«Точка сингулярности »

Ант Скаландис Точка сингулярности [= Миссия причастных]

Посвящается Бульвару, которого, к сожалению, больше нет, и всем его обитателям, которые, к счастью, пока ещё живы.

Пролог

(Из романа Михаила Разгонова «Точка сингулярности»)

Когда раздались первые выстрелы, мы сидели на пепельно-сером песке океанской отмели, хрумкали чипсы и запивали их хорошо охлажденным пивом «Миллуоки Олд» из принесенной полчаса назад упаковки. Ничто вокруг не предвещало беды. Огромное солнце садилось прямо в воду, заливая расплавленным золотом маленький коралловый остров в километре от берега, и угрюмые темные скалы будто растворялись в пылающей водной ряби. Тот, кто хотя бы однажды видел океанский прибой — широкий и могучий даже в самую тихую безветренную погоду — тот никогда не перепутает его с обычными волнами, накатывающими на берег любого из внутренних морей, как нельзя перепутать тяжелые вздохи тигра в темноте джунглей с уютным посапыванием домашнего кота. Однако и дыхание океана в тот вечер было ровным, спокойным, умиротворяющим.

Татьяна вздрогнула, конечно, от первого резкого звука, но даже она не обернулась, только руки её и спина напряглись на какую-то секунду. А я и вовсе с непонятной уверенностью сразу сказал себе: «Ерунда. Вся эта пальба не имеет к нам ровным счетом никакого отношения». Меж тем моя правая ладонь, жившая собственной, совершенно отдельной жизнью, нырнула в карман пиджака и привычно нащупала там теплую рубчатую рукоятку старенького «ТТ». На дне большой спортивной сумки валялась ещё и «беретта» — полегче, поудобнее, поскорострельнее, — но ввязываться в боевые действия приходилось, мягко говоря, не часто, и под одеждой я постоянно носил с собою именно любимый «ТТ» — скорее как талисман, чем как средство самозащиты.

— Ну, и для чего я сюда приехал?

Мне пришло в голову, что пора, наконец, поинтересоваться и этим.

— Для того же, для чего и я, — сказала Татьяна. — Чтобы все начинать сначала. С нуля.

Это было слишком общо, я ждал продолжения.

Кажется, меня доставили сюда на вертолете. Точно я уже ничего не мог вспомнить. Хотя в баре «боинга» за обедом выпил совсем немного хорошего ирландского виски, а в вертолете — и того меньше — рюмочку текилы с лимоном и солью, как полагается. Впрочем, я насыпал крупные кристаллы между большим и указательным пальцами и выдавливал сок из несчастного фрукта только из уважения к двум летевшим вместе с нами мексиканцам. На самом деле я всегда восхищаюсь изысканным и ни на что не похожим вкусом настоящей серебряной текилы и совершенно не понимаю, для чего нужно глушить тонкий букет агавы грубо-контрастным впечатлением от соленого цитруса.

Потом, от места посадки, мы, кажется, ехали с Татьяной на лошадях, которых позже привязали к столбам, торчащим из песка посреди пляжа. Кажется, довольно долго целовались, прежде чем опустились в шезлонги и начали пить пиво. Однако целовались мы ещё и раньше, едва только встретились, и было это совсем неплохо, даже здорово, хотелось поскорей остаться вдвоем, неважно где, только бы вдвоем, без свидетелей… А вот поговорить как раз и не успели.

— Начать с нуля, — повторила Татьяна, потом выдержала солидную, по-актерски эффектную паузу и грустно сообщила: — Трахаться сегодня не будем.

— Хорошо, — сказал я рассеянно.

Теперь, на вечереющем пляже я как-то совсем не думал об этом. Странно.

— Чего ж тут хорошего? — удивилась Татьяна. — Просто времени, похоже, не остается.

Я вздрогнул от её последней реплики. Я вдруг вспомнил с магнитофонной точностью, что мы повторяем слово в слово собственный исторический диалог трехлетней давности. Однако для продолжения давнего спектакля требовался, как минимум, ещё один персонаж, который сейчас отсутствовал.

Я привлек Татьяну к себе и прошептал:

— Я снова люблю тебя! Как тогда. Слышишь? Мне достаточно, чтобы ты просто сидела рядом.

— Врешь ты все, поросенок, — улыбнулась она.

— Не-а, — я помотал головой. — Рассказывай. Рассказывай, наконец, что случилось.

Солнце уже почти целиком ухнуло в океан, коралловый остров сделался похож на несчастного черного жука, угодившего в ещё не остывшее апельсиновое желе. А за нашими спинами продолжали стрелять. Однако вместо подробных объяснений происходящего мне довелось услышать от Татьяны лишь несколько странных сентенций, одна загадочнее другой:

— Два года назад наша хваленая Международная служба контроля, она же Служба ИКС фактически прекратила существование, — поведала она, словно это было какое-то откровение или фраза, имеющая ритуальный смысл. — Служба почила в бозе вослед за своим российским филиалом. Но МСК или ИКС — это только имя, пустой звук в тишине. Организацию можно назвать и службой «игрек» и даже службой «зет», намекая на первую букву слова «зеро». Служба может превратиться в нуль, в дым, в ничто, но мы, Причастные, с этого нуля начнем и пойдем дальше. Понимаешь?

— Нет, — честно признался я. — Не понимаю.

— А все очень просто. Причастные — это ведь не звание и не должность, это… как национальность, даже ещё глубже — как принадлежность к биологическому виду в животном мире. Поэтому Причастные и не могут отказаться от своей миссии, — терпеливо объяснила Татьяна и добавила: — Даже если они сидят в Берлине и пишут романы на французском языке.

— На английском, — автоматически поправил я. — По-французски писать мне пока ещё слабо.

— Какая разница! — буркнула она.

И вправду разницы никакой. Просто камушек был брошен в мой огород. Это я, один из Причастных, демонстративно ушел от дел надолго, вернулся к литературным занятиям и свой последний роман действительно сам переводил теперь на английский, откровенно вызывая на поединок тень великого и горячо любимого мною автора «Лолиты». Нет, это была ещё не паранойя, но что-то вроде. «Уж если убегать от проблем внешнего мира, — рассуждал я, — так убегать основательно».

А убежать хотелось, особенно после того экстравагантного приключения прошлой зимой, когда они все-таки выдернули меня из иллюзорной пасторальной тиши и, бросив в самое пекло, заставили вновь работать во имя и на благо. Чего? Я не успел понять, я тут же выкинул все из головы и вернулся к роману. Между прочим, титанический этот труд начат был ещё в девяносто шестом в Ланси, под Женевой. Далеко не закончив русского варианта, я уже стал перетолмачивать первые главы романа на английский — сам не знаю, для чего, так, хохмы ради, серьезное понимание пришло позже. Однако большую часть последнего, как и предыдущего года я прожил — Татьяна была права — в Германии.

И вот теперь она попрекнула меня и Берлином, и романом. Оказывается, у нас у всех есть миссия, про которую никак нельзя забывать. Ах-вах!

— Хорошо, Верба, — смирился я, даже не пытаясь больше возражать ей.

Впервые с момента нашей встречи я назвал её этим условным именем, как бы подчеркивая наше взаимопонимание и «братство во Причастности».

— И что же мне надлежит теперь делать? Опять руководить?

— Нет, Ясень, — сказала Татьяна, — руководить не надо, как и раньше, впрочем. Надо просто найти ответ.

— На все вопросы сразу, — предположил я почти всерьез.

— Лучше на один, но самый главный, — она грустно улыбнулась и вытащила из маленькой сумочки дискетку в прозрачной твердой упаковке.

О, дьявол! Дискетка была черная с золотом, фирмы «Макселл».

— Та самая? — решил уточнить я, хотя уже понял наверняка и сразу: это именно она.

Верба кивнула.

— И зачем же ты таскаешь с собой такое сокровище?

Темнеющий на глазах океан вдруг заворчал глухо, тревожно, и, как мне показалось, злобно, а притихшая было стрельба за горами вспыхнула с новой силой, автоматы застучали ближе и чаще. Татьяна терпеливо дождалась относительной тишины и ответила:

— Я взяла дискету с собой именно потому, что здесь и сейчас есть шанс прочесть информацию по-новому.

Ну, наконец-то ответ был получен. Значит, мы вдвоем притащились сюда, чтобы вот так вот запросто раскрыть древнюю и страшную тайну. Весело. Как говорят англичане, полный чайничек рыбы. Беда заключалась в том, что я совсем не надеялся поймать золотую рыбку даже в самом распрекрасном чайнике. Я уже очень давно в эти сказки не верил. Точнее не верил никогда. Писатели-фантасты — они ведь ужасные циники и скептики. В реальной действительности никаких чудес на дух не переносят. А большинство людей, то есть читателей, этого не понимают и всякий раз очень удивляются. А чему тут удивляться? Ведь известно же, работники кондитерских фабрик терпеть не могут сладкого…

* * *

Три с лишним года назад весь научный центр Службы ИКС в Колорадо во главе с Тимоти Спрингером стоял на ушах месяца четыре, не меньше, пытаясь разархивировать безумный файл, записанный кем-то на самый простой магнитный носитель, но, к сожалению, совершенно непростым способом. Существование файла подтверждалось, он даже копировался на что угодно, он позволял присваивать себе новые названия, многократно ужиматься при дальнейшем архивировании и только одно оказывалось невозможным — считывание, то есть перевод информационного массива в удобочитаемый двоичный или какой угодно другой код. Лучшие умы в информатике и кибернетике к исходу третьего месяца признали «дискету Сиропулоса» самой невероятной шуткой за всю историю науки и торжественно поставили крест на практическом решении этой проблемы, тем более, что сам Никос Сиропулос, вручивший пресловутую дискету Вербе от имени предыдущего шефа Международной службы контроля Фернандо Базотти, умер раньше, чем успел что-либо рассказать. Сиропулос отошел в мир иной тихо, без эффектных жестов и постороннего вмешательства, что, впрочем, не исключало возможности подобного вмешательства на более ранних этапах. Провели вскрытие. Никаких следов отравления или иной насильственной смерти не обнаружили.

Следствие по делу о дискете быстро зашло в тупик. Вообще вся история со стариком Базотти, расстрелянным своей преемницей Татьяной Лозовой непосредственно в гробу шестью серебряными пулями и без того носила жуткий мистический оттенок. Обычные специалисты из оперативно-следственного отдела Службы не очень-то и хотели соваться в подробности «нечистого» заговора и «святой» мести. Юристы в таких категориях не работают. Другое дело — врачи. Эти проявили, конечно, известный интерес к феномену. Бывшего начальника ИКСа Фернандо Базотти по прозвищу Дедушка высоколобые психиатры признали стопроцентным параноиком, собравшим и вокруг себя не совсем здоровых людей с разной степенью психотических отклонений. Правда, саму Татьяну сочли абсолютно здоровой. Испугались, наверно, высочайшего гнева. Дядюшке Джо, ну то есть Иосифу Виссарионовичу, тоже, рассказывают, никто не решался сообщать, чем он на самом деле болен. (Миленькое получилось сравнение. Однако по масштабам власти две столь непохожих фигуры — Сталин и Лозова — сопоставимы, как это не смешно покажется кому-то).

На том бы все и закончилось. Но внезапно к делу о «дискете Сиропулоса» подключился ни кто иной, как великий гуру Свами Шактивенанда. Ну, а как же иначе? На стыке физики, медицины и философии именно и только Анжей Ковальский — таково было настоящие имя гуру — мог нашарить что-то путное. Он и нашарил. Дискету Анжей принялся читать глазами. Скорее всего не первыми двумя, а третьим, четвертым или сколько ещё их там у него было. Ведь открыв что-то, гуру редко останавливался на достигнутом. Касалось это и открывания всевозможных глаз.

Я его видел тогда, в момент изучения проклятущей дискетки, и уж не знаю, в каком месте положено у них, у «гуров» открываться дополнительным глазам, но в данном случае чувствительный элемент располагался, похоже, на кончике носа. Шактивенанда скорее обнюхивал дискету, чем разглядывал её. Ну, спасибо ещё на зуб не пробовал!

Резюме однако получилось сильным.

— Эту дискету можно будет прочесть, — объявил великий ученый, не считающий себя магом. — Прочесть можно. Но исключительно в точке сингулярности.

— Постойте, — вспомнил я. — Точка сингулярности — это что-то из физической химии. Причем здесь?

— Не знаю. — ответил Шактивенанда скромно и явно не желая вдаваться в объяснения термина. — Я прочел это здесь. — Он показал на дискету. — Так сказано. Без комментариев.

— Еще раз. И помедленнее, — попросил тогда Тимоти Спрингер, буквально ошалевший от выводов гуру. — Где именно вы прочли эту информацию?

— Эту информацию я прочел на интересующей вас дискете. Там был такой маленький самостирающийся ментальный файл типа «read me». Файл, стирающийся в случае прочтения. Я прочел его. Просто как инструкцию без подробного комментария. Теперь я буду думать над её смыслом. Вы тоже можете думать. Сингулярность понятие достаточно широкое, проведите поиск по всему спектру значений. Вам дали ключ, а ключи к закрытым дверям никогда не выдают случайно. По крайней мере такой серьезный человек, как Базотти рассеянностью не страдал даже в последние дни своей жизни.

Вот, собственно, и все, что сообщил тогда почтенному собранию гуру Свами Шактивенанда. А после замолчал надолго. Вытрясать из него дополнительные сведения и даже самым мягким образом поторапливать никто особо и не намеревался. Среди Причастных слишком хорошо знали, насколько это бесполезное занятие. Однако, вопреки ожиданиям многих, информация Анжея Ковальского не дала никакого нового импульса экспертам научного центра. Энтузиазм их окончательно увял, а Тимоти Спрингер лично заявил, что само понятие «ментальный файл» представляется ему абсурдом, Прочтение же злополучной дискеты «шестым глазом на носу в черт знает какой особой точке» — тем более нелепо. На том и закрыли тему.

Слово singularis действительно означает на латыни «особенный, редкий, единственный», но я, решив освежить в памяти знания студенческой поры, заглянул в учебник по химии и прочел там следующее: «Точка сингулярности или сингулярная точка на диаграмме состояния вещества отвечает образованию в системе соединения постоянного состава. Иными словами, на кривой „состав — свойства“ это максимум, в котором происходит разрыв первой производной свойства по составу». Ну и что могла мне дать вся эта дивная информация? Ничего. У физиков наверняка была своя сингулярность, у биологов — своя, у социологов — своя. Пусть Ковальский сам из симбиоза всех наук извлекает мистический смысл. Он эту ерунду придумал — ему и распутывать. Короче, тему действительно закрыли.

И все бы хорошо, если бы не одно маленькое, но существенное недоразумение. После «обнюхивания» дискеты Шактивенандой, объем нечитаемой информации на ней уменьшился ровно на 2048 байт. Что особо примечательно, произошло это одновременно и во всех копиях. На основании столь невероятного факта несколько фанатиков продолжили изучение феномена. Все-таки наметился как будто некий серьезный сдвиг, если учесть, что до того частичное стирание файла в копиях было принципиально невозможным — только полное, а оригинал оказывался и вовсе не стираемым. Эксперименты по сжиганию или скажем растворению оного оригинала, никто, разумеется, проводить не решился.

В общем, уже через месяц после исторического откровения гуру, Спрингер заявил, что сойдет с ума, если будет продолжать работу над этой чертовой загадкой. Главное, он не видел в ней никакого практического смысла. «У нас с вами что, других проблем нет? — распалялся бывало старик Тимоти на закрытых совещаниях в самом узком кругу. — Ну, в конце-то концов, у одних сообществ считаются символами власти меч и дубовые листья, у других — скипетр и держава, у третьих — серп и молот… А мы с вами выбрали перстень и дискету. Так ли уж важно знать химический состав ритуального предмета? Какая вам разница, что там написано?! Главное — признавать авторитет первого лица и соблюдать внутренний распорядок службы».

Но вот как раз с внутренним распорядком и вышла накладочка.

Практически одновременно с завершением работ по проекту с романтичным названием «Readme», то есть «Прочтименя» в одно слово, первое лицо в «сообществе перстня и дискеты» Татьяна Лозова объявила о реорганизации Службы ИКС, в частности, о сокращении аппарата, о сужении круга охраняемых персон и соответствующем уменьшении численности личного состава подразделений внутренней безопасности. Наконец, было принято решение о полном переводе диверсионно-разведывательных групп под юрисдикцию федеральных служб США, Западной Европы и Японии. А агентурная сеть ушла в прямое подчинение Фонду Би-Би-Эс, то есть тому самому прародителю службы ИКС — изначально созданному гуманитарному фонду Базотти, Балаша и Спрингера. Меж тем, на текущий момент в живых оставался один лишь «С». И Верба автоматически стала соучредителем Фонда.

В общем, началась кадровая чехарда в лучших российских традициях худших периодов нашей истории. И чтобы как-то остановить этот зловредный процесс, директором-распорядителем Фонда был назначен Леня Вайсберг, меня же, не спрашивая, поставили одним из его заместителей. Ну, наконец-то справедливость восторжествовала. Какой я им, к черту, самый главный начальник?! Я вообще мечтал быть этаким почетным членом. А по нечетным я предпочел бы сидеть дома и писать книги. Довольно скоро мне именно это и позволили. Жизнь потекла мирно и тихо. Я, правда, по-прежнему числился Сергеем Малиным, а не Михаилом Разгоновым. А для тех ненормальных в штаб-квартире в Майами и в Колорадском центре, вообще оставался Ясенем, Причастным и суперагентом, благо подготовочка была уже ого-го! Однако для себя и ближайших родственников стал просто писателем.

Возвращение домой, в смысле в Москву, пока не планировалось. Даже после бурного лета девяносто шестого, когда закончилась война в Чечне, а Ельцин на радость одним и на горе другим, вновь — или, как очень мило говорят не совсем грамотные люди, обратно — возглавил многострадальную Россию. Рановато оказалось приезжать в Белокаменную: люди-то кругом все те же, и попасть в лапы какой-нибудь из спецслужб было для меня более чем реально. Вот я и отсиживался в тихом городке Ланси вместе с сыном, женой и её родителями. Потом мы втроем переехали в Берлин.

А потом оно грянуло.

Впрочем, я же хотел обо всем по порядку… Или не хотел? Память — хитрая штука, порою совсем неуправляемая. Верба потревожила её, извлекая на свет Божий почти забытую мною дискету. И всколыхнулось в памяти что-то огромное и зловещее. Я же не хотел больше знать никаких тайн, и если б Татьяна предупредила заранее, просто бы никуда не поехал.

* * *

— Неужели пора? — спросил я.

— Похоже, что да. Точка сингулярности — это понятие одновременно пространственно-временное и ментально-психологическое.

— А-а-а, — протянул я, болезненно морщась от её последних слов. — Однажды я, помнится, уже охотился за свирепым ментальным бармалеем. По-моему, ничего хорошего не получилось. Пустое и даже вредное занятие.

— Значит, придется поохотиться вновь, — строго сказала Верба.

— А тебе не кажется, что дело Грейва начинает поразительным и самым наипротивнейшим образом напоминать дело Седого? Опять все тот же черный кот имени старика Конфуция, которого надо ловить в абсолютно темной комнате, особенно…

— Не объясняй так длинно. Предыдущий кот был больше похож на мерзкого опоссума. И был пойман, хотя и сдох до этого сам. Нового мы тоже выловим. Такая уж у меня профессия — убивать крыс. Я выросла в советской стране и воспитывалась на книгах «Как закалялась сталь» и «Овод». Павку Корчагина оставлю в покое, а вот Ривареса процитирую: «Единственное достойное занятие — убивать крыс».

— Должен заметить, весьма вольная цитата, Танюшка, — проворчал я, однако беззлобно.

Спорить не хотелось. Стрельба стрельбой, а настроение было по-прежнему удивительно мирным. И все-таки я обернулся. Мимолетно, косо. Увидел на горе красиво подсвеченный особняк, целый дворец с воротами, с резными стенами, с башенкой, увенчанной красным неоновым маячком на телевизионной антенне, и сказал:

— А ты знаешь, что вторая жена шейха Шарджи — итальянка. Вон её дом на горе. Видишь? По-моему, очень красивый.

— Ясень, ты бредишь, — испугалась Верба. — Какая жена шейха? Мы же в Калифорнии. Посмотри на баночку у себя в руках. Да в эмирате Шарджа не только нельзя пить пиво, его даже провозить туда запрещается.

— Ну, значит, это уже расстреливают тех, кто незаконно пил пиво, — мрачновато пошутил я. — Скоро и до нас доберутся.

— Там никого не расстреливают, — проговорила Татьяна с непонятным выражением.

Я огляделся. Теперь уже обстоятельно. Сверкающий огнями береговой отель выглядел вполне стандартно: «Хилтон», он и в Африке «Хилтон». Но вот узнанный мною замок на горе был далек от калифорнийских традиций. Растительность по склонам, скалы, песок — все это гораздо больше напоминало Аравию, притом что летел я, безусловно, в Америку. Теперь-то уж точно вспомнил: рейс был до Сан-Франциско. И сомнения в реальности происходящего закрались капитальные. А добило меня тяжко вздохнувшее неподалеку животное. Там, где мы оставили лошадей, поднимался с колен — сначала задние ноги, передние потом — огромный одногорбый верблюд в ярко-голубой шелковой попоне с надписью по-арабски «Океанский отель». Было уже почти темно, но не настолько, чтобы перепутать верблюда с лошадью, а причудливую арабскую вязь с латиницей.

Вокруг нас был именно Кхор-Факкан — чудный курортный городишко на берегу Оманского залива.

Однако в чудных курортных городишках убивают порою так же хладнокровно, как и в больших грязных мегаполисах. Моя правая рука, привыкшая жить собственной жизнью, уже стискивала рукоятку «ТТ». Верба коротко обернулась и вмиг поняла все, точнее, поняла что-то свое.

— Убери этот музейный экспонат и достань у меня из сумки «узи», — буркнула она.

Я послушно выполнил приказ, а Верба тем временем быстро извлекла свой миниатюрный ноутбук и пихнула в дисковод нашу вселенскую загадку.

Океан взревел. Налетел сильнейший порыв ветра, нас забросало солеными брызгами. Верблюд протрубил жалобно и громко, как слон. Стрельба за горами усилилась, точнее, из-за гор уже слышалась канонада, а перестрелка, довольно беспорядочная, сместилась куда-то к самому отелю. Я тут же залег и, поводя стволом, напряженно шарил глазами в полумраке. Однако никакой активности в зрительном ряду не наблюдалось — только звуки. Экран компьютера слабо светился. В глазах Татьяны плясали безумные искорки.

— Все, — сказала она вдруг. — Автомат можешь убрать.

— Почему? — спросил я тупо.

— Потому что сейчас нам ничто не угрожает.

— Да, но ведь эти арабы уже совсем близко, — не понял я. — Хоть на всякий случай…

— Это не арабы, — перебила Верба. — Это тонтон-макуты, то есть тьфу!.. эти, как их… ирландские оранжисты. Они попали в чеченскую засаду, и, к сожалению, мы не сумеем помочь им. Мы же в Калифорнии, а они у себя.

Сказать ей, что теперь бредит она, было бы слишком примитивно и даже неостроумно. Я убрал оружие и предпочел промолчать. Потом демонстративно поднялся во весь рост, сделал большой глоток пива и начал расстегивать рубашку.

— Тогда самое время пойти искупаться, — такую глубокомысленную фразу придумал я в ответ на весь поток её абсурдной информации.

— Нет, — резко возразила Татьяна. — Купаться теперь уже тоже не получится. Видишь ли, Ясень, здесь не Америка и не Эмираты, не Ирландия и даже не Чечня. Мы угодили в самую точку сингулярности.

— Куда?! — не поверил я.

А потом посмотрел ещё раз на океан и в ту же секунду все понял.

Часть первая. Виртуальный бумеранг

Глава первая. Яйца всмятку

Грохот был очумительный. Будто с крыши двухэтажного дома напротив уронили контейнер с мусором. Это уже потом Тимофей часто вспоминал, что именно такая дурацкая ассоциация первой пришла ему в голову, хотя тяжеленные контейнеры никто и никогда на подобную высоту не поднимает — наоборот в них по ходу бесконечного ремонта, случается, бросают всякий хлам из верхних окон. Как-то раз швыряли с утра и до обеда — работать невозможно, хоть ты тут сдохни. А сейчас грохот был существенно масштабнее, несуразнее, да и время, прямо скажем, нерабочее — полночь без двадцати. Если честно, Тимофей сразу понял, что произошло, ещё до того, как заорала сигнализация. Но, упрямо не желая смиряться со страшной мыслью, мозг изобретал абсурдные объяснения случившегося. Сигнализация-то орала простенькая — допотопный «аларм» за двадцать долларов вместе с установкой — в этом пижонском переулке возле Курского вокзала ни у кого такой больше и не было. Так что вывод напрашивался сам собою.

Кажется, Маринка подлетела к окну первой. Но какое это имело значение? Время все равно как будто остановилось для них обоих. Маринка превратилась в соляной столб, словно жена Лота, а сам Лот, то бишь Тимофей, только выдохнул с непонятной, будто злорадной интонацией:

— Точно! Наша.

И ринулся ко входной двери. Ломанулся как был в одних спортивных трусах и старых стоптанных вьетнамочках на босу ногу. Ведь сидели, чай пили. Окна нараспашку, жара, даже ночью не ослабевшая, умиротворение, покой, хорошо так сидели…

В любой другой ситуации глупее бы не было лететь на разборку с долбанувшим тебя водителем, не только не прихватив чего-нибудь тяжелого, но даже не обувшись, однако, специфика данного случая заключалась в одной простой вещи: окна их квартиры выходили аккурат на отделение милиции, перед которым все и произошло.

В действительности не так уж и сразу вылетел Тимофей Редькин из квартиры. Тоже постоял столбом каких-нибудь три-четыре секунды, пялился в окно, словно завороженный. Не каждый же день видишь, как твою машину уродуют, да ещё вот так! Оба автомобиля замерли, словно боксеры в клинче. Покореженный металл, осколки на асфальте, дымится что-то — в тусклом свете фонарей и не разобрать, что за марка у обидчика. Но Тимофей успел увидеть ещё сверху, как изо всех четырех дверей выскочили молодые ребята и дружно драпанули во двор. Вопрос о том, что злостный нарушитель может слинять с места аварии на своих колесах, по сути, и не стоял, но все равно почему-то думалось, что следует спешить. Куда? Зачем? Ну, мало ли!

Пока он ссыпался вниз по лестнице, не было ещё ни обиды, ни досады, ни злости даже, был какой-то звериный охотничий азарт: догнать, задержать, в милицию их всех, в милицию! А уж там разберемся. Спасибо, хоть ключи от машины Тимофей не забыл на бегу схватить, они, как всегда, лежали в прихожей на фортепьяне.

Так у них в семье было принято говорить после совместного прочтения в журнале «Проза Сибири» романа Павла Кузьменко «Катабазис». «Фортепьян — это такой большой черный пианин», — объяснял автор на первых же страницах своего выдающегося произведения в стиле постмодернизма. Тимофей с давних пор любил всевозможную авангардную литературу — Аксенова, Довлатова, обоих Ерофеевых, Владимира Сорокина, Егора Радова. Так что не всеми замеченный роман Кузьменко сразу сделался его настольной книгой.

Но самый лихой авангард и постмодернизм ожидал эстета Редькина непосредственно на улице, куда он не то чтобы даже выбежал, а скорее вывалился, потому как бегать во вьетнамках — последнее дело, знает любой. В общем, нога за порог, тапочек в подъезде, руки вперед, спасибо не носом по асфальту, но коленки все равно в кровь, особенно правая. Плевать, плевать! Главное — вот оно. Зрелище.

И откуда столько зевак летом, в полночь, в центре Москвы? Некоторые с собаками вышли, чинно так прогуливаются, деловито осматривают картину происшедшего. А картина впечатляющая. Картина достойна кисти мастеров если не Лувра, то уж Малой Грузинской — это точно.

Черная и весьма приличная на вид тридцать первая «Волга» въехала в зад редькинской «Нивы-Тайги» под углом и смяла новехонький кузов цвета «спелая вишня» по диагонали. Арка заднего правого колеса буквально вонзилась в покрышку, выдавленное стекло дверцы багажника, чудом не разбившись, висело не столько на резинке, сколько на честном слове. А морда «Тайги» влепилась в морду редькинского же старого «Москвича», помяв бампер, расколов решетку, и, вне всяких сомнений, пробив паянный во многих местах и потому хрупкий радиатор. Мало того, «Москвич» боднул ещё и стоявший позади «Фольксваген-Пассат» едва ли не девяносто седьмого года, сверкающий новизной, чистотой и прочим великолепием. Правда, теперь великолепие несколько пострадало спереди от корявого, заляпанного краской и грязью заднего бампера «Москвича». Неумытая русская попка глубоко въехала в мягкое и незащищенное лицо германского аристократа, лишив его обоих глаз. Что и говорить, зрелище!

Сама же «волжанка» пострадала, похоже, сильнее всех: крышка капота вздыбилась корявой жестью, треснула в отдельных местах, из-под неё обильно валил дым. При ближайшем рассмотрении, впрочем, выяснилось, что угрозы пожара нет — это электролит из раздавленного в лепешку аккумулятора разъедал, не ленясь, все подряд. А лобовое стекло машины-тарана покрылось густой сеткой трещин.

В дополнение к этому дивному пейзажу посреди мостовой лежала карикатурно большая пружина, словно кто-то разломил в небе гигантскую шариковую ручку с кнопочкой. Тимофей даже не сразу догадался, что это пружина амортизатора от его передней подвески. Затем как-то машинально поднял её, подошел к несчастной изуродованной «Тайге», отключил противно кричащую сирену и, не без труда открыв перекошенную дверцу, бросил оторвавшуюся деталь внутрь.

И в этот самый момент из дворов, с той стороны, куда умчались волговские ребята, отчетливо раздался выстрел.

— Ни фига себе! — прокомментировал парень со здоровенным черным терьером. — Они уже стреляют.

— Кто они? — автоматически спросил Тимофей.

— Менты, — ответил парень. — Они же за этими уродами побежали. Вы разве не видели?

— Нет, — сказал Тимофей.

— А думаете, поймают? — спросила Маринка.

Она уже стояла рядом, нервно вцепившись в голую руку Редькина.

— Думаю, да, — ответил парень со знанием дела.

Черный терьер смотрел на чету Редькиных из-под косматых бровей и явно соглашался с хозяином.

Тимофей не знал, о чем говорить дальше. Он даже не знал, что вообще надлежит делать в подобной ситуации. Просто затравленно озирался по сторонам и ждал.

— Это ваша машина? — участливо спросил парень в очках.

Вопрос был дурацкий. После того, как Редькин у него на глазах отключал сигнализацию и открывал дверцу собственным ключом, можно было спросить о чем-нибудь поумнее. Но на иронию не осталось сил, и Тимофей просто ответил:

— Да.

А Маринка добавила зачем-то, словно хвастаясь:

— И не только «Нива», но и «Москвич».

— Сильно, — оценил парень и полюбопытствовал: — А «фольксваген»?

Вот тут уже чувство юмора возобладало в Редькине над бесполезным унынием и он сообщил с предельной серьезностью:

— Ага. И «Волга» тоже наша.

Парень открыл было рот, но потом коротко хохотнул и отвязался.

«Сколько же это все будет стоить? — неотвязно крутилось теперь в голове у Тимофея. — Сколько деньжищ уйдет!»

Собственно, это было единственной нормальной мыслью, посетившей его голову после страшного удара в ночи. В первые секунды мыслей вообще не возникало — одно отчаяние да иррациональный страх. Ситуация складывалась слишком уж непривычная, а к тому же события продолжали развиваться бурно и совершенно непредсказуемо.

Ни Тимофей, ни Маринка ещё не придумали, идти ли им сразу в милицию, стоять здесь и караулить свою собственность, или же, наконец, вернуться домой, чтобы переодеться, а машину доверить этому любопытному и вроде вполне симпатичному соседу с черным терьером. Маринка ведь тоже выскочила в чем была — в этакой трикотажной майке до колен, спасибо, хоть темной, а вообще, скорее уж это ночная рубашка, чем летнее платьице. И кроме всего, не терпелось позвонить кому-нибудь из опытных друзей. Тимофею в таком вопросе Маринка довериться не могла, да и сам он себе доверял слабо. Однако супруги ещё даже не успели обменяться сколько-нибудь значащими репликами, когда из глубины двора, тяжело дыша и громко матерясь, выдвинулась целая процессия. Шестеро милиционеров (они бы ещё целый взвод на подобную операцию бросили!) вели троих нарушителей. Странно! Убегали-то вроде четверо, выходит, один слинял.

Все трое задержанных были мальчишками лет по семнадцать-двадцать, не слишком трезвыми и весьма дебильного вида. Четверо блюстителей порядка, те, что в форме, выглядели, вообще говоря, под стать ведомым хулиганам. Или уж это Редькин, злой на весь свет, смотрел и на милицию недоброжелательным взглядом. Только один оперативник, одетый в штатское, производил приятное впечатление культурного человека. А другой, с расстегнутой кобурою на поясе обычных летних брюк, был вообще персонаж колоритный. Молодой брюнет с длинными кудрявыми волосами, мордастый, розовощекий, огромное пузо, на котором буквально расползалась рубашка, и небрежно закатанные рукава. Все это ещё с грехом пополам могло соответствовать облику киношного частного детектива откуда-нибудь из Марселя или Гетеборга, но уж никак не вязалось с представлением о внешности сотрудника советской, то бишь российской милиции.

Задержанных провели мимо разбитых машин, торжественно, словно пленных немцев. К пострадавшим никто из этой шумной компании интереса не проявил, и все они уж совсем было скрылись во внутреннем дворике отделения, когда на Т-образном перекрестке резко тормознула девяносто-девятка цвета «мокрый асфальт» со всеми мыслимыми наворотами типа пластиковых фартуков под бамперами, антикрыльев, жалюзей, электрозеркал, всевозможных антенн и прочего.

Дверца распахнулась, выскочил молодой коренастый парень с лихими вихрами и небрежно окликнул толстого милиционера:

— Борисыч! Это что, мою машину так уделали?

— Похоже, что да, — согласился Борисыч. — Ты хоть знаешь, кто за рулем сидел?

— Знаю, — ответил приехавший на пижонском «жигуленке». — Вот этот!

И показал на длинного, жалкого, с тонкой шеей и нечесаной головой паренька, настолько пьяного, что он вряд ли мог бы хоть слово возразить.

— Но ты имей ввиду, Борисыч, угона не было. Я ему сам машину дал. Так что все в порядке.

— Ладно, — кивнул курчавый и мордастый Борисыч, явно старший в опергруппе, и они, наконец, скрылись за углом отделения.

А веселый хозяин разбитой «волжанки» кликнул наружу дружка, приехавшего вместе с ним, и оба стали ходить вокруг своего разбитого сокровища, цокая языками и хохоча.

— Ну, Сашка дает! Отремонтировать взял! Классно отремонтировал! Круто. Не, ну это просто атас!

Тимофей, наконец, не выдержал и спросил:

— А чего вы, собственно, ржете?

Тут двое из девяносто-девятки наконец обратили на Редькиных внимание. Оценили изысканный наряд супружеской пары и догадались:

— А, так это ваша «Тайга»!

— Угу, — сказал Тимофей.

— «Москвич» — тоже, — упрямо напомнила и на этот раз Маринка.

— Ну, эту-то рухлядь можете сразу местной шпане подарить. Ее отсюда увозить дороже встанет, чем за металлолом дадут, а по поводу «Тайги» готовы поговорить с вами.

— О чем?! — не понял Тимофей, ошалев от такого натиска.

— Игорь, — отрекомендовался парень. — А это мой друг Федя. Мы занимаемся кузовными работами. И вообще кузовами. У вас же машина под замену кузова. Сколько ей? Год? Или совсем новая была?

Это он точно сказал: была. Совсем новая. Только в этот момент Тимофея по-настоящему кольнула обида. Ведь недели не прошло, как пригнал из магазина! Так он и сказал этим орлам в расчете на понимание. Мол, мужики, платить придется, и немало.

Но мужики проявили совсем другое понимание. Тараторили оба без умолку. Весельчак Игорь уже точно посчитал, во что выльется ремонт, и сделал категорический вывод:

— В общем, друзья мои, легче продать её по остаточной стоимости и покупать новую. Я вам как специалист говорю. Подумайте. Вот мой телефон. Мы у вас купим эту груду металла с запчастями внутри. На раз купим. И цену хорошую дадим. А на битой тачке ездить — последнее дело, хлопот не оберешься.

Игорь протянул бумажку с телефоном, А Федя уже ничего добавлять не стал, только стоял рядом и кивал, как китайский болванчик.

Тимофей кисло улыбался.

— Спасибо, ребята. Мы подумаем.

Маринка вошла в ступор и поддерживать беседу была физически не способна. С нею такое частенько случалось в подобных ситуациях. Но однако же именно Маринка, а не Тимофей вскинулась вдруг, когда шустрые ребята заторопились и, продолжая хихикать, полезли обратно в свою тачку, из распахнутых дверей которой по-прежнему громко и бесцеремонно рвалась веселая музыка.

— Э-э! — она инстинктивно вытянула вперед руку, словно прося о помощи. — А-а… а хозяин? Кто хозяин… вот этой, разбитой?..

Прозвучало совсем нелепо. Неразбитых машин на весь переулок была одна. Но Игорь и Федя, конечно, поняли, о чем речь. Только с ответом не торопились. Маринка вконец растерялась.

— Кто хозяин? — повторила она. — Милиция, суд…

Слова подбирались с трудом, будто на иностранном языке.

— И в милиции, и в суде отвечать будет вот этот козел Сашка, — Игорь сказал, как отрезал. — А я… — он замялся, — я не совсем хозяин, так что… Адье! Звоните, как надумаете.

И они быстро укатили.

«Вляпались, — подумал Тимофей. — Опять куда-то вляпались».

Он только никак не мог понять, куда именно, и у него до противного знакомо заныло под ложечкой.

Кто-то из соседей подсказал Редькиным, что пора идти в милицию.

— В таком виде? — спросил Тимофей.

— Какая разница? — огрызнулась Маринка. — Не на бал же приглашают.

На бал не на бал, но Тимофей вдруг почувствовал, что стесняется. Чье-то мнение здесь, в переулке, было небезразлично ему. Чье же? Он обвел потерянным взглядом собравшихся соседей и прохожих, которые, несмотря на поздний час, совсем не думали расходиться, будто самое интересное было ещё впереди, и в одно мгновение понял, в чем дело. Сверкнувшие из темноты глаза обожгли его, словно луч лазерного прицела.

Да, он увидел её ещё в тот момент, когда поднимался с асфальта, не чувствуя боли и не думая ни о чем, кроме собственного автомобиля. Тогда она была всего лишь красивой деталью, по прихоти гения помещенной в уголке грандиозного трагического полотна. Собственно, Тимофей и после то и дело любовался изящной девичьей фигуркой, но все время невзначай, попутно, на бегу. Так водитель, вынужденный постоянно следить за дорогой, отмечает боковым зрением прекрасных незнакомок, стоящих в ожидании зеленого света у края тротуара. И только теперь Редькин сфокусировал глаза на девушке и перехватил её взгляд.

Две спелых мокрых вишни улыбались ему из под игривой антрацитовой челки. («Спелая вишня» — цвет его машины! Отсюда и образ вылез.) Гладкая, смуглая от недавнего загара кожа казалась при ночном освещении почти по-негритянски черной, а носик был маленький и остренький. Между очень тонких губ молочной белизной сверкала полоска ровных красивых зубов. Грациозная шея, божественно покатые плечи, маленькая твердая грудь под почти прозрачной белой майкой и восхитительная линия бедер, подчеркнутая блестящими бордовыми лосинами. Тонкая ткань была до такой степени облегающей, что в пароксизме неуместного возбуждения, охватившего Тимофея, он вдруг подумал: «Э, да у неё ж под этими лосинами и трусиков нет!» Редькин пожирал глазами юную прелестницу с бесстыдством и жадностью. В другое время Маринка непременно перехватила бы такой взгляд супруга и ядовито откомментировала подобное поведение. Но сейчас, похоже, не замечала ничего. А Тимофей таял, забыв обо всем на свете. Любые беды и несчастья казались полнейшей ерундой рядом с этим совершенством, тем более, когда оно так близко. Потрясающее ощущение! Ну, словно принял на грудь граммов двести пятьдесят хорошего коньяку. Столь приземленное сравнение внезапно отрезвило его. Тимофей вздрогнул, обернулся на Маринку, та в ужасе отпрянула, увидев идиотически счастливую улыбку мужа: уж не помутился ли Тима рассудком? А он открыл было рот для необходимых объяснений, но вряд ли сумел бы сказать что-то умное. В общем, никто не знает, чем это могло кончиться, если бы вдруг предмет его вожделений не подошел почти вплотную и не заговорил первым.

— Это вашу машину разбили? — прозвучал стандартный вопрос.

— Две машины, — выдала Маринка стандартный ответ.

— Чума, — констатировала девушка. — Сочувствую.

Только теперь Тимофей заметил, что под ногами у неё вертится некрупный, видимо, молодой ирландский сеттер. Славный такой пес. И очень кстати он попал в поле зрения. Ведь Редькину самое время было переключиться именно на собаку. На расстоянии ближе протянутой руки девичья красота уже не казалась волшебно-неземной и завораживающей, но сексуальная её привлекательность нарастала с пугающей быстротою. Лоб несчастного владельца двух разбитых машин покрылся испариной. Руки напряглись, борясь с собственным бредово-нескромным желанием прикоснуться к аппетитной девичьей коже. И кое-что ещё начало напрягаться. Под трусами, к счастью, были плавки — старая спортивная привычка, — но все равно заметно же! И как это неуместно!

Он упорно смотрел теперь только на рыжую шелковистую шерсть ирландца и мучительно придумывал какую-нибудь нейтральную фразу. А язык сделался враз непослушным, во рту пересохло, и выдавить из себя удалось только три слова:

— Очень славный пес.

— Его зовут Патрик, — сообщила девушка.

— При чем тут пес? — не поняла Маринка. — Я тебе говорю: телефон запомни. Начало как у нас, а дальше — тридцать пять восемьдесят семь. Запомнил? Писать все равно не на чем. А у Юли отец в милиции работает, полковник, между прочим…

«Надо же, — подумал Редькин. — Оказывается, они тут о чем-то говорили. Познакомиться успели. А телефон бы, и правда, хорошо запомнить. И совсем не ради милицейского папочки…»

— В машине же блокнот есть, — спохватился Тимофей.

— Слушай, ты какой-то тормоз сегодня. Пошли. Нас в отделении ждут.

Редькин огляделся затравленно и с удивлением обнаружил, что нет уже поблизости ни прекрасной девушки Юли, ни её рыжего сеттера с таким традиционно ирландским именем Патрик.

* * *

В общем, протокол Тимофей заполнял сидя в одних трусах и брезгливо пытаясь удержаться на самом краешке деревянной скамьи, отполированной тысячами задов бомжей, проституток и «лиц кавказской национальности», отлавливаемых на Курском вокзале. Не очень-то хотелось касаться голыми ногами этой не слишком стерильной поверхности.

Водитель «фольксвагена» отстрелялся быстро. Претензий ни к кому не имел, в чем и расписался, заполнив все необходимые бумаги. А на словах по-простецки объяснил людям, что сам он шофер, что фирма за все заплатит, разбитые фары — ерунда, из-за них не стоит сыр-бор городить, а вот то, что лично не пострадал — так это просто чудо. Он, наверно, раз двадцать в присутствии Редькина пересказывал всем и каждому, как за пять, если не за три секунды до удара вылез через водительскую дверцу и, огибая свой автомобиль, прошел между «Москвичом» и «Фольксвагеном».

— Еще секунда — и ног бы у меня точно не было! — с восторгом сообщил он, сокращая вышеупомянутое время до минимальной величины.

Потом попрощался со всеми, как с родными, и покинул отделение, бормоча себе под нос:

— Есть все-таки Бог на небесах. Есть…

А вот Редькина местные дознаватели и подъехавшие из районного ГАИ инспектора мурыжили долго и нудно. Задавали массу никчемных, по его понятиям, вопросов.

Был, например, такой:

— Вы сидели в машине в момент удара?

— Нет.

— А почему ноги в крови?

Или другой:

— Почему забрали с проезжей части пружину амортизатора? Вы что, не знаете, что на месте аварии до прибытия ГАИ и милиции трогать ничего нельзя?

Во, бред-то! Как же она могла лежать посреди дороги в течение доброго часа?

Вообще, много было интересных вопросов. Редькин потихонечку переставал понимать, кто здесь пострадавший, а кто нарушитель, если не сказать преступник. Преступников, кстати, приводили в чувство где-то в соседнем помещении. Обезьянником его, что ли, называют? Перепившиеся ребята были пока не способны давать показания. По такому случаю, наверно, доблестные ревнители закона и отыгрывались на Тимофее.

В какой-то момент он встал и решительно заявил:

— Мне надо в туалет.

— Как выйдете, по коридору направо и до конца, — предложил старший лейтенант.

— Нет уж, я домой схожу, заодно и оденусь.

И откуда такая наглость взялась? Наверно, просто от злости. Уж очень хотелось убедиться и всех вокруг убедить, что не задержанный он, а совершенно свободный человек. И Маринка, конечно, с ним вместе вышла. На улице спросила:

— Ты чего надумал?

— Ничего, — буркнул Редькин. — Очень писать хочется. А вообще-то надо Виталику позвонить. Проконсультироваться.

— И то верно.

Виталик Нестеренко, который в свои сорок два был автомобилистом с тридцатилетним стажем, на ночной звонок не обиделся, как только понял, что именно произошло. Собственно, Тимофей не первый раз звонил ему во внеурочное время на предмет неотложной техпомощи, ведь именно Виталик был крестным папой и лечащим врачом старенького «москвича», пострадавшего за компанию с «Тайгой». Как истинный фанат московского завода АЗЛК Нестеренко и сосватал Редькину «в минуту жизни трудную» за каких-то, смешно сказать, четыреста баксов очень неплохой экземпляр — пятнадцатилетнего старика с печально и неумолимо ржавеющим кузовом, но уникально маленьким пробегом в пятьдесят одну тысячу. Поэтому в первую минуту разговора они оба ритуально оплакали скоропостижно ушедшего железного друга (восстановлению тот, похоже, не подлежал), а уж потом принялись обсуждать главное — как жить дальше. Виталик надавал кучу полезных советов — и по машине и по общению с ГАИ. Тимофей даже духом воспрял, как будто от знания маленьких хитростей что-то могло всерьез измениться. Но в тот момент казалось необычайно важным и отследить правильность составления справки об аварии, и грамотно приступить к предъявлению претензий обидчику, и, наконец, наилучшим образом обезопасить на ночь разбитую машину.

Говорят, нарочито усложненный ритуал похорон люди придумали именно для того, чтобы отвлечь себя в трагические минуты от мыслей о самом страшном. Вот и Тимофей в суете мелких забот взбадривался и легко гнал прочь беспросветную тоску и страх, навалившиеся на него сразу после удара.

А оформление бумаг оказалось делом нудным и противным. Представитель районного отделения милиции и представитель районного управления ГАИ с невиданным энтузиазмом соперничали друг с другом в борьбе за высокое звание Самого Гнусного Мента. Тимофея Редькина за человека явно не считали — он являлся для них не более, чем субъектом права. Маринку вообще в упор не замечали, ведь она и на субъекта не тянула. Терпели её присутствие — и на том спасибо. А вот с местными в дупелину пьяными шалопаями, включая самого гражданина Кусачева, того, что за рулем «Волги» сидел, милиционеры разговаривали хоть и грубо, но по-свойски, как со старыми друзьями. Каждый из этих уродов уже имел по несколько приводов в отделение, что странным образом роднило юных хулиганов со стражами порядка. Редькин же со своей супругой был абсолютно чужим на этом празднике жизни. Относительно молодой человек, работающий в собственной коммерческой фирме, имеющий роскошную квартиру в тихом центре и купивший пусть и отечественный, но все-таки новый автомобиль, в то время когда милиционерам в числе прочих шахтеров, учителей и врачей месяцами задерживают зарплату — такой человек был явным представителем нарождающегося среднего класса, а значит, классовым врагом. Тимофей чувствовал эту глухую неприязнь с каждой минутой все острее. И едва завершив все формальности, поспешил уйти. Только молодому белобрысому лейтенантику рискнул задать неофициальный вопрос. Тот единственный проявил хоть какую-то долю сочувствия к чете Редькиных. Оказывается, он сам неделю назад приобрел новую «пятерку» и живо представлял себе, каково это — попасть вот в такой переплет. Тимофей поинтересовался, нельзя ли получить адрес и телефон гражданина Сашки Кусачева. Координаты хулигана лейтенант выдал сразу, но потом печально вздохнул и прокомментировал:

— Можете, конечно, и в суд подать, да только бесполезно все это. Брать с него нечего.

— Посмотрим, — солидно ответил Редькин.

И на этом первый раунд переговоров с милицией завершился.

Прошло больше полутора часов, народу на улице существенно поубавилось. Увлекательный процесс растаскивания «Волги» и «Нивы», сцепившихся деталями покореженных кузовов наблюдали уже совсем немногие. А когда они с Маринкой затягивали тряпкой и обвязывали не закрывающуюся в принципе заднюю дверцу, любопытных вообще практически не осталось. Никто больше не беспокоил печальных владельцев пострадавшей собственности. Все разошлись бай-бай. Ведь было почти два. Час быка. Самое тяжелое время для бодрствования у нормальных людей. Впрочем, трое молодых ребят ещё мучили гитарные струны и пели что-то, сидя на краешке тротуара.

Один с гордостью сообщил:

— Мы тут вашу машину посторожили.

«На деньги, что ли, намекает?» — подумал Редькин.

Денег в подобной ситуации он не дал бы никогда в жизни. Не на того нарвались.

Потом из-за угла появился новый персонаж. Прилично одетый мужчина средних лет возвращался, видно, из гостей, судя по его нетвердой походке.

— О! — воскликнул ночной прохожий едва ли не радостно, озирая разбитое редькинское хозяйство. — Один удар — и яйца всмятку!

— Не было там яиц, — злобно буркнул Тимофей.

— А-а! Это твоя, что ли? Так чего ж ты злишься, мужик? — гоготнул добрый незнакомец. — Радуйся, что жив остался…

Отвечать не хотелось. По большому счету, прохожий был прав.

А дома Маринка попросила:

— Налей мне чего-нибудь. Успокоиться надо.

— Чего тебе налить? — тупо переспросил Тимофей.

— Ну, водка есть у нас?

А водки-то как раз и не было. Хранились в баре напитки посолиднее, для торжественных случаев предназначенные. И открытой оказалась только кашаса — это такой бразильский тростниковый ром. Умопомрачительную оплетенную бутыль Редькины прикупили по случаю во фри-шопе аэропорта Антальи.

— Кашаса есть, — сообщил Редькин. — Так ведь она тебе не понравилась.

— Какая разница? Нальешь, а?

В такой просьбе Редькин, конечно, отказать не мог. Достал два стаканчика для виски, плеснул граммов по семьдесят.

— А сам бы мог и не пить, — привычно буркнула Маринка.

Как правило, Тимофей в таких случаях обижался, делал вид, что сейчас выльет все в раковину, но потом все равно пил. Иногда, впрочем, и выливал, если в рюмке оказывалась какая-нибудь дешевая водка. А сейчас даже не среагировал. Они оба были совершенно потерянные, неадекватные какие-то. Маринка собиралась пить что попало и непонятно зачем, а Тимофей как раз наоборот пить не хотел. Он так не любил. Уж если пить, так пить.

В столь поздний час случалось им иногда пропустить по рюмочке, но это, если вдруг решали тряхнуть стариной и перед сном в постели покувыркаться немножко. И то Тимофей норовил, заранее проведав планы Маринки, выпить хоть немного в одиночку, чтобы потом, откинувшись на подушку с бокалом в руке неторопливо довести себя до нужной кондиции. Без этого полноты ощущений не возникало. Но сейчас о сексе речи не шло. Ежу понятно. Значит, что? Просто принять маленькую дозу — как снотворное — и на боковую. Скучно.

И все-таки кашаса хорошо пошла. Маринка, конечно давилась и морщилась, запивала лихорадочно апельсиновым соком (спасибо не томатным), комментировала: «Какая гадость!» Однако спать после этого ни ему, ни ей не захотелось. Выпили ещё по две порции, абсолютно не хмелея, и просидели часов до пяти. Ложиться не очень-то и собирались, Маринка нервничала, предлагала дежурство установить и все к окну подходила, смотрела, не лезет ли кто в их разбитую «Ниву».

А говорили черт знает о чем. Соседей обсуждали. Потом мелкие дела по работе. Потом решали, рассказывать ли Вере Афанасьевне всю эту историю, как есть, когда на дачу приедут без колес, своим ходом. Все-таки она — человек уже немолодой, да и не очень здоровый. Потом стали перебирать всех, кто мог бы помочь с ремонтом — побыстрее и подешевле. Потом вообще воспоминаниям предались. И только совсем под утро, когда уже зримо стало светать и даже фонари в переулке погасли, Тимофей вдруг спросил:

— А как ты думаешь, почему нам разбили машину?

Маринка посмотрела на него дико, с непонятным удивлением и даже с обидой, словно он о чем-то совсем неприличном спросил. Затем помолчала и, вздохнув, ответила:

— Не знаю. Давай все-таки спать.

— Давай, — согласился Редькин.

Запас искусственной бодрости, вызванной действием бразильского напитка, иссяк. Начала болеть голова, и думать уже ни о чем не хотелось.

Маринка вдруг поинтересовалась, ни с того ни с сего:

— Что будем есть на завтрак?

Как будто именно это было теперь самым главным.

И уже Тимофей глянул на неё свирепо, а потом вспомнил последний эпизод на улице и предложил с мрачной улыбкой:

— Яйца всмятку.

Глава вторая. Версии

Утром Редькин проснулся от неуместной эрекции. Во сне он видел Маринку, которая занималась сексом с их общим знакомым Константином Полозовым и уверяла его, Тимофея, что они все вместе вступили в клуб по обмену жен, говоря по-американски, в клуб свингеров. Тимофей из последних сил искал в этом сне жену Константина, чтобы на радостях трахнуть её — уж группешник, так группешник, все должно быть по-честному. Однако Раисы нигде не было, даже намека не ощущалось на её присутствие. Это расстраивало, но одновременно каким-то странным образом возбуждало. Поиски Раисы велись согласно абсурдным законам сна: Тимофей бродил по огромной квартире из комнаты в комнату и в каждой из них на диване, на ковре или в кресле обнаруживал совокупляющуюся пару, подходил ближе, приглядывался, и всякий раз это оказывались Маринка и Константин. При этом — мамочка родная! — чем они только не занимались! У иного сценариста порнухи фантазии не хватило бы…

Редькин взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что спал-то он всего каких-нибудь полчаса. А столько интересного успел увидеть! Но уже через секунду вспомнилось все произошедшее накануне, и от эрекции не осталось и следа. Тимофей подбежал к открытому окну, высунулся и автоматически отметил, что его свежекупленная и свежеизуродованная «Нива» стоит на прежнем месте и, похоже, никем больше не осквернена. Только после этого он обернулся на разобранную постель и осознал, что Маринки там нет. Супруга его, как выяснилось, не спала вовсе. А в настоящий момент пила растворимый кофе на кухне.

Сам Редькин растворимого терпеть не мог, даже лучших сортов и принялся заправлять кофеварку натуральным, молотым. Все проходило в мрачном безмолвии. Говорить друг другу «доброе утро» казалось чистейшей издевкой, а на более длинные высказывания сил не было. Маринка первой нарушила эту игру в молчанку.

— Позвони Полозову, — неожиданно сказала она.

Тимофей вздрогнул, спросил удивленно:

— Почему Полозову?

— Потому что он самый солидный человек из всех наших знакомых. Наверняка что-нибудь толковое посоветует.

— Нам машину надо чинить, — проворчал Редькин. — При чем здесь солидный человек Полозов?

— Нам для начала надо, чтобы кто-нибудь денег дал на этот ремонт, — жестко поправила Маринка. — А деньги ещё вышибать придется. Ведь не просто так нам машину разбили.

Печальная мысль, однако справедливая. Конечно, Маринка была права. В стратегическом плане. Но тем не менее, новая машина, которая не едет — полнейший абсурд. И Редькин считал своим главным делом реанимацию автомобиля, а всяческие формальные и неформальные разборки, розыск и наказание виновных — это все потом. Вот почему первый утренний звонок ровно в девять он сделал все-таки Виталику Нестеренко. Тот ещё ночью обещал подумать, кого же подключить к восстановлению редькинской «Тайги». Сам же маэстро за такое дело браться не собирался. Во-первых, весьма прохладно относился к «Жигулям» вообще, во-вторых, не считал себя жестянщиком. А это важно. Кузов чинить — дело специфическое.

Но, конечно, Виталик не подвел. Нашел доброго знакомого — некоего Вальку Бурцева, и сервис оказался относительно недалеко от Редькина — на Семеновской. Удачный вариант.

— Полозову позвони, — продолжала зудеть Маринка.

— Рано еще, — упрямился Тимофей.

— Значит, оставишь информацию секретарше.

— Зачем? Смысл какой?

— Большой смысл. Позвони, говорю, ведь потом забудешь.

И Редькин сломался. Позвонил. В контору, конечно. Константин появлялся там обычно часам к одиннадцати, а то и позже, но в этот раз уже в десять оказался на рабочем месте. Как по Маринкиному заказу.

Разговор получился забавный. Не меньше двадцати минут пришлось излагать крутому бизнесмену-риэлтору трагическую суть происшедшего, после чего Тимофей услыхал:

— Тяжелый случай, Тим. Либо это дурацкое совпадение, либо на тебя серьезные ребята наехали. Трудно сказать, не зная всех подробностей. Но в любом из вариантов, лично я тебе не помогу. У меня же «красная крыша». Понимаешь?

Тимофей в подобной терминологии разбирался не слишком здорово, но все-таки припомнил, что «красной крышей» называют опеку со стороны МВД или КГБ, а эти могучие ведомства всякой шелупонью, иначе говоря «серьезными ребятами» заниматься не станут.

— Ну, и что же мне делать? — потерянно вопросил Редькин. — Умыться и про все забыть?

— Нет, — сказал Константин. — Я тебе дам сейчас телефон. Один мой хороший приятель занимается как раз мелкими бандюгами. Вербицкий его фамилия. Михаил Моисеевич. Пишешь номер?

Тимофей записал.

— Скажи, что от меня, передай привет, и будь осторожен. Не разрешай брать себя под крыло. Ты понял?

— Не совсем, — признался Редькин. — Твой Моисеич — сам, что ли, бандит?

— Нет, Вербицкий не бандит. Просто юрист от Бога. Однако какие структуры непосредственно будут трясти твоих придурков, догадываешься. Вот поэтому плата за выбитые деньги и должна идти только в виде процента от самой суммы. Как правило, просят половину. И никаких разговоров о взаимных услугах, о защите твоей фирмы или твоей семьи — тебе это не надо. Запомни. Бывают и более хитрые предложения: например, пострадавшему возвращают полную сумму, дескать, сейчас она нужнее, ремонт, то, се… А потом, говорят, браток, все что положено, вернешь нам частями из своей прибыли. Это и значит — взять под крыло. Или ещё хлеще: тебе вообще помогают бесплатно и рассказывают, что весь навар получат с твоего обидчика. На такое ни в коем случае соглашаться нельзя. Где бывает бесплатный сыр, объяснять не надо?

— Не надо, — буркнул Редькин. — А вообще, Костя, ты сам-то как считаешь, реально бабки вернуть за все это безобразие?

— Реально, если не глупить и не жадничать.

«Ишь, ввернул! — обиженно подумал Редькин. — Когда квартиру покупали через фирму Константина, подколки по поводу жадности были дежурными. И не справедливыми. Очень многие люди своего родного языка не знают. Жадность — это стремление нахапать, а стремление сберечь свое — это скупость. Второе в гораздо большей степени свойственно Тимофею, и скупость он за порок никогда не считал. Впрочем, знавал за собою другой недостаток — неистребимую любовь к дармовщинке. Халявщиком его со школьных лет звали. Но так ведь это тоже не жадность…

А сейчас платить пятьдесят процентов Бог знает кому — обидно до соплей. Денежки, извините, приличные набегают. Неужели нельзя как-то по-другому?»

— А если через суд? — спросил он. — Чтобы все до копейки получить.

— Попробуй, — сказал Константин.

И Редькин словно воочию увидал, как Костя отваливается в кресле, пожимает огромными плечищами и, крутя в пальцах свой пышный ус а ля Тарас Бульба, скептически ухмыляется.

— Попробуй. Это тоже вариант, только волынка жуткая и ещё учти: полная сумма по суду может оказаться меньше той бандитской половины.

— Да ну! — не поверил Тимофей.

— Я тебе говорю. Ну, ладно. Удачи. У меня тут клиенты пришли.

* * *

Маринка высказала гипотезу:

— А что, если это КГБ?

— С дуба рухнула, мать?

— Нет. Забыл разве, кем был мой отчим.

Отчим Маринки был отставным полковником ГРУ, угодившим в загадочную и зловещую историю в конце девяносто пятого. С его подачи Тимофей загремел тогда в КПЗ Лефортовского изолятора, едва не остался за решеткой на новогоднюю ночь, лишь каким-то чудом за шесть часов до боя курантов выпустили…

Впрочем, истории этой предшествовала ещё и некая увертюра.

Месяцами тремя раньше в результате дурацкой аварии (матрас сорвался с верхнего багажника) Редькин убил на шоссе двоих человек, судя по всему, крупных уголовных авторитетов, гибель которых оказалась крайне выгодна именно для КГБ. Бывают же такие совпадения! Редькин узнал обо всем непосредственно от сотрудницы органов — некой импозантной девицы с ярко-рыжей шевелюрой и совершенно бесцветной, наверняка ненастоящей фамилией — Иванова. Иванова эта и арестовала его прямо там, на трассе, и там же отпустила. В конечном итоге, чудовищная авария просто сошла Тимофею с рук. Но вся жуть давнишней истории заключалась в другом: однажды ночью с пьяных глаз он проболтался отчиму (точнее, тесчиму, как Тимофей звал его: отец — отчим, тесть — тесчим) о случившемся на дороге, хотя и давал рыжей гэбэшнице клятвенное обещание молчать. И вот уже следующим утром его вызвали на Лубянку. Допросы вели странно, про убийство почти не спрашивали, зато о Петре Васильевиче Чуханове, то есть о тесчиме, комитетчиков интересовало буквально все. Мало этого, ещё через два дня рыжая деваха Иванова явилась к ним в дом. «Историческая» беседа старого грушника с юной чекисткой за закрытыми дверями проходила в отсутствие Редькина — он как раз ещё в Лефортове парился, — однако Маринка не раз пересказывала ему все в подробностях, да и остальные свидетели обогатили сочными деталями нарисованную женой картину, так что Тимофею уже порой начинало казаться, что он все это видел и слышал самолично. После разговора, завершившегося звонком в Америку и внезапным обмороком Ивановой, появился второй сотрудник ФСБ, и они ушли вместе с тесчимом, успевшим переодеться в костюм, и даже галстук зачем-то нацепившим.

— Прощайте, — сказал Петр Васильевич в дверях, обернувшись к своему семейству.

Так и сказал: не «до свидания», а «прощайте».

И больше они его никогда не видели.

А примерно через минуту, в продолжение которой все четверо молчали, придавленные холодной жутью происшедшего, с улицы раздался громкий одиночный выстрел.

В Москве частенько стреляют, и это могло быть совершенно случайным совпадением. Однако Маринка тихо проговорила, удивляясь собственной реплике:

— Папу убили…

— Что ты такое говоришь, доча? Что ты несешь?!.. — запричитала было Вера Афанасьевна, но внезапно умолкла, словно осознав нечто очень важное.

И в наступившей тишине подала голос взрослая, но иногда удивительно инфантильная дочь Тимофея и Маринки — Верунчик. И её любимая фразочка — такая обычно несерьезная, дурацкая — прозвучала тогда страшным вердиктом:

— А мне кажется, что это по правде…

* * *

Тимофея выпустили на волю, так ничего и не объяснив, но к счастью, и не испортив ему биографию. Ни в паспорте, ни в трудовой книжке — ни где там ещё бывает? — не осталось никаких пометок о его коротком пребывании в гэбэшной тюрьме.

А Петр Васильевич действительно пропал навсегда, но, грех не признать, он очень любил свою жену Веру, Маринкину маму, и сумел оставить на её имя счет в банке — ни хухры-мухры! — семьдесят восемь тысяч американских долларов. Теща долго скрывала от молодых, что является обладательницей такого невероятного наследства. Призналась только через полгода, когда дела у Редькиных пошли совсем скверно. Малый бизнес к середине девяносто шестого начал откровенно засыхать на корню. Во всяком случае, такой малый и полулегальный — да нет, четвертьлегальный — как у Редькиных. «Ниву» свою Тимофей продал ещё раньше, побаивался, что машина-убийца потянет за собой неизбежный хвост неприятностей. А вот купить что-нибудь адекватное все никак не получалось. Деньги тратились быстрее, чем приходили в семью. И наконец, кругленькая сумма, лежавшая под процент у знакомого авантюриста, накрылась медным тазом.

Авантюрист имел необычайно подходящую, можно сказать, знаковую фамилию — Самодуров: то ли «что хочу, то и ворочу», то ли сам себя дурит. А в действительности получилось и то, и другое. Торгуя не своим товаром, используя исключительно заемные средства, платя по всем долгам чудовищные проценты, он просто обязан был закончить банкротством и крахом.

Редькин какое-то время дергался — все-таки три тысячи баксов! — а потом понял, что с этого козла Самодурова взятки гладки — хоть бандитами наезжай, хоть душеспасительные беседы веди. В жизни наступил грустный период. Но ездить на чем-то все равно надо было — привычка уже многолетняя, — и Редькины с подачи Виталика Нестеренко купили всего за четыреста долларов старого битого сорокового «москвича». Хозяин уезжал в Израиловку навсегда и распродавал вещи со страшной скоростью, некогда ему было разбираться, сколько на самом деле стоит эта груда допотопных запчастей под ржавым кузовом. Но груда запчастей в действительности была на ходу, и при всех недостатках имела, как минимум, три весомых плюса. Первое — движок почти новый. Второе — за машину не стоило бояться, оставляй открытой где угодно. И третье — её можно было не жалеть: развалится — так развалится, сгниет — так сгниет. Что такое четыреста долларов?

А тут как раз основной работой стала у них торговля книгами, вот и грузили старого несчастного «Москвича» тяжелыми пачками под завязку, так что рессоры скрипели. Крепкий оказался экземпляр, но к весне все равно потребовался крупный ремонт. Или покупка новой машины. Ни то, ни другое не вырисовывалось, вот тогда Вера Афанасьевна и раскололась.

Сначала Тимофей рвал и метал: «Вот старая дура, сколько за это время могли бы денег заработать!». Потом остыл слегка и понял, что, может, оно и к лучшему получилось. Вложили бы огромные тысячи все в того же Самодурова и попрощались бы с ними, или, как минимум, поимели бы проблемы на грани уголовщины. А начать собственное дело с суммой меньше сотни тысяч — это сегодня уже не серьезно. К сожалению, на дворе не восемьдесят девятый и даже не девяносто третий. Так что задуматься пришлось крепко.

Слава Богу, скромный банк, где лежали деньги, оставленные тесчимом, не лопнул пока, весенний кризис девяносто шестого обошел его стороной, в следующем году банк даже поднял проценты по вкладам и начислял их исправно. Однако хранить деньги и дальше на случайном счету казалось страшно. Держать дома в тумбочке — в принципе можно, но это — тоже явная глупость, а пустить в дело… Тимофей совершенно не представлял, в какое именно. Не книг же накупать на всю сумму! Помилуйте, братцы! В общем, после долгого семейного совета решено было покупать квартиру. Во-первых, недвижимость — это всегда хорошее вложение, а во-вторых, семья у них большая, рано или поздно расселяться станет необходимо, а пока одну из квартир можно сдавать — отличное подспорье для мелких бедствующих коммерсантов.

Вот так и получилось все. Вышли на Константина Полозова через общих знакомых и купили в тихом центре роскошные четырехкомнатные апартаменты с высоченными потолками — всего за семьдесят пять тысяч. Смешно, но на новый автомобиль денег опять не осталось. Предпочли реанимировать «москвича» и подождать до лучших времен — уж больно заманчиво казалось ухватить квартиру, настоящая цена которой была раза в два, если не в три выше. Как удалось? Ну, это уже совсем отдельная история. О ней почему-то не хотелось Тимофею вспоминать.

Если начать дотошно перебирать этапы своей жизни, — а в последние годы она все больше походила на бред сумасшедшего, — версий можно напридумывать миллион. Только кому они нужны? Не конструктивно это. КГБ, мафия, ЦРУ, Моссад, самое время вспомнить космическую разведку с какой-нибудь Альфы Центавра.

* * *

— При чем здесь тесчим? — риторически вопросил Тимофей. — Давай лучше подумаем о наших знакомых.

— Не хочу я о них думать, — неожиданно заявила Маринка и тут же потребовала: — Звони Вербицкому.

Но Тимофей проявил твердость:

— Нет, буду звонить Бурцеву, его застать трудно.

Однако не успел даже подойти к аппарату, как раздался встречный звонок. Трубку сняла Маринка. Некто по ту сторону провода молчал и только выдыхал шумно. Никакие вопросы не находили отклика у этого чудака, и в итоге связь прервалась. В общем-то, обычное дело для Москвы, но в контексте всего предыдущего прозвучало тревожно. Гадостное осталось впечатление.

Редькин вернулся к рассуждениям о том, что в первую очередь необходимо звонить на сервис. Маринка теперь не возражала, но сама неистово шарила по записной книжке в поисках новых интересных телефонов. А Бурцева опять на месте не оказалось: уехал за запчастями. И звонить пришлось все-таки Вербицкому.

По номеру, предложенному Константином, воркующим женским голоском отвечала некая таинственная контора с романтически-бюрократическим длиннющим названием «Федеральный центр по проблемам развития и поддержки семьи и репродукции». Девушка не поленилась озвучить всю эту абракадабру полностью, а затем, после раздражающего пиликанья в трубке слащавой мелодии типа «Ах, мой милый Августин!..» (Тимофей предпочитал в таких случаях тишину или обычный шумовой фон) соединила с заместителем директора по коммерческим вопросам. Голос Вербицкого показался приятным и словно бы даже знакомым. Специалист по мелким бандитам и юрист от Бога имя Кости Полозова воспринял адекватно и без лишних слов назначил встречу на завтра. Однако название фирмы продолжало смущать нового клиента, и Редькин все-таки счел нужным разъяснить, по какому вопросу обращается. Вербицкий с легкой досадою сообщил, что знает, мол, Константин уже звонил ему, и Тимофей не стал задавать глупых вопросов.

Вспомнилось вдруг, как в девяносто третьем покупал порнокассеты в булочной у Покровских ворот. В маленьком коммерческом отделе, пришедшем на смену кондитерскому, среди колготок, сигарет и сувениров сухонькая благообразная старушка торговала ещё и вот таким весьма деликатным товаром. «Возьмите эту, молодой человек, — бывало, советовала она. — Тут и качество получше, и девчонки посимпатичнее». Чего не встретишь в наше время! Так почему бы, в конце концов, специалисту по семье и репродукции не заниматься бандитскими разборками? Слово «репродукция» в конце непомерно длинного названия казалось наиболее нелепым, пока Тимофей не вспомнил, что в данном случае оно означает не копию с живописного полотна, а воспроизводство вида, то есть деторождение. В общем, все та же порнуха в булочной. Смирившись с очередным абсурдом, он как-то сразу внутренне успокоился.

Если б только ещё этим все и закончилось! Куда там! На тяжелую не выспавшуюся голову Редькина обрушился новый телефонный звонок. Торговец пивом Артем срочно требовал денег за поставленную две недели назад партию книжек «Китайская астрология». «Астрология» шла прекрасно, ведь Артем в книжной конъюнктуре абсолютно не разбирался, получил тираж по долгам, Тимофею уступил за гроши, по-дружески, и вообще — с паршивой овцы хоть шерсти клок. Ну, а Редькин, конечно, цену накрутил вчетверо, при этом она все равно оставалась ниже рыночной — очень выгодная операция. Деньги практически все уже вернулись, вот только ушли в другую сторону — никак он не ожидал, что Артему может срочно понадобиться смешная сумма в полтора миллиона… В общем, звонок оказался крайне не к месту, и сразу испортил настроение. Отсрочку удалось получить только на три дня. А жаловаться на разбитую машину смысла не имело — Артем бы непременно попросил придумать что-нибудь пооригинальнее.

Наконец, проклюнулся Бурцев, которого все время не было на месте, и удалось договориться с его ребятами о сроках. Ребята должны были приехать сегодня же, освободить заднее колесо от вонзившейся в него арки и отбуксировать разбитую машину в достойный ремонтный бокс. Но тут ещё раз позвонил Нестеренко и посоветовал до сдачи «Нивы» в починку официально оценить ущерб. Если существует хоть малейший шанс получить компенсацию с обидчика, это важно. Оценка, разумеется, стоит денег, зато без нее, ни один суд не примет претензий к рассмотрению. Обсудили с Маринкой этот вопрос и решили, что жмотиться не стоит. Навели справки, выбрали солидную фирму «Авто-мобил», и Редькин побежал на Таганку, благо рядом, а по телефону такие вопросы не решаются. Агента вызвал на завтра же, но на вторую половину дня, чтобы успеть от Вербицкого вернуться. Узнал, что фирма берет десять процентов от суммы ущерба, прикинул масштаб бедствия, загрустил, но… делать нечего!

Когда вернулся, Маринка висела на телефоне, делилась своей бедою с сорок пятой по счету подружкой, но стоило ей положить трубку, как телефон ожил, словно кто-то с той стороны набирал номер непрерывно. И оказалось, что это вновь утренний молчун, если, конечно, не случайное совпадение. Редькин мистическими страхами никогда не страдал, но второй молчаливый звонок за день — это все же многовато, подобные совпадению никому не понравятся. И заставляют думать.

«Есть ли у меня враги?» — спрашивал сам себя Редькин? Очень не хотелось отвечать «да». Но сказать «нет» он тоже не мог. Глупо врать самому себе. И началась мучительная процедура анализа: какая же сволочь способна была сначала разбить его новую машину, а потом звонить и одышливо молчать в трубку? Или это две разные сволочи?

Однозначного ответа родить не удалось, но начали возникать версии.

— А что, если постарались все-таки наши конкуренты? Или рэкетиры? — вопросил Редькин по существу безадресно, в пространство, но получилось невольно продолжение все той же дискуссии с Маринкой: КГБ это или просто знакомые?

Супруга вдруг согласилась, не уточняя на каком слове останавливает выбор:

— Правильно. Ты никогда не умел договариваться с людьми. Это Жорик.

— Почему Жорик? — вздрогнул Тимофей. — Я с Жориком полностью рассчитался. Да и было это уже три года назад. Чепуха! Скорее уж Данила.

— Данила?! — не поверила Маринка.

И Тимофей досадливо поморщился. Как это он неосторожно сболтнул! Ведь никогда же не рассказывал жене, что довольно грубо кинул Данилу в девяносто четвертом, уходя из его фирмы. Все-таки Даня был другом детства Маринки, мальчишкой с её двора.

— Данила добрый, он мухи не обидит, — сказала Маринка рассудительно.

— Да, конечно, — сразу кивнул Тимофей и от греха подальше выдвинул следующую гипотезу. — Ну, а Меуков и его команда? Не могут это быть их происки?

— Меуков? — Маринка начала смеяться. — Они же все там шизы! Как они могли въехать в нашу лапочку? Придурки распоследние! Да ни один из безумных друзей Меукова машину водить не умеет.

— Один умеет, — вспомнил Редькин.

Потом окончательно сник и проговорил:

— Тогда я ничего не понимаю. Зачем мы им нужны?

— Кому? — ядовито поинтересовалась Маринка.

— Ну, хотя бы мальчишкам этим в «волжанке», или, в конце концов, Игорю и Феде.

— Этим-то мы точно не нужны, но у меня есть ещё несколько интересных предположений, — сказала Маринка.

— Не надо, — слезно попросил Редькин.

И тут снова зазвонил телефон.

— Я сейчас подъеду, — сообщил суровый голос вместо «здрасте».

Редькин сразу узнал его. Опасно не узнавать человека, которому денег должен. И это был не Артем, а кредитор более серьезный, компаньон Редькиных по выпуску последней книги. Со странным именем Бенцион и ещё более странной фамилией Калькис. Такому негоже отказывать, ведь сохранялись пока хорошие отношения и надежда на совместную допечатку тиража, не говоря уже о следующих книжках популярного эзотерического цикла. Калькис владел солидным собранием всей этой белиберды и, что особенно ценно для нашего времени, поддерживал постоянные контакты с зарубежными друзьями, задвинутыми на той же шизоидной тематике. Но главное, Беня Калькис умел за символические деньги, а то и вовсе бесплатно получать от тамошних авторов соответствующие бумаги с разрешением на публикацию в России их безумных трудов. В общем, грех было терять такого компаньона, и Редькин дал согласие на приезд.

Если б кто ещё знал, чем этот торжественный визит закончится! Спокойный разговор продолжался ровно шесть минут. Потом началась ругань. Оказывается, Редькин книги не продавал, а только предоставлял свою машину и своих клиентов. Интересная постановка вопроса. А кто же тогда, простите, работал? Ведь расписали ещё полгода назад четкую схему распределения прибыли. Так в чем же дело теперь? Ах, пункты договора соблюдались неточно? Это с чьей же стороны, разрешите полюбопытствовать? Во, бред-то! Значит, вместо тридцати процентов, ты претендуешь на сорок пять исходя из средней продажной цены экземпляра? А с какой стати?! Редькин так завелся, что даже о разбитой машине забыл. Вытащил пачку денег, заранее приготовленную для Калькиса: в сердцах разделил её пополам и заявил, что остальное отдаст позже, когда тщательно все посчитает.

Калькис от такой наглости потерял дар речи, и на несколько секунд в квартире сделалось абсолютно тихо. Вот в этой тишине Маринка и нажала кнопку дистанционника, потом рассеянно пощелкала с канала на канал, а попав на «ТВ-6», тут же увеличила громкость. Шел «Дорожный патруль». Мелькнули знакомые кадры: угол их дома, вывеска отделения милиции, покореженная «Нива», «Волга», «Москвич»… Ёлы-палы! Когда ж это они снять успели? Наверно, Редькины как раз оба в ментовнице сидели, тут эти журналюги и подъехали на своем пижонском размалеванном «Рено» с рекламой «Клиффорда»…

Странным образом Тимофей расстроился, что не попал в кадр. Подумал самокритично: «Привет тебе от чеховского героя из рассказа „Радость“!» А Беня Калькис, отслеживая странную реакцию супругов, начал о чем-то догадываться.

— Это ваша, что ли, машина? — спросил он тупо.

И тут на Тимофея накатило. Он решительно сменил тональность и принялся орать на Беню сплошной нецензурщиной. Не только рафинированный интеллигент Калькис, с детства чуравшийся мата, но даже простецкая Маринка никогда своего Редькина таким не видела. А смысл многоэтажных и трудно воспроизводимых на бумаге словесных построений сводился, в сущности, к одной простой мысли: «О каких вообще деньгах может идти речь, когда у меня такая беда случилась?!» Калькис недаром слыл человеком сообразительным, и уже через две минуты, охотно забрав тот минимум, которым Редькин готов был поделиться, торопливо покинул квартиру.

А информация об аварии на «ТВ-6» прошла слегка странноватая. Редькину некогда было вдумываться, что именно показалось необычным, но Маринка, помнится, все ворчала:

— И зачем они врут? Не понимаю. Чушь какая-то!

«Ладно, — думал Редькин, — разберемся еще».

Потом телевизор выключили, Беню выкинули из головы, и выяснилось вдруг: что день подходит к концу.

— Не пора ли поужинать? — спросил Редькин.

— А мы обедали? — вопросом на вопрос ответила Маринка.

Но даже вдвоем им не удалось вспомнить этого наверняка.

— Тогда давай выпьем, — предложил Тимофей.

— С ума сошел? — устало и беззлобно откликнулась Маринка.

А потом добавила, поняв, что не возражает:

— Ладно, наливай. Где там твоя кашаса? Да, а сок-то у нас ещё остался?..

Глава третья. Порнуха в булочной

В тихом переулочке, отходящем от проспекта Мира, за свежепокрашенным металлическим забором располагался солидный особняк, отремонтированный, надо думать, какими-нибудь турецкими гастарбайтерами и, похоже, совсем недавно. Центральный вход украшала начищенная до солнечного блеска бронзовая табличка: «ФЕДЕРАЛЬНЫЙ ЦЕНТР ПО ПРОБЛЕМАМ ПОДДЕРЖКИ И РАЗВИТИЯ СЕМЬИ И РЕПРОДУКЦИИ». В правом крыле здания поселилась нотариальная контора, обменный пункт и парочка фирм с трудно читаемыми иностранными названиями. Между окнами левого крыла царил небесталанно выполненный рекламный щит — знаменитый томный взгляд не слишком тепло одетой Сильвии Кристэль приглашал посетить секс-шоп на первом этаже. Отдельного входа эта часть дома не имела, но именно сюда надлежало двигаться Редькину, если он правильно понял. Миновав чистенький просторный вестибюль, обставленный не без претензии на роскошь, но все-таки по откровенно больничному стандарту, и совладав с искушением поглазеть на разноцветные презервативы и пластиковые гениталии, Тимофей попетлял в причудливо изломанном коридоре и, наконец, уткнулся в искомую дверь с двухэтажной надписью: «Директор» и «Зам. директора по коммерческим вопросам».

— Вербицкий — это вы? — недоверчиво поинтересовался Редькин.

— Вербицкий — это я, — заверил его человек лет тридцати пяти — сорока с виду, сидевший перед включенным компьютером. — А вы — Тимофей Редькин. Правильно?

Заместитель директора выглядел намного скромнее, чем представлялось на входе в это преуспевающее заведение не вполне понятной ориентации. Потертые джинсы и простецкая майка не первой свежести были бы не к лицу даже водителю в подобной фирме. Да и кабинет Михаилу Моисеевичу отвели странный — по существу, предбанник, где обычно сидит не зам, а, допустим, секретарь-референт. Но если всерьез задуматься, какое это все имело значение? Редькин же не лечиться сюда пришел, просто поговорить, а Константин плохого не посоветует.

— Не возражаете, если мы сразу перейдем на «ты»? — неожиданно предложил Вербицкий. — Когда обсуждаются проблемы известного свойства намного удобнее, знаете ли, разговаривать по-простому, без интеллигентских заморочек. Принято?

— Принято, — кивнул Редькин.

Вербицкий удивительным образом располагал к себе, несмотря на все несоответствие внешности и обстановки. На нового русского этот гражданин ну никак не тянул! Темно-каштановые кудри, классический иудейский профиль, характерные чуть припухлые губы и ясный, пронзительный, ироничный взгляд больших, слегка выпуклых серо-голубых глаз. Интеллектуальное превосходство читалось в них со всей очевидностью, но это совершенно не обижало — на вас смотрели мудрые и добрые глаза Учителя. Ему бы раввином служить, а не с бандитами работать! Однако в богоугодном центре по проблемам то ли репродукции, то ли контрацепции, изначально было все построено на несоответствиях, и в этом заключалась своя необъяснимая прелесть. Впрочем, отчего же необъяснимая? Ведь происходившее с Редькиным в последние дни подчинялось до сих пор исключительно логике абсурда, значит, и расследовать такое дело мог именно подобный чудак в заношенных джинсах уличного попрошайки и с глазами библейского пророка.

— Зови меня просто Майклом, меня так все зовут ещё со школы: а я буду звать тебя Тимом. Принято?

Вербицкий закурил и пододвинул пачку легкого «Мальборо» в сторону собеседника.

— Обсуждать такое попадайлово и не курить — было бы методологически неверно, — пояснил он.

Потянувшись за сигаретой (в кармане были свои, но грех отказываться, когда угощают!), Редькин не мог не отметить несколько неожиданный вид экрана у включенного компьютера. Нет, там была не мерцающая заставка и не игрушка — всю светящуюся поверхность покрывали многочисленные окошки с разноцветными фрагментами текста, и, вспомнив свое недавнее увлечение программированием, Редькин сообразил, что Майкл пишет новую программу на языке «Си» в специфической оболочке Visual Studio — довольно странное занятие для коммерческого директора полумедицинского центра. Впрочем, это уже мелочь по сравнению со всем остальным.

Юрист от Бога оказался юристом самозванным, но умение четко распределить все по степени важности, свойственное профессиональному системному программисту, приходило на помощь. Вербицкий не позволял Редькину произносить длинных и сбивчивых монологов, он задавал короткие точные вопросы, выстроенные в строгой последовательности, и очень скоро из их беседы проступила достаточно ясная картина случившейся аварии, словно кто-то взял и решительно протер заляпанное грязью ветровое стекло. Сигареты при этом курились почти одна от одной, но голова не болела — никотин сгорал нацело в процессе интенсивного мышления.

А картинка-то получилась забавная!

О заказчиках, наводчиках и первопричинах наезда Майкл пока не рассуждал — каждому овощу свой срок, — но с командой исполнителей все теперь стало понятно. Случайностей, подобных этой, конечно, не бывает. «Ниву» били нарочно. Существует такой бизнес: отслеживают только что купленные машины у не слишком серьезных людей, под видом дурацкой аварии мнут и по дешевке скупают, потом грамотно восстанавливают исключительно внешний вид и продают почти как новые. Ловится эта категория мошенников с трудом, ведь непосредственный исполнитель может и не знать, что творит. Похоже, что в данном случае несчастного охламона Кусачева как раз и подставили. К тому же в милиции и в ГАИ у таких шаек всегда есть свои люди. Так что через государственные органы здесь почти наверняка выкрутить ничего не удастся, а вот с помощью специальных пассажиров — можно. И даже на взаимовыгодных условиях. Решено было назначить Игорю и Феде встречу в этом самом «детородном» центре, дескать, Редькин надумал машину продавать, надо только все обсудить в деталях. Ну, а обсуждение деталей полностью возьмет на себя Майкл. Если ребята понятливые окажутся, на Майкле все и закончится, ну а уж если нет, тогда придется звать помощников, то есть этих самых специальных пассажиров.

Редькина всегда умиляло, как много существует разных слов для обозначения одних и тех же понятий: бандиты, рэкетиры, защитники, помощники, братки, серьезные люди, а вот теперь ещё и специальные пассажиры.

— Оценку ты, конечно, проводи, — сказал Майкл в заключение, — но ни в какой суд бумаги не таскай. Копию принесешь сюда, будем твоего Игоря пугать. Денег на оценщиков не жалей, пусть накрутят по максимуму. Ну, вот и все. Договоришься и звони, хоть сюда, хоть по домашнему.

* * *

Обратно Тимофей уходил через тот же холл. У дверей секс-шопа стояли двое бритоголовых молодых людей в пиджаках шестьдесят четвертого приблизительно размера и роста соответствующего. Один улыбался, выслушивая инструкции по мобильнику, другой туповатым взглядом озирал помещение, скользнул невзначай и по Редькину. И у того сразу пропало желание посещать любимый магазин. Нет, не потому, что испугался или там настроение испортилось. Наоборот. Он сюда не развлекаться пришел и не фигню всякую покупать — он в здешнем центре серьезный клиент, а значит, нельзя ронять свой имидж в глазах специальных пассажиров. Что же касается настроения, оно как раз сделалось великолепным. Редькин вдруг с мальчишеской наивностью уверовал в благородную силу этих громил, которые сегодня при полном бездействии государства своими руками наводят в стране порядок.

* * *

Остаток дня и вечер прошли в жуткой суете, телефон опять не смолкал во всех промежутках между Маринкиными разговорами. Оценщик прибыл вовремя, этакий хлыщ, который вовсе не собирался умалять редькинских потерь — понятное дело, на себя работал, даже предложил изуродованный «Москвич» обсчитать. Через полтора часа явилась бригада ремонтников — три человека и все как на подбор Валентины, различающие друг друга только по кличкам и отчествам. Провозились долго, но отогнали все-таки машину на автобазу какой-то фабрики у самого метро Семеновской. «Дело уже к ночи, — подумал Тимофей. — А у них тут жизнь ключом бьет — тоже своего рода шизы, а точнее персонажи». Да, именно такое слово пришло ему на ум. Автослесари в замасленных спецовках с выразительными лицами актеров-комиков и интеллигентной манерой разговора казались персонажами современного авангардистского фильма. Сам Валька Бурцев — нереально чистенький, аккуратный, в белой рубашке и при галстуке — ну, просто менеджер с инофирмы! — смотрелся в грязном и полутемном ремонтном боксе, как марктвеновский принц, поменявшийся местами с нищим. Но главным-то персонажем этого театра абсурда, был, разумеется, Тимофей Редькин, лично, собственной персоной. Однако на себя всегда нелегко со стороны посмотреть, а вот все остальные в эти дни выглядели до жути странно.

Все, даже Маринка, которая его совсем не пилила, а по вечерам сама предлагала выпить. Даже кредиторы, которые ко всему относились с пониманием. Даже милиционеры, сделавшиеся вдруг вежливыми и предупредительными. Правда, толку было от этой вежливости!.. Редькин уже не рассчитывал на милицию. Он рассчитывал теперь только на доблестных бандитов Майкла.

Пресловутый Игорь тоже повел себя чудновато, но как нельзя более удобно. Дозвониться до него оказалось проще пареной репы, и встретиться этот жулик согласился с ним где угодно, только через день, а значит, как раз в тот четверг, когда Вербицкий обещал быть на месте всю дорогу.

* * *

Среда оказалась убита на продажу полумертвого «Москвича». Бурцев без особого энтузиазма предложил забрать его на запчасти в счет уплаты за ремонт, о цифрах пока не говорили, но было понятно, что речь пойдет о ста, в лучшем случае о ста пятидесяти долларах. Естественно, в сумме детали стоят существенно дороже, но ведь это какая работа — извлекать их из покореженного металла, да и хранение машины и транспортировка её — в общем, все понятно. Меж тем неожиданно возник давний забытый приятель, достаточно безденежный, достаточно рукастый и как раз искавший для себя машину. Редькин честно объяснил ему все и про почти новый движок, и про состояние кузова, близкое к его полному отсутствию, и цену тоже честно назвал — пятьсот. Всего только сотню набросить — это по-редькински честно. Мол, за пятьсот взял — за пятьсот и продаю. Сам понимаешь, девальвация доллара, изменение конъюнктуры, общий уровень жизни…

Приятель слету предложил триста, и сторговались они на странной цифре триста восемьдесят с оформлением за счет Редькина. Редкостная удача. Как говорится, ложка меда в бочку дегтя. Разговор происходил утром, и решили ничего не откладывать. Делов-то! Нотариус, доверенность с правом продажи, деньги на бочку и по рукам. Не учли главного: умудренный опытом Бурцев не случайно говорил о транспортировке «Москвича», это только Редькин считал, что на нем ездить можно. Ну ладно, сели, завели, тронулись. Остатков тосола в пробитом и искореженном радиаторе хватило примерно на километр. Потом движок перегрелся и заглох. А датчик температуры в этой машине уже давно ничего не показывал. И встали-то посреди Садового Кольца — удовольствие ниже среднего, руками оттолкать пришлось на обочину под матерщину и громкое бибиканье нескончаемого потока. Спасибо, милиции рядом не оказалось. Уже потом, когда нервы успокоились, сообразили, что надо было движок водичкой полить, немножко в систему охлаждения добавить, ну и худо-бедно дотрюхали бы, однако и водички было всего полтора литра в пластиковой бутылке и мозги соображали плохо у обоих. В общем, на прежнее место старика-инвалида пригнали, а уж к нотариусу отправились пешком. Приключение это обошлось Редькину в тридцать баксов — до трехсот пятидесяти цену пришлось скинуть, — но сильно настроения не испортило. Все равно вечером хороший повод был выпить и про все забыть на время, если б только не этот проклятый молчаливый звонок, уже в который раз…

Лежа с Маринкой в постели, снова перебирали всех знакомых, родственников, друзей и врагов. И неожиданно пришли к общему экстравагантному выводу: так долго и тупо угрожать (если это вообще угроза) нормальный человек не может. Шизиков в биографии Редькиных тоже насчитывалось немало, повспоминали их, даже похихикали, но в итоге пальму первенства отдали все же именно Эдмонду Меукову — у того и с головой было сильно не в порядке, и претензии к Тимофею имел он вполне конкретные, так что… Подробности анализировать не стали, успокоились, погасили свет и быстро заснули. Усталость валила с ног, хотя жара и слабела день ото дня.

* * *

А во сне Тимофей увидел с невероятной точностью деталей ту давнюю уже осеннюю историю на Рижской трассе с сорвавшимся матрасом и убитыми людьми. Не было никаких привычных для сна искажений, не было смешных глупостей и пугающей жути неизвестного — он словно просматривал запись, сделанную кем-то два года назад. Спокойно докрутил до момента, когда из машины вышла красивая рыжая чекистка, и вот тут оно и началось — по законам сновидения. Никакая это оказалась не чекистка, да и не рыжая вовсе — это была та самая девушка по имени Юля с ирландским сеттером, в тех же маняще облегающих вишневых лосинах, и Тимофей сразу шагнул к ней, забыв обо всем на свете — о стоящей рядом Маринке, об убитых людях, о солдатах из вертолета — шагнул, обнял, впился губами в губы, задрожал от удовольствия, а она вдруг дернулась, повернулась спиной и страстно прижалась круглой упругой попкой к его животу. Да уж и не к животу, если честно, а к набухшему твердому жезлу, поднявшемуся едва не до пупка. Еще бы чуть-чуть, и вышел конфуз, но что-то заставило Редькина проснуться. Он обнаружил в своих объятиях Маринку с задранной до пояса ночной рубашкой. Супруга тихо посапывала и ничего особого не ощущала. Редькин отвалился с гулко колотящимся сердцем, лег на спину, и долго тупо глядел в темный потолок, не в силах заснуть.

* * *

Утром четверга он прибыл в уголовно-медицинскую контору Майкла в несусветную рань — в половине десятого. Жизнь заставит — чего не сделаешь! Вербицкий признался, что и для него это дико, но был уже на месте и ждал, чтобы проводить в другой, более солидный офис. Редькин нервничал, думалось почему-то, что Игорь не придет (опоздает, заблудится, обманет) или притащится вдруг с целой бандой, и сразу начнется разборка, и пострадает, конечно, он, Редькин¦ Очень хотелось для верности встретиться с пресловутым жуликом у метро и вместе прийти сюда, но Майкл ещё тогда объяснил, что это методологически неверно, и был, разумеется, прав. В общем, они теперь мирно ждали, покуривая, Вербицкому время от времени звонили, а Редькин просто сидел и нервничал. Все уже было обсосано до мелочей, даже диктофон на всякий случай подготовлен, говорить о чем-то не было никакого желания — так что же теперь, книжку листать, убивая время? Тимофей привык читать и в очередях, и в транспорте, но не в такой же ситуации, право!

Игорь опоздал всего на три минуты. Майкл отметил этот факт с уважением и предложил парню садиться. Тот запросто пожал руки обоим, небрежно, по-свойски плюхнулся в кресло и начал с бодрой фразы:

— У вас тут, гляжу, и нотариалка своя. Стало быть, можно все разом и оформить. Документы, надеюсь, с собой?

— Документы с собой, — быстро ответил Редькин.

А Майкл продолжил за него:

— Документы — это вопрос второй. Главное — о цене договориться.

— Естественно, мужики! — охотно согласился Игорь. — Я только не понял, хозяин машины… вы, что ли?

Он явно хотел обратиться на «ты», но в последнюю секунду сообразил, что будет это не совсем уместно.

— Я не хозяин, — проговорил Майкл, зевнув. — Разрешите представиться: Михаил, адвокат хозяина автомобиля, то есть адвокат гражданина Редькина Тимофея Петровича.

Игорь тут же переменился в лице и затравленно оглядел кабинет. Стерильно белые стены, черная пластиковая мебель, две не без вкуса подобранные картины и скромный набор необходимой оргтехники. Видно было, что вся эта обстановка враз перестала ему нравиться.

— А что, собственно, случилось? — всполошился Игорь, словно карманник пойманный с поличным.

— Да ничего не случилось, — успокоил его Майкл. (Паническое бегство в первые же минуты разговора никого не устраивало). — Просто, видите ли, молодой человек («Хорошо ввернул, — подумал Редькин, — Игорь-то моложе Майкла всего лет на пять!») купля-продажа автотранспортного средства — дело серьезное, а мой клиент — человек основательный, не любит, знаете ли, попадать впросак, потому и попросил меня поучаствовать. Андестэнд? Ну: вот и чудненько. Теперь валяйте, рассказывайте, что случилось с машиной, когда, по чьей вине. Никто, согласитесь, не захочет гробить кучу бабок на ремонт, если машину можно продать и купить новую: вот только давайте выясним, почему нам всем это выгодно.

Игорь на удивление быстро успокоился и с энтузиазмом приступил к обсуждению проблемы. А Вербицкий был все-таки поразительно талантливым человеком. Не только юрист от Бога, но ещё и опытный психолог, и натуральный актер. Впрочем, быть может, это и есть составляющие истинного юриста? В ходе предельно доверительной беседы всплыли все необходимые подробности происшедшего, и даже не слишком разбирающийся в подобных делах Редькин не мог не сообразить, как ловко подставили и его, и пьяного мальчишку, сидевшего за рулем. Настало время выложить на стол справку об аварии из ГАИ и весь комплект оценочных документов из фирмы «Авто-мобил». Игорь просмотрев листочки, пришел едва ли не в эйфорическое состояние.

— Ну! Я же говорил! — чуть ли не кричал он. — Ежу понятно — тачка идет под замену кузова. И к тому же: лонжероны поехали, мосты поехали, полуоси и чулки ставить новые, сварные работы, как ни крути, и ещё не известно, что там с карданами, коробкой и раздаткой, даже суппорта и шрузы могли пострадать¦

Игорь сел на любимого конька, его несло. Несло чуточку слишком: все-таки глупо считать, что никто, кроме тебя не разбирается в устройстве автомобиля. Этот патентованный автомеханик валил в одну кучу все, как при разговоре с богатым чайником, приехавшим на ремонт. Если бы он сейчас заявил, что могли пострадать щеточки дворников на фарах и бегунок трамблера, Майкл бы и тому не удивился. Он ещё совсем чуть-чуть послушал словоизвержения незадачливого афериста, а потом вежливо перебил и произнес свою ключевую фразу:

— Значит, вот такой у вас бизнес, ребята?

— Какой ещё бизнес? — вздрогнул Игорь.

— Да очень простой, в сущности: сами бьете новые машины, и сами по остаточной стоимости скупаете. Навар, должно быть, невеликий получается, но судя по твоей тачке и прикиду, на жизнь хватает.

— Ребята, — Игорь резко поднялся. — Я, кажется, не туда попал. Если машина не продается, лучше я пойду. Поговорили — и ладно.

— Охрана тебя не выпустит, — тихо сказал Майкл.

— Да пошел ты! — обозлился тот и шагнул к двери.

Майкл даже не шелохнулся. А Игорь распахнул дверь и чуть не налетел грудью на здоровенного детину, стоявшего в проеме с широко расставленными ногами и руками в карманах свободного пиджака.

Рукоприкладства не потребовалось. Игорь вернулся к столу, достал сигарету, закурил её не с того конца, бросил в сердцах в пепельницу и окончательно сник.

— Кто вы такие? — выдавил он, наконец.

— Об этом мы будем говорить не с тобою, — солидно ответил Майкл.

— А я тогда зачем нужен? — как-то совсем по-детски поинтересовался Игорь.

Вербицкий не торопясь поднялся, взял лист бумаги и ручку, положил перед Игорем и ласково сообщил:

— А ты, браток, нужен только для одного. Ты сейчас напишешь расписку и все. Помнишь сумму ущерба? Что-то около четырех тысяч грин. Накинем ещё штучку — ну, там моральный ущерб, мои комиссионные — будет ровно пять. Вот и пиши: я, такой-то такой-то взял взаймы у гражданина Редькина и обязуюсь вернуть… В свободной форме. Цифру согласовали, теперь главное, давай решим со сроками. Недели хватит тебе?

— Хватит, — выдохнул Игорь.

Он уже писал. Тимофей просто глазам своим не верил: гипноз, магия — да и только.

Наконец, Игорь ушел, вежливо попрощавшись. Громиле, что стоял в дверях, Майкл только кивнул, слов не потребовалось.

— И что же, теперь все? — поинтересовался Редькин, не в силах скрыть своего восторга. — Две с половиной мне, две с половиной вам — и через неделю все в порядке. Ремонт-то мне за полторашку обещали сделать. (На самом деле вообще за тысячу, но приврать хорошему человеку — дело святое).

— Нет, Тим, это ещё далеко не все, — разочаровал его Майкл. — Денег-то у нашего клиента, похоже, нет, вот я и дал ему неделю, чтоб он со своей крышей связался, посоветовался, а его люди вызовут наших, будет разбор. Сумма при этом может даже возрасти, в том числе и для тебя, но сроки поползут обязательно. Андестэнд? Быстро только кошки родятся, а божьи мельницы мелют медленно…

Вот так и закончился этот исторический визит. Отсрочка не слишком испугала Редькина, зато намек на увеличение суммы откровенно порадовал. Вера во всемогущих бандитов укрепилась, и домой он летел, почти как на крыльях. Однако там его ожидало пренеприятнейшее известие. Маринке звонил некий человек от Меукова. Вряд ли это именно он молчал в трубку, но если даже и он, то теперь откровенно изменил тактику, назвался и передал, что есть разговор. Даже просил позвонить, потому что дело серьезное. Последние два слова человек не поленился повторить дважды и с нажимом, что запомнилось Маринке, как очень-очень дурной знак. Вот такие пироги с котятами. Тушите свет и сливайте воду.

* * *

Однако день ещё не кончился, наоборот — только начинался. Предстояло много мелких дел с милицией, ГАИ, кредиторами, должниками, компаньонами, сервисом Бурцева. Последний просил подъехать и согласовать теперь уже детально весь минимально необходимый объем работ по срокам и ценам. Начать Тимофей решил с ГАИ. Оттуда пришлось ехать обратно в отделение (не хватало каких-то справок), потом ещё раз в ГАИ, вроде и недалеко — Посланников переулок возле Бауманского рынка, одна остановка на метро, — но отвыкший перемещаться своим ходом Редькин жутко умотался. А тут ещё выяснилась милая подробность: Игорь не был хозяином «Волги», хоть и заявлял об этом устно. Очевидно, ездил по доверенности, а такие мелочи в ГАИ не регистрируют. Хозяином же был некий Гейдар Шанафутдинов (если Редькин правильно расслышал), и номера «волжанка» имела североосетинские. А ведь Редькину тогда сразу не понравились маленькая буковка «в» в начале номера в сочетании с большими «С» и «Е» в конце. Вполне симпатичный милицейский майор аж крякнул, убирая в шкаф соответствующую учетную карточку.

— Ну, брат, с этого Шаромпердинова, ты не много сумеешь получить.

— Как знать, как знать… — многозначительно и загадочно проговорил Редькин.

А про себя подумал: «Плохо дело. Переведет наш друг Игорь стрелку с себя на кавказцев, подключится целая мафия, и плакали мои денежки…»

* * *

Дальнейшая четверговая суета большого интереса не представляла: звонки то и дело срывались, людей не оказывалось на месте, где-то было сплошное «занято», наконец, Тимофея рвались услышать самые нужные контрагенты именно в тот момент, когда его не было дома, ну и так далее. С Бурцевым — уже под вечер, как обычно — все получилось нормально. Окончательная калькуляция зашкалила за штуку на двести долларов, но Редькин сумел сотню в свою пользу сторговать. Он чувствовал глухое недовольство исполнителей, на глазах теряющих заработок, но остался крайне доволен собой. Ведь даже полторы тысячи — это было бы очень дешево по современным меркам и при такой сложности работ, а бурцевские персонажи согласились на тысячу сто. Это ж фантастика! Другой бы набросил им двадцатку-другую от щедрот, но только не Редькин, у него принципы иные: настоящий бизнесмен обязан считать каждую копейку.

За поздним обедом Тимофей выпил пива, телефон как будто перестал трезвонить, за окном стихло все, ветерок поднялся, сдувая остатки дневной жары с раскаленных городских крыш — тут бы и расслабиться полностью, накатить после пива коньячку, как это делают аристократы в конце обеда… Вот тогда Маринка и вспомнила:

— Меукову позвони, мало ли что…

— Вот черт! — пробурчал Тимофей, но сразу согласился: позвонить было надо, без этого все равно не уснешь, опять всякая дрянь в голову полезет.

И позвонил. И дрянь полезла в трубку. Точнее, через трубку в ухо.

— Эдмонда можно к телефону?

Долгая пауза.

— Эдмонда к телефону нельзя.

Еще одна пауза, длиннее первой.

— Эдмонд Меуков умер три часа назад.

Господи! Кто же это на том конце провода? Жена, мать, сестра? Но родственники не могут так говорить о смерти близкого человека! По-видимому, это одна из пациенток Меукова под действием черной магии или ещё какого-нибудь там эн-эл-пи. Или это вообще дурацкая шутка в продолжение психологического давления на Тимофея? Мысли скользили и путались, скользили и путались, все больше напоминая клубок змей, каждая из которых норовила укусить свой собственный хвост. Тушите свет, сливайте воду… Впрочем, свет давно погасили, темно, как в гробу, а вода… вода не понадобится — уж лучше действительно коньяку… Господи, кто придумал эту дурацкую поговорку: тушите свет…

Трубка давно надрывалась короткими гудками, а Маринка смотрела на мужа округлившимися глазами и причитала:

— Тимка, что с тобой? Тимка, Тим…

— Ничего, все нормально, — с трудом проговорил он, потом добавил, сам себе противореча: — Сейчас пройдет.

И потерял сознание.

Глава четвертая. Безумное рандеву

Ох, как давно это было! Года полтора назад…

Вначале позвонил Бурнашов. Редькин не знал, кто это, но человек сразу представился по фамилии очень солидным голосом. Так и сказал в трубку:

— Тимофей? Здравствуйте. С вами говорит Бурнашов.

Тимофей вздрогнул (только фашистов ему и не хватало!), потом решил, что ослышался и на всякий случай переспросил:

— Александр Баркашов?

— Бур-на-шов, — ответили ему по слогам. — Андрей Бурнашов. От Эдмонда Меукова.

Тут Редькин смекнул, что к чему, сразу прикинулся шлангом, мол, этой фамилии тоже не знает, и отозвался вымученной шуткой:

— Не знаю, от какого Эдмонда вы мяукаете, а по мне, что Эдмонд, что Бурнашов, что Баркашов…

Но по ту сторону провода шутливого тона не принимали.

— Это вы издали последнюю книгу Стива Чиньо?

— Кого?

Редькин продолжал применять хорошо проверенную тактику: чем больше задаешь вопросов, тем больше времени выигрываешь. Он лихорадочно соображал, в каком из магазинов его могли заложить. На оптовиков грешить не приходилось — эти ребята свои, надежные.

А Бурнашов оказался парнем туповатым и на все вопросы отвечал предельно просто:

— Я говорю вам о книге Стива Чиньо «Роль секса в психосинтезе».

— Кого? — ещё раз автоматически повторил Тимофей, не вкладывая в вопрос особого смысла, словно какой-нибудь Гаев из «Вишневого сада», а потом громко воскликнул: — А! — и картинно ударил себя по лбу, будто собеседник мог его видеть в этот момент. — Вы бы так сразу и сказали — «Роль секса»! Я вам что, обязан запоминать все эти дурацкие фамилии. «Роль секса в психосинтезе» — да, этой книжкой я торгую. Вас какое количество интересует?

Редькину страшно нравилось, как он ведет свою партию в этом диалоге. Разговор подходил к моменту кульминации, но бояться уже ничего не стоило — Бурнашов производил впечатление патентованного придурка. Редькин не ошибся: только полный кретин мог так сразу раскрывать свои карты.

— Мой шеф Эдмонд Меуков владеет правами на издание всех книг Стива Чиньо на территории СНГ. Поэтому мы намерены судиться с издателями пиратских тиражей. Ваш гражданский долг предоставить нам полные сведения об этих людях. Вы же не станете утверждать, что не знакомы с поставщиком книги.

— Не стану, — согласился Редькин, — но и сведений никаких не дам. Издатели — мои хорошие знакомые, а про вас я впервые слышу, извините.

— Очень жаль, — откликнулся туповатый Бурнашов. — Вы предпочтете сразу иметь дело с судебными исполнителями, или вначале мы все-таки переговорим?

— Да вы что, с ума сошли?! — обалдел Редькин от такого неожиданного натиска. — Может, вы ещё в КГБ пожалуетесь? Я-то здесь при чем? Я просто торговец.

— В КГБ не обязательно, а в налоговую инспекцию — запросто, — отпарировал Бурнашов, оказавшийся не таким уж и тупым. — По-моему, нам просто необходимо встретиться.

— Хорошо, — сбавил обороты Редькин, — но я сейчас не готов ответить. Давайте телефон, и я вам завтра перезвоню.

* * *

Ох, давно это было! Но теперь Редькин чуть ли не дословно вспомнил свой разговор с Андреем Бурнашовым. Каждое слово могло означать нечто важное, по крайней мере, так представлялось, особенно после того, как очень серьезный человек Вербицкий выслушал его, не перебивая, и сейчас явно пытался вникнуть в любую мелочь этой, на первый взгляд, безобидной и давно позабытой истории.

А ведь вначале казалось так странно обращаться к Майклу по столь шизоидному поводу! Ну, причем здесь, скажите на милость, какие-то йоги и психологи?

В тот день Редькин, лишившийся чувств от известия о смерти Меукова — словно какая-нибудь изнеженная девица — в общем-то, довольно быстро пришел в себя, Маринке даже не пришлось применять никаких оригинальных средств или обращаться за помощью к соседям. Слава Богу, падал Тимофей на диван, и о твердые предметы не ударялся. Так что хватило холодной воды, брызнутой в лицо, ну а потом рюмка коньяка окончательно вернула несчастного к жизни. Лекарств решили пока не глотать.

А первым, что произнесла Маринка после завершения всей суеты вокруг внезапного обморока, была короткая и очень эмоциональная просьба:

— Позвони Вербицкому.

— Я же только что от него!

— Да нет, по поводу Меукова.

— Сдурела?! При чем здесь…

И тут же понял: все связано. Маринка чисто по-женски почувствовала это раньше. К Майклу она почему-то сразу, заочно прониклась необычайным доверием и уважением. И теперь рвалась познакомиться. Они так и пришли — вдвоем. Вербицкий не возражал, даже одобрил. Ведь он хотел составить для себя полную картину, и мнение ещё одного человека было не лишним. Встречу удалось организовать только через два дня, зато информация со всех сторон была уже намного полнее, и опять же никто никуда не спешил. Разговор затянулся на несколько часов, и против обыкновения Майкл позволил супругам Редькиным изложить все по порядку и в подробностях. А было что излагать, ведь история с Бурнашовым имела весьма колоритное продолжение, да и предысторию небезынтересную.

