«Россия за облаком»

Святослав Логинов Россия за облаком

Глава 1

У Шапóшниковых гуляли.

Визгливо разливалась гармошка, с коленцами и звяканьем брекотушек. Гармонисты у Шапóшниковых всегда были знатные; если бы ещё работать умели, как песни орать – сметы бы мужикам не было. А так, радость – они веселятся, гадость – опять веселятся. Беда – у них смехи, страда – потехи. Потому и не вылазят из нищеты.

В проулке у шапошниковского дома пьяно голосили:

Ах ты, сукин сын, камаринский мужик! Без штанов-портов по улице бежит. Он бежит-бежит попёрдывает, За яйцо себя подёргивает!

И не подумаешь, что в семье горе.

Вчера Шапóшниковы схоронили Алёну. Одна была работящая в семье, и ту господь прибрал. Теперь Шапóшниковым одноконечный край пришёл, вот и гуляют второй день кряду. Сами и говорят: первый день на поминанье, второй – на погулянье. И где только вино берут? Люди кругом с голоду мрут, хлеба ни у кого нет, а винище – пожалуйста! – пей не хочу. Вот Шапóшниковы и пьют.

А у Савостиных в доме тишина. Молча горюют, ни поминанья не было, ни погулянья. Мать наварила картошек, по две штуки на нос, и щепоть серой соли в солонице – вот и все поминки. Митроха-то любил картошку в стуколку, да чтобы с конопляным соком и толчёным чесноком. Нет ни сока, ни чеснока, ни Митрохи. Отмучился малец.

Феоктиста выставила на стол чугун с варёной картошкой. Горячий пар подымался над чёрным зевом. Микита, уже давно сидевший при своём месте, громко сглотнул. Пар хоть и постный, а с голодухи дразнючий. Шурка, сидевшая напротив, невольно передразнила брата, тоже судорожно глотнувши. Бывает такое: один зевнёт, и все остальные принимаются рты крестить. А тут, на пустой живот, как слюнку не сглотнуть?..

Платон Савостин сел за стол последним, на широкое хозяйское место. Место широкое, да стол узок. Пустая миска, из которой в прежние времена всей семьёй хлебали щи, праздные ложки лежат по краям – сегодня хлебать нечего. Стоят солоница да чугунок. Доска для хлеба тоже пуста, последний раз пекли батюшку две недели назад. Ныне у Савостиных едомый хлеб кончился, только на семена, да и то в обрез. И картошка вся вышла, семенную едят. Дожить бы до первой травы, до крапивы и луговой кислицы. Фектя щей наварит зелёных… детишки на понос изойдут, а всё живы будут… Микита и Шурка… а Митрошеньку господь прибрал, сегодня похоронили.

В сытые времена, когда садились вечерять, мать вываливала картошку из чугуна в миску, и каждый брал по своему хотению. А нынче картошка счётная, торопись – не торопись, а больше соседа не схватишь. Две картошины хозяину, по две детям, две себе.

В движениях жены Платон заметил что-то суетливое. Приподнялся, проверяя. Так и есть, на дне чугуна оставалось ещё две картошины. Небóльшеньких, какие с осени откладывались на семена. Рука сама потянулась к ложке. Феоктиста сжалась, ожидая звонкого удара по лбу. Обычно так малых учат, если вздумают баловать за столом, а тут – хозяйку…

– Просчиталась, – виновато прошептала она. – Как обычно сметила, и на Митрошеньку тоже сварила. Пускай уж ребятишки его долю съедят.

Платон медленно выдохнул, опустил ложку. Не ожегшись, достал из чугуна две горячие картошины. Ту, что чуток побольше, положил перед собой, другую перед Фектей.

– Нам работать, а малым на печке сидеть. Поди, и так не оголодают. А тебе урок на будущее, чтобы ты и завтра не просчиталась.

Сел, взял первую из картошин, слегка сжал в кулаке, чтобы треснула тонкая шкурка. Двумя перстами взял соли, присолил аккуратно, крупинки не уронив. Осторожно куснул, медленно начал жевать. Вся семья в полном молчании повторяла движения хозяина. Ели с шелухой, не то время, чтобы картошку облупливать да шелуху бросать. И так съестся, мужицкое горло, что суконное бёрдо, всё мнёт.

В дверь постучали.

– Кто там крещёный? – громко спросил Платон.

Не вовремя принесло гостя, как есть не вовремя.

– Пустите переночевать! – донеслось снаружи.

– Иди дальше, родимый, у нас голод, сами помираем.

– Я хлеб дам, мне бы только переночевать где…

В дни весенней бескормицы эти слова открывают любую дверь.

Гость оказался одет по-городскому в кафтан толстого сукна с меховым воротом; кучерская шляпа с широкими полями могла спасти хозяина от ноябрьских дождей, но никак не от морозов, которые ещё случались под утро. А на ногах и вовсе красовались штиблеты, в каких только мостовую гранить вдоль модных магазинов. По весенней распутице ивовый лапоть и то надёжнее. И всё же гость пришёл пешком, и штиблеты на удивление ещё сохраняли вид.

«Должно, приказчик выгнанный, – попытался определить Платон, – или чиновник мелкого разбора».

Не был странник похож ни на приказчика, ни на чиновника. Не выгнанный должен по своим надобностям на лошадях добираться. А выгнанный – значит, спился или проворовался, а у таких судьба на лице прописана. Но главное – штиблеты: низенькие, барские и до сих пор почти чистые. Ну как сюда могло человека в штиблетах занести?

Из вещей у путника оказалась только покупная котомка с ремнями на пряжках. Оттуда и появился обещанный хлеб: не краюха, а целиковый. Хлеб тоже был странный, не каравай, а что-то угловатое, словно сыромятная кирпичина. У попадьи, сказывали, черепашка специальная есть, куличи печь, так из неё кулич тоже угловатый выходит. Барские затеи – даже хлеб не по-людски пекут.

Но какой ни есть, это был хлеб, а к нему гость добавил полуфунтовый кружок колбасы в промасленной бумаге и пять кусков пилёного сахара. Феоктиста спешно выставила на стол глиняные чашки и корчагу с горячей водой. Самовара у Савостиных не водилось, по всем окрестным деревням ни у кого из хрестьян самовара не было, только у попа в Ефимкове, а кишочки горячим пополоскать всем охота, вот и обходились по-простому.

– Извиняйте, чаю у нас не осталось, – тихо произнесла хозяйка, ставя перед гостем дымящуюся чашку. – Прежде зверобой заваривали, да и тот поприелся.

– Часом с квасом, а порой и с водой, – согласился путник.

Хлеб и колбасу он нарезал тонковато, но вроде как не по одному куску. От предложенной картошки не отказался (вот и пригодились две Митрохины картошины!), чашку с кипятком обхватил двумя руками, как делают озябшие люди, с шумом отхлебнул.

– Вы сами-то ешьте, – сказал он, видя, что хозяева сидят в нерешительности. На кусок хлеба положил колбасу, разом четыре косо срезанных ломтика, но не сам стал есть, а протянул Шурёнке: – На вот.

Шурка несмело протянула руку.

– Ляксандра! – предупредила мать, и кусок остался нетронутым.

Платон, видя, что сытый гость стесняется брать хлеб первым, сам взял кусок хлеба и один ломтик колбасы. Следом потянулись и остальные. Ломоть с четырьмя колбасинками остался нетронутым.

Микита сразу засунул лакомый кусочек в рот, мигом сжевал, а потом уже ел пустой хлеб, который, впрочем, голодному человеку вкусней всяких наедок. Шурка сберегала мясное напоследок, только время от времени вдыхала колбасный дух. За ней и прежде такое водилось – оставлять вкусненькое на заглотку, так что Микита, бывало, дразнил её, показывая, як хохол сало ист: «Я до тéбе доберусь!»

– Издалека будете? – начал вежливую беседу Платон.

– Да уж, изрядно, – ответил гость. Он помолчал и, отхлебнув пустого кипятку, спросил: – А у вас что за беда такая? Смерч, что ли, прошёл? Ни на одном доме крыши целой нет.

– Весна… – неохотно ответил Платон. – Бескормица подошла, всю солому с крыш скоту стравили. Вот и стоят дома раскрытыми. И не дело стены гноить, а скотина падёт – совсем сгинем.

– Сена-то что ж не накосили?

– А угодья где брать? – Платон едва не рассердился на глупый вопрос. Но потом снизошёл к городскому недомыслию и начал объяснять: – Сам посуди, мил человек, луга заливные – чьи? Княжеские луга. Сено с них управляющий в город возит, за деньги продаёт. Лес чей? Опять же, княжеский. Ни тебе дровишек привести, ни по полянкам травы накосить. У князя холуёв полон двор, все смотрят, чтобы мужику жизни не было. А у мира угодьев – кот наплакал. Ни земли, ни травы, ни леса. Даже к речке с бреднем – и то не моги. Куда ни глянь, всюду одноконечная гибель обступила.

– А прежде как обходились?

– Прежде и мы княжеские были, а теперя – временнообязанные. Ты на него работай, а он тебя кормить – ни-ни! Вот ты человек, по всему видать, учёный, и грамоте, и всяко. Опять же, городской, там всё прежде нас знают. Так ты скажи, скоро ли волю обратно отменят?

– Тебе что, не нравится свободным быть?

– А кому она нравится, эта свобода? Прежде мужик состареет, так если своих детей нет, барин его кормит. Не жирно, а всё с голоду не подохнешь. Опять же, если голод… хоть понемножку, хоть чёрствой корочкой, а облагодетельствует. Потом, конечно, эту корочку сторицей отработаешь, но покуда – жив будешь. А теперя у нас свобода: хошь с голодухи подыхай, хошь – в петлю лезь. Свобода она для тех, кто прежде в барских холуях ходил, руки при хозяйском добре нагрел, мошну набил. Им теперя самая воля. А я не воровал, откуль у меня богачество?

Прохожий усмехнулся чуть заметно, но от Платонова взгляда ничто не укрылось.

– По-твоему, я не так чего сказал?

– Всё так, просто такие речи мне очень знакомы.

– Ещё бы не знакомы, поди, по всей Руси о том народ толкует.

– Я вот думаю, ежели так худо, зачем вы на месте сидите? Земля большая, нашли бы место по душе, переселились бы, хозяйство завели справное. Прежде вас на земле силой держали, а теперь – воля. У свободы, как у палки, два конца. Ты говоришь – свобода на месте сиднем сидеть да с голоду помирать, а есть другая свобода – искать себе лучшей доли.

– Где родился, там и пригодился, – тихо вставила Феоктиста.

– Нам тоже эти рассказы отлично хорошо знакомы, – не обращая внимания на жену, произнёс Платон. – Летось приходил один, как и ты, звал за собой. Есть, говорил, на свете страна Беловодье, правит там христианский царь Иван Пресвитер. И как туда русский хрестьянин приедет, так ему сразу земли нарежут, угодьев всяких: леса целую ухожу, лугов заливных добрый покос. Рыбные да звериные ловы там опять же вольные – всё для хрестьянской души. Знай не ленись, да богу молись.

– Сказки… – вздохнул прохожий.

– Вот и я смекаю: у них там своих мужиков, что ли, нет? Мужика везде лишек, бабы на этот счёт шустрые. У бедняка только на детей богатство. Меня в деревне, знаешь, как дразнят? Мол, у Платона пять дочек, да все на «л»: Ляксандра, Лямпиада, Лизавета, Ленка и Левтина. И пять сынов, да все на «м»: Митрий, Микита, Миколай, Микифор и Микодим… – договаривал Платон через силу, придушенный внезапной мыслью о Митрохе, с которым уже не свидишься, одно имечко в поминальнике осталось, вписанное заботливым кладбищенским сторожем.

Гость не знал о беде, но беспокойство ощутил.

– Вы кушайте, кушайте, – сказал он, придвигая к хозяину початый хлеб. – Это всё ваше, у меня в дорогу взято, мне хватит.

– Благодарствую, – Платон склонил голову. – Я уж тогда приберу его, чтобы и на завтра хватило. В сытое брюхо хлеб пихать – напрасно добро травить.

Странник кивнул согласно и, возвращая разговор в прежнее русло, сказал:

– А вы бы всё-таки подумали насчёт переезда.

– В царство Ивана Пресвитера? – спросил Платон так, что почудилось, будто он о том свете спрашивает.

– Не… Царство Иоанна Пресвитера, если не ошибаюсь, Абиссиния. Это в Африке. Там сушь да жара, хлеб не родится. Живут там куда беднее нашего. Народ, конечно, крещёный, но все из себя чёрные арапы. Ты про арапов-то слыхал?

– Как не слыхать? У старого князя арапчонок был Ахметка. Чёрный, как дёгтем намазанный. А уж девок портить мастак! Они к нему липли, словно он в меду, а не в дегтю изгваздался. Одно слово – дьявол. Мужики его порешили за это. Поймали и вилами прокололи. Говорили, что раз он чёрт, то ему ничего с этого не станет, а от нас он уберётся.

– И что?

– Не чёрт оказался. Его проткнули, а он возьми да и помри. Четверо парней за него, антихриста, на каторгу ушли.

– Вот я о том и говорю, что арапы такие же люди, но русскому человеку у них делать нечего.

– Куда ж ты меня в таком разе зовёшь?

– Есть, понимаешь, такая страна, – усмехнулся гость. – Россией зовётся. И там, если поискать как следует, что угодно отыщется, даже твоё Беловодье.

Гость дохлебал воду, вежливо перевернул чашку вверх дном. Фектя накрыла хлеб и колбасу полотенцем, а поверх миской – от мышей, унесла прятать в холодный щепной короб. Мужчины поднялись, вышли до ветру. Ещё не стемнело, весной вообще поздно темнеет, но уже заметно подморозило. Не скоро дождаться первой травы.

В проулке у Шапóшниковых продолжалось погуляние. Галдели голоса, шалава Маруська с привизгами орала охальные частушки:

Ты со мной гулять не хочи-ишь!

Я от этого не прочь.

Ты всю ночь всухую дрочи-ишь!

И скучаю я всю ночь!

Платон плюнул в навозную кучу, не то отхаркнулся, не то презрение выказал непутёвым соседям.

– Вон тебе переселенцы готовые, им и собираться не надо, только и есть добра, что в портках. Их чекушкой помани, до самого Беловодья добегут.

– Таких нам не надо. Этого добра всюду, что грязи.

– Ага, – согласился Платон, задвигая деревянный засов на сенной двери. – Никому их не нужно, а талан им прёт, что купленный. Тоголетось землю делили, так добрым людям, как ни кинь – всё клин, а этим – полоса, да в самом центре поля. Так им и то не впрок. Потапов Савва, мироед, им три ведра вина поставил, чтобы они ему свой жеребий отдали. То-то попито было…

В избе оказалось уже темновато, семья готовилась ко сну. Фектя с детьми стояла перед иконами, отбивая вдвое больше поклонов, чем обычно.

– …и за Митрошеньку нашего…

– Мам, – позвала Шурка, подымаясь с колен, – а Митрошка сейчас в раю?

– Где ж ему ещё быть? Смотрит на нас с неба.

– Он же баловник был. Кто его в рай пустит? Наверное, его черти в ад утащили.

– Тьфу на тебя! Скажешь тоже – в ад! Простил его господь. Постращал, конечно, маленько, может, даже розгой постегал за баловство, а потом простил.

– Будет вам балаболить, чего не знаете! – сердито сказал Платон.

Гостю Феоктиста постелила в горнице на полатях, себе и мужу – на печке. В горнице была ещё широкая лавка, на которой тоже можно спать, но сейчас там были расставлены кросна с натянутой основой, так что убирать не с руки. Шурке постелено в стряпущем углу на кáрзине, а Микитке за печкой на шестке. Ничего, перебьются, одну-то ночь. В большой избе-пятистенке печь посреди дома стоит, выглядывая в чистую горницу зеркалом, от которого идёт тепло. А в простой избушке, где у хозяйки один только стряпущий угол, печь сдвинута к стене, но не вплотную, а отступя на полтора кирпича, чтобы пожара не наделать и зря улицу не отапливать. В этом простеночке с обратной стороны выкладывают второй шесток, где в случае нужды может спать кто-то из малолеток, старушка-приживалка или иное убогое существо. За печкой всегда тепло, а что тесновато, так недаром сказано: в тесноте, да не в обиде. А ещё сказано, чтобы всяк сверчок знал свой шесток. Настоящий-то мужик за печку не втиснется, там спят только те, у кого голоса в семье нет.

Микита раком выполз из запечной щели, пошлёпал босыми ногами к выходу.

– Куда? – спросил Платон.

– Во двор.

– Я те дам! Сперва помолился, а потом поганые дела делать? Сколько тебя учить – сначала поссы, а потом молись!

Но Микита уже был на улице и отцовской выволочки не слышал.

Платон шагнул в красный угол, наскоро перекрестил лоб, пробормотал: «Бýди мне, грешному!» – словно не молитву читал, а богу выговаривал за все беды и неустройства.

– Митрошеньку-то помяни, – напомнила мать.

– Я за него живого лоб намозолил, а что толку? А уж мёртвый он как-нибудь сам пристроится, без грешных молитв. И вообще, у меня за Митроху на бога большая обида, так что и молитва на ум нейдёт.

– Ой, не греши, Паля! Прям перед образами такие речи говорить!.. Боженька-то всё слышит, вишь, так и зыркает на тебя.

– Вот и пусть послушает! Чего тому богу молиться, который не милует? Погоди, посмотрим ещё, как жеребья лягут, когда землю делить начнём. Так я, может, и вовсе эти образа в хлев выставлю. Будет тогда на скотину зыркать.

Потом Платон вспомнил, что в доме посторонний, и прекратил бузу. Повернулся к гостю, сидящему на краю полатей, запоздало спросил:

– Зовут-то тебя как?

– Горислав Борисович.

Ишь, как важно! Был бы ты Борисовичем, так не просился по мужицким избам на ночлег. А имечко не простое… Из скуфейников, что ли, гость? Хотя святцы листал, а Горислава не видал. Такое имя сказочному царевичу подходяще, а не скуфейнику. Царь Борис в сказках часто бывает, а сынок у него Горислав Борисович, получается. Может, и вправду гость из Беловодья пришёл?

Ничего не придумал и сказал просто:

– А меня Платоном кличут.

– Очень приятно, – согласился Горислав Борисович и пробормотал как бы самому себе: «Что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать»…

Опять непонятно. Ежели странник из заветного царства, откуда у него барская прибаутка, которую Платон не раз слышал от казённых путешественников, когда в свою очередь дежурил на подставе. Там каждый второй проезжающий, услыхав, что везёт его Платон, немедля вспоминал быстрого Невтона. Платон уже и гадать бросил, что сие означает и какой Невтон к нему в свойственники напрашивается.

Потеснив кросна, присел на лавку, попросил, избегая называть гостя по имени:

– Рассказал бы ты нам, что за страна такая – Беловодье. А то сманиваешь, а как там люди живут, не говоришь.

– Страна как страна, люди живут, русские, хотя инородцев тоже довольно. Но русских больше. Молочных рек нету, кисельных берегов тоже не обещаю, но люди живут лучше, чем здесь; всяко дело – сытнее. И всё бы хорошо, да избаловался народ. Казалось бы, земля вольная, налоги лёгкие, повинностей – кот наплакал… живи – не хочу. А и в самом деле, выходит – «не хочу».

– Так и будет, – покивал Платон. – От легкости завсегда баловство происходит. А ты, значица, меня к себе в мужики хочешь записать… Я-то гадал, кто ты таков, с виду не мужик и не барин, от одних отстал, к другим не пристал. А ты – тот барин, что без мужицкой помóги живёт. Теперь ты мне понятный. У нас о таких токо сказки рассказывают, а ныне своими глазами поглядел. Но во мне ты, баринок, просчитался, я к тебе в работу не пойду.

– И правильно, – ничуть не смутившись, ответил Горислав Борисович. – У нас кто взаправду хочет работать, тот землю берёт и на себя работает. А на чужого дядю – зачем? На других батрачит только пьянь беспробудная: не за деньги, а за бутылку.

– И зачем тогда мы тебе?

– За так. Тут вы бьётесь как рыба об лёд, да всё без толку, а там людьми бы зажили. Хозяйство бы завели, этому не чета. Корову, а то и две…

– Кормов где на две коровы взять? Мерина и то прокормить не можем, всю солому с крыши стравили.

– Я же говорю, угодья у нас вольные. Столько травы пропадает – больно смотреть. И налог на землю малый, а подушного и вовсе нет. Школа, опять же, для детишек бесплатная. Вот ты сам-то грамотный?

– Грамотный-то грамотный, а толку? Чуть кого в понятые хватать – сразу Платона, он, мол, грамоте знает!.. Тьфу, лучше бы её и не было!

– Не греши, грамота – дело полезное.

– Полезно, что в рот полезло. А из грамоты твоей щей не сваришь. Ещё чего у вас хорошего на мужицкий горб напасено?

– Зря ты так говоришь. Кому это нужно – мужика обижать, да и зачем?

– Вот и я спрашиваю, зачем? Чиновник по государевым делам едет, а гужевую повинность мужик несёт. Дороги летом чинить, а зимой от снега чистить – мужика сгоняют. Солдатики на манёвры идут, а подводная повинность опять на мужике. Богатый от этой маеты откупится, а бедный в натуре за всё отвечает. Придумки государевы, а лошадки да руки – мужицкие.

– У нас такого нет. Дороги чинят от казны, на большие расстояния народ по железной дороге добирается, что чиновник, что простой человек, всё едино. По трактам тоже казённый транспорт ходит. А железных дорог у нас много.

– Чугунка, что ли? Тоже страх господень, не приведи увидать…

– А я бы поехал на чугунке! – подал голос из-за печки Микита.

– Цыц, пострелёнок! Вот вырастешь, забреют тебе лоб, и поедешь на чугунке прямо на войну. А там тебе турка бритую башку саблей снимет.

– С этим у нас тоже легче, – ввернул Горислав Борисович. – Вот вы сколько лет служите?

– Этого я тебе, добрый человек, не скажу.

– Тайна, что ли?

– Тайны нет, просто сам не знаю. Говорят, какое-то послабление солдатикам то ли вышло, то ли ожидается. В прежние времена, до Крымской кампании, всё просто было: в солдатчину, что на смерть, родным уж не дождаться. Двадцать пять лет не шутка, родители померли, жена по рукам пошла, одно слово – солдатка. Так отставной в деревню и вертаться не будет. Получит надел подальше от родных мест да запишется в вольные хлебопашцы. А то – в мещане, если денежка какая-никакая скоплена. Попы отставных солдат даже не венчают, у него, поди, в каждом городе, где на зимних квартирах стояли, сударушка есть. А солдату и невенчану хорошо. Найдёт себе вдовушку, с ней и живёт. С солдата господь не спрашивает, солдатский грех весь на начальстве. А теперь, говорят, служба будет не такая долгая, лет, может, десять, но зато потом в запасе быть до самыя смерти. Тока служивый к месту пригреется, жизню какую ни есть наладит, а тут – война! Значит, всё бросай и пожалте умирать. А оно тому, кто солдатчину уже отбыл, куда как больнее.

– Это если большая война. Так она редко случается.

– Не скажи… Француза в двенадцатом годе кажется живьём в землю урыли, так битому неймётся, вот они нам и задали таску в Крымскую кампанию. Опять же, то турка бунтует, то поляк. Поляк, он забавник, на штыке висит, а ногой дрязгает…

– Откуда у тебя ужасы такие?

– Так ведь мы тоже не в лесу живём. Солдатики отставные и к нам заходят, рассказывают. Хуже, мол, нет польского семени, пока весь их поганый род не изведёшь, будут бунтовать.

Гость покачал головой в сомнении, но не поперечил, вернул разговор в свою сторону.

– Всё-таки у нас живётся проще. Мир тебе не указ, казне заплатил, что положено, и ты – вольный человек. А такого, чтобы крыши по весне разбирать, у нас не водится. Я и вовсе соломенных крыш в наших краях не видал.

– Дранью, что ли, кроют? – спросил Платон.

– Кроют, хотя не только дранкой, но и железом, и по-всякому…

– Дранью, конечно, основательней, – согласился Платон, – но соломой – спорей. Опять же, если бескормица…

– Да говорят же, не бывает у нас бескормицы. Народу мало, а травы такое раздолье, что страсть берёт. Уж на корову-то всегда накосишь.

– Твоими бы устами да мёд пить… Вот чую я, чего-то ты не договариваешь. Ежели у вас так сладко, то почему народ пьёт?

– Избаловался, – жёстко ответил Горислав Борисович. – Ты думаешь, люди только с горя пьют? Вон, соседи ваши, ор через забор валит, а какое у них горе, скажи на милость?

– Алёна у них померла третьего дня, – пояснила Фектя. – Хорошая была девка, царство ей небесное. На лицо, правда, не задалась, воспой её пощедрило, а так справная была. Из-за этой щедровитости замуж её никто не взял, до самой смерти в девках просидела.

– Ты ври, да не завирайся, – в который уже раз осадил жену Платон. – Подумаешь, воспа! У других харя ещё страшней, а замуж выходят. А у Шапóшниковых кто девку возьмёт? Порченый народишко, молва о них по всей волости. Оно и по имени видно. Были бы они Шáпошниковы – люди бы ихний корень видели; хоть в прежние времена, но были в роду мастера, шапки валяли. Были бы Сапожниковы – тоже понятно. А так, не пойми что, божья оплошка. Опять же, приданое у Алёны какое? Она бы и наткала, и напряла, так ведь какую малость ни сделает, Федос всё из укладки вытащит и в кабак снесёт. У родной дочери воровал! Другой бы людям в глаза смотреть не мог, а этот знай похохатывает. И сейчас они не с горя пьют, а Алёнину укладку пропивают.

– Вот и у нас таких много, – подытожил Горислав Борисович. – Поэтому переселенцев пускают только непьющих. Ежели добрая семья едет, вроде вас, то её пропускают, и устроиться помогут, и всё, что надо… А которые забулдыги – тех нам не надо, езжай дальше.

– А как узнать? С виду он таким разумником глядит, что хоть в исправники ставь, а внутри не человек, а пена пивная. Вот только в душу не заглянешь, чужая душа потёмки.

– Душа делами высвечивается. Оно видно, кто на земле работает, а кто на ней сиднем сидит да на соседскую жизнь завидует. Вот таких гостей нам не надо, и без того не знаешь, куда от такого люда деваться.

– Во! – подтвердил Платон. – А сам говорил, что у вас миру власти не дадено. Нет уж, мужик от мира – никуда.

– Это не мир решает.

– А если начальство, то ещё хуже. У мира какая-никакая совесть есть, а у начальства её и в заводе не бывало. Только и будет кровь тянуть: или плати, или мы тебя отсюда в три шеи погоним.

– И не начальство тоже. Оно так само получается, вроде как чудесным образом. Которые тамошние, им ничего не будет, хоть до смерти упейся, а приезжим – нельзя. Выкинет, что гнилой обабок из корзины: иди, мол, к себе, там и пей.

– Да-а… – протянул Платон. – А ещё расскажи, что добираться туда нужно тайной тропой, по облаку, а на пути громовник сидит, и того, кто на спрос не так ответит, по самые ноздри в землю вбивает. Эх, жаль Шурёнка, уже уснула, она любит такие сказки слушать.

– А ты не смейся, – тихо сказал Горислав Борисович. – Давай хоть завтра вдвоём сходим на час да поглядим, какова дорога. До самого конца не дойдёшь – далеко, а на дорогу поглядишь. Тогда и поймёшь, где я соврал, а где правду сказал.

– Слушай, – догадливо воскликнул Платон. – А может, ты раскольник? Скопцы, говорят, так вот людей сманивают в свою веру. Только я на это не согласный. Может, я и плохо тут о боге говорил, а всё одно это мой бог, и вашего мне не надо.

– Так ведь я сказал уже: и православные живут, и иноверцы, всяк в какого бога хочет, в того и верует.

– Говорить-то ты говоришь, а каково там на самом деле? С виду яблочко наливное, а не оскомное ли? Пока не откусишь – не спознаешь.

– Я ж тебе предлагал: сходим да посмотрим…

– Туда сходим, а обратно как? Старухи болтают, будто бы смертынька также по деревням ходит, уговаривает: пошли, мужичок, поглядим, каково на том свете сладко живётся. Сходить-то с ней можно, и путь недалёкий, навроде как ты обещался, тока назад не пущают.

– Вот уж на смерть я ничуть не похож! – гость усмехнулся. – И телом не вышел, и делом. С косой тоже управляться не умею.

– С косой только Мара ходит, которая народ, что траву косит, а смертынька и так придушит, без косы, – раздался из стряпущего угла Шуркин голосок.

Значит, и девчонка не спит, слушает соблазнительные разговоры прохожего человека.

– Ой, по кому-то вожжи плачут! – предупредил Платон.

Шурка была отцова любимица, всерьёз строжить девку Платон не мог, хотя вожжи поминал частенько.

– В самом деле… – спохватился гость, – детям давно пора спать, а я тут болтаю. Бог с ним, Беловодьем, да с красивой жизнью. Назад пойду, приведёт у вас остановиться – договорим. А мне с утра в город надо. Я вот думаю, можно у вас кого подрядить до города доехать?

– Подрядить-то можно, были бы денежки.

– Ну а ты за сколько взялся бы довезти?

– Это дело непростое… – задумчиво протянул Платон. – Нонеча самая распутица – ни в санях, ни на телеге. Опять же, лошадь некормная, свезёт ли?

– Так сколько?

– Четвертак! – выпалил Платон и сам испугался своей наглости.

Путник, к его удивлению, не возмутился, а словно бы считать принялся про себя, только что пальцев не загибал.

– А сколько вёрст до города? – спросил он давно ожидаемое.

– Вёрст тридцать пять будет, – объявил Платон и, решив, что врать следует до конца, добавил: – С гаком.

– А гаку сколько?

– Так кто ж его считал? – рассудительно ответил Платон. – У нас вёрсты немеряные.

– За двугривенный, – предложил Горислав Борисович.

– Эх, что с тобой делать… – протянул Платон, не смея верить удаче. – Свезу и за двугривенный, за хлеб за твой. Тока тогда давай спать, а то завтра раненько выезжать нужно, пока с утра приморожено. Ино завязнем в грязи, ни четвертак не поможет, ни рупь целковый.

Ни из-за печки, ни с кáрзины, ни даже с печи не доносилось ни единого звука: никто не спал, но все понимали – идёт денежный разговор, в который соваться нельзя. И невелики деньги: двадцать копеек, а ко благовремении и они выручат.

В доме быстро воцарилась тишина, покуда не нарушаемая храпом, лишь сквозь стену из соседнего проулка доносились звуки шапóшниковского погуляния:

Как хотела меня мать Да за пятого отдать! А тот пятый, пьяница проклятый — Ой, не отдай меня, мать!

* * *

Передел земли – штука непростая, часто его делать не станешь. Оно и богатеям тяжело, и бедноте. Только начнёшь навоз на поле раскидывать, а тут – передел, и землица твоя вместе с твоим золотом отошла к другому. Опять же, у одного земля сыздавна нахлеблена, а у другого всей скотины – таракане на аркане, так он землю посуху ворошит, отчего она неплодна. Такому бездельнику передел в радость, хуже чем есть, всё равно не будет.

Мужику основательному, чей голос на миру веско звучит, казалось бы, от передела одна морока, но и тут чёрт под ноги хвост постелил. Наделы даются семье по числу душ мужеска пола. Народится у кого парнишечка, тот сразу начинает кричать, что передел пора устраивать. Хорошо, если в соседней семье старик или младенец преставится, тогда мир такие дела без передела решает: одному горе вдвойне, другому вдвойне счастье. А как вдумаешься: что же это за счастье – на чужой беде? Недаром говорят: в миру жить, в грехах ходить. И жаль соседа, но коли у него сынок помер, а у тебя народился, то земля должна быть переделена. Тут мир жалости не знает, в миру, что на юру – жить холодно.

Закон велит переделы земли совершать не реже, чем раз в двенадцать лет, а чаще… да хоть каждый год. И хотя сразу после объявления воли урезанная мирская земля была поделена, но холера и весенний недокорм прошлись по самым бедным семьям, так что веский голос богатеев постановил: быть переделу. Оно и понятно: кулацкие детки с голодухи не мрут, вот и нужно, пока народишку поменьше, землю переверстать. А что навоз уже на полях, то тому, у кого две лошади да корова, – навозу не занимать.

Платон злился, ругал всех и вся чёрными словами, но весь мир переорать не мог. Когда Савва Потапов с горластыми Шапóшниковыми в одну дуду дуют, Савостин голос не звучит.

Жеребья метать собрались прямо на поле. Тут же был приглашённый уездный землемер, уже переверставший всё поле по-новому. Оно, может, и хорошо: меньше полос, значит, меньше земли под межами, да только Савостиным теперь не три надела достанется, а два; Митрохин пай отошёл обществу.

Прежде, говорят, жеребья и впрямь метали на кон, но потом объявились среди мужиков умельцы, которые, не глядя, навострились жеребий кидать так, что он всегда нужной стороной ложился. Эти завсегда себе лучшие полосы отбирали. А у другого, как ни кинь, всё клин выпадает. Поэтому теперь от прежнего только поименование осталось, мол, жеребья метать будут. А на самом деле меченые чурки предстояло тащить из шапки. Сам Платон и метил: он грамотный, ему и книги в руки.

– Резы твои, знать, и шапке твоей быть, – постановил Потапов. – Чтобы не кричал опосля, будто тебя кто поманул.

– Чего всё меня? – закричал Платон больше для порядка.

– А то давай из моей тянуть? – предложил Федос Шапóшников, стягивая с головы ветхий треух, в котором ходил и зимой, и летом.

– Твоя шапка драная, – отрезал Савва, – сквозь её жеребья видать. И вшивый ты, я с твоей шапки тянуть брезгую.

– Тогда свою скидай!

– Вот ещё! Так я и позволю тебе грязными лапами в свою шапку соваться. Резы Савостины, так и шапка Савостина, чтобы честно.

Платон уже не ругался. Чего шуметь, если у них всё решено? Может, хоть из своей шапки свой жребий выпадет добрым.

Федос наклонился, набрал земли, принялся натирать ладони, чтобы хорошая чурка также липла к рукам, как унавоженная земля.

– Ну-кася, пусти!

Федос долго ворочал лапой в шапке, потом, зажмурившись, вытащил чурку.

– Й-ех! – закричал он. – Свезло! Всегда бы так!

В толпе загомонили. Федос умудрился с первого раза вытащить лучшую полосу на самой середине поля, где ещё с осени Потапов раскидал несколько телег навоза. Мироед крякнул, но не сказал ничего, лишь когда Федос отошёл от шапки, сам шагнул вперёд, веско объявив:

– Моя очередь!

Никто не возражал, а Платон и подавно. Резы его, шапка, опять же, его, значит, и очередь ему последняя. Не мужицкими пальцами чурки на ощупь различать, а всё бережёного бог бережёт: резчику выбора нет.

Мужики подходили один за другим, тянули жребии, отходили, кто площадно ругаясь, кто довольно покряхтывая. Радоваться вслух, как Федос Шапóшников, было неприлично. Платон стоял с шапкой в руках, как нищий под окном, и постепенно всё больше мрачнел. Один за другим уплывали лучшие куски земли, словно соседи выбирали долю зрячей рукой. Оставалось надеяться, что недоглядел чего или спутал в общей неразберихе. Хотя, куда там надеяться, глаза при себе, куда хотели, туда глядели. И когда последним отошёл, унося свой жребий, гугнивый Ванька Зайцев, Платон попросту вывернул шапку, и на землю пали две окраинных чурки, несущих самую худую долю. Один клинышек на песке у дороги, а второй – суглинок под лесом. Клин – это не полоса, на ней с сошкой не развернёшься и, как ни старайся, ровной пахоты не выйдет. При дороге всякий прохожий сорвёт на пробу колосок, и к жатве так проредят посев, что и убирать будет нечего. А у леса, как ни бейся, всегда сорняки. Потравы от кабанов и зайцев там тоже самые большие. Не дело, чтобы все несчастья в одну семью, а попробуй против мира и судьбы слово скажи: кольями побить могут. Сам чурки резал, сам шапку держал – жалуйся на недолю кому хочешь. От мира жалости не дождёшься, не свой же пай уступать, вот и молчат смущённо, лишь Федос и здесь не умолчал, брякнул вслух:

– Во как, бог не Микешка, всю правду видит.

И то верно, никто как бог: он талан не поровну делит и, кого захочет, безвинно со свету сживает.

Платон уронил шапку на проклятые чурки и медленно побрёл из круга.

– Батя, ты куда? – Микита, которому как мужику было позволено присутствовать при разделе земли, так ничего и не понял.

Платон не обернулся. Микитка подхватил оброненную шапку и никому не нужные жеребья и побежал следом.

Ноги сами вели в кабак. Сын помер, Платон на трезвую душу горевал, а тут… семьёй по миру идти – считай, та же смерть.

Кабак по виду та же изба, а стои́т поперёк всего мирского строения. В нормальную избу вход с проулочка, на дорогу глядят лишь окна, под которыми тянут Лазаря мирские захребетники. Потому у деревенских богачей под окнами палисадничек разбит, отгородиться цветочками от людской худобы. А в кабак да в церковь завсегда с улицы вход. У кабака ещё и коновязь не поленятся поставить: милости просим, гости дорогие!

Покамест в кабаке было пусто, все мужики собрались на делёж земли, но целовальник – Иван Гордеич – стоял на пороге, ожидая питухов. Знал, что сегодня день выдастся горячий, одни придут спрыснуть радость, другие – залить горе.

– Наше вам почтение, – приветствовал целовальник Платона. Платон был в кабаке гостем редким, а к таким шинкарь относился с особым уважением.

– Батя, батя!.. – Микитка дёргал отца за полу, но Платон не слышал. Он стоял, тяжко соображая, чего ради его сюда занесло. И лишь появление Федоса Шапóшникова вывело его из прострации.

– А, и ты тута! – закричал Федос. – Давно пора, а то взял обычай: народ в кабак, а он – деньгу в кулак! Пошли, хлопнем по чарке ведёрной, сразу жить легче станет. Господь пьяненьких любит, пьяный и упадёт, да не расшибётся, а и расшибётся, так не до смерти, а и до смерти, так без мучениев. Вот я накануне последний пятак у Гордеича спустил, так мне сегодня лучшая земля выпала. А ты мимо кабака ходишь, за то тебе и наказание. Пошли, поклонимся барону Штофу, да чарке-сударке, глядишь, и тебе случай улыбнётся.

Платон развернулся и, не ответив, косолапо пошёл прочь. Из всего сказанного в разум запала одна фраза «Господь пьяненьких любит».

Дома уже всё знали, дурные вести летят побыстрей стрижа. Только ведь это дело такое, и знаешь, что беда идёт, а не остановишь. Пока ворота на засов закладывал, глядь, беда посреди избы на лавке сидит.

Платон прошёл в горницу, сдёрнул занавеску, повешенную, чтобы святые не подглядывали за срамной человеческой жизнью, мрачно уставился в лики.

– Ну что, удружили? Теперь не обессудьте, пожалте к ответу…

– Паля, не трожь бога! – закричала Феоктиста, повиснув на муже.

Стряслась гадкая свара. Фектя цеплялась Платону за руку и голосила дурным образом, Шурка захлёбывалась плачем, Платон вырывался и рычал: «Порублю поганцев, на растопку пущу!» – лишь один Микита наблюдал происходящее молча, замерев на пороге. Соседи, конечно, крик слышали, но бежать не торопились, о несчастливом жребии Платона знали уже все и сочувствовать предпочитали издали.

Наконец чёрный Платонов кулак приложился Фекте по мусалам.

– Батюшки, убивают! – с готовностью взвыла Феоктиста, втайне довольная, что гнев мужа направлен уже не на божье благословение, а перекинулся на её головушку.

Платон разом остановился и хмуро сказал:

– Чего раскудахталась? Нас всех сегодня на дележе убило, так что поздно кричать. Как жить-то будем?

Фектя глянула на мужа сквозь быстро натекающий синевой фингал и заплакала молча и безнадёжно.

* * *

Не зря говорится, ворон на добычу тянет. В тот же день, ближе к вечеру, объявился возле Платоновой избы перехожий барин Горислав Борисович.

На этот раз прелестные речи сильно смутили мужицкую душу, хотя была в рассказе какая-то недосказанность. Это сказка бывает недосказка, а в правде всё должно быть по правде. Зато о переселении куда-нибудь за Урал Платон задумался крепко. Земля за Уралом вольная, и власти, сказывают, русского мужика не обижают, им для притеснениев инородцев хватает. Вот там жить можно, а про сказочное Беловодье лучше байки слушать.

Последнее Горислава Борисовича задело за живое.

– Ну, хорошо, – обиженно произнёс он, – мне ты не веришь, но другим-то людям поверь! Давай, пойдём завтра в Ефимково, я там тебе покажу кой-чего.

– С чего это мне в Ефимково ходить? За шесть вёрст лапти топтать.

– Ты же только что собирался в переселенцы отписываться. Значит, в волость надо идти, отпускной билет брать, паспорт выправлять. Без отпускного билета ты не переселенец будешь, а беглый. Значит, в волость надо, к становому, а это через Ефимково идти. Вот вместе и пойдём. Там я тебе кое-что покажу, а то впустую болтать – только язык мозолить.

– А то и пойдём! – вдруг согласился Платон. – Лошадь поберегу, ей всё одно – пахота или дорога – страдать придётся, пусть покудова отдохнёт, пешком обернёмся. Час туда, час обратно, там узнать, по каким дням становой наезжает, а ежели он там, то когда ещё примет…

– Паля, погодь, – жалобно протянула Феоктиста. – Чего ты взвился, ровно на шило сел? Может, ещё не поедем никуда, перебьёмся как-нибудь до следующего передела.

Вид у Фекти с подбитым глазом и зарёванной харей был неубедительный, так что Платон отрезал решительно:

– Следующего передела сто лет ждать. Нет уж, лучше сразу – пан или пропал.

Наутро вышли в путь: Платон в новых лаптях и Горислав Борисович в щегольских своих штиблетиках.

Дорога от города до Ефимково торная, начальство, случись что, приезжает в коляске. От Княжева до Ефимково дорога похуже, идёт где полем, где лугом, а где и через мокрый лес. Места пустые, на пути всего одна деревенька – Рубцово – полтора десятка изб. А Ефимково не деревня, а село, там не только кабак есть, но и церковь, и съезжая изба. Волостное начальство, самое ближнее и оттого самое въедливое, бывает не наездами, а в оговорённые дни.

Вышли из дома заутро, но в скором времени попали в жесточайший туман. Хотя по дороге идти – и в тумане не собьёшься. Разбитая телегами колея и тропка по бровке, где, сберегая обувь, бредут странники. Чего ещё желать идущему? По сторонам молоко, а под ногами, всяко дело, путь различимый.

– Сам-то в Ефимкове живёшь?

– Можно сказать и так. Дом у меня там куплен, вот я и приезжаю на лето. А так я в городе.

– Понятно… А про Беловодье зачем врал?

– Не врал, – строго ответил Горислав Борисович. – Дойдём, всё покажу, ничего в карман не спрячу.

– Чой-то больно долго идём. Пора бы уже Ефимкову быть, а ещё и Рубцова не видали.

– Ничего, скоро дойдём.

– Куда скоро? Говорю же, Рубцова ещё не прошли.

– Прошли, прошли. Просто за туманом не видать.

– Дома при дороге, как это не видать?! Вот она, дорога-то!.. – Платон ткнул пальцем под ноги и ахнул от испуга и удивления. На грязи, чуть подсохшей после весенней распутицы, чётко отпечатался невиданный след, словно проехала телега с колёсами в пядь шириной. Да и колёса не гладкие, а в рубцах да выступах, всякий размером в два пальца.

– Батюшки! Это что за страсть господня?

Горислав Борисович глянул и ответил равнодушно, как так и надо:

– Колёсный трактор проехал. Дорога раскисшая была, вот след и отпечатался.

– Что ещё за трактор, прости господи?

– Ну… – Горислав Борисович пожал плечами, не зная, как объяснить простую вещь, – вот ты про паровоз на железной дороге слыхал, так это почти то же самое, только без рельсов. Прямо по земле едет.

– Врёшь! Машину на чугунке специально рельсой сковали, а твоя страховидла, ежели и впрямь на воле бегает, весь народ попередавит!

– Ну, ты простота! – усмехнулся Горислав Борисович. – Нашёл чего пугаться. На заводе машина – дело самое обычное, без рельсов стоит и никого не давит…

– Не скажи. Только и слыхать: этому на фабрике пальцы оторвало, этому руку зажевало… А ведь заводской машине ездить не положено, на месте стоит.

– Ладно, уболтал, – сдался Горислав Борисович. – Только трактора пугаться всё равно незачем. Железо оно и есть железо – мёртвое, без человека никуда не поедет. А мы с тобой, никак, пришли…

Туман разом опал, словно сдёрнутый, с пригорка открылись окрестности: серые непаханые поля, покрытые забурьяневшим прошлогодним быльём, неолиственный покуда лес, излучина реки и деревня на берегу. Должно быть, когда-то она была велика, и сейчас уцелевшие дома оказались раскиданы один от другого, разделённые бесчисленными крапивными пустырями. Чуть в стороне возле саженой рощи, в которой угадывалось кладбище, торчала облупленная кирпичная башня. И лишь привычный к разрухе взгляд мог угадать в руине церковь со снесённым куполом, на место которого нашлёпнута нелепая плоская кровля.

– Что это?.. – выдохнул Платон.

– Ефимки… – то есть Ефимково твоё. Я же говорил, что скоро дойдём.

– Какое же это Ефимково? Ефимково – село большое, никак двести дворов, княжья усадьба, церква каменная! А тут – словно француз прошёл. Ежели это церковь, то куда ейный купол подевался?

– Была церковь, потом – клуб, кино крутили, пока народ в деревне был. А что купол снесён, так ты сам только вчера хотел иконы на лучину пощепать…

– Ты меня не путай! – заревел Платон. – Иконы – дело домашнее, с ними что хочу, то и ворочу, а в церкви бог настоящий! И вообще, в этой деревне и сорока изоб нету! Куда народ делся? Почему поля заброшены? Куда ты меня завёл?

– Куда шли, – тихо ответил Горислав Борисович. – Ефимково это. Только год у нас сейчас не тысяча восемьсот шестьдесят третий, а тысяча девятьсот девяносто третий. В том тумане мы с тобой сто тридцать лет отшагали.

* * *

Соловый мерин Соколик, истощавший от весенней бескормицы, с натугой тащил гружёную телегу по туманной дороге. На возу было уложено едва ли не всё барахло, имевшееся в семье Савостиных; могли бы – и самую избу сверху навалили бы. Феоктиста вела Соколика под уздцы, Платон с Микиткой шли сзади, на пригорках налегая грудью в помощь ледащему Соколику. От Микиты толку было немного, но и он старался, помогал родителям. Шурка хворостиной подгоняла Ромашку, привязанную к тележному задку. Других животов у Савостиных не сохранилось.

Горислав Борисович шагал впереди, не глядя под ноги, чутьём, природу которого сам не мог понять, находя верное направление в молочной гуще тумана. Сейчас он поверить не смел, что его авантюра увенчалась успехом. Платон, мужик тёртый и мятый жизнью, недоверчивый по природе, при виде заброшенной, пустующей земли преобразился. Он то и дело отбегал с дороги, выдирал приглянувшуюся бурьянину, осыпал с корня землю, разглядывал, растирал пальцами, скатывая в пилюлю, нюхал и едва ли не на вкус пробовал. «А это взять можно?» – спрашивал он едва ли не ежеминутно. «Можно». – «А ту полосу?» – «И ту можно, хоть всё поле бери». – «А ежели я всё поле возьму, а потом начну землю исполу сдавать?» – «Кому? Кто на земле работать хочет, тот её сам берёт. Вон её сколько, все поля пустуют, бери – не хочу…»

После этих слов Платон надолго задумался и, лишь когда они шли обратно, спросил:

– И всё же, что у вас за беда стряслась, что на земле кормильца нет?

– Беда известная, и стряслась она ещё у вас и даже прежде вашего. Сам же говорил: изводят власти мужика. Все тяготы ему, а послаблений никаких. Вот и извели вконец. Теперь-то спохватились – ан поздно! Некому стало на земле работать. Земля непаханая, а из города людей не заманишь. Да и разучился народ в деревне жить. Дачничать, вроде меня, могут, а работать – нет.

– Что ж вы тогда едите? – не удержался Платон.

– И не говори!.. – Горислав Борисович усмехнулся и произнёс непонятно: – Всё больше приходится генетически модифицированный импорт кушать.

– Я не буду, – твёрдо обещал Платон.

– Кто ж тебя неволит? Ты крестьянин, у тебя всё своё.

Эта беседа случилась уже на обратном пути, а допрежь они прошлись по убогим остаткам села Ефимкова, которое умудрилось за сотню лет и название своё перепутать, обратившись в простецкие Ефимки. По счастью, не встретилось им ни трактора, ни пропылённого автобусика, ни иного механизма, способного перепугать дикого мужика. Умирающая деревня погибала тихо, с достоинством, как гаснет в своей избе пережившая век старуха. Кое-где ещё бродили куры, бабка Зина сидела на лавочке и вежливо поздоровалась с идущими, ничуть не удивившись посконным портам и ивовым лапоточкам дачниковского гостя. Наша обувь – чунь да лапоть, Зина и сама в довоенной молодости этих лаптей тьму истоптала. При скопидомном деревенском хозяйстве в тех домах, где ещё теплится жизнь, и сейчас можно найти кованый костык для плетения лаптей. Случись что с городом, деревня и без сапог обойдётся, босой по снегу ходить не станет. Однако случилось, что хизнула деревня, а город покуда живёт генетически модифицированной импортной жизнью. Только как это объяснить лапотному Платону? Платоновская этика подобных вещей не понимает.

В дом к Гориславу Борисовичу Платон не зашёл, а вот соседнюю избу, стоявшую через два пустыря, осмотрел внимательно. Дом этот Горислав Борисович, после того как сыскал тропу в прошлую Россию, купил якобы на дрова за три миллиона рублей, чтобы поселить в нём новых соседей.

Дом понравился не особо: ни лавок, ни полатей – на чём спать прикажете? Крыша крыта просмоленной бумагой – будет ли стоять? – и как насчёт пожара? Печь, впрочем, была справная, а по деревянной части, если топор и руки есть, всё поправить можно.

– Дом чей? – спросил Платон.

– На меня записан.

– Почём ценишь?

– Договоримся, – отмахнулся Горислав Борисович. – Ты ещё здешних цен не знаешь, так что обмануться можешь легко.

– Платы сколько будешь брать, пока дом не выкуплен?

– Да нисколько! Мне не деньги дороги, а соседи добрые.

Эти последние, совсем несерьёзные слова убедили Платона, что всё так и обстоит, как рассказывал удивительный странник.

Домой Платон вернулся к вечеру и, благо что весенний вечер светел, приказал семье начинать сборы.

– Ты что же, бумаги за один приход выправил? – ужаснулась Феоктиста, втайне надеявшаяся, что никуда они не поедут, а как-нибудь выкрутятся дома.

– Ничего я не выправлял, – отрезал Платон. – Так поедем. Становой да мирские власти всю душу вынут, и на новом месте к весенней пахоте опоздаем. Там пачпорт получим, а отсюдова бежать надо по-тихому.

– Паля, ты с ума сбрендил, не иначе! Через всю Россию без пачпорта; власти переимут, в Сибирь отправят!

– А мы с тобой куда намылились? – хохотнул Платон. – В Сибирь езжаться – не Сибири пужаться. – Платон оборвал смешок и добавил серьёзно: – А ведь странник-то не соврал: дорога туда и впрямь по облаку. В один день обернуться можно. Я сегодня не в Ефимкове был, а в том самом беловодном краю, и вот этими глазами всё видал.

– Паля, опомнись! Этот странник тебе голову задурил, глаза отвёл, а тебе и поблазнилось, будто ты кущи райские видишь. А сам он, небось, на нашу избушку глаз положил.

– Нет… – тихо протянул Платон. – На райские кущи я бы не купился. Трудненько там придётся, неустройства много всякого, это и слепой заметит. Но земля там и впрямь вольная. Мне тут без земли рук приложить некуда, а там – справимся, если сила возьмёт. Потому и поверил, что там не винограды ждут, а работа. Так что собирайся, Фектя, живой рукой. На сборы нам всего один день дадено.

И вот теперь небывалые переселенцы шагали сквозь непроглядный туман, по облаку, добираясь в те места, где земля пуста, где лес и река ждут мужика.

– Но, Соколик, но!.. – покрикивала Феоктиста, подгоняя мерина, которому тяжело было поспевать даже за неспешно шагающим Гориславом Борисовичем. – Но! Доедем – овса дам!

Какой там овёс? Пожевать бы пожухлой летошней травы, что объявилась округ дороги. И как это её никто не скосил, а под осень не прошёл с литовкой ещё разок, укашивая подросшую отаву?..

– Но, Соколик, но!..

Дорога пошла под уклон. Сильно под гору коню с возом ещё тяжелей, чем в гору, едва не на круп приходится садиться, удерживая рвущуюся вниз тяжесть. А тут, вроде и с облака спускаешься, а не круто – коню облегчение.

– Батюшка, – спросила Феоктиста, пользуясь минутной передышкой и тем, что строгий муж не слышит. – И всё-таки, зачем ты нас с места сорвал? Тебе-то с того какой прок? Нам уж всё одно, возврата нет, так скажи, не томи душу.

– Эх, – крякнул Горислав Борисович. – Вовремя ты свой вопрос задала. Тут место такое, на спрос отвечать надо. Соврёшь – не туда приедешь, а вовсе не ответишь, то и совсем никуда не дойдёшь, так и будешь блуждать в тумане. Со мной всё ясно, я домой иду, тут говорить не о чем. А вы позади тащитесь, вроде как в гости. А зачем мне гости, это уже другой вопрос, да такой, что и отвечать неловко. В ином месте я бы соврал, а тут – нельзя. Ты уж не смейся на глупую правду, другой у меня нет. Я, видишь ли, прежде у Храбровых молоко покупал – литр в день. Одному мне много не надо, так что и на простоквашу оставалось, и коту в мисочку плескал. А теперь Храбровы корову сдали, не можем, говорят, больше держать, устарели для этого дела. Во всей деревне ни одной коровы не осталось: ни сметаны взять негде, ни творога. И так мне от этого тоскливо стало… вот бы, думаю, появились соседи, которым корова не в тягость, а в радость, при которых улица крапивой не зарастёт, чтобы работать умели, себе и другим на пользу, и чтобы трезвыми были, а не как ваш Федос, что дочернино приданое пропил… С этими мыслями и пошёл я как в тумане, сам не зная куда, и вышел прямиком к вам. Я ведь несколько раз к вам ходил, присматривался. Тоже и у вас люди со всячиной попадаются. Мне уже потом сказали, что есть, мол, в Княжеве семья Савостиных: и непьющие, и работящие, а счастья им нет. Пошёл к вам и попал в самый раз на голодные поминки. Вы уж простите, не знал я тогда, что у вас горе… А сорвал вас, получается, из-за кружки молока… как хотите, так и судите.

– Что тут судить, – одышливо произнесла Феоктиста, потягивая под уздцы Соколика, поскольку дорога вновь пошла в гору. – Тебе бы на месяц раньше прийти, глядишь, Митрошка тоже сейчас с нами ехал бы. А так… откормится Ромашка на свежей траве, телёночка принесёт – будет и молоко.

Туман проредился, открыв взгляду заброшенные поля, редкую россыпь изб и обезглавленную развалину ефимковской церкви.

– Ох-ти, лишенько! – с ужасом выдохнула Фектя. – Куда ж ты нас привёл на погибель? Чисто слово, Мамай в округе прошёлся!

– Тут хуже, чем Мамай. Не татары, сами всё порушили. Только на вас теперь и надежда.

Глава 2

На Ильинскую было решено обходить деревню. В прошлом годе поленились, деревню не обошли, и случился пожар. Сгорел иванцовский дом на нижнем конце. Сама Иваниха померла уже давненько, внуки не приезжали, дом стоял раскрытый, случалось, там ночевали пришлые ягодники, ну и спалили дом, может, случайно, а может – из озорства. Хорошо, ветра не было, а то в Пальцеве вот так же семь домов за раз сгорело, из них – четыре жилых.

Собирались, как привыкли, на автобусной остановке возле магазина. Магазин не работал лет десять, на нём уже и дверей не было, и печку разобрали на кирпичи, но автолавка, приезжавшая дважды в неделю, традиционно останавливалась здесь, так что здесь и центр деревни считается.

Тётка Анна, заводчица всякого общего дела, принесла большое решето и три старинные иконы: Спаса, Неопалимую Купину и Егория, гравированного на меди. Образа и впрямь были старинными, даже савостинское благословение, привезённое из Княжева, уступало и возрастом, и письмом. Впрочем, в решете нашлось место и двум савостинским образкам, что помельче, и складню Березиных, новодельному, но зато привезённому из Иерусалима, от самого гроба господня, куда туристом ездил березинский внук. Храбровы своих икон не дали, у них образа большие, в решето не лезут. Поставили огарочек пасхальной свечи, насыпали пряников и конфет, положили пару не ко времени крашенных яиц. Хорошо снарядили решето, как следует. Нюрка Завадова, беспутная баба, пропившая всё, кроме визгливого голоса, громко затянула: «Христос воскресе из мертвых!..»

– Смертию смерть поправ! – подхватили собравшиеся, и крестный ход двинулся округ деревни, противосолонь, медленно и чинно, как издавна привыкли. Первым на пути оказался дом Горислава Борисовича. Самого хозяина не случилось дома, уехал в райцентр. Тем не менее встали напротив, дважды спели пасхальную песнь. Тётка Анна встряхивала решетом, побрякивая иконами, чтобы добро сеялось, зло отсеивалось. Неважно, что Горислав Борисович дачник и зимами не живёт, да и вообще, говорят, не крещёный, для хорошего человека не жаль боженьку тревожить.

– …и сущим во гробе живот даровав! – выводила Феоктиста, сложив руки на тугом животе. Осенью приспеет пора рожать. Докторша в городе водила по Феоктистову пузу машинкой, сказала, что будет мальчишечка. Фектя обещанию верила и не верила. Городские, они и на прежнем месте многое умели, но чтобы в живот заглянуть на нерождённое дитя… это дело сомнительное. А с другой стороны, может, и впрямь посылает бог сына взамен взятого Митрошеньки. Савостиным и имя выбирать не надо – Миколка будет, а по-городскому – Николай.

Шли кошеным лугом, уже второй год, как Платон от деревни до реки траву выкашивал. Две дойные коровы, тёлка и лошадь – не шутка, восемьсот пудов сена накосить нужно. Да ещё баран и четыре ярочки, да в хлеву поросая свинья, ей тоже сенца или соломки постелить надо, не в навозе же зимой валяться. Трудов много, отдыхать некогда, особенно единственному на всю деревню справному мужику. Земли полно, скотина расплодилась, а руки всего две.

– Христос воскресе из мертвых!..

Пустая избушка, в палисаднике – репьи вперемешку с неистребимыми флоксами. Окна целы, живые соседи не дали сразу разрушить дом, за пыльными стёклами видны белые занавесочки. Наличники резные, юбка над окнами резная, на князьке петушок посажен – до сих пор красиво смотреть. Кто-то рукодельный жил, ради красы старался, да повывелся, ровно холера деревней прошла.

– Христос воскресе из мертвых! – пустому домишке один раз спели, для порядка, только от пожара.

– Баба Лиза жила, Симакова, – объясняет тётка Нина, пока молельщицы обходят забурьянелый огород. – Мужа у ей в войну поранили, так он, как вернулся, почти не жил. Детишек наплодил двоих, да и помер. Сын в Череповце, на заводе, дочь замуж в Ленинград вышла. Хорошая старушка была бабка Лиза, дробненькая.

– Дом-то кто ладил? – спросила Фектя.

– Сын и ладил. Он, пока мать жива была, часто приезжал. А теперь не едет, уж не знаю, сам-то жив ли…

– …смертию смерть поправ! – из крапивной поросли торчат концы трухлявых брёвен, уже не разобрать, дом стоял или сараина.

– Новиковы прежде жили. Теперь их никого в деревне не осталось, кто попримёр, кто уехал.

– …и сущим во гробе живот даровав! – на самом краю дом богомольной Анны. Здоровенный домище, четыре окна вдоль улицы, да в проулок кухонное окно. Тётка Анна одна живёт, племянники раз в год наезжают, в лес сходить за брусникой, а своя дочь в Минске и матери не пишет. Минск теперь заграница.

«Бряк-бряк!» – иконы в решете, чтобы добро сеялось на Аннин двор. Всего добра у Анны – четыре курицы и петух. Голосистый… а то и не докличешься хохлаток в бревенчатом дворе, где всякой живности место нашлось бы.

Вышли на дорогу, повернулись к деревне лицом, дважды пропели всей деревне. Прилучившийся «жигуль» тормознул, двое парней из салона вылупились на невиданное зрелище.

– Христос воскресе из мертвых! – продолжая петь, уступили дорогу машине, а те не уезжают, смотрят на старух, иконы, решето…

Сошли с дороги, двинулись в гору. Тут домов не так много, в совхозные времена были сенные сараи, весовая, а на самом верху – два коровника, выстроенных на остатках фундамента княжьей усадьбы. Мимо шли, как вдоль пустого места, гореть в развалинах нечему, всё давно истлело, а что можно было снять и продать на сторону, давно раскурочено. И шифер с крыш снят, и кирпичные переборки потихоньку разбираются на ремонт печей. Кирпичная кладка стариковским рукам неспешно поддаётся, а то бы давно остались одни бетонные столбы да кучи древесной трухи.

Горислав Борисович пытался объяснять Фекте, что значит слово «совхоз», но та поняла лишь одно: власти прогнали старого князя, а мужиков снова сделали крепостными, но не княжьими, а государевыми. Разницы между государём и государством Фектя не видела.

– Христос воскресе из мертвых!.. – нечему здесь воскресать: ни княжье не вернётся, ни совхозное. А народится ли что новое – бог весть.

– …и сущим во гробе живот даровав! – и в советское время старухи, случалось, обходили деревню с решетом. В те поры последняя строка молитвы звучала едко и кощунственно. За холмом в сторону от Ефимок отходит тропа, единственная не заросшая по сю пору. И быть тропе не заросшей, покуда за холм не переселится последний обитатель деревни. Зато в совхозную эпоху по четвергам и субботам бегала на кладбище вся поселковая молодёжь. С соседних деревень тоже приезжали на мотоциклах, мопедах и простых вéликах. Разносились над могилами звуки фокстрота, а то и запретного шейка. Танцы-шманцы-обжиманцы… – нате вам, сущие во гробех, развесёлую жизнь. Четверг – кино, суббота – танцы. В остальные дни обезглавленная церковь стояла тихая, лишь библиотекарка перекладывала свои книжки, отбирая для редких читателей те, что позанимательней. Библиотекой заведовала Галя Новикова – старая девушка, некрасивая и бледная до прозрачности. Поговаривали, что с неё сосёт кровь упырь – отсюда и немочь. Оно и впрямь – Галя даже ночевать порой оставалась в церковных стенах – зачем, если упырь к тебе не ходит? Теперь те пересуды остались лишь в памяти бабки Зины, а сама Галя давно схоронена по соседству с развалинами своей библиотеки. Тоже, говорят, встаёт из могилки, но беды в том нет, девушка безвредная и при жизни была, и по смерти. Только в церкви порой огонёк ночами мерещится – Галя книжки читает.

Теперь как ни назови – церковь ли, клуб – всё в развалинах; смерть взяла своё, и если жив кто по деревням, то лишь оттого, что без живых и смерти не будет. В районной газете порой пишут, что надо бы ефимковский храм отремонтировать. А кому это надо, в безлюдной глуши? Ради двух десятков пенсионеров стараться? Вот в городе – иное дело. Была музыкальная школа, у Храбровых внучка на пианине училась. Вспомнили, что прежде на том месте была часовенка: Никола на Бугру. Школу погнали, сделали церковь. Теперь в городке церкви две, а музыкальной школы нету. Так оно и хорошо, безграмотный народ крепче верует. Школы ломать – дело важное, а старухи в Ефимкове и без церкви благополучно попримрут.

– Христос воскресе из мертвых!..

Нюрка запевает, визгливо, куражисто, за ней и остальные тянутся. Фектя поёт негромко, не приучена песни орать, зато Шурка с Микиткой разливаются, что есть голосишек; в кои-то веки при взрослых пошуметь можно:

– …воскресе из мертвых!..

– Хорошо! – говорит тётя Нина Сергеева. – Я уж думала, мы своё отпоём, а после нас одни птички петь будут. Спасибо, вас господь послал.

Горислав Борисович велел Савостиным говорить, что они переехали из Приднестровья. Там война, румыны хотят русских в свою веру переделать. Какая вера у румын, Фектя не знала, но охала непритворно. И куда государь смотрит? В том, должно, и разница между государём и государством, что государству на людишек наплевать, хоть бы и вовсе их румыны в свою цыганскую веру переписали.

В деревне о румынской вере тоже ничего не знали, да и не больно расспрашивали. Главное, что хорошие люди не мимо, а к нам. В сельсовете и милиции по той же причине ни о чём особо не допытывались, а выдали взрослым паспорта, детям – свидетельства о рождении. Это в городе у беженцев трудности с гражданством да с пропиской. В деревне с этим легче: приехал русский человек – ну и живи.

И чего беженцев так в Москву тянет? Езжали бы в Ефимки…

Потихоньку, шаг за шагом, обошли всю деревню. Спели живым и мёртвым, разъехавшимся кто куда, и тем, кто хоть на Троицу приезжает или осенью за брусникой. «Бряк-бряк», – иконы в решете. Христос-то воскрес, ему это в обычай, а Ефимки кто воскресит? Симаковых нет, Новиковых нет, Зайцевы с Бобровыми перевелись, Журавлёвы улетели, Виноградовых – одна бабка Зина, что засохшая ёлка, второй век скрипит. Федотовы пропали и Переверзевы тоже. Большая была деревня, кладбище так и сейчас большое, только ухаживать некому. Кресты покосились, скамеечки попадали. Стройности нет, словно и мертвецы перепились и гуляют, кто во что горазд.

– …смертию смерть поправ!

«Бряк-бряк!..» – сейся добро, отсеивайся лихо.

Фектя, когда ей всё-таки втолковали, куда она попала, пошла на кладбище. Искала Митрошкину могилку и могилы родителей. Ничего не нашла, как не было. Обходила церковную руину, прикидывала, где может лежать Митрошка – нет ничего, даже самого что ни на есть холмичка. Прежде направо от паперти богатые могилы были, с чугунной оградой, каменными плитами. Православные склепов не строят, но князья от чёрного люда отгородились железным забором. Не помог и железный забор, всё поснимали, и даже могильные плиты увезли и положили под фундамент строившегося сельпо. А толку? Ни могил, ни сельпо – ничего не осталось.

Фектя после этого твёрдо сказала: не та это деревня! Похоже, но не та.

Идёт крестный ход кругом деревни. Споют молитву, потом идут дальше, переговариваясь о земном.

– …прежде на ферме двести коров держали. То-то подоено было! От коровы нужно взять по три тысячи литров, да по три с половиной. Рученьки болят, а попробуй скажи, что не можешь доить. Бригадирша строгая была, Веселова Антонина… – у ей не поболеешь. Не можешь доить – иди навоз грести вместо скотника. Чего тут делать? – вымечко ей подмоешь и начинаешь доить. А как корова маститная попадёт, что тогда? Так и плачем обе: у мене руки болят, у ей – сиська. Маститное молоко в зачёт не идёт, его телятам выпаивали, а раздаивать корову надо, а то пропадёт. Вот и стараешься за так просто.

– Христос воскресе из мертвых! – водокачке тоже спели, чтобы не ломалась. От деревни водокачка в стороне, воду на фермы качала, коров поить. А людям что останется. Антонина следила, чтобы на колонки воду не подавали, пока коровы не напоены. Да и колонки не на всю деревню, а на один только конец. На другом конце прежде были колодцы, никак, три штуки – да пообсыпались. Теперь люди с вёдрами на кипень ходят.

Трава на косогоре добренная стоит, отцветает некошеная – сюда Платон с косой не добрался – сила не берёт. Ромашки отцвели, колокольчики доцветают, засохший купырь осыпает землю перезревшими семенами. Скоро добрая трава повыведется, останется один купырь. А кому она нужна, эта трава? Сам, что ли, есть будешь?

– Прежде-то всё выкашивали, для своей коровы травины не сыщешь. По канавам вдоль дорог косили или на лесных делянках. Колхоз делянку отмерит, ольшаник на дрова рубить, так сначала весь сор выкосишь для коровы, а дрова рубишь зимами.

– Зато земляники было на лесных покосах!

– Это да… А ноне всё заросло, потеряешься – с собаками не найдут. Брединник так ли густо разросся – не протиснуться. А хорошего леса не осталось, всё повырубили, гриба сорвать негде.

Фектя вспомнила, как сразу после манифеста застучали по лесам топоры – князь, лишившись мужиков, восполнял убытки, вырубая столетние боры. Русский лес, что русский мужик, все его рубят разбойным образом, а ему перевода нет до той поры, как оглянешься – а кругом ничегошеньки, кроме трухлявых пней.

– Христос воскресе из мертвых!

– Чем же скотину кормили, если покосы отобраны?

– В правлении солому выписывали. По три копейки за килограмм. Житная солома мягкая, её корова ист. И овсяную тоже. А ржаную только лошадь ист, да и то плохо.

Всю верхнюю сторону обошли, вновь выбрались на дорогу. Пропели деревне и отсюда.

Машина, что на том конце повстречалась, никуда не уехала, поставлена возле бабки-Зининого дома. Парни из машины вышли, разговаривают с хозяйкой. Бабка Зина, увидав молельщиц, болтунов оставила и похромала к бабам, спеть с крестным ходом для деревни и своему домишке особо. Весь крестный ход Зине не осилить, ноги не те.

– Христос воскресе из мертвых!

– Что за люди приехали, баб-Зина?

– Бес их знает… Выжиги какие-то. Самовары, говорят, покупаем старые и иконы. Придумали тоже, самовары с иконами путать! Я им так и сказала: вот дорога прямая, езжайте с богом откуда приехали, а у нас вам делать нечего.

К бабке Зине Фектя приглядывалась внимательно с тех самых пор, как старуха во время общей беседы ожидающих автолавку хозяек помянула, что сама она не Ефимковская, а из Княжево – была такая деревенька неподалёку, давно уже снесли, во время укрупнения.

Побывав на кладбище, Феоктиста разуверилась, что ей в будущем жить привелось, а после Зининых слов снова засомневалась: может, и впрямь они по облаку сто лет ходили, а народ на низу тем временем подвымер, так что память о родной деревне только у одной бабы Зины и сохранилась. Опять же, родни у Савостиных в Княжеве не осталось, а свойственников – полдеревни. Может, и бабка Зина им не чужая? Поспрошать бы… но твёрдо помнился наказ Горислава Борисовича – никому про себя не открываться: кто такие и откуда пришли. Беженцы – и всё, от румын утекли. Это Фектя и сама понимала: ходи тихохонько, гляди скромнёхонько – и господь тебя не оставит. А впусте болтать – беды наживать.

По речной стороне, чисто выкошенной, в зелени отав, двинулись в обратный путь. Тут уже всюду чувствовалась рачительная Платонова рука. В первый-то год Платон глупостей понаделал изрядно. Вскинулся было сеять рожь, льном хотел заняться, пашни пытался поднять больше, чем сила берёт. Потом узнал цены на хлеб и на работу, пошумел и успокоился. Цены стояли невиданные: всё тыщи да мильёны, но вескости в тех деньгах не было, одно прозвание, что деньги. Если бы не Горислав Борисович, Платон ещё и не таких бы глупостей натворил. Теперь он и сам знал, что сажать прибыльней картошку и лук, а хлеб покупать сразу печёный или молотый, чтобы самим печь из готовой муки. В цене оказалось молоко, особенно если продавать в городе, так что едва Феоктиста перестала шарахаться от брюхатого автобуса, на городском рынке она стала своей, и покупатели постоянные объявились, специально по вторникам и пятницам приходившие на базар покупать творог, сметану и густое Ромашкино молоко. Потому и народившуюся тёлочку не продали, а оставили себе, а потом купили у совхоза Бурёну, которая, отъевшись на щедрых домашних кормах, стала давать в день по три ведра молока.

Конечно, никогда бы такой лепоты не добиться, если бы не добрый барин Горислав Борисыч. Он и впрямь не назначил никакой платы за дом, кроме крынки молока в день, а по жизни помогал много, и советом, и делом. Летом с Микитой и Шуркой сидел, долбил азы, чтобы детишки в школу пошли не хуже других.

Со школой на новом месте было строго. Из города барыня приезжала, сердилась, что Микитка доселе в школу не бегает. Спасибо, Горислав Борисыч оборонил: «Какая, – говорит, – школа, если они беженцы?»

Поворчала барыня да и успокоилась. Сказала, что с осени будет специальный автобус ходить, отвозить детей в школу: двух Савостиных и ещё двоих из Подборья. Савостины уж и не удивлялись ничему. Но детей снарядили как следует. Из первых заработков штиблетики купили, вроде тех, в каких Горислав Борисыч приходил: ни босому, ни в лаптях в городской школе показываться негоже.

Горислав Борисович привёз из города две заплечные сумочки навроде кожаных, азбуки и тетрадки: урок писать. Сказал – школьная барыня выдала, как малоимущим. А на будущий год уже такого не будет: сами детишек обряжайте. Платон кланялся, благодарил. Детям велел школьное беречь пуще глазу. Хотел даже попороть для острастки, но передумал: прежде вины наказания не бывает.

В школу провожать чуть не полдеревни высыпало. Вообще-то народ проверял, правда ли, что теперь ради школьников дополнительный автобус ходить будет. Школьников-то всего четыре человека, значит, и старухам местечко в автобусе сыщется. Но хвалили нарядных детей от души. Дачница Людмила Антоновна половину георгинов в палисаднике срезала первоклассникам на букеты. Дачницу тоже понять можно: не будь Савостиных, сидела бы она всё лето с цветами, но без молока.

На зиму дачники уехали, но к тому времени Платон уже сам понимал, что к чему. Колол старухам дрова, чинил прохудившиеся крыши, резал овец и свиней тем, кто крови боится или попросту не умеет. За мясницкую работу брал кровью и мясом, за остальное – деньгами. Цены к тому времени уже знал и тысяч не смущался.

Старики поначалу пытались расплачиваться самогоном или красной головкой – крепчайшей горючей водкой, которую продавали в городских ларьках. Пили красную головку, разбавляя вдвое водой, а воняла она хуже сивухи, однако среди пропойных мужиков ценилась больше денег. Платон водки и на понюх не брал, к этому все вскоре привыкли и рассчитывались деньгами.

Если Фектя свято блюла наказ Горислава Борисовича жить неприметно, то для Платона главным было другое: вина не пить. Это Горислав Борисович заповедал крепко-накрепко. Сказал, что держатся они в этом краю до тех пор, покуда капли в рот не берут. А как выпьют хоть единую каплю, тут их назад и сбросит. С облака падать – не на облако лезть – быстро свалиться можно.

Трезвенный зарок – крепкий, а наказ не высовываться – это человеческое бережение, ежели с умом, то его и похерить можно.

Ещё с осени Платон прослышал, что в уездном городе – теперь он прозывался районным – дважды в год бывает ярмарка. Сдуру с товаром не попёрся, сначала тишком съездил, поглядел, что люди покупают, что продают, и какие на товар цены. Вернувшись, долго тряс головой и смеялся людской глупости, а когда кончились работы в поле, отправился на ближайшую лягу рубить брединник. Куст это самый бездельный, но в рабочих руках и он сгодится. Черены для лопат и вил из брединника получаются наилучшие: лёгкие и не ломкие. Из тонкой лозы корзины и короба плетутся, а кора идёт на лыко. Это в тёплых краях народ в липовых лапоточках – щеголяет, а во деревне Ольховке лапти липовые лишь в песне поминаются, а на ноге живёт ивовый лапоть.

Плести корзинки – занятие стариковское, но что делать, если никакого промысла на деревне для мужика не осталось? В извоз не подашься, теперь все на машинах ездят, щебень бьют тоже машинами, кирпич на стройке никто на козе не таскает – краном двигают; и даже в грузчицком деле объявилась прежде неведомая малая механизация. А так… зимние вечера длинны, свет электрический ярок и дёшев. Сиди да плети.

Фектя прядёт – не для себя, своих баранов в первую зиму ещё не было, Храбровы просили шерсть спрясть. Дети уроки пишут, потом примутся под столом ногами пинаться.

– Кончили с уроками? – спрашивает отец.

– Нет ещё!

– Тогда живо за дело, а то мне за розгой далеко ходить не надо!

И снова в доме тишина. Фектя прядёт, Платон плетёт, дети буквицы пишут. «Буки-аз! Буки-аз! Счастье в грамоте для нас!»

А по весне, когда на Масляную в городе вновь устроили ярмарку, Платон удивил весь городок. Савостины явились на базар вчетвером, и не на автобусе приехали, а на доверху гружёном возу. Платон был наряжен в армяк, и Микита в такой же армячишко; женщины – большая и малая щеголяли в цветных полушалках и самых нарядных кацавейках с овчинкой на вороте и подоле. Из-под верхнего платья у мужчин виднелись пестрядинные порты, а у женщин – подолы сарафанов. А на ногах у всех четверых красовались новенькие, нарочно для того сплетённые лапти.

«Эх лапти мои, лапти липоваи! Вы не бойтесь одетё, батька новаи сплетё!..» Ярмарка при виде такого маскарада ахнула. Даже милиционер, собиравший среди торгующих дань, к Платону не подошёл, решил, что артисты приехали.

На продажу Платон выставил корзины, корзинки и корзиночки, короба и коробочки, набирки, берестянки, лыковые кошёлки и даже берестяные солонки и шкатулочки, сплетённые после уроков детьми. А гвоздём всему были лапти, причём к каждой паре прилагались обмотки и онучи из домотканого холста.

Цены на свой товар Платон назначил божеские и лишь за лапти заломил, что за модные сапожки на высоком каблучке. И не прогадал! Уже к обеду весь товар был распродан, даже новую рогожу, на которой раскладывал мелкие плетушки, продал, даже куколки, что мастерила Шурка из мягкой овсяной соломы, что и лошадь ест, и корова ест. А лапти покупатели прямо из рук рвали, и не мужики, а городские баре. «Стиль рожно», – с утра Платон этих слов не знал, а к обеду козырял ими почём зря.

Фектя рядом торговала: творог в берестянках, сметанное масло в кадочке и тут же мутовки, если какая хозяйка сама захочет масло сбивать. Всю неделю Фектя копила молоко для большой торговли, детям и телёнку доставались только сыворотка да пахта. Торговала дороже обычного, а распродала всё ещё раньше Платона. Последнее масло купили вместе с кадкой, хотя кадочка была самая простецкая: из осиновых плашек. И обручи не железные, а всё из того же перевитого брединника.

Люди подходили, спрашивали: откуда Платон приехал, как да что. Платон, наловчившийся ещё по старым ярмаркам, отвечал баско: «Я из тех же ворот, что и весь народ! Зря хвалиться не стану, товар сам себя хвалит. Деньги есть – торгуйся, а нет – так любуйся!» Со всеми побалагурил, толком никому ничего не сказал.

Распродавшись, Платон гоголем прошёлся по рядам, но нигде не задержался, лишь детям гостинцев купил, а там – уселись на телегу и дай бог ноги. Понимал, что денег наторгованы большие мильёны и зря с ними гулять не стоит. Однако уехали благополучно, никто на выручку не позарился и сослеживать не пытался.

А через день оказалось, что не так-то они благополучно уехали. Тётка Анна принесла районную газету, а там на самой первой полосе вся савостинская семья. В газете напечатана большая статья о прошедшей ярмарке, а в заголовке проставлены Платоновы слова: «Я не фермер, я русский мужик». И впрямь, говорил Платон что-то такое. Вертелся вокруг один чернявенький, всё расспрашивал, аппаратиком щёлкал. Платон думал: «Уж не мазурик ли?» – а он вот кто оказался. Ну да ладно, бог не выдаст, свинья не съест. Авось и газета забудется.

На ярмарочные деньги купил Платон в совхозе Бурёну. Кормов в совхозе кот наплакал, один вонючий силос, да и того – чуть. Коровы стоят тощие, молока с них и машиной не выцедишь, но Платон видел: скотина удойная, её откормишь – она молоком отблагодарит, всем кормилица будет.

Весной приехал из Питера Горислав Борисович. Удивлялся на Платоново хозяйство, хвалил. Этой весной Платон уже не пытался поднимать целину и сеять хлеб. Засеял полосу овсом – скотину кормить, полосу – картофелем. Перепахал огород Фекте под грядки, потом соседям начал огороды перепахивать. Прежде ефимковские кто с лопатой на плану ковырялся, кто ждал, когда с центральной усадьбы прикатит трактор и переворошит землю, подняв с глубины глину. Лошадью пахать не в пример аккуратней, да и дешевле; Платон помнил свою недавнюю бедность и душу из соседей не вынимал. Мало ли что у них пенсия, а у него спиногрызов двое – на пенсию много не наживёшь.

И уже казалось, что всегда так и жили, а переделы земли, голод и смерть сыночка только в страшном сне привиделись. Сыночек, вот он, в мамкином животе сидит, скоро народится. Славная страна Россия-За-Облаком, и особенно хорошо там живётся крестьянину, потому как осталось крестьянства всего ничего, на один погляд, и жизнь ему, что зубру в пуще: хомута он не знает, а стерегут его, берегут и сеном прикармливают. И отчего только повывелись на Руси и зубры, и мужики?

Но покуда есть в Ефимках крепкая семья Савостиных, то и остальная деревня копошится. Хоть с одной стороны, но покошено, на выгоне осеки поправлены, две коровы бродят и тёлочка, овцы – свои да храбровские, да тётки-Нинина коза – все там. Какое-никакое, а стадо, и когда бабы обходят деревню крестным ходом, то и осекам споют: «Христос воскресе из мертвых!» – и образами побренчат, вытрясая на скотину небесную благодать.

Закончился круг у савостинского дома. Никита с Шуркой тут же ускакали на речку, а взрослые по проулку мимо избы Горислава Борисовича поднялись к автобусной остановке, чтобы завершить молебен честь по чести. Там разобрали образа, а прочие дары оставили Анне – её решето, она трясла, ей и пряники есть.

Феоктиста отнесла иконы домой, поставила в киоте, затеплила лампадку. Хоть и не ко времени, но пусть погорит, пусть боженьки на огонёк посмотрят, отдохнут – им сегодня работы привалило.

Обрядив киот, закрыла избу на клямку и пошла в деревню. Сегодня праздник, на земле работать нельзя, так хоть с людьми поболтать, а то язык мохом обрастёт.

Бабка Зина по-прежнему сидела на скамейке под окнами.

– Подь сюда! – крикнула она. – Поговори, а то все мимо идут.

Была Зина туга на ухо, говорила громко и неразборчиво, отчего казалось, что она вечно ругается. Потому и охотников с ней беседу беседовать немного было. Но Фекте то как раз на руку. Подошла, присела рядом, ожидая, что скажет девяностолетняя старуха.

– Деревню обходили? – вопрос самоочевидный, и задан для затравки разговора.

– Обходили, бабушка. Шла и слезьми обливалась: дома раскрытые стоят да порушенные, живых едва знать.

– А ты что хотела? Распустили народ, вот он и разбежался, что тараканы от кипятка. Прежде строгости было больше, так зато и баловали мене, чем теперь. Ты вот… – Зина придирчиво оглядела Фектин наряд, – ты хорошо ходишь, правильно, а другие юбку выше колен задерут – и шасть на танцульку! У нас не так было, нас отец строго держал. Чтобы в школу ходить – и думать не моги! Я и посейчас буков не знаю. Школа – она для мальчишек, а девке и дома дело найдётся. Огороды пропалывать или хлеб жать – всё нашими руками. Рожь жали не как теперь, а всё серпом. Ты серпа, поди, и в руках держать не умеешь…

– Умею, бабушка.

– Ну-ко, покажь! – старуха живо проковыляла во двор, выдернула из-под застрехи старый, донельзя заезженный серп, ручкой вперёд протянула Фекте.

– Так он негодный, – растерянно проговорила та. – Ишь, как сносился!.. зубрить надо.

– Сама знаю, что негодный! Мужа у меня немец убил, а других мужиков я на порог не пускаю, честно живу. Моего тела никто вот по сю пору не видел, – Зина очеркнула корявой ладонью по лодыжке.

«То-то, небось, охотников – твоё тело глядеть», – ехидно подумала Фектя, а вслух сказала:

– Было бы зубильце, я бы и сама зазубрила. Дело нехитрое.

– Зубильце найдётся! – по всему видать, бабка, несмотря на все свои года, памяти не потеряла и твёрдо помнила, где что лежит в обширном хозяйстве, так что через минуту на свет появилось зубило с приваренной сбоку ручкой, клевец и вбитая в деревянную калабаху наковаленка, на какой косари отбивают косы. Фектя присела на бревенчатый порог и позабытый железный звон разнёсся над домами. Через пять минут прежде гладкий – хоть задом садись – серп был зазубрен и отбит. В опытных руках такой серп сам жнёт, а в неловких – мигом пальцы отхватит.

Фектя оглянулась, ища, на чём показать своё умение, потом шагнула к зарослям крапивы, кучившимся позади двора.

– Ожгёшься, – предупредила бабка Зина.

– Ничо… Мать стегала, я жива бывала. Авось и сейчас не помру.

С серпом обращаться – навык нужен. Старики говорят: пока не порежешься, жать не научишься. Руку пальцами вниз не держи, а то без пальцев останешься. Помалу стебли загребать – работы не будет, помногу – стерня длинная останется, сноп получится куцый. А если грязи во ржи много, то надо ещё между делом сорную траву выбирать. Так что, если поглядеть, крапиву жать проще, хоть она и жжётся.

Не обращая внимания на ожоги, Фектя быстро выжала колчик позади двора, первым пучком, поперёк которого кидала сжатое, обвила крапивный сноп и протянула бабке Зине.

– Так, бабушка?

– Умница, умеешь, – похвалила старуха. – Хорошо вас румыны учили.

– Это не румыны, это мама учила.

– Значит, матка у тебя хорошая. Жива матка-то?

– Нет. Давно померла, я ещё вот такохонькая была. А теперь и на могилку не сходить.

– Так и бывает, мамы нет, а наука мамина живёт. Вот и меня учили… мне молодой погулять охота, а мама работать велит. Десять таких снопов – это скирда. Сто скирд сожнёшь и можешь гулять идти. Какое там – гулять! Спину ломит, рученьки ломит, ноги не идут. Отцы небесные! В стерню повалишься, покатаешься по колючему: «Нивка, нивка, отдай мою силку!» – тем и спасёшься. Вот как работали! А толку? Осенью пришли да и раскулачили нас, всё подчистую отняли.

– За что? – тихо ужаснулась Фектя. Слыхала она что-то о раскулачивании, но никак не могла понять, хорошо это или плохо? Вспомнить мироеда Потапова, так его бы потрясти рука сама тянется. Потом вспомнишь Шапóшниковых – так им и поделом в нищете жить. А когда человек на разрыв жилы трудится – зачем же его зорить?

– За что, за что?.. – ворчливо переспросила бабка Зина. – Бьют не за что, а почему и чем. Палкой бьют да по голове. Глаза у людей завидущие и руки токо до чужого добра жадные, а к работе ленивые. На земле работать им неохота, а жрать – кажный день. А тут им свободу дали. Организуйте ячейку и грабьте всех, на кого глаз ляжет. Так они и рады. Отец у нас после этого умер. Его в тот же день разбило, а на неделе – помер. На другой год мама нас так работать не заставляла, всё равно, говорит, придут и отымут. Так и получилось, пришли нас осенью раскулачивать, а у нас нет ничего! Председатель комбеда, Шапóшников был, на маму наганом махал: «Совести, – кричит, – у тебя нету! Что мы зимой есть будем?» А мама ему: «Хоть бы вы все передохли!» Как же, передохнут они… Это добрых людей господь прибирает, а такие и чёрту не нужны. Мама вскорости после этого тоже померла, а я в город ушла, в Боровичи, на фабрику. Сюда уж после войны вернулась, думала, в деревне сына прокормить легче будет. Да и Шапóшникова к тому времени уже заарестовали.

– Это какой же Шапóшников? – тихо спросила Фектя. – Федос, что ли?

– Нет, не Федос, – твёрдо ответила Зина. – Артёмом его звали, это я точно помню. Он, как напьётся, вытащит свой наган и всем встречным грозится: «Теперича наша власть, народная!» – а мужики кланяются: «Благодарим за науку, Артём Андреич!» Так что не Федосом его звали, это точно.

Феоктиста задумалась. Выходит, этот самый Артём – Федосу Шапóшникову родной внук, раз он Андреевич. Федосов сын Андрейка был годом старше Никиты и частенько его поколачивал. Знала бы, что из его семени такой разбойник вырастет, вихры бы пообрывала стервецу!

«А сами-то вы из каких? – хотела спросить Фектя, – Виноградовых-то в Княжеве прежде не было», – но осеклась, не оттого даже, что вспомнила наказ Горислава Борисовича, а просто сама догадалась, из каких будет бабка Зина. Звать-то старуху Зинаида Саввишна, и не иначе, отец её, умерший при раскулачивании, тот самый Саввушка Потапов – внучонок княжевского мироеда, после рождения которого старик Потапов потребовал злосчастного передела земли. Вот ведь когда отлились кошке мышкины слёзки – и как страшно отлились! Да и Шапóшниковым тоже сласти не слишком много досталось, раз заарестовали в конце концов Федосова внука. Нечего было с оружьем баловать.

– Шапóшников-то за пушку свою под закон попал? – спросила Фектя.

– Скажешь тоже! Наганом махать и на народ орать ему воля была дадена. Но ему мало показалось крестьянского добра, так он деньги казённые прогулял. Думал, покроет из людских заработков, да прогадал, в колхозе палочки ввели. Вот недостача и вскрылась…

– Какие палочки? – переспросила Фектя. – Батоги, что ли? Пороть за недоимку?

– Ну, ты простота! Ничего-то вы, молодые, не помните. Тетрадка у председателя была, и в ней он палочками отмечал, кто сколько дней в колхозе отработал. Осенью хлеб по норме сдадут, а что останется – колхозникам на выдачу. Когда по десять, а когда и по двадцать граммов жита за трудодень. А за излишки льна завод деньгами рассчитывался. Денег этих никто не видел, на них для обчества покупки делались: кумач на флаги и всякое такое. А Шапóшников эти денежки прогулял. Думал, осенью с нового урожая покроет, а тут как раз нормы повысили, и вместо выдачи на трудодень остались одни палочки в председательской тетрадке. Меня там не было, а бабы рассказывали, как Артём на них кричал, хотел с колхозников недостачу стрясти. А откуда взять, когда нет ничего? Тут уже и нагана не боишься. Следователь приезжал, сказал, что председатель виноват. Вот и забрали Артёмку. Потом из города нового председателя прислали, непьющего. Но палочки за трудодень так и остались до тех самых пор, пока колхоз совхозом не переназвали. Но это уже при Маленкове, он к крестьянству добрый был.

– Лучше бы уж пороли, чем так-то душу вынимать… – вставила Фектя.

– Хе, жаланная, и дурак знает, что воскресенье праздник. Это сейчас вам воли дано, а прежде, чтобы среди дня гулять, не бывало. Даже деревню от пожара ночью обходили. А ты мне вот что скажи: на прежнем месте вы деревню обходили?

– Обходили, бабушка. А мужики от сибирской язвы деревню опахивали. Дорогу-то поперёк перепашешь, язва и не придёт. И попа катали…

– Это как?

– На Егория Запрягальника попа приглашали в поле молебен служить. Попа из города звали, он добренный был, мясистый, от такого толку больше, пашня тучнеет. Вот, как он отслужит, мужики его на землю валят и начинают по пашне катать. Он уж знает, что будет, и ризы надевает поплоше. Но как встанет, то всё равно гневается: бесовщина, мол, и к сану непочтение! Тогда от него яйцами откупаются. Полное лукошко накладут, он и смилуется.

– Вот ведь как… – произнесла бабка Зина. – Что ни город, то норов. Мне отец про такое рассказывал, а сама не видала. – Старуха вдруг усмехнулась и добавила с хитрецой: – В колхозе секретарь ячейки был, Саврасов, жирнющий, что свинья на откорме. Его бы по пашне покатать, толку много было бы… – опомнившись, придавила смешок и сказала: – А ты иди, что со мной сидеть, у тебя дел, поди, много.

– Праздник сегодня. Работать нельзя.

– Всё-то у вас праздники… А за серп – спасибо. Деревню-то всю обошли?

– Всю.

– Вот и добро. Пожара, значит, не будет.

* * *

Пожар приключился в тот же день ближе к вечеру. Загорелись колхозные сараи, стоявшие на пригорке. Когда-то у князя там был торговый яблонный сад, к которому от усадьбы вела дорога. После того как усадьбу сожгли, на её фундаменте выстроили коровники. А сад вырубили, потому как был он заложен, не спросясь Мичурина. Когда-то радетель северного плодоводства профессор Рытов дурно отозвался о гениальных трудах Мичурина, и потому в годы торжества мичуринской биологии было велено те сады, что северней Тамбова, сводить. Сад-то вырубили, а дорога, обсаженная липами, осталась. Тогда на месте сада поставили сараи, чтобы сено возить удобнее было. Сена в тех сараях давненько не важивалось, и вентиляторы разобрали на металлолом, но всякой трухи оставалось предостаточно. Заполыхало, словно бензином плеснуто. И захочешь не увидеть, всё равно увидишь.

Люди сбежались, а как тушить? С речки, за пол-то километра, воды не натаскаешь, колонки возле сараев нет. Только и остаётся галдеть да руками размахивать. Пожарка из города приехала, когда уже само потухать начало.

Народ потолпился, пошумел да и начал разбредаться. А дома всех ждала скверная новость. Покуда люди толпились вокруг пожара, поджигатели прошлись по деревне, не пропустив ни одного дома. Где двери оказывались заперты, их вышибали ударом ноги, не заморачиваясь с хлипкими запорами. Не трогали ни посуды, ни носильных вещей, забирали только иконы да изредка кой-что из мелочей, попавших под алчный взгляд. Старые иконы в деревне водились у немногих, так что всерьёз пострадали только Савостины, тётка Анна да бабка Зина. А у Березиных ворюги упёрли ведёрный самовар. Так прямо горячим и унесли, Березины как раз чай пить собирались.

Все были уверены, шкоду учинили парни, глазевшие из машины на крестный ход. А потом на шум выползла из домишка перепуганная бабка Зина, и последние сомнения отпали. Дальше завалинки Зина давно уже не ходила, разве что соседки в баню позовут; не побежала и на пожар, навидалась за жизнь пожаров досыта, и потому оказалась дома, когда пришли грабители. Стучаться парни не стали, сразу вышибли дверь, а когда старуха вздумала кричать: «Караул!» – в глаза ей блеснул нож.

– Тихо, бабка! – прошипел один из парней. – Не станешь шуметь – жива будешь.

На глазах у онемевшей хозяйки они выдрали из киота иконы, споро оглядели горницу, потом со словами: «Тебе всё равно не нужно» – один из парней забрал с комода трофейную, из Германии привезённую фарфоровую пастушку и, завернув для сохранности в кружевную салфетку, тоже засунул в сумку. Уходя, предупредил: «Сама, дура, виновата. Тебе цену предлагали. Нет, упёрлась! Ну и сиди теперь и без денег, и без икон».

Так последний раз на долгом веку бабка Зина была раскулачена.

Позвали милиционера, который составлял акт о поджоге колхозных сараев. Это если личное подворье сгорело, уголовное дело заводят, только когда пострадавший заявление написал, общественную собственность так просто поджигать не дозволяется.

Милиционер пришёл, выслушал свидетелей. Больше прочих горланили и добивались правосудия те, у кого не украли ничего. Анна, сильнее всех пострадавшая, выла в голос, оплакивая семейные реликвии. Из всего благословения осталась у неё лишь Неопалимая Купина, с которой она прибежала на пожар. Платон угрюмо молчал, Фектя глядела затравленно и зажимала ладонями рот, боясь закричать. Бабка Зина вовсе ополоумела и твердила лишь: «Какое признать?.. Мазурики они, вернутся и дорежут».

Милиционеру очень не хотелось вешать на своё отделение заведомый глухарь, но переубедить прорву народа он не мог, так что пришлось составлять акты, опрашивать свидетелей и пострадавших и делать прочую ненужную работу. Уехал затемно, предупредив, что искать будут, но найдут едва ли.

Под вечер приехал Горислав Борисович. Увидав сломанную дверь, прибежал к соседям, спрашивать, что стряслось. У самого Горислава Борисовича ни икон, ни самовара, ни старинного граммофона с трубой отродясь не было, так что и не пропало ничего. Только противно было, что пришлый мерзавец шарил по его дому. А у Савостиных кроме икон пропали ещё и деньги. Не то чтобы много, больших денег ещё заработать не успели, но зато все. Платон откладывал, чтобы детей во второй класс снарядить. Деньги, завёрнутые в тряпицу, лежали позадь икон. А где ещё честному человеку хранить деньгу, как не у бога за спиной? Так вор и бога унёс, и деньги спёр.

Шурка рыдала по скраденным святым, словно по любимому котёнку. Брат Митрошка помер – Шурка не плакала, не понимала ещё по малолетству. А когда, уже на новом месте, ей подарили рыженького котёночка, а он через неделю издох, тут слезам конца не было. Теперь она так же убивалась по образам, перед которыми привыкла молиться перед сном.

Никита, в подражание отцу, хмурился и порой бормотал что-то неразборчиво.

Хуже всех переживала случившееся Фектя. Она словно закостенела в тягостном недоумении, что-то говорила и двигалась как не своя, а потом вдруг побледнела, ухватившись за живот, проковыляла мимо недавно купленной широкой кровати в красный угол, со стоном повалилась на лавку, под пустой, разбитой божницей.

Первым опомнился Платон.

– Микита! – крикнул он. – Живой ногой дуй к Храбровым, скажи тётке Нине, что мамка рожает. А ты, Шурёна, за тёткой Анной беги, а потом тоже к Храбровым. Да там и оставайтесь, пока не позовут. Нечего тут глазеть!

– «Скорую помощь» надо! – всполошился Горислав Борисович, зашедший к Платону обсудить приключившуюся беду.

– Какая помощь? Мы тут ничего сделать не можем. Рожает она, а то и просто выкидывает, рожать-то ещё рано…

По счастью, тётка Нина соображала в этих делах получше Платона, да и телефон, единственный на всю деревню, был установлен в храбровской избе, так что «Скорая» была вызвана немедленно и приехала действительно скоро. К какой-нибудь восьмидесятилетней старухе можно и не торопиться, помереть никогда не поздно, так что порой приезд неотложки бывает отложен денька на два. Роженица – иное дело, народная мудрость учит: «Срать да родить – нельзя погодить», – и врачи это очень хорошо понимают.

Фектю увезли. Врачиха ей даже до машины дойти не позволила: «Ты что, хочешь ребёнка на пол выронить?» – заставила Платона и Горислава Борисовича выносить роженицу на носилках.

«Скорая» уехала, и сразу стало пусто и неприкаянно. Анна с Ниной обсуждали, чем ещё можно помочь соседке. Прежде, если какая баба разродиться не может, посылали в церковь, просили раскрыть царские врата. Тогда и чрево раскрывается, ребёнок легче выходит. Церкви нет, но у Березиных есть освящённый на гробе господнем складень, на который не позарились грабители. Раскрыть бы его, но только не сделаешь ли хуже? Рожать-то Феоктисте рано, может, её на сохранение повезли… Решили складня покуда не раскрывать, а помолиться вслепую за исцеление скорбящих. С тем и разошлись.

Перед уходом тётка Нина сказала, что детей оставит ночевать у себя. Видно, сочла, что уж сегодня-то Платон точно напьётся. Мало ли, что непьющий, в такой день – положено.

Платон сидел, подперев голову двумя кулаками.

– Давай чай пить, – сказал Горислав Борисович. – Я варенье принесу, у меня есть из зелёной клюквы с грецкими орехами.

Не дождавшись ответа, сам поставил на плитку чайник, сходил за вареньем, да так в одиночку и пил чай, произнося перед молчащим Платоном успокаивающие речи.

Лишь под утро Платон оторвал кулаки ото лба и твёрдо произнёс:

– Найду воров – головы поотрываю.

Днём Горислав Борисович съездил в город и привёз добрые вести: Фектя разродилась, ребёночек, хоть и сильно недоношенный, но живой, лежит в нарочной камере с кислородом, и врачи обещают младенца выходить.

Платон, который не мог бросить хозяйства, повеселел.

Дома Феоктиста появилась только через месяц: бледная, похудевшая, но с Миколкой на руках. Деревенские улыбались молодой маме, боясь сглазить, сдержанно хвалили: «Подходячий мальчуган».

Миколка был маленький, писклявый, болезненный, одно слово – недоносок. Врачиха обещала, что к году он выправится и догонит остальных детей. Так оно и случилось потом. А вот Фектя не выправилась. В ней словно бледная немочь поселилась, Фектя стала печальна, скучала по прежнему дому и частенько повторяла, что ничего доброго в заоблачной жизни их не ждёт. Вспоминала Митрошеньку, мечтала сходить к нему на могилку, но на ефимковском кладбище больше не появлялась. Нет там ничего и не было никогда.

Глава 3

В деревне Горислав Борисович жил только летом – месяц отпуска да ещё два-три месяца за свой счёт. Фабрика, на которой он имел несчастье инженерствовать, и не работала толком, и обанкротиться никак не могла. Хуже всего, что за последнее время дела стали выправляться, работы прибавилось и отпуск за свой счёт начали давать со скрипом. Можно было бы вовсе уволиться, перейдя в разряд временно не работающих, и спокойно дожидаться пенсии, благо что стаж у Горислава Борисовича давно перевалил за тридцать лет, однако именно спокойствия и не получалось. Зарплата у Горислава Борисовича была смешная, но совсем потерять её он очень боялся. До пенсии ещё три года, и их надо как-то прожить.

Вот и торчал в Питере, тоскуя о деревенском доме, который стоит запертый и холодный. Скучал и по младшим Савостиным: по карапузу Миколке, по Шурёнке и Никите. Выучившись грамоте, старшенький букву «м» в имени потерял, на Микитку не отзывался, ворчал: «Себя под микитки бери, а я – Никита».

Шурка с Никитой заканчивали уже пятый класс, и Горислав Борисович обещал взять их на весенние каникулы в Петербург, сводить в Эрмитаж. Заранее представлялось, как будет ахать и всплёскивать руками Шурёнка, проходя по царским палатам. Вечером будут чай пить и книги читать. Шурка уж большая, но любит, чтобы ей вслух читали; слушает, замерев. А Никита сам себе книгочей, уходит в другой угол и, заложив уши ладонями, читает что-нибудь своё. Серьёзный парень растёт, самостоятельный.

Горислав Борисович заранее сообщил, когда приедет, просил протопить выстывший дом, а приехал к полному раздраю.

Пропал Никита, школьный автобус привёз в Ефимки одну Шуру. Тут же выяснилось, что и в Подборье вернулась только Лена Завадова. Петьки Завадова, её двоюродного братца, в автобусе тоже не оказалось. Вместо уроков в этот день было объявление четвертных оценок и общее собрание, а школьная развозка отправлялась как обычно, так что детям выпало три часа неконтролируемого времени. Решили, что мальчишки забаловались, опоздали на автобус и теперь будут топать по домам пешедралом: Завадов – девять километров, а Никита – все двенадцать.

Когда стемнело, а Никиты всё не было, заволновались всерьёз. Принялись звонить на центральную усадьбу, в Блиново. В сельсовете уже никого не было, депутатшу нашли дома. Та побежала выяснять, и Петеньку Завадова сыскала очень быстро. Участковый встретил парня пьяным и, опасаясь, что тот замёрзнет по дороге домой, запер его на ночь в своём кабинете. Петю добудились, но он твердил только, что сам не пил, а Никиту не видал, потому что тот ушёл домой.

Фектя взвыла. Платон запряг Соколика и на ночь глядя погнал в Блиново. Горислав Борисович с фонарём в руках сидел в санях, высвечивал обочины, стараясь не пропустить уходящий вбок след или тёмное пятно лежащего в сугробе мальчишки.

До Блинова доехали, не найдя ничего. Вновь подняли Петю Завадова. Пятнадцатилетний семиклассник благоухал бормотухой и никак не мог врубиться, чего от него хотят.

Если взглянуть на исконного новгородца, какой красивый человеческий тип предстанет перед нами! Высокий, стройный, светловолосый… нос тонкий, прямой, глаза от зелёного через все оттенки голубого до серо-стального цвета. А тут качается полуживая пародия на славных предков. Фигура не стройная, а тощая. Волосы не льняные, а белёсые. Прыщи на низком лбу, скошенный подбородок, а под тонким носом – вечная мокреть.

Не добившись толка, втиснули Петю в пальтишко и усадили в сани. Блиново – село большое, но там пропавшего мальчишку будут искать местные жители, поднятые встревоженной депутатшей. Будь сейчас лето, можно было бы спокойно дождаться утра, но конец марта, когда кругом ещё лежит снег… если Никита остался под открытым небом и, не дай бог, уснул, утром ему не проснуться. Оставалась ещё слабая надежда, что Никита пошёл домой пешком, но сбился с пути и ушёл в Подборье. Значит, нужно проверить и эту дорогу, а заодно доставить домой Петеньку, так славно отпраздновавшего окончание третьей четверти.

До Подборья доехали, не встретив ни единой души. Выгрузили Петеньку, сдали на руки матери. В семье Петя был поскрёбышем, один его брат служил в армии, а ещё двое, уже отслуживших, просто болтались без дела, выискивая, где бы сорвать на выпивку. Младшие Завадовы уродились в папу и, как положено добрым детям, уже превзошли его и по части безделья, и в плане выпивки. Неудивительно, что Петю дома никто не ждал. В первый раз, что ли?

Со старшим Завадовым Платон был хорошо знаком. Первый год Тимоха приходил к новосёлам как на службу, косноязычно учил Платона уму-разуму, потом просто сидел, глядя на чужую работу, ждал, что кончит Платон трудиться, начнёт с устатку выпивать, тут и Тимохе стакашек перепадёт. Опять же, если в соседнюю деревню к корчемнице за палёной водкой сбегать понадобится, то Тимоха всегда готов. Не дождался ни стакашка, ни поручения и в Ефимки ходить бросил, тем более что с Платоновым появлением всякая халтура в Ефимках перевелась. Уже и подборские в случае нужды старались Платона звать, так что Завадовым приходилось шакалить на стороне.

Вино всех перебарывает и всех равняет по себе. Было что-то схожее в семье Завадовых с княжевскими соседями – Шапóшниковыми. И неважно, что Федос был рубаха-парень и гармонист, без которого ни одна свадьба, ни одни крестины не проходили, а Тимоха, напившись, принимался скандалить и драться. Главное – неизбывная, добровольная нищета, когда кормилец не кормит, а ищет, чего бы из дома уволочь на пропой. Завадовская жена и сама выпивала, недаром все четверо сыновей умишком не задались, так что их и в армию брали с неохотой, но всё же последнего ума не пропивала. Сына она встретила привычными, никого не трогающими причитаниями:

– Явился, идол! Чего стал? Спасибо скажи добрым людям, что тебя, паршивца, не бросили, домой привезли. Весь в отца, такой же пьяница будет! Самого от пола не видать, а туда же – винище хлестать!..

От пола дылду Петеньку видать было очень, но отреагировал он привычно:

– Я не пил…

– Ага, не пил, только в глотку лил! Добро бы сам нажрался, а мальчонку-то за что напоил?

– Никиту? – испуганно спросил Горислав Борисович.

– Я не пил… – пьяно гудел Петя.

– Я всё знаю, как ты не пил! Они с Сахой Саврасовым вашего Никиту силком поили. Вы уж не ругайте мальца, что он выпимши, это всё они! Саха его держал, а мой балбес ему прямо из бутылки винище в рот лил. Где мальчонке от двух таких оглоедов оборониться… Видишь, я всё знаю!

– Ленку, ябеду, убью, – сказал Петя неожиданно трезвым голосом.

Платон шагнул вперёд, сгрёб Петю за грудки.

– Это я тебя убью, вот этими самыми руками!

Он повернулся к онемевшей Завадовой и произнёс:

– Пропал Никитка, нигде найти не могут. Последняя надежда оставалась, что заблудился и к вам вышел. Но коли он пьяный, так не знаю, что и будет. Ему вина совсем нельзя, он с одной капли погинуть может.

– Ой!.. – взвыла Завадова мама. Она подскочила к своему чаду, двумя руками вцепилась в сальные волосы, принялась таскать из стороны в сторону: – Ты что наделал, убивец, да я ж тебя сейчас сама порешу за такое!

– А чего он, самый умный, да?.. – слабо отбивался Петя. – Мы плохие, а он хороший? Нет уж, пусть тоже пьёт, как все. Пусть и его ругают…

– Тебя за такое в тюрьму упрятать! Ты же человека убил!

– Я не убивал, он сам пил!

– Тебе хоть стыдно? – спросил Горислав Борисович, сам понимая бессмысленность своего вопроса.

– Какое стыдно, – отвечала за сына Завадова. – Он и слова такого не знает! Стыд не ёлка, глазам не колко. Бить его надо, а не стыдить!

Горислав Борисович и Платон молча вышли из завадовского дома, сели в сани.

– И куда теперь? – спросил Платон, разбирая вожжи.

– В Ефимки, за Фектей.

– Чем она поможет? Будет голосить без толку.

– Она – мать. Если она не найдёт, то никто не найдёт.

– Но! – крикнул Платон так, что уставший Соколик с места взял рысью.

Увидав пустые сани, Фектя и впрямь ударилась в крик, но поняв, что от неё требуется, собралась в одно мгновение и поспешила за Гориславом Борисовичем в морозную мартовскую ночь.

Днём было солнце, на припёке снег вытаивал, над проталинками толклись невесомые мартовские комарики, с крыш накапывали гребёнки сосулек, всё в природе звенело о наступающей весне. Но к вечеру лужи подёрнулись коркой льда, воздух морозно засинел, и вернулась зима. Только снег не хрустел под ногами, как в январе, а сухо шуршал, напоминая, что скоро ему рушиться. Случается зимами и туман, сухой, пронзительно холодный, где каждая частица воды выморожена, превратилась в ледяную иглу, невидимую глазу, но болезненно ощутимую открытой кожей. Беда, у кого нет вязаных варежек и шапки-ушанки. И не вздумай форсить, загибая уши на затылок или к темени, – щёки отморозишь мигом. Умный, попав в ледяной туман, тесёмки завязывает под подбородком и спешит, прикрывая нос рукавицей, а то и чистым платком, если найдётся такой в кармане.

Ледяной туман сгустился вокруг идущих, в нём беспомощно тонул луч мощного аккумуляторного фонаря, туман скрадывал пространство, растворял время, не оставляя места ничему, кроме ледяной стылости, сквозь которую упорно ломились двое путников. Платон тоже хотел идти с ними или ехать на санях, но Горислав Борисович не пустил: «Ты только мешаться станешь, без тебя, да пешком, она скорее дойдёт, её сердце вести будет. А то ведь я тоже не знаю, куда Никиту занесло, где его искать».

– Что же это творится!.. – Фектя едва не плакала, – в экую морозень мальчонка на улице один! Да ещё опоенный! Ой, лишенько, ведь сгинет, и косточек не найдём!

– Не смей так говорить! – одёрнул Горислав Борисович. – Мы что, косточки ищем? За мёртвым в такую стынь и ходить незачем. Ты живого ищи, а не каркай.

– Так ведь бегу, – отозвалась Феоктиста и послушно переключила причитания: – Святые угодники, помогите найти сыночка, живого, не мёртвого. Боженька милостивая, подскажи, где Никиту искать?..

С издавних времён на севере Руси, в Тверских, Псковских и Новогородских землях, где народ ни за что не хотел принимать чуждую греческую веру, где под наносным христианством до сих пор тлеет языческое двоеверие, люди, разыскивая пропавшего, просят помощи у неведомой забытой богини: «Боженька, милая, помоги сыскать!» Будучи спрошенными, с чего это господь женщиной заделался, смущаются, толкуют о своей темноте, но молят всё равно женщину, берегиню, охранительницу. И та – помогает.

Вроде и часа не шли, а настало утро, небо зарозовело, растворяя искры звёзд, под ногами обозначилась твердь, а потом развиднелась и вся дорога с одинокой фигуркой, бредущей неведомо куда.

– Никитка!!!

Ух, как бежала Феоктиста, откуда прыть взялась! И Никита к ней, даром что взрослым себя считал, а носом ткнулся и разревелся хуже Миколки: «Мам, мам!..»

Феоктиста сына ощупала: так и есть – весь иззяб, и рукавички намокро: крепость с мальчишками лепил и снежками пулялся. Добыла из-за пазухи, из грудного тепла пуховую шаль, повязала сыну по самые глаза и по груди крест-накрест. Шаль-то огромная, понужнобится – всего Никиту можно упеленать. Никита уже год как даже после бани не позволял себя так кутать, а тут терпит да к матери жмётся. Своя шапчонка поверх платка не лезет, так оттуда же, из-за пазухи, вытащила Платонов треух, самошивный, на заячьем меху. Рукавички отдала свои, нагретые. Потом валенки из-под шубейки достала, а из них – вязаные носки, присела на корточки, примостила сына на коленях, принялась переобувать. Из дома-то Никита в покупных сапожках вышел на скуственном меху, в каких только ноги морозить.

Горислав Борисович на подхвате был: одно подержать, другое – подать поскорее, пока не выстыло. А он-то гадал, чего это Фектя такой клушей выглядит. Теперь клушей выглядит Никита… зато живой, улыбается дрожащими губами, пытается что-то объяснять: «Я иду, иду, а деревни всё нет, и места не признать…»

Признали и место. Поднялись на пригорок и в заснеженной дали различили прежнее Ефимково. Усадьба на холме, из-за бугра выглядывает каменная церковь, а вдоль реки – избы без счёта. Тёмные, дымные, тесные; ни одна тёсом не обшита, крашеных и в заводе нет, но много их, лепятся друг к дружке, оставляя местечко лишь для ближнего огородичка. Над крышами дымы – у кого печь с трубой, а большинство по-черному топят. Посмотреть бы, как люди живут, поговорить, вспомнить былое, на кладбище наведаться, навестить маму да Митрошку: могилки, поди, снегом занесло, и дорожки не протоптано.

Феоктиста тряхнула головой, отгоняя искушение. Ещё обратно идти по морозу, а Никита уставши – добредёт ли?

– Домой-то как?

– Да уж пора, – подтвердил Горислав Борисович. – Пошли потихоньку. Да Никиту за руку держи, а то потеряется в тумане, опять искать будем.

До Ефимок дошли часа за три, не иначе в разные стороны дорога разной длины намеряна. Но вышли не утром, а в самой глубокой ночи, когда звёздный ковш опрокидывается, выливая на землю тьму. Что пришли – поняли сразу: вся деревня тёмная, домов не разглядеть, лишь в одном горит электрический свет: Платон, оставленный на хозяйстве, меряет шагами горницу, в пятый раз протапливает то плиту, то печурку-мазанку, стоящую в углу. В доме жарынь, Шурка спит раскидавшись, Миколка хнычет сквозь сон, чувствует, что мамы дома нет.

А мама уже туточки, и Никиту за руку ведёт.

* * *

Несколько дней прошло, пока Фектя решилась обратиться к Гориславу Борисовичу с заветной просьбишкой: а нельзя ли хоть на часок сходить в прежнее Ефимково, краем глаза поглядеть на оставленную жизнь, одним ушком послушать церковный звон, одну слезинку уронить на родные могилы.

– Можно-то можно, – в сомнении отвечал Горислав Борисович, – но не сейчас. По распутице, поди, и не проберёмся, хаживал, знаю. Обождать надо, пока путь установится.

Ждать Фектя была готова. Главное – дождаться.

Из ночного похода Никита вернулся здоровёхонек, только спал на печи до полудня, а вот Горислава Борисовича ледяной туман просквозил. Оно и понятно: человек немолодой, а досталось ему солоненько – сначала из Питера ехал, потом в Блиново гонял и в Подборье, а там, без передыха, да в ночной туман. Ни в какой Эрмитаж, конечно, детей не повезли, всю неделю Горислав Борисович пролежал в постели с книжкой в руках. Фектя дважды на дню топила в соседской избе печь, отпаивала спасителя горячим топлёным молоком с толстой коричневой пенкой.

Горислав Борисович поправился и уехал, Фектя осталась ждать обещанной поездки из Ефимок в Ефимково.

Пришло тёплое время, а с ним и пахота, и на огороде возня. Сегодня гряды ровняла да морковку сеяла, а завтра уже полоть нужно: лебеда и пикула поперёд овоща попёрли. Каждое дело вроде и не мешкотно, а время отнимает. Лук солёной водой полить, чтобы перо не желтело, зимний чеснок навозной жижей подкормить… Июньскую редьку вовремя золой не обсыплешь да не обрызгаешь вонючим настоем загнившей травы – так блоха мигом всё поест. То же и с капустой от вредной гусеницы. А ведь зимой как хорошо – в серые щи из капустного крошева редечки потереть! Платон любит, и дети едят, да и сама не прочь.

Вертись, хозяйка, поспевай!

А сенокос? Это уже страда, тут не до гостей, на покос вся семья выходит. Никита и Шурка с граблями: ворошат да сгребают кошеное, а Платон и Феоктиста – с косами. Фектя косит широко, по-мужски, стараясь от мужа не отставать. Первый год Платон в одиночку косил; Фектя ходила с граблями, потому как второй косы в хозяйстве не было. Теперь косы две, а граблей так и вовсе пять штук. Сломаешь ненароком зубья – времени на починку не трать, бери новые, а эти зимой можно будет поправить: вырезать на досуге новые зубья из вязкой жимолостной древесины.

Николка в сене кувыркается, ловит лягушку. Визжит – не понять, кто кого сильней боится. Хорошо!

В совхозе косят специальной косилкой, похожей на двуручную пилу. Косу цепляют к трактору, но, говорят, можно и к лошади. Платон смотрел, сказал, толк будет: надо косилку покупать.

Сенокос не отбыли, а огороду уже вторая прополка нужна, серьёзней первой. Тут уже спину ломит, пальцы от земли скрючивает. Вечером рученьки в горячей воде попаришь, маслицем постным смажешь – сразу полегчает и можно идти доить коров.

А так – картошку объезжать себе и соседям, овёс косить… В лес за черникой тоже охота. Так что летом по гостям не разъездишься.

Всерьёз заговорили о поездке осенью. Горислав Борисович обещался после Покрова приехать на неделю и свозить всю семью в Ефимково. В Княжеве решено было не появляться; как ни верти, а временнообязанный крестьянин самовольно из деревни уезжать не должен.

Задолго до отъезда всё было готово. Нина Сергеева обещала эту неделю беречь скотину. Оно и трудно, но Нина ещё крепка – всего-то шестьдесят два годочка. Дом Гориславу Борисовичу был изгодя протоплен, так что приехал он в тепло. Погода установилась хорошая, без распутицы, самый раз в гости ехать.

Выехали с утречка и сразу попали в знакомый туман.

Между минувшим и сегодняшним всегда туман стоит, оттого и видать минувшее плохо. Даже очевидцу, жившему в былые времена, туман застилает очи, путает память, морочит голову, превращая свидетеля в обманщика. «Врёт как очевидец» – сказано точно.

По одну сторону тумана Ефимки, по другую – Ефимково, а что посерёдке – не поймёшь: остывший овсяный кисель. Сегодня он не жёг лицо морозом, а только холодил, заставляя детей и взрослых ёжиться в нервном ознобе.

На телегу Платон навалил сена, не сказать, чтобы сильно много, но преизрядный воз. Взрослым оставлено было место внизу, дети расселись на сене. Вернуться домой гостевальщики собирались в воскресенье, но на всякий случай Шурку с Никитой отпросили в школе ещё на два дня. Учителя отпустили, отчего не разрешить, если дети учатся на одни пятёрки…

В былые годы после Покрова по деревням и в уезде проходили сенные торги, так что путешественники с возом в глаза не бросались. Один Горислав Борисович в своём пальто сидел словно огородное пугало. Впрочем, по дорогам во все времена шаталось много странных людей, на всех не наудивляешься.

– Как-то там кум Матвей? – неспешно рассуждал Платон. – Признает ли нас? Он привык, что мы каждый год опосля Покрова у него появляемся. А тут – сколько лет не было. Хорошо бы – признал…

– Я его помню, – подал голос с воза Никита. – Это у которого борода кривая?

– Тот самый. Его на селе Чюдоем кличут. Чуть что, он этак с присвистом: «Чюдны дела!..»

– Так чего ему нас не признать, если мы его помним?

– Больно нас долго не было. Хорошо бы – помене, – сказала Феоктиста. – А то кумовство – не родство, оно и забыться может.

– Напомним, – протянул Платон. – Я гвоздей везу пуда полтора, ему малость в подарок отсыплю, поди, мигом вспомнит.

Горислав Борисович пожевал недовольно губами, но ничего не сказал.

– А всё-таки хорошо бы поране приехать, будто и не пропадали мы никуда, – гнула своё Феоктиста. – Он бы нас встретил: «Явились, не запылились!»

– Оно бы хорошо, – согласился Платон.

Соколик в косматой зимней шерсти грудью налегал, поспешая по дороге, на которой не виднелось ни единого тракторного следа. Туман редел, открывая даль. Из-за пригорка показалось Ефимково.

* * *

– Явились, не запылились! – кричал Чюдой, запирая за гостями ворота. – А я уж заждался, чего не едете? Ну, заходите в избу, пока место есть!

Жил кум Матвей бобылём, с хозяйством справлялся кое-как, да и не было у него никакого хозяйства, так что ехать к нему следовало со своим припасом. По этой же причине гостей кум любил и принимал с охотой.

– Да это никак Микитка! – радовался Чюдой. – Совсем мужик стал, скоро дядьку перерастёшь. А Шурёнка-то невеста! – право слово, посватаюсь и женюсь! Ой, а это кто? – взгляд кума остановился на Миколке, который с неодобрением рассматривал шумного дядьку. – Неужто Митроха? Вы же его, никак, этой весной схоронили?

– Миколка это, – сказала Фектя. – Младшенький мой. А Митрошеньку бог прибрал, ты же сам на похоронах был.

– Вот я и говорю. А этого вы когда успели? Вот уж, впрямь, чужие дети быстро растут!

– Это Горислав Борисович, наш сосед.

– Заходи, Борисыч, заходи! Я всем рад.

– Простите, – спросил Горислав Борисович, – какой у вас сейчас год?

