«Царев врач, или Когда скальпель сильнее клинка»

Александр Сапаров Царев врач, или Когда скальпель сильнее клинка

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

* * *

Мне снился сон: я на рыбалке сидел в лодке, которую качали большие волны – так, что меня даже подбрасывало на сиденье. И вдруг огромная волна перекатила через борт и облила меня холодной водой. Это было так реально, что я проснулся.

В полутемной комнатке стояла духота, пахло землей, я лежал на каких-то мокрых шкурах, а около меня стояла баба-яга с деревянным ковшиком в руках.

– Данька! – орала она хриплым басом. – Хватит придурничать, давай вставай, я ведь вижу, что притворяешься.

– Простите, а вы кто и как я здесь оказался? – пытаясь сохранить присутствие духа, спросил я.

– Да ты опять за свои проказы! – Бабка схватила веник, стоявший в углу, и начала бить меня по худым тощим ногам.

– Что за ерунда. – Я вскочил с постели и начал убегать от сумасшедшей старухи, одновременно разглядывая себя.

Действительно, мои ноги оказались тощими, собственно, как и руки. И говорил я с бабкой каким-то писклявым голоском.

Пара минут бега от веника по тесной комнатке, заставленной всевозможной утварью, привела меня в себя, и я завопил:

– Все, все, бабушка, я проснулся, сон мне плохой приснился.

– Сон, говоришь? – Бабка опустила веник. – Ну, расскажи.

Я начал рассказывать сон про рыбалку, одновременно пытаясь получше разглядеть себя и окружающую обстановку. Мы находились в землянке, которая представляла собой выкопанную в земле яму. Потолком служили толстые горбатые суки, на которые были набросаны шкуры. В одной из шкур виднелось небольшое отверстие, в которое струился дневной свет. На сучках висели пучки сушеных трав, от которых шел пряный аромат.

Бабка внимательно слушала мой рассказ.

– Чудны дела твои, Господи, – прокомментировала она. – Ты ведь, Данька, здесь, в лесу, вырос и воды, кроме нашей речушки, не видел и лодки тоже. Как же тебе сон такой приснился? А какая лодка-то была?

Отвечая на бабкины вопросы, я потихоньку приходил в себя. Хотя, наверное, несколько минут назад мог сойти с ума.

Действительно, заснуть у себя дома в уютной кровати, в роскошной спальне, которую может себе позволить пластический хирург, успешный и достаточно известный, – и проснуться непонятно где да еще непонятно кем. Похоже, я находился не в своем теле, а в теле подростка, не отличавшегося хорошим физическим развитием.

Содержание прочитанных книжек про попаданцев мгновенно всплыло в голове.

«Так что? Еще и в прошлое, наверное, провалился?» – обреченно подумал я.

– Ох, непростой сон тебе приснился, Данюшка, – снова заговорила старуха. – Что-то случиться вскоре должно.

«Случиться? Уже случилось! Я здесь очутился!» – почти в рифму подумал я.

– Бабушка, что-то мне действительно нехорошо, беспамятство какое-то приключилось, вот кажется, что забыл я все – кто есть кто и откуда, и даже кто такая ты, тоже забыл.

– Ох, грехи наши тяжкие! – запричитала бабка. – Что же, милый, с тобой случилось, лихоманка какая одолела? Я твоя бабка Марфа, неужто забыл? Мы с тобой здесь который год вдвоем горе мыкаем.

– Бабушка, ты только не серчай, я сейчас оденусь, а ты мне расскажи побольше, может, голова прояснится и дальше я все сам вспомню.

Я попытался одеться, кое-как натянул драные штаны, затем обернул ноги портянками, лежавшими у топчана, и надел лапти.

Бабка, рассказывавшая мне, кто есть кто и откуда, изумленно расширила глаза, когда поняла, что я забыл, как надевать лапти.

– Ох, Данька, полежать тебе надо. Наверно, ты вчера перекупался да на солнце нажарился, вот тебя и стукнуло.

– Нет, бабушка, лежать я не буду, а ты давай рассказывай, что там дальше.

Из бабкиных слов я узнал, что мне пятнадцать лет, что три года назад все село, где я жил, вымерло от моровой язвы, бабка Марфа осталась жива только потому, что ютилась на отшибе, в землянке, она была знахаркой, и общество не желало видеть ее в деревне. А когда началась болезнь, бабка и вовсе закрылась, окуривала землянку хвойным дымом два раза в день, а с больными, приходящими к ней, общалась через закрытую дверь. Она знала: в деревне поговаривали, что ее надо сжечь вместе с землянкой, якобы она была виновата во всех смертях, и спасло ее только то, что болезнь распространялась очень быстро: на следующий день уже некому было идти жечь старухину землянку. Когда же через несколько дней бабка Марфа пришла в деревню, живых там не было. Но когда она зашла в наш дом, увидела, что на печке кто-то шевелится. Это был я. Каким-то чудом я выжил, и бабка, усмотрев в этом божественное Провидение, перетащила меня на волокуше к себе домой.

Глядя на бабулю, широкоплечую, ростом, наверное, около метра восьмидесяти, я не сомневался, что она меня могла дотащить, она бы и взрослого мужика сдюжила.

Какой год на дворе, бабка не знала, но сообщила, что правит ныне царь Иван Васильевич. Я никогда не был знатоком истории, но предположил про себя, что это, может быть, Иван Грозный.

– Данька! – вдруг закричала бабка. – Дак ты ведь, олух царя небесного, наверно, забыл все, чему я тебя учила.

– А чему ты меня учила, бабушка?

Но бабка, сев на чурку, стоявшую вместо стула, уже горестно захлюпала носом:

– Вот ведь напасть какая, учила бестолковщину, учила, и все прахом пошло, забыл все! Видать, когда купался, башкой о камни треснулся, а мне не сказал! А я думала, что с энтого году хоть плохонький, а помощник у меня будет!

– Бабушка, так ты объясни хоть, чему меня учила?

– Да травам, травам учила тебя, дурака!

– Тогда не убивайся так, про травы я все помню.

А как про них не помнить? Когда я учился, в нашей стране была мода на траволечение, не обошла она стороной и мой вуз. Тогда мы искали книги, справочники, методы сбора трав и особенности их использования. Любовь к травам осталась у меня на всю жизнь. Конечно, этот метод играл вспомогательную роль в моей дальнейшей практике. Но я про него никогда не забывал и старался пополнять свой багаж знаниями о новых растениях, особенностях их хранения и применения.

Бабка вскочила с чурки и, схватив несколько пучков трав, начала спрашивать:

– Это что? А это когда надо собирать? А как сушить, как заваривать? А когда и сколько принимать?

С каждым ответом у моей бабушки Марфы брови поднимались все выше.

– Даниил… – торжественным тоном возвестила она. – Я поняла, почему ты все забыл. Господь дал тебе знания по траволечению, а взамен забрал все, что ты помнил до этого. Я ведь половины не поняла из того, что ты говорил, да и травы называл, как отец Василий, который меня в молодости наставлял. А ведь не знал ты ничего этого! О-хо-хо, мыслимо ли такое, теперь этот отрок больше своей старой бабки знает! – вскликнула баба Марфа в полном восторге. – Данилка, давай приберемся здесь, вскоре уже люди начнут приходить.

Мы вдвоем быстро навели порядок, поставили на места все, что я свалил во время своего бега, затем уселись за стол и приступили к трапезе, которая состояла из блинов, испеченных из ржаной муки на большой плоской железяке над очагом, и взвара из сушеных яблок и слив. Когда я ел этот немудреный завтрак, понял, почему Данила такой худой – парню в таком возрасте надо питаться получше. Мне, честно говоря, эта еда не лезла в рот, но молодое тело просило еще и еще.

После завтрака я выбрался на поверхность и осмотрел место, в котором мне предстояло жить. Землянка была выкопана прямо на высоком берегу маленькой речушки, на которой виднелась запруда из камней. Наверное, сам Данила и сделал ее, чтобы можно было поплавать в речке, так как воды в ней было по колено. На другой стороне речушки простиралось огромное моховое болото. А на нашей шумел светлый сосновый бор, в который прямо от землянки убегала узенькая тропка.

«Неплохое место выбрала старая, – подумал я. – Летом здесь благодать, а вот как зимой тут жить? Ужас один».

Пока я осматривался, на тропке появились две девчонки в длинных до земли сарафанах, закутанные в платки так, что открытыми оставались только глаза.

– Данька! – издали закричали они. – Мы к тебе идем купаться, мамка нас за ягодами отправила, вот посмотри, сколько мы насобирали! В малине оводы такие кусачие, под сарафанами все чешется.

И девчонки тут же, рядом со мной, скинули все свои тряпки и с визгом бросились в прохладную воду. Действительно, оводы покусали их прилично, все ноги и ягодицы были в волдырях.

Девчонки прыгали, визжали, плескались и звали меня.

На шум появилась бабка Марфа, при свете дня она оказалась страшней, чем в землянке. Зубов у нее не было, кроме одного нижнего клыка, который вылезал поверх губы, лицо сморщенное, как печеное яблоко.

Бабка с удивлением уставилась на меня:

– Данька, а ты что не купаешься? Тебя же еще вчера от девок этих было не оттащить! Да уж, крепко тебе память-то отшибло!

– Да, бабушка, мне что-то не хочется в воду лезть, холодно еще, вот попозже можно и окунуться.

– Ну, смотри, дело твое. – И она, повернувшись к девчонкам, заорала: – Я сколько раз вам говорила, охальницы, не трясите грудями перед парнем, за этим сюда ходите? Вот ужо розгами задницы голые разукрашу!

Я смотрел на девчонок, которые после бабкиного крика вылезли из воды, стали торопливо одеваться, и чувствовал, как на это реагирует молодое тело. Еще вчера такие девчонки с только намечающимися очертаниями груди не привлекли бы моего внимания – внимания хирурга, который каждый день видел столько женщин, что иногда ему не хотелось смотреть на них совсем. Но сейчас мой организм реагировал на голые тела совершенно правильно и не спрашивал разрешения у разума.

Девчонки, подобрав свои корзинки, убежали, а бабушка пошла на огород, в котором у нее росли не овощи, а лечебные травы. Присев на землю, она стала пропалывать сорняки. Ее пальцы были искривлены и черны от грязи, въевшейся в кожу намертво. Глянув на меня, бабка проворчала:

– Уже и сама забыла, что ты ничего не помнишь. Давай-ка живо в лес за хворостом, чтобы на несколько дней наносил. Веревка у дверей висит, а топор вот там воткнут.

Я взял веревку, топор и направился в лес. Валежника вокруг землянки практически не было. Видно, Марфа давно сожгла всю мелочовку. Мне пришлось идти дальше. Когда прошел где-то с полкилометра, валежника прибавилось. Я стал рубить сосновые сучья, стараясь делать так, чтобы они получались одной длины – легче будет нести. Монотонная работа не отвлекала, и я погрузился в размышления о своем будущем. Каким образом я попал сюда, трудно было даже вообразить. Наверное, это был путь, не предусматривавший возвращения. Но прожить всю жизнь в землянке? Нет, это меня нисколько не привлекало. Тогда что же делать?

Я даже не знал, крепостные мы или свободные люди. У Марфы я еще об этом не спрашивал, и к тому же понимал, что в такие времена простому человеку расстаться с жизнью и свободой очень легко.

Сейчас мне всего пятнадцать, хотя в эту суровую эпоху люди взрослеют быстрее, и, может, живи я в деревне, был бы уже женат и делал первых детей.

Знания, которыми я владел, сейчас практически были неприменимы, у меня не имелось ни лекарств, ни инструментов, не говоря уже об аппаратуре. Так что, если я хотел неплохо устроиться в жизни, требовалось стать известным лекарем, но без всего вышеперечисленного это было затруднительно. Из того, что я помнил про времена Грозного, выходило, что в Москве в те годы знать в основном лечили иностранцы, местных врачей просто не было. Имелись разные знахари, одни типа моей бабушки, другие более известные, но все они не были особо уважаемы и полностью зависели от своих нанимателей. Итак, давай-ка ты, новый Даниил, сын Прохора-кузнеца, приступай к лечению местного люда, взрослей и потихоньку начинай приобретать полезные знакомства, чтобы потихоньку вылезти из леса сначала в небольшой городишко, ну а затем, чем черт не шутит, может, и в Москву…

…Пока я рубил и таскал валежник, прошло часа три, и на тропинке показалась первая клиентка. Закутанная в платок, так же как и пришедшие до этого девчонки, она тенью проскользнула в землянку, откуда сразу послышался громкий голос моей бабушки:

– Манька, ты бы еще позже пришла, вишь, как у тебя щеку раздуло, теперича мазь придется класть на дегте березовом, вонять будешь, как тележное колесо. На вот тебе туесочек с мазилкой, каждый день мажь больное место и тряпкой холщовой перевязывай. С молитвой о здравии все делай, и пройдет твой чирей. Так, а что ты мне тут принесла? Ага, пироги, это хорошо. С чем пироги-то, со щавелем? Ты в следующий раз знай, лучше пироги с творогом неси.

Что говорила Манька, я не слышал, потому что говорила она гораздо тише, чем Марфа.

«Вот так, – подумал я. – Настоящие безденежные отношения, что могут, то и несут. Здесь не разбогатеешь».

Закончив таскать хворост, пока ошивался около речки, нарубил ивовых прутьев для плетения морды, сложил для пробы небольшой лабиринт из камней на песчаной отмели – в надежде, что какая-нибудь дурная рыбина зайдет туда.

До ночи пришло еще три пациента, все женщины, видимо, мужчины побаивались ходить к страшной бабке. Ужин у нас оказался не в пример лучше завтрака (обеда не было вовсе) – вареная требуха и целый каравай черного хлеба, половину которого мы с бабкой смолотили в пятнадцать минут, причем она с единственным зубом ела, пожалуй, быстрей меня. Легли мы, как стемнело. Старуха через пару минут уже храпела, я же ворочался на узком топчане: блохи кусались, как сволочи, хорошо хоть, что не было клопов. Засыпал я с тайной надеждой, что все это сон, и проснусь я снова в своей уютной квартирке в элитном районе Москвы.

Увы, в квартирке я не проснулся, разбудил меня мочевой пузырь. Я в полутьме выбрался наверх. Багровое солнце висело над горизонтом, утро было туманное и сырое. Ежась от холода, зажурчал струйкой по траве и, сделав свои дела, быстро нырнул вниз. Нет, конкретно, мне не нравилось место обитания. Даже не мог представить, что буду жить в землянке зимой, мне казалось, что я умру и не вынесу постоянного пребывания короткими зимними днями в этих тесноте и вони. Как-то данную проблему требовалось решить. Но пока я вновь улегся на топчан и попытался заснуть, что мне вполне удалось. Второй раз меня разбудила бабушка. В дальнем углу уже топился очажок, над ним на палке висел небольшой клепаный котелок, в котором варилась какая-то бурда.

– Данька, вставай, счастье свое проспишь, – бурчала бабушка. – Ну, может, чего вспомнил или приснилось снова что-нибудь.

– Нет, бабуля, ничего я не вспомнил, и снов не видел. Так что, давай, дальше рассказывай, где мы вообще находимся, далеко ли деревня, и почему ты в землянке живешь.

Не переставая делать свои дела, бабка рассказывала мне все по порядку.

Жили мы, оказывается, недалеко от Новгорода, до него надо было пешим ходом добираться неделю. Село же находилось совсем рядом – за сосновым бором, где стояло полтора десятка дворов. Сами крестьяне были свободными, про крепостное право бабка ничего не знала. Шесть лет назад сельцо после мора практически опустело, а раньше насчитывалось почти пятьдесят дворов. Но потихоньку народу прибывало. Все-таки здесь спокойней, чем в других местах. И сейчас жило в селе около сотни человек. Поэтому желающих лечиться у бабки насчитывалось немного, и существовали мы впроголодь. Как я понял из ее рассказа, личность прежнего владельца тела особым умом не блистала, и теперь бабушка поражалась, как я все сразу схватываю.

– Данила, да ты поумнел за один день, все забыл и поумнел! Вот ведь Господь чудо сотворил. А молитвы ты хоть помнишь? Вчера ведь даже перед едой не прочитал, я уж думала, не буду убогого ругать, но сегодня чтобы выучил все, перед иконой поклоны отобьешь и у Божьей Матери, заступницы нашей, прощения попросишь.

– Бабушка, так я и не против, только подскажи мне молитвы, я быстро запомню. А пока давай, рассказывай дальше, чего еще вокруг интересного есть, почему мы все еще в землянке живем, ведь родительский дом у нас имеется.

– Так, Данюшка, в доме твой дядька с материной стороны живет, дом-то у вас был один в селе – пятистенок, вот год с мора прошел, дядька и поселился. А меня по-прежнему туда не пускают, говорят, ты одна с внуком живая осталась, так мор дело твоих рук. Хорошо хоть, что новый староста ногами мается и у меня снадобья берет, так и не трогают пока.

Так за разговорами утро прошло, после чего я пошел посмотреть, как сработал мой лабиринт. Оказалось, что неплохо: в его узком конце засели две небольшие щучки, которых я торжественно принес в землянку.

Бабка была в недоумении.

– Да когда же ты научился, ведь до сего дня ты ни рыбки не поймал.

– Ну, когда-то надо и рыбу научиться ловить, – ответил я и пошел плести морду.

Плел я ее по памяти, прутья расплетались, долго у меня не получалось вообще ничего, но к полудню передо мной лежала моя первая ловушка для рыбы, наверное, эта жуткая плетенка мало походила на произведение мастера, но меня интересовал только один вопрос: станет ли в нее ловиться рыба. Я затолкал морду под берег, где было немного глубже, и понадеялся, что в нее зайдет какая-нибудь глупая рыбешка.

Марфа с интересом наблюдала за мной, ей, похоже, была по нраву моя активность, бабка уже не охала и не спрашивала, откуда я все это узнал.

Я поставил ловушку и снова полез в землянку, мне хотелось выяснить, можно ли ее каким-то образом улучшить, по крайней мере, если придется зимовать, хотелось жить в более или менее приличных условиях.

Землянку выкопали в суглинистом грунте, и стенки ее практически не осыпались, со слов бабушки, весной ее не заливало, значит, берег был достаточно дренирован. Я спросил бабку, есть ли у нее какие-нибудь инструменты. На что она хитро заулыбалась и сказала:

– Ты что думаешь, я же первая в деревне после мора была, и все, что нашлось хорошего у кузнеца, сына моего, сюда перетащила.

И она, кряхтя, сдвинула с места стол, под которым виднелась крышка небольшого люка, сбитая из грубо отесаных досок, я попытался поднять ее за кожаную петлю, но не смог даже пошевелить.

– Ну-ка отойди, внучок, – сказала бабушка и одной рукой легко подняла крышку.

В небольшом углублении лежали замотанные в тряпки железяки. Сбросив тряпки, я увидел кованую пилу, сверло и два плотницких топора.

– А лопаты железной у тебя нет случайно? – спросил я.

– Так ты дальше-то смотри, – пробурчала бабушка.

И действительно, ниже лежала лопата, она почти ничем не напоминала те, к которым привык, но все же это была лопата и ею можно было копать.

– Бабушка, ведь скоро уже осень, а потом зима. Может, нам, пока время есть, выкопать землянку побольше и крышу переделать? Вот смотри, я тебе покажу как.

И я угольком нарисовал на столе чертеж землянки с накатом из двух рядов бревен.

– Мы в такой землянке зимой мерзнуть не будем, в ней можно дырку сделать для трубы с задвижкой, чтобы дым вытягивало.

– Ну ты, Даня, придумал, у меня и в голове такого не было. А бревен-то сколько надо пилить?

– Так я сейчас измерю, все посчитаю и примерно скажу.

Бабушка смотрела на меня, открыв рот.

– Данька, ты цифирь знаешь?!

– Знаю, бабушка, наверно, Господь вразумил.

– Так, может, он тебя и читать вразумил? На-кася, попробуй. – И она бухнула на стол толстенную, потемневшую от старости книгу в деревянном переплете, застегнутом на крючок.

Когда я снял крючок и открыл книгу, увидел, что на первой пергаментной странице старым церковнославянским письмом написано: «Травник».

– Так тут вроде «Травник» написано, бабушка, а дальше я не разберу.

Бабка смотрела на меня, вытирая слезы:

– Сподобилась чудо великое в конце жизни увидеть, убогий цифирь сам собой изучил и грамоту одолел. Слава тебе, Господи, я ведь думала, умру и оставлю сироту неприкаянную, будет юродивым ходить по людям.

– Не плачь, бабуля, все хорошо, – сказал я и стал думать, чем точить пилу.

Пациентов сегодня не было, не было и хлеба, но зато у нас имелись две сваренные щуки и фруктовый взвар. А я рассчитывал, что рыба продолжит в мои ловушки заходить.

Следующий день начался с работы, хоть я умел считать и читать, но в дереве не понимал ничего. И вместе с бабушкой ходил и размечал, какие деревья будем пилить. Свалили мы несколько сосен и распилили их на бревна метра по четыре длиной. Я точно помнил длину моей прежней ладони – двадцать сантиметров, теперешняя казалась практически такой же, так что я быстро сделал себе мерную палку примерно на четыре метра. Больше мы в этот день не работали. Я сходил, проверил морду, там кроме двух десятков плотиц оказалось еще несколько раков, которых я тоже прихватил, жалея, что нет пива, с которым этих гигантов прошлого можно было бы употребить. У бабушки в небольшом горшочке имелись остатки то ли барсучьего, то ли медвежьего жира, который она держала для приготовления мазей, и на нем эти плотвички были пожарены – не очень вкусно, но зато питательно.

После обеда к нам привели мужика с жутко распухшей рукой, при взгляде на которую мне сразу стало все ясно – флегмона. Бабушка начала свою песню про деготь, но здесь надо было проводить более радикальное лечение.

– Бабушка, здесь резать надо, – прошептал я ей на ухо.

– Молчи, дурень, сама знаю, – так же тихо ответила она. – Боюсь я, давно не делала, руки дрожат.

– Так давай я разрез сделаю.

Бабка долгим взглядом посмотрела на меня и согласно кивнула.

– Слышь, Фаддей, надо руку резать, иначе или помрешь, или совсем отрезать придется, – сказала она.

– Ну чего там, давайте, режьте, – промычал уже не очень хорошо соображавший из-за интоксикации мужик.

Бабушка откуда-то достала острый ножик с рукояткой из оленьего рога, которого до сих пор я у нее не видел – нож был острый как бритва. Я протер руку Фаддея тряпицей, нож провел над пламенем очага. Второй рукой мужик схватился за стол, крупные капли пота выступили у него на лбу, он зажмурил глаза, а я быстрым движением разрезал ему предплечье. Из открывшейся раны потекла кровь, смешанная с дурно пахнущим гноем. Бабушка ловким движением вставила в рану тряпку, смоченную в солевом растворе. После чего сверху положила сфагнум, обмотала еще одной тряпкой и снова полила сверху теплой соленой водой из горшка. Фаддей расслабился, шумно выдохнул и осел на чурке.

Но пока мы разговаривали с его сыновьями и объясняли, что надо делать, он уже пришел в себя и ожившими глазами осматривался вокруг.

– Так мне что, Данька руку резал? Ну, Марфа, хорошего себе помощника вырастила, я ведь даже испугаться не успел, а уже все. Ты уж извини, нечем вас сейчас отблагодарить, завтра вот пришлю Прова, он полмешка ржаной муки принесет нынешнего помола.

– Так ты что же, Фаддей, думаешь, что все уже? Тебе надо будет еще не раз к нам прийти, так что завтра чтобы сам тоже был здесь.

– Да ладно, Марфа, не мельтеши, а то от твоего баса голова гудит, приду я, обещаю. А чего это у вас тут бревна заготовлены, никак избу ставить будешь?

– Да нет, Фаддей, вот внук подбил меня, старую, землянку переделать, пошире соорудить да посуше и крышу потолще, чтобы зимой не мерзнуть.

– Вот оно что… Ну смотри, если у меня все хорошо будет, я сынов вам на пару дней в помочь отправлю, все быстрее дело сделаете.

– Спасибо, Фаддей, на добром слове, а сейчас можешь идти, на сегодня лечение закончили.

Когда мужики ушли, бабушка села на свой топчан и долго смотрела на меня.

– Я уж не знаю, от Господа или от лукавого у тебя умения проснулись, но давай помолимся Богородице, чтобы защитила нас перед Господом, – и, встав рядом, без труда пригнула хилого меня к земле перед иконой Божьей Матери.

Меня всерьез волновала моя физическая немочь, видимо, хроническое недоедание и проживание в темной сырой землянке изрядно подорвали здоровье моего нынешнего тела. Надо было что-то делать. Поэтому на следующее утро под недоумевающим взглядом бабушки я вылетел на улицу и побежал по тропке в сторону села. Не добежав до первых домов метров триста, повернул назад, прибежав к землянке, сделал обычный комплекс упражнений и пошел на речку умываться.

– Ох, Данька, и выдумщик ты, что опять у тебя стряслось? Бегаешь, как осами покусанный.

– Да ничего не стряслось, покрепче мне надо стать, бабушка, а то вон ты, хоть и старая, а сильнее меня.

– Данька, не смеши ты меня. Да здесь сильнее, чем я, до сих пор никого нет. Я по молодости коня на спине носила, – с гордостью сказала бабка Марфа. – Сейчас, конечно, не унесу, но уж козу там или барана запросто. Я твоего дедку почему выбрала, он один меня на кулачках побил. Вот, посмотри. – И она показала перебитую ушную раковину. – Видишь, как мне заехал в ухо, аж поломал все. Не знаю, почему ты худоба такая? Твой отец кузнецом был, тоже хмельной лошадь на плечах носил. Ну, раз думаешь, что от рукомашества и дрыгоножества силы прибавится, то давай маши, может, чего и получится.

Моя первая морда, пролежав в воде несколько дней, развалилась, но вторая получилась намного лучше, и по крайней мере рыбой мы с бабушкой были обеспечены. Поэтому можно было целиком посвятить себя стройке. Бревна напилили и на катках притащили к месту постройки. Я, чтобы сильно не мучиться, решил: землянку будем делать односкатную. Пришедшие утром два здоровенных лба, сыновья Фаддея, в момент разметали хилую крышу, сделанную когда-то Марфой, весь скарб вынесли, и мы вчетвером, взявшись за лопаты, расширили котлован почти в два раза. Переночевали с Марфой у костра, а на следующий день приступили к укреплению стенок кольями, переложенными тонкими жердями. После чего соорудили из толстых бревен каркас, на который вплотную уложили тонкий накатник и сверху закидали его лапником. Фаддеевские парни оказались неплохими плотниками и показали мне, как сделать доски, расщепляя бревна железными клиньями, а потом получившиеся пластины выровнять топором. Таким образом, у нас появились доски для дверей. К вечеру мы с бабушкой опять переехали в землянку, которая стала почти в два раза больше. Потолок пах смолой и хвоей. А тамбур с двумя дверями берег нас от ночного холода.

На следующий день мы уже вдвоем продолжили работу, в выкопанной в земле яме размешивали глиняный раствор и заливали им крышу, покрытую еловыми ветками. Работа была очень утомительной, и я после обеда уже еле таскал ноги, но все же к вечеру всю крышу покрыли слоем раствора и таким же раствором сделали отмостку вокруг землянки, так что дождь уже был нам не страшен.

Теперь оставалось только закрыть всю эту красоту дерном, и мы будем готовы к зимовке. В продушину в потолке вставили деревянную трубу с задвижкой, также сколоченную из тесаных досок – для вентиляции и топки очага, который выложили из речных камней. Когда я спросил бабушку, как мы раньше заготавливали дрова, она сказала, что зимой каждый день ходили с санками за хворостом. Меня такая перспектива абсолютно не устраивала, а так как до зимы было еще далеко, мы начали пилить и колоть дрова, а потом складывать их под навес, сделанный из жердей и лапника.

После удачной операции Фаддей быстро поправлялся, и в селе заговорили о «легкой» руке кузнецова сына. В отличие от моей бабушки меня почему-то никто не боялся, когда я заходил в деревню, встречали приветливо, никто не держал фигу и не сплевывал мне вслед, как это обычно случалось с бабушкой.

Вот только деревенские парни смотрели на меня с превосходством, и я понимал, почему – худой и тощий слабосильный мальчишка среди них не котировался. Меня самого это сильно раздражало, и я старался приложить все усилия, чтобы стать сильней. Мои рыболовные снасти работали без остановки и поставляли нам рыбу в достаточном количестве, так что мы даже начали сушить ее на зиму. Пациенты у нас тоже не переводились, по молчаливому согласию я взял на себя всех хирургических больных, а бабушка в основном занималась наговорами и прочей белибердой. Выдав очередной просительнице «приворотного зелья», она смеялась своим басом и говорила:

– Вот видишь, Данька, какое зелье хорошее, от чего скажу, от того и поможет.

Не верила она в такие зелья абсолютно. Но вот заговоры у нее получались классно. Наши психологи, наверное, и близко не могли представить, как заговаривает, например, зубную боль обычная деревенская старуха, но даже я, когда слушал ее монотонный голос, читающий очередную «мантру», поддавался этому колдовскому воздействию. Все эти передаваемые по наследству ритмы и слова веками вырабатывались поколениями знахарей, а потом были потеряны в наше время научной медицины.

Благодаря болящим у нас имелась мука и кое-какой запас соли. У бабки было несколько кадушек, и скоро они заполнились моченой брусникой, клюквой, грибами. Я договорился с одним из деревенских мужиков, который был кем-то вроде скорняка, и тот за приносимую мной рыбу потихоньку сшил нам с бабушкой тулупчики из порченой овчины, которую более состоятельные крестьяне не брали, да и нам он сшил их только потому, что в деревне крестьяне всё предпочитали делать дома, ни к кому не обращаясь за помощью.

В селе, которое имело очень занимательное название «Голь», была и церквушка, но своего попа не имелось. Приезжал священник редко. В этот день в деревне обычно шла служба, и колокол звонил с раннего утра. Бабушка надевала свой самый приличный наряд, я также наряжался в свои обноски, и мы шли на службу. Слушали попа, вовремя кланялись и, стоя на коленях, бухались лбом об пол. Во время исповеди поп все спрашивал меня, не грешу ли я рукоблудием, не смотрю ли с вожделением на девочек, а также интересовался, чем занимается бабушка, не прибегает ли она в лечении к помощи сатаны. На это я всегда твердил, что мы утро начинаем с молитвы, что у нас в красном углу три иконы, а по святым праздникам даже зажигаем лампадку. Разочарованно выслушав это, попик рассеянно крестил меня и, произнося: «Отпускаю твои грехи, отрок!» – отпускал на все четыре стороны.

Так за хлопотами пришла осень, а за ней и зима. Нашу землянку замело сугробами, мы большую часть времени проводили внутри, наверх выходили только взять дрова да выбросить помои из деревянной кадушки, приспособленной вместо ведра. Когда уже установился хороший снежный покров, я встал на лыжи, которые мне подарил один из пациентов, и отправился ставить петли на зайцев. Никогда в жизни я не занимался этим и делал все интуитивно. Заячьих троп в лесу виднелись десятки, и, несмотря на мое неумение, зайцы попадались, надо было только прийти раньше, чем лисы или волки, иначе от зайца оставалось только красноватое пятно на снегу. Кроме того, я проводил эксперименты: выпросил в деревне кишки свежеубитого барана, высушил их и попытался нарезать тоненькими полосками, пригодными для хирургического шитья. В маленьком глиняном горшочке у меня хранилось немного хлебного вина, то бишь самогона, в который я опускал получившиеся нити, там же лежали обычная толстая льняная нить и две страшные иголки, за которые мне пришлось отдать не один десяток зайцев.

Ежедневные физические упражнения, ходьба на лыжах и достаточно приличное питание наконец сделали свое дело, я начал поправляться и даже вырос, что с удивлением отметила бабушка:

– Смотри-ка, Данила, да ты уже почти с меня ростом, и мясом вон обрастать начал.

Да я и сам чувствовал, что еще недавно слишком тяжелый для меня топор теперь летает, как перышко. И после круга на лыжах не было ни одышки, ни дрожи в коленках.

Зимой к нам практически никто не приходил, лишь изредка кому-то в деревне требовалась помощь, и мы с бабушкой шли туда. За лечение никто ничего не платил, но кормили от пуза. Пока еще у всех имелось и мясо, и зерно. Вот что будет к весне, еще никто не знал.

Наша с бабушкой жизнь резко изменилась в один момент. Мы сидели в теплой землянке, горел тусклый огонек жирового светильника, я слушал бабкины заговоры, старясь запомнить их ритм и напевность. Неожиданно сверху послышались голоса, двери распахнулись, и к нам спустились двое мужчин, одетых в наряд, похожий на стрелецкий.

– Эй, вы! Ты, что ли, будешь знахарка Марфа?

– Ну я, – ответила басом нисколько не заробевшая бабушка и, встав, нависла головой над низкорослым мужиком.

Тот отшатнулся и уже тоном пониже произнес:

– Так это, ты давай собирайся и внука свово бери. Там медведь болярина нашего порвал, Кирилла Мефодьича, и никого здесь, кроме вас, нету – помочь оказать.

Мы с бабушкой молча собрались, одевшись и взяв все необходимое, вышли наверх. Спустившись вниз по протоптанной от реки тропинке, сели в стоявшие там сани, запряженные тройкой скакунов, и лошади резко рванули вперед. Трое конных с гиканьем и свистом полетели за нами. Через десять минут мы уже были в деревне. Поезд боярина остановился у околицы, в нем было несколько санных кибиток и множество дворни. Сам же боярин находился в доме старосты. Когда мы зашли внутрь и перекрестились на иконы, услышали, как в другой половине дома громко стонет и ругается раненый. Горело несколько восковых свечей, но все равно было темновато, и я попросил зажечь еще несколько. Староста, недовольно покосившись на меня, принес еще пару штук и зажег. Стало немного светлей. Я увидел: на коротком топчане полулежал крупный толстый мужчина. Лица видно не было, его закрывала блестевшая внутренней поверхностью в свете свечей кожа скальпа. Я подошел и осмотрел раненого: сзади на его шее ярко выделялись глубокие следы пяти медвежьих когтей, затем шли рваные края раны, там когти медведя, захватив кожу, начали сдирать скальп с головы, выворачивая и нахлобучивая его на лицо. Я пощупал пульс, тот был частый, но хорошего наполнения, видимо, давление не падало, внутренних кровотечений не было. В это время бабушка развязала тюк, который мы привезли с собой. Слуги молча наблюдали за мной, ожидая, что будет дальше.

Я еще раз внимательно осмотрел внутреннюю поверхность скальпа и голый череп – все было чисто, ни мусоринки, ни хвоинки. Потом взялся за нижний край кожи и одним движением надел скальп обратно на череп. Боярин слегка вскрикнул. Вместо страшной розовой поверхности перед нами возникло лицо мужчины средних лет, явно привыкшего держать в руках власть.

Он с удивлением посмотрел на меня.

– Это что же такое, вы кого привели мне, где знахарка? Федот! Закопаю!

– Кирилл Мефодьевич, так вот и знахарка, и внук ейный, он тоже в этом деле понимает. Народ бает, легкая рука у него.

Боярин с кривой болезненной усмешкой посмотрел на меня:

– Ну что, отрок, как меня врачевать будешь?

Но тут подоспела моя бабка и сказала своим басом:

– Боярин, на-кася, испей вот этого, – потом отпила для начала сама и дала барину стакан, наполненный воняющей валерьянкой жидкостью.

Тот подозрительно обнюхал стакан и сказал:

– Ну-ка, отпей еще раз. Ох, бабка, и страшна же ты ликом!

Бабушка послушно отпила еще раз, после чего боярин, перекрестившись, залпом выпил вонючую микстуру.

Несколько минут спустя он уже засыпал. Я расставил на столе свои приспособления и несколькими швами пришил скальп в месте разрыва кожи – была надежда, что в эти времена, когда людей еще не избаловали антибиотиками, у раненого вряд ли начнется воспаление. Но вот ранки от медвежьих когтей я со всем старанием обработал остатками самогона.

Сделав свои дела, посмотрел на старшего, которого боярин назвал Федотом.

– Так… вроде мы все сделали, можно бы нас и домой отвезти.

Федот в ответ лишь зло оскалился:

– Ишь какой быстрый выискался, ты лечил, ты за все и ответ держать будешь, если что не так. Эй, парни! Давайте, собираемся в дорогу, а этих под охрану, но вреда не причинять. Пока поступайте с ними бережно.

Ехали мы долго. Видно, любил боярин охоту, далеко забрался в поисках медведей, вот и получил по голове. Мы с бабушкой мерзли в санях, на стоянках нам даже не давали горячего, только кинули несколько высохших пряженцев, наверно испеченных еще перед охотой, и предложили заесть снежком.

Замерзая в санях, я понял, что значит на Руси быть простым человеком: наша с бабушкой жизнь целиком зависела от того, будет ли жить боярин. Если нет, то придется нам умереть страшной смертью. И я дал себе обещание, что, если останусь жив, сделаю все, чтобы выбиться в люди и не зависеть по крайней мере от какого-то мелкого боярина, которого в Москве знают, может, только дьяки, ведущие родословные бояр с рюриковских времен.

Но на следующей остановке к нам, что было удивительно, пришел Федот в сопровождении повара, нас накормили отварной медвежатиной и предложили горячего сбитня и водки. Вел себя Федот предупредительно, из чего я понял, что пока с боярином все в порядке. После этого мы ехали еще сутки.

Но вот санный поезд въехал в какое-то село, послышались собачий лай, множество голосов, скрип открываемых ворот, сани двинулись во двор и остановились.

Вскоре до нас донеслись охи и ахи, потом дикие женские крики.

«Во как в старину по раненому мужу жены кричали!» – с усмешкой подумал я.

Но вскоре крики смолкли, мы с бабушкой слезли с саней и огляделись.

Мы оказались на обширном дворе, перед большим домом с высоким резным крыльцом, Вокруг стояла суета, распрягали и отводили в конюшню коней, ставили на место сани и кибитки. Подошедший Федот подтолкнул нас в спину:

– Идите наверх, вас сам Кирилл Мефодьич требует.

Какой-то мальчишка, наверно моих лет, повел нас на крыльцо, а затем в небольшую комнату, где на кровати сидел боярин. Две девушки снимали с него сапоги и верхнюю одежду. Рядом с боярином стояла полная женщина с остатками былой красоты на лице и тревожным выражением глаз. Увидев мою бабушку, она вздрогнула, побледнела и, отвернувшись, начала креститься. Девки, видимо, тоже испугались, но продолжали свое дело.

Я про себя подумал: «Все-таки я очень привык за это время к своей новой бабушке, потому как уже не вижу в ее лице ничего ужасного».

У боярина вид был, пожалуй, не лучше, чем у Марфы: синюшное лицо, нижняя часть лба и веки отекли так, что он едва мог открыть глаза. Уши были почти черными и как-то нелепо торчали в стороны. Но выглядел он достаточно бодрым и сразу потребовал, чтобы мы сказали, как у него пойдут дела дальше.

Я попросил разрешения его осмотреть и положил руку на лоб, потом проверил пульс. Температуры, похоже, не было. Прощупал голову, что было для него достаточно болезненно, – выраженных следов воспаления пока не увидел. Некроза, которого можно было ожидать, тоже не было.

– Кирилл Мефодьевич, пока все идет как надо, но заживать будет долго. Вам еще очень повезло. И швы надо через несколько дней снять, а то могут загнить.

– Хе-хе, а как тебе повезло, парень, – хрипло засмеялся боярин. – Сейчас бы висел на березовом суку вверх ногами и молил о смерти, если бы что не так пошло. Да ладно, не боись, я ведь вижу, что старался. В общем, вот тебе мое слово: пока я не поправлюсь, здесь будете, потом отпущу и награжу, чтобы никто не сказал, что боярин Михайлов не по-христиански поступает. А если захотите, возьму вас обоих на службу, будете у меня в лекарях ходить.

Бабка толкнула меня в спину, я вместе с ней встал на колени и смиренно поблагодарил боярина за заботу. Довольный Михайлов отпустил нас, приказав, чтобы ключник поискал, где нам жить.

Началась жизнь в боярском доме, ничего такая жизнь, приятная. Делать мы с бабулей ничего не делали, раз в день посещали боярина, я снял ему швы, а бабушка мазала подсыхающие раны своими мазями, чтобы все быстрее заживало. Отек и синева на лице понемногу сходили, и поэтому боярин к нам относился благосклонно. Бабка Авдотья, местная знахарка и повитуха, до ужаса боялась моей бабушки и старалась с ней не встречаться. Но вскоре дворня прослышала о том, что бабка Марфа может сделать приворотное зелье, и к нам началось паломничество девок, которые хотели замуж. Да и парни изредка приходили. Питались мы вместе со всеми в людской, кормили у боярина неплохо, для своих людей еды он не жалел, чего не скажешь о его крестьянах, с которых сдиралось все, что можно было содрать.

Для меня это время оказалось полезным, я по крайней мере общался с людьми, слушал их рассказы, вникал в их взаимоотношения, по вечерам учил бабкины заговоры. Мне хотелось научиться так же, как она, снимать боль словами. С местным кузнецом тоже были неплохие отношения, особенно после того, как он узнал, что мой отец тоже был кузнец. Кузнец попытался сделать мне по моим рисункам несколько медицинских инструментов, но у него почти ничего не получилось.

– Это, парень, тебе надо златокузнеца искать, те с малолетства глаз тренируют и блоху подкуют, а мы по-простому, топоры да плуги делаем, вот петли дверные могу сковать, а уж подкову с закрытыми глазами сделаю, – сказал он мне после неудачной попытки выковать пинцет и зажимы.

Но вот наступил день, когда я осмотрел боярина и сказал ему, что он полностью здоров. На его вопрос, останемся ли мы у него на службе, я ответил, что согласен служить ему до весны, а если боярин будет добр и щедр, то и дальше.

Кирилл Мефодьевич соизволил засмеяться и отпустил меня, сказав, что подумает, какое жалованье мне положить, а что касается работы, то она известная – лечить всех больных, которые появятся.

Что бы ни говорили, а определенный порядок на Руси был, никто не мог просто так похолопить человека. И пока не подписался в кабальной записи, я был свободным человеком со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Время шло незаметно, я по-прежнему занимался физической подготовкой, оружные холопы, также постоянно тренировавшиеся во дворе, быстро заметили мое усердие и как-то раз десятник, оценив мои физические данные, предложил заниматься вместе со всеми. Боярин, все замечающий на своем дворе, ничего против не имел, а только сказал:

– Вы там моего лекаришку ненароком не пришибите, он мне, может, еще пригодится, да и вам тоже.

И вот я вместе того, чтобы бегать по утрам, начал махать боевым топором. Первое время через несколько минут топор уже вываливался из моих ослабевших рук. Но с хорошим питанием и тренировками сила начала прибывать во мне немерено, и бабушка по утрам с удовольствием оглядывала меня, шепча при этом:

– Ну вылитый отец, чистый Прошка.

К весне на тренировках я уже ничем не отличался от нескольких молодых воев, которые весной должны были сопровождать боярских детей на смотр в Торжке. Я все чаще ловил на себе задумчивый взгляд боярина.

И вот в июне, когда были в разгаре местные «сборы», предложил он мне также поехать с ними в качестве воя, ну а если надо, и лекаря. Естественно, двойной оплаты он мне за это выдавать не собирался. Я с удовольствием согласился. Тем более что на коне сидел как влитой, стоило только немного потренироваться и вспомнить навыки. Мои доходы пластического хирурга вполне позволяли посещать конюшню и ипподром, где я много лет занимался конной выездкой. Поэтому здесь я при первой же возможности уселся на коня. Мои способности никого, кроме бабушки, не удивили, но она-то прекрасно знала, что на коня я не садился ни разу в жизни, хотя за полгода уже привыкла к моим странностям и ничего не сказала по этому поводу.

Расставались мы тяжело, и у меня, и у нее слезы блестели на глазах.

– Данька, внучок мой, не увижу я тебя больше, сердце мне всегда правду говорит, дай обниму тебя на прощанье. Обо мне не беспокойся, теперь я тут останусь, буду телепаться помаленьку. А ты живи, я ведь вижу, высоко ты взлетишь, но смотри, как бы падать больно не пришлось.

– Бабуля, да не беспокойся ты так, войны нет сейчас, смотр пройдет, назад все приедем.

– Ох, Данька, сердце мое вещун, его не обманешь, не увидимся мы больше с тобой. Ну да ладно, у тебя жизнь молодая, чего тебе о старухе переживать, езжай с Богом.

Из-за такого прощания первые часы путешествия я ехал, не особо обращая внимание на окружающее, но постепенно плохие мысли ушли, я с удовольствием отдался бездумной езде по влажной после дождя дороге, слушал щебетание лесных птиц и периодически раздававшийся хохот молодежи, обсуждавшей на ходу достоинства девок, встречавшихся по пути.

Я ехал и ловил себя на мысли, что мне это все нравится. Нравится сидеть на коне и легкими движениями шенкелей направлять его в нужную сторону, нравится ехать по весеннему лесу и вдыхать свежий воздух, пахнущий озоном, а не бензиновыми выхлопами.

«Наверное, это мое молодое тело передает своему пожилому сознанию эмоции», – думал я.

Через полдня мы остановились, ослабили подпруги у коней и, оставив их щипать свежую травку, принялись кашеварить. Боярские дети Дмитрий и Борис ничем, кроме доспехов и одежды, среди нас особо не выделялись и наравне со всеми участвовали в приготовлениях к трапезе. Скоро в котле над костром закипела вода. Готовилось пшено с салом. В другом котле кипела вода для питья. Каждый заваривал в ней все, что хотел, – от смородинового листа до малины или сушеной черники. После обеда появилось желание прилечь, но боярин, у которого была намечена встреча с соседом, чтобы вместе ехать в Торжок, торопил нас, и потому, посидев после еды с полчаса, мы снова отправились в путь.

Часам к четырем увидели группу вооруженных всадников, похоже ожидавших нас, и на всякий случай подготовились к бою. Наша подготовка не понадобилась – это оказался наш сосед боярин Шадринский со своими детьми и свитой. Хозяин и Шадринский обнялись, похлопали друг друга по спинам и поехали рядом, о чем-то оживленно переговариваясь. Скоро и наша колонна потеряла стройность – все ехали, обмениваясь впечатлениями и делясь новостями.

Дорога была заранее продумана, так что к вечеру мы как раз подъехали к большому селу с постоялым двором. Конечно, спальных мест там хватило только для бояр, нам же пришлось ночевать на улице. Но после хорошего ужина с выпивкой и на улице была благодать. Расстелив войлочные подстилки, мы с удовольствием развалились на них. Только те, кому по жребию выпало дежурить, с тоской глядели в нашу сторону.

Утром мы не торопясь встали и, позавтракав, отправились в дорогу. Эх! Вот что мне нравилось в прошлом, так это то, что никто никуда не торопился! Мне, привыкшему к сумасшедшему ритму жизни, все казались до ужаса медленными, а я, соответственно, казался им торопыгой, но таких, как известно, не очень уважают. И поэтому я все время старался себя сдерживать и соответствовать своим товарищам во всем. И в конце концов это мне понравилось.

К обеду мы достигли стен Торжка. Насколько я знал, в мое время это был небольшой городок в Тверской области. Но сейчас это оказался вполне приличный город, окруженный деревянной стеной, и с воротами, в которых скопилась немалая очередь. Мы попытались освободить проезд для наших хозяев, что было бесполезно, кони просто вязли в массе людей и отказывались идти дальше, ну не рубить же саблями своих земляков!

Поэтому мы встали в общую очередь и примерно через час прошли ворота. Когда были еще на подходе, охрана у ворот уже считала нас, а старший кому-то кричал:

– Бояре следуют, Михайлов и Шадринский с детьми и людишками.

Проехав в город, мы направились в боярский дом, где уже ждали хозяина и к нашему приезду все было приготовлено. Баня уже оказалась протоплена, и почти сразу Кирилл Мефодьевич в сопровождении двух дебелых теток проследовал туда, а наши воинские начальники обменялись понимающе завистливыми взглядами. Мы все тоже понимающе переглянулись и начали осматривать двор в поисках девиц.

Но, увы, девиц не было или они все попрятались и сейчас высматривали кавалеров по душе. Потом всех нас начали распределять на постой. Мне повезло: в доме имелась каморка лекаря, и поэтому у меня здесь оказалась отдельная жилплощадь. Так что дело было за малым – за девицей.

На следующий день началась суета, смотрели оружие, чистились доспехи, в общем, подготовка к смотру шла полным ходом.

Я также принимал активное участие в процессе, но голова моя была забита другими мыслями: если я хочу стать незаменимым лекарем, я должен оперировать, а как оперировать без наркоза? В свое время я немного увлекался химией и знал, что первый эфир алхимики получили еще бог знает в каком веке, и сейчас этот продукт, наверное, можно достать. Но, видимо, для меня было бы проще сделать эфир самому. Купоросное масло, как называлась сейчас серная кислота, я найду, а спирт? Ну, спирт придется делать самому. К счастью, перегонные кубы уже имелись, и мне ничего не стоило заказать самогон двойной, а то и тройной очистки и, пропустив его через березовый уголь, получить вполне приличный очищенный спирт. А далее смесь спирта и серной кислоты придется возгонять при невысокой температуре – и готов эфир. Конечно, концентраций и пропорций я не помнил, но главное ведь сама суть, а все другие вопросы решатся в процессе эксперимента.

Я сидел задумавшись: ведь эфир был получен где-то в тринадцатом веке, и прошло почти семьсот лет, прежде чем он стал использоваться при наркозе. Как же медленно движется человеческая мысль и что я натворю, если начну оперировать под наркозом! Не знаю, как история мира, а вот история России, если у меня что-то получится, наверняка изменится очень сильно, и что самое интересное – абсолютно неизвестно, в какую сторону. Мои размышления были прерваны толчком в бок, мой товарищ Феофан, которого все называли просто Фофан, засмеялся:

– Где, Данила, летаешь, небось уже девку в мыслях щупаешь.

– Да иди ты, Фофан, куда-нибудь подальше, какие девки? Все о смотре мыслю, как пройдет.

– Да что смотр, все как в прошлом годе. У нас все как положено, и кони, и снаряжение. Воевода придираться не будет. Вот вечером надо в кабак сходить, а потом по бабам.

– Ага, сходи, дурную болячку подхватишь, а я ее лечить не умею.

– Рассказывай, не умеешь ты! Вон у Кирилла Мефодьича шкура обратно к голове приросла, я такого никогда не видел. А тут уд вылечить не можешь.

– Если говорю, не могу, значит, нет.

– Ну ладно, ладно, в кабак-то хоть пойдешь?

– Пойду, мне как раз надо прицениться к хлебному вину. Требуется ведро купить для дела.

Прервал наш разговор сам боярин:

– Вы чего тут вместо дела лясы точите?

– Кирилл Мефодьевич, так мы уже все, что нам поручено, исполнили. Вот гляньте, все блестит, – бойко затараторил Феофан.

– И то верно, изрядно блестит, а за бойкость получи. – И боярин отвесил Фофану хороший подзатыльник, от которого тот кубарем полетел на землю, но тут же вскочил и поклонился в пояс:

– Спасибо за науку, Кирилл Мефодьевич, век вас благодарить и помнить буду.

Боярин рассмеялся:

– С тобой, Фофанишка, никаких скоморохов не надо, всех переплюнешь, – и, повернувшись, ушел в дом.

На следующий день был смотр детей боярских. Наши Дмитрий и Борис, сверкая доспехами, горделиво сидели на конях, рядом с ними грузно восседал отец, а мы стояли сзади как сопровождающие. На центральной площади перед входом в кремль столпились десятки таких же боярских детей, составлявших основу любого войска этого времени. Строя как такового почти не было. Группа дьяков во главе с воеводой медленно двигалась, проходя мимо стоявших бояр. Места на площади давно были распределены, и ссор из-за того, что кто-то незаслуженно встал вперед, пока не возникало. Но вот двое пожилых бояр не выдержали и вцепились друг другу в бороды, крича о нарушении местнического права и доказывая друг другу, у кого род старше. К моему удивлению, никто не смеялся, лица у всех были серьезны. Видимо, каждый из бояр примеривался: как, если что, отстаивать свои права. К нашей группе дьяки подошли достаточно быстро, что говорило о приличном положении нашего хозяина в местной иерархии. Но тем не менее легкую тень облегчения на его лице я заметил.

Нашу команду проверяющие осмотрели благосклонно, старания не прошли даром, все, что нужно, дьяками было записано, и мы через два часа поехали обратно в дом, или, лучше сказать, в усадьбу.

Настроение у всех оказалось праздничное, только вот Борис и Дмитрий были невеселы, они-то рассчитывали, что сразу отправятся на какую-нибудь войнушку, где быстро заработают себе чины и звания, но этого не случилось. Сам Кирилл Мефодьич тоже был доволен, сыновей определили хоть и не по высшей статье из-за их малолетства и неопытности, но и не по последней.

Дружине дали вольную на вечер, и все собирались в ближайший кабак. Я тоже намеревался посмотреть, как пили мои предки в эти времена, но не срослось.