* * *

Меуков тогда позвонил ему лично.

— Здравствуйте, дорогой друг, мы действительно очень хотим повидаться с вами в самое ближайшее время. Это намного серьезнее, чем вы можете себе представить, но совсем не так страшно, как иной раз предполагают некоторые…

Остатки смысла этой длинной тирады утопали в витиеватости и многословии, а голос по ту сторону провода был почти по-женски тонким и отрешенно бесцветным. «Педик обкурившийся!» — злобно подумал Редькин, хотя прекрасно знал, что и то и другое несправедливо.

Меуков не только не употреблял травку, но и обычного табака не курил. С не меньшим отвращением относился он к алкоголю. А также не был замечен в отклонениях от здоровой сексуальной ориентации. С женой, правда, развелся пару лет назад, но на сына исправно выдавал деньги. По слухам, отношения супругов окончательно испортились после того, как Эдмонд стал проводить на семинарах больше времени, чем в кругу семьи. Жена его Сима с простой фамилией Круглова, прозорливо не пожелала в свое время стать «меукающей» на пару с мужем. Она-то, кстати, и поведала Редькину секрет происхождения столь необычной фамилии.

Эдмонд был потомком достаточно солидного дворянского рода, и на Руси прадеды его носили вполне нормальную фамилию Майков. Скорее всего, и небезызвестный поэт Аполлон Майков приходился ему родственником. А уж Василий Майков (восемнадцатый век) — и того вероятнее. Выяснить это все наверняка представлялось несколько трудноватым, зато доподлинно было известно, что в 1862 году братья Август и Карл Майковы отбыли во Францию, дабы поставлять ко двору Его Императорского Величества Александра Второго настоящий коньяк, а уж там, в провинции Шаранта прикинули хрен к носу, да и смекнули: чем чужие напитки продавать, лучше собственное производство наладить. Так в знаменитом городе Коньяке появилась ещё одна коньячная фирма, выпускающая продукт не слишком оригинальный, но качества весьма достойного. Меж тем, если фамилию Майков записать латинскими буквами, любой француз прочтет её как «Мэков». Шарантинские филологи, надо думать, голову сломали, прежде чем придумали, как правильно начертать на бутылках товарный знак, и получилось у них почему-то «Meukow» (по классическим правилам чтения — «Мёков»).

Дальше дело было так: сын Августа оказался вольнодумцем, а внук Вольдемар и того хлеще — увлекся марксизмом-ленинизмом всерьез и в двадцатом году вернулся на родину предков строить новую жизнь. О том, что в тридцать седьмом его расстреляли, даже рассказывать не интересно — любой сам догадается, а вот на моменте, когда иммигранту краснокожую паспортину вручали, Сима остановилась поподробнее. Имя Вольдемар, понятное дело, заменили простым Владимиром, а вот с фамилией теперь уже русские мучались. Писать старый дворянский вариант комиссар со шрамом через все лицо от удара казацкой шашки категорически не советовал, да и Вольдемар не настаивал. А к тому же на подаренной московским товарищам бутылке французского коньяка красовалась традиционная майковская пантера. Вот из-за этой кошачьей ассоциации и родился скорее всего вариант Мяуков — просто и по-нашему. Однако паспортистка, тупо глядя во французские документы, скопировала все с точностью до буквы. Получайте пачпорт, дорогой товарищ Владимир Меуков!

Это и был дедушка Эдмонда. Отец же его с простым именем Михаил (в честь Фрунзе, а может, и в честь Калинина), своего сына, родившегося в «оттепель», рискнул назвать в честь французских предков. Вот такая милая история. Сима, видать, любила её пересказывать, тем более, что родословная Кругловых была примитивна, как коромысло, и дальше двух бабушек, тихо умерших в деревне, и дедушек, погибших на фронте, раскопать что-либо не представлялось возможным.

Сима и жизнь свою предпочитала строить в общем-то по-простому — в хорошем смысле. Она тоже закончила психфак МГУ, преподавала, писала статьи и даже книги, разумеется, со всей неизбежностью общалась с тысячами шизов, задвинутых на эзотерике, магии и оккультизме, но сама удивительным образом сохраняла трезвость мысли. А Эдмонду и сохранять было нечего. Он едва ли не с младенчества считал себя романтиком, философом, контактером и хорошо еще, если не пришельцем из космоса. Лет до двадцати это все было здорово и чертовски привлекательно. Юный мечтатель Эдмонд и покорил-то юную Серафиму своими нетривиальными взглядами и недюжинными способностями: науки — в равной мере гуманитарные и точные — давались ему легко, языки ещё легче. Немудрено, что уже к двадцати пяти крыша у этакого талантища начала потихонечку съезжать, тем более, что и времена были не самые подходящие для высоколобых интеллектуалов.

Спасла начавшаяся перестройка и народившийся сын. Суровый быт заставил молодого папашу задуматься о деньгах, и умственная энергия потекла в практическое русло. Тогда и появились первые полуподпольные психологические семинары, первые брошюрки, тиражируемые на ксероксе и компьютере, потом — хитрые выходы на зарубежных партнеров, благо с языками давно уже было все в порядке, потом командировки за счет тамошних фирм, создание совместных предприятий и в итоге — свой учебно-оздоровительный комплекс в Москве и свое издательство. Комплекс назывался до жути мудрено, Редькин никогда не мог запомнить порядок слов, да и за точность воспроизведения терминов не поручился бы — то ли Комплекс по трансперсональному психоанализу медитативной гештальт-сексологии, то ли по транссексуальному психосинтезу персонализированной гештальт-медитации. Хоть как переверни — одинаково абсурдно получается. А вот издательство называлось коротко так и незатейливо: «Прана». Если б кто ещё знал, что это словечко означает! Редькин случайно знал: прана — в переводе с санскрита — дыхание. Но это если буквально, в религиозно-философском смысле значений было существенно больше. Нормальный человек о подобной ерунде, понятно, не задумывался: прана так прана, хоть горшком назови. Вот только нормальным людям книжки меуковские и на глаза не попадались. Торговали ими преимущественно такие магазины, как знаменитый «Путь к себе» у Белорусской или салон «Энергия» на Плющихе, а там покупатели особенные, крепко подвинутые — уж кому, как не Редькину, знать об этом. Реализация эзотерической литературы давно стала для него не просто хобби, а вполне доходным бизнесом.

Что же до подробностей личной жизни Эдмонда, то получил их Тимофей из более чем достоверного источника — непосредственно от Симы Кругловой, которую посетил, конечно, не только для того, чтобы познакомиться с генеалогическим древом рода Меуковых. Встреча была сугубо деловой по замыслу. Ведь именно бывшая жена Эдмонда лично вручила Редькину ксерокс английского издания последней книги Стива Чиньо вместе с черновым вариантом перевода, сделанным студентами под её собственной редакцией. Особенно приятны были для Редькина две вещи: во-первых, за перевод платить не просили, а во-вторых, мир тесен, и выйти на Симу оказалось совсем не сложно, даже к вездесущему Калькису за помощью обращаться не пришлось. И вот мстительная женщина, воспитывавшая теперь без отца двенадцатилетнего Меукова-младшего, согласилась, притом с нескрываемым удовольствием подстроить гадость бывшему муженьку. По её сведениям, «Прана» готовила к печати солидный двухтомник Чиньо с комментариями, примечаниями и дополнениями — все это в благородном переплете и чуть ли не на зарубежной полиграфбазе. Понятно, что редькинское пиратское издание в мягкой пошловатой обложечке должно было опередить прановский хардкавер и обгадить Меукову всю малину на книжном рынке.

В общем, дело завертелось солидное, обещавшее могучие дивиденды. Имя чудаковатого итало-американца имело колоссальный успех в известных кругах, первая его книга «Роль секса в психоанализе», изданная на русском языке тиражом для служебного пользования, распространялась в списках ещё в перестройку, но именно Тимофей с Маринкой при поддержке все того же Калькиса ухитрились первыми тиснуть коммерческий тираж Чиньо, да ещё в то время, когда легко было выпускать любую литературу без опознавательных знаков и накручивать на неё произвольную цену в полном соответствии с ажиотажным спросом. Конец девяносто четвертого года. Нелегкие были времена, но по-своему славные. Теперь, спустя два с лишним года очень хотелось повторить успех. Серафиму Круглову им сам Бог послал.

Но до чего же странной (пугающе странной!) получилась у Тимофея встреча с ней! Может, отсюда и пошли все прочие странности?

Сима жила в городе Железнодорожном — не Бог весть какая даль, но это если электричкой от Курского, а если на автобусе от Щелковской — черт знает как утомительно. «Москвиченок» был не в том состоянии, чтобы пилить на ночь глядя по морозу, и добираться пришлось на электричке. Маринка мужу компанию не составила — сидела дома с внучкой, так как у Верунчика по четвергам курсы массажа допоздна. В общем, Тимофей отправился в путь в полном одиночестве, а душа его разрывалась от приятных ожиданий — ну, прямо как на свидание ехал! Такая дурацкая мысль посетила его, возможно, под влиянием Генри Миллера — в дороге «Тропик Рака» читал. Да к тому же Сима по телефону высказалась странно:

— Тимофей, я назначаю вам рандеву на двадцать нуль-нуль.

Неуместно архаичный термин «рандеву» загадочным образом выцепил из головы Редькина другое французское слово — адюльтер. «Адюльтер, рандеву, адюльтер, рандеву», — вертелось под черепом у Тимофея, словно француз-ловелас и не менее игривая француженка гонялись там друг за другом все быстрее и быстрее.

Ну а когда он приехал и, свернув с главной улицы, насилу разыскал нужный дом в слабо освещенном квартале, где снегу намело по окна первых этажей и дверь в подъезд едва открывалась, то сразу ввалился с мороза в уютное тепло, и выяснилось, что меуковская боевая подруга — кроме шуток! — как нельзя удачнее подходит на роль коварной искусительницы. Худенькая, но фигуристая, с гладкой кожей юной девочки и большими печальными глазами умудренной опытом сорокалетней женщины она была просто неотразима. Да и вела себя предельно раскованно, можно сказать с нарочитой сексапильностью. Местами свободная, а местами облегающая кофточка и джинсовые шорты с бахромой подчеркивали все её прелести, а в поисках книжек и рукописей по многочисленным полкам она то приседала, широко раздвигая колени, то оттопыривала аппетитную круглую попку, то наклонялась перед гостем, как бы невзначай демонстрируя явное и полное отсутствие бюстика. Потом прикатила маленький столик с двумя чашечками крепкого кофе и хрустальной сахарницей, очень трогательно забралась в кресло с ногами, и наконец переместилась на диван — все это, заметьте, по ходу милой беседы о «Роли секса в психосинтезе» (!) А там, на диване, Сима начала увлеченно вспоминать всякие асаны из хатха-йоги и кое-какие из тех асан, а говоря по-русски, весьма причудливых поз показала Тимофею в лучшем виде, и ещё комментировала с виноватой улыбкой:

— Я сегодня не совсем в форме.

«Для йоги — может быть, но для того приятного дела, роль которого столь высока в психоанализе, а равно и психосинтезе…» — подумал Тимофей.

Он распалялся теперь уже не на шутку и неизвестно, чем бы все кончилось (точнее, как раз хорошо известно), если б не присутствие мальчика Кузьмы. Квартира-то у Кругловой была двухкомнатная, но сын сидел тут же, в маминой спальне-кабинете, за её компьютером. Собственно, паренек третий час подряд играл в «Цивилизацию», невзирая на поминутные просьбы заканчивать это безобразие. Хитрый Кузя, у которого разве что уши торчали наружу из монитора — все остальное давно было там, в виртуальной реальности — пользовался ситуацией: мама, увлеченная собою — что может быть лучше? Кто именно к ней пришел, и что она там вытворяет, сынулю, как видно, занимало не слишком, главное, его не трогают. Так что умом-то Редькин понимал: присутствие мальчика чисто формально, и если они, к примеру, удалятся из комнаты, чтобы быстренько перепихнуться где-нибудь в ванной или на кухне, да ещё телевизор при этом погромче включат, Кузьма и не заметит десятиминутного отсутствия мамы.

Да, умом Редькин прочитывал это, но душа подобного варианта не принимала — было в нем нечто. То ли непристойно грязное, то ли пугающе шизоидное. Второе точнее. «Ведьма она!» — мелькнула совсем уж дикая мысль. Но если вдуматься, ничего дикого. Это в средневековой Европе сексуально активных женщин считали прислужницами сатаны, а на Востоке, например, все совсем по-другому. При чем тут Восток, спросите? Ну, как же. Психологи, они же все с восточным складом ума, не случайно рука об руку с психологией шагают всякие там праны, асаны и прочие рамаяны… «И хочется и колется, — стучало в мозгу, — и хочется и колется!» А про Маринку он даже и не вспоминал в тот момент.

— Тимофей! — окликнула Сима, словно откуда-то издалека. — А вы…

Она коснулась пальцами его руки. Попыталась коснуться. Но маленькая голубая искорка с ощутимым потрескиванием пронзила воздух между их телами. Его и её одновременно ударило электрическим разрядом. Тимофей вздрогнул, Сима отдернула ладонь, потом оба рассмеялись и сказали почти в одно слово:

— Бывает!

— Тимофей, — вернулась Сима к начатой мысли. — Вы на электричку не опоздаете?

— На последнюю? — испугался он.

— Ну, до последней ещё далеко, просто у нас перерывы сейчас большие. Вам надо поторопиться, следующая часа через полтора, а автобусы совсем скверно ходят. В общем, если не успеете, возвращайтесь. Договорились? В тепле посидите, в крайнем случае, я вам такси по телефону вызову… Кузьма! Сколько раз говорить: выключай игрушку, умывайся и ложись немедленно! Одиннадцатый час, а тебе завтра в школу!.. Договорились? — ещё раз переспросила она жарким шепотом.

Редькин уже ботинки надевал, с трудом попадая кончиками шнурков в дырочки.

— Хорошо, хорошо, Сима, спасибо вам за все!

— Книжки не забыли?

— Нет, нет, все здесь…

Другой даме он бы на прощание хоть руку поцеловал, а то и в щечку чмокнул — после такого-то чудесного вечера с доверительной беседой и ароматным кофейком. Но с Серафимой это было невозможно: какие ручки, какие щечки! Сказать, что эта женщина нравилась ему, что она его возбуждала — значит не сказать ничего. Да она его наизнанку выворачивала, а после превращала в один огромный фаллос и втягивала, всасывала, втаскивала в себя с неумолимой силою. И от этого делалось страшно.

Тимофей сбежал, а не ушел. Но конечно, он опоздал на электричку, Сима ему время отправления на десять минут позже указала. Вряд ли случайно. И Редькин час с лишним ходил по обледенелому перрону, борясь с чудовищным искушением, и теперь уже думал именно о Маринке. Кузьму, утомленного «Цивилизацией», можно было выкинуть из головы. А вот Маринка явно не заслуживала от любимого мужа такой пакости. Не позвонить домой — она же с ума сойдет за компанию с Верой Афанасьевной. А позвонить и сказать, что заночует у Кругловой!.. Тогда уж надо на Симе и жениться.

Мороз пробирал до костей, едва удерживая сигареты в скрюченных пальцах, он смолил одну от другой, а после курево кончилось, и Редькин зашел в здание вокзала, рискуя пропустить долгожданную электричку, и обнаружил, что в вокзале за продувными стеклянными дверьми такая же холодина, или это просто внутри уже вымерзло все, там, глубоко внутри, под кожей и ребрами, где хранится обычно главное человеческое тепло…

И как он не простудился в тот раз?! Впрочем, известно как. В дороге даже читать не мог. Ехал, как пьяный, на автопилоте, а в дом вошел и оттаял враз. Все уже спали, кроме Маринки. — Ну как, нормально? — Все просто отлично! — стуча зубами, процедил Редькин. — Замерз? — заботливо поинтересовалась супруга. — Не то слово! Еще чуть-чуть, и я бы там помер, в этом гребаном Железнодорожном! — Раздевайся скорее, я тебе сейчас водки с перцем налью, — предложила Маринка.

И так это его тронуло, что он обнял супругу, прижал к себе, прошептал нежно: — Спасибо, Маришка!

И тут же следующую мысль высказал вслух, не удержавшись: — А эта потаскуха Круглова кроме кофе ничего мне не предложила! — За что ты её так? — удивилась Маринка. — Отличную же нам книгу раздобыла. — Да не в том дело! Просто ей без мужа, по-моему, трахаться не с кем — вот она на мужиков и бросается, как ведьма. — И на тебя, что ли? — Маринка игриво (а вовсе не обиженно) улыбнулась. — Н-ну, почти… Клеилась ко мне отчаянно. Честное слово. — Да иди ты! У неё же сын там, почти взрослый… — Ну и что, сын? Двенадцать лет ему, но мне кажется, она и при нем кого хочешь трахнет. — Тимка, чего ты мелешь?

Маринка спрашивала добродушно, весело, без малейшей тени подозрения. От этого сделалось ещё приятнее, и он рассказал ей все. Все как было на самом деле. Через двадцать лет совместной жизни рассказывать жене все как было на самом деле — это настоящее счастье.

Они сидели на кухне, пили водку, говорили о сексе, об изменах, о любви, и было уже четыре утра, и спать совершенно не хотелось. Редькин полностью и окончательно отогрелся.

* * *

Но самое любопытное, что и эту трогательную историю Вербицкий выслушал со вниманием. Не перебивая, словно был теперь их семейным психоаналитиком. А впрочем, в стенах Центра содействия браку и репродукции (так, что ли?) подобные истории считались, поди, делом житейским. Однако в итоге юрист от Бога, верный себе, выделил главное и задал ключевой вопрос:

— Так и что же за семинары такие вел Меуков, из-за которых его жена бросила?

А семинары-то были примечательные, и подробно рассказала о них Редькину опять же сама Серафима, как раз в тот вечер. Что называется, к слову пришлось. Тематика занятий бывала различной: «Постижение коллективного космического разума», «Укрощение энергии кундалини», «Обучение сознательному холлотропному дыханию», ещё пятнадцать-двадцать вариантов. А суть всегда оставалась одна. В шикарном подмосковном доме отдыха собирались молодые люди, страждущие приобщиться к великим тайнам древнего знания и платившие за оное приобщение немалые деньги. Молодым людям читались лекции о всяких мудреных премудростях и, конечно, о сексе — с демонстрацией картинок, фильмов и даже отдельных позиций на специально отобранных моделях, то есть живых людях, как мужеского, так и женского полу. Короче возбуждали всех присутствующих до крайней степени озверения а под занавес объясняли, что основная задача обучающихся — подавить в себе либидо, то есть, говоря по простому, похоть — и трансформировать сексуальную энергию в иную форму — интеллектуальную, физическую, творческую. Задача эта, вещал Меуков, благородная и очень непростая. А дабы неповадно было обманывать Учителя, бытовала система взаимной слежки и доносов. По неписаному уставу семинарского сообщества, нарушившие клятву платили штраф в размере полной стоимости обучения (баксов триста, а то и четыреста) и покидали дом отдыха немедленно. Нарушителями считались как вступившие в половое сношение (в любой форме) так и мастурбирующие. Нечего и говорить, сколь велик был дополнительный и никем не учтенный доход Меукова на подобных мероприятиях.

А к тому же, Сима не без оснований подозревала, что верный традициям знаменитого гуру Махариши, призывавшего в свое время к воздержанию абсолютно всех, кроме себя, Меуков тоже не считал нарушением клятвы половые контакты с Учителем, особенно если в них намеривались вступить красивые юные девушки. Так что у женского пола на семинарах Меукова обнаруживалось явное преимущество. Ходили, кстати, слухи, что и мужчина мог удовлетворить сексуальные потребности тайно и без позора, вот только ему, слабому духом, обходилось это в кругленькую сумму — от двукратного до пятикратного размера штрафа — в зависимости от ситуации. Ибо сказано: «За грехи да заплачено будет страданием». А деньги потерять — разве это не страдание?

Трудно было сказать, что обижало Симу сильнее — регулярные измены Эдмонда (не доказанные, впрочем), или скрываемые от жены деньги, которые греб он на эзотерических подмосковных оргиях, как видно, лопатой.

Вербицкого, безусловно, второе заинтересовало намного сильнее.

— Чудненько! — подытожил он. — Первый раз в жизни встречаю такую лирическую порнотень.

Майкл умел давать необычайно тонкие и точные определения жизненным ситуациям. Особенно в тех случаях, когда они вызывали у него живой интерес. — Видать, неплохие бабульки зарабатывал этот ваш Мурлыкин. А вы и не поняли с кем связались… Опять же — как его убили, вспомните на секундочку. Или я не успел вам рассказать? Ребята с Петровки утром мне доложили. Это же не просто кино — это полнейший кордебалет в сметане! Или, как говорит один мой знакомый альтист, штрудель по-венски до-мажор. Представьте, вашему приятелю всаживают пулю в лоб из самодельного револьвера калибра пять и шесть, а вместо контрольного выстрела, который был уже абсолютно не нужен, кстати, разносят башку простым кирпичом. Не знаю, может, у древних индусов было принято убивать именно так, но в Москве за последние сорок лет подобное впервые, если верить сводкам МВД… — И что это значит? — ошалело спросил Редькин. — Если б я сам понимал! — скромно улыбнулся Вербицкий и добавил с непонятной интонацией: — С этаким знанием стоило бы уже сидеть не здесь, а руководить издательством «Смегма» (или как его там?), а заодно и центром порнопсихологии… Я между прочим, серьезно говорю. Там у ребят бизнес солидный, нутром чую — это вам не новехонькие «нивы» старыми «волжанками» шарашить! Но связь есть: кирпичом по простреленной голове, машиной по машине — шизуха и там и там.

Редькин поморщился от этого черноватого юмора, но суть воспринял правильно. — Хорошо, — сказал он, — если история с Меуковым действительно поможет нам во всем разобраться я, наконец, перехожу к главной части рассказа. К тому единственному случаю, когда мы лично общались с этим невинно убиенным.

Человека ещё даже не похоронили, а они с Вербицким устраивали своего рода пляски на гробах. К добру ли это — такой легкомысленно ироничный стиль разговора? Но уж сходить с ума — так широко, по-нашенски. К добру ли были все те звонки с тяжелым дыханием в трубку? А металлический грохот в ночи под окнами? К добру? И пусть сегодня Меуков назван врагом условно, но если чувствуешь себя благородным героем, этаким Дон Кихотом, то и с ветряной мельницей поединок будет настоящим. В данном случае стратегию предстоящей битвы следовало разрабатывать именно по шизоидным правилам. Эдмонд Меуков не из тех, кого можно умертвить простым выстрелом, даже с кирпичом вдогонку — от такого чудодея обязательно останется какое-нибудь астральное тело, или возникнет новая аватара. Да, в этой инкарнации Меуков свое похоже отмеукал, но кто ж его знает, сколько у него жизней — две или целых девять? И против всей этой чертовщины обычные методы не годятся — тут нужны правильные заклятья, чеснок, святая вода, осиновые колья, серебряные пули… Что там еще? Вспоминали все втроем, и от игривых шуточек развеселились сверх всякой меры, как дети. Что это было? Временное групповое помешательство? Да нет, партию вел все-таки Майкл, а он себя контролирует и в выкладках ошибается редко, значит, так и надо было…

* * *

Историческую встречу Эдмонду и компании назначили в тихой конторке Артема — того самого торговца пивом, который позднее «Китайскую астрологию» Редькиным подбросил. Нет, Меукову назначили не встречу, а рандеву. Тимофей так и сказал по телефону, упиваясь собственным остроумием: — Дорогой друг! Я назначаю вам рандеву в двадцать нуль-нуль.

То есть дословно повторил фразу Симы, хотя Меуков вряд ли мог оценить это — ведь не прослушивал же он её телефонные разговоры. Скорее уж мысли читал. В телепатию Тимофей, конечно, не верил, но то что конкурент его о чем-то догадывается, почувствовал ещё на расстоянии. А уж когда лицом к лицу сели, Редькин всеми фибрами ощутил явное свое превосходство, как молодой любовник перед мужем-рогоносцем. И какая разница, что Меуков давно не муж, а грехопадения как такового не было — натуральные козлиные рожки зримо прорисовывались над головой хваленого психолога.

А скромный офис Артема располагался на Садовом кольце между Курским и Таганкой в весьма примечательном месте — во дворе дома, выходящего углом на набережную Яузы, того самого, где с девяностого года висит печальная доска в память Андрея Дмитриевича Сахарова. Кратчайший путь к Артему и пролегал аккурат через сквозной сахаровский подъезд, ещё хранивший, казалось, в своих углах мрачные воспоминания о дежуривших здесь днем и ночью гэбэшных дятлах. Да и сам дворик был весьма специфическим. В направлении четырехэтажного флигеля какого-то азотного НИИ вели тропинки и лесенки, сбегавшие все ниже и ниже, а если ехать на машине, так к обшарпанному подъезду, возле которого парковался вечно старенький заслуженный «каблучок», громыхавший ящиками с пивом, спускаться приходилось по натуральному серпантину южного образца, и спускаясь, аккуратно притормаживать на поворотах жутко разбитой дороги и удивляться без устали, какие же странные места можно обнаружить в самом центре Москвы. Вряд ли стоит объяснять, что никаких фонарей на серпантине этом отродясь не имелось и по темному времени объезжать жуткие ямы и колдобины было особенно романтично.

Редькин долго объяснял Бурнашову, куда именно надлежит прибыть, и вовсе не был уверен, что тот достаточно хорошо понял, тем более, что не водил сам машину. Однако выходить на Садовое встречать конкурентов, почти врагов, было методологически неверно (все любимые словечки Майкла оказывались необычайно заразительными, а он, судя по всему, знал об этом и не воспринимал цитирование как подколку). В общем, Редькины вместе с Артемом сидели и ждали этих чудаков. Артем был спокоен как танк, а Тимофей и Маринка нервничали крепко.

С опозданием всего на три минуты на серпантине появились огни фар. Один поярче, другой помутнее, и Редькин сразу понял, что это именно они. В почти кромешной темноте из четырех дверей трепаного «жигуля» одновременно вывалились четыре фигуры, показавшихся сослепу массивными, и вдруг, на какую-то секунду Редькину стало невыносимо страшно. Модное слово «разборка» облекалось в реальную форму, мерещились уже пушки с глушаками, удавки и прочая киношная жуть. Но когда прибывшие чудаки шагнули в круг света перед подъездом, стало ясно, что бояться решительно нечего. То есть даже наоборот. Маринка после не раз и не два повторяла, что только полные придурки могли согласиться приехать в такое место по доброй воле без оружия и охраны, не наведя толком справок, с кем имеют дело. Ну, просто грех было не отметелить таких чайников, не отнять у них все карманные деньги и не угнать машину! Но Редькин с Артемом этот грех на душу взяли.

Собственно, Артем-то что? Он откровенно развлекался — не каждый же день наведываются в офис такие забавные клиенты. Предельно добродушный парень, зла он никому не желал и не делал, но любил потрепаться о наездах и вышибании денег, о пристегивании наручниками к батарее и засовывании паяльника в задницу. На лохов подобные разговорчики производили впечатление, особенно вкупе с выдающимися физическими данными Артема — рост под два метра и вес килограммчиков сто тридцать без особых избытков жира. Впрочем, на этот раз прямые угрозы не понадобились. Артем после объяснил: «Убогих обижать нельзя — это грех большой. Они вон от одной моей рожи в штаны наложили!» Он, как всегда, преувеличивал, но в сущности роль туповатого амбала сыграл хорошо. Щуплый Редькин по контрасту давил гостей интеллектом, а Маринка создавала элемент тайны столь необходимый в общении с настоящими шизами.

В общем, переговоры начались что надо — по люксу. До прямых выяснений, кто кому сколько должен дело так и не дошло, потому что долгов никаких ни одна из сторон за собой не признала. Зато дошло до вполне серьезного обсуждения подачи кассационной жалобы в Международный Суд в Гааге. Для Меукова, похоже, Гаага была местом более близким, чем Курский вокзал. Редькин даже не удержался и изысканно пошутил:

— Все говорят, Гаага, Гаага, а я как не поеду в Гаагу, все попадаю на Курский вокзал!

Помнил ли кто-нибудь, кроме него и Маринки, знаменитое начало «Москвы-Петушков», осталось неясным, но Меуков явно обиделся и благодаря этому сползание разговора в окончательный маразм было предотвращено. Еще раза три прошли по замкнутому кругу (— Кто издал книгу? — Знаю, но не скажу. — Кто возместит нам убытки? — Есть разница между убытками и недополученной прибылью. — Но мы запрещаем вам торговать нашей книгой. У нас эксклюзивные права на нее. — Запрещать могут официальные органы. — Значит подключим. — Подключайте. Я заплатил за книгу, и если не буду продавать, вот тогда действительно понесу убытки. Я понесу…)

Наконец, не выдержал Артем. — Мужики, — сказал он, — я Тимофея знаю давно. Он книжками торгует честно и культурно, не хуже, чем я пивом. Значит, давайте договоримся по-простому. Ту партию, которая у нас осталась, мы спокойно сливаем по традиционным каналам, потому что… Да потому что нельзя быть красивой такой! Товар, за который уплочено, должен уходить своим порядком — это закон, мужики. Тут хоть в Гаагу поезжай, хоть в Папуа Новую Гвинею. А вот следующую партию он у поставщика брать не будет, раз уж вам это так неприятно. Правда, Тимофей?

Редькин истово кивнул, ничуть не покривив душой перед Богом, так как никакой следующей партии просто не существовало в природе. Была теоретическая возможность допечатать тираж. Но в сложившейся ситуации только сумасшедший рискнул бы так нарываться…

В ответ взял слово печальный задохлик Бурнашов, но у него только голос был непропорционально солидным, а смысл сказанного тихо растаял в наступившей за этим тишине. Бледный парень, условно названный водителем, бешено вращал выпученными глазами, как наркоман за полчаса до начала ломки, и способен был разве что подвякивать. Свита явно рассчитывала на колдовскую силу своего шефа. Наиболее болтливым оказался четвертый участник рандеву, представившийся как зав. отделом распространения издательства «Прана» — нечесаный, неумытый какой-то, в жутко мятых, заляпанных грязью брюках (а ведь в машине вроде ехал!) и патологически тупой человек. Этот свято верил, что для книжной торговли достаточно знания арифметики в объеме трех классов средней школы. Редькин не стал разуверять его. Предпочел нарисовать на скорую руку цветистую схему производства и реализации пиратских изданий Чиньо, несказанно поразившую воображение этого великого книжника. В условной схеме, сочиняемой на ходу, упоминались захолустные города ближнего зарубежья, несуществующие фирмы с милыми названиями вроде «Красная нирвана» или «Мальтийский крест» (Боже, при чем здесь кинематограф?!) и невероятные имена типа Евдоким Коринфаров и Маланья Бурлескова. Книготорговый тупарь скрупулезно записывал в свой блокнот всю эту вдохновенную ахинею, а Редькин только молился всем богам, как бы ему не расхохотаться в самый неподходящий момент.

Вот, собственно, и все, что реально произошло в тихом офисе торговца пивом Артема на безумном рандеву с Меуковым. Но это так сказать в зрительно-слуховом ряду. В сфере же астрально-психологической бушевали намного более сильные страсти. Да, Редькин блестяще обманул Меукова и его шизов (даже водитель был у них явно не в себе). И, разумеется, все претензии материального порядка были решительно отклонены за отсутствием состава преступления — но не в этом же было дело, и теперь, спустя полгода, оно стало особенно ясно. Ведь сильнее всего запомнилось, как Эдмонд пялился огромными по-детски голубыми глазищами на Редькина и отдельно на Маринку (на Маринку, пожалуй, даже больше). Похоже, он искренне верил в свою гипнотическую силу. На Артема, кстати, Меуков поглядывал лишь искоса — сообразил все-таки, что этот буйвол никакому гипнозу по определению не подвержен. А вот Маринка включилась в игру всерьез и строила Меукову глазки, и ноги крест накрест перекладывала а ля Шэрон Стоун из «Основного инстинкта», благо в юбке была, а не в джинсах, в общем, сбивала проклятого колдуна с панталыку. «Я ему за Серафиму отомстила, ну то есть за тебя, — сбивчиво и чуточку бестолково объяснила потом Маринка, но Тимофей-то понял. — Вот хочешь верь, а хочешь нет, но в какой-то момент он руку в карман брюк запустил и как бы невзначай свое хозяйство в трусах поправлял. Проняло, значит». Может, Маринка и переоценивала свои чары, но вообще-то в сумасшедшей этой истории Редькин готов был поверить во что угодно.

Потом шизы уехали. Артем немедленно закурил (Меуков слезно просил при нем не дымить) и предложил выпить пива. За счет заведения, разумеется. Пиво оказалось хорошим, настроение — и того лучше, в общем, день закончился на сугубо мажорной ноте.

— Возможно, именно ноте «до», — добавил в завершение Редькин, — ноте, соответствующей штруделю по-венски.

Вербицкий улыбнулся, по достоинству отмечая цепкую память клиента, и сделал вдруг неожиданный вывод. — Вы тогда неверно поступили, ребята. Нельзя было их просто так отпускать. — Почему?! — обалдела Маринка. — Потому, — сказал Вербицкий, — Если партнер дает слабину, с него надо брать максимум. Надо все выжимать, до последней копейки… Ну, да ладно. Что теперь говорить…

«Что-то случилось с Вербицким», — подумал Редькин.

Он, помнится, ещё от Константина слышал неоднократно цитируемое изречение Майкла: «Никогда нельзя выжимать последнюю копейку — жадность до добра не доведет». Что же это случилось с ним?

А Майкл помолчал, взял трубку телефона, позвонил куда-то, бросил пару ничего не значащих фраз тихим голосом и грустно констатировал: — Ну вот, теперь вашего Кусачева найти не могут.

— В каком смысле? — удивился Редькин.

— В самом прямом. Скрывается он.

— А Игорь? — спросил Редькин с надеждой.

— Игорь — тем более. Он уже третий день в бегах.

— А деньги? — вырвалось у Тимофея.

— С деньгами-то как раз все в порядке. Шефы вашего удальца над этим вопросом работают, и сроки выплаты скоро будут согласованы, вот только дело уж больно запутанное. Чересчур запутанное, — решил уточнить Майкл.

* * *

А Кусачев ни от кого не скрывался. Для него в тот момент это было уже чуточку слишком сложно. Вечерний выпуск любимого Маринкой «Дорожного патруля» внес ясность в ситуацию. Юный Кусачев был с утра пьян, плохо закрепил машину на подъемнике, и оказался задавлен насмерть старым «уазиком», который чинил на родном сервисе. И как это возможно? Несчастный случай. Такой вывод сделала опергруппа, прибывшая на место происшествия и вместе с ней лихие корреспонденты с ТВ-6. А Редькиных обоих как ошпарило. Ну, скажите, кто бы на их месте в несчастный случай поверил?

— Слушай, — выдохнула побледневшая Маринка, — не надо мне никаких денег. Давай просто прекращать всю эту бодягу.

И добавила совсем уж глупо:

— Жить-то хочется.

Редькин в принципе был согласен, но промаялся весь вечер в сомнениях. Только ночью, часа в два накрутил заветный номер. Вербицкий разрешал звонить ночью. Утром — ни за что, а ночью — пожалуйста.

— Майкл, ты слышал, что Кусачева убили?

— Я слышал, что Кусачев погиб, — осторожненько так поправил Майкл.

— Но мне не надо никаких бабок по этому делу! — с сердцем выпалил Редькин. — Я снимаю задачу! Слышишь? Извини, Майкл.

Вербицкий очень долго молчал. Словно выжидал новых истерических всплесков. Потом спокойно начал комментировать:

— Ты готов меня выслушать? Тогда слушай. Первое. Никогда не произноси таких слов: «мне не надо денег». На первый раз прощаю, а в следующий действительно не получишь ни цента. Второе. Убийство Кусачева ещё надо доказать, и это не твоя забота. Наконец, третье. Если я занялся каким-то делом и ни от кого не получал аванса, я как правило решаю сам, продолжать мне им заниматься или нет. Твое дело меня заинтересовало, и я буду продолжать, что бы ты мне сейчас не говорил. Андестэнд? А тебе просто надо отдохнуть от всей этой чехарды. Плюнь на милицию и ГАИ. Плюнь на Мурлыкина и бандитов. Займись своими книжками. Тачкой своей займись, сделай из неё конфетку. Я тебе как другу советую.

Маринка прижала ухо к трубке с другой стороны, ловила каждое слово Майкла и с энтузиазмом кивала. А когда Тимофей дал отбой, сказала почему-то шепотом:

— Он прав. Пусть занимается! А мы давай плюнем на все.

* * *

Плюнуть на все оказалось не просто, но на многое плюнулось автоматически. Поездка на дачу своим ходом на два дня прошла тихо-спокойно. Вере Афанасьевне наплели, что «Москвич» уже продали сдуру, а «Тайгу» как раз на техобслуживание поставили — дешевый вариант подвернулся. Если б она ещё понимала в этом что-то! Первый шок от случившегося Редькины уже пережили, настроение было нормальное, к тому же соскучились по своим, то есть Маринка по матери, Верунчику и внучке Дашеньке, а Тимофей просто по любимым местам, по тишине, по возможности не вздрагивать от телефонных звонков, может быть, чуть-чуть и по зятю Никите, с которым приятно было хлопнуть по пивку да поговорить за жизнь. Редькин пивко, конечно, водочкой догружал — иначе кайфа никакого, а зять-спортсмен был в принципе не пьющим — только в жаркий день и позволял себе баночку-другую хорошего пива (говорил, от этого мускулы лучше растут). Словом уик-энд на даче как-то всех успокоил, и в Москве Тимофей с Маринкой с новыми силами принялись за работу. Вербицкому нарочно не звонили, и он их не трогал. Бурцеву звонили регулярно, ездили к нему, уточняли детали, кое-что и впрямь приделали к машине нового, чего раньше вообще не было — подкрылки, магнитолу, фаркоп, звукоизоляцию полов, обогреватель заднего стекла… Конфетка не конфетка, но чтобы все как у людей. И никто их не беспокоил, никто больше не звонил по поводу разбитой «Нивы» и убитого Меукова, жизнь текла строго по сценарию Майкла.

Один раз только Редькин от сценария отклонился. Это уж перед самым сентябрем было. За обедом выпили по случаю пятницы, он расслабился, а Маринка к подружке ушла до ночи. Редькин почитал чуток, но начало в сон клонить, он включил компьютер, поиграл в «Супаплекс», ещё в какую-то ерунду, потом полазил по деловым файлам — любил иногда документы в порядок привести, вспомнить каких-нибудь контрагентов из прошлого, бывало даже интересные бизнес-проекты таким образом рождались. Но сейчас родилось другое: необъяснимое желание позвонить Симе Кругловой. Благо Маринки дома нет. Во глупость-то! Он же ничего не скрывал тогда, да и с какой стати звонить, по какому поводу? Уж лучше тогда этой позвонить — соседке Юле с ирландским сеттером! Ассоциация сработала примитивно сексуальная, и он тут же одернул себя. Юлька — это про другое, Юлька — это как фея из сказки, нужен он ей, старый козел! Тут же вспомнилось, что и в Москве её нет, Маринка же собиралась с отцом Юлькиным связаться, с полковником милиции. На предмет все того же дела, да они всей семьей куда-то в Европу отдыхать укатили. Мысли снова вернулись к Симе, телефон искать не пришлось, он был тут же, в компьютере, и трубка лежала рядом.

Оказалось, как раз девятый день. Это уж он потом сообразил. Серафима к телефону подошла сама и сразу. А голос странный такой — пьяная, что ли? Вроде не пьет она, если он правильно помнил…

— Сима, здравствуйте, это Тимофей. Мне, право, неудобно, но хотелось услышать именно от вас, что же все-таки случилось с Эдмондом…

— Тимофей? Редькин?! — неуемный восторг по ту сторону провода. — Дорогой! Милый! Приезжай же ко мне скорее! Приезжай! И я тебе все расскажу. Слышишь, милый? Ало! Ало!

Тимофей бросил трубку, как змею.

«Вот уж действительно, с шизами свяжешься — сам таким станешь!»

Первым желанием было — позвонить Вербицкому. Потом одумался: а что он скажет? Информация-то неконструктивная. Может, ещё поделиться с Майклом своими хрупкими мечтами о девушке Юле? Ну тогда уж надо все самое сокровенное в одну кучу валить: и как у них с Маринкой с некоторых пор в постели не все ладится, и как Тимофей по утрам горькую пьет, когда уж совсем невмоготу, и как однажды спьяну под душем онанизмом занимался, потому что порнухи насмотрелись, а супруга, увлекшись вкусным коктейлем, перебрала малёк и ни на что уже не годилась… Редькин представил себе как выдает подобный текст Вербицкому, особенно красиво, если по телефону и ночью, в тот же миг окончательно протрезвел и решил, ни с кем не советуясь: не будет третьего безумного рандеву, ни к какой чокнутой Серафиме ни за какие коврижки он не поедет. Все.

* * *

Но дело-то этим не кончилось. Судьба наказала Редькина за грешные мысли и глупый звонок.

В тот же вечер Майкл позвонил сам.

— Слышь, Тим, до ноября можешь успокоиться, а где-то после пятнадцатого они рассчитаются, и ты получишь свои три с половиной. Я столько обещал?

— Ты обещал две с половиной, — нерешительно проговорил Редькин.

— Правильно, но я же говорил, что может быть больше. А я ничего зря не говорю. И второе. Игоря нашего пристрелили. Но это не имеет к тебе ровным счетом никакого отношения. Запомни. И не надо психовать. Если б узнал не от меня, дергался бы только сильнее. Правильно?

— Правильно, — прошептал Редькин через силу.

— Что ты там лопочешь еле слышным голосом? — возмутился Майкл. — Я же велел не психовать. На той неделе заезжай ко мне. Коньячку попьем, поговорим спокойно…

— Спасибо, — проговорил Редькин чуть громче.

К Майклу он не поехал, конечно, не до того стало, но Маринке про звонок рассказал — утаивать просто опасно было, и они уже вдвоем всю ночь измышляли гипотезы одну другой страшнее. Что ни говори, а ещё один труп на пути четы Редькиных появился. Случайность, не случайность, но невольно задумаешься: ох, как-то не так живем, ох, не так! А Тимофею особенно тяжело было. Ведь хватило же ума о разговоре с Кругловой не рассказывать — пожалел Маринку — но сам-то только и думал об этом. Все думал и думал.

Глава пятая. Новая жизнь

А потом все как-то утряслось. Затихло как-то, забылось в суматохе будней. Привезли с дачи всю шумную ватагу домочадцев, перед этим получили из ремонта любимую «Ниву», машина выглядела краше прежнего. Не грех стало рассказать Вере Афанасьевне всю правду об аварии. Теща поохала, поахала, но даже валокордина пить не стала — чего уж теперь! Дело прошлое, слава Богу закончилось все. В суд даже она обращаться не советовала, хотя и была человеком, безусловно, старой закалки. Но, как показывает практика, после перестройки годочков пять в России поживешь — и от любой закалки ни шиша не останется, только глубоко запрятанный страх, да безразличие к чужим проблемам. Не трогают тебя, и радуйся, а уж на помощь — надеяться забудь. Конечно, всех подробностей Вере Афанасьевне не изложили. То, что про Меукова, её вообще никак не касалось — и раньше и теперь, а про местных бандитов, которые зарвались и были сурово наказаны, сообщить пришлось. Жутковатая история для пожилого человека, но что поделать, среди них, пожилых, местные новости, быстрее, чем среди молодежи распространяются, все равно ведь узнает, так уж лучше поначалу самим, в семейном кругу обсудить. Еще раз теща поохала-поахала. Но зато лишь яснее сделалось, что в суд подавать не только не за чем, но и не на кого.

Начались трудовые будни. В «Ниву» при сложенном заднем сидении влезало до семидесяти полновесных пачек, правда, при этом на поворотах подкрылки начинали чиркать по колесам, но все равно здорово — «Москвич» никогда больше пятидесяти пачек не тянул, да и сорок грузить в него было уже страшно. На грузоподъемность и ходовые качества удар никак не повлиял, а что касается товарного вида, Валька Бурцев со товарищи сделал все, что мог и даже немного больше. И за что он так проникся к прижимистому Редькину? Некоторый свет на эту загадку пролил сам Бурцев, когда они расставались. Руку пожал, улыбнулся:

— Ну, дорогу теперь знаешь, приезжай еще. И дай Бог, чтобы только на замену колодок и масла! — а потом вдруг добавил, словно все время не решался, а теперь, при последнем разговоре — уже деваться некуда: — Слушай, Тимка, а ты не знаешь такого человека по имени Давид Маревич?

Тимофей напряг извилины, на раз не вспомнил и решил уточнить:

— А он кто?

— Журналист, — сказал Валька, — бизнесмен, вроде даже писатель, в общем из ваших кругов — это точно.

На сервисе Бурцева любили клиентов из мира творческой интеллигенции, со вниманием выслушивали всякие байки о знаменитостях, задавали массу вопросов, пытались понять, чем живут люди искусства, изобретали всем клички, которые, поизносились с теплотой и гордостью. Бурцева посещали, например, Скульптор, Переводчик, Циркач (на самом деле администратор в цирке), Режиссер (в действительности помреж с «Мосфильма»), и вот теперь появился Издатель, то есть Редькин. А у пресловутого Маревича кличка была — Писатель. Но Тимофей так и не сумел вспомнить никакого Давида.

— Думаю, мы с ним все-таки не знакомы, — заключил он.

— Странно, — сказал Бурцев. — Я был уверен что ты его знаешь. Вы даже похожи чем-то…

«Ну и логика!» — удивился Редькин.

И тут Валька неожиданно сообщил:

— Его убили в девяносто первом. Говорят, гэбэшники…

Тимофей вздрогнул: опять накатывала шиза. Кто ж это о мертвых в настоящем времени расспрашивает? А потом лепит две фразы рядом: «вы похожи» и «его убили». Спасибо на добром слове, Валя!

Но он, конечно, смолчал. Проговорил только:

— Поеду я. Пока.

И услышал в ответ:

— Ладно, бывай здоров.

Вот такой нелепый разговор. Ну, а по дороге домой мысли опять переключились на проблемы чисто автомобильные.

Внешний вид как ни вылизывай, а после удара машина все равно будет ржаветь быстрее. Года на три бы хватило — и хорошо, а там они обязательно на новую денег наскребут, не зря же пашут, как бобики, да ещё и квартиру сдают, теснятся тут всем кагалом…

Впрочем, когда Редькин заглядывал вперед именно на этот срок — три года — и получался ровно 2000-й — магия немыслимо круглого числа вызывала странное ощущение: то ли все у них будет прекрасно, как в сказке, разбогатеют, миллионщиками станут непонятно с какой радости, то ли… То ли вообще ничего не будет. В каком смысле ничего, Редькин объяснить не мог, но ощущение возникало очень яркое, стоило лишь закрыть глаза и увидеть в ночном небе огромные полыхающие цифры. В каком-то давнем фильме он видел, как встречали подобным образом наступление двадцатого века. Тогда, между прочим, тоже хватало идиотов, считавших первым годом века 1900-й и радовавшихся круглому числу больше, чем действительному началу столетия.

Да, не случайно занялся Редькин эзотерической литературой, не случайно любил авангардную прозу, тянуло его, постоянно тянуло на всякую чертовщину, но в жизни-то, в быту был он полнейшим прагматиком и циником: женился вполне буднично, хоть и рано, институт закончил технический без всякой романтики, работал на скучном ящике как все, комсомольцем был и голосовал как все, в итоге бизнесом занялся — тоже как все. За что же ему именно такая чертовщина на голову свалилась?

Вопрос не переставал мучить. И его, и Маринку. Маринка ведь тоже не семи пядей во лбу была, скромно мечтала о благополучии, спокойной жизни, иногда — нескромно — о богатстве, о красивой жизни. Но это же не грех! Так за что?

Но поскольку на подобные вопросы ответов, похоже, не существовало в принципе, Редькин попытался найти разгадку некоторых тайн попроще. Деньги — понятно — это забота Вербицкого, решили уже, но простое человеческое любопытство тоже ведь куда подальше не засунешь. Даже если их, редькинским жизням ничего не угрожает (хотя и это сомнительно), нераскрытые секреты, к которым ненароком прикоснулся, очень и очень мешают жить.

Поэтому Тимофей, не спрашивая позволения у Майкла, попытался выяснить по своим каналам, какое же серьезное дело заставило Меукова искать Редькина за день, а то и за час до смерти. Выяснил. Через Беню Калькиса и его друзей на книжном рынке. Беня, кстати, все простил Тимофею. Деловое сотрудничество выше всякой фигни! Ну, ещё бы: он же надеялся с Редькина новых денег слупить. И не зря надеялся. Под обещание интересной рукописи Тимофей ему пересчитал коэффициент трудового участия, и разошлись компаньоны полюбовно, а заодно как бы невзначай поговорили о старом наезде и новых звонках Бурнашова и Меукова, о дурацкой гибели последнего.

Калькис знал немного, питался слухами. Но говорили повсюду упорно, что Эдмонд в своем эзотерическом рвении наступил на хвост некой тибетской секте, пострашнее всякой аум-сенрикё. Убирали его по заказу оттуда, однако руками местных дешевеньких шалопаев. Шалопаи, понятное дело, давно уже где-нибудь на свалке валяются, и птички их доедают. А на заказчиков милиция никогда в жизни не выйдет, потому что, во-первых, Меуков для МВД никто, а во-вторых, тибетские ламы московскому ОМОНу явно не по зубам. Редькин посмеялся доброй шутке и мысленно поделил это все на восемь, зато слово за слово выяснил, что аккурат в день убийства Меукова переполошившийся Бурнашов обзванивал всех близких и дальних знакомых, так как шеф ещё накануне пропал бесследно.

Вот и выяснилось главное для Тимофея — без всякой мистики. А на квартире у Меукова сидела в тот день его постоянная пассия — девка абсолютно чеколдырнутая, она ещё и не такое по телефону сказануть могла, так что Редькин почти угадал в тот раз. Она Меукова и обнаружила первая, выйдя на минутку за сигаретами. Ведь Эдмонда убили в подъезде собственного дома днем, а где он ночь провел, для всей безумной тусовки осталось полнейшей тайной. Редькин подозревал почему-то, что у Серафимы или, во всяком случае, та должна была знать, но вслух при Калькисе имя Кругловой называть не стоило. Этот свой контакт Редькин нигде светить не хотел.

Прямо скажем, к воротилам автосервиса, угонщикам и перекупщикам машин история с Меуковым никакого отношения не имела. И слава Богу: эту чепуху пора уже было выбрасывать из головы, но как отдельная тайна и она не давала покоя несчастным пострадавшим супругам.

Вербицкий, конечно, продолжал отрабатывать свою версию, даже денег обещал, хотя странная затянутость сроков и порождала некое ощущение эфемерности. В любом случае, Редькин вдруг решил, что имеет смысл покрутить ещё какой-нибудь вариант расследования. Что, у них знакомых мало? Правда, конкретно в ментуре, как назло, никого. Проще на КГБ и ГРУ выруливать, но, пардон, кому в этих серьезных конторах может быть интересно автомобильное жулье, пусть даже безжалостно убирающее друг друга с дороги из-за достаточно мелких денег? Эх, да это теперь и для милиции не событие! Люди обнищали и озверели, иные готовы идти на убийство за полштуки баксов, иные просто ради удовольствия…

И все-таки милицейские дела надо крутить через милицию. Тут же вспомнился Юлькин отец. Вместе с ним вспомнилась и Юлька.

И вот, когда всплыл в памяти чудный девичий образ, Тимофей сразу понял, что безумно соскучился. Ведь обитает где-то рядом — почему они не встречаются? Непорядок! Ритм жизни, что ли, не совпадает? Так ведь у Маринки же телефон записан. Он тогда пытался запомнить, запомнил даже, но вылетело, конечно, из головы. Однако у Маринки точно записан…

— Мариш! А чего ты Юльке все никак не позвонишь?

— Какой Юльке? — искренне не поняла жена.

— Ну, этой, с ирландским сеттером и полковником милиции.

— А-а! Так ты же сам сказал, что это все фигня. Еще тогда. А теперь — тем более ни к чему. Ты чего же, хочешь деньги с двух сторон получать: пусть и бандиты и менты одновременно вышибают? Так не получится.

— Ну, во-первых, ещё неизвестно, что нам Майкл вышибет и когда. А во-вторых, я просто справки собираюсь навести. Ну, интересно мне, что за ерунда такая происходит! Можем мы воспользоваться случайным знакомством и пополнить свой жизненный опыт?

— По-моему, это глупость ужасная, но если хочешь, сам и позвони.

— А это не будет выглядеть по-дурацки, ты же с ней разговаривала?

— А ты где был?

— Я рядом стоял, но я был в шоке и ничего не слышал.

— Тимка, но я же так не люблю звонить малознакомым людям! Я не знаю, кто там подойдет… Ну тебя с этой Юлькой, не порть мне настроение.

— А то я люблю звонить малознакомым людям!

Тимофей цеплялся за последнюю возможность увильнуть от того, о чем в действительности мечтал. Почему-то казалось очень важным сделать первый звонок Юльке лично, в этом ощущалась очумительная, щемящая душу романтика даже не студенческих, а школьных лет, и Тимофей усердствовал. Он должен был скрыть от жены это свое желание. Скрыть, непременно скрыть! СКРЫТЬ!

— Хорошо, — сказал он. — Я звоню Юльке, но тогда ты будешь звонить Элеоноре Борисовне!

— Ах, ты мне ещё и угрожаешь! Ладно-ладно. Вот тебе моя записная книжка — там есть все: и Юлька, и Элеонора, и даже Ефим Маркович.

Ефим Маркович был старый книжный волк, которому время от времени приходилось звонить, но на любой сделке он Редькиных ухитрялся облапошить, ну, хотя бы на капельку, это раздражало обоих, и вину традиционно вешали на того, кто первым начинал переговоры, так что Маркович считался явно пострашнее простой зануды Элеоноры — сотрудницы филиала шведской фирмы, поставлявшей в Москву качественные сорта бумаг.

Редькин изобразил обиду и пошел звонить. Цель была достигнута.

Ха-ха! Как он был наивен! Никто не ответил по набранному номеру. Бывает.

Но никто не ответил по нему и на следующий день, когда Тимофей уже тайно звонил Юльке с книжного склада Жорика, и ещё через день, когда он звонил просто из телефонной будки. Редькин страдал, как юный влюбленный, он в искреннем отчаянии не знал, что ему дальше делать и как вообще жить. Он будто всей кожей ощущал, что Юлька где-то здесь, рядом, но не знал, где именно, не встречал её ни разу и мучился. Подкарауливать специально? Во-первых — опять же где? А во-вторых, это уже полный бред. Господи, но неужели возможно в тридцать восемь лет вот так втюриться?! С первого взгляда, в суете, и со странной паузой в добрый месяц. Он уж решил было провести серьезный поиск по милицейскому адресному СD-рому, обещанному одним приятелем — в наше время штука не Бог весть какая дефицитная. Однако искать в Центральном округе девушку Юлю примерно восемнадцати лет без фамилии — работища адская. Он не успел этим заняться. Все получилось по-другому.

* * *

В самом конце августа преставилась на даче их старая пуделиха или, как любил говорить Верунчик, пуделита Соня. Дочку Редькиных звали Вера, однако устоявшееся детское прозвище требовало глаголов в мужском роде — так и повелось в семье говорить. Раньше пуделей было два, но молодая собака отошла в мир иной годом раньше из-за внезапной ужасной болезни — какая-то там дисплозия, крайне редко встречающаяся у пуделей. Тимофей точно не запомнил, как эта гадость называлась, вникать не хотелось, но на уколы возил животное исправно, пока это имело смысл, и расстраивался вместе со всеми ужасно. Дряхлая облезлая Соня в одиночестве сильно затосковала, и старение её заметно ускорилось. В общем, на начало осени Вера Афанасьевна, всю свою жизнь проведшая с собаками, оказалась без братьев наших меньших в дому и тихо, но глубоко переживала. Родные боялись её о чем-то спрашивать, к чему-то подталкивать — ждали самостоятельного решения. Ведь сразу после смерти как-то не принято нового друга заводить. Однако Вера Афанасьевна продержалась в своей тоске недолго — недели две. И однажды, придя из магазина (видать, насмотрелась на соседских зверушек), заявила с порога:

— Ребята, ну что, какую мы собаку будем теперь заводить?

Спросила легко так и даже с некоторой нетерпеливостью, как будто уже в пятый раз интересуется, а ей никто отвечать не желает.

Обсуждение протекало бурно, но было недолгим. Пудели уже всем надоели, да и сама Вера Афанасьевна не слишком настаивала на любимой породе. Общим поименным голосованием выбрали модного нынче далматина — традиционную собаку английских принцев, необычайно популярного благодаря книжке Доди Смит, фильмам, мультяшкам и всяким прочим рекламным прибамбасам. Правда, двухлетняя Дашенька ещё не смотрела «101 далматин», а остальные из мультяшного возраста как будто уже выросли, но, встречая на улицах очаровательные пятнистые морды, умилялись все — дружно и регулярно. Словом, каких-нибудь полдня посидели на телефоне, а уже вечером в пожарном порядке выехали. Почти пятимесячную элитную далматиницу в силу внезапно переменившихся обстоятельств отдавали вместо трехсот долларов за двести, только забирать при этом следовало немедленно. Редькин подобной халявы никогда пропустить не мог и подхватился мигом. Увидели, влюбились с первого взгляда, привезли щенка-переростка домой и прыгали вокруг него вечер, ночь и ещё целый день. Радости было — полные штаны! Потом немного успокоились. Из многочисленных вариантов, предлагаемых в качестве клички, выбрали, наконец, красивое имя Лайма. Вера Афанасьевна детство в Прибалтике провела и после бывала там часто, потому с особенной теплотой вспоминала и свою тетю Лайму, и название знаменитой кондитерской фабрики в Риге. К тому же «лай» в начале слова звучало весьма по-собачьи. Новые же и старые знакомые, услыхав такое имя, сразу переспрашивали: «Лайма? Вайкуле, значит?» И Редькины обычно соглашались: Вайкуле, так Вайкуле.

* * *

Собака оказалась просто прелесть, писаться в квартире перестала практически уже через месяц, характер имела чудесный: дома тихая, ласковая, сонная, на улице — игривая, шалая, агрессивная даже. Весело с ней было, А уж экстерьер — так просто выдающийся: пятнышки четкие, ровные, раздельные, на мордочке словно след от кошачьей лапки, и уши, почти черные, как полагается, домиком. На улицу выйти невозможно было, чтобы кто-нибудь из детей не вскрикнул от восторга, узнавая любимого экранного героя, а кто-нибудь из взрослых не наговорил кучу комплиментов. Маринка по первости даже привязывала Лайме на ошейник тоненькую красную ленточку — как посоветовал кто-то из шибко образованных подружек — от сглаза.

— Привет тебе от покойного Меукова! — ехидно комментировал Редькин. — Ты ещё нашу Лайму холлотропному дыханию обучи.

Гуляли с юной далматинкой поначалу всегда вдвоем, недолго и возле дома, во дворах — она боялась всего, жалась к ногам, лапы у несчастной тряслись, но вся эта робость слетала немедленно при первых же встречах с другими четвероногими, особенно если попадались более мелкие и пугливые. Хозяева соседских зверей и подсказали, что по вечерам местное общество собачников тусуется на бульваре.

Так Тимофей и Маринка попали на Бульвар.

Его здесь называли одним словом и с большой буквы, редко и только для чужих уточняя, что речь идет о Покровском бульваре. После десяти вечера территория под высокими смыкающимися вверху липами безраздельно принадлежала собачникам и их четвероногим друзьям. Забредали, конечно, и случайные прохожие, и влюбленные парочки, и вездесущие горькие пьяницы, и даже отчаянные беглецы от инфаркта, но если среди всех этих граждан кто-то проявлял неприязнь к собакам или, не дай Бог, страх перед ними — такому лучше было сразу обойти стороной уютную аллею, в конце концов, для любого оставался свободным параллельный путь по широким тротуарам, отделенным от бульвара трамвайными рельсами, а этой опасной линии местные воспитанные животные по собственной воле никогда не пересекали.

Тут-то на Бульваре, для Тимофея с Маринкой и началась новая, совсем новая жизнь. Ведь новая жизнь — это прежде всего новые люди. А ещё — новые интересы, новые знания, новые правила общения. Все это наличествовало здесь в полном объеме. Спонтанно организовался своего рода клуб, объединение единомышленников, партия любителей собак. Чем хуже партии любителей пива?

Надо ли комментировать отдельно, что именно на бульваре довелось повстречать Редькиным и ирландского сеттера Патрика, и его очаровательную хозяйку?

Но и остальные персонажи были там весьма примечательны. Вот о них как раз стоит рассказать чуть подробнее.

Гоша. Георгий Васильевич Жмеринский, полковник, кандидат технических наук, доцент, начальник кафедры в Военно-инженерной академии. Человек по-своему уникальный, не из тех, которые «как одену портупею…», а совсем наоборот — из чудом уцелевшего до наших дней настоящего русского офицерства. И как это после четырех войн и пяти революций (или наоборот?) сумел появиться в российской армии такой умный, интеллигентный, образованный полковник? Камуфляжка на его статной спортивной фигуре выглядела неплохо, как, впрочем, и парадная советская форма, и простая гражданская одежда, но Тимофею всегда мечталось увидеть Гошу в мундире двенадцатого года с золотыми эполетами. Право же, какой-нибудь кивер куда лучше, чем фуражка, гармонировал бы с его высоким лбом, мужественным подбородком и роскошными усами. Гоша любил литературу, музыку, живопись, хорошо разбирался во всех этих искусствах, следил за новинками, и даже сам писал стихи, неплохие, между прочим, которые иногда, под настроение, читал друзьям. А пес у него был очень солидный — старый эрдель по кличке Боб.

Пахомыч. Геннадий Пахомович Мурашенко со злобной боксерихой тигровой масти Роботессой, сокращенно Робби. Вроде тоже из военных, вроде тоже широкоплечий спортивного вида мужик с эффектной рожей, разве что ростом пониже, но, по сути, полный антипод Гоши. Во-первых, туповат, во-вторых, трепло несусветное: и во Вьетнаме-то он был, и в Афгане, и в Чечне уже успел повоевать, и все на свете он знает, в любом деле специалист: «Всем молчать! Разве так положено портянки наматывать и бикфордов шнур поджигать!» Ну а в третьих, признался он однажды, что работал в спецсвязи. А что такое спецсвязь, ребята? Восьмое или Шестнадцатое главное управление КГБ. Вы что хотите, говорите, но КГБ есть КГБ. Русский кадровый офицер Гоша контору эту всегда недолюбливал, и Редькин, скромный старлей запаса Советской армии — тоже. Так что к Пахомычу относился он, мягко говоря, настороженно. Да плюс ещё именно Пахомыч чаще всего иронично величал Тимофея «дедушкой». Спасибо, Маринку не подкалывал, она бы ещё сильнее обиделась.

Ланка Рыжикова. На самом деле Светлана Петрова. Просто у самых обычных имен не всегда бывают стандартные сокращения. А собаку её беспородную — чумного, но очень умного и всеми любимого кобеля звали Рыжим, отсюда и повелась кличка. Тем более что и у самой Ланки волосы были рыжеватыми, а глаза почти зелеными. Фигурка стройная, миниатюрная, улыбка обворожительная. Словом, блестящие внешние данные и бьющая наповал сексапильность, но… ранний брак, двое детей, муж-алкоголик, несчастия бесконечные со всеми ближними и дальними родственниками. Короче, тяжелая женская доля. По профессии Ланка — модельер и от природы — талантище. Юбки, брюки и платья шила такие, что всем этим патентованным и титулованным педикам обзавидоваться, если б знать могли, а бульварная мастерица свои изделия за гроши продавала или дарила друзьям.

Ланка Маленькая, на самом деле Бухтиярова, и удивительным образом её тоже с детства звали Ланой, а не Светой. Медсестра широкого профиля, тоже очень симпатичная. Размером больше Ланки предыдущей, то есть Рыжиковой (меньше той Ланки быть просто невозможно — при росте метр пятьдесят весу тридцать восемь кило), но маленькая по возрасту (Рыжиковой — тридцать пять, Бухтияровой всего тридцать — существенная разница в их годы!). Ланка Маленькая выходила гулять вместе с мужем Ваней — классным электриком и водителем, работавшим в солидной фирме. По выходным Ваня, как правило, гулял один. А собака у них была представительная — огромная восточно-европейская овчарка-переросток Стэн, а полностью — Стендаль.

Олег Карандин, компьютерный гений, выросший из скромного советского специалиста по АСУ ТП (то бишь по автоматическим системам управления технологическими процессами, если кто забыл) в настоящего современного программиста. Осуществлял консультации во всех областях мультимедиа, обеспечивал бульвар компьютерными игрушками, а также серьезными программами и полезными адресами в Интернете. Гулял зачастую с женой Валей. Собака — далматин по имени Фараон Орхидеевич Цезаревский (чего не придумают в собачьих документах!), а по-простому — Фари.

И, наконец, Юлька. Просто Юлька. Нимфа, волшебница, фея. Иногда, очень редко, вместо неё гуляла мать, точнее мачеха. Отец, полковник милиции Соловьев на бульваре не появлялся, он вообще в Москве жил наездами, предпочитал дачу, чистую экологию и тишину. Юлька старалась прогулки не пропускать, даже когда приходила совсем усталая из своего вечернего юридического института. Она любила потусоваться в компании старших товарищей, послушать умные разговоры, иногда о себе рассказать, иногда попросить совета. А уж на общих пьянках — праздники, как общенародные, так и персональные, отмечались здесь традиционно и весело — Юлька всегда становилась душой общества, сыпала молодежными анекдотами, в которых порой из-за обилия сленга приходилось объяснять, над чем следует смеяться, строила глазки мужикам, игриво шутила, позволяла целовать себя в щечку на прощание.

Но первая встреча с Юлькой на бульваре получилась у Тимофея совсем не такой, как он ожидал.

* * *

Тогда, в августе, возле разбитой машины случилось настоящее чудо.

Кто ещё нравился ему так сильно за последние пятнадцать лет? (О первых годах после свадьбы и говорить нечего). Тимофей перебирал в памяти, и никого не находил. Да, заглядывался на красивых девиц, особенно летом и на пляже — это было. Да, случалось глупо мечтать об адюльтере, как развлечении — и такое было. И ещё было совсем уж нелепое желание «поквитаться» — это очень давно. После того, как между первым и вторым курсом — Верунчику ещё двух лет не было — он уезжал на шабашку на полтора месяца, деньжат подзаработать, а Маринка проторчала все это время в Москве. Дачи у них тогда не было, а снимать не пойми что с крохотной девочкой не хотелось. И вообще, живут на окраине, воздух нормальный, Битцевский парк рядом. В общем, ребенок в значительной степени был повешен на бабушку, а Маринка решила от мужа не отставать и подрабатывала в институтской библиотеке — книги перебирала. Как выяснилось, не только книги.

Там интересный коллектив сложился. Старшие ребята-дипломники, увлекавшиеся сугубо запретным в ту пору тантризмом и ценившие в нем преимущественно сексуально-практическую сторону, задурили простодушной девушке голову, а к тому же красавчик Максим ей вдруг понравился. Короче, когда молодые супруги встретились после первой в их жизни серьезной разлуки, им было о чем рассказать друг другу. Тимофей на БАМе много сибирской экзотики повидал, правда, местных баб из поселка Звездный обслуживать ему было некогда, сил хватало лишь до койки в общей палатке доползти на негнущихся ногах. А вот молодая жена… Слово за слово, охи-вздохи, потом давай глаза прятать, потом — в слезы и… созналась в измене. Правильно сделала. Слухами земля полнится, а когда посторонние про тебя рассказывают, всегда хуже выходит: и гадостей по дороге больше налипает, и всем обиднее.

В общем, Тимофей поорал, поорал, да и простил, конечно. Не морду же бить, в самом деле? Но через месячишко выяснилась от друзей интересная подробность: Маринка-то его не с одним Максимом переспала, а с четырьмя(!) ребятами. Редькин вздрогнул, вмиг осознав, что это правда: неужели со всеми сразу? Нет, оказалось, по очереди. Но ведь это, пожалуй, ещё хуже. Маринка признала все, не сразу, но признала. И что это на неё нашло тогда? Объяснить не сумела, Тимофей — тем более. И странным образом именно чудовищный абсурд ситуации помог примириться со случившимся. Обида и ревность ослабли (один мужчина — это серьезная измена), а четверо за один месяц — это же просто бред и помутнение рассудка, тут не ревновать, а лечить надо. Но вот желание поквитаться возникло и прочно поселилось в мозгу. Не в буквальном смысле, разумеется — найти четырех девок, чтобы один к одному все вышло, а в принципе. Тимофей победил в себе этот комплекс только через три года.

Дело было так. Они с Маринкой оказались в компании золотой молодежи на подмосковной даче. Хозяин, молодой, но жутко толстый и потливый парень прослыл любителем эротических экспромтов, и когда все собравшиеся были уже на рогах, восьми самым бодрым предложил с ящиком вина отправиться на ближайший пруд — испытать все прелести романтического ночного купания. До воды добрались не многие, некоторые элементарно боялись утонуть — и правильно, между прочим! — зато все поголовно разделись и добрались друг до друга, нарочито перемешав мужей, жен и просто партнеров, с которыми приехали. В глазах Редькина четверо окружавших его девушек и трое парней давно уже превратились в четырнадцать зыбких фигур не вполне определенного пола, поэтому, в сущности, было все равно, что досталась ему не фотомодель, а самая страшная девица с вислым задом, большой, но некрасивой грудью, кривыми ногами и лошадиной челюстью. Тем более, что активность она проявляла невиданную и делала много такого, чего Маринка не умела или не любила. А это интересно. Рот у этой девицы работал, как форвакуумный насос, с ней нужно было сражаться, если не хотел иметь синяков на всех местах. И другими губами она тоже как будто целовала: обхватывала, например, голыми ляжками ногу или руку и елозила со стонами. А то вдруг, хитро извернувшись, коротко и страстно прижималась разгоряченным лоном к самым неожиданным местам: ко лбу, к шее, к груди. Наконец она чрезвычайно виртуозно ласкала все тело Редькина ладошками и пальцами, собственно с этого и начала. Сидя на коленях у Тимофея, деваха потрясающе нежно ерошила ему волосы. Он хорошо помнил, как именно в тот момент победил все ещё дремавшую где-то внутри робость, и давнее желание поквитаться с Маринкой с восторгом вырвалось наружу. Он осмелел и с наслаждением начал мять ещё под платьем большую мягкую грудь своей избавительницы, а дрожащей от нетерпения рукой потянулся к горячему и влажному, туда, пониже заветного треугольника…

Собственно вот только это все и было здорово, а потом, когда началась возня на мокрой, истоптанной прибрежной траве, когда он лежал, чувствуя лопатками какие-то веточки и жучков, а эта туша самозабвенно прыгала на нем, удовольствие уже кончилось, ему было душно, и даже немного больно, и было противно смотреть на мокрые складки живота, на тяжелые прыгающие титьки, на её непрерывно открытый слюнявый рот (нет не ту они выбрали позу, ох, не ту!) и особенно противно — на собственную детородную жидкость, мутными каплями запутавшуюся в её кудряшках… К финишу Тимофей пришел, как-то случайно, скучно, бесцветно. И после этого его почти сразу стошнило. Вина-то выпили очень много, а вначале ещё и водки.

Но цель — отомстить за супружескую неверность — была достигнута. На все сто. Почему? Да потому, что хозяин дачи сильно промахнулся, выбрав именно себе худенькую, стройную Маринку. Она и на трезвую голову, и даже в легкой эйфории подобных мужиков терпеть не могла, а тогда к моменту всеобщих совокуплений назюзюкалась уже сверх меры и готова была блевать сильно раньше мужа. Так что вывернуло Мариночку сразу, от первого же мокрого поцелуя и неистребимого запаха пота в объятиях сластолюбца, жирные лапищи которого даже похватать ни за что толком не успели — парень вынужден был сразу идти купаться. Ну а после того, как Маринку начинало тошнить, вернуть её к активной жизни — это уже дело нереальное.

Однако самое, быть может, интересное, что эта давняя оргия стала практически последним эпизодом в истории супружеских измен семейства Редькиных. Повзрослели, поумнели. Были, конечно, отдельные мелкие попытки — с обеих, надо думать, сторон, но успехом они не увенчивались.

Тимофей ещё и ещё раз вспоминал всякие пьяные поцелуйчики и пьяные обжимания, заводившие, разумеется, вспоминал и пьяные размышления, кого бы трахнуть. Но это все о другом. Последние пятнадцать лет на девушек и женщин он смотрел либо как на друзей, либо, как на красивые модели — возбуждение при этом может возникнуть вполне естественное, но любовь…

А вот на Юльку в тот августовский день он посмотрел именно влюбленными глазами. Глазами неженатого юнца. Всколыхнулось что-то давно и безвозвратно забытое, и от этого сделалось очень приятно и очень тревожно. Он даже ночью, когда Маринка уже спала, хотел было выпить по привычке, да передумал. Появилась у него — лет семь уж как — такая дурная привычка: где бы и с кем бы ни пил, добавлять потом в одиночку. Иногда стакан, а иногда хоть глоточек — но обязательно добавлять. Скверная привычка. А вот в ту ночь передумал, тормознуло его что-то неведомое, но сильное. Потом понял: играть в юность — так до конца. И ничего не сказал Маринке о своих ощущениях. О Кругловой в тот раз все рассказал, а о Юльке — ни-че-го. Вот это и было самое тревожное. Планировал, что ли, всерьез завести интрижку? Смешно. Если не сказать, страшно. Да нет, никогда бы он не пошел на такое, а тем более теперь — не тот уже человек. И не сказал-то жене, наверно, совсем по другой причине. Существует мнение, будто мужчины ревнуют больше телом, а женщины — душой. Измена душой, пусть только в мыслях, может обидеть сильнее, чем пьяный секс в полусознательном состоянии. Так зачем же делать больно любимому человеку, да ещё ни с чего? А он любил свою Маринку, действительно любил, несмотря ни на что.

И вот, двадцать шестое сентября. Встреча номер два. Он ожидал «тихого взрыва» (у Михаила Анчарова когда-то вычитал). Но нет, ничего похожего — ни головокружения, ни сладкого озноба. Простая спокойная радость: сбылось. Он направил в сторону Юльки долгий нежный взгляд. Получил в ответ веселые теплые искорки. Свет фонарей отражался в её вишневых глазах. А ещё в них явно читалось: «Узнаю несчастных! Ну, как дела?» Она так и спросила:

— Ну, как дела? Здравствуйте!

— Здравствуйте, — отозвался Редькин, а дальше, как и в прошлый раз, обо всем говорила Маринка.

Нет, он теперь не впадал в транс, он просто любовался, но был слишком увлечен этим процессом. Все-таки Юлька необыкновенно хороша! Правда, тогда была ещё красивее. Сейчас как будто сделалась чуточку полнее, лицо округлилось, что ли, исчез некий шарм… Или тот шарм, тот флёр был навеян самим трагизмом ситуации?

«Нет, братец, врешь! Полностью чудо не исчезло, — уговаривал себя Редькин. — И влюбленность моя не исчезла. Ну да, ощущения нынче не столь остры, ну так ведь на то он и был первый раз!..»

Однако в действительности Тимофей откровенно культивировал в себе эту влюбленность. Зачем? Ну, наверно затем же, зачем добавляют после выпитого. Уж больно красив был кайф от того напитка, расставаться жалко. Сравнение получилось точное, но будничное, приземленное. И потому сразу напомнило о делах.

А разговор-то шел, известно о чем — об их несчастной машине. Всем остальным ещё тремя днями раньше поведали Редькины эту печальную историю, ну а Юлька, которую на бульваре встретили впервые, была непосредственной свидетельницей, и сейчас буквально хвасталась этим.

«Эх, молодо-зелено! Всё-то они в веселье превращают», — вздыхал про себя Тимофей.

А телефон у Юльки не отвечал по очень простой причине: никого из них в Москве не было, занятия-то в институте только с середины сентября начинались. И чего ей в городе торчать? От прежнего обещания помочь девушка не отказывалась. Поговорит, сказала, с отцом, как только сможет. Пахомыч тут же пробурчал себе под нос что-то в смысле, ерунда, мол, это, нечего, мол, узнавать, никто не поможет, чистая случайность, какие, к едрене-фене, бандиты?! Ну а Редькины, разумеется, о Вербицком и его ребятах — молчок, но в качестве вольной гипотезы наезд на себя рассмотрели, вот старый гэбист и завелся.

Потом Гоша, то ли пошутил, то ли всерьез высказал:

— Пахомыч, а ты бы по своим каналам провентилировал ситуацию, вдруг дело-то серьезное. Смотри, как милиция от него нос воротит!

— А ты — по своим! — неожиданно огрызнулся Пахомыч.

— Да у меня какие каналы? — не обиделся Гоша. — Военная автоинспекция? Ну, есть парочка знакомых из МЧС…

— А у меня какие? — агрессивно осведомился Пахомыч.

Уточнять никто не рискнул, и разговор перекинулся на другую тему, традиционно собачью: кто кого задрал, кто чем болел, и как правильно кормить животных, если учесть, что они, сволочи, жрут все подряд…

* * *

Вот и все о том дне — теплом сентябрьском дне, запомнившемся Тимофею надолго.

* * *

А с работой у Редькиных складывалось тоже как-то странно. Тираж Стива Чиньо, на деньги с которого фактически и была куплена новая «Тайга» давно закончился, допечатывать новый — во всех смыслах было опасно. То есть и в коммерческом (хорошенького понемножку, а жадность фраера сгубила), и в уголовно-мистическом. После убийства Меукова, то есть фактически литагента Чиньо в России, следующей могла оказаться очередь Редькина, то есть фактически издателя. Маринка любила повторять: «Это наша с тобою Тим, лебединая песня». Юмор заключался в том, что Чиньо по-итальянски означает «лебедь». В общем, они стремились максимально откреститься от всяких ассоциаций со зловещим итало-американцем. Круг лиц, знавших реального поставщика книг Чиньо из типографии на рынок, был крайне узок, но хотелось сузить его ещё сильнее. Тимофей мрачно шутил:

— Давай сами займемся отстрелом свидетелей, ну, то есть посвященных в наши дела.

А вообще с серьезными проектами ещё в начале лета не заладилось. Калькис все медлил с новыми текстами. Оптовики намекали, что времена пиратских книжек и сомнительных разрешений на публикацию в СНГ ушли безвозвратно. Симе Кругловой по многим вполне понятным причинам звонить не хотелось. И тогда Редькин — возможно, на время — отодвинул в сторону богомерзкую эзотерику и решил тряхнуть своими старыми контактами с Русской Православной Церковью. Там впрямую не отказали, но и с заказами конкретными пока не торопились. Лето оно и есть лето.

Над Редькиными нависла угроза очередного безденежья, сумрачного периода жизни, когда приходится просто менять на рубли ранее заработанные доллары. Обратный процесс они оба любили гораздо больше, хотя с недавних пор президент и распорядился взимать за эту операцию дополнительный налог. А как неплохо жили в последний год! Даже сумели в Анталью мотануться, не говоря уже о новой тачке, вкусной еде и любимых Тимофеем красивых фирменных напитках, преимущественно крепких, которые он иногда позволял себе покупать, правда, в основном на Измайловском рынке, где они были существенно дешевле.

Неожиданно позвонил помощник депутата Хвалевской — так и представился. А Тимофей никогда в жизни ни с каким помощником дела не имел и даже слыхом не слыхивал о нем, но тот очень строго спросил:

— Это вы печатали для нас тираж предвыборных листовок?

— Вы куда звоните? — мгновенно сориентировался Редькин. — Вы какой номер набираете?!

Сознаваться было нельзя ни в коем случае! Стольких людей топить! Ведь все — все! — вчерную делалось…

— Извините, — сказал помощник и дал отбой.

На том и завершилось, но сердце стучало так, что понадобилось тут же, не дожидаясь Маринки из ванной, хлопнуть рюмку, благо один на кухне сидел. Коньяк разливался по телу теплой волной и подсказывал решение: «Срочно звони Майклу». Но до звонка обязательно хотелось посоветоваться с женой. Маринка же терпеть не могла, когда к ней заходили во время мытья. Пришлось подождать. Ну и дождался!

А он ведь так и знал, так и чувствовал: беда никогда не приходит одна.

Позвонил Самодуров, тот самый, что ещё год назад три штуки взял под проценты и разбазарил с концами.

— Я могу немножко денег вернуть. Ровно треть от основной суммы. Давай встретимся.

Ох, не верил Тимофей, что этот ублюдок действительно решил возвращать долги. Ох, не бывает такого! И решительно проговорил в трубку:

— Я не могу сейчас разговаривать. Я тебе перезвоню.

Когда Маринка, мокрая и благостная, вышла из душа, Тимофей наливал вторую.

Но в этот вечер его никто не ругал за пьянство.

Глава шестая. Летающий чугуний

Вербицкого они застали, как видно, не в самый удачный момент. Распознав голос Редькина, тот даже не вслушался как следует в слова и сразу сообщил несколько заполошно:

— А деньги будут только в ноябре, как я и обещал, может быть, в самом начале декабря…

— Да я не про деньги! — плаксиво перебил Тимофей, чуть было не сказавший: «Да черт с ними, с деньгами!» (Хорошо вовремя вспомнил о предупреждении Майкла.) — Ты не слушаешь меня, что ли? Информация новая.

— Тогда приезжай, — коротко бросил Вербицкий.

Маринка опять увязалась с ним — не только для более полного и точного описания картины происходящего, но и ещё по одной причине. У Верунчика вдруг проблемы начались по женским делам: какие-то там задержки, выделения, боли — дисфункция, одним словом. В прошлом веке бабы в деревне ходили круглый год без трусов, трахались где попало, рожали посередь поля — и ничего, никаких проблем. А нынешние все насквозь больные. Экология, говорят. Что ж дальше-то будет? Ну, ладно.

Короче, Майкл сказал, что в их уголовно-порнографическом центре очень хорошие гинекологи есть, в том числе и эндокринологи. Зашли по этому поводу проконсультироваться к самому директору — Михалычу, как его называл Вербицкий. По разговору чувствовалось, что Михалыч настоящий врач, но внешне напоминал он то ли командира подводной лодки, полжизни не поднимавшегося над поверхностью воды, то ли пахана зоны: невысокий, коренастый, плотный, поперек себя шире, ручищи волосатые, глазки из-под низкого лба смотрят подслеповато, тяжеленная челюсть, огромный рот, — с такими данными хорошо команды выкрикивать на палубе или на плацу, а не девочек больных утешать. И только пышные черные усы слегка облагораживали эту харю. Однако к просьбе Михалыч отнесся со вниманием, разговор получился долгий, и Редькин в итоге заскучал от неаппетитных гинекологических подробностей. Стал разглядывать богато обставленный кабинет, походил вдоль книжных полок, содержавших далеко не только медицинскую литературу. Много тут было и психологии, а это уже по его части, тут Редькин дока. Потом случайно глянул под потолок и не мог не обратить внимания на крайне необычную люстру. Да вроде и не люстра это, лампочек-то нет, просто какая-то раскоряка абстрактная, как на выставке Сальвадора Дали. Наверно, мода теперь такая. Что ж, эффектная вещица, и поблескивает загадочно… Интересно, металл или пластик? Тимофей в задумчивости поднял руку, пытаясь потрогать неизвестный материал, и тут же услыхал предостерегающий окрик Михалыча. Но было уже поздно. Треск, яркая зеленая вспышка и боль в пальцах. Редькин чуть на пол не сел от неожиданности. Однако пошатнувшись и пятясь, все-таки успел поймать задницей стул. Коленки дрожали.

— Да вы с ума сошли, — сказал подбежавший в панике Михалыч. — Все в порядке? Ведь эта штука и убить может.

— Какая штука?!!

Редькин снова впадал в панику от захлестывающего со всех сторон абсурда. Что они тут повесили, от кого, от чего себя оберегают?

Оказалось, просто от микробов. Больница все-таки, вот Михалыч и подцепил себе к потолку ультрасовременный и мощный ионизатор воздуха.

* * *

А новые печальные события в жизни Редькиных не то чтобы Майклу совсем не понравились, но как-то он воспринял их без энтузиазма, лишними они были для него, похоже. Действительно лишними. Ведь в ответ Вербицкий тоже весьма достойную историю рассказал.

Расследование мало-помалу продвигалось, и вырулил наш юрист от Бога на ещё большие деньги, зарытые в деле о разбитой «Ниве», а вместе с ней «Волге», «Москвиче» и «Фольксвагене». У шайки, от которой пострадал Редькин, расшибание вдребезги машин было, конечно, не главным занятием, а так, хобби — для серьезного бизнеса это слишком экзотично и рискованно в смысле надежности результата. Фирма, на которую работал пресловутый погибший Игорь, занималась перегонкой реэкспортных жигулей. Майкл сумел добраться до их бухгалтерии и ахнул: налоги выплачивались все до копеечки, цены практически не накручивались, прибыли едва-едва хватало на нищенскую зарплату водилам и прочему персоналу. Нет, ребята мои, так не работают, тем более в очень выгодной экспортно-автомобильной сфере! За версту от этой фирмы несло запахом картона, из которого делают ширмы в театре. Майкл ухитрился заглянуть и по ту сторону декорации. Пока лишь краешком глаза. Дальше было чуть-чуть страшновато, да и совсем прямая связь пока не прослеживалась — так, тоненький пунктирчик. Но даже вдоль этого пунктирчика уже отчетливо струился совсем иной запах — потянуло героином и «кислотой», то есть ЛСД.

В таких случаях нормальному частному сыщику полагалось сделать паузу и скушать «Твикс», потому что на наркобаронов с шашками наголо не ходят — здесь уже совсем другое оснащение требуется. И Майкл попросил тайм-аут на подготовку.

— А стоит ли вообще на них замахиваться? — жалобно полюбопытствовал Тимофей.

Маринка же вообще сидела бледная и не могла вымолвить ни словечка.

Майкл поморщился.

— Разве я не объяснял, что остановить процесс уже нельзя? Не хотите — можете не интересоваться дальнейшим. Но вы же сами пришли. Какие-то у вас депутаты замелькали, старые запуганные должники, ещё хрен знает что… Я понимаю, что все это — головняк…

— Что, прости? — не понял Тимофей, услышав новое слово и заподозрив, что это некий термин.

— Я говорю, головняк, головная боль. Но это ещё не беда. Понимаете? И разбираться мы будем. Обязательно. В детали не хотите — не вникайте, а главное все-таки запомнить надо. Я не собираюсь получать бабки впрямую с наркобаронов — пока ещё с ума не сошел. Я собираюсь только прозрачно намекнуть тем, кто нам должен, о некоторой своей осведомленности. А как узнаю все наверняка, переговоры пройдут абсолютно чисто, в лучшем виде. И сумма, которая придет на нас обоих, может ещё слегка возрасти…

Но Редькина даже упоминание о большей сумме не вдохновило.

— А не могут они решить, что при некоторой величине суммы им проще тебя того…

Редькин поискал подходящий эвфемизм, вертя в воздухе пальцами, но слов не понадобилось.

— Не могут, — жестко ответил Майкл. — Ты хоть знаешь, кто такие они? А каковы мои возможности, знаешь?

Майкл улыбался и голос его звучал уверенно. Это успокаивало.

Но Маринка все равно не скоро пришла в себя после этой встречи, да и Тимофей — тоже. Тем более, что Вербицкий им ещё вдогонку инструкций надавал не самых простых для выполнения. С депутатами велел не связываться, даже Полозову рассказывать не советовал, сам, сказал, позвонит. А вот с Самодуровым встретиться, он считал, стоило. Только осторожно. Почему? Да потому что это может оказаться подставой. Ничего себе! И кто же их там встретит? Милиция? Спецназ? Бандиты? Простое хулиганье? Друзья Самодурова? Майкл этого не знал, но уверял, что стрельбы, конечно, не будет и вообще серьезные телохранители не потребуются — он же наводил справки, и о Самодурове тоже. Просто рекомендовал взять с собой третьего человека поплечистей, ну, масштаба Кости Полозова, только более спортивного.

Редькины уже дома совещались недолго. Выбор их пал, конечно же, на Артема.

* * *

А Самодуров назначил встречу на Колхозной. Тимофей предложил возле скверика в тупичке, параллельном Сретенке, описал место, где будет стоять, и свою «Ниву», которой бывший приятель и компаньон ещё не видел. Прибыли на указанную точку аж за целый час (так полагалось) и сразу установили наружное наблюдение. То тихонечко ездили на первой передаче туда-сюда, то стояли со включенным движком, Маринка сидела рядом, никуда не выходя, чтобы в любую минуту они могли дернуть, если что, а вот Артему поручено было ходить кругами и высматривать Самодурова, благо они знакомы не были. Артема же обеспечили не только подробным описанием, но и фотографией должника. Тот обещал прибыть на метро (машину-то уж давно продал), и главным объектом наблюдения служил поэтому выход из подземки. Однако предполагалось учесть и неожиданные варианты — например, внезапное появление автомобиля с фигурантом. В общем, с подачи Майкла, они всё сделали грамотно. И супротивная сторона такое мастерство доморощенных детективов, недооценила, конечно.

Самодуров — на то он и Самодуров — приехал, разумеется, на машине, и сидело в той серой «Волге» ещё четыре(!) человека. Артемушка, молодец, успел заметить. Прибежал, вскочил в машину, опередив неторопливо шедшего якобы от подземного перехода Самодурова, и доложил Редькиным о своем открытии. Маринка чуть не завопила на всю Колхозную: «Поехали отсюда!», да Редькин ей рот зажал, а Артем солидно заметил:

— Ну уж нет, братцы, теперь надо доигрывать до конца. Ничего нам эти придурки не сделают, если у них даже не хватает ума остановиться вне зоны прямой видимости.

Видимость, конечно, была относительно прямой, Артем разглядел «Волгу» почти случайно, когда она припарковалась на Сретенке под знаком «остановка запрещена». Вот они достойные последователи Шуры Балаганова: идут на серьезное дело и рискуют нарваться на простой милицейский штраф.

Но так или иначе, страшные люди из самодуровской машины были ещё далеко, а сам он уже подходил к назначенному месту вразвалочку с постоянной своей глупой улыбкой, и пообщаться с разгильдяем, конечно, стоило.

Редькин приоткрыл дверцу, Маринка наклонилась в его сторону, Артем, напруживнишись, сидел сзади. «Нива» — не самая удобная машина, для быстрого вылезания из нее, но Артему и не стоило вылезать, дрался он все равно так себе, сидел больше для устрашения. Да и что за глупость вообще — драться с Самодуровым? Он же деньги принес.

— Привет, ты чего, и не выйдешь, что ли? Мотор хоть заглуши, говорить трудно.

Самодуров держался как всегда непринужденно, дескать, все у него хорошо. Даже спрашивать о чем-то противно. Редькин и не собирался спрашивать. Ответил коротко:

— Спешу. А у меня аккумулятор слабый, вдруг не заведусь.

Во сморозил-то! В новой машине аккумулятор слабый! Ну, да ладно, это все ерунда.

— Сколько денег принес, Серега? Приветик! — задала Маринка ключевой вопрос, перегнувшись через Тимофея.

— Пятьсот, — сказал Самодуров и вынул пачку мелких купюр из внутреннего кармана. (Господи! Откуда столько «зелени» низкого номинала?)

— Обещал же тыщу! — возмутился Редькин.

— Ну, так получилось…

Самодуров был в своем репертуаре, объяснения его оригинальностью никогда не отличались.

И теперь оставалось два варианта: взять деньги или отказаться. С одной стороны, пятьсот баксов — неплохая сумма, да и не чьи-нибудь они, а свои, кровные. Но с другой… Те четыре неизвестных бугая в машине.

В следующую секунду все сомнения развеялись, то есть стало просто не до них. Не четыре, а два, но, безусловно, бугая двигались к ним по косой тропинке решительными шагами. Тимофей, что называется, жопой почуял: это они. Мельком оглянулся на Артема, перехватил его взгляд, такой же испуганно следящий за приближавшимися парнями, и очень быстро проговорил:

— Я не возьму этих денег, Сергей, ты обещал тысячу, встретимся ещё раз.

Времени не осталось совсем. Он хлопнул дверцей, едва не отхватив Самодурову пальцы, двое побежали, но тут же, одумавшись, опять перешли на шаг. Какие козлы! Ну, совсем чайники необученные, книжек про шпионов, что ли, не читают?

Тимофей дал по газам.

— Вот это детектив! — восхищенно сказал Артем. — Кто они?

— Не знаю, — буркнул Тимофей, разгоняясь уже по Садовой и глядя в боковое левое зеркальце, словно заправский суперагент всех разведок мира.

Никто их не преследовал. Но от светофора до светофора Тимофей все равно выжал почти восемьдесят и отчаянно вилял в потоке.

А Маринка вдруг схватилась за голову, заревела чуть ли не в голос и сквозь всхлипывания проговорила:

— Я больше не могу так, не могу! Останови, Тимка!

Перестроиться в правый ряд удалось не сразу. Но после Красных ворот они все-таки припарковались к обочине и закурили. Артем, продолжая играть, как мальчишка, вел усиленное наружное наблюдение, а Тимофей утешал Маринку, медленно приходившую в себя. Кто б его самого утешил?

* * *

На следующий день Вербицкий их похвалил за отлично проведенную операцию и объяснил, что четверо придурков в «волжанке» были обыкновенными рэкетирами мелкого пошиба. Ведь Самодуров должен не только Редькиным, это известно, вот на него и наезжает всякая шелупонь. Ну а туповатый Серега начал переводить стрелки на кого попало. На этот раз у бестолковых вымогателей ничего не вышло, и Майкл давал сто процентов за то, что никакого продолжения не будет. Однако честно признался, что объяснение придумал на ходу на основе собственной богатой практики. Он доверял своему чутью и потому не сомневался, что практически все угадал. Тем не менее обещал проверить детали, навести справки о персоналиях и уважаемым клиентам, то есть Редькиным в свой черед доложить. На том и завершилась очередная безумная встряска в их жизни.

Вот только чувствовал Тимофей, что она далеко не последняя. И правильно чувствовал. Через каких-нибудь двое суток тряхануло вновь.

* * *

Чудесным погожим вечерком вся компания совершала обычный моцион на Бульваре. И Гоша при параде, и Пахомыч с тяжелого бодуна, и Тимофей с супругой, и Олег со своей Валей. И Юлька, красивая, как сказка: в белой кофточке, оттенявшей её смуглую кожу, в пижонской молодежной курташке из мягкой кожи, с новой прической и очень эффектно накрашенная. В гостях была. Так и пояснила. Пила там только шампанское, поэтому и со всеми вместе добавить не побоялась, ведь повышать обороты можно — понижать нельзя. Ну, а чем повысить обороты нашлось — у Ланки Маленькой случился день рождения, вот ребята и вытащили хороший английский джин «Гринолс», необычайно дешевый в ту пору, потому как беспошлинный был, для дам — вермут «Мартини», экстра драй — тоже доступный, почти пролетарский напиток (что такое сорок тысяч за литр?), ну и лучший в мире тоник «Швепс» на разбавку. Вроде на всех не так и много получилось, но, как говорится, все дело в волшебных пузырьках. Европейцы не зря свои коктейли придумывали — стакан газированного слабоалкогольного напитка — это вам не рюмка водки, и даже не две. В общем, все повеселели, начали фривольные шутки отпускать и анекдоты с непристойностями рассказывать, какие обычно в смешанных компаниях не приняты.

Потом тональность беседы слегка переменилась. Гоша прочел пару своих стихов, не шуточных, конечно, но легких, жизнерадостных. И Тимофей понял, что теперь самое время ему поразвлекать народ. Извинился перед Гошей за невольную ассоциацию и продекламировал по памяти любимые вирши из журнального самотека, где работал когда-то литконсультантом. Народ давился от смеха и сгибался пополам, аж собаки нервничать стали, не понимая, что это с хозяевами. От абсурда поэтического перешли к абсурду армейскому. Перебрали всю классику от коротких афоризмов типа «Сапоги надо одевать утром на свежую голову» или «От меня до следующего столба — шагом марш!» до всевозможных анекдотов вроде того, где приказали грузить люмень, а особо умных, которые считали, что правильно говорить «алюминий», отправили грузить чугуний. Анекдоты все до одного были с бородищами, но от этого не казались менее смешными — уж больно все развеселились. По части армейского фольклора лидировал, конечно, Гоша, но и Тимофей пытался не отставать, вспоминая студенческие лагерные сборы. Словом, чудесный получился вечер. Если б не финал.

Время шло к полуночи. Все дружно решили, пройти ещё один последний бульвар, вниз, до Яузского и расходиться. Двигались, как всегда, не торопясь, этакой шеренгой поперек всей аллеи, собаки вертелись рядом, бегали кругами. И вдруг, едва поравнялись с иранским посольством, грянул взрыв. Бомба не бомба, но снаряд, когда падает примерно такой бывает звук — по силе. Аналогия возникла у Редькина. Но Гоша её потом профессионально подтвердил. Все оглянулись, как по команде. Взрывной волны не ощутили, но осколков хватало, потому что метрах в пятнадцати позади роскошный темно-синий «сааб» въехал в чугунную ограду бульвара. Двух секций этой ограды теперь как не бывало. Тяжеленные столбики и огромные куски ажурной решетки, каждый килограммов по двадцать пролетели, кувыркаясь, через весь бульвар — глубокие борозды оставили они в утоптанном грунте. Все молчали. Впечатляющее зрелище. Каждый, наверно, думал об одном и том же: а вот окажись я на этом месте десятью секундами позже!..

Потом Гоша мрачновато пошутил:

— А вот и чугуний! Грузить пойдем?

— Летающий чугуний, — ещё более угрюмо констатировал Редькин.

Водитель «сааба», не очень молодой, но спортивного вида гражданин выбрался из-за покореженной дверцы вроде бы совсем невредимый.

— Все нормально, мужики! — прохрипел он, хотя женщин в подбежавшей компании было едва ли не больше, чем мужчин.

«Ничего себе нормально! — подумал Редькин. — Ремонта тысяч на двадцать грин, если не больше, и столько человек чуть не угробил…»

Лицо гражданина из «сааба» показалось ему смутно знакомым, и это было особенно неприятным. Да ещё Лайма к нему рванулась. Другие собаки в стороне держались — только их далматиница повела себя странно: быстро обнюхала брюки водителя и тут же залаяла. От всего этого хмель как ветром сдуло с Тимофея, и сразу препротивно засосало под ложечкой.

Вскоре из другой дверцы выкарабкался пассажир с лицом, обильно залитым кровью. Девчонки заахали. Ланка Маленькая, хоть и была под очень приличным градусом, (ведь отмечать свой праздник ещё дома начала), по такому случаю вмиг протрезвев, заявила, что она медсестра, и кинулась оказывать первую помощь. Водитель вяло отказывался, объясняя, что уже вызвал скорую по сотовому. В голосе его вдруг послышался легкий, но явный акцент, нет не кавказский, скорее немецкий (Редькин в студенческие годы с немцами общался, да и в школе немецкий проходил). Неужели иностранец? А впрочем, чему удивляться? Их теперь в Москве, как грязи, по одежде не отличишь. Наши точно так же одеваются, а вот ездить по русским дорогам западникам определенно трудновато. Вот и врезался, бедолага. Ментов он, как видно, тоже вызвал. И те и другие приехали на удивление быстро.

В общем, увлекательное зрелище вот-вот должно было закончиться, и Гоша предложил все-таки пройтись до конца бульвара. По дороге объяснял Тимофею и Маринке как новичкам, что у них тут этакие истории — дело обычное. Сегодняшний случай довольно странный сам по себе, но зимой или в мокрую погоду подобное происходит с утомительной регулярностью.

— Видите, какой изгиб дает в этом месте дорога? Если провести геометрически точную прямую вдоль направления движения, именно в эти две секции ограды машины и должны попадать, когда руля не слушаются. Тут у нас забор в среднем каждый месяц меняют.

Насчет месяца Гоша, быть может, и преувеличил, но вообще все остальные тоже подтвердили — аварии на бульваре не редкость.

Это несколько успокоило Редькина. Он даже начал оттаивать, отходить от мрачных мыслей, вновь принялся украдкой засматриваться на Юльку, захотелось выпить еще. Но было уже нечего, и он только курил одну от одной, догоняя остатки ускользающего кайфа.

«Чепуха, — уговаривал он себя. — Случайное совпадение».

Вот тут проклятый Пахомыч и влез со своей репликой. Ну, не любил он за что-то Тимофея! Впрочем, антипатия гораздо чаще, чем любовь, бывает взаимной.

— Ну, дедушка Тимофей Петрович, вот и ещё раз на тебя покушение совершили! Правда, Гош? — гоготнул Пахомыч.

Гоша не поддержал ехидного тона:

— Нет, брат, теперь уж на нас на всех покушались, вместе с собаками.

— Тогда тоже не одному лишь Тимофею машину помяли, — упорствовал Пахомыч. И добавил назидательно: — При любых покушениях случайные люди страдают. Неужели это объяснять нужно?

А сам с ядовитой такой улыбочкой все смотрел на Редькиных, ожидая раздраженного ответа.

Тимофей же залился внезапно краской, как девушка — спасибо ещё темно было и никому не видно — а язык у него точно присох к нёбу, слова не получались — настолько Пахомыч в точку попал. Будто мысли читал, сволочь! И откуда только отчество знает? Вроде на Бульваре не представлялся полностью ни разу…

В общем, праздник был испорчен окончательно. Дома пришлось добавить коньяком из-под кровати — там в коробке от старых весов лежала у него маленькая плоская бутылочка. Но радости это уже не принесло. Смутное ожидание новой крупной пакости — в последнее время они минимум парами ходили — даже не позволяло уснуть. Жена уже захрапела утомленная. А Тимофей все лежал и тупо смотрел в темный потолок. Маринке тоже не понравилась авария, но это не помешало ей за вечерним чаем с огромным удовольствием пересказать все подробности матери, Верунчику и Никите. Однако ночью, когда остались вдвоем, Тимофей даже спросить не успел, жена сама уловила его безмолвный вопрос:

— Я хотела тебе сказать, Вербицкого не дергай по этому поводу. Ладно?

— Ладно, — согласился Тимофей нехотя.

А вот теперь лежал и крепко сомневался, правильно ли поступил.

Ведь он специально запомнил: «сааб-9000», темно-синий, и номер в голове держал всю дорогу, а дома записал сразу. Он даже два номера запомнил — ещё на всякий случай и того «жигуленка», на котором гаишники приехали.

И до того погано стало Редькину! Хоть допивай все спиртное, что в квартире есть, благо остальные домочадцы дрыхнут, как сурки. Он бы, наверно, так и сделал. Нет, не в смысле буквально все допить — спиртного-то в доме, как правило, хранилось немерено. Однако Тимофей ощущал уже готовность номер один присосаться к какой-нибудь бутылке, когда подозрительно затянувшуюся тишину разорвал вполне ожидаемый, но все же наглый и страшный звонок телефона.

В три пополуночи хороших новостей друг другу не сообщают.

Теоретически, конечно, бывает и такое. Например, к Редькиным, перепутав всего одну цифру, попадали иногда тоскующие в предутренний час слушатели круглосуточного «Русского радио».

— Ку-ку! — сказали однажды очень весело в половине третьего.

— Ку-ку! — так же весело откликнулась Маринка.

Они не спали в тот момент.

— Это «Русское радио»?

— Нет, это квартира.

— Ой, извините, девушка!

Да, теоретически это могло быть «Русское радио».

Но практически оказался все-таки Вербицкий. Слава Богу, телефон под рукой, никто не проснулся, даже Маринка.

— Приветик. Не спишь? Слыхал уже?

— О чем? Ельцин помер, что ли?

— Значит, не слыхал. Хорошо, что от меня узнаёшь. Ельцин жив, а вот вашему Самодурову башку проломили. Грамотно так проломили — одним ударом и насмерть.

Редькин даже не удивился. Все, лимит удивления исчерпан. Широко зевнул — случайно вышло, но очень эффектно — и проговорил:

— А так и должно было получиться. Доигрался хрен на скрипке.

Вербицкий выдержал долгую паузу. Зауважал, надо думать. Потом все-таки прокомментировал свое сообщение подробнее:

— Я выяснил, у Сереги твоего долгов было на шестьдесят пять тысяч. Убили те, кому он сорок задолжал изначально, а потом согласился на счетчик сесть, и сумма утроилась. Так что твои смешные три тысячи тут совершенно ни при чем.

— Да ладно тебе!.. — неопределенно откликнулся Редькин.

Чуть-чуть помолчал и добавил:

— Не хотел беспокоить, но раз уж сам позвонил, слушай.

И Тимофей рассказал ему про бульварную аварию. Вербицкий, как обычно, выслушал терпеливо, не перебивая, и цифры все записал скрупулезно, и вежливо обещал навести справки, но под занавес резюмировал:

— Чушня это все. Не сходи с ума, Тим. Спи спокойно.

* * *

С поразительной оперативностью Майкл перезвонил уже на следующий день.

— Значит так, — деловито приступил он к изложению фактов. — За рулем был гражданин Швеции, сотрудник посольства, ехал слегка пьяным, но главное не это, у него оказались не в порядке тормоза и рулевые тяги. Одновременно…

— А так бывает? — с подозрением перебил Редькин. — На «саабах»-то?

— Это из протокола ГАИ, — спокойно пояснил Майкл. — Человек разогнался, как на трассе Стокгольм — Гётеборг, ну, притормозил на повороте, ну, попал одним колесом на трамвайную рельсу, ну, и не справился, как говорится, с управлением. Вот и все. Никаких контактов с Меуковым, Самодуровым и Кусачевым, а также наркомафией и автобизнесом этот человек не имел.

— И все это ты уже успел выяснить? За один день?! — не поверил Редькин.

— Видишь ли, предварительную проверку — в самом общем виде — провести недолго. А подробно я буду этим заниматься в рабочем порядке.

— Хорошо. И как фамилия этого шведа?

— Слушай, Тим, — Майкл начал сердиться, — а оно тебе надо? Не засоряй мозги лишней информацией. Понял? Жди ноября. Уже недолго осталось.

* * *

А осталось и впрямь недолго. Но Редькин вдруг перестал верить Майклу. По крайней мере, его стало раздражать обилие недоговоренностей. Ну, как это можно: иметь такие тесные контакты с Петровкой, с прокуратурой, с ГАИ — и до сих пор не выяснить, почему начальник местного отделения покрывал не только покойного Игоря, но и покойного Кусачева, а сам по-прежнему жив и даже с работы не вылетел?

Маринка сделала ещё более категоричный вывод:

— По-моему наш Майкл просто блефует. Хотел успокоить, вот и придумал всю эту информацию якобы из ГАИ. Нет у него никаких людей в МВД. Хочешь поспорим?

— Ну, это уж ты слишком! — оторопел Редькин. — А как же он об убийствах раньше всех узнает?

— От знакомых журналистов, — предположила Маринка. — Ну, вот скажи, почему он фамилию шведа от тебя скрыл?

Редькин прикусил язык. Все было очень разумно в Маринкиных рассуждениях.

Только вдруг подумалось о другом: как спокойно они оба восприняли убийство Сереги Самодурова! А ведь оба и сразу поняли, несмотря на заверения Майкла: причиной смерти стала именно та встреча на Колхозной. Логически этого объяснить нельзя, но ясно же, как белый день. Вокруг них отстреливают и давят всех подряд. Вокруг них. Но уже не страшно. Уже ясно, что лишь вокруг… И вообще, это как на войне, когда принимаешь близко к сердцу только гибель лучших друзей или угрозу собственной жизни. А сама по себе смерть — своих ли, врагов ли — становится нормой, естественным фоном… А тем более Самодуров! О ком сожалеть? Ничтожный был человечишко, при жизни доброго слова не стоил, но о мертвых… De mortuis aut bene, aut nihil. Так, кажется, по латыни?.. Либо хорошо, либо ничего… Но хорошего нечего сказать… Дожили…

* * *

Оказалось, что до самого интересного ещё не дожили. Последней каплей (Господи! Последней ли?!) стал совсем уж бредовый случай вечером в субботу. Совсем бредовый.

Глава седьмая. Нехорошая квартира

Казалось бы, какое значение может иметь для жизни в целом платонический бульварный роман? Это Тимофей про себя так называл — роман, а в действительности какой там роман! Робкое, трепетное, безответное и в чем-то постыдное для сорокалетнего мужика увлечение. Впрочем, такое ли уж безответное? Однажды он задал себе этот вопрос и не сумел ответить — вот когда начались настоящие страдания. Если б знать наверняка, что он Юльке не нужен — ни для чего, совсем, никак — тогда бы и жить легче, тогда бы просто ходить и любоваться, словно картиной в музее, словно актрисой в кино. Но червь сомнения закрался Тимофею в душу вместе с теплыми вишневыми взглядами; вместе с кокетливой манерой этой бестии закидывать ногу на ногу, сидя на лавочке и в ту же секунду победно озирать стоящих рядом мужчин; вместе с её искренним смехом, награждавшим удачные шутки; вместе с мимолетными касаниями, происходившими в моменты растаскивания собак или во время пьяных прощаний — однажды он даже поцеловал Юльке руку… В общем, все шло по нарастающей. Тимофей приглядывался к поведению девушки с каждым днем все внимательней, он стал придавать значение её случайно брошенным словам, взглядам, жестам, а главное, он начал анализировать собственные возможности. Вот тогда и оказалось, что бульварный роман может не просто иметь большое значение для жизни в целом. Бульварный роман способен перевернуть эту жизнь вверх дном — вместе с женой, детьми, внуками, машинами, дачами, страхами и проблемами.

Тимофея вдруг перестало интересовать все, что не было так или иначе связано с его новым трепетным чувством. Любые самые серьезные дела казались рядом с мыслями о Юльке сущей ерундой. Ну, сколько можно, например, заниматься этим проклятым расследованием? Ну, их всех в баню! Хотят убивать друг друга — пусть убивают. Сколько можно заниматься огородом и домом? Дачный сезон закончился — забыть и выбросить из головы. Сколько можно заниматься машиной? Готовить её к зиме — такая морока! Лучше вообще поставить на прикол до весны. Наконец, работа. Нет, работать, конечно, надо, но книжная торговля все равно резко пошла на спад, а издательское дело и вовсе загибается — скучно это все, скучно, да и денег приносит все меньше. А за новые проекты браться — годы уже не те. Что там еще? Семья, дети? Так Верунчик уже давно не дитя, хоть и инфантильна она до безобразия. Да, он любит свою дочь, но не настолько, чтобы любить вместе с ней ещё и эту мелкую кричащую Дашеньку. Маленькие дети и раньше раздражали Редькина, теперь же казались просто невыносимыми. Наверно, им с Маринкой надо было родить ещё одного, лучше мальчика, и сейчас ему было бы лет двенадцать-пятнадцать. Вот такого Редькин любил бы! (Какая бредовая мысль! К чему бы это?) Но так уж вышло, второго ребенка они делать не стали. И теперь супругов не связывало практически ничего, кроме общей работы и общих денег. (Господи, а это он о чем? О разводе, что ли?)