– Год у нас тот же, что и у вас, – опрометчиво соврал Чюдой. – Плохой у нас год. С самой Троицы как пошло поливать – дня не было без дождя. Только на Покров вёдро и увидели. Да вы и сами, поди, знаете, сена-то на продажу мало привезли. И никто не привёз, погнило сено всё как есть. Мне-то что, я безлошадный, сам сена не ем, а другие заране плачут. Вот и суди: бедному, получается, проще жить. Чюдны дела!

Под эту болтовню Чюдой впустил гостей в дом, где царил холостяцкий неуют, усадил за стол, принёс из клети жбан со злым, перекисшим квасом.

– Был квас, да не было вас, а осталась квасина, тут и вас приносило! Ого, Феоктиста, да у тебя, никак, пшаничные пироги!

– С капустой. Капусту намедни рубили.

– Хоть бы и ни с чем, пшаничный пирог сам в рот ложится. А вы, смотрю, широко живёте, рожью брезгуете. На селе болтали, что вас скопцы сманили к себе в скиты.

– Скажешь тоже, скопцы… Вон у меня парень какой народился – скопцы так не могут.

– Да и у прочих не всякий раз получается, чтобы за полгода дитя выносить да сразу взрослым выродить.

– Как это, сразу? Мы там побольше пяти лет отжили.

Горислав Борисович не успел ни вмешаться, ни даже придумать какое-нибудь подходящее объяснение. Он-то привык, что из одного и того же времени можно попадать в разные годы, поскольку время вообще идёт неровно. У самого Горислава Борисовича не было здесь ни далёких предков, ни добрых знакомых, которые могли бы заметить и удивиться, что человек не стареет или, напротив, меняется слишком быстро. И он не учёл, что у Савостиных здесь полно знакомцев.

По счастью, кум Чюдой воспринял всё как должное.

– Слыхал я, будто в скитах бывает, что проживёшь три дня, а в свете сто лет пройдёт. Значит, и наоборот случается. Чюдны дела!

На том и удивлению конец, словно так и должно быть. Главное, что гости пирогов привезли, и гвоздей Платон чуть не полпуда отсыпал. Гвозди тоже чудны́е – стебло круглое, как у болта. Как такой гвоздь сковать? А так – ничего, острые. Гнуткие только.

За обедом решено было, что сегодня гости сходят в церковь да на кладбище, а завтра с утра поедут в волость на базар. Там цены получше и всякого добра можно прикупить, если сено сбыть удастся.

Горислава Борисовича никто не понуждал, он сам пошёл вместе со всеми. Тлела в душе давняя вина: если бы сыскал Савостиных на месяц раньше, так может быть, буханка хлеба и кружок краковской колбасы спасли бы Митрошку от зряшной смерти. Понимал, что прямой вины тут нет, а совесть знай себе грызёт. Горислав Борисович пытался даже пройти туманной дорогой в то время, когда Митрошка был жив, но дойти не сумел: попадал или совсем в стародавние времена, или в более поздние годы. Наверное, изменить собственное прошлое так же невозможно, как и встретить себя будущего.

Здесь вам не тут, – утверждает пословица; на настоящем ефимковском кладбище Феоктисте родные могилы искать не пришлось. Пришла, и вот они – никуда не девались.

Фектя впервые за последние годы плакала лёгкими слезами, потом прибирала забурьяневшие за лето могилы. Платон поправил покосившийся Митрошкин крест и выкрасил его привезённой голубой краской. Горислав Борисович сосредоточенно мерил расстояние от угла церкви, хотя и понимал, что по возвращении ничего отыскать не сможет. Если родовые, княжеские могилы не уцелели, где уж достоять безымянному Митрошкиному холмику.

Россия – страна без памяти. Даже срубленная из векового леса изба редко может отстоять больше сотни лет. Потом, что не сгнило в труху, идёт на дрова, а люди строят новый дом, порой на том же месте, но чаще – в стороне. А старое жилище пропадает бесследно. То же и с людьми. Кому охота разбирать старческие россказни, передавать их потомкам? Добро бы там что героическое было, а то – жили-пóжили, да и ножки съёжили. Многие ли из ныне живущих знают отчество прадеда или девичью фамилию прабабки? Конечно, в каждой семье живёт предание об основателе фамилии, который кем угодно был, но только не мужиком. Чаще это лихой казак, покорявший Сибирь с Ермаком и чуть было не взявший в плен самого Наполеона, за что Пётр Первый жаловал удальцу стакан водки и серебряный рубль. Что ещё помнить человеку, как не стакан водки? – ведь жалованный целковик тоже давно пропит. Веселие Руси – пити, а память пропивается первой.

Той весной, немного не дожив до ста лет, умерла в Ефимках бабка Зина, и вместе с последним живым свидетелем ушли в прошлое развёрстка и продналог, новая экономическая политика и раскулачивание. Осталась лишь выхолощенная неправда школьных учебников. А живые люди: Потаповы да Шапóшниковы? – нет таких, как и не было. Хорошо тому, кто может пройти туманной тропой и воочию увидать, что за облаком лежит другая Россия. Но большинство живёт слепо, не различая в тумане ни прошлого, ни будущего.

Митрошкин холмик, если от угла церкви считать, пятьдесят шагов прямо, потом шестьдесят два шага направо. Есть желание – ищите, только всё равно ничего не обрящете. Память хранится в людях, а на местности – одна археология.

Ужинали, к радости кума, тем же домашним припасом, а с утра, как и собирались, поехали на базар.

Гвозди Платон сбыл быстро, благо что цену не залуплял. Понял, что не следует привлекать лишнего внимания к небывалому гвоздю, не кованному, а давленному из круглой проволоки. А вот за сено поторговался. Лето шестьдесят третьего года выдалось дождливым, сено в копнах погнило, да и в хлебе случился недород. Новая весна обещала быть тяжелей прошедшей, а уж Савостиных после злосчастного передела ждала бы верная гибель. А Платон всем назло не сгинул, красуется на базаре, сеном хвалится. Нонеча такого сена не сыщешь, да ты сам смотри – чистый клевер! А сухой какой, а духовитый, так бы сам и съел!

Расторговавшись, пошли по рядам. Детям купили по маковнику, да Миколке ещё глиняную свистульку. Старших простецкие игрушки и немодные обновки не привлекли. Зато всей семьёй пришли в церковную лавку, смотреть иконы. После памятного грабежа семья так и жила без бога, на пустой угол лоб крестили. В райцентре была церковная лавка, где и свечи можно купить, и крестик. Одно беда, новодельные, фабричной работы иконы Савостиным на душу не легли. Пёстрые, словно акцизная марка с водочной бутылки, не чувствовалось в них никакой благодати. А тут – лепота. Хоть в церкви покупай, уже освящённое, хоть у богомазов – новьё, которое потом святить надо, хоть у старичка, торгующего старыми образами. У старичка дороже, зато иконы уже намоленные.

Купили две доски: Богородицу с младенцем и Николу-Чудотворца – всю святую троицу. Горислав Борисович говорил, что троица – это совсем другое, и Никола к ней ни пришей, ни пристегни. Книгу даже приносил, где написано, что дева Мария замуж была выдана за Иосифа-плотника. Ни Платон, ни тем более Фектя этому не поверили. В книге можно что хочешь написать, бумага стерпит, а ты в церковь зайди да посмотри на иконостас: нет там никакого Иосифа-плотника, а возле богоматери всегда Никола-старичок. Значит, он бог-отец и есть.

Затарившись святостью, Платон пересчитал остатки выручки и пошёл покупать ружьё. Была у него такая мечта: завесть настоящую тульскую двустволку. Когда-то у Савостиных было ружьишко, и в молодости Платон на охоту хаживал, и по чернотропу, и по свежей пороше. Да прижала нужда, и уплыло ружьецо. А на новом месте так просто ружья не купишь, документ надо строго выправлять, чего Платон боялся и не любил. А тут – подходи да выбирай.

Выбирал придирчиво и остановился не на самом дешёвом или самом разукрашенном, а на лучшем. Вовсюду ружью заглянул, всем пощёлкал. Продавец, видя, что покупатель дельный, позволил на пробу пульнуть в галку, сидящую на спице пожарной каланчи. Крикнул как положено: «Поберегись, крещёные, стрелять будем!» Народ распространился, бабы уши ладонями зажали, а Платон стрельнул и галку со спицы сшиб. Потом белой ветошкой ствол чистили, смотрели, много ли нагару… ну, и всё остальное. Сговорились, купил Платон ружьё.

В деревенском хозяйстве ружьё – вещь не обязательная, но показывает основательность хозяина. Теперь Платону хоть с самим Саввой Потаповым равняться. У Потаповых-то самовара в доме нет, а у Савостиных есть, и не простой – электричеством топится: ни тебе лучину колоть не надо, ни шишек собирать.

Чюдой, увидав пустую телегу, спросил:

– Ты, Паля, никак сено продал?

– Продал.

– Деньги большие взял?

– Какие дали, те и взял.

– А в ресторан ходил?

– Чего я там позабыл? – удивился Платон.

– Эх ты, темнота, нигде-то ты не был, ничего не видал. Ну, заходь в избу; печь у меня стоплена, щи в самую пору упрели, вот пообедаем, я тебе всё расскажу.

Щи с самого утра накрошила Фектя из привезённой своей капусты, со своей же домашней солониной. Свинью Савостины в этом году ещё не кололи, так что свежатины в доме не было. Но для щей ветхое мясо ещё и лучше, а городские и вовсе ветчину ценят выше, чем свежину. Куму Матвею оставалось печку истопить, поставить в нутро горшок со щами, а как уварится – положить в щи толчёной картошки для густоты. С таким делом и бобыль справится.

Щи хлебали из общей миски, шумно, не торопясь. И уже когда снизу заканчивали таскать мелко накрошенное мясо, Чюдой завёл обещанный рассказ:

Поехал раз мужик в город сено продавать. Навалил полный воз осоки, сверху клевером притрусил, покупателя заболтал, заговорил, продал весь воз за чистый клевер. Большие деньги взял, а потом и думает: «Дай-ка пойду в самый знатный ресторан, людей посмотрю и себя покажу». Пришёл, расселся как барин: ноги поперёк прохода. Половой подбегает:

– Чего угодно-с?

А мужика жадность одолела. Он думает: «Себя я уже показал, в самый знатный ресторан завалился, а поесть возьму что попроще, чтобы денег зря не тратить».

Вот он и говорит:

– Принеси-ка ты мне, братец, селяночки.

Половой отвечает:

– Сей миг! – и приносит мужику солянку.

Ты, поди, не знаешь, а солянка – это такая солёная похлёбка на разных мясах, под лимоны. Дорогущая – спасу нет, на селе такую никто и не пробовал.

Мужик ест, похваливает, а как цену увидал, тут его и покорёжило.

– За что же, – говорит, – цена такая немилостивая?

А половой ему:

– Ты, мужик, сено продал?

– Продал.

– Деньги большие взял?

– Взял.

– А почему деньги большие?

– Так я дураку-покупателю вместо клевера осоку всучил.

– А я тебе вместо селянки солянку принёс.

Мужик, делать нечего, заплатил. Вернулся домой без копеечки.

Вот прошло около полугода. Опять мужик на базар собрался. Сгрёб останнее сено, навалил воз, поехал в город. Сено продал, большие деньги взял и думает: «Дай-ка снова пойду в ресторан».

Пришёл, расселся как барин. Половой подбегает:

– Чего угодно-с?

А мужик ему:

– Принеси-ка ты мне, братец, селяночки. Только смотри, мне вашей барской солянки не нужно, мне бы селяночки.

Половой отвечает:

– Сей миг! – и приносит мужику селянку. Всё как дома: из свежих грибков, со сметанкой, с лучком да с картошечкой.

Мужик селянку съел, а как цену увидал, тут его вдвое против прежнего покорёжило.

– За что же, – говорит, – цена такая немилостивая?

А половой ему:

– Ты, мужик, сено продал?

– Продал.

– Деньги большие взял?

– Взял.

– А почему деньги большие?

– Так дело к весне, сено в цене.

– А ты подумал, сколько ранней весной свежие грибочки стоят? Мы их из самого Парижу выписываем.

Мужик, делать нечего, заплатил. С тех пор зарёкся по ресторанам ходить.

– Это верно, – сказал Платон, – мужику в ресторане делать нечего.

– А откуда в Париже весной свежие грибы? – спросил Никита, нежно любивший селянку и потому слушавший сказку с особым интересом.

– Они их в тёплых подвалах выращивают, – сказал Горислав Борисович. – Берут подсолнечную лузгу, смешивают с навозом и засевают грибницей. Так у них шампиньоны и вешенки в подвале круглый год растут. Только невкусные они, запаху настоящего в них нет.

– Всё равно, – сказал Никита. Он помолчал немного и добавил мечтательно: – Это ж представить страшно, сколько на такой подвал семечек налузгать надо!

* * *

С тех пор Савостины три, а то и четыре раза в год начали ездить в Ефимково, а оттуда на базар в уездный город. С будущим райцентром его роднила неизбывная провинциальность, церковь Успения Богородицы и пара случайно сохранившихся лабазов, сложенных частью из кирпича, частью из дикого камня. Николы на Бугру, что с великой помпой восстанавливали, развалив музыкальную школу, в уездном городе ещё и в мечтах не было. Не было и железной дороги, которую проведут лет через тридцать, и о заводе керамических изделий тоже никто покуда не помышлял. Впрочем, и в райцентре керамический завод не работал, стоял заброшенный, и растаскивали его все, кому не лень.

Кроме церкви и лабазов из каменного строения в городке имелись полицейская и пожарная части да казённое присутствие. Выстроенные в прошлое царствование, они стояли как на плацу и выкрашены были в жёлтый цвет, хотя либеральный царь-освободитель дозволил казённым домам не только жёлтую, но и шаровую краску и даже охру.

При Николае Первом строили прочно, и стоять бы жёлтым домам тысячу лет, если бы не война. Единственный за всю войну авианалёт разбил центр города в мелкий щебень. Потом пленные немцы восстанавливали на прежних местах и здание вокзала, и пожарную часть с новой каланчой, и милицию. Только здание горисполкома от прежних присутственных мест отодвинули, освободив пространство для сквера, чтобы городские власти не на пыльную улицу смотрели, а могли, не выходя из кабинетов, любоваться цветочками.

О том, как пострадал город во время войны, можно прочитать в брошюре, изданной к одному из юбилеев. Не сказано там лишь, что немцы взяли город осенью сорок первого, с ходу, так что наши даже железнодорожный мост взорвать не успели, а приснопамятный авианалёт был в сорок четвёртом, когда Красная армия готовила окончательное снятие блокады. Впрочем, не нам судить, на то и война. Если бы не фашисты, неужто стали бы мы бомбить собственные города?

А в остальном городок остался прежним, больше похожим не на город, а на село. Избы, огородики, колодцы. Только дранку на крышах едва ли не всюду заменил серый шифер, и вдоль улицы поставлены столбы с проводами. Прогресс, не хухры-мухры.

А вот соломенных крыш в уездном центре и прежде не бывало – случись пожар, при соломенных крышах половина города выгорит. В городе соломой крыть можно только по специальному государеву указу.

Так и ездили Савостины на ярмарки, то в девятнадцатый век, а то в двадцать первый – это уже после того, как отпраздновали дату, грозившую концом света. В прошлое возили сено, овёс, а в голодные годы – и жито, купленное в совхозе. В новом времени торговали молоком, сметаной, творогом, а на ярмарке Платоновым рукодельем, плетёным и щепным. Только лаптями Платон больше не торговал, потому как с его лёгкой руки берестяные и ивовые лапти появились у каждого торговца сувенирами. Конечно, сувенирный лапоть на ногу не наденешь, так ведь и покупают его не для носки, а для баловства.

А в прошлое больше не возил гвоздей и вообще ничего фабричного. Горислав Борисович не велел, да и сам понял: раз с рук сошло, а там и спросить могут: откуль у тебя такой товар, где украл?

Однако и без фабричного товара ездил, ездил, да и доездился. Прямо на базаре, оттеснив покупателя, подошли к Платону два полицейских чина и повели прямиком к становому. Хорошо ещё рук не заломили, а то бы и вовсе позору не обобраться.

Становой – это тебе не квартальный надзиратель, это фигура, чин, самая власть. От такого двугривенным не откупишься, особенно когда за тобой и впрямь числятся серьёзные нарушения закона. Платон сразу полез за целковым.

– Ишь ты, какой шустрый! – усмехнулся начальник при виде серебряной монеты. – А ты погоди, я ещё дознание проводить буду, может, тебе прямиком в Сибирь идти. Люди тебя на торгу признали, ты, никак, Платошка Савостин из Княжева.

– Точно так, ваше благородие, Савостины мы.

– Что ж ты, Платоша, учудил… тебе от государя свобода дадена, а ты в беглые подался!

– Нонеча, ваше благородие, беглых нету, а что в нетях сказался, то сами посудите, при разделе земли мне такое охвостье досталось, что как есть сгинул бы. Вот и подался на отхожие промыслы.

– Ты, я вижу, шибко грамотный! Мнения вздумал иметь! Сейчас посажу в холодную – мигом отучишься рассуждать. На заработки ходить – дело дозволенное, ежели его по закону исполнять. А ты разрешение выправил? Отпускное свидетельство у тебя есть?

– Вот и я о том, ваше благородие. Мне бы пачпорт выправить.

– Сразу так и паспорт? А ты о своём барине подумал? Ты перед ним – временнообязанный.

– Так ведь землицу мою мир забрал. Значит, и все повинности забрал.

– Что-то ты много понимаешь. Я всегда говорил, что в мужицкой грамоте самая крамола и есть. А ты подумал, сколько паспорт денег стоит? Бумага гербовая и печать!

– Так ведь я, ваше благородие, со всей охотой! – Платон добавил ещё два серебряных рубля.

– Что ты бренчишь своими копейками? Ты вдумайся, это же паспорт! Слово французское, значит – ходи, где захочешь! За такое и тысячу рублей отдать не жалко. Вот, скажем, выправить свидетельство купца первой гильдии, знаешь, сколько стоит? Страшенных денег! А ты три рубля суёшь.

– Так ведь нету больше.

– Ладно, снизойду к твоей скудости. Плати десять рублей, и будет тебе паспорт.

– Смилуйтесь, ваше благородие! Откуль у меня такие деньжищи? Свят крест, нету больше! Хоть бы и в бурлаки податься, за лето больше трёх рублей не выколотишь.

– Выколотил, однако, – заметил становой. – В общем так, покуда я тебя отпускаю, а ты на неделе приедешь и недостачу привезёшь. Да не вздумай обмануть, хожалые твою личность теперь хорошо различают. В самый раз в холодную загремишь, а там – этапом к месту жительства!

– Премного благодарен, ваше благородие! А покуда, снизойдите к нашей скудости, позвольте поклониться овсишком. Овёс у меня, по нонешнему времени, годячий. А вы уж позвольте, пока денег не наскребу, без билета торговать.

– Ладно, ладно, – раздобрев отмахивался становой. – Будет тебе… Я же не мазепа какой, людскую нужду понимаю. Ейкин, где ты там запропастился? Сходишь вот с ним ко мне домой, покажешь, куда овёс ссыпать. Ну всё, ступайте с богом, у меня ещё дел непочатый край.

Горислав Борисович ожидал Платона в Ефимкове у кума Матвея. В этот раз они приехали вдвоём, Фектя не могла слишком часто бросать хозяйство на немощных соседок. Сначала Горислав Борисович беседовал с Чюдоем, потом читал захваченную из дома книгу, наконец начал волноваться.

Платон вернулся поздно, без товара и денег. На расспросы ответил угрюмо:

– Хожалые меня схватили. Насилу откупился, а то засадили бы в кутузку, что тогда?

– Чем ты так провинился?

– Признал меня кто-то на базаре, что я нетошный, самовольно из деревни ушёл. Это в Ефимках у меня документы в порядке, и на Фектю, и на детей, а тута я беспачпортный.

– И что теперь?

– А ничего. Привезу становому денег, и он мне пачпорт выпишет. Десять рублей требует. Три рубля я ему отдал, так ведь он, наверное, заново весь червонец захочет. У их благородий память хромая. Хороша она только ежели им должны. А что уже дадено, о том память мигом отшибает. Но зато хожалые пока что меня трогать не будут. А там расплачусь и стану человеком.

Горислав Борисович кивал, слушая Платоновы рассуждения… Становой, квартальный надзиратель, хожалые – экая экзотика! А приглядись, так по-нонешнему: начальник районного отделения, участковый, патрульные милиционеры. Как есть, ничто не меняется в России, кроме названий.

Шёл я по Невскому проспекту, Выражался по русскому диалекту. Тут подходит ко мне хожалый, Говорит: «В отделенье пожалуй!»

Если сравнить с известной песней:

Шёл я по проспекту Октября, Воздухом дышать было нельзя…

– много ли разницы наберётся? И там, и там требуют с рассказчика три рубля штрафу. А что касается названий, то догадайтесь с трёх раз без подсказки, как назывался проспект Двадцать Пятого Октября до семнадцатого года и как он называется сегодня?

Глава 4

Быстрее чужих детей растут только собственные года. Вроде бы только-только достиг заветной пенсии и, выражаясь словами почтальона Печкина, можно начинать жить, ан, годочки уже поднакопились, и понимаешь, что стал стариком. Здоровьишко уже не то, и от жизни хочется всё меньше и меньше. Потому, наверное, люди и умирают в конце концов, что им уже ничего не надо, а всего менее – жизни будущего века и загробного блаженства. Бабка Зина в последний год такой была: «Как подумаю, что на том свете опять что-то будет, так в дрожь и кидает! Нет уж, ну её, райскую жизнь, к бесу, зароют в земельку и буду себе лежать».

Выросли и чужие дети. Никита закончил десять классов и ушёл в армию. Горислав Борисович уговаривал парня поступать в институт; как-никак серебряная медаль получена. Сам себе удивлялся: вроде бы приводил Савостиных, чтобы они в деревне жили, а дошло до дела, сам же в город направляет. В институт Никита не захотел, напросился на службу в десантные войска. Мама его в детстве столько солдатской шапкой стращала, что поневоле захотелось эту шапку примерить.

Шурёнка после десятого класса пошла в экономический техникум. Какой уж из неё бухгалтер выйдет, Горислав Борисович не загадывал, с математикой у Шуры было не ахти, на одной старательности выезжала. Рядовому бухгалтеру, впрочем, большего и не надо. Зато техникум был поблизости, в райцентре, и общежитие имелось. Стояло общежитие неподалёку от новой церкви, где батюшка открыл воскресную школу для взрослых. Теперь всё чаще случалось, что Шурка не приезжала домой с пятничным автобусом, оставаясь на выходные в городе. Оно и понятно: автобус ходит дважды в неделю, вторник и пятница. В пятницу приедешь к родителям, значит, или понедельник прогуливай, или топай на занятия тридцать вёрст пешком. Хорошо, если кто знакомый едет, так подвезёт, а незнакомую попутку одинокой девчонке ловить опасно. С воскресной школой Шурка и на выходных оказывалась при деле: бухгалтерский учёт на буднях, а закон божий – для души.

Теперь уже не Феоктиста наставляла Шурку, а та учила мать:

– Ты сама подумай, что говоришь! Нет никакой Казанской божьей матери. Богоматерь у нас одна, а Казанская не богоматерь, а чудотворная икона!

– Пусть по-твоему будет, – соглашалась Фектя. – Чудотворная икона Казанской божьей матери.

Платон такими разговорами был недоволен.

– Девка у нас слишком богомольной задалась. Ей бы на гулянки да на посиделки, а она – богу молиться. Какие такие грехи отмаливает? Не нажила ещё грехов.

– Опомнись, Паля, что несёшь-то? Радоваться надо, что Шурёнка скромница. У других, сам небось знаешь, подолы драные, тут с этим строгости нет, не то что в прежние годы.

– Дура ты! – беззлобно внушал Платон. – Было бы ноне как в прежние годы, я бы Шурку давно замуж выдал. Ведь ей двадцатый год идёт. Засидится в девках – что тогда? Я на свадьбе гулять хочу. Вина пить нельзя, так я и тверёзый спляшу. Мне внуков охота потискать, чтобы целую охапку!

У самой Фекти после Миколки детей уже не было. Вроде и не старая, а от тяжёлых родов нутро повредилось, так что Фектя больше носить не могла. Врачиха из женской консультации утешала: мол, по нынешним временам и трое детей редкость, многодетная семья считается. Фектя соглашалась, а руки тосковали по малышам, которых можно нянькать, кормить, пеленать… Вся надежда оставалась, что внуки появятся, хотя дети внуками радовать не спешили. С Никитой понятно, он на службе, прежде солдатчины свадьбы не ладят. А Шура?.. Ведь и впрямь девке двадцатый год. У самой Фекти об эту пору уже Никита был, и Шурку ждала. Но Шура замуж не торопилась, словно не видела, что Миколка уже большой и мать скучает.

Миколке сравнялось двенадцать лет и, как водится среди младших сыновей, себя он считал умнее всего мира вообще, и родителей в особенности. Учился без особой старательности, перебиваясь с четвёрки на троечку, но в школе был на хорошем счету – двое старших Савостиных оставили по себе добрую память. Книгочеем в отличие от Никиты он не стал и, заходя в гости к соседу, предпочитал сидеть у телевизора. Родителей поругивал за скопидомство и отсталость. Телика у них нет, кассетник купили, но не той фирмы, да и вообще, кто сейчас кассетник слушает? Плеер нужен хороший, видак, комп…

– Где ты всё это в избе поставишь? – снисходительно спрашивал Горислав Борисович.

– Ага!.. Конечно, в избе не повернёшься. Все нормальные люди давно в городе живут, одни мы, как дураки, в Ефимках сидим.

– А ты знаешь, сколько квартира в городе стоит? Один квадратный метр дороже, чем весь ваш дом. Где ты такие деньги возьмёшь?

– Ну да, если сеном торговать, то и будешь век быкам хвосты крутить. А вот я бы привёз в Ефимково фонарик на фотодиодах и – прямо к царю! Он бы мне за него золота отсыпал – на сто квартир хватит.

Горислав Борисович смущался, вспоминая Платоновы гвозди и собственные свои грехи той поры, когда он только нащупал тропку в прошлое. Потом преувеличенно грозно предупреждал:

– Об этом и думать не смей! Не золота тебе отсыплют, а розог. К царю тебя никто не пустит, а едва свой фонарик вытащишь, тебя сразу в полицию загребут. Хорошо, если полицмейстер просто фонарь отнимет, а тебя взашеи выгонит. А если он спросит, где ты его взял? Тут ты и пропал.

– Ничего я не пропал. Фонарь мой, какое у него право отнимать?

– У него как раз все права и есть, а ты перед ним – прыщ в штанах. Так он и это живо исправит: штаны спустит и задницу розгами спрыснет. А будешь артачиться – ещё добавит.

– Права не имеет…

– Это ты тут о правах толкуй, а там – законы другие. «Уложение о наказаниях» читал? От телесных наказаний освобождено только дворянское сословие, да и то, если помнишь, унтер-офицерскую вдову городничий высек.

«Уложения о наказаниях» не читал и сам Горислав Борисович, не был уверен даже, существует ли таковой документ в натуре, но название придумалось очень кстати. Миколка задумался и убрёл изобретать другой способ моментального обогащения.

– Я туда ноутбук привезу запароленный. Пусть только попробуют отнять; у меня он включается, а у них – нет!

– И что дальше? Что им с этим ноутбуком делать? В игрушки играть? Так господин полицмейстер в твоём «Варкрафте» и не поймёт ничего. Зато спросит: «Где взял?»

– А я скажу: «Не ваше дело. Ведите меня к царю!»

– А он тебе по мордасам! Помнишь у Некрасова: «Удар искросыпительный, удар зубодробительный, кулак скуловорот!»

– Чего вы меня всё литературе учите? – обижался Миколка.

– Потому что литература жизни учит. В ту пору жили великие писатели, и они сказали о своём времени всю правду. А у тебя в голове сплошные фантазии.

Не нравились Гориславу Борисовичу эти фантазии, но окончательно переубедить Миколку он не мог.

Так они однажды беседовали, когда за Миколкой прибежала взволнованная Феоктиста.

– Шурка приехала! – выпалила она с порога.

– И что? – успел лениво поинтересоваться Микола.

– С женихом!

Тут Горислав Борисович первым вскочил.

Дома гостей никто не ждал, ужин у Фекти был самый простецкий: в печке доходила ячневая каша и топилась полная макитра молока. Ещё на трёхногом казанке стояла сковорода с луком, который потом в кашу замешают. Лука Савостины выращивали много и сдабривали им всякую снедь. Деревня не город, до магазина не сбегаешь, колбаски дорогим гостям не купишь. В народе говорят: что есть в печи, всё на стол мечи. Но по будням в печи, кроме каши и жареного лука, редко что бывает.

Платона и вовсе дома не случилось, ушёл отвести постаревшего Соколика и купленную ему на смену Сказку попастись на вечернем холодке. Лошадь вместе с коровами ходит плохо, часом может и лягнуть, а вечером, когда Феоктиста загоняла коров, на выгоне паслись лошади. Сказку Платон вёл на недоуздке, а изработавшийся Соколик шёл сам. Зимой лошади стояли в колхозной конюшне, рассчитанной на двенадцать стойл, а летом, если ночь обещала быть тёплой, случалось, ночевали и на выгоне.

Вызвав сына, а заодно и Горислава Борисовича, Феоктиста вскинулась было бежать за мужем, но тот и сам очень кстати появился. Так все вместе и ввалились в избу.

Привезённый Шурой молодой человек сидел на лавке у стены и разглядывал расставленные кросна: вечерами Фектя ткала половики из разноцветных ревков. По всему видать, настоящий деревенский дом был для парня в новинку, словно в этнографический музей попал.

Сам парнишка был невысок, лишь немногим повыше Шурки, но собой плотненький, хотя Платон видел, что настоящей жилистой силы у него покуда не нажито. Да и откуда ей взяться? Кормят молодых хорошо, а работают они мало.

При виде вошедших молодой человек поднялся с лавки, вопросительно глядя на хозяев, словно экзамен им собирался устраивать.

– Это Серёжа, – представила его Шурка.

– Лóпастов Сергей, – произнёс Серёжа, коротко дёрнув головой, словно белогвардейский киноофицер. Выдержал секундную паузу и добавил: – Я православный христианин и чистокровный русский.

– Мы тут все, чать, крещёные, – добродушно усмехнулся Платон, протягивая руку.

Горислава Борисовича, который был кем угодно, но не чистокровным русским и уж тем более не православным, слова Шуркиного ухажёра неприятно царапнули. Когда-то, ещё во время войны, бабка-полячка крестила малолетнего Горислава в католичество, но, кажется, с тех самых пор Горислав Борисович в костёле не бывал. В православные храмы, которые в наших краях встречаются чаще, чем католические, порой забредал, но не для молитвы, а просто потому что полагал, будто под куполом да в намоленном месте повышается концентрация ментальной энергии. В церкви лба не крестил, стоял, расставя руки, будто изображал знак качества, впитывал воображаемые потоки праны. Что касается веры в бога, то священные книги всех мировых религий Горислав Борисович справедливо почитал сказками, никаких обрядов не исполнял и постов не держал, но при этом не исключал, что какая-то высшая сила в мире существует. Году этак в девяносто первом, когда Горислав Борисович вместе со всей страной впал в полное ничтожество, он даже сформулировал для себя определение господа: «Бог – это то, что не даст мне погибнуть, когда жить станет совсем невозможно». Попахивало от этой дефиниции утилитаризмом самого меркантильного свойства, поэтому, когда жить стало чуть полегче, Горислав Борисович свои теологические изыскания забросил и о боге больше не вспоминал. Среди тех, кого мы называем шестидесятниками, подобное отношение к сакральному широко распространено. Такие люди чувствуют себя неуютно, когда кто-то начинает бахвалиться своей верой.

Серёже Горислав Борисович тоже не понравился: чересчур черняв.

– Мы с Серёжей познакомились в воскресной школе, – пояснила Шура.

Серёжа, представившись, сидел, ожидая, что ему скажут. Молчание становилось натужным. Вроде бы всем понятно: жених пришёл… но руки Шуркиной не просит, так что на эту тему говорить рановато. Пустобрешные разговоры вести – тоже вроде не к месту. О чём говорить, когда не о чем говорить?

– В школе на попа учишься? – начал беседу Платон.

– Я мирянин, – последовал краткий ответ.

– И чем же ты, православный хрестьянин, на жизнь зарабатываешь?

Серёжа чуть заметно пожал плечами.

– Да так, где придётся. Настоящей работы в городе нет…

– Хрестьянин должен на земле работать. Земли – вона сколько пропадает.

– Что ты, папа, – вступилась за жениха Шурка. – Серёжа в ансамбле играет на клавишных, ему пальцы беречь надо.

– Ну, ежели так…

И снова в воздухе повисает неловкая тишина. Куда как удобнее в такую минуту иметь дело с расторопной свахой. Она-то мигом скажет всё, что нужно, подтолкнёт колеблющихся, успокоит недовольных. Речь её журчит, не умолкая, что лесной ручеёк: где напоит, где размоет и всё устроит. При хорошей свахе только жених с невестой истуканами сидят, а тут – все.

И ещё одна незадача: Шурка хахаля своего на автобусе привезла, а обратный только во вторник будет, через три дня на четвёртый. Ночевать у себя парня не оставишь – и места в избе нет, да и обычая такого не бывало. Платон хотел было запрягать лошадь, чтобы отвезти гостя в город, Горислав Борисович предложил взять его на три ночи к себе, но Серёжа все сомнения разрешил просто: вытащил из кармана сотовый телефон и вызвал из города такси. В Питере такая штука чуть не у каждого шкета есть, а в Ефимках только у дачников, да и то не у всех. У Горислава Борисовича телефона не было, некому звонить. Опять же, смущала небрежная лёгкость, с которой Серёжа собирался ехать на машине. До деревни и обратно такси гонять – триста рубликов придётся заплатить, а то и больше. Если и впрямь никакой работы у Серёжи нет, то откуда деньги на такси? Впрочем, у нынешней молодёжи представления о деньгах иное, нежели в шестидесятые годы, хоть прошлого, хоть позапрошлого веков.

Для Горислава Борисовича в этой истории был ещё один неприятный момент. Вечером, когда Серёжа уже уехал, Горислав Борисович отозвал Шуру в сторону и строго предупредил:

– Ты смотри, Шурёна, про туманную дорогу никому не рассказывай, а Серёже – в первую очередь. И себе беды наживёшь, и ему.

– Но как же быть? Я не могу его обманывать.

– Ты не обманывай, ты просто не говори.

– Недосказ – хуже обмана.

– Да ты пойми, это же не твой секрет. Ты ему скажешь, он своим родителям; тоже ведь, недосказ иначе получится. А тем уже тайну хранить незачем, к слову придётся, так и разболтают. Знаешь, как немцы говорят: «Что знают трое, знает и свинья».

– Дядя Слава, а что ж за беда-то будет?

– Ваша беда известная – унесёт вас в Ефимково, помнишь, как Никиту семь лет назад. Вот что со мной будет – и догадываться неохота, но за вами я уже прийти не смогу, добрые люди не пустят. Так и останетесь, Серёжа тут, а вы – там.

– Это как в сказке про царевну-лягушку…

– Ага! А я, значит, по-твоему, Кощей Бессмертный на границе между разными мирами сижу. Это ты, милочка, Проппа перечиталась.

– Кого?

– Ладно, не суть важно. Но теперь понимаешь, что о таких делах надо помалкивать?

– Да уж, понимаю, не маленькая.

Верный привычке всё объяснять до конца, Горислав Борисович ещё долго что-то говорил, но по сути разговор на том был окончен. И хотя в тот Серёжин приезд слова не было сказано о грядущей свадьбе, все понимали, что дело это решённое, и к Покрову свадьбе быть. Городские свадьбы играют когда угодно, хоть в Великий пост, но раз Лопастовы и впрямь воцерковлены, то обычай должны чтить.

Так и вышло. В сентябре на своей машине приехали родители жениха, вместе с Серёжей, и тут уже разговор пошёл дельный: где будут жить молодые, что дарить на свадьбу – и прочее в том же духе. О приданом разговора не было, теперь такие вещи, как сказал Горислав Борисович, «не котируются». Зато подарки на свадьбу влетели в такую копеечку, что закачаешься. Было решено купить в складчину молодым однокомнатную квартиру в четырёхэтажном доме, что строился на окраине города. У нас, конечно, не Москва и не Петербург, цены на жильё божеские, однокомнатная квартира – четыре тысячи долларов, но молодой семье в одиночку такую покупку не поднять. Платон покряхтел, но половину расходов взял на себя.

На свадьбу собралась вся семья, даже Никиту воинское начальство отпустило на побывку. Свадьбу играли в городе, благо что у Лопастовых-старших дом свой, с участком, где можно было, хоть и с неудобством, оставить лошадь. А без лошади никак – не на автобусе же невесту везти? От казённой машины Платон отказался намертво, от неё один убыток: ни красы, ни пользы. А так, Платон дугу лентами убрал, колокольчик подвесил, повозку стругом выскоблил, чтобы как новенькая была, запряг не дряхлого Соколика, а игривую Сказку. Фектя цветов чуть не целый воз наклала, благо что утренники в этом году припозднились, и у всех дачников не только хризантемы, но и георгины с гладиолусами были спасены. А уж под цветами какой только снеди не упрятано! И пироги, и мясное разное! Салатики с майонезом и городские нарезать могут, а у Савостиных еда основательная. Платон поросёнка заколол, зарезал двух баранов, гуся и пять кур. Студень у Феоктисты вышел такой крутой, что миски не надо, сам собой держится. Пироги намаслены, яиц в начинке больше, чем капусты. Знай наших, однова дочь замуж выдаём! Надо бы ещё пива бочку да самогона четверти три, но с этим строго, трезвенный закон не велит. Так что, пускай женихова родня покупное вино пьёт, а нам и яблочного кваса довольно.

От Ефимок просёлком десять вёрст до шоссейной дороги. Там, ежели направо – в двух километрах Блиново, а налево пятнадцать километров до райцентра. По трассе движение оживлённое, там можно куда хошь доехать, и в Москву, и в Питер, и в Тверь, и в Новгород. Видя разукрашенную повозку и Шурку в белом платье, машины притормаживали, а шофёры грузовиков, случалось, гудели приветственно и махали невесте рукой.

Дорога почти до самого центра шла лесом, лишь в одном месте сосняк отступал. Там была обустроена автостоянка и выстроено несколько коттеджей, теперь наглухо заколоченных. Лет пять назад местный воротила задумал поставить здесь мотель и охотничьи домики для проезжающих, но дело оказалось неприбыльным, и теперь хозяйство постепенно разваливалось. Назывался мотель «Заимка», но непогода или хулиганские руки одну букву сбили и получилась «Заика». Увидав «Заику», всякий знал, что сейчас он как раз на полпути от Блинова до райцентра. А если от Ефимок считать, то и вовсе всего ничего осталось.

Родни у Лопастовых оказалось преизрядно. Все шумные и не в меру суетливые. А может, это от свадьбы, в такой день и пошуметь извинительно.

Сперва поехали в загс. Прежде никаких загсов не знали, а нонеча без загса попы не венчают, потому как в народе доверия к святости не осталось. Оттуда прямиком в церковь. Там уже всё по-настоящему было: и вкруг аналоя ходили, и кольцами по второму разу менялись. Как сказал потом один из подвыпивших гостей: «Жена да прилепится к мужу своему и будет одна сатана».

На застолье были все свои, будущая родня. Из чужих только шафер с подружкой, священник и дьячок, венчавшие молодых, да Горислав Борисович, приехавший вместе с Савостиными на телеге.

Шумели, как и полагается, на всю улицу. Магнитофон на подоконнике орал модные песни. Священник, отец Аркадий, раздухорясь, возгласил в честь молодых «Многая лета», да так, что перепуганный кот утёк в открытую фортку. Платон отплясывал со сватьей русскую. Как следует подвыпив, Лопастовы завели было песни, но ни одной до конца допеть не смогли. Как всегда в пьяном хоре сильнее того слыхать, кто на девятый глас козлоглаголит.

Шурка в белом платье с кружевом «шантильи» и при парикмахерской причёске сидела красивая, ровно самоварная кукла. Шампанское перед ней стояло нетронутое, зато Серёжа старался за двоих. Не полагается так-то, чтобы жених на свадьбе пил, но это в прежние годы не полагалось, а ноне все пьют.

Горислава Борисовича, как единственного гостя со стороны невесты, усадили между священником, венчавшим молодых, и каким-то дальним родственником: не то двоюродным дядей жениха, не то и вовсе чьим-то зятем. Во всяком случае, звали его Андреем Васильевичем, а Василиев среди старших Лопастовых не наблюдалось.

«Зять любит взять», – сосед налегал под водочку на привезённую буженину (Фектя запекала свиные окорока в печи) и учил Горислава Борисовича жизни.

– Какие-то вы, Савостины, малохольные. Где ж это видано, чтобы русский человек вина не пил?

– Его же и монаси приемлют, – подтверждал отец Аркадий, но тут же благоразумно оговаривался: – Ко благовремении!.. А излишнее питие – свинское житие!

– Вот именно! – соглашался Андрей Васильевич, наливая по новой. – Вы деревня, как свиньи в навозе роетесь, а мы городские, у нас культура. Для вас с нами породниться – честь, а вы рыло воротите, выпить не хотите!

– Я пью, – Горислав Борисович, не желавший из-за пьяного дурака портить праздник, кивнул на свой бокал с шампанским.

– Это для баб! А мужик должен водку!

– Кому должен? – не утерпел Горислав Борисович, но сосед не слушал.

– Вот ты мне скажи, почему все ваши не пьют как люди? Лимонадиком пробавляются, а для форсу выпьют морсу… Брезгуете нами?

– Нет, – кротко ответствовал Горислав Борисович. – Просто абстиненты.

– Чево?! – некультурно изумился городской житель. – Староверы, что ли?

– Андрей, не греши! – пожурил отец Аркадий. – Я Савостиных давно знаю, православные они. Особенно хозяйка, часто в храме бывает. А вот вас, – поповский взгляд остановился на Гориславе Борисовиче, – простите, не припомню.

– Я католик, – сказал Горислав Борисович, благоразумно умолчав, что и в костёле он в сознательном возрасте не бывал, разве ещё в шестидесятых, когда ездил с экскурсией в Вильнюс.

– Католик? – удивлённо-уважительно протянул сосед. – А я думал – жид.

Горислава Борисовича, в котором и еврейской крови было двенадцать с половиной капель, покорёжило от этих слов, но он и теперь промолчал.

– Не верь врагу прощёному, коню лечёному и жиду крещёному, – произнёс сосед, назидательно вздев вилку.

Налил ещё рюмашку, зажевал свининкой, затем встал из-за стола и громко, перекрыв все разговоры, объявил:

– Ах, невеста хороша! А хороша ли хозяйка будет? – не ленива ли, не балована? Вот мы сейчас это проверим!

Пошатываясь вышел на кухню и вернулся с помойным ведром, полным грязной воды, картофельных очисток и ещё какой-то дряни. С маху, едва не забрызгав гостей, выплеснул всё это богатство на пол, сверху шлёпнул половую тряпку.

– Ай, в доме нечисто! Покажи, красавица, как убирать умеешь.

Шурка растерянно оглянулась, не зная, что делать. Ничего подобного по окрестным деревням и сто лет назад не было, а теперь – и подавно. В былые годы молодёжь до свадьбы развлекалась кто во что горазд: мальчишники устраивались, девичники. Родня невесты торжественно её пропивала, устраивая гулянку за счёт жениховой родни, а будущая свекровь и золовки требовали смотрин, когда родственницы жениха идут с невестой в баню и там всю её оглядывают: ладна ли телом, нет ли тайной порчи или увечья. За увечье иной раз случайный синяк могли посчитать или царапину, поэтому перед смотринами девку на выданье от тяжёлой и опасной работы берегли, а совсем малых, если доведётся ненароком расшибиться, успокаивали, говоря: «До свадьбы заживёт». Но всё это допрежь венчания, а как молодые из церкви вернутся, полагается только пир и величальные песни.

Лопастовы, однако, повернули дело по-своему. Шурка, поймав кивок свекрови, поднялась из-за стола, подоткнула белый кружевной подол и принялась мыть пол. Через две минуты грязь была в ведре, но вынести ведро и вытереть пол насухо Шуре не дали.

– Ой, не чисто, плохо моешь! – возгласил Андрей Васильевич, вновь вывернув ведро на пол, и принялся топтаться посреди лужи, разводя вовсе несусветную грязищу.

– Сам-то не упади, – предупредила старенькая женихова бабушка. – А то стои́шь на ногах, как на вилáх.

Предупреждение прозвучало очень кстати, каблук гостя скользнул по разгвазданному капустному листу, и Андрей Васильевич грохнулся в самую серёдку натоптанного.

Кто-то ахнул, кто-то расхохотался, но мат пострадавшего перекрыл всё.

– Вот уж за кем убирать не надо, чисто пол вытер! – возгласил Платон, не скрывавший удовлетворения при виде подобного афронта.

Андрей Васильевич, уже поднявшийся было с четверенек, вновь поскользнулся и вдругорядь очутился среди помоев.

Не дожидаясь третьего раза, Никита вдвоём с шафером подняли ревнителя старины и отвели в боковую комнату, переодеваться. Шурка поспешно домывала пол, благо что желающих в третий раз выворачивать ведро не нашлось.

– А коли так, то проверим-ка, какой из жениха хозяин будет! – нарушил неловкую тишину Платон. – Пошли, Борисыч, пособишь подарок принесть.

Горислав Борисович и Платон вышли во двор, где в телеге под сеном было ещё немало всякой снеди. Горислав Борисович видел, что Платон обижен за свою любимицу, и, стараясь успокоить, произнёс:

– Есть такой обычай, чтобы невеста в праздничном платье пол мыла. Только вроде бы не у русских, а у чувашей.

– А у русских, – раздельно произнёс Платон, – ежели свинья из грязной лужи вылазить не хочет, её кличут: «Чуваш, чуваш!» Теперь понятно, почему.

Хорошо хоть не при гостях такое сказал.

В основном на телеге оставались сладкие наедки: яблоки, ватрушка, пирог с ревенём, но было и кое-что на завтрашний день, всё крытое полотном, а поверху – двумя железными корытами, чтобы не достали бродячие собаки и кошки, которые, несомненно, учуют соблазнительный запах.

Из-под корыта Платон достал керамический противень с жареным гусем, передал его Гориславу Борисовичу, а сам взял нож, которым Фектя нарезала пироги и буженину. У Лопастовых, конечно, ножи есть, но свой всегда острее. Платон дважды резанул ножиком по стальному тележному ободу, полюбовался на дело рук своих, постучал лезвием по прилучившемуся камню, добавив щербин и заусениц, и вновь резанул обод, превратив острый нож в полное непотребство.

– Тоже не наш обычай. Тут карельских деревень полно, так это у карел жениха заставляют гуся тупым ножом резать и родню оделять. У них эту шутку все знают, а вот наш догадается ли нож о край противня поточить?..

Поточить нож Серёжа не догадался, да и вообще, оказалось, что гуся разделывать он не умеет, пытаясь пилить ножом против кости. В результате забрызгался жиром и сердито оттолкнул подарок.

– Эх ты, я думал, ты городской – так гораздый, а тебя ещё учить и учить! Смотри, как надо… – Платон в четверть минуты выправил нож и приступил к делёжке. Вам, молодым, по жизни лететь, вам – крылышки; мне со свёкром на земле стоять – нам ножки; свекровушке молодую семью на груди греть – ей грудка; а тёще дома сидеть, дочь вспоминать – ей гузка.

– А остальное кому? – спросил дружка. – У графа Толстого в сказке «Как мужик гусей делил» мужик говорит: «А что осталось – мне. Да и взял себе всего гуся».

Кто такой граф Толстой, Платон не знал, но с ответом не растерялся.

– А остальное – тебе! – и он придвинул опешившему шаферу противень, где громоздился внушительный остов, на котором и на понюх не оставалось мяса. – Может, тот граф в жизни жареного гуся не пробовал, вот и написал с дурá-ума не подумавши. А в настоящей сказке говорится: «Я мужик глуп, мне глодать круп».

Платон уселся, придвинул тарелку с гусиной ножкой, подмигнул свату, которому досталась вторая нога.

– Ох и сладки гусиные лапки!

– А ты их едал? – не растерялся Серёжин отец.

– Нет, не едал, зато сват видал, как их барин едал. Дюже смачно было!

Всё напряжение сразу оказалось снято, за Льва Толстого никто заступаться не захотел, неловкость списали на него, и веселье потекло своим чередом, тем более что Андрей Васильевич уснул в соседней комнате и больше Савостиным городской культурой в глаза не тыкал.

Сколько празднику ни длиться, а конца не миновать. На второй день Савостины засобирались домой. Туда ехали – невесту везли, с цветами и колокольчиком. Обратно – всю красу сняли и потрюхали потихоньку. Платон на сене свернулся, да и уснул – притомился два дня праздновать; хоть и капли не пил, а тяжело. Никита сидел за возницу, Фектя рядом с сыном, а Николка и Горислав Борисович в серёдке. Одни мужики кругом; была у Фекти дочка – и ту замуж отдала.

– Никитушка, тебе когда приказ выйдет, домой идти? – тихо спросила Феоктиста.

– Приказ-то уже был, весной, только я погожу пока уходить. А то что получается: в армии служил, а дела не видал. Думаю подписаться контрактником ещё на два года.

Фектя кинулась было в слёзы, а толку?.. Никита в отца уродился, такой же упрямый. Ежели что решил, то на своём настоит.

Горислав Борисович тоже пытался разубедить Никиту:

– Ты сам подумай, контрактникам так просто деньги платить не станут. Попадёшь в горячую точку – что тогда?

– Воевать буду. Что же, меня зря этому делу учили?

– Да ты пойми, на войне убивают! Ты газеты-то читаешь? Средняя Азия – один сплошной котёл, не здесь, так там заваруха начнётся – это почище Чечни будет, уж я-то знаю.

– Я тоже знаю, дядя Слава. Потому и иду, что настоящего хочется.

– Так ведь и убивают по-настоящему. Ты о матери-то подумай!

Это был довод, аргумент, на который нечего возразить, так что остаётся прекратить спор, признав правоту старших, а потом сделать по-своему.

Никита уехал, и уже через полгода письма от него начали приходить из Туркмении, где после смерти туркмен-баши началась очередная цветистая революция, вскоре превратившаяся во всеобщую резню. Текинцы ахальские желали любой ценой сохранить власть, хорезмийцы и текинцы тедженские тянули в сторону Узбекистана, иомуды и гоклены, живущие в низовьях Атрека, поглядывали на Иран, эрсари, сарыки и салоры тоже чего-то хотели, и всякий отстаивал свои мечты с оружием в руках. Горислав Борисович лишь головой качал, вспоминая агитку недавних времён, твердившую о появлении новой исторической общности – советского человека. Какая там новая общность, если даже старые рассыпаются на глазах! Всю жизнь прожил, наивно веря, что есть такой народ – туркмены, а оказывается, нет таких и не было никогда. Есть два десятка племён, и у каждого свои интересы. Покуда туркмен-баши держал их в железном кулаке, в стране было подобие порядка, а не стало диктатора, и разом посыпалось всё. И только на русских войсках держалось в бывшей братской республике худое подобие худого мира.

Хотя, если судить по Никитиным письмам, жизнь миротворцам была, что коту при сметане. Кормят, поят, одевают, деньги хорошие платят, а всей службы – отстоять своё на блокпосту.

Вот только по телевизору, которого Фектя не смотрела, да и не понимала, показывали совсем иное. Жёлто-зелёные резались с бело-зелёными, а заодно и те, и другие не упускали возможности стрельнуть в спину миротворцам, не позволявшим резать в своё удовольствие. При этом каждая сторона с истинным простодушием полагала, что их русские должны охранять, вооружать и подкармливать, а соседнее племя держать в повиновении.

Казалось бы, России что за радость – разбираться с чужими проблемами? – но слишком недавно мы были одной страной, да и вообще, беда стряслась у самых наших границ. Поползли по русским городам беженцы: старики в пропылённых ватных халатах, нищенки, окружённые сворой чумазых детишек, хмурые мужчины, одетые почти по– европейски: в пиджак поверх меховой безрукавки… и у каждого за пазухой припрятан кутак, чьё серое лезвие одинаково легко рассекает и баранье, и человеческое горло. Лагеря беженцев в дружественном Казахстане не привлекали этих людей, они рвались в богатые русские города: Москву, Петербург, Нижний Новгород. Резались с бадахшанцами за кормные места нищенства, с шемаханцами за право хозяйничать на рынках. Чомуры – земледельцы из Хорезма и Мервского оазиса и сейчас крепко держались за свои, отравленные многолетним возделыванием хлопка, поля, а вот чарва – так называют тех, кто не отвык кочевать, с лёгкостью двинулись искать лучшей доли. Они никогда не были чрезмерно набожны, но газеты вновь заговорили о талибане и вахабитах. Фанатизм неизбежно расцветает там, где нет человеческой жизни.

Дыма без огня не бывает: грохнули первые взрывы – в Астрахани и Астане. Неважно, что Астана – столица соседнего государства, гибли-то свои… Вновь зашевелились фашиствующие скинхеды, и на этот раз общественное мнение сочувствовало им.

Заокеанские доброжелатели продолжали учить мир демократии до тех самых пор, пока накануне Дня Благодарения разом в пяти американских городах крыши крупнейших универмагов не рухнули на головы покупателям, пришедшим выбирать подарки для родных и друзей. Америка вскипела негодованием и немедленно захотела кого-нибудь разбомбить, тупо не понимая, что таким образом она плодит новых террористов. Хорошо хоть не на Туркестан полетели бомбы. И не потому, что и жёлто-зелёные, и бело-зелёные были порождением американской дипломатии, а оттого, что стоял на блокпосту Никита Савостин с эмблемой миротворца на камуфляжной форме. И до чего же удобно в эту эмблему целить, хоть с той стороны, хоть с этой! – с закрытыми глазами не промахнёшься.

Хотя, если верить Никитиным письмам, во всём Туркестане тишь, гладь и божья благодать:

«Здравствуйте, мама, папа и Коля! Как у вас дела? Что, у Шуры прибавления не намечается? Как здоровье дяди Славы? У меня всё хорошо, служба идёт нормально, только жара тут страшенная. Вчера было сорок три в тени, и сегодня столько же обещают…»

* * *

Сорок три в тени – очень неплохая погода, если есть эта самая тень, рядом гудит кондиционер, а руку холодит запотевший стакан диет-колы, а того лучше – кваса. Впрочем, люди опытные говорят, что всего лучше – зелёный чай. Наливают его в пиалу на самое донышко. Сидишь на айване, отгородившись от жаркого дня, смотришь на синеющие вдали вершины Копетдага. Хорошо…

Вот только на блокпосту нет ни тени, ни кондиционеров, а зелёный чай, налитый во флягу, к полудню превращается в мутную отраву. Так что во фляге – обычная вода с лёгким привкусом дуста. Почему-то здесь всё с лёгким привкусом дуста… обеззараживают так, что ли?

У сержанта Савостина – отдых. Это значит, можно расшнуровать ботинки, улечься на топчан, прикрыть лицо защитного цвета панамой и по памяти читать самому себе стихи. Пушкина читать, «Бахчисарайский фонтан», очень к месту. А что ещё делать? – на синеющие вдали вершины Копет-дага глаза бы не глядели. Правильно поётся в песне: «Не нужен мне берег туркменский, чужая земля не нужна».

Низкогорье Гаурак, изрытое пологими каньонами, на севере переходящее в пустыню с конфетным названием Кара-Кум, принадлежит сейчас неясно кому. Когда-то здесь кочевали илили, затем насильно переселённые в Хиву, затем эти места оспаривали элори и теке, а теперь тут аналог Дикого Поля, с той лишь разницей, что скрываться от преследователей тут можно ничуть не хуже, чем в горных районах Чечни. Недаром в начале прошлого века именно в Гаураке дольше всего не утихали набеги басмачей. А теперь отсюда потянуло палящим ветром ислама. Свои относятся к вере спокойно, так пришлые принесут нетерпимость. Объявились отряды, воюющие неясно за кого и состоящие из чеченцев, арабов, пуштунов, выгнанных с прежних горячих точек, но не успокоившихся, поскольку ничем, кроме войны и грабежа, они заниматься не умеют. Их даже местные называли калтаманами и списывали на них всё, хотя и сами не упускали случая стрельнуть по миротворцам, а там – поди, определи, кто стрелял. По сути, все они калтаманы, то бишь головорезы.

У Никитиных напарников тоже время отдыха. Рядовой Гараев читает книжку с кокетливым названием «Дождливый четверг» – бабский дюдик, в котором глупость выдаётся за иронию. Жара плавит мозги, и даже похождения адвокатши Василисы кажутся чересчур премудрыми. Второй напарник, ефрейтор Кирюха Быков, просто мается.

– Слышь, Саня, – говорит он, – а хорошо бы сейчас водочки.

– Жарко, – отзывается Гараев.

– А мы бы – холодненькой. А к ней – маринованный огурчик. Сбегай, а?

– Куда я тут побегу? – не отрывается от книжки Гараев.

– Сам знаю, что некуда. А ты бы сбегал и принёс.

– Жарко… И вообще, я водки не пью.

– А почему? Ты же татарин. Татарам вина нельзя, а водку можно.

– С чего ты это взял?

– Так в Коране написано.

– А ты читал Коран?

– Вот ещё! Я православный, зачем мне Коран читать?

– А Библию читал? – подал голос из-под панамы Никита.

– Вы что, взбесились? – не выдержал Кирюха. – Я вам поп, чтобы Библию читать? Не, это ж надо, так угораздило: двое мужиков, и оба водки не пьют. Ну, хорошо, Саня – татарин, а ты, Савостин, почему не пьёшь? Ты же русский!

– Невкусно, вот и не пью.

– Ну, ты простота! Водку пьют не для вкуса, а чтобы гулять.

– Это я и на трезвянку могу.

– Ну так прогуляйся до магазина и купи водочки.

Никакого магазина поблизости не было, но беседовать на эту тему Кирюха был готов часами. Возможно, он так прикалывался, либо ему и в самом деле не давал покою призрак запотевшей поллитры.

– Саня, – спросил Никита, сбросив панаму и усевшись на топчане, – а что в самом деле написано в Коране о водке?

– Ничего, – с некоторым даже удивлением произнёс Гараев. – Во времена Магомета водки не было. Запрет на вино есть в сунне, в Коране сказано только, что молиться пьяным – мерзость перед Аллахом. А намаз нужно совершать пять раз в день. Вот и думай, когда можно вино пить? А что водка правоверным разрешена – это неправда, от водки человек ещё пьянее бывает.

– А наш бог пьяненьких любит, – с гордостью сказал Кирюха.

Где-то Никита уже слыхал эти слова.

В помещении появился радист.

– Подъём, лентяи, – скомандовал он. – В штаб воду привезли.

– И что? – спросил Никита.

– Затариться надо. А то, как в прошлый раз, опять нам останутся подонки. Лейтенант сказал, самим надо ехать, чтобы первыми воду взять.

Блокпост возле урочища Кумыз был самым дальним, и если самим не подсуетиться, то опять воду получишь последним. То, что привезли им в прошлый раз, водой можно было назвать лишь с очень большой натяжкой, поэтому, хотя передвижение по дорогам без сопровождения бронетехники было запрещено, все трое тут же поднялись, и вскоре мощный, хотя и потрёпанный скверными дорогами «Урал», покинул блокпост. Все три водовоза уместились в кабине, в кунге громыхали только ёмкости для воды. Саня Гараев сидел за шофёра.

Каменистые россыпи, заросшие колючим янтаком и саксаулом, тянулись по обе стороны дороги. Чужой, почти марсианский пейзаж. Не поверить, что кто-то называет эти места родиной.

– Слышь, – продолжал болтать Кирюха, – я тут, огонь когда разводил, золу на вкус попробовал. Так она горько-солёная, вроде как сгоревшая спичечная головка.

– И что? – не отрывая внимательного взгляда от дороги, спросил Саня.

На блокпосту был генератор, работавший на мазуте, но топливо берегли и готовить старались на огне. Ломкие саксауловые ветки горели жёлтым, даже в солнечный день видимым пламенем, оставляя очень много золы. Но пробовать её на вкус никому в голову не приходило.

– А ничо! – обиделся Кирюха. – Ты дома-то золу из печки лизни – она и такая, и сякая, и на зубах скрипит, а пресная! А тута – солёная. Понимать надо.

– Эмпирик ты, вот что я тебе скажу, – заметил Никита.

Обидеться на эмпирика Кирюха не успел. Снизу ударило, словно тяжёлый «Урал» подпрыгнул на небывалом ухабе. Несколько последующих мгновений выпали у Никиты из памяти, лишь потом он обнаружил, что всё ещё сидит в накренившейся машине и тупо смотрит, как катится по дороге оторванное колесо.

Что-то давило на грудь, мешая подняться. Никита опустил смутный взгляд и увидал, что на него навалился Кирюха Быков. Всё в его позе указывало, что Кирюшка уже не живой, живые так лежать не могут.

Потом где-то в стороне – та-та-та! – застучал автомат.

Понять, что происходит, никак не удавалось, но Никита полез из кабины, отчаянно стараясь выдернуть автомат из-под навалившегося Кирюхи. И он таки выбрался наружу и даже с автоматом в руках, но тут его приложило вторично, и Никита отключился надолго, так и не успев сделать ни одного выстрела, ни понять, куда нужно стрелять, ни хотя бы испугаться толком.

Никита не помнил, сам он шёл куда-то или его тащили. Когда память вернулась, он обнаружил себя на полу в полуразрушенной саманной постройке. Крыша халупы давно обрушилась, глинобитные стены торчали, словно обломки зубов. Пересохший камыш, которым когда-то была крыта нынешняя развалина, был свален у стены. Казалось бы, кругом пустыня, откуда здесь взяться камышу, но чуть оживают по весне древние пересохшие русла, как повсюду, едва не на глазах вымахивает камыш, который здесь называют джидой. Растёт джида даже на солончаках, и заготавливать её нужно прежде, чем она отцветёт и станет ломкой, негодной ни в какое дело. Зато, срубленная впору, джида тверда как дерево и столь же долговечна. И если обвалилась камышовая крыша, значит, строилась нынешняя руина в те времена, когда непокорливые ахальские теке громили в этих местах корпус генерала Ломакина.

Теперь на кучу трухлявых стеблей были накинуты одеяла, и на них сидели несколько человек, в упор разглядывавших Никиту.

– Хорош… – сказал по-русски один из сидящих.

Никита завозился и тоже сел. Голову ломило, во рту горчил рвотный привкус, но тело, в общем-то, слушалось. Руки ему не связали, да и зачем? Что может сделать контуженый человек под прицелом пяти направленных в упор автоматов?

– Кургуммэ? – произнёс главарь, обращаясь на этот раз к Никите.

Слово это Никита знал, умел и ответить как положено, но ответил по-русски:

– Как сажа бела.

– Правильно понимаешь, дела твои неважнецкие. Аллах дарует победу верным и отдаёт недостойных в руки победителей. Он схватывает не верящих, когда они того не ждут, и предаёт мучительному наказанию. Мне жаль тебя, солдат.

Физиономия говорившего была совершенно не исламская: светлые волосы, россыпь веснушек на покрасневшей, не принимающей загара коже, пуговица носа с лупящейся кожей. Такому летом даже в родной Твери жарко, не то что здесь, в самом что ни на есть пекле. Но серые глаза из-под добела выгоревших бровей смотрели так, что всякий понимал: этот не пощадит. Исконному мусульманину незачем доказывать свою верность Аллаху, так что он может просто быть человеком, хорошим или плохим. А неофит – всегда фанатик, в какую бы веру из какой этот иуда ни переметнулся.

Никита слыхал о таких: бывших русских солдатах, попавших в плен и купивших жизнь ценой предательства, так что он ни минуты не обманывался ласковым тоном говорившего. Профессиональный мясник, прежде чем заколоть телёнка, тоже говорит с ним ласково и гладит по холке.

– Жить хочешь? – спросил калтаман.

Никита чуть заметно пожал плечами.

– О, мля, ты гляди, – воскликнул калтаман, – жить хочет, но стесняется!

Двое боевиков засмеялись, очевидно, они некогда принадлежали к исторической общности советских людей и по-русски понимали.

Никита ждал, не торопя событий. Получить пулю никогда не поздно, а пока бандиты разговаривают, они не стреляют. Протянешь время, а там может и помощь подойти. Фугас под «Уралом» долбанул – будь здоров, не исключено, что на блокпосту услышали взрыв, и их уже ищут.

– А ты не стесняйся, – произнёс командир. – Ты мне по-хорошему скажи: «Жить хочется, Рашид-бек, ажно мочи нет, все кишочки со страху слиплись». Тогда я тебя, может быть, и пожалею.

«Жалел волк кобылу», – подумал Никита, а вслух сказал:

– Какой ты бек? От тебя Рязанью за полверсты несёт.

– Между прочим, – резко подался вперёд самопальный Рашид-бек, – Рязань – исконные исламские земли. Касимовские татары живут там уже тысячу лет.

– Что-то ты на татарина не похож.

– Главное – быть мусульманином, воином Аллаха. А национальность перед лицом Аллаха вовсе ничего не значит. Так, труха. Признаешь Аллаха – будешь жить.

– А моего напарника вы, значит, отпустили? Он-то как раз татарин и природный мусульманин.

– Он предатель! – выкрикнул главарь. – Мы говорили с ним прежде, чем с тобой. Он отказался воевать за правое дело и, значит, предал Аллаха и будет казнён.

– Может быть, он просто остался верен родине и присяге?

– Аллах выше родины и присяги. В общем, так, кончай трындеть и решай: или ты принимаешь ислам и воюешь на нашей стороне, или отправляешься в расход вместе со своим напарником. На размышления тебе три минуты. Время пошло.

Рашид-бек снял с пояса флягу, налил немного в колпачок, скривившись, выпил, занюхал рукавом. О том, что это мерзость перед Аллахом, он, видимо, не знал, искренне полагая, что водку пить правоверным можно.

– У мусульман нет крещения, – сказал Никита, – а молитвы вызубрить и намазу обучиться за три минуты невозможно. Как тут прикажете принять ислам?

– Сердцем, мой дорогой, сердцем! Верность докажешь в деле, а обрезание сделаешь потом, когда закончится война. Первое испытание будет прямо сейчас. Ты пойдёшь и приведёшь в исполнение приговор предателю. Собственноручно расстреляешь его. А мы, – калтаман с усмешкой протянул руку за спину и вытащил любительскую цифровую камеру, – заснимем, как ты это будешь делать. Просто так, на всякий случай.

Чего-то подобного Никита ожидал с самого начала, так что предложение его ничуть не удивило.

– Выпить дай, – хрипло сказал он.

– Это – всегда пожалуйста! – согласился рязанский бек и кинул флягу Никите. – Пей хоть всё.

Тёплая водка была чудовищно противной, но Никита не отрывался от фляги, пока она не опустела. Никогда ещё ему не приходилось пить такую мерзость, портвешок, который силком вливали в него старшеклассники, был по крайней мере сладким, а синтетический пряный вкус немного заглушал спиртовую вонь.

Никита аккуратно завинтил флягу, положил её на пол, медленно встал.

– Гараев, значит, меня расстреливать отказался. И ты думаешь, что я после этого пойду его убивать? Не знаю, какой ты мусульманин, но человечишка ты дрянной.

– Ха-ра-шо!.. – протянул калтаман. – Ты свой выбор сделал. А за моё угощение ты ещё заплатишь. Педер сухтэ! Думаешь, пьяному тебе легче помирать будет? Нетушки! Ты меня о пуле умолять станешь, сапоги будешь целовать. Я тебе сначала отстрелю всё, что можно мужику отстрелить, а потом придумаю что-нибудь ещё…

– Давай, думай, пока башку не оторвало. На родину ты себе путь закрыл, нет у тебя родины, из Чечни еле ноги унёс, а тут тебе, скорей всего, и подыхать. Я-то умру человеком, а ты – собакой издохнешь.

– Пой, ласточка, пой! Думаешь вывести меня из себя, чтобы я тебя сразу пристрелил? Не выйдет… Пошли, сука, или я тебя прямо здесь терзать буду!

Никита повернулся к выходу.

– Меня, тебя, себя… по-русски научись говорить, мусульманин!

Никита вышел из развалины. Пятеро боевиков с автоматами на изготовку шли сзади. Солнце уже начинало клониться к закату, а ведь, кажется, так недавно они выехали с блокпоста. Где остальная часть банды, где калтаманы держат Саню Гараева, Никита не понял, да и не до того сейчас было. Он чувствовал, как сгущается вокруг пьяный туман безвременья. Заклятие, наложенное Гориславом Борисовичем, начинало действовать, этот мир уже не держал его.

Сейчас или никогда…

– На колени, собака! – заорал Рашид-бек.

И тогда Никита рванулся бежать.

Самое бессмысленное занятие – убегать, когда пять автоматных стволов смотрят тебе в спину. Первая же очередь перебьёт ноги, а дальше… об этом лучше не думать.

Вот только когда стреляешь по движущейся цели, нужно давать упреждение, а как это сделать, если человек бежит во времени? Пять автоматов промахнулись на пять секунд, а потом стрелять уже просто не имело смысла.

* * *

Не так представляла себе Александра семейную жизнь. У отца с матерью всё было понятно: как работают и откуда в семье достаток. А где работал Серёжа, Шура так и не узнала. Куда-то он ходил, с кем-то встречался, порой уезжал на несколько дней, но чаще спал до полудня, а потом уходил и возвращался затемно. Денег в дом не приносил вовсе, только одежду себе покупал, да, возвращаясь ночью, говорил, что сыт.

Вечерами, положим, Сергей вместе со всем ансамблем играет в ночном клубе «Паук», потому и сытым домой приходит. Ночной клуб – место, конечно, грешное, а что делать, если больше работать негде?

В остальном семейный бюджет держался на Шурке. Она устроилась бухгалтером в РОНО и ещё подрабатывала в двух разных ЖСК. А запутанные финансовые дела местной церкви разгребала за так просто, как сказали бы прежде – «на общественных началах». Ну а то, что дом на ней, уборка да готовка – это уже святое, Серёжа сам и картошки сварить не умел.

По субботам ходили в храм, и эти походы примиряли Шуру с семейной жизнью, которая складывалась не совсем так, как мечталось. Вином от Серёжи попахивало даже в среды и пятницы, и близости он требовал во всякую ночь, независимо от поста.

– Господь простит, – объявлял он так безапелляционно, что можно было подумать, будто господь лично посылал ему ангела с известием о прощении.

И киот устроить как следует Серёжа не позволил. Квартирка-то однокомнатная, где спать, там и молиться, а занавесочки перед образами Серёжа сорвал, обозвав Александру дурой и деревней.

– Смотрят они, – прошептала Шурёна. – Стыдно вот так-то, под взглядами.

– Занавеска от божьего взгляда не спрячет, господь сквозь любые покровы видит. Не прятаться от бога нужно, а молиться и в грехах каяться.

Легко о покаянии говорить, да нелегко каяться. Покаяние – это не просто сокрушение о грехах, но и твёрдое обещание, что впредь скверное дело не повторится. А какое – не повторится, если завтра Серёжа опять придёт после концерта выпимши и немедленно потребует любви? А ты – жена, значит, пост на дворе или мясоед, а велит муж – и ложись с ним в постель под самыми взорами святых угодников.

Говорят, будто в постельных делах какая-то сласть заключена. Для мужиков, может, и сласть, а для Шурки никакой сласти не было, один стыд. Она уже старалась к приходу Сергея затеять стирку или иное долгое дело, чтобы он улёгся спать и уснул, не дождавшись её. Верно поётся в песне: «Если б только я знала, что так замужем плохо, расплела бы я косу русую, да сидела б я дома…» И куда подевалась любовь за один только год?

Через год пришла, наконец, и радость: Шурка почувствовала, что тяжела. Ради этого можно терпеть и нетрезвого мужа, и постылые постельные утехи, и даже нарушение поста. Ребятёнок толкнулся внутри, и всё стало неважно. Удивляло только, что Серёжа не радуется с нею вместе, а говорит о каких-то трудностях, о деньгах… как будто прежде он эти деньги в дом приносил. Ну да ничего, увидит сына, заглянет ему в глаза и всё поймёт. В народе недаром говорят, что мужчина до той поры младенец, пока собственного ребёнка на руках не подержал.

Работать Шурка продолжала до последнего. Уже когда в РОНО её отправили в декрет, по вечерам приходила на приём в жилищных кооперативах, стремясь заработать денег на то время, когда придётся сидеть с ребёнком. Даже у батюшки Аркадия робко поинтересовалась, нельзя ли ей за работу в церкви хоть какую копеечку получить, но получила только отеческое внушение о душепагубности стяжательства.

Так во время приёма жильцов в одном из ЖСК и начались у Шурки роды. Хорошо, что в правлении работают сплошь дамы, мигом разобрались, что к чему, вызвали «Скорую» и, вообще, всё спроворили в лучшем виде.

Из роддома встречали торжественно, и Серёжины родители приехали, и свои. Серёжа, когда медсестра вручила ему перевязанный синей лентой свёрток, перепугался, покраснел, словно его в чём непригожем уличили, быстренько сунул младенца тёще и принялся расплачиваться с сестрой – обычай хоть и не христианский, но обязательный к исполнению.

Дома мужчины отправились на кухню, обмывать пяточки… и непьющий Платон тоже, хотя бы просто посидеть со сватом и зятем. А женщины в комнатушке занялись перепелёныванием и осмотром младенца. Мужчины лишь на минуту заглянули, посмотреть, вправду ли парень народился. Оказалось, вправду: всё, что нужно – на месте.

– Как назвать решил? – спросила свекровь сына, но Серёжа лишь плечами пожал.

– Не придумал ещё.

– По святцам – Митя выходит, – чуток покривив от истины, сказала Шурка. – Там ещё Харлампий, Порфирий и Власий выпадают…

– Нет уж, пусть будет Димитрий, – постановила свекровь. – Харлампиев нам только не хватает.

Шурка вздохнула с облегчением. Очень уж хотелось назвать сына Митрошкой, в честь брата, который уже почти и не помнится.

– Ребятёночек-то в самую серёдку Петрова поста зачат, – заметила свекровь. – Грех это.

– Такие дела с мужа надо спрашивать, – не осталась в долгу Феоктиста. – Пост или не пост, а жена мужа из постели вытолкать не может. Так что это от него зависит, будет грех или нет.

Свекровушка поджала губы и в скором времени ушла. Мужчины Лопастовы тоже собрались и двинулись праздновать рождение сына и внука в ночном клубе, где Серёжа был своим человеком. Платон пришёл с кухни, уселся возле кроватки, стал смотреть на внучонка, слушать, как Фектя поёт:

Ладушки, ладушки, Где были? – У бабушки! Что ели? – Кашку! Что пили? – Бражку! Нюхали табачок, Повалились на бочок!

Вот и вернулся Митрошка в семью. А что фамилия у него Лопастов, так кровь савостинская. Лопастовы ушли и гуляют где-то, а Савостины рядом сидят.

Баю баюшки-баю, Колотушек надаю. Колотушек двадцать пять, Будет Митя крепко спать.

Фектя с Шурой пошли на кухню пить чай. Платон остался возле кроватки. Сидел, положив тяжёлую руку на загородку. Была бы люлька, можно было бы покачать внука, а тут – что делать? Сидишь неприкаянно, как лишний.

– Мам, – спросила Шура, наливая матери чаю, как полагается, полную чашку до самых краёв, – что-то вы с отцом нерадостные. Не приглянулся Митрошка?

Фектя хотела что-то сказать, даже улыбнуться попыталась, но губы задрожали и улыбки не вышло. Вместо того слёзы потекли по враз состарившимся щекам.

– Мама, ты что?

– Митрошка у тебя чудо, – выдавила Фектя, – а вот дома у нас – беда. Не хотели тебя расстраивать, а как умолчать? Никита пропал. Полковник из города приезжал, с военкомата, сказал, что Никита в Туркестане без вести пропавший. Двух его товарищей убитыми нашли, а его ни живого, ни мёртвого, нигде нету.

Шурка сидела, закусив губу, Фектя молча плакала, слёзы капали, переполняя налитую до краёв чашку. Митрошка разлепил сонные глаза, и Платон, сглотнув ком, запел тихонько, хотя прежде даже родным детям колыбельных не певал:

Ай люли́-люли́-люли́! Прилетели к нам гули́. Стали гýли ворковать, Начал Митя засыпать.

* * *

Легко сказать: убежал. Убежать-то убежал, да попал из огня в полымя. В девятнадцатом веке идёт военный семьдесят седьмой год, а это не самое лучшее время для пеших прогулок по Туркестану, особенно для одинокого русского солдата. Турецкие эмиссары весь мусульманский мир возмутили против Российской державы, и среди туркменских племён немало таких, что к их словам прислушиваются. Вот Копетдаг синеет на горизонте, и там в плодородном оазисе угнездилась неприступная твердыня ахальских текинцев: Геок-Тепе. Приземистые глинобитные стены, приподнятые ровно на такую высоту, чтобы лихой наездник не мог со спины коня вскочить на гребень стены. Под яростным туркменским солнцем глина спеклась, ставши твёрже камня, и, случись приступ, калёные ядра старинных пушек будут безвредно отскакивать от непомерно толстой стены. И даже если удастся повредить глинобитный заплот с помощью новейших фугасов, за ночь крестьянский кетмень закроет брешь глиной, замешанной с верблюжьим навозом на воде из арыка, и уже через день солнце сделает новую стену крепче прежней. Со времён хромоногого Тимура ни один враг не мог взять Геок-Тепе. А уж теперь, когда на широких стенах стоят отлитые в Англии чугунные пушки, а в руках воинов не кремнёвые ружья, а нарезные штуцера, всякий, посмевший взглянуть на голубые вершины Копет-дага, останется здесь навсегда: рабом или трупом. Конечно, русские проникли уже и в Туркестан, а полковник Столетов семь лет назад подчинил прикаспийских чоудоров и заложил Красноводскую крепость, но всё это очень далеко от низкогорья Гауртак. Ещё немало лет стены Геок-Тепе будут украшаться отрубленными головами русских солдат, прежде чем генерал Скобелев положит конец этому милому обычаю.

А пока думай, как живым добраться к Красноводску через солончаки Кёлькора.

Вечный пейзаж, так похожий на воображаемую марсианскую пустыню, ничуть не изменился оттого, что календарь отлистнулся почти на полтораста лет назад. Да и что такое полтора столетия, когда речь идёт о вечности? Тот же саксаул, та же верблюжья колючка, те же заросли джиды… Только разбитой шоссейки, соединявшей Мешхед с Ашхабадом, покуда никто не догадался построить. Зачем асфальт кочевникам, пасущим на каменистых распадках жирных курдючных овец и прославленных иноходцев ахалтекинской и иомудской породы? И Закаспийскую железную дорогу, по которой можно за одни сутки добраться от Ашхабада до Красноводска, тоже было бы бесполезно искать. А жаль, потому что сутки без воды продержаться можно, а больше – вряд ли.

Никита шёл по выжженной зноем земле уже вторые сутки. Направление он держал на северо-запад. Где-то там, километрах в сорока, должны быть пересыхающие русла Гяура и Аджидере. Там, если повезёт, можно найти воду. Хотя где вода, там и кочевья, а в непокорённой стране все туземцы немирные.

Воду он нашёл раньше, чем нашли его. Должно быть, тысячелетия назад здесь было озеро, которое питали сбегавшие с вершин Кюрендага ручьи. Ручьи и сейчас появляются ранней весной, когда пустыня ненадолго оживает. В результате на месте озера образовался глинистый такыр. В начале лета на нём, словно на блюдце, некоторое время держится вода. Такие места в пустыне наперечёт, именно их делят и никак не могут поделить кочующие племена. От одного биркета к другому перегоняют они стада, и, пока не пересохнет последняя лужа, жизнь в пустыне продолжается. Первыми к биркету добираются наездники в барашковых телпеках, ватных халатах и чокаях из бычьей кожи. На боку у каждого сабля, в седельных сумках – пистолеты. Ни дать ни взять – грабители с большой дороги, и не подумаешь, что мирные пастухи – чарва. Разведчики набирают воду в бурдюки, поят коней. Всё это нужно сделать прежде, чем подойдут отары, потому что после овец воду пить будет нельзя.

Затем под разливы многоголосого блеяния появляются овцы. Тряся курдюками бросаются к воде, жадно пьют, топчутся по дну, вздымая облака мути. Через полчаса вода в биркете, и без того не слишком чистая, превращается в навозную жижу, на которую смотреть-то страшно, не то что пить. Но всё же кочевье остаётся возле биркета, пока на окрестных солончаках не будет выщипана последняя засохшая травина. И всё это время овцы и верблюды пьют собственное дерьмо. Коней пастухи поят с рук заранее запасённой водой.

Биркет, к которому вышел Никита, был покинут совсем недавно. Густо-жёлтая жижа, скорей напоминавшая мочу, чем воду, ещё не успела просветлеть, да вряд ли она это успеет, так мало её оставалось. Скорей всего, биркет нацело высохнет и оживёт лишь следующей весной.

После овец воду пить нельзя – скажите это кому другому! Если учесть, какой сейчас год, то совсем недавно, всего-то двадцать лет назад, в Индии полыхало восстание сипаев, и какой-то индийский полковник, имя которого Никита позабыл, спасаясь от собственных солдат, напился из такой же ямины, а потом признался, что в жизни не пробовал воды вкуснее. Хотя и он был не первым. Предание гласит, что персидский царь Дарий, бегущий от скифов, тоже пил из навозного биркета и хвалил дивный вкус напитка. Кабы вспомнить эти поучительные примеры прежде, чем трое контрактников выехали с блокпоста, желая добыть водичку посвежее!

Никита напился вонючей, с сульфатным привкусом воды, поискал, во что можно было бы набрать спасительной влаги, но ничего не нашёл. Это в двадцать первом веке во всяком неподходящем месте валяются пластиковые бутылки из-под колы. В девятнадцатом веке любую посудинку берегли, одноразовой тогда не было.

Ничего не найдя, Никита смочил голову жидкой грязью и отправился дальше, стараясь не признаваться самому себе, что идёт по следу, оставленному прошедшими людьми. Они наверняка знают, куда идут, и мимо воды не проскочат. А вот как они поступят с приблудившимся гяуром, знает один Аллах.

За день Никита нагнал кочевников, которых сдерживали неспешно бредущие овцы. Потом он сам не мог сказать, как собирался поступить, нагнав кочевье. Кажется, хотел прятаться в окрестностях, подползая к биркету ночью, мечтал разжиться какой ни на есть посудиной для воды, ножом, ещё каким-нибудь барахлишком, необходимым для путешествия по пустыне, умыкнуть барана и… вот только ничего бы у него не получилось, не раскидывают кочевники на виду ни ножей, ни бурдюков, зато с ворами поступают по справедливости, наказывая их жестоко, но по заслугам. Укравший в пустыне, обрекает обкраденного на гибель, так что за воровство здесь полагается смерть. Там, где жизнь порой зависит от сущей мелочи, люди – свои и пришлые – должны быть щепетильно честными.

Всё это Никита прекрасно понимал, тем не менее продолжал ласкаться планами, ведущими к неизбежной гибели. По счастью, все планы были разрушены косматыми туркменскими псами, охранявшими одно из стад.

Туркмения издавна славится ахалтекинскими и иомудскими иноходцами, лучшим в мире каракулем, одногорбым верблюдом-дромадером, которого разводят ради шерсти и молока, и злобными сансунами, равно годными для охоты и охраны стад. Кинологи дали этим псам название «афганская борзая», но родом сансуны из пустынь Туркмении. Здесь накладно разводить плохих животных, они не стоили бы выпитой воды.

Учуяв чужака, собаки с разноголосым лаем кинулись к нему. Убегать было бы верной гибелью, борзая рвёт всё, что бежит. Никита выпрямился и грозно, по-хозяйски закричал. Он понимал, что если собаки набросятся на него, шансов выжить не будет, так что оставалось надеяться, что свора не натаскана на человека.

Привлечённый шумом, из-за бугра вылетел всадник. В такую минуту особенно ясно видно, как красиво движется аргамак по каменистому склону. Лошадь, идущая галопом или иным аллюром, почти наверняка споткнётся здесь, кувырнувшись через голову, а иноходец мчался, ничуть не сбавляя скорости. Редкий наездник может удержаться на раскачивающейся спине иноходца, тут потребно великое искусство, но если ты не джигит и не можешь справиться с конём, то жизнь твоя тоже не стоит выпитой воды.

– Йой! – крикнул всадник, вращая над головой камчу, и послушные хозяйскому окрику собаки не кинулись на Никиту, лишь заплясали кругом, так что горячее дыхание касалось лица.

Всадник спешился, подошёл к Никите. Сабля в потёртых ножнах осталась висеть на боку, но и камчу пастух за пояс не сунул, а в опытных руках тяжёлая камча пострашней сабли, поскольку убивает не сразу, а лишь после великих мучений.

– Ва-ассалам алейкум! – произнёс пастух.

– Ва-алейкум ассалам! – ответил Никита, разом исчерпав четверть своего словарного запаса.

Пастух ещё что-то сказал, но что именно – оставалось только гадать. На всякий случай Никита ответил:

– Бельмес.

Саня Гараев, в одном времени уже погибший, а в другом ещё не родившийся, говорил, что это слово общее для всех тюрков и на любом языке значит «Не понимаю». Да и по-русски оно значит то же самое.

Во всяком случае, пастух не переспросил, а сделал приглашающий жест, очевидно, в направлении становища. На коня вскакивать не стал, это было бы невежливо по отношению к гостю, идущему пешком.

Из-за холма появился ещё один всадник, постарше. Этот кроме сабли был вооружён мултуком – старинным кремнёвым ружьём с воронкообразным расширением на конце ствола. Пастухи коротко переговорили, потом старший свистнул собак и ускакал к овцам, которых не стоило надолго бросать одних. Никита и молодой джигит отправились пешком.

Несколько юрт стояло в распадке чуть в стороне от биркета. Оно и понятно: вонью от водопоя тянуло, что от выгребной ямы. Между юрт тлел костёр, рядом хлопотали женщины. Тут же курилась круглая глиняная печь – тандыр; то ли её успели слепить на новом месте, то ли с прошлого года осталась не порушенной. Тандыр был поставлен с наветренной стороны, запах дыма и свежего чурека сладок человеческим чувствам. При виде чужака женщины, только что оживлённо переговаривавшиеся, разом замолчали, некоторые даже прикрыли рты краем головного платка.

Чумазый мальчишка – а откуда здесь взяться не чумазому? – бегом кинулся в юрту – предупреждать. Из юрты навстречу идущим вышел старик. Говорят, что на всех тюркских языках слово «аксакал» означает «белая борода». Если это так, то навстречу Никите вышел именно аксакал. Чёрным на его голове был только барашковый телпек. Несомненно, именно этот человек будет решать судьбу пришельца.

Вновь последовал обмен приветствиями и неизбежное «бельмес», после чего Никиту пригласили в юрту.

Прекрасная вещь – шнурованные десантные ботинки, одно в них плохо – снимать долго. Хотя на Востоке гостя торопить не принято. Никита уселся на красном текинском ковре, принял из рук вошедшей женщины серебряную пиалу с шубатом. Всё не просто так, всё со значением.

Серебряная посуда для азиатского кочевника не роскошь, а насущная необходимость. Стекло и керамика разобьются во время тряских переездов, значит, нужен металл. Конечно, большие кумганы, котлы для бесбармака и казаны для шурпы и плова делаются из меди или латуни, которую называют жёлтой бронзой, но столовую посуду стараются делать из серебра. Ещё ИбнСина знал, что серебро спасает от заразы.

И шубат – простокваша из верблюжьего молока, на самом деле никакая не простокваша. Перед тем как заквасить молоко, его вдвое разбавляют водой. И кумыс так же готовят, и айран, и кефир. Это не еда, и тем более не слабоалкогольные напитки, как думают невежды, а средства обеззараживания воды. Только бог да медсанчасть знают, чем обеззараживалась вода, привозимая на блокпост, но воняла она отвратно. А кочевник пьёт шубат и всегда здоров. И древние греки, вопреки нашим представлениям, на пирах пили не вино, зачем-то разбавленное горячей водой, а кипячёную воду, дополнительно обеззараженную малой толикой крепкого вина.

В сухих степях, где хорошей воды не сыскать, гостю первым делом подносят кумыс, шубат или кефир. Считается, что отказаться от священного напитка – смертельное оскорбление, за которое сразу убивают. На самом деле никакого оскорбления нет, кумыс или шубат вовсе не священный напиток, это просто жизнь. Тебе предлагали жизнь, ты отказался и, значит, сам выбрал смерть.

Книгочей Никита, который перед отправкой в Туркмению пару вечеров просидел в библиотеке, знакомясь с будущим местом службы, кое-что из этих тонкостей знал, но даже будь иначе, ему и в голову не вошло бы отказаться от предложенного угощения.

А вот ковёр, на котором он, неловко поджав ноги, сидел, смущал изрядно. Все туркменские ковры торговцы величают текинскими, а между тем опытный человек, взглянув на узор, сразу определит, в каком племени этот ковёр соткан. И если сейчас Никита сидит на настоящем текинском ковре, то судьба его очень незавидна. Текинцы воюют с Россией, пощады от них ждать не приходится. Неважно, что его только что приняли как гостя, закон гостеприимства не видит разницы между другом и врагом. Человека, встреченного в пустыне, надо сначала напоить, накормить, побеседовать с ним и лишь потом, если потребуется, срубить ему голову.

Между тем появились чуреки и блюдо с бесбармаком. Запах от мяса шёл такой, что хоть о собственной голове забывай. А вот о приличиях, как их понимают здесь, забывать не стоит. Обидно, что в книгах, которые успел просмотреть Никита, как раз об этом ничего и не говорится. У монголов, кажется, есть обычай громко чавкать за едой, показывая хозяевам, что угощение очень понравилось. В Индии после обеда подают воду с розовыми лепестками – руки мыть. Рассказывают, что некий знатный, но не знающий обычаев гость эту воду выпил, и хозяин с невозмутимым видом сделал то же самое. Но тут не Индия, в пустыне вода на вес золота, а руки после еды сальные, их розовой водой не отмоешь. Отец и сейчас руки после обеда о волосы вытирает. Потому, говорит, и плеши нет… есть масляна головушка, шёлкова бородушка. Что ни город, то норов, в каждой избушке свои игрушки, и в чужой монастырь со своим уставом не суйся. А если чужих игрушек не видал, чужого устава не читал, чужого норова не испытывал? Не хочется прослыть невежей, когда от твоей вежливости зависит жизнь.

Некоторое время Никита ел, стараясь чавкать не громче аксакала. Затем сказал: «Рахмат!» – отодвинулся от блюда и вытер руки о волосы. В самом деле, не о ковёр же их вытирать…

Старик тоже откинулся на подушки, провёл ладонями вдоль бороды, произнёс:

– О-омин!

Никита повторил его жест.

– Муслим? – спросил хозяин.

Лгать не имело смысла. Никита расстегнул ворот, вытащил медный крестик, висящий на груди.

– Православный я.

Давно уже Никита не молился никакому богу и крест носил только потому, что надела его мать, но сейчас говорил и верил своим словам.

– Урус?

– Йес, – ответил Никита почему-то по-английски. – Урус.

Старейшина степенно кивнул, негромко сказал что-то, обращаясь к закрытому входу. В юрту немедленно вошла та же молодая женщина, что приносила шубат и мясо. Теперь в руках у неё был начищенный медный кумган.

Пришло время зелёного чая и решения судьбы.

Попробуйте русскому человеку, если он ещё не забыл родные обычаи, налить неполный стакан чаю: это будет обида – не уважают, жадничают. Русский человек, даже самый последний мужик, пьёт чёрный чай из гранёного стакана с подстаканником, наливает его едва ли не с горкой. Чаёвничают вечерами, выпивая до десяти стаканов с одним куском сахара. Пить чай внакладку, как горожане двадцать первого века, – только перевод продукта – не будет ни вкуса, ни запаха. Правда, и чай должен быть настоящий, кяхтинский, и сахар хороший, не нынешний, быстрорастворимый, а, как сказано у Горького, лёгкий, сладкий и, следовательно, выгодный. Когда-то отличник Никита двойку получил по литературе за то, что вступился за Алёшиного дедушку, объявив, что тот правильно выбирал сахар. Отхлёбывают чай шумно, чтобы не обварить губы, греют иззябшие на морозе руки о горячие стенки стакана. Женщинам наливают в чашки, а пьют они с блюдца, тоже шумно, с расстановкой, но не вприкуску, а чаще с вареньем, которое накладывают в крошечную розетку. Одна розеточка сваренной в меду ягоды на весь вечер.

На Востоке чай пьют не для сугреву, а для прохлаждения. Чай заваривают зелёный и наливают в пиалу на самое донышко, на один глоток. Тут уже серебряная посуда не годится, губы ожгёшь, так что приходится сберегать глиняные пиалушки. Хозяйка считает за честь в сотый раз налить гостю живительный глоток зелёного чая.

Зато если нальют полную пиалу, так что и пальцами не вдруг ухватишь горячую посудину – это дурной знак. Полная пиала говорит: «Пей, да проваливай, ты здесь никому не нужен». На полной пиале гостеприимство заканчивается.

Никита принял от женщины махонькую, лишён– ную ручки чашку. Чаю в ней было совсем немного.

– Рахмат, – сказал Никита, не скрывая облегчения.

С этим крошечным глотком чая ему дарована жизнь и право кочевать с обой. Когда они встретятся с другими людьми, он сможет уйти или остаться, но в последнем случае он должен будет найти себе подходящее занятие, чтобы не жить захребетником.

Седобородый старейшина долго говорил что-то, Никита из сказанного понял лишь одно слово: Кызыл-Дарья – красная вода. Никита закивал, на разные лады повторяя понятое название. Показывал то на себя, то на северо-запад, что, мол, именно туда ему и нужно. Есть на свете такое место, про которое сложена загадка: «Сидят люди у воды, смотрят на воду, пьют воду, ждут воду…» Город Красноводск, живущий на привозной воде, потому что своя сильно минерализована и хороша лишь для верблюдов и желудочных больных. Оттуда ходят пароходы в Астрахань, а это уже Россия, почти родные места… Если, конечно, он правильно понял неслыханное прежде слово: Кызыл-Дарья.

Через три дня снялись с места и двинулись на северо-восток. Конные пастухи погнали верблюдов и овец, следом двинулся караван. Одногорбые верблюды тащили повозки с огромными скрипучими колёсами. Коней здесь в телегу не запрягают, аргамак – существо благородное. Никита ехал на арбе вместе со стариками и женщинами. Через некоторое время, освоив несложное искусство, подменил старого Курбандурды, пересев на место возницы. На стоянках колол ветки саксаула, собирал кизяк и даже пытался доить верблюдиц – занятие исконно мужское, поскольку женской руке из тугого вымени молока не извлечь. В общем, старался быть полезным.

Во время одного из переходов Никита увидел, что к каравану торопится всадник – молодой пастух Караджа, тот самый, что первым встретил Никиту. Не спешившись, он прокричал что-то, и Курбандурды, только что мирно дремавший на кошме, живо поднялся и начал собираться. Через минуту, так что новобранцам в казарме впору позавидовать, на нём был красный праздничный халат и каракулевая шапка, а сам аксакал седлал коня, одного из тех, что не паслись в степи, а шли рядом с караваном как раз для подобных случаев.

Караджа седлал ещё одного коня, на котором, судя по всему, предстояло скакать Никите.

На коня Никита взлетел молодцом, сказалась десантная выучка, а дальше началось сущее мучение. Степной аргамак – это не смиренный Соколик, на котором случалось кататься охлюпкой, Никита прилагал неимоверные усилия, чтобы удержаться в седле и не отстать от дряхлого Курбандурды, который чувствовал себя так, словно в юрте на подушках сидел. Полчаса скачки, и Никите казалось, что мир напрочь сбился с орбиты, ходит ходуном и не успокоится уже никогда. Хотя, с точки зрения его спутников, это была лёгкая побежка, а уж никак не скачка.

Вымучив Никиту как следует, Караджа остановился и молча указал камчой на ближайший гребень. Всадники быстро перестроились. Теперь седобородый Курбандурды ехал посредине, а молодые следовали за ним, отстав на полкорпуса.

За каменистым гребнем обнаружился распадок и невысохший биркет, вокруг которого теснились белые палатки. Не надо быть специалистом, чтобы понять – перед ними воинский лагерь. Часовые, стоящие по периметру, дымы под котлами, ружья, составленные в козлы. Белые формы, так знакомые по картинам Верещагина… У биркета стоял русский отряд.

Всадников заметили. Последовала лёгкая сумятица – солдаты, отдыхавшие под навесами, поспешно разбирали ружья. Не подав никакого знака, старейшина медленно двинулся вперёд. К этому тоже приучает жизнь в пустыне – спокойно ехать навстречу опасности, не зная, как обернётся дело.

– Стой! Кто такие? – донеслось от лагеря.

– Свои, – ответил Никита.

Чистая правда – те, с кем вместе кочуешь по пустыне, очень быстро становятся своими.

В отряде оказался толмач, и в скором времени Никита, а заодно и все, кто был в лагере, знали нужды кочевников.

После того как значительная часть чаудоров переселилась на ту сторону моря в Ногайские степи, под Красноводском высвободились пастбища и водопои, и теперь племя гокленов выспрашивало разрешение откочевать в русские владения. Заблудившийся в степи урус пришёлся очень кстати, чтобы доказать свою лояльность белому царю.

Расчёт оправдался полностью. Это в чиновном Петербурге, чтобы получить право на переселение, требуется тьма согласований и резолюций. В Туркестане переселение народов осуществляется волей командира отдельного отряда. Первая оба гокленов откочевала к Красноводску, имея при себе пропускной лист, выданный русским майором Бекмурзой Кубатиевым.

Самого Никиту Бекмурза выспрашивал дотошно: кто таков, откуда, как попал в Туркестан. Пришлось врать. Никита сказался казаком из пограничной стражи Устюрта. Сначала хотел сказать, что из охраны Красноводского лагеря, но вовремя сообразил, что когда они попадут туда, враньё немедленно вскроется.

Сошло, хотя и десантные ботинки, и камуфляжная форма слабо напоминали одежду, обычную для казаков в девятнадцатом веке. Но майора Кубатиева больше интересовали другие вещи: дороги к Асхабадскому оазису, источники воды, численность противника, вооружение. Никита сто раз похвалил себя за предусмотрительное чтение книжек по истории и этнографии. Он рассказал о крепости Геок-Тепе, считающейся неприступной, о том, что противник организован и хорошо вооружён. Не то сами англичане продали текинцам нарезные винтовки и новейшие чугунные орудия, не то текинцы купили всё это у пуштунов, с которыми Англия неудачно пыталась воевать. Восток – дело тонкое, и правда ходит здесь столь же извилистыми путями, что и ложь.

Бекмурза выслушал Никиту, кивнул:

– Разберёмся с английскими пушками.

Никита промолчал. А что делать, не говорить же майору, ведущему приграничную разведку: «Ваше благородие, передайте его превосходительству генералу Ломакину, чтобы он не вздумал соваться к Геок-Тепе. Не по себе дерево ломит, только людей погубит зря. Пусть обождёт конца Балканской войны, а там уже генерал Скобелев штурмом возьмёт Геок-Тепе и заставит текинцев присягнуть на верность России. Вам всего-то нужно подождать четыре года и публично признаться в неспособности командовать войсками». Вряд ли генерал Ломакин благосклонно отнесётся к подобному предложению.

Муза истории во все века страдала склерозом. Четыре года для неё ничто и судьба сколь угодно большого отряда ей безразлична. Главное – чем дело кончилось, на чём сердце успокоилось. Забываются погибшие и выжившие, победители и побеждённые, помнятся лишь полководцы. Очень утешительная позиция, жаль, что она слабо утешает, когда идёшь по выжженной степи рядом с ещё живыми героями склеротичной богини. Покуда они живы, им нет дела, что будут забыты все, и даже бронзовая надпись на стволе трофейного орудия, повествующая о геройствах майора Бекмурзы Кубатиева в сражении под Геок-Тепе, не гарантирует памяти потомков.

Через два дня русский отряд уходил в сторону Красноводска. Кочевники, которых сдерживали стада, оставались около биркета. Но теперь одни знали, что гоклены – мирный народ, другие – что им открыта дорога в русские владения.

Никита уходил вместе с русскими. Он чувствовал себя уже почти дома. В Красноводске осталось попасть на пароход до Астрахани, а там – хоть пешком – добраться в торговое село Ефимково.

На прощание зашёл в юрту к старому Курбандурды, кланялся, прижимая руки к груди, говорил: «Рахмат». С Караджей обнялся, потом снял с шеи крест и отдал молодому пастуху. Караджа сначала не понял, потом заулыбался: «Доган!» – и, сняв косматый бараний телпек, надел его Никите.

– Доган, – повторил Никита. – Брат.

* * *

Не сбылись надежды, что сын родится, и в семье всё станет, как следует быть. Ещё хуже стало. Серёжа ходил недовольный, дулся, что мышь на крупу, жаловался на отсутствие внимания и заботы. К сыну не подходил, не то боялся, не то ревновал, что Митрошка Шуркино внимание отвлекает. Не брал его на руки, даже когда Митрошка принимался плакать, только кричал недовольно:

– Сделай что-нибудь наконец! Пусть он замолчит!

– Ты бы с ним поговорил, – не выдерживала Шура. – Чать твой сын, не купленный.

– Чего с ним говорить? Всё равно он ни хрена не понимает.

Патронажная сестра, навещавшая молодую маму, успокаивала:

– С мужчинами это часто бывает. Пока ребёнок говорить не начнёт, они его не воспринимают.

Значит, надо ждать ещё. Быть терпеливой, ласковой, заботливой. Хорошо хоть по ночам Серёжа перестал приставать. И нельзя сразу после родов с мужем жить, и не нравится ему, что от Шурки молоком пахнет. Сергей даже сказал раз, что Шура теперь не женщина, а коза.

Потом кончились деньги. Маленький ребёнок требует много: кремы, соски, игрушки, распашонки… Одни памперсы сколько стоят, а ведь это не подгузник, который постирал – и снова используй, памперс – штука одноразовая. Серёжу тоже надо кормить, а пособие на ребёнка – не деньги, а слёзы. Пришлось начинать трудный разговор с мужем.

– Откуда я тебе денег возьму? – закричал Серёжа. – Рожý, что ли? Головой думать надо было, прежде чем детей заводить!

Серёжа ушёл, хлопнув дверью, и вернулся лишь утром, хотя ансамбль в этот день в клубе не играл.

– Ты где был? – спросила Шура.

Сергей уселся на край кровати, – Шура так и не смогла отучить его от этой скверной привычки, – потёр лицо ладонью и произнёс:

– Что-то у нас с тобой в жизни не срастается.

– Ты где был-то? – повторила Шура.

– А вот это, – Сергей резко вскочил, – не твоё дело! Я же говорю, расходиться нам надо.

– Куда расходиться? – тупо переспросила Шурка.

– Не куда, а как! Молча. Сама видишь, характерами мы не сошлись, я человек творческий, а ты как была деревней, так и осталась. Говорить с тобой не о чем, у тебя только ребёнок на уме, о муже ты не заботишься, в постели – словно лягушка холодная… так чего ради нам с тобой жить? В общем, так, я нашёл себе другую женщину, а с тобой подаю на развод.

– Какой развод? – Шурка никак не могла понять, что ей говорят. – Нас же в церкви венчали.

– А разведут в загсе. Загс сейчас главнее, без него церковный брак силы не имеет.

– Что господь соединил, то люди не разводят. Что ты говоришь, Серёжа, это же грех какой!

– Ну, грех. Все грешны, один бог без греха. Что же мне после этого с тобой всю жизнь мудохаться? Покаюсь, отмолю – господь простит.

– Блуд – грех смертный, его не отмолишь.

– Это с тобой трахаться – блуд смертный! – закричал Серёжа. – Ты ещё меня учить будешь, дура фригидная! В общем, так: квартира оформлена на меня, ты здесь и вовсе не прописана, так что собирай манатки и проваливай в свою деревню. Музыкальный центр у меня куплен до свадьбы, телевизор мои родственники подарили, так что совместно нажитого у нас только детские вещи. Потом оценим, сколько это может стоить, и свою долю я тебе за полцены уступлю.

– Серёжа, опомнись! У нас же Митрошка!

– Вот и целуйся со своим Митрошкой, а меня – уволь.

– Подумай хорошенько, Серёжа. Та женщина тебе никто, а мы венчаны.

– Повенчаюсь и с этой.

– Да кто ж тебя повенчает при живой жене?

– Повенчают, куда они денутся. Тут откажут – в Москву поеду, там попы покладистые. Заплачу побольше – и повенчают.

– А бог? Его не обманешь. Вот он, смотрит. Сам же не велел на божницу занавески вешать.

– Ты меня ещё будешь православию учить? Дура! Лучше попытайся понять: автобус на Ефимки в полтретьего уходит. Опоздаешь – будешь на автовокзале ночевать.

Митрошка проснулся и захныкал. Шура подошла к сыну, перепеленала. Губы сами шикали успокаивающе:

Шу-шу-шу… шу-шу-шу…

Я Митрошку укушу…

Надо бы покормить сына, но смертельно стыдно обнажать грудь при Серёже. Лучше уж на автовокзале, там люди чужие, им дела нет.

На автобус Шура поспела с запасом. А чего, спрашивается, не поспеть? В чём была, в том и ушла. Забрала Митрошку, а всё остальное бросила. Пусть другая женщина Шуркины лифчики примеряет.

Мать была дома и, увидав Шурку, поначалу обрадовалась.

– В гости приехала? Вот молодец! Давай сюда Митрошку… А Сергей где?

Шура без сил опустилась на лавку, едва не выронив спящего сына, и произнесла чужим, утробным голосом:

– Выгнал он меня.

– Чево?.. – Фектя так и застыла с разинутым ртом. Потом вгляделась в помертвелое Шуркино лицо, забрала из расслабленных рук завёрнутого в одеяльце внука, решительно потребовала:

– Ну-ка рассказывай, чего ты там натворила?

– Свят крест, ничем перед ним не виноватая. Это он полюбовницу завёл, а теперь жениться на ней хочет. А мне сказал: убирайся, а то на автобус не поспеешь, будешь на вокзале ночевать с пьяными бомжами.

– Какое жениться, что ты бредишь?! Охолони, да расскажи по порядку, что у вас стряслось…

Но Шурку было не остановить. Понеслись горячечные, бредовые речи, в которых раз за разом повторялось: «Кто же я теперь буду?.. разведёнка… мужем выгнанная на вокзал, хуже шлюхи… Жалела, ухичивала, кормила, а он лахудру нашёл, от живой жены жениться хочет, на вокзал выгнал…»

– Замолчи, слышь! – всполошно крикнула Фектя. – Смотри, Митрошка проснулся, а ты его пугаешь. Перестань биться, а то у тебя молоко перегорит! Живо дитя бери, он у тебя всю боль отсосёт, вместях вам и полегчает.

– Митрошка-а… – тянула Шурка. – Тебя же отец родной на вокзал выкинул… Сирота, безотцовщина…

– Скажешь тоже! – Фектя решительно вела свою линию. – Да у нас полный дом мужиков, без мужской руки мальца не оставим. А из твоего – какой отец? Настоящий мужик на Митрошку наглядеться бы не мог, а этот сам себе жопы подтереть не умеет, а туда же, в мужчины намылился! Наплюй на него и позабудь.

Пробило-таки горячку. Шурка подняла голову и с удивлением глянула на мать, от которой прежде таких выражений не слыхивала. Пользуясь мгновением, Фектя сунула дочери младенца, который давно уже кряхтел, напоминая о себе.

– Смотри, как изголодался! Так в титьку и впился. Ты вот о нём думай, а Серёжка, паршивец, за свои дела ещё ответит. Бог всё видит, уж он-то знает, чей грех, кого наказать надо, кого помиловать.

– А люди что скажут?

– Что люди?.. Тут не то что в Ефимкове, народ ко всему привычный, сходятся, разводятся, веру Христову позабыли. Ты, небось, не помнишь, как нас тут обворовали, все иконы выгребли… Иконы воруют, во до чего изверились.

– Помню.

– Вот и Серёжа твой такой же. На словах верит, а в делах – серит.

Митрошка наелся и теперь лежал поперёк лавки, пуская носом молочные пузыри. Наверное, и впрямь, присосавшись к материной груди, он разбил тиски, сжимавшие сердце, потому что, покормив сына, Шурка сумела заплакать. Следом заревела и Фектя. Так их и нашли Платон и Колька, ходившие в соседнюю деревню красить дачникам железную крышу.

Платон тоже не вдруг понял, что произошло. Не верил, что можно вот так взять и похерить семью. Искал Шуркиной вины, а не найдя, вышел во двор и начал запрягать Сказку, собираясь на ночь глядя ехать в город.

– Паля, ты куда? – заволновалась Фектя. – Не надо ехать, слышь?

Платон остановился, разбирая вожжи, потом негромко сказал:

– Надо. Поговорить с ним хочу как мужчина с мужчиной. Может, Шурка в чём и провинилась, но нельзя же так-то, жену с ребёнком выгонять. Что же у него – сердца нет? Тоже ведь крещёная душа, должен понять.

В город Платон приехал, когда на улице уже стемнело. По дороге успокоился, уверил себя, что случилось какое-то недоразумение, и достаточно будет побеседовать с Сергеем по душам, чтобы всё разъяснилось.

Лошадь привязал к оградке газона. Поднял взгляд, отыскивая на третьем этаже окно Шуркиной квартиры. Вот оно, светит, – и всё нормально и спокойно… и каких ужасов Шурке напридумывалось?

Потом на фоне окна мелькнул силуэт: незнакомая женщина задёргивала шторы. Затем и свет притушили, оставив один только ночник.

Мгновенно озверев, Платон кинулся к парадной. Дверь оказалась заперта, на той неделе на лестнице установили домофон. Не обратив внимания на пульт домофона, Платон рванул ручку – раз и ещё!.. – бесполезно… стальная дверь, рассчитанная как раз на такие рывки, и не думала поддаваться. Платон вернулся к лошади, порылся в телеге – вот ведь невезенье! – и топор дома оставил…

По счастью, в конце дома показался кто-то из припозднившихся жильцов. Платон подождал минуту, поздоровался и беспрепятственно проник на лестницу. Духом взлетел на третий этаж, вдавил кнопку звонка, второй и третий раз. За дверью было тихо, но ведь он видел свет и чужую девку в Шуриной спальне… Платон развернулся и саданул ногой по двери. Тяжёлый яловый сапог, купленный в позатом веке, впечатался в замок. Платон ожидал, что замок будет выбит, а может быть, и дверь повиснет на одной петле, но удар вынес разом всю дверную коробку. Сколоченная из мелких калабашек, она рассыпалась от первого же толчка.

В три шага Платон ворвался в комнату.

Лучше бы он этого не делал! Серёжа со своей пассией лежали в постели в самом откровенном виде, при свете ночника и без одеяла. Звонки не отвлекли парочку от приятного занятия, напротив, добавили страсти. Должно быть, обоим представлялось, что это Шурка побитой собачонкой скулит под дверьми. А вот треск дерева заставил Серёжу подскочить в испуге.

– Кто?!

Девица взвизгнула.

Платон ухватил Сергея за волосы, сдёрнул с любовницы и ударом кулака отправил в угол, где стояла опустевшая Митрошкина кроватка. Тонкие планки хрустнули, кроватка, не рассчитанная на подобного младенца, накренилась.

Следом Платон ухватил за волосы девицу. Та уже не визжала, только смотрела на Платонов кулак, словно курица на занесённый топор. Бить Платон не стал, просто выволок разлучницу в коридор и толчком отправил на лестницу.

– Вон отсюда, шлёндра!

– Одеться… – пискнула та.

– Так добежишь! Прежде вашу сестру за такие дела кнутом голыми по деревне гоняли!

Развернулся, шагнул в комнату, где Серёжа никак не мог высвободиться из обломков кроватки.

– Я в суд подам! – крикнул Серёжа. – Вы у меня в тюрьму сядете за самоуправство!

– Только попробуй! Я буду в тюрьме сидеть, а ты в могиле лежать. Ты что вытворяешь, скот? Жену с сыном выгнал, шлюху в дом привёл…

– Вы не смеете так говорить! Я на ней жениться собираюсь, а с вашей дочерью – развожусь! – Сергей наконец выбрался из развалин и быстренько принял боевую стойку. Впрочем, голый вид и разбитая морда авторитетности ему не прибавляли.

– А ты меня спросил?

– Нет и не собираюсь! – окрысился Сергей и попытался лягнуть Платона, как учили на секции восточных единоборств. Платон таких тонкостей не знал, хотя в юности дрался частенько и порой жестоко. Сейчас, покуда Серёжа разворачивался на месте и силился задрать ногу на должную высоту, Платон попросту саданул сапогом по другой ноге, и Серёжа с воплем полетел на пол.

– Запомни, мразь, мне до всего дело есть, а уж за свою дочь я тебе башку оторву. Ты сначала деньги верни за квартиру, а потом рассуждай, кто здесь жить будет.

– А у вас документы есть? – Сергей понимал, что взбешённому тестю не стоит этого говорить, но удержаться не сумел. – Тут всё на меня записано, ваша сучка тут из милости жила.

Документов у Платона и впрямь не было никаких. Квартиру покупали, вынул из-за пазухи деньги – и отдал. И подарки тоже – ходили с Фектей и Шурой по магазину, выбирали. Потом, ради экономии, везли мебель на своей лошади. Какие тут могут быть документы? – чеки и то не сохранились. И от этой Сергеевой правоты стало вдвойне обидно.

– Из милости?.. – прохрипел Платон. – А это вам кто покупал? – тяжёлый каблук врубился в дверцы шкафа-купе. С дребезгом посыпались осколки зеркала. – Может, ты это купил? – телевизор, подаренный в складчину двоюродной лопастовской роднёй, вышиб раму и рухнул на тротуар с высоты третьего этажа.

Серёжа, забыв про ушибленную ногу, с визгом кинулся на обидчика, но чёрный Платонов кулак вновь отправил его в развалины кроватки.

– А это на какие шиши куплено? – музыкальный центр, и впрямь приобретённый Сергеем за свои кровные, отправился следом за телевизором.

Платон шагнул в кухню, повалил холодильник, гвазданул сапогом по конденсаторной решётке. Громко зашипел утекающий фреон. Платон рванул дверь ванной и увидал дрожащую голую девицу.

– Ты что здесь делаешь?!

– Одеться… – вновь пискнула та, прикрываясь полотенчиком.

– Иди, одевайся, – устало сказал Платон. – Но учти, ещё раз мне попадёшься, особенно в таком виде, щель шире ворот порву.

Он оглядел разгромленную квартиру. В прихожей оставалась коляска, которую они всего неделя, как подарили Митрошке. Платон откинул в сторону выломанную дверь, двумя руками поднял коляску и вышел из помещения, которое ещё утром Шурка считала своим домом.

На улице было тихо, во всех четырёх этажах горел единственный огонёк – в окне с вышибленной рамой. Но за тёмными стёклами чужих квартир угадывались тени людей, ждущих окончания скандала.

Платон уложил коляску в телегу, отвязал Сказку и поехал прочь. По дороге ему встретилась милицейская машина со включённой сиреной, но Платон никак не соотнёс её появление с недавними событиями.

* * *

Жизнь у Николая Савостина не задалась с самого начала. Мало того что родился в деревне, так ещё и в старорежимной семье. В деревне ни на дискотеку сходить, ни в кафешке с друзьями побалдеть. Тоска смертная. Отец только свою работу знает, весь в навозе, мать и вовсе неясно где живёт, тут или в позатом веке. Работают да деньги копят, а куда? Компа не покупают, даже телевизора нет. Мотоцикл у отца просил… как же, хрена тебе, а не мотоцикл – вéлик подержанный купили. До десятого класса пришлось в Никитиных обносках ходить, хорошо хоть потом перерос брата, так и тут отец не утерпел сказать, что, мол, велика Федура, да дура. Как же, вырасти посмел, в расход отца ввёл. Жмоты…

Как-то в благодушную минуту отец объяснил, что деньги копит на чёрный день, на тот случай, ежели Горислав Борисович не захочет больше держать их здесь и отправит обратно в девятнадцатый век. Это дядя Слава их отправит? Три ха-ха! Да он сам боится, как бы они из деревни не уехали. Чего он тут один делать-то будет? И даже если дядя Слава помрёт, с чего нам куда-то проваливаться? Будем себе жить, как жили. Главное, вина не пить, так это он понимает, не маленький. А отца послушать, так и курить нельзя, и слова нормального сказать. Вон, Храбровы, обоим куда как за семьдесят, и отец их уважает, а у них, не только у Петра, но и у Нины, что ни слово, то мат-перемат. Зато у Николки чуть соскользнёт с языка не то выражение, отец мигом подзатыльника отвесит. А уж когда батяня учуял, что табаком пахнет, так мигом за вожжи взялся. Даже слушать не стал, что это, мол, большие мальчишки курили, а он рядом сидел и провонялся. Так отвалтузил, до сих пор помнится. А он, может, и без того не стал бы больше курить.

С деньгами совсем хреново. В школе парни где ни есть, а башли сбивают, а у кого предки правильные, тому просто на карманные расходы дают. Только он опять как не человек. Последнее время отец, правда, стал давать деньги, но только за работу. День на сенокосе прокорячишься, он тебе чирик отслюнит. Батракам и то больше платят. И вообще, зарабатывать надо не сенокосом, а бизнесом. Казалось бы, туманная дорога такие возможности открывает, но с этим у старших строго: туда ничего дельного возить нельзя, и оттуда ничего толкового – тоже. Только сено, оно везде одинаковое. А на сене много не выколотишь.

Ведь, казалось бы, золотое дно, торговать не сеном, а часами, фонариками и прочей мелочью, которая здесь стоит копейки, а там – ни за какие миллионы… Конечно, детские мечты: мол, ведите меня к царю! – это глупость, но если с умом, то и безо всякого царя можно хорошие бабки срубать. А оттуда везти золото, серебро – они там дешёвые, дикари живут, одно слово. Ещё с дикарями бусами хорошо торговать: какой-нибудь графине втюхать колечко из бериллиевой бронзы с фианитом, а в обмен получить настоящие бриллианты.

Хотя, если по правде, графини, обвешанные, словно новогодняя ёлка, бриллиантами, разгуливают только в книгах, а по жизни никаких графинь Колька в позапрошлом веке не видал.

В конце концов оказалось, что делать надо наоборот, тогда получится честно и прибыльно.

Как-то ещё в школе на каникулах дядя Слава взял его в Петербург. Колька уже давно туда не рвался, зная, что опять начнётся принудительное кормление культурой, бег с препятствиями по театрам и музеям. Эрмитажа он, что ли, не видал? Да он его ещё в пятом классе весь обошёл. Запомнились, правда, только часы с павлином и скрюченный мальчик… или скорченный – не суть… А в тот раз и вовсе отправились гулять по улицам, и по дороге Горислав Борисович забрёл на Литейном в магазин старой книги. И там, покуда Горислав Борисович рылся на полках, переставляя книги, которые хотел бы, но не мог купить, Николка побродил вдоль прилавков и увидал на почётном месте трёпаную пожелтевшую книжицу, повествующую о геройствах матроса Кошки во время Крымской кампании. Точно такую же книжицу видел он недавно на ярмарке в уездном городишке и прошёл мимо, носа не покривив. А тут, увидал цену и за голову схватился. Парашная книжица, которая у коробейника стоила пятачок, в букинисте оказалась оценена в полторы тысячи рублей. Когда Николка спросил, отчего такая цена, на него посмотрели как на дурного и объяснили, что книга редкая, таких почти не осталось, поскольку в прежние времена их не ценили и не берегли.

Во время следующей поездки в Ефимково все свои карманные деньги Николка потратил на книги. В райцентре букинистического магазина не было, так что сбывать товар Николай отправился в Москву. Договорился с дальнобойщиками, и те за сто рублей согласились свозить его в Первопрестольную и обратно, с условием развлекать ночью шофёра разговорами, чтобы не заснул за рулём.

В Москве пришлось побегать, прежде чем отыскался магазин, торгующий старинными книгами, зато там всё сложилось как нельзя лучше. Возле приёмки его встретил молодой парень и поинтересовался, какие издания Николай принёс сдавать.

– А что? – недоверчиво спросил Николай.

– Так я, может, подороже куплю.

– У меня книги совсем старые, с твёрдыми знаками ещё.

– Мне как раз такие и надо.

Николка раскрыл сумку, показал книжки. Он был готов услыхать презрительные слова и хулу на свой непритязательный товар. На ярмарке любой покупатель не преминул бы это сделать. Чужой товар не изругаешь, так и торговаться не из чего будет. Однако парень перебрал книжки и быстро назвал цену каждой. Цены неплохие, даже лубочные картинки шли у него по сто рублей за штуку, а литографированные портреты генералов в парадной форме и при орденах, так и по пятьсот рублей. Деньги он предлагал с такой готовностью, что Никита усомнился, настоящую ли цену назвал покупатель.

– Проверь, – предложил парень. – Только не всё сразу выкладывай, а книги две или три. Они тебе столько же предложат, если не меньше. А потом налог с продажи возьмут и номер паспорта запишут, чтобы найти тебя в случае чего.

– Зачем им меня искать? – возмутился Никола.

– Мало ли зачем? Я же не знаю, где ты эти книги взял. Мне это знать и не обязательно, а они могут поинтересоваться. Окажутся книги краденные у какого-нибудь библиофила, что тогда? Тут тебя и начнут искать.

– Ничего они не краденные!

– Так я вижу. Библиотечных штампов нет, экслибрисов нет… mutum librum. Потому и цену предлагаю настоящую. Были бы штампы, в десять раз цена упала бы. Да ты не стой, сходи, поинтересуйся, сколько тебе в скупке предложат. А я тебя тут подожду.

Мажор не соврал, цены в скупке оказались ничуть не больше, чем у него, а паспорт действительно нужно было предъявлять. Николка соврал, будто паспорт забыл дома, и вышел на улицу, опасаясь, что покупатель тем временем уйдёт. Однако парень никуда не делся, они быстренько сговорились, и Николка продал всё привезённое за двенадцать с половиной тысяч. Деньги мажор отдал тут же, отсчитав от порядочной пачки. У самого Николки подобные суммы прежде бывали только в мечтах.

– И всё-таки, – спросил парень, упаковав покупки в полиэтиленовые мешки и уложив в свою сумку, – где ты их взял?

– Где взял, там больше нету, – уклончиво отвечал Николка.

– Жаль. А то я бы ещё купил.

– Ну… – пошёл Никола на попятный, – если хорошенько поискать, то, может, и найдётся.

– Тогда давай так, – парень протянул визитку, – будут ещё книги на продажу – звони. А то ведь я не каждый день тут стою.

На визитке было написано: «Максим», – и стоял номер мобильного телефона. И больше – ничего, тоже mutum librum, что бы ни значили эти иностранные слова.

Максим вскинул сумку на плечо и, словно невзначай, добавил:

– Кстати, если у бабки на чердаке, где ты эти книги нашёл, ещё что-нибудь отыщется: журналы, открытки дореволюционные, старые иконы, бронза или, скажем, монисто, то ты ничего не выбрасывай. Никто не знает, что в таких местах храниться может. Иной раз – сущая фигня, а иногда вещи, которые конкретных денег стоят.

– Знаю, не дурак, – ответил Никола.

С хорошими деньгами и жить приятнее. Николка прибарахлился, купил плеер и мобильник, пару раз вместе с другими пацанами ходил в ночной клуб «Паук», работавший в райцентре. На всякий случай выбирал те вечера, когда там не было Шуркиного Серёжи. Мало ли о чём Сергей с женой разговаривает, заложит не подумавши, что тогда? А вообще, в клубе не слишком понравилось: все веселятся, один он трезвый, как дурак. К тому же деньги быстро кончились. Вроде бы сумма приличная, а глядь – и нет её.

Труднее всего пришлось с родителями. Те сразу углядели и обновки, и телефон с плеером. Пришлось врать, будто заработал деньги на школьной практике. Сошло… Мать, правда, принялась нудеть, что не на дело он заработки потратил, но тут вдруг батяня завступался: мол, сам заработал, пусть и тратит, как хочет. Надо же, Колька и не ожидал такого.

Вскоре отец вновь засобирался в Ефимково. Ездил он туда раза четыре в год. Прежде Николке эти поездки не нравились, а теперь сам напрашиваться стал. Свои карманные деньги он попросил в старых монетах, намереваясь скупить на ярмарке весь бумажный хлам, что и сделал: и картинок купил, и книжек всяких, даже церковно-славянскую азбуку Грушевского для учеников начальных училищ. Зашёл и в церковную лавку, но тамошние товары оказались не по карману. Иконы-то нужны старые, а лучше и вовсе древние, а то принесёшь непотемнелое новьё, покупатель и не поверит, что они настоящие. Он же не знает, что образа к нему прямиком из позапрошлого века приехали.

Одну икону на пробу Николка тоже добыл, причём самым простым способом. Подошёл к Чюдою и попросил:

– Крёстный, ты бы мне подарил один образок, а то у тебя их вон сколько, а у меня своего нет.

Вообще-то Чюдой доводился крёстным только Шурке, но звали его так все младшие Савостины. А уж против подобной просьбы Чюдой устоять никак не мог. Снял с киота Николу Чудотворца и поднёс Кольке его небесного покровителя:

– Молись на доброе здоровьице.

С полной сумкой букинистических сокровищ Никола появился в Москве и позвонил по указанному телефону. Теперь это было нетрудно, свой мобильник лежал в кармане. Максим Николку вспомнил с ходу, и через час они сидели в маленькой кафешке неподалёку от Павелецкого вокзала. С книжками всё прошло гладко, хотя Максим и заметил многозначительно: «Не слабый у тебя на чердаке сундучок нашёлся», – и долго смотрел некоторые страницы на просвет, не то проверяя качество бумаги, не то выискивая выведенные библиотечные штампы. Ничего не нашёл, и деньги выплатил нормальные. А вот икону оглядел со всех сторон, потом сказал:

– Это надо показывать специалистам. Или, если хочешь, я её за три тысячи возьму на свой страх и риск.

– Не… – отказался Никола, уже привыкший считать доходы не тысячами, а десятками тысяч. – Зови своего специалиста.

– Такого человека не позовёшь. Надо договариваться, чтобы он нас принял. Да и то, если бы у тебя десяток досок был – это другое дело, а с одной иконой такого человека тревожить…

– Понадобится – найдём и десяток, – опрометчиво пообещал Николка. Он вспомнил лавочку, где старик-богомаз торговал старыми образами, и добавил: – Понадобится, ещё и старее доски найду. Тут всё зависит, какая им цена будет.

Максим позвонил какому-то Никанору Павловичу, долго и непонятно говорил с ним, потом объявил Николе, что их примут через два часа. Отодвинул кофейные чашечки и предложил, пока суд да дело, выпить по граммулечке за грядущую удачу. Никола за беседой следил внимательно, но ни «фраера», ни «лоха», ни иных слов, показывающих, что его собираются дурить, не услыхал. А по поводу «граммульки» применил верный приём, ответил по-иностранному:

– Мне нельзя нисколько. Я абстинент.

Загадочное слово с ходу отбивало у приятелей охоту предлагать выпивку, никто уже не поминал язвенников и трезвенников, не говорил, что даже муха пьёт. Иностранное слово народную мудрость завсегда переборет.

Дом у Никанора Павловича оказался такой, что Николе и во сне не примерещился бы. И не в том дело, что шикарный, нынче в кино и не такое показывают, а просто не понять, то ли это шикарная квартира, то ли лаборатория. На стенах картины, вдоль стен резные шкафы, набитые книгами, и не той шелупенью, что Николка в скупку приносил, а толстыми, в сафьянных переплётах. А стол модерновый и вместо пресс-папье с бронзовой ручкой и прочего антиквариата на нём люминесцентная лампа и микроскоп с двумя трубами. Сам хозяин на учёного не похож ни капельки, скорей на какого-нибудь начальника. Высокий, толстый, морда жирная. Знакомиться не стал, ни о чём не спросил, сразу провёл в кабинет и потребовал показать икону. Долго рассматривал её – так просто и через лупу. Микроскоп не трогал, наверное, он у него просто для блезиру стоял. Зато включил синюю лампочку, какой в кассах деньги проверяют, и долго рассматривал икону в синем свете. Дурной, что ли? – это же не купюра, на ней светящихся знаков не проставлено.

Никола дивился, но помалкивал. Скажешь что-нибудь не то, а этот эксперт недоделанный обидится и объявит, что икона ненастоящая. И всё, плакали мои денежки, только и останется, как наставлял крёстный, молиться перед этой досточкой на доброе здоровьице.

В прихожей музыкально задонкал звонок. Максим вскочил и, не дожидаясь разрешения, побежал открывать. Через пару минут в кабинет вошёл дядёк лет сорока и вида самого непримечательного. Ни с кем не поздоровавшись, уселся в кресло и тоже принялся ждать.

«Обычай у них, что ли, такой – не здороваться? – с раздражением подумал Никола. – Ведь из-за меня собрались, я тут, можно сказать, главный, а они носы воротят. Вот сейчас заберу икону и уйду – тогда забегают!»

Однако ничего не забрал и с места не стронулся.

– Любопытная вещица, – промолвил наконец эксперт. – Семнадцатый век, первая половина. Строгановская школа к этому времени уже пришла в упадок, но, как видим, что-то ещё оставалось… Икона одночастная, но с пейзажем. Такое только на самом излёте Строгановской школы было.

– В упадок, говоришь? – переспросил дядёк и повернулся к Николе. – А это, значит, молодой человек, который рюкзаками таскает библиографические редкости… А теперь у него иконы объявились времён упадка Строгановской школы. И сколько ты за неё хочешь?

Вопрос был каверзный. Николка даже примерно не представлял, сколько такие вещи могут стоить. Знал, что дорого, но насколько? Запросишь десять тысяч – наверняка в пролёте останешься. Потребуешь миллион – вовсе ничего не получишь. Стрёмно вот так-то, не зная цен, сумму называть.

– Вы покупатель, вам и цену предлагать, – уклончиво ответил он.

– Так я, может быть, пять копеек предложу.

– Если хотят с продавцом впредь дело иметь, то цену сразу предлагают дельную.

– У тебя, получается, не только книги, но и образа мешками водятся?

– Мешками не мешками, а найдём, – твёрдо пообещал Николка.

– Тогда вот тебе дельная цена: сорок тысяч рублей.

Столько Никола получить не надеялся, но, перехватив не взгляд даже, а некий проблеск удивления в лице эксперта, понял, что его дурят, и ответил словно мультяшный мужичок:

– Маловато будет.

– Маловато, говоришь? А у тебя на эту икону легенда есть? Кем написана, когда, где хранилась все эти годы, как попала в твои руки, и вправду ли ты её хозяин? Может, она в розыске, из церкви украдена? Такую икону купить – грех великий. Это же святотатство!

– Ничего она не краденая! В церквах таких маленьких икон и не бывает вовсе. От бабки досталась.

– Ладно, верю. Дам тебе сорок пять тысяч, но с условием: будут ещё доски на продажу – звонишь Максиму, и он тебя со мной сведёт.

– Будут, куда они денутся, – самодовольно улыбнулся Никола. – У нас без обмана.

Вот это – бизнес! Раз – и в кармане шестьдесят тысяч. Сорок пять за икону, да пятнадцать за книги. Это тебе не сеном торговать. И, главное, всё честно, не украл, не обманул; тут купил, там продал. За морем, как известно, телушка – полушка, да рубль перевоз. Но для него, спасибо Гориславу Борисовичу, перевоз бесплатный, и, значит, весь рубль останется в барыше. Прямо жалость берёт, что скоро в армию идти. У отца с этим строго, мало ему, что Никита в Туркестане пропал, он и второго сына угробить хочет.

От эксперта Никола вышел вместе с Максимом. На вопрос, куда ему нужно, уклончиво ответил: «Да так…» – но потом всё-таки поинтересовался, где в Москве находится нумизматический магазин. Максим оживился, спросил:

– У тебя и монеты есть?

– Монет нету, но цены хочу посмотреть, на медали, на всякое другое. Не хочу дураком ходить, а то видал, как покупатель меня обуть хотел? Сорок тысяч дам! А твой Никанор Павлович, даром что эксперт, помалкивает, настоящей цены не говорит.

– Никанор Павлович как раз покупатель и есть. А как искусствоведа зовут, я не знаю. Мне шеф у него свидание назначил, вот и всё.

– Понятно… – потянул Никита, хотя ничего особо понятного тут не видел.

В магазине, куда, отделавшись от чрезмерно услужливого мажора, приехал Николка, он интересовался не медалями, а быстренько присмотрел и купил две пятидесятирублёвые купюры начала царствования Александра Второго. Не так дорого, кстати, заплатил. Вот как надо работать, а то отец сено возит и барыши получает мелким серебром.

Как назло новой поездки в Ефимково пришлось ждать больше трёх месяцев. Сперва шёл сенокос, а потом Шурка с племянником явилась зарёванная с известием, что Серёжа её из дому выгнал и при живой жене собрался жениться на другой. Сестру Колька любил, хотя и полагал дурою, так что хотел даже подрядить парней, чтобы они начистили морду бывшему зятьку. Однако передумал: город маленький, все на виду, милиция быстро поймёт, что след тянется в Ефимки, а ему это не надо, бизнесмен должен иметь незапятнанную репутацию. И без того весна на носу, а с ней и призыв. Парни, правда, говорили, что раз у них в семье Никита на войне погиб, то Кольку в армию брать не должны, тем не менее повестки из военкомата приходили в срок, так что становилось ясно, что отвертеться от солдатчины не удастся. В горячую точку, может, и не пошлют, а весь срок отмаршировать придётся. Обещали, что год служить, да соврали, те одноклассники, которых с осени взяли, всё равно по два года служат. А для бизнеса даже год пропустить – очень много. Откупиться бы от военкома, благо что деньги есть, но как давать и сколько? Тьфу, пропасть! – десять лет его в школе мурыжили, а таким простым вещам не научили! Трудно так сразу из-за маминой спины – да во взрослую жизнь.

* * *

Горе делу не помога, но раз Шурка дома, то Фекте жить посвободнее. И когда Платон собрался на весеннюю ярмарку в Ефимково, то Шурёну оставили на хозяйстве, а Феоктиста поехала с мужем и младшим сыном. Колька, не любивший бывать в Ефимкове, последнее время как переменился и сам напоминал родителям, не пора ли навестить дядю Чюдоя. Время в Ефимкове идёт медленнее, чем дома, но всё же идёт, так что и дядька не молодеет. Не мешало бы и на подольше съездить: недельку погостить, если не две. А то приезжаем на день: тудой-сюдой – вот и весь Чюдой. Фектя сына хвалила, хороший мальчик вырос, о старших думает. А в душе даже в эту минуту плакала о Никитушке – не подумал сынок о матери и сгинул на чужбине. Не иначе достала Никиту пронырливая бусурманская пуля.

Почему так мучает русскую душу безвестная гибель? Пропадёт человек в лесу – ищут, умоляя судьбу: хоть бы мёртвого, но найти. Непонятно… не лучше ли безумная надежда, чем такая определённость? Неужто только из-за того, что в церкви близкого человека поминать надо, а не знаешь, за здравие или за упокой? Так у бога, говорят, все живы, и церковь велит молиться «за здравие», покуда не доказано обратное.

Так или иначе, теперь и Фектя, и Николка при всяком удобном случае просили Горислава Борисовича свозить их в Ефимково. Там Феоктиста шла на кладбище, а Николка вместе с отцом ехал на рынок, хотя сеном торговать помощников не надо, так что младший Савостин отправлялся гулять по рядам. Морща нос, рассматривал убогий товар, частенько покупал кой-что на копеечных развалах. Лубочные картинки, книжки для простонародного чтения. И добро бы новенькие, а то – подержанные да потрёпанные. На вопрос отца, зачем ему старьё, отвечал:

– Так прикольнее. Ты смотри, это же круть, Конан-варвар отдыхает…

И Николка принимался читать, нарочито растягивая звук на яти и твёрдо, с придыхом отмечая концы слов, означенные ером:

– …и поЪхали тЪ три воина и сказали королю Марковруну, что Бова воиско все триста тысячъ побилъ и насъ трехъ человекъ отослал и велелъ сказать, чтобы вы не посылали за нимъ силы и не пролЪвали бы напрсно кровЪ.

– Для того ли тебя грамоте учили, чтобы про Бову Королевича читать? – ворчал Платон.

– Пусть читает, – вступался Горислав Борисович. – От чтения ещё никому худо не становилось.

На память непроизвольно пришёл Дон Кихот, но об этом Горислав Борисович промолчал.

Облако безвременья привычно рассеялось, открыв Ефимково. Давно уже глаз не выискивал сходство и различия между двумя сёлами. Просто приехали в другую деревню, а что названия схожи, так мало ли в Бразилии донов Педров…

Кум Чюдой выскочил на стук, всплеснул руками:

– Ну, наконец-то, я уж заждался! Вы заходите, заходите… новость у меня для вас припасена.

Следом из избы вышел молодой мужик, бородатый, в лаптях, драном армяке и в огромной лохматой шапке. Платон бы и не узнал, а Фектя сразу ахнула:

– Никита!

Прям как в ту мартовскую ночь, когда искали опоенного мальчишку на туманной тропе. Только теперь уже не Никита, а Фектя ткнулась лицом в грубую армячную посконь и безудержно, громко разрыдалась:

– Живой!.. Живой!..

– Что ты, мама? Конечно, живой… Я же говорил, ничего со мной не случится. Ну, попал в передрягу, так ведь ушёл. Вот он я.

– Я уж чего только не передумала, всякой беды вообразила…

– А вот это – зря. Думать надо только хорошее. А впрочем, что об этом говорить… Вернулся – и ладно.

В самом деле, чего говорить? Всего-то полгода домой добирался.

На радостях Платон даже на базар не поехал, свалил сено во дворе, Чюдою в подарок. И все были довольны, один только Николка проворчал, что если уж собрались на рынок, то ехать надо. Брюзгу слушать никто не стал, и наутро отправились домой, стремясь поскорей принести добрую весть Шурке.

– Никитушка, – спросила Фектя, когда они уже на телеге устраивались, – больше-то ты на войну не поедешь?

– Да уж, хватит, – согласился Никита. – В часть съездить, конечно, придётся, начальству сказаться, что живой, про погибших ребят рассказать, документы получить. Срок контракта у меня через два месяца истекает, так что, думаю, меня просто отпустят. Отпуск-то у меня не отгулян за два года, так что ещё и заплатят сколько-то…

– И много ты так зарабатываешь? – спросил младший брат.

– Сколько ни есть, всё деньги. Свои, не краденые.

– Не так надо зарабатывать.

– Ладно… вернусь – научишь.

Фектя слушала, умиляясь сердцем. Славный мальчик Миколка… да и Никиту жизнь, кажется, уму научила, больше под пули не рвётся. А дома – Митрошка… Шуру жаль, конечно, зато малыш не в чужих людях, а при себе. По новой моде младенца надо каждый день купать. Глупость, конечно, от грязи ещё никто не умирал, зато сколько радости! Митрошка в корыте руками-ногами мутузит – брызги во все стороны! Как накупается, то его в простынку – и насухо вытирать. А он – мягкий, тёплый… А вчера Митрошка сказал: «Ба!» Шурка не верит, мол, рано ещё. Но Фектя знает, это он ей сказал.

Платон внука тоже любит. С чердака стащил старую Николкину колыбель, поправил, повесил на крюк. Теперь вечерами, прежде чем спать ложиться, обязательно сидит рядом, смотрит на Митрошку. Когда в город ездил с Сергеем говорить, то привёз коляску. Надо было бы заодно и кроватку, и вещички детские и Шурёнины, раз уж так сложилось, что в городе Шурка больше жить не будет. Жаль, не сообразил, мужики вообще недогадливые, но если им на недогадливость попенять, злятся страшно. Когда Фектя спросила, что Сергей сказал о ссоре с Шуркой, то Платон ажно лицом почернел.

– Говнюк твой Сергей. Ещё раз увижу – до смерти убью.

Больше Фектя ни о Сергее, ни о брошенных вещах не поминала, нечего зря лихо будить. Были бы все живы да здоровы, а добра – нового наживём.

Глава 5

Никита вернулся скоро и уже с гражданскими документами. Рассказал, что банду Рашида Магометова, в чью засаду они попали, через пару недель разгромили, но несколько человек сумели скрыться, во всяком случае, самого Рашид-бека не нашли ни среди убитых, ни среди пленных.

О планах на будущее Никита говорил неопределённо. В деревне – куча дел, хотелось бы завести серьёзное хозяйство, купить трактор, земли взять гектаров двести, ферму построить, да и лён сейчас в большой цене. Но и учиться охота, благо что перед Никитой после контрактной службы все вузы открыты, только выбирай.

Фектя сына понимала. Жениться ему надо, а по окрестным деревням невесты не найти. С городскими тоже связываться, что с фальшивой монетой. Напорешься на серёжку лопастова в юбке – греха не оберёшься. Найти бы в старом Ефимкове невесту, сироту-бесприданницу, чтобы ей мужнина семья родней родной стала… Сама Фектя как раз из таких была. Но для этого в Ефимково нужно не наездами на денёк, а на подольше. Поэтому Фектя всячески поддерживала желание Николы съездить в гости к Чюдою хотя бы на неделю. Сперва Николка, за ним – Никита. А там, дело молодое, вечерами парню в пустой избе на пару с крёстным сидеть невесело, на улицу потянет, а в Ефимкове девок много, и на Троицу большое гулянье…

Братья о Фектиных матримониальных планах не догадывались, но в пустую, без сена, поездку собирались вдвоём. Никита с Гориславом Борисовичем должны были вернуться через день, а Николка остаться в гостях недели на две.

Горислав Борисович обычно спал до полудня, так что приходилось ждать, пока он проснётся. Никита, не отвыкший от оружия, чистил отцовское ружьё, Никола просто сидел, наблюдая за работой.

– Вот отвезу тебя, поеду в город и выправлю охотничий билет. Осенью все утки будут моими.

– Вау! Да из этого ружья только отец способен палить! Оно же старое!

– Старый конь борозды не портит, – рассеянно отвечал Никита, разглядывая сломленные стволы на просвет, – жаль, что и глубоко не пашет. Видишь, клеймо: «братья Гольтяковы» – это же ручная работа, стволы из дамасской стали с сильным получоком. Если картечью стрелять, кучность у такого ружья лучше, чем у нарезной винтовки. Сейчас такие ружья если и сохранились у кого, то изработанные, а у отца – новенькое. Он из него почти и не стрелял.

– И сколько такое ружьё стоить может?

– Я откуда знаю? Ты не на цену смотри, а на тактико-технические данные. В армии тебя этому быстро научат. Кстати, тебе же вроде бы этой весной в армию идти…

– На медкомиссию я ходил, а так – повестки не было.

– Заныкал? – догадливо спросил Никита. – И к дяде Чюдою намылился подальше от призывной комиссии?.. Что могу сказать? Ты сам себе злобный Буратино. Осенью в армию идти – чистое мучение. Учебка-то быстро пролетит, а потом в самый собачий холод – на полигон. Так что гуляй покуда, но зимой наплачешься.

Никола вздохнул чуть заметно: «Как ни крути, а в армию – идти». Это военкому можно на лапу сунуть, а с домашними как быть? Ни брат, ни отец его не поймут. Отсталые люди.

В Ефимкове, когда Никита и Горислав Борисович уехали, Колька впервые почувствовал себя неловко. Привык с малолетства катать туда и обратно, а тут вдруг осознал, что не он ездил, а его возили. Нет Горислава Борисовича, и немедленно легла между Николкой и домом непроходимая сотня лет. Вот случись завтра что с дядей Славой – и всё, пропал Николка. Домой захочешь, а не получится; за день приблизишься к своему времени на один день и ни мигом больше. И добро бы просто на пути встали часы, минуты и десятилетия, а то – войны, революции, голод, правление тиранов и прочие удовольствия. Неуютные времена.

Однако раз приехал, надо делать дело. Мать послала с собой всяких припасов, и не на две недели, а на целый месяц: круп всяких, сала и солонины, но сидеть у крёстного и варить кашу Никола не собирался. Не для того ехал.

Нужно было попадать в город. На лошади, даже по здешней плохой дороге, это три часа. А пешком? И ведь что обидно, автобус не ходит, и попутку не поймать, и даже такси из города не вызвонишь. Пацанам рассказать, не поверят, что такая дикость в жизни бывает.

Собрался и пошёл пешком. Вышел до света, но поспел едва к полудню. На этот раз бродить по грошовым рядам не стал, сразу отправился к старичку, торгующему подержанными образами. Тот Николу признал, хотя и в прошлый раз не посчитал его за серьёзного покупателя. Образа покупают люди основательные. Обычно случается такое, когда дочерей замуж выдают или после раздела семьи, чтобы восполнить недостачу в иконах. А молодому мужику старшие должны благословение дарить, на свадьбу да на рождение внуков.

Однако какой ни есть, но пришёл покупатель. Старичок начал показывать товар. Иконки плохонькие, иные осыпались наполовину и неумело подмалёваны. Никола, уж на что экспертом не был, но от такого добра отказался.

– Это мне не годится.

– Бери, бери, дёшево отдам. Годится – богу молиться, а не годится – горшки накрывать.

– Мне нужны хорошие.

– За новыми – в церковь иди. В церковной лавочке всякого новья полно. А у меня, уж прости, старьё.

– Новьё мне без надобности. Мне старые образа нужны, – Никола приостановился и добавил значительно: – Строгановская школа.

– Так и я ж о том самом! – вскричал старичок и ухватил самую здоровую из досок, с которой гневно взирал не то Иисус Христос, не то сам господин исправник. – Она самая строганская школа и есть! Посмотри, как выстрогана, простым стругом так не выгладишь, тут рубанок нужон! Паркетная гладкость, на ей хоть танцуй!

– Понятно, – презрительно оттопырив губу, сказал Никола. – Так бы и говорил, что нет у тебя древних икон. А сам-то в прошлый раз расхвастался, что товару про всякого запасено.

– Есть и древлие иконы, – неожиданно серьёзно сказал старичок, – но им цена другая будет. Староверы новых икон не признают, только древлие покупают, для них, грешных, и держу.

– Вот и мне такие надо.

– А у тебя деньги есть, мил человек? Такая досточка, ежели без оклада, и то не меньше десяти рублёв стоит. А оклады бывают золотые, да с каменьями, иной и по тысяче рублёв.

Никола усмехнулся, слушая песни христопродавца. Знал бы старикан, сколько настоящая икона безо всякого оклада денег стоит, его бы на месте кондратий хватил. Так что пусть хвастает окладами, настоящая цена не в них.

– Без денег на базар не ходят! – Никола вытащил бумажник, расстегнул молнию и продемонстрировал пятидесятирублёвку.

– Больно уж ветха, – усомнился торговец. – Не фальшива ли?

– Фальшивые деньги как раз новенькие, а эта в ста руках побывала, – отрезал Никола, не давши старикану ухватить ассигнацию.

– Ох, грехи наши тяжкие! – вздохнул продавец и прошёл в следующую комнатушку, которую Никола по неопытности посчитал было подсобкой. Но и там стены были обвешаны старыми образа-ми, ладанками, лампадками, воздухáми, пустыми медными окладами и прочим божественным скарбом, который не в церкви лежит, а хранится у добрых христиан дома и в лавку старьевщика попадает лишь по великой нужде.

Старичок переставил плетёнку с деревянными, ярко раскрашенными пасхальными яйцами, открыл сундук, на котором эта плетёнка стояла, извлёк завёрнутую в холст икону. Да, это была действительно икона, а не те подержанные дощечки, которыми впору горшки покрывать! Всё в ней было серьёзно, основательно и как следует.

– Настоящее письмо, – уважительно сказал старичок. – Нынче ведь богомазы что делают? Один малюет лики, другой руки, третий ризы… вся работа у них на потоке, оттого и души в новых иконах нет, все святые на одно лицо. А это – старая работа, видишь, как от времени потемнела, едва знать, что на ней написано, но господь и сквозь тьму смотрит.

– Сколько? – задал Николка главный вопрос.

– За пятьдесят рублёв ассигнациями отдам.

– Дед, ассигнации двадцать лет как отменены. Ныне серебро и бумажки в одной цене.

– Хочешь, плати серебром. Пятьдесят целковых.

Это уже был нормальный разговор. Тут Никола чувствовал себя в своей стихии.

– За восемь рублей возьму, – сказал он.

– Побойся бога! Ей настоящая цена семьдесят пять рублёв. Это уж я к тебе снизошёл, когда о пятидесяти целковых сказал.

Николка жизнерадостно захохотал.

– Ну, дед, ну насмешил, юморист! Семьдесят пять рублей за старую доску, во, умора! Я понимаю, семь пятьдесят, а ты загнул цену, это по-нашему!

Умение очень естественно хохотать, когда не смешно, всегда отличало Николку. Бывало, в спорах с одноклассниками он сбивал оппонента, просто начиная смеяться над доводом, против которого у него не было иных резонов. Этот же несокрушимый аргумент применил он и сейчас. Отсмеявшись, утёр пот и одышливо сказал:

– Ну всё, повеселились – и хватит. Говори настоящую цену.

Началось дело знакомое и приятное. Торговаться Никола был готов, тем более что старичок в самом начале беседы, ещё не считая Николу серьёзным покупателем, неосторожно назвал отправную цифру: десять рублей. Впрочем, и продавец оказался не лыком шит и оплошку свою исправлял отчаянно. Крику, божбе, заливистому хохоту конца не было. Вновь был раскрыт заветный сундук, из него явились другие иконы, ещё более древние и дорогие. Поладили на том, что Никола купит семь старых образов за сто рублей. Ещё немножко поспорили, должен ли Никола забирать иконы как есть или завёрнутыми в холстинку. Холстина Николаю была не нужна, но без упаковки иконы могли повредиться. В конце концов старичок упаковал семь икон в четыре холстины, выторговав для себя три тряпочки.

Ударили по рукам, рассчитались и разошлись довольные друг другом. Каждый считал, что обул другого на изрядную сумму.

Остаток отпуска Николка безвылазно просидел у крёстного. Попробовал было разок пройтись по улице, но первый же с презрительным прищуром взгляд, брошенный на встречных парней, был истолкован совершенно правильно; парни, не сказавши дурного слова, выдернули по дрыну из ближайшего плетня, так что Николке пришлось перекрывать собственный рекорд по бегу на четыреста метров с барьерами. Техника барьерного бега у деревенских была откровенно слаба, и Николка, перепрыгивавший осеки и плетни с ходу, с лёгкостью оторвался от преследователей и больше гулять не ходил.

Через две недели появились Никита с Гориславом Борисовичем. На продажу и в этот раз ничего не привезли, просто посидели у Чюдоя, посамоварничали, а наутро собрались домой.

Хозяйство у Чюдоя оставалось бобыльским – ни кола, ни двора – но старанием наезжавших гостей оно малость поправилось, так что и самовар появился, и в клети не пусто было, хотя толкового рукомесла дядя Чюдой так и не нажил; бондарничал понемногу, лапти плёл, а чаще жил мирским захребетником. В словаре, что как раз в ту пору готовил к печати Владимир Иванович Даль, о таких, как Чюдой, сказано: «пролетарий; крестьянин, не владеющий землёю, не потому, чтобы занимался промыслами или торговлей, а по бедности, калечеству, одиночеству, небрежению…» Благодаря Савостиным от пролетариев дядя Чюдой отстал, но и к добрым людям не пристал, болтался, как навоз в проруби. Но самовар завёл, и к приезду дорогих гостей вздувал его непременно.

С Чюдоем беседовали о здоровье, погодах, видах на урожай. О делах заговорили уже по дороге к дому.

– Из военкомата приходили, искали тебя, – произнёс Никита, глядя на дорогу, замутнённую туманом. – Я в город ездил, говорил с военкомом. На мать всё свалил, сказал, что бьётся она как не в себе, боится, что ты в Туркестан попадёшь, потому и спровадила тебя на заработки.

– Ругался военком?

– Вестимо, ругался. Но я обещал мать успокоить, а тебя, как приедешь, направить к нему.

– А он меня тут же загребёт.

– Куда? Призыв давно закончился, июль на дворе. У военкома отметишься, а в армию пойдёшь с осенним призывом. Но в город придётся скатать прямо сейчас.

Больше всего было Николке удивительно, что у крёстного он проскучал две недели, а дома прошло больше месяца. Знать о таком – знал, а как на себе испытал – странно стало.

– Хорошо, – согласился Николка, – съезжу. Заодно и в Москву сгоняю, дела у меня там.

– Ни хрена себе – заодно? – удивился Никита. – Это же пятьсот километров в один конец! Поезд у каждого столба стоит, чуть не сутки ехать.

– Я с дальнобойщиками, которые брус на стройбазу возят. Ночь в дороге, с утра уже в Москве, а вечером – обратно. Дёшево и сердито.

– Ты, я вижу, жук бывалый! И что тебе в Москве понадобилось?

– Много будешь знать, скоро состаришься, – важно ответил Никола. – В гости хочу сходить.

– Разгостевался ты, брат, – заметил Никита. – Из одних гостей да в другие. Ладно, валяй, пока бог грехам терпит.

Горислав Борисович сидел молча, благодушно слушал разговоры. Время от времени принимался клевать носом, потом вздрагивал, испуганно оглядывался. Вот уснёт он сейчас, и куда в таком разе приедут путешественники? Это всё равно, что шофёру за рулём уснуть; всей дороги останется до ближайшего кювета. Каков кювет на туманной дороге, Горислав Борисович не знал и не интересовался знать.

* * *

Максим Николкиному звонку обрадовался.

– Чего так долго не было?

– Как управился, так и приехал. У меня тоже не склад, чтобы зайти да взять. Такие вещи ещё поискать надо.

– Что привёз-то?

– Как и обещал, иконы. Семь штук. Очень старые, им лет по триста, не меньше. Ещё до раскола написаны.

На такую поживу Максим прилетел, бросив все свои дела. Доски оглядел и немедленно принялся названивать Никанору Павловичу. Очевидно, того тоже впечатлило известие о семи староверческих иконах, потому что уже через полчаса Максим с Николой сидели у знакомого эксперта, а в скором времени и сам Никанор Павлович подъехал.

Эксперт шлёпал жирными губами, бормотал своё: «Интересно, очень интересно!..» – на этот раз даже за микроскоп взялся, каждую икону по очереди обёртывал фланелью, осторожно зажимал в особую струбцинку и, развернув микроскоп, словно пулемёт на турели, разглядывал почему-то не саму икону, а её торец. Что-то смотрел в компьютере – и снова в микроскопе. Наконец, в очередной раз пропев своё «Интересно!..» – он выпрямился и гордо оглядел присутствующих.

– Новоделы. Все семь штук.

– Что?! – взревел Никола. – Да какие же это новоделы? Они у староверов бог знает сколько лет хранились!

– Положим, не только бог, но и я тоже знаю, – плотоядно улыбнулся эксперт. – Определение возраста деревянных изделий по соотношению годовых колец – метод не новый, но надёжный. А при наличии компьютеров – вообще дело нескольких минут. Сохранность досок хорошая, олифа на торце прозрачная – что ещё? Вот, например, сосна, из которой выпилена эта доска, – эксперт указал на одну из икон, – росла и зеленела ещё в одна тысяча восемьсот семидесятом году. С этой точки и следует начинать датировку. Аналогичная картина и с остальными досками. Разница – один-два года.

– Не может этого быть! – Никола прямо-таки кипел от возмущения. – Вы что же, думаете, староверы для своей молельни новые иконы покупали? Да ни в жисть!

– Совершенно верно. Приятно иметь дело с понимающим человеком. Староверческие начётчики новых икон не признавали. И как раз на этот случай у богомазов девятнадцатого века существовал забавный приёмчик. Писались иконы под семнадцатый век, – кстати, имитация довольно грубая, специалисту подделка сразу видна, – а потом свеженькие образа ставили в сундук вдоль стенок, а в серёдку помещали мисочку, в которую выпускали пару яиц. Через месяц икона темнела, и её можно было продавать раскольникам за древлеписанную. Всё очень просто, тухлые яйца выделяют сероводород, а он взаимодействует со свинцовыми белилами, образуя чёрный сульфид свинца. В обычных условиях процесс занимает сотни лет, а в сундуке с тухлыми яйцами икона чернеет за месячишко. Промысел этот был довольно широко распространён, и, как видим, кое-кто до сих пор принимает иконописные подделки середины девятнадцатого века за древние образа.

«Сволочь! – подумал Николка, вспомнив улыбчатого старичка. – Вернусь, всю его торговлю по досочке разнесу, горшки покрывать нечем будет!»

Никанор Павлович сидел молча, задумчиво барабанил пальцами по обивке кресла. Максим в присутствии старших и вовсе помалкивал, так что эксперт мог делиться откровениями в полное своё удовольствие.

– Это ещё что, потемнение икон – процесс простой и давно известный, а вот омоложение! Как раз в эту эпоху жил в России замечательный человек Иван Сергеев. Шестидесятник, разночинец и страшный реакционер. Сын сельского дьячка после семинарии умудрился поступить в артиллерийскую академию, окончил её с отличием и был распределён офицером в Кронштадтскую крепость. А там постригся в монахи и остался при Андреевском соборе. Вижу, вы уже догадались, я говорю о великом русском святом Иоанне Кронштадтском. А с чего его святость начиналась? Проповедников-то полно, а святых мало. Тут чудеса нужны. И вот однажды в Андреевском соборе чудесным образом просветлели старые, потемнелые от времени образа. В ту пору ещё правил Александр Второй, в моде было вольнодумство, так что пошли разговоры, что никакого чуда нет, а просто помыли закоптелые иконы, вот они и просветлели. Тогда Иоанн поступил иначе. Нашли ещё несколько старых икон, при большом стечении народа мыли их с мылом, скатывали чистой водой, но лики оставались тёмными. Оно и понятно, ведь потемнение икон – химический процесс, мыло здесь не поможет. А потом вышел святитель, с молитвой омыл образа святой водой, и они просветлели. Вот это было чудо! С него и пошла слава народного святого. Много лет никто не мог понять, как такое происходит, и лишь в двадцатом веке, незадолго до смерти Иоанна Кронштадтского выяснили, что вместо святой воды мошенник использовал перекись водорода. Вещество это было редким, о нём в ту пору почти никто не слыхивал, но Иоанн получать перекись водорода умел, поскольку химию в артиллерийской академии преподавал Николай Николаевич Зинин. А то, что перекись водорода не только обесцвечивает органические красители, но и окисляет чёрный сульфид свинца до белого сульфата, обнаружил, видимо, сам святитель Иоанн. Зато какой скандал разгорелся, когда спустя сорок лет мошенничество Иоанна Кронштадтского вскрылось! Сам Иоанн уже последние денёчки доживал, зато его клевреты постарались. Даже стишки в защиту святого мошенника публиковали. Вот, слушайте:

«Светильнику веры отцу Иоанну Кронштадтскому по поводу нападок жидовских газет»

Маститый пастырь православный, Забрызган скверною лжецов, Толпы завистников злонравной, Слепых безумных гордецов…

Каково? Почти Пушкин. А потом наша любимая православная церковь канонизировала заведомого и уличённого мошенника. И сегодня церковь всех каяться призывает, а собственные грехи признавать не спешит…

– Хватит, – перебил разошедшегося эксперта Никанор Павлович. – Поговорили – и будет. Не знаю, как ты, а я человек православный и святого Иоанна Кронштадтского почитаю. Но сейчас нам надо решить, что делать дальше. Образа, значит, поддельные…

– Во всяком случае, это не семнадцатый век. И в отношении девятнадцатого века я в некотором сомнении. Работа – не придерёшься, но уж больно свежа краска. Тут нужны лабораторные исследования.

– Да вы что, совсем оборзели?! – взревел Никола. – Сами говорили, что доски старые, а теперь и от этого отказываетесь?

– Старые доски достать – не проблема. По деревням и сейчас полно изб, срубленных в позапрошлом веке. Разбирай любую и пили, сколько душе угодно. Вот живописную школу подделать труднее. Так что, если это новодел нашего времени, то новодел редкостный, и мне бы очень хотелось потолковать с мастером, который такое малюет. И я вам, молодой человек, посоветовал бы не вертеться, как чёрт на сковородке, а честно рассказать, где вы раздобыли подобный иконостас и каково его происхождение.

– Я вам всё рассказал! – огрызнулся Николка. – А не верите, что образа настоящие, то я не навязываюсь. Найду, кому продать и без вас.

– Стоять! – негромко произнёс Никанор Павлович. – Ты что, думаешь так просто развернуться и уйти? Не выйдет, мой милый. Мы ещё с тобой не в расчёте. Ты обещал семь икон семнадцатого века. Где они?

– Я с вас за них ни копейки не получил.

– А это ничего не значит. Есть такая экономическая категория – недополученная прибыль. Семь икон, каждая в среднем по триста тысяч…

– Скока?.. Вы мне за первую икону всего сорок пять тысяч дали!

– Сколько ты получил, пусть тебя и волнует. Для меня важно, сколько они по факту стоят.

– Ах вот как?! Ну всё, больше вы у меня ни хрена не получите!

Никола встал, чтобы забрать свои доски и навсегда уйти от этих кидал, которые так бессовестно обобрали его, но в приоткрытую дверь скользнул ещё один человек, прежде Николой не замеченный, и через секунду Николка стоял с заломленными руками и мог только бессильно шипеть сквозь зубы.

– Никанор! – предупреждающе подал голос эксперт. – Ты помнишь, что я пацифист? В моём доме никакого насилия!

– Помню, успокойся, – отмахнулся Никанор Павлович. – Видишь же, молодой человек неадекватен. Сейчас он успокоится, а мы посмотрим, кто он таков, и отпустим с миром. Максимка, глянь, документики у него при себе?

Максим быстро проверил Николкины карманы, вытащил паспорт, протянул шефу.

– Не имеете права! – взвыл Николка.

– Видали?.. Торгует фальшивками и ещё о правах рассуждает. Итак, Савостин, Николай Платонович… хорошее отчество… деревня Ефимки Блиновского сельсовета… так… Сейчас снимем с паспорта копию, а оригинал вернём. Как видишь, ничего изымать у тебя мы не собираемся. Викентий, ты позволишь воспользоваться твоим сканером? А пока, уважаемый Николай Платонович, советую слушать внимательно, не перебивать и мотать на ус, который у тебя покуда не вырос. Итак, семь икон по триста тысяч – получится два миллиона сто тысяч недополученной прибыли. Скажем, двести тысяч – это твоя доля, значит, мне ты должен ровным счётом один миллион девятьсот тысяч рублей. Всё понятно?

– Где я такие деньги возьму? – Колька уже не ругался, а ныл.

– Это, извини, не моё дело. Книжечки ты где-то доставал, иконы – тоже. Теперь доставай деньги. А если что… ты же у нас абстинент, не пьёшь, не куришь, значит, печень здоровая, почки – тоже, сердце – само собой… Ладно, шучу, – добавил он, увидав, что Николка снова начал дёргаться, – но помни, что в каждой шутке только доля шутки. Если мне придётся обратиться к специалистам по выбиванию долгов, то пеняй на себя. Они могут и на запчасти пустить. А вот и твой паспорт. Копия у меня останется, а паспорт – держи. Это деньги, что у тебя были, триста двадцать рублей с копейками, как видишь, ничего не пропало, мы люди честные. Иконы, уж извини, мы оставим на экспертизу. Окажутся ценными – стоимость пойдёт в зачёт твоего долга. А пока можешь быть свободен. В бега бросаться не советую, у тебя, как понимаю, мама-папа есть… с них долг взыщем.

Охранник вывел Николку в прихожую и только там отпустил, позволив распрямиться. Проследил, как тот берёт плащ, и закрыл за его спиной тяжёлую стальную дверь.

Первым побуждением было садануть ногой по двери, чтобы лаковые дощечки, прикрывающие железо, брызнули во все стороны, но Николка представил, что будет, когда дверь откроется, и, преодолев искушение, сбежал по лестнице вниз. И уже там сорвал зло на уличной урне.

* * *

Выбор Никита сделал в пользу деревни. Учиться можно и на заочном, а дома что-то явно неладно. Шурка бродит что бледная немочь, Николка, напротив, шустрит не по-хорошему. Из Москвы вернулся сам не свой, залез на чердак и затихарился там, словно мышь в норе.

Никита поднялся наверх. Николка ничком лежал на постели. На Никиту он не оглянулся.

– Что-то ты из гостей не в крахмале приехал.

– Он ещё издеваться будет! – Николка подскочил, обратив к брату злое покрасневшее лицо. – Тебе легко смеяться, а меня, может быть, убьют завтра! Ты представить не можешь, что это такое, когда тебя так просто, ни за что, хотят убить.

– Да где уж мне… И кто тебя убивать собирается?

– Я почём знаю? Мужик какой-то из Москвы.

– Ну, если ты его не знаешь, то и он тебя не знает.

– Тебе просто говорить, а они у меня паспорт отняли и копию с него сделали. А этот, главный, говорит: «Ты мне должен миллион девятьсот тысяч. Не отдашь, я тебя на запчасти для пересадки органов. И сбежать не вздумай, у тебя дома мама-папа – с них взыщу.

– И когда ты успел столько задолжать?

– Не должен я им вообще нисколько! Это они сами придумали, с экспертом своим. Наехали на меня ни за что, просто захотелось…

– Просто так даже собака не лает.

– Собака, может, и не лает, а эти – хуже собак.

– То есть ты шёл по улице, и вдруг подбегают к тебе Главный с Экспертом и кричат: «Гони миллион!»

– Ну тебя!.. И без того тошно, а он ещё издевается! – Николка повалился на постель и глухо произнёс сквозь подушку: – Не скажу я тебе больше ничего.

– Как знаешь… – Никита прислушался, шагнул к чердачному окошку и быстро спросил: – А милиция тут при чём?

– Какая милиция?

– Вон, газик подъезжает.

– Н-не знаю… – дрожащими губами произнёс Николка. – Не было никакой милиции.

– Так, – жёстко приказал Никита, – сиди здесь и носа не высовывай. Пойду разбираться.

Никита сбежал вниз как раз в ту минуту, когда Фектя отпирала дверь на требовательный стук.

Деревенские дома, когда хозяева сидят в избе, традиционно запираются на клямку – то самое нехитрое приспособление, которое «дёрнешь за верёвочку, дверь и откроется». Встречаются порой и щеколды, но этого новшества у Савостиных не водилось, гости, званые и незваные, могли сами зайти в избу. Тем не менее полагалось стучать всем, в том числе и милиции.

– Вам кого? – растерянно спросила Фектя.

Один из милиционеров был знакомым – участковый Архипов по прозвищу Охрип, второго Фектя не знала, а третий и вовсе была женщина. Судя по портфелю и злому взгляду, она и была здесь главной.

– Хозяин где? – спросил Охрип.

– Вон в сараюшке столярничает. А что случилось-то?

– Набедокурил твой мужик.

– Да что ж он натворил, что с милицией приехали?

– Я думаю, ему уже есть шестнадцать лет, – строго проговорила приехавшая дама, – и он сам может отвечать за свои поступки.

– Ахти, беда! – Фектя кинулась к сараю. – Паля, тут по тебя приехали с милицией!

Размеренный звук пилы в сарае смолк. Платон, щурясь на яркое солнце, появился на улице.

– Савостин Платон Власович? – требовательно спросила начальница.

– Он самый и есть, – встрял участковый. – Я на своём участке всех знаю.

Дама метнула испепеляющий взгляд, и Охрип стушевался.

– Я это, – сказал Платон.

– Старший следователь районной прокуратуры Гурдинина, – в руках дамы мелькнула красная книжица. – В отношении вас возбуждено уголовное дело по статьям сто пятнадцать и сто шестнадцать УК Российской Федерации – злостное хулиганство.

– Какое ещё уголовное дело? – изумился Платон. – Я вроде не вор и не убивец.

– Хулиганские действия в отношении гражданина Лопастова и гражданки Андреевой, причинение телесных повреждений, оскорбление чести и достоинства…

– Это у них – честь и достоинство?! – взревел Платон. – Да таких, как они, прилюдно розгами драть надо. Сперва по чести, а там и по достоинству!

– Настоятельно советую выбирать выражения! В настоящий момент в отношении вас избрана мера пресечения – подписка о невыезде, но если я ещё раз услышу угрозы в адрес истцов, она будет изменена на арест.

– Паля, молчи! – выкрикнула Феоктиста. – Наговоришь ещё на свою голову!

Платон крякнул, но ничего не сказал.

– Прошу в машину. Ознакомьтесь с постановлением и распишитесь.

– Давайте, где там расписаться.

– Постановление читать вы не собираетесь?

– Чего там читать, всё одно, как захотите, так дело и вывернете. На нашего брата везде запасено: в земле – черви, в воде – черти, в лесу – сучки, в суде – крючки. Я лучше не глядя подпишу, спокойней спать буду.

– Как знаете. Распишитесь вот здесь.

– Дайте я прочту, – сказал Никита.

– Мне кажется, – отрезала судейская дама, видимо забыв, что эти самые слова говорила минуту назад, – гражданину Савостину уже исполнилось шестнадцать, и он сам может отвечать за свои поступки. Расписались? Отлично! В четверг – это завтра – к одиннадцати часам явитесь в районное отделение милиции, кабинет номер девять, для дачи показаний.

– Лучше бы в пятницу, – заметил участковый.

– Что?

– Автобус из деревни ходит по вторникам и пятницам. Как он к вам в четверг попадёт?

– Это уже не моё дело. И не ваше, между прочим. Для хулиганских действий он как-то в город попадал. Пусть и теперь постарается.

– Оставь, Архипыч, – сказал Платон. – Доберусь до города и в четверг, не переломлюсь. С утра до Блинова, а там автобус каждый день ходит. К сроку и поспею, не извольте беспокоиться.

Последние слова были обращены к следовательше, которая, убрав бумаги в портфель, уселась в машину на заднее сиденье и теперь нетерпеливо ожидала, пока шофёр и участковый займут свои места.

Газик завонял бензиновым выхлопом, и Савостины остались возле дома одни.

– Господи, что же это было? – выдохнула Фектя. – Налетели, настращали… Палюшка, за что они тебя?

– Серёжку, стервеца, поучил чуток. А ему, видать, мало показалось, и он в суд подаёт.

– Это из-за меня? – Шурка, всё время прятавшаяся в сенях, выступила на свет. – Не езди, слышишь? Засудят они тебя.

– Если не ехать, тогда точно засудят, – заметил Никита. – А так, по семейным делам, если до поножовщины не дошло, сроков не дают. Сильно ты его приложил?

– Да как тебе сказать? Пару зубов он сплюнул, а так – не очень.

– Ну и не будет ничего. Нервы помотают, в крайнем случае пятнадцать суток дадут или условный срок. Ты, главное, им не перечь, а напирай больше на то, что был в состоянии аффекта и вообще плохо помнишь, как там дело было.

– В состоянии чего?

– Аффекта. Значит, осерчал очень.

– Так я и осерчал.

– Вот и хорошо. Так и говори. Завтра с утречка я тебя в Блиново свезу, а с вечернего автобуса встречу, чтобы пешком не ходить.

На том и порешили.

* * *

С утра в город отправились втроём. Горислав Борисович получил письмо, что в его петербургской квартире, которую он сдавал на лето, какие-то непорядки, и, встревожившись, поехал разбираться. Савостины, не сговариваясь, решили, что Горислава Борисовича в их судебные дела посвящать не надо. Помочь он не сможет и только зря разволнуется.

Беседовали дорогой ни о чём, в Блиново Никита высадил отца и Горислава Борисовича на автобусной остановке и потрюхал обратно.

При въезде в Ефимки никаких дорожных знаков не полагалось. Посторонние здесь не ездят, а свои и без того знают, куда попали. Но на этот раз объявились и чужаки. Старенькая, ещё советских времён «Лада» нагнала телегу и притормозила.

– Слышь, мужик! – окликнул Никиту выглянувший в приспущенное окно мужчина лет тридцати. – Это, никак, Ефимки?

– Ну… – ответил Никита. – Ефимки.

– Савостин Колька там где живёт?

Никита наклонился, чтобы высмотреть, кто едет по Николкину душу, и замер, задохнувшись от звенящего чувства опасности. Рядом с тем, кто спрашивал, сидел, положив скучающие руки на баранку, и безразлично смотрел на дорогу калтаман Рашид Магометов. Обмануться было невозможно, слишком уж запали в память выгоревшие рыжие брови, веснушчатое, не принимающее загара лицо, нос картошкой и вообще весь облик ренегата. На Никиту он не смотрел, да и трудно было признать в бородатом мужике, по старинке едущем на телеге, недавнего воина-контрактника, с которым обстоятельства и воля Аллаха свели на жарких солончаках Туркмении.

В машине ещё кто-то был, но Никита не стал глазеть, привлекая к себе ненужное внимание, не стал и впустую бросаться на медленно едущий автомобиль. Он махнул рукой и безразлично сказал:

– А я знаю? Где-то на том конце… – шевельнул вожжами: – Но, мёртвая!

Резвая Сказка удивлённо покосила глазом и прибавила шагу. Лишь когда машина скрылась за поворотом, Никита хлестнул лошадь, заставив перейти на рысь:

– Пошла! Пошла!

Возле дома Шурка стирала в старом корыте Митрошкины одёжки.

– Миколка где? – спросил Никита, соскочив с телеги и набрасывая вожжи на столбик забора.

– На речку ушёл с удочкой. А мать на огороде, моркву прореживает. Тут какие-то на машине приезжали, Миколку спрашивали… знакомые, говорят. Я их тоже на речку отправила.

– Ага! Мать попроси, чтобы лошадь прибрала, – крикнул Никита уже из сеней. – А я – мигом!

Из-под кровати – в доме уже давно никто не спал на лавках – выволок отцову укладку, а из неё картонку с патронами. В основном патроны были снаряжены дробью, на уток и боровую птицу, но штук десять были с картечью, на волков, которые зимами выходили к деревне. Патроны Никита высыпал в карман, сорвал со стены ружьё и, чтобы не пугать мать и сестру, выпрыгнул в окно.

Затончик, где Николка обычно таскал окушков, был ему хорошо известен, в детстве и сам Никита лавливал там рыбку.

«Ладу», стоящую на берегу, Никита заметил издали. Он поспешно нырнул в кусты, стараясь подобраться незамеченным как можно ближе. Ему удалось подползти метров на сорок к тому месту, где на берегу понуро сидел босой Николка, а рядом стояли двое приехавших. Рашид-бека среди них не было, он остался в машине.

Ружьё давно было изготовлено к стрельбе, но палить по незнакомым людям Никита не мог. Может быть, они просто не знают, кто служит у них шофёром… Мужчина постарше, тот, что в машине сидел на заднем сиденье, что-то говорил, Николка время от времени отвечал с видом двоечника, вызванного к доске. Мужчина помоложе стоял молча, руки в карманах. Несмотря на жаркий день, он был в плаще, и это настораживало.

Потом Николка поднялся, молодой повернулся, заходя ему за спину, и за колыхнувшимся плащом на мгновение угловато обрисовался ствол. Не обрез, а скорей пистолет-пулемёт или ещё что-то современное.

Теперь сомнений не оставалось. Никита прижался щекой к прикладу, прицелился. Двое, уводившие Николку, шли как на плацу, вот только стрелять приходилось не из боевого оружия, а из двустволки, дуплетом, по головам, и ровно посредине меж этих голов торчала дурная Николкина башка, которую ни в коем случае нельзя было зацепить. Легко рассуждать о достоинствах гольтяковских ружей, сидя дома за столом, а когда от этих достоинств зависит жизнь брата?..

Ну, тульские умельцы, братья Гольтяковы, не подведите… покажите кучность стрельбы!

* * *

Плеер бодренько барабанил в ухо, так что Николка не расслышал шума подъезжающей машины. Оглянулся, только когда сзади раздался по-нехорошему знакомый голос:

– Как улов? Клюёт?

За спиной стоял Никанор Павлович. Рядом возвышался охранник, не тот, что в прошлый раз, но можно было не сомневаться, что этот прежнему ни в чём не уступит.

– Вы откуда? – спросил Николка, словно за язык его кто потянул.

– В гости решил заехать, – улыбнулся Никанор Павлович. – За тобой, если помнишь, должок.

– Да будет вам! – заныл Николка. – Ну пошутили – и хватит! Денег я у вас не брал, откуда долгу взяться?

– Нет, парень, шуток с тобой никто шутить не собирается, дело серьёзное. Образа твои были на экспертизе, и теперь у меня к тебе много вопросов. Искусствоведы клянутся, что это работа девятнадцатого века, а физико-химическая проверка уверяет, что свежак. Вот оно как хитро выходит.

– А я тут при чём? Вы у меня иконы отняли, сами теперь и разбирайтесь.

– Вот я и разбираюсь. Я ведь не первый год в этом бизнесе, так что лапшу мне на уши вешать не надо. Ну какие староверческие скиты в этих местах? Я тут всё лично объездил ещё двадцать лет назад. А пацаном я был дотошным и такие богатства, что ты приносил, пропустить не мог. Короче, так… не хочешь ты говорить, я скажу. Нет здесь никаких скитов, а есть мастер, который эти иконы пишет. Думаю, что и книжки шли от него, жаль, они давно перепроданы, экспертизу теперь не провести. Но мастера ты мне сейчас сдашь. Я понимаю, тебе хотелось бы быть посредником и получать с этого свой процент, но я посредников не люблю, так что обойдёмся без сопливых. А должок ты мне всё равно вернёшь, в качестве воспитательной меры, чтобы умней был на будущее.

– Нет никакого мастера! – простонал Николка, чувствуя, что сейчас расколется и выдаст Никанору Павловичу всё как есть. – Иконы настоящие, ну… может и не древние, но из девятнадцатого века точно!

– Очень жаль, – произнёс Никанор Павлович. – Я думал, ты хоть что-то понял. Придётся объяснять более доходчиво. Сматывай удочки, парень, и поехали с нами. Кстати, у тебя же клюёт! Подсекай!

Николка машинально дёрнул, серебристо блеснула чешуя, и по траве запрыгала выхваченная из воды уклейка. Она трепыхала хвостиком и таращила зеленоватый прозрачный глаз. Николка подхватил рыбёшку и кинул в реку.

– Зря, – заметил Никанор Павлович. – Надо было её на кукан. Есть у тебя кукан?

– Есть.

– Вот и у меня есть. И уж я тебя в речку не отпущу, ты всю жизнь будешь на кукане сидеть и долг отрабатывать. А станешь артачиться – в уху попадёшь. Ну как, маленькая рыбка, будем правду говорить или сначала на сковородку?

– Я и так правду, – сказал Николка и непроизвольно всхлипнул.

– Что ж, пошли в машину. Пока едем, у тебя ещё будет время подумать. Но я тебе очень не завидую, если вздумаешь отпираться потом.

– Бежать не пытайся, – предупредил охранник, и Николка увидал, что ему в правый бок смотрит автоматное дуло. Автоматик был маленький, словно игрушечный, но холодом из тёмного отверстия веяло смертельным.

Николка покорно встал, загипнотизированный этим немигающим взглядом.

Никанор Павлович двинулся к машине, где скучал шофёр, охранник подтолкнул Николу, и тот пошёл, болезненно, печенью ощущая, как в неё начнут впиваться пули.

Потом над самым ухом треснуло, и Никанор Павлович вдруг развернулся и, цепляясь за Николку, начал оползать на землю. Он смотрел красным выпученным глазом, а второго глаза у него не было, там кровавилась глубокая яма, живо напоминающая о разделке телячьей туши после Покрова.

Николка заверещал, стараясь оттолкнуть так дико преобразившегося Никанора Павловича.

– Падай, дурак! – словно гром небесный грянул незнакомый голос, и Николка послушно повалился на бок, благо что ноги не держали.

Неподалёку звонким тракторным звуком застучал автомат.

– Бросай оружие и выходи, или я твоего щенка пришибу! – проревел другой голос.

У Николки не было щенка и не было оружия, поэтому он остался лежать, словно происходящее не имело к нему никакого отношения.

– Микола, ничком лежи, сейчас бензобак рванёт!

«Как в кино… – повторял про себя Николка. – Как в киношке…»

Снова затрещал автомат, и в ответ с полусекундным промежутком хлопнули два ружейных выстрела.

Долго, очень долго ничего не происходило, потом совсем рядом послышалось:

– Лежишь? Молодец. Теперь можешь вставать.

Николка повернул голову и встретил немигающий взгляд Никанора Павловича. Выбитым глазом Никанор ткнулся в землю, но уцелевший смотрел так пронзительно, что Николка, подвывая, принялся отползать, пятясь раком, пока не наткнулся на что-то мягкое. Там, раскинув плащ словно крылья подбитого Бэтмена, лежал телохранитель. Вид у него был как раз такой, какой должен быть у человека, которому картечью снесло полголовы. Автомат валялся рядом и, как назло, был повёрнут в сторону Николки.

Николка всхрюкнул, не зная, куда на этот раз пятиться.

– Так и будешь ползать взад-пятки́? – сильная рука ухватила Николку за шиворот, встряхнула, заставила подняться с колен. Николка наконец взглянул осмысленным взором и увидал Никиту. В одной руке у брата было ружьё, другой он держал Николку за шкирятник.

– Что, герой, это и есть твои Главный с Экспертом?

Николка судорожно кивнул.

Никита подобрал автомат, подошёл к машине, кинул оружие внутрь, затем швырнул туда же второй автомат, валявшийся у самой машины.

– Иди сюда, помогай!

Николка подошёл на трясущихся ногах. Возле машины ничком лежал ещё один убитый. Никита рывком перевернул его.

– Знаешь этого?

– Н-нет… первый раз вижу.

– Зато я его прежде видал. Бери за ноги и давай его на заднее сиденье.

– Я не могу!

– А ты – через не могу. Не одному же мне их таскать.

Вдвоём запихнули труп калтамана в машину, вернулись к другим телам.

– Это, что ли, Главный? – спросил Никита, указав на Никанора Павловича.

Никола кивнул.

– А это, значит, Эксперт?

– Нет. Эксперта тут нету. Это, наверное, телохранитель, хотя в прошлый раз телохранитель был другой.

– Хреновый он телохранитель. Наверное, твой Главный настоящего телохранителя дома оставил, а сам поехал с бандюками. Если бы этот дуралей автомат не показал, я бы так сразу стрельбу не начал. Давай, потащили, пока никто из дачников не пришёл поглядеть, что тут за шум.

– А потом их куда? – спросил Николка, загружая Никанора Павловича поверх Рашид-бека.

– По принадлежности, – зло ответил Никита. – Пошевеливайся, а говорить будем потом.

Через три минуты берег был прибран, и кровь затёрли ногами, чтобы не сразу видно.

– Куда мы теперь?

– На Кудыкину гору. Садись.

Косясь на страшный груз на заднем сиденье, Николка уселся рядом с братом. Покачиваясь на ухабах, «Лада» поехала по бездорожью и вскоре остановилась на берегу, чуть ниже того места, где рыбачил Никола. Место это было хорошо известно деревенским и называлось Мельничным омутом.

Была ли там когда-нибудь мельница – бог весть. Сто сорок лет назад омут точно так же назывался Мельничным, но и тогда никаких следов мельницы на нём не было.

Никита высадил Николку из машины, распахнул дверцу со своей стороны. Взвыл мотор, «Лада», обвалив край берега, описала в воздухе дугу и тяжело ухнула в воду. Никита, выпрыгнувший в последнюю секунду, откатился в сторону.

– Ух ты! – сказал Николка. – Здóрово!

– Ты не ухай, – осадил его Никита. – Рано радуешься. Давай-ка рассказывай, герой, во что ты нас всех втравил.

* * *

Встреча со следовательшей расстроила Платона чрезвычайно. Сколько он ни твердил, что прибил Серёжку в сердцах, мадам Гурдинина талдычила своё, о злостном хулиганстве и надругательстве над женщиной. Грозилась, что за такие вещи пять лет строгой тюрьмы положено. Этого Платон никак не мог понять. Ежели эта самая Андреева шлюха, то над шлюхами надругательства не бывает. А ежели она честная женщина, то что в чужом доме под женатым мужиком делала? А если Серёжка её обманул, сказавши, что не женат, то, значит, он и надругался, его и судите. Только ведь бабы – народ дурной, им не объяснишь. Платон даже подумал, что, может, следовательша сама гулящая, вот за товарку и заступается. А уж в бумаге Гурдинина понаписала такого, что выходило, будто Платона и повесить мало.

На этот раз Платон бумагу прочёл со вниманием, внизу написал: «Не согласен», – и расписался.

Что шуму было, господи помилуй! Платон уж и понимать перестал, где тут новое хулиганство. Оказывается, дурной бабе не понравилось, что он с ером расписался: «Савостинъ». А что делать, если в паспорте такая подпись? Паспорт-то когда получен… Платон в ту пору ещё не знал, что ер в конце слова отменён.

Обошлось. Начальница обозвала Платона выпендрёжником и отпустила душу на покаяние. А любопытственно было бы спросить, выпендрёжником человека назвать – это надругательство али нет?

Назад ехал печальный. Баба – дура, а всё одно – начальство. Пять лет каторги – не шутка. А хоть бы и меньше, всё одно невелика сладость.

В Блиново Платона не встретили, так что в Ефимки пришлось шагать пешком, что тоже не прибавило радости. Под такое настроение хорошо вертаться в город, смертным боем бить виновника бед, а там – хоть на плаху. Но ведь в суд тащат не столько из-за Серёжки, сколько за бабу, которую он и не прибил нискокочко. И здесь стервец Серёга выкрутился!

Дома Платона встретил Мамаев разгром. Николка с паяльной лампой палил во дворе заколотую свинью. Шурка пропаривала бочку под солонину, хотя никто не заготавливает солонину посреди лета. Никита с матерью разбирали и упаковывали домашние вещи, которых немало скопилось за двадцать лет.

– Это что такое? – ошарашенно спросил глава семьи.

– Беда, Паля, – ответила Фектя. – Уезжать нам надо. Ты уж прости, без тебя собираться начали…

Уже глухой ночью сидели в разорённой избе, пили чай.

– Да, Миколка, – говорил Платон, – подгадил ты нам изрядно. В самую пору угадал. Как же тебя угораздило с разбойниками связаться?

– Я ж не знал, что они разбойники…

– И в милицию не пожалуешься, раз сам под судом.

– В милицию нам ни при каком раскладе нельзя, – напомнил Никита. – Они ведь тоже спросят, откуда он иконы брал.

– А может, нам вообще ничего не надо делать? – спросил Николка. – Бандитов ты перестрелял, милиция про это дело ничего не знает, вот мы и останемся в стороне.

– Дурак ты, Никола, и уши холодные. Думаешь, машину утопили – и концы в воду? Эти концы из омута достать – пара пустых. Стрельба была – глухой услышит. Наверняка участковому об этом уже известно. А бандиты не сегодня-завтра приедут выяснять, куда их люди пропали. Этих мне тоже отстреливать прикажешь?

– А здорово ты их: бах!.. бах!.. – и готово.

– Ага, два удара – восемь дыр. В людей стрелять ничего здорового нет, даже если это бандиты. А что я с ними в два дуплета покончил, это тебе показалось. Ты, должно быть, сомлел и не помнишь. Двоих я сразу пристрелил, а с Рашид-беком перестрелка была – будь здоров. Хорошо я додумался крикнуть будто бы тебе, что сейчас у машины бензобак рванёт. Он не знал, что у меня, кроме картечи, ничего нет, и начал менять позицию. На этом я его и подловил. Но он и раненый ещё отстреливался.

– Ты ему про Туркмению напомнил? – спросила Шура, – про товарищей своих?

– Нет, конечно. Такое только в кинофильмах делается, в плохих и американских. Мне некогда было красивые слова кричать. Пристрелил – и тьфу на него. Но теперь оставаться здесь ни мне, ни Кольке нельзя. Или милиция допечёт, или бандюки. Выбирай, что приятнее.

– Да и мне тут оставаться неохота, – угрюмо проговорил Платон.

– И мне, – тихонько сказала Шура. – Я знаю, Сергей грозился, что, если я в суде показания давать стану, он у меня Митрошку отберёт.

– Обломится, – успокоил Никита. – Нет такого закона.

– Я знаю, но всё равно страшно. Лучше уедемте отсюда.

– Мне тут житьё с самого начала не приглянулось, – подала голос Фектя.

– Чудные люди, – усмехнулся Платон. – Сперва поросёнка закололи, телегу нагрузили, а потом стали решать, уезжать им или малость погодить. Нет уж, снявши голову по волосам не плачут. Давайте спать ложиться, завтра до света вставать.

– Постойте, – всполошилась Фектя. – А как же Горислав Борисович? Он ведь в городе и не знает ничего…

– Что Горислав Борисович?.. – переспросил Никита. – Без нас его никто не тронет, ведь о нём, кроме нас, и вправду не знает никто. Так что он продолжит жить, как жил. Только с молоком будет швах, и не одному ему, а всей деревне.

* * *

Выезжали ранним утром, когда балованные дачники ещё спят. А всегдашних жителей в деревне Ефимки оставалось теперь пять человек: на том конце пережившая мужа Галя Березина и старики Храбровы, а на этом – бабка Нина Сергеева и племянница тётки Анны, переехавшая сюда семь лет назад. Все остальные дома, что покуда не повалились, скуплены дачниками. Теперь дачникам придётся нанимать сторожа, чтобы зимами берёг занесённую снегом деревеньку. И молоко станут покупать в автолавке, как давно уже делают в других деревнях.

Воз нагрузили чудовищный, Сказке еле сволочить. Люди пойдут пешком, а в Ефимкове поклажу придётся облегчать или докупать ещё одну лошадь. На возу ехала лишь кошка Дымка. Почуяла, серая, что хозяева навсегда уезжают, примчалась и улеглась поверх воза. И рука согнать ни у кого не поднялась.

Всё собрано, пора ехать. И есть для того верный способ: зарок, наложенный непьющим Гориславом Борисовичем.

В хорошем хозяйстве всё имеется. Случись, захворает кто – компрессы делать надо? А мухомор против прострела на чём настаивать? Платон достал початую бутылку крепчайшего самогона, купленного когда-то у Храбровых, разлил мутную влагу по кружкам.

Шурка, в жизни не пробовавшая спиртного, осторожно понюхала.

– Это пить надо?

– Надо.

– И Митрошке давать?

– Нет, Митрошка ещё не сам по себе, он покуда при матери. Ты его на руках понесёшь.

– Эх, – сказал Платон. – Хорошо жили, да не прижились.

Не морщась, сглотнул первач. Скомандовал остальным:

– Пейте, и в путь пора.

– Поехали!

Глава 6

Свою питерскую квартиру Горислав Борисович не любил. С городской жизнью у него были связаны самые неприятные воспоминания. Однокомнатная кооперативная нора на первом этаже панельного здания домом называться не могла, но зато накрепко сковала давно почужевших людей: самого Горислава Борисовича и его супругу. Куплена квартира была ещё в шестидесятые молодыми в ту пору специалистами. «Комната восемь метров – чем не семейный дом?» – стишки Асадова сыграли не последнюю роль в решении покупать квартиру, ведь там комната была ажно целых четырнадцать метров. Да ещё и кухня – по тем временам это и впрямь выглядело семейным домом.

По настоятельной просьбе молодой пары свадебные подарки родственники не покупали, а выдавали деньгами. В результате Горислав и Инга поднатужились и осилили первый взнос. А потом были пятнадцать лет каторги, когда каждая копейка на счету, потому что половина нищенских инженерских зарплат уходит на квартплату. Уравнение простое: берём отношение квартплата/зарплата – плата немедленно сокращается и остаётся квазар, пишущийся через косую чёрточку: «кварт/зар». А на квазарах, как известно, жизни нет, даже если затесались в середину лишние буквы и косые чёрточки. В особенности это верно, когда величина полученного отношения близка к единице. А у Горислава и Инги она была очень к этой единице близка.

Примерно через год после покупки оба поняли, что, кроме общей жилплощади, их ничто не связывает, но оказалось, что однокомнатный шалаш, в котором не получилось рая, совершенно невозможно разменять на что-либо, напоминающее жильё. Так и жили вместе целых двадцать лет и даже спали друг с другом, поскольку для второй кровати места не оставалось.

Хорошо ещё, что у них не было детей. Или, напротив, плохо. Случается, рождение ребёнка пробуждает в супругах остывшие чувства. «Стерпится – слюбится» – так говорят только о семьях, в которых появляются дети. Квартира порой заставляет терпеть, но никогда не может заставить полюбить.

Частенько в мыслях своих Горислав Борисович, «не взяв ни рубля, ни рубахи», уходил во тьму неизвестности, оставив несостоявшийся рай супруге. А когда с деньгами стало чуть полегче (добавили двадцать рублей из директорского фонда, а по прошествии пятнадцати лет квартплата стала на самую каплю, но меньше), купил домик в деревне Ефимки, на Новгородчине, в трёхстах пятидесяти километрах от Ленинграда. Купил, представляя, как уедет в деревню навсегда, а жена пускай остаётся в городе, живёт в своё удовольствие в отдельной квартире.

В ту эпоху деревенские дома дозволялось покупать или строить лишь постоянным жителям. Местные советы боялись наплыва дачников и оформляли покупку только при условии прописки на новом месте. Причём кроме прописки требовали оформление на работу в колхоз или совхоз. Последнее совершенно незаконно, но в нашей стране власть, как все знают, выше закона и ворочает им, что дышлом, насмерть ушибая неугодных.

Впрочем, закон обладает свойствами не только дышла, но и столба, так что обойти его Горислав Борисович сумел. Деньги за дом были переданы с глазу на глаз, а официально хозяйка, которую взрослые дети увозили к себе, выдала Гориславу Борисовичу доверенность на распоряжение домом и экземпляр завещания, по которому дом после её смерти отходил всё тому же Гориславу Борисовичу.

Конечно, такая схема открывала обширные возможности для мошенничества, но на практике обманы случались редко. Там, где главным нарушителем закона является государство, мелкие нарушители вынуждены быть честными по отношению друг к другу. Во всяком случае, через пару лет Горислав Борисович стал полноправным владельцем деревенского дома, который ему не дозволялось купить.

Разумеется, навсегда переезжать в деревню Горислав Борисович не стал, проводя на природе только месяц отпуска, хотя продолжал мечтать, как уйдёт, оставив супруге всё.

Потом случилось то, о чём Горислав Борисович очень не любил вспоминать. У него умерла тёща. Она тоже жила в однокомнатной живопырке и даже не в панельном доме, а в крупноблочной хрущобе. Жила одна, чему Горислав Борисович втайне завидовал. Выйдя на пенсию, тёща сумела очень быстро оформить инвалидность, после чего Инга прописалась у матери, якобы для того, чтобы ухаживать за немощной родственницей. Никакой заботы немощной родственнице в ту пору не требовалось, её сил и энергии хватало на троих, но это был единственный способ сохранить жильё в семье, не дать ему уплыть в резервный фонд государства. Сколько фиктивных разводов и иных семейных перетрясок советской поры объяснялось этой простой причиной! Однако время шло, силы и энергия иссякали, и к началу восьмидесятых тёща, оплаканная немногими родственниками и многочисленными приятельницами, отправилась на Шафировский проспект, в крематорий.

Поначалу Горислав Борисович и Инга ни о чём таком не думали. Стерпевшаяся пара обсуждала варианты обмена (две однокомнатные хрущобки случалось менять на трёхкомнатную в панельном доме), думали сдавать освободившуюся площадь, непременно девочкам-студенткам, которые не станут портить ни обои, ни мебель… Но в любом случае сначала квартиру следовало привести в порядок. Инга отправилась в Ульянку разбирать завалы материного барахла, а потом как-то само собой получилось, что она переехала туда совсем, оставив «всё» Гориславу Борисовичу.

Так обычно и бывает: один мечтает, а другой – делает.

Поступок супруги, которая даже не посчитала нужным развестись, больно ударил по мужскому самолюбию Горислава Борисовича, и он ещё сильнее невзлюбил городскую квартиру, в которой теперь был полновластным хозяином.

Когда стряслась перестройка, различия в характерах бывших супругов проявились особенно ярко. Инга прекратила инженерствовать и сновала в Польшу и обратно, перевозя кучи всевозможного шмотья. Несколько раз она появлялась у Горислава Борисовича, предлагая ему принять участие в каком-нибудь безумном проекте, от чего бывший муж с ужасом отказывался. Сам Горислав Борисович выбрал иную тактику поведения. Он старался не заработать побольше, а сэкономить, где только можно. Предпочитал штопать прохудившиеся носки, но не покупать новые.

Родное предприятие Горислава Борисовича очень быстро стало лихорадить. Зарплату предлагали готовой продукцией, а кому они нужны – цветастые мадаполамовые платки? Это капроновые носочки быстро стаптываются, и штопать их до бесконечности нельзя. А головной платок, ежели стирать аккуратно, можно двадцать лет таскать. Так что не покупали готовую продукцию ни в городе, ни в деревне.

И всё же выход отыскался. Горислав Борисович договорился с руководством фабрики, что полгода он будет в отпуске за свой счёт, но зато остальные полгода платить ему будут деньгами, а не продукцией.

Безработные месяцы – с мая по октябрь – Горислав Борисович проводил в Ефимках, а пустующую квартиру сдавал девочкам-абитуриенткам, приехавшим поступать в самый престижный вуз города – финансово-экономический. Таким образом, в деньгах Горислав Борисович ничего не потерял, а в здоровом образе жизни даже выиграл.

Горислав Борисович сыздетства любил ходить в лес, желательно за ягодами. Теперь он превратил бывшую слабость в статью дохода, собирая ягод больше, чем нужно одному, а потом торговал, стоя возле универсама, клюквой, брусникой и вареньями, закатанными по пол-литровым банкам: черничным, голубичным и морошковым. Варенье Горислав Борисович делал сам, это у него всегда хорошо получалось, в то время как Инга и ягоды собирать не любила, и варенье варить отказывалась, предпочитая покупные конфеты, желательно – шоколадные. Продавец из Горислава Борисовича был аховый, так что и доход от ягодной торговли оказывался невелик, но всё не из дома, а в дом. Курочка по зёрнышку клюёт…

Огород в Ефимках, прежде номинальный, Горислав Борисович расширил и привёл в порядок. Он бросил сажать салатики и петрушку, обратившись к основательным культурам и, бывало, высчитывал, сколько им сэкономлено на свёкле, кабачках и луке. Луком и чесноком экономный дачник снабжал себя на весь год, моркови и свёклы хватало до февраля, а картошки всего на месяц. Можно было бы нарастить и больше, но билеты на поезд непрерывно дорожали, возить картошку в город стало невыгодно.

Зато деревенское молоко было дешёвым и вкусным. Городские сливки ему в подмётки не годились, так что, покуда Храбровы корову не сдали, Горислав Борисович был своей жизнью вполне доволен.

Начав ходить в прошлое, Горислав Борисович не слишком задумывался, как это у него получается. Подобно большинству мечтательных натур, реальную жизнь он воспринимал как данность, не затрудняясь тайнами бытия. Он ходил по туманной тропе легко и безотчётно, как птица летит на старые гнездовья и рыба плывёт в нерестовую речку. Неосознанным чутьём он понимал, что цель должна быть ясна и конкретна: дойти туда, где люди с коровой мечтают о вольных сенокосах, отыскать пропавшего Никитку, съездить с Савостиными в гости к куму. Точно так же знал, что врать на тропе не стоит ни себе, ни другим. Лживые словеса плетёшь, ноги тоже заплетаются и выводят на лживую дорожку. Отчего так происходит? – Да не всё ли равно! Про пьяное заклятие Горислав Борисович сказал, не думая, но с полной убеждённостью. Так оно и вышло. Его тропа, ему и правила устанавливать.

Зато сманить на тропу людей, окопавшихся в своём времени, оказалось непросто. Богатый никуда не поедет, зачем ему? – от добра добра не ищут. Бедного да работящего ещё не вдруг и найдёшь, и потом, как ему на новом месте обустраиваться, если он бедный? Дом ему по переезде обещал – купи. Теперь дом купить не проблема, хоть всю деревню скупай, а на какие шиши? Тут-то и пригодились Гориславу Борисовичу навыки торговли брусникой и лежалый запас мадаполамовых платков. Несколько платков Горислав Борисович захватил с собой и вытащил их на рынке в уездном городке. Результат превзошёл все ожидания: аляповатый рисунок и старомодное плетение в девятнадцатом веке оказались неимоверным новшеством, местные модницы рвали небывалые платки из рук. В скором времени Гориславу Борисовичу пришлось пополнять на фабрике запас прежде неходового товара. Принесённые в прошлое платки он начал сбывать оптом офеням и коробейникам. Плату получал мелким серебром, предпочитая монеты прошлых царствований. Выручку сбывал через магазин «Искатель», что на Фонтанке, неподалёку от Невского проспекта. Среди серебряных монет девятнадцатого века раритетов немного, но и простой двугривенный стоит денег, уже потому, что сделан не из никеля, а из серебра.

Иной раз ему думалось, что он, как и бывшая жена, тоже стал челноком, только снуёт не в пространстве, а во времени, но эту мысль он отбрасывал, недовольно тряся головой.

Выйдя на пенсию, что он сделал при первой же возможности, Горислав Борисович бизнес свой прекратил, да и в городе почти перестал появляться. Прежде город привлекал его возможностью сходить на оперетту в «Театр Комедии», что на Невском, да иногда, престижа ради, в Мариинку, но теперь билеты в театр такие, что не подступишься, так что любить оперное пение приходилось в основном по радио. А зачем ещё этот город нужен? – дымом дышать?.. Или ожидать, что подвыпившая пацанва в собственном твоём подъезде отоварит тебя арматуриной по затылку? Нет уж, жить нужно в единении с природой.

Всё своё одиночество и ненужность Горислав Борисович компенсировал отношением к семейству Савостиных. Как ни верти, а это он сорвал их с насиженного места и привёл в суматошную жизнь постсоветской России. Без него Савостины, скорей всего, бесследно сгинули бы, подобно тысячам семей бывших крепостных, не ко времени получивших свободу. Так всегда бывает: реформы нужны, но кто-то оказывается к ним не готов, и гибнет, хлебнув воспетого поэтами свежего ветра свободы. А он их спас и теперь отвечает за них перед собственной совестью. Мы всегда в ответе за тех, кому хоть однажды помогли. Приручать не обязательно, главное, что приручены мы.

Горислав Борисович учил читать Шурку и Микитку, тетешкал новорожденного Миколку… Даже школьные ранцы и азбуки для старшеньких никакое не гороно выдало, а купил Горислав Борисович за свои кровные. Так, не побывав отцом, он попал прямиком в деды, хотя младшие Савостины звали его дядей.

На что ни взгляни, всё держало в деревне и отвращало от города. Однако любить не люби, да почаще взглядывай. Приходилось жить и в городской квартире, иной раз – неделями. Обычно такое случалось зимой, но тут позвонили городские соседи и пожаловались, что очередные абитуриентки, которым на лето была сдана квартира, оказались никакими не абитуриентками, а натуральными шлюхами. Круглые сутки за стеной музыка, шум, лестница завалена бутылками, постоянно толкутся мужчины черноволосой национальности… короче – притон.

Горислав Борисович бросил всё и примчался в город.

Квартира встретила его застарелой табачной вонью. А ведь непременным условием было не курить в помещении… Незнакомая Гориславу Борисовичу в хлам пьяная девица совершенно не абитуриентского возраста сидела на кухне и пыталась пить чай. Из комнаты сквозь закрытую дверь ломились вопли магнитофона, громкий хохот и взвизги. Вступительный экзамен был в разгаре.

– Что здесь происходит? – риторически вопросил Горислав Борисович.

– Ты хто?.. – перегарно выдохнула дива.

– Я хозяин, и я спрашиваю, что здесь происходит!

– Пива хошь, хозяин?

Вряд ли в чайнике было пиво, но это несоответствие вполне вписывалось в происходящий абсурд.

– Где Юлия и эта… как её?.. Эмма…

– Там! – девица хихикнула и показала на дверь. – Хочешь посмотреть? Только осторожненько, а то Тимурчик тебе любопытные глазёнки вышибет.

– Безобразие! – возвысил голос Горислав Борисович. – Я сейчас вызову милицию!

– Тимурчик! – позвала пьяная. – Тут какой-то тип припёрся, милицию хочет звать!

За дверью что-то громко упало, магнитофон смолк на полутакте. Послышалась невнятная возня, затем дверь распахнулась и появился Тимурчик. Был он невысок, коренаст и кривоног. Из одежды на нём имелись только белые трусики, а всё остальное от горла до трусов покрывала чёрная кучерявая шерсть. Почёсывая пузо, он приблизился к Гориславу Борисовичу.

– Тебе чего, дед?

– Я хозяин этой квартиры, – начал Горислав Борисович, – а вы тут устроили чёрт знает что…

– Слушай, дед, – прекратив почёсываться, перебил Тимурчик, – я тебя сюда не звал. Сдал квартиру? – и всё, ступай отсюда.

– Вы что себе позволяете?.. – вскипел Горислав Борисович.

– Ты, кажется, не расслышал. Я сказал: иди отсюда!

Он ухватил Горислава Борисовича за плечи и, не замечая вялого сопротивления, выставил на лестницу.

Уж там-то Горислав Борисович высказал всё, что думал. Только кто его слышал?

* * *

В районном отделении милиции дежурный лейтенант долго слушал сбивчивые жалобы Горислава Борисовича. Был лейтенант невысок, коренаст и черноволос. Только кривоногость определить не удавалось – мешал письменный стол. Но главное, что роднило дежурного с Тимурчиком, – масляное безразличие, плававшее в глазах.

– И что вы хотите? – спросил он наконец.

– Чтобы порядок навели.

– Порядок в квартире поддерживать – ваша обязанность. Они там что, дерутся? Раненые есть?

– Пока нет, но всё может быть.

– Вот когда будут, тогда и вызывайте участкового.

– Они там курят, пьют… шум, гам, посторонних полный дом!

– Курить не запрещено, а будут шуметь по ночам – будем штрафовать.

– Как вы их оштрафуете?

– Зачем – их? Вы ответственный, вас и будем штрафовать. Адресок у вас какой, не уточните?

Горислав Борисович понимал, что последний вопрос задан исключительно для того, чтобы надоедливый жалобщик испугался и, не назвав адреса, поскорей убрался вон. Но убираться Гориславу Борисовичу было некуда, и он упрямо продиктовал адрес.

– Так-так… – нехорошо оживился дежурный. – А ведь на вас у меня, кажется, ориентировочка была… Во, так и есть! Ну-тка, чего вы там натворили?

– Ничего я не натворил! Это эти творят, студентки недоделанные, а вы мер принимать не хотите!

– Это мы сейчас проверим, кто и что натворил. И меры примем…

Лейтенант споро набрал телефонный номер и уставным голосом доложил в трубку:

– Товарищ майор, Гнатюк беспокоит из тридцать шестого… Ваш фигурант у нас в отделении. Никак нет, не задерживали, сам явился. Он притон устроил в своей квартире для лиц кавказской национальности, а теперь сам же жаловаться вздумал. Что?.. Не понял… Не организовывал притона? Пострадавший?.. Так точно! Виноват, примем меры. Так точно, понял. Есть!

Он повесил трубку и посмотрел на Горислава Борисовича осмысленным взором.

– Простите, накладочка вышла. Район большой, ситуация криминогенная, ну и… перепутал вас тут с одним. Давайте так… вы сейчас напишите заявление в произвольной форме, но подробно: кому сдали квартиру, на каких условиях… ну и всё остальное. Тем временем наряд вернётся, они сейчас на вызове, и сразу же вместе с вами пойдёт и разберётся с вашим Хачиком.

– Тимурчиком, – поправил Горислав Борисович.

– И с Тимурчиком тоже разберётся.

Как счастлив был Горислав Борисович, как благодарен незнакомому майору! Неважно, что тебя только что обвиняли во всех смертных грехах и готовы были запереть в кутузку, милиция на то и существует, чтобы хватать невинных, главное, что всё идёт к благополучному концу.

Горислав Борисович получил два листа бумаги и шариковую ручку, примостился на краю свободного стола и с воодушевлением принялся живописать свои передряги. Особо упирал на то, что квартира сдана не диким образом, а через деканат уважаемого вуза, так что нет тут никакой нелепой случайности, но тщательно продуманный заговор. Сочинение ещё не было закончено, когда в кабинет дежурного стремительно вошёл мужчина лет сорока на вид. У него была густая каштановая борода и давно не стриженные волосы. Костюм цивильный, ничем не примечательный, но сидел он на хозяине так, что напоминал особую армейскую форму. Гражданские могут с непредставимым изяществом носить свои наряды, но только у военных проявляется некая высшая функциональность. Причём это касается только армейцев; милиционер, если весь его воинский стаж исчисляется двумя годами срочной службы, в отношении формы может быть полным разгильдяем.

– Здравствуйте, товарищ майор! – подскочил дежурный. Он кивнул на Горислава Борисовича и добавил: – Вот ваш фигурант.

«Почему он говорит: „Здравствуйте“, – а не „Здравия желаю“? – подумал Горислав Борисович, стараясь не признаваться самому себе, что его покоробило слово „фигурант“.

– Какой же он фигурант? – добродушно отмахнулся бородатый майор. – Фигуранты – это те, кому мы обвинения предъявляем. А тут у человека неприятности, ему помочь надо, а не фигурантом обзывать. Я, кстати, справки навёл по своим каналам… никакого притона там нет, ни ворья, ни террористов – просто чёрные отдыхают, обычные торговцы с рынка. Проститутки, конечно, толкутся, водки море разливанное, немножко анаши – только для себя, на сторону не продают. Так что ничего серьёзного, разогнать их – пара пустых. Прямо сейчас сходим и выставим их вон.

– Людей сколько дать? – деловито спросил дежурный.

– Дайте двоих патрульных для поднятия авторитета. А то вдруг этот Тимурчик тупой или обкурившийся до предела – что же мне его, калечить? А так – отправлю его к вам, и дело с концом.

– Хорошо, сейчас люди будут.

– Я вот о чём думаю, Гнатюк, – произнёс майор. – Почему я знаю, кто у человека квартиру отбирает, а вы этого не знаете?

– Работа у вас такая – всё знать, – с готовностью осклабился дежурный.

– А у вас – какая работа?

– У нас… – лейтенант сразу поскучнел, – у нас район большой, ситуация криминогенная…

– А у меня – Россия большая и ситуация тоже хреновая, однако верчусь, как видишь. Ладно, идти пора. Где твои люди?

* * *

Дверь оказалась заперта на собачку, открыть её своим ключом не удалось. Майор решительно вдавил кнопку звонка. Чуть приглушённая дверью бесконечная трель донеслась к ним. Через полминуты дверь открыл очень недовольный Тимурчик. Он и сейчас был гол до пояса, но успел натянуть джинсы. Сразу обозначившееся пузико свисало над брючным ремнём.

– Ты чего трезвонишь… – начал он, но осёкся, увидав стоящих позади милиционеров.

– Госбезопасность! – потом, вспоминая эту сцену, Горислав Борисович чётко знал, что немедленно после этого слова майор представился, сказал не только звание, но и фамилию, но она в то же мгновение вылетела из памяти, не оставив никаких ассоциаций. Зато до галлюцинаций зримо запомнилось движение майорской руки, демонстрирующей раскрытую красную книжицу с двуглавым орлом на обложке. Сначала – резкое движение вперёд, словно удар в лицо; рука останавливается слишком близко от глаз, так что невозможно ни прочесть, что там написано, ни разглядеть фотографии. И тут же красная книжка начинает движение вниз, так что человек, пытающийся понять, что ему предъявляют, невольно склоняет голову перед представителем власти. Он уже раздавлен и никакого сопротивления оказать не может.

Так представляются работники ФСБ, а до этого представлялись сотрудники КГБ, а возможно, и НКВД, если в те времена были красные книжицы. Кто знает, это неосознанная традиция или их специально учат?

Майор отодвинул опешившего Тимурчика, прошёл в квартиру. Дверь в комнату по-прежнему была прикрыта, а на кухне сидели ещё два восточных человека и играли в нарды.

Майор принюхался к дыму, пеленой висящему в воздухе, и приказал, ни к кому в особенности не обращаясь:

– Пять минут на сборы – и чтобы здесь никого не было!

– Слушай, командир, – заторопился Тимурчик, – зачем так резко? Давай договоримся…

– Я с тобой договариваться не собираюсь.

Игроки в нарды прервали партию, сложили шашки и кубики в доску, негромко переговорили с Тимурчиком на незнакомом Гориславу Борисовичу языке и ушли.

– Зачем ты такой злой, командир? Пришёл, грозишься, гостей прогнал, уважаемых людей…

– Нечего уважаемых людей в чужой квартире принимать. Ты бы тоже поторопился, время, между прочим, идёт. Не уложишься в срок – неприятностей огребёшь по самое «не хочу».

– Ты мне уже неприятности сделал. Гостей прогнал, настроение испортил. Вот он, чего молчит? – Тимурчик кивнул на Горислава Борисовича. – Он сам квартиру сдавал, а теперь жалуется, да?

– Он её тебе сдавал? Покажи мне здесь одну абитуриентку. Твои девицы после оформления документов в университете не появлялись, даже на первый экзамен не пришли. Мошенничество чистой воды.

– Неважно, экзамены сдавали, мемзамены… вот он квартиру сдавал, и документы в полном порядке. Так что зря кричишь, командир, ничего ты мне не сделаешь.

– Сделаю, – очень тихо ответил майор. – Тут у тебя анаша, это мелочь, да и ордер на обыск нужен, чтобы всё оформить. А я к тебе на рынок приду. Там ордер не нужен. Просто при личном досмотре героин отыщется, грамма три, или ствол, числящийся в розыске по серьёзному делу.

– Какой героин? – испуганно пробормотал Тимурчик. – Нет никакого героина.

– А мы будем очень хорошо искать, – пообещал майор, – и найдём.

– Это нечестно, – Тимурчик побледнел. – Так дела не делаются.

– А ты меня не доводи – и будет честно. Короче, я тебя предупредил, теперь решай сам. Уйдёшь по-хорошему, никто тебя не тронет.

– Я уже ушёл, – заверил Тимурчик и скрылся за дверью.

Там вновь что-то с грохотом упало, сонный голос произнёс: «Чево?..» – и на кухне появилась расхристанная Юленька. Была она порядком навеселе, и, глядя на её опухшую физиономию, Горислав Борисович удивился, что мог когда-то хоть на минуту поверить, будто перед ним абитуриентка. Да у неё штукатурно-малярная путяга на морде отштукатурена!

– Вы чево тут зараспоряжались? – вопросила Юленька. – Это моя квартира. У меня, между прочим, вперёд заплачено. По август включительно.

– Ты где аттестат купила, студентка? – спросил майор.

– Где хотела, там и купила. Захочу – и диплом куплю. Кандидатский. Кандидат наук – и тот над задачей пла-а-а-чет!..

– Сейчас заплачешь. Ты хоть знаешь, что тебе за фальшивые документы грозит?

– Представления не имею.

– А зря. Незнание закона от ответственности не освобождает.

– Ой-ой, я уже испугалась. Я девушка молодая, неопытная, всего боюсь.

– Правильно боишься. Между прочим, хозяин ваш уже собирается, хотя ему-то ничего не грозит, всё на вас оформлено.

– И мне ничего не грозит. Несчастная девушка, провалила экзамены в унисервитет. Хотела менежером быть, а мечта жизни обломилась. Но весь август я тут в своём праве.

– Ни хрена ты не вправе. Сейчас в отделение поедешь для выяснения личности.

– Чево выяснять-то? У меня паспорт при себе.

– Аттестат фальшивый, значит, и паспорт под сомнением. Вот и будем проверять. А ты пока в обезьяннике посидишь. Без санкции прокурора – сорок восемь часов.

– Ну ты волчара! – протянула Юленька.

– А ты ещё поругайся, я и обидеться могу.

Юленька, не ответив, выбрала в пепельнице бычок, закурила и, выпустив в потолок струю дыма, вышла из кухни.

– Элька, хорош дрыхнуть! – донёсся из комнаты её голос. – Конец лафе, менты пришли.

Сложнее всего оказалось разбудить Эльку, которую в своё время представляли Гориславу Борисовичу как Эмму. В конце концов, пусть и не через пять минут, обе девицы оделись и собрали своё шмотьё. Всё это время Тимурчик едва ли не пританцовывал, всем видом показывая, что он-то уже давно готов.

– Ключи! – напомнил майор. Презрительно фыркнув, девицы выложили на кухонный стол комплекты ключей, некогда выданные Гориславом Борисовичем.

– Ты – тоже, – майор взглянул на Тимурчика.

– Ключей было две пары, – огрызнулась Юленька.

– Ну?..

Картинно вздохнув, Тимурчик вытащил из барсетки связку ключей, снял с брелока те два, что от квартиры Горислава Борисовича, и положил перед майором.

– Я их за свои деньги заказывал.

– Нечего заказывать ключи от чужой квартиры, – напутствовал майор. – Теперь можете идти.

Дверь захлопнулась.

– А Зойка-то смылась ещё прежде, чем легавые пришли, – донёсся с лестницы Юленькин фальцет. – Вот нюх у суки!..

– Зря вы их отпустили, товарищ майор, – подал голос один из милиционеров.

– А что я мог сделать? Против них нет ничего серьёзного. Обвинение по таким статьям предъявлять – тот ещё геморрой, а отделается он штрафом. Так на штраф он плевать хотел. Вот и остаётся – на испуг брать. Не героин же ему, в самом деле, подбрасывать… не мои это методы.

Милиционер промолчал, хотя по виду его можно было заключить, что в последнем майорском утверждении он сомневается.

– А если бы он не испугался, что тогда? – спросил Горислав Борисович.

– Так ведь испугался… У этих типов шакалья психология, на закон им наплевать, сами они на любую пакость готовы и поэтому страшно боятся, как бы с ними такой же пакости не сделали. По себе других меряют.

Майор встал, распахнул окно.

– Пусть немного проветрится… Представляю, что в комнате делается. Кстати, ребята, вы можете идти. Доложите вашему лейтенанту, что всё прошло гладко и помощь больше не требуется.

Милиционеры, послушно игравшие роль немых статистов, козырнули и ушли.

Майор намочил тряпку, протёр стол, высыпал в мусорное ведро окурки. Пепельницы у Горислава Борисовича не было, под окурки абитуриенточки приспособили суповую тарелку. Тарелку майор сунул в раковину, где и без того было полно грязной посуды. Всё это время Горислав Борисович безвольно сидел на табуретке и лишь мельком подумал, что тарелку потом надо будет выбросить.

Наведя на столе подобие чистоты, майор уселся напротив Горислава Борисовича.

– Не понимаю… Пускай эти девки законченные шлюхи, но неужели им было приятно жить в таком свинарнике? Вам не позавидуешь, уборки после них на неделю.

– Спасибо вам, – тихо сказал Горислав Борисович. Как всегда после нервного напряжения на него навалилась усталость, апатия… хотелось остаться одному, прилечь, но он знал, что в постель, стоящую в соседней комнате, лечь он не сможет ни при каких условиях. – Даже не знаю, как вас благодарить…

– Отблагодарить меня не трудно, – улыбнулся майор, – мне ведь тоже нужна ваша помощь. Кстати, а почему вы перестали появляться в магазине «Искатель»? Вас там до сих пор помнят.

– Монетки кончились, – задохнувшись от недоброго предчувствия, произнёс Горислав Борисович. – Я ведь не коллекционер, пока были монеты, что в детстве собирал, так я их и сбывал понемножку, когда с деньгами трудно становилось.

– Хорошая у вас, однако, коллекция в детстве была. Это же серебро.

– Вы знаете, в пятидесятые годы на такие вещи никто внимания не обращал. У нас во дворе мальчишки царскими рублями в орлянку играли.

– Понятно… Но вот что удивительно: мальчишеская коллекция – и ни одной монеты двух последних царствований. А ведь это – самые простые монетки, они даже у меня в мальчишестве были.

– Я откуда знаю? – с долей раздражения ответил Горислав Борисович. – Потому, наверное, и не сохранились, что ценности не представляли. Раздарил кому-нибудь. Двугривенные Николая Второго – это же не серебро, а так – трёхсотая проба.

– А говорили – не разбираетесь… – протянул майор. – И всё-таки, любопытная у вас была коллекция. За десять лет вы продали больше двух с половиной тысяч серебряных монет. Вот такой мешок! Не многовато ли для детской коллекции?

– Послушайте, – внезапно охрипшим голосом сказал Горислав Борисович, – что вам за дело до старых историй? Если вы следите за мной, если я… этот… фигурант, то вы должны знать, что я уже много лет не продал ни одной монетки. Их у меня больше нет. Ни одной. Хотите – обыскивайте квартиру, я разрешаю.

– А вы знаете, какое у вас было прозвище среди завсегдатаев магазина? Кладовщик! Люди были уверены, что вы нашли серебряный клад середины девятнадцатого века и понемногу сбываете монеты. Вас не трогали просто потому, что среди ваших сокровищ не было ни одной сколько-нибудь ценной монетки. Только не торопитесь признаваться, будто выкопали на огороде горшок с серебром. Опять неловкость получится. Знаете, в педагогике бытовал такой приём: учительская провокация. Он и теперь встречается, хотя считается крайне непедагогичным. Взрослый человек, учитель, провоцирует ребёнка на откровенное враньё, а потом торжественно уличает его. Выглядит это не слишком красиво, но ведь мы с вами не в школе, и я не педагог. Просто я до смерти не люблю фраз типа: «Нам всё известно, запираться бесполезно». Нам известно далеко не всё, хотя запираться и в самом деле бесполезно. А чтобы вы это усвоили, я устроил небольшую педагогическую провокацию. До целковиков, которые давно осели по частным коллекциям, мне нет дела, я хотел поговорить о ваших соседях.

– Соседи как соседи. Я их почти не знаю. Ну, пожаловались на шум… Так на их месте я бы тоже жаловался.

– Люди, которые живут за стенкой, меня тоже не интересуют. Я хотел поговорить о ваших деревенских соседях, о семье Савостиных.

Больше всего Горислав Борисович боялся именно этого поворота!

– Послушайте, – взмолился он. – Оставьте этих людей в покое, им и так в жизни солоно пришлось. Беженцы, поймите… Живут мирно, работают. Дети у них и внук уже. Старший сын в армии отслужил, потом контрактником был в горячих точках. Едва живым вернулся. И младший скоро в армию пойдёт, уклоняться не собирается. Неужели они за двадцать лет гражданства не заслужили?

– Что значит, оставьте в покое? Мы их, как видите, и не тревожим, хотя в своё время вы с документами помухлевали. А сейчас мы всех, помухлевавших, проверяем частым гребешком. Терроризм – не шутка, сами понимаете.

– Да какие они террористы?!

– Никакие, но мы этого не знали и начали проверку. Откуда, вы говорите, они приехали?

– Приднестровье, – ляпнул Горислав Борисович, прежде чем сообразил, что недаром ему был преподан урок педагогической провокации.

– Да, конечно, деревня Парканы… – произнёс майор название, которое Горислав Борисович высмотрел когда-то на карте. – А сами-то вы в Приднестровье бывали?

– Давно, ещё в советские времена, школьником. Меня родители на юг возили, гайморит лечить, в Каролина-Бугаз. А там круиз был, на «Ракете» по Днестру: от Белгород-Днестровского к Тирасполю, потом Рыбница, а дальше – не помню… Я ещё удивлялся, что Днестр такой узкий по сравнению с Невой.

– А в Парканах, значит, не были?

– Не помню. Нет, наверное, это же деревня, а там остановки вроде бы только в городах.

– Жаль, что не помните. Парканы – деревня болгарская, и живёт в ней десять тысяч человек, побольше, чем в ином городе. Это же Приднестровье, плотность населения, что в Китае. И откуда там взяться кондовому русскому мужику? Конечно, русских даже в Парканах полно, но чтобы вот такой, лапотник! И говор у него новгородский, а подпись с ером. Но это мы уже потом выяснили, про лапти и говор. А сначала мы обычный запрос послали в Парканы. Приднестровье – республика непризнанная, но это – смотря кем. У нашего ведомства с приднестровскими коллегами прекрасные отношения. Послали запрос, получили ответ: «Не было никогда в Приднестровье Платона Савостина, и Феоктисты Савостиной – тоже». Имена редкие, да и фамилия – не Ивановы, так что проверить нетрудно. Тут-то мы и начали разрабатывать Савостиных как следует. И, представьте себе, нашли! Гляньте, это выписки из книг Ефимковской сельской церкви: Девятого ноября 1854 года венчан Савостин Платон Власов с девицей Феоктистой. Знакомые всё лица, не правда ли? Через год у них в семье прибавление – крестят младенца Никиту. Ещё через годик – Александру. В пятьдесят девятом году – второй сынок: Димитрий. Четыре всего года прожил, бедняжка, вот запись об отпевании. Вы его застали живым-то?

– Нет…

– Верю. Когда вы говорите правду, это сразу заметно. Схоронили Савостины Митрошеньку, а что дальше? А дальше – ничего. Как отрезало. Ни в Княжеве, ни в Ефимкове никаких Савостиных нет. И всё же отыскался след Тарасов! Год одна тысяча девятьсот девяносто пятый… ефимковский храм порушен, так что запись в книгах районной церкви: «Крещается раб Божий Николай». А родители у него всё те же, Платон и Феоктиста Савостины. Словно и не постарели за сто тридцать лет. Потом, уже в наши дни, видим запись о венчании Александры Савостиной с Сергеем Лóпастовым. Аккуратная запись, даже ударение где надо поставлено. Через годик и у них сын – Митрошка. Видно, крепко имя в семейную память запало. Что скажете?

– Что вам от меня нужно? – хрипло спросил Горислав Борисович.

– Правду, только правду, какой бы удивительной она ни была. Ведь это вы привели их сюда или, по крайней мере, встретили их здесь, вы устраивали их на новом месте и представляли беженцами из Приднестровья. Кстати, именно в это время вы заработали прозвище Кладовщик. Монетки-то из того же времени, что и Савостины.

– Не хотите же вы сказать, будто я их у Савостиных украл?

– Ни в коем случае. А действительно, как вы их заработали, если не секрет?

– Платками торговал на рынке. Мадаполамовыми.

– И снова – верю. Где вы работали, я знаю… платки вам, небось, в счёт зарплаты втюхивали?

– Совершенно верно.

– На нашем рынке такой платок продать – проблема. А году этак в тысяча восемьсот забытом – с руками оторвут. И заплатят теми самыми нумизматическими редкостями. Так что тут всё сходится. Год тысяча восемьсот шестьдесят третий?

Горислав Борисович убито кивнул.

– И как вы туда попадаете?

– Не знаю! – Горислав Борисович готов был заплакать. – Честное слово, не знаю! Шёл себе по дороге – и пришёл.

– Успокойтесь. Вы же видите, когда вы говорите правду – я верю, даже если это очень странная правда. И в кого это я такой доверчивый? Очень вредное качество при моей работе, но иногда бывает кстати.

– И чего вы теперь добились? Кому вы обвинение предъявлять будете? Состава преступления тут нет…

– Вы, кажется, считаете нас держимордами, которые только и знают, что хватать и не пущать. А мы о благе России заботимся не меньше, а может, и больше, нежели демократически настроенная интеллигенция. Сами подумайте, разве можно хранить под спудом такое открытие?

– Это не открытие, это чудо.

– Да хоть горшком назови, но изучать ваш феномен надо.

– Вот этого я и боялся. Я не хочу быть подопытным кроликом.

– Опять за рыбу деньги! Что вы нас представляете людоедами? Экспериментов над вами никто ставить не собирается. Проведёте наших людей туда-обратно, а дальше мы уже сами ходить научимся. Лиха беда начало. Но это всё будет потом, а пока – живите спокойно. Я бы вас тревожить не стал, если бы не этот Тимурчик. Честно говоря, я испугался, что на вас вышли криминальные структуры. Думаю, им ваш талант очень пригодился бы. К слову, что за стрельба была вчера в Ефимках?

– Какая стрельба? Я вчера утром уезжал, всё было тихо. Может, охотники?

– Хорошо, если так. Но вообще, вы поосторожнее, особенно если кто-то начнёт Савостиными интересоваться.

– Примерно как вы… – не удержался Горислав Борисович.

– Вот именно, как я. А вы в этом случае постарайтесь поставить меня в известность. Телефон я оставлю.

– С детства не любил играть в казаки-разбойники.

– Поймите, это не игра. Раз мы вас нашли, может найти и ещё кто-то. И он уже с вами цацкаться не станет.

– Кто? Мафия? Ей что, нужны гривенники, которые я из прошлого приносил?

– Не обязательно мафия. Скажем, явится не безобидный Тимурчик, а настоящие террористы. Кавказская война не стихала весь девятнадцатый век. И если какой-нибудь Шамиль получит современное оружие, я не возьмусь предугадать, что произойдёт.

– Я откажусь перевозить оружие.

– У них есть очень верные и мучительные способы заставить вас сделать что угодно.

– Всё равно ничего не получится. Ходить по времени – как песню сочинять – можно только добровольно.

– Хорошо, если так. То есть это нам хорошо, а вам – без разницы. Замучают – и все дела. С исламистами шутки плохи. Потому я и примчался, когда о Тимурчике услыхал. Испугался за вас. Хотя всё хорошо, что хорошо кончается. У вас какие планы на ближайшее время?

– Не знаю, – честно сказал Горислав Борисович. – Хочется бросить всё и уехать в деревню, но надо разбирать эту помойку.

– Знаете что, – предложил майор, – давайте сделаем так: мне сегодня всё равно ехать на базу, так я позвоню, чтобы мне машину сюда подогнали, сам тем временем помогу вам здешнее дерьмо по-быстрому выгрести, а потом подкину вас в деревню.

– Это очень далеко, – предупредил Горислав Борисович.

– Что я, не знаю? Бывал у вас в Ефимках… не так это и далеко, для бешеной собаки сто вёрст не крюк.

– Ну если вас не затруднит…

– Если бы затруднило, я бы не предложил.

Майор поднялся, прошёл в комнату, куда Горислав Борисович так и не осмелился заглянуть, распахнул окно и там.

– Н-да! Они тут весело жили. Бельё грязное стирать будете или выбрасывать?

– Выбрасывайте, всё выбрасывайте! – ответил Горислав Борисович, осторожно, кончиками пальцев, неся к мусоропроводу изгаженную окурками тарелку.

За полчаса Горислав Борисович перемыл посуду, а майор выгреб кучу грязи и вымыл пол. Горислав Борисович подумал мельком, что майор взял на себя самую грязную часть работы, чтобы между делом провести досмотр, но он тут же отогнал эту мысль. Главное – помощь; самому Гориславу Борисовичу было бы выше сил сдирать с постели заёрзанные простыни и выметать из-под кровати побывавшие в деле презервативы.

Машина, которую подогнал пожилой, очень гражданского вида шофёр, оказалась не милицейской «Волгой» и не иномаркой, а обычной «Ладой», правда, последней модели. И скорость она держала такую, что становилось понятно: сто вёрст и впрямь не крюк. На трассе их пару раз останавливали, майор послушно тормозил, не выходя наружу, демонстрировал удостоверение, после чего гаишник козырял и отступал в сторону.

Никогда ещё Горислав Борисович не ездил в деревню с такими удобствами. Он-то привык ночь трюхать на поезде, да ещё и в общем вагоне, а потом трястись до Ефимок на круговом автобусе. А тут – раз! – и с доставкой на дом.

До поворота на Ефимки оставалось километров пятнадцать, когда в майорском кармане замурлыкал телефон.

– Слушаю, – скорости майор не сбавил, машина продолжала подминать последние асфальтированные километры. – Что значит – пропали? Ищите! Всех на ноги поставить! Землю ройте, но чтобы найти! Я скоро приеду, будем разбираться.

Горислав Борисович ожидал, что майор развернёт машину, а быть может, и высадит его посреди шоссе, но майор только прибавил скорость. Очень хотелось спросить, что случилось, но Горислав Борисович не решался и ждал.

– Доигрались! – зло бросил майор. – Савостины пропали.

– Куда?

– А это у вас бы спросить: куда они могли деться?

– Это смотря кто. Никита – человек взрослый, он может куда угодно умотать, хоть на Курилы. Колька тоже бойкий парень, он даже в Москву, не спросясь родителей, гонял. Вот Платон – этот без дела с места не стронется, а Фектя и вовсе за двадцать лет дальше райцентра не выезжала. Да вы у Шурки спросите, она уж точно дома – с ребёнком-то!

– Нету Шурки, и никого нет. Изба на замке.

– Как никого? А скотину они на кого оставили?

– Насчёт скотины – не знаю. Там сейчас наши люди работают, доедем – узнаем.

Телефон вновь мурлыкнул.

– Слушаю! Чёрт!.. Анализы срочно! Чья кровь, чтобы немедленно! Знаю я, что нет данных о савостинской крови… Вы сначала выясните, это человеческая кровь или там баранов резали. Скотина-то у Савостиных тоже пропала? Кстати, Александра недавно в роддоме лежала. Что, ей там анализов не делали?.. Вот и действуйте.

Лицо у майора было такое, что Горислав Борисович пикнуть боялся.

– Значит, так, – твёрдо сказал майор. – Можете плакать, можете ругаться, но домой я вас не отпущу до тех пор, пока не буду уверен, что вам ничто не грозит.

«Обманывает… – с неожиданной прозорливостью подумал Горислав Борисович. – Разыгрывает спектакль с телефонными звонками, а на самом деле в Ефимках всё в порядке».

– Что там случилось? – задал он вопрос, которого только что страшился. – Я должен видеть своими глазами.

– Сейчас доедем – всё увидите. А ночевать поедете к нам на базу.

Горислав Борисович обречённо кивнул.

Впереди показался знакомый, не обозначенный на картах поворот. Майор, не ожидая подсказки, свернул на просёлок, машина качнулась на первом ухабе.

«Дорогу знает, – отметил Горислав Борисович. – Значит, давно за мной следят».

В Ефимках, точно так же, не спрашивая дороги, майор подъехал к дому Горислава Борисовича.

– Проверьте, всё ли в порядке, не пропало ли чего, а потом сходим к Савостиным.

«Кому тут воровать?» – хотел сказать Горислав Борисович, но промолчал. Если за ним следят, то и пропасть могло что угодно. А он-то, дурак, ключ за притолокой оставлял!

На крыльце стояла прикрытая блюдечком крынка молока. Обычно Фектя приносила ему парное. Неужто и впрямь уехали, зная, что уезжают? Вот так, в одночасье собрались… Если бы их увозили силком – хоть майорские люди, хоть кто другой – вряд ли похитители позволили бы оставить молоко уехавшему соседу.

Молоко успело спростокваситься. Значит, вчерашнее, вечерней дойки. Горислав Борисович в это время сидел в райцентре на вокзале, ожидая поезда. Думал, как будет призывать к порядку «абитуриенток», и знать не знал, во что выльется его поездка.

В доме всё оказалось в порядке, о чём Горислав Борисович с долей сарказма доложил майору. Зато у Савостиных царил разгром. Причём это не был хулиганский разгром, когда вандал бьёт и ломает, что ни попадёт под руку. Это был развал, какой образуется при поспешных сборах. В любом доме накапливается удивительно много барахла, которое невозможно взять на новое место, но деревенская изба в этом плане даст сто очков форы городской квартире. Казалось бы, увезено всё, но как много оставлено! И хотя всё на своих местах, ничто не швырнуто просто так, но какой невероятный образуется кавардак!

– Что скажете? – спросил майор.

– Что сказать?.. Уехали. Судя по всему – в спешке. А куда – ума не приложу.

– А вы попытайтесь ум приложить. Вы тут чаще всех бывали, так, может, знак вам какой оставлен: где их искать или что всё-таки стряслось…

– Нет никаких знаков. Одно ясно: собирались они сами, чужие накидали бы всё кое-как, а тут даже оставленное – в полном порядке.

– Во! А говорил, в сыщики не годишься! Скотина у Савостиных какая была?

– Две коровы, – начал перечислять Горислав Борисович, – нетель, но к ней уже осеменителей вызывали, просто покуда не доится, четыре овцы и баран, куры, не знаю сколько, штук восемь, наверное, и петух – яркий такой, чёрный с красным. Всё, кажется…

– Свинья была?

– Да, конечно, поросёнка выкармливали, но он в хлеву заперт, его наружу и не выпускали никогда.

– Кошки, собаки?..

– Какая же это скотина? Были, конечно, и кошка, и собака. Кошка Дымка, серая, пушистая, уж не знаю, каких кровей. И Рогдай, это кобель, метис – лайка с овчаркой.

– Рогдай – ишь, как важно! И что, этот воитель смелый на цепи сидел?

– Когда на цепи, а когда и так бегал. Пёс умный, шкоды от него не бывало. И сторож хороший, чужих к дому не подпускал. На улице – любому хвостом машет, а в калитку не заходи – такой гам поднимет!

– На вас тоже лаял?

– На меня – нет.

– И как, по-вашему, можно всё это хозяйство втихую вывезти? На машину не погрузишь. Своим ходом, что ли, ушли? Этакий караван незаметно от людей не проведёшь. В прошлое они уйти не могли?

– Как? Без меня они не умеют.

– Ладно, пусть будет так. Поросёнка они зарезали; кровь во дворе – свиная, а все остальные, в том числе и куры, ушли своим ходом.

– Кур можно в плетёном коробе увезти. Живых кур Платон на рынок в коробе возил. Тесно, но поместятся.

– Короб на месте?

– Не видал. Кажется, нету.

– Значит, куры в коробке… Ружьё у Платона какое было?

– Двустволка. А точнее – не знаю, не разбираюсь я в ружьях.

– Между прочим, не зарегистрировано. Где он его взял?

– На ярмарке купил. В восемьсот шестьдесят четвёртом году.

– Из тех, значит, времён. Патроны где брал?

– Не знаю. Так он и стрелял редко. В кои-то веки за зайцем сходит. А чтобы глухаря или бобра – этого нет. Шурке на свадьбу лисицу добыл.

– Шкурки сам выделывал?

– Сам.

– Мастер! Я вот не умею. А ружьё, значит, было рабочее. Стрелял Платон метко?

– Не жаловался.

– Тогда сходим, поглядим на то место, где стрельба была.

– Они живы? – не выдержал Горислав Борисович.

– А вот этого уже я не знаю. Кровь на траве человеческая, но чья? Трупов покуда не нашли. Всё увезено. Разве что тоже своим ходом ушли или в коробке вместе с курами.

Горислава Борисовича передёрнуло от таких шуток, но он промолчал, отложив чтение нотаций на потом.

На берегу реки, куда их привёл дежуривший в доме сотрудник, было тихо, и ничто не напоминало о недавней трагедии. Тут был всего один человек, молодой мужчина в шортах, ничуть не похожий на сотрудника милиции. Он выискивал что-то в траве, обходясь при этом без лупы, непременной для всякого порядочного шерлока холмса. Места, где обнаружилась кровь, были помечены белыми флажками. Мест таких было пять, и это очень не понравилось Гориславу Борисовичу.

– Тут что, пять человек застрелили? – скрипуче осведомился он.

– Полный анализ обещали завтра к утру, – доложил подошедший холмс, – так что предполагать можно что угодно. Трупы переносили, или раненый с места на место переползал. Натоптано кругом хорошо.

– Где остальные? – спросил майор.

– Пошли по автомобильному следу. Тут легковушка стояла, а потом уехала, причём не к дороге, а вдоль реки. Смотрят, куда она там делась.

– Хорошо. Показывай, что нашли.

– Парень раскрыл стоящую в траве спортивную сумку, вытащил полиэтиленовый пакетик, в котором лежало около десятка коротких пистолетных гильз.

– Об этом уже докладывали. Калибр девять миллиметров, судя по всему – пистолет-пулемёт «Скорпион». Стреляли от этого флажка в сторону кустов, там ветки пулями побиты.

– В кустах кровь есть?

– Не нашли. Зато я вот что обнаружил. Только что.

На свет появилась прозрачная пластиковая коробочка, в которой лежал серый бесформенный клочок.

– Что это?

– Обрывок пыжа. Пороховой гарью от него пахнет, я по запаху и нашёл. Должно быть, самонабивной патрон, на заводской пыж это не больно похоже.

– Любопытная тут дуэль была, – майор усмехнулся, потом повернулся к Гориславу Борисовичу. – Что скажете?

– На очёски кудели похоже, – сказал Горислав Борисович. – Когда Фектя шерсть прядёт, такие же очёски остаются.

В следующую секунду он прикусил болтливый язык, сообразив, что слова его могут быть расценены как донос. И без того майор слишком подробно расспрашивал об охотничьем ружье Савостиных.

– Стасов бежит, – произнёс молоденький следователь, указав в противоположную сторону.

Стасов и впрямь бежал.

– Нашли! – крикнул он издали. – В реке она!

Идти пришлось недалеко. На берегу их встретили ещё трое сотрудников. Были они мокрые, в одних плавках и напоминали обычных купальщиков. Двоим было явно за тридцать, но всё равно Гориславу Борисовичу они казались безнадёжными мальчишками. Возможно, виной тому были излишне спортивные фигуры. Все трое оказались сильно небриты, но возраста им это не добавляло. Горислав Борисович вспомнил, что в савостинском доме их тоже встретил бородатый сотрудник. Под майора своего, что ли, косят? Барбудос…

– Осторожней, – сказал Горислав Борисович, – тут омут – дна не достать. И родники. Может судорога схватить.

– Вот ещё! – возразил один из ныряльщиков. – Всего метра три с половиной. Но вода внизу и впрямь ледяная.

– Что там? – спросил майор.

– Автомобиль «Лада». Лежит на крыше. Дверцы заклинены, не открыть. Номера не разобрать, солнце уже низко, под водой темновато. В салоне, похоже, кто-то есть, но тоже не разобрать. Хоть бы фонарик был, который под водой светит, а то мы с голыми руками.

– Будет и фонарик, и всё остальное, – сказал майор. – Но завтра. А пока оставьте охрану и больше под воду не лезьте. Тут и без вас утопленников хватает.

События бесконечно длинного дня так измотали Горислава Борисовича, что он безропотно позволил увезти себя на неведомую базу, где ему были обещаны ужин, постель и безопасность. К тому же майор сказал, что база совсем близко, доберутся за пятнадцать минут. Никакой базы МВД в окрестностях не было, но Горислав Борисович теперь всё принимал на веру.

Ехать и впрямь оказалось недалеко. Вывернули на шоссе, и уже через минуту майор свернул к заброшенному мотелю «Заика». Теперь мотель уже не был заброшенным, во всех домиках распахнуты ставни, панцирная сетка, ограждавшая стоянку, подновлена и охватывала всю территорию. Даже надпись на фасаде центрального домика была поправлена, и «Заика» вновь обратилась в «Заимку», хотя выпиленная из фанеры буква «м» заметно отличалась от остальных, так что прежняя «Заика» всё равно ясно прочитывалась.

На стоянке их встретил первый за весь день человек в форме, причём не в милицейской, а в военной. Прапорщик, немолодой и пузатый, после спортивных мальчиков, составлявших команду майора, на нём отдыхал взгляд.

– Ужин готов? – спросил майор.

– Так точно.

Хотя форма ответа была военной, но тон, совершенно не уставной, ясно указывал, что перед ними никакой не младший командный состав, а самый натуральный завхоз.

– Хорошо. Этот товарищ, – майор указал на Горислава Борисовича, – будет ночевать у нас, возможно – несколько суток. Позаботьтесь, чтобы всё было нормально. Но сначала – ужинать. И ещё… завтра к семи утра мне нужны два акваланга и подъёмный кран.

Прапорщик охнул.

– Где ж я их возьму?!

– Где, где?.. В Караганде! – внезапно взорвался майор. Очевидно, и ему сегодняшний день дался нелегко, и теперь он выплёскивал накопившееся раздражение на безответного завхоза. – Почему я должен даже такой ерундой заниматься? Разленились, мышей не ловите! – майор оглянулся, ища, к чему бы ещё придраться, – тебе когда было приказано вывеску починить? И что?..

– Так ведь всё исправлено! – вскричал прапор.

– Ты этот знак метро – большое «М» – называешь исправлением? Это не исправление, а особая примета. Шофёры об этой вывеске уже анекдоты рассказывают. В общем, так: завтра к семи утра кран должен быть здесь!

– Ну… – сдался прапор, – кран я, предположим, попытаюсь найти, в райцентре кран точно есть. Но акваланги откуда взять? Тут морем и не пахнет!

– А ты поищи, – произнёс майор уже безо всякой злобы. – Сначала – море, а там и акваланги. Я знаю, ты найдёшь.

Ужин у толстого прапора оказался приличным, и постель в гостевом номере стояла не казарменная, а вполне достойная пансионата средней руки и с уже заправленным бельём. Горислав Борисович наелся, и его сразу разморило. Ведь действительно, целый день маковой росинки во рту не было, только простокваши успел хлебнуть, когда ненадолго заглянул домой. Теперь недопитая простокваша стухнет, – с этой мыслью Горислав Борисович уронил голову на подушку и уснул. Ночью ему снился Тимурчик, который катался верхом на огромном ядовитом скорпионе и орал:

– Убью, студент!

Разбудил Горислава Борисовича рёв въезжающего на территорию подъёмного крана.

* * *

Мощный «Ивановец» на берегу речки смотрелся странно и угрожающе. Акваланги прапор тоже достал в местной службе спасения. Майорские мальчики, словно всю жизнь этим занимались, натянули подводное снаряжение и, не смущаясь холодной августовской воды, скрылись в реке.

Вся работа заняла меньше получаса, вскоре туша затонувшего автомобиля показалась над водой. Мутные потоки стекали из неё, – понять, что находится внутри, было невозможно.

Горислав Борисович отвернулся, потом не выдержал и подошёл ближе.

– Вы этих людей знаете? – спросил майор, указав на трупы, вытащенные из салона.

– Нет, – ответил Горислав Борисович, почему-то ожидая, что сейчас ему начнут предъявлять обвинение в убийстве. Слишком уж происходившее напоминало один из тех фильмов, что показывают по телевизору.

Все трое, как понял Горислав Борисович, были убиты выстрелами из ружья, автоматы с пистолетными патронами нашлись здесь же, в машине. Горислав Борисович уже жалел, что напросился посмотреть на подъём машины. Хотелось оказаться где-нибудь, где нет посиневших трупов, с развороченными картечью головами, где никто не ведёт профессиональных разговоров о кучности выстрела и отпечатках пальцев. По счастью, майор сам, не ожидая просьбы, предложил Гориславу Борисовичу вернуться на базу. О том, чтобы остаться у себя, Горислав Борисович уже не мечтал. Было попросту страшно, в воспалённом воображении представлялось, как ночью бесшумно растворяется запертая дверь, на пороге появляется мертвец, водит по комнате заводяневшими глазами, а вслед за слепым взглядом шарит всевидящий зрачок автоматного дула. Вообще-то мертвецов Горислав Борисович не боялся, но после сегодняшнего – любой забоится, а уж пожилому человеку мечтательного склада подобные встряски и вовсе противопоказаны.

Майор появился в мотеле вечером, когда Горислав Борисович уже начал томиться бездельем. Майорский автомобиль въехал в ворота, и почти сразу сам майор постучал в двери выделенного Гориславу Борисовичу номера.

– Значит, так, – сказал он, не дожидаясь расспросов, – двоих из тех, что были в машине, мы определили. Один у нас в федеральном розыске за особо тяжкие преступления. Попросту – убийца… А вот второй, тот, что в возрасте, – штучка поинтереснее… Перекупщик краденого антиквариата. Кличка у него – Нумизмат. Догадываетесь, откуда след тянется?

Горислав Борисович судорожно глотнул.

– В молодости этот Нумизмат и сам был замаран: церкви обчищал, по деревням собирал иконы – где скупал, где воровал. А теперь – респектабельный господин, ручки пачкать не любит. Такие обычно с киллерами дела не имеют. И раз они вместе куда-то поехали, значит, за ними стоит ещё кто-то, покрупнее. И если вы думаете, что тут концы в воду, – майор усмехнулся, – то успокаиваться рано. И потом… кто-то ведь этих троих застрелил. Из охотничьего ружья… – майор с прищуром посмотрел в лицо Гориславу Борисовичу.

А тому вдруг живо вспомнились события восемнадцатилетней давности: Фектя, которую едва успели спасти, и мрачное обещание Платона: «Найду воров – головы поотрываю!» Неужто нашёл?

– Я из ружья и стрелять не умею, – пробормотал Горислав Борисович. – И вообще, я в городе был.

– Я всё понимаю, – протянул майор, – вот для уголовного следователя ваше нарочитое алиби будет весьма подозрительным. В общем, так: ваше монетное дело – у меня, и следователю я его показывать не буду. Но и от вас жду полной откровенности. Чтобы не я из вас информацию клещами вытягивал, а вы мне помогали.

Горислав Борисович молча кивнул.

– С Нумизматом точно не знакомы?

– Совершенно точно! Я и прежде там ни с кем не знался. Приходил, сдавал монеты, получал деньги и сразу уходил.

– Последнее время что-нибудь старинное продавали или хотя бы просто показывали кому-нибудь?

– Нет, конечно! Уже десять лет – ничего!

– Савостины могли что-нибудь продавать?

– Не знаю. Вряд ли… Туда Платон товары возил: гвозди, ещё кой-что, а оттуда – нет.

– Понятно… Туда, значит, возил. А выручку куда девал?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. А Нумизмат, похоже, знал. Вот только за александровские рубли людей не убивают. Когда вы последний раз в девятнадцатом веке были?

– Недели полторы назад. Ну да, в четверг. Миколку из гостей забирали.

– Ну-ка поподробнее… У кого он там гостил?

– У Платона в Ефимкове кум живёт, Чюдой… то есть Матвей Степанович. Мы обычно у него останавливались. Он мужик со странностями, ни о чём не расспрашивал, а нам и удобно.

– И часто у него младшие Савостины гостить оставались?

– Первый раз. Он там неделю всего и прожил, а потом мы за ним приехали.

– То есть шастали туда-сюда частенько. Время там идёт как и у нас?

– По-разному бывает. Но если редко ездить, время там почти стоит. В шестьдесят четвёртый год Платон четыре года подряд ездил. Тогда там недород случился, цены стояли высокие, так он и сено возил, и картошку, и лук. Рожь тут покупал, там продавал.

– И почему прекратил ездить?

– Дорога закрылась. Я один иду – попадаю нормально, а обозом едем, то только в шестьдесят пятый. А сейчас уже и туда не попасть, по семьдесят седьмой год дорогу затоптали.

– То есть бизнес у Платона Савостина был поставлен хорошо…

– Да какой же это бизнес? Он чаще сеном торговал. Там покосов не хватает, сено весной дорожает, а тут травы полно: коси – не хочу! Платон для этого и косилку купил, и конные грабли.

– Здесь они или пропали?

– Здесь.

– Чем ещё торговал?

– Овсом, луком репчатым. Вещи всё такие, на которых дата не проставлена.

– А выручка где – не знаете.

– Не знаю.

– А сами вы, когда в одиночку ходили, – зачем?

– Ну, хотел посмотреть, пройду или нет.

– А если без «ну», поконкретней?

Горислав Борисович вздохнул и жалобно посмотрел на майора.

– За грибами ходил, – признался он, – и на болото за ягодами. Орловы мшаники мелиораторы испоганили: высушить – не высушили, и расти теперь ничего не растёт. Ни клюквы, ни брусники… А знаете, какая там морошка была сто лет назад? У крестьян жатва, озимые убирают, так за морошкой никто не ходил, один я на весь мох.

– Чёрт знает что! – не выдержал майор. – Вы хоть понимаете, что говорите? В позапрошлый век за морошкой! Это даже не микроскопом гвозди забивать! У меня слов нет приличных, чтобы ваше поведение охарактеризовать!

– Это не микроскоп, – сказал Горислав Борисович. – Это время. Сломаешь что-нибудь ненароком – вся история наперекосяк пойдёт. Вот я и старался тихонечко ходить, чтобы ничего не испортить. И Платону гвозди возить не велел, только сено и всякое такое…

– А платочки?

– Я их уже десять лет не вожу, с тех пор, как понял, что не дело это.

– А вы уверены, что не дело? – вопрос был задан таким тоном, словно другой человек спросил. – Вам никогда не хотелось переменить всё это безобразие, исправить историю, чтобы вместо нынешней помойки была у нас нормальная, человеческая страна?

– Это опять провокация? – спросил Горислав Борисович. – Вы ждёте, что я начну говорить вам в пуговицу, что живём мы хорошо и всё у нас есть?

– Нет, это вполне серьёзно. Мне, например, до омерзения надоело, что моя страна, которую я люблю и которой хочу гордиться, вот уже сотню лет находится в глубочайшей заднице. И мне порой отчаянно хочется отлистнуть эту сотню лет и переписать историю набело.

Горислав Борисович согласно покивал.

– Да, конечно, вы молодой, энергичный человек, вы мечтаете о переменах. А я – старик. Я помню Сталина. Я пережил Хрущёва, Брежнева, перестройку… Хотите, я расскажу вам политический анекдот? В конце концов, это пикантно – рассказывать политический анекдот майору госбезопасности. Только он очень старый, ему больше двух тысяч лет. Так вот… Умер в Сиракузах тиран Дионисий. Народ ликует, лишь одна старушка стоит у стеночки и плачет. Её спрашивают: «Бабка, ты чего?» – «Да по Дионисию плачу, сыночки…» – «Ты, никак, рехнулась, старая! Он, что, родственник тебе?» – «Упаси боже, он мне никто…» – «Так, может, доброе что для тебя сделал?» – «Нет, что вы, ничего, кроме зла, от него не видала…» – «Так, может, родне твоей, или друзьям, или знакомым что доброе сделал?» – «Скажете тоже… я о таком и не слыхивала…» – «Так что ж ты тогда плачешь?» – «Ой, сыночки, стара я, четырёх тиранов на своём веку пережила, каждый новый был хуже прежнего. Вот и горюю, кто-то на место Дионисия придёт».

– Понятно, – произнёс майор. – Что на это сказать? Когда у власти тираны, так обычно и бывает. Отсюда вывод: нечего тиранам власть давать.

– А как её не дашь, тирану-то? Он спрашивать не будет, сам возьмёт.

– Не так это будет просто. Ведь мы знаем, где в прошлом наделаны глупости, а он – не знает. Тиран всегда приходит под маской избавителя, когда общество устало от катаклизмов. А мы как раз катаклизмов и не допустим. Силой против истории прать – самая большая дурь, а кой-где слегка подтолкнуть в нужную сторону – почему бы и нет?

– Не боитесь, что через сто лет ваш слабенький толчок всем нам такого пинка даст, что от России и вовсе мокрого места не останется?

– Если по уму действовать, то не даст. Подобные сценарии легко просчитываются. Впрочем, это дело не сегодняшнее. А пока вам всё равно здесь сидеть, так сводите наших людей в девятнадцатый век и обратно. Год этак в тысяча восемьсот шестьдесят третий. Туда вы, кажется, тропы не затоптали?

– У меня так не получится, – сказал Горислав Борисович. – Один я сходить могу, а если вместе с кем-то, то он и должен дорогу выбирать.

– Это как?

– Цель должна быть у человека. Просто так время сквозь себя шастать не позволяет. Вам надо, вы своих людей и поведёте, а я просто рядом буду. И учтите, я не таксист, которому адрес назвали, он и привёз. Пока идём, вы всё должны растолковать: куда и зачем. Врать на туманной тропе нельзя, так что заранее примиритесь с мыслью, что я должен всё о ваших планах знать. Правду, только правду, всю правду. До конца не договорите, так до конца и не дойдёте.

– Крутенько! – признал майор. – Врать без веской причины я не приучен, но чтобы всё до конца договаривать – такое мне тоже непривычно.

– Не хотите – можете дома сидеть.

– И когда надо будет исповедоваться?

– На дороге. Сейчас-то зачем? Тут можно безнаказанно врать.

– Спасибо за разрешение! – саркастически заметил майор. – Но я и сейчас врать не стану, а то ещё войду во вкус… А пока давайте по-честному выяснять, что же всё-таки произошло на берегу. Нумизмат и его братки застрелены из ружья, причём двое – выстрелом в затылок. Кстати, сам Нумизмат оружия не имел, а один из его подельщиков ни разу не успел выстрелить. Отстреливался только тот, о котором мы пока ничего не знаем. Так что, стрельбу начал… как бы это выразиться поаккуратней… человек с ружьём.

– Нет у меня ружья, и стрелять я не умею!

– А у Савостиных ружьё было и по крайней мере двое из них стрелять умели хорошо. Это вам не хотелось бы исправить?

– Хотение тут ничего не значит. Во вчерашний день не пройти. И даже на сорок лет назад – тоже. Я пробовал, не получается. Наверное, нельзя туда, где ты уже родился.

– А вообще, где граница пролегает?

– Не знаю. В тридцать седьмой меня не тянет и в семнадцатый – тоже. Вот в тринадцатом году я был, ещё в ту пору, когда платками торговал. Ходил смотреть, какие там цены на фабричные материи.

– И как?

– Никак. У них уже своего полно, невыгодно там торговать.

– Ну и ладно. Двадцатый век мне неинтересен, я там и без того жил. А вот в шестидесятые годы девятнадцатого – охота. Раньше – тоже не надо, там крепостное право, дикость… Так что, шестьдесят третий год – а?.. Сводите?

– Скажите, – медленно спросил Горислав Борисович, – а бороды вы и ваши сотрудники отпустили специально, чтобы в прошлое ехать? Вы уже тогда всё знали?

– Говорите, врать покуда можно? – майор усмехнулся. – Если врать, то бороду я отрастил, чтобы девушкам нравиться. А если честно, то ничего толком мы не знали, но догадывались. И на всякий случай – готовились. Сначала хотели проследить, как вы туда поедете, что повезёте с собой, что привезёте оттуда. Полагали, что полгода или хотя бы пара месяцев у нас ещё есть. Жаль – не вышло. Только и успели, что бороды отрастить. А сейчас и вовсе расслабились. Вы в город отправились, я тоже… дел-то поднакопилось. На базу как раз оборудование завезли и лошадей – вот ребята и не углядели за Савостиными. Теперь локти кусают.

– Лошади – зачем? – спросил Горислав Борисович.

– Оборудование у нас достаточно тяжёлое, на себе не стащишь. На джипе его в девятнадцатый век тоже не повезёшь, прадеды помрут со страха. Значит – лошадь и телега. Вернее – десять лошадей и десять телег. Группа у меня – двадцать человек плюс научники… как раз и выходит.

– Куда столько? – ужаснулся Горислав Борисович.

– В девятнадцатый век, мой дорогой, в девятнадцатый век.

– Я понимаю – учёные… А что за группа в двадцать человек?

– Официально это охрана.

– Оружие не повезу, – быстро сказал Горислав Борисович.

– Какое оружие? Ничего серьёзного мы и не собираемся брать. Только для самообороны. У каждого автомат с удвоенным боекомплектом и больше ничего. Автоматы в этих условиях ничего не решают, вы сами видели, что опытный человек с двустволкой в руках сделал с людьми Нумизмата. А ведь у бандитов были автоматы. Было бы время, я бы сам перевооружил своих на карабины системы Шапсо. Французы были ими вооружены ещё во время Крымской войны. Случись что, у автомата боекомплект расстрелял, а дальше что? В сегодняшнее время за патронами не пошлёшь, вот и превратится современное оружие в никчемушные железки. Но времени на перевооружение нет, так что пусть будут автоматы. Во всяком случае, все будут знать, что не надо стрелять без толку.

Горислав Борисович в который уже раз убито кивнул. Его не отпускало ощущение, что он зажат в мягкие, но неумолимые тиски. Вроде бы всё делается правильно и для его же, Горислава Борисовича, блага, но почему-то в выигрыше всё время оказывается майор. Может быть, это оттого, что майор чётко знает, чего хочет, а Горислав Борисович в лучшем случае вяло сопротивляется, ибо не знает даже, чего он не хочет.

– А неофициально, – спохватился Горислав Борисович, – ваши люди кто?

– Неофициально эти ребята привыкли исправлять ошибки политиков. Надеюсь, и сейчас они не оплошают, и мы сумеем поправить кое-что в российской политике девятнадцатого века.

– Вы с ума сошли! Это же история, она уже состоялась!

– А кто платочками торговал?

– Платочки историю не меняют. Но всё равно, глупый был, о возможных последствиях не думал. Теперь, как видите, не торгую.

– Понятно. В двадцать лет красоты нет – и не будет. В тридцать лет жены нет – и не будет. В сорок лет денег нет – и не будет. В пятьдесят лет ума нет – и не будет. Во сколько же лет вы поумнели? Куда как за пятьдесят. Я так думаю, что прижала вас нужда, и вы поправляли своё финансовое положение по мере сил. А как стало жить полегче, то и о высоком задумались. Вот и нас история поприжала. Разница лишь в масштабах.

– Вот именно, что в масштабах. Мама сынка подшлёпнет – ему это на пользу. А увеличьте масштаб, так человека и убить можно.

– Что же я, не понимаю? Я уже говорил, что поправлять историю будем аккуратно, по уму.

– Вы вроде бы хотели отлистнуть сотню лет и наново переписать.

– Это смотря как переписывать. Атомную бомбу в позапрошлый век тащить никто не собирается. Только мягкие, щадящие методы. Кстати, самый решительный и опасный эксперимент со временем поставили вы, когда сорвали в девятнадцатом веке первую ягоду морошки. Теперь мы знаем, что бабочек в прошлом можно давить безбоязненно. А значит, и историю корректировать.

– Зачем вам это?.. – простонал Горислав Борисович. – Почему вы не хотите исправлять своё время? У вас для этого есть всё: сила, знания, власть! Почему вам так хочется лезть в прошлое? Только оттого, что вам кажется, будто там проще?

– Это какая же у меня власть? – звенящим голосом спросил майор. – Ну, смелее! Тебе мои погоны властью кажутся? Власть это не погоны, а закон! А я по закону даже паршивца Тимурчика к порядку призвать не могу. Злоупотребление властью есть, а самой власти – нету! А мне злоупотребление уже поперёк глотки стоит. Не хочу!

– И поэтому вы своей властью заперли меня здесь.

– Кто тебя запер? Давай, иди, прямо сейчас. Хочешь – в город возвращайся, хочешь – в деревню. Только учти: тот, кто послал Нумизмата, тоже хочет знать, что случилось. Машину с тремя трупами из реки незаметно не вытащишь, об этом уже вся округа судачит. К тому же сегодня в Ефимках какой-то молодой человек объявился; иконами интересовался, стариной всякой. Обходительный юноша, купить ничего не купил, а со всеми побеседовал.

– Что ж вы его не задержали?

– Вот, пожалуйста! А кто возмущался, что его тут силком удерживают? Или для себя любимого закон, а для остальных – беззаконие? Нет уж, выбирай себе, дружок, один какой-нибудь кружок. Сомнений нет, казачок засланный, но как это доказать? Перед законом он невинней агнца божьего: нет, не был, не имел, не привлекался… А кто за его спиной стоит, я пока не знаю. Между прочим, казачок рыбалкой интересовался и охотой. Расспрашивал, кто из местных ружьишком балуется. А это значит, – майор прищурился, глядя в лицо Гориславу Борисовичу, – тот, кто мальчика сюда послал, знает, что Нумизмат не по пьяному делу в реке утонул, а застрелен из ружья. Узнать это можно или у того, кто стрелял, или от местной ментовки. Дальше информация просто не успела расползтись. И тут, как ни крути, получается, что о тебе он тоже наслышан. Ну, что выбрал: здесь остаёшься или идёшь домой?

Горислав Борисович безнадёжно махнул рукой и ничего не ответил.

* * *

Весь следующий день Горислав Борисович проскучал в компании толстого прапорщика Степана Петровича. Охраны заметно не было, лишь четверо парней азартно пинали мячик на пустой автомобильной стоянке. Только очень внимательный взгляд мог заметить, что они сменяются каждые два часа. Сам Горислав Борисович так и не понял, кто играет в мяч – караульные или свободная смена. Где они скрывались всё остальное время, было тоже не понять. Въезд на территорию мотеля был перекрыт, на воротах, впервые за всё время существования, красовалась надпись: «Мест нет».

Майор привычно объявился под вечер и вопреки ожиданиям довольно долго не приходил в коттеджик к Гориславу Борисовичу. Зато среди отдыхавших в мотеле бородатых парней поднялась некоторая суматоха, и даже Степан Петрович сновал между коттеджей торопливей обыкновенного.

Верный привычке не высовываться, Горислав Борисович сидел в своей комнате с забойной книжкой в руках и не высовывался в самом прямом смысле слова, хотя забойная книжка оказалась столь тупой, что хоть гвозди забивай. А возможно, так только казалось из-за томительного ожидания реальных событий.

Наконец майор снизошёл и до Горислава Борисовича. Как всегда, постучался и, войдя, уселся за стол. Выдержал пятисекундную паузу. Потом сказал:

– Вы как, готовы? Завтра с утра выходим.

– Куда? – глупо спросил Горислав Борисович, хотя всё прекрасно понял.

– Куда договаривались. Научников нет, да вряд ли и будут, так что придётся обходиться своими силами.

– К чему такая спешка? Я согласен подождать здесь ещё пару дней.

Майор усмехнулся, глядя в лицо Гориславу Борисовичу.

– Пара дней у нас есть, но они никого не спасут. Где-то произошла утечка информации, делом заинтересовались самые верхние эшелоны, и теперь нас передают в другое управление.

– И что?

– Мне – ничего. А вам – очень даже. Тут возможны варианты. Попадёте в руки ястребам и поведёте в прошлое ограниченный контингент. Пару десантных дивизий, танковые корпуса, ракетные установки.

– Не поведу.

– Тоже мне, Иван Сусанин! Они сделают так, что вы очень захотите их отвести. Впереди паровоза побежите.

– А они не понимают, что если историю перекорёжить, то их самих попросту не будет?

– Ограниченному контингенту нужен штаб, а они – при штабе. Так что им бояться нечего, они своего не упустят. Иное дело, если вы достанетесь научникам. Тоскливый народ, никакого воображения. Я пытался с ними говорить о принципиальной возможности путешествия во времени. В ответ – нудные рассуждения об антинейтрино и туннельном эффекте. Вы там как, через туннель проходили?

– Нет. Только через туман.

– Им это без разницы. Запрут в каком-нибудь исследовательском центре, и будете сидеть навроде пуделя. А они вас станут изучать, покуда вы свет в конце туннеля не увидите.

– Не хочу.

– Я – тоже. Так что времени у нас от силы неделя. При этом хотелось бы иметь в запасе хоть пару дней. Поэтому первый выход завтра с утра.

– Вы говорили всего об одном выходе.

– Боюсь, что так оно и получится. На большее просто нет времени. В общем, сейчас отдыхайте, а с утра – труба зовёт!

Легко было майору говорить об отдыхе, а Горислав Борисович бессонно проворочался всю ночь. Пугало не предстоящее путешествие – привык уже за столько-то лет! – мучило сознание безвыходности. Что майор не врёт, Горислав Борисович был уверен: сейчас соврёшь, завтра надо будет правду выкладывать – всю правду – тут походу и конец настанет. По совести говоря, самая взвешенная позиция у научников, но ох как не хочется становиться подопытным! Хотя если подумать, то он и здесь взаперти сидит…

Как и вчера, после ухода майора появилось множество вопросов, возражений, умных мыслей. А во время разговора голова пустая и остаётся только соглашаться с чужими доводами. Может, майор его гипнотизирует? Интересно, можно ли ходить в прошлое под гипнозом? Наверное – нельзя.

Девятнадцатый век не знал подобных сомнений. Тогда слово «наверное» означало «наверняка».

Горислав Борисович уснул уже под утро и был разбужен майором.

На автостоянке перед мотелем стояло десять телег, люди из команды майора устанавливали на них плотные зелёные ящики, сверху укрывали мешковиной. Распоряжался погрузкой Степан Петрович. Несмотря на полноту и вальяжность движений, прапор поспевал всюду и всё контролировал лично.

А знает ли прапорщик Степан Петрович, куда направляются его подопечные и чем лично ему грозит успех похода? Сам-то он явно не собирается никуда ехать. Вот подправят они прошлое, самую капельку, по уму подправят, и сегодняшний день станет красивым и безоблачным. И наверняка в безоблачной России найдётся толстый завхоз, умеющий достать что угодно. Возможно, он даже будет в звании прапорщика. Для постороннего взгляда ничто не изменится, прапорщики вообще взаимозаменяемы, но именно этого Степана Петровича не будет уже никогда, и он даже не узнает, что собственными руками подготовил своё небытие.

Часть работавших были в ковбойках, шортах или джинсах, другие – все как один бородатые – в поддёвках неясного покроя и штанах, заправленных в сапоги. Интересно, за кого они собираются себя выдавать? Ряженый – хуже голого.

Майор подошёл к Гориславу Борисовичу.

– Оружия в ящиках нет, – предупредил он вопрос. – Там приборы и кое-что на тот случай, если будут трудности с возвращением и всю программу придётся выполнять с наскока.

– Программу так и не оговорили.

– В пути расскажу. По правилам вроде бы так надо?

– Да, конечно.

– Тогда – присядем на дорожку, – майор кивнул на первую из телег, в которую уже была запряжена каурая лошадь.

– Как бы остальные не потерялись, – предупредил Горислав Борисович. – Мы прежде на одной повозке ездили или совсем близко шли, а то и за руки держались.

– Не потеряются. Сейчас кончим запрягать и все повозки свяжем в один обоз. Неуклюже получится, зато безопасно.

Майор влез на телегу, помог устроиться Гориславу Борисовичу.

– Тревожно мне что-то, – признался Горислав Борисович.

– Тебе-то что тревожиться? Это мы в первый раз идём – и ничего, никто не дрожит. Ну что, едем?

Горислав Борисович ещё раз оглядел караван. Ох, до чего они не похожи на мужиков; хоть сблизи гляди, хоть издали. Одно слово – ряженые.

– Раскусят вас с полувзгляда, – хмуро предупредил он.

– Нас не раскусишь, – белозубо улыбнулся командир. – Мы сами кого угодно раскусим и сгрызём. А что посторонние шарахаться будут, так оно и к лучшему, нам с каждым зевакой объясняться недосуг.

Горислав Борисович сокрушённо покачал головой, но ничего не сказал. Потёр лоб, сосредотачиваясь. Сразу посерьёзневший майор примостился рядом. Ни армяк, ни запущенная борода не скрывали военной выправки. Этот и впрямь сгрызёт кого угодно.

– Командуй, когда трогаться.

– Да-да, – спохватился Горислав Борисович. – Поехали. Всё равно всё на ходу происходит. И никогда не знаешь, сколько времени идти придётся.

Возница громко чмокнул и шевельнул вожжами. Терпеливо ожидавшая лошадь легко сдвинула телегу и мерно пошла вперёд. Следом двинулся весь обоз, связанный постромками в единое неповоротливое целое. Всё происходило просто и буднично: ни рёва двигателей, ни репортёрских блицев. Словно не был только что сделан величайший шаг в истории человечества. Шаг неприметной каурой лошадки, привычной таскать телегу и подолгу ждать, пока хозяин соблаговолит пуститься в путь… Где только достали такую в эпоху сверхзвуковых скоростей и всеобщей компьютеризации? Да и возница – тоже. Только бог да командир знают, что умеет этот парень, но с лошадьми он обращается профессионально. Да и все тут крутые профессионалы в сотне разных областей, по большей части связанных с умением курощать ближнего своего. До сих пор так похожая на нынешнюю, бурлящая перестройками пореформенная Россия была для них давней историей, но теперь сто лет назад умершие люди оказались ближними, и, значит, их нужно курощать. Спецы, ничего не скажешь…

Привычное, бессильное раздражение охватило Горислава Борисовича, и понадобилась многолетняя выдержка застойных времён, чтобы не наговорить симпатичному майору гадостей прямо в закамуфлированную бородой физиономию.

Горислав Борисович вздохнул и сказал единственное, на что осмелился:

– Всё-таки не пойму… какие вы ни будь крутые, но вас всего двадцать человек. Это же капля в океане! Что вы там сможете сделать?

– Тебе понимать и не обязательно. Ты, главное, довези, а там мы как-нибудь разберёмся.

– Довезти, не понимая, не получится. Это только лошадь идёт, куда постромки ведут, а я – живой человек.

– Туман, – перебил майор, не забывавший внимательно следить за окрестностями.

– Ну да, я же предупреждал.

Наушник у майора пискнул и чуть слышно произнёс:

– Сигнал локатора потерян.

– Нормально. Продолжайте следить за дорогой.

– Рация молчит.

– Отлично! Всё идёт штатно. Работаем!

– Вы не о том говорите, – напомнил Горислав Борисович. – С такими разговорами мы живо выедем назад, к рациям и локаторам.

– А ты чего молчишь?

– Мне говорить не о чем. Я старый человек и никуда попадать не хочу. Будь моя воля, сидел бы сейчас дома, пил чай с морошковым вареньем.

– Тем самым, с Орловых мшаников?

– С тем самым. А вы, если в самом деле хотите куда-нибудь доехать, говорите о своих планах. Правду, только правду, всю правду.

– Ладно! – с весёлой злостью сказал майор. – Начинаем разговор. Заодно и ты поймёшь, чего мы хотим и что сможем сделать. Ты, небось, полагаешь, мы туда революцию хотим экспортировать? Или наоборот, контрреволюцию?.. Ошибаешься. Я, конечно, майор, но не Че Гевара. Кстати, по убеждениям я законченный республиканец, но, если понадобится, вполне примирюсь с таким архитектурным излишеством, как монархическая надстройка на государстве. Содержание её дороговато, но революционные войны – дороже.

– Абсолютная монархия не архитектурное излишество, а реальный инструмент власти, – напомнил Горислав Борисович. – Так что вы всё-таки едете делать революцию.

– Нет. Мы едем её предупреждать.

– В середину девятнадцатого века? Силами двадцати человек?

– Конечно. А ты думал, я полезу в семнадцатый год? У истории грандиозная инерция. Уже в шестнадцатом году революцию было не остановить. Даже если отстрелять всех лидеров большевизма, а заодно и эсеров, это ничего не изменит. Дело не в большевиках, просто к этому времени выросло поколение, чьё детство пришлось на девятьсот пятый год. Даже в сказках для этих детишек не было царя-батюшки, а был Николай Кровавый. А потом они прошли страшную школу Первой мировой, научились убивать и умирать, с полным безразличием к своей и чужой жизни. Вот они и сделали революцию, а Ленин, Троцкий или Спиридонова – пена на волнах. Революция отличается от дворцового переворота тем, что её делает народ, поэтому её нельзя остановить, а можно только ценой миллионов жертв потопить в крови, что и было выполнено в тридцатые годы товарищем Сталиным. Я не вижу большой разницы между ним и генералом Корниловым. В любом случае то, что останется от России после гражданской войны, примет самые уродливые формы. Страна-калека с вырезанным населением и ампутированными идеалами. Социализм хотя бы на время вызвал прилив энтузиазма у выживших, а белая идея – уже полный маразм. Нет уж, гражданской войны нужно избежать во что бы то ни стало, а заниматься этим в семнадцатом году – всё равно что заливать Везувий из чайника. Когда вулкан проснулся, его уже не затушишь. А что касается абсолютной монархии, то она исторически обречена, и либо перестроится в архитектурное излишество, либо будет снесена.

– Так что всё-таки революция, – повторил Горислав Борисович.

– Не революция, а эволюция. В крайнем случае – государственный переворот, хотя мне очень хотелось бы этого избежать. Видишь ли, из геологии известно, что революционные, вулканические преобразования при всей их грандиозности очень недолговечны. На месте нынешних Гималаев за геологически краткий срок образуется цепь мелководных морей. То же и с историей: сталинская империя при жизни одного поколения превратилась в застойное брежневское болото, а потом и вовсе в цепочку суверенных луж, где не людям жить, а лягушкам. Только мне нужен не лягушачий питомник, а могучая Россия, несокрушимая, как материковая плита. Москва, кстати, стоит почти посредине такой плиты, так что основания для оптимизма у нас есть.

– Вы геолог? – спросил Горислав Борисович.

– Нет. Я патриот. Ну и почему ты не говоришь, что патриотизм – последнее прибежище негодяя?

– Прежде всего я не люблю громких фраз. А во-вторых, хотя патриотические идеи действительно вовсю используются негодяями, это не значит, что весь патриотизм следует отдавать им на откуп. Иначе честным людям будет негде жить.

– Молодец, правильно понимаешь, – похвалил майор.

«Интересно, почему он начал мне тыкать? – подумал Горислав Борисович. – Я на тридцать лет старше его. Вряд ли это от природного хамства. Должно быть, элемент психологического давления. Или, наоборот, знак доверия – показывает, что я включён в команду, где он со всеми на „ты“.

– Посматривай!.. – донеслась из тумана перекличка возниц. Белая мгла сгустилась настолько, что даже край телеги был различим смутно, а круп лошади виднелся размытым пятном. Светло, а не видно ни зги, в самом прямом значении этого слова. Побрякивает колокольчик над лошадиной холкой, а сгиб дуги, где он подвешен, не разглядеть при всём желании. И дороги не видать, и окрестностей; едет обоз наугад, не знаю куда.

– Вы поконкретнее говорите, – напомнил Горислав Борисович, – а то патриотизм – понятие безвременное, с ним можно куда угодно заехать.

– Для того чтобы избежать вулканических потрясений общества, – с готовностью отозвался майор, – работу нужно начинать заблаговременно. Лет хотя бы за пятьдесят. Да-да, у нас именно такая долгосрочная программа. Лучше всего попасть в начало шестидесятых, тогда было бы время на раскачку. Мы бы успели показать себя в деле, желательно в войне, заняли бы прочные позиции в обществе, наладили связи с властными структурами…

– В какой войне? Крымская кампания давно закончилась, начало шестидесятых – мирное время.

– А польское восстание? Вполне полномасштабная война, и к тому же наше внутреннее дело.

– Поляков вам не жалко?

– Жалко, мой дорогой, у пчёлки в попке. Мне и себя не слишком жалко. Когда речь идёт о России – Польшу со всеми шановными панами можно скинуть со счетóв. Кстати, будь моя воля, я бы позволил восстанию закончиться удачей; Польша в составе империи напоминает раковую опухоль в организме, метастазы от неё проникают повсюду. Но в шестьдесят третьем у меня ещё не будет достаточно сил, так что Ржечь Посполитую будем использовать в качестве военного полигона, а ампутируем её малость позже, и пусть сгнивает сама по себе.

«Боже, кого я везу? – в отчаянии думал Горислав Борисович. – Его к живым людям нельзя подпускать, такому среди крокодилов самое место…»

– Александр Второй – освободитель, – честно рассуждал майор вслух, – в отношении этого человека у меня никаких иллюзий. Не помню, кто из современников назвал его человеком размытых действий. Очень точная характеристика. Он делал то, что нужно, но всегда наполовину и в последнюю минуту. То примется разрешать, то строгости напустит, то начнёт реформы, то притормозит. Сапёры таких суетливых называют смертниками, рано или поздно они взрываются…

– Так Александра и взорвали.

– И правильно. Нечего прыгать, как заяц по капусте. Политика не огород. Сынок его, Александр Александрович, в этом плане куда как лучше подходит на должность царя. Дурак, пьяница, хам природный, но твёрд в убеждениях и последователен в делах. А с обществом иначе нельзя, если его дёргать без толку, у народа начинается невроз и беспорядки. Вопрос в одном: как склонить Миротворца к либерализму, чтобы не было ни закона о кухаркиных детях, ни дворянского банка.

– А как насчёт того, чтобы он вам польку-бабочку станцевал?

– Понадобится – станцует, – без тени усмешки заверил майор. – Хотя в основном придётся работать с его папой. До восемьдесят первого года – прорва времени, может быть, и сработаемся. А там, глядишь, и поживёт ещё царь-освободитель. С бомбистами разобраться не так сложно. А чтобы сынку его было не обидно, что престола ждать приходится сверх назначенного историей, мы ему почечки подлечим, алкоголем ослабленные, а заодно и катастрофу на станции Борки предотвратим. Глядишь, Миротворец лет на десять подольше проживёт.

– А внуку обидно не будет?

– Это Николаю-то Кровавому? Будь моя воля, я бы его так обидел – святого великомученика! Этакую страну до революции довести – ненавижу мерзавца! Уж если ты реакционер, подобно своему папе, то не шатайся из одной крайности в другую наподобие либерального дедушки. А этот расшатал всё, что только можно. Нет, такому власти даже над кухаркой нельзя давать, иначе без обеда останешься. Впрочем, если всё у меня пойдёт благополучно, то Николай просто не сумеет применить свои разрушительные таланты. А начинать всё же придётся с Александра Второго. Так или иначе, человек он был обучаемый, просто не представлял последствий своих поступков и слишком часто пугался собственной тени. Вот скажи, чем ему помешал Шелгунов? Или Михаил Михайлов?

– Не знаю, – искренне ответил Горислав Борисович.

– Вот и я не знаю. Писали себе прокламации – и что с того? Всю их подпольщину так легко ввести в легальные рамки. Или Чернышевский… Кем он был? – кумир-однодневка. Его бы уже давно забыли. А попав на каторгу, он стал знаменем. Или полковник Лавров, Пётр Лаврович… прекрасный был специалист, математику преподавал господам офицерам. Ну, студентов водил в революционные прогулки по Невскому проспекту. И за это его в острог? Так студенты для того и существуют, чтобы шуметь. Это издержки производства, понимать надо. Покуда полковник жил в собственном доме на улице Петра Лаврова – ныне Фурштатская, – милейший был человек. А как с Нерчинских рудников бежал, то стал опасен. Кстати, «Отречёмся от старого мира» – он после побега сочинил, до этого подобные слова в его рыжую голову не приходили. Отличная песня, между прочим, но не ко времени написана, ох как не ко времени!

– Я вижу, вы хорошо подготовились к своей миссии. Только не понимаю, как вы собираетесь предупреждать революцию, потворствуя революционным демократам.

– Без подготовки за такое дело и браться нечего. Ну а с господами революционными демократами разобраться несложно. Побольше демократии, поменьше революционности, и всё будет тип-топ. Вот нечаевщину – давить! «Народную волю» – вешать! Чтобы каждый видел: вот этот – злой критик, непримиримый оппозиционер, а живёт обласканный властями, а второй, почти такой же, но преступил определённую черту, и он – преступник, для него – петля! И сразу весь революционный процесс станет легитимным.

– И народные движения тоже? Бездненская катастрофа…

– Это особь статья. Генерал Апраксин – дурак, кровопролития можно было избежать. Впрочем, это частный случай, их было не так много. С крестьянством работа будет вестись в другом направлении. Отмена круговой поруки, разрушение общины, собственность на землю вместо подушных наделов… Всё это безобразие искусственно сохранялось властями до самого девятьсот пятого года, когда уже было поздно пить боржоми. Разумеется, массы крестьян начнут разоряться, но при этом у них всегда будет выбор: отход в города или переселенчество…

– Вам не кажутся чудовищными подобные статистические выражения? Крестьянство, массы… а ведь там каждый – живой человек, не похожий на всех остальных. А вы с такой лёгкостью решаете их судьбу.

– О! Слышу голос кондового гуманиста! – пропел сквозь густую бороду майор. – А сам ты чем занимался, когда сдёргивал Савостиных с насиженного места? Только масштабы у тебя не те, мыслишь куцо. Так вот, решения будет принимать каждый Ванька сам по себе. А я дам ему возможность выбирать. Прежде всего я рассчитываю на переселенчество. Не бегство в счастливое будущее, которое ты организовал для одной семьи, а государственная политика. Или не государственная, но поддержанная мощным фондом. Чтобы ехал народ не на пустое место и не за свой страх и риск. Помочь людям с обустройством на новом месте: семена, жильё, защита от инородцев – и стронется не сотня тысяч, а миллионы! А то ведь стыдно сказать, реально государственная программа переселенчества заработала в рамках столыпинской реформы, в девятьсот шестом году! Поздновато, тебе не кажется?

Ничего такого Гориславу Борисовичу не казалось. И, сдёргивая Савостиных, ни о каком переселенчестве он не думал. Однако возразить было нечего, и он молча кивал головой, не то соглашаясь, не то просто покачиваясь в такт лошадиным шагам.

– Переселенцы вообще очень много сделали для величия России, а страна платила им чёрной неблагодарностью. На меня ещё в юности страшное впечатление произвела картина «Смерть переселенца». Помнишь такую? Художник Иванов…

– Это который «Явление Христа народу» написал? – спросил Горислав Борисович, просто для того, чтобы не молчать.

– Тьфу на тебя! «Явление Христа народу» написал не Иванóв, а Ивáнов. Не знаю, какой он там художник, но не русский – точно. Всю жизнь прожил в Италии, русского в нём на грош не осталось. А уж картина его знаменитая – так и вовсе позорище, особенно Христос. Жирный, самодовольный еврей, морду постную скорчил, мол, смотрите, сам Я иду! Ни единого русского мазка на этом полотне нет.

Гориславу Борисовичу и самому не нравилось «Явление Христа», причём именно за нерусскость и фарисейский образ Христа, но майор правильные в общем-то вещи высказал так, что соглашаться с ним совершенно не хотелось. И Горислав Борисович поневоле взялся защищать ругаемую картину:

– Так Христос и был евреем, чего вы хотите? И пейзаж вокруг иудейский. Так что Ивáнов всё правильно написал.

– Христос, ежели такой действительно существовал, был человеком! Не еллином и не иудеем, а человеком – для всех времён и народов! Настоящий художник такое понимать должен. Вот вспомни, картина Поленова «Христос и грешница» – так на ней настоящий Христос изображён. Человечность в каждой чёрточке светится. Лицо усталое, ноги в пыли… Человек занятой, он с людьми говорит, с теми, кому он нужен и интересен, а тут явились фарисеи со своей дешёвой провокацией, и приходится отвлекаться от дела, чтобы спасти не себя, а развратную дуру. Причём спасти в самом прямом, вещественном смысле. И это правильно, потому что настоящий Христос отвернуться ни от кого не может, даже от того, кто давно свою душу в распыл пустил.

– Поленов, насколько я знаю, пейзажист, московские дворики писал…

– Он русский художник, поэтому и писал дворики, хотя от него требовали неаполитанские заливы. А когда он обращался к библейской теме, то писал душу, а не внешность. Хотя и со внешностью у него всё в порядке.

– Не помню такой картины, – признался Горислав Борисович.

– А ты, как домой вернёшься, сходи да посмотри. Она в Русском музее висит. А то на месте можно будет сходить, поглядеть при живом мастере… жаль не помню, когда картина написана, может, её ещё в природе не существует. Картина с подвохом: у левого края Христос сидит с учениками, а справа – симметрично Христу – осёл нарисован. И этот осёл всегда идёт прямо на зрителя, с какой бы точки тот ни глядел. Нехитрый приёмчик, но безотказный, взгляды приковывает намертво. И экскурсанты чётко делятся на тех, кто смотрит на Христа, и тех, кто смотрит на осла. Но больше всего тех, кто проходит мимо и вообще не смотрит.

– А вы на кого смотрите?

– Я-то? – майор усмехнулся, потеребил бороду. – Я много лет на осла смотрел, пока не понял, что это художник меня ослом выставляет, недаром ушастый брат навстречу моему взгляду бежит. Теперь смотрю на Христа, а ишаку улыбаюсь и говорю: «Не, приятель, не догонишь…»

«В живописи он и впрямь понимает, – с неудовольствием подумал Горислав Борисович. – Во всяком случае, лучше меня…»

– Так вот, возвращаясь к Иванову, тому, который русский художник… У него ещё есть картина «Обратные переселенцы». Пересказывать сюжет не буду, скажу одно: я в лепёшку расшибусь, но такого не допущу. Нет, конечно, с человеком может случиться всякое, но гибель кормильца не должна означать гибель семьи. Люди, стронувшиеся с места, должны быть защищены, и я их беззащитными не оставлю…

– А великие картины художника Иванова никогда не будут написаны, – продолжил Горислав Борисович. – Как тут быть, вы же любитель критического реализма!

– Переживу. И художник Иванов переживёт. Другие картины напишет, ещё лучше и пронзительней. Или ты думаешь, с моим появлением в России сразу всеобщая благодать наступит и царство божие на земле? Не боись, не будет этого; толковый критик всегда болевую точку сыщет. Но массовой гибели переселенцев не будет, это я тебе гарантирую. Для начала организуем переселенческий фонд или даже банк, так меньше денег будет разворовано… Да ты не оглядывайся, мы с собой миллионов не везём, на месте заработаем. Всё-таки мы из двадцать первого века, много чего знаем и умеем. Но, заметь, никакой электроники, лазеров и ядерной физики мы внедрять не собираемся. Ничего сверх возможного. Вот бакинская нефть будет наша, а Нобель пусть лапу сосёт. И золото на Аляске начнём копать малость пораньше, чтобы государю-императору в башку не могло войти русскую Аляску продавать. Тут опять на помощь придут переселенцы. Если в Аляске окажется достаточно много русских, янки туда не сунутся. Конечно, для этих целей лучше начать работу пораньше, в семнадцатом веке, за пару лет до разинщины…

– Так мы куда едем? – спросил Горислав Борисович.

– В девятнадцатый век! – твёрдо ответил майор. – Вздохи о Разине – это лирическое отступление. Времена были дикие, там можно нечаянно такого напороть, что потом всё человечество не разгребёт.

– А в девятнадцатом, значит, не напорете?

– Если и напорем, то не смертельно. Время близкое, изучено неплохо. Опять же параллели с нашей эпохой налицо: перестройка, гласность и прочая мутотень… И что важно – национальный вопрос именно тогда начал затягиваться в ту удавку, что сегодня полстраны придушила. Этот узелок мы тоже при помощи переселенцев распутывать станем.

– Как это? – вяло полюбопытствовал Горислав Борисович.

– Двояко… – усмехнулся учёный майор, – или, как говорили предки: сугубо. Прежде всего – расселение прибалтов. Протекционизм, политика двойного стандарта. Русских, которые переселяются в Прибалтику, поддерживаем, а всяких латышей – разоряем беспощадно. И пусть дуют в Сибирь. По одной курляндской семье на русскую деревню – живо русифицируются. А кто не хочет – милости просим помирать. Скажешь, не гуманно? Век у нас такой, девятнадцатый! – гуманизм как инструмент национальной политики покуда не придуман. Вот с Литвой как быть – ума не приложу. Народ маленький, но история большая. У этих уже самосознание сформировано, а значит, их так просто не русифицируешь. Князья были свои, родом подревней московских, государственность, искусство. К Чюрлёнису можно как угодно относиться, но ведь фигура! Так что хотят – пусть отделяются. Но столица Литвы – Каунас, а Вильно – город белорусский.

– То есть наличие большого художника даёт народу право на самоопределение?

Майор крякнул, мужицким жестом почесал под шапкой.

– А что, в этом есть здравое зерно. На этой идее, кстати, будет основана работа с Малороссией.

– Это с Украиной, что ли? Вы и их собираетесь русифицировать?

– Та як же! – усмехнулся русификатор. – Тильки дывись, людына добра, я бачу – Малороссия, а ты – Украйна. Малороссия – имя любовное, уважительное. Малый совет при государе – самые приближённые советники, что-то вроде политбюро недавних дней. Малая дружина – наилучшая, вернейшая часть княжеского войска. Малая родина – это не вся страна, а то место, где родился, к чему сердцем прикипел. Так и Малороссия – сердце России, её русифицировать не надо. Недаром же Киев – мать городов русских. Вот Украина означает всего лишь «окраина». Этих украин в России, что собак нерезаных: Терская украина, Новороссийская… ещё какие-то. Недаром говорят: «в России», но «на Украине». Ничего не попишешь, закон языка: «в центре», но «на окраине».

– Теперь вроде бы требуют писать «в Украине».

– А вот этого безобразия мы не допустим.

– Как? Национальному самосознанию не прикажешь.

– Ещё как прикажешь! С лёгкостью. Кто у нас сказал, что бытие определяет сознание? Вот мы и организуем человеческое бытие тем людям, что определяют сознание народа. И определят они это сознание как русское. Николай Васильевич Гоголь – чистокровный хохол, и при этом – великий русский писатель. Русский! Ещё такой писатель, как Шеллер-Михайлов, демократ, между прочим, шестидесятник. Думаю, я с ним ещё познакомлюсь. По национальности – эстонец, но ведь и в голову ему не приходит создавать какую-то там эстонскую литературу. Опять же, Короленко, не помню, как его по батюшке…

– Владимир Галактионович.

– Во-во, Галактионыч! Наполовину украинец, наполовину – поляк. А как писал? Наш человек! Вот и всем остальным создадим человеческие условия, чтобы писать по-русски, и кучу препон для тех, кто украинский диалект вздумал бы переделывать в самостоятельный язык.

– Не поможет.

– Это мы будем посмотреть. Писатели – народ упрямый и вечно хотят чего не надо. Запрещать им бесполезно, а вот лаской добиться можно многого. Министр Валуев, знаете такого? – майор неожиданно замолк, пристально глядя на Горислава Борисовича, так что тот беспокойно заёрзал и поневоле ответил на вопрос, поначалу показавшийся риторическим:

– Первый раз слышу.

– Беда с вами, с умниками… – потянул майор. – Шастаешь по чужой эпохе, законы, между прочим, нарушаешь, а как министра внутренних дел зовут, узнать не удосужился. Валуев, Пётр Александрович, попрошу запомнить. С этим человеком нам всем ещё работать и работать. Этот граф – толковый мужик, хотя ошибок собирается наделать много. Те самые гонения на демократов на его совести. В этом вопросе мы его поправим. А вот национальный вопрос правильно решался, хотя и непоследовательно. Валуевский циркуляр – запрет на периодические издания на национальных языках, казалось бы, отличная мера против националистов, – а толку? Нельзя издавать журналы, так появились альманахи. Их что, тоже запрещать? Наоборот, создавать! Но… на русском языке. Авторам платить хорошо, и чтобы цензура ласкова была. Вот и потянутся пишущие к правильному русскому языку. Ведь большинство украинских авторов писали и по-русски! Квитка-Основьяненко, Марко Вовчок… Костомаров так и вовсе профессором Петербургского университета был. Вот и пусть пишут по-русски, во славу великой России. А суржик оставим юмористам, тут нам Котляревский хорошо почву взрыхлил. Юмор вообще великая вещь. Была когда-то такая страна – Прованс. Между прочим, провансальский язык от французского отличался куда сильней, чем мова от московского говора. И литература провансальская на всю Европу гремела, всякие там трубадуры и труверы. И вера от католической отличалась. Казалось бы, все предпосылки для национального самоопределения, а не получилось. И всё потому, что людей, говоривших на провансальском, высмеивали. Мольер в своих комедиях, как нужно было покривляться, дурака повалять, за провансальское наречие брался. «Мещанин во дворянстве» приходилось читать?

– По-русски.

– Так и я по-русски. А комментарии для чего пишутся? Чтобы читатель понимал и думал. Стыдно стало говорить на провансальском, вот и нет такого народа, погибоша аки обре. У нас, кстати, подобное тоже было, жаль, что не на уровне Мольера. В середине двадцатого века эстрадный дуэт: Тарапунька и Штепсель. С их лёгкой руки всякий нормальный человек как услышит: «Здоровеньки булы», – так ржать принимается. Жаль, поздно ребята работать начали. Но мы это дело исправим.

– Вы что, хотите их из Советского Союза в пореформенную Россию переправить?

– Ну ты сказанул! Такого уровня комиков мы на месте найдём сколько потребуется. И театр комедии – народный театр! – организуем. Так-то, друг Горислав, не надо меня по людоедскому племени числить. Историю вовсе не обязательно на крови замешивать.

– А если какая-нибудь Леся Украинка откажется и от жирных гонораров, и от цензорской ласки, а станет писать на мове, что тогда?

– Начнём с того, что в искомую эпоху Лариса Петровна ещё не родилась, и к тому времени, когда она начнёт первые стишки кропать, мова станет шутовским наречием. А если кто из современников наших реформ вздумает упорствовать, то с ним уже другой разговор будет. Но и тут прежде всего – аккуратность. Мученики за идею мне не нужны. Будет дурацкая жертва нелепых обстоятельств, анекдотичная, как и его мова.

Туман сгустился до неестественной масляной плотности. Теперь уже ясно, что обоз идёт сквозь века: и захочешь обмануться, да не получится. И майор говорит о девятнадцатом веке, как о своём времени, которое можно по-хозяйски перелопачивать. И ведь получится, всё продумал, чёртов прогрессор!

– И всё-таки главный инструмент национальной политики – переселенчество, – педантично вернулся к началу рассуждений майор. – Основной поток двинется на восток. Миллионы и миллионы семей, все, кому на прежнем месте не хватало земли и воли. Правильно поставленная система здравоохранения уменьшит детскую смертность, и мы получим демографический взрыв. Но только среди славян, другие народы останутся в прежних условиях. Это сделать просто, здравоохранение отдадим на откуп церкви, так что помощь станут получать только православные. В результате, славяне, размножившись, двинутся на восток. Русские, хохлы, белорусы – всех в общий котёл. Приуралье, Сибирь… там будет своя национальная политика. У кочевых народов: башкир, калмыков, казахов через два года на третий случаются весенние голодовки, население убывает, земли высвобождаются. Вот их мы и будем занимать. Причём никакого самозахвата, только обмен. Мы им матпомощь в голодный год, они нам – землицу навсегда. И ещё – продажа детей, на Востоке этот обычай широко распространён. В голод дети всегда первыми мрут, так родители их за бесплатно готовы отдать, лишь бы от лишнего рта избавиться. А мы им ещё хлебца подкинем. Как та лисичка, за гусочку возьмём девочку.

– Не понял.

– Тоже мне, интеллигент! Сказка есть такая, «Лисичка со скалочкой». Мы будем у иноверцев детей выменивать – живого ребёнка на мешок муки. Приюты организуем, окрестим детишек, воспитаем в православии, и чтобы русский язык был им родным.

– Что ж попа с собой не везёте?

– Зачем? Этого добра, как и юмористов-эстрадников, всюду в избытке. На месте подберём подходящих: ласковых, а к детским шалостям – снисходительных, чтобы детские души к ним тянулись, а заодно и к православию.

– Вы в бога-то веруете? – спросил Горислав Борисович.

– Да как тебе сказать?.. Крестился на всякий случай, а по жизни стараюсь своими силами обходиться.

– Понятно.

– Ни черта тебе не понятно! Есть бог, нет бога – это моё личное дело. Промахнусь – буду в аду гореть. А вот религия быть должна, это, к твоему сведению, народообразующий фактор. Без единой веры получится не народ, а скопище самостоятельно мыслящих личностей, то есть явление пострашней самой тёмной толпы. С толпой просто: хвост ей накрутил, взбутетенил и повёл куда надо. А скопище личностей – штука совершенно неуправляемая.

Горислав Борисович усмехнулся потаённо, что немедленно было замечено наблюдательным майором.

– Ты, главное, из себя личность не корчи. Если бы я тебя с дивана не выкорчевал, ты бы сгнил там вместе со своей самобытностью. В этом главная беда наша, благодушествуем, пока злая судьба к подвигам не понудит.

– Это вы себя со злой судьбой сравниваете? – оскорблённо огрызнулся Горислав Борисович.

– А что, не похож я на твою судьбу? Это потому, что ты счастья своего от горя отличить не умеешь. А я – умею, и так просто тебе сгинуть не дам. У меня вообще так просто никто не сгинет, не послуживши России и истории. Потому и буду спасать казахских детей, чтобы вместо Кайсак-Киргизской орды появились у России очередные исконные земли. Выжившие детишки кочевников мне в этом помогать станут. Прежде всего, это солдаты…

– Янычары… Уже было.

– Нет, не янычары! Никакой корпоративной этики, никаких особых традиций! На первых порах подобные штучки эффективны, но очень скоро произойдёт вырождение в новых преторианцев, а значит, появится куча проблем. Нет уж, отслужил свои десять лет рука об руку с русскими парнями, получил отпускной билет, а к нему – земельный надел – и ты свободный русский человек. Свободный и от помещика, и, что особенно важно, от общины. Это будут именно русские люди, а что скуластые да раскосые, так у нас половина Сибири такие. С потоком переселенцев они очень хорошо перемешаются и станут тем каналом, по которому пойдёт русификация. К началу двадцатого века у нас сменится два поколения, после чего окажется, что от калмыков, башкир, казахов остались так называемые реликты. Всё, что в них было активного, живого, станет русским, а остальные будут мирно доживать. И Аляска у нас будет освоена как следует, а может, и от Калифорнии откусим. Аппетиты, сам понимаешь, у нас большие.

«Боже, кого я везу?» – молча страдал Горислав Борисович, глядя перед собой в беспросветное туманное молоко.

– Кстати, – продолжил майор, убедившись, что ехать ещё долго, а значит, и замолкать рано, – всё сказанное относится также к туркменам, киргизам, пуштунам. Успеем их русифицировать при моей жизни или нет – не знаю, но стремиться к этому – наша задача. Главное – начать. Ну, почему не слышу возражений?

– Каких? – вяло спросил Горислав Борисович.

– Что, мол, в начале шестидесятых это ещё не русские владения, а пуштуны – и вовсе Афганистан.

– Разве вас такая мелочь остановит?

– Правильно, не остановит! Вот смотри, Урянхайский край в начале двадцатого века – то ли самостоятельное государство, то ли маньчжурский протекторат – не понять. Но, всяко дело, не русские владения. Население – тысяч шестьдесят, в основном тувинцы. А в девятьсот седьмом пришли двенадцать тысяч русских переселенцев, и уже через четыре года им принадлежали три четверти всех пахотных земель. И находились эти люди под юрисдикцией России, а вовсе не аборигенов или Китая. И где теперь этот Урянхай? Нету такого, есть Тувинская область в составе России. Вот как надо работать! Жаль, Столыпин поздно начал и мало успел. А мы начнём на полвека раньше, так что не только киргизы и туркмены, но и Афган будет нашим. Кочевников ассимилировать легко, а купцы сильную власть любят.

– Афганская война вас ничему не научила.

– Что б ты понимал! – закричал майор, едва не соскочив с телеги. – Много вас таких, стратегов диванных! Тебя бы туда, под пули, так иначе бы запел. А я там год отвоевал, мальчишкой, девятнадцатилетним сосунком… Друг у меня там погиб. Так я после его смерти клятву дал, что весь Афган будет «Подмосковные вечера» петь, а пуштуны если и останутся, то реликтом и не ближе, чем в Пакистане. Негуманно, скажешь? Так я и не гуманист, война от гуманизма хорошо вылечивает. Но заметь, я и здесь стараюсь, чтобы крови было меньше. Не геноцид, а ассимиляция. А на тех, кто не захочет по-хорошему, есть у России генерал Скобелев. Русские генералы, скажу я тебе, хорошо умели национальный вопрос решать. Вот, скажем, Ногайская орда… кочевали когда-то от Иртыша до Дуная. В середине восемнадцатого века было их больше миллиона человек, в основном на Кубани. Во время очередной русско-турецкой войны вздумали турок поддержать, и с тех пор, как написано в одном из старых изданий, превратились в небольшой народец, живущий на Кавказе. А в Ставропольском крае у нас преимущественно русское население. Как видишь, нет нации, нет и национального вопроса. А знаешь ли, кто командовал в 1783 году Кубанским корпусом? Александр Васильевич Суворов! Он и был той чумой, что в один год решила ногайскую проблему, освободив для русских кубанские степи. И Приднестровье от турок он очистил. Народов там разных – Ноев ковчег, а турок нет, разве что гагаузов щепотку отыскать можно. Вот так надо работать! А генерал Ермолов? – его имя на Кавказе до сих пор с почтением произносят. Ему принадлежит замечательный термин: «виновное население». Пообещал какой-нибудь чеченский аул жить мирно, так его и не трогают. Но если вдруг там обнаружилась хотя бы пара боевиков, и сами чеченцы не выдали этих мерзавцев в связаном виде, то население считается виновным, и зачистка такого аула проводилась тотальная; вырезали всех – женщин, детей, стариков, кошек и собак. Помнишь у Лермонтова: «Ребёнка пленного он вёз» – пожалел генерал одного малолетку… а скольких не пожалел? Зато русских солдат в ту пору гибло куда как меньше, чем в нынешних бездарных войнах. И в справочниках начала прошлого века читаем, что Чечня по преимуществу заселена русскими. А потом дали горцам размножиться и национальное самосознание пробудили на свою голову. И что получилось?.. Вот уж этого я не допущу, на собственной шкуре знаю, чем подобный гуманизм оборачивается. Генерал Скобелев помягче будет, чем Суворов, Ермолов или Паскевич, но и он умел, когда нужно, зачистки производить, за что неоднократно подвергался взысканиям со стороны генерала Кауфмана. Тот, немец-перец-колбаса, полагал, что с азиатами можно по правилам воевать: армию бить, а местное население не трогать. А они добрую волю считают за признак слабости. Кого узбеки почитают превыше всех героев? – Тимура! А ведь он, по взятии Самарканда, сложил пирамиду из десяти тысяч отрубленных узбекских голов! Видел картину Верещагина «Апофеоз войны»? Небось думал, это предтеча сюрреализма, поэтический образ? Нет, это натурализм чистейшей воды – именно так всё и было. Потому и уважают Тимура те, кто остался недорезанным.

– Гитлер тоже проводил тотальные зачистки, – сквозь ком в горле выдавил Горислав Борисович. – Очень похоже на то, что вы рассказываете.

– Похоже, – согласился майор. – Но цель у меня другая. Знаешь, анекдот есть антисемитский? Идёт по Москве заезжий бендеровец и видит на заборе надпись: «Бей жидов, спасай Россию!» Он колтун почесал и говорит: «Яко гарно средство и яка погана цель!» Ну, чего не смеёшься?

– Не смешно. Евреев вы тоже будете бить? У них ведь национальное самосознание вполне оформлено. Так, погромы организуете по образцу «чёрной сотни»?.. А сами будете в сторонке стоять, рассуждая о нелепых жертвах нелепых обстоятельств?

– Ни в коем случае! Это я в том смысле, что погромов не будет. Целью сионизма является возврат Земли обетованной. России это послужит только на пользу, так что я им вполне сочувствую. Не надо представлять меня хуже, чем я есть. Бессмысленная жестокость не украшает даже зверя. Евреи будут жить где хотят и уезжать когда и куда захотят. Я не собираюсь гнобить другие народы, моя цель – величие России. В этом разница между шовинистом и патриотом. Шовинисту важно гнобить чужих, патриоту возвеличивать своих. Хотя с азиатчиной в любом случае придётся поступать жестоко. Ты, наверное, по своей культурной безграмотности не заметил, что говоря о русификации восточных народов, один народец я осторожненько обошёл. Как быть с узбеками? Народ оседлый, культура, государственность – всё при себе. Хорезм на тысячу лет древнее Руси. Таких кавалерийским наскоком не ассимилируешь. И переселенцы не помогут, поскольку земель свободных там нет. Поначалу будет просто: воинская победа, пара операций устрашения, особенно против Хивы, и дехкане замирятся не за страх, а за совесть. А что потом? Вот их придётся долго и мучительно истирать. Все нерусифицированные остатки кочевников будем сбрасывать в Фергану и амударьинские оазисы. Каракалпаки, таджики, туркмены… – сейчас они в зависимости от узбекской знати, а у нас получится наоборот. В конце концов, надеюсь, получим рассеяние узбеков по всей Средней Азии. Будут жить среди русского и русифицированного населения примерно как нынешние евреи или татары Поволжья. Процесс долгий, но иного выхода я не вижу, не резать же их всех подряд безвинно…

– Зачем это вам? – с нотой отчаяния спросил Горислав Борисович. – Жили бы они себе и жили. Зачем русифицировать земли, где русских отродясь не было?

– А чтобы было. Из соображений высшей гармонии. Тебе никогда не приходилось в школьные годы рассматривать карту Советского Союза? Чрезвычайно поучительное занятие. Смотришь и видишь, до чего нелепо Аляска пристёгнута к Соединённым Штатам и как ладненько она подходит к России. Опять же – Финляндия сидит на своём полуострове – ни богу свечка, ни чёрту кочерга. А к России присоединить, так ли округло получится, загляденье! Чухне было бы хорошо дачников принимать и на питерских рынках деньги зарабатывать. Петербургу тоже славно: граница от города отодвинута, и рекреационная зона не один Карельский перешеек, но вся Финляндия. Если бы не большевики, финнам в голову не пришло бы отделяться; Маннергейм до конца своих дней считал себя русским офицером. А на юге – Монголия и Афганистан: как красиво они смотрелись бы в составе России, прикрывали бы мягкое российское брюшко от Китая и англичан, что лезли через Индию. На контурных картах я всегда эти страны пририсовывал к СССР. И попробуй только усмехнись – зашибу! Геополитическая эстетика – великая вещь, государственные границы всегда определялись с учётом эстетического фактора. Исключение – советская власть, у наших чинуш всегда было недоразвито чувство прекрасного. Глянь на любую административную карту советского периода: даже между районами сплошная цепь мелких конклавчиков. И они надеялись, что такая страна выживет? Чехословакия была похожа на червяка и в результате распалась. Франция отняла у Германии Эльзас, поскольку на карте Германии он смотрится нелепо, а Францию округляет. И Польшу нельзя русифицировать, потому что на карте России она глядится инородным телом, этакий кукиш, вывернутый в морду панславизму…

«Мечты двоечника, скучающего над географической картой» – Горислав Борисович не посмел произнести эти слова вслух, но их напоминающая диагноз определённость впечаталась в мозг безжалостной характеристикой всех, кто жаждет передела истории. Легко посмеиваться над такими, когда знаешь, что историю можно делать, но нельзя переделывать. А каково теперь? Ведь он и впрямь сумеет перекроить политическую карту. И плевать, что он заботится, чтобы крови и слёз было пролито меньше, чем в реальной истории. Всё равно это будет уже не настоящий мир, а рукотворная вселенная майора… господи, да как же его зовут, в конце концов!

– Ну хорошо, – решился на серьёзное возражение Горислав Борисович. – На гуманизм вам плевать, на разум человеческий плевать, вернее, разума вы боитесь настолько, что готовы на всякий случай креститься. Мне именно разум и гуманизм не позволяют принять имперскую идею, в то время как вы не принимаете общечеловеческие идеалы. Это ваш выбор, и больше не будем об этом. Но ведь есть ещё и объективные законы развития общества. Все мировые империи рано или поздно распадались, причём от метрополии отпадали не только те провинции, где жили инородцы, но и области, населённые титульной нацией. Самый яркий пример – война за независимость Северо-Американских Штатов. Так что вся ваша работа пойдёт насмарку.

– Не скажи. Конечно, США отделились от Англии, Мексика от Испании, но все эти процессы происходили в странах, отделённых от метрополии океаном.

– Сибирские просторы будут похлеще иного океана. В России, как известно, две беды – дураки и дороги.

– А вот это – правильно. Как с дураками поступать, я уже сказал, но и со второй бедой тоже справимся. Imperium est viae.[1] Дорожное строительство – одна из основных проблем, которую мы будем решать. Прежде всего – железные дороги. Строительный бум должен начаться на двадцать лет раньше, и не так варварски, как Некрасов описывал. «Труды роковые кончены, немец уж рельсы кладёт». Нет уж, рельсы кладутся сразу, и на перегоне работает стоительный поезд. Это разом уменьшит трудозатраты втрое. Далее – речной транспорт. Подумать страшно, на Миссисипи давно пароходы дымят, а у нас баржи бурлаки таскают. В семидесятые годы бурлаки ходили даже по Неве, не говоря уже о Двине, Волге или Оке. Двести тысяч человек тянули лямку, ничем не отличаясь от скотины! А мы их высвободим и к делу пристроим. Кто из купцов не захочет на паровую тягу переходить – тот разорится. Пароходные компании будут не только на европейских реках, но и на Амуре, и в Сибири. Паромное сообщение с Аляской устроим. КВЖД и Транссибирская магистраль у нас к началу двадцатого века заработают. От кого, спрашивается, отделяться, если из Владивостока в Петербург можно доехать не за полгода, а за две недели?

– Из Парижа в Алжир можно было за три дня добраться, и французов в Алжире проживала не одна сотня тысяч, однако же это не помогло… – Горислав Борисович гордо посмотрел на майора, но тот не слушал, напряжённо всматриваясь в туман.

– Внимание! – наконец произнёс он, перещёлкнув рацию. – Всем внимание!

Горислав Борисович вскинул взгляд и понял, что они приехали.

Под колёсами захрустело вполне реальное бездорожье, усыпанное мелким камнем, без каких бы то ни было признаков травы. Туман рассеивался, сверху проглядывало солнце. Потом справа появился смутный силуэт, через полминуты обратившийся в дерево.

– Что ещё за чудо? – удивлённо произнёс майор.

Дерево и впрямь было непохоже на то, что обычно встречается в Средней полосе. Толстый ствол, покрытый словно не корой, а грубой кожей, прилегающие к стволу ветви с мелкой хвоей, напоминающей не то тую, не то кипарис. Такое растение привлекало бы взгляды даже в ботаническом саду, а здесь оно вольно возвышалось среди каменистой россыпи, верхушка была обломлена ветром или грозой, земля вокруг усыпана сухими ветками и хвоей.

– Это вроде араукария, – подал голос возница. – Южное дерево, в Крыму таких много.

– Какого чёрта нас в Крым занесло? – майор повернулся к Гориславу Борисовичу. – Ты же говорил, географически мы никуда не передвинемся и, значит, должны быть на Северо-Западе России.

– Я откуда знаю? – пожал плечами проводник. – Я никогда не ездил в прошлое с таким количеством народа. К тому же караван вели вы. Увлеклись среднеазиатской политикой и заехали куда-нибудь в Герат или Хиву. На Крым это не больно похоже.

– На Герат – тоже. Я там ни одной араукарии не видал.

Уже совсем разъяснелось, можно стало разглядеть весь склон, сбегавший к небольшому продолговатому озерцу. Трещины в пересохшей глине показывали, что ещё недавно вода в озере стояла высоко, но засуха и жара сократили зеркало вдвое.

– Движемся… – произнёс майор. – Герат или не Герат, но в таких местах возле воды всегда след отыщется.

– Может, сначала повозки разделим? – спросил кто-то. – А то ползём как сороконожка.

– Потом. У биркета сделаем остановку и распутаем связку.

Спустились вниз. Уже на полдороге стало ясно, что перед ними не биркет, а остаток старого русла. По весне или в период дождей окрестности, видимо, оживали, по распадку шла вода, о которой сейчас напоминали лишь размывы окаменевшей красной глины. Ниже по руслу виднелась целая рощица деревьев, судя по всему – тех же араукарий.

– Вообще-то араукария – чилийская ель, – прозудело у майора в наушнике. – В Средней Азии – только саженная, да и то завезли недавно.

– Чили, говоришь? – пробормотал майор, кинув мгновенный взгляд на синеющие вдали горы. – Это что же, Кордильеры? Или Анды? – не помню, что у нас в северном Чили…

«У нас… – отметил про себя Горислав Борисович. – Он уже и Чили в мечтах присвоил. Тоже, наверное, что-нибудь округляет».

Обоз, по-прежнему скреплённый в единое неповоротливое целое, спустился к воде. Никаких следов человека не удалось заметить и здесь, пересохшая глина была испещрена массой трёхпалых птичьих следов. Иные достигали пяди в длину, по форме очень напоминая отпечатки журавлиных лап, какие по осени можно во множестве видеть на клюквенных болотах. Вот только журавлиная лапа вдвое меньше.

– Ну и птички… – пробормотал возница, останавливая повозку у самого уреза воды. – Marabou geant.

Странно было слышать французские слова из уст парня, замаскированного под лапотного мужика и ловко управлявшегося с тележной упряжью. Впрочем, подивиться несоответствию никто не успел: вода в полупересохшем русле внезапно взбурлила, и длинное, облепленное грязью тело ринулось на берег, мгновенно подмяв переднюю лошадь. Животное даже не пыталось биться, оно было перекушено едва ли не пополам. Перед глазами Горислава Борисовича мелькнула вытянутая морда с гребёнкой беспорядочно насаженных зубов, плоская в костяных бляшках голова, потом брызги и шматки жидкой грязи залепили ему лицо, мешая видеть. Телега накренилась, вывалив Горислава Борисовича в прибрежную грязь. В следующую секунду ударили автоматы, разом несколько штук, так что звук их слился в сплошной гром.

Чудовищная рептилия и теперь не выпустила добычу. Упираясь вывернутыми лапами, она старалась отползти назад, утащив за собой убитую лошадь, но ременная сбруя покуда выдерживала рывки, а сволочить в воду весь обоз не сумел бы и трактор. Невыпряженные кони дико бились, люди кричали, автоматы извергали грохот, и лишь чудовищный, небывало огромный крокодил, давно уже насмерть пробуравленный сотнями пуль, продолжал молча оттаскивать истерзанные останки лошади.

Всего этого Горислав Борисович не видел. Он бежал прочь, на карачках, не имея ни сил, ни времени подняться на ноги. Ему хотелось лишь одного: оказаться как можно дальше отсюда, там, где нет ни крокодилов, ни автоматной пальбы.

Туман послушно сгустился, поглотив и людей, и двенадцатиметрового саркозуха, так неудачно заплывшего по весне в русло пересыхающей реки. Только очутившись в безвременьи, Горислав Борисович сумел выпрямиться, но и тогда он не прекратил одышливого старческого бега. В висках стучало, ноги подкашивались… долго так продолжаться не могло, возраст одолел панику, и, в конце концов, пришлось перейти на спотыкающийся шаг, а там и вовсе остановиться.

Никогда прежде не приходилось ему стоять на этой дороге. Время не знает покоя, оно идёт всегда, но сейчас, вместе с путником, остановилось и время. В душе стало просторно, ясно, и пришла не мысль даже, а осознание: «Что же я наделал?» Завёл на гибель доверившихся людей… ну хорошо, пусть не доверившихся, пусть они сами заставили тебя, но ведь завёл, сусанин недобитый! Зато спас человечество… хотя никакого человечества ты не спасал, а спас существующее положение вещей, на которое шипел и плевался всю сознательную жизнь. Сохранил естественный ход истории, которым сам был недоволен. Человечество, история – это всё абстракции, о которых недурственно беседуется за рюмкой коньяка. А на другой чаше весов – двадцать человек. Не абстрактных, а вполне живых. Они улыбались тебе, жали руку при знакомстве, а ты скормил их крокодилам.

Конечно, все они так или иначе имеют отношение к органам безопасности, которые искони принято ненавидеть. «Поубивал бы сволочей!» – говаривал сам Горислав Борисович, обсуждая в тесном кругу внутреннюю политику… Так давай, гробь, вот она, прекрасная возможность, даже стрелять не придётся. Что же ты, ну?.. Говорить сильные слова мы все мастаки, но совершенно нестерпимо знать, что бородавчатое чудовище жрёт сейчас парня, о котором тебе известно лишь, что у него хорошее лицо, он ловко управляется с лошадьми и может сказать пару слов по-французски. Даже майора невозможно представить в пасти допотопного крокодила. То есть майора КГБ представить там можно запросто и с удовольствием, а вот живого человека, с которым совсем недавно разговаривал о живописи…

Есть в культурном человеке жалкое свойство: на словах он порой готов мир уничтожить, а дойди до дела – не способен зарезать и курицу, что, впрочем, не мешает ему курочку кушать, если кто-то другой предварительно свернул ей шею и ощипал. Точно так же на словах жаждет он спасать и миловать. Он бледнеет при виде крови и негодует, глядя на жестокость. Но курочку всё равно кушает, даже если видел, как её резали. Кушает, произнося успокоительные фразы: «Она уже всё равно не живая, не я виновен в её смерти». Но сейчас Горислав Борисович совершенно точно знал, что виновен он. Не майор заехал не туда, а проводник не туда завёз. Одна-единственная, даже не высказанная вслух мысль: «…его к людям нельзя подпускать, такому среди крокодилов самое место…» – пересилила весь майорский монолог и завела караван неудачливых прогрессоров в неизмеримую глубь веков… Кто скажет, в какую эпоху обитали на Земле подобные чудовища?

Не было сил заставить себя подняться и сделать шаг хоть в какую сторону. Назад, за брошенными людьми не пускал двойной страх: перед хищным зверьём и хищными людьми, которых надлежало спасать. К дому? Но там ждёт оставленная майором подстраховка. Горислав Борисович обязан вернуться с сопровождающим, и, если он явится один… всякому понятно, что ничего хорошего не будет. Так что даже если зажать совесть в кулак, всё равно деваться некуда. В покое его не оставят; сначала придётся выручать завязшего в прошлом майора, а потом неугомонный кагэбэшник вновь возжаждет корректировать историю. И уж на этот раз он не промахнётся, вломится со своим отрядом прямиком, куда метил. Такие, как он, не отступают, потому что знают, что надо делать, и делают это с убеждённостью знающих людей. Знающим ведомы проблемы, но неведомы сомнения, – тем они и страшны. Вот пусть остаются там, среди прочих страшилищ! И вообще, с чего он взял, будто убил кого-то? Они живы, там, в мезозойском прошлом… неужто двадцать вооружённых мужиков не отобьются от одного ящера? Да как не фиг делать, на ура отобьются! Домой попасть, правда, не получится, но они и не собирались возвращаться, знали, на что идут. Хотели в прошлом жить, вот пусть и живут. Игуанодонов разводят и их же русифицируют. Не так давно довелось Гориславу Борисовичу пролистать некую псевдоисторическую книженцию фоменковского типа, так её автор объявил, что русская история насчитывает много миллионов лет. Надо же, прав оказался, обормот, ещё в мезозое жили на Земле русские люди! Так что никто не убит, кроме разве что крокодила. И можно было бы жить спокойно, если бы не проклятая предусмотрительность майора: в двадцать первый век Горислав Борисович должен выйти с сопровождающим, которого наверняка ждут. И спросят, как добрался до места майор и почему не изменилось к лучшему положение Российского государства.

Чушь дурная: отчитываться перед тем будущим, которое собираешься менять. Только в майорскую голову такое войти могло. А вот, поди ж ты, загнала эта нелепость Горислава Борисовича в ловушку. Домой нельзя ни при каком раскладе…

…экое слово: «расклад» – будто в картишки с судьбой перекинуться вздумал, поблефовать слегка, поиграть в азартные игры. Скажем, вернуться в своё время и, очутившись на дороге, шмыгнуть потихоньку в кусты, пока никто не заметил. Прячась ото всех, добраться до ближайшей станции, сесть непременно в электричку (там билет без паспорта дают) и уехать… куда? Когда-то он полагал, что у него есть надёжное убежище: от любой неприятности можно укрыться в Ефимках, ни одна сволочь там не отыщет. Беды, от которых хотелось бы спрятаться, с удручающим однообразием происходили с героями телебоевиков, в реальной жизни подобного не случалось ни с самим Гориславом Борисовичем, ни с его знакомыми, но было приятно ощущать, что есть на свете такое укромное местечко. Крошечная деревенька, медвежий угол, казалось бы, куда дальше? Но ведь отыскали, высчитали и взяли в оборот. Теперь они в Ефимках первым делом будут смотреть. Как говорится, велика Россия, а отступать некуда – найдут хоть где. С майорами шутки плохи, это не бандюки, госбезопасность – организация посерьёзней самой организованной преступности.

Удивительное всё-таки понятие «госбезопасность»! Подобная структура есть во всяком государстве, но при нормальном бытии главное в ней – безопасность, а в нашей многострадальной родине ударение делается на буквосочетании «гос». И как ни расшифровывай, но корень «гос» означает то, что господствует над людьми, давит их, и никому, кроме себя, никакой безопасности не обещает. Возница с первой телеги мог бы подтвердить, что у французов нет такого понятия – «государство», слово l’Etat, которое, не задумываясь, переводят как «государство», восходит к латинскому status – стабильное положение. Слово это имеет множество значений, в том числе – способ существования людей в обществе, и относится ко всякому отдельному гражданину, не подразумевая господства одного над другим. И голландские «штаты», и соответствующие англо-американские термины говорят о стабильности и существовании, а значит, о безопасности, опять-таки совершенно не подразумевая господства системы над личностью. Именно поэтому западный европеец живёт, чувствуя себя защищённым, а русский человек не ждёт от родины ничего, кроме неприятностей. Для российского подданного есть лишь одна слабая надежда, что клопа танком не задавишь. Правда, время от времени государство принимается посыпать подданных дустом, но случается такое нечасто, так что имена подобных властителей надолго остаются в благодарной народной памяти. Куда чаще случается, что махина танка наезжает-таки гусеницей на самого маленького и неприметного клопика, не оставляя ему возможности даже повонять перед гибелью. Тут уже выбора нет ни у танка, ни у клопа.

В детстве, оказываясь в ситуациях, представлявшихся безвыходными, Горислав Борисович запирался в туалете и тихонько плакал над немилостивой судьбой. А ведь здоровым парнем был, лет двенадцати, таким слёзы точить – хуже позора нет. Тем не менее слёзы текли с лёгкостью, принося успокоение. Да и потом Горислав Борисович не прочь был всплакнуть над телевизионной мелодрамой. О таких в народе полупрезрительно говорят: «Глаза на мокром месте».

Лицо Горислава Борисовича сморщилось, по щекам потекли слёзы. Плакал молча, без всхлипов, не на публику, которой не было, а для себя самого. Понимал, что ничего не выплачет, потому ничего не загадывал и не просил, лишь однажды сквозь сжатые губы вырвалась жалоба:

– Да что же это за напасть такая!

Отплакав своё, поднялся и побрёл, не зная, куда движется.

Вокруг просветлело, под ногами обозначилась разъезженная дорога. Значит, к людям вывел спасительный инстинкт.

Горислав Борисович дёрнулся было, словно клоп при виде взметнувшегося танкового трака, а потом махнул рукой и пошёл сдаваться.

* * *

Через пять минут в опадающей мгле замаячила деревня, и Горислав Борисович понял, что никуда он не пришёл и сдаваться будет некому. Перед ним были не Ефимки, а старое Ефимково. Княжеская усадьба на холме, где глаз привык видеть развалины колхозных овинов и сенных сараев, бесчисленные избы, сбившиеся плотной кучей, насколько позволяет бережение от огня, церковь, горделиво вздымающая к голубому небу синий, разрисованный сусальными звёздами купол. По дороге, такой же раздолбанной и раскисшей, как и сто лет спустя, медленно тащился обоз: лошадь, тянущая гружёную телегу, три коровы позади и жеребёнок-стригунок, бегущий обочиной. Коренастая средних лет женщина вела кобылу под уздцы, трое мужиков грузно шагали сзади, готовые на подъёме налечь плечом в помощь лошадке. Ещё одна женщина, молодая, но во вдовьем платке, шла чуть в стороне, с ребёнком на руках.

Фигуры эти были так знакомы и так уместны здесь, что Горислав Борисович секунды не сомневался, что видит семью Савостиных, хотя откуда им взяться в далёком прошлом, которое они покинули двадцать лет назад?

Время истории и личное время – что из них важнее? Для отдельного человека важнее собственное время, и даже если доведётся человеку быть свидетелем великих потрясений, историческое время почти не задевает современника. Рождение сына стократ важней крушения самой великой империи. Это сто лет спустя потомки будут считать, будто предки только тем и занимались, что творили историю. А они просто жили. Так что сто тридцать лет, на которые швыряло Савостиных – ничто по сравнению с двумя десятилетиями, прожитыми по собственным, семейным часам. Ходики с кукушкой показывают время правильней изотопного эталона.

– Подождите!.. – закричал Горислав Борисович, стараясь догнать уходящих. – Подождите, пожалуйста!

Идущие оглянулись. На мгновение Гориславу Борисовичу почудилось, что сейчас они стегнут лошадь, побегут от него, как от зачумлённого, и на дороге останется лишь медленно оседающая пыль, но Савостины стояли, терпеливо ожидая, пока старик поравняется с ними.

– Вы куда? – спросил Горислав Борисович, не осознавая всей двусмысленности своего вопроса. Словно хозяин требует отчёта от слуги, а не одинокий старик умоляет не бросать его.

– Не серчай, Борисыч, – смущённо проговорил Платон, дохнув густым винным ароматом. – Не пришлись мы ко двору в твоём Беловодье. Придётся тебе молоко в автолавке покупать.

– Бес с ним, с молоком!.. – простонал Горислав Борисович. – Я-то сам теперь куда денусь?

Платон хотел сказать что-то утешительное, но замолк, глядя на плачущего соседа. Сквозь всхлипы прорывались лишь отдельные слова, не желавшие складываться в связную речь: «майор… крокодилы… госбезопасность… заставляют… куда я теперь?..»

Никита тоже понял не всё, но главное уловил. Он шагнул вперёд, положил ладонь на плечо соседа, мимолётно подивившись, каким маленьким и тщедушным оказался человек, некогда представлявшийся большим и важным.

– Что, дядя Слава, и тебе сладкая жизнь погорчила? Из-за нас тебя в оборот взяли?

Горислав Борисович судорожно кивнул.

– Ну так и поехали вместе с нами. Как-нибудь найдём на твою долю кружку молока, не обеднеем.

– А сами-то вы куда? – теперь вопрос звучал вполне однозначно.

– Мы, дядя Слава, домой. Что в Ефимках, что в Ефимкове – мы всюду отрезанный ломоть, так что, если получится, выправим документы да поедем на восток… в те места, где земля пуста. В Туркестан – неохота, я его в армии досыта хлебнул, значит – Забайкалье. Климат там, говорят, курортный, – Никита усмехнулся. – Село Шушенское – слыхали о таком?

– Это же семь тысяч километров! – ужаснулся Горислав Борисович.

– Вёрст, – поправил Никита. – Километры сюда ещё не добрались. А бояться их не надо. Сто сорок лет прошли, как-нибудь и семь тысяч вёрст прохромаем. А если ноги не идут, то садись на передок, – Никита кивнул на телегу. – Не бросать же тебя посреди дороги одного.

Глава 7

Туман, белый и густой, как молоко, не знавшее сепаратора… как молочный кисель, пахнущий ванилью… как манная каша в разводах топлёного масла. Маслом кашу не испортишь… каслом Машу не испортишь… «Это смотря какое касло, – добавляли остряки, – и какая Маша». Платон, основавшись в Ефимках, привёз на новое место позабытую игру «касло». В самих-то Ефимках играть было некому, а вот в школе, куда возили на автобусе Микиту с Шуркой, а потом и Миколку, игра прижилась. Всё футбольное поле изрыли лунками, и мальчишки, вооружившись клюшками, гоняли теннисный мяч, стараясь охранить свою лунку и вогнать шар в лунку противника. Краеведы из области приезжали, снимали мальчишек для телевидения, удивлялись, как древняя игра умудрилась дожить до наших дней.

Девчонки тоже в касло играли, иной раз не хуже парней. Каслом Машу не испортишь. А вот кашу маслом – запросто. Была каша белая, стала жёлтая и такая жирная, что в рот не взять, от одного запаха печень бунтует. Был туман белый, стал жёлтый, и желчная горечь оседает на губах.

Не хочется идти сквозь века, ох как не хочется, но надо. Это Горислав Борисович прекрасно понимал, хотя сам никогда не решился бы на такой поступок. Мучился бы, плакал, но никуда не пошёл. Однако ещё в Ефимкове, когда Савостины привычно остановились в избе кума, Никита заставил Горислава Борисовича по порядку рассказать всё. И Горислав Борисович рассказал.

Удивительным образом вчерашний мальчишка, которого здесь все по старой памяти звали Микиткой, оказался взрослее семидесятилетнего Горислава Борисовича. Может быть, оттого, что Гориславу Борисовичу не довелось отслужить по контракту два года в тех местах, которые хроника дня показывает по телевизору.

Люди, прошедшие через огонь, уже не могут стать такими, как были раньше. У одних душа закаляется, у других – обугливается, но ни у кого не остаётся прежней. В мальчишке, которого Горислав Борисович учил буквам, готовя в первый класс, появилась спокойная уверенность и весёлая злость, странно роднившая его с товарищем майором. И Горислав Борисович ничуть не удивился, когда, выслушав его историю, Никита негромко чертыхнулся, а затем сказал, как само собой разумеющееся:

– Ребят, которые у крокодилов застряли, надо выручать. И сделать это можем только мы.

– Я туда больше не пойду! – в отчаянии зашептал Горислав Борисович. – В конце концов, я старый человек, у меня элементарно не выдержит сердце…

– Мы пойдём вместе, – успокоил Никита, – и никакие крокодилы нас не тронут.

– При чём тут крокодилы? – страдальчески выкрикнул Горислав Борисович.

– Майор тебя тем более не тронет. Что же он, дурак – наезжать на собственного спасителя? Ну, обломился поход, бывает… но все живы и, значит, никакой трагедии нет.

– Он снова захочет, чтобы я его сюда повёл. И даже не сюда, а в шестьдесят третий год.

– А вот с этим он оботрётся, – уверенно пообещал Никита.

Два дня Никита пробегал по волостному начальству, рассовывая магарычи, и добился-таки, что паспорта на всех четверых мужчин были выправлены в рекордно короткий срок. На третий день Горислав Борисович едва ли не под конвоем отправился вытаскивать белозубого майора из зубастой пасти допотопного крокодила.

Туман ли становился гуще, или тысячелетия сгущались на пути, но с каждой минутой шагалось ощутимо труднее. С майором Горислав Борисович путешествовал также в неохотку, но там он ехал, сидя на трясучей повозке, а тут топал ножками, как в былые времена. Никита шагал рядом, за плечами у него примостился небольшой мешок, в руках – двустволка. Что могло находиться в мешке, Горислав Борисович не представлял даже примерно, а оружие в руках спутника не придавало уверенности. Если уж десять автоматчиков, палящих в упор, не могли остановить нападавшего саркозуха, то что может сделать гольтяковское ружьишко?

Некстати думалось, что это, скорей всего, то самое ружьё, из которого застрелены Нумизмат и его телохранители. Подобные мысли не добавляли энтузиазма, а расспрашивать Никиту Горислав Борисович не решался.

И всё же идти на пару с Никитой было веселее, чем ехать с товарищем майором. Бывший спецназовец излучал спокойную уверенность и не питал в отношении Горислава Борисовича никаких злонамеренных планов.

– Найдём! – говорил он ровным, ничуть не запыхавшимся голосом. – Задача у нас ясная, адресация точная. Думаю, они там лагерем встали и нас дожидаются. Заберём их со всем хозяйством – и домой. К себе возвращаться ещё проще будет. А там догоним своих – и на новые места. Хотя, думаю, и догонять не придётся, отцу ещё нужно вторую лошадь докупить, чтобы не тащиться пешим по конному. Деньги есть, батяня у меня запасливый и предусмотрительный, сбережения хранил не в банках и не в баксах, а в александровских целковиках. Расчёт верный, раз уж они за сто лет не обесценились, то и впредь в цене останутся. И как в точку угадал! Так что за своих я спокоен, теперь главное – твоего майора вытащить, прежде чем они в прошлом дров наломают. Бабочек понадавят не тех, что следует, или лягушку какую зашибут, от которой род людской должен произойти. Время – материя маловразумительная, с ней аккуратность требуется. Так что мы майора заберём, лагерь свернём по-шустрому, но чистенько, чтобы ни окурка нигде, ни гильзы стреляной, всё с собой забрать и – марш-марш! – домой. Каждый кулик в своё болото, каждый овощ в своё время.

– А я куда? Моего болота нигде не осталось.

– Ты – с нами. Паспорт тебе выправили на нашу фамилию, чтобы с цензом оседлости проблем не возникло, так что ты теперь Савостин Гаврило Борисович. Горислава, извини, в святцах нет, а бюрократы народ въедливый, так что с новым именем спокойней будет.

– Как знаете, – устало согласился Горислав Борисович.

– Служил Гаврила времяходом, века Гаврила рассекал! Ничего, дядя Слава, беспокойства много, зато жизнь интересная. Кстати, глянь, мы, никак, пришли. На араукарию эта ёлка похожа?

– Она самая, – прошептал Горислав Борисович, стараясь унять дрожь.

Никита вскинул двустволку и дважды, с коротким промежутком, выпалил в воздух.

– Не надо! – взмолился Горислав Борисович. – Это же не только наши слышат, но и хищники тоже!

– Пусть слышат! – Никита споро перезарядил ружьё. – Хищники умные, они понимают, что такой звук вкусным не бывает.

– Что мы знаем о здешних хищниках?

– Вот это и знаем.

Прошли ещё немного. Туман окончательно исчез, открылся бесплодный красный ландшафт. Дышалось трудно, как в горах. Белесое, бескислородное небо низко нависало над головами.

– Где мы их тут будем искать? За два дня они могли на сто километров уехать!

– Найдём. Главное – не паниковать. Караван из десяти телег, знаешь, какой след оставляет?

– Из девяти. Одну лошадь крокодил съел.

– Это без разницы, след всё равно будь здоров останется. И далеко они не умотают, найдут место с хорошей водой, чтобы грязь из крокодильей лужи не пить, и разобьют лагерь. Телеги в круг поставят, сами – внутри. Там и будут ждать, наружу – только пешие группы. Так что главное – след сыскать.

– Что его искать? Вон он, как его… биркет… виден уже.

Поднялись на пригорок, и место, где произошла трагедия, предстало во всей красе. Останки саркозуха и разбухший труп лошади так и валялись неподалёку от воды, однако никаких вещей, даже пустой телеги, видно не было. Стайка трупоядных зверьков, очень напоминавших землероек, но размером с крупную крысу, при виде людей кинулась врассыпную. В неподвижном воздухе висел сладко-тошнотворный запах падали.

– Не могу!.. – простонал Горислав Борисович.

– Терпи, казак, атаманом будешь, – успокоил Никита, спускаясь к воде.

– Не надо! Вдруг там ещё один?!

– Никого там нет. Второй крокодил убитую лошадь мигом сожрал бы. Да и братца своего – тоже.

– А крысы?

– Что – крысы? Миленькие зверушки, явно млекопитающие. Так что ты с ними побережней обходись. Может, это наши с тобой пращуры. Как бы хроноклазмов не натворить…

– Да ну тебя… Вечно ты скажешь гадость.

– Неохота от крысюков происходить? А эволюция тебя не спрашивает. Потому мы сырого мяса и не жрём, а предпочитаем варёное да тушёное, что родом из трупоедов, и любим, чтобы мясо было подразложившимся. И нечего губы кривить, правда всегда неаппетитна.

– Меня сейчас стошнит.

– Ладно, уже всё. След нашли. Вон они куда поехали. А что наши хвостатые предки мерзенькими были – не страшно. Главное, в собственной душе трупоеду воли не давать. По капле выдавливать из себя трупоеда… – это кто сказал?

– Чехов говорил про раба.

– Разница невелика. Рабская психология от трупоедской отличается слабо. Прятаться, пресмыкаться, тухлятину жрать… Человек первый шаг к небу сделал, когда на ноги встал и выпрямился. А на четвереньках гордо звучать не получится, на четвереньках выть удобно. С этим и Чехов согласится, и Горький…

Водоём с трупами и падальщиками остался позади, след каравана пролегал вдоль крутого склона, где было меньше крупных камней и могли пройти повозки. Изрезанный эрозией гребень и засыпанное валунами русло были совершенно непроходимы для тяжёлого обоза.

Горислав Борисович постепенно успокоился, или, быть может, размеренный, чуть монотонный голос Никиты успокоил его, но мысли привычно повернули к предметам отвлечённым, не имеющим отношения к динозаврам, трупоедам и иным фрустрирующим факторам.

– Вот ведь что интересно, – вслух рассуждал Никита, словно они ещё шли по дороге безвременья, где молча никуда не дойдёшь, – настоящие писатели не стеснялись изрекать самоочевидные истины, не боялись морализаторства. «В человеке всё должно быть прекрасно»… «Глаголом жги сердца людей»… «Над кем смеётесь? Над собой смеётесь!» Потому великие и не устаревают, что их истины просты и несомненны. Пушкин и на войне звучит во всю силу, а какой-нибудь постмодернист… я такого даже представить не могу – жалко и смешно.

«Майор о живописи рассуждал, Никита – о литературе, – думал Горислав Борисович, – наверное, это способ сохранить в себе человека, когда обстоятельства ставят тебя в нечеловеческие условия».

Вслух он спросил:

– Никита, а в окопах вы тоже о литературе разговаривали?

– Мы там много о чём разговаривали, – Никита усмехнулся, – хотя, как и всюду, больше о водке и бабах. Опять же, анекдоты травили. Но у каждого было ещё и главное, над чем смеяться не дозволялось. Кто-то себе любовь неземную придумывал. Его девушка давно не пишет, с другими трахается, а он мечтает… Таким по возвращении всего труднее приходится, именно они ломаются чаще других. Некоторые в религию ударяются, бога ищут. Говорят, под пулями неверующих нет. Неправда это. Я как раз на войне безбожником стал, когда понасмотрелся на всякое. Если бы бог был, ему за то, что он такое допускает, бороду бы клочьями повыдирать. Но если веры нет, нужно что-то другое найти, иначе душа застынет, и сам не заметишь, как станешь отморозком. Искусство в этом вопросе хорошо помогает. Вот только дюдики и боевички душу не греют, также как модерновые измышления холодного разума. А Чехов греет, и Пушкин – тоже. И ещё – Лесков. Ты, дядя Слава, «Очарованного странника» читал?

– Никита, – укоризненно произнёс Горислав Борисович, – я же тебе его сам подсунул когда-то.

– Правда? А я и позабыл!

Странно звучали имена великих писателей будущего под засушливым небом Триаса, но и здесь они напоминали о человеческом долге, не дозволяя согнуться и безнадёжно завыть.

– А вон, кажется, и наши, – произнёс Никита, не забывавший за беседой зорко оглядывать окрестности. – Вон, за гребнем дымок! Костёр, не иначе.

– Вдруг дикари? – Горислав Борисович оптимизма спутника не разделял и готов был ожидать самого худшего.

– Откуда здесь дикарям взяться? Дикари ещё не народились, их нам хрен знает сколько миллионов лет ждать. Так что, майор это, больше некому.

Никита вскинул ружьё и два новых заряда унеслись в воздух. Ещё через два выстрела послышалась ответная пальба, и вскоре из-за деревьев показались вооружённые люди, в которых Горислав Борисович с облегчением и тревогой узнал своих недавних спутников.

– Ну, наконец-то! – воскликнул майор, подходя. – Мы уже заждались, волноваться начали.

Потом он перевёл взгляд на бородатое лицо Никиты и удивлённо протянул:

– Савостин? Так это ты беглеца приволок? А я думал, его мои ребята перехватят, которых я на подстраховке оставил. Прошляпили, дуралеи, наш шустрик до деревни добраться сумел. Да ты не удивляйся, что я тебя знаю, я ваши биографии изучил, как свою собственную. И твою, и братца твоего непутёвого, и сестрёнки…

– Я не удивляюсь, – хмуро сказал Никита. – Но только я никого не приволакивал. Я просто не позволил Гориславу Борисовичу одному за вами идти. Человек пожилой – мало ли что?.. Со мной спокойнее. Потому мы и пришли на день позже, родителей мне тоже так сразу оставить не получалось.

Как благодарен был Горислав Борисович за эту невинную ложь! Не его притащили, сам пришёл…

– Вот и хорошо, – сказал майор, по-прежнему обращаясь к Никите. – Ты мне сразу понравился, ещё по биографии. И я рад, что не обманулся в тебе. А пока давайте в лагерь. Своим даю час на сборы – и уходим, пока солнце высоко. Нам тут делать нечего, тут должна научная экспедиция работать, а не мы.

Лагерь и впрямь был свёрнут за полчаса, причём на месте стоянки не было брошено ни единого предмета из будущего. Осталось лишь выжженное пятно на месте костра и куча натасканного сушняка, который не успел сгореть под котлом. Выряженные мужиками спецназовцы работали быстро и слаженно, взгляды их были спокойны и дружелюбны, словно им не грозила только что перспектива навсегда застрять в допотопных временах. Значит, были уверены, что бежавшего проводника перехватят и вернут. Каждый из них прошёл жестокую школу, такую же, что выпала на долю Никиты, так что теперь Горислав Борисович понимал, почему младший Савостин так решительно потребовал выручить майора. Сначала взаимовыручка, а принципиальные разногласия – потом.

Заскрипели по камням ободья тележных колёс, неудачливая экспедиция тронулась в обратный путь. С собой увозили массу фотографий и пару образцов, которым нашлось место на перегруженных телегах. Горько восплачут палеонтологи от смертной обиды, ежели доведётся им узнать, где побывала экспедиция. Хотя, скорей всего, ничегошеньки они не узнают, майоры госбезопасности умеют хранить тайну.

Как и прежде, майор с Гориславом Борисовичем ехали во главе каравана, только за возницу был не знаток французского языка, а Никита. Несколько солдат шли пешком, положив одну руку на край телеги, а другой придерживая автоматы. Горислав Борисович понимал, что всем попросту не уместиться на девяти перегруженных повозках: лошадей стало меньше, а людей и барахла – больше, но всё равно было не избавиться от ощущения, что его конвоируют. И то, что Никита с ходу вписался в майорский коллектив, ничуть не придавало уверенности. Зато майор обращался теперь по преимуществу к Никите, возможно, просто разрабатывая нового члена своей команды.

– Я с самого начала видел, что ты наш человек, и хотел привлечь тебя к проекту, но руководство сочло, что всех Савостиных нужно оставить в покое. Ничего не попишешь, у меня тоже есть начальство. Между прочим, прикинь, эти люди, отправляя меня изменять историю, прекрасно понимают, что себя самих они обрекают на небытие. Скорей всего, никто их них просто не родится, ведь революция и войны переболтали население страны, и большинство из нас произошли от браков, немыслимых в прежние времена. Во всяком случае, это касается городских жителей. И тем не менее нашлись люди, готовые пожертвовать собой ради блага России. Вот перед кем надо преклоняться, а не себя жалеть. Нам-то что, мы в любом случае свою жизнь сполна проживём, здесь ли, там… да хоть у динозавров. А каково тем, кто нас послал? Всю жизнь работать, добиться положения, власти, пусть не самой высокой, но ощутимой, а потом одним волевым решением отменить всё, даже не от власти отказаться, а просто вычеркнуть собственную жизнь ради того, чтобы кому-то, в этой реальности вовсе не родившемуся, жилось по-человечески. Я бы так не смог.

– Я тоже, – сказал Никита, перебирая вожжи. – Мне кажется, человек должен менять настоящее, а не прошлое своей страны. А то разохотимся переигрывать, и получится у нас не жизнь, а компьютерная игрушка.

– Ну и ну! – воскликнул майор. – От кого другого ждать таких слов, но не от тебя! Что ты в таком случае делаешь в двадцать первом веке? Тебе следует при царе-батюшке землю сошкой ковырять. А ты, однако, к нам приехал.

– Молодой был, глупый, – согласно произнёс Никита. – А как поисправлял историю в сопредельных странах, то и понял, где правда живёт. Не дело чужую судьбу перелопачивать, даже ради самой заманчивой идеи.

«Ради кружки молока», – невольно покаялся Горислав Борисович, молча слушавший спор.

– Ещё один правдолюбец на мою голову!.. – проворчал майор. – Слушай, Савостин, если ты себя к девятнадцатому веку относишь, значит, тебе то время переделывать можно?

– Мне можно, а вам – нет.

– Ну ты крут! Кто ж тебя будет спрашивать? Мы ведь тоже туда навсегда уезжаем, возвращаться нам будет некуда, значит, девятнадцатый век и наше время тоже; в двадцать первом мы временно, уж прости за каламбур. Так что вернёмся домой, передохнём пару дней, снаряжение подправим и отправимся поновой. Теперь уже знаем, как это получается, так что второй раз крокодилам в зубы не въедем. А ты, чем философствовать зазря, давай лучше с нами. Я за тебя перед начальством поручусь. Ты человек бывалый, по туманной дороге хаживал не раз, да и Горислав Борисович, по всему видать, к твоему слову прислушивается, так что не придётся из него согласие клещами вытягивать. Мне проще, ему – легче, всем – хорошо. Ну как, едешь с нами?

Никита, помолчав, кивнул на Горислава Борисовича.

– Я с ним еду. Уговорите его по-доброму – это одно дело, а нет – тогда извиняйте.

– Уговорим! – пообещал майор. – У нас с Гориславом Борисовичем давно уже полное взаимопонимание.

* * *

Телеги выкатились в двадцать первый век возле самых Ефимок, где были встречены майорской подставой, терпеливо ожидавшей при дороге, и все вместе отправились в сторону мотеля, откуда началось их путешествие. Ещё по пути майор переговорил с командиром встречавших, видимо, выясняя, как могло случиться, что Горислав Борисович ускользнул у них из-под самого носа. Вернулся задумчивый, на телегу долго не садился, шагал рядом. Потом спросил Никиту:

– Своих в девятнадцатый отправил?

Никита, не вдаваясь в подробности, кивнул.

– Теперь понятно, почему ты на два дня задержался. Ну и правильно сделал. О своих надо в первую очередь заботиться, тогда тылы прочней будут.

Майор вздохнул и вспрыгнул на телегу.

– А мне вот вывозить некого, – сообщил он. – Мама умерла, с женой – в разводе, и с сыном видеться она не дозволяет. Нет, говорит, у тебя никакого сына. Что же, нет – значит, – нет. Отсутствие прочных тылов иногда тоже бывает полезным. У меня весь отряд по этому принципу подобран. Ребята знают, что домой возвращаться не придётся, и не слишком об этом горюют. Девушки, у кого были, за других замуж повыскакивали, родителей или не осталось, или не надо таких родителей. Друзья есть, настоящие, но они все здесь, а те, что на гражданке, – просто приятели. Помните песню: «…и тогда нам экипаж – семья»? – так это про нас.

Горислав Борисович молчал, вспоминая Никитины слова: «Такие ломаются чаще других». При взгляде на майорскую команду в это верилось и не верилось одновременно.

С просёлка обоз вывернул на асфальтированное шоссе и вскоре оказался возле закрытого мотеля. Здесь ничто не изменилось, только название было сбито с фасада, впрочем, вновь без особого успеха. Некогда голубая краска на стене успела выцвести, а под буквами сохранила первозданную свежесть, так что голубые контуры оповещали проезжих, что перед ними прежний мотель «Заика». Горислав Борисович усмехнулся, подумав мимоходом, что когда завхоз заново выкрасит стену, «Заика» таинственным образом проступит сквозь слой свежей краски.

Однако, несмотря на все усмешки, о себе Горислав Борисович осмелился напомнить, лишь когда обоз въехал на территорию, огороженную забором из панцирной сетки:

– Вы обещали отпустить меня сразу после первой поездки.

– А ты обещал отвезти нас в девятнадцатый век, а сам завёз в доисторические времена, – отпарировал майор.

– Я обещал постараться, и я старался, – упорствовал Горислав Борисович.

– Плохо старался, – спор всё больше напоминал перепалку нерадивого ученика со строгим учителем. – Отвезёшь нас куда надо – и всё, можешь быть свободен.

– Да знаю я вас, вам и тогда понадобится одно поправить, другое подкорректировать. Вы же говорили: «Покажи, как ходишь по времени, а дальше мы как-нибудь сами». Тут уж вы не скажете, что я плохо показал. Миллион лет – не шутка. Сдержите и вы своё слово: оставьте меня в покое и обходитесь как-нибудь без меня. Поймите, я устал. Семидесятилетних стариков даже в войну на фронт не брали.

– Понимаю я всё, Горислав Борисович, – произнёс майор, пригасив в голосе командирские интонации. – А что делать прикажете? Экспедиция пошла прахом, результатов – ноль, все наши приборы, которые мы таскали с собой, не показали ничегошеньки. Так что «как-нибудь самим» у нас не получится. И главное, девятнадцатого века мы так и не видали. Впрочем, я сейчас не о том… все мы устали, особенно вы, всем надо отдохнуть. Элементарно выспаться, в конце концов. Дома у вас шаром покати, печь не топлена, так что оставайтесь тут. Поужинаем, выспитесь по-человечески, а завтра утречком поговорим. Савостин, думаю, тоже у нас ночевать останется. Хотите, в одном домике с вами. Ну что вы смотрите, словно я вас в тюремную камеру волоку? Я в гости приглашаю.

«На „вы“ перешёл, – отметил Горислав Борисович. – Значит, и впрямь на сегодня работа закончена. Плюнуть на всё, согласиться переночевать… и завтра всё начнётся заново. Скандал закатить? Но это всё равно не поможет, никуда он меня не отпустит. Право слово, лучше бы он у крокодилов остался».

– Не хочу я ужинать, и вообще ничего не хочу. Мне бы домой, до постели добраться…

– Егоров! – крикнул майор. – Гостевая комната готова? Проводи товарища. И ужин ему туда отнесёшь.

Горислав Борисович вздохнул и безнадёжно поплёлся вслед за услужливым сержантом, бывшим на подхвате у толстого завхоза.

Когда принесли ужин, Горислав Борисович не притрагивался к нему целых пятнадцать минут, но картошка со свиной тушёнкой и свежепросольный огурец пахли так соблазнительно, что Горислав Борисович, не уставая ворчать, что приступ холецистита ему теперь гарантирован, охоботал целую миску и, чувствуя, как начинает размякать, дал себе слово, что завтра ни на йоту не уступит, когда майор примется обрабатывать его на предмет следующего похода.

– Хватит, – беззвучно шептал он, – напродавался за чечевичную похлёбку, молочка вволю попил, за сто лет не разгрести. Всё, больше я в эти игры не играю, пусть хоть на дыбу!

И чем больше накручивал себя, тем яснее понимал, что завтра капитулирует и, проклиная всё на свете, поведёт караван прогрессоров строить Российскую империю, которая наверняка окажется ещё гаже, чем нынешнее убожество. Давно замечено, что любые улучшения только ухудшают существующее положение. А малодушно съеденный ужин сыграет не последнюю роль в завтрашней комедии. Неловко станет отказывать, и мир на этот раз окажется продан за малосольный огурец.

Молоко да огурчик – с какой стороны ни посмотри, несварение гарантировано.

В дверь постучали.

«Уже?!. Хотя бы до завтра не трогали, хоть несколько часов покоя могли бы дать!»

По счастью, это оказался Никита.

– Уф! – проговорил он, усевшись на стул и взъерошив пятернёй не успевшие как следует отрасти волосы. – Беда с этим майором. Упёртый мужик. Подай ему великую Россию – и всё тут. Одно слово, битому неймётся. В общем, так: уговаривать его бесполезно, спорить – глупо, добром он нас всё равно не отпустит. Пора делать ноги.

– Как? Я же тут под арестом, мне и за дверь выйти не позволят.

– За дверь выйти не проблема, весь коттедж в нашем распоряжении. Меня, кстати, во второй комнате поселили, так что соседей у нас не будет. Вот на улице мы сразу окажемся под наблюдением. Серьёзной охраны тут нет, всё-таки это не секретная лаборатория и не военная база, но силой продираться всё равно неохота. Так что попробуем прямо отсюда.

– Что – прямо отсюда? – не понял Горислав Борисович.

– Нам к своим нужно, в Ефимково. В девятнадцатый век. Отец уже, наверное, вторую лошадь купил, он в этом деле разбирается, купит хорошую: молодую, смирную и выезженную. Коров мы решили не продавать, коровы у нас тёмно-бурые, голландской породы, таких в девятнадцатом веке ещё нет, так что это, в прямом смысле слова, – живые деньги, особенно если Аглая или Роза бычка принесут. Но с коровами переселяться долго и муторно, так что время затягивать нельзя. Тут хорошо, а дома лучше.

– Понимаю я, что уходить надо, но как мы уйдём, из-под замка-то?

– Как и всегда. На улицу нас не пускают, значит, уходить будем отсюда. Коридорчик в коттедже от входной двери до сортира – шесть метров. Неужто не хватит?

– Я не знаю…

– Вот и узнаем. Собирайся, дядя Слава.

– Что мне собирать? Всё тут, ничего за жизнь не нажил.

– Вот и хорошо. А мне только ружьё отцовское взять. Майор у меня даже ружьё не забрал, расспросил только о бандюках, которые на Николку наезжали.

– И что ты ему сказал?

– Правду сказал, дядя Слава. А что ещё говорить в такой ситуации?

– Так кто этих людей застрелил, в конце концов?

– Я. Только это не люди, а опасные твари, даже не ядовитые, а заразные. Тюрк-баши у меня врагами были, но их я за людей считаю. С ними договориться можно, и помириться, и руку пожать. А это – заразная плесень. С ними только огнём. Я и майору так сказал.

– И он тебя отпустил?

– Как видишь, никуда он меня не отпустил. А что ружьё оставил, так ведь он не дурак, понимает, что в своих я стрелять не стану. Хорошее ружьё, жалко было бы бросать.

Они вышли в коридор. Никита на минуту скрылся в соседней комнате. Горислав Борисович покорно ждал. Хотелось спать и совершенно не хотелось бродить по коридору. Сдался бы он завтра майору, как пить дать, сдался бы.

Никита появился с прежним мешком на спине и ружьём, которому нашлось место за плечом, рядом с сидором. На поясе висела фляга. Всё ладно и подходяще. Ряженого Никита ничуть не напоминал, даже ремень и хромовые сапоги, купленные в военторге, не выдавали человека иных времён. Просто молодой мужик из богатой семьи, мельник или коннозаводчик собрался прохладиться охотой. Горислав Борисович рядом с ним смотрелся жалко и нелепо.

Никита отвинтил колпачок фляги, налил в него немного мутноватой жидкости.

– Что, дядя Слава, на посошок?

– Самогон? – спросил Горислав Борисович, принюхиваясь к сивушному запаху.

– Это монополька. Сто тридцать лет назад куплена. Такой она была, покуда Менделеев казённых заводчиков консультировать не начал.

– Не… я такого пить не стану.

– А мне – нужно. Экое заклятие ты на всех нас наложил…

Никита выплеснул водку в рот, скривился:

– И как её только беспартийные пьют? – потом подхватил Горислава Борисовича под локоть, направился в сторону туалета. На шаг не доходя, развернулся ко входной двери.

– А что, приговорка про беспартийных ещё жива? – спросил Горислав Борисович.

– Куда она денется? Правящая партия у нас теперь другая, а суть у неё та же самая, если не гаже. Поневоле начнёшь нашему майору сочувствовать, чтобы всей этой срамоты и в заводе не было. Скоро все партийные анекдоты под медвежью тематику переделаны будут, а покуда там по старой памяти коммунисты фигурируют. Шурке в роддоме историю рассказывали – говорят, взаправду было. Женщины при родах кричат всякое, чаще, что никогда больше с мужиком в постель не лягут. Но иная такое завопит, что акушерки потом друг дружке пересказывают. У роженицы схватки идут, а она кричит: «Вася, как ты мог? Ты же коммунист, Вася!»

Горислав Борисович понимал, что пустыми разговорами Никита старается отвлечь его от сиюминутных мыслей, чтобы легче было выйти на туманную тропу. Только удастся ли выбраться туда из тесного коридорчика? Семь шагов, разворот, ещё семь шагов… С детства Горислав Борисович ненавидел качели, карусели и прочие аттракционы. Родители усаживали его на деревянную, аляповато разрисованную лошадку, и немедленно начинала кружиться голова, к горлу подступала тошнота. А он почему-то не решался сказать, что карусель не доставляет ему ни малейшего удовольствия. Хождение по коридору очень напоминало карусель, и спасибо, что Никита хоть немного отвлекает его беседой.

– …Шурке с малышом одной трудно пришлось бы, а всей семьёй поставим мальца на ноги и не заметим. Но вообще, мне её Серёжа с самого начала был подозрителен. Если человек вместо «здрасте» первым делом заявляет, что он православный христианин, скорей всего это означает, что и человек он с гнильцой, и христианин фиговый. Кто взаправду верует, крест на груди под рубахой носит, на всеобщее обозрение не выпячивает. А Шурка связалась с ним, что с фальшивой монетой. И чего этому Серёже с ней не жилось? Сестрёнка у меня добрая, ласковая и на морду ничего задалась. Опять же, работящая… отец смеялся, что дома у них такой уют был – без тапочек страшно ступить, а он под конец по этому уюту сапогами прошёлся. И зарабатывала она лучше своего Серёжи. Какого рожна ему было нужно? Увидал козёл драный подол и помчался хвост задравши. А Шура теперь ни вдова, ни солдатка, ни мужняя жена – болтается как цветок в проруби. Боюсь, как бы она от таких настроений в монастырь не намылилась…

Горислав Борисович закрыл глаза, доверившись направляющей Никитиной руке. Семь шагов – поворот… семь шагов – поворот… можно ли куда дойти таким образом?

– Я теперь Шурке буду внушать, что будущее у нас изменится и, значит, её Серёжа вовсе не родится. Нет такого, не было и не будет никогда. Глядишь, потаскает баба вдовье платье да и отыщет себе хорошего человека. А то так и просидит век в разводках. Для неё это прозвище хуже шлюхи. Отец-то в бабьи дела не вмешивается, для него главное, что внучок при нём, Митрошка – свет в окошке. Мать только вздыхать да жалеть может. Значит, Шурку мне в разум приводить…

…семь шагов – поворот… Горислав Борисович сбился со счёта… в какую сторону они сейчас идут?.. к выходу из коттеджа или к сортиру?.. Семь шагов – поворот… Будь сейчас рядом майорский возница, он бы подсказал, что французский глагол sortir означает «выходить». Два выхода перед ними, и оба сортирные. Семь шагов – поворот…

– Опять же, Миколка, – рассуждал Никита, легко разворачивая Горислава Борисовича в сторону очередного выхода. – Как-нибудь потом я расскажу, что он учудил, а пока ясно одно: глаз да глаз за парнем нужен. Ну да ничего, он у меня теперь по струнке ходить будет, я, когда надо, могу авторитетней майора рявкнуть. Так что с какой стороны ни посмотри, нужно мне побыстрей к своим воротаться. Лето у нас, как ни крути, уйдёт, чтобы на новое место переехать. В Княжеве или Ефимкове поселяться, что гвоздь в сухостойное дерево вбивать. Так что насчёт Шушенского я не шутил. Выберем место, землю разработаем. Между прочим, заметь, кое-что из майорской программы в жизнь проводить станем. Переселенцам, а их в девяностых годах немало будет, от нас какая-никакая, но помощь. Ведь это у нас с собой денег на несколько лет аккуратной жизни, а другие с места не сами снимаются, их жизнь срывает в чём мать родила. Опять же, ссыльнопоселенцы… мне этим людям много есть чего сказать, так что не они меня грамоте учить будут, а я их. А то мне покою мысль не даёт, что лет через пятьдесят какой-нибудь нетрезвый Шапóшников явится раскулачивать Митрошкино хозяйство.

– Чтобы такое предупредить, нужно всю майорскую программу в жизнь провести, – отозвался Горислав Борисович.

– Не обязательно. Мне империя не нужна, национальный вопрос меня не колышет. Вот смотри, у меня в Турмении в том самом семьдесят седьмом году побратим живёт: пастух Караджа. Что же, я его русифицировать начну? А старого Курбандурды брошу доживать в качестве реликта? Нет, пусть живут, как жили, величию России добрые соседи не помеха. А в остальном историю с накатанного пути сковырнуть не трудно. В октябре восемьдесят восьмого года съезжу в Харьков и устрою небольшую диверсию на железной дороге за день до прохода царского поезда. Без жертв, но с разрушениями. Думаешь, не смогу? Смогу, этому меня хорошо обучили. Значит, царский поезд будет задержан, а потом поедет осторожно и в катастрофу не попадёт, почки Александр Третий не повредит и, при всём его пьянстве, здоровья ему хватит лет на пятнадцать-двадцать сверх того, что историей отпущено. Государь из Миротворца прескверный, но всё же он потолковей своего святого сыночка и революции в пятом году не допустит. Так что жить мы будем в полном неведении грядущей истории. А то в детерминированном мире жить неохота, человек рождён свободным, а предопределение – то же рабство. И неважно, божье предопределение или майорское, они, как говорил товарищ Сталин, «оба хуже». Впрочем, в божье предопределение я не верю, а майорского – не допущу. Но ты не думай, я тебя от майора вытащил не поэтому. Просто за двадцать лет ты нам родным сделался. Отец тебя уважает, мама жалеет. Первая крынка молока у неё всегда для тебя…

– Ой, лучше бы не напоминал!.. Ведь из-за этого молока всё и началось. Такая мелочь, перед самим собой стыдно, а как жизнь перекорёжила! И добро бы только мне…

– Брось, дядя Слава! Стыдно, у кого видно, а тут ничего зазорного нет. Всякое великое дело, если к нему как следует присмотреться, начиналось с какой-нибудь неприметной мелочи, частенько смешной и глупой. Не помню, кто сказал: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Так это не только про стихи, а про всё, что есть в жизни настоящего.

– Ахматова это сказала, – механически ответил Горислав Борисович, поражённый простой догадкой. Ведь сколько лет он мучился, стараясь понять, почему именно у него прорезался необычный дар, позволявший проникать в иные эпохи. Майор как-то назвал туманную тропу червоточиной во времени, и Горислав Борисович едва ли не с презрением сравнивал себя с червяком. Майор, так наверное, держал его за червяка, которого можно насадить на крючок, чтобы поймать большую рыбу. Приборы какие-то с собой потащил, мечтая научиться ходить по времени без ненадёжного помощника, но время его не пускало, несмотря на всю майорскую мощь. А надо было всего-навсего не лелеять никаких великих планов, не мечтать о большом, и тогда тебя пропустят не заметив. Ведь недаром всё сущее – и пространство, и время – называется материей, во всяком случае время очень напоминает туго натянутую парусину. Попробуй пробить её кулаком – руку вывихнешь, вот и весь результат. Зато тонкая игла безвредно скользит туда-обратно, не чувствуя никакой преграды. Не только желать надо изо всей мочи, но и мечта должна оказаться мизерной, чтобы без микроскопа не разглядеть. Лишь такой человек может стать проводником, брести через эпохи, ведомый мечтой о кружке молока и морошковом болоте. Так и случилось с ним. А следом, словно нить за иголкой, проскользили в грядущее Савостины. Но даже они держались в двадцать первом веке лишь благодаря ещё одной мечте Горислава Борисовича – о непьющих соседях.

«Мечта бескрылая, приземлённая» – где-то Горислав Борисович о таком читал. Посмотреть свысока – объект, достойный насмешки и презрения, а она вот на какие дела способна! Вслед за иголкой – ниточка, за ниткой – бечёвочка, за бечёвкой – канат… И пошло мироздание трещать по всем швам! Таков был план майора. Если, как пишут популяризаторы, вселенная лишь подобие пузыря, раздутого в иных измерениях, то от подобных игр пузыри лопаются. Правильно сказал Никита: «Мне менять историю можно, а вам – нельзя». Майор со своим отрядом – как тот канат, что пытаются протащить сквозь игольное ушко. Но если игле удастся ускользнуть, пустым канатом материю не проколешь, никаких сил не хватит.

Случилось так, что за двадцать лет жизни вне времени появился человек, сродный двум эпохам. И теперь выбирать ему. Не шататься туда-сюда, а раз и навсегда выбрать точку отсчёта, с которой начнёт твориться настоящая история. Никита свой выбор сделал, и не в майорских силах ему помешать. Если, конечно, из проклятого коридора найдётся не сортирный выход.

…семь шагов – поворот…

– Пожалуй, ты прав, – сказал Горислав Борисович. – С молока всё и должно начинаться, эту истину любой младенец подтвердит.

– Точно… Я бы сейчас и сам молочка выпил. Придём домой – целую крынку опростаю. У мамы для нас наверняка оставлено.

– На ужин огурец был, – напомнил Горислав Борисович. – Пронесёт, что корову со свежей травы.

– Меня не пронесёт. У меня желудок лужёный, я ем всё, что не приколочено. А что приколочено, сперва отрываю, а потом ем с гвоздями вместе.

– Это поначалу. Я в молодости тоже хорошим проглотом был, – Горислав Борисович не договорил, осознав вдруг, что они слишком долго идут по прямой, коридор давно должен кончиться, но двери на пути не повстречалось.

Горислав Борисович осторожно приоткрыл глаза. Густой туман заливал всё окрест, не дозволяя видеть. Но и без того ясно, что никакой преграды нет на сотню лет в любую сторону. Вновь их выручило воспоминание о крынке парного молока, которую приберегает заботливая Феоктиста.

– Вот и выбрались, – довольно сказал Никита. – Теперь нас не остановишь, сами себе хозяева.

Он помолчал и добавил негромко:

– Одного только боюсь, а вдруг майору так же сильно захочется ломать историю, как тебе хотелось молочка?

– Хотеть – не вредно. Но ему это не поможет, – сказал Горислав Борисович и улыбнулся, как человек, знающий тайну.

Примечания

1

Империя – это дороги (лат.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Реклама на сайте