Под вечер раздался громкий стук в ворота. Когда их открыли, во двор прямо на коне въехал воин. Удивленные таким нарушением традиций люди уставились на него. Но воин, пробурчав, что он – срочный гонец к боярину, прошел в дом, не дожидаясь, пока сам Кирилл Мефодьич выйдет на улицу. Через какое-то время прибежал Федот и сообщил:

– Данила, давай собирайся, поедешь с боярином Кириллом Мефодьичем, что-то там у воеводы срочное.

Когда я спустился с сумками, мой конь уже был оседлан, а боярин нетерпеливо накручивал круги на своем жеребце.

– Где тебя черти носят? – громко крикнул он, тут же перекрестился и, пробормотав: – Прости меня, Боже, грешного! – двинулся в открытые ворота.

Я прыгнул в седло и наметом полетел за ним. Через несколько минут мы въезжали в ворота кремля, возле которых провели сегодня много времени. Спешившись и кинув поводья встречающему конюху, мы прошли в высокий терем, а затем нас по узким лестницам провели в маленькую комнату. В комнате было душно и жутко воняло. На кровати лежал очень полный старик, по грудь закрытый покрывалом. Рядом с ним стояли какой то мужчина в европейском костюме и воевода.

Последний с изумлением посмотрел на меня:

– Это что, Мефодьич, твой лекаришка, что ли? Ты бы еще ребенка сюда приволок.

Кирилл Мефодьич насупился:

– Ты, Поликарп Кузьмич, язык-то придержи, если бы не этот лекаришка, может, меня и в живых сейчас не было бы.

– Да ладно, не обижайся, расстроен я сильно. Вот дядька мой захворал, месяц еле дышал, а вчерась вообще слег.

– Так, я смотрю, у тебя лекарь немец, чего ты меня позвал?

– Да понимаешь, молва прошла, что есть у тебя чудо-лекарь, только посмотрит, и уже легче становится.

– Поликарп Кузьмич, да бабьи это пересуды все. Ну сам посуди. Ты муж опытный, какие такие взгляды? Парня бабка-знахарка в лесу натаскала, как собаку. Вот он и лечит, но не взглядом, а руками и молитвой. Так, а немец-то что же, не помог?

– Да он серебро аккуратно берет, какие-то пилюли дает, вот кровь вчера пускал, а дядьке все хуже, я уже думаю, может, попа звать. Но сам знаешь, утопающий и за соломинку хватается, а дядька для меня не последний человек.

– Ну, Данила, давай, смотри болящего, – обратился ко мне Кирилл Мефодьевич.

Но тут вперед выступил европеец:

– Это есть что такое, малчишк лечить больной? Это есть нонсенс, толко в варварская Московия я видеть это. Я есть врач, закончить Болонский юниверситет, а тут знахар из лес. У вашего больной есть истечений желчи в легкие, и мозговая жидкость ушла в селезенка, необходимо пускат кровь и клизма ставить.

Но воевода грубо сказал:

– Помолчи, схизматик, когда православные говорят, ты уже месяц вокруг ходишь, серебра немерено выудил, а дядьке все хуже, толку нет от тебя.

Немец обиженно поджал губы и отступил в сторону.

Я подошел к кровати и откинул одеяло. На меня пахнуло запахом немытого тела и мочой.

Передо мной лежал крупный костистый мужчина, который тяжело и часто дышал, ноги его были отечны до колен, да и лицо также отекло со стороны правой щеки, которой он лежал на подушке. Я взял его за руку, чтобы прощупать пульс, и немец презрительно фыркнул. Не обращая внимания на фырканье, продолжил осмотр. Пульс был очень частый (наверно, больше ста ударов в минуту), слабого наполнения, но ритмичный. Я под возмущенное фырканье немца прослушал ухом легкие и сердце. Когда же перкутировал границы сердца, лекарь, кажется, все-таки понял, что я делаю, и заинтересованно приблизился ко мне. Я же пропальпировал живот. М-да, печень, как я и ожидал, оказалась почти в малом тазу.

– Кирилл Мефодьевич, мне можно с воеводой поговорить? – спросил на всякий случай боярина.

Он кинул взгляд на воеводу, а тот махнул рукой:

– Пущай спрашивает.

– Поликарп Кузьмич, а сколько лет вашему дядьке?

– Так шестьдесят шесть уж было.

– А когда он заболел?

– Заболел-то он давно, уже несколько лет, потом одышка началась, ходить не мог, задыхался, а потом уже ноги пухнуть стали, вот мы и подумали, что все теперь, отходит.

Дядька лежал с отсутствующим видом, как будто мы разговаривали не о нем.

– Поликарп Кузьмич, я вам так скажу: болезнь у вашего родственника тяжелая, сердце у него плохо работает. И эту болезнь вылечить нельзя.

Поликарп Кузьмич горестно вздохнул, а немец саркастически улыбнулся.

– Но если он будет регулярно пить травы и кушать, как положено при такой болезни, то ему станет лучше, и, может быть, он даже сможет ходить, отеки пройдут.

Воевода задумчиво посмотрел на моего хозяина:

– Так, говоришь, бабка в лесу натаскала? – И резко повернулся ко мне: – Быстро признавайся, чей будешь?

– Да Данила я, сын Прохора-кузнеца, легко это проверить, и записи в церкви про меня есть, – обиженным голосом протянул в ответ.

Но все равно – воевода смотрел очень подозрительно.

– Ты чуешь, Мефодьич, как парень говорит, так, что ли, лесовики бают?

– Да брось, Поликарп Кузьмич, ты как из Тайного приказа, все интриги ищешь. Я сам лично из лесу его привез, никто мне его не подсылал. Так что решай, или лечит, или нет, воля твоя.

Воевода раздумывал недолго:

– А пускай лечит, я ведь вижу, что недолго страдальцу жить осталось. А тут… чем черт не шутит, может, и поможет чем, – сказав это, он стукнул себя по губам. – Ну вот, опять нечистую силу вспомнил, ох, прости, Господь, прегрешения мои тяжкие. Давай, лекаришка, рассказывай дальше, какие такие травы надо больному пить.

– Вам, Поликарп Кузьмич, я все расскажу и покажу, но только не при этом немце, вон он стоит, уши уже навострил, хочет мои секреты выведать.

– Хе-хе, – довольно засмеялся воевода. – Это ты правду сказал, у немца уши сразу покраснели. Пошел вон, Курт! Завтра за расчетом приходи.

И вот я остался в тереме воеводы лечить столь дорогого ему дядьку. Все мои отвары и настойки, которые я каждый день приносил, приходилось пробовать самолично, затем их пробовал холоп из дворни, и только после этого чашка с настойкой подносилась пациенту. Несмотря на прием настоя наперстянки и отвара хвощей как мочегонного средства, запрет на соленую пищу, улучшение шло медленно. Удивительно, что оно вообще последовало. Уж очень ярко было выражено атеросклеротическое поражение миокарда у больного. Но прошла неделя. Больной смог встать и пройтись. Кроме того, я рекомендовал сводить его в баню. После этого от него по крайней мере не воняло. Через месяц состояние больного улучшилось, он выходил на улицу, мог вести достаточно длинные беседы с племянником. А я задумался, что же делать дальше.

За это время я смог купить столь необходимые мне ингредиенты для производства эфира, причем за ними не нужно было даже ходить, все принесли прямо в дом. Воевода, наверно, побаивался отпускать меня. Ему все мерещились злые замыслы против него. Также удалось купить и посуду, необходимую для перегонки. И начались опыты. Стекла я перебил немало, испробовал разные режимы нагрева и концентрации серной кислоты и спирта. И вот результатом этих мучений явилась двухлитровая бутыль эфира. Теперь мне нужен был только помощник, чтобы обучить его давать наркоз, и я смог бы делать хотя бы простые операции, не мучая людей и не доводя их до болевого шока. Местный ювелир с удовольствием сделал мне иголки и инструменты, очень интересовался, как их применять, но пояснений не получил. Конечно, моя деятельность не прошла незамеченной, и мне пришлось кое-что объяснять воеводе, который, услышав о пускании дымов и кипячении, пришел самолично проверять, что творится в его доме. Как и всех, его больше всего интересовало, нет ли здесь какого черного колдовства. Но, увидев небольшой перегонный куб, березовый уголь и купоросное масло, он махнул рукой:

– Дозволяю, может, чего у тебя и выйдет.

Когда же до него дошло, что больной или раненый будет спать, а в это время без боли можно ампутировать, например, руку, он от возбуждения забегал по комнате.

– Данилка, светлая ты голова, это же надо до такого додуматься! Ой не верю я, парень, что ты крестьянский сын, что-то здесь не так. Может, ты забыл чего? – спросил он с надеждой в голосе. – Может, ты байстрюк какой знатного рода?

И тут я решил пойти ва-банк:

– Поликарп Кузьмич, никому не говорил, но вам скажу, вы все равно прямо насквозь меня видите. Бабушка мне сказывала, что отец мой Прохор как-то подковывал лошадь проезжему боярину, и у него в возке лежал мальчик годков десяти на вид, в беспамятстве он был. И тот боярин, как отец бабушке рассказывал, очень богато выглядел, сабля вся в золоте и каменьях драгоценных. Он вроде как боялся чего или гнались за ним. Тут Прохор между делом рассказал, что у него сын такого же возраста вчера в лесу пропал, нашел он место, где растерзал его медведь – и косточек не оставил, чтобы похоронить, еще даже не знает об этом никто. Так боярин Прохору мальчика этого отдал и серебра пригоршню насыпал: воспитай, говорит, как сына своего, а когда у меня все устроится, я мальчонку своего заберу. Я, когда из беспамятства вышел, не помнил ничего, так и считал крестьян моими родителями. Три года назад язва моровая по деревне прошла, и приемные родители умерли, вот я у бабки Марфы и жил. Она меня учила травами лечить, заговаривать. А последний год стал я сам читать и писать, вроде не учился, а от бабушки Марфы по лекарскому делу все с налету схватывал. Тут она мне и рассказала про то, что я вроде из боярских детей буду. Но я молчал все время: доказать нечем, да, может, отец-то мой настоящий прижил меня на стороне, тоже нехорошо.

Поликарп Кузьмич слушал все как давно ему известное.

– Я же Мефодьичу сто раз говорил, что слишком ты боек для смерда и знаешь много. Кто же у тебя отцом может быть, чтобы таких учителей иметь? – восторженно заговорил он. Неожиданно воевода остановился на середине фразы и о чем-то задумался.

– Ты знаешь, Данила, а ведь подозреваю, кто может быть твоим отцом. Да, точно, вы ведь как две капли воды похожи. Ну-ка давай заворачивай рукав.

Он завороженно уставился на родимое пятно на правом локте.

– Вот оно, пятно родовое. Ну, Даниил, поедем скоро мы с тобой в нужное место, пусть посмотрит на тебя один человек. Если признает тебя, быть тебе в золоте и чести.

Пока Поликарп Кузьмич собирался меня куда-то везти, наступила осень. Уже больше года я находился в новом для меня мире. За это время произошло много событий, я вроде неплохо устроился в жизни, к тому же маячила перспектива стать боярином и пользоваться относительной свободой. Проверок я не боялся. Кроме бабушки, мои слова проверить было не у кого. А уж моя бабушка – умнейшая женщина, сразу поймет, почему ее расспрашивают, и на сто процентов подтвердит мои слова. А все остальные свидетели моего появления на свет уже несколько лет лежали в сырой земле.

Мы еще немного поговорили о моих лекарских успехах, и меня отпустили. Самое интересное, что уже на следующий день после того как я рассказал воеводе о своем «благородном» происхождении, утром все со мной начали здороваться:

– Доброго утречка, Данила Прохорович.

Вот каким образом челядь все узнает? Я-то был уверен, что воевода и слова никому не сказал. А дворня уже сориентировалась.

Пока суть да дело, я учил выделенного мне в помощники молодого паренька Антоху проводить эфирный наркоз. Учились мы на дворовых собаках.

Вначале, когда начали затаскивать визжащих собак к себе, меня быстро обозвали живодером, но, увидев, что все собаки живы и здоровы, перестали обращать на это внимание. Скоро Антоха стал мастером наркоза для собак, и мы для пробы зашили одному кобелю ухо, порванное им в драке за гулящую сучку. Потом это ухо осмотрели все, от воеводы до главного псаря, который внимательно и долго разглядывал результат моего эксперимента и с удивлением сказал:

– Слушай, Данила, у собаки это ухо лепше, чем недраное, как такое может быть?

Я улыбался про себя: «Я же все-таки двадцать лет пластический хирург, неужели я ухо собаке правильно не пришью?»

Кстати, я начал тосковать по своей профессии, по женщинам, которые всегда окружали меня и которым я помогал стать красивее и привлекательней. В результате я снова начал рисовать. Ведь если пластический хирург не может рисовать, не может быть художником, существовать ему на самых нижних ступенях этой профессии. Но при рисовании я заметил странное обстоятельство. Моими пейзажами восхищались, но, когда я рисовал людей, реалистические портреты никого не привлекали. А вот с искаженной перспективой, как на иконах или миниатюрах, сразу привлекли толпу поклонников.

– Прямо как иконописец писал, – восхищались они.

Но когда я нарисовал поясной портрет воеводы, восторгу окружающих не было предела. А сам воевода, гордо поглядывая вокруг, велел повесить портрет в главном зале. Конечно, я слегка приукрасил Поликарпа Кузьмича, но в меру. И теперь он гордо взирал с портрета на приходящих к нему просителей.

В октябре в Торжок вновь приехал Кирилл Мефодьевич. На следующий день он посетил воеводу. Вскоре меня позвали к ним. Оба раскраснелись, на столе стояла большая бутыль, судя по запаху, анисовой водки.

Зайдя в комнату, я низко поклонился и стал ждать, что скажут мне бояре.

– Плохую весть я тебе принес, Данила, – наконец сказал Кирилл Мефодьевич. – Бабка твоя Марфа уважать себя заставила. Заболела она трясухой, как раз на Рождество Пресвятой Владычицы нашей Богородицы, а на пречистую Феодору Александрийскую померла. Тебя все в бреду поминала, говорила, что большим человеком станешь. Я, грешным делом, сомневался, думал, старая перед смертью ерунду несет. А оно вишь как выходит. Что же ты, парень, мне не открылся? – И он обиженно посмотрел на меня.

– Кирилл Мефодьевич, да как же я мог такое сказать? Свидетелей на это дело нет, кроме моей бабушки. Запороли бы меня на конюшне за такие слова, и все. Спасибо Поликарпу Кузьмичу, это он острым умом своим дошел, что я что-то многовато для деревенщины знаю. И я понял, что если откроюсь, то он меня за дерзость не накажет. А вы, Кирилл Мефодьевич, меня тоже ведь своей заботой не оставляли, за что я вам век благодарен буду.

– Что же, Данила, ты человек свободный, а ежели тебя признает твой отец, то мы за тобою стоять будем. Только вот просьба у меня к тебе, сделай с меня парсуну такую же, как ты Поликарпа нашего Кузьмича изобразил. Не уеду, пока не сделаешь. Ты, парень, цены такой работе не знаешь. Да в Грановитой палате такой нет!

Поликарп Кузьмич засмеялся:

– Ха, из тебя торгаш никакой, Мефодьич, кто же перед работой сам цену поднимает?

Но я сказал:

– Не волнуйтесь, Кирилл Мефодьевич, я за вашу заботу обо мне, за то, что в люди вывели, парсуну с вас напишу и в дар отдам.

Кирилл Мефодьевич в ответ, посмотрев на воеводу, произнес:

– Ты знаешь, Поликарп Кузьмич, у меня сейчас как пелена с глаз спала. И сам думаю, как я мог так обмишуриться, ведь как ясен день видно, что у парня кровь непростая.

Я стоял и злился. Эти бояре держали паузу подольше, чем иные артисты. Они понимали, что мне не терпится узнать, кого же они назначили мне в родственники, но фамилий не называли. И за стол меня не сажали. Видимо, такое произойдет, только если мой неведомый родственник признает меня своим сыном или еще кем-то.

Мы немного поговорили о моих лекарских успехах, и меня отпустили.

На следующий день стояли обедню в Спасо-Преображенском соборе, и я обратил внимание, что наш поп отец Павел немного гнусавит и на левой щеке у него приличный флюс. После службы я спросил у него, чего он так мучается, надо зуб удалить. На что он сказал:

– Данила, боюсь я этих коновалов проклятых, один раз в жизни на торге решился, так чуть не умер, как свинья визжал, которую к забою ведут. Невместно мне сейчас визжать, сан не позволяет. Буду так ходить, молитву прочитаю, и с Божьей помощью все пройдет.

– Батюшка, у меня есть водка особая, сам сделал, если ею подышать, то как бы опьянеешь и не почувствуешь ничего, а я вам удалю зуб, и все будет в порядке.

Поп сразу не согласился на удаление, но уже к вечеру сам пришел ко мне и сказал:

– Сделай хоть что-то, не могу больше.

Я тут же позвал Антоху, посадили бедного попа на тяжелый стул, я высмотрел больной зуб, и помощник начал капать эфир на маску. Через десять минут наш поп «поплыл», интенсивность капанья уменьшили, я взял изготовленные по моим чертежам клещи и, мысленно сказав: «С Богом!» – отделил лопаткой десну, крепко зажал остатки зуба клещами и начал раскачивать. Лицо отца Павла оставалось спокойным, он пытался улыбнуться. Я, раскачивая зуб, медленно вытащил его, затем положил на десну прокипяченную тряпочку (увы, ваты у меня еще не было). Корни, слава богу, все оказались целыми, в челюсти обломков не осталось. Мы с Антохой отвели отца Павла на топчан. Он по-прежнему улыбался и ничего не соображал. Но прошло четверть часа, и глаза его приняли осмысленное выражение. Батюшка сел повыше, оглянулся по сторонам и спросил:

– Так когда же ты меня мучить начнешь, изверг рода человеческого?

– Так, батюшка, все уже сделано, зуб вот он. Заберите себе да закиньте за печку от сглаза.

Отец Павел смотрел на меня, и на его лице расплывалась улыбка.

– Так я же почти ничего не помню. Ты вроде мне в рот железяку какую-то совал. Я думал, что еще долго.

Он сунул палец в рот. Я закричал:

– Батюшка, нельзя пальцами рану трогать! И дневную трапезу пропустите, а повечерять уже можно.

– Ну, спасибо тебе, отрок, недаром поговаривают, что благословение Господне на тебе лежит, легкая рука у тебя в самом деле.

Отец Павел еще долго рассыпался в благодарностях и потом ушел, благословив меня.

Антоха же сказал:

– Данила Прохорович, когда вы начали зуб удалять, я чуть сознания не лишился. Такой треск стоял, а попу хоть бы что. А уж когда клещами зуб потащили, я вовсе зашатался.

– То ли еще будет, привыкай, Антоха, вот поработаем с тобой годик, и тебя Антоном кликать станут.

Когда я приступил к портрету Кирилла Мефодьевича, посмотреть на это собрались все, кому позволяло положение. Женская половина дома стояла в первых рядах, светилась набеленными лицами, улыбалась начерненными зубами и мечтала о своих портретах.

Черные зубы у женщин первое время вгоняли меня в тоску. Очень уж было непривычно. Но за год я привык к этому и уже удивлялся, если у какой-нибудь девицы видел белозубую улыбку.

Я думал, что боярин откажется позировать при таком скоплении народа, но он, похоже, был даже доволен этим обстоятельством. Кирилл Мефодьевич восседал в горделивой позе на стуле с высокой резной спинкой и поглаживал свою роскошную бороду, которую ему постарались расчесать к такому событию.

Я, рисуя, вспомнил, кто ему расчесывает бороду, и чуть не рассмеялся. Да уж, в старину каноны красоты были совсем другими. На привычных нам красавиц никто бы взгляда не кинул. Но наш боярин в этом зашел очень далеко, в бане и в усадьбе его обслуживали две толстухи, которые взяли бы все первые места на конкурсах самых толстых. А остальные мужики только облизывались, глядя на такое великолепие.

Рисовал я портрет неделю. Кирилл Мефодьевич устал.

– Никогда не думал, что это такое долгое дело, – удивлялся он.

– Кирилл Мефодьевич, ведь на века делаем, чтобы ваши потомки смогли посмотреть на своего предка.

Но рисование портрета прервал неожиданный визит. Во время сеанса во дворе поднялся переполох, послышались крики, шум, и нам пришлось прекратить наши занятия. Когда мы вышли во двор, туда уже въехал возок.

– Архимандрит, – выдохнул боярин и побежал под благословение.

Действительно, нас без предупреждения посетил настоятель Борисоглебского монастыря Мисаил. Когда я увидел его лицо, сразу понял причину визита.

«Интересно, почему у служителей церкви флюс всегда с левой стороны?» – подумалось невольно.

Суета во дворе стояла дикая, все бросились за благословением, потому что Мисаил редко появлялся на людях, только в церковные праздники.

Но боярин быстро сориентировался, вскоре стража навела порядок, и Мисаил в сопровождении нескольких монахов зашел в дом.

Вскоре меня позвали. В приемном зале за столом сидели боярин и архимандрит. Когда я зашел и, как все прочие, попросил благословения, архимандрит, с любопытством смотревший на меня, протянул:

– Так вот ты какой, отрок… По рассказу отца Савла думал, ты постарше. – Тут он скривился от боли и схватился рукой за щеку. – Вот проклятый зуб, не дает жизни уже неделю, – пожаловался воеводе.

– Ох не говорите, отец Мисаил, я сам в прошлом годе маялся, так ведь две недели не спал, – ответил боярин и продолжил, обращаясь ко мне: – Данила, тебе оказана честь невиданная, чтобы сам архимандрит к лекарю приехал, не было такого никогда.

Архимандрит, болезненно морщась, сообщил:

– Так я бы и не приехал, только вот отец Савл рассказал, что у твоего лекаришки специальное место есть для того, чтобы зубья драть. Отец Савл, как услышал, что я зубами маюсь, сразу мне поведал, что даже не слышал, как у него зуб выдрали. Правда ли, что надо водку нюхать?

– Да, отец Мисаил, – поклонившись еще раз, ответил я. – Надо нюхать, и будет что-то вроде опьянения, не почувствуете ничего.

– Давай, отрок, веди меня туда, будешь мне сейчас зуб драть.

Архимандрит решительно встал и направился к двери. Боярин побежал за ним, погрозив мне кулаком. Я пошел вперед и, открыв двери, показал дорогу.

Когда архимандрит, оставив свиту за дверью, зашел в комнатку, наскоро приспособленную под операционную, он с удивлением осмотрелся вокруг. Комнатка была небольшая, стены и потолок выбелены, а полы протерты до желтизны. Здесь чувствовался чуть ощутимый запах эфира, который стоял в бутыли на чистом столе, а рядом под льняной тряпицей лежали прокипяченные инструменты.

Архимандрит увидел в углу комнаты большую икону Божьей Матери и спросил:

– Я такого письма не знаю, откуда у тебя эта икона, отрок?

– Отец Мисаил, сам я нарисовал эту икону, красками, освященными из иконописной мастерской. И доска кипарисовая там же взята с благословения отца Павла, и еще я по канонам греческим каждый день молитву Божьей Матери возношу во здравие тех, кого буду лечить.

Настоятель перекрестился вместе со мной на икону и сказал:

– Ну, лекаришка, говори, что делать надо?

Я усадил его на стул и позвал Антоху. Тот, зайдя в комнату и увидев пациента, грохнулся на колени. Настоятель довольно улыбнулся и, перекрестив распростершегося Антоху, нетерпеливо сказал:

– Давайте уж быстрее, что-то не по себе мне.

Антоха дрожащей рукой начал капать эфир на маску, наложенную на нос пациента. Архимандрит был постарше отца Павла, и я сказал Антохе немного уменьшить темп подачи эфира. Вскоре рауш-наркоз подействовал[1]. Зуб у архимандрита оказался сложней, чем у отца Павла, и, пока я его удалял, настоятель вспотел и даже успел испугаться, но в результате все прошло благополучно. Когда я, мокрый как мышка, стоял рядом с приходящим в себя архимандритом, в голове было одно: «Повезло дураку, что нос на боку, и какого фига ты сразу взялся за церковников, вот сейчас натворил бы дел и висел бы на дыбе, а допросчик спрашивал бы, сам или по приказу надумал извести настоятеля».

Но я все равно понимал, что именно с церковников надо начинать. По крайней мере, сейчас они удостоверились сами: все, что я делаю, делается с молитвой и с благословения Господня. Тем временем настоятель оклемался и, посмотрев на меня, непослушным языком спросил:

– Так все уже, Данилка?

– Да, отец Мисаил, уже все, вот ваш зуб, видите, прогнил совсем.

Архимандрит покрутил головой и сказал:

– А я ведь даже и не помню, как ты это все проделал. И знаешь, у меня боли остались, но вот уже не дергает так, что кричать хочется.

Он, слегка пошатываясь, встал и пошел к выходу, а у дверей обернулся и сказал:

– Давно доносили мне про тебя, что очень ты подозрительный человек, но сейчас мнится мне, что действительно, как люди бают, лежит на тебе благословение Господа нашего Иисуса Христа.

В коридоре слегка пошатывающегося настоятеля подхватили под руки монахи и чуть не вынесли во двор, где он, сев в возок, устало перекрестил всех собравшихся, упавших на колени, и отбыл.

Тут меня срочно позвали к воеводе. Воевода сидел бледный, по лицу его тек пот:

– Ну, лекаришка паршивый, ты что творишь! Ну, видно, действительно под Божьим благословением ходишь. А если бы с Мисаилом что случилось? Да мы бы все в порубе сидели и дыбы ждали!

Он расстегнул ворот рубахи.

– Ох, что-то тяжко мне, сердце щемит.

– Поликарп Кузьмич, да не переживайте вы так, ведь все хорошо прошло. Зато теперь вы с архимандритом можете знакомство завести.

– Щенок! Не понимаешь ты, что ли, что по ниточке ходил! – рассвирепел воевода. – И я вместе с тобой. Ох, грехи мои тяжкие. Неси мне зелья своего с валерьяной, успокоиться надо.

Я сбегал за успокоительным сбором и дал выпить воеводе, тот взял чашку дрожащими руками и одним глотком проглотил ее содержимое, даже не сообразив, что выпил зелье без проверки. Но валерианка его не успокоила, он кликнул прислугу, и ему принесли небольшой штоф водки. Он залпом выпил целый стакан.

Через десять минут воевода успокоился и с пьяной улыбкой на лице сказал:

– Ты, Данила, явно в рубашке родился, и хоть детство твое в землянке прошло, но быть тебе в шелках и бархате, если все и дальше так удачно будет складываться.

Следующим утром, когда я встал и выбежал на улицу для утренней разминки, помахать моим любимым здешним оружием – клевцом, ко мне подбежал стрелец, охранявший вход в кремль, и, чему-то улыбаясь, сообщил:

– Данила Прохорович, там народ вас просит.

Когда я вышел из ворот кремля, картину увидел почти эпическую: около ворот, стоя на коленях, взывали ко мне со стонами и криками около десятка человек.

– Данила Прохорович, отец родной, не погуби, сделай милость, выдери зубы! – кричала толпа.

У всех собравшихся была одна и та же проблема: огромные флюсы виднелись у каждого, а у одного мужика, стоявшего на коленях, на правой щеке был здоровенный свищ, на дне которого виднелась кость нижней челюсти. Я беспомощно посмотрел по сторонам. Что же делать? А просители тем временем подползли ближе, и вот уже две бабы обнимали мои колени, плача горючими слезами. Один из мужиков, по виду зажиточный хозяин, кричал:

– Сколько хочешь заплачу, не могу больше терпеть! Христом Богом заклинаю, выдери эту заразу.

Оба стрельца, охранявшие вход в кремль, бессовестно ржали, глядя на это представление, а мне было совсем не до смеха. Не мог я оставить людей без помощи, а вот как все организовать, не представлял. Тут меня сзади хлопнули по плечу. Оглянувшись, я увидел воеводу. Он тоже улыбался, глядя на эту сцену.

– Ну вот, Данила, понял, что без куска хлеба не останешься? А это ты только вчера зуб архимандриту вырвал. Завтра у тебя народу не в пример больше будет. Вон видишь, домик махонький, там дурилка местный живет. Он тебе его за грош на три дня отдаст. Сделай там свою перационку и дери зубье. Да пусть платят по-божески, а то прослышали, наверно, что монасям так просто зубы драл, вот и собрались на дармовщинку.

Все получилось так, как сказал воевода. Мы с Антохой с помощью еще пары человек за час привели домик внутри из совершенно запущенного в состояние умеренной грязности и начали прием.

Первой забежала самая бойкая баба и, усевшись на стул, начала ойкать и сомневаться. Когда Антоха надел ей маску на лицо, она заорала:

– Вы честь мою женскую заберете, как только засну, так и заберете!

Пришлось выйти на улицу и кликнуть вторую бабу, которая клятвенно обещала присмотреть, чтобы мы не покусились на честь ее подруги. Потом я долго возился с мужиком со свищом. Он, боясь удалять зубы на торге, довел себя до того, что гной нашел выход наружу через кость нижней челюсти и кожу. Теперь болей как таковых у него не было, но свищ из-за постоянного притока гноя не зарастал. Я удалил ему зуб, выскреб пораженные остеомиелитом кусочки кости и, сказав, что ему надо еще раз прийти ко мне, отпустил. Остальные больные особого интереса не представляли, и мы достаточно быстро закончили работу. Хорошо, что Торжок не Москва, во второй половине дня больные закончились. Да и, надо сказать, зубы в это время у людей оказались, пожалуй, получше, чем в наше время. Мы с Антохой, сами изрядно нанюхавшиеся эфира, качаясь, вышли на крыльцо. В моем кошеле чувствовалась приятная тяжесть. Да, люди, получившие возможность удалить зубы без боли, денег не жалели. А то, что они лечились у лекаря, дравшего зубы у отца Мисаила и отца Павла, повышало их собственный авторитет до небывалой высоты.

Мы, собрав все свои принадлежности, медленно шли в кремль. У меня появилась мысль, что пора выходить из-под опеки воеводы и устраиваться в жизни самостоятельно. Про моих гипотетических родственников он, похоже, полностью забыл. Так что если я поработаю два-три дня, домик себе куплю. С такими мыслями я и зашел в кремль.

Уже темнело, и портрет Михайлова закончить мне не удалось. На следующий день, к моему счастью, потока просителей не было. Видимо, те, у кого имелись деньги, все сделали, а у кого их не было, сидели дома и лечились сами. Я смог наконец закончить портрет Кирилла Мефодьевича. Он в совершенном довольстве отбыл к себе, пообещав выполнить мою просьбу – привезти с оказией из нашей землянки книгу «Травник» с рецептами далекой старины. Про то, что ее там может не быть, я не думал. Вряд ли суеверные жители деревни решатся полезть даже в пустую землянку знахарки.

Воевода был занят делами – укреплял оборону города. Из Литвы поступали плохие вести. Я же тем временем готовил для многочисленных жителей воеводского дома и войска небольшое развлечение. Сразу, как только начал жить в кремле у воеводы, мне выделили коня. Конек был еще достаточно молодой, около пяти лет, и я решил заняться его выездкой. Пришлось слегка переделать седло, стремена и даже соорудить удила. Их, трензельное и мундштучное, изготовил наш кузнец, причем очень заинтересовался, зачем мне такие удила. Я уже с июля по октябрь занимался выездкой этого жеребца. В одно из воскресений в самом конце октября с разрешения воеводы устроил выступление. На него собрались почти все живущие в кремле. Народ зрелищами шибко избалован не был и все принимал на ура. Когда я, прямо держась в седле, выехал на середину огороженной площадки, все зашумели. Конь был вычищен и расчесан гребнем, слегка смоченным репейным маслом, а потому блестел на тусклом осеннем солнышке. Его бабки были обернуты белыми тряпками, в гриву заплетено несколько лент.

Ловко поворачивая коня, я поклонился всем присутствующим и начал выступление. Ну что я могу сказать? Если бы мой тренер видел это, ему было бы за меня стыдно. Но, учитывая, что подо мной оказался неопытный молодой конек, да и сам я все изрядно подзабыл, решил, что получилось неплохо. Зато народ был в неописуемом восторге. Такого не видел никто и никогда. Воевода смотрел на все это, открыв рот, а когда я спешился и подошел к нему, произнес только:

– Сомнений нет, ты его сын.

Но тем не менее опять не сказал: чей я сын и почему он мне ничего не объясняет? Хотя… когда наконец я серьезно подумал над этим, все понял: ведь я сам намекнул воеводе, что мой якобы отец находился в бегах, и, может быть, совсем небезопасно держать такого «родственника» у себя дома?

Кстати, я между делом выяснил все-таки, в каком году оказался и какой царь сейчас на троне. В разговорах местных жителей периодически проскакивало:

– В тот год Иван Васильевич Новгород брал и нас тоже не пожалел.

Осторожно, с помощью окольных расспросов, я выяснил, что пять лет назад царь Иоанн Васильевич взял Новгород, ну а по пути разгромил еще и Торжок, который до сих пор не оправился от тогдашней замятни. Поликарп Кузьмич с той поры и воеводствовал здесь. А ныне шел уже октябрь семь тысяч восемьдесят второго года от Сотворения мира.

Но всякой удаче когда-нибудь наступает конец. Так и я – возвращался с Антохой с заснеженного поля за городом, где подальше от любопытных глаз занимался выездкой и учился владеть своим любимым оружием клевцом. Почему-то этот боевой молот, которым можно было пробить любую броню, очень мне полюбился. Эх, если бы меня видела бабушка Марфа!.. Она бы точно не узнала своего внука: за прошедшие полтора года я вытянулся и, наверное, перерос ее. А мои руки и ноги вряд ли кто-нибудь назвал бы худыми. Так что когда я ехал по городу, ловил немало любопытных девичьих взглядов.

Но мои размышления грубо прервали. Навстречу с пригорка спускались трое конных. Богато одетые, притом полностью в боевых доспехах. Несмотря на это я узнал их – это был Мартын, сын боярина Ставра, со своими прихлебателями.

Насколько я знал, воевода и Ставр недолюбливали друг друга. Где-то мой хозяин перешел дорогу боярину.

– Посмотрите, один холоп другого ведет, – крикнул Ставр, и все захохотали.

Я молчал и ждал, что будет дальше.

– Ну что, лекаришка, наложил в штанишки, что-то говнецом завоняло, – снова выдал он.

Я не выдержал:

– Еще бы не воняло, ты со своими друзьями в баню сколько лет не ходил, недаром от вас девки на улицах шарахаются и на другую сторону перебегают!

Мартын мгновенно взъярился:

– Ты, безродное отродье! Как ты смеешь мне, боярскому сыну, так отвечать, быстро с коня и лижи сапоги, пока мне не надоест!

– А что, твои прихлебатели уже все языки отсушили, когда сапоги вылизывали? А ты в это время свою кобылу в зад целовал!

Мартын взревел диким голосом и, выхватив саблю, рванул на меня. Левой рукой с широким браслетом я отбил его удар и сам нанес удар клевцом с правой руки. Закаленное железо пробило шлем и голову, как бумагу. Острый конец клевца вылез посредине лица как длинный нос, рукоятка молота вырвалась у меня из рук, а Мартын вывалился из седла, и лошадь волокла его еще двадцать метров. Наступила полная тишина. Два перепуганных подпевалы молча смотрели, как я спешился и с усилием вырвал клевец из головы Мартына. Потом они резко повернулись и ускакали.

– Данила Прохорович, что же теперь будет? – в ужасе запричитал Антоха. – Их же двое видаков, да еще бояре, а нам веры никакой.

– Не боись, Антоха, ты-то здесь при чем? Ты слышал, как они нас поносили, а поносили они не просто кого-то, а нас, воеводского холопа и лекаря воеводы и архимандрита. Значит, они на власть царскую руку подняли, а еще на церковь, ведь кто архимандрита лечит и отца Павла – я лечу, а они, видно, захотели их извести, меня в тюрьму забрав. Так вот и ответствуй всем, кто тебя спрашивать будет, да скажи еще, что кричали, де, великий царь ошибся, не того воеводой назначил. Так что надо брать этих злоумышленников и в цепи сажать.

Антоха уставился на меня в изумлении:

– Недаром у нас слово ходит, что непростой вы человек, Данила Прохорович, днями лечите, все в молитвах и посте, бою оружному учитесь, как будто завтра в сражение идти, хмельного в рот почти не берете, по девкам гулящим не ходите, никто вас не замечал. И сейчас все так разложили, что я сразу понял, что злоумышляют они против царя нашего Иоанна Васильевича. Так и говорить буду. А направил их на это сам боярин Ставр.

Когда мы приехали в кремль, воевода был тут как тут. Он подскочил ко мне, видимо желая хоть что-то узнать о произошедшем, но простодушный Антоха кинулся Поликарпу Кузьмичу в ноги и начал свою историю. С каждым Антохиным словом выражение воеводиного лица становилось все злораднее.

– Так что, Антошка, действительно они кричали, что наш царь Иван Васильевич ошибается и надо было другого воеводу назначать?

– Истинный крест, Поликарп Кузьмич, кричали, антихристы. И Данилу Прохоровича хотели извести, чтобы отец Павел и архимандрит от зубной болезни изошли.

Выражение лица нашего воеводы было такое, будто он кот, а перед ним огромная банка сметаны.

Он взял меня за плечо, отвел в сторону и спросил:

– Твоих рук дело?

Я, глядя ему прямо в глаза, сказал:

– Поликарп Кузьмич, я просто растолковал Антохе, что произошло, и все.

Тот хмыкнул:

– Ловко растолковал, теперь он и на допросе, и на дыбе одно будет говорить. Ну, Данила, хоть и влез ты в историю, но с таким прибытком для меня выпутался, что не буду я тебя ругать, вот только между нами: Ставра у меня вряд ли хватит сил совсем скинуть. И сына он тебе не простит. Будешь теперь все время ждать или ножа в спину, или яда в вине. Так что придется тебе в скором времени уехать.

И вот я уже в который раз складывал свои скудные пожитки в мешок. В мою скромную комнатку зашел воевода.

– Ну гуляй, лекарь, согласился наконец отец твой на тебя посмотреть. Ох и долго он упирался, я же ему описал, и откуда тебя привезли, и про пятно родовое упомянул. «Нету, – говорит, – у меня такого сына и не было». Но, видно, сомнение его взяло, и начал он розыск свой проводить, у него ведь шесть лет назад пропал его полюбовницы мальчик. Вроде гулять пошел, и нету. Ох и искали парнишку тогда. С горя сколько душ погубил, мстил, что не уберегли мальчонку. А сейчас вроде как выяснил: парня-то не убили, побоялись кровь пресечь, а где-то в лесах в люди отдали. Тут ему мои новости к месту пришлись. Так что дам я тебе подорожную к твоему отцу предполагаемому, поедешь вроде как гонец мой, ну а там уж смотри. Но вот совсем не сомневаюсь, признает он тебя, как есть признает.

– Да, Поликарп Кузьмич, скажите хоть сейчас, кто же будет отец мой родимый?

Воевода уставился на меня в удивлении:

– А я что же, не говорил? Да это князь Дмитрий Иванович Хворостинин, мой друг давний, сколько мы с ним в походы переходили! В прошлом годе что-то гневался на него великий государь, но сейчас гроза миновала, можно тебе к нему ехать спокойно. Вот он мне поведал как-то, что был у него от девы любимой сынок, да сгубили вороги, а может, и дед подстроил. И про пятно родовое рассказывал, да еще у себя показал. Я тебе бумаги выправил, ты теперь человек посадский, и Антошку я тебе отдам. Пусть Ставр теперь вас поищет, а ваши-то сказки у меня давно записаны и видоками подтверждены.

И вот настал день отъезда. К моему удивлению, пришло много народа, некоторые женщины даже вытирали слезы. Я сходил в собор, попрощался с отцом Павлом, отдал в дар храму икону Божьей Матери. Отцом Павлом она давно была примечена. Растроганный батюшка надел мне на шею второй крестик.

– Один крестик у тебя крестильный, а этот, если будут трудности, покажешь ближайшему попу, и тебе обязательно помогут.

Антохина мать прощалась с сыном и на коленях просила меня быть осторожнее и сохранить ее кровинушку.

Воевода был необычно хмур, кивнув на рыдающую мать Антохи, сказал:

– Данила, вот когда будешь водить полки, помни, что у каждого твоего воя мать есть и каждая так же убиваться будет, так что давай передавай от меня поклон своему отцу и не забывай.

И вот мы снова в пути. Вроде и недалеко – всего-то в Москву. Но недалеко будет через четыреста сорок лет. А сейчас зима. Мы с Антохой прибились к купеческому обозу. Хорошо, купцы свои, из Торжка. Меня сразу в свою кампанию приняли и Данилой Прохоровичем величать стали. Сразу ведь просекли, прохиндеи: не зря я в Москву собрался. Про сынка-то Ставра, похоже, все слышали, хотя никто его не жалел, уж очень он паскудный был парень. Разговор, как обычно, сразу зашел о болезнях, и все начали приставать ко мне с просьбами вылечить какую-нибудь болячку. А один молодой купчик, Протас, поймал меня в лесу, куда я забежал по нужде, и пристал как банный лист к заднице:

– Данила Прохорович, слушай, продай секрет водки, которой ты больных потчуешь, и они спать заваливаются. С этого дела можно большие деньги поиметь.

– Так, Протас, ты сам говоришь, что большие деньги, а зачем мне тебе в руки такое богатство отдавать?

– Так, Данила Прохорович, ты ведь человек родовитый, тебе не к лицу с таким делом возиться. А я заводик поставлю, всем лекарям буду продавать, и тебе от дохода копеечка пойдет.

– Так откуда ты, Протас, взял, что родовитый я?

– Данила Прохорович, так ведь не слепые же вокруг. Ухватки у тебя больно приметные, как ни стараешься под простой люд встать, ничего не получается. Да и с чего это наш воевода Поликарп Кузьмич так к тебе отнесся, он мужик прижимистый, лишнюю копейку не упустит, а тут снарядил, как боярина. И вон клевец у тебя висит, а кто такие чеканы носит, полки водит.

И действительно, экипировал нас Поликарп Кузьмич знатно. При конях, окольчуженные, мы с Антохой совсем неплохо смотрелись среди вооруженной охраны купеческого обоза.

– Ну, Протас, это дело серьезное, так, с кондачка, не решишь.

На этом наш разговор закончился, но бутыль с эфиром я на всякий случай спрятал подальше. Обоз шел не спеша, возчики, обряженные в тулупы, вели вялые разговоры, а замерзшая охрана горячила коней, проверяла путь впереди и возвращалась назад. По пути нам несколько раз встречались печальные останки деревень. Купцы, проезжая мимо, крестились и угрюмо молчали. Только Антоха, увидев мое недоумевающее лицо, на ухо пояснил:

– Опричники постарались. Вот уж года три прошло, а народу тут нет.

Да уж, опричники постарались хорошо. В дальнейшем покинутые деревни периодически встречались на нашем пути.

Но вот потянуло дымком, где-то залаяли собаки, а потом вдруг пахнуло таким сладким запахом готовящейся еды, что в животе заурчало. Все сразу оживились, даже усталые лошади прибавили шагу. Вскоре мы выехали к большому селу. Когда подъехали к постоялому двору, колокол на высокой колокольне уже созывал на вечернюю молитву. Ворота на постоялом дворе были распахнуты настежь, снег внутри утоптан и смешан с конским навозом. Сейчас его выскребали два уставших мальчишки.

Заехав внутрь, мы спешились, я отдал лошадей конюху и кинул ему мелкую монетку, пообещав утром за старание дать еще. Купцы и их люди занялись своими грузами и прочими делами. Нас же с Антохой ничего не держало, и мы пошли внутрь, отогреться и поесть.

Когда зашли, нас обдало теплом, мы одновременно распахнули одежду, расстегнули ремни. Навстречу уже несся молодой парень, который усадил нас за стол и через минуту притащил бараний бок и горшок с квасом. Первые минуты я насыщался едой, не обращая внимания на окружающее, но, когда первый голод прошел, стал есть уже попристойнее и разглядывать соседей. Их было немного, но мое внимание привлек сидевший напротив меня тип с орлиным носом и взглядом киллера из голливудского фильма, а два мужика, сидевшие рядом с ним, напоминали типичных бандитов. Они о чем-то тихо разговаривали. Но мое внимание отвлекли женские рыдания за стеной. Я спросил подавальщика, что произошло, и, может, чем-то надо помочь.

– Да чем вы, боярин, поможете, – ответил, махнув рукой, парень. – Лизка себе харю в сеннике серпом разрезала, даже нос напополам. Хорошо, глаза не выколола. Теперь в невестах будет вековать, хотя за такое наследство… – и он обвел рукой все окружающее, – может, женихи и найдутся.

Я расплатился и сказал ему:

– Передай хозяину, что я могу помочь его горю, только мне надо посмотреть девчонку.

Он выпучил на меня глаза и исчез. Через десять минут из-за занавески вышел кряжистый здоровый мужик, подошел ко мне, оглядев меня с головы до ног, с подозрением спросил:

– Что же у тебя, боярин, за заботы такие – девкам лица исправлять?

– Да лекарь я, Данила Прохорович, слышал небось, это я архимандриту Мисаилу зуб драл.

Выражение лица у хозяина вмиг переменилось, он упал на колени и заголосил:

– Данила Прохорович! Отец родной, да мне вас Бог послал! Сделайте милость, посмотрите Лизку, пропадет ведь девка, единственная у меня осталась, всех Господь прибрал!

Когда я зашел на хозяйскую половину, увидел, что там собрались все домочадцы. На кровати полулежала девочка лет шестнадцати, рана на ее лице была закрыта тряпкой. Когда снял тряпку, невольно присвистнул. Огромная резаная рана шла наискосок через все лицо, начиналась под левым глазом, разрезала нос так, что его нижняя часть висела на верхней губе, и заканчивалась на правой щеке, разрезая ее, – были даже видны зубы верхней челюсти. Когда я обернулся, на коленях стояли уже все и заклинали меня помочь. Я вздохнул, приказал позвать Антоху и принести мою поклажу.

Через час все было готово к операции. В женской половине остались только мы с Антохой и хозяйка. Торжественно прочитав Символ Веры, я сказал:

– Антоха, давай.

На испуганное, изуродованное лицо девочки была наложена маска. Начался отсчет.

Я вытащил из спирта две иголочки, сделанные златокузнецом, шелковые нити и приступил к работе. Не знаю, на что уж там натолкнулась Лиза, но это явно был не серп, края раны словно рассекли бритвой. Сшивать левую щеку, на которой был неглубокий порез, оказалось просто. Когда же я перешел к носу, стало сложней, потому что ассистента у меня не имелось. Антоха, забрызганный кровью, вылетающей из разреза носа, занимался наркозом. Хозяйка, похоже, вообще находилась без сознания. А я, держа одной рукой кончик носа, аккуратно пришивал его к месту среза. На правой щеке сначала пришлось зашивать кетгутом слизистую и лишь затем саму кожу. Все это дело заняло около двух часов. Надышались мы эфира в тесной комнатенке по самое не хочу, так, что нас и лежа качало. В конце операции я протер семидесятиградусным спиртом шов, и лицо девочки приобрело почти нормальный вид.

Когда вышел из-за занавески, туда хотели рвануть все родственники, но я пустил только отца. Тот смотрел на почти невидимые стежки открыв рот.

– Немало слышал я о вас историй, рассказывали гости торговые, но не верил. А теперь знаю, что и десятой доли того, чем Господь в несравненной милости вас наградил, не говорили они.

Естественно, ужин был продолжен, благодарный хозяин кормил от пуза. Купцы, сидевшие рядом и прослышавшие про лечение, рвались на хозяйскую половину, чтобы посмотреть на результат. Но их, конечно, никто туда не пускал. А Протас вновь стал приставать ко мне с предложением продать секрет дурман-водки, так молва окрестила эфир. Троицы, которая привлекла мое внимание, за столом уже не было, и я выкинул их из головы. Нас с Антохой оставили ночевать в хозяйском доме, в свободной пристройке. Я договорился с хозяином, что останусь еще на три дня, чтобы посмотреть, как будет идти заживление раны. Поэтому утром, когда старший обоза ходил вокруг возов, я подошел и объяснил ему, что остаюсь, на это тот безразлично кивнул, и я ушел в дом досыпать. Никто нас не будил, мы встали во второй половине дня и пошли искать поесть. На кухне нас встретили приветливо и навалили полные миски каши, которую мы начали уплетать, и вдруг на улице послышались крики и женский плач. Все выскочили во двор. Там стояли сани, запряженные лошадьми, на которых лежали двое мужчин. Третий с окровавленной головой стоял рядом и что-то рассказывал окружающим. В нем я узнал одного из купцов, еще сегодня утром разговаривавших со мной. Оказывается, купеческий обоз верстах в десяти ждала засада. Охрану расстреляли из нескольких пищалей, а затем из луков. Купцу удалось уйти, потому что он отстал от обоза – несколько раз бегал в кусты, как сказал, по великой надобности.

Поэтому, когда началась замятня, купец развернул сани и, подхватив двух бежавших к нему раненых, ушел от погони.

Увидев меня, он изменился в лице, подошел и тихо сказал:

– Вас они, Данила Прохорович, искали, слышал, как их главный орал: «Лекаря не упустите!»

Я автоматически осматривал раненых, делал перевязки (ничего сложного там не было), а в голове лихорадочно перебирал, кому я так перешел дорогу, что из-за меня положили целый обоз.

«Неужели это Ставр такой ненормальный? Ведь на него воевода в первую очередь теперь думать будет. Да нет, похоже, это кто-то другой. Но кто?»

Видимо, кто-то все-таки узнал о переговорах воеводы с Хворостининым и почему-то захотел из-за этого меня убрать. Но зачем? Ведь я ничего собой не представляю, ноль без палочки. Так ничего и не придумав, пошел смотреть Лизу. Девочка по-прежнему лежала на кровати. Лицо ее было слегка припухшим, а нос казался картофелиной, на которую с тревогой смотрела мать. Я успокоил женщину и сказал, что отек скоро начнет проходить. Признаков инфекции не было, и я, обработав операционный шов спиртом, вышел с женской половины.

Со слов толпившихся на улице зевак выяснил, что в Торжок уже выехал гонец со срочным донесением, и завтра ожидалось прибытие стрельцов. Местное ополчение готовилось завтра выступить вместе с ними, потому что короткий зимний день уже клонился к закату. Вечер на постоялом дворе был грустным, новых постояльцев не было, только два легко раненных набрались сил посидеть за столом вместе со спасшим их купцом. Мы с Антохой также тихонько поужинали и ушли спать. Антоха, как всегда, обнюхал все щели, закрыл дверь на крюк и припер ее чурбаком. Увидев мою ухмылку, он сказал:

– Береженого Бог бережет.

На следующий день мы проснулись рано, сна не было ни в одном глазу, да еще блохи совсем распоясались от тепла и злобно кусали. После легкого завтрака я посмотрел девочку, отек на лице спадал, все было хорошо, и швы через пару дней можно было спокойно снять. Радостная мать не знала, что мне предложить и куда меня усадить.

Когда совсем рассвело, со стороны Торжка послышался конский топот, и в деревню на рысях влетело человек сорок конных воинов, к моему удивлению, возглавлял их сам воевода. Он спешился и подошел ко мне:

– Вот, не успели расстаться, как снова свиделись, – неудачно пошутил я.

Воевода улыбнулся одними губами:

– Да уж, лучше по таким поводам не встречаться. Ну где там ваш купец, который видоком был, будите его, с нами пойдет.

Но в доме вдруг заголосили, и с воплем:

– Ой убили, ой убили! – выскочила простоволосая женщина.

– Ну, кого там опять убили? – пробурчал воевода и, звеня доспехами, тяжело пошел внутрь.

Когда я через его плечо заглянул в комнату, увидел, что на кроватях лежат мертвые возчики с перерезанным горлом, а у купца в груди торчит рукоятка ножа.

Воевода обернулся и тяжелым взглядом, от которого мне стало не по себе, обвел окружающих.

Хозяин постоялого двора вместе с женой рухнул на колени и закричал:

– Не вели казнить, невиноватые мы, ничего про это не ведали.

Воевода обернулся к сопровождающим:

– Всех, кто здесь есть, под замок. Охрану оставить, если кто уйдет, шкуру спущу, а сейчас едем к месту побоища.

Я побежал седлать коня и на ходу рассказал Поликарпу Кузьмичу о словах купца. Воевода внезапно остановился:

– Вот оно как дело-то двинулось. Видать, мои цедулки кто-то перехватывал. Недосуг сейчас про это говорить, надо ехать, потом с тобой об этих делах побеседуем. Хорошо, что сам сегодня решил поехать косточки поразмять, вот тебе и поразмял.

Я вскочил в седло, и мы по накатанной возами дороге понеслись вперед.

Через полтора часа подъехали к месту засады. Если бы мы не были предупреждены, ни за что бы не догадались, что здесь вчера ограбили купеческий обоз. Поваленные деревья, за которыми, по-видимому, стояли стрелявшие, кто-то растащил по сторонам. Снег был разметен так, что закрывал все следы и кровь. Лишь борозды от саней, ведущие в сторону ближайшей речки, объясняли все. Когда мы вышли на лед, обнаружили небольшую, уже замерзшую прорубь и багор, которым, по-видимому, заталкивали трупы, а может, и живых людей под лед. А следы обоза спокойно уходили вдаль по тракту.

Мы еще немного покрутились вокруг, пытаясь найти хоть что-нибудь, указывающее, кто нападал, но тщетно. Разбили бердышами прорубь, попытались веревкой с крюком от багра подцепить трупы, но течение в реке было сильным и, по-видимому, утопленников унесло ниже. Воевода отправил десять человек по следам обоза с наказом по возможности проверить его путь, а остальные повернули назад. Ехали молча, все устали, замерзли, я также немного продрог и с нетерпением ждал возвращения на постоялый двор. В голове бродили всякие мысли. Я вспомнил подозрительную троицу, сидевшую за столом, непонятную рану дочки хозяина и по пути рассказал обо всем воеводе. Тот на ходу покрутил длинный ус и сказал:

– Приедем, будем разбираться.

Когда приехали, все было тихо, все постояльцы сидели под замком, но печи протопила охрана, которая уже подъедала запасы трактирщика. Слегка перекусив, воевода с завоеводчиком уселись в зале, выгнали оттуда присутствующих и по очереди стали опрашивать всех, сидевших под замком.

Я же тем временем подошел к Лизке, которая все еще лежала в постели, но уже вполне пришла в себя и боязливо стреляла по сторонам глазами. Правая щека у нее еще была неподвижной, но говорить она, хоть и с трудом, могла.

Усевшись напротив нее, сказал:

– Лизавета, я знаю, что случилось, давай рассказывай всю правду.

Та, глянув на меня, зарделась как маков цвет и, опустив глаза, начала рассказывать:

– Вы же видели, Данила Прохорович, напротив вас сидели три мужика. Главный, они его Фрол называли, на меня вообще не смотрел, а вот Яшка, который моложе, все на сеновал звал. А когда он монету серебряную показал, я и пошла с ним. А когда мы зашли в сенник, он мне уд свой вонючий в рот запихал, я испугалась и укусила его. Больно, он даже закричал. Так он нож свой выхватил, по лицу мне полоснул и сказал: если хоть кому вякну, они всех убьют, вот я тятеньке и соврала, что о серп порезалась.

– А как третьего звали, они при тебе говорили?

– Нет, не знаю я, не слышала, Данила Прохорович. А вы тятеньке моему не рассказывайте, а то он меня вожжами запорет, не расскажете ведь?

– Не расскажу, не расскажу, спи себе, – пообещал я и ушел.

Разборка между тем шла полным ходом. Слышался рев Поликарпа Кузьмича, затем кого-то били, потом кто-то заплакал, послышались женские крики, но потихоньку все затихло, всех отпустили, а за столом остался сидеть воевода со своим помощником Петром. На столе виднелась корчага с медовухой, и они усиленно ею наливались. Перед ними стоял хозяин с огромным синяком под глазом и внимательно слушал, что ему говорили.

Я подошел к начальству и, дождавшись ухода хозяина, попросил разрешения рассказать все, что узнал от Лизы. Они уже узнали о присутствии в трактире трех неизвестных, но вот имен назвать никто не мог, и мои сведения оказались кстати.

– Слушай, Данила, а как до тебя дошло, что девка врет? – спросил воевода.

– Так, Поликарп Кузьмич, серп же с зубчиками, рана у нее должна была быть рваная, как если бы пилой пилили, а тут чем-то очень острым разрезано. Я, когда еще зашивал, на это внимание обратил, только кто же знал, что дальше все так обернется? И похоже, что тать-то леворукий был, от удара левой рукой такие раны получаются.

– Да уж, давно на вверенной мне земле такого не происходило, эх, государь меня за это дело не пожалует! – И воевода в расстройстве швырнул латную рукавицу на пол. – Кровь из носу, а этих татей надо разыскать и на березах развесить! Понимаешь, Данила, дело тут такое получается… пойдем-ка к тебе, потолкуем…

Мы прошли ко мне в пристройку, выставили Антоху охранником, и воевода начал обстоятельно знакомить меня с ситуацией, сложившейся в результате моего появления.

Рассказывал Поликарп Кузьмич долго, обстоятельно, членов рода перечислял до Рюрика, но вкратце выходило у него следующее:

– Шестнадцать лет назад свел случай молодого еще тогда Дмитрия Ивановича Хворостинина и боярыню Щепотневу Анастасию, была она красива до невозможности, но тогда уже вышла замуж за древнего богатого старца. Детей у нее не было, и вот, как уж там это произошло… полюбились они друг другу. И родила боярыня через девять месяцев мальчика. Старец тот уже некрепкий умом стал и считал, что так хорошо, хотя окружающие все понимали. Но это было бы ничего. Да вот шесть лет назад старец этот помер наконец, а родни там оказалось выше крыши, и тут-то пропал мальчишка. И хотя все знают, что это сын Хворостинина, а выходит, что наследник-то он Щепотнева. А жил этот Щепотнев уединенно, в дела царские не лез, все царские приказы с послушанием и успехом выполнял, и был ему все эти годы прибыток великий. А Анастасия после пропажи мальчишки умом немного тронулась, все молилась и молилась, и вот в прошлом годе постриг приняла. И тут снова появился наследник – то есть ты, да еще и люди обнаружились, готовые тебя признать. А вотчины-то уже все поделены. Так вот, видимо, кто-то решил тебя извести, а обоз просто под руку попался. А кто это, много думать не надо, дальше там по тракту вотчина боярина Трунова Игоря Ксенофонтовича, вот ему-то ты первая помеха. Дмитрий Иванович перед царем ходит, на виду, если попросит за тебя, будешь с прибытком, а у него убыток большой образуется. Уж как я берегся, но, видно, попало письмо не в те руки.

Так что единственное тебе остается – до Хворостинина без помех добраться, и если признает он тебя, с ним вместе в ноги царю Иоанну Васильевичу пасть, тогда жить будешь. А этих татей Трунов нанял, без сомнения. По Фролу-то кол давно плачет. Они купца с возчиками убили, потому что, наверное, там и сам Трунов побывал. Боялись, чтобы видоков не случилось. А Фрол ведь боярином был и татем стал, вот что вино с человеком сделать может. Так что придется тебе исхитриться и добраться до батьки своего. Помочь я тебе ничем не могу, служба у меня. А теперь еще и с обозом этим закрутилось дело… – И воевода, хватанув полкружки разведенного спирта, ушел в зал.

Я сидел и обдумывал услышанное. Вот и сочинил биографию себе на голову, кто же думал, что все так в точку попадет? И похож я на Хворостинина, и пятно родимое, и время совпало, как специально. Приобрел я теперь, сам того не желая, кучу могущественных врагов. Так что хочу я или нет, единственная моя надежда – добраться до Дмитрия Ивановича. Ну а там уж – как карта ляжет.

Мы с Антохой шли по узким кривым московским улочкам между высокими заборами и деревянными домами. Народу на улице было полно, идти приходилось осторожно, чтобы не влезть в конский навоз, под которым почти не было видно примятого снега. После недели путешествия по пустынному зимнику, по которому ехали с возом мороженой рыбы, окружающее воспринималось как Содом и Гоморра. Наша маскировка сделала свое дело, никто не искал лекаря и боярского сына среди голодранцев-рыбаков, везущих мороженую рыбу на продажу. Наша одежда и доспехи были спрятаны на днище саней, куда ни один самый приставучий караульный не совал свой нос. Единственное, лошадей пришлось оставить воеводе. И сейчас мы пробирались пешком, ежеминутно рискуя получить кнутом от всадников, проезжающих по улице и бесцеремонно расталкивающих толпу. Хотя говорят, что язык до Киева доведет, но нас он пока до усадьбы князя довести не мог. Наконец до меня дошло, что надо делать, я поймал за шкирку какого-то мальчишку-оборванца и сказал:

– Покажешь усадьбу князя Хворостинина, получишь деньгу.

Тот недоверчиво посмотрел на меня, и я показал ему крепко зажатую в кулаке чешуйку.

Шли мы не очень долго, и около высоких крепких ворот наш подозрительный провожатый буркнул:

– Тута они проживают, – и требовательно протянул руку.

– Погоди, погоди, – улыбнулся ему. – Я спрошу сначала. – И застучал в ворота, из-за которых немедленно послышался крик:

– Ну кто там еще, у нас все дома!

– Князь Дмитрий Иванович Хворостинин здесь проживают? – крикнул я в ответ.

– Ну здеся, и чего надо?

Я сунул монету в руку мальчишки, и тот в один миг испарился.

– Посыльный с письмом к нему, от воеводы Торжка, – закричал я.

За воротами послышался разговор, затем открылась узенькая дверь, в которую мы с Антохой вошли по одному. Когда зашли во двор, увидели трех стрельцов, смотревших на нас с большим подозрением.

– Ну где твое письмо, давай сюда.

– Велено в руки передать и на словах еще кое-что молвить, – спокойно ответил я.

Стрельцы рассмеялись:

– Смотрите, какой парень сурьезный, степенно отвечает, тогда вон туда идите и ждите, когда у князя до вас дело дойдет. Там накормят, да и обогреетесь. И глядите, без шалостей.

Мы успели посидеть в тепле, отогреться и выпить по кубку горячего сбитня, когда меня позвали к князю. Я снял простую свиту и остался в расшитом кафтане. Глаза стрельца удивленно расширились. Мы пошли наверх, в терем. Князь, высокий худощавый мужчина, сидел на высоком стуле во главе длинного обеденного стола, больше в зале никого не было. Когда мы зашли, он пристально посмотрел на меня и прошептал:

– Быть того не может! Сергий – это ты?

Я робко сказал:

– Меня зовут Даниил.

Но князь вскочил со стула и подбежал ко мне:

– Никакой ты не Даниил, читал я письма воеводы, забыл ты все, эти сволочи тебя опоили до беспамятства и у черта на куличках выкинули. Ну показывай локоть, – и сам стал неловко, торопясь, заворачивать мне рукав.

Я смотрел на два совершенно одинаковых родимых пятна и думал: а ведь все, что я знал про Данилу, я знал с бабкиных слов! А она все время твердила: стану я большим человеком. Может, я ничего не выдумал, а так все случилось на самом деле. Мои размышления прервал Дмитрий Иванович, который прижал меня к себе так, что кости затрещали.

– Все, Сергий, правду Кузьмич отписал, сын ты мой родной. Но сам знаешь, какие тут дела заворачивались. Гол ты сейчас, как сокол, все твое наследство по чужим рукам пошло. Но ничего. Государь мудр и справедлив, хоть и грозен. Меня вновь на войну отправляет, и скоро мне пред очи его явиться нужно, пойдешь со мной, падем в ноги и просить справедливости будем.

Официально сыном Дмитрий Иванович меня не объявлял, была у него семья, и я там был не нужен. Но стало понятно, что сделает он все, чтобы я получил то, что мне полагалось по наследству от Щепотнева. И теперь я уже был не Данила Прохорович, а боярский сын Щепотнев Сергий Аникитович. Так он меня и представил дворне и родичам.

Мне была выделена комната для жилья, и холопу моему Антохе нашли место в людской.

В тот день мы долго разговаривали с князем, опытен был старый воин, но и он удивлялся моим рассказам:

– Вот ведь как Господь решил, воспитала тебя знахарка старая и лекарем ты стал, да еще каким, если тебе верить, так в Москве таких нету. Из немцев только если Элизий Бомелий, который царя пользует.

В течение нескольких дней князь был занят визитами, ездил по своим знакомым, готовил мое появление у царя. Мне же в это время шили одежду, в которой не стыдно появиться на приеме.

И вот в один из дней, когда уже погода поворачивала на весну, меня вызвали к Дмитрию Ивановичу. Тот сказал:

– Ну вот, Сергий, завтра меня вызывают к государю, ратную службу, знаю, мне поручат, и тебя возьму с собой к царю, расскажу об утеснениях, которые тебе причинили твои родственники.

И вот мы в карете, одетые в шубы, медленно едем по узеньким улицам к Кремлю. Когда мы выехали на Красную площадь, я даже не понял, что это она, и только огромное здание Покровского собора дало мне возможность сообразить, что и как. Вдоль стен Кремля были построены какие-то деревянные хибарки, деревянной была и лестница, которая вела в Кремль. Мы с Хворостининым вышли из кареты и, подметая полами шуб снег, направились в приемный зал. У входа стояли четверо стрельцов с бердышами. Они расступились, и громкий голос откуда-то крикнул:

– Воевода Хворостинин Дмитрий Иванович явился по повелению царя всея Руси Иоанна Васильевича.

Мы с Дмитрием Ивановичем прошли по узорчатому полу мимо думных бояр и увидели трон, на котором сидел человек, получивший впоследствии прозвище Грозный. Мы встали перед троном на колени и уперлись лбами в пол.

Неожиданно прозвучал мягкий негромкий голос царя:

– Дмитрий Иванович, а кого это ты привел с собой? Что-то очень этот отрок на тебя смахивает.

Не поднимая головы, воевода заговорил:

– Милости и справедливости прошу, великий государь. Сын это верного слуги твоего окольничего Щепотнева Аникиты Ивановича, служившего тебе беспорочно. Шесть лет назад выкрали враги отрока из дома и в леса новгородские увезли. Промыслом Божьим он единственный выжил в язву моровую и воспитывался бабкой-знахаркой. Проявил он знания лекарские и был замечен воеводой твоим из Торжка, который и признал отрока. И послал его мне, бо я, один из немногих, кто опознать его может. Прошу, государь, рассудить по справедливости, вернуть сыну боярскому земли вотчинные и взять его на службу царскую в том чине, в каком ты пожелаешь, великий государь.

– С колен подымитесь, – снова раздался негромкий голос, но в нем была такая сила, что я вскочил как подстреленный.

Хмурый лик царя разгладился от моих скаканий.

Он перевел взгляд на Хворостинина и, ехидно улыбнувшись, спросил:

– Так в чем же твой интерес, Дмитрий Иванович, что ты так за мальчишку вступаешься?

– Так ни в чем у меня нет интереса, государь, только несправедливость исправить.

– Ну кто же, кроме тебя, отрока Щепотневым признать может?

– А вот грамота, подписанная всеми, кто видел этого парня в отрочестве, дюжина подписей есть. – И воевода с поклоном вручил грамоту дьяку, стоявшему у трона.

Иоанн Васильевич приподнял голову и осмотрел зал, выражение лица его вмиг изменилось, и у меня по спине потек холодный пот.

– Бояре, слышали, как мой воевода за справедливость Божию ратует? А чем я хуже своего воеводы? Вот тут у меня донесение воеводы из Торжка есть, боярин Трунов в татьбе уличен и в колодках сидит, на дыбе уже рассказал, сколько и чего награбил и кому продал, и сообщников всех описал. Спрашивает воевода, что я с этими татями делать прикажу.

Царь сделал паузу и со зловещей ухмылкой продолжил:

– На кол их всех.

А затем, повернувшись ко мне, продолжил:

– А тебе, Щепотнев, передаю в вечное владение вотчину Трунова и усадьбу твоего отца в Москве. А со службой я еще решу, надо мне поразмыслить, интересные вещи про тебя говорят. Когда решу, узнаешь.

Затем он посмотрел на Дмитрия Ивановича:

– Тебе же поручаю взять полки и в скором времени идти под Коломну, опять крымцы на нас собираются, вот-вот степь просохнет и тут как тут будут. Все – идите.

И мы, низко кланяясь и пятясь, дошли до выхода, где повернулись и вышли во двор. Я вытер пот, струившийся по лицу, и с удивлением заметил, что то же самое делает воевода. Приметив мой взгляд, он улыбнулся:

– Строг наш государь, но… справедлив. А все равно страшно.

Обратно мы ехали молча, каждый погрузился в свои мысли. Наконец я не выдержал:

– Отец, почему ты молчишь?

– Ты знаешь, Сергий, я ведь только сейчас немного в себя пришел. Ведь еще в прошлом годе письмо от воеводы получил, не поверил ему. Думал, давно уже моя кровиночка сгинула. А там, может, поблазнилось старому Поликарпу? Но вот когда он повторно написал, да и ты свое добавил, тут я уже забеспокоился, нашел ниточку одну, и привела она меня к человеку, который тебя передал похитителям, ну а когда пятки ему поджарили, рассказал он, что не убили тебя, а в люди отдали, как там Трунов-то сказал: «Пускай отродье в смердах помыкается». Но все равно, пока тебя не увидел, в сомнениях был. А потом ты видел сам, ездил по друзьям да приятелям, всем надо было тебя показать да грамоту подписать, дело-то не простое, за лжу царю, сам понимаешь, что будет. А теперь дело вроде сделано, вот душой и отдыхаю, хотя какой отдых, послезавтра уже к войскам поеду. В усадьбе-то твоей почти вся челядь старая, тебя помнят, так что сейчас отправимся туда. И в поместный приказ завтра съездим, надо, чтобы бумаги на тебя сделали. Вотчина твоя в тверской земле, после Трунова осталась, он хоть и порастряс ее после Щепотнева, но жить с нее придется. Слышал, сам государь сказал, думать будет о твоей службе, жалованья пока нет. А вотчина у тебя поболе трехсот четей хорошей земли будет. Не знаю, как в этом году, а в следующем тебе уже придется двух оружных поднимать. Я тебе, конечно, помогу для начала, но если в тебе моя кровь, то все сможешь сделать сам.

Я сидел, слушал своего «отца», а в голове был кишмиш. Нарастала паника. До сих пор я жил как бы под прикрытием, то у бабки, то у боярина, затем у воеводы, и знать не знал всех этих четей, налогов, выплат и тому подобного. А сейчас меня, как котенка, выбрасывали в этот жестокий мир, пусть даже и в гордом звании боярского сына.

– Отец, а может, у тебя есть человек, который станет у меня ключником? Я ведь, сам понимаешь, не справлюсь сразу с хозяйством, а мой Антоха помощник только в лечении.

Хворостинин задумался:

– Есть у меня парень смышленый, думаю, он согласится с рядом к тебе перейти, у меня-то он в холопах, а тут такое дело, сразу в ключники.

Скоро мы подъехали к большим воротам, и наш кучер застучал в них рукояткой кнута.

– Кого там принесло? – раздался хриплый мужской голос. – Не ждем мы никого.

– Открывайте! – заорал кучер. – Хозяин ваш Сергий Аникитович приехали!

За воротами послышались крики, створки быстро распахнулись, и мы въехали во двор. Двор-то был побольше, чем у Дмитрия Ивановича, и терем повыше. Но вот челяди, выбежавшей на улицу, насчитывалось около десятка, все в не очень хорошей одежде и не толстые. Неожиданно из дверей дома с воплем выскочила простоволосая невысокая женщина:

– Сережа, ты живой! – бросилась она обнимать меня.

Я стоял и позволял ей это делать, в голове не было ни мысли. Женщина отодвинулась:

– Сергий Аникитович, неужто совсем забыли меня, кормилицу свою Феклу?

Я кинул беспомощный взгляд на Хворостинина.

Тот вышел вперед и веско сказал:

– Опоили вашего хозяина шесть лет назад, и память после этого он потерял. Так что давайте, кто тут у вас старший? Ведите, рассказывайте все и показывайте.

Женщина охнула и заплакала, попыталась погладить меня по голове.

И нас повели по клетям, подвалам, комнатам. Экскурсия была долгой. Но Дмитрий Иванович ничего не пропустил и сунул свой нос во все дырки, чем заслужил уважительный взгляд от нашего провожатого. Тем временем нас позвали пообедать. Увы, обед оказался так себе, каша да квас.

Хворостинин не выдержал и спросил, в чем причина такого бедствия, на что ему ответили, что до сегодняшнего дня владельца у усадьбы вроде бы и не было, а соискатели решали свои проблемы в Поместном приказе. Хворостинин улыбнулся:

– С этого дня у них такой заботы больше нет, спасибо великому государю Иоанну Васильевичу, что за сироту вступился.

Обнадежив челядь, что с завтрашнего дня у них начнется новая жизнь, мы покинули мой будущий дом и направились к Дмитрию Ивановичу, где нас ожидал не в пример более вкусный ужин.

Весь вечер проговорили о моем будущем, Хворостинин пытался мне рассказать об управлении домом и вотчиной, но быстро понял, что нельзя объять необъятное, и оставил свои попытки. Вызвали холопа Федьку, у которого, когда он узнал о моем предложении, заблестели глаза. Он с удовольствием согласился составить со мной ряд и целовать крест.

На следующий день мы, снова в шубах, отправились в Поместный приказ. Дьяки, конечно, уже были в курсе событий и вручили мне документы с поклонами. Дмитрий Иванович проверил все сам и внимательно выслушал приказного дьяка, сообщившего, какие обязанности налагает на меня владение имуществом. Я же стоял рядом и безуспешно пытался понять, о чем вообще идет речь.

Когда приехали ко мне, во дворе стояло три телеги и толпилось несколько мужиков. Мы вышли из кареты, и мужики немедленно повалились нам в ноги.

Вчерашний наш провожатый Матвей подошел с поклоном и сказал:

– Тут такое дело, боярин Сергий Аникитович. Седни мужики с вотчины вашей приехали, они там в непонятках все. Боярина Трунова в колодках держат, семейство в порубе сидит вместе с холопами оружными. Ключника повесили. Никто не знает, что дальше будет. Вот общество и отправило ходоков сюда, и часть оброка привезли, надеялись, может, кто им пояснит, что дальше будет, а то некоторые уже собираются на Юрьев день сойти с землицы. Мы-то им объяснили, что сынок Аникиты Ивановича в наследство вошел, и возрадовались они, ну и зеленого вина на радостях выпили, а вот к вам боятся сами обратиться.

Дмитрий Иванович засмеялся:

– Видишь, кстати приехали, тебе теперь и посылать туда никого не надо. Эй, мужики, кто из вас говорить может?

Один из мужиков, сжимая в руках драную шапку и светя огромной лысиной, медленно поднялся с земли:

– Прости, боярин, что не знаю, как звать-величать тебя, я староста села Заречье Ефимка Лужин. Общество мне доверило в Москву сходить, узнать, как жить дальше, – сообщил он, немного шатаясь и распространяя запах перегара. – Христа ради, простите, что выпили мы, но пили-то на радостях, что наследник у Аникиты Ивановича объявился.

Я взглянул на Дмитрия Ивановича, и тот поощрительно кивнул мне.

– Мужики, за то, что напились за мое здоровье, а не просто погулять вышли, прощаю вас. Я пока еще не разобрался, что тут Трунов натворил, так что все останется, как при батюшке моем родном было. Оброк прежний платить надо, по недоимкам всех по семьям распишете. Почему и как недоимки образовались – ежели по несчастью какому, то прощу, если по лени или нерадению, тогда посмотрим. Так что возвращайтесь в село и всем обстоятельно обо всем расскажите. И пусть никто не думает съезжать. Усадьбу, если там всех повязали, надо беречь, чтобы в целости была. Приеду, проверю и спрошу, если что. И сегодня мне, староста, представь, как и чем оброк моему батюшке платили. Если писать не умеешь, вот Матвей стоит, с ним все сделаете, а потом можете еще за мое здоровье выпить, если есть на что. Потом, Матвей, размести их где-нибудь переночевать да поесть приготовь. Негоже, если они приехали, а мы их голодом будем морить.

После этого мы отправились домой к Хворостинину, там я собрал свои вещи, попрощался. Мы крепко обнялись, и он сказал:

– Все не верю, что тебя нашел, я ведь клятву дал матери твоей искать тебя, она спокойно с этим постриг приняла. Надо в монастырь ей весточку послать, что сынок ее любимый жив, здоров и государем отмечен. Не знаю, свидимся ли с тобой еще, сам понимаешь, война. Но наше дело боярское – землю свою защищать, на том и стоим. А ты будь здоров и тоже делай свое дело.

После этого я вместе с Антохой и Федькой отправился к себе в усадьбу.

Когда мы прибыли, уже смеркалось, но во дворе пыль стояла столбом, выбивались перины и подушки. Впечатление было такое, что все вокруг покрыто тряпками.

Я познакомил челядь с новым ключником. Приняли известие спокойно. А Федька через минуту уже куда-то исчез, был слышен только его требовательный голос:

– А где опись, а где телеги, а где клеть с припасами?

Но когда я зашел в дом, там уже все выглядело совсем не так, как вчера. Если вчера это было мрачное, едва протопленное место, то сегодня все оказалось отмыто, отскоблено, и от печей шло заметное тепло. А из кухни доносились приятные запахи.

Вскоре меня позвали к ужину, я сидел в одиночестве, еда не лезла в глотку, но что было делать – не по чину моей челяди сидеть со мной за столом. Но тем не менее когда я поужинал, меня, как и моего ключника, охватила жажда деятельности. Поэтому, взяв светильник, мы втроем – я, Федька и Антоха, ходили по дому в поисках места, где мне было бы удобно сделать свой кабинет, операционную, а также мастерскую по изготовлению эфира. Кроме того, я все обдумывал вопрос: как получить новокаин? Насколько помнил, это тоже довольно несложный процесс, и исходные вещества были известны алхимикам… Но вот вопрос его очистки… и потом, кто сможет сделать мне шприц?

Не найдя в доме подходящего места, мы вышли во двор и отвели под мастерскую часть конюшни. Держать такой выезд, какой держал мой отец Щепотнев, я не собирался, но потом передумал и решил, что для мастерской нужно будет поставить отдельный сарайчик, мало ли какие вещества придет в голову синтезировать. Отдав нужные распоряжения Федьке и Антохе, я с гудящими ногами отправился в постель. Мне собирались помочь раздеться две женщины, которых я выгнал, сказав, что смогу это сделать и без них.

Уже светало, но никто меня не будил. Я встал, досадуя, что проспал, но, когда вышел, оказалось, что почти вся дворня тоже почивает, за исключением Федьки, который уже с деловым видом бегал по двору, и мужиков, почесывавших со сна головы и собиравшихся в обратную дорогу. Я подозвал своего ключника:

– Федор, ты запиши все, что староста рассказал, сколько у них там дворов, кто живет, детей сколько, сколько пашни на каждого, ну, ты сам лучше меня знаешь, что еще надо. А потом сравним, что в Поместном приказе о вотчине написано, чтобы в дураках не оказаться.

Федька согласно кивал, а потом сообщил:

– Сергий Аникитович, я тута все обсмотрел, все обсчитал, нам до мая хлеба хватит, мясного в леднике лежит немного, только если для вас, бурт репы еще заложен, яблок моченых пять бочек, рыжиков соленых пять ушатов.

Я прервал разговорившегося Федьку:

– Федор, мне это неинтересно, главное, ты мне сообщай, если все заканчиваться будет, чтобы мы впросак не попали. Книги веди, вот когда я войду в дела, тогда вместе сядем и книги проверим, и что по клетям лежит, тоже. Рухлядь перетрясите, чтобы потом голыми не ходить. Серебра мне Дмитрий Иванович щедрой рукой отсыпал, сам ведь видел, нам для начала хватит, а там с Божьей помощью все образуется.

Тут меня позвали к завтраку, и я с аппетитом уничтожил, все, что было поставлено на столе. После завтрака уточнил, где около нас ближайшая церковь, чтобы выстоять там обедню и поглядеть на местное духовенство.

В сопровождении челяди, соответственно одевшись, через час отправился в церковь. Мои люди быстро показали, где раньше стояли Щепотневы, и я уверенно ступил на это место, не обращая внимания на косые взгляды нескольких бояр, которые, похоже, уже считали это место своим. Отстояв службу, направился к попу на исповедь, сказал, что очень долго не имел возможности покаяться в грехах. Попу и самому не терпелось узнать о новом прихожанине как можно больше, и я поведал ему свою историю. Поп тщательно осмотрел крестик, который дал мне отец Павел, и сказал:

– Видно, ты, Сергий, истинно помог церкви, если таким крестиком тебя отец Павел одарил. Иди и старайся не грешить.

Вернувшись домой, я продиктовал Федору большой список покупок, которые необходимо было сделать, и тот исчез с моих глаз. Затем вызвал Антоху, которому поручил помогать женщинам, готовящим большую комнату на первом этаже под операционную.

В комнатке рядом со своей спальней решил сделать кабинет, и, позвав Матвея, долго объяснял, чего я хочу. Тот еще дольше чесал в затылке. Но потом сказал, что знает одного столяра с руками, растущими из правильного места, он его позовет, а боярин все растолкует сам.

И вот вокруг меня закипела работа, все были заняты, и только я уныло слонялся по дому и с тоской глядел на наступивший бардак. Но вернулся Матвей и привел тощего дедка с такой же тощей драной бородкой. Дедок с достоинством мне поклонился, а Матвей сказал:

– Вот, Сергий Аникитович, лучший мастер здесь у нас, руки золотые. А зовут его Васька Санник, сани он хорошие делает.

Когда я начал рисовать эскизы мебели, дед Васька стал хмурить брови, и из него градом посыпались вопросы: а это зачем, а это для чего, никто так не делает. Но затем он, как и все до него, начал чесать затылок и признал, что из этого может что-то получиться. Потребовал в задаток десять копеек и ушел готовить инструменты и материал, пообещав с завтрашнего дня приступить к работе. Мне надоело смотреть, как работают другие, и я отправился к себе, в будущий кабинет, разложил там свой небольшой запас инструментов, стал очищать их от ржавчины, появившейся за время путешествия, и с тоской вспоминать свой инструментарий пластического хирурга.

Инструментарий я очистил вовремя, потому что раздался стук в ворота, и когда их открыли, увидели дьякона – огромного мужика в рясе с таким же огромным флюсом.

Зайдя внутрь, он прогудел гулким басом:

– Благословен будь дом и все, в нем обитающие, – затем подошел ко мне и произнес: – Прости, боярин, что явился незваный, но не могу больше терпеть эту дикую боль. А ни один коновал за меня не берется, в прошлом годе один рискнул зуб драть, я единый раз его ударил легонько, так чуть не зашиб. Теперь они меня как увидят, все разбегаются, будто клопы. А сегодня отец Евлампий меня порадовал: иди, говорит, Гаврила, к молодому Щепотневу, знаю я, что может он зубье без боли драть, кинься ему в ноги, авось и поможет тебе.

Появившийся сзади Федька усиленно шептал мне в ухо:

– Забесплатно не делай, Сергий Аникитович, это такой скряга, за полушку удавится. Если ему бесплатно сделать, завтра здесь толпа таких будет.

Я, сказав Гавриле, чтобы тот присел в уголке, отошел с Федькой в сторонку.

– Федька, так сколько стоит зуб выдрать?

– Так, Сергий Аникитович, ежели, как дьякон сказал, без боли, так я даже и не знаю, этак можно и денег двадцать попросить.

– Ну ладно, для начала двадцать и попрошу, будет у него десять копеек?

– Будет, будет, он мужик рачительный, хозяйство имеет.

Я подошел к смирно сидевшему дьякону.

– Гаврила, за то, что первый раз здесь зуб удаляю, сделаю я тебе работу бесплатно, но вот дурман-водка, которую нюхать надо, дорого стоит. Так вот, чтобы меня в расходы не вводить, заплати ты мне десять копеек, деньги ключнику моему отдай, а сам посиди тут, пока я все приготовлю.

Мы с Антохой приготовили все для удаления зуба, и я посадил дьякона на стул, но на всякий случай позвал двух здоровых мужиков подежурить за дверями. Хотя при рауш-наркозе фаза возбуждения не очень проявляется, все равно на всякий случай надо было поберечься.

И правильно сделал. Потому что дьякон, нюхнув эфира, сначала слегка «поплыл». Потом попытался встать и разметал нас с Антохой, как котят. Но ворвавшиеся мужики быстро усадили его обратно. Антоха с фонарем под глазом продолжил давать наркоз, я отпустил мужиков и благополучно удалил больной зуб. Минут через десять Гаврила пришел в себя и с удивлением посмотрел на наливающийся синим цветом фингал у Антохи под глазом.

– Так, парень, это что же, я тебя саданул? Прости, Христа ради, я даже не помню, как это случилось. А зуб-то вы мне думаете драть? А то что-то меня покачивает от вашей водки.

– Так зуб-то вот он, держи.

Дьякон с удивлением посмотрел на свой навсегда потерянный зуб, и по его лицу расплывалась улыбка.

– Так это что, я десять копеек-то не зря отдал… Благодарствую, боярин, легкая у тебя рука.

Довольный дьякон ушел, не забыв положить две деньги в руку Антохи – за ущерб. Итак, моя медицинская практика в Москве началась.

Плохо было то, что эфира оставалось совсем немного, и хотя мы старались держать его в бутылях с притертыми пробками и заливали воском, он все-таки испарялся. Но я сейчас уже в подробностях отработал всю технологию производства и очистки эфира, и Антоха тоже мог механически провести все эти манипуляции, смысл которых он не особо-то понимал, но для него было ясно, что мы что-то делаем с обычным хлебным вином. После чего оно превращается в дурман-водку.

После ухода дьякона я пошел смотреть, на какой стадии находится строительство моей мастерской-лаборатории. Работа кипела, построить сарай трудностей не представляло. Вот печка с перегонным кубом – это было сложно, но Федька привез сегодня много чего для лаборатории и завтра снова собирался на торг, а печник должен был прибыть завтра, и мне предстояло объяснить ему все хитрости, которые я планировал.

Обед подали поздно, я привычно поел в печальном одиночестве. Прислуживали мне моя кормилица и Матвей. Фекла, пока я ел, все время вздыхала.

Когда спросил, что она так вздыхает, услышал следующее:

– Ох, Сергий Аникитович, ты такой был тихий отрок, все молился больше да книги святые читал. А сейчас не узнать, изменился совсем, цельный день шум и гам стоит. Теперича так каждый день будет?

– Да нет, Феклушка, вот наладим все, и станет потише, только болезные ко мне теперь ходить будут. Государь Иоанн Васильевич думает, на какую службу меня взять, а деньги-то сейчас нужны. С вотчины пока доходов нету, так что готовьтесь: начнут люди новые появляться, тихо, как раньше, не будет.

Фекла вздохнула и перекрестилась на икону, висевшую в красном углу.

На следующий день все началось так же. Я опять проснулся одним из первых. Вышел во двор, когда еще там никого, кроме сторожа, не было видно. Но мое появление сразу подняло всех, началась суета. Я же, взяв двух вчерашних холопов, которые намедни бдительно охраняли меня от дьякона, отправился в церковь на утреннюю службу. Когда встал на свое место, поп удивленно посмотрел на меня. После окончания службы я подошел к нему и завел разговор о том, что чувствую в себе силу писать иконы и прошу для этого благословения и разрешения. Живу я смиренно, кротко, стараюсь выполнять все заповеди Господни по мере сил своих. А для своей приходской церкви напишу икону в дар, какую отец Евлампий пожелает. Также собираюсь я лечить больных именем Господа и прошу, как все будет сделано, освятить мои постройки. Отца Евлампия речь моя воодушевила, и он благословил меня, но вот насчет икон сказал, что посоветуется с вышестоящим начальством. Тем не менее пока попросил написать небольшую икону – образ Николая Угодника, как я понял, эта икона была нужна Евлампию для показа епископу. Что же касается моей лаборатории, то здесь поп заосторожничал и сообщил, что освящение может состояться только после осмотра помещения им и еще несколькими монахами.

Когда мы вернулись, все вокруг бегали как подстреленные. Пришла подвода, груженная досками для мебели, в очередь стояли подводы с кирпичом и железом для постройки печи. А надо всем этим царил Федька, который успевал давать команды, куда и что нужно выгружать и складывать. Дед Васька Санник также был тут. Он проверял свои инструменты, а за ухом у него торчал, почти как у наших плотников, карандаш. Только не химический, а серебряный. Я еще подумал: неплохо дедок устроился, не у каждого художника такой карандаш имеется. И вдруг сообразил: а вот тебе еще один способ стать богатым – начать делать карандаши.

Вид стройки меня настолько воодушевил, что я позавтракал с большим удовольствием. Мне не терпелось внести свою лепту в это дело.

Поэтому я достал краски, купленные еще в Торжке, и небольшую кипарисовую доску, уже подготовленную для письма, – с тем чтобы написать образ Николая Угодника. Фекла, которая, зайдя ко мне, спросила, что я делаю, услышав ответ, встала на колени и со слезами на глазах стала молиться, чтобы ее мальчику Господь дал силы для такой работы.

Осмотрев доску, поставил ее напротив окна, взял в руки палитру и положил первый мазок. Как всегда, когда рисовал, я не обращал внимания на окружающее, когда же оторвался от работы, оказалось, что вокруг молчаливо стоит вся моя прислуга и, открыв рты, наблюдает за рождением святого лика. Я закрыл недописанную икону тряпицей и встал, чтобы выслушать хвалы моим способностям. Но больше всего меня заинтересовало явное уважение в глазах Васьки. Видимо, ремесленник уважал в людях их таланты. А просто боярин был для него только источником дохода, и больше ничем. После этого Васька выслушивал мои объяснения с гораздо большим вниманием и, похоже, понял, что такое письменный стол с ящиками, полки для книг, легкие стулья и шкаф. Поговорив со столяром, я вышел на улицу и пошел в мастерскую. Там уже на дубовых плахах выкладывалась печь. Печник с помощником работали молча и быстро. И – о чудо! – печник был трезвый! «Да, шестнадцатый век не двадцатый!» – подумал я.

Федька подошел ко мне и повинился:

– Сергий Аникитович, вы пока икону малевали, тут болящие приходили, но я их всех знаю, за душой у них ни копейки нет. Мы им Христа ради подали всем, а лечатся пущай молитвой.

Я стоял в раздумье: с одной стороны, мой долг врача говорил, что нужно помогать всем, с другой, буду помогать всем – останусь гол как сокол. И я для себя решил: пока богаче не стану, серебра-злата не соберу, беднякам помогать буду только по выбору, родне там или еще кому.

– Федор, я тебя ругать не буду, но в следующий раз, если я здесь, зови меня. Я сам решу, помогать больным или нет. Да, еще, Федька, найди мне из Холмогор купца какого, надо мне с ним поговорить…

В таких заботах прошло несколько дней. Через неделю в моей спальне стояла нормальная деревянная кровать, в которой можно было не полусидеть, а именно лежать. Правда, Феклуша глядела на эту кровать со страхом:

– Как это ты, Сергуша мой, не боишься лежа спать? Ведь черти унесут! Свят, свят, прости, Господь, прегрешения мои.

Рядом со спальней был кабинет с письменным столом, выдвижными ящиками. На столе стояли чернильница, зачиненные гусиные перья, коробка с сухим песком. На полках пока было пусто. Но я надеялся, что там со временем появятся книги.

Операционная тоже была практически готова. Небольшое помещение. Пол, выложенный камнем, хорошо мылся. Посередине – стол для операций, а в углу – кресло для удаления зубов. Я учел прошлый опыт, и к креслу приделали крепкие ремни, так что для посторонних людей зубоврачебное кресло казалось чем-то вроде орудия пытки.

На столах под чистыми кусками холстины лежали инструменты, привезенные из Торжка и заказанные уже здесь, у местных умельцев.

Стараниями женщин в углу двора, где уже сошел снег, был разбит небольшой огородик, там планировалось посеять семена всех лечебных трав, которые я смог найти.

Перегонный куб в мастерской уже работал, и первые литры очищенного спирта стояли, ожидая своей очереди превращения в эфир. Купоросное масло также было закуплено и хранилось в безопасном месте, чтобы никто любопытный не обжегся.

Все было бы прекрасно, но вот денежки, отсыпанные щедрой рукой Дмитрия Ивановича, заканчивались, и надо было что-то предпринимать.

В это время появился у меня на подворье купец из Холмогор, он зашел осторожно, зыркая глазами, но, увидев меня, приосанился – видимо, ожидал встретить боярина постарше.

Гость низко поклонился и представился:

– Семен я Потошев, купчина Соловецкого монастыря. Твой человек попросил зайти, я завсегда рад, ежели дело того стоит.

– А скажи-ка мне, Семен Потошев, чем ты расторговался?

– Да соль я монастырскую торговал, слава богу, все хорошо. Надо, пока санный путь не закрылся, домой возвернуться.

– А знаешь ли ты, Семен, в Студеном море водоросль растет – капуста морская прозывается?

– Так отчего не знать, видывал я ее.

– Тогда дело у меня к тебе. Нужна мне эта водоросль, а чтобы лишку не везти, можно водоросль сухою на камнях сжечь, а золу мне сюда доставить. Только смотри, купец, я эту золу с закрытыми глазами узнаю. Это чтобы мыслей плохих не возникало. И золы мне такой бочек пять надо. Сможешь этим летом доставить такой груз?

У купца забегали глазки:

– Дык привезть-то можно, а вот цена-то какая будет? Мы такого вовек не возили.

– А ты подумай и скажи, сколько будет стоить – пять бочек золы от вас привезти. То есть возьми за провоз, за сбор, сушку, сжигание и собирание в бочки. Ты ведь там это за копейки сделаешь. Ну и цену назначай, чтобы тебе не обидно было и чтобы я тебя не повел на правеж за грабеж среди бела дня.

– Боярин, а спросить тебя можно, чего это ты так хочешь золы из этой капусты морской? Ежели на щелок, так дерева немерено вокруг, и дешевле выйдет, чем со Студеного моря везти.

– То не твоя забота, может, моя левая нога такого щелока в баню хочет. Ты купец, твой товар – мои деньги, давай сговариваться. Ежели согласен, иди к моему ключнику и решайте с ценой. Мне с тобой невместно о ценах спорить.

Федор быстро нашел общий язык с купцом, и цену они обговорили, хотя мой ключник изредка кидал на меня озадаченные взгляды – тоже небось гадал, зачем его хозяину зола от морской капусты.

Вечером в наши ворота заколотили, Когда охрана узнала, кто это, двери немедленно открыли. В дверях стоял растрепанный отец Евлампий в сопровождении нескольких прихожан.

– Сергий Аникитович, как к последней надежде прибегаю! Дочь у меня второй день животом мается. Не могу я знахарей звать. А ты, знаю, муж богобоязненный, все с благословения Божьего делаешь. На службах бываешь. Посмотри ты, Христа ради, мою Наталью. Может, поможешь чем.

Мне немедленно запрягли возок, и мы с попом отправились к нему домой. Пойдя темным коридором, оказались в жарко натопленной комнате. На высоких перинах полусидела девушка лет четырнадцати, закрытая кучей одеял.

Рядом стояла попадья. Я ее немного знал, встречались на службах. Мы поздоровались. Я повернулся к отцу Евлампию.

– Отец Евлампий, мне, чтобы знать, что за болезнь, надо обязательно осмотреть живот вашей дочери. Без этого я никак не могу сказать, в чем дело и как ее лечить.

Девушка залилась краской. Поп переглянулся с женой, та решительно кивнула.

– Батюшка, пусть смотрит, может, хоть поможет чем.

– Хорошо, тогда я немного поспрашиваю ее. А потом посмотрю живот. Наташа, ты когда заболела?

– Вчера, дяденька, – отвечала дрожащим голоском Наталья.

Мать из-за моей спины шепнула ей:

– Дура, боярин перед тобой, отвечай правильно.

– И что у тебя случилось?

– Так после обеда живот немного заболел, а потом блеванула я один раз. Вот все, что съела, и вышло. Потом весь вечер хорошо было. А сегодня живот болит и болит, и есть я не хочу.

– Ну хорошо, давай я посмотрю твой живот.

На то, чтобы обнажить живот, ушло немало времени. Пока сняли три одеяла, пока подняли три платья… Хорошо хоть, что про трусики в эти времена никто не знал и их снимать не пришлось.

– Наташа, покажи место, где болит.

И Наташин палец уперся точно в проекцию аппендикса. Я положил руки на живот. Уже имелись небольшая ригидность брюшных мышц и симптом раздражения брюшины в правой подвздошной области. На всякий случай постарался просмотреть придатки, но без влагалищного исследования это было трудновато. И все же, похоже, аднексита не было.

Я опустил платье и повернулся к матери.

– Пойдемте, нам надо поговорить.

Мы уселись втроем за стол, и я начал объяснять:

– Отец Евлампий, что за болезнь у вашей дочери, я знаю, называется она воспаление отростка слепой кишки. От этой болезни умирают почти все. – Попадья охнула и зарыдала. – Я могу вам предложить сделать разрез в животе и отрезать эту кишку. Но это тоже очень опасно, от этого тоже можно умереть. Но от болезни она точно умрет, а если ее лечить, девушка может остаться в живых. Но я не могу вам обещать, что все пройдет хорошо. Так что решайте сами, что делать. Но вы должны решить это до сегодняшнего утра, потому что потом кишка в животе лопнет и тогда уже ничего нельзя будет сделать.

Родители посмотрели друг на друга, и Евлампий сказал:

– Спасибо, боярин, на том, что правду сказал. Будем мы молиться Господу и надеяться, что все пройдет и так. Все в руках Божьих – и наша жизнь, и наша смерть.

Я попрощался с хозяевами, сказал, чтобы девочку не кормили и давали только воду.

Ехал и ругал себя: может, надо было сказать, что все будет хорошо на сто процентов? А потом мой внутренний голос заявил:

«А если она не проснется после эфирного наркоза? Можешь и на костре сгореть за такие дела».

Приехал я в дурном настроении и лег спать. Но сон не шел. Неожиданно под утро, когда еще не рассвело, в ворота снова забарабанили. Это был отец Евлампий, а с ним в возке – Наташа.

– Вот, мы с матушкой решили. Про тебя все говорят: под Божьим благословением ходишь. Так что может и получиться.

Мысленно полив их матом, я приказал Антохе готовить операционную.

Позвал двух женщин, показал им, как надо раздеть девочку и закрыть простынями, оставив только открытое место на животе. Затем мы с Антохой приступили к делу. Он давал эфирный наркоз, я готовил инструменты.

Через пятнадцать минут девочка спала. Я торопился – боялся этого наркоза. Сделал быстрый разрез скальпелем – недаром я его точил все время. Потом пошли перевязка сосудов, рассечение мышц. Дальше – поймал края брюшины и самодельными неуклюжими зажимами пристегнул ее к простыням. Раскрыл края раны и вздохнул с облегчением: флегмонозный отросток лежал передо мной. Я быстро перевязал его и отсек. Образовавшийся узел ушил кисетным швом. Скомандовал Антохе уменьшить темп капанья эфира и начал ушивать в обратном порядке брюшину, мышцы и кожу. Часов у меня не имелось, но по моим внутренним ощущениям это был мой рекорд: сделал я все, наверное, минут за двадцать пять. И теперь напряженно смотрел на лицо девочки, с которой уже была снята эфирная маска. Прошло пятнадцать минут, она спокойно дышала. Двадцать минут, тридцать… у меня началась паника. И вдруг больная громко вздохнула и открыла глаза.

– Дяденька, вы уже все сделали? – тихо спросила девушка.

– Сделали, сделали, родная, – только и сказал я и сел на стул рядом с моей первой настоящей пациенткой.

Посидев несколько минут, я встал и вышел из комнаты. Рядом с дверями сидел отец Евлампий. Он молча посмотрел на меня вопросительным взглядом.

– Все, что мог, я сделал, а сейчас ее жизнь в руках Божьих, – ответил ему. – Пойдемте, отче, вознесем молитву во здравие рабы божьей Натальи.

И потом мы вместе с попом стояли и молились перед иконами, висящими в красном углу моего дома. Тем временем Наташу унесли на женскую половину и положили, как я проинструктировал. Я объяснил попу, что три дня девочка проведет у нас, потом сниму ей швы, и, если все будет хорошо, домой пациентку можно будет забрать через пять дней. Взволнованный поп засобирался восвояси. По окончании молитвы я пригласил батюшку откушать вместе со мной. Он с удовольствием согласился.

Мы сидели за столом, а Фекла с умилением смотрела, как ее повзрослевший воспитанник потчует попа. Евлампий все не мог успокоиться.

– Скажи, Сергий Аникитович, ты ведь мне рассказывал, что все эти годы знахаркой воспитывался. Откуда же ты такие знания тела человеческого приобрел?

– Так вот благодаря бабушке и приобрел. Мужик у нас в деревне заболел, вот так же, как Наталья ваша. Живот у него болеть начал. Бабушка моя посмотрела и сказала: «Не жилец!» И действительно, все хуже и хуже ему было, а потом кишка у него прогнила, в животе дырка получилась, и гной пошел. Отошел, страдалец. Хорошо хоть попа вовремя пригласили, чтобы соборовать и причастить. Так вот, когда перевязку делала бабушка, тогда и показала она мне кишку-то эту гнойную. Тогда-то мне мысль и пришла в голову, что, если эту кишку отрезать вовремя, человек может поправиться. Тем более если с молитвой благодарственной обратиться к Богу. А потом… бабушка-то моя грамотная была, ее поп местный, отец Василий, греческому языку учил, говорил, способная очень. Так вот, она рассказывала, что была у того попа в доме до моровой язвы книга греческая лекарская. «Канон Ависены» называлась. Она мне из этого канона очень много по памяти рассказывала.

Но пока я дурман-водку не придумал, все равно ничего не получилось бы. Кто бы в уме и ясной памяти дал себе живот резать? А теперь видите, дали понюхать, заснул человек – и ничего не чует.

Когда я обдумывал такое лечение, молился очень много, день и ночь на коленях стоял перед иконой защитницы нашей Пречистой Богородицы. И однажды то ли заснул, то ли причудилось что, но думается, что был мне сон. Стоял передо мною муж святой, нимб над ним сиял, а в руках у него – в одной кисточка, какой иконы пишут, а в другой ножик лекарский. Я проснулся и понял, что должен я во славу Господа людей лечить и иконы писать.

Отец Евлампий, открыв рот, смотрел на меня.

– На исповеди ты этого не говорил!

– Испугался, отец Евлампий. Боялся, подумаете, что гордыня меня одолела, если во сне святых вижу.

Отец Евлампий решительно встал и сказал:

– Такое без внимания оставить никак нельзя. Сегодня же к епископу пойду. Надо решать, как с тобой быть, не всем людям такое снится. И что это за святой, после которого иконы пишут и людей лечат.

Поп ушел, а я пребывал в глубоких раздумьях, правильно ли поступил, надо ли было так действовать и как отнесутся иерархи церкви к моему рассказу.

Мои раздумья продолжались около часа. Вскоре послышался громкий требовательный стук, и, когда открыли, ведя за собой боевого коня, в ворота вошел всадник в роскошной одежде. Дворня кинулась наряжать меня во все наряды, и когда я в шубе вышел на крыльцо и подал ковш сбитня всаднику, тот выпил его до дна, поблагодарил и, вытерев усы и бороду, громко, без бумаги, начал говорить:

– Повелевает царь всея Руси Иоанн Васильевич сыну боярскому Сергию Щепотневу без промедления явиться сегодня пополудни пред царские очи.

Сказав это, гонец передал мне в руки свернутую грамоту, поклонился, вышел за ворота, вскочил на коня и ускакал.

Хорошо, что в грамоте было сказано «пополудни», времени мне явно не хватало, чтобы как следует собраться и появиться перед глазами царя. Но тем не менее после обеда я в сопровождении оружных холопов был у стен Кремля и опять подметал полами шубы кремлевский мусор, только сейчас рядом со мной не было Дмитрия Ивановича. Опять я прошел по узорчатому полу к трону и, встав на колени, смиренно молвил:

– Великий государь, боярский сын Сергий Щепотнев по вашему повелению прибыл.

И снова вкрадчивый голос царя произнес:

– Встань, Щепотнев, и послушай меня, а потом будешь ответствовать.

Царь махнул рукой, и рядом с ним появился дьяк. Последний развернул бумагу и начал читать:

– А послухи видоки вот что говорят про сына боярского Щепотнева: жизнь он ведет уединенную, благочестивую, службы в церкви посещает, к причастию и на исповедь ходит, посты в его доме соблюдаются, скоромного в постные дни в доме нет. По кабакам и гулящим девкам не ходит. Все дела начинает с молитвы. Из Литвы и прочих государств гостей у него не бывает. Занят Щепотнев больше лекарским делом. Известно, что зубы дерет без боли, дурман-водкой усыпляя людей, но все происходит с молитвой. В волхвовании и предсказаниях замечен не был. И вот только что стало известно: говорил он, что, когда молился Пресвятой Деве Марии вразумить его, от изнеможения заснул и видел мужа с нимбом на голове, который держал в одной руке кисть, какой работают иконописцы, а в другой – лекарский нож, и что понял он: служить Богу должен лекарским делом и иконописью.

– Ну что, сын боярский, все правильно видоки описали? – вперил в меня горящий взор Иоанн Васильевич.

– Да, великий государь, – собрав все силы, твердо ответил я. – Именно так все и было, должен я лекарскую службу исполнять, раз Господь этого от меня требует.

– Кажется мне, что с искренней верой ты это говоришь, – улыбнулся Иоанн. – Правда, епископ Московский требует, чтобы разобрались в этом деле, не творишь ли ты черного колдовства.

– Великий государь! – упал я на колени. – Все, что я делаю, только с молитвой к Господу совершаю. Не раз просил отца Евлампия освятить все подворье мое, чтобы с благодатью Божией мои больные лечились, еще раз у твоих ног эту просьбу повторяю, может, услышит ее митрополит Антоний.

Иоанн Васильевич улыбнулся еще шире:

– Услышит твою мольбу митрополит, мнится мне, будет так. А вот вызвал я тебя для такого дела. Когда рассказали мне о твоем искусстве, захотел я в нем увериться. Вот посмотри на этого воя.

К нам вышел седой здоровый мужик. Лицо его было изуродовано огромным шрамом, придающим ему несколько демоническое выражение.

– Вот лекарь мой Бомелий сказал, что ничего с таким лицом сделать нельзя. А я, когда услышал, что православный с молитвой лицо девичье от раны избавил, решил посмотреть, что ты можешь сделать вот с таким уродством.

– Разрешишь ли, великий государь, лицо воина осмотреть. Тогда я ответ смогу дать точный.

Царь милостиво кивнул, я подошел к воину и начал смотреть шрамы. Да, это, конечно, не рана Лизы. Видимо, вовремя не была оказана помощь, и рана заживала вторичным натяжением: широкий бугристый рубец тянулся со лба через все лицо до подбородка, разъединяя верхнюю губу наподобие заячьей.

Я повернулся к царю и с глубоким поклоном сказал:

– Великий государь, совсем я, конечно, такое убрать не смогу, но лик будет благообразным.

Из-за трона вышел человек с неприятным лицом и что-то зашептал на ухо царю.

– А вот мой лекаришка Бомелий говорит, что быть такого не может, человеческие руки без дьявольских козней такого не сделают.

– Великий государь, сделаю я то, что обещал, и пусть со мной рядом будут иерархи нашей православной церкви, пусть убедятся, что я все делаю только молитвой и лекарским ножом.

– Да будет так, – сказал Иоанн Васильевич. – Бери воя с собой, а завтра поутру митрополит к тебе прибудет, тогда и начнешь искусство свое показывать.

Мы с боярином молча сидели в карете, которая везла нас ко мне в усадьбу. Первым не выдержал я:

– Скажи хоть, боярин, как звать-величать тебя, неудобно все-таки: ты меня знаешь, а я тебя – нет.

Тот неожиданно смущенно улыбнулся:

– Да не боярин я, поднял меня Иоанн Васильевич и приблизил к себе, тело я его храню. А зовут меня Ивашко Брянцев. Рану эту я в сече получил. И с тех пор великий государь думал, как мне лик человеческий вернуть. Ведь девки как на мое лицо посмотрят, так их трясуха берет. Конечно, куды бы они делись!.. Но хочу, чтобы на меня без боязни жена смотрела. И тут донесли государю, что боярский сын Сергий Щепотнев в трактире девке рану на лице заштопал, что ни одна швея такого не смогла бы сделать. Видоки сказывали, ниточка тонкая, и то видна, если приглядеться. Тогда Иоанн Васильевич собрал своих лекарей и спросил, могут ли они такое совершить. Все отказались. Так вишь, этот, – тут он перешел на шепот, – Бомелька, гад, на тебя напраслину возводить стал. Завидки его берут, что милость царская от него уплыть может. А мне уже ничего не страшно: хуже, чем сейчас, мое лицо точно не будет.

Когда мы приехали домой и челядь узнала, что завтра к нам, может быть, явится сам митрополит Московский Антоний, поднялась жуткая суета. Все мылось, чистилось, готовилось к встрече высокого гостя.

Я тем временем более подробно рассмотрел шрам у моего пациента. Да, работы предстояло много, и самое главное, за один этап ее было не сделать. Не хватало нормального обезболивания, а с эфирным наркозом придется делать все это в три этапа.

– Так вот, Ивашко, сразу весь шрам убрать у меня не получится, завтра исправлю я тебе лоб, через неделю… ну, это еще посмотрим, как все заживать станет… займусь шрамом на самом лице, а потом губу верхнюю соединю, и не будут у тебя зубы, как у зайца, торчать.

– Да согласен я на все, боярин, только делай поскорей.

Посидели мы с Брянцевым неплохо, я, конечно, на вино не очень налегал, но как откажешься выпить за здравие государя Иоанна Васильевича?

Утром, когда мы уже готовились к лечению, к воротам подъехал возок. Из него вышел митрополит Антоний, сопровождаемый отцом Евлампием и еще несколькими монахами.

Вся челядь, наряженная по случаю прибытия важных гостей, выстроилась с обеих сторон. Я подбежал к митрополиту и, преклонив колено, сказал:

– Высокопреосвященнейший владыко, благословите раба божьего Сергия и домочадцев его.

Антоний с явным нежеланием вяло поднял руку для благословения и молвил:

– Благословляю тебя, Сергий, и дом сей. А сейчас веди нас, будем смотреть, как ты станешь лечить и что делать будешь при этом. И трепещи: а вдруг колдовство али чернокнижие усмотрим?

– Владыко, перед тем как к лечению приступать, надобно мне молитву Господу вознесть, только потом можно к делу перейти. А сейчас проходите в комнату, где все будет проходить. Там для вас скамейки с подушками поставлены, чтобы вы ничего не пропустили.

Антоний и Евлампий молча прошли в операционную и уселись на скамейки. Брянцев уже лежал на операционном столе и внешне был спокоен, тем более что перед этим я дал ему выпить приличную порцию успокоительного. Я же повернулся лицом к иконам и долго молился. Закончив молитву, подошел к столу, и Антоха начал капать эфир на матерчатую маску, лежащую на лице оперируемого. Я объяснил наблюдателям, что сейчас пациент заснет, и можно будет делать все, что нужно, рассказал, что сегодня будет убран только шрам на лбу. Когда наркоз подействовал, взял в руки скальпель, перекрестился и начал делать разрез. Оба священника буквально следили за моей рукой. Несколькими уверенными движениями я вырезал келоидные ткани рубца и перевязал пару мелких сосудиков, потом начал сшивать рану тонкой шелковой ниточкой. После сшивания на лбу Брянцева остался небольшой тонкий шов в виде косой полоски, а за счет изъятия кусочка кожи немного разгладились морщины на лбу. Я протер шов спиртом, наложил сухую повязку и вновь прочитал молитву о здравии, которую на этот раз читали вместе со мной и присутствующие.

После того как Брянцев проснулся, он первым делом потребовал зеркало, которое я, естественно, приготовил заранее. Он долго разглядывал послеоперационный шов у себя на лбу в мутном осколке стекла, а потом спросил:

– Это так теперь и будет?

– Конечно нет. Вот через три дня снимем тебе швы, покраснение пройдет, тогда увидишь, как все будет.

Разочарованные быстротой операции священники с сопровождающими разбрелись по двору и совали свои носы во все дырки, но у меня челядь была проинструктирована, как отвечать. Серой у нас не пахло, перегонный куб особого внимания не привлек, как и бутыль с хлебным вином. Больше всего гостей интересовал процесс производства дурман-водки, но я сказал, что храню его в секрете. Вот если великий государь Иоанн Васильевич пожелает, открою секрет для всех, если нет, буду сам монопольно делать эту водку.

Не обнаружив чернокнижия и колдовства, митрополит подобрел и уже с большим удовольствием благословлял всех присутствующих. За это время за воротами скопились сотни москвичей, прослышавших о приезде владыки, и ему перед отъездом пришлось выйти благословлять всех. Уезжая, он обещал лично освятить мои постройки и сказал, что я могу продолжать лечение уже без его присутствия.

После отъезда важных персон все вздохнули с облегчением. Временно наступил покой. Брянцев спал, я сидел в своем кабинете и думал, что, если бы здесь стоял компьютер и окно было из цельного стекла, можно было бы подумать, что я сижу в своем кабинете в больнице. Вот только книжные полки пока оставались пустыми. Я сидел и размышлял о своем будущем. Я не очень хорошо помнил историю, но знал, что сейчас идет длинная Ливонская война, и тянуться она будет много лет без особых перспектив. Мне хотелось бы помочь своей стране, но я никак не мог понять: а что мне надо для этого сделать? Мелькали мысли: может, совершить какое-нибудь открытие? Но я, к сожалению, ничего особого не знал, что можно было бы использовать в настоящее время. Вот разве попробовать организовать медицинское обеспечение в войсках, чтобы уменьшить количество потерь. Ведь, наверное, нетрудно будет доказать царю, что дешевле вылечить опытного воина, чем воспитать такого же вновь.

Мои размышления были прерваны. Ко мне в кабинет зашел проснувшийся Брянцев. Он выспался и был полон желания научить меня бою с саблей.

– Сергий Аникитович, дворня говорила, что ты мастак с клевцом управляться, а вот про саблю что-то я не слышал. Может, помашем клинками, душа требует.

– Ивашко, да я тебе только утром лоб резал, ты дурман-водкой дышал, какой из тебя поединщик?

– Сергий Аникитович, у меня только лоб саднит, а так все хорошо, душа радуется. Давай помашем саблями.

Ну что ты будешь делать? И мы, нацепив стеганые куртки и маски, хорошо так помахали саблями часа полтора. По окончании боя Ивашко сказал:

– Да, учиться тебе надо, Сергий Аникитович, плоховато ты пока саблей владеешь. Так что давай-ка, пока я тут, каждый день тренироваться.

Так прошло две недели. Я сделал Брянцеву еще две операции. Первая состояла в том, что соединил хрящи носа, разваленные когда-то татарской саблей. Пришлось повозиться, но нос у Брянцева стал прямой и ровный, и только ниточка шрама говорила о том, что здесь была рана. На третьем этапе операции я сшил ему верхнюю губу. Вот здесь бойцу пришлось потерпеть, рана была болезненной, мешала при еде и при разговоре, но миновала еще неделя, и все пришло в норму.

Теперь на лицо Ивашки можно было смотреть спокойно. Это было довольно моложавое лицо сорокалетнего воина.

И только небольшие шрамы на лбу и под носом говорили о том, что здесь когда-то были раны. Шрам под носом уже зарастал усами и был почти не виден. Брянцев постепенно привыкал к своему изменяющемуся облику. Когда сняли последние швы и сошли отеки, он, посмотрев на себя в зеркало, сказал:

– Вижу я, что мастер ты в своем деле. Никогда не думал, что такое возможно. Нет у меня таких денег, чтобы тебе заплатить. Но знай, если что-то случится, всегда можешь надеяться на мою помощь.

Не знаю, кто у меня из дворни работал послухом, но на следующий день по окончании лечения мне было приказано вместе с Брянцевым прибыть к царю.

Когда мы встали перед Иоанном Васильевичем, его державное величие вмиг исчезло. Он соскочил с трона и, подбежав к Брянцеву, схватил его за плечи, а потом начал крутить в разные стороны.

– Ивашко, да тебя не узнать, да ты ли это предо мной! Эй, Бомелька, вошь аглицкая, иди-ка сюда! Не ты ли мне говорил, что такое сделать человеческим рукам нельзя? А вот православный с молитвой и с упованием на Бога видишь, какое чудо сотворил!

Бомелий с недовольным лицом рассматривал мою работу, и на его лице проступало изумление. Неожиданно он на латыни спросил меня:

– Ты где учился, юноша?

Я, готовый к такой провокации, с недоумением на него посмотрел. Царь, мгновенно понявший смысл произошедшего, засмеялся:

– Что, думаешь, кроме ваших, такого никто сделать не сможет? А ты, – обратился ко мне Иоанн Васильевич, – Сергий Аникитович, какую награду хочешь? Проси, пока я добрый!

– Великий государь, не ради награды старался, волю твою выполнить хотел, и невместно мне самому себе награду просить. Как ты, Иоанн Васильевич, пожалуешь, так и хорошо, все едино честь великая.

Царь оглядел столпившихся бояр:

– Видели, как человек говорит? А вы из-за вотчин своих бороды друг другу рвете и меня в свои дрязги втягиваете. А тебе, Щепотнев, подтверждаю все привилегии твоего отца и жалую шубу с царского плеча.

Когда мне принесли шубу и накинули ее на мою, я еле удержался на ногах. Тяжесть была неимоверная, даже пот выступил на лбу. Царь заметил мое состояние и, по-прежнему улыбаясь, сказал:

– Иди, отпускаю тебя, Щепотнев, но вскоре призову на службу царскую.

Я, еле живой под горой мехов, откланялся и едва дошел до кареты. Внутри со вздохом облегчения снял с себя все и подумал: а как же бояре целый день сидят около царя да еще сохраняют бодрость духа в таких одеждах?

Когда приехал домой, во дворе стояла подвода, груженная бочками. Вокруг нее ходил мой ключник и сокрушенно качал головой.

– Что, Федька, головой качаешь? – спросил его.

– Дык как же не качать, Сергий Аникитович? Привез купчина бочки-то с золой со Студеного моря. В пятнадцать крат дороже зола получилась, чем если из-под Москвы привезть. – В его голосе звучало искреннее переживание из-за неразумного решения своего хозяина втридорога купить кота в мешке.

– Не переживай, Федор, эта зола мне очень даже нужна, вот увидишь, что мы с ней дальше делать будем.

Я подошел и попытался приподнять бочку. Весила она килограмм пятьдесят. Я прикинул: пять бочек – это двести пятьдесят килограмм золы, практический выход йода будет из тридцати килограмм сто грамм. Значит, мне светит получить почти килограмм кристаллического йода. Ну а если перевести в пятипроцентный спиртовой раствор, то этого йода хватит на много лет. Надо только вначале постараться выделить из золы всю соду, она тоже пригодится.

Бочки быстро сгрузили у мастерской и занесли внутрь. Мне не терпелось проверить свои мысли по поводу получения йода. На лабораторную печь была поставлена реторта, в которую засыпали золу, полученную после сожжения водорослей, и осторожно залили ее купоросным маслом. Затем растопили плиту. По мере нагревания и кипения бурое содержимое запенилось, а вверху, на стенках реторты, стали появляться желто-фиолетовые кристаллики. По окончании нагрева кристаллики собрали в стеклянную баночку с притертой крышкой. Я держал в руках первый в этом мире чистый галоген. Мои работники ничего не понимали, но, увидев, что я чуть не пустился в пляс, они тоже обрадовались этим кристаллам, а особо любопытные попросили объяснить, что же это такое. Памятуя о послухах, я особо не вдавался в детали, лишь рассказал, что по способу, описанному в греческой медицинской книге, получил из водорослей лечебное вещество, которое надо растворять в хлебном вине и мазать раны, тогда огневица никогда не начнется.

Я почти побежал в операционную, где у меня хранился семидесятиградусный спирт. И там, особо не стараясь соблюдать пропорции, залил кристаллы спиртом. Йод растворялся не очень быстро, но через полчаса я держал в руках пузырек с раствором йода и был на седьмом небе от счастья.

Постепенно суета на моем подворье затихала, и я смог уделить внимание тому, что происходило у меня под носом. Как-то поутру мы наконец уселись с моим ключником у меня в кабинете. Федька приволок здоровенную амбарную книгу и начал свой рассказ.

Итак, мое подворье располагалось на Варварке. Это было очень даже приличное место. С одной стороны от нас находился такой же боярский дворец, а с другой – начинало строиться купеческое подворье. С этой стройки с ранней весны постоянно доносился шум. Почти рядом с нами находилась и церковь Святой Варвары, в которой служил отец Евлампий. Место у нас было проходное, шумное. Но мой «отец» Аникита Иванович хоть и не вылезал вперед других бояр, но получил чин окольничьего и сумел, в отличие от многих, не только сохранить свою усадьбу, но и приумножить имущество. Сейчас у нас проживало почти пятьдесят человек, из них – десяток оружных холопов с женами и детьми, конюхи, повара и другие, про которых я не очень хотел знать. Меня интересовало, сколько у меня молодых парней, которых можно привлечь к постоянной работе в мастерской, притом таких, чтобы их не могли сманить на сторону и они не раскрыли моих секретов. Федор удивленно посмотрел на меня и сказал:

– Дык как же, Сергий Аникитович, они же крест на верность целовать будут!

Я в душе сомневался в достаточности такого действия, но благоразумно промолчал.

После недавней поездки к царю я мог особо не волноваться. Потому как одной из возвращенных мне привилегий была небольшая сумма, получаемая из казны, а на эту сумму можно было существовать всей усадьбе. А я ведь надеялся, что осенью получу еще и доход с вотчины, которую надо было посетить во что бы то ни стало.

До сего дня у меня в мастерской-лаборатории работал кто придется, а начальником там давно уже стал Антоха. Но Антоха нужен был как помощник в лечении, и мы с Федором вызвали смышленого парня лет восемнадцати, которого звали Яковом. Он давно вертелся около мастерской, и любопытство из него так и перло. Поэтому я поручил Антону постепенно передать бразды правления Якову с тем, чтобы тот начал командовать сам. Мне, конечно, не надо было много эфира, но я понимал, что никто не даст единолично распоряжаться такой драгоценностью одному, и рано или поздно этот вопрос поднимут, так что лучше самому организовать производство и получать от этого какую-никакую прибыль. Йода, который сейчас оседал в ретортах, мне также должно было хватить на много лет, но не исключено, что в будущем появится возможность открыть свое производство. И еще у меня возникла одна идея: я хорошо помнил историю открытия лидокаина. Когда химик, исследовавший экстракт, полученный из ячменя, нечаянно его лизнул, он почувствовал, что у него онемели губы. После этого начались исследования, которые и привели к созданию одного из самых сильных анестетиков современности. Я помнил, что исходный продукт – изограмин – был токсичен, но надеялся, что для местных операций он вполне подойдет, и мне не надо будет давать эфирный наркоз там, где достаточно смазать слизистую оболочку. Оставалось только дождаться середины лета, чтобы собрать достаточное количество стеблей мутирующего ячменя, от обычного он отличается отсутствием хлорофилла в листьях.

Также я, думая о возможных перевязках, велел посадить пару женщин щипать корпию, запас обычно не мешает…

Кроме того, вспоминая мучения, связанные с раздеванием и уходом за Натальей, дочкой Евлампия, я решил, что надо иметь двух девушек, таких же помощниц, как Антоха, и поручил Антону найти их. Решил, что он должен понимать, какими должны быть эти кандидатки.

Федору было дано задание закупить пару пудов обожженного гипса, ведь в эти времена любой перелом кости практически означал или смерть, или инвалидность. Я надеялся, что царь ознакомится с этими нововведениями. Но как же мне не хотелось, чтобы на все это смотрел Бомелиус, про которого я помнил только, что его должны были в ближайшие годы зажарить на вертеле. Как бы приблизить это событие? И мне, кстати, сразу станет легче жить, перестану каждую минуту ожидать мышьяка в еде.

Итогом нашей беседы было то, что мы с Федором решили навестить мою вотчину и посетить село Заречье.

На следующий день начались сборы. Все были к этому привычны. Поэтому за день со всем управились. Но в поход решили отправиться утром.

И вот прохладным июньским утром мы отправились в путь. Это совсем не напоминало мне события пятимесячной давности, когда мы с Антохой под видом рыбаков ехали в Москву на возу мерзлой рыбы.

Мы с Федором ехали впереди, а сзади нас сопровождало десять конных. Все были неплохо одеты, и на нашу колонну обращали внимание. Пока ехали по Варварке, слышались шепотки:

– Молодой Щепотнев куда-то отправился.

За пределами нашего района нас уже никто не узнавал. Не приобрел я еще достаточной известности, что меня в общем радовало.

Через какое-то время выехали за пределы Москвы, и наша скорость несколько увеличилась, но все равно движение было еще большим. Навстречу постоянно попадались возы, везущие в Москву различные товары, все-таки дорога шла из Твери. Но постепенно людей становилось все меньше, и мы ехали в одиночестве, почти без пыли, прибитой к земле свежим дождиком. После нескольких часов пути остановились у какого-то ручейка перекусить. Впервые мне ничего не надо было делать в такой ситуации, и я, стащив сапоги, свернул снятую ферязь подкладкой наружу, улегся на нее и стал ловить кайф от ничегонеделания. Холопы между тем суетилась, разжигали костер, варили кулеш, слышались смех и шутки, а я все обдумывал свои дальнейшие действия уже по прибытии обратно в Москву.

Наконец все было готово, я, как был босиком, подошел к костру, и мне первому отвалили хороший черпак.

«Да, славно на природе, – думал, поедая горячий, слегка попахивающий дымком кулеш, медленно разжевывая кусочки сала, которых наш повар изрядно туда набросал. – Жалко, что всю жизнь нельзя так провести – сидя на пенечке и вдыхая лесной воздух, пахнущий озоном после дождя».

Вскоре отдых был завершен, и мы, запрыгнув на коней, продолжили свой путь. К вечеру, как и было задумано, заехали на постоялый двор. Когда я зашел в общий зал, первое, что увидел, это физиономия Фрола, сидевшего в углу. Он с равнодушным видом смотрел на меня, очевидно, совершенно не узнавая парня, которого видел полгода назад почти на таком же постоялом дворе. На этот раз он был с каким-то мужиком в низко надвинутой на уши шапке, они сидели и тихо о чем-то разговаривали. Наша шумная компания практически не отвлекла их от разговора. Хозяин трактира между тем неоднократно подбегал к ним и принимал участие в беседе.

Какое-то нехорошее предчувствие поднялось у меня в душе: «Опять они христианские души губить собрались. Что же делать? Нас двенадцать человек, а сколько здесь этих татей, кто их знает!»

Я тихонько сообщил Федору, что это те разбойники, которые отправили на дно купеческий обоз, с которым я ехал в Москву. Федор заволновался:

– Так надо народ кричать и хватать татей!

– А откуда ты знаешь, сколько их здесь, вон смотри, как хозяин с ним милуется, может быть, здесь все – одна шайка.

Я крикнул:

– Эй, хозяин, давай пива моим холопам да сюда, нам с ключником, и пожрать.

Хозяин, низко кланяясь, побежал за перегородку.

Я сказал:

– Федор, надо бы всех, кто выходит по нужде, там и вязать да в конюшню складывать. Только выбери ребят половчей, чтобы без звука все делали.

Большая часть моей команды веселилась, набираясь пивом, а тем временем народу в зале постепенно убавлялось. Неожиданно Фрол обвел подозрительным взглядом опустевший зал и вскочил на ноги, но тут на него сзади кинулся Федор и легонько шлепнул кистенем в затылок. Фрол лег как подкошенный, но его сосед вскочил и, выхватив нож, бросился на нас. Шапка слетела с его головы, и мы увидели страшную рожу без ушей. Я метнул в него клевец, и этого хватило – он упал с пробитой головой. Фрола связали и отнесли к остальным, лежавшим в конюшне. Там был и хозяин, и все его помощники. Итак, в конюшне лежало шестнадцать человек, все мужчины. Ни женщин, ни детей не было. Кто из них тать, а кто – нет, решили разбираться завтра. Но мне доложили, что Фрол, которому Федька заехал кистенем, вроде пришел в себя. И я решил хотя бы поговорить с ним, может, он что-то сможет сказать по тогдашнему нападению на обоз. Когда Фрола втащили в комнату, лицо его уже распухло от тычков, которыми награждали его мои вояки. Вначале на вопросы он не отвечал, но, когда я напомнил ему встречу, случившуюся полгода назад, хрипло засмеялся.

– Так это из-за тебя Трунов так подставился. Как он тогда орал, что тебя не нашли! Уже потом узнали, что ты остался, не уехал со всеми.

Но на все вопросы о постоялом дворе и его спутниках Фрол молчал, несмотря на затрещины, которыми его периодически награждали. А я, наверное, еще не успел вытравить из себя всякие гуманистические понятия, совершенно излишние в это время, и не смог приказать пытать бандита.

Решив, что семь бед – один ответ, мы начали методично обыскивать все комнаты и подвалы дома, и скоро наш ключник как самый опытный вычислил потайную комнату, которую просто взломали, потому что не знали, как ее открыть. Комната была завалена мехами, какими-то драгоценностями, окровавленной одеждой.

«Да, это хорошо, что мы сюда зашли, – подумал я. – Не заметил бы Фрола, может быть, и наши вещички оказались бы тут, а нас самих уже прикопали бы где-нибудь в лесу».

Ночь мы не спали, в конюшне ворочались связанные люди, некоторые орали, что они ничего общего с татями не имеют. Но им быстро вставили кляпы, чтобы не мешали своими воплями. Федька с двумя помощниками составлял опись найденного имущества, а также шарил, проверяя запасы постоялого двора, и искал, что можно прибрать в свою пользу. Наутро нам помог проезжавший мимо небольшой военный отряд из Твери. Вояки с шутками-прибаутками погрузили на телеги всех связанных и все награбленное добро и сказали, что отправят благодарственную грамоту царю. Старшего в отряде я, конечно, напряг, заставив расписаться за все, что мы ему передали. После этого тот ощутимо посмурнел и уже не так радовался. Лошадок, оставшихся в конюшне, мы, конечно, объявили своими, все равно кто-то их прибрал бы, так лучше это сделаем мы.

Как-то не по себе было на опустевшем постоялом дворе. Мы по-быстрому собрались и, так и не выспавшись, отправились дальше. К вечеру следующего дня достигли цели своего путешествия – села Заречье. Не очень понятно, почему село называлось Заречье, потому как для нас оно располагалось на нашем берегу реки.

Встречали нас, как и подобает. Огромная усадьба не выглядела запущенной. Куча народа внутри что-то делала. Я был с причитаниями снят с коня и с возгласами: «Вылитый отец!» – препровожден в комнаты, где меня срочно собрали в баню. Какая-то бабка, скептически посмотрев на меня, тихо сказала в сторону:

– Не, Аннушку ему в баню не надо, заездит парня, а вот Парашка, та потощее, как раз то, что надо, хоть на своих ногах домой дойдет.

Я, кстати, не имел ничего против Парашки в бане. Был я в этом мире уже почти два года, и исполнилось мне уже семнадцать лет. А вот девушек не было. Ну вот просто не имелось времени на девушек, и все. Так что баня мне понравилась, я еще даже и помылся. После меня, уже с гоготом, в баню побежали остальные наши вои, правда, без Парашек. Но я не сомневался, что они найдут своих Машек и Парашек в ближайшее время.

На следующий день начал знакомство с селом. Оно оказалось довольно крупным, почти восемьдесят дворов. Кроме этого было у меня еще три небольших деревеньки по пять-шесть дворов. Мой отец, по-видимому, заниматься чем-либо, кроме своей усадьбы, не желал. Вся земля обрабатывалась крестьянами, они же платили оброк. Увы, никаких побочных промыслов в моем селе не существовало. Было, правда, целых два кузнеца и один гончар, который пользовался для изготовления своих убогих изделий местной глиной. Начал я свой визит в село с посещения церкви, отстоял заутреню вместе с крестьянами, после этого побеседовал с отцом Епифаном и подарил храму большую икону Святой Троицы. Епифан, когда узнал, что икона написана мной и освящена митрополитом, вытаращил глаза и больше ничего не мог сказать от полноты чувств.

Когда мы с Федькой шли по берегу реки, неожиданно путь нам преградил приличный ручей, через который был сделан мостик. Мне пришла в голову идея:

– Федька, а ты узнал, куда наши крестьяне возят зерно на помол?

– Дык туточки, не очень далеко, имеется монастырская мельница, туда, сердешные, и везут.

– Так, может, мы построим мельницу на этом ручье, и денежки наши будут, а не монастырские. А потом, Федька, ты слыхивал ли, что на мельницах сейчас тряпье трут и бумагу из него делают? Очень выгодная штука. Давай-ка сегодня вечерком сядем, старосту пригласим и обсудим. Сейчас рупь вложим, потом десять получим, но надо будет все посчитать. Вот вечерком и займемся.

Вечерком мы сели и начали считать. Выходило прилично, хотя сам труд стоил и не особо дорого. Но вот то, что придется привлекать к этой работе специалистов, сомнений не вызывало. Но все мои мысли о больших деньгах развеял Ефимка Лужин. Он, почесав свою лысую голову, сообщил:

– Так, Сергий Аникитович, я думаю, что затея эта пустая. Мельницу тута уже строить хотели. Еще дед твой, царство ему небесное, такой приказ отдал. И построили ведь мельницу-то, а ручей взял, да и высох на два года. Дед твой от злости спалил все и приказал к энтому ручью близко не подходить. А нам, я думаю, и не надо такого, на монастырской мельнице по-божески берут. А тут, ежели построим, кроме наших, никто и не поедет. А цену снизить, так себе в убыток будем молоть. И ты уж прости меня, Сергий Аникитович, тряпья-то мы на мельницу, кажись, тоже не наберем. Где такую гору взять? Ежели бы мы на тракте стояли, а так у нас тут тупик, далее дороги нет. Леса непролазные. Кто к нам это тряпье потащит?

Речь старосты была обоснованна и особых сомнений не вызывала, так что мне пришлось отказаться от мысли улучшить жизнь моих крестьян.

Поэтому мы достали штоф хлебного вина, при виде которого у Лужина загорелись глаза, и хорошо посидели. Весь вечер, пока я еще что-то понимал, Ефимка пытался учить меня деревенской жизни. Он каким-то шестым чувством понял, что я в этом ни хрена не соображаю, почти как тот барин в известном стихе Козьмы Пруткова, который собирался отдать Тимофею его же траву: «Но эту возвратить немедля Тимофею!» Из его длинной речи я понял одно: ежели крестьянина не напрягать и дать обществу волю, то размер оброка увеличится и вообще наступит рай.

Мой ключник слушал разливавшегося соловьем Ефимку с кривой усмешкой. А когда тот, уже хорошо наклюкавшийся, с поклоном нас оставил, Федор сказал:

– Хороший староста у тебя, Сергий Аникитович, но догляд за ним нужен. Обведет ведь вокруг пальца, собака, как есть обведет.

После ухода старосты я, разочарованный неудачей со строительством мельницы, еще какое-то время продолжал пить вино, а потом, уже совсем распоясавшись, отдал приказ немедленно доставить ко мне Парашку. Это было воспринято вполне нормально, и вскоре Параша стояла в моей комнате с довольной улыбкой женщины, которая обошла в долгом забеге всех своих конкуренток. Когда я уже в кровати обнимал ее горячее тело, у меня мелькнула мысль: «Подарил бы хоть что-нибудь девушке, придурок!»

На следующий день я окончательно понял, что никаких изменений в жизнь своих крестьян не внесу, и отбыл в сторону Москвы. Провожали меня еще радостней, чем встречали, а Параша ходила с гордым видом. Еще бы! Хоть, как поется в известной песне, полного подола серебра она домой не принесла, но тем не менее я ее не обидел.

По словам старосты, урожай в этом году обещал быть неплохим, и мой доход, следовательно, тоже. Так что в обратный путь мы двинулись в отличном настроении. И еще я понял, что городская жизнь нравится мне куда больше деревенской.

Обратно ехали без особых приключений. Когда мы добрались до известного постоялого двора, там уже хозяйничали совсем другие люди. Мы хорошо поужинали, переночевали, и на следующий день к вечеру были в Москве.

На следующий день поездка в Заречье вспоминалась как давно прошедшее мероприятие. У моих работников возникла ко мне куча вопросов, а самое главное, уже образовалась огромная очередь из бояр и их жен, желающих «исправить личину». Мне пришлось провести целый день, принимая нежданных гостей, которые прослышали про «чудо с Ивашкой Брянцевым» и теперь хотели – кто убрать шрам, кто – удалить огромную бородавку. Я совершенно не желал наживать себе врагов, и поэтому пришлось вести тайную запись. Не сообщая приезжающим, кто и за кем будет стоять в очереди на лечение, я просто сообщал человеку, когда и к какому времени ему надо приехать.

Как я сейчас жалел, что не имею возможности проводить местную анестезию! Ведь эфирный наркоз все-таки серьезная вещь, имеющая массу осложнений, правда, и местная анестезия тоже иногда дает аллергические реакции. Сколько я слышал историй, когда после инъекции лидокаина или новокаина умирали люди, а потом врача, назначившего укол, годами таскали по судам.

Но я уже дал указания собирать ячмень с желтыми стебельками – надеялся, что смогу выделить из него анестезирующее вещество.

Вечером я сидел и размышлял, где мне взять линзы для микроскопа. Увы, мои скромные познания ответа на этот вопрос не давали. Я, конечно, знал, что стекло варится из соды и песка, но как это происходит и как потом сделать из него линзы, оставалось загадкой.

Я помнил из какой-то статьи, что в новосибирском институте еще в семидесятых годах получили линзы путем оплавления стеклянной нити и последующей шлифовки и полировки. Так что дело оставалось за малым: где взять стеклянную нить и чем шлифовать получившийся шарик. А вообще, для начала мне не повредило бы иметь увеличительное стекло для того, чтобы проводить мелкие манипуляции на лице.

И я решил, что с завтрашнего дня начну обход московских рынков в поисках линз и стекла. Ведь варят венецианцы прозрачное стекло уже два века, может, какие-никакие осколки занесло и к нам. Спиртовка у меня есть, вытяну стеклянную нить, и будем смотреть, что получится.

Но обойти утром рынки не очень получилось. Слава, которая пришла ко мне после исцеления лица Брянцева, расходилась волнами по Москве, и каждая волна приносила все более высоких гостей.

Сегодня мне уже пришлось принять двух немалых бояр, и это заняло большую часть дня. Но все-таки во второй половине я выкроил время для инспекции моего производства.

Что бы ни говорили о том, что человеку от сохи нельзя внушить правила асептики и антисептики, а Антоху мне удалось выдрессировать быстро. Конечно, здесь играло большую роль то, что в отличие от вшивой Европы у нас даже в крестьянских семьях как-то не принято было ходить вшивым. И баню все посещали регулярно, поэтому мытье рук перед едой и перед работой с медикаментами удалось привить очень быстро. Ну а сам Антон в мастерской не стеснялся в выражениях и раздаче тумаков, в том числе получали их и девушки. Так что когда я зашел в длинный сарай, где у меня производились всяческие ингредиенты, порядок там был на уровне. Конечно, о лабораториях нашего времени оставалось только мечтать, но все-таки в помещении имелся чисто выскобленный пол. Все работники ходили в холщовых балахонах с рукавами, причем носили они их только здесь. На двух столах стояли немногочисленные, грубо сделанные глиняные колбы, реторты. Современный химик пришел бы в ужас от таких изделий, но мне и это казалось богатством. Если у входа в сарай еще пахло самогоном, то в его глубине уже стоял резкий запах эфира и спиртовых настоек трав, которые по моему заданию стали собирать женщины и дети. Я прошелся по лаборатории, сделал пару замечаний и, поняв, что здесь все идет как надо, отправился на рынок.

Мне пришлось объехать немало рядов, пока я не нашел какого-то старика-татарина, уныло смотревшего перед собой. У него на лотке кроме всего прочего на тряпке лежало мутное увеличительное стекло. На это стекло внимания никто не обращал, и, когда я в сопровождении холопов подъехал к татарину, тот перепугался. Отдал он мне это слегка желтоватое поцарапанное стекло почти даром, сообщив, что никто не понимает, какую драгоценность он продает. Но это все равно было не то, даже после шлифовки этой линзой вряд ли можно было пользоваться. Но время оказалось позднее, и мне пришлось прекратить поиски. Я уже совсем было собрался уезжать с рынка, когда заметил небольшую толпу рядом с одним купцом, по обличию европейцем. Действительно, это был, по всей видимости, венецианец, не знаю уж как попавший в Москву. И около него лежало несколько стеклянных изделий. Не ведаю, что он делал с ними, но цена была такая, что, наверное, на эти деньги можно было скупить половину рынка. Но мое внимание привлекло несколько лежащих в уголке разбитых стеклянных украшений. И я пристал к купцу с просьбой продать их. Вначале венецианец сопротивлялся, но потом все-таки за полтину денег отдал мне несколько кусочков прозрачного как слеза стекла. Довольный проведенным днем, я поехал домой. Завтра меня ждала работа по основной специальности – приведение в порядок женских лиц.

Вечером в своем кабинете я сидел и при свечах бесцельно чиркал свинцовым карандашом листик серовато-желтой бумаги. Вопрос стоял серьезный – что делать? Если все взять на себя, скорее всего, кончится это дело плохо. Иоанн Васильевич также пока меня не призывал, да и некогда ему было обо мне думать, много у него забот. Наверное, все-таки придется идти на прием к митрополиту, доказывать, что могу сделать аптеку не хуже царской и научить монахов кое-чему новому в уходе за больными. Нужно было найти кузнеца, чтобы только для меня делал инструмент. Вроде я слышал, что шведские руды получше, чем наши, и инструменты будут покачественней.

В общем, вопросов накопилось много, и надо было с чего-то начать, а я никак не мог решить с чего.

В результате решил, что утро вечера мудренее, и улегся спать. Спал плохо, все время снились кошмары, и лишь под утро я заснул крепким сном.

Утро было мрачное и дождливое, из кровати вылезать не хотелось. Но сегодня у меня были назначены две операции. И поэтому я решительно выбрался из своей спальни и спустился вниз.

Едва успел позавтракать и проверить готовность операционной, как в ворота застучали. Прибыла моя первая пациентка.

Боярыня Хованская была крепкой пожилой женщиной. Пока ее муж, князь Андрей Петрович Хованский, мотался по стране, выполняя приказы царя, она сильной рукой держала все хозяйство. Вчера, когда, кроме нас двоих, в кабинете никого не было, она сняла кику, развязала платок и продемонстрировала огромную бородавку около левого уха. Хотя прямо она не говорила, но я понял, что именно из-за этой бородавки муж, приезжая домой, как своей законной жене уделяет ей внимание только формально… Боярыня надеялась, что, если этой штуки не будет, муж станет более внимателен к ней. Сейчас Андрей Петрович как раз был в войсках, выполнял очередной приказ царя, и у княгини имелось время на лечение. К ней переходила туча всяких бабок, которые заговаривали бородавку, окуривали ее всякими дымами, боярыня даже прикладывалась к мощам святых, но все оказалось бесполезным. Когда же она за большие деньги пригласила одного из придворных врачей, тот сразу сказал, что удалит эту штуку, но придется потерпеть, потому что будет очень больно, и потом останется большой шрам.

Но когда боярыня Хованская сначала услышала, а потом увидела лицо Ивашки Брянцева, которого она сразу даже не узнала, поняла, что потратит любые деньги, но поедет к Щепотневу.

В ее бородавке, слава богу, ничего необычного не было. Хотя у меня еще отсутствовал микроскоп, но я и без него видел, что это обычная фиброма, без признаков озлокачествления. Единственным неудобством была очень широкая ножка, на которой бородавка сидела, и мне пришлось обдумывать, как удалить фиброму, оставив максимум кожи щеки. В моем прошлом мне ни разу не доводилось делать такую сложную операцию. По одной простой причине – женщины просто не доводили свои лица до такого состояния и не давали вырастать таким монстрам.

Когда я представил себе князя Андрея, целующего свою жену в губы, в то время как огромная бородавка прижимается к его щеке, мне самому стало нехорошо.

Княгиня, естественно, явилась не одна, она приволокла с собой двух приживалок, старых бабок с бегающими глазками. Те, пока мы беседовали, успели обежать весь двор и переговорить с кучей народа. Но, видимо, сведения получили в мою пользу. Потому что после того как мы все обговорили и пошли с княгиней в операционную, бабки, следуя за нами, скромно помалкивали.

Когда Хованская увидела операционной стол, ее слегка затрясло. Но она пересилила себя и легла туда, куда ей показали. У меня в операционной уже крутились две девушки, одетые в холщовые балахоны. Такой же балахон надел и я. Бабок усадили подальше и велели им сидеть тихо и не бродить по комнате.

Мой помощник начал давать наркоз, а одна из будущих медсестер внимательно наблюдала за этой процедурой. Я, как обычно, перед тем как перейти к делу, громко, во весь голос, прочитал молитву, перекрестился несколько раз на образа, взял в руки скальпель.

Антон так наловчился делать наркоз, что княгиня мгновенно заснула. Я аккуратно отделял небольшими лоскутами кожу на толстой ножке фибромы, перевязывал мелкие сосуды, очень жалея, что нет у меня электрокоагулятора. Когда нужная часть кожи была отсепарирована, начал выделять из окружающих мышечных тканей ножку фибромы. Сделал я это достаточно быстро, просушил рану и теперь начал складывать все лоскутки вместе, стараясь, чтобы их общая площадь была как можно меньше. Опыт не подвел, лоскуты практически совпали на щеке и полностью закрыли рану. Пришлось лишь немного подправить кое-что в одном месте. Затем я сшил все это тоненькой шелковой ниточкой, обработал шов йодом (имел теперь такую возможность!), наложил на него немного корпии и легкую холщовую повязку. Отрезанная фиброма лежала на небольшой тарелке, занимала почти всю ее поверхность, имела страшный вид, и на нее с ужасом косились обе бабки и мой пока еще совсем неопытный персонал.

Через полчаса боярыня проснулась и первым делом хотела привычно потрогать свою любимую бородавку, а там ничего не оказалось. Она посмотрела на меня и заплакала. Бабки кинулись ее утешать, но она властным жестом отодвинула их в сторону, и, слегка морщась от боли в прооперированной щеке, сказала:

– Боярин Щепетнов Сергий Аникитович, спасибо рукам твоим золотым, век за тебя буду Бога молить. Эй, Дунька, неси быстро кошель сюда!

Одна из бабок вытащила из-за пазухи кошель и с поклоном передала мне. По его тяжести я сразу понял, что это золото. Но тут взгляд Хованской упал на фиброму, лежащую на тарелке.

– Ох, Боже милостивый, это я с такой страстью ходила? Сергий Аникитович, что с этим делать-то надо?

– А эту штуку мы сейчас огню предадим, чтобы никогда такого вновь не выросло, и молитву совместно Господу вознесем. Завтра же, Анфиса Петровна, я к вам сам приеду и посмотрю, как рана заживает. Если все хорошо, то и не надо больше ничего делать.

На вторую половину дня у меня было назначено еще одно посещение. Вчера ко мне приехала мать одной из девиц, которую скоро собирались выдать замуж. Она долго разговаривала со мной, все боялась выдать тайну, а под конец попросила все же целовать крест, что тайну не раскрою. А вся тайна заключалась в том, что у девочки слева была маленькая рудиментарная грудь. Хорошо, что я смог сохранить на лице серьезное выражение. Ну кого в наше время испугало бы такое! Видел я женщин и с четырьмя маленькими дополнительными грудками, ну и что? А здесь все было серьезно.

Мне было сказано: «Создал наш Господь человека по своему образу и подобию, а Еву из ребра его.

И должно быть у женщины две груди, не больше и не меньше, не кошка же и не собака».

В семье вся женская половина была в тревоге: как к этому отнесется муж. Не удастся ведь все время скрывать от него такое дело.

И вот в операционную ввели трясущуюся от страху девочку. Временно всех моих помощников из комнаты удалили, и только когда операционное поле было прикрыто холстом, в комнату вошел Антон – давать наркоз. Когда же девушка заснула, в комнате остались я и ее мать. Сняв холст, я обнаружил под очень даже симпатичной грудью махонькую грудку с розовым сосочком – примерно на три-четыре сантиметра. Отработанными многолетним опытом движениями я удалил ее за пару минут и тремя шовчиками ушил небольшую ранку. Теперь ни один придирчивый взгляд не понял бы, что же там была за штука.

– Ну вот, – сказал я матери, – теперь можно и замуж выходить.

Боярыня упала мне в ноги и тихо заголосила, что спас я ее девочку любимую от позора неминучего.

Я же поднял боярыню с колен и думал, что после этих двух посетительниц в дальнейшей рекламе нуждаться не буду. Теперь настало самое время идти с челобитной к царю – просить разрешения открыть лечебницу.

Я сидел у дьяка уже полдня. Мы все путались в терминах и словах, челобитная никак не шла, я не мог объяснить ему, что хочу сделать, он меня просто не понимал. Неожиданно в комнату вбежал старший дьяк и обратился ко мне:

– Сергий Аникитович, Иоанн Васильевич требует вас пред свои очи. Гневен он, что не можем разыскать вас. Когда говорить с ним будете, замолвите слово за нас, сирых и убогих, искали вас изо всех сил наших.

Я, встревоженный неожиданным вызовом, шел в тронный зал. Одет был не так, как требовалось. Еще вчера царь находился в походе, его ждали только завтра, а он уже здесь оказался и меня позвал. Когда я в обычном боярском прикиде появился в зале, вокруг меня сразу поползли негодующие шепотки.

Я подошел к трону, опустился на колени и произнес:

– Прости, великий царь, наряд мой непотребный. Когда узнал о твоем приказе, здесь, в Кремле был. Не посмел домой для переодевания уехать. Царев приказ выполнить спешил.

– Щепотнев, почему ты мне не сказал, что парсуны пишешь? Встань и ответствуй.

– Иоанн Васильевич, всего две парсуны я и нарисовал, а потом только иконы писал.

– Так вот, Щепотнев, видел я тут парсуну воеводы Торжецкого, у меня в Кремле таких парсун нет. Ты как считаешь – это хорошо, что у воеводы царского парсуна лучше, чем у царя?

– Великий государь, прикажи, и напишу я того, кого ты пожелаешь, все умения приложу.

– Тогда слушай, две недели у меня между битвами есть. За эти две недели напишешь мою парсуну. И смотри, чтобы не хуже, чем у воеводы, была. Чтобы видели меня на парсуне, какой я есть, и не придумывали ничего от себя. Сам знаешь, понравится, награжу по-царски. Не понравится, не бойся, голову рубить не буду, но милости моей не жди. Говори теперь, что нужно тебе для парсуны.

– Нужно мне, государь, чтобы подготовили хорошую основу для парсуны, один я просто не успею, краски мне нужны хорошие, и потом, прости, государь, но привык я так: когда рисую, сидит собака моя гончая у колена, вот истинный крест, не так начинаю что-то делать, рычит.

По залу пронесся смешок, охотниками были все и не видели в этом ничего особенного.

Царь улыбнулся:

– Дозволяю и собаку, но чтобы ее перед этим святой водой обрызгали и молитву над ней прочитали.

– Великий царь, ежели завтра уже будут доски готовы для парсуны, холстиной левкасной обклеенные, то послезавтра, помолясь, и начну, явлюсь, когда скажешь.

– Вот и ладно, будет что еще сказать, Сергий Аникитович?

– Так вот, государь, есть просьбишка малая. Не серчай на слуг твоих, что долго меня искали, никого не предупредил сегодня, что в приказе буду, вот и найти меня не могли.

Царь с новым интересом окинул меня взглядом:

– Ты, Щепотнев, меня с каждым днем удивляешь. Который раз заставляешь боярам в пример ставить. Иди, живы будут твои дьяки.

Когда я вышел из зала, ко мне подошел старший дьяк и сказал:

– Сергий Аникитович, для тебя все, что хочешь, сделаю. Что нужно будет, приходи в любое время дня и ночи. Такую грозу от нас отвел.

Когда приехал в усадьбу, мой первый приказ был:

– Немедленно найдите мне Айку.

По усадьбе у нас болталась гончая, с которой я хотел поохотиться, но дел было столько, что об охоте вспоминалось в последнюю очередь.

Гончую практически сразу разыскали и привели ко мне.

Ну что же, начинаем операцию «антимышьяк и антиртуть».

Я быстро выбрал несколько человек, которым ничего не говорил о содержимом тарелок с пищей. В течение двух дней бедная Айка должна была понять, что за сование носа в тарелку, где находятся мышьяк и ртуть, она получит колотушку, а вот если там ничего такого не будет, сможет съесть это с большим удовольствием. Тарелки с ядом были помечены сверху большими крестами. И уже через час учеба началась. На следующий день к вечеру при приближении тарелки с мышьяком или ртутью моя бедная собака забивалась под лавку. При этом приносящие тарелки все время менялись, чтобы собака поняла, что именно запах пищи является причиной всыпаемых ей колотушек. Конечно, рефлекс был крайне нестойкий и нуждался в длительном закреплении, но мне в настоящее время надо было провести две недели в царском дворце и уйти оттуда живым. Я надеялся, что цикуту смогу узнать по вкусу, ну а от всех ядов не спасешься. Но по крайней мере два яда мой живой анализатор узнает.

На следующее утро я был во дворце.

Основа для картины оказалась уже готова, иконописные мастера постарались. Мне только осталось установить ее в хорошо освещенном месте и подумать, как усадить царя так, чтобы он выигрышно смотрелся.

Моя собака, ошалевшая от шума и гама, на самом деле не отходила от моего колена. Вскоре вышел сам Иоанн Васильевич, я попросил его сесть так, чтобы свет падал лучшим образом, и работа началась. К царю все время подходили с вопросами, пока наконец это ему не надоело. Он цыкнул на всех так, что ни одного человека, кроме охраны, не осталось. Но сидеть молча ему было скучно, и царь начал интересоваться моей жизнью. Наконец-то пришел мой час. Без всяких челобитных я излагал ему свои замыслы. Иоанн Васильевич задумчиво кивал и наконец изрек:

– Во многом дело говоришь, хотя и глупостей много. Но будет тебе мое царское соизволение.

Прошло два часа. Царь отдал приказ принести перекусить. Ему на серебряном блюде принесли что-то запеченное, ну а мне по-простому, на глиняном, примерно такой же пирог. При виде этого пирога моя собака забилась под лавку, на которой я сидел, и заскулила. Подозрительный царь сразу встрепенулся.

– Что с твоей собакой, Щепотнев, никак ты больную шавку к царю привел?

Я собрался с духом и, почувствовав, что могу сейчас потерять голову, ответил:

– Нет, великий государь, собака моя натаскана яды чуять. Похоже, отрава в моей тарелке лежит.

– Ну-ка, ну-ка, – сразу сообразил Иоанн Васильевич. – А в моей тарелке яда, значит, нет?

– Так давайте с вашей тарелки кусок собаке-то кинем.

И моя Айка на лету проглотила кусок, который кинул ей царь со своей тарелки.

А потом снова забилась под лавку, когда ей был предложен кусок моего пирога.

Иоанн Васильевич был страшен:

– В моем дворце моего рисовальщика отравить хотели! Стража, быстро всех, кто еду приносил, взять!

Через несколько минут прибежал начальник охраны и пал в ноги царю:

– Не вели казнить, утек, подлец!

– Кто утек? Кто?!

– Так повар, Санька Векшин, утек.

– Сыскать и на дыбу, пусть выложит, кто виноват! А тебе, Щепотнев, прощаю твою затею. Жизнь она твою спасла, а может, и мою.

После этого события портрет что-то стал плохо получаться. Иоанн Васильевич был задумчив, больше молчал, вздыхал и пару раз как бы про себя шепнул:

– Не иначе Бомелькины козни!

Потом резко встал и, сказав, что на сегодня все, вышел из комнаты. Мне ничего не оставалось делать, как собрать краски, кисти, закрыть портрет холстиной и дать наказ охране караулить – чтобы никто, кроме царя, к картине не подходил.

Домой я ехал в том настроении, в каком находился известный бурсак из повести Гоголя: одну ночь отстоял, что принесет следующая?

Но в устной форме соизволение на устроение больницы было дано, и я отдал приказ о наборе нескольких молодых парней и девушек в мою школу лекарей. И вообще, сидел и думал, что давно пора образовать вокруг себя круг если не единомышленников, что вряд ли получится, то хотя бы людей, которые понимают, чего я от них хочу. После визита во дворец у меня дрожали поджилки, поэтому в обед я с удовольствием употребил грамм сто пятьдесят водки своей перегонки, которая отличалась от кабацкой, как небо от земли. В голове зашумело. Я лег и провалился в тревожный сон.

На следующий день утром я вновь сидел в царском дворце около начатой парсуны и ждал царя. Иоанн Васильевич запаздывал. Пришел он поздновато, посмотрел на собаку, съежившуюся у моих ног, и сказал:

– Можешь больше свою собаку сюда не таскать. Понял я все, слушай, сын окольничего, твой отец не дурак был, сразу мою сторону взял. Поэтому и не суетился, и волю мою исполнял. Ты, я смотрю, ум от него взял. Хотя что там про Хворостинина говорят – это все разговоры. Бог тебе много талантов дал, мне такие люди нужны, для меня полезны. Теперь все здесь знают, что тронуть тебя – все равно что меня. Так что можешь без опаски приходить. Завтра будет тебе грамота на больничку твою и мануфактуру. Давай приступай к делу.

Около четырех часов я работал, один раз мы перекусили, уже без вчерашних проблем.

Когда вышел, закончив на сегодня работу, неожиданно встретился со вчерашним дьяком, и тот на ухо сказал: вчера весь день разбирательства шли, и царь до корня добрался, но нужен ему пока еще этот человек, иначе висел бы он на дыбе вместе с остальными. А повар уже пойман и помер, но под пытками на всех, кого надо, показал.

Когда я шел по палатам, замечал внимательные взгляды и шепот за спиной. Правда, пересуды царедворцев меня особо не волновали.

Сегодня у меня была намечена поездка в Немецкую слободу. Нашли мне адрес, где проживал тот венецианец, что продал осколки стекла. Поговаривали, что сбежал он с острова Мурано, где работал мастером-стеклодувом, и сейчас пытался найти себе работу, но в то же время прятался от преследования своих коллег.

Мы нашли его в убогом домишке на самом берегу Яузы, который ему сдал более удачливый иностранец. Говорили мы без переводчика, на смеси всех языков Европы, но в конце концов друг друга поняли.

Мой вид (а я все-таки возвращался от царя) произвел на него достаточно благоприятное впечатление, тем более что я обещал ему неплохие деньги и часть дохода с его работы. Поэтому мастер долго не раздумывал и, собрав свой нехитрый скарб, отправился со мной. В возке он сидел молча, что было странно для итальянца, видимо, обдумывал, не прогадал ли. Я же тем временем уже расставлял в мечтах на лабораторных столах красивую стеклянную посуду: реторты, колбы, змеевики и прочее.

А заодно вспоминал, когда же Колумб открыл Америку и можно ли уже заказать в Испании каучук для создания резины.

Когда мы заехали к нам во двор, на лице венецианца явно отразилось разочарование, но потом я повел его по мастерской, заставленной неуклюжими творениями, он приободрился, начал размахивать руками и затараторил так, что я совсем не мог его понять.

Я передал итальяшку Федьке и объяснил, что это мастер, который будет строить нам печь для литья стекла и руководить работами, и что девка, которая сможет окрутить его так, чтобы он перешел в православную веру и женился на ней, получит такое приданое, какого здесь еще не видали.

Потом, чтобы не забыть, поднялся в кабинет и записал, что необходимо пройти по иностранцам и выяснить про каучук, все-таки резина для работы была мне крайне необходима.

Вновь спустившись вниз, я распорядился, чтобы нашли Антона, и справился у него, как идут дела с набором лекарей. Тот отрапортовал, что уже нашел несколько человек. Когда я посмотрел на будущих медиков, понял, почему в анекдотах про студентов физвуза и медфака кулак символизирует голову медика, а запястье – его плечи, тогда же как у физвуза кончик большого пальца, торчащий из фиги, символизирует голову, а все остальное – широкие плечи физкультурника. Похоже, что родители здесь действовали по принципу «берите, что нам негоже».

Но, поразмыслив, я подумал: а почему бы и нет? Больше будут уделять внимания учебе, надо только самому осмотреть всех кандидатов, а то ведь не доживут до завершения образования.

Закончил я свой рабочий день приказом найти артель каменщиков и готовить место для строительства небольшой печи для варки стекла. Мне надо было, чтобы была отработана технология и я получил необходимую посуду. Учитывая, что за венецианцем могла вестись охота, я поручил всем моим помощникам распространить версию, что заморскому гостю у нас пришлось не по душе и он в тот же день съехал. А сам предупредил стеклодува, что для него будет лучше, пока мы его не приведем в божеский вид, на улице не появляться. Да он и сам это хорошо понимал. Он, кстати, пытался объяснить мне, почему удрал с острова, но эти речи были не для моего знания итальянского. И вообще, пусть учит русский, все равно никуда теперь не денется.

Когда я сидел за ужином, моя Феклушка, стоявшая сзади, сказала:

– Ох, не жалеешь ты себя, Сергий Аникитович, и чего ты жилы рвешь. Взял бы, сел на коня да со товарищи в лес прокатился. Вон посмотри, как соседи-то твои живут. А ты все-то в делах или в церкви службы стоишь. Поговаривают, что в монастырь скоро уйдешь, постриг примешь.

От неожиданности я даже подавился. Похоже, с благочестием перестарался. Нет, я пока еще хочу пожить мирской жизнью.

На следующий день я снова с раннего утра сидел за картиной. Я еще не знал, как отнесется царь к моему творению. Первый ведь на Руси рисовал масляными красками. Купил их, густотертые, за бешеные деньги и сейчас разводил льняным маслом. Конечно, по сравнению с темперными красками это было как день и ночь, и к тому же хоть я не являлся особо выдающимся художником, за мной стоял опыт тысячелетней истории этого искусства. И поэтому я наделялся, что сумею угодить царю.

Сегодня Иоанн Васильевич был оживлен и разговорчив. Я не посмел утаить от него, что взял к себе мастера-венецианца, царь улыбнулся:

– Думал, не расскажешь мне сей истории. Знаю я уже все, а если он у тебя еще православным станет, то от меня плохого не жди.

Сегодня царь первый раз подошел к картине и долго рассматривал ее с разных сторон. Мне ничего не сказал, но Ивашко Брянцев, охранявший его, подмигнул и, когда проходил мимо, прошептал:

– Понравилось ему, точно знаю.

Вернулся домой. На моем большом подворье опять кипела работа. Артель каменщиков выкладывала фундамент для печи, а вокруг бегал Гильермо, размахивал руками и на удивление четко выкрикивал все известные русские матерные слова, на что мужики только посмеивались:

– Ишь, вражина, схизматик, как матюкается… нравится, значит, ему наша работа.

Федор подскочил ко мне и заныл, что я опять ввел его в расходы, на что я ему многозначительно сказал:

– Не бойся, все окупится. Вот только первый товар пойдет… его даже с недоделками весь разберут. А себе отличное стекло будем оставлять.

Я сел с ним и рассказал, что надо найти в Москве купцов гишпанцев и между делом поинтересоваться застывшим соком заморских деревьев. Что-то вроде смолы, но упругой. Она вроде от пола отскакивать хорошо должна. Могут ли они немного привезти посмотреть? А может, у них уже есть эта смола? Только они должны думать, что мы об этом просто для развлечения спрашиваем.

– Скажи, что даже если и не придумаем, что со смолой делать, то все равно выкупим, раз уж привезут.

Федор посмотрел на меня с укоризной, но не сказал ни слова. Хотя лицо его явно говорило: «Совсем ты, боярин, с ума спрыгнул».

Пока я был занят портретом царя, мое лекарское дело стояло. Ничего не двигалось и с учениками. Но мастерская работала с утра до вечера, и теперь я думал, что можно, наверное, часть спирта пустить на приготовление приличной водки, ведь столько спирта и эфира мне пока не было нужно. Но требовалось уточнить, как и что для этого надо предпринять. Это было не очень сложно, теперь приказные дьяки после моего заступничества перед царем были ко мне очень даже благодушны. Хотя без серебра делать там было все равно нечего.

И вот знаменательный день: я наконец закончил свой самый значительный труд в этом времени – портрет Иоанна Грозного.

Царь сидел на троне, держа в руках державу и скипетр. Но больше всего внимания, конечно, я уделил его лицу, которое отражало ум и значительность этой выдающейся личности шестнадцатого века. Я, пока писал портрет, частенько вспоминал того полубезумного старика, убивающего своего сына, который был изображен на портрете Репина, и думал: что заставило тогда уже известного художника сотворить такой поклеп на великого человека? Какие им двигали мотивы? И у меня была скромная надежда, что если этот портрет переживет века, то Репин уже никогда не нарисует такую жуть.

Царь спустился с трона и встал рядом со мной. Он долго разглядывал портрет, потом велел принести зеркало и вновь сравнил себя на портрете со своим изображением. И оказался достаточно наблюдательным, чтобы заметить разницу между изображениями. Пришлось объяснять царю, каковы особенности зеркального отражения. Мы никогда не видим себя в зеркале правильно, поэтому и небольшой шрам на лице, по которому он заметил разницу, находился на картине с другой стороны. Иоанна Васильевича на некоторое время это отвлекло от портрета, но потом он вновь долго его рассматривал и наконец сказал:

– Мне кажется, что ты, Щепотнев, сделал меня лучше, чем я есть, не красивее, а выше сделал мой дух. Значит, на самом деле ты меня ценишь. Не ценил бы, такого, наверное, у тебя не получилось бы. Доволен я твоей работой, не знаю даже, как расплатиться. А больше всего доволен тем, что в нашей земле православной появился такой художник. И не надо с грешной немецкой стороны больше художников для этого призывать.

Повелеваю тебе, Щепотнев, взять несколько учеников, талантливых в рисовании, и умение свое им передать. Все расходы на казне лежать будут.

А за работу свою получай вотчину. Рядом с твоей она. Есть там земля пахотная, и людишки пока еще не разбежались. Хозяин ее недавно на границе с Литвой был пойман, на охоту вроде с родней и дворней собрался. Так что хозяйствуй, Щепотнев.

Когда я шел по палатам к выходу, мне медово улыбались еще недавно глядевшие сквозь меня бородачи в высоких шапках. Некоторые даже здоровались, вспоминая батюшку.

«Вот она, милость царская, – думал я. – Сегодня так, а завтра другой стороной обернется, кто об этом может ведать?»

Приехал домой к вечеру. Сегодня я должен был предоставить царю готовый портрет, и обстановка была напряженная. Но когда я с сопровождающими въехал во двор, буквально через пять минут все уже знали, а Федор интересовался, когда поедем в приказ оформлять новую вотчину, и говорил, что туда немедленно надо кого-то отправлять.

Но мне было ни до чего, психологическое напряжение из-за почти двухнедельного пребывания с царем меня подкосило. Я потребовал, чтобы натопили баню, и, взяв в напарники Антона и Федора, отправился туда, не забыв при этом литров десять кваса и флягу водки.

Упарили меня мои помощники в хлам. Я даже не помнил, как меня притащили в спальню и уложили в кровать.

Утро пришло незаметно, голова моя от похмелья еще не страдала, и поэтому я спокойно встал, оделся. Слава богу, к этому привыкли, и никто не совался, чтобы помочь мне одеваться. Отстояв с охраной литургию в церкви, я наконец смог приступить к разгребанию завалов, появившихся за время моего вынужденного отсутствия.

Опять я себя клял, что никак не могу распределить обязанности среди своих подчиненных, чтобы не совать каждый день нос в их работу.

Первым делом я пошел смотреть на постройку печи для варки стекла. Печь строилась одновременно с небольшим каменным зданием, в котором она должна была стоять. Кстати, за это время уже выяснилась причина, по которой наш мастер был вынужден бежать с острова Мурано. И поняли это все по его поведению. Уже не оставалось ни одной женщины в усадьбе, которой бы он не предложил свои услуги. Но свободные девки, раззадоренные моим обещанием огромного приданого, не торопились отдаваться пылкому итальянцу, и условия у всех были одни – примешь нашу веру и женишься, тогда будем твоими утром, днем, вечером и вообще когда захочешь. Но пока огорченный всеобщим отказом итальянец не спешил сдаваться. Хотя поговаривали, что он вот уже три дня не отходит от Верки Маньшевой, дочки одного из сторожей. Ростом Верка была со стрельца и весила пудов шесть, при виде этой девицы наш Гильермо просто таял как воск.

Так что видимо, на острове Мурано его ждала толпа брошенных женщин, месть которых показалась ему более страшна, чем стакан расплавленного стекла, залитого в горло, который, как рассказывали, был гарантирован стеклодувам, сбежавшим оттуда.

Печь, на мой непрофессиональный взгляд, строилась вполне удовлетворительно, и я пошел посмотреть, как выглядит класс для моих будущих лекарей.

Да, увы… Класс, конечно, был не такой, как хотелось бы, но на первое время и такое помещение вполне могло сойти. Тем более что имелось вполне четкое распоряжение царя насчет обучения живописцев, так что если будет возможность, придется расширить классные помещения. К тому же будущим живописцам вначале придется заняться приготовлением красок для себя любимых. Ведь не будем же мы покупать краски для учебы!

Сегодня у меня оказался относительно спокойный день. Все больные, нуждающиеся в лечении, были записаны на утро следующего дня.

Так что сегодня я решил все-таки выслушать своих помощников.

Совещание было решено провести в моем кабинете.

Я сидел во главе стола с пачкой страшноватой желтой бумаги, на которой планировал записывать все, что необходимо сделать.

Первым, как обычно, рвался доложить мой ключник. Он сообщил, что в данный момент у нас в усадьбе строится сразу несколько объектов, из-за чего возрастает опасность пожаров. Правда, печь для варки стекла возводится в каменном здании, но перекрытия все равно будут деревянные. Я отметил себе, что надо уточнить эти проблемы с каменщиками. Потом разговоры перешли на новую вотчину. Весь ее «руководящий состав» был схвачен вместе с боярином на границе с Литвой, сейчас сидел в уютной тюрьме и ждал решения своей участи, а два села и десяток деревень пребывали в полном недоумении. Поэтому было решено срочно отправить гонца в наше Заречье – с тем, чтобы вызвать старосту Лужина в Москву и заключить с ним ряд на должность тиуна, дабы он смог на законных правах осуществлять руководство обеими вотчинами. А также я хотел обговорить с ним вопрос о лавках в Москве, в которых наши крестьяне могли бы продавать свои изделия, если такие у них будут, а не отдавать их за бесценок приезжим купцам. Нам с Федором казалось, что Лужин с удовольствием возьмется за эту работу, вот только, как выразился Федор, глаз да глаз за ним нужен. Почует, что присмотру нет, делов натворит.

Когда Федор начал разговор про доходы-расходы, я сказал, что этот вопрос мы с ним обговорим отдельно. И предложил доложить Антону, как дела в нашей мастерской. Тот сообщил, что в мастерской-лаборатории произошло полное затаривание спиртом и эфиром, поскольку я пока запретил продавать все это. Хотя со стороны многих лекарей поступали просьбы о продаже дурман-водки и спирта. Но с моей стороны пока ничего не было сделано для легализации такой продажи, и если в ближайшие дни я этого вопроса не решу, то дальнейшее производство можно будет останавливать, поскольку для внутреннего потребления всего произвели в избытке. Кроме того, переработали две бочки золы от водорослей, и получившийся йод лежал в глиняной бутылке с залитым смолой горлышком, как я и велел. Кроме того, в Москве из-за наших закупок поползла вверх цена на купоросное масло, и если бы боярин придумал, как его делать самим, было бы очень неплохо.

Я спросил, как дела у его учениц, и Антон доложил, что наркоз собакам они уже дают вполне успешно, правда, для начала пришлось девок слегка поучить. Благо розог у него в запасе всегда много.

Федор в ответ на это сказал, что Антоха не тем местом учит девок, на что мы все вместе поржали, и только Гильермо в недоумении переводил глаза с одного на другого, не понимая, чего мы развеселились. После того как мы переодели нашего стеклодува в обычную одежду, да еще он перестал подстригать бороду, внешне итальянец абсолютно не отличался от наших мужиков.

А вчера вечером Верка Маньшева якобы многозначительно заявила подругам, что приданое от боярина у нее почти уже в сундуке и что Гильермо готов идти в церковь. А водку он пил уже точно так же, как все остальные, и по виноградному вину особо не тосковал.

Итак, мы составили расписание учебы наших лекарей и художников, только вот последних еще не было в наличии, я даже не знал, откуда их нужно будет набирать, может, в этом мне поможет митрополит?

Я опять с пятого на десятое попытался объясниться со своим стеклодувом и выяснить, как долго он планирует стройку и что ему еще для этого нужно. Эти объяснения заняли много времени, но все-таки я кое-что понял.

Когда закончили все обсуждения, я приказал накрыть стол, и мы, пригласив еще и начальника охраны, немного посидели. Фекла крайне неодобрительно следила за моим панибратством с персоналом, но молчала в тряпочку.

Я, к своему удивлению, не напился и потом еще долго сидел и думал о том, как много предстоит сделать и как много препятствий на этом пути.

Утро вновь принесло свои заботы, все уже узнали, что моя работа у царя закончена, и сразу же повалили желающие удалять зубы, бородавки и прочее.

Теперь мне было легче, в том плане, что кроме Антона у меня имелось еще две девушки, которые уже не падали в обморок при виде клещей и прочего пыточного инструмента. Напротив, они внимательно следили, как Антон дает наркоз. К тому же девушки готовили пришедших женщин к лечению, помогали раздеваться и прочее, прочее, так что в результате не надо было пускать кучу посторонних в пусть не стерильное, но все-таки хорошо подготовленное помещение. Все наши балахоны ежедневно стирались и кипятились. Вначале это вызывало море вопросов, но сейчас все уже вошло в норму.

Справившись со всеми больными до обеда, я велел заложить возок и в сопровождении охраны отправился с визитом к митрополиту Антонию. О визите я договаривался заранее, заранее говорил и о его цели, так что мог быть уверен, что меня ждут.

Пройдя в покои митрополита, я подошел под его благословение, затем мы уселись за стол и начали длинный разговор. Антоний был в курсе всех событий, знал и то, что я набрал несколько человек для учебы на лекарей, и то, что по распоряжению царя должен учить несколько человек писать портреты. К тому же он был в курсе отданного мною приказа по поводу венецианца, и, видимо, его это не разозлило, потому что владыка сказал:

– Разными путями человек приходит к Богу, и если этот путь ведет к истинной вере, то не нам, грешным, судить о его правильности.

Вот только если с учениками-лекарями никаких проблем не возникло, просто митрополит попросил взять учиться еще несколько монахов, уже опытных лекарей, то с рисованием было сложнее. Все уперлось в иконописные каноны, в церковные правила, да и не хотел митрополит отдавать талантливых художников, говорил, что не смогут они после учебы у меня вернуться к канонической иконописи. Но все-таки мы потихоньку пришли к соглашению. Митрополит настаивал на постоянном присутствии попа на моем подворье с целью контроля над происходящим, я же, со свой стороны, требовал платы за учебу монахов. Поэтому мы мирно остановились на том, что монахи учатся у меня совершенно бесплатно, а поп в домашней церкви будет числиться на содержании епархии.

Мы еще поговорили о текущих делах, и митрополит сказал:

– Странно и удивительно слушать такие речи из уст столь юного мужа, неудивительно, что ты к этим годам великие знания приобрел. Ну ладно, через неделю прибудут ученики из иконописных мастерских. К тому же готовь жилье для попа, строгий у вас будет батюшка, внимательно проследит за всеми вашими делами.

Я покинул митрополита в хорошем настроении. Думаю, что немаловажную роль в его благосклонности ко мне сыграло отношение Иоанна Васильевича.

Когда ехал домой, размышлял, чем мне заменить каучук. Как ни старался мой ключник, но не было каучука у нас на рынках. И тут вспомнилась мне интересная история про получение силикона из раствора жидкого стекла и этилового спирта. Я уже, конечно, не помнил, какие там идут реакции, но знал, что в результате получался вполне приличный силикон, который жидким можно залить в любые формы, а потом получить пробки, трубки и всякую другую очень нужную мне продукцию. Спирта у нас было завались. Тем более что его никто не употреблял по прямому назначению. Дело оставалось за жидким стеклом, которое должен был предоставить мне наш стекловар. Я надеялся, что после постройки печи он это стекло выплавит первым, тем более что для него температура плавления требовалась пониже, чем для обычного. И хотя уже было поздно, заехал я еще к ювелиру, которому отдавал в обработку большую линзу, купленную у татарина, и пару стекляшек, которые попросил превратить в круглые шарики. Надо сказать, что ювелир в первый раз занимался шлифовкой линзы и был немало заинтригован эффектом увеличения, который она дает. Что касается прозрачных стеклянных шариков, он их тоже сделал, но, похоже, что с ними никакого микроскопа у меня получиться не могло. Но тем не менее я аккуратно завернул крохотные горошинки в листок бумаги и спрятал в кошель.

Я сидел в своем кабинете, когда до меня из полуоткрытой створки окна донесся запах гари. Затем послышались звуки колокола, крики людей. Вскоре за окном посветлело, алые отблески легли на стены в моей комнате. У нас тоже послышались крики, я выскочил во двор. Все уже были снаружи и готовились дать отпор пламени. Выстроившись в цепочку, люди передавали ведра и обливали забор на той стороне, с которой раздувало пожар. На крышах тоже стояли несколько человек и метлами разбрызгивали воду из больших чанов. Фекла с большой иконой Божьей Матери истово молилась у ворот. Пламя могло перекинуться и на нашу территорию.

В свое время Щепотнев построил усадьбу так, что на ее задах тек приличный ручей. Там было довольно топко, и с той стороны строений не имелось. А вот со стороны ворот соседские строения стояли очень близко, было видно, что около домов носятся люди с ведрами и баграми. Прошло около получаса, ветер изменил направление, и основную массу огня погнало мимо нас. Но вот языки пламени стали почти доставать до нашего тына.

Ко мне подбежал перемазанный Антон.

– Сергий Аникитович, все, что стояло в мастерской, в подвалы унесли и землей сверху присыпали.

Я в ответ на это только кивнул, думая про себя: «Хозяин, блин, даже не вспомнил о горючем, которого полно в мастерской, хорошо хоть нашелся кто-то умный».

Между тем, хотя наш забор уже стал обугливаться, ветер все больше поворачивал в противоположную сторону и уносил пожар все дальше от нас. Когда удостоверились, что у нас все потушено и ничего не загорится, все ринулись на другую сторону улицы – помогать спасать те дома, которые еще можно было спасти. Пожар ушел далеко, и на улице стало темно, лишь груды угля, в которые превратились дома, багрово светили в темноте. От них несло жаром, слышалось громкое потрескивание.

Мы не спали всю ночь, периодически тушили загорающиеся от жара стены. Под утро пошел дождь, который превратил пожарища в груды черных дымящихся руин. На нашей улице целыми осталась только церковь и моя усадьба. Толпы потерявших кров людей стояли у ворот. Моя челядь раздавала им, что могла, но этого для сотен вмиг обнищавших людей все равно было мало. По улицам уже двигались отряды стрельцов, наводивших порядок и смотревших, чтобы не было большого воровства. Сегодняшний пожар, как я понял из разговоров, по московским меркам был небольшим. Но на меня, никогда не видевшего такого, этот пожар повлиял сильно. И я пришел к выводу, что хотя, скорее всего, мне придется оставить здесь классы и учить врачеванию в городе, все мои производства необходимо переносить в вотчину и сразу строить помещения так, чтобы возможность возгорания была минимальной.

Утром в уцелевшей церкви провели поминальную службу, все погорельцы не смогли попасть внутрь и стояли снаружи, пытаясь услышать слова отца Евлампия. Когда я шел по улице, с удивлением обнаружил, что большинство домов не были сгоревшими – их разломали и растащили жильцы, чтобы не дать распространиться огню. После пожара, кстати, отношение московского люда ко мне изменилось, если ранее оно было в основном настороженно-любопытным, то теперь, после того как из всей улицы остались стоять только церковь и моя усадьба, происшедшее наводило народ на мысль о промысле Божьем. А уж мои дворовые говорили вполне открыто, что только усердие боярина в вере спасло усадьбу от пожара.

Но пожар пожаром, а дела надо было делать, и я пошел смотреть, как готовится жилье для попа, которого обещал прислать митрополит, где можно будет устроить небольшую домашнюю церковь, чтобы проводить там службы и как можно больше времени уделять учебе.

Во второй половине дня вся рабочая деятельность в усадьбе возобновилась.

Мы открыли медпункт – принимали раненых и обожженных. Пришлось работать до вечера не покладая рук. Но зато мои будущие лекари получили хорошую практику по перевязкам и обработке ран. Мне же досталось больше всех, особенно вначале, когда почти с каждым обратившимся приходилось общаться лично, и только спустя пару часов меня перестали дергать по пустякам.

Даже для Антона нашлась работа, потому что было несколько пациентов с переломанными ногами, и ему пришлось давать наркоз, когда мне нужно было составлять кости. Пришедшие в себя больные с удивлением рассматривали гипсовые повязки и спрашивали, надолго ли их замуровали в камень. Приходилось объяснять, что ходить в повязке придется не меньше двух месяцев. Рентгена в моем распоряжении не было, и поэтому я предпочел называть сроки подлиннее.

Только когда начало смеркаться, толпа страждущих рассосалась, и мы облегченно вздохнули.

По всей округе горели костерки, это погорельцы, не нашедшие пристанища, собирались так ночевать. У более предприимчивых уже стояли какие-то времянки. В общем, было видно, что народ привык к подобным испытаниям. Тем более что всего за три года до этого Москва выгорела почти вся, и, может быть, поэтому народ сделал все, чтобы сегодняшний пожар не набрал такой же силы.

Я пошел к себе, намереваясь еще немного поработать, хотел составить планы занятий для своих учеников. И действительно, сел за стол и достал письменные принадлежности. Но глаза слипались так, что я еле нашел в себе силы добраться до кровати и моментально уснул.

Следующий день принес те же хлопоты. Хотя раненых и обожженных все же значительно поубавилось.

Зато нас посетил Ефимка Лужин. Он по сообщениям гонца уже примерно знал, что я намереваюсь ему предложить, и, еще не став тиуном, вел себя соответственно. Ключник шепнул мне на ухо:

– Я же говорю, этот в огне не сгорит и в воде не утонет.

Мы провели с Лужиным беседу и подписали с ним ряд, он стал тиуном моей вотчины, увеличившейся чуть ли не в два с половиной раза. Так как все села стояли рядом, Лужин знал всех живущих в них наперечет и со знанием дела вводил меня в курс событий. Я смотрел списки, данные мне дьяком из приказа, и только успевал подчеркивать допущенные ошибки. Мной даны были Лужину наказы, чтобы народец берег и лишнего себе не позволял. Кроме того, я сообщил ему, что милостью Иоанна Васильевича я, как только что получивший вотчины, на год освобожден от представления воев, но на следующий год мне надо будет поднять несколько оружных с конями. Сколько, еще уточню, но требовалось, чтобы он начал уже сейчас думать об этом и следующей весной эти люди были готовы.

Лужин привез мой заказ. На телеге лежало несколько снопов мутантного бесхлорофилльного ячменя, набранного деревенскими девчонками по моему приказу. По виду Ефимки было ясно, что его очень интересует, что боярин намерен делать с этим никому не нужным добром. Но вопроса этого я так и не услышал.

Также я приказал Лужину рядом с моей усадьбой в Заречье подыскать место для постройки мастерских и стеклодувной печи. Для того чтобы стало ясно, о чем идет речь, провел его по мастерской и показал здание со стеклодувной печью.

Ефимка крестился, шептал молитвы, но поскреб свою многострадальную лысину и заверил, что все понял. Только вот, если я хочу, чтобы до осени что-то было сделано, надо закупать лес, камень, нанимать артель и начинать стройку.

Услышав это, мой ключник болезненно скривился. Вопрос с деньгами в последнее время вставал достаточно остро. Хотя я и зарабатывал приличные суммы на лечении богатых бояр, но все это утекало как вода – тратилось на мои замыслы. Оставалось лишь надеяться на то, что оброк с двух вотчин исправит положение, тем более что по заявлению Лужина неурожая не ожидалось.

Строительство стеклодувной печи подходило к концу, а вот поиски компонентов для варки стекла продолжались. Гильермо весь приносимый ему материал чуть ли не облизывал, затем качал головой и выкидывал. Так что в ближайшие дни стекло нам не светило.

Лужин, получив инструкции, укатил в деревню. Прошло несколько дней, и у нас появилось пополнение: прибыло несколько человек – будущие живописцы. Все они были почти мальчишками, что меня очень порадовало. Потому что переучивать взрослых, предлагая им другие приемы письма, при моих скромных педагогических талантах было невозможно.

Попав после строгой монастырской жизни в сферу обычного московского быта, ребята оживились. Но весь кайф им поломал прибывший отец Варфоломей, здоровенный поп с мощным голосом. Наш отец Евлампий из Варваринской церкви рядом с ним совсем терялся.

Отец Варфоломей быстро обошел подворье, сунул нос во все щели. Не обнаружив ничего подозрительного, он весь свой пыл направил на бедных учеников, лекарей и живописцев. Батюшка так их замучил, что я в приватной беседе намекнул ему, дескать, царю и митрополиту не понравится, если некоторые из учеников не доживут до конца учебы! После этого отец Варфоломей сбавил напор и обратил все свое внимание на меня. Он чуть не обнюхивал то, что у меня было сделано, и выпытывал, почему я так нарисовал это, а вот это сделал так. Я же, зная, что мне никто не позволит резать трупы и изучать человеческое тело, решил, что все можно нарисовать – все части тела отлить из воска и соответственно раскрасить, тогда никто не скажет, что я занимаюсь кощунством и колдовством. Слава богу, что про зомби и религию Вуду здесь еще никто не знал.

Первые несколько занятий живописцы занимались приготовлением красок. С шумом и гамом этот вопрос за несколько дней был решен.

Так как я сам являлся художником-самоучкой и никакой школы за мной не стояло, очень трудно было продумать план занятий. Но потом я не мудрствуя лукаво применил известный принцип «делай, как я» и объяснял все по минимуму. Талантливый художник в момент схватит то, что надо, ну а те, у кого нет большого таланта к живописи, пусть занимаются чем-либо другим.

Зато медикам я все мог дать так, как необходимо. Естественно, с поправкой на уровень знаний, на который приходилось ориентироваться. Когда мои доходяги в первый раз зашли в комнату, предназначенную для учебы, они были поражены: на стенах висели мои рисунки с кровеносной системой человека, мускулатурой, сухожилиями и, конечно, костями. Когда я рисовал все это, сам не заметил, как потихоньку разошелся и изобразил массу подробностей, пока не очень нужных на уровне моих лекарей. Но каждый из них должен был оказать раненому помощь на поле боя, то есть правильно остановить кровотечение, вправить перелом, вывих и так далее. Поэтому знание строения человеческого тела было обязательным.

Отец Варфоломей против восковых и гипсовых муляжей сказать ничего не мог, но начал с подозрением выспрашивать меня, откуда я знаю, как эти органы выглядят. Я с трудом отговаривался тем, что видел все это в трактатах Авиценны. Также для лекарей у меня был предусмотрен курс траволечения, то есть сбора растений, приготовления настоев и их использования. Конечно, Аптекарский приказ существовал уже почти три года, но, насколько я знал, там еще практически не было людей для решения каких-либо вопросов, кроме лечения царской семьи. Возглавлял этот приказ думный боярин, кто, я еще не удосужился спросить. Но я-то знал намного больше, чем все тамошние специалисты. Между занятиями и приемом больных я с трудом выкраивал время, чтобы попытаться получить местный анестетик. В моей голове сохранились обрывки воспоминаний, из которых следовало, что выделенное из мутировавшего ячменя вещество грамин, обладавшее значительным анестезирующим эффектом, навело ученых на мысль о создании лидокаина, ну а я, по крайней мере, хотел получить грамин. Кроме того, я помнил, что местный анестетик анестезин был получен каким-то немецким аптекарем и представлял собой этиловый эфир пара аминобензойной кислоты. Но если этилового спирта у меня было много, то как получить эту кислоту, я понятия не имел. Поэтому начал работу с получения спиртового экстракта ячменя. Решил, что если удастся выделить грамин, попробую его применить при мелких кожных операциях, может, токсическое действие вещества преувеличено?

Но все мои химические опыты упирались в отсутствие стекла и резины. И поэтому я каждый день посещал уже завершающееся строительство печи для стекловарения. Около печи уже стояли поленницы дров, лежала огромная куча песка. Березовый уголь, камышовая зола и известняк хранились под навесом. Гильермо уже сам проявлял нетерпение, похоже, ему хотелось заняться своей основной работой, а у меня уже были начерчены эскизы реторт, колб, спиртовок, змеевиков и всего прочего, что я хотел получить.

Но первое стекло, которое мне было нужно, – это «жидкое стекло». Я так и не оставил мыслей получить силикон и использовать его вместо резины, тем более что можно было заранее сделать формочки для разлива полученной массы.

Но самым лучшим моим приобретением оказался молодой парень, ученик ювелира, которому я заказывал свои инструменты. Не знаю, что произошло у него с хозяином, но парень попался сообразительный и понял, что у меня он будет при деньгах. Так что вскоре у меня появилась еще и своя маленькая ювелирная мастерская, где изготавливались мои инструменты и, как я надеялся, однажды будет сделан первый микроскоп.

Прошел месяц. Я как врач уже был известен всей боярской Москве. Но из-за множества обязанностей, лежащих на мне, приходилось ограничивать прием и терять на этом приличные деньги. Мои помощники и помощницы успешно постигали трудную медицинскую науку, а несколько художников обнаружили недюжинный талант и в скором времени обещали оставить меня далеко позади.

Но сегодня у нас было эпохальное событие. Планировалась первая плавка стекла. Для этого приготовили два горшка из огнеупорной глины с разной по составу шихтой, один горшок был сделан как раз по моему заказу. Гильермо и его два помощника суетились у печи, и вскоре столб дыма повалил из высокой кирпичной трубы. Горшки поставили на свои места, помощники налегли на мехи, и первая варка началась. Особо любопытствующих вокруг не наблюдалось, у меня все занимались своими делами, и, кроме нескольких мальчишек, вокруг никто не ошивался. Но сам я не мог пропустить такого события.

Я так разнервничался, что даже упустил момент, когда в одном горшке стала плавиться шихта, превращаясь в аморфную мутноватую массу. Первым, конечно, «созрел» горшок со стеклом без добавки известняка. Гильермо по одному ему известным признакам определил готовность, вытащил горшок со стеклом и поставил его в специальную стойку. Когда же был готов расплав в следующем горшке, он жестом фокусника вытащил свою воздуходувную трубку и, захватив ею немного стекла, начал выдувать непонятно что. Он крутил и вертел этот сосуд, снова нагревал его и наконец поставил на стойку для отжига обычную бутылку. По его лицу градом тек пот, но мастер радостно улыбался испачканным в саже лицом.

Все, свершилось, мы были с первым стеклом. Дальше, как я надеялся, все должно было пойти полегче.

На следующий день Гильермо вновь продолжал свои опыты, а у меня из головы не выходил силикон.

Горшок с будущим жидким стеклом разбили, и стекловидная масса, находившаяся внутри, под моим руководством была осторожно размолота в мелкий песок и залита дистиллированной водой. Я понятия не имел, сколько времени будет растворяться этот продукт, но надеялся, что не дольше пары дней. Оставив емкость с этим составом в мастерской и распорядившись, чтобы его регулярно размешивали, я пошел заниматься своими многочисленными делами.

Довольно скоро крупинок стекла почти не осталось, а раствор приобрел характерный вид и запах хорошо мне знакомого канцелярского клея. Под внимательными взглядами моих помощников я налил в небольшой котелок немного жидкого стекла и столько же спирта и начал помешивать палочкой. Через несколько минут под изумленный вздох окружающих в котелке образовался белый студень, который при помешивании все сильнее уплотнялся. Я взял его в руку и скатал небольшой шарик, через десяток минут шарик стал плотнее, он уже немного пружинил при нажатии, а когда я попытался ударить им по столу, очень неплохо от него отскочил. Итак, я имел силикон, и теперь проблема более-менее герметичных пробок для моих опытов была решена. А кроме того, у меня в голове уже маячили силиконовые трубки для моего будущего фонендоскопа, дренажи и катетеры. Но для всего этого были необходимы формы, куда этот силикон можно заливать. Данным вопросом я не занимался, так как совсем не был уверен в успехе своего предприятия, но теперь, когда силикон был у меня в руках, требовалось срочно делать формы для отливки всего того, что я себе нафантазировал.

Первое настоящее стекло, которое получилось у Гильермо, сегодня тоже было расплавлено по новой, и наш стеклодув использовал его полностью, сделав полтора десятка разных сосудов.

А я еще больше озаботился безопасностью нашего единственного пока специалиста. И хотя была проведена работа и все вокруг уверились, что венецианца тут больше нет, но наличие стекла было не скрыть, а это наводило на всякие нехорошие для нас мысли. Хорошо еще, что Гильермо сам понимал, что выходить куда-либо ему не стоит.

И тут, как бальзам на душу, пролилось признание Верки Маньшевой, что ее Гиля согласен принять православную веру и пусть боярин готовит обещанное приданое.

Когда я спросил об этом у Гильермо, который уже вполне прилично говорил по-русски на бытовые темы, тот закивал и признался, что да, действительно, он согласен перейти в православие, но чтобы Верка сразу же вышла за него замуж, потому как ему надоело жить бобылем.

Как ни странно, больше всех решением венецианца был доволен отец Варфоломей, которому как раз и предстояло провести все обряды. Он был очень недоволен наличием у нас католика, и сейчас новость о согласии итальянца принять православие легла на его душу.

Отец Варфоломей сразу набросился на бедного стеклодува и начала готовить его к исповеди. Для меня было новостью, что католики, оказывается, переходят в православие третьим чином, то есть через таинство покаяния – исповедь, а потом через причащение на литургии Святым Дарам.

И вскоре у нас появился еще один православный по имени Сашка Дельторов. Наш Варфоломей, оказывается, обладал весьма специфическими знаниями языков и раскопал где-то, что имена Гильермо и Александр на русский переводятся как «защитник», и гораздо лучше, если у нас появится еще один Сашка, чем будет оставаться Гильермо. Только молодая невеста, тихая и скромная шестипудовая Вера, называла своего ненаглядного по-прежнему – Гиля.

Мне же пришлось выполнять свое обещание о приданом, и будущим новобрачным были отписаны земля в вотчине и деньги на обзаведение всем необходимым. Тем более что по моим замыслам все производство со следующего года должно было располагаться в вотчине, под соответствующей охраной, чтобы ни один любопытный глаз ничего не увидел. А здесь, в Москве, при всем желании тайны было не сохранить. Конечно, при переезде я терял возможность работать врачом и оказывать помощь богатым боярам, но для чего же я старался и готовил лекарей? Ведь это все были мои люди, и, в отличие от художников, за их учебу мне никакая казна не платила. Так что в наполовину опустевшей городской усадьбе можно будет обустроить небольшую больничку уже не для бояр, а для городского люда, имеющего кой-какую деньгу.

От Лужина приходили хорошие новости. Нанятые артели возводили мастерские и фундаменты для стекловаренной печи. Кроме того, Ефимка сообщил мне, что в моей новой вотчине есть заброшенная водяная мельница, и восстановить ее будет не очень сложным делом, так как в свое время она захирела из-за конкуренции с монастырской мельницей.

Но если я не оставлю своих мыслей о производстве бумаги, то эту мельницу они всем миром восстановят.

Я сидел у ювелира Кузьмы, молодого парня с небольшой кудрявой бородкой, голубоглазого, напоминавшего какого-то артиста из моей прошлой жизни. Несколько раз я пытал его, почему он ушел от своего хозяина, но Кузьма отшучивался, говорил, что его очень рано будили на работу.

То, что у парня золотые руки, я понял сразу, когда увидел хирургические иглы, которые он мне сделал. Обычное болотное железо мне совершенно для этой цели не подходило, и приходилось покупать небольшими партиями шведское железо, медицинские инструменты, сделанные из него, по крайней мере, сразу не тупились и выдерживали циклы кипячения и пребывания в спирте. Так его иглы были, пожалуй, не хуже немецких, которыми я пользовался до наступления эры микрохирургии. Воодушевленный способностями ювелира, я подарил ему линзу, купленную в свое время на рынке. Кузьма сразу понял ее назначение, и вскоре эта линза была вставлена в специальный держатель и стала служить ему для производства мелких работ.

Сейчас же мы обсуждали с ним вопрос создания первого в мире микроскопа. Приблизительный чертеж я сделал, взяв за образец школьный микроскоп, с которым познакомился еще на заре своей юности и с удовольствием его разобрал. Правда, собрать обратно не смог, но почему-то все детали очень ясно запечатлелись в моей памяти, наверное, этому помог офицерский ремень моего отца.

Делать микроскоп мы собирались из бронзы, а теперь, когда у нас работала стекловаренная печь, я почему-то надеялся, что наш Сашка Дельторов сможет сварить мне достаточно неплохое оптическое стекло.

Но для начала я предложил изготовить простейший однолинзовый микроскоп, который когда-то видел в Политехническом музее. Изготовил его, если не ошибаюсь, профессор Мосолов. Я даже нарисовал Кузьме приблизительный чертеж устройства. И передал ему две стеклянные горошинки для использования в качестве линз.

Кузьма, уже знакомый по своей линзе с ценностью таких вещей, с восторгом принялся за изготовление нового для него предмета, а я со вздохом встал и пошел доносить вечные ценности до своих учеников.

Прошло два дня, и Кузьма сообщил, что мелкоскоп он закончил и было бы неплохо, если бы боярин рассказал ему, а что с этим мелкоскопом надо делать.

К этому дню у меня уже было несколько кое-как сляпанных смотровых стеклышек и стеклянная пипетка. Усевшись за стол, я положил под окуляр тоненькое стекло и, показав Кузьме прозрачную воду из бочки, спросил:

– Чистая вода?

– Чище не бывает, – последовал ответ моего ювелира.

– Ну а теперь посмотрим, – и с этими словами я капнул каплю воды на стеклышко.

Потом, смотря в окуляр, начал наводить винтом резкость. Капля не была прижата покровным стеклом, не было еще у меня этих стекол, и поэтому в глубине жидкости то появлялись, то исчезали быстро двигающиеся тени. Конечно, это были не бактерии, а одноклеточные простейшие, но их вид мог бы напугать кого угодно.

Я уступил свое место Кузьме, тот посмотрел в окуляр, через секунду отпрыгнул от него и начал креститься:

– Господи, избавь меня от страстей таких, так что же, Сергий Аникитович, в чистой воде такие твари живут, а мы-то воду такую пьем!

– Так и есть, живут такие твари везде – и в воде, и в земле, и никуда нам от них не деться. А сейчас посмотри еще раз.

Я взял пипетку и капнул туда же каплю спирта.

Кузьма глянул и поднял на меня глаза.

– Так они, Сергий Аникитович, сдохли все, не шевелятся. Так что, их водка убивает? От оно что, ну, теперь я кажный день по стакану буду пить, мне такие твари в животе не нужны.

Я, ругая себя за ненужный пример, начал объяснять:

– Понимаешь, Кузьма, мы ведь воду-то кипятим, а когда кипятим, все эти чудища дохнут, поэтому все, что кипятилось, можно пить спокойно. Или если вода из колодца хорошего, там тоже таких чудищ мало.

На этом я счел свою лекцию законченной и, забрав микроскоп, отнес его к себе.

К обеду вся усадьба знала, что Кузьма с Сергием Аникитовичем чудищ разных в воде видели, и поэтому пополудни меня навестил поп Варфоломей.

– Благословение Господне на тебе, боярин, – прогудел он своим басом. – Давай ответствуй, что за чудищ дьявольских ты увидел?

Много я объяснять не стал, а повторил все, что показывал утром Кузьме. Реакция батюшки меня заинтересовала.

Он хоть и удивился, но не увидел ничего особенного в том, что есть такие маленькие создания.

Его гораздо больше заинтересовал вопрос, какая польза или вред могут происходить от таких созданий. Мы проговорили почти всю вторую половину дня. Варфоломей ушел, сказав, что в ближайшее время на это чудо явится посмотреть митрополит, и не исключено, что сам Иоанн Васильевич затребует меня с этой диковинкой.

У меня же на сегодняшний вечер еще была запланирована отливка силиконовых трубок различной длины и диаметра, формы делались Кузьмой из дерева, что убыстряло работу, только для отверстий в трубках приходилось выковывать что-то вроде спиц. За два часа работы было сделано несколько трубок. Спицы, предварительно смазанные салом, легко выходили из них. Также было изготовлено два десятка разных пробок с дырками и без. Мы закончили эту работу, когда вечерело, но я успел еще нарисовать Кузьме фонендоскоп и растолковать, что здесь для чего. Мне уже не терпелось взять этот инструмент в свои руки.

Мы сидели за ужином, когда кого-то принесла нечистая, как сказала моя бывшая кормилица. Оказалось, что это боярин, живущий не очень далеко от нас. Мы с ним встречались в церкви, но знакомы не были.

Боярин прямо с порога, не дожидаясь выполнения всех условностей, требующихся для приема такого гостя, согнулся в глубоком поклоне.

– Сергий Аникитович, помоги ты, Христа ради, не к кому больше мне обратиться.

– Да встань ты, Роман Александрович, толком все расскажи.

– Так срок подошел моей рожать, а знаю я, что ни одна ее сестра родов не пережила. Повитуха говорит, кость у нее узкая, ребенок не пройдет. Может, ты хоть что-то сделать сможешь?

– Так ты же знаешь, Роман Александрович, я по женским делам не врачую, неуместно это, пусть повитухи занимаются.

– Да мне уже все одно, хоть ты, хоть кто другой, так и так помрет.

И он посмотрел на меня полными слез глазами.

– Хорошо, Роман Александрович. Возьмусь я за это дело, но, если не получится у меня, не взыщи. И ведь придется смотреть все места срамные, ты как, сможешь дозволить такое?

– Делай все, только спаси.

Жена у него была в возке. Мои помощники живо перенесли ее в операционную.

Я остался с двумя девушками, которые помогли раздеться пугливо смотревшей на меня молодой худенькой женщине с огромным животом. Она сидела на операционном столе, пытаясь руками прикрыть сразу все.

Мы уложили ее на стол, накрыли простыней. Я спросил:

– Как звать-то тебя, боярыня?

В ответ она непослушными губами прошептала:

– Евдокия.

– Евдокия, как часто хватает живот?

– Да вот, пока сюда ехали, два раза было.

Я откинул простыню и, обработав руки спиртом, попробовал хотя бы приблизительно посмотреть диагональную конъюгату. Пока проводил влагалищное исследование, пациентка, открыв рот, смотрела на меня. Точно так же, как и мои помощницы. Да даже без линейки было видно, что тринадцати сантиметров тут нет. Нет, скорее всего, и десяти.

Ну что же, меня поджидало третье в моей профессиональной жизни кесарево сечение. Я опустил простыню и велел позвать Антона. Сегодня я не мог доверить помощницам давать наркоз, а Антон уже сам мог научить кого угодно. Но сегодня наркоз давался не только самой роженице – эфиром будет дышать еще и малыш. Моя задача – сделать все очень быстро.

Через пятнадцать минут больная спала. Полукруглый разрез скальпелем, перевязка сосудов… Мои девочки молодцы, вовремя подавали все, что нужно. Открыл полость малого таза, увидел напряженную мышечную стенку огромной матки – разрезал, и на нас вылились литры околоплодной жидкости. Быстро вынул младенца, перевязал пуповину, шлепнул по попке тихо захныкавшего малыша – мальчика, передал его девушке, та ловко завернула новорожденного в холстину. У меня же все еще было впереди – удаление последа, ревизия, массаж матки, ушивание разреза кетгутом, перевязка кетгутом обеих труб… все равно никто об этом не узнает! И наконец ушивание брюшины, мышц и кожи. Уже когда я зашивал кожу, дал команду закончить наркоз.

Ребенок тихо хныкал в холстине. Неожиданно двери распахнулись, и в операционную ворвался боярин:

– Не могу больше ждать, силушки нет, вроде писк младенца слышал?

– Точно, Роман Александрович, вон и дите твое, у девицы лежит, а жена спит еще, но вскоре должна проснуться.

Тут как по заказу зашевелилась и родильница. Мы все вышли из операционной, чтобы не мешать одевать боярыню.

Я видел, что папаше хотелось взять своего сына на руки, но он себя сдерживал.

– Роман Александрович, матери с дитем придется два дня у нас побыть, иначе ни за что не ручаюсь. Приезжать можешь хоть каждый день.

– Ты, Сергий Аникитович, сам не знаешь, что сделал, ты мне надежду в жизни дал. Ведь почти без нее жил, когда у Евдокии последняя сестра вместе с младенцем при родах умерла.

Мы прошли с боярином наверх, там еще не был убран ужин, и выпили за здоровье его жены и новорожденного, после чего он отправился домой, пообещав завтра утром быть здесь.

Поутру боярин действительно был у нас. Удостоверившись, что его жена и сын в порядке, он поднялся ко мне и, сказав: «Чем могу, тем и благодарю», – положил на стол приличный мешок серебра. На этот раз он долго не задержался. Пообещав завтра забрать жену с ребенком, отбыл к себе. Но вот в усадьбе только об этой операции и говорили. И вновь ко мне пришел отец Варфоломей.

– Так как же, Сергий Аникитович, быть с заповедью Божьей, гласящей, что в муках будут жены рожать детей своих? А тут у тебя легла, заснула, и на тебе младенец!

– Отец Варфоломей, она бы родить-то все равно не смогла, кость у нее узкая, умерли бы и она, и ребенок. Так что я, может, просто волю Господню исполнял, помогал, чтобы этот ребенок на свет появился.

Отец Варфоломей задумчиво сказал:

– Слыхивал я о таких делах и ранее, бывало, что младенца из умирающей матери доставали. Но вот чтобы и мать, и ребенок живы остались, в первый раз в жизни слышу.

– Отец Варфоломей, ты же знаешь, все, что ни делаю, на все прошу благословения у иконы защитницы нашей Пресвятой Богородицы.

– Да знаю, что человек ты богобоязненный, все требования церкви нашей примерно выполняешь. Вот только дела твои все удивительней и нашего внимания требуют.

К середине дня в моем доме вновь появился гонец из Кремля.

Иоанн Васильевич явился из очередного похода всего неделю тому назад и уже требовал меня к себе вместе с моей дивной поделкой.

На следующий день утром меня уже одевали, как положено, чтобы можно было явиться на глаза царю. Я же думал, как я в таком наряде стану показывать все и рассказывать.

И вот в очередной раз я ехал в царский дворец. Прежнего мандража у меня уже не было, но все равно с беспокойством думал, как царь отнесется к моим задумкам и какие сделает для себя выводы.

Когда я шел через палаты, теперь уже практически никто не провожал меня надменными взглядами, многие кланялись и желали здравствовать. А когда я склонился перед троном, быстро последовал приказ царя встать с колен и рассказать ему, чем я опять удивил окружающих.

Я набрался храбрости и сказал:

– Великий царь, прошу, выслушай просьбу мою малую, все без утайки расскажу тебе, вот только чтобы не на виду, чтобы только я, ты и ближние бояре твои были. Не хочу я, чтобы секреты мои, которые для твоей державы полезны, на сторону уходили.

В это время к царю сзади подошел Бомелий и что-то прошептал.

Царь слегка нахмурил брови и сказал:

– Боярин Щепотнев, тут лекарь мой Бомелий интересуется, правда ли, что ты сечение кесарево женщине делал, которое еще древние авторы описывали?

– Нет в этом секрета, великий царь, делал я такое сечение, сейчас и мать, и ребенок находятся в здравии.

Бомелий снова усиленно что-то зашептал на ухо царю.

Тот опять спросил меня:

– А вот лекарь мой Бомелька говорит, что не было еще такого, чтобы после сечения жена жива оставалась. Не врешь ли ты, спрашивает.

– Великий царь, невместно мне в твоем присутствии драку начинать, но твоему Бомелию я бы зубы за такой поклеп вышиб. Да только что с этой клистирной трубки возьмешь? Он небось, даже как кулаками махать, не знает.

Царь, закинув голову, засмеялся:

– Ха, клистирная трубка! Вот ты, Щепотнев, назвал так назвал! Быть тебе теперь, Бомелий, клистирной трубкой!

Лицо Бомелия стало бледным, и он, кинув многообещающий взгляд, скрылся за троном.

А Иоанн Васильевич, сойдя с трона, в сопровождении охраны и трех бояр проследовал в палату, где, кроме нас, никого не было.

Я быстро раскрыл привезенную сумку, потом начал объяснять и показывать все, что привез с собой.

Бояре и царь с удивлением смотрели на кусок дерева с железкой в моих руках. Я опять поставил микроскоп на стол и капнул на стекло каплю воды, которую попросил принести, чтобы меня не обвинили в том, что я сам изготовил такую воду с чудищами. Навел на резкость и предложил царю взглянуть. Тот, к моему удивлению, не отшатнулся, как Кузьма, а с видимым интересом наблюдал за водными жителями. Еще трое его спутников также внимательно разглядывали «чудовищ» и потом, крестясь, шептали молитвы.

И тут царь спросил меня:

– А скажи мне, Щепотнев, в святой воде такие твари живут?

– Нет, великий царь, святая вода в серебряных купелях стоит не зря, от серебра дух идет, и святая вода из-за этого чистая, без тварей.

Царь стоял в задумчивости.

– От любопытства твоего, Щепотнев, много пользы есть, но и много беспокойства. Послухи говорят, что ты мануфактуры, как в Европе, хочешь у себя в вотчине открыть?

– Так есть задумки, великий царь, вот сейчас первое стекло пошло, будет печь мощнее, будет и стекла больше. Потом вот хочу попробовать бумагу делать, сейчас мельницу переделываем, чтобы тряпье молоть. А художники, коих ты милостью своей поручил мне учить, многие уже меня превзошли. Потом вот лекарей я учу себе в помощники. Так через год они сами смогут уже учить лекарей в твоих войсках. Ведь легче и дешевле одного опытного воина вылечить, чем такого же воина из мальца вырастить.

Царь сказал:

– Вот это верно говоришь, опытные воины нам все время нужны. Каждый год на всех рубежах война идет. Занимайся делами своими, я с митрополитом поговорю, вижу, под Божьим промыслом ходишь. Но в следующем году представишь оружных, как все, по землице пахотной. И потом, боярин, нехорошо тебе бобылем ходить. Так что вскоре найдем мы тебе невесту, и не вздумай сам суетиться, обижусь.

На такой воодушевляющей ноте наше общение закончилось.

Возвращался я домой, с одной стороны, в приподнятом настроении: по крайней мере, мне не закрыли ни одного моего проекта. А вот с другой… Слова царя о женитьбе меня изрядно озадачили. Не будет такой человек просто так что-то говорить. Видимо, уже где-то и с кем-то что-то было обговорено. Наверное, надо уточнить, а не могли ли они в этом походе повстречаться с Хворостининым. Вот так между делом и решили мою судьбу.

В первой моей жизни мне «повезло», пару раз девушки, с которыми я был близок, меня, попросту говоря, кидали. И поэтому у меня был длинный период разочарования, когда я встречался с женщинами чисто эпизодически. Когда же сделался достаточно известным хирургом, женщины в моей жизни стали появляться чаще, они с удовольствием приходили в мою квартиру. И первое время от их присутствия было даже как-то уютнее. Но потом почему-то начиналось одно и то же. Им казалось, что я живу не так, как надо, им почему-то надо было все в доме переставить так, как нужно им, и вообще, две недели были крайним сроком моего терпежа, и очередная претендентка на проживание со скандалом вылетала вон. Потом я даже прекратил встречаться с женщинами у себя, предпочитал делать это в гостиницах, чтобы никто не мог нарушить порядка и образа жизни старого холостяка. И вот теперь, в другой жизни, мне придется бороться с тем же самым.

Но, поразмыслив, я решил, что в эти времена жена вряд ли будет так влезать в мои дела. Это вам не двадцать первый век с его феминизацией и прочими прелестями. Поэтому домой я приехал в отличном настроении.

Первым делом посмотрел родильницу. Состояние ее было хорошим. Послеоперационный шов спокойный. Ребенок как ребенок. Ну не педиатр же я, в конце концов, ничего не понимаю в болезнях новорожденных, и будет лучше, если с детьми ко мне вообще не будут приходить.

Сказав женщине, что завтра она может ехать домой, а появиться у меня должна через неделю, чтобы снять швы, я хотел пройти в стеклодувную мастерскую и посмотреть, как там идут дела, но меня прервали: слуга сообщил, что со мной хочет поговорить какой-то немец.

Я вышел во двор, где увидел пожилого полного человека в европейской одежде. Он поклонился мне и представился:

– Врач Луиджи Траппа. Занимаюсь врачеванием иностранцев, проживающих в Москве. Мы слышали о ваших успехах в лечении некоторых болезней и никак не могли понять, как человеку без образования и диплома могли разрешить такую практику. Большинство моих коллег, а нас здесь очень мало, считают вас, простите, шарлатаном, но я знаю о некоторых ваших операциях, которые поразили мое воображение. Кроме того, нам известно, что у вас имеется новое вещество для усыпления больных, гораздо более эффективное, чем опиум. До нас дошли слухи, что вы обучаете своих учеников по новой методике, по вашим собственным рисункам и муляжам органов. Из этого мы заключили, что вы, по крайней мере, должны были пройти практику на одной из кафедр анатомии, потому что другое просто невозможно. Мы уважаем ваше нежелание признаваться в том, что вы учились в Европе, но ведь вас учили наши видные специалисты. И вы в свою очередь также должны поделиться своими знаниями. Уважаемый боярин, мы приглашаем вас к нам – прочитать несколько лекций о ваших методах лечения и ваших препаратах. Все ваши лекции будут оплачены. Да, еще… уже разнесся слух об изобретении вами микроскопа и возможности видеть некие живые организмы. С этим изобретением мы тоже хотели бы ознакомиться.

«Ишь, уже набежали, – подумал я. – Хрен вам, а не лекции».

Но вслух сказал:

– Господин Траппа, как истинно православный я не могу решить такое дело без благословения церкви. Сейчас я занят, а когда найду время, обязательно посещу митрополита и испрошу у него разрешения на эти лекции. Если митрополит Антоний благословит меня, то я, конечно, приду и сообщу вам обо всем, что смог сделать за короткое время изучения великого искусства медицины.

Луиджи Траппа поклонился мне с кислым видом и, с любопытством оглядываясь по сторонам, пошел к воротам.

Мой ключник Федор с упреком сказал:

– Что же вы, Сергий Аникитович, над собой так измываться даете, пришел этот схизматик немытый, ни здрастьте, ни до свидания, вонь от него на версту, каким-то словом вас назвал… шарларан какой-то. Да у Дмитрия Ивановича его бы уже батогами попотчевали.

– Ты, Федор, заговорил, тебе и дело делать. Смотри, если этот вонючка с тропинки к воротам сойдет и пойдет что-то разглядывать, так бейте его без жалости, только чтобы живым остался, понял?

– Понял, – с просветлевшим лицом сказал Федор и, схватив приличный кол, двинулся вслед за итальянцем.

Минут через десять в вечерней тишине послышался звук ударов и какой-то поросячий визг. Из темноты к воротам рванулась неуклюжая толстая фигура, что-то вопящая на ходу, а сзади бежали два молодца и, охаживая по жирным бокам кольями, приговаривали:

– Не суй свой нос куды не надо, целее будет.

Ворота распахнулись, и, получив последний подзатыльник, доктор Траппа пропахал носом московскую грязь, смешанную с конским навозом.

Ворота закрылись, и за ними слышалось оханье бедолаги, решившего подсмотреть, что там у боярина делается в усадьбе.

Еще через несколько минут подошел Федор, уже без кола, но с таким довольным выражением лица, что я подумал: «Все-таки тяга к кольям, наверное, заложена в русском народе на генетическим уровне».

И я сразу вспомнил поездку в деревню на картошку, которая произошла в моей первой жизни, и палисадник вокруг дома культуры, совершенно лишенный какой бы то ни было ограды – после танцев все колья из него были выдернуты и употреблены на дело защиты того, что каждый счел нужным в тот момент защищать. К своему удивлению, и я поддался этой тенденции и, крутя колом над головой и крича всем известные слова про маму, обрушил свое орудие на голову какого-то деревенского парня.

Травм, наверное, было мало, потому что предусмотрительные работники дома культуры специально строили заборчик из легких жердочек, которыми особо сильные травмы нанести было сложно. Но тем не менее пробитых голов хватало.

Подошедший Федор, тяжело дыша, сказал:

– Ох, хорошо мы его отметелили, но вот обгадился он под конец, близко к нему нельзя было подойти. Вот, Сергий Аникитович, в следующий раз схизматик вежливей будет и с почтением к вам подходить станет.

Я поблагодарил Федора и отправился в стеклодувную мастерскую. Работа там уже заканчивалась, в печи тлели остатки углей. А на подставках стояла стеклянная посуда. Пока еще ни одно из произведений моего стеклодува не было продано на сторону. Усадьба, как гигантская опухоль, пожирала все, что он производил. Моему ключнику, получившему в свое распоряжение стеклянную тару, было всего мало. Но мне требовались деньги, и поэтому вскоре должна была открыться новая лавка. Кадры для нее готовил мой тиун, с которым у нас сложились вполне деловые доверительные отношения, такие, какие только могут сложиться между боярином и мужиком.

Гильермо, или теперь уже Сашка, и его помощники отмывались от грязи и сажи. Увидев меня, они встали и низко поклонились. Махнув рукой, чтобы мастера продолжали свои дела, я стал рассматривать посуду, и тут мне в голову пришла идея: а не обогнать ли время и не заняться ли производством граненых стаканчиков для трактиров? Я подозвал Сашку, который уже переоделся в чистое и собирался уйти, и начал объяснять ему суть дела. Опытному стеклодуву ничего не стоило понять, что я хочу сделать, но до него никак не доходило, зачем мне именно такие стаканчики и стаканы. А в моем воображении на полках нашей лавки уже стояли граненые стаканы в подстаканниках.

«Вот только что из этих стаканов будут пить, – пронеслась в голове отрезвляющая мысль. – Чай-то где? В Китае? А Китай, он далеко, так что хочешь чаю из стаканов с подстаканниками, найди-ка сначала чаек».

Но маленькие стаканчики мы все же договорились начать делать, и я пошел в дом, думая, как бы сообщить Иоанну Васильевичу о волшебном напитке императоров Поднебесной, который бодрит, веселит и не хмелит.

На следующий день утром меня посетил редкий гость – воевода Дмитрий Иванович Хворостинин.

Встречал я его по первому разряду, в шубе, подаренной царем.

Выпив поднесенный напиток и вытерев усы, Дмитрий Иванович огляделся вокруг и удовлетворенно улыбнулся. Потом мы с ним обошли все подворье, он внимательно выслушал мои объяснения, улыбаясь себе в усы. Осмотр занял почти два часа, но, пока готовился обед, я пригласил дорогого гостя к себе в кабинет. Нам быстро принесли красивый штоф анисовой водки, и Федька самолично разлил ее по стеклянным подобиям рюмок.

Дмитрий Иванович внимательно осмотрел все, потрогал мебель, с моего разрешения выдвинул пару ящиков, задумчиво покрутил рюмку в руках, глянул на свет, понюхал водку и, перекрестившись, выпил залпом, я же зеркально повторил его действия. Миска с квашеной капустой стояла на столе, мы заели выпитое, и Дмитрий Иванович наконец изрек:

– Ты знаешь, Сергий, я ведь тогда тебя зимой, как кутенка в воду, кинул, а что делать, царский приказ. Да ты сам все понимаешь, ты все же Щепотнев. Но вижу я, хватка у тебя есть. Даже Иоанн Васильевич тебя без внимания не оставляет.

Мне же из твоих задумок больше всего лекари понравились: нет пока в нашем войске порядка с лекарями, и командира над ними нет, неведомо, кто кому подчиняться должен, что с ранеными и болезными делать. Я ведь чего приехал. Говорили мы с государем о тебе, так он и предложил, чтобы ты план написал, каким лекарское вспоможение должно быть. Сколько и чего надобно будет для этого. Сказал государь, что не один ты такую бумагу писать будешь, ну а если дело напишешь, быть тебе думным боярином. И тяготу эту тебе на себя тогда взять придется, может, и приказ отдельный под это дело будет. Понял, какие дела заворачиваются?

А сейчас еще… Тебе государь неспроста про невесту сказал, он мне еще в походе попенял, что бобылем ты ходишь, так что нашли мы тебе невесту. И Иоанн Васильевич как бы поручил мне сватом быть. Так что готовься, Сергий Аникитович, к сватовству. Осень наступает, вот еще месяцок-другой, и поедем сговариваться…

– Дмитрий Иванович, а кто же моя невеста будет, ты знаешь? Я против вашего с царем выбора идти не могу, но, ежели она косая там или горбатая, ты уволь, казните меня, но мне такой уродины не надо.

– Ха-ха-ха, – засмеялся Хворостинин. – Не переживай, красива твоя невеста, не крива и не косоглаза. Смотрельщица уже смотрела, и не одна. И родители уже ведают, что сваты к ним едут, что самый главный сват хоть и не присутствует, но все знает.

– Да кто же она есть-то?

– Скажу, что красива и молода, только пятнадцать исполнилось, в самом соку девка. Так что тоже не суетись, но товар готовь. Вижу я, не бедствуешь ты. Грешным делом, думал, помогать тебе поначалу придется, а ишь как оно получилось.

Кормили сегодня от души, Федька постарался угодить своему бывшему хозяину. Мы с Хворостининым еле выползли из-за стола.

После обеда разговор не клеился, тянуло в сон. И мой «отец», обняв меня на прощанье, уехал, пообещав обязательно быть через два месяца.

Я после его отъезда попытался уснуть, но сон куда-то пропал. Мыслей была полная голова. Это что же мне, как на конкурс, работу писать предложено? «Военно-полевая хирургия и санитария в условиях Средневековья».

А что, вполне можно попробовать написать такое наставление: о санитарии в войсках, об обязательном кипячении воды, о содержании в чистоте фляжек, котелков, а то каждый делает, что хочет. Надо высказать идеи сортировки раненых и многое другое. Я даже сел и начал набрасывать план такого наставления.

Но мои размышления прервали, ко мне пытался добраться наш стеклодув. Когда я спустился к нему, он с гордостью протянул мне первый в этом мире граненый стакан с четырнадцатью гранями. Когда спросил его, как он его сделал, он показал разборное устройство из деревянных плашек, с помощью которого и был выдут этот стакан. Я дрожащими руками взял стакан в руки, еще одна вещь моего времени перекочевала ко мне. А теперь дело за самоваром, если, конечно, его никто еще не придумал. Но если даже и придумал, то у меня его все равно нет. И я сразу, не откладывая дела на потом, отправился к Кузьме, чтобы нарисовать ему будущее творение.

Кузьма в это время сидел над чертежами моего микроскопа и задумчиво вертел в руках пластины бронзы. Мы на некоторое время переключились на проблемы микроскопа, но потом я сказал, что все равно стекол у нас пока нет, так что давай-ка, Кузьма, поразмыслим над самоваром и над подстаканником из серебра, такую вещь царю на стол не стыдно будет поставить.

В который раз я подумал: как хорошо, что я умею рисовать, сделал рисунок стакана с подстаканником и для хорошего ювелира все ясно. А вот с самоваром оказалось потрудней. Кроме рисунков, я ничего не мог представить, а вот как делается труба, как к ней прикрепляется луженый оловом бак – это уже не моя стихия. Но Кузьма, воодушевленный раскрывшимися перед ним новыми перспективами, был очень доволен.

Оставив Кузьму предаваться своим мечтам, я ушел наверх.

Настроение почему-то было отвратным. Я сел за письменный стол и, не зажигая светильника, сидел, глядя в темное окно, за которым не было видно ни одного огонька. Стояла тишина, и только иногда где-то слышался лай собак.

До этого момента у меня никогда не было ощущения такой пустоты и беспомощности. А впереди ожидались ужасные годы… Мне ведь будет сорок два или сорок три, когда настанет голод великий, если, конечно, я еще доживу до этого. Иоанн Васильевич умрет лет через десять, и что тогда? Вроде, насколько я помнил историю, после него должен был править Федор… или сразу Годунов? Вот ведь голова дурная, кто мешал историю учить? А сейчас сидел и даже правильной стратегии выработать не мог.

Ну ладно, с моей подачи Бомельку могут и раньше поджарить, но мне тогда придется самому быть врачом Иоанна Васильевича. Справлюсь ли я с такой задачей? Потом эта война Ливонская, из-за нее ведь, помнится, разруха пошла, может, ее надо прекращать? А я кто? Воевода, специалист по оружию – ничего не знаю, ничего не умею.

Нет, но все-таки Бомелиуса надо убирать, иначе я сам могу поджариться на сковородке, если он устроит мне какую-нибудь пакость. То, что он английский шпион, – понятно, но вот как это до царя донести?

А у меня выхода практически ни на кого не имелось. Один и был Хворостинин, так он с чего поверит, что Бомелиус все, что может, передает английской короне?

Заявить прямо царю, что Бомелиус шпион?.. Так можно и самому в пыточную попасть.

А если состряпать письмо на английском языке, адресованное… ну, положим, какому-нибудь лорду, да подкинуть в нужное время и в нужном месте. Уж меня-то точно в этом не заподозрят, где мне английский язык знать? А то, что будет он не очень правильным, так на это никто не обратит внимания, если у Бомелиуса найдут еще и компромат.

Воодушевленный пришедшей мне в голову идеей, я улегся спать. Уже засыпая, подумал: «Стал такой же сволочью, как и все. – И тут же оправдывая себя, пробормотал: – Какое время, такие и люди».

Я сидел и в десятый раз выводил староанглийскими буквами и оборотами:

«Досточтимый Бомелиус. Известная вам особа довольна вашими действиями и находит их верными в создавшихся обстоятельствах. Вы избрали правильную тактику постепенного умертвления вашего главного пациента. Будьте осторожны и берегите себя. Все деньги, как мы условились, хранятся у известного вам лица».

Я сочинял письмо и думал: разве можешь догадаться, что пригодится тебе в жизни? Когда на третьем курсе мединститута я встретил студентку иняза, повернутую на древней поэзии Англии, и между обжиманиями в подъезде сидел с ней в библиотеке, она восторгалась благозвучными переливами английской речи, я слушал, хотя подозревал, что, как это правильно произносится, не ведает ни один лингвист. Но зато сейчас знание немногих давних оборотов речи помогало придать моей записке хоть тень правдоподобности. Оставалось только каким-либо образом найти немного бумаги английского производства, притом так, чтобы никому и в голову не пришло, что мне нужна именно такая бумага.

В кабаке сидел пьяный немецкий рейтар. Еще недавно он поливал всех исковерканным русским матом, а сейчас неожиданно встал и вышел вон. Когда половой заметил, что рейтар оставил кожаную сумку, он рванул на улицу, чтобы вернуть немца. Но на улице уже никого не было видно. Когда половой вернулся, целовальник разглядывал содержимое сумки. В ней лежало несколько серебряных чешуек и пара запечатанных писем. Половой благоразумно не открывал письма, чтобы завтра отдать их своему знакомому дьяку, который за такие вещи ему довольно неплохо платил.

Элизиус Бомелий сидел в своем кабинете в довольно неплохом расположении духа. Все шло своим чередом, уже почти двадцать лет он в Московии, «лечит» московского царя и его семью, в родной Вестфалии про него все уже давно забыли, а в Англии ему даже не разрешили работать из-за отсутствия лицензии. Ну ничего, когда он приедет на остров, все увидят, как можно хорошо заработать в Московии. Неожиданно в дверь постучали, и в кабинет забежал встревоженный дьяк, которого Бомелиус подкармливал уже много лет.

– Слушай, дохтур, какую-то записку или письмо к тебе нашли. Многое в нем на тебя указывает как на отравителя царского, да еще говорят, что с Баторием ты переписку вел. Бежать тебе надо немедля. В жизнь не пошел бы тебя предупреждать, вражину, дак ведь на дыбе и меня за собой потянешь. Иоанн Васильевич еще не знает, так что время у тебя сегодня есть, давай, собирайся.

Бомелиуса, как я когда-то и читал, поймали в Пскове. Его привезли и долго пытали, а потом, к великой народной радости, проткнули вертелом и поджарили на гигантской сковороде. Я не злорадствовал по этому поводу, а сидел и рассуждал: интересно, было ли что-то в моих действиях, что сыграло такую роль в судьбе этого отравителя? А если бы я не написал этого письма, может, ничего бы не случилось, и он продолжал бы травить царя и всю его семью своими препаратами и травами?

Теперь я сидел и ждал, решит ли царь взять для себя молодого лекаря, не закончившего ни одного учебного заведения и воспитанного бабкой-знахаркой, к себе в личные врачи. Я понимал, что сейчас царь ведет разговор с ближайшими советниками, и не думал, что большинство склонится в мою пользу. Если бы это все случилось через год или два, наверно, все-таки моих сторонников было бы гораздо больше.

Похоже, что дебаты длились долго, потому что вызвали меня во дворец только через неделю после всех этих событий.

Снова я стоял перед троном и ждал, что мне скажет царь.

– Щепотнев, много я услышал за эти дни слов – и хороших, и плохих, но больше все же было хороших. Решил я: будешь ты у меня врачом личным, а второго мне из Англии пришлют. Так что вдвоем будете меня лечить.

Я собрался с силами и с дрожью в голосе заявил:

– Благодарю тебя, великий государь, за честь. Только казни меня сейчас, не буду я с аглицкими врачами работать, один аглицкий отравитель уже поджаренным закопан, не хочу со вторым таким же знаться.

Царь посмотрел на Хворостинина, стоявшего неподалеку, и, улыбаясь, покачал головой.

– Мне тут уже кое-кто сказал, как ты на такой приказ ответишь. Хвалю, что не побоялся сказать, что думаешь. Быть по сему. С сегодняшнего дня ты, Щепотнев Сергий Аникитович, личный мой врач! Но посмотрим, как дела пойдут, а то и других лекарей вызвать недолго. За такие деньги приедет их сюда не один десяток.

Мы сидели с царем в его личном покое, кроме охраны, никого не было.

– Ну рассказывай, Сергий, как ты лечить меня собираешься и от чего, – пристально глядя мне в глаза, сказал царь.

– Государь, я ведь не святой Лука, простой я человек и божественным даром не обладаю, все мое достояние – это руки, чтобы осмотр вести, и голова, чтобы думать. Так что если хочешь, чтобы я лечение какое-то назначил, мне сначала с тобой нужно будет долго говорить: где что беспокоит, как спишь, как, прости, по надобности ходишь. Потом надо будет все тело руками просмотреть, ухом послушать. Вот когда я все это сделаю, тогда и про лечение можно будет поговорить.

И еще я скажу… Государь, ты властен над страной нашей, над моим животом также. Я бы хотел, чтобы ты меня в отношении здоровья своего слушал, как я тебе во всем остальном подчиняюсь и выполняю все приказания. Я вот знаю, например, что ты постами непосильными себя изнуряешь – это дело великое, угодное Господу. Но ведь ты великий государь, которому сам Господь власть вручил. Старец в пещере, постом тело изнуряющий, только за себя ответственность несет, а ты, великий государь, перед самим Господом отвечаешь за царство, тебе данное. И тебе, государь, всенепременно надо посты соблюдать, но без изнурения тела своего, чтобы ты державой править достойно мог.

От уставившихся на меня пронзительных глаз царя мне стало не по себе.

– Так ты, Щепотнев, считаешь, что, изнуряя тело, я ущерб державе наношу?

– Да, государь, когда ты решения свои принимаешь, голова ясная должна быть. Ежели государь здоров телесно и духовно, то царство его будет процветать.

Иоанн Васильевич хмыкнул:

– Складно говоришь, лекарь. Давай тогда, приступай к делу своему.

В течение двух часов я тщательно осматривал царя. Тот во время осмотра не молчал, а периодически спрашивал, что я такое делаю и почему раньше никто из врачевателей такого не делал.

Я же продолжал осмотр и постепенно приходил к выводу, что на данный момент каких-либо особых заболеваний внутренних органов у царя нет.

Единственное – была немного увеличена печень, на что я сразу обратил внимание, еще имелся выраженный остеохондроз грудного и шейного отдела позвоночника. Кожа тела оказалась чистой, только на шее и пояснице имелся не очень выраженный дерматит, как будто здесь царя мазали какой-то мазью, что Иоанн Васильевич и подтвердил, сказав, что Бомелий мазал его, чтобы снять боли. Все жалобы, которые сам царь предъявлял, конечно, могли входить в симптомокомплекс отравления ртутью, но с таким же успехом это могли быть и проявления совершенно других болезней.

Передо мной сейчас стояла задача полностью изолировать пациента от дальнейшего контакта с ртутью, я не надеялся, конечно, что удастся вывести всю ртуть из организма, но все-таки в течение последующей жизни ее количество в организме будет уменьшаться. У меня не имелось пока ни унитиола, чтобы выводить из организма тяжелые металлы, ни сероводородных ванн. Хотя… надо будет продумать о возможности их получения.

Так что передо мной стояла задача: объяснить царю необходимость правильного питания, правильного чередования сна и бодрствования, соблюдения постов без голодовок. Потом я планировал еще давать ему успокаивающие сборы на ночь, и кроме того, пару его телохранителей выучить на массажистов, показав своим личным примером, как нужно проводить массаж спины и шеи. К сожалению, у меня еще не было мазей обезболивающего плана, но я уже в ходе осмотра царя спросил, кусали ли его пчелы, и узнав, что ничем особым эти укусы не заканчивались, решил, что можно будет заняться и апикотерапией. Про змеиный яд я, конечно, помнил, но мне было даже страшно подумать, что со мной сделают, если узнают, что я мажу царя мазью со змеиным ядом.

Во время беседы Иоанн Васильевич все пытался завести разговор про астрологию, но я старался представить себя совершенно несведущим в этом деле, что, впрочем, так и было. И я понял, что вскоре вакантное место астролога при царе будет кем-то занято.

У царя во время беседы стало ломить руку, и тут я решился и, массируя ее, начал самый освоенный бабкин заговор. Царь оказался очень внушаемым пациентом, и, когда я закончил, он, глядя на меня блестящими глазами, сказал:

– А ведь нисколько не болит рука, совсем прошла. А Бомелька бы сейчас за мазью вонючей побежал.

На сегодняшний день в моем присутствии царь больше не нуждался и, приказав, к которому часу мне быть у него завтра, он отпустил меня.

Приехал я к себе весь вымотанный, делать ничего не хотелось. Но без меня никто обойтись не мог. Первым прибежал Кузьма и показал мне первый подстаканник, сделанный в этом мире. На первый экземпляр серебра мы не пожалели. Еще бы, стаканом с подстаканником будет пользоваться Иоанн Васильевич, которому предстоит пить из него успокаивающий сбор. Мне казалось, что после этого заказы польются рекой.

Первый самовар у Кузьмы был также готов, он оказался шестиугольным, потому что Кузьма спаял его из шести небольших медных листов. Труба была железная, стояла на медной красивой подставке. А вот краник мастер сделал по-простому, и я тут же изобразил Кузьме варианты ручек для краника и для самого самовара. Он схватил чертежи и удалился творить дальше.

Затем ко мне заявился ключник и сообщил, что с лавкой все в порядке и что хотя стекла ему еще мало, но можно уже начать продавать, что похуже, а то потом этот товар уже никто брать не будет.

Когда все-таки все, нуждавшиеся в моих советах, меня покинули, я смог наконец подумать о дальнейших действиях. Учитывая, что теперь на мне очень много дел, я не смогу уделять внимание вотчине и усадьбе. И мне необходимо было создать костяк из моих людей, которые и в мое отсутствие смогли бы проводить мою линию в развитии производств.

Я сидел и записывал: Федор – общее руководство домашним хозяйством и финансами. Сашка Дельторов – строительство второй стекловаренной печи и воспитание стеклодувов. Антон – общее руководство мастерской по выгонке эфира, строительство небольшой больнички на несколько коек с перевязочным кабинетом, операционной, подсобными помещениями и шефство над девушками, работающими там.

Как я ни старался уйти от этого, на мне лежало еще два дела – это обучение лекарей, которому не было видно конца, и нескольких художников, там уже был виден просвет, и еще нашелся неожиданный ход в виде небольшой мастерской по производству масляных красок.

Единственное, чему я практически не уделял внимания, это моя охрана. Оружные холопы жили своей жизнью, занимались охраной усадьбы, моим сопровождением в поездках, а в остальное время иногда тренировались в воинском мастерстве.

Командовал ими старый десятник Осип, которого я с самого начала хотел заменить, но все не доходили руки, да и, собственно, не знал на кого.

В последней беседе с Хворостининым я пожаловался ему, что нет у меня опытного человека для охраны и других необходимых дел. Дмитрий Иванович неожиданно серьезно отнесся к этой проблеме и чуть не обозвал меня дураком, вернее, обозвал, сказав, что дуракам везет и я до сих пор жив. И вот несколько дней назад вместе с ним ко мне приехал угрюмый пожилой мужчина. Когда он слез с коня, было видно, что ходит он с большим трудом, левая нога у него почти не сгибалась. Мы прошли ко мне в кабинет, где имели длинную беседу, в результате которой бывший сотник боярский сын Борис Кошкаров занял должность начальника моей охраны. Как я понял, Кошкаров был чем-то обязан Хворостинину и поэтому с удовольствием взялся за работу по моей охране. Человек он был очень опытный, и, я так понял, что не только в охране, но и в других делах. По крайней мере, после того как он появился, моих воев, шатающихся без дела, видно не было. А на конюшне уже пару раз кого-то выпороли розгами.

На следующий день я вновь был у царя, тот оказался чем-то озабочен и ходил быстрыми шагами по палате. Неожиданно он остановился и крикнул стрельцам:

– Все вон и чтобы у дверей никого не было!

У меня сердце упало в пятки, я знал, чем кончаются царские тайны.

Иоанн Васильевич, взглянув на меня, усмехнулся, все поняв по выражению моего лица.

– Щепотнев, тайн государственных я пока тебе доверять не собираюсь, а вот совет человеческий ты можешь дать, не имеется пока у тебя ни друзей особых здесь, ни завистников, все, что имеешь, от меня получил, нет тебе во лжи никакой выгоды. Пришла мне в голову мысль одна: надо мне трон покинуть и обычным человеком жить, а трон передать и венчать на царство одного человека. Тяжела моя доля, много на мне крови, не отмолить мне никогда ее, как бы ни старался. Буду все дни в молитве праведной проводить в монастыре.

В моей голове сразу всплыли сухие строчки учебника: в тысяча пятьсот семьдесят пятом году отрекся от трона и передал его Симеону Бекбулатовичу с не ясными никому целями.

Я старался сохранять хладнокровие и говорить спокойно и убедительно:

– Великий государь, прости мои мысли, но мнится мне, не привел ты ни одной причины, почему ты трон свой должен отдать и от жребия помазанника Божьего отказаться. Что же до крови, то ежели можешь, назови мне хоть одного властителя, что без нее обошелся. Но не можно царю, помазаннику Божьему, свою державу, его предками собранную и ему врученную, кинуть, как седло старое. На коленях тебя прошу, выбрось ты такие мысли из головы, пропадем ведь мы все, горемыки, без тебя. Со всех сторон на Москву нападение идет: поляки, литвины, шведы, татарва крымская. Кто, как не ты, возглавить можешь войско наше. Не нужен нам никакой новый царь, кроме тебя. А ежели у тебя иные мысли есть, которые до меня нельзя довести, то подумай с советчиками, обсуди с добрыми, может, все это можно будет сделать и трон за собой оставить. Вот такой мой совет тебе, великий государь, прости, ежели что дерзостно сказал, но очень опечален решением твоим.

Царь, до этого времени стоявший около меня, подошел к креслу и, усевшись в него, вздохнул и задумался. Я молча стоял, ждал, каковы будут итоги его размышлений, и думал: «Если казнь, то пусть повезет и просто голову отрубят!»

– Сергий, – неожиданно сказал царь, – опять у меня руку щемит, прочитай заговор вчерашний.

Я с тем же успехом прочитал заговор.

Иоанн Васильевич долго на меня смотрел:

– На сегодня свободен, лекарь, а о словах твоих я подумаю, не ты первый мне их говоришь.

На дворе уже конец сентября, третий год пребывания моего сознания в этом мире. Я не знаю, может, это мой родной мир, может, параллельный, но мне эти размышления в общем-то тоже параллельны, потому как на теперешнюю мою жизнь это не оказывает никакого влияния.

Вчера приезжал Хворостинин и сообщил, что пора ехать свататься. Моя будущая жена Ирина Владимировна Лопухина пятнадцати лет от роду проживала в царском дворце под присмотром мамок. Ее отец боярин Владимир Яковлевич Лопухин геройски погиб в тысяча пятьсот семьдесят первом году, в Москве, при вторжении Девлет Гирея, за что и был записан лично Иоанном Васильевичем в свой поминальник. Вотчина ее отца рядом с Торопцом пока находилась в казне. Но зато родственников у невесты, насколько я понял, было выше крыши. И теперь, похоже, все от них уплывало вместе с Ириной Владимировной. Хворостинин вытащил список: все, что давал царь за Лопухиной. Скажем так, своего он не отдавал, но все, чем владел ее отец, полностью отходило мне. Дмитрий Иванович сочувственно смотрел на меня.

– Не знаю, что и сказать, с одной стороны, вотчины у тебя богатейшие, а с другой, забот выше головы.

Я на это только развел руками: что получилось, то получилось.

Вечерело, подъехал разряженный Хворостинин. Я, одетый так, что еле волочил ноги, сел рядом с ним. Сзади ехало двадцать оружных холопов, также разряженных в пух и прах. Ехали мы в Кремль, где и должна была пройти вся эта тягомотина. Подъехал весь наш поезд не с парадной стороны, а к условленному входу, где нас на крыльце уже встречал самый близкий родственник невесты Никита Васильевич Лопухин. Дмитрий Иванович поднялся на крыльцо первым, они обнялись с Лопухиным, потом подошел я и тоже удостоился объятий. Затем нас завели в палату и усадили на лавку, все местные уселись напротив на скамье. На столе стояло угощение, пироги, было разлито вино. Дмитрий Иванович встал и сказал:

– Ну что же, Никита Васильевич, время пришло говорить, зачем съехались.

Никита Васильевич, встав, в свою очередь поглядел на попа и сказал:

– Отец Иоанн, достойно говорить.

После краткой молитвы и благословения пошла рутина, писались договорные грамоты, чего и сколько за невестой дается в приданое. Я точно знал, что все это уже было обсуждено неоднократно и одобрено Иоанном Васильевичем, поэтому слушал невнимательно и все хотел высмотреть мою будущую половину, но увидеть ее мне так и не удалось. И хотя Хворостинин говорил – красавица, откуда я знал, кого он считает красавицей?

Обменявшись записями, мы выпили по чаше вина, в тещины покои, слава богу, идти не надо было, являлась моя будущая женушка полной сиротой, только с кучей родственников. Так как смотрельщица уже была, сразу сговорились и о дне свадьбы, решили на третий день обменяться записями – кого и сколько будет с каждой стороны.

Я бы, конечно, предпочел свадьбу по краткому чину, но не вышло, и я с ужасом изучал все, что нам с невестой предстояло пережить.

Я ехал домой с одной мыслью: «Господи! Скорее бы все это началось и закончилось!»

Когда приехал, было уже почти за полночь, около моего кабинета сидел новый начальник безопасности.

Он терпеливо ждал, когда я разденусь и смогу хотя бы вздохнуть нормально. Раздевшись, пригласил его в кабинет и налил из самовара пару стаканов горячего грушевого отвара на меду.

Кошкаров сел напротив меня и вытащил несколько маленьких бумажек с именами.

Выдавая их по одной, перечислил: этот подслух царский, этот тоже подслух царский, этот подслух еще не выяснили, на кого работает, этот – на лекарей московских, этот – на купца Пузовикова, который стеклом торгует.

– Вот, пока пятерых нашли, что, Сергий Аникитович, делать прикажешь?

– А чего тут поделаешь? Подслухов царских пальцем не трогать, только на работы их перевести такие, чтобы целый день были заняты и не имелось у них времени ходить и слухи собирать. Этого, о котором еще ничего не выяснили, взять тихо и допросить, кому что передает, и пусть передает то, что мы ему напишем, а то сам знает, что будет. Семья у него немаленькая, не спрячется. Этих двоих, что на лекарей московских да на купца работают, тоже надо будет по-тихому взять, чтобы они передавали только то, что мы им скажем. Но глядеть за ними в оба: могут, если что, и в бега податься. Только ты уж, Борис, хоть и опытный в этом деле, посоветую тебе: бери их по одному, незаметно, чтобы никто ничего не понял. А то этих изведем, новые появятся. А так, пусть себе купец печь строит да стекло варит, с нашими советами – наварит себе на голову.

Кошкаров, открыв рот, смотрел на меня:

– Однако ловко ты рассудил, Сергий Аникитович. Я-то хотел их, грешным делом, всех, кроме царевых, в мешок да в воду. Как еще с такими людьми можно поступить? А так-то оно лучше будет, и греха на душу не возьмем, и в дураках кое-кого оставим.

Мы слегка посмеялись над будущими дураками, и удовлетворенный Кошкаров ушел, дав мне наконец возможность грохнуться в кровать.

Рано утром я был у Иоанна Васильевича. Не знаю, мои ли слова так на него повлияли или что другое, но Симеона Бекбулатовича на царском троне пока не было.

На фоне моих успокаивающих настоек царь стал не так раздражителен и более внимателен к собеседникам. Два его телохранителя каждый раз, когда я проводил массаж спины и шеи царя, внимательно следили за моими движениями, и потом тут же, при нас, под хриплые смешки Иоанна Васильевича начали тренироваться друг на друге.

Закончив массаж, я аккуратно втирал ему в кожу самую любимую настойку моей бабушки – корневища сабельника на спирту. Конечно, вначале пришлось испробовать эту настойку на куче народа. Результаты царя удовлетворили, и он стал ею пользоваться.

Царь, к моему удивлению, сегодня первым делом поинтересовался результатами моего сватовства, чего я от него абсолютно не ожидал. Я поблагодарил за заботу, но пригласить на свадьбу не решился, думая, что если бы он хотел этого, нашел бы способ намекнуть, и в свою очередь предложил наконец-то полечить царя пчелиным ядом. Мы с ним уже на эту тему говорили неоднократно. А так как дальнейшее промедление грозило тем, что бортники просто могли не найти пчел для данной процедуры, то решил начать ее сегодня. Сам царь сказал, что пчелы кусали его не раз, и никаких последствий от этого не было.

– Чесу было много, – уточнил Иоанн Васильевич.

И вот я из стеклянной пробирки достал одну пчелу и посадил себе на предплечье, миг – и у меня в коже уже торчало тонкое жало, заканчивающееся крохотным мешочком с ядом. Царь смотрел на эту процедуру, скривившись, видимо, мысленно готовился к укусу. И вот я взял следующую пчелу и посадил ее на царственную поясницу. Иоанн Васильевич даже не вздрогнул.

И так еще четыре штуки, через минуту жала я удалил.

Иоанн Васильевич встал с кровати и поморщился:

– Много чего со мной лекари творили, но до пчел еще никто не додумался, так что говоришь, пять раз надо так?

– Наверное, надо бы и больше, государь. Просто пчел мы потом уже не найдем. Так что пять раз сделаем, а на следующий год, ежели Господь Бог даст, повторим еще раз.

Регулярный массаж спины, а в особенности шеи, резко улучшил состояние и настроение царя. Если, когда я в первый раз начал делать ему массаж, едва прикасался руками к остистым отросткам позвонков, и сразу начиналась ругань со стонами, то сейчас он явно испытывал удовольствие от этой процедуры. Еще бы, любой страдающий выраженным шейным остеохондрозом знает, насколько не мил окружающий мир, когда в шее забит кол и хочется кого-нибудь четвертовать. А если этот «кол» забит в шее у царя всея Руси, то подобные желания могут вмиг стать реальностью. Поэтому ко мне последние два месяца окружающие стали относиться очень даже уважительно: приступы ярости у царя значительно уменьшились.

В октябре ударили ранние морозы, выпал снег, Москва стала белой, хотя к вечеру все улицы уже почернели от конского навоза, следов телег и первых саней.

Моя дворня лихорадочно готовилась к великому делу – свадьбе. Все, от сторожа до отца Варфоломея, ходили озабоченные. Все должно было быть как в лучших боярских домах, гостей ожидалось немерено – около двух сотен. И денег на это также должно было уйти много. Хорошо хоть, что оброк уже был собран, стекло мое продавалось. А за самоварами для продажи сбитня вообще выстроилась огромная очередь заказчиков. Мой мастер-стекловар уже целиком передоверил варку обычного стекла помощникам, а сам колдовал над моими заказами, будущим оптическим стеклом и хрусталем, про который я помнил только то, что туда добавляются какие-то окислы свинца. Да и как личному врачу самого царя мне платили неплохие деньги.

Так что никто не понял бы меня, если бы моя свадьба оказалась излишне скромной. Но с другой стороны, невеста была сиротою, и весь свадебный обряд, в том числе и венчание, проходил у меня.

Я, как ничего не понимающий в этом деле, был отстранен от участия в приготовлениях. С моей стороны все решали Борис Кошкаров и Хворостинин. Назначались дружки-тысяцкие. Со стороны же невесты было столько принимающих участие в подготовке, что запомнить всех казалось просто невозможным.

Первый день свадьбы слился в одно непрекращающееся действо с переодеваниями, поклонами, поездкой за невестой, по-прежнему скрытой от меня платком и меховой одеждой. Потом началось венчание в нашей церкви, осыпание хмелем и прочие процедуры.

В себя я пришел лишь на постели, где меня, как полагается, раздели, и я сидел в одной нагольной шубе, пока мою жену раздевали за занавеской хихикающие боярыни.

Потом нас оставили, но я знал, что за дверями неусыпно сидят двое постельничих и ловят каждый звук.

Я встал и заглянул за занавеску – оттуда на меня уставились два блестящих девичьх глаза. Хорошенькая девчонка в распахнутой шубке, одетой на сорочку, испуганно глядела на меня. Мне сразу полегчало – не обманул Хворостинин. Я взял ее за руку, и она послушно пошла со мной к постели и так же послушно, не говоря ни слова, сняла шубу и легла.

Я погладил ее по голове и обнял, она лежала напряженная как струна. Я начал гладить ее по спине, ягодицам, целовать грудь, она немного расслабилась, а я продолжал ее целовать. И вдруг услышал сердитый шепот:

– Ты чего ждешь, уд у тебя давно стоит, делай дело, я же боюсь, вся от страху сомлела!

Ну что же, пришлось, как сказала моя жена, делать дело, которое заняло совсем немного времени.

Потом мне пришлось, накинув шубу, выходить и сообщать, что все в порядке.

После следовало сполоснуться и, накинув халат и шубу, сидеть на постели, пока мою жену будут обмывать подружки и замачивать ее сорочки в тазах.

И после этого опять все слилось в одном бесконечном процессе поедания холодцов, фруктов, а потом уже все сидели, ели и пили, сколько влезет.

Утром нас ждала баня, а потом все повторилось, только в немного меньшем масштабе, ну а на третий день гости начали потихоньку разъезжаться.

И я с молодой женой наконец смог заняться тем, чем должны заниматься все молодожены.

Начались короткие зимние дни. Все как-то резко замедлилось. Даже больных в нашей больничке стало совсем мало. Ученики, которые занимались у меня уже с середины лета, кое-что начали соображать в анатомии и могли связно отвечать на каверзные вопросы. Я надеялся, что к весне у меня будет первый выпуск лекарей, которые смогут работать в этом качестве под моим надзором и сами будут учить кое-чему новых учеников. Появилась пара талантливых пареньков, которые не только слушали меня, но и активно интересовались тем, что я рассказываю, и задавали кучу вопросов. На многие вопросы я старался не отвечать, а отсылал любопытных к отцу Варфоломею и, как правило, больше эти вопросы не всплывали.

Наша стекловаренная печь потихоньку разваливалась, впрочем, этого стоило ожидать. Поэтому стекловаренное производство пока остановилось. Но зато у меня в вотчине уже стояла наполовину готовая новая печь, строившаяся с учетом всех ошибок, допущенных при строительстве первой. Сашка Дельторов уже определился с особенностями местного сырья и был полон надежд, что в новой печи он сделает стекло, не хуже чем когда-то в Мурано. Я ему по секрету сообщил, что слышал: если добавлять прокаленный свинец в шихту, можно получить очень красивое стекло. Он принял это к сведению, но большого энтузиазма не проявил. Зато Кузьма со своими подмастерьями весь был в работе, они уже паяли самовары, как на конвейере. Когда я подсказал ему эту мысль, он был очень недоволен и говорил: что это за мастера, которые могут только одну деталь хорошо делать. Но потом, получив разъяснения, что если мастера потом куда-то и уйдут, то долго не смогут освоить дело целиком, остался удовлетворен таким порядком дел.

Кузьма уже сделал мне микроскоп из бронзы по моим чертежам. И тот стоял у меня на столе, создавая антураж двадцатого века, вот только оптики в нем пока не было. Но все-таки я надеялся, что в следующем году у меня появится оптическое стекло. Другое дело, что придется сделать не одну сотню линз, чтобы подобрать нужные соотношения, потому как ни хрена я не помнил по оптике даже из курса физики средней школы. Лабораторной посуды было по моим заказам сделано очень много, причем она проходила самую строгую проверку, из ста реторт при нагревании взрывалось больше половины, но мои стеклодувы были полны энтузиазма и заверяли, что в скором времени взрываться будет только штук тридцать из ста, были даже сделаны стеклянные ректификационные колонны. Вот только без термометров смысла в них пока не было. Но я не терял надежды, что термометры все-таки окажутся нам под силу, хотя бы спиртовые.

Мой силикон, увы, не оправдал надежд, после нескольких дней его упругость исчезала, и все, что из него было сделано, становилось твердым как камень.

Я по этому поводу особо не расстраивался. В следующем году меня уже ждали цветущие одуванчики. А слуховая трубка была выточена из липы. Каждый раз, выслушивая легкие молодых женщин этой трубкой, я вспоминал моего престарелого профессора, который всех женщин моложе тридцати лет предпочитал слушать просто ухом, и получал самое полное представление о состоянии легких и всего остального, к чему было приставлено ухо. Вот только, к сожалению, у меня женщины не всегда были молодыми.

Запасов сухих трав и настоек я набрал, наверное, больше всех в Москве. В том числе таволги и побегов малины. Природные салицилаты были гораздо безопасней синтезированной через триста лет ацетилсалициловой кислоты. И в моей лавке теперь всегда хватало покупателей, которые брали настойки для сна, от поноса, от запора, от лихорадки. Мои отношения с церковью определялись теперь тем, что иерархи тоже живые люди и нуждаются в наставлениях и советах. И если ранее им претила моя молодость, то теперь к личному врачу самого царя было совсем незазорно приехать даже митрополиту или епископу.

Моя Ирина, несмотря на юный возраст, быстро попыталась взять все хозяйство в свои руки и даже отставить моего ключника.

Но тут у нее ничего не вышло. Если она думала, что ночная кукушка перекукует всех остальных, то со мной этот номер не прошел. Тем более что я давно знал это свойство женского восприятия мира.

Так что когда обиженный Федька пришел ко мне и, вертя в руках связку ключей килограмма на два, намекнул, что вот теперь у нас есть хозяйка Ирина Владимировна, которая все знает лучше, и, может, ключи передать ей во владение, ему было сказано, чтобы продолжал заниматься своими делами, а с Ириной Владимировной пришлось провести беседу, в которой уточнялись границы ее полномочий. После некоторых споров, которые, как обычно, закончились в кровати, она со всем согласилась. Хотя из чисто женского упрямства иногда, когда мы ложились в постель, этот разговор возникал снова. И закончились эти наезды только тогда, когда я пообещал вернуть ее обратно туда, откуда взял. А ведь моей жене было всего шестнадцать лет. Вот ведь как хорошо воспитывали девушек в шестнадцатом веке, во времена домостроя!

Воспользовавшись зимним затишьем, я начал составлять наставление по оказанию помощи раненым на боле боя. Пришлось над этим наставлением думать и думать. Все-таки это был шестнадцатый век, и боевые действия велись совсем не так, как через четыреста лет. Поэтому наставления я писал для помощи раненым легкой и средней тяжести. Тяжелораненым, если это, конечно, были не князья и высокородные бояре, оказывать помощь на поле боя не предполагалось. Я, конечно, добросовестно вспоминал все, чему меня когда-то учили на военно-полевой хирургии, и понимал, что почти все, что там пишется, в нынешних условиях невыполнимо. И мои мысли пошли по пути создания отдельного подразделения именно для оказания помощи тем раненым, которых после боя смогут привезти их товарищи, или тем, которые сами смогут добраться туда на своих ногах. А в этом подразделении, где будет работать несколько лекарей, уже можно организовывать что-то вроде сортировочной площадки и потом кому-то шить раны, кому-то оказывать другую помощь, накладывать гипс или просто лубки. И готовить раненых к отправке в тыл, если таковой будет существовать.

Но так как в этих войнах причиной большей части потерь были различные инфекционные заболевания, то в наставлении я постарался тщательно прописать именно действия, направленные на предупреждение подобных заболеваний. Дизентерия, сыпной тиф, брюшной тиф косили людей не хуже пулемета. Уже не говоря про холеру, оспу и прочее, прочее. Я иногда задумывался, глядя на строчки своего труда, как часто в прошлой жизни слышал нападки на медиков, на медицину вообще, и поражался, какая у человечества короткая память! Ведь благодаря медицине инфекционные заболевания перестали быть бичом Божьим!

Но для этого нужно было каким-то образом преобразовать всю систему питания, сложившуюся в настоящее время, когда каждое подразделение питалось отдельно и готовило для себя то, что несло с собой. Про водоснабжение вообще говорить нечего, пили воду, где можно было ее взять.

И тут я вспомнил про походные кухни. Конечно, я не собирался такими кухнями оснащать всю армию, но иметь эти кухни, а с ними и горячую воду, и возможность пропаривать вшивую одежду – это показалось идеей, которой нельзя было пренебречь. Осталось всего ничего – вспомнить, каково устройство такой кухни.

Исчеркав пару листов драгоценной бумаги, я пошел к Кузьме, чтобы он на основании моих рисунков сделал макет такой кухни на два бака – в одном можно было просто греть воду, а в другом варить пищу.

Я планировал все это по окончании моего труда показать царю, потому что теперь для меня это было просто.

Вообще-то планов на весну у меня накопилось громадье.

Самое главное, у меня наконец все мои мастерские должны были перебраться в вотчины. Где уже практически была подготовлена для этого база. Там же у меня планировались нормальные посадки лекарственных трав, а не тот жалкий огородик два на два аршина, который имелся в московской усадьбе.

А недавний случай дал мне возможность на пару веков раньше ввести в русский обиход еще одно растение. Проезжая по торгу в поисках лучшего льняного масла, я обратил внимание на синего от холода горбоносого торговца, у которого также стояли на прилавке горшочки с маслом. Понюхав один из них, я почувствовал знакомый запах.

– Да это же касторка! Вот удача!

Кое-как пообщавшись с персом, не знаю каким образом добравшимся до Москвы, я купил у него это масло, и, кроме того, он нашел для меня несколько семян клещевины. По его виду я понял, что он уверен: клещевина у нас не вызреет. Я, кстати, тоже не был уверен в успехе, но попытка не пытка, и если удача улыбнется, то у меня будет отличное слабительное плюс основа для некоторых мазей.

И самое главное, для начала работ в вотчинах у меня уже имелись подготовленные люди, которые могли справиться без моей помощи. Я уже давно понял, что все сразу по-любому не получится. Но если у меня появятся молодые толковые помощники, которые будут знать, что все, о чем я им говорю, действительно можно сделать, то они это сделают. С самого начала я в основном думал об использовании моих новшеств в медицине, но получалось, что очень многое использовалось не только в медицине.

А впереди у меня было еще мыловарение. Ну что за медик без чистых рук! Так что я уже пытался вспомнить, что нужно для изготовления мыла, хотя бы самого элементарного.

Теперь у меня имелось два собеседника, с которыми я мог обсуждать свои планы по введению лекарей в войска, – все тот же Хворостинин и почти что мой тесть Никита Васильевич Лопухин. Он, будучи стрелецким головой, живо интересовался этим вопросом и иногда давал совершенно неожиданные советы в тему. Лопухин, кстати, очень увлекся идеей кухни на телеге, но сразу спросил:

– А сколько она будет весить, увезет ли ее одна лошадь, не развалится ли все это сооружение? – хотя признал, что толк от такой кухни в стрелецких войсках и у рейтар может быть. – А вот в ополчении кухне делать нечего, ничего не получится, – убежденно заявил он. – Там бояре поместные друг другу в бороды вцепятся, а в общее пользование ничего не отдадут.

Я пояснил, что если вся эта конструкция будет сделана как надо, то не развалится. Увезут ее две лошади, и экономия дров будет очень приличная по сравнению с несколькими кострами, бессмысленно сжигающими топливо. Короче, оба воеводы сообщили мне, что я могу сделать для них две таких кухни, работу оплатит казна. А весной появится возможность испытать в деле мое изобретение.

– Но вот для своих дел, – добавил Николай Васильевич, – строй ты, Аникитович, все на свои, и потом доказывай государю, нужны ли такие расходы.

Зима по-прежнему шла неторопливо. К царю я регулярно ездил в определенные дни, внимательно его осматривал. Но пока все было неплохо. После прекращения приема препаратов, назначенных Бомелиусом, состояние государя заметно улучшилось, как я уже говорил, он стал значительно спокойнее, и вспышки необузданной ярости практически прекратились.

Теперь он часто собирал воевод и деятельно обсуждал военные планы на следующий год. Не знаю их сути, но мой отец Дмитрий Иванович во время своих редких бесед со мной был полон энтузиазма.

– Давно, – говорил он, – не видел я у Иоанна Васильевича такой решимости покончить с Ливонией.

Мне по моим вотчинам и доходам надо было выставлять приличное войско. Поэтому я решил не скупиться и просто нанял боярских детей, вооружив их за свой счет. Иоанн Васильевич запретил мне лично возглавлять моих холопов и воинов.

– Нечего тебе самому в бой идти. Не так много в моей державе лекарей. Вот когда будет их множество, то и сам сможешь удаль свою молодецкую испытать. Ивашка Брянцев мне рассказал, как ты сабелькой машешь.

Я воспользовался случаем и попросил царя подумать о возможности открыть царскую школу лекарей. Ведь тогда можно будет через пару-тройку лет забыть о приглашении иностранцев.

– Которые только кровь пускают да клизмы ставят и ничего другого не делают, ибо делать не умеют, – добавил я.

Иоанн Васильевич, как я понимаю, уже имел сведения о моих воспитанниках и, даже не передавая этот вопрос на обсуждение в думе, приказал готовить обоснования и расчеты по такой лекарской школе.

Когда я ему зачитывал свои записки о санитарном обеспечении войск, он был немало озадачен. Я, конечно, понимал, что в это время никто не считал потери воинов из-за болезней. Все это принималось как судьба или кара небесная, и мои начинания по уменьшению этих потерь царю вначале не очень пришлись по душе. Но после моего рассказа о мельчайших чудищах, живущих вокруг и приносящих болезни, не так давно весьма своевременно ему продемонстрированных, кое-что он смог понять и уже не встречал в штыки мои предложения. Хотя все равно считал, что лучшее средство от мора и болезней – это молитва Господу, в чем я его охотно поддерживал.

Мои же записки по улучшению медицинского обеспечения царского войска, похоже, пришлись ему по душе.

А когда мы с ним почти два часа говорили о лекарственных травах, Иоанн Васильевич сказал:

– Быть тебе, Сергий Аникитович, с весны главой Аптекарского приказа всенепременно и думным боярином.

«Вот это я попал, – мелькнули мысли в голове. – Не боится государь назначать на такой пост восемнадцатилетнего парня».

Но делать нечего, раз уж назвался груздем, то полезай в кузов. А времена на дворе стояли такие, что с жизнью можно было расстаться на любой должности.

Хорошенько подумав, я стал узнавать: а что не так с Аптекарским приказом, если меня назначают его главой? Тут меня и просветили, что бывший глава приказа мирно посидел на колу и уже похоронен. Штатов в приказе не существует. А сам боярин свои распоряжения передавал через подьячих других приказов. Аптечных огородов, известных мне по книгам еще в прошлой жизни, практически не было. Кто служил травниками, выяснить я не мог. Так что моей бедной голове, кроме всего прочего, нужно было составить оптимальные штаты приказа, но при этом стараться не переусердствовать, чтобы не быть обвиненным в напрасном расходе царевой казны.

Тут мне очень помогло то, что дьяки, которые уже составляли сплоченную группу формирующегося чиновничества, в своей подавляющей массе относились ко мне неплохо благодаря одному известному случаю. Но ходить к ним без финансовой подпитки все равно было бесполезно. Мои походы по приказам пользу все-таки принесли, я нашел двух дьяков, согласных перейти в Аптекарский приказ и работать со мной.

Они уже к весне составили все докладные записки, штатное расписание приказа, также были составлены списки всех иностранных врачей и аптекарей, работавших в это время в Москве. Кроме того, были подсчитаны необходимые средства для начала работы Аптекарского приказа, расширения аптекарских огородов и увеличения состава травников, работающих на них. В эти же расчеты вошла и моя лекарская школа. В этой школе в отличие от своего жалкого класса я уже планировал почти настоящую учебу, тем более что у меня было теперь несколько человек, по крайней мере имеющих понятие о медицине как науке. Они могли в будущем образовать костяк преподавательского состава, если, конечно, у меня получится все, что я задумал.

В моем же московском хозяйстве все шло, как и планировалось. Сашка Дельторов упорно продвигался к искомому моменту – получению хрусталя, мое предложение сделать оксид свинца, прокалив металл на поду печи, оказалось удачным. Сашка, получив в свое распоряжение спекшиеся куски этого вещества, начал опыты по варке хрусталя, а я надеялся, что, может, ему повезет, и еще до того, как наша печь окончательно превратится в кучу кирпичей, мы увидим настоящий хрусталь и пошлем большой привет Богемии.

Мастерская по производству эфира уже практически была разобрана. Планировалось ее восстановление в моей вотчине в Заречье, на другом технологическом уровне.

Шесть из моих учеников художников, оказавшихся талантливыми ребятами, уже писали парсуны на заказ, и я планировал их лучшие работы в скором времени показать Иоанну Васильевичу, ведь деньги на учебу были царевы.

Еще несколько человек вполне могли трудиться иконописцами, при их старании и усидчивости копии с работ мастеров у них получались неплохо.

А остальные уже вполне хорошо работали в мастерской по производству масляных красок. И мастера-иконописцы не раз приходили поглазеть на эти краски, все-таки они были намного ярче тех, которыми пользовались раньше.

Мой ювелир не на шутку заинтересовался оптикой и все остававшееся у него время отдавал шлифовке линз из осколков стекла. Он пытался даже мастерить станочки с ножным приводом, чтобы вытачивать и шлифовать стекла. Когда же до него дошло, что было бы намного быстрее отливать линзы, он быстро спелся со стеклодувом. Что у них там получалось, я даже не представлял, потому что времени у меня и зимой не хватало ни на что.

А когда я думал, что начнется весной, мне заранее становилось плохо.

Но вот за всей этой суетой наконец-то пришла настоящая весна, и мне действительно стало плохо от навалившихся на меня дел.

Прошел всего год с тех пор, как я вместе с Хворостининым зашел на свое московское подворье. Но как много всего за это время произошло! Из никому не известного Данилки я превратился в думного боярина Сергия Аникитовича Щепотнева, известного всей Москве личного врача Иоанна Васильевича и главу Аптекарского приказа. Теперь я должен был стараться соответствовать всем этим званиям.

В думе меня приняли настороженно, но без высокомерия, обращались со мной как с равным, может, у кого-то из бояр и было желание поставить меня на место, но ссориться с человеком, который почти каждый день наедине проводил с царем по часу и более, наверняка казалось опасным делом. Я быстро перезнакомился с такими же, как я, начальниками приказов. Особенно мне хотелось завести приятельские отношения с главой Пушечного приказа. Два дьяка Аптекарского приказа развили бурную деятельность, с моей помощью нашли себе помещение и нескольких подьячих, и теперь с удовольствием обрастали канцелярией, а подьячие целыми днями выполняли их и мои поручения по поводу разведения аптекарских огородов и найму работников. Кроме того, по моей инициативе впервые разрабатывались правила получения разрешения на работу в Москве иностранцам – врачам и аптекарям. Кроме своего диплома они должны были показать удовлетворительное знание русского языка и сдать экзамен по своей профессии у меня в приказе. Вводя такие правила, я, собственно, ничем не рисковал, настолько мал был приток иностранцев в Москву, что вряд ли мне больше чем несколько раз в год пришлось бы этим заниматься. Но вот те, кто уже практиковал в Москве, все равно обязывались сдавать экзамены, и я боялся, что по итогам испытаний придется половину всех этих специалистов отправить туда, откуда они появились.

Об этом я как-то сказал в беседе с царем, но тот только махнул рукой:

– Ты глава приказа, тебе и за дело отвечать, если они самозванцы и не знают ничего – всех на плаху.

Снег таял, и во дворе у меня готовился огромный обоз, который должен был перевезти в Заречье гору материалов, инструментов и прочих припасов для устройства мануфактур.

Стекловаренная печь уже была разобрана, и в пустом каменном здании я планировал разместить Кузьму с его людьми и ювелирно-кузнечным производством, для чего там сооружался небольшой кузнечный горн. А перед окончательной разборкой этой печи ко мне пришел мой стеклодув и показал бесформенный прозрачный кусок стекла, которое было явно тяжелее, чем обычное, так что мое желание помахать рукой Богемии становилось явью.

За прошедшую зиму я уже привык к тому, что я женатый человек, когда приезжаю домой, меня ждет жена, и я буду встречен, обласкан, напоен и накормлен. Нельзя сказать, что это мне не нравилось, – очень даже нравилось. Вот только в постели пришлось приложить много сил и настойчивости, чтобы моя жена стала хоть чуть-чуть похожа на привычных мне женщин. Но все равно в порыве страсти, когда хотелось так много всего, приходилось помнить об исповеди. Ведь если я легко мог насочинять отцу Варфоломею ерундовских грехов, то моя жена выкладывала ему все до последней подробности. Я, конечно, не думал, что эти подробности так уж сильно удивят много видевшего попа, но не хотелось давать в руки священникам лишние козыри против себя. И без этого я все время был у них под колпаком.

А с Ирой мы становились ближе и ближе, и если в первый месяц нашей семейной жизни она напоминала мне начинающую оттаивать ледышку, то сейчас жена уже с удовольствием делилась со мной воспоминаниями о жизни во дворце и о том, как она боялась, что ее выдадут замуж за старого и страшного боярина. В тот день, когда мы приехали к ним свататься, она ухитрилась подглядеть в щелочку в двери, кто будет ее суженым, и от счастья, что это молодой парень, проплакала всю ночь. Наедине со мной она теперь с удовольствием обнималась и целовалась, вот только куча тряпок, которые по обычаю должны были носить женщины в эти времена, жутко мешала этому процессу.

В отношении средневековой косметики было гораздо проще. Увидев ее с набеленным лицом и черными зубами на второй день после свадьбы, я сказал:

– Чтобы этой страсти больше я не видел.

И уже на следующий день моя Ирка ходила по дому, сверкая глазками и красивым лицом, данным ей Богом.

Незадолго до отъезда в вотчину, куда я и сам хотел выехать хотя бы на непродолжительное время, меня навестил купец Пузовиков. Он уже давно пытался поговорить с моим ключником, и каким-то образом ему это удалось, после чего Федька рассказал, что у купца есть деловое предложение, но вот надо как-то это незаметно обсудить, а выгода большая светит. Мне, честно говоря, ничего придумывать не хотелось, и я как бы случайно заехал в его лавку. Сам купец вместе с приказчиками чуть не пол вылизывал передо мной, когда приглашал в отдельную комнату поговорить. Там меня усадили, поднесли вина заморского и лишь потом перешли к делу.

Начал купец издалека и все время кланялся, славословил, а сам поглядывал на меня хитрыми глазами. Был купчина, в отличие от меня, дороден, толст, и если бы не одежда, выглядел бы больше боярином, чем я.

Крутил он, крутил словами, но все свелось к тому, что прознал про нашу стекловаренную печь и захотел построить такую же, но вот не получилось у него ничего. А он вот уже несколько лет держал всю торговлю стеклом под собой. И в основном у него все стекло было привозное. И не хотел он терять такое дело, но боялся, что мы собьем ему все цены по Москве, поэтому просил как-то к общей выгоде решить этот вопрос.

Во время его рассказа мне так хотелось засмеяться, что еле сдержался, чтобы не сказать ему: «Хорошие мы тебе советы через подслуха передавали!»

Вместо этого я спросил:

– А сколько лавок-то у тебя, Николай?

– Сергий Аникитович, лавок у меня только в Москве четыре, одна в Твери да еще две лавки в Новгороде.

– Тогда давай так договоримся, Николай, стекло у нас будет только с мая, до этого пока ничего не сделаем. Лавку свою я не закрою, но там начнем особое стекло продавать. А все наше обычное стекло, если сможешь забрать оптом, то забирай, и уже сам, как можешь, продавай. И не нужно тебе стараться печи строить, ты купец, твое дело купил-продал.

Пузовиков странно посмотрел на меня и сказал:

– Не прогневайся, боярин, может, не то скажу, прошу, прости меня, дурака старого, но ведь тебе вроде бы тоже не к лицу такие работы заводить.

– Ты что же, купец, действительно уже совсем дураком стал, такое боярину говорить! – решил я слегка наехать на купчину.

Тот побледнел, упал на колени и завопил:

– Сергий Аникитович, не губи меня, Николашку старого, по дурости вопрос задал!

– Так вот думай, прежде чем говорить, вон борода ниже пояса, а ума не нажил.

– Точно так говоришь, Сергий Аникитович, не нажил, – затряс он головой.

– Тогда разговор закончен, обо всем поговорили, а уже цены вы с моим ключником обсудите. А если дело пойдет, то мы всех немцев с их стеклом по миру пустим, понял, купец?

Тот вновь со странным выражением посмотрел на меня и низко поклонился, вызвал приказчиков, те меня под руки вывели из лавки и помогли усесться в возок. А третий приказчик тащил большой сверток, который с поклоном передал моим спутникам.

Через несколько дней, когда Федор уже конкретно обговорил все по ценам и очень приблизительно по количеству товара, потому что еще никто не знал, как пойдут дела на новом месте, он пришел ко мне и рассказал, что купец после разговора со мной стал совсем по-другому себя вести.

– Сергий Аникитович, когда разговор вас коснулся, он сказал, что испугался так, что чуть сознания не лишился, и еще сказал, уж не знаю, специально или от души, что боярин ко всем талантам еще и купеческую хватку имеет, хоть молодой, а далеко пойдет.

Дороги начали просыхать, ушла большая вода, и мой обоз наконец-то отправился в путь. Я планировал отправиться через неделю после его отъезда, потому что о двух конях с охраной должен был приехать практически одновременно с ним. Очень хотелось мне посмотреть, что же было сделано за прошлую осень, и к тому же нужно было глянуть мельницу, которая значилась в приданом моей жены.

Разумеется, все это я делал с разрешения царя. Иоанн Васильевич чувствовал себя прекрасно и целиком ушел в подготовку военных действий, поэтому отпустил меня с тем, чтобы, решив нужные вопросы, я тем не менее как можно быстрее вернулся к исполнению своих обязанностей. Да я и сам все понимал, но уж очень хотелось взглянуть на все, что было понастроено. В моем приказе все пока шло без проблем, и десять дней без меня там вполне могли прожить.

Через неделю я с охраной уже скакал по известному пути. По дороге мы практически не останавливались. В результате почти загнали лошадей, о чем мне с упреком, покачивая головой, сообщил Кошкаров.

Зато догнали обоз, въезжавший в это время в село.

Мой тиун Ефим Лужин за прошедшие полгода изменился до неузнаваемости, он и раньше был важен, а на новой должности его было просто не узнать.

Но передо мной его важность исчезла, он бросился меня встречать, говоря, что уже все готово для встречи боярина, и баня, и стол. Но я, как был в пропыленной, воняющей конским потом одежде, решил для начала объехать все свои стройки. Мои хлопцы ехали сзади и, наверное, про себя костерили меня на все лады. Но куда денешься, баня подождет, если боярин требует.

Мне понравилось все. Стеклодув придирчиво походил вокруг практически достроенной печи, поцарапал ножом кирпич, проверил качество кладки и попробовал раздуть мехи. Здание, где планировалось делать спирт, было разделено на несколько секций и складов. Я не собирался больше приносить прибыль кабакам, покупая выгнанный ими самогон. Этот самогон теперь будет изготавливаться прямо здесь. А так как я не планировал его продавать, то и не беспокоился особо по этому поводу.

В следующей секции у меня планировалось уже производство спирта, где командовать собирался мой Антоха, окончательно отставленный от должности помощника по наркозу и возведенный в начальники спирто-эфирного производства. За прошедший год он набрался опыта и вполне мог работать самостоятельно, тем более что весь персонал – что стекловаров, что самогонщиков, приехал с обозом. А недостающих вполне можно было обучать на месте.

Обойдя все постройки, я наконец прибыл в усадьбу, где меня встречали хлебом-солью. Баня уже была готова, а в ней меня на этот раз ждали уже две девицы, и похоже, что эта обязанность была приобретена в тяжелой конкурентной борьбе, потому что у одной из девиц на плече было две здоровых ссадины от ногтей.

Помывка удалась по всем параметрам, когда же я, отдыхая, сидел на полке и мне поднесли ковшик холодного кваса, я спросил про Парашку, мол, как она поживает? Мне сказали, что Парашка уже давно замужем и что с таким приданым она и месяца дома не сидела.

Обе голые красавицы застреляли глазками в мою сторону.

После бани девушки помогли мне одеться и исчезли. Я же, распаренный и довольный, в чистой одежке поднялся в горницу, где уже был накрыт стол. По стоявшим на этом столе разносолам было видно, что мои люди живут лучше, чем в прошлом году. Ефимка сам сказал, что в эту зиму никто по миру не пошел и от голода не пух. И вообще, просилось к нам уже немерено людишек, и как бы от этого не нажить неприятностей от соседских дворян.

На следующий день после утренней службы я с заинтересованными лицами вновь объехал все строящиеся объекты. Сегодня восторгов уже не было, шел деловой разговор, высказывались различные претензии, и Лужин кидал на землю шапку, уверяя, что сделал все, что мог. Я старался играть роль третейского судьи, было понятно, что каждый гребет в свою сторону.

Сашка Дельторов сегодня также сопровождал меня, зато его жена Верка не преминула ознакомиться с выделенным им хозяйством, и так как пока ее худенькой фигурки шести пудов весом не было видно, следовало ожидать, что ей хозяйство пришлось по душе. Об Антоне я тоже позаботился, для него также построили дом, в который можно было приводить жену, и, по-моему, кандидатура у него уже имелась. А к вечеру я с охраной и тиуном выехал в свое новое владение, до которого было два дня пути. По приезде убедился, что здесь народец живет не хуже, чем у меня в вотчине, скорее всего потому, что несколько лет эта вотчина находилась в казне.

Вот только мельница, которую мы навестили, еще ремонтировалась. Но, как заверили меня мастера, вскоре все начнет работать. Шустрый Лужин нашел трех мужиков, которые вкалывали на такой же мельнице у торопского купца, но у того что-то не заладилось с качеством бумаги, и он вынужден был закрыть дело. Я долго разговаривал с этими бородатыми личностями, они страшно боялись меня, чего-то недоговаривали, но все-таки я понял, что купец делал неплохую бумагу, но вот с соседним боярином в чем-то не поладил, и пошли проблемы, которые решились закрытием мельницы. Я, к сожалению, в этом деле просто ничего не понимал, знал лишь одно: хорошая бумага нужна, а раз нужна, то есть смысл ею заниматься. Но мне оставалось лишь надеяться, что и это начинание будет удачным. Я только рассказал мужикам, что такое водяные знаки, и нарисовал знак, который должен стоять на нашей бумаге.

Получив заверения, что вскоре мельница заработает, и посмотрев на гору тряпья, уже свезенную в мельничный амбар, мы переночевали в бывшей усадьбе Лопухиных, стоявшей почти заброшенной, после чего я приказал двигаться в обратный путь. Меня ждала Москва и куча работы.

По прибытии в Москву первым делом направился к царю, тот чувствовал себя неплохо, в моих услугах не нуждался, но был доволен, что я не вышел из его воли и прибыл из поместья даже ранее, чем обещал.

А забот у меня действительно скопилась много. И хотя были нарезаны и подготовлены участки для посадки лекарственных растений, многих семян не хватало, так что пришлось ехать к митрополиту Антонию на поклон. В это время между ним и государем пробежала черная кошка. Не знаю, чем уж митрополит прогневал Иоанна Васильевича, но навещать его было опасным делом. Тем не менее я приехал к нему и имел с ним длинный разговор. В результате чего мне обещали, что с монастырских запасов семян продадут, сколько можно. Штаты моего приказа пока были совсем не такими, как следовало, и при всем моем желании распространить свою заботу далее царя и его окружения я не мог. Несколько лекарей, которых я учил уже год, работали в моей маленькой больничке и получали необходимый опыт, но допустить их до царского двора я еще не мог.

Как я и планировал, стали проверять аптекарей и врачей-иностранцев. Но для начала я проверил аптеку, которая уже существовала в Кремле. Да уж, сразу было видно, что хранением лекарств и исходных материалов занимался не особый профессионал, моя нигде не учившаяся бабка-знахарка оторвала бы руки всем, кто здесь сидел. Травы хранились неправильно, вентиляции не было. Сроки годности настоек, растворов и порошков никто нигде не писал. И вообще, лично я побоялся бы пить всю ту гадость, которая тут хранилась. Отвечал за эту аптеку голландец Арент Классен, который работал в ней уже около десяти лет. Встретил он меня уважительно, как и полагается встречать начальника, но в глубине его глаз я ясно видел презрение опытного аптечного фармацевта к молодому боярину, который ничего не понимает в этом деле. По-русски он говорил неплохо, по крайней мере, разговаривали мы с ним без переводчика. Но когда пошли по помещениям аптеки и я стал спрашивать его обо всех препаратах, которые здесь хранились, и указывать на недостатки, свой лоск он явно потерял. А когда я начал скидывать с полок все его неизвестно когда сделанные лекарства, которыми он потчевал двор и царя, голландца, по-моему, чуть кондратий не посетил. Он вцепился в одну из банок, где лежал высохший корень, и стал орать, что это самая настоящая мандрагора и стоит она чуть ли не половину всего, что здесь находится. На это я спросил:

– Уважаемый господин Арент, а с какой целью вы держите в аптеке такое ядовитое вещество, может, вы хотели его использовать с целью отравления?

Вот сейчас бедному голландцу совсем поплохело, он уже, наверно, видел себя на месте своего коллеги, поджаренного на вертеле, которому еще недавно готовил свои снадобья.

Арент начал лепетать непослушным языком, что делал из мандрагоры обезболивающее по заказу лекаря Бомелиуса, потому что вытяжка из корня хорошо снимала болевой синдром у Иоанна Васильевича.

«Ага, – подумал я. – Боли-то снимала, а потом он не соображал ничего пару дней».

Затем мы прошли в лабораторию, где Арент готовил лекарства. Вот здесь я уже начал завидовать, все-таки я был человеком двадцатого века и к тому же никогда не работал провизором, поэтому так оборудовать рабочее место не мог. А здесь находилась настоящая лаборатория с маленьким перегонным кубом, ступками для перетирания трав и других веществ. Все блестело и сияло. Я с восторгом разглядывал перегонный куб, реторты, а Классен, поняв мое состояние, разошелся и теперь, видя во мне понимающего человека, с удовольствием объяснял, что и для какой цели у него служит.

А потом мы с ним и с дьяком, который шел за мной с бумагой и чернильницей, стали выписывать все случаи нарушения хранения и приготовления препаратов.

Меня в данном случае волновала не возможность отравления лекарством, потому что сам аптекарь в присутствии врача и дьяка пробовал свое творение, потом это делал дьяк, затем сам врач, и лишь потом лекарство шло к царю или любому члену царской фамилии. Больше меня беспокоило то, что при неправильном хранении и приготовлении лекарственный эффект равен нулю, разве только эффект плацебо сыграет какую-либо роль.

Не увидев в данном случае преступного небрежения, обнаружив просто незнание и к тому же оценив качества Арента как провизора, я не стал делать особых выводов из увиденного. Но составил список всего, что нужно было исправить. В течение недели должны были быть написаны правила хранения и учета всех препаратов, чтобы в любой момент аптекарь и его помощники могли ответить, сколько, где и как долго хранится у них такое-то вещество. Мои подчиненные уже должны были разработать порядок охраны и пломбирования аптеки, чтобы никакой злоумышленник не мог подменить препарат. Все вышеописанные документы нужно было представить мне для визирования, и после правки я намеревался показать их Иоанну Васильевичу.

Осматривал я аптеку около полутора часов, а с документами провозились почти до вечера, но расстались мы с Арентом вполне довольные друг другом. А когда он узнал, что я могу поставить в его аптеку стеклянные колбы и реторты, не боящиеся нагрева, он обрадовался еще больше. А мое мнение об иностранных специалистах слегка улучшилось.

Аптек, оказывается, в Москве практически и не было. На другой день я приехал в последнюю аптеку английского провизора Джона Гордона. Он работал в основном для десяти-двенадцати врачей-иностранцев, которые были в то время в Москве. Все наши монастырские лекари и народные умельцы обходились своими запасами.

У Гордона, как и у Арента, был большой беспорядок в учете и хранении лекарственных средств, а вот в приготовлении препаратов он оказался так же искусен, как и его голландский коллега. И я понял, что мне придется приложить немало усилий, чтобы у нас появились такие же специалисты.

А вот иностранные врачи не на шутку испугались предстоящего экзамена и проверки документов. Трое лекарей исчезли, как только прошел слух о предстоящих событиях, видимо, у них не было вообще никаких дипломов.

Остальные, уже зная, что без разрешения Аптекарского приказа им запрещена практика, безропотно приехали ко мне. Так что когда я утром в назначенный день прибыл в приказ, меня ожидали три человека. Все документы у них были в порядке, они действительно закончили медицинские факультеты. Не знаю, какой проверки они ожидали, но, когда я открывал шторы, закрывавшие висевшие на стене анатомические рисунки, глаза у них изумленно расширялись.

Почти все они для своего времени прилично знали анатомию человека. Но вот когда речь заходила о функции органов, мне, конечно, очень трудно было удержаться от смеха. Но в мою задачу сейчас входило не учить их, а понять, не навредит ли еще больше такой врач своему пациенту.

Во второй половине дня приехал Луиджи Траппа, показавший на экзамене примерно такие же знания, что и все остальные. Он ни словом не напомнил мне о печальном эпизоде, когда его за подглядывание выгнали палками с моего подворья. В итоге я решил, что лучше такие лекари, чем никакие, и разрешил практику всем, кроме двух совсем тупых врачей, которые, похоже, все время учебы провели в таверне. А уж как они получали свои дипломы, понятия не имею.

На следующий день я рассказал государю о предварительных результатах проверки, и он тут же приказал стоявшему рядом с ним дьяку объявить в розыск скрывшихся самозванцев и судить их как полагается.

А вот моя фраза про мандрагору заставила его встревожиться, и я чуть было не потерял своего первого аптекаря, который мне пришелся по нраву. У меня совсем вылетело из головы, что мандрагору в Средние века считали не просто растением. Я еле убедил государя, что аптекарь выполнял распоряжения лекаря и что вытяжка из мандрагоры в небольшой дозе действительно может облегчить боль, но туманит сознание.

Но Иоанн Васильевич выглядел так, будто он еще раз с удовольствием поджарил бы Бомелиуса на сковородке.

Зато разговор на тему лекарской школы на этом фоне получился очень неплохим. Мне разрешили увеличить число учеников до пятидесяти человек, в том числе подготовить десяток аптекарей. Кто станет им преподавать, мне теперь было известно. Никуда не денутся, если хотят и дальше работать в Москве, будут учить не только своих помощников, но и моих студентов. У меня, кстати, во время раздумий на тему выписки лекарственных средств появилась мысль, что, если вместо латыни для выписки лекарств использовать современный русский язык, для этого времени он будет все равно что иностранный, зато для провизоров и докторов на Руси он сделается своим языком, который никто, кроме них, не поймет. Только этим решением опять наделаю себе работы – нужно будет аккуратно переписать названия всех известных лекарственных препаратов растительного, животного и минерального происхождения на будущем русском языке.

Но вот когда я осторожно коснулся в разговоре темы изучения лекарями трупов хотя бы казненных преступников, чтобы школяры могли тренироваться на них, то царь, перекрестившись, сказал:

– Ты что, Сергий Аникитович, думаешь, я не знаю, как у латинян в университетах ихних людей режут? Знаю я все это. Дозволяю своей волей. Но чтобы после резки такой похоронить по-божески, с отпеванием, как всех хороним. А ежели кости нужны, так вон нехристей по Москве сколько помирает, их и возьмите. А грех свой отмолишь, пусть митрополит епитимью наложит. И я молиться сегодня буду, что такой грех на себя взял.

Это было для меня так неожиданно, что я даже не нашел, что ответить царю, лишь заверил, что все будет по христианскому обычаю.

Когда же приехал после этого разговора к митрополиту, тот кричал на меня, топал ногами, грозил анафемой, но против воли царской, зная о судьбах предшественников, не пошел. Однако потребовал, чтобы в этой школе был свой священник, который станет следить за всем, что у нас делается.

Довольный проведенным днем, я приехал домой, где меня, оказывается, уже ожидал отец Варфоломей. Он с грозным выражением лица потребовал немедленно пройти к нему и исповедаться в своих многочисленных грехах. Каким образом его уже известили о нашей беседе с митрополитом – для меня было загадкой. Но пришлось послушно идти в церковь и отвечать на вопросы типа: не от дьявольских ли происков и нечистой силы появились мои желания, не пошатнулась ли моя вера в Господа Иисуса нашего, раз мертвых людей резать хочу? Пришлось еще два часа вести разговор с отцом Варфоломеем, хотя тот, уже наглядевшись всего, что творилось у нас на подворье, стал гораздо менее придирчивым, чем раньше, когда он, увидев где-то поднимающийся черный дым, бежал посмотреть, не бесовский ли какой обряд исполняется. Наконец он сам, утомившись от назиданий, отпустил меня.

Я по уже ставшей обычной привычке не мог пройти мимо своей ювелирно-кузнечной мастерской. Основную работу уже закончили, и все расходились, думая, что меня сегодня не будет. Так что когда я зашел в мастерские, почти во всех помещениях никого не было. Только неугомонный Кузьма сидел за шлифовкой своих линз. Дельторов весь удачный хрусталь, полученный в двух последних варках, отдал ему. И сейчас Кузьма пытался сотворить что-нибудь путное. Он с удивлением рассказал, что это стекло оказалось «мягче» прежнего, гораздо лучше обрабатывается и шлифуется. А потом вытащил из-под верстака медную трубку около метра длиной, сделанную из двух половинок, и подал мне.

У меня по спине побежали мурашки: я держал в руках подзорную трубу.

Выскочил на улицу, посмотрел в наступающих сумерках на дом – и действительно, он сразу оказался почти рядом, конечно, изображение было перевернутым и не очень ясным. По краям линзы бродили радужные переливы. Но это была подзорная труба!

– Кузьма, ну-ка давай рассказывай, как это получилось?

– Так, Сергий Аникитович, я и сам не понял, что сотворил. Вроде вначале хотел трубку сделать, чтобы удобнее держать. А когда две трубки сделал, решил их вставить друг в дружку и посмотреть, чего получится. А оно вишь как оказалось, почему-то вверх ногами все.

– Слушай, Кузьма, кажется мне, чтобы все не было перевернутым, нужно еще одну линзу между этими двумя поставить.

Не успел я это сказать, как ювелир несколькими движения разобрал прибор и лихорадочно начал перебирать на своем столике стекла.

– Кузьма, хватит на сегодня, темно ведь, завтра утром займешься этим делом.

Но тот посмотрел на меня такими жалобными глазами, что я махнул рукой и ушел.

Пусть этот фанатик делает, что хочет, по крайней мере, лавры Галилея он уже себе забрал.

Дома меня заждались, и как только я появился, все закрутились вокруг. А мне сегодня было уже не до ужина и не до жены. Заснул я прямо за столом.

Утром, прежде чем ехать в думу, заглянул в мастерскую. Неугомонный ювелир был тут как тут. Вид у него оказался жутким: помятое лицо, красные глаза. Но он с торжеством протянул мне трубу длиной метра полтора и с извиняющимся видом сказал:

– Сергий Аникитович, добил я это дело, вот только никак труба короче не получается, если короче делаю, ничего не видать.

Я стоял в раздумье, чем бы помочь своему мастеру. В голове мелькали обрывки сведений по программе физики за среднюю школу. Ага, вот оно! В биноклях же ставят призмы, чтобы удлинить фокусные расстояния. И я начал объяснять Кузьме, как выглядит призма. Тот никак не мог понять, почему свет в этой призме должен куда-то поворачиваться, но попробовать сделать призмы обещал. Правда, прозрачное стекло уже все подходило к концу, и нужно было ждать, когда в вотчине заработает новая печь.

В думе сегодня ничего особенного не решалось. Я собрался уже уходить, когда ко мне подошел царевич Иоанн Иоаннович. Его свита остановилась немного поодаль. Царевич был молодым человеком довольно высокого роста, похожим на отца. Его темные глаза внимательно разглядывали меня. Он первым поздоровался и сказал:

– Сергий Аникитович, до сего дня не знаком с тобой, хотя знал отца твоего. Видим мы все, как поднял тебя государь. Значит, дело свое ты хорошо знаешь, да и по Москве слух идет, многим ты облегчение от болезней сделал. Хотел бы я, чтобы ты посмотрел меня, что-то в последнее время худовато мне, на коне долго не могу ездить, устаю. Зайди сегодня в мои покои, думаю, батюшка гневаться не будет.

Конечно, я не мог отказать такому пациент, и, переодевшись в приказе в более подходящую одежду, отправился к царевичу.

Идя к нему, лихорадочно вспоминал, что вроде при исследованиях в останках почти всех членов семьи царя находили большое содержание ртути. Может, в отличие от отца, царевича до сих пор травят?

И действительно, при осмотре обнаружились потливость, легкое дрожание пальцев рук, воспаление десен. Его жалобы на слабость, и даже то, что царевич во время разговора часто глотал слюну, – все наводило на мысли о хроническом отравлении ртутью.

Пока я его осматривал, мысленно соображал, что же делать, а вдруг это происходит по приказу царя? И все, закончилась тогда моя жизнь в этом мире. А кто еще может это делать? Бомелия уже нет. Скорее всего, происки бояр. В конце концов я не решился говорить об этом с царевичем. Сказав, что ему нужно больше времени проводить на прогулках да охоте и прописав успокаивающее, откланялся.

На дрожащих ногах я шел к царю, тот несколько удивился, увидев меня в неурочный час, но махнул рукой, приглашая пройти.

– Ну чего тебе, Сергий Аникитович, просьба какая есть?

– Иоанн Васильевич, разговор у меня тайный к тебе, наедине только могу говорить.

Царь махнул рукой, и охрана вышла за дверь, плотно ее закрыв.

– Ну давай, выкладывай разговор свой тайный.

– Великий государь, смотрел я сегодня по его просьбе сына твоего, Иоанна Иоанновича. Есть у меня подозрение, что травят его ртутью не первый день.

Сказав это, я замер: если это делалось по приказу царя, мне не жить.

Иоанн Васильевич был страшен. Лицо его побагровело, он вскочил и начал ходить по палате:

– Эти, опять эти… Никак они не успокоятся, не вырвал я жало ехидны! Ты уверен, что это так?!!

– Иоанн Васильевич, так ведь дело-то в том, что сразу от этого не умирают, поэтому и незаметно.

– Так что же делать, может, подскажешь, раз такой умный?

– Иоанн Васильевич, помнишь, собаку я приводил, когда в прошлом году парсуну рисовал? Вот тайно собаку на ртуть натаскать, и всех, кто касательство к пище имеет, незаметно проверить. Те, кто еду готовит да носит, откуда им с ртутью дело иметь? А если пахнет, значит, вот и отравитель. Главное – его живым взять.

Царь, все еще красный от гнева, усмехнулся:

– Ты меня еще этому поучи, ну а с сыном-то что делать?

– Иоанн Васильевич, тебе самому надо бы с ним поговорить, чтобы болезным он притворился да еду ему приносили только в палаты, так быстрее отравителя найдем.

– Слушай, Сергий Аникитович, не хочу я никого здесь в это дело посвящать, собака-то эта у тебя жива?

– Собака-то жива, только она у меня была приучена бегать от такой еды, а надо, чтобы она сама лезла к тому, кто ртутью пахнет.

– Ладно, поедет с тобой Ивашко Брянцев, с ним натаскаете собаку на ртуть, да может, тебе еще какие яды в голову придут, как готовы будете, тогда и ловить отравителя начнем.

И вот мы с Брянцевым уже тряслись в возке по залитым обильным летним дождем узким улочкам Москвы, а на душе стояла такая тоска. Ведь, наверно, всю оставшуюся жизнь будешь опасаться если не ножа в спину, так яда в вине или еще в чем-нибудь.

Хоть бери ноги в руки и как там у Грибоедова: «Вон из Москвы, сюда я больше не ездок!»

Когда мы приехали в усадьбу, я быстро нашел лежавшие у меня в сейфе еще с прошлого года порошки ртутной каломели и выдал их Брянцеву. Псарю мы, конечно, сообщили только то, что собака должна найти следы этих порошков где угодно. И приказали начать натаскивать собаку с сегодняшнего дня. Проинструктировав Брянцева, как соблюдать осторожность, я удалился с этими порошками. Предупреждать его о том, что надо держать язык за зубами, чтобы он не отпал вместе с головой, было излишним.

Еще не отойдя от нервной встряски после беседы с царем, я пришел на занятия с лекарями, которые привыкли видеть меня в нормальном состоянии, терпеливо отвечающим на все интересующие их вопросы. Но сегодня я сорвался и даже наорал на нескольких туго соображавших учеников. К середине занятий успокоился и сообщил им, что вскоре наша жизнь коренным образом изменится и что кроме больницы им придется работать со мной в царской лекарской избе или школе. Я еще не уточнил название. Каждый станет обучать по составленной мною программе по пять человек, а читать им всем лекции будем я и два аптекаря. Кроме того, царским повелением нам разрешено делать вскрытие казненных преступников. Но если у кого-то из моих учеников длинный язык, лучше обрезать его сейчас. Чем меньше народа знает, что происходит вскрытие, тем лучше. Потому что если нас не сожгут на костре попы, то еще неизвестно, как на это отреагируют простые москвичи, которые могут сжечь нас вместе со школой и всеми, кто там находится.

Я, конечно, понимал, что слухи все равно пойдут и со временем о происходящем узнает вся Москва, но если сведения будут распространяться медленно, то, скорее всего, к этому привыкнут, как привыкают ко всему новому.

По виду моих учеников-лекарчуков я понял, что они вполне прониклись серьезностью происходящего и уже ощутили горящие уголья под ногами, потому надеялся, что хоть какое-то время они будут молчать.

На следующий день утром я уже был у царя. Тот внешне успокоился и начал меня расспрашивать о последствиях отравления ртутью. Потом спросил, не может ли быть следствием этого отравления бездетность.

Конечно, я подтвердил, что бездетность его сына вполне может являться следствием такого отравления. Кроме того, не исключено, что и жену его тоже травят. Иоанн Васильевич, похоже, меня последние минуты не слушал, сидел с задумчивым видом, а по щеке катилась одна-единственная слезинка:

– А я ведь Дуську в монастырь отправил, постриг заставил принять, да и Федоску уже была мысль туда же отправить, Ванька как меня молил, чтобы я не делал этого. А тут, оказывается, вот такие дела!

И у царя заходили на лице такие желваки, что мне стало не по себе.

Но он уже вел себя как обычно, спросил лишь, начали ли натаскивать собак. Я так же коротко сказал, что все делается. Для чего – никто не знает.

Уже в присутствии охраны и бояр царь повелел мне лечить занемогшего царевича Иоанна, тот какое-то время будет лежать в своих покоях, и мне следует его навещать.

Распоряжения царя следовало выполнять немедленно, что я и сделал – отправился к царевичу.

Тот, к моему удивлению, в кровати не лежал, а сидел и что-то читал. Мы с ним поговорили о самочувствии, потом разговор перешел к его планам на будущее, оказалось, что царевич весьма начитан и много знает о том, что и как происходит в Европе. И вообще, он оказался очень интересным собеседником. Конечно, он пока был незаметен в тени своего отца, но, видимо, кто-то уже оценил его способности, и отсюда шла эта попытка его отравить.

После беседы я ушел в свой приказ, где для меня уже был оборудован небольшой кабинет с мебелью, сделанной по моему заказу. Дьяки уже оценили достоинства письменного стола и полок, так что наверное, в некоторых приказах начнется смена мебели. Проверив и подписав кучу документов, я решил вновь посетить царскую аптеку.

Арент на сей раз встретил меня по-другому. Если в первый раз это была настороженность специалиста, встречающего начальника, ничего не соображающего в деле, то сейчас он уже хотел продемонстрировать свои успехи в наведении порядка. И действительно, сейчас все было сделано, как мне хотелось, вот только большой железный сейф, заказанный для хранения ядовитых препаратов, запаздывал, требовалось время для его изготовления. Но печать уже была вырезана, и на ночь все помещения аптеки опечатывались, а на улице стояли в карауле стрельцы.

Я «обрадовал» голландца перспективой преподавания фармакологии и приготовления лекарственных средств. Тот начал было мне объяснять, что московиты люди тупые и вряд ли он сможет чему-либо их научить, но, глянув на выражение моего лица, осекся и хотел упасть на колени.

Но я уже схватил его локоть:

– Так что же, уважаемый господин Арент, мы тупые и необучаемые и в дикой стране живем?

Тот выдернул локоть и все-таки повалился на колени.

– Сергий Аникитович, это же я про мужиков ваших сказал. А есть и умные люди, вот вы, например.

От этой фразы у меня прошла вся злость, я расхохотался, думая про себя: «И он еще умным себя считает!»

– Классен, вы же прожили в нашей стране десять лет, как вы до сих пор еще живы? Вы понимаете, что можно говорить, а что нельзя? Вы вообще представляете, что сейчас сказали, да вас на месте могли убить! Немедленно встаньте с колен и давайте договоримся, что в Московии живут такие же люди, как у вас в Голландии, не глупее и не умнее – такие же. И учатся они точно так же, кто лучше, кто хуже. Но если ученики ничего не знают, то, скорее всего, виноват сам учитель. Так что будут ваши ученики знать все, чему вы их научите, вы будете получать приличные деньги, а если ученики не будут чего-то знать, то и денег будет меньше. Лекарская школа, скорее всего, начнет работать с осени, так что у вас есть время для того, чтобы приготовить записки: чему и как вы будете обучать школяров, сколько примерно на это уйдет времени. Когда напишете такие записки, назовем их планами, покажете мне и вместе подумаем, может, что-то изменим.

Закончив осмотр, я оставил озадаченного Классена и пошел в приказ, периодически фыркая и вспоминая, как голландец сделал комплимент думному боярину, сообщив, что тот все-таки умнее мужика от сохи.

Я шел по палатам. Когда зашел в темноватый переход из одной палаты в другую, услышал рядом с собой непонятный шорох и резко присел. Через меня с хеканьем перелетела тяжелая туша, больно зацепила мой правый бок сапогом и грузно свалилась на пол в следующей палате. Я вскочил и с саблей в руке ринулся за ней. На полу лежал одетый в стрелецкий мундир мужчина, в руке у него был нож. Он не успел встать, с усмешкой смотрел, как я подхожу к нему, готовясь нанести удар. Только я хотел произнести нечто вроде: «Бросай оружие!» – как он вонзил нож себе грудь. Кинув саблю в ножны, я бросился к убийце, но тот уже не дышал, только изо рта выползала тонкая струйка крови. Я встал, в этот момент на шум в палате уже набежала стража. Никто ничего не мог понять в неразберихе, пока не появился начальник караула, которому я все рассказал. Он, внимательно выслушав меня, посмотрел на труп и сказал:

– Не наш, не знаю, кто таков. Так, где стража с южных ворот?

Послышался топот, кто-то побежал проверять.

Через несколько минут послышалось:

– Они туточки, зарезанные оба лежат.

На царя было страшно смотреть, к нему, казалось, вернулись его приступы ярости, про которые мы уже успели забыть. Все стояли потупясь и ждали, на кого падет гнев государя. Начальник караула, по-моему, уже приготовился к смерти и шептал про себя молитву. Но неожиданно для всех гнев у Иоанна Васильевича прошел.

– Все вон! – зарычал он. – Только Щепотнев и стрельцы остаются. Глав Разбойного и Земского приказов ко мне сейчас же! Ну что, лекарь, полечил сына моего? Господь тебя хранит, наверное. Пошто без охраны ходишь, чай, не дурак, сам соображать должен. Начальник караула, ты кто такой есть? Данила Бекленищев? Ты кого на караул ставишь, у тебя стрельцов прямо в Кремле режут! Они вои или бабы бестолковые? Ну где главы приказов? Так, чтобы сегодня же татя этого по Москве провезли и народу показали да награду объявили тому, кто опознает. А ты, Бекленищев, чтобы все дворы боярские эти дни смотрел, ежели кто куда вдруг засобирается, сразу сообщать. Все. Все пошли вон, а ты, Щепотнев, останься. У тебя когда все готово будет? Делай что хочешь, но чтобы были эти иуды найдены, у меня терпения уже нет. Только божественными милостью и Провидением от казней удерживаюсь.

– Великий государь, ну хотя бы три-четыре дня дай, собака ведь не человек, сразу не растолкуешь.

– Ладно, иди, а мне тут надо еще кое с кем потолковать. Видно, враги мои совсем забыли, кто я такой.

Когда я вышел из палат, первым, кто меня встретил, был Кошкаров. Он с озабоченным лицом отвел меня в сторону.

– Я сколько раз тебе говорил, Сергий Аникитович, нельзя без охраны ходить. Но тут еще кое-что скажу. Видал я этого, ну, который стрельцом одет, знаю, что на подворье у Бельских он обитал. Я почему знаю, мы с ним давно знакомы, еще по военным делам, а недавно столкнулись на улице, поговорили немного, он по растерянности и сказал, что Бельскому служит. А когда узнал, что тебя охраняю, так сразу разговор закончил и распрощался. Я тогда вроде подумал, может, торопится человек. А вишь как вышло. А ты молодца, Сергий Аникитович, не зря мы тебя с Брянцевым сабелькой примучивали, не растерялся.

Я посмотрел вокруг и сказал:

– Слушай, Борис, давай отойдем подальше. Народ здесь толпится, скажут, чего это вдруг разговорились, еще услышит кто. Ты сам понимаешь, сейчас если расскажешь все это, на дыбе можешь оказаться. Какие у тебя доказательства? Скажут, на боярина наговариваешь. Давай подождем, может, кто еще его опознает. По улицам бродил, по кабакам, возможно, кроме тебя, его еще кто-то видел. Нам не с руки в это дело лезть, сам посуди, скажут, я на Бельского чего-то взъелся. А ведь у тебя хлопцы есть соображалистые. Может, наблюдение какое устроить за подворьем Бельского? Посмотрим, что эти дни там делать будут. Ведь представь, какое беспокойство сейчас у них.

Но в ближайшие несколько дней ни единый человек в Москве, несмотря на приличные обещанные деньги, татя, которого возили на телеге, не опознал. Видимо, если кто его и знал, то был так завязан в этом деле, что высовываться ему не стоило.

Наше наблюдение также ничего особенного не выявило, все на подворье Богдана Бельского было спокойно.

Но настал день, когда в палатах Кремля появился Ивашка Брянцев с двумя невзрачными собачонками. Шуток по этому поводу было много, но Ивашка бойко отбрехивался, что дворняжек привел посмотреть, как в царевом дворце настоящие собаки живут. И расположился он с ними точнехонько на пути стольника, несущего еду в палаты царевича.

Когда этот стольник появился, обе радостные собачонки бросились к нему и начали лезть носами в руки, ожидая подачки. Из-за спины Брянцева выскочило несколько человек в темной одежде, стольник и слуга, несший еду, моментально были скручены, во рты им вставили кляпы. Связанных завернули в покрывала и быстро унесли. Ивашка с собачками прошел по всей цепочке, до самой кухни, но нигде больше собачонки такой радости не проявили. Во дворце сразу никто произошедшего не заметил, а стольник уже был в пыточном подвале, куда поспешил и сам государь – до того ему не терпелось услышать имена своих заклятых друзей. Но по тому, что молодой стольник являлся родственником Бельскому, уже можно было что-то предполагать.

Мои же соглядатаи уже через два часа после этого события известили, что на подворье у Бельских переполох, все бегают, как при пожаре.

По-видимому, мои шпионы были не единственными заметившими волнение, потому что очень быстро у подворья Бельских появился отряд стрельцов, которые, когда им не открыли ворота, начали крушить их своими бердышами.

Не ведаю, как москвичи все узнают, но тут же стала собираться толпа, в которой уже кричали:

– Отравителей царевича берут! Давай, робяты, ни одного не выпустим из гнезда змеиного!

Вскоре после того как стрельцы, взяв всех, кого нужно, удалились, в распахнутые ворота начала вливаться разъяренная толпа. Послышались женский визг, крики, раздался треск ломаемых запоров, и разграбление подворья началось. Через какое-то время кое-кто уже шел обратно, таща в руках отрезы материи или бочонки с вином. В нескольких местах периодически вспыхивал огонь, но его быстро тушили сами грабители, не успевшие еще пограбить вволю. К вечеру богатое подворье представляло собой полуразрушенные, частью сгоревшие строения без единого жителя.

В пыточном подвале было мрачно, в углу горел очаг, на огне грелись клещи, штыри, буравы. У небольшого столика с горящей восковой свечкой сидел дьяк и что-то записывал в толстую книгу. Палач, здоровый мужик в одном кожаном фартуке на голое тело, стоял у стены, держась за рычаг дыбы.

На дыбе висел голый мужчина, его лицо было залито потом, грязью и слезами, по краям рта засохли кровяные сгустки. Еще несколько часов назад это был важный боярин, полный достоинства и спеси. Сейчас он уже стал сломленным человеком, который рассказал все, и даже больше того.

Веревку ослабили, и он мог стоять босыми ногами на грязном холодном полу пыточной, но его руки оставались заломленными вверх.

Прямо перед ним, глядя ему в глаза, стоял Иоанн Васильевич.

– Богдан Яковлевич, – устало говорил он. – За что же ты так, ты ведь, собака, из моих рук ел, в соседней комнате спал, чего тебе еще надо?

Боярин, который уже все рассказал, криво улыбнулся и плюнул кровью в лицо царю. Тот, не моргнув глазом, вытер плевок и продолжал смотреть на допрашиваемого.

Бельский надсаженным от воплей голосом заговорил:

– Чего мне надо было? Власти надо! Ты, государь, здоровьишком слаб, сынок твой старший тоже вскорости преставился бы, а Федька-дурачок моего друга Бориску как отца родного слушает.

Туманное июньское утро тысяча пятьсот семьдесят шестого года. Сегодня я являюсь свидетелем и очевидцем изменения истории моей родины. С этого дня все неизвестно. Еще несколько дней назад я хоть неясно, но представлял себе, что будет: смерть царевича, смерть царя, затем краткое царствование Феодора, затем Годунов, а потом череда царей-временщиков, Лжедмитриев и прочих, польское вторжение, и потом Романовы на троне.

И вот я, собственно, почти что бабочка из рассказа Брэдбери, сам не замечая этого, нарушил весь ход истории.

Огромная толпа, собравшаяся на Лобном месте, жаждала крови, раздавался глухой гул голосов. Все смотрели туда, где рядом с выкопанными ямами лежали два кола с перекладинами, ожидающими приговоренных к казни. И вот толпа взревела, стрельцы вывели из ворот двух практически голых грязных мужчин, они не могли идти сами, и их вели под руки.

Вот их подвели к кольям, лежавшим на земле, и палач, вместе с помощниками ожидавший команды, вопросительно поднял голову и посмотрел на возвышение, где стоял царь с немногими боярами. Царь без промедления махнул рукой, и над площадью разнесся дикий крик, который заглушил восторженный рев толпы.

Посаженных на колья бояр поставили в ямах стоймя. Они со стонами и криками продолжали медленно опускаться по колам вниз. Помощники палача тщательно утоптали землю вокруг кольев и отошли в сторону.

Царь, неожиданно отстранив мешающих бояр, вышел к казненным и смотрел, как у Бельского из шеи медленно вылезает острие кола. Тот перестал кричать и бессильно повесил голову…

Иоанн Васильевич повернулся к бледнеющему на глазах палачу и тихо спросил:

– Это как понимать, ты что сделал?

Палач кинулся в ноги:

– Царь, батюшка, прости, недоглядел, перекладину плохо закрепили.

Царь повернулся к стрельцам:

– Этих взять – и в пыточную, все узнать, за сколько продались и почему.

Потом он повернулся ко второму, сидевшему на колу, тот был жив и мутным от боли взором смотрел на царя.

Иоанн Васильевич несколько минут смотрел в глаза своего начальника Постельничьего приказа, затем резко повернулся и ушел. Вслед за ним начали разбредаться бояре.

Я также сел в возок, охрана запрыгнула в седла, и мы поехали в сторону нашего подворья. Последние две недели были для меня нелегкими. Иоанн Васильевич сам деловито разбирался во всем. Нити заговора тянулись во многие места. Сегодняшнюю казнь объявили первой, за ней должны были состояться следующие, кроме того, в опалу попали многие родственники участников заговора и были вынуждены покинуть Москву.

Мне же приходилось работать психотерапевтом и вести с царем длинные беседы, поить его успокаивающими отварами. После того как я сам перед царем отпивал эти зелья, меня с такой силой тянуло спать, что я едва справлялся со своей работой.

Сейчас все основное было завершено. Я не имел всех сведений, со мной ими никто не собирался делиться, но из высказываний Иоанна Васильевича можно было кое-что понять. Больше всего его огорчало то, что предали его те, кто, собственно, был ему обязан по уши. Но семьи Бельских и Годуновых проредили изрядно, и надежд на возрождение былого влияния у них не было.

Царь все пытался найти доказательства, что в заговоре принимали участие и Шуйские, но те или ловко маскировались, или действительно были ни при чем – ни единой улики против них не было.

Я не принимал участия в допросах или пытках, но все равно был на нервах. Радовало только одно: царевичу, лишенному ежедневной дозы отравы, понемногу становилось лучше. Конечно, последствия этого отравления у него останутся надолго. Но я надеялся, что молодой организм постепенно справится с этим.

Последние две недели я практически провел во дворце, распределяя время между царем и его сыном. И с сыном мне было не в пример легче. Он так же тяжело переживал случившееся и даже жалел своего стольника, который подсыпал ему яд в пищу. Стольник не выдержал очередной пытки и умер прямо в пыточной, за что помощник палача отведал розги и сих пор лежал в бреду.

Жалость царевича мне претила, но тем не менее мы нашли общий язык и с удовольствием беседовали. Он обладал, пожалуй, не меньшим кругозором, чем его отец, но в сыне не имелось той жесткости или даже жестокости, которая сквозила в его отце. Но это понятно, детство Иоанна Васильевича счастливым было назвать трудно. Но мне казалось, что отсутствие жесткости не является хорошим качеством для будущего царя. Видимо, это не нравилось и государю, потому что он обычно разговаривал с сыном раздраженно, как будто всегда был чем-то недоволен.

Как-то раз, неожиданно зайдя в покои царевича, он обнаружил нас оживленно беседующими. Я как раз доказывал Иоанну Иоанновичу, что не может православный христианин простить все, в том числе и попытку отравления. И что здесь Божья заповедь «ударили по одной щеке, подставь другую», не подходит.

Государь улыбнулся и сказал:

– Вот, Ванька, слушай, что тебе Щепотнев говорит, пока еще он плохого не советовал. Еще два года назад кто о нем знал, а ныне всей Москве известен. Своей головой и руками доказал, что может и лечить, и дело поставить. И татей не жалеет, как некоторые. – И он укоризненно посмотрел на сына.

Вскоре, несмотря на конспирацию, дума узнала о моей помощи в поисках отравителей. И отношения со многими боярами перешли в выжидательно-настороженные. Если ранее все боялись и ненавидели Бомелиуса, то сейчас это отношение грозило перейти на меня. Мне же совсем не хотелось такой славы. Мне надо было всю оставшуюся жизнь – много ли, мало ли – жить здесь с этими людьми. Хотелось все же, чтобы большая часть знакомых относилась ко мне с уважением и без особой опаски. Ну а враги… они всегда будут, куда же от них деться…

Совсем же осторожным отношение ко мне стало после одного события.

Во второй половине дня я был у себя на подворье, когда в ворота требовательно застучали. Моя охрана открыла ворота и обмерла: к нам во двор заезжал царевич со свитой. Меня известили, и я как ошпаренный кинулся одеваться. Мы с женой выскочили на крыльцо встречать высокого гостя. Моя Ирка дрожащими руками подала ему стеклянный кубок сбитня. Иоанн Иоаннович с удивлением его оглядел и немного отпил. После чего произнес:

– Сергий Аникитович, разговаривали мы с тобой последнее время очень часто, интересно с тобой говорить, знаешь ты много не по годам твоим, хотя и младше меня будешь. Вот и захотелось мне посмотреть, как у тебя все устроено, много об этом говорят. Так что давай показывай все, что считаешь нужным.

Ну вот и дожил до счастливого дня, провожу экскурсию для царевича и его сопровождающих.

Приказав разместить охрану и сопровождающих, выставить им знатное угощение, мы с царевичем и парой его телохранителей поднялись в мой кабинет. Иоанн Иоаннович с удивлением рассматривал необычную мебель, книги, папки для бумаг, стоявшие на полках.

Он взял в руки бутылку с желтоватой густой жидкостью, стоявшую на столе:

– Что это такое, Сергий Аникитович?

Вместо ответа я взял два небольших кусочка бумаги, достал кисточку и склеил кусочки вместе.

– Вот так, Иоанн Иоаннович, ежели что нужно, берешь и клеишь.

Но царевич уже разглядывал не место склейки, а то, что было у меня написано на бумаге и так неосторожно выставлено напоказ.

Вчера весь вечер делал различные подсчеты для Аптекарского приказа и, естественно, все записывал арабскими цифрами.

Все было забыто, экскурсия остановилась, а я вынужден был показывать своему экскурсанту, как надо работать с такими цифрами. При расспросах об источнике моих знаний рассказал, что в одном из медицинских трактатов видел различные подсчеты, сделанные индийскими цифрами. Я оценил их удобство и с тех пор только ими и пользовался. Знакомство с новыми методами расчетов заняло у нас много времени, у меня даже пересохло во рту, и я привлек внимание собеседника к стоявшему в углу самовару. Пришлось позвать слугу, чтобы по-быстрому раскочегарить самовар. Вскоре царевичу был предложен горячий кипрейный чай с медом.

Уже ближе к вечеру мы наконец добрались до мастерской, где внимание царственного гостя привлек необычный предмет. Медная труба со стеклами, украшенная резьбой, состоящая из двух половинок, которые плотно входили друг в друга. Когда я показал, что надо делать с этой трубой, у царевича пропал дар речи. Он, как мальчишка, прижимал ее к груди, и я понял: если сейчас не подарю эту штуку ему, мне этого никогда не простят.

Пришлось представлять ему розмысла, который исхитрился сделать такой прибор. Царевич лично вручил стоявшему на коленях Кузьме серебряный талер, сказав, что мастер найдет, что с ним сделать.

Пока мы ходили на экскурсию, в моем доме уже все организовали для небольшого пира в честь знатного гостя. Пировали мы недолго. Но царевич, по-моему, остался весьма впечатлен, а подзорную трубу так и не выпустил из рук, даже не передал сопровождающим его людям. При прощании наговорил мне много хорошего и просил при следующем визите к нему составить небольшое пособие по индийской цифири, хотелось ему ее освоить, больно уж удобна.

Проводив нежданных гостей, мы с Ириной уселись в спальне, оба были замотаны, она хлопотами с приемом гостей, а я – работой гида по собственному подворью.

Ирина смотрела на меня темными глазами и озабоченно улыбалась.

– Сергий, ты знаешь, я во дворце несколько лет прожила, но первый раз видела, чтобы царевич вот так ездил к кому-то. Ох, завистников будет у тебя…

Жена прижалась ко мне и зашептала:

– Береги себя, любый мой, с охраной ходи, не приведи Господь, случится что, не переживу несчастья такого, а я ведь не праздна, пора бы уже крови быть, а нету ничего.

Я сидел как стукнутый по голове и думал: «А чего ты хотел, это ведь должно было случиться, удивительно, что так долго этого события ждали».

Я обнял жену и крепко поцеловал.

– Ну вот и хорошо, будем теперь ждать наследника.

– Хорошо бы, – с надеждой откликнулась Ира. – А если родится девочка?

– А если девочка, будем приданое готовить, наберем понемногу, – засмеялся я. И увлек жену на кровать, где пришлось еще с десяток минут снимать все ее тряпки.

На следующий день я был у царя. Как и предполагал, расследование заговора на время отложили. В первую очередь царя интересовала подзорная труба, которая уже лежала перед ним.

– Сергий Аникитович, ты когда меня удивлять перестанешь? – воскликнул он. – Я уже счет потерял твоим придумкам.

– Иоанн Васильевич, так ведь не я это придумал, мастер есть у меня золотые руки, его это работа.

Царь улыбнулся саркастической улыбкой:

– Что-то у других бояр ли, купцов ли таких мастеров много, а трубы волшебной они не додумались сделать. Мастер-то у тебя есть – это понятно, а вот кто его надоумил? Кроме тебя – некому. Давай рассказывай все, что знаешь про трубу.

Пришлось начинать рассказ с того, что давно знал про свойства отшлифованных специальным образом кусочков стекла. Но пока стекловар не сварил прозрачное стекло, ничего сделать было нельзя. А вот трубу мастер действительно придумал случайно. И это первая, которую он довел до ума. Больше пока не сделать, потому что нет нужных стекол. Но у меня в вотчине уже начались пробные плавки, и я надеюсь, что вскоре стекла будет сколько нужно, чтобы делать такие трубы, если потребуется.

Во время беседы Иоанн Васильевич неоднократно глядел в трубу и удивленно пожимал плечами.

– Вчера весь вечер думал, куда такую штуку можно приспособить. Может, подскажешь?

– Государь, главное, что есть теперь подзорная труба, а дело для нее найдется. Вот в степи можно разъезды вражеские высматривать. Аглицким морякам можно за золото продавать, в море-то, наверное, такая труба очень к делу будет. Да, для развлечения можно хотя бы светила ночные, звезды, Луну разглядывать. Вот только если продавать всяким немцам, быстро они поймут, в чем дело, и сами такие начнут делать. Хотя… со стеклом, может, сразу у них и не получится.

– Ишь ты, уже и название придумал! Подзорная труба! Ловко! А про светила ночные это ты хорошо сказал, я иногда люблю смотреть на звезды, вот нынче вечером и поглядим, чего интересного в небе можно в такую трубу увидеть.

Ну вот, договорился мой болтливый язык. Сегодня вечером быть мне бесплатным астрономом-консультантом.

К сожалению, несмотря на все мои бесполезные обращения к Всевышнему, погода в Москве удалась. И когда мы с царем и толпой охраны поднимались на башню Кремля, на небе не было ни облачка.

Я сам смотрел как завороженный на ночное звездное небо. За прошедшие три года мне почему-то ни разу не пришлось вот так пристально его разглядывать. Ночная Москва не освещала все вокруг огнями реклам и тысяч ламп. Было начало июля, и полная луна уже всходила над горизонтом, озаряя все вокруг призрачным голубоватым светом.

Иоанн Васильевич взял трубу у сопровождающего его боярина и начал разглядывать пятнистый лунный диск. Он смотрел долго и упорно. Затем опустил трубу и повернулся ко мне.

– Щепотнев, ты книг прочитал множество, вот можешь ты сказать, почему такие пятна на Луне, что это такое?

Я похолодел, в воображении под моими ногами уже горел костер.

– Государь, многие умы человеческие бились над этой загадкой, смотря на небо. Я могу рассказать, что они предполагали, ведь Господь Бог в своей несравненной милости дал нам разум, чтобы мы могли дойти до истины.

Так вот, ты, государь, знаешь, что Земля наша – это огромный шар, тридцать тысяч верст в окружности. Писано было, что еще гишпанским королем отправлена экспедиция на кораблях, и обошли они всю Землю вокруг за три года, а вернулись туда, откуда вышли. Луна такой же шар, только меньше размером и крутится вокруг Земли. А светит Луна светом, который отражает от солнца, и там, где почва лучше отражает свет, поверхность светлее, а где хуже, там темная.

Но я это только немного из книг знаю. А вот есть у датского короля ученый астроном Тихо Браге, муж, изрядно в этой науке преуспевший. Вот если бы ты его к себе вызвал, он мог бы намного больше рассказать. Насколько я знаю, король датский его очень ценит, но, если сам астроном узнает, что у нас есть такой прибор, как подзорная труба, он захочет к нам приехать. А ведь он еще астролог и алхимик хороший, – закинул я удочку. – Мне кажется, что если ты его своей милостью не оставишь, то будет нам от этого прибыток и от других держав уважение. Веры он христианской, хоть и схизматик, так у нас сейчас таких схизматиков не одна тысяча в Москве обитает.

Царь стоял в задумчивости.

– Интересные вещи ты, Щепотнев, говоришь. Ты что, не знаешь, из-за чего Ливонская война началась? Орден мастеров ко мне не пропустил. А как прикажешь такого астролога вывезти? Не пропустят его к нам.

– Так, слышал я, что не строим мы порты морские из-за уложений старых, а бумаг этих у нас и не осталось. Тычут шведы нам своими копиями, а кто его знает, чего там написано. Мнится мне, что был бы у нас порт на Варяжском море, так и для царства твоего хорошо бы было, вот хотя бы каперу твоему Карстену Роде убежище. Не пропал бы он просто так. А сколько таких каперов можно было бы еще нанять или своих выучить. А если бы у нас еще и торговый флот там был, так не хуже Ганзейского союза могли бы торговать. Пожалуй, задвинули бы заморских купцов.

Царь улыбнулся:

– Ох, далеко не все так считают. Есть тут у меня советчики. Подумаю я над твоими словами. Пока ведь все, что ты говоришь, вроде правильно.

И он снова взял трубу и уставился на звездное небо.

Вернулся домой глубоко за полночь. Царь еще не раз задавал вопросы, которые его интересовали, а я в меру своих знаний пытался на них отвечать. Хотя строения Солнечной системы старался не касаться. Пусть без меня выяснят, что в центре находится – Земля или Солнце. Пока наши церковнослужители вполне довольны системой Птоломея.

Ира меня ждала и не ложилась спать, хотя и была предупреждена, что я задержусь. Езда по ночному городу – еще то мероприятие, но все прошло благополучно.

Я почти сразу после легкого перекуса грохнулся в постель и заснул мертвецким сном.

На следующий день, когда сидел в Аптекарском приказе, ко мне зашел дьяк, я его сразу узнал – это был глава Посольского приказа думный дьяк Андрей Щелкалов. Он с легким удивлением, которое, впрочем, почти сразу исчезло, осмотрелся у меня в кабинете, поклонился и хорошо поставленным голосом сказал:

– Сергий Аникитович, к прискорбию моему, до сих пор не имел удовольствия познакомиться с тобой, так вот, сегодня выбрал время и зашел посмотреть, как ты тут устроился.

И он с неподдельным интересом уставился на полки, которые были заполнены аккуратными папками из тонкой кожи, на которых темнели приклеенные инвентарные номера.

Дьяк не выдержал и вместо того, чтобы завести разговор по интересующей его теме, начал меня допрашивать, как я нахожу нужные документы. Когда он заметил мой каталог карточек, стоящих по алфавиту, и увидел, как я в несколько минут вытащил нужный документ, я думал, у Щелкалова будет инфаркт. Он стоял и глотал воздух, как рыба на берегу.

Еще бы, вместо того чтобы разматывать многометровый свиток бумаги, накрученный на березовую палочку, я всего лишь выбрал по каталогу нужную карточку и, узнав номер, взял с полки папку.

Заинтересовался он и канцелярским клеем, которого после неудачи с производством силикона у меня было завались, я и принес в приказ полведра. Хорошо, что дьяк еще не видел нескольких металлических перьев, которые Кузьма сделал по моей просьбе. Я не приносил их потому, что они не были еще доведены до ума, писали очень плохо и рвали бумагу. Но я надеялся, что в конце концов смогу писать настоящими перьями и не присыпать письма песком, а промокать промокательной бумагой, сделанной у меня в вотчине.

Оправившись от удивления, дьяк все-таки приступил к основной части своего визита:

– Сергий Аникитович, у меня ныне праздник небольшой, так вот, собираю я гостей – друзей своих, ну и по государевой службе тех, кто рядом со мной дело государево блюдет. Ты у нас человек новый, но уже известный, к государю близок. Окажи мне честь, посети сегодня мой дом. Много будет народу, не пожалеешь.

У меня в голове зазвенел звоночек.

Неужели вчерашняя моя беседа с государем уже известна? А что тут удивительного, одни, что ли, стояли? Стукачей, как известно, хватает везде.

Так, значит, будут меня расспрашивать и мое мнение о текущем моменте выяснять. Не хотят иметь коллеги в своих рядах темную лошадку.

Ну что же, формально повода отказаться от приглашения у меня не было.

– Андрей Яковлевич, благодарю за приглашение. Обязательно приеду, меня, собственно, кроме тебя, никто еще не приглашал.

Тот еще раз посмотрел на меня своими умными выразительными глазами.

– А я вот думаю, что именно тебя мне и надо пригласить, хотелось бы обсудить некоторые вопросы, ты ведь лекарь теперь известный, от многих болезней лечение знаешь. Может, и подскажешь что-то. Так что сегодня вечером – добро пожаловать на пир.

Подворье у Щелкалова было богатое. Холопы и вся челядь хорошо одеты. У высокого забора стояли коновязи, где прибывшие гости оставляли своих коней. Для охраны был предоставлен флигель, в котором также накрыли стол. Кошкаров, который на этот раз даже слушать не хотел разговоров о том, что может остаться дома, стрелял глазами по сторонам, как коршун, – весь был на нервах.

Еще в усадьбе он мне почти кричал:

– Сергий Аникитович, зачем согласился, не отравят, так зарежут!

В ответ на это я ему успокаивающе говорил:

– Борис, ну рассуди сам, зачем меня для этого в гости звать? Иоанн Васильевич так просто не заметит, что его лекаря в доме у дьяка думного зарезали? Не допустит Щелкалов такого события у себя.

Но Кошкаров взял сегодня для сопровождения десять человек, все в панцирях и вооружены до зубов.

Впрочем, и остальных гостей сопровождало не меньшее количество охраны.

К моему удивлению, гостей оказалось немного, я-то думал, что будет хотя бы человек двадцать-тридцать, а приехало всего восемь.

Все мы уже оказались знакомы по думе, так что представлять никого не надо было. Мы раскланивались и вежливо улыбались в бороды. Моя бородка была, к сожалению, самой маленькой.

Вскоре хозяин попросил всех к столу. Я не очень представлял, где должен сидеть, но, похоже, меня не обидели. Сидел я четвертым от хозяина, между нами посадили двух братьев, князей Андрея и Дмитрия Шуйских. С другой стороны от хозяина сидел Иван Шуйский, наместник псковский, сейчас якобы по каким-то делам пребывавший в Москве. За ним – два посольских дьяка, а рядом со мной пристроился брат хозяина Василий.

Андрей Яковлевич длинно и туманно, как все дипломаты, сообщил, по какой причине собрались. По какой, я так и не понял. После этого начался пир, было несколько перемен блюд, кормили как на убой. Пили мы пока меды. Как обычно на таких сборищах, вначале все сидели молча, пили-ели, но по мере выпитого языки начинали развязываться, а когда хозяин предложил мне попробовать аглицкий напиток, якобы подаренный ему послом, я понял – сейчас меня хотят напоить, чтобы наглый юнец, у которого и бороды почти нет, рассказал все, чему его учит Хворостинин, ну, может быть, еще и Лопухин. Потому что кто еще мог надоумить Щепотнева свалить такой могучий род Бельских? И главное, не планируется ли такое же мероприятие с Шуйскими? И действительно, вскоре последовали осторожные вопросы о моей жизни, интересовались, как я устроился в Москве, жалели, что нелюдимо живу, редко езжу по гостям, даже к своим родственникам по жене Лопухиным редко заезжаю. Интересовались, часто ли ко мне приезжает Хворостинин.

Бояре не знали, что молодой парень, который сидит с ними за столом, на самом деле старше многих из них и за время работы в медицинских учреждениях прошел такую школу злословия, что может дать в этом фору любому.

Поэтому, когда я начал валять дурака, они этого даже не поняли – с напряженными лицами слушали мои якобы пьяные высказывания.

По-моему, я с честью выдержал это испытание. К сожалению, через какое-то время это понял и Андрей Яковлевич, он был умен, и до него вскоре дошло, что тут что-то не так.

К его чести, в разговоре со мной он сразу перешел на более понятный язык. Дурацкие расспросы закончились.

Я так же обтекаемо попытался объяснить, что всем обязан государю и буду делать все, что от меня зависит, чтобы сохранить его здоровье и здоровье всей его семьи. Влезать в какие-либо группировки не собираюсь. На практически прямой вопрос Ивана Шуйского, кто надоумил меня говорить с царем о необходимости морского порта, нахально ответил, что сам не дурак и понимаю, какие возможности этот порт может дать Российскому царству.

Это не очень понравилось присутствующим, а Щелкалов даже попытался мне объяснить, что подобный шаг грозит многими осложнениями в отношениях с соседями. На это я сказал, что на чужое всегда рот разевают, так что если ничего не станем делать, все равно будут пытаться где-то что-то оторвать.

Мне казалось, что мы все-таки поняли друг друга. Я смог донести до присутствующих, что мне не нужно плести интриг против них, но дело свое буду делать так, как считаю правильным, и говорить царю с чужих слов ничего не собираюсь.

Постепенно разговор перерос в обсуждение сегодняшней обстановки вокруг царства, и тут уже мои собутыльники начали спорить между собой, что и как надо делать, чтобы с меньшими усилиями улучшить торговлю. Сам Щелкалов начал с пеной у рта доказывать, что строительство порта у Михайло-Архангельского монастыря даст отличный результат. На что я сказал, что, пока там у нас одни англичане, ничего хорошего не будет. А вот если бы наши государь, бояре и купцы строили там свои корабли и сами ходили в Англию и Голландию под охраной военного флота… Собеседники посмотрели на меня с удивлением.

А Василий Щелкалов сказал:

– Сергий Аникитович, а кто же корабли строить будет, нет у нас строителей таких!

– Василий Яковлевич, – ответил я, – все цена решает. Будет цена стоящая, сами мастера прибегут и плюнут на все запреты. А много нам не надо. Людишки на Белом море сообразительные живут, свои кочи уже сотни лет строят, поработают с голландцами или англичанами и все переймут. Да чего тут рассуждать, вон почти сто лет назад караван судов наших с зерном в Данию ходил, – ляпнул я. – Значит, уже тогда могли строить корабли.

На меня внимательно смотрели все присутствующие.

– Сергий Аникитович, не расскажешь ли нам, откуда тебе столь многое известно, мы твою историю знаем, слыхали, что старица тебя лекарскому делу учила, многое ты у нее перенял, талант к этому делу есть. А вот когда ты успел все остальное узнать, если с нами, мужами умудренными, беседы на равных ведешь? – спросил псковский наместник, хмуря лохматые брови.

Я посмотрел на сидевших за столом, улыбнулся и сказал:

– Так ведь не на пустом месте живу, земля слухом полнится, если нужно что-то узнать, всегда можно это сделать. Были бы желание и возможности.

Наверняка сейчас Щелкалов про себя высчитывал, кто из его дьяков не держит язык за зубами или торгует посольскими документами.

На этом мои собеседники как бы потеряли интерес к разговору. Видимо, поняли, что большего они от меня не услышат. Мы еще немного посидели и стали прощаться. Когда я вышел на улицу, меня уже встречал встревоженный Кошкаров. Он мне прошептал на ухо:

– Сергий Аникитович, я еще десяток воев вызвал, они сюда не заходили, ждут недалече. Так что ежели сейчас нападение будет, отобьемся. Ты только сам не лезь, слабовато пока саблей машешь.

Но на удивление, по дороге к дому все было спокойно, ни единого человека на пути не встретилось. А кому хочется встречаться с двумя десятками конных воинов? Еще пришибут ненароком.

Когда приехал домой, меня ждал приятный сюрприз. Из Заречья поздно вечером пришел большой обоз. Уставшие мужики уже спали, поэтому я не стал никого тревожить и шарить по телегам, оставил все на завтра.

Рано утром я, проснувшись, в нетерпении вскочил и помчался во двор, где уже бродило несколько взлохмаченных после сна сельчан. Увидев меня, они бухнулись на колени, а старший доложил, что, мол, тиун и стекловар собрали обоз тебе, боярин. Везли бережно и медленно, потому как стекло.

Но я уже подбежал к телегам, снял верхние доски с груза и начал рыться в свежих стружках, разыскивая драгоценный груз. И вот мои руки нащупали холодное стекло и вытащили на дневной свет хрустальный кубок. Он был в точности такой, какой я нарисовал Дельторову.

На шум и гам появился Кузьма. Увидев у меня в руках кубок, тоже подскочил к телеге и запустил руки в стружки. Вытащил он не кубок, а большую хрустальную салатницу и моментально скрылся с ней в своей мастерской, откуда немедленно донесся скрип его ножного шлифовального станка.

Дворня и возчики с удивлением смотрели на меня, а я чуть не прыгал от восторга. Они не понимали, что вызвало такие эмоции – стекло оно и есть стекло. Но я-то понимал все: сейчас я и моя мануфактура – это стратегическое преимущество царства Российского, и сейчас мне нужно будет иметь уже не двадцать человек охраны, а гораздо больше. Не только здесь, а еще и в Заречье.

Я зашел в мастерскую. Ювелир увлеченно наносил грани на салатницу. Перед ним на стойке лежал мой рисунок, по которому он это делал. Сейчас все штрихи, которые он проводил на гранильном круге, были белыми и не впечатляли, но я знал, что после шлифовки хрусталь заиграет переливами света, и сильные мира сего будут счастливы видеть у себя на столе бокалы и блюда из варварской Московии.

Я все-таки высидел два часа, в течение которых Кузьма закончил огранку и шлифовку салатницы. Потом, схватив еще мокрое изделие, отправился в Кремль.

Когда зашел в палаты, Иоанн Васильевич был мрачен:

– Щепотнев, ты когда должен был быть? Ты вообще кто такой есть, что я из-за тебя важные дела откладывать должен? Да и расскажи-ка мне, что ты вчера с Шуйскими весь вечер обсуждал, интересно мне это знать.

– Великий государь, вел с Шуйскими беседы только на благо царствия твоего, обсуждали, как торговлю укрепить и границы царствия. А задержался из-за того, что в дар тебе хотел преподнесть изделие моей мануфактуры, сегодня первое только смогли сделать.

И я протянул царю сверкающую салатницу.

Глаза царя расширились, он бережно взял из моих рук прозрачное переливающееся чудо.

– Сергий Аникитович, сегодня же указ напишу. Все, что твоя мануфактура произвела, казна закупает. Чтобы на сторону ничто не ушло. Вот они где все у меня теперь будут. – И царь показал мне немаленький жилистый кулак.

Затем он подошел к окну и начал внимательно разглядывать мой подарок.

– Щепотнев, точно благословение Господне над тобой. Все тебе удается. Я уже год в удивлении хожу. Но сейчас дело такое серьезное. Будет тебе охрана стрелецкая, обговоришь сегодня с родственником своим, сколько нужно, столько и будет. Себе на стол разрешаю такое стекло взять, но все остальное чтобы сдано было по счету. По оплате будешь сам с приказными дьяками говорить. В убыток тебе платить не станем, не переживай. А сейчас говори, что с Андрюшкой Щелкаловым и Шуйскими обсуждал? Куда они тебя втягивали? Ты не забыл, что лекарь мой, и негоже тебе на стороне знакомства заводить?

– Государь, все расскажу, только тайного ничего не было и меня они никуда не втягивали. Кажется мне, обеспокоены они тем, что в милости великой я у тебя, и не знают, чего им от меня ждать. Ну а еще долго обсуждали мы, как торговлю нашу улучшить, где порты строить.

Царь заинтересованно посмотрел на меня:

– Ну и чего нарешали?

– Так разошлись мы. Андрей Яковлевич все за порт у Михайло-Архангельского монастыря ратовал. А я доказывал, что надо нам в устье Невы, на острове Котлин, крепость ставить.

Иоанн Васильевич удивленно посмотрел на меня:

– А чего это дьяк Щелкалов за это место держался, припоминаю, что в думе он все время против такого строительства был.

– Не знаю, государь, может, хотел меня послушать, думал, что лишнее скажу.

– Сергий Аникитович, а что ты так за крепость на Котлин-острове стоишь?

– Иоанн Васильевич, когда там крепость будет да еще флот, шведы в Неву подняться не смогут, если еще там пушки добрые поставить, пусть они туда хоть все силы свои бросят, не взять им Котлина. И нам с Ригой легче разобираться.

– Однако замах у тебя богатырский, Щепотнев, что, успехи Хворостинина покоя не дают? Ну и похожи вы с ним, рядом стоите прямо, как отец и сын. – И царь ехидно улыбнулся. – Эх, не был бы ты нужен мне, отправил бы я тебя под его рукой со шведами повоевать, вот тогда и стал бы рассуждать о крепостях.

После разговора с царем я ушел к себе, но вскоре ко мне как подстреленный прибежал мой родственник Никита Васильевич Лопухин:

– Чем прославился опять, Сергий Аникитович, что велено мне без промедления стрельцов выделить, сколько надо для охраны?

– Дела серьезные, Никита Васильевич, в моей мануфактуре стекло начали делать невиданное. Такого стекла пока нигде нет. Государь все его под себя берет. А чтобы урона для казны не было, охрана нужна. И главное, производят в вотчине, в самой Москве у меня теперь ничего нет, все мастера там работают. Требуется сделать так, чтобы ни одна муха не пролетела. Если какие чужие люди появляться будут, в железо их всех и на допрос. Я сам туда не поеду, а вот Борис Кошкаров с вами отправится. Ваша задача там будет, если что, большое нападение отбить. А Кошкаров начнет внутреннюю охрану ладить, чтобы ненадежных людишек к тайне не допускать. А то прознают, например, что в Заречье везут песок или поташ, так состав и выведают. А пока у меня одного такое стекло делается, за него купцы заморские еще драться будут.

– Да, действительно, умеешь ты удивлять, зятек, теперь небось и сам неплохие деньги в карман положишь?

– Никита Васильевич, – улыбнулся я, – вроде бы как нехорошо в чужом кошеле деньгу считать?

– Да ладно, ладно, – засмущался старый воевода. – Это я так, по-родственному. Рад я, что у Ирки муж добрый. А стрельцам, ежели туда идти, жилье есть?

– Ну пока нет, но и время пока не очень уж торопит. Вот когда мы первый товар в казну сдадим, тогда и начнется шум. Так что ты голова стрелецкий, ты и думай, сколько стрельцов надо, чтобы все в порядке было.

Озадаченный Никита Васильевич ушел. Я же отправился инспектировать начавшийся ремонт нежилых палат в Сретенском монастыре, где мне выделили место для лекарской школы. Митрополит не мудрствуя лукаво решил, что лучший надзор за учебой будет при монахах, которые не дадут ученикам издеваться над трупами и заодно присмотрят за приверженностью будущих медиков к православной вере. Мне, собственно, пока такая ситуация была на руку. Не пойдут же москвичи громить монастырь, даже если прокатится слух, что лекарские ученики трупы режут. Однако в моих мечтах недалеко от Кремля стояла Медицинская академия, в которой преподавали лучшие медики мира и выпускались лучшие врачи. Но до этой мечты было очень далеко, если она вообще когда-нибудь сбудется.

Когда я, на коне и с охраной, проезжал мимо торговых рядов, неожиданно унюхал знакомый запах: на меня пахнуло двадцать первым веком.

Соскочив с коня и бросив узду сопровождающим, я подошел к прилавку.

– Что продаем? – спросил весело.

– Так вот, боярин, маслице земляное, – льстиво улыбнулся мужик с окладистой рыжей бородой.

– И хорошо идет твое масло? – спросил я.

– Да берут люди потихоньку, глядишь, через месяц и расторгуюсь.

– Так сколько масла такого у тебя?

– Дык три бочки еще полные, боярин.

– Так, купец, давай закрывай свою торговлю, бери все масло и вези ко мне на подворье. Вот тебе сопровождающий, чтобы быстрей доехал. Как хоть звать тебя, купец?

– Митька Ерш я, батюшка боярин, так что же ты, сурьезно все масло берешь?

– Беру, беру, давай собирайся! И дожидайся меня, разговор к тебе будет, может, к твоей большой выгоде, понял?

Оставив одного человека из охраны поторапливать купца, я продолжил путь в монастырь. Мысленно я уже зажигал фитиль керосиновой лампы.

Ремонт шел ни шатко ни валко. Артель, привыкшая к размеренной работе, не могла поспеть за моими желаниями. Хотя я уже три года был здесь, но все же к темпу жизни другого времени так и не смог привыкнуть. Поэтому, когда я смотрел, как артельщики неторопливо работают, размеренно едят, хотелось взять кнут и слегка их приободрить.

А ведь у меня в усадьбе, пожалуй, почти все уже жили в том же темпе, что и я, потому как меня давно не раздражала медлительность дворни.

Мои требования, я думаю, тоже не особо радовали артельщиков, но хозяин – барин, так что работяги молчали в тряпочку и делали свое дело.

Когда я зашел в палаты, артельщики, конечно, перекусывали. Увидев меня, они повскакивали на ноги, а старшина, сняв шапку, с поклоном сообщил:

– Боярин, мы туточки уже закончили, сейчас, как поедим, с божьей помощью далее последуем.

– Ну и куда вы последуете? – уже не сдерживаясь, закричал я. – Сейчас вам горяченьких по спине насчитать, тогда последуете!

Лицо старшины покраснело:

– От, боярин, вот это совсем же другое дело, счас все будет сделано.

– А то мы все не разумеем, то ли боярин болен, то ли ему энто дело не особо и нужно. Ходить, ходить, ничего не говорит, только зубцами поскрипывает. А мы-то и не сообразим ничего. А уж ежели розог обещаешь, энто мы быстро сейчас возьмемся. Эй, робяты, кончай лишку жрать, давай за дело! А ты, боярин, расскажи-ка еще разок, чегось тебе надобно сделать, а то мы еще пока не уразумели.

Нет, наш русский мужик – это что-то, уж на что я считал, что умею сам прикинуться валенком, но эти просто были плоть от плоти народа, и им даже нужды не было прикидываться, такими и уродились, и поэтому с ними требовалось вести себя соответственно.

– Короче, мужики, все, что нужно сделать, до вас доведено, сто раз повторять не буду. Лишку денег вам платить тоже никто не будет. За каждый день сверх условленного ни кормежки, ни питья не выделю, а розог вам изображу, сколько нужно.

Быть печальным зачинателем аккордно-премиального подряда, не без помощи которого после успешного досрочного окончания строительства все построенное быстро разваливалось, мне совсем не хотелось.

– Все поняли?

– Все как есть поняли, боярин, – низко кланяясь, сообщил старшина, дожевывая кусок мяса.

Когда я прошел по будущим аудиториям, немного успокоился, все-таки строители в это время были не халтурщики и работали на совесть. Да они, наверное, и не понимали, что можно поступать по-другому. Это в мои незабвенные времена ремонт квартиры нельзя было проводить без присмотра.

Узнав о моем приезде, ко мне поспешил архимандрит Кирилл, который сразу начал выспрашивать о дворцовых новостях – что сказал Иоанн Васильевич, что сказал митрополит и все в том же духе. Очень любопытный был настоятель. Наверное, поэтому мою школу Антоний и определил сюда.

Уловив отголоски брани, архимандрит тут же начал укорять меня, убеждать, что в стенах монастыря надо укрощать свою плоть и не позволять себе хульных речей. Когда он сказал это слово, меня разобрал такой смех, что я несколько минут просто чихал. Архимандрит колотил меня по спине с укоризной:

– Вот, Господь все видит, сразу грешника наказал.

Но потом сменил гнев на милость и пригласил в свою скромную келью, где мы с ним долго беседовали, решая, как будем сосуществовать вместе.

Настоятель был себе на уме и сразу стал выискивать в этом сосуществовании выгодные для себя моменты вроде бесплатного обучения его монахов. Нет, боже упаси, речь не шла о вскрытии трупов, просто об обучении общим принципам оказания медицинской помощи и лечения травами. Конечно, на это пришлось согласиться. Потом мы сыграли партейку в шахматы, которую я позорно продул. С унылым видом распрощался с архимандритом, который глядел на меня с явным превосходством, и отправился к себе. Дома меня, наверное, уже полдня дожидался Митька Ерш.

Во дворе было безлюдно, все находились при деле. Поэтому рыжая борода храпевшего на телеге купца сразу привлекала к себе внимание. Увидев, что я вернулся, из дома медленно спустился ключник. Он последнее время слегка растолстел и заважничал. Конечно, сейчас он состоял не при каком-то там неизвестном бояришке, а был ключником у думного боярина, лекаря царя, и к тому же еще и богатого, а в перспективе могущего стать богаче.

Федька демонстративно прогуливался около бочек с нефтью, как бы намекая: не хочешь ли, хозяин, объяснить, зачем тебе понадобилось это земляное масло?

Но теперь он уже как раньше не выступал, потому что мои действия в основном положительно сказывались на моем благосостоянии, а значит, и на благосостоянии всех присутствующих.

– Федька! – крикнул я. – Хватит у бочек болтаться, иди ко мне.

Ключник, соблюдая собственное достоинство, медленным шагом подошел ко мне.

– Слушаю, Сергий Аникитович.

– Давно этот рыжий спит?

– Так приехал, почти сразу и завалился, сказал, будет боярина ждать.

– Тогда давай так поступим. Иди буди его и сторгуй все его масло, только сам знаешь, чтобы он цену не сильно против торга гнал. А уже потом я подойду, побеседую, и по той цене, на какую ты договоришься, еще пятьдесят бочек закажем. Только скидку пусть сделает за такую партию.

Федька уставился на меня:

– Сергий Аникитович, да куда же нам такая прорва масла? Весь двор вонищей этой пропахнет!

– Не волнуйся, почти все масло в Заречье уйдет. Там с ним работать будут.

Я ушел в дом, а ключник отправился расталкивать так еще и не проснувшегося купца.

После беседы с купцом, закончившейся к нашему взаимному удовольствию, я ожидал еще пятьдесят бочек нефти. Но что с ними делать, буду решать в Заречье. Там у меня уже сформировался костяк работников по перегонке спирта, я надеялся, что для них не представит большой трудности перейти еще и на перегонку нефти.

С бензином я не представлял, что буду делать, пока, кроме клеола – растворенной в бензине канифоли, – придумать ничего мог. Но клеол тоже нужная вещь, при необходимости приклеивать повязки к коже в этих условиях вряд ли можно найти что-то лучше. А кроме этого можно еще зажигалки бензиновые попробовать делать.

Пока же моей основной целью был керосин для осветительных ламп.

Что же касается солярки, то полевая кухня, работавшая на таком топливе, варила бы в несколько раз быстрей, чем на дровах.

Для оставшегося мазута также имелось применение. Самое простое – использовать его как топливо для перегонки нефти.

Эти мысли посещали мою голову, пока я шел в мастерские, где мой ювелир уже начальствовал над двумя десятками мастеровых.

В мастерской, скорее напоминавшей маленький заводик, стоял шум, вокруг сверлили, паяли, гудел горн.

Несколько мастеров занимались огранкой и полировкой хрусталя. В отдельном помещении с открытыми окнами пара человек стояла рядом с вытяжным шкафом, в котором находились небольшие сосуды со смесями кислот. Я несколько дней назад вспомнил, что якобы смесью кислот после огранки добивались особой тонкой полировки поверхности хрустальных изделий. Кузьма сразу ухватился за это предложение, и сейчас в дымящихся растворах кислот лежали кусочки хрусталя. Периодически эти кусочки проверялись на предмет отполированности.

Сам руководитель всего этого бардака сидел в отдельной мастерской. У него все было завалено чертежами, рисунками линз. После того как я попытался преподать ему те небольшие знания оптики, которые остались в моей голове, этот неугомонный фанатик, похоже, сумел узнать больше меня.

Он с гордостью показал мне несколько больших кусков прозрачного стекла, сваренного по его заказу.

Я смотрел на чертежи, линзы, куски стекла и думал, что у меня уже многое выходит из-под контроля, и в один прекрасный день я приду, а мне покажут настоящий телескоп. Но пока у Кузьмы была в работе одна подзорная труба, естественно, для Иоанна Васильевича. Не мог же царь отобрать насовсем подарок, врученный его собственному сыну.

Я посмотрел пару линз на свет и подумал, что по сравнению с первыми страшноватыми изделиями эти очень похожи на линзы моего времени.

Хлопнув себя по лбу, Кузьма вытащил откуда-то еще не доделанный микроскоп и показал, как работает его столик с укрепленными посредине линзой, конденсором и небольшим круглым полированным бронзовым зеркальцем, направляющим в него солнечный свет. Свет, конечно, был так себе, все-таки полированная бронза – это не настоящее зеркало. Но все равно получилось здорово.

– Сергий Аникитович, – сообщил мне мастер, – вы не беспокойтесь, я тут уже столько нового про эти линзы узнал! Через месяц доведу ваш микроскоп до ума.

– Кузьма, я-то пришел вот с этим, чтобы ты или твои помощники сделали пару вот таких штук. – И я дал ему чертеж керосиновой лампы.

К чести мастера, тот сразу понял, что это такое.

– Понятно, светильник это будет, ничего тут интересного нет, из меди выколотим две половинки да спаяем. Сергий Аникитович, так зачем он нужен, свечи и то лучше, а тут столько вони да копоти наделаем!

– Ты, Кузьма, дело вначале сделай, а потом я тебе все растолкую, сам увидишь, что получится.

Обратно я шел в отличном настроении. Мои мечты о бактериологической лаборатории, где я смогу заниматься тем, чем никогда не занимался и даже не думал об этом – вакцинами, – начинали сбываться.

Сейчас я находился в другом теле, и все мои прививки из другого времени отсутствовали. Единственное, что мне было досконально известно, что в эпидемию чумы, которая прокатилась по Руси несколько лет назад, я выжил, и теперь у меня стойкий иммунитет к этой болезни. А сколько болезней сейчас бродит по земле? От оспы до холеры. Что там грипп? Его и за болезнь пока не считают. Дизентерия, глисты, паразиты. Сколько на бедном человеке, оказывается, всего живет и процветает. Зарезали кабанчика и приготовили, и все, кто ел, благополучно померли от трихинеллеза. Или точно так же медвежатинки съели, и туда же, вслед за любителями свинины. А был бы на торге всего один специалист с микроскопом, и проблема была бы решена. Осмотрел мясо, поставил печать, и можно продавать. А за печать денежка, как в наше бинзесовское время, как выговаривал это слово один из моих знакомых в малиновом пиджаке.

Ну ладно, если начинать, то, как доктор Дженнер, искать коров с коровьей оспой, ловить мальчишек-сирот и на них прививать. А выживет, не выживет – кто угадает. Потом, как мне поддерживать вирус в культуре? Нет у меня ни термостатов, ни куриных эмбрионов в избытке. Все придется искать самому. Но кто ничего не делает, тот ничего и не добьется. Мне казалось, что государю должна понравиться идея прививок от оспы, какой бы странной она ни показалась. Но согласие государя – еще не все. Нужно было добиться, чтобы с согласия церкви, с ее благословения начались массовые вакцинации. А то разбушевавшиеся народные массы запросто вздернут на веревку наивного медика, попытавшегося обогнать свое время, и не исключено, что еще помучают перед смертью. И опять передо мной стоял вопрос каучука: мне нужны были резиновые перчатки, без них моя хирургическая сущность просто внутренне не принимала возможности работы с инфекционным материалом. А вскрытие! Сколько патологоанатомов в свое время закончили свою жизнь, нечаянно поранившись во время вскрытия или не соблюдя принципов антисептики!

Поэтому у меня в вотчинах десятки детей вместо того, чтобы помогать своим родителям, ежедневно устремлялись в поля и выкапывали корни одуванчиков. Хотя, может, это в каком-то роде и была помощь, потому что одуванчики являлись одним из самых быстро растущих сорняков. В каждом селе был устроен приемный пункт, куда сносили все корни, там их взвешивали и расплачивались с детьми. Никто это серьезной работой не считал, поэтому те совершенно незначительные суммы, которые дети получали, воспринимались как бы свалившимися с неба. Те, кто работал на приемном пункте, получали побольше, в их задачу входило отмывание корешков от грязи, размалывание их на мельнице (их у меня было целых три), потом заливание водой.

Весь млечный сок, который собирался на поверхности, осторожно снимался, высушивался и готовился к отправке в Москву. А я думал, что неплохо будет, если крестьяне смогут заготавливать в год хотя бы несколько килограмм такого каучука-сырца. Наверное, стоило ввести такое количество корней одуванчиков в состав ежегодного оброка. На мои пока довольно скромные потребности этого каучука должно было хватить. Опыты с его вулканизацией я оставил на осеннее время.

Мои радужные размышления о прекрасном будущем внезапно закончились. Я столкнулся с Хворостининым, который с усмешкой смотрел на меня сверху вниз.

– И это воин, – с легким презрением в голосе заметил он. – Идет, не видит ничего, делайте со мной, что хотите.

– Дмитрий Иванович, так я вроде у себя дома, кого мне опасаться?

– Вот те, которые не опасались, уже в сырой землице лежат. Ладно, давай собирайся, поедем мы сейчас кое-куда здесь, в Москве. Ну что смотришь, мать твоя отходит, тебя перед смертью увидеть хочет, каким ее сын вырос. Обрадуем.

После моих приказаний во дворе начался переполох. Выскочила Ирка и пригласила князя в дом. Она женским чутьем понимала, что в наших отношениях с Хворостининым не все так просто, а может, она все отлично знала, жизнь во дворце учит быстро.

Откуда-то появился Кошкаров. Он, увидев своего товарища и бывшего начальника, расцвел, и они крепко обнялись, как будто не виделись годы.

Через полтора часа наша кавалькада мчалась по московским улочкам, заставляя прохожих жаться к обочине.

Настроение было не очень, Дмитрий Иванович сам выглядел угрюмым и неразговорчивым.

Тяжелые ворота, в которые мы долго стучали, так и не открылись. Только сбоку из небольшого проема отворившейся двери вышла монахиня и предложила мне пройти внутрь. Рванувшегося вслед за мной Хворостинина она остановила одним движением руки. Я долго шел за монашкой по темным переходам между палатами. Проходили мимо то и дело встречавшихся монахинь в темных одеяниях. Потом зашли в узкую келью, освещавшуюся тусклым светом, льющимся из узкого же окошка. На топчане, укрытая покрывалом, лежала истощенная женщина средних лет. На ее худом лице глаза казались огромными.

Она со слабой улыбкой смотрела на меня.

– Сереженька мой, сколько молила Господа и вымолила ведь, вижу тебя живым-здоровым, в милости царской. Простишь ли ты мать свою за все, что тебе пережить пришлось, недоглядела я, всю жизнь за это прощение себе вымаливала, а сейчас смертушка пришла долгожданная. Тебя увидела, и можно помирать.

– Мама, – сказал я непослушными губами и закашлял. – Мамочка моя милая, это ты прости сына своего непутевого, что ни разу тебя увидеть не удосужился.

И я упал на колени рядом с кроватью больной, слезы сами собой потекли из глаз.

Я склонился головой к ее лицу, и она иссохшей рукой погладила меня по волосам.

– Не плачь, сынок, кара это Господня за грехи мои тяжкие. Благословляю тебя, мой родной. Слушайся Дмитрия Ивановича, как отца родного.

Ее рука бессильно упала на кровать, и она замолчала, но было видно, что она жива, просто устала от разговора.

Приведшая меня монахиня тронула за плечо.

– Пойдем, боярин, негоже тебе в монастыре задерживаться, попрощался с мамкой и иди себе с Богом.

Я шел обратно по коридору и не мог понять своей реакции. Ведь, собственно, кем была мне эта Анастасия? А слезы из моих глаз текли самые настоящие.

Когда я вышел из монастыря, Дмитрий Иванович стоял на том же месте.

– Ну как она? – спросил одними губами.

– Плохо, – так же тихо ответил я.

– А, пропади все пропадом, – закричал князь и, вскочив на коня, с размаху ударил его плеткой.

И мы понеслись за ним по уже темным улицам Москвы.

Домой он не поехал, только послал нескольких человек сообщить, что остался у Щепотнева.

Ужин прошел в молчании, потом мы поднялись ко мне в кабинет и там продолжили наливаться водкой, которой у меня было предостаточно.

Вначале я думал, что хмель его не возьмет вообще, но он опьянел довольно быстро и все пытался рассказать мне, какая была женщина моя мать и как он пытался отговорить ее от пострижения. Вскоре он уже плакал, почти как я недавно, а потом положил голову на стол и заснул. Я кликнул слуг, князя унесли в гостевую спальню, где раздели и уложили в кровать. Ко мне же после сегодняшнего длинного дня со множеством событий сон не шел совершенно, я промаялся, но так и не заснул почти до утра.

Утром, когда я сидел в кабинете и что-то писал, ко мне без стука ввалился Хворостинин.

– Сергий, умерла Настя, только что мне посыльный сообщил. Доставай водку, помянем рабу божию Анастасию.

Я достал штоф и кликнул, чтобы принесли закуску.

Мы выпили по рюмке, и у меня вновь потекли слезы.

– Ты плачь, плачь, в том нет стыда, что сын по матери плачет, – говорил Дмитрий Иванович, сам с глазами на мокром месте. – Ты вот мне что скажи, ты ведь лекарь наилучший, там что, сделать ничего уже нельзя было?

– Отец, когда ее увидел, то понял, что тут уже поздно, вот если бы раньше посмотреть на месяц или два, может, что-то и удалось бы придумать. Но ты ведь знаешь, есть такие болезни, с которыми мы ничего сделать не можем, только на Божий промысел уповать.

– Да, конечно, все в руке Божьей, и жизнь, и смерть наша, – подтвердил Хворостинин и перекрестился.

Мы еще выпили по паре стопок, и Дмитрий Иванович неожиданно разоткровенничался. Рассказал мне о своем коротком романе, про который так и не узнала ни одна живая душа, пока он не привел меня к царю. Да и то все происходившее осталось на уровне весьма неточных слухов.

Сегодня мне не надо было быть во дворце, и я пригласил Дмитрия Ивановича к обеду. Тот, отослав посыльного домой, с удовольствием остался.

За обедом, учитывая то, что вокруг крутилась куча обслуги, утреннюю тему мы уже не поднимали. Зато я расспрашивал отца про военные действия этого года. Он с удовольствием рассказал, что успешно действовал на побережье Балтийского моря, войска заняли несколько населенных пунктов, так что все очень неплохо. Мимоходом сообщил, что нынешний король поляков Стефан Баторий из унгров и наводит у себя порядок. Я сидел и напрягал свою хреновенькую память, ведь с появлением этого исторического персонажа дела в Ливонской войне для нашей страны пойдут гораздо хуже. Баторий не ограничится наведением порядка, а начнет наступление на наши земли.

Я отослал прислугу, и мы остались одни.

– Дмитрий Иванович, ты знаешь, мне кажется, что это очень опасный человек. И для нас было бы лучше, чтобы его не было.

Хворостинин посмотрел на меня:

– Сергий, так ты что, короля предлагаешь убить?!

– Дмитрий Иванович, ты же сколько воюешь, знаешь, кто такие поляки. Их лиши короля, они потом годами будут спорить, кто из них главный. А нам это и надо. А Баторий, он что, не человек? Подготовить группу хороших стрелков или заряд пороха. Взорвать его в резиденции или в карете, а может быть, просто из лука застрелить. Да сколько угодно есть возможностей лишить человека жизни.

Хворостинин смотрел на меня, открыв рот.

– Где же честь твоя боярская, Щепотнев, если ты такое помыслить можешь?

– Отец, а что мне с этой честью делать, когда польское войско с Литвой вместе Москву захватит и все тут порушит? И будут мои родные и близкие, которые на меня надеялись, или мертвыми лежать, или в полон пойдут. Так что честь боярская в том состоит, чтобы землю свою оборонить и врага извести, а уж каким способом это сделано будет, все равно.

– Вот ведь как интересно бывает, я сейчас как будто Аникиту Щепотнева слушаю, это он был мастер на такие штуки. При царе его никогда не видели, а знали, что приказы царские тайные он исполняет. Вот откуда у тебя его ухватки, с фамилией, что ли, перешли? Слушай, Сергий, дело это очень серьезное, тайное, не каждый на такое согласится.

– Правильно, Дмитрий Иванович. Но мало ли у царя узников, у многих дети, родичи. Даст царь слово свое царское, и многие пойдут на такое, лишь бы их семьи живы были и благоденствовали.

– Сергий, ты сейчас к царю близок, в любое время можешь к нему подойти, слушает он тебя пока. Вот и поговори с ним. Ежели он на такое согласен, то мы все сделаем, но Баторий жить не будет. Только ты сам понимаешь – здесь дело такое, если согласие будет получено, то этого разговора не было – и мы знать ничего не знаем не ведаем.

На следующий день я под пронзительным взором царя повторил все, что вчера обсудил с Хворостининым.

Царь долгое время сидел в задумчивости.

– Странное дело, Щепотнев, ведь ты вроде бы Хворостинина сын? Да знаю я все, не мельтеши. На вас посмотришь, и больше ничего не надо. А вот отчим твой, Щепотнев Аникита, был мой верный слуга, только никто про это не ведал. Слегка блаженным его считали. Конечно, последние годы перед смертью он сильно сдал, не мог делами заниматься. А тут ты появился, сын его Сергий, лекарь знатный да еще с жилкой торговой, нашими боярами это не очень приветствуется. А сейчас ты мне с новой стороны открылся. Такой совет государю дать – своего брата короля исподтишка убить, для этого смелость нужна или глупость большая. Ну а так как дураком я тебя считать не могу, то думаю, что совет ты такой даешь, только желая добра царству моему. Тогда продолжай, что считаешь нужным сделать?

– Государь, я думаю, надо тебе учредить еще один приказ, Тайный или Тайных дел. Только боярин, который там глава, никому не должен быть известен. Так что когда бояре друг с другом станут говорить, всегда будут думать, что, возможно, с главой такого приказа ведут беседу. Потом надо разделить приказ на несколько отделов. Один, например, крамолу внутри страны ищет, другой выискивает, кто с литвинами и шведами связан. Третий как раз думает, что с врагами зарубежными делать. Но должно быть так, чтобы они друг о друге знать ничего не могли. Так что если вороги возьмут кого-то из дьяков такого приказа, он только и сможет сказать, что сам знает, а если пытать станут, так все равно ничего скажет, разве только придумает, чтобы смерти предали. Глава приказа такого только перед тобой отчет держать будет. И людей такой приказ будет готовить для таких дел, про которые не говорят. Ну я это только так, для примера сказал, тут надо еще думать, как все лучше устроить.

– Сергий Аникитович, а как же глава этот с ними говорить-то станет?

– Ну мало ли возможностей, в темной комнате, например, или за стенкой. Это тоже надо продумывать.

Иоанн Васильевич впал в еще большую задумчивость.

– Ну и кого бы ты посоветовал мне главой такого приказа поставить?

– Государь, я думаю, что это должен быть человек, который тебе обязан и точно знает, что, если тебя не станет, лучше ему не сделается. А имен я называть не хочу. Мне тоже ни к чему такие знания в голове держать.

Говоря все это, я ждал, что прозвучат слова: «Ты придумал, тебе и выполнять!»

Но, к моему счастью, на эту должность у Иоанна Васильевича нашлась другая кандидатура, потому что этих слов не прозвучало.

И я со вздохом облегчения отправился к себе в приказ.

Зайдя в свой в кабинет, грохнулся на стул и несколько минут приходил в себя. Хотя Иоанн Васильевич почти избавился от вспышек необузданной ярости, все равно спокойно говорить ему в лицо о возможности убийства короля было очень страшно. Ведь ход его мыслей предугадать нетрудно: раз так спокойно предлагает убить чужого короля, может быть, так же спокойно пойдет на убийство своего.

Но пока все обошлось, я еще живой. Поэтому надо продолжать работать и работать над тем, чтобы я и мои еще не рожденные дети через двадцать лет не пропали во мгле Смутного времени.

Сноски

1

Неглубокий, быстро проходящий наркоз для мелких, непродолжительных по времени оперативных вмешательств.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg