представим, что всё уже утряслось, и мы сидим с вами у того самого камина, у того самого комелька. И говорим. О доблести, о подвигах, о славе… О будущем. О мире. О том, как нам всем вместе научиться удерживать его в равновесии. О том, например, что у всякой страны, у всякого народа тоже есть личное пространство, которое невозможно представить себе просто как совокупность личных пространств, — это что-то иное, на другом уровне, смысловом и бытийном. Поэтому – у всякой страны есть границы. Есть границы и у империи – ведь смысл империи не в том, чтобы раздуваться до бесконечности, а в том, чтобы удерживать мир, закон и порядок. Империя – это мир. Чтобы состояться империей, совсем не обязательно иметь непрерывную территорию – иногда достаточно языка, экономики и некоего единого, общего для всех, понимания смысла. Такова империя британцев, и они уже подошли совсем вплотную к осознанию простого факта: совершенно незачем распыляться, истощать народ и казну, держа собственную администрацию в каждом Богом забытом уголке империи. Достаточно определить смысл, установить его, скрепить языком и связью – и всё заработает. Не сразу, постепенно, шаг вперёд, два назад, шаг в сторону, два – снова вперёд. Это нормально, потому что человеку неведомо будущее, и это тоже – правильно. Будущее возникает в голове, и оно будет таким, каким человек его устроит – вместе с другими. Если векторы совпадут – получится хорошо, красиво, удобно. Если нет – будет бардак, несуразица. Всё это можно научиться видеть, достаточно просто смотреть открытыми глазами. И не мешать естественному ходу вещей, но осторожно, аккуратно направлять его. — Гурьев вдруг умолк и улыбнулся: – По вашим глазам, Иосиф Виссарионович, я вижу, что вы хотите спросить, — не сумасшедший ли я? Нет. Это не сумасшествие. Это называется совсем по-другому. Просто я ни на кого не похож, и это безумно интересно. О! Вы улыбнулись, Иосиф Виссарионович! Ай да Яков Кириллович. Ай да сукин сын, — Сталина рассмешил! Да не пошлым еврейским анекдотом – по-настоящему рассмешил. По-настоящему – это когда человек, пусть на кратчайший миг, но забывает о существовании всего остального, кроме того, что его рассмешило. И когда человек смеётся, он не боится. И раз Сталин смеётся над Яковом Кирилловичем – Сталин больше не боится Якова Кирилловича. Сталину стало интересно. Сталин ещё помнит, что Яков Кириллович убил двух его охранников, но это был другой человек – человек, которому мешали пройти туда, куда ему очень нужно было пройти. И Сталин уже вовсе не так безоговорочно желает раздавить и сожрать этого странного молодого человека. Не правда ли, всё это невероятно интересно, Иосиф Виссарионович?

— Да. Не скрою – интересно. Мне интересно. Очень. А ответьте, Яков Кириллович, — вы всё время говорите о державе. О русской державе, о державе русского народа. Я сам безмерно уважаю русский народ, построивший такую державу. Ни у кого, ни у кого не вышло – а у русских вышло. Но вы сами сказали – две дюжины языков. А ведь Германия, например, тоже великая страна. Германский народ – великий народ. В Германии – мощнейшая промышленность, высокая политическая и техническая культура. Великая философия. Ваша речь, ваша эрудиция, ваши удивительные способности – свидетельство вашего умения добиваться поставленных целей. Но есть хорошие инструменты – и есть лучшие инструменты. Почему же вы здесь, у товарища Сталина, а не у господина Гитлера?

— По многим причинам. Во-первых и в-главных, я не немец, а русский. Во-вторых, Германия, как вы совершенно точно, Иосиф Виссарионович, заметили, «тоже великая страна». Вот из-за этого «тоже». В-третьих, естественная граница государства немцев проходит по рекам Одра и Ниса, а не по Висле или, тем более, Дону. Потому, что для того, чтобы осознать этот удивительно простой и очевидный факт, немцам предстоит потерпеть страшное, небывалое поражение в страшной, небывалой войне, увидеть в руинах Берлин и Мюнхен, Гамбург и Франкфурт, Ганновер и Дрезден. Потому что они должны его потерпеть, а я хочу, чтобы это произошло. И нет никого, кроме России, русских, способных на такое. Я не думаю, что сумею объяснить вам, какую боль я испытываю при мысли об этом. Да в этом и нет никакой нужды. Потому что я хочу жить в своей стране. Потому, что мы – я очень на это надеюсь – успеем и сможем поговорить и о Гаусгофере,[38] и о его идеях, и о том, в чём он ошибается и почему. И о других – и об их ошибках тоже. Потому что вы жаждете учиться, жаждете знать, хотя вам немало лет, а Гитлер – просто идиот, неудержимо болтающий языком чепуху обо всём на свете, истеричное ничтожество, мелкий бес. И он тоже умрёт в своё время, которое очень скоро наступит.

— Сколько вам лет, Яков Кириллович?

— Ах, я ждал, когда вы это спросите, — кивнул Гурьев. — Ровнёхонько четверть века, Иосиф Виссарионович. Ну, без нескольких недель.

— Вы женаты? В вашем возрасте люди редко озабочены тем, о чём мы с вами сейчас беседуем.

— Нет, я не женат. Но если вы хотите знать, существует ли та, ради которой я здесь – отвечу: да, существует. Потому что только любовь способна что-нибудь изменить, Иосиф Виссарионович.

— У вас есть дети? — тихо спросил Сталин.

— Нет.

— Вы уверены? — усмехнулся он.

— Насчёт детей? Абсолютно. Я это тщательно контролирую. Управлять нужно всем, чем можно управлять. И нужно уметь возглавить то, что невозможно предотвратить. Этому учит нас ваш любимый Макиавелли. Но правда и то, что далеко не всё актуально в этой замечательной книге. Конечно, люди изменились ничтожно мало, если изменились вообще. Но вот мир – мир точно стал с тех пор иным. Например, Макиавелли не знал, что есть вещи, которыми управлять невозможно, а значит, не стоит и пытаться этого делать – я имею ввиду, напрямую. О стратегии непрямого действия Сунь Цзы, например, Макиавелли ничего не слышал. Он был очень высокоразвитым человеком для своего времени, но всё-таки – лишь для своего времени. А это без малого четыреста лет тому назад. Например, Макиавелли тоже ничего не слышал ни о личном пространстве, ни о том, что своим личным пространством можно научиться управлять. Не позволять ему контролировать вас, а контролировать его самому. Не просто, но посильно. Кстати, что вы скажете об этом, Иосиф Виссарионович?

— Я должен над этим подумать, — осторожно кивнул Сталин. — Но это очень интересно. Как и многое из того, что вы говорите. Вы даже знаете о том, что я читаю «Государя». У вас очень серьёзные источники. И мне очень трудно поверить, что вас никто не посылал ко мне.

— Ну, а давайте тогда попробуем вычислить, Иосиф Виссарионович, кто мог бы обладать такими возможностями – заставить меня отправиться к вам. Исходя из того, что я предположительно говорил вам правду. И о своей финансовой независимости, и об отсутствии интереса к власти. Какая-нибудь японская разведка? Или британская? Немецкая? Белогвардейцы? В Америке вообще пока нет разведки, сущие дети. Давайте ещё будем помнить о том, что я русский и хорошо понимаю, что разведка – это государственный инструмент, а значит, работать на иностранную разведку – это работать против своей страны. Что бы ты ни делал – ты всё равно работаешь против, объективно против, так уж это устроено. Конечно, справку о своей кристальной чистоте я не могу предоставить. Но, ещё раз хорошенько подумав и прикинув мои возможности, сравнив их с теми, что я могу получить от какой-то там разведки – да хоть от всех от них, вместе взятых – вы легко поймёте, Иосиф Виссарионович, что это несерьёзное предположение. Исключим разведки?

— Ну, давайте. Давайте исключим.

— Что же остаётся? Какой-то личный интерес?

— Да.

— Какой?

— Наследник.

— Всё-таки – какое это наслаждение, беседовать с одним из умнейших людей эпохи, — улыбнулся Гурьев. — Прямо сам себе завидую чёрной завистью. Вы, наверное, уже представляете себе за спиной этого самого таинственного наследника прямо-таки коалицию супердержав, потирающих руки в предвкушении – сейчас, сейчас этот легковерный Сталин поддастся на уговоры нашего агента – и… И опять вы не угадали, Иосиф Виссарионович. За спиной наследника нет ни одной не то что супердержавы – нет даже просто державы. Даже самой плюгавенькой, самой завалящей державишки – и той не имеется. Нет вообще ничего. Это ребёнок. Сирота. Ни отца, ни матери. Всё, что у него есть, он получил от меня. Вообще всё, Иосиф Виссарионович. И средства к существованию, и учебные планы, и даже список литературы для внеклассного чтения. Это я его создал из праха земного – Наследником с большой буквы. Ну, разумеется, он пока ни о чём даже не догадывается – в том числе и о том, что является наследником. И никто не посмеет сказать ему об этом без команды – потому что знают, чем это для них закончится. И я уж точно не позволю вшивым разведкам каких-нибудь засраных макаронников или лягушатников греметь в свои дурацкие погремушки и наяривать камаринскую вокруг моего малыша. Никому не позволю манипулировать наследником русского престола, плести вокруг него свои, с позволения сказать, «интриги». Я их просто слопаю с гречневой кашей, Иосиф Виссарионович. И всё, чего я хочу – это поставить за его спиной по-настоящему великую державу, единственную, которая заслуживает настоящего наследника после великого Сталина. Единственную державу, которая может что-нибудь удержать. И его – поставить перед нею. И не просто так – взять и поставить, как пешку. Нет. Заставить послужить этой державе. Узнать её, почувствовать. А потом – получить из ваших, Иосиф Виссарионович, рук, как величайшую драгоценность, с полным осознанием ответственности за передаваемое, по единственно возможному праву – праву наследника из царского рода. А теперь вы, конечно же, хотите спросить, что буду делать при этом я. Отвечу, Иосиф Виссарионович. Я постою в сторонке и полюбуюсь, как это волшебное действо будет происходить. А потом трижды облобызаю моего малыша, по старинному русскому обычаю, который даже много старше православия, и отчалю к себе. В Аркадию. Чтобы никого своим присутствием и жутким взглядом не смущать. Все и так будут знать, что всё произошло по праву и по правилам. И я вижу, вы мне опять не верите.

— Нет. Допустим. Это не ваш сын, вы слишком молоды. Сын вашей… женщины, которую вы любите?

— Как же тяжко с вами, Иосиф Виссарионович, — притворился донельзя уставшим Гурьев. — Два вопроса. Первый. Если вы на самом деле кого-нибудь очень сильно любите – захотите ли вы его, её или их ребёнка – пытаться сделать русским царём? Только честно. Перед собой – не передо мной. Представили?

— Да, — усмехнулся Сталин. — Представил.

— Отлично. А теперь представьте меня – в роли принца-консорта. Принц-консорт – это муж королевы, царствующей или королевы-матери, сам не царь и не король, а какой-нибудь гусарский полковник из недоделанных герцогов, бабник, пьяница и рукосуй, снедаемый глубочайшим чувством собственной ненужности и никчемности. Его баба, которую он дерёт, как сидорову козу, ставит раком, где ему вздумается – королева, а он – никто. И зовут его – никак. Это пикантно, это будоражит и горячит кровь – первые год-два. А потом – всё. Чтобы вам стало ещё веселее, представьте в этой роли себя. Представили? И как – что получилось?

Сталин молчал. Опять, как-то по-новому разглядывая Гурьева, он сидел, откинувшись на спинку стула, положив изуродованную артритом левую руку на сгиб локтя правой и слегка поглаживая усы большим и указательным пальцами здоровой руки. Несколько раз мелко-мелко, едва заметно, покивав, он изменил позу и вновь потянулся к трубке:

— Да. Не ваша роль. Совсем не ваша. Переходите, пожалуйста, к сути, Яков Кириллович.

— Сейчас, Иосиф Виссарионович. У нас ещё есть около… чуть более двух часов. Я же знаю, что вы не спите по ночам. Тоже старая привычка, ещё со времён подполья… И вам, конечно же, интересно, кроме всего прочего, зачем я вас охмуряю. На самом-то деле, это совершенно очевидно – больше некого. Все остальные – любой из них – ни на что не годны. Они, увидев меня, либо ничего не поймут и уделаются со страху, либо необычайно воодушевятся и начнут крушить всё подряд вокруг себя. Или, того хуже, бегать хвостиком за мной и поминутно заглядывать в личико: а это как, Яков Кириллович? А вот это? А вот то? А что вы по этому поводу думаете? Это же настоящий ужас. Кошмар. Я ненавижу идиотов, Иосиф Виссарионович. Вы – совсем другой. Кое-что зная о вас, наблюдая за вами, я понял: вы – вовсе, в отличие от остальных, не безнадёжны. В вас нет этого тупого самодовольства всезнайки, как в Троцком, нет трусливого соглашательства Каменева-Зиновьева, нет восторженного идиотизма Бухарина. Вы сохраняете хладнокровие в самых, казалось бы, безнадёжных цугцвангах. И вы хотите учиться. Вас гложет чувство несоответствия и потребность это несоответствие устранить. Но у вас столько дел, вам нужно убить стольких врагов, что это поглощает все ваши мысли. И враги не кончаются. Они мельчают, мелеют – но не кончаются. И это вас ужасно раздражает. Невозможно остановиться, подумать как следует. Всё время нужно защищаться от врагов. Вы думаете: я решу это завтра. Завтра я подумаю о наследнике, третьего дня – о концепции. Только завтра, а тем более – третьего дня, будет уже неимоверно поздно, Иосиф Виссарионович. Надо будет срочно решать, торопиться, а это значит – делать ошибки. Государь не имеет такого права. А я, скажем, могу вам помочь уменьшить число ваших врагов. И внутри, и снаружи. Вы освободите свой разум от множества мелких технических вопросов – и многие ваши враги станут лучшими вашими друзьями, Иосиф Виссарионович.

— Как вы, — уточнил с улыбкой Сталин.

— Напрасно вы так, Иосиф Виссарионович, — мягко укорил его Гурьев. — Я никогда не был вашим врагом – тем более, личным врагом. Я просто хочу помочь вам помочь мне. Политика – искусство возможного, а искусство невозможного – это дело любви. Враги, ставшие друзьями. Искренними друзьями, заметьте. И от вас не потребуется никаких шараханий, не нужно будет, в общем, ничего никому уступать. Даже мне. Тем более – мне. Не надо будет «менять курс». Это как вертеть рулём в автомобиле: резко закладывая, вы не едете прямо, а мчитесь зигзагами, насилуя двигатель, трансмиссию и так и норовя слететь в кювет. Вы никогда не видели, как настоящий профессионал ведёт машину? Кажется, он бездельничает. Сидит спокойно, руль только придерживает, и очень, очень редко трогает ручку трансмиссии. Он знает свою машину, и даже если не знает дорогу, то просто внимательно смотрит по сторонам. И я знаю свою машину. Свою страну. Могу научить ею пользоваться. Но рулить – это сами. Сами. Я наставник, Иосиф Виссарионович. Могу и вас научить – если вы, конечно же, захотите. Если ученик не хочет учиться – тогда всё, пиши – «пропало».

— Вам кажется, что я не умею? Что меня нужно учить?

— Всех нужно учить. Часто говорят – он сам ничего не умеет, потому учит других. Это верно лишь отчасти. Вы, например, усвоили несколько важных приёмов, и пользуетесь ими во всех случаях – даже тогда, когда этого ну ни в коем случае не стоит делать. Сейчас вы этого пока ещё не понимаете, но, надеюсь, в ходе наших бесед поймёте. И сделаете правильные выводы, а я вовсе не собираюсь вам их подсказывать. Сердитесь, да?

— А как вы думаете?

— Думаю, что сердитесь. Но – опять же, напрасно. Напрасно. Кто же ещё скажет вам такое, Иосиф Виссарионович? Самое большое, на что все они способны – это выпалить «не согласен, товарищ Сталин!», зажмурившись от ужаса в ожидании того, как его схватят и поволокут в подвал – убивать.

— Яков Кириллович. А ведь вы сами сказали – вы только что убили двух человек. А может, у них есть жёны? Дети? Старики-родители? Вы меня всё время стыдите – плохой Сталин, плохой. Убивает. Всех убивает. А сами?

— Верно, — согласился Гурьев. — Это очень, очень верно, Иосиф Виссарионович. Вы помните, почему Бог не разрешил Давиду построить храм? Он сказал: ты государь, ты полководец, ты собиратель державы. Но ты пролил столько крови, что тебе невместно строить храм Господу. И не разрешил. Понимаете, почему я не наследник и не могу им быть, даже если сильно захочу?

— Вы верите в Бога?

— А вы, Иосиф Виссарионович? Можете не отвечать. В этом нет, на самом деле, необходимости, — Гурьев махнул рукой и вздохнул.

— А наследник? — тихо спросил Сталин.

— Он ещё слишком юн, — покачал головой Гурьев. — Там посмотрим. Я чувствую, что мысль о наследнике вас захватила, Иосиф Виссарионович. Я прав?

— В каком-то смысле, — осторожно произнёс Сталин и повторил, немного другим тоном и чуть громче: – В каком-то смысле.

— Захватила, захватила. Это не удивительно, — Гурьев потрогал большим пальцем ямочку на подбородке. — Как и мысль спрятаться после смерти у наследника в тумбочке. Оставить наследнику правильные инструменты. Потому что идея-то – хороша. И посещала вас, Иосиф Виссарионович, не раз и не два. Но куда же обратить взгляд? Как быть? Ведь если меня боятся, то Наследника-то – должны будут полюбить. Иначе не заработает. Не стрельнёт. Что же делать? Кого же полюбят? Назначить наследником – быстренько-быстренько, поднятием рук на заседании Политбюро, — какого-нибудь Маленкова, Куманькова, Щербанькова, Гундосина? Наследник Великого Сталина – Сидор Хохряков, родом из деревни Большое Дышло, что в пяти часах езды от колхоза «Имени Двадцать лет без урожая». Да разве в фамилии дело? Это Сталин – заслужил, выстрадал право называться Сталиным. Кто посмеет вспомнить, что было до того, как Сталин стал Сталиным? Нет, не в фамилии дело, совсем не в фамилии. Ну, обзовётся Сидор Хохряков Исиодором Алмазовым – что это изменит? Только ещё хуже. Вся Россия прыскает в кулак, а весь мир – так и вовсе со смеху покатывается. И даже не столько смешно, сколько скабрезно это. Похабно. Вы потому и тянете, и гоните от себя эти мысли, потому что понимаете: похабщина, похабщина и цирк. Дешёвка. Фарс. Ничего не выйдет. С такими наследниками – ничего. Никто не поверит, не воспримет, не признает. Не полюбит. Да и сам товарищ Сталин не любит ни Куманькова, ни Хохрякова, ни всех остальных. Сказал бы я, что чувствует к ним товарищ Сталин, да не люблю таких слов произносить. Что же делать? Что, что? Не годится Хохряков. Не подходит. Не пляшет. То есть пляшет – но и дураку видно: именно пляшет, — самозванец-тиран какого-то клоуна вместо себя выставил. И знаете, что придётся этому вашему Хохрякову делать?

— Я слушаю, слушаю вас, Яков Кириллович.

— Ему придётся – для того, чтобы уверить всех в своей «законноизбранности» – нагадить на вашу могилу, Иосиф Виссарионович. Он будет кривляться, бить себя в грудь, рассказывая, каким ужасным монстром был великий Сталин, каким жутким, кровавым тираном. Как издевался над ними, верными ленинцами, как глумился. Как истреблял лучшие партийные кадры, как плевал на интересы державы, на страже которой стояли они, хохряковы и куманьковы. Плохой Сталин, плохой. Памятники посдёргиваем, бельё перетряхнём, грязь поищем – и найдём, найдём, да сколько! Видите?! Видите?! Смотрите! Ах, злодей, злодей! А я, Хохряков – хороший, хороший! Разоблачаю его, такого-сякого! Я – не по закону, не по чину, зато – по правде! Верьте мне, люди! И следующий за Хохряковым. И следующий. Даже вообразить себе – и то страшно, во что всё превратится. Труд всей жизни. И опять – смута за смутой, опять – все против всех, опять кругом – прах и мерзость запустения. Нельзя, нельзя такого допустить, Иосиф Виссарионович.

— Это мне понятно, Яков Кириллович. Хорошо понятно. И вам, я вижу, понятно. И вы предлагаете вашего наследника.

— Вашего, Иосиф Виссарионович, — поправил Гурьев. — Не моего, ни в коем случае, — вашего. Я не просто предлагаю его вам, Иосиф Виссарионович. Я предлагаю вам его нежно, трепетно полюбить. С первого взгляда. Одного только его – больше никого. Не меня – это уж точно. А вслед за вами его станут любить все остальные. Потому что ваш авторитет великого властелина может – и должен – сделать эту любовь всеобщей. А любовь, как уже установлено, самоподдерживающийся процесс, стоит его только запустить. В отличие от ненависти и страха. И то, чего невозможно добиться ни ненавистью, ни страхом, будет исполнено и совершено любовью. И освящено, и освещено – ею же. В том числе и вашей, потому что это правильно, хорошо и необходимо – любить творение своих рук. И сбудется, наконец, ваша главная мечта – вы окажетесь над схваткой, вы получите ту самую легитимность, которой у вас нет и не может быть. В Наследнике. В Царском Роде. Отныне и навсегда.

— А ведь я его даже не знаю, — печально произнёс Сталин, поглаживая ус. — О ком же вы говорите? Кто это?

— Да вы что, Иосиф Виссарионович?! — потрясённо захлопал ресницами Гурьев. — Да побойтесь же Бога, — за кого же вы меня принимаете-то?! Мы же с вами ещё не то, что к консенсусу – даже к тени его не приблизились. И вы уже хотите, чтобы я взял – и самую дорогую свою мечту, самую заветную думушку, кровиночку свою – вот так вот перед вами взял, да и выложил?! За ваши, Иосиф Виссарионович, красивые глаза, которые у вас, к тому же, не красивые, а вовсе даже страшные? Да за что ж это вы со мной так, Иосиф Виссарионович?!

— Ну хватит, хватит, — помахал Сталин перед лицом ладонью. — Одно из ваших условий я знаю. Вы хотите быть моим советником. Что ещё?

— Нет-нет, давайте сначала остановимся на этом. Советник, — Гурьев воздел очи горе и повторил, словно пробуя на вкус: – Советник. Это не горячо, Иосиф Виссарионович. Это так – тёпленько. Видите ли, какое дело. Я не могу быть вашим советником.

Вот теперь Сталин удивился. По тому, как прыгнули блики в тигриных глазах, Гурьев понял – на этот раз Сталина он достал. Зацепил.

— Почему? — с глубоким, неподдельным интересом спросил Сталин. — Это стыдно – быть советником Сталина? Опасно? Тяжело?

— Это и опасно, и тяжело, — вздохнул Гурьев. — Но не стыдно – конечно, нет. И совершенно не в этом дело. Нет, ну, действительно, Иосиф Виссарионович, — как вы это себе представляете? Вдруг, откуда ни возьмись, вырастает за креслом у товарища Сталина какой-то гладкорожий откормленный громила с оловянными буркалами, а товарищ Сталин заявляет: это, дорогие товарищи и соратники, большевики и коммунисты, мой новый советник – Яков Кириллович Энский, прошу любить и, так сказать, жаловать. Вы представляете себе, какая буря поднимется? Какая начнётся аппаратная игра, какие столкновения амбиций, какие шекспировские страсти! Зачем это?! И потом – как я уже говорил, меня не интересуют награды и привилегии.

— Допустим, вам действительно не бывает ни жарко, ни холодно, — кивнул Сталин. — Но вы, по-моему, не дух. Вам нужно есть, пить, спать. Где-то жить. Разве нет?

— Конечно, — вздохнул в ответ Гурьев. — Но зачем же быть при этом официальным советником товарища Сталина? Можно быть сторожем. Или принимать стеклотару. А к товарищу Сталину просто заходить поболтать. Никаких обязательств. Ни с моей стороны, ни со стороны товарища Сталина. Мы будем присматриваться друг к другу, проверять наши взаимные чувства. Разговаривать. Беседовать. О том, о сём. Обо всём. Товарищ Сталин будет знать, что Якову Кирилловичу от него ничего не нужно. И Яков Кириллович будет знать, что товарищ Сталин искренне заинтересован в том, чтобы, иносказательно говоря, жениться на Якове Кирилловиче – доказать ему свои абсолютные серьёзность, чистоту и глубину намерений. Чтобы Яков Кириллович ему поверил – и показал наследника.

— А вы не верите товарищу Сталину? — улыбка снова промелькнула в сталинских усах.

— И снова не в этом дело, Иосиф Виссарионович, — улыбнулся в ответ Гурьев. — Дело в том, что ради награды человеку следует потрудиться. Даже великому Сталину. Только тогда человек – даже великий Сталин – будет относиться к награде так, как награда того заслуживает. И к себе самому тоже.

— Это верно, — кивнул Сталин, снова берясь за трубку. — Но ведь люди любопытны, Яков Кириллович. Даже товарищ Сталин иногда любопытен.

— Ещё бы, — покладисто кивнул Гурьев. — Конечно, товарищ Сталин не будет ждать у моря погоды и милостей от природы. Товарищ Сталин даст отмашку товарищу Ягоде, товарищу Берзину, товарищу Литвинову. И эти товарищи, конечно же, будут искать товарищу Сталину то, что спрятал от товарища Сталина злой, противный и ужасно недоверчивый Яков Кириллович. И даже, возможно, найдут. А может, и не найдут – это, опять же, неважно. Ну, найдут. И что? Заточат в каменный мешок? Убьют? А для чего?! Если Великий Сталин не объявит наследника – Наследником, не введёт в оборот в этом качестве – зачем он нужен? Кому опасен? Бессмысленно.

— Почему?

— Потому что товарищу Сталину наследник куда нужнее, чем Якову Кирилловичу. Во много, много раз. Потому что от этого зависит дело всей его жизни. Поэтому – очень важно, чтобы товарищ Сталин заслужил наследника. Тогда он его увидит. И Яков Кириллович обещает товарищу Сталину – наследник товарищу Сталину очень, очень понравится. Понравится хотя бы тем, что сможет бестрепетно товарищу Сталину в глаза заглянуть. Он потому и находится сейчас далеко-далеко, чтобы все узнали, когда время придёт – ни в чём, ни в чём не замешан. Не царское это дело – навоз разгребать. И плохо, когда такое творить, кроме царя, некому. Но для того, чтобы всё получилось, товарищ Сталин должен понимать, и понимать очень хорошо: невозможно пришить живую голову к мёртвому телу и заставить его скакать. Надо подготовить почву. Поэтому товарищ Сталин будет с Яковом Кирилловичем иногда разговаривать. И с его друзьями он тоже будет иногда разговаривать. И даже иногда кое-что им разрешать – и никому-никому из своих тупых засранцев-прихлебателей, мародёров и бездарей, всех этих хохряковых-куманьковых, ничего не станет объяснять. Во-первых, потому, что он – Великий Сталин, а они – прихлебатели и засранцы. Во-вторых, потому, что бесполезно – к чему метать бисер перед свиньями? У товарища Сталина есть теперь цель – и не какая-то там вонючая троцкистская мировая рррыволюция. Что – разве важно товарищу Сталину быть не хуже Троцкого? Разве хочет товарищ Сталин выполнить «завещание Троцкого»? Помилуйте, — да зачем же?! Теперь цель гораздо реальнее. Великая держава, которая обеспечивает Великое Мировое Равновесие – одним лишь своим существованием. Срединная Империя. Не китайский муравейник с его церемониями, а настоящая империя – мощная, динамичная, с компактной, профессионально подготовленной и отлично вооружённой армией, с молодой, белозубой и яркой элитой, с самой передовой наукой и техникой, с великолепной сбалансированной промышленностью, с зажиточными крестьянами, а не колхозным быдлом, с грамотными квалифицированными рабочими, а не с рабами, прикованными к тачке. Постепенно, шаг за шагом. Не завтра, и даже не третьего дня. Но – неуклонно. И все будут знать – это сделал Великий Сталин. И его имя, и его дело будут жить в веках. Всё это он, Великий Сталин, а не какой-то там Яков Кириллович Энский. А Яков Кириллович – он будет тут, рядышком. Подставит плечо, протянет руку. Ну, и если кто-нибудь будет товарищу Сталину серьёзно палки в колёса втыкать – тогда, конечно, Яков Кириллович резво такого мазурика укоротит, на голову-другую. Есть у Якова Кирилловича такая слабость – любит он, в общем, сабелькой махнуть, особенно, если дело того требует. Как вам, а, Иосиф Виссарионович? Причем, что самое интересное – это ведь не я всё придумал. Это всё он, товарищ Сталин придумал. Это его мысли. Слова, конечно, мои, а мысли – его. Все-все. Уж за это я вам ручаюсь, Иосиф Виссарионович.

— Ну, хорошо, — Сталин на мгновение остановился, но тут же продолжил свой «бег». И медленно, размеренно повторил: – Хорошо. Яков Кириллович. Допустим, у вас действительно серьёзные, очень серьёзные намерения – да, это очевидно. Допустим, вы действительно верите в то, что говорите.

— А вы мне не верите.

— Не нужно меня перебивать, — тихо, но с явным неудовольствием проговорил Сталин. — Не нужно этого делать, Яков Кириллович. Я закончу свою мысль. Да, вы, очевидно, и не агент, и не шпион – вы для этого слишком умны и слишком себя уважаете. Это, действительно, повторюсь, очевидно. Хорошо. Вернуть себе, да и не только себе, свою страну – да, это, пожалуй, достойная вас задача. От каждого – по способностям, это очень правильно, очень. Ответьте мне, Яков Кириллович, на один вопрос. Кто отнял у вас вашу страну? Большевики? Ленин? Сталин? Кто виноват? Кто должен понести наказание?

— Фамилии, явки, адреса, — Гурьев вздохнул, трагически приподнял брови. — А я, в свою очередь, спрошу вас, Иосиф Виссарионович: чего вы ждёте от меня – ответа или каких-то гарантий?

— Гарантий? — удивился Сталин.

— Ну да, — Гурьев улыбнулся. — Гарантий личной неприкосновенности, например. Или уверений в преданности делу Ленина – Сталина. Не будет этого, Иосиф Виссарионович. Ни уверений, ни гарантий. А ответ будет. — Гурьев сжал пальцами гладко выбритый подбородок и потянул их пачки на столе перед собой новую папиросу. — Я допускаю: в это трудно поверить. Но – я не собираюсь никого обвинять. И ни с кем сводить счёты я тоже не собираюсь. Я говорю так гладко и спокойно потому, Иосиф Виссарионович, что не однажды и не одному человеку успел это объяснить. Взгляд на большевиков, как на «виноватых во всём» – до того смехотворен, что недостоин обсуждения вовсе. Вставать на чью-либо сторону – красных ли, белых ли – забава, которая взрослого человека в наши дни отнюдь не украсит. Когда виноваты все – невозможно встать на чью-то сторону. Когда виноваты все – не виноват никто. А когда никто не виноват – это значит, что все виноваты.

— Вот как, — Сталин остановился, подошёл к столу, отодвинул стул, сел. Выложил руки на стол, продолжая держать ими трубку, и, тяжело посмотрев на собеседника, повторил: – Вот как. Продолжайте, Яков Кириллович. Продолжайте. Я слушаю. Значит, по-вашему, все виноваты?

— Точно так, Иосиф Виссарионович, — все. И вы, и я, конечно же, в том числе. Поэтому сводить счёты и мстить – это сводить счёты с собой и мстить самому себе. А мы должны быть умнее. Да, большевики наворотили неведомо что, наломали дров – кто же будет с этим спорить. И ещё наломают – это уж как в России водится. Некоторые думают, будто на месте большевиков у них вышло бы лучше. А я – сомневаюсь, и сильно. И думаю, нет у нас времени на бесплодные споры о том, у кого вышло бы лучше – у белых без красных или у зелёных без синих. Двести лет русское общество боролось с самодержавием, и не было в этой борьбе ни правды, ни смысла, — ни с чьей стороны. Правда в том, что борьба эта закончилась взаимным уничтожением – то есть единственным, чем и могла закончиться такая борьба. Зло невозможно победить добром – только другим злом, под именем добра успешнее вербующим себе сторонников. И теперь, когда не осталось уже ни красных, ни белых, всё придётся начинать сначала. Россию. Империю – ибо Россия рождена империей и обречена ею быть на вечные времена. Но если вы думаете, будто я пришёл мирить остатки красных с ошмётками белых – вы опять ошибаетесь. Это произойдёт само собой, но несколько позже. Хотя, конечно же, не без усилий с моей стороны.

— Вы любите говорить загадками, Яков Кириллович, — покачал головой Сталин.

— А товарищ Сталин не любит загадок, — подхватил Гурьев. — И в этом я товарища Сталина очень хорошо понимаю. К сожалению, всего сразу без всяких загадок я рассказать не могу. Нужна соответствующая подготовка. И мне, и товарищу Сталину.

— А вы начните, Яков Кириллович, — мягко посоветовал Сталин. — Времени, как я понимаю, достаточно, а мысли свои вы чётко, легко излагаете, прямо слушать приятно. Вот, о борьбе русского общества с самодержавием – очень, очень здравая мысль.

— Да что ж в ней такого особенного? — удивился Гурьев. — Обыкновенная мысль, естественная, можно сказать. Помните, Иосиф Виссарионович, был такой царь – Пётр Третий? Тот, что изволил даровать «Указ о вольности дворянской». Этим указом родил прусский капрал не больше, не меньше, как русскую интеллигенцию. То самое «общество». Родил литературу с поэзией и музыку с живописью – и забил первый, можно сказать, гвоздь в гроб Российской Империи. Нет, нет, это не Фридрих его надоумил, — отнюдь. До такого иезуитского способа уничтожить Россию и сам господин Лойола[39] не додумался бы. Такие фортели, поверьте, только случайно в голову приходят, а если и нашёптывает их кто – так это не люди, а бесы, которым человеческая природа куда лучше, нежели нам самим, известна. Вы следите, Иосиф Виссарионович? Это ведь интеллигенция развоевалась – «служить бы рад, прислуживаться тошно». Создайте мне условия для службы, а я ужо подумаю – соизволить мне вам послужить или того, лучше в Париж, к кокоткам. Прежде о Париже и в ум не взбрело б – некогда, службу государеву справлять надобно. Но вышла вольность по указу безмозглого царя, коему наплевать было на Россию, и – пожалуйте бриться. И началась война с проклятым царизмом – в первую очередь за то, чтобы означенную «вольность» отменить не умудрились. Только самые совестливые из них задумывались: как же так – нас, дворян, от тягла избавили, а народишко – ещё пуще в ярмо запрягли? Несправедливо – надо, значит, и народ освободить. Освободить – да вот только не от себя самих, отныне бессовестных дармоедов, а от государства, от России, освободить. Вот куда их вольность вывернулась, вот как осознали они свободу. Вот кому Россия, государство, империя менее всего требовалась. А большевики – это, Иосиф Виссарионович, не причина, а следствие. Сначала – Чацкий с Печориным, потом – Базаров с Верой Павловной, а там уж и до Ленина с Троцким рукой подать. Но вот Иосиф Виссарионович Сталин – это уже явление совершенно иного порядка. Именно поэтому я тут у вас и сижу. В первую очередь потому, что сталинская партия – это не партия в политическом смысле слова. Это форма государственной службы. Но – заметьте, Иосиф Виссарионович: ведь служить не хотят. Получать, как за службу, очень даже желают, а вот служить готовы буквально единицы. Дворянской служилой закваски, что от Рюрика до Петра ставилась, хоть на полтораста лет хватило, а этих – без закваски – и на год не хватает. А что будет без Сталина – и вовсе представить страшно.

— А вы знаете, как это исправить.

— Знаю. Вот тут и лежит причина нашего с вами будущего трогательного единства: в необходимости службы и дружбы. Друг без друга у нас – ни у вас, ни у меня – ничего не получится, а вместе – очень даже может быть. Подумайте, Иосиф Виссарионович. С одной стороны, Россия никуда не делась, как никуда не делась и не могла деться необходимость ей служить. С другой стороны, кто-то должен воплощать в себе символ России, русского государства – но не я и даже не вы, а уж тем более не дурацкая аббревиатура со скобочками. По всему выходит – никак нам с вами, Иосиф Виссарионович, без наследника не обойтись.

— То есть наследник нужен не одному лишь товарищу Сталину, — с ноткой, как показалось Гурьеву, удовлетворения произнёс Сталин.

— А что же в этом удивительного, — пожал плечами Гурьев. — В этом его, если хотите, главное свойство – то, что он всем равно необходим. Без наследования, без правопреемства – и жизнь сама закончится. Нет, никак без наследника нельзя. Никак.

— Интересный у вас, Яков Кириллович, взгляд на историю, — задумчиво сказал Сталин, священнодействуя – в который раз в эту ночь – над трубкой. — Интересный. Не марксистский, совсем не марксистский, но интересный. Очень. Доходчиво излагаете. Красиво. И стройно у вас выходит – да, ничего не скажешь.

— Так ведь все эти унылые завывания о производительных силах и производственных отношениях – они ведь ничего толком не объясняют. Путают. А я – напротив, распутываю. Объясняю. И вообще, знаете: все эти «измы» – это ведь так, детская забава пытливого разума. А нам с вами друг перед другом – к чему притворство?

— Наследник, значит, — Сталин вынул изо рта трубку, осторожно, словно драгоценность, пристроил мундштук на край массивной пепельницы. — Наследник. Царь.

— А хоть бы и так, — улыбнулся Гурьев. — Чем, например, товарищ Сталин от царя отличается? Только формой, но никак не существом.

— Отличается, Яков Кириллович. И вам это получше других известно. Именно существом отличается. Может быть, вы полагаете, что товарищ Сталин этого не понимает? Так вот – ошибаетесь. Понимает. Хорошо понимает. Лучше многих понимает.

— Потому и решение лежит прямо на поверхности, — кивнул Гурьев. — А название – это важно, крайне важно и крайне существенно. Но и это мы тоже придумаем. В своё время.

— А не опасаетесь, Яков Кириллович, что люди вас не поддержат?

— Люди? — Гурьев сделал вид, что задумался. — Народ творит историю в лице и руками лучших своих представителей, Иосиф Виссарионович. Роль личности в истории – тот самый камень, на котором марксизм спотыкается, падает и с треском ломает себе шею. Да зачем я вас уговариваю – вы сами убеждаетесь в этом едва ли не ежедневно. Народу нужно заботиться о хлебе насущном – а о такой ерунде, как история, ему даже думать некогда. Чувство истории, тем более, такое острое, как у вас, извините за резкость, далеко не всем присуще.

— Мне? Да, мне присуще. Как и вам.

— И мне присуще, только хвастаться тут нечем – врождёнными качествами, как умом или красотой, воспитанному человеку гордиться не пристало. Ваше, выстраданное – именно поэтому во много крат ценней.

— Значит, всё-таки царь. Ладно. Допустим, это интересно. Интересно России. Интересно, что скрывать, и лично товарищу Сталину. Да. Интересно. А есть ли у вас, Яков Кириллович, конкретные предложения? — Сталин прищурился, рассматривая Гурьева.

— Есть, Иосиф Виссарионович. Не у Якова Кирилловича – у товарища Сталина. И очень много. И что характерно – ни одного завирального, невыполнимого, невозможного. Мои друзья подадут товарищу Сталину мысли товарища Сталина, оформленные очень красиво и замечательно детально – в виде проектов постановлений и резолюций. И сами же бросятся это всё воплощать в жизнь. Строить и муштровать аппарат, рвать зубами глотки. Готовить элиту. Чистить страну. А товарищ Сталин обеспечит им возможность работать – назначит какого-нибудь троцкиста-зиновьевца, который, завывая от счастья, — облекли доверием, простили! — перебьёт всю эту троцкистско-бухаринскую, право-левую сволочь, всех этих пламенных рррыволюцыонэров, которые только горло на митингах драть горазды, а больше ровным счётом ни на что не способны. Всех этих горе-вояк, троцкистов-танкистов-кавалеристов, мечтающих затопить железным танковым морем весь мир, вместо того, чтобы строить державу. А как же социализм, как же счастье всех трудящихся, спросит Якова Кирилловича товарищ Сталин. А никак, ответит Яков Кириллович товарищу Сталину. И Яков Кириллович, и товарищ Сталин уже давно выросли, чтобы верить всерьёз в эти глупые троцкистско-бухаринские сказки. Держава – это реально. А счастье, справедливость – это миф. Оставим это товаристчу Троцкаму. Хай себе тешится. Великий Сталин выше этого. Неизмеримо выше. Великий Сталин – не узурпатор, не убийца партии, не предатель Ленина. Великий Сталин, Иосиф, сын Виссариона – великий государь, равный Ивану, сыну Василия, и Петру, сыну Алексея. Великий Сталин – созидатель и собиратель державы, строитель Великой Империи от моря Волошского до моря Жёлтого, от моря Белого до моря Чёрного, от Варшавы до Порт-Артура. Собравший, создавший её для царя и щедро, великодушно вручивший царю – храни, царь-государь, державу русскую, не урони ни деревца, ни камушка! Как, Иосиф Виссарионович? Чувствуете себя персонажем «Фауста» Гёте?

— И это вы знаете, — покачал головой Сталин. — Удивительный вы человек, Яков Кириллович. Интересный человек. И друзья у вас такие?

— Друзья – это эвфемизм, Иосиф Виссарионович, — вздохнул Гурьев. — Разве может такой человек, как вы или я, позволить себе иметь друзей, Иосиф Виссарионович? Друзья – это не для нас. Вот мы с вами – да, мы можем попробовать подружиться.

— И кто же это? Помощники? Подручные?

— Подручные – это у палачей, Иосиф Виссарионович. А у нас с вами – соратники, соработники. Сотрудники.

— И много их?

— Нет, — пожал плечами Гурьев. — А зачем их – много? Нужны правильные люди на самых важных, ответственных местах. Ключевых. Правильный инструмент в нужной точке приложения сил. Вы боитесь моих друзей, Иосиф Виссарионович? Вот это совершенно напрасно. Они-то как раз понимают, кто вы. Почему именно вы. Меня на месте товарища Сталина гораздо больше пугали бы какие-нибудь дуры, которые носятся по Москве и рассказывают всем подряд, что её с Борей дети любят сначала товарища Сталина, а потом уже её Борю и её, дуру. Это психоз, а психопатов я опасаюсь. Да они и бесполезны вовсе, психопаты.

— И в этом тоже товарищ Сталин виноват?

— Конечно, нет. Просто товарищу Сталину нужно подать вместо шашки – скальпель. Товарищ Сталин – прекрасный хирург, только вот шашкой в ране ковыряться очень уж несподручно. Вот тут и появляется, как чёртик из коробочки, Яков Кириллович со своими друзьями. С великолепным набором хирургических инструментов отечественного и зарубежного производства, новеньким автоклавом из нержавеющей стали, яркими галогеновыми прожекторами, с инструкциями по применению, антисептическими средствами и прочими, абсолютно для настоящего хирурга необходимыми, причиндалами. А этих, у которых для хирурга – такого хирурга! — ничего, кроме старой ржавой шашки, не нашлось, — Гурьев в недоумении развёл руками и вздохнул. — Да зачем же они нужны?

— Выходит, что никак товарищу Сталину без Якова Кирилловича не обойтись?

— Товарищу Сталину никак невозможно, в первую очередь, обойтись без товарища Сталина. Товарища Сталина никто заменить не может. Товарища Сталина, который понимает, что он станет делать, а, главное, каким способом. Потому что в этом случае нет равных товарищу Сталину. Никто не сможет, не сдюжит. А товарищ Сталин – сделает. А Яков Кириллович… Что ж. Можно и на костылях выучиться бегать. Вот только костыли – не ноги. Так что – не исключена вероятность, что и Яков Кириллович окажется товарищу Сталину весьма кстати. Ведь что такое чудо? Чудо – это хороший инструмент в умелых руках. А когда руки кривые, то и самым дорогим инструментом можно лишь очень больно пораниться.

— И что же – каждый раз Яков Кириллович будет вот так, посреди ночи, ниоткуда появляться? Охранников усыплять? А то и убивать. Нехорошо ведь это. Нехорошо.

— Да зачем же, Иосиф Виссарионович? Ни к чему нам с вами такие сложности. Просто, когда товарищу Сталину захочется посидеть у комелька с Яковом Кирилловичем, товарищ Сталин поднимет трубочку городского автоматического телефона, наберёт на диске заветные циферки – какие, Яков Кириллович товарищу Сталину потом скажет – и произнесёт в мембрану, тихо и веско, как только он один и умеет: передайте Якову Кирилловичу, что его хотят видеть. И назовёт время и место. А если не назовёт – это значит: немедленно. Заодно товарищ Сталин сможет выяснить, на что способны его ягодки и берёзки.

— И что же выяснится?

— Выяснится, что фокусы Якова Кирилловича им не по зубам. А потом товарищ Сталин с Яковом Кирилловичем сядут рядком да подумают ладком, как такое безобразие устранить.

— Да, — вздохнул Сталин. — Очень интересно. И что же? Столько всего товарищу Сталину пообещав – ничего у товарища Сталина не попросите, Яков Кириллович? Что-нибудь такое, что можно потрогать? Для себя лично?

— Ну, кажется, у товарища Сталина была возможность убедиться, что Яков Кириллович – не дурак. Да и мы ведь уже обсуждали это, Иосиф Виссарионович: из того, что вы мне можете дать, мне ровным счётом ничего не нужно, — необходимые для работы инструменты вы мне по списку выдадите, но и только. А того, что мне нужно, у вас просто-напросто нет. Так зачем же я стану портить товарищу Сталину впечатление – просить невозможного? Нет. Не таков Яков Кириллович. Не станет он этого делать.

— А что станет?

— А встанет – и уйдёт. Даст товарищу Сталину как следует всё обдумать. А потом товарищ Сталин даст Якову Кирилловичу знать, что готов принять его друзей с проектами постановлений и резолюций. И все у нас, Иосиф Виссарионович, получится. Годится такой план действий?

— И как же Яков Кириллович узнает, что товарищ Сталин готов рассмотреть его проекты? Циферки-то Яков Кириллович не назвал? Не три ли шестёрки?

— Обижаете, Иосиф Виссарионович. Обижаете. О такой чепухе, о таких мелочах товарищу Сталину совершенно не следует беспокоиться, — просиял Гурьев. — И товарищу Сталину нужно всё-таки запомнить: нет у Якова Кирилловича никаких проектов. Все проекты – у Сталина, от Сталина, через Сталина – для державы. Всё произойдёт – совершенно как будто само собой. А потом будет всё – и беседы у комелька, и обещанная иглотерапия, и жизнь, и слёзы, и даже, возможно, любовь. И даже, возможно, взаимная.

— Прекрасно, — кивнул Сталин. — Просто прекрасно.

— И я так думаю. Ну, а теперь – позвольте мне откланяться, Иосиф Виссарионович.

— Вот так?

— Да. Именно так.

— Что же. — Сталин посмотрел в сторону, шевельнул усами – кажется, улыбнулся. И воткнул в Гурьева свой невыносимый янтарный взгляд: – До свидания, Яков Кириллович. До свидания. Было очень, очень интересно с вами познакомиться.

— Более, чем взаимно, — Гурьев поклонился.

Глядя на то место, где только что стоял Гурьев, Сталин ухватился рукой за стол и, попятившись на пару шагов, опустился на стул. Потом взялся рукой за горло и зарычал – на одной низкой ноте, зарычал очень тихо и страшно. А потом – улыбнулся. Никто, никогда не видел ещё на сталинском лице такой улыбки.

Сталин понял, кто к нему приходил. К Сталину приходил Сталин. Сталин – из волшебного зеркала. Молодой Сталин. Красивый. Сталин, которому нечего бояться. Сталин, умеющий плести волшебное кружево слов, — на любом языке. К Сталину приходил Сталин – и ясно, что ему ничего не нужно. Что может попросить у Сталина – Сталин?! У Сталина всё есть. Есть даже то, в чём никто, кроме Сталина, не уверен – жизнь после смерти. Интересно, — есть Бог? Наверное, есть. Не добрый, как у попов. Сильный. Жёсткий. Жестокий. Безжалостный. Хозяин. Воздающий по заслугам. Это я, подумал Сталин. Кто же ещё?! Конечно, это я. Он – это я.

Он проработал всю ночь, до самого рассвета. Работалось удивительно хорошо – голова была чистой и какой-то хрустально-прозрачной, мысли легко складывались в предложения, короткие, ясные, точные, как снайперские выстрелы. И на рассвете Сталин лёг спать – и уснул мгновенно, как ребёнок. И проснулся только тогда, когда в дверь осторожно постучали.

— Войдите! — громко сказал Сталин, садясь на диване и отбрасывая в сторону тоненькое, вытертое солдатское одеяло.

В кабинет протиснулся Власик – сине-зелёный от ужаса, помятый. И начал сползать по косяку двери:

— Т-т-т-т… Т-т-това-а-а-а-рищ Ст-т-т-т-а-а-а-лин… В-вы-ы… Ж-жи-и-ы-ы-вы-ы…

— Я жив, — спокойно кивнул Сталин, рассматривая Власика тигриными глазами. — Я жив, товарищ Власик. А что случилось?

Я-то жив, подумал Сталин. А вот вы все – уже мертвецы.

И он осторожно погладил усы, пряча за этим жестом торжествующую улыбку.

Москва, Кремль. Ноябрь 1935 г

Сталин смотрел на Ягоду – ждал. Сам скажет, решил Сталин. Вижу, нечего сказать. Дурак, дурак – ничего не может. Если Сталин прикажет – будет убивать. А сам – ничего не может. Ни на что не способен. Ну? Скажет или не скажет?

Ягода, видимо, всё-таки решился:

— Товарищ Сталин. По поводу вашего задания. Насчёт телефонного номера.

— Слушаю вас, товарищ Ягода.

— Товарищ Сталин, такого номера не существует, — выпалил серый Ягода.

Не существует, подумал Сталин. Не существует. Возможно, правы философы – и действительно ничего не существует. Не существует Сталина. Не существует телефонного номера, по которому позвонил Сталин, после чего к Сталину пришёл человек, которого Сталин просил прийти. И голоса, отвечавшего Сталину, тоже нет. И самого этого человека, конечно же, тоже не существует. Всё это выдумки. Да, именно. Выдумки буржуазных философов и ловких фокусников-иллюзионистов, которые хотят обмануть, запутать Сталина. Да. Почему у него такое серое лицо? Нехорошее лицо. Нехорошее. Надо, чтобы краснел. Чтобы кровь приливала к голове, снабжала мозг кислородом. Надо думать. Эти не думают. Не умеют. Кровь не течёт. Прав, прав. Бездари. Тупицы. Тупицы и бездари. Не с кем работать. Совершенно не с кем. Один Сталин. Совсем один.

— Продолжайте, товарищ Ягода.

— Товарищ Сталин. В результате проведённых оперативно-розыскных мероприятий сотрудники ведомства выяснили, что указанный телефонный номер не зарегистрирован ни на одно частное лицо или организацию, Иосиф Виссарионович.

Ведомство, подумал Сталин. Ведомство. Ведомство – это ведь от слова «ведать». А эти? Эти не ведают. Неведомство. Он чуть улыбнулся своей невысказанной шутке. Он умел шутить про себя. Научился. Ему пришлось научиться самому определять, что смешно, а что – нет, потому что эти смеялись, когда он хотел. А не тогда, когда на самом деле смешно.

— В ходе…

— Переходите к сути вопроса, товарищ Ягода.

— Товарищ Сталин, под этим номером зарегистрирован на центральной АТС Москвы телефон-автомат на углу улицы Горького и Столешникова переулка. Установлено, что при соединении на АТС…

— Достаточно, товарищ Ягода. Спасибо. — Сталин подошёл к столу, не присаживаясь, распотрошил папиросу, набил трубку, закурил. Снова стал «маячить» по дорожке – от стены к двери, от двери к стене. И вдруг спросил: – Скажите, товарищ Ягода, — есть ли между капиталистическими державами противоречия? Как вы считаете?

— Конечно, есть, товарищ Сталин, — осторожно произнёс Ягода, лихорадочно пытаясь понять, чего хочет от него Сталин. — Безусловно, есть. Вот, например, в вашей работе…

— А скажите, товарищ Ягода, — мягко перебил его Сталин, — ведь, наверное, даже умному человеку непросто разобраться в этих противоречиях?

— Непросто, товарищ Сталин, — с готовностью подтвердил Ягода. — Но я полагаю, все эти противоречия отступают перед самым главным противоречием – противоречием между системой социализма и системой империализма.

— Но всё же они существуют – противоречия?

— Так точно, товарищ Сталин, — кивнул уже окончательно сбитый с толку Ягода.

— Хорошо, товарищ Ягода, что вы это понимаете, — Сталин сделал несколько шагов по ковровой дорожке и снова повернулся к наркому: – Прекрасно, что вы это понимаете. А скажите, товарищ Ягода: каково одному человеку быть агентом сразу дюжины разведок? Или двух дюжин разведок? Наверное, это очень трудно, товарищ Ягода. Вы так не думаете?

— Думаю, да, товарищ Сталин. Невероятно трудно. Очень легко запутаться.

— Да, — кивнул Сталин, продолжая «маячить». — Да. Я тоже так думаю. Я думаю, очень просто даже сойти с ума.

— Вы совершенно правы, товарищ Сталин, — некое подобие улыбки обозначилось на землистом лице наркома.

— Наверное, это понимаем не только мы с вами, товарищ Ягода, — вкрадчиво сказал Сталин. — Наверное, руководители иностранных разведок тоже это очень хорошо понимают.

— Не могут не понимать, товарищ Сталин.

— Наверное, руководители иностранных разведок не станут платить денег идиотам и сумасшедшим. Иначе они сами – сумасшедшие идиоты. Нельзя недооценивать врага. Нельзя. Не так ли, товарищ Ягода?

— Так точно, товарищ Сталин!

— Правильно, товарищ Ягода, — в голосе Сталина прозвучали нотки удовлетворения. — То есть, товарищ Ягода, вы хотите сказать: некоторые сотрудники аппарата НКВД занимаются очковтирательством. Они обманывают и товарища Ягоду, и пытаются обмануть товарища Сталина. Вместо того, чтобы ловить нам с вами настоящих шпионов, настоящих врагов, они ловят на улицах несчастных, сумасшедших идиотов. Вместо того, чтобы работать, они дерутся. Вместо того, чтобы думать, они кричат. А товарищ Сталин читает сводки НКВД, которые приносит ему товарищ Ягода, и удивляется: оказывается, сколько у нас шпионов! Столько же, сколько сумасшедших. Скажите мне, товарищ Ягода: вы понимаете разницу между матёрым шпионом, умным, изворотливым врагом – и несчастным психом?

— П-понинимаю, товарищ Сталин.

— Очень, очень хорошо, — произнёс Сталин. — Прекрасно. Вы можете быть свободны, товарищ Ягода. И подумайте. Подумайте ещё.

Один, еле заметно покачал головой Сталин, глядя в спину уходящему Ягоде. Один. Враги, дураки, просители, жалобщики, двурушники, лентяи, саботажники – и Сталин. Один. Совсем один.

Тридцать шестой и другие годы. Документы, сообщения прессы, другие материалы

[Секретариат ЦК ВКП(б) СССР, Политбюро ЦК ВКП(б) СССР]

СОВ. СЕКРЕТНО

Постановление (фрагмент)

О безотлагательных мерах по укреплению научно-технической базы тяжёлой и оборонной промышленности СССР и совершенствованию порядка внедрения изобретений и технических новшеств

Заслушав доклад сотрудника Секретариата ЦК т. Городецкого А. А., ЦК ВКП(б) и Политбюро ЦК ВКП(б) постановляют:

1. В целях укрепления «…» создать руководящий, направляющий и контролирующий орган – отдел № 11 Секретариата ЦК ВКП(б). Начальником отдела назначить т. Городецкого А. А. с кооптированием т. Городецкого в состав ЦК ВКП(б) и поручить ему осуществление руководства следующими мероприятиями:

i) Создание отраслевых лабораторно-внедренческих комплексов по соответствующим профилирующим отраслям науки и производства, в т. ч. в виде «научно-технических парков», посёлков гор. типа, для обеспечения наиболее эффективных условий труда, жизни и отдыха (досуга) учёных, инженеров, техников и др. специалистов – как граждан СССР, так и граждан зарубежных стран, приглашаемых к участию в работе.

ii) Обеспечение своевременного и ускоренного внедрения технических новшеств на предприятиях, фабриках и заводах СССР.

iii) Сбор, учёт и своевременное распределение информации по вопросам научно-технического развития, в т. ч. с помощью источников за рубежами СССР.

iv) Организация на базе местных комитетов ОСОАВИАХИМ кружков научно-технического творчества молодёжи с целью выявления наиболее перспективных кандидатов для обучения в технических ВУЗах СССР. Создание станций научно-технического творчества во всех технических ВУЗах СССР с обязательным привлечением преподавательского состава и кадров Академии (отраслевых Академий) Наук СССР. «…»

3. Утвердить организационную структуру и начальный штат Отдела в соответствии с запросом т. Городецкого в следующем составе:

Аналитическое бюро 12 чел.;

Бюро переводов и технической информации 164 чел. (соотв. группы, список прилагается);

Бюро технического обеспечения и связи 22 чел.;

Кадровое бюро 3 чел.;

Контрольно-инспекционная служба (бюро) 60 чел. «…»

4. Разрешить т. Городецкому по его усмотрению привлекать работников министерств, ведомств, учреждений и организаций СССР в рамках необходимого сотрудничества в штатном либо внештатном порядке с сохранением должностей и окладов по месту работы и выплачивать им денежное вознаграждение (пайковое довольствие) в соответствии с установленными ЦК ВКП(б) нормами и правилами.

5. Передать Патентное бюро и Патентную службу СССР в прямое подчинение Отдела т. Городецкого.

6. Обязать номенклатуру ЦК ВКП(б) (горкомы, райкомы ВКП(б) и пр.) на местах оказывать сотрудникам Отдела всю необходимую помощь и поддержку. Для устранения бюрократических препятствий и конфликта полномочий ввести для сотрудников Секретариата ЦК следующие должностные звания (в скобках – соответствующие воинские звания для ориентации командиров РККА и сотрудников НКО СССР, НКВД (ГУГБ) СССР):

i) Технический инструктор ЦК ВКП(б) (лейтенант, сержант госбезопасности);

ii) Инструктор ЦК ВКП(б) (майор, лейтенант госбезопасности);

iii) Старший инструктор ЦК ВКП(б) (полковник, капитан госбезопасности);

iv) Инспектор ЦК ВКП(б) 3 ранга (майор, лейтенант госбезопасности);

v) Инспектор ЦК ВКП(б) 2 ранга (полковник, капитан госбезопасности);

vi) Инспектор ЦК ВКП(б) 1 ранга (комбриг, майор госбезопасности).

7. НКВД (ГУГБ) СССР, НКО СССР, НКТП СССР, НКИД СССР и соответствующим структурам перечисленных наркоматов обеспечить приоритетный доступ сотрудников Отдела № 11 к сведениям научно-технического характера, получаемых из зарубежных, в т. ч. секретных источников. НКВД (ГУГБ) и Прокуратуре СССР обеспечить доступ сотрудников Отдела к личным делам заключённых под стражу, осуждённых и репрессированных, в т. ч. по ст. 58 УПК РСФСР и соответствующих статей УПК Союзных Республик и безотлагательно передавать таковые в распоряжение начальника Отдела т. Городецкого по его письменному или устному распоряжению с последующим процессуальным оформлением передачи по акту. «…»

11. Инспекторам ЦК ВКП(б) всех рангов и старшим инструкторам ЦК ВКП(б) разрешить доступ на режимные объекты и в пограничную зону СССР по предъявлении соответствующего удостоверения Секретариата ЦК ВКП(б), в случае отказа предоставить такой доступ или воспрепятствовать ему силой разрешить применение табельного оружия и/или привлечение карательных органов для возбуждения расследования по факту. «…»

14. Заслушивать сообщения т. Городецкого о ходе мероприятий по исполнению настоящего Постановления на Пленумах ЦК ВКП(б) и Политбюро ВКП(б) ежеквартально вне регламента и повестки дня Пленумов.

Подписи

2 января 1936 года

* * *

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

О мерах по дальнейшему совершенствованию условий труда и учёта рабочего времени трудящихся СССР

«…» 2. Праздничными днями считать (с 1 января 1936 г.) 1, 2 января («Новый Год»), 8 марта («Международный день женщин»), 1, 2 мая («Первомай», «День всемирной солидарности трудящихся»), 7, 8 ноября («Годовщина Великой октябрьской социалистической революции»).

3. Разрешить трудящимся использование отгулов за сверхурочную работу и отпускных дней в дни религиозно-церковных праздников по письменному заявлению не позднее 3 дней до предполагаемой даты. «…»

4 января 1936 года

* * *

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

О мерах по обеспечению роста производства сельскохозяйственной продукции и укреплении роли подсобного хозяйства колхозников и членов кооперированных сельскохозяйственных производителей и артелей

В целях дальнейшего совершенствования обеспечения «…», рекомендовать:

«…» 3. Разрешить колхозникам и членам «…» артелей приобретать в личную собственность скот, домашнюю живность и сельскохозяйственные угодья в размерах, соответствующих количеству трудоспособных членов семей.

4. Расширить и усовершенствовать практику передачи с/х имущества, инвентаря, скота и пр. в бессрочное пользование колхозникам для обеспечения их максимально эффективного использования. «…»

6. Планирование с/х производства осуществлять в соответствии с рекомендациями специалистов аграрно-научных институтов и лабораторий «…».

7. Для предотвращения штурмовщины и недопущения практики аврального подхода к производству с/х продукции, передать вопросы технического обеспечения севооборота и использования пахотных и др. с/х угодий в ведение партийно-хозяйственного актива колхозов, совхозов, «…» артелей и объединений. «…»

8. Дальнейшее укрепление добровольной кооперации в области сельскохозяйственного строительства и всемерное совершенствование работы машинно-тракторных станций, включая радиофикацию, считать приоритетными направлениями работы советского и хозяйственного актива. «…»

«…»

4 января 1936 года

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б) СССР, Политбюро ЦК ВКП(б) СССР]

СОВ. СЕКРЕТНО

Постановление (фрагмент)

О мерах по дальнейшему совершенствованию учебно-воспитательной системы, начальной, средней и высшей школы СССР

«…»

Для устройства, обучения и воспитания детей воинов и командиров РККА, партизан Гражданской войны, а также детей советских и партийных работников, рабочих и колхозников, организовать:

14 военных училищ по типу кадетских корпусов России (до 1917 г.) по 500 человек в каждом, всего 7000 человек со сроком обучения 7 (9) лет, с закрытым пансионом для воспитанников, в следующих городах:

Москва Сталинград Хабаровск

Ленинград Киев Ставрополь

Казань Минск Молотов

Свердловск Иркутск Харьков

Ульяновск Чита

Военным училищам настоящего типа присвоить почётное наименование Суворовских (им. А. В.Суворова)

7 военно-морских училищ по типу морских кадетских корпусов России (до 1917 г.) по 500 человек в каждом, всего 3500 человек со сроком обучения 7 (9) лет, с закрытым пансионом для воспитанников, в следующих городах:

Ленинград Мурманск Владивосток

Астрахань Архангельск

Севастополь Новороссийск

Военно-морским училищам настоящего типа присвоить почётное наименование Нахимовских (им. адм. П. С. Нахимова)

4 высших училища административно-хозяйственного и руководящего состава по типу Пажеского корпуса России (до 1917 г.) по 200 человек в каждом, всего 800 человек со сроком обучения 9 лет, с закрытым пансионом для воспитанников, в следующих городах:

Москва Ленинград

Свердловск Хабаровск

Училищам настоящего типа присвоить почётное наименование Александровских (им. кн. Александра Невского)

Обязать СНК СССР:

Разработать и подать к 1 мая с. г. штаты и положения о вышеперечисленных училищах, учебные программы и планы и укомплектовать училища руководящими кадрами и постоянным командным составом.

К 1 сентября с. г. отвести и отремонтировать в городах, перечисленных в Постановлении, соответствующие помещения.

Разработать образцы форм воспитанников и к 1 августа представить на утверждение СНК СССР.

Содержание всех перечисленных учреждений полностью отнести за счет государства.

Учредить факультеты подготовки партийно-советского и хозяйственного состава в следующих ВУЗах СССР:

Московский госуниверситет

Ленинградский госуниверситет

Казанский госуниверситет

Московское высшее техническое училище им. Баумана

Свердловский госуниверситет

Учредить Высшую Академию народного хозяйства СССР при СНК СССР в г. Москва.

11 января 1936 года

* * *

Guardian. Несостоявшийся мятеж в Токио

Токио, 23 февраля 1936 г. Как сообщают источники в Императорской службе безопасности, в Токио предотвращена попытка вооруженного государственного переворота, подготовленная радикальными группировками в Вооруженных силах Японии, чьи взгляды близки к итальянскому фашизму и национал-социализму Третьего рейха.

Согласно материалам расследования, утечка которых была, судя по всему, намеренно организована Императорской службой информации, стало известно следующее. Идеологом путча являлся некто Кита Икки, чья программная работа «План реконструкции Японии» была своеобразной настольной книгой мятежных офицеров. Мятежниками – к счастью, несостоявшимися – оказались приблизительно 20 офицеров в возрасте от 23 до 34 лет. Самым высоким званием среди будущих бунтовщиков было звание капитана. Мятежники планировали, организовав путч, при помощи военного министра Кавасима склонить императора к назначению на пост премьер-министра генерала Мадзаки, разделяющего их взгляды. Это должно было стать переходной ступенью к установлению в стране непосредственной власти армии. Однако своевременные действия, по выражению «Иомиури», «друзей и покровителей божественного Тэнно», способствовали предотвращению намеченного на 26 февраля вооружённого выступления. Без сомнения, император и его креатуры в японском истеблишменте сейчас прилагают максимальные усилия к тому, чтобы подобное не только больше не повторилось, но и провести энергичное перетряхивание министерств, в первую очередь – военного министерства. Генерал Мадзаки, а также некоторые другие высокопоставленные военные и чиновники, как уже стало известно, покончили жизнь самоубийством. В Токио и в Дайрене были проведены широкомасштабные аресты. По слухам, исходящим из дипломатических кругов, в ближайшее время правительство будет отправлено в отставку, а формирование нового кабинета, скорее всего, будет поручено принцу Коноэ, известному своими антимилитаристскими взглядами и настроениями. Хотя многое в происходящем остаётся неясным, несомненно, новости из Токио приковывают к себе самое пристальное внимание. «…»

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б) СССР, Политбюро ЦК ВКП(б) СССР]

СЕКРЕТНО

Постановление (фрагмент)

О дальнейшем укреплении и развитии некоторых видов спорта в СССР

«…»

В соответствии с рекомендацией начальника 11 Отдела т. Городецкого, откомандировать в распоряжение Отдела тт. Спиридонова, Ощепкова, Харлампиева, Волкова и выделить необходимые помещения для работы по совершенствованию навыков самообороны без оружия с перспективой создания к 1 августа с.г. учебников по самообороне для личного состава подразделений РККА и НКВД. «…»

Подписи

4 марта 1936 года

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б) СССР]

СЕКРЕТНО

10 мая 1936 года

ПРОТОКОЛ (КОПИЯ) (фрагмент) осмотра места происшествия

т. Савич Василий Васильевич, ст. майор госбезопасности, нач. Отдела технического обеспечения ГУГБ СССР, обнаружен мёртвым с огнестрельным ранением головы ок. 14.30 женой (возвратилась из магазина).

Выстрел произведен из пистолета системы «Маузер Боло» № 12035. Выстрел 1 (один). Тело в сидячем положении на диване, перед диваном в момент производства выстрела горели свечи (церк., 18 шт. рис. располож-я прилагается). Траектория пули прошла в голове навылет, произвела рикошет от шкафа деревянного стар. работы внутри, рикошет от Энциклопедии Гранат (т.11), извлечена. Пуля не дефформированная, изг. из светл. металла, предпол. серебра. «…»

Показания свид. (жены): утвержд., что т. Савич последнее время жаловался на бессонницу, переутомл., кошмары. «…»

ПРИЛОЖЕНИЕ (экспертиза) (фрагмент)

Пуля кал. 7,63 (маузер) изготовлена из технического серебра (содержание драгметалла 99,9(9)%) «…»

Подписи

* * *

[Народный Комиссариат Внутренних Дел СССР]

СОВ. СЕКЕТНО

ПРИКАЗ (фрагмент)

«…»

3. В связи с реорганизацией и переформированием кадрового состава сотрудников, т. Бокий Г.Б., нач. Отдела № 9 (специальный секретно-шифровальный отдел) ГУГБ НКВД СССР, от занимаемой должности освободить.

4. Уволить т. Бокий Г. Б. из кадров НКВД СССР.

«…»

Народный Комиссар Ежов Н. И. (подпись)

10 мая 1936 г.

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б) СССР]

СОВ. СЕКРЕТНО

т. Якушеву, копия т. Литвинову

Прошу обеспечить оперативное прикрытие переброски в СССР научных работников по списку, предоставленному т. Б. Понтекорво.

Секретарь ЦК ВКП(б) Городецкий А.А. (подпись)

* * *

[Народный Комиссариат Внутренних Дел СССР]

СОВ. СЕКЕТНО

Докладная записка (фрагмент)

«…»

В ходе процедуры реорганизации Отдела [№ 9] произведены учёт и изъятие большого количества предметов и документов оккультно-мистического и религиозного характера, включая церковную утварь различных религиозных институтов «…», значительное количество изделий из драгметаллов, слитки драгметаллов, драг. камни в изделиях, а также огранённые и неогранённые (список, 146 стр., прилагается) «…»

Начальник Отдела Рукавишников (подпись)

* * *

Ассошиэйтед Пресс, 17 сентября 1936 г. Как стало известно, Япония сделала правительству Китая секретное предложение, предусматривающее участие японцев в китайском правительстве и создание единого фронта борьбы против коммунистов. Переговоры по вопросам реализации возможного мирного соглашения между Китаем и Японией пройдут в Нанкине в октябре, затем состоятся расширенные консультации с участием корейских «национальных сил» и представителями Тибета. Судьба полностью контролируемого из Токио государства Манчжоу-Го остаётся пока неясной.

* * *

Ассошиэйтед Пресс, 24 октября 1936 г. В Нанкине достигнуто соглашение о так называемом «Пакте Процветания», согласно которому Япония, Китай и Корея учреждают институт Восточного Военного Совета, в котором ведущая роль будет принадлежать Японии. Намечена радикальная реорганизация военных министерств Китая, в Сеуле создаётся «Комитет национального возрождения» во главе с лидером корейских националистов Пак Ли Кхоном. По слухам, переходное военное и военно-морское министерство будущей независимой Кореи, которая должна возникнуть на карте из небытия в течение следующих пяти лет, возглавит неназванный пока японский генерал. Япония полностью сохранит военный и административный контроль над Формозой и группой островов в Жёлтом море. Эти сенсационные сведения вызывают большой резонанс в европейских столицах и Вашингтоне.

* * *

Ассошиэйтед Пресс, 2 ноября 1936 г. Комментируя ведущиеся в Берлине переговоры по заключению между Германией и Японией соглашения, острие которого должно быть направлено против мирового коммунизма и его политической базы, в роли которой в настоящий момент выступает СССР, официальный представитель МИД Исии заявил следующее: «Правительство Японии и божественный император всегда выражали свою искреннюю и горячую моральную поддержку этого соглашения, особенно в той его части, которая касается борьбы с международным коммунизмом. В то же время некоторые положения этого документа, затрагивающие вопросы раздела зон ответственности договаривающихся сторон, а также некоторые аспекты национально-расовой политики, ставшие в последнее время достоянием японской общественности, вступают в значительное противоречие с традиционными ценностями японского народа, и потому Япония не видит для себя в настоящий момент возможности для подписания этого документа без его дальнейшего совершенствования. Цель консультаций и переговоров, в которых участвуют как технические сотрудники аппаратов министерств и ведомств, так и государственные деятели, как раз и заключается в том, чтобы довести документы Пакта до того состояния, когда японский народ и японское общество смогут без колебаний вступить в борьбу с несправедливостью и угнетением рука об руку с честными и искренними союзниками. Такие действия наилучшим образом воплощают смысл международной политики Японии, вдохновляемой божественной волей своего императора».

«…»

Память сердца. Королевский гамбит (Ноябрь 1936 г.)

Эдуард Восьмой отложил письмо и, опустив веки, медленно повёл головой из стороны в сторону. Немного посидев неподвижно, он поднялся, подошёл к большому, много выше человеческого роста, окну с видом на дворцовый парк. И почувствовал, как в горле и в носу защипало, как от резкого большого глотка шампанского.

Ему нравилось его настоящее имя – Дэвид. Своё коронационное имя он терпеть не мог. Корона. Проклятая корона. Зачем ему корона, если из-за неё он не может соединиться с любимой женщиной?! Ему не нужна корона. Ему не нужна империя. Ему нужна Уоллис. И пусть они все оставят его в покое.

Он вызвал секретаря, и, когда тот появился на пороге королевского кабинета, произнёс:

— Пошлите за миссис Симпсон. Я хочу видеть её немедленно.

— Хорошо, ваше величество.

Всё это время, почти два часа, пока он ждал Уоллис, король курил. Уоллис переживала, когда он начинал много курить. Она ничего никогда не говорила, но по её лицу он видел, что она переживает. Бедняжка Уоллис. Никто никогда не понимал его так, как она. Миссис Симпсон. Какая глупость. Её величество Уоллис, королева Великобритании и Северной Ирландии, императрица Индии, владычица полумира. Ей это не нужно. Сколько женщин мечтало бы оказаться на её месте. А она…

Его скорее смешили, чем раздражали те, кого принято называть политиками или, больше того, «политическими деятелями». Может быть, оттого, что по праву рождения он имел – мог иметь – всё то, к чему эти люди рвались с таким остервенением, не считаясь ни с ценой, ни с потерями, даже среди самых близких. У них не может быть близких, подумал король. Им никто не близок, кроме них самих. Я просто не хочу быть похожим на них. Я ненавижу политику. Уоллис.

Король улыбнулся и с силой вдавил окурок сигары в яшмовую чашу пепельницы.

— Ваше величество, миссис Симпсон.

— Скорее, скорее, — нетерпеливо махнул он рукой.

Уоллис вошла – своей скользящей, лёгкой походкой, так поразившей его, когда король впервые увидел её. Не в силах сдержать охвативших его чувств, король стремительно шагнул ей навстречу, осторожно взял её тонкое запястье и склонился над ним в поцелуе.

— Что-то случилось, дорогой? — тихо спросила Уоллис, улыбаясь, и погладила короля по густым и жёстким светлым волосам.

— Ничего ужасного, мой ангел. Я просто хотел, чтобы ты прочла одно письмо.

— Какое письмо?

— Письмо, которое написал мне мальчик.

— Милый, я не понимаю…

— Прочти это письмо, Уоллис, прошу тебя, — взмолился король. — Это очень важно.

— Но ведь это письмо – тебе, Дэвид, — мягко возразила Уоллис. — Тебе, королю. А я…

— А ты – моя королева, — перебил её король. — Уоллис, пожалуйста!

— Хорошо, — кивнула она. — Если ты считаешь, что я должна – я прочту.

Он протянул Уоллис письмо, и она погрузилась в чтение. Король наблюдал за ней, кусая губы. И, увидев, как вздрогнул лист бумаги в её пальцах, — в том самом месте, где и он почувствовал, что у него сжалось сердце, — король кивнул. Да, она понимает. Она понимает его так, как никто и никогда в жизни не понимал его. Он не ошибся. Нет, не ошибся. Уоллис – его женщина. Его королева. И пусть всё катится к чёртовой матери!

«…Он не хотел, чтобы его настоящее имя сделалось известным, — по целому ряду соображений. Я не хочу говорить о формальной стороне услуги, оказанной им Британии, — вам, ваше величество, гораздо лучше меня расскажут об этом официальные лица. Я хочу рассказать вам о нём самом.

Ваше величество, я хотел бы, чтобы вы встретились с ним лично, потому что на самом деле никакой рассказ и никакие слова не в силах передать обаяние этого человека. Представьте себе, ваше величество, что вам посчастливилось встретиться с одним из Рыцарей Круглого Стола. С тем, кто с каждым из людей говорит на его языке – иногда и в самом прямом смысле этого слова. С тем, кто умеет слушать – и ребёнка, и женщину, и мужчину. С тем, кто не боится никого и ничего на свете. С тем, чьё слово острее меча и крепче камня. Это он, ваше величество. Он.

Это мужчина, который стал мне единственным и самым лучшим другом. Тем, на которого я мечтаю быть похожим. Что бы я ни делал, я всегда спрашиваю себя: а что сказал бы на это он? За почти два года, проведённые им в Лондоне, он успел совершить столько, сколько иному не совершить и за полвека. Он спас от смерти мою сестру и вернул нашей семье всё имущество, отнятое обманом много лет назад. Я считаю его величайшим из героев, о которых мне когда-либо доводилось слышать. И этот человек, — он любит мою сестру, и она отвечает ему взаимностью. Моя мечта – видеть его членом нашей семьи. К моему великому сожалению, тому есть множество препятствий, одно из которых я желал бы с вашей помощью устранить. Я не знаю, решит ли это что-нибудь. Возможно, что не решит. Но я буду знать, что сделал всё, зависящее от меня лично.

Я прошу вас, ваше величество, дать ваше Высочайшее Соизволение на вступление в брак моей сестры, вдовствующей графини Дэйнборо, урождённой графини Роуэрик, с лицом, чья принадлежность к дворянско-рыцарскому сословию не может быть документально подтверждена. Если это по каким-либо причинам невозможно, прошу вас ввести мистера Джейкоба Гура в рыцарское достоинство за оказанные им Британской империи услуги. Если и это невозможно, прошу вас позволить мне отказаться от моего законно наследуемого титула графа Роуэрика и передать его мистеру Гуру с тем, чтобы он и моя сестра могли соединить свои судьбы. К сожалению, это единственное, чем я располагаю и чем я могу распоряжаться. Именно поэтому я прошу вас, ваше величество, разрешить мне распорядиться им единственно возможным и единственно достойным образом – ради счастья моей сестры и мужчины, которому я обязан всем остальным, в том числе и самой жизнью…»

Уоллис отложила письмо:

— Это та самая графиня Дэйнборо, которая?…

— Да, Уоллис. Та самая.

— Ты слышал об этом?

— Да. Кое-что, не всё, разумеется. Там произошла какая-то очень тёмная история. И масса людей была в этом замешана, даже кое-кто из наших родственничков, — король усмехнулся. — Ужасный скандал. Жаль, что я ещё не был тогда королём. Я бы не позволил этим прохвостам спустить дело на тормозах.

— Не нужно, милый, — остановила его Уоллис. — Ты разгневан на них совсем не за это.

— Ты права, — согласился король, — не только за это. Но и за это тоже.

— Бедный мальчик. Ничего нельзя для него сделать?

— Можно, — король улыбнулся и посмотрел на неё. — Я могу это сделать. Ты считаешь, что это необходимо?

— Боже мой, Дэвид, — Уоллис покачала головой. — Если есть возможность подарить счастье хоть кому-нибудь, — как ты смеешь раздумывать?!

— Я знал, ты скажешь именно так, — король вздохнул. — Как глупо, Уоллис. Я могу разрешить эту проблему одним росчерком пера. А сам…

— Не стоит сейчас об этом, милый. Сделай то, что ты должен.

— Конечно, мой ангел. Конечно, — он снова посмотрел на неё. — Это так невероятно, Уоллис. Мы живём каждый день, совершенно не помня себя, не думая ни о чём, — просто живём, и всё. И вдруг!

— Тебя тронула эта история.

— Несомненно. Несомненно, Уоллис. Я понимаю, что чувствует этот мальчик. И эта женщина. Если всё на самом деле так… Это удивительно созвучно тому, что чувствую сейчас я сам. Вероятно, поэтому? Не знаю. Скорее всего. Когда понимаешь: всё на свете – только иллюзия. И единственное, к чему стоит стремиться – быть рядом с любимой. С любимым.

— И всё-таки, милый. Есть долг.

— Да. Но каждый решает для себя, в чём он.

— Ты позовёшь его?

— Конечно. Но сначала… Сначала я позову кое-кого ещё.

* * *

— Прошу, господа, — король указал Черчиллю и адмиралу Синклеру на глубокие кресла, и сам опустился в такое же. Взяв из коробки сигару, жестом пригласил гостей присоединиться к курительному ритуалу.

После нескольких ничего не значащих фраз и обмена любезностями, предваряющих разговор, возникла, наконец, долгожданная пауза. Король отложил тлеющую сигару:

— Что вам известно о мистере Джейкобе Гуре, джентльмены?

Черчилль и Синклер быстро обменялись удивлёнными взглядами. Интерес, проявленный королём к государственным делам, да ещё в столь неожиданной области, был явным сюрпризом для обоих. Проще было Черчиллю – он в настоящее время не занимал никаких постов, не входил в правительство, был лидером парламентского меньшинства и сейчас находился здесь скорее в качестве информируемого, как представитель оппозиции, нежели в качестве непосредственного участника событий. Другое дело – Синклер. С тех пор, как он сменил на посту начальника СИС скоропостижно скончавшегося от апоплексического удара Мэнсфилда Камминга, которого считали туповатым служакой, менее всего способным руководить таким тонким инструментом, как разведка, дела в службе шли ничуть не более блестяще. Конечно, самой грандиозной проблемой была недооценка роли стратегической разведки со стороны правительства, следствием чего был недостаток финансирования. Кроме того, что Синклер, бывало, оплачивал мероприятия службы из собственного кармана, проблема состояла ещё и в том, что на работу в разведку частенько приглашали не столько профессионалов – военных, аналитиков, специалистов по работе с информацией, — сколько «своих ребят», «лондонцев» и «клубных мальчиков». Сам Синклер был не столько разведчиком, сколько военным моряком, имеющим более или менее поверхностное представление о теории разведывательной деятельности. Во всяком случае, с такими зубрами, как Николаи[40] или Матюшин, он был просто не в состоянии конкурировать. Поэтому сказать, что СИС регулярно оказывалась в положении игрока в бридж, вдруг обнаружившего, что его партнёры играют в гольф – значит, не сказать вообще ничего. Глядя на добродушное лицо адмирала, король даже испытал нечто, похожее на раздражение от этого неуместного и непростительного добродушия. Непростительного – для главы секретной службы. К сожалению, подумал Эдуард, подобные назначения выходят далеко за рамки моей компетенции. А собственно, почему?! Мысль об этом поразила короля. Но гораздо больше его поразило то, что подобная мысль вообще пришла ему в голову.

В перечень прямых обязанностей адмирала Синклера, как и его предшественника на этом посту, никогда не входило – да и не могло входить – сообщать королю секретные сведения. Вообще покойный монарх, Георг Пятый, никогда не проявлял интереса к работе разведки столь открыто, — вероятно, довольствовался информацией, предоставляемой членами Кабинета. В любом случае, Синклер ощутил себя между молотом и наковальней, — непонятно, сколь исчерпывающе он может информировать короля, что тот вообще знает и каков будет резонанс, когда Кабинету станет известно о настоящей беседе. Он снова посмотрел на Черчилля. Непонятно, — почему король пригласил именно сэра Уинстона? Ведь всем известно, как Черчилль относится к увлечению короля этой… гм… американкой. Синклер и сам считал эти отношения абсолютно недопустимым мезальянсом, в том числе с позиций государственных интересов. Почему же именно сэр Уинстон? Не потому ли, что именно сэр Уинстон настаивал на том, чтобы графиню Дэйнборо не слишком мучили допросами и расспросами, в особенности официального характера? Вот теперь пусть и отдувается, как хочет, подумал Синклер. И тут же решил – ничего не выйдет. Черчилль мог сам заставить отдуваться кого угодно. Даже короля. Похоже, всё-таки ему, Синклеру, придётся отвечать на вопросы. Если не на все, то на основные – это уж как пить дать. И Синклер, который, несмотря на излучаемое добродушие, отнюдь не рвался исполнить роль жертвенного агнца, попытался перехватить инициативу:

— Позволено ли мне будет узнать, чем вызван ваш интерес к этой персоне, ваше величество?

— Личным письмом одного отважного юноши, — улыбнулся король. — Это не имеет значения. Я хочу, чтобы вы ввели меня в курс дела, джентльмены.

— У нас давно нет никаких достоверных сведений об этом человеке, ваше величество. Собственно, что касается достоверных сведений, — Синклер нажал на «достоверных», — их и не было никогда. Всё произошло настолько неожиданно, что нам не оставалось ничего иного, кроме как следовать за происходящими событиями… — Синклер, увидев, как дрогнули веки короля, понял, что Эдуард недоволен его вступлением, и, мысленно сосчитав до трёх и незаметно набрав в лёгкие побольше воздуха, продолжил: – Нам известно, что после означенных событий вокруг банкротства «Бристольского Кредита» этот банк был поглощён «Фалконом», который возглавляет…

— Это мне тоже известно. Дальше.

— Насколько я понимаю, графиня полностью следует его указаниям, которые он неизвестным нам способом передаёт через своих помощников, составляющих небольшую армию, формально находящуюся в подчинении руководства банка, — продолжил адмирал. — Несколько десятков бывших русских моряков и офицеров. Тех, что видели всё на свете, в том числе и то, что человеку не положено видеть.

— Вот как. Интересно, — король покосился на Черчилля, с невозмутимым видом смакующего сигару.

— Именно.

— Откуда они вообще взялись?

— Ну… Это довольно странная история, Ваше…

— Послушайте, адмирал. Я понимаю, что вы не готовились к докладу, особенно по этому конкретному поводу. Но, несмотря на это, я всё же не готов быть настолько снисходительным, — Эдуард артикулировал «настолько» таким тоном, что Синклер покраснел. — Я внимательно слушаю вас.

— Они находятся на территории Соединённого Королевства совершенно законно, ваше величество. Многие из них имеют андоррское подданство и дипломатический иммунитет.

— Андоррское?!

— Вашему величеству, безусловно, известно о перевороте, вернее, монархической революции, происшедшей летом тридцать четвёртого в Андорре.[41] Андоррский Совет Долин провозгласил независимость княжества и вручил великокняжескую корону некоему лицу, которое, по нашим сведениям, является бывшим офицером русского Флота. Великий Князь Андорры Константин Первый, ваше величество.

— Почему вы решили, будто он непременно моряк?

— Новый флаг Андорры поразительно похож на русский военно-морской, ваше величество.

— И что же?! Вы хотите сказать – между частной, как вы, адмирал, изволили выразиться, «армией», подчиняющейся графине Дэйнборо, и переворотом в Андорре существует какая-то связь?!

— Именно так, ваше величество.

— И какова же она?! — стараясь, чтобы содержащийся в его тоне сарказм окончательно не обескуражил Синклера, спросил Эдуард.

— Этого, ваше величество, я не знаю, — и Синклер тоже покосился на Черчилля, который всем своим видом демонстрировал – он, адмирал Синклер, несёт совершеннейший вздор, а он, Черчилль, вынужден тратить на это своё драгоценное время.

— И как же вы можете это хотя бы косвенно аргументировать?!

— Первым крупным кредитом, который выдал «Фалкон» после поглощения «Бристоля», был кредит правительству Андорры. В Андорре выстроен аэродром, несколько гостиниц, оборудованы горнолыжные спуски – по последнему слову техники, открыт филиал «Фалкона», который, естественно, не облагается никакими налогами, всем сотрудникам «Фалкона» предоставлено андоррское гражданство. Великокняжеская гвардия состоит, разумеется, тоже из бывших русских военных, которым в этих горах сам чёрт не брат. Епископ Урхельский, один из двух соправителей, признал суверенитет Константина Первого буквально через несколько часов. Республиканское правительство Испании – тоже. Франция некоторое время не могла определиться, однако уже зимой тридцать четвёртого приняла верительные грамоты посла Андорры.

— А население?!

— Население Андорры полностью на стороне новой власти, ваше величество. Я полагаю, не стоит забывать, что всё это самое население уместится на двух улицах Ист-Энда. В их поддержке нет ничего странного. Принят целый ряд законов, которые упорядочили землепользование и распоряжение недрами, введено избирательное право, Совет Долин наделён функциями законодательного органа, учреждён университет…

— Тоже на деньги «Фалкона»?

— Вероятнее всего, да. Хотя, полагаю, финансовый климат Андорры привлекателен сегодня отнюдь не только для «Фалкона».

— А графиня?

— Графиня побывала в Андорре – это всё, что нам на сегодняшний день известно.

— То есть ничего. Восхитительно, — Эдуард развернулся к Черчиллю. — Сэр Уинстон?

— Это, действительно, замечательный в своём роде исторический и политический курьёз, ваше величество, — пожал плечами Черчилль. — Да, графиня обращалась в том числе и ко мне с просьбой повлиять на французское правительство в вопросе урегулирования Андоррского кризиса. В обмен на гарантии лояльности этого самозваного князя. Надо отдать ему должное, он оказался весьма ловким и полезным типом. У графини, знаете ли, фантастическое умение ладить с самыми разными людьми. Правительство вашего величества, имея андоррские гарантии лояльности, располагает теперь весьма интересным инструментом в Пиренеях. Сегодня, когда события в Испании приняли столь трагический и прискорбный во всех отношениях оборот, переоценить значение такого инструмента вряд ли возможно.

— А какова позиция Андорры?

— Строгий нейтралитет, как и следовало ожидать, милорд, — покровительственно кивнул Черчилль. — Князь имеет отличные связи в обоих противоборствующих лагерях, и его авторитет растёт, словно на дрожжах. Я думаю, что ключом к урегулированию испанской проблемы станет Андорра. Именно через неё идут денежные потоки в обе стороны. И не только денежные, надо полагать. Видите ли, ваше величество. Никто, собственно говоря, не мог предположить, что ситуация на Пиренеях станет настолько напряжённой. А сегодня, когда под угрозой наш суверенитет над Гибралтаром, связи «Фалкона» с Андоррой и лояльность Константина – всё это приобретает неимоверно важное значение.

— И как вам удалось уговорить французов, сэр Уинстон?

— Это оказалось даже легче, чем мы могли предположить. Никому не нужен очаг напряжённости, даже такой, на первый взгляд, ничтожный, как Андорра. Не следует забывать – объективная трудность горного пейзажа совершенно не располагает ни к масштабным сражениям, ни к применению тяжёлого оружия. А без этого партизанская война в горах, даже если её ведёт крошечный отряд до сотни человек, может сделаться мощнейшим фактором нестабильности для государства, чувствующего себя и поувереннее, чем Французская республика. Коммунисты немедленно вцепились бы Думергу[42] в глотку за то, что тот «топит в крови национально-освободительное движение народа Андорры», не остались бы в стороне и другие желающие половить рыбку в такой мутной луже. Насколько я знаю, все андоррские гостиницы были под завязку набиты щелкопёрами всех мастей, только и ожидавших чего-нибудь погорячее. Кстати, их поили и ублажали за счёт князя, так что настроение прессы, очарованной идиллическими патриархальными пейзажами Андорры, легко себе представить. При тогдашней чехарде французских правительств моральное поражение Третьей республики было более чем вероятно. В интересах не только внутриполитической, но и европейской стабильности в целом французскому МИДу следовало воздержаться от резких демаршей и силовых методов.

— А откуда у этого самого князя вдруг взялись деньги, да ещё в таком количестве, вас, сэр Уинстон, не заинтересовало?! — удивился Эдуард.

— Мой интерес к его источникам доходов не может быть удовлетворён, милорд, — пропыхтел Черчилль. — Ясно, что персонаж он достаточно скользкий, но это как раз неплохо. И к Гитлеру, и к Германии он настроен достаточно прохладно, чего не скажешь о его отношениях с итальянцами. В общем, всё это нам исключительно, как я предполагаю, полезно, милорд. И сейчас, и в будущем.

— И конечно же, в Андорре немедленно нашлись те, кто был чрезвычайно недоволен франко-испанским протекторатом.

— Трудно было бы ожидать чего-то иного, милорд, — Черчилль издал звук, похожий на иронический смешок. — Дело в том, что переворот произошёл буквально на следующий день после убийства этого несчастного югославского монарха, так что, пока у политиков и дипломатов дошли, что называется, руки до Андорры, было уже поздно что-либо предпринимать: народ признал новую власть, Ватикан выказал явное покровительство, начались демократические реформы – одним словом, любое вмешательство выглядело бы, как реакция, а то и интервенция, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ну, а потом начались испанские события – так что всем сделалось не до Андорры.

— Эти парни неплохо подготовились, похоже. Чтобы так ловко выстроить ситуацию, следует обладать недюжинным политическим чутьём.

— И беспримерной дерзостью, милорд, — улыбнулся Черчилль. — Это мне, кстати, весьма импонирует. Вы совершенно правы. Но если такая дерзость объективно следует в фарватере нашей европейской политики, почему бы не оказать ей содействие? Тем более, повторяю, это принесло нам немалые дивиденды. Как бы там ни было, «Фалкон» – это британский капитал, а значит, и британское влияние.

— Хотелось бы, чтобы вы не ошиблись и на этот раз, сэр Уинстон, — король снова поднял сигару.

У него возникло стойкое ощущение, что оба – и адмирал Синклер, и Черчилль – пытаются «продать» ему Андорру, чтобы увести его от чего-то очень важного – если не главного. Эдуард разозлился. Да, иногда я совершаю необдуманные поступки, но таковы все люди, и вы, джентльмены – не исключение. Но я не кретин и запутать себя не дам, подумал он. Не дам. Понятно?!

— Разумеется, милорд. Всё именно так и обстоит, уверяю вас.

Не уверен, подумал Синклер. Совершенно я в этом не уверен. Но внешне остался спокойным, не проронив ни слова.

Эдуард откинулся в кресле и подхватил почти потухшую сигару:

— Блестяще. И как им удалось это, если не секрет?

— Нам совершенно случайно посчастливилось узнать, что этот самый мистер Гур накануне андоррских событий провёл несколько дней в Ватикане. Собственно, после этого…

— В Ватикане, — посмотрел на Черчилля король. — Князь Константин. Урхельский епископ, берущий под козырёк. Конечно. Проклятье. Каким же образом?! Он что же, — встречался с Понтификом?! Но ведь русские – православные? При чём тут вообще русские?! Какая связь?!

— Э-э-э… Не вполне ясно, ваше величество.

— Так проясните, чёрт возьми!

— Не вполне ясен механизм, ваше величество…

— Да что вы заладили, адмирал – не вполне да не вполне?! — Эдуард начал терять терпение. — Ну, хорошо. И что же? Поподробнее о банке, пожалуйста.

— Интересно, все должники банка очень аккуратно и в срок возвращают займы. За последние два года не было ни одного случая отказа или обращения в суд. Мы подозреваем, что эти люди – эта армия, — применяют к проблемным клиентам банка… Скажем так, — нестандартные методы убеждения.

— Но никто не жаловался ни разу?

— Нет, ваше величество.

— Действительно. Крайне, я бы сказал, интересно.

— Да, эта ситуация нас тоже, признаться… Не то, чтобы беспокоит, но… В принципе, они весьма лояльны. Дело в том, ваше величество, что мы не имеем возможности проникнуть в эту структуру.

— Это почему?!

— Это армейское подразделение, ваше величество. Состоит, как я уже имел честь довести до вашего сведения, исключительно из бывших русских военных. Там есть и молодёжь, из этих кадетских и юнкерских училищ, учреждённых ещё правительством Юга России в изгнании, бароном Врангелем.

— Ну, ничего себе, — король в избытке чувств ухватил себя пальцами за гладко выбритый подбородок.

— Эти люди совершенно не идут ни на какие контакты. Формальным же образом мы не имеем пока повода предъявить им претензий.

— Их деятельность ограничивается только банковской сферой?

— Трудно сказать что-нибудь определённое, ваше величество, — покачал головой Синклер. — Есть подозрение, что некоторая часть военных и гражданских училищ для детей русских эмигрантов получают дотации от «Фалкона». В основном – в Чехословакии и Югославии, а также во Франции. Правда, доказательств этому нет. Нет и цифр. Недавно бежавший от большевиков писатель-монархист Солоневич, — Синклер произнёс трудную русскую фамилию по слогам, — сейчас работает для нескольких изданий… Я читал некоторые главы из его публикуемой по частям «Народной монархии». Если вы желаете, ваше величество, я могу ознакомить вас с переводом. Чрезвычайно любопытное произведение. Есть мнение, и тут без «Фалкона» не обходится. Правда, они крайне осторожны. Не оставляют буквально никаких следов. И ещё именно поэтому я полагаю, что мы имеем дело с очень хорошо организованной и тщательно законспирированной структурой вроде Русского Обще-Воинского Союза, только не в пример более сплочённой, куда лучше финансируемой и гораздо более гибкой. Причём эта структура явно не стремится раньше времени заявлять о себе и о своих целях. И потом – Андорра, ваше величество.

— Просто сказочный авантюризм. Невероятно. И какова роль графини во всей этой истории?

— Графиню и этого… Э-э-э… Мистера Гура… Насколько я понимаю, их связывают весьма тесные взаимоотношения. Я бы сказал, в некотором роде романтические.

— Что, на самом деле, неудивительно, — добавил Черчилль, улыбаясь, видимо, каким-то своим мыслям.

— Минуточку, сэр Уинстон. Адмирал? Это действительно имело место – роль леди Рэйчел и этого… мистера Гура в истории с резидентурой Коминтерна?

— Да, ваше величество. Леди Рэйчел в тот момент, конечно же, никакой активной роли не играла и играть не могла. Она выступила лишь в качестве номинальной главы «Фалкона». Но всё остальное – правда. Самое, конечно же, потрясающее – это до сих пор не прояснённая роль барона Ротшильда. Мы думаем, резидентом Коминтерна был именно он, хотя, конечно, никаких доказательств не существует. Вы же понимаете – даже если это так на самом деле, семья никогда не позволит сколько-нибудь тщательно это расследовать. Коминтерновская банда действительно орудовала прямо у нас перед носом, ворочала миллионными капиталами и вообще хозяйничала, как хотела. А этот… Гур со своими русскими разделался с ними буквально в считанные дни. Они даже опомниться не успели.

— Как и мы.

— Совершенно верно, ваше величество.

— То есть этот человек оказал нам услугу? — приподнял брови король.

— Услугу? — Адмирал вздохнул. — Пожалуй, это не совсем верное определение. Если бы такую операцию провели люди из разведки, они были бы представлены к наградам, ваше величество!

Черчилль бросил снисходительный взгляд на адмирала. Не нравится мне его демонстративная ирония, подумал король. Интересно, что стоит за этим?

— Почему же это не было сделано в отношении мистера Гура?

— Но… он ведь даже не подданный Великобритании, — развёл руками Синклер. — И не имеет никакого отношения к государственной службе. И вообще – всё это достаточно скучная рутина, ваше величество. Не стоит ровным счётом никакого вашего внимания.

— Не думаю, — проворчал король. — Не думаю, мой дорогой адмирал. Вернёмся к этому моменту позже, — король снова повернулся к Черчиллю. — Что вы можете ещё добавить, сэр Уинстон? О графине Дэйнборо.

— Я был знаком с её покойным супругом. Достойнейший и храбрейший человек. Жаль, он погиб так нелепо и неожиданно. А леди Рэйчел – милейшая женщина, умница и прекрасная собеседница. Её мать, кстати – русская.

— Какая интрига, — улыбнулся король.

— Да, всё весьма и весьма переплетено в этой истории, — Черчилль погасил сигару и взял со столика бокал, чуть пригубил, снова поставил на прежнее место. — Да, так вот. Насколько я мог уяснить, этот… мистер Гур – тоже, разумеется, русский. Причём, вероятнее всего, дворянин не из самых последних.

— Вот как?!

— Некоторые косвенные факты позволяют если не утверждать, то говорить об этом, — поспешил вмешаться Синклер. — Разумеется, в отношении таких персон никогда ничего нельзя утверждать со всей определённостью, но… Насколько я могу судить, эти его люди подчинялись – и до сих пор подчиняются – ему беспрекословно. А флотские офицеры в России – это, милорд, элита из элит! Так повелось, кажется, ещё со времён Петра Великого. Вторая гвардия. А этот… Мистер Гур… Слишком молод, чтобы воздействовать на них авторитетом своего боевого опыта. На людей, прошедших через ад русской гражданской бойни, очень трудно как-либо воздействовать. Значит, что-то ещё. Ходят очень странные слухи… — Синклер посмотрел сначала на Черчилля, потом на короля.

— Это чушь, — Черчилль поморщился. — Абсолютный нонсенс.

— Ну-ка, ну-ка, — подбодрил Эдуард начальника разведки. — Что там ещё?

— Ходят слухи, и довольно упорные, что этот Гур… э-э…

— Да скажите уже хоть что-нибудь, адмирал, — рассвирепел король, сохраняя на лице выражение благожелательного любопытства.

— Что он – чудом спасшийся сын русского царя, — выпалил, наконец, Синклер, и, достав платок, вытер испарину со лба. — Мы проверили, что можно… Но, милорд… Когда речь заходит о русских, никогда нельзя быть ни в чём до конца уверенным. Никогда.

— Сколько ему лет? — обратился к Синклеру король.

— Не знаю, ваше величество. Я полагаю, что он ровесник графини, а если и старше, то ненамного.

— Да-да, он совсем молодой человек, что нисколько не мешает ему быть настоящей продувной бестией, — улыбнулся, выпустив дым изо рта, Черчилль.

— А графиня?

— Графине двадцать семь.

— Что?!

— Да, сэр, — кивнул Черчилль. — Я давно знаком с доктором Хадсоном, который наблюдал графиню после несчастного случая, происшедшего с ней… Похоже, этот молодой человек произвёл на него совершенно неизгладимое впечатление.

— Как и на вас, судя по всему. Это тот самый доктор Хадсон, горячий сторонник массажа и иглотерапии, который своими чудесами поставил с ног на голову весь бомонд?

— Именно, ваше величество. У него действительно впечатляющие результаты.

— А сама графиня что-нибудь говорит по этому поводу?

— Леди Рэйчел практически ничего не рассказывает о нём, поскольку уверена, что это может ему повредить, ведь он находится сейчас в Москве.

— В Москве?! — Эдуард сделал вид, что удивлён, и понял, что сделал правильный ход: для Синклера это заявление тоже, кажется, оказалось неприятным сюрпризом.

— Да, — подтвердил Черчилль. — Это мне достоверно известно.

— А как же его русские приятели, которые составляют так называемую «службу безопасности» «Фалкона»?! — спросил Синклер. — Ясно, что они действуют автономно, но ведь при этом они выполняют его планы. Не так ли, сэр Уинстон?

— Чепуха.

— Как вы это назвали? Служба безопасности?! В банке? Новое слово в финансовой науке! Каков же этот план?

— Неизвестно, ваше величество. Понятно лишь, острие этого плана направлено против большевиков и большевизма.

— Адмирал, вы просто помешаны на большевиках и шпионаже. Здесь?! Это смешно, ей-богу. Какой план?! О чём вы говорите?!

— Погодите, дорогой сэр Уинстон. А детальнее?!

— К сожалению, мы не имеем никакой более подробной информации, — допрос короля начал уже не на шутку раздражать адмирала. — Мне совершенно ясно – поглощение «Бристольского Кредита» было эпизодом финансовой войны лишь формально. Ну, и уже упомянутая поддержка русских везде и во всём… На этом основании мы осмелились сделать подобный вывод. В то же время все наши умозаключения – не более, чем в некотором роде инсинуации. «Фалкон» – неприступная крепость и внутри, и снаружи. Они не нарушают никаких законов, их сделки безупречны, а отчётность безупречна эталонно. Заправляет всем этим некий Оскар Брукс, бывший некогда сотрудником «Бристольского Кредита», а потом имевший крошечную брокерскую контору в Сити, впрочем, пользовавшийся репутацией болезненно честного малого. А вот в «Фалконе» он, вероятно, развернулся, как следует. Его тоже связывают каким-то образом с этим Гуром… Никаких формальных претензий к графине Дэйнборо никто предъявить не в состоянии, в том числе и Скотланд-Ярд. Не можем же мы её допрашивать, как какую-нибудь торговку, — Синклер опять покосился на Черчилля. — Её брат в силу юного возраста ничего просто не может знать. Да они и являются исключительно формальными владельцами, всё находится в руках администрации и совета акционеров, возглавляемых этим самым Бруксом. Собственно, это вообще не наша прерогатива – финансовые и уголовные расследования, для этого существуют налоговое и полицейское ведомства. Что же касается нас – разумеется, мы работаем над тем, чтобы всемерно усилить наше влияние на правительство Андорры.

— Погодите вы про Андорру, адмирал. То есть, избавившись от резидента Коминтерна, мы получили взамен – что же мы получили, чёрт возьми?!

— Нет-нет, ваше величество. Я подозреваю, что они просто не желают с нами связываться.

— Почему? Допустим на мгновение, что ваши, адмирал, подозрения о существовании некоего плана, направленного против большевиков, обоснованы. Не логично ли было бы с их стороны искать с нами сотрудничества в деле борьбы с Советской Россией? Или нам – предложить подобное сотрудничество им?

— В том-то всё и дело, ваше величество.

— В чём?

— Они не борются с Советской Россией. Их враги – большевики. Так мы полагаем, ваше величество.

— Ах, вы полагаете, — покивал Эдуард. — Замечательно, что вы, адмирал, так много всего полагаете. Вопрос не в том, что вы полагаете. Вопрос в том, знаете ли вы хоть что-нибудь, чёрт вас подери?! Большевики, Россия… Это разве не одно и то же?!

— Нет, ваше величество. Большевики – не Россия. Как и Россия – не большевики.

— Адмирал. Я был бы глубоко признателен вам, если бы вы пояснили эту вашу великолепную мысль.

— Милорд. У Британии, как вам, безусловно, известно, нет вечных друзей, а есть вечные интересы.

— Это я выучил примерно в том же возрасте, что и вы, адмирал, — дёрнул щекой король.

— А эти русские выучили нечто весьма похожее. У России только два союзника. Её армия и флот. Сотрудничая с нами, они будут подвергать опасности интересы России. И не важно, какое правительство там заседает. Они убеждены, что должны сами решать свои проблемы.

— Гм. Это неплохо. Достойная позиция.

— Они консолидируются и готовятся, — заявил Синклер.

— К чему же?

— Вполне вероятно, к войне, ваше величество.

— Банк?!? К войне?! С кем?!? — король в изумлении посмотрел сначала на адмирала, а затем – на Черчилля, стряхивающего столбик пепла с сигары с с таким выражением лица, словно на свете не существует более увлекательного и важного занятия.

— С кем угодно, ваше величество.

— Ну, ещё бы, — Эдуард издал короткий смешок. — Какая прелесть. Просто детективный сюжет, совершенно в духе Филипса Оппенгейма,[43] — он покачал головой. — И что же вы предпринимаете, адмирал?

— Ну, поскольку никакой явной угрозы для нас с их стороны не исходит, мы наблюдаем. Разведка – это всегда процесс, ваше величество. А результат, — он развёл руками.

— Вот именно, — насмешливо прищурился Эдуард. — В отличие от вас, у этих людей результат не замедлил последовать.

— Это же русские, ваше величество. Они всегда идут напролом.

Некоторое время тишина царствовала в кабинете. Наконец, Эдуард затушил изрядно укоротившуюся сигару:

— Позвольте мне резюмировать, адмирал. Итак, частное лицо, о котором ничего толком не известно даже шефу разведки, сначала устраивает государственный переворот в центре Европы, сажает на трон свою марионетку…

— Ваше величество, Константин – вовсе не марионетка!

— Я давал вам возможность высказаться, адмирал, — холодно оборвал Синклера король. — Пусть не марионетка. Ещё неизвестно, насколько это лучше. Мало того! Он создаёт законспирированную полувоенную – или просто военную – организацию, овладевает финансовой структурой, входящей в дюжину крупнейших в Британии, расправляется с Ротшильдом – был тот резидентом Коминтерна или нет, установить, как я понимаю, невозможно, — входит в доверие аристократических слоёв нашего общества, через графиню Дэйнборо, — за какой же срок?

— Э-э… По моим сведениям, он появился в Лондоне в начале апреля тридцать четвёртого. А история с Бристольским кредитом случилась в конце октября того же года, хотя, если считать началом всего кампанию в прессе, она началась в июле.

— Просто невероятно. Невероятно. Ну, хорошо. Пускай, — король коротко посмотрел на Черчилля и едва заметно усмехнулся. — Неважно. Итак, этот человек, проделав всё это, опять исчезает, и мы не знаем, где он и чем занят. И какие у него планы – на самом деле. Вам не кажется, адмирал, что это просто вопиющее безобразие?

— Мы знаем, где он, ваше величество, — адмирал тоже посмотрел на Черчилля, — и примерно догадываемся, чем он за…

— Вы примерно догадываетесь, адмирал, но ни черта не знаете, — насмешливо махнул рукой Эдуард. — Всё, что вам известно, состоит из тщательно дозированной дезинформации, перемешанной с совершенно дичайшими выдумками. В том самом виде и в той самой пропорции, в которой этот, без всякого сомнения, весьма примечательный молодой человек исхитрился вам скормить. А теперь вы, не удосужившись даже разжевать как следует, пытаетесь запихнуть это дерьмо мне в рот. Так вот, адмирал. Пока что я ещё ваш король, нравится вам это или нет.

— Ваше величество!

— Помолчите и послушайте меня! Я желаю знать обо всей этой истории абсолютно всё, расписанное буквально по минутам. Вам ясно?

— Так точно, ваше величество.

— И не вздумайте спугнуть этих ребят или, того хуже, навредить их усилиям. Это приказ.

— Слушаюсь, милорд.

— Превосходно. Можете быть свободны, адмирал. Не смею вас больше задерживать.

Проводив насмешливым взглядом расплывшуюся фигуру адмирала Синклера, король повернулся к Черчиллю:

— Вы что-то наверняка хотели сказать, сэр Уинстон. Что-нибудь важное. И, несомненно, не желали произнести ни звука в присутствии адмирала. Слушаю вас с огромным вниманием, дорогой сэр Уинстон.

— Вы совершенно правы, милорд, — кивнул Черчилль, бросив на короля быстрый, настороженный взгляд. Хватка Эдуарда его насторожила. — Всё, что говорил здесь адмирал Синклер – не более, чем его догадки и результат самой обыкновенной паранойи. Сплошное нарушение принципа Оккама, и ничего больше.

— Чудесно. Продолжайте, мой дорогой сэр Уинстон, продолжайте.

— Ваше величество, — Черчилль не отвёл глаз от взгляда короля. — Я настаивал и продолжаю настаивать сейчас, чтобы леди Рэйчел ни во что не впутывали. И дело не только в том, что я доверяю графине, как женщине выдающихся достоинств.

— Да? — удивился Эдуард. — А я, кстати, слышал, что она…

— Это чепуха и глупые выдумки завистников, милорд.

— Хорошо, — легко согласился король и улыбнулся. — Так что же?

— Я повторяю – всё это чистой воды шпиономания и паранойя. Конечно, не стоит уподобляться старому ослу Саймону и выдавать красному шпиону британский дипломатический паспорт…

— А это ещё что за история?! — опешил король.

— О, это, в своём роде, замечательная история, милорд, — хмыкнул Черчилль. — Сэр Джон, будучи главой Foreign Office, выдал дипломатический паспорт человеку, которого считал сыном британского аристократа, проживающего в Канаде. Как выяснилось в прошлом году, этот «аристократ» был вербовщиком из ГПУ. Конечно, мы не стали раздувать из этого большой скандал, а просто аннулировали паспорт. А мистер Гур – никакой не шпион. Вся история – сплошной любовный роман, и ничего больше.

— Что вы говорите, — вежливо улыбнулся Эдуард. — Неужели?

— Это именно так, милорд. Я не скрою от вас: если бы я не наблюдал всё это своими глазами в процессе развития, я полностью разделил бы ваш скепсис. Однако – это именно любовный роман, милорд. Всё началось с гибели графа Дэйнборо. «Бристольский кредит» каким-то образом сумел завладеть имуществом графа, обманув бедную девочку, после чего ей пришлось буквально бороться за жизнь – и не только свою: у неё на руках остался этот мальчуган, её брат. Как я уже говорил, графиня – совершенно потрясающе обаятельное существо, само очарование. Благодаря её природному обаянию ей и удалось не только выжить, но даже в некотором роде крепко утвердиться на ногах. Ну, а потом – появился этот мистер Гур. Узнав о роли «Бристольского кредита», он решил его уничтожить, что и проделал с неподражаемым изяществом – действительно в стиле Робина Гуда. После чего уединился с графиней в поместье Мероув Парк – они даже в свете показывались всего несколько раз.

— А как же история с Ротшильдом?

— Это удивительное, уникальное, в своём роде, совпадение обстоятельств, милорд. «Бристольский кредит» был кошельком Ротшильда в его деятельности как резидента Коминтерна. Они действительно финансировали массу большевистских, — назовём это обтекаемо, — мероприятий здесь, в Британии. Что же касается фантастических успехов «Falcon Bank and Trust», то они, опять же, продиктованы исключительно личным обаянием леди Рэйчел. Что же касается этой самой «армии» – вряд ли можно назвать армией несколько десятков русских ветеранов, вся задача которых – развлекать юного графа Роуэрика и заменить ему кадетскую школу. Поверьте, милорд, их содержание обходится ничуть не дороже Итона. А то, что они числятся гражданами Андорры, это и вовсе – совершеннейший цирк.

— Какова вообще связь всего этого с Андоррой? Почему именно «Фалкон» их кредитует? Тоже случайность?

— Мир тесен, милорд, а земля – шар, — пожал плечами Черчилль. — Этот самый князь Константин, авантюрист, безусловно, из авантюристов, — какой-то не то дальний родственник, не то старый, петербургский ещё знакомец нашего Гура. Вот и всё.

— Так просто?! Служба безопасности, сэр Уинстон.

— А, оставьте, милорд, — махнул рукой Черчилль. — Это всё просто игра, и только. Упускать их из поля зрения, разумеется, не следует. Однако говорить об опасности, серьёзности – невозможно. Скорее, напротив. Пусть Синклер и наблюдает, только не очень демонстративно: всё-таки графиня совершенно ни в чём не замешана, зачем её волновать? У бедняжки и без нас хватает забот, да ещё она с ума просто сходит от беспокойства за этого парня: Советская Россия – не курорт, да и отправился он не на прогулку.

— А Ротшильд?

— Мистер Гур утверждает, что агенты Коминтерна и ГПУ много лет назад убили его мать, чтобы завладеть их семейной реликвией. Не знаю, так ли это, но очень похоже на правду. В конце концов, он же не виноват, что действительно наскочил на самое настоящее шпионское гнездо с этим Ротшильдом, не так ли? А в Ватикане он действительно побывал, но если с кем и встречался, то исключительно с архивариусами и библиотекарями – искал мальтийские корни своего отца и этой самой реликвии. Это кольцо, которое мужчины в их семье дарят невесте, потом оно переходит по наследству к жене или невесте старшего сына. Похоже, кольцо побывало у Ротшильда, а затем снова отправилось в Россию. Вот это самое кольцо он в настоящее время и разыскивает.

— Не могу поверить, что вы всё это говорите всерьёз, сэр Уинстон.

— Разве романтические увлечения не знакомы вам самому, милорд? — удивился Черчилль. — А этот мистер Гур – презанимательнейший персонаж, надо заметить. Необычайно, просто фантастически колоритная и обаятельнейшая личность. Великолепный спортсмен, фехтовальщик, потрясающе удачливый игрок, но без фанатизма, красавец, — в общем, мечта любой светский дебютантки. Эдакий коктейль из графа Сен-Жермена, полковника Лоуренса,[44] Ланселота и Великого Мерлина. Лет двести назад он выглядел бы, возможно, несколько зловеще, с этим своим пронзительным взглядом, а то и демонически. Но сегодня?! Просто не о чем говорить.

— И графиня вызывает у вас нежные чувства.

— Я и не пытаюсь этого скрыть, — кивнул Черчилль. — И Эндрю, юный граф Роуэрик, её брат, совершенно замечательный мальчуган. Кстати, когда графиня пару лет тому назад сломала себе спину во время игры в поло, все думали, что ей конец. А этот… мистер Гур просто вытащил её с того света.

— Сломала спину?! Каким же образом ему удалось её, как вы говорите, вытащить?!

— Этого тоже не знает никто, — вздохнул Черчилль. — Вытащил – и всё.

— И что же дальше? Как же любовный роман?

— Я думаю, юноша найдёт своё кольцо и вернётся, — улыбнулся Черчилль. — Или изготовит где-нибудь в Италии отличную копию, — слава Богу, сохранился рисунок, весьма подробный. И всё будет прекрасно.

— Невероятно. Какой-то, действительно, Робин Гуд – и волшебник ещё к тому же. Хорошо, сэр Уинстон, — король, видимо, решил что-то. — Благодарю вас за то, что уделили мне время.

— Всегда к вашим услугам, милорд, — Черчилль, кряхтя, выбрался из кресла и пожал протянутую руку короля.

Надо бы сообщить миледи об этом разговоре, подумал Черчилль. Надеюсь, дурачок Виндзор, — Черчиллю было неприятно думать о своём собеседнике как о монархе – успокоится достаточно быстро. Как же он раздражает меня! Ещё и Синклер со своей паранойей – только этого мне не хватало. Старый болван. Черчилль поморщился и, немного прихрамывая – побаливали суставы – прошёл мимо ливрейного лакея, стоявшего у выхода из королевского кабинета. Лакей проводил лорда Мальборо безразлично-отсутствующим взглядом.

* * *

Разговор с Синклером и Черчиллем, заинтриговав короля до невозможности, всё-таки его утомил. Эдуард не очень-то любил заниматься государственными делами, да ещё и вникать в детали. Королю претила сама мысль о том, чтобы впустить все эти шпионские страсти в собственный внутренний мир. Но всё-таки – я пока ещё король, подумал он. Хочу я этого или нет. И эта история… Интуиция говорила – да что там, истошно вопила ему прямо в ухо! — эта история что-то важное несёт в себе. Важное, в первую очередь, для его, Эдуарда, собственной судьбы, собственной жизни. Знать бы ещё, что?

Он вызвал руководителя своей личной канцелярии. Этот человек, похожий на страуса, был ему почти неприятен, при всей своей полезности и незаменимости. Почти. А собственно говоря, почему? Неприятен – чем? Может быть, тем, что он не был назначен им самим, а «перешёл по наследству» к нему от покойного отца? Эдуард вообще недолюбливал разведчиков, несмотря на лояльное отношение общества к людям этой профессии, среди которых было немало аристократов, — тот же Черчилль, например. Руководитель личной его величества канцелярии – вовсе не архивариус или придворный чиновник, как могло бы показаться, исходя из невнятного названия самой должности. Вовсе нет. Артур Глокстон – разведчик. И по званию, и по призванию. Можно сказать, милостью Божьей.

— Присаживайтесь, Артур, — король указал на кресло напротив себя.

— Благодарю, ваше величество, — Глокстон поклонился, улыбнулся одними губами и сел. — Я готов, ваше…

— Просто «сэр», Артур. Ведь мы договаривались, не так ли?

Это была вовсе не попытка стереть границу, несмотря на тон и форму. Эдуард терпеть не мог формул, которые мешали ему добираться до сути. Чем больше было таких формул, тем больше выходил из себя король. Государственные дела требовали от него невероятного, ненавидимого им напряжения. Он не имел к ним привычки. Вот как сейчас.

— Разумеется, сэр.