Вот так и крутились мысли — от попытки самооправдания до изощренного самобичевания и обратно. А суть была предельно проста — ему теперь нужна была только Юлька. Нет, не в качестве новой жены, — об этом смешно даже думать — просто нужна и все. Любил он её.

«Во, залудил, приятель!» — одернул сам себя Тимофей. Любовь, любить — слова-то какие! Любовь — это слишком серьезно. Или наоборот — по-детски романтично, игра какая-то получается, кино, мелодрама. В жизни не должно быть любви сорокалетнего к двадцатилетней, да ещё на собачьем бульваре…

С такими мыслями Тимофей засыпал в пятницу вечером. С ними же он и проснулся в субботу утром. Маринка встала раньше — какая-то суета происходила вокруг заболевшей Дашеньки, — а Редькину разрешила поспать до отвала, но уже в одиннадцать он пробудился от детского плача и больше заснуть не смог — лежал, размышлял о своих мучительно-сладких проблемах и делал вид, что все ещё спит — пусть не трогают.

Около полудня Маринка сломалась.

— Ну, что, старый пень, — вопросила она громко, — вставать сегодня будешь? А то скоро уже Лайма описается.

Утренняя прогулка традиционно считалась обязанностью Тимофея, вот только утро у Редькиных даже по будням, как правило, начиналось около полудня, и собака привыкла гулять после часу дня. Традиция была весьма удобной. Но теперь это расстраивало Тимофея, так как Юлька гуляла со своим Патриком намного раньше, и утренние свидания таким образом не вырисовывались.

— Не лги мне, — сонно проворчал Редькин, — у нас собака богемная, она и до трех часов потерпеть может.

— Но у тебя сегодня будет ещё одно важное дело, — сообщила Маринка. — Настало время разобрать антресоли и стенной шкаф.

— Однако вечером мне к зубному, — напомнил Тимофей.

— Поэтому и говорю, что надо все успеть до того, — не возражала Маринка.

Идея посетить зубного врача была, конечно, совсем не случайной. Ведь ежедневными тяжкими раздумьями редькинские страдания не заканчивались. Вся его жизнь теперь развивалась по законам любви. Например, он вдруг стал задумываться о собственном внешнем виде — о лице, о волосах, об одежде, о как-то незаметно, но подло начавшем расти брюхе. Бриться Тимофей перестал двадцать лет назад, а стричься взял за правило раз в полгода. Отращивал длинные патлы, хоть в косичку затягивай, а потом срезал все почти под ноль. Причем, эту нехитрую услугу оказывала ему родная жена, ходить в парикмахерскую казалось не то чтобы дорого, но как-то нерационально. Все в их жизни подчинялось главной задаче: экономии времени. А бороду Редькин и вовсе подравнивал сам и, честно говоря, делал это не чаще, чем раз в три месяца, отчего она и была, как правило, клочковатой. В одежде Тимофей был предельно неразборчив, носил все, что покупала Маринка, и в любой вещи ценил прежде всего удобство, а не внешнюю сторону. Что такое современная мода, Редькин не знал вообще. Теперь это вдруг и сразу стало его интересовать. Он мгновенно откликнулся на предложение купить новую кожаную куртку и немыслимо долго выбирал и примерял разные модели. Жена всегда получала удовольствие от подобного процесса, искренне радовалась и теперь внезапному изменению в характере Тимофея и ничего плохого не заподозрила. Ничего. О, женская слепота! О, неумение выйти за рамки привычного!

Редькин прежде смотрелся в зеркало только во время умывания, да и то мельком и еще, если вдруг возвращался домой, что-то забыв. Есть такая примета — посмотреться в зеркало, иначе дороги не будет. Глупость несусветная. Но правило соблюдалось в их семействе неукоснительно. Так же точно обходились стороною пробежавшие поперек черные кошки и бросались через левое плечо три щепотки рассыпанной соли. Но речь не о кошках и не о соли. Речь о зеркале, в которое Тимофей стал смотреться чаще, чем невеста перед свадьбой. Как можно было не замечать этого?

А как могла Маринка не придать значения его регулярным разминкам с гантелями? Утренней зарядкой Тимофей прежде баловался раза два в неделю, если вставал не с похмелюги и выспавшись, но теперь этот безумец совершал по три подхода в день и качал мышцы до пота.

И как можно было не понять, что попытка бороться с перхотью с помощью шампуня «Хэд энд шоулдерс» — тоже не случайна? Столько лет было наплевать — просто не носил черных рубашек и свитеров — а тут вдруг… Кстати, хваленое средство абсолютно не помогало, и Тимофей перешел на более эффективный «Кризан».

И, наконец, зубы. Это была очень старая, можно сказать, застарелая проблема. С зубами у Тимофея с детства не заладилось. В школе при советской власти лечил он их, понятное дело, бесплатно. Там врачи поначалу были очень хорошие, затем — не очень, и наконец, уровень обслуживания сделался безнадежно скверным. Особенно в части техники и материалов. Вот тогда Тимофей и познакомился с платной медициной. Жизнь заставила. Но он об этом не жалел: на здоровье грех экономить. В восьмидесятом году пломба стоила три рубля, в восемьдесят первом — уже пять, это было дорого, но ведь и пломбу ставили американскую, которая жила во рту аж целых десять лет. А вот как раз в девяносто первом с ценами началась полная чехарда. К девяносто третьему о рублях забыли навсегда, зуб теперь стоил от двадцати до пятидесяти долларов, и по какому курсу не считай, получалось это заметно больше тех трех и даже пяти рублей. В общем, Редькин стал жмотничать, зубы запустил капитально, через один пестрели они дырками, а тут ещё широко зашагали по стране «Блендомед» с «Орбитом» в обнимку, современная паста и жвачка давали возможность сосуществовать с кариесом, забыв о боли, а мелкие неудобства вроде застревающей в дуплах пищи и запаха изо рта не стоили того, чтобы всерьез о них думать, а тем более платить страшные сотни долларов.

Но это раньше, а теперь Редькин все чаще, отвернувшись, тайком дышал в ладошку и принюхивался, с грустью вспоминая рекламу дурацких таблеток «Рондо»: «Свежее дыхание облегчает понимание». Да уж, с гнилыми зубами ни конфетки, ни жвачка, ни специальный дезодорант надолго не помогут. И Редькин решился, в конце концов. Деньги у них ещё были. Вот и придумал себе внезапно заболевший коренной внизу справа. Ну а как добрался до любимой врачихи, то оказалось, что слева направо и сверху вниз зияют сплошные проблемы вместо зубов. Предложена была полная санация полости рта с обещанием уложиться в три сеанса и примерно в пятьсот баксов. Маринка поохала, конечно, но в итоге дала добро. Для Веры Афанасьевны сумму уменьшили до ста пятидесяти, чтобы не пугать. На том все разговоры вокруг зубовной проблемы и закончились. Маринка и тут ничего не поняла. Ни-че-го. Удивительно, но факт.

И вот пришла та суббота, когда на чашу весов, перегруженную абсурдом, упала последняя, самая тяжелая капля. Отправляясь на прогулку с Лаймой, Редькин почему-то был уверен, что встретит Патрика с любимой хозяйкой. Он непомерно долго, вызывая раздражение у собаки, крутился в Юлькином дворе и даже смотрел вверх на её окна. Но предчувствие обмануло, романтического свидания без свидетелей не произошло. И правильно, в сущности: зубы-то он ещё не долечил.

Зато произошло нечто совсем другое. Сразу после прогулки. Ожидание необычного и важного, как это ни странно, делалось все острее. «Неужели Юлька сама придет к нам в гости?» — недоумевал Редькин, способный теперь думать только об одном. Теоретически это было возможно. Телефонами все собачники давно друг с другом обменялись. Да и общих проблем хватало.

«Она придет, — понял Тимофей. — Но что толку от общения при Маринке?» Надо будет обязательно подстроить так, чтобы он один пошел провожать Юльку до дома, проще всего вместе выйти, сказав что ему уже пора к врачу…

Редькин совершенно машинально вытирал собаке лапы, насыпал ей корм, полоскал тряпку под теплой водой, ничего не видя и не слыша вокруг. Потом мелькнула новая мысль: «Нельзя это дело пускать на самотек, надо позвонить Юльке, напомнив о её обещании привлечь к расследованию отца и под это дело пригласить на чай или набиться к ней в гости…»

И Тимофей уже почти дозрел, чтобы все это небрежным тоном изложить Маринке, когда жена опередила его:

— Тимка! Ты оглох что ли? Я же тебе про лыжи говорю.

— Про лыжи? — обалдел Тимофей. — Какие лыжи? Осень на дворе.

— Во-первых, сани полагается готовить летом, — назидательно пояснила Маринка, — а во-вторых, я думала, они у нас в стенном шкафу стоят, а они, оказывается, в этой кладовочке в туалете. Оттуда вытаскивать очень неудобно. И вообще, надо посмотреть, все ли там в порядке. Тыщу лет в этой свалке не разбирались.

Тыщу не тыщу, но действительно как въехали в квартиру, покидали все, рассовали по углам, так и не было времени порядок навести. А на лыжах в предыдущую зиму не ходили вовсе: сначала морозы стояли дикие, потом все по очереди долго болели, и, наконец, началась затяжная оттепель, плавно перешедшая в весну.

Спортинвентарь, однако, оказался в полном ажуре — распорки на месте, концы зачехлены, в маленьком мешочке привязанном к креплению, несколько мазей на разную погоду и даже ботинки были прицеплены к каждой паре. Но раз уж забрался в узкое пространство между горячими и холодными трубами, раз уж перевазюкался по уши в пыли, паутине и штукатурке, имело смысл разгрести все, что пряталось в этом редко посещаемом месте. Старые ночные горшки, детали сантехники, рулон линолеума, куски плинтусов — словом, интересного мало, но в какой-то момент, Редькин вдруг обратил внимание на то, что голая стена позади труб заклеена в одном месте неровным квадратом обоев, отлипшим с верхнего уголка — видно, клей рассохся. Глупость несусветная — в этом месте обои клеить! Вряд ли понимая, зачем поступает именно так, Тимофей потянул за скрутившуюся в трубочку плотную бумагу, декоративная нашлепка легко оторвалась и… взору его предстала маленькая металлическая дверка с замочной скважиной. Тайник.

В том, что это именно тайник, сомневаться не приходилось: никакого технологического смысла в подобном устройстве не усматривалось. Возникло сразу два вопроса: чей тайник и как его открывать. Начали со второго. По субботнему времени все семейство было в сборе, и обсуждение получилось бурным. Идею Верунчика подбирать случайные ключи отмели решительно и сразу. Редькин настаивал на тривиальном взломе, а Никита, как профессиональный слесарь подкорректировал этот вариант — предложил высверлить замок дрелью. Тут же нашел самое здоровущее сверло с победитовым наконечником, протянул удлинитель из кухни и готов был приступать, но тогда и началась вторая серия дебатов под условным названием «женские страхи».

— Постойте! — закричал Верунчик. — А вдруг там бомба…

И никто даже не улыбнулся. Все дружно вздрогнули и задумались. Бомбы как таковые в тайниках, конечно, не хранят, тем более бомбы, срабатывающие от сверления замка — это очевидная чушь. Но слово «бомба» можно было толковать и широко. В этом смысле Верунчик оказывался абсолютно прав: вне всяких сомнений по ту сторону маленькой дверки находилась информационная бомба. Что бы там ни лежало, оно имело колоссальное значение для семейства Редькиных. В сущности, в тайнике могло быть идеально пусто, но даже в этом случае сам факт его существования говорил о многом.

Повисла очень долгая пауза. Ни Тимофей, ни Никита не решались теперь притронуться к загадочной дверке. Мало ли что…

— Бомба, я думаю, вряд ли, а вот пистолет может там лежать, — рассудил Никита, на ходу начиная сочинять детектив.

— Ну и что? — разозлился Тимофей. — Почему открывать-то нельзя?

— Потому что статья — хранение оружия, — робко предположил Никита.

— Чушь! — отрезала Маринка. — А я вот боюсь, вдруг там какая-нибудь зараза.

— Какая зараза? — не понял Редькин.

— Ну, например, полуразложившийся труп…

Вот тут уже Тимофей не выдержал и расхохотался. Гипотеза была настолько безумной, что её даже не хотелось критиковать. Про размеры тайника и срок лежания трупа Редькин спрашивать не стал, поинтересовался только сквозь смех:

— А как же запах?

Маринка нашла достойный ответ. Тимофей даже ржать перестал сразу.

— А может, это герметичный сейф!

Вот в таком примерно ключе и шло обсуждение, пока не вступила Вера Афанасьевна.

— Там могут быть секретные документы, — произнесла она почти шепотом, и все враз посерьезнели. — Документы, которых нам всем лучше бы не видеть. Если хотим жить спокойно.

— Что-то не очень у нас в последнее время получается спокойная жизнь, — с грустной иронией заметил Тимофей.

А Маринка его даже не слышала.

— Ты хочешь сказать, мама, — она тоже перешла на свистящий заговорщицкий шепот, — что мы должны вызвать милицию, прежде чем открывать это.

— Может быть, — ещё тише проговорила Вера Афанасьевна.

— Ну, уж нет! — вмешался, наконец, Редькин. — Милиции в этой стране доверять нельзя ничего. С тем же успехом для обеспечения безопасности можно вызвать знакомых бандитов.

Аргумент убедил всех. Кроме самого Редькина. Ему-то как раз совершенно расхотелось залезать в тайник. Слово «бандит» мгновенно выцепило из памяти фамилию Вербицкий — вот при ком надо бы вскрывать эту дверцу! — но такое, пожалуй, и Маринке не сразу объяснишь, а тем более всей честной компании. Ясно стало: процесс пошел, изменить уже ничего нельзя, дверку ломать придется. Именно теперь и именно этим составом участников. Любопытство — величайшая непреодолимая сила, а тайная надежда, жившая в мозгу каждого на пачки долларов, золото и бриллианты по ту сторону дверки — эта самая надежда довершала дело. И потому никто даже мысли не допускал умножать число посвященных. Не надо нам посторонних, тем более официальных лиц! Это при советской власти семьдесят пять процентов найденного клада полагалось сдавать государству. Во времена же дикого капитализма, когда государство само себя противопоставило людям, решительно перестав их кормить и защищать, ни одному гражданину России в здравом уме и трезвой памяти не пришло бы в голову делиться хоть чем-то с абстрактной, равнодушной и даже враждебной ему машиной подавления.

— Мой дом — моя крепость, а моя крепость с краю, — сказал Никита, считавший себя записным остряком, и включил дрель.

Тесную кабинку туалета заполнила атмосфера напряженного, но преимущественно радостного ожидания. Только Тимофей грустил все сильнее. Он вдруг понял, что никаких денег в тайнике не будет, то есть, может, и будут, только брать их все равно нельзя. В каком-то мгновенном озарении ему представилась вся картина в целом: многочисленные шизы, окружавшие его в последнее время, а также бандиты, убийцы и аферисты всех мастей, конечно же, охотились именно за этим тайником. Очевидно, они просто не знали точного местонахождения, его и сам Редькин не знал. До сих пор. Вот и пасли они Тимофея, вот и давили ему на психику самыми разными способами. Теперь две половины разорванной купюры сошлись: Редькин обнаружил тайник. Наблюдает ли за ним прямо сейчас какая-нибудь скрытая камера или информацию вытрясут из участников мероприятия позже — все это не важно. Существенно лишь одно: больше он будет им не нужен. И его, наконец, уберут. Простенько и со вкусом, как до этого убирали Меукова, Кусачева, Игоря, Серегу Самодурова…

Могучая электродрель отвратительно громким визгливым голосом зачитывала Тимофею смертный приговор. Если бы из темно-русого он за эти несколько минут сделался седым, то даже удивления не испытал бы. Однако цвет волос остался неизменным, а встроенный в стену сейф открылся, и достаточно легко.

Не было там ни денег, ни драгоценностей, ни оружия. Лежал только прозрачный полиэтиленовый пакет и в нем какие-то бумаги. Общий разочарованный выдох никак не успокоил Редькина. Он-то понимал, что бумаги бывают подороже всякого золота. И если за эти конкретные бумаги уже замочили четверых, стоит ли вообще к ним прикасаться? Но и такой вопрос был риторическим. Следовало не только прикоснуться, следовало, как минимум просмотреть их.

Вера Афанасьевна нахмурилась — подтверждалась именно её гипотеза о секретных материалах, трогательно совпадавшая с молчаливыми догадками Тимофея.

— Дайте мне, — попросила она тихо-тихо, будто знала что-то такое, чего не могли знать остальные.

Редькин подчинился. Он нерешительно протянул руку, ожидая черт знает каких громов и молний, потом стряхнул с себя наваждение и порывисто выхватил пакет из сейфовой ячейки. Не было на нем не только быстро действующих ядов, но даже пыли не замечалось. А внутри оказались две общих тетради, исписанных довольно мелким почерком и стопка листов, напечатанных на машинке — то и другое, как следовало из заголовков представляло собой рукописи художественных произведений — какие-то рассказы, наброски повестей и романов, даже стихи. На сверхсекретные документы это походило, как Редькин на эфиопа.

И наконец-то у него отлегло от сердца. Шпионские страсти — отставить! Продолжается все та же вакханалия абсурда, а это дело привычное и уже давно совсем не страшное. Подступала приятная расслабуха, даже чуть-чуть закружилась голова, подумалось, что за обедом непременно следует выпить пива.

Вера Афанасьевна проговорила теперь уже громко:

— Ну и слава тебе, Господи!

Молодые обиженно заныли. Потом Верунчик предположил:

— А что, если это черновики очень известного писателя и их можно продать на аукционе Сотби?

— Попробуйте, — вяло откликнулась Маринка.

Теперь она мрачнела на глазах. Так уж получалось, когда Тимофей переставал реагировать на новые всплески вселенского идиотизма, Маринка воспринимала их особенно болезненно — и наоборот.

— Не к добру это, Тимка! Слышишь? Откуда такая хрень в нашем доме? Откуда?

— Нет, ну, мам, — Верунчик долдонил свое, — ну, правда, может, эта рукопись сто лет тут пролежала. Давай её в литературный музей отнесем. Нам там денег дадут.

— Верка, отстань, сил нет с тобою спорить!

И тогда Верунчик произнес свою любимую фразу, вложив в неё максимум искреннего восторга, на какой способна только полнейшая дурочка:

— А мне кажется, что это по правде.

На самом деле Верунчик был зверьком смышленым и только очень любил косить под глупенькую.

— Все, — не выдержал Тимофей, — я это забираю на изучение.

— Постой, — встрял Никита, — тут где-то фамилия автора была.

— Да вот же, — показал Редькин и прочел вслух: — Михаил Разгонов.

— Точно! — обрадовался Никита. — Я читал такого. Он ещё эту написал, как её, «Подземную империю». Классный роман! Крутая современная фантастика.

— Наверно, это какой-нибудь другой Разгонов, — предположил Редькин. Этот, видишь, стихи пишет.

— Ну, не знаю, — Никита пожал плечами и тут же вместе с Верунчиком полностью утратил интерес к проблеме.

Вера Афанасьевна ещё раньше ушла на кухню готовить обед.

Тимофей снова остался один на один с абсурдом. Зажег настольную лампу — день был пасмурный — и сел изучать рукопись возле выключенного компьютера в их с Маринкой рабочем кабинете. Он так увлекся, что и не заметил, как жена подошла сзади и тоже стала читать, заглядывая тихонько ему через плечо.

— А тебе это надо? — спросила она, наконец.

Тимофей даже вздрогнул от неожиданности.

— Пока не понимаю, зачем, но я хочу прочесть это все. Мне интересно, — каким-то извиняющимся голосом пояснил он.

— Интересно ему! — обозлилась Маринка. — А ты хоть помнишь, как покупал эту квартиру?

Вопрос был риторический. Редькин не мог этого не помнить, он просто очень не любил извлекать из памяти ту давнюю историю. Благо все обошлось. И когда разбили машину, они оба, инстинктивно прячась от самых страшных подозрений, не говорили ничего о покупке квартиры. Они подсознательно отталкивали от себя эту совсем лишнюю, неконструктивную гипотезу. Не проговаривали её ни между собой, ни с Вербицким. Наверно, это была очень глупая страусиная политика, и теперь жизнь наказывала их за такую почти детскую наивность. Обнаруженные в тайнике рукописи — да нет, уже сам по себе тайник! — заставлял вспомнить о людях, живших в квартире до них. А это как раз и была закрытая тема.

— Ты так и не узнал у Полозова, кто был здесь предыдущим жильцом?

Редькин тяжко вздохнул.

— Но я же объяснял тогда: Константин нам по-доброму посоветовал, что лучше этого не знать вовсе.

— Брешешь ты мне все, — опять начала злиться Маринка. — Тебе он наверняка сказал, просто не велел мне нервы трепать. Что я, Константина не знаю? А тем более, собственного муженька. Ты бы от него не отлип, пока правды не вытянул.

— А откуда ты знаешь, что он сказал мне правду?

— Ага! Вот и проговорился! — по-детски смешно обрадовалась Маринка. — Быстро давай рассказывай все как есть!

— А ты своей матушке растреплешь, и с ней кондратий случится. Так?

— Ни за что! Обещаю.

И Редькин зашептал еле слышно:

— Константин действительно мог наврать мне. Но он сказал тогда, что здесь было много разных жильцов. Их и жильцами-то в полном смысле не назовешь…

Глаза у Маринки округлились. Губы мелко задрожали.

— Здесь жили призраки? Зомби? Вампиры? Кто здесь жил?!

Самое ужасное было то, что Маринка спрашивала всерьез.

— Остынь! — Тимофей взял её за руку. — Здесь просто была конспиративная квартира сверхсекретного управления КГБ. А если учесть, какие теплые чувства питает к этой конторе твоя матушка…

Он не договорил, жена уже не слушала его. Она вошла в ступор и глядела сквозь Тимофея невидящими глазами. Что-то явно доходило до неё потихоньку. Но самое главное пробивалось к свету понимания медленно и трудно. Наконец, дар речи вернулся к Маринке.

— Значит, в декабре девяносто пятого, ты чудом выходишь на свободу из Лефортова, мы даже продаем машину, чтоб замести последние следы и больше никогда не путаться с Лубянкой, а уже в марте девяносто шестого ты же преспокойненько покупаешь гэбэшную квартиру. Да ты урод! Ты псих ненормальный!

— Но я не знал тогда! — отчаянно оправдывался Редькин.

— Опять врешь! — наседала Маринка.

И он таки действительно врал. Полозов сразу сообщил ему по секрету, что у любого риэлтора, помимо стандартных каталожных вариантов есть ещё отдельный список так называемых нехороших или дурных квартир, о котором рассказывают только самым-самым надежным людям. Редькин мгновенно воспылал страстью именно к этому списку. Ведь дурные квартиры продавались вполовину, а иногда и втрое дешевле. Случаи бывали очень разные. Кроме «явок» в уцененный список попадали бывшие притоны, и многократно обворованные квартиры, а также те, в которых грохнули не один десяток человек. Были ещё особые места, якобы хронически подверженные стихийным бедствиям, как то: пожарам, затоплениям, обрушиванию потолков, взрывам газа. Попадалась и совсем экзотика — всевозможная порча, наведенная колдунами и ведьмами, мрачные прогнозы экстрасенсов и телепатов. Роскошная хата в Лушином переулке оказалась как раз комплексным вариантом: она и за КГБ числилась и дурную славу имела в кругах магов, ясновидцев и медиумов. Вот почему сочетание цены и качества было здесь абсолютно уникальным. Редькин, закаленный длительным общением с шизами, над мистикой привык похохатывать, а пропустить халяву в размере десятков тысяч долларов — это было натурально выше его сил!

Вот и вся, собственно, история. Полтора года прошло — и все тихо. Была охота расспрашивать Константина о подробностях! Меньше знаешь, крепче спишь — воистину так!

Но теперь из тайника выпала загадочная тетрадка, и необходимость в вопросах к Полозову возникла вновь. Это уже было ясно как день. И безумно угнетало сознание другой необходимости — объяснять всю эту жуть Вербицкому, выслушивать его умничанья по поводу экстрасенсов и колдунов.

А Маринка словно мысли читала:

— Тима, давай Майклу ничего говорить не будем. А то у него окончательно крыша съедет, и это проклятое расследование вообще никогда не закончится.

— Да, Маришка, ты у меня молодец. Я думал в точности о том же. Вот про это, — он постучал костяшками пальцев по рукописи, — Майклу совершенно незачем знать. Пусть лучше деньги побыстрее вынимает.

Дело-то было не в деньгах. Тимофей пока ещё даже Маринке не готов был объяснить, в чем именно тут дело. А, начав читать рукопись и почувствовав удивительную духовную близость с её автором, он уже не мог распоряжаться этим кладом, следуя обыкновенной логике. Включилась некая высшая сила, которая и диктовала теперь Тимофею единственно правильный путь. Вербицкого можно было рассматривать, как психотерапевта, как семейного врача, которому в принципе стоило рассказывать любые, самые интимные подробности. И Редькин уже готов был поведать ему о сексуальных фантазиях, об эротических снах, об онанизме… Но рукопись, лежавшая перед ним, была в чем-то ещё интимнее. Что может быть интимнее любви, секса и собственных болячек? Только вера в Бога. Редькин никогда в Бога не верил, но те отношения, в которые он сейчас вступил с рукописью, были именно глубоко религиозны.

За обедом он не пил пива (за руль же садиться, да и на врача дышать нехорошо), и вообще ел без аппетита. Какой уж там аппетит?! В голове царил такой сумбур, по сравнению с которым все предыдущее казалось простым и понятным, как детский комикс. А Вера Афанасьевна ещё возьми да скажи — так, между прочим:

— Я очень боялась, что это окажутся Петины документы.

— Чьи?! — Тимофей даже вилку уронил от изумления.

— Ну, Петины, то есть документы, которые прятал Петр Васильевич, — пояснила теща, решившая, что Тимофей действительно не понял, о ком речь.

— Да при чем здесь ваш муж?! Что за вывихнутая логика?! — чуть не орал Редькин. — Деньги были его, а квартира-то совершенно левая. Он здесь не жил никогда, Вера Афанасьевна, опомнитесь!

— Не знаю, не знаю, — обиженно пробормотала теща, и разговор на этом увял, но впечатление осталось гадостное донельзя.

Тимофей продолжал думать о рукописи, и мысли о зловещем тесчиме, пропавшем без вести или, как он иногда мрачно шутил, умершем без опознавательных знаков, не отвлекали, а наоборот, странным образом накладывались на общую картину, пронзительно усугубляя её жутковатую суть.

А было уже четыре. Пора ехать к зубному. Вот только в тот момент — по ассоциации — он и вспомнил про Юльку.

Милая, милая Юлька! Она была фантастически далека от всего происходящего, она не совмещалась с этим абсурдом, она светилась маленькой яркой звездочкой в океане мрака. Путеводной звездочкой. Но то ли назло самому себе, то ли по велению пресловутой высшей силы Тимофей вдруг решил, что просто обязан рано или поздно совместить Юльку со всем окружающим абсурдом, ввести её в этот безумный спектакль на одну из главных ролей, и другого выхода у него просто нет.

* * *

В дороге (если ехал на метро) и в очередях Редькин всегда читал книги. А у зубного, как правило, была очередь и иногда немалая, поэтому он взял с собою рукопись Разгонова. Не всю целиком — выбрал ту тетрадку, в которой обнаружил стихи. Поэтические страницы оказались заложены тонким листком, и Тимофей не сразу понял, что это не случайная бумажка. Но когда изучил ещё и наброски к ненаписанной повести или роману, перемежавшиеся дневниковыми записями, понял, что это адрес разгоновской дамы сердца — юной, но весьма знаменитой фигуристки Маши Чистяковой, трагически погибшей в восемнадцать лет. «Мария Чистякова — Виктор Снегов», — знакомое сочетание фамилий вспомнилось автоматически. Лет пятнадцать назад эти спортсмены были у всех на слуху. «До чего ж замусорена память! — подумал Редькин. — Как долго сохраняется в голове всякая ерунда. Или это тоже не случайно?»

А тонкий пожелтевший листок оказался бланком Мосгорсправки, и на нем размашистым почерком было написано супротив стандартных граф: «Ф.И.О. — Чистякова Мария Анатольевна, возраст — 1964 г.р., уроженец — Москвы, род занятий — <пропуск>, предполагаемый район местожительства — Фрунзенский. По сведениям ЦАБ гражд. проживает — Прибрежный проезд, дом такой-то, квартира такая-то». Дата выдачи значилась — восемнадцатое июня восемьдесят второго. И в правом верхнем углу, трогательно так — цена 7 коп. Зачем он изучал все эти подробности? Зачем? Маши Чистяковой там все равно уже нет. Да и кто она ему?

Потом вдруг понял: остался дом. Наверняка остался. Именно дом интересовал Тимофея.

Он хорошо знал, где расположен Прибрежный проезд — на Ленинградке, возле самой кольцевой, но ещё на этой стороне реки. А Редькин ехал как раз в том направлении — в платную поликлинику на улице Усиевича. Возле метро «Аэропорт». На машине оттуда до Прибрежного минут пятнадцать, если не меньше.

Глава восьмая. Покорение Монблана

Наверху оглушительно стучали. Я с усилием разлепил глаза и глянул на часы: половина восьмого. Что они там, озверели? В такую рань. Ложась накануне, я был уверен, что проснусь от жажды не позже девяти, а вот встал раньше восьми — под перестук молотков. Было ещё сумрачно, но я оделся и, не зажигая света, вышел. Костя натурально храпел, а Шахтер ворочался, очевидно, пытаясь абстрагироваться от шума и упорно не открывал глаз.

Свежее морозное утро окатило меня словно водой из ушата пронзительной смесью запахов — снега, горного ветра и ядовитых аммиачных паров с химкомбината, которыми давно пропитался весь этот маленький городишко. Заведение на углу ещё не открылось, но я разглядел сквозь запотевшее стекло хозяина, протиравшего столы чистой белой тряпкой, и постучал у дверей. Завидев столь раннего посетителя, тот сочувственно, но молча показал на часы. Тогда большим и указательным пальцами я изобразил уровень жидкости в стакане, а левой рукой взял себя за горло. Хозяин сжалился и убрал от стеклянной двустворчатой двери преграждавший мне дорогу пластиковый стул.

— Утро доброе, — сказал он, — пива не подвезли еще.

И налил в стакан ледяной шипящей кока-колы.

Я ощутил себя новым человеком.

— Спасибо. В обед обязательно придем.

Выйдя на середину мостовой — машины здесь ездили редко — я долго смотрел вдаль, туда, где улица, полого уходившая вниз, к железной дороге, сворачивала направо, а над ней, над россыпью домов из красноватого камня, над путями, над дымками паровозов и печных труб, над черными пятнами кустарника по склонам возвышалась белая, остроконечная, перекрывавшая собою полнеба и красивая, как сон, громада Монблана.

* * *

Вот уже месяц, как мы приехали в этот маленький городок в горах, и с первого же дня я мечтал подняться туда, на вершину. Почему-то я знал, что смогу это сделать. Хотя и догадывался, что будет трудно. Монблан маячил передо мной каждый день, большой, роскошный и гордый в своей неприступности, но сегодня он должен был покориться.

Я шел по улице вниз, и хмурое серое утро, редкое в этих всегда пронизанных солнцем краях, обволакивало меня аммиачной сыростью и холодом. Чего-то остро не хватало для восхождения. Вдруг я понял: здоровья. От недосыпа и вчерашней изрядной дозы опухшая голова начала ощутимо побаливать. И чем ближе я подходил к подножию горы, тем сильнее становилась боль. Монблан наваливался на меня, уже почти торжествуя победу, и опрокидывался прямо в голову — острием вниз. Еще двести метров, ещё сто, ну, ещё хоть десять шагов! Нет, слишком больно…

И тогда я повернул назад.

* * *

А вообще-то никакой это был не Монблан. Это был скромный трехтысячник с неизвестным Разгонову, а может быть и никому неизвестным названием, и снег на нем лежал только зимой, и было это не в Восточной Франции, и даже не в Швейцарских Альпах, а в отрогах Малого Кавказа, и город назывался не Шамони, а Кировакан или по-старому — Караклис. Но Разгонову нравилось называть Кировакан Армянской Швейцарией (не он придумал), а ближайшую к городу красивую пирамидальную вершину Монбланом, а продавца Сурена в забегаловке-стекляшке на углу — хозяином бистро. Впрочем, обаятельный Сурен истинно по-хозяйски и готовил, и подавал, и прибирался в зале, и всегда был радушен и разговорчив. Московские студенты, не избалованные настоящим сервисом, получали массу удовольствия от посещения простенького, но уютного кафе, они стали здесь настоящими завсегдатаями.

Разгонов один называл эту прозрачную, как аквариум, пивнушку офранцузившимся русским словом «бистро», а скромную трехтысячную вершину на окраине Караклиса — Монбланом. И когда уже в Москве они собрались посмотреть слайды армянского периода, и Разгонов небрежно пояснил тем, кого с ними не было: «А вот эту гору мы называли Монбланом», старый друг Костя с присущей ему прямотой заметил: «Только ты один так её и называл». Это была правда, и Разгонову сделалось обидно.

Альпинистом он не был, но спортсменом был. И у него бы достало сил забраться на эту снежную шапку. И назвать её своим личным Монбланом. Чего бы это стоило — другой вопрос. Но он бы не был Разгоновым, если б не стремился всегда балансировать на грани возможного.

* * *

«А в Шамони наверняка подают с утра пиво, — подумал Разгонов, уже сидя в кондитерской и потягивая горячий крепкий кофе. — Во Франции, поди, не бывает так, чтоб не завезли, и там все-все сложилось бы у меня иначе…»

* * *

О, как же безжалостно она болит! Словно кто-то бросил тебе под череп горячую картофелину прямо из костра, и ты швыряешь её от виска к виску, как из ладони в ладонь, и все надеешься, что вот сейчас она остынет (должна же она когда-нибудь остыть?) и даже уговариваешь себя: «Ну, вот уже полегче! Ведь правда?» Но боль накатывает с новой, чудовищной силой. И ты только жмуришься и выдыхаешь с усилием.

А потом поворачиваешь назад, но не сдаешься, ты просто решаешь, что нельзя подниматься на такую красивую гору, не выпив хотя бы чашечку настоящего крепкого кофе, а кофе в Армении варят отменно и добрая часть твоих скудных студенческих средств уходит на эту густую черную дымящуюся жидкость в крохотных белых невероятно узких фаянсовых чашечках со множеством мелких трещин. И больше всего на свете тебе сейчас хочется свежего крепкого кофе, и ты идешь обратно в центр мимо закрытых ещё магазинов с непривычно броскими витринами, мимо темных окон жилых домов, мимо протянутых через дворы и проулки веревок с разноцветным бельем. Ты идешь и страшно боишься забыть цель своего похода. Ты всегда этого боялся — потерять в суете цель. И потому ты твердишь, шевеля замерзшими губами: «Мон-блан, Мон-блан, мой План, мой План…» Может быть, ещё и поэтому тебе так нравится это французское название? Оно напоминает о Плане с большой буквы. О плане, который родился ещё год назад, но от которого ты так и не сумел убежать ни в тяжелое забытье студенческих попоек, ни в сладкий дурман любовных приключений, ни в соленый пот и медный привкус боли на отчаянных тренировках по самбо, ни в другой город, ни даже на вершину этого псевдо-Монблана…

* * *

Трудно сказать, когда это все началось. Может, в тот тихий домашний вечер, когда вся семья, исключая отца, по обыкновению вклеилась в телевизор — смотрели очередной чемпионат чего-то по фигурному катанию, и веселая девчонка с шалыми искорками в глазах улыбнулась Разгонову с экрана, и эта улыбка, ослепительная, как блики от её коньков, бросала вызов серому течению будней. Разгонов понял: с этого момента в жизни его переменилось все. (На самом деле ничего не переменилось, но ему очень хотелось, чтобы переменилось все, а Разгонов был большой специалист выдавать желаемое за действительное).

* * *

А может, План зародился позже, когда во Дворце Спорта в Лужниках, после неожиданного ошеломляющего успеха Владимира Собакина неистовые толпы поклонников, скатываясь с трибун, хлынули через все кордоны к новому кумиру, и в этой неразберихе Разгонов сумел прорваться в священную для него цитадель, в вечно манящее закулисье большого спорта, и там, меж стен из желтоватого ракушечника, среди столиков, уставленных бутылками настоящей кока-колы и банками импортного пива, среди пропусков-табличек с цветными фото, болтающихся на шеях знаменитостей, среди обилия хорошеньких фигуристок в ярких платьицах с люрексом и блестками, среди потрясающей пестроты наимоднейших кроссовок и зимних сапог, утопающих в мягкой пушистой зелени ковровых дорожек, среди корреспондентов, увешанных японской фототехникой с циклопическими объективами и окутанных ненашим дымом дорогих сигарет, среди крикливых тренеров и разноязыко галдящих компаний иностранцев — словом среди всего этого великолепия он и увидел Марину Чернышеву и долго стоял почти рядом с ней и слушал обрывки произносимых ею фраз, удивляясь остроумию и изяществу речи — не часто встретишь такое у спортсменки! — и любовался её лицом, и ловил её взгляды, и адреналин бушевал у него в крови, а он прикуривал одну от другой, надеясь успокоиться, но он забыл, что это алкоголь расширяет сосуды, а никотин сужает их на пару с адреналином, и руки у него тряслись, и губы дрожали, и он так и не решился подойти к ней…

* * *

А может быть, это началось тогда, когда он впервые поехал в её школу? Он знал где находится эта школа, собственно, эту школу знала вся Москва, а чего Разгонов не знал, так это, зачем туда едет и что будет делать, если действительно встретит Марину, и вообще он сильно сомневался, что ему сразу так посчастливится, но ему посчастливилось, он почти столкнулся с ней в вестибюле, и это были минуты восторга, пока он смотрел, как она надевает свою красную куртку с гербом СССР и, небрежно размахивая сумкой с учебниками, выходит на улицу, он шел за ней до самого метро, а у метро она села в троллейбус, и он не рискнул продолжать преследование, это было бы уж слишком глупо…

* * *

А может, все началось вообще там, над Москвой-рекой, по которой тянулись длинные ржавые баржи и остатки грязного весеннего льда, и пронзительно свежий ветер шевелил твои волосы и сухую траву на взгорке, а белый, как айсберг, дом вонзался в понурое небо, и чайки кружили над водой, а ты стоял, врастая в землю и каменея от ужасных предчувствий и декламировал нараспев ветру, чайкам и баржам:

…Лишь одного забыть я не сумею — Твой белый дом на берегу реки…

Что было раньше, что после? Сейчас он даже этого не мог вспомнить — уж слишком сильно болела голова.

* * *

Магазин напротив памятника в центре площади открывался ровно в девять, оставалось ещё почти сорок минут. Со стороны Монблана внезапно налетел сильный ветер и принес с собою мелкую снежную крупу. Сразу стало очень холодно и очень неприятно. Казалось, что даже каменный Киров кутается в свою шинель и вот-вот схватится за тяжелую похмельную голову. Разгонов повернулся и быстро зашагал в сторону автовокзала. Кофе нормального там не будет, но хотя бы лавки мягкие, не то что эти деревянные скамьи на железнодорожном. А голова болела невыносимо.

* * *

Вообще-то волшебный воздух Караклиса удивительно сглаживал все неприятные последствия похмельного состояния: жажда утолялась одним стаканом лимонада, головная боль вымывалась за пятнадцать минут аммиаком, озоном и пониженным давлением атмосферы на высоте полутора тысяч над уровнем моря. Тошнота проходила после первых же глотков холодного пива у Сурена под порцию острого белого тонко нарезанного ноздреватого сыра и стручок маринованного перца. И снова под вечер открывались бутылки красного гетапа и белого раздана, дешевого розового портвейна — услады студентов всех времен — и дорогого марочного коньяка — гордости армянского народа, а также хорошего шампанского — для дам, обязательно с черной этикеткой — и простой, кондовой, вездесущей и всеми любимой русской водки. И все это выпивалось одновременно. Их новый друг Алик говорил: «Возьмем побольше водков и поедем веселиться». Слово «веселиться» имело необычайно много значений: и пить, и есть, и плясать, и петь, и в снежки играть, и ухаживать, и даже сексом заниматься. Если, например, армянин спрашивал: «А ты уже веселилась когда-нибудь с парнем?», значит, он выяснял, а не девственница ли ты. Но у московских студентов разнообразия в веселье было немного. На армянских девушек никто из них четверых как-то не запал, а свои давно уже были расписаны, кто с кем: пятый курс, чехарда по обмену партнерами давно закончилась. В общем преимущественно накачивались водками, благо свежий воздух позволял вместить много.

Однако всему наступает предел. Разгонов ещё накануне зарекся пить. И это случилось не утром с бодуна, когда только немой не заявляет, что готов стать трезвенником, а за столом, после второй рюмки. Еще первая вместо того, чтобы обжечь, вызвала у Разгонова оскомину. Он обернулся к Косте и тихо спросил: «Тебе не показалось, что водка какая-то кислая?» И Костя сделал такие глаза, что спрашивать больше не захотелось. А когда от второй рюмки Разгонова перекосило ещё сильнее, он обратился за советом к Малышу — длинному и плечистому Валерке Гладышеву, и тот сказал сурово: «Мишке больше не наливать!» На что Алик немедленно и горячо возразил: «Как это не наливать, ара?! Обязательно наливать!» И третью он все-таки выпил, но уже по-настоящему испугался: делириум не делириум, а вкусовые галлюцинации начались. «Все, — сообщил он Косте, — завтра не пью!» «Иди ты! — не поверил Костя. — Завтра же праздник на заводе, юбилей у начальника цеха!» «А я пойду на Монблан! — объявил Разгонов и добавил, словно извиняясь, — ведь уезжать скоро…»

* * *

Снег вдруг повалил большими легкими хлопьями. Он ложился на землю, на карнизы, на капоты автомобилей, на фонари, образуя в считанные минуты белые пушистые шапки, попоны и одеяла. Местная публика приходила в восторг, все улыбались, трогали снег руками, подбрасывали в воздух, растирали в ладонях и радостно умывали лица. Потом начали неумело лепить шарики и неуверенно, робко кидаться ими друг в друга. Здесь, в Караклисе, не знали, что такое игра в снежки, дети ещё худо-бедно сориентировались, а взрослые, особенно не очень молодые, выглядели предельно смешно — разгоряченные, счастливые, с мокрыми от подтаявшего снега лицами.

Все это выглядело удивительно забавно, и злая картофелина под черепом съежилась, словно ужарилась, но от этого стала только ещё горячее. Разгонов смотрел теперь на снег сквозь стеклянные стены автовокзала и понимал, что Монблан на этот раз останется не покоренным. Уже понимал, хотя ещё и боялся признаться даже самому себе.

* * *

В один из первых дней в Армении Алик повел их в горы. Всем хотелось посмотреть на мир с высоты птичьего полета, и они долго поднимались по серпантину, постепенно раздеваясь под лучами жаркого солнца, а потом, когда после поворота на санаторий шоссе закончилось, разбившись на несколько грунтовок, уводящих к пастбищам и горным селениям, Разгонов и Малыш — других энтузиастов не нашлось — полезли по склону вверх, туда, где щерились скальные выходы и белели снежные пятна. Уже сбиваясь с дыхания, они вылезли наконец, на перевал и оглянулись. Стоящие внизу казались не крупнее чернеющих под ногами в снегу колючек, а за вершинами, которые были видны ещё с шоссе, открывались новые, все более величественные, на первом плане сахарно белые, а дальше — голубоватые, сиреневые, густо-синие, синее неба — и так во все стороны, до самого горизонта. Дух захватывало от этой красоты.

Потом Разгонов быстро сориентировался и вместе с Малышом они решили, что сразу за спуском и ещё одним подъемом можно будет увидеть город, и по прямой через холмы, снега и скалы до общежития будет рукой подать. И они бы, наверное, пошли своей «короткой» дорогой, но внизу их ждали, и было не докричаться, ну, никакой возможности объяснить ребятам у подножия горы суть своей новой идеи. А когда спустились, лезть назад уже, конечно, не захотелось. Алик потом случайно узнал, куда эти двое сумасшедших собирались идти, зрачки его расширились во всю радужку от ужаса, и оливковые глаза сделались антрацитовыми: «Да вы бы шли два дня, ара! Нет — четыре дня!! Нет, ара, поверь мне — неделю!!!»

* * *

А сколько дней он шел бы до вершины Монблана?

* * *

Разгонов попросил в кондитерской на центральной площади сразу две чашки кофе и свежий номер «Советского спорта». Армения — это почти Европа. В Москве вам продадут в кафетерии газету? Как же! Разгонову очень нравилось в Кировакане. И сидя теперь в теплом помещении с чашкой горячего ароматного напитка, он начал оттаивать душою, он смотрел сквозь стекло и снежную круговерть на ставшую почти не видимой вершину Монблана и успокаивался. Он покорит его, обязательно покорит, но не сейчас. В такую погоду даже законченный псих на гору не полезет. И вообще, быть может, он должен сначала покорить Марину, а уж потом этот неприступный пик. Всему свое время… Мон-блан, мой План, Мон-блан, мой План… Боль отступала, хмурые тучи уносило ветром за горную гряду, скоро выглянет солнце, снег начнет таять, все вокруг будет медленно возвращаться к нормальному порядку вещей.

И тогда он раскрыл газету на третьей странице и увидел сообщение о её смерти.

……………………………………………………………………

* * *

На этом рукопись Разгонова прерывалась. (Или заканчивалась?) Чуть ниже был написан вариант, рассчитанный на существенно больший объем задуманного произведения:

* * *

И тогда я раскрыл газету и на третьей полосе обнаружил большое интервью с Чернышевой. «Покорение Монблана» — так назывался этот материал. Оказывается, Марина увлеклась в последний год альпинизмом и мечтала именно об этой знаменитой вершине. Ну, а уж журналисты обыграли как надо красивое сочетание слов. Я все перечитывал и перечитывал большую статью, и чувствовал себя почему-то безмерно счастливым. Я только одного в ту минуту боялся — не сойти бы с ума…

* * *

Вариант был явно забракован. Потому что со следующей страницы начинался такой текст:

* * *

Мы сидели в маленьком кафе неподалеку от памятника Мишелю Паккару, первому покорителю Монблана, и сквозь большое окно были прекрасно видны резко оттененные ребра склонов и восхитительная пирамидальная вершина, купающаяся в теплых лучах розового рассвета — гигантская порция подкрашенного вишневым соком мороженого в мятой плотной бумажке.

— Верба, — спросил я, — А в Шамони когда-нибудь идет снег?

— Бывает, наверно, — рассеянно ответила она. — Но учти, я так же как и ты, первый раз здесь.

— У меня от солнца уже глаза болят, даже в очках. А вообще здесь жутко красиво. Жаль только что все уже позади. Может, не стоило туда подниматься?

— Но ведь тебе так хотелось покорить Монблан, — возразила она.

— Хотелось, — я хмыкнул. — Только разве это покорение? Я же мечтал пройти пешком от самого низа, а ты меня на какой-то подъемник затащила. Так грустно смотреть вниз, когда весь склон завален банками из-под диет-пепси, коробками из-под чипсов, обломками снаряжения, презервативами и женскими трусами. Слушай, а почему мы с тобой забыли потрахаться на Монблане?

— Перестань, Ясень, не дури. Где ты там презервативы разглядел с высоты в пятьдесят метров.

— Да их там полно! Я тебе клянусь… А на самом деле мне просто очень грустно. Когда стоял там, на вершине, было ужасно тяжело дышать, потому я ничего и не сказал тебе. А ведь на самом деле мне совершенно не нужен этот дурацкий Монблан, на который теперь каждый год поднимается по несколько тысяч стариков, детей и инвалидов. Кажется, даже наш друг Кароль Войтыла залезал на самый верх.

— Нет, — поправила Верба, — Римский Папа только по склону на лыжах ходил в год двухсотлетия альпинизма. Тут отмечали первое восхождение на Монблан Паккара и Бальма.

— Ну и Бог с ним, с папой, значит, римская мама на вершину поднималась, — безобразно плоско пошутил я. — Дело совсем не в этом. Просто такой Монблан уже никому не нужен, это отличная тренировочная база, ну, прекрасный музей, ну, замечательный аттракцион. Но это уже не гора. И я должен был побывать там, на самом верху, просто чтобы отдать дань памяти Машке Чистяковой. Наверно, теперь я должен буду вернуться в Караклис и покорить именно ту вершину.

— И что ты хочешь от меня услышать? — нахмурилась Верба.

Солнце, поднявшееся уже достаточно высоко, заволокло вдруг большим пухлым облаком. Я пригляделся. Нет, снега все-таки не будет. Зато кофе нам принесли отменный. Не хуже армянского. И я попросил свежий номер «Спорт иллюстрейтед», так как «Советского спорта» в Шамони не читают, а кстати, зря.

— Ничего, — сказал я, — ровным счетом ничего. Просто ты обманула меня полтора года назад, когда уверяла, что я не виноват в смерти Машки. Я знаю, как и почему Чистяковых отстреливало КГБ, не надо мне напоминать об этом. Но я все равно должен был взойти на ту вершину, и Машка должна была стать моей, и никакое КГБ ничего бы с этим не смогло поделать. Понимаешь? Мы все в ответе за наших убитых друзей.

Верба молчала очень долго.

— И для того чтобы сказать вот эту гадость, ты и позвал с собой меня, а не свою Белку, с которой вот уже год живешь мирно и счастливо?

— Откуда ты знаешь, как мы живем с Белкой? — обиделся я. — Это она тебе рассказывала? Не говори ничего, не надо. Я поехал сюда с тобой, потому что ты знала Машку и потому что тебя я тоже люблю.

— Нет, Разгонов, — проговорила Верба, чудно и непривычно называя меня по фамилии, — ты никого не любишь, кроме Машки. Потому что мертвые вне конкуренции. Цитирую по памяти.

И тогда снег все-таки пошел над маленьким французским городком Шамони, и белые пушистые хлопья стали падать на черепичные крыши и на легкомысленные тенты торговцев фруктами, и на рекламные тумбы, и на сверкающие капоты роскошных «рено» и «ситроенов»… И я подумал: «А не холодно ли там сейчас, на площади бронзовому Мишель-Габриэлю Паккару. Вдруг все-таки прав старик Дюма, написавший, что первым ступил на вершину именно Жак Бальма и что обратно он всю дорогу тащил моего тезку на себе? Якобы Дюма-отец в компании с коварным Бальма выпил тогда пару ящиков доброго анжуйского вина — в том-то, мол, все и дело. А что, если памятник все-таки поставили не тому? Яша-то как никак профессиональный горный проводник, а Миша — всего лишь местный врач…»

И почему это вдруг показалось мне таким важным? Почему?..

* * *

Три страницы убористого текста, являли собой нечто вроде эпилога к так и не завершенной, надо думать, повести. Написаны они были весьма свеженьким файнлайнером, в отличие от всех остальных записей, сделанных полинявшим до неопределенной зеленцы шариком. Так выглядели, например, двадцатилетней давности редькинские конспекты лекций, пролежавшие много лет на антресолях, а затем на даче.

«Когда он это дописывал? Вот чудак человек! Даты нигде не ставит… Впрочем, нет, под иными записями стоят — восьмидесятый, восемьдесят первый, восемьдесят второй год… А после декабря восемьдесят второго, когда Чистякова погибла, сама категория времени, похоже, перестала занимать писателя Разгонова. И почему он себя называет настоящим именем и фамилией, а Машу превратил в Марину Чернышеву? Не по-людски это как-то, — размышлял Редькин. — И главное — Марина! Спасибо ещё Юлькой не назвал…» Тимофей вздрогнул от этой ассоциации. Ни к чему было думать о Юльке в таком трагическом контексте. Раз уж его судьба каким-то мистическим образом переплелась с судьбою Разгонова, играть с огнем теперь просто опасно. Но как, простите, не играть с ним?

Он читал разгоновскую тетрадь дома, читал сидя в очереди к врачу, читал даже в машине, перед тем как завестись и тронуться. Хорошо ещё не начал за рулем читать, но, вывернув на Ленинградку, двинулся, конечно, не домой к центру, а в сторону Прибрежного. Да и место-то какое выбрал для лечения зубов: тут тебе и ЦСКА со всеми ледовыми дворцами, тут тебе и школа, воспетая Разгоновым. Случайно? Да нет, брат! Случайно раньше было, теперь — проехали. Теперь у них все делается нарочно. «У кого это — у них?» — испуганно спросил сам себя Редькин и не смог ответить, но до Прибрежного добраться все равно было необходимо.

А стихи он уже выучил наизусть, они так легко-легко запоминались и теперь стучали в мозгу, заменяя ему чтение этой наркотической рукописи:

Я был так юн! Об этом странно вспомнить. Хотел всего, и много, и сейчас. Но в самом главном был ужасно скромным. О чем мечтал? О взгляде милых глаз. Твои глаза… Я в них нырял, как в бездну, И выходил, как летчик из пике… А белый дом смотрелся в свод небесный, И тихо плыли льдины по реке. Реальность и фантазии — все вместе, Эпохи, страны, люди — винегрет… Но ты ушла, и стало делом чести Покинуть этот мир тебе вослед. Но я не смог, я приходил на берег И чувствовал тепло твоей руки И видел из германий и америк Твой белый дом на берегу реки.

Стихи-то, сказать честно, не Бог весть что. Гладенькие, конечно, но до настоящей поэзии Разгонову было далеко. Однако это Редькин холодным умом рассудил, а душа его от загадочных строчек в неуемный восторг приходила, он чувствовал все большую и большую близость с этим человеком. Стихотворение о доме у реки состояло из сплошных недоделанных фрагментов, но Редькин мысленно заполнял эти лакуны прозой, прочитанной в тетради, и ему было все понятно.

Настанет час, уйду из жизни этой И Стикс холодный закачает на волне Я дам Харону звонкую монету, Скажу: «Оставь воспоминанья мне!» Я знаю, он ответит мне безмолвно Улыбкой грустной и взмахнет веслом, И будет лодка тихо резать волны И будут таять мысли о былом. И новый мир сомнет их и развеет, Они умчатся безвозвратно далеки… Лишь одного забыть я не сумею: Твой белый дом на берегу реки, Твой белый дом на берегу реки…

Дочитав до повторяющейся рефреном строчки, он сразу понял, что это надо петь на мотив какого-то известного романса типа «Только раз бывает в жизни встреча…» или «Не уходи. Побудь со мною…». Он был абсолютно уверен, что именно так, ещё в процессе сочинения, напевал их себе под нос Разгонов.

Особенно острым сделалось это чувство, когда он, наконец, вышел на берег Москвы реки, масляно блестевшей в темноте от бесчисленных огней, и оглянулся на белеющий позади него дом. Корпусов на самом деле было три, совершенно одинаковых, но он-то уже знал, на какой из них следует молиться. И охваченный настоящим религиозным экстазом, исполнил вслух — к счастью, не во весь голос, а то могли бы и в ментовницу забрать! — последнее из запомнившихся четверостиший. Разгонов в нем противоречил сам себе: только что уверявший нас, что мечтает о смерти следом за любимой, он заявлял что именно ради неё умирать не вправе. Логика отсутствовала напрочь, зато присутствовала музыка. И именно это приводило Тимофея в восторг:

Я не умру, я умирать не вправе. На расстоянии протянутой руки Как крик: «Останься!» в голубой оправе Твой Белый Дом На Берегу Реки.

У Редькина оправа получилась черная, но это тоже было сильно. А дальше там следовали ещё две строфы, написанные в таком же размере и явно посвященные Маше, но как бы совсем на другую тему. По мере того, как Редькин удалялся от Белого Дома На Берегу Реки, именно эта тема становилась для него все важнее и важнее. Он ведь ещё и в здание зашел, даже поднялся на этаж и постоял перед квартирой, еле удержавшись от того, чтобы позвонить. Кого бы он там застал — страшно подумать! А ведь просто вспомнился ещё один эпизод, вычитанный у Разгонова, когда тот на следующий день после смерти Маши приезжал к её отцу и пил с ним водку, они сидели вдвоем на кухне, перекидываясь короткими фразами, а девочка даже ещё не была похоронена… Редькин словно провалился на пятнадцать лет в прошлое. В чужое прошлое. Абсолютно сюрреалистическое ощущение. И эту чертовщину все никак не удавалось стряхнуть с себя до конца, он даже остановился, съехав с моста у Войковской. Прижался к бордюру, покурил, успокоил нервы, только после этого тронулся дальше.

И вот тогда, четко попадая в резонанс с его пульсом, застучало в мозгу второе, не до конца понятное, но явно завершенное разгоновское стихотворение.

Когда в году всего четыре дня, Весна сменяет зиму, осень — лето, И без любви темно, как без огня, Бал правит суета, и нет ответа. Кромешный мрак, полмира заслоня, Становится не отличим от света. Когда в году всего четыре дня, Не спится вам с заката до рассвета. И в дали необъятные маня, Взмывая ввысь, как птица, как ракета, Вторая жизнь приходит к вам сама, И наступает вечная зима.

Год, состоящий из четырех дней, в голове укладывался плохо, какого именно ответа искал человек, тоже оставалось неясно, со второй жизнью и вечной зимой — полный туман, если только это не такой длинный эвфемизм, подобранный к слову «смерть». А вот многое другое у Редькина уже было. И без любви темно, и мрак, заслонивший полмира, который то ли мрак, то ли свет; и суета, и необъятные дали, и конечно же, не спалось по ночам. В общем, это были стихи про него. А ещё Тимофей с неумеренной радостью обнаружил, что поэзия Разгонова легко раскладывается на составляющие: фразы, слова, образы, рифмы. Это была очень простая, предельно четко, можно сказать, механистично выстроенная, поэзия. Идущая от прозы. Он это понял, и ему сразу стало легче — наконец-то хоть что-то рациональное! К дому подъехал уже в весьма приподнятом настроении. Мечтал обо всем хорошем: о больших деньгах, об интересной, но спокойной жизни, о Юльке и о Маринке одновременно. Как это у него совмещалось — непонятно, но именно хотелось любить обеих. Романтик хренов!

А Маринка с порога огорошила. Он даже не успел рассказать про свое безумное путешествие (а ведь собирался!):

— Зубы нормально вылечил? — и не дожидаясь ответа: — А я тут Полозову звонила!

— Нормально, ещё один сеанс остался. Зачем ты звонила Константину?

— А вот хотела узнать, читал ли он писателя Разгонова.

— Ну и как? — Редькин насторожился.

— А он с ним в одном классе учился.

— Ни фига себе! — только и сказал Тимофей.

Чего-то подобного он, признаться, и ожидал, только почему-то думал, что это Вербицкий окажется одноклассником Разгонова. Может, поэтому и не спешил впутывать Майкла. (Где логика, ё-моё?!)

— А потом? — полюбопытствовал он все-таки, так как Маринка молчала, давая время переварить.

— Потом они тоже общались, во взрослом состоянии — намного реже, но все равно дружили до последнего.

— До чего последнего? — не понял Тимофей.

— Так ведь этого Разгонова убили в девяносто пятом, то ли бандиты, то ли гэбэшники. Неприятная была история. Константин о подробностях умолчал. Позвони ему сам.

— Не буду, — рявкнул он сердито, будто эта Маринка была виновата в гибели Разгонова.

И ужасно расстроился. Но, проанализировав свои чувства, с удивлением обнаружил, что его опечалило не столько перемещение живого писателя в разряд мертвых классиков, сколько огорчило собственное удивительное равнодушие по этому поводу. Во, какая петрушка! Весь этот день он воспринимал Михаила Разгонова ни много, ни мало как собственное alter ego, а теперь когда, по существу, половину его личности объявили трупом — никаких эмоций. Понятно: остались тетради, остались стихи в памяти, остались эмоции, и Белый Дом На Берегу Реки остался. А больше ведь ничего и не было. Редькин же не знал Михаила лично, не видел никогда его лица — о чем переживать? Может быть, в этом дело? Может быть. Но он все равно продолжал расстраиваться.

Кстати, во второй тетрадке были как раз фрагменты «Подземной империи», той самой, которую читали все, даже зять Никита, а на листах — наброски ещё одного романа, тоже где-то опубликованного. Так что, по большому счету, у Редькиных и для издателей ничего особо ценного не имелось. Практичный Тимофей о такой стороне дела тоже успел подумать. Хотя какой он, к черту, наследник?! Константин вон, и тот ближе, небось родственников этого Михаила знает…

Черт, придется все-таки звонить, хоть и не хотелось. Маринка поговорила интересно, но самого важного не узнала.

Полозов сидел дома, и все, что мог, Тимофею рассказал. Вот только мог он почему-то немного, то ли намекал, что это не телефонный разговор (очень не характерная для цинично-ироничного Константина манера!), то ли вообще рассказывать не желал. Хуже всего было то, что в Лушином переулке Разгонов никогда не жил и даже не бывал в гостях, по представлениям Кости. Жил он на Малой Бронной, оттуда и уехал в свой последний путь — в деревню. Кагэбэшная подоплека того убийства неприятно совпадала с кагэбэшной же предысторией квартиры. Вывод напрашивался один: в тетрадях Разгонова рылся Комитет, и какой-нибудь «романтический кретин чином не ниже полковника» (выражение Полозова) надыбал в них нечто государственной важности, а потому и упаковал в стену по высшему разряду. Насчет высшего разряда Редькин позволил себе усомниться, но рука Лубянки просматривалась, к сожалению, со всей очевидностью. В связи с этим Константин советовал от рукописей по возможности скорее избавиться, лучше всего сжечь их и уж как минимум лишний раз про это дело не трепаться. Попытка выяснить обстоятельства, при которых убили Разгонова, успехом не увенчалась, Полозов молчал, как партизан, при этом явно располагая какой-то информацией. А по поводу родственников лаконично сообщил:

— Родители умерли, а жена, сын, и её родители — все за границей.

— Каким образом? Где? — домогался Редькин.

— Не знаю и знать не хочу, — отрезал Константин.

А когда предельно спокойный, выдержанный Полозов начинал позволять себе такой тон, разговор определенно следовало заканчивать.

«В конце концов, на черта мне этот Разгонов?» — подумал Тимофей.

Но все равно ещё несколько дней продолжал грустить и печалиться.

Потом закрутила какая-то мелкая суета, потом все утихло на добрую неделю. Ну а после начались такие события, что про Разгонова и вспоминать не захотелось. Редькин уже научился понимать: если астральная материя вокруг него разглаживалась, расслаблялась, окутывая все ленью и монотонностью, значит, это такая специальная пауза, передышка, и за нею последует чудовищное уплотнение времени, немыслимые навороты — ни одному шизу мало не покажется!

Глава девятая. Петтинг по-оклахомски

Это случилось в пятницу, ноябрьским вечером, ровно в десять, когда он вышел на бульвар один, без Маринки. Погода была отвратительная: непрерывный мелкий дождик и ветер. Даже Лайма трусила по переулкам как-то без удовольствия, тянула на любимый бульвар, но без обычного энтузиазма, словно чувствовала: нет там никого, тоска. А там и впрямь никого не оказалось. Бывали такие совпадения. Кто-то на дачу уехал, несмотря на мокротень и холод, у кого-то дела, другие просто поленились, вывели псов на минутку возле дома и обратно — с какой радости мерзнуть-то? Потом Редькин разглядел: в гордом одиночестве дефилировала меж черных от сырости деревьев одна лишь Юлька со своим уже промокшим, а потому жалким на вид Патриком.

Сердце замерло на секундочку и тут же застучало чаще.

— Привет, — сказал Тимофей.

— Привет.

— Ну и погодка!

— Ага.

Разговор не клеился. Тимофей косо посматривал на Юльку, пряча лицо от промозглого ветра и думал, что сегодня она как-то по-особенному хороша. Этакая упрямая красота наперекор стихиям, наперекор тоске и всем жизненным неурядицам. Во, на какую романтику потянуло! Тимофею сделалось тепло и уютно. Даже не надо было ни о чем говорить. Просто вот так идти с ней рядом — и все. А главное, что и Юлька не испытывала ни капли неловкости от их молчания. Он это чувствовал безошибочно. Девушка не то чтобы думала о своем, а именно молчала с ним вместе.

Перехватив один из его восторженных взглядов, Юлька улыбнулась широкой счастливой улыбкой и сказала вдруг:

— А пошли ко мне!

— К тебе? — растерялся Тимофей.

Теперь его сердце провалилось куда-то и просто перестало подавать признаки жизни.

— Ну да. Чего тут шляться под дождем? — очень просто пояснила Юлька и добавила с совсем уж обезоруживающей откровенностью: — У меня дома нет никого.

Хитрый моторчик вновь проснулся и стал гонять по телу горячие потоки крови с невиданным и все возрастающим энтузиазмом. Тимофей с трудом протолкнул сквозь перехваченное горло одно лишь слово:

— Пошли.

— Выпьем чего-нибудь, — мечтательно продолжала Юлька.

— Нет, — грустно отринул это предложение Тимофей, рискуя разом все испортить. — Я сегодня не могу. Мне ещё за руль садиться.

Вранье было беспардонное и неприкрытое, он даже не успел придумать легенду, куда в такую позднь можно ехать. Но ведь немыслимо же просто взять и признаться, что он боится Маринкиных вопросов и последующего скандала. Вообще-то, прийти с бульвара выпивши — дело более чем обычное, но сочинять, будто пил с Гошей и Олегом, слишком рискованно, потом обязательно где-нибудь выплывет и тогда… Страшно подумать! Лучше уж не пить вовсе. Да и зачем — в такой-то вечер? Он уже и без вина пьян от Юлькиных сверкающих глаз, от её неожиданных слов и нежных, полураскрытых в улыбке губ…

Тимофей просто не узнавал себя. То, что мир вокруг него планомерно сходит с ума, сделалось уже почти привычным. Но то, что и сам он пытается не отставать, казалось пока ещё диким. Бандиты, наезды, убийства, загадочные звонки, всполошившиеся частные детективы, шизнутые психологи, тайники в квартире, ни на что не похожие персонажи, появляющиеся вокруг, — от всего этого в принципе можно было отгородиться, не замечать, выкинуть из головы, но Юлька!.. Эта чумная девчонка заставляла Тимофея сходить с ума вместе с нею. И такое, любовное безумие уже откровенно выходило за рамки допустимого, Тимофей как будто бросал на крутом спуске не только руль, но и педали, да ещё и глаза закрывал для полноты ощущений. И вдруг он понял: Юлька — это одновременно и верхушка безумной пирамиды и единственный выход из пучины безумия. И вся эта, такая внезапная страсть служила ему последним островком рационального, доброго, чистого, правильного в страшном море абсурда. Она была последним шансом пробудиться от кошмара, в котором убийства расследуют сотрудники медицинского центра, сексуально-эзотерическую литературу печатают на оборонных заводах, рукописи давно изданных романов прячут в чужих сортирах, а порнокассеты продают в булочной.

И он смотрел на Юльку с восторгом и нежностью. А она звала его к себе и с детской непосредственностью предлагала выпить. Да, именно так! Именно с детской, и именно выпить.

— Я правда не могу сегодня, — повторил Редькин, как бы уходя от первого, автомобильного объяснения и намекая на нечто более печальное и интимное.

— Нет, так нет. Можно и кофейку, — Юлька была невозмутима. — Согреться-то надо.

Последняя фраза прозвучала двусмысленно до предела, и Тимофей окончательно понял, что час настал. На Юльку сегодня накатило. И, наверно, свершится то самое, чего они оба ждут уже давно.

* * *

Примерно с неделю назад они вот так же уходили с бульвара вдвоем. Впервые без свидетелей. Он сделал тогда крюк, провожая её до дома, дескать нельзя же девушку в столь поздний час бросить, а Патрик, мол, не защитник, от него только шуму много. На самом деле взрослый сеттер был вполне серьезным защитником, а Тимофей пошел провожать Юльку лишь потому, что был без жены. Ну, и не последнюю роль сыграла принятая на грудь доза хорошего дагестанского коньячка — обмывали купленную Гошей новую машину. В общем, они оба в тот день окончательно расслабились, раскрепостились, пока добредали до подъезда, бесконечный разговор о том, о сем все никак не мог причалить к своему логическому финалу, ни ему, ни ей домой идти совершенно не хотелось. Хотелось чего-то другого. И вот тогда Тимофей набрал в легкие воздуху побольше, да и выдал медленно и с нажимом:

— Знаешь, Юлька, а ты очень-очень нравишься мне!

Когда мужчина старше женщины вдвое, такая фраза может и не восприниматься как признание в любви, требующее ответных слов. Но продолжение оказалось более чем неожиданным. Этой лихой девчушке слова вообще не потребовались.

Привстав на цыпочки, Юлька обхватила совершенно растерявшегося Редькина за шею и смело нырнув лицом в его клочковатую бороду, безошибочно нашарила в ней полные мягкие губы. Он всегда считал их слегка женственными, даже стыдился отчасти и с юных лет прятал под пышной растительностью. Меж тем Юлька не шутливо чмокнула Тимофея, а вполне серьезно застыла в поцелуе на добрую четверть минуты, нежно и вместе с тем настойчиво проталкивая меж его губ свой быстрый упругий язычок.

Наконец, легонько отпихнув от себя, прошептала почти неслышно:

— Ты мне тоже!

И тут же громко, без паузы:

— Патрик, домой!

Мир вокруг Тимофея утонул в сладком тумане. Он даже не заметил, как Юлька, не попрощавшись, скрылась в подъезде. Действительно не заметил.

«Офонареть можно!» — кажется, он проговорил это вслух. А домой пришел с застывшей на губах глупой улыбкой и едва не пошатываясь.

Маринка, мигом учуяв запах, сказала:

— Ну вот, опять, надрался!

Сказала, впрочем, беззлобно, потому что Тимофей вовсе не надрался, а просто выпил, однако за обсуждением этой животрепещущей темы, а также за рассказом о шикарной Гошиной «аудюхе», все остальные метаморфозы, происшедшие с неверным мужем, остались незамеченными.

Вот с того момента у Тимофея с Юлькой и появилась тайна. Это было красиво, как в средневековом романе. Они теперь иногда смотрели друг на друга странно. Иногда тихонько хихикали над только им понятными вещами. Но вообще-то старались делать вид, что ничего не произошло.

А ничего и не произошло.

У Тимофея была любимая жена, вместе с которой он так же, как и прежде ежевечерне появлялся на бульваре. У Юльки были мальчики, о которых она все так же любила рассказывать завиральные истории, особенно в молодежной компании. Жизнь катилась себе и катилась, как положено. Просто возникшая из небытия взаимная симпатия двух очень разных людей стала вдруг ещё глубже. Они и до этой недели не отказывались поболтать лишний раз, бывало, даже звонили друг другу находя мелкие поводы, обменивались, например, кассетами или книгами, но встречи случались только на бульваре. А где еще? Бульвар же место людное, своего рода клуб, там все на виду, амурничать как-то неуместно. Разве что в шутку. Да и не шло как будто речи ни о каком ухаживании. Как будто. И только внутри у каждого что-то зрело.

Может, действительно рождалась Любовь? Та самая, которой все возрасты покорны. И первый поцелуй стал для них событием, перевернувшим мир, откровением, прорывом в иную реальность. Они оба прикоснулись к великой тайне, словно неискушенные любовники, этакие Дафнис и Хлоя. И древний сценарий заработал, и казалось уже невозможно свернуть с проторенного пути. Что-то должно было случиться. И оно случилось.

* * *

В тот холодный дождливый вечер на Юльку действительно накатило. Его странный уход от предложения выпить не помешал ровным счетом ничему. Казалось теперь, откажись он идти к ней домой, и Юлька накинется на Тимофея в подъезде, ну а если и в подъезд не заманит, значит, все у них случится прямо тут, под дождем.

Едва ступив через порог квартиры и прицепив петли собачьих поводков на вешалку для одежды, они бросились в объятья друг друга. Юлька так же, как в первый раз, приподнялась на носочках, но теперь уже Тимофей перехватил инициативу. Было сладко и радостно. И жарко до озноба. Но потом возмутились собаки.

Лайма заскулила первой, Патрик активно поддержал её. Пришлось отвлечься, вытереть животным лапы, отстегнуть их, насыпать корма и налить воды. Пауза вышла вполне достаточной, чтобы слегка остынуть и дальше делать уже все по порядку, то есть скинуть намокшую верхнюю одежду, пройти в комнату, заварить кофе, сделать по глоточку, наконец, переместиться на диван, ну и так далее… Однако Юльке по молодости лет представлялось, похоже, до оскомины скучным столь последовательное поведение. А может, в ней действительно горело такое пламя, что уже никакие паузы не помогали. Ведь отчаянная девчонка даже куртку не сняла, даже не села, только увлекла Тимофея в гостиную, таща его за руку, и там посреди комнаты, стоя, они опять слились в долгом поцелуе и не размыкая губ, начали медленно раздеваться. Точнее, раздевать друг друга. В этом процессе Юлька тоже не хотела признавать никакой нормальной последовательности. Пуловер, рубашка, майка, в общем, все что выше пояса, интересовало её не слишком — девушка сразу расстегнула брючный ремень и молнию на джинсах Тимофея. А тот, следуя многолетнему опыту, начал нежно, неторопливо и с удовольствием мять её груди. Однако Юлька требовательно потянула его ладонь вниз, и пришлось действовать симметрично. Уже через минуту они оба тяжело дышали, а Юлька даже постанывала, изнемогая, и Тимофей решил, что пора принимать горизонтальное положение. Легонечко, ненавязчиво, ласково он подтолкнул девушку к дивану. А она прервала бесконечный поцелуй и прошептала:

— Не надо.

Не надо, так не надо. Ему и без того хорошо. Удивительно хорошо. Как никогда раньше. Ощущение было просто сказочным. Мелькнула даже дурацкая мысль: «Если не будет полового акта, так это получается и не измена, просто легкий флирт, оно и к лучшему». И ещё одна мысль вдогонку: «А может, Юлька — девственница, все её россказни о многочисленных парнях — сплошные фантазии, вот и не решается в первый раз, предпочитает действительно безопасный секс…»

Потом стало не до размышлений. Юлька уже не стонала, она кричала, обжимая, обхватывая пальцы Тимофея мягкими горячими тисками, а её влажные теплые ладошки были нежнее и изобретательнее любых губ. Наконец, Тимофей не выдержал, зарычал, задергался и замер. Они расслабленно повисли друг на друге, с трудом сохраняя сомнительное равновесие этой безумной позы, и только каким-то чудом не упали на ковер.

Тимофей первым открыл глаза и увидал собак, которые, разыгравшись в комнате, занимались примерно тем же самым. Причем Лайма, это была её излюбленная манера, наскакивала своими гениталиями не на подхвостье Патрика, а на его рыжую мордочку. Патрик не возражал, ему похоже, нравилось.

— А я и не знал, что собаки умеют заниматься оральным сексом.

— Еще как! — со знанием дела заявила Юлька, как более опытная собачница, и улыбнулась, словно в предвкушении.

Во всяком случае, так показалось Тимофею, и он спросил, откровенно распаляясь:

— А ты?

— Я тоже очень уважаю это дело, Тим. Но только давай в другой раз. А сейчас беги, ведь твоя Маринка черт-те что подумает.

«Ни фига себе!»

Тимофей чуть не воскликнул вслух. Такой рассудительности от двадцатилетней пигалицы он никак не ожидал. Молодец! Просто чудо, а не девочка. Он посмотрел на неё с нескрываемым восторгом. Ну какая, скажите фотомодель может выглядеть так потрясающе эффектно, эстетично, эротично, и вовсе не смешно, стоя посреди комнаты растрепанной, мокроволосой, в свитере, со спущенными до колен колготками и трусами?!

— А знаешь, как это все называется? — спросила она напоследок.

— Как?

— Петтинг по-оклахомски. Мне в Америке ребята рассказывали.

— Да? А что именно тут по-оклахомски?

— Ну, они там все очень горячие и очень деловые. Заводятся быстро, а ложиться в постель и раздеваться им некогда. Вот и занимаются любовью в любом месте и в любое время.

— Хм, — усомнился Тимофей, ни разу в жизни не бывавший в Америке, — мне кажется, это кто-нибудь из наших придумал.

— Ладно, — не стала спорить Юлька, — а сейчас — беги!

Она, продолжала стоять неподвижно все в той же позе, прекрасно понимая, что он любуется ею.

Тимофей застегнулся, встряхнулся, потоптался неловко («Я тут немного насвинячил…» «Ерунда, Патрик уберет…»), но прежде чем уйти, не удержался все-таки, обнял Юльку, припал к губам и нежно, ни на что больше не претендуя, погладил мягкий пушистый треугольничек, трогательно выглядывающий из под свитера.

— Тим, я не хочу, чтоб у тебя были неприятности, — щекотно шепнула она ему прямо в ухо.

* * *

В подъезде Редькин посмотрел на часы и изумился. Всего двенадцать минут прошло с тех пор, как они зашли сюда. Но целую вечность вместили в себя эти двенадцать минут.

А на улице шел все тот же дождь. И он добрых полчаса ещё ходил по пустым переулкам, повергая в изумление окончательно пропитавшуюся холодной водой собаку, не понимающую, зачем надо снова гулять, и почему её в таком случае не отпускают с поводка. Маринка всегда ругалась, если он приходил рано. Дескать, мало ли что погода плохая — не сачкуй, Редькин, Лайме надо выгуляться. У нас большая собака.

На этот раз слова были другими. Когда в достаточной мере промокнув, проветрившись и успокоившись, Редькин ввалился в квартиру, Маринка спросила:

— Что так долго?

— Час, как обычно.

— Промок же весь.

— А, ерунда.

— Кто там был?

— Практически никого. Юлька только. И та ушла почти сразу.

— Ладно, — сказала Маринка, — пошли чай пить.

«А ещё говорят, женщины всегда все чувствуют!» — невольно подумал Тимофей.

Но когда легли в постель и уже погасили свет, он понял, что сильно недооценил женское чутье своей супруги. Та вдруг прижалась порывисто всем телом и зашептала:

— Ты совсем не хочешь меня?

— Почему? — спросил он глупо.

— Потому что я тебе надоела.

— Что за чушь?! Никогда ты мне не надоедала. Это я тебе надоел.

— А вот и неправда.

Маринка прижалась ещё теснее и скользнула быстрой ладошкой от коленки Тимофея вверх к паху…

Было совсем темно. Он представлял себе чумовую девицу с бульвара, ловил губами Маринкин рот и чувствовал, что хочет, действительно хочет, безумно хочет — всего и много, как двадцать лет назад.

Он был неистов в эту ночь. Как и она, впрочем.

После первого раза супруги решили выпить. В холодильнике, по счастью, обнаружилась бутылка анжуйского сухого вина. В юности они очень любили трескать в постели именно сухенькое. Анжуйское тогда никому и не снилось, но вазисубани или, как они любили говорить, «Вася с Кубани» — тоже было неплохо. Под шоколад и апельсины. Апельсинов в доме не оказалось, зато нашлись фисташки и мармелад. Они оба помолодели, как в сказке, и не нужно стало никаких слов, никаких объяснений. Одни лишь ласки, ласки и ласки — язык тела.

Их сморило только под утро. А Вера Афанасьевна вставала ночью, около четырех, чтобы выпить лекарство, и долго с недоумением смотрела на закрытую стеклянную дверь в комнату дочери и зятя, за которой горел свет. Но постучаться не решилась. И правильно.

Глава десятая. Когда в году всего четыре дня

На следующий день в Москве резко похолодало. В конце ноября это вполне нормально. Просто когда ещё ночью идет дождь, а утром просыпаешься и за окном минус десять, то печальные бело-красные «рафики» только и успевает, что объезжать сердечников, свалившихся с острыми приступами, а другие бригады врачей без устали собирает кровавую жатву на дорогах, ведь по хорошей гололедице не каждый водитель умеет ездить грамотно, да и самый ушлый профессионал далеко не всегда сможет помочь себе и товарищу, если товарищ этот летит юзом прямо в лоб. В общем, ночка выдалась славная и по данным «Дорожного патруля», и по личным ощущениям Тимофея и его семейства. Вере Афанасьевне было плохо, а бестолковый Верунчик не мог полностью взять на себя простуженную Дашеньку. Короче, уже в семь утра (а уснули в четыре) пришлось растолкать Маринку, и можно себе представить в каком она пребывала физическом и психологическом состоянии.

Редькину было ещё тяжелее. От любви тоже случается похмелье, да ещё какое. Физически ощутимое воспоминание о двух женщинах за одну ночь — это нелегко, особенно когда впервые и когда ни с той, ни с другой нельзя своей бедой поделиться. А тут еще, как водится, начались звонки.

Право открытия дикого телефонного марафона узурпировал Майкл в нетипичной для себя час — девять утра. Это уже само по себе не к добру. Рассказывать о делах среди ночи — нормально, но утром… Оказалось, он просто ещё не ложился, как раз заканчивал ужинать и перед тем, как часиков на шесть прикорнуть, не мог не поделиться с Редькиным последними новостями. Информация-то была любопытная. Но Тимофей половины не понял.

Вербицкий уже по уши влез в свою героиновую мафию. Подпольного наркобарона, а официально гендиректора крупной трастовой компании Мусу Джалаева ласково звал Мусиком и делал на него ставку. Зачем-то счел нужным оставить Редькину даже телефон этого кровопийцы. Потом сообщил, что уже «провесил» торговый наркомаршрут от Польши до Непала и там нащупал крайне любопытных персонажей.

— Что, — полюбопытствовал Редькин, — опять старый фокус с наркотиками в детских гробиках?

— Да нет, — сказал Майкл, — там поинтереснее будет. Перевозят в ритуальных предметах. Никто же не знает, как эта трихомудия должна выглядеть. Тибетская секта. Не хухры-мухры!

Тимофей присвистнул. Мало того, что треп Калькиса оказался не совсем пустым, так ведь Эдмонда Меукова удавалось теперь связать с автомобильным сервисом и реэкспортом «Жигулей» — через наркотики. Кто бы мог подумать?! Хотя с другой стороны, ничего удивительного.

Под конец Майкл небрежно сообщил, что сумма, объявленная к выплате, приближается едва ли не к ста тысячам. Редькин благоразумно промолчал, не любопытствуя, сколько именно с этих денег, причитается ему. В сущности, он и на две с половиной был согласен. С какой стати больше? Моральный ущерб? В нашей стране ещё не освоили такого понятия. Здесь деньги платят только за работу или за ответственность. На Вербицкого Редькин не работает, а ответственность с ним делить принципиально не хочет — на Колыме пожить он всегда успеет. Без посторонней помощи.

Ничего этого Тимофей, конечно, не сказал, просто, уходя от скользких вопросов, быстро попрощался. Но неприятный утренний звонок уже сделал свое черное дело. Досыпать дальше оказалось теперь немыслимо, и голова вмиг отяжелела от расстройства. Доза выпитого накануне была мизерной, даже с поправкой на стопку виски, опрокинутую в качестве снотворного по ходу мытья бокалов и ликвидации прочих последствий ночного праздника, однако недосып… В общем, Тимофей, прокравшись в кабинет, пока все толклись на кухне и в ванной, накатил граммчиков сто приличного грузинского коньяка из своего регулярно пополняемого стратегического запаса. Сразу проснулся волчий аппетит, и возникла иллюзия бодрости. Редькин знал, что это ненадолго, но ведь все равно приятно.

А следующим номером программы — во время завтрака — стал звонок Юльки. Трубку снял сам Редькин и растерялся, словно школьник. Неужели эта дурочка решила узнать, как он себя чувствует? Или уже соскучилась и мечтает о встрече? Все это промелькнуло в мозгу и в явном виде отразилось на лице. Хорошо, Маринки рядом не было. А звонок-то оказался деловой. Павел Игнатьевич, полковник милиции из отдела по борьбе с экономическими преступлениями наконец-то соблаговолили дать аудиенцию господину Редькину с супругой. Следом за Юлькой Пал Игнатич сам взял трубку и назначил встречу у себя дома в восемь вечера.

Начинались шпионские страсти, ну, прямо «Операция „Ы“», новелла «Наваждение», только наоборот. Придется изображать человека, который якобы впервые пришел в уже знакомую ему на самом деле квартиру, и держаться предельно индифферентно.

Сумбурное утро плавно перетекло в ещё более сумбурный день, наполненный дурацкими звонками по работе, в большинстве своем никаких денег не сулящими. Среди них особо выделялся один:

— Я бы хотел разместить заказ у вас в типографии.

— У меня? — удивился Редькин. — У меня нет своей полиграфбазы. Есть издательская фирма, а с типографиями мы работаем с самыми разными. Вам, собственно, кто дал этот телефон?

— Не помню, — последовал странный и нехороший ответ. — Но у меня где-то записано. А вообще-то я помощник депутата Хвалевской…

«Вот черт! — подумал Редькин. — Давно тихо было! (Он поклялся бы на чем угодно, что в прошлый раз разговаривал с другим помощником, память на голоса у Тимофея была отменная.) Что они там, все с ума посходили?»

Ответил резко:

— Вот вспомните, от кого звоните, тогда и будет разговор! Я со случайными людьми не работаю.

Очень хотелось верить, что это ещё одно дурацкое совпадение. Но ни во что хорошее давно уже не верилось, и Редькин решил настроить себя по-другому: они меня давят, а я только сильнее от этого становлюсь. И такой аутотреннинг неожиданно подействовал. Особенно в сочетании с пол-литровой банкой «Туборга» под селедочку. Запах утреннего коньяка Маринка так и не заметила в круговерти домашних несчастий, а теперь он был благополучно закамуфлирован пивом. Тимофей почувствовал новый прилив сил, и рабочий день плавно перешел в приятное ожидание вечерней встречи. Разговор с Соловьевым представлялся необременительным — просто даже интересным, ну а про встречу с дочкой Соловьева — и говорить не стоило. Тимофей предвкушал удивительную игру взглядов, убеждал себя, что все будет хорошо, что они ничем друг друга не выдадут, а если ещё потом удастся выйти на бульвар без Маринки — существует такой шанс, теща-то болеет, Маринка дома нужнее…

Этот поток цинично радужных мыслей был прерван за полчаса до визита к Юльке междугородним звонком.

Контактов за пределами Москвы у Редькиных было немного, да и родственников в других городах совсем мало, поэтому длинно звенящие сигналы всегда пугали. По крайней мере, настораживали, и на этот раз вовсе не зря. Трубку взяла Маринка и, пожав плечами, мол, не знаю, кто это, передала Тимофею. И за то короткое время, пока абонент говорил «Добрый вечер!», покашливал и переспрашивал для верности: «Вы — Тимофей Редькин?», голос идентифицировать не удалось.

Потом незнакомец представился.

В таких случаях вообще-то полагается за что-то держаться. Редькина реально качнуло. Все-таки пиво за обедом в итоге не бодрит, а расслабляет. Эх, коньячку бы сейчас!

— С вами говорит Михаил Разгонов. Времени очень мало. Выслушайте меня внимательно, не перебивая и не задавая вопросов. Обязательно сохраните мои рукописи, если вы понимаете, о чем я говорю. Если нет, Бог вам в помощь. И простите меня. Но главное: не отдавайте эти бумаги никому. Слышите? Ни единой живой душе! Если будете покидать квартиру надолго, берите с собой. Понятно? Вас найдут. Счастье для всех.

Последние слова добили Редькина. Он был достаточно эрудирован по части литературы. А это же финал «Пикника на обочине» Стругацких. Хотелось сразу добавить: «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!» Может, это был пароль, и требовался именно такой отзыв? Господи, что за чушь! Да и связь прервалась мгновенно.

— Кто это? — спросила Маринка.

— Михаил Разгонов, — спокойно ответил Тимофей.

— Издеваешься?

— Нисколько.

Обстановку разрядили оказавшиеся рядом Верунчик и Никита. Они не знали, что Разгонов мертв, им было проще.

— Так он к нам в гости придет за своей рукописью? — умилялся Верунчик. — Я же говорила, что это по правде. А салат будем делать с крабовыми палочками? А шампанское пить?

Тимофей на все вопросы тупо угукал, а Никита заметил:

— Надо мне с работы его книжку принести, валяется где-то в мастерской, пусть автограф поставит, перед мужиками похвастаюсь…

Редькин не слушал всей этой трескотни — он вдруг понял, почему совершенно не расстроился неделю (или сколько там?) назад, ведь он чувствовал через свою астральную материю, что жив Разгонов, жив! Потому и печалиться не мог! И это вдруг так его обрадовало, что уже никакого значения не имели все остальные навороты. Понять происходящее невозможно. Факт. Он должен, наконец, с этим смириться и просто доверять своей интуиции. Вот только башка раскалывалась. Добавить, что ли, втихаря? Нет, не успеть уже, и кухня полна народу, и в комнату забежать незаметно от Маринки не выйдет. Беда. Он же будет никакой там, у Юльки…

Выручил полковник милиции. Только сели сразу спросил:

— Тимофей, выпить хотите?

— Не откажусь!

Радость была столь неприкрытой, что Павел Игнатьевич даже рассмеялся беззлобно, а Маринка зашипела:

— И как только не стыдно! Первый раз к человеку пришел!

А Редькин от этой фразы окончательно развеселился. К человеку-то, пожалуй, и впрямь — первый раз. А вот в дом к нему — уже второй.

Павел Игнатьевич меж тем объявил:

— Мы с вашим мужем, чай, не водку хлестать будем. Может, и вы с нами продегустируете, Марина?

С этими словами на свет Божий извлечена была фигурная бутылка французского коньяка «Гастон де Лягранж» весьма изрядной выдержки и три грамотных фужера «а ля тюльпан». Редькин вопросительно кивнул в сторону Юльки, но Пал Игнатич помотал головой:

— Она у меня таких крепких напитков не употребляет.

На этой фразе Редькины дружно спрятали глаза, а папаша спросил:

— Может, винца, дочка?

— Да нет, па, мне ещё заниматься сегодня.

Вот какая образцовая девочка!

На папу Юлька была совсем не похожа, наверно, в маму целиком пошла. Пал Игнатич — росточка небольшого, коренастый круглолицый, русоволосый, нос картошкой, губы пухлые, и щеки, как шарики, глаза небольшие и светло-светло-серые. Откуда ж Юлька с такой библейской внешностью получилась, такая высокая, хрупкая, смуглая. Всяко выходило — от матери. А мать её погибла в авиакатастрофе пять лет назад. Такие вот грустные дела. Мачехе на девчонку по большому счету наплевать было. Отец чуть больше заботился, но именно, что чуть. Особенно после того, как у новой пары родилась славная дочурка Сашенька, которой шел теперь уже четвертый год. И вся эта команда обитала на роскошной даче, а Юлька была фактически предоставлена сама себе. Периодически к ней наведывалась тетя — сорокапятилетняя сестра отца, да сам Павел Игнатьевич непредсказуемо появлялся днем или вечером — вроде как с проверками. Ночевал редко, и только если мачеха почему-либо решала остаться в городе. При таком образе жизни не то что крепкие напитки пьют, но как правило и очень быстро переходят на «колеса», а с «колес» — на иглу. Наблюдая отца и дочь рядом, Тимофей вдруг особенно остро осознал грозящую Юльке опасность и почувствовал свою личную, прямо-таки отцовскую ответственность за нее. Это было ново.

А сам разговор, как и следовало ожидать, вышел достаточно бестолковым. Пока полковник Соловьев раскачивался, Тимофей с Маринкой успели многие подробности той летней истории подзабыть. Злость и досаду растратили, машину починили, возврата денег всерьез ждали только от Вербицкого, о чем полковнику говорить, конечно, не следовало. Ну, и что они могли сегодня хорошего сделать за компанию с представителем власти? Проанализировали причины аварии. Уточнили свои права и обязанности. Провентилировали официальные пути давления на оставшихся в живых владельцев той «Волги». Де юре и де факто теперь за все отвечала фирма, и чисто теоретически как раз с фирмы получить деньги по суду было вполне реально. Ибо суд, как правило, отдает предпочтение физическим лицам. В общем, Павел Игнатьевич позвонил при них в несколько мест — и своим знакомым, и просто дежурным офицерам — в управлении ГАИ, в отделении, в РУВД, даже на Петровку, кажется, обращался. И несколько раз полковник Соловьев повторил, что сам он не по этой части. Экономического характера в совершенном преступлении, на его взгляд, не просматривалась, а Редькины благоразумно решили не переубеждать в этом опытного специалиста. На том и закончили. Только Юлька ещё спросила вдруг:

— Па, а можно выяснить, кто на самом деле сидел за рулем «фолика»?

— Какого фолика? — не понял Павел Игнатьевич.

— Ну, там же ещё «фольксваген» долбанули, я хорошо помню. А парень этот забежал в отделение, расписался в отсутствии претензий и был таков. Странно, правда?

— Да ничего странного! Когда ущерб небольшой, многие так делают, тем более, если человек, скажем, на инофирме работает. Была ему охота с нашей волокитой связываться! Однако выяснить личность интересно. Ты молодец, Юлик!

«Юлик-то, конечно, молодец, — подумал Редькин. — А вот „фолик“ нам на фиг не нужен».

Ничего интересного в личности того водителя он не видел. Вообще, все было скучно до оскомины и неутешительно. Кроме одного, пожалуй. Соловьев обещал со своей стороны навести справки о фирме покойного Игоря — той самой, что гоняла из Польши реэкспортные «Жигули».

Вербицкий ночью это известие воспринял с чувством глубокого удовлетворения и даже готов был разразиться «бурными и продолжительными».

— Это именно то, что нам нужно! — объявил он с неумеренной радостью. — Одно маленькое дополнительное звенышко — и все в ажуре! Ждите ответа. Благодаря твоему полковнику закончим все в три дня, вот клянусь тебе. Его нам просто Бог послал! Понимаешь?

Редькин понимал. Намного лучше Вербицкого понимал он это. Ведь он уже давно общался с Богом напрямую, без посредников.

По этому поводу стоило выпить. Французский коньяк — хорошо. Но мало. И дома он тихо добавил простым молдавским трехзвездочным. Тихо, но много, на бульвар-то как раз Маринка пошла, а ему велела звонить по всем делам, изрядно их что-то набежало. Ну а потом, жена и чаю толком не попила, почти сразу рухнула спать. А Тимофей до четырех сидел за компьютером, в игрушки играл и бесплатную порнуху листал в Интернете. Под это дело всю бутылочку свою и досадил, а там граммов четыреста оставалось.

«Не спится от заката до рассвета…»

В общем, наутро вставать было крайне тяжело. Он и не вставал.

— Все, — сказал сквозь сон часов в девять, когда вокруг суета какая-то началась, — вчера наработался. Сегодня сплю до полудня.

Маринка над ним сжалилась. А на улице опять развезло все, репетиция зимы получилась очень короткой. Нападавший с вечера обильный снег бежал теперь по всем мостовым и тротуарам бурными апрельскими потоками — градусов шесть или семь шарахнуло сразу в плюс. Это тяжело, не только для сердечницы Веры Афанасьевны, это даже для сорокалетнего Редькина — особенно с похмелья — невыносимо. Вместо головы — этакий здоровенный жбан с тормозной жидкостью. Пошевелить страшно — не дай Бог расплещешь — и тогда все, по тормозам… Бред.

До обеда Редькин страдал, в обед решил мужественно воздержаться от пива. Крепкие напитки тоже запретил себе, да и не было ничего открытого, кроме водки, а питье водки втихаря считал он делом презренным.

Весь день ничего не происходило. Астрал сжалился над больным Редькиным — теперь он вот так коротко называл своего безумного бога. Наконец, около восьми пополудни прозвонился-таки один из жрецов безумного бога — Майкл Вербицкий. Его сообщения напоминали теперь сводки о боевых действиях. Кого-то там замочили. Кого-то посадили. На кого-то наехали. Заместитель Мусика скрывается. Представители тибетской секты приезжают в Москву завтра утром. И зачем это все знать несчастному Редькину? Абсолютно непонятно. Но Майкл звонил ещё несколько раз, настоятельно уговаривая все запомнить.

Редькин запоминал плохо. До самого вечера он мужественно боролся со своей алкогольной зависимостью, но на бульваре по случаю резкого потепления народ устроил проводы русской зимы, причем Ланка Маленькая до того расхулиганилась, что даже блинов напекла. Ну, скажите, где ещё в самом конце ноября празднуют масленицу? Только на Собачьем Бульваре! Рыжикова принесла огурцов и грибов, Гоша — отличной копченой рыбы, Олег — помидоров. Водка текла рекой, кто-то уже и за пивом сбегал (понятно кто — Ваня Бухтияров), в общем гудеж пошел капитальный. И главное было — вовремя остановиться. Редькин бы, конечно, не сумел, тем более, что ему хотелось нажраться. В эйфорическом состоянии он слишком сильно возбуждался, глядя на Юльку, а это было не просто неуместно, но и опасно. Расшалившаяся после водки с пивом девушка могла себе позволить что-нибудь экстравагантное. В общем, Редькин спешил набрать дозу, и спас его от этого не кто-нибудь, а ненавистный Пахомыч.

— Ты мне нужен сегодня, — сказал Мурашенко неожиданно серьезным голосом, отозвав Редькина в сторону.

— В каком смысле? — опешил Тимофей.

— Давай зайдем ко мне домой, и я тебе все объясню.

— Без Маринки? — почему-то догадался он.

— Да. И без собаки. Сугубо мужской разговор.

А разговор-то получился не просто мужской. Пили они только боржоми, и Тимофей стремительно трезвел, мобилизуя все силы на последнюю отчаянную попытку понять происходящее.

— Значит, так, — сказал Пахомыч, усаживаясь поудобнее в своем любимом кресле. — Первое. Я работал с твоим тесчимом.

«Вот тебе и трепло! — мелькнуло в голове у Тимофея. — Стало быть, все-таки ГРУ. А я-то ещё думал, откуда он мое отчество слышал. Что отчество, когда он знает, как я Петра Васильевича прозвал! И что же дальше?»

— Второе, — продолжал Пахомыч, будто Редькин пришел к нему на инструктаж.

А так оно и получалось, вот только что-то уж слишком много инструкторов у него возникло, особенно за последние дни: Вербицкий, Разгонов, Соловьев, теперь вот Мурашенко. Перебор, ребята.

— Второе, — сказал Пахомыч ещё раз с нажимом, заметив, что Редькин улетает куда-то мыслями. — Петр Васильевич велел мне не бросать тебя. Когда мы расставались. Третье. В твоей жизни настал трудный момент, тебя сегодня пасут одновременно очень серьезные дяди из разных спецслужб. Если я не помогу, ты просто пропадешь. Четвертое. Если ты уже нашел рукопись, а ты должен был её найти, отдай мне. И как можно скорее. В целях собственной безопасности. Подумай о семье, о детях.

— О какой рукописи вы говорите? — сдавленным голосом поинтересовался Редькин.

— Не торопись с вопросами, — спокойно отреагировал Пахомыч. — Лучше подумай сначала. И, наконец, пятое. Времени тебе осталось на все про все двое суток.

— А потом что будет? — спросил Редькин, бледнея.

— Если рукопись мне отдашь, ничего не будет. Все. Иди, гуляй.

Потом добавил уже в спину:

— А Юлька Соловьева завтра вечером дома одна сидит, будет ждать тебя.

Этим он доканал его, Тимофей развернулся резко, чуть ли не к драке готовый, но вовремя сообразил, что не на того напал. Какая, к черту, драка? Редькин и глазом моргнуть не успеет, как уже будет валяться без сознания.

— Да! — словно только что вспомнил Пахомыч. — Знаешь, зачем ты ко мне приходил? Я тебе книжку свою надумал подарить. С автографом. На вот, держи, полезная книжка, пригодится. И думаю, не стоит жене ничего рассказывать.

На книжку Тимофей взглянул уже только на улице. Г.П.Мурашенко, «Взрывные работы в горном деле» — страсть, какая полезная книжка! На что он намекает, зараза? Взорвать всех и все к чертовой матери?

Но ничего не говорить Маринке ума хватило. Тут даже не в уме дело — в заботе: она же с нарезки слетит от страха и, конечно, первая побежит отдавать рукопись зловещему Мурашенке. А Тимофею Разгонов симпатичнее, намного причем, и вообще, он первый позвонил. Редькин чуть не расхохотался вслух, когда родил такой аргумент. Детский сад, младшая группа! Но прозвучало сильно. На самом деле он верил, что от проклятого ГРУ, доставшегося их семье по наследству, его таки смогут защитить — не при советской власти живем! Может, даже Вербицкий сегодня посильнее военной разведки будет, а уж воскресший писатель Разгонов — точно. Да там ещё и тибетская мафия, то есть, тьфу, секта, на подходе — прорвемся! Два года назад я и от дедушки ушел и от бабушки ушел, а ведь двух человек кокнул, сейчас вообще — мухи не обидел, мне же машину разбили, а я только рукопись какую-то прячу, но я не брал её у чужих, я в своем доме нашел… Пошли все в баню! Разгонову она по праву принадлежит, остальным — нет!

Наверно, он все-таки хорошо успел нагрузиться, раз так весело рассуждал об очень страшных вещах. Впрочем, все самое страшное он от себя отталкивал. А особенно хорошо сделалось Редькину, когда он повторил сначала про себя, а потом вслух:

Когда в году всего четыре дня, Весна сменяет зиму, осень лето, И без любви темно, как без огня…

Вот оно! Он все понял. Каждый день — это время года! Так уже было когда-то, Разгонов написал об этом, допустим, в восемьдесят втором, а теперь повторяется вновь: неожиданная зима среди осени уже была, сегодня наступила весна, значит завтра — условно говоря, лето, а послезавтра — опять осень. И именно за эти четыре дня я должен успеть главное. Успею! Обязательно успею, Ведь Разгонов все про меня знает. Может быть, Разгонов — это я и есть?..

Когда он додумался до такого, то даже немножко испугался за собственное психическое здоровье и решил вернуться с небес на землю. На земле-то было ещё лучше, завтра его ждала Юлька, будет жарко, как летом, на улице вряд ли, а вот с Юлькой — обязательно… Черт, только как ему от Маринки удрать? Ладно, это ещё успеем решить.

А жену домой, что называется, привела собака. На самом деле до подъезда помог дойти Олег, ему все равно по дороге, ну а дома уж Тимофей её раздел и уложил. Он любил, когда Маринка напивалась сильнее него. Во-первых, это поднимало в собственных глазах, во-вторых, давало возможность лишний раз отбрехаться от упреков. Ну а то, что секс опять не получится — это не беда, у него теперь главный секс впереди, и совсем не здесь…

Вот только Мурашенко, сволочь, обманул, и уж наверняка не случайно.

Следующий день ноября был самым теплым за всю историю метеорологических исследований. Кажется, где-то в центре Москвы зафиксировали температуру четырнадцать градусов выше нуля. Для июня — холодновато, конечно, но для почти зимнего месяца — действительно лето. На улице можно было встретить людей как в дубленках, так и в майках, как в зимних сапогах, так и в легких туфельках. Снег сошел весь, до последней крупинки, даже асфальт сделался почти сухим, хоть велосипед доставай или ролики. Рассказывали потом, что на деревьях кое-где стали набухать почки.

Работать в такой день было просто невозможно. Звонки шли исключительно дурацкие, количество пьяных на улице резко увеличилось уже к середине дня, а к вечеру можно было подумать, что весь народ встречает как минимум первое мая, хотя была обыкновенная рабочая среда.

После Редькин никогда не мог вспомнить, чем занимался в этот день, куда мотался — по существу, он просто убивал время. Однако поездить точно пришлось — и на метро и на машине. Разгонов не объяснил ему точно, что означает надолго уйти из дома, поэтому Редькин весь день таскал с собою рукопись, завернутую в два пакета. И от этого устал жутко, в транспорте вцеплялся в ручку дипломата, как бешеный, а в разных конторах боялся поставить кейс на пол или потерять из виду. И в итоге в какой-то момент, зайдя в сортир, перепрятал пакет под одежду — так спокойнее.

Вечером Вере Афанасьевне стало по-настоящему плохо. Вызвали скорую и увезли в больницу. И было уже почти десять, Маринка и даже Верунчик поехали с нею вместе, Никита остался дома с Дашенькой, а совершенно счастливый Редькин (черт, как стыдно радоваться чужому горю!) отправился один на Бульвар имея в запасе верняковых минут сорок, то есть в три раза больше, чем потребовалось на все радости в прошлый раз. Тут уже можно не то что по-оклахомски — тут и по-французски развернуться не грех!

Погуляли хорошо, мило, на глазах у публики не уединялись. Зачем? Просто потом Тимофей проводил Юльку, это уже была некая традиция, которую никто, кроме Пахомыча и замечать не должен был, а от Пахомыча, один хрен, ничего не скроешь. Короче, как только свернули за угол и сделались недоступны случайным взорам, немедленно начали целоваться. Боже, как они соскучились друг без друга!

— Пошли в подъезд, — шепнула Юлька в перерыве, предназначенном для глубокого вдоха.

В подъезде было несколько душновато, и Редькин сразу спросил, почему они не идут в квартиру. Тут-то и выплыла на поверхность коварная ложь старого шпиона. Юлька была не уверена, но подозревала, что за время её отсутствия домой могла возвратиться тетушка,

— А нельзя на окошки с улицы посмотреть? — предложил Тимофей.

— Она в такое время уже ложится, зараза, свет гасит, а спит очень чутко. Я боюсь идти в квартиру.

В общем, секс у них получился совсем убогий, пуговицы и молнии расстегнули на джинсах, руки в трусы, насколько позы позволяли, обнялись тесно и то неистово сражались языками, то нежно покусывали друг другу губы. Предусмотрительная Юлька на лестничной клетке за лифтом спряталась, так что, когда дверь внизу скрипнула, они оба запаковаться успели, дескать, просто стоят, болтают. И оказалась очень кстати.

— Ой, тетя Зин! — не растерялась Юлька. — А это Тимофей. Помнишь, я тебе про него и Марину рассказывала, что они дед с бабкой, что у них ещё девчурка прикольная, а собака видишь какая — просто класс! Слушай, мы мигом. Пять минут договорим, и я приду.

Последние поцелуи были совсем торопливыми, зато Юлька сказала:

— Завтра днем есть прекрасная возможность. Приходи ко мне ровно в час, позвони откуда-нибудь минут за двадцать или раньше. Ладно? Я буду тебя ждать. Кто сказал, что сексом можно заниматься только под покровом ночи. Чушь собачья! По-моему, французской любовью особенно важно заниматься при свете. Ты согласен?

Редькин был согласен на все, он уже любил её. Но почему-то вдруг захотелось спросить:

— Юльк, а скажи честно, я-то тебе на хрена нужен?

Она улыбнулась обворожительно и секундочку подумала (говорить — не говорить?):

— Ну, во-первых, у меня такого, как ты, никогда не было.

— Какого? — поинтересовался Редькин.

— Умного, взрослого, нежного, смешного.

Это ж надо, сколько слов нашла!

— Спасибо. А во-вторых? — продолжал он допытываться.

— А во-вторых, — она улыбнулась ещё хитрее. — Знаешь, как говорят? Любовь зла — полюбишь и козла.

Другая бы ограничилась первой частью пословицы и многоточием, но не Юлька — эта проста была, как грабли. Но ведь и мила чертовски! Тимофею не сделалось обидно.

— Еще раз спасибо, — сказал он ей.

И летел домой, как на крыльях. Он и раньше знал, что похож на козла, но теперь этого козла любили. Ведь она — двадцатилетняя девчонка! — незатейливо, прямо, грубо призналась ему в любви.

А Вере Афанасьевне было, конечно, паршиво, но ей сделали все необходимые уколы, кажется, даже капельницу ставили, и кризис миновал. Умученная вконец Маринка, ничего вокруг не замечала и поведала, что завтра днем опять поедет к матери в больницу.

«И что ж они все меня так провоцируют? — недоумевал Редькин. — Но хоть бы что-то помешало этим хитрым планам!»

Так нет. Даже Артем сам позвонил при Маринке и назначил встречу на час дня(!). А ведь Артем — это как раз тот человек, с которым любую встречу можно безболезненно перенести на другое время. Куча причин найдется у обеих сторон.

Итак, перебор вариантов закончен, как пишут некоторые программы в компьютере. Остался только один путь — вперед, к грехопадению!

Из всех времен года Тимофей сильнее всего обожал осень. И не только по-пушкински — золотую, красивую, теплую осень с фруктами и грибами — кто ж ей не радуется? Тимофей любил всякую осень — даже самые поздние со слякотью и заморозками денечки, когда все уже голо, а настоящий снег ещё не выпал, когда воздух прозрачен, холоден и чист, как пустота, деревья становятся изящными черными силуэтами, и пахнет повсюду предморозной свежестью, грустью и новизной. Именно так. Для Редькина все новое рождалось осенью — может, ещё со школы так повелось. А весной, когда другие ощущали пробуждение сил, для него, как правило, светлое, живое и радостное умирало, догнивая на прошлогодних помойках. И сейчас было очень символично, что лучшим днем из этих четырех он назначил для себя именно последний — правильный, по-честному осенний, переходящий обратно во всеобщую своевременную осень.

Итак, четвертый день финального безумия. Начался он неважно.

Не было ещё восьми утра, когда ему позвонил тесчим.

«Вот и ещё один оживший мертвец», — спокойно констатировал Тимофей. Голос старого разведчика перепутать было не с кем, если, конечно, актер Безруков не решил переквалифицироваться с Бориса Ельцина на Петра Чуханова.

— Здравствуй, Тим. Мы давно не виделись, но сейчас послушай меня внимательно.

— Здравствуйте, Петр Васильевич. Почему в такую рань звоните?

Это, конечно, был самый главный вопрос в подобной ситуации. Но тесчим нашел и на него достойный ответ:

— А у меня тут уже девять.

— Где — у вас?

Теперь уже сработало элементарное любопытство, а вовсе не попытка выведать военную тайну. Но тесчим не попался:

— В другом часовом поясе, — сообщил он деловито.

«В Самаре? — подумал Тимофей. — В Грозном? В Баку? Какая разница?!»

На Йемен, Мадагаскар или Антарктиду фантазии явно не хватало, хотя это было бы ближе к истине.

— Вообще, у меня времени мало, — пожаловался Петр Васильевич. — Мне очень важно, чтобы ты подъехал в Шереметьево-2. Сумеешь?

— В общем-то… сумею, конечно, — чуть замялся Редькин. — А когда?

— Скоро. Я ещё позвоню тебе. Главное, чтобы ты был готов.

— А я, как пионер, всегда готов, — неуместно и глупо пошутил Тимофей.

— Вот и славно, Тим. Жди.

И связь прервалась.

Абсолютно идиотский разговор. Но главное — ни слова о Пахомыче и даже о рукописи! Значит, и про тесчима Мурашенко врал. Сволочь в квадрате! Оба они, выходит, из ГРУ, но каждый ведет свою игру. Неожиданно вышел стишок — простенький, как на детском утреннике.

Заснуть уже не получилось. Он включил компьютер, пострелял монстров в мрачном подземелье, посмотрел электронную почту, нового ничего не поступило. Долго думал обо всем сразу и неожиданно додумался до очень странной мысли: все-таки надо рассказать Вербицкому о Разгонове. Очередной, уже пятый по счету инструктор ему особенно не понравился. Редькин хотел играть только с Разгоновым и Вербицким. Значит, пора их познакомить…

Ну, разумеется, эти двое тоже оказались давно и хорошо знакомы.

— …твою мать! — заорал в трубку Майкл, узнав голос и посмотрев на часы, но ещё громче и разнообразнее заорал он, когда Тимофей рассказал, почему звонит.

— А раньше ты не мог мне всего этого рассказать? — к такому вопросу сводилась суть долгой и абсолютно нецензурной тирады.

— Почему-то не мог, — тихим растерянным голосом откликнулся Редькин.

Совершенно искренне, между прочим. И Майкл враз успокоился.

— А ведь наверно, ты прав. Если б я раньше узнал, все бы только запуталось. А теперь очень многое вырисовывается.

Потом печально добавил:

— Эх, зря мы с тобой об этом по телефону говорим. Впрочем, уже все равно.

Редькину тем более было все равно. Гораздо больше увлекали биографические подробности.

Оказалось, что Майкл Вербицкий и Мишка Разгонов стали друзьями и деловыми партнерами уже лет десять с лишним назад. И о таинственной истории якобы убийства молодого писателя-фантаста Вербицкий знал больше, чем кто-нибудь, он специально занимался ею тогда. Впрочем, без особого успеха. Что ж, пошла вторая попытка. На подробности размениваться было некогда. Майкл обещал звонить вечером в любом случае: во-первых, деньги будут именно сегодня. А во-вторых, он как раз успеет осмыслить новую информацию.

Вот и все. Потом Редькин выключил компьютер и, кажется, все же немного подремал, решив, что к часу дня должен быть в хорошей форме. Потом был завтрак и прогулка с Лаймой. Юльке он звонил из автомата рядом с домом, но такого, чтоб из окна не видать. Конспиратор хренов! Одной рукой накручивал диск, другой удерживал туго натянутый поводок. Лайма не любила подобных остановок.

— Все нормально! — зашептала Юлька со сладострастными вздохами, дурашливо копируя голоса девушек из службы «Секс по телефону». — Приходи ко мне! И я разрешу тебе… ВСЕ!

Сердце Тимофея забилось в сладостном предвкушении.

А возле подъезда стоял одетый не по погоде кришнаит — в этакой легкой ярко-оранжевой тунике, в сандалиях на босу ногу, очень смуглый, лысый и с красным кружочком во лбу. А рожа у него была до смешного русская. Ну, прямо тебе Александр Остужев в роли венецианского мавра — забыл грим стереть и вышел на улицу.

— Здравствуйте, — повинуясь неведомому чувству, решил поприветствовать кришнаита Тимофей.

А Лайма принюхалась к экзотическим ароматам и вопреки всем ожиданиям приветливо завиляла хвостом.

— Здравствуйте, — ответил кришнаит на чистом русском без малейшего акцента. — Меня зовут гуру Свами Шактивенанда.

— А меня просто Тимофей Редькин.

— Очень приятно, Тимофей. Вы главное, работайте, работайте. Вам же на работу пора. Правильно?

— Правильно, — не возражал Тимофей. — А вы из тибетской мафии?

— Ну да, — спокойно согласился кришнаит.

Или кто он там был? Далай-лама? Дзэн-буддист? Раз из тибетской… тьфу! Редькин же опять сказал «мафия» вместо «секта», а этот, с непроизносимым именем даже не поправил.

Лайма настоятельно тянула в дом. Юлька ждала у себя. Маринка в чудовищной спешке собиралась в больницу. Некогда было разговоры разговаривать. Тимофей только оглянулся и поймал ещё на какую-то секунду таинственный взгляд пришельца — мудрый, добрый, ласковый, даже страстный, как у Юльки — во, какое идиотское сравнение получилось!

Артему перезванивать не стал — все потом! Только Маринка за дверь — и он туда же. Кришнаита перед подъездом и след простыл. Может, не было его вовсе. В сущности, уже вполне пора появляться глюкам. И все это не страшно, не страшно! Все это весело!!

Юлька встретила его в тонком шелковом халатике, очевидно, накинутом на голое тело и подпоясанном скользкой шелковой ленточкой, которая так легко спадает. Тимофей обнял, прижал к себе, впился губами в губы. Нет, не угадал — трусики все-таки обтягивали её плотную круглую попку. И в этом она была права — так романтичнее. На столике в комнате уже стояли давешние фужеры с давешним, надо полагать, коньяком, а рядом — два узких бокала с шампанским. Бульварная любовь к коктейлям оказалась неистребима. Но этим не назюзюкаешься — не страшно. От такой благородной смеси только заведешься, как дикий зверь. Редькин знал наверняка. И нисколько не сомневался в своих возможностях.

Пили медленно, вдумчиво, и в меру — по бокалу игристого и граммов по сто божественного коньяка. Столь символической дозы хватило за глаза, и пока пили, Юлька без особого мастерства, но все же очень изящно приспускала с плеч халатик и гладила себе груди, пощипывая соски, и облизывала губы, с томительной неторопливостью двигая языком. Тимофею не позволяла даже притрагиваться к себе. И, наконец, опрокинув последний глоток, заявила:

— А теперь я хочу сделать тебе это.

И встала перед ним на колени.

— Нет, — решительно возразил Тимофей на правах старшего, — я уже слишком возбужден. Не сейчас. Будет просто не интересно.

— Тогда ты меня! — застонала Юлька, отбрасывая в сторону халат, усаживаясь на диван, медленно стаскивая кружевные белые трусики и, наконец, раскрываясь перед ним, как розовый бутон, снятый цейтраферной камерой.

Глаза девчонки закатились в экстазе, она их прикрыла, чтобы не так кружилась голова, и перестала видеть, что там делает партнер, ей было уже неважно, она только пальчиками, пальчиками показывала, куда следует целовать, и пальчики работали…

— Нет, — ещё решительнее сказал Тимофей, — тебя, милая, тоже целовать поздно.

А может быть, он только подумал об этом, всякая грань между словами и мыслями, между фантазией и реальностью как будто растворилась, и уже в следующую секунду они соединились.

Тимофею показалось, будто дом задрожал от гигантского взрыва, а с неба сквозь дневную голубизну и все перекрытия посыпались звезды. Такого чувства он не испытывал ещё ни разу в жизни. Сладчайшая дрожь началась почти мгновенно. Но длилась долго-долго, накатывая и накатывая вновь мощными волнами…

Удивительно, что расслабление после этого было далеко не полным. Вдоволь накричавшаяся Юлька тут же захотела ещё и в нетерпении ласкала его одними руками, вдруг напрочь забыв про все свои мечты о французской любви. Но и этого хватило, он был готов уже, наверное, через минуту, но она все продолжала и продолжала, и требовала взаимности, а потом игриво вывернулась из его рук, приняла недвусмысленную позу и для полной ясности медленно и томно показала одним пальчиком, куда хочет теперь.

«Ничего себе девственница! — подумал Тимофей, со смехом вспоминая свои недавние предположения. — Она уже и это освоила в полном объеме!»

О, как идеально они подходили друг другу! О, как сказочно хорош был их второй раунд!..

И после уже потребовался отдых. Недолгий, так им показалось, но с легкой добавкой коньяка и шампанского, с душем, где они почему-то не стали мыть друг друга, а просто постояли рядом под тугими горячими струями. А вот потом… И что ей такое в голову пришло? Едва вышли из ванной Юлька опрокинула Тимофея на мягкий ворсистый ковер, благо в холле было просторно и чисто (Патрику после каждой прогулки вообще-то полагалось мыть лапы, что Юлька и делала, не ленясь). В общем, Редькин упал на спину, а девушка села верхом ему на лицо, после чего быстро наклонилась жадным ртом ко вновь набирающему силу мускулу любви — настало время для самого сладостного из запланированных развлечений…

А события меж тем развивались следующим образом.

Вербицкий, наконец, разобрался во всем и выехал на стрелку, специально перенеся её на два часа пораньше.

Маринка забыла самое главное лекарство в пепельнице на фортепьяне и, чертыхаясь, вернулась домой в неурочное время.

Разгонов летел из Новосибирска во Внуково, чтобы затем промчать через всю Москву в спецмашине с затемненными стеклами в Шереметьево-2, где его ждал рейс на Дубай.

Константин Полозов совершал очередную, но необычайно удачную сделку по купле-продаже с одним из помощников депутата Мосгордумы госпожи Хвалевской.

Сима Круглова пыталась дозвониться сначала до гуру Шактивенанды — у того был непрерывно занят мобильный телефон, — а потом до Стива Чиньо, у которого срабатывал автоответчик, нагло зачитывающий сообщение на непонятном ей итальянском языке.

Но интереснее всех было у полковника Соловьева. Его внезапно вызвал непосредственный начальник генерал Комаров и, включив электронную глушилку от подслушивания — это в генеральском-то кабинете! — поведал, что им дали ориентировку из ФСБ по господину Гансу Шульцу, чей «фольксваген» так неудачно тюкнули возле отделения милиции в Лушином.

«Эх, Юлик, Юлик! — думал Павел Игнатьевич — Что же ты раньше про битый „фолик“ мне не подсказала? Ищи теперь свищи этого Гансика по всему Земному шарику!»

Соловьев поймал себя на том, что мысленно называет всех и все уменьшительными именами, и даже испугался — с чего бы это?

А генерал Комаров меж тем продолжал обрушивать на него ошеломляющую информацию. То же самое ведомство выдало им ориентировку ещё и по гражданину Редькину, с которым уважаемый товарищ Соловьев беседовал о том о сем не далее, как позавчера.

— Найти немедленно и допросить по всей форме, но в неформальной обстановке, — таков был приказ. — Арестовывать нельзя! — подчеркнул Комаров ещё раз и добавил зачем-то: — Это личное указание самого…

Соловьев — человек военный, поэтому действовал он быстро и оперативно. Редькиным домой позвонил ещё из кабинета на Петровке, чудом застал Марину и строго наказал ей никуда не отлучаться. А лекарство в больницу — нет проблем! — отвезет его персональный водитель. Маринка сразу позвонила Артему, но там никакого Редькина, разумеется, не обнаружилось. Артему велено было гнать нерадивого домой, как только появится, и со страшной скоростью. Но раньше Тимофея прибыл, разумеется, полковник Соловьев. Его, в принципе, устраивало пока вытянуть всю важную для КГБ информацию из жены Редькина, но обстановка в квартире: Верунчик, кричащая Дашенька, тявкающая Лайма, Никита, оказавшийся с какой-то радости дома — все это не располагало к серьезным разговорам.

— Пойдемте ко мне, — предложил Павел Игнатьевич. — Юля сейчас в институте, там тихо будет и хорошо, а ваш муж, он ведь помнит, где мы живем. Ему передадут. Он сразу и забежит.

У Маринки не было возражений, просто не могло быть. И они пошли.

Понятно, что дверь в квартиру Павел Игнатьевич открывал своим ключом — кому звонить-то? Патрику, что ли? Как профессиональный сыскарь он должен был, конечно, услышать странные звуки из-за двери, но, во-первых, они с Маринкой разговаривали, а во-вторых, именно в тот момент любовники стонали очень тихо, скорее мычали — рты-то были заняты у обоих.

В холле горели все мыслимые лампы: французская любовь требует яркого света! Да плюс ещё ко всему выдающаяся скульптурная группа была фантастически размножена двумя большими оригинально висящими под прямым углом зеркалами. Не хватало только над этой массовой сценой интимной близости повесить старый хипповый плакат: «Make love — not war!» [1]

— Это кто? — спросил полковник Соловьев, войдя в полнейший ступор и, видно, сомневаясь, в ту ли квартиру попал.

— Это мой муж, — тихо, словно боясь потревожить спящих, ответила Марина Редькина.

— А это кто? — брезгливо указал полковник на фигуру сверху, лица-то не было видно.

— А это ваша дочь, — объявила Маринка уже громко.

Дальнейшее — неописуемо.

Занавес.

Вернувшись домой, Редькин ожидал увидеть, как Маринка уже собирает ему чемоданы. В конце концов, у него была старушка-мать, к которой в принципе можно переехать. Но Маринка держалась индифферентно, похоже, даже Верунчику ещё ничего не сказала. Неужели все так и сойдет ему с рук?

А там, у Юльки, к счастью, обошлось без мордобоя. Все участники мероприятия оказались не столько интеллигентными, хотя и это тоже, сколько деловыми. Маринка очень скоро покинула поле боя — ей не хотелось устраивать истерик, а ничего другого устроить было нельзя. И пока Юлька, как самая молодая и невозмутимая ушла в ванную приводить себя в порядок, Тимофей, наскоро натянувший джинсы, сел напротив полковника и терпеливо отвечал на все его вопросы. Нет, не про дочку. Об этом Соловьев ещё успеет спросить — а про машину и Ганса Шульца, про бандитов, Самодурова, Меукова, про тибетского гуру, тесчима, Константина Полозова и даже про Пахомыча. Тимофей очень плохо помнил, что именно отвечал. Но в одном готов был поклясться: про тайник и рукопись не сказал ни слова.

Слабо, но припоминал, как вернулась в комнату Юлька. И уже не было в сердце ни любви, ни страсти, ни жалости, ни даже нежности…

Все сгорело дотла в мимолетном, но страшном пожаре. Ну, зачем ты пришла? Что посеяли, то и пожали…

Он в ужасе обнаружил, что думает стихами, и когда вышел на улицу, возникло дикое ощущение абсолютной нереальности происходящего. Дурной сон.

Дома это чувство ещё больше усилилось. Неужели все так и сойдет ему с рук? Задавать прямые вопросы казалось немыслимо, молчать — тем более невыносимо. Зачем он вообще вернулся домой? Вот придурок! Но теперь повернуться и уйти — совсем глупо. Его же пустили в дом, и он не намерен бросать жену ради какой-то девчонки. Собственно, об этом и хотелось сказать, но как?

Жутким образом разболелась голова — понятное дело, не допил. Добавить бы! Он всегда искал повода, или укромного местечка, или оправдания. Но сегодня-то зачем? Когда и так все плохо. Хуже не будет, хуже просто некуда. С циничной радостью, на глазах у Маринки извлек из кухонного шкафа бутылку «Белого аиста», открыл и налил себе стаканчик — ничего так стаканчик — граммов сто семьдесят. Выпил залпом.

— Мне бы хоть предложил! — буркнула супруга.

Ничего себе реакция! Да это ж просто настоящая победа, это родственное понимание, это мир и дружба на долгие годы! Он налил ей вполовину от своей дозы, но Маринка сама добавила до краев и тоже опрокинула полностью, правда, закашлялась под конец, и он стучал ей по спине и отпаивал соком. Господи, она ему позволяла трогать себя, она разговаривала с ним, она с ним пила! С горя? Конечно, с горя! Но с общего горя…

И вот тогда он допустил непростительную ошибку — он решил поговорить об этом. А об этом не говорят через полчаса после. Ну, не говорят — и все! Ежу понятно, а он ещё удумал оправдываться. В мигом запьяневшую голову пришла безумная мысль: ведь Маринка видела только минет и ничего другого, значит, не пойман — не вор, ничего другого и не было, может быть, это лучше, может, ей легче станет от этого, может, легче будет простить, если сейчас наврать, если так и сказать: «Не было больше ничего, ну, какая ерунда, ну, вот решил с симпатичной девчонкой оральным сексом позабавиться, ведь не трахались же, значит, не измена, а так интрижка, что-то среднее между стриптизом и пьяными ласками — к чему тут ревновать?»

Он примерно так и сказал ей, чуть короче, но так же сбивчиво, жалобно, бестолково, а потом переспросил ещё нерешительней, уже читая полную ошарашенность на лице жены:

— Мариш, ну ведь, правда, ничего серьезного между нами и не было. Ведь правда?

Когда он понял, что ошибся, было уже поздно. Кровь ударила Маринке в лицо, она сделалась похожей на истеричного орущего младенца и поначалу квартиру огласил нечеловечески истошный вопль:

— Что?!! Что ты сказал?!!!

А потом… Редькин, конечно, знал, что его Маринка за словом в карман не полезет. Чтобы изящно и весьма оригинально формулировать мысли, у неё хватало всего: и эрудиции, и жизненного опыта, и даже известные филологические способности имелись. Ненормативной лексики женушка его тоже никогда не чуралась, опять же употребление мата в узком кругу друзей и родных грехом у них не считалось. Так что ввернуть иной раз в скучную речь какое-нибудь неожиданное пикантное словечко было для Маринки делом обычным. Но то, что Тимофей услышал теперь в ответ на свою робкую реплику, превзошло все мыслимые и немыслимые ожидания. Повторять этого не хотелось даже в мыслях, и он автоматически перевел поток её брани на более или менее цивилизованный язык, словно готовил текст для какого-нибудь жеманно-православного натужно нравственного издательства:

— Что, ты сказал, блин?! — то ли взревела то ли взвизгнула его жена совершенно чужим, неузнаваемым голосом. — Это ты мне говоришь, что ничего между вами не было! Ой, как ты брешешь, милый! А то я тебя, вонючего козла, не знаю! Да если эта зараза у тебя хрен сосла, значит, вы уже перетрахались во все дыры как минимум дважды. И это называется, ничего между ними не было, твою мать! Да я ж сама видела, ты в её дырку зарылся по самые уши, как поганый кобель в кусок тухлого мяса на помойке! Какая же ты, сволочь, блин!..

И когда первый шок от этого монолога миновал, Тимофей начал осознавать, что особенно сильно покоробил его не смысл сказанного, а форма, ещё точнее — некоторые детали, например, это просторечное «сосла» вместо «сосала» или гадкое и нелюбимое ими обоими слово «вонючий», и особенно омерзительное «тухлое мясо»… Это были совсем чужие, не Маринкины слова, от них веяло потусторонней жутью и дремучей бабской ненавистью, которая, завладевая мозгом, превращает женщину в чудовище, в фурию, в зверье, охваченное бессмысленными и садистскими желаниями.

Тимофею захотелось спрятаться куда-нибудь подальше от такой Маринки и такого себя. Прятаться было в общем некуда, разве что недопитая треть бутылки манила последней спасительной дозой, и он успел схватить её, присосаться к горлышку и вытянуть все до дна, до последней капли, пока не отняли. Вот тут его зашатало, Тимофей добрел до дивана, свернулся калачиком и быстро уснул.

«Прощай, осень!» — подумал он мимолетно, уже проваливаясь в тяжелый липкий сон, и наконец-то понял смысл последних разгоновских строк:

Вторая жизнь приходит к нам сама, И наступает вечная зима.

Он все перепутал: после осени не бывает опять осень, после осени наступает именно зима. Так уж заведено на этой планете.

Глава одиннадцатая. Насекомых морить заказывали?

Тимофей очнулся в темноте и поначалу не понял, где он. В гортани пересохло, а язык и губы ещё помнили восхитительный вкус её нежных, трепетных складочек и пьянящих глубин, увлекающих в бесконечность. Неужели так и заснул у Юльки в прихожей, прямо на ковре? Да нет, вроде одетый он, вроде на кровати лежит… Но что было после? Что? Боже! Как тяжело вспоминать! Вот открывается дверь, вот входит Маринка и за нею полковник Соловьев, они так запросто входят и смотрят на Тимофея, а Тимофей, запрокинув голову, смотрит на них поверх восхитительно правильных, тугих и гладких Юлькиных ягодиц, и вроде надо встать, надо вскочить, но нет же сил оторваться от этой сладости! И девчонка уже ничего не видит, не слышит, она уже не здесь, её колотит крупная дрожь — это потрясающе! — ещё совсем чуть-чуть, мизерную капельку, и у него тоже подступит самое оно, однако эти двое входят, как смерть с косой, и Тимофей понимает, что Юлька-то успеет, просто не сможет остановиться, а у него уже ничего не выйдет, ничего… И потом опускается мрак.

Что же было после? Он вспоминает медленно и трудно. Допился, старый дурак, дотрахался с молоденькими девочками…

Так, понятно, он дома, на диване. За окном темно. Ага, вон часы на видюшнике — самое начало первого. Почему все спят в такую рань? Бывало с Верой Афанасьевной чаи гоняли и до двух, и до трех, иной раз и Верунчик с Никитой засиживались. А уж Маринка-то! Когда она в последний раз телевизор раньше половины третьего выключала? Господи, да где же она — Маринка?

И все-таки сначала он дошел до кухни и выпил два стакана холодной воды. А уж потом проверил первую пришедшую в голову гипотезу: действительно жена ушла спать к матери. Так уже было пару раз, когда он слишком сильно надирался, и Маринке было неприятно ложиться рядом. А сейчас — тем более, постель-то свободна.

Вода, конечно, помогла немного очухаться, но Тимофей уже догадался: чтобы вернуть ясность мысли полностью, ему придется глотнуть не воды. Стал напряженно вспоминать, что осталось в доме из благородных напитков. Шотландского виски ординарного в шкафу на донышке, джина чуть-чуть в холодильнике — все не то… Ага! Есть же ещё маленькая ни разу не открытая бутылочка «Курвуазье», хранимая почти как реликвия уже лет пятнадцать. Ее ещё Маринкиному отцу кто-то подарил, привезя из Франции в советские годы. Тогда это настоящая экзотика была, ни с того ни с сего пить грех, всё ждали достойного повода. Дождались. На поминках, понятно, такой коньяк смотрелся бы странно, потом — вообще, словно забыли, что это можно пить: стоит себе красивая бутылочка — и пусть стоит. Наконец, шикарных коньяков кругом стало море. Кого теперь удивишь довольно простеньким «Курвуазье» с выдержкой лет восемь? Да и емкость действительно маленькая — 0,35 — даже на двоих разлил и, как говорится, ни в голове, ни в жопе…

Одним словом, Тимофей загорелся выпить именно французского коньяка, именно из неприкосновенного запаса, ситуация того стоила: уж беспредел, так беспредел. А главное еще, что находилась заветная коробочка как раз в комнате тещи, то есть там, где сейчас спала Маринка. Редькин любил преодолевать собственноручно возведенные препятствия — риск быть застуканным сладко щекотал нервы и в итоге добавлял кайфа.

И сейчас ему с блеском удалось, подсветив себе зажигалкой, тихо-тихо отодвинуть большое стекло у хельги, потом уже практически на ощупь, двумя руками, извлечь матовую пузатую бутылочку из фирменной коробки и медленно протащить её меж хрусталя и фарфора, практически ни за что не задев. Иным и не понять, как сладок после этого любой напиток!

И в голове действительно прояснело. Все проблемы выстроились по росту, как на параде.

Уход от жены — это вопрос второй, точнее третий. Да-да! На первом месте по степени срочности — вне всяких сомнений, Майкл и деньги. На втором — КГБ, ГРУ, тибетские мафиози, сумасшедший Разгонов с рукописью — короче, проблема личной безопасности. Маринка действительно на третьем. А Юлька и вовсе на десятом. Или нет? Черт, как же здорово было! И как же тяжело теперь вспоминать! …Кусок тухлого мяса на помойке — это ж надо такое сказать! Стоило вспомнить, и будто настоящей гнилью ударило в ноздри, аж затошнило. Пришлось ещё пропустить граммчиков сто.

«Вот что, родной, — сказал себе Редькин, медленно и упорно смывая всю эту грязь ароматнейшим коньяком, — ты сейчас полной херней занимаешься! Вербицкий не позвонил. Или ты проспал звонок, и с ним успела договориться Маринка, только тебе не сказала. Так или иначе, но сейчас ты должен найти Майкла и все выяснить».

Тимофей позвонил прямо с кухни, со старого дискового аппарата. Номер не отвечал, то есть совсем не отвечал — ни коротких гудков, ни длинных. Такое бывало. Московская телефонная сеть давно и безнадежно перегружена, сейчас с этим худо-бедно борются, но процесс затянулся. В центре города особенно ощущается. Вот одна из дежурных ситуаций: хронически не прозванивается какая-нибудь первая цифра. И все абоненты, номера которых начинаются, скажем, с тройки, становятся вам недоступны.

Сегодня зависла четверка. Покрутить ещё минут пять можно было, но скорее всего — это безнадега. Придется идти на улицу, в автомат, или к кому-нибудь в гости, где номер, хоть на одну цифирь из первых трех отличается. Но для гостей-то время поздноватое… Впрочем, есть ещё один способ — звонить общим знакомым, подключенным к другим АТС. Но вот беда: с Майклом у них всего один общий знакомый — Полозов, а Косте так поздно не звонят. Раиса съест с потрохами обоих — и своего благоверного, и Редькина. Но делать нечего — случай уж больно важный! Тимофей решился и все-таки накрутил Константину.

Зря он так долго мучился: хитрый Полозов, замученный, надо думать, беспардонными клиентами, стал свой телефон на ночь отключать. Значит, все, хана. Больше вариантов не осталось.

Для очистки совести он набрал номер Майкла ещё раз, и еще, и еще. На третий, вместо обычного шороха, раздался легкий щелчок, и мрачный утробный голос вопросил:

— Насекомых морить заказывали?

Редькин покрылся холодным потом. Ему очень хотелось бросить трубку, показавшуюся в тот миг огромным скорпионом, впившимся в ухо, но рука вмиг окостенела, и пальцы не сумели разжаться.

— Насекомых морить заказывали? — угрюмо повторили с того конца провода.

«Я жив пока! — мелькнула у Редькина идиотская мысль, — Значит, надо ему что-то ответить. Но что?»

— Насекомых морить заказывали? — ещё раз поинтересовались оттуда с монотонностью автомата.

— В такое время?! — выпалил Редькин.

— Меня просили звонить именно после полуночи, — обиженно оправдывался тараканоморильщик.

— А вы какой номер набираете? — Редькин, наконец, сообразил, какой задать принципиальный вопрос.

И номер оказался ошибочный, причем на все цифры сразу. Полная бредятина! Да и звонка никакого не было. Как это могло быть? Теоретически — да, возможно: соединение уже произошло, но сигнал не успел сработать, а вы как раз в этот момент снимаете трубку… Практически — такое происходило с Тимофеем впервые. И экспериментировать больше он не стал. Вспомнил, что есть ещё компьютер. Если Майкл сидит сейчас перед своим дисплеем, они сумеют пообщаться. Но Редькину даже не удалось выяснить этого. Машина повисла ещё при запуске «Интернет-эксплорера». И это так напугало, что Тимофей, едва перезагрузившись, сразу выключил питание. Какой же он дурак, что не записал номер мобильного телефона Майкла. Тот давно предлагал — на всякий случай. Тимофей плохо себе представлял, что это за случай такой, да и неудобно было как-то вводить человека в расход: абонентская плата там немаленькая. А теперь… Ну все, все совпало!

Некие страшные вселенские дезинфекторы морили отнюдь не насекомых, а его, Редькина, и ему подобных. Вариантов не осталось. Он оделся, бросил в карман горсть жетонов, потом вдруг вспомнил и, вернувшись в комнату, взял набрюшник с документами и деньгами, а заодно и пакет с рукописями Разгонова. Задал себе риторический вопрос: «Разве я надолго ухожу из дома?», но рукопись все-таки бережно засунул под ремень и прикрыл свитером. Наконец, вышел на улицу. И только там, уже затворив за собою внешнюю металлическую дверь, вспомнил, какие опасности могут его поджидать. Надо же было хоть в окошко для начала выглянуть, или дубину какую-нибудь прихватить с собой, или… А что или? Что ещё мог он сделать?

Ни-че-го.

Однако на улице оказалось тихо и пусто. Невозможно тихо и невозможно пусто. В час ночи в переулках возле Курского так не бывает. Должны же люди какие-то ходить, машины должны ездить, а тут — ни души, словно вымерли все. Впрочем, сейчас не стоило об этом думать, самого себя накручивать. У него и так времени нет.

Редькин рванулся к ближайшему телефону — через дорогу наискосок, возле отделения милиции, и тут же обнаружил, что улица не совсем пуста: под колпаком автомата стояла совершенно неподвижная черная фигура. Трудно было даже понять, мужчина или женщина. Человек прижимал к уху трубку и молчал. Тимофей некоторое время смотрел на этого персонажа с расстояния метров пяти, а потом резко развернулся на каблуках и пошел в сторону Покровки — там автоматов существенно больше. И вообще, что если это за ним так грубо следят? Да нет, собственно, даже не грубо — за ним следили как-то шизоидно!

Кабинка телефона на другом углу была залеплена точно таким же чернильным пятном недвижной фигуры. И новый гражданин просто держал трубку, ровным счетом ничего не говоря.

Чувство, охватившее Редькина в тот момент, было сравнимо разве что с мертвящим столбняком ночного кошмара, когда невыносимо хочется бежать, а ноги врастают в землю. Проснуться теперь было бы в самый раз, но такого шанса Редькину явно не дали, и он ощутил жгучее желание уйти назад, — нет! — убежать назад, закрыв глаза и обхватив руками голову. Но неистовым, выдавленным из глубины усилием воли он заставил себя шагать вперед, к следующему аппарату. И уже знал: там тоже будет стоять черный человек, молча и торжественно, словно эсэсовец в почетном карауле, а больше вокруг не окажется никого, ни единой живой души.

Он уже знал, что будет так и никак иначе.

Поэтому, поравнявшись с третьим автоматом, в котором все так и было, даже не испугался, даже не вздрогнул, а медленно и упорно продолжил свой путь к Покровке. Ну, не может же на большой шумной улице, по которой в это время ещё троллейбусы ходят, происходить такая же чертовщина, как в переулках?! «Не может», — сказал он себе строго. А потом вдруг представил, как находит, наконец свободный аппарат, берет в руки трубку, прикладывает к уху, а оттуда вместо гудка:

— Насекомых морить заказывали?

И он таки вышел на Покровку, и там маячили какие-то люди, и машины проносились, и была свободная будка, то есть не будка, а этакий козырек, как принято теперь, в эпоху терроризма. И все бы хорошо, но Редькин вдруг вспомнил в ужасе, что не уверен в двух средних цифрах Майклова номера. Но звонить все равно было надо, в конце концов, жетонов — целых шесть штук, можно и комбинаторикой заняться.

Тимофей снял трубку и с трудом расслышал — гудок, такой он был тихий, задавленный, словно ненастоящий. Пальцы тряслись и не попадали в дырочки, спиной он ощущал чьи-то взгляды, и озноб пробирал от пяток до затылка, но обернуться казалось страшнее, чем умереть.

В общем, он так и не успел ничего набрать, потому что из трубки раздался голос:

— Насекомых морить заказывали?

И хуже всего было то, что он узнал этот голос — с ним опять разговаривал тесчим. Теперь уж точно с того света.

Страх, как и боль, достигая высшей точки, начинает резко спадать. У Тимофея больше не было сил бояться, и он ответил с бодрой наглостью атеиста, которого стращают карой небесной:

— Зачем вы так шутите, Петр Васильевич? Я не поеду в Шереметьево-2 встречать покойника, у меня машина для этого не подходящая…

Он так и не узнал, ответил ли ему тесчим. Он даже не повесил трубку — просто перестал держать её и зашагал обратно к дому. Через абсолютно пустые переулки, мимо все тех же зомби в телефонных будках, мимо холодных темных витрин и пустых глазниц ночных окон, и ноги его уже заплетались, а светофор презрительно плевался ядовитой желтой слюной, попадая в замерзшие лужи и в зловещую россыпь бутылочных осколков возле мусорных баков. И почему-то было очень страшно наступить на эти осколки.

Однажды Редькин измерил шагами расстояние от булочной на углу до их подъезда — двести метров получилось без малого. Так сколько же времени следует затратить, дабы покрыть столь скромное расстояние? Оказалось, безумно много. Проклятые двести метров, растягивались, удлинялись, закручивались в спираль, замыкались кольцом, размыкались вновь и противно наматывались на ноги, при этом большие деревья в школьном дворе зябко скукоживались и втягивали ветви внутрь стволов, как улитка втягивает рожки, стены домов колыхались студнеобразно, а стекла во всех окнах вдруг стали надуваться огромными радужными пузырями. Задевая друг друга, они лопались и осыпались на тротуар мелким шелестящим крошевом, и эти странные хлопья были так легки, что порою не достигали асфальта, а принимались кружиться в воздухе, словно бабочки, потом слипались в крупные пушистые снежинки и залетали за воротник, от чего делалось холодно, колко и неуютно…

Справа от Тимофея резко взвизгнули тормоза, водитель высунулся из окошка и спросил:

— Эй, Редькин, а чегой-то ты тут делаешь?

За рулем сидел Майкл.

— Тебя ищу, — сказал Тимофей просто.

— Считай, что нашел. Садись.

— И куда мы?

— Далеко, — сообщил Майкл серьезно и грустно.

— Тогда мне надо зайти домой. Вон же мой подъезд.

Вербицкий внимательно оглядел переулок и резюмировал:

— Не советую.

— Почему? — тупо спросил Редькин.

Майкл ответил фразой, достойной голливудского героя:

— А ты оставил дома что-нибудь такое, ради чего имело бы смысл рисковать жизнью?

— Нет, — сказал Редькин.

— Тогда — поехали!

И это прозвучало бодро, почти по-гагарински.

— Деньги я тебе привез, — поведал Майкл, лихо стартуя с места. — На первое время хватит. На, посчитай.

Пачка была увесистой и Редькин испуганно спросил:

— Сколько тут?

— Двадцать с половиной штук.

— Чего? — совсем уж глупо переспросил Редькин.

— Тугриков, — засмеялся Майкл, а потом великодушно разъяснил. — Ты пойми, общая сумма, которую они мне отдали, восемьдесят две. Двадцать пять процентов тебе.

— Почему двадцать пять?

— По прецеденту. Я, например, когда издавал первую книгу Мишки Разгонова (это ещё в перестройку было), заработал на ней как издатель втрое больше автора. Мне кажется, это нормальная доля для уважаемой мною творческой личности. На западе считают от тиража, а я считаю от собственной прибыли — так понятнее.

— Постой, а я у тебя тоже творческая личность?

— Конечно! Еще какая! Без твоего абсолютно сумасшедшего сценария я бы никаких денег не получил. Это ж надо было — начать разбитой «Нивой», а закончить международным наркосиндикатом. То есть ты даже на этом не остановился, сценарий-то дальше покатил. Но я теперь выхожу из игры, и тебя беру за компанию. Понимаешь?

— Ничего не понимаю, — признался Редькин честно.

— А тут и понимать нечего. Просто я привык трезво оценивать собственные возможности. Огромные бабки, Тим — это уже беда, и я в такие игры не играю. Почему тебя за собой тащу? Это посложнее. Но ты сам рассуди: здесь в ближайшие две недели спокойно жить тебе не дадут. А потом, когда все устаканится… тогда и будем решать. На детей и тещу, если я правильно понимаю, тебе наплевать, а Маринке обязательно позвоним, как только в безопасном месте окажемся.

Редькин даже не спросил, что это за место такое, сразу подумал о жене и сказал:

— С Маринкой у меня полный разлад.

— Да ты что?! — не поверил Майкл и, как ему показалось, изящно пошутил: — На почве секса и психосинтеза?

— Ага, — кивнул Тимофей. — Она меня с любовницей застукала.

И увидев, как полезли на лоб брови Майкла, бесцветным голосом изложил свою историю — коротко, но достаточно образно. Получилось что-то вроде пошлого анекдота: «Возвращается жена из командировки, а муж в постели с водопроводчицей…»

Майкл долго с уважением молчал, потом выдал дежурное определение:

— Да, братец мой, это головная боль.

— А не беда? — тревожно спросил Редькин, уже усвоивший терминологию Вербицкого.

— Нет, Тим. Я думаю она простит тебя. Двадцать один год вместе — шутка ли? И между прочим, недельки две разлуки для вас обоих только на пользу. А к тому же, — Майкл внезапно оживился, — пока мы вместе, Тим, есть шанс ещё какую-нибудь аферу провернуть.

— Не надо, — жалобно попросил Редькин.

— Зря так говоришь, — пожурил Майкл. — У меня столько хороших дел сорвалось из-за этой срочной эвакуации! Тяжело будет все скомпенсировать. Но… ничего не попишешь — жизнь дороже! Знаешь, сколько человек вокруг твоей «Нивы» укокошили?

— Знаю, я считал — четверых.

— А вот и неправильно. Ты самого первого не сосчитал. Помнишь, в день аварии выстрел раздался во дворе? Ты ещё мне говорил тогда, что это, наверно, милиция при задержании хулиганов пугала. Хулиганы пожалуй и впрямь испугались. Но огонь там открыла не милиция, стреляли по тому, четвертому, который сидел в машине, а потом, как ты мне сказал, слинял куда-то. Слинял он, как выяснилось, на тот свет, потому что был единственным трезвым в машине, и сидевшему за рулем Сашке Кусачеву инструкции выдавал. Молодой был парень, но уже штатный офицер ГРУ, а убирали его свои, потому и уложили без проблем — с одного выстрела… Знаешь, Тим, я когда докопался до всего этого, хотел сразу твое дело бросить. Кисло мне стало, ох, как кисло! Но потом удалось понять, что грушники охотились не на тебя. А на этого немца в «фольксвагене», просто Кусачев уж слишком пьян оказался и вообще не по тому переулку поехал. Представляешь, не с той стороны лупил, немца поэтому только напугали, а тебя — всмятку! Выходит, и в военной разведке теперь бардак!

Майкл тараторил без умолку. Редькин едва успевал схватывать смысл. А они уже мчались по Ленинградке, не слишком соблюдая правила, гаишников однако Вербицкий отслеживал с предельной внимательностью.

— Ну, и куда там дальше мой сценарий поехал? — решил уточнить Редькин.

— Куда? — улыбнулся Майкл. — А туда, где счет идет уже не на миллионы баксов, а на миллиарды и сотни миллиардов. Наличными. Не веришь? Я раньше тоже не верил. А помнишь в девяносто четвертом Мавроди был. Интересный пассажир. Думаешь, от него хотели народ защитить, когда всю эту пирамиду обрушили и спецназ для ареста подключили? Да на народ этим гадам всегда наплевать было. Просто «мавродики» мало-помалу превращались во вторую национальную валюту, а это тебе, браток, уже не финансовые махинации — это реальная власть над экономикой. Но заметь: делиться властью не хочет никто и никогда. Вот тут «МММ» и не стало.

Майкл сделал паузу и грустно вздохнул.

— Я, между прочим, на том обвале потерял двадцать пять штук грин. Обидно? Еще как обидно! Вместе со всем народом ночевал тогда у костров на Варшавке, потом обозлился, и хотел прорваться наверх, мол, люди добрые, это ж у вас мелочевка, а у меня-то, у меня — огромные деньги! Хорошо, со мной в тот день Шурик был. Он по секрету так мне и шепнул: «Майк, успокойся. Ладно? Я уже ходил туда, а у меня, чай, побольше будет — триста штук баксов в акциях лежит». «Ну и что?» — спросил я. «А ничего. Там на тех, у кого меньше пол-лимона, даже не смотрят. Собственные отряды самообороны вкладчиков за кордон не пускают, об охране „МММ“ и речи нет». «И сколько же нужно „мавродиков“, — интересуюсь я, — чтобы с тобой руководство говорить стало?» Шурик мне не ответил, но он слышал, как там одному сказали: «Парень, иди отсюда со своими шестью лимонами. Не смеши людей, тут, братан, такие бабки зарыты!..» Вот так, а ты говоришь, не бывает на руках миллиардов. Бывают. Особенно у нас в стране. Здесь все бывает. Бюджет у России скромнее, чем у Бельгии, а на руках у братвы существенно больше зеленых, чем у Всемирного Банка.

— Но я так и не понял, во что я вхлопался, Майкл.

— Объясняю для идиотов: ты вхлопался в большую политику. Где ещё могут крутиться такие башли?! Где?

Они проехали Химки, и Тимофея вдруг словно ошпарило: до Шереметьева-2 было уже рукой подать. А ведь Майкл сказал многозначительно, когда сажал его, что поедут они далеко. В загранку, стало быть, у него, поди, и билеты куплены, может, даже на валюту разрешение оформлено. Но в Шереметьеве Редькина будет ждать страшный тесчим, и он никуда не улетит… ГОСПОДИ! ДА ОНИ ЖЕ ВСЕ В СГОВОРЕ!!! И МАЙКЛ — ТОЖЕ! НИКАКОЙ ОН НЕ ИЗБАВИТЕЛЬ!!

— Останови машину!

Сказано было так резко, что Майкл не смог не подчиниться. Прижался к обочине, встал и даже аварийку включил, хотя никаких запрещающих знаков поблизости видно не было. Пристально посмотрел на Редькина в ожидании объяснений.

— Я не поеду в аэропорт, — залепетал Тимофей. — Я даже не взял с собой загранпаспорт. (На самом деле взял, в последние четыре дня он, плохо понимая, зачем, все время носил в набрюшнике полный комплект документов и пять сотен долларов на всякий пожарный — подсознательно ждал чего-то). Я не могу ехать в Шереметьево! Я наверно, забыл рассказать тебе про звонок тесчима, потому что… потому что нельзя…

— Потому что нельзя быть красивой такой, — ехидно довершил за него Майкл. — Какого, на хрен, течима? Да ты пьян, Тим!

— Нет, — быстро возразил Тимофей, — я уже протрезвел.

— Но мы не едем ни в какое Шереметьево! — обозлился Вербицкий. — Мы едем в Тверь на квартиру моего друга, там и отсидимся.

— Правда?!

На лице Редькина расцвела такая счастливая улыбка, что Майкл невольно рассмеялся. А успокоившись, сказал:

— Ладно. Хвоста за нами не было. Давай постоим, покурим спокойно и ты мне все расскажешь.

И Тимофей рассказал.

— Ну, ты даешь, Тим! — подытожил Майкл, выкуривший подряд четыре сигареты. — Если б ты сразу рассказал о тех убитых в девяносто пятом году, да ещё о Лефортове, я бы, может, и не стал со всем этим связываться. Впрочем, теперь уже все равно… Я, примерно понимаю, кто он, этот твой тесчим. Один из немногих людей, знающих тайну Разгонова. В девяносто пятом убили не Мишку, а его двойника — очень большого человека в КГБ, человека с международными полномочиями, Мишка с тех пор и выполняет его роль. В твоей квартире жил как раз Разгонов, но под видом двойника. Вот почему Костя Полозов и не знал ничего об этом.

— А ты откуда знаешь? — опешил Редькин.

— Ну, я же занимался этим делом, — солидно ответил Майкл, а потом добавил по-простому: — А вообще-то мне Шактивенанда рассказал.

— Кто?! — не поверил Редькин, разом вспомнив загадочного типа перед своим подъездом. — Ты знаешь этого кришнаита?

— Он не кришнаит, скорее буддист, но это не важно. Нанда сам пришел ко мне ещё вчера, собственно, это он и спас нас с тобою по поручению Разгонова. Мишка не успел: у него сейчас дела поважнее.

Голова у Тимофея шла кругом, он все никак не мог выбрать, о чем же теперь спросить.

— А Меукова укокошил тоже этот Нанда?

— Фи, господин Редькин, гуру Шактивенанда — великий гуманист, он никогда никого не убивал. Мурлыкина твоего замочили друзья из религиозной секты, он слишком вольно обращался со священными текстами и практиками. Но для нас с тобой это сегодня абсолютно неважно.

— А что важно? — растерянно спросил Редькин.

Майкл не ответил, вместо этого закурил снова и скромненько так попросил.

— Дай-ка посмотреть эти разгоновские каракули.

Тимофей достал пакет и протянул ему.

— Только погоди читать. Я все-таки хочу спросить тебя: почему это все произошло, Майкл? Почему весь мир вокруг меня словно сошел с ума? Ну, там КГБ, политика, бандиты, наркоманы — это все понятно, даже с Меуковым и тибетскими ламами — более или менее в голове укладывается, но остальные… Почему так странно вела себя Сима Круглова? Почему даже предельно рациональный автомеханик Бурцев спрашивал меня о какой-то мистической ахинее? Почему названивали помощники Хвалевской? Наконец, этот швед, метавший в меня чугунием, и совершенно слетевший с нарезки Самодуров? Ну а Юлька? Она ведь просто заманила меня в ловушку. Разве это все случайные совпадения? За что, Майкл, за что они травят меня, как таракана?

— А ты какой ответ хочешь услышать? — хитро покосив в его сторону глазом спросил Вербицкий. — С точки зрения логики или чисто интуитивный?

— Какой угодно.

— Ну, тогда пожалуйста. Выражаясь языком юридическим, почти все упомянутые тобою персоны по делу о разбитой машине не проходят. И любой нормальный грамотный сыскарь должен выкидывать из головы любые случайные совпадения. Но я-то не сыскарь, я в гораздо большей степени программист-системщик. И вот как компьютерщик я тебе и скажу все, что думаю по этому поводу. Когда Билл Гейтс изобретал операционную систему «Windows», он скорее всего копировал её с самой жизни: полная многоступенчатая взаимосвязь всех частей. Выдернул одну штуковину, и вся система посыпалась, или, как минимум, содрогнулась и исказилась, причем, зачастую в совершенно неожиданном, непредсказуемом месте. Знаешь, как говорят компьютерщики, когда стирают с диска какой-нибудь файл? Особенно если программный: «Вот это надо убить». Не стереть, а убить, как про живое существо. Осенью девяносто пятого ты Тим, совершенно случайно залез во вселенскую операционную систему и убил в ней два файла, двух человек в том злополучном «форде». Результаты стирания были хорошо подчищены. Тебе (опять же по случаю) помогали виднейшие в этом деле специалисты. И ты решил, что система полностью восстановилась. Но так не бывает. Возмущение виртуальной среды оказалось слишком мощным, вот оно и сыграло через два года — ударило по тебе бумерангом. Виртуальным бумерангом, и волны от этого удара разбегаются долго и широко. Устраивает тебя такое объяснение?

— Вполне, — проговорил ошарашенный Редькин и добавил. — Да ты поэт, Майкл! Тебе писать надо. А не авторитетов разводить в своем медицинском центре!

— А я и писал когда-то. Знаешь, где мы с Разгоновым познакомились? На литературном семинаре. Был такой в Москве — семинар молодых фантастов… Ладно. Давай рукопись, охота, понимаешь, юность вспомнить.

И Майкл перелистывал тетради минут двадцать, если не полчаса. Редькин тем временем обдумывал услышанное. Картина, представшая перед ним с легкой руки Вербицкого, не вызывала тревоги, даже наоборот, он сразу поверил в истинность изложенной концепции и, последовательно испытывая её загрузкой все новых и новых фактов, не уставал восторгаться. Идея виртуального бумеранга страшно нравилась ему. В те минуты Тимофей особенно остро понимал, как легко живется на свете искренне верующим людям. И совершенно неважно, во что именно при этом верить. Главное, что все сразу становится понятным. Уверовав сейчас не в абстрактные мистические понятия типа астрала, кармы или судьбы, а во вполне конкретный вселенский компьютер, он объяснил для себя абсолютно все и тихо радовался, и мирно засыпал с этой радостью, убаюканный еле слышным ворчанием движка, шелестом вентилятора и теплыми волнами воздуха из автомобильной печки.

— Забавно, правда? — услышал он сквозь сон. — Ты вот здесь читал?

А Редькин как раз и проглядел это место. Насквозь-то прочесть так и не удосужился.

В конце той тетради, где была «Подземная империя», на отдельном листочке меж пустых страниц маячил довольно странный пассаж. Ему бы полагалось быть в начале — в качестве предисловия ко всей этой дребедени, но хитрый Разгонов поместил свою «объяснялку» в конце:

Моему Андрюшке не было ещё семи лет, когда он первый раз посмотрел «Назад в будущее» — на английском языке, разумеется. Я думал, парню не понравится: много слов незнакомых, и вообще, запутано же все, не каждый взрослый разберется. Но Андрюшка влюбился в фильм Земекиса, восприняв его на каком-то сверхчувственном уровне. Фильм-то и вправду гениальный. А настоящему искусству все возрасты покорны. После он смотрел все три части ещё раз по двадцать, как правило — на немецком (это было проще), но пару раз я даже приносил ему русские копии, чтобы родного языка не забывал. Идея путешествий во времени, мне кажется, захватила мальчишку на всю оставшуюся жизнь. Он теперь бредит фантастикой, читает все на эту тему и только об этом со мной и говорит. А когда я снимаю сына видеокамерой, он обязательно смотрит в объектив, машет рукой и говорит: «Привет тебе, мой двойник из будущего!» И рассказывает двойнику о своих успехах и неудачах. Он страшно любит просматривать эти пленки даже через два дня, а уж через год — это вообще полный восторг.

Пятнадцать лет назад никто не снимал меня камерой, но я уже писал тогда и отправлял самому себе послания в будущее. Так вот, весь этот странный пакет — не более, чем ещё один путешественник во времени, ещё одна посылка в будущее — самому себе. И ещё кому-то.

— Кому-то — это нам с тобой, — прошептал Редькин с непонятным выражением — то ли восторга, то ли ужаса. — Но что все это значит?

— Да ничего это не значит! — улыбнулся Майкл. — Не напрягайся так. Расслабься. Все уже позади. Я не случайно так долго читал всю эту лирику. Я хотел понять и понял: в рукописях Разгонова решительно не содержится никакой секретной информации. Никаких шифровок о начале третьей мировой войны, никаких тайных ключей к господству над миром. Это просто черновики писателя — и все. Но переполошившимся ослам в погонах тетрадки нужны как вещественное доказательство. Они хотят убедиться и убедить всех: Разгонов жив. В отличие от его двойника, который умер. И чтобы ни в коем случае не наоборот. Понимаешь?

— Понимаю. Так ведь хотят же убедиться, значит, будут продолжать выдирать у нас с мясом эти тетрадки.

— Думаю, что нет, — сказал Майкл. — Это было актуально до полуночи ушедшего дня. А теперь им уже не до нас и не до рукописи. Так сказал гуру.

— Его бы устами, да мед пить, — успел проговорить Редькин, и тут в кармане у Майкла запел мобильник.

Вербицкий был внешне спокоен, пока нажимал кнопочку и прилаживал трубку к уху, а Редькина, как током ударило: «Вот оно!»

И ведь оказалось действительно оно.

— Это Вербицкий? — вопросил грозный голос, который Тимофей не мог не узнать даже в таком еле слышном исполнении. — С вами говорит полковник Чуханов. Вы должны знать, где находится сейчас мой зять Тимофей. Он мне до зарезу нужен. Помогите, Вербицкий.

Майкл лихорадочно соображал, что же сказать и говорить ли вообще, но конструктивных мыслей не было вовсе. Вместо них в голове вертелась страшная чушня: «Если новый муж матери — это отчим, а новый муж тещи — это тесчим, то как должен правильно называться зять этого тесчима? По аналогии с пасынком — пазятёк? Или лучше пазяток с ударением на втором слоге?» Оба варианта одинаково не нравились Майклу. Самое интересное, что Редькин однажды тоже решал эту проблему, и в отчаянии забросил на стадии пазятка.

А секунды неумолимо текли. И Майкл выпалил самое простое из возможного:

— Я не знаю, где он.

— Это очень плохо, Вербицкий, — едва не простонал грозный военный разведчик. — Очень плохо.

— Сочувствую вам, — уже более уверенно отозвался Майкл и по-хамски разорвал связь.

— Поехали, — бросил он Редькину, уже давя на газ, — впрочем…

Придерживая руль локтями, Майкл быстро обесточил мобильный телефон, вытащив из него аккумулятор.

До поворота на Шереметьево они оба напряженно молчали, но ничего подозрительного не случилось: ни перехвата, ни хвоста, ни кордонов на развязке. А Редькин даже украдкой посматривал в небо, ведь один раз его уже останавливали с помощью вертолета.

— Кажется, обошлось, — выдохнул Майкл километров через пять.

И в ту же секунду телефон запел снова.

Обесточенный аппарат валялся теперь между ними на маленьком столике позади ручки передач, и они оба повернули головы одновременно.

Майкл резко затормозил, едва ли не юзом полетел к обочине и только чудом выровнял машину. Он смотрел на родной мобильник, как на гигантского скорпиона, сидящего верхом на гранате с только что выдернутой чекой.

— Как это может быть?! — проговорил Майкл страшным свистящим шепотом, словно боялся спугнуть сошедшую с ума телефонную трубку, на которой без всякого электричества весело сигналил зеленый индикаторный огонек.

А Редькин уже сообразил. У него был друг, закончивший вместе с ним МВТУ и занимавшийся потом всю жизнь системами дальней связи. Так он однажды рассказывал о «питающем сигнале» (так это, кажется, называлось), который на радиочастоте вместе с информацией передает энергию для включения обесточенного абонента. Это была страшно дорогая военная разработка. Но это был факт современной науки, а не мистическая жуть, и Тимофей спокойно объяснил суть дела Майклу, тихонько рулившему вдоль по правому ряду. Однако Майкл почему-то занервничал ещё сильнее. Неисправность, даже фантастическая, в собственном телефоне устраивала его больше, чем чьи-то колоссальные деньги, затрачиваемые на контакт с ним, Вербицким, через космические спутники связи.

— Тогда тем более не стоит брать трубку, — сказал он тихо, будто их уже могли слышать.

Впрочем, чем черт не шутит — раз у этих орлов такая техника!

Редькин придерживался принципиально другого мнения, Он схватил трубку, торопясь опередить Майкла, и нажал кнопку. Однако сам не сказал ни слова, а просто слушал. Слушал и улыбался. Как идиот.

Вербицкий смог выдерживать это ровно десять секунд. Потом выхватил у Редькина мобильник со словами:

— Что ты творишь, придурок?!

И швырнул аппарат в приоткрытое окошко на шоссе, после чего резко прибавил газу.

— Все в порядке, — тихо проговорил Редькин.

— Что в порядке?! — заорал Майкл. — Что он сказал тебе, этот проклятый тесчим?!

— А это был не он.

Тимофей продолжал блаженно улыбаться, и Вербицкий позволил себе предположить (ведь в эту ночь происходили самые невероятные вещи):

— Это была твоя Юлька.

Редькин расхохотался так, что стало слышно если не в Шереметьеве, то уж в ближайшем поселке — точно.

— Мне нравится ход твоих мыслей, Майкл! А в Твери, как там с девочками, не знаешь?

— В Твери с девочками хорошо, — машинально ответил Майкл, — в Твери без девочек плохо. — А потом словно проснулся: — Кто это был?!

— Это был Разгонов. Он сказал мне: «Привет, Вербицкий, жаль, что сейчас совершенно некогда разговаривать. Я ещё буду в вашей, то есть нашей Москве. А сейчас передай Тимофею, пусть он больше не переживает из-за рукописей. Они теперь никому, кроме меня, не нужны. Все в порядке».

— Вот черт! — взревел Майкл. — «Сименс»! Последней модели! Новье! Шестьсот пятьдесят баксов! Сам выбросил на дорогу…

— Не плачь, — утешал его Редькин, я тебе новую куплю, у меня теперь денег много.

Часть вторая. Охота за ментальным Бармалеем

Глава первая. Двойной удар

День не заладился с самого начала. Накануне я проработал до пяти утра и проснулся уже после полудня, когда Белки с Андрюшкой и след простыл. Аппетит я ощутил неожиданно зверский, и пить кофе с бутербродами из ростера показалось просто скучновато, а готовить что-то более существенное — элементарно лень, в общем, я решил проехать в центр, до станции Цоо и, выбрав наугад один из миллиона берлинских ресторанов, — главное, чтобы на вид посимпатичнее — приступить там сразу к обеду, минуя завтрак. Я постоял минут пять под душем, потом сгрыз большое желтое яблоко, которое не утолило, а лишь усугубило голод, чего я, впрочем, и добивался.

А вот в гараже меня ждал маленький сюрприз. Там стоял почему-то лишь новехонький Белкин «Опель-Вектра». И с какой радости она решила, что для поездки с сыном в Дрезден нужен именно мой полноприводный «Субару-Форестер»? Это уже потом я узнал, что, изучив утром какой-то старинный путеводитель, мои лихие путешественники, не меняя направления, слегка изменили планы и махнули в Саксонские горы, имея конечной точкой маршрута знаменитую крепость-тюрьму Кёнигштайн. Андрюшка, как увидал на гравюрах могучие стены, вырастающие прямо из скал, смотровые башни, пушки, подземелья и подъемные мосты надо рвом, сначала даже не поверил, что это все до сих пор цело, но Белка разыскала ему современную фотографию в другой книге, и тут уж им стало не до Дрездена — при всем его великолепии отложили на следующий раз. Ну а в горах они вволю полазили по торчащим из земли корням, каменистым осыпям и прочему бездорожью, романтично петляя меж деревьев и подпрыгивая на больших валунах. «Форестер» показал все на что способен, от «Вектры» в аналогичной ситуации, пожалуй, бы просто ничего не осталось. Но я это все действительно узнал позже, и, узнав, даже порадовался стечению обстоятельств, а в ту минуту отчего-то недоброе предчувствие кольнуло в сердце.

Есть, однако, хотелось невыносимо, поэтому я решительно выкинул всякую тревожную чушь из головы и не стал звонить Белке — к чему дергать посреди дороги людей, отправившихся отдохнуть и развлечься? Ведь она точно так же может позвонить мне. Короче, оставив дом на кота Степана, я потихонечку тронулся. Из нашего поселка иначе как потихонечку не выберешься, брусчатка кругом. Зато уж, вырвавшись на широкую улицу, летящую вдоль парка и больше напоминавшую загородное шоссе, я и разогнался по-загородному. Машин здесь всегда бывало немного, а о пешеходах и говорить не стоило.

День выдался прохладный, и вообще погода явно портилась: тучки, уже закрывшие солнце, собирались в большую хищную стаю и готовили какую-то пакость вроде мелкого, противного дождика. Настроение, однако, сохранялось преотличнейшим.

И вот на углу Адлергештель и Дёрпфельдштрассе я чисто по-московски поддал газу на мигающий зеленый, а на перекресток влетел уже, как говорят в Германии, «на темно-желтый» (аналог нашего выражения «на бледно-розовый»). Место это просторное, видно далеко в любую сторону, потому я и лихачил. И все бы ничего, да только слева ехал ещё один такой же джигит. Я увидел его, тормознул, даже руль чуть вправо вывернул, но столкновения избежать не удалось. Роскошная белая «бээмвуха» семисотой серии, даже не попытавшись маневрировать, влепилась мне в крыло, аж капот вздыбился. В тот же миг передо мной надулась ненужная в данной ситуации подушка безопасности (вот, черт, они же одноразовые, новую придется покупать, а это щестьсот марок!). Я повернул ключ, на всякий случай обесточивая все системы, осознал, как мне, в сущности, повезло, и первым делом набрал номер своего страхового агента. Собственно, оно же стало и последним моим делом — все необходимое довершит Клаус, то есть этот самый агент.

«Вот и пообедал! — горькой досадой промелькнуло в голове. — До ресторана теперь нескоро доберусь». О том, что это могло быть намеренное покушение, думать не хотелось, только правая рука автоматически нырнула под пиджак, нащупывая в кобуре пистолет. Еще для подобных случаев у меня имелось удостоверение сотрудника германской разведки БНД. Это совсем не то же самое, что гэбэшная ксива в Москве — дорожная полиция Берлина строга ко всем в равной мере, но благодаря довольно долгому влиянию старшего брата — Советского Союза — для некоторых немецких граждан представитель спецслужбы все-таки является человеком высшей касты. Однако сейчас с волшебной пластиковой карточкой торопиться явно не следовало.

Водитель «БМВ» выскочил первым и уже подбегал ко мне. Личность оказалась колоритная: бритая голова, торчащая из могучих плеч практически при полном отсутствии шеи, волосатые ручищи, кожаная жилетка поверх футболки защитного цвета с глубоким вырезом, килограммов пять золота в виде цепей, браслетов и перстней и дорогие брюки из мягкой материи, очень удобные во время драки. Боец. Профессионал.

«Во всем мире они одинаковые: что в Марьиной Роще, что в Бронксе, что в Кройцберге…» — успел подумать я. Но тут-то и выяснилось, что мой новый знакомый, как раз не из Кройцберга, а скорее откуда-нибудь из Балашихи.

— Ну ты даешь, братан, ну ты попал сегодня на бабки! — чувства распирали парня, и он выдал это на чистом русском.

А может, он ещё вчера ложился спать в Москве или провел ночь в казино среди условно одетых девочек, а сегодня с бодуна, не слишком различая Шереметьево и Шёнефельд, двинул по автобану на запах денег. Когда ему было разбираться, по какому именно городу шуршат широкие мягкие колеса?

Что ж, пора тебе, брат, напомнить об этом!

На хорошем «хох-дойче» медленно и предельно вежливо я объяснил своему обидчику, что именно мой автомобиль был для него помехой справа, поэтому — при прочих равных условиях — попал-то как раз он, а не я.

Верзила, увешанный золотом, не понял, кажется, ни слова, только интонации схватывал, как большая умная собака. Безусловно, отметил он и мою правую руку за пазухой, и уверенное выражение лица без малейшей толики растерянности или страха. В общем, он стремительно сбавил обороты и, почти извиняясь, сообщил:

— Ихь не шпрехен по-вашему. Дойч — ноу!

Вот тут уж и я счел возможным переходить на русский:

— А коли не шпрехен, так и не выёживайся. Думаешь, если у меня простенький «опель», а ты весь в голде и на таком «байере» рассекаешь, значит самый крутой, что ли? Ты на меня крошки-то не сыпь и фантиком не шурши! Значит, говоришь, тебя помяли, а я на бабки попал? Тоже мне нашелся фуцин! Обидели мышку! Написали в норку!.. Значит так: пять штук марок на капот — и свободен!

Совершенно обалдев от родной лексики и моего бешеного натиска, парень прошептал:

— У меня нет марок, только баксы.

— Ну вот, — обиделся я, не выпуская из рук инициативы, — значит, мне ещё с твоей зеленью по здешним банкам бегать.

— Постой, земляк, — парень начал приходить в себя. — Меня Толяном зовут. Давай наши тачки в сторонку отгоним и по-хорошему договоримся.

Я тяжело вздохнул:

— Толян, проснись наконец! Ты сам-то откуда?

— Питерский я.

— Так мы не в Питере, Толян, это Берлин.

Ответ его был достойным. Особенно вторая часть:

— Да, я знаю. Мне уже говорили.

— Что? — картинно удивился я. — Ты меня не первого, что ли, боднул?!

— Да нет, — он махнул рукой, — просто мужик один в аэропорту, он ещё у нас в Союзе учился, поэтому по-русски петрит, объяснил, что теперь здесь надо по-немецки разговаривать. А я, понимаешь, братан, в школе английский учил.

— Так говори по-английски — тоже сойдет!

— Не могу, — признался он честно. — Все забыл.

— Тогда слушай меня. Поскольку здесь не Питер, придется ждать и моего страхагента, и полицию. Они составят протокол, мы заплатим штрафы строго по закону и распишемся в том, что не имеем взаимных претензий. Для моей страховой компании ты напишешь, что признаешь свою вину, чтобы я все полностью мог получить, а с тебя лично я ни пфеннига требовать не стану — считай, что пошутил.

Он потупил взор и смотрел на свои кроссовки сорок девятого примерно размера, мыски которых волнообразно двигались. Очевидно шевеление пальцев ног было у него как-то связано с работой мозга.

— А если я прямо сейчас отсюда рвану? — выдал он, наконец, оригинальную мысль.

— Не стоит, — рассудил я, — у меня есть хорошие знакомые в дорожной полиции, да и вообще, найдут тебя, Толян. Это только в Питере никого не находят. А тебе оно надо — связываться со «штадтполицай»? Ведь по делам же приехал, да? Сэкономишь пару сотен, а влетишь на сколько?

— Ладно, — смирился он.

И пошел оценивать тяжесть своих повреждений. Было на что посмотреть: фары, радиаторная решетка, бампер — но в основном все-таки ерунда. У меня-то, конечно, посерьезнее получилось.

— Слушай, братан, а где тут «БМВ» чинят?

— «Мерсы» — по ту сторону железки, очень близко, — начал вспоминать я. — «Опели» — тоже здесь, рядышком, а «БМВ»… Спроси лучше у полицейских.

Толян скривился в дурашливой улыбке:

— Земляк, у полицейских ты спроси!

— Ах, ну да!..

Полицейские, легкие на помине, как раз и подвалили, на маленькой такой «БМВ». Клаус приехал ещё раньше и, не мешая нашему разговору, принялся за свою работу. Все было оформлено быстро, оперативно и с фантастической аккуратностью. Друг Толян не уставал восторгаться, да еще, пользуясь случаем, отчаянно эксплуатировал меня, как переводчика. Не только полицейские, но и Клаус надавали ему кучу полезных советов. В общем, когда все закончилось, он проводил меня до автоцентра, где я оставил битую «Вектру», договорившись о срочном ремонте в течение двух дней, и обедать мы пошли вместе в ближайшее кнайпе на тихой улочке. Это было не совсем то, о чем я мечтал, проснувшись, но готовили в кафешке отлично (пару раз мы перекусывали там с Белкой, когда заезжали на сервис), а брать такси или ехать в центр на электричке не осталось уже никаких сил.

Мы заказали каких-то салатов, немного рыбы и чудесно поджаренную курицу. Из напитков в дневное время предлагалось только пиво, но Толян настаивал, что за знакомство надо выпить. Я ему не советовал. Объясняя, что после водки с пивом за рулем могут быть неприятности, однако уломать парня не удалось, и он выскочил минут на пять. Я представил себе, как это петербургское чудовище будет сейчас наливать под столом шнапс в изящные пивные бокалы, и про себя расхохотался: как бы не пришлось платить за такое штраф побольше, чем давеча на дороге. Меж тем питерский монстр приволок не шнапс, а бутылку французского коньяка. Я только глянул на эту бутылку и сразу онемел. Слегка сплющенный хрустальный графин, ощетинившийся вдоль узких боков стеклянными иглами, золоченая пробка и такой же ослепительно сияющий королевский барельеф в центре — эти сосуды, стилизованные под эпоху кардинала Ришелье и трех мушкетеров, делает знаменитая фирма «Баккара», да и коньяк в них разливают соответствующий — пятидесятилетний «Реми Мартэн Луи ХIII-й».

То, что подобной жидкостью не разбавляют пиво под столом, понимал, кажется, даже Толян. И едва ли он купил это сокровище в ближайшем магазине в Адлерсхофе, скорее принес из машины.

Грех было отказаться выпить с земляком капельку такого чуда, как «Луи ХIII-й». И мне пришлось встать, подойти к хозяину кнайпе и долго объяснять, сколь серьезны причины, заставляющие нас употреблять крепкий напиток в его заведении посреди дня. Я даже вежливо предложил продегустировать божественную влагу вместе с нами, заранее зная, что услышу отказ. И хозяин действительно отказался, однако в остальном проявил полную сговорчивость, даже принес нам настоящие французские фужеры.

А в коньяках я, признаться, понимаю толк и, увидев, какое блаженство разлилось на моем лице ещё при вдыхании аромата, Толян — широкой души человек! — сразу предложил:

— Забирай, что осталось — это тебе!

Я выразил сомнение:

— Не слишком ли дорогой подарок?

— Ерунда! — махнул он рукою. — У меня там ещё целая коробка этого добра.

Про себя я усомнился, пакуют ли вообще «Луи ХIII-го» по нескольку штук в коробку, их ведь и выпускают-то всего десять тысяч в год — бутылки номерные! — но Толяну ничего не сказал. В простоте своей он мог и не знать, что цена этого коньяка сопоставима с ценой моего «Опеля», а вовсе не ремонта помятого крыла.

После ста граммов, выпитых, слава Богу, все-таки не опрокидонтом, питерский боец расчувствовался и поделился со мной некоторыми своими планами сугубо бандитского толка. Он был слабо осведомлен о смысле всей операции в целом, и, будь я хоть представителем Интерпола, вряд ли мне удалось бы за что-то уцепиться. Толян грамотно опускал любые адреса и фамилии. То есть никого не закладывал конкретно. Так что я расценил его откровенность, как обычную российскую болтливость и доброжелательность к земляку, а вовсе не как возможную подставу. Тем более что на финише разговора он оставил мне свой сотовый номер, не прося о взаимном одолжении. Ему, безусловно, приятнее было чувствовать себя хозяином жизни:

— Помощь понадобится — звони, братан!

Он предложил подбросить меня куда нужно, но я, разумеется, отказался садиться в машину, объяснив, что предпочту прогуляться на своих двоих. Благо идти совсем недалеко. Возражений не последовало, мы расстались друзьями.

Если он был хоть чьим-то агентом, я не допустил ни единой ошибки. Так мне казалось. И только смутное ощущение тревоги мешало радоваться забавному происшествию, любопытному собеседнику и дивному послевкусию от благороднейшего коньяка. Я уносил с собой бутылку стоимостью не меньше двенадцати тысяч марок в простом пластиковом пакете от фирмы «Опель» и шел пешком на станцию эс-бан «Адлерсхоф». А мелкий холодный дождик все-таки начался.

Ехать-то было всего две остановки: Грюнау — и следующая моя, дольше идти потом по сложной изломанной траектории: направо, налево, направо, налево… Зонтик я сдуру оставил в машине, а покупать новый у станции — на один раз — показалось чистым сибаритством. Но ещё большим сибаритством было другое — опуститься в мягкое кресло в кабинете и отогревать замерзшие члены очередной порцией «Луи ХIII-го». А впрочем, такой коньяк и следует пить в одиночестве — медленно, сосредоточенно, медитативно. Разговаривать при этом противопоказано в принципе, отвлекаться на женщин — тем более, а выслушивать мнение какого-нибудь дилетанта о вкусе и букете напитка — просто недопустимо. Коллекционный «Реми Мартэн» медленно, но верно возвращал мне душевное равновесие. Но затем я встал, включил компьютер и в задумчивости подошел к окну.

Возле моей калитки остановился дежурный мусоровоз, двое работяг в желтых робах подхватили большие пластиковые баки, вытряхнули их, поставили на место, потом вдруг появился третий, и у них произошла странная заминка: то ли собирались отгрузить мой мусор обратно, то ли намеривались уволочь с собою принадлежащие мне по праву контейнеры. Поскольку в тот момент за работу я ещё не принялся, пребывая в состоянии расслабленности, наблюдения за манипуляциями мусорщиков поглотили меня полностью, и в итоге я окончательно обалдел, отметив, что один из них — здоровенный усатый мужик — движется в сторону нашей входной двери. Настало время оторваться от почти пустого фужера и только что включенного компьютера. Уж не пора ли выходить ему навстречу?

Вообще-то у меня на крыльце висит микрофон переговорника, который я включаю в случае надобности. Ну, я его и включил, а пока спускался по лестнице, услышал необычайно странный голос. Мусорщик говорил по-немецки, но с удивительно знакомыми, чисто русскими интонациями, да и смысл произносимых им слов плохо вписывался в германскую традицию. Я бы перевел это так:

— Эй, хозяин, водички не нальешь, уж очень пить хочется.

И ещё не открыв ему дверь, я понял кто это: передо мной, улыбаясь от уха до уха стоял Кедр, Женька Жуков собственной персоной.

— Это такая конспирация? — поинтересовался я.

— Скорее просто хохма, — ответствовал он.

— Ну, заходи.

Женька был «номером четыре» в нашей иерархии, и после глобальных перестановок девяносто шестого года сделался фактически третьим лицом в мире по степени ответственности за все происходящее. Не восхищаться сверхгармоничным сочетанием его физической, интеллектуальной и психологической силы было невозможно, но наше первое знакомство оказалось слишком уж конфликтным, возникла устойчивая антипатия, дополнившаяся позднее ревностью, и я с трудом подавлял в себе все эти неконструктивные чувства. Причастные не должны ни при каких обстоятельствах ссориться друг с другом. Но я на правах творческой личности позволял себе чуточку больше других, и сейчас, с напускной радостью пожимая Женькину могучую длань, про себя думал: «Опять с какой-нибудь гадостью пожаловал ко мне этот высокий господин».

И ведь не ошибся! Удар-то вышел посильнее того, «бээмвэшного»…

Вот уже больше года мы с Белкой жили в Берлине. Точнее в Айхвальде — это уже не совсем Берлин, своего рода тихое предместье, от нас до аэропорта Шёнефельд гораздо ближе, чем до Александерплац. А вообще Айхвальде — чудное место, затерянный среди дубов и сосен поселочек, просыпающийся с первыми птицами и с ними же засыпающий. Маленький поселок, но в нем есть все, необходимое для жизни — магазины, бары, школа, кирха, почта, автосервис, свежий воздух, брусчатые мостовые и станция эс-бана, на которую не строго, а очень строго по расписанию подходят поезда. И за сорок минут, даже меньше, вы сможете добраться до самых Бранденбургских ворот. На машине, кстати, быстрее все равно не доберетесь, потому что добропорядочные граждане не ездят по Берлину со скоростью сто двадцать, как по Москве или Питеру, да и поток автомобилей, чем ближе к центру, становится здесь все гуще — не разлетишься.

Берлин совсем не похож на российские столицы, но после Ланси он казался мне почти Москвой и удивительным образом я нежно полюбил этот город. Видите ли, если родился и вырос в мегаполисе, провинция становится просто невыносимой. Какой бы прекрасной она ни была.

Ну а про наше житье-бытье в Майами (если б я ещё имел возможность побродить по этому Майами) и в Колорадо (там я вообще не успел выяснить, какой ближайший город расположен неподалеку от Спрингеровского Центра) даже рассказывать не хочется. В Штатах была не жизнь, а сплошная не прекращающаяся ни днем, ни ночью работа, все по расписанию, все функционально до безобразия. Даже тренировки, кино, бильярд, выпивка и не очень частый секс то с Белкой, то с Вербой. Именно так.

Это было какое-то безумие. Обе делали вид, что ничего не происходит, пытались дружить между собой, а в глубине души копили глухую ненависть. А я уже и не пытался делать выбор, я пустил все на самотек, перенеся центр тяжести своих интересов в сферу классического американского трудоголизма. Обеих своих жен я обслуживал, как турецкий султан с той лишь разницей, что выбор времени и места всегда оставался за ними. Мне было эмоционально комфортнее считаться всякий раз коварно соблазненным, если не сказать изнасилованным. Я был как Адонис, раздираемый между Персефоной и Афродитой. На роль владычицы подземного царства лучше годилась, конечно, Татьяна, как личность трагическая и фантастическая, а славная моя родная Белочка получалась богиней любви. Что ж, тоже красиво. Я хорошо помнил, сколь печально закончил Адонис, не стоило, наверно, подражать ему, однако изменить что-то было не в моих силах, я покорно ждал назначенного мне свирепого кабана и продолжал в том же духе.

Русское многозначительное слово «любовь» и даже романтичное французское «l’amour» к моим кувырканиям и с Белкой, и с Вербой в тот период не имело никакого отношения — я думал о наших постельных (или не постельных — такое бывало даже чаще) игрищах только по-английски: to make love. И не пытайтесь это переводить! Терпеть не могу прокравшегося к нам с плохими переводами выражения «заниматься любовью» — по-русски так не говорили, не говорят и говорить не будут.

Ввиду принципиальной невозможности любить двоих сразу, я как бы вынес за скобки само понятие любви, и это было единственным спасением от безумия. Но конечно, я обманывал себя. Немного позднее мне довелось изведать, что такое настоящее отсутствие любви в интимных отношениях между мужчиной и женщиной.

Знать не знаю, от кого мы там прятались в этой Америке, но даже отдыхать всякий раз летали на какие-то почти безлюдные острова. Во время третьей поездки в отпуск я стал подозревать, что прячут именно и только меня — несмотря на все заверения Вайсберга, дескать, я абсолютно свободен идти или ехать куда угодно, вот только времени на это нет. Белка с нами не летала, она вообще не постоянно жила в Колорадо, пожалуй, даже больше времени проводила с родителями и Андрюшкой в Швейцарии. А Верба демонстративно отказывалась от отпуска до тех пор, пока не удастся решить главную проблему — со злосчастной дискетой Сиропулоса. Но сомнения грызли мою душу: а что если Верба в мое отсутствие летает в Россию, ей можно — им всем можно! — и только мне, несчастному, даже в центральной Европе появляться не рекомендовано.

Все это жутко злило, требовалась разрядка, я часами бегал по мокрому песку пляжей и плавал до одурения, а ночью за неимением Вербы и Белки для наиболее полноценной релаксации, как выражался мой персональный врач, мне предлагались местные островные девушки — любого цвета, на выбор. Девушки были внешне совершенно изумительны, и я, пользуясь случаем, продегустировал всю этническую гамму. Это было приятно и познавательно, но я вдруг с удивлением обнаружил, что голый секс без любви — это вообще не для меня. Забавно, экзотично, а вот… не радостно! Прежде я думал, что только умученные порнозвезды в кино так подолгу добиваются эрекции. Теперь же убедился: роскошные и многоопытные тела профессионалок сами по себе не возбуждают — хоть наизнанку они вывернись, хоть облепи тебя со всех сторон. Красота — это одно, сексуальное мастерство — другое, а эротизм — совершенно третье. Эротизма в этих девушках было не больше, чем в пластмассовых куклах из секс-шопа: немыслимо гладкая кожа, немыслимо правильные линии, механически точные движения, и даже запах от них исходил какой-то искусственный, синтетический. Я искренне, но совершенно целомудренно любовался этой холодной красотой, а возбуждался только благодаря их мастерству. Они же, подозреваю, не возбуждались вовсе. Они умели все это играть, так было легче, а настоящая изматывающая страсть в программу обслуживания не входила.

Примерно к середине лета девяносто шестого мне удалось урегулировать отношения с полуразвалившейся службой ИКС, и я, окончательно покинув ненавистные Штаты, поселился все-таки у первой жены в Ланси. У Вербы по определению селиться было негде, она пока оставалась в Америке, но вообще-то не привязывала себя ни к какому конкретному месту. Татьяна Лозова жила просто на планете Земля.

Меж тем теща с тестем и моя Белка с Андрюшкой уже вполне освоились в чужой стране. Марк Львович всегда был способен к языкам, и теперь легко восстановил как немецкий, так и французский, возможность хоть на старости лет поездить по Европе и все посмотреть приводила его в неописуемое восхищение. Зоя Васильевна к этим вояжам относилась спокойнее, далеко не всегда сопровождала мужа, особенно если концы были не близкие, однако в самой Швейцарии ей тоже определенно нравилось. Правда, первый период неумеренной экзальтации к моменту моего приезда уже схлынул даже у старшего поколения. Белка особых восторгов от заграницы вообще не испытывала, тихо мучилась своей никем не разделяемой ностальгией и ждала лучших времен. Так что конкретно по поводу Ланси у неё особого мнения не было. А я уже через пару недель загрустил, а через месяц — загрустил безумно.

Скажу вам честно: ничего более красивого в природном отношении, чем синеглазое Женевское озеро, обрамленное фиолетово-зелеными горами я никогда раньше не видел, да наверно, и не увижу впредь, но постоянно жить на берегу этой сказки подобает исключительно пенсионерам. Стопроцентное умиротворение и благость во всем. Ланси, кстати, стоит не на озере, но доехать (километров пятнадцать) совершенно не проблема, и даже хорошо, что надо ехать — если все время смотреть на эту божественную красоту из окошка собственного дома, она превращается в обыденность.

Да! Чуть не забыл. От Ланси буквально два шага до знаменитого городка Шамони и всем известной родины альпинизма — горы Монблан. Чтобы попасть туда, следует только пересечь франко-швейцарскую границу, которая после заключения шенгенских соглашений не существует как таковая. (Едешь себе, едешь, была вроде Швейцария, а вот уже — бац! — и повсюду вокруг Франция. Черт, опять не заметил, в каком месте это произошло!..)

Я побывал в Шамони.

И на Монблан поднялся. Не с Белкой — с Вербой. Так было надо. И, кстати, в этом случае моя умница жена сумела понять меня. Но об этом отдельный разговор, не про то я начал рассказывать. Монблан здесь совершенно ни при чем — нельзя же каждый день устраивать себе подобные встряски. Хотя для бывшего москвича спокойная жизнь — это вообще не жизнь. Стрессы нужны — они просто поддерживают нормальный тонус. Меж тем не только крошечный городок Ланси со своими быстро набившими оскомину увеселительными и культурными точками, но и хваленая Женева оказалась жуткой провинцией. Поверьте мне, это очень маленький и фантастически скучный город, несмотря на все знаменитые ООН-овские здания и Красный Крест в придачу, несмотря на лучшие в мире заводы по производству часов и величественные древние базилики, помнящие самого Жана Кальвина. «Протестантскому Риму», как называют иногда Женеву, страшно далеко до Рима настоящего. Молодежи на улицах не видно, даже университета в городе нет, мальчишки не хулиганят, пьяницы сидят по домам, ни драк, ни демонстраций, ни шумных праздников — все респектабельно и солидно до отвращения. При этом — повторю ещё раз — кантон Женева в целом, безусловно, самый красивый район не только в Швейцарии, но и во всей Европе. Сюда надо ехать, когда вам стало совсем плохо. А когда у вас все нормально, живите в Лондоне, или даже Нью-Йорке, в Берлине на худой конец. Вообще, братцы, тут дело вкуса.

Не таким уж худым концом оказался древний и прекрасный Берлин — вековой центр знания и изящных искусств. Несколько пренебрежительное отношение русских к этому европейскому городу стало одной из частей гнусного наследия совкового социализма, ведь восточный Берлин целых сорок лет был оккупированным, а значит, почти своим, проходящим по разряду «курица — не птица, Болгария — не заграница». Но сегодня уже далеко не каждый берлинец сумеет вам показать, где именно стояла Стена — он будет путаться, неловко пожимать плечами и спрашивать, а какая, собственно, разница? Берлин, он и есть Берлин. Потому что сегодня он весь по-настоящему западный, по-настоящему немецкий, огромный, шумный, многомиллионный город — именно к такому лежала у нас с Белкой душа. Значительная часть ностальгии оказалась направлена не на родные березки, а на специфику большого города. Для урбанистов-хроников море огней, звуков, и непрерывная суета важнее природных красот и кислорода.

Зою Васильевну и Марка Львовича мы оставили в Ланси по их собственной просьбе, тесть к тому же подозревал, что при моем уровне ответственности и впутанности в политику, старики станут обузой молодому семейству. Он был прав: один раз их уже эвакуировали срочным порядком, а в их возрасте такое очень тяжело переносится, повторения не хотелось. Ну а Белка с Андрюшкой в любом случае намного мобильнее. Мы обещали регулярно звонить, скидывать «мессиджы по эмейлу» — старики наши осваивали современные методы коммуникации — и по мере возможности искренне собирались приезжать. А сами словно на волю вырвались из заключения. Родная контора подобрала мне вполне достойное жилье: Айхвальде — район престижный. Да и трехэтажный особняк за миллион с лишним марок заслуживал добрых слов.

Странная семейка эмигрантов из Женевы с русскими именами Сергей Малин и Ольга Малина с трудом вписывалась в однородный коллектив образцовых немецких бюргеров, кичившихся друг перед другом чистотой стекол, неживой аккуратностью газонов и часами «Омега» или «Ролекс», приобретенными по цене хорошего автомобиля. Новейшие представители среднего класса в германском обществе, сумевшие соединить все лучшее от социализма и капитализма, нахапавшие денег и там и там, достроили под себя этот чистенький обособленный райончик, добавив к старым улицам вроде идущей вдоль железки Август Бебель Алее или перпендикулярной ей Вальдштрассе, целую путаницу новых маленьких улочек с древесно-цветочными названиями — всякие Ольховые, Сиреневые и Рябиновые. Друзья-шутники из Колорадо подобрали нам адресок со вкусом — дом стоял на Эшевальдвег, то есть на Ясеневой улице.

Некоторое время я умилялся аккуратности и чистоте, царящей вокруг, и даже не без удовольствия регулярно подстригал газон, надраивал табличку на почтовом ящике у въездной калитки и протирал глянцевую морду непременного садового гномика, торчащего возле цветочной клумбы. Потом (месяца через два) мне все это надоело. Белка же озверела практически сразу.

— Терпеть не могу немцев с их идиотской педантичностью и тупостью! — заявила она.

— А почему мы тогда не поехали во Францию? — удивился я. — Или только потому, что ты владеешь немецким, а не французским?

— Нет, потому что французы ещё противнее.

Этим аргументом Белка добила меня окончательно, и я понял, что с ней можно не обсуждать дальнейшие нюансы межнациональных отношений.

Вскоре мое знание немецкого достигло Белкиного уровня, я стал чаще общаться с соседями и оценил в полном объеме все недостатки германского национального характера.

Но, честно-то говоря, гораздо больше я видел достоинств. Во-первых, отсутствие грязи. Чего ж плохого в этой их чистоте? (Даже с поправкой на изобильное граффити на всех вертикальных плоскостях, куда сумели долезть художники, талантливые шрифтовики и просто хулиганы.) Во-вторых, уважение к порядку и закону. Люди, стоящие перед красным светофором на абсолютно пустой улице не могли не вызывать искреннего восторга. В-третьих, рельсы, сваренные по сверхсовременной технологии без стыков. Колеса поездов, идущих по ним, просто не стучали. Я довольно долго не мог понять, как это вообще возможно, а когда, наконец, разглядел, пришел в восторг. В-четвертых, совершенно отдельная тема — многочисленные разнообразно окрашенные или специальным образом маркированные мусорные баки. Помешанность на экологии и рационализме вызывала очередной приступ умиления. У меня. А у Белки — раздражение.

Помню, как мы поехали в зоопарк и взяли с собой два огромных пластиковых мешка с накопившимися в доме бутылками. Вместе с нами сидела в машине соседка Ульрике, которую я обещал подвезти до Грюнау. И вот останавливаемся мы возле трех здоровенных металлических полушарий разного цвета. Стекло в них бросают через забранные специально надрезанной резиной дырки — система вроде ниппеля. При этом бить стекло не запрещается все равно в переплавку пойдет. Главное, зеленые бутылки положить в зеленый бак, белые — в белый, а бурые — в бурый. Рюшик страшно любил этим заниматься. И сортировать по цвету ему нравилось, и особенно бросать с размаху так, чтобы внутри зазвенело и загромыхало все. И вот в какой-то момент беру я в руки синюю бутылку из-под итальянской граппы — славный напиток был! — и с невинным видом спрашиваю Ульрике, как человека более опытного:

— Куда бросать?

Ульрике впадает в транс на добрых полминуты. Это надо было видеть! Потом делает совершенно неожиданный вывод:

— Оставьте её себе, как сувенир.

— Помилуйте, фрау Ульрике, да я и более красивые бутылки всегда выбрасываю. К чему мне такой хлам?

Мучения пожилой немки сделались невыносимыми.

— Давайте считать эту бутылку белой, — решилась она, наконец. — А впрочем, может быть, голубой цвет все-таки ближе к зеленому?..

Буриданов осел, погибший над своими двумя кормушками, был просто счастливчиком по сравнению с нашей Ульрике, ведь перед нею стояло три бака. Из тупика вывел Андрюшка. Он промахнулся мимо резиновой дыры, и одна бутылка, упав на асфальт, разбилась вдребезги. Проблема синего цвета сразу отошла на второй план. Ульрике всплеснула руками, на секунду даже глаза закрыла от ужаса, а потом принялась собирать с мостовой все осколочки вплоть до самых маленьких. Конечно, пришлось помогать ей. Хотя вообще-то в Германии тоже есть дворники, и это их работа. А синюю бутылку, кстати, я под шумок бросил в бак с коричневыми — всем назло. Я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, а Белка злилась.

Впрочем, довольно скоро мы, конечно же, перестали обращать внимание на всю эту ерунду, оказалось, что вполне можно жить среди бюргеров и придерживаться собственных правил поведения. Валить всю помойку в общий бак, бодрствовать по ночам и отсыпаться днем, в хорошую погоду сутками держать обе машины на улице, позволять коту Степану драть обои и мебель, убираться в доме не каждые сутки. Местные дамы, даже те, что ходили на службу, начинали обычно свой день (в шесть утра!) с протирания пыли и мойки полов. Поэтому у них всегда все блестело, как в роскошном офисе. Нам с Белкой было бы просто холодно и неуютно жить в таком доме, и мы свой особнячок потихоньку захламили и пообшарпали. Таким экстравагантным поведением прославились, конечно, на всю округу, зато сами чувствовали себя комфортно.

Однако совсем не убираться в большом доме — тоже нельзя. Тем более, когда в нем обитают четверо русских, один из которых ребенок, а другой кот. Заниматься этим самостоятельно было немыслимо. И мы взяли себе домработницу. Выбирали долго. Белка не хотела приглашать очень молодую, считая меня законченным развратником и мерзавцем, которому, безусловно, будет мало второй жены, возглавляющей могучую спецслужбу, и шоколадных девочек на островах, и который в лучших традициях всех богатых господ обязательно соблазнит свою служанку. «Не хватало мне еще, — говорила Белка, — застукать вас где-нибудь под лестницей в торопливой позе, а потом решать проблемы с её ребенком, нагулянным черт знает от кого!» Я посмеивался, но продолжал настаивать на относительной молодости работницы, категорически отвергая вариант бодрой старушенции из Шарлоттенбурга, названивавшей нам с упорством, достойным лучшего применения. И в итоге сторговались мы на сорокалетней толстушке и хохотушке Бригитте. Я согласился, едва услышав её имя.

— Почему? — опешила Белка.

— Потому что у принцессы Изольды была любимая служанка Бригитта.

— Тоже мне Тристан нашелся! — фыркнула Белка, а потом усомнилась: — А её разве не Бранжьеной звали?

— Бранжьена — это во французском варианте легенды, а в немецком — как раз Бригитта.

Бригитта оказалась предельно далека от образа той средневековой камеристки. Внешне она была совершенно не в моем вкусе, да и я у неё не вызывал никаких чувств, кроме верноподданнических, так что наипошлейший домашний адюльтер нам не грозил. А в остальном все были довольны. Платили мы за работу щедро, приходить Бригитте полагалось через день, за исключением специально оговоренных случаев, и день ото дня её отношения с Белкой становились все более теплыми и неформальными. Весьма приличная социальная дистанция не помешала двум женщинам-ровесницам по-настоящему сдружиться, у них обнаружилось много общих интересов: театры, музыка, музеи, дети, вязание, и ещё Бог знает что.

Я не случайно так много пишу о доме, вообще о личном. Там, в Берлине, может, именно это стало для меня самым важным в жизни. Белка, Андрюшка, старики-родители, Татьяна, тоска по друзьям, мечты о простом человеческом счастье. Плевать мне было на счастье для всего человечества, а особенно на методы его достижения. Хотя именно об этом я писал свой роман — по впечатлениям бурного девяносто пятого. Татьяна ещё тогда предрекала мне, что я не смогу больше писать, едва окунусь в круговерть мировых проблем и взвалю на себя ответственность за миллионы людей. И я решил доказать себе и ей, что сумею остаться писателем и просто человеком — отцом, мужем, любовником. Они меня обманули, я все ещё не имел права стать обратно Разгоновым. Де юре. А де факто я уже стал им. Какая разница, что теперь и жена приучилась звать меня Сережей — всегда, даже дома, даже в постели, — чтобы где-нибудь потом, на людях не брякнуть, что я Миха. В общем, это были мелочи. Я все равно жил как Разгонов, а не как Малин. Занимался ли я делами? Смотря, что называть этим словом. Политикой больше не занимался. Принципиально. Спортом и стрельбой для поддержания формы — да. Продолжал изучать языки, это меня по-настоящему увлекало. Часами просиживал в библиотеках, благо с ними в Берлине проблем нет. А ещё рискнул вложить часть своих денег в акции нескольких промышленных предприятий, а поскольку суммы это были впечатляющие, то иногда бывал приглашаем на заседания совета директоров. Пытался потихонечку разбираться в экономике цивилизованного мира. Белка мне в этом помогала — у неё был короткий, но яркий, совершенно уникальный опыт работы в российской бандитской экономике и, кстати, собственный счет в швейцарском банке, открытый ещё в бытность её директором филиала у Евгения Кузьмина в некогда могучей финансовой империи.

По заданию вышестоящих товарищей меня и Ольгу обвенчали в Женеве в кальвинистском храме, так что теперь мы были во всех отношениях образцовой семьей. И в быту, разумеется, у нас был общий кошелек — вплоть до покупки автомобилей и земельного налога, но в больших экономических играх Ольга свои сотни тысяч с моими миллионами путать не хотела — на всякий случай. Я хорошо понимал её и не обижался. Дело не в изменах и возможном разводе — в конце концов, раздел имущества — процедура хоть и нудная, но стандартная, можно сказать, рутинная для любого суда. Дело заключалось в другом. Просто как Сергей Малин я был фигурой слишком эфемерной: сегодня цвету и пахну, а завтра — пиф-паф! — и нету суперагента Ясеня. Опять застрелили. Причастных, конечно, убивают дважды, но ведь убивают же, и кошачий вариант с девятью жизнями никому из нас пока не светил. А стану ли я когда-нибудь преуспевающим романистом Разгоновым — оставалось совершенно не понятным.

Вот таким и был яркий, пестрый, причудливый фон, на котором поздней осенью девяносто седьмого года меня шандарахнуло дважды — сначала машиной по машине, а затем внезапным появлением Кедра в моем доме.

Кончилась спокойная жизнь — начиналось что-то совсем другое. Я пока не понимал, что именно, а главное совершенно не хотел понимать. Но все равно предложил радушно:

— Заходи, Женька! У меня коньяк есть ну о-очень хороший!

Глава вторая. Горячая точка

— У тебя в доме достаточно чисто? — спросил Кедр уже через пять минут от начала нашего общения.

— Ну, знаешь, — начал было я, — по немецким понятиям… А вообще-то, мы взяли домработницу.

Потом перехватил его взгляд и, наконец, понял. Включился.

Разумеется, я благополучно завершил свой пассаж о домработнице. Но, едва вручив гостю огромный фужер с янтарной лужицей на донышке («Угощайся, дорогой товарищ!»), почти без паузы предложил немного прогуляться.

От коньяка Кедр, кстати, совершенно обалдел, заявив, что в такой день, в такое время и в такой обстановке не время наслаждаться «Луи XIII-м», что писатели вообще все пижоны и сибариты, а я не рискнул рассказывать, откуда взялся этот диковинный напиток. Раз уж такие подозрения начались… Мог ли я сказать самому себе с уверенностью, что на всех этажах нашего замечательного дома уже не понаставили жучков? Конечно, не мог. А дурацкий случай на Адлергештель мог быть связан напрямую с визитом Кедра, и зачем же, скажите, так подставляться?

В общем, ещё через пять минут мы вышли на свежий воздух и между крыльцом и стеною гаража я тихо спросил:

— Неужели все настолько серьезно?

— Более чем, — ответил Кедр.

— В таком случае айда на шлюзы, — предложил я.

— А машина у тебя в порядке? — поинтересовался Женька, вложив максимум подтекста и в этот вопрос.

И тут я вспомнил, что машины у меня нет совсем. Я же приехал домой на электричке, а Белка вернется только к вечеру.

— Пойдем до шлюзов пешком, дорога приятная, а там вообще дивное место! Я просто обязан тебе его показать!

— Прекрасная идея, — буркнул Кедр, — особенно, если учесть, что на улице дождь.

— Ерунда, — возразил я, — у меня зонтик есть. И вообще, оттуда возьмем такси — здесь-то все равно никто не ездит — и махнем к тебе в отель.

— А ты уверен, что я остановился в отеле? — спросил Жуков.

— Тогда где же? — обалдел я.

— Вообще нигде, нет у нас времени, брат, останавливаться. Всегда в движении, понимаешь…

— «Старость меня дома не застанет — я в дороге, я в пути!» — исполнил я, подражая голосу Владимира Трошина. — Врешь ты все, в костюме берлинского мусорщика из другой страны не прилетают.

— А я переоделся в клозете аэропорта Тегель…

Вот такой чудесный, очень содержательный диалог, если не сказать дуэт мы и вели, покуда петляли меж домов поселка, но это была уже явная перестраховка: видимой слежки за нами не наблюдалось, а направленные микрофоны, бьющие на сто метров и дальше — это уже явная экзотика.

— Ну, и в чем же дело? — поинтересовался, наконец, я, когда всякое жилье осталось позади и мы бодро зашагали по идущей через парк пустынной Годберзенштрассе.

— Они нашли твой тайник, — сообщил Кедр бесцветным голосом.

— Какой тайник? — обалдел я.

— Тот самый.

Господи! Но это же полный бред. Тайник в действительности был не мой, а малинский, сконструированный в его квартире чуть ли не пятнадцать лет назад, ну, в общем, сразу же, как Сергей возглавил российский филиал службы ИКС. На черта он был ему нужен — этот шкафчик в сортире — не понятно. Там отдыхали какие-то тетрадки Малина с его юношескими виршами, размышлениями, черновиками переводов, а также пара шифровальных блокнотов сомнительной актуальности и один деловой ежедневник. Именно в нем Кедр и обнаружил предсмертное стихотворение Ясеня в те страшные августовские дни. До сих пор не понимаю, как это у профессиональных чекистов хватило ума, изучив весь набор чудаковатых бумаг, положить их обратно практически в полном объеме? Только шифровальные блокноты пунктуально сдали в архив по описи. Остальное не тронули, словно сакральные символы, погруженные в своего рода гробницу. «Все-таки в нашей доблестной службе по преимуществу состоят шизики, а не контрразведчики», — подумалось в очередной раз.

Дальше было ещё интереснее. Как известно, в «своей» квартире, прожил я меньше недели. Но Верба сразу показала мне, где именно Сережа хранил самые интимные рукописи и документы. Я тут же заявил: «Значит, теперь там будут лежать мои наиболее интимные рукописи и документы». Татьяна не возражала (дурак дурака видит издалека), и я торжественно упрятал под хитрый гэбэшный замок с тонкой электронной начинкой свою недописанную повесть студенческих лет, дневниковые записи и стихи — все самое трепетное, что было посвящено Маше Чистяковой. А малинское хозяйство, дерзнув потревожить святыню, переселил в ящик письменного стола. «Слушай, — сказала тогда Верба, — не третируй меня больше этим. Ладно? Кажется, мы уже обсудили с тобой все, что касалось моей подруги Машки». «Все, да не все, — возразил я, — нам ещё предстоит съездить в Шамони, и подняться на Монблан.» «Хорошо, — сказала Татьяна, она читала мою незавершенную рукопись, и прекрасно понимала, о чем идет речь. — Только не сейчас».

Этот разговор происходил в самом конце декабря девяносто пятого. Все вокруг рушилось на глазах, нас обложили, нас отстреливали по одному, а Дедушка Базотти, впавший в маразм, был уже не столько защитой, сколько обузой — в общем, самое время устраивать прогулку на альпийский курорт… Потом московский период моей жизни резко оборвался. Багамы, Неаполь, Колорадо, Майами, Женева, Берлин…

И вдруг появляется Кедр и объявляет, что в моей бывшей квартире найден тайник и это полнейший атас.

— Ну, извини, друг, ну, некогда мне было по сортирам лазить, когда за нами через весь город спецназ гонялся, и Тополь увозил в Шереметьево на бэтере. Малинские документы мы с Вербой, помню, успели в сумки упаковать — кто, знает, что ещё в них могло обнаружиться, — а уж мои полудетские литературные опусы, извини, бросил где попало.

— Не где попало, — поправил Женька, — а оставил в специальном тайнике, организованном по высшему разряду.

— И что из этого? — спросил я.

— А то, что когда подобные тайники вскрывают люди, не имеющие ключа, в данном случае нынешний обитатель твоей квартиры, сигнализация пищит очень громко. Так, что слышно становится в весьма солидных кабинетах. На нашей любимой Лубянке этой музыкой насладились по полной программе.

Я прикусил язык. Как же мне не пришла в голову такая элементарная вещь? Полюбопытствовал:

— И когда?

— Ровно две недели назад.

— Это много.

— Еще бы! — Кедр усмехнулся.

— И что же успели сделать наши друзья из ФСБ.?

— Ну, сначала они, конечно, хотели выехать немедленно и разобраться во всем на месте. Выехали. Но, слава Богу, в команде были не лохи какие-нибудь, а настоящие профи, они-то и заметили за твоей квартирой очень серьезную наружку. Наружка оказалась мафиозной, но режиссировали бывшие коллеги из Седьмого главного управления — по почерку ребята узнавались на раз, а справки навести недолго. Ну, фээсбэшники и затаились, конечно, а пока расставляли посты, аккуратненько так расставляли — просто блестящая работа, доложу я тебе, — наткнулись на профессионалов ещё покруче: выяснилось, что эту же квартиру, то есть малинскую бывшую хату в Лушином переулке пасет не кто-нибудь а спецотдел внутренней контрразведки ГРУ. Этих никто бы в жизни не заметил, если б не специальная система отработки точек наблюдения, которую лет пятьдесят назад, так уж вышло, готовили для КГБ и ГРУ одни и те же люди. В общем, комитет там увяз. Доклады пошли на уровне министров, лидеров думских фракций и паханов на зонах.

— Шутишь? — спросил я с ноткой надежды в голосе.

— Нисколько, — обрезал Женька. — Говорю совершенно серьезно. Нет времени шутить, если ты тут в своем Берлине перестал понимать, что в России иной пахан зоны поважнее министра юстиции будет, так я тебя, дармоеда, в Урюпинск переселю.

— Виноват, исправлюсь, гражданин начальник, — рапортовал я и удостоился ещё одного осуждающего взгляда.

— Короче, — сказал Кедр. — Охота за содержимым твоего тайника приобрела характер политической акции всемирного значения. Доблестные наследники генерала Григорьева (а их на Лубянке осталось сильно больше, чем хотелось бы) воспылали желанием доказать, что в Лушином переулке жил с августа по декабрь не Малин, а совсем наоборот — писатель Разгонов. Каким-то образом — вероятнее всего, путем примитивного прослушивания телефонов — им удалось узнать, что в тайнике лежали рукописи именно Разгонова, а не Малина. Понимаешь, друг мой, насколько это важно для ФСБ?

— Даже сегодня? Спустя два года? Да неужели? — искренне удивился я.

— Еще как, — сказал Кедр. — Мы же их кинули два года назад. Грубо так кинули. Они обиделись смертно и теперь закусили удила. Какой-нибудь Шлюхин в Думе или Жабостьянов на Лубянке спят и видят, что вот они, наконец, доказали себе и всем, мол, в августе девяносто пятого убили Малина. А не Разгонова.

— Господи! Да почему это до сих пор так важно? — ещё раз усомнился я.

— Сегодня, — сказал Кедр, — это ещё важнее, чем было тогда. Поверь мне. Объяснения позже. Тем более что и суть не в этом. Ты слушай, слушай. В нашем деле чем дальше, тем веселее. Так вот, в твою квартиру поселился некто Тимофей Редькин. Помнишь такого персонажа?

— Нет, — честно признался я.

— А придется вспомнить. Ведь это именно он спас Вербу от крайне неприятного покушения на её жизнь. Рижская трасса, летающий матрас… Ну, вспоминай!

— Ах, вот это кто! Несчастный алкоголик.

— Алкоголик пока вполне счастлив, гораздо несчастнее ты, Разгонов.

— Почему? — опешил я.

— Потому что тебе придется ехать в Москву, и там, рискуя жизнью, лично разбираться во всей этой трихопупии. Иначе не получается. Если ты помнишь, тестем нашего любезного Редькина оказался не кто-нибудь, а суперагент Грейв, которого мы по наивности считали погибшим. Он же теперь черт знает что творит!.. Об этом тоже после. А ещё сообщу до кучи: скромный московский бизнесмен Редькин по работе был связан с неким господином Меуковым Эдмондом Михайловичем, убитым три месяца назад в Москве. Знаешь, от кого узнали? Мы ведь по серости своей милицейские сводки не отслеживаем. А зря, кстати… Ну, да на все не разорвешься! Так вот, позвонил Анжей Ковальский. Ты ещё не забыл, что Анжей и гуру Шактивенанда — это одно лицо? — подколол меня Кедр. — Так вот, он сообщил буквально следующее: «Смерть Эдмонда Меукова потрясла весь буддийский мир. Внутри нашей конфессии не принято сводить счеты подобным образом». От Анжея, сам знаешь, многого не добьешься, но оказывается, он ещё в августе, не выходя из дома, начал свое собственное расследование, которое теперь благополучно зашло в тупик, в связи с чем он плюнул на все и вылетел в Москву. Почти десять дней наш друг Нанда проторчал в российской столице и ещё намерен вернуться туда. Ты можешь вспомнить, когда такое было в последний раз?

— Нет, — сказал я, — не помню.

— Я тоже, — кивнул Кедр. — Потому что такого просто не было никогда. Во какие, брат, бублики пережаренные!

Женька любил вставлять в свою речь только что придуманные нелепые выражения. Впрочем, не исключено, что так теперь все говорят в России, я ведь там давно не был.

— Ну, гуру ведет расследование, а я-то что должен делать в этой ситуации?

— На месте разберешься. Но вначале встретишься с Шактивенандой в Гамбурге. Он позвонит тебе сегодня вечером и скажет всего два слова, точнее пару цифр — это будет время отправления поезда «ДБ» Берлин-Гамбург. Твоя задача добраться до морского порта, желательно пешком, а там… Ну, там тебя сами найдут. Вот собственно и все, что я хотел сказать по существу.

— Пардон, но я абсолютно ничего не понял. К чему такая жуткая секретность? Против кого мы теперь играем? Ты знаешь, что в меня сегодня русский парень на «БМВ» влепился? И вообще: ты способен разъяснить мне ситуацию в России. Ситуацию в мире в целом. В службе ИКС, наконец…

— Я на все способен, Ясень.

«Ну, вот и приехали, — подумал я. — Снова они делают из меня Ясеня, снова я должен влезать в эту смертельную круговерть и отвечать на все их вопросы, как Лев Толстой. Да, я мечтал вернуться домой, но я хотел приехать в Москву, чтобы там жить и писать, а не бороться с черными тенями неизвестных врагов, рискуя быть убитым каждую секунду…»

— Миха, проснись! — окликнул Кедр. — Я обещаю разъяснить тебе если не все, то многое, и выслушать любые жалобы. Но для этого надо нормально сесть и нормально выпить. Питие «Луи XIII-го» микродозами считать нормальным я отказываюсь. Зато в твоем дурацком Берлине хорошо знаю одно местечко, где наливают настоящий французский коньяк с выдержкой скромной, но честной и не за такие сумасшедшие деньги. А ещё там прекрасно готовят. Вот только в робе мусорщика, боюсь, меня не пустят туда. Так что давай сначала заедем в «Маритим».

И тут как по заказу прямо на мосту появился скромного вида «фольксваген», двигавшийся в сторону центра, — нет, стрелять оттуда не начали, абсолютно случайная была машина. Кедр вскинул руку, нас любезно подсадили, и улица Вернсдорфер плавно перетекла в мою любимую Адлергештель, и на злосчастном углу никто не врезался в нас, а уже через полчаса мы оказались возле станции Фридрихштрассе, это совсем недалеко от Рейхстага (а впрочем, никакого Рейхстага и в помине не было — просто огромная строительная площадка). Так вот, совсем неподалеку от сердца Берлина красуется одна из шикарнейших гостиниц эпохи развитого социализма. Этот дворец, по замыслу выстроенный для богатых иностранцев, а по факту более всего полюбившийся заезжим партийно-комсомольским боссам, я созерцал всякий раз, когда наведывался к моей Белке в соседнее здание университета, она там преподавала на кафедре русского языка. А внутри гранд-отеля «Маритим» бывать как-то ни разу не приходилось, и честно говоря, я был несколько удивлен. Бело-красное убранство лестничных клеток в первый момент вызывало ассоциации с ярусами Миланской Ла Скала, но уже в следующий миг через псевдо-итальянский колорит явственно проступала типично совковая помпезность. Я так и остался в недоумении: а чего бы это Кедру не остановиться в старинном «Бранденбургерхофе» или в более современном «Кемпинском»? Поистине загадочна русская душа!

Жуков переоблачился в цивильный костюм, мы заказали машину и очень скоро были в его любимом районе Западного Берлина, у вокзала «Цоо».

— Знаешь, — сказал Женька, — я впервые попал сюда, лет десять назад, даже больше. Только с поезда сошел и сразу обалдел. Хотя и не из Москвы приехал — из Израиля. Но ведь здесь уже тогда все было в точности так же, как сегодня: и небоскребы со световой рекламой, и потоки машин на широких магистралях, и разноязыкие толпы фантастически разодетых людей, все эти хиппари с цветными патлами, проститутки с длинными голыми ногами, бюргеры в роскошных костюмах; и совершенно невероятная чистота, блеск, глянец повсюду, эта сочность красок, это изобилие живых цветов, вкусных запахов, это сказочное многообразие пирожных в вокзальном буфете и не представимая для советского человека пестрота бутылок в любой забегаловке, и музей эротики, и магазин для геев, и универмаг «КаДеВе» с настоящим половодьем товаров — больше тысячи сортов одного только сыра! Ё-моё, настоящий Запад. Для меня Цоо так и остался символом Свободного мира.

— Ты прав, Женька, — сказал я, — Восточный Берлин в последние годы изо всех сил пыжится выглядеть как Западный, а здесь так было всегда, и это сразу чувствуется.

Я слушал Жукова и просто балдел. Он будто надиктовывал книгу или документальный очерк для журнала, он увлеченно описывал мне в подробностях то, что мы видели вдвоем какую-нибудь минуту назад. Но я-то понимал: он сейчас вспоминает тот, давний Цоо, который так выпукло проступает перед его внутренним взором, стоит лишь на секунду прикрыть глаза.

У каждого из нас есть такие островки в памяти.

— А у Малина то же самое произошло в Риме, — словно читая мои мысли, проговорил Кедр. — Для него Италия была и оставалась символом Запада и Свободы. Как-то он мне сказал: «Умирать полечу в аэропорт Фьюмичино». Обманул, — грустно добавил Кедр.

Мы уже сидели за столиком в тихом и совсем пустом в этот час французском кафе «Point Chaud» на Майнекештрассе. Кафе было маленьким, скромным, и действительно совсем не берлинским, сразу вспоминался Париж, хотелось называть все блюда по-французски и вдохновенно флиртовать с официанткой. Впрочем, я тут же и обнаружил, что порядком подзабыл освоенный два года назад поверхностно и нахрапом язык Стендаля, Вийона и Рембо. Я даже название кафе, не слишком вдумываясь в смысл, автоматически перевел как «Горячая точка», тут же вздрогнул от столь странной ассоциации и спросил у Кедра:

— А как французы называют «горячие точки»?

— У меня французский — пятый язык, — пожаловался Женька, — наверняка не скажу. А к чему это?

Потом он внезапно понял, улыбнулся и пояснил:

— Кафе-то называется, конечно, «Теплое местечко», но ход твоих мыслей мне понятен, Разгонов. Пора за работу. Горячей точкой скоро станет Москва.

— А здесь можно называть меня настоящим именем?

— Здесь — можно, — кивнул Жуков. — Это наше кафе. Заказ был одновременно паролем, и отзыв меня вполне устроил.

Я тяжко вздохнул: признаться, в последнее время шпионская романтика все больше увлекала меня на страницах собственного романа, и все меньше — в жизни. Но выбора, похоже, опять не оставалось.

Принесли коньяк. Это был добрый «Отар» восьмилетней примерно выдержки, он вполне соответствовал нашему неспешному разговору и своей цене — двенадцать марок за пятьдесят граммов. Кедр именно о таком и мечтал — он не был настоящим гурманом, а я испытал легкое разочарование. Волшебный вкус «Луи XIII-го» до сих пор сохранялся на кончике языка, а дивный аромат продолжал нежно щекотать носоглотку — это и есть знаменитое послевкусие настоящих коллекционных коньяков. А довольно обычный «Отар» безжалостно смывал это удивительное ощущение, как иногда простенький приятный мотивчик заглушает звучащую в памяти гениальную музыку. Однако по-настоящему хороши оказались и салаты, и морепродукты, и горячие закуски. И ко всем этим деликатесам Кедр заказал ещё какого-то «Бордо», какого именно, я, конечно, не запомнил, потому что в винах вообще разбираюсь слабо.

— Ну, короче, — начал Жуков, когда пришел в достаточно благостное состояние, — слушай лекцию о международном положении. А положеньице у нас откровенно хреновое. Мы всё надеялись, что на дискетке Базотти (не знаю, почему они стали называть её дискетой Сиропулоса) будут конкретные инструкции для всей службы. Вот и ждали, пока эту дрянь расшифруют. Кто ж знал, что дело затянется на два с лишним года! Или на двадцать два… На Россию, по большому счету, ребята из Майами давно забили болт. Не такое уж и большое значение, как выяснилось, имеет для всего мира наша с тобой великая родина. Это мы с детства привыкли петь: «Я другой такой страны не знаю!..», а они не другой, они вообще такой страны не знают. И привыкли петь: «Америка, Америка, прекрасная страна!»

Жуков исполнил строчку, картавя по-английски на букве «р».

— Остальные тоже уверены, что самые главные они. Особенно французы, например, или саудовские арабы. Но суть не в этом: Россия в ближайшие годы действительно ничего в мировой политике определять не будет. Наш провал в Москве был, в общем-то, относительно случаен, но восстанавливать столь могучую структуру, как раньше, теперь уже никакого смысла нет. Низовая агентура жива — и ладно. А для влияния на верхний эшелон власти решили использовать МВФ.

— Кого? — не поверил я.

— Международный валютный фонд. Мишель Камдессю, Стэнли Фишер… Впрочем, у главных персон там совсем другие фамилии. Да ты русские программы вообще хоть иногда смотришь?

— Иногда смотрю. Но почему мне никто из вас об этом не рассказывал?

— Ну, брат! Я думал у тебя все-таки аналитический ум, а ты, оказывается, только романы лепить умеешь из наших секретных материалов. «Икс файлз», понимаешь… И обижаешься, что мы новостей не докладываем! Может, тебе ещё текущие пароли сообщать, адреса явок, имена ключевых агентов? Сам же мечтал уйти от дел.

Жуков помолчал, а потом серьезно посоветовал:

— Телевизор надо смотреть внимательно. Ты только вслушайся, что они там говорят! Ты обрати внимание, какие щедрые транши отрезаются голодным россиянам, не транши, а просто аристократические траншики, которые забыли маслом помазать, а в тостер их класть нельзя, потому что они там сразу в трубочку свернутся, как бумажный листик.

Хотя французский и был у Кедра пятым языком, но слово tranche, означающее буквально «ломоть», он обыграл очень изящно.

— Представь, — продолжал Женька, — ты покупаешь машину и просишь у друга денег взаймы, а тот — широкой души человек! — субсидирует тебя десятидолларовой бумажкой. Понятно, что после этого машину ты уже не покупаешь, а просто берешь бутылку водки и легкий закусон. Российское правительство поступает примерно также. Экономике от траншей МВФ ни тепло, ни холодно, зато всем, кто оказался около кормушки, есть на что погулять. Полная аналогия с приятелем и машиной, вот только МВФ — это приятель непьющий. От водки они решительно отказываются, вместо этого просят о некоторых небольших услугах. Ну а наши православно-коммунистические братья по разуму и рады стараться, потому что уже веселые все. Вот, примерно так мы и влияем на процесс.

Я хотел ему сказать, что он опять шутит, но передумал, решив обмозговать всю эту странную информацию на досуге. Кедр меж тем рассказывал дальше:

— Жаль, если ты не слышал, когда, выступая в телевизоре, хитрый друг Гайдара и Чубайса великий эконом Джеффри Сакс косил под дурачка. Он убедительно и ядовито критиковал экономическую политику МВФ в России — все каналы это показывали. Ушлый Джеффри не мог не знать, что ничего экономического в этой политике вообще не было. А с другой стороны, трудно с ним не согласиться. Финансисты уже крупно напортачили. Наверно, мы все-таки оставили в этой структуре не лучших своих спецов, вот все и пошло наперекосяк. А теперь, брат, поздно боржоми пить… Впрочем, если всерьез, печень ещё не отвалилась, просто коней на переправе не меняют… Ты хоть слышал, что с января Чубайс устраивает деноминацию рубля, то есть убирает три нуля на деньгах. Это полнейшее безумие. Платан им ещё летом сказал, прикинув на компьютере буквально за полчаса: рубль надо ронять к Новому году. Несильно, но ронять, так чтобы к лету девяносто восьмого доллар дошел до десяти тысяч, пусть даже до пятнадцати, главное, чтобы постепенно. Но они там все уперлись рогом, вообразили, что у них сказочный экономический взлет, как в Южной Корее или Мексике. И вот тебе пожалуйста — уже собираются культурно менять деньги и обратно осчастливить народ копейками. Мы с Платаном хотели заняться московскими делами вплотную, но тут начались обломы в Азии, один за другим, мы почти потеряли контроль над Японией и Китаем. Стало действительно не до России. И я уже боюсь думать, чем это может кончиться.

— Мировой войной? Экологической катастрофой? — в ужасе спросил я.

— Беда с вами, фантастами, — вздохнул Кедр, — одна киношная ахинея в голове. Какая, к черту, война! Это кончится скорее всего внутренней катастрофой самой России, выпадением её из мировой экономики, да и из политики тоже. Рассыплется некогда великая Русь на много маленьких княжеств, а экономически благополучные соседи растащат их на зоны влияния. И все будет тихо, мирно, только грустно…

Я сидел в уютном французском кафе в центре Западного Берлина запивал легким белым вином изысканный салат из мидий с карамболем, арабским сладким луком, авокадо и шпинатом, и перспектива распада российской империи на восемьдесят девять (или сколько их там?) удельных княжеств (они же субъекты федерации) очень мало меня расстраивала. Патриотом-державником я с самого детства себя не ощущал, и единственное, что всегда казалось важным, так это благополучие конкретных людей. Название страны при этом — дело десятое. И ещё беспокоило меня мое собственное благополучие. Вот я и спросил:

— А моя-то какая роль во всем этом?

Кедр замолк и минуты две вдумчиво пережевывал пищу. Потом пробормотал:

— Васисуалий Лоханкин и его роль в Русской революции.

— Сам ты Лоханкин! — обиделся я. — Меньше чем на Бендера принципиально не соглашусь.

— Что ж, тогда какой-нибудь Киса Воробьянинов перережет тебе горло.

— Кису я не боюсь, лучше расскажи, кто у нас Корейко.

— А знаешь, — широко улыбнулся Кедр, — как ни глупо все это звучит, но ты задал очень грамотный вопрос. Действительно, наш вожделенный миллион прячет у себя некий злодей.

— И кто же он?

— Терпение, Разгонов! Я подхожу к самому главному. Не стану нагружать тебя экономикой, глубинными причинами и дальними перспективами азиатского кризиса. Поверь, именно там, в Азии, теряя рычаги управления один за другим, мы поняли, что все происходящее очень мало похоже на стихийное бедствие. Базотти и Сиропулос талантливо создавали иллюзию полного контроля над миром. В качестве единственных наших врагов выступали могучие спецслужбы, но их было много — разных, не способных объединиться, безнадежно разобщенных, раздираемых противоречиями даже изнутри. А тут мы ощутили вдруг очень слаженное, очень четкое и невероятно мощное противодействие, исходящее из единого центра.

— И вы сумели понять, где находится этот центр?

— Да, конечно, только поначалу поверить было трудно.

Кедр задумчиво поскреб щеку с пробивающейся щетиной, видно, последний раз он брился в Москве, и замолчал надолго, словно сомневался, говорить мне про самое главное или не стоит.

— И где же? — не выдержал я, наконец.

— В Москве, Ясень, в самом центре Москвы, только не на Лубянке. Видишь ли, ещё при Горбачеве было создано так называемое Четырнадцатое главное управление КГБ, коротко — ЧГУ. Нелепая структура, объединившая несколько отделов, занимавшихся кто чем: научными разработками, контролем за наукой, проблемами НЛО, экстрасенсами и другими феноменами, религиозными сектами, колдунами, магами, оккультистами, тайными обществами, наконец. Малин, высокомерно наблюдая эту возню из своего сверхсекретного Двадцать первого главка никакого значения подобной чепухе не придал. Да и Тополь относился к ЧГУ брезгливо-пренебрежительно. А в девяносто первом, сразу после развала, ходили слухи о расформировании этого главка, о масштабном уничтожении его архивов и даже о не менее масштабном уничтожении самих сотрудников — физически, целыми отделами. Но тогда много всяких слухов ходило, а нам — понимаешь? — было совсем не до них. Короче, когда уже в девяносто пятом мы обнаружили, что ЧГУ выделилось в совершенно отдельную спецслужбу, набранную преимущественно из бывших офицеров ГРУ, то слегка обалдели, конечно, но было уже опять не до того. Из далекой Флориды и Колорадо враг не выглядел серьезным. Да, мы поняли, что в ЧГУ, под руководством генерала Форманова собрались лучшие из лучших, стойкие ленинцы, верные традициям ЧК-ОГПУ-НКВД, готовые на все во имя сохранения сильной власти и железного порядка. Но это больше напоминало клуб ветеранов, ностальгически мечтающих о реставрации коммунизма, чем серьезную контору, способную контролировать ситуацию. И только теперь мы поняли, как сильно недооценили их.

— Теперь — это когда? — решил уточнить я.

— Да совсем недавно. В этом сентябре Верба собрала совещание в Колорадо, но не прибывший вовремя Чембер внезапно позвонил из Лондона и решительно потребовал вылетать к нему. Это касалось только Причастных высшей категории. Случай был беспрецедентным, обсуждать не стали, отправились ночью спецрейсом и в первый же час совместного сидения в полностью изолированной от мира комнате поняли, что всполошились не зря. Чембер уже полгода занимался только тем, что распутывал схему создания агентурной сети Базотти-Сиропулоса и пришел к печальному выводу: многим весьма высокостоящим и ответственным сотрудникам научного центра Спрингера доверять нельзя. Поэтому и техника, обеспечивающая информационную безопасность в Колорадо, ненадежна. Старина Тим даже не обиделся. Он сам пришел к таким же выводам. Его ближайший соратник и давний друг, Клайв Сандерс, физик-ядерщик по профессии, взялся проанализировать работу электронщиков и обнаружил, что некоторые материалы исследований намеренно скрывались от руководства. Материалы были на вид вполне безобидные, но Клайв сумел сложить два и два. Получилось совсем не четыре. Получилось восемьдесят четыре. Полтора года целая команда самых светлых умов планеты билась над загадкой дискеты Сиропулоса, а ларчик просто открывался. Дискета была всего лишь половинкой ключа к этой тайне. Без второго секретного файла прочесть информацию оказывалось принципиально невозможно. Понимаешь, где-то в мире существует ещё одна такая же дискета, которую Базотти, — разумеется, не случайно — вручил другому человеку, возможно, генералу Форманову, лично, и не менее торжественно назначил его своим преемником, только случилось это раньше. Насколько раньше? Кто бы знал! Сиропулос, конечно, знал, но этот хитрый грек не оставил НИКОМУ НИЧЕГО и помер. Вот тебе и точка сингулярности! Поди туда, не знаю куда…

Следственная группа, возглавляемая Чембером, провела колоссальную работу, ещё не имея конкретной задачи по поискам дискеты. Теперь же, когда усилия всех отделов объединили, довольно быстро сделалось ясным, кто именно может владеть второй половиной информационной бомбы. Тем более, что этот человек должен был рано или поздно выдать себя аналогичным с нами поведением, то есть стремлением к негласным контактам и совершением всяких чудных поступков. Не прошло и трех дней, как нам удалось доказать почти со стопроцентной точностью: этот человек — Грейв. Именно он сегодня главная ударная сила ЧГУ, именно на него работает вся их огромная агентурная сеть, сопоставимая с нашей, если не сказать, пересекающаяся с ней. Ведь теперь уже никто не скажет наверняка, какой процент наших людей оказался перевербован ими. Осталось разобраться, где же искать этого ожившего мертвеца.

— Стоп, — сказал я. — Почему ты называешь его ожившим мертвецом? Я помню только одно: когда мы расстались, уходя с его квартиры в Чертанове, Грейв свернул за угол, и мы ещё не успели отъехать, как раздался выстрел. Верба тогда махнула рукой, мол, нечего отвлекаться, а после с уверенностью сообщила мне, что Игнат Никулин покончил с собой. Я ей не поверил, а вы все почему-то соглашались с Татьяной и не хотели всерьез обсуждать эту тему. Сейчас ты можешь объяснить мне, что там случилось? Кто-нибудь видел труп, подбирал его, устанавливал личность?

— Объясняю очень коротко. Труп видели сотрудники Третьего главного управления, того самого которое традиционно копает под ГРУ, они и подобрали, они и сообщили об этом Шурику, то есть Клену. Но ни Шурик, ни кто другой из Причастных лично мертвого Грейва не видел. Меж тем Верба оставалась в абсолютной уверенности: Никулин стрелял в себя. Аргумент только один: она вынесла ему приговор, и Грейв-Никулин-Чуханов-Джаннини не мог поступить иначе. Я тебя понимаю, звучит как полнейший бред, но Тополь согласился сразу — после истории с Дедушкой, расстрелянным в гробу, он смотрел на Татьяну, почти как на Пресвятую Деву Марию и верил каждому её слову. Вслед за Тополем приняли эту версию и все остальные.

— Хорошо, — продолжил я. — А кто в таком случае видел Грейва живым?

— К сожалению, сомневаться уже не приходится, — вздохнул Кедр, — первый сигнал поступил из Москвы совершенно случайно: бывший сослуживец Никулина, некто Мурашенко встретил своего фронтового друга в трамвае. Грейв сделал морду кирпичом, но Мурашенко, не взирая ни на какие сроки давности, строго по инструкции доложил о встрече начальству. А сводки ГРУ, в отличие от МВД, мы отслеживаем четко. Ну, начали копать, и подтверждение пришло от краснобригадовских друзей Грейва из Италии. Джаннини видели в Милане летом девяносто шестого. Было и ещё несколько свидетельств. Мы старались вести себя предельно осторожно, но Грейв каким-то образом почувствовал, что идет масштабный розыск, и в тех странах, где мы опираемся на всю мощь государственных служб, перестал появляться. Боже, где его только не засекали с тех пор! В Чечне и в Ольстере, в Косово и в Курдистане, в Гонконге, Ираке, Ливии, на Кубе, в Северной Корее…

«Ничего удивительного, — сказал Спрингер. — Он же ищет точку сингулярности». Никто не понял, шутит старик Тимоти или говорит всерьез, но Шактивенанда подтвердил эту мотивацию без тени улыбки. Сейчас зловещий Грейв в России, предположительно, в Москве, но там мы не имеем возможности искать его с помощью милиции и ФСБ. Надеюсь, это ты понимаешь…

— Понимаю, — тихо проговорил я, уже догадываясь, к чему он клонит. — Мы будем ловить хищника Грейва на живца. Старый добрый способ, хорошо известный из голливудских фильмов про маньяков. Красивая и неплохо обученная девушка, этакая Джоди Фостер выходит якобы один на один, но подкрепление задерживается по техническим причинам, случается нормальная киношная накладка, и девушка оказывается один на один без всяких «якобы»… Я правильно понял? Вместе со мной поедет Верба?

— Боже упаси! Ей нельзя появляться рядом с Грейвом ни в коем случае. У нас же триллер не простой, а мистический. Главное — это магнитный диск и точка сингулярности. Так что Верба появится только в заключительном акте, а пока роль Джоди Фостер придется исполнять тебе, Разгонов…

— Я всегда говорил, что служба ИКС — это псих на психе. Сначала меня обозвали Лайзой Остриковой, мною же и придуманной. Теперь произвели в голливудские красавицы. Транссексуальную операцию вы мне не собираетесь делать?

Впрочем, к этому моменту я уже отогрелся душой и словно помолодел, ощутив почти юношескую жажду приключений, даже стремление к подвигу.

— На самом деле я согласен, Женька. Я согласен работать с вами дальше.

— А я тебя об этом спрашивал? — бесцветным голосом поинтересовался Кедр.

У меня даже мурашки по спине пробежали. И Тополь, и Верба говорили мне раньше подобные гадости, но не с такой ледяной интонацией.

— Плохие шутки, Женька.

— А для хороших время неподходящее, — отпарировал он.

— Ну, а все-таки, что бы вы сделали, если б я сейчас отказался?

— У тебя есть сын, Разгонов.

Я поднял на него глаза, пытаясь угадать, о чем сейчас думает этот человек-гора. Неужели о том, как будет отрезать пальцы моему Рюшику?

— У тебя есть сын, — повторил он, — и жена, даже две жены.

Упоминанием про вторую жену он меня добил окончательно. Потому что второй женой была Верба, которая ну никак не могла угрожать самой себе.

— Ты должен понять, наконец: пока Грейв ходит по земле, никто из нас не сможет спать спокойно. А ты один из нас. И сегодня призван. Это решаю не я, не Тополь и даже не Верба. Решает кто-то свыше. Я бы сказал «бог». Если б верил. Но я давно не верю ни в какого бога. Пошли.

Он оставил деньги под пепельницей, и мы вышли. Мне было немного стыдно за свои мысли. Но удивляться-то особо нечему: когда общаешься с ненормальными, медленно, но верно сходишь с ума и сам.

И я вдруг непонятно зачем с фотографической точностью вспомнил первую полосу недавнего номера «Le Monde» и заголовок подвальной статьи «Le point chaud de la planete» — «Горячая точка планеты». Все-таки она по-французски называлась ровно так же, как это кафе.

Мы расстались с Женькой у подножия церкви Кайзера Вильгельма, чей изящно обломанный псевдоготический купол вонзался в густо-синее небо. Надо же как распогодилось к вечеру!

— Удачи! — тихо сказал Женька. — По-моему, нас не вели. Так что, если получится, я тебе ещё сам звякну, а главное — помни про Анжея. Без телефона не ходи никуда, и не отключай его.

— Хорошо, — я кивнул.

— Ну, пока. Поброжу напоследок по «Европа-центру». Страшно люблю все это великолепие. В Москве, между прочим, Лужков похожую штуку под Манежной площадью забацал, приедешь — поглядишь. Но «Европа-центр» все равно лучше — никакого сравнения!

В растрепанных чувствах я двинулся куда глаза глядят и очень скоро обнаружил себя перед входом в спортивный универмаг торговой фирмы «Карштадт». Это была моя болезнь. Оказываясь на углу Ку’дамм и Йоахимсталер, не мог не заглянуть в это царство изобилия. Говорят, те, кому в детстве не давали карманных денег, разбогатев, ходят в пиджаках, набитых наличностью, а недоевшие в нежном возрасте конфет, делаются жуткими сластенами на всю оставшуюся жизнь. У меня в прежние времена никогда не было хороших кроссовок, даже в годы активных занятий самбо. Модные «тапки» считались у нас важным элементом престижа, но я тогда денег жалел, барыгам переплачивать жаба душила. А в новые рыночные времена, как это ни странно, проблема качественной спортивной обуви осталась достаточно острой. Я, например, очень привередлив по этой части и, заходя в Москве в фирменный магазин «Пума» или «Адидас», всякий раз понимал, что рискую купить эффектную, но совершенно некудышную китайскую или турецкую подделку. В «Карштадте» подделок не продавали. Передо мною раскидывалось целое море кроссовок всех мыслимых моделей с большим разбегом по ценам, но с неизменной гарантией качества. Я дурел от этого многообразия и мог часами изучать выставочные стенды. Потом ещё час другой примерять, и почти каждый раз покупал новую пару. Белка уже смеялась — у меня стояло дома пар двадцать. Причем я их все использовал — бегал по утрам, меняя обувку в среднем раз в неделю. Был у меня и любимый продавец в универмаге — симпатичный молодой турок, который проявлял в пять раз большую предупредительность, чем любой немец, ну а когда я специально для него разучил несколько фраз по-турецки, он меня просто начал встречать, как родного.

На этот раз я мерил роскошные цельнокожаные спортивные туфли английской фирмы «Нью бэланс» классического покроя и с трехслойной ортопедической подошвой. Мой турок объяснил, что ничего более замечательного на сегодня в магазине нет. Можно было поверить ему: цена зашкаливала за триста марок. И я уже согласился оставить кроссовки на ногах, а ботинки сложить в коробку, когда в кармане запел телефон.

— Да, — ответил я, после чего секунд десять звучала странная восточная мелодия, больше понравившаяся продавцу, нежели мне.

— Странный у вас телефон, — сказал он, — музыку играет.

И тут сквозь эту музыку голос Нанды четко произнес по-русски:

— Восемь двадцать семь.

Ну, вот и определились мои планы. Теперь можно было ехать домой, ждать Белку с Рюшиком, готовить им ужин и спокойно спать до утра.

Настроение у меня сделалось отличным, сам не смог бы объяснить, от чего: от коньяка, от разговора с Кедром, от предвкушения встречи с Москвой или от шикарных вновь приобретенных тапок для моей коллекции?

А на платформе ко мне подошел очень опрятный старичок, пахнущий едва ли не одеколоном, и вежливо попросил пятьдесят или хотя бы двадцать пфеннигов — на хлеб.

«Вот черт! — подумал я со смешанным чувством, — у этих немцев даже нищие сохраняют достоинство. Все у них не по-нашему!»

Иногда меня это злило, как Белку, но сейчас почему-то порадовало.

И я дал старику десять марок. Ну, не было у меня мелочи.

Глава третья. Встреча на Эльбе

Я решил, что посплю в поезде. Это было вполне реально теоретически. Западноевропейские железные дороги — это вам не электричка Москва — Петушки — спится там вполне нормально. Однако, уже садясь в полупустой вагон, я ощутил гадостное предчувствие: меня сопровождают. Кедр накануне ничего не сказал по поводу вещей, которые необходимо иметь при себе во время поездки в Гамбург. То ли ничего не надо, то ли сам должен соображать. И я ещё ночью решил, что береженого Бог бережет, а значит, полный шпионский комплект будет не лишним: пистолет, нож, передатчик, по две маленьких гранаты четырех типов — ослепляющих, усыпляющих, дымовых и боевых, очки ночного видения, джентльменский набор пилюль, металлоискатель. Еще какая-то чертовщина — уж и не припомню. Отвык за два года от всего, чему обучали. А в тихом спокойном Айхвальде, из которого я, работая над романом, случалось, не вылезал по неделям, отношение к вопросам личной безопасности стало окончательно ироничным. И вот все переменилось.

На вокзале Цоологишер Гартен моя экипировка враз перестала мне казаться дурным маскарадным костюмом, а уж по ходу движения я просто то и дело проверял содержимое карманов и карманчиков, чтобы не дай Бог не перепутать, когда припрет и надо будет действовать. И сделалось мне очень кисло. Я занял, разумеется, пустое купе, но за два часа и двадцать минут мою дверь открывали как бы невзначай пять раз. И хуже всего было то, что дважды её открывал один и тот же человек — высоченный парень туповатого вида, не считавший своим долгом даже извиняться.

А спать хотелось. Мерное, еле заметное покачивание убаюкивало, однообразные пейзажи за окном навевали тоску. Мелкий серенький дождик, зарядивший едва ли не с ночи, усугублял скучный вид расчерченных на аккуратные квадратики сельхозугодий и тошнотворно чистеньких, как две капли воды похожих друг на друга домиков вдоль железнодорожного полотна. В какой-то момент я надумал было сходить в ресторан, но обнаружил внутри себя лишь всепоглощающую лень при полном отсутствии аппетита в столь ранний час и решил не осложнять жизнь загадочным следакам — не хватало еще, чтобы они тут устроили беготню по вагонам со стрельбой и криками.

Накануне Белка приехала поздно, но в отличнейшем расположении духа. И Рюшик был в восторге, хоть и валился с ног. Выпив залпом стакан любимого персикового сока, он отказался от ужина (ну, ещё бы — в половине 12-го!), однако попытался тайком включить компьютер и пройти пару уровней в любимой стрелялке. Мы даже не успели сделать ему замечания, когда он сам начал падать носом в клавиатуру, одумался, быстро умыл лицо и, не до конца раздевшись, уснул в полуразобранной постели.

По всей Саксонии, в отличие от Берлина, погода стояла прекрасная в течение дня, и мои гулёны получили максимум удовольствия. Белка даже историю с разбитой машиной восприняла почти с юмором, а когда узнала, что мне завтра ехать по делам, сразу сообщила, что «Субару» в полном порядке, сама же она запросто воспользуется эс-баном. Тогда я объяснил, что обойдусь вовсе без машины, и вот тут Белка сразу задумалась, почуяв неладное:

— В Гамбург без машины?

— А кто сказал, что на поезде медленнее?

— Я сказала. Да ты когда последний раз на поезде ездил?

— Мы с тобой в прошлом году в Братиславу ездили.

Мне хотелось отвлечь её от скользкой темы, я совершенно не собирался посвящать жену в подробности завтрашних приключений, тем более, что и сам ещё никаких подробностей не знал. И тут же, без перехода я принялся рассказывать ей в деталях о столкновении с «байером», тем более, что даже Кедр не усмотрел в нем никакой связи с авантюрами Грейва и приездом Шактивенанды.

Разговор со всей неизбежностью докатился до бутылки «Луи XIII-го», которая и была предъявлена в качестве вещественного доказательства. Белка никогда не считала себя знатоком и любителем коньяков, но хороший от плохого отличала легко, причем главным критерием для неё служила мягкость напитка. Роскошный хрустальный сосуд явно пленил мою женушку, в глазах её появился хитрый блеск, и Белка решила уточнить:

— Если я правильно помню, коньяк не закусывают? Особенно такой. Значит, давай за ужином выпьем чего-нибудь еще, а это произведение искусства попробуем уже в постели.

Намек был предельно прозрачный, в общем, я сразу согласился. И на выпить за ужином, и на все последующее. Так уж у нас повелось в последние два года: предложение исходит только от нее, а я по определению всегда готов, как пионер. Вообще Белка и раньше была жуткой эгоисткой в сексе. Наши постельные отношения никак не зависели от моих успехов или неудач, от количества денег, приносимых в семью, от положения, занимаемого в обществе, — они зависели только от её, Белкиного, настроения. Без настроения ни о каких интимных радостях и речи не могло быть. Признаться, в прежней жизни накатывало на неё не часто. Я не говорю о медовых месяцах (а их действительно было несколько), я говорю о долгом периоде, предшествовавшем моему торжественному «исходу» в деревню Заячьи Уши.

В то страшное, веселое, трагическое и счастливое лето наша общая усталость, злость, раздражение, наши взаимные обиды и смертная тоска по навсегда ушедшему теплу и покою — все сконцентрировалось, спрессовалось, навалилось безумной тяжестью, превышающей критическую массу, и случился взрыв. Мы просто не могли не расстаться. Но кто же знал, что это произойдет именно так? Чехарда стран, персонажей, языков, событий, сюжетных поворотов, немыслимый взлет в заоблачную политическую высь, игра со смертью и, наконец, яркая, пряная, незабываемая, сводящая с ума страсть к самой фантастической женщине в мире…

А после нашего невероятного воссоединения с Белкой поменялось все. И теперь настроение её бывало либо хорошим, либо очень хорошим, либо никаким. Расстраиваться всерьез стало не из-за чего: бытовые и финансовые проблемы исчезли навсегда, на здоровье, тьфу-тьфу, мы оба не жаловались, примитивной ревностью давно переболели. Из отрицательных эмоций сохранились только легкие недомогания, скука, ностальгия да беспричинная грусть. Секс от всего этого не лечил, во всяком случае, Белку. Альковные наслаждения и прежде не утешали её, им должна была изначально сопутствовать радость. А радость и теперь, несмотря на благополучие, оказывалась не частым гостем в нашем доме. Удивительно: в жизни действительно переменилось все. Кроме этого. Это лишь усугубилось.

Белка моя не отказывалась в принципе от разнообразных новшеств в интимной жизни (вплоть до острого перчика легкомысленных измен, а где-то впереди маячил даже дразнящий призрак групповых экспериментов), но в главном она оставалась верна своим принципам: мне позволяла делать с собою все, сама же не делала ровным счетом ничего. Просто отдавалась. Самозабвенно, с восторгом, но без фантазии. Может быть, это и стало одной из причин, почему я бросил её два с половиной года назад? Однако сегодня, в сравнении с Вербой, в дополнение к ней, запредельно активной, непредсказуемой, изобретательной — пикантно эгоистичная Белка доставляла мне массу удовольствия. Ее ленивая расслабленность, переходящая вдруг в неистовую истерику многократных оргазмов, существующих только для нее, заводила меня необычайно. Я всякий раз словно пытался покорить недоступную вершину, взбираясь по отвесной ледяной стене, вновь и вновь забывая о принципиальной недостижимости её ласк, и в порыве страсти воображал, придумывал, рисовал себе, как под моими пальцами, губами и языком эта царственная особа, великодушно позволяющая владеть ею, наконец превращается в бесстыдную, дикую, ненасытную нимфоманку.

В ночь перед Гамбургом чуда опять не произошло. Наш секс был традиционен. Быстро приготовленный, но вкусный и обильный ужин с джином вначале и итальянской темной марсалой в конце придал ощущениям изысканный вкус, а достойнейший коньяк на десерт пропитал их сказочным ароматом. Однако последний долгий поцелуй уже в предутренний час отдавал горчинкой разлуки.

— Слушай, а это не опасно? — зашептала она с тревогой в голосе. — То, что ты едешь в Гамбург?

— Нет, — соврал я, — спи, мой пушистый Бельчонок!

А теперь было утро, и жутко хотелось спать, и совсем не было аппетита, и голова трещала от сложного коктейля вчерашних напитков, и я ещё забыл специальные болеутоляющие таблетки, единственные, которые на меня реально действовали — подарок наших аргентинских друзей. А без таблеток… Ну, это только Шактивенанда считает, будто в каждом человеке заложены возможности полного контроля над организмом. Сам-то он мало годится как пример для подражания. Ведь не выпил за жизнь и сотой доли уничтоженного, например, мною коньяка, не говоря уже о водке, а также Нанда совсем не пьет кофе, никогда в жизни не курил табака, и вообще, он языки выучивает за месяц, а то и за неделю, он их глотает файлами, как могучий пентиум, и рассовывает по директориям памяти аккуратными столбиками строчек. Этот чудак по молодости лет думал, что и такое доступно каждому, а потом выяснилось — только ему, Анжею Ковальскому.

Вот и его пресловутая система контроля над организмом подходит отнюдь не для всех. Верба, прошедшая через хитрую медитацию по методу Шактивенанды, творит чудеса, Ясень тоже способен был на разные фокусы, да и Тополь не сильно отстает, разве что с поправкой на возраст. И все это, надо думать, потому, что вместе с карате, они вобрали в себя принципы восточных духовных практик. То же можно сказать и про Кедра, ведь он не только боксер, но и психолог, а психологи все немножко буддисты, немножко йоги, немножко маги — чокнутые, одним словом. Скромный же писатель Миша Разгонов — прост, как утюг, эзотерических академиев не кончал. Да и борьбу-то осваивал нашенскую, кондовую, с псевдоиностранным названием «самбо» и без всяких медитативных прибамбасов. В общем, пройдя курс лечения-обучения у Нанды, я приобрел не слишком много нового. Да, болевой порог научился регулировать, да, спиртного в меня влезало теперь ещё больше, чем прежде, да, сексуальная энергия в мои почти сорок стала, как у двадцатилетнего, общая выносливость-живучесть заметно повысилась, но йогом, который «гвозди жрет, как колбасу», я так и не стал. Даже до двойника моего Малина было ох как далеко! Хотя все древовидные личности и продолжали упорно звать меня Ясенем.

«Причастный высшей категории, — объясняли они, — это не звание и не должность, его вместе с погонами с плеч не сорвешь. Причастный — это судьба». «Судьба, которую я не выбирал», — хотелось им ответить. Но я так не отвечал, потому что спустя два года, честно говоря, перестал понимать, кто из нас кого выбрал. Держать в руках весь земной шарик, непосредственно ощущая под пальцами рычаги и кнопки, я никогда не мечтал, а вот наблюдать за процессом управления и контроля, находясь в одном помещении с главным пультом — было как раз мое. Вот почему я согласился стать Причастным, сколь бы дорого ни пришлось платить за это. Меж тем физически я оставался почти обыкновенным человеком, и сегодня муки давешнего обжорства, недосыпа и тривиальное похмелье ощущал в достаточной мере. А тут ещё эти паскуды по вагонам шастают!

В последующие полчаса я внимательно изучил карту Гамбурга и пришел к выводу, что выходить стоит не на центральном вокзале, а на юго-западном, в районе Альтона. Там и улочки поглуше, и к порту ближе. Только чайники полагают, что от хвоста удобно отрываться, затерявшись в толпе. На самом деле этот трюк гораздо проще исполнять в пустынных проездах какой-нибудь промзоны. Особенно если представления не имеешь, сколько человек за тобой следит. А я уже понял — одним туповатым жлобом дело не кончится.

И действительно. Побродив меж полок привокзального торгового центра, я насчитал троих топтунов, выйдя на улицу, отметил пятерых, а когда свернул на пустынную Эренбергштрассе, начал сбиваться со счета. Плотное ощущение, будто практически все люди идут вместе со мной, не покидало ни на минуту. Однако загадочные преследователи вели себя не совсем обычно: большинство из них интересовались не столько мною, сколько друг другом. Я не успел прийти к четкому выводу, что бы это значило, но бросать в несуразную толпу филеров маленькую дымовую шашку до поры передумал. Когда же у развилки, взяв южнее, к Эльбе, выскочил на довольно людную и широкую Кёнигштрассе, понял, что отрываться буду без применения технических средств. Любая стрельба в центре большого города представлялась мне крайне несимпатичной.

По левую руку замелькал унылый забор, я вгляделся: это было заброшенное еврейское кладбище, все мраморные плиты на нем, земля вокруг, и даже стволы деревьев покрывал ровный слой грязно-зеленого мха (или как это правильно называется?). Гамбург — город очень сырой, в нем если не чистить поверхности, абсолютно все они обрастают вот такой жуткой зеленью, словно древний бронзовый памятник — патиной. Кладбище повергло меня в состояние вселенской тоски, а моих незваных спутников — в полнейшую растерянность. Я воспользовался этим и внезапно ускорил шаг, а завидев вдалеке белую «S» на синем фоне, просто кинулся бежать. Чудаки мои тоже ломанули следом, но не все — видать, разделили обязанности, или уже передавали информацию по телефону на следующий пост.

Влетев на станцию эс-бана, я ещё ни в чем не был уверен, но сделав четыре пересадки и наконец нырнув в метро сначала на красной линии, потом познакомившись с синей, а в итоге вернувшись назад по желтой, я отсек навязчивых обормотов по всем правилам шпионской науки. Теперь за мной не наблюдал никто, если конечно, не предположить, что лимит на обормотов у них кончился и теперь за мной следят настоящие профи, которых я по определению увидеть не смогу.

В общем, я вышел в город ровно на той же станции, где и вошел, — в самом начале знаменитой улицы Рипербан. Станция называлась так же.

До этого я был в Гамбурге всего один раз, мы приезжали с Белкой на машине, полдня помотались по старинным улочкам, полюбовались восхитительной ратушей в стиле настоящего ренессанса, покатались на прогулочном катерке по совершенно потрясающим средневековым каналам, омывающим зазелененные стены высоких кирпичных домов с отметинами уровня воды в период наводнений, зашли в пару-другую старинных храмов, ну и конечно, заглянули в знаменитый музей эротического искусства. А это уже в двух шагах от Рипербана со всеми его борделями и легендарной Хербертштрассе, отгороженной с двух сторон глухими красными воротами от женщин и детей. Музей работает до полуночи, а на закрытой улице в это время только самая жизнь начинается. Я изъявил робкое желание заглянуть туда, пока Белка посидит в каком-нибудь кафе, ну, буквально на полчасика, однако жена справедливо обиделась. Во-первых, бросить женщину одну посреди ночного Гамбурга — это, мягко говоря, странно. А во-вторых… Белка сказала прямо:

— Чего ты там не видел? Что там может быть нового? Я тебя уверяю: у них у всех вдоль. Ни у кого поперек нету!

Она была права на все сто процентов, и настроение у меня вмиг испортилось. Прежде чем поехать в отель, мы ещё посидели в каком-то ночном заведении, убей бог, не помню, как оно называлось — «Голубая ночь», что ли? Голубых там не было, плясали обычные девки с длинными ногами и вертлявыми задницами, трясли грудями у меня перед самым носом, мы выпили по стаканчику виски и по бокалу пива. Но от всего этого у Белки лишь разболелась голова, и ничего у нас с ней в отеле не вышло. Вот и отдохнули!

Неласков был ко мне Гамбург в тот, первый визит. Да и сейчас не радовал.

Однако я все-таки позволил себе расслабиться. Мокрый от беготни из вагона в вагон, от перепрыгивания через три ступеньки на лестницах, от проскакивания сквозь уже почти схлопнувшиеся двери, я шел теперь медленно, дышал запахом близкого моря, осенней свежести, вековых отсыревших камней и любовался сонно притихшим Рипербаном без иллюминации и разгоряченных толп. Это было очень милое, я бы сказал трогательное зрелище — улица красных фонарей днем. Растрепанная, усталая, ещё толком не проснувшаяся, но по-своему очень красивая женщина средних лет на утро после ночи любви — вот что такое Рипербан в половине первого. Пополудни. Я посмотрел на часы и сразу с улыбкой вспомнил песенку, которую нам немедленно начала исполнять Бригитта, стоило ей только узнать, куда мы едем:

Рипербан, Рипербан, половина первого Каждый делает, что он хочет…

В половине первого ночи здесь шла отчаянная гульба — никто ничего не стеснялся, не только под крышами кабаков, бардаков и притонов, но даже и на улице. Сейчас тоже каждый делал все, что хотел, да вот только желание было у всех одно — спать, спать, спать!

А я-то как раз уже проснулся и бодро свернул по Давидштрассе мимо всех бесстыжих реклам, мимо буднично пристегнутых к специальным столбикам велосипедов, мимо деловитых клерков, спешащих на обед в ближайшее кафе, мимо сонных вышибал, скучающих у дверей клубов так, для порядка, мимо уныло задраенных ворот развратной Хербертштрассе — вниз, к пассажирским причалам, откуда уже доносились гудки теплоходов, мерный шум дизелей, резкие, лающие объявления из громкоговорителей и разноязыкий гул портовой публики.

Последнюю попытку, выявить хвост я предпринял, проторчав несуразно долго перед витриной с очень странной выставкой. В центре композиции располагался женский манекен в дырявых колготках и грязноватом белье под изодранным в клочья платьем, а вокруг были набросаны и расставлены по полочкам предметы, которые мог собрать в одном месте разве только шизофреник: ювелирные украшения, детские игрушки, запечатанные презервативы, стреляные гильзы, зажигалки, авторучки, конфеты, шарики для пинг-понга, банка консервов без этикетки, щетка для мытья унитазов и две палки сухой колбасы. Надпись на стекле гласила: «Все эти вещи найдены в городской канализации». Другие комментарии отсутствовали, и я так и не понял, что это: стол находок, произведение сюрреалистического искусства в духе Сальвадора Дали или своеобразное напоминание: «Граждане! Не бросайте в канализацию что попало! Там и без вас дерьма хватает».

Однако за решением этой животрепещущей проблемы я не забывал и о главной цели своей остановки. Потому не все время пялился в витрину — а, делая вид, что назначил в этом месте встречу, периодически нетерпеливо озирался и даже шею вытягивал от усердия. За десять минут таких упражнений я сумел убедиться: ни один человек не скучает здесь со мной за компанию. Оставалось предположить, что слежки больше нет или же что за мной теперь наблюдают иначе: из автобуса, стоящего метрах в ста отсюда, с маяка в километре от берега, со шпиля собора Святого Михеля, со спутника на орбите, ну и так далее.

А ещё не покидало ощущение, что даже выставку этой ахинеи устроили здесь специально для меня. Абсурдная, конечно, догадка, но если вспомнить, как они вербовали меня летом девяносто пятого, поставив на дороге в десяти верстах от моей глухой деревни шикарный джип со жратвой, рацией, оружием и девицей-красавицей в придачу — если вспомнить весь тогдашний сюр, можно очень легко поверить во что угодно. Служба ИКС никогда не скупилась на оригинальную выдумку. Неслабая хохма получилась у них и теперь.

«В порту тебя сами найдут», — поведал мне Кедр. Нашли меня, однако, на железнодорожном вокзале и, похоже, совсем не те, кого я ждал, а в порту…

Морской порт Гамбурга, расположенный, собственно, не на море, а в эстуарии Эльбы, это, доложу я вам, целый город с многочисленными островами, проливами, доками, складами, электростанциями, домами, мостами, проездами, причалами, магазинами, ресторанами, офисами…

Однажды ко мне в Москву из Томска приехал друг-фантаст Юрик Булкин. Чуть позже прилетела оттуда же его девушка. Так мой сибиряк не придумал ничего лучше, как назначить ей встречу «в метро на Пушкинской». «Где именно?» — спросил я. «Ну, ты же возле Пушкинской живешь, правильно? Вот я и договорился встретиться там в метро». Объяснять ему что-то было бесполезно, пришлось пойти вместе, и, поставив бедолагу непосредственно на станции Пушкинской в центре зала, бегать самому с Горьковской на Чеховскую, пытаясь опознать подругу незадачливого томича по фотографии. Мысль о том, что она ждет своего любимого в одном из верхних вестибюлей, я просто гнал от себя, как кошмарный сон. Часа через полтора мы, наконец, встретились, причем именно на Пушкинской и ровно в том самом месте, где стоял Юрик. Любовь оказалась сильнее жестокой суеты московского метро и топографического кретинизма писателя Булкина.

Однако гамбургский порт будет все-таки помасштабнее, чем все три станции метро на Пушкинской вместе взятые. Очевидно, и любовь наша со службой ИКС оказалась масштабнее. И оно свершилось.

Двигаясь куда глаза глядят, получая странное удовольствие от толкотни и шума, я выбрел, наконец, к пристани, откуда стартовали экскурсионные и прогулочные катера от легких застекленных баркасиков до роскошных плавучих ресторанов. Зашел в кафешку, ощутив некое подобие аппетита, взял пару бутербродов с красной рыбой и большой бокал «Хольстена» (вообще-то предпочитаю «Берлинер Киндл», но берлинское пиво надо пить в Берлине, а в Гамбурге — гамбургское) и сел под навесом на улице. Было уже прохладно, и открытые места пустовали. Меня полностью устраивала такая ситуация. И вот, не выпил я ещё и половины от своих четырехсот граммов, как к столику подсел худощавый, высокий, смуглый и очень чернявый гражданин лет пятидесяти. В Москве сказали бы про такого: «лицо кавказской национальности», в Германии в первую очередь предполагают: турок, наверное. Но для немецкого турка он был слишком хорошо одет: белый плащик от «Галери Лафайет», галстучная заколка с большим сапфиром, английские модельные башмаки ценою никак не меньше двух тысяч фунтов. И, наконец, когда он небрежно сдвинул рукав, уточняя время, из-под обшлага сверкнула увесистая «Омега» с россыпью немелких бриллиантов и на мощном золотом браслете.

— Здравствуйте, Малин, — проговорил незнакомец тихо и по-немецки. — Меня зовут Стив Чиньо. Я от гуру Шактивенанды. Есть разговор.

Я ещё раз внимательно оглядел этого пижона, без видимой охраны таскающего на себе тысячи баксов, и вкрадчиво поинтересовался:

— А почему я должен вам верить?

— Вы мне пока ничего не должны, — ответил Стив, — а к тому же верить вообще никому не стоит. Это ещё Будда говорил: «Мое учение основано не на вере. Оно означает: приходи и посмотри». То есть Будда призывает нас самих делать выводы и становиться свободными самостоятельно, а вера — она не конструктивна по определению. Вот в чем и заключается, по-моему, самая суть великого учения Гаутамы.

Выслушав эту внезапную коротенькую лекцию по истории религии, я поверил: новоявленный дядя Степа с английским именем и итальянской фамилией не врет, его действительно зовут Стив Чиньо, и он действительно послан ко мне Шактивенандой. Во всяком случае, по степени шизоидности в сочетании с высоким материальным уровнем он вполне достоин звания Причастного самой высшей категории.

Продолжая говорить по-немецки, мой собеседник поинтересовался:

— Какой язык вы предпочтете для общения: английский или итальянский?

— Русский, — ответил я с истинно русским хамством.

— Сожалею, но я очень плохо говорю по-вашему, — виновато признался Стив.

— Тогда валяйте по-английски, — снизошел я.

— Начну с главного, — торжественно и неоригинально начал он с главного. — Летом в Москве убили моего друга и литературного агента Эдмонда Меукова. Эдмонд был очень сложным человеком, обладавшим уникальной способностью впутываться в самые невероятные истории. Так что его могли убрать с дороги десятки разных людей и организаций по сотням немыслимых причин. Могла эта гибель быть и случайной. Но, к сожалению, Меуков оказался слишком тесно связан со многими нашими проблемами. Это подтвердилось вскоре со всей очевидностью. Мало того, что за смертью Эдмонда последовали другие загадочные убийства, так выяснилось еще, что за два дня до этого произошел крайне непонятный наезд на машину некоего Редькина, который — загибайте пальцы, Сергей! — издал пиратским образом две моих книжки концептуального значения; был лично знаком с Меуковым и его прежней женою Серафимой Кругловой; проживает в вашей, господин Малин, квартире; в девяносто пятом чисто случайно спас жизнь Татьяне Лозовой, убив при этом двух человек; и, наконец, приходится зятем самому Игнату Никулину, то есть суперагенту Грейву. Неплохой коктейль, согласитесь. А теперь ещё добавьте к нему едва не пострадавшего во время аварии гражданина Германии Ханса Йоргена Шульце, расписавшегося тогда в милицейском протоколе, а после исчезнувшего непонятно куда. Во всяком случае, ни российские спецслужбы, ни ваши коллеги пока не сумели его найти. И нам до сих пор не удалось узнать о нем ни-че-го.

Все это наводит на совершенно определенные мысли. Я, видите ли, познакомился с гуру Шактивенандой на знаменитой Бомбейской конференции 1982 года, тема которой формулировалась так: «Древнее знание и современная наука». Не стану мучить долгими объяснениями, что такое трансперсональная психология, которой я, с вашего позволения, посвятил всю сознательную жизнь, скажу лишь, что господствовавшая в науке более трехсот лет ньютоновско-картезианская парадигма сегодня уже не оправдывает себя и ей на смену идет принципиально новое концептуальное решение, связанное с восточным мистицизмом и эзотерикой…

Он так незаметно перешел от детектива к скучнейшей философии, что я какое-то время увлеченно слушал и это, но слово «парадигма» всегда оказывает на меня магическое действие. Вот и теперь я враз ощутил, что отключаюсь, теряю нить, перестаю понимать вообще что-либо и начинаю отчаянно бороться с зевотой.

— Извините, Стив, я предпочел бы о концепциях и парадигмах послушать как-нибудь в другой раз.

Я перебил его в общем-то совсем невежливо, но заранее знал: такие люди не обидчивы. И не ошибся.

— А зря, мой друг, зря, — улыбнулся Чиньо. — Вам все равно придется освоить теорию хотя бы в элементарных пределах. Ну а сейчас… как скажете! — я вполне готов ответить на уже созревшие у вас вопросы.

— Да, — согласился я, — именно вопросы. Когда вы говорите «мы», кто имеется ввиду? Вы и Анжей Ковальский? Но, по-моему, гуру никогда не занимался расследованием убийств. Так что же случилось?

— Вы совершенно правы, он и сейчас не занимается этим. В политике любого уровня Нанда остается исключительно консультантом. Но кое-что все-таки случилось. Ваше многовековое сражение за контроль над миром внезапно сконцентрировалось в одной навязчивой идее — в странной погоне за крошечным, дешевым, пустячным предметом. Обе стороны вдруг решили, что в простенькой магнитной записи может быть заключена чудовищная сила. Кто первым найдет, тот и победил. Как в детской игре. Согласитесь, ситуация абсолютно немыслимая для нормальных политиков, даже для нормальных ученых, сказка какая-то про Кащея Бессмертного, жизнь которого спрятана на самом конце иглы. Хранится там жизнь Кащеева или нет, вопрос пока открытый, но решать его в любом случае придется нетрадиционными способами. Вот Ковальский и вынужден был подключиться примерно два года назад.

Я смолил уже третью сигарету и заказал ещё пива. Стив, как истинный йог, тантрист, буддист и все такое прочее, оказался, разумеется, некурящим, но пивом не побрезговал и даже похвалил вкусовые достоинства легкого и горьковатого гамбургского сорта.

— Ну вот, — вздохнул Чиньо, аккуратно опуская на стол пузатый бокал с фирменной надписью «Ганзаштадт», — а теперь все окончательно запуталось. Для любой спецслужбы с обычными трезвыми мозгами ситуация выглядит неразрешимой. Вы, Сергей, не захотели слушать о концепциях, так послушайте хотя бы о Меукове. Он-то как раз и подобрался ближе всех к решению нашей задачи. Сам того не желая. О дискете Сиропулоса, уверяю вас, он не слышал и слышать не мог, но к понятию точек сингулярности пришел без посторонней помощи. И через эти самые точки планировал воздействовать на весь мир чисто психологическими методами. Я сам долго бился над проблемой концентрации ментальной энергии, писал об этом в своих книжках, а Эдмонд сумел прочесть у меня между строк самую суть и на своих семинарах, аккумулируя сексуальную энергию очень разных, но всегда многосторонне одаренных людей, склонных к мистицизму, он добивался потрясающих результатов. Конечно, он не мог знать, что все это фиксируется соответствующими органами, что подобной тематикой уже давно занимаются и в КГБ, и в ГРУ, и в целом ряде спецслужб других стран. Ну и, конечно, ваши друзья в Спрингеровском Центре исследовали аналогичные методы.

Он сказал «ваши», и я отметил про себя, что Стив так и не ответил на мой первый вопрос по существу: кого он, собственно, представляет.

Меж тем господин Чиньо продолжал:

— Меуков стал жертвой собственного таланта в сочетании с неосведомленностью. Возможно, если б я забрал его к себе в Америку, Эдмонд остался бы жив, но это все голая теория. Во-первых, он в Америку не хотел, а во-вторых, как говорится, кому написано на роду сгореть, тот не утонет. Судьба, карма, точка сингулярности — как не назови, суть одна. Правильно?

— Правильно, — согласился я. — Но я-то тут при чем? Ваш несчастный Меуков, вы, Шактивенанда, гуру Раджниш, учитель Асахара, великий психиатр Станислав Гроф, Карл Густав Юнг, Зигмунд Фрейд, граф Калиостро, Магомет, Христос, Кришна, Будда — по мне все едино. Я очень уважаю все их нетрадиционные методы лечения человечества, но сам-то я прагматик и циник с советским высшим образованием и предельно западным взглядом на мир. У меня не получится искать точку сингулярности даже в родной Москве среди старых друзей.

— Вы ничего не поняли, Малин. Или пора называть вас Разгоновым, чтобы вы, наконец, встряхнулись. Если я правильно информирован, господин Жуков уже объяснил вам, что выбора нет, заниматься этим делом придется именно вам. Почему? Я готов объяснить своими словами. Лично вы, Разгонов — как Разгонов, даже больше, нежели как Малин, — завязли в этой истории. Перечислять по пунктам не стану, сообразите сами, что и каким образом роднит вас с мелким коммерсантом Тимофеем Редькиным и прочими участниками мероприятия. Но поймите, если судьба собирается нанести удар, лучший способ — активное противодействие. Что мы вам и предлагаем. Сценарий, кстати, разрабатывал лично Шактивенанда. А убегать от судьбы — это все равно, что пытаться в чистом поле спрятаться от преследующего вас вертолета. Нанда ещё выдаст вам некоторые более конкретные инструкции, а я, уж простите за занудство, все-таки расскажу о генеральной концепции поиска. Поверьте, вы должны это знать.

Я заказал себе ещё пива и в несчетный раз закурил. От берега, коротко гуднув, отчаливал востроносый, стремительный, легкий и какой-то ненормально чистый, словно пластмассовая игрушка в магазине, большой катер-ресторан с синей надписью по борту, сделанной отчего-то по-английски: «Hanseatic». В Гамбурге очень любят вспоминать, что это был когда-то ганзаштадт, то есть вольный ганзейский город. Собственно, он и сегодня имеет определенную юридическую самостоятельность, но это не так интересно, как романтические воспоминания о средних веках. И я думал именно о далеком прошлом, когда созерцал дефилирующих вдоль причала шикарно одетых ганзейцев. Стив не слишком-то и выделялся на их фоне, все-таки один из крупнейших в Европе портов — это не самое бедное место на Земле.

Я перебил собеседника, не давая ему в очередной раз начать лекцию о парадигмах:

— А вам не кажется, что географически неверно выбран центр для наших дел?

— В каком, простите, смысле? — не понял Стив. — Мы свой центр не выбирали, он просто существует — и всё. Там, на Тибете.

Чиньо и не должен был понять, ведь я пока разговаривал сам с собою, со своими внезапными ассоциациями.

— Я вас и не имею ввиду, я говорю про Фонд Би-Би-Эс. С какой радости мы зациклились на Америке? Майами, Колорадо, госдепартамент в учредителях, агентура ЦРУ, расходы все в доллары пересчитываем. Меж тем за Штатами нет будущего. Они останутся великой страной, но как мировой лидер очень скоро уйдут в прошлое. Двадцать первый век со всей очевидностью принадлежит Объединенной Европе: евро вытеснит доллар, а трансевропейские корпорации задавят американскую экономику… Надо учиться мудрости у предков и как можно скорее переносить центр службы ИКС в древний Любек, столицу великой Ганзы.

Я находил это все весьма изысканной шуткой, но Стив слушал меня с каменным лицом.

— Вы только представьте себе, — продолжал я, увлекаясь, как Остап Бендер в Васюках, — шестьсот лет назад торгово-политический союз объединял английский Лондон, фламандский Брюгге, норвежский Берген, даже русский Новгород…

— Постойте. Вы что-то путаете, — робко подправил Стив. — Если я правильно помню, Ганза включала в себя только северогерманские города.

— Ну да! Конечно, — я не стал спорить, — но торговля-то шла со всей Европой, включая Россию, — вот о чем я сейчас думаю.

Чиньо посмотрел на меня пристальным и долгим взглядом, будто только теперь понял, кто перед ним сидит.

— И почему вы не хотите работать в службе ИКС? Не понимаю. Вы абсолютно такой же сумасшедший, как они все. Петь дифирамбы Объединенной Европе в тот момент, когда под угрозой находится ваше личное благополучие и личная безопасность. Поймите, предстоит тяжелейшая работа, а вы все о европах рассуждаете! Хотя не согласиться с вами трудно…

— А с чего вы взяли, будто я не хочу работать в ИКСе? — этот вопрос показался мне самым важным. — Я с того самого августа девяносто пятого работаю на них непрерывно, просто я это делаю по-своему.

— Вот! — от избытка чувств, Чиньо даже вскинул вверх указательный палец. — Теперь я понимаю, что наша беседа не пропала даром. Делать по-своему — это и есть самое главное для нас. Ладно, пойдемте, вообще-то уже пора. — Он ещё раз глянул на часы. — Нанда совсем скоро начнет ждать нас.

Странная была формулировочка: «совсем скоро начнет ждать», но я не стал переспрашивать, что это значит, а просто поднялся и, в последний раз обозрев водный простор, отметил белеющий вдалеке гигантский сухогруз «Дельфин», порт приписки — Кингстон, Ямайка. Мне вдруг подумалось, что эта махина сейчас подплывет поближе, потом с неё спустят шлюпку и к нам на берег сойдет сам губернатор Ямайки и знаменитый флибустьер Генри Морган собственной персоной в великолепном камзоле и с тяжелой, сверкающей, заточенной, как бритва, саблей.

Я тут же поделился этими мыслями со Стивом, надеясь все-таки сбить его с панталыку, а может быть, даже и обидеть. Уж очень мне не хотелось всерьез задумываться над его жуткой мистикой, и с туповато-отчаянным упрямством я стремился свести разговор на шутку. Однако же и на этот раз ответ прозвучал совсем неожиданный:

— Вы делаете успехи, Разгонов. Если и дальше полет ваших ассоциаций будет столь же раскрепощенным, поставленная службой ИКС задача окажется решена в кратчайшие сроки. И, между прочим, — постарайтесь это понять! — в точке сингулярности появление давно умершего человека, например, того же Генри Моргана, — вполне вероятное событие.

После такого я смирился и покорно выслушивал лекцию по философии и психологии, читаемую мне по дороге, благо ещё и дорога оказалась не столь уж долгой.

Могучий Бисмарк, стоящий на высоком постаменте, глядел на нас как-то очень хмуро, когда мы приблизились к знаменитому памятнику и немного там постояли. В соборе Святого Михеля, главном храме города, Стив провел минут пять, истово крестясь, словно был протестантом, а не йогом буддийско-тантристского толка. Но видно так уж было надо, видно, требовал этого безумный поиск точки сингулярности, в которую мы стремились на всех ментальных парах. Ратушная площадь, Ратхаус Маркт и чудесная белоснежная галерея Альштер-аркаден на берегу канала, впадающего в озеро Биннен Альштер, тоже не показалось моим эзотерическим друзьям подходящим местом для встречи. Меж тем, я уже сам начинал чувствовать, что час свидания близок. Стив как-то все сильнее нервничал, и лекция его становилась сбивчивой, невнятной, он комкал целые фразы и торопливо пояснял, что без этого я обойдусь, вот то можно запросто опустить, а уж заключительные выводы и подавно никому не нужны.

Суть же рассказанного им сводилась, в общем-то, к нескольким вполне понятным вещам. К простым умозаключениям. На определенном этапе накопления информации традиционная наука начинает пробуксовывать при попытке охватить и систематизировать весь объем знаний. На помощь ей призывается древняя мудрость, иными словами — магия, волшебство. Вначале это происходит неосознанно — мистические искания начала двадцатого века. Затем — полуосознанно — увлечение эзотерикой и психоанализом в середине века. И наконец — полное осознание необходимости союза науки и магии: Бомбейская конференция 1982 года. Для Стива Чиньо данное рассуждение было азбучной истиной, новое содержалось в другом. А именно: теперь, на рубеже тысячелетий, настало время перенести методы магии на политику. Все обычные концепции полностью обанкротились, исчерпав себя: ни демократия, ни тоталитаризм в любой форме не способны остановить сползание цивилизации к физическому самоуничтожению. К такому выводу пришли одновременно обе противоборствующие стороны. И началось сражение за ментальный контроль над миром. Если равновесие в этой битве не будет достигнуто, человечество погибнет и очень скоро. Характерно, что речь не шла о победе одной из сторон, речь шла именно о достижении ментального равновесия при перекрестном контроле. Вот, собственно, и все.

Чиньо произнес эти слова вслух:

— Вот, собственно, и все. Мы пришли, заходите.

— Сюда? — удивился я.

— А куда же?

Мы стояли перед дверями «Макдональдса». Что ж, нормальный ход. Спасибо еще, что Нанда не прятался от нас в Диснейленде или в игрушечном городке фирмы «Лего». Интересно, когда я последний раз ел в «Макдональдсе»? Наверно, и впрямь это было в Москве на Пушкинской вместе с Андрюшкой. Там надо было стоять в очереди и платить, по нашим российским понятиям, немалые деньги за дурацкую булку с котлетой и стакан спрайта со льдом. А в Гамбурге вы не найдете ни одного заведения дешевле «Макдональдса», что, впрочем, совершенно нормально для любой из цивилизованных стран.

Нанда сидел за столиком и глубокомысленно жевал чизбургер. При нашем появлении он поднялся во весь рост, демонстрируя неизменную оранжевую тогу, босые ноги в сандалиях и маленькую российскую гармошку в руках. На этот раз он грянул в нашу честь самую популярную гамбургскую песенку про Рипербан на чистом хох-дойче. Местная публика реагировала спокойно. Разве что дети с любопытством поворачивали головы. Я же приветствовал его, начав с благодарности:

— Спасибо, гуру. Мое почтение. А знаете ли вы, что Гамбург был одним из первых городов на триумфальном пути группы «Битлз»?

Анжей посмотрел на меня с сочувствием. Потом призадумался, не шучу ли я, и, наконец, сообщил:

— В те годы я как раз учился здесь, в университете, и бывал на их концертах. С Джоном был знаком лично. С Джорджем мы и сегодня иногда видимся. Так что при следующей встрече обещаю исполнить что-нибудь из ранних «Битлз».

— Под гармошку? — поинтересовался я.

— Не обязательно. С аккомпанементом возможны варианты.

— Договорились. Ну, а почему ваш итальянский друг до сих пор не выучил нашего великого и могучего?

— Не до того ему, — сказал Шактивенанда. — Мой итальянский друг в отличие от меня активно занимается политикой. И потом, времена переменились: в ближайшие годы русский язык вряд ли будет актуален для кого-нибудь в Европе и Америке.

— Жаль, — вздохнул я.

Подошел Чиньо со стаканчиками спрайта и гамбургерами.

— А «Хольстена» здесь не подают? — обиделся я, хотя прекрасно знал, что в «Макдональдсах» пива не бывает.

Но мы вели этот тупой разговор, словно нарочно тянули время. Может, так и было? Ведь это, безусловно, Шактивенанда задавал тон беседе. Что ж, не пора ли переходить к делу?

Я не успел спросить его об этом и тем более не успел получить конкретных инструкций. Даже попить спрайта в компании с великим гуру не удалось, потому что точка сингулярности или ещё какая-нибудь мистическая гадость накрыла нас в тот момент по полной программе: за углом, очень близко, на Мёнкебергштрассе ударила автоматная очередь, послышались крики и звон осыпающегося стекла. А должен вам заметить, Гамбург — это не Москва, и там не каждый день стреляют на улицах.

— Shit! [2] — выкрикнул Стив Чиньо.

Похоже, он ожидал чего-то совсем другого.

Глава четвертая. Летайте самолетами «Аэрофлота»

Обмен взглядами с Нандой и Стивом был очень быстрым, они оба и не подумали тронуться с места, но мне молча дали добро на любые действия, только при этом был ещё еле заметный кивок Чиньо в направлении буфетной стойки, откуда выскочили двое сотрудников «Макдональдса», оказавшихся сотрудниками явно более серьезной фирмы. Я мгновенно понял, что бегут они не за мной, а вместе со мной, и мы вылетели на улицу с трогательной одновременностью выхватывая пистолеты и держа их дулами вверх. Огляделись. Опасности нигде не было. Дети, фланирующая молодежь, пожилые парочки, все немного всполошенные происшедшим, но явно сторонние наблюдатели. Из необычных фигур — только двое идущих навстречу нам по переулку темнокожих, как индусы, но одетых скорее на арабский манер — в нечто вроде белоснежных свободных бурнусов — под такими не то что автомат — гранатомет спрятать можно. Впрочем, выглядели они мирно, и, помнится, ещё мелькнула мысль, как хорошо бы они смотрелись рядом с Шактивенандой. Но тут со стороны Ратхаус Маркт завыла полицейская сирена, и наши индусы побежали, словно нашкодившие мальчишки. Стоит ли объяснять мои дальнейшие действия? Ощущая надежное прикрытие со спины, я рявкнул им «Стоп!» на общепонятном международном языке и, кинувшись под ноги, повалил обоих на каменные плиты. Мои незнакомые союзники грамотно довершили дело, обыскав подозрительных беглецов и защелкнув наручники на их запястьях. Оружия у индусов не оказалось. Уже чуть позже свидетели опознали их, полиция легко доказала, кому принадлежали два брошенных «штайра», а темнокожие чудаки разом во всем сознались, было даже не совсем понятно, зачем они убегали.

Два абсолютно сумасшедших из местной религиозной секты называли себя «тамильскими тиграми», как те партизаны, что ещё лет пятнадцать назад начали бесконечную войну за создание собственного индуистского государства на Шри-Ланке, и они уверяли всех, будто убитый в машине являлся лидером цейлонских буддийских экстремистов. С этим ещё предстояло разобраться, но даже изрешеченный пулями девятого калибра мужчина выглядел очевидным европейцем, причем северного типа.

Я предъявил полицейским свое удостоверение (помощники мои тоже что-то предъявили помимо задержанных убийц) и поинтересовался личностью погибшего. Наверняка говорить было рано, но при нем нашли документы на имя Ханса Йоргена Шульце.

Вот тут я вздрогнул, мгновенно соединив в голове все услышанное за последние два дня. Конечно, это был именно Ханс Шульце собственной персоной, хотя я и не знал, кто он такой. Я не сумел бы объяснить полицейским происхождение источников своей информации, поэтому просто посоветовал по-доброму:

— Вы должны тщательно проверить, стал ли на самом деле жертвой господин Шульце или кто-то другой с его документами, но уверяю вас, можете считать первую версию основной. Вот мой телефон. Надеюсь, мы ещё окажемся полезны друг другу.

И тут передо мной мягко распахнулась водительская дверца штучного джипа «Тойота-Лексус», и Стив предложил садиться на заднее сидение. Рядом уже сидел Шактивенанда, бормотал свои мантры и что-то прихлебывал из высокого стакана в уютной полутьме, которую создавали тонированные стекла. Спрайта, что ли, не допил в «Макдональдсе»?

Я плохо представлял, куда меня везут и ещё хуже, о чем в первую очередь спрашивать. Вопросы один другого глупее роились в мозгу, а ощущение несерьезности происходящего, несмотря на уже начавшуюся стрельбу, все усиливалось. Кедр оторвал меня от любимого и вполне достойного занятия литературой, чтобы швырнуть в какую-то дурную суету, где серьезные дяди с очень серьезным оружием в руках одевались в маскарадные костюмы и уверяли друг друга, будто интуиция выше логики, а массовый гипноз, психоз, понос и авитаминоз пострашнее атомной бомбы. В общем, я решил ждать, чего они мне сами соизволят поведать. Но мои зловредные йоги молчали, как белорусские партизаны на допросе у гауляйтера. Анжей теперь играл на маленькой дудочке грустную индийскую мелодию, а великий специалист по трансперсональной психологии не слишком профессионально кружил по городу, выявляя хвост, которого не было. Я эту очевидную вещь понял гораздо быстрее него.

— Значит, так, — разродился наконец, Шактивенанда по-русски, желая, наверно, сделать мне приятное. — Мы сейчас высадим вас возле Хауптбанхоф — через десять минут поезд на Берлин, — и вы спокойненько поедете к себе домой. Больше вам ничто не угрожает.

— Спасибо, конечно, но я так и не понял, что за народец такой домогался меня сегодня утром в поезде, на вокзале, и дальше — до самого Рипербана?

Ответил Стив, по-английски:

— Думаю, там было всякой твари по паре: и наших, и ваших, и всяких нежелательных, как местных, так и залетных. Но это теперь уже неважно. Тем более, что убили в итоге совсем не вас.

— Пардон! — не согласился я. — А дело Шульце, которого не додавили в Москве, зато так удачно приняли за индуса здесь, в Гамбурге? Я должен его расследовать? Или мне предлагается в России ещё раз начать все с нуля: ни тебе документов, ни тебе референтов, ни денег, ни офиса, ни информации — ходи пешком, кушай в вокзальном буфете, звони из телефонных будок с помощью проволочки, в общем, коси под бомжа и только пытайся попасть в точку сингулярности!..

— Не кипятитесь, Малин, — сказал Стив, — на самом деле все примерно так и получается. Правда, из сегодняшних московских автоматов вы вряд ли с помощью проволочки позвоните, а в вокзальном буфете едва ли удастся что-нибудь стянуть без денег, но работа, безусловно, предстоит творческая. Начальников в этом деле и без вас хватает. А вот насчет необходимой информации — не беспокойтесь, все будет в порядке. Вы же не завтра летите. Прежний план рухнул, инструкции, которые готовился выдать гуру Шактивенанда, теперь никуда не годятся.

Анжей кивнул, сидя рядом со мною, он снова бормотал какие-то мантры на санскрите. Впрочем, не поручусь, это вполне мог быть любой другой незнакомый мне восточный язык, например, не менее древний пали.

— Ждите звонка, Малин. Договорились? — сказал Стив Чиньо, прощаясь.

А гуру Шактивенанда добавил от себя:

— Думаю, все получилось к лучшему. Пусть Майкл Вербицкий доведет свое расследование до логической точки прежде, чем вы появитесь в поле зрения наших общих врагов.

— Майкл?! — ошарашенно переспросил я. — Откуда вы его знаете? Да ещё по студенческой кличке. При чем здесь Вербицкий?

— Всему свое время, — ушел от ответа Анжей. — Поезжайте домой и дописывайте свой роман. Это сейчас важнее.

На том мы и расстались.

Белке я позвонил ещё с центрального вокзала в Гамбурге, чтоб не беспокоилась и встречала вкусным ужином. Потом, спохватившись, решил купить что-нибудь Андрюшке. Существует же такое давнее и всеобщее правило — из других городов без гостинцев не возвращаться. И если взрослые ещё могут простить нарушение традиции, то дети — никогда. В общем, ввиду цейтнота я завернул в первый же кондитерский магазинчик под крышей вокзала и выбрал симпатичный земной шар в виде копилки, разрисованный Микки Маусами и набитый маленькими шоколадными яичками. У нас в ближайших магазинах я такого не видел — в общем, какой-никакой сувенир. А в дороге от нечего делать я этот сувенир разглядел повнимательнее.

У художника фирмы «Нестле» оказались очень забавные представления о современной геополитике. Глобус с условно нанесенными континентами украшали фигурки популярного мультяшного героя, одетого в различные костюмы — в зависимости от страны пребывания: ковбой в кожаных штанах и с лассо в Северной Америке, мексиканец в сомбреро и пончо — в Южной, королевский гвардеец в высокой шапке на Британских островах, самурай с мечом на Дальнем Востоке, ну и так далее. В качестве отдельного персонажа фигурировал даже мышонок с гитарой на Гавайях, и только самый большой материк планеты очень странным образом делился на Европу и Азию: граница со всей очевидностью проходила по Уральскому хребту, но самая большая в мире страна никак не была здесь обозначена. Слева стоял тирольский охотник в залихватской шляпе с пером, а справа — рукой подать от Австрии до Непала! — Микки был облачен в одежды тибетского ламы. И я тут же вспомнил наш разговор с Кедром в «Горячей точке».

Россия была никому не нужна здесь, в единой Европе, а там в, Америке — тем паче. На рубеже тысячелетий её просто стерли с глобуса небрежным жестом детского художника. Это было до жути символично. До жути. И в Москву захотелось немедленно, да так захотелось, что костяшки на кулаках побелели и скулы свело от бессильного желания доказывать всем и каждому: «Мы живы! Нас много! Мы великая нация! Не забывайте про нас!»

Ближе к Берлину истерика моя поутихла. Здравый смысл возобладал над ностальгическим патриотизмом-идиотизмом. Но в Москву все равно хотелось, и едва сойдя с электрички в Айхвальде, я связался с Вербой. Не собирался я ждать звонков ото всех этих шизоидов, включая Кедра. В конце концов, имея в качестве любовницы первое лицо службы ИКС, я имел право на приватную информацию в нарушение всех правил?

— Хай, Мишка! Ты застал меня в постели. Чего звонишь в такое время?

Я лихорадочно пытался сообразить, какое такое сейчас время в Колорадо, если это вообще Колорадо, а не Майами. Но больше зацепило меня другое: голос у Вербы был не сонный. Отчего и родился мой следующий вопрос:

— С кем я застал тебя в постели?

— С любимой собакой.

— Ну, милая, ты уже на собак перешла!

— Да ты что, она же девочка!

— Тем более! — я стал хохотать. — Собака, да ещё девочка — это уже какое-то извращение в квадрате — зоолесбофилия, во! Не ожидал от тебя…

— Ладно. Хватит, — переход был резким. — Чего ты звонишь? Рассказывай.

Я рассказал. Верба загрустила. Долго мямлила что-то, выбирая главное из потока информации последних дней. Наконец резюмировала:

— Займись, пожалуй, Хансом Шульце, пока торчишь в Берлине. Немцы страшные буквоеды и через Интернет не пускают нас в закрытые файлы. Но если ты подъедешь непосредственно в архив, а я позвоню их шефу, все будет в порядке. Понимаешь, этот тип был правой рукою Грейва. Человек не может долго без правой руки. Теперь, когда ему отрубили эту руку, понадобится замена, и такой человек как Грейв очень быстро обзаведется новым и достаточно совершенным протезом. Мы должны вычислить его очередного первого помощника, и ты нам в этом поможешь, Ясень. Вот собственно и все, займись прямо завтра. Я буду держать тебя в курсе. А сейчас, извини, но правда, очень спать хочется.

— Дрыхни, пушистый комочек! А я ещё не ужинал, пока!

Бандиты и гэбульники всех мастей любят повторять крылатую фразу: «Нет человека — нет проблемы». У нас же, как правило, получается наоборот. Ну, жил такой человек Ханс Йорген Шульце, и не было у нас с ним никаких проблем. А вот убили — и сразу у всей службы сплошная головная боль, лично у меня — особенно сильная. Ни поспать, ни поесть спокойно, без телефона и пистолета в сортир не сходишь. Чехарда началась несусветная.

В архивах я выкопал все, что мог, из частных бесед тоже вытянул немало, самых разных людей обтрясал, как груши — от полиции, до разведки, от соседей по дому в Дрездене до сослуживцев в Кёльне. Но неожиданно больше других рассказал интересного Толян, тот самый чудик, который помял мне машину. Нет, он не работал на Грейва, и в гэбуху ни на кого не стучал, даже со здешними спецслужбами дела не имел и в их немецких названиях отчаянно путался. Зато с Хансом Шульце они пару славных делишек провернули. Весьма достойных по масштабам. Толян искренне жалел «братишку», тем более что Ханс по-русски говорил на удивление хорошо для немца, и Толян мой воспринимал его почти как земляка.

Рядом с такой неожиданной информацией блекло все, даже буддийские воззрения убитого и его серьезное увлечение тантризмом лет десять назад. Даже подтвержденная документами работа этого виртуоза перевоплощений на советскую и американскую военные разведки одновременно. А чего стоило, например, такое мое открытие: Ханс Шульце — это самое настоящее имя, данное человеку при рождении. Какого же лешего профессионал пишет его в милицейском протоколе в Москве? А потом, уже скрываясь ото всех, разъезжает по Гамбургу с документами, оформленными на ту же фамилию?! Однако рядом с уголовными аферами уже и это были семечки. Полной ерундой казалась даже непосредственная связь Ханса со шри-ланкийским правительством… Про тамилов, кстати, Толян сразу сказал, что это левые чуваки, и мигом сообразил, кто именно подбросил «чернозадым» оружие.

Таким образом, все, что связано с уголовщиной, прорисовалось достаточно четко, а дальше подключился Платан и в течение суток безошибочно вычислил руководителя проекта, то есть человека, подбиравшего Грейву кадры для наиболее ответственных операций. Им оказался сотрудник гамбургской резидентуры «Моссада», неделю назад внезапно переведенный в Москву на нелегальную(!) работу. Только в Россию и могли послать нелегалом человека, засвеченного в европейской резидентуре! Что это: головотяпство, вызывающе циничное неуважение к московской контрразведке или — настолько хитрый ход, что его даже служба ИКС разгадать не способна?

Кедр попытался нанести ответный удар. Вышел напрямую на руководство «Моссада» и рискнул отозвать разоблаченного двойного агента в Тель-Авив. Эффект получился неожиданным. Агент в последний раз мелькнул в Твери и исчез навсегда. Наши тверские представители заработали с невиданной активностью, но мне это все стало вдруг совсем неинтересно.

В ожидании сигнала к отлету на родину, я вспомнил о пожелании Шактивенанды, прислушался к внутренним ощущениям и почувствовал, что действительно мечтаю дописать роман. Невероятно, но факт: все эти дни, изгаженные звонками, поездками, деловыми встречами, внезапной простудой Андрюшки, и крайне нервным состоянием Белки, начавшей срываться не только на меня, но и на Бригитту, — так вот, все эти окаянные дни выжимали меня, словно лимон, но к ночи я принимал легкую дозу какого-нибудь хорошего напитка солидной выдержки, взбадривался, наполняясь новыми соками, и всем чертям назло садился работать. Вдохновение было. Оно накатывало мощной волной и не давало спать. Короче говоря, к концу недели у меня оставалось только две недописанных главы. Конечно, следовало ещё перечитать весь роман от начала до конца. Но это уже была лирика — сей приятный процесс я мог отложить до заключения конкретного договора хотя бы с одним издательством. Я собирался взять текст в Москву. Ну а где же ещё стоило предлагать его для публикации?

Я работал, как вол, и, когда поставил точку, почувствовал даже некоторую опустошенность. Все желания пропали напрочь. Белка уже спала, так что радостью победы поделиться было не с кем, а сна — ну ни в одном глазу. Отключился я в итоге как-то незаметно для самого себя, и на утро (позднее утро) захотелось всего и сразу: пить, есть, петь, плясать, драться, принять душ, посмотреть красивую эротику, и наконец, покувыркаться с Белкой. Последнее мы исполнили в лучшем виде, как только я отвез мальчика в школу. Завтрак был позже. А ещё позже недосып потянул обратно в постель, а в постели нас потянуло обратно друг к другу. Но этой семейной идиллии не довелось получить развития, потому что настойчиво и грубо запел телефон. Наши нежности прервал не кто-нибудь, а сама Верба. Символично так. Не менее символично, чем отсутствие России на игрушечном глобусе. И прервала нас Верба не ревности ради — ради дела. Белка узнала Татьянин голос и даже странным образом не обиделась. Наверно, ей льстила такая ситуация, когда в постели была именно она, а соперница — лишь в телефоне.

— Ты вылетаешь сегодня из Шёнефельда рейсом «Аэрофлота».

— Опять вы меня надули, — проворчал я. — В прошлый раз Кедр предлагал «Люфтганзу». У них сервис совсем другой.

— Летайте самолетами «Аэрофлота», — жестко припечатала Верба. — Нечего выпендриваться! — Тем более что ты уже опять не Сергей Малин, а Михаил Разгонов. Поедешь к Редькину забирать свои рукописи. Выдернешь их из-под носа у ЧГУ, ФСБ и ГРУ, они начнут на себе волосенки рвать, мол, опять все пропало! И тут на авансцену выходишь ты, весь в белом, выступаешь где-нибудь на «Эхо Москвы» или в энтэвэшных новостях и рассказываешь, как заживо похороненный, вернулся из эмиграции к родным берегам, этакий маленький Солженицын, и все эти гады просто обгадятся от обиды.

— А не застрелят ли они заживо похороненного классика? — робко поинтересовался маленький Солженицын.

— Пусть только попробуют! — лихо заявила Верба.

Я хотел ей напомнить, что подобных обещаний уже наслушался два года назад, а в итоге мы, помнится, всем гуртом, поджавши хвост, ломанули на Багамы. Но я не стал этого говорить, Может, и впрямь времена переменились, раз я теперь уже и не Малин, а Разгонов?

Сексуальный настрой был, конечно, сбит напрочь, но настроение осталось хорошим, мы с Белкой выпили в обед за мое счастливое возвращение в собственный образ (честно признаться, я так и не понял, почему это происходит именно теперь), и любимая жена проводила меня в аэропорт. Рюшик сидел сзади в нашей «Субару» и листал бесконечных «Микки Маусов». Ему страшно нравилось, что на немецком комиксы выходят каждую неделю, он ещё помнил, что в Москве этот детский журнал был лишь ежемесячным.

А в Шёнефельде, перед паспортным контролем, Белка сначала заявила мне:

— Я вот иногда думаю и все никак не могу понять, на черта ты мне вообще нужен. Со своей Вербой, со своей дурацкой спецслужбой, с этой вечной нервотрепкой, конспирацией… Улетел бы что ли, уже раз и навсегда!..

Потом расплакалась вдруг, умоляла звонить почаще, так как ей самой звонить было запрещено строго-настрого. И, наконец, спросила:

— А я не могу полететь с тобой вместе?

Вопрос был вполне серьезным, но я ответил ей одними глазами. Мы уже обсуждали это. Я никогда не ставил «любовь к родному пепелищу», а равно и «любовь к отеческим гробам» выше инстинкта самосохранения. И жене не позволял.

— Обрыдло мне тут все, в этом Берлине. Домой хочу, — прошептала Белка и добавила злобно: — Проклятая Германия!

Ну, прямо булгаковский генерал Чарнота в Константинополе!

Зато плакать перестала. Рюшик ничего не понимал, и на всякий случай успокаивал нас обоих.

Потом был «виповский» коридор вместо паспортного контроля, и когда мы поднялись в воздух, я сам себе напоминал террориста: в каждом кармане по пистолету, два телефона — обычный мобильник и трубка космической связи, а также целый дипломат, набитый ещё не до конца изученной мною шпионской техникой. В Москве должны были встретить специалисты, которые все объяснят. Братья древовидные предоставили мне и пачку документов и кучку референтов, а впереди ждала ещё и ванна, и чашечка кофэ, и какава с чаем в каком-нибудь «Балчуге-Кемпинском» или «Палас-отеле». Теперь, говорят, и в Москве неслабых гостиниц понастроили…

Если б только я ещё долетел до той Москвы.

Так ведь нет. Шпионские страсти начались уже в воздухе.

Мои друзья почему-то не стали звонить по космической связи, наверно, не хотели соседей по самолету пугать, вместо этого после всяких милых сообщений о температуре воздуха за бортом и городах, промелькнувших под алюминиевым брюхом ТУ-154-го (во, какую доисторическую колымагу мне подали!), тот же воркующий голосок стюардессы объявил — для надежности дважды:

— Господин Малин, вас просят пройти в голову салона, к служебному входу.

«Ну вот, — вздохнул я про себя. — Опять Малин. А говорили, Разгонов, Разгонов…»

А у закрытой двери ждала уже не стюардесса, а солидный такой аэрофлотовский служащий, возможно, второй пилот, я у них в знаках различия не разбираюсь, и уточнив, действительно ли я Малин, он попросил пройти непосредственно туда, откуда управляли всей этой летающей техникой. За последние годы я много где побывал и навидался всевозможной экзотики, но в пилотской кабине пассажирского самолета оказался впервые. Это романтично, доложу я вам. Яркие блестки на черном бархате неба, стеганая пуховая перина облаков внизу, и все великолепие — сквозь большой фонарь, а не через жалкий кругляш иллюминатора, в который обычно вжимаешься мордой, чтобы хоть чуточку побольше интересного разглядеть за бортом. Лайнер неторопливо парил среди холодных звезд над поистине лунным пейзажем, огромная приборная панель уютно светилась разноцветными лампочками, и в этом действительно было что-то космическое. Захотелось даже сказать: «Мужик, дай порулить». Но мужик за штурвалом выглядел слишком серьезным, даже озабоченным, и шутить с ним определенно не стоило. Он протянул мне шлемофоны и сказал:

— Послушайте, это вас.

Буднично так, как будто сослуживца позвал к телефону из другой комнаты.

— Малин! — на связи оказался сам Тополь. — Тебе нельзя садиться в Москве. Ни в коем случае.

— Почему? — глупо спросил я.

Тополь шумно вздохнул, потом тихонько зарычал и наконец совершенно бесцветным голосом полюбопытствовал:

— А что ещё ты хочешь узнать у меня прямо сейчас, в эфире?

— Ничего, — я оказался понятлив. — Полетели тогда обратно в Берлин.

— Это невозможно, — вступил пилот, который, оказывается, участвовал в разговоре.

— Женева, — предложил я.

— Семен Семеныч! — воскликнул Тополь. — Это же не спецрейс. Ты летишь на обычном пассажирском самолете!

Я действительно вел себя как герой Никулина в «Бриллиантовой руке». А время шло.

— Хорошо, — смирился я, — запрашивайте посадку в Смоленске.

Пилот щелкнул чем-то на пульте и вступил в переговоры на своем птичьем языке. Но и Горбовский тоже чем-то щелкнул у себя в Майами (или откуда он там разговаривал?). И прежде чем Смоленск успел дать добро, последовало его категорическое распоряжение:

— Российские города исключаются. В любом из них нас опередят. Давай-ка ближнее зарубежье, Малин.

Я готов был лететь хоть в Монголию, если керосина хватит, но решил промолчать с очередной дурацкой шуткой.

Разблюдовку выдал пилот:

— Рига, Вильнюс, Минск, Киев.

В каждом из этих городов у меня были хорошие знакомые по писательской тусовке. Я перебирал их в памяти, прикидывая, с кем интереснее будет встретиться. Потом догадался уточнить, а смогу ли я входить с ними в контакт, ведь Тополь пока ещё называл меня служебным именем, да и в Москву я летел как будто именно затем, чтобы доказывать гэбухе: Малин жил, Малин жив, Малин будет жить. Неважно теперь, что там сказала Верба перед отлетом!

— Эй, Леонид, а я смогу общаться со старыми друзьями?

— Да, — ответил он коротко.

— Тогда лучше всего — Киев.

— Хорошо. К кому ты пойдешь в Киеве? Я должен навести справки.

— Товарищи, — вмешался пилот, — у вас осталось сорок две секунды на все справки. Вы уж извините, работа такая.

— Да, да, — затараторил я, — поеду к Лешке Кречету, его зовут Алексей Иванович Кречет. О нем смешно наводить справки, это очень известный человек на Украине. Однако за два года у Алексея наверняка сменился телефон. Ты слышишь, Горбовский, найди мне его телефон. И мы летим в Киев.

Горбовский молчал, казалось, секунд десять, наконец, проговорил глухо:

— Добро, летите в Киев.

— Борисполь не принимает. В Жуляны будем садиться? — решил уточнить пунктуальный командир экипажа.

Второй пилот вытаращил глаза:

— А может, лучше на Антонова?

— Нет, — решительно возразил первый, — там у нас будут совсем другие ненужные проблемы.

— Но ведь Жуляны… — бормотал второй потерянно, — покрытие… полоса…

— Знаю. Справимся, — рубанул первый пилот.

Это был какой-то полнейший сюр. Они спорили о своих непонятных нам предметах, хотя только что поторапливали самого Горбовского.

— Ребята, — встрял я робко, — садитесь, где вам удобно. Главное, чтоб это был Киев.

— Аэродром значения не имеет, — согласно проворчал Горбовский и отключился. Или его отключили.

А мне и вовсе было наплевать. Я ещё не знал, в какую часть города ехать и вообще очень плохо знал Киев. Аэропорт Жуляны, как объяснил пилот, место потише, чем Борисполь, а значит, в принципе, все к лучшему. Я же не торжественной встречи жду — наоборот, хочу тихо прокрасться и залечь на дно.

Потом я вышел в народ. Хорошо, что они не знали, по чьей вине летят вместо Москвы в Киев. Салон гудел, как растревоженный улей. Я не слышал, что им там объявляли и, честно говоря, не особо стремился услышать. Я ощущал себя очень важной персоной и по-мальчишески радовался столь дурацкому повороту событий. Да не такой уж он и дурацкий, если вдуматься: в конце концов, чем в родную Москву под пули, лучше в неродной Киев поболтать со старым приятелем — кто ж не согласится с подобным утверждением? («Девочка, ты хочешь на дачу или чтобы тебе оторвали голову?» — вот она классическая дилемма из старинного фильма «Подкидыш»!) Сто пятьдесят пассажиров, конечно, не согласились бы. Многие из них собственноручно и с удовольствием оттяпали бы мне голову. Представляю, сколько деловых встреч сорвалось, сколько радостных ожиданий закончилось звонкой оплеухой облома, сколько проклятий обрушилось на и без того горячо любимый всеми и абсолютно неповинный в данном случае «Аэрофлот». А сколько нервотрепки доставила эта авантюра встречающим! Ведь не у всех же, как у меня, космическая связь под рукою. Ну, извините, ребята! Ну, работа у нас такая. Ну, такой уж у нас мир корявый! Что поделать — планеты для жизни пока ещё не выбирают…

Глава пятая. Турецкий городок

До этого случая я был в Киеве всего один раз и даже не ночевал в городе. Поездка случилась летом девяносто первого, за какой-нибудь месяц до путча. Родное издательство «Текст» командировало меня в типографию «Молодь» с ценным грузом целлофота — это такие неподъемные листы для изготовления печатных форм, коих я пер на себе кажется четыре упаковки общим весом килограммов восемьдесят. В Москве, от машины до вагона столь жуткую тяжесть помог тащить водитель — Виталик Нестеренко, а вот в Киеве, от вагона до машины, я волок все это сам и чуть не умер. Так что когда сдал груз с рук на руки встречающим работягам из офсетного цеха, даже не расстроился, что в их «пирожке» (по-нашему, по-московски — «каблучке») места не оказалось и придется ехать на метро и трамвае — так легко сделалось в руках и на душе.

Нежаркая летняя погода, метромост через Днепр, золотые луковки церквей над широкой водою, а Крещатик остался в памяти, только крупными буквами названия на стене перронного зала. Вот и весь Киев. Нет, вру, была ещё типография, замечательная тетка зав. производством, из благодарности за московское подношение напоившая меня чаем с тортом и не пожалевшая каких-то личных талонов на приобретение голодному москалю целого круга украинского сыра килограмма на четыре с лишним. Не целлофот, конечно, но на обратном пути тоже руки оттягивал, зато уж как мои радовались в Заячьих Ушах нежданному гостинцу! Вот ведь какое странное время было…

Плохое забывается быстро. Отсутствие жратвы и обилие талонов на все, что только можно, как-то не вспоминается теперь, а вот как билет обратный покупал, запечатлелось в памяти навсегда. Билетов не было, а уехать надо — работа. Стою, канючу, а девушка в кассе, чуть ли не извиняясь, наконец, сообщает: «Есть только СВ». «Господи, что же ты молчала, милая!» «Так они ж дорогие, по шестьдесят рублей…»

Что это было тогда — шестьдесят рублей? Два круга украинского сыра? Или целых четыре? Теперь и не припомнить! Но для меня это было тьфу, за меня фирма платила, а кабы жизнь заставила, я б и сам заплатил. Легко! Как говорят сегодня. «Текст» в тот год назывался ещё не издательством, а издательским кооперативом, и я таким образом был самым настоящим кооператором. Это звучало гордо. В СВ ехал со мною парень, торговец видеокассетами из Конотопа, тоже кооператор в варенках и китайских кроссовках. Так он по модной майке и хорошим джинсам, мигом распознал во мне родственную душу, мы разговорились. Оба чувствовали себя хозяевами жизни, эйфория свободы и грядущего изобилия разливалась повсюду, несмотря на талоны и купоны. «От Москвы до Конотопа покорила нас Европа…» Мы выпили по рюмке далеко не самого дешевого грузинского коньяка из ресторана — за знакомство — и я пошел в видеосалон смотреть эротику, как сейчас помню «Одиннадцать дней, одиннадцать ночей», а мой утомленный украинский друг завалился спать. Весь мир в то лето принадлежал нам, и это сладостное ощущение было намного сильнее, чем теперь, когда мое право на владение планетой подтверждалось секретными документами, агентурными сетями, автомобилями, пистолетами, телефонами и целыми батальонами охраняющих меня людей. А ещё — знаниями. Я это специально на закуску оставил. Знания-то и не позволяли чувствовать себя счастливым, «ибо кто умножает знание, тот умножает скорбь».

Я подумал о Малине, который в то самое время не вылезал из Кремля и готовился, готовился, готовился к историческому августу. Он уже не мог быть счастливым, он уже слишком много знал. Но это не имело никакого отношения ко мне. Я мог думать о Сергее и вспоминать массу подробностей из его жизни, но никогда не чувствовал родства с ним. Сколько лет мы прожили почти рядом в одном городе! Но мы не только не встретились — мы даже не подозревали о существовании друг друга. Что бы это значило? Кедр на подобные темы умничал. Верба печально отмалчивалась. Тополь глубокомысленно замечал: «Это — судьба…» А по-моему, все от начала до конца — простое случайное совпадение.

Ладно. Забыли про Малина. Я — в Киеве, здесь знали и знают только Михаила Разгонова.

Малин вообще никогда в Киеве не был.

Аэропорт Жуляны оказался страшной дырой, напомнившей мне сибирские обветшавшие хибары на краю грунтовой взлетной полосы. Наверно, это было несправедливо, но после Шёнефельда… Полосы-то в Киеве были, конечно, не грунтовые, но здание, через которое выходили в город, действительно напоминало большой сарай. Темная, безлюдная площадь тоже не радовала глаз. Хотелось покрепче сжать рукоятку «беретты», однако жизнь заставляла сжимать трубку мобильника. На связь опять вышел Тополь:

— Пиши телефон. Это сотовый, но вообще твой друг сейчас дома. Все. Не забывай звонить нам по поводу любых сомнений и подозрений. А мы тебя, если нужно, сами найдем. В твоей охране работают лучшие из лучших. Спи спокойно.

— Спасибо.

Я действительно хотел спать, но не так уж скоро довелось.

Лешка Кречет трубку взял сразу:

— Ты поймал меня в ванной, — безмятежно сообщил он не без гордости сразу после «здрасте» — и это в разговоре с живым покойником! Потом добавил, чтобы уж совсем меня удивить: — У моего аппарата корпус водозащищенный.

— Так почему же бульканья не слышно? — отпарировал я.

— Ха-ха-ха, — ответствовал Лешка. — Умру со смеху! Скажи-ка лучше, откуда ты звонишь?

— Понятно, откуда — с того света, — зловеще прошелестел я после театрально долгого молчания.

— А эта шутка ещё менее удачная, Миха.

Кречет был настроен серьезно, и мало того — я услышал в его голосе сильное подозрение: уж не разыгрывают ли его? Ведь нет давно никакого Разгонова. Похоронили родимого, всем известно. И все-таки он сказал «Миха»…

— Ну, извини, просто ты стесняешься спросить напрямую,

— Не стесняюсь, — поправил Кречет, теперь голос его зримо набирал уверенность, — а выдерживаю дипломатическую паузу.

— Ах, вот как это у вас называется! Ну что ж, я действительно жив и звоню тебе из Киева.

— Во, дела! Откуда именно?

— Если я правильно говорю на вашем языке, это называется аэропорт Жуляны.

— С ума сошел! Жди прямо у выхода на улицу, я сейчас буду.

— Так ты же в ванной, — подколол я. — Выходит, так, для понта сказал?

— Я ничего для понта не говорю, а сейчас действительно лежу в ванне, но раз такое дело, незамедлительно вытрусь и приеду. От мэни и до тых Жулян — п’ять хвилын ызды. Зрозумив?

Последнюю фразу он выдал на такой издевательски ломаной мове, что даже я сумел это понять. Но решение Лешка принял абсолютно верное: объяснять кому-нибудь адрес в незнакомом городе, да ещё в новом районе — занятие гиблое.

Какое-то время мне, конечно, предстояло померзнуть на холодном ветру с мокрым снегом. Странно, но внутрь возвращаться хотелось ещё меньше. Предчувствие, что ли? Не зря же Горбовский сказал про охрану.

От скуки я некоторое время боролся с искушением накрутить номер Вербы или — того хлеще — позвонить кому-нибудь из старых друзей в любой из республик бывшего Союза, с тем чтобы торжественно сообщить о собственном воскрешении. Конечно, связь через орбиту два раза подряд за столь короткий промежуток времени была крайне нежелательна. Если кто-то действительно фиксировал эти импульсы, я бы только добавил и без того нелегкой работы своим лучшим в мире сотрудникам безопасности. А подобное поведение я считал негуманным и предпочел просто дефилировать, кося глазом по сторонам и размышляя о вечном.

Когда на площади перед зданием аэровокзала скрипнула тормозами ненормально чистая для такой погоды и ненормально приземистая для наших дорог итальянская «Ланча-Дельта», я сразу понял, что это Кречет, хотя, конечно же, в Киеве могли проживать и другие «новые украинские».

— Садись, — лихо приоткрыл он дверцу.

— И ты живешь в этой глуши? — полюбопытствовала я.

— Это только в вашей Москве все норовят купить квартиры поближе к Кремлю, а у нас, как в Европе: состоятельные люди живут в предместьях.

— Ах вот оно что! — я внезапно спохватился. — А в твоей машине… можно говорить… Ну, то есть…

— Я понял, — кивнул Лешка. — Не напрягайся так, можешь задавать любые вопросы от геополитических до семейных, даже про семью президента можешь спрашивать. А уж как я отвечу… В общем, предоставь это мне.

Лешка Кречет всегда был немного пижоном, но — как бы это поточнее? — пижоном удивительно естественным. Его позерство выглядело куда приятнее, чем иная натужная скромность. Лешка просто всегда знал себе цену, и когда был скромным инженером на Южмаше, и когда в тележурналистику пошел, не покидая родного завода, и когда в начальники выбился при тамошнем генеральном директоре, ну, а когда тамошний генеральный надумал стать генеральным для всей Украины, Лешка был уже не просто журналистом, а вполне профессиональным имиджмейкером. Собственно, он стал одним из тех, кто и руководил избирательной компанией. Понятно, что после победы ему пришлось сменить Днепропетровск на Киев. Крутое восхождение Кречета на политический Олимп лишь кому-то со стороны могло показаться счастливой случайностью, в действительности он очень последовательно шел к большой власти и большим деньгам. Скорее уж стоило удивляться его теперешнему уходу из властных структур. К моменту нашей встречи Кречет как раз перестал быть лицом официальным, должность за ним сохранили какую-то почетную — типа «члена Всеукраинского координационного совета по координации деятельности всех советов Украины» — на таком посту он уже ничего не решал в действительности. Однако с деньгами и властью так запросто не расстаются. Лешка сумел выйти из игры мягко, никого всерьез не обидев, продолжая оказывать влияние на известные круги, а главное — не только сохранив капитал, но и приобретя новые возможности зарабатывания денег на политике — прежде всего благодаря доступу к уникальной информации. Консультации его стоили дорого. Лишь за одну возможность встретиться и поговорить с Кречетом некоторые раскошеливались в размере годового дохода иного киевского бизнесмена. И что приятно, никаких налогов и никакого нарушения закона!

Ах, как мне это было понятно и знакомо!

Но, конечно, я промолчал, прикидываясь скромным литератором и маленьким человечком. Вот только зря я, похоже, старался. Всякий, побывавший там, наверху, начинает шестым чувством ощущать своих, определять их на расстоянии по неуловимым черточкам в поведении, во взгляде, в голосе… Лешка почувствовал мою исключительность и мой немалый опыт, только понять не мог ни черта — откуда?! И это его слегка раздражало. Однако он умел подавлять нежелательные эмоции и до поры лишних вопросов не задавал.

— Чем теперь сам-то занимаешься? — не выдержал он наконец, когда мы уже решили не ехать в его предместье, а тронулись все-таки в центр города.

Жил он в данный момент один и не мог обещать мне ничего приличного в качестве угощения, поэтому считал просто необходимым начать с ресторана, тем более, что сам Кречет, как он имел честь выразиться, ещё не завтракал (восемь вечера по местному).

— Чем занимаюсь? — переспросил я, откровенно затягивая с ответом. — Да все тем же. В смысле — пишу.

— Под какой фамилией? Что-то давно я твоих книжек не видел. Кроме «Подземной империи»…

— Нет, ну, конечно, на жизнь я зарабатываю не литературой.

— Так бы сразу и сказал.

— Я преподаю русский язык и литературу… в Европе.

Честно говоря, я боялся завраться и начать путаться. А преподаванием, в конце-то концов, реально занималась Белка и мне совсем несложно было рассказать кое-какие подробности.

— Это по-взрослому, — оценил Кречет. — И все-таки как оно вдруг получилось?

— Не вдруг, — сказал я. — Была очень сложная семейная ситуация. Хотелось уйти от всего. Куда угодно. Хоть на тот свет. Вот тогда и появились новые друзья, которые помогли. Этакий странный вариант эмиграции — не только ото всех, но и от самого себя. Ты же знаешь, я всегда был авантюристом.

— Прямо «набоковщина» какая-то. Твои новые друзья упаковали тебя вместо чужого трупа и отправили малой скоростью воскресать в Парижский университет? Красиво.

— В Женевский, — поправил я небрежно, минуя прочие подробности и давая понять что не очень-то намерен пока распространяться на данную тему.

— Это по-взрослому, — ещё раз повторил Кречет.

Но в голосе его ощущалось сильное недоверие.

Затем поговорили об общих знакомых, о печальном положении дел в российской, а тем более украинской русскоязычной литературе, я поведал, что привез с собой в виде распечатки новый, только что написанный роман, Лешка искренне оживился и обещал сегодня же начать читать.

Мы уже доехали до самого центра и где-то в двух шагах от Бессарабского рынка спустились в погребок на Красноармейской. Лешка специально повез меня не в шумный большой ресторан, а в маленький и тихий «Милый Августин» — элитное место, где без всякой музыки собираются для заключения серьезных сделок и для важных разговоров большие люди, из тех, кого не не показывают по телевизору, но именно от них — без преувеличений — реально зависит будущее этой страны. (На Украине тоже говорят «эта страна».)

А заведение и впрямь оказалось милое. С прекрасной кухней, отличным бочковым пивом, богатой картой вин и грамотным выбором коньяков, но что-то тем не менее, напрягало меня. Я был усталым, слегка рассеянным, в название не вдумался, да и на сорт пива не посмотрел. Но потом, поднявшись по техническим причинам и возвращаясь обратно, едва не налетел в полутьме на странную пузатую фигуру, машинально пролепетал «Ах, простите!» и, наконец, понял, что фигура-то деревянная, что это и есть сам Августин с кружкой пенного пива знаменитой марки «Варштайнер». Я чуть не расхохотался вслух и спросил Лешку:

— Господи, куда ты меня привел?

— А что такое? — несколько опешил он.

— Это же немецкий ресторан!

— Ну.

— А я уже больше года живу в Берлине. Думаю, что за фигня? Будто и не уезжал никуда.

— Извини, дорогой, — улыбнулся Кречет, — про Берлин не было сказано ни слова, только про Женеву. Впрочем, какая разница? Я тебя понял. Завтра пойдем в кабак с национальным колоритом, в «Диканьку» например. Хочешь? Это в Дарнице.

Не знал я, где у них Дарница, и на самом деле мне было безразлично, куда идти: в дорогих ресторанах все равно молодость не вспомнишь. А дешевых пивнарей, наверно, уже и в Киеве не осталось. Зато осталась русская речь на улицах, грязь под ногами и лысые покрышки обшарпанных «жигулей»… Во какая ностальгия накатила!

Меж тем Лешка становился все бодрее по ходу «завтрака», он-то действительно чаще вел ночной образ жизни и на этот раз, когда я позвонил ему, аккурат принимал «утреннюю» ванну, то бишь ванну после сна. А я к концу трапезы почувствовал, что наоборот засыпаю, несмотря на всю увлекательность наших бесед. Почти опустошивший меня творческий подъем, бессонная ночь накануне, утренний секс, внезапный звонок Вербы, и, наконец, не совсем обычный перелет, да ещё эта встреча… — перебор, явный перебор!

— Поехали домой, — попросил я жалобно.

Он положил на стол сотню гривен, задумался — этого явно не хватало, — и я, достав наугад сотню марок, прокомментировал:

— Ничего не понимаю в ваших карбованцах.

— А тут и понимать нечего. Гривна сейчас примерно равна твоей любимой марке, чуток меньше.

— Но так нормально?

Я не видел счета и сомневался, ведь по берлинским понятиям икра, шашлык из осетрины, жареный судачок и французский коньяк «Хэннеси экстра олд» (два по сто пятьдесят), даже не считая остального, уже бы сильно зашкалили за двести марок.

— Это более, чем нормально, — сказал Лешка. — Ты их балуешь.

И мы поехали.

«Хорошо жить в Киеве! — думал я. — С деньгами, конечно».

По дороге Кречет пояснил мельком, отчего сейчас перебивается в одиночку. Жена его Нина и дочка Ксюша уехали к родственникам. Он не стал называть мне города, вполне прозрачно намекнув, что уехали они не куда, а откуда. Время от времени при его, Кречета, слишком серьезных делах, родным становится небезопасно оставаться рядом.

— А мне? — спросил я полу в шутку, полу всерьез.

— Тебе — не страшно. Вокруг меня же не стрелять начинают. Просто существует порою опасность шантажа. Ты что, шпионских книжек не читаешь?

— Конечно, не читаю. Я их пишу.

— Ах, ну да, — улыбнулся Лешка, — а я и забыл, с кем имею дело.

— Зря забыл, — пожурил я его. — Обещал почитать прямо сегодня.

— Как обещал, так и будет. Я быстро читаю, Микеле!

— Вот и отлично, Олекс!

Ах, как приятно прозвучали наши старые клички, тех, давних лет! Я увлекался итальянским кино, и за это был прозван Микеле, почти Плачидо. А Лешка, хоть и был практически русским, с детства владел «ридной мовой», с другой стороны много и серьезно занимался английским, вообще любил все английское. Мне же всегда было крайне чудно видеть в украинских журналах его имя, написанное с буквы «о» — Олексей Кречет. Вот я и придумал этакий англо-хохляцкий вариант — Ол, Олекс. Позднее это было нечто среднее между банком «Олби» и сникерсом. («Между прокладками „Оу-Би“ и „тампаксом“», — обыкновенно поправлял меня Лешка).

Мне стало действительно очень приятно, когда мы обменялись этими забытыми прозвищами. Почувствовать, что встретил друга, после всего что произошло со мною и с ним — это было почти как чудо.

— Значит, ты живешь в районе Жулян? — проговорил я, разворачивая карту и изучая место, в которое мы едем.

— Нет, — возразил Кречет, — район вообще-то Зализничный, но я обитаю в довольно специальном месте, его ещё называют Турецкий городок. Потому что турки строили для наших офицеров, которые возвращались из Германии после девяностого года. Квартиры совершено роскошные, европейский стандарт. Ну, и офицерам они, понятное дело, оказались не по карману. В смысле — ни к чему им такая роскошь. Давали-то бесплатно, но ведь можно продать и купить чего попроще. Почти все так и делали. Поэтому Турецкий городок населяет теперь местная знать — политическая, финансовая, промышленная, торговая элита.

— Себя ты к какой относишь?

— А хотелось бы — ни к какой, — честно признался Кречет. — Я сам по себе, и тем интересен. Между прочим, тоже сочиняю кое-что до сих пор. Ты ещё почитаешь.

— Только не сегодня, — взмолился я.

— Нет вопросов, — улыбнулся Кречет.

— А, кстати, на сколько дней пожаловал?

«Батюшки! А насколько я дней? Тополь, зараза, ничего не сказал, как всегда! Впрочем, что он мог сказать с другой-то стороны? Что засаду в Москве снимут ровно через двое суток, шесть часов, пятнадцать минут и немедленно пришлют Разгонову Михаилу Григорьевичу официальное приглашение за подписью президента?..»

— Не знаю пока, Олекс. Мне ещё звонить надо многим. А вообще, я мечтал отдохнуть хоть пару дней.

— От преподавания русского языка в Берлине? — тонко подколол он.

— От преподавания русского языка в Берлине, — тупо повторил я и добавил. — Лешка, честное слово, спать хочется безумно!

— Ладно, чай пить завтра будем, сейчас я тебе все покажу, где твое полотенце, где тапочки, где зубная щетка…

— А знаешь, — улыбнулся я, — зубную щетку я до сих пор таскаю с собой по всей планете — старая советская привычка.

— Я тоже, — признался Кречет. — Но для гостей дома держу.

Проснулся я от его тихого голоса, звучавшего совсем рядом. Тихие голоса иногда бывают слышнее громких, а может, это уже сработало обостренное чувство опасности. Выспаться, конечно, мечтаешь частенько. Но жить-то хочется, как правило, ещё сильнее.

— …да нет, — говорил Лешка, — он ещё спит. Ты можешь попробовать навести справки в течение десяти минут, и я перезвоню тебе.

Мне так не хотелось оказываться по разные стороны баррикад с моим другом Олексом, что я даже размышлять не стал. Чуть приоткрыв один глаз, я машинально оценил расстояние от койки до стула, на котором висел пиджак, отметил краешек пистолетной рукоятки, торчавшей из кармана, успел подумать, что там могло уже и не быть патронов, наконец, пришел к однозначному выводу: не буду я пытаться Лешку переиграть, лучше сразу открою карты. И громко сказал:

— Я уже не сплю.

— А он уже и не спит, — спокойно проговорил Кречет в телефон.

Выслушал, очевидно, цветистую тираду с той стороны и добавил коротко:

— Жди звонка.

А после повернулся ко мне:

— С добрым утром, Микеле, пошли кофе пить.

Лешка был уже одет по полной форме, даже при галстуке, и мне это о-очень не понравилось.

— Пошли, — согласился я вяло. — А ты что, уже уходишь?

— Собирался, — сказал он, — но все отменили.

Похоже, это была правда, вот только отменил мероприятие, надо думать, именно я — своим пробуждением. Кречет начал неторопливо разоблачаться, одновременно приводя в действие всякие кухонные механизмы — кофемолку, хлеборезку, тостер, кофеварку.

Чтобы немножко успокоиться, я как бы невзначай вернулся в свою комнату и быстро, но тщательно проверил содержимое карманов и дипломата. Он позволил мне это сделать, и я окончательно убедился: ничего не тронуто. Шумно выдохнул, сходил в туалет, умылся, пытаясь ледяной водой остудить свой горячечный бред и наконец вернулся на кухню к столу.

Кофе уже дымился в чашках. Есть не хотелось.

Мы погрызли жареные хлебцы, съели по паре ломтиков буженины. А потом Лешка предложил вместе с кофе отправиться на балкон, потому что в комнатах и кухне у них в доме не курят.

Балкон был застекленный и щедро озелененный, очевидно, нинкиными руками, но там все равно оказалось прохладно по позднеосеннему времени. Мы накинули пиджаки и, проходя сквозь дверь, я, словно чайник какой-нибудь, в рассеянности стукнул тяжелым пистолетом в кармане о притолоку. Кречет даже не обернулся на этот красноречивый звук.

— Не выспался? — сочувственно спросил он, а потом вдруг начал с совершенно неожиданного для меня конца.

— Прочел я твой роман. Сильная вещь.

Вот так. И никаких он справок обо мне не наводил. Действительно не успел еще. Просто сидел ночь напролет и читал мой роман. Я мог бы и догадаться о подобной реакции. Ведь роман-то написан был обо всем, что случилось со мной с момента «ухода из Ясной Поляны» и вплоть до отлета на Багамы. Багамы и Неаполь я сделал эпилогом, предполагая о дальнейшем рассказать в следующей книге. Такая уж вышла композиция. Нет, разумеется, все имена я изменил, названия спецслужб, фирм, специальных операций, и даже географию событий исказил, как мог. Но суть-то осталась! А для тех, кто в курсе, случайные совпадения такого рода исключены.

— Откуда ты все это знаешь?

Вопрос был не агрессивным, скорее растерянным каким-то, почти испуганным.

— Талант у меня такой, Олекс. Когда я свою первую книжку рассказов сотворил о всякой жути в большом спорте по материалам личных наблюдений и рассказам друзей, меня вот так же ошарашенно спрашивали тренеры, врачи и экс-чиновники из спорткомитета: «Откуда ты все это знаешь?!» А особенно приятно звучал такой вопрос из уст майора на Лубянке в девяносто четвертом — по поводу «Подземной империи».

— Складно звонишь, как говорят наши братья воры, — похвалил Кречет. — Только мне-то ты баки не забивай. Я тебе не майор с Лубянки. Я был знаком с Фернандо Базотти. Недолго, но все таки был знаком.

Лешка Кречет назвал Дедушку не псевдонимом из романа, а настоящим именем, и на этом игры кончились. Начинался серьезный разговор.

Строго по инструкции я должен был тут же объявить, что больше не пророню ни слова до прибытия своего адвоката, иными словами, до конфиденциального разговора с Вербой, минимум — с Тополем. Однако мне надоело жить по инструкции. К тому же я не ощущал ни тени угрозы в поведении Лешки Кречета, — хоть логически подходи, хоть интуитивно — вывод получался один: старый друг не желает мне зла, а значит, и нашей службе тоже. Последнее утверждение было, конечно, излишне смелым, и я выбрал для себя некий компромиссный вариант: сознаться в своей причастности к делам ИКСа, в своей причастности сознаться, рассказать все подробности событий двухлетней давности, подтвердить, что вылетел из Берлина по заданию (все равно Кречет узнает про поворот самолета в воздухе и о безумной посадке тяжелого ТУ-154-го на слабенькой и короткой жулянской полосе, если не узнал уже, ведь последний факт мы с ним обсудили, сидя в ресторане), однако о самом задании — молчать, более того попытаться вытянуть из Лешки полезную информацию, раз уж он такой осведомленный. Впрочем, в успех последнего предприятия верил я слабо. Человек, целенаправленно прошедший путь от зам. начальника цеха до особы, приближенной к императору, легко переиграет такого политического нувориша и дилетанта, как я. И тем не менее.

Я перешел в наступление сразу:

— Когда это ты познакомился с Базотти?

— Давно. В девяносто четвертом. Какое-то непродолжительное время именно я в администрации президента негласно курировал безопасность, и конечно, ваши эмиссары принялись меня инструктировать. Пришлось специально вылетать в Майами. Служба ИКС в целом произвела хорошее впечатление, до сих пор отношусь к ней с большим уважением, хотя и не знаю нынешних — я же отошел от дел. А вот сам Базотти… Старик показался мне очень странным. Было какое-то несоответствие между его должностью и внешним обликом. Я не мог тогда сам себе объяснить, в чем тут дело, но теперь… Честно скажу, не ожидал, что маразм старого бандита зайдет столь далеко. Или ты все это про него придумал?

— Нет, Ол, сюжет заимствован из жизни с точностью до мелочей.

— Потрясающе! — воскликнул Лешка. — Человек, владеющий половиной мира, задействует колоссальную агентурную сеть, проводит тысячи специальных операций, убивает сотни людей — и все лишь для того, чтобы устранить со своего пути одну-единственную девочку-фигуристку, да и то, как выясняется в итоге, не ту! В жизни так не бывает. В литературе, кстати, — тоже. Что скажут твои читатели? Ведь это уже даже не кино — это цирк! На льду.

— Но в жизни именно так и вышло, — тихо проговорил я.

— Теперь и я об этом знаю, — кивнул Кречет, — закуривая вторую сигарету прямо от первой. — Расскажи-ка ещё некоторые детали.

Я рассказал. Битых часа полтора посвящал его в подробности операции «тройной тулуп», а также в не менее занимательные подробности истории российского ИКСа, то есть РИСКа, приказавшего долго жить уже почти два года назад.

И чем дольше я рассказывал, тем лучше видел, что хитрый мой Олекс не столько узнает для себя новое, сколько проверяет степень моей осведомленности. Да, с Тополем и Вербой он скорее всего не знаком, со Спрингером, Кумахирой, Чембером и так далее — очевидно, тоже, все-таки это было бы уж слишком, если б мои друзья вновь устроили мне психологическую проверку, не предупредив, что мой старый друг, одновременно и наш человек. Меж тем о службе ИКС он знал. И знал хорошо. Что из этого следовало? К сожалению, только одно: Кречет представлял противоположный нам лагерь, то есть ЧГУ и команду Грейва, и значит, я все-таки попался, как кур в ощип. И окончательно Лешка добил меня вопросом:

— Значит, ваша Татьяна Лозова теперь реально возглавляет всю эту гигантскую структуру, а ты её из Берлина консультируешь?

— Я ничего не говорил тебе про Лозову, — прошептал я в ужасе, и наверно это выглядело смешно.

Кречет сдержался — смеяться не стал. Просто взял за плечи, потряс легонечко и сказал:

— Мик, ты что ополоумел? Ты решил, что я работаю против вас? Неужели не понятно? Я же элементарно вычислил, кто она, просто из текста твоего романа. Не ты один следил в юности за фигурным катанием, чудила! Тоже мне секретная фигура — Лозова! Разве дело в ней. Разве дело вообще в персоналиях?! Да, знаю я о ваших проблемах, знаю. И врагов ваших знаю. Честно скажу, хуже чем вас, но тоже знаю. Однако я хочу разъяснить лично для тебя и именно то, что представляется мне вашей самой главной ошибкой. Вы — максималисты, и этим ничуть не отличаетесь от большевиков. Вы занимаетесь древним, как сама цивилизация, делом, вы решаете проблемы важные для всех и каждого, важные, как никогда раньше, — а руководствуетесь все теми же принципами — прости, Господи! — демократического централизма (или как их там называли?). В общем, кто не с нами, тот против нас. Понимаешь?

— Не согласен, — ощетинился я. — Мы с самого начала создавались как антифашистская, антикоммунистическая организация. Если угодно, даже антибюрократическая. Мы вообще люди абсолютно нового типа. Таких раньше не было. Никогда.

— Не верю, — сказал Кречет, словно по-режиссерски призывал меня сыграть эпизод ещё раз.

— Не верит он! — передразнил я. — А ты ответь мне: вот ты, лично, проработав два с лишним года в команде президента, можешь назвать хотя бы двух или трех человек из высшего руководства, кому ты и теперь мог бы доверять?

Лешкины глаза буквально полезли на лоб от моего дурацкого вопроса.

— Ну, хорошо, сформулирую иначе: остались среди них люди, которые бескорыстно помогут тебе в трудную минуту?

Кречет наконец справился с эмоциями и выдавил сквозь полузадушенный смех:

— «Доверять»?! «Помогут»?! «Бескорыстно?!» Да там просто слов таких не знают! Я могу быть им нужен или не нужен. Все. Я могу стоить дорого или дешево. И могу не стоить вообще ничего. О чем ты спрашиваешь? Окстись!

— О том и спрашиваю. Это для меня не открытие, Ол. Это для меня пройденный этап в понимании мира. Я уже достаточно покрутился в этом дерьме на самом верху. Я знаю, какие они — монстры, стоящие у руля и у кормушки. Я знаю. Так вот. Высшие руководители службы ИКС — мы называем себя Причастными — по определению не та-ки-е. — Последние слова я произнес с расстановкой и добавил совсем уж лирику: — Нам свойственны и бескорыстие, и честность, и доброта, и принципиальность, и жалость, и чувство локтя… Словом, все как у обычных людей, не отравленных властью. Я не знаю, как это удается, но именно по таким критериям идет отбор в службу ИКС.

— Да, я прочел об этом в твоем романе, но, честно говоря, посчитал за художественное преувеличение. Сейчас ты меня пытаешься уговорить, что это и вправду так. Извини, Мик, но я тебе все равно не верю. И давай, по крайней мере, сегодня не станем обсуждать, насколько оно все в действительности реально. А то, боюсь, у меня голова разболится.

— Пожалуйста, но ты же сам обвинил нас в большевизме.

— Да. Однако я говорил о другом. Как это ни странно, большевизм у вас совмещается со всеми вышеперечисленными достоинствами. Я же не говорил о лживости и жестокости, я говорил об одном-единственном принципе: «кто не с нами, тот против нас». И это роковая ошибка. Вы почему-то решили, что в мире есть только две достойные уважения силы: вы и ваши враги. Остальные — так: шелупонь, маньяки, религиозные фанатики, абстрактные гуманисты… Но на самом-то деле, поверь мне, существует третья сила. Очень серьезная сила. Равновеликая обеим вашим. Заметь, что вы, что ваши оппоненты из ЧГУ (О, как небрежно он вбросил в разговор эту сверхсекретную аббревиатуру!) свято убеждены: враг должен быть уничтожен, во всяком случае предельно ослаблен, сброшен с политической арены, нейтрализован. И только мудрые представители третьей силы понимают, что залогом стабильности на планете под названием Земля может служить лишь паритет противоборствующих сторон. Вот и следят они за тем, чтобы вы друг друга от излишнего усердия не передавили в ноль, до последнего человечка.

Если бы Лешка не был раньше, как и я, писателем-фантастом, то от упоминания «планеты под названием Земля», мне бы сделалось совсем грустно, дескать, съехала крыша у человека от напряженной работы, не иначе, пришельцы ему мерещатся, но сочиняя свои романы, мы ещё тогда, в восьмидесятые, привыкли мыслить глобально, и это была наша, вполне обычная лексика. А ещё не покидало ощущение, что совсем недавно я уже слышал от кого-то очень сходные мысли…

— В семнадцатом, например, — продолжал Лешка, — паритет был очень резко и грубо нарушен. Боже, сколько крови пришлось пролить, чтобы худо-бедно скомпенсировать последствия авантюры, учиненной этим лысым параноиком! А в девяносто первом мир опять слетел с нарезки. Сколько дураков радовалось! И только благородные эмиссары третьей силы в поте лица своего спасали цивилизацию от очередного конца света, восстанавливали равновесие… Нет, вы, конечно, сражайтесь ребята, сражайтесь — это необходимо, мир между вами все равно никогда не наступит. Но не учитывать интересы третьей силы — тоже нельзя, и будет лучше, если хоть некоторые из вас начнут это понимать.

— Так это ты, что ли, третья сила?

— Издеваешься? — отреагировал он быстро и непринужденно, враз отметая смешные подозрения.

— А, — догадался я, — Шактивенанда!

— Причем здесь гуру Свами Шактивенанда? — удивился Лешка.

— А ты и его знаешь?

— Кто ж не знает Ковальского! Гуру — великий человек, но он к политике никакого отношения не имеет.

«Ой ли?» — хотел сказать я, но вовремя спохватился и с перепугу задал до нахального прямой вопрос:

— Тогда кто же они?

— Микеле, — Кречет улыбнулся, — считай, что я сказал все, что хотел.

— Хорошо, — я проявил понятливость, — но ещё на один ма-аленький вопросик ты мне все-таки ответишь. Кто звонил сегодня утром?

— Это не был представитель третьей силы, просто мой хороший знакомый и очень влиятельный человек. У нас с ним серьезные совместные дела. Вот я и хотел посоветоваться.

— А я помешал?

— Разумеется. В этом нет ничего обидного. Неужели ты думаешь, что появление на Украине такой персоны, как Сергей Малин, — а для них ты Малин! — могло пройти незамеченным? У вас своя работа — у нас своя.

— Ну и что? Повяжете меня и сдадите родным российским властям?

— Да пошел ты! — Лешка даже не захотел обсуждать подобную гипотезу. — Если завтрак будем считать законченным, тогда есть предложение погулять. Киев тебе покажу. Ты же его не видел, правильно?

— А мы никого не напряжем своими прогулками.

— Это их проблемы! Если же ты в такой витиеватой форме спрашиваешь меня о личной безопасности, то могу тебе её гарантировать. Неужели своей охране ты уже не доверяешь?

— Доверяю, но…

— Понял. Те, кто угрожал мне вчера, уже отвалились, я даже звонил Нине, ещё рано-рано утром, к вечеру она обещала вернуться вместе с Оксанкой. А пока — поехали. Надоело сидеть на прокуренном балконе.

Погода была отличная: на смену давешнему мокрому снегу пришла пронзительная синь, быстрые маленькие облачка и ослепительно-яркое солнце. Мы объехали и даже обошли, как мне показалось, полгорода, хотя в сущности это был джентльменский набор туристических достопримечательностей. София и Крещатик, Золотые ворота и фуникулер вниз к Днепру, Андреевский спуск и музей Булгакова, где нам провели персональную экскурсию, по личной просьбе Алексея Ивановича сократив программу. Далее. Смотровая площадка на холме, с которой открывался вид на весь город и на самое древнее поселение на его территории. Помпезное сталинское полукруглое здание бывшего ЛКСМУ, а ныне что-то правительственное, я не запомнил, что именно, и неподалеку дом, где живет президент. Наконец, мотанулись мы в знаменитую Кирилловскую церковь с прекрасными иконами и росписями работы Врубеля. В общем впечатлений — масса, а главное все так необычно, как будто мы вновь простые советские литераторы, один к другому в гости приехал, ну а этот другой у себя дома имеет, конечно, некоторые возможности, ну и от всей души желает угостить и порадовать приятеля. В общем, обо всяких страшных вселенских проблемах даже и говорить не хотелось. Только уж под конец вернулись вдруг к проблеме возникновения службы ИКС. Для меня эта история осталась предельно темной, а Кречет, если судить по его солидному выступлению на тему третьей силы и нарушения равновесия в истории, должен был знать об истоках поболее меня. Он и знал поболее.

Мы стояли в полутемном храме и сами с разрешения музейных работников (экскурсовода заказывать не стали) зажигали подсветку то одной, то другой иконы, любуясь врубелевскими шедеврами. Обстановка располагала к лирике и философии.

— Видишь ли, Мик, — начал Лешка издалека, — думается мне, что некий контролирующий центр был у цивилизации с момента её рождения. Не поручусь, конечно, что во временна Будды и Гомера у древних индусов и древних греков были общие руководители, оставим это на откуп историкам, а вот века с восемнадцатого, вне всяких сомнений, мир стал един и неделим. Проблема всеобщего контроля достигла особой остроты с появлением всевозможных технических чудес, как спасительных, так и пугающих. Двадцатый век внес свои коррективы в строгую систему тайных обществ, среди них началась бесконечная дележка денег и власти, распри, заговоры и драки. Сама жизнь на планете оказалась под угрозой. Вот тут-то и появился Базотти, который решил приводить все это в порядок.

— Постой, а Фогель, предшественник Базотти? Он был на самом деле? Или его Сиропулос для нас придумал.

— Не знаю, — сказал Кречет. — Я и сам своего рода «фогель». Пташка Божия.

Я посмотрел на него пристально. Когда привыкаешь мысленно переключаться с языка на язык, то, думая по-русски, не удосуживаешься фамилию Фогель переводить с немецкого как «птица».

— Да ладно, — улыбнулся Лешка, — шучу. В действительности, я думаю, фогелей было несколько, возможно, целая стая этих пернатых, передравшихся за сферы влияния. Как воробьи за крошки на бульваре. Считай, что это ещё одна шутка.

— И дедушек тоже много, — включился я в игру, — один злой, другой добрый, третий умный, четвертый дурак…

— Нет, — сказал Лешка серьезно, — Базотти, конечно, же был один. Совсем один.

Странная манера у Лешки: сам острит бесперечь, а моих шуток не принимает. Я обиделся и, может, благодаря этому, наконец, понял:

— Так эти «фогели» и были третьей силой. Да?

— Да, — сказал Кречет. — И Базотти тоже.

Дедушка продолжал дарить нам сюрпризы даже после смерти. Вот оно что! Впрочем, что-то подобное я уже слышал от Кедра, мол, вторая дискета предназначалась для Грейва, точнее для его начальства. Вот он великий принцип: разделяй и властвуй! Или, как говорит Лешка, сохраняй равновесие в природе, не дай победить никому. Дедушка умер, но дело его живет. Кто продолжатель, кто?! Верба — с одной стороны, Грейв — с другой. Но кто третий и самый главный? Неужели Лешка знает его? Знает и молчит? Да нет. Ни черта он не знает, по глазам вижу…

Кречет стоял, задрав голову, и разглядывал потолок. Из-под церковных сводов пристально смотрели на нас оливково черные печальные глаза врубелевских апостолов на тайной вечере.

И я вдруг передумал задавать вопросы. Кто я, в конце концов, журналист, что ли? Шактивенанда ещё когда объяснил: точка сингулярности — понятие не только пространственное, но и временное, то есть понимай так: каждому овощу — свой срок, а торопить события — значит, торопить смерть.

— Пошли на улицу, — предложил я, — здесь слишком мрачно.

— И то верно. Поехали вечером в какой-нибудь ночной клуб, в казино.

— Не люблю рулетку, — сказал я, — вообще азартные игры не люблю. Переболел этим ещё в школе.

— Зря, — осудил Лешка. — Очень хорошо помогает расслабиться. Тогда пошли стриптиз посмотрим. Я тебе самые злачные места в Киеве покажу.

— Слушай, — усомнился я, — но это как-то странно: в столице Украины идти на стриптиз.

— А вот ты ничего и не понял. Украинский стриптиз — всем стриптизам стриптиз. Я много стран объездил, и, поверь мне, более разнузданных шоу, чем у нас, в Киеве, не видел нигде.

— Да иди ты!

— Клянусь тебе.

— Ну что, норки на распашку?

— Какие норки? — не понял он поначалу, потом вспомнил Воннегута, «Завтраком для чемпионов» мы зачитывались все ещё в раннестуденческие годы, и улыбнулся. — Норки — это само собой, но ты бы видел, что они вытворяют! Во-первых, акробатика, как в цирке, ноги на спине узлом завязывают при полном отсутствии одежды, во-вторых всякие прибамбасы: на бутылку садятся, фрукты кушают теми самыми губами, руки друг другу заталкивают по локоть, шарики, нанизанные на веревочку, из задницы вытаскивают… Ну что, достаточно для рекламы?

— Да, — оценил я. — Это сильно, я бы сказал, это — по-нашенски. Уговорил, чертяка! Пошли смотреть.

Но на стриптиз мы так и не пошли. Хорошо еще, что звонки раздались на улице, когда мы украинскую национальную порнуху обсуждали, а не в церкви — там это было бы как-то уж совсем неуместно. Обе трубки заголосили одновременно. С кем и о чем говорил Кречет, я в тот момент не интересовался, у меня был свой немаловажный и даже нервный разговор.

Опять на связь вышла не Татьяна, а дотошный и высокомерный Вайсберг. И я почувствовал, что уже скучаю без моей рыжей бестии, особенно остро это ощущалось после разговоров о стриптизе.

— Очень плохо все, Разгонов. Москва для тебя по-прежнему закрыта. Сиди в Киеве, пей-гуляй.

— Спасибо за совет. Я бы в жизни не додумался этим заняться!

— А ты не перебивай, когда старшие говорят, ты слушай. На нашего несчастного Редькина навалились со всех сторон. Слава Богу еще, что его делом занялся по случаю твой друг Вербицкий. Этот факт Верба раскопала. И, между прочим, Майкл — очень талантливый парень, держит на личном контроле колоссальные потоки информации. Но срыв все равно возможен с любой стороны. Не знаю, кто из них не выдержит первым, но кто-то не выдержит обязательно, и тетрадка твоя уплывет от Редькина неведомо куда. Начнется жуткий шум на Лубянке, в правительстве, и мы, конечно, спугнем Грейва, так и не успев узнать, кто владеет дискетой. В общем, твоя задача пока предельно проста: позвонить Редькину — пиши телефон — и строго настрого запретить ему расставаться с рукописями. Пусть ждет хозяина. А если учесть, что звоночек-то будет с того света, он должен произвести неизгладимое впечатление на нашего уже и так задерганного жизнью Тимофея Петровича. Смысл понял? Ну а текст придумаешь сам. Кто у нас литератор?

— Он ещё издевается! — пробурчал я. — Вот обижусь сейчас, и будешь сам звонить. А откуда Редькину знать, что Разгонов умер.

— О, Боже! Почему же ты такой тупой, парниша? — возмутился Вайсберг. — Ты чем там вообще занимаешься в Киеве?

— Пью-гуляю! — рапортовал я бодро. — Согласно пункту первому инструкции генерала Горбовского для…

— Вольно, генерал Малин. Я вот и чувствую, что ты пьешь там не просыхая, для. Спрашиваешь, от кого Редькин узнал про Разгонова? Да от кого угодно: от Вербицкого, от Полозова, от Меукова, в конце концов, от Симы Кругловой (в эзотерических кругах тебя тоже почитывают)… Да у тебя с этим Редькиным пол-Москвы общих знакомых. Я сам не ожидал. Ну, ладно. Все. До связи. И последнее: звони не прямо сейчас, а через часок.

— Это ещё почему? Дома его, что ли, нет?

— Слушай, что за вопросы? — недовольно буркнул Тополь. — Приказы не обсуждают. И вообще, здесь даже не я дирижирую.

— А кто?! — спросил я страшным свистящим шепотом, вмиг представляя себе зловещего эмиссара третьей силы — в шляпе, в сером плаще и без лица. А то и с зелеными чешуйчатыми руками. Да нет же — с клювом и в перьях!

— Анжей, — коротко бросил Тополь, кажется, не учуяв через сотни километров моего животного страха.

— Ну, хорошо, — успокоился я. — До связи.

А Кречету позвонила жена. Всего-то навсего. Уже из дома. Велела торопиться. Она приготовила обед, наспех, конечно, но надеялась, что вкусно. Выходит, изрядно времени прошло — во загуляли-то мы! Я мгновенно ощутил волчий аппетит, и Лешка, кажется, тоже. Во всяком случае, пару раз он проныривал перекрестки на красный, нещадно эксплуатируя свое мастерство вождения, приемистость движка и на редкость мобильное рулевое управление «Ланчи». Всякий раз за секунду до столкновения он выскакивал из под тяжелых колес какого-нибудь грузовика или уворачивался от блестящих боков очередного «Мерседеса». С привычкой лихачить Лешка не расстался даже на самом верху властной пирамиды. И мне это тоже было приятно наблюдать.

Кстати, чудесную автомобильную историю рассказал он мне, начав возле дома на подъездной дорожке, а закончив уже за обедом. Начинать нужно было именно в том месте, где стоял странный обрубок, если не сказать пенек, оставшийся от фонарного столба.

— И главное, ехал вроде не быстро, — комментировал Лешка. — Ну, до какой скорости можно разогнаться на пятидесяти метрах после поворота? До восьмидесяти, максимум, и то вряд ли… А я заслушался репортажем с заседания Верховной Рады, месяц назад это было, они такую очаровательную ахинею несли — и вдруг у меня помехи. Я догадывался, это там, внизу, один проводочек отходит, ну я и нагнулся подправить, да видать, руль слегка зацепил вправо. Удар получился солидный, я, правда, понять ничего не успел — подушка-то выскочила раньше, чем я голову повернул, ну а потом этот столб дурацкий мне на крышу и рухнул по диагонали. Правую стойку смял капитально. Слава Богу, я в машине один ехал, пассажиру бы точно не поздоровилось. А сам я даже не могу сказать, что отделался легким испугом — не было никакого испуга. Смех один. Милиционеров вызвал по мобильнику, они довольно быстро приехали, и я намерен был просить прощения, выяснять, сколько теперь платить за порчу муниципального имущества. Однако они, увидев мои документы, чуть ли сами не начали извиняться. Тут уж я обнаглел и обещал жаловаться на производителей столь хилых железобетонных столбов, дескать, позор украинским бетонщикам, раз их конструкции какая-то легкомысленная буржуйская «Ланча» пополам перешибает! Даишники мои отшутились, мол, это были турецкие бетонщики. Может и правы они…

— Постой, но ты ездишь на той самой машине?

— Конечно, — с энтузиазмом откликнулся Кречет. — Такой боевой экземпляр выбрасывать грех. Мне гоняли её на сервис в Польшу, там и быстрее делают, и лучше.

А обед удался на славу, Нинка была в ударе: и с салатами, и с мясом, запеченным в сметане вместе с кучей немыслимых овощей, и с десертом, состоящим из многих экзотических фруктов, приправленных йогуртом. Нинка вообще произвела на меня прекрасное впечатление. Я ведь последний раз видел её в Днепропетровске лет восемь назад, а в Москву Кречет приезжал все как-то один.

Знаете, Дима Якубовский сказал однажды, что уровень доходов человека лучше всего определять по обуви и часам. В принципе это верно, но Дима тогда был очень молод, да и женился он многократно, и всякий раз на юных девочках. А я вам скажу как человек, умудренный опытом: уровень доходов лучше всего определять по внешности жены, которой уже далеко не двадцать. Чем моложе выглядит сорока-пятидесятилетняя женщина, тем богаче, значит, её муж. И я невольно сравнивал Нинку и свою Белку. Обе они вполне соответствовали высокому достатку супругов, и счет получился один-один. Белка, вне всяких, сомнений была моложе лицом — то ли больше заботилась об этом, то ли просто Бог её наградил, Нинка же, хоть и прибавила в весе с тех пор, как бегала спринт на первый разряд, но видно было, что многофункциональный штатовский тренажер стоит у неё в спальне не зря. А моя женушка, имевшая опять же от природы весьма удачные формы, к спорту никогда не тяготела. Исключение составлял большой теннис в последние годы, но она им увлекалась как искусством, а нагрузок все равно не любила. И тут уж я ничего не мог с ней поделать.

А ещё тринадцатилетняя Ксюша поразила меня. Она стала красивой, я бы сказал, эффектной, совсем взрослой девицей. И, кажется, даже стеснялась моих слишком любопытных взглядов. Эта роскошная смуглая темно-русая хохлушка долго с нами сидеть не стала, выпила бокал шампанского, сделав одолжение взрослым, и ушла в свою комнату, где мигом нырнула в «инет» — плавать по модным сайтам.

А мы, плюнув на все, вконец расхулиганились и, помимо вина, накатили ещё по паре стаканчиков прекрасного двенадцатилетнего скотча «Чивас Ригал». Лешка сообщил по секрету, что это любимый сорт виски самого президента, а я ностальгически вспоминал, как пил этот же самый напиток в Лондоне, в штаб квартире МИ-5, читая нежное послание, пришедшее от Вербы.

И наконец, я глянул на часы, и было уже начало седьмого — давно пора отзвониться в Москву. Что ж, лучше поздно, чем никогда — была охота переживать, что подзабыл чуток о деле? И вообще теперь мне море по колено. Я — в Киеве! Я в турецком отце городков земли русской — о как! Подобные шуточки хороши были к столу. А для разговора с Редькиным…

С абсолютно незнакомым человеком я, кажется, беседовал чуточку слишком игриво. Впрочем, я-то ему знаком. И вот, ощущая себя знаменитостью, я все более вдохновенно уговаривал Тимофея не отдавать моих рукописей никому, и Бога в помощь пожелал, и совет дал — с собой забирать, уходя из дома, и под занавес, окончательно раскрепостившись, брякнул, будто говорил с Причастным: «Счастье для всех».

Разговор шел за столом, и Кречет посмотрел на меня долгим странным взглядом, а потом повторил с продолжением:

— Счастье для всех. Даром. И пусть никто не уйдет обиженный.

Все мы выросли из «Шинели» Гоголя и «Пикника на обочине» Стругацких. За что и любим друг друга по сей день.

— За это стоит выпить ещё по маленькой, — предложил я.

— Нет, я — пас, — решительно сказал Лешка, — а ты как хочешь.

— А я — вист, — сделал я свой решительный выбор и выпил совсем не маленькую, уж больно вискарь оказался вкусным.

Словом, когда раздался новый звонок, язык у меня уже слегка заплетался, я не хотел бороться с этим, мне нравилось расслабляться, оттягиваться. Надоели они мне все со своими инструкциями и советами.

— Шактивенанда завтра вылетает в Москву, — сообщил Тополь сухо. — Все идет по плану, так что ты должен быть в полной боевой готовности.

— Нет проблем. Подавайте самолет к подъезду. Тополь, ты знаешь, где находится в Киеве Турецкий городок? Ни черта ты не знаешь, а тут очень просторно и можно запросто между домами посадить самолет.

— Анжей сказал, что тебе безопаснее ехать поездом.

— Да вы что там все, обалдели?! — возмутился я. — У меня от советских железных дорог с их колесным стуком зубы болеть начинают. Как у Малина от самолетов. И какая, к черту, безопасность в поезде, когда на них чеченские летучие отряды наскакивают?! В нашей конторе что, уже нет денег на спецрейсы?

— Не в деньгах дело. Я же тебе объяснял, что здесь все Анжей решает.

— Так ты и передай Анжею: пусть он сам из Непала чапает до Москвы пешком. В Олимпиаду был один такой умелец, помнишь, Леня?

— Нет, — сказал Тополь, — не помню. Что-то ты сегодня очень болтлив, не к добру это. Ложись-ка спать, а то ведь поднять могут в любой момент.

Я хотел ещё раз обидеться, но внезапно понял, что он прав, не был же я действительно пьяным, просто очень устал. Всего за одну неделю этой суеты устал, как собака.

— Знаешь, Олекс. Давай не поедем на стриптиз.

— А я уже понял, — кивнул Лешка. — Нина тебе там стелит. Ты же опять не выспался.

— Ну да, и вообще, твоя жена нравится мне гораздо больше всякого стриптиза, — выдал я какую-то сомнительную двусмысленность, но Кречет не обратил на это внимания, и правильно сделал. Не имел я никаких видов на его жену. И даже на дочь.

— А больше всего мне понравился в Киеве Турецкий городок, — провозгласил я, удаляясь в душ перед сном.

Но душ меня так взбодрил, что спать расхотелось, я выпил еще, а Кречет в мое отсутствие дозвонился кому-то по делам, сделался хмурым, озабоченным и жалобно спросил:

— Может, все-таки мотанемся в «Динамо-люкс»?

— Это где шлюхи самые развратные?

— Ну да. В здании стадиона. Чужие там не ходят. Отличное место.

— Поехали, — разом согласился я.

Но клуб «Динамо-люкс» оказался снят для кулуарного мероприятия какими-то бандитами — тут даже Лешкиной власти не хватило. Чтобы попроситься на пьянку к браткам, надо быть авторитетом совсем в другом мире. Мы плюнули и поехали в обычное казино, которого я не люблю. В первое попавшееся — в «Габриэлу» на Крещатике. И там, в игровом зале было дымно, шумно и суетно. К запаху хорошего табака примешивались ароматы дорогих духов и одеколонов, милые сердцу коньячные испарения и устойчивый кофейный дурман. Кофе здесь варили непрерывно и пили его много. А коньяк смаковали по чуть-чуть — игроку не надо быть пьяным, рулетка сама пьянит посильнее алкоголя.

Публика вообще была любопытная — преимущественно молодежь этакого полубандитского толка. А симпатичным девочкам-крупье трудно было дать больше чем по двадцать, в общем, мы с Кречетом смотрелись на этой школьной вечеринке безнадежными стариками и даже привлекли к себе некоторое внимание. Зрители вокруг стола — дело обычное, но мы наших зрителей разочаровали: тысячные пачки долларов в ход не пошли — я взял разноцветных фишек всего на сотню марок, а Лешка посолиднее — сразу на двести долларов, но все равно это было не Бог весть что. От выпивки Кречет отказался вовсе, а я нерешительно так заказал рюмку мескаля (выпендриться решил — откуда на Крещатике мескаль?) и добавил ядовито: «Не перепутайте с москалем». Однако мексиканский национальный напиток в «Габриэле» нашелся («А шо вы думали? У нас всё е. Да тот мескаль со времен Богдана Хмельницкого був у нас гарним напоем!»), мне даже показали бутылку, в которой по всем правилам плавала большая гусеница, и соли подали фирменной, зеленоватой. Я отвлекся на дегустацию экзотики и первую свою сотню слил необычайно быстро. Лешка сражался существенно дольше, финтил с выбором цифр, много ставил на перекрестия и неизменно — на зеро. Наконец зеро выиграло, он возликовал, и я тут же предложил всю полученную им гору фишек превратить в деньги, мне казалось, там добрая тысяча получается, но Кречет посмотрел на меня, как на идиота.

— Я сюда что, за деньгами пришел? Я пришел развлечься. Играем дальше.

И он играл. Зрителей стало больше. Потом фишки незаметно рассосались, любопытные ротозеи вместе с ними, и мы решили сделать паузу. Супружеская пара примерно нашего возраста оказалась знакома Лешке, у них обнаружились общие темы и нас пригласили посидеть в тихом уголке. Появилась бутылка очумительного вина с чисто по-французски наклоненным горлышком и пробкой, залитой сургучом. Из подвалов его Величества Людовика Шестнадцатого, что ли? Я сдуру попробовал эту редкость, мне понравилось, я вылакал добрый стакан, и бодрости моей опять как не бывало. Нет, не то чтобы развезло. А просто я вдруг перестал понимать, где я, с кем и для чего все это нужно.

Точно помнил, что проиграл ещё двести марок, и что Лешка играл, швыряя на стол зеленые бумажки, сгребая горсти фишек, с грустью провожая глазами руки крупье, когда выигрыш уплывал от него, и неустанно прихлебывая кофе… Потом помню, как обнимал возле стойки легкомысленно одетую брюнетку, жарким шепотом признававшуюся мне в любви, мы даже начали целоваться, после чего Кречет счел своим долгом предупредить, шепнув мне на ухо:

— Ты хоть понимаешь, что это профессионалка?

— Понимаю, — шепнул я в ответ.

Я не собирался везти эту милую шлюшку с собою в Турецкий городок, тем более не хотел ехать с ней в отель-бордель, но целоваться было почему-то очень приятно. Я словно играл какую-то роль, становясь моложе душой, оказываясь не здесь и не сейчас и вообще переставая ощущать себя собой. А кем же? Дурацкий вопрос! Ну, так… просто совсем другим человеком.

Впрочем, выстраивалась в мозгу вполне конкретная легенда: я живу в Москве, я женат уже двадцать лет, и практически все эти годы не изменял супруге (небольшие приключеньица студенческой поры — не в счет), у меня есть дочка и даже внучка (во бред-то!), я не писатель — я издатель, и дела у меня идут неплохо, вот только в последнее время сплошные обломы пошли, ну просто череда неудач на всех фронтах. Кроме одного. Личного. Я влюбился. У меня молодая любовница, в два раза моложе меня. Да, вот эта дивная брюнетка. Боже, как здорово с ней целоваться!..

Потом Кречет все испортил. Подкрался сзади и шепнул, что мы уходим, поскольку он, наконец-то, слил все свои фишки, а новых брать уже не хочет, и ещё шепнул, что девушке надо заплатить, даже если я не собираюсь трахаться. (Зараза какая! А то бы я без него не сообразил!) Получив сотню марок (за поцелуи хватило бы и десяти), девушка как-то уж слишком быстро отвалилась. Мне даже стало обидно. А тут ещё выяснилось, что времени почти четыре утра — и как это получилось? — а Лешка тянул за рукав к выходу, но я потребовал ещё выпить — на посошок.

— Но мы ведь уже не играем, — возразил Кречет.

— Ну, извини, — сказал я. — За те деньги, что мы тут оставили, мне просто должны налить на посошок.

Лешка посмотрел на меня внимательно и сделал вывод:

— Тебе уже не надо.

Вот тут он жестоко ошибся. Я подобных замечаний и раньше не терпел, а после того, как прошел лечение-обучение на Тибете, выслушивать их уже категорически разучился. Я просто должен был теперь покрасоваться перед публикой.

— Бутылку водки, пожалуйста! — объявил я преувеличенно громко.

Мне принесли ноль семьдесят пять «Смирнова», и я её, тут же открыв, выпил целиком из горла почти без остановки, разумеется, не закусывая, а ля Анатоль Курагин. Разве только в окошко не полез. Впрочем, в казино не бывает окон. Во всяком случае, открытых. И это правильно. Зато, осушив бутылку и все-таки заплатив за нее, я заявил для всех — не только для Лешки:

— А теперь я сяду за руль и поеду домой. Кто хочет пари? Я доеду до дома совершенно благополучно.

Пари со мной заключать не стали, но на улицу высыпало человек десять любопытных, Лешка был несколько напряжен, но профессионально оценил мое состояние — я не шатался, разве что язык слушался меня чуточку плохо. И он таки позволил мне сесть за руль на глазах у восхищенной публики. На ближайшем светофоре Кречет предложил пересесть. Но получил отказ, и чем дальше мы ехали, тем лучше он убеждался, что я действительно не пьян. Наконец, Лешка не выдержал и спросил:

— Там была не водка, что ли? Ты их подговорил?

— Да водка там была, водка. Я их всех впервые вижу!

— Но как это возможно? Объясни.

— Объяснить трудно. Могу сказать только одно слово: Шактивенанда. Ты же знаешь этого человека, все должно быть понятно без объяснений.

— Я слышал про его методики, но думал, что это сказки.

— Цинизм для политика необходим, — философски рассудил я, — но излишний скепсис иногда мешает в жизни.

Лешка не стал спорить.

А дома я ощутил жуткую усталость и быстро провалился в сон. Чтобы проснуться уже где-то посреди дня, и узнать, что сразу после завтрака (обеда, ужина?) надлежит ехать в аэропорт. Мне уже звонили и, не решившись будить важного человека, просто передали информацию.

Часов в шесть вечера они все таки подали мне военный лайнер прямо в Жуляны. Почему-то это был американский суперистребитель, но циклопического размера, то есть по очертаниям он напоминал невидимку, какой-нибудь «Стеллз» Ф-117, а внутри оказался просторным и невероятно комфортным, ну прямо как швейцарский представительский самолет «Фалькона». Оказывается, Украина проводила совместные маневры с НАТО, вот это чудо техники и подвернулось под руку. Места там было немного, но по замыслу на двоих — пилоту и мне. Так что пассажиру ввиду экзотических параметров машины даже краткий инструктаж полагалось пройти. Зато лететь было недолго.

А перед этим Лешка сам любезно доставил меня прямо к трапу. Опять непрерывно валил мокрый снег, дворники лениво сметали его с ветрового стекла, настроение было грустным, и в течение всего очень недолгого пути мы оба сонно молчали.

— Удачи, — сказал он, расставаясь. — Звони. Хочется верить, что мы все-таки делаем общее дело.

— Мне тоже, — кивнул я.

Глава шестая. Магическое число

Пилот оказался немцем из Гамбурга, и я очень мило поделился с ним своими свежими впечатлениями от его родного города. Да ещё на его родном языке. Разговор, конечно, шел через наушники, так что мало напоминал сердечную беседу, к тому же после взлета я далеко не сразу пришел в себя. А когда пришел, хлебнул чего-то прихваченного с собою из фляжки и довольно быстро задремал, поразив этим бывалого военного пилота.

Подмосковный аэродром порадовал нас сильнейшим морозом и мертвой тишиной. Спецрейс не встречал никто. Мне уже приходилось улетать и прилетать конспиративно, но не до такой же степени! Выбравшись из-под крыла красавца-истребителя, показавшегося вдруг уродливым чудовищем, я огляделся. Небо было почти черным, только чуть-чуть светлее ближних елок, а освещение взлетно-посадочной полосы весьма условным — синие и красные огоньки предназначались скорее для самолетов, чем для случайно оказавшегося здесь пешехода. Вдалеке невнятно маячил размытый силуэт автобуса или грузовика. В общем, определить на раз, Кубинка это, Жуковский или ещё что-то, не представлялось возможным. Я, было, решил спросить об этом пилота, но он очень споро задраил нижний люк — совершенно немыслимая деталь в устройстве нормального истребителя! — и начал маневрировать. Мое отчаянное махание руками никакого действия не возымело. Оставалось лишь надеяться, что добрый друг из Германии не намерен давить меня или сжигать в раскаленной реактивной струе. Правила безопасности парень и впрямь предпочел соблюсти, я проследил глазами его взлет, а потом примерно сориентировался, куда идти.

Ситуация складывалась крайне дурацкая. Фээсбэшные документы мне, разумеется, подготовили, но вот легенды не имелось никакой, была только полная уверенность, что меня встретят. Очень мило, конечно, уверять в этом военную комендатуру или разведку. Прежде чем дадут позвонить, успеют вволю потоптать ногами… Черт! Вот именно — позвонить! Я вытащил трубку и стал набирать номер Вербы, от жуткого мороза промахиваясь мимо кнопочек и от него же, наверно, стремительно отупев, ведь номер моей Татьяны набирался на этом аппарате с одного нажатия.

Связаться с ней я, конечно, не успел. Из темноты, как дикий хищный зверь вырвался луч прожектора и ослепил меня, последовал крик, перемежаемый матюгоном:

— На землю! Лицом вниз! Бросить оружие!

Я никогда не считал мобильный телефон в полном смысле оружием, поэтому бросать его не стал, но лечь на землю почел за лучшее.

«Вот и влип ты, Разгонов, — подумалось мимолетно. — И где же твоя лучшая в мире охрана? Или это она сейчас и надрывается, приняв большого человека Сергея Малина за немецкого шпиона в лучших традициях сталинских времен?»

Бить, к счастью, не стали, но и разговор по-хорошему не получался. Документы мои они находили и изучали без моей помощи, поэтому всяких корочек на столе перед начальником оказалось чуточку слишком много для одного человека: ФСБ, германская разведка БНД, ГРУ, криминальная полиция Берлина, охрана штаб-квартиры НАТО, простое российское МВД и, наконец, магнитная карточка без единой буквы, с одними лишь цифрами — специальный пропуск в высшие инстанции службы ИКС. То, что я шпион, им стало ясно без всяких комментариев. Комплект моего вооружения от тривиальной «беретты» и стреляющей ручки «стингер» (более характерных для «Моссада», чем для Красной Армии) до совершенно непонятных им микроприборов и ещё более загадочного оборудования в чемодане, к которому они и притрагиваться-то не решались — все это окончательно убедило моих доблестных военных летчиков в неминуемом повышении по службе каждого из них и в самое ближайшее время.

Меж тем у командира, имевшего звание майора, мозги явно начали перегреваться от попыток понять, кто же я есть. Вовсе не хочу оскорбить этого очень смышленого человека. Ведь у тупых мозги никогда не перегреваются просто потому, что вообще не приучены работать. А этот как раз был способен на многое, да уж больно неблагодарная задачка выпала на его долю. Генералов в ночной час беспокоить не хотелось, и он призвал на помощь некого полковника, — как я успел понять, не непосредственного начальника, а скорее друга, но явно особиста, находящегося в прямом подчинение то ли ГБ, то ли ГРУ. Тут-то и начался действительно серьезный разговор.

Я не торопился говорить, я ждал пока они все выводы сделают сами, а потом, когда уже не смогут обойтись без вопросов — вот тогда и будут охотно слушать меня. Я должен был заставить их слушать, и для этого прежде всего требовалось говорить кратко. Долгих речей от шпиона никто терпеть не станет.

— Ваше настоящее имя? — полковник родил наконец вопрос.

— Мое настоящее имя — Малин Сергей Николаевич. Я действительно сотрудник ФСБ.

Это была чистейшая импровизация, и Тополь, и Верба напоминали мне, что я снова стал Разгоновым, но я уже увлекся ролью и в голосе моем зазвенел металл:

— И попрошу вас, товарищ полковник, немедленно уточнить, кто именно отвечает за встречу здесь, в Москве, натовского истребителя из Киева.

Весь этот текст произвел неизгладимое впечатление как на моего полковника, так и на всех младших по званию. Глаза у них полезли на лоб, но явно не от почтения к всесильному и всем известному генералу Малину — от чего-то совсем другого. От чего же?

Уже секунды через три я сообразил. Отметил, как они переглянулись между собой и сыграл ва-банк:

— Так это не Москва?!

По лицам их я прочел теперь уже однозначно: это не Москва. Но следует отдать должное дисциплине и режиму секретности в этой воинской части — не один из них не брякнул: «Дык это ж Урюпинск!»

Ладно, в любом случае инициативу я перехватил.

— Ребята, земляки, ради Бога! Умоляю вас, если это не Москва, срочно наберите номер на моей трубке: всего две кнопочки — звездочку и тройку. И скажите простую фразу: «Малин прилетел не в Москву». Это очень важно. Вы себе не представляете, насколько это важно, мужики!

Под натиском эмоций и аргументов полковник таки взял в руки мою трубочку. В конце концов, ему ведь тоже хотелось выяснить, в чем дело. Шпион, да ещё прилетевший не туда, — это вообще роскошный вариант. Но уверенность, с которой я держался, его настораживала. Он уже чувствовал: все не так просто. Повышение по службе может очень лихо обернуться взысканием. И, тем не менее, полковника неплохо учили в его академии. Он мигом сообразил, что должен ответить:

— Никаких кнопочек. Диктуйте номер.

«Пять баллов, — подумал я. — придется диктовать. Конечно, опытный контрразведчик не станет передавать мою информацию по моему секретному номеру, услуга — только в обмен на услугу. Ну, извини, Леня Вайсберг, плохо ты организовал мой перелет, так теперь пожертвуй своим номером. Да, это стоит денег, да, это волынка. Но придется номер менять. А может и не только номер, Леня. Что же все-таки происходит, ядрена вошь?!»

Я выдержал театральную паузу, чтобы сохранить достоинство и продиктовал необходимые цифры, которые полковник тщательно записал на листке отрывного блокнота. Он так старательно это делал, что у меня даже сложилось впечатление, будто он их учит наизусть — вдруг я сразу после звонка кинусь вперед, выхвачу листок и съем его.

Вайсберг ответил почти мгновенно и почти тут же начал орать. Я не разбирал слов, но голос его слышал даже с пяти шагов. По лаконичным ответам полковника я понял, что они торгуются из-за персоналий в руководстве ФСБ (типа «А ты Гриню знаешь? Нет? Ну и не пугай тогда своими бандитами!») Наконец им удалось найти консенсус в виде двух фамилий, знакомых обоим, быстро была выбрана кандидатура посимпатичнее, и торжественная смычка состоялась.

Я шумно выдохнул, сел и попросил вернуть мне сигареты, поклявшись что в них нет ни миниатюрных гранат, ни яда, ни даже диктофона.

И все-таки полковник предложил мне свои.

— Спасибо, — сказал я, вытягивая из его упаковки штучку «Мальборо». — Значит, и в вашем захолустье тоже теперь нет проблем с американскими сигаретами?

Расчет был верен. На захолустье полковник сразу обиделся и буркнул:

— Сами вы из тьмутаракани. А это Новосибирск.

— Ни фига себе! — присвистнул я.

— А для таких невидимок, — улыбнулся майор, который меня задерживал, — что Киев-Москва, что Киев-Новосибирск — все едино, только разогнался — уже садиться! А наши «Су» ещё быстрее летают, — добавил он патриотично.

Я не стал спорить, Мы уже помирились, да и не копенгаген я в военных самолетах.

Через час за мной прислали машину — потрепанную черную «Волгу» — и отвезли в нормальный гражданский аэропорт Толмачёво. Там меня ждал суетливый маленький человечек неопределенного возраста с добрыми и печальными глазами, представившийся Геннадием, бывшим сотрудником сибирского регионального отделения РИСКа, а ныне служащим налоговой полиции. С образом налогового полицейского он у меня никак не монтировался — ему бы заместителем главного редактора какой-нибудь газеты: обаятельный, вечно в движении и тыща слов в минуту в сочетании с убеждающим взглядом. В общем, я проникся к нему симпатией и даже сочувствием, он ко мне тоже, но вариант посидеть у него в конторе до выяснения обстоятельств казался крайне скучным. И поскольку Геннадий ни на чем не настаивал, а к тому же заверил, что здесь, в Новосибирске никакая опасность мне не угрожает, я и предпочел записать его телефон на всякий пожарный, после чего остаться наедине с самим собой.

— Нет, погодите, — вдруг с горячностью возразил мой новый соратник, — я все-таки должен знать, где вас найти в случае чего.

— Бог мой, но я же постоянно на связи! Неужели этого мало? Город у вас, конечно, большой, есть где помотаться, но с другой стороны — сколько времени потребуется, чтобы из любой его точки дотрюхать до аэропорта?

Геннадий задумался. Потом спросил:

— И все же, где вы думаете… мотаться?

— Ну, где? — замялся я. — По кабакам наверно. Просто по улицам, может, в музей какой-нибудь схожу, или в театр.

— А Горбовский говорил, что у вас в каждом крупном городе есть друзья или знакомые.

— Были, — согласился я. — И в Новосибирске был один, но лет пять назад рванул в Новую Зеландию, да так там и остался. Вот если бы этот фриц, кстати, его действительно звали Фриц, посадил меня в Томске…

— А Томск здесь недалеко, — с поистине сибирской небрежностью сообщил Геннадий.

И я решил, что он сейчас добавит: «Не больше тысячи километров». Но он ничего не добавил, и я был вынужден спросить:

— Недалеко — это сколько?

— Триста тридцать два километра, — ответил он с военной пунктуальностью.

— Действительно недалеко, — пробормотал я. — Берлин-Гамбург — двести девяносто семь километров, вот только дороги… А нельзя попросить тех летчиков меня на вертолете до Томска бросить?

— Исключено, — грустно помотал головой Геннадий. — Мы и так слишком сильно засветились. Горбовский сделал все возможное, чтобы избежать больших неприятностей, и потом… ему сейчас совершенно не до вас.

— Вот как? — я был просто тронут таким откровением. — Хорошо, поеду своим ходом.

— А если не секрет, вы в Томске к кому?

— Проверяете?

Геннадий пожал плечами:

— Скорее просто любопытствую.

— Что ж, никакого секрета нет. К Юрию Булкину поеду.

— А-а-а, — протянул он. — «Рок-малютка-Дженни-ролл», «Колокол», «Танцуй со мной»… Группа «Василиск».

— Да нет уже такой группы, — автоматически поправил я, а потом словно очнулся. — Так вы знаете Юрку?

— И даже очень люблю его песни. Булкина в Томске каждая собака знает. Да и в Новосибирске многие. Но я вообще-то сам томский.

— И лично знакомы? — оживился я.

— Ну, не близко, — признался Геннадий. — Несколько лет назад встречались по работе. Он же ещё и газетчик.

— Знаю, — кивнул я.

Разговор начал увядать. Геннадий почувствовал это.

— Кстати, тут до Томска микроавтобусы ходят. Довольно часто. И всего за пять часов. Счастливо, Сергей! Если что, обязательно звоните. И еще: имейте в виду, возможно, у вас совсем мало времени.

— А, — махнул я рукой, — об этом я всегда помню. Уже привык.

За последнюю неделю я действительно так привык куда-то ехать, спеша, опаздывая, попадая не тогда и не туда, что мне это даже начало нравиться. К рекомендации Тополя «Пей, гуляй» я добавлял теперь от себя рифмованную строчку: «Пей, гуляй / колеси, летай!»

В пустынном и достаточно заплеванном здании аэропорта Толмачёво, прошвырнувшись мимо ларьков, открытых через два на третий, я пригорюнился и пожалел, что отпустил Геннадия, ведь у меня совсем не оказалось рублей, а по местному было четыре утра — совершенно мертвое время для поисков обменного пункта в Новосибирске. Может, это было и не самое главное, но почему-то страшно захотелось вновь подержать в руках российскую неконвертируемую валюту и ею, родимой, расплачиваться за все товары и услуги, коих пока предлагали мне совсем немного.

Да, Россия встречала меня неласково. Почти как Гамбург.

Положение исправил милиционер, неожиданно по первой же просьбе обменявший мне на рубли восемьсот марок и не посчитавший это за серьезную проблему. У меня так вытащилось из кармана, а у него набралась эквивалентная сумма. Ничего так зарабатывают сибирские милиционеры в аэропортах! Взятки, что ли, берут с террористов за пронос пистолетов на самолет?

Однако дальше опять ждало огорчение. Пресловутый микроавтобус отправлялся в Томск лишь через два часа или около того. В Сибири точного расписания отродясь не было. Я ещё застал те времена, когда самолеты из Усть-Кута улетали не по часам, а как народ наберется, не говоря уже о теплоходах. И некоторые традиции в этом плане сохранялись. Провести два часа в аэровокзальном буфете (рестораном его назвать как-то язык не поворачивался) казалось мне полным безумием, да и аппетит отсутствовал напрочь из-за сонного времени суток и передряг последних часов. В общем, я начал поиски подходящего транспортного средства до Томска, летящего, плывущего, ползущего, какого угодно лишь бы сейчас, лишь бы не сидеть, а двигаться.

Средство подошло ко мне само в виде крепко сбитого мужичка лет пятидесяти в ушанке, по-северному натянутой на уши, и с ключами на пальце.

— Куда ехать, командир?

— В Томск.

— Триста.

Это было раза в четыре дороже микроавтобуса, но меня вполне устраивало.

— А если я скоро обратно поеду. Подождешь меня там?

— Нет проблем, командир, главное, чтоб сегодня же назад. У меня жена ревнивая. Туда и обратно — шестьсот тысяч.

Мужичок мой понял так, что я бизнесмен, что у меня дела и я очень спешу, в общем, он исполнил все, на что был способен. А способен он оказался на многое. Я получил массу удовольствия от этой поездки — по абсолютно заснеженному, льдистому, таежному, пустому, ночному шоссе меня мчал со скоростью сто двадцать, а то и сто тридцать бывший автогонщик-профессионал на простом сорок первом «москвиче». Что он творил на поворотах, одному Богу известно, но скорость практически не снижал. Вообще, торможения случались. Тоже весьма эффектные, вплоть до «полицейских разворотов», а вот встречных машин на трассе попалось нам всего три и ещё пять довелось обойти по ходу этой гонки. Мы покрыли расстояние действительно со скоростью поезда «ДБ» Берлин-Гамбург — трех часов не прошло, — но все равно в Томске уже начало светать.

День выдался прекрасный солнечный, мороз, правда, от этого солнца не слабел — вот чертовщина! Конец ноября, а у них все снегом завалено по самые уши и почти минус тридцать.

Между прочим, зимой я впервые попал в Сибирь. И оно впечатляло. Я вспоминал свои прошлые приезды сюда. Ну, не совсем сюда, а под Красноярск, на шабашку, это было в восемьдесят втором… Я вздрогнул. Вспомнилась вдруг пресловутая Бомбейская конференция, которая, по словам Чиньо, дала окончательное решение важнейшей проблемы современности. Восемьдесят второй год. И тогда же — убийство Маши Чистяковой. И тогда же Сергей Малин знакомится с Фернандо Базотти. Что за год такой?

Когда-то я был химиком, и очень серьезно относился к числу 82. Порядковый номер свинца в таблице Менделеева. На нем заканчиваются все естественные радиоактивные ряды. Далекому от науки человеку это, конечно, мало что говорит, но уж вы мне поверьте, из двузначных чисел в природе нет ни одного более примечательного. Тогда, студентом, я принялся коллекционировать всякие ипостаси этого загадочного числа. Возраст Льва Толстого и Мао Цзедуна, численность бравой команды Фиделя, высадившейся на Кубе… Я ждал своего 82-го года, как Малин ждал 84-го, и в отличие от его обманутых ожиданий, у меня таки случилось кое-что.

Сначала я побывал в Сибири — событие. Потом, в конце лета, проедая заработанные деньги, красиво гулял на Валааме, и там встретил Светку — мою самую первую женщину. Страсть к ней была мимолетной и прекрасной, как сон. Я тогда написал стихотворение, начинавшееся словами «Как будто все случилось не со мною…» Сами подумайте: узнать, что такое секс в двадцать три года — да это не просто событие, это взрыв, это ломка и кайф одновременно! Тем, кто лишился девственности в четырнадцать-шестнадцать, как это принято в сегодняшней просвещенной России, никогда не понять запредельной остроты ощущений пересидевшего в мальчиках чудака. В Москве я не встречался со Светкой ни разу — вдруг показалось, что это будет измена Маше. Вот такая шиза. Но в декабре изменять стало некому. Страшная смерть отрезвила, считать себя вдовцом было бы просто кощунственно. И любовь к Маше осталась там, в вечности, а здесь, на земле — секс, и только секс. Зато секса стало много, и начал я прямо в том же декабре, точнее в Новый Год, который отмечал в компании молодых сослуживцев. Девчонки были вдугарину пьяные, парни — меньше, но тоже, и устроили мы какой-то неловкий, бездарный, но радостный и всем запомнившийся группешник, он и стал увертюрой к моему загульному восемьдесят третьему году… Только при чем здесь? Я же про восемьдесят второй вспоминал.

Так вот. В январе того года преставился Суслов. В мае всесильный Андропов переехал с Лубянки на Старую площадь. Наконец, десятого ноября умер Брежнев. И это уже был знак. А последней отметиной рокового года стал для меня суперзакрытый просмотр в Доме Дружбы — посчастливилось увидеть только что снятый Аланом Паркером фильм «Стена».

Я испытал тогда настоящее потрясение, натуральный шок. Ведь были те самые времена, когда просмотр хорошего «запрещенного» фильма становился событием. Событием, сопоставимым со смертью генсека. Паркер перевернул во мне многое. Одни лишь пронзительно эротические мультяшки чего стоили — я и не ведал, что такое вообще бывает! Но главное, может, не на уровне интеллекта, скорее интуитивно, но именно тогда я начал понимать, что коммунизм и фашизм — суть одно и то же. Эти безглазые люди в плохой обуви, тупо шагающие к жерлу мясорубки уж слишком были похожи на граждан СССР, а надрывающийся в истерике фюрер напоминал одновременно родного начальника в НИИ и партийных боссов из телевизора.

Тысяча девятьсот восемьдесят второй.

Не забыть спросить Юрку, чем тот год знаменателен для него.

И вот вхожу я в квартиру моего друга Булкина. Дверь открывает сестра Зина, я с ней не знаком, но наслышан по переписке и устным рассказам выдающегося сибирского писателя. Сестра не красивая, но обаятельная и вызывающе рыжая. Это сразу напоминает мне Вербу и автоматически пробуждает симпатию. Мы быстро знакомимся, обмениваемся игривыми шутками, ну разве только не целуемся, и выясняется, что Юрка спит, причем, не от хорошей жизни, а от очень хорошей — накануне был концерт, спонсоры угощали, причем, высококачественными напитками и в больших количествах. Ну, Булкин и не устоял, принял на грудь литра полтора, превысив свою сибирскую норму. В общем, Юрка лежит в комнате на диване, раздетый лишь до половины и вообще никакой. Мое появление вызывает у него эмоций не больше, чем зудение назойливого комара. Тогда я невольно переключаю внимание на холодно мерцающий в темной комнате невыключенный телевизор и сразу впадаю в транс на добрую минуту: по ящику показывают «Стену» Паркера. Нет, не по ящику, смекаю я, — это видак работает. Но все равно — почему, зачем? Кто это придумал? Я трясу Юрку за плечо и страшным свистящим шепотом вопрошаю:

— Почему ты спишь под «Стену»?

Неожиданно он воспринимает вопрос и, не разлепляя глаз, удивительно трезвым голосом отвечает:

— Под стену можно ссать, а спать реально только под стеной, а не под стену.

Я вынужден согласиться с ним, как писатель с писателем, а Юрка, наконец, открывает один глаз и узнает меня.

— Миха?! — не верит он. — Так ты же помер в девяносто шестом!.. Нет, в девяносто пятом. Правильно?

Наверно, один только Булкин в целом свете и способен так спокойно уточнять у старого друга, в каком конкретно году тот помер.

— Было дело, — соглашаюсь я, — но теперь, как видишь, вернулся. Смертью смерть поправ.

Булкин морщится и просит:

— Не богохульствуй.

С некоторых пор Юрик считает себя верующим. Ну да и Бог с ним. Каждому — свое. Он уже принял полувертикальное положение. Тупо смотрит одним глазом в телевизор, другим на меня. И я решаю вернуться к тому, с чего начал. Все-таки это очень важно для меня.

— Почему «Стена» у тебя крутится.

— Люблю «Пинк Флойд», — очень просто отвечает Юрка, и на этом мистика кончается.

Начинается чистая бытовуха.

Юркина сестра прервала наш эпохального значения разговор грубым практическим вопросом:

— Завтракать будете?

Для Юрки вопрос оказался непосильно тяжелым, и я сам принял решение, а именно: послать сестру Зинку за пивом. Однако та изящно перевела стрелку на некую девочку Глашу из соседней квартиры и осталась с нами. Девочка Глаша удивила всех небывалой расторопностью — не иначе просто вынула пиво из домашнего холодильника — мы даже кофе заварить не успели, не то что поговорить. Юрка с первой бутылки заметно повеселел, даже согласился взять в руки гитару по случаю внезапного прибытия с того света старого друга Михи Разгонова и исполнил несколько песен из числа моих любимых. Я чуть не прослезился (кроме шуток), вспоминая свою недавнюю, но теперь безнадежно далекую прежнюю жизнь. А Булкин все-таки жутко талантливый парень, мелодии его за душу берут всерьез, и каждый раз до соплей обидно, что не звучат эти песни по всем каналам, а звучит всякая хорошо проплаченная дребедень. Эх! Надо будет этим заняться… Вот как только разгребем наши дела, честное слово, Юрик, вложу в тебя деньги, в смысле, в твою раскрутку, хорошие деньги вложу, они у меня есть, правда, этим заниматься надо, нельзя просто кинуть на счет и все, или, упаси Господь, наличными на стол брякнуть. Понимаешь?

Я и не заметил, в какой момент мысли мои плавно перешли в озвученный монолог.

Юрка кивал, не слишком веря этим сумбурным речам, но что-то явно мотал себе на похмельный ус, вычленял из потока откровений какой-то рациональный стержень. Он ведь так и не спросил у меня, кем же я стал в своих германиях и америках, сам факт перемещения разгоновского бизнеса за границу его не удивлял, тем более перемещения «посмертного». А я, в свою очередь, отчетливо видел, что у нашего музыкального фантаста и фантастического музыканта все более или менее по-прежнему. Юрий Булкин — звезда томской величины. Яркая, но издалека не видно, как синий станционный огонь. И все так же разрывается он между литературой и песнями, между деньгами и творчеством, между детьми (двое сыновей-школьников) и женщинами (одна моложе другой, тоже почти школьницы)…

От второй бутылки Булкина повело, он стал клевать носом и жалобно выклянчивать себе право прилечь ну хотя бы на часок, а потом, мол, сгоняем за водкой и начнем все по новой!

Я ни с чем не спорил, только попросил пустить меня за компьютер, заранее уточнив, что к интернету Юрка подключен.

— Пока ты спишь, я делом займусь. Нет возражений?

Возражений не было.

А рыженькая Зина пошла до магазина. Действительно так (просто вспомнился вдруг какой-то детский стишок). В общем, я остался практически в гордом одиночестве и с чистой совестью нырнул в виртуальный мир. Для начала, полазив по непривычным кнопкам русскоязычного меню, направил два сообщения-тире-запроса Вербе и Тополю — мог бы и позвонить, но вот захотелось изъясниться в письменном виде — писатель как-никак! Происходящее в Москве оставалось для меня весьма туманным, и я жаждал разъяснений, дабы не вляпаться ещё раз, как с новосибирскими военными летчиками. На штаб-квартиру ИКСа в Майами выходил через свой запасной мюнхенский сервер, и перехват информации, проходившей по безумному маршруту: Майами — Мюнхен — Москва — Томск был крайне маловероятен, тем более, что все необходимые данные я предполагал получить в закодированном виде, а программу-дешифратор скачивал с тщательно защищенного сервера в Колорадском Центре Спрингера. Более того, включалась эта программа вообще специальной командой, вовсе нигде не записанной, существовавшей только в моей голове. Соблюдя все эти условия обеспечения безопасности, я, наконец, получил от Тополя и Вербы полное согласие на сеанс компьютерной связи, и мы перешли к общению в реальном времени по «аське», то бишь по ай-си-кью.

— Ты готов вылететь в Москву в ближайшие несколько часов? — спрашивала Верба.

— А я, как пионер, всегда готов.

— Оружие? Техника? Состояние здоровья? Все в норме?

— Абсолютно, — подтверждал я.

— Тогда получи гостинчик на дорогу и желаю удачи!

— А поцеловать? — обиделся я.

И Верба завершила наш разговор длинной виртуальной фразой, состоящей из этих дурацких клавиатурных значочков, которые используют сегодня все в мире интернетчики. За последний год я уже научился худо-бедно читать подобную абракадабру и понял, что во фразе присутствует не только обычный нежный поцелуй и цветочек в придачу, но и нечто гораздо более хулиганское под занавес — Татьяна была в своем репертуаре.

Настроение у меня резко улучшилось. В ожидании гостинчика, то есть шифровки, я поиграл в любимый простенький тетрис, он, конечно же, нашелся среди игрушек в компьютере Булкина, а потом вывел на экран сообщение, перетолмачил его в удобочитаемый вид и погрузился в изучение последних перипетий вокруг несчастного Тимофея Редькина, ставшего вдруг центром мироздания, а также вокруг моего старого друга Майкла.

В Москве творилось нечто немыслимое. В Шереметьеве-2 приземлился самолет из Катманду с официальной религиозной делегацией тибетских лам во главе с неким Джадхи Прамандарухи. Под этим странным, я бы сказал, слегка издевательским именем скрывался непосредственно гуру Шактивенанда, и по его указаниям группа пресловутых лам рассредоточилась в городе с целью наблюдения. Тибетцы какими-то своими способами вычислили не только местонахождение Грейва (подумать только, через несколько часов он намерен был переместиться из Эль-Кувейта в Шарджу!), но и уточнили ключевую персону, через которую старый грушник Игнат Никулин действует в Москве. И этот давний его сослуживец полковник Мурашенко Геннадий Пахомович оказался соседом и случайным(!) знакомым Редькина по собачьему бульвару. Никаких объяснений, кроме мистических, быть этому не могло, и я невольно зауважал экстрасенсорные методы наших друзей с Гималаев. Впрочем, Верба предлагала проанализировать и другой вариант — о том, что Мурашенко был специально приставлен к зятю сразу после исчезновения Грейва из Москвы, то есть ещё в декабре девяносто пятого. Справка на грушника Мурашенко давалась объемистая и подробная. Читать её целиком представлялось безумно скучным. Но Верба специально для меня выделила главное — из недавних событий: именно Геннадий Пахомович руководил в августе операцией по расшибанию «фольксвагена» господина Шульце «волжанкой» с гражданином Кусачевым за рулем (а получилось, что двумя автомобилями ни за что пострадавшего Редькина). Да, они вовсе не собирались убивать так сразу бывшего своего соратника, вступившего на скользкий путь самостоятельной игры: как максимум, Хансу Шульце планировали перебить ноги, а как минимум, просто напугать, заставить дергаться, бегать, и в итоге, уже поздней осенью нелепо напороться на тамильских фанатиков в Гамбурге.

Оставалось не до конца ясным, что же именно совершил Ханс, ведь занимался-то он поисками все той же дискеты, хранившейся в личном Татьянином сейфе, закрытом на десятки кодовых замков и, хотелось верить, по-прежнему недоступном Грейву и его команде. Но в любом случае дело представлялось более чем серьезным, ибо разлад в стане врагов скрывался виртуозно и с непомерными затратами. Летняя операция по изяществу сопровождавших её вспомогательных ходов и дерзкому взлету идиотизма сравнима была разве что с печально знаменитым «Тройным тулупом», когда Фернандо Базотти руками все той же гэбэшно-грушной банды убирал Чистяковых, а после, заметая следы, устраивал сердечные приступы, теракты, сталкивал лбами могучие спецслужбы и небрежно ронял в океан самолеты с сотнями пассажиров на борту.

На этот раз цепочка заказных убийств протянулась в мелкий и средний бизнес Москвы, до полусмерти напугала Редькина, крепко зацепила столичную эзотерическую тусовку, и слегка — наркомафию. Кровавый след уводил любых официальных и частных детективов в сторону от истинных причин происшествия, как птица уводит хищника от своего гнезда. Мурашенко не поленился даже подредактировать репортаж журналистов «ТВ-6» в «Дорожном патруле», выкинув из него всякое упоминание о «фольксвагене» и все кадры, где мелькала эта иномарка.

Не мудрено, что только великому гуру Анжею Ковальскому с его интуитивным подходом и оказалось по силам распутать столь темную историю. Шактивенанда пришел к парадоксальному выводу: задерживать Мурашенко для дачи показаний бессмысленно, есть резон лишь понаблюдать за ним. И Анжей, как всегда, оказался прав.

Самой свежей информацией был разговор Мурашенко и Никулина, то бишь Грейва по спутниковой связи, удачно перехваченный нашими доблестными спецами. Мурашенко сообщал, что беседа с сынком (читай — Редькиным) успеха не имела, и передача ключа, скорее всего, возможна только по личной просьбе Грейва. Однако согласно оперативным разработкам ФСБ, Тимофей Редькин являлся обладателем лишь одной бесспорной ценности — моих рукописей. Некоторые косвенные сведения заставляли предположить, что именно их и выманивал Мурашенко. В этом контексте представлялся абсолютно загадочным термин «ключ», так как до сих пор во всех шифровках Грейва ключом неизменно называлась дискета Сиропулоса. А значит… Да здесь и думать не о чем! Все складывалось примитивнейшим образом. Как дважды два. Команда Грейва имела какие-то основания предполагать, будто вожделенная дискета спрятана именно в моих рукописях, в маленьком шкафчике на задней стенке туалета «нехорошей» квартиры в Лушином переулке.

Ни хрена себе!

Я-то, конечно, знал, что это не так, но! Во-первых, было необходимо понять, откуда ноги растут, а во-вторых, объяснить им всем: нет ничего глупее, чем гоняться за моими рукописями с целью разгадки вселенских тайн. Очевидно, ГРУ в своем извечном соперничестве с гэбухой неверно истолковало жгучий интерес лубянского генералитета к тайнику Малина — Разгонова. Или это уже не ГРУ, а ЧГУ? Запутаешься с ними…

Однако же вот какие страсти должен я был успокоить, прибыв в Москву, пока машина убийств не раскрутилась вновь на полную катушку. А ведь если этот проклятый маховик набирает определенные обороты, остановить его не удается уже никому — хорошо известно из истории. Сегодня вновь оказывались под угрозой дорогие мне жизни моих друзей, родных, близких. И многое в значительной степени зависело именно и лично от меня. Не меньшую роль во всех дальнейших чудесах играл, разумеется, Анжей, и я на великого гуру очень рассчитывал. А кроме того, вполне серьезные надежды возлагал ещё на аналитические способности моего друга Вербицкого. Майкл взялся за дело всерьез, если верить Тополю и Вербе, и недооценивать его возможностей тоже не стоило. Ну и конечно, Его Величество Случай, оседлав беднягу Редькина, летел во весь опор во главе нашей безумной и грозной кавалькады.

Я просидел за компьютером добрых четыре часа. Зина со всей очевидностью магазином не ограничилась, а пошла куда-то еще… Ба! Дык на работу же! Куда еще? Не все ведь, как я, тунеядцы, да и вторник нынче, обыкновенный будний день.

А Булкин спал крепким сном младенца и не тревожил меня совсем. Увлекательные виртуальные путешествия в дебрях проблем Тимофея Редькина пришлось прервать только ради телефонного звонка.

— У тебя сегодня ночью спецрейс из Толмачева на Москву, — буднично (по-вторничному) сообщила трубка голосом Лени Вайсберга.

— А из Богашева нельзя было сделать такой же рейс?

— Из какого ещё Богашева? — недобро осведомился он

— Ну, это томский аэропорт, я же в Томске сижу.

— А кто тебя просил туда ехать? — вкрадчиво поинтересовался Вайсберг. — Доберешься до Новосибирска — не маленький. Поздно уже сценарий менять. Завтра, рано утром, у тебя обыкновенный рейс в Домбай.

— Куда? — обалдел я. — В Минводы, что ли? Или уже прямо там аэропорт построили?

Мне действительно послышалось «Домбай».

— Я сказал: Ду-бай, — начиная всерьез злиться, пояснил Тополь. — Это главный центр Арабских Эмиратов. Полетишь вместе с женой и сыном, в составе тургруппы, точнее, группы челноков из Твери. Легенда: ты — писатель Михаил Разгонов, едешь отдохнуть…

— Стоп, — сказал я. — Что за дурная легенда? Писатель Разгонов умер, книги его напечатаны приличными тиражами, в Твери их тоже продавали, а челноки — народ читающий…

Тополь перебил меня ещё грубее:

— Трендеть приказа не было. Никто из группы никогда не слышал о Михаиле Разгонове. А если среди них все-таки обнаружится твой поклонник, это будет как раз то, что надо. Поймешь после. А пока слушай и запоминай. Легенда: ты — писатель, деньги на подобную поездку пока ещё имеются, но вообще литература уже не кормит, вот и решил присмотреться заодно к новому бизнесу. Задание: познакомиться со всеми в группе и понять, кто из них работает на Грейва. Помнишь засвеченного сотрудника «Моссада» из Гамбурга, проходившего по делу Шульце? Его вчера убили в Твери, но нам достоверно известно, погибший успел передать самое главное свежезавербованному сотруднику. На словах — наверняка, а возможно, и на дискете. И этот сотрудник летит в группе челноков в Дубай. Мы перехватили шифровку. Но это не все. Видишь ли, Грейв совсем недавно звонил Редькину и просил его прибыть в Шереметьево-2. Когда? Скоро. Так он сказал. Точного часа не называл — знает, собака, что мы слушаем, и зятьку своему, который обещал приехать, информацию о времени передаст дополнительно. Через Мурашенко или как-то ещё хитрее. Скорее всего, мы не сумеем отследить этого, но считаем, что если ты — именно ты! — прибудешь в аэропорт раньше Редькина и хотя бы одновременно с тверским агентом, московский вариант аферы Грейва сорвется. И тогда у него останется только вариант с группой челноков в Эмиратах, он же внедрил туда своего человека, а мы в ответ внедряем тебя.

— Если честно, Леня, я окончательно запутался и ни черта уже не понимаю. Для чего меня внедряют?

— А понимать пока и не надо. Ты просто запоминай, — сказал Тополь как-то очень грустно. — Мы внедряем тебя в их коллектив для предотвращения чего-то ужасного.

— Последнюю фразу, пожалуйста, ещё раз и помедленнее, — попросил я.

Тополь на подколку не среагировал, но снизошел до комментария:

— Никто из нас действительно не знает, что именно следует предотвратить. Ты должен будешь вычислить агента и не дать ему сделать НИЧЕГО.

— Любыми средствами? — кисло поинтересовался я, вмиг представив себе безобразную сцену со стрельбой разрывными пулями в голову.

— Почти, — сказал он уклончиво.

— Поди туда, не знаю куда, — пробормотал я, вспоминая Кедра. — Красиво…

Потом словно спохватился:

— Э! А как же…Если Грейв собственной персоной контролирует процесс, значит… — От волнения я сбивался и путался. — Я же известная для него фигура, мы даже слегка знакомы лично…

Леня Вайсберг замолчал надолго, и я очень четко, словно видел его лицо на экране компьютера, представил себе, как он там болезненно морщится, рожая ответ. Я уже сам догадывался, в чем тут дело, и в итоге опередил Тополя:

— Дирижирует, как и прежде, Шактивенанда? Поэтому, не ищи логики, Миша! Правильно? Или, как завещал нам великий теолог Квинт Тертуллиан, «Верую, ибо абсурдно!» Так?

— Почти, — повторил Вайсберг, вдруг нежно полюбивший это не вполне определенное наречие, а потом добавил совсем уж загадочную фразу: — Видишь ли, Миша, Игнат Никулин не ведает, на чьей стороне ты играешь. Он не может быть уверен ни в чем до конца и поэтому ни за что не скажет ни слова о тебе своему агенту. Поверь, Разгонов, ты будешь только охотником.

— Спасибо, — не удержался я.

— На здоровье. А жертвой… да нет, не жертвой — скорее наживкой — будет тот агент. Учти, наживку глотают целиком и при удачном стечении обстоятельств после окончания охоты извлекают из пасти хищника целой и невредимой.

— Спасибо, — сказал я ещё раз. — А что же меня ждет на финише? «При удачном стечении обстоятельств». Позавтракать наживкой не удастся — это я понял.

— А тебя, Миша, ждут Берлин и Москва, Париж и Киев, Майами и деревня Заячьи Уши — на выбор, — Тополь говорил без тени улыбки, он, похоже, совсем не намерен был шутить. — И ещё — новое имя в паспорте. Какое угодно.

— Е.б.ж., — пробормотал я.

— Что? — переспросил он. — Такое будет имя? Или это какое-то новомодное ругательство?

— Нет, — пояснил я, — это Лев Толстой в последние годы любил в своем дневнике делать пометку: е.б.ж. — «если буду жив» означает.

— А-а, — протянул Тополь равнодушно. — Отвык ты от работы, прозаик. Вспоминай суровые законы шпионских будней! Все не так весело в мире, как хотелось бы.

На этой его философской сентенции и закончился наш разговор.

Когда я объяснял в Киеве Лешке Кречету, в чем разница между ИКСом и всеми прочими спецслужбами, я забыл упомянуть ещё одну замечательную особенность. Причастные обсуждают по телефону любые самые сверхсекретные темы в мельчайших подробностях — это наш стиль. Выдавая задания, вместо дежурных коротких фраз типа «Тридцать пятый, это пятьдесят третий. Действуй по схеме номер семь», мы называем всех друзей и врагов по именам, кличкам и позывным одновременно, мы позволяем себе в служебном эфире лирику, шутки и пустую, но очень нужную психологически трепотню. Да, мы высокомерные зазнайки, но мы действительно уверены, что наша техника обеспечивает нам абсолютную защиту от прослушивания. А впрочем, главное в другом — мы просто очень хотим быть непохожими на КГБ и ЦРУ вместе взятых и делаем все не так, как предписывают инструкции нормальных спецслужб.

Мы можем себе это позволить.

Вербе я почему-то решил не звонить. Предпочел вздремнуть. А потом с пробудившимся Юркой мы все-таки выпили водки. Зинка сварила замечательный борщ, закусок каких-то понатащила с Дзержинского рынка, находившегося прямо под окном, — соленых огурцов, сала, корейской морковки — в общем, было весело и славно, как никогда. Говорили о литературе и музыке, курили, вместе пели под гитару — и никаких голых баб, никаких рулеток, официантов, крупье — все тихо, мило, по-нашему. О моих делах Юрка спросил, только уже расставаясь, когда я позвонил своему дикому автогонщику по указанному номеру и принялся собирать вещи, дабы ничего не забыть. Надо же! Все-таки пришлось пользоваться именно его услугами.

— Юрик, — начал я доверительно, но вместе с тем давая понять, что о подробностях не хочется, — я, видишь ли, влез в довольно серьезный бизнес, граничащий с политикой. В двух словах не расскажешь, а в трех — уже нельзя.

— С ума вы все посходили. — заворчал Булкин, — сначала этот украинский письменник Лешка Кречет, теперь — ты. А кто фантастику писать будет? Я что ли?! Мне-то она на хрена нужна?!.. Помнишь анекдот про генерала, который так же рьяно собирался Родину защищать?

— Помню, — кивнул я и добавил: — Я тебе в компьютер свой новый роман скинул. Почитаешь на досуге?

— Ого! А объем большой?

— Да листов тридцать.

— Я столько с экрана не прочту.

— Понятное дело, — согласился я, — распечатаешь.

— Дык принтера нет!

— Проблема, — изрек я, потом задумался на секундочку и принял волевое решение. — Негоже в дом приходить без подарка, свалился я на вашу голову не свет не заря… Так вот. Бери пятьсот баксов. Считай, это я тебе принтер подарил. И чтоб роман прочел обязательно! Позвоню — проверю. А возражения не принимаются!

— С ума сошел! Да за полштуки можно цветной лазерник взять.

— Разрешаю приобрести матричный за стольник, а остальные бабки пропить, — улыбнулся я.

И он ещё раз повторил:

— С ума сошел…

Россия. Ледяная дорога. Елки зеленые. Водитель-лихач. Я заплатил ему «лимон» вместо шестисот тысяч. Мне было так приятно радовать их всех! Все-таки это была моя страна.

А от хорошей водки и кайф легче, чище, прозрачнее, чем от ихних мудреных коньяков и виски — весь мир хочется любить, а не одного лишь себя в мире.

Это к вопросу о личном и общественном. На Западе и в России.

В аэропорту Толмачево телефон мой в очередной раз ожил.

— Ясень, ты можешь сейчас говорить? — безо всяких приветствий начала Верба.

Что-то у них там случилось — в Америке, в Москве, в Эмиратах — не знаю, где, но случилось. Определенно.

— Погоди немного, я на улицу выйду, а то здесь народу много. Но вообще говорить могу.

— Слушай, они там просто с ума посходили. Вся Лубянка ищет Тимофея Редькина с твоими рукописями и некоего Ганса Шульца, у которого якобы хранятся важные дополнения к этим рукописям. Ты представляешь, какой бред! Оказывается, Ханс Йорген Шульце в ментовском протоколе был записан как Ганс Шульц, и вся эта тупоголовая братия не совместила недавнее убийство в Гамбурге с московскими событиями конца лета. Они уже сами не знают, чего ищут, и жутко мешают нам работать. Чтобы прекратить все это безобразие, мы должны официально известить ФСБ о том, что ты — Разгонов, а Малина нет на свете с августа девяносто пятого.

— Ну, так извещайте! Ядрёна вошь… — И вдруг я понял. — Господи, Татьяна, ты у меня, что ли, разрешения спрашиваешь?

— А у кого же ещё мне спрашивать? — в голосе её звучала такая детская растерянность — я чуть не прослезился.

— Извещайте, уроды! Что вы там не мычите, не телитесь, убьют же нашего Редькина за неимением Ганса-Ханса. Нельзя же в самом деле…

— Ты не понимаешь, — перебила Верба. — Мы ведь подготовили такую красивую феньку! Киев, Томск, Эмираты — ты всюду Разгонов, а потом возвращаешься в Москву — и снова Малин, а Разгонов где-то там, в Берлине. Теперь ничего не получится…

— Да плевать мне на ваши феньки! — я начал злиться.

— Погоди, милый, — этим странным обращением Татьяна сразила меня.

Я приготовился к главной гадости. И не ошибся.

— Ты меня не дослушал. Как только мы откроем карты, тебе сразу будет предъявлено столько обвинений, что ни о каком возвращении в Россию не будет уже и речи. Более того, ты рискуешь не успеть вылететь сегодня, ну, то есть завтра, в Дубай. Ты же потащишь через границу оружие и аппаратуру. Пока, до настоящего момента, эту акцию прикрывают люди непосредственно из администрации президента, но как только генпрокурор подпишет ордер на твой арест, уже никто не возьмется предсказывать последствия. Вся надежда на некоторую бюрократическую волокиту и нерасторопность конкретных исполнителей. Но, сам понимаешь…

— Танюшка, хватит! Считай, что я зажимаю тебе рот поцелуем. Ты предлагаешь мне спасать свою шкуру и рискнуть при этом судьбой всей операции. Нет, и ещё раз нет!! Делайте как считаете нужным, шкуру таким наивным образом все равно не убережешь. Кстати, если прикажете, я готов немного пострелять и на шереметьевской таможне, прорвусь прямо к трапу самолета!.. Одна только просьба, пушистая моя: возьмите вы на себя Андрюшку и Белку. Ладно? Если какая-нибудь сволочь захватит их в заложники, я этого не прощу никому — ни Тополю, ни Кедру, ни даже тебе, Татьяна. Ты поняла?

— Уймись, параноик! — голос её вмиг сделался радостным. — Все. Мне больше некогда с тобой болтать. Беги на самолет, все будет хорошо, мы ещё потрахаемся с тобою!

И она разорвала связь, не дав мне ответить. Вот зараза! Это был просто какой-то секс по телефону.

А Белку мою любимую с Рюшиком доставили прямо во Внуково, чтобы члены воссоединившегося семейства успели дорогой все обсудить и в Шереметьеве при челноках не наговорили каких-нибудь глупостей. Глупостями, кстати, мы так и сыпали наперебой. Чуть ли ни оба одновременно набросились на встречавшего нас представителя ИКСа, мрачного неразговорчивого бугая:

— Вы не спросите у водителя, через центр поедем?

Уж очень хотелось поглядеть своими глазами и на Храм Христа Спасителя, и на Манежную, и на Кремль…

Детина сам и оказался водителем. И был он предельно лаконичен:

— По кольцевой.

— А сколько у нас времени до начала регистрации?

— Восемьдесят две минуты, — отчеканил бугай, хотя нормальные люди так не разговаривают — «час двадцать две» это называется по-русски.

Однако магическое число «восемьдесят два» продолжало преследовать меня, и это настолько выбило из колеи, что я замолчал надолго.

А вообще-то даже Рюшик сообразил, что упрашивать дяденьку бесполезно. Когда же мы подошли к машине, вопросов стало ещё меньше. Нам подали огромный джип «Додж» со смешным именем «Дуранго» и совсем не смешными, почти непрозрачными стеклами в три пальца толщиной. Мало того, в багажном отделении было две откидных табуреточки, и на них, напряженно поджав ноги, сидели два профессионала с «кедрами» наизготовку.

Наша первая после долгой разлуки поездка по Москве мало походила на увеселительную экскурсию.

Я призадумался и все-таки позволил себе ещё один вопрос.

— А как же в Шереметьеве? Там будет уже не опасно? Или мы так и пойдем знакомиться с челноками под конвоем?

Детина смерил нас всех троих оценивающим взглядом, словно прикидывал, сумеет ли закрыть своим телом всю семейку, довольно скромную по габаритам, и, наконец, произнес:

— Хочется верить, что там, в Шереметьеве-2, опасность станет для вас категорией виртуальной.

Это была не его фраза. Он наверняка услышал её от Тополя или Шактивенанды и старательно выучил наизусть.

А вскоре и сам Тополь напомнил о себе. Вместе с Шактивенандой. Они использовали какую-то специальную примочку и вышли на связь одновременно.

— Слушай меня очень внимательно, — мрачно вещал Леня Вайсберг, — если вдруг брякну чего не того, Анжей подправит.

А Шактивенанда в качестве аккомпанемента бормотал какие-то мантры, мать его так! (Опять, что ли, замочили кого-нибудь? Я разом вспомнил, как он «отпевал» покойника Шульце в Гамбурге).

До поворота на Шереметьево оставались считанные километры. Что-то должно было произойти — понятное дело, — я только лихорадочно соображал, как буду объяснять весь этот ужас Белке и Рюшику.

— Операция в целом идет как по маслу, — продолжал Вайсберг. — За Редькиным больше никто не охотится.

— Почему? — удивился я, в очередной раз по-хамски перебивая Тополя, но он даже не обиделся.

— Если б ещё мы знали это наверняка! Да, мы запустили в открытый эфир сверхсекретную информацию о том, что в твоих тетрадках нет никакой дискеты. Со ссылкой на тебя, кстати. Но почему ребята из ГБ, ГРУ и всех прочих спецслужб так сразу поверили в это?

— А они поверили? — усомнился я.

— Ну, во всяком случае они сняли с него грубую наружку. Только мы одни и ведем его сейчас. Но! Дальше слушай очень внимательно. Грейв снова пытался звонить своему зятю. То есть он звонил Вербицкому на мобильник, а Тимофей действительно сидит у того в машине. И они приближаются по Ленинградке к повороту на Шереметьево. Если мы правильно понимаем, ни тот, ни другой не собираются ехать в аэропорт — встреча с Грейвом (а они это понимают именно так) их совершенно не радует, но ребята начали паниковать. Есть предположение нашей технической службы, что Вербицкий не просто отключил свой телефон, а попросту вынул из него аккумулятор. Черт бы с ним, с телефоном! Но в таком состоянии они оба способны на неадекватные поступки. Ты должен поговорить с ними, Миша.

— Догнать машину и перехватить? — уточнил я.

— Это в крайнем случае. Но лучше позвонить.

— Так ведь сам говоришь, аппарат без аккумулятора.

— Ну и что? — сказал Тополь.

И тут до меня дошло.

— Все уже готово?

— Давно готово, — подтвердил Тополь. — Я диктую тебе номер Вербицкого, а ты после восьмерки, но перед кодом «Сонета» просто набираешь восемьдесят два.

— Что ты сказал, Леня? Еще раз, — мгновенно охрипшим голосом переспросил я.

— Набираешь две цифры — восемь и два! — выкрикнул он. — Быстрее! У нас уже времени нет.

Новая формулировка слегка успокоила меня, но, тем не менее: мистические игры продолжались — в мою коллекцию добавился секретный код, выводящий абонента на спутник связи, способный генерировать специальный сигнал для включения обесточенных телефонных аппаратов.

Майкл не ответил, но было слышно, как там сняли трубку, то есть нажали соответствующую кнопку, и я сказал ему (знать бы ещё кому именно!): «Привет, Вербицкий, жаль, что сейчас совершенно некогда разговаривать. Я ещё буду в вашей, то есть нашей Москве. А сейчас передай Тимофею, пусть он больше не переживает из-за рукописей. Они теперь никому, кроме меня, не нужны. Все в порядке».

Я очень ждал ответа, но связь прервалась, и в нашем безумном эфире снова возник Тополь.

— Все нормально, дружище! Следуйте прежним курсом.

— Отстреливаться не придется, Леня?

— Думаю, что нет. Увидишь Грейва — привет передавай.

— Где? — спросил я.

Но Леня сгинул из эфира, а вдогонку моему безответному вопросу пришел другой:

— Мы скоро приедем? — мирно, но весьма настойчиво, похоже, не в первый раз спрашивал Андрюшка.

И я ответил:

— Скоро.

Глава седьмая. Объединенные Российские Эмираты

В Шереметьеве-2 я опять утратил хрупкое ощущение родины. Да, именно так: ощущение родины. В Сибири оно было пронзительно острым. Во Внукове, в суетливой толпе соотечественников, в странном коктейле из русских надписей и иностранных реклам, из хрипловатых, невнятных объявлений на двух языках — ощущение это присутствовало уже в разбавленном виде. От обилия замызганных «Жигулей» и старых потрепанных «Икарусов» на бескрайней стоянке защемило, конечно, сердце, но с другой стороны, ещё в зале прилета встретила меня не москвичка Белка, а натуральная фрау Малина в дорогом пальто, высоких сапогах из мягкой кожи, изящных бриллиантовых сережках и с ненашим благостным выражением на слишком ухоженном лице. И может, ещё похлеще смотрелся юный бюргер герр Андреас Малин в брючках от «C&A» в дубленочке из «Карштадта» и с цифровой видеокамерой «Сони» на шее. Честно говоря, глядя на эту парочку, я плоховато понимал, куда именно прилетел. К тому же потом была не «Волга» с шашечками, а этот умопомрачительный джип с охраной, и разговоры через космос, и нервотрепка, и наконец, сверкающий огнями международный воздушный порт…

Что характерно, раньше я и был-то в новом Шереметьеве раза два всего или три — встречал кого-то, а может, провожал. Сами мы с Белкой до нашего панического бегства на Багамы по загранкам попутешествовать толком не успели. У неё в активе была Восточная Германия давней поры, когда из немецких школ группами по обмену ездили, а у меня — Болгария, ну та, которая «курица — не птица». Так что из Шереметьева по-людски, с загранпаспортом, как все нормальные граждане, мы ещё никуда не летали. И вот летим. Нынешний, очень современный, на удивление чистенький и даже приятно пахнущий аэропорт напоминал скорее о европах и америках, а ностальгических чувств не вызывал никаких. Полузабытая родная Москва осталась где-то там, в потустороннем пространстве мечты, здесь — я снова оказался в огромном, пестром, любимом и ненавистном, но в общем-то принадлежащем мне по праву цивилизованном мире.

Разыскав маленькую вывеску-рекламку «Турфирма „Светочь“» на груди у сотрудника, стоявшего в числе прочих под огромным табло в зале вылета и раздававшего билеты по списку, мы вычислили «своих». Тверские ребята с огромными сумками приехали все вместе на автобусе и, получив от турагента необходимые бумажки, заполняли теперь декларации за высоким буфетным столиком. Я тут же спросил, кто из них будет Паша Гольдштейн. Это был человек, двоюродная племянница которого, живущая в Москве, якобы и рекомендовала мне через общих знакомых отправиться вместе с тверяками в шоп-тур. Легенду готовили наспех, всерьез поддерживать разговор на эту тему я бы не смог, но надо же было с чего-то начинать. В общем, я поспешил представиться писателем, жену обозначил как редактора, а сына назвал будущей знаменитостью. После чего агрессивно осведомился:

— Фантастику читаете?

— Всякое почитываем, — уклончиво отозвался Гольдштейн.

И я счел возможным извлечь из сумки свою «Подземную империю», предусмотрительно доставленную мне охраной.

— Сколько лететь до этого Дубая?

— Четыре часа с лишним.

— Ну вот, — сказал я, — делать нечего будет, как раз и развлечетесь.

Гольдштейн улыбнулся с легким сомнением, но от книги отказываться не стал, поблагодарил, и пока я делал дарственную надпись, выдвинул сразу два предложения: перейти на «ты» и выпить по этому поводу, как только пройдем таможню. Оба предложения были приняты и реализованы с блеском.

На «ты» я всегда перехожу запросто с людьми любого возраста и уровня. Имея привычку думать иногда на английском языке, в котором не существует особой формы вежливого обращения, разве что к Богу, при переходе на русский я с легкостью начал бы «тыкать» хоть Римскому Папе, хоть президенту России. А Паша Гольдштейн был всего лет на десять старше меня, выглядел к тому же замечательно, то есть молодо: спортивный, подтянутый, черные курчавые волосы с едва заметной проседью, классический иудейский профиль, смуглая от постоянно обновляемого загара кожа и серо-голубые улыбчивые глаза. Я сразу проникся к нему симпатией, а Белка мне потом призналась, что как мужчину она не могла его не отметить. («Роскошный мэн, ну просто смерть девкам!»)

Едва пересекли границу, Паша начальственно распорядился:

— Оставляй жену вещи сторожить, и пошли во «Фри шоп» за пивом. Ты сколько с собой-то взял?

— Чего? Денег? — не понял я.

— Деньги — это твое личное дело. Бутылок сколько взял?

— Ни одной, — признался я честно. — А что?

— «А что!» — передразнил он. — Санкта симплицитас! Тебе не объяснили разве, в какую страну мы едем?

— Они там и вправду, что ли, по Корану живут?

— Не то слово! — распалялся Гольдштейн. — Там даже пива купить негде! Это не страна — это черт знает что!.. Ну, ладно, ещё не поздно твою ошибку исправить, в московском «Дьюти фри» тоже сейчас цены божеские…

В общем, мы взяли по упаковке пива «Карлсберг» (полтора доллара за пол-литровую банку — это было действительно недорого — я натурально на глазах становился торговцем по своим взглядам!), а чтобы не стать халявщиком в тверской компании, прикупил ещё три литрухи джина «Бифитер» и скромную бутылку скотча «Катти Сарк». От роскошного виски-молт «Аберлор», на которое сразу упал глаз, пришлось воздержаться, дабы не шокировать Пашу стоимостью этого напитка, все-таки я же косил под бедного литератора, собирающегося заняться челночным бизнесом. И, наконец, в самый последний момент, покупая лимонад Рюшику, я вспомнил, что Белка по старой московской привычке предпочитает джин, заранее разбавленный тоником, и добавил в корзину ещё и упаковку зеленых баночек «Гриноллса». Со всем этим чудовищным по понятиям правоверного мусульманина грузом мы и вернулись в пустующее кафе наверху, где ребята, взяв себе по салатику на закусон, уже разливали в пластиковые стаканчики можжевеловую водку «Тверь».

— А вот откушайте нашего доморощенного джина! — предложил лысоватый коренастый мужичок, которого все звали Николаичем, — «Бифитера» мы ещё успеем похлебать.

Я присел к столику и обвел взглядом собравшихся. Андрюшка, у которого вдруг проснулся аппетит, уже съел, как всегда без хлеба, одну сосиску, а перед второй ждал обещанного спрайта, коего я принес всего две баночки — только в дорогу — этого добра и в Эмиратах хватает. (А вот тоника, к слову сказать, в Дубае не оказалось вовсе, так что запасаясь напитками в Шереметьеве, я был поразительно прозорлив.)

Белка уплетала салатик, орудуя пластмассовой вилочкой, выпить за знакомство она тоже не отказалась, правда, водку попросила разбавить апельсиновым соком.

Рядом с моей благоверной сидела жена Николаича — Наталья — крупная, полная блондинка, похожая на торговку из мясных рядов, но в действительности врач с московским дипломом, опытный хирург, забросившая практику из-за издевательски маленькой зарплаты. Николаич, кстати, тоже был не из дворников — выпускник политеха и до недавнего времени зам. главного инженера на комбинате «Химволокно».

Напротив расположились Боря Зданович, Костик Чижов и их жена Алина Воропаева. По паспорту в настоящий момент Алина была, разумеется, женою кого-то одного, но кого именно, я так и не понял до самого конца путешествия. Паша уверял, что в Твери она живет поочередно то с одним, то с другим, а в поездках эти трое всегда берут (в целях экономии) двухместный номер, причем в путевку одного из мужей вписывают как ребенка во избежание ненужных вопросов. А в стамбульских и дубайских отелях никого и никогда не тревожило, что они сдвигали кровати и спали втроем под одним одеялом. Костик, кроме челночества, работал ещё корреспондентом городской газеты, а Боря теперь уже нигде не работал, но в прошлой жизни успел получить степень кандидата исторических наук и слыл великим эрудитом.

Незаметнее других держалась ещё одна специфическая «семейка»: Игорь со странной фамилией Мыгин и его любовница Наташка Крутова. Игорь несколько лет назад развелся с женою и был чист перед Богом, а Наташка, удачливая бизнесменша, владеющая сетью магазинов в Твери и мужем-профессором на двадцать лет её старше, разводиться не собиралась, тот её полностью устраивал, да и дети почти взрослые, скандалы никому не нужны, и вообще, надо быть полной дурой, чтобы в тридцать шесть лет всю свою жизнь раком поставить. Денег, которые крутились у Наташки в обороте, давно уже хватало на то, чтобы снаряжать в поездки за товаром хоть целый штат наемных работников, но она предпочитала по традиции ездить сама, и обязательно с Игорем — он был у неё не наемный, а добровольный помощник с небольшой долей в прибыли и с большими мужскими достоинствами. Однако Тверь — город маленький, и людей, посвященных в тайну отношений Игоря и Наташки просили лишний раз не трепаться об этом. Более того, вечные челночные любовники, они каждый раз демонстративно и кокетливо избегали камер, и вся довольно-таки постоянная команда уже знала: этих придурков фотографировать только по отдельности.

Наконец, десятый и самый молодой участник мероприятия — Витёк, Виктор Хрунов. Этот лишь во второй раз отправлялся за товаром, кроме Твери и Стамбула, ничего в мире не видел, ни женой, ни любовницей, ни профессией пока не обзавелся (школа, авторемонтный техникум, мелкий бизнес разного рода), в общем, в свои двадцать два он ещё не утратил юношеского восторга и жгучего любопытства ко всему вокруг. Витёк тащил с собою вполне современную камеру «Панасоник», и похоже было, что процесс съемки увлекает его как таковой, вне зависимости от последующих результатов. Во всяком случае, здесь, в здании аэропорта, в полутемном кафе вряд ли могли получиться интересные для кого-нибудь кадры. Иначе считали два человека: а именно Витёк, повторявший упорно, что хронику исторической экспедиции в Эмираты следует вести от самого начала, и мой Андрюшка, быстро нашедший общий язык со старшим товарищем. Рюшик тоже не расставался со своей цифровой «Сонькой» и снимал все подряд вплоть до процедуры прохождения границы, за что был нещадно ругаем Белкой. А тут такая поддержка появилась! Такой пример для подражания в лице Витька! Сходство двух шальных операторов было столь очевидным и наглядным, что улыбались все, а Николаич даже не преминул заметить:

— Ну, теперь у нас в группе два ребенка: Витёк и… Как вашего зовут?

— Андрюшка.

Вспомнив о детях, я заинтересовался временем, мол, не пора ли спать, за окном-то темно, глянул на часы — они показывали нечто несусветное — десять минут седьмого. Из-за всех этих перелетов, звонков, электронных писем во все части света, из-за беспробудного пьянства и полнейшей сумятицы в мыслях я напрочь утратил способность ориентироваться во времени. Проглоченный стаканчик водки как-то уж слишком сильно на меня подействовал. Трудно было даже решить, утро сейчас или вечер. «Если это томское время… — начал я рассуждать. — Впрочем, в Сибири я часы не переводил. За каким чертом? Значит, время киевское…Нет, это безнадежно…»

— Паша, — спросил я заговорщицким шепотом, — сейчас что, действительно только шесть часов?

— Да, — сказал он, — а взлет у нас семь сорок. Знаешь, танец такой — «семь сорок»? — Потом улыбнулся понимающе. — Что, никогда ещё не приходилось пить водку в шесть утра? Ерунда! Полетаешь челноком — привыкнешь. Мы сами в пол-третьего начали, в автобусе. Дорога — это самое тяжелое, без водки никак нельзя. А ты говоришь, фантастику читать…

После третьего стаканчика я взбодрился необычайно. На борт авиалайнера поднимались по телескопическому трапу, и трогательное прощание с русским морозом не состоялось. Последним напоминанием о зиме стала струя горячего воздуха из специальной чистящей машины, которая превращала наросшую на фюзеляж наледь в мокрые брызги, разлетавшиеся веером. Ну а когда, пронизав облака, мы вырвались в бескрайнее голубое поднебесье, солнце уже сияло вовсю. По этому поводу полагалось. Тем более, что разрешили отстегнуть ремни и пройти в третий салон покурить. Под завтрак, поданный часам к десяти и показавшийся удивительно вкусным, тоже полагалось. Ну, мы и накатили, разливая теперь в пластиковые аэрофлотовские чашечки. Джин-то свой я отправил багажом. Однако у ребят в ручной клади водка все никак не кончалась. И пилось необычайно легко за разговорами и смотрением в иллюминатор.

Общались больше всего с Пашей, Николаичем и Борей, остальные оказались некурящими. О женщинах не говорю — с ними общалась Белка. По ходу полета и разузнал я в основном все те биографические подробности, о которых рассказывал выше.

Десять человек, очень разных, объединенных общей идеей заработать денег вдали от дома и попутно отдохнуть. Кого из них могли вербануть? Да любого! Кого я мог исключить сразу? Да никого! На редкость дурацкое получил я задание. Подобную предварительную работу по сбору сведений, по анализу возможностей всегда проводят заранее, и делают это совсем другие люди, а не агент-оперативник, увешанный оружием и аппаратурой. (Боже! Как было забавно следить за лицами пограничников и таможенников, которые обнаружили все это в моем багаже, потом сверялись с инструкциями, какими-то списками, шарили в компьютере, снимали трубку телефона, шептали в неё неслышные слова… Куда как проще было пустить меня по «виповскому» коридору! Но что это, простите, за писатель такой, мечтающий стать челноком, если его доставляют прямо к трапу на служебной машине? Конспирация, господа!) В общем, как говорится, маразм крепчал. Но в службе ИКС по-другому не бывает.

К концу полета я немного размяк и решил все-таки вздремнуть, уйдя подальше от веселой компании. В хвосте самолета было полно пустых мест, даже у окошек. Одно из них облюбовал Витёк, фиксировавший на пленку проплывающие внизу страны и континенты. Андрюшку к этому времени уже сморило, и он спал, уложив голову Белке на колени. Я сел через ряд от Витька и тоже глянул вниз.

Зрелище оказалось впечатляющим: песочно-желтая выжженная солнцем земля медленно уплывала из-под самолетного брюха и на её месте во всю ширь окоема рассиялся нереально прекрасный просвеченный насквозь гигантский изумруд Персидского залива. Я даже перестал внутренне хихикать над Витьком — ведь сможет потом, мерзавец, все эту красоту посмотреть ещё раз! Впору было бежать за Андрюшкиной камерой. Но я сдержался, просто подпалил сигарету и задумался. В тысячный раз задумался над одним и тем же: как чуден мир, и как ужасны люди, населяющие его! В чем причина этого парадокса?

А ужасные люди (ведь один из этих десяти, не исключено, готовил нечто кошмарное) продолжали безмятежно уничтожать запасы водки. И как у них здоровья хватало? Я-то ладно, я у Шактивенанды специальный курс проходил, а они же все обыкновенные тверские ребята… Ох, никогда не устану гордиться своим народом!

— Писатель! — окликнул меня Паша, возвращаясь по проходу, очевидно, из туалета. — Скоро садимся. Пошли ещё по маленькой врежем. Пока не поздно.

Дубай встретил нас ослепительным солнцем, тридцатидвухградусной жарой и черными, как сапог, приветливыми лицами аэропортовских служащих. Куртки и дубленки были ещё в Москве упакованы в сумки, но свитера на некоторых из нас, в том числе и на мне, по легкомыслию остались, так что, стоя в длинной очереди с тяжелыми сумками в руках, я мечтал о стакане холодного пива. Мечта могла осуществиться не раньше, чем по прибытии в отель: открывание банок с пивом не только в аэропорту, но и в автобусе категорически исключалось. Кстати, Дубайский аэропорт по масштабам и комфорту сильно уступает нашему Шереметьеву и вызывает ассоциации скорее с Толмачевым или Жулянами. Меж тем народу в крупнейший город здешнего региона прибывает несравнимо больше. Вот и получается очередища, как за джинсами при Черненке или за водкой при Горбачеве. Я поинтересовался у опытного Гольдштейна, всегда ли здесь так, ведь он, кажется, уже в пятый раз прилетал в Эмираты.

— Почти всегда, — кивнул Паша. — Рейсы из России у них сгруппированы по времени. Вот сейчас, например, сели почти одновременно четыре самолета разных компаний, это только наши, про другие я уж не говорю, там народу меньше.

И действительно, русская речь слышалась отовсюду. На большом многоязычном плакате «Добро пожаловать в Дубай!» нашлась, разумеется, и надпись на нашем родном, ну а когда мы все-таки отстояли очередь и вежливые темнолицие арабы (едва ли не последние арабы, увиденные нами в этой стране — ведь по улицам Дубая коренное население не ходит, разве что за рулями шикарных джипов можно их порою увидать) так вот, когда строгие арабы шлепнули въездные визы в наши паспорта, стеклянные двери распахнулись и тропическая жара накатила с новою силой. В колышущемся мареве зеленели дальние пальмы на фоне бледного от перегретости неба, плавали незнакомые будоражащие запахи и нагло прыгали в глаза всевозможные объявления, рекламки и призывы — больше всего на русском, арабских букв как-то совсем не было видно, а латинские встречались изредка. Боже, куда это мы прилетели?!

Неизвестно какая подряд бессонная ночь, изрядная доза тверской водки и резкое потепление после сибирско-московских морозов — все это вместе должно было разморить окончательно, но я таки ощутил очередной прилив бодрости и, что самое поразительное, не я один. Даже Белка ни на что не жаловалась, с восторгом вертела по сторонам головой, и на лице её сияла ослепительная улыбка. А наши новые друзья-челноки бурных эмоций хотя и не проявляли, но видно было, что очередное погружение в чужеродную, но более чем привычную для них среду освежает и радует их челночные души. Пряная восточная экзотика отрезвляла их, словно нашатырь, а яркие открыточные виды за окном автобуса мгновенно настраивали на боевой, то есть торговый лад.

Добрых полчаса мы ехали сквозь огромный ультрасовременный город, застроенный небоскребами совершенно фантастического вида — Манхаттан после них покажется скучнее Черемушек. И все это утопало в буйной зелени, словно какой-нибудь благословенный Сочи, где сажай, не сажай — все само лезет, а тут, как выяснилось, семь миллиардов(!) долларов ежегодно вбухивают в орошение. Перекрой им воду — недели не пройдет, как снова повсюду воцарится пустыня и только злобный самум будет гулять меж вымерших домов над растрескавшимся асфальтом. (О, какая мрачная фантазия родилась!)

Вообще свежего человека дубайская сказка покоряла с первого взгляда. Витёк, например, неотрывно смотрел в окуляр своей камеры, и я уже призадумался над вопросом, сколько же кассет взял с собою этот безумец, чтобы вот так все снимать в режиме нон-стоп. Как я был наивен! Он взял с собой лишь две кассеты. Остальные закупал оптом на месте — японские товары в Эмиратах существенно дешевле, чем в России. Так что Витёк, был хоть и начинающий, но уже вполне ушлый торговец.

А я внезапно обнаружил, что вовсе не утратил профессионального писательского любопытства. Скажу вам больше, оказался способен удивляться. Именно в Эмиратах я почувствовал себя землянином, прилетевшим на другую планету. Почему-то ни Цейлон, ни Сальвадор, ни Ангола не произвели в свое время столь сильного впечатления.

Может быть, просто потому, что нельзя пить так много и сразу тверской можжевеловой водки?..

А вот Андрюшка не снимал ничего, хотя уже не спал. Он и в окошко-то глядел рассеянно и безучастно.

— Ну, как тебе Дубай? — не выдержав, поинтересовался я. — Ты посмотри, какая красота!

Рюшик пожал плечами и констатировал:

— А, ничего особенного, все как в Берлине, только рекламы поменьше.

Я так обалдел от этого неожиданного мнения, что даже не стал спрашивать, где это он в Берлине пальмы видел. А рекламы, на мой непросвещенный взгляд, было тут гораздо больше, и рекламы весьма эффектной. Но…дети есть дети, если верить классику, их устами глаголет какая-то там истина.

Наконец, прибыли. Автобус «Мицубиси», хоть и был средних размеров, вроде нашего «пазика», однако с трудом протиснулся к подъезду скромного отеля «Монтана» на узкой улочке Аль Накхаль в центре города, движение в этом месте было односторонним, и непрерывный поток машин, преимущественно муниципальных такси струился меж двух рядов припаркованных автомобилей, остальное пространство занимал туда-сюда бродящий пестро разодетый люд самой разной национальной принадлежности. Нестройный гомон восточного базара, перемежаемый обрывками музыкальных фраз из автомагнитол, сигналами клаксонов, окриками, хлопаньем дверей и пением муэдзина на ближайшем минарете — все это сваливалось на вас одновременно, дополняясь безумной смесью запахов: моря, горячего песка, специй, цветов, раскаленных камней, экзотических фруктов, шаурмы, индийских благовоний и автомобильных выхлопов…

Трехзвездочный отель «Монтана» дал бы сто очков вперед иным четырехзвездочным где-нибудь в Турции или на Кипре — по чистоте, уюту и культуре обслуживания. Номерочки, конечно, оказались тесноваты, да и никаких особых чудес тут не было, зато целый этаж выделялся под складирование коммерческих грузов, а вся обслуга говорила по-русски, как будто они учились в университете имени Патриса Лумумбы. По дурной европейской привычке я было начал общаться с ними на английском, чем поверг всех этих индусов, турок и иранцев в крайнее замешательство, немецкий и французский были столь же чужды им, в свою очередь по-арабски я мог изъясняться лишь в самых элементарных пределах. А понимал и того хуже. Что же касается хинди и прочих наречий юго-восточной Азии, то кроме нескольких достаточно грубых тамильских ругательств, я был вообще мало на что способен. Хорошо еще, что кто-то из моих новых друзей вовремя вспомнил о «великом и могучем», и мы все дружно и с облегчением убедились (я — впервые, ребята — в очередной раз), что язык межнационального общения бывшего СССР, утративший свое значение на территории СНГ, шагнул далеко за её пределы и с успехом осваивает теперь новые, ранее неведомые рубежи.

Степень всеобщего опьянения помогла моим новым друзьям забыть впоследствии о полиглотских замашках скромного московско-берлинского литератора, хотя, например, в разговорах с Гольдштейном я, как правило, не скрывал своей любви к изучению языков. Черт с ним, пусть думает, что хочет. В конце концов, Александр Сергеевич и Лев Николаевич шпионами не были, а языков тоже знали — дай Боже! А Паша, кстати, завидовал мне.

Имея весьма живой ум, недюжинные коммерческие таланты и достаточно широкую эрудицию, к лингвистике он был патологически невосприимчив, в чем убедился ещё в школьные и студенческие годы — хватал тройки по немецкому, безрезультатно посещал несколько раз курсы английского, а во всех поездках успешно общался с помощью жестов и интернациональных слов. Ездил же он по закордонью давно, уже четвертый десяток лет, и начал в свое время красиво — со студенческого лагеря на Кубе. Дело в том, что Гольдштейн-старший, несмотря на совсем не подходящую по советским понятиям фамилию, ухитрялся занимать пост второго секретаря Обкома, так что сынок Паша был типичным представителем тверской золотой молодежи. Страны соцлагеря, включая Югославию, объездил ещё в те годы, а после дважды скатался по путевкам и во вражьи земли — Швецию и Японию — это уже когда, закончив экономический факультет, стал самым юным в истории начальником планового отдела на полиграфкомбинате. Ну а потом папа умер, и тут же вскоре случилась перестройка. Паша как человек умный и интеллигентный, фамилией своей лишний раз не размахивал, просто ненавязчиво так использовал все старые связи отца. Нос держал по ветру, в номенклатуру не лез, предпочел организовывать всякие фирмы и фирмочки, занялся аудитом, покровительствовал плодившимся как саранча кооперативам, научился откусывать скромные, но достаточно жирные кусочки от профсоюзного пирога, ставшего ничейным в переходную эпоху, фильтровал бюджетные поступления, входил в долю с серьезными бизнесменами городского масштаба…

И все это катилось куда-то не шатко не валко, но потом, в девяностых, стало вдруг пробуксовывать. Паша начал все чаще ошибаться в выборе партнеров, все чаще проигрывал хватким и беспринципным молодым конкурентам, едва ли не ровесникам его сына, закончившего школу в год путча ГКЧП. А сорок пять лет — возраст солидный, трудно ещё раз перестраиваться. Вот и не получился у Гольдштейна большой бизнес, жизнь заставила податься в мелкий и средний — в челночную торговлю. Впрочем, его это не сильно расстроило, даже наоборот. Вспомнилось юношеское увлечение путешествиями и… началось. Теперь он просто коллекционировал страны, в которых побывал. В загранпаспорте сделалось тесно от марочек въездных виз, разноцветные штампы и голограммки заляпали все страницы. Иногда марки приходилось даже потихонечку отклеивать — то в Эмираты не пускали с израильской визой, то на Греческий Кипр с визой Кипра Турецкого, а то элементарно неохота было получать новые корочки, и он приноровился виртуозно освобождать место в документе для новых вояжей. Помимо дежурно-челночных стран (Турции, Польши, Китая), была у Паши в активе и всякая экзотика — Сирия, например, Иран, Кувейт, Малайзия. А отдыхать он предпочитал в Европе: летом — Испания, Италия, зимой — Словакия, Австрия. Общий список посещенных стран составлял тридцать девять пунктов и не мог не вызвать уважения.

Я, между прочим, после каскада безумных перелетов по всему миру в девяносто пятом подобного рода подсчеты забросил напрочь, но тут из любопытства решил припомнить все государства, какие довелось хоть одним глазком увидать, и обнаружил с удивлением, что едва ли обгоняю Гольдштейна. Вспоминал я, разумеется, молча, а вслух вообще сказал, что мне подобные результаты и не снились, чем ещё больше расположил к себе гордящегося собственной коллекцией Пашу — ещё одного большого ребенка.

— Знаешь, — признался он, — вот в будущем году стукнет мне полтинник, и пора завязывать с этими поездками. Тяжеловато уже стало. Найду работку какую-нибудь непыльную. Вот только надо циферку округлить. Тридцать девять — это не число. Сороковую страну я должен посетить и тогда успокоюсь.

— И в какую же хочется? — поинтересовался я.

— А мне все равно, — улыбнулся он, — честное слово все равно. Я уже всякого насмотрелся. Тут дело принципа.

Вот такая запоздалая гео-биографическая справка про Пашу Гольдштейна. А то про всех рассказал, а главного, можно сказать, приятеля в тени оставил. Почему главного? Да потому что ровесники казались мне при моем жизненном опыте слишком уж молодыми, несерьезными, а пятидесятилетние хоть чуточку приближались к моему мировосприятию. И добавлю ещё два слова: по отчеству он Павел Соломонович, то есть по паспорту так, но в быту все зовут Павлом Семеновичем. Дежурная история! («Не зовите мени так официально Сруль Моисеевич, зовите мени просто Володя»). Однако я как услышал про настоящее отчество, сразу заметил: «Нет, ребята, это ни два, ни полтора, так не годится. Либо Песах Соломонович Гольдштейн, либо Павел Семенович, но тогда уже Златокаменев — будьте последовательны».

К обеду мы, как выяснилось, опоздали, а ужин не полагался по определению. Сразу встала проблема — чем покормить ребенка, а вместе с ней и другая, подкупающая своей новизной, — чем будем закусывать. Паша, как самый старший и наиболее опытный, обе проблемы взял на себя, в помощь ему выделили Витька и уже через пятнадцать минут ребята вернулись обвешанные пакетами с едой и водой. Куры-гриль, сыр, хлеб и гора неведомых овощей и фруктов. А в дополнение к этому — соки, лимонад и просто чистая питьевая вода. По литру такой стояло у каждого в холодильнике, но Паша рассудил мудро: этого могло и не хватить, особенно когда в тридцатиградусную жару пьешь много водки. А из-под крана в Эмиратах не пьют — в водопроводе вода морская из опреснителей.

В общем, мальчика быстро накормили, отправили в душ и сразу спать, что характерно, по его личной просьбе. А сами гудели часа два, закусывая тверскую водку папайей, манго, сетаплем, гуайавой и ещё целым списком какой-то чертовни без названий, во всяком случае, те слова, которыми эти растения обозначили в магазине, ни Паша, ни Витек воспроизвести не сумели.

Удивительно, что в тот вечер у нас ещё достало сил прогуляться по городу. Еще удивительнее, что нас не забрали в полицию. Нет, никто не буянил. Мы даже не орали песен громче дозволенного, но, по-моему, один только запах, исходивший от нас, оскорблял истинных мусульман в их лучших чувствах, и, не привычные к подобным испарениям, они просто должны были падать замертво, едва столкнувшись с нами нос к носу.

Покружив в знойном мареве кривых узких улочек, пропитанных дурманяще сладкими ароматами, вежливо уклоняясь от приглашений едва ли не в каждый магазин, манивший пестротой рекламы, ярким светом и ласкающей прохладой из кондиционеров, отмахав зачем-то добрый километр вдоль роскошной Найф Роуд под высокими пальмами и мощными фонарями, сочащимися розовато-желтым теплым светом, миновав сверкающие в ночи сказочными россыпями золота и камней ювелирные ряды на Сиккат-аль-Кхайль, мы выбрели, наконец, к набережной пролива Кхор Дубай, где на кофейно-черной поверхности дрожали опрокинувшиеся в воду небоскребы, ещё более фантастичные по темному времени, и разноцветные, как рождественские гирлянды, огоньки с гордых мачт пришвартованных или плывущих вдоль берега дау — плоскодонных деревянных кораблей, с давних пор традиционно бороздивших Арабский залив, а теперь превращенных в прогулочные катера с ресторанами.

В ресторан мы не пошли, тем более, что там все равно не наливают, а восхитительных свежедавленных соков здесь можно было выпить на любом углу — ничуть не хуже, зато дешевле, чем в пижонских плавучих кабаках. Обратно же опытный Гольдштейн предложил идти новой дорогой, чтобы побольше интересного новичкам показать. Завтра, мол, работать начнем, некогда будет. Ну, мы и пошли, доверившись ему по наивности. Однако Дубай — это вам не Питер, улицы в нем весьма далеки от понятий параллельности и перпендикулярности, какая-то часть попросту повторяет береговую линию, другая — имеет весьма произвольные изломы и повороты, а прямые, как меч, проспекты, рассекающие все это безобразие, не только не вносят ясности в планировку, но и окончательно все запутывают, особенно ночью.

Словом, оказавшись во второй раз не на Насер-Сквер, которую Паша отлично знал, а на какой-то совсем другой маленькой площади с трудно читаемым названием, мы вынуждены были признать, что заблудились. Здесь следует заметить, что я-то, конечно, держал ситуацию на контроле и в любой момент сумел бы найти дорогу назад. Просто это было категорически не нужно. Довериться бывалому Паше и симулировать пьяную бестолковость представлялось куда разумнее.

Общее направление к отелю на ломаном английском указал нам некий добрый человек вполне европейской внешности. Мы взбодрились и двинулись вперед, но, очутившись снова в малоосвещенных жилых кварталах, загрустили. Идти строго по заданному маршруту никак не удавалось, а у кого дальше спрашивать, было непонятно, неторговые улицы опустели к этому часу, а очень черные люди в очень белых одеждах, маячившие иногда в дверях заведений, не обозначенных никак или только по-арабски (Мастерских? Общежитий? Офисов?), не сильно располагали к разговору. Наконец, решился Витёк — самый смелый по молодости лет и степени опьянения. Он выбрал для разговора совершенно антрацитового мужичка, зато с абсолютно тверскою ряхой. И сказал ему просто:

— Земляк, как нам пройти к отелю «Монтана»? Заплутали, понимаешь.

После чего нас ожидало сразу два потрясения. Во-первых, индус (или кто он там был?) не только понял, но и ответил на очень приличном русском:

— Отэл «Монтана» там, зэмлак. Направо, нальево, опъят направо. Очен блызко.

Вторым потрясением стало то, что отель был действительно «очен блызко». Я это понял, едва мы вынырнули на родимую Аль-Накхаль, а Витёк сориентировался чуть позже, перед витриной соседнего с нами отеля «Дейра Парк».

— О! Я запомнил эту надпись!

За стеклом крупными буквами на листе ватмана значилось: «Склад в Москве — улица Подольских курсантов, дом 22-а». И телефон. Признаться, я только в Дубае и узнал, о существовании в родном городе такой улицы.

— Да ты что! — удивился Витёк. — Это же как с Варшавского шоссе на Бирюлево поворачивать. А ещё москвич называется!

И пояснил свою осведомленность:

— У меня там дядька живет недалеко.

А я сказал Гольдштейну и Николаичу с Натальей:

— Нет, ребята, это просто чума! Это какие-то Объединенные Российские Эмираты! Где арабы-то, ядрёна вошь?! Где арабы?

— Арабов я тебе завтра покажу, — заверил Паша, а сейчас по этому поводу полагается.

И мы пошли продолжать.

Я упорно сохранял ясность ума до самой ночи — положение обязывало, — я даже успел ненавязчиво, но абсолютно точно выяснить, что Мыгин с Наташкой не покидали номера, нас они встретили с недопитой водкой в стаканах, но страшно довольные друг другом и всем вокруг. Любители же «лямур де труа» наоборот на месте не сидели — обегали больше нашего, изучили архитектуру едва ли не двух десятков мечетей в округе и уже успели выяснить месторасположение музея, а также время его работы. Рассуждая по всем правилам, этих троих я выпустил из-под контроля безнадежно, но с поправкой на то, что и они пили не только сок, можно было прийти к утешительному выводу: после захода солнца ни один из подозреваемых мною уже решительно ни на что не годился. И вообще, какой дурак занимается серьезными делами в день приезда?

Впрочем, Гольдштейн, отдавая дань своей личной традиции, ещё в начале нашей прогулки посетил пару ближайших оптовых лавочек и за каких-нибудь полчаса, пока другие просто присматривались да приценивались, заключил несколько прекрасных сделок на общую сумму около полутора тысяч долларов — это было совсем неплохо для первого дня, а я сидел рядом, живо интересовался деталями и делал вид, что все мотаю на ус. О, для суперагента моего уровня представлялось, разумеется, крайне важным знание цен на дрянные тайваньские настенные часы в виде чайников и сковородок, отвратительного качества китайские кофеварки и никуда не годные гонконгские термосы. Однако сам факт популярности всей этой дешевки в Тверской губернии был любопытен мне как писателю, а дивная терминология торгующейся парочки и вовсе умиляла. «Минимальная оптовая цена — два доллара сорок!» — это говорилось резко, мол, последнее слово, не уступлю ни цента — уже минимум! «А суперминимум?» — вкрадчиво интересовался Паша. Вопрос не звучал как шутка, да и ответ был серьезен: «Суперминимум — два десять». «А супер-суперминимум?» — Паша не унимался. «Доллар девяносто!», — для убедительности цифра теперь писалась на бумажке. «А супер-супер-суперминимум?!» (Бывал, оказывается, ещё и такой!) «Доллар восемьдесят пять», — сдавался продавец, но уже в самой разнице между последней и предпоследней ценами ощущался предел. На этой величине они и остановились. В сущности, сценарий мог быть другим — постоянной оставалась лишь терминология — смешная, но универсальная, внеязыковая, общепонятная.

Однако все это было несколько часов назад. А теперь, приняв на грудь очередную свежую дозу и проводив Белку к Рюшику — она уже тоже больше не могла — не только пить, вообще ничего — я, наконец-то расслабился (охоты сегодня не будет) и дал волю чувствам. Изображая из себя более пьяного, чем был на самом деле (это легко и даже приятно), я ненавязчиво, но грубовато клеился к дамам, плоско шутил и, наконец, с упорством идиота расспрашивал каждого о его планах на ближайшие дни. Ответы были по преимуществу однотипные: «Парень, мы сюда работать приехали, в отличие от тебя. Утром — пляж, а вечером — магазины, магазины и ещё раз магазины. Вот и все наши планы». Только Боря ответил иначе: «Дня три, конечно, уйдет на закупки, а потом хочу побольше посмотреть, я тут первый раз, надо по всем Эмиратам полазить: музеи, святыни, архитектура, всякие чудеса природы — вот в таком ключе…»

А последним воспоминанием вечера был Витек, так и не расставшийся с камерой, но под шумок утащивший из моего пакета бутыль «Бифитера» (видать водка все-таки закончилась!) и поперший её на другой этаж в номер к ростовским девчонкам. Девчонки оказались молодые и все как на подбор красавицы (после таких-то доз можжевеловой!), однако поить их «Бифитером» весь наш коллектив считал принципиально безнравственным. Вот меня и пустили вперед — вызволять бесценную бутылку. В отличие от заданий Вербы и Тополя, с этим поручением я справился блестяще. Возбудив девушек полушутливой рекламой Витиных мужских достоинств, я усыпил их бдительность, капнул каждой на донышко чисто символическую дозу джина, Вите налил ненамного больше, дабы он своих достоинств не утрачивал, зато себе плесканул прилично, потом вдруг спохватился, мол, не хватает ещё одного стакана, выскочил за дверь. Там немедленно слил всю свою дозу обратно в бутылку и был таков. Каким именно насильственным действиям подвергли потом нашего дорогого Витька перевозбудившиеся ростовчанки, осталось неизвестным. Наутро он проснулся у них в номере, в чьей-то постели, но уже один, и сам так ничего и не смог припомнить, кроме одного: пили они за Объединенные Ростовские Эмираты.

Глава восьмая. Как хороши, как свежи были крабы…

Утром я проснулся с жуткой сухостью во рту и со странным хотя и привычным уже ощущением нереальности всего происходящего. Номерочек в челночном отеле, окошко, открывающееся в узкий двор, спасибо не на помойку, Белка, спящая рядом со мной на придвинутой вплотную кровати, через проход — Андрюшка в пижаме, разметавшийся среди смятых простыней…

Все-таки надо было кондишн поставить на больший холод, да Ольга все беспокоилась, что мальчик простудится…

Господи, где это я?

Воду в пластиковых бутылках уговорили накануне всю, из-под крана утолять жажду не хотелось, и я чуть было не вытащил из холодильника НЗ — спрятанные там для будущих периодов баночки с пивом. Потом одумался. Вспомнил про таблетки (все равно без них не обойтись), про ресторан внизу — было уже семь двадцать, а он по расписанию открывался в семь. До всеобщего отъезда на пляж в моем распоряжении оставалось ещё два часа.

Хватит на все.

В ресторане я оказался первым посетителем — челноки так рано не встают — и пожилой индус персонально для меня вспарывал пленку, накрывавшую булочки и сыр, разогревал яичницу и доставал из холодильника кувшин с апельсиновым соком, а кофе у них варился по-пролетарски, в машине и был готов нацеживаться в чашечку в любой момент.

Я залил целым стаканом ледяного желтого напитка мои любимые аргентинские пилюли, или как звал их Рюшик, «пуговицы» с ядовито-голубым блеском, некоторое время сидел, тупо глядя в романтично-бордовую скатерть и наслаждаясь тем, как стремительно тает под черепом густо-фиолетовый туман похмельной боли. Красноватые стены и ярко-оранжевые плафоны на потолке радовали глаз, и я вдруг заметил, что в это ясное утро для меня как-то неожиданно много значат краски. Захотелось для полноты картины непременно добавить в интерьер или натюрморт хоть что-нибудь зеленого цвета. Я поискал глазами и с удовлетворением обнаружил в углу буфетной стойки лежащие горкой на блюде крупные зеленые яблоки — холодные, запотевшие, сплошь в мелких росинках — они были чудо как хороши.

Дожевав суховатую яичницу вместе с сыром, я опрокинул залпом плохонький и уже подостывший кофе, вскинул на плечо небольшую, но тяжелую сумку, куда пришлось в целях конспирации переместить все содержимое спецчемоданчика — челноки с дипломатами не ходят — и, держа в зубах большое ярко-салатовое яблоко, вышел на улицу через окно. Да, сидя за столиком, я полагал, что это действительно окно, точнее огромная прозрачная стена, а вот подошел — и оказалось, что все-таки дверь.

На улице было ошеломляюще пусто. Город Дубай в его торговой части и засыпал, и просыпался поздно. Я сделал пару кружочков по окрестностям очень быстрым шагом, убедился в отсутствии хвоста и, почти вернувшись к отелю, задворками вышел на широкую и вполне респектабельную Аль Мактоум Хоспитал Роуд. А задворки-то были примечательные. Буквально в двух шагах от роскошного офиса французского банка «Дю Каир» я толкнул державшуюся на честном слове скрипучую калитку со ржавыми петлями и оказался в чудовищно загаженном дворике разрушенного дома. Надо полагать, сносила его одна фирма, а участок покупала другая, но сделка почему-либо не состоялась, и страшенная свалка мусора в самом центре города медленно покрывалась песком в ветреные дни и зарастала верблюжьей колючкой. Таковы неизбежные контрасты мегаполиса. Но это было именно то, что мне надо. Я запомнил номер дома, расположение уцелевших стен и пару сакраментальных надписей на английском в качестве особых примет. Между прочим, одна надпись была весьма примечательна своей необычностью: «When God have created man, he had only joked» («Когда Бог создал человека, он просто пошутил»). Под нее-то, в кучу мусора я и уложил маленькую коробочку с зип-дискетой, после чего решительно двинулся в сторону Мактоумской больницы.

На дискету я скинул ночью все кадры, снятые накануне Андрюшкой (мало ли какие интересные вещи могли случайно попасть в объектив), а также запечатленные мною невзначай лица, вещи и обстановку номеров всей челночной команды. Съемка эта велась, когда все уже были очень хороши, в том числе и я сам, так что не должна была вызвать подозрений. Тем более, что по сравнению с непрерывными хрониками Витька мои видеоупражнения казались просто детским лепетом. На хвосте записи я разместил скромный по объему комментарий. Глядя прямо в камеру честными глазами, я адресовал несколько слов (быть может, не слишком ласковых) Тополю, и совсем мало, но зато очень ласковых — Вербе.

Дальнейшее выглядело следующим образом. Согласно законам одной из самых богатых в мире стран я имел право на бесплатное медицинское обслуживание в любом из эмиратов ОАЭ. Ну, вот мне и стало вдруг плохо. С кем не бывает после двух литров примерно, выпитых меньше, чем за сутки? И куда я, спрашивается, должен идти? Ведь в скромной трехзвездочной гостинице медицинского кабинета нет, зато совсем рядом (каждый волен изучить карту города) располагается больница.

На входе со мной поговорили очень вежливо, причем, на этот раз по-английски и объяснили в какой офис проследовать, я не менее вежливо поблагодарил и отправился, разумеется, совсем в другой офис — порядок установления дежурного канала мне передали на словах ещё по дороге из Внукова в Шереметьево. Арабский доктор, завербованный в свое время «Моссадом», был посвящен в тайный смысл наших операций процентов на пять, если не на два, кажется, он даже не знал, что американец Серджи Малин приехал сюда с группой русских туристов. Зато после обмена паролями сразу выдал дискетку с новой — он подчеркнул: новой — информацией и пояснил, что все последующие шифровки я буду вынимать из тайника, место которого должен прямо сейчас обрисовать ему как можно точнее. Что я и сделал. Доктор, а он так и остался для меня просто Доктором, оказался весьма понятлив, видать, немалый имел разведывательно-диверсионный опыт, и на прощание напомнил, что к нему я больше приходить ни в коем случае не должен, ибо это опасно. Для кого опасно, я благоразумно уточнять не стал и, сказав спасибо за все, поспешил обратно в отель — до всеобщего пробуждения хотелось пробежать глазами послание руководства.

Только ещё на какую-нибудь минутку тормознулся внизу у аптечного киоска: Белка накануне рыдала о забытых дома прокладках с крылышками и тампонах с лапками и клювиками, по расчетам у неё как раз должно было начаться, а тут пляж, море, голые все. В общем, жену я порадовал, а к тому же увидел любимую Андрюшкину жвачку — детский розовый «Орбит» — и решил сына порадовать тоже. В Эмиратах со жвачкой, кстати, не особо — не уважают они это дело богомерзкое.

Обратно я шел по другой стороне улицы вдоль длинного унылого забора городского кладбища. Наверно, было бы познавательно заглянуть туда, но в отличие от какого-нибудь Бори Здановича, мечтающего увидеть ВСЕ, меня совершенно не тянуло на погост, хватало воспоминаний о гамбургских приключениях, начавшихся аккурат возле могил с заросшими зеленой плесенью надгробиями. Да и вообще, чрезмерно философский утренний настрой уже и без того нагонял печаль.

Шифровка Тополя веселья тоже не добавила. И чего мне было рассуждать о странностях арабов, когда хваленая служба ИКС любым арабам сто очков вперед даст! Во-первых, эти умники вновь подтверждали категорический запрет на связь по телефону — ни из отеля, ни из автомата, ни с мобильника. Трубочку космической связи мне даже не велено было брать с собою на пляж, чтобы не дай Бог искомый фигурант не заприметил. Спасибо ещё мою любимую «беретту», уместившуюся в визитке, разрешили таскать с собою для спокойствия души. Во-вторых, я понял, что все эти тайники на помойках и неведомые доктора в больницах ещё не были вершиной маразма. На первую премию претендовало заявление Вайсберга о том, что я не обязан разрываться на части и следить за всеми одновременно. «Всякий раз выбирая объект наблюдения, ты должен доверяться интуиции», — вот именно так, если дословно, и звучала его инструкция. Не менее выразительно смотрелось другое милое предупреждение: «По-прежнему никто из нас не знает, что именно предпримет фигурант, но когда он начнет действовать, ты не сумеешь этого не заметить». Это была почти поэзия. И, наконец, в полный восторг привели меня выкладки Вербы относительно наиболее подозрительных членов нашего коллектива. Максимум вероятностных ожиданий с учетом всех известных факторов, приходился на двух человек — Гольдштейна и Здановича. Я чуть не помер со смеху: ну действительно, кого ещё может вербовать беглый сотрудник «Моссада» в Твери, как не евреев! А следует заметить, что Боря при своей белорусской фамилии и простеньком отчестве Иванович, внешность унаследовал от матери: его классический иудейский профиль, припухлые губы и курчавые волосы никаких сомнений по поводу национальности не оставляли.

Мне очень хотелось тут же сказать Татьяне, что господа Причастные на старости лет ударились в антисемитизм, жаль, телефоном пользоваться не велено! А что касается формальной логики, так безо всякого математического аппарата и могучего штата сотрудников видно было любому дураку, что именно эти двое камуфлируют свое поведение наиболее оригинально, если, конечно, они его вообще камуфлируют.

В девять с минутами наш автобус был подан, в девять двадцать, точно по графику мы тронулись. Конечно, проще было взять такси, но прокатиться в первый день вместе с народом — это оказалось совершенно особенным удовольствием.

Густо-шоколадный с лица водитель в ярко-лимонной рубашке вызывал ностальгическую ассоциацию со станцией московского метро «Рижской». Он улыбнулся мне, как старому другу, немедленно врубил кассету со сборником студии «Союз», и на весь салон зазвучали последние российские хиты. За окнами мелькали высоченные разноцветные краны до горизонта раскинувшегося Порт-Рашида, вонзались в небо алмазными и стальными стрелами небоскребы, плыли неспешно шикарные виллы, обнесенные белыми высокими заборами, утопающие в буйной незнакомой зелени и цветах, под колеса уносился неправдоподобно гладкий асфальт с вызывающе яркой разметкой (рядом с эмиратскими дорогами даже германский автобан покажется по-русски корявым), пролетали одна за другой сахарно-пряничные мечети, словно сошедшие со страниц «Тысячи и одной ночи» — и надо всем этим великолепием лился из динамиков уютный, мягкий, родной голос отечественной звезды Тани Овсиенко:

Колечко, на память колечко! Уже не свободно сердечко…

И я чувствовал, что мое сердечко вновь не свободно от тоски по родине, от сокровенной мечты о спокойной нормальной жизни, от тихой домашней любви к моей московской (а не берлинской!) Белке, которая смотрела сейчас на все вокруг счастливыми глазами и была от этого чертовски хороша.

А когда мы погрузились в убаюкивающе теплые, изумрудно-голубые и кристально прозрачные волны Арабского залива (здесь его называют именно Арабским, а не Персидским), действие моих таблеток уже заканчивалось, но я решил не увеличивать дозу. Тяжелая, очень соленая морская вода отлично вытягивала из организма всю давешнюю дрянь, а горячее тропическое солнце высушивало остатки. Бодрость возвращалась в тело с фантастической скоростью. Вдоволь наплававшись и навалявшись под жаркими лучами — даже Рюшик уже не просил больше отпустить его в воду, а увлеченно ползал в полосе прибоя, выискивая все новые немыслимые по форме и цвету ракушки, — мы с Пашей решили пройтись вдоль берега, побродить среди пальм и кустов парка Джумейры и заглянуть на ближайшую торговую точку. Я ощутил острую потребность в шапочке с козырьком, Белка собиралась приглядеть себе темные очки, Рюшик — очки для плавания, ну и конечно, все дружно хотели пить. Мы неспешно вышагивали по цветистым аллеям, Андрюшка шел первым спиною вперед и фиксировал нас.

— Звук пишется? — поинтересовался Гольдштейн и получив утвердительный ответ, начал свой комментарий. — Господа, как изволите видеть, мы путешествуем по Арабским Эмиратам. Итак, день второй, пока ещё трезвый…

Рюшик хихикал, довольный, он чувствовал свое выигрышное положение. Ведь его любимые напитки можно было приобретать и распивать прямо тут.

В итоге пляж всех утомил, расслабил, размягчил. Поесть хотелось, конечно. Но ещё больше хотелось выпить чего-нибудь не очень крепкого, обязательно со льдом и завалиться в прохладной комнате на кровать с книжкой или тупо поглазеть в телевизор, а потом уснуть. Мечты были более чем выполнимые, и приятное ожидание всех этих компонентов полноценного отдыха грело душу — как мою, так и Белкину. Если б только ещё я приехал сюда действительно на отдых. Так нет — охота на ментального бармалея, точнее пока на его призраков началась очень скоро, практически уже по дороге с пляжа.

Автобус забирал всех желающих слишком рано, и на нем уехали только Игорь с Наташкой, боявшейся пережарить в первый день свою действительно очень белую кожу, да Боря с Алиной, волновавшиеся за так и не приехавшего Костика. Остальные разъезжались на такси. Мы в целях экономии с Пашей, а Витёк — в тех же целях — за компанию с Николаичем и Натальей. Они сели в машину первыми, а мы практически сразу следом за ними. Утром водитель автобуса почему-то выбрал не самый короткий путь к побережью — по Бенья Роуд и переезжал Кхор Дубай через мост Аль Мактоум, таксисты же ехавшие с Джумейры в центр предпочитали оптимальный маршрут по Кхалейдж Роуд, ныряющей под проливом в знаменитый километровый туннель Аль Шиндагха — уникальное инженерное сооружение последних лет. Однако самый короткий путь не всегда самый правильный. Возможно, таксисты забыли об этом, а возможно, и такое вероятнее, цинично зарабатывали дополнительные деньги. В общем, так или иначе, мы угодили в пробку, и поток машин остановился мертво, когда мы были в самой нижней точке под дном пролива. Мысль о тысячах тонн воды над головой была не из самых приятных, но, к счастью, ни Белке, ни Андрюшке подобная чушь в голову не лезла. Мы все дружно вертели по сторонам головами, а я рассуждал, умничая, что Шиндагха — это вам не самый длинный туннель в мире. Под Ла-Маншем, например, куда как длиннее. А самое старое из рекордных сооружений подобного рода — это трехкилометровый туннель на Южном Саланге в Афганистане, где в семьдесят девятом задохнулись насмерть трое наших солдат из-за нелепой остановки колонны танков. А тут не задохнешься — совсем другой коленкор.

И действительно с утробным гудением работали мощные вентиляторы, да и освещение было почти по-дневному ярким, и даже каких-то следящих камер понатыкали вдоль стен хитрые арабы — на всякий случай. В общем, за жизнь свою беспокоиться не стоило. И все-таки было неспокойно — неспроста на меня говорливость напала.

Я вдруг отметил, что у кого-то впереди не выдержали нервы: человек открыл дверцу автомобиля и побежал меж рядов машин в нашу сторону. И я уж совсем собрался обратить внимание Паши, Белки и даже Рюшика на этого чудака, когда вдруг осознал, что этот чудак — никто иной, как Николаич. Сердце ёкнуло: какого черта он бегает пешедралом по автомобильному туннелю? И на лице какое-то странное выражение…

Я невзначай расстегнул молнию на визитке, готовый в любой момент выхватить из неё пистолет. Вот она, паранойя на марше! Однако говорил же мне Вайсберг: «Когда ОН начнет действовать, ты не сможешь не заметить…» Ну, вот я и заметил. А как прикажете реагировать? Спросить-то не у кого…

Не стрелять раньше времени ума хватило.

Николаич поравнялся с нашим таксомотором и, постучав, чтобы открыли окно (вентиляторы вентиляторами, а все-таки безумно жарко было под землей, душно, смрадно), спросил запыхавшись:

— Михаил! Батареечки нет к фотоаппарату, обычной, пальчиковой — так хотелось щелкнуть друг друга в этом интерьере! Когда ещё такой шанс появится, что прямо в туннеле — и пробка…

Я нашел ему батарейку, инцидент был исчерпан, даже штрафа с Николаича не взяли за безобразное поведение, но осадок все равно остался неприятный.

«Что они все, с ума посходили: кто с видеокамерой носится, как дурак с писаной торбой, кто с фото? Или это такой все более изощренный камуфляж?»

Но главное, что было неприятно: больше всего шансов сойти с ума имел как раз я, а не они. Выходка Николаича стала только первой ласточкой. Дальше «глюки» пошли уже просто косяком.

Перед обедом в отеле мы, конечно, махнули по маленькой, для аппетита — предложение Паши прозвучало мягко, но категорично. Пили у нас, потому что именно Белка закопала со вчера какие-то фрукты на закусон, а потом спустились к Витьку, отказавшемуся от дневной дозы. («Ой, после вчерашнего не могу смотреть на неё проклятую!») Что значит молодость!

А когда мы вошли без стука — все-таки как-никак Паша в этом номере проживает, «молодость» наша занималась очень странным делом: Витёк сидел на постели и что-то снимал любимой камерой, находясь в номере абсолютно один. Увидев нас, вздрогнул, испуганно перевел объектив прямо мне в лоб, точно это было дуло пистолета, и торопливо выключил запись. Но, сделав резкий шаг вперед, я успел понять, что именно снимал этот малый, и теперь уже меня окатило холодным потом.

Витёк фиксировал на пленку работающий телевизор.

Для непосвященного такое, скажем прямо, — полная шиза, но я-то понимал, что это не более чем один из распространенных способов закодированной передачи разведданных. Канал работал какой-то местный, на арабском языке, что в действительности никакого значения не имело, даже ещё больше наводило на подозрения — за незнакомой речью, в сущности, легче прятать даже самые обыкновенные шифровки.

Итак, у меня стало одной задачей больше. Теперь предстояло выкрасть у Витька кассету и волочь её все в тот же тайник. Проводить экспертизу сам я был, разумеется не в силах, тут потребуются лихие спецы из команды Тима Спрингера, а сделать копию — конечно, хорошо бы, но когда и как? Вариант с воровством представлялся особенно печальным, поскольку свалить пропажу на здешнюю обслугу не удастся. В Эмиратах не воруют. То есть совсем не воруют. Нигде и никогда. Сразу будет ясно, что сперли свои.

Все это я прокрутил в голове за считанные секунды, пока мы садились в кресла и на краешек кровати, доставали сигареты, закуривали. А Витёк уже взял себя в руки и как ни в чем не бывало объяснял:

— Это я эксперименты ставлю. Глядите, какая фигня получается. Если ровно камеру держать, в принципе воспроизводится все почти без потерь качества, ну, без помех, а вот если двигать!.. Такие наводки идут! Очень забавно.

— Делать тебе нечего, — резюмировал Паша. — Пошли на обед.

А в ресторане, наконец, объявился пропавший Костик. И сразу стал ещё одним реальным кандидатом в самые подозрительные из подозреваемых. Продрыхнув едва ли не до двенадцати, он выпил кофе с булочкой в ближайшем кафе и разумно решил, что на пляж ехать поздно. Поэтому, несмотря на удушающую жару, двинул в город в поисках товара. Все это, конечно, с его слов. Но вот дальше слова кончались и начинались факты.

— Представляете, — радостно сообщил Костя, — я нашел фирму, которая продает дискеты «TDK» меньше, чем по два бакса за пачку и зип-дискеты «Iomega» дешевле шести…

Он рассказывал дальше, для убедительности выкладывая на стол образцы, но мне уже хватило: ключевое слово «дискета» было произнесено. Чего же проще: прятать ту единственную дискету, за которой гоняются сегодня все спецслужбы мира, в одной из многочисленных коробочек, запакованных в ящики на огромном складе — хитро, черт возьми! Я представил себе, как провожу безумный обыск, вставляя в дисковод последовательно одну за другой десять тысяч дискет, и пришел в неописуемый ужас. Кажется, я даже вспотел в прохладном помещении ресторана, но Паша не заметил этого, а Белка сделала вид, что не обращает внимания.

Вкус поглощаемой еды я различал теперь очень условно, зато сконцентрировался на разговоре. Гольдштейн строил планы на вечер, Белка решила присоединиться к его путешествию по торговым точкам, Рюшик тоже загорелся — ему был обещан большой магазин игрушек, а я сказался усталым и попросил разрешения остаться в номере спать. Никто, разумеется, не возражал. Меж тем, чутким ухом я улавливал беседы и за соседними столиками: вечер предполагался ударный — обычная ситуация второго дня у челноков.

Ах, какое множество чудесных снов успею я увидеть за время их отсутствия!

Судьба дарила мне изрядный кусок времени, пригодный для самого широкого маневра, но распорядиться им следовало так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно разбазаренные часы.

Первым делом проводив всех, даже спустившись вниз якобы за бутылкой воды к автомату, а в действительности, чтобы убедиться в наличии всех ключей у портье, я вернулся к себе и закурил. Достал все необходимое оборудование и приборы, разложил на покрывале, проверил исправность, прикинул порядок действий на этажах.

Начать решил с Витька. Именно с Витька, а не с Гольдштейна. Назло Вербе я подчеркнуто много внимания уделял как раз русским ребятам, словно важнее прочего было для меня не выполнить задание, а доказать ошибочность её поверхностной логики — во бред-то!

Меж тем обыск не дал ничего. Кроме вожделенной кассеты с записью телевизионной трансляции. Я все-таки сумел её переписать, благо в Андрюшкиной камере предусмотрен был низкочастотный вход. В остальном гражданин Хрунов Виктор Алексеевич, равно как и гражданин Гольдштейн Павел Соломонович, перед законами любых стран и всего мирового сообщества оказались чисты. Аки невинные младенцы. Так же скучно и грустно оказалось в других комнатах — у благопристойной супружеской пары со смешной фамилией Борзятниковы — Дмитрия Николаевича и Натальи Степановны — и у любителей группен-секса Бори Здановича, Кости Чижова и Алины Воропаевой. Неожиданные проблемы возникли перед дверью Мыгина и Наташки. Замок никак не хотел поддаваться универсальной отмычке. Вроде и замки всюду стандартные стояли, и движения я совершал примерно одинаковые, а вот — поди ж ты! Устал, что ли? Водка с жарою пополам в голову, наконец, ударила? Или это просто нервы?

Чем ближе к финишу, тем сильнее организм шалит. Я вынужден был предполагать, что против меня работает не менее подготовленный профессионал. Даже наверняка более. Потому и трудился всюду в специальных перчатках, которые не оставляли никаких следов и не стесняли движений пальцев. Зато руки от них уже на двадцатой минуте горели, как в пламени костра. Может, поэтому ключ не попадал в скважину?.. Стоп! Шаги на лестнице. Прыжок — и я в кресле. Закуриваю, лениво трясу сигарету над маленькой пепельницей на высокой ножке. Это двое местных индусов из персонала отеля — разгрузили что-то на техническом этаже и, слегка запыхавшись, идут заниматься уборкой в номере напротив. Вот черт! Возникает вынужденная пауза. Сбегать пока к тайнику? Нет. Не стоит. Что, если придется идти ещё раз, если будет новая важная информация? А два раза подряд — слишком опасно.

Посидев, ухожу к себе наверх, тупо, без всякой надежды просматриваю то, что наснимал Витёк. Там какие-то арабы встречают важного гостя, маршируют на параде, длинными, без пауз воющими фразами приветствуют друг друга. Я не понимаю ни слова. Да и надо ли? Пусть старина Тим разбирается — ему не привыкать. А я сажусь к тумбочке, потому что стола в номере нет, и, выдрав листок из блокнота, рисую схемки, пытаясь разгадать придуманный кем-то ребус. Все то же самое можно делать на экране компьютера, даже намного красивее, но я со школьных лет привык к бумаге и шариковой ручке. Поздно переучиваться.

Наконец, индусы оставляют в покое мыгинский этаж. Уже темнеет — декабрь все-таки, — но времени у меня ещё вагон, и я не спеша приступаю ко второй попытке. Замок действительно слушается плохо, но теперь я понимаю, в чем дело — обнаруживаю маленький дефект, вряд ли он явился результатом намеренных действий, но и такого варианта исключать нельзя… И снова шаги на лестнице. Проклятье! Я уже готов поверить, что это возвращаются Игорь и Наташка, но и на этот раз все кончается благополучно. Шаги стихают.

«Боже! — вдруг осеняет меня, когда я в третий раз опускаюсь на колени перед злосчастной дверью. — Известный писатель, не последний человек в руководстве одной из самых могучих в мире спецслужб, миллионер, отец семейства — и чем занимается? Наипошлейшим ремеслом вора-домушника! Боже!»

Наконец, дверь покоряется мне, и через полчаса я вознагражден. Лидером среди подозреваемых становится Наташка, Крутова Наталия Ивановна: в её дамской сумочке вместе с документами лежит простая трехдюймовая дискета «TDK». Ну, подумайте сами, зачем нормальному челноку переть с собою что-то, записанное на дискету, — без тайных целей тут просто не могло обойтись. Дрожа от нетерпения я бегу к себе в номер и там, ничтоже сумняшеся, влепляю находку в дисковод ноутбука. Я даже не думаю в тот момент о возможных последствиях. Хотя Шактивенанда в свое время предупреждал…

Ну, конечно, на дискете пусто. Не просто пусто — абсолютно пусто. Она оказывается даже не отформатированной, и компьютер, как услужливый дурак, спрашивает: отформатировать? Я в ужасе вытаскиваю эту бесценную штучку — компьютеры народ своенравный, иные начинают действовать, не дождавшись ответа! — и убираю свой трофей в специальную коробочку с гермокрышкой.

Теперь остается только три дела: подменить дискету в сумочке у Наташки, составить донесение и добежать до тайника. Последние инструкции, в крайнем случае, можно почитать и ближе к утру. Однако среди моих запасов идентичной дискеты найти не удается. Есть «TDK», и даже черная. Но уж слишком разительны отличия — заметит любой чайник, о профессионалах и говорить не стоит. Бежать до магазина — рискую не успеть, хуже того — рискую наткнуться на кого-нибудь из наших, включая саму шпионку Крутову. И тут я вспоминаю, что вроде бы похожие дискеты демонстрировал нынче Костя в качестве образцов товара. Номер ещё раз открывается легко, вот только образцы этот прохиндей зачем-то утащил с собой, быстрей всего (в Твери почему-то принято говорить не «скорей всего», а именно «быстрей всего»), чисто случайно. Но мне от этого не легче. Черт! Я же ведь здесь все облазил. Не мог я проглядеть дискеты. Так зачем же теперь время теряю? Бегом на склад!

Уже по дороге мне приходит в голову, что груз могли ещё и не доставить. Тогда все — труба. И я оказываюсь почти прав: пока ползаю по складу, выискивая среди штабелей ящиков знакомую маркировку, появляются толкающие перед собой большую тележку два иранца или таджика, во всяком случае они явно разговаривают на фарси. И я лицезрею вожделенную надпись: «Kostya 1108».

— Очень хорошо, ребята, — объявляю я торопливо и, разумеется, по-русски. — Это как раз то что надо, Костя просил меня проверить товар, погодите ставить его к стенке.

Они понимают. Если не все, то главное, позволяют мне разрезать ножиком скотч, отогнуть край коробки, вытащить упаковку, содрать целлофан, наконец, извлечь одну дискету, но сами терпеливо ждут. Я не фокусник — маскировать подобные действия не умею, и, таким образом, у меня появляются первые посторонние свидетели. Но я уже не подозреваю Костю, поэтому иду ва-банк. Мне ещё раз везет, дискеты абсолютно идентичны! Я подкладываю в сумочку новую взамен похищенной и затем торопливо сочиняю текст отчета для Вайсберга:

«Догогой товагищ, Вайсбегг! Товагищи Гольдштейн и Зданович оказались совегшенно ни в чем не замешаны. Евгеи, евгеи, кгугом одни евгеи…»

Потом передумываю, стираю эту глупую шутку и обо всем рассказываю серьезно.

А в тайнике меня ждет полиэтиленовый пакет со стомегабайтной зип-дискетой (они-то мне чего в таких объемах напихали?) и вокруг все тихо и спокойно. Я возвращаюсь. Падаю на постель. В любую минуту могут вернуться наши. Я тщательно вспоминаю, не забыл ли убрать чего-то, замести какие-нибудь важные следы, потом, спохватившись, раздеваюсь до трусов и залезаю под простыню.

Черт, а ведь я бы и впрямь поспал сейчас! Только не дадут уже. Ну, хоть на пятнадцать минут отключиться! Впрочем, для этого придется процесс стимулировать… И я позволяю себе, как самый жалкий алкоголик, налить полстаканчика джина из нашего общего запаса.

Паша с Белкой пришли усталые, но довольные. Не говоря уже о Рюшике, увешанном всякой ерундой в коробках и пакетах. Пакетов-то и у женушки моей было не мерено.

А Гольдштейн с порога объявил:

— Ну, хорошо. Почти все деньги потратил, — завтра делаю пару мелких закупок, в основном, для дома, и…

— Остается только отдых, — предположил я и не угадал.

— Как же! — улыбнулся Паша. — Отдых всегда идет параллельно, а дела не кончаются никогда. Во-первых, надо ещё все проплаченное получить, проверить, пересчитать, наверняка будут претензии, замены, беготня туда-сюда — обычное дело. Наконец, надо отправить каргу.

Челноки как-то очень симпатично превратили англо-испанское слово cargo, означающее «груз», в русское существительное женского рода, почти старая карга, только с ударением на первом слоге.

— То есть тебе необходимо оформить доставку груза, как это пишут в декларациях, следующего отдельно от тебя? И тогда все это барахло приедет в Тверь на пару дней позже самой вашей группы, правильно?

— А на пару недель не хочешь? Бывает и подольше, но по сути все так. Ты посмотри, Ольга, муж твой по лабазам не ходит, дрыхнет по полдня, но обучается таки, схватывает все на лету — страсть какой бедовый!

— Да ладно тебе издеваться! — отмахнулся я.

— Зря так говоришь, — чуть не обиделся Паша, — я вполне серьезно. Завтра ещё пройдешься со мной взад-назад, потом на складе поторчишь немного, ну и в аэропорту внимательно последишь за нами. Вот. И станешь законченным челноком быстрей всего уже к концу этой поездки.

— Хорошо, — сказал я, — но если честно, Паша, я вдруг подумал, что это не мое. Мне как-то не интересно торговаться. Выбирать товар скучно…

— Ну, знаешь, чтобы зарабатывать деньги, да ещё и интересно было — ты слишком многого хочешь. А вообще, все так поначалу говорят, тут главное — втянуться, потом и интерес придет. Ладно, — добавил он почти без перехода, — в любом случае пора немножечко дернуть с устатку.

Я всегда поражался, какое количество синонимов существует в русском языке для обозначения этого действия: дернуть, накатить, махнуть, вмазать, глотнуть, принять, тяпнуть, хлебнуть, поддать, хряпнуть, ухнуть, залудить, врезать… Не говоря уже о нецензурных вариантах и самом простом слове — выпить.

И пока Гольдштейн доставал, разливал и смешивал джин с каким-то местным ядовито-розовым лимонадом, резал кружочками апельсины и маленький очень сладкий ананас, Белка раскладывала по постели приобретенные шмотки, пытаясь похвастаться ими передо мной. Кое-что мне понравилось, кое-что вызвало недоумение, но вообще-то я всегда, и в Москве, и в Берлине был очень хреновым ценителем одежды, чем весьма расстраивал супругу. Я мог, например, забыть, что и где она покупала, перепутать старую вещь с новой и вообще принять вечернее платье за пеньюар, а модную кофту за домашний халатик. Паша — дело другое, он как знаток тряпичного товара дал много полезных советов Белке ещё в процессе хождения по городу. Да и теперь не поленился продемонстрировать мне лучшие вещи, безошибочно выделив среди прочего со вкусом сделанный кружевной костюм и легкую, очень изящную газовую кофточку. Остальное было попроще, побудничней, а джинсы, майки и бюстгальтеры вообще в комментариях не нуждались.

— И ты все это будешь носить? — поинтересовался я.

— Буду! — решительно заявила Белка.

— Но неужели… — начал я.

Она не дала мне договорить, угадывая вопрос:

— Ты ничего не понимаешь. Во-первых, здесь все-все дешевле («Ну вот и миллионерша моя заразилась челночным азартом!»), а во-вторых, в Германии такого не купишь.

«Такого действительно не купишь», — хотел ответить я, но потом сообразил, что ирония будет дилетантской и неуместной. К чему нам ссориться из-за ерунды?

— Ладно, я рад за тебя, Бельчонок, — я обнял её и чмокнул в щеку. — Давай-ка лучше решим, куда мы теперь двинем. Что-то очень кушать хочется.

— Мишель, ты совершенно прав! — воскликнул Паша. — Здесь такой климат: чем ближе к ночи, тем сильнее жрать охота. Сейчас мы быстро выпиваем ещё по стаканчику, и я вас веду в одно замечательное место, где можно поужинать вместе с ребенком.

— А может, ребенок останется спать? — хитро улыбнувшись, вопросил я.

Андрюшка в этот момент увлеченно играл сам с собою в только что купленный китайский настольный футбол. Я думал, что он не услышит, но сын поднял голову и обиженно завопил:

— Ну, уж нет!

Ресторан назывался «Морской» или как-то ещё в этом роде, и идти от нас до него было совсем близко. Внизу располагался магазин с невиданным изобилием свежайших морепродуктов, а наверху все это готовили и подавали к столикам в уютном зале с широкими окнами, через которые открывался вид на залитую огнями фонарей и реклам Насер-сквер. В центре простиравшейся за абсолютно прозрачным стеклом картины ночного города возвышался могучий, обтекаемо-стремительный, изысканно подсвеченный небоскреб — знаменитый Дубай Тауэр. Изрешеченный круглыми окнами-иллюминаторами, он напоминал придуманный каким-нибудь американским или советским мечтателем межпланетный корабль на старте. От этого пейзажа дух захватывало, и немедленно хотелось выпить еще.

Кончался лишь второй наш день в Эмиратах, и я ещё не привык, что два столь неразрывных в нашем российском представлении процесса — выпивка и еда — были здесь строго разнесены во времени и пространстве. Однако океанские деликатесы, посыпавшиеся вскоре как из рога изобилия, примирили меня с невозможностью запивать пищу водкой, и я даже начал видеть в этом великую мудрость — вкусы-то удавалось различать тоньше! Правда, дальше омаров, лангустов, мидий и трепангов познания мои не простирались, так что всех остальных подаваемых в холодном и горячем виде каракатиц озвучить не удалось: с английскими словами было плохо у местного официанта, а с арабскими, тем более на слух, — туговато у меня. Однако на вид, вкус и цвет я запомнил многое.

Нашу бурную радость не разделял только мальчик, абсолютно равнодушный ко всякого рода рыбе и кальмарам. Пришлось даже заказать ему порцию мяса, шипящего в сковородке и подаваемого на толстой деревянной доске. А из морепродуктов Рюшик снизошел лишь до салата с крабами — совершенно восхитительного блюда, в котором доминировали свежайшие, нежнейшие, бело-розовые кусочки членистоногих, а вовсе не картошка, лук и огурцы, как это принято в Европе, где в одноименном салате долго роешься вилкой в поисках животной составляющей этого странного растительного месива.

Дивно хороши были и соки — свежедавленные ананас, апельсин и манго — по отдельности и в виде коктейля. Накануне мы пили их, как воду. А вот теперь почувствовали колоссальную разницу между натуральным напитком и тем, что нам предлагается в пакетах фирмы «Тетрапак» — неважно, кстати, в какой стране. Я вдруг окончательно осознал, в чем заключается прелесть Эмиратов: здесь удивительным образом соединялись дикая природа, первозданность бытия и высочайший уровень сервиса, в чем-то обгоняющий лучшие западные образцы. И это было впечатление от жизни в не самой богатой части города, в третьеразрядной, по существу, гостинице для русских торгашей, экономящих если не каждую копейку, то каждый дирхам — уж это точно! Каково же здесь, допустим, в «Хилтоне» на Джумейре или в клубных отелях? Слава Богу, это я мог себе представить — опыт был.

Только мне не об том сейчас следовало думать. Все-таки я на работе, черт бы её побрал, эту службу ИКС!

Чудесные соки и сказочные морепродукты странным образом усиливали алкогольную эйфорию. Нас обоих с Пашей как-то вдруг повело. Не сильно, но приятно, разговоры сделались доверительнее, раскованнее. А поскольку в зале не разрешалось даже курить, мы удалились для этого мирного занятия в туалетную комнату. Там были зеркала кругом и даже диванчик нашелся, рукомойники нас не смущали, а кабинки располагались чуть дальше, и вообще в Эмиратах на пол не писают, так что запахи в клозете стояли цветочно-пряные, почти аппетитные.

— Знаешь, — сказал вдруг Паша, жадно затягиваясь, — иногда так хочется хапнуть враз много денег да и плюнуть на эту дурацкую работу. Уехать в какую-нибудь благополучную страну, жить, как люди живут — не следить каждый день за курсом грина, не подсчитывать копейки, не трястись от страха за судьбу детей… Вот только где взять такие деньги?

Гольдштейн выдавал, в сущности, лютую банальщину, и риторика его выступления никакого ответа, кроме тяжкого сочувственного вздоха, не требовала, Но в свете моей задачи все выглядело по-другому. Мысли мгновенно прошли по строго очерченному кругу и уперлись в неизбежный вывод: Паша мог польститься на деньги Грейва, тем более представленные ему как деньги «Моссада». А то и ещё как-нибудь хитрее…

Меж тем он закончил свой плач принципиально иным пассажем:

— Вот жили мы раньше в своей Тверской губернии тихо-спокойно и знать не знали, что где-то живут по-другому. А теперь, понимаешь, развратили нас свободой…

У меня возникло стойкое ощущение, что теперь Паша цитирует кого-то другого. Это он-то, секретарский сынок, начавший гонять по загранкам едва ли не со школы, не знал, что где-то живут по-другому?! Чушь! И я решил прервать этот странный монолог.

— Паша, ты знаешь, а я бы очень хотел, чтоб мы и дальше оставались друзьями. Очень хотел бы, — добавил я уже совсем грустно, и он не смог не ответить.

— В чем проблема? Обменяемся адресами, телефонами, может, ещё куда вместе махнем, и вообще, от Москвы до Твери рукой подать.

— Я если я так и не сумею в Москве зацепиться и опять уеду в Берлин? — счел я нужным предположить.

— Ерунда, от Берлина до Твери — тоже не дальний свет…

Но это уже пошел разговор типа «Ты меня уважаешь?», и мы решили вернуться к столу.

Андрюшка продолжал вяло мучить вкуснейшее мясное блюдо — очевидно, просто спать уже хотел — и это навело Гольдштейна на мысль.

— Слушай, здесь же все оплаченное можно забирать с собою! Тебе ещё и упакуют красиво. Мясо не должно пропасть, да и наших лангустов давай дожуем в номере.

Возражений не было. Позвали официанта, Паша взял счет и долго изучал его, гордый тем, что умеет читать арабские цифры. Это совсем не те цифры, которые с первого класса в школе изучают, как, быть может, подумали некоторые. Современные арабы используют совсем другие символы. Разве что единица у них почти совпадает с нашей, да ромбовидная точка вызывает отдаленные ассоциации с нулем, все остальные закорючки с привычными цифрами не имеют ничего общего. Гольдштейн, однако, в процессе торговли выучил их все досконально, чтобы некоторые шибко хитрые эмиратцы не могли его на кривой кобыле объехать. Но в ресторане «Морском» нас явно обманывать не собирались. Когда я осознал, что выставлен счет на двести сорок дирхам, то есть меньше чем на семьдесят долларов за все, я так обалдел, что от восторга выдал фразу на арабском:

— Хочу жить в Эмиратах!

— Живи, — ответил официант с улыбкой и добавил что-то ещё на другом языке.

Внешне он больше всего походил на филиппинца, возможно, и говорил теперь на тагальском — мяуканье прямо какое-то, а не слова. Я ничего не понял, но по жестам догадался: он объяснял мне, что невозможно стать гражданином этой страны. А я и не хотел гражданином, я только о крабах мечтал, о настоящих и свежих.

Андрюшка уснул — мы ещё пьянствовать не закончили. Настроение было прекрасным, от соленых и печеных морских тварей жутко хотелось пить, поэтому джин решили оставить на завтра, а пока перейти на пиво. Закусывали уже не сильно. Больше курили. Тем паче, что все это происходило в холле, дабы мальчика не беспокоить. Наконец, Паша все-таки попросил граммов пятьдесят крепкого — для полной расслабухи и здорового сна. Я тихо прокрался в комнату, убедился, что сынуля дрыхнет без задних ног, вынес Гольдштейну стаканчик, а сам поддержал его только пивом. Потом, выкурив по последней сигарете, мы пожелали друг другу спокойной ночи. Вот тут и выяснилось, что, в отличие от Паши, Белка моя спать совершенно не собирается.

Последовало предложение выпить ещё по чуть-чуть, прежде чем отправляться в душ, а после душа Белка требовала продолжения банкета, и только потом… О, как она меня заводила!.. Я вмиг передумал начинать давно запланированный серьезный разговор. Я отложил его неважно на когда. Было бы просто варварством разрушать очарование этой ночи мистическими беседами о нашем предназначении и возможном конце света.

Мы пили джин-тоник из одной баночки по очереди, потом я отмокал в душе, а пока там плескалась Белка, тяпнул неразбавленного джина, чтобы решительно отогнать от себя мрачные тени дурных предчувствий, и, наконец, она вышла из ванной, роняя полотенце на пол, и я увидел, что свежий розово-оранжевый загар уже оттенил светлые полоски на её прекрасном теле, и у меня самого была такая же, слегка подгоревшая кожа, и я знал, что прикосновение к ней немного болезненно, но уже догадывался, что в этом и будет сегодня заключаться особый шарм для нас обоих, и мы сидели совсем голые друг напротив друга в уютном свете бра, и пили ещё джин-тоник, и доедали остатки фруктов из холодильника, и вспоминали далекую юность, напрочь выкинув из памяти все, что было после, и в какой-то момент стало невозможно говорить ни о чем другом, только об этом, и я зашептал:

— Ты знаешь, там, в ресторане, были какие-то устрицы — не устрицы, мидии — не мидии, в общем, они не только по виду, но и по вкусу очень напомнили мне твои губы…

— Да?! — удивилась Белка, ещё не до конца понимая.

А я продолжил:

— И розовые кусочки крабов удивительно похожи на…

Я решил внести полную ясность в эти сравнения, и Белка, сладко поежившись, фыркнула:

— Дурак ты, Мишка! Как был дурак, так и остался… О-ох!

Но больше она уже не могла говорить. А я посмотрел в её заплывающие туманом широко раскрытые глаза, и на кончик её языка, непроизвольно облизывающий губы, и опускаясь все ниже и ниже, продолжал шептать:

— Морепродукты вообще имеют большое сходство с гениталиями, особенно женскими… Ах! Белочка, Бельчонок мой, тише, тише! Мальчика разбудишь. Ах!..

Как хороши, как свежи были крабы!..

Глава девятая. Приказываю стрелять на поражение!

На этот раз меня спасла давняя привычка просыпаться рано в тех случаях, когда сплю не дома. Так уж я устроен — сколько бы ни выпил, с кем бы ни трахался, если ночую в чужом месте, обязательно, ложась, запрограммирую себя на ранний подъем, а уж там и посмотрю, необходимо это в целях безопасности, каких-нибудь других целях, или можно плюнуть на все и досыпать с чистой совестью. В третий свой день в Эмиратах плюнуть на все я никак не мог. Ведь накануне, одурманенный не столько алкоголем, сколько любовью, я забыл (натурально забыл, поверьте!) ознакомиться с новой шифровкой Вайсберга. Уволить к чертовой матери такого агента, гнать поганой метлой из всех секретных подразделений недоумершей службы ИКС! Да вот беда — Причастных нельзя уволить по определению. Это как звание Героя — звездочку хоть на коронки для зубов пусти, а экс-героев все равно не бывает.

Короче, недоуволенный вечнопричастный сел на корточки в постели и, разложив почти над головою сладко спящей жены свой ноутбук, принялся изучать, что же такое ему прислали.

А прислали-то, как всегда, полнейшую туфту. Ничего конструктивного и принципиально нового, пожелания какие-то нелепые, предупреждения все те же, а огромный объем в восемьдесят два(!) мегабайта получился исключительно за счет подробной карты Дубая и всей страны в целом, карты ультрасовременной, богато оснащенной подвижной, мультяшной графикой. Самыми примечательными из всех этих шевелящихся картинок — самолетиков, пароходиков, машинок, верблюдиков — были красные мигающие кружочки, коими Высший Совет Причастных при непосредственной и бескорыстной помощи великого гуру пометил возможные места локализации в пространстве ближайшей к нам точки сингулярности. Эти противно режущие глаз пятнышки однозначно ассоциировались у меня со злобным зайчиком лазерного прицела, обрекающим жертву на неминуемую гибель в течение долей секунды. И насчитал я таких зайчиков ровно сорок одну штуку. Восемьдесят два пополам. Определенно вся эта компашка во главе с тибетскими колдунами Шактивенандой и Чиньо, издевалась надо мною, и я ни за что не должен был сдаваться.

Я постарался отнестись ко всему с юмором, а потому внимательно, если не сказать увлеченно, полазил по карте. Огромный город Дубай пестрел красными ляпками. Они попадали на мечети, универмаги, парки, на полицейские управления, прицельно — на посольство Германии в районе Зарибат Доу, и в самую гущу зданий особого «дипломатического» квартала, где дружно собрались вместе Йемен, Индия, Оман, Египет и чуть поодаль — Иордания, Иран и Пакистан; почему-то лупили зайчики в детский аквапарк «Вандерлэнд» на окраине города, а также в оба торговых морских порта, конечно, в аэропорт, и в ипподромы — как лошадиный, так и верблюжачий; не обижены были пристальным красным вниманием и соседнее с нами кладбище, и Мактоумская больница, где работал вербованный доктор, и рестораны на площади Насера, ну и так далее, всего не перечислишь. Впрочем, отель «Монтана» оказался свободен от угрозы, здесь можно было и отсидеться. А вот за пределами города красные кружочки редели, однако в столице каждого из Эмиратов хотя бы одно пятно присутствовало. Кажется, самый большой из них по площади Абу-Даби, но зайчиками щедрее других одарили все-таки Шарджу, а, кроме того, прицельная стрельба велась по побережью Оманского залива и по двум анклавам Омана — неподалеку от Фуджайры и на севере, на границе с эмиратом Рас-аль-Кхайма. Вот такой расклад. Говоря по-простому, куда ни сунься, везде накроют. Страшно полезная информация. В общем, я свернул проклятущую карту, написал кратенький отчет, выключил все, убрал под кровать, сбегал по утренним пустынным проулкам к любимому тайнику и вернулся за полчаса до общего подъема.

Жутко захотелось курить. Я вышел в холл и опустился в кресло. В оставшееся время полезно было хорошенько все обдумать. Вот только до чего оставшееся? До отъезда на пляж, до пришествия точки сингулярности, до собственной смерти? Я принялся старательно вспоминать все, что часами объяснял мне Нанда ещё больше года назад в Колорадо, и как я потом пережевывал эти мысли и факты в беседах со Спрингером. Хотя какие уж там факты! Кроме мыслей и не было ничего. А мысли, признаться, граничили с шизофреническим бредом.

Ну, никак я не мог и не хотел поверить что в этих пресловутых точках теоретически могут смыкаться, сливаться, схлопываться воедино различные моменты времени и различные участки пространства! Однако более чем абсурдное поведение отдельных личностей и целых народов на протяжении всей земной истории говорило как раз о том, что пространство и время было крепко перепутано в этом мире ещё задолго до моего рождения. Так на что же теперь жаловаться? В сущности, о таких проблемах я предпочел бы не думать вовсе. Ну есть же где-то гениальные математики, физики — пусть они и ломают мозги. Однако в том-то и беда, что тибетская магия друга нашего Шактивенанды под руку с махровой и непролазной теоретической физикой шагнули вдруг в реальную геополитику и обыденную жизнь. Если верить Чиньо, случилось это ещё в восемьдесят втором году, если верить собственным ощущениям — пожалуй, в девяносто пятом. А может, все-таки Чиньо и ближе к истине: не убил бы старик Базотти Машку в том страшном году — и никакой Девяносто Пятый (с большой буквы) для меня бы просто не настал.

Так вот, будучи Причастными, мы уже не могли отмахнуться от мистических прозрений тибетских лам, тамильских тигров и скромных московских шизов типа Эдмонда Меукова. Получалось, что так называемая дискета Сиропулоса, возникшая как бы из ниоткуда, вот так же запросто и исчезнет в никуда, если не предпринять по отношению к ней некоторых магических действий. А именно: заклятий, заговоров, напускания порчи и снятия сглаза, прочей оккультной муры. Все эти чудовищные посылы претили мне изначально, но наши эзотерические друзья продолжали судачить на полном серьезе о точках сингулярности, и когда, наконец, состоялась та историческая встреча в Гамбурге, завершившаяся формально с нами не связанным, а по сути, надо думать, четко запланированным под время моего приезда убийством лучшего агента, работавшего в штате у старика Грейва, я тоже вынужден был пересмотреть свое отношение ко всей этой лабуде.

Ну а дальше начиналась полная чертовщина. Я опять оказывался на линии огня и вспомнил, как, готовясь к этому, задал свой шкурный вопрос Шактивенанде по телефону. Об Эмиратах тогда ещё речи не было, и, звоня ему с автобана Берлин — Дрезден, я спрашивал про Москву:

— Анжей, скажите, я что, должен буду вступить в открытый конфликт с Грейвом?

— Можно это и так назвать. А вы боитесь смерти? — ответил он вопросом на вопрос, безошибочно угадывая мою главную тревогу.

— Своей — нет, но у меня есть жена и сын. И ещё у меня есть Верба.

— Я вас понял, Михаил, но вы не о том думаете. Вы все никак не хотите сместить масштаб на несколько порядков. Видите ли, Грейв точно так же, как и мы, ищет точку сингулярности, и пока она не найдена, ни одному из нас неинтересно и невыгодно убивать прочих участников мероприятия, даже угрожать друг другу крайне глупо.

— А потом? — спросил я упрямо.

— Никто не знает, что будет потом, — честно признался Шактивенанда. — Но, если я правильно понял, вы хотели бы услышать именно мой прогноз.

— Вы чертовски прозорливы, Анжей, — не удержался я от иронии. — Конечно, хотел бы.

— Тогда слушайте. В точке сингулярности в зависимости от конкретных условий возможно: а) разрешение всех проблем, результатом которого станет впадение всего человечества в этакую своего рода нирвану; б) массовое перемещение на следующий уровень бытия с достижением, в частности, физического бессмертия всеми желающими; в) тотальная и практически одномоментная гибель ВСЕХ особей вида homo sapiens; г) разрешение некой частной, но ключевой проблемы развития цивилизации, которая даст толчок дальнейшему прогрессу; и наконец, д) свертывание пространства-времени в точку, иными словами — гибель Вселенной. В каждом из пяти вариантов, Сергей, вы можете самостоятельно сделать вывод о судьбе вашей жены (обеих жен) и вашего ребенка. У меня все.

— И вы это серьезно?! — вырвалось у меня.

В дымном угаре московской кухоньки где-нибудь в Измайлове после двух стаканов водки и одной чашки чаю такое воспринималось бы легко; в знаменитой хижине гуру на заснеженном склоне в Гималаях — тем более. Даже в вакуумной чистоте лабораторий Спрингеровского Центра можно было призадуматься всерьез над подобной ахинеей, но пожирая колесами новенькой «Субару» блестящее от дождя покрытие автобана Берлин — Дрезден, очень трудно представлять себе гибель человечества, гибель Вселенной или всеобщую нирвану. И я с прямотою немецкого пролетария возопил повторно, поскольку Нанда все ещё загадочно молчал:

— Вы это серьезно?!

— Я затрудняюсь ответить на ваш вопрос, Михаил. (Зараза! Он нарочито называл меня то Сергеем, то Михаилом, намекая, надо полагать, на относительность всего сущего в этом мире). Собственно, на него и нет ответа. Все зависит от вашего собственного отношения к моим словам.

О, как он был прав тогда! Я только теперь понял. Тополь на пару с Вербой послали меня на опаснейшую операцию. Послали именно меня — чайника, романтика, прозаика, вместо серьезного натасканного профессионала — это не от хорошей жизни, это оттого, что приперло. Действительно ли только я и мог разрешить их проблемы? Почти Шактивенанда решил именно так? Угроза нависла не надо мной, не над Белкой и Рюшиком, угроза нависла над миром, и когда агент Грейва начнет действовать, я, похоже, и впрямь не сумею этого не заметить. Возможно, изо всех ущелий полезут гигантские ископаемые ящеры, возможно, в гавань Порт-Рашида вползет «Титаник» вместе с айсбергом на веревочке и на глазах у восхищенной публики расколется пополам, возможно обветшавшее пространство, начав с Аравийских гор, будет неумолимо скручиваться, как высохший лист пергамента, но одного не будет наверняка — не будет тривиальной стрельбы и мордобоя.

Придя к такому выводу, я, наконец, успокоился, и в это время мимо меня прошагал Мыгин.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — откликнулся я. — С чего в такую рань встаем?

— Дела, — отшутился он, а потом решил ответить серьезно. — Вчера назюзюкались, как свиньи, теперь — не могу! — пить хочется. А в ресторане, говорят, уже сок на столе.

— Стоит, — подтвердил я, — с семи утра. А вы где вчера были?

— Ужинали? В «Золотой вилке» на Насера, это такой филиппинский ресторан со шведским столом, салаты у них классные и в большом ассортименте. А пили, конечно, здесь, в номере. Ладно, давай, приходи завтракать.

Мыгин побежал вниз, и только тогда я вдруг осознал, что выходил он не из своего номера, а из номера Алины. Ни фига себе! Оставалось понять, где ночевали Костик и Боря.

Чуть позднее я выяснил и это. Костик побил все рекорды — он наклеил местную африканскую девушку, кажется, из Нигерии, и ночевал у неё в доме напротив. Боря оказался попроще — он тривиально ночевал у Наташки. При этом оставалось не до конца ясным, была ли это наташкина месть Игорю или просто полюбовный обмен женами. Зато я понял главное: вот для чего — помимо бизнес-целей — отправляются российские граждане из провинциальных городов в далекие романтичные шоп-туры: оттянуться они хотят, развеяться, отдохнуть от унылого однообразия повседневщины.

А уж я-то как оттянулся! И не говорите. В четвертый раз… Гагра-84, Юрмала-90, Багамы-95…да, в четвертый раз влюбился в собственную жену; во второй раз кинулся спасать человечество не по собственной воле и впервые угодил в ситуацию полнейшего абсурда, когда те, кто тебя инструктирует, сами не понимают, что делают. Ну, да ладно, надо проще смотреть на вещи, а то не доживешь до собственной смерти. (Интересно, это я сам придумал или у кого-то позаимствовал?)

Третий день был очень похож на второй, а четвертый — на третий: завтрак, пляж, выпивка, обед в отеле, магазины, выпивка, ужин в ресторане, выпивка, тихие постельные игры, сон. Разнообразия ради менялись только рестораны и у некоторых — сексуальные партнеры. Как раз вечером четвертого дня Боря в изрядном подпитии предложил мне трахнуть Алину, дескать, она давно уже по мне сохнет, только сказать стесняется. Насколько его распутная полужена действительно выделяла меня среди прочих, я бы судить не взялся, а вот то, что неуемный в своих стремлениях Боря подбивает таким образом клинья под Белку, это я сразу понял. Как сказала бы наша толстая Бригитта, не равнодушная к мужскому стриптизу, но осуждающая ветреных кавалеров: «Er lauft jeder schurze nach!» [3] Мне польстил интерес тридцатилетнего Здановича к моей любимой — значит, она ещё ого-го! — и в какой-то момент даже щекотнула душу игривая мысль: «А что, если правда уговорить Белку на такую авантюру?» Как циничный шпион в интересах дела я бы так и должен был поступить, ведь нигде так не раскрывается человек, как в постели — давно известно, а тут ещё возможность одним выстрелом — двух вальдшнепов: и особо опасного Борю проверить, и считавшуюся до сих пор безгрешной Алину. Но мне вдруг сделалось стыдно и противно просто от того, что я думаю об этом, да и на развратную Воропаеву — эффектную, но абсолютно не в моем вкусе пышную брюнетку — что-то совсем не тянуло. Я вообще решил не посвящать Белку, насколько это было возможно, в наши жутковатые проблемы. Ей же здесь хорошо, так пусть будет ещё лучше — до самого… До чего? Вопрос! Но кто его знает, может, и до самого отъезда.

Все было тихо, мирно, благостно. Наблюдения, донесения и встречные шифровки начинали казаться рутиной или некой специально придуманной игрой, добавлявшей немного перчика к нашему слишком уж диетическому отдыху.

На пятый день ушлые супруги Борзятниковы предложили поменять место купания. Я, конечно, напрягся, вспомнил туннель во второй день, с особым вниманием следил за всеми, но ничего опять не произошло, или…

Роскошный парк Мамзар на красивом мысу, вонзающемся в море, понравился всем. Ехать было подальше, практически это уже за городом, оттуда берег Шарджи виден не хуже дубайского, зато и народу на Мамзаре существенно меньше. Что всегда приятно. Европейцев, кроме нас, почти и не было. Приехал какой-то индус-мусульманин со своим гаремом, сам купался в плавочках, а бабы его несчастные так и лазили в воду полностью одетые — сомнительное, мне кажется, удовольствие, но законы ислама — вещь суровая. Николаич пялился на них как-то уж слишком пристально, до неприличия, и я вновь заподозрил неладное. Вдруг это у него такая оригинальная агентура! Ну, просто не давали мне, мерзавцы, расслабиться ни на час! Хоть плачь.

Плакать я, конечно, не стал, и на обратной дороге понял однозначно: с Мамзара красную точку можно теперь удалять смело.

В тот же день за обедом случился примечательный разговор между Наташкой и Костей.

— Слушай, Костик, — остановила она входящего в зал Чижова нежно беря его за руку (она всех так нежно брала за руку, будто не поговорить собиралась, а прямо тут же и уложить на себя. Впрочем, Костика она, должно быть, и в самом деле укладывала уже). — Слушай, помнишь ту бракованную дискету, которую ты хотел выбросить, а я забрала на всякий случай?

— Это которая не отформатирована была? — уточнил Костик.

— Ну да. Так я тут в одном магазине попросила её в дисковод вставить — все нормально, дискета как дискета. Так что у нашего портье просто компьютер на керосине. Так ему можешь и передать…

Ё-моё! Так значит, дискета, отправленная мною Спрингеру, попала к Наташке чисто случайно. Все-таки она была из той, Костиковой партии и уже как раз не случайно оказалась идентичной остальным. Но! Внимание. Есть как минимум три варианта. Первый, самый простой: пуганая ворона куста боится, то есть дискета действительно бракованная или просто чистая, и значит, Спрингеровский Центр занимается сейчас полной ерундой. Второй вариант: Наташка, а возможно, и Костик не ведают, что творят, они являются не более чем орудием в руках третьего лица. И наконец, последний вариант: они оба в сговоре. Уж очень что-то громко идет их беседа и в такой непосредственной близости от меня!

Голова у меня мгновенно вспухла, и вечером я включил в донесение повторный запрос о дискете, так как ответ по экспертизе до сих пор не пришел. И настроение и самочувствие было отвратительным, может, ещё и потому, что у нас полностью закончилось спиртное — вылакали и джин и виски — только две последние баночки пива грустили в холодильнике. Для чего мы с Пашей их берегли — не понятно, но то, что вечером от такой дозы не развеселишься, было очевидно, уж лучше перед обедом — махнуть для аппетита. Да, оставался ещё Белкин НЗ — три баночки джин-тоника, но покусится на него — это страшный грех.

Все челноки готовились терпеть со спиртным до «фри шопа» на обратной дороге, а я-то, конечно, мог себе позволить. В любом пятизвездочном отеле за сумасшедшие деньги — что-то вроде ста баксов за пятьдесят граммов ординарного виски! — наливали без ограничений. Но поступить так было бы не просто глупостью, а тройным преступлением: это бы означало засветить свое богатство, оторваться от коллектива и утратить бдительность — все одновременно. Я не пошел пьянствовать в бар ближайшего «Хилтона» на берегу пролива, я просто рано лег спать в тот вечер, тем более что у Белки как раз случился первый день и в нашем трехсуточном сексуальном запое была поставлена естественная физиологическая точка.

А последним весьма экзотическим штрихом той субботы стала прочитанная перед сном шифровка Тополя, в которой он сообщал, что завтра выйдет со мной на связь по телефону ровно в 21.00 по дубайскому времени, и мне в этот момент надлежит быть не где-нибудь, а посреди пролива на одной из моторных лодок, которые за полдирхама перевозят с берега на берег местных темнокожих пролетариев.

Инструкция радовала новизной, и я засыпал весь в предчувствии чего-то важного и, возможно, радостного.

А день шестой и впрямь выдался прекрасным и на другие совсем не похожим. Во-первых, все проснулись с идеально чистыми головами. Во-вторых, жара неожиданно спала до двадцати семи градусов в тени, и это бодрило необычайно. В-третьих, кто-то, по-моему, все-таки Наташка, предложил ехать не на пляж, а в аква-парк. Рюшик, услышав об этом, завелся с пол-оборота. Но что характерно, и все взрослые загорелись. То ли надоело изо дня в день просто валяться на песке, то ли в каждом взрослом действительно до старости живет ребенок, то ли… Мне не хотелось особо рассуждать — я был просто обязан прислушиваться ко всем и плыть по течению.

С этим челночным народцем плыть параллельным курсом было удивительно легко и просто: они всё делали дружно. Исключение составлял Зданович, иногда увлекавший с собою Костю, иногда Алину, а иногда и обоих. К знаниям Боря стремился не менее азартно, чем к юбкам. И я ещё в четверг, если не в среду, отчаялся отслеживать его безумные перемещения по музеям, книжным магазинам, концертным залам, его поездки в соседние города на взятых в прокат автомобилях. При здешних дорогах, по которым никто не запрещал летать со скоростью двести, а то и больше, если мотор позволяет, вся страна начинала казаться большой деревней: за полдня из конца в конец — не проблема. Боря и пользовался этим, не жалея сил, времени и денег.

Так что если центральным фигурантом был все-таки он, то все, что могло состояться, уже давно состоялось, и Грейв, потирая руки, празднует победу, а мы воюем с собственными тенями. Однако Шактивенанда повторял упорно, что все намного сложнее, и я все решал и решал их проклятый ребус. Мелкие подозрения множились, крупные рассасывались или конкретизировались. И по сумме происходящего я все чаще приходил к грустному выводу: именно Паша Гольдштейн — самый вероятный агент Грейва. Все складывалось, как в дурном детективе, когда лучший друг и оказывается главным врагом. Пошлый сюжетец, доложу я вам как писатель.

И вот мы скользим по длинным перекрученным желобам, прыгаем с тарзанки в бассейн, с визгом рушимся на водных санях по жутко крутой горке, лениво кружим вдоль искусственной реки в этаких надувных креслах; неспешно курим, обсыхая в теньке, снимаем друг друга всеми имеющимися в распоряжении камерами, при этом каждый демонстративно пытается зафиксировать Мыгина с Наташкой; попиваем соки, причем апельсиновый и манговый уже надоели, хочется чего-нибудь этакого, и у нас становится модным кокосовый и тростниковый. Потом снова лезем в бассейн и увлеченно играем в водный баскетбол с другой русской командой — из Волгограда. Господи, да в этих Эмиратах кругом одни русские! Проигрываемся в пух и прах, и все равно остаемся страшно довольны собою, ведь не пили накануне — вот здоровье из нас так и прет. Те, кто постарше, просто гордятся своим самочувствием и решают, наконец, не злоупотреблять внезапно нахлынувшей бодростью — как бы не поплатиться после. А Витек вместе с Рюшиком, ни в чем не желающие знать меры, отправляются вновь на крутые горки. И возвращаются они оттуда несколько пришибленные: оказывается, катились вдвоем на специально предусмотренном для этого круге (у арабов все специально предусмотрено), но ухитрились таки перевернуться, баловались, наверно. Андрюшка отделался легким испугом и парой ушибов мягких мест, а вот Витёк ободрал руку совершенно непонятно обо что: желоба эти вручную проклеиваются и тщательнейшим образом проверяются чуть ли не ежедневно на предмет возможных дефектов. Но факт налицо: Витёк возвращается, как солдат из боя. Руку держит вверх, словно в приветствии, по ней струится кровь, а рожа у парня довольная-предовольная. Не иначе всю жизнь мечтал познакомиться с местной бесплатной медициной.

— Пластыря нет? — вопрошает он у всей компании.

— В отеле — пожалуйста, — говорит Наташка, — а здесь…

— Да ты смой пойди кровищу-то в туалете, — советует Мыгин. — бумажкой какой-нибудь заклей и так все пройдет. То же мне, ранение!

— Ну, уж нет, — говорит Витёк, — пусть помогают, дармоеды! Раз у них такие законы гуманные. Обязательно пойду к врачу.

— Камеру не забудь, когда пойдешь, — шутит Костик, — а то самое интересное прозеваешь.

— Слушай! — вдруг обращается ко мне Гольдштейн. — А ты же был в здешней больнице, расскажи Витьку, как это делается…

Ба-бах!

В моей голове разрывается бесшумная ослепляющая граната. Солнце вмиг делается черным, небо противно-желтым. А вода в бассейне красной и непрозрачной, как кровь. Прикрыв глаза, я трясу головой, чтобы избавиться от наваждения. У меня в запасе какая-нибудь секунда, но я не знаю, что отвечать, и просто делаю вид, будто не расслышал, так как слишком засмотрелся на Витькину ссадину.

Паша повторяет вопрос, и я, наконец, мямлю уклончиво в том смысле, что посещение больницы — это вообще не проблема, да и не может быть, чтобы в «Вандерленде» не было своего медицинского кабинета…

Я не помню, чем закончилась в итоге история с Витьком, собственно, в тот момент впору было уже меня тащить к врачу, Белка, во всяком случае, наблюдала за мной с явным испугом. А Паша больше не муссировал эту тему. Как настоящий профессионал. Вот черт! Ну и что ещё я мог теперь о нем думать? Главное-то было сказано. Зачем? Это другой вопрос. Но Гольдштейн знал, что я ходил в Мактоумскую больницу. Видеть это случайно он не мог. Потому что спал в то время. Значит, либо на него работала агентура, либо он сам персонально следил за мною и четко отрабатывал легенду прикрытия. Оставался ещё один, спасительный вариант, дескать, кто-то другой меня выследил, а теперь этот кто-то устами Паши устраивает мне проверку. Но такое было уже явным изобретением сущностей сверх необходимого — просто все слишком четко сходилось на Гольдштейне, а мне (то ли всем назло, то ли просто из личной симпатии к фигуранту) до безумия хотелось выгородить его, реабилитировать. Впрочем, строго по шпионским правилам я обязан был подвергать жесточайшей критике любую версию, тем более такую гладенькую, какая получалась в случае с Пашей.

Я и подвергал, да ни хрена из той критики не выходило. Выходило только ещё хуже. Вспоминалось вдруг, что Паша исчезал куда-то ненадолго, когда Витёк с Андрюшкой уходили кататься. Что, если это он и подстроил нелепую травму с целью завести разговор о больнице невзначай? Допущение, конечно, слишком уж витиеватое, но я давно понял, что в нашем деле без подобной бредятины не бывает. С Анжеем пообщаешься — не такое ещё в голову полезет! В общем, не удавалось мне отмазать Пашу. Главный фигурант — он и есть главный. Другой бы на моем месте радовался, ведь задание, считай, наполовину выполнено. А я все сильнее впадал в депрессию.

Белке свою кислую рожу объяснил просто:

— Живот болит и башка одновременно. Видать, съел чего-нибудь, а заодно перегрелся.

Женушка посмотрела на меня с сомнением, но от дальнейших расспросов воздержалась.

А в отеле, после обеда, уже второго подряд съеденного совершенно всухую, нас ожидал сюрприз. Прибыла очередная группа русских челноков из Питера и в её составе Паша встретил старого знакомого. Бывший тверяк и однокашник Гольдштейна Роберт, толстый, лысый, но очень обаятельный армянин приехал не за товаром, а за компанию с друзьями — отдохнуть, с людьми пообщаться, разведать возможности по бизнесу в незнакомой для него стране. А бизнес у Роберта был серьезный, финансовый. Эмираты в этом отношении место благодатное, особенно Дубай: куда не плюнь — кругом банки — не случайно молодой арабский город претендовал на роль финансовой столицы мира после возвращения Гонконга Китаю. Не получилось, кстати, лишь потому, что по эмиратским законам пятьдесят один процент акций любого предприятия, в том числе и иностранного банка, на арабской территории должен принадлежать местной фирме. В Европе и Америке таких законов не понимают, в смысле не принимают, но относятся с большим уважением.

Все это мы обсуждали с Робертом уже поднявшись в номер, для начала в Пашин. Витька попросили сбегать за водичкой в магазин напротив. По-русски это называется «послать мальчонку за пивом», но Паша-то уже чувствовал, что Роберт приехал не пустой и будут у нас сегодня напитки поинтереснее пресловутого пива. Я же очень изящно сел на хвоста. Впрочем, Гольдштейн меня сам позвал, представив Роберту, как писателя. Паше, как я понял, очень льстило знакомство с «живым классиком». Книгу мою он ещё и не открывал, но другу юности не преминул похвастаться, для чего и вытащил со дна сумки.

А само появление Роберта меня, конечно, напрягало. В контексте моих последних открытий выглядело оно совсем странно. Как говорится, извините, товарищи, но об ещё одном персонаже из Твери мы не договаривались. Да и сама фигура этого армянского миллионера, приезжающего в трехзвездочный отель вместе с командой челноков, озадачивала изрядно, да что там «озадачивала»! — выглядела просто откровенной карикатурой на меня самого.

Голова моя пошла кругом, и спасти её от полной интеллектуальной катастрофы могло теперь только одно — стаканчик чего-нибудь крепкого. И мечта сбылась.

Как только вошли в номер к Роберту с ответным дружественным визитом, хозяин со всей кавказской щедростью раскатал по столу лаваш, вывалил из бездонных закромов сыр, копченое мясо, овощи, зелень — это ж надо было тащить с собой такое из Питера в Дубай! — и наконец открыл один из своих дипломатов с кодовыми замками, а там… А там!.. Как на полке дорогого ереванского магазина целый иконостас экспортных бренди: «Ахтамар», «Двин», «Наири», «Васпуракан»… Белку мы, конечно, тоже пригласили, и Рюшика с дядей Робертом познакомили, и у дяди Роберта нашлись для мальчика-сладкоежки и пахлава, и шакер-пури, и сахар виноградный, и прекрасная толстая чучхела, только армяне и умеют такую делать. В общем, вечерочек выдался не хуже первого, я только твердил себе после каждой новой дозы: «Не забыть про сеанс связи! Не забыть!» И мучительно выдумывал легенду. Легенда получилась совершенно идиотская, дескать, мальчику обещал снять камерой ночной город со всеми огнями, отраженными в проливе, он, мол, сам хотел, но сегодня уже сил у ребенка нет, завтра — тем более не получится, а послезавтра мы улетаем. Все было глупо ужасно. Какой ночной город? Какие огни? Какой мальчик? Хорошо хоть не при Андрюшке все это молол. Однако и Паша, и Витёк были уже очень веселые, а Роберт на мой уход никак не обиделся, только звал заходить еще. Белка смотрела озадаченно. Чуяла, родная, подвох. Но с ней у меня была четкая договоренность: на людях не комментировать никаких моих слов и действий — она это давно и хорошо понимала.

В общем, на пристань я пришел заблаговременно. Оценил обстановку. Лодки отчаливали часто, одна за другой, по мере заполнения людьми, и рассчитать время было довольно легко. Вот только таблеток никаких я пить не стал, понадеялся на внутренние силы организма, однако прекрасный армянский коньяк (по старой советской привычке мне все-таки было удобнее называть его коньяком, а не бренди) расслабил как-то уж слишком сильно. Трубку телефонную, бумажник с документами и оружие я не забыл. А вот все, о чем хотел сказать Тополю, вылетело из головы напрочь. Вместо четких мыслей клубился под черепом радужный и очень ароматный коньячный туман.

Без пяти девять я шагнул через борт и, пройдя ближе к носу, сел на краешек жесткой скамейки. Народец, набившийся в посудину, хорошо сгодился бы для съемок в массовке какого-нибудь фильма об угнетении рабов в Бразилии или о притеснении черных в довоенной Америке — худые, молчаливые, в обтрепанных спецовках, с изможденными лицами. Я в своем белом костюмчике от «Гуччи» был совершенно неуместен в этом пейзаже, но надо отдать им должное: каждый, едва заметно покосившись в мою сторону, тут же переставал обращать внимание на богатенького идиота, использующего такой странный способ переезда через пролив.

А Кхор Дубай меж тем плескал маслянистыми волнами в борта, переливался огнями, благоухал морем, цветами и специями, звенел романтичной мелодией, долетавшей из ближайшего плавучего ресторана и настырно пробивавшейся сквозь рычание нашего лодочного движка. Ровно в 21.00 в мелодию эту вплелся новый звук. И я быстро, одним пальцем придушил его, впуская в свое левое ухо голос Лени Вайсберга, а правое прикрывая ладонью, потому что шумовой фон был все-таки очень велик.

— Во-первых, экспертиза присланной тобою дискеты до сих пор не закончена, — говорил Тополь, — а во-вторых, я должен предупредить тебя, Миша: если ты до сих пор не выбрал одного из десяти кандидатов, тебе придется делать выбор как угодно, хоть по жребию. Но, начиная с завтрашнего утра, ты обязан следить вплотную за одним-единственным фигурантом.

Это был какой-то абсурд, но к счастью, я уже сделал свой выбор, о чем и сообщил Лене.

— Очень хорошо, — откликнулся он. — И кто же это?

— Четвертый, — сказал я.

Боевую челночную девятку для присвоения им индивидуальных номеров мы с самого начала договорились расставить в русском алфавитном порядке по фамилиям.

— Хорошо, — пометил себе Вайсберг, не проявив никаких эмоций. — Тогда слушай дальше. Я буду сейчас зачитывать очень важную инструкцию. Как понял?

Слышно было отвратительно, лодочный мотор мешал, как сволочь, зато и меня никто здесь не то что писать, но и слышать не мог. О радиоперехвате в данный момент речи не было — иначе это все не обставлялось бы так торжественно.

— Понял нормально, — ответил я.

Нормально, не нормально, но ведь понял же, а жаловаться на трудности у нас не принято.

— Ты должен иметь ввиду, Миша, если фигурант попытается передать тем или иным, подчеркиваю, нетрадиционным способом некую информацию третьим лицам, то есть не тебе, ты имеешь право открывать стрельбу на поражение.

— Что? — переспросил я.

Хотя на самом деле четко расслышал все до последнего слова.

А Леня прекрасно знал, что я все слышал, даже наверняка догадался о причине моего дурацкого вопроса. И он не стал повторяться. А сформулировал «очень важную инструкцию» иначе:

— В этом случае я приказываю стрелять на поражение.

В жаркой арабской ночи я зябко поежился от такой постановки вопроса. Потом решительно заявил про себя с пьяной лихостью: «Черта-с-два я буду слушаться твоего приказа, Леня! Черта-с-два!» И сказал в полушутку:

— Понял тебя. Прием.

— А у меня все, — невинным голоском отозвался Тополь.

— Тогда я скажу.

Я вдруг вспомнил, о чем хотелось сообщить. Или мне так показалось, что вспомнил:

— Леня, я тут подумал и сообразил: все случится именно завтра.

— Почему так думаешь?! — спросил он быстро и испуганно.

— Никакой мистики — только логика. Потому что в день отъезда дела не делаются. А сегодня уже поздно и пьяные все.

Пьяными были далеко не все, но и я сам, и предполагаемый фигурант действительно несколько потеряли рабочую форму.

Черт меня дернул добавить ещё одну фразу:

— Работать уже невозможно в такое время, Леня! Пора подмыться, трахнуть кого-нибудь и спать.

— Ясень, — проговорил Вайсберг с укоризною, — у нас слишком мало времени, и связь дорого стоит… Вот черт! И почему все время приходится работать с алкоголиками?..

Последняя фраза, похоже, предназначалась уже не мне, просто ошарашенный моими идиотскими словами Тополь не сразу разорвал свою дорогостоящую связь. Однако на берегу, как я понял, общаться по телефону нам уже не полагалось. Может, это опять придумал Шактивенанда со своими мистическими прозрениями. А может, старый контрразведчик Леня Вайсберг элементарно подстраховывался шумом движка.

Вернувшись в отель, я ещё застал всю компанию в номере у Роберта. Мы выпили по рюмочке на сон грядущий и по моему совету быстро разошлись, ведь наутро предстоял особо ранний подъем. Поэтому в душ-то мы, конечно, сходили — без этого в эмиратской жаре никак нельзя, — а вот трахать мне, разумеется, было некого — сразу лег спать. Только сон никак не шел. Я все ворочался и ворочался.

И что это я такое брякнул Тополю насчет завтрашнего дня? Откуда оно вообще вылезло? На завтра была у нас запланирована дальняя экскурсия на целый день с обедом в другом отеле, в другом эмирате, аж на берегу Оманского залива. Придумал все это Паша (нота бене!), ещё три дня назад, а поддержали все — и завзятые путешественники с одной женой на двоих, и любители фотосъемки Борзятниковы и даже спокойный, как танк, и безучастный ко всему внешнему Мыгин со своей взбалмошной Наташкой.

Белка давно спала, уткнувшись мне в плечо, а я лежал и почему-то именно теперь вспоминал ещё один многозначительный эпизод из серии «угадай фигуранта».

Был пятый день, то есть вчера. Между обедом и ужином по магазинам народ уже почти не бегал. Кто спал, кто читал, кто телевизор смотрел. Между прочим, все ящики в отеле, начиная с самого большого, установленного внизу в холле, настроены были на «ОРТ», при желании и некотором упорстве удавалось и другие российские каналы поймать. И я уж совсем было занялся настройкой телевизора, да вдруг вспомнил, что оставил свою пачку сигарет в номере у Мыгина. Курево в Эмиратах — тоже ценность, его просто так не бросают, ну я и спустился на этаж. Постучал.

— Ал-ле! Войдите, — проворковала Наташка.

Игоря в комнате не было, а бизнесменша Крутова лежала в одних трусиках на постели попкой кверху и повернув ко мне свою золотоволосую головку попросила:

— Не помажешь мне спину? Игорь слинял куда-то.

— Вообще-то я за сигаретами зашел, но давай.

Я пожал плечами: глупо было изображать из себя стеснительного мальчика.

А кожа у Наташки и впрямь была очень нежной, очень белой, без всяких хитрых кремов с такой кожей и загорать-то нельзя. Но загорать она любила. И очень любила, когда её мажут кремом горячие сильные мужские руки, я это чувствовал, её спина реагировала на каждое касание, ещё чуть-чуть и стонать начнет. И я поймал себя на том, что уже давно не мажу её, а просто глажу и получаю от этого вполне конкретное удовольствие.

— Вроде все, — сказал я как можно равнодушнее.

— Ну и как? Тебе понравилось?

Она ещё раз повернула голову и с откровенной улыбкой так долго рассматривала мои шорты, что я бы не удивился, если б за этим бесстыжим взглядом последовала такая же наглая ладошка.

— Это тебе должно было понравиться, — отпарировал я. — Можно идти?

— А животик? — капризно вопросила Наташка, немедленно переворачиваясь на спину.

И я не мог не отметить, как напряженно топорщатся её отвердевшие соски.

— А животик ты и сама можешь, — рубанул я с плеча.

Что за бордель?! Что за перекрестное опыление? Я совершенно не планировал поиметь всех девок в нашей группе, хотя, если честно, в отличие от Алины, Наташка нравилась мне чисто внешне. Стройная, изящная блондинка со спортивной фигурой, смешливые глаза, носик кнопочкой и большой хищный рот с пухлыми губами. Не красавица, но о-очень сексапильна!

— До животика ручки достают, — счел я необходимым пояснить, так как Наташка явно не ожидала столь резкого отказа и растерялась.

— Фи, какой ты противный! — нашла она, наконец, нужный тон.

— Я не противный. Я просто очень деловой. Прагматик я. А ты меня трахнуть, что ли, хочешь?

— Фи! Да ты ещё и грубиян. Я просто прошу помазать меня кремом вот здесь! — она взмахнула лапкой чуть ниже груди.

— Наташка, хитрюга! Да я могу тебя помазать даже вот здесь…

И я показал, где именно, целомудренно не запуская ладонь в трусики, а положив её сверху, однако без всякой робости подвигав туда-сюда.

— Только не сегодня. Ладно?

Она не отбросила мою руку и не ударила по щеке, но и к себе не потянула. Наташка, по-моему, просто оторопела. Видимо, так с нею ещё ни разу не поступали. И она молча позволила мне уйти. А я, играя свою роль до конца, не только не забыл про сигареты, но и заглянул при ней в пачку, с понтом, проверяя, много ли у меня расстреляли.

Весь следующий день, то есть сегодня, и в отеле, и в аква-парке, Наташка внимательно приглядывалась ко мне, а когда перехватывала ответные долгие взгляды — я иногда награждал её такими — сразу как бы невзначай принимала соблазнительные позы. Это было смешно и трогательно. И все шло как-то мимо Белки. Жена не видела, не обращала внимания, и тем сильнее забавляла меня эта новая игра, каким-то странным (мистическим?) образом связанная с намеченным на завтра убийством и разрешением всех проблем, влекущим за собой массовое впадение в эту — как ее? — рамаяну, или прану, или нирвану, да, — прости, Господи! — хоть просто в ванну…

Я лежал и думал о том, как бы мне привязать к завтрашнему дню магическое число восемьдесят два. Но восьмерка была скользкой, как надувной двухместный пластиковый круг, и постоянно выскальзывала, оставалась одна лишь двойка, изогнувшаяся прекрасным лебедем. Двойка, дубль, тандем, этакая крепкая семейная пара. Или осевая симметрия, отражение в зеркале. Или — единство и борьба противоположностей: инь — ян. Две несовместимых стихии — мужская и женская. Два напрягшихся Наташкиных соска, две ягодицы, две губы, две ноги… Две руки, два глаза, два ствола. Две роли, две ипостаси, два пути.

Две равных возможности: стрелять на поражение или не стрелять…

Глава десятая. Точка, точка, запятая

— Обратите внимание, мы едем сейчас через самую настоящую аравийскую пустыню, пусть вас не смущает эта зелень до горизонта во все стороны. В зимние месяцы пустыня всегда цветет, а летом здесь будут бушевать песчаные бури… А теперь посмотрите направо. Видите? Там движется целый караван верблюдов. К этим животным в арабских странах совершенно особенное отношение, о них можно рассказывать долго…

Нашим экскурсоводом была симпатичная девушка Галя лет двадцати пяти, живущая в Эмиратах уже третий год. Муж её работал в российском посольстве, а Галя выучила арабский язык (английский был у неё ещё с Москвы) и теперь стала одной из высокооплачиваемых сотрудниц большой туристической компании. Рассказывала девушка и впрямь хорошо, даже Рюшик слушал, открывши рот, и только успевал поворачиваться со своей камерой четко следуя при съемке советам Гали.

Но я-то воспринимал экскурсоводшу в четверть уха. У меня и без роли верблюдов в арабской культуре было о чем подумать.

Встать пришлось едва ли не на рассвете и, сбегав к тайнику, изучать на экране монитора исправленный и дополненный вариант карты северо-восточной оконечности Аравийского полуострова. До боли знакомые лазерные зайчики накрывали теперь только Фуджайру, Кхор-Факкан, крошечный городок Аль Ардийа на границе с анклавом султаната Оман и наконец Диббу, относящуюся то ли к Шардже, то ли уже к Рас-аль-Кхайме — у них как-то не принято между эмиратами границы прорисовывать. Насколько я знал, по планам мы должны были побывать только в одном из этих мест, Значит, все и должно было случиться с наибольшей вероятностью именно в Кхор-Факкане. Если бы ещё знать, что именно!..

Боже, как мне все это надоело! Но главное, на этот раз Тополь велел держать трубку космической связи под рукой в постоянно включенном состоянии и, более того, как только он, Верба или Кедр выходят со мною на связь, мне надлежало тут же вставлять в ухо специальный динамик, а в лацкан втыкать микрофон. Шарик в ухе комфорта, конечно, не добавляет, но что поделать, если руки мои должны быть свободны? Вот такие бублики пережаренные, как говорит Кедр.

В общем, мы с Пашей (он тоже выглядел весьма задумчивым) ехали навстречу концу света, и каждый по-своему рассчитывал его избежать. А у всех других настроение было прекрасное. Витёк без устали изводил сто двадцать пятую по счету кассету, Боря с удовлетворением отмечал, что в этих краях ещё не бывал, да и остальные не без интереса пялились в окна — и на бескрайнюю пустыню, и на взрывающиеся буйной зеленью оазисы, и на города с белеющими тут и там минаретами, и на красивые медно-красные горы, внезапно сменившие однообразный пустынный пейзаж.

Было несколько остановок: на ковровом базаре, где Борзятниковы и Алина не устояли перед уговорами торговцев и купили-таки красивейшие, но дорогие произведения местных умельцев; возле древней мечети Бог знает какого века, где Витёк, не поняв, что храм действующий (не действующие только при социализме бывают), едва не вперся на территорию закрытого для неверных дворика перед входом, но обошлось без неприятностей; наконец на горной смотровой площадке, где дух захватывало от открывающихся далей, а внизу, у высохшей речушки, четко прорисовывались следы древнего поселения. Оказалось, что в подавляющем большинстве уже не впервые прилетавшие на Дубай или Шарджу челноки лишь теперь удосужились посмотреть что-то еще, кроме аэропортов, отелей, пляжей и магазинов. Они радовались, как дети, и говорили спасибо Паше, родившему столь оригинальную идею. А я знай мотал себе на ус: неспроста он её родил. Ох, неспроста!

И тут ко мне подбежал Андрюшка.

— Па! Смотри, что я нашел в кармане старых шортов.

Старыми шортами он называл те, в которых ходил первые два дня, а потом извазюкал их чем-то и надел новые, которые как раз вчера ухитрился порвать, зацепившись за перила на лестнице в отеле. В общем, сердитая мама сказала: «Поедешь в грязных!» И вот теперь — какая приятная неожиданность! — он нашел в кармане недоеденную пластинку розового «Орбита».

— Па, а где ты её купил?

— В аптеке, — повторил я свою легенду. — Я же тебе говорил тогда, тут в магазинах не продают такую, только в аптеке.

— А-а, — протянул Андрюшка, — значит, я перепутал.

— Что ты перепутал? — не понял я.

— Ну, я в тот день, в среду, значит, спустился в reception, а там эти, мальчики сидели — Ахмад и Мусса, ну, у них ещё папа — дядя Салман — за конторкой стоит и всем ключи раздает…

Рюшик начал издалека, он любил такие долгие рассказы ни о чем, и я, чтоб его не обидеть, терпеливо слушал.

— Ахмад у меня эту жвачку увидел и сказал, что у них такую только в больнице продают, он объяснил, где, совсем недалеко, я даже хотел туда сходить, но потом забыл, а в четверг меня дядя Паша спросил: «Жвачка у тебя ещё из Берлина, что ли?» «Не, — говорю, — это мне папа здесь, в больнице, купил». Дядя Паша спрашивает: «А что твой папа в больнице делал?» Я сказал: «Лечился, наверно». Ну, значит, перепутал…

В моей голове взорвалась такая же, как накануне, ослепляющая граната. Только размером меньше. Боже, какая страшная вещь, эта мания преследования! Из ерунды, из ничего, рисуются целые кошмары, нормальные люди превращаются в шпионов и злодеев!.. И что же теперь делать? С самого утра, строго по инструкции Тополя я наблюдаю непрерывно, персонально и особо внимательно за Гольдштейном и только за Гольдштейном, а он, стало быть, ни при чем?!

Остынь, сказал я себе, ты должен взвесить все спокойно. Больница была последним, самым сильным, но не единственным аргументом. Перебери-ка в памяти всё и всех, ещё не поздно переиграть, никто же не выходил с тобой на связь, и ты не знаешь, сколько именно осталось ждать до времени «Ч». Не дергайся, просто подумай. Коней на переправе, конечно, не меняют, но кто сказал, что это уже переправа? А к тому же, есть золотое правило: если нельзя, но очень хочется, то можно…

Мы уже ехали дальше и до конечной точки маршрута оставалось не больше получаса, когда Гольдштейн, сидевший носом в карту, вдруг вскочил и подошел к Гале.

— А мы не можем здесь свернуть буквально на пятнадцать минут?

— Куда? — удивилась Галя. — Зачем?

— Ну, вот здесь, — Паша стал тыкать в карту, — до Омана каких-нибудь пять километров, интересно же заехать в другую страну. Разве нельзя? Или там граница строгая?

— Да вы что?! — поняла, наконец, Галя. — У нас обыкновенная экскурсия, все четко по плану, нас в отеле ждут на обед точно ко времени, и вообще я не вправе брать на себя ответственность за отклонение от маршрута.

Однако вопрос о строгости границы она словно нарочито обходила стороной. Я это сразу отметил, и Паша отметил тоже. Он приблизился к Гале вплотную и зашептал ей что-то на ухо. Галя сначала хмурилась, а потом посоветовалась с водителем, улыбнулась, коротко кивнув, сказала пару слов очень тихо и в итоге уже громко попросила Пашу садиться на место.

— Что, — спросил я, — договорился?

— Почти, — сказал Паша, — на обратной дороге может получиться. Просто ей нужно созвониться с местными чиновниками, чтобы наш микроавтобус пропустили. Это нелепая формальность, но, сам понимаешь, за любую услугу надо платить, И ей и водителю.

— И сколько? — полюбопытствовал я.

— Стольник.

— Дирхам?

— Да нет, долларов.

— Изрядно, — оценил я.

— Да ладно, — сказал Паша, — моя блажь, сам и заплачу — зато сороковая страна в кармане!

— Перестань, — возразил я. — Нечего тут грудью амбразуру закрывать! Если никто не согласится, я готов платить в пополаме. Я же все-таки отдыхаю, а ты работаешь, обязан каждую копейку считать.

— Совсем мужики сдурели, денег девать им некуда, — проворчала Белка, слушавшая всю эту беседу.

Однако наша команда проявила традиционное единодушие. Скидывались семьями, поэтому с каждой получилось по двадцатнику. Пашу объединили в одну семью с Витьком. Забавные все-таки ребята — эти челноки!

Город Фуджайру мы видели только издалека с объездной дороги, а дальше начался дивный участок пути вдоль берега Индийского океана, пронзительно изумрудного в этот немного облачный день. Шоссе петляло, местами изображая настоящий серпантин, но скорость все равно была сто двадцать, если не сто тридцать — дух захватывало на поворотах, — и наконец, из-за очередной скалы вынырнул красавец Кхор-Факкан — жемчужина побережья. Кажется, в нем вообще нет отелей классом ниже четырех звездочек. А выше, между прочим, тоже нет, потому как по международным правилам там, где спиртного не подают, пятая звездочка не присваивается, а в Шардже со спиртным абсолютно глухо, вплоть до того, что полиция имеет право останавливать машины и проверять багажники. Обнаружат — конфискуют и, в лучшем случае, наложат огромный штраф. А в худшем — вообще загремишь в тюрьму и просидишь там сколько-то дней, будь ты хоть дипломатом. Просидишь, пока будет тянуться судебное разбирательство. Да, могут потом выпустить под залог, но сумму назовут астрономическую. У граждан ОАЭ, одной из богатейших стран мира, свои представления о деньгах — у них каждый народившийся араб получает от государства девятьсот тысяч(!) долларов просто за то, что он родился. А в чужой монастырь со своим уставом не ходят. О пунктах этого устава, предупреждают, кстати, заранее, и в турфирмах, и в дипломатических ведомствах, и на границе.

Короче, не пить сюда приезжают, а просто культурно отдыхать и поправлять здоровье. Но некоторые, такие, как я и Гольдштейн, приезжают в эти райские места совсем с другими целями.

Я вдруг вспомнил Гагру, этот тоже волшебно красивый край. Но думаю, в девяносто третьем расчетчики артиллерийских дивизионов, как с грузинской, так и с абхазской стороны, не слишком отвлекались на красоты. Расстояние от полосы прибоя до железки было для них важнее, чем цвет морской воды на закате; а на чердаке ресторана «Гагрипш», аккурат под часами, стоял крупнокалиберный пулемет, и чудесные мохнатые пальмы годились разве что в качестве ориентиров, сужающих сектор обстрела.

Здесь в Кхор-Факкане, я чувствовал себя не влюбленным на отдыхе, а боевым офицером на рекогносцировке. Мигающая красная точка не отпускала меня. Она теперь мерещилась повсюду, словно прожгла мою сетчатку и выбрала себе постоянным местом жительства глазное дно. И я, как только глянул на этот сказочный излом береговой линии, на эту гору, со взбегающей по склону дорогой, на этот замок на самой вершине, на коралловые рифы, торчащие из океана — я сразу себе сказал, я поклялся: «Ну, Лев Толстой, вот только избавишься от проклятого лазерного зайчика в глазу и — е.б.ж.! — приедешь сюда ещё раз, как белый человек, с женой и лучше даже без Андрюшки!»

Клятвы, данные в такие минуты, никогда не выполняются после.

А порядок действия по программе экскурсии оказался несколько странным. Полагалось вначале идти в ресторан, где количество холодных закусок, горячих блюд и особенно десертов впечатляло даже таких искушенных граждан, как изрядно поездивший по свету Гольдштейн или респектабельное семейство Разгоновых-Малиных. Все это гастрономическое изобилие провоцировало на неуемное обжорство даже без всякой выпивки, но не стоило забывать, что впереди купание в море, подводное плавание, водяные мотоциклы, широкий выбор других спортивных развлечений, а к тому же у некоторых… Ах, как хотелось верить Шактивенанде, мол, грубая сила в точке сингулярности ничего не решает, однако инструкции Тополя всегда ближе к жизни, и верить им было намного легче, а значит, стрельба и мордобой все же не исключались.

А знаете ли вы, например, что профессиональные телохранители перед тем, как заступить на дежурство, минимум полсуток ничего не едят и даже не пьют? В общем, всякой вкуснятины я попробовал так, символически, объясняя это давешней причиной, живот, мол, дурит от непривычной пищи. А Гольдштейн, который сидел с нами за одним столом и ел тоже более чем скромно, не придумал в ответ ничего лучше примитивной фразы:

— Совсем аппетит пропал, наверно, разучился кушать без водки.

И вымученно хохотнул.

Напряжение росло.

После обеда вышли покурить, сели в шезлонги под тентами. Несчетное количество поглощенных пирожных не помешало Андрюшке тут же бултыхнуться в бассейн и барахтаться там с резвостью молодого дельфина. А обнаружив в голубой воде ещё двух таких же «китообразных» — мальчика и девочку лет двенадцати, да ещё говорящих по-немецки — сынуля вообще пришел в полный восторг. Его не стало, это был лучший вариант для меня. Сумка с телефоном, оружием и аппаратурой лежала тут же, у меня под ногами, но я был вынужден раздеться до трусов, чтобы соответствовать погоде и окружающим. Подошел Паша:

— Как насчет тенниса?

— Сразу после еды? Я — пас. И вообще, теннис — это вот, к Ольге.

И Белка действительно сразу согласилась отправиться с Пашей на корт. В Германии она этим делом увлеклась капитально, и сейчас, конечно, захотелось показать класс новому партнеру и приятному в общении человеку.

— Если вдруг что, — шепнул я ей многозначительно, — немедленно беги сюда ко мне.

— Перестань, — фыркнула она, поняв мои слова как-то по-своему.

И я повторил на всякий случай ещё раз:

— Немедленно беги.

Белка задержала на мне взгляд, и теперь уже в глазах её промелькнуло тревожное понимание. Этого было достаточно.

Я выкурил целую сигарету, наблюдая за Андрюшкой в бассейне и напряженно пытаясь решить, прав ли я, сидя здесь и не пойдя за теннисистами следом. Что-то подсказывало: да, прав. А интуицию — вспомним Шактивенанду и Тополя! — я по определению должен был ставить выше логики.

Пробежал мимо Мыгин:

— Иду за маской и ластами. На тебя взять?

— Спасибо, я сам, попозже. Обед ещё не переварился.

— Ну, как знаешь.

Тройка «групповушников» ещё раньше умотала на берег за мотоциклами. Только Борзятниковы были тут же, на другом берегу бассейна, они бесстрашно ловили палящие лучи, развалясь на лежаках и не прячась под тенты.

Наконец, появилась Наташка. Вышла из отеля последней, как королева, словно только её все и ждали. Все не все, а похоже, что я подсознательно ждал именно её. Очумительной походкой манекенщицы, ставя в линию длинные стройные ноги, она пересекла короткое расстояние от дверей до края бассейна, примерно в двух метрах от меня безупречно точным движением распахнула легкий шелковый халатик и уронила его на мраморные плиты.

— Я присяду? — сказала Наташка и присела, не дожидаясь ответа, точнее улеглась рядом, слегка согнув в коленях ноги и закинув руки за голову.

Я молчал, ожидая продолжения.

— Сигарету дай, — попросила она

— Возьми, — я протянул ей пачку.

— Надоело все хуже горькой редьки, — выдохнула она странную фразу вместе с первой порцией дыма.

— Что именно? — вежливо поинтересовался я.

— Все надоело. Бизнес. Семья, дети, муж. Любовник. Все обрыдло. Мужу я уже сто лет, как не нужна. Ему, кроме его дурацкой науки вообще ни черта не нужно. Детям? Детям нужна, наверно, но…Ты знаешь, мне стыдно в этом признаваться, но они меня раздражают, с каждым годом все больше. Я с ужасом думаю о том, что они ведь мне скоро ещё и внуков нарожают… Отдушиной были всегда вот эти поездки. С Игорем так хорошо было! Он вообще-то золотой парень. Представляешь, не я, а он хотел жениться, год назад очень активно предлагал. Но мне это было в лом, страшно казалось пустить всю жизнь под асфальтовый каток какого-то романтического чувства. Какой он мне, к черту, муж? С Игорем очень легко всегда, весело. Знаешь, он однажды как-то по-детски просто и очень точно сформулировал: «Мы с тобой, Натуля, сдружились письками». Этого было достаточно. И я отказалась идти замуж. Дура! Уже через месяц он мне заявил, что нас вообще-то никакие обязательства не связывают. «Ты о чем? — спросила я. — Не поедешь больше со мной? Даже в Стамбул не поедешь?» «Отчего же, — сказал он. — Поеду. Просто ты живешь на две постели, и я буду жить на две». Но какие там две постели! Мой благоверный — это же пародия на мужика. У него же встает раз в год по обещанию. Я только с Игорем и оттягивалась. Понимаешь?

Я приподнялся на локте и посмотрел на Наташку. Она лежала, прикрыв глаза, но почувствовала мое движение и сверкнула печальным серым пламенем из-под ресниц. Боже! Да этой преуспевающей новой русской действительно плохо! Не врет она!

— Очень хорошо понимаю, — кивнул я. — И что же Игорь?

— А ничего. Он стал жить не на две, а на четыре, на восемь постелей. Писек для дружбы оказалось вокруг видимо-невидимо. Я уже боюсь теперь подцепить от него что-нибудь. Раньше хоть не делал этого в наших совместных поездках, а теперь… ему вообще на меня наплевать. Зажать бабки? Глупо и мелко, тем более, что он и сам уже зарабатывать научился. Но ты мне скажи. Ну, разве не зараза?! Ну, ладно бы наклеил кого-нибудь из местных — с кем не бывает! На экзотику потянуло: черные, желтые, скользкие, пахучие… Ладно. А то ведь залез в койку к этой блядине!

— Ты про Алину?

— Ну конечно! Про кого же еще!.. Я хочу ему отомстить. И думала, что ты мне поможешь. Ты такой сильный и красивый…

— Ох, только избавь меня от комплиментов. Мужикам они ни к чему, неужели до сих пор не усвоила? Я все понял, дурища. Так бы сразу и сказала. А то помажь, говорит, меня кремом… Артистка!

— А разве плохо было? — спросила она с трогательной наивностью начинающей обольстительницы.

— Ну, конечно, хорошо, дурища! (Вот прицепилось ко мне это слово!) Я только одного не понял. А как же Борис? Разве тебе одной мести недостаточно?

— Какой Борис?

— Зданович, разумеется. Вы же трахались в ту ночь, когда Игорь был у Алины.

— Это кто тебе сказал? Сам Борька?

— Ну.

— Так ты его больше слушай. Трепло ужасное. По-моему, кроме своей Алины он в жизни ни одной бабы не трогал. Разве что ещё Костика как-нибудь трахнул по пьянке, с женой перепутав. Знаешь как его дедушку звали? Павел Иванович Зданович. А теперь произнеси инициалы и фамилию вместе — П.И.Зданович. Это у них семейное прозвище, переходящее из поколения в поколение. Очень точное прозвище. Папашу плохо знаю, а Борька такой и есть — язык без костей, на любую тему, в любом состоянии — и все девки в Твери его! Только девки об этом не знают.

— Ладно, пошли, — сказал я, поднимаясь. Семейный фольклор Здановичей вдруг странным образом возбудил меня. — Вот только куда пойдем?

— Да куда угодно! — похотливо улыбнулась Наташка. — В тренажерный зал, в душ, в туалет — здесь же всюду чисто.

— С ума сошла. Это эмират Шарджа, застукают в общественном месте с таким делом — могут в тюрягу запихнуть, не знаешь разве?

— Знаю. Не застукают. Мы быстро.

Глаза её горели. Она уже внутренне накрутила себя и распалялась с каждою минутой все сильнее. Мы нырнули в какой то предбанник, где не было никого, и Наташка вдавила меня в стенку между умывальниками. Впилась губами в лицо, в шею, в грудь. За дверью послышались голоса, и, держа меня за руку, она рванулась вглубь помещения — это была раздевалка со множеством шкафчиков и не слишком удобными для известных действий, но все же мягкими скамейками. Наташка попыталась закрыть дверь изнутри, ничего не вышло, она плюнула на это, метнулась назад, тут же запрыгнула на меня, обхватив ногами, и наконец, поймала огромным жарким ртом мои губы. В этот момент внешняя дверь распахнулась с грохотом.

Мы успели расцепиться, когда в раздевалке (я так и не успел понять, мужской или женской) появился легкий на помине Зданович.

— Катер отправляется. Только вас одних и ждут.

Такой кайф обломал, придурок!

По дороге к берегу сумку я, конечно, захватил с собой. Вообще это было сильно: отправить свою жену играть в теннис с вражьим агентом, а самому уйти трахать чужую жену, оставив под шезлонгом без присмотра «беретту» с запасным магазином, трубку космической связи, могущую запеть в любую секунду и уникальное магниточувствительное устройство, разработку Спрингеровского Центра стоимостью в несколько десятков тысяч долларов. Нет, в Эмиратах конечно, не воруют. Но за Гольдштейном следила только Белка. И кто мог поручиться, что у него нет сообщников? Почему же я так поступил? Я задавал себе этот вопрос. И ответил предельно просто. Мне так же, как и Наташке Крутовой, ВСЕ надоело. И работа, и семья, и дети, и любовница, тем более что у меня все это жутко перемешалось, перепуталось, и вообще, у меня было намного глубже: мне человечество надоело со всеми его безумствами и грядущей нирваной.

Я продолжал думать об этом и в катере, который сам по себе оказался шикарным аттракционом. Погода вдруг слегка испортилась, наползли какие-то облачка, ветер поднялся, океан вспучился и пошел волнами. Индус, стоявший за штурвалом в потоке брызг, походил на отчаянного китобоя или флибустьера, вышедшего в бурное море на последнюю битву с врагом. А мы напоминали невольников, сгрудившихся на дне этой утлой лодчонки, которую бросало вверх и вниз, как пластиковую бутылку из-под пепси-колы. Самые тихие места были сзади — туда и спряталась провизжавшая всю дорогу Белка вместе с Рюшиком (этого, несмотря на все мольбы, к папе на самый нос не пускали). А папа и сам на том носу держался с трудом. Тем более что одной рукой приходилось контролировать сумку, и только вторая мертвой хваткой прилипла к фальшборту. Рядом с папой почему-то оказалась тетя Наташа худенькая. Толстая тетя Наташа визжала вместе с мамой в кормовой части катера.

Вообще в этой лодке было действительно тесно, и Наташка, зажатая между мной и Мыгиным, совершенно откровенно льнула ко мне, улыбалась от уха до уха и победоносно косилась на своего вчерашнего любовника. Игорь не обращал внимания или делал вид, а мне было очень трудно не обращать внимания, потому что наши тела соприкасались весьма плотно, а при каждом подпрыгивании на высоком буруне Наташка ещё и хваталась руками за какие попало части моего тела и делала это высокохудожественно — спасибо холодным брызгам и ветру, которые хоть чуточку охлаждали разгоравшийся во мне жар.

А на коралловом острове оказалось скучновато. Солнце вышло из облаков и можно было просто лежать и загорать. Можно было ходить, забираясь все выше и глядя вдаль. Можно было наблюдать жизнь крабов, которые бегали по отмели в несметном количестве. Наконец, главным развлечением было подводное плавание среди кораллов. Мыгин все-таки взял мне маску и ласты, сам бы я так и забыл о них, и мы втроем: Игорь, Паша и я (остальные энтузиазма не проявили) принялись за изучение красивейшей флоры и фауны океанского дна, удивительно сильно изгаженного туристами: залежи антропогенного мусора царили повсюду, местные чистюли-арабы в своем стремлении к порядку и гармонии до этих несчастных рифов ещё не добрались. И от соседства лохматых придонных банок, бутылок и коробочек плавать становилось все противнее. Но что ещё оставалось делать? Уединиться на таком острове решительно негде, он маленький, каменистый и колючий. О Наташке мне пришлось на время забыть, и вообще, уже через полчаса все загрустили, сели на полотенца и стали тупо ждать возвращения катера. Один только Мыгин все ещё плавал где-то.

Потом над водой разнесся его преувеличенно громкий крик.

Я вздрогнул и сразу посмотрел на Гольдштейна. Неужели началось?

Оказалось — как всегда, чепуха полнейшая. Мыгин напоролся на черного морского ежа с этими жуткими иглами сантиметров по двадцать длиною. Иглы тонкие, эластичные и с зазубринами, они легко проникают под кожу, а вынуть их обратно практически невозможно — жди, пока сами вылезут.

— Больно? — спросил я сочувственно.

— Больно, — ответил он коротко.

Рука Мыгина вмиг побелела и опухла, по синеватой ладони сбегали размытые струйки крови, а чудовищные иглы прочертили длинные черные борозды под кожей. Ну, прямо хоть фильм ужасов снимай. Витек и снимал, попросив разрешения у Игоря.

А дальше начался просто театр абсурда. Убивая время до прибытия за нами транспорта, я снова полез в воду, хотелось успокоить расшалившиеся нервы. Все-таки кораллы и рыбки под водой — это действует умиротворяющее, перед последним актом нашей трагедии я должен был максимально успокоиться. Ну, я и успокоился. Возле самого берега, метрах в пяти, не больше, вставая на ноги, оступился и угодил рукой… Куда бы вы думали? Правильно! В такого же, как Мыгин, черного страшного ежа. Урон моей правой ладони, включая большой и указательный пальцы, был нанесен существенно меньший, но боль была очумительная, жгучая. К счастью, быстро проходящая. Рюшик, по-моему, даже возгордился, что не только дядя Игорь, но и его папа умеет напарываться на морских ежей. А Белка не то чтобы расстроилась, скорее разозлилась: «Вечно с тобой какая-нибудь ерунда случается!» Паша мудрено и нудно рассуждал, что еж — дело серьезное, и надо немедленно идти к врачу. Вспоминал, как он на Кубе укололся сухой рыбьей костью, и как рука у него болела после чуть не полгода. Ну, мы и пошли сразу к врачу, то есть обратились к Наталье. Та в своей тверской практике с морскими ежами дела не имела, но все-таки заверила нас обоих, что руки ампутировать не придется. Единственный, кто и меня, и Игоря по настоящему жалел, — это была Наташка, она бегала от одного к другому, бледная, готовая расплакаться, и причитала. Молодежь во главе со Здановичем даже хихикать начала.

А я вдруг подумал: «Что за чертовщина!» Вспомнилась русская поговорка: Бог шельму метит. На что намекал нам Бог? Что мы оба — любовники одной женщины? Или?.. Вот про это «или» я и думал всю обратную дорогу и теперь уже точно знал, что просто обязан трахнуть Наташку.

А времени на все про все оставалось мало. Пока другие в море купались напоследок, мы с Игорем, как полные идиоты, скучали возле палатки, где торговали водой, булочками, давали в прокат ракетки, маски с ластами и прочий инвентарь. Здесь же был и медпункт. Мы отмачивали свои несчастные руки в специальном теплом растворе цвета растаявшего клубничного мороженого и с резким, незнакомым, странно будоражащим запахом. Избавители наши добродушно улыбались, мол, надо же, сегодня, только два таких придурка — вчера целых семь было. А волшебное средство быстро снимало боль и, если верить этим индусам, ускоряло процесс отторжения тканями инородных тел. Потом неутомимый Мыгин побежал к полосе прибоя, почему-то он непременно хотел окунуться перед отъездом, а я сказал, что предпочту принять душ и тронулся ко входу в отель.

Наташка ждала меня прямо у дверей. Конечно, в обоих раздевалках было теперь, под вечер, полно народу, а вот тренажерный зал пустовал, и она потянула именно туда.

— Игорь может вернуться, — сказал я.

— Плевать. Пусть приходит. Я ему сама сказала, что буду ждать в тренажерном зале.

— Правда?! — обалдел я.

— Шучу!

Она уже усадила меня на какой-то снаряд и сама взгромоздилась сверху, она тяжело дышала и, не размениваясь на мелочи, стаскивала с меня плавки, а свои просто оттягивала в сторону. Мне ничего, ну ничего не надо было делать — она исполняла сольную партию, направляя даже мои руки туда, куда хотелось ей. Впрочем, мне тоже туда хотелось. Я вспомнил какой-то старый-старый фильм с Мастрояни, где его герой-импотент бывал на что-то способен лишь в минуты крайней опасности. У нас была очень похожая ситуация. Я жутко торопился, я всего боялся, и на этом фоне разгоралось неистовое желание. И когда мы соединились, нам даже двигаться особо не пришлось — все закончилось в считанные секунды яркой вспышкой и изможденными вздохами, переходящими в хрипы.

Иногда после такого ощущаешь разочарование и даже некоторую брезгливость к партнерше, но с Наташкой я испытал истинный восторг. Будучи любителем, просто даже гурманом предварительной игры, изысканных ласк и всяческих долгоиграющих вариантов, я вдруг ощутил пряную и острую прелесть вот такой взрывной страсти, мощной, мимолетной и разрушительной, как цунами. И мне было нелегко вспомнить цель, ради которой я пошел на все это. Давя глубоко внутри налетевшую, словно смерч, влюбленность, я заставил себя считать Наташку врагом и вкрадчиво шепнул ей с интонацией, исключающей всякое предположение о шутке:

— Так на кого же ты все-таки работаешь?

Она отстранилась на секунду, сверкнула вмиг потемневшими глазами и предельно холодно, предельно жестко ответила:

— Крутова всегда работала и будет работать только сама на себя. Ф-фу, чуть не испортил все, дуралей!

— Ты ничего не поняла, ласточка, — я вновь сменил гнев на милость, и принялся ласкать её нежнее прежнего. — Я просто очень не хочу ссориться с тобою.

И она оттаяла, она заговорила, как давеча, когда катила баллон на Мыгина.

— Да, Игорь в этой поездке занимается какими-то своими делами, но я ничего не знаю про них и знать не хочу. Понимаешь, котик? — она тоже ласкала меня. — И если я помогаю ему в этих странных делах, то лишь ради денег. Крутова всегда работает только на себя.

Мне стало тепло и хорошо. Радость победы. Пожалуй, я бы даже поимел её ещё разок — в знак благодарности, — но времени уже явно не было. Мне и так казалось, что мы сидим на этом дурацком тренажере целую вечность, сидим и бездумно ласкаем друг друга…

Наконец, дверь в зал распахнулась и… Нет, вошел не столь желанный для Наташки Мыгин — вошла Белка. Тоже неплохо. Наташка неторопливо спешилась, мы оба были в плавках, и у меня даже ничего не топорщилось. Но эта стерва все-таки не удержалась, ей было мало пройти мимо Ольги с гордо поднятой головой. Она бросила на ходу:

— Тебе не интересно, дорогая, чем мы тут занимались?

— А я знаю, — ответила моя милая-милая Белка, спокойно и с достоинством, — ты соблазнила моего мужа. Обычное дело, у него же работа такая.

Этот лихой ответ сразил Наташку наповал, она остановилась и еле выдавила страшным свистящим шепотом:

— Какая такая работа?

— Инженер человеческих душ, — отчеканила Белка. — Это ещё товарищ Жданов выдал определение на Первом съезде советских писателей. А у некоторых, вроде тебя, душа находится как раз там. Пошли, Мишка, нас автобус ждет.

А в автобусе Белка тихонечко спросила, чтобы не разбудить задремавшего Андрюшку:

— Удалось что-нибудь выяснить?

— Да, очень многое, — кивнул я, почти не соврав.

— Но для этого пришлось… — она замялась.

— Для этого пришлось немного пообжиматься с глупой куклой, обиженной любовником и мужем. Ты знаешь, она совершенно холодная, — добавил я, честно глядя в глаза любимой жене.

И Белка, воровато оглядевшись, юркнула своей лапкой мне под ремень, словно проверяла, все ли там на месте после столь необходимых по работе обжиманий, и мой инструмент — о чудо! — исправно зашевелился, в полную силу. Вот это да! Белка умиротворенно улыбнулась и уронила голову мне на плечо.

Вообще на обратном пути все казалось таким мирным, таким тихим! Я уже не верил, будто что-нибудь ещё может случиться. Все уже случилось — с меня достаточно.

Мыгин дремал. Наташка спала или делала вид, что спит, уложив голову ему на колени. Витек тупо скользил камерой по убегающим горам, гладкой ленте шоссе и тихо расцветающим в сумерках розовым фонарям. Гольдштейн был серьезен и даже сосредоточен в ожидании встречи со своею сороковой страной. Ведь Галя таки пообещала нам заехать в Оман. Договориться с властями оказалось легко — в арабском мире, видать, как и в Европе, границы условные.

Однако шлагбаум на дороге все-таки был, и документы проверили. Не у нас — у Гали, какую-то общую бумагу, отпечатанную исключительно по-арабски с печатями и подписями. Сто долларов за это — глупость, конечно, несусветная. Но чем бы дитя ни тешилось… Я подгреб поближе к Паше и ядовито поинтересовался:

— Ну и как тебе в султанате Оман?

— Неплохо, — сказал он сдержанно. — Погоди. Сейчас до города доедем, купим что-нибудь на память. Чтобы было о чем детям и внукам рассказать.

До города мы так и не доехали, зато о чем рассказать детям и внукам, у нас появилось. И очень скоро.

Дорога вдруг сделалась совсем никакой, проселочной, если такое понятие вообще известно кому-нибудь в Эмиратах, потом японский микроавтобус «Мицубиси» с небольшими колесами и весьма скромной подвеской запрыгал по камням и обессиленно остановился.

— Простите, техническая неполадка, — сказала Галя и, профессионально отвлекая наше внимание, затараторила: — Слева и чуть позади по ходу движения вы можете видеть город Аль Ардийа. Некогда весьма значительный для Аравии перевалочный пункт…

В этот самый момент у меня в сумке запел телефон. Один короткий сигнал — и тишина. Я даже вынуть трубку не успел. И правильно. Вынимать-то надо было совсем другое. Тополь не мог сейчас говорить со мной, просто давал понять: сунь горошину в ухо, и жучка в лацкан — пора. Я так и сделал.

Вокруг простиралась унылая каменистая равнина, солнце клонилось к горизонту, скалы, торчавшие впереди, как гнилые зубы совсем уже старого и больного дракона, отбрасывали на песок длинные зловещие тени. Из-за ближайшего зуба вдруг появился человек в форме и с автоматом. Подошел к нашей двери и глупо сообщил по-английски:

— Дальше ехать нельзя.

— Что он говорит? — испуганно переспросил Паша.

— Он говорит, что дальше нельзя ехать, — пояснил я.

— А выйти погулять можно?

О, это был вопрос на пять баллов! Впору переадресовать такой напрямую Тополю, но я сдержался и просто перевел его на английский для того арабского солдата.

За солдата ответила Галя:

— Пока нельзя.

И тогда неожиданно для всех (кроме меня) поднялся мирно дремавший Мыгин:

— А пошли вы все в баню! Я в туалет хочу.

Он выпрыгнул из автобуса и быстро-быстро зашагал в сторону драконьих зубов. И никто не схватил его за руку, даже слова никто не сказал. Паша взялся за подлокотник кресла и был уже готов рвануться следом. Я опередил его.

— Миша, действуй! — шепнула мне в левое ухо Верба.

По сути, это было уже совершенно лишнее указание, но как моральная поддержка пришло очень вовремя.

— Не надо, Паша! — крикнул я. — Ты же слышал, что нам сказали.

И я поднял руку, как бы пытаясь задержать его. Но держать никого было не надо, просто в тот же миг закрепленная на браслете, спрятанном у меня в рукаве, исправно сработала ручка-пистолет, и крошечная усыпляющая иголка вонзилась в незащищенную шею автоматчика. Тот даже не охнул. Но упал довольно-таки шумно. Галочка наша обернулась. Ничего не поняла. Вот тут-то у неё нервы и не выдержали: наставив на всех сразу (ну, не знала она, откуда стреляли!) здоровущий длинноствольный пистолет, сотрудница процветающей турфирмы продолжила экскурсию тонким противным голосом:

— Никому не двигаться! Всем руки на потолок!

По-моему, больше других удивился водитель. А я уже ничему не удивлялся. Только подумал про себя:

«Вот где, оказывается, пряталась сообщница! А я-то гадал!.. Что ж, придется и так называемой Гале немного отдохнуть. Беда лишь в том, что женщины — народ нервный, руки у них в ответственный момент трясутся и пули летят куда попало».

— Пригните головы, уроды! — рявкнул я, искренне надеясь, что команда будет всеми (или почти всеми) выполнена, и одновременно переводя все внимание Гали на себя — а уж я-то успею отследить направление её дрожащего ствола!..

К счастью, ей так и не удалось выстрелить. Иголочка вонзилась в пухлую девичью щеку, повыше линии ноздрей (грязновато с моей стороны, ещё бы чуть-чуть — и в глаз). Но уже некогда было думать ни о чем! К тому моменту я полностью выкинул из головы — даже как запасную — версию о том, что Паша заодно с ними, поэтому и оглядываться не стал, когда выпрыгивал наружу. Теперь ведь всё могли решить доли секунды.

Но потом, чуть позже, поравнявшись со скалами и зафиксировав впереди удаляющегося Мыгина, я не столько увидал, сколько почувствовал: кто-то все-таки бежит за мною. Я очень коротко посмотрел назад и понял, кто — Наташка. Она, похоже, была в кроссовках, но это все равно не давало ей никаких шансов догнать меня. А велики ли были мои шансы? Мыгин оторвался уже метров на двести, и главное, я даже не представлял себе, куда и зачем несется этот сумасшедший.

А Верба вдруг закричала мне в ухо, что было мочи:

— Ты должен остановить его любой ценой!

— Что я и делаю! — огрызнулся я.

— Сколько до него метров?

— Сто пятьдесят, не меньше.

— И ты не можешь попасть со ста пятидесяти метров?!

— Во-первых, из «беретты» такое весьма проблематично. А во-вторых, я не буду в него стрелять, Татьяна.

— Хорошенькое «во-вторых»! — прокомментировала она. — Тогда к чему вообще «во-первых»?

А потом словно очнулась: что это мы разговариваем, будто сидим дома за чашкой чая?

— Как это ты не будешь! Я приказываю тебе!!

— Нет, Верба, — сказал я твердо.

— Ты с ума сошел. Мы же на войне. Это приказ!

— Нет, Верба, мы не на войне — мы в сумасшедшем доме…

«Как это можно, — думал я, — так быстро бежать и так неспешно разговаривать? Может, я вообще сплю?»

— Но ты хоть помнишь, о чем говорил Нанда? — Верба решила зайти с другого конца.

— Помню, — ответил я, — но стрелять не буду. Лучше конец света, чем мне убийцей стать.

— Псих! — прошептала она почти с восторгом. — Достоевщина какая-то!

И в этот момент Мыгин остановился, поднял вверх руки со странной черной коробочкой не больше компакт-диска по габаритам, и замер. Я подбежал уже метров на пятьдесят. Еще чуть-чуть — и можно применять иголки.

— Он остановился, — доложил я. — Держит на вытянутых руках какую-то коробочку.

— Кошмар! — выдохнула она и добавила чуть не плача: — Стреляй же!

— Но мне не попасть по коробочке, — сообщил я жалобно. — Я же все-таки не Вильгельм Телль.

— Тогда беги к нему, — устало согласилась Верба.

И в этот момент в ушную горошину ворвался голос Тополя.

— Идиоты! — он почти визжал.

— Кто? — спросили мы с Вербой в один голос.

— Они сейчас накроют его лазерным ударом, — прорычал Леня Вайсберг.

— Как накроют? — не понял я. — Через сколько?

Леня замешкался:

— Да секунд через пять… Ложись, Мишка! Ложись!!

Но, видно, я не собирался сегодня выполнять ни одного их приказа, я рванулся вперед как спринтер, надеясь все-таки успеть вытолкнуть Игоря из-под удара, и я кричал ему, только ему, громко, отчаянно, истошно:

— Игорь! Уходи оттуда, уходи!! Они убьют тебя, Игорь! Уходи!!!

Но он стоял, как памятник самому себе, все в той же позе и не реагировал на мои вопли ни единым жестом.

Потом я споткнулся и все-таки рухнул на каменное крошево, раздирая в кровь ладони, локти, колени…

И в ту же секунду жахнуло. Яркая вспышка осветила все вокруг, и адский жар опалил мне вытянутые вперед руки, тошнотворно запахло паленым мясом.

Я не хотел смотреть туда. Я не хотел даже вставать. В ухе верещали разные голоса, я их не понимал. Что они там лопочут? Зачем? На каком это языке? А потом мимо простучали шаги, и я медленно, с усилием поднял голову. Возле обугленного трупа Игоря Мыгина стояла на коленях Наташка и выла. Выла тихо и страшно, как жалкая побитая собака. Я не мог больше этого слушать. Я встал и пошел назад к автобусу.

Но там уже не видно было никакого автобуса. Там урчали какие-то джипы и вертолеты стрекотали, и торопились куда-то разноцветные спецназовцы с автоматами наперевес, и я наконец, расслышал голос Вербы, уже совсем слабый, он с трудом прорывался сквозь всхлипы и монотонно повторял всего лишь один вопрос: «Ясень, ты жив? Ясень, ты жив? Ясень…»

— Да жив я, жив, хватит скулить! Скажи мне лучше, кем я отсюда уеду: особо важной персоной, арестантом в наручниках, или все-таки самым обычным челноком?

— Именно это волнует тебя сильнее всего? — ещё дрожащим голосом поинтересовалась Верба.

И тогда я вдруг вспомнил, с чего все начиналось:

— А как же точка сингулярности?

— А никак. Не получилось никакой точки.

— Что же получилось? Запятая?

— Можно и так назвать, — рассудила Верба. — Но скорее это все-таки многоточие…

А Тополь мрачно проворчал:

— Опять гэбуха нас обскакала!

Я хотел сказать ему, что это не гэбуха, а ЧГУ, ясно же было, что Лубянке сегодня подобные фокусы не под силу, но какая, в сущности разница? Может, гэбуха для Тополя — не более, чем собирательный образ врага?..

И вдруг из толпы этих сумасшедших солдат всех армий мира выскочила моя Белка вместе с Рюшиком, они кинулись мне на шею и заплакали оба.

— Успокойтесь, все обошлось, — шепнул я им.

Откуда я знал, Господи?! Если б я ещё мог объяснить хоть самому себе, что здесь вообще произошло!

Часть третья или Нечто вроде эпилога

1

Писатель и музыкант Юрий Булкин проснулся утром с бодуна, глотнул пива — запотевшая бутылка стояла возле кровати, заботливо извлеченная из холодильника сестрой Зиной, — и сразу подумал: «Что это было?»

Он хорошо помнил, как вечером притащился толстый радостный, как всегда, Кондратюк, ответсек областной молодежной газеты, на которую Булкин уже давно не работал, но с коллективом продолжал дружить, и они снова пили, причем совсем не оригинально — все ту же водку. Почему ту же? В каком смысле? Юрий попытался нашарить в гулком пространстве распухшей головы, что же происходило до появления в квартире Кондратюка, и вот тогда явилось его мысленному взору нечто совершенно невероятное, просто абсурдное.

Воскресший друг юности из самой Москвы Мишка Разгонов, прилетевший теперь в Новосибирск на военном самолете, добравшийся до Томска на такси за три часа, и улетевший обратно опять же через Новосибирск. И этот погибший в девяносто пятом, но затем таинственно вернувшийся к жизни Разгонов мало того, что пил с ним водку, так ещё и оставил на память свой роман в компьютере и пятьсот баксов рядом с клавиатурой — на покупку принтера. Все это всплыло в памяти очень отчетливо, но показалось уже полным бредом. Юрик даже не стал задавать вопросов Зине — постеснялся. Самолично дошел до компьютера, на всякий случай не выпуская бутылки пива из рук.

Никаких денег рядом с клавиатурой, конечно, не лежало, зато в директории, озаглавленной Булкиным «Friend’s books», обнаружился огромный, в два с половиной мегабайта текст, подписанный именно Михаилом Разгоновым. «Пора выпить водки», — решил про себя Булкин и пошел на кухню.

А Зина после объяснила ему, что деньги просто спрятала от греха подальше.

— Приезжал твой Разгонов, на самом деле приезжал, — сказала она. — Очень симпатичный парень.

Тогда Юрик сел за компьютер с намерением почитать Мишкин роман, однако для начала залез в почту, да так и остался там. Обнаружив в адресной книге новую строчку с координатами Разгонова, принялся набирать текст трогательного послания. Письмо получилось жутко длинным и до невозможности художественным. Собственно, адресату он его так и не отправил, а, слегка переделав, на следующий же день послал в один популярный красноярский журнал. Рассказ напечатали. И ещё в ту же ночь из письма естественным образом вылупилась песня. На строчке «воскресают друзья, если верить, что смерть не дотянется лапой костлявой…» в голове у Булкина самопроизвольно зазвучала музыка, и уже через минуту в первом приближении было готово нечто вроде:

Воскресают друзья, Если верить, что смерть Не дотянется лапой костлявой До меня и тебя, До уснувших сердец… Поживем ещё раз на халяву!

Песня стала хитом на местном телевидении. А позже её даже удалось продать в какой-то столичный сборник.

2

Редькин и Вербицкий, оба торчали на работе, несмотря на воскресный день, а точнее именно поэтому — пользовались без ограничений свободным компьютером и факсом — в Твери подобная роскошь была далеко не у каждого. Тимофей в итоге ушел из конторы пораньше, дабы зайти дорогою в магазин, прикупить вкусной еды и приготовить пусть и холостяцкий, но весьма недурственный ужин. Пятый день кончался, как они живут на новом месте, а ещё ни разу не выпили — действительно так. Майкл — он же типичный трудоголик, да и по части выпивки не силен. А Тимофей просто пытался соответствовать. Однако на финише нескончаемой рабочей недели, плавно перетекающей в ещё одну такую же, решено было все-таки торжественно отметить их переезд из Москвы в Тверь.

Домой Тимофей ушел первым, потому что был в принципе способен сварганить нормальную закуску — разных салатов сортов пять, да и мясо жарить умел неплохо. Хуже обстояло у него дело с супом, но кто ж на ужин суп ест? Разве только крестьяне…То есть нет, крестьяне его, кажется, по утрам хлебают…

Вот такие мирные мысли занимали голову Редькина, пока он спешил с полными сумками в свое временное обиталище — уютную квартиру в шикарном доме в самом центре Твери, на улице Правды. Новое имя улицы, читаемое ежедневно на стене дома, почему-то не запоминалось, да и соседи считали, что живут они на улице Правды — красивое и привычное название. А спешил Редькин лишь потому, что мороз прихватил знатный, да ещё ветер налетел с Волги, злобный, сырой, кусачий, лицо так и жгло от него, аж хотелось ладошкой прикрыться, но вот беда — обе руки заняты.

На лестнице оказалось сумрачно, к тому же глаза от резкой перемены температур не очень хорошо видели в первый момент — в общем, Редькин чуть не наступил на лежащих перед его дверью пьяных, а может, бомжей каких, зашедших погреться. Хотя Тверь — не Москва, и бомжи в подъездах — это почти экзотика.

Наконец, глаза освоились с полутьмой, и Тимофей осознал картину в полном объеме. Двое очень прилично одетых людей лежали в огромной луже крови, потоками стекавшей вниз, Редькину под ноги, собственно, он уже и вляпался в эти ручейки. Один из убитых (а в том, что оба мертвы, сомнений почему-то не было) сжимал в руке незнакомого вида грозный ствол с глушителем, у другого пистолет валялся рядом, и Тимофей, увлекавшийся когда-то (в теории) огнестрельным оружием, узнал очертания «Стечкина» — очень серьезной спецназовской штучки. Он быстро подавил в себе полудетское желание подобрать валяющийся пистолет, ну, а желание зайти в квартиру, в действительности и возникнуть не успело — любому дураку ясно, что из такого места и в такой момент следует немедленно делать ноги. Со всею мыслимой быстротой. Но Тимофей все же успел отметить: один из убитых лежит лицом вниз, а у другого, того, что со «Стечкиным», внешность однозначно незнакомая. И ещё подумалось, что судя по расположению тел, эти двое вполне могли застрелить друг друга одновременно.

Обратно до офиса Редькин бежал, как собака Лайма по Покровскому бульвару, и уже не чувствовал мороза. Вообще, если без захода в магазин, контора была совсем недалеко от дома — минут десять максимум обычного шага. И, к счастью, Майкл оказался на месте, никуда не сорвался, за сигаретами не выбежал — словом, не разминулись по закону подлости. Значит, теперь можно сбросить с себя груз ответственности и все передоверить более опытному товарищу.

— Беда, — резюмировал Вербицкий, выслушав все подробности.

— Неужели беда? — искренне испугался Редькин.

Майкл задумался на секундочку и подкорректировал себя:

— Ну, если честно, может я и погорячился. Звони в ментовницу. Прятаться глупо, все равно нам с тобой вопросы начнут задавать. Нежелательно это было, но в действительности мы почти ничего не нарушаем, работаем с фирмой Шварцмана, живем у Пашки, как гости, сугубо временно, пока он в загранке, а то что не прописались, так кто же знает, что уже пять дней прошло. В конце концов возьмем и пропишемся, или, как это у них называется — зарегистрируемся.

— Ты о чем говоришь-то?! — опешил Редькин. — Там же двух человек убили. Может, как раз вместо нас с тобой.

— Ой, не гони, Тим! «Бриллиантовую руку» вспомнил? «На его месте должен был оказаться я». Ах-вах! Это наверняка бандитская разборка, местные авторитеты чего-нибудь не поделили. Пусть милиция выясняет, имеют ли они отношение к нам с тобой. Если имеют и большое, придется дальше линять, в какую-нибудь глухую деревню, а если все — чистая случайность, останемся жить и работать здесь. Вот так, а бояться не надо. Устаканится.

Бодрый настрой Майкла понравился Редькину. Прошедшие пять дней, пока они осваивались в чужом городе, налаживали контакты с тверскими коммерсантами и чиновниками, примирили Тимофея с жизнью, почти заставили забыть о случившемся в Москве кошмаре, и совершенно не хотелось верить, что все — или почти все — он фактически притащил с собою на хвосте. Эх, устами бы Майкла да мед пить! Но, конечно, так не бывает. Вся эта жуть продолжается. Вот только… Что только? Да подумалось вдруг, что опять спасет его кто-то. Разгонов там какой-нибудь или Шактивенанда…

И праздничный ужин все-таки состоялся у них с Вербицким, правда, уже глубокой ночью. Долгим делом оказалось изучение места происшествия и обследование квартиры едва знакомого Майклу Паши Гольдштейна. Обыск — не обыск, но осмотр провели доскональный и в результате абсолютно точно выяснили: никто посторонний в неё не заходил. Но Вербицкий страху натерпелся. Леньку-то Шварцмана он знал хорошо, а некий Паша, уехавший куда-то челноком, в принципе мог хранить в своей квартире что угодно. Вот был бы номер, если б нашли оружие или наркотики! Ведь не отбрешешься, когда у тебя под дверью два трупа. Но — обошлось.

А сам по себе допрос оказался коротким. О чем спрашивать, когда ни тот, ни другой ничего не знали и не понимали? Лица убитых — не знакомы даже Майклу, (действительно не знакомы, он потом честно Тимофею признался), квартира — случайная, мол, погостить приехали на два дня, ключи дал Шварцман, и это истинная правда. Ведь он ни в чем не замазан, значит, фамилию называть можно. А обо всяких своих подозрениях какой же дурак станет милиции рассказывать? Это даже сама милиция понимает. Однако их обоих все-таки попросили ещё и на следующий день в горуправление внутренних дел зайти. И это при том, что на месте двойного убийства помимо обычных милиционеров крутилось человек десять в штатском совершенно неизвестной принадлежности (РУОП? Прокуратура? ГБ?) Вот этот новый, грядущий допрос и был всего неприятнее. Мерзкое предчувствие будущей пакости — его-то и хотелось залить как следует качественной тверской водкой и неожиданно симпатичным ростовским кальвадосом, взятым эксперимента ради в продуктовом магазине через перекресток.

— За новоселье! — сказал Майкл. — Добрейший закусон ты приготовил, Тим.

— За удачу! — предложил Тимофей встречный тост. — Это сейчас важнее.

А уже утром следующего дня в их растревоженной всеми тверскими спецслужбами квартире прозвенел странный звонок. Тимофей подобрал с тумбочки радиотрубку и услышал приятный женский голос:

— Ждите, к вам сейчас подъедут. Не бойтесь, это друзья. Извините, если разбудили.

А ведь и впрямь разбудили, Тимофей был в том состоянии, когда даже очухаться не успеваешь, ответ только придумываешь, а связь уже прервалась. Он вышел на лестницу. Закурил, и стал смотреть слипающимися глазами вниз, во двор через покрытое морозными узорами окно.

Фонари там светили на удивление ярко, и минут через пятнадцать трудно было не заметить, как у самого их подъезда тормознул роскошнейший джип, Сердце ёкнуло, Редькин не бросил, а уронил на пол недокуренную сигарету, ринулся в квартиру и растолкал спящего Майкла. И когда они уже оба открыли дверь, на пороге стоял Шактивенанда во всем своем великолепии. Конечно, от джипа до подъезда два шага, но в одной рыжей тунике, да с голыми ногами!.. Разве что точечка красная на лбу помогала этому йогу не замерзнуть.

— Значит так, ребята, — сообщил Шактивенанда, — не знаю, кто из вас двоих принимает решения, но спешу сообщить. Люди, погибшие перед этими дверьми, приходили сюда непосредственно за дневниками и рукописями Разгонова, так что, если вы все-таки хотите жить относительно спокойно, предлагаю отдать их мне и прямо сейчас. Свои добрые намерения по отношению к вам я доказал ещё в Москве. Разве нет?

Майкл не возражал. Он хорошо помнил, кто именно спас ему жизнь в этой совсем недавней кутерьме, грозящей превратиться в мясорубку, и потому лишь молча кивнул Редькину, мол, поди принеси, при этом четко и недвусмысленно обозначая, кто в их тандеме главный. Редькин не обиделся. У него тоже голова пока ещё соображала, и жить хотелось не то чтобы спокойно, а просто хотелось жить — и все. Рукописи Разгонова — вещь, конечно, интересная и даже ценная, безусловно. Но жизни человеческой, в частности его, редькинской жизни, подобная безделица явно не стоила.

Тимофей легко и даже с некоторой религиозной, жертвенной радостью расстался с пластиковым пакетом, в котором и пролежала все это время сакраментальная рукопись.

Шактивенанда сложил руки в своем тибетском приветствии (или это был жест благодарности) и очень быстро покинул их холостяцкую обитель.

— Наливай, — произнес вдруг Майкл.

Редькин обалдел. Вербицкий был рьяным противником питья по утрам, и это он уже успел усвоить.

— Чего? — ошалело переспросил Редькин.

— Чего угодно, — ответил Майкл, — но лучше все-таки кальвадоса.

3

Разгонов сразу из Шарджи вылетел в Майами. С Белкой и Рюшиком расстаться пришлось в аэропорту. Ольга сама решила, что будет мужу обузой в Штатах. О возвращении в Москву речи не шло, предлагалось возвращаться в Германию, но внезапно без объяснения причин им выдали билеты на рейс до Женевы и ехать пришлось в Ланси, в дом к родителям. Родители и рассказали Ольге, что случилось. О сильном взрыве на окраине восточного Берлина судачили уже во всех немецкоязычных газетах. В том числе и в Швейцарии. А телевидение показало развалины дома в Айхвальде, и не узнать родную Ясеневую улицу было просто невозможно.

Ни одна террористическая организация не взяла на себя ответственности за случившееся, полиция склонялась к версии о взрыве газа в системе отопления. Белка в подобные глупости не верила, система на время их отсутствия не отключалась, но она была полностью компьютеризирована, да к тому же раз в два дня дом навещала Бригитта. А взрыв раздался ночью, и, к счастью, ни один человек не пострадал, только в соседних домах стекла повылетели. Однако особняк господ Малиных можно было смело отстраивать заново с нуля. Чем собственно и занялась очень скоро все та же строительная компания, которая его возводила. Распоряжения отдавал лично Разгонов, и Белку любимую он тоже сам успокаивал, часа полтора проговорив с ней по космической связи не с собственного номера, а цинично так, по-совковому — за счет Фонда Би-Би-Эс.

Вообще, Разгонов озверел. Еще там, в Эмиратах, простившись без лишних слов с Пашей Гольдштейном и всей челночной командой, он сразу заявил Вайсбергу, что полетит не домой, тем более, что дома никакого не осталось, и не в холодные от пронизывающей всё и вся секретности номера закрытого отеля на территории Спрингеровского Центра, а полетит он прямо в жаркую Флориду в штаб-квартиру Фонда, потому что научная подоплека случившегося мало интересовала бывшего химика, бросившего свою первую профессию почти десять лет назад. Да и как инженер человеческих душ писатель Разгонов не слишком спешил копаться в психологии всех участников мероприятия, а также в тайных причинах трагедии. Он внезапно ощутил себя вновь (и впервые по-настоящему!) Сергеем Малиным, Ясенем, функционером номер один в негласной иерархии ИКСа, которую, строго говоря, никто ещё не отменял. И полетел в Майами наводить шмон и шухер. И навел по-взрослому. Да так, что пух и перья полетели. Пух летел преимущественно от пушистой Вербы, а перьями можно было условно считать листья всех остальных древовидных а также длинные иголки могучего Кедра. Когда-то давно он уже шутил на эту тему. Но теперь стало не до шуток.

Высший Совет Причастных — семнадцать человек. Они сидели перед ним за овальным столом, сохраняя достоинство в позах, но лица прятали, и возникало странное ощущение, будто все эти вершители судеб выстроились во фрунт на плацу и подобострастно ловят каждое слово главнокомандующего. Только Верба одна и занимала в этой компании особое положение. Она никогда и не перед кем в струнку не вытягивалась, вот и сейчас затаилась лишь для того, что сказать на финише свое веское слово.

— Ядрена мать! Что вообще случилось?! — с такого примерно незатейливого пассажа начал Разгонов это эпохальное совещание.

— Опять эти нас обскакали, — грустно сообщил Тополь.

— Как это может быть? Что за беспомощность такая?! Ты вообще думаешь, Леня, что ты говоришь?!! Сильнейшая международная организация, призванная осуществлять контроль за всем миром, проигрывает какой-то недоразложившейся спецслужбе третьестепенной в геополитическом отношении страны! Или я неправильно трактую нынешнюю роль России?

— Совершенно неправильно, — тихим невинным голоском отозвался Кедр, со слов которого, собственно, Разгонов и вещал теперь о роли России. — Да и ЧГУ — это не гэбуха.

— Брось, Женька, — устало отмахнулся Тополь, — в Москве, значит, все равно гэбуха.

— Разговорчики в строю! — взревел Разгонов-Малин без тени улыбки. — Разве это сейчас важно?! Какого хера, скажите, вы шли на поводу у московских умельцев вместе с этим коммунистическим недобитком Никулиным-Грейвом?! Кто учил меня простому правилу: «Не знаешь — спроси у Ясеня!»? Не ты ли, Горбовский? Так вот, Ясень жив! Он стоит перед вами. Ну, так ответьте: хоть одна сволочь поинтересовалась у меня, как лучше поступить? Вы спросили у Ясеня, как правильно организовать операцию?!

— Спросили, — кивая головой, тихо, но очень внятно ответил Шактивенанда, а затем стал подниматься из-за дальнего конца стола медленно, словно больной старик.

Анжей никогда не надевал на подобные мероприятия костюмов и галстуков, он приходил нарочито в своей оранжевой тоге, в сандалиях на босу ногу и с яркой красной точечкой во лбу, неприятно напомнившей сейчас Разгонову все тот же проклятый зайчик лазерного прицела.

Но переключить свой гнев на Анжея он не сумел. Во-первых, Ковальский был не тем человеком, на которого вообще можно кричать, а во-вторых, Михаил вдруг вспомнил, как однажды ему уже ответили точно так же на его не менее бурное возмущение. То ли Кедр, то ли Верба мягко намекнули тогда, в девяносто пятом, что он совершенно добровольно завербовался в ИКС (ах, как славно звучит слово «завербовался» рядом с именем Верба!), просто сотрудники этой службы не умеют задавать прямых вопросов по-человечески, они ведут диалог иными способами. Вот и сейчас с Ясенем все было полностью согласовано. Спрашивали его, и не раз, да только он молчал, потому что нечего было ответить. А сейчас вдруг выплеснулось все наружу, но это ещё не мысли, а так — сплошные эмоции. Да, в какой-то момент они были важнее мыслей, и для него самого и для всех остальных, но первая волна ярости схлынула, и сейчас настало время выслушивать объяснения.

Разгонов сел после долгой паузы и проговорил:

— Молчу. Рассказывайте.

4

На день раньше обещанного срока вернулся в Тверь Паша Гольдштейн, и у Леньки Шварцмана лафа кончилась — пришлось уступать ребятам свою запасную хату (уговор дороже денег), а немолодую уже любовницу, привыкшую к комфорту, уламывать на редкие и очень пошлые свидания в конторе, где кроме старого скрипучего диванчика да телевизора с видаком никаких радостей. Однако у Гольдштейна ещё два дня должна была отсутствовать жена и три дня, если не четыре, — сын. В общем, он согласился покантоваться все это время с москвичами тем более, что Вербицкого даже шапочно знал, и общий язык они там нашли довольно быстро. Если б ещё Леня Шварцман мог догадываться, что это был за язык!..

Осторожный Паша Гольдштейн вернулся из Эмиратов крайне взъерошенным и жутковатыми своими новостями делился скупо. Нелепейшая по сути гибель Игоря Мыгина ни для кого в Твери тайной не стала, но внятно объяснить, как это все произошло, Паша не сумел. Талдычил что-то про молнию, угодившую несчастному прямо в голову во время сухой грозы в пустыне. Бред, да и только! Но из-за этого ЧП всю группу действительно увезли на день раньше и вообще отправляли в Россию чуть ли не спецрейсом. Вот, собственно, и все, а в остальном обыкновенная поездка получилась: товара прикупил удачно, отправил без помех, ждет прибытия… От Наташки Крутовой, буквально убитой горем, добиться чего-либо путного оказалось ещё менее реально, а прочих членов коллектива Леня Шварцман знал существенно хуже и расспрашивать не стал, да и какое его собачье дело, даже если Мыгина натурально убили? Тем более, если Мыгина убили…

Совсем другие разговоры пошли у Гольдштейна с Майклом и Редькиным. Близкое знакомство с Разгоновым ещё в юные годы одного из них и астрально-мистическая связь с таинственно воскресшим писателем и суперагентом — другого вынудила и Пашу пойти на откровенность. Короче, они втроем за рюмкой чая обменялись всеми пришедшими в голову подозрениями и на базе немалого общего объема имевшихся знаний выстроили чудовищную картину. Получалось, что все трое попали теперь по-крупному. И куда ни беги — за ними все равно придут — не с одной, так с другой стороны.

Предположения подтвердились очень скоро. То есть скорее, чем можно было представить. И самым неожиданным образом. Мрачная новость обрушилась на них из проклятого «Дорожного патруля», буквально преследующего Редькина, хотя «ТВ-6» в Твери и видно-то плохо — с какой радости смотреть стали? Так вот, именно в этой передаче показали вновь их небезызвестный Лушин переулок. Оказывается, там совсем недавно случился мощный взрыв — в окно угловой квартиры на втором этаже кто-то забросил противотанковую(!) гранату. Хватило одного взгляда на коротко промелькнувший кадр, чтобы понять, чья это квартира.

Вмиг побледневший, заикающийся от страха Редькин кинулся к телефону и стал накручивать свой домашний номер. Вербицкий все-таки успел стукнуть ему по рукам. Хотя, быстрее всего, номер бы просто не ответил. Но разве можно шутить такими вещами? Минут пять яростно спорили, кому лучше звонить. Редькин, окончательно ополоумев, выдавал варианты один другого хлеще: полковнику Соловьеву через Юльку или напрямую (Господи! В такой момент он ещё и Юльку вспомнил, причем, с неожиданной теплотою); Косте Полозову (этому-то зачем?); наконец, Симе Кругловой («Здравствуйте, товарищи шизы! А вот и мы! Помеукаем вместе?») В итоге рассмотрели всерьез два варианта: у Майкла остался телефон Шактивенанды — на всякий случай, а у Паши — номер Разгонова. Остановились на последнем — все-таки в доску свой человек. И не ошиблись: Разгонов минут за пять всех успокоил:

— Майкл, объясни Тимофею, что все его родственники живы. Впрочем, дай-ка ему трубку. Зачем устраивать испорченный телефон?.. Тим, сожалею, что до сих пор не знаком с тобою лично, жена твоя, впрочем, меня видела, не говоря уже о тесчиме. Так вот, мы их успели предупредить. Переправлена в безопасное место даже большая часть ценных вещей. Нам было легко спровоцировать твою Маринку на переезд. Как только ты исчез из Москвы, она сама приняла решение выгнать жильцов из Чертанова и двигать туда всей семьей, а сдавать — «нехорошую квартиру». Понимаешь, Тим, твоя жена больше не хотела в ней жить, идею полностью поддержали как мать, так и дочь. В общем, достаточно было одного нашего коротенького, ненавязчивого звонка, чтобы предельно ускорить переезд. Грузовик отошел от подъезда около семи вечера, а примерно в восемь оно уже рвануло. И кстати, не беспокойся, взрывов больше не будет, они же никого из вас не хотели убивать, тем более не захотят этого впредь. Они целили исключительно в меня.

— А кто такие — они? — рискнул спросить осмелевший Тимофей.

— А тебе оно надо? — с этакой полублатной интонацией поинтересовался Разгонов, и Редькин вмиг понял: оно ему не надо, и, смутно припоминая какой-то давний, но совершенно аналогичный разговор, сменил тему на новую, предельно конкретную.

— А моя машина?

— Какая машина? Комп? — не понял Разгонов, — если Марина его не увезла, сам понимаешь от монитора рожки да ножки остались, а от остального…

— Да нет, я про «Ниву», — перебил Редькин, начиная ощущать всю абсурдность этого разговора о мелочах через космический спутник связи.

— «Нива», полагаю, осталась в ракушке — при чем тут «Нива»? С неё уж хватит летних приключений. Но вообще-то лучше тебе машину оттуда забрать и ездить себе спокойненько. Попроси кого-нибудь, пусть перегонят. Сам пока в Москве не появляйся. А квартиру мы вам отремонтируем, лучше прежней будет. И дадим знать, когда закончим. Все, ребята, пока. У меня тут совещание вообще-то.

— Где? — глупо и уж совсем неуместно полюбопытствовал Редькин.

— «Где, где» — на голубой звезде! — передразнил Разгонов и внезапно перешел на английский, впрочем, в объеме третьего класса школы. — Miami, state Florida. Very fine place. You see? Or look at the map of USA if you don’t… [4]

В тот вечер они все трое напились. Майкл пьяным не был, но принял на грудь больше обычного. Однако до того Паша успел найти абсолютно нейтрального и никому в Москве неизвестного человека, который за весьма скромные деньги согласился перегнать машину Редькина. Нейтральному человеку выданы были ключи, доверенность и все необходимые инструкции. Забегая вперед, скажем, что операция прошла идеально.

А утром следующего дня вернулась в город Пашина жена Людмила, проводившая все это время у родителей в деревне. Сын Лева вернулся из Сорбонны ещё днем позже. Он пропустил целую неделю занятий в своем институте ради совершенно уникальной поездки. С французским профессором Гольдштейн-младший познакомился на Кипре, куда ездил год назад вместе с отцом. Сорбонский преподаватель заинтересовался способностями русского юноши к языкам, программированию, а также его широкой эрудицией, и теперь явно намечался крайне интересный контакт. В общем, жизнь потихоньку возвращалась в нормальную колею. Редькин и Вербицкий перебрались на скромную квартирку Шварцмана, в его любимое гнездышко для любовных утех, Майкл начал осторожно наезжать в Москву, разведывая обстановку. Редькин, торжественно дождавшись Нового года, позвонил по чертановскому телефону и поздравил всю свою многочисленную семью с праздником. Отвечали ему холодно, но проклятий в ответ никто не слал. Даже Маринка. Вот так.

5

А Сима Круглова все-таки дозвонилась Стиву Чиньо. Не в исторический день бегства Редькина из Москвы и отлета Разгонова в Дубай, а на неделю позже — в другой, не менее исторический день, когда убили никулинского агента Мыгина, так и не успевшего (не создавшего? не открывшего? не попавшего?) в точку сингулярности. Сима тоже не знала, где, как и когда следует искать магическую точку, но интуитивно чувствовала приближение особого момента. И ей в течение всех семи дней очень не нравились двое мальчиков в одинаковых серых плащах, которые безмятежно покуривали то возле её подъезда, то внутри — в зависимости от погоды. Стив Чиньо оказался весьма понятлив и сразу проникся её более чем серьезной озабоченностью.

В начале декабря в городе Железнодорожном появился умопомрачительный джип «Ламборгини», он подрулил к самому дому Симы, и на глазах у восхищенной публики в лице двух гэбэшных мальчиков прямо в квартиру решительно зашли рослые нарочито ярко одетые молодые люди с темной кожей индусов самых низших каст. Гэбэшные мальчики и не подумали шелохнуться. Только один из них достал из кармана маленькую трубочку, вдавил пару-другую кнопок и что-то сообщил своему шефу, надо думать, советовался, вызывать ли подкрепление. Начальство, однако велело не дергаться — плюнули они там все на странную девушку Серафиму да и позволили ей вместе с сыном Ильей загрузиться в роскошную машину с тем, чтобы отбыть в сторону аэропорта Шереметьево-два, подняться на борт большого авиалайнера и… далее по всем пунктам. А мальчики в одинаковых серых плащах, хоть и были не семи пядей во лбу, зато именно семь дней наблюдали за девушкой Симой, а потому как-то сразу догадались, что квартира на первом этаже скромной хрущевки в обозримом будущем хозяйке уже не понадобится.

6

Лешка Кречет накрутил номер своего мюнхенского друга Петера Шпатца уже через два часа после отлета в Новосибирск московско-берлинского друга Михаила Разгонова.

— Ну и что, Петер? Что ты думаешь по поводу всего этого? — спросил он.

— А ничего, — отозвался Петер равнодушно, — все идет своим чередом, не дергайся.

— Нет, дружище. Разгонова-то я, конечно, куда надо направил, однако меня пугает совсем иная вещь.

— Что именно? — вяло поинтересовался Шпатц.

Похоже, в своем слишком благополучном баварском городе этот магистр всех на свете наук чувствовал себя предельно защищенным от каких бы то ни было случайностей и невзгод.

— Меня пугают эти идиоты в Москве. У всех спецслужб полная рассогласованность действий. Вместо того, чтобы четко и слаженно двигаться к поставленной цели, они наступают друг другу на ноги, толкаются задами, одновременно шпионят друг за дружкой и убирают с дороги случайных людей.

— А может быть, ты просто не понимаешь, и это в действительности их единственный путь к цели? — философски заметил Петер. — У них же сегодня и цель не совсем обычная.

— Ну и что? — не унимался Кречет. — Цель может быть любой, самой безумной, но в реальном мире это не означает, что надо отказываться от формальной логики.

— Остынь, дружище! Иногда как раз и следует отказаться от логики. И вообще, кто тебе сказал, что все они действуют в реальном мире?

— Вот так ты ставишь вопрос? — слегка растерялся Кречет.

— Если угодно, — мягко ответил Шпатц. — И помнится, раньше ты неплохо понимал подобные вещи.

— Наверное, просто устал за последнее время…

— Ладно, сменим тему. С философии на конкретику. По впечатлению от встречи с Разгоновым как ты оцениваешь их подготовку к решающему моменту? Сумеют попасть все вместе в общую точку или?..

— Скорее «или». Но шансы все-таки высоки, — рапортовал Кречет. — Они же сумасшедшие…Ах, если б ты только знал, Петер, как я устал от этого большевистского максимализма с обеих сторон! Невольно все чаще вспоминаю Леру Новодворскую, которая с фанатизмом Павки Корчагина защищает либеральные идеи и не стыдится говорить об этом — дескать, я революционерка от либерализма! Понимаешь, раньше я полагал, что подобные заявления возможны лишь в теории, что пацифисты-гуманисты с руками по локоть в кровище — это не более, чем фигура речи, а сегодня подобные шизофреники толкутся вокруг меня стадами! А ещё эти деятели, фантастически безграмотные в экономике, но занимающие сколь угодно высокие посты вплоть до главы кабинета министров!.. Я скоро сам мозгами подвинусь от этого.

Шпатц не нашелся что ответить на полную экспрессии и пафоса речь и, вежливо помолчав для порядка, прокомментировал услышанное несколько отстраненно:

— Знаешь, Алексей, меня всегда поражало в тебе это удивительное сочетание высокой эмоциональности, свойственной настоящей творческой личности, и циничного прагматизма истинного политика. Без такого редкого сплава мы никогда не смогли бы сделать тебя своим. Я рискнул тогда, ты помнишь, сколько голосов было против, а теперь, они все иногда разводят руками и бормочут себе под нос: «Что бы мы делали без Кречета?» Дерзай, Леша. На тебя вся надежда.

Связь прервалась как-то сама собой, Кречет вышел на балкон и только там позволил себе закурить, хотя сидел в квартире один.

Он ощутил вдруг страшную тоску и одиночество. Он был единственным среди них просто человеком. Все остальные являлись эмиссарами высшей силы, посвященными в некую древнюю тайну. Ее можно было пересказывать словами, да только звучали эти слова предельно глупо, потому что пересказ сам по себе посвящением не являлся. А посвящение как таковое не зависело даже от самих посвященных. Буддисты объясняли этот парадокс лучше — подробней и доходчивей. Но Лешка, воспитанный в христианско-коммунистической традиции, просто считал, что всем заведует некая небесная канцелярия: посвящение де, промысел Божий.

А вот теперь представьте себе на секундочку, как тяжело и больно разговаривать с Создателем тет-а-тет, когда не веришь в него ни на грош.

7

Объяснения начал Шактивенанда, а далее по ходу рассказа вклинивались со своими замечаниями и Тополь, и Кедр, и Платан, и Чембер, и Кумахира… И разгоновское озверение потихонечку растворялось, уступая место удивлению, восторгу, философской задумчивости, грусти, новым тревогам и наконец — усталому равнодушию.

А дело-то обстояло вот как.

За пресловутой точкой сингулярности охотилось уже как минимум пять организаций. Поборники демократии, то есть служба ИКС, спровоцировали на самостоятельную игру американские спецслужбы. А поборники тоталитаризма, то есть руководители хваленого сверхсекретного ЧГУ вдруг с ужасом обнаружили, что их лучший агент Грейв бьется практически в одиночку, так как ни ФСБ, ни ГРУ уже не подчиняются им в полной мере. Наконец, невольно втянутые в игру мусульмане заявили о своих интересах если не на всей планете, то уж в арабском регионе — определенно. Прослеживались отдельные самостоятельные действия Германии от лица единой Европы, со всей неизбежностью маячило вдалеке особое мнение Китая, не говоря уже о всевозможных мелких сепаратистах, угодивших так или иначе в сферу конфликта: тамилов, чеченов, ирландцев, басков, албанцев… Этот список был бесконечен и страшен. Никто не говорил вслух о пресловутой третьей силе, но Разгонов-то чуял, что и эти люди (или не люди?) за спиною у всех проводят свою четкую, хоть и не всем понятную политику.

Суета, поднявшаяся в Гамбурге при первой попытке инициировать точку сингулярности, была очень характерным примером подобного многостороннего противостояния. И наученные горьким опытом сотрудники ИКСа выдернули Разгонова из безнадежно засвеченной Москвы, дабы перебросить в весьма изолированное от всевозможных спецслужб место — в ОАЭ. Совет Причастных с одной стороны и генералитет ЧГУ с другой — искренне предполагали в тот момент, что именно Разгонов как бы таскает за собой точку сингулярности по всему свету. Вот только мнения разделились. По одной версии Разгонову достаточно было прочесть обе дискеты вместе — и все. Так, например, считал сам Шактивенанда, вычисливший феномен Разгонова по своим тибетским методикам. Но у московской тайной полиции тоже были свои сенсеи, смотревшие на мир чуточку более конкретно. По их версии выходило, что для полного счастья нужен ещё юношеский дневник писателя, условно называемый «шифровальным блокнотом» или «ключом». И Грейв настаивал на поисках «блокнота» любой ценою, подключая немыслимые, самые хитрые методы.

А Верба считала обе идеи полным бредом. Хотя после странных недомолвок Чембера по поводу перевербованных сотрудников в Спрингеровском Центре, она догадывалась, что Грейв уже владеет второй половиной информации в виде украденной копии. Вот только никакого результата он, разумеется, не достиг. И значит… Либо действительно требовался именно оригинал, и это принципиально. Либо присутствие самого Разгонова в точке сингулярности строго необходимо. Либо и впрямь никак не обойтись без «шифровального блокнота». Особенно активно Верба не хотела верить в последний вариант. Но Шактивенанда, как всегда, умничал, соглашаясь одновременно и с Татьяной, и — мысленно — с Грейвом. А великий трансперсональный психолог Стив Чиньо попросту отмалчивался на этот счет.

Ну и в итоге, рукописи Разгонова в Эмираты не поехали, а Грейв, действительно добывший копию Татьяниной дискеты, продолжал свои широкомасштабные эксперименты. Совмещать два секретных файла в одном компьютере на глазах у Разгонова показалось ему неинтересным, и было решено транслировать вторую половину информации из космоса на специально сделанное для этой цели устройство, в которое агент Мыгин должен был вставить дискету Грейва в строго рассчитанной точке пространства и времени, а Разгонова спровоцировать на «аварийное» приближение к себе. Стрельба при этом не исключалась, даже просчитывалась.

Выслушав это все, Разгонов потряс головой и пробурчал:

— Ну, ребята, это уже не тройной тулуп, это какой-то лутц в пять оборотов!

Должно быть, только Верба и смогла профессионально оценить его тонкий юмор.

Меж тем история не заканчивалась убийством Мыгина. Параллельно — на всякий случай — Грейв послал другого агента в Тверь за рукописями. Там-то и случилась накладка. Оказывается, наркобароны установили слежку за квартирой Гольдштейна, пытаясь выяснить, какие контакты с мафией имеют Вербицкий и Редькин. Дневники Разгонова этим ребятам определенно были до лампочки, и даже деньги — восемьдесят две тысячи, выданные Майклу, — служили не более чем формальной зацепкой (это же копейки для наркомафии!). Короче никто не собирался грабить квартиру, бандиты занимались кропотливым и долгим сбором информации по всем правилам шпионской науки, чай, оба они и закончили в свое время Высшую школу КГБ.

И вот на лестничной клетке перед дверью появляется незваный гость — профессионал-грушник, пытающийся проникнуть в квартиру. Да, он предполагал обнаружить на улице или внутри примитивную охрану, но никак не учитывал возможности параллельной слежки. Конечно, грушник опередил бандита, выскочившего ему навстречу, но второго выпускника не самой плохой разведшколы подстрелить не успел. Вот так и появились два трупа. А тот, что остался живым, улепетывал как заяц, и после залег на дно, да так, что ни свои, ни милиция, ни кто другой найти его уже не сумели. А служба ИКС и ребята Грейва даже и не пытались. Зачем? В серьезных организациях о примитивной мести и прочей подобной чепухе не думают — все подчинено строго рациональным задачам.

Как только на место убийства выехали сотрудники ФСБ и ГРУ, замигали тревожные лампочки в Майами и Колорадо. Высший Совет Причастных собрался на экстренное совещание и вынес вердикт практически мгновенно: дневники Разгонова следует забирать, и немедленно. Ближе других из тех, кто мог это сделать относительно безболезненно, оказался Анжей. Он и поехал в Тверь. Забрал, доставил, изучил. Однако при всех своих знаниях, рациональных и иррациональных, при всей мудрости и прозорливости гуру так и не смог понять, почему же тетради и листы в пластиковом пакете являются ключом для чтения дискет. Оно и ясно, что не смог. Лишь одному человеку было доступно такое — самому Разгонову. Но об этом несколько позже.

В общем, пока две главных концепции конкурировали за право считаться окончательным ответом, возобладала третья. Осторожные и хитрые помощники руководителя ЧГУ генерала Форманова пришли к совершенно отдельному выводу: «Не надо нам, товарищи, всей этой гадости читать, все это от лукавого. Жили раньше без таинственных дискет и дальше проживем». А значит — уничтожить все! И первую половину информации, и вторую, и ключ к ним, и всех носителей. Доблестные офицеры от оккультизма четко рассчитали, что шарашить надо триплетом практически одновременно (чем синхроннее, тем лучше): по агенту в Эмиратах, пытающемуся соединить две половинки электронной информации и ещё по двум местам, где реально должны были храниться рукописи Разгонова, то есть по его московской квартире и берлинскому дому. Разумеется, в ЧГУ не могли не знать, что рукописи уехали в Тверь. Возможно, успели отследить и перемещение Шактивенанды из Твери в Штаты, но, во-первых, не шарашить же по Америке — на это уже просто никаких денег не хватит! А во-вторых (и это быстрее всего был определяющий фактор), решали вопрос не генералы, а те самые пресловутые сенсеи. Вот так все и вышло.

Давно известно: ломать — не строить. Тот, кто ставит целью уничтожить — человека ли, материальную ценность или информацию — всегда имеет больше шансов на успех, чем тот, кто стремится этой ценностью завладеть.

— Опять они обскакали нас, — грустно повторил Тополь ещё раз.

Вот тогда и поднялась Верба:

— Никто нас не обскакивал. Ключ-то в наших руках остался.

— А почему ты считаешь, что Мишкины рукописи — это действительно ключ? — спросил Кедр. — Ведь сама же говорила — бред. Нельзя в одну кучу дискеты и тетрадки валить.

— Можно, — улыбнулась Верба, — такие тетрадки даже нужно.

И объяснила. В отличие от всех остальных, Татьяна знала творчество Разгонова едва ли не лучше его самого. А в тетрадке, вынутой Тимофеем Редькиным из тайника, куда рукопись была положена в девяносто пятом, обнаружились записи Разгонова, датированные девяносто седьмым. Такой парадокс не поддавался рациональному объяснению. Это была уже чистая мистика.

Иными словами, тетради Разгонова представляли собою не листы бумаги, скрепленные проволочкой и исписанные шариковой ручкой, а сложнейшее устройство приема и передачи информации неэлектронным путем. И теперь их предстояло изучать, как и пресловутую дискету, всем самым светлым головам Спрингеровского Центра. А людям практическим и далеким от науки надлежало ответить на один очень важный вопрос: как же узнал обо всем этом негодяй Грейв?

Что и говорить, сам Разгонов обалдел окончательно и чуть было не попросил выпить у всего почтенного собрания. А потом тяжко задумался. И как реалист, скептик и прагматик, упрямо решил не верить в чудеса и на этот раз. Прежде всего он стал напряженно вспоминать, в какой из тетрадей записывал свои впечатления от поездки с Вербой в Шамони, и совместном их восхождении на Монблан. И вспомнил: действительно в старой, он нарочито приписал эти строки к давнему неоконченному роману, как своеобразный сюрреалистический финал. Оставалось понять (или вспомнить) две вещи: когда и кто вынул старую тетрадку из тайника, а также когда и кто положил её обратно в тайник уже с новым текстом. Но именно этого вспомнить никак не удавалось. Амнезия? Возможно. Чья-то изысканно хитрая операция? Тоже возможно. Но при чем здесь мистика?!

Оказывается, он уже вслух спорил с Шактивенандой:

— Да вы с ума сошли, Анжей! Только на основании чьей-то забывчивости делать вывод о чудодейственном перемещении тетрадки или тем паче нематериальных строчек через какой-нибудь там астрал?! Бред собачий, Анжей! Родной вы мой, да вспомните же, наконец, бритву Оккама.

Но Анжей вспоминал что-то совсем другое, что-то свое, тибетское, он опять бормотал мантры. И от их потустороннего, недоступного среднему европейцу и даже при знании санскрита вечно ускользающего смысла, Разгонову в который уж раз сделалось жутко…

А последним штрихом, уже ничего не добавившим по сути, но поставившим жирную кровавую точку в эмиратской истории стал примерно через неделю простой пассажирский лайнер украинской авиакомпании с челноками и туристами на борту, упавший на взлете в аэропорту Шарджи и унесший сотни жизней. Газеты всего мира дружно писали о технической неисправности морально устаревшего самолета советского производства. Понятное дело, нищие хохлы на всем экономят. Чего ж не потоптаться в очередной раз на теме посткоммунистического бардака?

Кстати, история с лазерным ударом по Оману в газеты не попала вовсе — с арабскими спецслужбами полюбовно договорились, как Москва, так и Вашингтон. Но все, кто был в курсе этой истории, в случайное совпадение событий поверить, конечно, не могли. Разгонов лично просмотрел список пассажиров и обнаружил в нем симпатичную девушку Галю — экскурсовода из дубайской турфирмы, летевшую зачем-то в Киев вместе с мужем — работником консульства. Следственный отдел ИКСа обязательно проработает и всех остальных погибших пассажиров на предмет причастности к плану Грейва, но Разгонову это было уже не интересно. Он легко поверил бы, что целый аэробус взорвали лишь для того, чтобы уничтожить этих двоих. Какой знакомый почерк! Стиль Фернандо Базотти, этакое итальянское барокко — красиво, пышно, с размахом! Мало ему, гаду, оказалось шести серебряных пуль в мертвую голову. Дело Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина, то есть тьфу!.. Дело Фогеля — Базотти… (кто там следующий?) живет и побеждает. Ура, товарищи!

8

— А знаете, почему Мишка Разгонов так и не закончил свой роман «Покорение Монблана»? — вопросил Майкл Вербицкий и выдержал театральную паузу.

Они сидели втроем на кухне у Паши Гольдштейна и патриотично пили местное тверское пиво «Праздничное», закусывая его сухой рыбой и тонкими ломтиками свежайшего бекона.

— Я, между прочим, до сих пор считаю эти странные фрагменты его ранних вещей лучшим из всего написанного…

— Ну, брат, это какое-то слишком экстравагантное мнение! — возразил Редькин. — А мне «Подземная империя» нравится, да и сборник рассказов отличный. Как он назывался? «Дикая планета»?

— «Неуемная планета», — поправил Майкл.

Паша после всех событий не преминул познакомиться с творчеством нового приятеля, но прочесть его неопубликованные вещи Гольдштейну не довелось — это бесценное сокровище слишком быстро и в аварийном порядке покинуло Тверь, так что «Покорение Монблана» было знакомо ему лишь в пересказе Майкла («Все говорят Карузо, Карузо, а мне тут приятель напел — ерунда, ничего особенного!») так что по большому счету в эстетическом споре о литературных достоинствах сакрального текста Паша принять участия не мог и поспешил вернуть разговор в философское русло.

— Так почему же Разгонов не закончил своего романа?

— А очень просто. Его нельзя было заканчивать, и он это интуитивно почувствовал. Это же был не просто роман — это был роман-символ. Отражение самой жизни. Тогда, в восемьдесят втором, он не мог и не должен был покорить свой маленький кироваканский Монблан. Полез бы и наверняка погиб. А предназначение было иным. Тогда, в восемьдесят втором, он не мог и не должен был познакомиться с Машой Чистяковой. А тем более — подружиться, лечь с ней в койку, пожениться. Его бы тогда просто убили вместе со всеми Чистяковыми. А предназначение-то было другое! Вот так же и роман «Покорение Монблана» он не вправе был дописывать до конца. Вот он и дописывает свою историю разорванными кусками в течение всей жизни, понимаете?

Друзья обалдели от подобного мистического пассажа, у Паши мигом всплыл в памяти кошмар, случившийся посередь Оманской пустыни, а Редькин тут же вспомнил, как они с Майклом, сидя в машине у обочины Ленинградки, рассуждали о виртуальном бумеранге.

Но все это было жутко давно, и теперь, с расстояния уже не казалось страшным. Жизнь медленно, но верно возвращалась в будничное русло. Ментальные злодеи и прочие виртуальные напасти больше не тревожили скромных бизнесменов.

Прошло больше года, деньги, вложенные в торговлю продуктами, неплохо открутились, Редькин купил отличную квартиру в Твери, жил бобылем, вопреки ожиданиям Майкла, он так и не вернулся в семью, к Юльке, разумеется, тоже не вернулся. Хоть и вспоминал её частенько, уже не как кошмар, а наоборот — как красивую сказку, как сон. С Маринкой же они теперь дружили, ездили друг к другу в гости, созванивались часто, Тимофей регулярно подбрасывал денег на семью, тем более, что неуемного Верунчика угораздило вновь забеременеть.

«Вот идиотка! — кипел поначалу Тимофей. — Нашла время и место!»

Ведь уже случился августовский дефолт, и жить стало всем существенно тяжелее, зять зарабатывал на своем автосервисе смешные гроши и всех тянул один Редькин — непонятно, с какой радости. Они ведь уже не были с Маринкой мужем и женой в полном смысле. Тимофей пару раз пытался подбивать к ней клинья, мол, давай все забудем и опять развлечемся немного, ведь столько лет вместе кувыркались, но Маринка оставалась непреклонной, что-то такое замкнуло у неё в мозгу, Тимофей как мужчина сделался ей решительно неприятен. Говорят, подобная реакция формируется у зверски изнасилованных в раннем возрасте — полная неспособность к нормальному сексу, а тут сформировалась полная неспособность к сексу с конкретным человеком. Редькин, правда, подозревал, что Маринка и с другими мужиками не спит, она теперь жила домом, детьми, совсем другими заботами, ей вся эта потная возня под одеялом сделалась окончательно и бесповоротно неинтересной.

Что же касается Майкла, то он не перебирался в Тверь полностью, но в тверской бизнес влез глубоко и жил теперь на два города. На лето перетаскивал семью (родители, жена Вика, двое детей-дошкольников) в симпатичный домик с садом и огородом на берегу Волги, а зимой — назад в Москву, и сам больше торчал там. Дела-то были повсюду, но в Твери они шли удачнее. Майкл в лучших своих традициях собственной фирмы не имел, но фактически контролировал и торговую империю Наташки Крутовой, и инвестиционно-трастовый бизнес Шварцмана, и парочку скромных, но надежных банков.

Паша Гольдштейн сделал все, почти как планировал. Ему стукнул полтинник, сороковая страна была в кармане («Черт, лучше бы не было её, как жалко Игоря! Хотя, конечно, сам виноват!..») И Паша, вовремя почуяв закат челночного дела, уже в начале девяносто восьмого нашел себе хорошее место заместителя директора на пивзаводе. Кризис подкосил, конечно, и его, но жить было все-таки можно, вот и сидели они теперь тихо-мирно, пили пивко с Пашиного завода, закусывали лучшим карбонатом, какой смог найти на рынке Майкл, и дешевенькой рыбой, скромно принесенной халявщиком Редькиным. Своим традициям на всем экономить Тимофей оставался верен.

— Так значит, опять виртуальный бумеранг? — спросил Редькин одновременно с ужасом и восторгом в голосе.

— Что-то вроде, — солидно кивнул Майкл, прихлебывая из высокого стакана и хитро кося глазом.

— Мудрите вы, ребята, — заметил Паша скромно.

— Да нет, — сказал Майкл. — Мир виртуален в своей основе. Все связано в нем невидимыми нитями, и это главное. Вот вам пример. Мы же теперь хорошо знаем всю эту разгоновскую историю, и мне очень странно, что Тимофей ни разу не задумался, откуда в тайнике, не открывавшемся с декабря девяносто пятого года, ну уж во всяком случае с марта девяносто шестого, когда в квартиру въехала семья Редькиных, откуда в этом тайнике появились страницы разгоновского текста, написанного сильно позже. Я тут по телефону специально спрашивал Мишку, когда именно он лазил на Монблан, настоящий Монблан в Шамони, в Альпах, а он возьми да и брякни мне сдуру: мол, в апреле девяносто седьмого. Потом прикусил язык и понял, к чему я клоню. Тогда я прямо спросил, и он — туда-сюда, туда-сюда, ну и свернул разговор. Вот так, брат! Короче, как и кто подкинул тетрадку с новыми текстами в тайник у вас в квартире, даже КГБ не знает… Тем более, что квартира-то специфическая: дети, внуки, коты, собаки, я же знаю, у вас пусто никогда не бывало. Даже хваленая служба ИКС не может объяснить, как это случилось, а я могу. Мир — огромный компьютер, и переписать в нем файл из одной директории в другую — не проблема, если знаешь путь и владеешь соответствующей программой. Вот кто-то и переписал этот файл — из Берлина в Москву. А подброшенные тетрадки здесь совершенно ни при чем.

— Бред какой-то! — поежился Паша.

— Не бред, — сказал Редькин, вновь истово уверовавший в теорию Майкла.

— Давайте накатим ещё по маленькой, — предложил Гольдштейн, — а то как-то вдруг холодно стало.

— Давайте, — согласился Вербицкий.

9

Разгонов вернулся в отстроенный дом в Берлине и спокойно продолжал писать свой роман, переводя его теперь на английский. На русском служба ИКС и вместе с нею Шактивенанда очень не рекомендовали издавать его даже за границей, а уж в Москве — тем более. Ну, и что оставалось делать? Доверить перевод кому-то Мишка не хотел, да и поупражняться в языке представлялось ему крайне интересным. Он вновь отошел от дел ещё сильнее, чем прежде. Он совсем перестал понимать смысл этих дел. Ментальный бармалей выскользнул из рук как соленый грибок из-под вилки, выскользнул, упал на пол и закатился в какую-то грязную щель, из которой доставать его было не только лень, но и элементарно неаппетитно. Грейв действительно пропал напрочь. Залег на дно. Словно опять умер, только теперь уже по-настоящему.

Хотя с чего ему было умирать? Никто в него не стрелял серебряными пулями, осиновыми кольями никто не шпынял… Глупость какая-то! Разгонов не мог и уже не хотел понимать всей этой чертовщины. Он, например, так и не понял, почему ему не сообщили сразу в Дубай по телефону о мистически перелетевших из Берлина в Москву текстах. Тополь разводил руками на этот вопрос, Верба посылала очень далеко, а мудрец Анжей философски заявлял: «Так было надо».

«Да пошли вы все в баню!» — думал Разгонов. И для себя он решил, никого не пытаясь убедить в этом (какой смысл убеждать в чем-то сумасшедших?), что тетрадки было все-таки две. Первая оставалась в Москве. Вторую он взял с собою в Берлин, вписал в неё новые тексты, тетрадку выкрали, подбросили в тайник в квартире Редькина — тоже мне проблема! Ну и все. Белка, правда, утверждала, что тетрадка эта до самых последних дней перед отлетом в СНГ и Эмираты валялась в Айхвальде где-то в кладовке, аккурат рядом с обогревающим агрегатом. В общем, когда агрегат рванул, искать рядом с ним тетрадку было уже смешно, и эту гипотезу ни опровергнуть, ни доказать никто не мог. Разгонов на всех допросах-расспросах отвечал, что не писал своих текстов от руки дважды, однако теперь он уже и в этом не был уверен, просто предпочитал выкинуть все из головы, тем более, спустя время, когда острота проблемы ушла и, быть может, ушла навсегда…

Гуру Шактивенанда посокрушался некоторое время, мол, такой шанс упустили, идиоты! Кого он называл идиотами, оставалось не совсем понятным, сценарий-то всего действа был по большей части его собственный, значит, сам Анжей и получался центральным идиотом. Но, что поделать, не вышло — так не вышло, повезет в другой раз.

— А будет он, этот другой раз? — допытывалась Верба, все ещё мечтающая прочесть дискету Сиропулоса.

— Будет, — уверенно говорил Анжей. — Только нескоро.

Однако ему уже не верили.

После всей этой мрачноватой истории в службе ИКС уже НИКТО НИКОМУ НЕ ВЕРИЛ.

Меж тем жизнь струилась себе потихонечку. Незаметно, неспешно даже, и так было до самого августа девяноста восьмого.

Потом грянуло нечто. Над просторами необъятной России зазвенело ранее незнакомое слово «дефолт». Ближе к середине сентября, когда рубль обвалился окончательно и бесповоротно, и над любимой частью суши вновь нависла угроза политического переворота и всеобщего хаоса, Разгонов позвонил Вербе. Не застал её, пообщался с Тополем. Тот отмахнулся:

— Хочешь — следи за событиями, не хочешь — не следи, а индивидуальные политинформации мне проводить некогда, извини, дел по горло. Не обижайся.

Разгонов все равно обиделся, и Тополь, сбавил обороты:

— Слышь, у нас, правда, цейтнот. Позвони Стиву, он тебе все объяснит.

Стиву Чиньо? Чушь какая-то. Разгонов вспомнил этого надутого хлыща — дядю Степу из Гамбурга, ну, то есть он откуда-то из Америки, просто познакомились они в Гамбурге — и почувствовал, что не хочет со Стивом говорить. Подумал ещё минутку и накрутил номер Лешки Кречета.

Тот оказался у себя в Киеве и весьма любезно, даже неторопливо, все объяснил. На дурацкий вопрос «В Москве у власти уже коммунисты, что ли?» ответил в лучших своих традициях.

— Сам ты коммунист, о чем я тебе и говорил не далее, как год назад. Успокойся. Идет обычное политическое варево. Президент в отключке — у всех предвыборный фальстарт. Понятно излагаю? Глупостей русские наделали кучу, но страшного, то есть необратимого, ничего не случилось. Так что успокойся. Стрелять не будут. Просто в ближайшие годы народ в России будет жить очень плохо.

— Господи, как это скучно и противно! — вздохнул Разгонов.

— Ну, так и не думай об этом. Живешь в Берлине. Денег — куры не клюют. Сиди, пиши и не дергайся. Сейчас время прекрасное для литературы. Правда, хороших книг никто не читает и в обозримом будущем читать не собирается. Но писать их надо именно сегодня. Я, например, пишу.

Год назад Разгонов не поверил, что Кречет действительно пишет, а сейчас поверил и сразу. Лешка был, безусловно, прав на все сто и информацией владел в полном объеме. Вот только остался в душе неприятный осадок от того, как он сказал «русские» в третьем лице. А кем же он себя считает? Украинцем? Гражданином Вселенной? Представителем высшей расы?

Разгонов же наоборот чем выше летал, чем дольше жил вне России, тем все сильнее чувствовал себя частью своей страны.

В марте девяносто девятого опять начались напряги. Бомбили Сербию, и Разгонов не выдержал во второй раз. Теперь уже Верба материлась в трубку и чуть ли не рвалась на фронт, вспоминая годы юности. Оставалось не совсем понятным, на чьей стороне она собирается воевать. Политически Татьяна могла быть с НАТО и только с НАТО, но чисто по-человечески стремилась защищать от натовских бомб ни в чем не повинных людей. В общем, от Вербы толку было мало, и Разгонов вдруг вспомнил совет Тополя полугодичной давности.

Он позвонил Стиву Чиньо.

— Приезжайте, Михаил, — любезно предложил тот, — это не телефонный разговор.

— Куда?

— Ко мне, в Неаполь.

— Хорошо, — согласился Разгонов.

Адрес он записывал чисто машинально и только уже в такси по дороге от аэропорта сообразил, куда его везут, — на виллу старика Базотти, где в восемьдесят втором году, в декабре, Сергей Малин знакомился с Дедушкой, а Машу Чистякову к этому моменту уже похоронили…

Такие виллы не занимают случайно, типа как Редькин квартиру в Лушином переулке. Впрочем, и с Редькиным все вышло далеко не случайно, только об этом почему-то не хотелось думать, это была лишняя информация, перегруз, он ехал сюда поговорить о судьбах мира, а о личной судьбе — как-нибудь в другой раз.

Стив принял его великолепно: камин, вино, легкие закуски, огромное пустое помещение — слуги, если и были, Разгонов их не увидел. И сидели они оба, наверно, в тех самых старинных креслах, в каких семнадцать лет назад общались кровавый гангстер Фернандо, вставший на праведный путь спасения цивилизации, и его несостоявшийся преемник — московский паренек Сережа Малин. В этом ощущалась настоящая мистическая жуть. Но Разгонов уже не столько ужасался, сколько наслаждался всеми этими многократными совпадениями. (С шизами жить — с ума сходить — такая получалась незамысловатая поговорочка).

— А можно я буду говорить по-итальянски?

— Можно, — разрешил Разгонов.

— Не поймете — спрашивайте, переведу, просто о самых важных вещах я привык рассказывать на родном.

Перевода не потребовалось. Самые важные вещи оказались и самыми простыми. Все было примитивно. Просто, как репа. Кажется, Майкл ещё давно-давно придумал, что весь мир — это компьютер, а на самом-то деле весь мир — это просто репа. Можно порезать её на кусочки. Можно съесть, можно поставить в печку и парить там. А можно просто оставить на грядке. Последнее лучше всего.

Стив Чиньо как раз и призывал к естественному ходу течения событий. В его концепции все травы, все злаки и плоды должны были произрастать без малейшего ущемления прав. Он напомнил Михаилу о Бомбейской конференции, о том кратком ликбезе, что преподал ещё в Гамбурге, о ментальном равновесии и перекрестном контроле. Здесь мысли его трогательно совпадали с идеями Кречета о политике как искусстве сдержек и противовесов, о вреде большевизма в любых его проявлениях. Все было банально до оскомины. Неужели и последние — дикие, трагические, невероятные события так запросто укладываются в эти проклятые схемы?

— Ну, конечно, укладываются, — снисходительно улыбнулся Чиньо. — Судите сами. Традиционный оплот тоталитаризма, великая — учтите, я не иронизирую — действительно великая Россия вдруг окончательно распоясалась, твердо встала на путь демократических реформ и рыночной экономики, курс рубля стабилизировался до безобразия, уровень жизни вырос необычайно, каждая мелкая шелупонь стала себя средним классом называть, автомобили менять чуть ли не каждый год и в отпуска ездить на зарубежные курорты. Еще чуть-чуть, и Россия влилась бы в мировое сообщество, уничтожив напрочь всякие воспоминания о коммунизме и превратив мусульманскую угрозу в смешную детскую страшилку. Ну, сами подумайте, что такое какой-нибудь жалкий Ирак вместе со всеми ливиями супротив НАТО с присоединенной к нему Россией и Украиной? Можно ли такую ситуацию называть равновесной. Ну, нет, конечно! Это как автомобиль с полностью разбалансированными колесами. Знаете, что получается, да? Колеса сначала ходят ходуном, а потом отваливаются. То есть в нашем с вами случае планета, на которой нет баланса сил, может просто сорваться с орбиты и улететь куда-нибудь в район Юпитера.

— Шутите?

— Нисколько. Это ж вы писатель. Вспомните, какая эйфория царила в Москве в начале лета девяносто восьмого! Ах, ну да! Вы же сидели в Берлине, и ничего этого не видели. Так поверьте мне: средний класс так увлеченно зарабатывал деньги и возрождал из грязи великую Россию, что когда мы сделали легкое, еле заметное вливание в эту ситуацию, они поначалу и кризиса не заметили. Заметили только семнадцатого августа, когда эффект от лекарства проступил внешними симптомами по всему телу…

— То есть вы хотите сказать, что все это — преднамеренные действия. Да ещё и на благо цивилизации?! — почти по-детски наивно удивился Разгонов.

— Вы удивительно понятливы, мой юный друг, хоть и прикидывались, что не знаете итальянского! — не удержался от иронии Чиньо.

— А как же Сербия? Войну на Балканах тоже вы спровоцировали?

— Не совсем так. И вообще, третья мировая война у них не получится, — уверенно сказал Чиньо, а потом зачем-то добавил, все испортив: — Я надеюсь.

— То есть как это: вы надеетесь?! — вскинулся Разгонов несколько по-женски заполошно.

Он вдруг понял, какой вопрос давно уже свербит у него на кончике языка:

— Вы от чьего имени вообще говорите? Я бы сказал, вещаете. Вы же всю планету контролируете. Правильно я понимаю? На кого ещё вам надеяться? Вы издеваетесь надо мною, что ли?

— Контролируем. К сожалению, — грустно покивал Стив Чиньо. — А надеемся на вас, дураков. Вы же не машины все-таки — живые люди. Вот и ведете себя всякий раз непредсказуемо.

— А вы, значит, машины! — с вызовом бросил Разгонов.

— Нет. Мы тоже люди, но другие. Совсем другие. Об этом как-нибудь расскажу вам, но не сегодня…

— Третья сила, значит, — пробормотал Разгонов.

— Кречета наслушались? Третья сила — это не более чем слова. А слова — всего лишь пустой звук в тишине.

— Постойте, а Кречет действительно с вами?

— Да, — сказал Чиньо серьезно, — у него и фамилия подходящая.

— Не понял. В каком смысле?

— Ну, вы там, в вашем ИКСе все — деревья, а мы все — птички: Фогель, то есть просто птица, Лебедь, то есть я, Кречет, Орел, Воробей, последних вам ещё предстоит узнать…

— Погодите, а Леша говорил мне, что и Базотти…

— Да и Базотти — тоже птица. Его же настоящая фамилия Бацотти, а это такая маленькая экваториальная птичка на языке какого-то племени в Африке, но звучит очень по-итальянски, согласитесь.

— Господи, — взмолился Разгонов. — Как это все уныло и мерзко! Добро и зло, единство и борьба противоположностей, монолог Воланда из «Мастера и Маргариты», или из «Фауста» какая-то банальщина вспоминается. Библия, наконец, в голову лезет… Неужели нельзя иначе? Ведь по сути-то выходит абсурд: если тебе слишком приятно, сделай сам себе больно, а то ещё от удовольствия обкакаешься. Нельзя, выходит, лопать слишком вкусную пищу, надо в неё обязательно дерьма подмешивать.

— Дерьма — не обязательно, — поправил Чиньо, — а горькой хины для здоровья — непременно, а то ведь вашу вкусную пищу вместе с вами и страшные болезнетворные бактерии жрут.

— Но вы-то своей хиной не бактерии убиваете. А людей! — взвился Разгонов.

— А какая разница? — спокойно спросил Стив. — Вот и видно сразу, что ваш ум отравлен христианской идеологией. Мы все живые — и бактерии, и люди. А убийство — грех, но грех — неотъемлемая часть жизни. Вечно убивать и вечно спасать, вечно умирать и вечно производить на свет. То и другое во грехе — в этом и состоит равновесие. А вы как-то иначе хотели, Михаил?

— Конечно! — воскликнул Разгонов с жаром.

— Вот уж действительно фантаст! Оставьте это для романов, умоляю! Не тащите вы в реальную действительность жутких монстров вашего сознания. В основе человеческой цивилизации лежит грех — отношения между мужчиной и женщиной. Секс был незыблем на протяжении всей истории. Вы хотите и здесь предложить что-то новое? Тоже, всплеснув руками, воскликнуть: «О, как скучно и неаппетитно опять все тот же пенис пихать все в ту же вагину!» Мой юный друг, люди с древнейших времен знали, что продолжение рода возможно и без секса, но жизнь социума без секса немыслима, и точно так же она не мыслима без убийств — хотите вы этого или нет.

Тихо горели свечи. Потрескивали поленья в камине. Чиньо смотрел на дрожащий язычок пламени сквозь рубиново-красное вино в высоком тонком бокале. Разгонов загрустил. Говорить больше ни о чем не хотелось. Он поднялся и картинно откланялся.

— Спасибо вам за все разъяснения, мой пожилой друг!

— Зря иронизируете, я вдвое старше вас.

— А вы меня не удивили, — бросил Разгонов небрежно, — старик Базотти тоже до самого маразма выглядел огурцом.

Почему-то его все сильнее раздражала эта театральная обстановка и этот самоуверенный человек.

10

В беседе со Стивом Чиньо там, в Неаполе промелькнул туманный намек на довольно высокую вероятность нового шанса в самом ближайшем будущем. То есть где-то опять должна была сгуститься точка сингулярности, и, хотел этого Разгонов или нет, а он туда попадет и будет читать с таинственной дискеты всякую чумную информацию, за которую не то что убить могут, — за которую целые звездные системы пускают козлу под хвост. Он не хотел этой информации, но, видно, информация хотела его. Так уж вышло.

Ощущение тревоги росло не по дням, а по часам. Однако что ему советовал все тот же мудрый Чиньо ещё тогда, при первом знакомстве в Гамбурге? Если судьба загоняет в угол, надо не бегать от нее, а противостоять активно. Ну, что же? Самое активное — это сделать нечто недозволенное, например взять и полететь в Россию. Вопрос — куда. В Москву с Белкой и Рюшиком? Нет, не годится, жену и ребенка жаль, они тут ни при чем… О, придумал! Он полетит один и опять в Сибирь, к Булкину, а уж там они вместе посмотрят, как дальше жить. Разгонов вложит огромные деньги в раскрутку нового эстрадного имени, станет натуральным импресарио для старого друга — то-то обалдеют все эти птицы и деревья во главе с мрачным Грейвом, залегшим на самое дно!

Был конец апреля, Булкин ещё не уехал на традиционную майскую тусовку фантастов в Питер, и Михаил должен был застать его дома. Но дома оказалась лишь Зина.

— Мишка? Как приятно! А ты ещё не знаешь? Юрик уже три месяца живет в Киеве. Скоро поедет в Питер, наверно, через Москву — вот и повидаетесь.

— А что он там делает, в Киеве? — осторожно спросил Разгонов.

— Как, ты и этого не знаешь?! Ну, совсем вы там в своей Москве забурели! Его же Лешка Кречет раскручивает на тамошнем телевидении, уже два диска вышло, группу ему классную подобрали, скоро куда-то в Европу на гастроли поедут…

Она ещё продолжала рассказывать, а Разгонов уже не слышал.

«Вот черт! Тополя, как всегда, „гэбуха обскакала“, а меня эти, орнитологи из тайного общества всемирного контроля! Все надо делать вовремя. Особенно — добрые дела. Грустно», — подумал он.

И только отключился от Томска, как запел телефонный вызов.

— Мишук, — прошелестело в трубке, — это твоя Танюшка. Я страшно, безумно, чудовищно соскучилась без тебя!..

— А ты где?

— Я встречу тебя в аэропорту Сан-Франциско, в главном, только вылетай прямо сегодня…

— Ты с ума сошла!

В этом была вся Верба — придумать какой-нибудь бред и настаивать на нем со всей страстью. Но он уже хотел увидеться с ней, он жаждал, он уже ощущал на себе её руки и губы.

Детали обговорили быстро. А Белке он зачем-то наврал (понятно зачем — так романтичнее!):

— Бельчонок, я срочно вылетаю к Булкину в Киев. Он теперь в Киеве живет.

— Ох, и нажретесь вы там втроем с Кречетом! — грустно вздохнула Ольга.

Собственно эпилог

(Из романа Михаила Разгонова «Точка сингулярности»)

Я оглянулся назад и понял, что купаться действительно не получится. Негде было купаться. Были там волны Индийского или Тихого океана, теперь уже не имело значения. Потому что море исчезло совсем. Песок под моими ногами плавно переходил в каменистое крошево, за которым начинались островки жухлой травы, а ещё дальше — асфальт, и над ним лениво клубился желтовато-белесый туман, он постепенно рассеивался, и на заднем плане проступали очертания улиц и домов — нормальная московская новостройка. Я и раньше-то путал подобные пейзажи, а теперь, после трехлетнего отсутствия в родном городе, не узнал бы, даже если б очень старался. Но Верба вдруг сказала:

— Это Чертаново.

— А-а-а, — протянул я, словно понял нечто важное, потом вдруг вспомнил, что именно в Чертанове раньше жил Редькин, собственно, мы туда к нему и ездили, но было дело ночью, в спешке и все на нервах. Разве узнаешь теперь эти обычные бело-голубые панельные дома. Тем более, когда с ними почему-то соседствуют странные здания сталинской постройки и совсем не московского вида.

Я скосил взгляд чуть вправо и сквозь редеющую дымку разглядел набережную широкой реки, вдоль которой гуляли не обращавшие на нас внимания люди, а по ту сторону водяной ряби стоял какой-то знакомый с детства памятник. Ба, да это же Афанасий Никитин! Тверь. Волга. Наконец, слева прочертился Берлин в виде любимой Кедром станции Цоо со всеми небоскребами и огрызком храма Кайзера Вильгельма. И это уже не удивляло, а только добавляло в картину элемент законченности. Нет, я не прав, элементом законченности стал на самом деле Андреевский спуск и дом президента Кучмы ещё левее Берлина и Чертанова.

Стрелять в подобной ситуации казалось не менее глупо, чем идти купаться в Волгу в апреле месяце. Впрочем, кто мне сказал, что у них там апрель? Точка сингулярности, понимаешь, — понятие не только пространственное, но и временное!

Я стыдливо спрятал пистолет и заметил, как Верба делает то же самое, потому что к нам уже шли.

Из Берлина — Белка вместе с Андрюшкой и котом Степаном.

Из Киева — Лешка Кречет с Юркой Булкиным.

Из Москвы — все безумное семейство Редькиных, включая собаку далматина. И следом спешили два совершенно незнакомых мне парня, но с удивительно располагающей к себе внешностью. Одного из них явно и очень хорошо знала Марина Редькина, я даже посмел предположить, что это её новый муж.

Из Твери в нашу сторону двигалась ещё более славная компания: Тимофей Редькин, Майкл Вербицкий и Паша Гольдштейн — все с бутылками пива в руках.

Наконец, из Колорадского Центра (я его как-то сразу не разглядел — секретный все-таки объект, вот и замаскировался) — едва ли не в обнимку прибыли Тимоти Спрингер и Грейв. И какая была теперь разница, кто из них кого завербовал? Ясно же было, что здесь и сейчас даже враги будут делать одно общее дело.

Последним на этом празднике жизни появился, как всегда, гуру Свами Шактивенанда. Он прилетел (зараза!) в голубом вертолете, и все, конечно, сразу поняли намек: сейчас будут бесплатно показывать кино. Кого он собирался поздравлять с днем рождения, осталось не до конца ясным, но ящик с эскимо на песок выставлен был. Я не стал считать, но ни минуты не сомневался, что их там ровно пятьсот.

Андрюшка был просто на седьмом небе от счастья, однако Шактивенанда решил до кучи порадовать и взрослых своими инсценировками. Выпустив на волю из вертолетного чрева, как всегда, с иголочки одетого Чиньо и жеваного Тополя в кожаных штанах и мятой курточке — Леня был у них за пилота, — Шактивенанда извлек из футляра красивую и, похоже, дорогую гитару.

— Я обещал? — задал он риторический вопрос. — Так вот, Михаил, слушайте.

И он исполнил одну из лучших и самых знаменитых песен Леннона и Маккартни — «Girl». Исполнил почему-то по-русски, только рефрен пел по-английски, — негоже в названии и припеве число слогов умножать — но прозвучало это очень здорово и к месту.

— Перевод с английского Юрия Булкина! — объявил Анжей.

И Юрка профессионально поклонился публике, он уже с третьей строчки подыгрывал Шактивенанде на своей гитаре и подпевал.

— А почему именно «Girl»? — спросил я.

— А потому что нет на свете ничего важнее любви, — ответил гуру до смешного просто. Но с необычайной серьезностью.

И все замолчали. Словно оценивая глубину его мудрости.

В наступившей тишине взоры собравшихся обратились к Вербе, и нетерпеливый Тимоти Спрингер с чисто научным жадным любопытством поинтересовался:

— Ну, что там, когда наконец будет готово?

Прозвучало смешно. Как будто изголодавшийся за день рыбак спрашивает о готовности вкуснейшей ухи, висящей над костром в котелке и распространяющей вокруг умопомрачительные запахи.

— Скоро! — буркнула Верба, погруженная в себя, и продолжила сосредоточенное шелестение клавишами.

А Грейв тихо-тихо стоял у неё за спиной и трогательно вытягивал шею, желая разглядеть хоть что-нибудь. Но жидкокристаллический дисплей под таким углом отчаянно отсвечивал, и потому не видел этот кровопийца, похоже, ни черта.

— Постойте! — воскликнул заводной и общительный Паша Гольдшетйн. — Мы же далеко не все знакомы между собой. Это не порядок!

— И то верно! — согласился я.

— Так давайте за знакомство. За встречу! — наседал Паша. — По этому поводу полагается. У нас ещё пиво есть, а там и за водочкой сбегаем.

И началась какая-то вакханалия знакомств.

Белка очень быстро нашла общий язык с Мариной Редькиной. По-моему, они говорили о тонких различиях между московской и берлинской модами.

Тополь увлеченно беседовал с Марининой мамой Верой Афанасьевной — люди примерно одного поколения, они нашарили много общих тем, а к тому же вдова, оказавшаяся вдруг соломенной, суеверно пряталась, за не слишком широкой, но весьма надежной спиной Горбовского от своего восставшего из мертвых мужа — Пети Чуханова, он же Игнат Никулин, он же Грейв.

Майкл и Лешка Кречет неожиданно прониклись друг к другу. Впрочем, чего ж тут неожиданного: оба в некотором роде политические технологи, каждый на своем уровне.

Юрка Булкин и Анжей Ковальский погрязли в музыкальных спорах.

Стив Чиньо, неожиданно хорошо заговоривший по-русски, (а со мной прикидывался, зараза!) пудрил мозги в очередной раз беременной дочке Тимофея. Называл её по-семейному — Верунчик. И мужу её Никите тоже древнеиндийскую философию преподавал. Похоже, Стив даже собаку Лайму окучивал — буддист, он и есть буддист, собак любит наравне с людьми — вот далматиница на него и пялилась влюбленными глазами и уши домиком ставила.

Я же выбрал себе объектом для общения самого Редькина. Давно ведь мечтал познакомиться. Мистическая связь двух личностей — так я это объяснял подсознательно. И откуда только вылезла подобная ересь?

Но он действительно оказался очень похож на меня чисто внешне. Только — как пишут в детских журналах — найдите десять отличий в этих картинках. Я нашел штук пять: он оброс бородой, был сутул, неспортивен, очень небрежно одет, с лысиной на башке, и ещё — в хитро прищуренных глазах ясно читался непрерывный поиск выгоды лично для себя. Он словно был моей худшей половиной… Господи! Что это за глупость я сморозил?

А говорить нам с Тимофеем оказалось практически не о чем. И тогда, как это ни странно, он решил меня познакомить со своим другом — Валькой Бурцевым, прекрасным автомехаником и вообще замечательным человеком. Вот Валька располагал к себе в момент. Ощущение было такое, что мы уже тысячу лет знаем друг друга. Но в какой-то прежней жизни. Мы даже пытались вспоминать общих знакомых. Долго перебирали имена. Безрезультатно. И тогда он представил мне ещё одного участника мероприятия.

— Маревич, Давид. Его в девяносто первом гэбэшники убили, и я его с тех пор не видел. А теперь — вот. Сюда приехал…

Валька Бурцев не пытался ничего объяснять, и я сразу понял, что это правда.

— Давид, я очень рад познакомиться. Вы мне после ещё расскажите, как вернулись оттуда. Договорились? — спросил я его и добавил. — Между прочим, я и сам в некотором роде однажды убитый…

— Обязательно расскажу, — улыбнулся Давид просто и вместе с тем загадочно.

Он тоже был похож на меня внешне. И уж это было чересчур. Явный перегруз.

Наконец, Верба громко объявила:

— Внимание. Вы не сможете все одновременно смотреть на экран. Поэтому слушайте. Я буду читать громко. То, что мне сейчас откроется, должны знать все присутствующие. Кто оказался в точке сингулярности, тому и положено это знать. Все слышали?

— Все, все! — загалдел народ, словно пьяные гости на свадьбе.

— Так вот, вначале я ввела в компьютер ключевые коды, спрятанные, как выяснилось, в старых текстах Разгонова — именно это предписывала нам инструкция.

Никто уже не спрашивал, кем спрятанные, чья инструкция — не важно было, не важно! Когда с неба голубые вертолеты прилетают, какая, на фиг, разница, за чей счет гуляем — кино-то бесплатное!

— Потом, — продолжала Верба, — я вставила в обычный дисковод нашу дискету, так называемую «дискету Сиропулоса», а в зип-драйв — то, что принес нам Грейв. И вот, слушайте, какая тут петрушка получилась: «На этой древней дискете хранится тайное знание, передаваемое из поколения в поколение веками и тысячелетиями. Меняется мир вокруг, и меняется смысл этого знания. Сегодня, здесь и для вас — оно означает следующее: история человечества неумолимо приближается к своему концу…»

Через пару минут я не выдержал и крикнул:

— Татьяна, прекрати! Я не могу этого больше слушать! Ты же знаешь, мы, писатели-фантасты, всяких чудес на дух не переносим. Какой, к ядрене матери, конец света? О чем ты? Тим, но скажите хоть вы им, что это невозможно!

— Это невозможно, — с тупой покорностью и сильным акцентом повторил по-русски великий американский физик Тимоти Спрингер.

И над песками повисла гробовая тишина, словно мы со Спрингером сказали какую-то ужасную бестактность. Да нет, хуже — словно мы ворвались во время торжественной мессы в храм и начали материться в Бога!

Мне стало ужасающе неловко. Я вспомнил, что обещал молчать. Всем причастным обещал. Даже если будут спрашивать. Потому что все равно ни черта не понимаю и не готов отвечать на вопросы.

Я должен был молчать.

А начал орать. Даже в тот момент, когда меня вообще ни о чем не спрашивали. И теперь я понял свою ошибку. И больше не произнес ни слова. Я просто обводил всех виноватым взглядом, останавливаясь на каждом секунду или две.

А они все замерли, как в финальной сцене «Ревизора».

И только маленький беременный Верунчик вдруг, тихо перебирая лапками, двинулся в сторону Вербы. Верунчик подошел, присел на корточки (ох, нелегко беременной на корточки приседать!), посмотрел в экран, внимательно читая бегущие по нему строчки, и сказал громко и внятно, так что услышали все:

— А мне кажется, что это по правде!

Примечания

1

Занимайтесь любовью, а не войной! (англ.)

(обратно)

2

Черт! (англ., буквально — дерьмо).

(обратно)

3

Он бегает за каждой юбкой!

(обратно)

4

Майами, штат Флорида, славное местечко, понимаешь. Взгляни на карту США, если не знаешь, где это…

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая. Виртуальный бумеранг

  Глава первая. Яйца всмятку

  Глава вторая. Версии

  Глава третья. Порнуха в булочной

  Глава четвертая. Безумное рандеву

  Глава пятая. Новая жизнь

  Глава шестая. Летающий чугуний

  Глава седьмая. Нехорошая квартира

  Глава восьмая. Покорение Монблана

  Глава девятая. Петтинг по-оклахомски

  Глава десятая. Когда в году всего четыре дня

  Глава одиннадцатая. Насекомых морить заказывали?

Часть вторая. Охота за ментальным Бармалеем

  Глава первая. Двойной удар

  Глава вторая. Горячая точка

  Глава третья. Встреча на Эльбе

  Глава четвертая. Летайте самолетами «Аэрофлота»

  Глава пятая. Турецкий городок

  Глава шестая. Магическое число

  Глава седьмая. Объединенные Российские Эмираты

  Глава восьмая. Как хороши, как свежи были крабы…

  Глава девятая. Приказываю стрелять на поражение!

  Глава десятая. Точка, точка, запятая

Часть третья или Нечто вроде эпилога

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  Собственно эпилог

Реклама на сайте