Глокстон, конечно же, знал об этой его слабости. Он всё знает, подумал Эдуард. Презирает меня, считает недостойным наследовать трон Империи. Самое смешное, что я сам так считаю. И тем не менее, мы оба не можем, не имеем права… А что, если попробовать? Король улыбнулся. Он всегда слыл хулиганом и потрясателем устоев.

— Скажите, Артур. Что вам известно о графине Дэйнборо, «Фалконе» и… мистере Гуре?

— Сэр? — удивился Глокстон. Удивился, а не сыграл удивление.

Король увидел это. С тех пор, как он познакомился с Уоллис… С тех пор, как он полюбил эту женщину, — чёрт возьми, будем же называть вещи своими именами! — король заметил, что чувства его обострились. Иногда до такой степени, что он сам этому поражался. Это касалось отнюдь не только его чувства к самой Уоллис, но, пожалуй, не в меньшей степени и всего остального. Он стал замечать запахи и звуки, на которые раньше не обращал внимания. Он стал совсем по-другому смотреть на детей. Или я просто старею, подумал король. Ну, как бы там ни было.

— Не нужно, Артур, — мягко проговорил король, доверительно наклоняясь к Глокстону. — Вы же знаете, что у меня только что были Черчилль и Синклер. И я знаю, что вас это удивило. Не так ли?

— Да, сэр. Признаюсь. Удивило.

— Вы никогда не считали меня способным нести бремя короны, Артур.

— Сэр!

— Не нужно, не нужно, — поморщившись, король жестом усадил взвившегося было Глокстона. — Я и сам, сознательно и не слишком, тоже это чувствую. Я чувствую, что мир изменился, Артур, и изменился трагически быстро и бесповоротно. Пришло время других людей… Время монархий – прежних монархий – прошло. Нужны совсем другие, новые короли, а я… Я воспитан совсем не так, как следует. Вы думаете, я не ощущаю той угрозы, что со всех сторон надвигается на Империю? Ощущаю, мой дорогой Артур, и ещё как. Но я… Боюсь, что нация ждёт от меня больше, чем я в состоянии дать ей. Если бы я чувствовал в себе достаточно сил, — но я не чувствую. А ещё – у меня хотят отобрать Уоллис. Но ведь она, и только она даёт мне силы… Разве может в наш век король стоять в одиночку перед нацией и Господом, Артур? Монарху нужна опора. Не просто преданные слуги, не просто супруга. Женщина, любовь к которой – и любовь которой – помогает расправить крылья, встретить вызов с гордо поднятой головой! Вы понимаете, о чём я говорю, Артур?

— Да, сэр, — Глокстон провёл указательным пальцем по внутренней стороне туго накрахмаленного, сжимающую его морщинистую шею воротничка. — Кажется. Кажется, понимаю. Если вы расскажете мне, что произошло, я думаю, мне будет легче понять это ещё лучше.

Король поведал ему о письме мальчика и передал – покороче – содержание своей беседы с Черчиллем и директором разведслужбы:

— Я хочу, чтобы вы проверили эту информацию как можно тщательнее. Мне кажется, за всем этим стоит нечто большее, нежели банальная авантюра с недружественным поглощением путём рискованной биржевой игры.

— Разумеется, сэр.

Глокстон задумался. Интерес короля к этому делу вдруг странным, совершенно неожиданным образом высветил в его мозгу картину событий. Неожиданно для себя, быстро проанализировав известное ранее и услышанное только что, он понял – король прав. И его непоколебимая доселе уверенность в королевском легкомыслии и поверхностности в государственных делах вдруг рухнула, словно карточный домик, — хотя ровно час назад представлялась ему незыблемой, как вечные скалы Дувра. Поражённый этим открытием едва ли не больше, чем ошеломляющей искренностью короля, Глокстон проглотил комок в горле и кивнув, повторил:

— Конечно, сэр. Вы можете положиться на меня, сэр. Само собой, это строго конфиденциально.

— Я рад, что мы так быстро нашли общий язык, Артур, — улыбнулся король.

— Я… вы позволите, сэр? — в голосе Глокстона зазвучала доселе незнакомая королю хрипотца.

— Позволю, Артур.

— Я хотел бы попросить прощения у вашего величества, — Глокстон поднялся и склонил голову.

— За что же, друг мой? — король улыбнулся.

— Я редко ошибаюсь, милорд. Но сегодня я понял, что ошибался. Долго. И… вы можете располагать мной, как вашему величеству угодно. В полной мере. Я надеюсь, что смогу исправить ошибку.

— Спасибо, дружище, — король тоже поднялся. — Узнайте всё как можно скорее. И помните – я на вас не сержусь.

— Да, сэр. Благодарю вас, сэр.

* * *

Глокстон явился с докладом через неделю. Когда король увидел его лицо, то понял: Глокстон принёс ему бомбу. Он ещё не представлял себе, какого размера и мощи заряд в этой бомбе, но то, что это бомба, у него не осталось ни капли сомнений.

— Сначала несколько слов о мистере Гуре, «Фалконе» и графине Дэйнборо. Про Андорру, я полагаю, вам уже известно?

— Да. Не так много, как хотелось бы, но, как я понимаю, это от нас не очень-то зависит.

— В некотором роде, сэр. Практически всё, что докладывали вашему величеству сэр Уинстон и адмирал Синклер, соответствует истине.

— То есть?!

— То есть, сэр, правы оба этих благородных джентльмена. Адмирал Синклер – не параноик, а просто не слишком удачный руководитель разведки. И то, что удалось ему выяснить, вполне соответствует его возможностям. Но правда и то, что докладывал вам сэр Уинстон, милорд. Всё зависит от того, под каким углом зрения оценивать происходящее.

— То есть – и шпионский роман, и любовный?!

— Не вижу ничего удивительного, милорд, — без тени улыбки на лице кивнул Глокстон.

— И «Falcon Bank and Trust» – действительно успешное предприятие?

— Более чем, милорд. Кроме того, я, кажется, начинаю понимать, каким образом они добиваются столь потрясающих успехов. На самом деле это просто, как всё гениальное.

— То есть?

— Связь, сэр. Связь и информация. Это самое первое. Они установили корреспондентские отношения со множеством маленьких и крошечных банков, брокерских и меняльных контор и так далее. По всей Европе, в Швейцарии, Америке, — везде. Ну, и, конечно же, Андорра, как суверенная территория, представляет для них громадный интерес. Удивительно вовремя они уловили этот момент, сэр… Да, извините. Для консолидации кредита им требуются в разы меньше времени, чем солидным банкам.[45] Второе. Они финансируют дела, от которых любые другие банки держаться подальше. Просто потому, что рискуют гораздо меньше.

— Я не понимаю, признаться.

— Их банки-партнёры не принадлежат им, сэр. Каждый из них рискует незначительными деньгами, а все вместе собирают громадные средства. Полномочия о принятии решений делегированы Бруксу и графине. Их русские обеспечивают своевременный и полный возврат денег. Проценты выше, чем в других банках, но не намного. Их эта самая служба безопасности – не что иное, как разведка, сэр. Они ведут досье на всех своих клиентов, собирают сведения, ложащиеся в основу решения о кредите. Процентные ставки всегда разные. В этих банках, где только можно, работают русские мальчики и девочки из эмигрантских семей – закончившие лучшие университеты и школы. Это как паутина, сэр. Боюсь, что мало кто может с ними соперничать, сейчас – во всяком случае. Безусловно, со временем у них появится немало эпигонов, но первые всегда снимают сливки.

— Служба безопасности, — задумчиво повторил Эдуард. — Дьявольски любопытно, Артур. А что происходит с теми, кто не может вернуть кредит?

— Некий процент ошибок, конечно, неизбежен. Но он непристойно мал, сэр.

— Почему?

— Трудно сказать однозначно. Тщательный анализ, чутьё – вероятно. Думаю, всё вместе. Им ещё, ко всему прочему, фантастически везёт. В банковской кухне это – весьма значительный фактор. Кроме того. После Великой Депрессии всё сильно изменилось, сэр. Я понимаю, что вы весьма далеки от экономических проблем, но…

— Давайте, давайте, Артур. Мне теперь не удастся, судя по всему, держаться на расстоянии от чего бы то ни было.

— Дело в следующем, сэр. Сегодня мелким предприятиям, особенно семейного типа, очень сложно получить кредит на развитие. Кризис ударил не только по производственной сфере и сфере, так сказать, материальных услуг, но и по финансовой, это понятно. Банки гораздо охотнее идут на сотрудничество с акционерными компаниями, компаниями, где они в состоянии эффективно влиять на производственные и экономические решения. С ними легче работать. А «Фалкон» очень активно занимает эту стремительно освобождаемую крупными банками нишу.

— Зачем? Разве их деятельность похожа на благотворительность?

— Никоим образом, сэр. Их аналитический аппарат много говорит о процессе «дегуманизации капитала». Так они называют это. Процесс, при котором перемещение огромных средств с континента на континент занимает минуты, необходимые на то, чтобы набрать телефонный номер или отправить телеграмму. Они утверждают, что при этом теряется та связь хозяина предприятия и его работников, направленная на рост взаимного благосостояния, которой так сильна была всегда наша система.

— Забавно… Нечто вроде народного капитализма, Артур?

— Именно так, сэр.

— Но ведь без крупного производства мы никуда не двинемся.

— Никто и не утверждает обратного, сэр. Речь идёт о так называемой «теории экономического равновесия». Баланс необходим, но это должен быть именно баланс, а не перекос в ту или иную сторону. Очень интересно, сэр. И пользуется популярностью. Вот, например, ещё одна цитата из статьи «Дэйли Морнинг Ревью», которая контролируется «Фалконом»…

— Вы положительно добиваетесь моей смерти, Артур, — проныл Эдуард.

— И всё же вам необходимо это выслушать, сэр, — сурово заявил Глокстон.

— О, Господи! Ну, хорошо. Давайте. Я попытаюсь.

Глокстон извлёк из своей безразмерной папки очередной документ:

— Абзац из редакционной статьи, сэр. Статьи, приуроченной к международному Дню Труда, сэр, первому мая. — Глокстон покачал головой, словно удивляясь сам себе. — Концентрация капитала – сложный, многосторонний процесс, и всегда существует соблазн использовать его для того, чтобы быстро извлечь максимальную прибыль. Но при этом многократно возрастает опасность разрушить среду обитания, а этого допускать ни в коем случае нельзя. Бесконтрольно увеличивая концентрацию производства и централизацию распределения, мы делаем то же самое, что и коммунисты – мы лишаем человека свободы, самостоятельности, делая его рабом системы, стандарта, искусственного равенства. Наше общество – общество свободных людей, независимых хозяев своей жизни, своего дела и своего слова. Это равновесие, и это хрупкое равновесие, которое легко нарушить, но очень трудно восстановить. Поэтому мы ратуем за внимательное, пристальное, благожелательное отношение к маленьким предприятиям, семейным делам, помогаем им выжить и выстоять. У сильного, большого всегда есть огромный соблазн использовать силу вместо правды. Мы, сознавая свою мощь и величину, противостоим силе на стороне правды. Это наше кредо, смысл и главное содержание нашей работы как финансового института – инструмента, принадлежащего людям и предназначенного для людей.

— М-м? Что это вообще такое?! Какая-то третья сила?!

— Так называемые микрокредиты, сэр. Их собственный термин. Пятьсот фунтов. Тысяча фунтов. Ничтожные проценты, списание долгов. Но – только в случае успеха. А не в случае банкротства.

— Какой-то… социализм наизнанку?!

— И если бы только это. «Falcon Industries» и «Falcon Inventions» являются источниками самого настоящего патентного шторма. В «Falcon Industries» часть из них проходит техническую апробацию и доводится до предпромышленных образцов. Охота за изобретателями, инженерами и техниками идёт по всему миру.

— И что, этим тоже занимается графиня?!

— Нет. Некто Ладиагин. Бывший русский уполномоченный по оружейным поставкам.

— Опять русский. Невероятно!

— Это не всё, сэр. Новый проект уже начал работу, пока только в стадии эксперимента. Телевидение.

— Это тоже их выдумка?!

— Первые попытки применить эту идею на практике начались в Соединённых Штатах и в России, сэр. Под руководством русского академика… э-э-э… боюсь, произнести эту фамилию я не сумею. Са-во-ро-кин…[46] Кажется, так.

— Я правильно понимаю открывающиеся перед нами перспективы, Артур? — прищурился Эдуард.

— Думаю, да, сэр, — улыбнулся Глокстон. — Искренне на это рассчитываю, сэр.

— Паутина, говорите? — задумчиво произнёс король, потирая пальцами подбородок.

— Да.

— И так быстро!

— Если мне позволено будет добавить – не только здесь, как я уже упомянул. Иногда всплывают факты, которые, когда сводишь их воедино, — Глокстон чуть приподнял плечи и поджал губы, не то восхищённо, не то осуждающе. — Имя Оливера Рассела вам что-нибудь говорит, сэр?

— Это, кажется, крупный американский промышленник?

— Не только. Ещё и финансист.

— И что же? Постойте, постойте. Что-то припоминаю… Какая-то странная история… Похищение…

— Три года назад в Нью-Йорке была похищена жена Рассела и двое его малолетних сыновей. Через сутки они были освобождены без единой царапины, что само по себе является чрезвычайной и редчайшей удачей. Полиция, разумеется, целиком записала этот триумф на собственный счёт. Правда, выкуп был всё же заплачен. Пять миллионов долларов, сэр.

— Н-да. Весьма!

— Рассел фантастически разбогател на торговле с большевиками. Вскоре после счастливого завершения истории с похищением сама миссис Рассел, до того ничем и нигде себя не проявившая, чьё лицо было известно разве что слугам и нескольким близким приятелям и приятельницам, учреждает и возглавляет Русское Бюро Комитета Дочерей Американской Революции в Нью-Йорке. Это самое Русское Бюро разворачивает прямо-таки бешеную антибольшевистскую работу. В красной прессе их называют не иначе, как «Американские Ведьмы». Они пикетируют большевистские сборища, собирают деньги для беглецов от Советов. А вот что пишет, например, «Лайф», — это отрывок из интервью с миссис Оливер Рассел… — Глокстон лизнул палец, — король поморщился от этого плебейского жеста, — и, перевернув несколько листков, поправил очки и прочёл: – Миссис Рассел… Заявляет… А! Вот. Наша мечта – Великая и Свободная Россия… Наши враги – не русские и тем более не Россия, а большевики Ленина и Троцкого, поработившие эту страну… Мы, женщины Америки, понимаем, что, лишь защищая Россию, мы сумеем защитить себя и своих детей… Каково?

— Ничего не понимаю, — Эдуард растерянно посмотрел на Глокстона.

— Рассел практически свернул свои дела с большевиками. Примерно в это же время в Лондоне появляется мистер Гур. Как будто бы из Венесуэлы. Так, во всяком случае, его рекомендовали в обществе. Потом графиня Дэйнборо становится у руля «Фалкона», и первым и главнейшим партнёром «Фалкона» в США делается «Нью-Йоркский Американский Банк». Как вы думаете, кому принадлежит контрольный пакет?

— «Фалкону»… Нет. Погодите. Расселу?!

— А ещё точнее – миссис Рассел. Эффектная женщина, любимица американцев, героиня, близкая приятельница миссис Рузвельт. И – знакомая, даже, кажется, подруга нашей маленькой графини. Во всяком случае, когда случилось несчастье – ну, это падение с лошади, — миссис Рассел примчалась в Лондон на всех парах и пробыла с графиней – и мистером Гуром, разумеется, — около месяца. Кстати, у графини Дэйнборо никогда не было и тысячной доли тех денег, что потрачены на «Фалкон» и провокационное банкротство «Бристольского Кредита». Конечно, дела «Фалкона» перед продажей шли далеко не блестяще, но не настолько. А при прочих равных «Бристольский Кредит» стоил как минимум в сто раз дороже, чем за него было уплачено. Да и при сверке отчётности выяснилось, что многие проблемы бессовестно раздуты ретивыми писаками с Флит-стрит.[47] А потом, буквально три месяца назад, «Фалкон» приобретает Гонконгско-Шанхайский Банк.

— Это что-нибудь означает, насколько я могу судить по загадочному выражению вашего носа, дорогой Артур. Валяйте.

— В этом банке хранились – и хранятся до сих пор – порядка трёх четвертей тех денег, что находились у русских дипломатов и торговых представителей за пределами России на момент большевистского переворота.

— Это значительная сумма?

— Около трёхсот миллионов золотых царских рублей, сэр. Если исходить из довоенного обменного курса – порядка восьми рублей за фунт стерлингов – это составит примерно тридцать пять миллионов фунтов. Опять же – довоенных. Или пятьдесят – в сегодняшних ценах. Конечно, не все эти деньги лежат нетронутыми, но…

— Я понял, — Эдуард потрогал большим пальцем правой руки складку между бровей. — Чёрт знает что. Нет, в самом деле. Хотите сказать, этот самый мистер Гур?!.

— Без сомнения, он запланировал многие стратегические действия «Фалкона». Дело не только в «Фалконе» и в деньгах, сэр. Наш посланник в Хельсинки представил по моей просьбе информационную записку, в которой утверждает, что за последние два года с помощью маршала,[48] его сына и неких неустановленных лиц в Суоми из Советской России эвакуированы несколько тысяч человек. В основном это молодёжь из тех, кто либо угодил в создаваемые большевиками лагеря трудовой повинности, либо те, кому по разнообразным причинам закрыты возможности для учёбы и работы России. Так называемые «лишенцы».

— Это ещё что такое?

— Это лица, которые лишены большевистским правительством тех или иных прав. Они не могут, например, поступить в университет, не могут занимать должности в государственных структурах, не могут быть учителями, воспитателями, служить в армии и так далее.

— Нет, всё-таки большевики – это… Я понимаю, они так защищают свою власть, но… Это ведь отвратительно, Артур, вы не находите?

— Совершенно согласен с вами, сэр. Вы позволите мне продолжать?

— Конечно. Вы полагаете, наш чудесный мистер Гур и тут приложил руку?

— Вам будет очень интересно узнать, что происходит с этими молодыми людьми дальше, сэр. Финляндия не резиновая, а финский язык…

— Не томите, Артур!

— Весьма обширная география, сэр. Европа, Америка. Лучшие университеты. Стипендии. Разумеется, анонимные.

— Опять мистер Гур. Или «Фалкон», что, собственно говоря, одно и то же. Да он же просто создаёт какую-то… параллельную страну?! Это ведь не просто помощь и поддержка эмиграции. Это что-то совершенно новенькое!

— Очень похоже на это, сэр. Доказательств у меня нет никаких. Не только, кстати, у меня – ни у кого вообще. Да их и не может быть, насколько я понимаю. Но и сомнений у меня тоже нет, сэр. Можете делать со мной, что хотите.

— Я подумаю об этом, Артур, — Эдуард отхлебнул немного бурбона и посмотрел на Глокстона. — А что большевики? Они что же, никак на это не реагируют?

— Отчего же, — Глокстон пожал плечами. — Они пытаются. Но дело в том, что их возможности не безграничны. Насколько я могу судить, роль этой самой службы безопасности весьма велика, именно её стараниями и создаётся некий кокон вокруг всей этой… конструкции. Видите ли, сэр. Моих возможностей явно недостаточно для того, чтобы отследить все хитросплетения связей и порядок обмена ударами. Не думаю, что такими возможностями обладает какая-нибудь другая секретная служба. Конечно, со времён Великой войны разведывательные органы у всех выросли неимоверно, но всё же возможности не безграничны. У большевиков направлений работы немало – и Европейский театр, и Восток, не говоря уже о том, что делается внутри России. А эти люди, — ведь они, как я понимаю, не лезут на рожон. Они очень аккуратно, вдумчиво и не торопясь, отстраивают свою систему. Структуры, в том числе эмигрантские, что входят в настоящий момент в эту паутину, не ведут никаких активных действий против Советской России, — ни террора, ни диверсий, ни даже сколько-нибудь заметной агитации. Иногда, правда, происходят весьма забавные вещи, отчего большевики приходят прямо-таки в неистовство.

— Например?

— Например, взгляните. Я совершенно случайно узнал об этом, сэр. Вот, пожалуйста, — Глокстон вынул из папки несколько открыток и протянул их королю.

— Что это? — приподнял брови Эдуард.

— Вы посмотрите, сэр.

— Я ничего не вижу особенного, — пожал плечами король, небрежно перетасовав почтовые карточки. — Открытки… Какие-то люди… Довольные весьма, судя по выражению лиц…

— Весь фокус – в тексте на обороте, сэр. Мелким шрифтом внизу. Перевод я вам сейчас зачитаю, — Глокстон снова распахнул свою папку. — Трёхречье Маньчжурское. Русская земля. Это название серии. А дальше – пояснение к каждой фотографии. Это раскрашенные фотографии, видите?

— Да.

— Станица… Это казачья деревня, сэр, — Тьинша. Школа, магазин, приезд киноавтомобиля. Церковь. Видите?

— Глокстон. Вы меня доведёте до белого каления, старина.

— Сэр, — голос Глокстона налился торжеством. — Маньчжурия не принадлежит России с конца войны. Русские, живущие там – это белогвардейцы и беженцы из СССР. Серия открыток вышла двухмиллионным тиражом и в мгновение ока разлетелась по всей России. Благодаря большевикам русские выучились читать куда лучше, чем при Романовых. А ещё – они научились читать то, что написано мелким шрифтом. До сих пор выловить эти открытки ГПУ не в состоянии. Цензор, подписавший этот кошмар к печати, исчез бесследно. Теперь понимаете?!

— Красиво, — согласился, подумав, Эдуард. — Да. Чертовски красиво. Но ведь это не более, чем булавочный укол, Артур.

— Вы правы только отчасти, сэр. Если ткнуть булавкой в пятку – да, согласен, урон невелик. А если в глаз? И потом, ведь это, насколько я понимаю, всего лишь проба сил. Репетиция, так сказать. Причём – используя то, чем большевики так гордятся. Их собственные пропагандистские мощности и сильно возросшую грамотность народа.

— М-да, — несколько растерянная улыбка тронула губы короля. — Ну, хорошо. Предположим. Продолжайте, Артур.

— Сэр, — Глокстон помял рукой лицо. — Сэр, информация, которую я сейчас вам представлю, не проверена до конца, и её подлинность я не могу гарантировать. Но и умалчивать о ней тоже большого смысла не имеет. Вы позволите?

— Артур. Если вы немедленно не приступите к сути, я…

— Да, сэр. У меня есть сведения о контактах мистера Гура с Иосидой.

— Что?! — Эдуард поставил на место бокал, из которого уже собирался хорошенько отхлебнуть. — Но…

— Иосида имеет к нему какое-то отношение. Какое – не представляю. Сведения основаны на беседе с одним из слуг Иосиды. Малый прямо-таки с пеной у рта утверждает, что этот мистер Гур – вообще не человек, а сам Хатиман, который…

— Кто?!

— Прошу прощения, сэр. Это какое-то синтоистское божество, не то воин, не то кузнец, не то всё сразу. В японском пантеоне разобраться невозможно. Нормальному человеку – во всяком случае.

— Ага. Ха… Хатиман? И?

— По его словам, мистер Гур говорит по-японски, как японец, а его хокку на шёлковом полотне висит у Иосиды в кабинете. Хокку – это…

— Я знаю. Дальше, Артур.

— Да, собственно, это всё, что удалось узнать ценного. Всё остальное – просто обычная японская белиберда, о величии императора, на помощь которому боги начали спускаться с небес, о том, что Япония будет править всем миром. Ничего интересного, сэр. Интересно другое. К паутине подключаются японские банки.

— Японцы и русские, — Эдуард потряс головой. — Артур, но ведь это же невозможно. Они не просто враги…

— По моей информации, в юнкерском училище в Праге, которое открылось в прошлом году, два японца, судя по всему – кадровые офицеры императорской армии, обучают курсантов приёмам рукопашной борьбы и древнему искусству восточного шпионажа. Я не удивлюсь, если в других заведениях, финансируемых «Фалконом», происходит то же самое.

— Но ведь это же полный, законченный, апокалиптический бред.

— Совершенно верно, сэр. А ещё Андорра, сэр. Знаете, как звучит полный титул андоррского великого князя?

— Признаться, я и собственный наизусть не очень твёрдо помню, — усмехнулся Эдуард. — Надеюсь, вы на меня не очень сердитесь за это, Артур. Итак?

— Великий князь и сюзерен Андорры, милостью Божией государей Наваррских, кесарей Римских и царей Франкских престолов святых Блюститель.

— Царей?! Почему – царей?! Это… К дьяволу, Артур, — еле слышно проговорил король. — Вы что же, хотите сказать, что Понтифик с таким титулованием согласен?!

— Да, сэр.

— Бесподобно. «Да, сэр». Что это значит?!

— Не имею ни малейшего представления, сэр. Мне кажется, целесообразно уточнить это у его святейшества лично.

— Это возможно?

— Вполне, сэр. Если вы посчитаете нужным, я в состоянии это сделать.

— Сделайте, Артур. И поскорее.

— Да, сэр.

— Как вы полагаете, Артур, — Эдуард улыбнулся. — Черчилль на самом деле считает меня идиотом или за этим его поведением кроется нечто большее?

— Я полагаю, сэр Уинстон недооценил вас и вашу проницательность, милорд. Как и настойчивость. Мне известно, что «Falcon Bank and Trust» после реорганизации списал весь долг герцога Мальборо «Бристольскому кредиту» до последнего ржавого пенни. Однако дело не в деньгах. Ну, по крайней мере – не только в деньгах.

— Я так и думал, что любовный роман – всего лишь, — Эдуард усмехнулся, — как это называется? Маскировка?

— Нет, милорд, — покачал головой Глокстон. — На этот раз ошибаетесь вы.

— Даже так?!

— Именно так. Ничем иным невозможно объяснить ни отношение самой графини к этому человеку, ни отношение к графине – всех этих людей. По-моему, они совершенно убеждены в её несомненном праве распоряжаться всем до его возвращения. Поверьте, милорд, авантюристы и альфонсы так не поступают.

— Он выстроил для неё целый мир, — тихо сказал король и повторил: – Целый мир. Вы правы, Глокстон. Вы правы. Неужели это всё?! Я хочу продолжения!

— Разумеется, сэр. Это не всё. Далеко не всё.

— Потрясающе. Я слушаю.

— Далеко не всё, — Глокстон вдруг съёжился и втянул голову в плечи.

— Говорите, Артур, — подбодрил его король.

— Вы уверены, что хотите узнать это, сэр? — тихо спросил Глокстон.

— Что с вами, Артур? — встревожился король.

— Ещё не поздно похоронить эту информацию, сэр, — так же тихо продолжил Глокстон. — Но – сейчас или никогда. Если я доложу её вам, мир изменится необратимо. Ничего не будет как прежде, сэр, до того, как это знание стало вашим.

— А вы? Как же вы, Артур?!

— Я – канцелярская крыса, сэр. То, что я знаю, может уйти со мной в могилу, не нарушив ничей покой. Но вы… вы, сэр, — совершенно другое дело. Узнав о том, что знаю я, вы будете вынуждены действовать. И я – клянусь! — совершенно не представляю себе, как далеко всё это может нас завести.

— Что же это такое, Артур? — нахмурился король.

— О, сэр. Это – невероятно. Боюсь, что у меня не найдётся для этого точных слов. Просто сообщите мне ваше решение, сэр. Просто «да» или «нет».

— Да, Артур, — король, кажется, не раздумывал ни секунды.

— Ну, что ж, — Глокстон вздохнул и вдруг улыбнулся, как мальчишка. — Ручаюсь – будет всё, что угодно, кроме одного. Скуки.

И Глокстон, шагнув стремительно к журнальному столику, у которого в кресле сидел король, распахнул принесённый с собой обтянутый для маскировки кожей, плоский чемоданчик из легированной жаропрочной стали.

— Вот как, — задумчиво и потрясённо проговорил король, выслушав долгий, длившийся более часа, доклад Глокстона. И повторил: – Вот как.

Глокстон быстро кивнул несколько раз и убрал бумаги в портфель. Маслянисто клацнули затворы, защёлкали поворотные диски шестипинового кодового замка.

Король вскочил:

— Артур, да это же чёрт знает что такое! Невероятно. Просто невероятно. О, Господи! Эта женщина. Этот мальчик. Чёрт подери, Глокстон! Я всегда подозревал, что наши сладкоголосые попы… Проклятье!!! — взревел король. Глокстон непроизвольно вздрогнул, — он и не предполагал, как может рычать тот, кого все вокруг считали слабовольным и поверхностным волокитой, никчемным повесой, недоразумением на троне. И обрадовался, поняв: перед ним всё-таки не кто-нибудь там, а самый настоящий король. Без дураков. — Ну, нет! Теперь… Теперь!

— Ваше величество, — Глокстон прижал руки к груди. — Умоляю вас, сэр. Прошу вас, успокойтесь!

Король почти упал в кресло:

— Вы требуете от меня невозможного, дорогой Артур.

— Я – ваш друг, сэр, — Глокстон резко дёрнул кадыком и смешался, испугавшись сказанного: – То есть…

— Я понимаю, Артур, — кивнул король. — Я всё понимаю, и, поверьте, я рад слышать это от вас, хотя ещё неделю назад я даже не мог себе этого представить. Я вам верю, и… Говорите.

— Заклинаю вас всеми святыми, сэр. Не торопитесь. Не давайте малейшего повода – пока мы как следует не подготовимся – усомниться в вашем неведении. Ведь те, с кем нам придётся иметь дело, представляют серьёзную, совсем нешуточную опасность.

— Хорошо… Как вы думаете, Артур? Он знает? Мальчик, граф Роуэрик?

— Не думаю, сэр. Вряд ли в этом случае он обратился бы к вам.

— А графиня?

— Графиня, насколько я смог установить, полностью в курсе ситуации.

— Оставьте ваш дурацкий жаргон, Артур, — поморщился король. Вскочив, он снова заметался по кабинету. — Нет, но каковы же мерзавцы! А этот Гур?!

— Вот уж кого бы я хотел иметь на нашей стороне, сэр, — Глокстон позволил себе улыбнуться. — Если даже хотя бы десять процентов того, что мне стало о нём известно, правда, — Глокстон изумлённо приподнял брови. — Я, признаться, в полном ужасе.

— Вы сомневаетесь?

— Пожалуй, нет, — пожевал губами Глокстон. — Только это уже совершенно не лезет ни в какие рамки, сэр.

— Возможно, — король тоже улыбнулся. — Возможно. Если уж мальчик, совсем неопытный мальчик, сумел увидеть! Что скажете, Артур?

— Думаю, у нас появился шанс сыграть в настоящую, большую игру, сэр, — медленно проговорил Глокстон. — Если только вы позволите это себе, сэр.

— И вам, Артур, — король, продолжая улыбаться, чуть прищурился.

— Совершенно верно, сэр. И мне. Ведь такой шанс – сыграть с такими козырями – выпадает раз в тысячу лет, сэр. А если я найду этого Гура и уговорю его сесть за наш столик…

— Вы думаете, он согласится?

— Думаю, да.

— Признавайтесь, Артур. У вас уже готов какой-то план?

— О, что вы, сэр, — Глокстон протестующе взмахнул руками. — Никаких планов до того, как будут получены ваши недвусмысленные инструкции, сэр.

Если Глокстон и лукавил, то, против обыкновения, совсем чуть-чуть. Разумеется, в его голове планы роились, как растревоженные осы, но ни один из них Глокстон пока не осмелился доверить бумаге.

— Считайте, вы их получили, Артур, — тихо проговорил король. Лицо его сделалось вдруг незнакомо жёстким, и Глокстон в который раз поразился переменам, происшедшим с его сувереном. — Организуйте аудиенцию для мальчика. Теперь я просто обязан побеседовать с ним. И каким-то образом увязать всё это нагромождение лиц, сведений и событий в один узел!

* * *

— Тэдди? Разве у тебя нет занятий? — удивилась Рэйчел.

— Я отменил занятия, — Эндрю вскинул голову и посмотрел ей прямо в глаза.

— Потрудитесь объясниться, милорд, — нахмурилась Рэйчел.

— Я еду в Бэкингемский дворец. Его величество даёт мне аудиенцию, — Эндрю протянул ей веленевый королевский бланк.

Быстро пробежав глазами текст, Рэйчел вернула бумагу брату. Улыбка её сделалась немного недоумевающей:

— Чего же хочет от тебя его величество?

— Это я хочу от него кое-что, — пробормотал Эндрю. — Я скажу тебе, Рэйчел, но потом, когда поговорю с его величеством.

— Тэдди.

— В самом деле, Рэйчел. Потом. Мне пора.

— Что? Прямо сейчас?!

— Да. Не волнуйся, пожалуйста. Капитан Вершинин доставит меня во дворец и обратно.

— Я волнуюсь совсем по другому поводу, — Рэйчел дотронулась рукой до лба. — Кроме того, я не вижу в этом никакого смысла. Вадим Викентьевич знает?

— Конечно, — удивился Эндрю. — Почему ты спрашиваешь?

— Потому что он ничего не сказал мне.

Эндрю вскинул голову:

— Я князь или не князь?! Я просил его. Я должен был сам тебе сказать. Прости, Рэйчел. Я хотел, чтобы получился сюрприз.

— Сюрприз не получился. Хорошо, я подожду с расспросами до твоего возвращения. Признаться, мне не хотелось бы, чтобы король проявлял пристальный интерес к нашим делам, Тэдди. Надеюсь, ты понимаешь, — нам стоит тщательно избегать всего, что может нарушить с таким трудом выстроенное… Тэдди?

— Никогда, Рэйчел. Я просто хочу помочь!

— Лучшая помощь с твоей стороны – успехи в учёбе, Тэдди. Хотя я и не имею оснований на тебя жаловаться.

— Вот видишь, — вскинул голову мальчик. — Рэйчел…

— Что?

— Я тебя люблю.

— Я тоже тебя очень люблю, — Рэйчел улыбнулась. — Хорошо же. Иди, иди, князь Сокол. Только, прошу тебя, не горячись и взвешивай каждое слово, которое ты произнесёшь в присутствии короля. Ты всё обдумал?

— Да. Я всё обдумал. Я думал так долго, Рэйчел… Правда.

— Надеюсь, это не очень заразно, — Рэйчел вздохнула и покачала головой.

Все мальчишки одинаковы, подумала она. Даже если полагают, что выросли.

— Я просто не имею права бояться. Я мужчина.

— Да, ты мужчина, — кивнула Рэйчел. — Не стыдно бояться, Тэдди. Стыдно пугаться, поддаваться страху. Надеюсь, с тобой этого никогда не случится. Ты ведь не просто отменил занятия, но перенёс их на другое время, не так ли?

Эндрю, залившись румянцем, посмотрел на Рэйчел и отрицательно помотал головой.

— Я…

— Ты исправишь это недоразумение, как только вернёшься. Для меня достаточно твоего слова, Тэдди.

— Да, Рэйчел.

— Прекрасно. Ты можешь ехать, дорогой. Удачи.

Глядя вслед умчавшемуся, словно на крыльях, брату, Рэйчел никак не могла избавиться от странного, очень странного ощущения, уже довольно продолжительное время занимавшее её мысли. Нельзя сказать, что ощущение это было неприятным. Оно было… странным. Как получается, что Тэдди становится всё больше и больше на него похож?!

* * *

— Здравствуйте, сэр Эндрю, — король улыбнулся и пожал мальчику руку. — Прошу вас. Вы можете присесть.

— Благодарю, ваше величество, — Эндрю изо всех сил старался не показать волнения, но это выходило у него не очень хорошо.

— Просто «сэр», мой дорогой сэр Эндрю. Или – «милорд», если вам так больше нравится. Я внимательно прочёл ваше послание, сэр Эндрю, и навёл, разумеется, некоторые справки о вашем… друге. Вам известно, где он пребывает сейчас?

— Да, сэр. Он в России.

— Вот как? — король разыграл умеренную степень удивления. — Вы поддерживаете с ним связь?

— Через доверенных лиц, милорд. К сожалению, он не имеет возможности общаться с нами напрямую, потому что это может быть опасно.

— Опасно. Вот как. Для него? Или для вас?

— И для него, и для нас, милорд.

— Почему он уехал, вы знаете? Как мне сообщили, он не испытывал ни в чём никакой нужды. Что побудило его поехать туда?

— Он дал слово, милорд.

— Слово? — теперь король, кажется, удивился по-настоящему. — Какое слово?

— Он дал слово, что не оставит своих друзей в бою, милорд. Он такой. Джейк, — если он дал слово, — Эндрю чуть отвернулся и стиснул зубы.

— Кому же он дал слово? — тихо спросил король. — Этим людям, своим друзьям? С кем он собирается там воевать?

— С бесами, милорд.

Если бы король не провёл собственное расследование, он, вероятно, не смог бы сдержать приступа гомерического хохота. Но результаты этого маленького, почти любительского, если быть до конца честным, расследования оказались такими, что отбили у Эдуарда всякую охоту смеяться.

— И как же он собирается сражаться с бесами, сэр Эндрю?

— Этого я не знаю, ваше величество, — вздохнул мальчик. — Я только знаю: если он дал слово, — он не отступит. Никогда.

— Вероятно, такая борьба может длиться многие годы, мой мальчик, — осторожно сказал король. — И даже если он останется жив… вы уверены, что всё, о чём вы писали, так же важно для него, как и для вас?

— Формальности – нет. А всё остальное – безусловно, милорд. Просто он дал слово. И нельзя, чтобы у бесов вышло задуманное. Тогда – вообще ничего не имеет смысла.

— И каковы же наши шансы? — приподнял брови король.

— Я не знаю, — вскинул голову мальчик. — Я знаю только одно – надо драться. У того, кто сдаётся, шансов нет и не может быть. Шансы есть только у тех, кто сражается. Так он говорил. Я верю, что это так.

— Он оказал на вас влияние, мой мальчик. Это чувствуется, поверьте.

— И я очень этому рад, милорд. Он… Он рассказал мне однажды притчу. Когда Господь вывел евреев из Египта и подвёл их к берегу Красного моря, и сказал: «Идите, и море расступится перед вами», люди никак не решались войти в воду. Они ждали, когда море расступится, но ничего не происходило. И тогда вождь колена левитов – один – бросился в волны. Он вошёл в море по пояс, затем по грудь, но море по-прежнему бушевало, и… И только когда вода оказалась у самых его глаз, море вдруг на самом деле расступилось. И все остальные перешли на другой берег.

— Я никогда не слышал такой интересной трактовки событий.

— Это написано в Талмуде, милорд.

— В… Талмуде?! Ваш… друг обладает познаниями в Талмуде?!

— О, не только, милорд.

— Забавно. Ах, как всё это забавно. И какова же мораль, по мнению вашего друга?

— Только войдя в море по самые ноздри, можно рассчитывать на чудо.

— Да. Действительно, — король, улыбаясь, смотрел на мальчика. — Действительно. Он так всегда и поступает, не правда ли?

— Да. Он обещал вернуться за Рэйчел, ваше величество.

— Скажите, мой юный друг, — тихо проговорил король. — Вы в самом деле так уверены в том, что ваш мистер Гур – искренне любит вашу сестру и вас?

— Почему вы спрашиваете об этом, милорд? — Эндрю даже слегка привстал.

— Мой мальчик, — король покачал головой. — Мой мальчик, то, что я знаю об этом человеке… Я знаю, конечно же, немного, но ведь вы понимаете, что подготовился к нашему с вами разговору?

— Да. Понимаю.

— Люди, подобные вашему другу, милорд, — тихо продолжил король, — никогда и ни перед чем не останавливаются на пути.

— Конечно, — Эндрю улыбнулся, немало удивив короля этой улыбкой. — Конечно, сэр. Это так. Иначе просто не может быть, ведь он – Великий Воин, Хранитель Пути. Ему нельзя останавливаться. Простите, милорд, — мальчик покраснел. — Простите, я вас перебил.

— Ничего, — кивнул король. — Я закончу свою мысль. Такие люди, ничего не стесняясь, рискованно, иногда рискованно до смерти, используют других людей. Убеждая их в своей правоте, влюбляя в себя. В том числе и женщин. И не только женщин. Ради своей цели они готовы на всё. Вы понимаете, о чём я говорю?

— Да, милорд. Понимаю. Пусть даже и так, хотя всё на самом деле иначе. Но если его цель, — если его цель и мечта уже стали моими, — какая тогда разница, милорд?

— Возможно, — задумчиво посмотрел на Эндрю король. — Возможно. А что означает эта странная фраза – Великий воин, Хранитель Пути?

— Это означает только то, что означает, милорд.

— О каком пути идёт речь? — король прищурился.

— О Пути Мира, милорд. О Великом Равновесии. О том, что зашаталось в последние годы и рухнет, если Хранитель, Воины Пути и Удерживающие не объединят своих усилий.

— Это уже отдаёт совершеннейшей мистикой, мой юный друг, — король улыбнулся. — Ну, хорошо. Хранитель, воины… А кто такие – удерживающие?

— Вы, сэр, — Эндрю прямо посмотрел королю в глаза. — Вы – один из них, милорд.

— Вот как? Почему же?! Каким образом?

— Вы – помазанник Божий, Священная Особа, отражение устройства власти Всевышнего в нашем мире. Парламенты, президенты, премьеры, — всё это всего лишь людские игры. Они приемлемы или даже хороши, когда нет опасности. Когда миру угрожает беда – встают Удерживающие. Если они устоят – мир устоит, и Путь продолжится. Если нет – всё пропало. Пропало по-настоящему.

Эндрю умолк и опустил голову. Молчал и король, чувствуя, как у его ног разверзается бездна. А ведь мальчик ещё ничего не ведает, подумал король в ужасе. Или – всё-таки знает?!.

— А вы, мой юный друг? Где ваше место?

— Я не знаю, — Эндрю вздохнул. — Пока – не знаю. Гур… Он обещал, что всё объяснит мне, всё до конца, когда вернётся. Когда мы встретимся снова. Милорд. Я могу узнать о судьбе моего прошения?

— Мой друг. Мой юный друг. Поверьте, я с удовольствием помог бы вам, но я не могу. Это просто не в моей власти.

— Почему?

— Потому что сложности отношений мистера Гура с вашей сестрой упираются отнюдь не только – и даже совсем – не в то, есть ли у него какой-нибудь титул. К сожалению, всё намного, намного сложнее. Если бы это могло вам помочь, я, не колеблясь ни секунды, произвел бы его в герцоги. Увы. Это ровным счётом ничего не решит.

— Но… Почему, ваше величество?! Разве…

— Я не имею права пока ничего вам объяснить, мой мальчик. Пока. Вам лучше спросить об этом вашу сестру. Но, в любом случае. Это даже не совет и не пожелание, а так, скорее, мысль вслух. Ваша сестра умна, к тому же, как я слышал, необыкновенно хороша собой, да ещё и богата, — теперь. И ей – ради её же блага и спокойствия – следует поискать себе другого избранника. Потому что ваш друг…

— Никогда, ваше величество, — король увидел, как побелели у мальчика пальцы, которыми он вцепился в подлокотники кресла. — Никто и никогда не сможет занять место этого мужчины в её жизни. Потому что это невозможно. Даже если вы сами рискнёте попробовать, ваше величество.

— Ну, меня вы можете не опасаться, — усмехнулся король. — Однако! вы – смелый юноша, милорд. Нет, нет. Я не сержусь. Скорее, наоборот.

Король поднялся и жестом удержал собравшегося вскочить мальчика. Пройдясь по кабинету, Эдуард остановился у стола, плеснул в бокал – всего на несколько линий – любимого коньяка, и посмотрел на Эндрю:

— Скажите, мой юный друг, — вы сами определили меня в Удерживающие? — король подумал, что, произнося это слово, увидел его как будто написанным с прописной буквы. И удивился. — Или… мистер Гур говорил вам об этом?

— Он научил меня некоторым вещам, — просто сказал Эндрю. — Я вижу это, ваше величество. Вы – Удерживающий. Быть может, вы ещё некоторое время назад не чувствовали и не знали этого сами, но с некоторых пор всё изменилось.

— Это относится к любому человеку на троне?

— Конечно же, нет! Разумеется, нет. Но к вам – относится. Например, он говорил о Вильгельме. Вильгельм мог быть Удерживающим, но вместо этого он… Перешёл на другую сторону.

— Другую сторону? — Эдуард собрал морщинки на лбу.

— На сторону тех, кто против Света, милорд. На сторону Тьмы.

— Почему?

— Потому что он так решил. Каждый может решить. И тот, кто на троне – тоже.

— А я? На какой стороне, по-вашему, я?

— На нашей, милорд, — едва слышно проговорил Эндрю, глядя на короля. — Я почему-то знаю, что вы – на нашей стороне. Именно поэтому вы – один из Удерживающих.

— И что же? Я не могу… отказаться?

— Нет. — Мальчик с сомнением покачал головой. — Если уже выбор сделан? Не думаю, что это теперь возможно.

— Однако, — король сжал губы и посмотрел на мальчика. Вдруг совершенно сумасшедшая мысль пришла ему в голову. Король шагнул к Эндрю и быстро спросил: – А есть ли у него, Удерживающего, такое право – следовать велению своего сердца в любви?

— Конечно, — Эндрю посмотрел на короля удивлённо. — Конечно, ведь вы – Удерживающий! Только ваше собственное сердце способно указать вам ту самую, единственную, что встанет рядом с вами – раз и навсегда, перед всем злом этого мира. Разве кто-нибудь имеет право мешать Удерживающему?!

Эдуард долго смотрел на мальчика, потом прищурился и произнёс так тихо, что Эндрю его едва расслышал:

— Благодарю вас, граф Роуэрик. Благодарю.

— Милорд? Разрешите спросить вас?

— Конечно.

— Вы… вы не откажетесь?

— Не думаю, — медленно проговорил король. — Не могу сказать прямо сейчас ничего определённого, но… Не думаю. Вы ведь верите мне?

— Да, ваше величество, — Эндрю почувствовал, как в глазах навернулись слёзы.

— Значит, мне не остаётся ничего другого, кроме как оправдать ваше доверие, — губы короля улыбались, но глаза оставались серьёзными. — Что же касается вашей просьбы, по поводу вашего друга… Я должен посоветоваться. Мне кажется, мы найдём решение.

— Милорд…

— Ну же, веселее, мой мальчик. Всё ведь только начинается, не так ли?

* * *

Глокстон вошёл в здание «Falcon Bank and Trust» и приблизился к стойке информации.

— Чем могу быть вам полезна, сэр? — миловидная, чуть полноватая голубоглазая девушка с отчаянно рыжими волосами одарила Глокстона вполне профессиональной, но оттого ничуть не менее располагающей улыбкой.

— У меня сообщение для леди Рэйчел.

— Прошу прощения, сэр?

Глокстон, продолжая улыбаться, протянул девушке прямоугольник мелованного картона, на котором простым чёрным шрифтом значилось: «Артур Глокстон. Личная Е.И.В. Канцелярия. Почтовый ящик 500, Лондон, SW1 AA»:

— Я подожду в холле. С вашего позволения, мисс… Арчер, — он сверился с бронзовым полированным бэджем, украшавшем бостоновый жакет служащей.

— Конечно, сэр, — девушка улыбалась снова, как ни в чём не бывало. — Чай, кофе? Может быть, грог?

— Кофе, пожалуй, — согласился Глокстон. Отличная выучка у девчонки, подумал он со странной смесью зависти и удовольствия.

Он мог бы поклясться: девушка не нажимала никаких кнопок. Не подавала никаких знаков. Но за спиной у Глокстона, словно из-под земли, выросли два крепких, высоких молодца славянской наружности, лет двадцати с небольшим каждый. Молодые люди ничуть не походили ни на полицейских, ни на охранников, но связываться с ними как-то не хотелось. Что-то в них такое было. Глокстон едва заметно поёжился. Ого!

Один из молодых людей отменно-вежливо и крайне доброжелательно указал Глокстону на одно из кресел чуть поодаль, у колонны, и сам направился следом. Глокстон едва успел уловить взглядом, как его визитная карточка перекочевала от девушки ко второму молодцу. А вот как и в каком направлении этот второй испарился, Глокстон уже не смог увидеть.

Отхлёбывая микроскопическими глоточками с любовью заваренный – по-континентальному, как теперь сделалось модно – одуряюще ароматный напиток, принесённый накрахмаленным до отчётливого хруста стюардом в форме, напоминающей военно-морскую, Глокстон разглядывал своего визави, как бы рассеянно перелистывающего какой-то журнал в глянцевой обложке. «Military Review». Вот так сторожевой пёс, подумал Глокстон. Юноша был спокоен и безмятежен. Глокстон прекрасно понимал, что это означает. Да что же это такое?!

Не прошло и двух минут, как третий молодой человек – да сколько же их тут, пронеслось у Глокстона в голове, — вырос перед гостем:

— Прошу вас, сэр. Следуйте за мной.

Глокстон сдержанно кивнул и поднялся. Весь этот церемониал уже переставал его развлекать. Правда, надо отдать им должное, шевелятся они быстро, подумал он.

Эскортируемый двумя стражами, Глокстон пересёк необъятный банковский холл и оказался перед обычной дверью без всякой вывески или таблички. Дверь распахнулась, и в комнату шагнул сначала он сам, а за ним – оба сопровождающих. В комнате не было ничего, кроме двух кожаных диванов викторианского стиля и круглого столика на ножке в виде собранных в «букет» трёх львиных лап.

— Прошу прощения, сэр. Сугубо формальный вопрос. Нет ли у вас с собой какого-либо оружия?

— Нет, — Глокстон улыбнулся.

— Пожалуйста, встаньте вот сюда, сэр, — один из молодых людей указал на светлый квадрат пола у противоположной стены. — Руки поднимать не нужно. Это займёт несколько секунд, сэр. Благодарю вас.

Недоумевая, Глокстон повиновался. Его ухо уловило едва слышное гудение, которое тут же прекратилось. Молодой человек, посмотрев куда-то поверх головы Глокстона, кивнул и впервые чуть улыбнулся:

— Ещё раз прошу извинить, сэр.

Сейчас же после его слов распахнулась вторая дверь, и в комнате появился подтянутый господин, в котором невозможно было не распознать военного моряка в отставке. Молодые люди опять растворились. Вошедший шагнул к Глокстону, протягивая руку для приветствия:

— Добрый день. Я – Осоргин.

— Весьма рад знакомству, мистер Осоргин, — Глокстон улыбнулся, пожимая крепкую ладонь кавторанга.

— Я тоже. Присаживайтесь, мистер Глокстон. Слушаю вас.

Они уселись друг против друга.

— Я о вас наслышан, мистер Осоргин, — Глокстон произнёс трудную русскую фамилию правильно и даже, кажется, вовсе без акцента. — При всём моём глубочайшем уважении, я уполномочен передать несколько слов от известного нам обоим лица исключительно конфиденциально никому иному, только леди Рэйчел. Повторяю, лично и с глазу на глаз.

Несколько секунд Осоргин молчал, затем кивнул:

— Я доложу миледи о вашей просьбе. Но вам придётся ещё некоторое время подождать.

— Чего, если не секрет? — не счёл нужным скрыть удивления Глокстон.

— Пока мои люди не убедятся, не установлено ли за вами наблюдения. Весьма опрометчиво с вашей стороны было явиться вот так, без того, чтобы предварительно известить нас о вашем визите. При всём моём уважении, мистер Глокстон. Не ожидал. Тем более, после проявленного вами интереса к нашим скромным персонам и нашей деятельности.

— Вот как, — Глокстону удалось скрыть за улыбкой растерянность, всё более овладевавшую им с того момента, как его визитка оказалась в руках служащей «Фалкона». — Вам известно и об этом?

— Разумеется, известно, — кивнул Осоргин. — Это мой долг – знать такие вещи. Но мы и предположить не могли, что вы нанесёте нам личный визит, да ещё безо всякого предупреждения.

— И всё-таки я сумел сделать шаг, для вас неожиданный, — Глокстон заставил себя беспечно улыбнуться.

— Не вижу в этом никакого повода для веселья, — Осоргин явно не желал принимать участия в игре нервов для двух преисполненных собственного достоинства завсегдатаев охотничьего клуба.

— Однако…

— Однако, мистер Глокстон.

— Слежка? За мной? — Глокстон откинулся на спинку дивана и заложил ногу за ногу. Спохватившись, он изменил позу, но понял, что поздно – его ошибка замечена и занесена в протокол. Чёрт подери, сердито подумал он. Чёрт вас тут всех подери. — Мистер Осоргин… Мне представляется, вы уж слишком подозрительны.

— Знаете, какой самый лучший способ не свалиться в пропасть?

— Просветите.

— Не прогуливаться по её краю в скользких ботинках и с завязанными глазами.

— Браво, — усмехнулся Глокстон. — Я предполагал нечто в этом роде. Хорошо, мистер Осоргин. Я подожду. В такой компании, как ваша, не грех и поскучать.

— Боюсь, скучать вам придётся всё же в одиночестве, — вздохнул Осоргин. — Постараюсь сократить это время до минимума.

— Не утруждайтесь так ради старого бездельника вроде меня, — водянисто-серые глаза Глокстона излучали доброжелательное и спокойное любопытство.

Осоргин, покачав головой и не проронив больше ни звука, вышел. Глокстон остался в пустой комнате.

— Очень, очень впечатляюще. Просто отлично, — пробормотал он еле слышно. — Чёрт подери!

На самом деле Глокстон чувствовал себя отвратительно. Хорошо, пусть он не какой-нибудь нелегал со стажем вроде пресловутого Рейли, но… Он удержался, чтобы не передёрнуть плечами, и вздохнул. Дверь отворилась, и появился давешний юноша с кипой газет и журналов. С улыбкой положив их перед Глокстоном на столик, молодой человек исчез. Глокстон, пожевав губами, взял в руки «Таймс».

Прошло около сорока минут, и Глокстон уже собрался обеспокоиться, как дверь раскрылась снова, пропустив в комнату Осоргина:

— Что интересного пишут сегодня, мистер Глокстон?

Ответить Глокстон не успел. В комнате появился один из похожих на близнецов сотрудников Осоргина и что-то сказал по-русски. Опять демонстрация, с неудовольствием подумал Глокстон. Ну, в самом-то деле, джентльмены. Понял и постараюсь исправиться. Зачем же так откровенно давить?!

— Попрошу за мной, мистер Глокстон, — голос Осоргина неожиданно потеплел. — Миледи примет вас.

— Слава Богу, — проворчал Глокстон. — Ещё немного – и я впал бы в отчаяние.

— Мы никогда этого не допустим, — Осоргин был серьёзен и основателен, как Мыс Доброй Надежды. — Осторожно… Сюда.

Кабинет управляющего был обставлен роскошно и со вкусом. Роскошно – потому что кабинет управляющего банком, — таким банком, — должен производить соответствующее впечатление на клиентов и соперников. Со вкусом – потому что Рэйчел сама обставляла его, подбирая всё, от цвета и рисунка дерева для мебели и паркета до конструкции бюро и полочек, на которых разместилась коллекция бонсаи. Нарушив принципы построения интерьера по-японски, когда одна картина, ваза или скульптура является центром организации пространства, и непостижимым образом сплавив викторианское великолепие с минимализмом и близостью к природе, столь характерных для стиля Страны Восходящего Солнца, Рэйчел добилась результатов, воистину потрясавших воображение всех, кто входил в её парадный кабинет. Роскошь и вкус нелегко свести воедино. Рэйчел удалось сделать это. Здесь и сейчас – как везде и всегда.

Кабинет был рассчитан на то, чтобы вместить множество народу, и разделён на несколько зон – зелёную, зону отдыха, курительную, снабженную мощной и бесшумной потолочной вентиляцией, деловую. В центре на небольшом возвышении находился огромный стол заседаний совета.

Даже на Глокстона, до зевоты равнодушного к роскоши, кабинет графини Дэйнборо произвёл должное впечатление. Когда он поздоровался, в его тоне не было и следа присущего ему обычно снисходительного безразличия человека, уставшего от близости к высоким тайнам великой державы:

— Добрый день, леди Рэйчел.

— Здравствуйте мистер Глокстон, — Рэйчел приблизилась и указала гостю на мягкий кожаный диван, опускаясь в кресло напротив.

А она и вправду диво как хороша, подумал Глокстон, впрочем, без особенных эмоций. Фото – всего лишь жалкая тень оригинала. Что это за странный медальон? Такой большой? Ох, и непростая же штучка! Держится изумительно.

Дождавшись, пока Рэйчел усядется, опустился на кожаные перины и Глокстон. Он огляделся, сохраняя на лице вежливую улыбку. За ширмами-экранами проступали два человеческих силуэта, совершенно неподвижных. Странная деталь интерьера, подумал Глокстон. Голос Рэйчел вернул его к действительности:

— Чем могу быть вам полезна?

Выдержав небольшую паузу, Глокстон улыбнулся со всей любезностью, на которую был способен:

— Постараюсь не отнимать много вашего драгоценного времени, леди Рэйчел. Лицо, меня уполномочившее, просит вас встретиться с ним лично. И как можно скорее.

— Могу я узнать предмет предстоящей беседы?

— Увы. Как я уже сказал, это личная просьба, миледи.

— Хорошо. Разумеется, я встречусь с уполномочившим вас лицом.

— Тогда позвольте мне…

— Нет-нет. Ради Бога, не сочтите меня невежливой. Это вся просьба?

— Да.

— Хорошо. Ещё раз спасибо за то, что вы столь любезно соизволили известить меня лично. И простите за некоторые неудобства, причинённые вам моими сотрудниками. У нас очень строгие правила.

— Я заметил. Миледи, — Глокстон, слегка растерявшийся и не ожидавший от женщины с такой внешностью подобного стиля ведения беседы, хотел ещё что-то добавить.

Но Рэйчел с улыбкой, не оставившей ему ни единого шанса, продолжила:

— Мистер Осоргин проводит вас и обсудит с вами детали. Прошу извинить меня, мистер Глокстон. Надеюсь, мы ещё встретимся в более непринуждённой обстановке, — Рэйчел поднялась.

Не вполне ещё владея собой, Глокстон склонился к её руке.

На выходе Глокстона ждал Осоргин. Через минуту они уже сидели в длинном «Паккарде», окна которого были плотно задёрнуты занавесками. Ровно заурчав стопятисильным мотором, автомобиль выехал через распахнутые ворота гаража на улицу.

— Куда мы едем? — осведомился Глокстон.

— Проветриться, — улыбнулся Осоргин.

— То есть?!

— Вас могли видеть входящим в банк. Как и когда вы вышли, должно остаться между нами, — Осоргин подался чуть вперёд и бросил по-русски в рожок внутреннего переговорного устройства: – Костя, остановите.

«Паккард» замер у тротуара. Глокстон сделал движение к рукоятке двери, но Осоргин удержал его, положив руку ему на колено:

— Не спешите, мистер Глокстон. — Осоргин вытащил из нагрудного кармана кусочек картона с пятизначным номером, и когда Глокстон протянул руку, чтобы взять его, осуждающе покачал головой. — Нет. Запоминайте. Это легко.

Глокстон, несколько раз прочитав номер, кивнул. Действительно, легко. Черт побери, что за люди?! Он кивнул опять и выжидательно посмотрел на спутника.

— Позвоните мне по этому телефону часа через три. Скажем, в час пополудни. Я буду у аппарата, мы с вами поболтаем о погоде пару минут, пока мои мальчики прозвонят линию на предмет прослушки и поставят генераторы помех. Встреча будет иметь место на нашей территории. Мероув Парк или на Мотли-авеню, на ваш выбор. Только там я могу ручаться за то, что беседа с известным лицом будет достаточно конфиденциальной и не прервётся помимо нашего с вами желания.

— Простите, мистер Осоргин. Вы, вероятно, не совсем…

— Да уж куда больше, — Осоргин хрустнул пальцами. — Мистер Глокстон, просто поверьте, у меня есть опыт, которого пока нет у вас, — как и технические возможности. А известное лицо под нашим присмотром будет куда в большей безопасности, чем в собственной кровати под балдахином. Слово русского дворянина и офицера.

— Кха-р-р-рм, — Глокстон провёл пальцем между шеей и крахмальным воротничком сорочки. — Хорошо. Я не могу обещать, но… Скорее всего. Вы меня впечатлили, знаете ли. Я могу идти?

— Ещё нет. Сейчас напротив остановится кэб, вы пересядете туда, и он отвезёт вас, куда скажете. Мой человек выйдет где-нибудь по дороге.

— Однако, — Глокстон приподнял брови. — Кэб тоже ваш?

— Разумеется.

— Однако, — повторил Глокстон. — Скажите, мистер Осоргин. Вам, вероятно, очень хорошо платят?

— Я ни в чём не нуждаюсь, как и все, кто работает у миледи. Но дело, как вы, вероятно, догадываетесь, не только в этом.

— Догадываюсь, — не стал отпираться Глокстон. — Спасибо за урок, мистер Осоргин.

— Всегда рад оказаться полезным. До встречи, мистер Глокстон.

* * *

Войдя в кабинет короля, Глокстон, окончательно потеряв самообладание, плюхнулся в кресло. Впрочем, тут же подскочил, как ужаленный:

— Простите, сэр!

— Сидите, сидите, дружище Артур, — махнул рукой король, и покачал головой изумлённо. — Вижу, вас пробрало, как следует. Что это было? Хотите чего-нибудь выпить?

— С удовольствием, сэр.

— Два бокала и бутылку бурбона, — распорядился вошедшему на звонок камердинеру король и снова с улыбкой посмотрел на Глокстона. — Бедняга Артур. Да на вас просто лица нет. Ну же! Я сгораю от любопытства.

— Это просто баскервильские псы, сэр, — Глокстон передёрнул плечами. — Разорвут в клочья кого угодно и сожрут ещё в воздухе, молча, без единого лишнего движения, и пикнуть не дадут. Я чувствовал себя жуком на булавке энтомолога. Не завидую я их врагам, ваше величество… Сэр. Мало того. Леди Рэйчел охраняют японцы.

— Подождите, подождите, Артур, — поморщился король. — Вы же говорили – русские?

— Русские – вокруг, сэр. Везде. А рядом с ней, в кабинете, и, насколько я понимаю, безвылазно – японцы. До меня дошло, что это живые люди, только когда я вышел. Двое. Догадываюсь, что они меняются, как часовые. А она ведёт себя так, будто их не существует.

— Это… Это… Это не просто чёрт знает что, — вскочил Эдуард. — Это – чёрт знает что в превосходной степени!

— Да, сэр, — потерянно кивнул Глокстон.

— Они… вооружены?

— Не имею понятия. Не думаю, что это принципиально, сэр. Русские – вооружены безусловно. И – до зубов.

— Но нам они не враги? Что скажете? — король снова опустился на место.

— Нет. Пока – нет. — Глокстон плеснул себе виски и одним махом опорожнил бокал.

— И как долго?

— Пока мы их друзья, сэр. Я бы, признаться, предпочёл умереть, будучи уверенным, что это будет продолжаться вечно.

Глокстон поведал о своём визите в «Фалкон», постаравшись не упустить ни малейшей детали.

— Звучит довольно грозно, — король покрутил в руке бокал, в котором бурбона было на самом донышке. А он стал пить значительно меньше, с удивлением и радостью отметил Глокстон. Ах, ваше величество, если только… — Итак, какой у нас план?

* * *

В назначенное время Глокстон набрал заученный наизусть номер. Осоргин ответил после второго гудка. Как и было условлено, Глокстон осведомился о планах Осоргина на ближайший уик-энд, предложив вместе порыбачить в верховьях Эйвона. Наконец, в трубке что-то щёлкнуло, и разом приблизившийся голос Осоргина произнёс:

— Всё в порядке. Итак, послезавтра, в особняке на Мотли-авеню, вечером. Подходит?

Глокстон шёпотом передал сообщение королю. Тот нетерпеливо кивнул.

— Подходит. Когда?

— Сейчас поясню. Выезжайте вдвоём, можете взять охрану, хотя она вам и не понадобится.

— Мы будем вдвоём.

— Договорились. Поезжайте по Найтсбридж, потом сворачивайте на Бромптон-роуд, двигайтесь до пересечения с Коттэдж Плейс. Время встречи шесть пятнадцать пополудни плюс-минус пять минут. Там, возле церкви, вас будут ждать. Тёмно-зелёный «Ягуар». Два раза мигните фарами, пауза, один раз. Ответ – два плюс два. Поезжайте за ним, он приведёт вас на место. Кто будет за рулём?

— Я. А нельзя ли просто сообщить адрес?!

— Постарайтесь не отстать от машины сопровождения, — проигнорировал его удивление Осоргин. — Мои ребята любят неожиданные повороты.

— Я приложу все силы.

— До встречи, мистер Глокстон. Передайте известному вам лицу, что мы чрезвычайно польщены его вниманием.

— Непременно. До встречи, мистер Осоргин.

Глокстон опустил трубку на рычаг и, посмотрев на сюзерена, покачал головой:

— Черти. Настоящие черти!

— Обожаю приключения, — король потёр ладони и усмехнулся. — Свяжитесь с Уоллис, договоритесь, чтобы она обеспечила нам с вами алиби, дружище Артур.

— Вы ей скажете?

— Разумеется, — Эдуард приподнял красивые брови. — Я ведь еду на встречу с очаровательной графиней Дэйнборо. Как же я могу не сказать об этом Уоллис?!

* * *

«Ягуар» ждал их на условленном месте. Они довольно быстро покинули Большой Лондон, несмотря на то, что пробирались буквально какими-то закоулками. Король с любопытством глядел на свою столицу из окна автомобиля. На выезде из переулка к ним в хвост пристроился ещё один автомобиль, успокоительно помигав фарами. Маленький кортеж помчался по ночному городу.

Самого особняка, обнесённого высокой, совершенно глухой каменной оградой, похожей на стену средневековой цитадели, не было видно – только крутоскатная черепичная крыша оказывалась открытой взору наблюдателя, случайного или заинтересованного. Едва первый автомобиль подъехал к воротам, как они распахнулись внутрь, приведённые в движение электрическими моторами, и пропустили прибывших. Глокстон с удивлением понял, что его так удивило: многочисленные оконные проёмы здания, сверкая в лучах подсветки откуда-то снизу, оставались совершенно непрозрачными – зеркальными, так, что не представлялось возможным разглядеть что-либо происходящее внутри дома. У крыльца машину встретили, похоже, те самые ребята, виденные Глокстоном в банке третьего дня. Их молча проводили внутрь, где уже находился Осоргин. Глокстон представил его королю, и Эдуард первым протянул моряку руку:

— Весьма польщён.

— Простите, что вынуждены были доставить вам такую массу хлопот, ваше величество. Я отвечаю головой за жизнь и безопасность её милости, поэтому вынужден принимать чрезвычайные меры предосторожности.

— Ничего, ничего, — улыбнулся Эдуард. — Я был бы рад, если бы мои гвардейцы додумались проявить хоть малую толику того рвения, с которым вы защищаете вашу хозяйку. Мне это доставило даже удовольствие, сэр. Ведите. И придумайте, чем занять старину Артура, пока мы будем секретничать с графиней, — король подмигнул своему спутнику и легко взбежал по ступенькам, держась впереди предупредительно приотставшего Осоргина.

Рэйчел уже была в гостиной. Когда Эдуард вошёл, она склонила голову, увенчанную тяжёлой короной волос:

— Благодарю вас, ваше величество, за то, что приняли моё приглашение.

— Оставьте эти нагромождения слов, леди Рэйчел. Ваш верный паладин уже принёс все мыслимые извинения, да и я, признаться, просто преклоняюсь перед его профессионализмом. Если все ваши подчинённые таковы, трижды снимаю шляпу! И для вас – просто Дэвид. Ну, в крайнем случае – милорд.

— Конечно, милорд. Сейчас подадут ужин, — Рэйчел улыбнулась.

— Какой сюрприз, — улыбнулся в ответ король. — Я много слышал о вас. Должен заметить, молва вас явно недооценивает.

— Вы очень добры, милорд. Что касается моих людей – я просто стараюсь быть благодарной им за их труд.

— Кажется, они вас боготворят.

На это Рэйчел ничем, кроме улыбки, отвечать не стала. Эдуард, как ни в чём не бывало, продолжил:

— Вы покажете мне ваших японцев?

— Непременно, милорд. Но не сейчас. Сейчас их здесь нет.

— Вот как? Для меня сделано исключение?

— Разумеется, — Рэйчел вздохнула.

— Как вы с ними объясняетесь?

— По-английски. В основном. Мои познания в японском ограничены дюжиной формул вежливости или благодарности.

— Я слышал, что японцы не служат никому, кроме своего императора.

— Японцы, как и все прочие люди, совершенно разные. Тут, правда, несколько особый случай. Они охраняют меня, исполняя волю своего императора. Как следует из данных мне в своё время объяснений, это не просто приказ, а нечто, ставшее смыслом их существования. И если вы полагаете, будто мне это нравится, вы глубоко заблуждаетесь, милорд. Находиться в клетке, даже столь удобной, как моя, — сомнительное удовольствие. Просто я знаю – и верю, — это необходимо.

— Вы поэтому так мало появляетесь в свете?

— Да. И поэтому тоже.

— Они не отпускают вас? Совсем?

— Видите ли… Это очень, очень долгая, совсем невесёлая и, я бы сказала, почти мистическая история. Считается, пока самураи находятся рядом со мной, ничего плохого не может случиться. Лично со мной, разумеется. Пока это действует. И это одна из причин, по которой мистер Осоргин настаивал на вашем визите, милорд. Я же не могу явиться в Бэкингемский дворец в сопровождении телохранителей, как какая-нибудь царица Савская.

— Можете.

— Милорд, я прошу вас, — вздохнула Рэйчел.

— Я не шучу, дорогая, — кивнул король. — Я позабочусь о том, чтобы мистер О… Оро… Проклятье, эти русские фамилии – язык переломаешь. Одним словом, я даю вам устное – пока устное – разрешение появляться в любом месте в таком составе, который вы сочтёте нужным. Я ведь очень хорошо понимаю, насколько всё это не случайно.

— Ах, вот как. Глокстон доложил вам… историю?

— Конечно. Неужели вы думали, такая история может ускользнуть от внимания Артура?! Должен признаться, это – одна из самых захватывающих историй, которые мне доводилось слышать.

— Это всего лишь средневековая легенда, милорд, — покачала головой Рэйчел. — Не имеющая ни оснований, ни доказательств, ни, по большому счёту, какого-нибудь смысла. Теперь – тем более.

— Это перестало быть просто легендой, миледи, в тот самый миг, когда из-за неё пролилась человеческая кровь. А доказательства – кто знает? Возможно, мы доживём до того дня, когда доказательства объявятся. Я совершенно определённо не имею ничего против.

Я имею, подумала Рэйчел. Но, похоже, это абсолютно никого не интересует. Даже Джейка. Она снова вздохнула и улыбнулась королю.

— И что же, все эти предосторожности распространяются и на юного графа Роуэрика?

— В меньшей степени. Не расспрашивайте меня, милорд, я мало разбираюсь в мистических хитросплетениях. Если желаете, я попрошу мистера Муруоку объяснить вам всё подробно. Похоже, вам обоим это доставит огромное удовольствие. Эндрю в состоянии за себя постоять намного лучше, чем это может показаться на первый взгляд. Кроме того, пока со мной всё в порядке, с ним ничего не может случиться. Почему это именно так – я снова бессильна вам объяснить. Поверьте, милорд – эти тонкости не стоят того, чтобы мы теперь тратили на них время.

— Как хотите, миледи, — король улыбнулся и пожал плечами. — Но моё распоряжение остаётся в любом случае в силе. Кстати, ваша идея с Андоррой приводит меня в восторг.

— Это не моя идея, милорд.

— Ах, да. Конечно. Мистер Гур, не так ли? Снова этот таинственный мистер Гур. Конечно же, японцы – это тоже его идея.

— У него никогда не иссякают идеи, милорд. Такова природа этого человека.

Когда принесли десертное вино, Эдуард пригубил бокал:

— У вас прекрасный повар, леди Рэйчел.

— Благодарю вас, милорд. Это не повар. Я рада, что вам понравилось.

Эдуард едва справился с собой, чтобы не сломать между пальцев тонкую хрустальную ножку:

— Миледи?! Невероятно!

— Нет никакой доблести в том, чтобы приготовить ужин для своего короля.

Эдуард несколько мгновений смотрел на Рэйчел, качая головой.

— Бог мой. Я должен был догадаться, — он поставил бокал на стол. — Расскажите мне о нём, леди Рэйчел. Это ведь он? Ну, конечно же, это он. Расскажите мне. Поверьте, это – не простое любопытство.

— Я понимаю, сэр, — Рэйчел поудобнее устроилась в кресле. — Но ведь и вы понимаете, милорд, — ничего конкретного я вам рассказать не могу, — но я попробую. Представьте себе, — вы тонете. Вокруг вас – ледяная вода, ни зги не видать из-за снега с дождём, чёрные волны, чёрные тучи у самой воды. Вы чувствуете, как жуткий, смертельный холод обнимает вас от кончиков ногтей до корней волос. Вы понимаете, — это конец. И вдруг, — чьи-то руки выдёргивают вас из ледяного плена, и мгновение спустя вы ощущаете настоящую земную твердь под ногами. Открываете глаза – и… В ладонях у вас здоровенная глиняная кружка восхитительно вкусного, горячего, животворящего эля, на плечах – подбитая горностаями пурпурная мантия, немыслимо синий купол небес над головой и всходящее позади огромное яркое солнце. Да, да, это вы – на смотровой площадке главной башни могучего замка, словно высеченного из единой глыбы белого мрамора. Впереди и с боков, насколько хватает глаз, марширует среди колышущейся зелёной травы закованная в кольчуги пехота, сверкают латы конных рыцарей, по небу проносятся с рёвом боевые драконы, полощутся на ветру строгие лики святых на древних хоругвях и плюмажи на шлемах… Рядом с вами – ваши верные бароны и графы, готовые умереть за вашу улыбку. Искусав себе губы до крови, вы понимаете, что это – не сон, что это – на самом деле. И рядом Он – в серебряных доспехах, глядит на вас своими невозможными серебряными глазами, от взора которых ваши враги даже не разбегаются – лопаются, как вонючие болотные пузыри. Он обнимает вас за плечи, и вы слышите его грозный и ласковый голос: «Твоя воля – мой меч. Улыбнись же, моя королева!» И улыбается сам – всё будет хорошо, моя королева, всё будет хорошо!

— Твоя воля – мой меч, — повторил медленно король.

— Да. Меч, которым можно сразить самого дьявола, милорд. Двойной меч. Японцы, — они так и называют его: Хатиман, Мечерукий.

— Невероятно, — качая головой, прошептал король. — Невероятно! Но… Кто же он?! Чародей? Маг? Повелитель птиц и зверей, говорящий на их языке? Это правда, что у него есть ручной орёл, безжалостный убийца, которого он может заставить делать всё, что ему угодно?

— Рранкар – не больше убийца, и ничуть не более безжалостен, чем любой другой орёл или тигр, — улыбнулась Рэйчел. — Он друг, а не наёмник. Только не спрашивайте меня, как. Я не знаю ответа. Знаю только, что дело не в магии. Нет никакой магии вообще, всё это бредни невежд и выдумки бездарностей. Всё и проще, и сложнее одновременно. Он не просто уверен, что в каждом живом существе спрятан алмаз – он совершенно точно знает это. И он умеет достать этот алмаз из кого угодно и показать владельцу: посмотри, какое сокровище принадлежит тебе! И тот, кому принадлежит это сокровище – неважно, человек или зверь – становится его другом. Вручает ему этот алмаз для огранки. Он просто огранщик, наставник. Он ювелир. Он берёт у вас булыжник, а возвращает вам – бриллиант и крылья в придачу, чтобы вы могли поднять свой бриллиант поближе к свету, к солнцу, чтобы он засверкал, как того заслуживает. Но каждое истинное ремесло, доведённое до совершенства, становится искусством, превращается в чудо. Вот в чём его главный секрет.

— И с вами произошло то же самое.

— Да. И это снова из простого события сделалось чем-то гораздо большим. Его главное умение, его работа – увидеть, разглядеть человека, людей, идущих с ним рядом. Его интерес к ним – личностям, их внутреннему миру, знаниям, мнениям, взглядам. Это не любопытство – и ничего общего не имеет с любопытством. Всё начинается с совершеннейших мелочей. Он жадно учится всему, чего могут его научить – кто бы это ни был. А потом… Он открывает людям не только и даже не столько – себя, сколько их самих. Как и многим другим, он подарил мне – меня. Он заставил меня поверить – не только поверить, но и понять – что способен взглянуть на мир моими глазами. Увидеть его в точности таким, каким вижу его я. Я вдруг поняла: мне совсем не нужно притворяться для него, не нужно капризничать, манипулировать, хитрить – мне достаточно просто сказать, что я вижу то или это иначе. И этого совершенно достаточно для того, чтобы он остановился. Остановился затем, чтобы посмотреть моими глазами. Я не уверена, понимаете ли вы, милорд, что я на самом деле пытаюсь сказать. Женщины в мире привыкли, что мужчины делают своё дело, никогда не спрашивая их ни о чём. Я тоже привыкла к этому. Нас, женщин, воспитывают именно так – если хочешь, чтобы мужчина сделал то, что необходимо тебе, воспользуйся своим арсеналом: красотой, обаянием, остроумием, покори его, одурмань… С ним это невозможно. С ним можно быть только честным до конца, как и он – всегда до конца честен в ответ. Ни для одного мужчины на свете я не хочу быть такой желанной и неотразимой, как для него – именно потому, что он в своём восхищении совершенно безжалостно бескорыстен. О, я поняла это далеко не сразу – но когда поняла… Человечество состоит из мужчин и из женщин, милорд, и человек убог и несовершенен, пока одинок. Каждый мужчина и каждая женщина – всего только полчеловека, и мы обездоливаем себя и наших детей, не умея объяснить им это. А он – может. Он делает это ежедневно, ежесекундно – на глазах сотен людей. Вы знаете, что произошло? Сначала они увидели это его отношение ко мне. Зная о том, на что он способен, они поняли – нет, это не слабость. Они решили: это любовь. Но это – это гораздо больше. Сначала, увидев, услышав, узнав, как он поднимает меня, ставит рядом с собою буквально во всём, они решили: я – его женщина, и потому – именно потому, и только поэтому – им полагается так же внимательно и трепетно ко мне относиться. Потом они поняли – постепенно, — что я – его часть, его удел, его доля, и перенесли свои чувства к нему на меня. Но постепенно – снова очень быстро, неимоверно быстро – он приучил их к тому, что я достойна быть услышанной и понятой не только как его отражение, но и как я сама. Потому что я – это я, неповторимая, единственная, ни на кого не похожая, как он, как вы, как ваша Уоллис, как любой другой человек – мужчина и женщина – на этой земле. Он – человек будущего. Придёт время – и все мужчины научатся так относиться к женщинам, своим и чужим. Не знаю, скоро ли наступят такие времена для всех остальных, но я уже живу в этом мире, милорд. И мне он нравится так, что я не просто не позволю отнять его у меня, не просто не дам его разрушить – я сделаю всё для того, чтобы мир каждого человека стал таким.

— И вы, миледи, пытаетесь уверить меня, будто сотворённое этим человеком, — с вами, с другими людьми – не магия?! — потрясённо и медленно произнёс Эдуард. — Боже мой, миледи. Ведь вы не просто ощущаете то, о чём говорите – вы понимаете это. Вы не только чувствуете – вы сознаёте?! Неужели же вы не понимаете: это и есть – настоящее чудо?!

— Чудес не бывает, милорд, — покачала головой Рэйчел. — Есть воля, есть правда, есть долг и есть честь. Соединить всё это совсем не просто – но можно и нужно. Если вы пришли за помощью – вы её получите. И взамен я не потребую у вас душу – я потребую, чтобы вы были честны и верны. Себе, своему слову – прежде всего. И тогда – всё у нас получится.

— И это тоже – его слова?!

— Не просто слова, милорд. Его слово есть дело.

— Леди Рэйчел… вы… вы это всерьёз?

— К сожалению.

— Это невозможно.

— Я знаю. Вы никогда не поверите в то, что я видела своими глазами, милорд. В это просто невозможно поверить.

— Ах, так вот что имел в виду ваш брат! С каждым – на его языке. Но… как, Боже мой, как?! Откуда?! Да мыслимо ли такое – вообще?!?

— Что мы знаем о Божьем промысле, милорд? — кротко спросила Рэйчел. — Что мы знаем о том, кому, как и когда дано, и для чего? Наша судьба – стать на сторону Добра, чего бы это ни стоило. Как он.

— И всё-таки. Почему он уехал? Как это вы можете объяснить?

— Очень просто, милорд. Ведь я у него не одна, — печальная улыбка заиграла у неё на губах.

— Леди Рэйчел…

— Нет-нет, — она протестующе подняла руку. — Это совсем другое. То есть, и это, разумеется, тоже, но это неважно. Совершенно неважно. Всё просто. Он нужен всем. И более всего – там, у себя, в России. Тысячи женщин, милорд, десятки тысяч женщин, ничего не знающих о судьбе своих любимых, мужей, братьев, сыновей. Разве мог он их оставить в беде? Конечно же, нет. Ничего удивительного. А я… Какое же я имею право – быть глупой, ревнивой, завистливой, эгоистичной? Никакого. Рядом с таким, как Джейк… Для такого, как Джейк… Нужно быть. И соответствовать. Только тогда можно на что-то надеяться.

— Но, дорогая! Вы столько всего совершили, столь многого добились, — за такое ничтожно короткое время. Вы…

— Ах, милорд, — Рэйчел покачала головой. — Что вы говорите такое? При чём здесь я? Это они. Он. Это ведь он всё перевернул и затеял. Я сопротивлялась, — пока могла. А потом… Я просто символ. Символ его присутствия. Талисман, если хотите. Но мне и этого достаточно. Пока.

— Вы умаляете себя и свою роль, леди Рэйчел. Пусть символ, согласен. Но символ, вокруг которого собирается такая мощь, такие люди, перестаёт быть просто символом, превращаясь в центр силы. Вы – глаз урагана, леди Рэйчел. Известно ведь, что в центре урагана воздух неподвижен, зато сам ураган…

— Странно, — тихо проговорила Рэйчел, не глядя на короля. — Как странно.

— Что?

— Вы говорите почти о том же, да ещё едва ли не теми же словами. Как странно. Вы, мужчины, неисправимы.

— Зато управляемы, — лукавая, хотя и добродушная усмешка осветила лицо короля.

— Ну, это смотря кто, — со вздохом парировала Рэйчел. — Чего хотел от вас мой маленький братик, милорд?

— Это наш с ним секрет, — король потрогал себя за мочку уха и тихонько рассмеялся. — Наша с ним тайна, леди Рэйчел.

— Не иначе, как просил вас посвятить Джейка в рыцари, — она укоризненно поджала губы. — Бедняжка. Он думает, что этим можно что-то изменить.

— Кому, как не вам, лучше всех прочих понимать вашего брата, — осторожно сказал король. — Для него это важно, наполнено смыслом. Пока. Он ведь совсем ещё мальчик. Но он умеет сопереживать, и в нём есть что-то… Из него выйдет толк, поверьте. И скоро. Я в его годы был ещё таким шалопаем! И он ждёт от меня, своего сюзерена, помощи. И, видит Бог, я не обману его ожиданий. Пока я ещё его сюзерен.

— Пока? Что вы хотите этим сказать, милорд? — тревога зазвенела в голосе Рэйчел.

— Не знаю, — король с удивлением посмотрел на Рэйчел. — Что?

— Вы сказали – «пока».

— Просто вырвалось. Вероятно.

— Неважно. Вы ведь позвали меня не за тем, чтобы слушать сказки о волшебниках и драконах, милорд. Не так ли?

— Вы правы. Но, чем бы ни закончились наши переговоры, всё равно, я – ваш друг и сторонник. Пожалуйста, помните это. Хорошо?

— Спасибо, милорд. Я готова выслушать и помочь всем, чем могу.

— Я хочу, чтобы вы помогли мне и Уоллис. Наших собственных сил недостаточно. Мы обязательно, непременно должны быть вместе.

— Что же этому мешает, милорд? Королевский долг?

— Нет. Не только и даже не столько. Вокруг Уоллис вертится такое количество непонятных людей! Все чего-то хотят. Мне тяжело отказывать ей. И выполнять её просьбы я не в силах. Свет её ненавидит, — американка, выскочка без роду-племени. Мне кажется, вы – не такая, как они. Больше того – я уверен.

— Вы хотите, чтобы я взяла над миссис Симпсон нечто вроде покровительства?

— Возьмите её под свою опеку, леди Рэйчел, — решительно кивнул король. — Никто в Лондоне не смеет вам возражать. Вас боятся.

— Вот как?

— Я уверен, вам обеим удастся подружиться. Когда вы поближе узнаете Уоллис, вы… вы всё поймёте, леди Рэйчел. Вы сможете объяснить ей то, чего не могу я. Чего не хотят объяснять другие. Поймите, леди Рэйчел. Только она. Только Уоллис может быть моей королевой. Никто больше.

— Я понимаю.

— Помогите мне, леди Рэйчел, — король стремительно поднялся и, шагнув вперёд, наклонился к её креслу. — Помогите мне сделать так, чтобы я перестал тревожиться за Уоллис. Ваши люди, — мне рассказывал о них Артур. Они…

— Они великолепны, — Рэйчел кивнула с улыбкой. — Это правда. Лучшие из лучших. Итак?

— Вы думаете, я не вижу, что творится? — возвратясь на место, нервно заговорил король. — О, нет, я вижу, и вижу прекрасно. Империя трещит по всем швам. Мы еле держим Индию, а на Востоке поднимают голову китайские большевики, и точат зубы на Тибет, на Непал… В Европе открылась эта кровавая испанская рана… Мы не можем больше заткнуть все течи и пробоины. Корабль идёт ко дну! Всё, что нужно, чтобы окончательно утопить корабль – это король, которому всё равно, что будет с его королевством, лишь бы его оставили в покое!

— Именно, милорд. Некоторые полагают, что это будете именно вы.

— А вы? Вы – тоже так думаете?

— Вы беседовали с моим братом, — Рэйчел выдержала взгляд короля в упор. — Он, кажется, изложил свою точку зрения на эту проблему. Я с ним согласна. От вас зависит многое, — если не всё. Наше государственное устройство всегда оставляет монарху весьма значительную свободу манёвра. Только вот сумеете ли вы ею воспользоваться? И – для чего?

— Мы не можем править миром, — сердито дёрнул головой король. — Это глупая, очень глупая мысль. Никто не может править миром. Нужно договариваться. Но – с кем? С большевиками договориться совершенно невозможно. Я пытаюсь прощупать Адольфа, насколько он готов…

— Упаси вас Господь, милорд, — Рэйчел содрогнулась. — Этот парвеню, этот облезлый павлин, упивающийся потоком сознания, изливающегося из его рта?! А его подручные?! Мясники и лавочники, насмерть перепуганные жизнью. Готовые на всё, чтобы остановить эту жизнь. Мутная грязная пена, вынесенная на поверхность не без помощи наших политиканов и загребущих банкиров, в том числе и Ротшильдов, как это ни отвратительно!

— Мне казалось, что мистер Гитлер с некоторой предвзятостью относится к соплеменникам наших финансистов, — усмехнулся Эдуард.

— Дело не в Гитлере, милорд. Дело в деньгах. В этом всё дело. Они даже не понимают, с каким огнём пытаются играть.

— Или наоборот? Слишком хорошо понимают? Некоторые из наших общих знакомых полагают, будто самое лучшее решение из возможных – это устроить так, чтобы Гитлер и Сталин убивали друг друга, а мы…

— Какая глупость, милорд, — брезгливо поморщилась Рэйчел. — Если бы всё можно было решить рыцарским поединком этих двоих – я села бы в первый ряд зрителей, если хотите. Но беда в том, что на ристалище выйдут миллионы, одетые в хаки. Не будет рыцарского поединка. Будет бойня. Неужели вы не понимаете этого, милорд?!

— Я? Ну, я как раз понимаю.

— Я скажу вам более того. Это подлый замысел, и тот, кто нашёптывает его нашим знакомым в левое ухо, вовсе не желает помогать нам и спасать демократию от большевиков или нацистов. Он просто жаждет крови, и чем больше, тем лучше, чем больше погибнет людей, ни в чём не виновных, тем слаще. Поймите же, наконец! Неужели вам не известно, с какими силами рвутся войти в сообщение Гитлер и его мясники?!

— Мне кажется, вы преувеличиваете, миледи, — мягко проговорил Эдуард. — Да, я слышал, конечно, обо всех этих оккультных интересах. Но это…

— Демоны непременно приходят к тем, кто жаждет их увидеть. А потом – и к тем, кто ничего такого не думал. Поверьте пока мне на слово, милорд, — я имею все основания это утверждать.

— Миледи, — король покачал головой. — Миледи, не стоит подозревать меня в подобных желаниях. Да, я полагал, что Гитлер…

— И поэтому вы написали ему письмо?

— Вы… — Эдуард поднёс к губам сжатый кулак и тихонько кашлянул. — Вы знаете и об этом?!

— Я предпочла бы не знать многое из того, что мне известно, — Рэйчел сложила руки на коленях. — К сожалению, я не могу позволить себе такой роскоши. Только недавно я по-настоящему поняла, что означают эти слова Экклезиаста, — во многих знаниях таится печаль.

— Это была… ошибка.

— Да. Это была ошибка. Глупое мальчишество, совершенно недостойное монарха. Тем более – монарха британского, — голос Рэйчел звучал теперь не то, что непочтительно – сердито.

Да она отчитывает меня, как недоросля, изумился Эдуард, чувствуя, что испытывает отнюдь не гнев, а непонятное смущение в присутствии этой женщины. Да что же это со мной такое?!

Мужчины несносны, подумала Рэйчел. Несносны, как злые, невоспитанные дети. Боже правый, каково же приходится Джейку?! Единственному, наверное, взрослому в этой толпе безнадёжных детей.

— Я с большим удовольствием предпочёл бы сделать бывшее небывшим, — пробормотал король, смущаясь ещё больше и уже сердясь на себя за это. — Жаль, моя власть не простирается так далеко.

— Хотите сказать, что сегодня вы не поступили бы столь опрометчиво, милорд?

— Нет, — король выдержал взгляд Рэйчел. — Нет. И дело вовсе не в опрометчивости. Дело в другом. Мир изменился. Я тоже. Простите, миледи. И… много людей знают об этом?

— Не стоит вашего беспокойства, милорд. Как только я получу эти письма – их было всего два, не так ли? — я немедленно верну их вам. И мы забудем это недоразумение, как будто бы сделав бывшее небывшим. Вы согласны?

— Что же вы потребуете от меня взамен? — король прищурился, и пальцы его непроизвольно сжались в кулаки.

— Держать ваше слово, милорд, — лицо Рэйчел осветилось кроткой улыбкой, так что Эдуарду захотелось провалиться сквозь землю сию же секунду. — Только это, и ничего больше. Будьте самим собой. А оказанная услуга, как говорят на Востоке, ничего не стоит. Так какой же смысл торговаться из-за сущего пустяка?

— Что ж, — Эдуард выпрямился. — Не так-то легко ощущать себя жертвой вашего великодушия, миледи. Но я постараюсь. Что же касается нашего германского…

— Нет, нет, милорд, — перебила его Рэйчел. — Пожалуйста. Это чудовище, трупный червяк. Он использует любую нашу слабость, любой промах, чтобы подмять под себя всё. В его уме, в его притязаниях, даже в его воле нет ничего от мужчины. Это слабый человек, пытающийся жестокостью скрыть недостаток энергии, поразительные слабости, болезненный эгоизм, неоправданное высокомерие. Он, вся его мистика и эстетика – наиболее законченное воплощение зависти. Как все диктаторы, Гитлер любит только тех, кого он может презирать. Он опасен. Чудовищно опасен!

— А большевики? Разве не более они опасны?

— Там Джейк. Он найдёт выход.

— Неужели?

— Непременно. Иначе не может быть. А с этим чудовищем… Он – наша задача. Мы должны его остановить. Удержать.

— Вот видите, — король опустил плечи. — А ведь его сторонники – и не только сторонники – тоже тянутся к Уоллис. Мне уже сообщали, что некоторые из открыто симпатизирующих Адольфу персон пытались, и пытаются сейчас, как они это называют, «влиять» на Уоллис. Она не глупа, нет! Но она доверчива. Она плохо видит интригу.

— У неё нет опыта. Да и откуда ему взяться?

— Да, да. И я о том же! Мне представлялось, мы могли бы договориться с Германией о едином фронте против большевизма. Я не возражал, когда они вернули себе Рурский бассейн, в надежде, что они поймут наше послание.

— Они его поняли, милорд, — жёсткий блеск в глазах Рэйчел поразил короля. — Поняли именно так, как и должны были понять. Сильный – бьёт, слабого – бьют. И как можно договориться с тем, кто готов на всё, кто растлевает, унижает, порабощает весь немецкий народ во имя своей выдумки о «великой Германии»! Вы пытаетесь втолковать крокодилу, что можно лопать рыбу, не трогая уток. Беда в том, что крокодилу всё равно, чем набивать брюхо. Вы посеяли зубы дракона, милорд. И жатва – уже скоро.

— Ещё не поздно…

— Поздно. Я не стану сейчас говорить вам всего, что мне известно, милорд. Просто поверьте, что эти люди ничем не лучше большевиков. Тьма подсовывает их нам, пытаясь сыграть на нашем страхе перед Сталиным. Но нельзя ни в коем случае поддаваться. Потому что это такая же дорога в бездну, только посыпанная не красным песком, а коричневым. Не поздно ещё спасти тех, кого можно спасти. Но это трудно.

— А кто говорил, что будет легко? Я помогу Вашему… другу, леди Рэйчел. Ему ведь нужна помощь, не так ли?

— Понадобится. Весьма вероятно. Только ничего не предпринимайте без согласования с нами.

— Клянусь. Если всё это правда…

— К сожалению, далеко не только это.

— Послушайте, дорогая, — Эдуард взял стул и сел совсем близко к Рэйчел. — Конечно же, я не имею ни малейшего представления о том, в чём на самом деле состоит его замысел. Но, каков бы он ни был, — ему потребуются ресурсы. И немалые. Разве вашим банком можно закрыть эту брешь?

— Моим банком?! Что такое вы говорите, милорд. Это его банк. И это уже давно не банк, а финансовый консорциум. А помимо того, «Falcon Bank and Trust» – только самая верхушка айсберга. Вас, милорд, вероятно, не до конца информировали.

— Вероятно, это просто некому сделать, — насмешливо изогнул брови король. — Ваши люди отлично умеют хранить секреты. Всё, что я знаю – не более, чем догадки моих горе-шпионов и умницы Глокстона. Когда я говорил, что я – ваш друг и союзник, я именно это и имел в виду. Я понимаю, почему вы, вернее, ваши русские, опасаются принимать помощь. Это накладывает обязательства. В обычном случае – да. Но не теперь. Моё королевское слово, леди Рэйчел. Никаких условий с моей стороны. С нашей стороны. Говорят, у Британии нет друзей, а есть интересы. Мне с детства вдалбливали это, изо дня в день. Но что такое интересы? Разве они не в том, чтобы жить в мире, достатке, в кругу друзей? Или интерес в том, чтобы умирать неизвестно за что в десятках тысяч миль от родных берегов? Я немного знаю русских, миледи. Совсем немного, но… Я знаю, честь и справедливость они ценят превыше всего. Мы достаточно горя причинили русским. Я никогда не прощу отцу этой страшной истории с дядей Ники. Я должен вернуть долги. И мне нужна Уоллис. А русским – не нужно чужого. И своего они не отдадут, и это, чёрт возьми, правильно. Послушайте, Рэйчел, — Эдуард осторожно, но крепко накрыл руку Рэйчел своей. — Передайте вашему Джейку. Скажите Осоргину. Границы Империи до Великой войны? Никаких вопросов. Любые уступки в двухсотмильной зоне безопасности от русских границ. Технологическая помощь. Паритетный контроль на морских коммуникациях. Всё, что угодно!

— Пообещайте им Дарданеллы и Константинополь в придачу, милорд, — вздохнула Рэйчел.

— Они возьмут его сами. Пускай. Мне наплевать. Хоть Иерусалим, я не суеверен! Есть, кажется, такая потрясающая русская поговорка, где только Глокстон отыскал её, — лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Кажется, так это звучит?

— Да, действительно, — Рэйчел улыбнулась. — Это действительно русская поговорка. И мне она очень нравится.

— Только вместе мы можем удержать мир от падения в пропасть, — снова заговорил Эдуард. — В этом ваш брат совершенно, удивительно, потрясающе прав. Нужно, наконец, перестать биться в припадках идиотизма и сесть за стол переговоров, разграничить зоны ответственности, определить задачи и приоритеты. Я догадываюсь, что нам понадобятся годы. Но… Помогите мне, леди Рэйчел. И мне, и вашим невероятным русским. Выиграют все. Вы меня слышите?

— Будет война, — глухо проговорила Рэйчел полным слёз голосом. — О, Господи Боже мой, какая страшная будет война.

— Да, да! Я знаю! — Король вскочил. — Вы ведь против того, чтобы сотрудничать с Адольфом? Я доверяю вашему чутью безоговорочно. Да он и мне самому отнюдь не внушает восторга! В конце концов, что бы там ни говорили, именно вы руководите своим королевством векселей и ассигнаций. В чем ещё заключается роль руководителя, как ни в том, чтобы вдохновлять подчинённых, заставлять их обыгрывать конкурентов на всех уровнях? Не вздумайте возражать, именно вы это и делаете! Проклятье, леди Рэйчел. Мне нужна Уоллис. Я хочу, чтобы она гордилась мной и верила мне. Для этого нужно так мало – просто быть честным! Кто, кроме вас, способен меня понять?!

— Не волнуйтесь так, милорд. У вас не очень здоровое сердце.

— К чёрту! Мы вместе сумеем скрутить этого бегемота Черчилля, я выбью из его лысого черепа дурацкую идею реванша за омерзительные авантюры прошлого века! Россия! Я приеду туда лично, как только это будет возможно. Я заставлю этих самодовольных уродов из Палаты Общин голыми пальцами просеять всю землю по унциям до последней песчинки в окрестностях Екатеринбурга, пока самая крошечная косточка дяди Ники и его несчастных детей и супруги не обретёт, наконец, покой в усыпальнице Романовых. Слышите?! Передайте это им. Всем. Я готов повторить это каждому из них – сам! Слышите?!

— Слышу, милорд. Прошу вас, — не волнуйтесь так. Я поняла. Границы, зоны безопасности. Это очень важно, безусловно. Но это потом. Однако, — неужели вы полагаете, что это понравится нашим Чемберленам и Галифаксам, всем этим «нашим лондонским парням»? Что они вам легко это позволят? Готовы ли вы к тому, чтобы противостоять им?

— Не позволят, миледи. Но мы ведь не станем ждать их милостивого разрешения, не так ли? Да, я готов. Я и Артур. Вы и ваши невозможные русские. Ваш брат и ваш сказочный волшебник Джейк. Все вместе, каждый в своей точке приложения сил. Разве Господь не творил чудес одним лишь Словом? А ведь мы созданы по Его образу и подобию. Миледи? Вы слышите?!

— Да, — Рэйчел взглянула на короля, и Эдуард ощутил, как у него защекотало в затылке. — Вы обещали, милорд. Вы дали мне слово. Слово короля.

— Я не просто обещаю, леди Рэйчел, — Эдуард снова опустился на стул рядом с Рэйчел и снова взял её пальцы в свои. — Я клянусь. Здесь и сейчас.

— О Боже, — Рэйчел вздрогнула. — Здесь и сейчас… Конечно. Здесь и сейчас.

— Леди Рэйчел, — Эдуард с беспокойством заглянул ей в лицо. — Что с вами?

— Всё в порядке, — она осторожно высвободила руку. — Я… Я помогу вам, милорд. Сделаю всё, что в моих силах.

— Благодарю вас, миледи. Вы не пожалеете об этом.

— Ещё успеете, милорд, — улыбнулась Рэйчел. Какая улыбка, подумал король. Какая женщина. — Хорошо. С Уоллис я познакомлюсь сама, об этом не беспокойтесь. Связь мы будем поддерживать через Осоргина и его людей, с вашей стороны пусть за всё отвечает Глокстон, он, кажется, славный старик, предан вам, и ему можно доверять. Лично нам встречаться пока не стоит, сплетен и так предостаточно. Осоргин выделит офицеров для охраны Уоллис. Это будет не очень просто, но мы справимся. Мои люди из пресс-службы поработают над планом газетной кампании, я думаю, это удастся закрыть нашими ресурсами. Я пришлю вам подробный отчёт. Мне, конечно же, потребуется некоторое время. Что касается вашего плана… Это большая работа для нашего аналитического отдела. Придётся им постараться. Вот уж служба, так уж служба, — добавила она по-русски.

— Что?!

— Ах, простите, милорд, — Рэйчел со всей возможной точностью, на которую оказалась способна, перевела сказанное на английский, упомянув сказку Ершова.

— Леди Рэйчел, — король восхищённо посмотрел на неё. — Клянусь Господом Богом! Вы великолепны.

— А я не хочу, — вдруг жалобно проговорила Рэйчел. — Я совсем, совсем не хочу… Простите. Не обращайте внимания. Итак?

— Я хотел бы перевести часть своих личных активов в «Фалкон». Весьма существенную часть.

— Если вы считаете, что в этом есть необходимость, — Рэйчел на секунду прикрыла веки. — Я ведь стараюсь вовсе не ради денег.

— Разумеется. И всё же нечестно требовать от вас тратить в мою пользу ваши собственные средства.

— Я пришлю вам номера корреспондентских счетов и инструкции, как сделать это так, чтобы не поднялся шум. В понедельник.

— Как пожелаете, дорогая.

— Что с вами, милорд?

— Ничего, — король провёл ладонью по волосам. — Чем больше я гляжу на вас, леди Рэйчел, тем больший интерес и, не побоюсь этого слова, восхищение вызывает во мне этот ваш таинственный Джейк. Если такая женщина, как вы… Что же говорить обо всех прочих?

— Он вовсе не таинственный, милорд. Просто он – самый лучший.

— А вы? — жадно спросил король.

— Конечно же, я, — Рэйчел гордо вскинула подбородок. — Конечно, я самая лучшая. Если бы я не верила в эти его слова, разве смогла бы я без него хоть час один прожить?!

* * *

Королевский «Бентли» въехал в гараж. Глокстон хотел выйти из автомобиля, но король вдруг схватил его за локоть:

— Столько веков, — тихо произнёс Эдуард. — Больше тысячи лет, Артур. Какая-то нежить, — они хотят, чтобы этой женщины и этого мальчика не было на свете? Малыш Эндрю… А она… Она просто – святая, — король вдруг странно содрогнулся всем телом и посмотрел на Глокстона. Тот рефлекторно отпрянул: глаза короля были белыми от бешенства, как молоко. — Кто бы это ни был, Артур. Как бы ни прятался, чем бы ни заслонялся. Мне всё равно, кто они, Артур. Я хочу видеть головы этих подонков в охотничьих медальонах у себя над камином. Недолго, и потом бросить их к её ногам. Если это существа из плоти и крови. А если это черти, то Гранд Флит и наши бомбовозы покажут им, что такое настоящий ад. Слышите меня, Артур?! Я не знаю, как и когда этот самый Гур собирается с ними разделаться. Это, в конце концов, его проблемы. Но эта женщина и этот мальчик – мои подданные. Пока. И я, их король и сюзерен, — если я не сумею защитить их, чего же я тогда стою?!

* * *

Утром следующего дня посыльный с приказом короля прибыть во дворец немедленно, разбудил Глокстона в начале шестого. За окном ещё была непроглядная зимняя темень. Чертыхаясь и не попадая ногой в узкую штанину, Глокстон прыгал по комнате, пытаясь спросонья сообразить, что опять взбрело в светлую голову монарха. Вчера они проговорили до половины третьего ночи.

Войдя в кабинет короля, Глокстон увидел там, кроме Эдуарда, королевского герольдмейстера, который тоже явно был разбужен и доставлен пред августейшие очи с великой поспешностью. Он сдержанно кивнул.

— …И позаботьтесь о том, чтобы надлежащие регалии, британские и иностранные ордена, какие обычно жалуются наследнику британского престола, были подготовлены для вручения. Все необходимые церемонии с юным графом Роуэриком я проведу лично. Пока что нам необходимо сохранить всё в тайне.

— Ваше ве…

— Никогда не слышал ни от кого, что у меня проблемы с дикцией. А вот и старина Артур, — жизнерадостно приветствовал Глокстона король. — Долго же вы спите!

Глокстон улыбнулся. Он всегда вставал в половине шестого, делал гимнастику и приступал к делам. Это Эдуард обыкновенно дрых до полудня. Но деятельный и живой король так нравился Глокстону, что он, не задумываясь, простил сюзерену эту крошечную несправедливость.

— Прошу меня извинить, ваше величество.

Король секунду смотрел пристально на Глокстона, потом неожиданно весело улыбнулся и махнул рукой:

— Помогите нам сориентироваться, старина. Мы тут никак не можем прийти к консенсусу. Нет ли у вас в памяти свободного титула, который я мог бы…

Герольдмейстер старательно зашуршал списком. Глокстон уже понял, чего хочет от него король.

— Разумеется, ваше величество. Графство Риверсворд, на самой границе с Шотландией. Ваши коронные земли с тех пор, как последний граф Риверсворд скончался, не оставив наследников.

— Отлично, Артур! Вы просто клад, — Эдуард развернулся к герольдмейстеру. — Подготовьте Указ. Имя я впишу сам.

— Слушаюсь, ваше величество, — герольдмейстер умудрился поклониться, не вставая.

— К чему всё это, милорд? — спросил Глокстон, когда герольдмейстер покинул кабинет короля. — Тот, кто женится на графине, вполне может принять и титул графа Дэйнборо, там тоже нет наследников.

— Некоторых моих друзей, старина, не может устроить подобное положение дел, поверьте. Так нужно, — пропел король. — Я понимаю ваш намёк: что, королю-бездельнику нечем заняться? Погодите, Артур. Я ещё загоняю вас до седьмого… Какое там! До семисотого пота. Ну же! Приступим?

* * *

Эндрю влетел в гостиную, словно на крыльях.

— Рэйчел! — крикнул он, не в силах справиться с собой. — Рэйчел! У меня есть для тебя новость. Настоящая, большая новость, Рэйчел!

— Что же это? — она улыбнулась. Какой же он ещё ребёнок, Господи, подумала Рэйчел. Что он опять там придумал?

Мальчик протянул ей бумагу. По мере того, как Рэйчел читала текст, лицо её делалось всё печальнее, а краска совсем отлила от него. Эндрю обмер от ужаса. Ведь он хотел, как лучше?!

— Ты… Ты не рада? — упавшим голосом, в котором зазвучали слёзы, спросил мальчик. — Прости меня, Рэйчел. Я… Я просто хотел…

Он даже придумал герб для Джейка. Настоящий герб. Такой, чтобы… И король утвердил его! Не сделал ни одного замечания, — ни одного! Щит, разделённый на три неравные части: вертикально пополам, левая часть – горизонтально. Справа – на червлёном поле – золотой грифон с мечом и короной в лапе. Слева вверху – крепостная башня над морем, внизу – лилии и вифлеемские звёзды, серебряные и золотые на синем. Значит, ничего этого и в самом деле не нужно?! Конечно, нет. Ни Джейку, ни Рэйчел. Я думал только о себе. Не о них. Какой стыд.

Мальчик опустил голову и спрятал руки за спину.

— Я понимаю, милый, — Рэйчел рассеянно положила письмо на столик рядом с её креслом. — Я понимаю.

— Рэйчел, — Эндрю опустился на ковёр у ног сестры и прижался своей головой к её коленям. — Я просто хочу, чтобы он поскорее вернулся. Почему он не взял тебя с собой, Рэйчел?! Из-за меня, да?

— Не только, малыш. Не только, — Рэйчел, вздохнув, погладила мальчика по голове. — Жизнь в России ужасна, мой милый. И будет такой ещё долго. Даже если бы это произошло, — я, вероятно, даже не смогла бы выйти одна на улицу. Разве это жизнь? Разве можно так жить, сидя взаперти, день за днём, годами? А Джейк? Он ведь очень занят. У него… Он бы разрывался между мною и долгом, тем, что он обязан там делать. Это только усложнило бы всё до невозможности, понимаешь? Так что проблема не в том, что разрешил – или не разрешил бы – король. Видишь ли. Король… У него всё иначе. А Джейк…

— Разве он любит тебя меньше, чем король – свою Уоллис?!

— Не знаю. Разве силу чувства можно измерить? Всё поверяется личностью, Тэдди. На что каждый из нас готов ради любви, ради любимого человека. Я убедилась – король готов сделать даже невозможное, чтобы любовь к Уоллис и её любовь помогали ему предстоять перед Всевышним за нацию и Британию. Здесь и сейчас. Но кто знает, как всё изменится завтра? А там, в России, в том «здесь и сейчас», никто, кроме Джейка, ничего не в состоянии сделать. Понимаешь, Тэдди? Поэтому он уехал туда. Ради нас. Ради меня и тебя. Один. И мы не имеем права мешать ему.

— Но ведь ты любишь его, Рэйчел!

— Да, Тэдди. Конечно. Я люблю его, и мне всё равно. Победит он или будет побеждён – всё равно, это ничего не изменит. Я люблю его – любого. Такого, как есть. Он должен был уехать, чтобы сдержать слово и сражаться. А я должна была его отпустить.

— Делай, что должен, — дрожащими губами прошептал Эндрю. — Делай, что должен. И случится, что суждено.

Он поднялся. И, выпрямившись во весь рост, изо всех сил сжал кулаки:

— Я клянусь тебе, Рэйчел. Пусть небо рухнет на землю, а Темза потечёт вспять. Я сделаю всё, чтобы вы были вместе. Никто на земле не достоин счастья быть вместе больше, чем ты и Джейк, Рэйчел. Пусть не сейчас, — но я клянусь. Слышишь, Рэйчел?! Клянусь.

Я всё ему скажу, поняла она. Всё – и сделаю это совсем скоро. Потому что он заслужил правду. Ах, Джейк, подумала Рэйчел, глядя на брата, ты можешь им гордиться. И я тоже.

Тридцать шестой и другие годы (продолжение)

Документы, сообщения прессы, другие материалы

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

СОВ. СЕКРЕТНО

Считаю целесообразным подготовить материалы по беседам м-ла Тухачевского с фон Бломбергом в виде аналитической записки с приложением соответствующих протоколов и стенограмм. Сведения ген. Скоблина подтверждены службой безопасности «Falcon Bank and Trust» и могут быть признаны достаточным основанием для дальнейшей работы в этом направлении.

Большаков

1 декабря 1936 г.

Резолюция: к исполн. немедл.!!!

Городецкий (подпись)

* * *

Когда пытаешься свести к основоположному единству все многообразие, всю социальную и политическую многосторонность нашей Сталинской Конституции, — неизменно возвращаешься к четкой формуле, уже прочно усвоенной народным сознанием:

Конституция победившего социализма.

Когда задаешься, далее, целью вскрыть основные конкретные черты этой Конституции, как автобиографии социализма, — явственно выступают две определяющие её особенности. Они есть:

Конституция реальной демократии.

Конституция мира и братства народов.

Нечего доказывать, что в этих ее чертах – величайшая всемирно-историческая ее значимость. Величайшая взрывчатая сила, в ней заложенная: сила утверждающая, творческая, сила концентрации и консолидации нового мира, опирающегося на лучшие ценности общечеловеческой культуры.

Сталинская Конституция – плоть от плоти наших революционных лет. Живое единство революционной теории и революционной практики. Она в подлинном смысле завоевана, взята боем, вырвана у истории, — в эпопее октябрьских дней, в огне гражданской войны, в напряженной стратегии нэпа, в суровой выдержке социалистического наступления, в героическом труде пятилеток. Конституция победившего социализма – правовой итог Великой революции.

Проф. Н. Устрялов, «Самопознание социализма». Декабрь 1936 г.

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

СЕКРЕТНО

т. Городецкому для ознакомления (пер. с французского)

«Франс Суар», декабрь 12, 1936. Не следует быть слишком уж наивными и полагать, будто в руководстве Советской России существует полное единство. Интриги против Сталина – несомненный факт. На большевистском Олимпе идут ожесточенные споры о путях дальнейшего развития страны в условиях прихода к власти в Германии национал-социалистического правительства и краха надежд на пролетарскую революцию в Европе и США, а также кризиса, явно переживаемого сейчас Коминтерном. Если линия Сталина начнёт окончательно брать верх, то ортодоксы, находящиеся под идейным влиянием и с подсказки «архитектора мировой революции» Троцкого, могут попытаться предпринять решительные меры. В Советской России, например, имеются популярные военные – герои сражений гражданской войны, возможно, неудовлетворённые своим сегодняшним подчинённым по отношению к бюрократии положением. В силу того, что свобода печати в СССР как таковая отсутствует, никакие сведения из кулуаров Кремля просочиться не могут, и для нас политическая борьба в окружении Сталина выглядит, как схватка бульдогов под ковром, из-под которого время от времени вылетают окровавленные трупы. Однако, в нашем распоряжении имеется информация, согласно которой Сталин располагает поддержкой некоей группы людей, условно именуемой «молодые львы» и стремящихся к возрождению былой мощи русской империи. Если Сталину удастся перетянуть их на свою сторону или каким-то иным способом вступить с ними в альянс, то эта новая конфигурация сил будет не только весьма интересной, но и очень опасной как для внутренней оппозиции Сталину в СССР, так и для Европы. «…»

Резолюция: попр. К-у заткн. рты эт. ид-м немедленно! т. Кашицкому к исп., сообщ. т. Ц-ву

Городецкий (подпись)

* * *

19 января 1937 года. Затягивание японской стороной подписание т. н. Антикоминтерновского пакта, которое предположительно должно было состояться в ноябре прошлого года, «вызывает искреннее недоумение германского правительства и рейхсканцлера Адольфа Гитлера». Разворачивающееся научно-техническое сотрудничество двух стран настоятельно требует заключения надлежащего соглашения в области внешней политики, консолидирующего усилия Германии и Японии в недопущении коммунистической агрессии и препятствовании распространению международно-олигархического еврейского капитала, говорится в посвящённой переговорам статье ведущего органа НСДАП «Фёлькишер Беобахтер». Немцы уже высказывали своё намерение расширить географию Пакта в Европе и в Азии, намереваясь поторопить Японию. Со своей стороны, японские высшие должностные лица заявляют, что приветствуют эту идею и что не хотели бы видеть данное соглашение как некий секретный сговор двух стран. Известно, что Япония ведёт по этому поводу консультации с САСШ. Несомненно, подобные действия Японии вызывают в МИД Германии сумятицу и растерянность, в то же время подталкивая немцев к поиску других возможных союзников, наиболее вероятными из которых выглядят, в частности, Польша и Италия. «…»

* * *

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений

Согласно представления Всесоюзного Центрального Совета Профессиональных Союзов – Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

1. Перевести во всех государственных, кооперативных и общественных предприятиях и учреждениях работу с шестидневки на семидневную неделю, считая седьмой день недели – воскресенье – днем отдыха.

2. Запретить самовольный уход рабочих и служащих из государственных, кооперативных и общественных предприятий и учреждений, а также самовольный переход с одного предприятия на другое или из одного учреждения в другое. Уход с предприятия и учреждения, или переход с одного предприятия на другое и из одного учреждения в другое может разрешить только директор предприятия или начальник учреждения по заявлению работника (сотрудника) в срок, установленный соответствующим законодательством. «…»

3. Увеличить продолжительность рабочего дня рабочих и служащих во всех государственных, кооперативных и общественных предприятиях и учреждениях:

с семи до восьми часов – на предприятиях с семичасовым рабочим днем;

с шести до семи часов – для служащих учреждений, один день (вторник) — до десяти часов «…»

7. Настоящий Указ входит в силу с 1 июня 1937 года. «…»

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

(материалы прессы САСШ, перевод от 26.03.37 г.)

«…» Как мы сообщали «…», утром 11 марта практикующий в Ватикане врач, д-р Франческо Петаччи (по слухам, весьма близкий к итальянскому дуче), подвергся ужасному нападению огромной птицы, буквально растерзавшей свою несчастную жертву. «…» Ни полиция, ни власти Ватикана до сих пор не опубликовали никакой официальной версии этого невероятного происшествия. «…»

Следует признать, что в происшествии немало мистического. Как уже известно со слов очевидцев, д-р Петаччи подвергся нападению хищного пернатого, а именно – орла. Орёл же является геральдическим символом Пия Одиннадцатого. В кулуарах Ватикана давно циркулируют слухи о том, что, с тех пор как д-р Петаччи сделался практикующим врачом в Ватикане, состояние действующего Папы заметно ухудшилось. Всё это мгновенно стало достоянием широкой публики, и теперь мало кто может уверенно утверждать, что это, без сомнения, из ряда вон выходящее событие – простое совпадение. «…»

Последовавшие за этим происшествием события не только не проясняют случившегося, а, напротив, вызывают новые вопросы. Как известно, 14 марта во всех католических храмах Германии была зачитана энциклика Пия Одиннадцатого «Mit brennender Sorge», в которой сурово осуждается деятельность правительства Гитлера и партии НСДАП, в том числе антиеврейская политика Германии. А менее недели спустя, 19 марта, появилась энциклика «Divini Redemptoris», в которой Ватикан обрушивается с критикой на безбожный коммунизм. И даже те из нас, кто бесконечно далёк равно от религии и мистицизма, не может избавиться от ощущения, что между всеми этими событиями существует какая-то связь. «…»

По существу изложенного был задан вопрос т. Царёву, который заявил, что ему о происшествии известно, но оно оперативного значения не имеет. По своему обыкновению т. Царёв никаких подробностей не привёл.

Резолюция:??? Что зн. — не имеет??? Уточ.!

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

1 сентября 1937 года. Инциденты у оз. Хасан (фрагмент)

«…» 40-я стрелковая дивизия к утру 2 августа заканчивала свое сосредоточение и на 2 августа получила задачу нанести противнику удар и овладеть районом высоты Безымянная – высота Заозерная. Здесь, несомненно, была проявлена поспешность. «…»

Сложившаяся обстановка не требовала столь быстрого действия, к тому же значительная часть командного состава дивизионов и командиры танковых батальонов были лишены возможности произвести 1-го августа засветло рекогносцировку и организовать взаимодействие на местности. В результате этой поспешности к 7 часам 2 августа (к началу наступления) часть артиллерии, прибывшей ночью, оказался не готовой, особенно его передний край, изучены не были, связь полностью развернуться не успела, левый фланг боевого порядка не мог начать наступление в назначенный приказом час. «…»

Т. о., очевидно, что командование группировки РККА оказалось слабо подготовленным к боевым действиям в реальных условиях. Оперативное руководство войсками осуществлялось на низком уровне, боевая подготовка зачастую подменялась политическими лозунгами, призывами к героизму и т. п. В ходе боевых действий выявлена слабая подготовка командного состава всех уровней, включая командиров отделений и взводов. «…»

Необходимо отметить, что причина конфликта лежит в технической плоскости, т. е. указанный инцидент имел место в результате халатного отношения руководства ЗабВО и ДВВО к вопросу чёткого и своевременного проведения процедуры демаркации госграницы в зоне ответственности, о необходимости чего не было доложено в соответствующие инстанции НКИД и НКО СССР. «…»

По предварительным оценкам, боевые и небоевые потери РККА в ходе конфликта составили ок. 3000 чел. личного состава, каковое соотношение, в т. ч. соотношение боевые/небоевые потери, является недопустимым. «…»

Японская сторона сделала из конфликта, на наш взгляд, надлежащие выводы. Помимо организации совместной с СССР демаркационной комиссии, в район конфликта выехала группа сотрудников военной прокуратуры Японии, которая определит меру ответственности командира 19-й дивизии п-ка Одзака. «…»

Резолюция: копию т. Ц-ву для ознакомл., попр. его изложить сообр./замеч. не позд. 12 сентября. Хар-ка Одзаки, если м. Обеспечьте возм. т. Ц-ву посетить р-н конфликта, если возникнет потребность.

Городецкий (подпись)

Лефортово. Сентябрь 1937

Сергей выпал из полудрёмы, услышав звук проворачивающегося ключа в замочной скважине камеры – час был явно неурочный. Зашевелились и другие обитатели: в унылом быте следственной тюрьмы нарушение распорядка – пусть и сомнительное, а всё же развлечение.

— Королёв кто? — хмуро спросил вертухай, оглядывая заключённых и при этом профессионально избегая смотреть в глаза.

Последние два месяца после смены наркомвнудела что-то сдвинулось, в том числе явно сбавила обороты обычная вертухайская наглость. Сергей не имел возможности как следует обдумать послужившие тому причины: то ли истончившийся резко приток новоприбывших, то ли события, лежавшие в основании слухов о гибели «железного наркома» и его ближайших помощников. Его разум был занят сейчас одним: сочинением писем, которые должны были вырвать его из тюрьмы и позволить ему снова заниматься делом.

— Я Королёв, — Сергей тяжело спрыгнул на пол камеры.

— На выход, — буркнул надзиратель и отступил в коридор, освобождая проём двери. — Руки за спину, встать к стене, не оборачиваться!

К этому ритуалу Сергей уже успел привыкнуть, и первоначальное возмущение его очевидной унизительностью притупилось, хотя и не исчезло вовсе.

Сергея не допрашивали уже больше недели, и он начал было думать: возможно, его письма возымели какое-то действие, — хотя и не позволял себе на это надеяться.

Коридор, которым вели Сергея всё дальше и дальше от камеры, сделался незнакомым; исполнив привычный «танец» с руками за спиной и поворотами, он оказался в просторном кабинете, на окнах которого не было решёток. У правого окна, спиной к вошедшему, стоял высокий человек в безупречно обливающем атлетическую фигуру костюме, второй – кто это такие, пронеслось у Сергея в голове – тоже в гражданском, сидел за столом, а в зе-ка, сидевшем на диване напротив, перед небольшим столиком с аккуратно расставленной снедью, Королёв с изумлением узнал Глушко.

— Присаживайтесь, Сергей Павлович, — произнёс сидевший за столом, и указал подбородком на диван. — С Валентином Петровичем вы знакомы. Я – Александр Александрович, а это – он кивнул в сторону того, кто, по-прежнему не оборачиваясь, стоял у окна, — Яков Кириллович. Схема вам известна: я – злой следователь, а Яков Кириллович – добрый.

Королёв мог бы поклясться: человек у окна не оборачивался. Мгновение тому назад он стоял лицом к окну, и сразу – лицом уже к Сергею. Королёв невольно поёжился и подумал: на роль «доброго следователя» человека с такими глазами мог назначить только некто с весьма своеобразным чувством юмора.

Он осторожно опустился на диван и обменялся взглядом с Глушко, который находился в очевидно приподнятом настроении. Глушко подвинул к нему тарелку с бутербродами и чай в стакане с серебряным подстаканником, шепнул: «Налегай, Серёжа!» и улыбнулся. На Королёва же происходящее действовало скорее настораживающе, и он покосился на сидящего за столом Городецкого. Тот достал из кармана портсигар:

— Вы перекусывайте, Сергей Павлович, пока мы с Яковом Кирилловичем перекурим.

— Не стесняйтесь и не торопитесь, — улыбнулся Гурьев. — Вы с Валентином Петровичем давно не виделись, — вам, вероятно, есть, что обсудить. А мы с Алексан Санычем, в самом деле, подымим. Не помешаем?

— Да что вы, — несколько резче, чем хотелось, вырвалось у Королёва.

— Ну и чудно, — словно не замечая этой резкости, Гурьев улыбнулся ещё шире. — Алексан Саныч, угостите и меня табачком.

Оба «следователя» демонстративно перестали замечать находящихся в двух шагах от них Глушко и Королёва – так, будто между ними выросла стена из неосязаемого, но непроницаемого стекла. И это было сделано тоже не по-энкаведешному, как-то особенно – доброжелательно, что ли? И ещё – не было в этом привычной в этих стенах «игры с подследственным», которую оба, и Сергей, и Валентин, научились распознавать.

— Что происходит? — стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, Сергей потянулся к бутерброду с икрой, украшенному розеткой сливочного масла. Только бы рука не дрогнула, подумал он. — Ты давно здесь?

— Не очень, — также вполголоса ответил Глушко, осторожно делая маленький глоток чая из такого же стакана, какой стоял перед Сергеем. — Остальных наших завтра привезут. Я список составил, всего сто шестнадцать человек, — всех, кого вспомнил. Остальных потом – наши ещё кого-то допишут. Обещали – никаких ограничений, ни по статьям, ни по каким другим вопросам.

— Кондратюк нам нужен, — быстро оглянувшись на курильщиков, проговорил Королёв. — Помнишь? «Завоевание межпланетных пространств».

— Сергей, это утопия, — вздохнул Глушко. — Спустись, Бога ради, на землю. Кто тебе позволит сейчас такими вопросами заниматься! Они?

— Зачем тогда мы нужны? Да ещё вот так – вдруг! Значит, Валентин, кто-то серьёзно по нашей тематике продвинулся. Либо немцы, либо американцы. А может, и те, и другие. Как думаешь, освободят? — как можно безразличнее поинтересовался Королёв.

— Пока расконвоируют, а там увидим, — в тон ему ответил Глушко. — Но это всё лирика, а что на самом деле происходит, я, ей-богу, не знаю, Сергей, и даже подумать об этом у меня времени не было. Возможно, ты прав, и мы действительно им понадобились.

— Не «им», — оба, и Королёв, и Глушко, разом вздрогнули, не понимая, как их услышали, и почему а, главное, когда «добрый» «следователь» успел оказаться прямо перед ними верхом на стуле. — Не «им» – народу. Родине. России. Державе. Я внятно излагаю?

Ну, я бы приоритеты в семантическом ряду несколько иначе расставил, мысленно хмыкнул Городецкий, с удовольствием наблюдая, как тюремная настороженность на лицах Глушко и Королёва стремительно сменяется изумлением и растерянностью: суворовско-гурьевское «Удивить – победить!» он усвоил не хуже таблицы умножения. Но вообще ничего так получилось, душевненько. И он сладострастно затянулся дымом.

Почему-то Королёв сразу понял: это не провокация. Никакой провокатор на такие слова санкции получить не сможет, да и в голову это никакому провокатору никогда не придёт. Но тогда что же это такое?! Оставалось только как-то попытаться ужиться с мыслью: происходит невероятное. То самое чудо, которого он так ждал и на которое не надеялся, честно следуя правилу: не верь, не бойся, не проси. Он и не просил ничего – это его попросили.

— А у меня сложилось иное представление, — дёрнул головой Королёв и, словно не замечая отчаянного взгляда Глушко, в упор посмотрел на своего визави. — Во всяком случае, три месяца назад я интересовал державу и народ исключительно в качестве врага. Хотелось бы узнать, что изменилось.

Городецкий поднялся, погасил папиросу и, подхватив и поставив стул рядом с Гурьевым, точно так же по-наполеоновски уселся на сиденье:

— Я понимаю, — спокойно глядя на Королёва, произнёс он, — переход от кнута, да ещё незаслуженного, к прянику – достаточно резкий. К сожалению, времени на привыкание к виражам нет – ни у нас, ни у вас. Обещаю сейчас только одно: вы получите всё, что необходимо для работы, и даже немного больше. Но извинений и реверансов не будет – на это тоже нет времени. Если согласны – добро пожаловать на борт. А на обиженных – воду возят. Я внятно излагаю?

Нет никакой разницы между добрым и злым, подумал Глушко, переводя взгляд с одного из сидящих перед ним «следователей» на другого. Может быть, действительно зло и добро – это одно и то же, и всё зависит лишь от того, где находится наблюдатель?

— О какой работе идёт речь? — Глушко сцепил пальцы в замок на колене и бросил сердитый взгляд на Королёва.

— По вашему профилю – ракеты и ракетные двигатели. Но подробности – только после согласия.

— Ваша мама, Сергей Павлович – удивительный человек, — и, потрясённый мягкостью, с которой Гурьев произнёс это слово – не «мать», а «мама», — Королёв, сам того не подозревая, раскрылся, позволив Гурьеву увидеть и нащупать именно то, что тому требовалось. — Если бы не она, мы бы вас с Валентином Петровичем так быстро не вытащили. Преданность любящих нас женщин – в жизни так бывает, когда нам, мужчинам, больше просто не на что рассчитывать. Согласны, Сергей Павлович? А вот как суметь их вознаградить за это – я, например, не знаю. А вы?

— Как это так – не на кого?! — вскинулся Городецкий. — А партия? А правительство?!

— Почему-то партия и правительство вспоминают о том, что они не булки белые с икрой жрать, а России служить поставлены, только когда дерьмо до подбородка доходит.

— Опять не прав, — горестно вздохнул Городецкий. — Какой там подбородок-то – до бровей уже подкатило, а они всё – божья роса, божья роса.

— Так ведь вроде обещали исправиться? — саркастически приподнял Гурьев левую бровь.

— Сотрудники, допустившие нарушение социалистической законности, выразившееся, в том числе, в злоупотреблении властью, понесли заслуженное наказание, — металлическим голосом, явно кого-то при этом передразнивая, проскрежетал Городецкий.

— Заслуженное наказание только тогда становится таковым, когда оно осознано как заслуженное, — вздохнул Гурьев. — Или ты думаешь, Алексан Саныч, будто, расшлёпав эту мразь в том же самом подвале у той же самой стенки, мы что-нибудь кому-нибудь объяснили?

— Не трави душу, — попросил Городецкий. — И хватит уже товарищей конструкторов эпатировать, на них и так лица нет. Твоя информация пришла две недели назад, мы только тогда и озаботились вопросом, а до этого – ни сном, ни духом!

— И всё-таки в этом что-то есть, — Гурьев прищёлкнул пальцами в воздухе. — Согласись, дружище. Приходят такие потрясающие сведения, мы кидаемся проверять, на какой стадии находятся у нас работы по соответствующему направлению, и тут у тебя в кабинете появляется Гризодубова с письмом от Марии Николаевны. И что же мы видим? У Глушко погром, Королёв в кутузке, и пока мы опять соберём институт и приведём его в рабочее состояние, пройдёт в лучшем случае полгода. Шесть месяцев, Сан Саныч. Шесть. Что это такое, я тебя спрашиваю? Нам следовало эту шайку троцкистов полгода назад перебить – вот это было бы адекватной мерой самозащиты. А ты – наказание, наказание. У нас прокуроров не хватит всех наказывать. На упреждение надо стрелять!

— Добрый, — констатировал Городецкий. — Как есть, добрый. В Ессентуки тебе пора, подлечиться. Вот, с товарищами, — указал он подбородком на Глушко и Королёва, — и поедешь. А то желчь у тебя скоро носом пойдёт. Что, товарищи, — принимаете предложение после двухнедельного отдыха в санатории приступить к своим обязанностям?

Артисты, восхищённо подумал Сергей, переглянувшись с Валентином. То, как «следователи» жонглировали фразами, перебрасываясь ролями, будто мячиками, подхватывали друг у друга «мелодию», словно джазовые виртуозы, неопровержимо свидетельствовало: всё это слишком высокий, недосягаемый для провокаторов класс. И вообще: не бывает провокаторов – с такими глазами!

— Согласны, — упрямо наклонив вперёд голову на короткой шее, сказал Королёв. — Согласны, Валентин Петрович?

— Я согласен, — едва заметно улыбнулся Глушко. — Только я не совсем понимаю, к чему такая… бутафория.

— А как вы термин угадали, Валентин Петрович? — поинтересовался Гурьев. — Вот ведь что значит – настоящая научная интуиция!

— Ну, хватит уже, в самом деле, — поморщился Городецкий. — Переигрывать тоже ни к чему. Бутафория, как вы, Валентин Петрович, совершенно правильно изволили заметить, исключительно затем, чтобы между нами возникло нечто вроде предварительной взаимной расположенности. Без этого никакой совместной работы не получится, а нам от вас требуются не рапорты об исполнении и не победные реляции, а настоящая работа. Если нет возражений, давайте подпишем бумаги, а потом Яков Кириллович вас введёт в курс дела.

Глушко читал внимательно, время от времени недоумённо приподнимая брови, а Королёв подписал, не глядя, и теперь сидел как на иголках, ожидая, пока Глушко закончит вникать в текст. Наконец, Глушко передал Городецкому лист со своей подписью, и Гурьев довольно кивнул:

— Отлично. Раз формальности соблюдены, давайте приступим. Что вы скажете, Валентин Петрович, о ракетном кислородно-спиртовом двигателе с тягой в десять тонн?

— Это невозможно, — хрипло проговорил Глушко, посмотрев на ошеломлённого не меньше его самого Королёва.

— Невозможно сейчас или невозможно вообще? — уточнил Городецкий.

— Нет ничего «невозможного вообще», — отрезал Королёв. — Просто у нас такой аппаратуры нет. И ни у кого нет, поскольку технически и технологически…

— А у нас несколько иные сведения, — вкрадчиво возразил Гурьев.

Поднявшись, он стремительно переместился к стене кабинета, на которой имелась некая зашторенная конструкция. Глушко решил с самого сначала: наверняка за серым сукном скрывается доска или что-то в этом роде. И, когда Гурьев раздвинул материю, удостоверился, что не ошибся: его глазам предстал чертёж, в котором Глушко смог узнать знакомые очертания агрегатов жидкостного реактивного двигателя. Единственное, что сразу же понял Глушко – двигатель огромен и превосходит всё, доводившееся им в ГИРДе[49] до сих пор создавать. Посмотрев на Королёва, он убедился, что и Сергей совершенно потрясён.

— Невероятно, — выдохнул Королёв и рванулся к чертежу, едва не опрокинув столик с деликатесами. — Чьё это?! Валентин! Да иди же сюда, чёрт тебя возьми!

— Это работа конструкторского бюро одного очень талантливого и при этом ещё и чрезвычайно бойкого молодого человека, которого зовут Вернер фон Браун и который, к сожалению, находится в большом фаворе у товарища Адольфа Гитлера, — Глушко непроизвольно дёрнулся, услышав этот чудовищный оксюморон – «товарищ Гитлер». — Согласно имеющимся данным, фон Браун возглавляет конструкторско-испытательный центр в местечке Пенемюнде, где будет строить ракету, двигатель которой вы, дорогие товарищи, имеете счастье лицезреть. По некоторым, пока что непроверенным, данным, это – только один из двигателей, — Гурьев сделал ударение на «один», — создающейся под руководством молодого Вернера ракеты.

— Невероятно, — пробормотал Глушко, дотрагиваясь до чертежа, словно не доверяя глазам. — Потрясающе…

— А смысл в чём?! — недовольно проворчал Городецкий. — Смысла не вижу, товарищи. Любой бомбардировщик…

— А я разве сказал, что нас интересует боевое применение? — удивился Гурьев. — По-моему, я этого не говорил. Но к этой теме мы вернёмся немного погодя. Так что, товарищи конструкторы? Воспроизвести в металле сможете?

— По чертежам – сможем, — задумчиво произнёс Глушко, — но дело не в этом. Дело в том, что мы, получается, занимались совершенной чепухой – пятьсот килограммов тяги, семьсот… А немцы сразу на десять тонн вышли.

— Мы исходили из поставленных задач и имеющейся производственной базы, — яростно рубанул рукой воздух Королёв, багровея от обиды. — Если бы поставленная задача с самого начала была определена так, как мы предлагали…

— Мне кажется, это очень верная мысль – чем грандиознее задача, тем свободнее размах конструкторских идей, необходимых для её реализации, — как будто бы задумчиво, а на самом деле едва ли не перебив Королёва, произнёс Гурьев. — Какую задачу вы себе ставите, Сергей Павлович?

— Человек на Луне, — Королёв в упор посмотрел на Гурьева.

— Сергей, — простонал Глушко, хватаясь за голову.

— Напрасно вы, Валентин Петрович, ужасаетесь, — спокойно возразил Гурьев и улыбнулся. — Это превосходная цель, замечательная. Но, если уж быть до конца откровенным, слегка промежуточная. Лунная станция, база, с которой взлетают аппараты для межзвёздных путешествий – вот это, мне кажется, немного ближе будет к вашей настоящей мечте, не правда ли, Сергей Павлович?

Откуда он знает, растерянно подумал Королёв. Не может он этого знать, это просто невозможно. Только если мама… Но кто же он такой, если мама – об этом – ему – рассказала?!

— Да ты спятил, — взревел Городецкий, вскакивая и отшвыривая стул. — Какая такая ещё лунная станция?!

— Остынь, — усмехнулся Гурьев, и оба конструктора поняли, кто в этой комнате главный и почему. И не только сейчас, и не только в этой комнате. — Остынь, дружище. Только тот, кто умеет по-настоящему мечтать, способен на истинный прорыв. А ведь нам нужен именно прорыв, Сан Саныч. Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Валентин Петрович, как думаете – сумеете обеспечить нашу с Сергеем Павловичем мечту соответствующими двигателями?

— О каких сроках мы говорим? — спросил Глушко, старательно разглядывая свои знававшие лучшие времена ботинки.

— Десять лет, — выпалил Королёв.

— Десять лет до вывода искусственных объектов на орбиту вокруг Земли, — кивнул Гурьев. — Мечтать будем основательно, без прожектёрства и штурмовщины. Грамотно мечтать. А, Сергей Павлович? И ещё десять лет – на лунный проект, а там посмотрим. Ну, что? Соглашайтесь!

* * *

— Вот так, Варяг, — вздохнул Гурьев, прикуривая и с удовольствием наблюдая за Королёвым и Глушко, которые, забыв обо всём на свете и едва не хватая друг друга за грудки, ползали по чертежу и яростно спорили о нюансах, до которых ни Гурьеву, ни Городецкому не было ровным счётом никакого дела. — Таким вот способом, дружище.

— Ты рехнулся, — прошипел Городецкий. — Точно рехнулся. Как я с таким бредом к Хозяину сунусь?! Он меня с потрохами сожрёт – и будет прав на все сто!

— А ты не суйся, — спокойно посоветовал Гурьев, — а толково и обстоятельно доложи. И главное, не обещай результатов ни через год, ни через два. И через пять не обещай. Вранья Хозяин не любит, это точно. А вот глупости я за ним как-то не замечал.

— Ты что, всерьёз это всё говорил – Луна, межзвёздные путешествия? Где мне людей и ресурсы на эту жюльверновщину найти? Что молчишь?!

— Перестань на меня шипеть, Варяг. Ты изделие по проекту «Врата» чем собираешься к цели, если придётся, доставлять, позволь у тебя поинтересоваться? Поездом, малой скоростью в почтовом вагоне? Держибобелем или статосратом? Не самолётом По-2, случайно? А, ты хочешь, чтобы я на собственном горбу его пёр!

— Во-о-он куда ты замахнулся, — изумлённо протянул Городецкий, разглядывая друга так, словно впервые увидел. — Вот оно что… Так до изделия нам – ещё как до луны лесом, и всё, того-этого, раком!

— Ничего, и изделие у нас будет, и носитель для него. Не завтра, не послезавтра – но будет. Так Хозяину и скажешь.

— Сам говори, — пробурчал, сквозь клубы табачного дыма разглядывая размахивающих руками Королёва и Глушко. — Тебе всё как с гуся вода, что Хозяин, что все остальные.

— Хорош прибедняться, — Гурьев, кажется, рассердился теперь не на шутку. И хотя Городецкий знал: Гурьев всегда только демонстрирует эмоции, никогда не поддаваясь им по-настоящему, — всё равно не мог поверить до конца, будто это чистой воды лицедейство. — Учитесь сами с Хозяином разговаривать так, как следует – иначе не добьёмся мы ничего.

— … Значит, Сергей, мы так не сможем договориться, — прозвучала спокойная реплика Глушко, к которому вернулось его обычное самообладание, принимаемое многими за холодность и чопорность. — Я считаю, что работы по кислородному агрегату с тягой более сотни не целесообразны в принципе, и с этих цифр надо переходить к проектам на неустойчивых компонентах.

— Значит, не договоримся, — опуская подбородок так, словно готовясь боднуть собеседника, ответил Королёв. — А я уверен: тягу можно довести…

— Что значит – «не договоримся»?! — грохнул ладонью по столу Городецкий, и оба конструктора удивлённо воззрились на него: они как-то упустили из виду – оказывается, «злой следователь» их внимательно слушает. — Этого мы не можем допустить, товарищи. Если двое советских учёных не могут договориться, значит, один из них – враг. Мы с Яковом Кирилловичем вас на полчасика оставим, а вы, будьте любезны, к нашему возвращению договоритесь. А не то мы вас директивно помирим. Я внятно излагаю?!

И вам фельдфебеля в вольтеры дам, грустно подумал Гурьев. Неужели это никогда не кончится? И ведь в самом деле, по-другому – просто не заработает. А нам позарез надо, чтобы заработало. Действительно – позарез.

Документы (продолжение). 1938 – 1940

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

28 апреля 1938 года

«…» Фирлингер сообщил, что Александровский информировал его о позиции, которую занимает Советское правительство в чехословацком вопросе. По словам Фирлингера, он уже сообщил в Прагу о том, что, если бы правительство СССР было запрошено об этой позиции, оно не отказалось бы совместно с Францией и Чехословакией обсудить вопрос об обеспечении внешней безопасности последней против возможной агрессии. Фирлингер утверждает, что такая позиция правительства СССР весьма ободряет чехословаков «…» Однако в данный момент приходится признать, что решающую важность имеет линия, которой будет держаться Англия в вопросе о Чехословакии. Если в Лондоне Даладье и Бонне получат заверения, что Англия поддержит Францию в случае необходимости для последней оказать помощь Чехословакии против германского агрессора, Гитлер не осмелится напасть на Чехословакию.

Зам. Народного Комиссара В. П. Потёмкин

Резолюция: на контроль т. Большакову. Майского запр.!

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

СЕКРЕТНО

Инструкция (фрагмент)

Табельное оружие

Пистолет

Пистолет сист. Гура – Ладягина обр. 1934/37 г. автоматический серийный (код. наимен. «ГЛАС»)

Рамка пистолета выполнена из ударопрочной пластмассы методом компрессионного литья. Затвор выполнен из стали методом высокоточного литья и подвергнут специальной обработке для повышения коррозионной и износостойкости. Рукоятка пистолета имеет выемки под пальцы на передней стороне и уступ/упор под большой палец на их боковинах. Пистолет снабжён интегрированным компенсатором подброса ствола. Компенсатор выполнен в виде группы отверстий в верхней дульной части ствола, и соответствующих им вырезов в затворе рядом с мушкой. УСМ – ударниковый, «безопасного действия» с двумя авт. предохранителями, в т. ч. на сп. крючке. «…»

Калибр 7,62 мм

Магазин 15 патронов

Вес 620 (800) г (со снаряж. маг.) «…»

Боеприпасы к пистолету «ГЛАС»

1. Гильза с жёлтым ободком – стандартный патрон для поражения живой силы противника на открытой местности и в помещениях, пуля оболочечная с экспансивной выемкой в головной части для обеспечения высокого останавливающего действия на коротких и средних дистанциях.

2. Гильза с красным ободком – бронебойно-зажигательный патрон для поражения живой силы противника внутри легкобронированных объектов и транспортных средств. Пуля подкалиберная с высоким заброневым действием.

3. Гильза с синим ободком – патрон для бесшумно-беспламенной стрельбы (только в сочетании с ПББС), пуля оболочечная с экспансивной выемкой в головной части для обеспечения повышенного останавливающего действия на коротких дистанциях.

Обоймы имеют специальное окошко в основании для возможности установки соотв. маркировки типа исп. боеприпаса. «…»

ПББС (код. наимен. «Шёпот») — прибор бесшумной и беспламенной стрельбы, может применяться с любым из видов стандартных боеприпасов «ГЛАС», наиболее эффективен при использовании соотв. («синего») патрона; снабжён спец. системой быстрого монтажа/демонтажа на стволе (норматив 3 сек.). «…»

Ножи

НОТ-39С – нож оперативно-тактический обр. 1936/39 г. (складной) конструкции Гура – Ладягина. Длина клинка 12 см, клинок снабжён анатомическим пальцевым упором для бесшумного раскрытия одной рукой. Заточка клинка односторонняя, может быть снабжён противобликующим/матовым покрытием. «…»

НОТ-39К – то же, с жёстко закреплённым клинком обоюдоострой заточки длиной 16 см (штык-кинжал, окопный нож). Ножны металлич., с приспособлениями для крепления на голени, могут быть совмещены с клинком, образуют инструмент для перекусывания проволоки/спирали. «…»

Утверждаю:

Нач. 11 Отдела секретарь ЦК ВКП(б) Городецкий (подпись)

4 мая 1938 года

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

30 июня 1938 года

Некоторые аспекты конфликта м/у Японией и СССР-МНР в р-не р. Халхин-Гол

«…» Невзирая на четырехкратное превосходство в воздухе, начало конфликта создало угрозу недопустимых потерь для авиации корпуса. По словам командующего ВВС полковника Т. Куцевалова, «57-й особый корпус имел авиацию, которую можно охарактеризовать по боеспособности просто как разваленную авиацию… которая, безусловно, выглядела небоеспособной». На территории МНР отсутствовали авиационные базы, в ходе конфликта командование РККА не приняло надлежащих мер к организации временных аэродромов и аэродромов подскока, что крайне затруднило действия авиации в ходе БД. Серьезным недостатком в подготовке ВВС к боевым действиям явилось полное отсутствие связи между пунктами базирования. Летный состав не имел надлежащего боевого опыта, имел слабую лётную и теоретическую подготовку. Только за 1 неделю боёв авиация потеряла 13 машин и 11 летчиков. Из 250 машин, потерянных в ходе конфликта, 50 машин явились небоевыми потерями. «…»

В ходе БД снова, как и в предыдущем конфликте у о. Хасан, наблюдалась плохая оперативно-тактическая подготовка командного состава, отсутствие надлежащей организации связи и взаимодействия м/у частями, недостаток инициативы, перебои в организации снабжения войск продовольствием и боеприпасами и др. нарушения. Пренебрежение вопросами организации радиосвязи, несмотря на прямые указания Генерального штаба РККА, наблюдалось повсеместно. Руководство округа в лице м. Блюхера не сделало никаких выводов в части, касающейся организации рокадной дорожной сети в зоне ответственности. «…»

Генеральный штаб в Токио предпринял беспрецедентные шаги по снижению напряжённости. Так, отправлен в отставку командующий Квантунской армии ген. Ямада, начальником штаба армии назначен ген. Такэда, заявлено о сокращении численности группировки на 100 тыс. военнослужащих. «…»

Необходимость демаркации границы не может далее игнорироваться, несмотря на необходимость оставить за собой повод для позднейшего продвижения на территорию Маньчжурии. «…»

Резолюция: т. Ц-ву для ознакомл. Уточн. его мнение по Апанасенко. Такэда – т. самый?

Городецкий (подпись)

* * *

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

Об укреплении единоначалия в Красной Армии и Военно-Морском Флоте

В связи с тем, что институт комиссаров уже выполнил свои основные задачи, что командные кадры Красной Армии и Военно-Морского Флота за последние годы серьезно окрепли, а также в целях осуществления в частях и соединениях полного единоначалия и дальнейшего повышения авторитета командира – полновластного руководителя войск, несущего полную ответственность также и за политическую работу в частях, — Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

1. Отменить «Положение о военных комиссарах Рабоче-Крестьянской Красной Армии» «…».

2. Ввести в соединениях (корпусах, дивизиях, бригадах), частях, кораблях, подразделениях, военно-учебных заведениях и учреждениях Красной Армии и Военно-Морского Флота институт заместителей командиров (начальников) по политической части.

3. Обязать Военные Советы округов, фронтов и армий осуществлять повседневный живой контроль за политической работой в корпусах, дивизиях, бригадах. «…»

Москва, Кремль. 6 июля 1938 г.

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

2 сентября 1938 года

«…» Источник «Бридж» сообщает о содержании документа, составленного 30.08.38 г. помощником Галифакса Вильсоном. «…» Суть плана сводится к следующему: в тот момент, когда возникнет «острая ситуация» по Чехословакии, Чемберлен должен лично отправиться на переговоры к Гитлеру. На этих переговорах должны быть урегулированы все вопросы, касающиеся Чехословакии, и устранены все возможные поводы для конфликта с Германией, после чего будет достигнуто широкое соглашение между Англией и Германией. План разработан во всех подробностях; в частности, учитывается возможность, что Гитлер не согласится принять Чемберлена. Поэтому Вильсон решил, что проинформировать Гитлера следует только тогда, когда Чемберлен будет уже на пути в Германию. «…»

Большаков

Резолюция: Версалю конец, воюем? т. Ц-ву, для ознакомл., циркулярно.

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

СЕКРЕТНО

26 октября 1938 года

Отчёт о полевых испытаниях новых типов самолётов истребительной авиации (фрагмент)

«…» В ходе испытаний (сравнительных вылетов) были задокументированы нарекания лётно-технического состава на несоответствие реальных характеристик скорости, набора высоты и т. п. заявленным в документации. Расследованием, проведённым мною при содействии инженерно-технического персонала КБ установлено, что:

1. Лётчики проявляют халатное отношение к соблюдению полётных инструкций – не закрывают фонарь кабины, производят закрывание шасси со значительным опозданием, не обладают навыками управления электромеханическими приводами рулей и т. п.;

2. Техниками не соблюдается норматив по смазке и техническому обслуживанию двигателей и узлов машин;

3. Регулировка выхлопа двигателей производилась не по инструкции, «на глазок»;

«…»

Указанные проблемы ведут к ухудшению тактико-технических характеристик на 15–20 % в отношении скорости полёта и скорости набора высоты против документации производителя. Считаю, что таковое ухудшение является прямым следствием недостаточной подготовки лётно-технического состава полка. По моему представлению лётчикам Сергееву, Кожинову, Благолепову, Семенихину, Петракову объявлен выговор, указанные тт. лишены ежемесячной премии; техникам по обслуживанию Ошеверову, Кашину, Судареву, Красницкому, Базыреву объявлен строгий выговор, указ. тт. также лишены премиальных по итогам квартала. Считаю подобное положение недопустимым, комполка п-ку Зайцеву поставлено на вид со всей серьёзностью, он предупреждён о неполном служебном соответствии. «…»

Инспектор 1 ранга Старыгин

Резолюция: копию т. Рычагову, пригласите т. Рычагова во вторник к т. Сталину на 10.30

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационная записка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

19 ноября 1938 года

Прошу вас собрать коллегию Секретариата ЦК для доклада по анализу испанских событий не позднее 1 декабря с.г. В связи с большим объёмом работы по подготовке доклада и переводу документации, прошу выделить в помощь т. Казакову двух сотрудников отдела технической документации.

Ген. Каширин

Резолюция: откоманд. в расп. ген. Каширина тт. Павлова и Куняченко. Доклад д.б. готов не позд. 27.11.

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

1 февраля 1939 года. По поводу польской позиции (фрагмент)

Ввиду растущего шовинистического угара на почве состоявшейся аннексии части чехословацких территорий можно считать целесообразным усиление работы по вовлечению стран региона Прибалтики в политическую орбиту СССР. Например, цитата из доклада 2-го ГШ Войска Польского гласит: «Расчленение России лежит в основе польской политики на Востоке „…“ Поэтому наша возможная позиция будет сводиться к следующей формуле: кто будет принимать участие в разделе. Польша не должна остаться пассивной в этот замечательный исторический момент. Задача состоит в том, чтобы заблаговременно хорошо подготовиться физически и духовно. „…“ Главная цель – ослабление и разгром России». Источник в МИД Германии сообщает, что во время беседы Риббентропа с Беком 26 января 1939 г. последний заявил (цитата из сообщения): «Г-н Бек не скрывал, что Польша претендует на Советскую Украину и на выход к Черному морю». Перечислить все факты не представляется возможным ввиду их массовости, что безусловно свидетельствует об агрессивной настроенности Польского руководства по отношению к СССР.

Резолюция: в папку для т. Сталина. Уточн. у т. Ц-ва его мнение по д. вопросу, есть ли возр-я и т. п. Доложить немедленно.

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

СЕКРЕТНО

26 марта 1939 года

Краткое техническое описание и характеристики проекта радиосвязи «Касатка»

Радиосвязь абонентного типа с коммутируемым сигналом («Касатка») — двухсегментная система высокочастотной телефонной радиосвязи. Наземный сегмент – станция сопряжения в районе г. Куйбышев, воздушный сегмент – долгоживущие аэростаты-дирижабли (а/д) стратосферного базирования с приёмопередающей аппаратурой на борту, дрейфующие в воздушных слоях на высоте 16–22 км, размещаемые над определённым заранее участком территории. Оболочка а/д выполнена из лёгких синтетических плёнок (тканей) на пластмассово-алюминиевом каркасе. Курсовая устойчивость обеспечивается пропеллерами от электродвигателей. Питание электродвигателей и бортовой приёмо-передающей аппаратуры осуществляется при помощи вырабатывающих электрический ток биметаллических термопар-элементов, собранных в батарейные комплекты (блок-батареи). Зона уверенной ретрансляции сигнала (по мере запуска а/д и ввода в строй соотв. аппаратуры) — вся территория СССР, Монголия и Синьцзян, Тянь-Шань, Северный Тибет, Корея, Маньчжурия, Арктика, Европа примерно до 20 градуса на восток от Гринвича. (42–48 а/д в пределах госграницы СССР). Срок технического обслуживания а/д и его бортовой аппаратуры – от 30 до 120 суток. Способна работать также в режиме пакетной радиопередачи. «…»

Мобильный терминал (м/т) оснащён шифровальным блоком, питание от штатной электросети или от элементов-термопар. В настоящий момент размер и вес м/т не позволяют использовать его в полевых условиях без надлежащих маскировочных мероприятий. «…»

В ходе полевых испытаний система показала свою надёжность и помехоустойчивость наряду с крайне низким коэффициентом пеленгации. «…»

Примечание: название «Касатка» происходит от сходства форм и размеров аэростатов системы с оборудованием, с китообразным животным касаткой.

Резолюция: в папку для т. Сталина.

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

11 мая 1939 года

«…» На встрече в. кн. Константина с ген. Франко достигнута договоренность о недопущении прохода германских войск к Гибралтару. Достигнута также договоренность о фактическом нейтралитете Испании на случай войны в Европе. Ген. Франко просит предоставить крупный реставрационный кредит, переговоры с «Falcon Bank and Trust» ведутся, хотя продвигаются медленнее, чем ожидалось. «…»

Активность германского и итальянского ВМФ у берегов Испании без надлежащего оперативного прикрытия считаю маловероятной. «…»

Большаков

Резолюция: Уточн. у т. Ц-ва сод-е по кредиту – оч. важно!

Городецкий (подпись)

* * *

Сообщение

Газета «Известия», 24 августа 1939 года

«…» Правительство СССР и Правительство Германии,

Руководимые желанием укрепления дела мира между СССР и Германией и исходя из основных положений договора о нейтралитете, заключенного между СССР и Германией в апреле 1926 года, пришли к следующему соглашению:

Статья I. Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами.

Статья II. В случае, если одна из Договаривающихся Сторон окажется объектом военных действий со стороны третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу.

«…»

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационная записка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

28 августа 1939 года

«…» По поводу утечки информации о содержании секретного протокола к Договору от 23.08.39 могу сообщить, что утечка организована недовычищенными кадрами НКИД, в полной мере сохраняющих свою приверженность троцкистским взглядам. «…»

Ст. майор ГУГБ Федякин (с подлинным верно)

Резолюция: т. Федякин! Я просил вас подать инф. записку, а не донос. Мне известно, что «кадры недовычищены». Кто «недовычищен», почему, какие приняты меры? ФИО, должн.? Какое отн-е имеет к указ. вопр. «троцкизм»? Каким обр. могла произойти утечка? Вы можете гарантировать, что утечка имела место ч/з ап. НКИД или всё-таки ч/з Ш-га? Ответов не вижу! Вам выносится предупреждение о неполном служебном соответствии.

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Сообщение

СЕКРЕТНО т. Городецкому

1 октября 1939 года

«…» имею сообщить, что беседа с Г. К. Маннергеймом прошла в конструктивном ключе. В настоящее время рычаги Г. К. на финляндское правительство существенно ограничены, в связи с чем вероятность мирного разрешения вопроса о спорных территориях находится под сомнением. Сотрудниками «Falcon Bank and Trust» приняты надлежащие меры для организации переброски на территорию Финляндии. Г. К. обещал своё полное содействие в случае первых же успехов в ходе ограниченной военной операции. Представляется, что факт нахождения Г. К. в составе финского правительства имел бы в целом положительный для СССР характер, несмотря на недовольство Г. К. отдельными положениями политики СССР. «…»

Ст. инструктор Косенко

Резолюция: в папку «Срочно» для т. Сталина.

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

4 октября 1939 года. Положение на Ближнем и Среднем Востоке. Некоторые аспекты положения в Индии (фрагмент)

2. «…» Источник в Кабинете министров Великобритании подтвердил наличие секретного соглашения по вопросу реализации плана Бальфура в следующем виде:

а) Квота на въезд лиц еврейской национальности в Палестину устанавливается 100 тыс. в год. Устно обещано д-ру Вейцману и «Княгинюшке», что в случае превышения квоты никаких препятствий со стороны британской администрации ждать не следует.

б) Территория евр. Палестины включает весь левый берег р. Иордан с Мёртвым морем и Тивериадским озером, а также Синайский полуостров, исключая сектор Газа. В связи с ростом арабских националистических настроений в Египте британские власти намереваются таким образом закрепить свои позиции в деле контроля над Суэцким каналом. Статус Иерусалима предполагается международным, но обещано провести на эту тему консультации после окончания войны.

в) Создаётся Исполнительный Кабинет при генерал-губернаторе, в котором 15 из 17 мест будет занято лицами, назначенными после консультации с председателем Палестинского комитета («Ишув») Рутенбергом.

г) Создаётся на базе вооружённых формирований «Эцел», «Лехи» и др. Палестинская бригада под командованием ген. Гаррет-Джонса. Численность определена в 18 тыс. бойцов предварительно. Учреждается Военно-морское училище в г. Хайфа и Пехотное училище в Ашкелоне. «…»

Очевидно, что британские власти совершенно разочаровались в попытках склонить на свою сторону арабские группы и движения, поэтому сделана ставка на Палестину как плацдарм британского контроля в регионе. В этой связи представляется целесообразным усилить агитационно-вербовочную работу в регионе. «…»

5. В связи с явными проблемами по налаживанию германско-японского взаимодействия против Великобритании, для немцев значительно возрастает роль арабских националистических движений и лидеров. Огромную опасность представляет из себя активная работа германских резидентур в Турции, Ираке, Персии и Сирии. Исключительно опасен б. муфтий Иерусалима Аль-Хуссейни, который уже дважды был принят в Берлине лично Гитлером и получил от него заверения в поддержке своей антиеврейской политики. «…»

6. Реанимация старых связей Германии и Турции носит уже характер непосредственной угрозы для границ СССР, особенно в связи с участившимися в последнее время публикациями на темы т. н. «Великого Турана», включающего в себя территории от Балкан до Тихого океана, от Урала до Ближнего Востока. В пространстве своих интересов пантюркисты видят Албанию, Косово, Боснию и Герцеговину, Крым, Поволжье, СССР (Северный Кавказ, среднеазиатские республики СССР, часть Армении и Грузии), север Ирака и Персии, часть Афганистана, северо-запад Китая, включая Уйгурский округ. При всей бредовости подобных планов не следует недооценивать силы, заинтересованные в их реализации. «…»

7. Положение в Персии довольно шаткое, настроения явно прогерманские, особенно среди молодых армейских офицеров. Это нетерпимое положение, поскольку Персия непосредственно граничит с СССР. Необходимо срочно приступить к зондированию почвы в Великобритании на предмет осуществления соответствующих превентивных мероприятий совместного характера. «…»

11. Нет никаких причин ожидать, что рост националистических настроений среди арабов и индусов удастся сдержать с помощью карательных мероприятий. Напротив, ряд членов Кабинета министров Великобритании во главе с А. Иденом придерживаются мнения, что политику «доминионов» следует расширять, в частности, предоставить Индии статус «доминиона» со всеми вытекающими отсюда последствиями. «…»

Резолюция:

п. 2, аг. и верб. м-я – поддерживаю

п. 5, Аль-Хуссейни – уточн. св-я, хар-ку, есть ли подходы – перед. т. Ц-ву, вопр. по его комп.

п. 6, в папку для т. Сталина, по «Турану» подр., кто-где-когда – сов. нетерп. пол-е

п. 7, спр. т. Ц-ва, с кем можно бесед. по д. вопросу

«…»

п. 11, безусл., целесообр. оказать в соответств. см. влияние на Ч-я, наск. это возможно, как К-а на это посмотрит – оч. важно!

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

11 октября 1939 года

«…» Первые опытные образцы торпед на реактивной тяге с использованием твердого гидрореагирующего топлива в настоящий момент проходят испытания в акватории Каспия. За основу проекта взяты оригинальные советские разработки а также разработки немецких инженеров, полученные из конфиденциальных источников. Технические испытания двигателей, систем стабилизации и наведения решено завершить не позднее весны 1941 г., после чего представить Совету Обороны окончательный проект реактивной торпеды для подводных и надводных кораблей ВМС СССР не позднее марта – апреля 1942 г. «…»

Резолюция: уточн. ускор. Ѕ г. важно!

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

11 октября 1939 года

Настоящим сообщаю, что испытания артиллерийской системы залпового огня БМ-13 с наполнителем БЧ типа «БЗ-М» прошли успешно. Отчёт на фотографической и киноплёнке прилагаю.

Ст. инспектор Анисимов

Справка

Зажигательная смесь «БЗ-М» представляет собой смесь бензина с загустителем, обеспечивающая стойкую адгезию к поверхностям, в т. ч. вертикальным, и устойчивое горение на протяжении 10–12, иногда до 15 минут. «…»

Аналогичными по составу зажигательными смесями армии иностранных гос-в не располагают.

Резолюция: Оч. перспективно! В папку для т. Сталина

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

13 октября 1939 года

В связи с обсуждением в мировой печати событий в Прибалтике, в частности, заключения Договоров о взаимопомощи между СССР и Эстонией 19 сентября, с Литвой 22 сентября, с Латвией 5 октября, имеются сведения о нейтральном отношении британского правительства к вопросу расширения присутствия СССР в упомянутых государствах. «…»

В частности, цитируется источник в МИД Великобритании Сайрес Пейдж: «История ясно показывает, что Литве, Латвии, Эстонии из-за их стратегического расположения невозможно оставаться независимыми рядом с мощным соседом. Эти государства возникли вследствие ослабления России и Германии… В настоящий момент ясно, что даже деликатное равновесие не сможет больше сохраняться. Вопрос сохранения независимости этих балтийских государств также находится под большим вопросом, и это не может не волновать правительство Его величества, которое всегда выступало последовательным поборником демократии и коллективной безопасности. Однако мы можем понять и озабоченность правительств некоторых крупных в военно-политическом отношении держав безопасностью своих границ».

Резолюция: в папку «Срочно» для т. Сталина

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

15 декабря 1939 года

«…» уже в первые дни наступления советские войска натолкнулись на упорное сопротивление финской армии.

Продвинувшись на 25–60 км вглубь территории Финляндии, части РККА были остановлены на Карельском перешейке. Финские оборонительные войска сумели правильно организовать подготовку к долговременной обороне на этом участке, творчески и эффективно использовать частично устаревшие укрепления т. н. «линии Маннергейма» и отбивали все атаки частей РККА. 7-я армия (командующий ген.-м. Мерецков) понесла тяжелые потери. Дополнительные резервы, направляемые командованием на участках «…», последовательно окружались мобильными штурмовыми группами финской армии, уничтожались либо рассеивались. «…»

В данной связи необходимо вновь подчеркнуть слабые места в ходе организации наступательной операции «…», такие, как неумение пользоваться шифрорадиосвязью, отсутствие командирской инициативы на местах, неудовлетворительное взаимодействие частей и родов войск, в частности, танков и авиации, плохая организация тыла и медицинского обслуживания раненых и др. Считаю целесообразным провести по итогам операции командно-штабные учения не позднее апреля – мая 1940 г. с акцентом на указанные недостатки и учётом всех выявленных негативных факторов. «…»

Инспектор 2 ранга Плещеев

Резолюция: мобильные штурмовые группы!!! (подчёркнуто, обведено) Идеи в воздухе! Т. Ц-ву, срочно!!!

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

31 января 1940 года

Подборка высказываний в ставке рейхсканцлера Германии А.Гитлера по ходу финской кампании (в т. ч. в частном порядке)

Русская армия мало чего стоит. Плохо руководима и еще хуже вооружена (Й. Геббельс)

Катастрофическое состояние русской армии. Она едва способна к боям… Возможно, что средний уровень интеллектуальности русских не позволяет им производить современное оружие (А. Гитлер)

В Финляндии русские совсем не продвигаются. Похоже, что на самом деле Красная армия мало чего стоит (Й. Геббельс)

Больше из русских все равно не выжмешь… Для нас это очень хорошо. Лучше слабый партнер в соседях, чем сколь угодно хороший товарищ по союзу (А. Гитлер)

Москва очень слаба в военном отношении (А. Гитлер)

Русские солдатики – просто потеха. Ни следа дисциплины (Г. Лоренц)

Советская масса не может противостоять профессиональной армии, имеющей искусное командование (из докладной записки ГШ Рейхсвера А. Гитлеру)

Комментарий Г. К. Маннергейма

Недооценка вероятного противника вкупе с самомнением – типичнейшие черты современного немецкого командования, культивируемые кадровой политикой фюрера, с его антиславянскими и антироссийскими взглядами. На самом деле очевидно, что русские солдаты быстро обучаются, все схватывают на лету, действуют без задержки, легко подчиняются дисциплине, отличаются мужеством и жертвенностью и готовы сражаться до последнего патрона, несмотря на безнадежность ситуации.

Резолюция: Г. К. — наш человек! В папку «Срочно» для т. Сталина

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационная записка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

29 июля 1940 года

По вашей просьбе сообщаю вам, что проект к.-л. Чердынцева передан т. Царёву. Заключение т. Царёва по проекту в целом положительное, он также считает необходимым выяснить всё на месте ввиду необходимости своего присутствия в г. Сталиноморске в связи с мероприятиями по проекту «Кольцо».

Резолюция: Принято.

Городецкий (подпись)

* * *

[Секретариат ЦК ВКП(б)]

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

20 августа 1940 года

«…» поэтому в целом очевидно, что, несмотря на ряд тяжёлых потерь (в ходе финской кампании, серьёзные осложнения с порядком членства в Лиге Наций, обострение отношений с Францией и Швецией), передвижение стратегической границы на указанные рубежи по рекам Прут, Висла, Сана и Нарова (см. карту на рис. 3), носит положительный характер в деле обеспечения безопасности СССР. «…»

Резолюция: победные реляции, а я жду конкретных предложений! Копию т. Ц-ву

Городецкий (подпись)

* * *

Секретариат ЦК ВКП(б)

Информационно-аналитическая сводка (фрагмент)

СЕКРЕТНО т. Городецкому

26 августа 1940 года

Считаю необходимым срочно довести до вашего сведения аналитический очерк Дж. Фроста (зам. Генерального директора «Falcon Bank and Trust», наст. ф. и. о. — Морозов Юрий Александрович, вып. 1937 г. Пражской Русской Экономической школы), опубликованный 19 августа с. г. в основанном «Falcon Bank and Trust» альманахе «Popular Economy». «…»

Выяснилось, что царь управлял стопятидесятимиллионной Россией как Бог на душу положит, чуть ли не гадая по ромашке, а провозглашенная Лениным новая экономическая политика (НЭП) пункт за пунктом повторяла программу индустриализации С. Ю. Витте. «…»

«…» И Кржижановский, и Красин, и Цюрупа, и многие другие интеллигенты с похожей судьбой активно включились в революцию. Что же такое – революция? Это переход к созданию мощной, экономически развитой державы, переход насильственный, ненасильственный вариант которого пропустило предыдущее правительство – великую державу можно было начать создавать раньше. И когда возникли необходимые условия, эти люди пришли в новое правительство. Как легко догадаться, ими двигали отнюдь не меркантильные соображения. «…»

Их экономические идеи были восприняты Сталиным, создавшим к тому же и инструмент реализации этих идей – партию большевиков. Не Ленину, а именно Сталину принадлежит заслуга создания этой партии. «…»

Индустриальная революция началась в Российской империи во второй половине прошлого века. Столыпинскими реформами готовилось дальнейшее расширение индустриализации, но царское правительство, к сожалению, оказалось недостаточно радикальным в поддержке промышленного прогресса, недостаточно решительным в устранении препятствий для нарождающейся российской индустрии. Погрязшая в борьбе за влияние на монарха в надежде сохранить своё господствующее положение в обществе, царская бюрократия, сословная элита, практически остановила маховик государственного механизма Русской империи, не допуская к управлению страной интеллигенцию, нарождающееся поколение молодых «технократов», располагающих идеями и стремящихся к воплощению этих идей. Именно это являлось причиной субъективного недовольства передовой русской интеллигенции политическим строем России, выразившееся, ввиду трагического увлечения вульгаризованным марксизмом, в «раскачивании лодки» политическими методами. Россия – «тюрьма народов», стонущая под гнетом царизма (и это – несмотря на весьма высокий по мировым меркам жизненный уровень) — таков был образ России в умах представителей этой самой интеллигенции, активно пропагандируемый ими. Причина же была более чем проста: невозможность реализовать потенциальные возможности. «…»

Зато деятельность Сталина полностью отвечает логике развития промышленной революции, совместив ее с революцией социальной, допустив к управлению страной и промышленностью волну свежих сил – новых, талантливых людей из всех слоев общества, раскрывает возможности, сдерживавшиеся костной, обленившейся элитой царских бюрократов России. «…»

К началу предыдущего десятилетия развитые в промышленном отношении страны пережили мировой кризис монетарной системы управления экономикой, обусловленный несоответствием методов управления гигантским объемам мирового производства. В результате каждая группа стран по-своему отреагировала на вызов Истории. В Германии к власти пришли национал-социалисты, т. е. ответом стало националистическое государство с жесткой тоталитарной системой управления и распределения материальных благ. Это временное решение – потому что его недостатки хорошо видны уже сегодня. В России ответом на мировой кризис управления тоже стало создание колоссального всепроникающего бюрократического аппарата, системы жесточайшего контроля, не имеющей соперников в совершенстве, с изощренной, самодостаточной внутренней структурой, и это был четкий и адекватный ответ на вызов Истории. Однако и этот ответ, как и в случае Германии, является временным, хотя преимущества советской системы над национал-социалистической становятся всё более очевидными. В США ответ был наиболее сложен интеллектуально и стратегически – страна выбрала вместо усиления государственной дисциплины, т. е. тоталитаризма, дисциплину внутреннюю. Ответом США является революция в системе управления предприятиями, создание корпоративного метода управления. «…»

Индустриализация промышленности и уклада общества имеет воображаемую границу – точку возврата, когда преобразования ещё можно остановить и вернуться к прежнему способу существования. Перейдя эту границу, общество теряет возможность вернуться к прежней системе ценностей и образу жизни, и вынуждено со все возрастающей скоростью стремиться к завершению реформ. Альтернативой такому ходу вещей является распад, как экономический, так и государственный. Это – жестокая цена реформ, и Россия вынуждена её заплатить. Решительность Сталина говорит о том, что он прекрасно понимает это. Но решительность оправдана только в случае точного знания путей развития – неправильное прокладывание курса реформ еще губительнее, чем нерешительность в их проведении. «…»

Инструктор ЦК ВКП(б) Айзеншпис

Резолюция: Башка! т. Ц-ву для ознакомл., инт. д. т. Сталина —??

Мероув Парк. Февраль 1941 г

«Здравствуй, Эндрю!

Я знаю, ты будешь очень удивлён, получив это письмо и прочитав его. Я надеюсь, ты всё поймешь, хотя я совсем не безупречно пишу по-английски. Меня зовут Даша, я живу в городе Сталиноморске, на берегу Чёрного моря. Раньше наш город назывался по-другому – Сурожск. Он очень красивый, чистый, наполненный солнцем, и море у нас очень тёплое. Мне кажется, вам с Рэйчел очень понравилось бы здесь жить.

Ты, наверное, уже догадался, что моё письмо – вовсе не обо мне. Оно – о Гуре и о Рэйчел. Гур приехал в наш город и выручил меня из очень большой беды. Скорее всего, меня уже не было бы на свете, если бы не он. Ты знаешь, как Гур это умеет, может и всегда делает, если успевает. Он успел, и я перед ним в неоплатном долгу. Чтобы хоть самую маленькую чуточку уменьшить этот долг, я решила написать тебе это письмо.

Я не могу сейчас перечислить тебе всех обстоятельств, с которыми было связано наше знакомство – на это нет места и в этом нет большого смысла. Мы с Гуром сразу же стали настоящими, большими друзьями. Вышло так, что я узнала о Рэйчел и о тебе. Это произошло потому, что я умею слушать людей даже тогда, когда им кажется, что они молчат. Но это – всего лишь одна причина, и причина не главная. Главная – в том, что Гур больше не может без Рэйчел. Просто наступает день, когда даже такому мужчине, как он, нужна его любимая – не где-то далеко, а непременно здесь и сейчас. Я очень боюсь – он узнает об этом письме и рассердится на меня, и нашей дружбе наступит конец. И в то же время я очень надеюсь – он поймёт, почему я делаю это. Я просто делаю, что должна. И будь что будет.

Я хорошо понимаю, а лучше сказать, чувствую – ждать больше нельзя. Нельзя потому, что невозможно сделать счастливыми других, если ты сам – несчастен. Я знаю: мы оба – и ты, и я – в долгу перед ним. Мы обязаны сделать всё для того, чтобы они были вместе – Гур и Рэйчел.

Я знаю, почему Гур и Рэйчел не могли увидеться до сих пор. Я знаю, ты – пилот, истребитель, отважный, умелый – настоящий герой. Откуда я это знаю? Очень просто: ведь Гур – твой наставник. Ты не можешь быть другим, вот и всё. И я знаю, как важно солдату, чтобы его возвращения из боя ждали с нетерпением, чтобы желали ему от всей души – вернуться с победой. Я знаю, как важно, чтобы солдата ждала с войны жена или подруга. Я знаю – Рэйчел делает это сейчас, ведь она – твоя сестра, самый близкий, родной тебе человек, и поэтому думает, что не может приехать сюда. Но это неправильно, и ты не можешь этого не понимать. Я прошу тебя, Эндрю: отпусти, пожалуйста, Рэйчел, и разреши мне ждать тебя – вместо неё. Я умею делать это очень хорошо, ведь мой отец – военный, капитан корабля, и я знаю, что такое – ждать близкого человека и жить ожиданием встречи. Я стану тебя ждать – до самого конца войны, и клянусь тебе – если ты согласишься, тебе никогда не придётся жалеть об этом. Ведь немецкий фашизм – наш общий враг, и в войне против Гитлера мы обязательно будем сражаться плечом к плечу. И обязательно победим.

Я посылаю тебе свою фотографию – может быть, она поможет тебе принять решение, которое для меня очень важно. Конечно, ты, наверное, знаешь многих девушек, которые гораздо красивее меня и находятся рядом с тобой, в Англии, в Лондоне. Но если никто из них ещё не сказал тебе, что будет ждать тебя с войны – я хочу сделать это первой, сама. И если я буду ждать тебя – мы обязательно встретимся.

Я очень долго не решалась тебе написать и долго думала: что я должна сказать, чтобы ты понял, как важно то, о чём я пишу? А потом я догадалась. Я разговаривала с людьми – десятками, сотнями людей, которые живут в нашем городе, куда Гур приехал всего лишь несколько месяцев назад. И я поняла: если бы я рассказала им, этим людям, каждому из них, о письме, которое сейчас пишу, то все они с огромной радостью попросили бы тебя о том же самом, о чём прошу я. И так поступили бы все люди, которым когда-нибудь довелось встречаться с Гуром. И вместо этого листочка ты получил бы целый, наверное, огромный вагон бумаги с подписями всех этих людей. Я не знаю, сколько на самом деле этих людей в других городах нашей страны. Почему-то я уверена, что их многие, многие тысячи. И это письмо мне поклялся передать тебе ещё один человек, который обязан Гуру не только жизнью, но и всем остальным, самым дорогим, что у него есть.

Я понимаю – идёт война, и почта работает плохо, а может быть, не работает или не станет работать совсем. Но это нисколько не страшно: ты можешь быть абсолютно спокоен – для того, чтобы ждать твоего возвращения с войны, мне вовсе не требуются слова, обещания и клятвы. Если я буду знать: ты согласился, этого будет достаточно. Я хочу, чтобы ты знал: когда ты отправишься в бой, у тебя будет как будто два сердца – твоё собственное и моё. И с нами – с тобой и со мной – ничего не случится.

С надеждой на твой ответ и грядущую встречу, Даша».

Тэдди отложил письмо и, чувствуя, как в горле сейчас взорвётся колючий комок, посмотрел на фото незнакомой девушки. Даша. Даша, подумал он. Какое чудесное имя. Как будет полное? Дарья? Этого просто не может быть. Гур, я понял. Я всё сделаю, Даша. Всё, как ты говоришь.

* * *

— Кто она, Рэйчел?! — Тэдди едва успел подхватить письмо, выскользнувшее из её пальцев. — Что с тобой? Тебе нехорошо?

— Нехорошо?! — печально улыбнулась Рэйчел. — Боже мой, нехорошо… Бедная, бедная девочка. Она думает, будто всё так просто…

— А разве нет?

— Нет, Тэдди. Нет.

— Тогда расскажи. Сейчас же.

— Я не могу. Не имею права. Только, если Гур разрешит. Если Джейк разрешит. Когда он разрешит.

— Я князь или не князь? — тихо спросил Тэдди, и в его голосе Рэйчел вдруг услышала какую-то новую ноту. — Я хочу, чтобы ты немедленно связалась с ним. Я должен знать. Мне надоели эти средневековые тайны.

— Это уже не средневековье, дорогой, — покачала головой Рэйчел. — Это современность. Ужасная, страшная эпоха, доставшаяся нам – одна на всех.

— Я еду к полковнику Уайтлингу, — Тэдди поднялся. — Немедленно.

— Зачем?!

— Попрошу отпуск по семейным обстоятельствам. Мы едем в Москву. Как только будут готовы визы.

— Тэдди. Это мальчишество. Во-первых. Во-вторых, ты не можешь подвергать риску многолетний труд сотен, тысяч людей. Слишком многое поставлено на карту. Слишком многое – если не всё.

— Тебе придётся рассказать мне это самое «всё», Рэйчел, — прищурился – так знакомо – Тэдди. Господи Боже, подумала она, да что же это такое?! Столько лет я не могу избавиться от чувства, что Тэдди – не мой брат, а… его сын. Немыслимо. — Я слушаю тебя – очень внимательно.

В конце концов, подумала Рэйчел, я всё равно должна сказать. И Гитлер всё равно нападёт на Россию – возможно, даже в этом году. И тогда… Нет. Всё уже изменилось. Уже.

— Хорошо. Пожалуйста, сядь. Это не слишком короткая история.

Она ожидала, что Тэдди как-нибудь отреагирует на её рассказ. А вместо этого – он сидел и, как завороженный, смотрел на фотографию этой чудесной, чудесной русской девочки.

— Тэдди?! Ты слышишь меня?

— Конечно, слышу, Рэйчел, — Тэдди оторвал взгляд от фото. — Я всё слышал – и всё понял. И я понял ещё одну очень важную вещь, Рэйчел. Теперь я решаю, что правильно. И я решаю – время пришло. Вызови, пожалуйста, Вадима Викентьевича и объясни, что случилось. Я хочу поговорить с Гуром – по телеграфу, или как там ещё это происходит. Немедленно, как только я вернусь от полковника Уайтлинга.

* * *

«Мой любезный друг, дорогой брат и кузен,

Надеюсь, ваша сестра уже объяснила вам, почему я обращаюсь к вам именно так, а не иначе, а если нет – полагаю, она сделает это в самое ближайшее время. Мне доложили – по моему приказу докладывать тотчас же обо всём, что с вами происходит, — о вашей просьбе предоставить вам отпуск по семейным обстоятельствам. Разумеется, вы его уже получили, и не две недели, а столько, сколько вам необходимо для того, чтобы исполнить ваше предназначение. Я всей душой молюсь нашему Господу за вас и успех вашей миссии в Москве. Я верю – удача будет сопутствовать вам во всём так же, как сопутствовала вам в бою. Мне радостно думать, что и тогда, когда всё свершится в соответствии с Его волей, я по-прежнему смогу назвать себя вашим преданным другом, кузеном и братом.

Все эти годы для меня было огромной честью знать, что вы считаете меня своим монархом. Я верю: за все эти годы мне удавалось соответствовать этому высокому званию, которого я всеми силами стремлюсь быть достойным – быть настоящим монархом для всех британцев и всех, кто нуждается в моём покровительстве и защите. Я думаю, и поэтому тоже могу обратиться к вам, мой любезный друг, мой дорогой брат и кузен, с единственной, но очень важной просьбой. Она такова. Когда вы будете беседовать с господином Иосифом Сталиным, передайте ему, пожалуйста: Британская Империя как никогда прежде желает прочного и вечного союза с великой державой – Россией, которую господину Сталину удалось создать, воскресить из небытия. Передайте ему: я преклоняюсь перед его волей и целеустремлённостью. Без сомнения, он – один из величайших людей нашей эпохи.

Желаю вам, мой друг и брат, счастья и удачи. Да хранит Господь и Пресвятая Дева вас и вашу сестру, которую я искренне и горячо люблю и которую всегда, как и вас, буду рад видеть и числить среди своих друзей.

Ваш преданный друг, брат и кузен,

Дэвид Виндзор».

Тэдди сложил письмо короля и кивнул. Значит, всё правильно. Так – правильно.

Сталиноморск. Март 1941 г

Гурьев, наклонив голову к левому плечу, смотрел на Дашу. И улыбался.

— Что?

— Дивушко ты, — он вздохнул. Такое ощущение, будто я нахожусь прямо на острие бойка, который вот-вот врежется в капсюль, подумал Гурьев. Такое ощущение, что мне это даже нравится. — Настоящее дивушко. Высочайшей, чистейшей пробы. И как же тебя угораздило?

— Что? — краснея, спросила девушка. — Что-нибудь случилось?

— Ага, — кивнул Гурьев. — Дашенька, а ты такие слова знаешь: политика, стратегия, равновесие сил, баланс интересов? Международные отношения? Война?

— Да.

— Считаешь, что это всё выеденного яйца не стоит – лишь бы миленький Гур мог обнимать свою ненаглядную Рэйчел?

— Да. Считаю. — Даша уже поняла: он знает. Сейчас начнётся… Ну и пусть. Ну и пусть! Я за него тоже отвечаю, — значит, имею право!

— Надо же, — снова вздохнул Гурьев. И положил перед ней на стол узкий, длинный конверт: – А ведь может оказаться, что ты, как это ни странно, права. Читай. Я не знаю, что там написано, и мне самому просто до ужаса любопытно.

Даша, быстро моргая, чтобы не позволить слезам брызнуть из глаз, схватила конверт, вынула и развернула письмо.

«Здравствуй, Даша!

Я не смею обратиться к тебе «дорогая», хотя в Англии такое обращение в письме ни к чему не обязывает. Но я пишу это письмо по-русски и знаю, что по-русски это звучит совсем иначе. Я очень хотел бы назвать тебя своей дорогой Дашей, но пока ты сама не разрешишь мне так обратиться к тебе, я не стану этого делать.

Боюсь, мне не под силу выразить на бумаге те чувства, которые я испытал, получив и прочитав твоё письмо. Когда я дочитал его до половины, я понял, что очень хочу познакомиться с тобой. Прочтя в нём последнее слово, я понял, что хочу этого больше всего на свете. Обещаю тебе: я сделаю всё, что могу и что должен, чтобы Рэйчел и Гур смогли соединиться.

К сожалению, я пока не могу послать тебе свою фотографию – да это и не обязательно: я совершенно обыкновенный, внешне ничем не примечательный человек. Когда-то я хотел быть таким же большим и красивым, как Гур, но сейчас понимаю, насколько это неважно. Хочу только сказать тебе, что никогда в жизни не только не встречал, но даже не видел такой красивой девушки, как ты, и ни одна девушка никогда не писала и не говорила мне таких слов. И за них, за эти слова, за то, что они адресованы мне, я бесконечно тебе благодарен. Пусть это и случилось не из-за меня, а из-за Гура, — всё равно, это случилось, и это замечательно. Я надеюсь и верю, что когда-нибудь стану их достоин.

Признаться честно, я не умею писать длинные письма. Хочу сказать тебе только, что многое, очень многое в нашей жизни изменилось после твоего письма, — и в моей жизни, и в жизни Рэйчел, и, вероятно, изменится вскоре ещё сильнее. Больше я пока ничего не могу сказать тебе – я догадываюсь, ты хорошо понимаешь, что такое военная тайна. Я с радостью, гордостью и восхищением принимаю твоё предложение – и ты, конечно, права: когда бы это не произошло, война непременно закончится нашей победой, а мы с тобой обязательно встретимся.

Твой Андрей».

— Андрей, — прошептала девушка, поднимая на Гурьев сияющие глаза. — Видишь! Ты видишь?! Он мне написал! Я знала. Я знала, что он – такой. Настоящий друг – и всё понимает.

— Я бы очень сильно удивился, если бы он поступил иначе, — тихо проговорил Гурьев. — Ну, и кашу же ты заварила, дивушко. Такую кашу – просто ни в сказке сказать, ни пером описать.

— Какую кашу?!

— Надо подготовиться к их приезду.

— Гур…

— Я до сих пор теряюсь в догадках, — как Надежде удалось уговорить Городецкого. Ну, они ещё оба своё…

— Гур! Они приедут?! Вместе?!?

— Видишь ли, какое дело, Дашенька, — ласково произнёс Гурьев. — Я, конечно, бронепоезд. Но я передвигаюсь всё-таки по рельсам. А Тэдди… Андрей – он тоже бронепоезд, но летающий. И я совершенно не понимаю, что – а, главное, как – ты собираешься со всем этим делать.

Сталиноморск. Апрель 1941 г

Первым из гондолы выпрыгнул Тэдди – сразу же, едва только открылся люк, не дожидаясь трапа. Мягко, как барс, — Гурьев залюбовался: моя школа, — и выпрямился. И шагнул навстречу. Они обнялись.

— А поворотись-ка, — Гурьев взял Тэдди за плечи, действительно немного повернул. Форма капитана британских ВВС смотрелась на юноше бесподобно. Он был на несколько сантиметров ниже, но – очень, очень похоже стремительный, гибкий и сильный. Моя школа, снова подумал Гурьев. Моя, моя. — Я всё о тебе знаю, малыш. Всё-всё. Я горжусь тобой – больше всего на свете. Больше, чем всем остальным, что я когда-нибудь сделал.

Тэдди улыбнулся:

— Я старался. Где она?

— Ждёт. Иди, — он легонько подтолкнул его в сторону Даши.

Гурьев легко сделал вид, что не смотрит и не видит. А сам – смотрел. У него было целых три, а то и четыре минуты, пока подадут трап. Он увидел, как Тэдди качнулся – в тот самый миг, как в него угодила та самая, та самая улыбка. Вот так, подумал он, вот так, мой мальчик, вот так, малыш. Нету, нету у тебя этой закалки. Не то, что у меня. И это хорошо. Хорошо. Просто здорово.

И повернулся, — увидеть, как на русскую землю спускается она. Господи. Рэйчел.

* * *

— Здравствуй, — сказал он по-русски. — Здравствуй. Здравствуй, Даша.

— Здравствуй, — прошептала Даша, во все глаза рассматривая – незнакомую форму, какие-то ордена. И встретившись с ним взглядом, улыбнулась. — Видишь, я обещала тебя ждать. Я знала, что ты прилетишь. Потому что ты обещал. Здравствуй, Андрей.

— Разумеется, я прилетел, — он вздохнул и осторожно взял девушку за руку. — Я прилетел и хочу, чтобы ты мне всё-всё рассказала. Это очень важно. Ты даже не представляешь себе, насколько.

— Я знаю, — опять улыбнулась Даша, доверчиво и спокойно позволяя ему держать её руку. — Я знаю, Андрюша. Конечно, я всё тебе расскажу. А Рэйчел?

— Она сейчас спустится.

— Здорово. Идём, не будем им мешать. Я потом… Им надо обязательно побыть вдвоём сейчас – только вдвоём. Идём?

— Идём.

* * *

— Я очень о многом хотела тебе сказать, Джейк, — он видел, как дрожат её губы, и сердце его рванулось к ней впереди него самого. От желания схватить её, прижать к себе и целовать до потери сознания – её или своего – у него потемнело в глазах, но он знал – нельзя. Не сейчас. Сначала – пусть скажет. Она долго, невероятно долго готовилась – пусть скажет. Пять секунд – я могу подождать. — Я так мечтала об этом. Мечтала о том дне, когда, наконец, я смогу наговорить тебе кучу слов – о том, как я люблю тебя, как ненавижу, как сходила с ума от мыслей о тебе, как боялась тебя не увидеть – никогда больше, не посмотреть в твои глаза, Джейк. Пусть даже – в мёртвые твои глаза. О том, как я ненавижу твоего Варяга, твоего Сталина, как ревную тебя к России и женщинам, которых ты всё время спасаешь здесь, — но я ничего этого тебе не скажу. Я всё время помнила только одно: царь – это суд. Царская кровь – это право судить. Поэтому – слушай мой приговор, Джейк.

— Я выслушаю, — тихо ответил он и кивнул. — Выслушаю и подчинюсь. Каким бы он ни был.

— Я приговариваю тебя к жизни со мной.

— Хорошо.

— Пожизненно.

— Я согласен.

— До самой смерти – твоей или моей.

— Отлично.

— Без права апелляции, Джейк.

— Я всегда мечтал о том дне, когда наступит торжество суда и закона. Что могу я добавить ещё? Здравствуй, моя Рэйчел, — он шагнул к ней и таким до боли знакомым ей движением – одним, стремительным движением – обнял, прижал к себе. И, чувствуя, как тает внутри неё комок ископаемого льда, Рэйчел совсем близко увидела его нестерпимо сияющие серебром глаза: – Здравствуй, певчая моя птичка. Здравствуй, родная моя девочка. Здравствуй, единственная моя. Здравствуй, моя тёпа-растрёпа.

— Я сойду с ума, — проговорила она, всё ещё задыхаясь, после того, как закончился поцелуй, длившийся целую вечность. — У тебя даже вкус губ изменился. Ты несносен, несносен. Совершенно несносен. Я хочу видеть всех этих людей, которые отобрали тебя у меня. Я хочу видеть их глаза. Я хочу посмотреть им в глаза, спросить их: как вам удалось?! Я хочу знать всё, что было с тобой за эти годы. Всё, слышишь меня, чудовище?!

— Да, — он вздохнул. — Это непросто.

— С чего мы начнём? — прищурилась Рэйчел.

— Со школы. Крепость ты уже видишь, — он повёл рукой вокруг себя. — А там – посмотрим. Я подготовился, — он улыбнулся.

— А где дети? — Рэйчел, немного придя в себя, с беспокойством оглянулась вокруг.

— Дети ушли, — улыбаясь, ответил Гурьев.

— Как… ушли?!

— Обыкновенно, — пожал он плечами. — Обыкновенно, родная, как это случается повсюду, изо дня в день. Мальчик берёт за руку девочку, а девочка – мальчика. И они уходят, уходят – на берег тёплого моря, говорить обо всём на свете, смотреть друг другу в глаза. А потом, когда рухнет на землю южная ночь – почти мгновенно, без сумерек – они будут целоваться до умопомрачения, понимая, что созданы друг для друга. В общем, всё очень, очень обыкновенно. Как всегда.

— Боже мой, это ты, ты… Ты! Ты! Это же…

— Немыслимо.

— Прекрати. Ты, ты всё это устроил.

— Ничего я не строил. Вообще ничего. О письме она ничего не сказала. Не обмолвилась ни единым словом. Я не знал – ничего. Разведчица. Как и Варяг.

— Мужчины, — вздохнула Рэйчел. — Мужчины. Мужчины и дети. Какой ужас. Что же из всего этого будет?!

* * *

Восьмиклассники сдавали нормы по бегу на сто метров. Шульгин, увидев приближающуюся пару, присвистнул и махнул детям рукой, — всё. Какие занятия?!

Гурьев увидел, как дети, остановившись, посмотрели на них – и заскакали на месте, замахали руками. Он улыбнулся, махнул в ответ – и услышал радостный вопль:

— Уррра-а-а-а!!! Уррра-а-а-а!!! К Гуру жена приехала!!! Из Англии!!!

Всё разболтала, подумал он немного грустно. Всё разболтала, романтическая дурёха. Ах, как всё это не вовремя.

— Это… что такое? — растерянно спросила Рэйчел, неудержимо краснея. — Кто… Кто им такое сказал?

— Ах, да, — Гурьев сделал вид, что спохватился и в панике захлопал себя по карманам. — Вот.

Он достал кольцо и, взяв её руку, — она даже не поняла ещё, что произойдёт сейчас – надел его на палец Рэйчел. Оно оказалось точно впору – по тому самому безымянному пальцу правой руки, с еле заметным шрамиком у самого суставчика, на средней фаланге. У мамы тоже были маленькие руки, подумал Гурьев.

— Прости меня, — тихо произнёс он. — Прости. Платья не будет. Аналоя – не будет. Больше – сейчас – ничего не будет. В общем-то, у меня ничего больше нет, Рэйчел. Только это. Я очень тебя люблю. Пожалуйста, Рэйчел. Я больше не могу. Будь моей женой.

Она кивнула, и Гурьев увидел, как задрожало её горлышко. Она посмотрела на кольцо, на Гурьева – и улыбнулась:

— Я прощаю тебя, Джейк. Боже, какое чудо! Ты всё-таки его нашёл. Я прощаю, прощаю тебя. Прощаю. Но не помилую. Приговор остаётся в силе.

— Хорошо. А теперь – поцелуй меня. Пожалуйста, поцелуй меня, Рэйчел.

— Дети, — она в притворном ужасе, расширив глаза, указала на школу, все окна которой были залеплены сияющими детскими мордашками. — Дети. Это немыслимо.

— Пусть, — проговорил Гурьев, привлекая Рэйчел к себе. — Сегодня всё можно. Всем.

— Ты разгильдяй. Ты даже не можешь сделать предложение – как следует. Ты…

— А разве мы проходили это на наших уроках?! — удивился Гурьев, беря в ладони её лицо.

* * *

Ой, подумал в благоговейном ужасе Шугаев, глядя на входящих во двор синагоги Гурьева и молодую женщину в чём-то таком, чему Шугаев даже не мог придумать названия. Царица небесная. От неё исходило самое настоящее сияние, — такое, что старший лейтенант зажмурился. Это ж она. Ой. А у меня подворотничок со вчерашнего не менянный. Ой, забегался… Прибьёт Яков Кириллович, как есть, за внешний вид прибьёт. Так я ж по уставу…

— А вы что тут делаете, Анатолий? — удивился Гурьев.

— Так у меня вопросов парочка к гражданину… к товарищу Зильберу, — поправился Шугаев, изо всех сил стараясь отвести глаза от улыбки Рэйчел и рассматривая её при этом с таким любопытством, что просто невозможно было не улыбнуться. — Здрассьте.

— Познакомьтесь, Анатолий, — улыбнулся и Гурьев тоже. — Это графиня Дэйнборо, полномочный представитель британских и международных деловых кругов и личный посланник его величества короля Великобритании Эдуарда Восьмого. Приехала взглянуть одним глазком на то, как мы тут с вами справляемся. Её светлость отзывается на воинское звание «миледи», потому что на самом деле терпеть не может всяческих дурацких церемоний. А это, Рэйчел, — Анатолий Шугаев, начальник городского управления государственной безопасности, очень ответственный и серьёзный молодой человек. Несмотря на юный возраст. За что мы все его очень любим.

— Здравствуйте, Анатолий, — Рэйчел протянула ему руку. — Очень рада знакомству. Не обращайте внимания, Джейк, как всегда, над всеми посмеивается. Просто Рэйчел. Или, раз уж у вас тут все обращаются друг к другу по имени-отчеству – Рахиль Вениаминовна. Анатолий – как дальше?

— Ва… Ва… Варламович, — прошептал совершенно раздавленный Шугаев – и Рахилью, и Вениаминовной, и тем, что эти двое – ну, в общем, любому дураку всё понятно, а ещё и тем, что, оказывается, полномочный представитель буржуев и личный посланник самого главного мирового буржуя – английского короля – говорит по-русски бегло и чисто, хотя и чуточку излишне стерильно, как самая настоящая царица небесная, — почему-то Шугаев был уверен, что царица небесная вот так именно и должна разговаривать, — и перевёл на Гурьева умоляющий взгляд.

Вот это ты ему врезала, почти отстранённо подумал Гурьев. Рахиль, да ещё и не так себе, а – Вениаминовна. Вот это да. Смешно. Обхохочешься. Господи, Рэйчел, девочка моя, что же ты такое творишь.

— Чудесно, — просияла Рэйчел. — Вам очень пошёл бы гражданский костюм, Анатолий Варламович. Тёмно-серый или тёмно-синий, можно – в мелкую полоску. А то в этой форме вы выглядите уж слишком неприступным. Джейк, а в министерстве обороны есть хоть один толковый конструктор одежды? Это же немыслимо!

— Нет, Рэйчел, — вздохнул Гурьев. — До этого у нас ещё не дошли руки. Слишком много всего остального.

— Ладно, я займусь этим, — решительно заявила она. — Военная форма – это ужасно, просто ужасно важно. А вот это – зелёный верх, синий низ – это что, вообще, такое?!

— Успокойся, родная, — Гурьев посмотрел на несчастного старлея и, кажется, подмигнул ему. — Я думаю, сейчас товарищ Шугаев просто обалдеет от твоего натиска. Если уже не обалдел. И не называй меня при товарище Шугаеве Джейком – он и так уже думает неведомо что. Так, Анатолий?

— Никак нет, Яков Кириллович! — отрапортовал Шугаев, вскидывая руку к фуражке. Вот это да! Эк он с ней: на ты, родная – с ней, с буржуйкой такой, прямо страшно, — но ведь за рубежом-то они все – буржуи? А она – графиня, но всё равно же наша, за нас, за блок коммунистов и беспартийных, за товарища Сталина, за Советский Союз – потому что – Яков Кириллович? Толстой – красный граф, а она – красная графиня? Шугаев чувствовал, что запутывается уже совершенно бесповоротно. — Я… Это… То есть… Очень приятно. Ра… Рахиль Вениаминовна.

— Нам тоже, — невозмутимо кивнул Гурьев. — Вам доложили о визите?

— Так точно. Так я же… вы же курируете, Яков Кириллович.

Это немыслимо, подумала Рэйчел. Этот мужчина творит всё, что хочет. Даже здесь!

— И что вы тут делаете, Анатолий? Я же вам объяснял, вы не мальчик и не должны ни за кем бегать. К вам все придут, и вы со всеми вежливо и уважительно побеседуете.

— Так ведь товарищ Зильбер, — засмущался Шугаев. — Пожилой человек, неудобно. И товарищ Крупнер… А там эта, как её, — молитва, в общем. Ничего, я подожду. И чего молятся? Бога-то нет, это ж – совершенно понятное дело, — он снова посмотрел на улыбающуюся царицу небесную, и решил: надо непременно уточнить у Якова Кирилловича этот важный вопрос. — Да, пускай. Ваши же люди, Яков Кириллович. Что ж я, зверь какой?!

— Ничего, ничего, — приободрил его Гурьев. — Вы, разумеется, не зверь, Анатолий. Вы – государственный человек, и дела у вас – государственные. И товарищ Зильбер, и товарищ Крупнер прекрасно всё понимают. А возраст – это ничего. Иногда полезно даже пожилому человеку прогуляться. Вы квартиру для бесед присмотрели, как я вам говорил?

— Так точно, присмотрел, Яков Кириллович. Уже оборудовано всё, как вы инструктировали.

— Вот и отлично. А то, если все начнут в управление туда-сюда шастать, действительно получится неудобно. Я передам Ицхоку Абрамовичу, что вы хотели его видеть, он вам позвонит. Договорились?

— Так точно! Разрешите идти?

— Да что я вам, генеральный комиссар госбезопасности?! Мы с вами боевые товарищи, а не так точно извольте доложить. Тем более, я – можно сказать, в отпуске по личным обстоятельствам. Как там Людмила Архиповна? Всё штатно?

— Ага, — вздохнул Шугаев и покраснел. И опять посмотрел на Рэйчел: – Доктор сказал – в госпиталь, на это, как его, сохранение. Недели две, говорит. Может, даже меньше.

— Ну, вот. А вы – бегаете, — нахмурился Гурьев. — Идите лучше, с ней посидите лишний часик. Это очень важно. А с товарищами успеете побеседовать. Всё, всё. Идите.

— Есть, — козырнул Шугаев. — Есть посидеть. До свидания, Ра… Рахиль Вениаминовна.

— До свидания, Анатолий Варламович, — Рэйчел снова протянула ему ладонь. — Наверное, ваша жена ужасно вами гордится: такой молодой, и уже – орденоносец. Это, кажется, «Красная Звезда»? За тех самых негодяев?

Во, решил Шугаев, точно – она. Царица небесная. Всё знает. Даже ордена знает, как называются. Ну, Яков Кириллович…

— Так точно, — смущённо подтвердил он, пожимая её руку. — Скажете тоже – гордится. Обыкновенное дело, работа у нас такая. Это всё Яков Кириллович.

— Я знаю, знаю, — кивнула Рэйчел. — Вы, Анатолий Варламович, не бегите исполнять приказание, а зайдите на рынок и купите немного фруктов. Тут ведь есть рынок? И фрукты?

— А как же, — почему-то с гордостью, непонятной себе самому, сказал Шугаев. — Есть. Не хуже, чем у людей. Частнособственнические инстинкты, конечно. Но государство же не может везде успеть, да и не нужно этого, другие задачи есть, поважнее. Так ведь, Яков Кириллович?

— Совершенно верно, Анатолий, именно так. Вижу, вы внимательно меня слушаете, это радует. Ну, всего хорошего, — он тоже пожал Шугаеву руку и, проводив взглядом ладную коренастую фигуру старшего лейтенанта, повернулся к Рэйчел. Глаза его смеялись, хотя лицо оставалось серьёзным: – Ты что-то хотела спросить?

— Какой милый, чистый, наивный мальчик, — вздохнула Рэйчел. — А почему они все так на меня смотрят?!

— Они просто знают, что ты – моя Рэйчел.

— Тогда – пускай, — милостиво разрешила она.

И, взяв Гурьева обеими руками за локоть, прижалась щекой к его плечу.

* * *

Дети вернулись засветло – всё-таки дисциплинку понимают, что одна, что другой, с почти садистским удовольствием подумал Гурьев, глядя на Дашу с Андреем. Прозрачные от счастья, с перевёрнутыми внутрь глазами они, казалось, напрочь забыли, что руки существуют ещё для чего-нибудь, кроме того, чтобы держаться ими друг за друга. Тихо поздоровавшись, дети безразлично поковырялись в тарелках, чем, кажется, обидели чуть не до слёз Веру, которая ради таких гостей просто сама себя превзошла, тихо встали, тихо пробормотали хором «спасибо», снова соединили разомкнутые руки и тихо ушли – встали на балконе, опоясывающем весь второй этаж огромного дома-дворца, выстроенного с фантастической скоростью внутри крепости, почти пока нежилого – четыре комнаты из ста шестнадцати занимали Чердынцевы, одну – Тимирёва, а две, в противоположном крыле – Гурьев, под спальню и кабинет. Встали – и остальной мир для них выключился, прекратил своё существование.

— Первую девочку я у них заберу, — заявила Рэйчел, проводив глазами детей и убедившись, что они её не слышат. — Первую девочку – мне.

— Это ещё зачем?! — подозрительно уставился на неё Гурьев.

— Старшему Виндзору.

— Ну, не знаю, не знаю, — Гурьев с сомнением покачал головой. — Если это будет второе дивушко, не завидую я вам – ни тебе, ни Виндзору. Да и Виндзор ещё неизвестно, что получится за фрукт – может, заартачится.

— Кто заартачится?! — изумилась Рэйчел. — Виндзор? Заартачится?! У меня?!?

Чердынцев, который до этого всю дорогу корчился, краснел, подкашливал и чесал нос, с грохотом выскочил из-за стола и куда-то умчался.

— Миша! — укоризненно воскликнула Вера ему вслед и всплеснула руками, умоляюще поглядев на Гурьева и Рэйчел: – Ну, что ж такое… Хуже маленького.

— Ничего, Веруша, ничего, — философски заметил Гурьев. — Это, можно сказать, типичная отцовская реакция. Посмотришь, что будет, когда Катя заневестится. Тут хоть будущий зять, в общем, самым строгим критериям соответствует. Иди, адмиральша, вправляй своему адмиралу мозги на место. Это ещё только начало. Справишься?

— Справлюсь, Яшенька, — улыбнулась Вера и тоже поднялась.

Он посмотрел на Рэйчел и тоже улыбнулся. Скоро, совсем скоро, подумал он. Я и она. И никого больше.

* * *

Когда пламя, гудевшее в них обоих, — столько лет, столько лет, — нет, не погасло, он уже знал, что оно не погаснет, наверное, вообще никогда, ни в жизни, ни после жизни, — чуть-чуть поутихло, сделавшись из обжигающего – ровно горячим, — Гурьев, обернув вокруг бёдер полотенце, встал у окна, узкого, похожего на бойницу, придававшему комнате облик покоев средневекового замка. Достал папиросу, но курить не стал, — медленно проворачивал её между пальцев, вдыхая запах ароматного табака, и смотрел на спящую Рэйчел. Она пошевелилась, подтянув к себе простыню, и вдруг тихо спросила:

— Ты уверен? Уверен, что всё получится?

— Нет, — так же тихо ответил он, с грустью подумав – я так заморозил себя, что разучился чувствовать, спит она, родная моя девочка, или просто ровненько дышит. — Нет, родная, я ни в чём не уверен. Но и отступать мы не можем – вперёд, только вперёд.

— О, Джейк. О, Джейк, о, мой Боже, мой Боже, какая война, какая же страшная это война… А дети?!

— Дети как дети, — он усмехнулся и повторил: – Дети как дети.

— Я больше не могу, Джейк. Я хочу ребёнка – мне уже тридцать три…

— Ещё нет «трёх», только «два». После войны. Я обещаю: здесь и сейчас, обещаю – после войны. И никаких «если».

— Даёшь мне слово? Твоё слово?

— Да.

— Дай мне слово, что все останутся живы.

— Нет. Такого слова я дать тебе не могу. Могу лишь пообещать – я постараюсь.

— Когда мы едем?

— Дней через десять. Пусть дети хотя бы немного придут в себя.

— Не могу поверить, будто ты этого не предвидел, — Рэйчел улыбнулась и приподнялась на локте, чтобы было удобнее смотреть на него. Как сильно он изменился за эти пять с половиной лет, промелькнуло у неё в голове. Постарел? Нет, нет – разве можно сказать такое, — о мужчине, которому только что исполнилось тридцать?! Нет. Это что-то другое. Мы станем сталью и бронёй, чтоб нашу боль переупрямить, — вот что это такое. Стихи?! Боже мой, да откуда же это?! — Предвидел?

— Разве можно такое предвидеть?! О таком можно только мечтать. Я и мечтал – с той самой минуты, как увидел эту девочку, Рэйчел.

— Джейк…

— Что?

— Я смотрела на Верочку – и думала: Боже мой. Сколько женщин на этой земле молятся на тебя. Как она. Как я…

— Прости. Я не могу по-другому.

— Я знаю, Джейк. Я совсем не ревную. Ничуть, совершенно. Я просто не нахожу слов – как передать тебе, что я чувствую?!

— Я знаю, что ты чувствуешь, Рэйчел, — он отшвырнул папиросу и шагнул к ней. — Я знаю, я знаю, родная моя, я всё знаю. Я люблю тебя, Рэйчел. Нигде, никого, никогда, — помнишь?!

Сталиноморск. Апрель 1941 г

— Что же, Яков Кириллович? — грустно спросила Завадская. — Теперь вы от нас насовсем уедете?

— Э-э, голубушка Анна Ивановна, — приподнял Гурьев правую бровь. — Напрасно вы надеетесь так легко от меня – и от нас от всех – избавиться. Мы сейчас уедем, на месяц примерно, а потом непременно вернёмся. И будем жить-поживать, да добра наживать. В соответствии, как любит говаривать наш Толя Шугаев, с частнособственническими инстинктами.

— А Даша?

— Что – Даша? Вы не видите?! — удивился Гурьев. — По-моему, весь город только это событие и обсуждает. Нет?

— А вы?

— Что – я?

— Если бы вы только знали, как я за вас рада. Боже мой, я ведь думала, что у вас с Дашей… Я сейчас просто не могу себе представить, почему – почему я так думала?!

— Это была маскировка, Анна Ивановна, — усмехнулся Гурьев. — Бесов запутать. Не всё же им нас путать – мы тоже умеем. Научились, знаете ли – и неплохо.

— Что бы вы ни задумали, Яков Кириллович, — вдруг произнесла Завадская. — Ради Бога, пусть у вас это получится.

— А вот это – очень кстати, — серьёзно кивнул Гурьев. — Очень кстати. Очень правильные мысли. Спасибо.

* * *

— Дети, — Гурьев посмотрел на ребят и покачал головой. Ну, как такое сказать?

— Гур, мы не дети.

Андрей приподнял подбородок – так похоже на Рэйчел, — и Гурьев понял: да, конечно, не дети. Но возразил:

— Для меня – дети, даже когда внуки у вас появятся. И ничего обидного в этом нет. Вот и не обижайтесь.

— Мы не обижаемся, — Даша перекинула косу на грудь. — Просто мы на самом деле уже не дети. Говори, Гур. Что нужно делать?

— Нужно ехать.

— К Сталину? — у Андрея ни один мускул на лице не дрогнул. Только Гурьев почувствовал, чего ему это стоило. И Даша – потому что посмотрела на него с тревогой. — Я готов.

— Нет, — Гурьев немного отвёл взгляд, прищурился. — К Сталину – в своё время. Сначала мы пересечём на поезде всю страну. Вы должны оба увидеть эту страну – это ваша страна, и её обязательно необходимо увидеть. Мы доедем по железной дороге до Владивостока, а оттуда уже полетим в Москву. Мы будем ехать обычным поездом, среди самых обычных людей, каждый – или почти каждый – перегон, — в новом вагоне, плацкартном, общем, купейном. Мы будем слушать этих людей, разговаривать с ними. Будем стараться понять, чем они дышат, о чём переживают, над чем размышляют. Каждый вечер мы станем пересаживаться в наш штабной вагон. И будем обсуждать увиденное и услышанное, чтобы оно стало понятным, осознанным, а не только лишь увиденным и услышанным. А тебе, Андрей, придётся написать нечто вроде аналитического очерка обо всём этом. Он должен быть коротким – и таким, чтобы из него невозможно было вынуть ни единого слова. Чтобы Сталин, прочтя его, понял: ты – именно тот, кто достоин. В штабном вагоне будет связь, вместо библиотеки – буду я. Путешествие продлится дней шестнадцать – восемнадцать, в зависимости он обстоятельств – на железной дороге сейчас очень напряжённый график.

— Они нападут? — быстро спросила девушка.

— Я не знаю, — честно ответил Гурьев. — Мы делаем всё, что можем. Планы их мы видели, но они столько раз откладывали, переносили, сдвигали – я не знаю. Их ведь тоже путают бесы, ещё сильнее, чем нас. Это снаружи в их «тысячелетнем рейхе» как будто бы образцовый порядок, а внутри там творится неведомо что – просто оторопь берёт: такого парада бюрократических интриг и амбиций нормальному человеку невозможно себе представить. Поэтому – я не знаю. Да, могут напасть – в общем, каждую минуту, несмотря на всё, что мы делаем в надежде оттянуть это нападение до следующего года. Нам очень, очень нужен этот год. Просто очень. Но будет ли он у нас – я не знаю. Но в общем-то, речь сейчас не об этом. Речь о нашем предстоящем путешествии. Мне жутко не хочется вас торопить, но ждать больше нельзя. Поэтому, если вы решите ехать вместе, — а я считаю, что вам необходимо, просто жизненно необходимо ехать именно вместе, — вам следует пожениться. Я так понимаю, что формальное предложение не только сделано, но и принято?

Гурьев давно заметил у Даши – на безымянном пальце левой руки – тоненькое золотое колечко с сапфиром в четверть карата. Молодец, мой мальчик, с удовольствием подумал тогда он. Красиво, неброско – и очевидно.

— Я знаю, Гур, ты в это не веришь, — снова поднял голову Андрей, — но для меня это важно. Я хочу, чтобы мы обвенчались. И Даша согласна – только ведь нужно подождать, пока ей исполнится восемнадцать, разве нет?

— Я обещаю – у вас будет возможность обвенчаться, как положено. Позже. А пока – только бумаги и ужин в кругу семьи. Если Бог есть, он всё видит и так – ему не нужны сигналы в виде кадильного дыма. А что такое долг – вы оба отлично знаете.

— Рэйчел тоже поедет?

— Да. Вам нужно очень многое с ней обсудить, дивушко.

— Что будет с Анной Васильевной?

— Она останется здесь. Пока её дом – здесь. Я знаю, ты к ней привязалась, она – удивительный человек. Она будет рядом и впредь, это я тоже обещаю.

Даша кивнула и посмотрела на Андрея:

— Тебе решать, Андрюша. Как ты скажешь, так и будет.

— Хорошо, — кивнул Андрей. — Но, Гур, — при первой же возможности.

— Да. Спасибо вам, дети. Спасибо.

— За что? — они улыбнулись – оба, и посмотрели – друг на друга, потом – на него.

— За то, что вы есть.

* * *

Всё случилось именно так – маленькая семейная компания за столом, радио и патефон, разговор – почти до утра. Чердынцев, кажется, совсем принял новую для себя роль, примирился с нею и даже повеселел, и вообще всё шло просто замечательно. Этот вечер получился удивительно тёплым, по-настоящему семейным и очень светлым – несмотря на предстоящую необходимость расставания. Женщины даже немного распелись – заводили, конечно, Рэйчел и Даша, а Вера с Анной Васильевной – так, подпевали немножко. Рэйчел пела не вполголоса – в десятую, наверное, часть, потому что ей очень хотелось послушать девушку самой и дать послушать Андрею, которого, в общем, после неё, Рэйчел, непросто было как-нибудь удивить вокалом, — но Даше это, похоже, вполне удалось. Гурьев поразился, сколько она, оказывается, знает русских, редких, казачьих песен, — был поражён и Андрей, потому что такого ему слышать прежде не доводилось. А когда Даша начала это…

Когда мы были на войне, когда мы были на войне, Там каждый думал о своей – любимой или о жене. И я бы тоже думать мог, ох, я бы тоже думать мог, — Когда на трубочку глядел, на голубой ее дымок. Как ты когда-то мне лгала, — как ты когда-то мне лгала! Как сердце девичье свое – давно другому отдала. Но я не думал ни о чем, но я не думал ни о чем, Я только трубочку курил с турецким горьким табачком.

Гурьеву показалось, что даже время остановилось – послушать эти слова и этот голос. И, похоже, так показалось – а может, и не показалось вовсе?! — не только ему одному.

Когда мы будем на войне, когда мы будем на войне, Навстречу пулям полечу на вороном своем коне. Я только верной пули жду, — я только верной пули жду, Чтоб утолить печаль мою – и чтоб пресечь нашу вражду.

И вдруг, словно очнувшись, девушка сверкнула глазами и улыбкой, так, что Андрей вздрогнул, и голос её обрёл новую глубину и силу, — такую, что Гурьев замер:

Но, видно, смерть не для меня, — но, видно, смерть не для меня, И снова конь мой вороной – несет в огонь и из огня. Когда мы были на войне, когда мы были на войне…

Мы ещё не были на настоящей войне, подумал он. Ещё нет, дети мои родные, ещё нет. Но будем. Будем. В огонь – и из огня. Всё так и случится. Именно так.

Прощание на вокзале было достаточно бурным – Дашу пришёл провожать весь класс. Гурьев опасался чего-нибудь смахивающего на сцену ревности – но нет, нет, ничего подобного, и даже мыслей таких ни у кого не возникло. Зато, увидев, как прощаются Рэйчел и Вера, он почувствовал, как поднимается жаркая волна и кровь стучит молоточками по вискам.

— Ты прости его, прости, пожалуйста, — прошептала Вера, обнимая Рэйчел. — Я вижу, ты знаешь всё, так это не он, это мы, бабы, во всём виноваты… Прости, не держи сердца. Жалеет ведь он…

— Я знаю, Верочка, конечно, я знаю, — улыбнулась Рэйчел в ответ. И погладила молодую женщину по щеке: – Ни на кого я не сержусь, и никогда не думала даже. Я всё понимаю – действительно всё. Если кто виноват – только я одна виновата, — в том, что позволила ему переупрямить себя. Надо было мчаться за ним, быть рядом, ведь всё остальное – просто мираж, морок. Я сама во всём виновата. Но теперь – теперь будет всё по-другому. А мы с тобой, Верочка – родные теперь. Какие же между родными обиды и счёты?

Россия. Апрель – май 1941 г

Это было удивительное путешествие – как и то, без малого тринадцать лет назад, которое пришлось совершить тогда ему одному. Конечно, теперь было всё по-другому. К каждому из обычных поездов, выбранных Гурьевым, цепляли их небольшой состав: штабной вагон, вагон охраны и персонала, снаружи неотличимые от обычных мягких вагонов, а на самом деле – бронированные, оборудованные по последнему слову техники связью и всем необходимым для жизни, платформа с двумя ЗиСами, тоже бронированными, и мощный локомотив серии ИС, значительно доведённый по сравнению с серийным образцом. Да, это было удивительное, захватывающее путешествие, наполненное встречами, впечатлениями, приключениями, — и любовью. Он и Рэйчел. Андрей и Даша. И разговоры, разговоры – бесконечные разговоры, и в поезде, с людьми, и в штабном вагоне. Встречи и расставания. Дружба, возникающая на коротком отрезке пути – столкновение планет, столкновение сердец. Гурьев смотрел на детей – и не мог ни нарадоваться, ни наудивляться вдосталь: откуда же это взялось, откуда прорезалось, — вдруг, сразу в обоих?! Увидел, как люди тянутся к ним, как торопятся раскрыться, выговорить и боль, и радость. И как эти двое, эта девочка и этот мальчик – как они умеют слушать. И понимать.

В дороге всякое происходит – случилось и с ними. Разочек всего-то – совершенный пустяк. Какие-то отчаянные вояки, молодые, может быть, чуть старше Андрея, ветераны короткой и победоносной финской войны, решили, что их весёлая компания гораздо лучше подходит Даше, чем общество юного и наверняка необстрелянного лейтенанта-«летуна». Андрею пришлось эту компанию утихомирить – одному, Гурьев только страховал, чтобы не случилось, Боже упаси, какого-нибудь нежелательного эксцесса наподобие попавшегося под горячую руку ножа или бутылки. Потом Даша заклеивала пластырем разбитую бровь Андрея, кусая губы, чтобы не расплакаться и не рассмеяться одновременно – она-то знала, хорошо знала, на что способен миленький Гур и почему сейчас сидит, пряча серебряные смешинки в глазах, держит за руку свою ненаглядную Рэйчел, готовую просто взорваться от негодования и пережитого беспокойства. Знала даже лучше Андрея, и понимала, почему всё произошло именно так. А о том, что в вагоне всегда находились, кроме Гурьева, ещё двое оперативников, настоящих волкодавов-чистильщиков, готовых по необходимости вмешаться со своими последними и окончательными доводами, ни Андрей, а уж тем более – Даша, не догадывались.

Тех, кого Гурьев любил, он умел охранять.

* * *

Но всё это было потом. Сначала – была владимиро-суздальская земля, земля предков. Здесь, во Владимиро-Суздальском княжестве, находилась и вотчина князей Городецких – на самой границе с новгородскими угодьями. И Боголюбово – крошечный городок, даже, скорее, посёлок, у места, где сливаются Клязьма и Нерль, чтобы нести свои воды дальше, в медленную в нижнем своём течении Волгу. Они приехали сюда вчетвером, оставили машину и пошли пешком – смотреть церковь Покрова Богородицы. Было ещё довольно рано – около девяти утра, погода стояла изумительно ясная, тёплая и сухая – конец апреля, реки в этом году вскрылись до срока, ледоход давно окончился, сошло на нет весеннее половодье, и повсюду уже зеленела молодая трава. Они стояли, потрясённые невозможной, непередаваемой никакими словами красотой этого места, этой маленькой, без креста, церковки с белыми многоарочными порталами стен, возносящими в бледно-синее небо маленькую башенку в центре двенадцатикупольной крыши. Стояли молча, не шевелясь, боясь произнести хотя бы слово, — и вдруг услышали:

— Ну, что? Идёмте.

Они обернулись – разом, все четверо – и увидели перед собой самого настоящего деревенского священника, — в порыжевшей рясе, даже не слишком опрятного, пожалуй, если уж как следует придираться, седого, с длинными, собранными сзади в пучок волосами, небольшого роста, сухонького и – почему-то сердитого. У Гурьева возникло чувство, что они оторвали неведомо как уцелевшего и очутившегося здесь священника от какого-то важного занятия, и он извинился:

— Не гневайтесь, батюшка. Мы сейчас уйдём.

— Куда уйдёте-то?! — безмерно удивился священник. — Куда же можно от такой красоты небесной уйти?! Обходительный какой – уйдём. Обходительный – это хорошо. А ведь рявкнешь – так человеки замертво, небось, и валятся. Ах, люди, люди… Уйдём. Ишь, какой, — уйдём. А чего ж пришли?! Пока не обвенчаетесь – не уйдёте никуда. За мной уж идите.

— А что за день сегодня, батюшка? — улыбаясь, спросила Рэйчел.

— Двадцать седьмое апреля, — машинально буркнул Гурьев.

Рэйчел посмотрела на него, как на несмышлёныша:

— Не Радуница ли?

— Конечно, Радуница, — кивнул священник, и, кажется, перестал сердиться.

Вот теперь Гурьев действительно опешил – таких случайностей не бывает. Даже он, бесконечно далёкий от всяких обрядов и ритуалов, знал – именно в этот день начинались на Руси весенние свадьбы, и кто на Радуницу не успел, тому ждать – до осени. От начала их путешествия не минуло ещё и трёх дней, решение смотреть Покровскую церковь пришло, в общем, спонтанно, и у него даже закралось подозрение – уж не Городецкий ли всё это устроил?! Да нет, нет, оборвал он себя. Я совсем спятил. Но ведь так не бывает?! Он посмотрел на Рэйчел, перевёл взгляд на детей, — и понял: бывает. И вздохнул:

— Конечно. Мы идём, батюшка.

Они – теперь впятером – осторожно ступая, перешли по неверно колышущимся мосткам на ту сторону реки, где высилась церковь. Священник, поколдовав над запором, распахнул калитку в двери, и они очутились в сводчатом зале, чьи стены немного клонились внутрь, создавая осязаемую почти иллюзию взлёта и бесконечной высоты. Здесь, здесь, подумал Гурьев, здесь и сейчас, в этой разорённой, запущенной церкви, без посторонних глаз, только для них, только для двоих, для них, ненаглядных детей – Его Детей, — что же, и правильно это, верно, уместно и хорошо.

Священник не торопился сам, но явно привык, что торопятся все остальные. Всё действо – с обручением, зажжением свечей, обходом в венцах вокруг аналоя, троекратное приложение к вину, к кресту и потрёпанному Евангелию, слова поучения и благословения – заняли от силы немногим более четверти часа. Услужливая и безупречная память подсказала, в чём священнику следует помочь, — Рэйчел удивилась и улыбнулась, а священник кивнул одобрительно, словно ожидал такого.

— Венчается раб Божий Андрей рабе Божией Дарье…

Дети, отступив от алтаря, встали от Рэйчел по левую руку. Гурьев вынул портмоне, достал оттуда пять новых купюр по десять червонцев. Свернул так, чтобы портрет Ленина оказался внутри, и осторожно положил под тяжёлую книгу:

— Спасибо вам, батюшка. Большое, огромное просто спасибо.

— Какое спасибо-то, — священник, кажется, опять удивился. — Потом спасибо скажешь. Ваша очередь теперь.

Гурьев замер – и посмотрел на Рэйчел. А она улыбалась, улыбалась – улыбалась насмешливо: что, испугался? Я – испугался, подумал Гурьев. Фу, стыд какой. Андрей осторожно, но очень твёрдо взял Рэйчел под локоть, а Даша, оказавшись у Гурьева за спиной, толкнула его обеими кулачками в спину – сильно.

— Чего мнётесь? — с неудовольствием спросил священник. — Что ещё?

— Я вдова, батюшка.

— Её муж погиб пятнадцать лет назад, отче, — произнёс Андрей.

Священник кивнул:

— Имя какое тебе, голубушка?

— Рахиль, отче.

— Имя ветхозаветное… Иудейка ты разве? — удивился священник.

Спокойно так удивился – без примеси всего остального. О, подумал Гурьев, это стародавнее, почти забытое нынче «разьве» – с мягким таким, мягким знаком. Неужели всё это происходит – взаправду?!

— Нет, батюшка. Я крещёная, православная, только родилась я в Англии, в Лондоне, у нас имена ветхозаветные – и мужские, и женские – никакая не редкость.

— Вон что, — покивал священник. — Смотри, что делается, что Господь творит. А по-русски – чисто как, хорошо говоришь. Православная – это правильно, хорошо, — он покивал, опять, сам с собой соглашаясь. — А ты?! — он воткнул в Гурьева строгий взгляд. — Тебя как звать-величать, светлый барин московский?

Даша вздрогнула, посмотрела на священника, потом на Гурьева, — у него чуть заметно дёрнулось веко, но он негромко ответил без всякой запинки:

— Яковом, батюшка.

— Вон что, — повторил священник. — Видишь, что. Рахиль да Яков. А ещё – уйдём, говорит. Ну, подходите, вот сюда – подходите. Кольца есть?

— У меня есть, батюшка, — Рэйчел сняла с пальца кольцо, шагнула вперёд и вложила в руку священнику.

— Дорогое, — без всякого удовольствия проговорил тот и опять на Гурьева посмотрел: – Ты подарил?

— Я, — Гурьев понял уже: удивляться не стоит – напрасный труд. Бывают в жизни минуты, когда тебя просто несёт в стремнине её потока – и не нужно этому удивляться, лишнее это. Вот, как сейчас – здесь и сейчас. — У меня нет ничего, батюшка.

— Оно и видно, — поджал губы священник и, отвернувшись, принялся что-то искать. Нашёл, повернулся и протянул Гурьеву – широкое, покрытое патиной медное кольцо: – Примерь.

Он взял кольцо, надел на средний палец – вот так не свалится, и вернул его священнику:

— Спасибо, батюшка. Только ведь я нехристь.

— Кто сказал тебе, что ты нехристь?! — пуще прежнего удивился священник. — Русский же ты?!

— Русский, батюшка. Конечно, русский.

— А Владимир Святой Русь крестил – всю разом. И людей русских крестил – тоже всех. Нету на Руси Святой нехристей. Нету. Потому и – Святая Русь. А то, что некоторые в головы себе втемяшили – некрещёные мы, Бога нет – гордыня это, гордыня бесовская. Становись, сыне, а наговориться успеешь ещё.

Сопротивляться, возражать – было совсем глупо, как-то невместно. Это бесы, бесы меня за язык потягивают, подумал Гурьев. И ещё подумал: ну вот, и сбылась, кажется, мечта отца Даниила. Сейчас я, пожалуй, поверю, что Бог и в самом деле существует. Конечно, «теория», мягко говоря, каноническому церковному праву не вполне соответствует, усмехнулся он про себя. Но при этом была в ней какая-то удивительная, простая и понятная людям правда. Всем людям. Даже ему. Даже ему. И он взял Рэйчел за руку. И услышал:

— Венчается раб Божий Иаков рабе Божией Рахили…

Нет, нет, не в обряде дело, снова подумал Гурьев, глядя, как светится Рэйчел, как сияют её глаза. Не в этом дело. Совсем не в этом.

— Ну, идите с Богом. Сейчас народ потянется, им тут вас видеть незачем. Да и вам – людей смущать. Гостей московских у нас опасаются, да и не зря. Вон вы какие – при власти, любому видно.

Гурьев понял, почему сердился поначалу священник – испугался. Его, Гурьева, испугался. И на себя за это осерчал. И за себя, и за людей, конечно же – за тех, что ходят сюда венчаться тайком, в такие вот дни, — испугался. И Гурьев спросил:

— Что же мне, батюшка – выходит, так всю жизнь всех и пугать?

— Судьба у тебя такая, — подумав немного, тихо ответил священник. — Судьба такая тяжкая – людей пугать, чтоб они страха своего устыдились, да и победили его, страх этот. Не каждому такая ноша по плечу – а кто везёт, на того и валят. Оно, конечно, не тебя бы надо бояться – Бога надо бояться. А власти – ей правду всегда говорить, не бояться. Да ведь слаб человек, слаб, а грехи и пуще того ослабляют. Я ведь вон, тоже – как увидел тебя, испугался. А сейчас ничего – и ты уважительно беседуешь, и я тебе отвечаю. Да и жена твоя тебя не боится. И дети тебя не боятся. Как-то будет, сыне. Как-то будет всё. Ступайте с Богом, добрые люди. Вам, вижу я, некогда, а мне ещё молебен творить надобно. С Богом, прощайте.

Хорошее слово это – прощайте, не страшное совсем, подумал Гурьев. Прощать надо. Надо. Жива Россия. Жива, жива – жива. Вот такая. Значит, вытянем. Должны.

* * *

А потом снова была дорога. Дорога – как жизнь, верста за верстой, по бесконечной стране. Невозможно понять, невозможно поверить – пока не увидишь своими глазами. Теплушки и водокачки, надписи «Кипятокъ» и проплывающие за окном погосты на низких холмах, забытые Богом пустоши и безбрежная, необъятная тайга на три дня пути без единого дымка, без следа человеческого жилья. Россия.

— Гур.

— Что, дивушко?

— Ты обещал рассказать, что происходит. Я понимаю – ты ждал, пока Андрюша приедет. Но вот – он здесь. Мы вместе. Я считаю, что время пришло.

— Я не знаю, дети, как сказать вам это.

— Гур?!

— Это так, — он резко дёрнул головой, провёл по лбу костяшками пальцев правой руки. — Я прошёл долгий путь – и я не знаю, как поместить его в слова. Я должен бы, наверное, написать роман – но нет. Кто-то другой напишет. Я должен сказать всё сразу – здесь и сейчас. Я не знаю, как, но и молчать я не могу.

— Тогда – начни с самого начала.

— Нет. Это тоже не выход. Нужно сказать главное. Главное – это то, что происходит сейчас. Здесь и сейчас. Главное – и здесь, и сейчас, и вообще. Раз и навсегда. Наверное, такое время, какое выпало нам, выпадает раз в тысячу лет. Или вообще – только однажды в истории. Время платить сполна за всё. По гамбургскому счёту.

— Война? Ты говоришь о войне, Гур?

— Война? — он сжал пальцами подбородок, взглянул коротко на юношу и девушку, сидящих перед ним и ожидающих его слов. Как много зависит иногда от одних только слов, подумал Гурьев. Слова. Правильные, единственные слова. — Не только война, дети. Не только. Да, идёт война. И нам стоит неимоверных усилий не свалиться в неё – сейчас, до того, как мы будем по-настоящему к ней готовы. Конечно, к такой войне подготовиться, в общем-то, невозможно. И потому, что война эта не похожа на прежние войны, и просто потому, что происходящее всегда отличается от задуманного, от плана. Но есть всё-таки многое, что можно и нужно, — и учесть, и спланировать, и сделать. Почти ничего из этого невозможно сделать без единой государственной воли и государственной мощи. Эта сила, это могущество – они не берутся из ничего. Это кровь, пот, и слёзы. В одной умной книжке сказано, ещё очень давно: все огромные состояния нажиты нечестным путём. Это правда. Кто выступает в роли собственника – человек или государство – неважно. То, что сейчас происходит, происходило бы при любом правительстве, при любой власти. У нас нет границ-океанов, нет высоких берегов, за которыми можно было бы, не спеша, накапливать богатства и мощь. Мы должны сделать это быстро, быстрее всех, потому что мы слишком долго запрягали, — а теперь вынуждены ехать очень, очень быстро. Прежние хозяева страны, те, кто раньше отвечал за выполнение этой задачи, не справились с ней. Система отбора людей, готовых к самопожертвованию и самоограничению, дала сбой, перестала работать. Поэтому произошла революция. Она оказалась гораздо страшнее, чем ожидали – даже те, кто её начинал. Впрочем, именно так всегда и случается. И вместо тех, кого ожидали – новых людей, готовых служить Родине не за страх и не за сребреники, а за совесть – полезла из щелей всякая нечисть. Этот хаос – его необходимо обуздать. Другого выхода нет, не существует. А это значит – всё, чем можно управлять, должно быть сосредоточено в единых руках. Это значит – когда ты умираешь от жажды, ты не спрашиваешь, сколько стоит стакан воды. Ты платишь и пьёшь – или умираешь.

— Лес рубят – щепки летят.

— Нет. Люди – не щепки, не винтики. Конечно, нет. И человеческая природа остаётся, берёт своё – в любых условиях. У нас условия плохие – иногда очень плохие. Не хватает часто самого главного, самого необходимого – еды, крыши над головой. Это очень горько – но это цена. Цена за ошибки прошлого, за лень и нерасторопность наших отцов. Поэтому мы хотим оставить вам, нашим детям, великую державу. Сохранить и приумножить легче, чем создать с нуля. Сгладить острые углы можно и после. Всему своё время, дети, понимаете? И бывает такое время – ты должен платить. Чем позже ты платишь – тем дороже ты платишь. Это – железный, стальной закон. И в какой-то момент – ты понимаешь: цена неимоверно высока. Слишком высока. Но ты не можешь остановиться, и нет пути назад. Можно лишь смягчить, немного довернуть руль, притормозить – но только чуть-чуть. Если остановишься – или помчишься слишком быстро – свалишься в пропасть. Нельзя ни того, ни другого. Нельзя ни раньше, ни позже. Нельзя спорить о цене воды, умирая от жажды. Природа человека такова: он стремится к цели путём наименьших затрат сил. И никто не хочет потратить больше – даже когда это необходимо. И необходимость понимают не все. Далеко не все, — значит, придётся заставить. Значит, придётся заставить всех поверить – мы, именно мы, знаем лучше, что нужно сделать и как. Не вообще, не всегда и везде – но здесь и сейчас. Здесь и сейчас – мы. Здесь и сейчас – без нас всё было бы гораздо хуже, нелепей, кровавей. Именно поэтому мы – здесь и сейчас. Здесь и сейчас нам нужны танки и самолёты, винтовки и пушки. Мы не можем их купить – а даже если бы и смогли, нам нужно своё. Никто не хочет видеть нас сильными. Нас готовы полюбить только слабыми. Мы никому не нужны, кроме самих себя. Значит, мы не можем – здесь и сейчас – ждать танкового завода пять лет. Нам он нужен через год. Значит, мы должны назначить руководить его строительством людей, которые смогут это сделать. Это будут очень страшные люди. Жестокие. Сильные. Другие не справятся, не смогут. Поэтому они должны нас бояться – иначе они захотят, чтобы мы их боялись. Они должны выполнять наш приказ, думая не о том, почему мы приказали то или это. Им разрешается думать только о том, как выполнить наш приказ быстрее и лучше. Не с наименьшим напряжением сил – с наивысшим. А если они станут спорить – мы их уберём и назначим новых. Если они станут ныть, собираться в кучки и болтать, что они умнее нас, лучше нас, и поверят в это сильнее, чем в нас, нам придётся их убить. Если они будут думать не о нашей, не о своей державе, а о всемирном счастье всех людей, мы вышвырнем их вон – мы не можем позволить им распоряжаться нашими телами, нашими делами ради их утопических, несбыточных идей. Невозможно всеобщее счастье, одинаковое для всех. Мы не можем иначе – здесь и сейчас. Мы не можем позволить, чтобы маршал, назначенный на Дальний Восток, воспринимал своё назначение, как ссылку. Чтобы мучался и страдал оттого, что его жена не может купить себе в Хабаровске столько же шляпок, сколько в Москве или в Париже. И нам нужна не шляпная мастерская в Хабаровске, а авиационный завод и металлургический комбинат. И если этот маршал, вместо того, чтобы работать маршалом, станет дуться, обижаться, плести интриги, громко жаловаться друзьям на несправедливость, пить водку и самостоятельно решать, где будет проходить граница нашей страны – мы его расстреляем. Не потому, что мы звери, а потому, что война. Тот, кого мы наделяем нашей непомерной властью, должен знать: власть – это обязанность. И только в великой стране человек чувствует себя по-настоящему безопасно. А великая страна не возникает из воздуха на пустом месте. Её нужно построить здесь и сейчас. И заплатить за это столько, сколько придётся заплатить. Не больше – но и не меньше.

— Зачем всё это, Гур?! Зачем?!

— Сильная Россия – залог Мирового Равновесия. Держава Удерживающего – мир для всех, мир на тысячу лет. Мирная, неагрессивная, не стремящаяся никого задавить и подмять под себя – но сильная. А слабая Россия – это хаос и смерть по всей планете. Такова цена, Дашенька. Слышишь, Андрей? Единственная цена, невозможная цена – она такова.

Девушка долго молчала. Потом проговорила – голос её звенел и дрожал от слёз:

— Это очень страшно, Гур. Очень-очень.

Гурьев посмотрел в её чёрные от горя глаза и кивнул:

— Я знаю. А теперь – это знаете вы.

— И что же нам делать? Зачем мы? Для чего нужны мы?!

— Вам и самим известен ответ, но я его всё же озвучу. Именно вы будете своим существованием, своим примером, а если надо – то своей властью строить ту самую систему отбора лучших на благо всех. Без вас она невозможна. И вы обязательно справитесь. Вам предстоит хранить эту державу тысячу лет. Смирять похоть сильных к слабым. Смирять зависть слабых к сильным. В державе ста пятидесяти языков и двухсот миллионов судеб только царь вправе сказать последнее слово, потому что всем угодить, сделать всем хорошо – невозможно. Царь есть суд. Суд есть равновесие. Равновесие – условие продолжения жизни. На этой земле. Под этим небом. Под этим солнцем.

Москва. Кремль. Май 1941 г

— Ничего не случится, — Гурьев посадил детей перед собой, посмотрел обоим в глаза. — Ничего плохого случиться с вами не может. Хорошенько запомните это. Оба. Я вас выведу даже из ада, если будет нужно, а Кремль – это просто большая, к тому же – нами, нашими людьми охраняемая крепость. У нас всё есть. Городецкий вас будет ждать, подстраховывать. Вы войдёте и выйдете невредимыми, даже если всё окажется совсем не так, как я замыслил.

— Всё всегда бывает совсем не так, — вздохнула Даша. Городецкий, подумала она. Имя какое – как пулемётная очередь. Они все такие – и Гур. И Варяг. И Андрей. И я тоже – должна.

— Не в этот раз, — резко сказал Гурьев. — На этот раз – всё будет так. Ничего не бойтесь. Если он хотя бы заподозрит, что вы боитесь – ничего не выйдет. Учтите – на вас сейчас смотрит весь мир, даже не подозревая об этом. В ваших руках – не только судьба этой страны, России, но и всех остальных. Слышите меня? Понимаете меня?

— Слышим и понимаем, Гур, — Даша взяла Андрея за руку, положила себе на колено. — И слышим, и понимаем. Понимаем, что ты чувствуешь. Правда, Андрюша? — Андрей кивнул. — Вот. Гур, мы справимся. Должны – значит справимся. Всё.

Всё, подумал Гурьев. Действительно – всё. Сделано – всё. Теперь – или да, или нет. Теперь, когда сделано всё, что можно – случится, чему суждено. И мы с этим обязательно справимся.

* * *

Сталин долго изучал «объективки», тасовал фотоснимки, перекладывал бумаги, раскладывал их на столе, снова подносил к глазам. Долго, — бесконечно долго. Потом – долго читал записку Андрея. Поднялся, вышел на свою «тропинку» и возобновил по ней вечный бег. Интересно, подумал Гурьев, сколько вёрст протоптал по этому коврику товарищ Сталин за столько лет? Наверное, уже до Луны можно дотопать. Сталин остановился:

— Восемь самолётов сбил? Восемь?

— Да.

— И подлодку? Большая подлодка?

— Там приложение есть, Иосиф Виссарионович. Да, серьёзная. С зенитной пушкой и пулемётом. У него был установлен прибор для прицельного ночного бомбометания, новейшей разработки. Очень точно бомбу положил, прямо в рубку, а потом – видимо, детонация торпед, или что там – трудно сказать. Сильно не разбирались – война.

— Что за прибор? Есть такие у нас?

— Есть, есть, Иосиф Виссарионович. Сами такой сразу не сделаем – не хватает пока технической культуры, всё-таки очень тонкая оптика. Но закуплены в нужных количествах, заказаны. Всё в порядке.

— А самолёт? Самолёт хороший?

— Самолёт – самый лучший, — улыбнулся Гурьев. — Люди, которые его собирали, надлежащим образом проинструктированы. Там каждый винтик, каждая заклёпочка – под микроскопом изучены и сто раз перепроверены. Специальным аэродинамическим лаком покрыт – почти на четыре процента выше скорость против паспортных данных. А четыре процента в бою – сам знаешь, что такое, Иосиф Виссарионович. Это же мой мальчик. Мой малыш. Твой Наследник. У него всё – самое лучшее. И прицел, и самолёт, и бомбы, и ведомые – всё по самому высшему разряду. А с этой подлодкой – ну, просто вообще, как нарочно. За неё сразу два ордена получил: «Крест Виктории» и «Крест за выдающиеся лётные заслуги». В общем, да, красиво вышло.

— Красиво? — спросил Сталин. Подозрительно тихо спросил. Потом – согласился: – Да. Красиво. Кто ему разрешил?

— Что?

— «Что»?! Воевать – кто разрешил? Летать – кто разрешил?!

— Никто.

— Никто. Понятно. Никто.

— Никто, Иосиф Виссарионович, — спокойно подтвердил Гурьев. — Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Но ведь и ты понимаешь – ту самую, очень простую вещь. Он – человек. Воин. Настоящий воин. Я его таким сделал. И при этом он – мальчик, ему восемнадцать лет. Страна, в которой он вырос, ведёт войну. Это не просто какие-то там рыцари-бароны лужок не поделили – это с Гитлером война, с Гитлером, война против врага, настоящего врага, который ненавидит и жаждет разрушить, уничтожить всё то, что он, мой малыш, — как ты, как я, — любит и ценит. Все его сверстники, все, кто способен держать оружие – на войне. А он будет сидеть в подвале? Да, потерять такого человека, такого невероятно важного, единственного человека – не просто трагедия. Чтобы верно назвать это – нет слов ни в одном языке. А как ты ему запретишь? Скажешь – ты такой замечательный, уникальный, тебе нельзя? А кругом – не просто война, а – такая. Друзья воюют. По товарищам, павшим в бою, тризну справляют. А он – будет сидеть, смотреть на это? Не можешь ты мужчине, солдату, запретить защищать то, что ему дорого. Долг и честь. Есть такая штука, Иосиф Виссарионович, — химия. Таблеток от храбрости не существует. А он – с пелёнок небом бредит. С четырнадцати лет за штурвалом. Каждый день. Это не лечится.

— Я знаю. Знаю. И ты – не попробовал? Ни разу – не попробовал?

— Нет. Конечно, мне было страшно. Не просто страшно – я не жил всё это время, хоть и знал, что ничего с ним не случится. Умом знал – а сердце… Но запретить – не имел права. Потому что человек, юноша, мужчина, солдат, которого мама-папа – сестричка с наставником – воевать не пустили, — это конченый человек. Живой покойник. И государя из него не выйдет. А так – всё получится, Иосиф Виссарионович. Конечно, у государя – иные обязанности, и долг его – не саблей махать, это ясно. Но он пока – не государь. Он просто отважный и чистый мальчик. Ни пятнышка на нём. Понимаешь, Иосиф Виссарионович? И только ты, своей страшной властью, которую ты выгрыз из глоток у всех остальных, — только им, только сделав его государем, можешь спастись. И страну спасти. Державу, империю. Если ты не сделаешь – никто после тебя не осмелится, не сдюжит. Кишка тонка. А ты – можешь. Значит – должен. Делай, что должен. И тогда – случится, чему суждено.

— Да. Прав ты, прав. Опять – прав. Всегда прав. Прямо как товарищ Сталин. Пусть заходит. Оба пускай заходят.

Есть Бог, подумал Сталин. Есть. Он повернулся к открывающейся двери, посмотрел, как мальчик и девочка входят – волнуются, конечно, волнуются, он видел, умел это видеть, умел хорошо, — и увидел, что мальчик и девочка волнуются правильно, по-хорошему волнуются, по-настоящему. И обрадовался. Поздоровался тепло, по-сталински тепло, как он сам это про себя называл, — мальчику руку пожал, отметил – крепкое пожатие, тёплое, рука сухая, сильная, хорошо; девочку тоже подержал за руку, — рука прохладная, приятно, по-женски прохладная, не дрожит, не суетится; очень, очень милая девочка, глазки какие синие, подумал он. Отпустил, сделал широкий, гостеприимный жест – присаживайтесь, будьте как дома. Искоса на Гурьева посмотрел – этот, как всегда. Пушкой его не пробьёшь. Ничем не пробьёшь. Всегда всё знает, что ни спросишь – всегда ответит. Ни разу не было ещё такого: Сталин спрашивает, а Яков Кириллович не может ответить. Всегда, всегда отвечает. Если бы такого, ещё одного, — хотя бы. Нету. Негде взять. Городецкий хорош тоже, очень хорош. Но без Якова Кирилловича – нет, не потянет. Не потянет. Тоже – не Сталин.

— Расскажите мне о Вашей поездке, Андрей Вениаминович, — Сталин «маячил», как обычно, неслышно ступая, прижимая изуродованную руку с зажатой в ней погасшей трубкой к кителю. — Мне Яков Кириллович сообщил в общих чертах. Хочу теперь услышать от вас.

— Это невозможно себе представить, Иосиф Виссарионович, до тех пор, пока сам не увидишь, своими глазами, — тихо заговорил юноша и посмотрел на Дашу, которая быстро кивнула несколько раз в ответ на его взгляд. — Страна – бескрайняя, в ней действительно дышится полной грудью. Это было очень правильное решение, и я благодарен – и вам, и Якову Кирилловичу – за то, что у меня появилась такая возможность и за то, что её удалось осуществить.

— Вам понравилось, — констатировал Сталин.

— Да, — спокойно подтвердил Андрей. — Я не думаю, что возможно найти абсолютно точные слова для того, чтобы правильно передать свои ощущения. Это было потрясающее путешествие, наполненное удивительными встречами с удивительно разными людьми – действительно разными, не только хорошими, — он снова посмотрел на Дашу, и она, закусив губу, чуть покраснела. — Люди разные везде, в том числе и в России, в Советском Союзе. Но мне кажется, это нормально. Обыкновенно.

— Понравилось, — кивнул Сталин. — Понравилось. Замечательно, Андрей Вениаминович. Прекрасно. А что же вам всё-таки не понравилось, Андрей Вениаминович? Ведь не может всё нравиться. Так не бывает, — покачал головой Сталин и лукаво улыбнулся: – И мне кажется, что это тоже нормально. Мы ведь с вами, Андрей Вениаминович, не на митинге, мы разговариваем, как государственные люди. Расскажите мне об этом тоже.

— Конечно, Иосиф Виссарионович, — Андрей посмотрел на Гурьева. — Вы правы. Мне не понравилось, что в России – такое огромное государство.

Сталин остановился – как будто споткнулся. Повернувшись, мягко и легко, по-кошачьи, он приблизился к столу, отодвинул стул, сел. И снова посмотрел на юношу:

— Очень интересно. Расскажите мне поподробнее, как вы увидели это. Как вы вообще это видите.

— Государство не должно быть огромным, какой бы великой или малой не была страна. Государство обязано быть эффективным, обязано чётко и своевременно реагировать, отвечать на вызовы эпохи. Государство – это, прежде всего, то, что по-английски называется «инфраструктура» – невидимые нити взаимосвязей между элементами государства. Эффективность – это залог долголетия государства, а гибкость, компактность – способы эту эффективность обеспечить. Невозможно проконтролировать всё и успеть везде – и это совершенно не нужно. Более чем достаточно – просто держать руку на пульсе. Разумеется, сейчас, накануне войны, всё должно быть предельно мобилизовано для решения задачи защиты страны. Тем более, когда перед нами – такой могучий, серьёзный враг. Для мобилизации страны, её экономики, на войну нужны – это очевидно – чрезвычайные меры. В этих условиях тотальный контроль оправдан и необходим, потому что не все люди способны одновременно проникнуться важностью мобилизационных задач. Людям свойственно жить, не задумываясь о таких вещах, и это нормально, правильно – для этого существует государство. Но война закончится – закончится нашей победой, в этом у меня нет ни тени сомнения. Важно не просто закончить войну, важно именно победить, чтобы нельзя было оспаривать право победившей державы решать, как устроить мир по-новому – так, чтобы избегать войн как можно дольше в будущем и решать возникающие противоречия мирным путём.

— Да. Это очень правильные мысли. Государственные мысли. Мне приятно, что вы, Андрей Вениаминович, выражаете их так чётко, таким хорошим, правильным русским языком. Не только потому, что Ваши мысли во многом созвучны моим собственным размышлениям. Кто научил вас, британского аристократа, русскому языку так хорошо?

— Сначала – сестра, ведь наша мать хотела, чтобы я знал русский язык. Потом – за дело взялся Яков Кириллович, и результат, Иосиф Виссарионович, вы видите. Благодаря ему я вырос в окружении людей, для которых русский – родной язык. Среди настоящих патриотов русского языка, русского духа. Если вы считаете, что результат заслуживает положительной оценки, я очень этому рад.

— Готовили вас к беседе с товарищем Сталиным, — Сталин, улыбаясь в усы, вскрыл новую пачку «Герцеговины».

— Безусловно, Иосиф Виссарионович. Я и сам готовился. К разговору с вами все готовятся, даже Яков Кириллович, хоть и кажется, что он ко всему и всегда готов. И это правильно.

Сталин улыбнулся, довольный, несколько раз чуть заметно кивнул. Неплохо, решил Гурьев. Неплохо. Настроение у товарища Сталина правильное – и это неплохо.

— Хорошо, — Сталин начал набивать трубку и обратился к Даше: – Если я закурю – я вам не помешаю, Дарья Михайловна?

— Нет, Иосиф Виссарионович. Пожалуйста, — и Даша улыбнулась – своей улыбкой, от которой у Сталина сверкнули глаза – даже у Сталина. — Только не очень много. Яков Кириллович считает, что вы много курите, а это не очень здорово для лёгких.

— Андрей Вениаминович не курит? — заинтересованно спросил Сталин. — Нет?

— Нет, — опять улыбнулась Даша.

— Вы ему не разрешаете? — улыбнулся Сталин в ответ.

— Я не могу ничего разрешить или запретить Андрею Вениаминовичу, — вздохнула Даша. — Я могу только советовать и расстраиваться, если Андрей Вениаминович не прислушается. А ведь хочется, чтобы прислушался – поэтому приходится поломать голову над аргументами. Это хорошо помогает – я ведь выросла в семье военного моряка, командира боевого корабля, без матери, приходилось искать и находить аргументы для моего отца. А это – непросто, особенно для девочки, Вы же сами воспитываете дочь, Иосиф Виссарионович, так что вам это, несомненно, знакомо. — Сталин опять кивнул, несколько раз, теперь – намного отчётливее. Даша посмотрела на Гурьева: – Мне кажется, Андрею Вениаминовичу вовсе не по душе, когда я расстраиваюсь, поэтому, даже если мой совет ему не очень нравится, он всё-таки старается хотя бы для виду к нему прислушаться. Бывает, женский взгляд интересен – например, тем, что отличается от мужского, — Даша, улыбаясь, посмотрела сначала на мужа, а потом – на Сталина. — И я стараюсь никогда ничего не повторять по два раза. Меня научили этому – вовремя и железно.

Так это или нет, подумал Гурьев, любуясь девушкой, мы, наверное, никогда не узнаем. Но форма, форма! Отвечать Сталин не стал, — просто кивнул, но с таким видом, что Гурьев понял – Даша попала в «десятку». И снова повернул голову к Андрею:

— Продолжайте, Андрей Вениаминович. Я вас очень внимательно слушаю. Мы говорили о крупных задачах, стоящих перед государством.

— Да, — наклонил голову Андрей. — И о задачах, и об эффективных механизмах их решения. Есть задачи такого масштаба, которые не в состоянии решить никто, кроме государства. Например, задача разработки и развития мощных вычислительных машин для математических расчётов. Никакая частная компания справиться с этим не в состоянии – это коммерчески невыгодно. Например, на кораблях, и уже на самолётах, таких, как мой, стоит мощный баллистический вычислитель. Пока он механический, и, хотя он всё равно считает лучше, чем человек, но баллистический вычислитель на транзисторах будет ещё более эффективен – во много раз. Уже сейчас ясно, что развитие индустрии транзисторов будет связано с важнейшим вопросом чистоты кремния для их производства. Никто не станет решать такую проблему, кроме государства. А ведь вычислительные машины могут облегчить не только вопросы вычисления траекторий полёта снарядов или бомб. Это ещё и важнейшие вопросы управления. Яков Кириллович рассказывал, что вы, Иосиф Виссарионович, в состоянии держать в памяти тысячи, если не десятки тысяч, имён и сведений, так или иначе связанных с этими именами. Но ведь такими способностями обладают единицы, и государство не может позволить себе зависеть от гениальности вождя. И снова – это лишь одна из многих возможностей применения таких машин.

— А где же ещё их можно, по-вашему, применять?

— В производстве – всего, чего угодно. Не сегодня, сегодня ещё нет важного элемента – способа сопряжения. Но такой способ непременно найдётся – в каждой из отраслей экономики. Ведь огромные заводы очень непросто перестраивать на выпуск новых видов продукции. С помощью машин это можно будет делать быстрее и с меньшими затратами. И есть ещё один очень важный аргумент в пользу машин, — Андрей сделал паузу и посмотрел в глаза Сталину. Спокойно осмотрел, без страха, без трепета. Ему нечего было бояться, но – всё-таки.

— Продолжайте, Андрей Вениаминович, продолжайте, — кивнул Сталин.

— Машину гораздо легче выключить рубильником, чем человека, — улыбнулся Андрей. — Выключить – и разобраться, почему она не работает так, как мы от неё ожидаем. Перенастроить, починить, — и включить снова. Именно поэтому мы стараемся заменить машинами людей на производстве. В вопросах управления тоже много автоматических, рутинных операций, где машины будут более, чем кстати. Человек незаменим там, где нужно сделать рискованный, неожиданный шаг, обойти, перепрыгнуть. Машина, оперирующая логикой «да – нет», на это не способна.

— Что же – отправим на свалку товарища Сталина? — улыбаясь, Сталин немного отстранился, выпустил дым изо рта – произвольно или нет, но сделал он это, чуть отвернувшись, в противоположном от Даши направлении.

— Зачем же так, Иосиф Виссарионович, — спокойно возразил Андрей. — На свалку можно отправить машину, а человек – не машина. Не только к счастью – иногда к сожалению. Даже солдату непросто погасить жизнь, пусть и зная, что это – жизнь врага. Ведь это – жизнь. Кроме того, до времени, когда машина сможет заменить человека на посту даже самого небольшого руководителя – пройдёт ещё очень и очень немало времени. Но готовиться нужно заранее, Иосиф Виссарионович. И себя готовить к такому развитию событий, и страну, и производство. Иначе нас опередят, обойдут, обставят – хуже нет, чем ждать и догонять.

Сталину явно понравилось это «нас»:

— Вы полагаете, делается для этого недостаточно?

— Делается много, Иосиф Виссарионович, но не всё возможное. А надо – всё. Поэтому товарищу Сталину рано думать даже о пенсии, не говоря о чём-то ещё, — Андрей улыбнулся. — Без людей всё равно ничего не получится, потому что работа машины основана на информации, заложенной человеком, и в рамках задач, определённых человеком. Для людей, разумеется. Потому что и государство существует для людей и ради людей. И если человек подаст ложную информацию на входе в машинный алгоритм, на выходе мы тоже получим полную чепуху. Поэтому нельзя ни в коем случае допускать искажения информации на входе в механизм принятия решений – попросту говоря, нельзя врать. Враньё есть государственное преступление, в какой бы области оно не происходило. Попытка скрыть ошибку, произвести нужное впечатление – намного хуже, чем сама ошибка, потому что враньё, путаница имеют свойство разрастаться до бесконечности мгновенно. Некомпетентность – это тоже следствие вранья, самому себе, например. Человек должен знать: нельзя врать. Никому, никогда. Если в моей машине высотомер станет показывать десять метров высоты вместо восьми – и этого достаточно, чтобы разбиться вдребезги. А с государством сложнее: у людей часто возникает ложное ощущение – да, можно немножко присочинить, чтобы понравиться руководителю, вождю, а там – как-нибудь. Я всегда в такие минуты вспоминаю Оскара Брукса – это генеральный управляющий банком моей сестры: трудно вообразить себе более колючего, чопорного, желчного типа. Но он бесценен – всегда говорит правду, даже если вам хочется убить его за это.

— То есть – аппарат всё-таки необходимо чистить, — улыбнулся Сталин.

— Конечно, Иосиф Виссарионович. Обязательно. Но и смазывать тоже. И потом: человек – всё-таки не машина. Поэтому человека можно и, я считаю, нужно предупредить – один раз, и при этом он должен очень хорошо знать и понимать: второго раза – не будет.

— Но всё-таки вы считаете – надо мягче.

— После войны, Иосиф Виссарионович. После войны. Сейчас – нельзя.

— Считаете, что война обязательно будет?

— Она уже идёт, Иосиф Виссарионович. Хотим мы или нет – уже ясно, что придётся воевать и придётся победить.

Они говорили уже очень долго – гораздо дольше, чем Гурьев предполагал, но беседа шла лучше, гораздо лучше, чем он мог надеяться в самых смелых своих мечтах. Он готов, подумал Гурьев. Он готов, мой мальчик, мой малыш. Не знаю, будет ли у меня когда-нибудь сын, но ученик – уже есть. Лучший из лучших. Гурьев смотрел на них – на светлые, чистые лица детей, на лицо Сталина, с какими-то вдруг обмякшими и разгладившимися чертами, смотрел на румянец, проступающий сквозь серо-жёлтую старческую бледность, и понимал, что угадал. Я опять угадал, подумал он. Сумел сделать невозможное. Не только угадать мечту великого Сталина – воплотить её. Вочеловечить. Очеловечить. Самую главную мечту – мечту бывшего грузина, ставшего русским беззаконным царём, о его, бывшего грузина, русских детях. Вот, они сидят сейчас в кабинете у Сталина – самого великого Сталина! — вдвоём, чудесные, ненаглядные русские дети, будущие, да что там – в общем, уже состоявшиеся хозяева земли русской, два необыкновенных, неописуемой красоты и чистоты алмаза, превращённые им, Гурьевым, в бриллианты. Не для Сталина, нет – даже если Сталин и думает так, сам Сталин. Пускай. Ну да, ну да. Я просто делал, что мог. Что должен. И вот – случилось. Случилось, чему суждено. А Сталин? Сталин. Его время кончается, истончается, утекает между пальцев. Наступает другое, уже наступило. Почти.

— Спасибо вам, Андрей Вениаминович, спасибо, что нашли время со мной побеседовать, — Сталин остановился, снова вернулся к столу, сел и посмотрел на ребят. И вдруг совсем другим голосом проговорил: – Спасибо вам, дети. — Он два раза как-то немного странно дёрнул головой, кашлянул и повторил: – Спасибо, дети. Идите. Яков Кириллович. Ты останься, пожалуйста.

Гурьев сделал знак глазами – подчиняйтесь. Даша и Андрей – в самом деле, как дети – поднялись, попрощались, и, взявшись за руки, не оглядываясь, как учил их Гурьев, вышли из кабинета. Сталин, глядя им в затылки так, словно хотел просверлить, смотрел, смотрел – пока тяжёлая двойная дверь не затворилась за ними. Он перевёл взгляд на Гурьева, и тихий, еле слышный, торжествующий рык вырвался из его глотки. Гурьеву даже сделалось не по себе. Сталин молча набил трубку, раскурил, посмаковал дым. И снял телефонную трубку прямой связи с Поскрёбышевым:

— Запускай.

Что это с ним такое, обеспокоился Гурьев. Спятил, что ли, от счастья, великий вождь?

В кабинет, кивая Гурьеву, как старому знакомцу, входили – один за другим – члены Политбюро, здоровались со Сталиным – а тот молчал, глядел своим неподъёмным взглядом, — и молчал. Возникло некоторое замешательство, и все услышали тихий голос Сталина:

— Встаньте. Вон там. Встаньте. — И мундштуком трубки показал, где им всем встать.

Растерянные, даже напуганные непонятным сталинским поведением, члены Политбюро сгрудились у края ковровой дорожки. Сталин тяжело выбрался из-за стола и подошёл к ним.

— Я сказал – встаньте. Встаньте ровно. Товарищи.

Гурьев едва не дёрнулся – с такой неприкрытой издёвкой прозвучало из уст Сталина это слово. Да что происходит, ещё больше забеспокоился Гурьев. Он, конечно, очень надеялся, да что там – был уверен, что Сталин будет в восторге от «детей». Но такой вот реакции он, конечно, не ожидал.

Сталин молча прохаживался перед выстроившимися, как солдаты на параде, членами Политбюро. Молотов. Маленков. Хрущёв. Каганович. Жданов. Ворошилов. Останавливался перед каждым, подолгу смотрел в лицо, пока человек, тянувшийся перед ним, не становился серым или сизым от ужаса.

Уроды, думал Сталин. Уроды. Страшные. Противные. Брюха висят. Ноги кривые. Рожи обрюзгшие. Пьяницы. Обжоры. Глазки свиные. Поросячьи глазки. Уроды. Смотреть противно. Уроды. Дерьмо. Ненавидят Сталина. Ненавидят. Ждут – не дождутся, когда сдохнет Сталин. Мечтают – всё продадим. Скорей, думают, скорей. Сами без Сталина – никто. Нули. Ничтожества. Быдло. Прав, прав. Всех убью. Уничтожу. Мразь. Убийцы. Враги. Магис деда матхар, шен хлео, могитхар, набитхваро, магра гамабразе, дедас могитхан. Раздавлю. Уничтожу. Яшка. Дурак. Васька. Дурак. Нерусь. Нацмены. Полукровки. Жиды. А этот. Андрей. Андрюша. Русский мальчик. Русский. Отчество какое странное – Вениаминович – не подходит ему. Совсем не подходит. Иосифович лучше. Тоже библейское. Ничего. Наследник. Будет Иосифович. Хорошо. Девочка красивая. Мальчик красивый. Стройный, высокий. Дети красивые будут. Храбрый. Да. Какой храбрый, а?!. Молодец какой. Восемь фашистских самолётов сбил. Восемь фашистских асов. Подводную лодку потопил. Фашистскую. Целую подводную лодку. Героя надо дать. Нет, нельзя. Может Сталин царя наградить? Или не может? Не знаю. Что, Гитлер? Съел?! Нет у тебя ничего. Ничего нет. А у Сталина есть. Всё есть. В глаза смотрит. Смелый. Честный. Не боится. Как отцу смотрит. Да. Сын. Наследник. А этих – всех убью. Всех.

Сталин опять издал это тихое, жуткое утробное рычание – и улыбнулся, увидев, как отшатнулись «соратники». Он снова прошёлся вдоль шеренги «вождей», снова смерил каждого взглядом, от которого можно было прикуривать:

— Видели? Слышали? Царь. Всем царь. Ваш царь. Русский царь. Поняли? Если только волос с его головы упадёт. С её головы. Их детей. Детей их детей. Убью. Поняли? Убью. Сам убью. Он убьёт, — Сталин мотнул головой в сторону, туда, где сидел Гурьев. Все стояли, даже Сталин, — а Гурьев сидел. — Поняли?! А теперь – пошли вон.

Вот это да, подумал Гурьев. Вот это я его пришпилил. Уконтропупил. Ай да Яков Кириллович. Ай да сукин сын.

Они остались в кабинете вдвоём. Сталин опустился на один из стульев, вытянувшихся вдоль стены с окнами, похлопал ладонью по сиденью рядом с собой. Гурьев поднялся, подошёл, сел. Сталин молчал. Молчал и Гурьев, понимая, что лучшее из возможного сейчас – это молчать. Молчать и ждать. Молча сидеть – и ждать.

— Настоящий, — тихо проговорил Сталин. — Настоящий. Ни у кого нет – а у Сталина есть. Вот так. Заслужил Сталин. Заслужил?

— Заслужил, — согласился Гурьев. — Что да – то да. Заслужил.

— Подожди, — вдруг обеспокоился Сталин. — А жить они где будут? Пусть в Кремле живут. Я на дачу перееду. Совсем. Связь вон какая теперь. Зачем Кремль мне? Не люблю Кремль. Не люблю.

— Сам не любишь – а детей туда засунуть хочешь?! Сначала вычистить надо этот могильник, а потом – видно будет.

— Смотри, что. Прав, опять прав. А Сталин от радости чепуху сказал. Никогда чепуху не говорил – сегодня сказал. Да. Опять спрячешь?

— Пока ещё спрячу. У тебя под носом и спрячу. В Рязани. Или в Суздале. В вотчине Рюриковой. Или вообще – вон, в Сурожске. Климат, море, фрукты. Целее будут.

— Смотри, чтоб всё было у них. Чтоб всё было. Ты отвечаешь.

— Отвечаю, — кивнул Гурьев, по-прежнему не глядя на Сталина. — У них всё есть – и всё будет. Главное – чтобы они были.

— Вот. И я об этом. Охраняй. Как пёс, охраняй. Нет, как лев. Как тигр. Кто сунется – бей, режь, стреляй, никого не спрашивай. Сталин разрешает.

— Это куманьковы всякие от народа прячутся, Иосиф Виссарионович. А царь – нет. Царь среди народа живёт. Царь с народом – на «ты». И народ с царём – тоже на «ты». Последний холоп на Руси царю «ты» говорил. Батюшка-царь, государь, заступник, Ваше Величество – но «ты».

— Хорошо сказал. Хорошо. Умеешь, а? Так это ты меня воспитывал, да? Сталина учил?

— Да кто бы посмел, — он вздохнул.

Как-то он вдруг слово «товарищ» позабыл, отметил Гурьев.

— Молодец. Молодец. Ах, какой молодец… А в Англии почему?

— По-родственному. Удобнее мне там было. Тысячу лет там лежало – могло ещё пять-шесть лет полежать. А что?

— Ничего. А девочка как уцелела?

— Это ты своих хохряковых-куманьковых спроси, — усмехнулся Гурьев. — Они тебе живо виноватого разыщут. Недострелил-недорезал.

— Их всех нет уже.

— Один есть ещё.

— Хочешь его убить? Давно хочешь. Не разрешаю – прошу: убей. Только не сразу. Спроси сначала: как так? Выходит, есть Бог, да? Спроси, ладно? Хочу знать, что скажет. Набитхваро. Убийцы.

— Ох, любишь ты людей, Иосиф Виссарионович, — покачал головой Гурьев. — Хлебом тебя не корми, дай только человечка полюбить как следует.

— Да, — Сталин улыбнулся, собрав морщинки в уголках глаз. — А он знает? Мальчик – знает?

— Что? Какой ты есть? Знает. И девочка знает. Да ты же сам видел. Он знает, а она…

— Что?!

— Она ещё и простила. И тебя, и меня. Вот так, товарищ Сталин.

Сталин вздохнул, посмотрел на Гурьева, мелко-мелко покачал головой. И долго, долго молчал – кажется, целую вечность. А когда заговорил – Гурьев едва узнал его голос:

— Хочу, чтобы ты мне сказал.

— Сказал – что?

— Чего хочешь. На самом деле. Говори. Всё дам. Всё.

Гурьев повернул к нему лицо и, улыбаясь, посмотрел в сталинские глаза. Я хочу тебя убить, Иосиф Виссарионович, подумал он. Хочу тебя убить, товарищ Сталин. Сначала – тебя, а потом – себя. За всё, что мы с тобой – оба – сделали с нашей страной. С нашими людьми. И с нашими детьми. Вот за них, за наших детей, товарищ Сталин, и за их детей, — особенно. Мне кажется, что у меня даже руки дрожат – так я хочу убить нас, товарищ Сталин. Чтобы вернуть нам всем нашу страну – мы ведь чуть не убили её, товарищ Сталин. Впрочем, ты вряд ли это поймёшь. А если поймёшь – то совсем не так.

— Хочешь меня убить, — Сталин улыбнулся в ответ. — Убить хочешь Сталина. Ненавидишь. И себя. Вот поэтому ты – не Сталин. Поэтому Сталин – опять победил.

— Это правильно, Иосиф Виссарионович, — ты опять победил, — продолжая улыбаться, подтвердил Гурьев. — Но ведь иначе и быть не могло. Ведь ты – великий Сталин. Ты победитель. Ты – побеждаешь и пользуешься победой. Пожинаешь её плоды. А тот, кто готовил её для тебя, обречён лишь помнить её вкус на своих губах, но насытиться ею – нет, ему не суждено. Таков великий пасьянс ролей, разложенный великим Сталиным. Ведь если бы Сталин не победил уже – разве пришёл бы к нему Яков Кириллович? Нет. Он, может, и пришёл бы, но к другому. Не к Сталину. А так – он пришёл к Сталину. И приготовил ему восхитительное блюдо – «Победа». И теперь стоит и смотрит, как Сталин смакует его – глоток за глотком, кусок за кусочком. Об одном ты забыл, Иосиф Виссарионович. Повар никогда не бывает голоден. И повар не желает быть едоком. Повар хочет убить едока, когда едок недоволен поваром. А когда повар видит, что едок наслаждается его блюдом – он, повар, вовсе не хочет его убивать. И я не хочу тебя убивать, Иосиф Виссарионович. И ненависти у меня к тебе нет. Давным-давно уже нет. Поначалу – да, была, не скрою. Была. А теперь – ничего подобного. — Гурьев вдруг с удивлением и с ужасом осознал, что нисколько, нисколечко не лукавит, что всё это – правда. — Тебе ведь понравилось моё блюдо, не так ли?

— Хорошо, — кивнул Сталин. — Хорошо, хорошо. Молодец. Правильно всё говоришь, Яков Кириллович. Правильно. Умно. Очень умно. Ты умнее всех, я знаю. В сто раз. В тысячу раз. В миллион. Но не забывай: я тебе в глаза смотрел. Я видел.

— Это цена, Иосиф Виссарионович. С тех пор, как я с тобой познакомился, я всегда хочу кого-нибудь убить. По-моему, это нормально. И не говори, будто тебе это не нравится.

— И что? — улыбнулся Сталин. — Ничего так и не попросишь?

— Ты думал, что я теперь попрошу тебя умереть, Иосиф Виссарионович? Да? Так ты подумал?

— Подумал. Не угадал?

— Нет. Ты умрёшь в своё время, Иосиф Виссарионович. Когда суждено. Ты крепкий, сильный старик – но старик. Я дал тебе всё, что мог, но бессмертия у меня для тебя нет. А если бы и было – я бы не дал тебе его, ты же знаешь. Но убивать тебя – нет, вот этого мне не нужно. И даже не хочется. Поработай ещё Сталиным, потому что Сталиным, кроме тебя, работать некому. А у меня теперь есть моя страна – ну, будет, совсем, совсем скоро. Но это есть не только у меня. Зато у меня есть то, чего нет ни у кого на этой земле. И никогда не будет. У меня есть счастливый Сталин. Счастливый Сталин – по-настоящему счастливый, навсегда счастливый, а не оттого, что вскрыл очередным ледорубом череп очередному Троцкому. Такого никто не видел. Никогда. А я видел. И мне хватит.

— А сейчас ты не врёшь, — тихо проговорил Сталин, не отрывая взгляда от гурьевских глаз. — Сейчас ты не врёшь. Как это? Я же не могу проиграть?

— А Сталин – не Бог, — усмехнулся Гурьев. — Только Бог выигрывает всегда и у всех, Иосиф Виссарионович. А сыграть вничью с Яковом Кирилловичем – это, Иосиф Виссарионович, отличный результат. Лучший из возможных, — под этим небом, под этим солнцем.

— Ничья?! — переспросил Сталин. И повторил: – Ничья?!

— Ты получил всё, что хотел, Иосиф Виссарионович, — Гурьев взял руку Сталина и переплёл его пальцы своими. — И я получил всё, что хотел. Мы оба выиграли – выиграли всё. Ни тебе, ни мне больше нечего – от этой игры – хотеть. Но в игре не бывает такого – чтобы выиграли оба. У игры три положения равновесия результата: проигрыш, выигрыш, ничья. Ты забыл про ничью, товарищ Сталин. А я о ней всегда помнил.

— Получается – ты выиграл?

— Нет, — беспечно тряхнул головой Гурьев. — Не получается. Ничья – это ничья. А сыграть вничью и начать корчить рожи: я выиграл, я выиграл – это не наш с тобой метод. Ты хочешь спросить: что же, игра окончена? Нет, отвечаю я, нет, Иосиф Виссарионович. Мы просто сменим инструменты. До сих пор мы с тобой играли в шахматы, а теперь – сядем за орган. И сыграем в четыре руки. Чтобы закрепить нашу ничью, не дать никому её отыграть, нам с тобой предстоит сыграть симфонию. Надо ещё очень, очень много сделать.

Ничья, подумал Сталин. Конечно, ничья. Невозможно выиграть у себя самого. Невозможно.

— Я не умею играть на органе, — прищурившись, произнёс Сталин.

— Это несложно, Иосиф Виссарионович, — сжимая его руку, проговорил Гурьев. — Это несложно. Я тебя научу.

— Ну, ладно. Ладно, — Сталин освободил руку, поднялся. Гурьев тоже хотел встать, но Сталин махнул ладонью: сиди. — Это всё хорошо. Хорошо. Очень хорошо. Скажи мне – а может Сталин царя назначить? Может?

— А ты сам как думаешь, Иосиф Виссарионович?

— Думаю, не может. Даже Сталин не может. Сам Сталин – не может.

— Правильно, Иосиф Виссарионович, — весело подтвердил Гурьев. — Всё ты правильно говоришь. Иначе и быть не может, ведь ты – великий Сталин. Но я это тоже предусмотрел.

— Да?!

— Да. Идём, Иосиф Виссарионович.

— Куда?

— Кино смотреть. Такого кино ты ещё не видел.

В кинозале, оборудованном по последнему слову кинематографической моды и техники, когда пошли первые кадры, Сталин повернул к Гурьеву лицо, немного удивлённо приподнял брови, собрав морщины на лбу:

— Цвет? Раскрашено?

— Нет, — мотнул головой Гурьев. — Самое-самое, американское всё. И плёнка цветная, и объективы специальные, и освещение. Ты смотри, смотри, Иосиф Виссарионович. Это всё очень важно. Не пропусти ничего. Вопросы не накапливай – вот тут у нас пульт, можно остановить просмотр, обсудить, потом дальше смотреть. Времени у нас много – потому что всё остальное, что бы ни было, может сейчас подождать. Да?

— Давай.

Глядя на экран, Гурьев спокойно и даже отстранённо комментировал происходящее:

— Вот это, Иосиф Виссарионович, — документы из Ватикана, в которых рассказывается история о мальтийских рыцарях, которые прятали некое необычайно важное сокровище – артефакт – где-то в Крыму. Где, что – из документов неясно. Помнишь, я про кольцо рассказывал?

— Помню. Я всё помню. Как ты, помню.

— Мы предположили, что это связано самым непосредственным образом. Провели соответствующие оперативно-розыскные мероприятия, опрос местных жителей в трёх предполагаемых местах и выяснили: самое вероятное место – в Сталиноморске. В Сурожске. Потом я туда поехал, чтобы процесс весь проконтролировать на месте. В результате приняли решение: времени ждать нет, решили вскрывать гору.

— Ждать – чего?

— Вот ведь какое дело, Иосиф Виссарионович, — Гурьев вздохнул. — Царство – оно ведь не может быть изготовлено по заказу. Оно должно быть явлено, понимаешь, Иосиф Виссарионович? Ну, ты же в семинарии поболе моего обучался. Только вот времени ждать – всего ждать – у нас и нет. И мы решили слегка форсировать – техническую, если можно сказать, часть. А дальше – как будто пружину боевую отпустили. Но – по порядку. Вот… Смотри. Вот. Это мы проходим к саркофагу. Вот вставляем ключ-кольцо. Видишь? Замок действительно оказался с оптической частью. Мы потом разобрали – выяснилось, что внутри точно такие же камни, как в кольце, судя по всему, фрагменты одного огромного изумруда… Ладно, это мелочи. Вот открываем дверь… Входим. А вот и сами… артефакты.

На экране сотрудники отдела раскладывали перед камерой – тёмно-малиновое полотнище с золотым шитьём, кубок. И меч.

— Что это за чаша?

— Это чаша из черепа русского князя Святослава Игоревича.

— Того… самого?

— Да. Его вместе с малой дружиной подкараулили в днепровских порогах половцы. Хан Куря. Убили, и хан сделал из его черепа чашу. И пил из неё вино в надежде получить толику храбрости и величия князя Святослава. Потом тут будут кадры с картой походов Святослава и его земель. Включая Царьградский поход.

— Да. Хорошо.

— И я думаю, неплохо, — согласился Гурьев. — Совсем неплохо. Это знамя его, с гербом первых Рюриковичей.

— Красное знамя, — с удивлением проговорил Сталин. — Красное знамя. Это хорошо, Яков Кириллович. Это ты просто замечательно придумал. Молодец.

— Я ничего не придумываю. Когда ж до тебя дойдёт, наконец?!

— Ладно. Ладно. Что за герб? Орёл?

— Сокол. Кстати, мальтийский сокол – это тоже оттуда.

— Этого не знаю.

— Не суть важно, Иосиф Виссарионович. Ещё одна легенда, из так называемых «вложенных», отвлекающих. Меч – ну, это не очевидно, конечно, но тоже вполне ничего себе. На клинке есть надписи – действительно, меч Святославу принадлежал. Сейчас перебивка пойдёт… Вот. Это мы у Герасимова[50] – уже в Эрмитаже. Он руководил непосредственно раскопками, необычайно толковый, квалифицированный специалист, с потрясающей интуицией. Без него – вряд ли бы получилось так быстро и чистенько. Коротко – Герасимов провёл ряд исследований, доказывающих возможность восстановления облика человека по черепу. И освоил метод, описал его. Правда, наука его пока признавать отказывается, но это не беда, потому что органы НКВД, в частности, угрозыск, уже обращались к нему за экспертизой, раскрыт ряд преступлений, ранее считавшихся нераскрываемыми. Начальника московского угрозыска тоже засняли, снимки, документы – всё, как полагается. Контрольные работы засняли, задокументировали. А потом передали ему чашу. Вот, смотри, Иосиф Виссарионович.

С целлулоида, явно волнуясь более положенного, Герасимов докладывал технологию воссоздания мягких тканей лица по имеющимся черепно-лицевым костям, показывал образцы других своих работ. Сталин поёрзал в кресле:

— Чего он так нервничает?

— Волнуется. Он уверен, что череп, скорее всего, действительно Святослава. Вот он и распереживался.

— Хорошо. Русский человек, значит. Переживает. Хорошо. Я думал – напугали его. Нет. Молодцы. Молодцы. Я понял. Останови.

Гурьев нажал кнопку на пульте. Сталин повернулся к нему, долго всматривался в глаза, мелко кивал, гладил усы. Потом прищурился:

— Мальчик, да?

— Да, Иосиф Виссарионович. Просто – одно лицо. Я, признаться, когда увидел – очумел. Фотографии будешь смотреть?

— Показывай.

Гурьев вложил Сталину в руку снимки. Тот быстро перетасовал их, подержал на расстоянии от глаз:

— Хорошо. Молодец. Действительно – одно лицо. Какая кровь сильная. Царская, действительно, кровь, — Сталин поднял взгляд: – Не понимаю. Как так?!

— Царство должно быть явлено, Иосиф Виссарионович. Явлено. Понимаешь, какое дело? Я ведь шёл ко всему этому много, много лет. Всё думал: что же отыщется, такое? Не бумаги, все бумаги, родословные – чепуха это всё, мусор, пыль истории. Документы составляют люди. Должно было быть что-нибудь такое – по-настоящему неопровержимое, то, что можно потрогать руками. И всем показать. Я даже когда увидел всё это – и то не понял. Вот что такое – настоящий клад. Представляешь, если бы это вскрыли сто лет назад? Без нас, без Герасимова? Какая-то тряпка, какой-то меч, какая-то золотая чашка. Пустяки, не представляющие никакой особенной художественной ценности. С мечом – вообще весело: оказывается, никто не догадывался до сих пор, что на мечах есть тексты, послания. После этого моего замечания Герасимов поделился с коллегами, они полезли чистить мечи, смотреть – и такого понаходили, что тянет на научную сенсацию мирового масштаба. Оказывается, эти самые мечи, которые считали экспортом и Европы, делали на Руси, да столько, что и сегодня, при нашей технике, организовать ох как непросто. Вот – когда так, когда совпало всё до точки, до капли – теперь-то понятно: вот она, мозаика, вот! И кольцо, и мальтийские тайны, и Святослав, и красное знамя, — накануне великой битвы за судьбу народа, за судьбу державы. И – как итог этой битвы. Даже знамя у нас правильное, Иосиф Виссарионович. Сложилась мозаика – сама собой. Значит – время пришло. И теперь – надо всем это показать.

— Понимаю. Кино. Понимаю. Хорошая идея. Замечательная идея.

— Нам тоже понравилась, — улыбнулся Гурьев. — Есть уже отснятый материал с детьми, осталось доснять вождя народов товарища Сталина, которому докладывают о находке. Крупный план, задумчивый и суровый, постепенно теплеющий, сталинский взгляд… — Гурьев вздохнул и мечтательно закатил глаза. — Всё. Остальное – просто голая технология. Монтаж, копирование, распространение. Документальный фильм «Дело князя Святослава». И всё.

Гурьев умолк и посмотрел на Сталина. Он знал – Сталину не нужно рассказывать ничего сверх необходимого. Сталин всегда всё схватывал на лету. С полуслова. Он знал, что сейчас в сталинской голове уже складываются чеканные, хотя и несколько, на его, Гурьева, взыскательный взгляд, тяжеловесные формулировки указов, постановлений, циркуляров, секретарям к исполнению. А они – бросятся исполнять. Даже пикнуть не посмеют – ни звука – против. Мы их для того такими и сделали. Чтобы знали: не выполнишь приказ – смерть. Если быстрая – это счастье. Вот так. Всё, всё, подумал он. Всё. Пружина распрямилась. Всё теперь произойдёт – практически само собой. Всё.

— Да, — сказал Сталин и кивнул. — Да. Всё. Людей надо наградить. Герасимова тоже наградить. Не признаёт наука, значит? Ничего, ничего. Сталин признал – и наука признает. Саботажники. Будет академик. Сталинскую премию получит. Всех наградить нужно, Яков Кириллович. Всех, кто участвовал, технический персонал – всех. Список есть?

— С собой.

— Давай сюда, посмотрю.

Гурьев достал список – с фамилиями, краткими пометками, и передал Сталину. Тот почти выхватил бумаги, быстро пробежал глазами:

— Тебя нет – понимаю. Герасимов есть – хорошо, молодцы. Городецкого почему нет?

— Он список составлял.

— Понятно. Его сейчас сразу в Политбюро назначим. Кто-то должен мальчику помочь, Сталин не вечный. Не вечный. Этих держать надо, ты прав.

Дальше Сталин читал медленнее:

— Колчак?! Это кто такой – Колчак?

— Это такая. Анна Васильевна Тимирёва-Колчак.

— Жена? Колчака? Обучение… Так. Почему только реабилитация?

— Потому что от нас она никаких наград не примет, Иосиф Виссарионович, — вздохнул Гурьев. — Да и не нужны ей никакие награды. Адмирала же мы ей из-подо льда не вытащим.

— Квартиру в Москве, пожизненную пенсию. Персональную. Потом пометишь, — хмуро сказал Сталин. — Как находишь людей, где? Прямо зависть берёт. Ах, молодец… Крупнер – кто такой?

— Девочку прятал от бандитов.

— Каких бандитов?! — изумился Сталин.

— Ну, там случилась пара неприятных эпизодов с местными преступными элементами. Начальник управления оказался, мягко говоря, не на высоте положения. Это технический вопрос, Иосиф Виссарионович, всё улажено.

— Враги. Саботажники, — проворчал Сталин и снова опустил глаза в список. — Зильбер? Раввин? Что ещё за раввин?

— Раввин как раввин, — пожал плечами Гурьев. — В ермолке, с бородой. На Калинина похож. Его роль в двух словах не опишешь, но помог он мне – очень и очень здорово.

— Посмотри, что. Посмотри. И тут без евреев не обошлось. Как так?

— Такой народ, Иосиф Виссарионович. Ничего без них не обходится. Если в дерьмо – то по уши. Если в мёд – то по брови. Совершенно как русские, просто в точности.

— И чего ты для них хочешь?

— Для кого?

— Для евреев.

— Для всех, хочешь спросить?

— Да. Говори. Сделаю. Они нам сделали – мы им. По глазам вижу – знаешь, что хочешь.

— Давай им со страной поможем, Иосиф Виссарионович. В Святой Земле, на холмах Иерусалима. Знаешь ведь, что немцы творят?

— Знаю.

— Вот и получается – самое время. А? Иосиф Виссарионович. Страну. Под русской короной. Мы же русские. Нам же не жалко?

— А британцы?

— Это, Иосиф Виссарионович, снова технический вопрос.

— Понял, — Сталин улыбнулся, опять мелко-мелко покивал. — Понял. Да. Это тоже интересная идея. Очень интересная. Очень. Потом расскажешь. Интересная идея, да. Согласен. Теперь для себя попроси. Попроси уже, попроси. Не могу больше ждать. Хочу знать, чего ты за всё вот за это вот хочешь. Сталин никому два раза не говорит. Только тебе. Проси, сказал.

— Чего я хочу? — Гурьев приподнял правую бровь, помассировал пальцем ямочку на подбородке. — До сих пор не веришь. Бес мне тоже все уши прожужжал: не бывает так, не может такого быть.

— Какой бес ещё?!

— Самый настоящий, Иосиф Виссарионович. Без рогов и копыт, конечно, но сулил – вполне себе по-бесиному: всё, что хочешь дам, говорит, только брось это к чёртовой матери. Не получится у тебя ничего, говорит.

— А ты?

— А я сказал – выйдет. Я обещал.

— Чертей не бывает, Яков Кириллович. Это я тебе говорю, Сталин.

— А Бог есть? Как ты думаешь, Иосиф Виссарионович?

— Есть, — тихо, убеждённо проговорил Сталин. — Рая нет, ада нет, чертей нет. А Бог – есть. И мы – есть.

— И царь у нас тоже есть теперь. И это, такое у меня чувство, хорошо.

— Скажешь, нет?

— Нет. Я уже говорил. Того, чего я хочу, ты, Иосиф Виссарионович, мне всё равно дать не сможешь. Даже если очень сильно захочешь.

— Чего?!

— Покоя.

— Что?!

— Не сейчас, не сейчас, — утешил его Гурьев. — Потом. Потом. Не сейчас.

— Сейчас не получится. Ни у кого не получится. Гитлер. Что делать будем? Ты знаешь, как у меня голова болит? Югославы месяца не выстояли. С Грецией тоже промахнулись мы. Даже британцы твои хвалёные – побежали, как тараканы. Как крысы. Как так?! Что за зверь такой, Гитлер? Как получается у него? В затылок дышит, у самого носа зубами щёлкает. Я думаю, всё же обманули мы его. Хорошо обманули, правильно. А ты? Что думаешь? Думаешь, что-то думаешь. Людей жалеешь, да?

Людей жалко, ты прав, Яков Кириллович, подумал Сталин. Люди бедные, глупые. Ничего не понимают, совсем ничего. То любят Сталина, то ненавидят Сталина. То стихи ему шлют, то доносы. Стихи плохие, корявые. Доносы тупые, с ошибками. Русского языка, родного языка не знают. Прямо беда. Одни мы с тобой, одни. Вот, мальчик теперь есть. И девочка. И Бог.

— Иерархия приоритетов, — тихо проговорил Гурьев. — Так это называется, и не мне тебе объяснять, Иосиф Виссарионович, что это такое. Это мы должны сделать. Мы. Здесь и сейчас. Посмотри, посмотри же. Видишь? Ни у кого не получится. Вся Европа под Гитлером лежит, ноги раздвинула. Если не мы, не сейчас, не в ближайшее время – потом поздно будет. Потом у Гитлера и связь появится, как у нас, и всё остальное – тогда уже никто не сможет. Теперь ничего надолго не спрячешь. Не средние века. А главное – это бомба. И у него она тоже будет, если мы не успеем.

— А у нас когда?

— Скоро. Городецкий же только этим и занимается. Уже ясно, что будет. Вот-вот. Но потом её нужно сделать такой, чтобы в самолёт засунуть можно было. А ещё лучше – в чемодан.

— Зачем?

— Посылку Гитлеру послать, — усмехнулся Гурьев. — От восторженных поклонниц, с рейтузами.

— Ты и без бомбы можешь.

— Нет. Не во мне дело. Надо, чтобы все эти бредни нацистские провалились вместе с Гитлером – прямо в ад. С дымом, с грохотом, с разверзшейся землёй. Чтоб никому неповадно было больше – ни немцам, ни всем остальным. Никому, никогда. И – граница по Одре и Нисе. Тогда – мир на тысячу лет. А иначе – снова война.

— Я по тебе вижу – всё равно сомневаешься. Ведь не можем мы первые. Не можем.

— Ещё как сомневаюсь, — Гурьев прищурился. — Ещё как. Не можем, ты прав, Иосиф Виссарионович, совершенно. Нам нужны союзники. И не на день, не на два. Технологии – все там. Ну, почти все.

— Почему так? Знаешь? Почему мы обезьянничаем только?

— Там очень давно уже это случилось – техническая революция. Сто лет назад. Уже процесс вошёл в стадию самоподдержки. Как солнце – горит, не сгорает. А у нас – только начинается. Надо через этап перепрыгнуть. Правильно Андрей сказал – вычислительные машины, вычислительная техника. Дадим этому делу государственный импульс, настоящий, а не «разрешите доложить» – будем такими, что никто нас не сомнёт. Нам бы ночь простоять да день продержаться. Если до пятнадцатого июня дотянем – считай, Иосиф Виссарионович, ещё год мы с тобой для всего нашего проекта выиграли. А год – это много. Это очень много. Только бы он у нас был, этот год.

— Протянем? А?

— Не знаю, — зло, без всякой игры, сказал Гурьев. — Не знаю, Иосиф Виссарионович. Плохие очень цифры я из Лондона получил.

— Эта привезла? Твоя?

— И она тоже. Кстати, у неё имя есть. Рэйчел. Послушай, Иосиф Виссарионович, давай мы, действительно, подумаем об этом завтра. Сейчас надо решить, как мы с наследником дальше работаем.

— Умница какой, — покачал головой Сталин. — Молодец. Про машины знает, про аппарат, про номенклатуру – совсем, как Сталин, рассуждает, правильно, чётко – просто молодец. По-русски говорит – вообще никакого акцента нет. А взрослый, — девятнадцать лет, мальчик совсем, а такой взрослый. Умный. Смелый. И ведь без отца вырос – совсем без отца. Волшебник ты, Яков Кириллович. Настоящий волшебник.

— Да хватит меня елеем заливать, — поморщился Гурьев. — Делал, что мог. Для себя ведь старался.

— Придумай, как это всё называться будет. Напишем решение, через Политбюро проведём. С Городецким – проведём. Городецкий этих тоже ненавидит. Думаешь, Сталин не знает? Сталин знает, знает. Это хорошо. Очень хорошо. И спрячь, спрячь как следует. Пусть любят, живут, детей пускай рожают – хочу внуков увидеть, таких вот, внуков, посмотреть.

— Признал, — улыбнулся Гурьев.

Признал, понял он. Признал. Ещё бы – химия. Наука. Наука – всему голова. А прежде всего – наука наук: химия. Даже Сталин против химии – ничто. Овладеем наукой, химию себе подчиним – действительно будем, как боги. Как боги? Да зачем же, улыбнулся про себя Гурьев. Ни к чему это нам. Ведь мы – люди? Значит, главное – оставаться людьми.

Роди мне племянников, дивушко, подумал он. Чтобы и в самом деле: Царскому Роду – не бывать переводу. А мы сделаем всё остальное.

Война. Июнь 1941 г

В последний час. 22 июня. Сообщение ТАСС (фрагмент)

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие «…».

Газета «Правда» 23 июня 1941 года

Сообщение

Постановление Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала

Историческая роль коммунистического Интернационала «…» состояла в том, что он «…» содействовал сплочению в ряде стран авангарда передовых рабочих в подлинные рабочие партии, помогал им мобилизовать массы трудящихся для защиты своих экономических и политических интересов, для борьбы против фашизма и нацизма, для поддержания Советского Союза, как главной опоры международного рабочего и социалистического движения.

Исходя из вышеизложенных соображений и учитывая рост и политическую зрелость рабочих партий, «…» Президиум Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала, не имея возможности в условиях мировой войны созвать конгресс Коммунистического Интернационала, позволяет себе внести на утверждение секций Коммунистического Интернационала следующее предложение:

Коммунистический Интернационал «…» распустить, освободив секции Коммунистического Интернационала от обязанностей вытекающих из устава и решений Конгрессов Коммунистического Интернационала. «…»

Газета «Пари Миди», Франция. Новое изобретение Сталина может обмануть лишь тех, кто хочет быть обманутым. «…» Англичане и американцы предложили Сталину совершить этот обманный маневр, на который красный диктатор сразу согласился. За лже-отречение от Коминтерна англо-американцы предоставляют Сталину свободу действий в Европе «…».

Заявление Императорского Правительства Японии

Правительство Японии и Император Японии с изумлением и тревогой следят за продвижением германских военных сил вглубь территории СССР. В этот тяжёлый для СССР час Япония заявляет, что будет строго и неукоснительно придерживаться духа и буквы Договора о ненападении и Договора о взаимной торговле, заключённого в Москве между Императорским Правительством и Правительством СССР. «…»

Правительство Японии заявляет о том, что будет придерживаться строгого нейтралитета в конфликте между Германией и СССР. Правительство Японии также считает своим долгом выразить свою глубочайшую обеспокоенность и крайнее недоумение позицией правительства Германии. «…»

В связи с последними сведениями о самороспуске Международного Коммунистического Интернационала (Коминтерна), Императорское Правительство не считает более необходимым для Японии нести обязательства по так называемому «Антикоминтерновскому Пакту», заключённому между правительствами Японии и Германии в 1937 году. «…»

Ближняя дача Сталина. 27 июня 1941

Гурьев выпустил руку Сталина из своей, осторожно укрыл тонким серым одеялом до подбородка. Сталин, коротко взглянув на него, чуть заметно кивнул и закрыл глаза, повернул лицо к стене. Несколько секунд лежал так, потом проговорил едва слышно, не поднимая век:

— Вставать надо. Работа не ждёт.

— Не ждёт, — согласился Гурьев. — Но вставать нельзя. Хотя бы день – надо полежать.

— Нельзя.

— Я знаю.

— Что, не получается? — Сталин вдруг усмехнулся, вздёрнул подбородок.

— О чём ты, Иосиф Виссарионович?

— Двадцать лет обещал. Обещал? Обещал. А – не получается. Да?

— Я не Бог. И ты это знаешь лучше, чем кто-нибудь ещё. В тридцать девятом был первый звонок. Это – второй. Третий может быть последним. Это всё, что я знаю.

— Значит, надо вставать.

Сталин медленно выпростал руку из-под одеяла, откинул его:

— Помоги.

У Гурьева дёрнулось веко – но он подчинился. Сталин сел на кровати – нахохлившийся, как простуженный воробей. Ангины мучили его всю жизнь – и в детстве, и позже. Теперь – навалилось всё вместе: ещё и удар впридачу. Так, что Гурьев подумал: всё, конец. Но – нет, ещё, видимо, не время. Ещё повоюем. Придётся. Он знал – ангина даёт осложнения на сердце, и честно сказал об этом Сталину. Тот ничего не ответил – сил не было отвечать, только веки прикрыл. А сейчас – вот, даже сидит. Может, выкарабкается?

Сталин кивнул, словно в ответ на его, Гурьева, невысказанный вопрос. И повторил:

— Работать надо. Городецкий где?

— В Москве.

— Позови. И мальчика позови, хочу с ним ещё поговорить. Всё, иди. Мне надо работать.

— Надо людям что-то сказать, Иосиф Виссарионович.

— Я знаю. Напишу, потом скажу. Иди. Этим что сказать – придумай. Вечером приезжай. Посмотришь, что напишу, подумаем ещё, вместе. Завтра – последний день. Больше тянуть нельзя.

— Верно. Нельзя.

— Немцы где?

— Бои под Минском.

— Далеко?

— Близко.

— Всё. Иди.

Когда дверь за Гурьевым закрылась, Сталин, закряхтев совершенно по-стариковски, поднялся и подошёл к столу. Тяжело, с усилием отодвинул кресло, сел. Посмотрел на трубку, но курить не стал – когда болел, курить почему-то не хотелось ни капли. Повернул выключатель настольной лампы – хотя было уже светло. И положил перед собой лист плотной, чуть желтоватой бумаги.

«Братья и сестры! Сограждане! Товарищи! Воины нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»

Это получилось легко. Сталин положил перо на стойку прибора, провёл пальцами по подбородку – щетина отросла и раздражала. Братья и сёстры. Столько сил, столько лет, столько крови – неужели напрасно всё?!

«Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, — продолжается. Несмотря на героическое сопротивление нашей Армии, несмотря на то, что не одна дивизия врага, десятки, сотни его танков и самолётов уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражений, враг продолжает продвигаться вперед, бросая на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось пройти десятки километров по территории нашей страны, захватив города и районы, промышленные предприятия, запасы топлива и железнодорожный состав, автомобили, технику, вооружение. Гитлеровская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Оршу, Могилев, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей Родиной нависла небывалая опасность»…

Бегут. Бегут. Почему? Из-за него? Колхозы им не по нраву? Советская власть? Нет. Не только в этом дело. Не понимают, что это за война. Что это – совсем не такая война, как прежде. Что теперь – не убежишь, не спрячешься. Слова. Надо такие найти слова, чтобы поняли. Все поняли. Каждый. Чётко, ясно, коротко. Раз и навсегда.

«Как же случилось, что часть нашей территории оказалась все же захваченной гитлеровцами? Все мы задаём себе сегодня этот вопрос. Необходимо признать, что нападение гитлеровской Германии на нашу Родину произошло при выгодных условиях для немецкой армии и невыгодных для нашей. Войска Германии, как страны, ведущей войну, были уже целиком отмобилизованы, и 170 дивизий, брошенных Германией против нашей страны и придвинутых к её границам, находились в состоянии полной готовности, ожидая лишь сигнала для выступления. В условиях современной манёвренной войны, когда механизированные дивизии и танковые клинья проходят за короткое время десятки километров, а скоростная авиация мощно и точно бомбит позиции войск, места их сосредоточения и населённые пункты, вскрывая заградительные фронты и оборонительные линии, нарушая дорожное сообщение, связь и снабжение, стратегическая инициатива, находящаяся в руках армии, наносящей первый удар, фактор внезапности, имеют огромное значение. Принятое руководством СССР решение оставаться до конца верными Пакту о ненападении и Договору о взаимной торговле, заключённым с Германией, и не наносить первого, упреждающего удара для того, чтобы не становиться на путь вероломства, путь агрессора, оказалось ошибочным. В тот момент, когда вся глубина и трагические последствия такой ошибки стали для руководства страны очевидными, были приняты безотлагательные и беспрецедентные меры для её исправления. К сожалению, время, необходимое для того, чтобы эти меры оказались полностью успешными, было упущено».

Он снова отложил перо, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Что же – получается, Гитлер его, Сталина, обманул? Нет, не обманул. Это не обман – это безумие. Через десять недель не будет дорог, и танки с узкими гусеницами не смогут двигаться быстрее пехоты. Пятнадцатого. Все говорили – пятнадцатого. Да он и сам знал: пятнадцатое июня – последний срок. Начинать кампанию даже неделей позже – чистое безумие. А он, Сталин – не безумец. Не Гитлер. Он умеет считать. Он всё правильно посчитал. И – просчитался. Не учёл, не понял – одного. Что Гитлер – безумец. Вот в чём всё дело. Так просто?

«Могут спросить: как могло случиться, что Советское правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими извергами рода человеческого, как Гитлер, Риббентроп и вся их бандитская шайка? Не была ли здесь допущена со стороны нашего правительства ошибка? Конечно, нет! Пакт о ненападении есть соглашение о мире между двумя государствами. Заключить именно такой пакт предложила Германия СССР в 1939 году. Могло ли правительство СССР отказаться от такого предложения? Очевидно, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, даже если во главе этой державы стоят такие изверги и людоеды, как Гитлер и его преступная клика. Что же выиграли мы, заключив с Германией пакт о ненападении? Мы обеспечили нашей стране мир в течение полутора лет и возможность подготовки своих сил для отпора – война могла начаться в сентябре 1939 года, когда готовность СССР к войне была ещё ниже, чем сегодня. Это выигрыш для СССР и проигрыш для гитлеровской Германии.

Что выиграла гитлеровская Германия, совершив вероломное нападение на СССР? Нужно посмотреть в глаза правде – она добилась выигрышного положения для своих войск в течение короткого срока. Но при этом Германия окончательно и бесповоротно проиграла политически, разоблачив себя в глазах всего мира, как кровавого агрессора. Не может быть сомнения, что этот непродолжительный военный выигрыш для Германии является лишь эпизодом войны, а громадный политический выигрыш для СССР является серьезным и длительным фактором, на основе которого должны развернуться решительные военные успехи нашей Армии в войне с гитлеровскими полчищами».

Вот так. Их успехи – эпизод и ничего больше. Они просто застали нас врасплох. И он – четырнадцатого, после экстренного сообщения ТАСС, и пятнадцатого – две ночи подряд – он не спал, даже не прилёг ни на одну минуту: это был момент истины. А после – расслабился, раскис: поверил, что пронесло. Убедил себя. А эти – они говорят только то, что он хочет услышать.

Сталин оторвал взгляд от бумаг, посмотрел в окно. А ведь Яков Кириллович не обманул – всё так и случилось, как он говорил: и люди прибывают, и техника. Значит, и правда готовились они. Молодцы. Без них было бы много хуже. Правильно, что поставил на них. Сумел увидеть, сумел разглядеть, угадал перспективу. Правильно угадал. Не ошибся.

«Вот почему все честные люди Европы, Америки и Азии, наконец, все лучшие люди Германии – клеймят вероломные действия германских нацистов и сочувственно относятся к СССР, одобряют поведение правительства СССР и видят – наше дело правое, агрессор будет разбит, и возлагают все свои надежды на нашу грядущую победу».

Всё, пора. Хватит предисловий.

«В силу навязанной нам войны наша страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим и коварным врагом – германским нацизмом, гитлеризмом, являющимся крайней, оголтелой формой германского реваншизма и экспансионизма – давней мечты германских правящих классов о всемирном господстве германской расы над всем остальным человечеством. Цель врага – не освобождение своих, а захват наших земель, политых нашим потом, захват нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом. Его цель – установление власти нацистских колонизаторов-помещиков, уничтожение культуры и государственности народов СССР. Враг готовит истребление русских, украинцев, белорусов, литовцев, латышей, эстонцев, узбеков, татар, молдаван, грузин, армян, азербайджанцев и всех остальных жителей нашей страны, их онемечивание и порабощение. Своим высокомерием, ненавистью и жестокостью в государствах, прежде оккупированных немецкой армией – Чехословакии, Польше, Франции, Бельгии, Голландии, Югославии и других – напавший на нас враг доказал: под его пятой покорённые народы ожидает истребление, порабощение, нищета и лишения. Дело идет, таким образом, о жизни и смерти нашего государства, нашей Родины, всех людей, живущих в СССР. Нужно, чтобы мы осознали всю серьёзность нависшей над всеми нами опасности и перестали быть беззаботными, чтобы мы мобилизовали себя и перестроили всю свою работу на новый, военный лад, не знающий пощады врагу».

Вот так. Эта война – не просто война. Таких войн не было раньше – и никогда больше не будет. Правда? Вот вам правда. Настоящая правда этой войны. Правда, сказанная Сталиным.

«Враг жесток и неумолим. Грубая, наглая ложь о том, будто Германия спасает Европу и весь мир от „коммунизма“ – это ни что иное, как грубая, наглая, бессовестная ложь, рассчитанная на запуганного призраком „коммунистической угрозы“ обывателя. Эта ложь не может обмануть никого в СССР. Люди в СССР сегодня прекрасно осознают: враг пришёл на нашу землю не освобождать, не учить, не лечить и не строить – он пришёл грабить, насиловать, убивать и разрушать. Германский нацизм является врагом всего человечества, всех людей – без различия пола, возраста, цвета кожи, достатка, убеждений или религии. Это осознают миллионы, десятки миллионов людей во всём мире. Именно поэтому в адрес правительства СССР – самой миролюбивой державы в истории человечества – со всех уголков Земли сплошным потоком льются слова ободрения и поддержки нашей справедливой борьбы с врагом и захватчиком».

Весь мир на нас смотрит. Весь мир – ждёт: выстоим или рухнем? Если выстоим – мир на тысячу лет. Если повалимся – всех за собой потянем. Нельзя не выстоять. Нельзя. Позвать Гурьева? Нет. Сам скажу. Сам. Всегда сам говорил – и теперь скажу. Сам скажу. Они – лучше не скажут. Красивее – да. Но – не лучше. А сейчас – не надо красоты. Надо – просто сказать. Набрать воздуха побольше – и сказать. То, что должен.

«Сегодня, в страшную годину суровых испытаний, под бомбами и пулями врага, под гусеницами его танков – Родина, Отечество, страна. Враг вонзает свой штык, уже обагрённый кровью невинных жертв, не в коммунизм, не в колхоз, не в советский строй – враг вонзает его в наших матерей и отцов, в наших жён и детей, братьев и сестёр, мужчин и женщин. Сегодня нет места для разногласий, обид и счётов – Отечество в опасности, враг у ворот. Сегодня народ должен осознать, что встаёт не на чью-то, а на свою собственную защиту. Когда последний враг будет уничтожен, изгнан с нашей земли, мы сами, свободно станем решать, какой будет наша жизнь, какой будет наша вера, какими будут наши дела. Сегодня мы должны выступить единым фронтом против одурманенного нацистской пропагандой, сильного, умелого, опытного и превосходно вооружённого врага. Краснознамённая Армия, Краснознамённый Флот и все граждане СССР должны отстаивать каждую пядь родной земли, драться до последней капли крови за наши города и села, проявлять смелость, инициативу и сметку, свойственные нашему народу. Красные знамёна, развевающиеся над нашими полками и дивизиями – это те самые багряные стяги, что реяли над головами дружинников Александра Невского, воинов Дмитрия Донского, ополченцев Минина и Пожарского[51]».

Это правильно. Правильно и не случайно – красное знамя. Кровь красная у всех – и у него, Сталина, и у Городецкого, и у Гурьева. И у мальчика тоже – красная кровь. Пора об этом вспомнить. Не только Сталину. Как там будет это по-латыни – «я сказал»? Когда-то Европа говорила по-латыни. После нашей победы – по-русски заговорит. Так будет. Это Сталин вам говорит. Сталин.

«Братья и сёстры! Наши силы неисчислимы. Коварный враг должен будет скоро убедиться в этом. Вместе с Краснознамённой Армией, вместе с трудящимися СССР – священного союза свободных республик, на борьбу поднимаются наши соотечественники, которые разбросаны судьбой по всему свету. Сегодня под багряные знамёна встают наши бывшие, казалось бы, непримиримые враги – солдаты и офицеры армии Врангеля, маньчжурские казаки атамана Шлыкова, тысячи и тысячи людей, способных и готовых держать в руках оружие. Для того, чтобы сражаться в наших рядах против гитлеровских полчищ, прибывают добровольцы из разных стран – Франции и Чехословакии, Польши и Югославии, Монголии и Тибета, Чили и Южной Африки. Правительство СССР от своего имени и от имени всего народа выражает этим отважным и честным людям свою горячую признательность и благодарность. Этот день – день 22 июня – навсегда станет историческим днём, днём нашего единства. Единства не только перед лицом коварного врага, но и перед лицом Истории – отныне и навсегда».

Священный союз свободных республик – это хорошо. Республика – это просто значит: «общее дело». Это – помню ещё. Не забыл. Страна, держава – общее дело. Всех и каждого. И день нашего единства – тоже правильно. Если победим – всё так и будет. Нет. Не «если победим», а «когда победим». Правильно. Понравится мальчику. Должно понравиться. Это же для него всё. Мне – уже ничего не надо. Теперь, когда мальчик есть – ничего. Я всё делал, что мог. Пусть они сделают лучше, если смогут. Боюсь? Нет. Не хочу умирать – а кто хочет?! — но не боюсь. Просто сейчас – нельзя мне умирать. Нельзя. Нет.

«Братья и сёстры! Сограждане! Друзья! Помните: наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

Обращение Первого заместителя председателя ГКО СССР А. А. Городецкого (фрагмент)

Братья и сёстры, сограждане, товарищи, друзья! Государственный Комитет Обороны приступил к работе и уже принял целый ряд судьбоносных решений, которые ускорят нашу победу над врагом. Председателем комитета обороны, по всеобщему и безусловному согласию, стал Иосиф Виссарионович Сталин. «…» Как сказал в своём судьбоносном обращении Иосиф Виссарионович Сталин, для того, чтобы сражаться в рядах нашей армии против врага, в СССР прибыли и продолжают прибывать воины, офицеры и генералы русской армии, а также выпускники зарубежных русских военных и военно-морских училищ. В связи с дефицитом командного состава армии этим добровольцам будут предоставлены руководящие должности в войсках. Для облегчения и усовершенствования командования и управления войсками предусмотрено введение должностей и званий русской армии, а также соответствующих знаков различия. Наряду со многими другими неотложными мерами по организации обороны нашей Родины, госкомитет обороны обратился к Синоду Русской Православной Церкви и Русской Православной Церкви за рубежом с просьбой в самом срочном порядке созвать Поместный собор Русской Православной Церкви для скорейшего объединения трагически разъединённого непониманием и недоразумением Православия и в целях организации отпора врагу. Госкомитет обороны обязал органы НКВД СССР немедленно создать специальную комиссию по рассмотрению дел и реабилитации священнослужителей всех религий, несправедливо и ошибочно подвергнутых репрессиям, в том числе за свои религиозные убеждения. Госкомитет обороны обязал СНК СССР создать комиссию по возвращению церковного и религиозного имущества, помещений и зданий общинам и объединениям верующих граждан. «…»

Председатель Государственного Комитета обороны товарищ Сталин, осознавая свою высочайшую ответственность перед согражданами и соотечественниками, исходя из соображений обеспечения исторической преемственности государственной власти на всей территории СССР – России, руководствуясь глубоким и всесторонним пониманием своей роли в строительстве государственности СССР, после широких консультаций с другими руководителями партии и государства, представителями трудящихся и интеллигенции, творческих союзов и духовно-религиозных организаций, а также представителями объединений и союзов соотечественников за рубежом, принял решение учредить институт Хранителя Государственности и Единства России – СССР. «…»

Данный институт призван обеспечить дальнейшее укрепление единения государственной власти и народа, способствовать международной поддержке справедливой борьбы народа СССР против гитлеровской Германии и её сателлитов и дальнейшему усилению роли нашей страны на международной арене после победы, а также выполнения договорённостей между державами создающейся антигитлеровской коалиции по обеспечению прочного послевоенного мира во всём мире. «…»

Все наши силы – на поддержку нашей героической Краснознамённой Армии, нашего славного Краснознамённого Флота! Все силы народа – на разгром врага! Вперед, за нашу победу!

Чёрное море. 27 июня 1941

Корабли шли без огней, соблюдая режим полного радиомолчания – «Андрей Первозванный», несущий на борту мало что говорящие непосвящённым буквы и цифры индекса, и два эскадренных миноносца последней серии, «Быстрый» и «Беспощадный», вставшие в строй незадолго до того, как Чердынцева назначили командиром отряда.

— Соберите лётчиков, — сказал Чердынцев старшему помощнику, опуская бинокль. — Пора.

Старпом молча козырнул и потянулся к тангенте переговорного устройства.

В «лётной» кают-компании было тесно – кроме пилотов, здесь находились свободные от вахты офицеры «Первозванного» и командиры экипажей. Чердынцев бросил взгляд на хронометр и снова позавидовал тому вниманию, которое умудрялся проявлять Гурьев ко всякого рода мелочам: такие же хронометры с надписью «Командирский», изготовленные по специальному заказу именитой швейцарской фирмой, получили все на его корабле вплоть до мичманов, в том числе и лётчики.

— Все вы слышали обращение председателя комитета обороны товарища Сталина, — тихо, без всякого предисловия, заговорил Чердынцев. — Положение на фронте тяжёлое, мы с вами это хорошо понимаем, и голову прятать в песок не имеем права. Такова страшная правда этой войны, товарищи: танков, самолётов, пушек и кораблей мы сумели наклепать столько, что на пять армий хватит, а пользоваться с умом – не можем. Но мы с вами, надеюсь, не зря работали эти семь с лишним месяцев, и кое-чему, думаю, всё-таки научились. Сейчас, — Чердынцев снова посмотрел на циферблат, — с сухопутных аэродромов поднимаются в воздух наши товарищи из подразделений бомбардировочной авиации флота. Без прикрытия истребителей, на тихоходных машинах, они отвлекут и примут на себя удар ПВО врага – для того, чтобы обеспечить нам фактор внезапности и чистое небо. Немногим из них суждено возвратиться. Поэтому – мы обязаны выполнить боевую задачу. Наша цель – нефтяные поля Плоешти. Каждую вышку, каждый резервуар вы знаете, как свои пять пальцев, отработав сотни раз по макетам, — точно так же, как знаете рельеф. Повторяю – у нас нет права на ошибку. В случае успеха боевая часть с новейшим зажигательным веществом, которым снаряжены наши бомбы и реактивные снаряды, позволит нам вывести из строя добывающие и перерабатывающие мощности цели на многие месяцы, если не навсегда. Это ещё не означает немедленного поражения гитлеровцев. Но, выпустив из жил врага нефть – кровь войны, мы докажем: враг уязвим, его можно и нужно бить. И мы сможем это делать, даже если сейчас пока не умеем: мы русские, а русские прусских всегда бивали. Готовность тридцать минут – и с Богом, товарищи. Сверим часы.

* * *

Залпы двенадцати орудий главного калибра «Андрея Первозванного» превратили порт Констанцы в море огня, обрушив на румынскую базу почти полтысячи тонн снарядов с зажигательной смесью «БЗ-М». Смесь проникала всюду и поджигала всё, заставляя трескаться камень и плавиться сталь. Так должен был бы выглядеть настоящий ад, если бы существовал. Этот день – вернее, ночь – поставила жирную точку в судьбе румынского военно-морского флота.

— Товарищ контр-адмирал, разрешите доложить, — и, ободрённый сдержанным кивком Чердынцева, старший помощник продолжил: – База военно-морского флота, порт и грузовой терминал Констанца как стратегическая единица уничтожен. Потерь среди личного состава подразделения нет!

— Птички наши вернутся – тогда и посчитаем, — буркнул Чердынцев, козыряя в ответ. — Словом, насчёт потерь ты, Василий Николаич, подожди рапортовать.

— Так точно, Михаил Аверьяныч, — старший помощник снова поднёс ладонь к фуражке. — Есть подождать.

* * *

Сбросив подвесные топливные баки, «Морские волки» зашли на цель со стороны Бухареста – оттуда их никто не ждал. Самолёты шли «двойками», эшелонированные по высоте – такой боевой порядок был принят едва ли не сразу же, как только «крыло» возглавил Савицкий.

Заказанный Сухому ещё в мае 1939 года палубный штурмовик под мощный, в две с половиной тысячи лошадиных сил, и безотказный двигатель «Бристоль Центаурус» получился на редкость удачным, показав в ходе испытаний отличные лётные и боевые качества. Потом за дело взялись «Морские волки» – машины необходимо было довести до полной боевой готовности. Дневавшие и ночевавшие на полигоне и на корабле конструкторы устранили практически все замечания лётчиков и моряков. Получившийся в результате – и в рекордные по всем меркам сроки – самолёт аналогов не имел, совмещая в себе качества истребителя и штурмовика, — хотя и не отличался особенно выдающимися характеристиками по дальности полёта.

Лётчиков Гурьев отбирал лично: самых молодых и самых отчаянных – из самых опытных. Многие из них успели отметиться в небе Испании. Ему нужны были именно самые-самые: другим невозможно было поручить такое дело – встать у истоков современной палубной авиации державы. Подавляющее большинство ребят предполагалось в скором времени направить инструкторами и преподавателями в лётные училища флота… Если бы не война.

Атака началась в самое «сонное» время – в начале четвёртого. На цель полетели десятки стокилограммовых контейнеров с зажигательной смесью, каждый из которых создавал, взрываясь, зону сплошного огня во многие сотни квадратных метров. Выжигая всё вокруг и запекая саму землю в стекло, смесь горела почти четверть часа, и потушить её было решительно невозможно – ничем. Срывающиеся с пилонов под крыльями ракетные снаряды врезались в башни нефтехранилищ, и потоки горящих нефти, бензина, керосина растекались во все стороны. Звено Амет-Хана Султана в мгновение ока превратило железнодорожный узел Плоешти в пылающую сковородку. «Морские волки» работали так, как привыкли – слаженно, хладнокровно и точно.

Всё произошло слишком быстро – никто на земле не успел ничего предпринять. А спустя полчаса предпринимать было уже некому: те, кто не погиб от испепеляющего жара в полторы тысячи градусов, умер от удушья, — бомбы и воспламенившиеся нефтепродукты выжгли весь кислород. Устремившийся в небо столб малинового пламени был виден за сотню километров, оставляя мечущиеся сполохи на остеклении кабин «сухих», налегке уходящих в сторону моря.

У самого берега им наперерез выскочили «худые»[52] – Савицкий насчитал шестнадцать машин. Топлива у «Морских волков» оставалось на считанные минуты воздушного боя. Патронов для пушек и пулемётов – напротив, достаточно. Обладая практически одинаковой скоростью и у земли, и на высотах, «худые» почти в полтора раза превосходили советские машины в скороподъёмности. Правда, самолёты «Морских волков» освободились от бомб и реактивных снарядов, и это сделало их почти на три четверти тонны легче, повысив маневренность и ускорив набор высоты. Но превосходство немцев по этому фактору оставалось значительным, и это – теоретически – давало им, при прочих равных, солидные шансы выигрывать у «сухих» схватки на вертикалях. Однако для этого немцам следовало знать о своём превосходстве – а Савицкий был уверен, что «сухой» остаётся для врага «тёмной лошадкой». У «Морских волков» было ещё одно преимущество: радар «Первозванного» засёк истребители врага, и потому их появление не стало для пилотов сюрпризом, — радиостанция имелась у каждого. А эшелонирование машин позволяло если не свести на нет, то сильно ограничить возможности вражеских истребителей пользоваться выгодным для них вертикальным манёвром.

Сбитые с толку неизвестными силуэтами и незнакомым камуфляжем «Морских волков», немцы промешкали какие-то доли секунды. Вероятно, это и решило исход схватки.

«Я – „Дракон“, атакую!» – услышал Чердынцев позывной командира «крыла» и сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Все, находящиеся в боевой рубке «Первозванного», с замиранием сердца слушали какофонию боя, льющуюся из динамиков радиостанции, силясь различить хотя бы что-нибудь, способное прояснить обстановку. По всему кораблю коротко взрёвывали сирены тревоги – зенитчики занимали свои места согласно боевому расписанию.

«Морские волки» встретили немцев ураганным огнём – две мощные пушки и два крупнокалиберных пулемёта «сухого» превосходили вооружение вражеского истребителя и по скорострельности, и по мощности боеприпасов. Первого немца свалил командир «крыла» – от залпа Савицкого «мессер» буквально рассыпался в воздухе. Второй, беспорядочно кружась, врезался в серую воду у самого берега – Амет-Хан Султан пополнил свой боевой счёт. «Худые», запаниковав, рванулись вверх и в стороны, подставляя беззащитные «брюха», и ещё один из них превратился в огненно-дымный пузырь над морем.

«Морские волки» не могли себе позволить преследование – нужно было возвращаться на «Первозванный». «Худые» не имели бомбового вооружения, и большого вреда кораблям нанести не могли. Но Савицкий принял правильное решение – не дать немцам увязаться за ними. Зенитный огонь «Первозванного» мог оказаться смертельным не только для «мессеров» – посадку на палубу «Морским волкам» придётся выполнять в сложнейших условиях, практически с пустыми баками и с повреждениями, и воздушный бой в непосредственной близости от корабля был способен превратить эту процедуру в лотерею с непредсказуемым исходом.

Бросив машину в горизонтальный разворот, Савицкий снова пошёл на «худых». Не отставал и ведомый. Загорелся «сухой» Головина – снаряды немца разнесли двигатель его самолёта. Савицкий стиснул зубы, ощущая, как поднимается яростная адреналиновая волна: никто не обещал, что потерь не будет, но…

Потеряв ещё две машины, немцы, у которых радиус эффективного действия был ещё меньше, чем у «Морских волков», повернули назад. Приняв рапорты пилотов, Савицкий выругался про себя: кроме Головина, «крыло» потеряло ещё двух лётчиков – Скороходова и Медведева, шестеро сообщили о незначительных повреждениях машин. Савицкий прекрасно понимал – возможность использовать «сушки» в маневренном бою с истребителями никто в проект не закладывал. Но горечь утраты товарищей это нисколько не умаляло.

— «Скала», «Скала», я – «Дракон»! Как слышите?

— Слышим тебя, «Дракон», — голос Чердынцева звучал незнакомо и хрипло. — Ждём вас, ребята. Ждём!

Сталиноморск. 28 июня 1941

Гурьев снял трубку аппарата «Касатки», не дожидаясь окончания первого зуммера:

— Царёв.

— Здравствуйте, товарищ Царёв. Докладывает контр-адмирал Чердынцев.

По плану операции отряд должен был выйти на связь только после того, как выйдет из оперативной зоны фронтовой авиации противника. Гурьев честно ждал – и дождался.

— Я тебя слушаю, Михаил Аверьянович, — тихо произнёс Гурьев и посмотрел на Рэйчел.

— Товарищ Царёв, задание выполнено. Подразделение возвращается к месту постоянной дислокации. Потерь среди личного состава кораблей нет, потери лётного состава – три человека и три машины.

— Держись, Михаил Аверьянович, — вздохнул Гурьев. — Отличная работа. Благодарю за службу.

— Служу Советскому Союзу.

Гурьев опустил трубку в гнездо держателя и повторил:

— Отличная работа, — и то, что Плоешти перемешан с землёй, и потерю гитлеровцами порядка полумиллиона тонн горюче-смазочных материалов, как и чудовищные разрушения, причинённые огнём, уже подтвердила наблюдавшая за ходом операции разведгруппа «на земле». — Не зря старались. Это радует.

— Наших много… не вернулось? — спросила Рэйчел, и голос её сорвался.

— Трое.

Рэйчел не ответила – прикрыла ладонью глаза. Гурьев поднялся:

— Давай собираться, родная. Нужно возвращаться в Москву.

— Нам?

— Да. Сейчас наше место – там, рядом с детьми. Им сейчас очень непросто. Особенно Тэдди.

— Конечно.

Рэйчел опустила руку и посмотрела на Гурьева полными слёз глазами – он едва удержался, чтобы не заскрипеть зубами:

— Скажи мне, Джейк, только одну вещь. Чего ты хочешь на самом деле?

Гурьев удивился – удивился по-настоящему, без тени притворства. И вопрос, и тон – если не застали его врасплох, то лишили возможности спрятаться за дежурными фразами или, паче того, шуткой. Рэйчел смотрела и ждала. Гурьев рискнул попробовать – не уклониться от ответа, но хотя бы немного выиграть время:

— О чём ты, родная?

— Я спросила то, что спросила, — нахмурилась Рэйчел. В её речи иногда звучали английские конструкции – особенно тогда, когда она сердилась. Гурьев, против обыкновения, не улыбнулся. — Я спрашиваю, чего ты хочешь на самом деле. Царство, победа – сейчас и вообще – всё это просто не может быть целью. Даже твоё пресловутое равновесие – это всего лишь средство, как и всё остальное. Чего же ты хочешь?

— Ты уверена, что тебе следует это знать, — Гурьев кивнул и шагнул к ней, протягивая руку: – Идём.

— Куда?!

— Идём со мной, — произнёс он тоном, которому – Рэйчел знала – ни в коем случае не следует перечить. Даже ей – не позволено.

Они вышли на балкон-галерею, и ночь приняла их в свои объятия. В благословенном климате этих широт вместе с темнотой приходила прохлада – каким бы жарким ни выдался день, и Рэйчел благодарно взглянула на Гурьева, набросившего свой пиджак ей на плечи. Город внизу был затемнён, но всё равно – не верилось, что где-то гремит канонада и погибают люди.

— Посмотри вверх, — тихо велел он.

Рэйчел подняла голову, и бескрайний купол небес, усеянный огромными яркими звёздами, словно ожидавший этого мига, разом придвинулся, обретя глубину, такую, что у Рэйчел перехватило дыхание. Гурьев обнял Рэйчел – его губы оказались у самого её уха – и заговорил. Без всякого пафоса, скорее задумчиво, — но то, что он говорил, заставило Рэйчел содрогнуться всем телом:

— Они пришли оттуда, со звёзд. Их никто не звал, им что-то было нужно на нашей земле. Возможно, они спасали свою землю или спасались сами – мы не знаем, не знаем пока ничего, или почти ничего. Они были практически бессмертны, хотя и уязвимы. Мы даже не можем представить себе, что значит жить тысячу лет или десять тысяч, — для нас, людей, это и есть – бессмертие. Их было слишком мало, и они создали нас, чтобы мы работали на них. Ради чего – мы тоже не знаем. Они приковали нас к полям и рудникам, заставив добывать для себя золото, олово и медь, а себя назвали богами, отгородившись от нас ритуалами и поселившись на вершинах земли. Наверное, наш воздух был слишком густ, а запах наших тел, поднятых ими из грязи – оскорбителен для их обоняния. Но среди них оказались те, кому мы – хотя бы как творение их собственных рук – сделались не совсем безразличны. И, покидая Землю, они оставили нам Царский Род – для того, чтобы мера суда, прежде воплощённая в них, по доброй воле или от безысходности, не исчезла совсем. Зная нашу природу много лучше нас самих, они сделали это не из любви и не из благодарности, а просто потому, что негоже разрушать созданное однажды, множа хаос и пустоту. — Гурьев сделал глубокий вдох и тоже поднял взгляд в звёздное небо. — А теперь я скажу тебе, чего я хочу. Я хочу, чтобы мы встретились с ними там, посередине Млечного Пути. Если они ещё существуют.

— Зачем?! — всё ещё дрожа, спросила Рэйчел. — Джейк, Боже мой, — зачем?!

— Затем, чтобы подняться над уделом земляных червей, который они нам определили, — усмехнулся Гурьев. — Чтобы доказать самим себе прежде всего – хаос и пустота не властны над нашим разумом и нашей волей. Они обманули нас, сказав, будто удел человека – труд, и мы повторяем эту ложь везде, даже в наших объявленных священными книгах. Но это ложь, Рэйчел. Удел человека – вовсе не труд ковырянья земли. Мы – человечество, и наш удел – звёздные корабли на просторах Вселенной, и наши дети будут сжимать в ладонях поручни на капитанских мостиках этих кораблей – таково моё слово. И если для этого нам придётся стать бессмертными – мы станем. А всё остальное – только средство, ты совершенно права.

— Всё-таки ты сумасшедший, — прошептала Рэйчел. — Безусловный, беспримерный сумасшедший. Впрочем, я всегда это знала. Наверное, поэтому я так безумно тебя люблю?!

Остров Ренрик, северная Балтика. 1968 г

Раз в неделю на остров приходил морской катер-буксир – привозил почту для хозяев, смотрителя маяка и его жены, кое-какие необходимые жизненные мелочи, продукты, топливные элементы для энергоблока – ну, это редко, раз в полгода; иногда – лампы для рации. Всякого понемножку – население острова составляло всего-то три души. Капитан буксира, пожилой, высокий финн, насквозь просоленный балтийской волной и северо-западным ветром, дующим тут постоянно, хорошо говорил по-русски. После этой проклятой войны в Европе многие заговорили по-русски. А некоторые – даже и хорошо, словно вспомнили язык, который знали когда-то в детстве. Как и капитан Хеймолайнен. До войны остров числился шведским, и маяк тоже обслуживали шведы. Хеймолайнен помнил, какой поднялся переполох, когда смотритель с женой собрались здесь поселиться. Но потом – успокоилось всё. Да и шутка ли – почти четверть века прошло. Четверть века.

Порядок на острове царил образцовый – в хозяине чувствовалась настоящая старая закалка. Таких людей теперь по пальцам перечесть, думал иногда Хеймолайнен. Вообще, после войны всё здорово изменилось. Мир – другой, люди – тоже другие. Время как будто вскачь понеслось. Хотя, конечно, куда получше жить стали, и достаток, и работы хоть отбавляй – с прежними временами не сравнить. Можно вздохнуть спокойно. Раньше все слушали новости: каждый день ждали, когда снова война начнётся. Тогда, после Версаля, понимал Хеймолайнен – плохо мир поделили, неправильно и неправедно, и опять будет война. Никак без неё не обойдётся. Так и вышло. Потом, когда русские эту бомбу под Берлином рванули, прямо под задницей у бесноватого, решил Хеймолайнен – всё, конец света. Фотографии позже в журналах печатали – адское пекло в разрезе. Но – пронесло. И, главное, войне – сразу, считай, конец. Русские, японцы, британцы с американцами в придачу – теперь всё, как по нотам, не то, что прежде. Три кита, на которых мир стоит. Каждому его место известно. Теперь, когда всё ясно, всё понятно, где чьё – намного лучше теперь, думал капитан. Теперь вместо того, чтобы воевать, каждый год олимпиады устраивают – кто выше всех скакнёт да кто дальше всех прыгнет, на Луне целый город отгрохали, на Марс в будущем году полетят, на дне морском фабрики строят – планктон разводить. Это раньше все деньги на танки да пушки тратили, а теперь – наука! Вот, даже кожу научились в пробирке выращивать. Следующий шаг, говорят – органы: сердце, печень, почки. И ведь сделают, что интересно. Говорят ещё, что старость – это болезнь, которую можно и нужно научиться лечить. Вот до чего наука добралась! Это кому ещё лет двадцать назад могло в голову-то прийти?! Всё потому, что воевать перестали. А кто вздумает – так по шее накостыляют, что враз всякую охоту отобьют. Русские, например – у них не забалуешь. Повоюй, попробуй. Прежде самолёт видно и слышно было – вот, летит. А теперь?! Стрелочка серебряная в небе мелькнёт – и всё. Теперь, говорят, из Стокгольма в Америку долететь – вообще времени не надо. Утром взлетел – утром приземлился. Зато обратно – день в ночь. Известно, земля-то на месте не стоит… Да что – самолёт, думал Хеймолайнен. Взять хотя бы электричество. Раньше всё газом, керосином освещали, а теперь, считай, каждый посёлок на пять домов может себе эту установку позволить. А кто побогаче – так и вообще, свою собственную. Машину заряжай, катайся. Расчётчики, опять же. Такой расчётчик с радаром – и карты не нужно, всё тебе на экране выдаёт, знай только, пальцем в кнопки тыкай. У Хеймолайнена тоже такой есть – на всякий случай. Конечно, океанскими маршрутами ему не ходить, а всё равно – запас карман не тянет. Хеймолайнен копил деньги и на энергоустановку – для буксира. И скорость, и вообще – чистота. Не то, что уголь. Новые суда теперь все с такими строят. Над ним смеялись – да твоя старая посудина раньше развалится! Дурачьё. Вот смотритель – тот не смеётся. Он-то понимает, что к чему.

Телефон на острове, конечно, был, а вот телевидения не водилось – хозяева уважали свой покой, и Хеймолайнену это нравилось. Нынче, считай, в каждом доме – телефон на транзисторах, радио на транзисторах, телеприёмники на транзисторах. Удобно, конечно, но уж больно хлопотно и непривычно. Хотя и себе купил Хеймолайнен такой телефон – море есть море, от надёжной связи жизнь зависит, а то – и не одна. Как работает этот телефон там, где берегов не видать, без проводов, вообще без ничего – хоть убей, не понять, но работает. Чудеса! А тут, на Ренрике, только ламповый многоволновый аппарат с расчётчиком. Правда, антенна – с такой антенной весь мир, наверное, слушать можно, думал Хеймолайнен, — огромная чаша с ажурной лестничной мачтой в центре. Смотритель говорил – лучше ламповых агрегатов нет ничего, чувствительность – куда там этим пуговкам-транзисторам! Хеймолайнен ему верил – чувствуется, что человек знает, о чём речь. Лучше старого – только очень старое, это верно. Хотя и без нового теперь – тоже никак. Но, похоже, хозяева основным средством общения с миром всё-таки держали старую добрую почту – и это тоже нравилось Хеймолайнену.

Жена смотрителя получала одновременно немного писем, зато – часто и регулярно. Письма приходили в плотных конвертах, с самыми разными марками, но чаще всего – британскими, русскими и американскими. Иногда приходили посылки – наверное, с подарками. Конверты с русскими марками, широкие, почти квадратные, не похожие на другие, из красивой, золотисто-лунного оттенка, бумаги, подписанные аккуратным, круглым, очень женским почерком, она, торопясь, вскрывала прямо на пристани, и, улыбнувшись капитану, — улыбка у неё была просто невероятная, освещавшая всё вокруг, Хеймолайнен прямо остолбенел, когда впервые увидел, — принималась читать. Хеймолайнен знал – на Большой Земле, как называли многие борнхольмцы и готландцы Россию, у неё остались брат, невестка и племянники, которые любили её и которых любила она. Почему они не живут все вместе, Хеймолайнен не знал. Наверное, это из-за её мужа.

Смотрителю почта приваливала, как ураган – редко, но метко. Если уж приходила, то – мешками. Ворохами. Бумажными Монбланами. Эверестами. Андами, Кордильерами, Альпами – или чем там ещё? Со всего мира. Почти всю её Хеймолайнен забирал назад – рассортированную, но не вскрытую и не прочитанную, и снова сдавал в посольство. Мешки привозил обратно на пристань старый и сухой, как трава в дюнах, — лет сто ему уже, не иначе, а живёт, и Хеймолайнена перескрипит, пожалуй, ещё, — помощник смотрителя, определённо – бывший моряк, тоже русский, живший неотлучно на острове вместе с хозяевами. Как-то один из мешков с почтой развязался – то ли пломбу плохо поставили, то ли ещё что. Длинные официальные конверты, огромные адреса, грамоты с лентами и печатями – в жизни Хеймолайнен таких диковинных бумаг не видел. Был такой за Хеймолайненом грех: посмотрел, попытался разобрать, чего там понаписано – на дорогущем пергаменте, затейливой вязью: светлейший, любимейший, высочайший… Пожав плечами, Хеймолайнен затолкал эту пакость обратно в мешок, завязал поплотнее: понятно, от такой суеты только тут и можно укрыться. Какая же это жизнь, если всё время – приёмы, заседания, журналисты с камерами и вспышками? Нет, правильно, правильно – здесь. Вот так. Почему-то Хеймолайнен этому нисколько не удивлялся – стоило только взглянуть на смотрителя маяка, как сразу пропадала всякая охота приставать к нему с расспросами и пожеланиями. Только когда он глядел на жену, лицо его ощутимо светлело и разглаживалось. Вообще, на них было удивительно приятно смотреть, особенно, когда они вчетвером – ещё когда мальчишки на острове жили – что-нибудь вместе делали: сразу видно – крепкая, дружная семья. Настоящая.

Хеймолайнен не слишком задумывался над тем, кто они все тут такие. Только, принимая почту для передачи на остров, в русском посольстве, где молодые вышколенные офицеры в красивой форме русской фельдъегерской службы, помогая ему укладывать в грузовичок мешки с конвертами, газетами и журналами, капитан ловил взгляды, которые они бросали на него – любопытные, полные какого-то тайного восторга и безмерного уважения. Понимая, что взгляды эти адресованы вовсе не ему, Хеймолайнену, а только и исключительно смотрителю маяка, капитан для виду хмурился, а про себя усмехался. Кое-что он всё-таки знал, а о многом – догадывался. Конечно, не прост этот смотритель, ох, как не прост. Но – носа не задирает, чего нет – того нет. И жена его тоже. И себя уважают, и других. Разве в том дело, где человек живёт и на каком языке разговаривает?

Дважды в году – в июне и в августе – на рейде острова замирало узкое жемчужное тело русского ракетного крейсера «Паллада», на флагштоке которого, рядом с Андреевским флагом, развевался императорский штандарт – малиновое клиновидное знамя с золотым соколом. Император – это правильно. Конечно, называется он как-то не так, — да разве в названии дело? Дело в сути. Как Сталин умер в сорок шестом, так и пошло. Император. С заглавной буквы. А название… Час спустя к пристани швартовался катер с крейсера, и целая ватага ребятни с визгом кидалась на шею хозяевам. Племянники, вроде. Гостили всё лето. Сыновья тоже приезжали – на день, на два. Служба: оба – флотские, один – уже офицер, второй – гардемарин ещё. За ними тоже в своё время приходила «Паллада». Однажды став свидетелем того, как тянутся в струнку и жрут их глазами матросы и вахтенный офицер – и мальчиков, и женщину, — Хеймолайнен очень, очень удивился, но виду не подал. Сыновей всегда провожала мать – смотритель прощался с ними дома. Хеймолайнен их помнил хорошо – уважительные ребятишки, спокойные, ясноглазые такие. Высокие, как отец, а лицами – больше на мать похожи.

Оставаясь одни, смотритель с женой частенько выходили на берег и подолгу стояли, обнявшись, — смотрели закат. Закаты тут – никакого кино не надо. Но скучать им, в общем, не приходилось: маяк, автоматический и давно утративший своё прежнее значение для судоходства – теперь все, и торговые, и рыболовные суда, и военные корабли, имели штатным оборудованием чуткие радары – тем, не менее, требовал постоянного внимания. Надо же, иногда подумывал Хеймолайнен. Смотритель маяка. Глядя на ослепительно белую, всегда свежую, словно накрахмаленную, похожую на свечу и на русскую церковь одновременно, башню, прислонившийся к ней приземистый, просторный, из пёстрых песчаниковых глыб, дом на зелёном высоком холме и узкую, выложенную таким же песчаником, дорогу от пристани, Хеймолайнен ёжился, вспоминая пронзительный, будто прожектор, просвечивающий душу насквозь, беспощадный взгляд серебряных глаз этого человека.

Иногда на острове бывали гости. Хеймолайнен знал об этом, потому что раза три заставал их здесь. Дважды это была русская яхта, прекрасная, как мечта, тоже под Андреевским флагом и императорским штандартом. Кто были пассажиры той яхты, что делали, сходили ли на берег – Хеймолайнен не знал, и узнать не стремился. Суровая жизнь на Балтике не располагает к лишним вопросам. Другим гостем был британский четырёхмачтовый парусник – плавучая школа гардемаринов Королевского Гранд Флита. В порту Висбю, к которому был приписан буксир Хеймолайнена, шептались, что парусник направился после в Стокгольм, с официальным визитом, и на борту находился сам британский король. Хеймолайнен не удивлялся – а чему тут удивляться? После этой проклятой войны, что забрала у Хеймолайнена и его Лемпи единственного сына, уже ничему удивиться невозможно. Болтали, будто какие-то местные рыбаки на траверзе острова едва не расплющили свою скорлупку о броню японского линкора, семидесятидвухтысячетонного «Ямато», сердито загудевшего в тумане так, что у бедняг душа ухнула в пятки. Шептались: вроде бы видели на горизонте легенду Атлантики – «Серебряную Звезду», восьмой раз подряд забирающую себе «Голубую ленту» и принадлежащую жене какого-то американского сверхбогача, фамилию которого Хеймолайнен не расслышал. Поговаривали, будто встречали в этих местах итальянский супертяжёлый крейсер «Витторио Венето» и даже бывший японский авианосец «Тайхо» – «Самсон Назорей», теперь ходивший под израильским флагом. Эти-то что тут позабыли?!

Про самого смотрителя маяка на Ренрике тоже болтали всякое, чаще всего такое, что у Хеймолайнена просто уши вяли: то ли он – русский маршал, ушедший из-за каких-то интриг в добровольное изгнание после войны, то ли – старший брат императора, добровольно уступивший младшему престол из-за любви к простой, незнатной женщине… Да, жена его – и вправду редкая красавица, ради такой и престол уступить не зазорно. Вот только – простая?

Она, говорят, пела когда-то. Так пела… Если это и вправду она, — была у Хеймолайнена пластинка с русскими военными песнями, ну, теми самыми, — «Вставай, страна огромная», «Прощание славянки», «Жди меня» – понятно всё. Вообще всё понятно. Если солдату такие вот песни петь – таким голосом… Дураки немцы. Как есть, дураки. Разве можно воевать с народом, которому такие песни – такими голосами – такие женщины поют?! Хеймолайнен редко эту пластинку слушал. Часто слушать такое нельзя. Даже с пластинки. Плакал всегда Хеймолайнен – злился на себя, а поделать не мог ничего. Плакал – и всё. Хоть и не его это война была, вообще не его, а всё-таки… И Лемпи плакала – хоть и по-русски понимала не слишком хорошо. Да нужны ли слова, когда – такой голос?! Правильно, что русские победили. И правильно, и по праву. И не в том дело, что они за эту войну страшную цену заплатили – немцам, вон, поболе досталось. Правильно – что русские. До многих это не сразу, ох, как не сразу, дошло. А кое до кого – не дошло и по сию пору. Но Хеймолайнен-то – он понимает.

Самого Хеймолайнена тоже пытали иногда – расскажи да расскажи, что да как. А что ему рассказывать? Люди как люди. Припомнив кое-что из рассказов висбюйских, стокгольмских да прочих заливал – солёных пьяниц и отчаянных бродяг, Хеймолайнен сначала сердито сплюнул, а потом – снисходительно улыбнулся: всё-таки, фантазия некоторых вовсе не знает удержу, нисколько даже не заботясь о каком-то правдоподобии. Это же надо такое сочинить… Да мало ли о чём травят байки рыбаки и матросы-каботажники в портовых кабачках?! Всему верить – рехнуться можно. Враньё это всё, вот что. Люди как люди. Обыкновенные. Подумаешь… И смотритель маяка, и его жена, и племянники, и сыновья, и даже помощник-моряк почему-то ужасно нравились Хеймолайнену – вряд ли иначе он взялся бы возить сюда почту, даже пускай и за деньги. Хорошие люди, настоящие, что ещё скажешь. Дай Бог им счастья.

1986–2007

Примечания

1

В «Докладной записке» полностью сохранены орфография и пунктуация оригинального документа.

(обратно)

2

с/с – секретный сотрудник.

(обратно)

3

ЯВМ – Японская военная миссия (в Харбине).

(обратно)

4

Генерал Янагита – возглавлял ЯВМ до 1938 г., известный своими симпатиями к русскому населению Манчжурии.

(обратно)

5

Bones (англ.) — кости.

(обратно)

6

Ольга Иеронимовна Капица (1866–1937), урожд. Стебницкая – известный русский педагог и собирательница фольклора. Леонид Петрович Капица (1864–1919), военный инженер, фортификатор и картограф, строитель и автор укреплений крепости Кронштадт. Капица-Милевские – южнорусская шляхетская фамилия, приписанная к польскому гербу Ястржембских.

(обратно)

7

Бертольд Шварц – легендарный алхимик, монах из Фрайбурга, который, по преданию, во время своих опытов в ХIII в. вновь изобрёл пороховую смесь.

(обратно)

8

Алексей Александрович Романов (1850–1908) — великий князь, сын императора Александра II, генерал-адъютант, генерал-адмирал, главноначальствующий флота и морского ведомства (1880 – июнь 1905), член Госсовета, известный своим пренебрежением к нуждам и чаяниям Российского Флота.

(обратно)

9

Императорское Московское техническое училище – старейший российский технический учебный и научный институт, ныне МГТУ им. Н. Э.Баумана, роль которого в создании современной русской технической интеллигенции до сих пор по достоинству не оценена.

(обратно)

10

Конфекцион (устар.) — магазин или его отдел, торгующий готовым платьем и бельём.

(обратно)

11

Сэвил Роу – улица в Лондоне, на которой расположены мастерские и магазины самых дорогих в мире портных по пошиву индивидуальной одежды.

(обратно)

12

Coupe d’etat (франц.) — государственный переворот.

(обратно)

13

Крест Виктории (Victoria Cross) — высшая боевая награда Великобритании, который со времени своего учреждения 29 января 1856 г. чеканится из бронзы российских орудий, захваченных британцами в Крыму. Предназначался для награждения офицеров и солдат военно-морского флота и сухопутных войск, совершивших какой-либо выдающийся подвиг воинской доблести или преданности своей стране перед лицом неприятеля.

(обратно)

14

Мильрейс – денежная единица Португалии до 1910 г.

(обратно)

15

Часы Бреге с турбийоном, выпущенные в период с 1803 по 1815 гг.

(обратно)

16

Хахам гадоль (иврит) — великий мудрец.

(обратно)

17

Матча – специальным образом приготовленный из чайных листьев порошок зелёного чая, используемый в чайной церемонии.

(обратно)

18

Чясэн – специальный венчик, которым взбивают ровную, густую пену в чашке с зелёным чаем.

(обратно)

19

Кобукуси – тряпичная салфетка, на которой по дают чашку с чаем.

(обратно)

20

План «Фугу» – план заселения Маньчжурии евреями-эмигрантами из Европы, в основном из Германии, разработанный в начале 30-х гг. ХХ в. правительством и Генеральным штабом Японии, который предполагал создание еврейского буферного государства в противовес советской Еврейской АО со столицей в Биробиджане. Назван так «в честь» ядовитой рыбы, чьё мясо обладает исключительными вкусовыми качествами, усиливаемыми допустимой дозой яда, — намёк на некие «опасные качества» евреев, делающих их особо «изысканным блюдом».

(обратно)

21

Принц Ясухито (Чичибу) — второй сын императора Яшихито (Тайсё), был отправлен отцом в Шанхай, где изучал иврит и иудаизм под руководством раввина Шанхайской еврейской общины.

(обратно)

22

Хевра кадиша (иврит, идиш) — похоронная команда.

(обратно)

23

Раскол – разделение единой христианской Церкви на Восточную (Византийскую, Православную, Греко-Католическую) и Западную (Римскую, Римско-Католическую), официально оформившееся в 1054 г.

(обратно)

24

Майордом (управитель) Пипин Короткий, подавив внешних и внутренних врагов Франкского царства, решился уничтожить и самую династию Меровингов, которая в его понимании совершенно «не соответствовала занимаемой должности», т. е. царствовала, но не управляла. После переговоров с папой Захарием II (Св. Захарий), Пипин был помазан и провозглашен королем. Последнего Меровинга, Хильдерика III, Пипин остриг (цари Меровейской династии с рождения не стригли волос, как «назореи (посвящённые) Господу») и заключил в монастырь (ноябрь 751 г.).

(обратно)

25

Avalanche (франц.) — лавина.

(обратно)

26

Обсценный (от лат. obscenus – отвратительный) — неприличный, непристойный.

(обратно)

27

Мамзер – по иудейскому каноническому праву, ребенок, который зачат и рождён матерью-еврейкой, состоящей в браке с евреем, от другого человека, т. е. не от мужа. На все остальные случаи внебрачных или иных детей термин не распространяется.

(обратно)

28

Розалия Землячка – одна из главных руководителей (вместе с Бэлой Куном) карательных акций, массовых бессудных расстрелов, проводившихся в Крыму после эвакуации Белой армии. Жертвами Землячки и Куна стали огромное количество офицеров армии П. Н. Врангеля, которые, поверив обращению М. В. Фрунзе, обещавшего им прощение, сдались красным. Их уничтожение принимало кошмарные формы, в т. ч. их грузили на баржи и топили в море.

(обратно)

29

Предшественника современных магнитофонов – телеграфон – сконструировал в 1898 г. датчанин Вальдемар Поульсен (1869–1942). Важный шаг вперед сделал немецкий исследователь д-р Пфлеумер благодаря изучению его патента. Пфлеумер провел исследования по поиску приемлемых магнитных носителей звука. После ряда экспериментов с проволокой и стальной лентой он перешел на более удобные, пластмассовые ленты. Начиная с 1932 г. этот тип лент быстро совершенствовался.

(обратно)

30

Немецкий (Дейч, нем. Deutsch)

(обратно)

31

Быстролетов Дмитрий Александрович – сын К. Д. Быстролетовой и графа Александра Николаевича Толстого, врач, юрист, художник, писатель и путешественник, много лет работавший в качестве разведчика-нелегала. Никогда не состоял в какой-либо партии, был широко известен в среде русской эмиграции, в т. ч. своими настроениями и лояльностью по отношению к советской власти. «Кооптирован» в Иностранный отдел ОГПУ А. Х. Артузовым.

(обратно)

32

Ильин Иван Александрович – русский религиозный философ, национальный мыслитель, правовед и государствовед, публицист и литературный критик.

(обратно)

33

Крамарж Карел Петрович (Krama Karel), политик, доктор. В 1890–1918 – депутат венского парламента и чешского сейма, лидер Национальной партии свободомыслящих (младочехов), с 1919 г. — Национально-демократической партии. Надежда Николаевна была покровительницей Галлиполийского землячества и почетной попечительницей Русских курсов при Русской Академической Группе. Чета Крамарж оказала огромную помощь и поддержку российским эмигрантам в Чехословакии и за ее пределами. К ним часто обращались как отдельные люди, так и эмигрантские организации, и очень многим они оказывали помощь.

(обратно)

34

Авраам Ицхак Кук – Первый Главный Ашкеназский Раввин Эрец Исраэль, один из величайших мыслителей XX века, основатель идеологии религиозного сионизма. Свою первую книгу р. Кук написал, когда ему было 11 лет.

(обратно)

35

Джироламо Савонарола (1452–1498) — итальянский монах и реформатор, проповедник аскетизма и нестяжательства. Получил гуманистическое воспитание, занимался медициной, увлекался теологией. В юношеских поэмах Савонаролы уже просматривается характерная для него озабоченность нравственным разложением эпохи и испорченностью церкви.

(обратно)

36

Сердечное согласие (франц.)

(обратно)

37

Последние слова А. П. Чехова – «Я умираю» (нем.)

(обратно)

38

Хаусхофер (Гаусгофер), Карл (Haushofer), немецкий политический деятель и ученый, глава германской геополитической школы. Выполнял различные дипломатические поручения в Юго-Восточной Азии, в Японии. Во время Первой мировой войны был бригадным генералом. В 1921 стал профессором географии Мюнхенского университета, где основал Институт геополитики. Учитель и друг Рудольфа Гесса, впоследствии познакомившего его с Гитлером.

(обратно)

39

Игнатий (Игнасио, де) Лойола – католический святой, основатель Общества Иисуса (ордена иезуитов).

(обратно)

40

Полковник Вальтер Николаи – руководитель военной разведки Германии периода Первой мировой войны.

(обратно)

41

Андорра – маленькое, не имеющее выхода к морю, княжество в южной части Западной Европы, расположенное в южных Пиренеях и граничащее с Францией и Испанией. Топоним «Андорра» происходит от Аэндор, иначе Ен-Дор (Эндор) (источник Дора, или источник дома, жилища; Нав. 17:11, 1Цар. 28:7) — города или селения в пределе колена Иссахара, между горами Фавором и малым Хермоном, при потоке Киссоне. При этом месте потерпел великое поражение, в дни Деворы и Варака, Иавин, царь Асорский (Суд. 4 и 5). Сюда приходил ночью царь Саул к известной Аэндорской волшебнице, и просил ее вызвать ему пророка Самуила (1Цар. 28:7).

(обратно)

42

Думерг Гастон (1863–1937) французский государственный деятель. Радикал-социалист. Получил юридическое образование. В 1902 впервые вошёл в правительство и неоднократно был министром. В 1924-31 президент Франции. После провалившегося фашистского путча 6 февраля 1934 Думерг образовал правительство «национального единства» (7 февраля – 8 ноября 1934), которое предприняло безуспешную попытку добиться усиления исполнительной власти с помощью реакционной конституционной реформы.

(обратно)

43

Эдвард Филипс Оппенгейм – популярный в начале ХХ в. британский автор детективных произведений.

(обратно)

44

Томас Эдвард Лоуренс – британский путешественник, исследователь Ближнего Востока и разведчик, создал такую обширную шпионскую сеть в регионе (со штаб-квартирой в Каире), какой арабский мир еще не знал. Применяя тактику партизанской войны в 1914–1918 гг., Лоуренс добился впечатляющих успехов в сражении против турецкого господства.

(обратно)

45

Схема банковской кооперации, очень кратко и без существенных подробностей приведённая в разговоре короля и Глокстона, является аналогом схемы, успешно осуществлённой в 40-е годы ХХ в. сначала в Бенилюксе, а затем с ещё большим размахом повторённая в Германии, — Sparkassen, Landsparkassen, Volksbanken и Raffeisenbanken. В период, предшествующий окончательному подчинению мирового процесса производства и распределения интересам ТНК, такая схема действительно работала и во многом явилась финансовым инструментом «западногерманского экономического чуда», когда ВНП Германии вырос за два неполных десятилетия более чем в 17 раз.

(обратно)

46

В. К. Зворыкин – автор и реализатор идеи передачи изображения на расстояние, чьи 80 работ и 120 патентов легли в основу современного телевизионного вещания.

(обратно)

47

Флит-стрит – улица, на которой расположены редакции крупнейших британских газет.

(обратно)

48

Карл-Густав Эмиль фон Маннергейм – русский военный географ-исследователь, генерал лейб-гвардии, Маршал Финляндии, президент Финляндии.

(обратно)

49

ГИРД (Группа изучения реактивного движения), основана в 1931 г. при Осоавиахиме.

(обратно)

50

Герасимов Михаил Михайлович – известнейший русский антрополог, скульптор и археолог-исследователь памятников каменного века, доктор исторических наук, основатель лаборатории пластической реконструкции Института этнографии, заведующий лабораторией пластических реконструкций в Институте этнографии АН СССР. Широко известен, прежде всего, благодаря работам в области восстановления лица по черепу – «метод Герасимова». На основе разработанного метода создал реконструкции-портреты ряда исторических деятелей: Ярослава Мудрого, Андрея Боголюбского, Тимура, Улугбека, Ивана Грозного, Шиллера и др. (всего свыше 200 пластических реконструкций). «…реконструкции Михаила Михайловича, возможно, продолжают оставаться в некотором роде вершинами мастерства. Ведь хотя разработанная им методика позволяет, как он сам утверждал, любому подготовленному специалисту создать портретную реконструкцию, в его работах эта общая методика дополнялась его фантастической наблюдательностью: работая с черепом, он видел в нем многое, чего рядовой специалист просто не в состоянии заметить, что уточняло эту реконструкцию» (акад. Б.В. Раушенбах).

(обратно)

51

На протяжении многих веков русскую армию осеняли красные знамёна. Ещё в Х веке витязи Святослава Великого бились под красными стягами. В одной из древних рукописей сохранились их изображения. Полотнища стягов были клиновидной формы, а навершия – в виде копья с перекладиной, то есть в форме креста. Три века спустя армия Дмитрия Донского вышла под такими знамёнами против полчищ Мамая. На Куликовом поле над русской армией реяло огромное красное знамя с изображением образа Нерукотворного Спаса. По сути, такого же цвета и с таким же образом было полковое Большое знамя Ивана Грозного. В 1552 русские полки шли под ним на победоносный штурм Казани. В 1612 году над ополчением, вышедшем из Нижнего Новгорода к Москве, развевалось знамя Дмитрия Пожарского. Оно было малинового цвета и на одной своей стороне несло образ Господа Вседержителя, а на другой – архангела Михаила. Гербовое знамя Петра I (1696) было красным с белой каймой, в центре изображался золотой орёл, парящий над морем.

(обратно)

52

Истребитель Люфтваффе «Мессершмитт БФ-109», прозванный так советскими лётчиками за узкий фюзеляж.

(обратно)

Оглавление

Венок эпиграфов

Мероув Парк. Июнь 1934 г

Мероув Парк. Июнь – июль 1934 г

Мероув Парк. Июль 1934 г

Документы. Ноябрь 1933 г

Мероув Парк. Июль 1934 г

Лондон, Кембридж, Мероув Парк. Июль 1934 г

Мероув Парк – Лондон. Июль 1934 г

Мероув Парк. Июль 1934 г

Мероув Парк. Июль – август 1934 г

Лондон. Август 1934 г

Мероув Парк. Август 1934 г

Мероув Парк. Сентябрь 1934 г

Лондон. Сентябрь 1934 г

Лондон. Сентябрь 1934 г

Мероув Парк. Сентябрь 1934 г

Ватикан. Сентябрь 1934 г

Лондон. Октябрь 1934 г

Мероув Парк. Октябрь 1934 г

Мероув Парк. Октябрь 1934 г

Лондон, «Бристольский кредит». Октябрь 1934 г

Лондон. Октябрь 1934 г

Осень 1934 – Осень 1935 г

Мероув Парк. Октябрь 1935 г

Монино, санаторий-усадьба «Глинки». Октябрь 1935 г

Ближняя дача Сталина. Ноябрь 1935 г

Москва, Кремль. Ноябрь 1935 г

Тридцать шестой и другие годы. Документы, сообщения прессы, другие материалы

Память сердца. Королевский гамбит (Ноябрь 1936 г.)

Тридцать шестой и другие годы (продолжение)

Лефортово. Сентябрь 1937

Документы (продолжение). 1938 – 1940

Мероув Парк. Февраль 1941 г

Сталиноморск. Март 1941 г

Сталиноморск. Апрель 1941 г

Сталиноморск. Апрель 1941 г

Россия. Апрель – май 1941 г

Москва. Кремль. Май 1941 г

Война. Июнь 1941 г

Ближняя дача Сталина. 27 июня 1941

Чёрное море. 27 июня 1941

Сталиноморск. 28 июня 1941

Остров Ренрик, северная Балтика. 1968 г . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте