«Битвы за корону. Прекрасная полячка»

Валерий Елманов БИТВЫ ЗА КОРОНУ. ПРЕКРАСНАЯ ПОЛЯЧКА

Пролог ТЯЖКИЙ ВЫБОР

Пророчица сидела подле, вперившись в меня тяжелым взглядом. Мне по-прежнему не удавалось пошевелиться, тело словно окаменело. Силясь скинуть с себя странное оцепенение, я напрягся что есть мочи, но… бесполезно. А секундой позже и она сама подтвердила:

— Не тужься понапрасну.

Глаза ее ярко светились во мраке ночи. В зрачках полыхало кроваво-красное зарево. Но это были не отблески костра, разведенного моими гвардейцами, — тот оставался за ее спиной. И тишина кругом. Все застыло, замерло, затаившись от страха. Одни звезды продолжали беспечно кружиться над головой, да и то… В обычное время они перемещались по небу еле заметно, а тут буквально плыли по кругу друг за другом, словно облака при сильном ветре. Лишь одна, и тоже кроваво-красная, точь-в-точь как огонь в зрачках старухи, вперившейся в меня, оставалась неподвижной, застыв в самом центре кружащегося вокруг нее хоровода.

— Не о том думаешь, — поторопила она меня. — Ты до сих пор не выбрал, а времени все меньше и меньше. Решайся, да поскорее, не то мне не успеть.

Она не лгала — я знал, действительно хотела мне помочь. Но за помощь она назначила чересчур дорогую плату, и я никак не мог сделать выбор между своими гвардейцами. Как назло, передо мной лежали, безмятежно сопя или похрапывая, лучшие из лучших.

— Не могу, — выдавил я.

— Тогда…

Она не договорила, но я и без того знал, что будет тогда. Плохо. Очень плохо. Хуже некуда. И не одному мне, но и двум самым близким мне людям, одного из которых я сейчас мог спасти. Гвардеец — цена. Честная сделка, ничего не скажешь — жизнь за жизнь. Ах да, про себя забыл. Тогда вообще выгода. Почти как в рекламе. Правда, там два в одном, а у меня один за двоих. Но вначале предстояло выбрать этого одного, а я не мог.

— Так кто? Стременной?

— Нет! — торопливо выпалил я. — Мы с ним огонь и воду прошли. Он для меня… Нет, только не он.

— Тогда кто?

А действительно, кто? Вон с теми я плечом к плечу отбивался на волжском берегу, а чуть позже стоя на струге. Рядом спят те, кто стоял насмерть в Москве в бою со шляхтичами, подле них…

— Еще немного, и станет поздно, — предупредила ведьма.

Я до крови прикусил губу, заставляя себя поторопиться, и… проснулся.

«Приснится же такое», — облегченно вздохнув, улыбнулся я и… поморщился от боли в нижней губе. Осторожно потрогал ее — больно. Поднес пальцы поближе к горящей свече — в крови. Получается, кошмар кошмаром, а тяпнул-то я себя всерьез.

Интересно, какой такой страшный выбор мне предстоял, если я столь панически бежал от него из своего сна? Я нахмурился, вспоминая, но с удивлением обнаружил, что припомнить у меня не получается. Детали — да, но несущественные и ни о чем не говорящие. Да и лица ведьмы не мог припомнить — одни глаза и зрачки, горящие багрово-красным.

«Ну и бог с ним, с этим кошмаром», — сделал я глубокомысленный вывод, черпая ковшиком квасок из братины, стоящей в моей опочивальне. С наслаждением допив содержимое ковшика, я потянулся и… застыл, припомнив, что, по моим прикидкам, именно сегодня в Москве должно произойти убийство Дмитрия. Получалось, мой кошмар — не совсем чушь, а, скорее, отголосок неких сомнений.

Странно, ведь на самом деле наяву я свой выбор сделал накануне. Или у меня остались колебания? Да нет, едва царь сознался, что после завоевания Речи Посполитой займется введением церковной унии на Руси, я понял: мешать его убийцам нежелательно. Пускай лучше погибнет один, чем позже вся страна утонет в крови.

Тогда почему сейчас?.. Я потер лоб, пытаясь вспомнить лицо пророчицы, но не смог. Немудрено. Грязные, спутанные космы волос закрывали его чуть ли не наполовину.

«Ладно, — отмахнулся я. — Сон, он и есть сон. Лет через пятьдесят займусь их разгадыванием, а нынче не до того…» — И я принялся одеваться, не забыв посмотреть на горящую свечу, стоящую в небольшом поставце.

Странно, судя по ее высоте, убавившейся от силы на пару сантиметров, спал я совсем недолго, максимум полчаса. Часы в кабинете подтвердили мое предположение. Половина шестого — для заутрени и то рано. Мелькнула мысль поваляться немного в постели, но голова на удивление свежая, а значит, ни к чему. Лучше лишний разок все прикинуть, взвесить и… приступать к утреннему омовению.

Глава 1 ПЕРЕД ПЕРЕВОРОТОМ

— Что день грядущий нам готовит? — промурлыкал я себе под нос, плюхнувшись за стол, и сам ответил на этот вопрос: «А готовит он нам убийство царя Дмитрия», но сразу осадил себя, укоризненно заметив: «Не факт». Да, в той, официальной истории его действительно завалили бояре, а в нынешней, после того как я по нелепой случайности угодил в это время и теперь вся история Руси пошла вразнос, может случиться всякое…

Поначалу мое появление здесь в начале семнадцатого века (если быть точным, то где-то в январе 1604 года), равно как и мои первые действия, мало что могло изменить в грядущих событиях. Подумаешь, выручил жителей какой-то крохотной деревни, не дав им помереть от голода.

Дальше в общем-то тоже ерунда, включая спасенного от смерти с моей подачи Марьей Петровной и волхвом Световидом Квентина Дугласа, приглашенного из Шотландии, дабы преподавать уроки танцев царевичу Федору Годунову. Сам по себе этот паренек навряд ли мог привнести в грядущее какие-либо серьезные изменения, но именно его появление в моей жизни и послужило катализатором остальных событий.

Сперва малых. Жить-то на что-то надо, и я попросил Квентина посоветовать царевичу взять в учителя и меня, благо имел за плечами философский факультет МГУ. Дуглас поначалу усомнился в знатности моего происхождения. Пришлось поведать историю о подло убитом шотландском короле Дункане, пересказав трагедию Шекспира «Макбет» и пояснив, что сей король — мой далекий предок. Мол, позже один из сыновей Дункана выехал в Италию да там и осел. Вот так я и стал в одночасье князем Мак-Альпином, как, оказывается, именовали ту королевскую династию.

Однако царь Борис Федорович с первой встречи заподозрил во мне сына князя Константина Монтекки, или, как сам государь называл его, Монтекова. Да и как не заподозрить, когда мое лицо — копия дядькиного, а тот, попав в средневековую Москву, но намного раньше, чуть ли не на три с половиной десятка лет, успел познакомиться с юным Годуновым и даже гульнуть у него на свадьбе.

Я не хотел признаваться в своем родстве, невзирая на то что у Бориса Федоровича остались о дяде Косте самые прекрасные воспоминания. Слишком сильно во мне горело желание добиться всего самому, без протекции. И без того мне в память о дядьке оказывали помощь именно его давние знакомые: бывшая ведьма Светозара, ставшая травницей, волхв Световид, сын купца Ицхака Барух… Должен же я хоть немногого добиться сам.

Увы, жизнь внесла свои коррективы. Дело в том, что Квентин по уши втюрился в царевну Ксению, хотя ни разу и не видел ее. Да-да, бывает и такое. И, узнав об отправке Годуновым посольства на Кавказ с задачей найти невесту для сына и жениха для своей дочери, пошел напролом, заявив царю, будто он — сын английского короля Якова, недавно сменившего Елизавету I. Пришлось спасать дуралея и пойти на признание.

Но и после того как я «раскололся» перед государем, что являюсь сыном князя Монтекова, особо больших изменений в истории ожидать не приходилось. Но дальше… За время своего учительства я искренне привязался к младшему Годунову. Поверьте, подросток этого заслуживал, будучи умницей, каких мало. Историю я знал не ахти, в школьных рамках, но о Лжедмитрии I, из-за которого спустя всего год суждено погибнуть пареньку, мне было известно. И первая моя идея, на которую я уговорил старшего Годунова, — создание особого полка, высокопарно поименованного мною Стражей Верных.

В него я напринимал всех желающих от шестнадцати до двадцати лет. Были и моложе — поди узнай, сколько ему. Мой расчет основывался на том, что эти парни, в отличие от бояр, не оставят царевича в беде. Иностранцы учили их правильно держать строй, бывалые стрельцы — меткой стрельбе, умению метать ножи. Отличалось у Стражи Верных и вооружение — на пищалях штыки, за правым плечом арбалет, в каждом голенище по метательному ножу. А вдобавок я создал и особую сотню, спеназовскую, взявшись обучать наиболее способных приемам, освоенными мною за время собственной службы в десанте.

Впрочем, и это навряд ли могло внести какие-то радикальные изменения в грядущие события. Да и мое тайное расследование, проведенное по поручению Бориса Федоровича в Угличе, тоже нельзя считать особым вмешательством в историю. Ну и толку с того, что мне удалось выяснить, кто скрывается под маской младшего сына Иоанна Грозного? Подумаешь, Дмитрий оказался на самом деле не Отрепьевым, а незаконнорожденным первенцем боярина Федора Романова. Хотя к Отрепьевым отношение он имел — его мать, Соломония Шестова, действительно доводилась двоюродной сестрой Богдану Отрепьеву. Но какое это имеет значение, коль народ, включая самого самозванца, искренне верил, будто тот — истинный сын Ивана Грозного?

Но, вернувшись из Углича, я узнал о прибытии послов из Англии, сообщивших Борису Федоровичу, что Квентин — никакой не королевич, и Годунов рассвирепел. Казнить он Дугласа не стал, но толку. Он же пообещал послам передать несчастного влюбленного для последующей расправы, а как карают в цивилизованной Европе за оскорбление короля, я, со слов шотландца, знал. Его подвергают сразу и повешению, и четвертованию, и раздиранию на части лошадьми.

Потому-то я и изобрел благовидный предлог для спасения Квентина, предложив царю, что сам поеду к самозванцу и соберу достоверные сведения о том, как тот во время пребывания в Речи Посполитой тайно перешел в католическую веру. Тогда, дескать, народ сам от него отвернется. Ну а во избежание подозрений в отношении меня нужен весомый предлог для побега. И таковой имеется, если я убегу, якобы спасая своего товарища-иноземца.

Мой расчет был убить одним выстрелом двух зайцев: спасти шотландца, а заодно уболтать новоявленного претендента на корону бежать куда подальше за границу, профинансировав его проживание за счет царя. Бориса Федоровича я надеялся уговорить позднее. Государь поначалу согласился, но пришла весть о победе царских войск под Добрыничами, и он отверг мою идею. Пришлось самостоятельно организовывать побег Дугласа из-под стражи. Вместе с ним я и прибыл в Путивль, где Дмитрий отсиживался после своего поражения.

Увы, войти к Дмитрию в доверие до смерти старшего Годунова я успел, а вот убедить его бежать — нет. Единственное достижение — удалось уговорить его написать грамоту царевичу Федору, в которой он обещал сделать младшего Годунова своим наследником и престолоблюстителем, если тот распахнет перед ним ворота столицы. Под благовидным предлогом передачи его послания я отправился в Москву, рассчитывая успеть заручиться поддержкой полка Стражи Верных, благо что к тому времени успел обучить их многому. Однако стоило мне прибыть в полк, как за мной установили слежку люди Семена Годунова — ближайшего царского советника, опасавшегося конкуренции с моей стороны. Он-то, пользуясь своей властью, улучив момент, сунул меня в тюрьму.

Просидел я в ней чуть ли не месяц, потеряв время, столь необходимое для принятия мер по защите семьи Федора. Освободили меня оттуда москвичи и… казаки, которые отвезли обратно к Дмитрию, стоящему уже под Серпуховом. Вернувшись к новоиспеченному царю, я понял, что миловать младшего Годунова тот не намерен. Сказалось нашептывание бояр, прибывших на поклон к новому государю.

Я ухитрился сбежать. Расправу над Годуновым и его матерью мне удалось предотвратить в самый последний момент, да и то не полностью — всего-навсего оттянуть ее. Но когда я настраивался принять последний и решительный бой, подоспел на выручку заранее предупрежденный мною полк Стражи Верных. А еще в тот день я впервые увидел царевну Ксению и… влюбился.

Спасти-то Федора получилось, но Русь к тому времени чуть ли не полностью перешла на сторону новоявленного претендента на престол. Годунов по моему настоянию добровольно отступился от царской короны. Правда, теперь он имел определенные гарантии — пригодилось письмо Дмитрия. В день покушения на Федора я торжественно огласил его с Царского места, расположенного близ Фроловских ворот на Пожаре.[1] Согласно ему получалось, что бояре переусердствовали, и москвичи, облегченно вздохнув (самим стало не по себе, когда увидели, как идут убивать царскую семью), по собственному почину растерзали виновных.

Сохранение двух жизней — юного Годунова и его матери Марии Григорьевны — стало первым крупномасштабным изменением в истории России. Дальнейшие события понеслись по нарастающей. В немалой степени популярности Федору, пока он правил в Москве в ожидании Дмитрия, прибавили и его суды, которые он вершил как престолоблюститель. Не скрою, я помогал, но исключительно в предварительной работе.

А тут и радость — вернулся из дальних странствий Алеха. Бывший детдомовец угодил в это время даже чуть раньше меня, и я пристроил его к делу. Борис Федорович Годунов весьма заинтересовался заморскими овощами, о которых я ему рассказал, и мне удалось уговорить его отправить за ними Алеху. Ну и заодно за художниками и разными умельцами-мастерами.

Тот успешно справился со всеми поручениями, привезя и людей и семена. Были там семена помидоров, кукурузы, подсолнухов, но главное — картофельные клубни. А на Руси появились английский философ Фрэнсис Бэкон, предназначенный в качестве учителя философии для царевича, художники Рубенс, Хальс, Снейдерс и большущий любитель выпить итальянец Микеланджело. Нет, не Буонарроти, а другой, Меризи да Караваджо, но тоже очень талантливый. Привез Алеха и множество мастеров, включая стеклодувов, и три подзорные трубы.

Однако пришло время уезжать в Кострому, которую Дмитрий отвел Федору для его проживания. И новая проблема. Государь вознамерился оставить в столице сестру и мать моего ученика. Якобы как заложниц, но на самом деле он явно положил глаз на Ксению. Мне удалось незаметно подменить ее другой девушкой, а когда Дмитрий разобрался, оказалось поздно — царевна на струге вместе со мной плыла к Костроме.

Приключений по пути хватало, пришлось даже возвращаться в Москву, но подробности расписывать не стану. Скажу кратко — выжил и царевну уберег. Более того, я успел объясниться ей в любви, а она мне. Правда, Дмитрий вынудил меня дать обещание, что без его согласия царевна ни за кого не выйдет замуж, и взял слово в следующем году возглавить его войско для захвата Ливонии.

В Костроме скучать не приходилось. Хватало и неотложных дел, и работы на перспективу — ставил первые на Руси фабрики по производству стекла и мастерскую по валянию валенок, которые, оказывается, здесь тоже пока не были известны. Ну и проекты указов, над которыми я немало потрудился вместе с Фрэнсисом Бэконом. Дело в том, что по моему замыслу принять их надлежало именно Дмитрию. Пускай он станет вроде ледокола, взламывающего вековые устои Руси, дабы к моменту, когда его грохнут бояре, основные новшества оказались бы принятыми им. Тогда впоследствии никто из приверженцев старых устоев не сможет обвинить в нововведениях моего ученика.

Работал я старательно, и, когда царь заглянул к нам с Федором в Кострому, я вывалил ему на подпись кучу заготовленных проектов указов. Пришлось попотеть, пока сумел убедить государя в их важности и нужности, но овчинка стоила выделки. Достаточно упомянуть создание действующего на постоянной основе Освященного Земского собора всея Руси, которому Дмитрий по моему настоянию дал уйму прав вплоть до выборов нового царя в случае пресечения прежней династии. По сути, это был поворот к конституционной монархии. Да и Великой хартии, как я ее мысленно назвал ее, тоже цена на вес золота. На самом-то деле называлась она иначе: «О даровании вольностей народу российскому», но какая разница. Главное — содержание. Впервые царь гарантировал своим подданным их права. Небольшие, но главное — гарантировал. Итог: зарождающемуся самодержавию на Руси не бывать.

А когда я с Федором Борисовичем по настоянию Дмитрия этой зимой завоевал у шведов всю принадлежавшую им Эстляндию, попутно захватив и пяток городов у поляков, стало окончательно ясно — предугадать что-либо из грядущего не дано никому. Между прочим, брал ее исключительно один-единственный полк Стражи Верных, переименованный мною в Первый гвардейский. Нет, в захваченных городах все гарнизоны состояли из московских стрельцов, но они приходили позже, после их взятия.

Правда, официально полк, захвативший Эстляндию и часть Лифляндии, действовал на стороне королевы Ливонии Марии Владимировны. Последняя из рода Рюриковичей, будучи двоюродной племянницей царя Ивана Грозного, похоронив своего мужа Магнуса, влачила жалкое существование в монастыре. Но я уговорил ее сменить рясу на корону, и она написала прошение на имя патриарха Игнатия, утверждая, что постриг совершен насильно. Игнатий, послушный Дмитрию, благословил чудесное преобразование монахини в королеву. Она-то якобы и «повоевала» мужнее наследство, незамедлительно «поклонившись своими землями и градами» императору Руси и попросив принять ее под свое покровительство.

Да и Марина Мнишек не медлила до весны, как в официальной истории. Благодаря парочке уловок, подсказанных мною Дмитрию, ее батюшка, опасаясь, что брак царя с его дочерью может вовсе расстроиться, рванул в Москву столь стремительно, что свадьбу они сыграли прямо перед Великим постом, в середине февраля. Поприсутствовать на гуляньях мы с Годуновым из-за боевых действий в Прибалтике не успели, но зато мне, выехавшему налегке и прибывшему в Москву на несколько дней раньше Федора, удалось выяснить кое-что важное.

Вообще-то цель моего раннего приезда была иной — организация торжественной встречи престолоблюстителя, дабы Дмитрий отметил его заслуги по достоинству. Про заговор против царя я узнал попутно, да и то вскользь, самые общие сведения. Кто именно примет участие в предстоящем перевороте и какие силы у заговорщиков, мне выяснить не удалось, да и когда намечено их выступление, я узнал в самый последний момент.

Дело в том, что бояре, справедливо опасаясь нас с Годуновым как людей, лояльных к царю и располагающих реальной силой, способной воспрепятствовать их планам, решили еще до покушения на Дмитрия убить нас обоих. И не просто убить, но и обыграть все таким образом, будто сам государь, ревнуя к славе юного Федора Борисовича, подговорил меня на черное дело. Ну а дальше, мол, вмешались люди бояр, но подоспели слишком поздно, и захватить живым князя Мак-Альпина не вышло — погиб.

Место для своего нападения они не выбирали — я это сделал за них, специально подставившись и решив, что старые казармы моего гвардейского полка, расположенные недалеко от села Тонинского, которое именовали Царским, самое то. Роль Годунова сыграл похожий на него ратник Емеля.

Словом, ратные холопы бояр напали на нас и были перебиты, а я в тот же вечер отправился в Москву докладывать государю о происшедшем. Прежде чем выехать, я изрядно колебался. Может, лучше оставить как есть? Куда как удобно — заговорщики убивают царя, и тут мы их, голубчиков, цап-царап. В результате освободившийся престол занимает Годунов. Заодно, действуя по старой схеме, использованной прошлым летом во время покушения на Федора, можно ликвидировать и наиболее опасных бояр, злодейски лишивших жизни «красное солнышко».

И все-таки после долгих колебаний я отказался промолчать, хотя и не питал к Дмитрию особо нежных чувств. Да и за что? Достаточно сказать, что он трижды засовывал меня в темницу, и, если бы не моя изворотливость, все закончилось бы казнью. Но, как ни крути, с моей стороны такое умолчание равнялось косвенному предательству. С Годуновым бы посоветоваться — согласен ли он заплатить такую цену за престол, но увы. Прибывший накануне из Прибалтики Федор сидел в моей подмосковной деревеньке Кологрив и послушно ждал новостей. Я же находился в противоположной стороне от Москвы, на северо-востоке, и добираться до него некогда. Предстояло решать за двоих, и я понял, что не смогу пойти на такую подлость.

Но, прибыв в Москву с докладом, я неожиданно выяснил у разоткровенничавшегося Дмитрия, зачем ему понадобилось столь спешно завоевывать Прибалтику. Оказывается, у государя весьма обширные планы, в которые входит захват власти в Речи Посполитой, а затем война с Крымским ханством, за спиной которого стояла Османская империя, пребывающая в самом расцвете своей мощи. Уже от одного этого мне стало не по себе. Мои доводы — почему не стоит садиться на ляшский трон, нынче из-за шляхетских вольностей больше похожий на убогую колченогую табуретку, да и веры у подданных разные — Дмитрий отмел. Мол, он введет на Руси унию.

Сообщение о ней меня добило окончательно, и я и решил ничего не говорить ему о заговоре. Судя по грандиозным планам, царь-батюшка попросту зарвался, и, когда дело дойдет до введения унии, в любом случае грядет мятеж. А учитывая, что Дмитрий так просто не сдастся, крови прольется куда больше, чем во время заговора. Нет уж, коли он перестал отличать реальность от радужных мечтаний, я ему не помощник, не заступник и не защитник.

Словом, служил бы верой, да узнал всю правду, и, когда он обратился ко мне с вопросом, что мне известно о заговоре, я почти честно ответил: «Очень мало. Точный час выступления не ведаю, кто в нем участвует и какие силы у заговорщиков — понятия не имею. Однако предупредить счел своим долгом». И больше ни слова. Когда вожак ведет табун в пропасть, иного выхода, как пристрелить его, не остается.

Но убить — одно, а воспользоваться плодами мятежа заговорщикам давать нельзя. Следовательно, едва они прикончат Дмитрия, надо подоспеть со своими людьми и вырезать всю боярскую верхушку, включая Шуйских, Голицыных, Шереметевых, Романовых, Мстиславского и прочих, дабы новый юный царь мог править спокойно.

Вернувшись в терем, подаренный мне Федором Годуновым, я отдал распоряжение своим людям готовиться к завтрашнему дню, но говорить впрямую ничего им не стал. Мол, сердце чует: грядут завтра некие события, в которых кровушки прольется будь здоров. И чтоб проливалась в основном чужая, вражья, лучше быть начеку, а для этого каждому надлежит проверить исправность своего оружия, включая порох — не отсырел ли, пополнить запас арбалетных болтов, и так далее.

Людей в моем распоряжении имелось немного, всего полторы сотни, потому следовало расставить их таким образом, чтоб ни один «кот», охотящийся за мышонком Дмитрием, из числа самых крупных, с боярским окрасом, завтра не ускользнул. Большую часть (сотню с лишним) я оставил на своем подворье, отправив их спать. Меньшей — пяти десяткам во главе с сотником Микитой Голованом — предстояло провести ночь в Запасном дворце, принадлежавшем Годунову.

Микиту я предупредил, но частично. Мол, сердце вещует, завтра поутру бояре, скорее всего, не просто придут жаловаться на меня государю. Сдается, они, распалившись, затеют что-то недоброе в отношении самого Дмитрия. Голован понимающе кивнул и лишних вопросов не задавал, уточнив, когда ему выдвигаться к моему подворью.

— Едва услышишь наш первый залп, — ответил я. — Но помни, не выстрелы, а именно залп. И выходить тебе из дворца надо не к подворью, а тайным ходом через Сретенский собор на передний царский двор. Проход там заложен, но я сам проследил, чтоб и раствор был жидкий, и кладка хлипкая, в один кирпич. Потому нынче же отряди ребят, и пусть они перед сном тихонько там все разберут. Завтра вы выскочите оттуда, и тогда у нас получатся клещи. Возможно, они и не понадобятся, но вдруг…

На клещах я и основывал свой расчет. На них да на эффекте неожиданности (жив, оказывается, князь Мак-Альпин) вкупе с хорошей боевой выучкой и организованностью. Ну и на небольшое количество мятежников. Учитывая любовь простых людей к Дмитрию, в заговор не может быть вовлечено много народу. Помнится, довелось мне читать у историков, что их насчитывалось всего-то две-три сотни. Почему-то эта цифра мне хорошо запомнилась. А учитывая более раннее начало мятежа (зима, а не весна), нежели в той, официальной истории, не исключено, что их окажется еще меньше. Хотя о чем я — гораздо меньше. Вон сколько их ратных холопов положили под старыми казармами мои гвардейцы, целую сотню. А потому завтрашнее дело представлялось мне не больно-то сложным.

Из-за этого я и не послал гонцов за остальными гвардейцами, пребывавшими вместе с Годуновым в Кологриве. Да и время не позволяло — слишком мало его осталось. Командиры стрелецких полков — иное дело, но я не мог предупредить и их. Правду-то не сообщишь, нельзя, ибо тогда у них возникнет логичный вопрос: а почему я не поведал обо всем самому царю? Сказать, как Головану, сердце недоброе вещует? Такого хватило для моего сотника, верившего мне на все сто, а для стрелецких командиров маловато.

«Да ладно, сам управлюсь», — беззаботно отмахнулся я. Куда хуже то, что мне никак не удавалось рассчитать нужное время выступления своих людей. А ведь требовалось попасть в самую точку — застать заговорщиков, пока они не разбрелись, но успели сотворить свое черное дело с Дмитрием. А предугадать время убийства нечего и думать. Неизвестно, насколько задержат мятежников наемные царские телохранители, куда метнется, спасаясь от убийц, сам государь и как долго будут его искать. Получалось, для правильного решения задачи, имеющей такое количество иксов, необходимо их резко поубавить. Следовательно, нужен наблюдатель, который, вернувшись, доложит о происходящем.

На эту роль вполне годился Дубец, но и ему нельзя было сообщать ничего лишнего. В самом деле, то я внушаю всем гвардейцам, что государь первый после бога,[2] а тут сижу и жду, когда его начнут убивать. И что станет обо мне думать мой стременной? А потому пришлось поломать голову над тем, как грамотно поставить ему задачу, дабы и не выдать своих истинных намерений, и в то же время чтоб он не вернулся раньше времени обратно, тем самым вынудив выступать на выручку Дмитрию. Лишь покончив со всем этим, я направился в опочивальню, вознамерившись поспать часик-полтора — день предстоял тяжелый. Тогда-то мне и приснился этот сон. Странный, загадочный и… страшный.

Выбор… Что за выбор? Почему жертва, да еще человеческая? Нет, я уважал наших славянских богов и не возражал, когда моя ключница Марья Петровна пару раз призывала их мне на помощь, особенно бога удачи Авося. Но насколько мне помнилось, о кровавых жертвоприношениях и речи не заходило. Они ж добрые. Если судить по Библии, пожалуй, куда добрее бога-отца. Тогда кому и зачем?

Брр! Я потряс головой, пытаясь выкинуть сновидение из головы, и, дабы отвлечься, уставился на напольные часы, стоящие в уголке кабинета, на увесистых ножках из слоновой кости. Их вид меня почему-то всегда успокаивал. Возможно, это происходило потому, что они как бы олицетворяли некую связь между мной и родным для меня двадцать первым веком. Все остальное было чужим, а эти ничем не отличались от каких-нибудь деревенских ходиков бабы Мани. Да, гораздо красивее, да и дороже во сто крат: слоновая кость, резные фигурки, сплошь и рядом серебро, но принципиальных отличий не имелось. Привезенные по моей просьбе из Европы купцом Барухом (но уже за деньги, в отличие от первых, что он мне подарил и которые остались в Костроме), они тоже имели двенадцать, а не семнадцать делений, и римские цифры, а не буквы, как тут принято.

Тик-так, тик-так — весело раскидывал маятник секунды, словно опытный банкомет карты — влево-вправо, влево-вправо, навевая покой на сердце и надежду, что у меня в очередной раз все получится, как надо. Кажется, помогло. Прочь ушли и тревожные воспоминания о страшном загадочном кошмаре, приснившемся мне, и сомнения в правильности моих действий. Да и, судя по стрелкам, пора переходить к водным процедурам. Недолго думая я снял с дежурства у ворот одного из трех караульных — все равно периодически бегают греться в караулку, для того и поставил третьего — и потащил с собой, чтоб помог принять душ.

Вода, которой он меня поливал, была ледяной, зато бодрила. Я стоически выдержал первый ковш, второй, третий, пятый, а на восьмом вздрогнул от неожиданно раздавшегося колокольного перезвона.

— Час вроде неурочный, — удивленно заметил поливавший меня гвардеец. — Рановато к заутрене-то. Да и сам звон какой-то не такой.

«Началось…» — понял я.

Глава 2 НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Неспешно одевшись, я вышел на крыльцо и убедился, что звон церковных колоколов и впрямь весьма и весьма отличается от обычного. Какой там призыв к молитве — скорее набат. Интересно, если патриарх Игнатий не связан с заговорщиками, а это вне всяких сомнений, кто мог отдать такую команду звонарям?

Прислушался. Точно, звон шел со стороны одной из церквей, что на Ильинке. Кажется, той, что возле Гостиного двора. Позже не забыть бы разобраться с тамошним священником, дьяконом и звонарем. Но тут ему стали вторить колокола на других церквях, и тоже набатом. Значит, одним священником или звонарем дело не ограничилось. Ну и ладно, этих мы всегда успеем взять за шиворот, а вначале нужно разобраться с главными заводилами. Но первым делом Дубец.

Пока бесцеремонно разбуженный мною парень торопливо одевался, влетел караульный с дозорной вышки, построенной по моему распоряжению где-то с пару месяцев назад Багульником. Он сообщил, что ворота Кремля открылись и через них к царским палатам валом валит толпа, возглавляемая двумя десятками конных бояр. Теперь окончательно ясно: началось. К сожалению, разглядеть — уж больно метет на улице — гвардеец сумел только братьев Голицыных и Шуйских, но мне хватило. Смутило, правда, число мятежников. По прикидкам караульного, не меньше пяти сотен.

— Слыхал? — спросил я Дубца.

Тот молча кивнул.

— Понял, что оно значит?

Дубец потряс головой, по-прежнему не говоря ни слова.

— Скорее всего, до них долетела весточка о вчерашнем побоище, которое мы учинили их людям, — пояснил я. — Теперь они ринулись с жалобой к государю. Посему дождись, когда они встретятся с Дмитрием, и выслушай, в чем меня станут виноватить. Обратно возвращайся не раньше чем услышишь ответ государя. И боже тебя упаси во что-нибудь встревать, — напоследок особо подчеркнул я.

Дубец торопливо закивал головой и упорхнул.

Так, теперь Годунов. Когда я закончу, нужно, чтобы он со всеми остальными гвардейцами находился на подъезде к Москве. Хорошо, что я вчера распорядился прихватить с собой в Москву тех «монахов» из числа тайных спецназовцев, которые помогали мне выследить ратных боярских холопов. Не всех — кто-то оставался в Бибиреве, кто-то в Медведкове, — но четверых, находившихся в старых казармах, я взял, опасаясь, чтобы их не запомнил в лицо кто-нибудь из раненых врагов. Что ж, весьма кстати. А еще лучше, что Обетник и Догад, возглавлявшие «монашеские» пятерки, тоже стояли рядом, ожидая распоряжений. А с ними Лохмотыш, руководивший пятеркой нищих, и Наян. Эти появились на подворье вечером, вызванные по моему распоряжению Багульником. Однако я прибыл из старых казарм слишком поздно, да и ситуация изменилась, поэтому потолковать с ними не получилось. Зато сейчас они пригодятся.

— Ты, — ткнул я пальцем в Обетника. — Отправь свою пару в Малую Бронную слободу. Там взять лошадей и пулей в Кологрив. Ксению Борисовну оставить в деревеньке под охраной полусотни, а Федор мне нужен здесь со всеми гвардейцами. А ты, Догад, посылай своих к стрелецким головам. Одного в Сретенскую слободу, второго в Замоскворечье.

— И чего сказать?

Я чуть помешкал, но, подумав, решил, что теперь скрывать свои знания ни к чему. Пусть считают, будто у князя возникла гениальная догадка.

— Бояре царя убить хотят, — выдал я.

— Царя?! Убить?! — почти в один голос выпалили все четверо.

А на лицах такой панический ужас, что я решил срочно переиначить. К черту ссылки на «гениальную догадку». Лучше поступим по-другому.

— Бояре. Царя. Убить, — твердо повторил я, пояснив: — Если государь, прислушавшись к боярским наветам, решит меня арестовать, то, прийти мне на выручку или нет, стрельцы еще подумают. Зато услышав такое о царе, они живо ринутся сюда.

— Так ведь за обман, когда он выяснится, может и не поздоровиться, — неуверенно начал Догад.

— Никакого обмана, — возразил я. — Откуда мне знать, для чего они вломились в Кремль? Вот я и решил, что такой толпой куда сподручнее не челобитную подавать, а бунт учинять. Особенно когда у каждого второго в руке пищаль.

— Тогда, может, лучше мне самому с такой весточкой отправиться? — предложил Обетник. — Ну-у для надежности.

— И к стрелецким головам лучше мне самому пробраться, — встрял Догад.

— Нет, — отрезал я. — Неизвестно, как оно обернется. Успеете пригодиться. — И я неспешно направился к остальным ратникам.

Часть их уже стояла во дворе, ежесекундно пополняясь чуть припозднившимися. Новость о том, что государь может приказать арестовать меня за вчерашнее побоище, восприняли с пониманием. Что я не собираюсь сдаваться в плен — тоже. Даже с воодушевлением. Общее мнение выразил сотник спецназа Вяха Засад:

— Покамест государь разберется в твоей невиновности, бояре твои косточки давно обгложут. А мы за тебя, княже, постоим накрепко, не сумлевайся.

Я в общем-то и «не сумлевался», но лишний раз услышать такое все равно приятно. Вдохновляет, знаете ли, на новые свершения и подвиги. К тому же государь навряд ли разберется — покойников людские дрязги не волнуют. Ну а после гибели Дмитрия все окажется в точности как у моего любимого Филатова в «Сказе про Федота-стрельца, удалого молодца»: «Осерчал Федот, созвал честной народ…»

Но дальнейшие события пошли наперекосяк. Вначале выяснилось, что посланные Обетником и Догадом монахи, не пройдя и десятка метров, оказались схвачены какими-то вооруженными людьми. Об этом мне доложил прибежавший караульный, видевший все собственными глазами. Правда, их не били — чай, иноки, — но и обратно на подворье не отпустили, а повели в Чудов монастырь. Получалось, мятежники позаботились об изоляции моего подворья.

Взлетев на вышку, я внимательно оглядел окрестности. Так и есть — все вокруг оцеплено. Людей хоть и мало, с полсотни, но зато на обеих улицах, ни пройти, ни выйти. Значит, мы блокированы. Странным показалось одно — почему бунтовщики оставили мало людей. Догадался я через минуту: на всякий случай. Бояре, по всей видимости, твердо убеждены, что здесь, кроме слуг, никого, а самого князя Мак-Альпина и его гвардейцев со вчерашнего вечера нет в живых. Выходит, не зря я послал Каравая — одного из тех, кто пытался убить меня и Годунова, — с ложным сообщением в Москву. Риск, конечно, имелся, но, учитывая оставленного у меня в заложниках родного брата гонца Горбушку, небольшой.

С одной стороны, эта блокада усложняла мои планы. Предстояло не просто прорвать ее, но и проделать это незаметно, дабы никто не смог предупредить мятежников, находящихся в Кремле, о выжившем князе Мак-Альпине. Зато, с другой стороны, у меня появлялось великолепное оправдание не спешить на выручку Дмитрию. Но вначале требовалось подумать, как быть с гонцами. Подкрепление требовалось позарез. Признаться, никак не ожидал такого количества врагов. И ведь караульный посчитал лишь тех, кто пробежал мимо моего подворья, а от Фроловских ворот к царским палатам есть и другая дорожка, да от Константино-Еленинских третья. Выходит, всего их как минимум тысяча, а то и полторы-две. Многовато.

И как быть? Открыть неприметную калитку, ведущую напрямую на подворье Троицкого монастыря? На нем вроде бы никого не видно, и, скорее всего, с этой стороны путь свободен. Но куда им уходить дальше? Через ближние к нам (всего-то полсотни метров) Знаменские ворота[3] навряд ли получится, да и через остальные, ведущие к Пожару, тоже. Разве попробовать обходной путь через весь Кремль, например, к Портомойным воротам? Там-то есть шанс. Но в любом случае надо посылать самых изворотливых — Обетника, Наяна, Догада и Лохмотыша.

— А вот теперь в бой идут одни старики, — сообщил я им. — Слушайте внимательно, что вы должны передать стрелецким головам…

Двоим — Обетнику и Наяну — я велел затаиться на Троицком подворье и выжидать не меньше получаса. Вторая пара — Лохмотыш и Догад — проскользнула незамеченными, и на выходе из подворья их никто не остановил. Отлично. Теперь осталось дожидаться новостей от Дубца. Пока же я распорядился, чтоб каждый десятник распределил цели среди своих бойцов, и снова полез на вышку. Правда, как ни пытался разглядеть происходящее у Красного крыльца, не удалось. Видимость прочно загораживали звонница Ивана Великого и купола Успенского собора. И попенять некому — сам велел Багульнику установить ее в таком месте, откуда открывается наилучший обзор одновременно Никольских и Троицких ворот, которые ныне из-за метели разглядеть тоже не получалось.

В это время за звонницей грохнул одиночный выстрел из пищали. Та-ак, то ли подсуетился кто-то из царских телохранителей, то ли заговорщики перешли к решительным действиям. И скорее всего, второе — не верилось, что немчура станет драться до последнего.

Людской гомон тем временем усилился, перейдя в торжествующий, но ненадолго. Почти сразу он сошел на нет. «Значит, ребятки вломились внутрь», — сделал я вывод. Но спешить не стоило. Если у Дмитрия получится затаиться в укромном местечке, отыскать его в хитросплетении галереек, каморок и комнатушек — задача не из легких. Даже в моем тереме при игре в прятки ищущему придется несладко, а он-то у меня куда меньше царских хором.

Ждать и догонять — хуже некуда. А тут еще и кошки на душе заскребли. Ведь чего я жду? Момента, когда убьют Дмитрия. Ну да, тем самым я вроде бы спасаю Русь от его идиотских задумок, которые при попытке их осуществления обильно зальют всю страну кровью. Но кто знает, если бы я попытался переубедить его, возможно, у меня бы это получилось. Вчера у меня не было для этого времени, но впоследствии… Не дурак же он, в самом деле! Да и логику понимает хорошо, проверено, и не раз. И потому, когда я, оглядывая в подзорную трубу окрестности, увидел его живым и невредимым, у меня на душе отлегло.

Нет, в самый первый миг я лишь таращил глаза, недоуменно глядя на три фигурки, украдкой пробирающиеся между подворьем патриарха и Успенским собором, одна из которых… Ну точно, Дмитрий, а рядом с ним невесть откуда взявшийся казачий атаман Андрей Корела, и чуть впереди… Так и есть, мой стременной. Вот тебе и здрасте! И крадутся они, ежесекундно оглядываясь на Красное крыльцо, оставшееся у них далеко справа, именно в сторону моего подворья, поскольку ворота патриаршего они миновали. А вон Дубец уже поднял руку, сигнализируя караульному, ну и мне заодно. Вовремя. Замешкайся он на минуту, и их троицу непременно увидел бы кто-то из ратных холопов, выставленных боярами в оцепление подле Успенского собора. Вон они стоят. Двое прижались спиной к стене, третий выглядывает из-за угла, а чуть поодаль, у звонницы, еще парочка. Ну и с пяток, наверное, не меньше, которых мне отсюда не видно.

В следующую секунду я отдал команду караульному:

— Срочно вниз и передай, что князь распорядился сделать залп по всему боярскому оцеплению, выставленному у Успенского собора и звонницы Ивана Великого. А сразу после залпа пусть делают вылазку и… спасают государя.

Тот вытаращил на меня непонимающие глаза, поскольку без подзорной трубы разглядеть, кто именно торопится в нашу сторону, не мог — метель не утихала. Но переспрашивать не стал, опрометью метнувшись вниз.

Увы, но одними арбалетами обойтись не удалось. Кое-кого, да что там, добрую половину, не меньше, мои люди не заметили, и уцелевшие холопы из оцепления принялись нахально палить в ответ. Выстрелов было немного, всего-то пять или шесть, но и их хватило, поскольку кто-то недолго думая бабахнул не в сторону моего подворья, а в Дмитрия.

И попал…

Глава 3 ВСЕ МЕНЯЕТСЯ

По счастью, ранение государя оказалось легким — задели предплечье, да и то по касательной, — и, пока его перевязывали, я узнал от Корелы и Дубца кое-какие подробности царского спасения. Признаться, слушал краем уха, но основное уловил.

Оказывается, началось с казачьего атамана. В свое время он здорово командовал своими людьми, успешно защищая Кромы от многотысячного царского войска, за что Дмитрий, сев на трон, осыпал его серебром, и Андрей Корела, не зная, чем заняться, ударился в большущий загул, упаивая своих собутыльников чуть ли не вусмерть.

На кружечном дворе (так здесь именовали кабаки) несколькими днями ранее все и началось. Когда атаман, по своему обыкновению, уснул там, где и пил, то есть на лавке в одном из кружал, за соседний стол подсела парочка заговорщиков из числа рядовых. Корелу они не приметили, да и немудрено — росточку в нем, как говорится, метр с кепкой. Кроме того, есть у него две особенности. Даже будучи пьяным, атаман совершенно не храпит. Вторая же заключалась в том, что для передышки между выпивками ему требуется всего ничего, полчаса — час. Начала их беседы Корела не слышал — спал. Но ему вполне хватило середины и концовки, ибо они говорили хотя и намеками, не впрямую, но достаточно откровенно, и Андрей заподозрил неладное.

К Дмитрию со своей новостью он не пошел, ведь из их разговора следовало, что государь-то и есть главный подстрекатель, умышляющий на жизнь Федора Годунова и решивший его извести руками князя Мак-Альпина. На Годунова Кореле было наплевать, но дальше речь зашла, что надо порешить князя, а это совсем иное — ко мне он питал симпатию. Понравился я ему в Путивле своей простотой в общении. Да и мое ратное искусство во время дуэли с паном Свинкой ему тоже запомнилось. А уж когда мы с ним под Серпуховом лихо опрокинули по пять чарок, да еще за рекордно короткое время и с такими тостами, коих ему ранее слышать не доводилось, он и вовсе оказался очарованным.

Уже будучи в Москве, он как-то раз, когда мы с ним выпивали (забрел Андрей ко мне в гости от нечего делать, и пришлось выставить угощение), сам откровенно сознался, что среди всего боярского сброда уважает лишь одного меня. За что? Да за преданность Годунову, которого я не бросил на произвол судьбы в критический момент и неизменно продолжал хранить ему верность. Но тогда как Дмитрий Иоаннович сумел меня уговорить на предательство?

Словом, решив для начала прояснить все вопросы до конца, Корела, когда заговорщики разошлись, крадучись направился следом за одним из них. Тот подался на подворье к Голицыну. Памятуя о стойкой ненависти ко мне Василия Васильевича (да и немудрено, ведь именно я прошлым летом организовал расправу народа над боярином, тот только чудом остался жив), атаман окончательно зашел в своих размышлениях в тупик. Малость покумекав, он, желая разрешить загадку, решил поступить по-простому: улучить удобный момент и припереть незадачливого болтуна к стенке.

Дежурство Корелы у подворья Голицына длилось два дня, но ратник не появился. Зато атаман подметил кое-что иное. Например, как оттуда вчера поутру выехал многочисленный, не меньше полусотни, вооруженный отряд, направившийся куда-то из Москвы. А вечером, спустя час после того, как там появился прискакавший невесть откуда заполошный гонец (по всей видимости, это был посланный мною Каравай), на подворье началось оживление. Тогда-то наконец оттуда выехал и поджидаемый атаманом ратник, в компании с двумя другими. Некоторое время они ехали вместе, а потом разделились. Куда направились двое остальных, Корела не видел — не разорваться же ему, — а его знакомец повернул коня к младшему из братьев Шуйских. Андрей не мешал ему, но на обратном пути, успев выломать откуда-то из забора увесистую жердину, не мудрствуя лукаво ахнул всадника по хребту, а свалив его, потолковал по-свойски и выяснил то, что должно произойти утром.

Однако в Кремль идти было поздно — ворота закрыты, и навряд ли стрельцы его пустят. Кроме того, ратный холоп, назвавшийся Авдеем, слукавил, сообщив атаману неверные сведения о времени выступления — через два дня. Решив, что можно не спешить, Корела поплелся спать. Зато сегодня поутру, услыхав набатный колокольный звон, он мгновенно смекнул о своей ошибке и ринулся к Кремлю.

К Никольским воротам он подоспел раньше заговорщиков. Стрельцы пропустили его беспрепятственно, и он что есть мочи припустил к Красному крыльцу. Маленький, кривоногий, но Корела каким-то чудом успел добраться до него раньше мятежников.

На его удачу, Басманов, ночевавший в ту ночь в царских палатах, как раз оказался на крыльце, недоумевая, к чему этот колокольный звон. Узнав от атамана о заговоре, Петр Федорович метнулся к Дмитрию с сообщением об измене. Государь поначалу не поверил, что ситуация не просто плоха, а чуть ли не безнадежна. Эти минуты промедления и оказались роковыми — заговорщики добрались до Красного крыльца, плотно обступив его — не скрыться. И тогда Басманов предложил государю вместе с Корелой добраться до стрельцов, охраняющих Кремль, а он сам тем временем станет тянуть время и заговаривать мятежникам зубы. На том и порешили.

Уходил Дмитрий по настоянию атамана через передний царский двор, куда некогда через арку Сретенского собора проник и я, спасая семью Годуновых. Отчего-то именуемый передним, двор оказался до умиления тих и безлюден, лишь издали слышались голоса. Один — басовитый, увещевающий — явно принадлежал Басманову, а прочие, то и дело зло перебивавшие его, бунтовщикам. Затем раздался выстрел из пищали, и больше Петра Федоровича государь не слышал.

Дмитрий с Корелой мрачно переглянулись и заспешили прочь, но, дойдя до забора, огораживающего двор, в растерянности остановились.

— Ну и что теперь? — осведомился Дмитрий, оглядывая непреодолимое препятствие и зло косясь на Корелу, словно тот собственноручно его воздвиг. — Эвон какой тын. Нешто такой перемахнешь? Кошку бы какую с веревкой, чтоб за верх уцепиться, а с голыми руками его нипочем не одолеть.

Но тут вверху мелькнула в воздухе черная тень, и в следующую секунду оба они растерянно взирали на спикировавшего через тын Дубца.

Мой стременной поначалу смешался с заговорщиками, стоящими в последних рядах. Однако, наблюдая за происходящим, он быстро скумекал, что дело худо, и ринулся обратно к моему подворью. Почти дойдя до Успенского собора, он заслышал голос вышедшего на крыльцо Басманова и остановился поглядеть, как пойдет дело дальше. Расправа с Петром Федоровичем, в которого кто-то из первых рядов в упор выстрелил из пищали, изменила ход его рассуждений. Судя по сноровке и торопливости, с которой действовали мятежники, стало ясно, что князь Мак-Альпин навряд ли успеет прийти на помощь. И тогда он, вспомнив путь, которым полгода назад я с ним и еще двумя десятками ночью пробрался в опочивальню Дмитрия, решил поступить точно так же.

Неуклюже приземлившись в сугробе, Дубец сноровисто выбрался из него и отрывисто выпалил:

— Беда, государь. Басманова-то того, порешили. Да столь скоро, и слушать ничего не пожелали, что, сдается, и с тобой речей вести не станут. Надобно бы тебе на подворье к моему князю. У него отсидишься, покамест стрельцы не подоспеют.

Дмитрий радостно вспыхнул, но уныло покосился на забор и снова скис.

— Надо, токмо как? Это тебя князь летать выучил, а мне…

— Ништо, — бодро заверил его Дубец. — Счас подсобим.

Они с Корелой, держа Дмитрия на руках, вдвоем ухитрились забросить его, чтобы он уцепился за край тына. По счастью, бревна, вставленные в пазы столбов, располагались параллельно земле, и худо-бедно точки опоры для ног имелись. Вторым, стоя на руках стременного, с прыжка уцепился за верхний край забора атаман. Третьим, быстренько вырвав оглоблю из телеги и использовав ее в качестве шеста, перелетел сам Дубец.

Оказавшись в пустынном проулке, мой стременной первым делом критически оглядел царя, оценивая его гусарский парчовый полукафтан и красный бархатный доломан, и, скинув с себя зипунок, протянул его Дмитрию.

— На-ка тебе, государь, одежу, а то твоя больно видная. — И, дождавшись, пока тот напялит его на себя, скомандовал: — Ну а теперь за мной.

Зипунок-то и сыграл роковую роль. Зипунок и неумение государя держать язык за зубами. Из-за последнего на них обратили внимание, но в нарядно одетого, как знать, холопы палить бы поостереглись, а тут стреляли без разбору. Хорошо, угодили вскользь, ранение оказалось легким, однако кровавым, — наверное, пуля разорвала какую-то вену. Во время вылазки не до того, и, пока добрались до моего подворья и наложили тугую повязку, крови государь успел потерять изрядно. Хотя по его виду и не скажешь: бодр и… весел.

Последнему в немалой степени поспособствовала чаша красного вина, которую я ему поднес для поддержания сил. Да и изменившаяся ситуация вселяла в него боевой азарт — было-то из рук вон плохо, а сейчас вроде как ничего, и главные беды, по его мнению, остались позади. Вдобавок он пылал жаждой мщения, настаивая на немедленной атаке. Особенно его возмущала подлость помилованного им Шуйского.

— Да что ему от меня ныне-то надо?! Из ссылки воротил, вотчины обратно возвернул, тысяцким на своей свадьбе сделал, чего еще-то?! — вопил он.

— Ему надо от тебя все, что у тебя есть, — хладнокровно пояснил я. — Кажется, я тебя предупреждал: опасайся тех, кого простил, ибо великодушие тебе обязательно припомнят.

— Нет уж, — криво ухмыльнулся он. — Теперь моя очередь припоминать. А Мишку-иуду не на плаху — на кол посажу.

— Мишку? — недоуменно нахмурился я.

— Скопина-Шуйского, — пояснил он. — Я ему титлу великого мечника даровал, а он…

— Что он?

— Ныне хватился, ан меча-то моего и нет! — с новой силой завопил Дмитрий. — То-то он вчерась допоздна в жмурки с нами игрался. И сам утек, паскуда, и меч мой прихватил. А ведь три дня назад чуть ли не в рот мне заглядывал, кажное слово на лету ловил. Ну, каково?!

— И об этом у нас с тобой разговор был, государь, — равнодушно пожал плечами я. — Обычно в рот для того и заглядывают, чтобы прикинуть, как поудобнее дать в зубы.

— А я, признаться, мыслил, будто опаска Басманова ложна. Ан поди ж ты… — грустно махнул он рукой.

— Опасения всегда сбываются намного чаше, чем надежды, — хмыкнул я.

— Чаще, говоришь? — Лицо Дмитрия скривилось в злобной ухмылке. — Ну я так думаю, что и у бояр на сей раз заместо надежд сбудутся именно они. — И неожиданно набросился на меня: — А чего мы здесь до сих пор топчемся?! Давай, князь, командуй своими людишками. Давно пора.

Я послушно кивнул, но остался стоять на месте. Командиры есть, руководят толково — и Сенька Груздь, и Вяха Засад. Если я появлюсь и внесу излишнюю сумятицу, окажется не лучше, а хуже. Точно так же я кивал, на самом деле ничего не предпринимая, и когда государь вторично потребовал от меня более энергичных действий. К тому же за то время, пока мы перевязывали Дмитрия, количество «бляжьих детей» (самый деликатный из эпитетов, отпущенных царем в адрес заговорщиков) выросло раз в пять и продолжало увеличиваться. Причина проста — мятежники, привлеченные выстрелами, скоренько успели вычислить, где находится сбежавший из своих палат государь, а потому ринулись к моему подворью.

Ну и куда тут лезть на рожон? Одно дело — отбиваться из-за высокого забора, время от времени постреливая и подкидывая боярским ратным холопам для полноты ощущений и охлаждения разгоряченных чувств гранату. Совсем иное — распахнуть ворота настежь и рвануть в наступление, где после первого залпа моих гвардейцев из арбалетов и второго — из пищалей решающим критерием окажется численность, которая, увы, далеко не в нашу пользу. Куда проще ждать подмоги, если… она придет вообще, ведь неизвестно, прошли мои тайные сквозь заслоны и удалось ли им добраться до стрелецких голов.

— На конях мы их вмиг рассеем! — орал на меня Дмитрий. — Не трусь, князь!

— Слишком мало их тут у меня, — возражал я. — Всего-то десяток, а остальные на Конюшенном дворе.

— Да нам с Корелой токмо двух и надо, — не унимался он, но осекся и, виновато покосившись на меня, поправился: — То есть трех.

Ах какой молодец! Значит, драпать удумал. А я и мои люди побоку, и что с нами станется — тоже. Хотя нет, в последний момент для хозяина подворья исключение сделано: ладно, возьмем. И на том спасибо.

— Ты не думай, — сконфуженно промямлил Дмитрий. — Я ж ненадолго. За стрельцами и обратно. — И вопросительно уставился на меня.

А может, и впрямь дать коней? Далеко им не уйти, и все вопросы окажутся решенными так, как надо. Но я отогнал коварную мыслишку прочь. Коль уж так вышло, придется защищать его безо всякого лукавства.

— Не дам я тебе коня, — ответил я. — Ты на нем больше двух десятков саженей не проедешь — слишком крупная мишень. В такую любой дурак попадет, и тогда…

Он нахмурился, очевидно представив последствия, но, не желая сдаваться, проворчал:

— Стой тут заместо меня ученичок твой, ты бы инако себя вел и мешкать не стал.

— А вот тут ты и прав и неправ, государь, — усмехнулся я, пояснив: — Не скрою, вел бы я себя действительно иначе, но разница лишь в том, что мешкал и осторожничал еще больше.

Однако погода переменилась, и, увы, не в лучшую для нас сторону. Метель, словно по заказу мятежников, утихла, чем атакующие попытались воспользоваться. Все чаще и чаще в бревна моего терема впивались горящие стрелы. Гасить их нечего было и думать. Из окон второго и третьего этажей не высунуться — пристрелят в два счета, а с земли не достать, хотя мои люди и пытались, вовсю орудуя кошками. Но на каждую стрелу, которую удавалось сорвать со стены, приходилось по три-четыре новых. Пламя постепенно разгоралось, пускай и медленно, отдельные робкие очажки огня начинали сливаться, грозя вот-вот заполыхать с неистовой силой.

Впрочем, почему вот-вот? Скорее уже, ибо ближайший к Чудову монастырю угол терема оказался наполовину объятым пламенем. Смежные с ним стороны горели слабее, но ведь горели. А помимо терема занялся и амбар с припасами, и прочие строения. Исключение одно — конюшня, расположенная в глубине двора, но толку с того. Отсидеться в ней нечего и думать. И до того момента, когда мы окажемся в огненном кольце, остается совсем недолго, от силы час. Получалось, отсидеться и впрямь не выйдет.

Когда я, выслушав доклады своих людей, сообщивших о положении дел, известил Дмитрия о решении идти на прорыв, тот возликовал.

— А я упреждал тебя! — торжествующе взвыл он. — Ну и куда мыслишь податься?

— Вначале попробуем в сторону Запасного дворца. Там у меня еще полсотни ратников, — твердо ответил я, быстро прикинув складывающуюся ситуацию. — Соединимся — и на Конюшенный двор, а от него и до Боровицких ворот рукой подать.

— Мои палаты куда ближе! — возмутился Дмитрий.

— Сейчас гораздо важнее вырваться из Кремля, — пояснил я.

— Все равно далеко. Тогда лучше к Знаменским воротам — они эвон где, под боком, а уж когда доберемся до стрельцов, я первым делом… — И он мрачно засопел, сжимая кулаки.

Вообще-то резон в его словах имелся, но мне припомнились кое-какие эпизоды из биографий большинства стрелецких командиров. Дело в том, что я в свое время интересовался их, так сказать, анкетными данными и наткнулся на одну любопытную детальку. Вроде бы ратный путь у всех разный, но у многих присутствовал один общий нюанс — в свое время они были за приставами, то бишь надзирали и конвоировали в ссылки опальных бояр. Да не простых, а самых именитых. Иван Юрьевич Смирной-Маматов караулил Василия и Ивана Романовых, а до этого за ними надзирал Иван Некрасов, бывший тогда стрелецким сотником, а ныне тоже ставший головой. Донесения Богдана Воейкова, бдевшего за Филаретом, в миру Федором Никитичем Романовым, мне в свое время давал читать старший Годунов. Это третий из командиров. Еще двое присматривали за князьями Черкасскими. Василий Хлопов за князем Иваном, а Давыд Жеребцов за сосланными на Белоозеро его женой и прочими Романовыми, включая детей Филарета.

Ничего не скажешь, умел подстраховаться покойный государь. Такие, услышав боярские россказни об убийстве мною младшего Годунова, из мести за престолоблюстителя могут меня и на клочки порвать, ничего не дав объяснить. А если и уцелею, то доказывать обратное и мне и Дмитрию придется долго. Пожалуй, слишком долго. И пока они будут колебаться, заговорщики, улучив момент, жахнут по нам в упор, и всего делов. Однако вслух говорить ничего не стал, пояснив свой отказ иначе:

— Туда не добраться, увязнем. Во-первых, бояре тоже рассчитывают, что мы, скорее всего, пойдем к Знаменским. Да и забор у меня с той стороны деревянный, поэтому атакующих возле него собралось намного больше. Кроме того, стоит нам выйти и завязать перестрелку, как им на помощь ринутся те, кто пока осаждает подворье Семена Никитича Годунова, которое ты отдал под проживание своему тестю Мнишку.

— Тогда давай к Тайницкой, — выдал новую идею Дмитрий. — Там и к реке тайный ход есть, и подземный проход через весь Кремль. А он не токмо до Никольской башни тянется, но и далее, ажно чрез Алевизовский ров и Пожар на Никольскую улицу.

— Славная мысль, — одобрил я. — Но пока загадывать не станем. Поначалу давай доберемся до Благовещенского собора, а там увидим, куда уходить дальше: то ли направо, к Запасному дворцу и на Конюшенный двор, то ли прямо к Тайницкой.

— Быть по сему, — согласился Дмитрий. — Но решать буду я, а потому и твоими людишками распоряжаться стану сам. — И он, чувствуя мои возможные возражения, привстав, несмотря на внушительные каблуки сапог, на цыпочки, грозно добавил: — И не перечь!

Я оценивающе посмотрел на него, представил, сколько моих людей погибнет, выполняя приказы этого азартного неумехи, уже сейчас рвущегося в атаку невзирая ни на что, и решился. Он открыл было рот, желая отдать первую команду, но не успел.

— Остановись, государь, — твердо сказал я. — Они — мои люди, и распоряжаться ими я никому не позволю.

— Ты в своем уме, князь?! — опешив, уставился он на меня. — Али под шумок тоже из повиновения решился выйти?

— А я и не входил, — парировал я. — Если ты помнишь, меня наняла на службу королева Ливонии Мария Владимировна, и я тебе пока не подчиняюсь. Да и сюда в Москву я прибыл в числе ее посольства, а они, — кивнул я в сторону гвардейцев, — меня сопровождают. Потому будет по-моему. — Но по возможности смягчил свой отказ: — Да и не знаешь ты, как правильно ими командовать.

— А может, проще? — криво ухмыльнулся он. — Можа, и ты втайне на их сторону решил встать? — кивнул он на ревущих за воротами заговорщиков. — То-то я гляжу, ты вчерась меня ни о чем не упредил.

— Ты в жмурки игрался, — напомнил я. — Да еще сказал мне, будто сам знаешь. А до того и Басманов подтвердил, что ему обо всем известно. Про день выступления мне и вовсе невдомек было. Но если бы я втайне за них стоял, тебя бы давно связанным выдал. Или подождал, когда ты из-за Успенского собора выйдешь, а там тебя бы и схватили. Убедил?

— Ладно, о том опосля потолкуем, — отмахнулся Дмитрий и недовольно отступил в сторону, буркнув: — Командуй людишками… королевы… герцог Эстляндский.

Ох, чувствую, боком мне мое упрямство выйдет. Не зря он помянул мой новый титул, ох не зря. Плакало мое боярство. Ну и пес с ним, зато ребят уберегу. Не всех, конечно, как получится. А боярство? Да к черту его! И очень хорошо, что не получу. Заседать в Думе? Увольте. Да я на первом же заседании гикнусь от теплового удара. Это Мстиславскому и прочим привычно таскать на себе зипун, кафтан, охабень, а поверх них еще и две шубы, а на мой взгляд, в царских палатах и в нормальной одежде парилка — слишком старательно их протапливают. Опять же и вставать надо ни свет ни заря, а мне такой распорядок — нож острый, сова я по натуре.

Наскоро утешившись этим, я остановил своего сотника, выскочившего из-за угла терема с пятью гвардейцами и опрометью летевшего к дровяному флигельку, и осведомился у него, сколько у нас осталось гранат.

— Пяток, — выпалил Груздь, пояснив: — Я их на крайний случай у себя оставил.

— Молодец, — похвалил я.

— Токмо нам тут не… — Он смущенно замялся, не став ничего предлагать, но выразительно кивнув на горящий терем.

— Вижу, — кивнул я, распорядившись: — Готовь людей к отходу. Направление: проход между Успенским собором и звонницей Ивана Великого. Выходить будем через передние ворота. Фитили у пищалей запалить, арбалеты перезарядить. Конечная цель — Благовещенский собор. Когда минуем, скажу, куда дальше.

— С той стороны терема забор каменный, а чрез ворота всем враз не пройти, — напомнил Груздь.

— Не пройти, — согласился я, — но ничего страшного. Раздели людей на две полусотни. Одну отдашь мне. Порядок следующий. Твои люди метнут все пять гранат за ворота, после чего дают залп прямо через забор по уцелевшим. В это время моя полусотня открывает ворота, выбегает на улицу и занимает позицию у подворья, перегораживая мятежникам путь. Ты со своей второй, сделав залп, выбегаешь следом и ставишь людей в две линии ближе к Успенскому собору. Дистанцию держим друг от друга в пятнадцать — двадцать саженей. Далее все как обычно, то есть в точности как учили действовать при отступлении. Не забыл, как оно делается?

— Наука нехитрая, — хмуро кивнул тот.

— Тогда распределяй людей. Времени тебе два дробных часовца,[4] посему поторопись. Но вначале сыщи мне Вяху и пришли вон к тому дровяному сарайчику, — кивнул я и остановил Багульника, велев ему тихонько провести всю дворню на Троицкое подворье да пояснить монахам, чтоб не поднимали лишнего шума.

Тот недовольно скривился, попросив для себя дозволения вернуться после выполнения моего поручения, но я остался неумолим, не желая «засвечивать» своего дворского. Слишком хороша голова у парня, чтоб ею рисковать. Не зря я выбрал его главным координатором действий моих тайных спецназовцев.

— Звал, кня… — Опрометью влетевший в сарай командир сотни спецназа Вяха Засад осекся на полуслове, оторопев при виде раздетого Дмитрия. Рот его так и оставался открытым, пока он во все глаза таращился на царя, стоящего в одном нижнем белье.

— Ну чего уставился? — буркнул я. — Государя голого не видел?

— Не-э, — простодушно протянул Вяха, глуповато улыбаясь.

— Потом разглядишь, а пока подбери десяток самых шустрых спецназовцев и пришли сюда, — велел я, пояснив: — Они уйдут конно и наособицу, в другую сторону. И включи в этот десяток такого человечка, чтобы он ростом, цветом волос и осанкой немного напоминал Дмитрия.

— Да где ж я его?! — в изумлении всплеснул руками Вяха.

— Сказано же: немного, — повторил я. — Хотя бы издалека. Остальные твои люди пойдут вместе с нами. Вооружение обычное, но пускай прихватят и особое снаряжение: кошки, веревки и прочее. Мало ли. Но запомни: оборона — дело мое и Груздя, а твое — прикрыть государя и… — Я оглянулся, но казачьего атамана не увидел.

Вяха догадался, кого я ищу, и торопливо пояснил:

— Мы ему пищаль дали. Теперь бегает по двору да стреляет почем зря.

— Вот их обоих и будете прикрывать, — кивнул я.

Десятку, которому предназначалось отвлечь мятежников, задачу ставил я сам, но вначале приказал Лихарю, отобранному Вяхой в качестве двойника Дмитрия, надеть одежду государя. Пока тот переодевался, я инструктировал остальных. Их задача заключалась в том, чтобы дождаться нашего второго залпа, после чего открыть передние ворота и во весь опор мчаться через дорогу к Чудову монастырю, а там по обстановке. Если впереди, на пути к Никольским воротам, никого нет, то туда. Если есть, то в зависимости от количества врагов. Коли их окажется много, тогда через забор и в Чудов монастырь. Частокол у монахов дай боже, не меньше двух с половиной метров высотой, но, встав на седло, перемахнуть его нечего делать. Зато пока преследователи побегут в обход, весь десяток успеет спрятаться.

— Но тебе самому, — ткнул я пальцем в переодевающегося Лихаря, — через забор прыгать запрещаю. Будете ему помогать, — повернулся я к остальным. — Вдвоем ухватите его за ноги и подкинете вверх. Когда уцепится за край забора, дальше сам управится.

— Чай, я и без них сумею, — обиженно протянул тот.

— Да и время потеряем, — добавил их десятник Кострик.

— Нельзя, — отрезал я, — а то догадаются, что он не государь. — Я окинул спецназовца оценивающим взглядом, прикидывая, сработает ли подмена, и на всякий случай предупредил: — Да гляди, Лихарь, не вздумай оборачиваться в сторону бояр. Вмиг распознают. И когда подле забора будете, — возникла у меня дополнительная идея, — крикните чего-нибудь эдакое, чтоб было понятно: подсаживаете самого Дмитрия Ивановича. Ну к примеру: «К матушке в келью беги, государь». А если к Никольским воротам направитесь, тоже на ходу кричите: «К Никольским, государь, к Никольским правь. Там стрельцы, они заступятся». Но тогда Лихарь должен быть впереди всех.

— А ежели взаправду, то куда нам бечь, опосля того как мы в Чудов попадем? — поинтересовался Кострик.

— Взаправду?.. — Я задумался. — Так у вас действительно один путь — к воротам. А к каким — сами разберетесь. Доберетесь до стрельцов, твердите одно: бояре государя убивают. Пока он жив, но нужно торопиться. Все понятно?

Те дружно закивали головами.

— Тогда седлайте коней…

Теперь осталось предупредить государя, чтобы он не вздумал лезть со своими командами, ибо хуже неумелого командира может быть лишь одно: когда их сразу двое. Помнится, это хорошо доказал еще Ганнибал на примере римских консулов. Я почесал в затылке, подыскивая слова повежливее, чтоб Дмитрий не обиделся, но в это время у задних ворот возникло подозрительное затишье. Не иначе как мятежники что-то задумали. Я направился туда, но вмешаться не успел…

Глава 4 ПОТЕРИ НЕБОЛЬШИЕ, НО…

Оказывается, Василий Шуйский, отрядив своих людей на подворье Владимирского Рождественского монастыря, благо что оно располагалось неподалеку от моего (тоже в Кремле, подле Никольских ворот), повелел доставить настоятеля этого монастыря архимандрита Исайю — царского духовника.

Поставив его перед нашей калиткой, мятежники отхлынули на внушительное расстояние, принявшись горланить, чтоб мы открыли ее и впустили «божьего человека». Увы, но я подоспел слишком поздно, когда гвардейцы, выполняя повеление Дмитрия, пропустили архимандрита внутрь. Вообще-то мудро придумал боярин. Вдруг Исайе удастся уговорить царя добровольно сдаться.

«Час от часу не легче», — вздохнул я, увидев знакомую фигуру. Нет-нет, конкретно против самого отца Исайи я ничего не имел. Скорее наоборот. Один из немногих священнослужителей, которого я искренне уважал. Чем-то напоминал он мне погибшего отца Антония. Возможно, взглядом. Царский духовник всегда смотрел на собеседника чуточку с грустинкой и эдак всепонимающе. С таким и впрямь хочется поделиться самым сокровенным и облегчить душу, ибо верится — все поймет, не осудит, да еще и слово утешительное найдет, поддержит.

Другое дело, что тут и сейчас он мне как пятое колесо в телеге. И опять-таки не потому, что тот действительно начнет уговаривать Дмитрия сдаться. Это дела мирские, а в них отец Исайя, насколько я знал, практически никогда не влезал, строго ограничиваясь духовными: спасение души, исповедь, отпущение грехов, утешительное слово, наставление и всякое такое. Вот и теперь он, коротко благословив на ходу всех гвардейцев и направившись к Дмитрию, не стал лезть ни с какими советами, а просто успокаивал разгоряченного царя. Но нам же вот-вот идти на прорыв, и куда его девать?! Хотел отправить обратно, хотя и рискованно — осаждающие могли изобрести какую-нибудь хитрость и попытаться ворваться, но архимандрит наотрез отказался.

— Невесть как оно тут сложится, княже, а потому, яко духовный наставник государя, в сей тяжкий час суровых испытаний должон быть подле него, — пояснил он. — Я ведь и сам в его палаты идти собирался. Когда за мной пришли, я уже в полном облачении был.

— Пуля — дура, она не разбирает, кто есть кто, — предупредил я.

— А я ее словом божьим, — слабо улыбнулся он. — Кто ведает, вдруг забоится да в сторону вильнет.

Ишь юморист! Нашел время для шуток.

— Хоть кольчугу под рясу поддень, — взмолился я. — Убьют ведь!

— Ну так что с того, — пренебрежительно пожал плечами он. — За венцом мученическим не гонюсь, но господу виднее. Какая чаша мне уготована, ту и приму.

— Понятно, — кивнул я, чувствуя, что никакие уговоры не помогут.

Пришлось срочно вызывать Вяху, дабы он перераспределил своих людей. Тот оценивающе покосился на архимандрита и кисло скривился:

— Не поспеть ему за нами.

— Главное, чтоб твои люди поспевали вовремя взять его на ручки, если потребуется бежать, — парировал я. — Тяжело, конечно, но он без шубы, да и весит не столь много. Разрешения не спрашивать. Без лишних разговоров, молчком ухватили и понесли. Думаю, брыкаться не станет.

— А не грех?

— Грех, если не убережете, — пояснил я. — А спасать от смерти — дело богоугодное. Все, иди перераспределяй, да побыстрее.

Чертик из табакерки выскакивал не столь проворно, как мои гвардейцы из задних ворот, мгновенно выстраиваясь в две линии. Первая, примерно в три десятка, припала для удобства ведения стрельбы на одно колено, используя руку в качестве упора. Вторая линия за их спинами сноровисто устанавливала стволы пищалей на сошники бердышей.

Оставшиеся в подчинении Груздя спешно бежали в сторону Успенского собора. Большая их часть должна была метров через тридцать притормозить, развернуться лицом к погоне и образовать такие же две линии, как у меня. Меньшей части — десятку спецназовцев, охранявшему Дмитрия, отца Исайю и Корелу, — предстояло держаться за их спинами. Самостоятельно бежать дальше, в проход между звонницей Ивана Великого и Успенским собором, рискованно. Вдруг возле царских палат остались мятежники. Нет уж, пусть постоят подле Груздя.

Мятежники в первые секунды атаковать не ринулись — помогло мое появление. Те из рядовых участников, кто не был посвящен в суть заговора, обалдели. Всего несколькими часами ранее им сообщили, что князь Мак-Альпин, убивший Федора Годунова, тоже погиб, а тут нате-здрасте, жив-здоров и на покойника никаким боком. Замешкались и бояре, но ненадолго. Спохватившись, что добыча ускользает, они погнали своих ратных холопов в атаку.

— Первая линия, пли! — рявкнул я, когда особо ретивым и шустрым оставалось до нас три десятка метров, не больше.

Раздался дружный залп. Навряд ли хоть одна пуля оказалась истрачена впустую — в такой тесноте промахнуться невозможно. Атакующие ахнули, взревели — кто от боли, кто от ужаса — и отпрянули, вжимаясь в бревенчатые заборы по краям дороги, а то и просто рухнув в первый попавшийся сугроб и застыв в нем, не шевелясь и закрыв лицо руками.

— Вторая, товсь! — отдал я новый приказ.

— Ну же! Чего ждете?! — заорал на своих вояк Голицын. — Покамест у них ручницы разряжены, давайте дружно! Успеете!

Зараза! У меня прямо руки зачесались снять его с лошади. Жаль, Дмитрий во всеуслышание заявил, что запрещает стрелять в бояр, мстительно упомянув об иной казни, которая их всех ждет опосля. Или все-таки эдак случайно всадить пулю? Я воровато оглянулся, прикидывая, заметит царь мое своевольство или нет. Кажется, смотрит на меня. Ладно, пускай поживет, гад.

Толпа меж тем загомонила, некоторые сделали пару робких шагов вперед, но дальше не пошли, остановились. Еще бы. Чай, не дураки и видят, что заряжают лишь гвардейцы первой линии, а вторая готова к стрельбе. Словом, призыв боярина пропал втуне. Зато Шуйский сообразил способ получше. Нет, ей-богу, когда на кону твоя собственная жизнь, изобретательным становится каждый. Прекрасно понимая, что теперь ему либо удастся прикончить Дмитрия, либо придется расстаться с белым светом, и скорее всего в мучениях, Василий Иванович нашелся:

— А у вас самих чаво, пищалей нетути?! С нами бог, он подсобит не промахнуться. Стреляйте в них, робяты, стреляйте. А кто в ентого дьявола иноземного попадет, тому тыщу рублев жалую.

«Ого, — восхитился я, наслышанный о скупости Шуйского. — Ай да Мак-Альпин! Какого Плюшкина раскрутил. Значит, кое-чего стою». Но рисковать людьми не хотелось, и я, мельком глянув назад и убедившись, что большая часть гвардейцев в двух линиях Груздя, выстроившихся метрах в тридцати позади нас, перезарядила пищали, скомандовал:

— Огонь! — и сразу после залпа распорядился: — Все. Отходим. Следующий рубеж между стенами собора и звонницей.

Момент отступления был самым опасным. Преследовать навряд ли решатся, но кто может помешать палить нам в спины? И пусть они защищены полубайданами, бахтерцами, колонтарями, юшманами — словом, средневековыми бронежилетами, но в их надежность верилось плохо. Одно дело, когда пуля попадает в пластину юшмана с расстояния в триста метров, и совсем иное — с полусотни. Вдобавок почти все они короткие, до пояса, а многие и без рукавов, то есть ноги и руки вообще не защищены.

Однако обошлось. Помогла образовавшаяся густая дымовая завеса (да здравствует черный порох!) и возникшая сумятица. Не зря же я приказал спецназовцам выскакивать за ворота именно после второго залпа. Едва мы устремились к линиям Груздя, как за спинами осажденных с моего подворья рванулись всадники. Судя по растерянным возгласам, бунташный народ оказался в ступоре: кого преследовать в первую голову? Словом, моя задумка оправдалась — кое-кто решил, что царь действительно среди конных беглецов, и спешно ринулся в погоню за ними, а остальные застыли в нерешительности.

Обольщаться не следовало. Через пару-тройку минут подмену распознают. А кроме того, я для верхушки мятежников столь же опасен, как и государь. Но хорошо хотя бы то, что по моей полусотне практически не стреляли вдогон, и мы преспокойно миновали выстроившуюся в две линии полусотню Груздя.

— Едва крикну, что готов, сразу делай второй залп и бегом на новые позиции, — предупредил я, чуть тормознувшись возле сотника.

Тот кивнул, а я устремился за остальными гвардейцами. Первые из добежавших до нового рубежа уже спешно растягивались в две линии.

«Ай молодцы! — мысленно одобрил я их. — Действуют на загляденье, словно на ученьях» — и гаркнул во всю глотку, чтобы слегка скинуть напряжение и добавить бодрости:

— Поспешай, робяты, а то щи с кашей на столах остывают!

Шутку мою поняли. Кто-то хмыкнул, а кто-то и улыбнулся, вспоминая старые казармы под Москвой. Именно там, чтобы не тратить уйму времени на специальную отработку этого сложного элемента отступления, я и ввел правило для всех сотников: возвращаться с занятий не просто так, но… отступая. И, повинуясь своим командирам, будущие гвардейцы не шли к столовой, а «отступали» к ней всю дорогу — разделившись на полусотни и перебежками, то и дело выстраиваясь в две линии и ощетинившись ручницами. И такие тренировки проводились каждый день.

Поначалу дело шло не ахти, и пришлось ввести для нерадивых наказание. Сотне, плохо исполнявшей этот маневр, отдавалась команда… перейти в наступление. То есть приходилось бежать «в атаку», по сути возвращаясь обратно, и начинать «отступление» заново. Тогда-то кое-кто из сотников и напоминал своим подчиненным про остывающие щи да кашу. Зато теперь этот элемент выполнялся всеми чуть ли не на автомате, никакой толкотни, каждый четко знал свое место и быстро занимал его.

Но радовался я недолго… Увы, мои опасения насчет тыла оказались не напрасны. Из дворца для осады моего подворья действительно прибыли не все заговорщики. Дело в том, что сброд, имевшийся в распоряжении мятежников, в корне отличался от моих гвардейцев, не приученных к грабежу. Изрядное количество ратных холопов, едва вломившись в царские палаты, пользуясь случаем (когда еще подвернется такая шикарная возможность?!), принялись хапать все, что попадалось под руку, вплоть до нарядных тканей, коими были обшиты покои Марины Юрьевны, и даже… подушек с перинами. Особо жадные, не удовольствовавшись туго набитой пазухой, сноровисто соорудили узлы из содранных со стен тканей, в которые увязывали награбленное добро. И как они ни торопились, но грабеж — чересчур увлекательное занятие, и пока они этим занимались, то, вполне естественно, изрядно подзадержались.

Словом, когда Микита Голован услыхал первый залп и, проникнув на передний царский двор, ринулся с него в палаты, ему было кого изгонять из них. И остатки мятежного сброда, ошалевшие, но, увы, пищали не бросившие, повылетали из дворца как раз в то время, когда оборону в узком пространстве между стенами Успенского собора и звонницей Ивана Великого держала моя полусотня, а гвардейцы Груздя уже устремились к Благовещенскому собору. Да тут еще сам сотник, увидев знакомые лица гвардейцев Микиты Голована, радостно протянул:

— Наши подоспели! Ну теперь держись!

И Дмитрий, воодушевленный тем, что пришла подмога, а враг бежит, недолго думая крикнул гвардейцам Груздя:

— За мной! — и ринулся в атаку.

Был бы на его месте кто иной, мои ратники навряд ли его послушались. Но повелевал сам государь, и вновь сказалось мое отсутствие. Хотел сотник встрять и отменить его приказ, но не решился. Спецназовцы, назначенные в царскую охрану, тоже не ожидали от него такой прыти, а потому, метнувшись вслед за государем, дабы взять его в защитное кольцо, сделали это с небольшим запозданием и догнать его не успели. Да, подавляющее большинство мародеров ринулось наутек, не думая об обороне, но кое-кто успел выстрелить. Таковых оказалось немного, десятка два, но четыре пули угодили в цель. Взметнулся в отчаянном прыжке Корела, бывший подле царя, чтоб закрыть его своим телом, но поздно — свинец угодил Дмитрию в грудь. Да и немудрено, бежал-то он впереди всех.

Когда я со своими людьми подоспел, трое моих гвардейцев и государь лежали на снегу. Едва глянув на него, я понял, что дело худо — на белой рубахе чуть повыше сердца зловеще расплывалось темно-багровое пятно. Приемлемый выход оставался один — немедленное отступление. Но куда — в царские палаты или в Запасной дворец? Не знаю, что бы я выбрал, но когда встал с колен и огляделся по сторонам, то заметил слегка приоткрывшуюся дверь Успенского собора и выглядывающее из-за нее бородатое лицо какого-то не в меру любопытного дьякона или священника. Я указал на нее и распорядился:

— Государя и прочих раненых на полушубки и в храм. Груздь, командуй. Вторая полусотня вместе со мной в атаку. Впере-од!

Иначе было нельзя, поскольку всем сразу не войти и у дверей храма неизбежно образовалась бы толкучка. Мы вновь метнулись в проход между собором и звонницей и всадили первый залп чуть ли не в разинутые глотки ошалевших преследователей, никак не ожидавших такого поворота событий. Толпа в панике отхлынула, огрызаясь разрозненными выстрелами, но особого урона они нам не нанесли, слегка зацепив двоих. Образовавшиеся полминуты мы использовали на всю катушку, успев перезарядить пищали, после чего половина гвардейцев, по моей команде дав второй залп, ринулась к дверям собора. Выждав минуту и бабахнув напоследок третий раз, следом отправилась оставшаяся часть полусотни. Особо смелым преследователям досталось по арбалетному болту.

Едва мы оказались внутри Успенского собора, я, бегло оглядевшись по сторонам, понял, что спонтанно выбранный мною вариант действительно самый лучший. Во-первых, храм чрезвычайно удобен для обороны. Оконца узенькие, не больно-то пролезешь, да и расположены они высоко. Залезть через них внутрь можно исключительно с лестницы. Закидать через них храм факелами? Но и тут радости для атакующих мало — почти все каменное, кроме икон и алтаря, гореть, по сути, нечему. Получалось, единственное уязвимое место — двери. Натаскать к ним побольше хвороста, запалить, а когда прогорит, протаранить — это куда ни шло. Но опять-таки дверей куда меньше, чем в палатах, и выглядят они не в пример крепче: тяжелые, дубовые.

Во-вторых, на моей стороне была психология. Одно дело — штурм дворца. Никаких вопросов, связанных с верой, не возникает. А идти на приступ храма, да какого — одной из главных святынь Кремля, — многие призадумаются. Не вожаки, нет. Бояре-мятежники колебаться не станут. Чтобы уцелеть самим, у них один выход — убить Дмитрия. Ну и меня заодно, ибо слишком много знаю. Зато для рядовых дело иное. Следовательно, если их ратные холопы и станут выполнять приказы своих командиров, то нехотя, с изрядной долей боязни перед карой господней за подобное кощунство.

И в-третьих, пока мы дотащили бы царя до его палат, тем паче до Запасного дворца, первую помощь оказывать было бы некому…

Забаррикадировавшись изнутри и распорядившись расставить людей по всему периметру и по десятку на каждые двери, я подозвал Вяху и ткнул пальцем в окна:

— Сооруди из своих людей с каждой стороны по «пирамидке», да троих пошли наверх — пусть глядят, что творится подле кремлевских ворот, — и сунул ему в руки подзорную трубу.

— Ежели «пирамидки» ставить, боюсь, лики свалим, а то и того хуже, — возразил командир спецназовцев.

Я задумчиво посмотрел на иконы, густо усеивающие стены, в том числе и под окнами. Действительно, можем испачкать, и потом злые языки наговорят про мое войско, что оно действовало хуже, чем басурмане в храме Святой Софии после взятия Константинополя.

Пришлось искать отца Лазаря — протопопа и настоятеля этого собора. Тот буквально за минуту до нашего появления в храме закончил служить заутреню и послал одного из дьяконов поглядеть, что творится на улице. Сообщить дьякон не успел… При виде вооруженной толпы, ввалившейся в храм, отец Лазарь поначалу перепугался, решив, будто это ляхи, но, заслышав русскую речь, ободрился, хотя и ненадолго, ровно до того момента, пока не признал в лежащем на полу собора тяжело раненном человеке самого царя. Когда я его выдернул из толпы, окружившей Дмитрия, бледный протопоп, вытаращив глаза, смотрел, как мои гвардейцы бинтуют государя, не в силах поверить в творящееся кощунство.

Нежненько взяв отца Лазаря под локоток, я коротенько обрисовал ему сложившуюся ситуацию, изложив о возможных перспективах штурма собора, и попросил скоренько поснимать иконы под окнами: вон тут, здесь, вон там и там, ибо мне нужно приставить к окнам наблюдателей, а потому лики святых, угодников и прочих мучеников могут пострадать. Поначалу, ошарашенный происходящим, он толком не понял меня. Хорошо, удалось выцепить какого-то дьякона Филимона, у которого соображаловку заклинило не столь сильно. С помощью его и пары-тройки служек — мальцов лет пятнадцати — мои спецназовцы принялись сноровисто снимать иконы, а я поспешил к Дмитрию, которого заканчивали перевязывать.

Глава 5 ЦАРСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

Государь лежал на заботливо подстеленных полушубках подле Царского места (деревянное сооружение, напоминающее небольшую беседку), отчего-то именуемого Мономаховым троном. Внутрь не заносили — там лежа не поместиться, да и подле раненого уже никому не встать. Рядом с Дмитрием лежали двое моих гвардейцев (еще четверо оставались на ногах, пока их бинтовали). Их тоже неплохо зацепило, но степень ранений не шла ни в какое сравнение с царскими.

«Все-таки надо было настоять, чтоб он поддел под полушубок хотя бы юшман», — мрачно подумал я, склонившись подле него и с тоской глядя на страшное багровое пятно, расплывшееся у государя на груди поверх белой перевязочной ткани.

Оставалось надеяться на лучшее и просить Дмитрия держаться и не закрывать глаза, как бы того ни хотелось. Он старался, но с каждой минутой заметно слабел. Тяжело дыша, с пузырящейся на губах розовой пеной (не иначе как задето легкое), он не говорил — выкашливал каждое слово. Я просил его помолчать, но он не унимался. Правда, о христианском всепрощении и милосердии не говорил. Скорее напротив.

— Всех, князь, слышишь, всех казни… Глуп я был… Не слушал тебя… отмахивался… а ведь ты… верно… сказывал… Мягкостью не сделаешь… друга из ворога… токмо… увеличишь его притязания…

Ишь ты, запомнил слово в слово. Жаль, не применил на деле.

— Не волнуйся, государь. Может, кто-то из мелких сошек и улизнет, но из верхов — бояр, окольничих, стольников и прочего сброда — не дам уйти никому, — твердо заверил я его.

— И не мешкай, — хрипло выдавил он, вновь закашлявшись. — Вишь, меня как тяжко… Не мене двух седмиц… в постели проваляюсь… а то и… цельный месяц… да?

Я не ответил, смущенно отведя глаза. И впрямь правду говорят, будто молодые не верят, что смерть их не минует. Странно, мы с Дмитрием ровесники, но тогда получается, сам я уже не молод. Ведь я-то допускаю мысль о собственной смерти. А впрочем, один последний год моей жизни вместил в себя столько событий, и меня столько раз пытались убить, что тут и до идиота дойдет — могут. Запросто могут.

А Дмитрий продолжал выплевывать слова, слабея на глазах:

— Покарай немедля… моим именем… Прямо нынче… не мешкая… и еще… — Он оживился и, приподняв правую руку, ткнул пальцем куда-то мне за спину.

Я обернулся. Вокруг, кроме обступивших нас гвардейцев и отца Исайи, никого. Недоуменно уставился на раненого. Исповедаться хочет? Неужто понял, что пришел его смертный час?

— Я здесь, сын мой, — отозвался встрепенувшийся духовник.

Дмитрий ласково улыбнулся ему и, поманив, чтоб склонился поближе, потребовал:

— Подтвердишь, что я… по доброй воле… находясь в крепком разуме и сознании… передаю княж Федору Константиновичу… всю свою власть над Москвой. — Дмитрий вновь закашлялся, и уже не розовая пена, а струйка алой крови виновато выскользнула из уголка его рта, торопливо побежав по подбородку.

— Помолчать бы тебе, государь, да сил не тратить, — попросил я.

В этот миг куда-то исчезли мои раздумья, колебания, коварные замыслы, и не думалось про вожака, ведущего в пропасть свой табун. Было искренне жаль этого безмятежного, веселого сумасброда. Да, планы у него безумные, но ведь по наивности. Зло творил, но по необходимости. Глупости делал, но по неразумению. Это его не оправдывает, кто спорит, но чисто по-человечески мне его стало жалко. А уния… Думается, уговорил бы я его, чтоб не вводил ее.

— У меня сил… в достатке, — криво усмехнулся Дмитрий и судорожно сглотнул очередную порцию собственной крови, мешающую ему говорить. — И не токмо над Москвой власть отдаю, — уточнил он, — но и над всей Русью, покамест… — Он вновь сглотнул. Глаза закрылись, но сил хватало, и через пару секунд он открыл их. — Покамест не прибудет мой престолоблюститель… Федор Борисович. — Фамилии царь не назвал, слишком она ему претила, но и без того ясно, кого он имел в виду. — А яко он прибудет в град… его власть… пока… пока не поправлюсь… — Он ненадолго умолк.

— Исповедаться бы тебе, — осторожно подсказал отец Исайя. — Исповедаться да причаститься. Я уж и отца Лазаря попросил, дабы он все подготовил.

— Успею, — упрямо отмахнулся Дмитрий. — Покамест кой-кто жив, и я поживу. Вот когда рассчитаюсь…

— Одно другому не мешает, — поддержал я архимандрита. — Исповедаются не одни лишь умирающие. Да и распоряжения тебе надо отдать на случай, если… — Я осекся. Очень уж жалобным был взгляд Дмитрия. Чтобы он не впал в уныние (бодрость духа тоже иной раз помогает удержаться и не скользнуть в могилу), пришлось переиначить концовку, и я, натужно улыбаясь, торопливо добавил: — Ну хотя бы для того, чтоб… сглазить.

Государь зло скрипнул зубами, но чуть погодя его взгляд смягчился, и он, усмехнувшись, еле заметно кивнул, соглашаясь, однако не преминул заметить:

— Ну разве токмо… костлявую обмануть… Тогда слушай… — Отец Исайя вновь открыл рот, но Дмитрий весьма красноречиво махнул ему рукой, чтоб не встревал, и продолжил: — А ежели не выживу я, тогда и власть вверяю… помянутому мною… престолоблюстителю… да князю… коего ныне… за превеликие заслуги… жалую титлой… думного боярина… А третьей с ними повелеваю быти императрице Марине Юрьевне до… рождения моего сына.

Я похолодел, ибо такого не предвидел, хотя, казалось, чему удивляться. Для зачатия ребенка, как известно, порою хватает одной ночи, а он их с Мариной имел несколько.

«Погоди-ка, — встрепенулся я. — Вроде бы в официальной истории эта дамочка не успела забеременеть. Впрочем, тогда свадьба состоялась в мае, а ныне в феврале. И вообще, кто теперь может хоть что-то утверждать наверняка?»

М-да-а… Ну ничего себе поворот, как сказал пьяный ямщик, вылетая из саней под откос. И что тогда получается? Выходит, всем станет заправлять эта пигалица, или как там ее, императрица? Да ее советники за полгода всю Русь так разворуют — ста лет не хватит, чтоб восстановить. Один папашка, который вечно в долгах, чего стоит. Не-эт, не пойдет. Надо бы напомнить о Годунове, имя которого, как наследника, должно прозвучать в случае, если на свет божий появится девочка.

Но получилось еще хуже. В ответ на мои слова Дмитрий небрежно отмахнулся, заявив, что он сердцем чувствует — родится сын. А если и дочь, все равно она тоже царского рода, а потому и в этом случае ничего не меняется.

— А до его рождения и опосля… покамест сын…

Я кашлянул, всем своим видом выражая сомнение. Дмитрий осекся, с укоризной покосился на меня и нехотя поправился:

— Пока дитя не войдет… в должные лета… править велю совету… И быть в нем тем, кого я помянул…

Я облегченно вздохнул. Нормально. Как польский воробышек ни чирикай, все равно окажется в меньшинстве. Но, оказалось, радовался рано, поскольку Дмитрий продолжил перечень состава опекунов:

— И быть в сем совете… ясновельможному пану… Юрию Мнишку, дабы… яко самому ближнему… родичу подобает… никому не давал в обиду… ни свою дщерь… ни своего внука. — И взгляд его, скользнув по мне, строго уперся в архимандрита. — Все ли слыхал?

Тот молча кивнул, вновь хотел встрять, наверное, напомнить об исповеди и причащении, но я успел первым, ибо кандидатура пана Мнишка меня не устраивала никоим боком, и торопливо выпалил первое из возражений, которое пришло на ум:

— Не слишком ли много иноземцев? Может, вместо Мнишка назначить кого-то из своих русских родичей?

— Верно, — согласился Дмитрий, похвалив меня. — Чтоб никто не попрекнул… будто я ляхам власть… над Русью передал… Пущай помимо вас и пана Юрия…

«Все-таки оставил», — скрипнул я зубами, лихорадочно прикидывая новые доводы для его удаления, но от сказанного в следующую минуту Дмитрием вообще впал в ступор.

— …пущай в совет войдут трое бояр… Слушайте все, и ты… отче… опосля… ежели что… подтвердишь…

«Только бояр в совете и не хватало, — мысленно возмутился я. — Блин, да что ж такое-то! Что ни скажу, выходит хуже и хуже. Прямо непруха какая-то. Остается молчать, иначе…»

Но моей выдержки хватило ненадолго. Едва я облегченно перевел дыхание, услышав первую фамилию — Басманов, как Дмитрий выдал вторую. Ее я проглотил молча. А куда деваться, когда князя Мстиславского и впрямь надо включить, а то нехорошо, как-никак старейший и первейший член Боярской думы. Да и трусоват он — если надавить, то особо ни в чем упираться не станет. Ладно, сойдет. Но третий опекун — Федор Никитич Романов — меня добил окончательно.

— Не делай этого! — выпалил я.

— Нет, — заупрямился царь. — Ты, князь, не ведаешь, сколь он для меня… в сей жизни… сотворил… по своей доброте. К тому ж ты и сам… про родичей сказывал.

«С какого боку ты его в родственники записал?!» — чуть не сорвалось у меня с языка, но я сдержался и сформулировал свое возражение поделикатнее:

— Покойному царю Федору Иоанновичу он действительно двоюродный брат, но крови Рюриковичей в нем, если разобраться, ни единой капли. Кроме того, ты родился от другой матери, и он тебе вообще никаким боком. Двоюродный плетень соседнему забору, не больше. А теперь припомни, сколько истинных князей на Руси. Обязательно обидятся, что ты столь высоко вознес бывшего холопа, да мало того, расстригу. А коли хочешь родича, тогда назначь лучше кого-нибудь из… Нагих.

Конечно, любитель выпить Михаил Федорович далеко не подарок, и на кой черт Дмитрий помимо боярского титула возвел его в сан конюшего, почетнее некуда, но с ним управиться куда проще. А если царь назовет вместо него второго дядю, Григория, и того лучше. Тот и вовсе, как мне рассказывали…

Мои размышления прервал голос Дмитрия:

— И то верно. Посему повелеваю… включить моего дядю… Михайлу Федоровича Нагого… боярина и конюшего.

М-да-а, все-таки Михаил. «Ну и ладно. Буду припасать не меньше бочонка вина к каждому его визиту, и всего делов», — успокоил я себя и на всякий случай уточнил, но больше для архимандрита, дабы тот впоследствии мог подтвердить исключение Романова из опекунов:

— Вместо Федора Никитича?

Но ответ государя оказался неутешительным:

— Заместо Басманова… ежели его… до смерти…

Час от часу не легче. Впрочем, поправимо. Двое могут потянуться к нам в поисках защиты от бояр, и в первую очередь ко мне, как к такому же, как и они, иноземцу. Еще трое, которые с другой стороны, не желая оставаться в меньшинстве, попытаются перетянуть нас с Федором в свой лагерь. Словом, мы с Годуновым оказываемся в центре, и если умно поставим себя, то на ближайшие восемнадцать или двадцать лет, пока ребенок не станет совершеннолетним, перспективы имеются, пускай и не столь радужные…

Правда, непонятно, на кого Дмитрий оставляет свое царство-государство в случае, если дитя не родится или не доживет до своего совершеннолетия. Спросить? Я на секунду задумался, но, вспомнив про сегодняшнее невезение, решил промолчать, а то мало ли чего ляпнет. В конце концов, имеется оглашенное мною всего полгода назад при всем честном народе заявление Дмитрия о своем престолоблюстителе и наследнике. Получается, коль этот вопрос не обговорен дополнительно, то именно оно и вступает в силу. Но моя непруха продолжалась, ибо этот вопрос задал отец Исайя, и царь-батюшка, еле-еле шевеля пересохшими губами, выдал:

— Ма… — Но осекся на полуслове, напоровшись на мой посуровевший взгляд.

Секунд десять мы с царем играли в гляделки. Увы, но поединок закончился ничьей. Дмитрий не назвал Марину, но не упомянул и Годунова, ответив уклончиво:

— А на то божья воля.

Вот так. Хоть стой — хоть падай. И что делать? Уточнить, мол, божья-то она божья, но как ты сам считаешь? Или не надо? А Дмитрий продолжал:

— Федору передай совет мой… От души даю, поверь, князь. Ежели его…

И вновь слова «изберут на царство» он не произнес. Впрочем, и без того понятно.

— Пушай он в свои духовники возьмет отца Исайю.

Архимандрит всхлипнул, но рыдания сдержал и робко попросил:

— Уволь, государь. Лучше пусть кого иного себе выберет, а мне бы сызнова во Владимирскую обитель, а?

Я удивленно покосился на него. Да, я был высокого мнения об отце Исайе, но сейчас, после его отказа, понял, что все равно занизил планку. Отвергнуть пост царского духовника — это что-то с чем-то.

— Не выйдет лучше, — улыбнулся Дмитрий. — Не сможет он… такого второго сыскать, хоть всю Русь обойдет. Ты уж пригляди за ним, отче, ладно? Это мой завет тебе. Млад Федя, куда моложе меня летами, а в младости душа ох как мечется. И кто ж ее лучше тебя утишить возможет? Кто… — Но не договорил и, прижав руку к груди, захрипел, тяжело, надсадно кашляя.

Кое-как отдышавшись, он поманил меня к себе. Повинуясь жесту, я склонился поближе к его лицу.

— Ниже, — еле слышно прошелестел его голос, и, когда мое ухо почти коснулось его губ, Дмитрий выдохнул:

— Кажись, все… Чую… Venit summa dies et ineluctabile fatum…[5] — И он, усмехнувшись, добавил: — Hodie Caesar, eras nihil.[6]

Я выпрямился и, глядя ему в глаза, неестественно бодрым голосом произнес:

— Не сдавайся, государь. Борись до конца.

Губы Дмитрия скривились в жалкой усмешке — почуял фальшь, — и он посетовал:

— Видать, промашку ты дал в своем последнем пророчестве.

Я нахмурился, недоумевая, и он напомнил:

— В Костроме… когда сказывал мне… про торжества через триста лет… Теперь их точно не будет… Как там у древних римлян? Sic transit gloria mundi.[7]

«Нашел о чем переживать», — вздохнул я, но твердо заверил его:

— Я не ошибся. Непременно будут, великий кесарь. Ибо дело не в том, сколько ты правил, а сколько успел сделать.

На сей раз голос меня не подвел — он действительно поверил и еле заметно улыбнулся. Да в сущности, я и не солгал. Вся слава, как инициатора великих и мудрых перемен, теперь навечно останется за Дмитрием. Разумеется, при условии, что его начинания не окажутся безжалостно похерены преемником, которого он не назвал. Но уж я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы им стал Годунов, а потому можно быть спокойным — курс останется прежним. Если кратко и по-современному: нечто вроде Петровских реформ, но без ненужной жестокости, торопливости и откровенного дебилизма, вроде строительства городов на гнилых болотах.

Однако следовало позаботиться и о вхождении царя в историю как благочестивого и истинно православного, дабы никто из злопыхателей впоследствии не смог запустить слух о его тайном перекрещивании в латинство. Я склонился к его уху и тихонько шепнул:

— Но исповедаться и причаститься не помешает, а то кое-кто может…

Я не договорил, но он и без того понял и слабо кивнул:

— Пущай.

Я оглянулся. Отец Исайя по-прежнему стоял подле, успев к этому времени принять принесенные ему Святые Дары и даже облачиться в более подобающее случаю одеяние. Я хотел отойти в сторону — тайна исповеди священна, — но Дмитрий удержал мою руку в своей, попросив:

— Останься… И прочие тоже пусть послухают… Не желаю ничего таить. — Он повысил голос. — Токмо допрежь приподымите меня… Не хочу лежа свой остатний час встречать. Не личит оно кесарю.

Я подал знак Дубцу, и мы вдвоем, бережно приподняв его, прислонили к резному столбику Мономахова трона.

— Во-от, — удовлетворенно протянул он. — И сил ровно прибыло. А теперь слушай, отче, — произнес он негромко, но достаточно отчетливо. — Каюсь, в любострастных помыслах жаждал некой девы, имя коей вслух не сказываю, но оно тебе и без того ведомо. Мне бы ей самой в ноги поклониться, да нет ее тут. Ну ничего, передадут поклон. — Взгляд его скользнул по моему лицу, и Дмитрий легонько сжал мою руку. Я ответил тем же, давая понять, что намек мне ясен. — Каюсь и в том, что имел злые умыслы супротив своих верных преданных слуг. — И снова я почувствовал, как его пальцы сжимают мое запястье. — А еще в том, что хоть и не по своей воле, а по повелению всевышнего, но не поспел дать моим подданным всего, что они заслужили.

Голос его возвысился, став почти громким. Впрочем, акустика в храме изумительная, и толпившиеся подле гвардейцы, не говоря уж обо мне и архимандрите, и до того прекрасно слышали каждое его слово.

— Но на то божья воля. К тому ж оставляю заместо себя надежных людишек в Опекунском совете, кои продолжат и закончат начатое мною. А как продолжить, подскажет князь Федор Константинович. Ему мои задумки ведомы. И проклинаю любого, кто осмелится строить оным опекунам помехи и козни, буде даже таковой…

Он запнулся, посмотрел на меня. Я кивнул, подбадривая. Мол, сказал «а», говори и «б», и Дмитрий твердо продолжил:

— …мой родич.

Отец Исайя всхлипнул, но, памятуя о том, что это все-таки исповедь, робко напомнил:

— Ты бы о грехах, государь, о грехах.

— Все, — выдохнул Дмитрий. — Боле мне пред вседержителем, Исусом[8] Христом и богородицей каяться не в чем. — Он, вновь устремив взгляд на меня, слабо улыбнулся и почти беззвучно, одними губами прошептал: — Plaudite, amici, finita est comoedia.[9]

— Заговаривается, — раздалось за моей спиной.

Архимандрит всхлипнул. Слезы градом лились по его морщинистым щекам, когда он дрожащими руками торопливо извлекал из небольшого бархатного мешочка на груди какой-то платок. Положив его на бережно подставленные руки служки, он суетливо развернул его, что-то извлекая.

Меня отвлек присланный Груздем гвардеец. Склонившись к моему уху, он принялся торопливо докладывать, что боярские холопы пошли на штурм, принявшись ломать одновременно все двери. Да я и сам последнюю минуту слышал гулкие мощные удары таранов.

— Попозже подойду, — отмахнулся я. — Передай сотнику, пусть держится.

Но тут вмешался Дмитрий.

— Иди, князь, — кивнул он мне. — Мне все одно… пора… Обними меня… напоследок… и иди.

Он и впрямь и выглядел, и говорил совершенно иначе, чем минутой ранее, во время исповеди. Увы, но произошедший в нем всплеск сил оказался последним, и сейчас их остатки буквально на глазах стремительно и безвозвратно покидали его тело. Бледное лицо Дмитрия покрылось неприятной восковой желтизной, а левая рука принялась собирать с одежды нечто невидимое.

— Обирается, — еле слышно прокомментировал кто-то сзади. — Такое частенько перед…

«Вот обниму, обернусь и скажу, что когда и перед чем бывает», — зло подумал я.

— Береги… — шепнул мне Дмитрий на ухо.

Я подождал, однако кого беречь — не услышал. Переспросил, но он не ответил. Я отстранился и понял — все. Глаза царя оставались открытыми, но никого и ничего не видели, покрываясь еле приметной пленочкой, точно саваном, да и сам он не дышал. Получилось, конец свой он встретил в моих объятиях.

Задержался я возле его тела совсем ненадолго — запомнить лицо, пока не тронутое тленом, да кровавую рану на груди. Она хоть и скрывалась под повязкой, но багровое пятно, проступившее сквозь белую ткань, напоминало, что у меня перед ним остался последний должок — отмщение.

— Государя перенести внутрь, — велел я, кивнув на беседку, то бишь Мономаший трон. Не хотелось в такой момент говорить о делах, но куда деваться, и я распорядился: — Гвардейцам, кто находился близ Дмитрия Иоанновича и слышал его последний завет, ждать меня. — И, деликатно уцепив продолжающего всхлипывать архимандрита под локоток, увлек его в сторонку потолковать кое о чем.

Тянуть не стал, время поджимало, и сразу приступил к откровенному разговору. Смысл его сводился к тому, что, мол, он и сам видит, сколько ныне ляхов в Москве. И ведут они себя далеко не как робкая монашка в присутствии матери-игуменьи, а скорее как запорожский казак, завидевший этих самых монашек. И если сейчас объявить полностью, без оговорок, последнюю волю государя, можно быть уверенным — вести они себя будут уже как подвыпивший казак, которому и вовсе море по колено. А посему не все сказанное Дмитрием в своем последнем слове подлежит огласке…

— Негоже царские словеса утаивать, тем паче такие, — строго покачал головой архимандрит. — То ж его предсмертный завет, и я греха на душу не приму.

— Утаивать и мне на ум не приходило, — заверил я его. — Прошу об ином: пока промолчать. Поверь, отче, у меня и в мыслях нет самовольничать и что-то менять, но на сегодняшний день все должны знать одно: власть государь передал своему престолоблюстителю Федору Борисовичу Годунову и князю Мак-Альпину. Ну и императрице, — поморщился я, нехотя включая ее в состав опекунов.

— А-а… как с боярами, коих Димитрий Иоаннович помянул? — нахмурился отец Исайя.

Та-ак, получается, про ясновельможного пана Мнишка промолчать он согласен. Уже замечательно, ибо означает, что архимандрит принципиальных возражений не имеет.

— И про них скажем, не утаим, — пообещал я, — но позже. Сам посуди, надо ж поначалу разобраться, кто есть кто. Царь — простая душа, к людям доверчив без меры, через это и смерть мученическую принял. А вдруг на самом деле Мстиславский или Романов среди тех, кто умышлял на его жизнь? — И я кивнул на ближние к нам боковые двери, в которые снаружи упорно продолжали долбить.

Судя по стуку, бревно было увесистое. Но двери держались, благо должный разгон осаждающим взять не удавалось — по ступенькам высокого крыльца не больно-то разбежишься.

— Слышишь, как старательно ломятся в божий храм? Если там кто-то из названных государем, то ему прямая дорога не в Опекунский совет, а на плаху. Потому и говорю: надо вначале разобраться, а тогда и говорить про них.

Отец Исайя с минуту пребывал в раздумье, оглаживая свою пышную седую бороду, но согласился и даже дал совет, чтоб я растолковал о том и своим людишкам из тех, кои все слыхали.

Гвардейцы к моей просьбе отнеслись с пониманием, особенно когда я упомянул про возможных убийц. Более того, они предложили вовсе утаить упоминание царем пана Мнишка, но я остался непреклонен, пояснив, что в подтверждение своих слов, возможно, придется клясться на кресте. А кроме того, остаются иные послухи — и кивнул в сторону архимандрита, давая понять, что он нипочем молчать не станет.

— И получится, будто ваше лжесвидетельство…

Но договорить я не успел, увидев спешившего ко мне Зимника, дежурившего вместе с двумя десятками гвардейцев подле дверей с южной стороны.

— Там они, кажись, бочку с порохом подкатили, княже! — выпалил он, и чуть ли не одновременно с его сообщением, как бы подтверждая его, с той стороны, откуда он пришел, раздался страшный грохот, вдобавок усиленный превосходной акустикой храма.

Глава 6 ЦЕНА ВРЕМЕНИ

Хорошо, Груздь, находившийся как раз подле них, послав ко мне Зимника, одновременно дал команду всем остальным отступить подальше от двери. Да и атакующие ворвались лишь спустя секунд пять, а потому дежурившие подле гвардейцы с первой волной управились сами. Дружный залп в упор не просто свалил троицу появившихся в дверном проеме холопов, но и откинул их на остальных. Те чуть замешкались, и раздался второй залп. Толпа испуганно отхлынула назад.

— Первому десятку самострелы к бою! — крикнул сотник. — Второму перезарядить пищали! — И ободрил: — Не робей, робяты. Таких, как они, на кажного из нас по цельной куче надобно.

Он не волновался, оставаясь абсолютно уверенным в себе и своих людях. А на лице улыбка. Как же, помню. Точно такая была на его лице в Прибалтике, когда возникли проблемы с одной из казарм в Нарве. Думаю, тем, кто попробует ворваться в пролом, она навряд ли сулит что-то доброе. Ну и хорошо. Встревать я не стал, да и не до того мне стало — в окна полетели камни, а вслед за ними и зажженные факелы.

— Полушубки на них накидывайте, да не нагольной стороной, а чтоб овчина снаружи оставалась, — рявкнул я и окликнул торопившегося к очередному полыхавшему факелу командира спецназовцев: — Вяха, тут прочие гвардейцы управятся, а твоим орлам особая задача. Если эти нехристи и остальные двери взорвут, придется туго. Дабы этого не случилось, бочки с порохом надо взрывать заранее, чтоб их подкатить не успели. Стрелять оттуда. — И ткнул пальцем на узкие высокие оконца с осколками стекол, торчащими из свинцовых переплетов, предупредив, чтоб без нужды себя не обнаруживали и по людям почем зря не палили — исключительно по бочкам.

Вообще-то надо было предусмотреть такое развитие событий раньше, едва вошли в храм. Но, во-первых, я надеялся, что осаждающие не решатся на кощунство со взрывами — все-таки храм, святыня, а во-вторых… Стрелять, предварительно не разбив само окно, невозможно. Словом, не рискнул я «святотатствовать», решив ограничиться наблюдением. Теперь — дело иное. Не я бил стекла — мятежники, а потому с нас взятки гладки.

Новая задача для орлов Вяхи была привычной — обычная «пирамидка», но из троих, один на одном. Веревка с кошкой, цепляющейся за внешний проем стены, служила главным образом для подстраховки верхнему. Четвертый, стоящий внизу, должен подавать и принимать пищали, ну и заряжать их. Добравшись до окна, первый из спецназовцев осмотрелся, изготовил ручницу к бою. Пару минут царила тишина, затем прогремел выстрел, и следом раздалось эхо взрыва. Очень хорошо. Значит, вторую бочку докатить до других дверей не выйдет. Вяха оглянулся на меня и гордо подбоченился. Я показал ему большой палец и напомнил:

— Рано или поздно они приспособятся и станут переправлять их вдоль стен, по мертвой зоне. Словом, подкинь наверх еще пяток — пусть поглядывают, откуда их к нам катят и…

Спустя пару минут раздался еще один выстрел, но с другой стороны. И снова послышался взрыв.

— Попал! — радостно улыбаясь, выкрикнул стрелявший Лютик, подтянулся на веревке, желая получше разглядеть, но грянули ответные выстрелы, и спецназовец рухнул вниз, а нас с Вяхой обдало кровавыми брызгами.

Засад выругался:

— Вот уж воистину на Руси сказывают, что любопытной Варваре нос оторвали.

— И полголовы в придачу, — мрачно добавил я.

Отчаявшись взорвать остальные двери, осаждающие вновь рискнули пойти на штурм, но столь же неудачно, как и в первый раз. Наступило затишье, воспользовавшись которым я попытался прикинуть, как поступить дальше. Продолжать пассивно отсиживаться в обороне, и все? А если никто из моих не добрался ни до Кологрива, ни до стрельцов? Нет, надо что-то предпринимать самому.

Найдя какого-то служку, я поинтересовался, есть ли из храма потайной ход. Тот виновато ответил, что ему о том неведомо, и предложил сходить за отцом Лазарем. Протопоп отсиживался вместе с прочими в алтарном помещении. Робко выйдя оттуда и боязливо поглядывая на погром, учиненный в храме, в ответ на мой вопрос он обескураженно развел руками.

Тогда я решил вести поиск в двух направлениях, сверху и снизу. Двое гвардейцев направились в подвал. Сам я, проинструктировав на всякий случай Груздя, как отвечать, если отчаявшиеся мятежники попытаются пойти на переговоры, направился наверх. Заодно проверю наблюдательный пост да выясню, отчего они ни разу не прислали гонца с сообщением, как и что у кремлевских ворот.

Добравшись до них и обозрев окрестности в подзорную трубу, я понял, почему они мне до сих пор ничего не сообщали. А нечего. Увы, но мой терем продолжал весело полыхать, и клубы черного дыма надежно загораживали Знаменские и Никольские ворота. Я скрипнул зубами, но утешил себя мыслью, что самое ценное гвардейцы успели занести в подвал, перекрыв люк, ведущий туда, толстым листом железа. К тому же я и сам подумывал снести все деревянные строения, заменив их надежными и прочными каменными палатами. Ну а теперь сам бог велел заняться их строительством… когда закончится эта заварушка.

Прочие проездные ворота, включая наиболее интересующие меня Фроловские, разглядеть тоже не получалось — многочисленные купола соборов и храмов стояли несокрушимой стеной. А вот у стен Чудова монастыря о чем-то оживленно разговаривали двое Василиев — Голицын и Шуйский. Судя по обильной жестикуляции, они явно спорили. Первый больше отмахивался, а последний неустанно тыкал в сторону кремлевских ворот.

«Снайперов бы сюда человек с пяток, — подумалось мне. — Дистанция метров двести, хоть и не убойная, но попасть запросто». За пищаль я ухватился, но выстрелить не успел. Бояре, словно почуяв недоброе, стали разъезжаться в разные стороны. Василий Иванович, понурив голову, повернул коня обратно к Успенскому собору, а Василий Васильевич в сопровождении двух десятков ратных холопов направился в противоположном направлении, к Фроловским воротам.

Я выглянул в оконце, прикидывая место для спуска, но понял, что из этой затеи ничего хорошего не получится. Учитывая, что их люди, задрав головы, таращатся на окна храма, обязательно заметят спускающихся по веревкам и перещелкают как куропаток. Как бы в подтверждение правильности моих предположений над ухом свистнула пуля. В следующее мгновение она, глухо ударившись о стену, отрикошетила. Я нагнулся, зачем-то решив поднять маленький и теперь уже безвредный кусочек свинца — горячий, гад. В это время раздался второй выстрел.

— Со звонницы палят, — констатировал кто-то за моей спиной.

Оглянулся. Корела. Внешне казачий атаман выглядел спокойным и невозмутимым, но, если приглядеться, можно заметить, что он еле-еле сдерживает ярость.

— Давай-ка я тут побуду, — предложил он. — Кто ведает, может, как раз кто-то из них нашего государя «угостил». А долги отдавать надобно. Так и господь завещал.

— Оставайся, — кивнул я. — Сейчас еще пяток подошлю, пускай во все стороны садят. — А сам стал спускаться обратно.

Гвардеец, посланный за мной Груздем, повстречался мне на лестнице. Оказывается, мятежники решили пойти на переговоры. Что ж, нам любая заминка кстати. Если сделать вид, что принимаю их предложения всерьез — без разницы какие, — то на торговлю и обдумывание условий можно вбухать столько времени, мама не горюй, а там как знать, глядишь, что-нибудь придумается.

К тому времени выбитые взрывом и валявшиеся на полу двери мои люди кое-как приставили обратно. Совсем загородить проем не получилось, с одной стороны образовалась изрядная, в полметра шириной, щель, но хоть что-то. Вот в ней-то и появился отчаянно трусивший, судя по лицу, боярский сын Валуев. Знать бы, что именно этот гад и выстрелил в упор в Басманова, убив его, — разговаривал бы с ним иначе, а так я держался миролюбиво.

Как выяснилось, потолковать им хотелось не с государем, а именно со мной. Для чего — в принципе понятно. Вначале станут уверять, насколько безнадежно мое дело, а затем начнут уговаривать продать Дмитрия.

Я согласился, но не сразу, сделав вид, что колеблюсь. Однако мятежники звали меня наружу, суля неприкосновенность и изъявляя готовность поклясться на кресте. Ага, а я и поверил, особенно после всего сотворенного ими. На мое ответное предложение показаться в проеме кому-то из бояр Валуев замялся и посмотрел куда-то влево, явно в ожидании ответа. Получив его, он заявил, что через дверной проем беседовать несподручно, придется говорить громко, а им не хочется, чтоб до поры до времени о том услыхал государь, ежели он тут, в храме.

— А Дмитрий и не услышит, — проворчал я, пояснив: — Рану он изрядную получил от одного из ваших людишек, а потому мы его отнесли подальше да уложили в безопасном месте.

— Во как?! — воскликнул боярский сын и снова замялся, глядя куда-то влево. Оттуда донеслось неразборчивое бормотание. Не иначе инструктаж. — А насколь же опасна его рана? — последовал новый вопрос Валуева.

— А тебе что за печаль?! — зло рявкнул я.

И вновь наступила пауза. На сей раз ее прервал появившийся в проеме… Василий Шуйский. Властно отодвинув Валуева, он кротко ответил:

— Так ведь мы, князь Федор Константинович, и в Кремль явились… для его защиты, ан видишь, как случилось.

Признаться, я на пару секунд остолбенел от такого нахальства. Ну ничего себе! А боярин меж тем невозмутимо продолжал:

— Дознались мы, будто ляхи заговор учинили супротив него из обиды, что ты грады ихние повоевал, и решили их упредить. Ныне народец московский над погаными латинами расправу чинит, а мы сюда, в палаты…

— Для того и Басманова убили, — бесцеремонно перебил я его. Говорил наугад, но, к сожалению, выяснилось, попал в яблочко.

— Дак ведь и он в том злодейском сговоре участвовал, — развел руками Шуйский. — Поначалу-то мыслили живьем взять, дабы он сам государю поведал, как на его жизнь умышлял, да Петр Федорович больно верток оказался, ну и пришлось…

Я молчал, окончательно ошалев от услышанного. Нет, я ни на секунду не поверил боярину. Но когда тебя начинают нахально уверять, будто черное — это белое, да со столь серьезным видом, поневоле обалдеешь.

Воспользовавшись моим молчанием, Василий Иванович успел рассказать, что именно потому они и хотели пригласить меня в качестве посредника между ними и царем, а то Дмитрий больно горяч. Того и гляди может, не разобравшись, в чем дело, вместо благодарности и милостей отправить своих защитников на плаху. Ну и они за ценой не постоят, не поскупятся, отблагодарят меня как должно.

— Хошь мы и бояре, но вознаградим по-царски. С головы до ног златом-серебром тебя осыплем. Ежели… — слегка запнулся Шуйский, — будет кому расплачиваться. — И меленько захихикал, давая понять, что пошутил. Однако я не отреагировал, и он, стерев с лица улыбку, торопливо пояснил: — Потому и хотели с тобой обговорить, а уж ты ему опосля…

— Ну заходи, — пригласил я его, начиная приходить в себя.

— А взамен никого нам не дашь? — поинтересовался Шуйский. — Ну-у в заклад.

— Перебьетесь, — проворчал я.

— Ну хоть крест поцелуй, что ничего с нами не учинишь, — попросил он.

— Не стану, — отрезал я, съязвив: — Я ведь не боярин, потому и без клятвы не обману. Коль сказал, выпущу живыми и невредимыми, значит…

— Тогда мне с прочими потолковать надобно, — выпалил Шуйский и исчез, причем весьма кстати — надо ж было позаботиться о теле Дмитрия, чтобы боярин его не увидел.

Маскировать смысла не имело. Перильца у беседки невысокие, но сплошные, и с маленьким росточком Василия Ивановича, есть ли там кто внутри, нипочем не разглядеть. Но на всякий случай я выставил троих гвардейцев подле — подстраховка не помешает.

— А чего с ними толковать-то? — зло проворчал Курнос, стоящий поблизости от меня с пищалью наготове.

— И впрямь, — поддержал его Зимник. — Ну какие беседы с ними вести опосля того, как они…

Я успел оборвать его, прижав палец к губам и кивнув на проем, давая понять, что о гибели Дмитрия надо помалкивать. Их возмущение было мне хорошо понятно — переживают. Оба из спецназа, именно им и еще восьми Вяха поручил защищать Дмитрия, чего они выполнить не сумели. Но в глазах остальных тоже отчетливо застыл огромадный вопрос: «К чему такая уступчивость? Тут драться надо, а ты, князь, вон чего удумал. Почто?!»

Пришлось напомнить, что военные хитрости, когда враг слишком велик числом, бывают всякие, в том числе и такие, как переговоры для затяжки времени.

— Да мы и без того отобьемся, — проворчал Зимник.

— Верно, отобьемся, — согласился я. — Но людей при этом потеряем уйму. Пока у них на счету один Лютик, а окажется невесть сколько. И еще. Каждый из них должен расплатиться за все содеянное сполна, в точности как в Писании сказано: «Око за око, кровь за кровь, смерть за смерть». А теперь призадумайтесь, как они поступят, убедившись, что силой нас не одолеть? Да разбегутся кто куда, спасая свои шкуры. И где мне их искать? Нет уж, пускай продолжают толпиться подле собора. А потому всем молчок и о смерти государя ни гугу.

Гвардейцы разом закивали, а я, приобняв Зимника с Курносом за плечи, твердо произнес:

— О том, что не сумели закрыть собой Дмитрия, думать запрещаю. Обоим. И прочим из десятка передайте. Все понятно? Мне, как воеводе, виднее, чья вина больше всех, и ведомо, что она не на вас.

— А-а… на ком? — оживился Зимник.

— На мне, — ответил я и, возвысив голос, отчеканил: — Не настоял, дабы государь надел юшман. Надо было силком его на Дмитрия напялить. А вы… Ну откуда вам знать, как надлежит вести себя телохранителям, коли я вас этому не учил.

— Это да, — вздохнул Курнос и тоскливо протянул: — Были бы здесь Кулебяка с Частоколом, они бы нипочем…

Действительно, если бы с нами находились те, кого он начал перечислять, Дмитрий, скорее всего, остался бы жив. И Кулебяка, и Частокол, и остальные из десятка, которых я начал специально тренировать еще в Костроме, навряд ли допустили бы такое. Какое там выстрелить?! Даже когда кто-то, изображая злоумышленника и выбрав момент поудобнее, неожиданно кидал в мнимого Годунова небольшой деревянный шарик, имитирующий нож, они успевали среагировать и закрыть «государя». Поначалу срабатывали не всегда — в половине случаев, но чем дальше, тем лучше. А когда я организовал соревнование, чья смена предотвратит больше «покушений», то спустя месяц четыре броска из пяти не достигали цели. Тогда-то и пришел черед Годунова, ибо одно дело — не церемониться в случае угрозы с таким же спецназовцем, как они сами, закрыв его своими телами, и совсем иное — с престолоблюстителем и наследником. Однако освоились ребята быстро, уже к исходу первой недели. Разумеется, пущенный моей рукой шарик иногда попадал в Федора, но редко. И спустя месяц, когда я усложнил задачу, с согласия Годунова взяв себе в «помощники-террористы» трех гвардейцев, телохранители в большинстве случаев успевали его закрыть.

А то, что не всегда… Так ведь это шарик, который, во-первых, можно незаметно вынуть из кармана, а во-вторых, на замах руки уходит всего секунда. На деле настоящему убийце понадобится как минимум три-четыре секунды. Да и не принято на Руси поступать с царями, как в свое время римские сенаторы с Юлием Цезарем. Наши бояре больше полагаются на яды, а коль решатся сработать в открытую, вот как сейчас, с Дмитрием, то вначале должны настроить себя, накрутить, а на это требуется время.

И никогда бы они не позволили Дмитрию первым бежать в атаку, наплевав на его приказы и его брань. Пусть себе ругается как хочет, а они бы все равно сделали что положено: и придержали бы его, и, выскочив вперед, прикрыли.

Всего один разок они оплошали в Прибалтике, да и то как посмотреть. Ляхи вынырнули из-за угла неожиданно и, увидев Годунова, шарахнули разом из семи стволов. Но и тут телохранители успели отреагировать. Едва заметив устремленные в их сторону вражеские пищали, Кулебяка кинулся на Федора, завалил на снег и прочно обхватил своими ручищами, не давая дернуться. Не сиди Годунов на лошади, он бы вообще остался невредим, да и так получил всего одну пулю в руку, по касательной, а еще четыре, предназначенные ему, Летяга, Ходок и Лапоток поймали своими телами.

— Если бы, да кабы, да на сосне росли грибы, — проворчал я. — Нашли время сетовать. Сами знаете, что они остались в Кологриве близ Федора Борисовича. Кто ж ведал, что Дмитрию не хватит трех сотен его алебардщиков? — Курнос открыл было рот, но я не дал ему вставить слово — не до дискуссий, — отрезав: — И все, кончен разговор! Негоже нам при столь дорогих гостях такие разговоры вести. — И кивнул на появившегося в дверном проеме Шуйского.

Странно, но за его спиной я никого не приметил.

— Один? — негромко осведомился я у боярина.

— Дак остальных боязнь обуяла, — угодливо пояснил он. — Мол, заклада ты не дал, крест целовать отказался. Вдруг умышляешь чего-нибудь.

— А ты не испугался, — усмехнулся я.

— Нет, — мотнул он головой и льстиво заулыбался. — Мне иное ведомо — слово князя крепче булата и дороже злата, потому ежели обещался, непременно сполнишь. Опять же коли со мной чего случится, то и иным прочим тоже несдобровать, а мне ведомо, сколь ты до своих людишек заботлив.

Он сделал шаг в сторону, и откуда ни возьмись на крыльце появились два рослых ратника, на плечах которых повис — я нахмурился, вглядываясь, — ну так и есть, Лихарь. Лицо в крови, грудь перевязана, а сквозь повязку угрожающе проступило точно такое кровавое пятно, как у Дмитрия. Оказывается, сегодня не везет не только государям, но и тем, кто их изображает. Не царский нынче день, ох не царский.

— Его мы в знак доброй воли передаем, — раздался голос Шуйского. — А прочих, числом полдесятка, коих поймали, погодим. Тут зависит от того, как столкуемся.

Я молча указал гвардейцам на Лихаря. Принять его не получалось, пришлось сдвинуть створки дверей в сторону, расширив щель до метрового проема. Лишь тогда кое-как моим ребятам удалось перехватили его тело у холопов. Следом протиснулся и Василий Иванович.

Дождавшись, чтоб все восстановили обратно и проем вновь превратился в щель, я направился к Лихарю. Увы, выяснить как и что не удалось — парень пребывал без сознания, и, судя по всему, надолго. Распорядившись, чтоб оказали помощь, я мрачно посмотрел на терпеливо ожидавшего меня боярина, огляделся по сторонам, выбирая местечко поукромнее, и, указав в сторону бокового придела, предложил:

— Пойдем.

— А жарко тута у тебя, — оценил он, не двигаясь с места и нерешительно оглядываясь в сторону проема.

— А по мне, в самый раз, не запарился.

— Оно и понятно, — угодливо согласился Шуйский. — Эвон, ты вовсе без ничего, — кивнул он на мою непокрытую голову, — а тута… — Не договорив, он стащил с себя горлатную шапку, под которой я увидел колпак. Когда боярин снял и его, под ним обнаружилась еще и тафья.[10]

«Да уж. Тут и при тридцатиградусном морозе вспотеть можно», — подумалось мне.

— Не много ли напялил? — хмыкнул я, кивая на три головных убора.

— Обычай такой, — снисходительно пояснил Шуйский. — Промежду прочим, тебе, яко окольничему, тоже не менее двух надо нашивать, а ты, эвон, и одной брезгуешь. Одно слово: иноземец…

Последнее слово, слетевшее с его уст, прозвучало презрительно, как плевок. Даже обидно стало. В конце-то концов, не я к нему пришел договариваться, а он ко мне.

— А православным положено в божьем храме шапки скидывать, — хмуро напомнил я ему.

— А-а-а, ну да, ну да, — торопливо закивал он и робко осведомился: — А где?.. — Боярин не договорил, но и без того было понятно, кого он имеет в виду.

— Не бойся, — устало вздохнул я. — Сказал же, рана у государя, да и гвардейцев я подле него оставил. Не выйдет он сюда. Не выйдет и… ничего из нашего разговора не услышит, о чем бы мы ни договорились, — намекнул я, что меня можно попробовать уболтать.

Последнее оказалось кстати. Шуйский мгновенно оживился и послушно засеменил вслед за мной. Подозвав показавшегося в отдалении служку, я попросил его организовать нам какие-нибудь стульчики или табуретки. Тот закивал, метнувшись к алтарю, и вскоре приволок пару низеньких скамеечек.

Глава 7 ГОСУДАРЕЙ НА РЯДОВИЧЕЙ НЕ МЕНЯЮ…

Начинать разговор Василий Иванович не торопился, смущенно покряхтывая и страдальчески морщась, словно от зубной боли. Наконец, кашлянув в кулак, он пояснил:

— Поначалу повиниться хочу. Промашка вчерась вышла, княже.

— Это ты про своих людишек, которые напали на мою сотню под Царским селом? — уточнил я и, не дожидаясь ответа, великодушно согласился: — Точно. Да оно и без того ясно, что промашка, иначе бы я тут не сидел. А на будущее запомни, Василий Иванович: убить меня весьма затруднительно. Для этого надо как следует постараться. Ну хотя бы стрелецкий полк позвать. С ним мои две сотни навряд ли бы управились. А лучше два полка, для надежности.

— Как же, пошли б они супротив тебя, — сокрушенно вздохнул Шуйский, но, спохватившись, зачастил, торопясь с пояснениями.

Согласно его словам получалось, что виноват он в одном: недоглядел за Голицыным, выведавшим от лазутчиков, засланных боярами к ляхам, про умысел князя Мак-Альпина.

— Он ведь едва услыхал, будто ляхи тебя купили и ты согласился на их уговоры умертвить царевича Годунова, а опосля и самого государя, ничегошеньки никому не поведал, — сокрушенно рассказывал Шуйский. — Вмиг подхватился и людишек своих к тебе заслал. Знамо дело, виноват. Доверчивость его сгубила. Да и то взять — молодой, горячий, до славы падкий, потому и решил самолично спасителем нашего красного солнышка стать.

— Ну да, ну да, — согласился я. — Да и случай удобный, чтоб двух зайцев одной стрелой сразить: и Дмитрия Ивановича спасти, и с убийцей своего сына поквитаться. — Я вспомнил струг, бой на волжском берегу, мертвого священника Антония, погибшего от рук его первенца,[11] и зло выпалил: — Об одном жалею: не от моей руки возмездие его Никите пришло. За священника, которого он убил, я б его самолично и с превеликой радостью на куски бы порезал.

— Во-во, — назидательно заметил Шуйский. — И ты сердцем ожесточился. А теперь сам помысли, каково боярину, кой не священника — родного сына потерял.

Вообще-то стоило промолчать, до поры до времени не выкладывая, что именно я знаю об их замыслах, но уж больно любопытно было поглядеть, как станет выкручиваться боярин. Или он и впрямь решил, будто я поверю в небылицы, которыми он меня угощает? И я решил вскрыть имеющиеся у меня козыри. Не все — пока один. Да и какой смысл продолжать держать их в рукаве, когда игра вступила в решающую стадию. И я лениво осведомился:

— А почему ж ты своим ратным холопам иное говорил? Мол, Дмитрий уговорил меня умертвить Федора Борисовича? Не сходятся у тебя концы, боярин.

Василий Иванович растерянно захлопал подслеповатыми глазками.

— То не я сказывал, а… сызнова… Голицын, — выдал он, запинаясь. — Токмо не Василий Васильевич, а… братец его молодший, Иван. — И, подметив мою ироничную усмешку, заторопился: — Да ты, Федор Константиныч, сам посуди, неужто я до такого бы додумался? — Он жалобно улыбнулся.

Вид при этом у Шуйского стал столь безобидным, любо-дорого смотреть. Если бы мне не доводилось сталкиваться с ним ранее, обязательно подумал бы, что передо мною безобидный плешивенький старичок, пришедший с просьбой к высочайшей персоне. Бороденка взлохмачена, в слезящихся глазках униженная мольба не отказать в милости. Лишь заметно выпирающее пузцо выбивалось из общей картины. Полное впечатление, что он сейчас достанет замызганную челобитную, бухнется на колени и протянет ее мне со словами: «Помилосердствуй, великий господин, и сжалься над рабом своим преданным Васькой, дабы мне соседский лужок прирезали».

Но я-то хорошо знал настоящую цену этому «просителю». И не по истории — на деле. Еще по Костроме, когда он пытался подставить нас с Годуновым перед Дмитрием. И не лужок этот старичок хочет прирезать к своим и без того немалым владениям, а всю Русь.

— А если я сам Ивана спрошу? — осведомился я.

— И правильно, — засуетился он. — Непременно спроси. А коли хотишь, — он перешел на заговорщический шепот, — я расстараюсь головой его тебе выдать, и учиняй с ним что твоей душеньке угодно. Одна просьбишка — над бездыханным телом глума не творить. Ну да ты ж у нас, чай, не латин поганый, православной веры, таковским заниматься не станешь. Верно?

— Верно, не стану, — согласился я. — Но, признаться, что-то не особо хочется за тебя перед Дмитрием заступаться. А злато-серебро, кое ты мне предлагаешь… Неужто ты думаешь, будто потомки шкоцких королей ради тысячи рублей, да хоть бы и двух-трех, станут ложью свои уста марать?

— Отчего ж ложью? — И Шуйский, демонстрируя свое возмущение, привстал с лавочки, но я бесцеремонно осадил его парой фраз, из которых он понял, насколько хорошо я осведомлен об их заговоре.

Шуйский ответил не сразу. Выгадывая время, он вновь принялся вытирать пот, но на сей раз без обмана — лицо боярина и впрямь покрылось обильной испариной. Поначалу я не торопил его, но спустя минуту не выдержал.

— Будешь так усердствовать, скоро всю голову до дыр протрешь, — выдал я насмешливый комментарий.

Шуйский в ответ поморщился, тяжело вдохнул и пошел ва-банк, но начал с угроз:

— А к чему тогда противишься, коли сам о нашей сказке ведаешь? Должон понимать — жизни ему, тебе и твоим людишкам ровно до того часа, когда стрельцы сюда подойдут.

— И я их жду с нетерпением, — отозвался я. — Только ошибся ты, боярин. Придут они, чтоб вас вязать.

— Э нет, — не согласился Шуйский.

Я иронично хмыкнул, и он заторопился с пояснениями:

— Я к тому, что ныне к ним князь Голицын поехал уговариваться, а Василий Васильевич — баюн известный, живо подскажет, на какую сторону вставать. Стало быть, либо они за нас встанут, либо в стороне останутся, а нам и того довольно.

— И снова у тебя промашка, боярин, — возразил я. — Он к ним теперь поехал, а я со стрелецкими головами давно потолковал… о том да о сем.

Шуйский недоверчиво уставился на меня. Пришлось подтвердить:

— Да-да, имелось у меня время, не сомневайся. Я ж предусмотрительный, загодя стараюсь просчитать.

— А чего ж ты тогда тут сидишь, коль такой предусмотрительный? — криво усмехнувшись, поддел боярин.

— И на старуху бывает проруха. Никак не ожидал, что вас столь много соберется. Полагал, сотни две-три, не больше, а ты аж тысячу насобирал.

— Полторы, — буркнул он. — А скоро еще тыща добавится. Мы уже послали за ними… Потому все едино — возьмем вас. А про байки… Ты Василия Васильевича худо знаешь. Он их сколь хошь наплетет, да всяких разных, токмо слухать поспевай.

— Стрелецкие головы — не дураки, — парировал я. — Лучше скажи, откуда столь много народу взял, чем соблазнил?

— Ты нам и подсобил, — криво усмехнулся он. — Ты да Димитрий. Эва, чего Освященный Земский собор по твоей подсказке выдумал. Чтоб мы за каждого холопа подати платили. Да мало того, и за закладчиков раскошеливались. Это ж сущее разорение. А царь на то согласие дал.

Я молча кивнул, переваривая новость и досадуя на себя — мог бы и сам догадаться, дело-то нехитрое. Сработал Дмитрий-«ледокол». Одна беда — слишком много льда оказалось на его пути, потому и увяз.

— Так как насчет?.. — И Шуйский, не договорив, вопросительно уставился на меня.

— А никак, — заупрямился я. — Сдается, ты так ничего и не понял из моих слов. Тогда поясняю: это не мне надо думать о спасении своей жизни, а тебе. Поздновато, конечно, но, пока стрельцы не подошли, время есть.

— А на что тебе самому этот ляшский свистун сдался? — горько спросил он меня. — Али мыслишь, мне неведомо, сколь меж вами неладов приключалось? Сказывал мне как-то Лыков, яко он тебя, будучи в Путивле, к смертушке приговорил. Еще б чуток, и его казачки тебя бы беспременно на тот свет отправили. А в Серпухове я сам видоком был, яко он тебя в узилище саживал. Да и когда ты опосля учиненного побоища на Волге в Москву возвернулся, тож в Константино-Еленинскую башню угодил.

— Но не казнил, — напомнил я. — Как видишь, сижу перед тобой живой и здоровый.

— Не казнил, — протянул Василий Иванович. — Рад за тебя, от души рад. — Но в голосе, вопреки словам, чувствовалось такое огромное сожаление, что я чуть не рассмеялся, а он меж тем продолжал: — Да ведь оно, учитывая таковские его капризы, токмо до поры до времени. Сказывают, бог любит троицу. Выходит, на четвертый раз ты, как знать, можешь и не спастись. О том не помышлял?

— Больше такого не повторится, — отрезал я.

— Это он тебе, поди, сказывал? — усмехнулся Шуйский. — Дивно мне такое из твоих уст слышать. Вроде и умен ты, князь, эвон как лихо наши тайны выведал, а ему веришь. Нашел кому. У него ж семь пятниц на кажной седмице. Ныне он покамест к тебе с Годуновым и впрямь со всей душой, за Эстляндию благодарен, а ты погляди, что он далее, через месячишко запоет, когда про нее запамятует. А теперь сам посуди — стоит он того, чтоб ты за него кровь свою проливал да живота не щадил. Мы ведь все одно — вовнутрь пройдем, поверь, ибо нам теперь иной дорожки вперед вовсе нет.

— Как же нет? — удивился я. — А на плаху?

— То не дорожка, то крестный путь, — мрачно пробурчал боярин. — И не вперед, а вверх. Но тебе с того проку не будет, поверь. Нас не станет — иные сыщутся, а нет… Дмитрий же известный сумасброд, потому такого наколобродить может — вся Русь кровушкой умоется.

Вообще-то прогноз был верным, но не человеку, сидящему предо мной, выдавать такие предсказания, и я озлился. Виду не подал, но спросил без обиняков:

— И что предлагаешь? Стать таким, как ты, и предать доверившегося мне человека?

— Не предать, — покачал головой Шуйский. — С таким я бы к тебе не пришел. Ты, князь, хошь и в ином стане, но в подлости тебя и ворог не попрекнет. А вот перейти на нашу сторону — иное. Перейти и нас… возглавить. Ну до прибытия Федора Борисовича. А далее его на царство и посадим, потому как он не просто законный наследник, но ажно двойной — и батюшки свово, и Димитрия.

— И проку? Вы ж потом и Федора на тот свет отправите, — усмехнулся я.

— Грешно тебе, князь, такое сказывать, — строгим голосом сделал мне замечание боярин. — Нешто мы нехристи какие али душегубы? Молодой Годунов — царь хоть куда, а главное — православный он.

— И Дмитрий православный, — возразил я.

— Перекрестился он у ляхов в поганое латинство али нет, мне доподлинно неведомо, — честно признался Шуйский, — но ты призадумайся, с чего подле него попы ихние вьются и отчего он их прочь от себя не гонит, ась? То-то и оно. Да и иного довольно. Ты сам, князь, погляди, чего он творит-то. — И он принялся загибать пальцы, обстоятельно повествуя о многочисленных грехах последнего царя.

Дескать, банями брезгует, после обеда не спит, телятину лопает. Святой водой запретил себя сбрызгивать, когда куда-нибудь из палат направляется. Другой обычай, чтоб его во время торжественных выходов бояре под руки поддерживали, тоже отменил… Всего я не запомнил, но к тому времени, когда боярин закончил перечислять государевы нарушения старого доброго порядка и вековых устоев, он успел загнуть все пальцы на обеих руках.

Досталось и Марине, которая кощунственно целует икону богородицы в губы вместо смиренного лобызания ее руки, предпочитает польское платье царицыному убранству, от русской пищи отказывается, а в кушанья, подаваемые ей за трапезой, вместо ножа тычет, прости господи, какими-то бесовскими вилами, точно такими же, коими в аду черти подсаживают грешников на сковороды. И даже на венчании своем она отказалась от предложенного патриархом причастия. Одно это говорит о многом.

— Вот и призадумайся. — И он выжидающе уставился на меня.

— Действительно, чего-то не того выходит, — вздохнул я, сделав вид, будто начал колебаться, и нерешительно протянул: — Раньше я как-то всего этого не примечал, да и не до того мне. Ты ж, боярин, сам знаешь, я в Москве всего ничего бываю. Можно сказать, набегами, в промежутках между Костромой и Эстляндией, а теперь, когда ты мне глаза открыл…

— А я тебе и главное поведаю, — оживился он и с заговорщическим видом огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто. Но даже убедившись в отсутствии чужих ушей, он привстал на лавке, потянувшись всем телом поближе ко мне, и почти беззвучно выдохнул: — Не истинный он. Точно тебе сказываю. Подлинный-то давно в земле сгнил. Ты мне верь. Я ж сам в Углич ездил, потому ведаю, что говорю.

Он уставился на меня, ожидая ответа и не переставая боязливо оглядываться по сторонам. Вообще-то правильно боялся. Это мне наплевать. Я и сам давно знал о происхождении Дмитрия, притом куда больше самого Шуйского. А вот мои гвардейцы, услышав такое, могут и за сабельки схватиться — поди удержи.

Затягивая время, я отделался неопределенным ответом. Мол, надо подумать и взвесить как следует. Видя мое лицо, остававшееся невозмутимым, Василий Иванович осмелел и принялся меня уверять, что, мол, Иван Голицын нынче ездил в Воскресенский монастырь, и старица Марфа Нагая подтвердила, будто Дмитрий не ее сын. Сообщив об этом, боярин вопросительно уставился на меня — мол, чего ж тебе еще надо?!

Идиот! Неужто решил, что я хоть на миг поверю его вранью?! Так она и созналась при живом-то Дмитрии. Чичас, разбежалась! Иное дело, если бы она увидела его мертвым. Тогда все возможно. Но пока государь жив…

— Ты о том больше никому не заикайся, — почти ласково посоветовал я. — А Ивану передай, чтоб он свою басню засунул себе…

Шуйский, выпучив глаза, выслушал мои рекомендации о том, куда именно засунуть, и, смущенно заерзав на лавочке, принялся вновь вытирать платком лицо. Я не торопил. Время работало на меня, спешить ни к чему.

— А с людишками твоими как решим? — вспомнил он про свой последний козырь. — Ты ж вроде завсегда о своих холопах заботился. Может, учиним мену? Их, конечно, с государем не сравнить, но зато не один — пятеро.

Я невольно усмехнулся. То ли у человека от страха крыша поехала, то ли он, подобно утопающему, за соломинку хватается. Моей иронической улыбки ему хватило, чтоб понять — и тут не срослось.

— Ну да, ну да, — закивал он своей плешивой головенкой и предложил новый вариант: — А ежели я всех пятерых в обмен за свою голову предложу?

Я почесал в затылке. Звучит заманчиво, но чем дольше прикидывал, тем больше приходил к выводу: овчинка выделки не стоит. Эта бестия в будущем может учинить столько пакостей, что в результате погибнет не пятеро гвардейцев, а вдесятеро больше, если не в сто. Но отказал не сразу, а, оттягивая время, поведал притчу про Сталина и его сына, заменив фельдмаршалов на воевод, которых на простых ратников не меняют.

— И не жалко? Ведь смертушке лютой твоих ратников предадут, коль не сговоримся. А я б их отстоял.

— Они — воины. Должны понимать. Да и воины не из лучших, коль угодили в плен, — попытался я слегка принизить их цену, но Шуйский не позволил.

— Какое там не из лучших? — горячо возразил он. — Мы-ста дюжину людишек положили, прежде чем их пояли. Да полдесятка с такими ранами лежат — до утра навряд ли протянут. Ты б не спешил в отказ идти, подумал.

— Лучше ты призадумайся, прежде чем начать их мучить, — посоветовал я и возвысил голос. — Видит бог и все святые, кои на меня со стен храма глядят, что за каждого из пятерых я со всех вас по пять шкур и спущу. — И в подтверждение своих слов я встал с лавки, перекрестившись на икону с изображением волхвов, пришедших поклониться Христу. — Ну и за погибших, само собой, — добавил я, усаживаясь обратно. — Это еще пять шкур получается. Итого — десять.

— Семь, — мрачно поправил меня боярин. — Один-то не в счет — я его тебе выдал, хошь и с ранами. А двое в Чудовом монастыре остались валяться. Стало быть, ежели вместе со схваченными, семь.

Я кивнул, принимая поправку и внутренне возликовав. Выходит, двое уцелели и не попались. Не факт, что они прорвались к воротам, добрались до стрельцов, но надежда остается. Отлично! Тогда вдвойне есть смысл потянуть время.

— Пускай семь. Но это с остальных бояр. А с тебя, Василий Иванович, причитается побольше.

— За что ж мне такие леготы? — криво ухмыльнулся он, пытаясь хорохориться.

— За Кострому должок остался, — напомнил я. — Да и подворье ты мое спалил, а там много добра погибло. Потому тебя особо предупреждаю. В Константино-Еленинской башне такие умельцы, что поискать, а если попросить их как следует, то и вовсе расстараются, с душой к своему черному делу подойдут, и ты у меня, Василий Иванович, о смерти сам молить станешь, но она к тебе ох как не скоро придет. Словом, призадумайся. К человеколюбию твоему не взываю — глупо, но ради своей собственной шкуры, которую эти умельцы ломтями с тебя, живого, настругают, ты моих гвардейцев побереги, пока до меня не доберешься. Тогда и я тебя быстро казню, терзать не стану. Ответ же тебе прежний — не только государей, но и бояр на рядовичей не меняю.

— А вот ты тута про подворье свое сказывал, — решил он зайти с другой стороны. — Есть грех. Но я его и искупить могу. Чай, я не государь, и мошна у меня не пустая. Немалую деньгу дам. На три новых терема хватит.

— А ты не забыл, что твои вотчины и все прочее добро без того к государю перейдет?

— Не все, — не согласился Шуйский. — Далеко не все. Вотчины — да, их не скроешь, а серебрецо… Оно у меня в надежных местах, а я про них, поверь, как бы ни терзали, молчать стану. Хоть в ентом верх возьму. Да и перейдет взятое не к тебе — в казну. А прошу о малом — словцо свое перед государем замолвить в мою заступу. Неужто одно словцо десяти тыщ не стоит?

— Не слишком ли дешево ты себя оценил? — усмехнулся я.

— Ну тогда… — Он воровато оглянулся на гвардейцев и пальцем вывел на лавке букву «В», заключив ее в круг.[12]

Я усмехнулся, покачал головой и вывел на своей лавке букву «Е». Боярин с минуту угрюмо разглядывал ее и, решившись, обреченно махнул рукой.

— Без ножа режешь, князь, — пожаловался он, — но ныне твоя воля. Грамотку хоть сейчас отпишу, чтоб не сумлевался, а само серебрецо…

— Ты не понял, — перебил я, вновь вывел пальцем ту же букву и принялся обстукивать ее, изображая круг из точек.

Лицо Василия Ивановича надо было видеть. Из красного оно мгновенно стало белым, а глаза чуть не вылезли из орбит. Он растерянно уставился на меня:

— Где ж я тебе их возьму?

Я пожал плечами, давая понять, что этот вопрос занимает меня меньше всего.

— Да у меня отродясь и одного легиона не бывало. Их токмо государь у себя в казне мог отыскать, да и то не нынешний. Помилосердствуй, Федор Константиныч!

Я прикинул. Кажется, и впрямь не врет. Ладно, можно и помилосердствовать. После недолгого раздумья я нарисовал «Д», но едва принялся обстукивать ее, как Шуйский замотал головой, выпалив:

— И стока у меня нет. Не губи, князь.

Дальнейшие полчаса прошли у нас в отчаянной торговле. Подробности пересказывать не стану, но зрелище было весьма любопытное. В азарте Шуйский подчас забывал, где он и что стоит на кону. Несколько раз он даже соскакивал с лавки и, в точности как покупатель на ярмарке, порывался уйти от несговорчивого продавца. Лишь в самый последний момент, напоровшись на суровые взгляды насупленных гвардейцев, он приходил в себя, вспоминал, где находится, и вновь усаживался на место.

Наконец я сжалился и, видя, что боярин упорно стоит на своем, а значит, скорее всего, действительно не имеет в наличии четырехсот тысяч, поменял буковку на «Г». Обстукивать не стал — и без того понятно, о какой сумме речь, и напомнил про указ Дмитрия о судьях, к которым в качестве верховных государь причислил троих: меня, Басманова и царевича. Петр Федорович судить не сможет, стало быть, остаются двое. И тут разницы нет, кто именно из нас станет вершить его судьбу.

— Известно, Федор Борисович из твоих рук глядит, — подтвердил Шуйский, но артачиться не перестал, продолжая возмущаться непомерностью моих требований.

Очередной виток торговли длился минут десять. Пришлось подрезать на пятьдесят. Шуйский и здесь упирался как мог, умоляя скостить хотя бы полсотни, но я оставался непоколебим.

В конце концов Василий Иванович дал «добро». Изрядно помогло и появление Корелы. Правда, поначалу спустившийся сверху атаман чуть не уложил боярина на месте — очень уж его разъярила наша безмятежная беседа. Я едва успел перехватить занесенную над Шуйским руку с саблей.

— Пусти, князь! — упирался он что есть мочи. — Пусти! Дай мне его…

Крепка рука у Корелы, ох крепка. Вроде бы и ладошка маленькая, но жилист атаман, еле удалось сдержать. Хорошо, вовремя подоспел Дубец и помог.

— Нельзя, — пояснил я обезоруженному Кореле. — Он — посол. Мне и самому хочется, но нельзя. Я клятву дал, что он выйдет отсюда живым и невредимым. — И, отведя его в сторонку, тихонько шепнул: — Погоди немного, до всех доберемся.

— Когда? — буркнул он недоверчиво.

— Нынче же, — твердо ответил я. — Стемнеть не успеет, как мы их народу отдадим. А пока погоди.

Он зло скрипнул зубами, но согласно кивнул, предупредив:

— До вечера, князь. Помни, ты слово дал.

— Теперь ты понимаешь, чего стоит твоя жизнь? — осведомился я у Шуйского.

Тот, перепуганно глядя в спину уходящего наверх Корелы, молча кивнул и больше насчет денег не спорил.

Очень хорошо. Получалось, я выиграл кучу времени, а заодно вызнал, какими финансами располагает мой враг. Пригодится, нет ли, кто знает. Во всяком случае, информация подобного рода лишней не бывает.

— Разорил ты меня, князь, вконец разорил, — пожаловался боярин.

— Но не до конца, — возразил я, желая оттянуть их штурм еще на часок, и поманил к себе показавшегося из-за алтарной двери служку. Пошептавшись с ним, я отправил мальца к протопопу, а сам повернулся к опешившему боярину и, удовлетворенно наблюдая, как гаснет и сходит на нет улыбка на его лице, повторил: — Не до конца. С тебя еще кое-что причитается.

— Да мне и эту прорву собрать за великий труд! — возмутился он.

— Верю, потому и говорю: с серебром мы покончили. Тебе осталось продиктовать мне список всех, кто принял участие в заговоре против государя.

— А зачем? — озадаченно уставился на меня Шуйский. — Они и так подле храма стоят.

— Кроме тех, кто самый умный и понял, что пора разбегаться. Тебе-то самому, боярин, как, не обидно, что ты свою жизнь за двести пятьдесят тысяч купил, а самым смекалистым она задаром достанется? Они, поди, еще и посмеются над тобой, когда увидят, сколько ты мне серебра отвалил.

— Да нешто я всех упомню, — залебезил Василий Иванович. — Мне токмо ближний круг ведом, а кто каких ратных холопов привел, о том…

— И не надо, — бесцеремонно перебил я его. — Мне ближний круг и интересен. — И поторопил, не давая ему опомниться: — Давай-давай, вспоминай, пока я за бумагой с пером послал. Да гляди, ни одного не забудь. А чтоб память лучше работала, за каждого, кто там, за стенами храма, стоит, но тобой не помянут, я с тебя особую пеню взыщу, по тысяче рублей за голову. Ратные холопы не в счет, из купчишек да боярских детей ты тоже можешь кой-кого не припомнить, но стольников, окольничих и бояр чтоб всех назвал. — И многозначительно добавил: — Помощь следствию в глазах государя тебе зачтется как смягчающее вину обстоятельство.

Уйма загадочных слов окончательно ввела Шуйского в ступор. Он поморгал подслеповатыми глазками и, когда расторопный служка вернулся со всеми письменными принадлежностями, без возражений приступил к перечислению. Список он диктовал мне долго, не меньше получаса. Вошли туда и его братья, про которых он поначалу попытался промолчать, и трое Голицыных, и аж четверо Колтовских, и Оболенские, и многочисленные Ростовские, почему-то все с двойными фамилиями — Темкин-Ростовский, Лобанов-Ростовский, — и много-много других, рангом пониже.

Кстати, среднего и мелкого дворянства среди них практически не имелось. Да оно и понятно. Их-то Дмитрий по моему совету вообще освободил от податей. Они и раньше платили их частично, не со всей земли, а теперь и вовсе, потому и не приняли участия в перевороте. А что? Какое нормальное государство станет облагать налогами собственных защитников? У них за свои поместья плата иная — собственная шкура.

Увы, но никого из членов будущего Опекунского совета он не упомянул, а жаль. Надеялся я, что Романов или Мстиславский задействованы в заговоре. Зато отсутствие Власьева и князя Горчакова, председателя Освященного Земского собора всея Руси, порадовало. Не было среди бунтовщиков и князя Пожарского, про которого Шуйский сказал, что тот, может, и согласился бы прийти к нему в терем для откровенного разговора, но, узнав о Лыкове, наотрез отказался. Ну да, у него с этим боярином местнические счеты аж со времен Бориса Годунова, когда и они, и их матери катали доносы друг на друга. Первые — царю, вторые — царице. Получалось, ныне эти счеты спасли Дмитрию Михайловичу жизнь.

Порадовало и отсутствие князей Долгоруких — пора обзаводиться в Думе сторонниками, а кого и брать в них в первую очередь, как не своих родичей. Наверное, имелись и другие отказники из видной знати, но ими я не интересовался. Не оказалось среди заговорщиков и окольничего Татищева, хотя о нем я на всякий случай переспросил отдельно. Он — единственный, кто помимо Шуйских и Голицыных запомнился мне из курса истории как наиболее активный участник переворота.

— Да его и в Москве нет, — ответил Шуйский. — Может, Михаил Игнатьич и встал бы с нами заодин, не ведаю, но не сдержался и попенял государю за телятину, кою Дмитрий вкушал, а тот на него осерчал и услал в свои вотчины вежести набираться. Оно аккурат опосля твоего отъезда в Ливонию случилось.

Ну что ж, хорошо. Есть кого отправить в Персию договариваться с шахом Аббасом. Радовало и что среди стрелецких голов, как я и предполагал, тоже не оказалось ни одного заговорщика. Значит, они не должны колебаться, на чью сторону встать. Лишь бы не поверили в сказку об убийстве мною Годунова.

За то время, что я строчил, в проем неоднократно заглядывал Валуев, беспокоясь о судьбе боярина, но я специально выбрал для Шуйского местечко, откуда его сразу можно увидеть, поэтому боярский сын быстро успокаивался.

По окончании диктовки я некоторое время внимательно наблюдал, как Шуйский неловко водружает на свою плешивую головенку тафью, колпак и горлатную шапку. Проделывал он это неторопливо, обстоятельно, но руки его, как я подметил, дрожали. Однако едва тот дернулся к выходу, как я перехватил его за полу шубы.

— Куда? А грамотку насчет долга составить? Или забыл?

— Дак я ж тебе слово дал, — промямлил он.

— С тобой одним обещанием ограничиться — совсем дураком надо быть, — откровенно сказал я, и Шуйский вновь уселся на место, принявшись послушно писать под мою диктовку. Лишь раз он подивился, почему надо выплачивать деньги не мне, а Годунову.

— А тебе не все равно, кто их получит? — усмехнулся я.

Шел боярин к выходу, сопровождаемый мной, неспешно, но скорее не из желания соблюсти достоинство, а из-за того, что сил не осталось — вон как шаркает ногами. Да и взгляды, которые он исподлобья время от времени бросал в сторону моих ребят, выдавали его. Такие бывают у затравленного волчары, загнанного в угол. Опасался Шуйский, явно опасался, что, невзирая на наш с ним уговор и долговую расписку, подписанную в качестве свидетелей сделки и гвардейцами, и тремя священнослужителями — протопопом, дьяконом Филимоном и архимандритом, — я его не выпущу из храма.

Остановившись подле двери и настороженно глядя на гвардейцев, вновь взявших пищали на изготовку, он вновь уточнил у меня:

— Точно ли перед государем словцо за меня замолвишь? Не обманешь?

— Замолвлю, замолвлю, — пообещал я. — Но что он скажет — не ведаю. А теперь ступай, да помни: с голов моих людей, которых пленили, ни один волос… — И осекся, прислушиваясь.

Странный шум привлек мое внимание. Он прорывался сквозь людской гомон и крики, ритмичный и очень напоминающий… Так и есть, барабанная дробь, причем барабан бил не один, а чуть ли не десяток. И еще одно — сквозь какофонию звуков прорывалась пара-тройка достаточно дружных, работавших строго в такт друг другу, а не как попало.

На душе полегчало — дождался. Прибыли мои гвардейцы из Кологрива. Но спустя всего минуту я понял, что ошибся.

Глава 8 ТЕ ЖЕ И СТРЕЛЬЦЫ

Шуйский оглянулся на меня, словно ожидая прощального напутствия. Ну это мы запросто.

— Иди, иди, боярин, — ободрил я его и, не удержавшись от злорадной ухмылки, добавил: — Все равно далеко не уйдешь.

И точно. Едва Василий Иванович кое-как протиснулся в проем, как застыл на месте, остолбенело уставившись куда-то на улицу. Я с улыбкой глядел на него. Дробь, издаваемая двумя дружными барабанами, раздавалась громче и громче, окончательно заглушив остальные, — барабанщики явно приближались к крыльцу.

И тут на крыльце возникла фигура Федора Брянцева. Властно отодвинув боярина в сторону, он неспешно нырнул в проем, а за его спиной показались довольно улыбающиеся Кудряш и Шишок — спецназовцы из десятка Кострика.

Пожалуй, никому другому из командиров стрелецких полков я так сильно бы не обрадовался, как ему. Как-никак коллега, такой же вице-спикер Освященного собора. Да и полк его чуть ли не самый лучший. Когда я выбирал, кого именно взять в Прибалтику, то в первую очередь положил глаз именно на него. Позже, когда узнал об избрании Брянцева в Освященный собор, пришлось отказаться от этой мысли, подыскав замену. Но зато расстарался, чтоб Федора Ивановича избрали в товарищи председателя собора от служивого люда.

Симпатичный, с задорной улыбкой, самый молодой из всех стрелецких голов, всего-то тридцати пяти лет от роду, он всегда был готов поучиться новому. Так, например, он первым загорелся, услышав от меня, сколько бывает видов барабанной дроби, и я до отъезда в Прибалтику поручил солисту своего маленького оркестра Волобую помочь музыкантам Брянцева освоить те три, кои освоил сам Волобуй.

— Четвертый день в Москве, а к нам в слободу глаз не кажешь, — хитро улыбнулся Брянцев, шагая мне навстречу. — Вот и решил самолично проверить, не возгордился ли князь. — Обнял он меня от души. Я аж охнул: сила у мужика медвежья. — Мы б и ранее сунулись, без твоих людишек, — виновато принялся пояснять Федор Иванович. — Да тут к нам боярин Голицын подъехал и ум за разум заплел. Сказывал, будто его Дмитрий Иванович самолично прислал. Да столь складно пел, — сокрушенно покрутил он головой, — что нас оторопь взяла. Он ведь чего поведал. Мол, ляхи тебя вместях с королевной Марией Владимировной на великое воровство[13] подбили, пообещав венец царский, ежели ты нашего государя изничтожишь. А ведая, что ты с нами в дружбе, царь-батюшка опасается, вдруг князь и кой с кем из нас в сговор вошел. Потому государь и прислал повеление, дабы ни один стрелец вовнутрь города[14] не хаживал. Дескать, он сам с вором управится, сил довольно.

— И ты поверил? — попрекнул я.

— Да ни на единый часец. Я ж тебя, князь, еще на Освященном соборе хорошо запомнил. А вот иные… — Он смущенно кашлянул и потупился. — Не то чтоб не поверили, но усомнились. Сказывали, кто ведает, каким князь из Ливонии прибыл опосля таких побед? Можа, и впрямь возгордился не по чину. А как проверишь? Вовнутрь пройдешь, стало быть, повеление Дмитриево нарушил. Боязно. Вот и стояли там у ворот да гадали, как быть. Даже когда твой монашек мне грамотку в руки сунул, в сумнениях пребывали. Ну а когда вслед за ним твои ратники подскочили, — он кивнул в сторону Кудряша и Шишка, радостно обнимавшихся с остальными гвардейцами, — тут уж мешкать не стали. Все учинили, как ты в грамотке прописал, чтоб в кажные ворота по полку. И далее в точности по твоему слову творили: шли к собору, яко улицу метельщики метут: подчистую всех гребли да на Соборную площадь сгоняли. Ну и у ворот стражу выставили. Как ты и повелел, по сотне оставили. Ежели кто и затаился где-нибудь в Чудовом монастыре али еще в каком месте, из Кремля ему ныне ходу нет. Да, а где сам государь-то? — спохватился он. — Али его тут вовсе нет?

— Есть, как не быть, — вздохнул я. — Сейчас его тело вынесут.

Федор нахмурился.

— Как… тело?! — недоуменно уставился он на меня.

— Подранили его. Да так тяжко, что он и часа не протянул, — пояснил я.

— Как… не протянул?! А ты, князь, куды глядел?! — выдохнул Брянцев.

Я развел руками. Некоторое время Федор молчал, наконец плачущим голосом воскликнул:

— Да как же это?! — Он скрипнул зубами и шарахнул шапкой об пол. — Эхма, промешкали! А ведь сказывал я Жеребцову, да и прочим, поспешать. Вот те и погодили!

— Себя не виновать, — буркнул я. — Ему прямо на улице кто-то в грудь угодил, когда мы в храм бежали. Все равно бы вы не поспели.

— И чего теперь делать?! — растерянно спросил он меня.

Я оглянулся на своих гвардейцев, затем на вышедшего из алтаря архимандрита и, повернувшись к Брянцеву, твердо произнес:

— Слово он свое перед смертью поведал. Сказал, что пока должен править Опекунский совет.

— Совет? — озадаченно переспросил Федор.

— Совет, — подтвердил я. — А в него он включил престолоблюстителя Федора Борисовича Годунова, императрицу Марину Юрьевну, ну и меня.

— А почто он сразу свое царство Федору Борисовичу не отдал? — изумился Брянцев.

Я чуть помедлил, колеблясь, но решил сказать правду.

— Таить не стану. Править нам надлежит только до тех пор, пока у императрицы не родится дите и не придет в нужные лета. — Но предупредил: — Но ты пока про это молчок.

— Да какое дите, когда их свадебка всего седмицу назад была? — нахмурился Федор, непонимающе уставившись на меня.

Ну да, точь-в-точь как я пару часов назад взирал на Дмитрия: «Какой еще ребенок?» Пришлось напомнить, что для зачатия порой хватает и одной ночи, а заодно пояснить, что если Марина Юрьевна окажется «праздная», то вопрос о новом государе согласно все тому же предсмертному завету государя решит Освященный Земский собор всея Руси. Да-да, тот самый, где Брянцев наряду со мной является одним из товарищей председателя. И то, что Дмитрий его распустил до лета, ничего не значит — соберем досрочно в связи с чрезвычайностью ситуации.

Федор кивнул, почесал затылок и недоуменно спросил:

— Ну оно и опосля обговорить можно, чай, не к спеху, а с этими-то, — кивнул он в сторону выбитой двери, — чего делать?

— А то ты не знаешь? — хмыкнул я. — По-моему, кара за государеву измену известна. Выведем их на Пожар и спросим народ, что с ними учинить.

— Растерзают, — уверенно предсказал Брянцев. Он поморщился, очевидно вспомнив про Дмитрия. — За убиенного государя, ей-ей, на клочки раздерут. Да и ни к чему всех выводить, больно много.

Я равнодушно пожал плечами:

— А мы всех и не станем — одних бояр с окольничими да думными дворянами. А коль растерзают, значит, туда им и дорога. Глас народа — глас божий, и противиться ему нельзя.

— Попытать бы для порядку, — пробормотал он. — Можа, кой-кто улизнул.

— Э, нет, — улыбнулся я. — У меня тут список имеется. Шуйский сам всех назвал, а потому улизнуть ни у кого не выйдет.

Выйдя на крыльцо храма и окинув взглядом толпу, я присвистнул. Количество пленных, окруженных со всех сторон стрелецкими полками, действительно впечатляло. Они занимали чуть ли не всю площадь аж до Богоявленского собора и Казенной избы. На их фоне окружавшие мятежников ряды стрельцов, пусть и с пищалями в руках, выглядели хлипкими и ненадежными.

«Если найдется какой-нибудь отчаянный, могут уже сейчас попытаться вырваться», — мелькнула у меня мысль.

Пришлось чуть поменять план действий, распорядившись первым делом всех связать. А куда дальше? В застенки Константино-Еленинской? Но туда и половина не поместится. Значит, пока определим в нее самых знатных — поближе к Пожару. А когда освободится место, то…

— Нет, не влезут, — произнес я вслух, прикидывая, как быть.

— Помимо Константино-Еленинской еще и Благовещенская башня имеется, — осторожно подсказал мне один из стрелецких голов, Богдан Воейков. — Тесновато, конечно, но ежели ненадолго, то…

Я хлопнул себя ладонью по лбу. Ну точно. Как я забыл про узилище, из которого год назад выкрал своего друга Квентина Дугласа! Наверное, потому, что самому там сиживать не доводилось.

— Так и поступим, — согласился я. — А пока их вяжут, давайте-ка прикинем, что делать дальше…

Кто с какой стороны начнет со своими людьми прочесывать московские улицы, дабы навести порядок и остановить повсеместные погромы дворов, где остановились поляки, решили быстро. Правда, поначалу командиры стрелецких полков восприняли мое распоряжение недовольно. Тот же Богдан Воейков скривился так, словно уксусу хлебнул, заявив, что, конечно, сделает все, как повелит князь, но ежели помыслить, то лезть защищать ляхов не к спеху, можно и подождать до вечера.

— Не доживут, — возразил я.

— Их горе, — огрызнулся Воейков. — Неча свой шляхетский норов где ни попадя выказывать, а то приехали в гости, а ведут себя словно хозяева! Усадили свиней за стол, а они и рады с ногами на него взгромоздиться!

— И то верно, — поддержал его Давыд Жеребцов. — Не впрок им твое поучение пошло, княже. Летом-то, опосля «божьего суда», кой ты над ними учинил, они малость попритихли, а ныне сызнова за свое взялись.

Я покосился на остальных командиров. Те помалкивали, но недовольство явственно читалось на их лицах. Пришлось пояснить, что урок свой ляхи уже получили, и изрядный, а наша задача, пока не приехал из Кологрива Федор Борисович, навести порядок в столице, так что хочешь не хочешь, но москвичей надо остановить.

— Сейчас народец в раж вошел, может и не послухаться. Тогда как быть? — хмуро поинтересовался Жеребцов.

— Пищали у всех стрельцов имеются? — вместо ответа осведомился я и, дождавшись утвердительного кивка, развел руками. Мол, что непонятно?

Однако чтоб действовали порешительнее и не смущались стрельбы по людям, напомнил, что среди напавших на ляхов изрядное количество разбойного люда, невесть почему выпущенного из острогов. И коль имеется возможность взять большинство из них на месте нового преступления, то оно и хорошо, если кто-то из погромщиков не послушается. Ни к чему им казенный хлеб проедать. Прямо там же, на месте…

Основные силы решили выделить на Китай-город — именно в нем Дмитрий разместил большую часть гостей из Речи Посполитой. По одному полку отправили в Белый город и в Занеглименье. Наиболее надежных людей из полков Воейкова и Брянцева, как и их самих, я отправил менять стражу на кремлевских стенах. У всех проездных ворот решено было оставить те сотни, что там находились.

Закончив с распределением, я направился к своим спецназовцам, плененным бунтовщиками. Вид удручающий. У одного перебита рука, беспомощно свисающая как плеть, у второго не лицо — сплошной кровоподтек, третий вообще еле стоит на ногах… Впрочем, главное, живы, а синяки, ссадины и кровь — пустяки.

— Прости, княже. Уж больно много их навалилось, вот и не управились, — повинился Кострик. — Да и то, может, утекли, коль не понадобилось бы от остальных отвлечь, чтоб хоть кто-то до стрельцов добрался.

— И не зря отвлекали. Добрались они, — подтвердил я, порадовав его.

— Вона как. — И окровавленные губы Кострика дрогнули, пытаясь улыбнуться.

— Все как ты и повелел, княже, — угодливо напомнил Шуйский, стоящий поблизости в толпе пленных. — Теперь токмо за твоим словом заминка.

— Если услышу от государя дозволение тебя помиловать, будь спокоен, — заверил я его, сделал пару шагов и озадаченно остановился, вглядываясь в лежащие на снегу тела погибших бунтовщиков.

Дело в том, что первый из них, положенный чуть поодаль от всех прочих, оказался мне знаком. Выходит, Шуйский меня снова надул, ибо вот он, Иван Голицын. Теперь понятно, почему боярин столь легко посулил выдать мне его головой. Да потому, что головы у Ивана уже не имелось. Ну не совсем, конечно, частично. Выстрел кого-то из моих гвардейцев пришелся ему точно в глаз, на выходе разворотив чуть ли не половину задней части черепа. И тут Василий Иванович сжульничал. Ох и пройдоха!

Я повернулся к нему, кивнул, подзывая, и, когда он подбежал, угодливо семеня, осведомился, указывая на труп Голицына:

— Значит, головой выдашь?

— Чего не посулишь, когда жизнь на кон брошена, — пробурчал он, уставившись на грязный снег под ногами. — Да и не солгал я. Вот он, пред тобой лежит. А уж какого выдать, живого али нет, — о том уговора не было. Ну слукавил малость, не без того.

— Это верно, — согласился я и, подметив, как мои люди выходят из Успенского собора, бережно вынося тело Дмитрия, водруженное на своеобразные носилки из стрелецких бердышей и изъятых у заговорщиков копий, кивнул в ту сторону. — А теперь вон туда посмотри.

Тот повернул голову и, поняв, кого несут, попятился, упав. Я помог подняться. Правда, весьма бесцеремонно, за шиворот. Когда носилки поравнялись со мной, я остановил гвардейцев и распорядился опустить тело.

— Государь, милости прошу для Василия Ивановича Шуйского, — произнес я негромко и, выждав пару секунд, повернувшись к боярину, констатировал: — Молчит царь. Не желает отменять свой приговор.

— Он ить мертвый, — пролепетал Шуйский.

— Ну да, мертвый, — невозмутимо согласился я. — Точь-в-точь как Иван Голицын.

— А чего ж ты мне…

— Чего не посулишь, когда жизнь на кон брошена, — процитировал я его собственную фразу. — Но ведь и я не солгал. Обещал, что попрошу заступы, и попросил. А уж у живого или мертвого, о том у нас с тобой уговора не было.

— Все одно — обман! — возмутился он.

— Ну слукавил малость, не без того, — вновь воспользовался я его недавней терминологией. — Но ты и меня пойми: с волками жить — по-волчьи выть. А с таким волчарой, как ты, тем паче.

— Но я ж покаялся, — недоумевающе уставился он на меня, еще не осознав, что ему пришел карачун, трындец, абзац и финиш одновременно, и на всякий случай, вдруг я оглох, повторил: — Я во всем покаялся.

— Видишь ли, ранее ты тоже каялся, и тебе давали возможность стать хорошим человеком, но всякий раз ты неудачно использовал свои новые попытки, — пояснил я. — Теперь все. Считай, что у господа бога их лимит закончился. — И, дружески хлопнув по плечу, подтолкнул в сторону прочих пленных бояр, а тело Дмитрия понесли дальше, в Архангельский собор.

Кажется, Шуйский что-то выкрикивал мне вслед, и, скорее всего, это были ругательства. В иное время непременно остановился бы послушать. Ничто так не услаждает слух, как брань бессильного врага. Действительно приятно. Но дела, дела. Мне ж еще надо показаться в царских палатах. Так сказать, отметиться, ну а заодно посмотреть что и как. К тому же волновала судьба еще нескольких человек, проживавших в них.

Нет, императрица в их число не входила. Жива Марина Юрьевна или нет, честно говоря, меня не больно-то волновало. Более того, в глубине души я надеялся, что заговорщики успели с нею расправиться. Баба с возу, — и волки сыты, как говаривал великий путаник русских пословиц и поговорок шведский принц Густав. За музыкантов моего оркестра, остававшихся при палатах, я тоже был спокоен. Вчера вечером я специально предупредил их, чтобы шли ночевать в Запасной дворец.

Зато за задиристого Микеланджело, которого в Москве успели окрестить Миколой Караваем, было тревожно. Могли мятежники под горячую руку с ним расправиться, ох могли. Волновала меня и судьба царских «секлетарей». С покойников какой спрос, а мне кровь из носу требовался секретный архив Дмитрия — не дай бог, всплывет невесть где. А кроме того, в нем такие бумаги, за которые не один я — и ясновельможный пан Мнишек выложил бы не одну тысячу.

Я уже направлялся к Красному крыльцу, но остановился, подумав, что ни к чему быть человеком, принесшим скорбную весть. Пусть скорбным гонцом окажется кто-нибудь иной. Отправив в палаты к Марине Юрьевне Зимника, я решил чуть обождать, пока утихнут первые женские вопли. Вдобавок мне припомнилось еще одно неотложное дело, и я, развернувшись, направился обратно в Успенский, дабы наскоро отписать Годунову в Кологрив об основных событиях, приключившихся сегодня. Заодно следовало предупредить Ксению, что со мной все в порядке, но приезжать в ближайшие три дня нельзя, ибо… некуда.

Да-да, это мне с Федором есть где жить — остается Запасной дворец. Но жених до свадьбы не имеет права проживать с невестой в одном доме, не положено, посему вначале следовало прикупить себе на торгу сруб для избы, скоренько поставить ее, а уж потом… Короче, как ни крути, а минимум дня три ей придется побыть в Кологриве.

Отправив гонцов к Годунову и вторично подойдя к Красному крыльцу, я остановился подле двух рослых бравых иноземцев из дворцовой стражи. Странно, откуда они тут появились? Их же вроде бы разогнали мятежники. Присмотрелся и невольно залюбовался. Красавцы, что и говорить. Гренадеры хоть куда. Даже оружие в их руках выглядело роскошно. На лезвии каждого бердыша, прикрепленного к древку серебряными гвоздиками, золотой царский герб, само древко обтянуто красным бархатом, увито серебряной проволокой, а сверху в изобилии свисали серебряные и золоченые кисти. Это откуда у нас такие бравые? Ага, судя по красным кафтанам и плащам из вишневого бархата, ребятки из сотни француза Якова Маржерета.

На мой изучающий взгляд оба отреагировали совсем не так, как я ожидал. Вместо смущения и потупленных взоров совсем наоборот — сурово выпрямились, демонстрируя неусыпную бдительность. Лица невозмутимые, словно и не они несколько часов назад, вместо того чтоб драться насмерть, защищая царя, преспокойно пропустили бунтовщиков в палаты.

— Ну и наглецы! — вырвалось у меня.

— Да уж, — согласился Брянцев, которого я специально прихватил с собой, чтоб с первых минут недвусмысленно дать понять Марине, за кем стоит стрелецкая сила. — Я б на их месте со стыда провалился, — добавил он, — а им хоть бы хны. Эвон, бердыши похватали и стоят как ни в чем не бывало.

— Теперь стоять не будут, — прошипел я сквозь зубы и, обернувшись к своим людям, распорядился немедленно их заменить. В такое тревожное время нужна подлинно надежная охрана, а не эта расфуфыренная шелупонь с декоративным оружием. Впрочем, таким воякам настоящее и ни к чему.

— А нам куда? — растерянно спросил один из них, с лихо закрученными остроконечными усами на пол-лица, бесцеремонно выпихиваемый моими гвардейцами с лестничных ступенек.

— Лучше бы… — И я недолго думая порекомендовал ему, в какое место направиться, ибо там им всем вместе с их командирами самое место.

— Ишь ты! А и силен ты, князь, — с восхищением заметил Брянцев. — У меня десятник есть, Головка. Начнет сказывать — заслушаешься, и все так складно. Но таковского я и от него не слыхивал.

— Так куда нам уезжать? — переспросил наемник, ничегошеньки не понявший и теперь вопросительно взиравший на меня.

Я вздохнул. Повторять не хотелось. Крепко сказанное вовремя словцо облегчает душу, но частая ругань превращается в бессмыслицу. Душу я уже облегчил, а потому ограничился более конкретным адресом:

— Во Францию. И спешно, чтоб к завтрашнему дню духу вашего в Москве не было. Так и передай Маржерету вместе с остальными, ибо из вас телохранители, как трапеза из дерьма. — И направился вверх по ступенькам, но неудовлетворение осталось. Я остановился, обернулся к ним и выпалил: — А оружие перед отъездом сдать. И одежду тоже. Не лимит она вам. Дерьмо нарядным быть не должно.

Хотел добавить еще пару ласковых, но не стал и, махнув рукой — что проку с ними разговаривать, все равно не поймут, — двинулся дальше. Брянцев сзади разочарованно вздохнул и прокомментировал:

— А в первый раз куда лучше сказал.

Глава 9 ПЕРВОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ, ИЛИ КТО ИЗ ХУ

Даже на самый первый беглый взгляд палаты имели весьма и весьма удручающий вид. Как Мамай прошел, да не один, а в компании с Батыем и Наполеоном. Аж удивительно. Вроде и находились в них мятежники всего ничего, но натворить успели — мама не горюй.

Нет, пока шел по галерейкам и коридорчикам — более или менее. Причина проста — особо нечем поживиться. Попутно успел заглянуть в несколько комнатушек, где проживала придворная челядь, чтобы успокоить и заодно напомнить, что война войной, а обед по распорядку, причем аж для полутора сотен, не считая проживающих в самих палатах.

О Микеланджело мои гвардейцы доложили еще на входе в палаты. Местопребывание его мне было известно, и посланные в его комнатушку гвардейцы обнаружили итальянца безмятежно и оглушительно храпевшим. Будить его они не стали, поспешно попятившись обратно в коридорчик — слишком силен был винный дух, стоявший в его спаленке. Не иначе как накануне вновь изрядно нализался, ухитрившись проспать все утренние события. Пожалуй, это его и спасло. Одежда-то на нем была русская, да и дух соответствующий, нашенский.

На всякий случай, но больше из желания оттянуть неизбежную встречу с Мариной, я сам заглянул к нему. Заглянул и умилился увиденному.

Как яблочко румян, Одет весьма беспечно, Не то чтоб очень пьян — А весел бесконечно.[15]

На щеках проснувшегося к тому времени и сладко потягивающегося, сидя на кровати, Караваджо действительно гулял яркий румянец. Вот уж поистине влюбленным и пьяным помогает судьба. В который раз крепкий мед выручает веселого фрязина. И ведь при эдаком беспорядочном образе жизни он и на картины время находит. Заглядывал я как-то в его мастерскую — Самсон, которого он писал с меня, уже готов и выглядел отменно. Лицо один к одному, а вот с фигурой он мне явно польстил, могучая сильно. Да и мускулатура — штангист-тяжеловес позавидует, а у меня она гораздо скромнее. Но и его понять можно — с моими подлинными бицепсами девушек на руках носить куда ни шло, а вот раздирать пасть льва навряд ли получится.

— Так всю жизнь проспишь, — ласково заметил я ему.

Караваджо молча отмахнулся и… заговорщическим шепотом предложил по чарочке. Да уж, обрусел дальше некуда. Увы, пришлось его разочаровать, отказавшись и посоветовав выпить одному за… упокой души государя. Микеланджело нахмурился и сурово уставился на меня, подозревая некий подвох. Я обернулся и, подозвав одного из гвардейцев, распорядился:

— Поясни человеку, а то мне некогда… — и двинулся дальше.

А вот гвардеец из пятерки, которую я посылал на розыск царских секретарей, принес гораздо худшие новости. Пьяными Слонский и братья Бучинские не были, потому в отличие от Каравая огребли по полной. Даже с избытком. Один бездыханный, братья пока живы, но Станислав… Судя по проломленной голове, до вечера ему не дотянуть. Ян получше, но тоже плох: три резаные раны, две пулевые, и главное — потерял много крови.

— Разыскать царских лекарей, и немедля к ним. Да еще послать гонца за моей травницей. Мне они нужны живыми, — выпалил я, прикидывая, что розыском архива придется заниматься самостоятельно и получится его найти или нет — неизвестно.

Ну а теперь… Как ни оттягивал, но оставалась одна дорога — к вдове. Шествуя по нарядным комнатам, отделанным для проживания Марины, ее фрейлин и прочей обслуги, прибывших из Речи Посполитой, я только диву давался — ну и накуролесили ребятки. За каких-то десять — двадцать минут, пускай полчаса, но никак не больше, успели привести все в такой свинский вид, что волосы дыбом вставали.

Пол в кровавых пятнах, часть стекол отсутствует, но больше всего пострадали стены. Обтянутые совсем недавно, к предстоящей свадьбе, голубыми шелками с россыпью вышитых на них цветов, а то и золотой парчой либо бархатом, сейчас они представляли весьма удручающее зрелище. Лишь кое-где ближе к потолку то тут, то там с них сиротливо свисал обрывок нарядной материи — очевидно, руки не дотянулись. В основном же все содрано. Мелкие клочки и обрывки тканей валялись на полу, хотя пару раз попадались и покрупнее. Видно, хапали, но, видя дальше еще лучше и краше, а места за пазухой уже нет, они вынимали, выбрасывали и вновь хватали, хватали, хватали…

Везде было пусто. Уцелевшее окружение царицы в основном собралось в одной из самых последних клетушек. Впрочем, неуцелевшее находилось там же. Я имею в виду какого-то юношу в окровавленной рубахе, лежащего на постели, и бездыханное тело старухи в кресле. Судя по одежде, оба — поляки.

Впрочем, юношу я, присмотревшись, тоже причислил к уцелевшим, но частично — пока дышит, пусть и с трудом. Не иначе как пуля угодила в легкое — розовые пузыри на губах при каждом выдохе. Странно, но лицо знакомое. Ну да, так и есть, юный паж царицы Матвей Осмольский. Вчера вечером именно его я видел в палатах. Тоже в жмурки играл. Господи, как давно это было!

Догадаться, что именно подумали дамы о нашем с Брянцевым и Воейковым появлении, было несложно — все пятеро дружно завизжали так, что у меня в ушах аж зазвенело. Одна толстуха проворно метнулась к Осмольскому и, широко раскинув руки, загораживая несчастного паренька, быстро-быстро затарахтела по-польски. Вторая торопливо шагнула в другой угол, закрывая своими могучими телесами кресло, в котором полусидя-полулежа пребывала мелкая пигалица. Ну да, она самая — Марина Юрьевна, государыня всея Руси.

— Вы уже убили Дмитрия, а здесь одни несчастные женщины, ясновельможный пан, — торопливо заверила меня одна из толстух.

Кажется, я ее тоже где-то видел. Ах да, во время пира, на котором присутствовал в качестве представителя королевы Ливонии Марии Владимировны. Вроде бы именно она стояла за креслом Марины, прислуживая ей на правах родственницы. Панна Тарло, если я не ошибаюсь.

— Но одного мужчину я здесь вижу, — вежливо поправил я ее, указывая на Осмольского.

— Какой же это мужчина?! — всплеснула руками вторая толстуха, как я позже узнал, Барбара Казановская. — Совсем мальчик, к тому же без сознания и потерял много крови. Попытка защитить несчастных женщин и без того слишком дорого обошлась ему, так что неизвестно, выживет он или нет. Пощадите его, любезный князь.

— Раз попытался защитить, значит, уже не мальчик, но мужчина, — не согласился я с нею и, повернувшись к своему стременному, распорядился: — Когда лекари придут, одного сюда.

Дамы продолжали взирать на меня с испугом, да оно и понятно — поди разберись влет, на чьей я стороне. Вроде обласкан государем, но ведь Дмитрий и Шуйского облагодетельствовал сверх меры. На недавней свадьбе этой сволочи в боярских одеждах государь и вовсе доверил чин тысяцкого, а его родного брата и своего тезку царь назначил своим дружкой. Да и Василий Голицын тоже исполнял одну из почетнейших обязанностей — нес за Дмитрием, когда он входил в Успенский собор, царский скипетр.

Робость женщин пропала не сразу. Даже когда я учтиво склонился перед Мариной, они еще переглядывались между собой, словно продолжая гадать — враг или друг перед ними. Однако после моих слов, когда я кратко обрисовал ситуацию, настороженная тишина сменилась радостными восклицаниями. И первый вопрос был о судьбе Дмитрия. Как я понял, моему гонцу, известившему о его смерти, поверили не до конца.

Вместо ответа я стянул с головы шапку, давая понять, что Дмитрий скончался. Улыбка мгновенно спала с лица Марины. Но скорби на нем я не заметил — скорее напряженное размышление, что делать дальше. Да и взвыла она с заметным запозданием, притом чуточку сфальшивив. Во всяком случае, жест с раздиранием на груди платья мне показался несколько театральным. Правда, фрейлины были иного мнения, наперебой бросившись утешать новоиспеченную вдову.

Мне оставалось молчать и терпеливо ожидать, пока Марина слегка успокоится. Наконец, когда ее плач и стенания вроде бы поутихли, я решил вкратце рассказать об обстоятельствах его гибели, но не тут-то было.

— Что ж ты, князь, не уберег моего драгоценного супруга? — попрекнула она меня. — А ведь он тебе доверял поболе всех прочих.

Я опешил, глядя на нее. Причиной тому оказался… царский венец. Когда входил, его на голове Марины не было, руку на отсечение даю. Зато теперь золотой обруч, густо усыпанный драгоценными камнями, вот он пожалуйста. И как она ухитрилась о нем вспомнить в такие минуты? Но спохватился, надо ж отвести от себя обвинение, и пояснил:

— Горяч он был, потому и не поспели за ним мои люди, чтоб его прикрыть. Лекарей же в соборе не имелось, да они бы и не помогли — пуля в грудь угодила, близ сердца. А касаемо доверия вынужден разочаровать. У него имелись другие люди, которым он доверял куда больше. Им он и поручил охрану своих палат. Смею заверить, что, если бы она была вверена моим людям, такого бы не случилось, но… — И я развел руками.

— Мы учтем, — важно кивнула она, но спохватилась, что не выяснила самое главное (во всяком случае, то, что должно считаться самым главным), и торопливо спросила: — А… где же… тело?

— Я распорядился перенести его в Архангельский собор и…

— А к моему батюшке ты людишек послал, чтоб его оборонить? — бесцеремонно перебила она меня.

«Надо же какое самообладание! — невольно пришло мне на ум. — Глаза уже сухие, взгляд строгий, и полная концентрация мыслей, ничего лишнего. Такое ощущение, что у ее супруга сегодня не день смерти, а как минимум сороковины, если не… полгода».

Но вслух вежливо ответил, что ясновельможный пан Мнишек, к коему я уже посылал людей, нынче не ночевал на своем подворье. Как укатил вчера вечером в Белый город, так и с концами, зависнув в гостях у своего зятя князя Константина Вишневецкого. А сам подумал, что не иначе как хитрый Ёжик,[16] загодя почуяв неладное, специально припозднился и остался у князя. Да оно и понятно. Под защитой целой хоругви, имеющейся у Вишневецкого, вдобавок состоящей из соотечественников, чувствуешь себя куда спокойнее. То-то его подворье, расположенное практически рядышком с моим — Дмитрий отвел ему для проживания бывший терем Семена Никитича Годунова, находящийся неподалеку от Знаменских ворот, — практически не штурмовали. Причина проста — некому оборонять. Потому ратные холопы мятежников попросту ворвались туда, пограбили, что можно, и ушли, не найдя хозяина.

— А пан Станислав и Николай Мнишки? А на Посольский двор ты жолнеров отправил?

Я нахмурился, припоминая. Где живет ее братец, я вообще понятия не имел, да и касаемо послов вроде бы особо ни с кем из стрелецких голов не обговаривал. Впрочем, надо ли посылать туда людей? Судя по тем предложениям, которые они мне делали за день до мятежа, послы явно знали или как минимум чуяли: вот-вот грядет нечто такое.

«Как знать, может, и предупредили бы Дмитрия, если бы не нахально отнятые у Сигизмунда города в Лифляндии, принадлежащие Речи Посполитой, — мелькнула невольная мысль и ее логичное продолжение: — Если смотреть и с этой стороны, все равно отчасти в его гибели виноват…»

Но додумать ее я себе не позволил, торопливо оборвав на середине. И что меня сегодня так и тянет на самоедство?! Воевал-то я по настоянию Дмитрия. К тому же разве у них и без этих городов не было уймы поводов быть недовольными поведением государя? Взять одни дебаты из-за титула.

Отсюда вывод — не стали бы они его предупреждать, ибо переворот был для них не просто выгодным, но вдвойне. Во-первых, убирался с трона слишком ретивый Дмитрий, а во-вторых, удавалось чужими руками, так, на всякий случай, ликвидировать тех поляков, которые могут по причине родства с Мнишками примкнуть к будущим рокошанам, то бишь мятежникам. А коль они всё знали, следовательно, сами успели подготовиться к отражению возможных посягательств.

— Стало быть, никуда не отправил, — протянула она, верно истолковав мое молчание, и, уставив тонкий палец в сторону Брянцева, властно распорядилась: — Повелеваю немедля послать на Посольский двор стрелецкий полк, еще один за моим батюшкой к князю Вишневецкому, а третий к моим братьям.

Федор Иванович крякнул и повернул голову в мою сторону. Его замешательство не осталось незамеченным экс-царицей.

— Ты что, плохо слыхал?! — взвизгнула она. — Да прочим полковникам передай: ежели успеют спасти моего батюшку пана Юрия и братцев Николая и Станислава, я повелю каждого наделить годовым жалованьем.

Брянцев склонился в уважительном поклоне, но, выпрямившись, не сдвинулся с места, вновь уставившись на меня. Я вздохнул. Идти на конфликт с самых первых минут не хотелось. Но и поставить на место зарвавшуюся дамочку следовало. Поиск «золотой середины» был недолгим. Дружески хлопнув Брянцева по плечу, я примирительно заметил:

— Если посольство ляшское погромят, мы и впрямь стыда на всю Европу не оберемся. Потому распорядись послать туда людей. Ну и к панам Мнишкам — и к отцу, и к братьям — тоже.

— А где ж мне столько людишек взять? — взмолился он. — Ты сам повелел кому в Белый город, кому в Китай, кому в Занеглименье.

— Вернуть! — взвизгнула Марина.

Я бесцеремонно поправил:

— Известно, у страха глаза велики, вот и… Не надо ниоткуда возвращать людей. Сдается, по сотне отправить — за глаза хватит. Да не вздумай передавать им про годовое жалованье, — понизив голос, предупредил я его. — За каждого спасенного ляха столь щедро расплачиваться — никакого серебра в казне не хватит.

Тот слушал меня и охотно кивал, всем своим видом всячески стараясь выказать почтительность, тем самым недвусмысленно давая понять Марине, что князь Мак-Альпин — совсем иное дело и его приказы, в отличие от повелений сумасбродной полячки, будут выполнены с превеликим послушанием.

Но юная вдова оказалась на высоте, полученный урок уразумела быстро и выводы из него извлекла моментально. Она не вспылила еще сильнее, а, наоборот, взяла себя в руки и изменила поведение на противоположное.

— А ты молодец, князь, вовремя меня поправил, — зазвенел ее ласковый голосок. — Что значит служивый человек. Вмиг все обмыслил. На Посольском дворе и впрямь даже двум сотням и то, поди, тесно придется, а уж о прочих подворьях говорить и вовсе не приходится. — И вновь напустилась на обалдевшего Брянцева: — А ты что стоишь, как дурень, да глазами хлопаешь?! Немедля исполняй повеление… — Но чье — не уточнила, хотя на всякий случай прибавила, стараясь держать марку: — Али добавки от меня ждешь? Так напрасно. Я с князем во всем согласная.

Брянцев неловко поклонился и торопливо ушел. Я остался стоять, восхищенно глядя на Марину. Надо же, как лихо она выкрутилась из щекотливой ситуации! Куда там циркачам-акробатам и гуттаперчевым мальчикам! А ведь девахе всего ничего — восемнадцать лет. Однако…

— Надеюсь, князь, охрану моих палат ты тоже примешь на себя, — продолжила она. — Увы, но не зрю я более надежных людишек, окромя тебя.

По ушам резануло слово «моих». А впрочем, все в точности как я и предполагал. Придется повозиться с дамочкой, втолковывая, кто из ху. Но торопиться с пояснениями, что теперь ее номер шестнадцатый, не стал. Во-первых, все-таки муж погиб, надо совесть иметь. Во-вторых, слишком много у меня сегодня дел — нет времени. А в-третьих, надо вначале точно выяснить про ее беременность и тогда уж…

На первых порах вполне достаточно, что я за все время нашей беседы ни разу не назвал ее ни государыней, ни ее величеством. Для меня она — бывшая царица, и точка. Нет, может быть, на самом деле как-то иначе, даже скорее всего, коль венчана на царство раньше замужества с Дмитрием, но для меня она — экс-царица. Ну еще Мнишковна. Вслух, конечно, такое не произнесу, просто обойдусь без титулов. Довольно с нее и имени-отчества. Так я и поступил, уверив, что теперь Марина Юрьевна за свою жизнь и честь может быть совершенно спокойна, ибо мною все взято под надежный контроль.

Судя по недовольно блеснувшим глазам, я подметил, что она уловила мое скрытое противостояние, но перечить не стала. Понимая, что козыри в моих руках — умна девка, ох умна, — она благосклонно кивнула и эдак снисходительно махнула рукой. Дескать, императрица милостиво изволит отпустить. Но уйти не получилось. Когда я стоял в дверях, Марина вновь окликнула меня и попросила сопроводить к усопшему государю. Мол, ныне только во мне и моих людях видит она крепкую защиту.

Деваться некуда — пришлось топать в Архангельский собор. Поначалу экс-царица семенила впереди, но у самого выхода на крыльцо я остановил ее, заметив, что снаружи могут где-нибудь прятаться не пойманные нами мятежники. Словом, ей лучше всего держаться чуть позади меня во избежание возможных покушений. А для вящего правдоподобия я рявкнул сопровождавшим меня гвардейцам: «Кольцо!» Выполняя команду, они тотчас послушно перестроились, вынырнув из хвоста процессии и заняв места сбоку и спереди.

Вот так куда лучше. Теперь всякий мог видеть, как первым в процессии, если не считать трех ратников, вышагивает князь Мак-Альпин, а уж за ним эта пигалица, сопровождаемая своими фрейлинами. И все они взяты в плотное кольцо моих бойцов. Сразу и не поймешь — то ли охрана, то ли я веду важных арестанток.

Надо сказать, Марина этот нюанс тоже уловила. И не просто уловила, но попыталась исправить. Через какой-то десяток метров она окликнула меня и, сославшись на крутые ступени, предложила подать ей руку. Ладошка была узкая, холодная, чуточку влажная и слегка подрагивала. Изредка она судорожно сжимала своими пальчиками мою пятерню, при этом одаривая меня беспомощным наивным взглядом. Мол, никакого намека, упаси господь и пресвятая дева Мария, как можно?! Просто ступенька крутая, а я вдобавок и наступила неправильно, потому и немного пошатнулась.

Вот только кренилась она весьма часто, и всякий раз именно в мою сторону. А через десяток ступеней она вообще навалилась на мою руку всем телом, и к тому времени, когда мы миновали середину лестницы, для тех, кто смотрел со стороны, картина происходящего складывалась совершенно иная: обычный церемониальный выход королевы, окруженной фрейлинами и бдительной стражей. А кто там у нее сбоку? Ну-у, судя по взглядам, которые она то и дело бросает на своего кавалера, и по тому, как она опирается на него, не иначе как новый фаворит. Ах нет? Ну, значит, скоро станет фаворитом.

И это мне не казалось. Судя по недоуменным взглядам, которые бросали на нашу процессию стоящие поодаль гвардейцы, прекрасно осведомленные о моем обручении с сестрой Годунова, так оно и выглядело. Одно хорошо — сама Ксюша ничего этого не видит.

Глава 10 ЗА КОРОНОЙ В ГОРЯЩУЮ ИЗБУ…

Пока шли, я продолжал размышлять: к чему ее игра? Лишь для того, чтобы как-то подстраховаться и обеспечить себе симпатии человека, который имеет за плечами реальную силу, или нечто большее? Ну, например, намерение сохранить за собой пышный титул царицы, для чего предстоит заручиться поддержкой всех кого можно.

Однако ни к какому выводу я не пришел, в конце концов досадливо отмахнувшись — успею проанализировать попозже, сейчас не до того. К тому же из Кологрива наконец-то прибыл Годунов, о чем мне доложили гвардейцы, стоящие у Красного крыльца вместо французских обалдуев.

Оказывается, Федор Борисович, прискакав вместе с Зомме в Кремль и узнав о случившемся, первым делом поспешил к телу усопшего. Когда мы с Мариной вошли в собор, он находился там и, стоя на коленях, безутешно плакал, не обращая ни на кого ни малейшего внимания. Народу в храме практически не было, я имею в виду посторонних, все свои. Позади моего ученика стоял понурый Зомме, вокруг четверо телохранителей Годунова, в изголовье у Дмитрия — тоже на коленях — Исайя, а подле него Корела, на которого и уставилась первым делом Марина.

— И что, мне стоять бок о бок с этим… хлопом?! — возмутилась она.

— Он не хлоп, а вольный казак, — ответил я. — И не просто казак, но один из защитников государя.

— Но есть же правила.

— Смерть их отменила, — покачал головой я.

— Грязный, и одежда в крови, — не унималась она.

— В крови врагов, — сквозь зубы зло прошипел я. Достала, ей-богу достала!

Мнишковна кисло сморщилась и что-то шепнула одной из своих фрейлин, указав на атамана. Та послушно закивала и, мелко-мелко семеня, направилась к Кореле.

«Если попробует удалить, я ее сам удалю», — мрачно решил я, но ошибся в предположениях. Дама всего-навсего заняла место по соседству с атаманом, чтобы Марина, упаси бог, никак не смогла коснуться грязной одежды Корелы.

Сама Мнишковна, уже пройдя поближе к бездыханному телу, не сразу припала к груди погибшего супруга. Поначалу она застыла в паре метров от его ног, якобы пребывая в оцепенении. Судя по ее взгляду, устремленному на Годунова, полное впечатление, будто она вновь что-то лихорадочно прикидывает и соображает. Не знаю, что именно, но вначале Марина поплотнее укрепила на голове венец, дабы он, упаси бог, не свалился, и лишь затем издала истошный крик. Но на тело не рухнула, а вначале деликатно просеменила, обходя его сбоку, и только после этого брякнулась на пол. Да и то не с маху, а эдак аккуратно, дабы не разбить коленки о твердый пол. Вдобавок одной рукой она не забыла придержать венец на голове.

Все это мне отчаянно не понравилось. По всему выходило, что Дмитрий интересовал ее постольку, поскольку являлся царем, и сейчас она попросту демонстрирует окружающим свое горе. Если же и имелась в ее плаче некая доля искренности, то не по нему, а по своим несбывшимся надеждам, погибшим вместе с ним.

Стало жаль парня, столь неудачно женившегося, и чуточку обидно за него. Пускай государь не красавец, но и далеко не Квазимодо. Подумаешь, пара бородавок на лице и одна рука короче другой. Зато весел, щедр, удал, да и силенкой господь не обидел. Помнится, во время охоты в Костроме он самолично хаживал с рогатиной на медведя. Такому пускай и не любая, но многие на шею кинутся, а эта…

И главное, было бы чем кичиться!

Происхождением? Но она хоть и шляхтянка, однако не из больно-то знатного или, тем паче, древнего рода. Ни с Сапегами, ни с Радзивиллами Мнишков не сравнить. Да и с Вишневецкими тоже, а про Острожских вовсе умалчиваю. Словом, третий сорт не брак.

Внешностью? Увы, и с этим у мамзели изрядные проблемы. Не станем касаться фигуры — возможно, тощие и корявые, полтора метра с кепкой, в Польше как раз в моде, и вообще дело вкуса, но лицо… Один острый носик чего стоит, придающий хищное выражение всему лицу. А вместо рта узкая прорезь, ибо мало того что у нее тонкие губы, но вдобавок она имеет привычку частенько недовольно их поджимать, и тогда они вообще выглядят как две ниточки-черточки. И волосы — с роскошной косой моей Ксюши никакого сравнения. Словом, далеко не Мисс Речь Посполитая и даже не Мисс Самбор — скорее всего, и в этом убогом городишке найдутся особы посимпатичнее, пускай и из обслуги.

Нет, польстил ей Пушкин в своей трагедии «Борис Годунов», явно польстил. С чем он там сравнил ее устами какого-то из польских кавалеров? Кажется, с мраморной нимфой. А по мне, девушка с веслом выглядит куда соблазнительнее. Да и с глазами Александр Сергеевич изрядно напутал. Не сказал бы я, что они «без жизни». Скорее наоборот, там-то она как раз и играет, струится, можно сказать, бьет ключом.

Впрочем, и классики могут ошибаться. Но в одном наш гений оказался прав на сто процентов: свою руку она не отдала — продала Дмитрию за русскую корону, притом нахально посчитав, что заплатила достойную цену.

От ее крика Федор вздрогнул и растерянно поднял голову, уставившись на Марину. Увидев же меня, он вскочил с колен и порывисто метнулся, припав мне на грудь.

— Вот и закатилось наше красное солнышко, — всхлипывая, прошептал он, и слезы полились по его щекам с удвоенной скоростью.

Даже странно, откуда столько безутешной скорби от кончины Дмитрия. Если вдуматься, то погиб конкурент в борьбе за власть, а он… И ведь видно, что в отличие от Марины не играет, переживает искренне и всерьез. Но потом я вспомнил, что в целом Дмитрий был весьма ласков к своему наследнику, а синяки и шишки доставались преимущественно моей голове. Годунову же перепало всего разок, когда его хотели удавить, да и то позже оно оказалось вроде бы как боярской инициативой, о которой «красное солнышко» ни сном ни духом.

В проявлении внешних эмоций Марина не отставала от царевича и даже опережала его. Причитать, как русские бабы, полячки не умеют, зато вскрикивала и рыдала она весьма громко.

— Плачь, милая, плачь, — ласково прошептал Федор, оторвавшийся от моей груди и направившийся обратно к усопшему. — Все полегче будет. — Он жалостливо вздохнул и вновь опустился на колени перед телом Дмитрия.

Признаться, было не по себе. Со всех сторон доносятся рыдания или как минимум всхлипывания — вон и на глазах моих гвардейцев слезы, а на меня накатило какое-то равнодушие. Ну вообще ничего не шевелится в душе. Скорее напротив — какое-то облегчение, только непонятно, от чего именно в первую очередь. То ли потому, что теперь не понадобится делать тяжкий выбор, решая, протягивать ему руку помощи или нет, — судьба сама сделала его за меня, то ли оттого, что наконец-то все закончилось. Разумеется, остаются всякие там Марины и Опекунские советы (да и то насчет последнего не факт), но мне это казалось легкорешаемыми проблемками, не более. Понятно, что спокойной жизни не предвидится — дел на Руси хоть отбавляй, и крутиться придется как белке в колесе, но зато без неожиданных срочных вводных. Можно спокойно планировать работу на недели, месяцы, а то и годы вперед.

Однако все равно стало стыдно. Я низко опустил голову, сетуя на собственную бесчувственность. Впору поступить как мужики в пушкинском «Борисе Годунове». Нет, тереть луковицей под глазами перебор, и украдкой смачивать их слюной ни к чему, но пару раз провел по ним рукавом кафтана — пусть думают, что утираю выступившие слезы.

Так прошло полчаса, не меньше. Кажется, приличия соблюдены, и даже с перебором. Правда, Годунов продолжал рыдать, да и Марина тоже. Деваться некуда, придется отвлечь царевича. Склонившись над Федором, я шепотом напомнил, что для скорби еще будет время, целый вечер и ночь, да не одна, а сейчас надо бы пойти со мной и до выхода на Пожар вникнуть в неотложные дела, намеченные мною на сегодня.

— Чего? — непонимающе откликнулся он.

Я терпеливо повторил.

— Да какие нынче дела, когда такое горе?! — возмутился он.

— Народ осаждает дворы, где разместили ляхов, — пояснил я. — Стрельцы посланы, но для окончательного успокоения людей я распорядился сообщать всем, чтоб они после обедни собрались на Пожаре. Мол, там ты всем и расскажешь как и что, а заодно выведешь к людям истинных изменников и убийц.

Годунов горестно кивнул и ласково провел пальцами по рукам Дмитрия, сложенным на груди, но подниматься с колен не спешил. И только теперь я заметил, что Марина притихла, перестав рыдать. Точнее, притихла она чуть раньше, едва я начал говорить. Не иначе как прислушивалась. Мою догадку подтвердили ее слова:

— Светлейший князь верно сказывает. Царственная кровь жаждет отмщения. Это мне, слабой женщине, дозволительно предаваться безутешному горю, да и то я в отсутствие твоего высочества вынуждена была отдать некоторые распоряжения твоему воеводе и князю.

Федор скорбно вздохнул, всхлипнул напоследок и наконец-то поднялся.

«Ишь ты, высочеством назвала, — мысленно отметил я. — Помнится, так принято обращаться к наследникам престола, а не к государям. А она у нас, стало быть, величество. Да уж, как пить дать намучаемся мы с этой дамочкой, ох намучаемся. Если она даже сейчас, у тела своего убиенного мужа, не столько скорбит по нему, сколько думает и гадает, как удержаться у власти, то чего от нее ждать дальше?»

Но я отогнал эту мысль. Пока о Марине лучше не думать вовсе. Вот когда прояснится ситуация с ее беременностью, тогда и поглядим. К тому же в любом случае решительные шаги она предпримет не раньше чем через пару дней или через неделю, и не стоит забивать себе голову раньше времени.

Однако сегодня явно был не мой день, и я вновь, в очередной раз, не помню, который по счету, ошибся в расчетах, ибо действовать она начала куда раньше…

Мы с Годуновым только-только вышли из Запасного дворца, куда я его затащил потрапезничать на скорую руку — все-таки время обеденное, дело впереди серьезное, и надо подзаправиться. Попутно рассказал, что произошло утром, и обрисовал дальнейший план наших действий. Мол, вначале выйдем на Царское место мы трое — я, он и патриарх Игнатий. Игнатию поручим выступить первым. Пускай рассказ о случившемся прозвучит из уст главы русской церкви и опять же лица нейтрального. Я, как свидетель ранения и гибели государя, подключусь по мере необходимости, если понадобится что-то подтвердить. Но о предсмертном завещании Дмитрия умолчим. Ведь пока неизвестно, беременна ли Марина, а если нет, то и Опекунский совет не понадобится.

Ну а в заключение толкнет речь сам Годунов. И начинать ее лучше всего с покаяния — здешнему народу, как я давно заметил, это нравится. Мол, простите, люди добрые, не поспел вовремя, дабы уберечь наше красное солнышко. Кабы ведал, что такая беда ему грозит, денно и нощно коней бы от самой Ливонии гнал, в столицу торопясь, но… Далее по взмаху его руки мои гвардейцы вынесут тело государя.

— Так ведь у нас покамест ни гроба нет, да и само тело не обмыли, не приготовили, — нахмурился Федор. — Негоже как-то.

— Ничего страшного, — отмахнулся я. — Так, по-простому, получится даже лучше. Вынесут на носилках, как погибшего в бою.

— А к чему такая спешка?

— Тебе с казней правление начинать не с руки, а без них никак. Вот москвичи и помогут, — откровенно пояснил я. — Поэтому, когда люди вдоволь наплачутся, я тебе шепну, ты махнешь рукой, на площадь выведут пленных мятежников, и народ сам с ними разберется.

Вроде бы все обрисовал, можно и выдвигаться. Время-то о-го-го, а нам надо предварительно заехать к патриарху. Осталось внести последний штрих в наряд Годунова — одежда-то хороша, эдакая неброская, темных тонов, а вот ранение, полученное им в боях за Ливонию, стоит подчеркнуть. Пусть москвичи воочию лишний раз убедятся, кто за Русь кровь проливает. А если кто-то решит, что рана получена сегодня, при защите государя, еще лучше. Словом, отыскав кусок материи, Дубец соорудил роскошную перевязь.

Но не успели мы спуститься вниз, как у крыльца показался запыхавшийся Курнос, которого я в числе десятка гвардейцев оставил подле Архангельского собора. Мол, безутешная вдовица просит Федора Борисовича улучить для нее единый часец и заехать в храм. Мы с Федором быстро переглянулись.

— Ничего там не случилось? — уточнил я.

Курнос неловко передернул плечами и помотал головой. Странно, тогда зачем ей понадобился Годунов? Я вопросительно оглянулся на своего ученика — может, послать назойливую барышню, сославшись на неотложные дела? Но Федор довольно улыбнулся:

— А ты мне сказывал, будто она за власть цепляться станет. Небось кто цепляется, своего супротивника просить ни о чем не станет, — и, повернувшись к Курносу, распорядился: — Лети обратно и упреди, что скоро явлюсь.

Через пять минут мы были у дверей Архангельского собора. Марина поджидала на крыльце, причем без сопровождения, отправив своих фрейлин в палаты. Тет-а-тет? Зачем? Еще одна загадка. Как говорила Алиса в Стране чудес, все страньше и страньше. Однако ломать над этим голову было некогда, и я, заявив, что время дорого и сам съезжу к Игнатию, направился на патриаршее подворье.

Туда меня поначалу не пустили, ссылаясь на недомогание святителя. Во всяком случае, именно в таком духе ответил мне приоткрывший калитку монах-привратник. Как я понял, хитрый грек решил остаться в стороне, выжидая время, поскольку победители вроде бы определены, но пока их слишком много, минимум двое. Желая наверняка оказаться в одной лодке с победителем, он и попытался взять тайм-аут.

— Болезнь-то не иначе как медвежья, — зло выпалил я.

Монах негодующе засопел и попытался захлопнуть калитку перед невежей и хамом, но я успел вставить в щель ногу. Привратник нажал, я тоже. Противостояние длилось недолго — молодость победила, хотя и не без труда.

Правда, у самых покоев мне вновь преградили дорогу два дюжих плечистых монаха, стеной вставшие на моем пути. Один даже скинул с плеч полушубок и по локоть засучил широкие рукава рясы. Пришлось пригрозить. Я поднял руку, подавая знак десятку гвардейцев, стоящих позади меня, и те взяли на изготовку свои арбалеты.

— У вас, святые отцы, еще есть время, пока я досчитаю до трех, — предупредил я. — Потом его не будет. Ра-аз…

— Грех это великий, — пробурчал один из них, с укором глядя на меня.

— Спорить не берусь. Тем более с будущими мучениками, — пожал плечами я. — Ну ничего, замолю. Авось ради святого дела. Два-а…

Они нерешительно переглянулись, но продолжали стоять.

Я обернулся к гвардейцам и развел руками:

— Не хотят понимать. Ну-ка, разок, но для начала с уважением к сану.

Пять арбалетных стрел впились в притолоку, на десяток сантиметров повыше монашеских голов. Говорить «три» не понадобилось — оба мгновенно раздались в стороны. Все, проход свободен.

Патриарх действительно лежал в постели, но, как я и заподозрил, болезнью не пахло. Тем более медвежьей. Зато пахло чем-то вкусненьким. Сомнительно, чтоб у хворых людей был такой замечательный аппетит — на столе стояли исключительно пустые или полупустые блюда, а на них — вот те раз — остатки скоромной пищи. Вон в мисочке обглоданное крылышко курочки, а на краю стола сиротливо притулился недоеденный пирог с мясной начинкой. Ишь ты, а ведь нынче пятница.

Но виду не подал, тем более православная церковь болящим действительно разрешает не соблюдать посты. Да и время поджимало, не до подковырок. Взяв быка за рога, я заявил, что сегодня каждому придется определиться со своим выбором и на чьей он стороне. Игнатий слабым голосом принялся уверять, будто он еще поутру хотел урезонить неразумных, ан глядь, а от великого огорчения ноги отнялись. Так-то он конечно же всей душой с нами, и если бы не окаянная немощь, то он непременно… но я бесцеремонно перебил его:

— Душой, святитель, — это замечательно, но к ней придется добавить тело.

Он открыл рот, но возразить не успел. Не давая ему встрять, я небрежно поинтересовался, известно ли патриарху, что помимо государя заговорщики планировали заменить и главу православной церкви. Игнатий встрепенулся, настороженно уставившись на меня. Конечно, я блефовал. Но, помнится, когда поляки сидели в Кремле, письма по городам с призывами к народу рассылал уже Гермоген, и сложить два и два труда не составило.

— А Федор Борисович? — деловито спросил он.

«Надо же, взбодрился, и голос окреп», — умилился я, ответив, что Годунов — человек богобоязненный и никогда не позволит себе произвола в отношении столь важной духовной особы. Кроме того, он весьма охотно прислушивается к моим советам, а мне нынешний патриарх, если честно и откровенно, как на исповеди, весьма и весьма симпатичен. Говорю не голословно, ибо оное ранее успел неоднократно доказать на деле, решительно вставая на его сторону. Например, когда ныне покойный государь возжелал сместить с ростовской митрополичьей кафедры владыку Кирилла. Но ныне пришел черед самого Игнатия поддержать нас, поэтому придется встать и, превозмогая свою тяжкую хворь, прошвырнуться на Пожар, дабы помочь окончательно добить врагов.

— Наших общих врагов, — на всякий случай уточнил я.

— Превозмогу, — твердо пообещал он.

— Тогда мы с Федором Борисовичем через полчаса будем ждать тебя у Константино-Еленинской башни, — предупредил я и, дождавшись его согласного кивка, отбыл обратно, к Архангельскому собору, забирать Годунова.

Марина и Федор по-прежнему оживленно беседовали подле храма. Издали это напоминало свидание робкой школьницы, жаждущей признаться в любви, со здоровенным физруком. Сам физрук, то бишь Годунов, в основном помалкивал, смущенно улыбаясь и время от времени снисходительно кивая. Школьница, это чувствовалось даже на расстоянии, в обилии источала флюиды ласки и нежности.

Подъехав поближе и спешившись, я понял, что первое впечатление меня не обмануло — суть происходящего именно такова. Правда, при мне Марина ворковала недолго, быстренько закруглившись, но таким тоном, что казалось, будто еще миг, и она признается Федору в любви, бросившись на шею. Точно, точно. Даже само построение фраз и то продумано — чуть ли не каждая вторая без окончания, для соблюдения многозначительности, дабы человек сам мысленно продолжил недосказанное. Все остальное — и жесты, и мимика — соответствовало. А темные миндалевидные глаза ее чуть не светились от переполнявшей их нежности к царевичу.

— Вижу, его высочество торопится, потому более не задерживаю, — промурлыкала она напоследок.

— Да уж, и впрямь поспешать надобно, государыня, — посетовал Годунов.

Марина понимающе закивала, а меня его последнее слово резануло по ушам. Я недовольно прикусил губу, отметив свою вину. Следовало заранее проинструктировать Федора, что отныне называть ее так нежелательно. Пришлось компенсировать оплошность собственной подчеркнутой угодливостью — пусть видит, кто теперь на Руси истинный правитель, и я ринулся помогать Годунову забраться на коня. Но когда он уже оказался в седле, а я подошел к своей лошади, Марина, словно спохватившись, обратилась к царевичу с просьбой:

— Ах да, мне бы хотелось потолковать с твоим воеводой.

Федор оглянулся на меня. Я, сделав каменно-непроницаемое лицо, заметил:

— Вообще-то нам сейчас надо к Константино-Еленинской башне да распорядиться, чтоб выводили мятежников, а потом скоренько на Пожар — народ собрался и волнуется.

Она молча посмотрела на Годунова. Тот благодушно отмахнулся:

— Оставайся, я сам все повелю. Токмо не мешкай больно-то.

— Не позднее чем через один дробный часовец я его отпущу, — заверила Марина и в знак благодарности за выполненную просьбу слегка склонила голову.

Федор в ответ смущенно улыбнулся и неловко отмахнулся — мол, чего там, пустяки, право слово.

«Значит, промашка у меня получилась с анализом, — пришел я к выводу. — Судя по всему, деваха сделала ставку на моего ученика. Но как быстро она его уделала! Даже удивительно. А что уделала, точно — вон как раскраснелся от смущения. Ладно, нынче вечером предупрежу, дабы впредь держал с ней ухо востро и не расслаблялся».

Однако ставка ставкой, но и мою кандидатуру Марина упускать не хотела. Стоило Годунову удалиться, как она покосилась на пятерку моих гвардейцев во главе с Дубцом, нетерпеливо переминающихся с ноги на ногу, и осведомилась:

— А хлопы верны тебе?

Я немного обиделся. Нашла в чем сомневаться. Хотя да, полячка, чего с нее взять, и, приосанившись, гордо заявил:

— Во-первых, они не холопы, а гвардейцы. Во-вторых, всего год назад они так и именовались: Стража Верных, а в-третьих, за меня в огонь и воду.

— И молчать умеют? — уточнила Марина.

— Как рыбы, — отчеканил я. — Но для вящего спокойствия… — И я, подозвав Дубца, велел отправляться вместе со всеми остальными к Константино-Еленинской башне и передать престолоблюстителю, что скоро появлюсь. Очень уж интересно стало, что она мне скажет, оставшись наедине.

— Престолоблюстителю… — иронично усмехнулась она, глядя, как гвардейцы садятся на коней и послушно отъезжают. — Кажется, один раз он уже не сумел соблюсти свой престол, расставшись с ним. Да и жизни своей лишился бы, если б не верность ясновельможного князя. За такое с головы до ног златом осыпать и то мало, а он… Я слыхала, кроме двух убогих деревенек, у тебя нынче вовсе ничего за душой нет. Конечно, beatitudo non est virtutis praemium, sed ipsa virtus,[17] но все равно. Выходит, не больно-то Годунов тебя ценит. То не добже. У нас в Речи Посполитой иначе, и истинно верных мы награждаем ad valorem, а ты, князь, достоин вдвойне, ибо помимо того, что vir magni ingenii, еще sapiens et totus, — выпалила она и выжидающе уставилась на меня.

Не хотелось признавать ее превосходство в чем бы то ни было, даже в таких мелочах, как знание латыни, но деваться некуда. Если промолчать сейчас, позже правда все равно всплывет наружу, и получится гораздо хуже: коль скрывал, следовательно, стеснялся, и я переспросил:

— А что означают последние слова?

— Ясновельможный князь не розумеет мовь благородных людей? — удивилась она.

— Весьма худо, — развел руками я, честно сознавшись: — С десяток-полтора мудрых пословиц, не более. Но говорить на ней, увы…

— Странно.

— Ничего странного. Я просто не считал нужным изучать мертвый язык. К тому же на Востоке, где мне довелось пребывать долгое время, у меня хватало забот с изучением иных языков, на которых разговаривали местные народы.

— Жаль, жаль… — протянула Марина, но пояснила: — Я назвала тебя человеком большого ума, следовательно, понимающим, на какой стороне искать свою выгоду. А еще верным и смелым, коих надлежит награждать по достоинству.

— По достоинству — это хорошо, — согласился я.

Не дождавшись от меня продолжения, Мнишковна воровато оглянулась на двери собора и, снова уставившись на меня, выпалила:

— Ныне я покамест не вправе что-либо вершить. Но верь, князь, едва стану полновластной царицей, в первые три дня ты получишь из казны сто тыщёнцев. Ну и верные твои тоже в обиде не останутся. То не за государя — его вы не спасли, — а за государыню, жизнь и честь коей вы сберегли. За такое скупиться негоже. И четверть всех вотчин, оставшихся от тех, — кивнула она в сторону Константино-Еленинской башни, — твоими станут. Да и после не забудем и лаской не обделим… коли и дальше верность хранить станешь. — И она вопросительно уставилась на меня, ожидая согласия.

Я продолжал молчать. Нет-нет, не из-за колебаний. Они-то отсутствовали напрочь. Просто столь нагло меня до сего дня не покупали, зато ныне то Шуйский, теперь вот Мнишковна. Но боярина я сам спровоцировал, оттягивая время, а тут… Потому и молчал, отчаянно сражаясь с желанием послать ее куда подальше. Вообще-то я стараюсь быть вежливым со слабым полом, но только когда они ведут себя соответственно своему положению. Если ты считаешь себя благородной, то соответствуй, а не веди себя как торговка с Пожара, считающая, что купить можно все на свете и вопрос исключительно в цене.

Кстати о деньгах. А почему столь дешево? Вон Шуйский за разовую услугу и то двести пятьдесят тысяч пообещал, а тут втрое меньше. Хотя да, плюс вотчины, и опять-таки на первых порах, а далее еще… может быть. Ну-ну. Тогда куда ни шло. Но как лихо мадам сорит русскими деньгами, аж восторг берет. А между прочим, казна не безразмерная, о чем я и не преминул напомнить:

— На Руси говорят — покупать легко, да потом платить тяжко. Подумать надо. Очень уж все неожиданно.

Легкая, еле заметная тень разочарования скользнула в ее глазах.

— О-о, так князь есть кунктатор, — усмехнулась она и благосклонно кивнула. — Что ж, подумай. Но недолго. Bis dat, qui cito dat.

На сей раз перевести она не удосужилась, забыв про мое незнание латыни, но эта поговорка была мне известна: «Кто быстро дает, тот дважды даст».

— До завтрашнего полудня ответ ждать буду, не более. И помни, — ее рука выскользнула из меховой муфты и вкрадчиво легла мне на грудь, — это княжеских венцов много, а царский — он один. — И ее ладонь ласково и многообещающе легла на собственный, якобы поправляя его. — Чуть промешкал, и все, он на другом. — Она резко отдернула от венца руку, пряча ее обратно в муфту, и вновь испытующе уставилась на меня — понял ли я.

Ясное дело, чего ж тут не понять. Хотя погоди, я же медлительный, как она меня обозвала, пользуясь моим незнанием латыни, то есть тугодум, мозги тяжко вертятся, со скрипом, надо соответствовать…

— А при чем тут царский венец?

Она досадливо передернула узенькими тощими плечиками:

— В любом деле без помощника никак, а в государевом…

— У тебя, Марина Юрьевна, и без меня советников хоть отбавляй, — возразил я.

— Как поглядеть, князь, как поглядеть, — вздохнула она. — Скрывать не стану — мои соотечественники куда ближе к сердцу, но нельзя. То Москве и прочему русскому люду в обиду станет. А на бояр положиться — проще самой труцизну[18] принять. Вот и получается, один ты у меня остаешься. У тебя и своя сила за плечами, и стрелецкие полковники тебе почтение изъявляют. Но ежели призадуматься, и тебе опереться не на кого. Иноземец ты, чужак. Правда, православную веру ты принял, но недавно, года не прошло. Да и проку с нее, коль Боярская дума тебя без соли съесть готова. Полковники же стрелецкие супротив нее нипочем не пойдут. А чернь тебя хоть и любит, но это ныне, а как завтра — неведомо, уж больно ее любовь изменчива.

Я не стал спорить, покладисто согласившись:

— Все так.

— А коль так, то получается, что нам прямой резон действовать рука об руку. — И она спохватилась: — Я Годунову обещала поскорее тебя отпустить, потому подробно о прочем мы с тобой позже потолкуем, а покамест ступай, пан кунктатор, размышляй. Годунову же ответствуй, ежели вопрошать начнет, о чем мы с тобой говорили, будто я, напужавшись рокоша, выспрашивала тебя, не повторится ли такое впредь, ибо страшно мне. Мыслю, проглотит таковское. Да еще выпытывала, точно ли хватит у тебя ратников, чтоб управиться с бунтовщиками, ежели наперед какие волнения приключатся…

Я кивнул, не в силах сказать ни слова. Ну и лихо девица работает, аж восторг берет. Оказывается, не только в русских селеньях есть женщины, которые и коня на скаку, и в горящую избу. Иные полячки тоже согласны шагнуть в полыхающий дом. Особенно если там на столе лежит ничейная корона. Как она меня мастерски уделала! Оглянуться не успел, как аркан накинула. Точнее, попыталась.

А Марина, решив, что дело сделано, поторопила:

— Езжай, езжай, а то Федор Борисович заждался, поди. Он же, как я подметила, ровно теленок малый — без тебя ничего сделать не может. — И губы ее изогнулись в презрительной усмешке. — Шаг один ступит, а перед другим на тебя оглядывается, совета твоего ждет. Ты теперь, главное, не ошибись с советами этими. Carpe casus,[19] князь, да не забывай, что княжеский венец хоть и красив, но токмо в царском истинная лепота сокрыта.

Гм, ей бы рыбу ловить — вон как мастерски подбирает нужные блесны для своих крючков. Да все радужные, так и сверкают, так и переливаются. В одном лишь она дала промашку — не рассчитала, что такая щука, как я, ей не по зубам. Зато с Годуновым ей управиться — делать нечего. И я дал себе слово, что завтра же поутру отправлю десяток гвардейцев в Кострому за Любавой. По принципу клин клином. Вот и ответим на польское словесное колдовство русским телесным естеством.

Но Федору я решил о предложениях экс-царицы пока ничего говорить. Слишком он простодушен, сразу выдаст свою осведомленность, а мне куда выгоднее побыть в ее глазах тайным союзником. Пускай недолго, но основное я успею, а там поглядим, может, и дальше получится косить под двойного агента. Да и ни к чему загружать Годунова тем, что в любом случае придется решать мне самому.

К тому же едва я добрался до Константино-Еленинской башни, как столкнулся с новой проблемой…

Глава 11 НЕОЖИДАННОЕ ПОМИЛОВАНИЕ, ИЛИ СТАРАЯ СХЕМА НА НОВЫЙ ЛАД

Оказывается, извлеченные из застенков знатные мятежники, догадываясь, куда их поведут и для чего, взмолились, чтобы им прислали священников для исповеди и отпущения грехов. Взывали они не к Годунову, а к патриарху Игнатию, находившемуся поблизости в своем золоченом санном возке. И подоспел я как нельзя вовремя, ибо святитель откровенно растерялся и, судя по его лицу, был готов снизойти к их просьбе. Мгновенно прикинув, что это грозит нешуточной затяжкой по времени — пока попы прибудут, да и то от силы два-три, то есть к каждому выстроится очередь из полутора десятков человек, которые примутся неспешно каяться, ибо перед смертью не надышишься, — я понял, что допустить этого ни в коем случае нельзя.

Торопливо направив своего коня к возку Игнатия, я выпалил:

— Если промедлим, толпа сюда ворвется.

— Может, их вовсе не выводить? — предложил он.

— Нельзя, — отрезал я. — Слишком много у наших общих врагов тайных сторонников, а потому, если денек промедлить, всякое может приключиться. Кроме того, завтра состоится заседание Боярской думы, а они могут многое переиначить.

Напоминание о наших общих врагах и Думе решило дело. В глазах патриарха мгновенно загорелся недобрый огонек. Он нахмурился и, выйдя из саней, сурово воззрился на мятежников, поочередно останавливая свой взгляд чуть ли не на каждом. Те стихли в ожидании его слова. И патриарх не подвел, но изрек далеко не то, на что надеялись пленные:

— Сказано апостолом Павлом в его Послании к римлянам, что всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо несть власти не от бога. А посему противящийся власти противится и божьему установлению, стало быть, идет против самого господа. Тако же и в Правилах святых апостолов, записанных у нас в Кормчей книге, говорится. Аще кто досадит царю али князю не по правде, да понесет наказание. И аще таковый будет из клира, да будет извержен от священного чина. Аще же мирянин, да будет отлучен от общения церковного. А посему властию, данной мне господом, за богомерзкие деяния отлучаю вас от церкви и анафемствую вам, яко безбожным злодеям.

Класс! Была бы возможность, захлопал в ладоши, но нельзя, чай, не театр.

Пораженные такой гневной отповедью, закончившейся анафемой, заговорщики стихли, смирившись с неизбежным. Кроме одного. Им оказался все тот же Василий Шуйский. Улучив момент, он метнулся к восседавшему на коне Годунову и торопливо зашептал:

— Государь, дозволь мне слово тайное молвить, кое ты давно жаждешь услыхать.

Федор брезгливо покосился на него, дал знак стрельцам, поспешившим к боярину, но тот, вцепившись в красный сапог царевича обеими руками и испуганно оглядываясь на подходившую к нему стражу, не унимался:

— Князь Мак-Альпин — иноземец, потому ему на смерть твово батюшки наплевать и растереть, а я хочу тебе назвать подлинное имя его убийцы.

Стрельцы наконец-то оторвали и поволокли Шуйского прочь, но Федор встрепенулся и крикнул вдогон:

— Стойте!

Те послушно остановились. Годунов направил коня к извивавшемуся в их руках боярину, в этот момент удивительно похожему на гигантскую гадюку, скользкую и жутко ядовитую. Я спешно ринулся наперехват, загораживая своим конем дорогу царевичу.

— Ты чего? — уставился на меня Годунов.

— Он жизнь себе станет выпрашивать, — мрачно предупредил я.

— Пускай, — упрямо набычился Федор. — За такое имечко можно не токмо ее даровать.

В глазах его светилась такая непреклонность, что остальные возражения застряли у меня в горле — бесполезно. Пришлось уступить дорогу. А он, вновь направив коня к Шуйскому и остановившись подле боярина, махнул стрельцам рукой, чтобы отпустили.

— Говори, — потребовал он.

Высвободившийся из крепких рук боярин угодливо склонился перед ним в низком поклоне и осведомился:

— А животом одаришь?

Я в сердцах сплюнул — так и есть. Ну до чего ж поганый старикашка. Всегда отыщет выход.

— Ежели правду сказываешь, одарю, — твердо посулил Годунов, в подтверждение своих слов перекрестился на золоченые церковные купола и вновь повторил: — Имя. Ну?

— За-ради тебя, государь, никого не пощажу, — заторопился Шуйский. — Мы ить и мятеж токмо за-ради тебя учинили, на царство тебя жаждая возвести, опосля того как дознались, что не подлинный сын Иоанна Васильевича на престол посажен. Лжедимитрий он.

— Не о том речешь! — рявкнул на него престолоблюститель. — Имя!

Василий Иванович тяжко вздохнул:

— Токмо на ухо, чтоб никто не слыхал.

Тут уж и мне стало любопытно. Я подъехал поближе. Шуйский опасливо покосился на меня, перевел умоляющий взгляд на Годунова, но тот сурово произнес:

— От князя у меня утаек нет. Ну, сказывай!

Шуйский издал повторный тяжкий вздох и еле слышно выдавил:

— То брат мой, Иван Иванович был. Он и сговорился со стольником Васькой Темкиным-Ростовским. Васька ентот смертное зелье, когда батюшка твой с послами сиживал, улучив миг, и поднес в кубке Борису Федоровичу.

— Кто-о? — изумленно протянул Годунов. — Пуговка?!

— Ну да, — печально подтвердил боярин. — А зелье сие ему женка Дмитрия, братца мово, изготовила.

— Екатерина Григорьевна?! — вытаращил на него глаза Федор. — Она ж мне тетка, а Борис Федорович ей — зять родной! Да как же это?! Точно ли так? Не брешешь?!

— Нешто я нехристь какой, чтоб в свой смертный час ложью уста осквернять?! — в свою очередь возмутился Шуйский. — В том и пред святыми крестами клянусь. — И он принялся торопливо креститься на купола, приговаривая: — За-ради тебя, Федор Борисыч, я от кого хошь отрекусь, ибо царь для меня не токмо братьев дороже, но и отца с матерью. Да ты сам вспомни, с чем я к тебе в Кострому приезжал? Сватовство-то поводом было. К чему мне женка-то, сам помысли? Я ить тебе еще тогда предлагал…

— Предлагал, чтоб государю продать, — встрял я. — И продал.

— Лжа! — завопил он. — Поклеп! Оговор!

Возмущение его выглядело столь искренним, что я слегка опешил от подобной наглости, но быстро пришел в себя.

— Какой же поклеп, коли мне об этом сам царь в Ярославле поведал.

Годунов удивленно уставился на меня. Я спохватился, что тогда так ничего и не рассказал своему ученику — не до того было, а позже и вовсе выскочило из головы.

— Сейчас не время, — пояснил я, — а позже расскажу.

— Хорошо, — кивнул он и, повернувшись к стрельцам, распорядился, указывая рукоятью плети на Шуйского: — Этого и… вон тех обоих, — ткнул он в сторону белых как мел братьев Василия Ивановича, — сызнова в узилище.

— И Мишу, племяша моего, Скопина-Шуйского, — встрял боярин.

— И Мишу, — отмахнулся Годунов. — Вернусь с Пожара, тогда и потолкуем.

Я скрипнул зубами, но возражать не стал, решив заняться этим попозже и торопясь на площадь, где собравшийся народ гудел все громче и громче, начиная закипать.

Там изначально пошло не так, как я рассчитывал. Во-первых, патриарх, еще когда мы находились под аркой Фроловских ворот, повернувшись ко мне, заявил, что рассказывать, как оно происходило, надлежит мне, «яко видоку» всех событий. И сказано это было столь категорично, что стало ясно — любые уговоры бесполезны, да и нет на них времени.

Впрочем, может, оно и хорошо. Смею надеяться, речуга у меня получилась куда образнее и красноречивее, нежели у него. Во всяком случае, люди реагировали весьма бурно. Они то ревели от злости на окаянных заговорщиков, требуя вывести их на площадь и отдать им, то бурно негодовали на самих себя, то радовались хитроумности Дмитрия, сумевшего ускользнуть из палат и незаметно добраться до моего подворья, то горестно охали, когда я рассказывал о последних минутах его жизни.

Затем Арлекино, то бишь я, умолк, и слово взял Пьеро, который Годунов, в свою очередь заставив людей сокрушаться и плакать. Не зря я доверил ему именно эту, так сказать, покаянно-траурную часть. Самое то. Но когда Федор дал отмашку и из-под арки Фроловских ворот показалась траурная процессия, я чуть не ахнул, уставившись на ее участников, в числе которых находилась и… Марина.

Ну кто мог предвидеть, что, пока мы с Федором трапезничали, она вместо продолжения безутешных рыданий на груди убиенного супруга начала расспрашивать моих гвардейцев, оставленных подле тела Дмитрия. Вначале допытывалась о том, как случилось, что государя не уберегли, а вслед за этим, когда языки у ребят развязались, принялась за дальнейшие вопросы. Задавала она их с хитрецой. Мол, не передавал ли царь-батюшка в последние часы своей жизни какой наказ ей самой и о чем вообще говорил перед кончиной. Ей ведь ныне каждое словцо дорого. Нет-нет, ребята были надежные и помнили про мой запрет, но ведь он касался исключительно Юрия Мнишка, а также бояр, но не ее самой. Да им и в голову не могло прийти, будто государь упомянул про ребенка на всякий случай. Раз сказано, значит, точно известно, что дите зачато. Словом, всплыл в их рассказах и Опекунский совет, и непременное условие для его создания, и его состав, пускай и в сокращенном варианте.

А едва Марина выяснила, как будет обстоять дело с короной при отсутствии ребенка, то мгновенно сообразила, что ее беременность если не единственный, то во всяком случае самый надежный шанс остаться у руля. Пускай не одной, но остаться, а там поглядим. Но начинать борьбу за власть надо именно с сегодняшнего дня, а для этого требовалось появиться перед московским людом прямо на площади. Так сказать, засветиться, чтоб вспомнили — государь-то убит, но государыня жива.

Для того ей и понадобился Федор, у которого она, воспользовавшись моим отсутствием, попросила дозволения сопровождать тело государя на Пожар. Тот поначалу замялся, но она намекнула о своей беременности. И царевич, простодушно решив, что коль придется править всем вместе, отчего бы ей не показаться на площади, дал «добро».

Ну а попутно на всякий случай, ведь неизвестно, как оно обернется, Марина постаралась обеспечить себе реальную силу, и последовала вторая просьба: послать гонцов за ее отцом, братьями, дядей, а также к Посольскому двору. Дескать, Олесницкому и Гонсевскому тоже стоит поглядеть на происходящее и воочию убедиться, что теперь с беспорядками в столице покончено раз и навсегда, а виновные в них надежно обезврежены и будут сурово наказаны.

И вновь Годунов согласился.

Словом, развела она его, как ловкий наперсточник растяпу лоха, уверенного, что угадал, где находится шарик. Да и немудрено, ибо каждая из просьб выкладывалась как бы между прочим, словно незначительный пустячок. А в промежутках Марина щедро поливала своего собеседника патокой лести, измазюкав ею моего простодушного ученика с головы до ног — только успевай облизываться. Но об этом я узнал позднее, а пока растерянно взирал на траурную процессию и на Мнишковну, шедшую подле носилок с телом ее супруга, и… невольно восхищался ее мужеством.

Страшно дамочке было до жути. Это чувствовалось и по ее перепуганному лицу, и по затравленным взглядам, которые она искоса бросала на окружавшую ее толпу, не представляя, чего от нее ждать. Одна ладонь ее лежала поверх скрещенных на груди рук Дмитрия, то есть как бы при деле, зато вторая свободная рука столь судорожно комкала платок, что оставалось догадываться, каких трудов стоит ей сдерживать себя и не трястись от страха. И при всем этом она рискнула появиться совершенно одна, справедливо посчитав, что польское окружение изрядно умалит нужный эффект. Впрочем, если бы отец с братом успели добраться до Кремля, не исключаю, что она прихватила бы их с собой, как знать. Все-таки родичи. Но ведь помимо них у нее имелись фрейлины, а она запретила им сопровождать ее.

Лишь теперь мне стало понятно, куда и зачем она отправила своих дам. Пока Федор, а потом я с нею беседовали, они уже готовили ее одежду для выхода на площадь, подобрав исключительно русские наряды. Нет, возможно, под низ она надела что-то попривычнее, но темно-вишневая шуба, богато отороченная черными с проседью соболями, надежно скрывала остальное, за исключением красных щегольских сапожек. Разумеется, не остался позабыт и венец. Это тоже не в пользу Годунова. Он-то пока не вправе надеть на свою голову символ царской власти.

Наконец носилки прибыли к Царскому месту, остановившись подле него. Я мрачно подумал, что, если она еще и толкнет речугу, будет совсем караул, но Марина молчала. То ли не решилась говорить по причине все того же страха, то ли это был обычный расчет. Судя по проявленному ею мужеству, я склонялся ко второму варианту. К чему рисковать? Хорошо заметный польский акцент изрядно умалил бы эффект от ее появления. Куда проще заходиться от рыданий, изображая безутешное горе, и делать вид, что не в силах выдавить из себя ни слова. Изрядно помогал и платок, который она то и дело подносила к лицу трясущейся рукой.

Народ оценил ее мастерскую игру по достоинству, разревевшись вместе с новоявленной Мальвиной. Как дети, как дети, честное слово. А ведь еще совсем недавно на всех торжищах ворчали на клятую Маринку. Более того, как мне доносили ребятки из бригад Лохмотыша, Догада и Обетника, поговаривали, будто она — колдунья, погаными латинскими чарами сумевшая обворожить «красное солнышко». Даже аналог проводили, воспользовавшись несомненным сходством имен и сравнивая ее с языческой богиней смерти Мареной. Понятно, где разрабатывались эти слухи — на подворьях братьев Шуйских, Голицыных, Шереметевых, Романовых и прочих бояр-заговорщиков, но ведь ходили, а народ слушал, ахал, кивал и возмущался. Зато теперь все мгновенно позабылось, и они снова готовы ее возвести чуть ли не в святые. Не-эт, в одном Марина права на сто процентов. Нельзя полагаться на толпу, никак нельзя. Разве в самом крайнем случае, когда деваться некуда, и под соответствующими лозунгами, преимущественно разрушительного характера.

От грустных размышлений меня отвлек невесть чем вызванный недовольный гул. Я поднял голову, недоумевая, обвел взглядом площадь в поисках источника возмущения и остановился на всадниках, бесцеремонно ломившихся через толпу со стороны Ильинки.

Оп-паньки! А это у нас кто такие? Я прищурился, вглядываясь. Ба-а, ясновельможный красномордый пан, следующий впереди всех, мне хорошо знаком. Никак батюшка императрицы пожаловал, собственной персоной. Итак, сказка продолжается. Арлекино кулаками потряс, Пьеро отплакал, Мальвина засветилась, теперь очередь за Буратино. Судя по возрасту и упитанности, пан Мнишек потянул бы и на папу Карло, но ума у дядьки ни на грош, в отличие от шляхетского гонора, которого всегда было через край. А теперь высокий титул тестя русского царя окончательно замутил его мозги, и, вместо того чтобы слезть с лошади и пройти полтораста метров пешком, он буром прет на толпу, восседая на своем вороном. Значит, Буратино.

А за ним кто? Ну да, кому ж еще и быть, как не родным сынам. И если старший, Николай, он же староста луковский, держащийся позади отца, ведет себя относительно скромно, то второй, саноцкий староста пан Станислав, куда наглее. Судя по тому, как он лихо то и дело замахивается плетью на мешающих проехать, мозгов у него как бы не поменьше, чем у батюшки. Буратиненок, что возьмешь.

Остальные мне незнакомы, по всей видимости, шляхта из свиты пана Юрия, за исключением… Ну так и есть, в кильватере скромно следуют ясновельможные польские послы — родич Мнишков малогоский каштелян Николай Олесницкий и вшижский староста пан Александр-Корвин Гонсевский.

Народ продолжал гудеть, но к этим недовольным ноткам добавились еще и угрожающие интонации вкупе с негодующими выкриками. Я же чуть не заулыбался от удовольствия, глядя на красную раскормленную рожу пана Юрия с сердито встопорщенными усами. Прелесть, что за идиот. При наличии парочки таких родственников нашей Марине никакой талант не поможет завоевать авторитет среди москвичей. Ей и враги не нужны — родня сама за них сработает, притом куда эффективнее.

Но любовался я отрадным зрелищем недолго, вовремя вспомнив про свою нештатную почетную должность защитника простого русского люда от наглых ляхов. Склонившись к стоящему возле помоста Дубцу, я шепотом распорядился, кивая на поляков:

— Возьми десяток спецназовцев и останови. Лошадь возьми под уздцы, а сам, если хочет пройти дальше, пускай топает пешочком. Но расчистить дорожку не помогай — останься подле коней.

— А ежели он того, заартачится, да не за плеть — за саблю ухватится?

— Тогда и ты… того, — дал я ему «добро». — Но без крови. — И ободрил парня, напомнив, что Мнишек, конечно, шляхтич, но и Дубец не лыком шит, цельный барон, а оно куда круче.

Тот понимающе кивнул и заторопился им навстречу. Толпа, вмиг почуяв, на чьей стороне парни и с какой целью направляются, столь охотно расступалась перед ними, что они не пробирались, а, можно сказать, спокойно шли сквозь нее.

— Счас ратники княжеские им покажут, — предвкушающе раздалось из гущи людей.

Но я в который раз сегодня — невезение продолжалось — не успел оценить всю многогранность талантов юной вдовы. Да и кто бы на моем месте сумел предугадать, что она сделает ответный ход столь быстро. Словом, когда мои ребята находились в десяти шагах от поляков, раздался звонкий голос Марины:

— Немедля остановись, ясновельможный пан! — А тон столь суров, что незнающий человек нипочем бы не догадался, что дамочка обращается к родному папашке. — Остановись, сойди с коня и пройди к телу государя всея Руси, дабы воздать мученику последние почести, яко он того заслуживает. А вы, вои, подсобите ему.

Как говорится, комментарии излишни. Лихо сработала деваха на упреждение.

Дубец замялся, но мой приказ с ее распоряжением в противоречие не входил, и он послушно принял коня у Мнишка, а прочие гвардейцы у его сына и других шляхтичей, находившихся впереди. Прочие, видя такое, слезли сами и направились к нашему помосту пешком.

Я, признаться, надеялся, что ясновельможный потолкается, если кто-то вовремя не посторонится, но толпа, действуя по принципу «К нам по-людски, и мы по-человечески», торопливо уступала дорогу к помосту.

Долго взирать на слезы пана Юрия я не собирался. Не хватало, чтоб Марина нас в очередной раз обставила, и я, толкнув в бок замершего Федора, прошептал:

— Действуй.

Тот уставился на меня телячьими глазами, искренне недоумевая, чего я от него хочу. Пришлось пояснить:

— Скажи про убийц и дай отмашку, чтоб их вывели.

Слава богу, опомнился, спохватился. Но пока он объявлял о злоумышленниках, схваченных его славными ратниками и стрелецкими полками — далее последовал перечень всех командиров, — я успел поймать недовольный взгляд Марины, устремленный на царевича. Да и губы вон как сурово поджала. Ну да, как так? Она — величество — находится тут, а распоряжается почему-то высочество.

Был и еще один взгляд, брошенный ею на меня. Но тут я, признаться, затрудняюсь с расшифровкой. Да и не до того мне стало, ибо народ взревел и кинулся на заговорщиков, не став дожидаться, когда их доведут до Царского места. Заводилой оказался Корела. Он ведь тоже сопровождал носилки с Дмитрием, но едва увидел выводимых мятежников, как метнулся им навстречу с неистовым воплем: «Бей!» И словно по мановению волшебной палочки, вслед за ним ринулись те, кто находился на площади. Мои гвардейцы еле-еле успели отскочить в разные стороны.

Признаться, я и сам не ожидал столь бурного всплеска ярости. Получается, несмотря на все царские художества, народ покойного не просто любил, но крепко любил. Вон как стараются. Один старичок явно пенсионного возраста, если бы таковой существовал на Руси — и откуда проворство взялось, — вообще вцепился зубами кому-то в нос. Когда он отпрянул от тела и выпрямился, рот его и борода были густо окрашены в алый цвет. И видать, удалось откусить — вон, выплюнул что-то себе на ладошку и теперь торжествующе демонстрирует прочим, подняв окровавленный кусок высоко над головой. Брр, силен ветеран, ничего не скажешь.

Именно в эти минуты мне и пришло в голову, что сегодняшнее действо должно стать последним. Как там Христос говорил, обращаясь к людям? Не убий? И правильно. Ни к чему поощрять самосуд, да и нет в нем никакой необходимости. Да, мстителей начала двадцать первого века можно понять — там власти, выжив из ума, по сути отменили смертную казнь, вот и приходится самим вершить справедливое возмездие. А тут у правителей с мозгами все нормально, следовательно, убийцы от справедливой кары не уйдут, а потому пусть ее вершат те, кому положено по должности, то бишь палачи.

Да и превентивные меры надо бы принять. Так сказать, на будущее. И я, повернувшись к патриарху, которому творящееся безумие тоже пришлось явно не по душе, вон как морщится, попросил его:

— Святитель, надо бы тебе собрать всех московских священников и побеседовать с ними, чтоб они на своих проповедях в ближайшую ниделю[20] поговорили с прихожанами, что негоже нарушать Христовы заповеди. — Тот кивнул, а я добавил, продолжая укреплять наше с ним шаткое сотрудничество: — Да можешь сказать, что сам обратился с просьбой к Федору Борисовичу, дабы впредь усиливал охрану и не дозволял самочинной расправы. И он, уважая высокий патриарший сан, пообещал сделать все от него зависящее.

Игнатий вновь удовлетворенно кивнул, не сумев сдержать довольной улыбки, скользнувшей по его губам. Еще бы, теперь получается, он не только радеет за души своей паствы, но и не стесняется обращаться, если необходимо, к властям и даже смело критиковать их действия. Более того, тем самым он лишний раз продемонстрирует свой авторитет перед церковными конкурентами и противниками — мол, к его мнению не просто прислушиваются на самом верху, но и идут навстречу.

Та-ак, кажется, азарт стихает, и народ выбирается из того кровавого киселя, который они тут заварили. Пора переходить к эпилогу действа. Я поднял руку. Гул утих, хотя и не сразу, да и то не до конца. Ну ничего, у меня глотка луженая, ближняя половина услышит наверняка и передаст второй, дальней.

— А теперь слушай, люд православный! — рявкнул я. — По повелению наследника престола Федора Борисовича Годунова, назначенного, как вы помните, покойным Дмитрием прошлым летом, каждый из москвичей начиная с понедельника сможет проститься со своим любимым государем в Архангельском соборе.

Фу-у! Не факт, что тем самым отныне на будущее гарантировано полное отсутствие Лжедмитриев на Руси. Все равно могут объявиться, и найдутся на Руси дураки, поверят им. Но зато наверняка ясно одно: в Москве теперь ни одному «царевичу Дмитрию», чудом спасшемуся от рук злых бояр, веры точно не будет, а это уже кое-что. Правда, прочих самозваных царских родственничков гибель государя все равно не остановит. Если уж они не стеснялись объявиться еще при его жизни, то теперь…

Да-да, я не оговорился насчет «при жизни». Не далее как пару дней назад Дмитрий в разговоре со мной вскользь упомянул о полученной им грамотке от… своего племянничка Петра Федоровича. Якобы его родила Ирина Годунова, но, страшась своего злобного братца, подменила младенца на царевну Федосью, которую Борис, не разобравшись, повелел удавить. Ныне сынок благополучно вырос, пошел на Дон, в казаки, и теперь жаждет повидаться со своим ненаглядным дядюшкой.

— Я ему и охранную грамоту выслал, чтоб следовал без промедления и ничего не боялся, — усмехаясь, поведал мне Дмитрий.

— Зачем? — удивился я.

— Казни предать, — недоуменно, мол, зачем спрашивать о таких глупостях, пожал плечами государь. — Да такой лютой, чтоб прочие зареклись ко мне в родню набиваться.

Получается, увидим мы в Белокаменной внуков Ивана Грозного — как Федоровичей, так и Ивановичей. Ничего не поделаешь — время такое. Ну да ладно, авось лицезреть их будут только палачи в застенках Константино-Еленинской башни и на плахе.

Итак, про Дмитрия я народу сказал. Осталось еще разок, для ясности, если кто из ясновельможных не понял, напомнить, кто ныне в Москве первый номер. Уже завтра, если Марина не беременна, начнутся горячие дебаты, и поляки, вне всяких сомнений, станут спорить до хрипоты, отстаивая легитимность императрицы, как прямой наследницы вакантного престола. Как знать, возможно, мое напоминание чуточку пригасит их пыл, да и саму Марину заставит призадуматься — стоит ли лезть в заведомо проигрышную драку.

Переведя дыхание, я вновь набрал в грудь побольше воздуха и продолжил:

— Скорбный ныне день для всей земли русской, но, дабы хоть немного утишить людскую печаль, наследник престола Федор Борисович Годунов обещает вам, что все почины Димитрия Иоанновича он непременно продолжит и заветы его исполнит. На том он вам крест целует.

Но последнее слово должно оставаться за престолоблюстителем, и потому, поцеловав крест у патриарха, он в свою очередь обратился к людям. Еще раз пристыдив народ, поверивший худым людям и кинувшийся по их зову убивать ни в чем не повинных гостей Москвы, он указал на здоровенный котел с крышкой. Подле него по бокам стояло по гвардейцу.

— Убиенных нам не воскресить. И рады бы, да не в наших силах. А вот добро, кое у них взято, надо возвернуть. Хоть что-то живым отдадим, а то ведь кое-кого чуть ли не донага ободрали.

И далее он пояснил, что кары за добровольную выдачу никому не будет, только благодарность от него самого да от тех, кому вернут отнятое. На том он и крест у патриарха целует. И ратники подле котла никого задерживать не собираются, а поставлены исключительно для охраны, дабы кто-нибудь из татей вторично не смог поживиться. Более того, они и лиц тех, кто возвращает, не увидят, ибо…

Он махнул рукой, и оба гвардейца мгновенно развернулись на сто восемьдесят градусов, уставившись на кремлевскую стену. Котел все равно оставался в их поле зрения, будучи чуть поближе к ней, но увидеть в таком положении они могли разве руку, опускающую что-то внутрь.

Народ стал перешептываться, но спустя минуту, решительно раздвинув стоящих подле соседей, вперед выступил, судя по живописным лохмотьям, какой-то нищий.

— Да я и без того верю, что карать не станут. Эвон, сам Федор Борисович слово свое дал, а он его завсегда держит, — обратился он к остальным. — Потому и таиться не желаю. Был грех, чего там, — покаялся он и, вытащив из-за пазухи небольшой кошель, вытряс себе на руку содержимое.

По толпе пополз шепот:

— Угорские золотые…

— Да чуть ли не десяток…

— Молодец, паря, по совести…

— А мне сей отрок ведом. Лохмотышом его кличут…

Ну да, должен же кто-то подать пример, вот я и поручил одному из своих спецназовцев принять участие в первой добровольной выдаче. Лохмотыш подошел к котлу и, сожалеючи вздохнув, решительно бросил в него монеты вместе с кошелем, громко заявив:

— Все одно, от краденого злата жизни не быть богатой. И без того в обносках хаживаю, а за неправое дело как бы и хуже того всевышний не покарал. Бог-то не Тимошка, видит немножко.

— Спаси тебя господь, добрый человек, — поблагодарил его ничего не подозревающий Годунов, а патриарх вдобавок перекрестил, прибавив:

— Отпускается тебе сей невольный грех, раб божий, ибо зрю раскаяние, идущее от самого сердца.

— И я каюсь! — раздался выкрик из толпы, и показался следующий.

У него добыча оказалась куда скромнее — монет вдвое меньше и все серебряные, хотя тоже увесистые, польские злотые. Это я сэкономил. Ну да, он тоже был липовым, из бригады Лохмотыша.

Но затем с разных уголков площади — я глазам не поверил — побрели к котлу люди. Надо же, а я, признаться, не особо рассчитывал на свою затею. Разумеется, отдадут далеко не все и не всё, но хоть что-то компенсируем. Патриарх по моему совету спустился с Царского места, встав у котла, и осенял крестом идущих, благословляя их благой порыв.

«Вот теперь, кажется, можно и уходить», — подумал я.

Но не тут-то было. Едва я успокоенно вздохнул, как в очередной раз раздался звонкий голос Марины:

— И я тоже благодарю вас всех за раскаяние, люди добрые. А вместе со мною благодарит вас и сын невинно убиенного государя, коего я ныне ношу под сердцем.

Гул радостных голосов взметнулся до небес, а я, скрипнув зубами, мрачно уставился на… Ну да, теперь уж точно царицу, ибо будущую мать сына «красного солнышка», как ни старайся, в уголок не задвинешь — пупок развяжется. Да, для меня она в любом случае останется с приставкой экс, но для прочих…

Или все-таки постараться? Вдруг получится, а?

Глава 12 ПЕРЕД ВТОРЫМ РАУНДОМ

Мы расставались, как и положено непримиримым соперникам за власть, — с милыми улыбками и обмениваясь дружелюбными фразами. Первая группа была немногочисленная — я и Годунов (гвардейцы позади не в счет). Остальные же наши союзники… Патриарх торопливо направился к своему подворью, опасаясь возникновения какого-нибудь спора и по-прежнему не желая делать выбор в чью-либо пользу. Стрелецких командиров я отпустил сам, сказав, что ждем их у себя в Запасном дворце на вечернюю трапезу. Таким образом, вторая группа, в которой оказались все поляки во главе с Мнишковной, включая и Гонсевского с Олесницким, была куда многочисленнее.

Размежевание произошло не сразу. Поначалу мы покинули Пожар дружно, все вместе, выказывая москвичам нерушимое единство и сплоченность наших рядов. Да и потом, будучи в Кремле, нам с Федором никак не удавалось отделаться от них.

Наиболее речистым оказался пан Мнишек. Тарахтел и тарахтел без умолку, поясняя, как он засиделся в гостях у князя Константина Вишневецкого и прозевал время, когда московские улицы, по варварским обычаям, кои не успел отменить Дмитрий, начинают перегораживать решетками и рогатками. Пришлось заночевать у своего зятя. А утром началось такое… Словом, еще немного, и разъяренная толпа ворвалась бы в дом, и если бы не отчаянная храбрость и беспримерное мужество, выказанные князем, его свитой и лично самим Мнишком…

Я слушал его и поневоле сравнивал с мясником Миколой, гадая, кто из них более талантливый враль. В конце концов решил, что наш отечественный брехун круче, ибо менее стеснителен, зато пан Юрий более искусно строит сюжет. Эк у него получается — и толпа в двадцать тысяч, и лично он, отбиваясь, положил не менее пяти десятков, и трупов на подворье, когда прибыли стрельцы, обнаружили тысячу сто семьдесят пять человек (когда только успели посчитать?), и… Словом, крут пан, но до Миколы ему тренироваться и тренироваться.

А вот старший братец ясновельможного, красноставский староста пан Ян Мнишек (этого я раньше в лицо не знал), мне неожиданно понравился. Скромные манеры, вежлив, деликатен, молчалив. Да и первенец пана Юрия Николай тоже производил благоприятное впечатление. Никакого перечня, сколько лично он срубил человек «наглой москвы»,[21] да и вообще про свои подвиги ни слова. А вот пан Станислав трудился за двоих. Кстати, он единственный, кто не поблагодарил за помощь. Погибших московитов, правда, у него оказалось поменьше, чем у папашки, всего-то около тысячи, но как он говорил… Эдак небрежно, презрительно оттопыривая нижнюю губу, давая понять, что, даже если бы их оказалось вдесятеро больше, его люди все равно бы победили.

Я не возражал. Какая разница — сказали спасибо или нет. Да и вообще эта церемония мне порядком надоела. Дел немерено, а тут стой как дурак. Пришлось намекать, что, мол, нам давно пора, ибо кой-кому можно и расслабиться, а нам еще пахать и пахать, а потому…

Намеки наконец-то поняли, но напоследок Гонсевский, смирив гордыню, попросил, дабы мы и впредь не оставляли своей защитой польских гостей, пока жители окончательно не угомонятся. Правда, подчеркнул, что просит не за себя, ибо они с паном Олесницким отобьются от любых нападок самостоятельно, но прочие… То есть и гонор показал, но и про обязанности посла не забыл.

— Я уже получил повеление от… Федора Борисовича, дабы не то что лихой человек, но и комар на их подворья не залетал без дозволения престолоблюстителя, — ответил я, удачно ввернув еще раз титул Годунова. Для памяти кое-кому.

Марина не осталась в долгу. Тонкие губы вдовы вновь растянулись в натужной резиновой улыбке, и она обратилась к царевичу с предложением отужинать всем вместе в ее палатах, ибо у него, по всей видимости, пока что нет тут достаточного количества умелых пахоликов.[22] Заодно мы сможем насладиться истинно европейскими яствами, для изготовления которых у нее имеются прихваченные из Самбора подлинные умельцы.

Мой простодушный ученик поначалу радостно вспыхнул, но я успел его опередить.

— Экая досада, что дел много, — сожалеючи развел руками я.

— Понимаю, — строго кивнула она и, задумчиво оглянувшись на терпеливо ожидавших ее поляков, выдвинула новое предложение: — Тогда, может быть, князь отпустит Федора Борисовича? Полагаю, он-то сможет изыскать толику времени, дабы отчасти скрасить безутешную скорбь несчастной царицы-вдовы.

— У меня… — начал было Годунов, но я торопливо перебил его:

— Увы, но большая часть дел требует предварительного обсуждения с его высочеством престолоблюстителем. Надеюсь, наияснейшая панна нас простит.

Вот так, чтоб не только Мнишковне, но и всем прочим стало ясно, кого за кого я считаю. С одной стороны — «высочество», который всего в одном шаге от «величества», а с другой — какая-то наияснейшая. Правда, последнее слово применяют в Речи Посполитой, обращаясь исключительно к королевским особам, но ничего страшного. Мы-то на Руси, а здесь мало кому понятны эти нюансы наших соседей.

Но Марине не понравилось ни «высочество», ни «престолоблюститель». Губы ее в очередной раз превратились в ниточки, и она сурово уставилась на меня.

— А могу ли я узнать, что за неотложные дела ждут ясновельможного князя? — осведомился, разряжая обстановку, старший Мнишек.

— Мятежники, — коротко ответил я.

— Но они же… — озадаченно протянул Станислав.

— В большинстве либо казнены, либо сидят, — подтвердил я. — Но все ли? Сдается мне, кое-кто из самых умных, поняв, что к чему, успел ускользнуть.

Отец с сыном переглянулись.

— Но таковых, как мне мыслится, совсем немного, — возразил старший Мнишек.

— Немного, — согласился я. — Но самые умные всегда самые опасные. А кроме того, на Руси есть хорошая поговорка: «За одного битого двух небитых дают».

— И что сие значит?

— Если сейчас не принять соответствующие меры по их розыску, то о новом заговоре, боюсь, мы узнаем слишком поздно, — с улыбкой сообщил я, на всякий случай прибавив: — И не исключено, что за мгновение до собственной смерти. Не забывайте, и среди царских слуг — чашников, стольников, кравчих — остались их приверженцы, а то и родичи. Отравить питье или еду в силу своей должности пара пустяков, а я не тороплюсь на тот свет, да и вы, думаю, тоже. Посему… — Я поклонился экс-царице.

Та кивнула, недовольно передернув плечами, и, выдав еще одну натужную улыбку (не иначе как после пережитого сил на притворство уже не оставалось), пожелала разобраться как можно скорее. Пожелание, в отличие от улыбки, было искренним. Однако она и тут успела извернуться и показать себя самой главной. Мол, в связи со столь важным делом и необходимостью наведения порядка в столице она передает все стрелецкие полки под начало Федора Борисовича и его верного воеводы.

Когда поляки стали подниматься по Красному крыльцу, Годунов, пристально смотревший им вслед, обеспокоенно заметил мне:

— Послов упредить бы надо, а то они с царицы ныне грады обратно затребуют, коими Мария Володимировна Дмитрию поклонилась. А Марина Юрьевна по доброте своей может и уступить.

Я задумался. Вообще-то могут. И правда, что ли, предупредить, дабы не вздумали дергаться? Хотя… тут ведь как посмотреть. Может, оно и хорошо.

— Ни к чему, — отверг я предложение Годунова. — Гонсевский с Олесницким прекрасно все слышали об Опекунском совете и должны понимать — сейчас одна Марина ничего не решает. Но если они все-таки попросят, а она согласится, то… для нас же лучше.

— Почему? — удивился Федор.

— Да потому, что, во-первых, юридической силы ее повеление иметь не будет, — пояснил я. — А во-вторых, все увидят, в защиту чьих интересов она выступает, так что после такого дара яснейшей придется очень долго оправдываться и перед нашим Опекунским советом, и перед Думой. Да ты сам подумай: с первого дня начинать раздавать казенные земли — это… — Я даже не смог подыскать нужных слов для названия такого идиотизма, но чуть погодя отмахнулся. — А впрочем, надеяться не стоит, ибо такого подарка она нам с тобой не предоставит — слишком умна.

И тут мне в голову пришла одна мыслишка. А почему бы не попытаться обернуть факт ее беременности из минуса в плюс? Беречь-то будущего ребенка надо уже сейчас, верно? Не приведи господь, какие-то волнения, расстройства, стрессы — это ж чревато. Следовательно, ни о каком ее участии в заседаниях Опекунского совета не может быть и речи.

Но озвучивать ее Годунову не стал — рано. Тут вначале следует посоветоваться со знающими людьми и выслушать повитух. Да и самому все тщательно обдумать, чтоб сработать без промаха, снайперски, ибо второй попытки мне могут и не дать.

А дела наши начались не с допроса пленных бунтовщиков, а с решения личных вопросов. Соскучившийся по матушке Федор подался в Вознесенский монастырь. Мне тоже понадобилось повидаться с будущей тещей. Нет, после возвращения из Прибалтики я ее успел навестить, но это был визит вежливости, не более. Сообщил, что вскоре ее ненаглядный сыночек гордо въедет в Москву на белом коне, сопровождаемый восторженными криками московского люда, да и с дочкой полный порядок, вот и все. Ныне же у меня к ней было важное дельце.

Монастырь мятежники не тронули, обойдя стороной. Правда, к старице Марфе Нагой они действительно заглянули, но не Иван Голицын, который к тому времени был покойником, а его старший братец Василий, отправившийся на тот свет чуть позже. Но добиться признания монахини, будто Дмитрий вовсе не ее сын, у него не получилось. Помнится, покойный Годунов называл Голицына большим краснобаем, но тут у него произошла осечка. Под конец он даже пошел на откровенный блеф, заявив, что ей бояться нечего, ибо еле живой Дмитрий, можно сказать, в их руках и вопрос с его казнью решен. Но не тут-то было. Хитрая старица в ответ хладнокровно ответила: «Тогда покажите мне его еще раз. Пригляжусь получше, а там, как знать, может, и скажу, что вам требуется». Вот и пришлось ему уйти несолоно хлебавши.

Что ж, очень хорошо. Пусть Григорий Романов[23] так и остается для всех красным солнышком Дмитрием. Зато тогда останется в силе и его письменное завещание, оглашенное мною прошлым летом на Пожаре, согласно которому наследник российского престола — Годунов. Правда, при этом моего ученика ждут кое-какие проблемы с его вдовой, но овчинка выделки стоит.

Заверив старицу Марфу, что она будет по-прежнему окружена всевозможными почестями, я решил, что можно подаваться и к другой старице, благо к этому времени бурные эмоции от встречи матери с сыном должны были приутихнуть.

Без нагоняя, полученного мною от нее чуть ли не на входе — даже присесть не успел, — не обошлось. Сами виноваты — Федор забыл, а я не напомнил, чтобы он снял руку с перевязи. Словом, досталось мне за его рану по первое число, и отговорки, что меня под Пайдой, где он заполучил пулю, не было вовсе, не помогли.

— Тогда вдвойне твоя вина, князь. И как тебе токмо в голову пришло оставить его одного?! — возмущалась она. — Ведь он еще сущее дитя летами, сущее дитя!

— Теперь ни на шаг от себя не отпущу. Буду подле него неотлучно, пока на царство не повенчают, — твердо пообещал я и в подтверждение своих слов перекрестился на иконы.

Тогда только и угомонилась старица, сразу сменив тему и деловито поинтересовавшись, что я намерен делать с Маринкой. Пришлось ответить, что пока не знаю, ибо она вроде бы беременна.

— Да когда ж эта стервь успела-то?! — возмутилась инокиня.

Странно, вот уже третий человек искренне удивляется этому, казалось бы, вполне естественному факту.

— Неделя была, — пожал плечами я. — Хватило. — И попросил ее порекомендовать самых опытных в Москве повитух.

— Плод решил вытравить, — прокомментировала Мария Григорьевна (ну какая из нее после таких слов кроткая инокиня Минодора?). — Это правильно.

Я опешил, не в силах сказать ни слова. Федор, угощавшийся в этот момент сладеньким изюмцем, и вовсе от неожиданности подавился, принявшись надсадно кашлять, испуганно глядя на грозную матушку.

— И неча тут на меня зыркать с укоризной! — огрызнулась она, сурово взирая на сына. — Верно князь решил. Покамест дите не народилось, грех невелик. И церковь тако же глаголет. Ежели образа нет, а токмо зарод — пять лет поста, и все.

— Ну что ж вы своего сына пугаете?! — обрел я наконец дар речи. — Чего доброго, Федор Борисович и впрямь меня за изверга сочтет. Я ведь совсем о другом думал.

— Понимаю, — кивнула она и продолжила мою недосказанную мысль: — Токмо одно невдомек — к чему тебе повитухи? Ведомо мне, что сестрица моя молодшая, Екатерина Григорьевна, может такое зелье сварить, дабы и сама роженица недолго прожила.

И снова в келье воцарилась тишина. Ну Мария Григорьевна! Одно могу сказать: не зря ее девичья фамилия Скуратова. Не знаю, сколько она подхватила от характера родного папашки, но что изрядно — железный факт.

— Уж не то ли, какое она для Бориса Федоровича сварила? — прорезался у меня голос.

После моего пересказа слов Василия Шуйского старица вскочила с места и разразилась проклятиями в адрес беспутной Катьки. Да уж, я другой такой страны не знаю, где все матом кроет человек! Никогда мне еще не доводилось слыхать такого в келье, да от кого — от монахини. Что конкретно она обещала сотворить со своей сестрицей, упоминать не стану. Могу сказать одно: если бы Екатерина Григорьевна поверила, будто с ней учинят такое на самом деле, она бы валялась у своего племянничка в ногах, слезно умоляя немедленно отправить ее на плаху.

Наконец вспышка ярости прошла, Мария Григорьевна затихла и обессиленно опустилась на лавку. Немного посидев и угрюмо посопев, она повернулась к Федору:

— Батюшку твово все одно не вернуть, а грех на Катьке остался, яко по божьим законам, тако же и по человечьим. И грех страшный. Вот и посули ей… — Она поморщилась, нехотя выдавив: — Прощение.

— Прощение?! — в один голос ахнули мы.

— Ну… жизнь, — поправилась она. — Но токмо ежели она свою вину пред нами искупит да сама черное дело сполнит.

Годунов беспомощно оглянулся на меня.

— И опять мне не о том хотелось поведать, — перебил я ее, принявшись торопливо высказывать свои сомнения насчет беременности Марины.

Чем дольше слушала меня хозяйка кельи, тем сильнее читалось на ее лице разочарование. Да она его и не скрывала, протянув:

— А я-то было подумала, что ты, князь, в кои веки за ум взялся. По-моему-то ежели поступить — куда проще. А касаемо повитух…

Выходил я из кельи раздосадованный. Ничего толкового мне монахиня не сообщила, а напоследок, окончательно убедившись, что я не собираюсь травить Марину Юрьевну, дала совет попросту гнать ее в три шеи, едва ее бессовестная лжа выяснится, но предварительно отобрав у нее все подарки Дмитрия, а саму хорошенечко выдрав плетьми.

Но это мамочка, а вот сыночек, как выяснилось по пути на мое подворье, был иного мнения о своей конкурентке, весьма рьяно ее защищая. Неужто всерьез влюбился? Странно. Вроде бы общался с нею всего ничего, и когда она успела его обворожить? Одно хорошо: мне не перечил и в ответ на мои слова, что Марина — его главная соперница в борьбе за корону, даже если выяснится, что она не беременна, лишь послушно кивал, со всем соглашаясь.

Дымящееся пепелище моего подворья оптимизма не внушало. Запах гари тоже. На главном тереме уцелели лишь нижние венцы, да и то всего у двух стен. Стало грустно. Вроде бы сам все перестраивать хотел, а все равно жалко. Уж слишком много всего помнили эти стены.

Багульник времени даром не терял, успев вместе с полусотней гвардейцев раскатать недогоревшие бревнышки. Он даже ухитрился выяснить, целы ли вещи, в срочном порядке перенесенные в каменный подвал. Было их немного — постельное белье, пара сундуков с одеждой, несколько ковров, мешки с кофе, золотая кухня, как я называл набор серебряных кубков для дорогих гостей, часы и гитара. Оказалось, ничего не пострадало. Вот и чудесно, будет во что завтра переодеться перед экстренным заседанием Думы.

Дворский, в отличие от меня, был настроен бодро. Мол, купить и поставить готовый деревянный сруб-пятистенок недолго, подходящий он сыщет завтра поутру, да и отделку внутри сделают быстро. С мастерами он договорится уже сегодня, так что до завтрашнего вечера постарается со всем управиться. Я бы еще немного задержался, чтоб передать Багульнику новые задачи для псевдомонахов, нищих и юродивых, но такие вещи делаются втайне, а мне мешал Годунов, торопившийся заглянуть в Константино-Еленинскую башню к Шуйским, и непременно со мной.

— Без тебя как разберусь: лжа у них с языка льется али истина? С тобой дело иное. Уж ты им, особливо Василию Иванычу, выскользнуть нипочем не дашь.

Что ж, к Шуйским так к Шуйским. Но вначале я послал в Запасной дворец за подьячим Еловиком Яхонтовым. Потребовалась его уникальная память. Служивший в Разрядном приказе, он дословно помнил «случайно» сгоревший свиток с отчетом о встрече царя Годунова с датскими послами, после которой государь неожиданно занемог, кто на ней присутствовал и кто обслуживал обед. Пока ждали, я осведомился у царевича, не станет ли он возражать, если я пошлю гонца с приглашением к нам на вечернюю трапезу помимо стрелецких командиров еще одного весьма нужного человечка. Узнав, что это Власьев, Годунов даже заулыбался, заявив, будто батюшка о нем сказывал токмо хорошее, а потому с радостью повидается с ним.

Яхонтова ждали недолго. Когда он процитировал мне по памяти грамотку, стало ясно, что в одном Шуйский точно солгал. Не мог стольник Васька подлить зелье в кубок Борису Федоровичу, ибо обслуживал «кривой» стол, а «большой», за которым сидел государь, стольник князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйский.

— Теперь ты видишь, что он попросту выгораживает своих родичей? — обратился я к Годунову. — И про тетку твою упомянул специально, рассчитывая, что коль помилуешь родственницу, то заодно смягчишься и над ними.

— Вот ты и дознаешься, как было на самом деле, — упрямо проворчал Федор.

Хорошо, что я составил компанию своему ученику. Пока ехали к Константино-Еленинской, я успел расставить все точки над «i» в отношении Дмитрия. Оказывается, слова Шуйского Годунов запомнил накрепко и, едва мы остались наедине, спросил, кем на самом деле является убитый государь.

— Кем? — задумчиво повторил я вопрос, прикидывая, как бы правильно на него ответить. — Знаешь, Федор Борисович, не все, что осталось в тени веков, пригодно для того, чтобы вытаскивать на свет.

— Но мне-то ты сказать можешь?

— Могу, — кивнул я. — Но зачем?

Годунов озадаченно нахмурился, задумавшись, и неуверенно протянул:

— Тогда скажи хотя бы главное — он и впрямь подлинный сын?..

Договаривать мой ученик не стал, но и без того было ясно, какой родитель имеется в виду.

— Нет, — отрезал я. — Это точно, поверь.

— Тогда отчего ты не объявил о том с Царского места?

— А ты не понимаешь?

— Нет.

— Жаль, — вздохнул я. — Ладно, поясню. Начну с того, что нам навряд ли поверили бы. Вспомни, как искренне оплакивали его на Пожаре. И если б люди решили, будто мы на него клевещем, то могло не поздоровиться нам самим. Это во-первых. А во-вторых, если б поверили, было б еще хуже. Получилось бы, что бояре, которых мы с тобой ныне отдали народу на растерзание, ни в чем не повинны. За что ж мы их тогда предали лютой смерти, а?

Федор призадумался.

— Вот-вот. И еще одно. Кто топчет могилы умерших недругов, тот зачастую втаптывает в грязь и самого себя.

— Это ты к чему? — недовольно насупился Годунов.

— К тому, что если у него не было права на престол, то не было и права на завещание, в котором он объявил тебя наследником, — напомнил я.

— А мой батюшка? Я ведь и его наследник.

— Наследник вотчин и прочих богатств, но не власти, — возразил я. — Не забывай, коль Борис Федорович взошел на престол через избрание, следовательно, тебе тоже придется пройти через эту процедуру. И тогда твои враги могут обыграть слова Дмитрия тебе во вред. Коль Федора Годунова назначил наследником обычный расстрига-монах, да еще подозреваемый в измене православной вере, к черту такое завещание.

— Да проку с того завещания, ежели его сын сядет на престол! — возмутился он.

— Касаемо сына у меня большие сомнения, — усмехнулся я. — Да и насчет дочки тоже. Или ты забыл, о чем мы говорили с твоей матушкой?

— Я, признаться, помыслил, будто ты лишь для ее успокоения таковское брякнул, — промямлил он. — А ты, выходит, взаправду?

— Взаправду, — подтвердил я, спрыгивая с лошади.

Федор торопливо последовал моему примеру, но направиться к небольшой, щедро обитой железом двери, ведущей в подвалы Константино-Еленинской башни, мне не позволил, остановив на полпути.

— Погоди-погоди, мы ж не договорили, — бесцеремонно ухватил он меня за рукав. — Что-то я не пойму. Либо ты ошибаешься в толковании, либо… Ведь все одно — рано или поздно прознают, что она…

— Разумеется, — согласился я. — Но потом. А пока она якобы носит под сердцем дитя «красного солнышка», никто ее от верховной власти отодвинуть не вправе. Ей же сейчас необходимо выгадать время, за которое она укрепится на престоле. Потому и предупреждаю тебя еще раз: с этой девицей держи ухо востро. Ну что, пошли?

Федор кивнул и нехотя выпустил мой рукав.

Что же касается помощи в разговоре с Шуйским, то ее не потребовалось. Слова Яхонтова были слишком свежи в памяти моего ученика. И хотя Василий Иванович, надо отдать ему должное, стоял до последнего, всячески выгораживая Скопина-Шуйского, все боярские доводы о Мише-несмысленыше, послушавшемся старших, ибо они ему в отца место, сурово отмел в сторону. Словом, раскололи мы его. Да и сам «великий мечник» не запирался. Его работа.

Иван Пуговка тоже был откровенен, вполне логично пояснив причину своего злодеяния. Мол, счел, что царевич Дмитрий — истинный сын Иоанна Васильевича, вот и решил ему пособить. Что до Екатерины, то он поведал, будто сослался в разговоре с нею на устное повеление ее мужа Дмитрия, какового на самом деле не было, и потому, дескать, она, не смея ослушаться, изготовила зелье, а для кого — ведала.

— Что скажешь, Федор Константинович? — спросил меня Годунов, когда его увели.

Я изложил свои подозрения. Мол, чую, знали оба старших брата о тайном умысле младшего. И не просто знали, но как бы не сами присоветовали ему совершить это.

— Дыба? — вопросительно посмотрел мой ученик.

— Толку с нее, — отмахнулся я. — Все равно правды уже не узнаем. Не-эт, тут никакая пытка не поможет. Кто ж сам на себя наговаривать станет? Тем более в этом случае молчание не просто золото. Оно — жизнь.

— А что делать?

— Ясно одно — исполнитель именно младший из братьев, ну и Скопин-Шуйский, — вздохнул я, напомнив: — Старшие-то при ратях были, далеко от Москвы.

— А казнить их как? Плаха?

Я покачал головой.

— Высшая справедливость будет в том, чтоб твоя тетка Екатерина Григорьевна вновь изготовила яд, а Пуговка и Миша его выпили. Пусть примут ту же смерть, что и… — Я смущенно кашлянул. — Заодно и поглядим — совпадает ли. Если да, тогда… — И я махнул рукой, не желая лишний раз озвучивать щедрое обещание Федора.

На том и порешили.

Еще до вечерней трапезы мы с Годуновым успели принять доклады стрелецких командиров. Оказались они неутешительные. Вроде бы и бушевал народ всего ничего, каких-то несколько часов, но успел натворить изрядно, истребив до полутысячи поляков. Но дрались те славно, ничего не скажешь. Даже там, где толпе удавалось застать их врасплох, среди московского люда имелись немалые жертвы. Что уж говорить о тех местах, где они успели приготовиться и встретить погромщиков во всеоружии. На одном лишь подворье князя Константина Вишневецкого трупов горожан насчитали около сотни. Получалось, ясновельможный пан Мнишек подставил всего один нолик.

Печально, но невезение продолжало сегодня пребывать не только со мной, но и с моими приятелями. Было их у меня среди поляков всего трое, и что же? Отправленные в Занеглименье мои гвардейцы сообщили о гибели Михая Огоньчика и Анджея Сонецкого. Юрий Вербицкий был тяжко ранен.

— Рубились они славно, — сочувственно добавил Микита Голован. — Людишек разбойных положили без счета. Я на третьем десятке сбился. Одначе сила силушку ломит.

— А теперь слушайте меня, — негромко произнес я и принялся излагать стрелецким командирам, чем надлежит заняться завтра поутру, ибо требовалось провести хорошую, добротную зачистку всей Москвы от разбойного люда. Вначале расписал все кратко, затем растолковал подробно: кто, где, а главное — как. Но, посмотрев на их озадаченные лица, понял — лучше продемонстрировать процесс самому. Иначе таких дел наворотят — мало не покажется. Пришлось перенести начало зачистки на послеобеденное время — сам-то я с утра должен быть вместе с Федором на заседании Думы.

На мое счастье (устал, сил нет), трапеза не затянулась, продлившись какой-то час-полтора. Стрелецкие головы держались весьма скромно, успев опустошить добрый бочонок меду, а он для них как для слона дробина. Да и куда веселиться — события-то какие. Одна смерть государя чего стоит. Да и тональность встречи — вроде бы застолье, а с другой стороны, о делах речь: как Москву блюсти, да как и кому в ней ныне управляться, порядок держать.

Об этом, разумеется вначале помянув государя хмельным медком, и даже не раз, мы в основном и говорили. Точнее, говорил Федор, но по заранее разработанному сценарию. Для начала он напомнил всем о прошлом лете, похвалив стрелецких командиров за то, что хорошо справились. После чего выдал неожиданное:

— А коль так, ничего менять не станем, и быть вам всем объезжими головами.

И он приступил к распределению. Мне достался Кремль. Остальные оказались назначены кто в Китай-город, кто в «новый каменный», который Царев (туда двоих, по обе стороны от Неглинной), кто в «новый деревянный», то бишь Скородом[24] (туда и вовсе троих). Раскидав шестерых голов из восьми, еще двоих — Федора Брянцева и Богдана Воейкова — царевич прикрепил ко мне вторым и третьим, заметив, что обиды быть не должно, ибо ходить им под самим князем, который у него наипервейший.

Прочие стрелецкие командиры поначалу не поняли Годунова. Помня, что объезжих в каждом районе Москвы всегда было трое и первыми назначали видных бояр, да и вторыми зачастую тоже, здоровенный Жеребцов уточнил, а под кем ему ходить.

— А ни под кем, — отмахнулся Федор. — Всем вам быть первыми, а вторыми и третьими себе в помощники возьмете тех из сотников, кому более доверяете. На том я в вас полагаюсь.

Все недоверчиво уставились на Годунова. Оно и понятно. Занять должность, заведомо принадлежащую боярам, конечно, почетно, но такое годилось для прошлого лета, когда думцев в Москве вообще не имелось — укатили на поклон к Дмитрию. Ныне ситуация иная, и в столице их хоть пруд пруди. А прыгать через боярские головы, хотя и по повелению престолоблюстителя, как-то тревожно.

— Да-а, честь велика. Ажно мороз по спине продрал, — вежливо начал Иван Некрасов. — Таковское осилить… — Он покачал головой.

— Боитесь не управиться? — усмехнулся Годунов.

— Не о том речь. Сами-то мы душу готовы положить, чтоб доверие твое оправдать, да как бы Дума поперек не встала, — выразил общую опаску Михайла Косицкий, которому досталось ведать частью Скородома «от Москвы-реки до Москвы-реки».

— Пусть попробуют, — зло буркнул Годунов и, обрывая другие возможные вопросы, криво усмехнувшись, добавил: — Посоха государева при мне пока нет, но считайте, я им об пол стукнул, ибо ведать Москву покойный государь мне заповедал, вот я и ведаю. С думцами же, мыслю, сумею договориться. А коль перечить учнут, сам их поначалу спрошу, отчего ни один из них ныне Дмитрия Ивановича выручать не приехал, в том числе и объезжие головы. Ну а когда сыщут вразумительные ответы, тогда и послушаю. Ежели они их сыщут.

Итак, стрелецкие командиры, которые и без того были «наши», теперь, можно сказать, стали ими со всеми потрохами. Достаточно посмотреть, как они уходили из Запасного дворца — головы высоко вскинуты, бороды торчком, а за рукояти сабель держались, словно за боярские посохи.

Едва мы остались втроем — Власьев задержался, — я первым делом принялся тщательнейшим образом выпытывать у Афанасия Ивановича все о составе Думы. Работал добросовестно, но под запись, поскольку голова не варила. Когда и он отправился к себе домой, пришел черед Федора, которого я детально проинструктировал, как ему завтра надлежит вести себя на заседании.

Как дошел до постели — помню смутно, ибо походил не просто на выжатый лимон, но выжатый под прессом. Можно было бы порадоваться, что этот день наконец-то заканчивается, но на ум пришла здравая мысль, что навряд ли завтрашний окажется намного легче сегодняшнего. Дележка власти — штука та еще. И хотя мы с царевичем вроде бы все обсудили, я не особо надеялся, что не возникнет непредвиденных проблем. Не зря же говорится: человек предполагает, а судьба располагает. Нынешний день — верное тому доказательство.

Жаль одного — неизвестно с какой стороны эти проблемы появятся.

Глава 13 БИТВА В ДУМЕ

«Все-таки при желании можно устроить развлечение из чего угодно», — думал я, с мстительным наслаждением наблюдая за пытающимся выкрутиться из щекотливой ситуации Федором Никитичем Романовым. Ох и тяжко ему приходилось. Еще бы, почти без перерыва доказывать вначале одно, потом иное, а сейчас — третье, чуть ли не противоположное первому. И все по моей вине — не зря он периодически злобно зыркал в мою сторону. Ну да, ну да, признаю — чистой воды подстава. Расстарался я.

А всего-то и требовалось для этой подставы, отвечая на вопрос Власьева, объявить в самом начале заседания Думы о предсмертной воле усопшего государя в усеченном варианте. Вопрос этот — верно ли, будто государь перед смертью распорядился передать власть Годунову, Марине и мне, — дьяк поначалу адресовал престолоблюстителю. Но тот развел руками, заявив, что не присутствовал при последнем волеизъявлении, а потому поручает ответить князю Мак-Альпину. Разумеется, и сам вопрос Афанасия Ивановича, и ответ Федора были спланированы мною заранее, вечером.

Цель? Их две, и обе просты. Общая заключалась в оценке настроения всей Думы, как она отнесется к нашему триумвирату. Локальная же в том, дабы все, а не один я, увидели, что за лицемер Романов, на которого здравомыслящему человеку ни в коем случае нельзя полагаться. Это не была месть за Дмитрия. Дело прошлое, так чего теперь. Просто он был одним из, так сказать, наиболее крупных авторитетов, могущим сплотить возле себя остальных бояр. Причем в отличие от остальных Федор Никитич, во-первых, был враждебно настроен к юному Годунову из-за счетов к его отцу, а во-вторых, наиболее опасен, ибо отчаянно жаждал царского венца. Ну и в-третьих, на что я обратил внимание, еще когда Шуйский диктовал мне список заговорщиков: не только сами братья Романовы, но и ни один из их родичей участия в бунте не приняли. Получалось, Федор Никитич сохранил всех своих сторонников до единого. Вот я и постарался приложить все усилия по развенчанию этого духовного лидера.

Нет, помимо него в Думе оставались еще Мстиславский, Воротынский, Трубецкой. За одним целый шлейф славных предков и родство как с Гедимином[25] (прямой потомок), которое здесь весьма высоко почиталось, так и с Рюриковичами. Как я узнал, он являлся троюродным братом Ивана Грозного. Родство, правда, по женской линии, но один черт — круче некуда.

За Воротынским, который тоже из Рюриковичей и прямой потомок Михаила Святого Черниговского, вдобавок незримо стояла тень его великого отца Михаила Ивановича, тридцать четыре года назад, по сути, спасшего Русь в победной битве с крымскими татарами под селом Молоди.

Никита Романович Трубецкой по прозвищу Косой сам считался умелым и храбрым воеводой. Ну и опять же пращур его рода — князь брянский, черниговский и трубчевский Дмитрий Ольгердович был внуком Гедимина.

Однако все трое представлялись мне куда менее опасными. Авторитет — это здорово, но нужно стремление к власти, а у них оно… Не зря я накануне попросил Власьева вкратце охарактеризовать их. Дьяк поначалу мялся, жеманился, стеснялся, робко поглядывая на Годунова, но я настоял, поклявшись никогда и ни при каких обстоятельствах не ссылаться на Афанасия Ивановича. Тогда он и выдал, что о них думал. И эта картина в общих чертах не расходилась с моей. Если кратко, то на царскую корону никто из них рта не разевал. Вотчинок приумножить — это да, не без того, но и только. Словом, эдакие умные сверчки, хорошо знающие свои шестки.

Да и возраст у них весьма преклонный: самому младшему, Мстиславскому, под шестьдесят, а Воротынскому и Трубецкому вообще перевалило на седьмой десяток. Вдобавок первым двум некому передать шапку Мономаха. Воротынский вовсе бездетный, да еще вдовый. Мстиславский тоже, хотя недавно с позволения Дмитрия обзавелся молодой женой. А у Никиты Романовича сыновья хоть и имеются, но в дополнение к ним наличествует ахиллесова пята — его троюродный брат Андрей Васильевич, принявший участие в заговоре. Памятуя о традиции победителей давить весь род, думается, он станет сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, чтоб не вспомнили и не учинили разборок с ним самим.

О нейтрализации Воротынского я не помышлял. Авось попозже что-нибудь придумается, но пока пытаться его как-то задобрить нет смысла. Ненависть его ко мне, как к сыну того самого князя, который якобы подло донес на его отца, став виновником тяжких мук и смерти Михаила Ивановича, чересчур глубока.

Зато с Мстиславским я до начала заседания успел провернуть точно такой трюк, как год назад с Басмановым. Его место, как главы Думы, самое почетное, то есть ближнее к трону, а я его успел занять до прихода Федора Ивановича. Но занял лишь для того, чтобы услужливо уступить вошедшему боярину, притом без напоминаний с его стороны. Стоило ему подойти и озадаченно уставиться на меня, как я, устремив на него рассеянный взгляд, демонстрирующий погруженность в нечто далекое и важное, в следующую секунду спохватился и услужливо вскочил с лавки, рассыпавшись в извинениях. Мол, не до того, голова кругом идет, и присел я чисто машинально. Но ты не подумай чего, Федор Иванович, на самом деле у меня никаких тайных помыслов, и твое место, как старейшего в Думе, всегда за тобой. О том меня и престолоблюститель предупреждал. Посему, ежели кто на него посягнет, ты только скажи, и мы с Годуновым за тебя горой встанем.

Окончательно умилило Мстиславского, когда я подобрал бархатный полавочник,[26] упавший на пол в момент моего подъема с лавки, старательно отряхнул его и бережно уложил обратно — пожалуйста, пользуйся. За это боярин даже удостоил меня благосклонным кивком, а прежде чем сесть, горделиво огляделся по сторонам — все ли входившие узрели, как перед ним шестерит князь Мак-Альпин. Увиденное его удовлетворило — на необычную для того времени сцену и впрямь многие обратили внимание, и он, усевшись, вновь милостиво кивнул мне, благодарно улыбнувшись.

А я что? Я ничего. Если для дела полезно, не жалко, ибо мне их условности по барабану. Зато теперь все увидели, как мы с Федором Ивановичем вась-вась. Да, пока не лепшие дружбаны, но тенденция к тому намечена отчетливо.

Впрочем, насчет условностей я погорячился. Чересчур перегибать палку все равно не стоило, а то позже начнут бить челом Годунову в счете на отечество, ссылаясь, что я где-то там стоял не в тех рядах. Это в случае с Мстиславским можно позволить себе уступить боярину местечко, заняв… еще более почетное, за спинкой кресла Федора.

Вообще-то поначалу я намеревался усадить своего ученика на царский трон. И отговорку для недовольных успел приготовить. Если кто-то дернется, мой ученик может ответить, что занял его исключительно для сбережения. Мол, пока он тут, больше никто его не займет. Однако главный трон располагался в Грановитой палате, а Годунов наотрез отказался проводить в ней заседания Думы.

— Коль ты сказываешь, будто я теперь тут надолго, пусть все идет, как оно и шло доселе, при моем батюшке, — заметил он мне, пояснив, что Грановитая предназначена исключительно для официального приема послов, пиршеств в честь значительных событий — венчания на царство, браков, родин, крестин — и прочих торжеств. Забраковал он и Золотую Царицыну. Дескать, бабья. Покойный Борис Федорович действительно отделывал ее исключительно для своей сестры царицы Ирины, дабы придать больше солидности и веса ее приемам. В итоге осталась Передняя палата, где старший Годунов и проводил заседания Думы. В ней же трона не имелось вовсе — обычное кресло, на высокой спинке которого вырезан двуглавый орел, и все.

Но я отвлекся. Итак, стоило мне подтвердить, что Дмитрий действительно передал власть трем перечисленным думным дьяком людям, как Романов взвился на дыбки. Тугодум Мстиславский, сурово хмуря свои густые брови, еще соображал что да как, Воротынский и прочие тоже не проронили ни словечка, а Федор Никитич уже вскочил на ноги.

А как горячо он распинался! Послушать — и сразу можно делать вывод: патриет, едрена вошь. И я лишний раз убедился в мудрости фразы «Патриотизм — последнее прибежище негодяев». В самую точку. А кто не верит, пусть воочию убедится: вот он, этот самый негодяй, распинающийся (да как горячо, чуть ли не со слезами на глазах) о родном отечестве. Примерно так, судя по одобрительному гулу в палате, и оценили его выступление остальные бояре.

Разумеется, впрямую про Годунова Романов не проронил в своей речи ни слова — для этого он оказался слишком умен, хотя намеков (юный возраст всех троих) сделал предостаточно. Мне же и Марине дополнительно досталось по самое не балуй. Касаемо меня он сводил к тому, что коль князь — справный воевода, то и пускай дальше воеводствует, а со свиным рылом в калашный ряд, то бишь в Думу, не говоря про Опекунский совет, неча лезть, ибо ни предков именитых, ни чинов за душой, а из деревенек две всего, и те захудалые. Ну а в отношении Марины он опирался преимущественно на ее пол. Как можно позволять бабе править?! Смех и грех! Да еще столь зеленой, всего восемнадцати лет от роду.

«Ну-ну», — мысленно улыбнулся я и, сдерживая злорадство, подлил масла в огонь. Воспользовавшись паузой — Романов переводил дыхание, — я негромко вставил, что перечень неполный и в Опекунский совет вошли, согласно тому же распоряжению Дмитрия, не только поименованные ранее, но и кое-кто из родичей государя. Все уставились на меня, а я, не желая полностью вскрывать карты, громко объявил две фамилии — пана Юрия Мнишка и боярина Михаила Нагого — и сделал вид, будто закашлялся.

Сработало как по маслу. Недовольный гул моментально усилился, а Романов, не став дожидаться, пока я откашляюсь, сильнее прежнего завопил, что оно и вовсе ни в какие ворота. Мол, есть Боярская дума, которая прекрасно справлялась со всеми государевыми делами, а потому весь этот совет ни к чему, тем более в таком составе. Теперь основной мишенью стал пан Мнишек, но и Нагому досталось изрядно.

Я пару раз открыл рот, делая вид, что хочу встрять и продолжить, но тот не давал мне вставить хоть слово, тарахтя без умолку, и я сокрушенно развел руками, безмолвно апеллируя к остальным. Дескать, сами видите, ничего не могу поделать.

Наезд на главного представителя клана (Дмитрий сделал Михаила даже круче Мстиславского, дав ему не только боярский титул, но и чин конюшего, по местной иерархии выше некуда) явно не понравился всем Нагим, а их в Думе сидело аж пятеро. Помимо конюшего и второго «родного» дяди государя Григория Федоровича, Дмитрий включил в нее еще и Александровичей: Михаила, Афанасия и Андрея. Эти «приходились» покойному царю двоюродными дядьями.

Пятеро — вроде бы и немного, если исходить из количества, но так было двумя днями ранее, когда Дума насчитывала чуть ли не семьдесят человек. Теперь же, когда она трудами москвичей изрядно поредела, ибо многие отправились прямиком с Пожара на тот свет, можно сказать, что пятерка Нагих — целая фракция, притом довольно-таки влиятельная, и я твердо вознамерился заполучить ее в свои союзники. А кроме того, они и Романову никогда не забудут прилюдный хай на своего родича. Уверен, при первом удобном случае они с ним… Ах, уже?! Вот те раз. Что ж, приятно удивлен.

Потасовку затеял сам конюший. Окончательно взбешенный намеком Федора Никитича на то, что «ежели каждого питуха[27] ставить в Опекунский совет, то придется выстроить для его заседаний хоромы втрое больше, чем Запасной дворец и каменные приказы Годунова вместе взятые», он вскочил со своего места.

— Да ты сам-то кто?! — взревел Михаил Федорович. — Твой-то батюшка сюда тоже чрез бабью кику влез, так чем ты лучше меня, расстрига поганый?! Али ты думаешь, что у твоей тетки промеж ног медом намазано, а у моей сестры…

Дальше цитировать не стану — пошла сплошь ненормативная лексика, но Нагой ею не удовлетворился и ринулся в атаку на своего обидчика. В ухо не врезал, а жаль, но зато лихо цапнул его за бороду, благо у Федора Никитича она на загляденье — черная, густая, а по бокам, словно инеем, красиво подернута сединой. Словом, имелось за что хватать. Между прочим, по здешним меркам такое оскорбление куда хуже, чем засветить в ухо. Романов от неожиданности опешил — больно лихо закрутил Михаил Федорович сюжет, прямо тебе Голливуд, — но быстро пришел в себя и дал решительный отпор.

Ах, какая красота! Любо-дорого посмотреть, как два здоровенных неповоротливых бугая — а с чего им быть поворотливыми, когда на каждом по две шубы, — увлеченно валтузят друг дружку. На всякий случай я, спохватившись, осуждающе покачал головой. Мол, как вам не ай-ай-ай. Однако разнимать рано, ибо по моим прикидкам это лишь первая часть Мерлезонского балета. И точно, спустя пару минут количество участников импровизированного кулачного боя резко увеличилось. На помощь к явно уступающему Михаилу Федоровичу — сколько ни пить, силы не те — поспешил его родной брат Григорий, а за ним и еще один, Михаил, который двоюродный.

Но и к Романову подоспела подмога. Говорить толком его братишка Ваня так и не научился, не зря его прозвали Кашей, да и драться особо не умел, но чуть погодя к ним присоединился еще один, узкоглазый. Как я позже узнал, какой-то родич братьев Романовых, князь Василий Карданукович Черкасский из родни второй жены Ивана Грозного Марии Темрюковны. Этот был помоложе и дрался лихо. Вон как мастерски отоварил своим посохом по спине Григория, вторым ловким ударом под коленки вывел его из строя, завалив на пол, и — ах какой умница! — наступил на край его шубы, дабы тот не смог подняться.

С превеликим трудом сдерживая довольную улыбку, я изобразил на лице растерянность и обескураженно развел руками — мол, никак не ожидал такого и не пойму, что делать. Впрочем, мое невмешательство на столь же пассивном общем фоне выглядело вполне естественно — остальные бояре вовсе не торопились разнимать дерущихся. Более того, в отличие от меня они даже не особо скрывали получаемое от драки удовольствие, любуясь занятным зрелищем по принципу: «Двое дерутся — третий не встревай».

Хотя что я? Какие двое — вчетверо больше, ибо подключились остальные Нагие, которые Александровичи, ринувшись в атаку на разошедшегося Черкасского. Тот продолжал ловко орудовать своим посохом — видать, не впервой, — но врагов оказалось слишком много. Да и вообще пятеро против троих — чересчур большой перевес, тем паче Нагие тоже вспомнили про свои посохи. И если Василий Карданукович продолжал держаться на ногах, с трудом отбиваясь от Афанасия и Андрея, то Каша уже рухнул на пол рядом со своим старшим братцем, упавшим чуть ранее. Правда, бывший монах завалился не один, а в обнимку с Михаилом Федоровичем, продолжая отчаянную схватку в партере, несмотря на нещадные пинки третьего Александровича, тоже Михаила.

О как, и кровь на губах показалась. Это Черкасский засветил Андрею. Да и лежащему Федору Никитичу нос разбили. Я с неохотой посмотрел на Дубца, замершего у двери в ожидании моего сигнала разнять дерущихся. Давать его не хотелось, и я решил выждать одну минуту, пока кто-нибудь не выплюнет первый выбитый зуб. Увы, зубы у бояр, очевидно благодаря частому употреблению лука и чеснока, оказались крепкими. Ну тогда…

Я еще раз укоризненно покачал головой, посмотрел на Дубца и ткнул пальцем в увлеченно сражающихся бояр. Тот кивнул и вынырнул наружу. Вернулся он спустя пару секунд, и не один. Теперь за его спиной стояло два десятка самых дюжих стрельцов. Заранее проинструктированные мною (я с самого начала, исходя из рассказов Власьева, предусмотрел такой вариант в качестве возможного), они ничуть не удивились увиденному зрелищу, неспешно прошли к дерущимся и столь же неторопливо принялись их разнимать.

Действовали стрельцы строго согласно полученным от меня распоряжениям, то есть вежливо, без рукоприкладства, но и не особо церемонясь. Федора Романова, например, они оттаскивали от Нагого за шиворот. А так как боярин, рыча от злости, намертво вцепился в своего противника обеими руками — попробуй отдери, то в конечном счете, когда боярина удалось усадить на лавку, оба воротника его роскошных шуб представляли весьма жалкое зрелище, особенно у верхней. Один оторванный край куда ни шло — деликатно лежал у бывшего монаха на плече, зато второй бесцеремонно свесился на спину, и конец его болтался где-то на уровне поясницы.

Впрочем, лицо боярина имело еще более плачевный вид. Один глаз подбит, помимо разбитого носа и губам изрядно досталось, вон как кровоточат, а на правой щеке следы от всех пяти ногтей Михаила Федоровича — не стрижет он их, что ли? Ну красота, да и только. Век бы любовался, но нельзя — народ не поймет. И я, взяв слово и извинившись перед присутствующими, что хоть и не по своей вине (выразительный взгляд в сторону Федора Никитича), но не договорил до конца, огласил две остальные фамилии членов Опекунского совета.

Романов изумленно поднял голову, услышав свое имя, и обиженно надулся, с укоризной глядя на меня. Мол, за каким хреном он тогда столь отчаянно сражался? Но уже через пяток секунд выражение его лица сменилось на озадаченное. Ну да, понимаю. Недавно ратовал за разгон всего совета или, на худой конец, его полное переизбрание, и как теперь быть, с учетом резко изменившихся обстоятельств? А я еще и подлил маслица в огонь, на всякий случай напомнив присутствующим — вдруг забыли — о словах боярина. Дескать, как насчет смены состава?

Пришлось Федору Никитичу вновь подниматься со своего места и мямлить, поминутно вытирая кровь с разбитых губ, что князь Мак-Альпин его неверно понял, ибо речь шла вовсе не о полном разгоне назначенных Дмитрием опекунов будущего государя.

— Как же не о том, когда как раз о том! — не выдержав столь нахального вранья, возмутился Воротынский, осуждающе глядя на бывшего монаха. — Что-то ты ныне, Федор Никитич, ровно лиса, во все стороны хвостом виляешь, благо что почти им обзавелся. — И он с усмешкой кивнул на болтавшийся на спине Романова оборванный воротник.

Смеялись все. Даже мои гвардейцы, как ни старались, не сумели удержаться от улыбок. Но едва веселье стихло, как Иван Михайлович обратился ко мне.

— А ты, князь, всех бы враз огласил, а не цедил, яко чрез сито, по имечку. Глядишь, тогда и такого сраму не было, — жестко заметил он. — Да заодно поведай, кто еще сии слова Димитрия Иоанновича слыхал, дабы веру в их подлинность в нас укрепить.

Я ответил, что больше государь в Опекунский совет никого не включил, а если говорить о вере, то я, кажется, до сих пор ни разу не давал повода усомниться в истинности моих слов. Но коль князь Иван Михайлович в них сомневается, что ж, при кончине присутствовал не только я с гвардейцами, но и кое-кто из духовных лиц. Надеюсь, их словам поверят больше, чем моим.

И вновь повелительный хлопок в ладоши, и снова Дубец исчез за дверью, появившись в палате с архимандритом. Отца Исайю встретили уважительным гулом. Еще бы, духовник государя, и до того занимал должность далеко не из последних. Как мне рассказал всезнающий Власьев, Владимирский Рождественский монастырь по старшинству уступает лишь Троице-Сергиевому, да и то последние пятьдесят лет, а ранее подпись его настоятеля на всех документах вообще стояла выше всех прочих архимандритов. Словом, не хухры-мухры.

Отец Исайя, разумеется, все подтвердил, а заодно с умилением поведал, что государь не стал таиться, исповедуясь громко вслух, и грехов у него оказалось яко у птицы небесной, потому и душа его, подобно им, летает ныне у самого трона господня. А в заключение он процитировал слова Дмитрия о том, будто князю Мак-Альпину доподлинно ведомы его сокровенные помыслы и чаяния, кои государь не успел до конца осуществить, и сообщил, что я перед смертью пожалован титлой думного боярина.

А ведь и правда. И как я сам про него запамятовал?

Не забыл архимандрит упомянуть и о проклятии, которое царь посулил обрушить на каждого, кто осмелится воспрепятствовать реализации его задумок, буде даже тот его родич.

— А о чем оные задумки? — осведомился Воротынский.

Отец Исайя сокрушенно развел руками:

— Сказал, что они ведомы князю, вот и все.

Иван Михайлович перевел вопросительный взгляд на меня.

— Если кратко, то сделать Русь великой империей, — отчеканил я, — а весь честной люд чтобы жил в стране счастливо. Что именно для этого надлежит учинить, мне тоже ведомо, но рассказывать долго, боюсь, обедню пропустим, а ведь мы еще и самого главного не решили. — И поинтересовался у присутствующих: — Так что, по настоянию боярина Федора Никитича с первых дней наплюем на предсмертную волю невинно убиенного государя?

Все осуждающе уставились на Романова, и тот, не выдержав, снова вскочил со своего места. Ну прямо ванька-встанька, честное слово.

— Князь напраслину на меня возводит, — обратился он к присутствующим, — а вы ему верите. Нешто я о том сказывал? Я совсем об ином и речь вел о чужаках, и токмо. Они-то вовсе ни к чему. Нечего им нашими делами на Руси вертеть. Сами управимся, без всяких там…

Но договорить у Романова не получилось, ибо дверь в палату открылась и на пороге, к изумлению всех, появились… чужаки.

Глава 14 НЕУГОМОННАЯ

Я чуть не присвистнул, увидев вошедшую. Признаться, никак не ожидал, что Марина Юрьевна не утерпит и, сопровождаемая своим отцом, придет на наше заседание. А не ожидал по той простой причине, что ее никто о нем не извещал, а по субботам никогда заседаний не было. Еще будучи царским шурином, Борис Федорович упорядочил сей процесс, установив сбор Думы три раза в неделю — по понедельникам, средам и пятницам. А что, очень удобно. Есть время все как следует обдумать накануне. Да и ни к чему ежедневно собираться, когда в стране относительно спокойно, а с соседями мир. Не стал старший Годунов менять распорядок и когда сам стал государем. Дмитрий же «сидения с боярами» вообще не любил, посещал их весьма нерегулярно и не вносил никаких изменений в регламент. Получалось, кто-то из тайных доброхотов, желая выслужиться перед потенциальной будущей государыней, известил Марину Юрьевну.

Романов при виде отца с дочкой осекся и озадаченно уставился на них. Ну да, это для меня и Годунова их появление мелкая неприятность, а для Федора Никитича, учитывая содержание его пламенной речи про чужаков, она куда крупнее.

«Экая непруха, — злорадно подумал я про него. — А судьба молодец. Вчера мне невезение устроила, а нынче ему, по справедливости. Верно говорят, что, если не повезло, не стоит отчаиваться — в следующий раз не повезет другому».

Все повскакивали со своих мест, сгибаясь в угодливых поклонах, но строго дозируя их — помнится, Годунову, когда он вошел, кланялись куда ниже. Федор тоже поднялся с кресла, которое, увы, оказалось одно. Оставалось порадоваться прозорливой скромности моего ученика. Как ни крути, а место даме придется уступить. И если б дело происходило в Грановитой — тем более, ибо будущий государь в ее утробе, а посему, хочешь не хочешь, вставай с трона. Получилось бы весьма символично, и символика эта явно не в пользу престолоблюстителя. Словом, хорошо, что мы расположились в Передней палате. Кресло не трон, пусть Мнишковна посидит. Но и Федору стоять негоже.

Я не стал ничего говорить Дубцу. Просто молча указал на кресло, а затем на Марину. Но пока мой стременной бегал за вторым, Мнишковна успела пройти через всю палату и, остановившись напротив меня, еле-еле, почти незаметно, с укоризной покачала головой, напоминая о вчерашнем разговоре. Губы ее дрогнули, и она еле слышно произнесла:

— Всем ты взял, князь, и ликом, и умом, а выбирать не научился.

Я вежливо улыбнулся и также шепотом ответил:

— Посчитал, что воевать за тебя с боярами мне будет куда сподручнее в ваше отсутствие.

Правая ее бровь надменно изогнулась, изображая безмолвный вопрос, но я больше ничего не сказал, лишь кивнул в сторону ее отца. А тот тем временем, нимало не стесняясь и воспользовавшись тем, что Годунов поднялся с кресла, нахально схватил его и торопливо подставил своей дочери. Та поняла мой намек — услужливый дурак куда опаснее любого врага — и величественным жестом отвергла предложенное отцом, громко объявив:

— Негоже русской царице на чужом сиживать. — И, вновь повернувшись ко мне, легонько кивнула, то ли прощая, то ли благодаря за своевременную подсказку.

Наконец вошел Дубец. Кресло он все-таки раздобыл, но вид у моего стременного был сконфуженный. Ну да, трон-то из Грановитой притащить нечего и думать, да и ни к чему, слишком жирно для нее, а то, что ему удалось отыскать, представлялось на порядок ниже, чем стоящее в Передней. На нем и резьбы поменьше, и подголовник ниже, и главное отличие от годуновского — отсутствие царского герба.

— Неказист, что и говорить, — виновато улыбнулся он, ставя его позади Марины.

Пан Юрий хотел возмутиться и уже открыл рот, но дочка оказалась начеку и ожгла батюшку таким взглядом, что тот поспешно закрыл его, так и не произнеся ни слова.

— Ничего, — благосклонно кивнула она Дубцу. — На Руси сказывают, не место красит пана, но пан — место.

«Ишь ты! Уже и пословицы русские успела зазубрить!» — поневоле восхитился я и, чтобы скрыть неловкость, едва Марина уселась, а ее отец с кислой миной занял место за ее креслом, обратился к Годунову, стараясь подчеркнуть, что бояре правильно кланялись престолоблюстителю пониже, чем экс-царице:

— Вы позволите продолжить, ваше высочество?

Тот согласно кивнул, и я повернулся к Романову, продолжающему стоять.

— Ты не договорил, боярин. Что там ты сказывал насчет чужаков, которым негоже русскими делами вертеть?

Тот в растерянности пожевал губами и, выгадывая время, извлек откуда-то из глубоких недр своих шуб огромадный платок. Высморкаться, правда, у него не получилось. Едва прикоснувшись к своему носу, успевшему изрядно опухнуть и сменить цвет с естественного на лиловый, он торопливо отдернул руку, поморщившись от боли, и принялся вытирать пот. Невзирая на его отсутствие, вытирал он его довольно-таки долго, не меньше минуты, и столько же времени убирал платок обратно в глубинные недра шубы. Осуществив эти неспешные процедуры, он стал откашливаться, зло глядя на меня.

— И не чужаков, а чужака, — наконец-то собравшись с мыслями, проворчал боярин. — Ибо ведомо, что иноземец иноземцу не ровня. От одних на Руси благо, а от иных токмо смуты великие и ничего хорошего. Опять же, когда иноземец садится на почетное место, яко родич, — тут никто слова поперек не скажет. Да что там про почет, они и на престоле московском сиживали. Эвон, Елена Глинская, коя тож из Литвы, при своем малолетнем дитяти цельных пять годков с Русью управлялась и, как знать, может, и далее правила, ежели бы ей… худые люди смертное зелье не поднесли…

Последовала пауза, во время которой тяжелый взгляд боярина уперся в Марину. Я искоса глянул на экс-царицу. Ну точно — вздрогнула так, что аж венец сполз чуть набок. Еще бы! Судя по тону, это даже не намек, а чуть ли не обещание: «Не будешь послушной нам, и тебя это ждет». Но сумела сдержать испуг, и только в очередной раз недовольно поджатые губы выказывали, что их обладательница далеко не в восторге от столь мрачных перспектив.

— Опять же и батюшка Марины Юрьевны. Вон у Глинской дядя токмо был, но и тот стал среди первейших бояр хаживать. Словом, и тут спору нету. А вот князь Макальпа — совсем иное, — мстительно глядя на меня и попутно исказив фамилию, продолжил он. — Род у него вроде именитый, от шкоцких королей начало ведет, да и веру нашу принял, — бегло стал перечислять он мои достоинства, чтобы я впоследствии не смог остановиться на них поподробнее. — Опять же и воевода из первых, но уж больно нрав у него переменчив. Даже тут, на Руси, хошь всего два лета живет, а успел и одному государю послужите, от коего опосля в Путивль к другому утек. Там не по нраву пришлось, так он сызнова к Годуновым переметнулся, а заскучамши в Костроме, новую хозяюшку себе сыскал, поехав королевство ей воевати. Ныне впору вопросить у него: надолго ли он в Москву ай как? А то, может, сызнова в Ливонию подастся?

«Лихо!» — восхитился я. И ведь не возразишь. Нет, можно, конечно, но глупо. Обязательно увязнешь в оправданиях, а Романов только того и ждет и молчать не станет, еще что-нибудь подкинет, так что в конечном счете получится как бы не хуже. Тем более я уже начал догадываться, к чему он клонит, и еще вчера позаботился на сей счет, а потому продолжал помалкивать, изображая невозмутимость и олимпийское спокойствие. Вначале дождемся концовки, а уж тогда и можно взять ответное слово.

— Вот я и сказываю, — подвел итог Романов. — Нам-то ехать некуда. У нас тут корни, родичи, ежели что — помрем, но тут останемся, а у князя и кровь нерусская, и чина нетути, да и веру нашу он совсем недавно принял, года не прошло. Как убедиться, стоек ли в ней? Да и сам он словно перекати-поле. Ежели как следует прищемит, так он, чего доброго, фьють, и нет его. Да и то взять — у него самого заслуги есть, но тоже не больно-то, а ведь род чем именит? Да тем, что в нем и отцы не раз супротив ворогов бились, и деды, и прадеды. Так надобен ли среди опекунов столь ненадежный человечишко? Эвон сколь у нас князей куда именитее, — широким жестом обвел он сидящих в палате, явно подыскивая себе сторонников, — да все из истинных Рюриковичей. А у тебя, князь, выговаривать умучаешься. Ишь, — иронично хмыкнул он, — Макальпа.

— Все сказал, боярин? — холодно осведомился я и, дождавшись его утвердительного кивка, поинтересовался: — А скажи, Федор Никитич, тебя вот тут в недавней сваре по уху или по голове никто не бил?

Тот зло уставился на меня, выдавив:

— А то не твоя забота.

— Как раз моя, — поправил я его. — Я ведь к чему спросил. Только что архимандрит Исайя прилюдно сообщил, что государь перед смертью пожаловал мне титул думного боярина. Получается, что либо ты не услышал его, потому что до сих пор в ушах звенит, да и немудрено, у конюшего боярина Михаила Федоровича рука крепка, то ли выскочить из головы успело, потому как тебе по ней настучали. Так как? Может, тебя вначале к лекарю отправить, чтоб осмотрел да порошки прописал?

— Ну запамятовал, — сконфуженно пробормотал он.

— Это ничего, бывает, — кивнул я. — Ну тогда слушай далее. Во-первых…

Отвечал я строго по пунктам, ибо, пока Романов их вываливал, я на всякий случай загибал пальцы, чтоб не забыть ни одного обвинения. Теперь пришла пора их разгибать. А для надежности, дабы Федор Никитич не смог вступить со мной в дебаты, всякий раз, подводя итог, я ссылался на Годунова, кивком головы подтверждающего истинность сказанного. А затем, покончив с ответами, я перешел в решительную контратаку, заявив, что если говорить о родичах, то их у меня предостаточно, а кое-кто находится… тут, в палате.

Не зря же я вчера, невзирая на усталость, старательно выпытывал у Власьева, есть ли в Думе князья Долгорукие, а узнав, что имеется один, Федор Тимофеевич, выяснил, кто таков и от каких корней. Оказалось, якобы моей матушке Марии Андреевне Долгорукой он доводился двоюродным племянником, следовательно, мне самому — троюродным братом.

Романов изумленно уставился на меня. Не меньшее, если не большее удивление было написано и на лице Долгорукого. Пришлось пояснить, какого я роду-племени, на всякий случай указав, что мои родители были честь по чести обвенчаны, так что и тут ко мне щекотливых вопросов возникнуть не может. Более того, мое разительное сходство с отцом при первом же свидании сразу бросилось в глаза старшему Годунову, ибо он хорошо знавал моего батюшку в годы своей юности. И вновь утвердительный кивок младшего Годунова.

— А если припомнить, что родительница моей матушки Анастасия Владимировна из рода князей Воротынских, — продолжил я, — получается, здесь в палате сидит и мой двоюродный дед. — И отвесил учтивый поклон Воротынскому.

К чести Ивана Михайловича надо сказать, что он так широко, как Федор Тимофеевич, рта не открывал и бороду в изумлении, как Федор Никитич, чесать не стал. Просто промолчал, и все.

Народ одобрительно загудел. Но я не собирался удовольствоваться этим. Уточнив, верит ли теперь Романов, будто в моих жилах течет не просто русская кровь, но кровь Рюриковичей, и дождавшись его кивка, я нанес еще один удар. На сей раз он касался ратных заслуг предков.

Начал я с упоминания про то, как храбро сражался мой отец в полку славного князя Михайлы Ивановича Воротынского, обороняя Москву от проклятого Девлет-Гирея.

— А вторым воеводой был у князя Петр Иванович Татев, — добавил я, улыбнувшись его сыну Борису Петровичу, с которым познакомился еще в Путивле. — Да и позже, в битве под Молодями, мой батюшка Константин Юрьевич тоже был не из последних. Только там он бился рука об руку с князем Дмитрием Ивановичем Хворостининым. — И, отыскав сидевших на лавке его родного брата Федора Ивановича и сына Дмитрия Ивана, послал им обоим радушную улыбку, заодно осведомившись у них, рассказывал ли о моем отце их брат и отец…

Я даже не успел договорить, как оба закивали головами, а Иван даже добавил:

— Слыхал, и не раз.

Вот и чудненько. А теперь приплетем к военным делам моего «батюшки» и отца Федора Тимофеевича Долгорукого. И я поведал, какую хитрость с ложным гонцом якобы от Иоанна Васильевича для устрашения Девлет-Гирея измыслил мой батюшка и поставленный царем боронить Москву Тимофей Иванович Долгорукий. На самом-то деле придумал ее исключительно дядя Костя, да и осуществлял он ее не с Тимофеем Ивановичем, а с другим московским воеводой, князем Юрием Токмаковым, но эта неточность столь незначительна, что я не счел ее за обман. Было? Да. А с кем конкретно — какая разница. Зато вон как горделиво приосанился мой троюродный братец. Грудь колесом, в глазах не гордость — гордыня, и меня теперь должен поддержать во многом, если не во всем.

Не удержался я и от подковырки, полюбопытствовав, где находился в это время батюшка Федора Никитича.

— С государем, — буркнул тот.

— Стало быть, в Ярославле, — понимающе кивнул я. — А когда наши отцы — Воротынского, Хворостинина, Татева и мой — бились под Молодями, твой батюшка Никита Романович, получается, пребывал в Великом Новгороде. Ну да, понимаю, там сражения куда яростнее. Одного не пойму — с кем бились-то?

Романов зло посмотрел на меня, но нашелся с ответом:

— Али запамятовал? В ту пору Ливонская война не кончилась.

— Как же я мог про нее забыть, если мой батюшка успел и там побывать. Правда, Никиту Романовича он ни разу на ней не увидал. Ни под Пайдой, ни под прочими ливонскими градами.

Лицо боярина надо было видеть. Полнейший отлуп по всем позициям, и походя ткнули мордой в грязь. Не самого — отца, но оно по здешним меркам еще оскорбительнее. Ничего, полезно. Авось в другой раз поумнее будет и запомнит, на кого можно разевать пасть, а на кого лучше не стоит.

Однако сдаваться Федор Никитич не собирался и, упрямо набычившись, проворчал:

— Все одно — по батюшке ты из шкоцких людишек, а по матушке считать неча. — Он пренебрежительно махнул рукой и добавил, очевидно для довеска: — И государю нашему невинно убиенному никаким боком.

Ну и балда! Хоть бы поинтересовался моей биографией, прежде чем кидать такие обвинения. Кстати, в мою защиту, а может быть, заодно и в свою, ибо он-то как раз родственник Дмитрия по матери, зло вскинулся Григорий Нагой. Да и Долгорукий стал выкрикивать нечто злое. Еще чуть-чуть, и начался бы второй раунд кулачного боя, но я успел осадить их:

— Охолоньте покамест, бояре и окольничие, ибо сей камень в мой огород, потому мне его и поднимать. А насчет родства с государем ты, Федор Никитич, неправ. У меня с Димитрием Иоанновичем родство как раз имеется. — И медленно, чтоб все слышали, прибавил: — В отличие от тебя самого.

И вновь по палате прошел гул удивления. Все уставились на меня в ожидании продолжения. Я не торопился.

— Неужто забыли? — поинтересовался я для начала. — А ведь государь этого в тайне не держал, да и я, помнится, говорил о том прилюдно.

— Да ты сказывай, не томи душу, — взмолился один из моих будущих союзников, боярин Федор Хворостинин.

— Боюсь, снова не поверит мне Федор Никитич, — развел руками я и, обратившись к Татеву, попросил: — Борис Петрович, окажи любезность да подтверди, что я состою с государем в крепком духовном родстве, кое куда дороже всех прочих.

Тот озадаченно нахмурился, но быстро спохватился, приосанился и громогласно произнес:

— Подтверждаю, ибо при крещении князя Федора Константиновича его восприемником стал не кто иной, как Димитрий Иоаннович. А коли у тебя, боярин, и мне веры нетути, ты у прочих поспрошай, кто с государем все тяготы и лишения претерпевал. Но наперед скажу: тебе всяк то же самое поведает.

И снова злющий-презлющий взгляд Романова в мою сторону. Если б мог, съел бы меня тут же, но, увы, такой кусок ему не по зубам.

— А теперь, коль все обговорено и больше ни у кого возражений нет… — И я молча шагнул в сторону, простирая руку к Годунову, который поднялся со своего кресла.

Это тоже было спланировано заранее: дебаты за мной, а первое и последнее слово за ним, как за негласным председателем. К тому же предстояло решить еще парочку достаточно важных вопросов.

— Тут кой-кто из бояр, — небрежно кивнул Федор на Романова, — попрекнул князя Мак-Альпина, что не по чину ему быть в Опекунском совете. А ведь и впрямь не по чину, — неожиданно подтвердил он. — Всем взял Федор Константинович — и родством духовным, и титлой не изобижен, и князь, и герцог, и боярин думный, а чина нетути. Вот возьмет, чего доброго, и изобидится на нас за таковское небрежение да сызнова к королевне Марии Володимировне укатит, токмо на сей раз навсегда. Гоже ли такое? Воевода-то он наипервейший, коль с одним полком всю Эстляндию повоевал да еще кусок от Лифляндии оторвал.

— Под твоим началом, — встрял Романов, желая хоть таким образом умалить мои заслуги.

Годунов с видимым равнодушием пожал плечами, но частично лесть сработала — приосанился и учтиво поблагодарил:

— За словцо ласковое благодарствую, боярин. Я и сам своего вклада в победы не отвергаю. К чему супротив истины идти. И Везенберг, кой ныне сызнова Раковором стал, и Тапу, и Поркунь, и Пайду, и Лоде, и Кумейтсу людишки под моим началом брали, и князя там вовсе не было. Да и во взятии Колывани с Нейшлоссом я участие принял, не говоря уж про Нейгаузен и Мариенбург, коими Мария Владимировна Руси поклонилась. А Мариенгаузен мои людишки и вовсе походя пояли, на обратном пути. Бог-то троицу любит, вот и порешил я, пущай королева тремя градами Руси поклонится. — И он довольно огляделся, наслаждаясь одобрительным гулом в палате.

«Господи, никогда бы не подумал, что он столь падок на лесть, — удивился я, но незамедлительно подыскал ему оправдание. — Ведь мальчишка совсем, как есть мальчишка. В конце января всего семнадцать стукнуло. Ну и как юному орленку не гордиться первым самостоятельным полетом?»

Но дело есть дело, и я деликатно кашлянул в кулак, напоминая, чтобы он не отвлекался. Годунов спохватился, бросил в мою сторону виноватый взгляд и продолжил:

— Да токмо шить-то я шил, да не сам кроил, а коль ладно скроено, то и шить легко. Не горшок угодник, а стряпуха. Это я к тому, что, будь на моем месте любой иной, грады эстляндские ратники наши все одно пояли бы. Потому и сказываю вам, бояре, да окольничие, да думные дворяне: такого воеводу беречь и холить надобно да златом осыпать с головы до ног. Увы, насчет злата покамест худо, пуста ныне казна государева. Так давайте хотя бы чином его наделим, а лучше двумя. Как мыслите о сем, думцы?

И он, не став дожидаться предложений с мест — вдруг подсунут иное, не то, что было намечено, — сам заявил, что более всего князь, как воевода, заслуживает чина главы Стрелецкого приказа…

Кстати, додумался он и до должностей, и о том, как подать мои назначения на них, не сам. Он же возвращался с севера вместе с сестрой, вот и разговаривали о разном, в том числе о том, кем мне быть, если сбудутся мои пророчества относительно скорой гибели Дмитрия. Тут-то Ксения и навела его на мысль о Стрелецком приказе, и не о нем одном.

Когда Федор впервые заикнулся о том мне, я поначалу попытался отбрыкаться, полагая, что обойдусь как-нибудь без конкретной должности. Куда проще быть советником по общим вопросам, эдаким координатором. Но Годунов, ссылаясь на мои собственные слова, что борьба за власть еще не окончена, заявил, что для укрепления положения мне непременно надо обзавестись чином. Да и осиротевший после смерти Басманова Стрелецкий приказ надо бы прибрать к рукам, а чьи могут быть надежнее моих?

Поддержать царевича бояре не спешили, помалкивали, но тут слово взяла Марина Юрьевна.

— И я согласна с Федором Борисовичем, — звонко произнесла она. — Не ведаю, как было дело в Эстляндии и Лифляндии, но мне довольно и того, яко он бился супротив мятежников не далее как вчера. Сколь людишек у тебя было под рукой, князь?

— Где-то полторы сотни, — пожал плечами я.

— Слыхали? — Она обвела взглядом присутствующих. — А супротив них вышло вдесятеро больше, аж полторы тысячи. На каждого жолнера по десять ворогов, а одолеть не смогли. Это ли не говорит о ратном мастерстве князя?

— Чего там! Кого и ставить, как не его! — в один голос завопили братья Нагие, Хворостинины, Татев и Долгорукий.

Нет, если б самые влиятельные — Мстиславский, Трубецкой и Воротынский — выступили против, скорее всего, нашлись бы желающие их поддержать, но вся троица помалкивала, а без них протестовать никто не решился. Опять-таки стрелецкие полки и без того, по сути, находились в руках Годунова, а потому думцы махнули рукой. Дескать, какая разница, кто станет ими командовать, коль на деле стрелецкие головы все равно глядят в рот царевичу.

Однако Федор на этом не угомонился и мгновенно, не давая боярам с окольничими передохнуть, внес новое предложение. Мол, памятуя о том, что князь изрядно сведущ в лекарском деле, думается, прямой резон назначить его и главой Аптекарского приказа.

Тут насторожилась добрая половина Думы. Это для несведущего человека, вроде того же пана Мнишка, упомянутая должность звучала совершенно нейтрально и несерьезно. Подумаешь, министр здравоохранения. Но присутствующие прекрасно знали, кто ее занимал меньше года назад — думный боярин Семен Никитич Годунов. Знали и то, кем он был на самом деле. Кем-то вроде директора ФСБ, преследовал и каленым железом выжигал боярскую крамолу, направленную против Бориса Федоровича Годунова. Не зря его называли правым ухом царя.

Словом, должность невинная, но нежелательные ассоциации с прежним руководством и его главным занятием возникли. Чтобы их нейтрализовать, Годунов нынче и выстелил мне бархатную дорожку из лестных слов, а предварительно поставил во главе стрелецких полков.

И снова последовала примерно та же реакция со стороны думцев. Мои сторонники бурно «за», самые влиятельные молчок, и остальные по их примеру тоже. Но несогласных среди молчунов хватало. Видел я, как после каждого предложения Годунова Романов набирал в рот воздуха и начинал отчаянно ерзать на лавке, желая подняться и выступить. Промолчал он подобно всем прочим исключительно из желания не потерпеть очередное фиаско — довольно на сегодня.

А престолоблюститель продолжал:

— В Опекунском совете нынче семеро. Но при нынешних непростых сношениях Руси с соседями, как ляшским королем Жигмонтом, так и свейским Карлой, нам чуть ли не каждый день будет потребен Власьев. Да и после, ежели припомнить, что покойный государь назначил его казначеем, тоже частенько вопрошать его придется. А с заветами покойного государя то не расходится, ибо он и помимо казначейства его возвеличил, сделав своим секлетарем и дав титлу окольничего. Ну а коль государевы дела теперь совету решать надлежит, стало быть, и ему при нем непременно быти. Али кто против хочет сказать?

— Ну отчего ж против? — прозвенел голос Марины Юрьевны. — Знающий, начитанный и… русский.

«Ишь ты, не удержалась, встряла, — отметил я. — Мудро. Мол, помни, дьяк, не одному Годунову ты обязан своим возвышением».

Афанасий Иванович, сидевший, как и положено секретарю, наособицу от прочих, за отдельным столиком, вместе с двумя помощниками из подьячих, торопливо поднялся и отвесил три низких поклона — Федору, экс-царице и остальным.

— Благодарствую. Отслужу, — взволнованно выдавил он.

Я на всякий случай легонько тронул Годунова за рукав, напоминая о полученных им от меня инструкциях, в число которых входило — ай да я, ай да молодец — и его поведение при внезапном появлении экс-царицы. Например, что последнее слово, как хозяина, должно непременно остаться за ним. Федор кивнул и произнес:

— А первое заседание нашего Опекунского совета, ибо нынче время к обедне, проведем завтра поутру.

— И то верно, — растянув губы в слащавой улыбке, адресованной моему ученику, откликнулась Марина. — Согласна я.

«Ишь ты, согласна она! — возмутился я мысленно. — Вот чертова девка! Можно подумать, от ее мнения и впрямь что-то зависит!»

Но Годунов уже склонился перед нею в учтивом поклоне, напрочь забыв о моих инструкциях. Я вновь коснулся его руки, но бесполезно. Федя смотрел на Марину и ничего не замечал вокруг. Получалось, последнее слово за нею. Ай-ай-ай, как нехорошо. «Ущипнуть его, что ли?» — с тоской подумал я, но не рискнул. Если невзначай переборщу и он ойкнет от неожиданности, получится еще хуже. А она меж тем, довольная произведенным на престолоблюстителя эффектом, уверенно продолжила:

— Да о том, что пан Гонсевский и пан Олесницкий раньше времени своему государю Сигизмунду худое про московитский рокош отпишут, не печальтесь, господа сенаторы. Прошлым вечером я с ними успела перетолковать, дабы они со своим посланием обождали. Мыслю, должны они ко мне прислушаться, ибо пан Олесницкий мне дядюшкой доводится, а пан Гонсевский…

И осеклась, уставившись на сидящих. Не скажу, что Дума взревела от негодования, но возмутилась ее нахальством достаточно громко. Еще бы! Даже Борис Федорович, насколько я знал, редко позволял себе толковать с иноземными послами, предварительно не обсудив предстоящий разговор с боярами, а тут какая-то польская пигалица — на Руси без году неделя и столь грубо нарушает обычай.

В поисках поддержки Марина повернулась к Годунову. На лице отчаянная просьба вмешаться, выручить, спасти. Тот растерянно уставился на меня. А мне на кого глядеть? На пана Мнишка? И потом, какого черта я должен защищать эту честолюбивую выскочку?! Но мои ноги, чуть ли не помимо желания, уже шагнули вперед, и я, подняв руку вверх, слегка угомонил недовольных. Но не до конца.

— Напрасно вы эдак сразу, — попрекнул я их. — Хоть бы договорить дали. А ведь не забывайте — у нее под сердцем дитя нашего мученика-государя. Надеюсь, мне-то вы пояснить дозволите?

Гул почти совсем стих. Очень хорошо. Значит, слушают.

— Марина Юрьевна ведь как сказала, — напомнил я, процитировав: — Поговорила, чтоб они ничего не писали, то есть не делали того, от чего для Руси несомненно приключится большущий вред. Надеюсь, я верно истолковал? — повернулся я к Марине. Та торопливо закивала. — Сами посудите, — с укоризной обратился я к сидящим, — указать послам, чего им не делать, совсем иное. Но зато, что именно нам отписать королю и как пояснить происшедшее, само собой разумеется, решим на Опекунском совете…

Вроде бы прислушались. «Ладно, так и быть», — сквозило теперь в их приглушенном беззлобном ворчании. Вот и славно.

Кстати, возможно, оно и хорошо, что последнее слово, оказавшееся столь глупым, осталось за нею. Теперь Мнишковна воочию убедилась: при всем своем уме ей, особенно на первых порах, в одиночку с боярами не управиться. Если чужая душа — потемки, чего там говорить о чужой стране. Тут и вовсе дебри, темный, дремучий лес, где, пока хоть что-то увидишь, десять раз споткнешься, переломав при этом кости.

Уходили мы из палаты, как и положено, первыми, причем Марина, поднявшись со своего места, использовала вчерашний трюк. Сделав вид, будто ее качнуло, она чуть склонилась в сторону Годунова и, словно ища, на кого бы опереться, протянула ему руку, которую тот охотно подхватил. Одарив его благодарным взглядом, она медленно двинулась вперед. Так они и вышли, рука об руку.

Мы с Мнишком следовали позади, и усы ее батюшки столь благосклонно топорщились от сей картины, что было понятно — стоит заикнуться о благословении на новый брак, и не успеешь договорить до конца, как получишь торопливое «да» в ответ. И ныне торговаться он не станет. Разве попросит соблюсти предыдущие обязательства, оставшиеся невыполненными первым супругом. Впрочем, если вспомнить, сколько Дмитрий наобещал в брачном контракте, ясновельможному пану и этого за глаза.

Однако про меня Марина тоже не забыла…

Глава 15 ДВОЙНОЙ АГЕНТ

Ближе к вечеру экс-царица прислала за мной. Но не одного из гвардейцев, стоящих на страже подле ее покоев, а своего батюшку. И действовала умно, проинструктировав его вести себя так, чтобы ее желание увидеть меня не походило на приказ — вдруг не послушаюсь, она ж не Годунов.

Собственно говоря, о ее желании речь вообще не заходила. Пан Мнишек поставил дело так, словно обращается ко мне исключительно по собственной инициативе. Дескать, отчего-то у ее высочества с самого утра тревожно на сердце, и как он ее ни успокаивал — бесполезно. За целый день она не съела ни крошки, что в ее положении весьма чревато нежелательными последствиями. А потому не мог бы князь лично заехать к ней и сообщить о мерах, кои он принял по охране Кремля, царских палат и непосредственно ее покоев. Как знать, может, она, успокоившись, соизволит откушать хоть что-то.

И умоляющий взгляд.

К этому времени я успел вернуться на свое подворье, промерзший и усталый. А куда деваться, если требовалось срочно провести зачистку столицы от выпущенного по амнистии по случаю свадьбы государя разбойного люда. Кого-то стрельцы пристрелили, пока брали под охрану дома, где жили поляки, кого-то повязали, но разбежаться успело куда больше. И кому ее проводить, если в этом мире один я, да и то примерно, вскользь, по рассказам, услышанным во время собственной службы в десанте от боевых офицеров, имел кое-какое представление, как ее осуществлять. Вот и пришлось на первых порах взять руководство на себя.

Действовали стрельцы вежливо, поскольку я предупредил их, что народ, в чьи избы мы будем заходить, преимущественно мирный и законопослушный. И если дом убогий, полуразвалившийся, то это еще не говорит о том, что в нем скрывается разбойный народец. А посему надлежит обращаться учтиво и с вежеством.

Кое-кто из сотников недовольно поморщился. Пришлось растолковать, что такое обращение с людьми полезно для дела. Коль повести себя с хозяином уважительно, он выложит все, что знает, и о своих соседях, да и вообще о творящемся вокруг. Ну и сам это продемонстрировал.

Один раз и впрямь помогло. Польщенный сверх меры таким обращением некто Гавря сын Петров подсказал, что в доме напротив уже с неделю разместились какие-то бражники, ежели не сказать хуже. Я насторожился, распорядившись в дополнение к выставленному общему оцеплению добавить пару десятков, и не зря. Удалось нам накрыть первую московскую «малину», притом с поличным, судя по изъятым золотым побрякушкам, явно взятым при грабеже иноземцев.

Закончив с небольшой улочкой — всего-то полтора десятка домов, — я повернулся к сотникам, сопровождавшим меня:

— Суть поняли?

Они дружно закивали.

— Тогда берите соседнюю улицу и сами точно так же обучайте своих десятников. Но всех еще раз предупредить: коль стрельцы вздумают отнимать у хозяев что-нибудь приглянувшееся, кара будет суровая. Насилия над людом я не потерплю. Плахи не обещаю, но спуску провинившийся пусть не ждет. — Я призадумался, прикидывая наказание. — Впятеро с него возьму, так и передайте остальным.

Вернувшись на свое подворье, я чуть не ахнул, восхитившись стремительностью отделки новой избы. Все-таки молодец у меня Багульник. Всего за восемь часов светлого времени успел и сруб поставить, а мастера уже и полы настелили, и печку сложили. Прямо-таки космическая скорость. Более того, я даже успел обстоятельно «помолиться» в холодной «молельной», в смысле поработать в своем кабинете, стены которого по моему распоряжению Багульник густо увешал иконами, благо их было предостаточно и куда больше, чем до пожара — помимо спасенных и укрытых от огня в подвале, бояре, Годунов и патриарх прислали мне еще чуть ли не полтора десятка. Получился весьма внушительный иконостас — две стены оказались заняты ими снизу доверху. Шкаф для бумаг соорудить не успели, но стол для чтения псалтыря и прочих богоугодных книг имелся. Вот за ним-то я работал, накидывая перечень неотложных дел, которыми надлежало заняться с самого утра, а кое-чем и сегодняшним вечером.

Как раз минут за десять до прибытия пана Мнишка я ощутил, что в комнате стало заметно теплее. Во всяком случае, пар изо рта не шел. Заглянувший Дубец сообщил, что с печкой управились, затопили на пробу, вроде не дымит, и он уже поставил на огонь воду для кофея, которая вот-вот закипит. И тут, как назло, пожаловал ясновельможный. Жаль, но делать нечего, придется ехать.

— А как с кофеем быть? Заварил, — озаботился стоящий подле печки Дубец и кивнул на небольшую глиняную кружку, от которой явственно благоухало. — Али опосля?

— Опосля не будем — аромат не тот, и вкус тоже, — возразил я. — Да и согреться не помешает, а то промерз на улице, а баньку пока не поставили. Вот простужусь, и некому станет за порядком в Кремле следить, верно? — обратился я к Мнишку, предложив: — Как насчет чашечки, ясновельможный пан? Надо бы опробовать первый дар новой печки.

Тот замялся, но, посчитав, что отказываться невежливо, кивнул и присел напротив, оценивающе оглядывая мои хоромы. Судя по явно написанному на лице разочарованию, он ожидал более роскошной отделки. Ну да, особо любоваться пока нечем — добротно, крепко, но очень грубо. Ни тебе ковров на полу и стенах, ни… Впрочем, легче перечислить то, что имелось. Про обязательный атрибут в виде иконостаса с лампадой умалчиваю — он само собой. Два стола. Один подле печки, на нем стояла пара чугунков, горшок с торчащими из него ножами, ложками и большой поварешкой, малый бочонок с медком, пяток мисок да две сковороды; и второй, обеденный, посреди комнаты. Помимо них четыре лавки, из них две у стен, а две у стола, вот и все. Ах да, еще дубовое ведро с колодезной водой и плавающим сверху ковшиком. Ну и печка, про которую я упомянул чуть раньше. Она тоже смотрелась весьма убого: то тут, то там торчат неровные углы кирпичей — обмазать-то не успели, не говоря про побелку. И впрямь скудно. Но мне и такое в радость, если вспомнить, что вчера, кроме пепелища, у меня ничего не было.

Пил пан Мнишек кофе робко. Скорее не пил, а демонстрировал, касаясь кружки одними губами.

— Понимаю, горько с непривычки, — сочувственно заметил я и распорядился подать ясновельможному мед. Сам продолжал размышлять, о чем Марина Юрьевна может меня спросить и как мне ей отвечать.

Нет, если бы дело касалось действительно безопасности, голову ломать ни к чему. Крупные заговорщики сутки как на том свете, а мелкие сидят в двух кремлевских тюрьмах, расположенных в подземельях Константино-Еленинской и Благовещенской башен. Хотя и тут лучше напустить туману для важности. В конце концов, кто знает, кого я со стрельцами разыскивал на самом деле по Москве — татей или воров?

Однако предстояло ответить и на другие ее вопросы, которые она непременно мне задаст, притом весьма щекотливого характера, а к ним я был не готов. А то, что Марина Юрьевна мне их задаст, и к гадалке не ходи. Попутно успел отметить, как мудро она поступила с вызовом. Теперь для всех прочих визит к яснейшей — исключительно моя инициатива.

Бережет, стало быть, своего тайного агента.

«Предположим, скажу, будто выбрал ее сторону, — гадал я, машинально кивая Мнишку, принявшемуся трещать, рассказывая, как обставлен его дом в Самборе, и суля послать гонцов и привезти для меня оттуда и то, и другое, и третье. — Тогда она обязательно спросит и о другом. Например, потребует конкретной помощи в том, чтобы…» Я задумался, потирая лоб.

— Пан меня не слушает? — донесся до меня чуть обиженный голос Мнишка.

— Отчего же, — пожал плечами я. — И не просто слушаю, но попутно и восторгаюсь богатством покоев ясновельможного пана. А что, неужто ковры и впрямь из самого Гюлистана?

— О-о-о, — закатил глаза Мнишек. — Именно из самого. — И принялся рассказывать, как он их раздобыл.

История оказалась долгой. Пока слушал вполуха, пришел к выводу, что беседовать с его дочкой стану честно или почти честно, то бишь с небольшими недомолвками, и пусть она их трактует как хочет. Разумеется, лишнего обещать нельзя, но и от заманчивых предложений напрямую ни в коем случае не отказываться. Кровь из носу, а ее ближайшие планы я знать должен.

С тем и прикатил в гости.

Но, войдя, замер на пороге, и дежурный комплимент моментально выскочил из головы — не такую обстановку ожидал я встретить. Нет, стол для переговоров имелся, блюда, на которых навалена всевозможная снедь, тоже, но остальное больше смахивало на уютный будуар великосветской львицы, которая…

— О-о, милый князь, как я тебя ждала, — мило улыбнулась Марина Юрьевна, торопясь мне навстречу и протягивая руку для поцелуя.

Поклон, как бы ни был он галантен и изящен, длится всего несколько секунд, а потому сообразить, как себя вести после такого многообещающего заявления, я не успел. Ну руку поцеловать — это ясно. Коль ее тебе чуть в рот не запихивают, тут ничего не поделаешь, а дальше-то что?

Убирать свою ладонь она не спешила. Не понял? Мне ее еще раз надо чмокнуть?

— Понимаю, что слова Марины Юрьевны лишь ничего не значащая любезность, но тем не менее слышать их приятно, — изображая жуткое смущение, пробормотал я.

— Напрасно князь принимает искренность моих слов за пустую любезность, — попрекнула она меня. — А впрочем, истинный кавалер должен быть скромен. — И аккуратно сжала пальчиками мое запястье.

Я охотно кивнул, всецело соглашаясь. Ну да, я такой. Скромнее и застенчивее не бывает. Чичас вообще зардюсь румянцем. И некоторую интимность обстановки, включая полное отсутствие фрейлин и служанок, я тоже не воспринимаю на свой счет. Но Мнишковна не унималась и с лукавой улыбкой продолжила:

— Но князю не следует забывать, что и излишняя скромность не к лицу мужественному воину, ибо всего должно быть в меру.

Я тоскливо вздохнул, прикидывая, как половчее перевести разговор на нейтральную тему. Какое там выведывание планов — уйти бы поскорее. Но тут мой взгляд скользнул по богато сервированному столу, и на ум сразу пришла фраза Шарапова, попавшего в логово главаря банды. Разумеется, я высказал свою просьбу куда учтивее. Мол, в славных русских сказках, коих я тут успел наслушаться, Баба-яга, не говоря о девице-красавице, поначалу кормит-поит добра молодца, особенно если ему с самого утра и маковой росинки не перепало, а уж потом…

Она на миг призадумалась и приглашающе указала рукой на одно из кресел, и я, одарив ее благодарным взглядом, немедленно навалился на еду. Чавкать не стал, в скатерть сморкаться тоже — перебор, но особо не церемонился. Судя по разочарованию, явственно написанному на ее лице, она ожидала от меня иного поведения, куда галантнее и… настойчивее.

Ага, разбежался! Может, я и на самом деле кунктатор, но никак не дурак. Стоит изобразить ухаживание, как потом хлопот полон рот. Это с Марией Владимировной все просто, ибо та тоже опасалась за свою репутацию, а тут в случае нежелания расплатиться за благосклонное внимание последующей безоговорочной поддержкой можно ожидать чего угодно. Вплоть до сообщения — окольными путями — Ксении Борисовне, чем в ее отсутствие занимается ее избранник. Между прочим, шикарный вариант столкнуть нас с Годуновым лбами.

Именно потому я лопал и лопал, старательно насыщаясь, благо действительно был голоден. А когда наелся и устало откинулся в кресле, то изобразил на лице такое превеликое блаженство, что любому стало бы ясно — кроме как вкусно и сытно пожрать, мне больше ничего не хотелось. И сил у меня ни на какое ухаживание не осталось.

Марина это тоже поняла. Она настолько расстроилась, что, будучи не в состоянии скрыть обманутых надежд, не нашла сил для особого притворства, в очередной раз изобразив на лице дежурную и донельзя фальшивую улыбку. В свое время мне доводилось где-то читать, будто исследователи определили девятнадцать типов улыбок, условно разделив их на два вида — социальные и искренние. Основное различие — в количестве задействованных мышц лица. Если для искренних требуется работа аж полусотни и более, то для улыбки из вежливости достаточно пяти. Сдается, Марина сейчас переплюнула последний показатель, ограничившись всего двумя мышцами, растягивающими уголки рта в разные стороны.

Разочарование от выказанного мною безразличия к ее прелестям оказалось настолько велико, что она не попыталась — ну хотя бы из приличия — повести со мной светскую беседу. От раздражения, что все пошло неправильно, она даже не удержалась от колкости:

— В галантности тебя, князь, упрекнуть затруднительно.

Я развел руками — мол, тугодум, чего с меня взять-то, но стал прикидывать, какой бы комплимент отвесить. Если сохранить при этом равнодушный тон и ляпнуть нечто грубоватое, получится самое то: и приличия соблюдены, и она окончательно убедится, что рассчитывать на амурные дела со мною не имеет смысла. Может, процитировать что-то из Филатова, про прелестные круп и попку? Хотя нет, перебор. Тогда из Крылова: «Какие перышки, какой носок…» Вполне подходяще для польского воробышка. Но тоже отказался.

— Восторг, охвативший меня перед явленной красотой, столь велик, что, испытывая его, равно как и любовь, поселившуюся в моем сердце… — глубокомысленно начал я, старательно изобретая продолжение. Но, по счастью, его не потребовалось. Очевидно, наияснейшая панна решила, что успела обольстить меня в достаточной степени.

— Однако ответную любовь еще надо заслужить, — сухо перебила Марина. Подобие улыбки послушно исчезло с ее губ, и она перевела разговор на деловой лад. — Так с кем ты, князь? Помнится, ответить ты должен был в полдень, а ныне вечер. Или ты и впрямь не понял моего вчерашнего намека? — И она легонько коснулась тоненькими, почти детскими пальчиками венца на голове.

Во как! Напрямую, значит. В общем-то и правильно. Чего церемониться-то, ежели пан кавалер, оказывается, не обладает достойными манерами и мало напоминает лыцаря? И вообще, на первый раз хватит с него.

В ответ на ее вопрос мои брови, как по команде, удивленно взметнулись. Мол, неужто непонятно? Конечно же с тобой, воробушек. А дабы не возникло никаких сомнений, поинтересовался, не помнит ли она, кто именно выручил ее под самый конец заседания Боярской думы. Ах, помнит. Но тогда вообще непонятно, к чему такие вопросы. И вообще, если мне после всего сделанного для ее защиты нет веры…

И я, обиженно нахмурившись, сделал попытку встать из-за стола. А что, изобразить обиду и с гордым видом удалиться — замечательный выход. Пусть сама потом думает, как примириться, а я к тому времени успею разработать тактику своего поведения и…

Но уйти не успел. Даже выйти из-за стола не получилось. Марина мгновенно накрыла своей маленькой ладошкой мою руку и распорядилась:

— Сядь. Экий ты обидчивый, пан тугодум. — И задумчиво протянула, не сводя глаз с моего лица: — Вера-то есть, иначе и говорить не стала бы. Но и недоверие имеется.

Ладно, раз так, поговорим чуточку откровеннее. И я почти честно заявил:

— Дабы окончательно развеять сомнения на мой счет, скажу как на духу. Итак, тебе, как матери, хочется передать через двадцать лет своему сыну великую во всех отношениях державу, так? Что ж, я готов поклясться перед чем угодно: твое желание ни на мизинный ноготок не расходится с моим, наияснейшая Марина Юрьевна. — И я вопросительно уставился на нее. Мол, чего тебе еще надо?

— Non liquet,[28] — упрямо покачала она головой. — То не есть прямое слово. Мне надо, князь, дабы ты сказал ab imo pectore,[29] на чьей ты стороне. Притом поведал это statim atque instanter.[30]

— Что-то я не пойму! — недоуменно уставился я на нее. — Куда яснее-то?! Неужто моя мысль настолько непонятна? Править страной в ближайшие двадцать лет надлежит Опекунскому совету, верно? Кто туда входит, известно. Чтобы держава стала могучей и народ в ней процветал, этот совет должен не только принимать мудрые решения, но и действовать заодно. И хотя мне плохо ведома латынь, — напомнил я ей о своем незнании, а то ишь разошлась, — но, как воеводе, хорошо известно мудрое высказывание римлян: «Ibi victoria, ubi concordia».[31] Да и в Писании говорится, что дом, разделившийся в себе, не устоит, — позволил я себе вольную цитату из Библии. — Так зачем, наияснейшая панна, вопрошать меня, на чьей я стороне?

— Выгоды для державы каждый разумеет по-своему, — пояснила она. — Я их зрю в том, чтоб сей варварский народ пошел наконец-то путем, указанным ему мудрыми людьми из просвещенных стран…

Я угрюмо засопел, но возражать не стал, иначе она вмиг вычислит, на чьей стороне мои симпатии. Тогда и откровенного разговора не получится. Ладно, сглотнем. Собака лает, а караван идет. Утешимся тем, что моськи, утверждающие свое величие путем тявканья на слона, были и будут всегда и повсюду.

— …а таковых в совете покамест трое из семи, да и то с одним из них не совсем понятно, — уловил я концовку ее речи.

— Действительно, в любом случае получается меньшинство, — согласился я. — Нужно, как я понимаю, не меньше четырех, верно?

— Маловато, — подтвердила Марина. — Но тут как посмотреть. Четвертый, Годунов, зависит токмо от тебя, в этом я ныне лишний раз убедилась. А касаемо прочих, то у них самих хватает разногласий, и таких, что они порой от слов норовят перейти к кулакам. — И она презрительно усмехнулась. — Получается, ежели один боярин молвит словцо супротив, то другой непременно встанет на нашу сторону. Вот тебе и пятый. А где пятеро из семи, к тем и князь Мстиславский примкнет, дабы в одиночестве не остаться. И получается, дело за тобой, князь.

И вновь я невольно восхитился столь безукоризненно точным раскладом сил. Восхитился и окончательно отставил в сторону откровенный ответ, который подумывал ей дать. Нельзя. Ни в коем случае нельзя. С таким опасным врагом вести искреннюю беседу не просто глупо — чревато. Ишь «просвещенная» выискалась. А православие, выходит, побоку, ибо темное, замшелое и дремучее. Ну-ну. Хотя, может быть, я ошибаюсь и она имела в виду вовсе не веру? Ну-ка, ну-ка, проверим.

— И куда ж мы поведем Русь? К какому берегу? — эдак равнодушно, чтобы, упаси бог, не поняла, насколько важен для меня ее ответ, осведомился я.

— К благу страны, коего она пока по причине своей отсталости чурается. Пора, давно пора Руси жить одной жизнью с Европой, включая законы и… прочее, — вильнула она, не сказав впрямую об унии, но в то же время дав ясно понять, чего ей хочется добиться. — Покойный государь сделал кое-что на этом пути, подтолкнул ее, но слабо, очень слабо. Однако то не его вина — он не успел. Но ничего, остальное мы сможем сами. Да и тебе прямая выгода, князь. Кем ты будешь подле Федора? Одним из его советников, не более, и далеко не самым первым, не надейся — родовитые ототрут, и герцогский титул тебе не поможет. А у меня… Впрочем, о том я вчера уже обмолвилась и повторяться не стану.

— И опять я не пойму, — нахмурился я. — Коль в совете все окажутся заодно, при чем тут…

— Это пока он вообще есть, — раздраженно перебила Марина. — Сам ведаешь — кому родиться, одному богу ведомо. А если у меня появится дочь? Или…

Она не договорила, встав и направившись к иконостасу в углу. Медленно перекрестившись на темную икону Христа, судя по нахмуренному лицу явно недовольного, что Мнишковна подносит ко лбу не два пальца, а всю пятерню, она повернулась и вновь подошла ко мне. Даже при свете свечей было заметно, как она бледна. Однако решимость ее не покинула. Дойдя до стола и тяжело оперевшись о столешницу обеими руками, она склонилась чуть ли не к самому моему лицу и выдохнула:

— А если вовсе никто не родится? — Но вмиг заторопилась, заспешила с пояснениями: — Всякое ведь бывает. К примеру, мертвое дитя. Тогда неминуемо встанет вопрос о новом государе. Или… государыне. И я хочу уже сейчас знать, кого из нас ты поддержишь.

«А ведь она не беременна, — вдруг понял я, глядя на нее. — Или, во всяком случае, сама того не знает. Так-так…»

— А вот о неприятностях с ребенком и вовсе упоминать не стоит, — вежливо посоветовал я ей. — Прожив более двух лет на Руси, я успел, образно говоря, пропитаться русским духом, в том числе и некоторыми суевериями, в число которых входит и сглаз. Потому о них лучше помалкивать. Что до вопроса, и тут отвечу не тая: в случае… э-э-э… чего непредвиденного, мне лучше до поры до времени оставаться во враждебном лагере. Тогда противники наияснейшей станут обращаться именно ко мне, а заранее знать планы врага — наполовину одолеть его. Пока же мы не знаем, чего ждать от каждого из них.

— Да, то добже разумно, — задумчиво согласилась она. — Но смотри, князь. Я и без тебя управиться смогу, хотя придется, скрывать не стану, труднее, пусть и ненамного. Ты же, если вздумаешь изменить, потеряешь все. Поверь, я о том позабочусь, ибо кунктатора я могу простить, но предателя…

— Вот и договорились, — вздохнул я, направляясь к выходу, но у самой двери притормозил и ядовито заметил: — Между прочим, именно благодаря тактике Фабия Максима, прозванного так, Рим сумел одолеть непобедимого Ганнибала. — И, с глубоким удовлетворением обнаружив, как ее рот открылся от удивления (а вот тебе! И мы, дикари, кое в чем не лыком шиты, хотя и не сильны в латыни!), отвесил ей прощальный поклон и, не мешкая ни секунды, вышел.

Что же касается ее обещания управиться без меня, то вскоре я воочию убедился — и впрямь может управиться. Да еще как лихо! И хватило мне, чтобы уразуметь это, всего пары заседаний Опекунского совета…

Глава 16 НЕ МЫТЬЕМ, ТАК КАТАНЬЕМ

Проводить мы их решили не в Передней палате, а в комнате, соединявшей ее с жилыми покоями государя. Ранее право доступа туда имели исключительно ближние бояре, потому она считалась как бы почетнее. Ну и не столь велика, как Передняя, всего-то метра четыре на четыре. Для восьмерых самое то. Но дабы заседание одних не мешало другим и в то же время чтобы у нас всегда была возможность появиться в Думе, договорились совещаться в иные дни, то бишь по вторникам, четвергам и субботам.

А сесть я предложил за круглым столом, о приобретении и установке которого позаботился заранее. Тайная цель, которую я при этом преследовал, — не позволить Мнишковне, как венчанной царице, единолично усесться во главе.

Идею мою приняли, хотя и со скрипом — пришлось уламывать бояр, недовольных отходом от вековых обычаев. Но с ними я управился, втолковав, что ранее такого института, как Опекунский совет, на Руси вовсе не было, потому никаких отклонений нет. Зато потом, когда рассаживались…

Если с Мстиславским, солидно усевшимся по правую руку от Федора, все было ясно, то на следующий стул оказалось сразу два претендента, и Нагой явно не с добрыми целями уже стал задумчиво коситься на бороду Романова. И мне выказывать столь явное предпочтение конюшему как-то не с руки. Да и самому хотелось сесть рядом с учеником — хоть на ногу ему смогу наступить, если понадобится, или в бок незаметно толкнуть. А как это сделать? Через Федора Ивановича тянуться? А ну как ноги перепутаю да невзначай его любимую мозоль прижму.

И с другой стороны тоже не пристроишься — там Марина уселась. Ее с места сдвинуть и вовсе нечего думать. А рядом с нею уже пан Мнишек — попробуй сковырни.

По счастью, пока бояре ожесточенно спорили, у меня возникла новая идея. Мол, давайте рассадим Марину Юрьевну и Федора Борисовича по разным местам. Тогда получится, что тот, кто ближе к престолоблюстителю, невольно окажется дальше от наияснейшей, и наоборот. А чтобы никому из парочки не было обидно, с левой стороны от Годунова усядусь я.

Мнишковна, опасливо поглядывая на Нагого с Романовым, согласилась, хотя и с видимой неохотой. Федор тоскливо покосился на экс-царицу, но, видя, что деваться некуда, очередной мордобой почти назрел, тоже дал «добро» и подался в мою сторону. Следом за ним и Мстиславский. Федор Никитич сориентировался быстро. Едва Годунов пересел на указанное мною кресло, как он добродушно заявил Михаилу Федоровичу:

— И впрямь негоже мне с тобой тягаться. Чай, ты все-таки конюший, старее некуда. Пущай по-твоему будет, оставайся.

Нагой, довольно ухмыльнувшись, плюхнулся на оспариваемый стул, и лишь когда Федор Никитич уселся по левую руку от Мнишковны (справа уже находился ясновельможный), до него дошло, что Романов его надул. Теперь получалось, что он — единственный, если не считать Власьева, кто сидит не рядом с Годуновым или экс-царицей. Он недовольно нахмурился, но деваться было некуда — сам только что дал «добро».

Фу-у, управились. Теперь можно и приступить к обсуждению дел…

И уже после второго по счету заседания я пришел к выводу, что тягаться с Мариной на равных, как ни стыдно в этом признаваться, мне чертовски тяжело. Деваха оказалась врожденным политиком. Азарт как у бойцовского петуха, упертость как у быка, хватка крокодила, а вдобавок иезуитская хитрость и умение протягивать нужные ей логические цепочки, ведущие прямиком к ее конечной цели. Ну и плюс железная воля. Все это в совокупности делало ее чертовски опасным противником.

Почему я столь отчаянно противился всем ее попыткам встать у руля и взять верховную власть в свои руки? Дело вовсе не в чужеземных корнях. Елена Глинская тоже родом не из Рязани, а Екатерина II приехала в Петербург не из Урюпинска. Но обе были прагматичными особами, не лезли в чужой монастырь со своим уставом и понимали: православие не замай. Возможно, по складу души им на религию было вообще наплевать, но какое значение имеют причины? Главное — они правильно поступали, а почему — несущественно.

Эта же была и осталась упертой католичкой, отнюдь не собирающейся изменять римскому папе и канонам веры. А то, что она обвенчалась с Дмитрием согласно православному обряду, лишь временное тактическое отступление, не более.

Между прочим, во время нашей вчерашней вечерней встречи она не притронулась ни к одной скоромной закуске. Тогда я не придал этому значения. Может, была сыта к моему приходу, почем мне знать. Да и изобразить отсутствие аппетита, на которое ссылался ее батюшка, тоже требовалось. Но на следующий день я сообразил кое-что и как бы между прочим задал пару вопросов патеру Чижевскому. Не подозревая подвоха, он честно поведал мне, что у них давно начался Великий пост. Это у нас еще была Масленица, поскольку на Руси Пасху станут праздновать двадцатого апреля, а они в этом году будут отмечать ее куда ранее, двадцать шестого марта, а если по нашему счислению, то шестнадцатого.[32] Получалось, наияснейшая постится согласно католическому, а не православному календарю.

Ну а окончательно меня убедило в приверженности Марины к католицизму ее предложение на первом заседании совета. Касалось оно строительства… костела в Москве. И ведь как виртуозно она собрала все в кучу. Для начала напомнила присутствующим о необходимости претворить в жизнь замыслы Дмитрия, который, дескать, не раз говорил о том, что нечестно, когда одни иноверцы (протестанты) имеют свою кирху, пусть и на окраине города, а другие (католики) нет. Спрашивается, чем они хуже? А кроме того, он, дескать, уже дозволил устроить костел в домике у церкви Сретенья. Одна беда — помещеньице так себе, потому желательно воздвигнуть нечто поприличнее.

Я посмотрел на бояр и понял: покойный действительно такое говорил, иначе покряхтывающий Мстиславский и нахмурившийся Михаил Нагой непременно бы встряли с опровержением, а они молчат. Да и домик этот я успел повидать — он стоял в двух шагах от Запасного дворца Годунова, с той стороны, что ближе к царским палатам.

Марина же помимо ссылки на заветы государя привела в подкрепление своего предложения и уйму других доводов. Мол, именно сейчас для его строительства самое время. И московский люд, пока его искреннее раскаяние в учиненных злодеяниях достаточно сильно, весьма благосклонно воспримет возведение католического храма. Да и власть этим указом — пускай в завуалированной форме — выразит сожаление по поводу погромов. Вне всяких сомнений, король Сигизмунд также сочтет строительство своего рода извинением за учиненный погром и убийство его подданных, что весьма важно. Таким образом, этот храм станет своего рода символом окончательного примирения двух великих ветвей одного могучего древа, имя коему христианство.

На робкое предложение Годунова отложить решение на пару дней она мигом нашла контраргумент: уж очень символичен сегодняшний день, который на Руси именуют прощеный и все друг у друга просят прощения.

Словом, мы с нею согласились. А куда деваться?

Довольная первой победой Марина ринулась в следующую атаку и выразила пожелание, чтобы воздвигли сей костел… в Кремле. Дескать, она успела приглядеть для него подходящее местечко. Нет, о Соборной площади, дабы католическая святыня взгромоздилась рядом с Успенским, Архангельским и Богоявленским соборами, она не заикнулась, о чем я искренне пожалел. Увы, ей хватило ума предложить уголок поскромнее, подле Знаменских ворот, прямо на бывшем подворье Семена Никитича Годунова, принадлежащем ныне ее батюшке. Дескать, многие бояре строят подле своих теремов домовые церкви. Так почему бы не позволить тестю царя построить храм согласно своей вере?

Разумеется, и пан Мнишек не удержался от реплики. Мол, он ничуть не возражает против строительства и согласен потесниться. Хотя если Опекунский совет прирежет к его подворью немного ничейной земли вдоль крепостной стены, то было бы и вовсе хорошо.

— Вообще-то там Борис Федорович разместил хлебные склады с запасами зерна на случай голодных лет, — возразил я. — И эти склады три-четыре года назад спасли жизнь многим москвичам, и не им одним.

Губы Марины скривились в презрительной усмешке.

— С одной стороны, хлопы, быдло, с другой — царский тесть. Князь решил уравнять столь разнящиеся по весу чаши?

— Уравнять? — фыркнул я. — Да ни боже мой! И не помышлял. Как можно!

— Тогда к чему его возражения? — прищурилась она.

— А к тому, — любезно пояснил я, — что для меня жизненно важные интересы московского народа представляются гораздо дороже, нежели удовольствие ясновельможного пана помолиться, не выходя за тын собственного подворья.

— Да когда еще наступит этот голодный год?! — вспыхнула Марина.

— Может, в этом году, а может, в следующем, — пожал плечами я. — Но на Руси есть хорошая поговорка: «Готовь сани летом, а телегу зимой». Посему считаю…

Мне удалось отстоять перенос места для строительства костела аж за Скородом, на Кукуй, где уже стояла лютеранская кирха. По моему раскладу получалось, что тем самым мы соблюдем равноправие между чужими верами, иначе, мол, на нас обидятся протестанты, в число коих, как известно, входят и англичане, с которыми у нас самая большая торговля, и шведы. Решающим доводом оказалось мое уверение, будто строительство католического храма в Кремле король Карл непременно воспримет как намек, что мы становимся на сторону Речи Посполитой. И тогда-то война обеспечена, но в этом случае свеи выступят не против Марии Владимировны, а напрямую против Руси.

Воевать собравшиеся не хотели и потому встали на мою сторону.

Марина опустила голову, поняв, что на сей раз проиграла, но переживала недолго и спустя минуту, когда речь пошла о деньгах для костела, вновь вступила в бой. По ее словам, от казны в строительство требовалось вложить немного, каких-то сто тысяч рублей, даже пятьдесят, а остальное готовы вложить она сама и ее батюшка.

И снова мне не понравилась позиция бояр. Все трое продолжали дружно помалкивать, выжидая, кто кого одолеет. Хорошо, встрял Власьев. Именно благодаря его красноречивому рассказу о жалком состоянии казны мне удалось занизить вклад до действительно символического — тысячи.

Увы, но я и в последующие дни продолжал словесные баталии с Мариной практически в одиночку. Периодически встревал Годунов, но стоило экс-царице ласково ему улыбнуться или что-то примирительно проворковать, как мой ученик начинал расползаться в смущенной улыбке и мямлить, что в ее словах вроде как действительно имеется немалый резон, а потому стоит отнестись к ним повнимательнее и… При этом он виновато поглядывал на меня, но толку от этих взглядов, если на деле он занимал по отношению к ней не просто нейтралитет, но, я бы сказал, благожелательный нейтралитет.

Про ясновельможного и говорить нечего. Романов, прекрасно понявший, кто главный виновник думского побоища, тяготел к Мнишковне по принципу: «Враг моего врага — мой друг». Михаил Нагой, как оказалось, опасался, что, если одолеет Федор, ему придется распрощаться с богатейшими вотчинами под Москвой, конфискованными Дмитрием у Годуновых и переданными ему.

С ним я решил вопрос быстро, зазвав в гости. После второго литра меда он разоткровенничался, выложив все начистоту, а я сумел его не просто успокоить, но и повернул вопрос иначе. Дескать, если одолеет Федор Борисович, то, как водится, начнет с милостей. Да и я непременно замолвлю за него словцо-другое. А вот в ином случае Мнишковна непременно пойдет на то, чтоб отнять эти деревни и села. Надо же ей хоть чем-то смягчить сердце своего незадачливого конкурента. Нагой прислушался, послушно закивал и… полез ко мне целоваться, уверяя, что с самого первого раза почувствовал ко мне небывалое благо… Договорить не получилось — вырубился.

В результате Михаил Федорович стал действительно поддерживать меня. Увы, проделывал он это весьма неуклюже, в точности как медведь в известной басне Крылова. То ляпнет совершенно невпопад, то, перебивая меня, ринется продолжать мою мысль, но так выкрутит ее и исковеркает — хоть стой, хоть падай. Однако деваться некуда — такова плата за его голос в нашу пользу.

Но у меня все равно получалось меньшинство, ибо Мстиславский неизменно держался нейтралитета. Пока шли дебаты, он практически в них не встревал, выжидая и изредка мямля нечто невразумительное, чуть ли не дословно цитируя Салтыкова-Щедрина: «С одной стороны, нельзя не признаться, с другой стороны, нельзя не сознаться…» А когда требовалось определиться, с кем он, боярин, покосившись на помалкивавшего Годунова, присоединялся к яснейшей: «Я вместе с большинством».

Попробовал я поговорить с Федором Ивановичем по душам, заглянув к нему вечерком на подворье, однако не вышло… Поначалу он вообще отнекивался, всячески увиливая от прямых ответов, и осмелел лишь после третьего выпитого кубка меда.

— Ты вот в Думе о счастьице сказывал для всего русского люда. То хорошо. Яко Христос учил. Токмо в жизни инако, князь. Уж больно мало господь ентого счастьица люду отмерил, а потому, ежели у кого-то прибавится, у другого непременно на столько же поубавится. Ну как на торжище — либо купец промашку дал, стало быть, покупатель доволен, либо у торговца барыш большой, тогда купивший внакладе. Да что я тебе сказываю. Сам ведаешь, чем даже для Христа все закончилось. — И выдал мне «добрый» совет: — Лучшей всего за несбыточным не гнаться, а сидеть тихо, в сторонке, вот как я. Не наша печаль чужих деток качать, потому как своя рогожа чужой рожи дороже.

— Не можете служить богу и мамоне, — вспомнилась мне подходящая фраза из Библии, но я не на того напал, ибо тягаться с Мстиславским в знании Закона божьего смысла не имело.

Он мгновенно парировал, процитировав Книгу Премудрости Иисуса, сына Сирахова: «Не домогайся сделаться судьей, чтоб не оказаться бессильным сокрушить неправду…» — и перешел конкретно на мою личность:

— Потому и сказываю, князь, не след тебе в свару с Маринкой вступать. Эвон, сам престолоблюститель помалкивает, а тебе ровно боле всех надобно. Нет чтоб поначалу свою силушку измерить — одолеешь ли, а ты очертя голову на рожон прешься. А у того же Исуса Сирахова мудро сказано: «Не поднимай тяжести свыше твоей силы». Неужто не понял, что не осилить тебе ее, ибо венчанная она на царство? Да и дите у нее под сердцем от нашего государя. И чего выходит? А того, что года не пройдет, как она царицей-матерью станет. — Он важно поднял указательный палец вверх и поучительно добавил, вновь перейдя на пословицы: — Потому призадумайся, да не сметя силы, не подымай на вилы!

— Значит, по-твоему, режь, волк, чужую кобылу, да моей овцы не тронь?! — с горечью констатировал я. — А ты о завтрашнем дне подумай.

— А чего о нем думать, когда он не пришел! — огрызнулся Мстиславский. — Чей день завтра, а наш ноне. Да и кто ведает, что там завтра станется да кто одолеет. Потому лучшей всего в середке держаться. Так куда проще. А уж кто из вас кого распнет, к тому и я опосля притулюсь. И ты меня, князь, не уговаривай, все одно ничего не добьешься.

— Ладно. Будь по-твоему, — вздохнул я, поднимаясь с лавки и понимая, что дальнейшие уговоры бесполезны. — В конце концов, обойдусь без тебя. Но помни, еще в Библии сказано: «Кто не со мною, тот против меня, и кто не собирает со мною, тот расточает».

— Никак грозишься? — посуровел он.

— Да нет, — пожал плечами я. — Скорее предупреждаю. Видишь ли, середка, которую ты занял, — самое опасное место.

— А ты ничего не спутал? — усомнился он.

— Сам посуди. Когда верх берет правый, он распинает левого, но прежде — того, кто посередине. Когда верх берет левый, он распинает правого, но того, кто посередине, опять-таки в первую голову. И даже если они не могут одолеть друг друга, сил у них достанет, чтоб сообща распять того, кто в середине.

— За что же?

— А он не решил, против которого из двух бороться. Получается, как друг — ненадежен, зато как враг — опасен. — И я посоветовал: — Вот и призадумайся как следует.

Боярин опешил, почесывая затылок, но ничего не ответил. Правда, провожал меня с величайшим уважением, аж до ворот,[33] но я не обольщался. Сдается мне, загляни к нему пан Мнишек, получил бы точно такие знаки внимания. Нашелся у него, хоть и с запозданием, достойный ответ. Стоя у самых ворот, он ехидно заметил:

— Сдается мне, напрасно ты меня распятием пужаешь. Не всегда дело им кончается. Иной раз вовсе напротив — доброй свадебкой. И что тогда?

— Тогда… будет еще хуже, — досадливо выпалил я и пришпорил коня, пуская его вскачь, злой и взбешенный, ибо боярин подтвердил то, что я и сам давно видел.

Действительно, с каждым днем взгляд Федора, устремленный в сторону Марины, становился все туманнее и мечтательнее, а его вечерние разговоры со мной все откровеннее. Хорошо хоть, он не сделал меня наперсником своих сердечных тайн — для них он выбрал сестру Ксению, приехавшую на днях из Кологрива и поселившуюся в Запасном дворце вместе с братом. Она-то вскользь как-то и обмолвилась мне о вспыхнувшей в его душе любви, подтвердив очевидное.

А ведь я не кривил в своем ответе боярину насчет «еще хуже», причем подразумевал не себя. Со мной-то в любом случае все останется в порядке, ибо женитьба на сестре Годунова — непрошибаемая страховка. Против учителя Федор может восстать, возмутившись, что он уже не мальчик. К полководцу может приревновать, не желая делить лавры побед над шведами и поляками. Но он никогда не станет катить бочку на мужа родной сестры. Не принято такое в нынешнее время. Попенять келейно — одно, а загонять в опалу — дудки. Такого в отношении родичей жены не позволял себе и самодур Грозный. Разве после того, как хоронил супругу или сплавлял ее в монастырь, но никак не раньше.

Получалось, мое положение в любом случае прочное, зато для Руси… Помнится, вернувшись от Мстиславского, я попытался проанализировать истоки своей неприязни к Марине. Может, я и впрямь ревную к ней своего ученика, как порою матери ревнуют своих сыновей, придираясь к будущей снохе? Представил на ее месте другую и понял: ничего подобного. Просто она самая неподходящая пара для Годунова — слишком волевая, слишком сильная и при этом устремлена в иную сторону. Про католичество, от которого она и не помышляла отрекаться, я уже упомянул, но оно — полбеды. Годунова при всей его влюбленности оттолкнуть от православия у нее никогда не получится. Куда хуже, что для нее Речь Посполитая навсегда останется гораздо милее и роднее Руси с ее «клятыми схизматиками», непонятными обычаями, чуждыми одеждами и неприятной едой.

И утверждаю это не голословно. За три последующих совещания Опекунского совета мы, во-первых, мало что решили, ибо я всякий раз увязал в жарких дебатах с Мариной. А во-вторых, в итоге принимали такое, что ой-ой-ой. Ну да, каюсь, отчасти есть в этом и моя вина: подчас, окончательно охрипнув, я сдавал свои позиции и, устав доказывать очевидное остальным членам совета, во время ее пламенной речи занимался разглядыванием ее венца, успев изучить его как «Отче наш». Я даже сосчитал точное количество бриллиантов, изумрудов, рубинов и сапфиров, размещенных на нем. По три с каждой стороны, плюс по два сзади, да еще пять рубинов, три изумруда и один сапфир на челе. С жемчугом, правда, хуже. Мелковат, вот я и сбивался — слишком большое количество окружало каждый камень.

— А что скажет князь Мак-Альпин? — доносилось до меня, и я обреченно махал рукой: «Поступайте как знаете».

И вместо одного Мариенгаузена мы отдали Сигизмунду все три города, подаренные Руси Марией Владимировной. Вместо разъяснительного письма, сухо и деловито объясняющего королю, что случилось в Москве и как жестоко наказаны все главные виновники гибели сотен поляков, было составлено иное, в котором Опекунский совет чуть ли не ножкой шаркал, униженно рассыпаясь в извинениях. Вместо…

Впрочем, проще поведать о двух вещах, которые мне удалось пропихнуть. Как Марина ни настаивала на присяге новому государю и его матушке, я встал намертво. Учитывая всевозможные неприятные осложнения как в период вынашивания плода, так и во время родов (да и пол ребенка неизвестен), присягать надлежит Опекунскому совету, и точка. На сей раз помимо Нагого и Мстиславский с Романовым (редкое исключение) встали на мою сторону.

Второе касалось выплаты компенсации ограбленным полякам за отнятое у них имущество и деньги. Котел, в который собирался добровольный возврат, оказался изрядно наполненным, но при подсчете заявленных поляками потерь выяснилось, что вернуть мы сможем одну деньгу на каждые пять. На мой взгляд, вполне приемлемо, но наияснейшая посчитала иначе: выплатить ограбленным все до единой полушки. Мол, пусть половину возьмет на себя казна, а остальные надлежит взыскать с москвичей в виде особой подати.

Лишь тут Годунов спохватился. Не иначе как взыграла отцовская кровь (помнится, Борис Федорович был рачительным хозяином), да и Власьев маслица в огонь плеснул, осведомившись, откуда взять деньги. Сказалось и мое выступление, в котором я ехидно поинтересовался у пана Мнишка, как поступил бы Сигизмунд, если бы оказался ограблен какой-нибудь русский купец в Варшаве, а виновников не нашли. Компенсировал бы он несчастному хоть злотый из собственной казны? Или шведский Карл. Или английский Яков. Или французский Генрих.

— Но ведь наши тати известны! — злилась Марина.

— Кто?

— Бояре Шуйские, Голицыны, Куракины, — начала перечислять она, но я бесцеремонно перебил ее, возразив, что они не тати, а воры, которые повинны в возникновении беспорядков, ну и в смерти государя, а грабил и убивал простой люд.

— Тем более хлопы заслуживают кары, — горячилась она.

— Кто именно? — осведомился я. — Они известны? Нет. Пойманные на месте погромов и ослушавшиеся стрельцов убиты. Остальные разбежались кто куда, а не пойманный — не вор.

— Князь предлагает смириться? — криво усмехнулась она.

— А что остается? Наказать всех огульно, без разбора?

— Речь не о наказании — о взыскании особой подати, — напомнила Марина. — Будет токмо справедливо, коль они расплатятся за учиненные злодеяния. Пусть не жизнями, но хотя бы серебром.

— Если угодно видеть новый бунт, куда яростнее предыдущего, пожалуйста, — отчеканил я. — Но указ о новой подати в пользу своих соотечественников подписывайте сами вместе с батюшкой, а я участвовать в этом безумии не желаю. Мою нынешнюю избу не сравнить с прежним теремом, но, когда она заполыхает, мне все равно будет ее жалко.

Остальные дружно закивали, соглашаясь.

— А кроме того, откуда у ляхов такие деньги? — усомнился я. — Вот тут у Афанасия Ивановича лежат бумаги о том, кто сколько имел. Я как-то взял из любопытства челобитную некоего Стрембоша и проверил. Получилось нехорошо. Вроде бы и шляхтич, а врет как сивый мерин…

— Не может такого быть! — вспыхнула от гнева Марина.

— Может! — не уступил я. — Еще как может.

И далее сделал подробный расклад, подкрепив каждое свое слово показаниями свидетелей (все как один поляки), что тот до погрома не имел ни кунтуша, расшитого жемчугом, ни сабли с пятью драгоценными камнями на эфесе, ни серебряных уздечек, ни… Словом, от его претензий на сумму аж в семь тысяч злотых осталась не десятая — двадцатая часть. Вообще-то сомнительно, что он имел добра и на оставшиеся три с половиной сотни, но отсутствия кое-чего моим людям просто не удалось доказать.

— Я допускаю, что некоторыми из них были допущены определенные преувеличения… — встрял пан Мнишек.

— То не преувеличения. То чистая, не замутненная правдой ложь, — перебил я его.

— Но если выплатить им из доходов виновных бояр, кои те получали со своих вотчин… — начала Марина.

— Все вотчины уже перешли в казну, то бишь к будущему государю, — напомнил я. — Мне казалось, одна из главных целей Опекунского совета передать по достижении совершенных лет нашему будущему царю полные закрома. Странно слышать от его матери и деда предложение обратного: начать проматывать достояние сына и внука, не успевшего родиться.

Упоминание о ребенке отрезвило закусившую удила яснейшую. Угомонилась. Правда, на время, а через полчаса все закрутилось по новой.

Вечером я устроил Годунову очередной разбор полетов, доказывая, в чем он ошибся и почему ее очередное предложение, которое прошло, в корне неправильно. Он, как и обычно в последнее время, в ответ виновато кивал и клятвенно обещал исправиться, но обещания так и остались обещаниями, и я понял, что надо принимать кардинальные меры.

А куда деваться, коли Марина приобретала все больший авторитет в совете, тем самым отнимая его у Годунова. И не один авторитет. Гораздо хуже, что она отнимала у меня самого Федора.

Повторюсь, дело не в ревности. Если б царевич научился отделять личные интересы от государственных — одно, а так это становилось чересчур опасным. И главная проблема заключалась не в том, что она морочила царевичу голову, а в том, как хорошо у нее это получалось.

Хоть я и не пророк, Но видя мотылька, что он вкруг свечки вьется, Пророчество почти всегда мне удается: Что крылышки сожжет мой мотылек.[34]

Спасая «мотылька» по фамилии Годунов, я принялся действовать в двух направлениях. Коль Мнишковна столь рьяно ратует за своих соотечественников, я решил добровольно надеть на себя третий хомут, то бишь возглавить Панский приказ, ведавший всеми делами с иноземцами. Это я провернул быстро, ибо руководил им тоже Петр Федорович Басманов и после его гибели место оставалось вакантным.

Ну а теперь нейтрализация самой яснейшей.

Я не стал дожидаться приезда Любавы. Да и сумеет ли русский клин выбить польский — бог весть. Действовать же предстояло срочно, ибо на очереди были переговоры с представителями Русско-Английской компании, добивающимися подтверждения прежних льгот. Более того, они успели намекнуть, что не прочь заполучить и новые. А взамен посулили предоставить казне кредит на сумму не менее ста тысяч рублей, а можно и двухсот — трехсот, под ничтожные двадцать, а то и пятнадцать процентов годовых. И Марина Юрьевна вместе с батюшкой больше всех прочих ратовала за этот кредит, простодушно удивляясь, отчего я противлюсь, коль деньги сами идут в руки.

И вновь, как я ни науськивал накануне вечером Годунова, втолковывая, что одно только право на исключительную торговлю, которого они жаждали больше всего, обернется для Руси огромными убытками, все оказалось бесполезно. Правда, на сей раз полностью с Мариной и ее толстым папашкой он не согласился, предложив отсрочить окончательное решение на неделю, за которую наши дьяки все просчитают.

— Хоть я и не понимаю, что даст оная задержка, но отказать такому кавалеру, как Федор Борисович, не в силах, — с томным вздохом заметила Мнишковна престолоблюстителю, порозовевшему от смущения и — уверен — удовольствия, и, повернувшись ко мне, надменно усмехнулась: — Вот уж не мыслила, будто князь и герцог станет унижать свое достоинство, считая полушки.

— Полушек отродясь не считал, — огрызнулся я. — А здесь речь о сотнях тысяч рублей.

— Ах, все равно, — отмахнулась она. — Вести себя подобно торгашу не добже для благородного рыцаря.

Очень хотелось съязвить в ответ насчет ее батюшки, который, вне всяких сомнений, судя по многочисленным долгам, благороден дальше некуда, но я сдержался.

А помимо англичан оставались польские послы. Поняв, кто берет верх в совете, они усиленно нажимали на то, что Русь не может дружить с двумя врагами одновременно. Следовательно, нам надлежит отвернуться от Марии Владимировны и вернуть в Москву всех русских стрельцов, сидящих в градах Эстляндии и Лифляндии. К тому же этим мы ничего не нарушим, ибо договор с новоявленной королевой Дмитрий подписать не успел.

И далее недвусмысленный намек, что коли мы все-таки подпишем с нею сей договор, то король Сигизмунд сочтет себя вправе в одностороннем порядке разорвать иной, заключенный им шесть лет назад с Русью. А какова сила польской конницы и ее бравых гусар, даже когда их крайне мало, русские воеводы смогли убедиться не столь давно, когда всего пара тысяч бравой шляхты сумела свергнуть узурпатора и посадить на престол законного государя.

Едва они покинули нас, как бояре стали переглядываться, а на лицах у всех троих явно читалось: надо бы уступить. Благо договор и впрямь не составлен, а потому ни о каком нарушении своих обещаний речи быть не может.

И снова я спорил до хрипоты, чуть ли не на пальцах доказывая, что одно согласие взять грады в подарок наглядно свидетельствует о замыслах покойного государя принять Марию Владимировну в свое подданство. Пришлось даже открыть, что для того им и была организована эта затея, дабы показать, что он — истинный император, имеющий в своем подданстве королей.

Ответ на мои доводы был однозначный: Руси война не нужна. Уверен, в одиночку против шести я бы не устоял, но, по счастью, вновь подал свой голос Годунов, возмутившийся тем, что его отца окрестили узурпатором. И тщетно Марина со своим отцом встали на защиту послов, принявшись горячо пояснять, будто они имели в виду совсем иное. Разозлившийся Федор не слушал их, заметив, что насчет пары тысяч бравой шляхты, посадившей на престол государя, тоже явная ложь. Если бы не подлое предательство русских воевод, заставивших полки присягнуть Дмитрию, этим бравым воякам, разбитым в пух и прах русскими полками под Добрыничами, из Путивля была одна дорога — бежать обратно к границам, иначе…

— Но ведь там их было и впрямь всего ничего, — заикнулся пан Мнишек. — А представьте, коль Сигизмунд объявит посполитое рушение[35] и приведет к границам Руси все свое воинство? — И удивленно уставился на насмешливо фыркнувшего Годунова, а тот, очевидно припомнив мои слова, сказанные прошлым летом, твердо заявил:

— Если вывести в чистое поле полк гвардейцев и поставить супротив него тысячу ваших гусар, уверяю ясновельможного пана, верх останется за моими людишками.

Мнишек крякнул, возразив:

— Я всецело разделяю высокое мнение моей дочери о том, что твои люди, Федор Борисович, изрядно обучены храбрым воителем князем Мак-Альпином, но позволь заметить, что из-за недостатка соответствующего опыта…

— Я ныне ссылаюсь не на свой опыт, — недослушав его, отрезал Годунов, — но на опыт князя Мак-Альпина, ибо это его слова, а он всегда говорит чистую правду.

— Пусть так, но у князя всего один полк, — поспешила на подмогу отцу Марина.

— А один в поле не воин, — добавил Романов.

Федор запнулся, не зная, что ответить, но я был наготове и вновь, как и в случае с выплатой компенсации полякам, напомнил о ребенке:

— Вот уж не думал, будто родная мать захочет принизить будущий титул своего сына, еще до рождения отняв у него императорские регалии. Обычно родители поступают наоборот.

Но на сей раз ей было что ответить.

— Государь в подданстве Руси все равно остается, а посему никакого принижения титула не будет, — отчеканила она и упомянула о… бывшем великом тверском князе Симеоне Бекбулатовиче, который в свое время по необъяснимой прихоти Ивана Грозного целый год сидел на московском троне, а при Борисе Федоровиче прозябал в оставленной ему деревеньке Кушалино. Оказывается, пока мы с Федором воевали в Прибалтике, Дмитрий вызвал Симеона Бекбулатовича из деревни в Москву, пообещал вернуть пожалованные Грозным владения и позволил официально именоваться царем.

Теперь до меня дошло, почему Дмитрий во время нашей с ним первой встречи после моего приезда столь равнодушно воспринял намек, что у меня ничего не получилось. Причина проста — он успел подстраховаться, найдя себе другого царя. Думаю, именно в этом и крылась главная причина его необычайной доброты к старому и почти слепому человеку.

В конечном счете нам с Годуновым, как и в случае с англичанами, удалось отложить на неделю решение по принятию в подданство королевы Марии Владимировны.

А ведь имелся и еще один вопросик, который Мстиславский, невзирая на свою осторожность, уже задал мне при личной встрече. Да-да, той самой, где я не добился от него поддержки. Мол, не пора ли вернуться к старому и переиначить указ государя о даточных людях, вычеркнув из него всех боярских холопов и заодно требование уплаты податей за закладчиков. Получив отрицательный ответ, он не стал пытаться меня переубедить, но призадумался. Как я подозреваю, о поиске обходных путей. И если до этой идеи дойдет Марина… Словом, предстояло форсировать мою задумку, и ближе к концу следующего заседания совета я, резко прервав свою речь, уставился на Мнишковну и встревоженно осведомился:

— Вам нездоровится, наияснейшая панна?

Мой неожиданный вопрос ошеломил ее, и она, вопреки обыкновению, не сразу нашлась с ответом. Лишь после небольшой паузы она кисло осведомилась:

— Отчего это любезному князю пришло в голову, будто мне нездоровится?

Я приосанился и авторитетно заявил:

— Чрезмерный румянец на щеках и учащенное дыхание есть неопровержимый симптом целого ряда болезней, с перечнем коих мне доводилось ознакомиться в медицинском трактате великого индийского ученого Рабиндраната Тагора. Увы, я далеко не все запомнил, но кое-что с вашего дозволения могу процитировать. К примеру, он утверждает, что… — И последовал набор медицинских терминов, услышав трактовку которых любой врач долго бы катался по полу, держась за живот и задыхаясь от истерического смеха.

Марина нахмурилась, но ничего не сказала и опасливо потрогала свои щеки. Ну да, горячие. Да и как иначе? Тут у нас с самого утра моими заботами — лично устроил нагоняй истопнику по поводу необходимости беречь здоровье государыни — было так натоплено, что о-го-го.

Второй раз, ближе к концу заседания, я выразил обеспокоенность, что, как мне кажется, у Марины Юрьевны еще и болит голова, а это в совокупности с румянцем неопровержимо указывает на… Но продолжать не стал, осведомившись, так ли оно на самом деле. Расчет оказался верным. Желание услышать, на что указывает, одолело, и она, помедлив, согласно кивнула.

— Этого я и боялся! — трагическим шепотом воскликнул я. — Боялся, поскольку головная боль неопровержимо свидетельствует… — И выдал длинный список болезней, в которые я недолго думая включил страшный клофелин, еще более ужасный папазол и коварный амидопирин, каковые, подобно прочим анальгетикам — это, мол, такая группа болезней, — чаще всего приключаются у женщин в положении.

— Вам бы, наияснейшая, хорошо пройти флюорографию, а потом лоботомию, — сочувственно посоветовал я напоследок. — Именно так в подобных случаях рекомендует поступать великий индусский лекарь Радж Капур, у которого я учился.

Марина недоверчиво прищурилась и с ироничной улыбкой заметила:

— Прости, князь, но я сомневаюсь в твоих глубинных лекарских познаниях. Уж больно ты молод.

Но тут за меня вступился Годунов. С неподдельной тревогой взирая на предмет своих тайных воздыханий, он поднял мой медицинский авторитет на небывалую высоту, горячо заявив:

— Напрасны твои сомнения, Марина Юрьевна. Батюшка сам мне сказывал, что, когда у него прихватывало сердечко, Федор Константинович одними руками, безо всяких порошков и лекарств боль утишал. А как-то раз вовсе с того света его вытащил. Лекари, правда, себе оное в заслугу поставили, да батюшка поведал, что, когда у него уже душа вверх взметнулась, на тело покинутое взирая, никаких лекарей и в помине подле него не было — один князь, склонившись над ним, чтой-то творил. А уж к тому времени, когда они набежали, душенька его обратно в тело возвернулась. И всему тому князь обучился в восточных странах.

— В Шамбале, — уточнил я, удовлетворенно отметив, что взгляд яснейшей в момент утратил свою колючесть. И она не просто смягчилась, но и поинтересовалась, как ей быть.

— Лучше всего гастроэндоскопию или релаксацию, но где ж их взять? — принялся я размышлять вслух. — Можно было бы применить офтальмотонометрию, ботекс или эпиляцию. Шикарнейшие штуки и весьма эффектные, но, увы, у меня нет соответствующих инструментов. — И я расстроенно крякнул.

Точнее, это присутствующие посчитали, будто мое кряканье от огорчения. На самом деле, представив, как вопит Марина от применения указанных процедур, особенно двух последних, я чуть не засмеялся, потому и пытался как-то скрыть неуместный смех. Однако терминов накидано в избытке, утонуть можно в непонятках, пора и закругляться, а то точно не выдержу и заржу, и я подвел итог:

— Остается простейшее: постельный режим и как можно меньшее потребление воды, коя тлетворно влияет на нейроны и позитроны вашей предстательной железы.

— Постельный… — протянула Марина, и подозрение вспыхнуло в ее глазах с новой силой. — А как долго?

— Пустячок. Всего-то два-три дня, — улыбнулся я. — Если за это время не усилятся головные боли, значит, ложная тревога.

— А коли усилятся? — не отставала она.

— Тогда надо думать, — развел руками я. — Как я могу сейчас сказать что-либо конкретное, когда неизвестно, какого вида они будут. Рабиндранат Тагор насчитывал порядка шести с половиной десятков разновидностей головных болей, и каждая соответствует определенной болезни.

Второй удар в этом направлении нанесла заранее предупрежденная мною Ксения. Как ни странно, но Марину она отчего-то невзлюбила сразу, при первой встрече, хотя та из кожи вон лезла, дабы ей угодить. Едва узнав, что Федор собирается отправить за сестрой в Кологрив людей, Мнишковна предложила воспользоваться ее каретой, подаренной ей Дмитрием. Мол, сестре царевича и престолоблюстителя подобает ехать только в такой.

Покрытая алым глазетом, вся вызолоченная и испещренная золотыми звездами карета действительно выглядела на загляденье. Да что там говорить про стенки, когда даже ступицы у колес были покрыты листовым золотом, спицы выкрашены лазурью, а оглобли обиты темно-красным бархатом, расшитым серебром. На крыше у нее гордо красовался золотой орел. И внутри сплошная роскошь — подушки, расшитые жемчугом, стенки, обитые соболями, и соболями же обшитые шерстяные и стеганые покрывала.

Встретила ее Мнишковна, можно сказать, не чинясь, с распростертыми объятиями, словно близкую родственницу, заявив, что она ей теперь будет как сестра. Ксения держалась вежливо, учтиво, но не более. А когда Федор оставил меня с нею в тот же вечер наедине — авось никто, кроме него, не увидит столь вопиющее нарушение приличий, — она, припомнив встречу, намекнула, чтобы я держался с Мариной настороже и ни в чем ей не верил, а то не миновать мне худа. Мол, больно лукава. Я с улыбкой осведомился, не ревнует ли она. Ксения замялась, смущенно отвела взгляд и сердито огрызнулась:

— К кому? Ни рожи, ни мяса — одни кости. Да и не след русской царевне к брюхатой шляхтянке ревновать — больно много чести.

— Ну вот, обиделась, — ласково протянул я и кинулся заглаживать свою вину.

Загладил. Но до конца она этой темы не отставила и спустя полчаса вновь затронула ее, пояснив причину своего недоверия:

— Меня батюшка учил: не верь чужим речам, верь своим очам. — И невесело усмехнулась, добавив: — А недоглядишь оком, заплатишь боком. Сказывать-то что хотишь можно, зато в очи лжу она подпускать, слава богу, покамест не научилась, вот и проглядывает в них недоброе. Хоть и мал огонек, да виден дымок, а я приметливая. Потому и сказываю: не верь. И Феде накажи, а то она на него поглядывает, ровно говядарь на бычка, а бабья лесть хошь и без зубов, а с костьми сгложет. — Она пристально посмотрела на меня и… облегченно вздохнула, попрекнув: — Да ты и сам к ней веры не имеешь, так почто пытаешь? — И обиженно надула губы.

— Хочу лишний раз убедиться, какая ты у меня мудрая, — улыбнулся я. — А насчет Федора, может, лучше тебе самой, как сестре, поговорить с ним?

— Рада бы, да он ныне не тот, что ранее, — грустно вздохнула она. — Ты вон завсегда меня выслушаешь, да переспросишь, да обмыслишь. А коль и откинешь в сторонку, то потому токмо, что у тебя иные резоны есть. А что твоя советница не в портах, а в сарафане, вовсе не глядишь. Он же… Иногда, бывает, прислушается, особливо ежели с его думками сходится, но зачастую все боле мимо ушей пропускает.

Словом, в ее лице я нашел союзницу, к помощи которой и решил прибегнуть. И этим же вечером она вначале невинно осведомилась у брата, как проходил совет, а «узнав» о легком недомогании яснейшей, вскользь посетовала, что Федор и все прочие невнимательны к ней. Хорошо, князь своим зорким глазом вовремя подметил ее зарождающуюся болезнь, а если б нет, что тогда?

— Эва, накинулись на несчастную, ровно без нее ничего решить нельзя. А ведь ваши государевы дела — сплошное переживание, кои ох как опасны, когда баба дите под сердцем вынашивает…

Была у меня мыслишка подключить к нашему с Ксенией маленькому «заговору» и матушку Годунова, находящуюся пока в неведении, в кого втюрился ее сынишка. Представив, что она при очередной встрече ему скажет по этому поводу и какими словами, я даже заулыбался от удовольствия. Но чуть погодя пришел к выводу, что такой прямолинейный и грубый союзник, пожалуй, не поможет, а навредит, и отказался.

Иное дело — поймать Марину на нахальном вранье, имеется в виду сама беременность. Тогда он и сам может от нее отвернуться. Но у меня ничего не получалось. Я добросовестно собрал самых лучших московских повитух, но… Марина не подпустила их к себе, заявив о недоверии. Дескать, она выписала иных, польских, кои должны прибыть через два-три месяца.

Оставалось продолжать в ускоренном темпе работать по надежной изоляции яснейшей, поскольку я не исключал с ее стороны самого отчаянного шага. К примеру, стоит ей точно узнать, что о ребенке не может быть и речи (а раз в месяц это становится известно любой женщине), и она в жажде сохранить власть решится на что угодно. Вплоть до того, что подпустит к себе кого попало. В смысле кто под руку попадется. Ну а далее остаются легко решаемые пустяки. К примеру, договориться с польскими повитухами ускорить роды. Подумаешь, восьмимесячный, зато для всей Руси дитя родится в срок. А если он окажется мальчиком, то совсем караул.

Получалось, времени у меня в обрез, а может, оно вообще истекло. И третий шаг я предпринял, не откладывая в долгий ящик, этим же вечером, вновь самолично отправившись к истопникам, трудившимся в царских палатах. Отыскав там некоего Кухаря, отвечавшего за печку в ее покоях, я устроил бедолаге жуткий разнос за леность. Оправданий слушать не пожелал, постаравшись запугать как следует и пообещав, что, если царица простудится и с будущим младенцем из-за его нерадивости приключится что-либо неладное, он незамедлительно окажется в подвалах Константино-Еленинской башни. Так сказать, на переподготовке. Не пожелавший столь кардинальным образом повысить свое мастерство Кухарь расстарался не на шутку. По-моему, огонь вылетал аж из трубы.

Результат налицо — Марина на очередное заседание не явилась, передав через встревоженного папашу, что князь, по всей видимости, оказался прав в своих подозрениях. А голова у нее болит вот так-то и так-то. Да и прочие лекари подтвердили, что ей надо бы поостеречься. И хотя в своих диагнозах говорили иное, нежели я, но тоже рекомендовали отдых от всех занятий, в том числе и от государственных дел.

Я мысленно усмехнулся. Что касается царских докторов, я и не разговаривал с ними, ибо не сомневался — стоит ей пожаловаться, как они вмиг отыщут кучу болячек. Более того, даже если они будут уверены, что Мнишковна здорова, все равно изобразят кипучую активность и пропишут уйму лекарств, доказывая свою нужность и заодно перестраховываясь.

Ясновельможный доверчиво уставился на меня, ожидая, как я прокомментирую услышанное. Я сурово нахмурился, потер лоб и изрек:

— Боюсь, что это начальная стадия болезни Альцгеймера, — и мрачно посулил: — Худо, конечно, но куда хуже, если пойдет развитие и все перерастет в болезнь Паркинсона. Тогда ей точно обеспечена шизофрения, а то и паранойя, которая, в свою очередь, может перерасти в церебральный аппендицит и… — Но продолжать не стал, якобы не желая расстраивать батюшку, зато обреченно махнул рукой, чем напугал пана Мнишка еще сильнее, и обратился к остальным присутствующим.

Мол, как я и предсказывал, по всей видимости, сказалось переутомление яснейшей панны государственными делами. А ведь по сравнению с сохранностью плода в ее чреве все они такие пустячные, что о них не стоит и заикаться. В смысле заикаться при ней, дабы лишний раз не тревожить. По счастью, первые симптомы заболевания мною вовремя подмечены, посему есть надежда, что оно как-то обойдется, но впредь, вне всяких сомнений, следует освободить ее от тяжких забот.

Лицо пана Мнишка посуровело, но у меня была наготове приманка. Мол, чтобы не приключилось урона высокому сану Марины Юрьевны, голос ее в нашем совете надо и впредь оставить за нею. Только отныне им в ее отсутствие станет распоряжаться, как сочтет нужным, ее почтенный батюшка Юрий Николаевич, который, таким образом, будет иметь их сразу два. И повернулся к Мнишку с вопросом, что думает по этому поводу дедушка будущего государя всея Руси. Тот незамедлительно расцвел от моих слов, настолько они пришлись ему по вкусу, и торопливо закивал головой, во всем соглашаясь.

Нагой, также считавшийся дедушкой нерожденного царя, правда двоюродным, был солидарен с родным дедулей.

— А теперь слово прочим, — объявил я и уставился на Годунова.

Тот хоть и слегка расстроился, что не сможет видеть предмет своих воздыханий столь часто, благородно согласился с родственниками. Мстиславский, видя, что четверо «за», спорить не стал. Романов медлил, недовольно хмурясь. Очевидно, ему не понравилось, что я не включил его в состав «родичей». Однако остальных поддержал.

— Стало быть, решено, — хлопнул я ладонью по столу и, обратившись к Власьеву, попросил: — Афанасий Иванович, теперь дело за тобой, и, пока мы тут будем обсуждать остальное, составь указ, дабы мы успели его подписать. Да непременно укажи в нем, и чем вызвано наше решение, и что оно единодушное.

Он успел, хотя заседание получилось коротким — ни тебе споров, ни дебатов. Еще бы не успеть, если я накануне вечером специально заглянул к нему в гости и между делом попросил его подготовить такой указ, предупредив, что он может понадобиться в самом скором времени.

Ясновельможный пан и опомниться не успел, тем более я и не дал ему такой возможности, постоянно дергая его и спрашивая то об одном, то о другом. А как иначе, если он уже сейчас представлял собой одновременно две персоны и имел право на два голоса. Польщенный Мнишек развернулся вовсю, всякий раз растекаясь мыслию по древу и неизменно начиная свое выступление от самых корней, обильно уснащая его цитатами из Библии и примерами из древности. Словом, вполне хватило двух его выступлений. Не успел он закончить последнее, как Власьев, сидевший за отдельным столиком, уже встал, неслышно ступая, подошел к нам и положил перед престолоблюстителем (согласно старшинству титула ему подмахивать первым) написанный указ, услужливо протянув и перо с чернильницей. Мнишек осекся, удивленно уставившись на происходящее, но я не дал ему времени, поторопив:

— Итак, ясновельможный пан, победа в сражении с Голиафом осталась именно за Давидом, потому что он…

— Ах да, — встрепенулся тот, неуверенно продолжив и в то же время обалдело наблюдая, как свиток с указом, направляемый опытной рукой дьяка, переходит от одного члена совета к другому и каждый ставит на нем свою подпись. Словом, когда тот оказался у Мнишка под носом, ему ничего не оставалось, как запечатлеть свое согласие с остальными.

Впервые я возвращался с заседания совета радостный. Как говаривал шведский принц Густав Эрикович, баба с возу — волки сыты. Но успокаиваться нельзя. Была у меня уверенность, что такой человек, как Марина Юрьевна, без боя оружия не сложит. Так и оказалось…

Глава 17 СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА, ИЛИ С ПАРШИВОЙ ОВЦЫ…

Уже на следующем заседании пан Мнишек, науськанный дочкой, принялся распинаться о необходимости соблюдения интересов его дочери, кои в ее отсутствие могут быть бессовестным образом порушены. Благо ее здоровье сейчас восстановилось полностью, да и лекари подтверждают то же самое. Одним словом, все мы, включая и его самого, вчера несколько того, погорячились, и надо допустить ее на наши заседания, а указ порвать.

Воцарилось молчание. Ну да, открыто лезть в контры с дедушкой будущего царя никому не хотелось, а кое-кто и вовсе проголосовал бы за такое с превеликой радостью — вон как глаза блестят у нашей молодежи. Еще чуть-чуть — и… Но я успел опередить Годунова, в очередной раз взяв инициативу на себя и твердо ответив, что о возврате не может быть и речи. После такого совет утеряет весь авторитет. Кто станет его уважать, если люди, собравшиеся в нем, вчера единогласно решили одно, а ныне отменяют, тем самым выставляя себя на всеобщее посмешище.

Да и потом, не следует столь сильно уповать на временное улучшение состояния здоровья. Не надо учиться медицине у лучших лекарей Востока, чтобы знать одну простую истину: у многих болезней, в том числе и весьма опасных, имеется так называемый возвратный период, в ходе которого у больного может наступить временное улучшение. Но проходит неделя, другая, и болезнь наваливается с новой силой, ибо хворый на радостях перестает выполнять предписания сведущих людей, считая, что он вовсе выздоровел. Разумеется, всем нам очень хотелось бы верить, что у Марины Юрьевны и вправду все замечательно, но вдруг оно не так? И что нам тогда, принимать третий указ, подтверждающий первый, но отменяющий второй?

И кто сказал, что мы непременно используем ее отсутствие в ущерб ее интересам? Мы ведаем, что она всей душой болеет за величие страны. Но неужто она решила, что мы против этого? Да ни боже мой! И кроме того, с нами постоянно пребывает ее батюшка, а он всегда передаст нам пожелания ее высочества, кои мы внимательно выслушаем, тщательно рассмотрим и по возможности примем. Не будем далеко ходить. Вот, к примеру, как мне помнится, она хотела поговорить насчет проявления милосердия к узникам, томящимся по обвинению в «воровстве» против государя. Что ж, давайте прямо сейчас сядем и займемся обсуждением этого, как того и хотелось Марине Юрьевне.

Все облегченно закивали, подтверждая истинность моих слов. Мол, можешь не сомневаться, Юрий Николаевич. И мы сели. И обсудили. И приняли решение, правда…

Однако все по порядку. Вопрос этот Марина подняла еще на третьем по счету заседании, едва узнала о единоличном решении Годунова о помиловании братьев Шуйских. Поставить это в вину престолоблюстителю ей не удалось. Федор сослался на право одного из верховных судей страны, каковым его назначил покойный государь.

Тогда-то она, очевидно сообразив, какие дивиденды получит на этом акте гуманизма, тоже захотела выказать себя милосердной правительницей. Более того, она даже выразила желание предварительно навестить узников, дабы самолично выяснить, кто из них раскаивается и достоин снисхождения, а кто нет.

Разумеется, Федор вызвался сопровождать ее. Ну и я, куда деваться.

Как я и ожидал, ее милосердие оказалось несколько избирательным. Тех, кто падал на колени с просьбой о помиловании именно перед нею, она не только внимательно слушала, но и выясняла, как его зовут, а следующий за нею по пятам иезуит Чижевский торопливо записывал их имена и фамилии. У прочих, обращавшихся к Годунову, имен она не спрашивала.

Словом, после обсуждения на совете решение о частичном помиловании узников было принято единодушно. Правда, оказалось оно не совсем таким, как хотелось бы яснейшей. Указ гласил, что огульное милосердие не имеет ничего общего со справедливостью, коя куда важнее, а главное — понятнее людям, а потому… надлежит разобраться с каждым индивидуально. Тем, кто был вовлечен в заговор подлым обманом и не умышлял худа против государя, желая лишь заступиться за престолоблюстителя, надлежит смягчить кару, а вот истинным «ворам» никаких снисхождений. Кому разбираться? Да верховному судье, то есть Годунову.

И все бы хорошо, но тем же вечером ее навестил мой ученик. Предлог самый что ни на есть благовидный — его высочество пожелал справиться, как себя чувствует наияснейшая и не стало ли ей хуже. Беседа длилась долго. Как сообщила мне Ксения, в Запасной дворец он вернулся аж часа через три, не раньше. Результат разговора я увидел сам.

— Надо бы как-то повнимательнее к ним, дабы не расстраивать Марину Юрьевну по пустякам, — сказал Годунов, протягивая мне хорошо знакомый список иезуита Чижевского.

— Да, расстраивать государыню и впрямь нежелательно, — рассеянно согласился я, внимательно разглядывая своего ученика.

Выглядел тот, как… Ну словно после первой ночи, проведенной с Любавой. Хотя нет, тогда в нем не было такой одухотворенности и эдакого возбуждения. Неужто она милостиво дозволила ему?.. Да нет, губы вроде не припухли, хотя все равно мне это не по душе… Вообще-то если она уже успела выяснить, что не беременна, теперь для нее самое время попытаться забеременеть. Заодно и окончательно захомутать Годунова. А может, и кого другого — как я уже говорил, тут особо выбирать не приходится.

И я задумался, как усилить изоляцию неугомонной полячки, доведя ее до логичного конца и наглухо перекрыв все лазейки. Но пришел к неутешительному выводу, что одному мне не управиться. Надо провернуть единогласно, а у меня это навряд ли получится. И Мнишек встанет против, да и Федор воспротивится. Получалось, нужно прибегнуть к помощи извне. Но для этого требовалось провести предварительную работу, для чего я известил своего родственника, князя и тезку Федора Долгорукого, что следующим вечерком загляну к нему в гости. Вообще-то он сам, едва узнав о нашем родстве, намекал, что не прочь заглянуть ко мне, но я отнекивался, ссылаясь на сгоревший терем. Теперь пришла пора встретиться.

А сегодня мне предстояла еще одна неприятная, но обязательная процедура — почтить память государя, набальзамированное тело которого находилось в Архангельском соборе. Признаться, не хотелось туда идти, но ныне по Дмитрию исполнялся девятиднев, никуда не денешься, надо.

Первое, что бросилось, но не в глаза — в нос, так это неприятно-удушливый запах ладана и воска — горящими в соборе свечами при желании можно было осветить все московские улицы и закоулки. Каждый норовил прилепить свою за упокой души «красного солнышка», кое безвременно угасло. Я поморщился — не люблю всего этого, включая саму церковь. Тут уже впору не Филатова — кого иного цитировать.

Мне скучно здесь, где лишь лампады, тлея, Коптят немые лики образов, Где — ладана лишь запах да елея, И душный мрак, и звон колоколов…[36]

Глядя на искренне оплакивающих кончину государя людей, я припомнил Екклезиаста. Неправильно говорил древний мудрец-философ: «Во многая знания многая печали…» Подчас наоборот. Знай народ то, что известно мне, и, возможно, у людей не только просохли бы слезы на глазах, но они и вовсе в своем праведном негодовании выбросили бы тело убитого из храма. Мол, не подобает Григорию Федоровичу, сыну боярина Романова, к тому же выблядку, как тут называют незаконнорожденных, находиться в родовой усыпальнице Рюриковичей.

А может, и не выкинули бы, поди угадай. Вот мне, к примеру, оно известно, но, стоя подле богато разряженного — весь обшит бархатом, жемчугом и серебряными нитями — гроба, я все равно испытываю грусть. Да и как иначе, если вместе с Дмитрием закончилась еще одна страничка моих приключений. Было в них и печальное и скорбное, но хватало и иного — веселого, доброго, счастливого и, что немаловажно, победного.

Пока стоял, в очередной раз обратил внимание на символичную картину. У изголовья Дмитрия бок о бок горячо молились два монаха в совершенно разных одеяниях: один в белоснежном подряснике, второй весь в черном. Помнится, когда я впервые увидел их, на ум мгновенно пришло поверье, согласно которому при жизни у каждого человека стоят за его левым плечом черт, за правым — ангел. Но это у обычного человека, и опять же незримо. А тут пожалуйста, все воочию.

Кстати, ассоциация с чертом и ангелом пришла на ум не только мне, судя по перешептыванию людей, стоящих рядом. Я хотел немедленно принять меры, но постеснялся. Если убирать, то черного, а это бывший духовник Дмитрия отец Исайя. Пришлось выждать время и отозвать его в сторонку, когда народу поубавилось. Но и тут я не стал его ни о чем просить, а лишь смущенно рассказал о возникшем у меня и прочих невольном сравнении с ангелами и… бесами и вопросительно уставился на него — как быть?

Архимандрит оказался молодцом.

— Коль на то будет твое повеление, исполню, — кротко согласился он.

— О таком не повелевают, — возразил я. — Просто не хотелось, чтоб народ думал, будто…

— Напрасно ты, князь, о людишках православных худое помышляешь, — перебил он. — Все правильно они поймут. Да и ни к чему лгать, излиха обеляя покойного государя. Было у него на душе всякое, в том числе и темное.

Однако в заключение пообещал, что станет отходить от гроба чуть пораньше. Пусть те, кто, как и я, подумал про ангелов, считает, что грехов у государя куда меньше, чем достоинств, раз черный «отлетел» от царя, в то время как белый остался.

Умница, что и говорить.

Прислушавшись к монаху в белом подряснике, я вновь удовлетворенно кивнул — молится, но практически беззвучно, лишь губы шевелятся. В точности как я и просил его в ту нашу первую встречу, деликатно пояснив о нежелательности громкого чтения молитв на латыни в православном храме. Заодно, заинтересовавшись необычным для Руси цветом монашеского одеяния, я уточнил, кто он такой. Оказалось, представитель ордена августинцев Николай де Мелло. Возвращаясь из Персии, он следовал проездом через нашу страну, и его заподозрили в шпионаже. Недолго думая боярин Семен Никитич Годунов, действуя по принципу «лучше перебдеть», не стал особо разбираться и загнал его на Соловки.

Узнав о бедственной судьбе августинца, отцы иезуиты походатайствовали перед Дмитрием о его возвращении оттуда. Увы, но поблагодарить государя за свое спасение де Мелло не смог, появившись в столице на третий день после его гибели. Вот с того дня он и занял свой пост в изголовье покойного, дав обет молиться по нему до сорока дней.

А на следующий день он сам появился у меня на подворье, заявив, что пришел поклониться последнему защитнику справедливого и милосердного государя. Говорил он по-русски, правда, не ахти как, но смысл был понятен. Да и сам монах мне понравился. Хоть и отмотал срок на Соловках ни за что ни про что, но старшего Годунова за свои страдания не упрекнул ни словом, ни намеком. Так и сказал:

— Во всем моя вина. Оговорил меня английский посол, когда мои ответы государю перетолмачивал, а Борис Федорович разве в том повинен? Сам я глупец. Надо было думать, кому доверять. Меня ж шах Аббас в Персии перед англичанином выделил, а тот, ведая, что я через Русь возвращаться стану, своим соотечественникам грамотку попросил передать, а в ней… — Он, не договорив, сокрушенно махнул рукой и, перекрестившись, горько усмехнулся, подытожив: — И кто тому виной, что я свою же беду сам английскому послу вручил?

А когда я узнал, что де Мелло в свое время бывал не только в Индии, но и в Америке, заинтересовался вдвойне. Очень хотелось прояснить обстановку в Новом Свете. Правда, выведать мне у него удалось только то, что происходит на территориях, которыми владеет король Испании и Португалии Филипп III. О происходящем по соседству он практически ничего не знал. Но я взял с него слово, что он перед своим отъездом непременно еще разок заглянет ко мне — вдруг вспомнит что-нибудь.

Сейчас мне оставалось благодарно кивнуть отцу Исайе, который, выполняя данное мне обещание, минут через десять отошел от гроба. Да и самому вроде бы пора — вон сколько дел. Но сразу покинуть храм не получилось — кто-то легонько ухватил меня за рукав. Я удивленно обернулся. Странно, монах. И что ему от меня нужно?

Спросить не успел. Тот оказался проворнее, выпалив:

— Скажи, добрый человек, батюшку твоего не Константином ли звали? — Увидев мой утвердительный кивок, он расплылся от радости и пояснил: — То-то я гляжу — один лик. Ажно страшно стало. А мне ить твоему родителю, князю Монтекову, в свое время послужить довелось. Однова даже в стременных. Может, сказывал он обо мне? Бибиком меня в ту пору прозывали.

Бибик, Бибик… Гм… Я почесал в затылке, припоминая. Вроде бы дядька в своих рассказах не упоминал о человеке с таким забавным именем. И потом, стременным-то у него был нынешний казак Тимофей Шаров? Наверное, это сам Бибик что-то перепутал, да и немудрено — все-таки прошло больше тридцати лет. Но на всякий случай решил уточнить, напомнив:

— Вообще-то у батюшки хаживал в стременных иной. Его Серьгой звали.

— Верно, — обрадовался он. — И впрямь Серьга. Я о ту пору в рядовичах был, ну в ратных холопах. И когда ты, то есть Константин Юрьич, — торопливо поправился он, — изветнику, кой князя Воротынского оболгал, отмстить вознамерился за его смерть мученическую, тоже в рядовичах был. Я ж и сабельку ентому Осьмушке кинул, егда ты, то есть батюшка твой, на «божий суд» его вызвал. — И он вновь умиленно всплеснул руками, попросив: — Ты уж не серчай, княже, что я всякий раз тебя с родителем путаю. Немудрено, коль лик у вас един на двоих.

— А стременным ты стал, когда мой батюшка взял тебя в Александрову слободу? — уточнил я, начиная припоминать. Действительно, именно с Бибиком отправился туда мой дядька, вознамерившись выкрасть свою невесту Марию Долгорукую из похотливых лап Ивана Грозного. — Ну как же, говорил он о тебе, да не раз.

— Ишь ты, не запамятовал! — умилился бывший Бибик. — Точно, в Александрову. Константин Юрьич тогда на заставе у Слотина всех оставил, даже Серьгу, повелев, чтоб они его возвращения дожидались, а меня одного, стало быть, прихватил. — Он помрачнел и заторопился, зачастил с пояснениями: — Ты, княже, не помысли чего, я ить твоего родителя нипочем бы не бросил, да вышло так. Мы, когда приехали, меня середь ночи боярин Димитрий Иваныч Годунов от его опочивальни увел, поведав, что, мол, сам князь так повелел, потому я наутро… ну… когда стряслось все… подле твоего батюшки и не возмог быть. А опосля, когда сведал о случившемся, что мне оставалось делать-то?

— Да никто тебя не винит, — успокоил я его. — А в монастырь как попал?

— То меня покойный государь Борис Федорович туда отправил, самолично. Мол, сведают, у кого служил, не сносить тебе головы. Потому одна тебе ныне дорожка. И деньгу мне для вклада вручил да наказал молиться за князя. Постригли меня, нарекли Лазарем, и с тех самых пор я там пребы… — Он осекся на полуслове, нахмурившись и озадаченно уставившись на меня. — Погоди-погоди. А когда ж тогда твой батюшка успел тебе обо мне поведать-то, ежели он… Али ты от кого иного обо мне слыхал?

Пришлось пояснить, откуда мне про него известно, кратко изложив версию чудесного спасения моих родителей. Но разговаривать в храме не очень-то удобно — больно много народу. Мы с Бибиком, то есть теперь с отцом Лазарем, хоть и отошли в сторонку от дверей, чтоб не маячить на проходе, но все равно в таком многолюдье как-то не то. Вдобавок ощущение, будто на меня кто-то уставился из толпы. Я пару раз оглянулся, но никого не заметил, хотя чувство, что мою спину продолжают буравить взглядом, осталось. К тому же появился мой гвардеец, шепотом передавший, что боярин Шуйский, сидящий до сих пор в застенках Константино-Еленинской башни, очень хочет со мной повидаться.

— Ишь приспичило, — усмехнулся я. — Ладно, заглянем. — И, повернувшись к отцу Лазарю, развел руками, мол, дела, дела, а потому хоть и приятно было повидаться, но пора.

Впрочем, он и сам сообщил, что собирается возвращаться в Староголутвинский монастырь, попросив дозволения навестить меня на подворье. Я дозволил, заверив, что нынче же предупрежу о нем дворского, дабы принял достойно, как и подобает.

Так, последний долг памяти усопшему отдал, порядок с «ангелами» проверил, гостеприимство проявил… Что ж, теперь можно со спокойной душой уходить, и я заспешил на выход. Но пока шел, по-прежнему ощущал чей-то пытливый взгляд, буравящий мою спину.

До Константино-Еленинской башни от Архангельского собора метров триста, не больше, но пешком нельзя, по чину не положено. И на принятые здесь условности не плюнешь — не та пока ситуация. И без того Мстиславский, как-то подметив, что я вышел с подворья на своих двоих, позже при встрече сделал замечание. Мол, с такой титлой да такими чинами надо соблюдать… Хорошо, у меня был заготовлен ответ. Дескать, иду не куда-нибудь, а в Архангельский собор помолиться о душе усопшего, потому-то, из особого почтения к государю, и пешком. Обет такой дал.

Словом, пришлось возвращаться на подворье за конем и на нем отправляться к узнику. Пока ехал, все гадал, что на сей раз скажет мне Шуйский. В тот день, когда была учинена казнь над его родичами — младшим братом Иваном, по прозвищу Пуговка, да над бывшим великим мечником Скопиным-Шуйским, Годунов не смог дождаться окончания их смертных мук. Непривычного к таким вещам царевича замутило, и он выбежал прочь. Признаться, мне тоже было не по себе. Уточнив вполголоса у лекаря Рейблингера, присутствовавшего при кончине царя Бориса Федоровича, сходятся ли симптомы, и получив положительный ответ, я вышел, но в отличие от Федора направился не на свежий воздух, а в соседнюю камеру, где находился Василий Иванович.

Тот, увидев меня, перекрестился, вытер выступившие слезы и скорбно спросил:

— Всё?

— Почти. Но умирают они точь-в-точь как покойный государь. Выходит, ты не солгал.

— Стало быть, меня и Дмитрия живота не лишат? — робко спросил он.

— Не лишат, — пробурчал я, хмуро глядя на него.

Ох как мне не нравилось, что Годунов оставил его в живых. Но что делать — слово не воробей. Разве что попробовать выжать из старикашки максимум — расписка-то осталась. О ней я ему и напомнил. Мол, согласись, боярин, что остаток своих дней куда лучше прожить не в тюрьме, а в монастыре. Хоть и в отдалении от Москвы, зато на свежем воздухе. Опять же и еды вдоволь, и холоп в услужении будет — красота.

— С чего ты вдруг расщедрился, князь? — подозрительно уставился он на меня.

— Деньги нужны, — честно ответил я. — Но для этого тебе надлежит проявить ответную щедрость и сдержать свое обязательство, даденное в Успенском соборе. Да не просто даденное, но и написанное на бумаге.

— Так как же я, сидючи тут…

— Еще лучше получится, — перебил я его. — Ты только скажи, с кем бы хотел повидаться да перемолвиться словцом, а остальное я беру на себя. И поверь, увидев тебя здесь, они станут куда сговорчивее.

— Поди упомни всех без записей, — захныкал он.

— Скажи, где они лежат, и мои люди принесут их сюда. А дабы тебе веселее трудилось, напомню, что срок отдачи тобой указан, и по его окончании на следующий день тебя переведут в другую камеру, куда хуже. Да и кормить станут соответственно… Нет, ломоть черствого хлеба ты получишь, да и кружку воды тебе дадут, но о большем не мечтай. И так, пока не расплатишься.

— А когда деньгу отдам, вправду дозволишь в монастырь уйти?

— Дозволю, — твердо пообещал я.

— Ох, обманешь, — запричитал он. — Как тогда с прощением у государя.

— Нет, — отрезал я. — Не обману. Будь моя воля, я б тебя и впрямь, как братца твоего, Пуговку, смертным зельем напоил, и с превеликим удовольствием. Но против слова Годунова, хоть и опрометчиво им даденного, никогда не пойду. А коль жизнь тебе дарована, то какая мне разница, где ты проживешь остаток своих дней? Что касается моего обмана, то вначале сжульничал ты насчет Ивана Голицына, а я ответил тем же самым. Наперед наука. Словом, действуй, боярин, да не мешкай.

И Шуйский действовал, а я ему помогал, поставляя называемых им должников. Вид кредитора, закованного с ног до головы в огромные ржавые цепи и пребывающего в мрачной сырой камере, где отовсюду капало и вдобавок жутко воняло, действительно делал визитеров гораздо покладистее. А когда ко всему этому после разговора с Василием Ивановичем добавлялась небольшая экскурсия по пыточной, с красноречивыми пояснениями, для чего предназначен тот или иной инструмент… Нет-нет, никаких угроз. Зато намеков хватало в избытке, и человек покидал подземелье чуть ли не в ступоре, поглощенный одной мыслью — где ему срочно взять деньги, чтоб расплатиться. Через неделю половина его долга уже находилась в моем каменном подвале.

Садистом я не был, и на самом деле с Шуйского, едва посетитель уходил, снимали цепи и переводили в другое помещение — относительно чистое, сухое и теплое. Но ему хватало и кратковременного пребывания, чтобы трудиться на совесть. Однако проблема с полным возвратом денег заключалась в том, что нескольких должников боярина не было в живых.

— И что будем делать? — напрямую спросил я его два дня назад, безжалостно напомнив: — Завтра выходит срок, а значит…

Договаривать не стал — и без того понятно.

— Помилосердствуй! — взвыл он. — Побойся бога!

— Боюсь, — кивнул я, — потому и не отступаюсь от его заповедей, а он сказал: «Око за око, кровь за кровь, смерть за смерть».

— Да ведь Ванька, брат меньшой, убивец-то! И в кубок государя зелье не я наливал.

— Зато ты был главным подстрекателем, — перебил я его. — Как ты Пуговку уговорил взять всю вину на себя, не ведаю, но догадываюсь. Ему ж так и так помирать, а тут он мог хоть братьев спасти. Опять же ты ему в отца место. И милосердия от меня не жди.

Теперь получалось, что, посидев всего сутки в иных условиях, Шуйский успел что-то придумать. Или снова станет просить о милосердии? Частично я угадал. Поначалу боярин действительно заикнулся о своей немощности, но я не стал ничего говорить — поднялся с лавки и направился к двери.

— Да ты погодь, князь, погодь! — испуганно завопил он, когда я взялся за ручку. — Эва, сразу и пошел. Нешто так дела делают?

Я повернулся, но ручки не выпустил, ответив в тон ему:

— А нешто так долги отдают?

Василий Иванович помялся, тоскливо вздохнул и спросил:

— А ежели не серебром? У меня ить в тайниках и жемчуг имеется, и еще кое-чего. Ранее, правда, иным принадлежало, но тебе-то не все ли равно?

— А жемчуг и кое-чего не закладное? — уточнил я.

— Что ты! — замахал он на меня руками. — Кто ж такое дорогое в закладе оставит? Ей-богу, не закладное. Да и не столь там и много, хотя, мыслится, должно хватить, ежели оценить по совести.

— По совести, по совести, — подтвердил я. — Сейчас пришлю к тебе моих людей. Скажешь им, где тайник, они сходят, все принесут сюда, приведут серебряника, и он скажет, на сколько тянет твой жемчуг и прочее.

— А ежели ты ему заранее укажешь впятеро занизить? — возразил боярин. — Давай лучше по записям. Так куда честнее. А где и у кого енти записи взять, я твоим людишкам поведаю. И ежели их цена, считая с серебрецом, кое у тебя, дойдет до двухсот пятидесяти тысяч, ты завтра же отправишь меня вместе с Дмитрием в монастырь. Согласен, князь?

Чувствовал я очередной подвох, ох чувствовал. Уж больно шустро бегали туда-сюда его глазки, упорно не желающие смотреть на меня. Но, здраво рассудив, что ничего не теряю, после минутного колебания дал согласие.

И ведь верно чуял. Боярин действительно сжульничал. Понял я это не сразу. Спустя пару часов снова появившись в подземелье (к тому времени мои гвардейцы успели притащить туда все содержимое тайников Шуйского), я, увидев разложенную на столе красоту, поначалу простодушно ею любовался. Было чем. Работа и впрямь больших мастеров. Особенно мне понравился ларец из черного дерева. По его краям на позолоченных пластинах стояли серебряные трубачи с барабанщиками, в центре возвышался слон, на нем башня, а на ней высились золотые часы. Ради интереса я распорядился завести их, перевел стрелку часов на двенадцать и… присвистнул от восторга: все фигурки пришли в движение. Трубачи затрубили, барабанщики ударили в барабаны, а слон принялся покачивать хоботом.

На корабль, стоящий рядом, я поначалу не обратил внимания. Хоть и сделан из золота, и снасти жемчужные, но в сравнении с часами не то. Однако позже, увидев его трюм, наполненный жемчужными нитями, где чуть ли не каждая величиной с орех, не меньше, прикинул, что в качестве подарка Ксении самое то. А что, сколько бы оно ни стоило, но, думаю, хватит у меня денег выкупить его у Годунова вместе с жемчужными бусами. Все равно ему самому их пока дарить некому.

Остальные драгоценности… Нет, они тоже красивые и, несомненно, весьма дорогие, но слишком сильно проигрывали в сравнении с часами и кораблем. Подумаешь, золотая цепь, усыпанная бриллиантами, или жемчужные четки — эка невидаль, или браслет с бриллиантами — тонкая работа, но… И мой взгляд в которой раз устремился к золотому кораблю с жемчужными снастями.

— На двенадцать тыщ золотников жемчуга, — тихонько подсказал знакомый голос сзади.

Я оглянулся. Точно, Власьев.

— А тебе откуда оно?.. — недоуменно протянул я.

— Так ведь твои людишки с меня записи затребовали, — пояснил он. — Вот я и поспешил вслед за ними. А когда глянул, вмиг опознал. — И протянул мне листы, на которых сверху крупно значилось: «Опись государевых подарков».

Я нахмурился, недоумевая, при чем тут бузина, когда дядька в Киеве, но после кратких пояснений Власьева понял, что Шуйский снова меня надул. И ведь не придерешься к стервецу. Честно сказал, что ранее принадлежало иным людям, но в закладе они не были. Все точно. Не закладывала их Марина Юрьевна, у которой все это изъяли мятежники.

Одного не пойму — и когда он успел покопаться в царицыных комнатах у Мнишковны, изловчившись все забрать и отправить к себе на подворье. Ну силен боярин. Мародерничать в такой момент — это… Нет, у меня и слов таких нет. Прав был дедушка Крылов, тысячу раз прав, когда говорил, что вору дай хоть миллион — он воровать не перестанет. У меня даже толком разозлиться на этого афериста не получилось, и встретил я приведенного из камеры Василия Ивановича веселой улыбкой.

— Значит, ранее принадлежало иным людям? — осведомился я.

— И не солгал, — насупился он, с тоской глядя на меня.

— Верно, не солгал, — подтвердил я. Шуйский мгновенно взбодрился, но я ласково заметил, охлаждая его радость: — Однако сделал ты это зря, ибо теперь у нас с тобой снова будет баш на баш, в точности как с головой Ивана Голицына.

— Это как? — насторожился он. — Ты что же, князь, словцо свое решил порушить, да…

— Ну что ты, — успокоил я его. — Мое словцо такое же верное, как… как твое. Будет тебе монастырь, коль обещано, непременно будет, олигарх ты наш ненаглядный. Вот только не свезло тебе, поскольку я — не демократ, а потому в обитель ты, конечно, поедешь, но…

— Сказал, дак досказывай, — взмолился он.

— Не придумал пока, — честно ответил я, — а и придумал бы, все равно не сказал: пусть тебе сюрприз будет. Да ты не печалься, скоро сам узнаешь.

А «сюрприз» для боярина был следующий. Во-первых, сам монастырь, выбранный мною для него и его брата. Соловки, конечно, заслуженно пользовались славой святой обители, но климат там ой-ой-ой. Холопа боярин получил — я и тут сдержал слово, но в наказе игумену, подписанном Годуновым, содержались кое-какие рекомендации, от которых братьям Шуйским не поздоровится. Чего стоит одна из них: «И поелику сии мнихи согрешили до пострига столь превелико, что и описать не можно, во спасение души их надлежит проследить, дабы они впредь кормились токмо трудом своим, вкушая лишь злаки, кои сами вырастят, и несть для них дней скоромных, окромя Светлой Пасхи и двунадесятых праздников».

С похожей грамоткой для настоятельницы отвезли в монастырь и бывшую Екатерину Григорьевну Шуйскую, а ныне старицу Ульяну. В этом послании, правда, кое-что по настоянию Федора и его матери смягчили — все-таки одному она тетка, другой — родная сестра. Вычеркнули они и про злаки, которые ей не придется самой выращивать, да и многое другое.

Но все равно позавидовать ей было нельзя, ибо отправили ее во Введенский монастырь, где игуменьей моя хорошая знакомая матушка Дарья, а в миру царица Анна Колтовская и мать моего двоюродного брата Александра. Думается, получив лично от меня дополнительное к этой грамоте письмецо с кое-какими уточняющими рекомендациями, настоятельница устроит ей такое веселенькое житье, что новоявленная сестра Ульяна взвоет в первую неделю. Благо холопки ей, в отличие от братьев Шуйских, не положено. Федор с матушкой забыли указать, а я не стал подсказывать.

Что касаемо драгоценностей Марины Юрьевны, перекочевавших к Годунову, то была у меня мыслишка сохранить все в секрете до того времени, пока поляки, включая многочисленных Мнишков и ее саму, не покинут пределы Руси, но я не успел осуществить задуманное. Не повезло. Их едва успели доставить на мое подворье, выложили на стол, чтоб аккуратно запаковать в сундуки и сунуть в подвал до поры до времени, и тут, как назло, приехал Федор. Пришлось расколоться — твое, государь, изъял у Шуйского.

— Погоди-погоди, — уставился он на них. — Так ведь енто государыни корабль. И часы тож ее.

— Неужто?! — сделал я изумленные глаза.

— Точно, точно, — заверил он меня. — Она не раз мне про них жалилась. — И… ринулся обнимать меня, благодаря, после чего, покраснев как красная девица, попросил не сказывать ей, будто это я их нашел. Пусть будет, что он сам расстарался.

Ну и есть ли смысл после таких просьб давать совет придержать их? Оставалось лишь мрачно взирать, как драгоценности одну за другой бережно кладут в приготовленные сундуки и… выносят из избы. А вместе с последним отправился в царские палаты и сам Федор.

И, глядя на его довольное лицо по возвращении оттуда, я понял, что задуманное мною надо форсировать, иначе окажется поздно. Вон как светится парень от счастья — словно не он вручал эти сокровища, а его ими одарили. Хотя как знать, может, он и впрямь получил взамен своего «скромного» подарка куда более «щедрый», в виде легкого поцелуя в щеку… В качестве аванса.

Глава 18 ДЕТИ, КУХНЯ, ЦЕРКОВЬ, НАРЯДЫ…

У Федора Долгорукого меня на следующий вечер встретили по-царски, еще перед воротами, с подносом, на котором возвышался румяный каравай с аппетитной коричневой корочкой и серебряная солонка. Поначалу я опешил от неожиданности, удивленно оглядывая встречающих меня хозяев и дворню, толпящуюся за их спинами. Да что дворня, когда я со своим десятком гвардейцев еле-еле смог подъехать к их подворью. Зевак собралось видимо-невидимо. Мало того, из-за каждого забора выглядывали любопытные, которым не хватило места на улице.

Мелькнула даже мысль, что Долгорукий, по всей видимости, неправильно меня понял и ждал меня в гости вместе с Годуновым. Однако разочарования на лицах братьев и их жен в связи с отсутствием престолоблюстителя не наблюдалось. Все сияли, светились и постоянно повторяли: «Такая честь, такая честь!»

Получалось, причина в ином. Лишь позже, уже сидя в их тереме, я, припомнив кое-что, догадался. Очень уж польстил мой визит братьям Долгоруким. Дело в том, что на Руси не принято, чтобы старшие по титулу или чину приходили в гости к младшим. Вот наоборот — запросто. Или к ровне. И тут без проблем. А к младшим ни-ни. Есть, конечно, исключения, но они, как правило, для самых близких родичей, и Федор Тимофеевич со своими родными братьями Владимиром и Григорием под нее не подпадали — троюродные все-таки.

Вот и выходило, что коль я, думный боярин, победитель свеев и ляхов, правая рука царевича и престолоблюстителя Годунова, да и левая тоже, возглавляющий аж три приказа и входящий в Опекунский совет, навестил своих отдаленных и куда менее именитых родичей, следовательно, снизошел. Ну и заодно в какой-то мере возвысил их, а такое на Руси ценится очень высоко.

Между прочим, визит мой поначалу должен был состояться еще вчера, ибо когда подошедший ко мне Федор Долгорукий вновь начал намекать, что не худо вновь объявившейся родне свести и более близкое знакомство, я и бухнул:

— Ну тогда жди меня сегодня к вечеру.

Тот вначале вспыхнул от радости, но, вспомнив что-то, начал мямлить невразумительное. Дескать, к встрече столь дорогого гостя надо подготовиться как следует, а потому лучше всего перенести мой приход на следующий день. Почему на самом деле он попросил отложить мой визит, я узнал у Власьева, давно ставшего моим нештатным консультантом по всем вопросам. На сей раз специально не спрашивал. Просто у нас зашел очередной разговор о суровых правилах местничества, в которых я, признаться, до сих пор плавал как топор, вот тогда-то он меня и просветил.

Оказывается, ситуация у Долгоруких весьма щекотливая, ибо боярин Федор младше своего брата Владимира, который ему, после кончины батюшки, в отца место. То есть в связи с моим визитом возник щекотливый вопрос: кому быть небольшим при приеме.

— Ранее-то таковского отродясь не бывало, — усмехнулся дьяк. — Завсегда старшего по годам отличали. Его первого и титлами наделяли. Но покойный государь на таковское не больно-то глядел, потому и… — Однако похвалил братьев: — Уж не знаю, как на самом деле промеж собой живут, но на людях дружно держатся. Одначе и Владимир Тимофеевич без совета с братом ничего не учиняет — боярин есть боярин. А к чему ты спросил-то?

Я хмыкнул и, припомнив недавний разговор, честно рассказал про замешательство среднего брата.

— Ну ты им и задачку задал, — крякнул дьяк.

— Но они же в одном отцовском тереме живут, — удивился я. — Какие могут быть споры?

— А кому наперед при встрече стоять да чья женка первой на поцелуйный обряд выйдет? — возразил дьяк. — Тут много чего счесть можно.

Не знаю, как они договаривались, но, скорее всего, строго в очередь. То есть вначале Владимир выступил за старшего, произнеся часть приветствия, концовку произнес Федор, но зато его жена первой вышла с чаркой, и так далее. Третий, Григорий, тоже сказал какую-то фразу, но, как и положено младшему, самым последним.

Сами ритуалы описывать не стану — как обычно, по стандарту. Жены мне понравились, особенно супруга Владимира Мария, совсем молоденькая, как бы не моя ровесница. Как позже выяснилось — она у него третья. Впрочем, и жен остальных братьев я пожилыми бы не назвал, равно как и их самих. Старшему, Владимиру, на вид лет тридцать пять, остальные чуть моложе — обоим за тридцать.

Действовал я согласно инструктажу все того же Власьева, чтоб, упаси бог, никого не обидеть. Более того, когда настала моя очередь толкать тост-здравицу, я расстарался и сделал его таким обтекаемым, дабы не остался в обиде ни старший брат, который всего-навсего окольничий, ни средний, который имеет набольший чин боярина. Мол, пью за то, чтоб в их роду было и оставалось главное — дружное единство и все они так и продолжали держаться друг за дружку, а чины и титулы — дело наживное. Все прочие мои выступления в принципе были аналогичными: мир, дружба, жвачка. Ну и женам их, которые тоже по моему настоянию сели за стол, посвятил отдельный тост, вогнав всех трех в краску.

Словом, разошелся не на шутку. Но о главной цели своего визита не забывал. Подходил я к ней осторожно, исподволь, начав с очередного напоминания о боевых заслугах наших отцов. Ну а коль зашла речь о них, не обойтись и без подробного рассказа о тех славных временах, благо братья и сами выспрашивали меня о них весьма старательно. Оно и понятно. С новостями в столице худо, газет нет, телевизора не изобрели, художественной литературы кот наплакал, больше церковная, а тут цельный приключенческий роман, да не один, а два. Первый — о моих родителях, второй — обо мне самом. Хорошо, я заблаговременно подготовился, так что расписывал без запинки, соблюдая логику событий.

До самого главного дошел не сразу. На столе к тому времени успели четырежды поменять блюда, да и братина с медом пополнялась неоднократно. Владимир распустил пояс и якобы невзначай возложил руку на живот, наглядно демонстрируя, как он у него округлился. Через минуту, ревниво покосившись на брата, его примеру последовал и Федор. По-моему, он еще и слегка надулся при этом, чтоб пузцо выглядело таким же большим, как у старшего. Что делать — боярин без наличия объемного «комка нервов», заметно выступающего спереди, здесь вроде как дефективный. Это мне хорошо — во-первых, иноземец, а для них многие условности не обязательны, во-вторых, холостяк, с них пузцо не требуется вовсе. О последнем братья и заговорили.

— Еще б жениться тебе, Федор Константинович, да корни пустить, и вовсе хорошо было, — начал Владимир Тимофеевич.

— Да, тогда уж ты вовсе нашим бы стал, — поддакнул мой тезка.

Я, смущенно улыбаясь, посетовал, что вначале желательно как следует изучить местные обычаи, включая свадебные. Да и в правилах русской супружеской жизни я пока ни уха ни рыла. Боюсь, разбалую женушку. Кстати, не просветите, какие у них обязанности по дому, как они вообще должны себя вести, чем заниматься, а чего им ни в коем случае нельзя разрешать?

Просветили. Первым, на правах самого опытного, Владимир, принявшийся со знанием дела (как-никак в третий раз женат) рассказывать, что мне надлежит требовать от молодой жены. Причем начал с медового месяца, обмолвившись, чтобы я ни в коем случае не уподоблялся покойному государю. Мол, нельзя допускать такой срамоты — грех, ибо тут как с лошадьми: чуть приспустил вожжи, как молодая кобылка непременно закусит удила да столь резво понесет, что и ездоку достанется, и сани на обочине окажутся, и самой не поздоровится.

— А в чем срамота-то? — невинно поинтересовался я.

— Да как же! — возмущенно всплеснул он руками и принялся перечислять вопиющие прегрешения экс-царицы. Досталось и одежде — отсутствие кики и вдовьего наряда, но особенно поведению.

Нет, многое о том, как надлежит себя вести женщинам царствующего рода, я успел вызнать от Ксении и от ее матушки, которых накануне подробно расспросил о заведенных порядках. Оказывается, супруга царя даже церкви и монастыри должна посещать втихаря, чтоб никто не видел. Да-да, я не преувеличиваю. Если в церковь — то проходить туда особыми скрытыми галерейками, а находясь внутри, занимать место наособицу, заранее огороженное плотным материалом. Если же предстоит выезд в монастырь, то он происходит, как правило, рано утром или ближе к ночи, а на выходе из крытого возка доверенные слуги тоже должны растянуть длинные полотнища из плотного сукна, надежно скрывающие государыню от посторонних глаз. Про остальное вообще умалчиваю — кошмар, да и только.

Однако от Владимира, к которому вскоре присоединился Федор, мне довелось услыхать кое-что новое, забытое моей будущей тещей. Я слушал и наслаждался, предвкушая, как этот ворох многочисленных запретов в самом скором времени обрушится на Марину.

— Так енто в обычное времечко, а уж ежели она непраздная, тут и вовсе надобно держаться сторожко, — подвел итог Федор и, указав на согласно кивавших в такт чуть ли не каждому его слову княгинь Долгоруких, предложил: — Да вон хоть их послушай, яко надлежит себя блюсти.

Те словно дожидались команды, затараторили разом, вновь делая особый упор на ее беременность и вываливая на-гора меры предосторожности против возможного сглаза или порчи. И среди этих мер основное занимала уединенность. Мужики, включая самых ближних родичей, и вовсе должны навещать ее не иначе как в сопровождении супруга.

— Ко мне и мой родной братец Митрофан Васильевич токмо вместях с Владимиром Тимофеевичем приходил, — привела себя в пример Мария Васильевна.

Исключений из правил было два — свекор и родной отец. Оба имеют право на самостоятельное посещение, а в случае смерти мужа властны и привести кого-то с собой. Но оставить пришедшего наедине с вдовой — ни-ни.

Я старательно запоминал, периодически поддакивая. И если речами Владимира я наслаждался, то тут и вовсе разомлел. Конечно, кто спорит, говорили это княгини не без тайного злорадства, по принципу: «Мне было плохо, так пусть и ей халяву перекроют». Но какое значение имеет побудительный мотив, коль он так славно вписывается в мой замысел. Более того, кое-что зачастую перехлестывало через край. Например, даже «нога на ногу возложив седети грех есть», как мне сообщила жена Федора Татьяна Степановна.

Мысленно я потихоньку сортировал услышанное на две категории: одно для немедленного осуществления на деле, а второе по возвращении на свое подворье лучше перенести на бумагу, но в ход пока не пускать. Рано, а то получится перебор.

Наконец голова стала пухнуть от обилия сведений, и я поинтересовался — а что вообще женщинам можно? Ответ был краток: растить детей, шуршать по хозяйству и… молиться. Ах да, чуточку погодя супруга Владимира Мария уточнила, робко поглядывая на мужа, что, мол, можно для забавы обновы примерить, коли таковые имеются. Короче, kinder, kuche, kirche, kleider, то бишь дети, кухня, церковь, наряды. Не помню, кто из немцев и когда сформулировал это,[37] но зато теперь мне абсолютно точно известно, откуда он взял свою идею. Да услыхал, как живут или жили русские боярыни, княгини и царицы.

Но скучать русским женщинам из знатных семей, судя опять-таки по рассказам княгинь Долгоруких, не приходится. Напротив — успеть бы. Это ведь лишь на первый взгляд кажется, что при обилии слуг, холопов, нянек, мамок и кормилиц ни за хозяйством, ни за детьми смотреть не надо. Фигушки. Да, с одной стороны, блины они сами не пекут, полы не моют, пеленки не стирают. Но с другой…

Во-первых, контроль. Всюду надо успеть, везде доглядеть, нерадивых наказать, прилежных похвалить и прочая, прочая, прочая. Как результат: вроде своими руками ничего не делала, а к вечеру без ног.

Ну а во-вторых, остается kirche, то бишь церковь. На нее одну уходит уйма времени. Судите сами. Рано поутру подъем, и сразу за «домовое правило». Это, если можно так его назвать, обязательный комплекс молитв, поклонов, чтение разных библейских текстов и пение псалмов. Плюс крестовая молитва, или «келейное правило». Это еще одно чтение молитв, псалмов, тропарей, кондаков и прочая, прочая, прочая. Отличие от домового в том, что келейное каждый день разное, регламентируемое церковным уставом. А к ним добавьте чтение и пение часослова и псалтыря с присовокуплением строго определенных или особо назначаемых канонов и акафистов. Кстати, количество поклонов в каждом случае строго определенное, и меньше ни-ни.

Вечером само собой, и не один раз, ибо помимо вечерни имеется какая-то повечерница и полунощница. А после правила «отнюдь не пить, не есть, не разговаривать, а в полночь надлежит тайно вставать и со слезами богу молиться».

Разумеется, в праздник весь этот объем удваивается, а то и утраивается, поскольку к нему плюсуется молебен. Да и не только в праздник, но и в его канун. В постные же дни, особенно в Великий пост (ой как хорошо, что он наступил!), следует весомая прибавка в виде особых молений и чтений житий святых. Одно облегчение — как ни удивительно, но женщинам в церковь ходить, не говоря про заутреню или вечерню, но и в обедню, в отличие от мужей, вовсе не обязательно. Разве по воскресным дням, на праздники, да в какие-то святые дни, с которыми я, честно признаться, толком не разобрался.

Ну, Марина Юрьевна, берегись! Скоро начнем из тебя лепить благостную русскую царицу. И выбор у тебя останется небольшой — либо плюнуть на корону и бежать куда глаза глядят, либо подчиниться всем требованиям. Но при выборе последнеего варианта надолго ли хватит твоего терпения?

Кстати, под конец братья, очевидно раззадоренные моим беспрекословным соглашательством со всем, что они говорили, не удержавшись, попеняли и мне, как представителю Опекунского совета. Дескать, излиха потакаем нынешнему поведению матушки-царицы. Вместо разъяснения ей русских правил мы… Ну и далее перечень наших прегрешений.

Очень хорошо. То, что мне от них и требовалось. Правда, с поправкой. Коль вы, ребятки, проявили инициативу, вам и флаг в руки. Примерно в этом духе я и ответил. Мол, негоже мне, как иноземцу, влезать в подобные дела и своей волей учинять столь жесткий регламент жизни Марины Юрьевны. Иное дело, если сама Дума попеняет на недопустимость подобного поведения с ее стороны и вынесет решение, дабы впредь она вела себя достойно, как надлежит матери будущего государя всея Руси. А для того чтобы было с кого спросить впоследствии, надо назначить, как оно водится в иных странах, например во Франции, хранителя царицыного чрева.

Каюсь, идею не выдумал, а нагло спер у Мориса Дрюона, вовремя припомнив его серию книг «Проклятые короли». Но не просто украл, а творчески подработал, предложив на всякий случай назначить двоих, ну как воевод в полках. Пусть они и контролируют соблюдение этого регламента. Им и держать ответ перед Опекунским советом и Думой, если с наследником престола еще до рождения приключится неладное.

— Да кто ж меня о том послушает? — обескураженно развел руками Федор Тимофеевич. — Чай, я в ней не из набольших… покамест…

Но Владимир, на правах старшего, немедленно поддержал меня, обрушившись на среднего брата:

— Был бы я в Думе, нашел бы нужные словеса. А что не набольший, так нешто ты один тако мыслишь? Эвон, сколь у нас ревнителей старины. С ними и потолковать надобно. И лучшей всего с князем Трубецким. Никита Романович, покамест Мстиславский в Опекунском совете, старейший и главнейший. Да и с Воротынским о том словцом надобно перемолвиться. Токмо… — Он замялся, в нерешительности поглядев на меня, но после недолгого колебания продолжил: — Тут и впрямь куда сподручнее тебе, Федор Константиныч. Уж больно дальнее у нас с ним родство. А тебе, князь, он через двухродную сестрицу свою, Анастасию Владимировну, дедом доводится.

Я задумчиво почесал в затылке, прикидывая, как поделикатнее отказаться. Толку с того, что Иван Михайлович доводится мне дедушкой. Увы, еще и врагом. Притом врагом старинным. Как же, как же, помню я, как он смотрел на меня на переднем царском дворе. И дело не в том, что мой спецназ получасом ранее старательно искупал бояр и их бороды в пыли, в том числе и у самого Воротынского.

«Помню я твоего родителя, князь. Он у моего батюшки за пристава был, когда государь Иван Васильевич замучил его в узилище. Государь терзал, а твой, видать, по пути добавил…»

Специально задержался князь, чтоб сказать мне это. А в глазах не слепой гнев от пережитого унижения, но тяжелая, как камень, застарелая ненависть. И я понял, что оправдываться и пояснять, как все происходило на самом деле, бесполезно. Все равно не поверит.

Получалось, ехать мне самому в гости к своему «дедушке» — значит загубить дело на корню. Либо не примет, либо слушать не захочет, либо, выслушав, специально поступит наперекор. Но Долгоруким о том пояснять ни к чему. Коль сам Воротынский помалкивает, никому о нашей вражде не рассказывая, лучше и мне промолчать. Пусть наша вендетта остается тайной.

Вслух отделался другим пояснением. Мол, у меня ныне столько дел, что еле успеваю метаться: с заседания совета в Стрелецкий приказ, оттуда в Аптекарский, а там и в Панский заглянуть, да за строительством дома пригляд требуется. И к чему брать в союзники обязательно Воротынского? Можно ведь и кого иного. К примеру, Нагих. Опять же выгода — поговоришь с одним, а в Думе сразу четверо голоса подадут.

К ним мне тоже ехать не хотелось. Примут-то благожелательно, спору нет, да и после сделают как надо, но… болтуны. Непременно всплывет мое участие. Захочется им лишний раз козырнуть моим именем, вот и начнут свою речь в Думе с того, что мы-де посоветовались тут на днях с князем Мак-Альпином… А мне желательно сохранить видимость союзника Мнишковны.

Однако из двух зол выбирают меньшее, и я выбрал. А чуть погодя, буквально на следующий день, выяснилось, что судьба мой выбор переиначила…

Глава 19 НЕ ТАК СТРАШЕН ЧЕРТ, КАК ЕГО МАЛЮЮТ

Признаться, был чертовски удивлен, получив приглашение князя Воротынского заглянуть к нему в гости. Сев и призадумавшись, к чему оно, пришел к выводу: либо Ивану Михайловичу от меня что-то надо, либо он задумал со мной окончательно расправиться. Вообще-то князь не походил на тех, кто травит своих врагов, но откуда мне ведать, что нынче творится в его душе. Может, та застарелая ненависть наконец-то переполнила чашу его терпения, полилась через край, и ждать ему мочи не стало. Особенно с учетом того, как я возвысился за последнее время. А если добавить к этому и личное оскорбление, нанесенное некогда ему самому моими людьми, и вовсе…

Но и отказываться, невзирая на риск, нельзя. Единственную предосторожность, которая была в моих силах, я предпринял, предупредив перед самым отъездом Петровну, чтобы она на всякий случай приготовила какие-нибудь рвотные средства. Ну и пару противоядий тоже. Та всполошилась, принявшись отговаривать, что коль я чую, то и неча ехать к лихим людям, но, видя мой решительный настрой, вздохнула и поплелась готовить свои отвары и настои.

Встретил меня Воротынский весьма и весьма достойно. Признаться, ожидал куда худшего, а тут… Ворота открылись с задержкой, но лишь потому, что дворский бегал предупредить о моем приезде хозяина, который спустился во двор, встретив у самых ворот — высшее уважение для гостя.

Усадил Иван Михайлович меня, как и положено, в красном углу, под образами. Понимая, что в титулах он — ровня мне, а с его шлейфом славных предков тягаться и вовсе бессмысленно, я поначалу не сразу уселся туда. Вежливенько отступив на шаг и освободив проход к лавке, я красноречиво дал понять Ивану Михайловичу, что на красный угол не претендую, уступая почетное место старшему. И даже когда тот отрицательно покачал головой, заметив: «Красному гостю красное место», снова не спешил, напомнив, что он не просто старше меня по летам, но и является моим дедом.

— А коль я дед, должон меня слухаться, — наставительно заметил он. — Потому, раз сказываю, садись под святые, стало быть, неча противиться…

Пришлось сесть. Воротынский примостился напротив, одобрительно заметив мне:

— А ты молодцом, князь, не спесив. Хвалю.

— Да на что вороне большие хоромы? — пренебрежительно отмахнулся я. — Знай, ворона, свое гнездо!

— Не скажи, — возразил он. — Иная ворона, ежели случайно залетит в хоромы, примащивается так, ровно она и впрямь теремом оным владеет.

Ух ты! Намек-то какой! Можно сказать, кристально прозрачный. Не иначе как он на время отложил свою ненависть ко мне, решив, что другая беда куда хуже и надо в первую очередь заняться изгнанием из Москвы ляхов. Одно непонятно — Мнишки в его планы включены или как? Но коль нужные карты сами ложатся в руки, грех не воспользоваться удачным раскладом.

— Бывают и такие, — охотно согласился я, продолжив начатую тему. — Особенно если они издалека, из чужих краев на Русь залетают.

— Во-во, — поддержал он. — Но о том опосля успеем потолковать. — И, обведя рукой стол, предложил: — Ты не чинись. У меня ить по-простому, без разносолов, но чем богат, тем и рад. Ах да, — спохватился он и крикнул холопу: — А ну, живо тарелю гостю дорогому!

Странно, то ли мне кажется, что враждебность из его глаз, устремленных на меня, исчезла, то ли оно и впрямь. Нет, возможно, я и ошибаюсь, приняв желаемое за действительное, но ненависти в них точно не видно. Однако поостеречься надо, ибо яд запихать можно в любое из всевозможных блюд. Ну, к примеру, вон хоть в тот пирог, испеченный в виде гуся. А рядом такой же, но изображает курицу, а вместо хвоста и крыльев у обоих пышная зелень. Оказывается, не я первый теплицу на Руси создал. Есть они тут, иначе откуда в первой половине марта взяться свежей петрушке с укропом.

Но такие птички — первый соблазн для гостя. Значит, что? Значит, трогать мы их не будем. И чем тогда закусывать? Другими пирогами, выглядящими поскромнее? Их тут тоже завались, и каждый, наверное, с разной начинкой. Это у крестьянина в пост толокно да каша на воде и хлеба кусок, а если денежки есть, куда изобретательнее можно трапезничать, не нарушая церковный устав. Ох как они соблазнительно смотрятся: ароматные, румяные, с хрусткой корочкой. Не ломал еще, но чую — затрещит она под моими пальцами, точно. И… в каждом может отрава таиться. А уж в соленья разные и вовсе запихать что угодно можно. «Чего князь помер?» — «Да грибочков поел». — «А почему синяки под глазами?» — «Отказывался».

Я мужественно вздохнул, сглотнул слюну и, обведя рукой стол, пожаловался:

— Эва, сколько тут у тебя вкуснятины, а мне лекари воздержание, как назло, прописали.

— А что так? — нахмурился он.

Пришлось пожаловаться на брюхо, которое не просто пучит и урчит, но вовсе не хочет ничего принимать. Стоит чего-нибудь съесть, как вмиг начинает тошнить и извергаться обратно. Нет, если немного и самого простого — хлеба и вареных овощей, то оно ничего, но и тут приходится держать ухо востро. С медком же и вовсе худо. Хорошо, пока терем строится, я пребываю в простой избе-пятистенке, ковров на полах нет, иначе бы все загадил.

Задумчивый взгляд Воротынского невольно скользнул по ковру, постеленному в трапезной. Здоровенный, где-то три на четыре метра, не меньше, ярко-красного цвета, с витиеватыми узорами, выглядел он как новенький. Ну да, потому я и сказал про тошноту, чтоб хозяин красоту свою пожалел да не сильно приставал.

Но оказалось, размышлял Иван Михайлович не о сохранности своего имущества, принявшись заботливо расспрашивать меня, у кого я до него гостил.

— Я к тому, что не могли тебе где-нибудь, часом, того, зелья кой-какого подлить? — пояснил он причину своего любопытства.

— Да не должно, — ответил я. — Ну у братьев Долгоруких бывал…

— То не в зачет. Они тебе родичи, потому худого про них можно не думать.

— В палатах царских доводилось. Там вроде тоже некому…

— Напрасно так мыслишь. — Он укоризненно покачал головой. — Людская зависть страшна, поверь, князь, так ты бы впредь того, поостерегся.

И он… принялся меня поучать, как надо вести себя на будущее, чтобы и хозяина дома не обидеть, и максимально себя обезопасить. Более того, он заявил, что сейчас же, если я не возражаю, займется со мной этой наукой на деле. Я не возражал.

— Примечай. — И он повелительно махнул стоящему наготове холопу.

Тот, подскочив ко мне, сноровисто набулькал в мой кубок вина из бутыли, которую держал в руках. А вот кубок Ивана Михайловича слуга, черпанув ковшиком из серебряной братины, наполнил медом. Я неуверенно протянул руку к своему кубку, прикидывая, как поделикатнее отказаться, но придумать не успел — вмешался сам Воротынский.

— А ты погоди, князь, погоди за ножку браться, — остановил он меня. — Я ж тебе сказываю: стеречься надобно. Потому ты, коль видишь, что налито из разных посудин, откажись от вина.

— А не обижу хозяина? — поинтересовался я.

— Можно и обидеть, — согласился он. — Но это ведь смотря как отказаться. Тут с умом надобно, словцо доброе сказать. Мол, зрю, что ты меня наособицу выделил, наилучшего из своих запасов не пожалел. За то тебе низкий поклон. Но токмо недостоин я таковских почестей, а желаю единого медку разделить, дабы и тут вровень с тобой стояти, и ничем не возвышаясь, но напротив…

Не угомонился Иван Михайлович и когда слуга заменил мое вино на мед, принявшись объяснять, как вести себя далее. Много чего он мне наговорил. И то, что брать еду надо непременно из одного блюда с хозяином дома, и пить не допьяна, но держа себя в руках, дабы не утратить бдительности, и…

Я слушал и гадал, в чем дело. Учит-то как?! Не просто всерьез, но весьма и весьма старательно, словно и впрямь желает, чтоб со мной не случилось ничего плохого. А в заключение он вновь похвалил меня:

— А ты и в этом умен, князь. Я к тому, что ежели в чем худо смыслишь, то поучиться не брезгуешь.

В ответ я, вовремя припомнив выгравированную на кольце у Петра I надпись, учтиво ответил:

— Аз есмь в чину учимых и учащих ия требую.[38]

— Ну да, ну да, — поддакнул он и попросил поподробнее поведать про то, как наши с ним отцы спасали Москву от татар.

Надо сказать, слушателем Иван Михайлович оказался отменным. Особенно когда мой рассказ дошел до битвы под Молодями. Тут он и вовсе затаил дыхание. Взор затуманился, еще чуть-чуть, и слеза бы прошибла, но он сдерживался. Правда, при этом оглушительно сморкался в свой здоровенный плат, проделывая, на мой взгляд, данную процедуру чересчур часто и всякий раз украдкой касаясь глаз.

И за все время ни единого слова или намека про моего отца-иуду, предавшего великого полководца князя Михаила Ивановича Воротынского. А где жажда кровной мести за своего батюшку, которого, как он считает, схватили и запытали до смерти по доносу дяди Кости? Не могла ведь она исчезнуть в одночасье?

Наиболее логичный вывод предполагался один: засланный казачок. Значит, впредь, как бы он ни шел мне навстречу, надо держаться с ним настороже. Бойся данайцев, даже дары приносящих. Хотя нет, дары пусть приносит — примем… после тщательного осмотра, а вот в остальном — извини-подвинься. Но пока мы с ним, как я понял, в одной лодке, а потому стоило этим воспользоваться. И я аккуратненько начал выводить разговор на царских особ.

Получилось не сразу. Поначалу, опять-таки по его просьбе, пришлось изложить историю приключений моих родителей. Разумеется, злоключения его отца я опустил, дабы не напоминать о якобы предательстве моего батюшки.

Несмотря на то что он сам просил поведать, слушал меня Воротынский куда менее внимательно. Вначале да, снова затаив дыхание и не пропуская ни слова, но не успел я дойти до самого интересного, то бишь божьего вмешательства и их чудесного спасения, он как-то поскучнел. Такое ощущение, будто Иван Михайлович полностью погрузился в какие-то свои мысли, не имеющие ничего общего с моими рассказами. Лишь задумчиво разминал пальцами маленький хлебный катышек, уставившись на него, и ни гугу. Только в конце он, закинув катышек в рот, усмехнулся и заметил:

— Выходит, и впрямь родичи мы с тобой.

— Выходит, что так, — подтвердил я.

— А я, признаться, поначалу не больно-то тебе поверил, ты уж не серчай. Ну-ну, быть по сему, — протянул он с какими-то непонятными интонациями в голосе.

Честно говоря, я так и не понял, что он хотел этим сказать. То ли он не имеет ничего против эдакого родства, то ли оно ему не совсем по душе, но что делать, судьба, с которой не спорят, а потому он готов смириться с этим обстоятельством. И уж совсем непонятен был его вопрос:

— А про «божий суд» чего умолчал?

Я недоуменно уставился на него. Иван Михайлович пояснил:

— Не про твой речь — его я и сам видал, а тот, что у родителя твоего был.

Я и впрямь многое опустил из весьма сложных взаимоотношений отца Марии, князя Андрея Владимировича, и моего дяди Кости, не став рассказывать и про его поединок с Осипом Бабицким-Птицей. Помнится, этот Осип приходился самой Марии троюродным братом, а значит, и мне и Долгоруким он дядя. Мне — троюродный, им неведомо какой, но все равно родня, а потому афишировать не стоит. Конечно, никто из моих родичей сейчас с нами не сидит, но кто знает — возьмет Воротынский и упомянет в разговоре с кем-нибудь, а там донесется и до Федора с Владимиром. И зачем рисковать, напоминая о таких вещах?

Я поморщился, промямлив:

— Ни к чему оно.

— Ну ни к чему так ни к чему, — невозмутимо согласился со мной Воротынский и резко сменил тему. — А ты, выходит, решил прочно на Руси осесть?

— Решил, — подтвердил я. — И давно.

— То славно, что ты батюшкиным заветам послушен, — одобрил Иван Михайлович.

— Да меня и самого сюда тянуло, — пояснил я. — Видно, кровь твоей двухродной племянницы сказывается.

— И это славно, — кивнул князь. — Хошь и не самые лучшие ныне времена, однако…

Вот тогда-то мы и перешли на интересующую меня тему. Правда, до Марины дошли не сразу — вначале коснулись ее отца. Иван Михайлович полюбопытствовал, правда ли то, что Юрий Николаевич, как ему довелось слыхать, в прошлом… гм-гм… не всегда вел себя достойно?

Я аккуратно возразил, заявив, что люди соврут — недорого возьмут, а потому верить кому ни попадя на слово не стоит — можно попасть впросак. Вот мне тоже доводилось слыхать, будто ясновельможный пан вылез в коронные кравчие и управляющие королевским замком исключительно за счет своего сводничества — поставлял вместе с братом Николаем королю Сигизмунду II Августу знахарок, чародеев и девок для разврата. Чтобы угодить наияснейшему, они не гнушались ничем и как-то раз даже похитили из варшавского монастыря бернардинок молодую инокиню Барбару Гизанку, которая приглянулась королю. Говорят, доставленная ими красавица не только стала любовницей Сигизмунда, но и родила ему дочь.

Более того, пользуясь своей близостью к королю, братья Мнишки вывезли из королевского замка Книшин в ночь кончины своего покровителя столько добра, не побрезговав и одеждой, что для покойника не отыскалось ничего приличного — пришлось обрядить в заплатанное. Ну и разве можно верить такому? Да, говорили мне об этом вроде бы весьма уважаемые люди, а не любители всяких баек и сплетен, но разве они не могли ошибиться?

Правда, настораживает, что такие наветы на братьев Мнишков обсуждались не келейно, а во всеуслышание, на избирательном сейме, причем обвинение выдвинул не кто-нибудь, а родная сестра короля.[39] Да и те, кто защищал их, не нашли ничего лучшего, как заикнуться, оправдывая братьев, что, мол, обирали не одни они — кроме них поживились и другие.

Но опять же у каждого человека недоброжелателей предостаточно, поэтому, вполне вероятно, они и тут оказались оклеветаны. Тем более Анна Ягеллонка впоследствии отказалась возбуждать против них судебное дело и сняла свое обвинение. А то, что при этом она заявила, будто все равно никогда не сможет простить этих негодяев, ничего не значит. Возможно, в ней говорила боль утраты, и все. Непонятно лишь то, что и впоследствии вроде бы вины эти с Мнишка никто не снял, и сам он не просто не оправдался, но, как говорят, и не пытался этого сделать.

Слушал меня Воротынский очень внимательно, сурово хмуря брови и сжимая кулаки. Вот и чудненько. Теперь можно чуточку и про детей, и я упомянул слова Камалии Радзивилл, адресованные ее внуку. Произнесла она их, когда узнала, что тот сблизился с сыном Юрия Мнишка Яном-Стефаном: «Дети приличных людей, не говоря о ясновельможной шляхте, не играют с детьми воров и проституток». Но в конце я снова добавил, якобы пытаясь соблюсти объективность, что, на мой взгляд, почтенная дама не совсем права. Если и есть грех на отце, то дети ни при чем. К примеру, та же Марина получила вполне достойное воспитание в монастыре у отцов-бернардинцев, и будет несправедливо возлагать на нее часть вины за батюшкины прегрешения, ибо она к ним по причине своей юности отнюдь не причастна.

Так, слово за слово мы и перешли к поведению Мнишковны, которым Воротынский принялся весьма сильно возмущаться. Пожалуй, похлеще, чем Долгорукие. И чем больше я ее пытался оправдать (робко и в меру), тем сильнее он возмущался. Дескать, если бы не дитя, кое она носит под сердцем…

— Да-да, дитя, — поддакивал я. — Но и другое возьми, князь. Сдается, все дело в ее незнании русских обычаев. Научить-то некому. И вместо того чтоб негодовать, куда проще составить для Марины Юрьевны перечень советов, как надлежит вести себя впредь русской царице. Разумеется, с назначением людей, обязанных строго контролировать их исполнение. Вот если она откажется их выполнять, дело иное.

Воротынский загорелся подкинутой идеей не на шутку. Единственное, в чем он усомнился, так это вправе ли Дума вводить эдакие должности и тем паче командовать царицей, регламентируя ее поведение. Вроде на то имеется Опекунский совет, который, согласно последней воле государя, куда главнее, и кое-кто в нем может заупрямиться. Однако я и тут нашелся, простодушно разведя руками и заявив:

— Так ведь вы советы дадите, не более. А в конце можно сделать приписку. Дескать, если опекуны откажутся ввести такую должность, тогда, коль что случится, грех будет на них. Ну а касаемо царицы — тоже легко. Памятуя, что она на Руси всего ничего и многого не ведает, вы сочли своим долгом подсказать ей о необходимости соблюдать положенные обычаи, дабы у людей впредь не возникало ни малейших сомнений в ее православии, что может привести к волнениям среди народа, а то и к бунту.

— Мудро, князь, измыслил, — похвалил меня Иван Михайлович. — Вроде как и совет, а вроде и с намеком. Зело мудро. — И простер свою любезность до того, что осведомился у меня, кого я сам предложил бы на столь ответственную должность.

Помня об осторожности, я неопределенно передернул плечами и отделался общими фразами. Мол, главное, чтоб люди эти оказались достаточно знатными, дабы могли воспротивиться ее капризам и не обращать внимания на ее посулы. Но в то же время не из ее родичей, кои из доброты непременно дадут Марине Юрьевне потачку.

— Ладно, сыщем, — отмахнулся Воротынский и, заговорщически понизив голос, доверительно заметил: — А ведь не любишь ты государыню, Федор Константинович. Что так? Али мыслишь, не отошла она от латинства, а токмо вид учинила, а?

«Ну точно, засланный казачок, — убедился я в достоверности своей догадки. — Ладно, потом разберемся — кем», а вслух пояснил:

— Не мне о том судить. Я ведь и сам принял православие всего год назад, почем мне знать. Но Русь люблю всем сердцем, потому и хочу, чтоб русская царица вела себя по-русски. Да и батюшка мой мне перед смертью заповедал… — И осекся, с опозданием спохватившись, что зря упомянул об отце, который «виновник» гибели его отца.

Но, как ни странно, мой собеседник отреагировал весьма спокойно. Даже вновь удостоил меня похвалы:

— Это хорошо, что ты столь рьяно батюшкину волю чтишь.

Я посмотрел на него, но ни скрытой иронии, ни усмешки, ни тем паче злости не увидел. Лицо спокойное, да и взгляд вполне благожелательный. Но не может ведь человек в одночасье изменить свое отношение к другому!

«Хорошо маскирует свои чувства, не иначе, — решил я. — Ну и ладно. Пусть трудится, зарабатывая мое доверие…»

Трубецкому предложения Федора Долгорукого пришлись по душе. Он выступил с ними в Думе. Воротынский и ряд других бояр поддержали его, приступив к составлению рекомендаций для царицы. Но в первую очередь они решили вопрос с кандидатурами хранителей царицыного чрева. И решили не совсем так, как мне хотелось. Точнее, совсем не так. Нет-нет, Воротынский не оставил без внимания мои советы насчет родичей и знатности, но никто брать на себя такую ответственность не пожелал. И тогда они, после многочисленных отказов всех видных бояр, решили возложить ее на Опекунский совет, предложив на этот пост… Федора Борисовича Годунова. Ну да, кому же, как не его высочеству, хранить от бед наияснейшую, дабы она спокойно родила его величество.

Мама миа!

Немного утешало то, что ему в товарищи, то бишь в помощники, Воротынский рекомендовал назначить меня. Дескать, все равно людишки князя Мак-Альпина охраняют матушку-государыню, стало быть, ему в любом случае держать ответ, а потому…

«Ох некстати припомнился мне этот эпизод из книги французского романиста, совсем некстати. Воистину, как слово наше отзовется, нам не дано предугадать», — горестно размышлял я, пока члены совета обсуждали предложения думцев. Впрочем, обсуждали — это я загнул. Высказывались кратко и «за», а пан Мнишек вообще сиял от восторга. Даже усы его и те, казалось, ликовали, радостно топорщась во все стороны.

Вот так нас и выбрали…

Глава 20 ГАРДЕ[40] КОРОЛЕВЕ

Ободрился я на следующий день, когда к нам с Федором в руки попал второй приговор, как именовались думские решения, где речь шла о конкретных рекомендациях хранителям царицыного чрева, «яко подсобити государыне лучшее блюсти русские обычаи». По счастью, передать его поручили моему родичу князю Федору Долгорукому, а он, вопреки чинам, не поехал к царевичу, а вначале разыскал меня на моем подворье.

Разумеется, я моментально усадил его за стол, мы с ним махнули чарку-другую, неспешно поговорили о том о сем… Словом, к Федору в Запасной дворец я с этими листами попал лишь к вечеру и с готовым планом дальнейших действий.

Нет-нет, я и раньше работал одновременно в двух направлениях. Помимо изоляции Марины требовалось, чтобы и мой ученик как можно реже с нею встречался. А как это лучше сделать? Отвлечь и по возможности развлечь. И я отвлекал, начав с организаций его встреч со стрелецкими головами, со старостами, представлявшими так называемые городские сотни или слободы.

Потом дошел и до предложений переодеться попроще и тайно прогуляться по московским улочкам. Должен же будущий государь знать, чем дышит его народ. Поначалу Федор усомнился, как-то оно того, не принято, но у меня наготове была уйма примеров. Помимо багдадского халифа Гаруна аль-Рашида я сослался на римских императоров: Марка Аврелия и равноапостольного Константина, затем, покончив с античной историей, перешел к средневековой, на ходу изобретая подходящие афоризмы, которые якобы произносили французский Людовик IX Святой, английский Ричард Львиное Сердце, мой пращур шотландский король Дункан, император Священной Римской империи Максимилиан II и многие-многие другие. Все они как один, если судить по моим рассказам, только и делали, что шастали по улицам, смотрели, наблюдали, запоминали и, наглядевшись, принимали затем мудрые законы и указы.

Словом, погуляли мы с ним. Правда, маловато. Увы, не всегда срабатывало. Слишком часто, на мой взгляд, он вспоминал Мнишковну. Увидит какое-нибудь привлекательное украшение и ко мне: «А к ее глазам здорово бы подошло». Подметит нечто смешное — и снова о ней: «Вот бы Марину Юрьевну сюда. Поглядела бы, как они тут забавно торгуются…»

Сейчас, учитывая, что Годунов оказался хранителем царицыного чрева, яснейшая с ее чарами представлялась мне опасной вдвойне. Времени у нее теперь на раздумья благодаря изоляции предостаточно, и я не сомневался: ушлый польский воробышек употребит его с пользой для себя. Получалось, срочно требовалось нечто куда более радикальное. В идеале — отъезд Годунова из Москвы. На время, разумеется. Вот я и прикидывал, как бы его устроить.

Лицо моего ученика при чтении рекомендаций Думы надо было видеть. Не успел он дойти до середины текста, как его первоначальная улыбка сменилась оторопью, затем перешла в мрачность, и он решительно отодвинул листы в сторону, не дочитав их до конца.

— Что ж они ее, ровно монахиню какую, норовят в затвор усадити?! — вырвалось у него.

— И впрямь сурово, — согласился я и развел руками. — Но делать нечего, придется выполнять.

— А с другой стороны взять, она же не девица — вдова, — рассудительно заметила Ксения, которая по моему настоянию тоже присутствовала на нашем узком «семейном» совете. — И не праздная. А обычай — не клетка, его не переставишь.

— И еще одно. Как я понимаю, на Руси все боярыни и княгини так живут, и ничего, — пожал плечами я, перехватив у нее эстафетную палочку.

Лицо Федора скривилось.

— Да тут хуже клетки! — выпалил он. — И потом, она не все, она — царица!

— Кто бы спорил, — не стал возражать я. — Но тогда тем более обязана подавать достойный пример своим подданным.

Но Федор не внял моей логике, продолжая буравить злым взглядом бумажный свиток. Если б мог, он бы его, наверное, испепелил, но увы.

— И нам с таковским идти к ней?! — горько спросил он меня.

— И не просто идти, но требовать точного исполнения написанного, — напомнил я. — Да чего ты расстраиваешься? В конце концов, не мы эту бумагу составляли, посему на нас вины нет. Хотя в одном ты действительно прав. Не думаю, что Марина Юрьевна станет особо разбираться. Дума далеко, а предъявители их требований — вот они, под боком. На них, то бишь на нас с тобой, она и обрушится. Да и когда дело дойдет до исполнения всего, что понаписано, тоже не на них — на тебя и на меня гневаться станет.

— Вот-вот, — уныло поддакнул Годунов и жалобно уставился на меня.

Я сделал вид, будто не замечаю его тоскливого взгляда. Он кашлянул. Лишь тогда я повернул к нему голову.

— Княже, а может, ты покамест того… один с ентой бумагой к ней съездишь, а? — попросил он. — Она ж зачтет и непременно в слезы ударится. И как быть?

— Ну поплачет, и что с того, — вновь вступила в разговор Ксения. — У баб да у пьяных слезы дешевы. А чем больше их унимать, тем хуже.

— Поплачет, — усмехнулся я. — Плохо ж ты ее знаешь, Ксения Борисовна. Озлится — дело иное.

— Час от часу не легче, — всплеснул руками царевич. — А на кого озлится-то? Сам сказывал — на того, кто писулю ихнюю принес.

— Ну и что? — равнодушно хмыкнул я. — Ничего страшного. В конце концов, она — не восточная шахиня и при всем желании не сможет приказать отрубить голову «черным гонцам», принесшим ей худую новость. Возненавидеть может, но не более.

— А тебе, я зрю, все трын-трава! — возмутился Годунов и выпалил: — Вот и езжай к ней один, коль тебе ее гнев яко с гуся вода. А мне… — Он опустил голову.

Вот и славно. Чего я хотел, того и добился. Зато потом я смогу столько рассказать Федору про ее ненавидящие взгляды и про громы с молниями, которые она метала, в том числе и в наш адрес, да так все распишу, чтобы он надолго зарекся у нее появляться. Во всяком случае, в ближайшем будущем. А там, глядишь, приедет Любава, и как знать, может, и получится одолеть прекрасную полячку, которая на самом деле далеко не прекрасна.

Но если столь удачно все складывается, грех этим не воспользоваться и не выжать максимума.

— Вот только… — задумчиво протянул я, почесывая затылок.

— Что?

— Да проку с того, что ты завтра не появишься? Или ты думаешь, на следующее утро ее гнев спадет? Ох навряд ли. Да и за два-три дня она не угомонится.

— Это верно, — поддержала меня Ксения. — У шляхтянок сердце не скоро остывает. Тут не менее двух седмиц выждать надобно.

— А ежели я… захвораю? — осенило Годунова.

— Не годится, — отмел я его идею. — Мало ли. Вдруг узнает, что ты здоров. Опять-таки при простуде двух-трех дней для выздоровления за глаза.

— Тогда как быть? Может, мне ногу сломать? — осведомился он, оживившись. — А что? С лошади, к примеру, свалиться, и ежели умеючи, то… Подсобишь, княже, а?

Ксения ахнула, возмущенно всплеснув руками:

— Ишь чего удумал! Вовсе умом тронулся?!

Я был более сдержан, но тоже, не удержавшись, крякнул, укоризненно заметив:

— Ты и впрямь, Федор Борисович, того. Все ж таки престолоблюститель, да и лета у тебя немалые, восемнадцатый год пошел, а рассуждаешь, ровно малое дите.

Он не унимался, упрямо заявив:

— Да по мне, что хотишь сломать куда легче, чем пред ее ясными очами… — И, не договорив, пренебрежительно махнул рукой. Мол, нам со своими убогими умишками его тяжких страданий и превеликих душевных мук нипочем не понять.

У-у-у, до чего клятая любовь людей доводит. С одной стороны, искренне жалко парня, ведь ни в чем не виноват, ибо никто не властен над своими чувствами. Сдержать их можно, хотя дано не каждому, а остальное — увы. Но с другой — государственные интересы настоятельно требуют, чтобы он с Мариной не встречался. Конечно, ломать ногу я помогать ему не стану, благо имелась подходящая альтернатива. Но выкладывать ее рановато, чтоб ничего не заподозрил.

— На Руси говорят, утро вечера мудренее, — напомнил я ему. — Верно, Ксения Борисовна? Поэтому поступим так. Ногу твою, руку, равно как и прочие конечности, оставим в покое. Ты нужен державе крепкий, красивый и здоровый. А насчет причин твоего отсутствия не волнуйся — обещаю что-нибудь придумать, а завтра поутру я тебя извещу. Подойдет — хорошо, а коль нет, снова сядем и подумаем.

А идея моя была проста. Дескать, Годунов дал обет после приезда в Москву в течение двух недель съездить в Троице-Сергиев монастырь помолиться у раки великого святого Руси — Сергия Радонежского, отслужить благодарственный молебен и прочее. Две недели на исходе, а со святыми лучше не шутить, тем более с такими влиятельными. Именно потому престолоблюститель в ближайшее время никак не сможет появиться на заседаниях Опекунского совета и поручает мне обеспечить и претворить в жизнь все рекомендации Боярской думы. Что же касается голосования, то он, подобно Марине Юрьевне, оставляет свой голос князю Мак-Альпину, благо князь всегда с ним за один.

Так что занимался я весь вечер не тем, что продумывал для престолоблюстителя приемлемый повод не появляться перед экс-царицей, а разрабатывал дальнейшую стратегию своего поведения — все ж таки я как-никак двойной агент.

Годунов согласился, задав один-единственный вопрос:

— А мне и взаправду туда ехать?

— Лучше съезди, — посоветовал я, — а то мало ли. Мы ведь и впрямь в Эстляндии и Лифляндии победили столь малой кровью, так что, как мне кажется, без его помощи действительно не обошлось. За такое грех не поблагодарить. Но уезжай быстро, чтоб к обеду тебя в Москве не было, да и там, в монастыре, особо не мешкай. Лучше на обратном пути загляни в наши старые казармы и хотя бы с недельку позанимайся как следует на наших снарядах вместе с ребятами. А лучше две.

— А это зачем? — удивился он.

— Предстанешь перед всеми не только посвежевшим, но стройным и подтянутым, чтоб кто ни глянул на тебя, сразу в восторг пришел, — намекнул я. — А то ты все больше на арбуз становишься похожим. Живот растет, а хвостик сохнет.

— А и вправду, — оживился он, самокритично заметив: — Эвон, и спереду, и с боков сальцо появилось. Не дело.

— Вот-вот, — согласился я, сделав вид, что не понял, перед кем он в первую очередь хочет продемонстрировать изящество своей фигуры.

Рекомендацию мою Федор выполнил от и до. Появившись на Опекунском совете, он сообщил о своих намерениях, передал мне свой голос и еще до обеда покинул Москву. На заседании, прошедшем при пяти членах совета, мы вновь ничего не решили, ибо Мнишек снова поднял вопрос о выплате денег полякам. Правда, на сей раз речь шла не о компенсации, но о деньгах для проезда. Впрочем, что в лоб, что по лбу — сумма-то оглушительная, аж четыреста двадцать тысяч злотых. Даже в переводе на рубли это выглядело о-го-го — сто сорок тысяч, а в казне, как бодро отрапортовал Власьев, восемьсот двадцать пять рублей да двадцать пять денег с полушкой.

Но ныне я сам поддержал ясновельможного. Гостей действительно следовало выпроводить из первопрестольной как можно скорее, пока не вскрылись реки, иначе жди худа. Дело в том, что поляки снова стали наглеть. Кровавая баня, устроенная им, действовала на шляхту не больше недели, в течение которой московский люд бесплатно угощал их на торжище пирожками, воблой, снетками, давая запить солененькое квасом и сбитнем. Да и на прочие товары делал изрядные скидки, как мне доносили мои ребятки из тайного спецназа. Однако всего этого ляхам стало казаться мало. Тормозов для наглости у подавляющего большинства шляхтичей, как я понял, вообще не имелось, и особенно отличалась их отсутствием свита пана Станислава Мнишка, которая в открытую начала горланить, как много должны им москали.

Изложив свои опасения и наиболее вероятный прогноз на ближайшее будущее, я осведомился у членов совета:

— Как я понимаю, если б серебро в казне имелось, то возражений выделить часть его на доставку гостей до наших западных границ ни у кого нет?

Все промолчали.

— Одно непонятно, — подал голос Власьев, посетовав: — Уж больно много серебра ты запросил, ясновельможный пан. Урезать-то никак нельзя?

Мнишек побагровел от возмущения, сердито зыркнул на неугомонного дьяка, но я моментально поддержал Афанасия Ивановича:

— А ведь Власьев дело сказывает. И впрямь хотелось бы знать, на что уйдет такая прорва деньжищ.

— Я передал список с фамилиями, — пробурчал Мнишек. — В нем и указал, что каждого шляхтича надлежит наделить пятью сотнями злотых и каждого пахолка — тремя. И урезать суммы никак нельзя, ибо мои секретари рассчитали с точностью до гроша. В конце концов, — возвысил он голос и патетически поднял руки кверху, — меньшую сумму вручать благородному рыцарю негоже. То в зазор его чести и шляхетскому достоинству.

— Кто бы спорил, — примирительно заметил я. — Но все-таки ты повели своим секретарям расписать отдельно, сколько предполагается потратить на еду в дороге, на закупку коней, на платье и на прочее. Им этот труд невелик, раз уж они все рассчитали. Зато нам будет что показать Боярской думе, если те вдруг заинтересуются.

А по окончании совещания я притормозил ясновельможного пана Мнишка, заявив, что нам с ним надо кое-что обсудить в связи с поступившими рекомендациями Боярской думы, указывающими, как надлежит вести себя матери будущего государя всея Руси.

Чем дальше пан Юрий читал, тем сильнее округлялись его глаза, длинные, задорно топорщившиеся усы, напротив, уныло свесились, утратив свою пышность.

— Но это же уму непостижимо?! — повернулся он ко мне.

Я лишь развел руками, давая понять — наше дело, как хранителей чрева, маленькое. Есть приговор Думы, следовательно, надлежит его выполнить.

— Да что она, холопка?! Предлагать таковское даже благородной шляхтянке, не говоря про королеву, — это… — Он задохнулся от возмущения.

— Как раз холопке такого никогда бы не предложили, — возразил я. — Но выбор за вашей дочерью. Если она до сих пор полагает себя благородной шляхтянкой, то вправе отказаться от исполнения рекомендаций. Но если рассчитывает удержать за собой титул русской царицы, придется соответствовать.

Разговор продолжился вечером и в присутствии Марины Юрьевны. Поначалу та тоже настолько возмутилась своим будущим распорядком дня и налагаемыми ограничениями, что была не в силах скрыть этого, возмущаясь глупостями «варварской страны», нелепыми должностями и прочим.

Что касается нелепой должности, то я сразу осадил ее, пояснив, что она взята из опыта просвещенной Франции. Все остальное тоже освящено вековыми традициями и обычаями. Заодно напомнил, что и на Руси кое-какие европейские обычаи — например, регулярное, раз в десять лет, мытье — тоже считают варварскими, предпочитая бывать в баньке каждую неделю, а то и чаще. Однако прибывшим послам ни слова не говорят, как от них смердит, стойко выдерживая благоухание, исходящее от их немытых тел.

— Неправда! — горячо возразил Мнишек. — Послы Речи Посполитой перед отправлением на Русь непременно моются.

Я с трудом сдержал улыбку, не став напоминать, что с учетом дальней дороги — не меньше месяца, а то и двух — толку с этого мытья в чане с теплой водой немного.

— Но до сего дня народ безмолвствовал, да и бояре помалкивали, хотя я ничего из этого не выполняла, — вопросительно уставилась на меня Марина.

— Вынужден разочаровать — народ не безмолвствовал, а терпел, хотя и ворчал, — пояснил я. — Правда, тихо, шепотом, но чем дальше, тем больше. Кроме того, до недавнего времени у Марины Юрьевны имелось отличное прикрытие. Согласно варварским обычаям Руси за поведение жены в ответе ее муж. Сейчас спрос, в случае чего, целиком и полностью будет с нее самой.

— Но у меня есть защитник, — намекнула она, напоминая о нашей договоренности. — Или я ошибаюсь и его уже нет?

Впрочем, ответ на этот вопрос она, судя по ее взгляду, знала сама. Во всяком случае, мне так показалось, равно как и то, что с должностью двойного агента придется распрощаться. Однако пока она до сих пор ничем не выдала, что мой статус в ее глазах изменился: говорила мягко, вкрадчиво, да и про свою резиновую улыбку не забывала, а посему я старался вести себя соответственно.

— Защитник есть, — подтвердил я. — И против ратных холопов бояр мои люди устоят, можно не сомневаться. Но если дума воззовет к народу…

Мнишковна вопросительно уставилась на меня, ясновельможный тоже. Я скорчил страшную рожу и туманно заметил, позволив себе маленький плагиат:

— Страшен русский бунт — бессмысленный и беспощадный.

Марина кивнула и в задумчивости прошлась по комнате. Я спокойно ждал, наблюдая за нею. Наконец остановившись напротив меня, она надменно вскинула свою головку. От резкого движения царский венец дрогнул и чуточку сполз набок, словно символизируя уплывающую власть.

— А если я не подчинюсь?

— Скорблю вместе с яснейшей, но перечить не советую, — вежливо ответил я. — Пойти на открытое неповиновение Боярской думе чревато самыми серьезными последствиями, вплоть до… — Я неопределенно покрутил пальцами, изобразив в воздухе нечто вроде петли, и, чуть помешкав, для вящей убедительности добавил: — Или…

На сей раз моя рука резко рубанула воздух ребром ладони. Марина вздрогнула, и царский венец еще сильнее сполз набок.

— Неужто они посмеют?! — взвыл ее батюшка.

— Они все могут посметь, решительно все, — заверил я его. — Ты, ясновельможный пан, их не знаешь, а я нагляделся вдоволь. У-у, это страшные люди. Ни перед чем не остановятся.

— Но ведь она мать будущего государя, — не унимался Мнишек.

— Так что с того? Достаточно вспомнить, как они поступили с самим государем. Кстати, в случае неповиновения Марины Юрьевны у них появится великолепное оправдание своих последующих действий. Раз она отказывается выполнять их требования, следовательно, не поменяла свою веру, ибо православной женщине, будь она хоть трижды царица, такое непокорство и в голову бы не пришло. А коль она по-прежнему латинка, каковых здесь иначе как безбожными, клятыми и погаными не именуют, то… Короче говоря, благодарите всевышнего за то, что они назначили в хранители чрева яснейшей именно меня и Федора Борисовича.

— Да-да, Федора Борисовича, — охотно закивала Марина, и венец еще заметнее накренился влево. В глазах же ее появился некий огонек, мне не понравившийся, и я поторопился ее разочаровать:

— Сам Годунов, как человек глубоко православный, разумеется, не станет ни в чем перечить Думе, особенно в требованиях соблюдений домового правила и прочих церковных ритуалов. Но он во всем доверяет мне, а я… Что ж, желая блага Марине Юрьевне, я могу пойти на кое-какие нарушения.

— И я по-прежнему смогу видеться со своими соотечественниками…

— Нет, — перебил я. — Касаемо мужских посещений поблажки чреваты. Меня и Федора Борисовича отстранят, и тогда… придут иные, — зловещим голосом закончил я.

Мнишковна зябко передернулась, торопливо вставив:

— Не надо. Не хочу… других.

— Значит, отныне все, включая даже духовных особ, согласно отданным мною указаниям гвардейцам, могут навещать яснейшую только в сопровождении отца. Исключение одно — прибывшие для совершения домового правила священнослужители. В связи с тем что там будет не один, а как минимум два или три человека, тут разрешается послабление.

— Выходит, в одиночку меня могут навестить токмо мой отец, ты, князь, либо…

Ишь чего захотела! Как бы не так!

— Увы, — вновь разочаровал я ее. — Только пан Мнишек. Мы же, равно как и братья Николай и Станислав или дядюшка Ян, не будем пропущены, если придем одни.

— Сдается, у меня теперь наступает жизнь куда скучнее, нежели в медвежьей берлоге, — уныло поморщившись, прокомментировала она и вдруг, не в силах больше сдерживать свои эмоции, отчаянно выкрикнула: — Да неужто ничего нельзя сделать?! — и гневно уставилась на меня.

Я помялся и нехотя протянул:

— Конечно, тем самым я изрядно рискую, но…

— Да-да, — заторопился ясновельможный. — И князь не прогадает. Мы, Мнишки, умеем быть благодарными, и тот, кто оказывает нам услугу, никогда в том не раскаивается, ибо мы, подобно…

«Ну понеслось», — подумал я, рассеянно кивая в такт его многочисленным примерам из Ветхого Завета.

— Князь не договорил, — перебила его Марина, первая устав слушать.

Пан Юрий осекся, недовольно посмотрел на дочь, но замечания не сделал. Взяв себя в руки, он рассыпался передо мной в извинениях, попросив продолжать.

Я был краток, рассказав о… некой хитрой боярыне. Мол, всем она была хороша: и умна, и красива, и домовита, да вот беда — очень любила поспать по утрам. Впрочем, она и вечером не больно-то рвалась помолиться. Имеется в виду, в том объеме, который требовался согласно церковным правилам. И тогда она, пользуясь тем, что была отгорожена от дьяков и священников перегородкой из плотного материала, не позволяющей ее увидеть, подобрала себе девицу, чей голос походил на ее собственный. Каждое утро и вечер та усердно и громко молилась, замещая таким образом свою госпожу. А для страховки, чтоб кому-то из священнослужителей не взбрело в голову заглянуть за перегородку, вместе со священниками молилась еще одна девица.

— А больше я ничего рассказывать не стану, — улыбнулся я. — Умному и без того с лихвой.

— И впрямь, — согласилась Марина, — куда больше. — И поблагодарила меня кивком головы, милостиво протянув для поцелуя свою руку и в очередной раз растянув свои губы, отчего на ее щеках близ носа появились две жесткие складки. Но глаза ее выдавали. Взгляд, устремленный на меня, оставался тяжелым и не сулил ничего хорошего.

«Кажется, моей карьере двойного агента приходит конец», — подумалось мне. Оставалось легкое сожаление, но, с другой стороны, рано или поздно это все равно должно было произойти, и скорее рано, чем поздно. Увы, но на Штирлицев в МГУ не учат. Однако я честно постарался сыграть свою роль до конца и, поцеловав ее руку, бодро пообещал:

— Со временем постараюсь поведать еще какой-нибудь случай… из жизни сей ловкой боярыни.

Мнишковна вяло кивнула, погруженная в свои безотрадные мысли. Ну и ладно. Что она не оставит своих попыток уцепиться за ускользающую власть, понятно, но по крайней мере в ближайшие дни помешать мне не сможет. Теперь можно заняться разборками с англичанами и отправкой ее соотечественников.

Глава 21 ЭКОНОМИКА ДОЛЖНА БЫТЬ ЭКОНОМНОЙ

Для начала я прикинул, сколько серебра смогу в самом крайнем случае вложить в казну в виде беспроцентного кредита, заменив англичан. В сундуках, хранящихся в каменном подвале моего подворья, оставалось в общей сложности двадцать восемь тысяч золотом и серебром, привезенных из Кракова. Некогда организованное мною первое в мире игорное заведение под названием «Золотое колесо», где весело крутилась рулетка, продолжало исправно работать. Итого, оставив на жизнь тысячи три, двадцать пять можно подкинуть. Маловато. Жаль, что нельзя реализовать имеющиеся расписки на общую сумму в сто семьдесят пять тысяч злотых. Плательщик — либо сам Мнишек, либо его сын Станислав. Они пока — мертвый груз.

Были еще сто тридцать две тысячи, полученные от Шуйского, но ими я распоряжаться не мог — они принадлежали Годунову. Зато из Кологрива гвардейцы доставили весь обоз, в котором помимо всего прочего находилось две трети контрибуций, кои мы заполучили с захваченных городов в Прибалтике, — одну треть мы сразу передали королеве. Итого: из общей суммы в пятьсот сорок тысяч рублей триста шестьдесят тоже пока хранились у меня.

Первоначально планировалось разделить эту сумму на две половины. Одну надлежало раздать войску, причем львиную долю моим гвардейцам, а вторую мы с Федором должны были вначале продемонстрировать во время торжественной встречи победителей всему народу, провезя серебро в открытых сундуках через всю Москву, а затем преподнести в дар Дмитрию.

Но, будучи в столице, я решил кардинально изменить правила дележки. То, что предназначалось войску, — свято. Гвардейцы и стрельцы должны получить положенное. Последние, разумеется, гораздо меньше, ибо они лишь занимали взятые города, вставая в них гарнизонами, но и без ничего оставлять их не следовало. А вот вторую половину, памятуя, сколь щедро швыряется деньгами Дмитрий, куда лучше порезать на три части: Годунову, мне и казне. Ни к чему «непобедимому кесарю» такие деньжищи. Все равно он их потратит не на дело, а на какую-нибудь ерунду: красивые цацки, драгоценные камни и прочие финтюфлюшки. А то и того хуже — вбухает на очередные подарки своей юной супруге и тестю. Словом, пусть вначале научится тратить с умом то, что есть, а потом распоряжается добытым нами.

Итак, суммируем и получаем триста с лишним. Неплохо. Но вначале попробуем обойтись минимумом, который и без того собирались сдать в казну. А учитывая повисший на волоске договор с Марией Владимировной, лучше всего, если эти шестьдесят тысяч окажутся внесенными от ее имени. Да, судя по запросам пана Юрия, этой суммы явно недостаточно для отправки «дорогих гостей» обратно, но ведь моя просьба составить подробный расклад расходов была сделана не из праздного любопытства. Дело в том, что я с помощью Власьева и дьяков из других приказов, получивших соответствующие задачи, составил свой подсчет действительно необходимых затрат.

Начал я следующее заседание с предупреждения всех членов Опекунского совета о том, что завтра нам надлежит принять посла королевы Ливонии, думного дьяка Бохина. Мнишек недовольно насупился, но я пояснил, что примем мы его не в Грановитой палате, и не в Золотой Царицыной, а в Средней Золотой. Там, дескать, не такое пышное убранство, да и размерами она куда меньше, вот и получится, что тем самым мы автоматически поставим дьяка на ступень ниже послов из Речи Посполитой.

Мнишек просиял. Такой расклад его устраивал, и он, радостный, сразу после обеда укатил на Посольский двор. Очевидно, решил лично известить Гонсевского и Олесницкого о своих заслугах и о том, как благодаря его личному усердию и старанию удалось добиться понизить статус ливонского посла.

Ну-ну. Пусть пташка резвится… до поры до времени.

Принимали мы Дорофея Бохина в присутствии всей Боярской думы. Те расселись, как и обычно, на пристенных лавках, а для нас были поставлены пять деревянных кресел перед помостом, на котором возвышался пустующий трон. Правда, все подголовники были пустыми, в смысле без двуглавых орлов и прочих царских атрибутов.

Торжественная процедура встречи посла Ливонии заняла изрядное количество времени, и солнце, согласно моим предварительным расчетам, оказалось в нужном месте. Дьяк был немногословен, кратко заявив, что государыня помимо городов решила поклониться великому и светлейшему императору всея Руси Дмитрию еще и звонкой монетой. Вручить оный дар ему было велено во время торжественной встречи с царем, но таковой не произошло, а теперь и прежнего государя нет, и будущий не родился, потому он и растерялся, не зная, как поступить с деньгой. Однако накануне он краем уха прослышал о столь ужасающей нехватке серебра в казне, что Опекунский совет согласен даже занять их под резу у англичан, потому и решился объявить о подарке королевы и ныне просит его принять.

Думцы радостно загудели, но спустя пяток секунд Мнишек опомнился, сообразив, что, если взять деньги, тогда точно придется подписывать договор с Марией Владимировной. О том ясновельможный и сообщил присутствующим. Остальные согласились — как бы ни хотелось принять серебро, но войны с поляками они опасались сильнее.

Однако мною был предусмотрен и такой вариант. Заранее проинструктированный дьяк, услышав, что торопиться не следует, не растерялся, но, изобразив на лице печаль, сокрушенно охнул и поинтересовался:

— И как тогда быть с дарами? Можа, хоть поглядите на них?

— А и впрямь, прежде чем станем судить да рядить, принимать или нет, неплохо посмотреть, — эдак скучающе, с ленцой заметил я.

— За погляд спросу нет, — вставил свое словцо и Власьев.

Любопытство одолело и самых осторожных. Дьяк повернулся к двери, торопливо махнул рукой, и мои гвардейцы стали вносить в палату сундуки. Один за другим. И прежде чем уйти за следующим, они открывали крышку, наглядно демонстрируя содержимое. Подыграло мне и солнце. Оконца в палате были узенькими, но проникающих сквозь них лучей вполне хватало, чтобы прогуляться по грудам золотых монет, видневшимся в каждом из сундуков, и заставить их переливаться.

На двенадцатом или пятнадцатом по счету сундуке кто-то из бояр, не выдержав, охнул, прошептав во всеуслышание:

— Да откель же у нее столько?

В мертвой тишине его фраза была хорошо слышна, и Бохин, повернувшись к нему, самодовольно улыбнулся:

— Да ты погодь, боярин. Тут и половины нет.

Ответом был новый восторженный вздох.

Однако весь дар полностью не занесли. Двадцатый сундук занял остаток свободного пространства между пристенными лавками — не зря я выбрал палату поменьше, — и гвардейцы, внеся следующий, принялись растерянно оглядываться, ища незанятое местечко. Не найдя его, один предложил:

— Может, закроем крышки да учнем на них ставить? — и вопросительно повернулся к Бохину.

— А о том мы у Опекунского совета узнаем да у думцев, — ответил тот и уставился на нас.

— А сколько здесь сундуков? — поинтересовался я.

— Ровно половина. — И Дорофей мотнул головой в сторону двери. — Там еще столько.

— А если по весу?

— В кажном по шесть сороков[41] фунтов, — торопливо выпалил дьяк, предложив: — Вот и сочти сам, князь. — И в свою очередь осведомился у меня: — Так как, вносить их далее?

— Даже и не знаю, — задумчиво протянул я. — Для погляда и того, что внесли, довольно. Что и говорить, дар щедрый. Одна беда: тут у нас кое-кто считает, будто не следует принимать его от королевы. Или следует? — повернулся я к Мнишку.

Но тот не слышал меня, завороженно уставившись на груды заманчиво поблескивающего золота. Продолжая судорожно комкать в руках здоровенный плат, он так и не воспользовался им, хотя пот градом катил по его побагровевшему лицу. Ну да, если помножить двести сорок фунтов золота на сорок сундуков, получится… Шесть пишем, один на ум пошло, да к восьми его прибавить… Словом, почти тридцать восемь с половиной центнеров. Оценивая его по самому низкому курсу (один к десяти), которым пользуется казна при расчетах с иноземцами, получалось более пятисот пятидесяти тысяч рублей, а в пересчете на злотые — миллион семьсот. Хватит и на соотечественников, и на то, чтобы самому Мнишку получить недоданное по брачному контракту покойным государем… Самому… Хватит…

Пришлось окликнуть ясновельможного еще разок. Только тогда он спохватился и, запинаясь, пролепетал:

— Я… нет… отчего же… зачем отказывать, коль такое…

Я понимающе кивнул. Все правильно. Когда такие суммы на кону, об интересе короля, пусть даже и родной страны, как-то совсем не хочется думать. Более того, хочется его послать, и далеко-далеко. А заодно и свою страну тоже. И туда же. Одно слово — Мнишек.

— А что скажет боярин Федор Иванович? — осведомился я у Мстиславского.

— Негоже обижать, — хрипло ответил он, не отводя глаз от чарующего зрелища.

Я перевел взгляд на Романова с Нагим, и они дружно в такт закивали головами. Судя по гулу в палате, прочие тоже одобряли подарок.

Итак, теперь ясно, что договор с королевой Ливонии будет подписан и одобрен. Фу-у, хватило деньжат. Не зря я распорядился заменить часть серебра, хранившегося в сундуках, на золото. Разумеется, строго по курсу. Таким образом, не изменив общей стоимости дара и облегчив каждый сундук на тринадцать фунтов, мы сумели полностью закрыть лежащее в нем серебро золотом. И никакого обмана, ибо дьяк был строго предупрежден: вилять до последнего, отделываясь от конкретных вопросов уклончивыми ответами, но, коль припрут к стенке, говорить честно. Мол, в каждом сундуке полторы тысячи рублей.

По счастью, не приперли, и страховка не понадобилась. Но если б возражения продолжались, Бохин заявил бы, что сорока сундуками дар не ограничивается. Просто остальные сорок еще не привезли из Кологрива.

— Так что, господа думцы и Опекунский совет, принимаем дар королевы? — переспросил я для надежности.

Все дружно загудели, закивали головами, затрясли бородами. Вот и чудесно. Теперь можно и озвучить сумму. И я кивнул Бохину, давая понять, что пришло время зачитать послание королевы, которое мы с ним быстренько составили накануне вечером.

Услышав про шестьдесят тысяч рублей, Мнишек приуныл — ожидал-то вдесятеро больше, но возражать не решился. Да и позже, когда все закончилось, он, сидя на заседании Опекунского совета, молча подписал листы договора.

Очень хорошо. А теперь можно поговорить и о поляках, и я предложил выделить часть денег, поступивших в казну, для скорейшей отправки всех ляхов на родину.

— Правда, денег все равно не хватит, — встрял ясновельможный пан, напомнив, что надо аж четыреста двадцать тысяч злотых, а дар королевы Ливонии составляет всего двести. — Но ежели Опекунский совет поручит отправку мне самому, то я обязуюсь уложиться, притом удоволить всех уезжающих, дабы никто из них ни в чем не ведал отказу. А коль понадобится, добавлю и свое серебро. У меня его не больно-то много, но коль требуется для дела, что ж, не поскуплюсь.

— И сделать это тебе, пан Юрий, сосчитав истинное число пострадавших, будет весьма легко, — насмешливо подхватил я и для начала выложил на стол свой список «потерпевших разор от рук москвы».

Он по количеству фамилий оказался впятеро короче предоставленного Мнишком. Столь солидное сокращение произошло, когда я вычеркнул из его листов всех, чье жилье штурмующим не удалось захватить, а следовательно, и разграбить. К примеру, свиту князя Вишневецкого, а это четыреста с лишним человек. Под нож пошли и свыше сотни из людей брата Юрия Мнишка, Яна, и восемьдесят семь человек, сопровождавших сына Юрия, Станислава, ну и так далее. В итоге в нем оказалось восемьдесят шесть шляхтичей и чуть больше трех сотен слуг.

Нагой весело хихикнул, Мстиславский заулыбался, и даже Романов удовлетворенно крякнул, наблюдая, как пана Мнишка ткнули мордой в грязь, уличив в скрытном жульничестве. Понятно же, что тот явно вознамерился прикарманить часть денег под благовидным предлогом: кого не грабили, тому никакой помощи. Но конфузить ясновельможного в мои планы не входило, и я, ласково улыбнувшись ему, подсказал:

— Никак твои секретари поленились, не пожелав отделить пшеницу от плевел, и занесли в списки всех выживших, без выяснения, кто из них пострадал, а кто нет.

— Да, да, — охотно подхватил слегка ободрившийся Мнишек.

— Итак, сколько серебра предстоит выделить казне с учетом изменений? — осведомился я у помощников Власьева, которых тот привел с собой, заявив, что они куда лучше и быстрее ведают счет цифири, а двоих, потому что дело слишком сурьезное, следовательно, результат должен совпадать.

Один назвался Тимофеем Осиповым, а второй оказался моим старым знакомым. Помнится, именно у Ивана Семеновича Меньшого-Булгакова мы с царевичем забирали перед отъездом в Кострому из Казенной избы сто тысяч рублей, а в придачу к ним кое-какую кухонную утварь и «камушки» для изготовления украшений. В конечном счете тот едва не сошел с ума.[42] Да и сейчас он глядел на меня столь же тоскливо, как и тогда, прошлым летом, очевидно решив, будто я взял дело в свои руки с одной целью — хапнуть побольше серебра. Я весело подмигнул ему, желая ободрить, но добился обратного эффекта — тот приуныл еще сильнее, посчитав, что, коль у меня такое бодрое настроение, значит, казну выжмут досуха.

— Ежели по евоным расчетам, то бишь по триста да по пятьсот, то сорок шесть тысяч и сто рублев, — скорбным голосом доложил Меньшой-Булгаков и вновь с безмолвным упреком воззрился на меня.

— А меньше выделять никак. Одни кони стоят не менее ста пятидесяти — двухсот злотых, а то и все триста, — встрял Мнишек. — Я и без того ужал расходы как мог.

Нагой недовольно крякнул, Мстиславский поморщился, Романов нахмурился. Понятно, хоть и срезали чуть ли не сотню тысяч, но все равно получалось, что придется выделять на них три четверти полученного от Марии Владимировны. Но придется ли? И я продолжил наглядный урок экономии государственных средств.

— Что касается коней, то нам лучше послушать главного дьяка Конюшенного приказа. — Я махнул рукой Дубцу и обратился к опешившему Нагому: — Ты прости, Михаил Федорович. Я его через твою голову озадачил. Не захотел тебя утруждать такой малостью, потому и не стал тревожить.

Вошедший дьяк Кашкаров бодро отрапортовал, что всех ляхов можно удоволить конями из царских конюшен.

— Ныне ногайцы в дар государю поднесли не менее двух табунов, каждый в тысячу голов, да и без них тысчонок восемь имелось. Есть выбор.

— Татарская лошадь благородному шляхтичу невместна, — гордо отказался Мнишек.

— Известно, турские аргамаки глазу куда приятнее, — согласился Кашкаров. — Токмо я их видал под седлом у одних послов, да у князя Вишневецкого, да у тебя, пан боярин, да еще у десятка-другого, не более. Но они у вас и ныне есть — никто их не отбирал.

— Вот и хорошо, что не отбирали. Вычеркните-ка, господа дьяки, из списка расходов затраты на лошадок, — указал я обоим счетоводам, Меньшому-Булгакову и Осипову, заодно посоветовав: — Да остаток считать не торопитесь. Мы еще дьяка Постельного приказа Ивана Шапкина не выслушали.

Тот, сообщив о наличии в его приказе достаточного количества тканей, чтоб одеть всех нуждающихся, на всякий случай даже перечислил названия. Оказалось, одних шелковых имеется более десяти видов, да столько же каких-то восточных и вдвое больше шерстяных из Европы.

— Вот и следующий расход долой, — радостно улыбнулся я и вновь весело подмигнул Меньшому-Булгакову, ошарашенно глядевшему на меня и не знающему, что думать.

— А… пошив? — спохватился Мнишек.

— Ну они же не голыми ходят, приодели их товарищи, — напомнил я. — А этим товарищам мы и выдадим ткани в качестве компенсации. Захотят — и их страждущим отдадут, а нет — пускай себе оставят. — И перешел к следующему вопросу. — Итак, нам осталось последнее. Ну-ка, ну-ка, послушаем дьяка приказа Большого дворца…

Василий Нелюбов вид имел важный, да и животик успел нарастить — впору иным боярам позавидовать. С трудом склонившись перед нами в поклоне, отчего лицо в момент раскраснелось, он без околичностей заявил:

— Касаемо снеди в дорогу да закупки пропитания в пути, тут с таким гаком цены указаны, что… — И Нелюбов, не найдя нужных слов, развел руками.

— Они шляхтичи — благородная кровь! — озлился Мнишек.

— Так что с того?! — простодушно возразил тот. — Пузо-то у них все равно одно, и про запас его не набьешь. Нет, ежели кажный день с самого утра пировати да проезжать не более десятка верст, как раз хватит, да и то лихва останется… А ежели мне веры нетути, извольте дьяков моих выслушать — они все до полушки сочли.

Он повернулся, властно кивнул, и вперед выступили его дьяки, представляющие один — Сытенный двор, другой — Житный, третий — Хлебенный, Коровий, Кормовую избу… Словом, по всем направлениям. Но цифрами они забрасывали нас недолго — ясновельможный пан угрюмо махнул рукой, остановив их, и поучительно заметил членам Опекунского совета, но глядя на меня:

— Не следует забывать, что русские блюда шляхте претят. Здесь приправляют столь горьким маслом и так нечисто стряпают, что ничего нельзя кушать. А кроме того, разве можно равнять шляхту с хлопами, кои всю зиму перебиваются капустой да огурцами, редькой да репой, и…

— А шляхтичи у тебя язычники или христиане? — осведомился я, устав от выкаблучиваний Мнишка, которые мне порядком надоели.

Тот опешил.

— А при чем тут… — начал он, но я бесцеремонно перебил:

— Да при том, что ныне на дворе Великий пост, как у нас, так и у латинян.

— Дак ежели они токмо постное вкушать станут, тогда и двадцатой доли из указанного серебра за глаза, — встрял второй счетовод-дьяк.

— Ну и чудесно, — кивнул я. — Итак, мясо, яйца и молочное убираем, и можно считать. Только, чур, не скупиться ни на репу, ни на редьку, ни на огурцы. Пусть вдоволь едят. Да не забудьте отнять стоимость того, что им дадут с собой из московских кладовых.

— А на сколь седмиц рассчитывать? — осведомился Булгаков.

— Сочти, сколь до рубежей верст, да раздели на… полсотни, — после некоторого раздумья предложил я. — Вот тебе и количество дней в пути.

— Полсотни верст слишком много, — проворчал Мнишек. — Десяток, не больше.

Ну никак не желал смириться ясновельможный, что деньги уплывают у него сквозь пальцы.

— Ну какой десяток, — укоризненно заметил я, процитировав его самого: — Они же шляхтичи, благородная кровь, а не бабы брюхатые. Нет, полсотни, не меньше.

— Ну хотя бы пускай удвоят цены, — взмолился Мнишек. — Хлопы в деревнях, видя, что перед ними иноземцы, всегда норовят содрать втридорога.

Дьяки вновь выжидающе уставились на меня — удваивать или нет.

«Еще чего, перебьются», — закусил я удила и заявил:

— Ничего удваивать не станем, а поступим проще, отрядив с ляхами для закупок в пути по подьячему из разных изб приказа Большого дворца. Опекунский совет не возражает?

Бояре важно закивали, я удовлетворенно кивнул и распорядился:

— Все. Теперь считайте.

— Погодите! — отчаянно выпалил ясновельможный. — А далее-то им как? Иным недалече, но кое-кому добираться аж до Варшавы с Краковом. Неужто мы так и бросим их?!

— Припасов с собой на дорогу дадим, — встрял дьяк Кормовой избы.

— Точно! — просиял я и благодарно улыбнулся дьяку.

— И все?!

— Ну хорошо, — устало отмахнулся я, довольный, что решили основное. — Тем, кому далеко ехать, выдадим по… алтыну.

— Как?! Три гроша?! Хотя бы по тридцать злотых, никак не меньше.

И снова началось финансовое сражение. Нет, ей-богу, если б пана Мнишка отправить куда-нибудь на торжище, цены б мужику не было. Вон как разошелся: усы торчком, глаза горят, щеки от азарта разрумянились. Поневоле залюбуешься. Да и я со стороны, наверное, выглядел так же. Словом, сошлись два еврея на ярмарке. Остальные только глазами хлопали.

В конце концов сговорились на трех злотых, после чего оба выжидающе уставились на остальных присутствующих. Те охотно закивали. А что скажут дьяки? Те считали быстро, и вскоре Власьев, заглянув в записи одного, затем другого, бодро доложил:

— Ежели лошадок с одежей долой, выходит, считая на проезд опосля, две тысячи триста… — Он запнулся. — Тута не сходится чуток, разнобой у них в один рубль, а у кого верно — не пойму. Пересчитать надо.

— Да бог с ним, с рублем, — беззаботно отмахнулся я. — Ну что, бояре? Думаю, потянет казна аж две с половиной тысячи рублей, а?

— Две триста, — поправил Афанасий Иванович.

— А мы паненкам по лишней редьке купим да по моченому яблоку, — улыбнулся я и вновь осведомился: — Так как, приговариваем?

Все дружно закивали, соглашаясь.

— Вот и славно. А чтобы сборы были побыстрее… Полагаю, старейшим боярам и ясновельможному пану не к лицу заниматься такими мелочами, а потому, с вашего дозволения…

И я, по очереди тыча пальцем в каждого из дьяков, принялся диктовать первоочередные задачи по налаживанию бесперебойного и четкого обслуживания «невинных страдальцев». По моим расчетам, отъезжающих должны обеспечить всем необходимым в течение трех дней. Желая обойтись без сбоев, я даже выделил в помощь каждому приказу и избе по три десятка гвардейцев. Да еще полусотню в качестве вестовых, чтобы они уже нынче объехали всех поляков, указанных в моем списке, для оповещения, где им выбирать коней и куда явиться для получения ткани на платье.

Покончив с этим, я посчитал, что заседание можно и закрыть. Однако не тут-то было. Едва мы отпустили дьяков, как встрял неугомонный пан Мнишек. Очевидно, осознание того, какая уйма денег уплыла мимо его кармана, продолжало терзать его душу, и он не выдержал. С трудом изобразив улыбку на лице, он затараторил, что, коль все так замечательно складывается и в казне осталось более ста шестидесяти тысяч талеров,[43] он хотел бы напомнить присутствующим об обязательствах покойного государя. Дескать, они до сих пор не выполнены ни по отношению к нему самому, ни по отношению к молодой вдове. Сделав паузу, он выжидающе уставился на меня.

Вот те раз! Вообще-то я далеко не самый старейший в этой компании. Разве что самый говорливый, да и то вынужденно. Лишь потом дошло — у него два голоса, и у меня теперь тоже. Если все они «за», автоматически получается большинство, вне зависимости от мнения остальных. Ну-ну.

— А с этим, ясновельможный пан, мы торопиться не будем, — вежливо ответил я, напомнив, что завтра тяжелый день в связи с захоронением тела государя в одной из стен Архангельского собора, а потому хлопот полон рот. К примеру, надлежит проверить, все ли меры безопасности приняты, поскольку народу в храме окажется ой-ой-ой и возможно всякое, и надо побеседовать со стрелецкими головами. Да и с духовенством тоже требуется перемолвиться.

На самом деле за церемонию я не беспокоился. Еще неделю назад по Москве был во всеуслышание объявлен день погребения, равно как и то, что присутствовать на церемонии, в связи с обилием желающих, смогут далеко не все из простого люда и ворота Кремля будут закрыты. Но, памятуя, как горячо любили его люди, Опекунский совет порешил дозволить находиться в храме представителям всех посадов, равно как черных и белых сотен, ну и десяти наиболее именитым гостям из торговой сотни. Более того, уже составили и списки тех, кого будут пропускать в храм.

Словом, за порядок можно не переживать. Но мне был необходим тайм-аут, свободные полдня, чтобы прикинуть, как лучше строить беседу с ясновельможным и побудить его послать гонца за брачным контрактом в Самбор.

Мнишек послушно закивал, соглашаясь, и даже как будто обрадовался этой отсрочке. Не иначе как решил попытаться договориться со мной заранее. Так оно и вышло…

Глава 22 ПРОЩАЙ, ШТИРЛИЦ, ИЛИ НЕСОСТОЯВШАЯСЯ СДЕЛКА

Ясновельможный пан дал мне ровно столько времени, чтобы я успел поесть, появившись на моем подворье через пять минут после того, как я навернул постных щей вприкуску со столь же постными пирогами. Правда, начинка в них имелась — грибная, ягодная, капустная и так далее, но с мясом не сравнить. Хорошо, что к ним можно было добавить мед и уйму фруктов, иначе встал бы из-за стола голодным, а так ничего, терпимо, и в свой кабинет я прошел относительно сытым. Но кофе выпить не успел — принесла нелегкая Мнишка.

Из приличия пан поначалу осведомился о моем самочувствии (словно он не видел меня на заседании совета) и все ли я продумал, обеспечивая безопасность присутствующих на похоронах. Самый главный вопрос, о деньгах, он задал третьим по счету. Мол, тайный уговор между нами, конечно, остается в силе, но в столь важном вопросе, как выполнение финансовых обязательств покойного государя по отношению к ним, я обязан его поддержать. Разумеется, не безвозмездно. Он понимает, за все в этом мире надо платить, и готов не поскупиться, дав мне десять процентов от полученного серебра.

«Растешь, Федя, на глазах растешь, коль до отката сподобился», — мысленно поздравил я себя.

Вот только ошибся ясновельможный. Я — не чиновная крыса России начала двадцать первого века. Обворовывать казну не с руки, тем более в настоящий момент в ней пока куда меньше денег, чем в моих сундуках. Но отказывать напрямую не стал. Нельзя, иначе он пойдет к Романову, Нагому и Мстиславскому, и тогда… всякое может быть.

Неопределенно пожав плечами, я поинтересовался суммой, на которую тот претендует. Мнишек робко назвал, выжидающе уставившись на меня — не впаду ли в шок. Я не впал.

Миллион злотых — это очень много, но спрашивал я ради приличия, не более. Дело в том, что я знал о ней давно. Дмитрий как-то просветил меня насчет своего контракта. Было это в Путивле, когда мы с ним торговались насчет денег, которые надлежит выделить царевичу Федору Годунову. Тогда-то в числе причин, по которым он не может дать ему много из казны, прозвучала и эта, про его финансовые обязательства перед будущим тестем.

Но деньги пустяк. А вот русские земли, которыми Дмитрий обязался наделить и своего тестя, и свою жену, иное. Увы, но я о них мало что знал. Дмитрий о них не говорил, а Ян Бучинский, придя в себя, тайник покойного государя после некоторого колебания мне выдал, но в нем оказались вовсе не те документы, которые я рассчитывал заполучить. Ни переписки с папой римским, ни брачного контракта, ни обязательства перед Сигизмундом я в нем не нашел. Получалось, Ян либо промолчал о втором тайнике, либо вовсе о нем не знал, либо покойный государь предусмотрительно уничтожил компромат на себя. Посему и сведения у меня были самые приблизительные — те, что успел наболтать панне Ядвиге из «Золотого колеса» краковский епископ и кардинал Бернард Мациевский.

Верить его словам резон был — все-таки двоюродный брат Мнишка. Одна беда — сами слова расплывчатые и туманные. Какое-то загадочное приглашение Ядвиге переехать вместе с ним в его новую епархию, которая включит в себя территорию, равную трем Польшам, то есть все земли Пскова и Великого Новгорода. Мол, скоро Марина Юрьевна станет там полновластной хозяйкой, имея полное право как раздавать волости из своих владений, так и продавать их, но главное, беспрепятственно строить католические церкви и монастыри, основывать латинские школы, содержать при своем дворе ксендзов и отправлять свое богослужение.

Что касается земель, обещанных папаше яснейшей, все еще туманнее. Вроде бы Новгород-Северский и половина смоленских земель. И все? Или что-то еще? Впрочем, даже к точным знаниям необходимо документальное подтверждение — сам брачный контракт. Имея его в своих руках, я бы в считаные дни выставил пана Мнишка вместе с любимой доченькой за пределы Руси. Разумеется, после того как окончательно бы выяснилось, что беременность Марины Юрьевны — блеф. И никого бы не смутило, что она — венчанная царица. Покушение на православие — тот козырный туз, который побил бы любые ее ухищрения.

Словом, в шок я не впал, но выразил сомнения. Ясновельможный пан поклялся, что именно такая сумма указана в контракте.

— Ну если указана… — Я развел руками и твердо заверил его: — Считаю, что все деньги, которые Дмитрий Иоаннович на самом деле должен и не успел вернуть, надлежит отдать. А своим родственникам тем паче, и в первую очередь. На том и стоять буду…

— И сколько государь тебе недодал? — вежливо осведомился я на следующий день, когда он поднял вопрос о деньгах, и делая вид, что разговора накануне у нас с ним не было.

Мнишек приосанился и важно заявил:

— Указано в брачном контракте, что Дмитрий Иоаннович обязуется до свадьбы выплатить мне некую сумму. Часть ее мне привезли, но вместо миллиона злотых я получил лишь триста тысяч.

Все присутствующие словно по команде повернули головы в мою сторону.

— Надо платить, — кивнул я — и не лукавил.

Да-да, чего там мелочиться. Жалко, конечно, денег, но с учетом выплаченного оставшаяся сумма, особенно в пересчете на рубли, выглядела не столь огромной. Подумаешь, двести тридцать тысяч. Много, но для Руси не смертельно. Зато можно будет припереть ясновельможного к стенке и содрать с него обязательство немедленно покинуть Русь вместе с любимой доченькой.

Пан Мнишек с благодарностью посмотрел на меня и принялся торопливо объяснять, что в Речи Посполитой существует правило: жених, не выплативший указанную в контракте сумму, обязан оставить в залог треть своего имения. И даже после его смерти жена продолжает владеть им, пока наследники мужа не передадут ей все сполна.

Изложив это, он вновь выжидающе уставился на меня. И остальные тоже. Нет, ей-богу, если они и дальше станут на меня так старательно пялиться, скоро дырку протрут. А мне на кого глядеть? Не на кого? Ну тогда… Я вздохнул, окончательно распрощавшись со своей ролью Штирлица (теперь уж точно), и сочувственно заметил:

— Остается только скорбеть, что у твоей дочери, ясновельможный пан, жених оказался из иной страны, в которой другие порядки. Да и треть имения в данном случае означает треть Руси — не многовато ли? Хотя, если есть желание, принимай и владей, коль ты такой смелый, но помни: защита владельца в контракте, как я понимаю, не предусмотрена.

— Я мог бы назначить управляющих, — возликовал Мнишек. — А куда их послать?

— Куда? — Я почесал в затылке. — Ну-у, сдается, земли от Оби до Енисея потянут на треть Руси. Но без хозяина, пусть и временного, управляющих отправлять негоже, а потому тебе вместе с Мариной Юрьевной, как владелицей, обязательно придется поехать с ними, дабы лично вступить во временное владение.

Мстиславский охнул, Романов крякнул, а Нагой вообще, не сдержавшись, захохотал. Ох не зря его Дмитрий поставил на Конюшенный приказ — и впрямь ржет как лошадь.

Мнишек навряд ли знал, где находится Обь и Енисей. Сомневаюсь, что он и названия-то такие слышал, но, судя по бурной реакции присутствующих, все понял. Лицо мгновенно раскраснелось от злости, глаза свирепо буравили мою грудь, усы яростно встопорщились. Однако я не собирался закрывать тему с землями. Мне же нужно знать точно, что обещал ему и Марине Дмитрий, а потому я продолжил, вновь давая ему надежду:

— Иное дело, пан Мнишек, если в брачном контракте указаны конкретные владения, перечислены города. Тогда…

— Так они и указаны! — перебивая меня, радостно завопил ясновельможный. — А касаемо трети Руси, то я и сам понимаю, что оно слишком.

Тут он вновь, по своему обыкновению, принялся долго разглагольствовать о чрезмерной жадности, коя сгубила не одного молодца, обильно цитируя Ветхий Завет, а затем скромно изложил свое согласие удовольствоваться новгород-северскими землями и половиной смоленских. Мол, именно их Дмитрий обещал передать пану Мнишку в вечное и потомственное владение, о чем имеется соответствующая запись.

Та-ак, значит, мои данные точные. Жаль, но о Марине ни слова, равно как и о Пскове с Новгородом Великим, а также о ее безграничных правах в них. Что ж, зайдем с иной стороны.

— Если указаны, то и говорить не о чем, — развел руками я. — Само собой, надо платить. — Остальные недовольно загудели, но я остался непреклонен и протянул руку к Мнишку. — Давай контракт-то, ясновельможный пан, а то народ, сам видишь, волнуется.

— Он остался в Самборе, но я даю слово благородного шляхтича, что ни в чем не солгал, — выпалил Мнишек, гордо выпятив грудь и выставив вперед ногу, словно бойцовский петух.

Мне не вовремя вспомнился старый анекдот. «Мы джентльмены и карты не проверяем. И тут мне удача как поперла…» Я закашлялся, пряча улыбку. Нельзя, никак нельзя острить по поводу его благородства. Одно дело — выйти из доверия, совсем другое — нажить в его лице непримиримого врага, коих у меня и без того чуть ли не треть Думы, если считать братьев Романовых и всех, кто входит в их клан.

— Ну-у коль слово, чего ж не поверить, — успокоил я его. — Но что нам отвечать, если бояре поинтересуются, видели ли мы сей контракт? Не-эт, дорогой Юрий Николаевич. Давай-ка покажи нам его, а тогда сядем и станем думать, где взять деньги для выплат.

Мнишек призадумался. Я не торопил, спокойно глядя на него и гадая, что победит в душе ясновельможного: жадность или осторожность. С одной стороны, доходы-то с этих земель действительно немалые. Как сообщил мне Власьев, при Борисе Федоровиче Годунове с Новгорода и Пскова за счет тягла и податей собирали в казну чуть ли не шестьдесят тысяч рублей. Про торговые пошлины и вовсе молчу. Один Псков давал более двенадцати тысяч — столько же, сколько сама Москва. А если добавить все остальное да приплюсовать к ним доходы с новгород-северских и смоленских земель, получится все полтораста, то бишь полмиллиона злотых. Славный куш, что и говорить.

Но с другой стороны, сейчас у его дочери есть шанс хапнуть всю Русь — а если бояре, прочитав контракт, возмутятся? Если им придется не по нраву, что она вправе внедрять там католическую веру? Эдак можно и вовсе всего лишиться.

— Пока гонец доедет до Самбора, пока обратно… — промямлил Мнишек.

«Итак, победила осторожность», — констатировал я, чуточку расстроившись, но надежд заполучить брачный договор в свои руки не оставил.

— Что ж делать, подождем. А чтобы ускорить доставку, могу оказать помощь как гонцами, так и лошадьми.

Но ясновельможный, почуяв неладное, вежливо уклонился от моего предложения, ловко вернув разговор к наболевшей для него теме:

— А пока ждем, мне бы… — Он осекся, но ловко поправился: — То я сказываю от имени своей дочери. Суть в том, что Дмитрий и ей в контракте обязался передать кое-что. В частности, Великий Новгород, Псков и прилегающие к ним земли. Все они дают немалый доход. Но Марине Юрьевне хотелось бы уже теперь получить из него некоторые суммы на… текущие расходы. Разумеется, они будут учтены, и, когда выяснится, что она имеет право не токмо на них, но и на гораздо большее, мы вычтем их из…

— В размере?.. — перебил я его, но стараясь сохранить самый что ни на есть благожелательный тон.

— Достаточно… тридцати тысяч злотых.

— На ближайший год? — вновь уточнил я.

Мнишек презрительно фыркнул и поправил меня:

— В месяц, князь.

— Лихо, — присвистнул Нагой.

— Я, хошь и старейший изо всех бояр, и то по сто рублей имею, — проворчал Мстиславский.

— А на что ей столько? — миролюбиво полюбопытствовал Романов.

— Всего и не перечислишь, но, поверьте, очень много расходов, — посетовал Мнишек. — К примеру, скоро потребуется перешивать платья, ибо прежние станут тесны в силу известных обстоятельств.

Ладно, постараемся повлиять на твою жадность, приперев к стенке, чтоб тебе деваться было некуда, кроме как отправить гонца за контрактом.

— Русские портные сочтут за честь пошить что-либо для государыни, — парировал я. — А тканей в Постельном приказе предостаточно.

— Но ведь в них предстоит одеть ее соотечественников, и навряд ли что-то останется, — напомнил он. — А кроме того, Марине Юрьевне хотелось вызвать портных из Речи Посполитой.

— Отвечаю по пунктам. — И я принялся загибать пальцы. — Уезжающих, ясновельможный пан, никто не станет наряжать в аксамит, парчу и бархат. Слишком много чести. Да и шелка приберегут. Достаточно добротного английского или фландрского сукна. Следовательно, самое лучшее останется нетронутым. Во-вторых, польские портные не знают русских фасонов. Или Марине Юрьевне хочется выглядеть как шляхтянке, а не как русской царице?

Мнишек призадумался, а я добавил:

— И наконец, в-третьих. Портные из числа твоих соотечественников прибудут не ранее, чем привезут брачный контракт, а значит, спешить в любом случае ни к чему.

— А и впрямь… — протянул Нагой и, не удержавшись, похвалил меня: — Лихо ты, князь, разобрался.

— Но есть и другие расходы, — не унимался Мнишек. — Надлежит выдать жалованье нашим кухмистерам, да и не токмо им одним.

Насчет кухмистеров, то бишь поваров, я не возражал. Марина действительно хоть и жила целый месяц на Руси, но русскую еду отказывалась есть напрочь. Наши же не умели приготовить хлодник, граматку из пива, флячки из говяжьих рубцов и прочие польские соусы, подливы и приправы, названия которых принялся перечислять ясновельможный. Попробуй не согласиться, и меня, чего доброго, обвинят в ее голодании, выставив это главной причиной ее проблем со здоровьем. Однако я выговорил себе условие: с кухмистерами стану договариваться сам. Ну не верю я, что бигос, краковская каша с изюмом, бараний цомбер в сметане и прочее, как бы ни были они вкусны, стоят той кучи серебра, которую ляшские кулинары требуют за их приготовление.

Но еда оказалась единственным, в чем Опекунский совет пошел на поводу у пана Мнишка. Все прочие затраты, которые он долго и старательно перечислял, я, закусив удила, столь же старательно отметал одно за другим. Это подождет до лицезрения нами контракта, другое — чистой воды прихоть, на которую казна не может по причине скудости выделить деньги, третье, четвертое и пятое предоставим бесплатно.

Отчаявшись, Мнишек вспомнил про расходы на заупокойные мессы по государю, которые, дескать, государыне хотелось заказать повсюду, включая Речь Посполитую. Но и тут номер не прошел. У нас в храмах эти службы давно служат, а касаемо костелов и протестантских кирх, так православный человек не нуждается в отпевании в них.

Объяснив ему это, я уставился на него, терпеливо ожидая новых предлогов. Ясновельможный пан, выгадывая паузу, принялся вытирать вспотевший лоб. И тут его осенило. Выглянув одним глазом из-под огромного платка, скрывавшего его лицо, он сердито заявил:

— Чуть не забыл. Позавчера ко мне обратился ротмистр Домарацкий. От имени своих жолнеров он хотел узнать, когда им выплатят очередную кварту[44] жалованья, ибо все сроки давно прошли.

Я всегда стараюсь быть вежливым и по возможности деликатным, если иного не требуют интересы дела. Но узнав, что бравые польские телохранители до сих пор находятся в Москве и имеют наглость требовать зарплату, я взорвался.

— А почему они до сих пор здесь? — поинтересовался я. — Я же сказал, чтоб они убирались к чертовой бабушке. Вон отчаянные вояки из рот Маржерета, Кнутсона и Вандемана вместе с самими командирами, поди, давно около Смоленска, а эти чего ждут?! Особого приглашения?!

— Во-первых, им не на что выехать, — развел руками Мнишек.

— Я сам с ними разберусь, — скрипнув зубами, зло пообещал я. — И думаю, после нашего разговора через три дня они Москву покинут. Причем поверь, ясновельможный пан, что исчезнут они из города безо всякого жалованья.

— Но так поступать неприлично! — возмутился Мнишек. — Они честно служили, добросовестно исполняли свои обязанности, следовательно, надлежит с ними расплатиться.

— Заодно и расплачусь, — мрачно посулил я. — Сделать это легко, ибо всей их службе грош цена.

— Так и писать? — встрял Власьев. — Али копейной деньгой[45] поименовать?

— Ты о чем? — недоуменно нахмурился я.

— Дак об оплате, — невозмутимо пояснил он и повторил вопрос: — Так как писать-то?

Я усмехнулся и махнул рукой:

— Пиши грош. А коль не захотят брать, пусть катятся без ничего. — И, повернувшись к боярам, осведомился: — Как оно вам, не слишком щедро? Все-таки больше трех рублей, если на всю польскую роту раскидать.

— Ништо, осилим, — загомонили они, еле сдерживая усмешки.

— Но есть и «во-вторых», — заупрямился раздосадованный, но не до конца сломленный Мнишек. — Моя дочь, государыня всея Руси императрица Марина Юрьевна, хотела оставить их подле своей особы. Ей… было бы отрадно видеть соотечественников в качестве охранников подле своей особы. Коль всем прочим закрыт доступ в ее палаты, пусть хотя бы…

Я внутренне возликовал и прикусил губу, чтоб не улыбнуться, продолжая вежливо кивать в такт его бурной речи. Проговорился все-таки ясновельможный. Получается, Марине срочно нужны кавалеры, а бравые польские усачи годятся не только для того, чтобы их лицезрели. Их еще можно и соблазнить, чтоб они и осязали свою королевну, доказывая любовь к ней на деле. Значит, я вовремя подсуетился, наглухо перекрыв ей возможность общения с противоположным полом.

— А для чего они ей нужны? — поинтересовался я. — Любоваться их красотой?

— То есть как? — опешил тот. — При чем тут красота?! Для охраны жизни и здоровья царицы и будущего государя.

— Для охраны здоровья будущего государя в ближайшие месяцы и тысяча твоих жолнеров не сделает десятой части того, что смогут мудрые советы одной-единственной русской повитухи, каковых отчего-то твоя дочь не желает видеть, — парировал я. — Что касается охраны ее жизни, поверь, ясновельможный пан, мои гвардейцы управятся с этим куда лучше.

— Я склоняю голову пред твоими людьми, проявившими себя весьма мужественно, но согласись, князь, что в искусстве владеть саблями, да и не в нем одном, им еще учиться и учиться. Потому я не думаю, будто Марина Юрьевна ошиблась, решив удостоить жолнеров пана Домарацкого своим доверием.

— Напрасно не думаешь, пан, — перебил я его. — Напрасно, ибо на самом деле она ошиблась и рота пана Домарацкого недостойна доверия. Впрочем, для человека, неискусного в воинском деле, такой промах позволителен.

— Да в чем их вина?! — завопил Мнишек.

— Неужто пан действительно не понимает, что, если все телохранители, числом чуть ли не полтысячи, целы и невредимы, а их наниматель, то бишь государь, на том свете, их труд иначе как негодным не назовешь? Более того, за свою вопиющую трусость все они достойны смертной казни, но, увы, она в договоре с ними изначально не предусмотрена, о чем я искренне сожалею.

— Но люди Домарацкого проживали за стенами Кремля и не могли прийти ему на помощь, ибо хлопы наставили на улице рогаток, — попытался защитить их Мнишек. — Они решили одолеть их, но когда приблизились, то по ним начали стрелять из-за завалов. И напрасно князь утверждает, что ни один человек не погиб. В перестрелке погиб пан Громыка Старший и паны Зверхлевские, два брата. Про челядь роты, оставшуюся при лошадях, вовсе молчу. Среди них погибших можно насчитать чуть ли не десяток. Токмо после этого они вынуждены были отступить обратно в казармы.

— Браво, — похлопал я в ладоши. — Восхищен удивительной смелостью людей ротмистра. Ведь не разбежались, а всего-навсего отступили, притом потеряв аж целых трех человек. Храбрость, достойная пера Гомера, Эсхила или Вергилия. Жаль, их не оказалось поблизости, они непременно сочинили бы какой-нибудь шедевр. — И осведомился: — А тебе самому-то, ясновельможный пан, не жаль своей дочери?

— То есть как? — опешил Мнишек.

— Поясняю, — вздохнул я. — Заговорщики, насколько я знаю, при покушениях на жизнь венценосных особ никогда не являются с пустыми руками. Следовательно, если впоследствии все повторится, а рота Домарацкого, заслышав выстрелы и потеряв еще пару-тройку человек, снова отступит в свои казармы, то в Архангельском соборе вновь будут служить заупокойную службу, но по Марине Юрьевне. Не думаю, что тебя, ясновельможный пан, утешит сообщение ротмистра о том, как они храбро сражались и понесли некоторые боевые потери.

— Можно подумать, князь, твои люди на их месте поступили бы иначе, — проворчал Мнишек.

— Подумать можно что угодно, — кивнул я, — но случись такое на самом деле, и… А впрочем, зачем рассказывать. По-моему, недавние события — лучшее доказательство того, как они поступят впредь. И поверь, пан, даже если бы не подоспели стрельцы, мы бы все полегли, но до конца исполнили свой долг, защищая мертвого государя, дабы его тело не досталось на потеху ворам.

— Тем не менее он погиб, — съязвил Мнишек.

— Погиб, — согласился я. — Ибо свою охрану Дмитрий Иоаннович поручил не мне, а потому все особо обученные мною люди находились не подле него, а в Кологриве, заботясь о безопасности Федора Борисовича. Будь они тут, в Москве, с царской головы не упал бы ни один волосок. Словом, пока меня не сместят с должности, охранять Марину Юрьевну будут действительно храбрые, надежные воины из числа моих гвардейцев. И всяких трусливых зайцев, боящихся звуков выстрелов, даже если они умеют красиво закручивать свои пышные усы, я к ее высочеству не подпущу. Касаемо более ловкого владения саблей, тут я спорить не берусь. В этом моим людям тягаться с ляхами рано. Но оно ни о чем не говорит. Главное, убить побольше врагов, покушающихся на жизнь государя, а как и чем — из пищали, из арбалета, саблей ли, ножом, а может, просто голыми руками или вообще вцепившись зубами в глотку — все равно. И тут мои гвардейцы окажутся куда сноровистее любого жолнера.

— Не подобает князю говорить столь неблагородно.

— А пану не подобает путать рыцарское ристалище со смертным боем против презренных воров, — парировал я.

— Но неужто нельзя хоть в такой малости пойти навстречу государыне, когда она в тягостях, и доставить ей удовольствие лицезреть своих соотечественников?

«Ну да, вначале лицезреть, потом осязать и в итоге срочно забеременеть», — мысленно добавил я, а вслух напомнил ему:

— Ясновельможный пан забыл, что ныне Марина Юрьевна живет в точности как и подобает русской государыне, а потому глядеть на мужчин дозволительно ей только из потайных галерей и через особые решетки. Много она увидит? Следовательно, сие обычная прихоть. А если добавить, что жалованье у каждого из этих вояк куда выше, чем у любого из здесь присутствующих бояр, и сравнимо разве с той деньгой, кою получает князь Мстиславский, то…

Федор Иванович негодующе крякнул и в кои веки высказался вполне определенно:

— Да чего там! Нет в казне денег на всякую бабью блажь.

— Но моя дочь согласна принять их на собственный кошт, а потому казна ничуть не пострадает, — напомнил Мнишек.

«Во как приспичило!» — восхитился я, окончательно уверившись, для чего на самом деле понадобились Мнишковне бравые польские усачи, и отчеканил:

— Пока мы не увидим брачный контракт, собственных денег у нее нет, хотя… и впрямь имеется один расход, на который Марине Юрьевне действительно надлежит подкинуть деньжат.

Мнишек с надеждой воззрился на меня, но напрасно, ибо я завел речь о… нищих. Мол, мне удалось выяснить у старицы Минодоры, что она, будучи государыней, непременно повелевала оделять их деньгой во время своих посещений московских церквей, на общую сумму от полтины до рубля, а то и трех. Когда же речь шла о поездке в монастыри, то милостыня увеличивалась до пяти, а при визите в Троице-Сергиев и до десяти рублей.

— У нас столь скудно жертвуют в костелы шляхтянки из самых бедных, а жены магнатов, не говоря о королевнах… — начал Мнишек.

— Тогда понятно, почему у Сигизмунда нет денег на войско, — усмехнулся я. — А впрочем, Марине Юрьевне и действительно было бы не лишне на первых порах пребывания на Руси проявить свою щедрость, потому предлагаю боярам названные мною суммы увеличить вдвое… нет, втрое, — поправился я, прикинув, что наияснейшая никогда не поедет ни в Троице-Сергиев, ни в какой иной монастырь, а если и соберется в кои веки в храм, то от пятерки русская казна не оскудеет.

На том и порешили.

Уходил Мнишек, понуро ссутулившись, как семидесятилетний старик. Взгляд, брошенный мимоходом в мою сторону, был настолько красноречив, что он мог вполне сойти за фразу, правда, нецензурного содержания.

На следующий день я (для проверки, не больше), улучив момент, заговорщически шепнул на ухо Мнишку:

— Тут у меня возникла мысль, как ее высочеству несколько облегчить тяготы обязанностей, кои ей надлежит выполнять. Помнится, мне рассказывали…

— Я не мыслю, что моя дочь отныне захочет воспользоваться советами князя, — сухо оборвал он меня, — ибо вчера успела воочию убедиться, на чьей он стороне.

Вот так. Что ж, может, оно и к лучшему, когда в открытую, без недомолвок. Зато теперь и притворяться ни к чему. Но на всякий случай я уточнил:

— А государыня хорошо подумала?

— Весьма хорошо, — лаконично ответил Мнишек.

— Что ж, как законопослушный подданный, ни в чем не могу перечить ее воле, — развел руками я. — Лишь бы она не пожалела о своем решении.

— И ты, князь, тоже, — многозначительно ответил ясновельможный. — Ибо царица всея Руси велела тебе передать: «Ut salutas, ita salutaberis».[46] — И ехидно осведомился: — Очевидно, князю нужен перевод?

— Не стоит, — беззаботно отмахнулся я.

Но в одном Мнишек оказался прав. Я действительно пожалел. И произошло это уже на следующем заседании Опекунского совета.

Глава 23 КНУТОМ И ПРЯНИКОМ

Пожалел, потому что изменения в раскладе сил произошли не в мою пользу. Если раньше пана Мнишка иногда можно было убедить в разумности того или иного моего предложения, то теперь он выступал всегда и категорически против. Логика не действовала, призывы к здравому смыслу не помогали. Про Романова молчу. Да и Мстиславский с решающим голосом постоянно отдавал его Мнишку.

И первое из поражений оказалось особо чувствительным, ибо касалось Освященного Земского собора, который я предложил созвать пораньше. Тут-то ясновельможный мне и напомнил, что именно государь распустил людишек до лета, а нарушать волю Дмитрия негоже. Причем доказывал это горячо, чуть ли не с пеной у рта. Остальные, кроме Нагого, тоже поддержали его. Разница лишь в том, что Романов это сделал сразу, а Мстиславский после некоторых колебаний.

А тут еще и новая проблема с деньгами, которые мне требовались позарез. Дело в том, что далеко не все мое время целиком и полностью уходило на сражения в Опекунском совете. В конце концов, коль меня назначили судьей — почему-то так называли руководителей — аж трех приказов, надлежало уделять внимание и им. Ну хотя бы из приличия. И я уделял, особенно Стрелецкому. И отнюдь не из приличия.

Едва разобравшись с самыми неотложными делами, я энергично взялся за учебу своих подчиненных. А как иначе, если, того и гляди, Мария Владимировна пришлет гонцов с просьбой о помощи. И неважно, против кого воевать, ляхов или шведов. В любом случае необходимо качественное войско.

На дворянское ополчение я рассчитывать не мог — там иные кандидаты в командиры. Мне из-за местничества не то что войско, но и полк левой руки не дадут, который самый последний в их загадочной иерархии. Да что полк, когда мне не светило стать даже заместителем, то бишь вторым воеводой.

Примерный состав руководства я уже знал заранее, начиная с первого воеводы большого полка князя и боярина Федора Ивановича Мстиславского. Далее следовали Трубецкой, Воротынский, Черкасский, Хворостинины, Романов… Это я перечислил боярское старшинство. А вот касаемо полководческих дарований того же Мстиславского и прочих у меня были серьезные сомнения. Достаточно вспомнить, как Федор Иванович «блистательно» сражался под Добрыничами, где против царской рати в несколько десятков тысяч человек выступило, не считая казаков, всего две с небольшим тысячи поляков. И, невзирая на столь огромный перевес, Мстиславский чуть не потерпел поражение. Совсем немного не хватило ляхам, чтобы одержать верх. Да и остановила-то их не дворянская конница, а дружный залп стрелецких пищалей. А если бы поляков оказалось вдвое больше? То-то и оно.

Имелся и еще один весьма существенный минус — чересчур медлительно это войско. Пока доедет до Прибалтики, как раз подоспеет к шапочному разбору. Вот и получалось, что полагаться в случае чего следовало именно на стрельцов и на их боеспособность, которая по моим меркам находилась пока на потрясающе низком уровне.

Своей выучкой они не блистали и в прошлом году, когда я с разрешения Дмитрия Ивановича занялся их проверкой. Но то были цветочки. С тех пор стало куда хуже. Да иначе и быть не могло. Дело в том, что, когда в Прибалтику укатили сразу четыре стрелецких полка, я подкинул Дмитрию идею заняться формированием новых. Мол, уехали-то они, считай, навсегда. Разумеется, смены происходить будут — все-таки тут у них остались семьи, хозяйство, но общее количество стрельцов в Москве не увеличится. То есть как было примерно тысячи четыре с половиной (из расчета, что численность рядовых ратников в каждом полку от силы семьсот — восемьсот человек), так и останется. А если, к примеру, поляки или шведы попытаются отобрать свои города? Получается, и это количество придется уполовинить. И тогда в Москве останется вообще пара тысяч. Маловато.

И по моему совету, уже тогда, в декабре, Дмитрий, назначив пару человек стрелецкими головами и подкинув им по три сотни (из каждого полка по одной), распорядился начать дополнительный набор «охочих людей». Расчет был на то, чтобы довести численность всех восьми полков до тысячи в каждом.

Шли охотно. Обнищавших боярских сынов и прочих из числа худородных дворян хватало. А уж когда вышел указ о закладничестве, в полки подались и холопы, от которых стали освобождаться бояре, не желая платить за них подати. Словом, к началу марта таковых набралось достаточно. По тысяче на полк не выходило, но до восьмисот — девятисот набиралось.

Однако охочие-то они охочие, но мало умеющие. Стрелять могут, а меткости никакой, о строе самое туманное представление (где право, а где лево и то путаются), а про остальное и вовсе толковать нечего. Как на Руси говорится: «Один не годится, другой хоть брось, третий маленько похуже обоих». Впрочем, ветераны-старожилы тоже не больно-то превосходили новобранцев. Получалось, надо гонять их и гонять, доводя боеготовность до приемлемого уровня.

Нет, турников и прочего я не вводил, да и физподготовки не касался. Пока не касался, чтоб не получилось перебора. Чего доброго, взбунтуются против новых порядков. Потому только главное: боевые перестроения, умение окопаться и меткость стрельбы. На них-то я и велел нажимать стрелецким головам. А чтоб они не терялись — с чего начинать да как проводить занятия, — подкинул им инструкторов из своих сотников.

Продумал я и как подхлестнуть энтузиазм рядовых ратников. Касаемо перестроений и окапываний меня хорошо выручал «кнут», то бишь наказание. Кто не усваивает с десятого раза, куда бежать, пусть повторяет и повторяет, пока не дойдет, пока не поймет, пока не станет все выполнять, получив нужную команду, на автомате, почти не думая. Руки сами работают, ноги бегут куда надо, а голова… Ей в это время найдется иное занятие — скажем, оценивать, далеко ли неприятель.

Кому лень трудиться до седьмого пота, роя себе окопчик для стрельбы лежа, будет вкалывать до восьмого, девятого, то есть рыть его для стрельбы сидя. Да хоть до двадцатого — стоя. Зато потом в бою ему можно не бояться вражеской конницы. Будет знать, что, если она все-таки прорвется, от нее не надо бежать без оглядки, ибо за спиной укрытие, в котором можно и отбиться от сабли, и перезарядить пищаль.

Но и без «пряников» нельзя. Стимул должен быть как отрицательный, так и положительный. Все сотни оповестили, что кашеварам приказано закладывать в котлы (каждый для сотни) разное количество мяса. Прибывшие первыми с занятий (оценивали, как усвоен очередной урок, мои сотники-инструкторы) подходили к котлу, где варилась почти полуторная норма мяса, да и само варево было горячим, с пылу с жару. Ну а прибывшие последними получали еду из котла, где половинная норма, а само варево успело остыть…

Нет, народец не голодал, даже нерадивый. Как любил говаривать мой комбат в учебке, личный состав может быть наказан, но должен быть накормлен. А потому объем самой каши оставался повсюду одинаковым, и ее вполне хватало на всех — разница была только в количестве мяса. А кроме того, остывшая еда (а если плохо выполняется упражнение по организованному отступлению, то и вовсе холодная) куда менее вкусная. Да и само сознание того, что сегодня ты и твои люди были первыми, побуждает к старанию. Зато после обеда командир лучшей сотни позволял себе эдак благодушно поделиться с другим, пришедшим последним:

— Слушай, Корень, ну и кашей сегодня накормили. А мяса стока, робяты ажно мослы не глодали, собакам их покидали. Не-эт, напрасно ты припозднился, ей-ей, напрасно.

Тот в свою очередь огрызался:

— Да я третьего дня первым был, так чуть рот себе не спалил — горяча больно. Вот и подумал — пущай лучше поостынет.

На что первый сотник простодушно осведомлялся:

— Поостынет? Чудно. А мне показалось, она у твоих людишек вовсе к мискам примерзла.

Зато в следующий раз этот Корень, исправившись и придя одним из первых, нахваливая кашу, замечал второму:

— А прав ты был, Листопад. Горячая каша и впрямь того, скуснее.

Когда проходили стрельбы, ничего не менялось. Лучшие заканчивали раньше, худшие — позже. Правда, количество «пряников» я увеличил, усилив соревновательный момент внутри сотен, внутри полков и между последними. Разумеется, с выдачей призов победителям.

Правда, призы были не особо большими, ибо приходилось расплачиваться из собственного кармана. А что делать, если Опекунский совет зарезал мне все расходы на них, заявив, будто я и без того за последнее время затребовал из казны на закупку свинца и пороха впятеро больше серебра, нежели прежде. Уговорил их лишь на одно — выдать из Казенной избы восемь серебряных кубков и братину. Первые я сделал переходящими призами для лучшей сотни в каждом полку, а братина стала наградой для лучшего полка.

Конкретным стрелкам-победителям вручались деньги. Чемпиона сотни удостаивали гривной, полка — полуполтиной, абсолютного победителя — полтиной и серебряной чаркой с непременной гравировкой на ободке: такому-то от престолоблюстителя Федора Борисовича Годунова.

Для руководства, и не только для стрелецких голов, я тоже ввел материальный стимул. Поощрялся и десятник, в чьем подчинении был победитель в сотне, и сотник, где служил чемпион полка. Разумеется, я и сам посещал эти спортивные ристалища, и Федора на них привозил. Не так часто, как хотелось бы, но ведь главное — засветиться.

Имелся у стрельцов и еще один материальный стимул, но уже на перспективу. Было объявлено, что со следующего года в каждом десятке будет введена должность снайпера, который станет получать прибавку в четверть годового жалованья. Кроме того, в каждом полку появится особая команда. В нее включат наиболее метких стрелков. Денежное содержание команды — полуторное.

Пушкарский приказ был не в моем ведении, но, по счастью, никто из бояр им ныне не руководил. Поставленный управлять средневековыми артиллеристами боярин Морозов примкнул к мятежникам и был убит раньше всех прочих, еще во время нашего отступления к Успенскому собору. Теперь во главе пушкарей оставался дьяк Иван Салматов. Я бы не стал влезать, но он чересчур оригинально понимал свои обязанности.

— Мне чтоб порядок везде был и чисто кругом, — приговаривал он, строго распекая пушкарей, когда мы с ним осматривали его владения. Не иначе как сказывалась его прежняя служба в Земской избе, ведающей в числе прочего благоустройством столицы, где Иван Семенович, как я выяснил, начинал подьячим.

— А как насчет бабахнуть? — поинтересовался я.

— Повелеть? — радостно встрепенулся сопровождавший нас подьячий Дей Витовтов.

— Цыц! — одернул своего подчиненного дьяк. — Я тебе повелю! — И, обратившись ко мне, миролюбиво заметил: — Ни к чему оно, княже, ей-ей, ни к чему. Ежели проверить на всякий случай, так оно и без того видать, что справные пушки. Опять же и государь покойный не далее как на Рождество из них стрелял.

Понятно. С таким каши не сваришь.

— Тянет на прежнее место, в Земскую избу? — понимающе осведомился я, в пятый раз за последний десяток минут услышав про порядок и чистоту.

— Да не то чтобы оченно, — замялся он, искоса поглядывая на меня и колеблясь, откровенничать ли. Но тон мой был благожелательный, на лице явственно читалось сочувствие, а потому он решился. — Спокойнее там. А тут, не ровен час, искра какая, и все — поминай как звали. А коли и выживешь, так опосля пожалеешь, что выжил. За недогляд-то кого на дыбу первого? Меня. Вот и трясись.

— Ладно, подсоблю тебе, чтоб не трясся, — пообещал я.

И подсобил, нагрянув в гости к Воротынскому. Пусть Иван Михайлович и «засланный казачок», но тем более должен помочь, стремясь завоевать мое доверие. Он и помог, благо речь шла не о крутых приказах, вроде Разрядного или Поместного. И через три дня на место Салматова поставили по моей рекомендации подьячего Дея Витовтова. Этот — я был уверен — на новом месте землю станет рыть. Молодой, азартный, честолюбивый — самое то. Да и Салматов, переведенный в Земскую избу, на меня не обиделся. Напротив, остался благодарен. И спокойно, и оклад повыше. Кстати, у меня на него тоже имелись виды, раз он так любит чистоту и порядок.

Возглавил же Пушкарский приказ князь и окольничий Владимир Долгорукий. Знал я, что он мне мешать не станет, вот и подсунул его кандидатуру Воротынскому. Долгорукий и не мешал. Напротив, когда я предложил свою помощь, был только рад.

Увы, но сами пушкари энтузиазмом не блистали. Лениво стаскивая со стен пушки для первых тренировочных стрельб, намеченных мною в десяти верстах от Москвы, они всем своим видом показывали, что не одобряют мою блажь.

Результаты стрельб мне оптимизма не прибавили — из рук вон плохо. Выставленные вдалеке мишени (несколько больших квадратных щитов из дерева) так и остались непораженными.

— Счас, счас, дай срок, приноровиться надо, — успокаивающе пыхтел старший пушкарь, назвавшийся Исайкой, наводя свою пушку.

Приноравливался он долго. Ядро за ядром уходили мимо цели. Правда, с каждым разом они ложились все ближе к ней, но первое попадание произошло аж с девятого выстрела.

— Фу-у, готово, княже. Как и обещался. — Исайка довольно оглянулся на меня в ожидании похвалы и, не дождавшись, спросил, горделиво подбоченясь: — Ну как?

— Плохо, — мрачно отрезал я.

— Дак пристреляться требовалось, — обиженно возразил он. — Иные, глянь, и доселе не попали.

— Значит, они еще хуже, чем ты, — констатировал я, насмешливо хмыкнув. — Хороша пристрелка из восьми ядер. Считай, бой давно закончился. Пораньше надо, с третьего или четвертого раза.

— На глазок пораньше никак, — развел руками он и посетовал: — Уж больно ты щит мелкий выставил, всего-то в полсажени.

— А почему на глазок?

— А как иначе? — изумился Исайка.

Я усмехнулся, припомнив осенние стрельбы в своем полку. Правда, там у меня были иные пушечки — совсем махонькие, приспособленные для картечи. Но с прицеливанием поначалу тоже возникли проблемы. Это ведь только кажется, что при стрельбе прямой наводкой никаких проблем. Дудки! Одно дело, когда враг, к примеру, в сотне метров, другое — когда в двухстах. То есть ствол задирать все равно надо. А на сколько? У ручниц-то просто — соорудили прицел на стволе, прилепили мушку, и нате пожалуйста, лови в прорезь цель и жми на спусковой крючок. А здесь как быть? Можно, конечно, и к пушке приляпать мушку, но что она даст, если учесть, что ствол задран к небу? Потому-то и в двадцатом веке в артиллерии ничего на ствол не присобачивали, а полагались исключительно на оптику, на разные дальномеры и прочие приборы…

Помнится, тогда я чуть ли не полдня ломал голову, но нашел выход. Экспериментировали мы с пушкарями целый день, но в конце концов изобрели своеобразный прицел, состоящий из двух сколоченных под прямым углом брусков, соединенных для прочности третьим — эдакая заглавная буква «А». Один устанавливали параллельно земле, а прибитый к нему вертикально прижимали к дулу пушки. На этом вертикальном мы и ставили после каждого выстрела, все время поднимая ствол выше и выше, риски-отметки по уровню нижнего края ствола, замеряя расстояние, на которое летит ядро. И дело пошло на лад.

Единственное, с чем оставались проблемы, так это с определением дистанции до цели. К примеру, ядро упало с недолетом. Следующая риска добавляет к дальности полета десять саженей. Но поди разберись, сколько осталось до цели. А ведь возможность накануне вечером отправить вперед разведчиков и под покровом темноты вкопать для ориентира на определенном расстоянии несколько колышков с флажками имеется не всегда.

Но я и тут постарался, введя упражнения для развития глазомера, и мои пушкари постоянно соревновались друг с другом, кто точнее определит дистанцию вон до той церквушки, до городских стен, до дубка на опушке леса и так далее. И лучшим среди них частенько оказывался сотник Федот Моргун. Его я вместе с десятком своих пушкарей ныне и взял с собой на стрельбы, велев прихватить несколько сколоченных треугольников. Расчет был на то, что получится разработать «прицел» по той же системе.

— Действуй, Федот, — распорядился я.

Тот молча кивнул и деловито направился к пушке Исайки.

— Ну-ка, старче, подвинься, — бесцеремонно отодвинул он его.

Тот, недовольно крякнув и еле слышно с обидой пробормотав под нос «Сопляк», с ироничной ухмылкой отошел в сторонку, принявшись презрительно наблюдать, как возится возле его пушки мой сотник. Однако чуть погодя лицо его озадаченно вытянулось. На колдовство действия Моргуна никак не походили, но для чего он возится с брусками, было непонятно.

— Теперь стреляй, — проворчал Федот.

Исайка хмыкнул и поднес горящий факел к пороховой затравке. Проследив за падением ядра, которое ушло метров на пятьдесят за щит, Исайка уже не стал прятать ухмылку в кудрявую бороду, откровенно хохотнув.

Федот не смутился. Напротив, прищурившись, он довольно кивнул и вновь принялся возиться с брусками, распорядившись слегка опустить пушечный ствол. На бруске появилась новая черта, примерно на сантиметр ниже предыдущей.

Второе ядро легло наполовину ближе к мишени. Моргун удовлетворенно присвистнул. На сей раз он возился с прицелом не так долго, и едва пушку прочистили от нагара и зарядили, как он, обернувшись ко мне, весело крикнул:

— Ну, княже, благослови, что ли!

— Во имя отца и сына и святого духа, — перекрестил я его.

— Аминь, — отозвался Федот и поднес горящий факел к пушке.

«Благословение» сработало. Ядро с треском проломило самую середину щита.

— Ну-у свезло, кажись, — неуверенно предположил Исайка.

— А кому везет, у того и петух несет, — в тон ему продолжил я. — Но тут дело не в везении, а в точном расчете. А ну-ка, Моргун, давай по соседнему щиту.

— Что ж, можно и по соседнему, — хладнокровно согласился Федот.

На сей раз — расстояние-то было почти одинаковым — он попал с первого выстрела.

— Тоже «кажись»? — насмешливо осведомился я у Исайки.

Тот изумленно покрутил головой:

— Ишь ты! Ловко! Это где ж тебя выучили таковскому?

— А вон князь наш порадел, — ухмыльнулся Федот и пояснил, демонстрируя бруски: — Эвон, какие нам палочки-выручалочки подсунул. В них-то все дело.

Исайка озадаченно уставился на них.

— Да ну? — недоверчиво протянул он.

— Вот тебе и «да ну». — Я махнул рукой, подзывая Дубца, держащего под уздцы мою лошадь, и, уже будучи в седле, сказал напоследок: — А знаешь, почему тебя, несмотря на лета, Исайкой кличут? Да потому, что у тебя ядра на девятый раз в цель попадают. А на Руси как кого величают, так и почитают. Батюшку-то твоего как звали?

— Да как и меня, Исаем, — растерянно ответил тот.

— Когда освоишь эту науку, а она нехитрая, и все прочие под твоим началом тоже, я сам первый тебя Исаичем назову, — пообещал я.

И назвал. Правда, не на следующий день, а через один, ибо пушкари под началом Исайки поразили щиты со второго, а кое-кто вообще с первого выстрела. Разумеется, целились они исключительно с помощью брусков — у каждой пушки свой, индивидуальный. Но учебу я на этом не закончил, распорядившись, чтобы и все остальные московские пушкари освоили новые прицелы.

И вот теперь над проведением стрельб и у пушкарей, и у стрельцов нависла угроза. Запасы пороха, свинца и ядер истощились, а пополнить их не на что — снова вопрос уперся в деньги. И на сей раз, обратившись в Опекунский совет, я получил отказ.

Глава 24 ТРИ СМЕТЫ В ОДНИХ РУКАХ

— Сам ведаешь, князь, что ныне с казною творится, — почти виновато пробасил Федор Иванович Мстиславский. — Понимаем, на доброе дело деньга надобна, но где ж ее взять? Ежели токмо у аглицких купцов, но мы пока от них по твоему настоянию ни рублевика не получили. А со своим прибытком худо. Тут же помимо ядер одним пушкарям эвон сколь всего требуется. — Он вновь взял в руки составленный подьячим из Пушкарского приказа список и процитировал: — «Десять холстов, триста листов бумаги доброй, большой, толстой, двадцать два пятка льну мягкого малого, осьмеро возжей лычных, двадцать гривенок свинцу, восемь овчин да восемь ужищ льняных, по двадцати сажен ужище…»

— Сумма не столь и велика, — бесцеремонно перебил я его.

— Невелика, — вздохнул он, отложив список в сторону. — Но ежели к ней цену шестисот ядер присовокупить, да порох, да стрельцам свинец, как ни крути, а тыщи получаются. В казне же, сам слышал, — он кивнул на Власьева, — не ахти…

— А шестьдесят тысяч от Марии Владимировны? — растерянно уставился я на них.

— На один твой полк, кой ты набираешь, сколь тыщ ушло: на одежу с обуткой, на пищали с саблями да на прокорм, — тихонечко напомнил Афанасий Иванович, сконфуженно глядя на меня. — Да жалованье людишкам выплатили за прошлое лето. Ты же и настаивал.

— Настаивал, — пробурчал я.

Говорят, покойников нельзя поминать плохим словом. Либо хорошее, либо ничего. Традиция такая. Я и не поминал Дмитрия, хотя очень хотелось произнести в его адрес нечто из ненормативной лексики. Да, конечно, с деньгами обращаться толком его никто не научил, но ведь в Думе ему не раз подсказывали насчет расходов. И не только подсказывали. Как я слышал от Власьева, под конец бояре вообще наложили весьма жесткие ограничения на его покупки, благодаря чему поток иноземных купцов, почуявших славную поживу, слегка поубавился. Да и как иначе, коль государь покупает, а казна потом заявляет, что не собирается оплачивать — иди и забирай товар обратно.

Зато касаемо действительно необходимых трат, к примеру выдачи зарплаты людям, тут все наоборот. На словах-то он всем увеличил жалованье вдвое, а на деле не удосужился выплатить и прежнего. Возможно, никто не напоминал, не спорю. Но у самого-то голова на плечах должна быть, чтоб понимать: вначале отдай основное, которое тебе рано или поздно все равно придется отдать, а потом, если останется, кути себе, проматывай, заказывай новый трон в Грановитую палату, дари своему польскому воробышку суперкарету, шикарнейшие сани, всякие дорогущие корабли, часы и прочее.

Вроде бы элементарная вещь, ан поди ж ты…

Пришлось ставить вопрос на Опекунском совете, что надо в срочном порядке удоволить людей, погасив задолженности. Поддержал меня даже Мнишек. Этот, очевидно, лелеял надежду, что в число «всех» включат и его самого, в смысле выплаты по финансовым обязательствам, указанным в брачном контракте. Но по моему настоянию выплаты начали с низов: подьячих, стрельцов и так далее. Начали и… не закончили — нечем.

— И без того в Казенную избу серебро малым ручейком льется, а ты норовишь и тот до дна осушить, — встрял Романов.

— Восемь тыщ и двести семьдесят два рубля с тремя алтынами ныне есть, — уточнил Власьев и развел руками, пожаловавшись: — Но нам Аптекарскому приказу серебра подкинуть надобно, да изрядно, не менее трех тыщ. Скоро иноземным купчишкам травки лечебные заказывать, а за них плату враз подавай, не то вдругорядь откажутся привозить.

— Сбережение же здоровья государыни и будущего государя — дело первостепенной важности, — вставил словцо и Мнишек.

Тогда-то мне и пришла в голову идея насчет экономии. Я хмуро покосился на ясновельможного, торжествующе взирающего на меня (мол, снова я тебя уел), и задумчиво протянул:

— Кто бы спорил. А что за травы такие? Может, их и на Руси можно прикупить, чтоб подешевле?

Власьев пожал плечами, а Романов сердито заявил, обращаясь ко всем:

— Видали? — И, повернувшись ко мне, сердито выпалил: — Нас-то почто вопрошаешь? Чай, ты в нем заглавный, не мы.

— Ладно, разберусь, — покладисто согласился я и после заседания направился прямиком в Аптекарский приказ.

До этого я был в нем всего однажды, заглянув туда на следующий день после того, как меня назначили его начальником. Почему Ксения посоветовала Федору поставить меня рулить именно им, я понял, но возобновлять традиции Семена Никитича Годунова не хотел. Куда проще создать новый приказ, назвав его, ну, скажем, Тайных дел. Этот же пусть так и занимается исключительно лечением царской семьи. А коль с этим лечением вроде бы процесс налажен, к чему соваться, тем более в медицине я ноль.

Да и штат в нем смехотворный — кем командовать-то? Подьячий, толмач, он же переводчик, и заведующий единственной аптекой голландец Аренд Клаузенд, которого, по русскому обыкновению, давно переименовали в Арена Глаза. Ах да, еще и царские медики, но они были на особом положении. Правда, с Клаузендом постоянно контактировали, подавая ему списки необходимых снадобий, отваров и настоев, на основании которых он составлял перечень требуемых закупок и представлял его в приказ. Далее следовало их приобретение, привоз, выдача Аренду, тот все перерабатывал и отдавал лекарям. По сути, обязанность главы Аптекарского приказа сводилась к подмахиванию очередного списка с перечнем нужных компонентов для лекарств.

Ну и зачем я там нужен?

Стоило мне заглянуть в крохотную каморку, которая называлась приказом, как обрадованный подьячий Варлаам Поздеев сунул мне в руки длиннющий свиток — очередной перечень трав, кои надобно закупить. Посмотрев в него и ничего не поняв — какой-то хуперикум перфоратум, какая-то мента пиперита и прочая заумная латынь, — я отодвинул услужливо протянутое перо и спросил:

— А почему так дорого?

— Дак иноземные, — словоохотливо пояснил Поздеев, повторяя слова Власьева. — Там-то они, может, куда дешевше, тока за морем телушка — полушка, да рупь перевоз.

— Плохо, что они у нас не растут, — посетовал я. — Мне бы эти деньги ой как пригодились. А может, растут? Ну-ка, переведи мне на нормальный язык вот это. — И я наугад ткнул пальцем в какой-то анисум вулгачи.

Подьячий обескураженно крякнул и повинился в невежестве:

— То Арен-аптекарь составлял, а я папежному языку не обучен, толмач же хворает, — и заторопился с пояснениями: — Но тут все без обмана. Когда завозят, мы с Глазом вместе их взвешиваем, а уж опосля деньгу выдаем.

— Та-ак, — почесал я в затылке. И что делать, коли я тоже папежному языку, то бишь латыни, не обучен? Это ж не пословицы какие — названия трав.

Но тут я вспомнил про Петровну. А если сводить ее на экскурсию к Аренду? Да, с этими анисумами у нее еще хуже, чем у меня. В смысле, я хоть названия прочесть смогу, пусть они мне и ни о чем не говорят, а ей и того не дано. Но она ж практик от бога. Да и зачем ей названия, когда аптекарь нам покажет травки. Я забрал список, так и не подписав его, и пообещал вернуть позже, ибо надо вначале согласовать его с одним известным лекарем.

В единственной на всю Русь аптеке, расположенной в каменной пристройке близ каменных приказов, построенных в Кремле по повелению Бориса Федоровича Годунова, пахло… Ну, в общем, как на сеновале. Даже сильнее. Но и специфичнее — все-таки травы лекарственные, хотя в первой из комнат, где мы находились, трав никогда не было — лавка, стол и… суетливый толстячок-провизор Клаузенд.

Узнав о цели визита, он вмиг раскритиковал мою идею. Дескать, закупаемое выращивается в специальных hortus sanitatis, что означает «сады здоровья»,[47] а потому о закупке таких трав на Руси нечего и думать.

— Жаль, — вздохнул я и, повернувшись к Петровне, грустно заметил: — Как чувствовала ты, когда отказывалась идти со мной. Зря только красоту наводила.

Та, действительно одетая в самое нарядное, ответила мне не сразу, старательно принюхиваясь к чему-то.

— Про хортусы евоные я и впрямь не слыхала, — задумчиво протянула она, — а запашок знакомый. Нашими травками-то несет, родными, чую.

Я удивленно посмотрел на нее, затем на аптекаря. В травах Петровна дока, ошибиться не могла, и коль чует, то сомневаться не приходилось, следовательно…

«Может, Клаузенд жульничает? — закралось у меня подозрение. — А что, старик тут не один десяток лет трудится, вполне мог додуматься, что к чему, и на паях с подьячим устроить мелкий бизнес, прикупая травы гораздо ближе, а в своих заявках…» Додумывать не стал, решив проверить до конца, и велел Аренду провести нас туда, где хранились изготовленные им настои.

Тот охотно закивал и повел нас в соседнюю комнату, представлявшую целую лабораторию с печью и каким-то сложным аппаратом. Очевидно, он предназначался для перегонки, поскольку весьма сильно напоминал самогонный, виденный мною в Угличе у принца Густава. Рядом с ним стояли реторты, колбы и прочая посуда. Для чего предназначены — спрашивать не стал, осведомившись о готовых продуктах.

— То у меня стоит особо, — пояснил аптекарь и указал на дверь, ведущую в следующую комнату.

Здесь запах был совсем густой. Да иначе и быть не могло, поскольку помещение явно предназначалось для хранения как сырья, так и готовых лекарств, выставленных в отдельном шкафу. Сырья, правда, не имелось, очевидно, Клаузенд все переработал, зато готовых лекарств хватало.

— Ну, Марья Петровна, гляди, — повернулся я к своей ключнице, которая хорошо разбиралась в травах, когда была ведьмой, а еще лучше стала разбираться, когда перестала ею быть.

Та вздохнула и вышла из-за моей спины, робко взирая на склянки, бутыли, пузырьки и прочую посуду, стоящую на многочисленных полках. На каждой из посудин аккуратно прикреплена бумажка с названием. На полках тоже имелись названия. На одной во всю длину красовалась надпись: «Ad usum externum».[48] Точно такая на нижней. А вот на верхней иная: «Ad usum internum».[49] Наверное, перечень болезней.

Петровна медленно прошлась вдоль полок. Вид у нее был… ну словно у язычника, заглянувшего в чужой храм. Красиво, но непривычно, а главное — боги иные, неродные. И как тут себя перед ними вести — поди пойми. Да тут еще служитель этих неведомых богов взирает на тебя с нескрываемым изумлением — какого лешего глава Аптекарского приказа прихватил с собой русскую бабу?

Дабы ее ободрить, пришлось показать пример. Я решительно ухватил одну из бутылей, откупорил ее и протянул ключнице. Та приняла ее в руки, понюхала горлышко, с подозрением поглядела на надпись и недоуменно хмыкнула. Аккуратно поставив ее на место, она, осмелев, сама взяла соседнюю, и вновь послышалось недоуменное хмыканье.

— А откуда берешь травы для всех этих лекарств? — тем временем беседовал я с Арендом.

— Из разных мест, — заторопился он с пояснениями. — Кое-что привозят из Померании, из Силезии, реже из Баварии и Моравии, а еще из Тюрингии, из Лондона, из…

Перечень оказался долгим. Получалось, снабжением государя и его семьи лекарственными травами занимается чуть ли не вся Европа, кроме… самой Руси. Обидно. И не только обидно, но и странно. Допускаю, растет у них кое-что из того, чего у нас нет, но, если верить аптекарю, у нас вообще ничего нет. Так, никчемные травки, которые никуда не годны. Как там в одной известной кинокомедии? «Ну откуда в Италии мята? Видел я эту Италию на карте — сапог сапогом». А тут с точностью до наоборот. Кстати о мяте. Интересно, она-то тут имеется и откуда ее завозят?

— Мента пиперита, — охотно закивал седой головой Клаузенд. — Как же, ежегодно привозят из баварских земель. А что, есть нужда в настое из нее, князь?

— Нет нужды, — отрезал я. — Это я так, к слову и для поддержания нашей с тобой задушевной беседы.

И тут подала голос Марья Петровна, поинтересовавшись насчет трав, входящих в состав настоя, который она держит в руках. Аренд заявил, что основа — какая-то матрикария… (дальше забыл), привозимая из Тюрингии, и ценна тем, что улучшает отделение желчи и успокаивающе воздействует на человека. Кроме того, что особенно важно, — настой хорош при неких сугубо женских болезнях, кои…

Недослушав его, Петровна уточнила:

— И почем платишь за енту матрику?

Аптекарь замялся, но честно ответил. Травница вытаращила на него глаза и переспросила:

— Отчего ж столь дорого? У нас пуд втрое дешевше можно прикупить.

— То плата не за пуд, — вежливо поправил ее Клаузенд. — За фунт.

Глаза моей травницы округлились. Она покрутила головой и, всплеснув руками, обратилась ко мне:

— То-то ты мне сказывал, княже, будто в казне серебра нетути. Так его там никогда и не будет, ежели за простую ромашку столько серебра отваливать!

— Простую ромашку? — усомнился я.

Петровна, обиженно поджав губы (мол, мне не веришь?!), протянула бутыль. Я осторожно втянул носом запах, доносящийся из горлышка, но он мне ни о чем не говорил, и я переспросил травницу:

— А ты уверена, что это ромашка?

Травница сурово уставилась на меня. В глазах явственно читалось… Ну, короче, нечто нехорошее. Комментарий моих умственных способностей насчет лекарственных растений, с обильным употреблением ненормативной лексики.

— Да верю я тебе, верю, — торопливо произнес я. — Но, может, это какая-то иная ромашка, а?

— Иная и пахнет инако, — отрезала Петровна и, отставив бутыль в сторону, потянулась к другой посудине. С нею она разобралась еще быстрее. — Эвон, молодецкая кровь-трава, — сунула она мне под нос склянку с темной жидкостью. — Ее еще здоровой травой да зельем святого Иоанна[50] кличут.

Я понюхал и, не желая пасть в глазах моей травницы еще ниже, солидно подтвердил:

— Точно, оно самое.

Взгляд Петровны смягчился.

— Енто тоже из заморских земель? — осведомилась она у Аренда и, дождавшись утвердительного ответа: «Из Силезии», заметила: — А к чему его оттуда везть, коль у нас самих его полным-полно? Али лень сапоги топтать да до зелейного ряда на Пожар пройтись? А вот, нюхни-ка… — И я послушно втянул в себя какой-то неприятный запах из третьего флакона. — Это ж…

Спустя полчаса выяснилось, что помимо ромашки с загадочной молодецкой кровь-травой еще десятка три-четыре растений можно запросто насобирать прямо в Подмосковье. Одни — на лугах, другие — близ болот, третьи — подле рек. Более того, кое-какие росли и вовсе рядом с моим подворьем.

И тщетно раскрасневшийся от негодования Клаузенд доказывал ей (но в первую очередь, разумеется, мне), что русский ромашка — тьфу и пфуй, а хуперикум хоть и растет повсюду, но никуда не годен, ибо он есть макулатум, а нужен особый, хуперикум перфоратум, но Петровна лишь досадливо отмахивалась от него, уже не смущаясь обилием латинских названий.

— А хотишь, — пылая негодованием и окончательно забыв про свое первоначальное смущение (а чего смущаться, когда «боги» на полках те же самые, только под другими именами), кипятилась Петровна, — я сама тебе состряпаю настой от тех же болезней, но куда лучше. Ты вон к настою из своей перфы, ежели от бессонницы его готовил, ладанку добавил и отделался. А ведь ежели по уму, то туда надо бы еще и успокойную траву, да гремячку, да егорьево копье…

На Аренда было жалко смотреть. Оно и понятно. Жил себе тихонько, никого не трогал, время от времени передавая единственному на весь приказ подьячему, что именно необходимо купить, да и то ориентируясь на требования государевых медиков, и тут на тебе. Влетает князь с какой-то неистовой фурией, она же гарпия, она же, судя по суровому взгляду, горгона, и все в одночасье летит в тартарары. Непонятно одно — отчего князь с явно иноземной фамилией верит ей, а не ему, дипломированному медику со свидетельством об окончании медицинского факультета Падуанского университета, в котором учились великие умы Санторио и Везалий, Фаллолий и Гарвей, ну и многие другие.

Пытаясь доказать собственную правоту, Клаузенд, нырнув в последнюю из своих комнатушек, приволок целую кучу высохших пучков растений. Оказывается, они хранились у него отдельно, ошибся я. Тряся ими и перечисляя латинские названия, он принялся доказывать, что именно таких на Руси нет, а если и есть, то произрастают они исключительно в диком виде и потому, невзирая на свое сходство с привезенными, никуда не годятся.

У моей травницы на сей счет оказалось иное мнение.

— Да не верю я, будто от того, что енто у вас там плантой прозывается, она иной стала. Трипутник трипутником и останется, как ты его ни назови, верно, княже? — горячо доказывала она, апеллируя ко мне.

Мне было жаль бедолагу Клаузенда, но я согласно кивнул в ответ. Спору нет, скорее всего, этот сухой листок в ее руках действительно где-то там у них в Европах называется плантадо. Но уж он-то и мне хорошо известен. Правда, под другим именем — подорожник, но и ее название весьма близкое.

Петровна же расходилась все сильнее.

— А енто? — И она бесцеремонно вытянула из другого пучка сухую веточку с крупным лилово-сиреневым цветком.

— Пульсатилла паренс, — грустно сказал Аренд.

— Ну какая она пульса? — укоризненно заявила Петровна. — Это ж сон-трава. Я тебе ее чрез месячишко сама сколь хошь наберу. А вон и плакун-траву у тебя зрю. И она у нас растет. А эвон… ну-ка, ну-ка…

— Это хели… — начал было Аренд, но осекся и перевел на русский язык: — Золотой гелиос.

— Ну пущай так он у вас прозывается, — хмыкнула Петровна. — А у нас нечуй-ветер. А еще у нас его кой-где кошачьими лапками кличут, живучкой, неувядкой, бессмертником. И что? Как ни назови, а все равно от одного и того же подсобляет: от нутряных болестей, да раны заживляет. Верно я сказываю?

— Верно, — пролепетал аптекарь.

— То-то, — поучительно сказала моя травница, переводя дыхание, и более благосклонно посмотрела на поверженного врага, уныло взирающего на одну из полок с настоями и сознающего полное и окончательное поражение. А так как лежачих на Руси бить не принято, она великодушно протянула ему руку помощи. — Да ты как-нибудь заглянул бы ко мне, милай, я б тебе еще кой-что подсказала. Может, они тоже в ваших Тюрях растут, да токмо я у тебя отваров из них не зрю, а напрасно — травки-то баские, и при лечбе от них ох какая польза. — И она весело подмигнула своему коллеге.

— И что мне теперь делать? — печально спросил у меня Аренд, демонстративно стараясь не глядеть на невесть откуда появившегося конкурента. — Как я понимаю, у князя ныне есть иной аптекарь, куда лучше меня. Стало быть, я уволен?

Вообще-то так и следовало поступить. Вот только имелась куча «но». И самое первое заключалось в том, что моя Петровна попросту не сможет работать с медиками в связи с незнанием латинских названий трав. Ну и второе — не работают ныне женщины на таких должностях. Да и ни к чему ее совать в приказ. Слишком ответственное дело. Это уже третье «но». Случись что с нерожденным ребенком Марины, который то ли есть, то ли нет, и к гадалке не ходи, чтоб предсказать — всю ответственность лекари свалят на нее. Не из тех компонентов составила отвар, неправильно приготовила настой, не соблюла нужных пропорций, и так далее. Нет уж, пусть травница остается при мне. А вот денежки сэкономить — иное. Тут-то препятствий я не видел, распорядившись:

— Ты не уволен — работай как и раньше. Но травы, которые растут на Руси, больше в Европах закупать не станем. А на будущее надо составить словарик. Для этого я сейчас пришлю тебе подьячего, и ты назовешь ему, что входит в тот или иной настой. Ну и травы перечислишь, которые у тебя остались. А ты, Петровна, принюхивайся, приглядывайся и в свою очередь станешь диктовать Поздееву, как эти травки называются по-нашему, по-русски. И все опознанное тобой отныне мы ни в Силезии, ни в Баварии, ни в Тюрингии закупать не станем, а будем все приобретать…

— …на Пожаре, в зелейных рядах, — торжествующе подхватила моя травница. — Там-то куда дешевше. — И вновь предложила: — А изготовить и я сама смогу, даже лучше. Мне б тока знать, от чего жаждется излечить, а в прочем не сумлевайся, княже.

Итог оказался весьма отрадным. Спустя пару дней — столько длилось «опознание» растений и перевод их названий — расходы на закупку оказались урезанными на две с половиной тысячи рублей. Теперь я мог смело заявить в Опекунском совете, что обязуюсь найти деньги на расходы по закупке свинца, ядер и пороха сам, не требуя дополнительных денег из казны. Просто все, что мне добавят в Стрелецкий и Пушкарский приказы, вычтется из расходов на Аптекарский.

Мнишек, правда, вновь возмутился, хотя я пояснил, что от удешевления закупок ни малейшего ущерба для здоровья его дочки не предвидится. И вообще, не всегда самое дорогое — самое лучшее, тем более основной расход составляет перевозка, и неизвестно сколько стоит та же ромашка в Баварии. Нет, ясновельможный все равно не смирился, но с пятью голосами «за» из семи дедушка будущего императора ничего не смог поделать.

Но своим выигрышем я не обольщался. Небольшая победа на фоне массы поражений. Посему срочно требовалось что-то предпринять, дабы изменить расклад сил в свою пользу раз и навсегда.

Глава 25 С ПОЛИЧНЫМ

Вывод напрашивался один — мне нужен Мстиславский. Вывод второй гласил — я себя неправильно с ним вел. Вместо того чтобы взывать к его чести и прочему, надо либо заинтересовать его, либо найти слабое, уязвимое местечко. Последнее отыскалось в разговоре с Михаилом Нагим. Оказывается, с недавних пор их клан в родстве с Федором Ивановичем, женившимся на их родственнице Прасковье Ивановне Нагой. Критикуя скупость Мстиславского, Нагой невольно подсказал мне, в каком направлении действовать.

Коль боярину жаль тратить деньги на наряды да на драгоценности молодой супруге из собственного кармана, мы подставим ему свой. Бери, дорогой, пользуйся. Одно плохо — не знал я, как половчее дать взятку. В той, прошлой жизни мне как-то не доводилось общаться с чиновниками — все больше с порядочными людьми, а потому совать в лапу совершенно не умел.

Про трюки подьячих мне слыхивать доводилось. Просители могли и под образа мешочек с серебром положить, и в гуся монеток напихать — словом, изгалялись по-всякому. Но Мстиславский — не подьячий, его десяткой не купить, и сотней тоже. Чтоб мои тысячи разместить, не гусь — корова нужна.

А положить их на полочку под образа… Даже в пересчете на золото одна тысяча весит больше пяти килограммов. Про серебро вообще молчу — четыре пуда. Под такой тяжестью вмиг все рухнет вместе с самой полочкой.

Купить у него какую-нибудь задрипанную деревеньку, заплатив за нее тысячу? Не пойдет, чересчур явная липа. Вмиг пойдет слух, и всем все станет ясно. Тогда как?

Помогли… англичане. Отчаянно жаждая всучить нам кредит и выцыганить под него уйму льгот, ушлые ребятки с Туманного Альбиона приперлись ко мне в гости, предложив взятку. Случилось это за несколько дней до рассмотрения на совете их предложения. Разумеется, взятка взяткой не выглядела — все пристойно и деликатно. Мол, они просят у меня, как у их земляка, имеющего шотландские корни, в долг на пять лет сорок тысяч рублей, обязуясь выплачивать аж двадцать пять процентов годовых.

Здорово, правда? И ведь при всем желании придраться невозможно: ну и одолжил я англичанам, имею право. И вообще, не ваше дело. Мои деньги, что хочу с ними, то и ворочу.

Я сделал вид, что колеблюсь, и тогда Джордж Гафт, представлявший компанию, пояснил, подтверждая надежную кредитоспособность, что они и ранее неоднократно занимали деньги у русских бояр, всегда отдавая их вовремя. Да и выплату процентов никогда не задерживали. А в перечне бояр, у которых они ранее занимали, прозвучала среди прочих фамилия Романова. Нет, не Федора Никитича — его папочки.

Я выразил горячее желание ссудить им просимое серебро, но попросил время на сбор денег. И, продержав их в неопределенности, отказался от сделки лишь накануне заседания, где должен был окончательно решиться вопрос, брать у них кредит или нет.

Более того, не желая рисковать, едва англичане покинули мое подворье, я из опасения, что они могут отправиться с этим предложением к Мстиславскому, решил провернуть с боярином их трюк. Правда, мой заем у Федора Ивановича был вдвое скромнее, но процент тот же, и оба участника сделки превосходно поняли друг друга.

Поглядев, с каким пылом Романов на совете отстаивает необходимость займа, я пришел к выводу, что сынок явно пошел по батюшкиным стопам. Взяв слово после боярина, я в своем выступлении выразил сомнение, надо ли нам связываться со столь ненадежной компанией, ибо мне точно известно, что их подлинное финансовое положение в настоящее время весьма и весьма плачевно. А в качестве доказательства привел в пример их попытку занять деньги у меня. Мол, серебро под такой дикий процент берут только те, у кого дела из рук вон плохо. И тут же предложил в будущем воспретить членам Опекунского совета брать у иноземцев деньги или давать им в долг, разразившись целой тирадой на эту тему.

Ох как взвился Романов. Но большинство в лице Мстиславского наконец-то оказалось на моей стороне. Вот так Русско-Английская компания, сама того не желая, помогла мне взять верх в Опекунском совете. Жаль, конечно, выкладывать за здорово живешь каждый год по пяти тысяч рублей Федору Ивановичу, но задаром одни птички поют. Да и то абы как, а не те песни, что хотелось бы. А коль надо, чтоб пели нужное, не скупись.

Зато с того дня мои дела пошли как по маслу. А кроме того, к четырем голосам вскоре добавился и пятый. Ушлый Романов, желая примазаться к победившей партии, встал на нашу сторону.

Однако проблема с Мнишком все равно оставалась. Видя, что теперь верх не за ним, он принялся пакостить иначе, действуя по принципу: не мытьем, так катаньем. То есть коль не получалось по его, то пусть не получается никак, ибо ясновельможный со своими придирками, уточнениями и дополнениями тянул резину как мог, постоянно выступая много и заумно. Попытки как-то остановить его или подсократить приводили к обратному результату. Когда после его очередной длинной речи все дружно переглянулись, ничего не поняв, я поинтересовался, в чем смысл его возражения. Он недоуменно развел руками и разразился второй речугой — столь же загадочной и еще длиннее. Как результат, решение по любому вопросу зависало — ни туда ни сюда. Я скрипел зубами, но до поры до времени помалкивал, дожидаясь своего часа, точнее — дня, благо он не за горами…

Дату католической Пасхи никто из поляков от меня не скрывал, и узнал я ее давно. Правда, показалось странным, что она должна наступить не на десять дней раньше православной, а шестнадцатого марта. Но помимо патера Чижевского я уточнил еще у нескольких человек, так что ошибки быть не могло.

Выяснял я не ради праздного любопытства. Коль Мнишковна считает себя католичкой, следовательно, свой пасхальный день она должна хоть как-то отметить.

Вообще-то до конца в ее тайном латинстве я не был убежден — доказательств не имелось. Почти не имелось, кроме двух. Во-первых, несмотря на подсказки, крестилась она по-прежнему всей пятерней, а не двумя перстами. Привычка? Не спорю, пусть так. Но имелось и «во-вторых».

Как я выяснил у ее православного духовника, благовещенского протопопа отца Федора, она ни разу ему не исповедовалась, ссылаясь на отсутствие грехов. А не исповедовалась, поскольку за этим следовало причащение, от которого она отказалась даже при своем венчании на царство. Об этом как-то вскользь обмолвился сам протопоп. Увы, но, когда я, заинтересовавшись, что еще было упущено во время ее двойного венчания — на царство, а затем с Дмитрием, — начал допытываться о подробностях, он спохватился и замолчал. Понятное дело, ведь, сознавшись в упущениях, протопоп ставил под удар в первую очередь самого себя — видел и не поправил, не настоял. Я попытался выяснить у патриарха, заправлявшего наряду с протопопом обеими церемониями, — бесполезно. Ладно, позже разберусь. А пока я готовился к католической Пасхе.

И едва пан Мнишек, сопровождая ксендза Франциска Помасского, отца Каспера Савицкого и монаха Бенедикта Анзерина, остававшихся проживать на его подворье, прошел в покои своей дочери, как заранее предупрежденные мною гвардейцы немедленно известили меня об этом.

Когда я ворвался к Марине Юрьевне, праздник был в разгаре, а на столе стояли все ритуальные блюда. Дверь, петли которой были накануне обильно смазаны, отворилась бесшумно, но выдало пламя свечей. Оно сразу заколыхалось, затрепетало, и все, кто находились в комнате, повернулись ко мне. А уже в следующее мгновение Марина — ну молодец, чертовка, соображает влет! — лихо смахнула со стола главное наглядное подтверждение пасхальной мессы — кулич. Правда, в отличие от головы руки Мнишковны сработали не столь виртуозно, и увесистый компромат, упавший под стол, через секунду бочком-бочком выкатился из-под него, направившись прямиком ко мне.

«Умница», — похвалил я подкатившийся к моим ногам колобок, но поднимать не торопился, продолжая сурово взирать на собравшихся в комнате. А за моей спиной безмолвно стояли аж пятеро гвардейцев — будущие свидетели-видоки.

Немая сцена продлилась недолго. Первым из ступора вышел ясновельможный, принявшийся путано пояснять, что это угощение принесли для него, а наияснейшая Марина Юрьевна тут совершенно ни при чем. Я продолжал молчать, позволив себе в качестве красноречивого комментария его слов кривую саркастическую ухмылку. Лишь дождавшись, когда он выдохнется, я задал вопрос, но адресовал его не Мнишку.

— Отец Бенедикт, а вы также станете утверждать, что это предназначено для ясновельможного пана, или в столь святой для католической церкви день солгать не осмелитесь, ибо ложь — всегда ложь, даже если она говорится схизматику.

Объемная фигура в черной рясе не пошевелилась. Зато вторая, по соседству с ней, подала голос:

— Что вы намерены со всем этим делать?

— Для начала я собираюсь вернуть кулич, — любезно ответил я отцу Касперу и, подняв с пола пасхальное угощение, подойдя поближе, положил его на стол. Повернувшись к гвардейцам, я осведомился у них: — Достаточно повидали?

Те дружно закивали головами.

— Чудненько. О том, что болтливой Варваре на торгу язык оторвали, тоже помните? — на ходу переделал я известную поговорку.

И вновь последовали дружные кивки.

— Тогда прикройте дверь с той стороны, а мне пока надо кое о чем потолковать с паном Мнишком и его дочкой. — Эпитет «наияснейшая» я опустил, лишнее.

Дверь закрылась. Ясновельможный одобрительно кивнул, торопливо вытер пот и вновь открыл рот, желая разразиться очередной тирадой, но я не позволил. Глядя на Каспера, Франциска и Бенедикта, я вежливо заметил:

— То, на чем я вас прервал, вы сможете возобновить через полчасика, а то и раньше. Но пока наш разговор должен пройти без свидетелей.

Я и впрямь уложился гораздо раньше. Нет, если бы передо мной был один ясновельможный, возможно, беседа растянулась бы и на три часа, ибо тот все время пытался оправдать свою дочь, в смысле соврать половчее. Но Марина сама оборвала отца, когда он сунулся с липовым истолкованием пребывания в ее покоях монаха, ксендза, отца иезуита, кулича и прочих наглядных атрибутов пасхального праздника.

— Мы у него в руках, — зло прошипела она отцу.

— Это точно, в руках, — благодушно подтвердил я и продолжил излагать свое предложение.

Сводилось оно к игре в «молчи-молчи». То есть пока пан Мнишек голосует на Опекунском совете так, как угодно Годунову и мне, я держу рот на замке и не оповещаю народ, что венчанная на русское царство Марина Юрьевна — тайная католичка, отнюдь не собирающаяся менять свою веру. Но едва ясновельможный начнет протестовать против какого-либо предложения, я рассказываю о его дочери всю правду. Впрочем, не сразу. Я и тут останусь великодушным, для начала напомнив о нашем уговоре — вдруг человек просто запамятовал о нем.

— Но я полагаю, все предложения, кои будут вынесены на обсуждение, ни в малейшей степени не затронут… — вновь начал пан Мнишек, но был в очередной раз перебит дочкой.

— Мы согласны! — выпалила она, буравя меня потемневшими от злости глазами.

— Вот и чудненько, — улыбнулся я ей. — Тогда я вас покидаю. Можете праздновать дальше.

И вышел.

Как выяснилось на следующий день, это был последний гвоздь, вбитый в каркас той конструкции, которую я сколотил, ибо отныне в Опекунском совете наступила тишь, гладь и божья благодать. Думаю, Годунову, когда он появится в Москве, останется умилиться воцарившемуся дружному согласию всех присутствующих.

Разумеется, времени на заседания стало уходило гораздо меньше, и я преспокойно успевал реализовать многие свои идеи. Особенно это касалось стрельцов и их учебы. Но не только. Времени вполне доставало и на то, чтобы затеять в Кологриве строительство первой на Руси мануфактуры по изготовлению валенок. Кострома-то далеко, пока довезешь, влетит в копеечку, а продавать на месте — спрос невелик. Не распробовал народец всех преимуществ новой зимней обуви. Заодно начал подумывать о постройке нового стекольного завода где-нибудь в Подмосковье.

Плюс застенки Константино-Еленинской. С народцем-то, сидящим там и обвиняемым в покушении на жизнь государя, поручено разобраться Годунову, а он взвалил все на мои плечи. Вот я и корпел, сортируя кого куда. Полностью никого не прощал — нельзя. Цареубийство — слишком тяжкий грех, какими бы благими целями ни руководствовался человек, иначе до рецидива рукой подать. Но приговаривал к смертной казни в основном тех, кто падал в ноги к Марине Юрьевне, да и то не всегда.

Простой люд, вроде ратных холопов, был помилован, хоть и не до конца. Каждому я предложил выбор: либо искупить свою вину честной двадцатилетней службой… в дальних острожках, расположенных в Сибири, либо отправляться дальше на восток, открывать новые земли. Две трети склонились к второму варианту.

С теми, кто познатнее, приходилось работать индивидуально, и то, что они падали в ноги Годунову, ничего не значило — все равно следовало разобраться, какой человек передо мной. Не обошлось и без блата — хоть и редко, но срабатывало ходатайство родственников. А куда деваться, когда вначале в ноги к Федору падает ясельничий Андрей Матвеевич Воейков, слезно моля за своего неразумного родича, а на следующий день, но уже мне бьет челом второй Воейков. И вновь за того же самого родича. А этот второй, помимо того что стрелецкий голова, имеет и еще заслуги перед Годуновыми, притом немалые. Приставом у Федора Никитича Романова, тогда еще старца Филарета, Богдан Борисович был отменным — сам читал его отчеты. Вот и пришлось миловать «несмышленыша» Ваньку Воейкова, который не колеблясь выбрал путешествие на восток, дабы «новыми землями государю Руси поклониться и полное прощение за то получить».

Но такие случаи были единичными, всего два или три, причем поддался я только на Воейкова. Сына боярского Григория Валуева отправили на Болото, то бишь на плаху, хотя за него ходатайствовал князь Трубецкой. Убийце Петра Федоровича Басманова пощады быть не может.

А закончив с арестантами, я ехал на свое подворье, где садился работать над будущими законами, которые надлежало рекомендовать Освященному Земскому собору, когда он соберется. С ними тоже оттягивать не стоило — начало лета не за горами. Но это по вечерам, ибо больше заняться нечем. Увы, но строгая изоляция Мнишковны имела и свою негативную сторону, ибо с Ксенией в отсутствие брата я видеться не мог. Коль вдовствующей царице не положено общаться с мужиками, то незамужней царевне тем паче.

Ох уж эти обычаи!

Нет, зная о том, что я — ее жених, мамки и кормилицы, вновь обступившие мою ненаглядную, возможно, и посмотрели бы сквозь пальцы, если б я попытался нарушить суровые запреты, но… А как мне оправдываться перед Годуновым, когда тот вернется в Москву? Он же перед отъездом, переминаясь от смущения с ноги на ногу, говорил мне, чтоб я потерпел и воздержался от встреч. И ведь не требовал — просил, а это похлеще приказа. Потому и пришлось ограничить себя, действуя в рамках, то есть общение было исключительно словесное: днем она получала от меня грамотку с очередными виршами, а вечером я удостаивался ее ответа.

Отправив же восвояси поляков (наконец-то!), я и вовсе возликовал. Мало того что в столице стало значительно тише, так я приобрел еще и нескольких информаторов. Припомнив рассказ Дмитрия, с кем он договаривался о поддержке, я пару раз в разговорах с Мартином и Юрием Стадницкими вскользь упомянул о короле и его несколько неразумной, на мой взгляд, внутренней политике. Хватило. Поддержали, принявшись излагать свою точку зрения и на его поведение, и на чрезмерную любовь к иезуитам. Выпивки было в достатке, и под конец оба разошлись не на шутку. Впрочем, они и с самого начала не очень-то стеснялись в выражениях в его адрес. «Немой швед», пожалуй, одно из немногих цензурных и деликатных, а остальные вообще стыдно цитировать.

Тогда-то я им и подкинул свой крючок с наживкой. Мол, вы — ребятки горячие, особенно братец ваш, Станислав, который остался в Польше. Не зря его прозвали ланцутским дьяволом. Потому боюсь я за вас, как бы худа не вышло — не любят короли, когда им перечат. Так вы на всякий случай помните — я целиком на вашей стороне. К тому же вы — родня наияснейшей, а потому, если вдруг судьба окажется неблагосклонной к вам, знайте: на Руси остались сочувствующие вам люди, готовые предоставить убежище. И пусть я не очень-то богат, но для друзей у меня всегда настежь распахнуты двери, и мне не жаль поделиться с ними последним куском хлеба. Что же касается более весомой поддержки, то для этого мне надо заранее знать о происходящих событиях. Тогда, если смогу, постараюсь помочь как словом, так и делом. Вот, к примеру, сейчас проходит очередной сейм в Варшаве. Так вы уж сделайте милость, известите, к какому мнению придут господа сенаторы насчет Марии Владимировны и ее королевства.

Пообещали. Насколько они сдержат свое слово — будущее покажет, но шансы есть, и неплохие. Очень уж им не по душе король Сигизмунд.

Часть своих ребят из «Золотого колеса», помогавших мне в качестве тайных лазутчиков в Эстляндии и Лифляндии и приехавших в Москву, я тоже отправил обратно в Краков. Жаль, пришлось оставить в Белокаменной Емелю и Андрея Иванова, но никуда не денешься — слишком сильно засветились в Прибалтике, их могли опознать. Зато — нет худа без добра — я поручил им заняться переводом Литовского статуса и сборника постановлений магдебургского права, привезенного ими же. Учитывая дату на обложке (выпущен всего пять лет назад и с санкции короля, то есть обязательный для всех польских городов), его надлежало перевести в первую очередь. Вполне вероятно, в нем найдется нечто полезное, применимое и к городам Руси.

Одно плохо — уехали не все поляки. Дядя яснейшей, староста красноставский Николай Мнишек, укатил, и сын пана Юрия Николай тоже, но второй сынок, Станислав, остался, а с ним и те, кто входил в его свиту. Более того, людей после массового отъезда ляхов у последнего даже поприбавилось, ибо часть воинов не поехали обратно со своими панами, а перешли к нему на службу. К нему или к пану Юрию. Если судить по книгам Кормовой избы, по которым им выдавали продовольствие, у ясновельможного ныне числилось порядка полутора сотен (прислугу я в этот список не включаю), а у его сына около ста двадцати.

Кормить двести семьдесят дармоедов для Руси труда не составляло, но выгнать их желательно. Сделать это следовало исходя из психологии. Чем больше людей с саблями и пищалями окружает ясновельможного, тем он увереннее. Достаточно посмотреть, как гордо рассекает он на коне, направляясь на загородную прогулку или на охоту, сопровождаемый полусотней, а то и побольше вооруженных людей. А теперь представим, что его окружает куда меньше народу — два, а то и вообще один десяток. Совсем иное дело. Да вдобавок косые взгляды отовсюду. Ох как неуютно жить станет. Глядишь, и сам уедет подобру-поздорову. Пока живой.

Но об изгнании остатков польских жолнеров я не беспокоился — требовалось только время. Один конфликт с московским людом, второй, третий и… далее последует соответствующий ультиматум Мнишкам.

Что до самих конфликтов, то я решил не полагаться на русский народ. Очень уж его поведение похоже на наглухо закрытый — ни щелочки, ни дырочки — котел с водой. Бурлит в нем вода, закипает, а наружу ни единой струйки пара. Зато когда давление дойдет до критического, мало никому не покажется. Даже пословица есть соответствующая: «Терпит брага долго, а через край пойдет — не уймешь». И впрямь не уймешь, ибо рванет брага, и ломанутся они все разом очертя голову, с воплем: «Лучше пропасть, чем терпеть злую напасть». И тогда придется карать не одних поляков, но и своих.

Нет, нам такое ни к чему. Куда проще с помощью тайного спецназа заблаговременно проковырять в этом котле несколько дырочек, спровоцировав два-три малюсеньких локальных столкновения, без привлечения большого количества людей, и потихоньку да помаленьку начать изгонять особо буйных.

И я, собрав старших всех бригад, проинструктировал их, особо упирая на то, чтобы при разбирательстве всем сразу было ясно, кто виноват, а потому зачинщиками непременно должны быть поляки. А вот когда псевдомонах или липовые нищие, купцы или ремесленники удостоятся с их стороны первой плюхи, можно и самим тряхнуть мастерством, но и то не во всю прыть. Лучше дождаться, когда ляхи извлекут сабли из ножен. Однако до смертоубийства и членовредительства не доводить, и вообще кровь пускать умеренно. Словом, вести себя как подобает исключительно законопослушным гражданам: скрутили, прихватили поблизости видоков — и в Разбойный приказ с требованием принять незамедлительные меры.

Ну а коль ляхи решат силой освободить своего товарища — еще лучше. Групповое неповиновение русским законам звучит куда солиднее. Тогда можно и не дожидаться четвертого или пятого инцидента, а сразу ставить перед отцом и сыном Мнишками выбор: либо мы законопатим буйных молодцев далеко-далеко, либо отправляйте их обратно в Речь Посполитую. Всех. И в конце: ну ладно, коль так уж хочется, оставьте при себе с десяток, но, чур, самых тихих и скромных.

А впрочем, как мне кажется, и сам ясновельможный не станет особо кочевряжиться. Наймитам ведь надо платить, а расценки у них о-го-го, закачаешься. А где взять деньги? Из казны нечего и думать. Мало того что она пустая, так ведь и полная была бы — все равно его людям ни копейки из нее не перепало бы. Свита — дело хозяйское. Хоть тысячу ратников держи на подворье, но оплачивай их сам. На Руси так принято.

Словом, и тут особых сложностей не предвиделось. На всякий случай, для ускорения дела, я распорядился ежедневно посылать польским жолнерам на каждое подворье по два ведра[51] хорошего меда и по четыре — водки. После такого ерша непременно должно потянуть на подвиги.

Все так хорошо складывалось, что я, признаться, позволил себе немного расслабиться и на время забыть про Марину Юрьевну. А зря. Очевидно, у яснейшей панны наступили критические дни, и Мнишковна, узнав, что она «пустая», отважилась на отчаянный шаг, решив любой ценой стать матерью будущего государя всея Руси.

Глава 26 КАВАЛЕРИЙСКИЙ НАСКОК

Мне еще повезло, что первую попытку забеременеть она решила осуществить… с моей помощью. Правда, тогда я о везении не думал — скорее напротив.

Приглашение заглянуть на половину яснейшей панны передал от имени своей дочери сам Мнишек, появившись на моем подворье часов в восемь вечера. Мол, есть некоторые неотложные вопросы, нуждающиеся в принятии незамедлительного решения. Если бы я знал, какие именно «неотложные вопросы» подразумевались, как-нибудь отбрыкался бы, но мне почему-то первым делом подумалось про деньги. Не иначе как у ясновельможного или Марины возникли проблемы с ними. И пока я добирался до Красного крыльца, размышлял исключительно о них: «Значит, так, вначале слегка поупираться, затем предложить взаимоприемлемый вариант: он берет у меня ссуду, но на два месяца, не больше. Вполне хватит, чтобы гонец, посланный в Самбор за брачным контрактом, успел вернуться. Тогда Мнишек якобы сможет получить деньги из казны и не только вернуть мне, но и жить припеваючи».

Признаться, я столь глубоко погрузился в раздумья, что меня не смутила весьма интимная обстановка комнаты, где я оказался. Да и какая разница, если мы находились в ней втроем. Однако пан Мнишек недолго оставался с нами. Едва Марина заговорила о досадном недопонимании, которое возникло между нами, но теперь, по всей видимости, преодолено, как ее батюшка, заявив, что он со своей стороны безмерно рад этому, предложил выпить за это и набулькал вина в здоровенные стеклянные бокалы. Про отраву речи быть не могло — наливал он всем троим из одной огромадной, литра на два, бутыли, и я смело взял свой в руку.

— За мировую надлежит выпить до дна, — поучительно заметил ясновельможный.

Деваться некуда, пришлось пить. Делал я это неторопливо, искоса поглядывая за батюшкой Марины, но он — что значит немалый стаж — выдул все содержимое (не меньше полулитра) чуть ли не в три глотка. Да и сама яснейшая не отставала от папаши, оставив в своем бокале всего ничего, на глоток. Правда, объем его был гораздо меньше, чем у наших, но грамм двести вмещал.

Однако и горазды пить ляхи.

Едва же мы поставили бокалы на стол, как ясновельможный, хлопнув себя по лбу, заявил, что совсем забыл о некоем весьма важном дельце. Толком ничего не пояснив, он, извинившись, вышел, пообещав, что скоро вернется. И лишь теперь, повнимательнее оглядевшись вокруг, я почуял неладное.

Если кратко, то убранство вполне соответствовало лучшим борделям двадцать первого века. Во всяком случае, как я их себе представлял. Не хватало разве что легкой приглушенной музыки, по причине отсутствия магнитофонов, и хриплого голоса певца, выводящего нечто типа «Бесаме мучо» или чего-то в этом роде. Зато остальной интим присутствовал в полной мере.

Даже свечи на столе ныне были иные. Таких я у нее еще не видел — какие-то витые, тоненькие. Да и сам подсвечник другой. В тот мой визит, произошедший после первого заседания Боярской думы, на столе красовался эдакий серьезный бронзовый дядька-семисвечник, а сейчас… Я пригляделся. Ну точно — амур с крылышками торжествующе задрал руку кверху, держа подставку для трех свечей, создающих приятный полумрак. И лыбится при этом, гад.

Но подсвечник — мелочи, а вот появившаяся в комнате то ли софа, то ли кушетка — это гораздо серьезнее. Накрытая красивым и мягким даже на вид покрывалом, поверх которого в изящном беспорядке было набросано четыре или пять небольших подушечек, она так и манила прилечь и расслабиться.

На столе же, кроме трех стеклянных бокалов, из коих два — мой и Марины — оказались заново наполнены Мнишком вином (и когда успел?!), и огромного блюда с фруктами, ничего. То есть я и рад бы повторно продемонстрировать свою любовь к еде, но увы — наияснейшая учла мой аппетит, лишив меня такой возможности.

Сама Марина по меркам начала семнадцатого века выглядела так неприлично, что приятно посмотреть. В смысле на одежду. Разумеется, она стояла передо мной не в пеньюаре — тут и слова-то такого, наверное, нет. Но наглухо закрытое на груди польское платье с большим стоячим воротником, которое было на ней тогда, сменилось русским сарафаном, а под ним рубаха с фривольно расстегнутыми верхними пуговками. Зарукавий[52] на запястьях не имелось, но сами рукава были в меру длинными, хотя все равно широкими, а потому стоило ей поднять руку, что случалось поминутно, а то и чаще, как рукав съезжал чуть ли не к плечу.

Со своим лицом она тоже расстаралась, причем, надо признать, макияж нанесен достаточно искусно — в чем в чем, а в этом полячки и впрямь талантливее русских женщин. Ну и неизменный атрибут — венец. Про него, по-моему, нет смысла упоминать — куда ж она без него. У меня вообще сложилась уверенность, что она с ним не расстается даже ночью.

Признаться, я несколько опешил, напрочь утратив дар речи и лихорадочно размышляя, как выкрутиться. Откуда ж мне было знать, что она попытается с первых секунд взять быка за рога, а князя Мак-Альпина за… Впрочем, понятно за что. А Марина, посчитав мое молчание за оторопь, вызванную исключительно лицезрением ее полуобнаженных прелестей, решила ковать железо, пока горячо. Приблизившись вплотную ко мне, она томно поинтересовалась:

— Как пану князю глянется мой новый наряд?

— Великолепен, — честно ответил я.

— Вот как, — довольно промурлыкала она. — А я сама?

— О-о-о! — Я закатил глаза, чтоб она не заметила в них моих подлинных чувств.

— А князь так и не сказал, что рад лицезреть меня, — упрекнула она.

«Да уж, — в смятении подумал я. — Видеть тебя — такое счастье, что и не приведи господь». Но вслух учтиво ответил, что словами можно выразить лишь малую радость, а когда она столь велика, как у меня, то зачастую и дышать трудно… от восторга.

— Вот как? — лукаво улыбнулась Марина. На сей раз, растягивая губы, она постаралась от души, задействовав не две лицевые мышцы, а по меньшей мере два десятка, так что это выглядело почти искренне. — Признаться, князь, после неожиданного и бесцеремонного визита ко мне я и впрямь на тебя изрядно осерчала, но затем поняла, насколько ты умен, преподав сей наглядный урок и тем самым обучив осторожности.

Ну да, если женщина говорит мужчине, что он самый умный, значит, она считает, что второго такого дурака ей не найти. А может, оно и хорошо. Иногда самое разумное как раз в том, чтобы прикинуться дураком. А тут и трудиться не надо — сама опустила меня ниже плинтуса.

— М-да-а, вечерня прошла, а ложиться спать вроде рано. Так чем бы нам заняться, князь? — И Марина многозначительно оглянулась на софу.

Я оторопел еще больше. Ну ничего себе, тонкий намек толщиной с дубок. Это что же получается? Можно не тратить время на ухаживания, а бросаться на хозяюшку, хватать ее в объятия и, влепив смачный поцелуй, валить туда?! А впрочем, чего удивляться? При достижении цели любые средства хороши. Это я — балда, ибо расслабился, совершенно забыв, что с этой дамочкой ухо надо держать востро двадцать пять часов в сутки, то есть за час до того, как им начаться.

— Мне бы не хотелось скомпрометировать яснейшую перед ее батюшкой, когда он войдет, — смущенно промямлил я, лихорадочно подыскивая отговорки и недоумевая, почему до сих пор не вошли гвардейцы.

Вообще-то на сей счет они имели подробные и четкие письменные инструкции, гласящие, что ни одна особа мужского пола не должна находиться наедине с Мариной Юрьевной. И коль кто-то прошел вместе с паном Мнишком, а затем ясновельможный вышел один, необходимо остановить его и напомнить об этом правиле. Для начала. Конечно, тот может и не прислушаться, отмахнуться. Что ж, пускай. Тогда следует вежливо постучать в дверь и, выждав несколько секунд, открыть ее, не дожидаясь приглашения. Входить не одному — вдвоем или втроем. Далее надлежит процитировать пребывающему там человеку установленное правило, а если тот не поймет, продолжая оставаться как ни в чем не бывало, принять меры к его настойчивому выпроваживанию, не останавливаясь и перед применением силы. Но в последнем случае следует не выкидывать упрямца в сени, а доставить прямиком в Константино-Еленинскую башню, ибо налицо некий тайный умысел с его стороны. Какой именно — разбираться мне.

Так вот ни стука, ни открытой двери до сих пор не наблюдалось, хотя прошла не одна минута.

— А ясновельможный пан не войдет, — промурлыкала она, и глаза ее призывно блеснули, подбадривая меня к более решительным действиям.

— Ты в этом уверена? — мрачно переспросил я.

В общем-то я поверил ей сразу, действительно не войдет, да и гвардейцев, как я понял, ждать бессмысленно, не выручат они своего князя, но надо же что-то говорить, пока не придумал, как выкрутиться самостоятельно.

— Да-а, — томно выдохнула она и сделала еще один подбадривающий меня ход. Она не просто уселась на софу, но откинулась назад, оперевшись на руки, приняв эдакое полулежачее положение, и…

Я поначалу глазам не поверил, но куда деваться, когда вот он, ее венец, в руке у Марины! В руке, а не на голове.

Сняла!

Сама!

В кои веки!

А вот она, грациозно изогнувшись и демонстрируя тонкую, осиную талию, кладет его на лавку подле софы. Никак я присутствую при начале средневекового стриптиза. Почему-то именно эта манипуляция с венцом и убедила меня: дело настолько серьезно, что дальше некуда. Полная демонстрация, что она готова ко всему. Да вот беда, я не готов, а потому ничего предложить ей не мог.

Хотя нет, вру. На короткий миг у меня мелькнула мыслишка «потрудиться» на благо Руси. Нет, меня не обуял соблазн. Откуда ему взяться? В ней же все от ребра Адама, включая и те прелести, которые она «милостиво» открыла моему «жадному» взору: шейка как у гусенка, длинная и тощая, да и ручки как спички. Сзади как доска, а спереди как сзади. Ей бы на подиум — модельеры любят живые вешалки, а меня вид костлявых манекенщиц никогда не прельщал. Опасно оно. Еще порежешься, чего доброго. Такой вот я мнительный.

Не спорю, кому-то нравятся именно такие. Дело вкуса, а он у всех разный. Для Буратино, наверное, идеальная фигура вообще похожа на бревно. Но я-то не Буратино.

Словом, никакого соблазна — дело в ином. Если она добьется успеха со мной, то, скорее всего, больше никаких новых планов придумывать не станет, включая попытку заменить меня кем-то еще. А забеременеть от меня у нее все равно не выйдет. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы предохранялось, а с этим, учитывая полное отсутствие какого-либо вожделения, у меня проблем не возникнет. То есть пару-тройку недель я смогу выгадать. Аккурат до очередного женского цикла, когда она поймет, что у нее с беременностью вновь ничего не вышло, а искать новую замену станет поздно.

Но это длилось всего миг, ибо в следующую секунду я от своей идеи отказался. Как-то оно… Ну не привык я эдак, по расчету. С Марией Владимировной вроде бы то же самое, но там хоть с ее стороны была подлинная страсть, а тут трезвый голый расчет с обеих сторон. Получается не секс, а не пойми что. Да еще неизвестно какую плату впоследствии потребуют за свой «товар». Хотя да — достаточно вспомнить Дмитрия, и сразу ясно: цена выше небес. А если добавить слухи, которые могут донестись до кое-чьих нежных ушек…

Выходит, из-за нескольких минут удовольствия, притом весьма сомнительного — навряд ли девочка обладает мастерством, слишком неопытная, — я заполучу на свою голову такую кучу проблем, что ой-ой-ой. И оно мне надо?

А Марина продолжала бросать на меня столь искрометные взгляды, желая зажечь мое сердце, что я постепенно начал сгорать от стыда — уж очень они были откровенными.

— Я ведь говорила тебе, князь: мечта любой паненки опереться на крепкое, надежное плечо настоящего кавалера, — вновь намекнула она. — Поверь, в чем в чем, а в этом мысли сходятся у любой из нас, от бедной шляхтянки до наияснейшей королевны. — И, видя, что я продолжаю стоять на месте, она, не выдержав, поднялась и направилась ко мне.

Судя по ее взгляду — с недобрыми намерениями. Дамочка явно решила поглумиться над моей невинностью. И отказываться напрямую нельзя — смертная обида. Хуже отвергнутой женщины может быть только разъяренный крокодил. Или тигр. Или лев. А если учесть злопамятность, так тут с женским полом и вовсе никто не сравнится.

Я в смятении невольно подался назад, лихорадочно прикидывая, что делать, если она кинется мне в объятия. По счастью, до такого ее наглость не дошла — она лишь положила руку мне на грудь. Но зато привстала на цыпочки, очевидно, чтобы мне было удобнее дотянуться до ее тонких губ.

— Видите ли, Марина Юрьевна, — неспешно начал я. — Если порядочный мужчина встречает женщину своей мечты, то по всем правилам чести от остальных он должен отказаться. — Но по возможности постарался подсластить горькую пилюлю: — С превеликим сожалением, разумеется.

— Что-то я не заметила этого… сожаления, — насмешливо фыркнула она.

— А это исключительно потому, что я очень волевой и невероятно скрытный, — любезно пояснил я.

— А вот в странах Европы иные обычаи, — с легким разочарованием протянула она. — Впрочем, тебе ли, князь, как потомку шкотских королей, их не знать.

С этими словами она, коварно улыбаясь и немного отступив от меня, но так, чтоб я при желании все равно смог, не сходя с места, дотянуться до ее осиной талии, изобразила кружение, сделав пару оборотов. И совершенно напрасно, ибо от нее явственно пахнуло не только ароматическими притираниями, но и немытым телом. Надо сказать, что в подобном сочетании последний «аромат» становится гораздо неприятнее. Сомневающийся пусть попробует плеснуть самого лучшего французского одеколону в свои туфли и погулять в них до вечера, а потом поднести их к носу. То еще амбре.

Признаться, я был о польских дамах лучшего мнения. А впрочем, понятно, они ж католики, а им сам папа бани запретил, если я ничего не путаю, вот и «благоухают»… по-европейски. Вдобавок припомнилось одно из обвинений Шуйского в адрес Дмитрия и Марины. Мол, в мыльню после свадебки ни разу не сходили, хотя она для них растапливалась каждое утро. Что ж, охотно верю.

Но был в этом «благоухании» и изрядный плюс. Подействовало оно на меня вроде нашатыря. Во всяком случае, в голове сразу зародилась парочка хороших предлогов, как поделикатнее улизнуть.

— Знаю я эти обычаи, — усмехнулся я. — Одно время даже жил по ним. Но мы ныне пребываем не в Европах, а на Руси, где нравы куда скромнее и целомудреннее. Что возьмешь — варвары, однако я тут уже третий год, успел привыкнуть. Да и негоже лезть в чужой монастырь со своим уставом. — И перешел к выполнению намеченного плана. — Кстати, что-то ныне в твоих покоях несколько жарковато.

— Но тут я — госпожа, и устав мой, а он гласит нечто иное, — проигнорировала она мое замечание насчет жары и, вновь подойдя поближе (сколько ж можно кружиться в одиночку), посетовала: — Покойный Дмитрий Иванович так и не успел научить меня сему новому танцу, кой столь блистательно исполняют твои музыканты. Кажется, он именуется вальс?

Ой как замечательно! И ничего выдумывать не надо.

— Так я сейчас их приведу и попробую обучить ему! — почти завопил я, не в силах скрыть радости от того, что все столь чудесно складывается.

Увы, сорваться с места я успел, а ретироваться не вышло — притормозили, вцепившись в мой рукав словно клещами — поди оторви.

— Нет-нет, — запротестовала она, продолжая цепко удерживать меня. — Негоже царице показывать свое неумение перед хлопами. Лучше бы ты пока занялся этим один. Как там все начинается, а то я запамятовала? Кажется, рука кавалера у дамы на талии…

И, видя, что я остаюсь неподвижен, сама властно взяла мою руку и положила ее на свою та… Нет, неправильно. Какая там талия? На свой позвоночник. В смысле на свои кости. Ах ты ж килька сушеная! Не мытьем, так катаньем.

— Боже мой, ну как же здесь жарко, — простонал я.

— Надобно снять кафтан, и все, — посоветовала она и сама приступила к делу.

Мне оставалось только остолбенело глядеть, как она ловко орудует пальчиками над моими пуговками, а те послушно вылезают из проранок, как их тут называют. Одна, вторая, третья, четвертая…

— Робеть не перед кем, — приговаривала она. — Я же сказывала, батюшка сюда не войдет. Да и гоффрейлины тоже. И прочие.

И вновь мне повезло — пятая пуговица оказалась непокорной, заупрямилась, не желая пролезать через слишком узкое отверстие. Я вышел из ступора и хрипло заметил:

— Лучше бы полотенце — пот утереть.

Лишь бы она на секундочку отошла от меня, но и тут не получилось.

— Я сама вытру, — проворковала Мнишковна.

Откуда взялся в ее руках надушенный платочек, я так и не понял. Да оно и неважно, главное, он появился в ее руках как нельзя вовремя — пот действительно катил с меня градом. И не потому, что жарко, но и… Впрочем, понятно.

— Нет-нет, — возвращаясь к своей задумке, торопливо произнес я, когда она прошлась платком по моему лбу и щекам. — Поверь, Марина Юрьевна, такое безобразие оставлять нельзя. Столь ужасающая жара может самым пагубным образом сказаться как на собственном здоровье, так и на самочувствии плода в чреве, ибо внематочные фаллопиевы трубы, расположенные в теле и питающие зародыш, чрезвычайно к ней чувствительны, поскольку шитовидная и поджелудочные железы, расположенные по соседству, станут пагубно воздействовать на гипофиз и…

Боже, что за ахинею я нес, старательно заговаривая ей зубы! Но своей цели добился — она ослабила хватку и даже отступила от меня на шаг, озадаченно хмуря брови и пытаясь понять, о чем я говорю.

Кажется, пора. И я подытожил:

— Надеюсь, теперь наинаияснейшая поняла, насколько это опасно? — Но ответа дожидаться не стал, сорвавшись с места и устремившись к двери. — Немедленно! — махал я по пути рукой, словно держал в ней невидимую саблю. — Немедленно остановить!

Фу-у, добрался, распахнул дверь настежь. Теперь можно спокойно поставить точку, а заодно дать понять, что не вернусь.

— Возможно, это сделано не случайно, но с тайным умыслом, — важно произнес я, подняв указательный палец кверху, и угрожающе пообещал: — Но я разберусь, Марина Юрьевна, непременно разберусь. — И вышел, оставив ее посреди комнаты в полнейшем недоумении.

Дежуривших у покоев гвардейцев я особо не распекал. Да и не за что, ибо едва я приступил к выволочке, как старший, Жилка, невозмутимо заявил, косясь на мой расстегнутый аж до середины груди кафтан:

— Дак ведь ты сам нам повелел, княже.

Я осекся на полуслове, перестав возиться с непослушными пуговицами (у Марины получалось куда быстрее), и недоуменно переспросил:

— Чего повелел?

— Чтоб никто не входил, — пояснил он. — И чтоб мы более, пока ты не дозволишь, никого в ее покои не пускали, кто б туда ни лез: хошь баба, хошь ента, как ее, гоф… — Он запнулся, а я, воспользовавшись паузой, уточнил:

— Ты сам слышал от меня этот приказ?

— Батюшка государыни передал. — Но тут до него дошло, и Жилка, испуганно глядя на мое рассерженное лицо, охнул: — Да неужто сбрехал?!

— Именно, — подтвердил я и распорядился: — Впредь, пока не услышишь приказа от меня лично, никому не верь.

— А ежели ентот пан сам повелит, своим именем? — растерялся гвардеец.

— Не выполнять! — отрубил я и, прикинув, что кое-какие дополнения в инструкцию желательно внести немедленно, приступил к ним: — И на будущее запомни. Допуск молодых шляхтичей из свиты пана Станислава Мнишка запрещаю. Его самого, как брата, пускать, а прочих в шею. И вообще, посетитель должен иметь какое-нибудь дело к яснейшей: лекарь, к примеру, священник. Им да, препятствий не чинить, но тоже в сопровождении ее батюшки и ни в коем случае не оставляя наедине. Да и к посетителям женского рода приглядывайся повнимательнее. Не исключено, что какой-нибудь мужчина с явно недобрым умыслом пожелает тайно проникнуть к ней, переодевшись во что-то бабье.

Жилка вытаращил на меня глаза:

— А как же я проверю-то?

Я призадумался. А действительно, прямо по Высоцкому получается: «Лезть под платье? Враз получишь по мордам». Но нашелся:

— А ты к роже приглядывайся. У мужика и после бритья щетинка видна. Ну и спроси чего-нибудь, чтоб к голосу прислушаться. И последнее. Даже если Марина Юрьевна сама пожелает оставить у себя кого-либо, ее не слушаться и повелениям ее не внимать.

— Боязно, — честно сознался он. — За такое можно и…

— Благодарность получить, — перебил я его. — Лично от меня. А к ней награду. И бояться нечего. Ты и прочие попросту выполняете мой приказ, а значит, ответ держать мне, если что. Уразумел?

— Уразуметь-то уразумел, токмо… — нерешительно протянул гвардеец. Судя по тому, как он переминался с ноги на ногу, чувствовалось, что вопросов у него еще тьма-тьмущая.

— Ну что еще? — смягчившись, улыбнулся я, поощрительно заметив: — Не стесняйся. Лучше спросить обо всем непонятном, чем потом отвечать за упущение.

— Да я как представлю, что нам и Федора Борисовича в случае чего тоже вот эдак… — уныло вздохнул Жилка.

— Стоп! — остановил я его и похвалил: — Молодец, вовремя напомнил. Значит, так: Федор Борисович — единственный, кого выводить насильно нельзя. Надо лишь напомнить ему, что не положено быть наедине с государыней посторонним мужчинам. А коли он и после этого не послушается и не устыдится, достаточно, что двое из вас встанут у открытых дверей и будут дожидаться, пока он закончит с нею беседовать, и все. То же самое касается и князя Мак-Альпина.

От удивления рот Жилки приоткрылся, и он заморгал глазами, пытаясь понять, то ли ослышался, то ли… Я подтвердил:

— Да-да, ты не ослышался. Исключений из правил не может быть ни для кого, кроме ее родного батюшки.

— Вот теперь все понятно, — облегченно вздохнул гвардеец, заверив: — Не сумлевайся, княже, сполним.

Но Жилка один, а старших смен много. Пришлось идти в казармы и проводить инструктаж с остальными.

Внесенные мною уточнения оказались как нельзя кстати. В последующие дни Жилка и другие дежурившие гвардейцы трижды выгоняли из покоев Марины введенных туда ее папочкой загадочных посетителей. Дважды это были лекари, а один раз какой-то священник, но с лихими усами, кои вмиг насторожили моих гвардейцев. Схема одинаковая, как и в случае со мной, — ясновельможный приводил их и почти сразу уходил, оставив очередного врачевателя души или тела наедине с Мнишковной. Правда, ненадолго — караульные всякий раз их быстро выпроваживали.

Кстати, на всякий случай я позже на себе проверил, насколько твердо гвардейцы все усвоили. Эксперимент принес положительный результат. На страже старшим стоял не Жилка, иной, но тем не менее мне смущенно напомнили, а когда я, кивнув, продолжал сидеть, дверь не закрыли, а остались стоять в проеме, выжидая, когда князь соизволит уйти.

Словом, теперь можно быть спокойным и тут.

Да вдобавок новая радость…

Глава 27 ВТОРОЙ ПОЛК И ПЕРВЫЙ БАНК

Было от чего ликовать — наконец-то прибыли из Костромы Любава и Бэкон, а с ними прикатили вызванные мною трое художников, старый Курай с тремя спецами по валянию валенок и венецианский стеклодув Петруша Морозко, в смысле Пьетро Морозини. Последнего прислал Густав. Вообще-то я надеялся, что он прикатит сам, но принц отписал в грамотке, что занедужил, а едва оправится, непременно приедет. Был в поезде и присланный по моей просьбе самим Федором Конем каменных дел мастер Остафий Чара — коль уж строить терем, так чтоб потом душа радовалась, глядючи на него.

Недолго думая я решил, что имею право чуточку расслабиться, съездив навестить своего ученика. Не рвался бы так сильно, но меня достали многочисленные гости, которые, что ни вечер, прикатывали ко мне на подворье, желая пристроить своего сыночка, племянника или родственничка в Первый гвардейский полк.

Это раньше, при Борисе Федоровиче, Стража Верных считалась царской причудой и всем казалось зазорным ставить своих мальцов в один строй с детьми гончаров, пекарей, плотников, кузнецов и кожемяк, а то и попросту смердов или нищих. Зато ныне Первый особый гвардейский полк оказался овеян эдакой легендарной, чуть ли не мистической славой. Шутка ли — всего тысяча человек сумела взять столько неприступных каменных крепостей. И не просто взять, а при ничтожных потерях — меньше четырех десятков человек, при полном отсутствии артиллерии — полевые пушчонки мы ни разу не задействовали, о чем весьма сожалел и Моргун, и его подчиненные, и в кратчайшие сроки — меньше чем за два месяца. А ведь под тем же Ревелем тридцатью годами ранее обломала зубы целая армия Ивана Грозного, без толку проторчав под стенами города чуть ли не полгода, хотя имела в несколько десятков раз больше людей и мощную осадную артиллерию.

Поначалу мне было удивительно, что никто не смотрит ни на местничество, ни на неизбежную «потерьку чести». Позже выяснил, что касаемо ее имелась в Разрядном приказе одна хитрая оговорка. Сделал ее полсотни лет назад юный Иоанн Васильевич, готовясь к взятию Казани. Гласила она в переводе на современный язык следующее. Если родовитые на первых порах проходят службу под началом худородных воевод, то впоследствии она в зачет им не идет, дабы когда они сами по прошествии времени станут воеводствовать, то «в своем отечестве порухи не имели б». А коли так, чего не отдать своих мальцов в учебу? И отдавали. Но, разумеется, норовили сунуть не в формируемый в тех же старых казармах Второй (он тоже был назван мною особым, ибо я включил оба полка в разряд стрелецких, но хотелось, чтобы они уже по названию отличались от прочих), а именно в Первый гвардейский.

Нет, поначалу они шли в Стрелецкий приказ, суля тамошним дьякам всевозможные взятки. Но те — диво дивное — посулов не принимали, отказывая с ходу и не желая ничего слушать. А самых настойчивых они прямиком отправляли ко мне, поясняя, что без особого разрешения князя, начертанного на их челобитной, никак нельзя. Вот во Второй пожалуйста, а в этот нет.

И приходилось мне принимать многочисленных просителей. Одно хорошо — сами они ко мне в гости приезжали редко. Я ведь говорил, что на Руси не принято более знатным посещать с визитом дома менее знатных. Так что вместо Трубецких и прочих, поскольку те, невзирая на мое нынешнее высокое положение, опасались «потерьки чести», ко мне приезжали их родичи рангом пониже. Из знати, входящей в Думу, к примеру, сочли возможным заглянуть ко мне только те, что были окольничими, и всего один боярин Татев. Но он не в счет, поскольку тоже из свежеиспеченных и сам получил боярство совсем недавно, от Дмитрия. Опять же и общие воспоминания о Путивле.

Поначалу мои гости намекали, что было бы неплохо поставить их родственничка десятником Первого полка, если уж нельзя сотником. Правда, чуть погодя смягчались, мол, так и быть, пусть для начала чуток послужит в простых ратниках. Но я был стоек и непоколебим, на все уговоры отвечая коротким и категоричным «Нет!». Не бывать ему сотником, не бывать десятником, и даже рядовым гвардейцем тоже не бывать. Но, желая смягчить отказ, всякий раз приводил в пример Долгоруких. Мол, невзирая на то что они — мои родичи, все равно их сыновья отправлены во Второй особый полк, ибо необученным недорослям в гвардейском не место.

Я не обманывал. Первым действительно решился на такой смелый шаг князь Алексей Долгорукий со странным для нынешней повсеместной глубокой религиозности народа прозвищем Чертенок. Позже я выяснил, что оно… наследственное. Отца его, Григория, звали Чертом, ну а сына, стало быть, прозвали Чертенком. Такое здесь часто случается.

Так вот, сей Чертенок, будучи еще одним моим троюродным братом, приехал не один, а вместе со своим семнадцатилетним племяшом Тимофеем, желая пристроить осиротевшего паренька (отец у него умер лет семь назад) непременно в Первый гвардейский полк. И разумеется, по меньшей мере десятником, если сотником никак не выходит. А почему бы и нет, коль родня в воеводах? Именно на это, как на самый главный аргумент, он и ссылался.

Пришлось напомнить, что в Первом гвардейском полку в свое время проходил обучение сам Федор Борисович Годунов, причем именно рядовым, а потому его племяшу сам бог велел начинать с азов. Алексей Григорьевич кисло сморщился, но делать нечего, согласился. А я продолжил свои пояснения. Мол, мои гвардейцы давно все постигли, а потому учеба там вообще не проводится. Так, общие занятия по стрельбе и упражнения для поддержания себя в нужной форме. То есть, получается, случись что, и идти Тимоше на войну необстрелянным и необученным со всеми отсюда вытекающими и весьма неприятными для его здоровья и самой жизни последствиями. Как, согласен дядюшка на то, что первый бой для его племянничка станет последним в его жизни?

Вроде бы сумел убедить, чтоб тот не обиделся. Правда, уезжал он от меня все равно в расстроенных чувствах, но тут ничего не попишешь.

А на следующий вечер ко мне заявился еще один родственничек — какой-то Даниил Долгорукий-Шибановский. Этот оказался из четвероюродных. Цель аналогичная. Ответ он получил тот же, но в отличие от Алексея на меня обиделся — мог бы и порадеть. Правда, поразмыслив пару дней, он пришел в Стрелецкий приказ и все-таки записал своего сынишку во Второй.

А я к тому времени принимал новых «родичей». На сей раз прибыли два брата Птицыны-Долгорукие. Оба просили за своих сыновей Ивана и Матвея. И пришлось мне повторять все доводы заново. А после них повалили прочие ходатаи: за малолетних Головиных, Хованских, Барятинских и прочих. И чтобы избавиться от навязчивых посетителей, я и решил устроить себе пару-тройку дней отпуска — невмоготу стало.

Кроме того, у меня для поездки имелось еще несколько весьма уважительных причин. Во-первых, сам Годунов. Надо ж похвалить парня, который чуть ли не неделю пребывает в старых казармах, где наравне с прочими гвардейцами бегает, прыгает, отжимается, а по вечерам с наслаждением парится, выхлестывая из себя березовым веничком лишнее сальцо. Похвалить, а заодно и… покритиковать. Мол, успехи есть, однако… И продемонстрировать в той же баньке свою фигуру (благо что я худощавый от рождения и сколько ни ем — не в коня корм), давая понять, что от совершенства он пока далек и возвращаться в Москву ему рановато.

Во-вторых, надо отвезти туда Любаву. Это мог сделать кто угодно, но лучше я. Если что — поддержу. Нет, не свечку. Учитывая влюбленность Федора, к ней надо подводить заново, вот я и посодействую. Опять же в случае, если на первых порах в отношениях с Годуновым у нее возникнут какие-либо сложности, может, и подсказать сумею. С другими-то она ни за что откровенничать не станет, а со мной по старой памяти, глядишь, и поделится.

В-третьих, желательно посмотреть, как идут дела с обучением второго формируемого полка. Я бы не беспокоился, если б не эта солидная публика — дети окольничих и бояр. Учитывая проблемы еще во время приема их на службу, оставалось гадать, как они поведут себя на ратной службе. Разумеется, я предупредил полусотников и десятников, чтоб они гоняли знатных детишечек как сидоровых коз, ни в чем им не потакая, но для надежности хотелось лично понаблюдать за процессом. Уж очень я сомневался, что общение с сыновьями гончаров, кожемяк, ткачей и простых стрельцов происходит у княжат гладко и без осложнений. А приструнить последних, если вдруг у них взыграют амбиции, боюсь, не всем моим десятникам окажется под силу.

Ну и наконец, имелась четвертая причина, на сей раз из разряда приятных: дележка добычи. В Прибалтике этим заниматься было некогда, по приезде в Москву тоже оказалось не до того, зато теперь самое время. Заодно пусть и молодые из Второго полка полюбуются, сколько пришлось на долю каждого из рядовых гвардейцев, не говоря про десятников, а тем паче сотников.

А приходилось немало. Поначалу, по подсчету Короба, вышло по пятьдесят девять рублей с кучей алтынов и денег, но я напомнил, что мы с Годуновым отказываемся от своих долей. Короб сминусовал, вновь раскидал и сообщил точную цифру: пятьдесят девять и тридцать два алтына.

— То есть до шестидесяти не хватает одного алтына и двух денег, — быстро произвел я в уме нехитрый подсчет. — И сколько нужно добавить, чтобы округлить выплату?

— Изрядно, сто девяносто два рубля, — сообщил подьячий.

— Значит, округляй, — кивнул я. — А недостающее возьмем из моих запасов.

— Это как же? — удивился он. — Выходит, ты всех одолел и ты же в убытке?

— Одолели мои люди, — поправил я его, — потому и не хочу скупиться, чтоб они и в другой раз одолели.

Вообще-то на долю каждого гвардейца могло прийтись и больше, но я, вспомнив заведенный в Российской армии начала двадцать первого века порядок, решил выплатить семьям погибших гвардейцев и тем, кто получил увечья, не только их доли, но и компенсации. Первым в размере десятилетнего жалованья, последним — пятилетнего. Таким образом, каждой из тридцати семи семей погибших причиталось, включая долю в добыче, минимум по сто шестьдесят рублей — огромные деньги. Это если рядовой. Семьям погибших спецназовцев или десятников — сумма вдвое больше, для семей сотников она и вовсе учетверялась.

Признаться, были некоторые опасения, что мои ребята, оставшиеся невредимыми, неодобрительно отнесутся к этой благотворительности. Как-никак из-за нее, по подсчетам того же Короба, доля остальных уменьшалась на пару рублей. Но этого, к моей радости, не случилось. Скорее напротив, первые получатели из числа находившихся в Москве (охрана царских палат и моего подворья), узнав об этих выплатах, бурно радовались.

Кроме того, чтоб не обижать стрельцов, тоже принимавших участие в захвате Прибалтики, пускай и косвенное, я рассудил, что конный полк Ратмана Дурова заслуживает половинной доли, а все прочие — четвертой части. Но раздачу денег стрельцам я отложил на потом, ближе к лету. Пускай это серебро послужит для них дополнительным стимулом и согреет душу, когда придется оборонять города от войск короля Карла. Или короля Сигизмунда, без разницы.

Вот из-за этих выплат и получилась не столь большая сумма, хотя и тут как посмотреть. Учитывая их годовое жалованье, получается, что она не такая и маленькая. Шесть годовых окладов — звучит, черт подери.

А заодно я решил именно с гвардейцев начать еще одно новое дело. Идея возникла спонтанно, после сообщения Короба. Когда гвардейцы в Москве получали у него деньги, то некоторые растерянно бормотали: «А куда ж мне девать такую прорву?».

Ну да, мало того что изрядно весит (больше четырех килограммов), так и боязно за них, когда уходишь, скажем, на очередное дежурство. Нет, случаев воровства друг у друга не было (красть-то нечего, да и все на виду, где потом спрячешь?), но мало ли…

Тогда-то я и надумал учредить первый на Руси банк. Пока частный, то есть мой, но с перспективой сделать его государственным. Вот водрузит на свою голову мой ученик шапку Мономаха, и пожалуйста, переделаем статус. Процент за хранение будет невелик, всего два в год, но ведь и тут как посмотреть. Мало того что эти деньги никто не украдет, то есть никаких забот с хранением, так еще и по истечении каждого полного года вложившему сотню причиталось лишних два рубля. Учитывая, что пока на Руси ни о какой инфляции и не слыхали (повышение цен разве что в голодные времена, да и то на продукты), а люди идут в пожизненную кабалу за пять, от силы семь-восемь рублей, — деньги получаются достаточно солидные.

Если же человек решит положить их на долгосрочное хранение, с заранее оговоренным сроком, ну, скажем, на пять лет, процент увеличится до трех, на десять — до четырех, на двадцать и более — до пяти. Тут вообще красота — положил сотню, а через двадцать лет получи вдвое. В перспективе можно ввести и пожизненные именные ренты, купив которую человек будет ежедневно получать пять процентов от суммы вклада, сколько бы он ни прожил на свете.

Впоследствии же, когда денег скопится достаточно, можно заняться и выдачей кредитов купцам и промышленникам. Разумеется, никаких грабительских процентов — это ж в государственных интересах. От силы пять годовых, да и то не сразу, а с отсрочкой на год-два, чтоб человек успел наладить дело. Если речь идет о торговле за рубежом — четыре, а при строительстве горнорудных заводов на Урале и вовсе хватит трех или двух.

И, надо сказать, проба прошла успешно. На мое объявление откликнулось человек пятьдесят, то есть чуть ли не каждый четвертый гвардеец принес Коробу почти все полученные деньги обратно. Я вместе с подьячим разработал отдельную книгу для записи вкладов и заявил, что теперь он — дьяк банка, с окладом в двадцать рублей. Но уточнил — пока двадцать.

Предвкушая приятное времяпрепровождение в Вардейке (так переделали местные жители из окрестных деревень мое первоначальное название Гвардейск), я принялся торопливо расправляться с остатками своих дел, раскидывая прибывший народец кого куда. Морозко в сопровождении пяти гвардейцев уехал в поисках подходящего для стекольного дела песка, Курай со своими людьми подался в Кологрив, Рубенса я решил взять с собой, а двух остальных художников прикрепил к Мнишкам — пусть наияснейшая и особенно ее батюшка с братцем потешат самолюбие, позируя для своих парадных портретов. Заодно благодаря этому можно объявить в Опекунском совете небольшие каникулы — коль недостает аж четырех голосов из семи, какие могут быть решения? Ну и Остафий Чара, с которым я подробно обговорил, какой терем хотел бы видеть. Мастер пообещал приготовить к моему возвращению сразу несколько эскизов.

Пока все добивал, дядька царевича Иван Иванович Чемоданов не стал меня дожидаться — очень уж не терпелось ему повидаться со своим питомцем. Он и когда мы уезжали в Прибалтику тоже рвался вместе с нами, но я сумел отделаться от старика. Еще начнет кутать Федора в десяток шуб, чтоб «дитя не замерзло». Пришлось ему остаться в Костроме вместе с остальными. Зато теперь его было не удержать. Да я и не пытался — пусть едет. А чтоб ему было в дороге не скучно, сунул к нему в карету Рубенса и Бэкона. Одному престолоблюститель будет по вечерам позировать, а второй станет развлекать его мудрыми философскими беседами.

Что касается Любавы, то, едва выехав вместе с нею из Москвы, я понял: мой расчет пригасить вспыхнувшую в Федоре любовь к прекрасной полячке по принципу клин клином под большой угрозой.

Глава 28 ПАВЛИНА, КОТОРАЯ ГАЛЧОНОК

Еще когда я впервые после приезда Любавы в столицу увидел ее, мне не понравилось, как она выглядит. Нет-нет, округлость ее форм затмила все мои ожидания. То, что надо, и даже чуточку сверх, но лицо… Было оно одутловатое, серовато-землистого цвета, да еще с какими-то проступившими пятнами.

Поначалу не заморачивался, решив, что это у нее от долгого затворничества — поди, и носа из терема не высовывала. Ну и долгая дорога, скорее всего, дала о себе знать — растрясло по колдобинам да ухабам. Но когда ее на пути в Вардейку в третий раз стошнило, да так резко, что она не успела выбежать из возка, я догадался об истинной причине. Да она и сама не таилась передо мной, сознавшись, что «тяжелая».

— А чего раньше молчала?! — возмутился я. — Глядишь, моя Петровна настой бы какой-нибудь дала. — И на всякий случай поинтересовался: — Федор?

— А кто же еще?! — зло огрызнулась она, пропустив мимо ушей мои слова о настое. — Али ты помыслил, что я сызнова своим ремеслом решила заняться?!

Эх, грозна! Руки в боки, брови сурово сдвинуты, очи от негодования сверкают. Почти валькирия или эта, как ее, перуница. Даже лицо порозовело. Жаль, что при этом пятен на нем тоже прибавилось. Правда, прошла у нее эта вспышка гнева быстро. Придя в себя, она с виноватым видом попросила прощения, пояснив, что сама не знает, что с нею последний месяц происходит. То плакать хочется, то смеяться, а то, как сейчас, чуть ли не покусать всех готова.

Я лишь лениво отмахнулся — чего взять с беременной, но на заметку эти перепады настроения взял, еще раз попеняв ей, что она не обратилась к Петровне.

— Дала она мне с собой кой-что, — хмуро откликнулась Любава, — да вишь, пока без толку.

— А месяц какой? — поинтересовался я сроками.

Оказалось, четвертый. Я присвистнул, что Любаве не понравилось. Она вновь подобралась, словно пантера перед прыжком, и предупредила:

— Токмо запомни: со мной что хотишь учиняй, но, пока жива, дите травить не дам, так и знай.

— Зачем же травить. Просто помалкивай, чей он, и все, — пожал плечами я, сознавшись: — Не о том я расстроился. Худо, что прежняя краса у тебя из-за этого, честно говоря, несколько поубавилась, а я на нее рассчитывал.

— Да на что она ему ныне? — грустно улыбнулась она. — Я чаю, в Москве боярышень хоть отбавляй, выбирай — не хочу.

— Увы, любовь у него, — вздохнул я. — Полячку подавай.

— А где ж он ее углядел-то?

— Слыхала, поди, про вдовушку покойного государя? Вот ее. Признаться, надеялся на тебя…

— Сызнова ты промашку дал, княже, как некогда с Кентином ентим, — усмехнулась она. — Ежели у него любовь, нешто ее возможешь притушить? А коль не согласен, про самого себя вспомни да про Ксению Борисовну.

Крыть было нечем, и я, досадливо поморщившись, умолк, уставившись в окно. Видно в него было плохо, слепило солнце, но я и не ставил целью разглядывать окрестности, будучи увлеченным разработкой новых запасных вариантов. Правда, получалось не ахти, ибо в душе я чувствовал правоту Любавы. Не удастся мне погасить в Федоре это чувство. Никак не удастся.

От досады, что все так плохо складывается, я даже велел остановить возок и пересел на коня, надеясь, что от свежего холодного воздуха мой пессимизм слегка выветрится, да и черные мысли посветлеют. Однако не вышло — едва в мозгу что-то забрезжило, как я отвлекся.

Произошло это на развилке дорог. Одна уходила круто влево, к Вардейке, а вторая вела на восток, к селу Тонинскому. Именно там стоял на обочине какой-то подросток. Кавалькада всадников проносилась мимо него, обдавая комьями жирной грязи (мартовское солнышко старалось не на шутку, отогревая промерзшую за зиму землю), а он продолжал стоять с полуоткрытым ртом, глядя на моих гвардейцев. Отойти в сторону мальчишка не пытался, хотя к тому времени, когда я поравнялся с ним, вся его одежонка, включая и шапку, была изрядно забрызгана грязью. По чумазым щекам его… Я прищурился, вглядываясь. Нет, не показалось, и впрямь слезы. А мгновением позже я признал и самого подростка — Позвон. Ну да, так и есть, он самый, в смысле она самая, поскольку, если мне не изменяет память, Позвон оказался девчонкой Павлиной.

Увидев меня, Павлина проворно сдернула с головы свою шапчонку и склонилась в поклоне.

— Поздорову тебе, князь. — Она бросила быстрый взгляд на остановившийся неподалеку возок, в окошке которого мелькнуло лицо Любавы, и торопливо продолжила: — И княгине твоей тож.

— Благодарствую на добром слове, — кивнул я и, покосившись на открывшуюся дверцу возка, из которого торопливо выбиралась Любава (не иначе как снова тошнит, а значит, предстояла очередная задержка), досадливо поморщился.

Сочувственно глядя на нее, Павлина заметила:

— Ей бы кровавницы отварить али…

— Послал уже за лекаркой, — отмахнулся я и в свою очередь поинтересовался: — А ты не рано ли в путь-дорожку собралась?

— То не по своей воле, — мрачно пояснила Павлина, шмыгнув покрасневшим носом. — Вои твои спознали, что я девка, вот и…

— А что я дозволил до весны остаться, говорила?

Она невесело усмехнулась и ткнула озябшими пальцами в сторону солнышка, неумолимо клонящегося к закату:

— Так она уж настала. Эвон яко оно ныне разгулялось.

— И впрямь разгулялось, — задумчиво подтвердил я, отметив про себя, что держится Павлина молодцом — ни единого жалобного слова.

Гордые мы, значитца, невзирая ни на что. А пальцы синие от холода, да и ноги, поди… Я перевел взгляд на ее лапти, столь густо вымазанные в грязи, что лыка вообще не было видно.

— А далеко ли путь держишь, красна девица? Домой?

— Дом у меня далече, — хмуро ответила Павлина. — Да и нет его, поди. Татаровья нашу Захуптскую слободу сожгли.

— Что-то я не знаю такой слободы в Москве.

— А она и не в Москве вовсе, под Рясковом.[53] Слыхал про град такой?

Я почесал затылок, но город с таким названием не припомнил.

— Верст на сто к Дикому полю ближе, ежели от Переяславля-Рязанского считать. Засечный он, — пояснила Павлина. — Река Хупта там течет, а наша слобода, стало быть, за нею, потому и прозывается Захуптой. Прозывалась… — мрачно поправилась она.

Я сочувственно покачал головой. Изрядно. Если сто верст от Переяславля-Рязанского, да до него от Москвы двести… Получается, топать и топать. Да и куда? На родное пепелище?

— А что, там у тебя никого из родни не осталось? — осторожно спросил я.

— Почитай, одна я и уцелела. Свезло мне. В лесу я была, вот и свезло. А на опушку вышла — слобода уже полыхала. Я ить поначалу в самом Ряскове хотела в ратники пойти, чтоб отмстить, да не взяли. А один десятник сжалился и поведал, что есть такой князь, кой лонись[54] людишек отовсюду в ратники сбирал и никем не брезговал. Вот я и подалась. Надежа была, что никто не сведает, ан поди ж ты.

— Ну хорошо, тогда куда ты теперь?

— Знамо, в Москву.

— А в ней куда? В Христовы невесты?

— Вот еще! — презрительно фыркнула она. — Я ратником хотела стать, гвардейцем, Русь боронить!

— Ишь ты какая, — усмехнулся я и весело поправил ее: — Тогда уж не ратником, а ратницей или… гвардейкой.

Сзади раздался веселый хохот. Павлина вздрогнула, как от пощечины, и низко опустила голову, жалко шмыгнув своим кругленьким носиком. Мне стало не по себе. Я оглянулся и сердито заметил собравшимся подле меня всадникам из арьергарда:

— А вы чего тут столпились? А ну живо вперед!

— Не положено, княже, — отозвался Одинец. — Мы ж енти, аре… Тьфу ты! — зло сплюнул он. — Короче, назади должны быть.

— Тогда и езжайте… назад, — распорядился я. — А тут я как-нибудь сам разберусь. — И вновь посмотрел на Павлину, упертость которой нравилась мне все больше и больше.

И ведь ничего не просит, в ноги не бухается, хотя положение у нее — хуже не придумаешь. Помочь бы, да как — назад-то не вернешь, не поймут. Не свезло девке. Время легендарных полениц давно прошло (да и были ли они вообще на самом деле, может, лишь в былинах), а первая кавалер-девица Дурова, помнится, появится в армии аж через два века. Угораздило же ее родиться как раз посредине.

Но в одном я ошибся, поторопившись с выводами. Через минуту она все-таки осмелилась обратиться ко мне с просьбой… взять ее к себе в услужение.

— В холопки то есть? — уточнил я.

— В услужение, — упрямо поправила Павлина. — Я вон от твоих ратников слыхала, — кивнула она в сторону Вардейки, — что ты телохранителей к Федору Борисовичу приставил, а у тебя самого-то их, поди, и нетути, верно? Вот и возьми меня.

Представив ее в роли телохранителя, я не выдержал, захохотав во все горло. Отсмеявшись, я протянул руку к ее плечу, осторожно, чтоб не причинить боли, опробовал бицепс. Напрячь мускул она успела, догадавшись, в чем дело, но толку — воробьиное яйцо и то больше.

— Да уж, Рембо, да и только. Или нет, с учетом пола, скорее Ремба, — констатировал я.

Восприняв мои слова за отказ, она заторопилась с пояснениями:

— А ты б погодил с ходу отвергать. Я чего надумала-то. Енто токмо на первый взгляд от меня подмоги нетути. А ты инако глянь. Ведь моя сила в том и сокрыта, что про меня никто всурьез не помыслит. Потому и убивать не станет, да и руки вязать тож. Ввалят пинка под задницу и выгонят вон, да и все.

— А ты, стало бы, воспользовавшись этой свободой, накинешься на них, всех раскидаешь, одолеешь и меня спасешь, — вновь развеселился я.

— Чай, из ума еще не выжила, — огрызнулась она. — С одним али двумя, ежели обучишь тайным приемам, яко своих особых, кои при Федоре Борисовиче состоят, может, и управлюсь, а коль их поболе, то и помышлять не стану. Я инако учиню. Затаюсь поначалу где-нибудь поблизости, яко мышка, а опосля миг улучу и подсоблю. К примеру, ножом вервь, коей ты связан, разрежу, из пут тебя высвободив, али сторожа твоего по горлу полосну. Словом, смекну, чего сотворить. Чай, мне голова на плечах не для одной шапки дадена.

Я слушал молча, никак не комментируя, но она почуяла, что я вот-вот откажу, и, упреждая, надрывно выкрикнула:

— Ты ж сам сказывал, не все одной токмо силушкой решается, так чего ж ныне на попятную идешь?! Спытай хоть допрежь того, как отказати!

Я вздохнул. Таскать за собой такого телохранителя — это даже не потерька чести. Это гарантия вечного позора.

— Верно, сказывал, — подтвердил я, прикидывая для нее другой, более подходящий вариант, но он все никак не подыскивался, и я, решив для начала переубедить ее саму, что для работы телохранителем она не годится, осторожно заметил: — Да ты на себя посмотри. Косточка-то у тебя широкая, в казармах ты наших всего ничего пробыла, а вон как поправилась. Не знаю, сколько тебе лет, но сдается, за то время, пока обучение продлится, у тебя и спереди и сзади выпирать станет. И тогда хоть три пары штанов на себя напяль, все равно ясно, что девка. И потом, слыхала, как в народе говорят: «Не хвались, на рать идучи, а хвались, с рати возвращаясь». Это я к тому, что убивать не так просто, как тебе кажется, особенно впервые. Тут порой и мужикам худо становится.

— А ты думаешь, я не ведаю, — буркнула она.

Я опешил:

— Хочешь сказать, доводилось?

Павлина молча кивнула.

— Ну и как же оно было?

Девчонка продолжала молчать. То ли пыталась придумать подробности, то ли попросту колебалась. Ну-ну. Я решил, что, если она сейчас попробует мне соврать, развернусь и уеду, только меня и видели. Хотя деваха умная, так сразу не уличишь. Ладно, для начала послушаем.

Павлина оглянулась, убедилась, что все гвардейцы далеко, и даже Любава метрах в двадцати, не ближе, ходит по дороге, дыша свежим воздухом, и приступила к своему рассказу.

— Вот ты мне тута сказывал в монастырь идти. А мне ить туда нельзя, потому как… — Она замялась, но, все-таки решившись, выпалила: — Порченая я. Ссильничали меня.

— Ну-у в Христовы невесты разные приходят, — небрежно отмахнулся я, но в следующий миг насторожился. — Погоди-погоди. Как ссильничали?! Это кто ж из моих орлов расстарался? Показать сможешь?

— Да нет, — отмахнулась она. — Татарин енто был. Замешкалась я тогда чуток на опушке, вот он и того, успел настичь. А тем же вечером и ссильничал. Я поначалу плакала, брыкаться пробовала, да куда там. Он от того токмо шибче в раж входил. И ведь не унимался. Один раз на меня взобрался, а опосля вдругорядь поперся. Но и я к тому времени смекнула, чего делать. Хошь и болело все внутри, а виду не подала, улыбаться начала. Слезы текут от боли, а я не сдаюсь, губы растягиваю что есть мочи да его связанными руками пытаюсь приголубить. Тут он и вовсе разошелся. А я ему на руки показываю. Мол, убери путы, чтоб я тебя ими погладить смогла. Он оскалился, за нож ухватился, взрезал их и сызнова на меня. А нож в сторону отложил — уж больно не терпелось ему. Ну а я дотянулась.

Она замолчала, но я не торопил, терпеливо ожидая продолжения.

— Так он и сдох, улыбаючись, — как-то просто и буднично завершила Павлина. — Потому я тебе и поведала про горло. Чай, не впервой, смогу, ежели надо.

— И убежала?

— Не враз. Пока спихнула его с себя, рубашонка из белой красная стала от его кровищи. Я на чепурках мимо костра, да, на беду, ногу другого татарина задела. Тот встрепенулся, глазищи открыл и на меня уставился, не поймет, что стряслось. А я, как на грех, нож забыла прихватить. Он привставать стал, а я тогда прямо из костра горсть углей схватила — да ему в рожу. Еще и прижала для верности. Он в вой, а я… в лес.

— Господи! — вырвалось у меня. — Это ж боль какая!

Она мрачно усмехнулась.

— Не то слово. Я когда по лесу брела, ревмя ревела. Эвон, всю длань спалила.

Она подняла левую руку, сжатую в кулак, и раскрыла ладонь, поднеся ее поближе к моему лицу. Я невольно поморщился, глядя на огромный уродливый красный шрам. М-да-а, как говорится, доказательство налицо. А впрочем, и без того понятно, что не врала. Такое не придумаешь.

Павлина, восприняв мое неодобрение иначе, заторопилась с пояснениями:

— Ты, княже, не помысли, что она у меня худая. Я ей что хошь могу. Вота… — И она энергично заработала пальцами, несколько раз сжав и разжав их.

— Хорошо, — кивнул я. — Но…

Телохранители-то, если подумать, нужны не одному Федору, но и сестрице его не помешают. На случай яда у Ксюши Петровна имеется, да и Резвана. А вот если вдруг мою ненаглядную, не дай бог, конечно, захотят похитить или насильно постричь в монахини, тогда как? Да, братец ее нынче в силе, всего шаг до шапки Мономашьей осталось, но жизнь такая сложная и непредсказуемая штука, что в ней возможно всякое.

Да и не все время мы в Москве. Времена-то какие. Того и гляди, либо Сигизмунд, либо Карл захотят вернуть утерянные города, а что это значит? Правильно, командировочка. А Романов и весь его клан живы-здоровы. И кто знает, не исключено, что они не преминут воспользоваться удобным случаем, устроив новый переворот, причем гораздо удачнее. И тогда Годунова под нож, а на Ксению запросто наденут монашеский куколь. Так, на всякий случай. Вдруг потом уговорит будущего супруга отомстить за Федю. Хотя да, жених-то ее я, а меня уговаривать не надо.

И вот тут-то Павлина может пригодиться.

Конечно, то, что я представил, весьма и весьма маловероятно, однако такой подстраховочный вариант далеко не лишний…

— Ладно, спытаю, — кивнул я. — И приемам тайным обучить возьмусь. Но в телохранители тебя буду готовить не для себя, а для Ксении Борисовны Годуновой. Согласна?

Павлина еле заметно поморщилась, но, очевидно, упоминание о тайных приемах помогло, и она кивнула, уточнив, не обманываю ли я. Я усмехнулся и заверил:

— Знать будешь даже больше, чем те, что охраняют Федора Борисовича.

— Взаправду?!

— Точно. Но имей в виду, учить буду не жалеючи и гонять стану до седьмого пота.

— Да хошь до десятого, — расцвела Павлина.

— Тогда сделаем так. Пока я буду здесь, в Вардейке, ты останешься якобы в услужении у… княгини, — кивнул я в сторону Любавы. Павлина моментально насупилась, подозревая меня в коварном обмане, но я успокоил ее: — Считай, это испытание для тебя. Если выдержишь, то, когда стану уезжать, с нею ли, без нее, тебя заберу с собой. А уж там, в Москве, и приступим к занятиям.

— А как же ты без княгини-то уедешь? — не поняла она.

— Не моя это княгиня, — поправил я. — Потом поймешь чья. А пока пойдем к возку…

Пока шли, я успел окинуть ее критическим взглядом, прикидывая, как везти. На облучок сажать — она уже сейчас от холода трясется, а в возок ее в таком виде брать нечего и думать. Мало того что все там вымажет, так еще и наша одежда невесть во что превратится. Хотя у Любавы должно быть с собой прихвачено про запас. Тот же полушубок, к примеру. Он Павлине, конечно, в два обхвата, в три закрута будет, но оно еще лучше. Во всяком случае, теплее. А на ноги пару лишних тряпок намотает, вот и не будут болтаться сапожки.

А тут и сама Любава подоспела. Надышалась, готова ехать дальше. Очень хорошо.

— Слышь-ка, княгиня, пока ты тут гуляла, я тебе холопку подыскал, — огорошил я ее новостью. — Когда уеду, с собой возьму, а пока быть ей у тебя в услужении. Ты сыщи ей полушубок с сапожками, чтоб переоделась. — Пока Любава копалась в возке среди своих вещей, я, повернувшись к Павлине, предупредил: — Но у меня есть правило: все приказы должны исполняться мгновенно и без малейших колебаний. Поняла?

Та быстро-быстро закивала, глядя на меня влюбленными глазами.

— Тогда… Одежка на тебе больно плохонькая, да и в грязи вся.

— Я на облучке могу, — торопливо выпалила она.

— Нет, — отрезал я. — Кого я потом учить стану? Сосульку? А потому… раздевайся.

— Тута?!

— Не в возке же. Да кафтан подле себя кинь. Когда лапти снимешь, как раз на него и наступишь, чтоб ноги не испачкать.

Замешкалась девчонка всего на секунду, после чего на землю полетел старенький, весь в заплатах, кафтанчик и прочая одежонка. Единственное, с чем она затянула, так это с нижней сорочкой. Оставшись в ней, она робко спросила:

— И ее тоже сымать?

— А ты как думаешь? — буркнул я.

— Чистая вроде, — оглядела она ее. — А там как повелишь, княже. Хошь и срамно, а, ей-ей, скину, не сробею.

— Верю, — кивнул я. — Тогда… не надо. В ней и полезай. Да сразу полушубок надень.

Но рисковать я не стал и первым делом, едва залез в возок, рявкнул на нее:

— Сапоги снимай, рано надела! Вначале ноги разотри, а то заболеешь.

— Ништо, — беззаботно отмахнулась она, но, вспомнив про мое предупреждение, испуганно ойкнула и ринулась снимать сапоги.

А вот ноги растереть как следует у нее не получалось — полушубок мешал. Ну не снимать же. Пришлось взяться за дело самому. Павлина попыталась выдернуть свою ступню из моих рук, но я сурово гаркнул на нее, и она покорилась, робко глядя на меня, но уже не сопротивляясь.

Молодец, понятливая.

Любава осуждающе крякнула, глядя на мои старания, а я недолго думая сунул ей вторую босую ногу девчонки. Нечего без дела сидеть. И вообще, критиковать мы все мастаки, а ты попробуй потрудись.

Новоявленная «княгиня» поморщилась, еще раз неодобрительно кашлянула, но за дело принялась умеючи, филонить не стала. А Павлина вдруг разревелась.

— Ты чего? — опешил я. — Больно, да? Терпи. — И предложил: — А может, передумаешь, пока время есть? Дальше-то куда больнее будет.

Та энергично замотала головой.

— Не-э, то я от счастьица. Я ж час назад таковское и в помыслах тайных не держала, а тут эвон чего. — И робко попросила: — Токмо Христом богом молю, княже, не вели мне сей же миг утихнуть. Боюсь, не смогу твое повеление выполнить. — И она разрыдалась пуще прежнего.

— Ладно уж, пореви, — снисходительно проворчал я. — Но чтоб в последний раз, поняла?

Она снова энергично закивала, а я, чтоб развеселить ее, принялся подтрунивать, продолжая старательно растирать ледяную ступню:

— И какой дурень тебя Павлиной нарек? Погляди на себя. Павлин — птица пышная, перья разноцветные. А у тебя и волосы черные как смоль, и косточки хоть и широкие, да мясцом не больно-то обросли. Впору тебя галчонком звать. Хотя да, у тебя глаза карие, а у галчонка они вроде бы…

— Так я и есть Галчонок, — всхлипнула она, постепенно успокаиваясь.

— То есть? — не понял я. — А как же Павлина?

— Не сказывала я тебе про Павлину, — возразила она. — То ты сам, княже, надумал, когда я Павлом назвалась. И в крещении поп меня Галиной нарек, ну а матушка токмо Галчонком и прозывала.

— Понятно, — кивнул я, решив, что хватит тереть, пальцы на ноге совсем теплые, и скомандовал: — Ну коль ты не заморская Павлина, а наш Галчонок, тогда обувайся. Хватит с тебя.

Любава всю оставшуюся дорогу сидела недовольно поджав губы, периодически бросая критический взгляд на Галчонка и следом — осуждающий — на меня. Однако молчала. Высказаться себе она позволила один-единственный раз, когда мы остались наедине.

— Не пойму я тебя, князь. Тебе свистнуть — любая прибежит, как собачонка, да еще хвостиком вилять станет, а ты эвон кого себе выбрал.

Я озадаченно нахмурился, недоумевая, к чему она, потом дошло. Хотел растолковать, для чего мне на самом деле понадобилась девчонка, но не стал. Тайный телохранитель потому и тайный, что о нем никто не ведает, а потому лучше, если о ее истинном предназначении будут знать лишь я и она сама. Ну и Ксюша еще. Но это впоследствии, когда я передам ей Галчонка.

Любаве же ответил неопределенно:

— Считай это княжеской блажью.

И тем же вечером предупредил девчонку помалкивать о будущей учебе. Та клятвенно пообещала, что станет молчать как рыба.

Глава 29 ОПЕРАЦИЯ БЕЗ НАРКОЗА

Федора мы застали за трапезой в небольшом тереме, который повелел выстроить для сына старший Годунов. Встретил он нас радостно, особенно меня. А вот к появлению Любавы отнесся не так, как мне хотелось бы, хотя и не столь холодно, как я опасался. Нечто среднее. Эдакое легкое удовольствие, как у малыша, которому на глаза попалась некогда любимая, но успевшая поднадоесть игрушка. Воспоминания приятные, но не более — появились новые забавы, куда интереснее.

Однако я не отчаивался. Еще не вечер. Но чтобы она не маячила перед ним с этими пятнами на лице, попросил его выделить для нее комнатку и отправил ее отдыхать — дескать, устала с дороги. Любава не противилась, ибо сценарий для нее я расписал заранее. Впрочем, у нее самой было точно такое же желание побыстрее уйти. Это ведь у нас, мужиков, главные вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?», а у женщин основной: «Как я выгляжу?» Выглядела она не ахти и сама прекрасно о том знала, а потому охотно устремилась в отведенную ей комнату.

Подметив слезы на ее глазах, я вызвался ее проводить, благо Федор отлучился, дабы распорядиться насчет ужина.

— Ну и зачем оно все? — горько спросила она, когда мы оказались в ее комнате. — Сам, поди, узрел, что он…

— Узрел, — не стал спорить я, но с улыбкой добавил: — И другое узрел. Светелка-то твоя рядом с его опочивальней.

Она фыркнула:

— А проку?

— Погоди-погоди, — многообещающе посулил я. — Сегодня тебе и впрямь лучше из нее не выходить. Вон Галчонок есть, так что принесет тебе сюда и еду, и все, что хочешь. Ну а завтра-послезавтра поглядим.

— Экий ты прыткий, — усмехнулась она. — Думаешь, до завтра что-то изменится? Эвон кака у меня рожа. Куда мне с такой? Ему, поди, и глядеть на нее тошно. Али мыслишь, настой твоей ключницы подсобит? Что-то мне не больно-то…

— На настой полагаться не станем, но за свою рожу будь в надеже, — весело скаламбурил я, твердо пообещав: — Лично ею займусь. Королеву из тебя сотворить не обещаю, но, думаю, принцессой сделаю, поверь.

Едва вернувшись, Федор принялся хвастаться, сколько всего успел за это время. Он даже хотел скинуть с себя рубаху, чтоб продемонстрировать достигнутые результаты, но я успел остановить — завтра в баньке разгляжу. Впрочем, хвалиться ему и впрямь было чем. Даже внешне заметно, что парень скинул не меньше двух-трех кило. Пузцо вообще исчезло, да и лицо не такое округлое.

Жаль только, что он периодически, о чем бы мы с ним ни говорили, сводил разговор к Мнишковне. Как она, да не серчает ли на него. Насчет первого я заверил, что все в порядке, а касаемо последнего многозначительно спросил:

— А сам как думаешь? Кто запер в четырех стенах, с того и спрос. — Но чуть утешил: мол, злится она больше всего на меня, и в первую очередь, как я полагаю, именно потому, что я на глазах у нее.

— А обо мне не вопрошала? — с надеждой спросил он и расстроился, услышав мой ответ:

— Ни разу. Впрочем, я и сам с нею редко виделся. Да ей и недосуг. Помнится, заглянул к ней, а она занята — отмечает Пасху. Ну я и не стал ей мешать, ушел. А после того…

— Как… Пасху? — застыл он, не донеся до рта кусок пирога. — Какую… Пасху?

— Католическую, какую ж еще, — недоуменно пожал плечами я.

Я не дал упасть выпавшему из его рук куску пирога, подобрав его влет, на полпути к полу. Аккуратно положив его обратно на блюдо, стоящее перед Федором, я посоветовал:

— Ты бы, Федор Борисович, поосторожнее с продуктами.

Но он не слышал меня. Губы его беззвучно шевелились, лицо побледнело, а в глазах… Нет, такое надо видеть — описать его горе я не в силах. На пару секунд мне даже стало его жалко, но что поделать — хирургическое вмешательство давно назрело, ибо терапевтические средства бессильны.

— Не… верю, — наконец выдавил он.

— Ну и напрасно.

— А может, тебе помстилось? — вдруг оживился Федор. — Сам же сказываешь, сразу ушел. Подумал, будто Пасха, а на самом деле…

— Может, и помстилось, — равнодушно откликнулся я. — И на самом деле в руках у меня был не пасхальный кулич, который они попытались спрятать, а обычный каравай. Да и в гостях у нее были не монахи, а гусары ее братца Станислава, ради шутки напялившие на себя рясы. Но понимаешь, в чем беда…

Я помедлил, сделав паузу. Признаться, продолжать не хотелось, ибо черные глаза Годунова уже наполнились слезами. Но на ум пришло, что, если я прервусь, получится куда хуже. Тогда разговор непременно возобновится завтра, а сам я буду весьма схож с хозяином, который, жалея любимую собаку, отрезал ее больной хвост кусками. Нет уж, коль бить, то и добивать, а не добивать, так нечего было и начинать. Почему-то на ум пришел мультик «Каникулы в Простоквашино», и я почти дословно процитировал слова папы Дяди Федора:

— Мстится каждому свое. Это ведь только простужаются все вместе. А тут не одному мне, но и еще пяти гвардейцам, что на охране ее покоев находились да вместе со мной к ней заглянули, точь-в-точь помстилось. Это как?

Тот кивнул, ни слова не говоря и, по всей видимости, окончательно впав в ступор. Черт побери, не ожидал столь бурной реакции. Кажется, я перестарался, махая скальпелем. И в качестве собственного оправдания сочувственно напомнил:

— Я ведь тебе и ранее намекал, Федор Борисович, что она как была, так и осталась католичкой. Напрасно ты мне не поверил.

Тот вновь кивнул, продолжая упорно молчать. Я выждал минуту, но, видимо, шок от услышанного оказался чересчур сильным. Пришлось снова подать голос, но исключительно с целью отвлечь. Мол, по случаю моего приезда надо бы собрать и всех прочих, в смысле воеводу Христиера Мартыновича и сотников обоих полков. Пировать так пировать. Тон у меня был веселый, но насквозь фальшивый — сам чувствовал. Впрочем, это навряд ли имело какое-то значение — Федору было ни до чего.

— Собери, — бездумно кивнул он.

Странно, согласился. Уже лучше. Авось в многочисленной компании быстрее оправится от моей новости.

Я вышел, сказав Дубцу, чтобы все организовал и предупредил народ, но возвращаться к царевичу не спешил — пусть чуть-чуть побудет в одиночестве. Лишь минут через десять, постояв на крыльце и полюбовавшись звездами, я вернулся. Оказывается, рано. Царевич как сидел, так и продолжал сидеть, даже не шелохнувшись.

В итоге пришлось идти гудеть с ними одному. А что делать, коли мне так и не удалось растормошить Годунова и в последний момент он наотрез отказался покидать терем, сославшись, что ему неможется.

Гудел с нами и донской атаман Андрей Иванович Корела, прибывший вместе со мной. Распорядился я найти его незадолго до отъезда. Отыскали мои люди быстро, в одном из московских кружал. Отыскали, но не трогали, как и было им велено, просто сообщили мне, а уж дальше — моя забота.

Мешкать я не стал, немедленно отправившись туда. Едва зашел внутрь, как захотелось обратно, на свежий воздух — та еще обстановочка. Воздух — хоть топор вешай. Не накурено, неведом на Руси табак, но и без него ароматов хватает, притом куда отвратительнее. Грязь жуткая — что под столами, что на них. Ну и народец, полностью соответствующий обстановке, — расхристанный, чумазый, окоселый.

Корела, голый по пояс, сидел угрюмо опустив голову и уставившись в какую-то ему одному видимую точку на столешнице. Был он один. Я опустился на лавку напротив.

— О-о, княже, — встрепенулся он и заплетающимся языком предложил мне выпить за упокой души «красного солнышка».

— Не хватит ли? — осведомился я. — Ты за его помин, поди, бочку выдул, если не две.

— Какое там! — отмахнулся атаман и горделиво похвастался: — Бери три, а то и четыре. Хотя… Рот дерет, а хмель не берет, — пожаловался он и вновь помрачнел.

— Не будет с тебя?

— Будет, — согласился он. — В долг не наливают, а с последней полушкой я позавчера распростился. Потому мне одна дорога — на Дон.

— Жаль, — вздохнул я. — О помощи хотел просить, а ты уезжаешь.

— Ты?! Меня?! О помощи?! — С него даже хмель слетел от такой новости. — Ну-у ежели возмогу, — протянул он неуверенно.

— Возможешь, было бы желание, — подтвердил я.

— Тогда сказывай.

— Не здесь. Коль и впрямь согласен, на подворье у меня продолжим. Так как, поедем?

— Енто ты поедешь, а я пойду, — криво ухмыльнулся он, пояснив: — Безлошадный я давно. Безлошадный и… — Он критически оглядел себя и добавил: — И безодежный.

— Понятно, — кивнул я. — Хмелек — щеголек: сам ходит в рогожке, а вас водит нагишом.

— Точно, — согласился он. — Ныне гуляшки, и завтра гуляшки — вот я и без рубашки. Да и без коняшки.

— Уже с нею, — поправил я его. — Конь у кружала стоит. А что до одежи, то на-ка вот, приоденься для начала. — И я скинул с плеч опашень, специально надетый мною поверх кафтана, поторопив: — Ну? Удалой долго не думает. Едем?

А дальше была баня, где мои гвардейцы в четыре руки и четыре веника выколачивали из Корелы хмель. Весь навряд ли — слишком много его скопилось, но выглядел он в предбанничке совсем иным, куда свежее и бодрее. Да и квасок пил с видимым удовольствием, хотя и намекнул насчет послебанной чарки.

— Всенепременно, — пообещал я. — Сядем за стол и под миску наваристых щец обязательно выпьем. Можно даже две-три. Но вначале дело.

И приступил к разговору. Мол, не на одном Дону Руси послужить верой-правдой можно. На севере, в Эстляндии, басурман хоть и нет, зато иной нечисти предостаточно. Ныне свеи завозились, да и ляхи тоже вот-вот сунутся, чую я. Словом, есть с кем сабелькой помахать, удаль свою выказать.

— Был атаман, да весь вышел, — грустно усмехнулся Корела. — Ныне один я, без товарищей.

— Один — не беда, — отмахнулся я. — Зато сам себе господин. Да и поправимо. Нынче один, а завтра, глядь, десяток стоит. Через седмицу оглянулся — сотня за спиной выросла.

— Это ты к чему? — насторожился он.

— К тому, что сыщу я тебе молодцев. Не из казаков, врать не стану — из гвардейцев моих.

И вновь на его лице появилась кривая пренебрежительная ухмылка.

— Видал я их как-то. Не свычные они к коням, да и с сабелькой тож…

— Вот ты и поможешь, — перебил я его. — У стрельцов одним приемам учат, у ляхов — другим, у казаков — третьим, а всего лучше, если их вместе собрать. Так что, подсобишь ребяток до ума довести?

— Доверяешь, стало быть, — довольно проворчал он. — А не боишься, что я сызнова заместо их учебы за штоф ухвачусь? В твоей Вардейке, поди, есть где чарку сыскать. Да и в Эстляндии кружал в достатке.

— Не боюсь, — пренебрежительно отмахнулся я. — Ты ж не пропойца какой. Затосковал без дела, вот и все. Да и чарку сыскать тебе недосуг будет. Учеба-то с утра до вечера — когда пить? Разве что по случаю моего приезда усугубим, вот и все…

Ничего не скажешь — усугубили. Даже у меня самочувствие наутро оказалось не ахти, хотя я и старался воздерживаться. Насторожили меня кое-какие рассказы о знатных детишках, оказавшихся далеко не столь послушными, как хотелось. Говорили о них вскользь, промежду прочим, но тем не менее сказано было достаточно, и я решил завтра первым делом лично понаблюдать, насколько все серьезно.

Да и сама обстановка за столом… Как-то обособленно держались сотники полков. То, что они сидели не как попало, а строго разделившись, куда ни шло. А вот то, что ветераны Первого, занимавшие одну сторону стола вместе с ближним ко мне Долматом Мичурой, назначенным главным, эдак пренебрежительно поглядывали на сотников Второго, возглавляемых Микитой Голованом, мне не понравилось. Получается, и тут своего рода местничество.

Но с этим я разобрался быстро, подняв чарку за боевое братство и напомнив, что гордость за свой полк — одно, а чванство — иное. Да и перед кем? Все, кто тут сидит, не со стороны взяты, совсем недавно тоже в Первом служили. А что ныне к соплякам приставлены, так в том потерьки чести нет, напротив. Подбирали-то мы туда с Христиером Мартыновичем не худших — лучших. И сами они от такого перехода своего высокого гвардейского звания не утратили.

Я еще много наговорить успел и, надо сказать, цели своей добился — разговорились, загомонили, загудели, вспоминая и как Эстляндию брали, и как на ратушах знамена русские крепили, и как мерзли у костров в чистом поле… А когда общие воспоминания имеются, поневоле сердце оттаивает. К концу пирушки и вовсе удивляться принялись: а чего это они друг дружки сторожиться стали? А ветераны Первого еще и сочувствовать с моей подачи принялись — мол, и впрямь вам ныне куда тяжелее, всякую бестолочь уму-разуму учить.

А я снова тост, но на сей раз про общее дело. Одни учат, а другим тоже поглядывать надо и позже, но тихонько, оставшись наедине, чтоб командирский авторитет своего боевого товарища перед подчиненными не уронить, подсказать, советом помочь. Со стороны-то виднее, чего не так делается.

Да и «бестолочь» не упустил из виду, поправил аккуратно, напомнив, что они и сами не так давно в бестолковых хаживали. Вот когда кто-то из новобранцев и через полгода-год по-прежнему неумехой останется, дело иное. Хотя из Первого кое-кого тоже отчислять пришлось — во всяком хлебе не без мякины. А ныне с насмешками в их адрес погодить надо. Цыплят и то по осени считают, а тут воин, ратник, да не просто — будущий гвардеец.

Корела меня приятно удивил. Сидел чинно, чарки опрокидывал, но по уму, не частил, а через одну, а то и через две. С рассказами о своих подвигах не вылезал, больше слушал. Да и я, когда представлял его, былые заслуги обошел сторонкой, все больше напирая на личные достоинства. Ни к чему рассказывать, от чьего войска он, сидя в Кромах, несколько месяцев отбивался.

— Ладно уж, княже, научу твоих гвардейцев чему могу, — буркнул он мне в конце вечера.

Одно плохо — когда я вернулся к Годунову, оказалось, что Федор недолго пробыл в своей опочивальне. Едва я ушел, как он вновь вернулся за стол и так налакался, что я еле-еле до постели дотащил. Интересно, к добру оно или к худу?

Почесав в затылке, я решил, что к добру. Когда голова наутро трещит, о любви не очень думается. Но на всякий случай решил с учетом столь бурной реакции престолоблюстителя сегодня Любаву на арену не выпускать, рано. И, предупредив ее о нежелательности встречаться с Федором, отправился на занятия, прихватив с собой царевича.

Поначалу я, как и запланировал, никуда не встревал, желая поглядеть со стороны как и что, взяв под пристальное наблюдение один из десятков. Пищи для размышлений хватало. Началось с построения. Маленький Иван Хованский упрямо не хотел вставать замыкающим, а Григорий Колтовский непременно желал занять в своем десятке первое место, хотя еще два человека были немного повыше его. Не угомонились они и после окриков десятника Туеска.

— Да что уж назаду? Там меньшому место, — заупрямился Хованский, стойко держась за середку.

Десятник покосился на меня, ожидая помощи, но я, стоя сбоку, метрах в десяти от строя, сделал вид, будто не замечаю умоляющего взгляда. Туесок подумал и… махнув рукой, не стал настаивать на своем приказе.

«Неправильно», — отметил я и скользнул взглядом по соседним десяткам. Ну да, точно такие же проблемы.

На стрельбище шутки, не совсем добродушные, а подчас и откровенно язвительные, так и сыпались из княжат. Особенно отличался все тот же Хованский, очевидно пытаясь компенсировать свой малый рост длинным языком. Правда, стрелял он хорошо — этого не отнять. Но зато после каждого удачного выстрела норовил подчеркнуть свое превосходство.

— Не твоему носу рябину клевать. — Это он промазавшему долговязому Ипату. — Каково семя, таково и племя. Лучше б ты в богомазах оставался, яко твой батюшка, глядишь, прок получше был.

— А ты бы научил, сделал милость, — добродушно откликнулся тот.

— Тебя учить, что мертвого лечить, — пренебрежительно отозвался Хованский и, повернувшись к сыну кузнеца Якиму, обогнавшему его в меткости, продолжил: — Ишь, посадили мужика к порогу, а он под святые лезет. Все одно: первым тебе не бывать. Свезло ныне, а так я куда лучшее стреляю.

— А ты не надувайся, не то лопнешь ненароком, — огрызнулся Яким. — А то ишь разоделся, как в свят день до обедни. Сам-то давно ли зашелудивел, да уже и заспесивел.

Хорошо поддел. Я, не удержавшись, крякнул, но отвернулся, чтоб не заметили, на чьей стороне мои симпатии, — нейтралитет так нейтралитет. Хованский же, покраснев от злости, еще пуще напустился на сына кузнеца:

— А ты не суйся, ижица, наперед аза. Не велика спица в колеснице. Да не больно-то кичись, лучше в ножки поклонись, не то воеводой стану, припомню тебе твои срамные речи, инако запоешь. А то ишь, назвали мужика братом, а он норовит и в отцы.

Подколки и подковырки продолжались и позже — во время занятий на турнике, где Хованский, как ни старался, не сумел всех обогнать, подтянувшись всего семь раз, и за обедом, и после него.

Я слушал и мотал на ус. Получалось, и я кое в чем недоглядел. Но итоги подводить не стал — рано. Вместо этого я, чуть помявшись, попросил Годунова о небольшой услуге. Мол, вижу, не до меня тебе и ни до кого вообще, душа болит, и всякое такое, но оно и тебе полезно — отвлечешься немного. Тот молча выслушал меня, равнодушно кивнул, но сделал именно так, как надо. И когда на следующий день восемь сотен Второго полка выстроились поутру, готовые разойтись по своим учебным местам, к ним из воеводского домика вышел Федор.

— А что Ерпил, богу мил, не забыл, чай, как ты меня гонял позапрошлым летом? — осведомился он у одного из сотников.

— Нешто таковское забудешь, — отозвался тот.

— Правда, ты в ту пору, помнится, в десятниках хаживал, а ныне эвон, до сотника дошел, важная птица. Поди-ка, ежели обратно к тебе в рядовичи попрошусь, и не возьмешь, ась?

— Напрасно ты так обо мне. Хорошему ратнику я завсегда рад, — откликнулся Ерпил.

— Ну тогда принимай. В какой десяток встать повелишь?

— Эвон, в четвертый, — указал Ерпил, крикнув десятнику: — С пополнением тебя, Вешка!

— Эхма, где наша не пропадала! — вслед за Федором залихватски грянул я шапкой оземь. — Коль такое дело, то и я не хочу от престолоблюстителя отстать. Слышь-ка, Бузина, — окликнул я командира соседней сотни. — Возьми меня. Авось пригожусь да послужу, как умею.

Пока шел к своей сотне, Ерпил обратился к Годунову, занявшему место в строю, и строго заметил ему:

— Хошь ты и престолоблюститель, ан ныне не свое место занял. Еще двоим уступи, чай, повыше будут.

Федор молча кивнул и поменялся местами с двумя ратниками, а Ерпил напустился на Вешку:

— А ты чего молчишь?! Али не зришь, что он на полголовы помене Головля? — И переключился на остальных десятников: — А что, прочих не касаемо?! Куды глядите? Колтовский, ты почто первым встал? А ты, Барятинский? А Головин? Хованскому и вовсе место назаду, а он, ишь, сызнова в середку влез.

Оживившиеся десятники ринулись перекраивать строй, и на сей раз им никто не возражал.

Годунов и дальше в основном молчал, ни в чем не переча, даже когда на него покрикивал десятник. Это было мною тоже оговорено заранее, и не только с ним, но и со всеми остальными, начиная с Вешки. Впрочем, думаю, если б я и не предупредил царевича загодя, он бы все равно помалкивал — не до того ему было.

Итоги я подвел к вечеру, собрав всех княжат, боярчат и прочих сынишек знатных родителей. Для начала объявив во всеуслышание, что низкий род службе не помеха, во всяком случае в моем полку, я перешел к конкретике. И перво-наперво потребовал, чтоб к завтрашнему дню все они скинули с себя нарядные одеяния, став такими, как прочие.

— Правильно тебе Яким сказал, — обратился я к Хованскому. — Нынче не свят день был, и ты не в церковь пришел, а на стрельбы. Эвон, сам Федор Борисович и то куда проще оделся.

Да и позже, по ходу своей речи нашел «доброе» словцо чуть ли не для каждого. Мол, довелось мне наблюдать, как они трапезничали. Ели нехотя, кривились, зато позже своими собственными припасами голод утоляли. И, покосившись в сторону Барятинского, продолжил:

— Условия пребывания здесь должны быть равны для всех, потому не удивляйся, княжич, когда нынче, вернувшись, увидишь, что из твоего шкапчика исчезла вся еда. То по моей указке десятники их для общего котла забрали. Да и у других все вычистили. И с конями непорядок. У тебя, княжич Долгорукий, кажется, турский аргамак здесь?

— На нем приехал, — горделиво откликнулся он.

— Плохой конь, — поморщился я. — Годится только для воеводы, да и то в одном случае — на въезде в столицу, чтоб перед москвичами покрасоваться, а в поход на нем… Резв, конечно, не спорю. Если с поля боя бежать без оглядки — цены ему нет. Но ты ж бежать не думаешь?

— Нет! — торопливо выпалил Долгорукий.

— И я о том же. Потому и повелел, чтоб завтра его мои гвардейцы обратно на конюшню к твоему стрыю отвели. И пуховая перина тебе, Головин, тоже ни к чему. Для гвардейца кулак — подушка, трава — лежак, костер — одеяло. Словом, ничего лишнего.

Слушали молча, лица угрюмые. Понимаю, не нравится. А уж как мне-то вчера не понравилось увиденное… И ничего, терпел целый день. Да и сегодня вкалывал без дураков, стремглав кидаясь выполнять любой приказ своего десятника. Впрочем, я и сейчас не собирался читать нотацию. А зачем? Умный на примере моем и Годунова понял, а дураку объяснять — язык сотри, а все без толку. Но кое-что сказать следовало. К примеру, о равенстве и братстве между боевыми соратниками, без чего невозможна взаимовыручка в бою.

— У меня гвардейцы всегда о первой заповеди помнят: сам погибай, а товарища выручай. А теперь скажи-ка, княжич Хованский, кто тебя, раненого, на своем горбу потащит, коль ты через губу на всех плюешь? А ты кого понесешь?

Тот потупился, а у меня возникла идея завтра же, да и не только завтра, но и впредь ввести ближе к обеду отдельное занятие, «Отступление с ранеными». Поглядим, как управятся. А под конец я, еще раз напомнив насчет равенства и братства, заметил, что выдвигать в десятники буду не по титулам и чинам, и заявил:

— Есть у меня на примете с десяток сообразительных, из коих… — И принялся загибать пальцы, перечисляя и не забывая указать, кто чей сын. Были там гончары, кузнецы, древоделы, бортники, а парочка вообще родителей не имела, сироты, да и в прежней жизни один со скоморохами ходил, а второй поводырем был у нищих.

— Вот их-то в первую очередь и поставлю, — подвел я итог.

Они озадаченно переглянулись, ибо фамилий ни одного из присутствующих не прозвучало.

— А мы что ж, вовсе не годны? — вырвалось у Хованского.

— Ты про себя спрашиваешь или про всех разом? — уточнил я.

— Про всех.

— Есть кое-кто годный, — согласился я. — Вот ты, к примеру. Но десятником тебе не стать — спеси много. Кто не научился подчиняться, никогда не сможет хорошо командовать. Вот Федор Борисович Годунов это хорошо усвоил, никогда не чинился, что он — царевич. Да что я говорю, когда вы и сами сегодня его в деле видели. Коль решился встать в общий строй рядовичем, то и вел себя соответственно. Вы же… — Я пренебрежительно поморщился и махнул рукой. — Словом, пока подчиняться не научитесь, не видать вам следующего чина в моем полку.

Все недовольно загудели, обиженно поглядывая на меня. Кажется, народ мало что понял. Ну и наплевать.

— А кому мой порядок не по нраву, — равнодушным тоном добавил я, — не удерживаю. Как говорится, вот бог, а вот порог. Хоть завтра уезжайте, неволить не стану. Будем считать, не справились вы с моими требованиями, ибо духом жидки оказались. Так что до утра подумайте, а там ко мне. Но запомните: уехавшего обратно не приму. И еще одно. Тех, кто все-таки надумает остаться, но своего поведения впредь не изменит, сам в ближайшие дни выгоню. — И перекрестился, подтверждая истинность сказанного.

Долгоруким же, оставив их наособицу, строго заметил, что в связи с нашим родством их четверых я повелю гонять не до седьмого пота, но заставлю пролить семижды семь потов, дабы сделать из них хороших воевод. Потому пусть призадумаются — потянут ли.

Тем же вечером я предложил Федору пари: сколько княжат завтра надумают уехать. Он поначалу вяло отмахнулся, но я настаивал, и тот поставил на десятерых, то есть на треть. Я был скромнее, посчитав, что уйдут пятеро. Подключившаяся к нашему спору Любава — она нынче впервые вышла к столу, — узнав, о чем идет речь, тоже назвала свою цифру: трое.

— А ты как мыслишь? — осведомился я у Павлины-Галчонка, оказавшейся поблизости.

— Ежели по мне, я б нипочем не ушла, — грустно сказала она. — Да и они, чай, не дурни, соломой набитые. Нешто от таковского счастьица по доброй воле отказываются? Потому мыслю, можа, один глупый и сыщется, да и то навряд — княжичи все-таки.

Как ни странно, именно она и выиграла. Оказалось действительно «навряд», то есть ни одного. Не нашлось таковых и к вечеру, хотя десятники, почуяв мою поддержку, принялись гонять их вдвое больше прежнего, словно наверстывая упущенное и мстя за те поблажки, которые предоставлялись им ранее.

Да и на занятии с ранеными, которое я ввел, никто не охал, не кряхтел и тащить на себе сыновей гончаров, огородников и нищих не отказывался. Хованский же, желая исправиться, взвалил на плечо того самого здоровенного Якима. И ведь донес. Да и позже, после обеда, стоя подле казармы, говорил с ним куда добродушнее.

— А и здоров же ты, паря. Я ить хоть и княжич, а вишь, — он с улыбкой оглядел себя, — не в коня корм. Зато ты могутный, аж завидки берут. — Но под конец, не удержавшись, все-таки попрекнул: — А когда я тебя с плеча на плечо перекладывал, ты понапрасну мне подсоблял. Я б и сам управился.

— Дак тяжко было. Я ж почитай вдвое поболе тебя.

— Сказывал же десятник — без чувств ты, — поучительно заметил княжич. — А коль без чувств, стало быть, и неча. А то не в зачет пойдет. На меня и так князь Федор Константиныч таращился всю дорогу, ажно спина зудела. Опять же вдруг и в самом деле доведется тащить тебя, ежели чего. Стало быть, надобно, яко в бою. Вот и смекай.

Случайно услышанный разговор окончательно меня успокоил. А Хованский ближе к вечеру улучил момент и выцепил меня для разговора один на один, попросив, чтоб я и с него тоже сгонял семижды семь потов, как с княжат Долгоруких.

— Значит, хочешь воеводой стать?

— Хочу, — кивнул он, твердо добавив: — И стану. Вот яко ты.

Я оценивающе посмотрел на него. А что, и впрямь может. Упрям, чертяка. Упрям и… умен, быстро выводы делает.

Правда, он понял мой взгляд иначе. Покраснел, набычился и с явным вызовом заявил:

— Ну и пущай ростом не вышел. Не всем же такими, яко ты, быть.

М-да-а, комплексует парень, явно комплексует. А что, если…

— Для воеводы рост не помеха, — пояснил я. — Слыхал я о паре великих воевод, которые повыше тебя разве на вершок были, не больше. Зато тут, — легонько коснулся я головы Хованского, — у них все в порядке было. Этим они и брали. Этим, да еще тем, что ратники в них верили. Верили и любили. — И рассказал ему пару историй про Ганнибала и правую руку Александра Македонского, Птолемея.

Оказалось, обнадежил парня, но не до конца, поскольку он, выслушав меня, со вздохом заметил:

— А все ж таки они на вершок поболе.

Я прикинул. Вроде бы ему семнадцать, шансы вытянуться имеются. К тому же помню я его батюшку. Тоже не больно-то высок, но сантиметров на десять побольше, а сын обычно отца в росте обгоняет. А чтоб вера появилась…

— Так и быть, пришлю тебе одно зелье, — улыбнулся я. — Но имей в виду: действует оно исключительно в совокупности вон с той штукой. — И указал на турник, видневшийся вдали. — Если будешь на нем висеть по два часа в день и принимать по ложке моего снадобья на ночь, на один вершок точно прибавишь, а там как знать, может, и побольше.

— Нешто и впрямь поможет? — неуверенно протянул он, но глаза уже жили надеждой.

— А ты на меня посмотри, — предложил я. — Я в твои годы таким же, нет, чуть повыше был, но ненамного, где-то на полвершка. А сейчас сам видишь, каков стал…

И заторопился к Годунову. Пора отвлечь царевича от черных дум, тем более, когда я в полдень пообещал закатить ему нынче вечером концерт, он несколько оживился, выйдя из своего оцепенения, и даже слабо улыбнулся.

Ну да, на том и базировался мой расчет. Вначале поставить перед неприятным фактом, а затем… Для того я и взял с собой гитару. Негромкие песни о любви, горящие свечи, твою руку, в смысле Федора, ласково пожимает нежная женская рука… Короче, все вместе должно вначале возбудить, а потом и побудить… кое к чему. Например, отправиться ночью в гости. Благо недалеко. И либо я вообще ничего не понимаю в мужиках, либо Федор должен клюнуть. Неважно, какие чувства при этом будут его обуревать. Пускай на первом месте окажется ненависть или желание отомстить. Авось оно поначалу, а потом…

В конце концов, Любава весьма статная дама, все при ней, и даже сверх того. Да и на лицо она ныне не сказать чтоб плоха. Скорее напротив — выглядит прелестно и как бы не лучше, чем тогда, при первой их встрече. Помог все-таки настой Петровны. Если приглядеться, можно заметить пару пятнышек, но не при таком освещении. Сумерки оказались моим союзником, хорошо все сгладив и замаскировав. Ну и вдобавок мои старания. Памятуя, что зрелость — это не только возраст, но и приличный слой косметики, я еще в Москве потратил целый день на торговые ряды на Пожаре, выбирая разные притирания, белила, румяна, прикупив заодно и какую-то жутко дорогую розовую воду у одного восточного купца в чалме.

Времени хватило — помогла послеполуденная сиеста. Все поспать, а я за тяжкие труды над ее личиком. А куда деваться — она-то сама к этому непривычная, да и накладывают тут белила с румянами неправильно, целыми слоями, словно масло на хлеб. Из меня, конечно, визажист тоже не ахти, но, воссоздав в своем воображении «боевой» раскрас девчонок-студенток из моего университета, я хоть знал, к какому результату должен стремиться. И думается, своего мне удалось добиться. Не полностью, но более-менее. Даже сама Любава, когда я подвел ее к зеркалу полюбоваться достигнутым мною результатом, осталась довольна, уважительно заметив мне, что таковского никак не ожидала.

«Я еще и вышивать умею», — почему-то вспомнился мне кот Матроскин, но цитировать не стал — не поймет.

Надо сказать, моя работа не пропала даром. Да и песни я пел не зря. Во всяком случае, ближе к середине вечера Годунов уже не морщился и свою руку из-под ее ладони не убирал. Дальше — больше: стал поглядывать на нее с эдаким вдумчивым интересом, пару раз улыбнулся, сам ладошку ее погладил… А что я говорил? Толку, что сердце лежит выше паха, — инстинкты все равно возьмут верх.

На следующее утро мой ученик выглядел куда спокойнее. Исчезла некая неприятная пустота в глазах, из чего я сделал вывод, что сердечная рана перестала кровоточить. Разумеется, для ее окончательного зарубцевания нужен не один день, но это меня волновало меньше всего, ибо денечки эти у нас в запасе имелись.

Откуда ж мне было знать, что спустя всего двое суток Любаве придется срочно переквалифицироваться… в сиделки.

Глава 30 НЕВЕСТА ДЛЯ ГОДУНОВА

А всему виной Чемоданов с его занудными причитаниями: «Озябнешь, застудишься, сыро кругом…» Вот Федор и уступил его настойчивым просьбам одеться потеплее. Убил бы этого заботника. Впрочем, и я хорош. Хоть и подметил по некоторой неуклюжести Годунова, что он одет не совсем по сезону, чересчур тепло, но не стал заострять на этом внимание. И, как неизбежное следствие, мой ученик изрядно вспотел, а там шапку долой, кафтан нараспашку, ну и заполучи по полной программе…

Да и на другой день я как-то не придал особого значения его легкому покашливанию. Подумаешь, чуть простыл. Авось после баньки все как рукой. Чичас! Ничего не сняло, только хуже стало. Правда, медик полка Давид Вазмер заверил меня, что непременно управится с этой простудой и к завтрашнему утру поставит Годунова на ноги, однако не управился. Скорее наоборот. Не знаю, чем он поил моего ученика, но поутру встревоженная Любава сообщила, что Федор совсем плох, с трудом ходит, а в груди у него колотье.

Пришлось отправлять гонцов за Петровной. Та, прибыв вечером и осмотрев Годунова, обеспокоилась не на шутку. Из того, что она мне сообщила, я сделал вывод, что у него не простуда, а куда хуже и как бы вообще не воспаление легких.

Именно тогда мне отчего-то подумалось, что виноват я не в одном лишь невнимании. Кто знает, вполне возможно, болезнь Федора в немалой степени связана и с шоком, вызванным новостью о Марине Юрьевне. И как я ни гнал от себя эту мысль, она, выждав время, неизменно возвращалась. А когда мне припомнился Квентин Дуглас, и вовсе осталось взвыть от злости. Очень все сходилось, включая и само заболевание. Получалось, вторично наступил на те же грабли.

Да вдобавок я забыл предупредить посланных за травницей гвардейцев, чтоб они помалкивали о болезни престолоблюстителя, и на следующий день после появления Петровны к нам прикатил весь Опекунский совет, а с ними трое царских медиков. С Михайлой Нагим я управился быстро, найдя ему подходящую компанию, чтобы он мог ахнуть от души за здравие Федора Борисовича, но остальные…

Возглавляемые ясновельможным паном Мнишком Мстиславский с Романовым чуть ли не с порога принялись меня упрекать в том, что я, вместо вызова царских лекарей, ограничился какой-то неведомой травницей. Мои возражения, что прошлым летом именно она спасла престолоблюстителя, после отравления вытащив его с того света, лишь слегка пригасили их напор. Подзуживаемые медиками, узревшими в лице Петровны опасного конкурента, они стали настаивать на немедленной перевозке больного в Москву. Я уперся — куда его сейчас везти. В итоге получилось ни нашим ни вашим — пока Годунову не полегчает, он останется тут, а далее непременно в столицу.

Я бы не возражал возложить тяжкий груз ответственности за лечение на плечи кого-нибудь другого. Раз травница считается моей холопкой, стало быть, мне и ответ за нее держать, так зачем рисковать. Да бог с ним, с ответом, но вдруг у них и впрямь есть какие-то более эффективные снадобья, чем травяные настои и отвары. Однако на консилиуме, устроенном мною, все три медика мекали, бекали, а когда я поставил вопрос ребром, гарантируют ли они выздоровление Годунова, принялись увиливать от прямого ответа. Я не отставал, требуя конкретики (да или нет, все остальное от лукавого), и им пришлось сознаться, что на сто процентов обещать не могут, ибо многое зависит от… Перечень причин, которые могут повлиять в худшую сторону, я слушать не стал. А зачем, если Петровна еще раньше твердо мне сказала:

— Ежели доверишь, на ноги Федора Борисовича я поставлю.

— Не боишься? Случись что, и наши с тобой головы полетят, — предупредил я. — Как, готова к этому?

— Не боись, — усмехнулась она. — Поживем еще, и головы наши на плечах останутся, никуда не денутся. Токмо просьбишка одна. Повели, чтоб енти медихусы у меня под ногами не путались. А посидеть у изголовья, подать, принести да прочее и Любава со своей Галкой возможет — дело-то нехитрое.

И я сделал выбор. Надо сказать, не ошибся — через три дня Федору действительно полегчало. Слегка, но достаточно для переезда в Москву. А едва мы прибыли в столицу, как Мнишек, появившийся на моем подворье, сразу озадачил меня кучей дел, которые, дескать, нуждаются в незамедлительном решении, благо завтра вторник — один из установленных дней заседаний Опекунского совета.

На мой взгляд, практически все перечисленное им не относилось к разряду срочных. Даже с ответом гонцу из Великого Новгорода, привезшему сообщение о прибытии послов от короля Карла, требующих отворенную грамоту[55] для проезда в Москву, и то можно обождать. Но коль ясновельможному не терпится, ладно, займемся.

А попутно и еще кое-чем. Никак не выходил у меня из головы тот первый вечер в тереме Годунова и его реакция на мое сообщение. Судя по ней, Любава в качестве сердечного лекарства хлипковата — нужно куда сильнее. Желательно антибиотик, то бишь жена. И свадебку по возможности надо форсировать.

Но вначале следовало дать ответ гонцу. И поутру чуть свет, кляня на чем свет стоит столь раннее начало рабочего дня, я сидел на заседании Опекунского совета, слушая, с чем прибыл гонец и что на уме у самих послов. Как удалось выяснить новгородскому воеводе князю Катыреву-Ростовскому, король Карл выслал чуть ли не ультиматум. Мол, их государь не намерен терпеть столь коварное нарушение перемирия и требует… Ну да, понятно. Отказаться от поддержки Марии Владимировны, вернуть шведам взятые города и так далее.

Остальные собравшиеся, в отличие от меня, были настроены куда серьезнее. «Ежели свеи с одной стороны нагрянут, а ляхи с другой, нам не устоять», — это краткая выжимка из речи Мстиславского.

— Да нам и одних ляхов за глаза, — пробурчал Романов и, покосившись на меня, ядовито добавил: — Обманом, оно, конечно, куда ни шло, а в чистом поле нам с ними ратиться не с руки. А коль свеи в спину гостинца поднесут, как бы и Новгорода со Псковом не лишиться.

— Но договор-то мы с Марией Владимировной заключили, — возразил я.

— Коль такое дело, то его можно и того, взад повернуть, — осторожно намекнул Мстиславский.

— А не повернем, оно нам куда дороже присланных ею шестидесяти тыщ выльется, — снова поддакнул Романов.

Мнишек, соблюдая наш договор, помалкивал, но столь красноречиво кивал боярам, что было видно — ясновельможный целиком на их стороне. Мой союзник Нагой тоже не встревал, предпочитая лениво зевать и обдавая меня смачным перегаром.

Я слушал, прикидывая в уме, что воевать на два фронта всегда опасно, а потому желательно затянуть переговоры. Но как? Выход подсказал Власьев. Точнее, он указал направление, вовремя упомянув о том, что ныне отворенную грамотку им высылать нельзя, поскольку, судя по сообщению все того же воеводы, обращение короля, которое везли послы, адресовалось государю Дмитрию, который…

Тут-то мне и пришла в голову хитроумная идея, и я предложил поступить иначе. Выждав недельку, не более, надо дать гонцу отворенную грамотку для шведских послов. Получив ее, они неспешно поедут в Москву, мы их тут слегка придержим, приняв не сразу, а затем, уже на приеме, придравшись, что их бумаги составлены неправильно (что за обращение к покойнику?), отправим их восвояси. Пока они доедут до Стокгольма да подготовят новые, еще раз прибудут в Великий Новгород, вновь пошлют в Москву за отворенной грамоткой и так далее и тому подобное, времени пройдет вагон и маленькая тележка.

— Но отвечать-то им все одно придется, — не понял тугодум Мстиславский.

— Придется, — согласился я. — Но к этому времени у нас наступит полная ясность с королем Сигизмундом.

Возражения были, но в целом идею одобрили. Как я понял, исключительно из-за того, что окончательное решение благодаря ей можно перенести на потом.

Обо всем остальном рассказывать ни к чему. Какие-то отписки воевод, их просьбы выделить деньжат на обновление крепостных стен, кои изрядно обветшали, и всякое такое. Говорю же, ничего существенного, а кое-что и вовсе выеденного яйца не стоило. Даже странно — с чего вдруг ясновельможный столь упорно настаивал на моем присутствии? Неужто из-за одних шведов?

Но я добросовестно отсидел до полудня, решив навестить Федора после обеда, во время перерыва, длящегося на Руси аж до самой вечерни. И вновь не получилось. Тут как тут вновь с визитом пан Мнишек, притом часа на три. Сидел морщась, но стоически выдувая чашку за чашкой крепкий кофе и при этом болтая без умолку. А выгнать не моги, нечего и думать о несбыточном.

Отвязаться удалось, лишь когда я откровенно заявил, что нынче зван в гости к своим родичам князьям Долгоруким. Тогда только он нехотя поднялся с лавки, да и то вызвался проводить. Делать нечего, дал согласие и направился вместе с ним к Никольским воротам, хотя Знаменские, ведущие в Занеглименье, к Власьеву, вот они, под боком, но не светить же дьяка. Отстал ясновельможный от меня уже на Пожаре.

Ладно, нормальные герои всегда идут в обход, и я повернул коня в сторону Земской избы. Пока ехал, продолжал гадать, чего это Мнишек ко мне приперся. Но как ни ломал голову, получалось одно — не иначе как прошлые грехи замаливает. Задумавшись, я чуть не заплутал в кривых московских улочках, спохватившись, что еду не туда, когда передо мной выросли стены Белого города. Пришлось поворачивать влево.

Добрался я до подворья Власьева уже под колокольный перезвон, но дьяк, узнав о дорогом госте, покинул свою домовую церквушку, где стоял на вечерне, и устремился ко мне с распростертыми объятиями. Поначалу все как обычно — поцелуйный обряд, богато накрытый, невзирая на пост, стол, правда состоящий исключительно из постных блюд, но я торопился, а потому приступил к делам сразу же, в трапезной.

Просьба моя заключалась в том, чтобы он разыскал всех известных на Москве свах. Надлежит выведать у них и подготовить для меня список имеющихся в Москве боярышень на выданье. Если есть на примете не москвичка, то бишь из худородных Рюриковичей, еще лучше.

— А для кого? — склонил голову набок дьяк. — Меня ведь первым делом о том спросят. И чего им поведать? Правду?

— Правду, — кивнул я и, вовремя припомнив оставшегося в Прибалтике Ивана Андреевича, назвал фамилию: — Для князя Хворостинина-Старковского. Просил он меня, чтоб я ему порадел по старой дружбе. Одного не знаю. Хотелось бы подобрать ему невесту из самых что ни на есть первейших, да боюсь, хватит ли его знатности.

Афанасий Иванович озадаченно посмотрел на меня, задумчиво поскреб в затылке и протянул:

— Ну-у, ежели дело токмо за ентим, то не сумлевайся. Он и сам из Рюриковичей, и род славен, и родичи в Думе сиживают, аж двое, да и покойный батюшка его в боярах хаживал. — И хмыкнул понимающе. — Для Хворостинина, стало быть, решил расстараться. Ну-ну, пущай для него.

Сам я тоже времени даром не терял, вспомнив свои обещания Басманову похлопотать перед Федором насчет его племянницы Фетиньюшки. Одно я дал поначалу — лишь бы отделаться. Но было и второе, гораздо позже, когда Петр Федорович выступил на суде в мою защиту. Дал я его хоть и мысленно, зато от души. Рисковал боярин, ох как рисковал, зная, насколько сердит на меня Дмитрий, но не побоялся. И гвардейцев моих, добровольно пришедших к нему в качестве видоков, на дыбу вздергивать не стал. Снял показания и отпустил. Между прочим, с учетом нынешних порядков неслыханное дело — отпускать без пытки. Это тоже дорогого стоило.

Да и сирота ныне Фетиньюшка, ибо сейчас на Руси в счет идут исключительно мужики, а у нее из ближайших родичей никого. Значит, никто не полезет к Годунову в фавориты, никто не станет клянчить вотчины с поместьями. То есть по всем статьям получался чуть ли не идеал. Только где ее искать, чтоб предварительно поглядеть?

Но, оказалось, ехать за нею никуда не надо. Стоило мне озадачить Багульника, чтоб заглянул в терем, некогда принадлежавший погибшему Петру Федоровичу, как тот выяснил, что в нем ныне она и проживает вместе с матушкой. То есть совсем рядышком, можно сказать, по соседству. И я на следующий день после окончания заседания Опекунского совета, кое-как отделавшись от вновь привязавшегося ко мне ясновельможного, самолично поехал туда в гости, покалякать с ее мамашей Агриппиной Васильевной.

Был с нею откровенен. Мол, так и так, ныне получается, дочка у тебя вроде как бесприданница, ибо с вотчинами худо, а мужиков нет — ни отца, ни дяди. При таком раскладе ее, чего доброго, придется либо за старика выдавать, либо за худородного. Но я был дружен с Петром Федоровичем, потому мне бы этого не хотелось, вот и решил проявить заботу, благо появилась у меня пара неплохих вариантов, которые могут оказаться весьма выгодными. И вскользь упомянул фамилию Ивана Андреевича.

Агриппина Васильевна поначалу не больно-то обрадовалась. Похвалив для приличия жениха, она, чуточку поколебавшись, но собравшись с духом, обмолвилась о радужной перспективе, на которую прошлым летом намекал ее деверь. Я, подосадовав в душе на неосторожность Басманова, еще раз напомнил ей об изменившейся далеко не в лучшую сторону ситуации. Но кое-какую надежду оставил, туманно заявив, что надо бы вначале посмотреть «товар». Если он такой замечательный, то как знать, как знать…

Ее матушка вновь замялась — вроде как не положено. Но я и не настаивал, просто попросив ее вывести свою доченьку где-то через полчасика прогуляться во дворик. Мол, мне по соседству со своей вышки хоть и не ахти как видно, но глаз зоркий, общие детали разгляжу, а подробности без надобности.

Врал, конечно. Учитывая, что наблюдал я за девушкой в свою подзорную трубу, разглядеть удалось все. В смысле все меня интересующее, благо солнышко припекало по-летнему, да и Агриппина Васильевна правильно меня поняла, отпустив дочку на прогулку без шубки.

Фигурой Фетиньюшка была… Ну если кратко, полная противоположность Мнишковне. Не зря ее дядюшка прошлым летом многообещающе сулил, что, войдя в лета, она вскорости нагонит и перегонит Ксению Борисовну по своим габаритам. Как в воду глядел. Ныне она, на мой взгляд, успела догнать царевну, и оттопыривалось у нее, как и хвалился Басманов, и впрямь изрядно, что спереди, что сзади. И это невзирая на семнадцатый годок. А кокошник на ее голове смотрелся куда краше драгоценного царского венца на Марине. Опять же и лицо без малейшего изъяна, весьма миловидное и симпатичное, залюбоваться можно. И тут ее дядюшка не обманул, уверяя меня, что она уродилась в своего дедушку Федора Алексеевича, который якобы был писаным красавцем.

И чем больше я ее разглядывал, тем больше проникался симпатией — уж очень располагала к себе пышнотелая деваха. Глаза большие, ресницы густые, сочный румянец во всю щеку, голос звонкий — отсюда слышно, как весело хохочет. Да и сама резвушка-пампушка — вон как лихо на качелях катается.

Получалось, достоинств предостаточно. Итак, кандидатура номер один имеется. Но ограничиваться ею глупо. Мало ли, вдруг она не понравится Годунову. Лучше обзавестись целым букетом, на любой вкус, чтоб как в цветочном магазине — не нравится бордовая роза, бери алую или белую, а можно гвоздику или лилию.

Пришлось заняться детальным изучением перечня невест, подготовленным Власьевым. Список, как он меня предупредил, далеко не полный, но для меня вполне. Говорят, Иван Грозный выбирал из сотен, ну а мы — люди скромные, нам и три с половиной десятка за глаза. Жаль, фотографий нет. Остается поверить Афанасию Ивановичу, заверившему меня, что все они как на подбор. Правда, дьяк сделал оговорку, оставляя для себя лазейку (дипломат есть дипломат), что известно оно ему опять-таки со слов свах, а те соврут — недорого возьмут, работа у них такая. Потому верить им от и до не следует, и смело можно утверждать одно — откровенных уродин они не стали бы предлагать, да и про явные изъяны не промолчали бы, а следовательно, таковые отсутствуют.

— Из любой хошь боярыня, хошь царица получится отменная, — не утерпев, намекнул на свою догадливость дьяк, передавая мне листы.

Ишь ты! Что значит наблюдательность, острый ум и житейский опыт! Влет вычислил, для кого я на самом деле стараюсь.

Я намекающе приложил палец к губам, но он развел руками, заверив, что все прекрасно понимает, дело тайное и лишний шум ни к чему. А судя по легкой одобрительной улыбке, было ясно — сам Власьев всецело на моей стороне. Да оно и понятно — Мнишковну он терпеть не мог, считая, что хуже кандидатуры в жены Годунову, даже если очень постараться, не подыскать.

Помнится, в минуту откровения он, невзирая на свою скрытность, пару недель назад сознался мне, что сам ломал голову, как бы половчее расстроить ее брак с Дмитрием. Первоначально-то «красное солнышко», еще до того, как я его отговорил, распорядился организовать помолвку прямо там, в Речи Посполитой, и в качестве представителя жениха должен был выступать именно Афанасий Иванович. Так вот, была у него мыслишка, когда станут спрашивать, не обручился ли государь с кем-нибудь ранее, ответить: «А я почем знаю. Он мне о том ничего не говорил». Вдруг ляхи смутятся таким уклончивым ответом и отложат венчание. Не знаю, хватило бы у него смелости ляпнуть эдакое,[56] но неважно — желание-то имелось, и оно одно говорит о многом.

Итак, списки. Большая часть фамилий мне ни о чем не говорила. Ну княжна Екатерина Петровна Буйносова-Ростовская. Возраст вполне соответствует — семнадцати еще не исполнилось. И что? Но, по счастью, как я сказал, их готовил Власьев, отведя на каждую кандидатуру по целому листу, и после фамилии, имени, отчества и возраста следовала жирная черта, а под ней куча весьма ценных пометок. На них-то я и ориентировался.

К примеру, в примечаниях к Буйносовой-Ростовской говорилось, что одна из ее сестер замужем за князем Алексеем Григорьевичем Долгоруким, прозвищем Чертенок, другая помолвлена. Имя жениха мне было хорошо известно: князь Иван Михайлович Воротынский. Вот и получается, что зятья ее батюшки либо из моих родичей, то бишь партии сторонников Годунова, либо держат нейтралитет, а следовательно, можно смело рекомендовать Федору и саму Екатерину. Эта ночная кукушка чего не надо Годунову не накукует.

Зато другая сразу отпадала, ибо матушкой Анастасии Ивановны Троекуровой была родная сестра Федора Никитича Романова Анна. Третью я тоже забраковал, поскольку…

Впрочем, рассказывать про каждую из списка Власьева ни к чему. Скажу лишь, что к вечеру у меня осталась примерно половина кандидаток в невесты, с которыми можно ехать к Федору, точнее, вначале к его матушке. Без нее все равно никуда, да и совет не помешает — вдруг я что-то упустил. Но сперва следовало переписать их набело, на отдельный лист и уже без пометок Власьева.

В тот же вечер прогуляться к Марии Григорьевне не получилось. Пока Еловик трудился, от усердия высунув язык, чтоб буковка к буковке, а я безмятежно попивал кофе, Москва вновь заволновалась…

Глава 31 К ЧЕМУ ПРИВОДЯТ МОЛОДЕЦКИЕ ЗАБАВЫ

Сработала моя затея насчет оставшихся в столице ляхов. Изрядно поднабравшегося на халяву (оказывается, это слово сладко звучит не только для русского человека) пана Зигмунта Корытко из свиты Станислава Мнишка потянуло на амурные подвиги. Как ни удерживали его товарищи, но гусару море по колено, и он рванул на поиски любви, принявшись приставать к идущим мимо их подворья к церкви горожанкам. Поначалу были галантные слова, от которых те почему-то шарахались в разные стороны. Отчаявшись, он взвыл во весь голос:

— Ну почему они столь робки?! Даже слушать меня не хотят!

— А ты кокошник у нее с головы сними, — лениво посоветовал сидящий поблизости от него нищий. — Кокошник али кику. Тогда уж точно, покамест не вернешь обратно, до конца дослушает, потому как ей без него никуда.

Корытко кивнул и незамедлительно последовал его совету, погнавшись за одной из приглянувшихся. На его беду, кокошник снять с ее головы у него и впрямь получилось. Девица истошно взвыла, а Зигмунт — и трех минут не прошло — схлопотал по полной программе. Вначале он сам, затем и трое шляхтичей, вступившихся за своего товарища.

Роль моих тайных спецназовцев, оказавшихся поблизости, если не считать коварного совета Лохмотыша, сперва была пассивной — наблюдали, и только. А чего влезать — и без них желающих почесать кулаки о шляхетские скулы хоть отбавляй. Но когда те, прижатые к забору, изловчась, достали свои сабли, они вступились, помня мое слово: «До смертоубийства не допускать». И не допустили — Лохмотыш метнулся одному под ноги, подскочивший Вихлюй ловко пнул другого по руке, Лисогон третьего носком ноги в пах… Словом, свалили, скрутили и сноровисто поволокли в съезжую избу, во владения Давыда Жеребцова. А особо жаждущим, но не успевшим потрудиться над шляхетскими рожами указали на подворье — лучше туда поворотитесь, а то вон сколь людишек на выручку повылезали. Те и поворотились, загнав шляхту обратно за забор.

Далее все то же происходило, как я и предполагал, за исключением того, что освободить своих товарищей из острога поляки и не пытались. Не до того им было. Заняв глухую оборону, они со своего подворья и носу на улицу не показывали — чревато. Но штурмовать клятых ляхов москвичам не дали. Все тот же Лохмотыш немедленно метнулся ко мне в терем, и заранее предупрежденный, как действовать в таких случаях, Багульник выслал к их подворью два десятка гвардейцев — всех, что под рукой. Количество не ахти, но зато слава велика. Многие знали, чьи это люди, а потому вмиг угомонились и понемногу разбрелись, успокоенно приговаривая, что теперь-то Федор Борисович вместях с князем зададут им перца.

И вместо визита в Вознесенский монастырь я направился в Разбойный приказ — требовалось проконсультироваться. По счастью, послеобеденная сиеста закончилась, и народу там хватало. Увы, но сообщение дьяка Федора Янова меня не устроило. Оказалось, за причиненное бесчестие виновникам полагалось не столь и много — всего-навсего штраф. Усомнившись, я потребовал Судебник. Обиженный недоверием, Янов незамедлительно извлек его и отчеркнул желтым кривым ногтем нужную статью. Ну да, все правильно, штраф. Ладно, придется применить запасной вариант. Пусть их товарищи делают налет, чтоб освободить узников.

По дороге к своему подворью, прикидывая, как половчее и понадежнее сработать, я, с головой уйдя в свои мысли, даже не заметил, сколько у меня собралось гостей. Чуть ли не половина свиты пана Мнишка толпилась у ворот. Сам ясновельможный с десятком шляхтичей был внутри, сидя в ожидании князя в трапезной. Увидев меня, он бодро вскочил и, по своему обыкновению, закатил целую речугу о величайшей несправедливости, которую свет не видел, попутно цитируя огромные куски из Библии.

Я не мешал ему разглагольствовать. Наоборот, сочувственно кивал. Да и на его просьбу повидаться с «несчастными страдальцами, волею судеб и мрачного рока угодившими в тенета» тоже ответил согласием. Однако поставил условие — сопровождать его должно не более пяти человек. Остальным надлежит вернуться на подворье и сидеть там. Но насчет того, чтоб по пути к съезжей захватить с собой пана Станислава, я не возражал. Пусть посмотрит. Мальчик он с норовом, горячий, что мне на пользу — ускорит дело. А перед выездом, тихонько отозвав в сторонку Багульника, распорядился быстренько погрузить на телегу трехведерную бочку с водкой, отправив подводу вместе с нами.

Прибыв на подворье к Станиславу, я заявил мгновенно обступившим меня шляхтичам, что во всем разберемся по справедливости, сам я на них зла за содеянное их товарищами не держу, а в качестве доказательства тому — вот пожалуйста. И я указал на телегу с бочкой. Ехать с нами в съезжую, невзирая на водку, охотников оказалось предостаточно, но я и тут ограничил их число до пяти. Ни к чему, чтоб они попытались действовать сразу же — я пока не готов.

Ехать до владений Давыда Жеребцова было недалеко, но я все равно успел устать от вдохновенных речей старшего пана Мнишка, безумолчно твердившего мне, что не годится поступать с благородными точно так же, как с простецами. Вот у них в Речи Посполитой… В конце концов мне надоело, и я бесцеремонно оборвал его, процитировав высказывание римлян: «Закон суров, но это закон». Мнишек, обидевшись, умолк, и вовремя — мы приехали.

Я не стал говорить Жеребцову, чтобы он вызвал арестованных шляхтичей в допросную. Вместо этого я предложил навестить их в самом остроге. Давыд попытался нас отговорить, но я настоял. Пусть панове воочию убедятся, что справедливость соблюдается неукоснительно и шляхтичи находятся точно в таких же условиях, как и прочие арестанты.

По серым от грязи ступенькам крутой лестницы мы спустились вниз, в подклет. Тяжелая вонь немедленно шибанула в нос. Пахло не как в хлеву — гораздо хуже. Гнилой, спертый воздух, смешанный с запахами пота, мочи, гноя, исходившего от язв и струпьев, создавал такой удушающий смрад, что было удивительно, как люди, находящиеся здесь, еще живы. Впрочем, чему удивляться — я и сам некогда проторчал здесь пару суток, и ничего.

Воспоминание о тех днях помогло. Я ободрился и, обведя рукой ворох серых, грязных, вонючих тел, скорчившихся на полу, невозмутимо заявил:

— Вот видите, ясновельможный пан, и ваши тут, и наши тоже. Все строго по справедливости.

— Да-да, — торопливо закивал старший Мнишек и взмолился: — Давайте обратно, князь.

— А-а-а, не нравится ляхам русская вонь! — завопил кто-то, заросший и волосатый, поднимаясь с пола. — А вы бы поближе к нам, поближе. Здеся нюхните! — И словно по команде большой ком сплетенных тел зашевелился и к нам из него потянулись руки. Много рук.

Чего хотели арестанты — не знаю, но эти руки доконали шляхтичей, рванувшихся наверх. Я мужественно прикрывал их беспорядочное отступление, задержавшись и сказав караульному, чтобы разыскал и вывел всех четверых в допросную.

Поднявшись наверх, я с удовлетворением обнаружил, как непривычный к подобным зрелищам польский народец высыпал на крыльцо, с наслаждением дыша свежим воздухом. Пан Станислав, очевидно как самый благородный, а потому воспринявший увиденное острее прочих, вообще банально блевал, свесив голову с перил. Его батюшка стойко держался, но тоже находился на грани.

Передышка закончилась через десять минут, когда меня и Мнишков позвали в допросную, куда привели шляхтичей. Выглядели ребятки не ахти. Рожи поцарапаны (женский пол постарался), у кого глаз заплыл, у кого кровь из носа, а у главного виновника опухшее левое ухо было раза в два больше правого. Эдакий синьор Робинзон после очередного испытания.[57] Словом, сразу видно, что и мужской пол поучаствовал. Ну и пребывание в остроге, даже кратковременное, тоже наложило отпечаток. И на одежду, которая немилосердно воняла, и на тела — на моих глазах у одного с головы на плечо свалилась жирная вошь.

Увидев меня, и особенно Мнишков, все четверо радостно загомонили, решив, будто их забирают отсюда. Надо было видеть их вытянувшиеся лица, когда они узнали, что им придется провести здесь еще не одну ночь. Когда же я добавил, что все зависит от приговора — возможно, и не один год, — самый слабонервный, Ян Забавский, хлопнулся в обморок, а прочие ринулись взывать к справедливости.

— Это сколько угодно, — согласился я. — На Руси ее много, перепадет и на вашу долю, а как же.

Касаемо желания ясновельможного переговорить с ними у меня возражений не имелось, но здесь я все передал на откуп Жеребцова. Мол, он тут главный, ему и решать. Тот вопросительно посмотрел на меня, уловил согласие и широко развел руками — об чем речь. Я еле заметно кивнул ему на дверь и быстренько вышел в сени, но подался не на крыльцо, а в другую комнату. Давыд за мной следом.

— Ты вот что, — негромко распорядился я, — повели-ка удвоить караулы. Чует мое сердце, нынче или завтра ночью товарищи полезут их выручать.

— Тогда я лучше всю сотню сюда доставлю.

— Сотню — это хорошо, — согласился я. — Можно и две. Но не сюда, а на мое подворье. Когда начнется, тогда и они подойдут. Здесь пока хватит и удвоенных караулов. А заодно повели поднять всех остальных из полка, чтоб ждали сигнала. Думаю, и он лишним не окажется.

Жеребцов, правда, усомнился, подоспеет ли подмога из Кремля, не говоря про Сретенскую слободу, откуда до Занеглименья и вовсе чуть ли не верста, но я заверил его, что задержки не будет. Один дробный часовец, считая с первого раздавшегося выстрела, и обе сотни появятся. Что касается слободы, то мой гонец отправится туда еще до того, как шляхта нападет.

Я не подвел, приведя людей Жеребцова вместе со своими гвардейцами именно тогда, когда поляки успели взломать ворота, проникли внутрь и послали перепуганного караульного в подклет — сами не полезли. Наше появление оказалось для них полнейшей неожиданностью.

Надо отдать им должное — нашлось немало отчаянных, пошедших на прорыв, ибо пьяному море по колено, но первый залп в упор угомонил их. Трех особо буйных — навеки, хотя я и распорядился бить по ногам, ну и у остальных тоже запалу поубавилось. К тому времени, когда подоспели остальные сотни, никто и не помышлял сопротивляться, и к утру арестантского народу в остроге изрядно прибавилось.

На сей раз я был неумолим. Как ни упрашивали меня прискакавшие поутру Мнишки — и старший и младший, — я неизменно отвечал одной фразой:

— Это уже не татьба, но воровство, и за него придется держать ответ по всей строгости.

Изображать раздражение и гнев не требовалось, я действительно был на них зол — единственный день недели, когда можно проспать хотя бы до восьми-девяти утра, и на тебе, подняли ни свет ни заря. Лишь спустя полчаса я «смягчился» и нехотя заявил:

— Постараюсь порадеть, так и быть, но не знаю, что из этого выйдет.

Однако мои намерения резко изменились сразу после визита к Годунову. Оказывается, пока я возился с изгнанием остатков поляков из Москвы и подбирал ему приличных невест, он успел меня опередить и выбрать наиболее подходящую. Кого? Да Марину Юрьевну, прах ее побери. То-то ее батюшка столь старательно стремился загрузить меня делами, а стоило мне оказаться на своем подворье, постоянно наведывался в гости.

Я-то полагал, такая любезность вызвана исключительно его прошлыми грехами, а он попросту препятствовал моим попыткам навестить Годунова. Нет, не из-за того, что в это время там находилась его дочь, а чтоб я не узнал о ее визитах к моему ученику. Стоило же мне заикнуться о том, что надо бы заехать навестить Федора Борисовича, как он заявлял, будто недавно от него и тот как раз уснул, а потому лучше бы его не тревожить понапрасну, ибо нынче престолоблюстителю гораздо лучше, чем вчера.

Впрочем, в последнем ясновельможный не лгал — Годунов действительно поправлялся очень быстро. Это я знал точно, ибо, не полагаясь на сообщения пана Мнишка, регулярно отправлял к нему Дубца. И тот по возвращении из Запасного дворца, светясь от радости, сообщал, что царевич «лучшеет прямо на глазах».

Меня Годунов встретил счастливой улыбкой и, чуть попеняв, отчего столь долго не заходил, взволнованно сообщил, что он, слава богу, во всем разобрался. На вопрос, в чем именно, Федор снисходительно пояснил, что, как он и полагал с самого начала, я попросту ошибся насчет Марины Юрьевны. Да, были монахи, но пришли они к ее батюшке, и кулич предназначался ясновельможному. Испуг же государыни был вызван исключительно тем, что она решила, будто я возомню недоброе о ней самой, кое и произошло. Более того, хотя он сам ей тотчас поверил, она на всякий случай привела в качестве свидетеля одного из монахов, отца Каспера Савицкого, и тот, положив руку на Библию, клятвенно заверил, что все происходило именно так, как поведала Марина Юрьевна.

— Ну не мог же он солгать, верно?!

«Еще как мог, — мрачно размышлял я. — Для иезуита, один из принципов которых: „Цель оправдывает любые средства“, сбрехать в таком деле нечего делать».

Я попытался обратить внимание моего простодушного ученика на несуразность — монахи-то и без того проживают на подворье пана Мнишка, так какого черта они подались в царские палаты. Однако и тут ответ нашелся. Дескать, инициатива пана Мнишка. Решил он доставить удовольствие своей дочке, напомнив о светлых и безвозвратно ушедших днях детства, вот и…

Словом, пытаться доказать что-либо нечего и думать. Вон как довольно улыбается. Рот чуть ли не до ушей, а в глазах такое безмерное счастье, что пытаться омрачить его — превеликое свинство. Остановило меня от дальнейших возражений и еще одно обстоятельство. Я уже на днях сделал ему операцию на сердце, притом без наркоза, — не хватит ли? И во второй раз рука со скальпелем у меня не поднялась. Тем более в запасе оставался резервный вариант — сама яснейшая. Ее сердце, в отличие от годуновского, оперировать можно смело, ничего не боясь, по причине его отсутствия.

Именно потому в разговоре с Федором я ограничился тем, что строго попенял на нарушение всяческих устоев, традиций и элементарных приличий. Мол, понимает ли он, как себя скомпрометировала Марина Юрьевна этими посещениями? Тот начал было оправдываться, но быстро сник и согласился со мной, что придется с этим закончить. Он даже клятвенно пообещал, что их следующая встреча состоится только на женской половине царских палат, куда он заглянет после своего окончательного выздоровления и, разумеется, в сопровождении ее батюшки.

Теперь можно потолковать по душам с Мнишковной и ее батюшкой. И я прямиком от Федора направился к ним, злющий как собака.

Ну Марина, ну Марина! Правильно про нее Пушкин сказал. Что значит гений — ни разу не видел ее, а угодил в самую точку.

И путает, и вьется, и ползет, Скользит из рук, шипит, грозит и жалит. Змея! змея![58]

Но яснейшей повезло — пана Мнишка на половине дочери не было, а потому меня… попросту не пустили. Да-да, мои же гвардейцы и не пустили. Оставалось… похвалить их (а куда деваться, коль они строго следуют инструкциям) и попутно поинтересоваться, отчего государыня беспрепятственно выходила за пределы своих покоев. В ответ получил исчерпывающее объяснение, что запрета на ее уход я не давал, тем более всякий раз она покидала их в сопровождении родного батюшки.

Ну да, я ведь не ожидал с ее стороны эдакого нахальства.

Пришлось вносить соответствующие поправки и… идти искать хитрого Ёжика. Разыскал. Тот поначалу заупрямился, чуя недоброе, но я был настойчив, и он подчинился.

Едва мы уселись втроем за стол переговоров, как я, напомнив о наших договоренностях, взял быка за рога и заявил, что, коль они нарушили собственные обязательства, я имею право похерить свои. Увы, атака в лоб не удалась, поскольку пан Мнишек ехидным тоном попросил напомнить, в чем именно князь видит нарушения. Да, помнится, он действительно обещал мне голосовать на Опекунском совете так, как угодно Годунову и мне. Но разве он не выполняет этого?

А ведь и впрямь не придерешься. Я и не стал пытаться, вместо этого заявив, что пришел сюда нынче не для внесения изменений или дополнений в наши соглашения, ибо их время кончилось и наступила пора ультиматума.

— То есть как?! — подскочил Мнишек, не дослушав и ошарашенно вытаращив на меня глаза. — Я не ослышался? Ты, князь, в своем уме, говоря об ультиматуме русской царице?!

Он оглянулся на дочь с немым вопросом в глазах (правильно ли говорит?). Та благосклонно кивнула в ответ, подтверждая, и слегка поправила на голове свой венец. На мой взгляд, он и без того сидел безукоризненно, а если это намек, то…

— В своем, — хладнокровно подтвердил я. — Ибо предлагаю я его не русской царице, но тайной католичке, отнюдь не перешедшей в православие, да и впредь не собирающейся этого делать.

— Так в чем состоит твой ультиматум, князь? — холодно осведомилась Мнишковна, продолжая сохранять спокойствие.

— С Федором Марина Юрьевна видеться больше не должна, — отчеканил я. — Причины? Да какие угодно. Тут я ни в чем не собираюсь препятствовать фантазиям яснейшей панны.

— А князю не кажется, что он слишком много на себя берет? — прошипела Марина, и ее тонкие губы превратились в ниточку.

Смотрела она зло, но испуга в ее глазах я не увидел. Ну-ну.

— Не кажется, — отчеканил я. — И вообще, дискуссию по этому поводу объявляю закрытой. Иначе…

— И что же будет, если мы не подчинимся? — Ее батюшка выглядел тоже весьма уверенно. — Учитывая, что наияснейшая панна уже пояснила Федору Борисовичу, как на самом деле все происходило в тот день, мне кажется, твои козыри, князь, кончились.

— Не стоит верить всему, что кажется, — усмехнулся я. — Может, и кончились, да не все. Ты, конечно, умен, ясновельможный пан, спору нет. Про таких на Руси говорят: где прыжком, где бочком, где ползком, а где и на карачках, но своего добьется. Да и наияснейшая панна мудра не по годам. Вертлява настолько, что в нее и в ступе пестом не угодишь. И мне тягаться с вами во всевозможных увертках и прочей казуистике и впрямь бесполезно. Не потяну. Да я и… не стану. Лучше я поступлю проще, но и надежнее.

— Это как? — насторожилась Марина.

Ага, сползла ухмылка с лица! То-то! А ясновельможному и невдомек — продолжает улыбаться. Ну-ну, сейчас мы и у тебя ее с лица сотрем.

— Полагаю, вы оба слыхали про гордиев узел? — осведомился я.

Они молча кивнули.

— Ну так вот, я собираюсь поступить подобно Александру Македонскому.

— Князь считает себя равным ему? — ядовито поинтересовалась Марина.

— Ни в коей мере, — заверил я. — Но ведь мне и не надо завоевывать персидскую державу. Достаточно полоснуть саблей по тому, что вы тут навязали. И поверьте, она у меня достаточно остра, и я сумею управиться с вашими петлями.

— Я не мыслю, что Дума… — начал Мнишек, но Марина, положив ему руку на плечо, остановила:

— Подождите, батюшка. Полагаю, нам сначала следует до конца выслушать князя. Итак, продолжайте, Федор Константинович.

— Да-да, — закивал ясновельможный. — Что за таинственный козырь?

— Имя моему козырному тузу — народ, — почти весело сообщил я и повторил: — Именно народ. Федор Борисович по своей наивности поверил вашему вранью, все так, но поверит ли московский люд? Думаю, его на мякине не проведешь. Так вот, в случае непринятия моего ультиматума на следующий день по Москве поползут слухи о том, что венчанная на русское царство Марина Юрьевна — безбожная латинка, продолжающая исповедовать свою поганую веру.

От последних слов яснейшую аж передернуло. Пришлось любезно пояснить, что сам я против католичества ничего не имею, но именно так именует русский народ латинян, а я лишь цитирую будущие высказывания московских людей. А помимо празднования Мариной Юрьевной католической Пасхи у меня есть и иные неоспоримые доказательства, связанные с самими обрядами замужества и венчания на царство. Думается, их сможет подтвердить любой священник, не говоря про епископов, митрополитов и патриарха.

Дочка с папой тревожно переглянулись. Ба-а, никак мой блеф сработал. Значит, было что-то такое, чего быть не должно, или наоборот — чего-то не было. Ну что ж, тем лучше, тем лучше.

— А что подразумевает ясновельможный князь под иными неоспоримыми доказательствами?

«У меня их пока нет, но я знаю, где их искать», — подумал я, а вслух ответил:

— Федору Борисовичу мне их излагать бесполезно. Я уже убедился, как лихо вы находите объяснения. А потому узнаете о них от… мятежников. Они их процитируют все до единого, прежде чем начнут убивать. А произойдет это примерно через три-четыре дня. И на сей раз никто не придет на помощь — ни стрельцы, кто бы ими ни командовал, ни тем паче мои гвардейцы. Думаю, Библию вы оба знаете прекрасно. — Я встал, прошелся к чаше с водой, стоящей на небольшом столике в углу, и произнес: — Так вот, в случае отказа принять мои условия мне остается… умыть руки. — И я занес их над чашей, вопросительно уставившись на отца и дочь.

— У нас еще есть верные люди, — пролепетал пан Мнишек, глядя на меня, но усы его, как своеобразный барометр, уже поникли, указывая на «пасмурно».

Я усмехнулся, понимая, кого он имеет в виду. Свита. Жолнеры. Ну-ну.

— А это мой дополнительный запасной козырь, — сказал я, погружая пальцы в чашу. — Думаю, ясновельможный пан сам знает, какая кара следует на Руси за воровство, а шляхтичи из свиты пана Станислава напроказили так, что дальше некуда. Если собрать все обвинения в кучу, получится не одна — две, а то и три плахи на каждого. И поверьте, Опекунский совет окажется на моей стороне. Про Думу и вовсе молчу.

— А… если мы согласимся на твои требования? — задумчиво спросила Марина.

— Я добьюсь того, чтобы их выпустили, но с условием в двадцать четыре часа покинуть Москву. Тот, кого застанут в столице по истечении этого времени, будет считаться ослушником.

— Мы с батюшкой согласны.

— Но и это не все, — предупредил я. — Когда я стану ходатайствовать за них, меня непременно спросят, могу ли я обещать, что с их стороны такое не повторится впредь.

— Да! — одновременно выпалили оба.

— Нет! — отрезал я. — Ручаться за лихих польских гусар? Еще чего! Такого я никогда не стану делать. И тогда мне откажут. Но есть выход.

И я продиктовал условия: пан Станислав тоже уезжает в Речь Посполитую, прихватив с собой как свою свиту, так и всех жолнеров из свиты ясновельможного пана, за исключением десяти человек.

— Мы согласны и на это. Верно, батюшка?

Пан Мнишек растерянно уставился на дочь, но та уже не смотрела в его сторону. Повернув голову ко мне, она, усмехнувшись, ехидно заметила:

— Очевидно, пан князь не поверит мне на слово, а потому сейчас я принесу Библию и, положа на нее руку, клятвенно заверю, что выполню все требуемое.

И она действительно притащила Библию и, положив руку на книгу, произнесла нужную клятву. Я внимательно вслушивался в каждое слово, но никаких коварных уверток не обнаружил. Лишь гораздо позже я узнал, в чем скрывался ее подвох, но тогда, увы, я покинул царские палаты вполне удовлетворенный даденным обещанием.

А вот моя мысль о женитьбе Федора Марии Григорьевне пришлась не по душе.

— Молод он, — отрезала она.

Была мыслишка напугать ее Мариной Юрьевной, к которой ее сынишка неровно дышит, но я ее не стал озвучивать. Нехорошо получилось бы. Как ни крути, а такое попахивало предательством. Достаточно и того, что я действую за его спиной, а оно само по себе нехорошо. Кроме того, я был слишком успокоен клятвой яснейшей, а потому рассчитывал позже не спеша дожать свою будущую тещу — время позволяло.

Более того, спустя три дня мне продемонстрировали еще одно убедительное доказательство того, что Марина не собирается отказываться от своего обещания, хотя весьма тяготится им, ибо ко мне в качестве ходатая за яснейшую пришел весьма необычный гость…

Глава 32 ИЕЗУИТ

— Вот, — смущенно представил своего спутника Николай де Мелло. — Я не забыл обещанное князю и привел человека, могущего рассказать о заокеанских землях много больше меня.

Августинец и впрямь задержался ненадолго, покинув мой дом буквально через пять минут, а может, и раньше, и мы остались наедине с Андреем Лавицким, успевшим отпустить, очевидно для маскировки, здоровенную бороду и напялившим на грудь крест, чтоб ничем не отличаться от православных монахов. Синие глаза взирали на меня с эдаким наивным простодушием и искренней радостью, но я не обольщался. Иезуит, он и в Африке иезуит.

Начинать разговор гость не спешил, выжидающе глядя на меня. Мне торопиться тоже было некуда. Однако, соблюдая вежливость, я указал ему на лавку, сам присел напротив и осведомился:

— Медку, сбитня, кваску?

Лавицкий призадумался.

— Могу угостить кофе, — улыбнулся я.

Тот пристально посмотрел на меня и тоже улыбнулся в ответ.

«Либо он куда искуснее в мастерстве растягивать губы, либо и впрямь искренен», — сделал я вывод.

— Лучше кофе, — охотно закивал он. — Остальное я уже пробовал, а его не доводилось. Но я слыхал, что он произрастает далеко отсюда, аж за святыми землями. Если не секрет, от кого князь его получает?

Выдавать свои связи с Барухом я не собирался и, неопределенно пожав плечами, туманно ответил:

— Мало ли от кого. Главное — желание, а при его наличии, можно добиться чего угодно.

— Да еще изобретательность в достижении своих целей, — подхватил он. — И тут князю остается лишь позавидовать. Одни его грандиозные победы в Эстляндии и Лифляндии свидетельствуют, что я имею ныне счастье общаться с человеком в высшей степени находчивым и необычайно, притом разносторонне талантливым. Достаточно вспомнить…

Хорошо у него получалось. Вроде бы человек попросту расточает мне комплименты, не более. Но если внимательно вслушаться, то становится ясна главная цель — показать знание всех подробностей моей стремительной карьеры на Руси, начиная с самых первых дней, то есть еще до моего появления в Москве. Ну тут понятно, откуда сведения — Арнольд Листелл собственной персоной. А вот про мои шаги в Первопрестольной… Тут ему пришлось здорово попыхтеть, собирая информацию и о моем проживании в Малой Бронной слободе, и о драке с боярскими детьми, после которой я угодил в острог, ну и так далее. Да и фамилия дяди Кости была ему известна: Монтеков. И, помянув ее, Андрей высказал легкое удивление, отчего отец появился на Руси под одной фамилией, а сын под другой.

— Но-но! — грозно сказал я. — Предупреждаю, что гнусные инсинуации насчет моей подлинной фамилии лучше бы оставить в покое. Еще покойный Борис Федорович в своей далекой молодости хорошо знавал моего отца именно как князя… Мак-Альпина. В память об отце, с которым усопший государь был в юности дружен, он и меня не колеблясь принял на должность учителя своего сына. А то, что моего батюшку прозвали Монтековым, лишний раз подтверждает, как могут на Руси коверкать иноземные фамилии, вот и все.

— Разумеется, — кивнул Лавицкий. — Кто бы спорил, кто, бы возражал. Непонятно одно: отчего во всей Италии не отыскалось ни одного князя из столь славного и древнего рода. Дело в том, что я недавно оттуда, но мне так и не удалось найти тех, кто хоть краем уха слышал бы о твоей фамилии.

— Не там спрашивал, — хмыкнул я. — И не у тех.

— Возможно, — уступчиво согласился он. — Хотя это весьма странно, учитывая, что мне помогали вести поиски, опросив множество людей во всех крупных городах, но… пусть будет по-твоему.

— Вот именно, — кивнул я. — Да и какая разница, нашли или нет моих родственников? Главное, что здесь, на Руси или, по крайней мере, в Москве, моя фамилия хорошо известна.

Гость молча кивнул и задумчиво огладил свою бороду, очевидно собираясь с мыслями. Я не торопил, прикидывая, зачем я понадобился Дружине Исуса. Можно было бы, конечно, попросту взять да и вытурить его, но, во-первых, мешали общие воспоминания по Путивлю. Помнится, именно он перекрестил меня, когда я отправлялся на дуэль с паном Станиславом Свинкой, симпатизируя явно мне, а не самодовольному шляхтичу, хотя тот был католиком.

Во-вторых, ничего плохого он мне не сделал, и будет просто невежливо, если я ни с того ни с сего выпровожу его, а в-третьих, вначале лучше узнать, зачем он заявился ко мне. Шантаж вроде не прошел, но расслабляться не стоит. К тому же, судя по легкости, с которой он от него отказался, это пробный шаг, не более, а самое интересное впереди. Явно имеется какое-то предложение, но какое? И как на него реагировать, когда я его выслушаю? Понятно, что придется отказать, но сделать это лучше поделикатнее, ибо, судя даже по тем обрывочным сведениям, которые я получил об этих ребятах еще в университете, иметь их во врагах весьма и весьма чревато.

Однако молчание стало надоедать, и я небрежно поинтересовался:

— Так что там у нас с рассказом о заокеанских землях? Пока я не услышал о них ни единого слова. Долго еще будем ходить вокруг да около, отец Андрей? Хотя, признаться, едва увидев тебя, я сразу усомнился в том, что мне удастся услышать о них — где Путивль и где Америка. Да и до того, как мне кажется, отец Лавицкий проживал в Речи Посполитой, а не в Бразилии и не в Мексике.

— Напрасно князь считает, что знания непременно связаны с личными путешествиями, — тихо откликнулся тот. — Есть книги, которые написали мои братья по ордену, успевшие там побывать, и мне хорошо известно многое из происходящего там.

— Тогда я слушаю.

— Но для начала я должен передать тебе благословение нашего святейшего отца римского папы Павла Пятого.

— Мне послышалось? — изумленно уставился я на него. — Кому ты должен передать благословение папы?

— Тебе, князь, тебе, — улыбнулся он и… перекрестил меня.

— Вообще-то я уважаю все веры в равной степени, — медленно произнес я, — но…

— И потому подготовил указ о равноправии всех религий на Руси, убедив в его необходимости ныне покойного императора Дмитрия Иоанновича, — подхватил Лавицкий. — Притом составил его столь хитро, что и Боярская дума согласилась с ним. Именно за это и благодарит тебя наместник Христа.

— Спасибо, конечно, — кивнул я, по-прежнему пребывая в легком ступоре. Всякое ожидал услышать, но такое?..

— Я ведь еще тогда в Путивле подметил, что ты, князь, весьма умен и умеешь мыслить широко, — продолжал он. — Что ж, с таким человеком и мне юлить ни к чему, а потому буду предельно откровенен. Речь пойдет об императрице Марине и… приданом твоей невесты. Полагаю, прежнего надела со столицей в Костроме, принадлежащего ранее престолоблюстителю, князю Мак-Альпину будет достаточно?

«Ну так я и предполагал, что мы не сойдемся, — с легкой досадой подумал я. — И почему они все лезут с „откатом“? А губа у него не дура. Значит, ни больше ни меньше как Маринку на царство. А луну с неба и пригоршню звезд ей на платье не надо? Ну в качестве довеска».

Но внешне оставался невозмутим, благо что как раз в это время появился Дубец с подносом, на котором небольшая турка, врученная мне Барухом вместе с мешками кофе, источала нежный аромат. Он аккуратно поставил на стол блюдце с медом (замена сахара), а рядом блюдо побольше — с коврижками и прочими сладостями. Положив перед каждым из нас по красиво расшитому платку в качестве салфетки и по маленькой серебряной ложке, мой стременной, разлив кофе по чашкам, вопросительно уставился на меня. Я покачал головой, давая понять, что больше ничего не надо, но у самого порога окликнул его, велев вызвать двух караульных из дежурного десятка.

Подметив краем глаза, что Лавицкий насторожился, я успокоил его:

— Ни к чему, чтобы кто-то случайно услышал некие подробности из нашей последующей беседы, хотя боюсь, что она навряд ли окажется плодотворной, поскольку яснейшую панну на царство я не…

Договорить не успел, осекшись, ибо ксендз весело засмеялся. Я недоуменно уставился на него, но этот наглец продолжал весело хохотать.

— Ну да, я и сам считаю, что это предложение ничего, кроме смеха, у здравомыслящего человека вызвать не может, — вежливо согласился я, стараясь не выдать охватившего меня раздражения.

— Езус Мария, да неужто ты мог подумать, будто я явлюсь к тебе с подобной просьбой?! — наконец выдавил он и, вытирая платком глаза, продолжил: — Конечно же нет. Разумеется, ни я, ни кто-либо другой не имеем ни малейшей возможности хоть как-то повлиять на избрание русского царя. Да мы и не собирались этого делать. Более того, если Боярская дума и Освященный собор придут к мнению, что Федор Борисович Годунов является наилучшим претендентом на престол, поверь, я буду только рад. Он — человек здравомыслящий, а кроме того, у него есть прекрасный советник, который поможет не наделать глупостей на первых порах. Следовательно, Речи Посполитой будет не нужно опасаться своего восточного соседа.

— А-а… при чем тогда приданое? — вконец растерявшись, уставился я на него.

— Ну это же очевидно, — развел руками отец Андрей. — Федор становится царем и, полагаю, выделит жениху своей сестры ту часть земель, которую имел сам.

— Тогда в чем заключается просьба?

— Дозволить Марине Юрьевне некоторые вольности. — И лицо иезуита мгновенно приобрело умоляющее выражение. — Право, мне искренне жаль яснейшую панну, живущую ныне словно монахиня или какая-то головница, угодившая в русский острог. К тому же ей и осталось быть подле трона совсем недолго. Ты же сам говоришь, будто избрание Годунова предрешено. Пускай! Но тогда ей останется покинуть Русь, верно? И… я бы хотел, чтоб она дожила до этого светлого дня, а не окончательно зачахла к тому времени от своего затворничества. Ныне же ей вовсе ничего нельзя. В кои веки заглянула к Федору Борисовичу навестить больного, оказывается, и это запрещено.

— То есть вольности заключаются в дозволении и далее навещать Годунова? — усмехнулся я.

— Да нет же! Я вовсе не то имел в виду. Хотя, если князь желает получить за его сестрой Кострому и прочее, конечно, лучше допустить ее один-два раза к будущему царю, чтобы и она могла попросить его о том.

— В приданом не нуждаюсь, — буркнул я.

— Ну нет так нет, — покладисто согласился Лавицкий. — Тогда и ей ни к чему видеться с Федором Борисовичем, тем более он вроде бы выздоравливает. Собственно, главная моя просьба заключалась совсем не в этом. Речь идет лишь о разрешении выезжать за город и ее достойном пенсионе при отъезде. Зная, насколько влиятелен ныне князь, я хотел бы попросить его не поскупиться, когда на совете или в Думе станут обсуждать, какую сумму надлежит выделить на дальнейшее содержание яснейшей, а какую — ее отцу.

— Вот как? Речь всего-навсего о серебре? — недоверчиво уточнил я.

— Ну конечно, — обрадовался Лавицкий. — Да и суммы смехотворные. Тому же пану Мнишку просьба выплатить тридцать тысяч злотых и выдать перед его отъездом в Речь Посполитую долговое обязательство еще на семьдесят тысяч злотых, чтобы он смог расплатиться по своим долгам перед королем. Право, оно совсем недорого. В общей сложности всего-то чуть более тридцати тысяч рублей. Да и необременительно, ведь в обязательстве можно указать разумные сроки выплаты. Ну-у, скажем, три года, притом без начисления процентов, то есть, говоря по-русски, резы.

— И Сигизмунд согласится с таким обязательством? — усомнился я.

— Как там говорят на Руси? — Иезуит потер переносицу, вспоминая, и выдал: — С паршивой овцы хоть шерсти клок. Ведь в противном случае король не получит с пана Мнишка ни гроша. Ну и назначить Марине Юрьевне пенсион в размере тридцати тысяч злотых в год как бывшей русской царице.

— И все? — настороженно уточнил я, прикидывая, что ясновельможному и впрямь можно отстегнуть деньжат — невелика сумма. Да и Марине пенсию назначить все равно придется. В конце концов, ей, как бывшей царице, и впрямь меньше десяти тысяч рублей в год платить стыдно. Однако ощущение, будто в нашем разговоре есть нечто неправильное, не покидало меня. Возникшее несколькими минутами ранее, оно все усиливалось и усиливалось.

— Разумеется, — развел руками иезуит, и я неожиданно понял, почему взялось у меня это чувство.

Да потому, что Лавицкий изначально ни разу не заикнулся о ее будущем сыне, которого она, может быть, родит. И я, пообещав, что, когда станут обсуждать финансовые вопросы, стану лично ратовать за выплаты пану Мнишку и назначение пенсии бывшей царице, открыто спросил его, почему тот молчит о неродившемся ребенке.

Тот помрачнел и нехотя пояснил:

— В свите яснейшей достаточно многоопытных женщин, которые знают толк в таких делах. Уже ныне им понятно: с беременностью царицы ничего хорошего не выйдет. Все признаки говорят, что ей не выносить плод больше месяца, от силы двух. Получается, в любом случае несчастье произойдет до начала лета. Вот и выходит, что когда соберется распущенный Дмитрием Освященный Земский собор… — Он не договорил, но и без того было понятно.

Я тоже обошелся без комментариев. Выражать сочувствие — прозвучит фальшиво, а радость неуместна. «Возможно, Марина потому и прислала ко мне Лавицкого, поняв, что окончательно проиграла, и решив выцыганить напоследок побольше деньжат, — мелькнула мыслишка. — Скорее всего, так оно и есть».

— Я очень благодарен тебе, князь, — встрепенулся иезуит, прервав молчание и поднимаясь с лавки. — Признаться, когда я шел сюда, то надеялся, что ты не станешь противиться, однако сомнения оставались. Я даже приготовился к тому, что ты не согласишься, приготовив ответный подарок.

— Вот как? Подарки я люблю.

— Прослышав про обширные планы князя о собственной торговле русских купцов с другими странами, будучи в Риме, я переговорил кое с кем. Насколько я знаю, пока оная торговля невозможна в связи с отсутствием у Руси кораблей, как торговых, так и боевых. Так вот, Испания могла бы помочь, а ее галеоны по праву считаются лучшими в мире. И это не будет стоить русской казне ни единой полушки, ибо король вначале готов приобрести русские меха, а уж потом привести корабли в русские гавани.

— И он готов заплатить за меха настоящую цену? — осведомился я.

— Разумеется, — кивнул Лавицкий. — Мне известно, сколько платят за них подданные короля Иакова. По сути, они попросту обдирают Русь. Представители его католического величества короля Филиппа Третьего[59] готовы оценить их куда дороже, чем подданные Иакова. Скажем, от тридцати до пятидесяти песо за каждую соболью шкурку.

Я удержал себя в руках, хотя очень хотелось присвистнуть. Учитывая, что англичане в среднем платят за нее примерно рубль, максимум два-три, получалось, что… Хотя погоди-ка. А сколько стоит этот самый песо? Но иезуит, словно услышав мой мысленный вопрос, пояснил:

— Стоимость песо равна восьми реалам, или примерно половине золотого дуката. Думаю, остальное князь сочтет сам.

Я кивнул. Действительно сочту, несложно. Итак, три с половиной грамма пополам и множим на пятьдесят. Ого! Восемьдесят семь с половиной граммов золота за каждого соболька. В переводе на рубли почти тринадцать. А если по минимуму, на тридцать? Все равно больше семи с половиной рублей. А в том же Великом Новгороде англичане платят по рублю, от силы по два. Выходит, мне предлагают в шесть раз больше. Что-то мало верится. Хотя, учитывая их рудники в Америке, они, наверное, действительно купаются в золоте, а потому…

— Ну что ж, хорошо, — кивнул я. — Такую торговлю можно лишь приветствовать.

Иезуит собрался уже уходить, но спохватился:

— Чуть не забыл. — Он вновь улыбнулся. — Коль между нами возникло доверие, я хотел бы окончательно развеять подозрения князя насчет моего желания поспособствовать венчанию твоего ученика с Мариной Юрьевной. Мне ведь все равно придется отправляться в Испанию, дабы окончательно договориться с представителями короля Филиппа Третьего. Федор Борисович же действительно жених на загляденье, и я со своей стороны могу помочь в выборе достойной невесты для будущего государя всея Руси. Помнится, покойный царь Борис Федорович хотел подобрать своему сыну кого-то не из числа подданных, но из императорского дома Габсбургов. Если князь по-прежнему желает выполнить волю своего благодетеля, столь возвысившего его, я могу подготовить полный список всех наиболее заслуживающих внимания юных незамужних особ. А по пути в Испанию мне не составит труда заглянуть в Австрию и переговорить кое с кем…

«Ух ты! — восхитился я. — Самое то». От невесты, в которую ткнет пальцем матушка, Федор еще может отказаться, но не выполнить, можно сказать, предсмертную волю батюшки он навряд ли отважится. А подтвердить таковую найдется кому. Старший Годунов действительно искал невесту в царствующих домах Европы, и целая куча дьяков Посольского приказа, не говоря про Власьева, в курсе.

Да что дьяки, когда я сам, помнится, сидя в Думной келье вместе с Борисом Федоровичем, помогал ему разбираться с этими невестами. Правда, уровень был куда ниже, в основном дочери немецких герцогов, маркграфов, пфальцграфов и прочее, а здесь пожалуйста — Габсбурги. Круче некуда. Скорее всего, они — католички, как и Марина, но ведь без предварительного согласия на принятие православия ни одна кандидатура вообще не будет рассматриваться. Получается, нынешнее вероисповедание будущей невесты — пустяки. А уж я прослежу, чтоб ее окрестили как положено.

Но бурную радость выдавать не стоило, поэтому я на всякий случай пренебрежительно поморщился и лениво осведомился, найдется ли сейчас в их семействе хоть кто-то относительно приличного возраста — чтоб и в куклы не играла, но и перестарком не считалась, то есть от четырнадцати до двадцати лет.

Лавицкий твердо заметил, что таковые имеются, и не одна. К примеру, дочери сестры короля Филиппа III Каталины Микаэлы, герцогини Савойской. Старшей, Маргарите, семнадцать, а Изабелле — пятнадцать. Кроме того, в самой Австрии есть два чудесных варианта: девятнадцатилетняя Анна и семнадцатилетняя Мария Магдалина. Первая — дочка эрцгерцога тирольского Фердинанда, а тот в свою очередь — сын императора Священной Римской империи Максимилиана II. Вторая — младшая дочь эрцгерцога австрийского Карла II, а он — родной дядя нынешнего императора Рудольфа II. Надо сказать, все девицы эрцгерцога Карла славятся и красотой, и умом, и Мария отнюдь не исключение. Не зря король Речи Посполитой выбрал супругу именно из дочерей эрцгерцога и остался ею столь доволен, что после ее безвременной кончины пожелал жениться не на ком-нибудь, а на ее родной сестре Констанции. Да и нынешняя королева Испании и Португалии Маргарита тоже из этого семейства.

— Признаться, и мне очень хотелось, чтоб будущий государь Руси остановил свой выбор именно на ней, — простодушно сознался Лавицкий. — Тогда он окажется в родстве с королем Сигизмундом Третьим, а родичам вроде бы как воевать друг с другом негоже.

Я не торопился с ответом, да и нечего мне было сказать — решать-то моей будущей теще и самому Федору, а они пока даже не видели портретов невест. Но иезуит решил, будто я не согласен, и заторопился с пояснениями про Марию Магдалину. Дескать, брак с нею сулит огромные выгоды и для самого Годунова.

Скорее всего, нынешний император Рудольф не оставит после себя мужского потомства, ибо упорно не желает жениться, да и в летах, за пятьдесят. Следовательно, власть в империи перейдет к его брату Матвею. Собственно, уже перешла, поскольку на недавнем семейном совете в Вене решено передать ему бразды правления над всей Австрией, Венгрией и Моравией. Вне всяких сомнений, его утвердят и в Чехии, а после смерти Рудольфа изберут императором. Матвей же в свою очередь немногим младше брата и тоже до сих пор не женат. По всему получается, что и от него наследников не дождаться. Тогда императорский скипетр перейдет в руки их двоюродного брата: эрцгерцога Фердинанда, сына Карла II, ныне правящего в Штирии, Каринтии и Крайне. Ну а случись что с ним, у него еще два родных брата. Получается, Годунов в случае женитьбы на Марии Магдалине в перспективе непременно окажется зятем императора Священной Римской империи германской нации: либо Фердинанда, либо Максимилиана, либо Леопольда.

— Хорошо. На днях подумаю, посоветуюсь, — кивнул я и, подметив, что Лавицкий смущенно замялся, явно желая, но не решаясь что-то сказать, поинтересовался: — Что-то еще?

— Как мне кажется, князь совершит ошибку, привлекая к столь деликатному делу людей из Посольского приказа, — натужно выдавил иезуит. — Я имею в виду, на начальном этапе. Потом-то понятно, без них не обойтись, но предварительно… Поверь, они могут все испортить. Различие в верах — вопрос слишком деликатный, и далеко не всякий смотрит на него столь широко, как высокочтимый князь. Поэтому, как мне кажется, куда лучше, если со старшим братом Марии Магдалины эрцгерцогом Фердинандом станут разговаривать… — И он умолк, вопросительно уставившись на меня.

Понятно, куда гнет товарищ. В посредники набивается. Но почему он уверен, что у него самого выгорит? Суть-то остается прежней: выдать сестру за православного царя, и свою веру она должна сменить в обязательном порядке, до своего венчания. Об этом я и спросил.

Лавицкий ответил не сразу, словно прикидывал, о чем лучше до поры до времени умолчать. Но даже с учетом его умалчиваний я понял, что этот самый Фердинанд та еще штучка. При куче достоинств — добрый с приближенными и слугами, щедрый, умеющий легко сходится с людьми — он ревностный католик. Именно потому иезуит уверен — с братьями из ордена Исуса австрийский эрцгерцог станет разговаривать куда дружелюбнее. Естественно, в столь щекотливом, деликатном деле в любом случае нельзя поручиться за абсолютный успех, но тем не менее.

Я поморщился. Коль так, на кой ляд нам сдалась такая невеста. Но Лавицкий опередил меня. Мол, женщины из дома Габсбургов весьма хорошо воспитаны и прекрасно понимают свое предназначение. Дальше отведенных для них границ они никуда не суются и во всем покорны своему супругу, за что и ценятся мужьями.

— Хорошо, — кивнул я. — Но об этом мы с тобой поподробнее потолкуем завтра, ибо мне надо как следует подумать. Ну и посоветоваться, разумеется. Но если ты и получишь согласие, то, во-первых, участие твоего ордена будет абсолютно негласным, во-вторых, только на начальной стадии переговоров, а в-третьих, мне понадобятся портреты всех пяти потенциальных невест.

Лавицкий не возражал, но многозначительно потер палец о палец. Сумму назвал скромную, полтысячи, включая все расходы — путешествие, небольшие подарки и прочее. И конечно же я должен распорядиться, чтобы он поехал «во всеоружии», то есть имея при себе парсуны[60] самого Годунова и верительные грамоты.

И снова все уперлось в упрямство Марии Григорьевны. Но на сей раз я проявил недюжинное упорство. К тому же у меня имелся могучий союзник, на чьи слова я поминутно ссылался. И пусть душа Бориса Федоровича парила на небесах, но о желании своего покойного супруга монахиня хорошо знала, а потому хоть и упиралась, но через час сдалась. Однако особо обговорила, памятуя о прошлых неудачах, необходимость соблюсти строжайшую тайну, дабы в случае чего позор отказа не выплыл на всеобщее обозрение.

Скрепя сердце я пообещал ей и это, хотя не представлял, как смогу обеспечить секретность. Как может умолчать Лавицкий, что он приехал от имени родственников будущего русского царя?

Но касаемо тайны выход подсказал сам иезуит. И достаточно ловкий. На портретах же нет имени, а потому кто на них изображен — поди пойми. И почему не поименовать этого человека… князем Мак-Альпином. Да и вообще вести переговоры от моего имени. Титулов у меня предостаточно — и князь, и герцог, и думный боярин, а слух о моих блистательных победах в Прибалтике успел обойти всю Европу. Ну чем не выгодный жених?

— А не получится накладка? — возразил я. — Речь шла об одном, а официальные сваты приедут от другого?

— Сейчас главное — договориться в принципе, — вкрадчиво пояснил Лавицкий. — А сие означает получить согласие на брак с человеком православной веры. И если его дадут, то навряд ли родня невесты станет отказывать другому жениху, еще более титулованному, нежели первый. Да и прочее, включая парсуну, останется без изменений, верно?

— Ладно, — согласился я. — Пусть так. За живописцев не волнуйся, не сегодня завтра управятся, усажу за работу сразу троих. Деньги и грамоты отдам вместе с портретами. Но есть дополнительное условие: с тобой отправится мой человек.

— Князь не доверяет мне? — Лицо Лавицкого уныло вытянулось.

— Если б не доверял, мы бы с тобой вообще ни о чем не говорили, — проворчал я. — Но помимо получения согласия на брак мне надо, чтобы он лично потолковал с нею.

— О чем? — удивился иезуит.

— Обычная светская беседа, дабы выяснить ее ум, образованность и… характер.

— Навряд ли ему это удастся за одну-две встречи, — усомнился мой собеседник.

— Хотя бы немного. На первых порах хватит и того.

Нужный человечек у меня имелся: Андрей Иванов. Парень видный, польским владеет в совершенстве, немецким так-сяк, маловато в «Золотое колесо» из тех краев захаживали, но, на мой взгляд, вполне сносно. К тому же у него дядя и батюшка служат в Посольском приказе, да и у самого способности имеются, языком чешет — заслушаться можно. А кроме того, как рассказывал о нем Емеля, психолог он тот еще, от бога, и чем дышит посетитель, вычисляет влет. Вот и пускай присмотрит за иезуитом, чтоб не трепал зря языком, а заодно получит дополнительную разговорную практику и сможет рассказать мне о своих выводах после беседы. И грамотки я оформлю на его имя — так оно куда надежнее. Благо и липу стряпать не надо. Помнится, Мария Владимировна вместе с Емелей по моей рекомендации два месяца назад удостоила его титулом барона. Кажется, Вайварского — есть такое небольшое поместье верстах в двадцати пяти от Нарвы в сторону Ревеля.

— И помни, я буду с нетерпением ждать посланцев испанского короля, — предупредил я Лавицкого перед отъездом. — Лучше всего, если они сразу доставят свои корабли, предназначенные для продажи Руси. Думаю, тогда наш торг пойдет куда веселее и… обойдется для них намного выгоднее.

С Власьевым я консультироваться не стал, рано. Вначале надо получить предварительное согласие, а уж затем… А вот на подворье купца Баруха бен Ицхака своего человечка на всякий случай на следующий день отправил. Требовалось посоветоваться по поводу цен. Правда, застать купца не удалось — не появился он в Москве. Ну и ладно. Обождем. Авось нам не к спеху, время есть, благо других дел хоть отбавляй, знай успевай вертеться.

Однако человек предполагает, а судьба располагает. Первого апреля, на следующий день после отъезда Лавицкого и Иванова, мне пришлось отложить все занятия, ибо я получил тревожное сообщение. И увы — оно никак не походило на первоапрельский розыгрыш.

Глава 33 И СНОВА В ПУТЬ

Сигизмунд не стал дожидаться окончания сейма, проходившего в Варшаве. Зная настрой господ сенаторов, которые непременно попытаются решить все миром, а к этому на сейме и шло, король надумал поступить иначе. Оказывается, у них каждый пан вправе объявить войну любой стране. Этим Сигизмунд и воспользовался во избежание конфликта Речи Посполитой с Русью. Он уговорил одного из своих самых знаменитых полководцев Яна-Кароля Ходкевича и двоюродного брата Льва Сапеги Яна-Петра объявить войну Марии Владимировне, но от своего имени.

Любопытно, что в состав войска Ходкевича вошли не только все три роты телохранителей-наемников, изгнанные из Москвы, но и часть поляков, прибывших с «кровавой свадьбы», как они окрестили бракосочетание Дмитрия с Мнишковной.

«Вот и делай людям добро», — вздохнул я, узнав о последних.

Мало того, среди добровольцев оказалось несколько сотен тех ляхов, которые помогали покойному государю прийти к власти. Дескать, в обиде они, что тот не заплатил им, как обещал.

Всего Ходкевич и Сапега набрали тысячи четыре добровольцев, но, по слухам, они послали и за запорожскими казаками. Правда, не из числа реестровых, чье участие можно было бы расценить как начало официальных военных действий Речи Посполитой, а из голытьбы, так называемого поспольства.[61]

Доставили сообщение Оскорд и Жиляка из «Золотого колеса», но с изрядным запозданием. Вербовка добровольцев проходила гораздо севернее, и узнали они о ней в общем-то случайно. Ехал в Шклов,[62] где находился один из пунктов, некий шляхтич, заночевал в Кракове и вечерком заглянул в «Золотое колесо». Не ведая местных порядков, он, проиграв все деньги, долго упрашивал поверить ему в долг, обещая непременно рассчитаться, привезя добычу из Эстляндии. Мои ребятки заинтересовались и в виде исключения дозволили. Первую тысячу он просадил за считаные минуты и стал просить увеличить кредит, красочно расписывая горы будущих трофеев, ибо под стягом столь знатных полководцев, как Ходкевич и Сапега, не раз бивших шведов, победы обеспечены. И вообще, пора проучить зазнавшуюся москву, нахально учинившую королевство и усадившую на его престол какую-то бабу, притом бывшую монашку…

Будущую добычу шляхтич, сколь крупной она бы ни оказалась, проиграл полностью, оставшись должен моему казино десять тысяч злотых, но мои ребятки сплоховали, решив не сообщать непроверенную информацию. Мало ли кто что сболтнет — поначалу надо вызнать, так ли оно на самом деле, а дорога в Шклов и другие города, принадлежащие Ходкевичу и Сапеге, заняла немало времени.

Выдавать Годунову свою связь с «Золотым колесом» не хотелось, а потому пришлось пойти на хитрость, сказав, что мне было видение. Однако пояснение, годившееся для Федора, воспринявшего мои слова на веру, навряд ли могло подойти для Опекунского совета или Боярской думы. И как быть? Дожидаться, пока Мария Владимировна сама пришлет весточку о нападении на нее? Нельзя. Мы и так опаздываем, ибо набранное Ходкевичем войско отправилось в поход, когда мой человечек находился еще в Варшаве. Плюс время, чтобы добраться ему до Кракова, который отделяет от столицы четыреста верст, если плыть по Висле. Да и по суше немногим меньше — около трехсот. Ну и сама дорога до Москвы. Гнали, конечно, не жалея себя и не щадя коней, но все равно. Получалось, если промедлить, Ходкевич с Сапегой успеют взять столько городов, что потом замучаешься отбирать.

И порешили мы с Федором поступить иначе. Возиться с дворянским ополчением слишком долго — минимум неделю. Да и то лишь потому, что часть его — так называемые «выборные» дворяне — уже собрана для так называемой «береговой службы», как здесь именуют рати на южных рубежах для обороны от татарских нашествий. Но на возврат их из-под Коломны, Серпухова, Тулы, Калуги и так далее все равно уйдет не меньше недели. Да и пойдут они на север не больно-то быстро. Помнится, я говорил о неповоротливости, медлительности и нерешительности Мстиславского. Вот уж кто воистину кунктатор. И как его ни торопи, толку не будет.

С учетом всего этого выходило, что самое лучшее, если я, будучи в пути, пришлю к Годунову гонца с тем же самым сообщением, а он пусть созывает русские рати и, возглавив их, идет мне на подмогу. Сам я пока попробую оттянуть на себя часть сил Ходкевича и Сапеги, всячески мешая им.

Теперь требовалось благовидное объяснение: с чего вдруг я подался в Прибалтику? Отыскалось оно быстро. Я ведь собирался к лету сменить стрелецкие гарнизоны в городах королевы. Вот и отлично. Тогда не вызовет подозрений и пара тысяч стрельцов, которых я беру с собой, — смена. Весьма кстати, а то мне маловато одних гвардейцев, которых к тому же полностью забирать никак нельзя — требовалось оставить три сотни, несущих службу в царских палатах и в Запасном дворце Годунова.

С этим я и вышел на Опекунский совет. Те оказались рады-радешеньки. Не только препон не чинили, но наоборот — на все лады принялись уверять, что без меня лучше всего с тамошними делами никто не управится. Даже особую бумагу выправили, где мне указывалось «промышлять государевым и земским делом, смотря по тамошнему делу, как бог наставит». Как я понял, нечто вроде карт-бланша на все что угодно.

Наметив два стрелецких полка из числа лучше всех постигших ратную учебу, я решил в качестве дополнения объявить сбор лучшим сотням других полков. Было особо указано, что не препятствую дополнительному набору добровольцев, особенно молодых и не обремененных семьей. Сроки установил жесткие, всего два дня, а сам рванул в Вардейку. Планировал выехать оттуда на следующее утро с шестьюстами гвардейцами, но получилась почти тысяча — узнав, для чего я их собираю, ко мне на поклон ринулись представители Второго полка.

Вначале это были сотники с десятниками, то есть те, кто совсем недавно служил в Первом, а нынче был назначен (в качестве стажировки и с повышением) во Второй. Они-то, на правах ветеранов, и обступили меня целой делегацией. Мол, и так вместо того, чтоб заниматься делом вместе с остальными, пришлось по княжескому повелению возиться с этими сопляками, а теперь еще из-за этого нас с собой не берешь?

— А кто с ними останется? — осведомился я, но они в ответ дружно загалдели, что многие из их подопечных уже готовы. Не полностью, разумеется, но стреляют славно, и парни хоть куда, а иные выглядят получше, чем они сами прошлым летом, когда спасали Федора Борисовича от бояр. Потому запросто можно и их прихватить с собой.

Мои отговорки, что обычная прогулка до Прибалтики может неизвестно чем обернуться, возможно, придется драться, не помогли.

— Ты ж сам сказывал, что они все — будущие гвардейцы, — резонно возразил Голован. — А когда ж им подлинными стать, коль они здесь, в Вардейке, сидеть станут?

Пришлось пойти навстречу, но объявить жесткий отбор: треть, от силы половина, не больше, и самых лучших, которые и стреляют метко, и перестраиваться научились, и во всем прочем успели постичь основные азы ратных премудростей. Из десятников и сотников то же самое — у кого больше людишек отобрали, те их и возглавят, остальные остаются. А чтобы отбор прошел без обид, по-честному, завтра учиним экзамены: и на стрельбу, и на перестроения, и на прочее…

Выезжали по раздельности, не смешиваясь. Первый, как и положено, впереди, Второй следом. Даже строевые песни у них были разные. Если гвардейцы бодро горланили ту, что я разучил с ними две недели назад: «Путь далек у нас с тобою…», то Второй вытягивал «Марусю», которая «слезы льет». Тоже моя работа. И пускай песня из кинокомедии, но ничего страшного — главное, слова менять не надо и под строевую годится запросто.

А разные, потому что каждому свое. Дело в том, что незнакомое для Руси слово «солдаты» я в песне для Первого полка заменил на «гвардейцы». Вот и получалось, что Второму петь «гвардейцы, в путь, в путь, в путь» пока рановато. Не доросли ребятки, это звание еще заслужить надо, в бою себя показать, а они — кандидаты на сей почетный титул, не более.

Но любовался я стройностью их рядов недолго. Им на Медведково и дальше на север, а меня ждала Москва, стрельцы, и не они одни. А потому, назначив общий сбор возле Дмитрова, я тотчас устремился в столицу. Не в том дело, что я не доверял Богдану Воейкову и Давыду Жеребцову, чьи полки должны идти на смену эстляндским гарнизонам. Просто Зомме, которому я передал бразды правления, вполне управится без меня. В отношении же стрелецких голов были опасения, что замешкаются, затянут, по своему обыкновению, со сборами, а тут каждый день на счету. И точно, если б не мое появление, оба непременно выступили дня на три, а то и на четыре позже, да и у меня хоть и получилось сократить эту задержку, но все равно без лишних суток не обошлось.

Годунова я предупредил, чтобы он об истинной цели моей поездки никому и ни под каким соусом, особенно Ксении. Однако моя белая лебедушка сама догадалась. Нет, даже не так — почуяла. И как я ни хорохорился, стоя у изголовья ее брата, где я с нею и распростился, как ни талдычил про какой-то месяц-полтора от силы (стану я долго возиться с этой сменой гарнизонов!), как ни старался перевести все в шутку, не получилось. Улыбнется, кусая губы, и, мгновенно посерьезнев, снова за свое:

— Но я ж чую: не то оно, таишь ты что-то.

Если б заплакала, мне б и то легче, но ведь крепилась. В черных глазищах чуть ли не половодье, а наружу ни-ни, сдерживалась. Только дрожащие пальцы волнение и выдавали. А видя, что ничего не помогает, про Ольховку напомнила. Мол, тогда еще тебе заповедала, все обскажи, а осьмушку, коя самая худая и страшная, утаи. Али забыл?

Вздохнул я и подумал, а вдруг у нее действительно душа от моей полуправды чуть успокоится. И «раскололся». Мол, оно и впрямь выеденного яйца не стоит. Подумаешь, привиделось мне, будто Сигизмунд науськал на Марию Владимировну несколько панов, которые в свою очередь собрали возле себя такую же шантрапу и подались с нею в Эстляндию. Во-первых, неизвестно, правда оно на самом деле или нет — мало ли чего приснится. А во-вторых, даже если оно на самом деле так, делов с ними на копейку. Босяки они, ей-ей, босяки. А у меня наоборот — орлы. И расстраиваться ни к чему. Вот посмотришь: придю, увидю, победю.

— Ну и на том благодарствую, — вздохнула она. — А про осьмушку я уж сама как-нибудь опосля. — И взгляд прицельный из-под густых ресниц на братца.

Понятно, у кого она ее выпытывать примется. Но за Федора я был спокоен — могила. И не потому, что стойкий, а просто добавить нечего — я ж ему тоже, про свое видение рассказывая, поведал ровно столько, сколько нынче Ксении. А для окончательного ее успокоения заявил, что все равно буду осторожен и очертя голову на рожон не полезу. И заторопился с уходом, смущенно попросив Федора отвернуться. Ох и надежное средство — смачный поцелуй в сахарные уста влепить. Не знаю, как кому, а меня в похожих ситуациях с Ксюшей он не раз выручал. Вот и сейчас помог: зарумянилась моя лебедушка, повеселела, даже улыбнулась легонько. Правда, с натугой, но выглядело естественно — с польским воробушком не сравнить.

Вот и чудненько. А теперь обнять Годунова, выслушать последнее напутствие беречь себя и возвернуться живым и здоровым и… Тут он замялся и развел руками:

— А что еще пожелать — и не ведаю.

— Ну-у, как потомку шкотских королей, лучше всего семь футов под килтом, — весело подсказал я, кивая на вошедшую с каким-то питьем Любаву и вгоняя ученика в краску, и твердо заявил: — Вдруг задержусь, а потому говорю заранее: прощевай, государь.

— И впрямь торопишься, — попрекнул он.

— Зато назвал тебя так самым первым, не забудь, — подмигнул я и… был таков.

Помимо стрельцов не забыл я прихватить с собой и ребяток из тайного спецназа, ополовинив все бригады, а «купеческую» вообще целиком. Да и Емелю заодно забрал. Магдебургское право — замечательно, но ныне дела куда важнее, а мне кровь из носу нужен хоть кто-то, могущий лопотать по-польски. Впрочем, сам Емеля был тому лишь рад. А когда я предупредил его, чтобы он, помимо всего прочего, настраивался для особой миссии, ибо не исключен вариант, что ему снова придется сыграть роль Годунова, возликовал вдвойне. Нравятся парню всякие переодевания, маскарады, аферы. Да и покрасоваться лишний раз в царской одежде тоже приятно, а ее я позаимствовал у Федора Борисовича почти целый сундук, отобрав самую что ни на есть нарядную.

Ехали в моем обозе помимо медика Давида Вазмера и две «медсестры». Присутствие первой, Резваны, было запланировано мною заранее. А вот Павлину, которая Галчонок, я поначалу брать не предполагал, рассчитывая оставить при Ксении — пусть стажируется в должности тайной телохранительницы, мало ли что может случиться в мое отсутствие. Правда, готовность у нее пока не ахти, разве что ножи выучилась здорово метать, но и оставлять на своем подворье не хотелось.

И без того гвардейцы и дворня, когда я вечером выходил из сарая, где гонял ее по вечерам до седьмого пота, проверяя, насколько хорошо она за день освоила очередную порцию показанных приемов, смотрели на меня как-то странно. Сквозило нечто в их взглядах. Не осуждающее, нет, но понимающее. И понимающее совершенно неправильно, ибо того, о чем они думали, и в помине не было. Я ж педофилией отродясь не страдал, так что на ее фигурку ни разу не бросил ни одного оценивающего взгляда, дитя дитем.

Впрочем, гвардейцев и дворню тоже можно понять. Вот зачем, скажите на милость, князь с ней уединяется по вечерам? Конечно, варианты могут быть разные, но если бы что-то невинное, они запираться не стали бы. Это раз. И второе. Павлина ведь особо не стеснялась, вопила как резаная, когда проводила очередной прием, а почем народу знать, с чего девка так орет? Опять-таки напрашивается вполне естественная догадка — от удовольствия. Нет, имелся еще один вариант: князь за провинность плетью или кнутом учит. Но уж больно часто лупцует, каждый вечер. Да и вид ее, выходящей из сарая… Целым-целехонька, вся потная, лицо красное, лоб в капельках пота, а на губах счастливая улыбка. Ну и я следом, тоже вспотевший и в расхристанной одежде.

И какой напрашивается вывод? То-то и оно.

С одной стороны, это меня устраивало, ибо превосходно объясняло ее последующее появление у царевны. А что, дело-то житейское. Приголубил князь, потешился, позабавился, а надоела — пристроил в благодарность за полученные удовольствия в свиту своей невесты, которой и невдомек, каким местом та прислуживала князю. Весьма логично, не подкопаешься. Но с другой стороны, столь худая слава… Не обо мне, нет, о Галчонке. Ладно, перешептываться станут, а если кто-нибудь в глаза девчонке ляпнет? Обидно такое выслушивать, когда ни в чем не виновата. И девственность свою в оправдание не предъявишь — нет ее, татары расстарались.

Своими сомнениями я честно поделился с нею самой. Мол, так и так, потому думай сама — дальше учиться или ну ее. Та не колебалась, моментально выпалив: «Дальше!» А касаемо слухов зарделась поначалу, но через секунду пренебрежительно отмахнулась, заявив, что на пустые поклепы ей наплевать.

Узнав о моем намерении в связи с выездом в Прибалтику передать ее Ксении Борисовне, Галчонок предложила взять ее с собой. И когда просилась, рассчитывала не просто меня разжалобить, но с умом, изобретательность проявила. Вначале сослалась, что покамест не годна для царевны, ибо мало чего знает. А когда не помогло, вмиг перестроилась и завела иную песню. Мол, не управиться одной Резване с приготовлением снадобий, а она смышленая, да и помогала Марье Петровне, когда Годунов в Вардейке находился, успев многое освоить.

И я махнул рукой — пусть едет. Не приставлять же к Резване в качестве помощников своих гвардейцев. Одно дело — перевязки и первая медицинская помощь. Эту науку в каждом десятке знал один специально выделенный для того человек, вроде санинструктора. Совсем иное — толочь сушеные травы, смешивать в пропорциях да варить настои с отварами. А у Резваны одной, как знать, возможно, и не получится со всем управиться — как дело пойдет.

Да и мысль мелькнула: «Лучший способ сбить излишнюю воинственность и всякие романтические бредни. Пускай поглядит на будни войны: кровавые, страшные и бесстыдные в своей откровенной наготе. Заодно потренирую применительно к ее новым обязанностям. Раз она — будущий тайный телохранитель, надо развивать в ней наблюдательность, умение запоминать всякие несущественные мелочи».

Дергать я ее начал уже по дороге. Времени-то свободного навалом, если правильно распределить обязанности, чтоб не бегали ко мне за всякой мелочью, и я регулярно спрашивал ее о том о сем: «В деревушке, что мы миновали, сколько домов насчитала? А колодцев?» Ну и тому подобное.

А помимо тренировок Галчонка успел заняться и еще кое-чем. Гадать, как воевать с Ходкевичем и Сапегой, рано, ничего не известно, и в основном мои думы занимал анализ — что успел сделать, а чем надлежит заняться в первую очередь по возвращении. Разумеется, помимо долгожданной свадьбы с Ксенией, которую мы с Федором наметили ближе к Троице. Резервное время — если не успею вернуться — после Петровского поста, благо он в этом году короткий, всего две недели.

И чем больше я анализировал, тем больше находилось важных и первостепенных дел. Странно, в Москве я полагал, что успел очень многое. Одно книгопечатание чего стоит. Денег, конечно, на азбуку, заказ на которую я успел утвердить на Опекунском совете, уйдет изрядно, очень большой тираж, сто тысяч, но оно того стоило. Правда, количество поначалу хотели подрубить впятеро — слишком дорого, а денег в казне, увы, но я заявил, что расходы беру на себя.

Да и к борьбе со взяточничеством приказного народца я успел руку приложить. Во-первых, постарался максимально затруднить прием посулов, как их тут называют, введя в обязательном порядке прием посетителей с челобитными в специально отведенной комнате. Все истцы должны находиться в ней, никуда не выходя. Разумеется, выслушивать их станут по очереди, но попробуй-ка всучить взятку при куче посторонних.

Во-вторых, тем же указом Опекунского совета было велено завести (по принципу Костромы) специальные регистрационные книги. Тут ведь как. Даже если твое дело на сто процентов верное и можно обойтись без подношения, у приказного народца имелась еще одна возможность для вымогательства денег: заморозить его ход. Объяснений масса: бумаги где-то затерялись, дьяк приболел, очередь велика, вон сколь всего решать приходится. Порою человек ждал месяцами, а если б сунул за икону кошель с денежкой, то завтра же добился бы долгожданного результата. И совали. А куда деваться?

Дабы это пресечь, в том же указе помимо введения регистрационных книг четко оговаривалось: принятое дело надлежит рассмотреть в недельный срок. Если он не выдерживается — пеня за каждый просроченный день. Небольшая, всего десятая часть процента, но зависит от суммы, указанной в иске. И идет она наполовину казне, а наполовину истцу. Но коли иск не имущественный, все равно штраф: каждый день по полушке. Мелочь, но за месяц просрочки набирается пятнадцать московок. А на второй месяц пеня удваивается. Ну и на третий тоже — ежедневно по копейной деньге. Итого за год больше трех рублей.

В-третьих, призадумавшись, я понял, отчего народ столь охотно дает взятки. Причина не только в установившейся традиции (не подмажешь — не поедешь). Имеется и еще одна — безнаказанность. Самому-то взяткодателю не предусмотрено никакой кары. В худшем случае обманут подьячие — возьмут, а решат не в твою пользу, вот и все. Да и то такое случалось крайне редко. У крапивного семени своеобразная корпоративная этика — брать у одного, либо у истца (это чаще), либо у ответчика.

И тогда я на Опекунском совете настоял на принятии отдельного указа, вводившего уголовную ответственность за дачу посула. А чтобы все о том знали, прямо перед приземистым каменным двухэтажным зданием приказов специальный бирюч с самого утра ежечасно оповещал народ. Ну и тайных спецназовцев я задействовал — распустили «секретный» слух по торжищам. Да еще с примерами: «Недавно свояка прямо в приказе взяли, когда он кошель подьячему давал, да обоих в Разбойный сволокли. Ныне оба в узилище томятся». А в довершение ко всему я распорядился на каменной серой стене здания, где расположены приказы, вывесить плакат. Коротенький такой, но емкий: «За дачу посула — острог». И унылая рожа из-за решетки выглядывает. Это Караваджо расстарался, изобразил в лучшем виде.

Понятно, что всеми этими мерами до конца истребить взяточничество нечего и думать, но для начала неплохо. Хотя все равно придется проводить чистку и устраивать показное судилище над особо злостными. Но их выявлением уже сейчас занимается Игнатий Незваныч Княжев, которому я перед отъездом поручил сбор неопровержимых фактов.

Но анализировал я днем, в пути, а по вечерам, на привалах, помечал в дневнике (монахи Чудова монастыря изготовили по моему заказу), что делать дальше. И тоже отдельно по каждому направлению. К примеру, в дальнейшей борьбе с посулами ввести негласные проверки опять-таки с участием тайного спецназа. Адвокатов здесь, слава богу, нет, и припертый к стенке не вывернется — это тебе не Россия двадцать первого века. Тут и закон не довели до абсурда, и справедливость пока действует.

Причем заняться в первую очередь начальством. Баснописец верно заметил: «На младших не найдешь себе управы там, где делятся они со старшим пополам».[63] Если подобрать в руководство честных людей, пускай относительно честных, они сами в свою очередь начнут давить подчиненных, берущих взятки, движимые не только справедливостью, но и… завистью: «Как так? Я — начальник, получаю больше, а у него и перстень золотой с камнем, и хоромы в три этажа, и… Словом, надо к нему как следует присмотреться».

Заодно намечал дела на перспективу, а их, как выяснилось, тьма-тьмущая. Одно благоустройство столицы обойдется в копеечку. Конечно, такого свинства, как в Европах, в Москве не наблюдается, но грязи хватает. И то, что ее меньше, чем в каком-нибудь занюханном Париже, Лондоне, Мадриде, Риме и прочих городишках, отнюдь не оправдание.

А для наведения порядка тоже потребуется изрядно серебра. За кадки для мусора заплати, за подводы для регулярного вывоза тоже. Кони ладно, можно из царских табунов взять, из выбракованных, но зарплату людям отдай, за рытье свалки отстегни. Коль все обсчитать, не сотнями — тысячами пахнет. А если к ним добавить укладку брусчатки в Кремле и на главных улицах — у трех моих гвардейцев кони ноги поломали, угодив копытами в образовавшиеся щели между бревнами, — получатся и вовсе десятки тысяч.

В остальном, что ни возьми, та же картина. Про школы, к примеру, создание которых я обговорил с патриархом. Да, церковно-приходские, то есть доплачивать священникам и дьячкам-учителям придется, но немного, и строительство особых изб можно на местных возложить, но бумага и прочее все равно влетит в копеечку. И так любое дело — повсюду требуется как минимум тысячи. А где взять?

Получалось, чуть ли не половина проектов зависнет мертвым грузом, даже с учетом того, что два-три я оплачу из своего кармана. Тогда-то я и надумал после военной кампании отправиться под Великий Новгород, в Хутынский монастырь. Пора воспользоваться сообщением бывшей царицы всея Руси Анны Колтовской, а ныне игуменьи Дарьи, и извлечь золото, спрятанное в его стенах Иваном Грозным.

Что же касается якобы проклятий, которые, по ее словам, нависли над этим кладом, то уж как-нибудь управлюсь. И вообще, страшиться надо живых людей, от которых куда больше пакостей. Ну а покойники — мирные люди, как в песенке поется, а я вдобавок человек не суеверный.

А кроме того, припомнилось и другое: долги Дмитрия, притом в основном перед иноземными купцами и ростовщиками. Да и за испанские галеоны, обещанные Лавицким, придется отстегнуть будь здоров, коль мехов не хватит, и опять-таки иноземцам. А коль впоследствии кому-нибудь из кредиторов или продавцов придется худо, это не мои проблемы. Впрочем, учитывая профессию, пращурам банкиров двадцать первого века сам черт не брат, а если и брат, то так, младший, и куда безобиднее. Словом, как-нибудь ухитрятся, договорятся со своими родственничками из числа нечисти. Остатки же можно вручить пану Мнишку, доставшему меня своими причитаниями насчет невыплаченного вено. Но исключительно в качестве обещанной иезуиту компенсации и за день перед окончательным отъездом ясновельможного и яснейшей из Руси. Что станется потом с ними обоими, меня тоже не волновало.

Однако спустя пять или шесть дней — мы к тому времени добрались до Великих Лук, отмахав чуть ли не полтысячи верст, — стало не до размышлений и не до ведения записей на привалах.

Глава 34 ПСКОВ

Первым нам повстречался не гонец — целое посольство, направляющееся в Москву из Мариенгаузена — одного из трех городов, которые мы по настоянию Мнишковны передали обратно Сигизмунду. Оказывается, как ни странно, первый удар Ходкевича все равно пришелся по ним, со всеми отсюда вытекающими последствиями. И тщетно горожане уверяли, что русские стрельцы их покинули, сообщив перед уходом, будто Мариенгаузен сызнова принадлежит Речи Посполитой.

Нет, особых зверств не было, убийств тоже, но грабежей хоть отбавляй. Особенно усердствовали запорожские казаки. Гетман же и Сапега то ли не могли, то ли не захотели остановить своих людей. Учитывая, что под их знаменами собрались добровольцы и казачья голытьба, я больше склонялся к первому.

А так как город располагался всего в нескольких верстах от русских рубежей, то жители, едва буйное воинство покинуло их, направившись дальше, на Мариенбург, решили проситься… сызнова принять их назад. Больше всех надрывался толстячок-бургомистр.

— Ну ведь взяли же вы нас, так почто обратно отдавать?! — горячо убеждал он меня, неистово размахивая при этом своими короткими ручками. — А мы уж и все подати, все дани, как положено, без утайки и обману. — И ищуще заглядывал мне в глаза.

Я смущенно развел руками (будь моя воля, но увы) и… посоветовал ехать дальше, в Москву. Пусть Опекунский совет решает, как поступить с городом.

Вторая встреча произошла на следующий день возле городка Остров. На сей раз это был гонец от стрелецкого головы Темира Засецкого, ныне сидевшего в Юрьеве, как после переименования стал назывался Дерпт. Точнее, в Юрьеве-Литовском. Оказывается, именно так его назвал еще Иван Грозный, когда лет пятьдесят назад его рати взяли город.

Засецкий сообщал, что после взятия Мариенбурга и Нейгаузена Ходкевич вместе с Сапегой устремились к Оденпе, но не сумели взять город с ходу, «на копье». Пришлось Сапеге брать его в осаду, а сам гетман рванул под Юрьев. Продвигался он столь стремительно, что сам Засецкий, сидевший в замке Ринген, расположенном неподалеку, еле успел перебраться в город.

Темир не паниковал, писал взвешенно, спокойно, но предупреждал, что без подмоги Юрьеву долго не выстоять. От горожан поддержки ждать нечего, кроме русских купцов, которые обещали сами боронить Русские ворота. Остальные же пребывают в смятении и страхе. А ихний бургомистр уже побывал у Засецкого с требованием сдать город, пока Ходкевич добр и дозволяет покинуть его русским стрельцам без потерьки чести, то есть со знаменами и оружием. Тот, понятно, отказался, но сил явно недостаточно, чтобы защитить остальные восемь ворот. И даже если ляхи, подвезя свои пушки, которых, слава богу, при них еще нет, станут ломить только в двое или в трое из них, все равно удастся продержаться от силы дня три-четыре, не более. Слава богу, помогает налетами Ратман Дуров. Его сотни постоянно тревожат ляхов. Но своих сил у Темира, чтоб удержать город, немного. Он, конечно, отправил гонцов к Шеину, но тот навряд ли выделит ему больше двух-трех сотен, а их мало — нужно не менее полутысячи.

Получалось, надо торопиться. Но вначале воодушевить. С этим я управился быстро, отправив гонца обратно в Юрьев, и не одного, а в сопровождении своих людей. Дал ему, правда, немного, всего два десятка пушкарей. Зря, что ли, я прихватил с собой помимо своей особой сотни чуть ли не половину московских, включая возглавлявшего их Исайку, точнее, Исая Исаевича. Пусть наладит там стрельбу по-новому, изготовив дальномеры. Но проинструктировал, что до поры до времени им надлежит тренироваться на иной стороне, обращенной к реке. Заодно и выставленные гетманом караулы разгонят.

Срок на все установил жесткий, трое суток. На четвертые все пушки должны иметь дальномеры и стоять на крепостных стенах напротив польского лагеря, дабы при необходимости устроить ляхам хорошую встречу. Но коль штурма не случится, палить строго воспрещаю.

Написал я Засецкому и грамотку, в которой предупредил, чтоб о нас помалкивал, а заодно дал совет, как лучше забивать внутреннее пространство перед воротами, в которые Ходкевич станет ломиться. Разумеется, Темир и сам все хорошо знает, но я предложил ему кое-какое дополнение, своего рода ноу-хау. Дескать, за день до начала штурма надо каждую баррикаду густо обмазать сверху донизу… дерьмом, выпотрошив все городские нужники. С учетом польского гонора, думается, боевой азарт у них изрядно поубавится.

Но на эту работу следует поднапрячь местных жителей. А чтобы они поактивнее трудились, надлежит им сообщить, что именно воинство гетмана учинило с тремя городами, которые и без того переданы ранее полякам. Тут я ориентировался на Мариенгаузен, прикинув, что и с остальными бравые польские гусары вкупе с казаками поступили точно так же. Думается, после такого известия горожане навряд ли станут филонить, не говоря о том, чтобы тайно, под покровом ночи, открыть ворота и впустить ляхов в город.

А вот в Колывань к Марии Владимировне отправлять никого не стал. Причина все та же — соблюдение секретности. Узнав, что рати Сапеги и Ходкевича разделились, у меня появилась некая дерзкая идея, не дожидаясь подхода Годунова, самому разобраться с обоими. Людей маловато? Не спорю. Но если действовать неожиданно и ночью, то… Словом, пусть королева немного понервничает, не страшно. Шведы лезть на Колывань не собираются, предпочитая решить дела миром, а польские рати — вот они. Посему промолчим.

Зомме и стрелецким головам предстояло выбрать стоянку для лагеря. Разумеется, где-нибудь в лесной глухомани и не очень далеко от Оденпе и Юрьева. В идеале где-то посредине между ними, но на русской территории, куда Ходкевич соваться не станет.

Но больше всего задач пришлось на долю Вяхи Засада. Его спецназовцам надлежало выяснить, держится ли еще Оденпе с его деревянными стенами, сколько там осаждающих, и по возможности пробраться в город, передав им еще одну мою грамотку, схожую текстом с посланием Засецкому. Ну а коль Оденпе обложен плохо, то надлежит взять у Жеребцова две-три стрелецкие сотни и незаметно провести их в город.

Другой части спецназа следовало сосчитать количество воинов у самого Ходкевича и узнать, где пушки гетмана. Если еще в пути — отбить, но коль сопровождающих окажется слишком много, несколько сотен, лучше не дергаться — соблюдение тайны нашего появления в этих местах дороже. Да и людей, посланных Сапегой и гетманом по ближайшим деревням в зажитье, то бишь за продовольствием, тоже не трогать — никто не должен знать, что мы здесь, у них под боком.

Более того, решив максимально успокоить гетмана, я поручил пятерке тайных спецназовцев немедленно отправиться на поиски людей Ратмана Дурова. Надлежало известить стрелецкого голову, чтобы он прекратил наскоки на воинство Ходкевича. Ну и передать, чтобы он либо приехал сам, либо прислал в наш лагерь пару сотников посмышленее для согласования всех дальнейших действий.

Прикинув, что волхв Световид со своими людьми навряд ли успел переселиться на новые земли, еще зимой выбранные для проживания, я все-таки решил послать туда пару десятков гвардейцев. Мало ли, вон как все вокруг зазеленело, да и тепло по-летнему, вполне могли перебраться из своего болота. От волхва мысль плавно перетекла к нашему недавнему проводнику эстонцу Хеллику, чья деревня располагалась рядом с землями Световида. Эстонца я поручил немедленно доставить в лагерь. Лучше, чем этот парень, навряд ли кто сможет подсказать, откуда незаметнее всего подобраться к Сапеге и Ходкевичу. Или к обоим разом, но я надеялся, что они не успеют соединиться.

Разумеется, Зомме, едва встав лагерем, должен незамедлительно послать гонцов во Псков, чтобы я знал, где мне разыскивать свои полки. Услыхав о Пскове, Христиер Мартынович недоуменно уставился на меня.

— Князь отправляется туда? — спросил он. — А как же…

— Ненадолго, — ответил я. — От силы на пару дней. Сам посуди — подкрепление-то нам нужно, верно? А где его взять? Туда же, насколько мне известно, еще покойный государь посылал воевод для сбора ратников. Сколько набрали — не знаю, но нам и тысяча ой как пригодится. Кроме того, есть у меня одна задумка, а чтоб ее воплотить в жизнь, опять-таки без Пскова не обойтись.

Можно было бы отправиться по реке Великой, сама бы доставила, но я торопился, да и коней девать некуда, и пришлось отправляться со своими двумя сотнями гвардейцев посуху. Ближе к вечеру показались могучие башни Пскова, а в сумерках я уже сидел у воеводы в Довмонтовом городе,[64] в старом Застенье.

И тут меня ждала первая неожиданность, причем не совсем приятная. Оказывается, правил в городе мой давний, но недобрый знакомый, боярин Шереметев. Двое сыновей погибли у него. Один, Борис, от рук моих гвардейцев, а второго, Ивана, притом его первенца, положил я сам. И Петр Никитич это знал. Не всех же атакующих мы тогда положили на волжском берегу, и уцелевшие, хорошо видевшие происходящее, позже донесли боярину в Москве, как происходило дело. И как Иван кинулся на меня с саблей, и как я его полоснул ножом по бедру, вспоров артерию. Да, был честный бой, но попробуй втолковать это отцу погибшего.

Прочитав грамоту, он кисло сморщился, но деваться некуда. Сказано-то яснее некуда, да и сама печать дорогого стоила — красная государева. Пока он ее разглядывал, лицо его, злющее-презлющее, еще сильнее исказилось от досады. Ну да, близок локоток, сам в гости пожаловал, а поди укуси.

Но помогать он мне не собирался. Вообще. Мои слова о союзном долге он пропустил мимо ушей, упершись на своем. Дескать, Юрьеву ничем не поможешь, а случись что, с него, как с воеводы, спросят именно за Псков, который я своими распоряжениями собираюсь оголить.

Признаться, в тот момент я пожалел, что оставил при себе всего два десятка ратников, отправив остальных кого куда, но по большей части на пристань (перекрыть отъезд купцов, особенно иноземных, по Псковскому озеру), да еще на дороги, ведущие на запад.

Второй воевода, который товарищ, то бишь заместитель, дьяк Посольского приказа Иван Грамотин, оказался той еще шестеркой, во всем поддакивая и угождая первому. Впрочем, иначе ему и нельзя, ибо они здесь на пару крутили-вертели свои делишки. Но о делишках я узнал лишь на следующий день, когда пошел прошвырнуться по кабакам в целях осуществления своей задумки. Ну да, водка мне была нужна, и в весьма большом количестве. Покупал я целыми бочками, и, думаю, многие пьяницы к вечеру взвыли, услышав от кружальщиков о неслыханном: кончилось зелено винцо.

Уже к обеду о моем приезде во Псков знали практически все жители, да и о широких полномочиях тоже, а ближе к вечерне на мое подворье прибыла целая делегация, представлявшая так называемых меньших людей. За старшего Самсон Тихвинец, а с ним Федька Умойся Грязью, Овсейка Ржов, Илюшка-говядарь и Ерема-сыромятник. Список жалоб на Шереметева подали они мне как полагается, в письменной форме. Оказывается, составили они его давно и собирались отправляться с ним в Москву, ну а коль прибыл представитель Опекунского совета, совсем хорошо, никуда ехать не надо.

Перечень неблаговидных дел воевод начинался с крупных (захватили себе в поместья лучшие дворцовые села) и заканчивался мелкими — заставляли мастеровых людей даром работать на себя и взимали поборы как с богатых, так и с бедных поселян. Сами делегаты тоже не молчали, выложив изустно такое же, если не побольше, количество воеводских прегрешений. Хватало в этом перечне нареканий и на Грамотина. На мой взгляд, будь обвинений даже вполовину меньше, все равно по боярину вместе с дьяком давно плакала плаха. И не просто плакала, но рыдала, обливаясь горючими слезами. Разумеется, вместе с топором палача.

Пообещав во всем разобраться, я отправился с этим списком к Петру Никитичу. Не лучший вариант, не спорю. Но меня оправдывало одно — я счел, что вначале надо сделать дело, то бишь управиться с поляками, а потом заниматься внутренними разборками. Об этом и сказал, намекнув насчет плахи и нынешней возможности не полностью, но частично искупить свою вину, если тот порадеет о благе Руси.

Увы, Шереметев думал иначе. Виду поначалу он не подал, в одночасье став ласковым до приторности. Это его и подвело — перебрал дядя со своей нежностью и заботой. Я насторожился и, заявив, что после таких обвинений мне невместно проживать в его тереме, покинул его, перебравшись в гостиный двор к купцам, хотя он всячески уговаривал не покидать его воеводского подворья, иначе ему потерька чести и всякое такое…

Но что дело зайдет столь далеко, я все равно не предполагал, хотя и поручил своим тайным спецназовцам, которых тоже взял с собой (им же везти обозы с водкой к Оденпе и Юрьеву), походить, побродить, поглядеть. Они-то и доложили мне ближе к вечеру о том, что воевода замыслил нечто нехорошее, ибо тайно и спешно собирает к себе в терем городовую стражу и прочих ратных людишек.

Уже в сумерках я послал Дубца за остальными гвардейцами, оставив по несколько человек на пристани и на дорогах. Правда, со временем не рассчитал. Появиться на подворье им надлежало к полуночи, а Шереметев выступил раньше. Однако получилось еще лучше — гвардейцы подоспели в разгар штурма, и осаждающие гостиный двор в одночасье превратились в осажденных. В горячке первых минут, сбивая излишний пыл, им пришлось дать залп, пристрелив пятерых из числа особо ретивых. По счастью, все они оказались ратными холопами боярина, то есть по поводу их смерти в городе никто не сокрушался. Напротив, узнав, что оба воеводы сидят под замком, псковичи наутро вновь прислали ко мне делегацию с изъявлением благодарности за столь оперативное вмешательство.

— Одно спасибо, и все?! — возмутился я.

— А чего же еще-то? — озадаченно развел руками старший «опчества» Самсон Тихвинец, но спохватился: — Подарок — то само собой. Сбираем ужо.

— Князь Мак-Альпин мзды не берет, — отрезал я. — Потому подарок приму, но… припасами. И чем больше, тем лучше — мне людей своих надо кормить, и не две сотни, а тысячи. Но собирайте побыстрее — завтра уезжаю. И еще одно. Надо помочь моей лекарке, а потому поручите кому-нибудь, чтоб сопровождали ее, когда она станет ходить у вас по зелейным рядам. И брать ей в них все невозбранно и безденежно.

Но когда они ушли, я прикинул, что город без управления оставлять негоже. Поставить рулить самих делегатов? Можно, но непривычные они к этому, навыков нет, да и эти, как их, «лучшие» люди начнут палки в колеса вставлять. В результате непременно возникнет свара, а дела зависнут. В конце концов пришел к компромиссному варианту — Шереметева продолжать держать в остроге, а Грамотина выпустить. У него и грехов поменьше, и в штурме гостиного двора он не участвовал. Но выпустить «условно», предупредив, что даю шанс для реабилитации, не более. А так как он продолжает находиться под подозрением, то распоряжаться всем будет с ведома все той же делегации, к которой я решил присовокупить трех представителей «лучших» людей. Итого восемь, но «меньших» получалось большинство. И без одобрения этой восьмерки Грамотину не дергаться — так-то оно куда спокойнее.

Но это касаемо гражданских дел, а что до военных, то я оставил в Пскове своего сотника Свирида Дудку, придав ему два десятка гвардейцев. Главный наказ: продолжать контроль за пристанью и дорогами, ну и сбор ратников для Юрьева-Литовского. Как только набирается сотня, не мешкая сажать ее в струги, и вперед по Великой до Псковского озера, а дальше по реке Эмбах к осажденному городу.

Выслушав перед отъездом клятвенные заверения Грамотина, что он в лепешку расшибется, но все учинит яко должно, я счел нужным еще разок накрутить ему хвоста для острастки — уж очень мне не понравились его бегающие глазки:

— Ой, гляди, Иван Тарасович. Гляди да помни: ты — не боярин Шереметев. Ты даже не думный дворянин, и, коль вдругорядь дашь промашку, я, когда вернусь обратно, и с Москвой ссылаться не стану — сам тебя в лепешку раскатаю. А псковичи мне за то в ножки поклонятся.

И, выслушав в ответ очередную порцию заверений, чтоб я не мыслил чего, ибо он теперь того, ученый, да и ранее «криво» поступал токмо по повелению Шереметева, отправился обратно в лагерь, благо гонцы из него прибыли накануне вечером. Обоз оказался здоровенным, одной водки сорок телег, и ехал как положено, то есть еле-еле. Словом, тянуться вместе с ним смысла не имело, и я рванул налегке, торопясь узнать что да как.

Новости были и положительными, и не очень. В минус я занес прибытие к полякам казаков. Было их порядка четырех тысяч, не меньше. Поделил их Ходкевич поровну, оставив половину под Оденпе для Сапеги, а вторую забрав себе. Второй заключался в отсутствии людей, посланных к Дурову. Не вернулись они. То ли удалось им найти стрелецкого голову, то ли нет — бог весть. И последний минус, притом весьма жирный, — вражеские пушки. Перехватить их не вышло, ибо они проследовали к Юрьеву чуть раньше выставленных на дороге засад. Получалось, надо поспешать.

Но приятного было куда больше. Гвардейцы, посланные за Хелликом, успели вернуться вместе с эстонцем. Волхв на свои земли еще не переехал — значит, за Световида тоже можно не волноваться. Но особенно меня порадовали известия, касающиеся Оденпе. Оказалось, невзирая на деревянные стены и свою малочисленность, стрельцы продолжали держаться. Правда, из последних сил, а в одной из стен уже зиял пролом, и только ночь не позволила ляхам ворваться через него в город. Однако нет худа без добра. Именно из-за пролома, наспех забаррикадированного осажденными, усвятский староста Ян Сапега сосредоточил свой лагерь в одном месте, сняв круговую осаду. Благодаря этому в Оденпе под покровом ночи удалось просочиться трем нашим стрелецким сотням. Это вообще замечательно.

Итак, рати гетмана по-прежнему разрозненны и о нашем присутствии ни сном ни духом. Значит…

Глава 35 ВНАЧАЛЕ ТРЕНИРОВКА…

— Планы меняются, — твердо сказал я собравшимся в моем шатре на совещание четырем командирам полков и Зомме. — Мы не комары, чтоб зудеть вокруг Ходкевича и Сапеги, осторожно покусывая и чиня им всякие препоны. Вместо этого мы разобьем их.

— У нас же вдвое меньше людишек, — неуверенно возразил Воейков.

— Пока они не соединились, силы почти равные, — парировал я.

— Почти, да не совсем. Да и стрельцов наших с ляхами не сравнить, — не отставал Богдан. — Опять же казачки.

— Точно, — поддакнул Жеребцов. — Сомнут они нас в чистом поле, ей-ей, сомнут. Положим народец без пользы, и все. Да и Вербное воскресенье послезавтра, а мы ратиться. Грех.

— А ты чего молчишь, Мартыныч? — улыбнулся я.

— Я опосля Эстляндии с Нарвой и Ревелем все, что хошь, от тебя на веру приму, князь, — хмыкнул Зомме. — Сказываешь, побьем, стало быть, непременно побьем, верно? — И он повернулся к своим полковникам.

— Знамо, — согласился Долмат Мичура.

— Токмо как, покамест не знаем, — солидно добавил Микита Голован. — Но, мыслится, ты уже все обдумал, княже, да нам сейчас о том поведаешь.

— Обдумал, — кивнул я. — Значит, так. Никакого чистого поля не будет. Жирно для них. Они напали, никого не предупреждая, словно тати, ну и нам это делать ни к чему. Потому поступим следующим образом…

План мой базировался не только на неожиданности. Плюс к ней плотный охват, синхронность действий и… немаловажное дополнение в виде сонного зелья, которое успела изготовить Резвана. Количество его было не ахти, но оставалось довольствоваться таким. Его мы уже залили в бочки с водкой, половина которых должна завтра ближе к вечеру добраться до ляшско-казачьего лагеря под стенами Оденпе.

Старшим в обозе я назначил Емелю, наскоро сочинив для него соответствующую легенду. Сам он из Кракова, едет за товаром во Псков, а попутно решил доставить груз для страждущего народца, ну и заодно скупить у них добычу, ежели таковая имеется. А водка, дескать, у него особая, «семицветная», настоянная на семидесяти семи травах, облегчает страдания от всех нутряных болезней, многие из которых вовсе вылечивает. Если станут просить налить в долг — противиться не надо, но вслух всячески переживать, канючить про деньги, убытки, торговаться о цене и так далее. Словом, вести себя естественно. Но предупредил:

— Там по большей части казаки. Они народ буйный, с торгом переигрывать не рекомендую. И вообще, возможно всякое, в том числе самое худшее…

Договаривать не стал, вместо того известив, что наш священник отец Никон ждет в своей палатке всех желающих исповедаться и готов отпустить им грехи.

Заснуть пораньше у меня не получилось. Жеребцов все-таки не удовлетворился моим ответом насчет того, что, коль я назначил сражение в ночь на Вербное воскресенье, стало быть, и ответ перед богом держать мне. Решив убедиться наверняка, Давыд, захватив с собой и Воейкова, подался в палатку к священнику и поинтересовался, верно ли сказывал князь. Никон же, едва услышав о дате, ринулся ко мне, попутно прихватив с собой обоих стрелецких голов.

Я внимательно, не перебивая выслушал его просьбу отложить нападение. Мол, до сей поры он помалкивал, полагая, что времени предостаточно, но, видя столь неразумную спешку, ныне вынужден… Ну а далее последовало предупреждение и про Вербное воскресенье, и про то, что в Великий пост на Руси воевать вообще не принято.

— Стало быть, сядем и начнем поститься, а выступим после Пасхи, так? — хладнокровно осведомился я, не собираясь лезть на рожон против освященных веками обычаев.

Да и куда тут лезть, коли такого мнения придерживались и стрелецкие головы. Не зря они сейчас маячили за спиной Никона. Вслух, правда, никто свою солидарность со словами священника не выражал, и на том спасибо, но, судя по их нахмуренным лицам, точку зрения Никона разделяют на все сто.

— Да и опосля не следует, — почувствовав мою уступчивость, поднажал священник. — Кто ж на Светлую седмицу брань учиняет? То и вовсе грешно.

Во как! Получалось, нам здесь томиться в безделье аж полмесяца. Ну-ну. Однако спорить не стал, уклончиво заявив, что, возможно, отец Никон и прав, а там как знать. И вообще, утро вечера мудренее, потому окончательно решу завтра. Ныне же еще раз как следует обдумаю сказанное, хотя, наверное, и впрямь откажусь от своей задумки. Коли грех, так чего там, отложим.

— А ты как мыслишь? — осведомился я у Корелы, стоявшего подле моей палатки и неодобрительно глядевшего вслед уходящему священнику.

— Грешен я, князь, — вздохнул он. — Сдается, война войной, а церква церковью, и смешивать их неча. Потому ежели и впрямь откажешься, то зря.

Я довольно улыбнулся. Сам-то я менять в своих планах ничего не собирался, а с Никоном решил уладить щекотливый вопрос о сроках с помощью… Христа.

Авось не впервой. Еще на пути в Прибалтику, чтоб настроить народ на предстоящие бои, на втором по счету привале я, собрав всех — и воевод и сотников, — оповестил их, что час назад, когда молился у себя в палатке перед иконами, было мне явление Спасителя.

Смотрит в очи, тихо пальцы он кладет мне на чело, И руки прикосновенье братски нежно и тепло. И счастливый, и дрожащий, я припал к его ногам И края святой одежды прижимал к моим устам.[65]

Появившись передо мною, он предупредил, что наше воинство ждет тяжкое испытание, ибо надвинулись на мирные грады королевны Марии Владимировны ляшские супостаты, ведомые некими известными воеводами.

Думается, несмотря на вдохновенное красочное описание, поначалу мне поверили далеко не все. Пожалуй, и половины не набралось. Но когда появилось посольство из Мариенгаузена, стали смотреть на меня иначе. Оказывается, князь у них не просто удачливый, но и настолько праведный, что даже Христос с ним эдак по-свойски воркует.

Теперь получалось, самая пора вновь «увидеть» чего-нибудь эдакое.

К делу я подошел со всей серьезностью, принявшись для начала лопатить Евангелие, которое вручила мне на прощанье Ксюша. А ведь поначалу не хотел брать — больно тяжелая книжица. В одних деревянных створках, которые пошли на обложки, килограмма три, не меньше, ну и плюс листы. Словом, вес изрядный. Но, устыдившись — все-таки подарок любимой, — прихватил. Ан поди ж ты, кажется, и впрямь пригодилась. Листал я страницы долго, старательно выискивая подходящие фразы, ибо требовалось процитировать слово в слово, а я в церковнославянском ни в зуб ногой. Хорошо хоть знал, где примерно искать, не то провозился бы до самого утра, а так управился за пару часов. Раз десять прочитал вслух, запоминая, и собрался завалиться спать, но тут мне пришло на ум еще кое-что. Вербное, говорите? Так-так. Помнится, видел я тут в округе парочку верб. Как раз сгодятся для вящего убеждения особо подозрительных.

Но вначале я отправил Дубца к сотням Второго полка, послушать, о чем говорят, для проверки общего настроя — не трусят ли, все-таки завтра у них первый бой. Выждав минут десять, я тоже подался наружу и, побродив по лагерю, незаметно свернул в лесок. Плутал долго — ночью все не как днем, а факел брать нельзя, никто не должен видеть. Лишь через час, не раньше, удалось отыскать вербу и срезать с нее веточку. Но вернуться успел до появления в шатре своего стременного, и мое отсутствие осталось для него незамеченным.

А поутру я, вызвав к себе священника вместе с Воейковым и Жеребцовым, заявил, что мне снова было видение.

Вижу, двери отворились, и волною хлынул свет, Кто-то чудный мне явился, в ризы белые одет…[66]

На сей раз Исус был какой-то грустный. Я его спрашиваю, отчего он опечален, а Христос в ответ: ведаю, будто решил ты остановиться и ожидать иного часа, а потому скорблю по душам христианским, кои окажутся загублены за те дни, что ты медлить станешь, с места не трогаясь.

Я ему: «А не грех ли это? Ведь получается, ратиться придется в ночь на Вербное воскресенье». Он же строго погрозил пальцем и напомнил: «Забыл, яко я сказывал, когда меня вопросили, можно ли исцелять в субботу. И я сказал им на то: „Кто из вас, имея одну овцу, если она в субботу упадет в яму, не возьмет ее и не вытащит? Сколько же лучше человек овцы! Посему можно в субботы делать добро“. А ты, князь, хоть и вознамерился учинить злое, но во имя доброго, ибо надобно не мешкая отсечь перст зловонный, дабы он гниением своим не поразил прочие. И помни, не человек для субботы, но суббота для человека».

Привожу, разумеется, смысл, а не как говорил на самом деле, ибо дословную цитату тяжко выговорить, а о прочтении ее, и тем паче уразуметь, что она означает, нечего и думать. Я сам зубрил высказывание Христа не меньше десяти минут, да еще мысленно повторял, пока бродил по лесу, ну и с утра раз пять.

Слушал меня Никон настороженно, взирая эдак исподлобья, хотя по всему видно — колеблется. Пришлось дополнить. Дескать, Христос перед своим вознесением на небо добавил еще кое-что. «Если ты, князь, не станешь мешкать, сказываю тебе, что души погибших ратников унесу с собой в царствие небесное, и адовы мучения не коснутся их, поскольку погибнут они за дело праведное да за истинную веру. Но о них ты не печалься. Окажется таковых немного, ибо пришлю я тебе архистратига Михаила, кой незримо пойдет впереди твоих ратей, вселяя страх в твоих ворогов и отвагу в сердца православных ратников. А что до Вербного воскресенья, то повелеваю тебе отслужить благодарственный молебен в храме оного архангела, кой стоит в граде Оденпе, ибо не начнется еще обедня, как ты в нем окажешься. Да чтоб ты уверился в моих словах, вот тебе от меня благословение для всего твоего пресветлого воинства». И с этими словами положил подле меня ветку вербы.

— Просыпаюсь я в смятении, то ли правда он мне явился, то ли дьявол искушает, ан глядь, веточка-то, вот она, и впрямь лежит, наяву, — подвел я итог, протягивая ее священнику.

Никон бережно принял ее в свои трясущиеся от волнения руки и безмолвно опустился на колени. Губы беззвучно шевелились. Я не торопил. Более того, и когда он поднялся с колен, я не стал предлагать ему отринуть сомнения. Наоборот, предоставил ему самому принять окончательное решение и задумчиво поинтересовался, как он сам думает — искушение то было или…

— Мыслю, на таковское диавол не осмелится, — строго ответил священник. — Не позволил бы ему всевышний лик Христа на свою поганую рожу натянуть. Посему ступай смело, княже. — И перекрестил меня.

Фу-у, управился, можно приступать к практическим делам. Итак, вначале обоз. Ему надлежало подъехать к Оденпе со стороны Речи Посполитой, а это немалый крюк, следовательно, его отправка в первую очередь. В качестве охранников я подкинул «купцам» половину спецназовцев. Им вместе с «купчишками» надлежало ближе к полуночи угостить караульных, присматривающих за лошадьми, винцом из фляжек, которые Резвана заправила тройной порцией снотворного, а под утро, когда сон самый сладкий, нейтрализовать бодрствующих часовых, буде таковые окажутся, и угнать лошадей. Тихо навряд ли получится, кони непременно заржут, а потому спецназовцы перед угоном должны послать к нам гонца, чтоб известить о начале. Его появление и должно стать сигналом к нашему выдвижению на заранее распределенные огневые позиции.

Атаковать всеми силами было нельзя. Стоит хоть кому-то вырваться из кольца и примчаться с тревожной вестью к Ходкевичу, как гетман немедленно всполошится. Тогда с неожиданным нападением на его войско придется распрощаться, а это крайне нежелательно. Потому пришлось выделить три сотни на дорожные заслоны, отправив их в сторону Юрьева-Литовского. Жаль, но куда деваться.

Для остальных обед был пораньше. Затем послеполуденный сон до самого вечера — ночью поспать не получится. Выдвигаться начали засветло — иначе не успеть. Первая остановка — в пяти верстах, ближе нельзя. Сделав привал, я разрешил подремать — все равно ждать. Сам дождался возвращения разведки, сообщившей, что с прибывшими в лагерь обозниками во главе с Емелей все в порядке, торгуют вовсю. Значит, появление обоза в лагере не вызвало никаких подозрений. Впрочем, оно и понятно — ушлые купцы всегда норовили пристроиться к наступающему войску. Практика обычная, а учитывая, что из-за стремительного продвижения гетмана никакие другие обозы догнать войско не успели, наш встретили на ура — напрасно я беспокоился.

Сама тренировка, как я назвал свою ночную атаку, подразумевая, что основное грядет под стенами бывшего Дерпта, тоже прошла успешно. По прибытии гонца от Засада пешие стрельцы со всех трех сторон стали незаметно приближаться к вражескому лагерю. Едва угоняемые спецназовцами лошади начали ржать, с флангов вперед выступили мои гвардейцы-пращники, и в безмятежно дрыхнувших вояк одна за другой полетели гранаты. Хорошо, я велел забрать с собой все, что заготовили. Той части, что я выделил для Сапеги, хватило еле-еле.

Среди польско-казачьего воинства мгновенно воцарился хаос, а так как атаковали их только с флангов, вполне естественно было ринуться в бега по прямой, в лесок, где царило затишье. Но оно оказалось обманчивым. Не зря ратники моего Второго особого полка, вместе со стрельцами впрягшись в оглобли, катили телеги со всей полевой артиллерией. Подпустив бегущих поближе, Моргун дал команду «Огонь!». Разрывные ядра, начиненные шрапнелью из мелких, но очень острых железных кусочков, врезались в самую гущу бежавших.

Уцелевшие остановились, не понимая, что теперь им делать и куда бежать. И тут буквально через несколько секунд после пушек по весьма удобным неподвижным мишеням последовал первый дружный залп из полутысячи пищалей. Хаос мгновенно усилился. Большая часть бросилась обратно, принявшись бестолково носиться туда-сюда и не видя выхода из западни, в которую превратился лагерь. Меньшая все-таки попыталась пойти на прорыв, но ее встретил еще один залп. Били в упор, так что до рукопашной дело не дошло — положили всех.

Сапега сделал что мог, собрав подле себя всех уцелевших и изготовившись к сабельному бою, но не тут-то было. Несмотря на, казалось бы, полный разгром, я не считал нужным торопить события, и вплотную никто из стрельцов и гвардейцев к лагерю по-прежнему не приближался, продолжая стрелять с безопасного расстояния. Благодаря ярко пылающим палаткам было светло как днем. Ответные выстрелы раздавались, но беспорядочные и малочисленные, ибо у подавляющего большинства попросту опустились руки. У большинства, но не у тех, кто собрался возле ротмистра. В этом я убедился, когда в небо взлетела красная сигнальная ракета, мы прекратили стрельбу, и я в наступившей тишине предложил всем уцелевшим сдаться в плен, но в ответ услышал… Впрочем, цитировать не стану.

— Фу, как грубо, — разочарованно сказал я. — Дубец, валяй зеленую.

Та взлетела, и вновь началась стрельба. Я выждал еще десять минут и вновь распорядился запустить красную. На сей раз послушались все, но первыми по моему требованию пошли сдаваться именно те, что стояли подле Сапеги. Правда, без ядовитых комментариев с их стороны все равно не обошлось — шляхетский гонор требовал выхода. Чего я только не услышал в адрес подлой москвы. «Пся крев», пожалуй, самое безобидное. Но бить в отместку самых горластых крикунов строго запретил. Особо негодующих стрельцов охолонил пояснением, что нет ничего слаще для уха воина, чем бессильная брань поверженного во прах врага, а потому ею надлежит наслаждаться, словно победными фанфарами. К моим словам прислушались, а кое-кто и впрямь стал смеяться, находя в польских матюках удовольствие.

Рассвет едва забрезжил, а все уже завершилось, и стрельцы с гвардейцами заканчивали вязать уцелевших. Таковых, как ни удивительно, оказалось изрядно — около полутора тысяч, то есть половина. Я-то думал, что их будет от силы человек пятьсот, а остальные — трупы, но ошибся. Стоило начаться сдаче в плен, как многие из «покойников» сноровисто повставали и двинулись к нам с высоко поднятыми руками. Раненых тоже хватало — около тысячи. То есть погибших насчитали не столь и много — человек пятьсот. Главный командир, Ян Сапега, выжил, хотя и схлопотал пулю в плечо.

У меня же… Очень хотелось бы написать, что не потеряно ни одного человека, но это было бы ложью. Потерял. И не одного — восьмерых гвардейцев. Все из числа пращников. Раненых было вдвое больше, чем убитых. Но в целом получалось, что свое обещание Христос, «появившийся» в моем недавнем сновидении, не просто выполнил, но и перевыполнил. Особенно с учетом того, что у стрельцов, не метавших гранаты, а потому и не подъезжавших близко к вражескому лагерю, а паливших с безопасного расстояния, погибших вообще не имелось. Раненые — да, с дюжину набралось, но и только.

Мы отслужили и молебен, и прочее, что полагалось по случаю победы. Не забыли и про вечерний пир. Но поутру, созвав всех командиров от сотников и выше, я предупредил их, что это всего-навсего тренировка. У Сапеги под рукой имелось от силы тысяча шляхтичей и две — казаков. Зато у Ходкевича вдвое больше этой самой шляхты, да вдобавок около полутысячи действительно хороших вояк из бывших телохранителей Дмитрия. Ну и про пушки тоже не след забывать. Если он успеет их развернуть в нашу сторону, получим мы по самое не балуй. То есть впереди нас ждет баталия куда серьезнее.

— А дух боевой? — напомнил Воейков. — Опосля вчерашнего народец за тобой, князь, хошь к черту на рога попрет.

— Верно! — поддержал его Жеребцов. — Я, признаться, когда меж костров ходил да россказни твоих людишек про князя Удачу слушал, не до конца им верил, а ныне иное. И впрямь зрю, что енто кому иному по уши, а тебе, удалому, все нипочем, и по колено не замочишься.

— А у Федора Константиныча завсегда так, — негромко пробасил Мичура. — Либо петля надвое, либо шея прочь…

Прочие сотники-гвардейцы одобрительно загомонили, дружно подтверждая истинность его слов.

— Веди, князь, — негромко, но увесисто, как припечатал, подвел итог Зомме.

Так я и не понял — получилось у меня настроить народ на серьезный лад или нет.

Глава 36 ПО СТАРОЙ СХЕМЕ НА НОВЫЙ ЛАД

На подготовку у меня ушло пять суток, если не считать воскресенья, которое получилось пьяным и развеселым. Хватило бы и двух, но тут вернулись тайные спецназовцы, сумевшие все-таки разыскать Ратмана Дурова и тайными тропами провести стрелецкого голову в наш лагерь. Отказываться от почти полутысячи конных ратников (остальных по повелению Марии Владимировны и Шеина он отправил в Колывань) глупо, а им еще следовало добраться до Юрьева, потому пришлось сместить начало операции.

Но ничего страшного. Город держался, и время в запасе имелось. Единственное, чего я опасался, — вдруг кто-то сумел убежать из-под Оденпе и кустиками да лесочками, прячась в овражках да буераках, все-таки пробрался к Ходкевичу. Получалось, для надежности надо отправить к нему гонца с грамоткой от Сапеги, в которой пояснить, как на самом деле все происходило. И составить ее таким образом, чтобы и успокоить гетмана, и удержать его от решительного штурма осажденного Юрьева.

Мол, так и так, воевода Шереметев собрал во Пскове своих ратников и двинул их ночью на наш лагерь. Однако нападение удалось отбить, повязав почти всех. Мало того, осажденные, видя провал этой попытки, окончательно пали духом, и взять Оденпе удалось. Увы, сразу выехать тебе на помощь не могу, слишком богатые винные запасы тут обнаружились, часть из которых отсылаю твоему войску, но через три-четыре дня жди меня под Юрьевом. И приписка: очень прошу без меня штурм города не начинать.

Но это смысл, содержание. Написать же письмецо должен был своей рукой сам усвятский староста и королевский ротмистр Ян Сапега, иначе жульства не получится.

Поначалу тот и слышать о таком не желал, возмущенно замахав на меня руками. Пришлось пояснить, что он и его сотоварищи-шляхтичи не подпадают ни под одно правило, требующее гуманности по отношению к пленным. А не подпадают, поскольку напали по-разбойничьи, без объявления войны, следовательно, вообще не являются пленными. Скорее обычными татями, а с ними на Руси разговор короткий.

Сапега вновь возмутился, перебил, заявив, что они с гетманом объявили войну королевне по всем правилам, предварительно известив ее о том. Его сообщение немного сбило меня, но я поправился:

— А с каких пор в Речи Посполитой истинные рыцари стали воевать с женщинами? И кроме того, поведение твоих воинов я бы не назвал куртуазным, о чем наглядно свидетельствуют деревни, в которые ты отправил в зажитье своих лыцарей. Кое-где вовсе не осталось ни одного целого дома, да и жителей изрядно поубавилось. Потому, как ни крути, все одно — тати они.

А в заключение подробно растолковал, что делают у нас на Руси с татями после их поимки.

Тот и после моего расклада попытался протестовать. Дескать, я со своим войском тоже не вписываюсь в рыцарские правила ведения войны: подлое нападение ночью, никакого предупреждения…

Моего терпения хватило на два его загнутых пальца. Усмехнувшись, я перебил его и заметил, что, воюя с татями, никто и никогда никаких правил не соблюдал, потому я вел, веду и буду вести себя соответственно. Например, если он не станет писать требуемое, каждый часец ему будут приносить сюда в комнату по одной отрубленной шляхетской голове. На раздумья отпускаю один дробный часовец, чтоб принять окончательное решение. В случае отказа я даю команду и…

Он не поверил мне. Так и заявил, когда часовец, то есть десять минут прошли:

— Не посмеешь.

Экий балда. Я подмигнул Дубцу, и тот, кивнув, вышел. Сам же, не говоря ни слова, принялся неторопливо попивать винцо. Минуты через три на улице раздался истошный, душераздирающий крик, а еще через две поднявшийся к нам по скрипучей лесенке гвардеец молча вывалил из мешка на пол первую окровавленную голову. Сапега побледнел. Спустя минуту второй притащил следующую.

— Пан Куновский, — потрясенно прошептал ротмистр, очевидно знававший его при жизни, и возмущенно воззрился на меня. — Это ж варварство! После такого зверства ты, князь, никогда не сможешь называть себя рыцарем.

Нашел чем пугать.

— Плевать, — отрезал я. — Я себя и раньше в них не числил. — И, самодовольно ухмыляясь, похвастался: — Это еще что. Жаль, ты не видел, как я шляхтичам хребты об колено ломаю. Очень удобно, знаешь ли. Родня потом выкуп за него отдает, а воевать он все равно никогда не сможет. Так и валяется себе недвижимый в постели.

Глаза Сапеги округлились от ужаса. Вот и хорошо. Пусть считает, что я зверь, дикарь и всякое такое. Зато в следующий раз призадумается, прежде чем идти воевать с Русью. У меня ведь на многих магнатов Речи Посполитой, не говоря про людей, состоящих на высших должностях, или известных полководцев, имелось досье. Часть его собрали ребята из «Золотого колеса», а остальное выложил под диктовку моему секретарю Еловику Яхонтову понемногу выздоравливающий Ян Бучинский.

В основном в досье говорилось не про Яна-Петра, а про его двоюродного брата, великого литовского канцлера Льва Сапегу: умен, автор знаменитого статуса Литовского, трезвомыслящий, Русь не любит, хотя предпочитает жить с нею в мире. Разумеется, пока она сильна. Едва ослабнет, первым станет советовать королю вырвать у нее кусок земель, да побольше, побольше.

Но кое-что имелось и про самого ротмистра. Как-никак, невзирая на относительную молодость, лет тридцать на вид, не больше, он успел поучаствовать в польско-шведской войне. А в знаменитой прошлогодней битве при Кирхгольме, где Ходкевич наголову разгромил превосходящие силы короля Карла, успешно командовал правым флангом гетманского войска. А вот в отношении Руси мнение его точь-в-точь совпадает с мнением старшего братца, то есть переманить его в союзники нечего и пытаться.

Потому я и решил обойтись без показного дружелюбия и гуманизма, а поступить иначе, продемонстрировав свою запредельную жестокость, граничащую с зверством. Плевать, что Сапега понарассказывает обо мне по возвращении. Лишь бы он просветил Льва, что воевать с королевой Ливонии, которую подпирают плечами столь циничные, но удачливые и изобретательные головорезы и садисты, не стоит. Себе дороже обойдется. А мнение канцлера король выслушает ой-ой-ой как внимательно, ибо без визы и печати Льва Сапеги документы короля ныне вообще не имеют юридической силы на территории Великого княжества Литовского.

На самом-то деле головы городской палач отрубал мертвым шляхтичам, а чтоб все выглядело достоверно, по пути к нам гвардейцы заглядывали на поварню, где разделывали коров для нашего войска, и окунали в свежую кровь. Поди разбери, чья она. Вопили дурниной тоже гвардейцы, из тех, у кого глотки полуженее, — чтоб до Сапеги точно донеслось.

Зашел третий. Очередная голова покатилась по полу, брызгая во все стороны алыми каплями.

— Марцинковский! — вырвалось у ротмистра.

— Точно, — невозмутимо подтвердил я. — Он еще на свадьбе у нашего государя был, и на тебе, на его города покусился. У Фили в гостях были, да Филю и побили. Ну что ж, каков грех, такова и расплата. — И беззаботно отмахнулся. — Да бог с ним, с этим Марцинковским. Мне другое интересно. Вообще-то шляхтичей, даже если брать одних товарищей, у меня не меньше сотни, да и пахоликов сотни четыре. Но этих я потом пущу, на десерт, благо по одежде их отличить легче легкого.[67] Хватит ли у тебя терпения, ясновельможный пан, на восемь интересных часов по разглядыванию их голов?

Тяжелые шаги по лестнице прервали мои слова, и вскоре четвертая голова подкатилась к ногам Сапеги. Гвардеец повернулся к выходу, но я остановил его:

— Ты вот чего. Я, минуя одну деревеньку, мальца видел, коему шляхтичи, наверное свою рыцарскую доблесть выказывая, руки-ноги поотрубали. И припомнилось мне, что господь-то повелел око за око. Так ты кату передай, пусть их тоже не враз по шее топором тяпают, а точно так же, как того мальчишку: вначале левую руку, потом правую ногу, ну и так далее.

— А руки-ноги тоже приносить? — осведомился тот.

Я с грустью оглядел помещение. Тесновато, под стать самому городишку.

— Да нет, а то все не поместятся. Одной руки вполне хватит.

— Не надо! — вырвалось у ротмистра. — Не надо рук и ног. Повели остановить казни, князь. Я… согласен.

— Вот и чудненько, — улыбнулся я и кивнул гвардейцу: — Распорядись.

Но предупредил Сапегу, что, если он вздумает написать чего-то не то и гетман повелит схватить моего гонца, половина его шляхтичей лягут под топор. А когда гонца казнят, дойдет черед и до остальных. Само письмо Емеля на всякий случай прочитал, перед тем как ротмистр его запечатал, — вроде бы написано без всяких подвохов.

Теперь Ходкевич должен непременно сделать выводы из полученного сообщения. Раз Шереметев бросил всех ратников под Оденпе, получалось, опасаться прибытия в Юрьев помощи из Пскова ни к чему. Потому контроль над той стороной города, что обращена к реке, можно ослабить, сосредоточив людей для штурма в одном или двух местах. Это если они там еще стоят. Думается, пушкари со своими тренировками успели их разогнать. Значит, можно преспокойно отправлять в город гонцов с инструктажем, что начинать пальбу из пушек по польскому лагерю следует строго по моему сигналу — либо взрыв пороха в неприятельском лагере, либо запуск в небо зеленой ракеты. Раньше ни-ни.

Это было единственное новшество, которое я ввел. Все остальное оставалось прежним, то есть вновь обоз с водочкой и спецназовцы с фляжечками. Правда, на сей раз каждый из «купцов» обмотал свою грудь поверх нательной рубахи несколькими кусками особого поджигательного шнура. Метраж каждого рассчитан на три минуты горения. Больше нельзя, но и меньше рискованно — и без того впритык, чтоб одолеть половину расстояния до городских стен. Предназначались они вместе с приготовленными гранатами для складов с порохом. На то, что удастся грохнуть все три, которые спецназовцам удалось вычислить, я не рассчитывал — один и то благо. И желательно тот, что располагался поблизости от наемников. Цель номер два — центральный. До него пушкам с крепостной стены точно не достать. Третий — на противоположном от наемников фланге, где казаки, — в последнюю очередь.

Отец Никон вновь возроптал. Атака предполагалась не просто в Страстную неделю, но в ночь под субботу, когда Христа якобы распяли.

— Всего три дни обождать, — просил он.

— А дальше? — осведомился я. — Воевать в Светлую седмицу тоже грех, сам ведь говорил.

Священник замялся и робко предложил:

— Может, как под Оденпе, до утра отложишь, а?

Я усмехнулся. Намек понятен, но «видеть» очередное явление Христа не хотелось — слишком часто, утратится необычность. Нет, на сей раз обойдемся без сновидений, благо отец Никон хоть и возражает, но не очень настойчиво. Все-таки победа под Оденпе, да еще столь триумфальная, слишком свежа в его памяти.

Моих слов действительно хватило. Для начала я пояснил, почему мне кажется, что господь не пошлет очередного видения. Вот если б всевышний считал нас за дураков, которых надо постоянно тыкать носом в одно и то же, тогда да, может, чего и пригрезилось бы, а так достаточно и одного, куда ж больше. И далее стал развивать мысль, будто воевать в такой день, дабы показать распятому на кресте Христу торжество истинной веры над поганым латинством, вовсе не грех, но напротив, ибо прольется бальзамом на его раны.

— Как Спаситель воссиял в величии своей славы после распятия, так же и православие завтра к утру воссияет над папежниками, — высокопарно подытожил я, и Никон смирился, ушел.

Вяха Засад со спецназовцами и Емеля со своими «купцами» вновь не подкачали, сработав на совесть. Но главное, они сумели взорвать склады с порохом. Все три!

Оглушительные взрывы послужили началом атаки. Она последовала тоже одновременно, но на сей раз с четырех сторон. Едва шарахнуло, как откликнулись наши пушки на крепостных стенах. Исай Исаич меня не подвел. В связи с медлительностью заряжания он успел сделать всего три залпа, но зато каких мастерских!

Как я и распорядился, большую часть пушек он направил на тот фланг, где располагались три роты наемников из числа бывших телохранителей Дмитрия. Считая их наиболее опасными, я очень хотел вывести из строя именно этих ребяток — за свою жизнь те станут сражаться куда отчаяннее, чем за русского государя. Поэтому, едва Исай Исаич бабахнул по ним со стен, минутой позже расстарался и Моргун со своей полевой артиллерией. И тут же сбоку подлетели пращники, принявшись метать в них гранаты.

Разумеется, остальным тоже досталось, хотя и в меньшей степени. На сей раз выкосить всех подчистую не получилось, слишком велики размеры лагеря, растянувшегося подковой, если ориентироваться на городские ворота, от Якобских аж до Замковых, то есть чуть ли не на полверсты. Да и лошадей удалось угнать далеко не всех — некоторые стояли на привязи близ самых шатров.

Словом, по уму можно было бы побарахтаться, но Ходкевич сам совершил ошибку. Привыкнув к тому, что его тактика в сражениях со шведами приносит неизменный успех, а заключалась она в массированной атаке конницы во фланг противника, гетман усадил на оставшихся лошадей свою шляхту вместе с уцелевшими наемниками и самолично возглавил лихой, но самоубийственный налет.

Понять его можно. Сколько у меня людей, он в темноте не видел, но главное — не знал, откуда они. Всего логичнее предположить, что они из ратников, собранных Шереметевым. Учитывая же, что часть их под Оденпе разгромил Сапега, гетман полагал, будто здесь их не должно оказаться слишком много. Следовательно, есть шанс опрокинуть один из вражеских флангов, внеся панику, а дальше как знать, авось получится на плечах бегущих ворваться и в середину атакующих. И тогда все обернется в иную сторону.

Но в отличие от шведской пехоты наши стрельцы оказались более стойкими. А кроме того, у меня имелась подзорная труба, поэтому я прекрасно видел, где Ходкевич собирает своих конных. Польские ряды окатило картечью именно тогда, когда надо, с убойной дистанции, чуть ли не в упор. И почти одновременно с залпом ахнули пятьсот стрелецких пищалей.

Полностью всадников остановить не удалось. Кое-кто успел домчать до телег, но толку. Второй ружейный залп повалил почти всех оставшихся, а выжившие больше не помышляли о прорыве, проворно устремившись обратно. Да и не на что им было рассчитывать: без разгона телеги не перескочить, а и получилось бы, все равно не помогло бы. Стоящие за ними стрелецкие ряды вместе с моими ратниками Второго полка мгновенно ощетинились бердышами. Правда, несмотря на спешное отступление, гетмана, в числе прочих всадников рухнувшего с лошади, кто-то успел поднять, самоотверженно отдав своего коня.

— А вот теперь пошли, — скомандовал я, убедившись, что пищали вновь заряжены и полевая артиллерия полностью готова к очередному залпу. Но потребовал не забывать держать строй и не подходить слишком близко.

Мы вновь не торопились, соблюдая относительно безопасное расстояние еще в течение целого получаса. Глупо идти в сабельную атаку, не дождавшись, чтобы у противника окончательно не опустились руки. Тем более особо храбрые сдаваться все равно не желали. Скучившись возле гетмана в самой середине лагеря, шляхта, ощетинившись саблями, ждала нашей атаки, готовясь дорого продать свою жизнь. Думаю, если б я погнал своих людей в бой, на каждого погибшего поляка пришлось бы не меньше двух моих. Но я не погнал. Еще чего. Жаль, конечно, коль погибнет сам Ходкевич, у меня на него имелись определенные виды, но пусть так, чем поляжет минимум сотня гвардейцев.

— Пращников сюда с гранатами, — распорядился я. — Но ближе, чем я стою, к ним не подъезжать. — И послал Дубца за Емелей, успевшим вернуться от отогнанного табуна, переодеться в наряд Годунова и давно ждавшим моей команды.

Заранее предупрежденные мною ратники Второго особого полка, едва тот появился позади них на белоснежном жеребце, радостно загалдели: «Государь! Государь!» И думается, именно его появление, а не мои пращники, окончательно сломило боевой дух Ходкевича. А может, он посчитал, что сдаться русскому царю не столь зазорно. Словом, едва раздался звонкий голос Емели: «Сдавайтесь на милость королевы Марии Владимировны!», как спустя всего пару минут круг шляхтичей разомкнулся. Вперед вышел пожилой грузный длиннобородый мужик и, заметно прихрамывая, направился к нам с Емелей.

И кажется, мне вдвойне повезло, ибо мужик этот наверняка и есть сам Ходкевич. Это хорошо, ибо у меня теперь есть шанс переманить его на нашу сторону. Нет, не перевербовать, об этом нечего и думать, но сделать его непримиримым противником дальнейших войн Речи Посполитой с Русью. А учитывая, что он и сам ранее не раз высказывался за мирные отношения наших стран, как говорится про него в моем досье, думается, задача не из особо трудных.

— Только саблю принимать не вздумай, если он ее тебе протянет, — тихо, сквозь зубы предупредил я бывшего крупье.

Впрочем, мое предупреждение оказалось напрасным. Ходкевич никому не отдал своей сабли. Встав напротив Емели, он некоторое время вглядывался в его лицо и, достав ее из ножен, решительно переломил клинок о колено, бросив обломки к ногам псевдоцаревича.

Ну что ж, пусть так. Главное, мы выиграли, ибо из распавшегося круга на землю полетели сабли и прочее оружие шляхты, а касаемо гетмана я не особо расстраивался — пока будем добираться до Колывани, найдется время для задушевных разговоров.

Глава 37 ПЛЕННЫЕ

— Хошь бы словцо вымолвил, — ответила мне Галчонок, когда я на вторые сутки нашего пребывания в Юрьеве спросил ее про Ходкевича. — Чую, больно ему, рана-то глыбокая, ан все одно: молчит яко бирюк.

Я понимающе кивнул, осведомившись о самочувствии наших раненых. Та скорбно вздохнула:

— Не подсобило питье Резваны — помер стрелец Огурец.

Она всхлипнула, но сделала вид, будто закашлялась, испуганно косясь на меня — не распознал бы князь, не то выгонит, как предупреждал. Я «не распознал». Коль сдерживается, чего там, не стоит придираться. Она и так показала себя молодцом, что под Оденпе, что сейчас, после битвы под Юрьевом, когда работы прибавилось вчетверо. Шутка ли — более сотни раненых. Только у моих гвардейцев умерло от ран шестеро да столько же у стрельцов. Точнее, если добавить Огурца, получается семь. А точно таких же безнадежных в здании городской ратуши лежит еще не меньше десятка. И ведь мутило поначалу девчонку, но держалась стойко: накладывала мази, бинтовала, утешала, и хватало силы воли давить в себе эмоции.

Лишь раз, поднимаясь на второй этаж ратуши, я случайно услышал, как она буквально захлебывалась от рыданий. Ревела совсем по-детски: горько, безутешно, навзрыд. Крадучись, я неслышно попятился, вернувшись вниз. А когда буквально через десять минут проходил мимо раненых, увидел Галчонка подле них. На лице улыбка, хлопочет, что-то приговаривает, воркует. Полное впечатление, что я ошибся и ревела другая. Но заметно припухший кругленький носик малинового цвета предательски подсказывал, что именно его обладательница плакала совсем недавно.

— Значит, молчит, — протянул я. — Ладно, пусть молчит дальше.

Я понимал его состояние — очень уж удручала гетмана мысль о поражении. Окажись оно обычным — полбеды, но ведь полнейший разгром. А если к этому добавить, что со стороны победителей в сражении участвовало в полтора раза меньше народу, чем у него самого (всего три тысячи против его четырех с половиной), — и вовсе нестерпимо. Особенно припомнив, как он сам совсем недавно долбил шведов, имевших куда больше людей. И вот уже вторые сутки Ходкевич в ответ на все мои вопросы отделывался кивками или мотанием головой.

Я не торопился к нему подступаться, решив дать время. Забот у меня и без гетмана выше крыши. Одни церковные мероприятия чего стоят. Некоторых можно избежать или, изловчившись, сократить свое присутствие, улизнув со всенощной. Но и вовсе не появляться в храме нельзя — не поймут. Тот же торжественный молебен по случаю победы, праздничная пасхальная служба, да мало ли. Никон и без того на меня косо глядит, когда я, потакая желанию тяжело раненного Семицвета, распорядился сварить и принести ему мяса. Как назло, бегущий с блюдом гвардеец напоролся на священника, который, учуяв свинину и узнав, для кого она, ринулся уговаривать меня не свершать столь страшный грех.

— В такую субботу — и мясо?! — в исступлении брызгал он слюной.

— Больным, в походе и на войне дозволительно, — попытался отбиться я, но не тут-то было.

— То в середу дозволительно али в пятницу, а в канун Пасхи… — Никон даже закатил глаза от ужаса. — Бога ты не боишься, князь. И самому ратнику таковского опосля нипочем не отмолить.

Семицвет испуганно посмотрел на священника, жалобно на меня и, тоскливо вздохнув, сглотнул голодную слюну, уставившись на блюдо с ароматно дымившейся свининой.

— А ему и не надо отмаливать, — огрызнулся я и, повернувшись к гвардейцу, подмигнул ему, ободрив: — Ешь смело.

На себя беру твой грех. Готов Дать ответ во всем: я знаю, Боже, Милосердье — для Тебя дороже Всех молитв, обрядов и постов![68]

Примерно в таком духе я и сказал. Вообще, как я заметил, последние пару-тройку месяцев строки из Филатова мне на ум что-то нейдут, да и из Высоцкого тоже редко. Видать, слишком суровые деньки пошли, вот и всплывают в мозгу творения иных авторов, посерьезнее. Даже когда дело касается сатиры, и то все больше Крыловым обхожусь.

Но раненых я навещал нечасто — других дел по горло. К примеру, с пленными, коих теперь насчитывалось более трех тысяч. Особенно со шляхтой. Нет, понятно, что выкуп на бочку, да и дело с концом. Но прежде чем объявить о нем, надо ж назвать суммы, да такие, чтоб они оказались и приемлемые, и не слишком низкие. Хорошо, под рукой имелся Емеля, который неплохо знал финансовое положение некоторых пленников, но опять же далеко не всех. А как быть с прочими?

Вот с казачками не в пример проще. Собрав старших, я объявил, что отпускаю всех за выкуп, и немедленно огласил суммы. Двести рублей с простого, пятьсот с десятника, тысяча с сотника, а с атаманов грех взять меньше двух. Цифры, откровенно признаюсь, взял с потолка.

— А чего столь дорого? — выкрикнул кто-то.

— Так ведь мы на это серебро людишек своих из татарской неволи выкупать станем, — пояснил я, уточнив: — Да не таких, как вы, кто на стороне папежников против Руси воюет, но истинно православных.

Ответ им не понравился, загомонили, загудели, понеслись выкрики, что шли они на иные земли, кои принадлежат латинам. Откуда им знать, что они числятся за Русью.

— Незнание не освобождает от наказания, — веско ответил я, — а потому о снисхождении советую забыть. Так есть желающие освободиться за выкуп?

— Желающих много, — буркнул самый главный из них, некто Яков Бородавка. — Худо, что деньги к ентому желанию нет.

— Тогда предлагаю… выбор.

И я пояснил, в чем он состоит. Дескать, можно добросовестно сесть в острог и там дожидаться милости от государя. Но когда она последует, бог весть, да и неведомо, последует ли вообще. Не любит он, когда православные выступают против православных. Опять-таки после вольной волюшки сидеть в затхлой сырости, смраде и вони и, разумеется, впроголодь, довольствуясь коркой хлеба в сутки, тяжко. Мыслится, половина из них передохнет в первый же год.

Казачья старшина, успев потомиться в остроге и вкусив все прелести тюремной жизни, разом закивали головами. Вот и чудненько. И я перешел к альтернативе: тяжелые работы, но на свежем воздухе и с нормальной едой. Притом продлятся они не более двух лет, а при условии досрочного их выполнения отпустят раньше. Разумеется, самим атаманам и сотникам и тут быть старшими, то есть в основном придется не работать, а командовать своими бригадами.

А по окончании работ тоже выбор. Если кто пожелает вернуться в Речь Посполитую, держать не стану, но пешим оборванцем и с пустым кошелем. Кому захочется конно, можно остаться подзаработать и на справную одежку, и на коня. Более того, если кто-то захочет вернуться к прежнему занятию хлебопашеством, никаких возражений. Пустующей земли вокруг полно, дадена она будет в полную собственность, и над душой никаких дворян и шляхты. Знай себе трудись да плати налоги королеве. Или поступить на ратную службу к Марии Владимировне — такое тоже приветствуется. Причем станут они ходить под началом не у воевод-князей, но у такого же казака, и, сделав шаг в сторону, представил стоящего за мной Корелу.

Народ оживленно загудел. Донского атамана знали все, кто был с Дмитрием в Путивле. А я шутливо добавил, что и сам бы охотно пошел под его руку, да вот беда — чином не вышел.

— А враз нельзя? — раздались выкрики.

— Нет, — отрезал я. — Вначале мне надо увериться, что вы и впрямь готовы искупить свой грех перед православной Русью, а уж потом станем решать, кого брать, а с кем чуток повременить.

— А ежели сбегем? — нагло ухмыльнулся чубатый казак, стоящий за спиной атамана, но выше его чуть ли не на голову.

— Как звать-то тебя, будущий беглец? — миролюбиво осведомился я.

— Зборовский я, слыхал? Батюшка мой Самойло гетманом был на Сечи. А кличут люди добрые Александром, — показал он в задорной улыбке белоснежные и ровные, один к одному, зубы.

— Тогда худо твое дело, Александр Самойлович. Из-под Ревеля через всю страну навряд ли получится пройти незамеченным, а когда поймают, не миновать тебе острога.

— Эка невидаль, — ухмыльнулся он и горделиво вскинул голову. — Нас турки, как спымают, на палю саживают, и то ничего, кряхтим да терпим.

— Так ведь острог-то позже, — торопливо поправился я. — А до этого тебе, как клятву на кресте нарушившему…

Я чуть помедлил, прикидывая подходящую кару. Учитывая, что кол его не пугает, придумать нечто пострашнее затруднительно. Хотя… Ну-ка, ну-ка, если я тебя как Сапегу в Оденпе… Только его я отрубленными головами пугал, а тебя, милый… Это ж ты обычного кола не боишься, а если наказание не со смертью — с позором связать, что тогда в ответ запоешь?

— Мы ж не басурмане так по-зверски с людьми обращаться, — ласково улыбнулся я ему. — К тому ж у любого нашего стрельца иная паля имеется… между ног. И заново в острог ты попадешь лишь после того, как с десяток ратников тебя поочередно на свои колы насадят. А они, наголодавшись без женок, до-олго над тобой трудиться станут, да с превеликим усердием. Остальные же твои товарищи глядеть будут, каково оно — убегать. Правда, боюсь, имечко тебе придется сменить. Ну какой ты после этого Александр? Скорее уж Фекла или Агафья.

Ага, осекся, побледнел, стушевался, и ни слова в ответ. Значит, проняло, поверил, что стрельцы и впрямь на такое могут пойти. Вот и хорошо, мне того и надо. А я предложил всем еще раз подумать и дать мне завтра поутру ответ, кто чего решил.

Выбравших острог не оказалось вовсе. То, что и нужно. Теперь осталось распределить всех по уму. Но с этим проще. Две сотни самых смирных на вид я оставил здесь. Первым делом расчистка баррикад в Юрьеве, и пусть только попробуют отказаться. Ну а потом, когда закончат, помогут перестроить Домский собор, превратив его в православный храм Христа Спасителя. Все равно здание, как я выяснил, стоит полуразрушенным лет тридцать, а значит, никому не нужно или нет денег, а у меня для такого дела сыщется немножко серебра. А что? Основание у него о-го-го, да и стены весьма крепкие, так что подлатать обойдется куда дешевле, чем возводить заново.

Еще пару сотен я оставил в Оденпе, восстанавливать поврежденные Сапегой городские стены. Далее им предстояла работа в полуразрушенных ими же самими деревнях: восстановление домов, амбаров, овинов, бань и прочего. И в первую очередь деревня Хеллика — заслужил парень. Затем, если появится Световид и его люди, отстроить все для них, а потом и остальные деревни. Успеют к зиме — держать не стану, скатертью дорога. Нет — пусть вкалывают дальше.

Остальным, включая и пленных шляхтичей, предстоял путь к Колывани. Кроме раненых, разумеется. И… гетмана. Мы с ним покатили отдельно, сопровождаемые сотней гвардейцев. С ним и с Яном Сапегой. Правда, ротмистра по его просьбе везли в отдельной карете.

— Я понимаю, все равно придется смотреть ему в глаза, но пусть это случится позже, — попросил он меня, откровенно сознавшись, что ему стыдно. Но от подколки не удержался: — Впрочем, тебе, князь, этого не понять.

— Ну куда нам, дикарям, — охотно согласился я, усаживаясь в карету с Ходкевичем.

Я так увлекся разработкой плана по выводу гетмана из депрессии, что чуть не забыл отправить в Москву гонца с весточкой. Вспомнил о нем в самый последний момент, перед отъездом, да и то на мысль о столице меня навел иной гонец, польский.

Посланец короля, торопившийся к Ходкевичу и Сапеге, опоздал всего на сутки. И хорошо, что опоздал, поскольку он вез из Варшавы предупреждение. Мол, особых причин для беспокойства нет, ибо у князя Мак-Альпина, проведавшего об их наступлении и выехавшего навстречу, людишек мало, всего две с половиной тысячи. Для столь прославленных воителей такое количество невелико, однако Сигизмунд, держа слово, считает нужным заранее известить гетмана, дабы разгром князя обошелся малой кровью.

Получалось, мои враги в Москве не дремлют. И это полбеды, но мне очень не понравилось сообщение о моем гвардейском полку «численностью примерно в шесть хоругвей,[69] тоже взятом князем». Упоминание о нем резко ограничивало круг возможных стукачей до предела, а если призадуматься, то всего до одного. Узнай предатель об их отъезде не от меня, а заехав в Вардейку, он непременно увеличил бы число хоругвей до истинного количества, то есть до десяти. А тут шесть. Именно о шести сотнях я и говорил с Годуновым. Ну да, о шести. А потом, вернувшись из Вардейки, я не сообщил ему, что прихватил с собой еще четыре сотни Второго полка, — было не до того. Следовательно…

Нет-нет, подозревать в предательстве самого Федора абсурд. Об этом и речи быть не могло. Понятно, что он попросту проболтался. Но в силу своего положения он не мог трепануть лишнего первому встречному на торжище. Более того, навряд ли он и в Думе сообщил, что я беру всех своих людей. Да и в Опекунском совете, скорее всего, помалкивал. А вот Марине Юрьевне…

Странно. Вроде она поклялась на Библии больше не видеться с ним, а в подтверждение своих слов еще и икону поцеловала. И если учесть, что тайному гонцу из Москвы нужно время вначале добраться до Варшавы, а потом другому до Юрьева, получалось, нарушила она свою клятву на удивление быстро — в течение двух-трех дней после моего отъезда.

Я почесал в затылке, не зная, что и думать, но в конце концов решил не гадать, без толку. Проще вернуться к этому после возвращения в Москву. Тогда и разберусь. Хотя на краткий миг отчего-то мелькнула мыслишка бросить все и умчаться в столицу, но я отогнал ее. Во-первых, предательство уже случилось, во-вторых, беды оно не принесло, а в-третьих, побывать в Колывани мне необходимо.

Это мы собирались отправить свеев из Москвы обратно, причем несолоно хлебавши, но по весьма уважительной причине — неправильное обращение в грамотке. Но оказывается, они прибыли и к Марии Владимировне. Об этом я узнал от Засецкого, будучи уже в Юрьеве. Из-за них королева запретила своему воеводе отправлять из Колывани хоть одного стрельца, о чем Михаил Борисович и извещал Темира. И думается, что к обращению придраться у нее не получится, ибо оно составлено честь по чести, а если что-то не так, то, когда на твое государство наступает еще один враг с юга, обзаводиться вторым совершенно не хочется. Пес с ними, с пустыми формальностями, не до них.

Именно потому следовало срочно ободрить ее, обнадежить, заверить, что Русь начеку, и, разумеется, предоставить как Марии Владимировне, так и шведам наглядные доказательства. Ими должны послужить не только гетман и Сапега, но и сотня польских знамен. Нет, на самом-то деле их оказалось гораздо больше. У поляков же что ни шляхтич из числа товарищей, так со своим знаменем с соответствующим гербом. Мои гвардейцы притащили мне около сотни после побоища под Оденпе, да еще чуть ли не полторы взяли под Юрьевом. Думается, приплюсовав к ним те, что сгорели, всего их было, наверное, не меньше полутысячи. Словом, часть из них я забраковал по причине неказистости, а оставшиеся двести двадцать решил использовать для двух парадов победы — в Москве и Колывани. Столица Руси немного побольше — ей десять дюжин, Колывани хватит и сотни. Но зато Мария Владимировна сможет насладиться лицезрением двух поверженных полководцев.

Однако вначале следовало разговорить Ходкевича, продолжавшего упорно молчать. Срок был небольшой, всего четверо суток, за которые мы одолели почти двести верст до Колывани, но я успел, уложился. Главное, не торопить человека. И пока он в первый день нашего совместного путешествия тяжко вздыхал, угрюмо сопел и скорбно кряхтел, я вообще к нему не приставал. Разве изредка, отпив из своей фляги душистого медку, предлагал ему за компанию, да и то безмолвно, просто протягивал, и все. Однако когда он сердито тряс головой, отвергая угощение, я не настаивал. Была бы честь предложена, и, пожав плечами, убирал ее обратно, но так, чтоб при желании гетман мог дотянуться сам. И вновь игра в молчанку.

Впервые он раскрыл рот после полудня второго дня, когда я решил, что пора приступать к обработке гетмана. А началась она с тревожного сообщения гвардейца, подскакавшего к нашей карете и испросившего дозволения взять лекарку для пана Самуила Корецкого. Ходкевич встрепенулся, принявшись ерзать на своем сиденье, и минут через десять, не выдержав, спросил, что с ним. Понятное дело, родной внук, вот и обуяла тревога. Я пообещал, что узнаю, остановил карету, вышел и подался в хвост нашей колонны.

Разумеется, с внуком все было в порядке и молодой двадцатилетний княжич, получивший небольшое ранение в руку, чувствовал себя нормально. Об этом я и сказал по возвращении, но тон был такой, что гетман решил, будто я от него скрываю плохую новость, и попросил свидания с ним. Я позволил. Вернулся он, удовлетворенный увиденным, но на обратном пути споткнулся — подвела раненая нога — и кубарем полетел на землю. Полностью предотвратить его падение мне не удалось — здоровый, чертяка, пудов пять, не меньше, — но, если б не моя помощь, Ходкевич непременно напоролся бы грудью на здоровенный сук, торчавший из земли, а так приземлился вместе со мной и чуть в стороне от него.

— Вот уж никогда бы не подумал, что окажусь обязан жизнью лютым врагам своего отечества, — пробормотал он себе под нос, поднимаясь с моей помощью с порыжелой прошлогодней хвои и зло пиная сук ногой. — А впрочем, оно закономерно. Финал моего позора, — пессимистически подытожил он, морщась и потирая раненую ногу.

— Напрасно пан Ходкевич столь уничижительно говорит о себе. Ты, гетман, и это подтвердит любой участник сражения, дрался как лев, — возразил я.

— Если я дрался как лев, то кем был князь Мак-Альпин, одолевший меня? — усмехнулся гетман, не торопясь залезать в карету.

— Лисицей, — улыбнулся я. — Обычной лисицей, которой иногда удается перехитрить могучего льва. Ведь у нее нет иного способа одолеть его. Именно потому я и запретил своим лисятам приближаться к льву, чтоб, не дай бог, не попали под его царственную лапу.

— Ну уж и лапу, — хмуро проворчал он.

— Именно так. Как гетман умеет драться на саблях, известно всем и у нас на Руси. Я слыхал, что ты можешь стоять под дождем и остаться сухим, отбивая двумя клинками капли, летящие сверху.

— Это чересчур, — крякнул он, но остался польщенным настолько, что впервые легкая тень улыбки скользнула по его губам.

— Возможно, — охотно согласился я, пытаясь развить первый успех. — Но иное точно неоспоримо — кому-либо тягаться с тобой в мастерстве столь же глупо, как пытаться сдвинуть плечом гору. А я всегда стремился свести риск до минимума как для своих людей, так и для себя самого, пускай и не совсем рыцарскими методами. Впрочем, в войне хороши все средства, кои ведут к победе над врагом.

— Откровенно, — оценил он мою прямоту. — Грубовато, но…

— А война вообще дело грубое, — подхватил я и рассказал про деревни и в каком состоянии я их застал, после того как там побывали ляхи с казаками.

Ходкевич крякнул и, отвернувшись, полез в карету, но забраться в нее без посторонней помощи у него не получалось, — видно, ноге досталось здорово. Однако я стоял рядом, подсобил и, глядя на темное пятно, проступившее на штанах гетмана, вызвал Резвану. Разговор мы продолжили после смены повязки.

— Оправдываться не стану, — несколько смущенно буркнул он. — Вина, разумеется, на мне, как на гетмане, но я прошу меня понять. Это же не войско — сброд любителей легкой наживы. Про казаков вообще молчу — те и вовсе людишки подлые.

— Согласен, — кивнул я и, норовя закрепить успех, плеснув себе из фляги в небольшую стопку, провозгласил, невольно пародируя генерала Михалыча из известной кинокомедии: — Ну, тогда за взаимопонимание! — И протянул саму флягу Ходкевичу, посоветовав, кивая на раненую ногу: — Авось болеть меньше будет.

Тот помедлил, но все-таки принял ее из моих рук и ненадолго приложился к ней. Но, перестав пить, обратно мне ее не передал, оставив у себя, и через минуту мимоходом приложился вторично. А еще через пару минут отхлебнул и в третий, причем припал надолго.

«Кажется, контакт налаживается», — сделал я вывод.

Цель моя была проста, аналогичная той, что и с Сапегой. Резко отличалась лишь тактика, поскольку гетман сам, насколько мне известно, являлся противником войны с Русью. Пошел же он в этот поход, как я выяснил позже, из-за обещаний короля выплатить жалованье за несколько прошлых лет его войску.

Да-да, демократия сыграла для Речи Посполитой весьма плохую роль, ибо для опытных, бывалых воинов Ходкевича, одержавших столь блистательные победы над шведами, денег в казне не находилось который год. Что-то гетман выплачивал из собственного кармана, даже залез в долги, но он был не настолько богат, как Радзивилл или Сапеги, а потому полностью компенсировать невыплаченное жалованье своим наемникам не мог при всем желании. И, будучи человеком слова (обещал-то он им выплатить от своего имени, доверившись королю, а военные в этом отношении всегда выгодно отличались от политиков), пошел на эту авантюру. Впрочем, как знать. Скорее всего, она увенчалась бы успехом, если б я вовремя не подоспел.

И теперь я намеревался сыграть с ним в «доверие», дабы впредь, что бы ни сулил ему Сигизмунд, он отказался идти воевать в Прибалтику. Ведь в следующий раз он, вне всяких сомнений, с учетом прежних ошибок пойдет не со сбродом, а, учитывая возможную высадку шведского десанта, вести войну на два фронта весьма затруднительно. Но чтобы не просто отказался, а вместе с Сапегами выступил на сейме против войны. Авторитет литовского канцлера — замечательно, но лучше добавить к этому и авторитет одного из самых талантливых полководцев.

Правда, оставался Станислав Жолкевский, но взор великого коронного гетмана в первую очередь устремлен на юг, а кроме того, он, как и Ходкевич, тоже противник войны с Русью.

Наш контакт стал налаживаться столь быстрыми темпами, что и не остановить. Уже к вечеру мы с ним осушили три полные фляги с медком.

А чего не пить, когда я продолжал дружелюбно поддакивать и соглашаться. Да, не спорю, если бы под его началом был не сброд, а регулярные войска, состоящие хотя бы наполовину из наемников, да схлестнись он со мной в открытом бою, и побежал бы я, а не он. Да еще как побежал, только пятки бы сверкали.

Единственное замечание, которое я сделал, так это честно предупредил, что накрепко запомню его слова и сделаю все, чтобы никогда не ввязываться с ним в самоубийственный открытый «честный бой» в чистом поле, а стану действовать по-прежнему исподтишка. Гетман поморщился от столь вопиющей откровенности, но осуждать не стал (достижение!). Вместо того он, горячо размахивая четвертой по счету флягой, принялся меня перевоспитывать. Правда, цели своей не добился и, очевидно с горя, осушил половину ее содержимого за один присест. Далее рассказывать не берусь, ибо помню смутно.

Надо ли говорить, что наутро скверное состояние сроднило нас еще сильнее — общие муки всегда сближают. Здоровье свое мы, конечно, поправили — чего терзаться, коль «лекарство» под рукой. И поправили столь старательно, что Ходкевича повело и он вырубился. Да и немудрено, ибо из выпитого накануне две трети пришлось на его долю.

Я же только вошел в раж, а потому пересел к пану Сапеге и, резко поменяв стиль общения, продолжил свою игру, которая заключалась, как ни странно, в полной искренности. Да, увы, не рыцарь. Более того, не стремлюсь им стать. И вообще, моя цель — победа, а методы ее достижения меня не интересуют — такой я циник. Надо — буду атаковать ночью, из-за угла, бить без предупреждения, в спину, не стесняясь использовать и другие варварские приемы, коих у меня в голове предостаточно.

— Теперь я догадываюсь, как ты, князь, взял превеликое количество городов за столь короткие сроки и столь малыми силами.

— Правильно догадываешься, — охотно согласился я. — Но использовал не все, а лишь половину. Вторую я приберег для еще одного польского войска, если оно придет на земли королевы Марии Владимировны. Более того, откровенно скажу, что эта вторая половина выглядит куда более варварски, нежели первая. К примеру, я вообще не стану брать пленных.

— Отчего? — Его лицо вытянулось от удивления.

— Отпустив за выкуп сброд, пришедший с тобой и Ходкевичем, я приобрету серебро, но к королю Сигизмунду вернется от силы десяток-другой достойных воинов, — пояснил я. — А вот отпускать ради выкупа настоящих вояк глупо. Тогда в будущем можно лишиться вообще всего серебра, включая собственное. Напрашивается вопрос: что мне с ними делать, если отпускать нельзя? — И я красноречиво чиркнул себя ребром ладони по горлу.

— Ты страшный человек, князь, — помрачнев, констатировал он.

— Еще какой, — ухмыльнулся я. — Нынче поутру глядел на себя в зеркало, так ты не поверишь, ротмистр, самому жутко сделалось. Рука сама кирпич искала. — Но добавил, плавно сводя разговор к царствующим особам: — Однако и задирой при всем том себя не считаю. Конечно, кто на нас с мечом, того и мы по оралу, но коль соседи тихие, то зачем с ними воевать? Нет, если последует повеление королевы — дело иное, но смотря какой. Я ведь не подданный Марии Владимировны. А вот Марина Юрьевна…

И, изобразив, что меня изрядно повело «на старые дрожжи», «откровенно» заявил: эта и впрямь может развязать агрессивную войну, ибо весьма и весьма тщеславна. Опять-таки ее агрессивность, скорее всего, зиждется на расчете. Мол, в случае войны с Сигизмундом она непременно получит поддержку со стороны недовольных королем и его правлением. А в качестве доказательства, понизив голос до заговорщического шепота, привел пример, разгласив «секретную» информацию. Дескать, в казне денег с гулькин нос, а она на последние гроши отправила из Москвы за счет Руси обратно в Речь Посполитую польских гостей, обеспечив их всем необходимым и дав серебра на дальнейший путь к родным местам. Спрашивается — зачем? Да козе понятно — новых сторонников для себя вербует, а, судя по слышанному мною, у нее и старых предостаточно.

Но, впрочем, пан ротмистр может не беспокоиться, ибо если у нее не родится сын, то нового государя будут избирать на Освященном Земском соборе, а там железное большинство отдаст свои голоса за Федора Борисовича Годунова. Этот же нравом тих. Понадобится — спуску врагу не даст, но и сам первым не полезет. Более того, против Сигизмунда он ничего не имеет и за старое, то есть за поддержку Дмитрия, на него не в обиде. Словом, если король угомонится, а шведский Карл нет, то Годунов запросто может заключить союз с Речью Посполитой, дабы легче воевать общего врага.

Дальнейший пересказ нашей задушевной беседы излишен. Сапега продолжал осторожно выпытывать у меня про Марину и Федора, а я, «распустив язык», выбалтывал ему разные подробности об их характерах, которые, дескать, успел подметить. Когда же он аккуратно выражал недоверие моей наблюдательности, я «распалялся» и с обидой в голосе горячо доказывал, что такой, как он описывает, Марина была раньше, но… Не зря говорят: дай человеку власть, и ты увидишь, каков он на самом деле. Навряд ли ясновельможный пан, повидав ее ныне, признал бы в недавней скромной воспитаннице бернардинских монахов сегодняшнюю властную, самодовольную, самоуверенную и в высшей степени честолюбивую особу.

Сапега слушал и старательно мотал на свой пышный ус. Вот и чудненько. Ни к чему яснейшей поддержка соседей в каком бы то ни было виде. Перебьется. Не то чтоб я опасался за результаты выборов на Освященном соборе, но подстраховаться не помешает. Особенно учитывая возможное предательство. Теперь, если она и напишет что-то Сигизмунду, король десять раз подумает, верить ей или нет.

А сам вновь в карету к Ходкевичу, к тому времени успевшему проснуться. Доброе утро, пан гетман. Как спалось, как почивалось? Надеюсь, добрые сны были? А в руках фляжка, и полным-полнехонькая.

Признаюсь, к концу четвертого дня я на эти фляги с хмельным медом взирал с легким содроганием, а ведь пил совсем немного. Зато желанная цель достигнута. Более того, я успел взять с гетмана слово рыцаря, что он никогда не станет участвовать в агрессиях против Руси или королевы Марии Владимировны. Разумеется, если мы сами начнем войну — дело иное, тут у него руки развязаны. Защитить родину — дело святое.

Правда, он с горькой усмешкой напомнил мне, что брать с него такое обязательство нет необходимости, ибо оно ничего не значит. Учитывая назначенный за него выкуп в размере пятидесяти тысяч злотых, сидеть ему в темнице годы и годы, поскольку взять деньги неоткуда, в долгах как в шелках. И торопливо добавил (ох уж этот гонор!):

— Нет-нет, я не прошу скостить сумму. Проигравший платит — закон войны. Разве что за Самуила… Согласись, князь, несправедливо, когда внук расплачивается за ошибки деда. И не многовато ли за обычного шляхтича двадцать тысяч?

Ну наконец-то дождался я главного! Ура! Теперь можно предлагать иной вариант. Мол, стоит ему, припав на колено, поднести королеве свою саблю, и этот его жест будет оценен даже не в пятьдесят, а в семьдесят тысяч злотых. Ровно столько, сколько должны внести они оба для своего освобождения.

Ходкевич помрачнел, но я успокоил его тем, что, если бы речь шла о правителе, мне и в голову бы не пришло заикаться о таком. Но, учитывая, что речь о женщине, сей жест можно рассматривать как рыцарскую галантность с его стороны, не более. Кроме того, ныне клинок его собственной сабли сломан, а потому он подаст ей чужую, что в корне меняет дело.

Гетман заколебался, в задумчивости приложившись к очередной фляге с медком. Я ждал. Он пристально посмотрел на меня, взболтал и опрокинул в себя остатки ее содержимого и, не произнеся ни слова, согласно кивнул головой.

Кто-то решит, что я чересчур расщедрился. Не стоит его поклон с саблей полутора тонн серебра. Но тут как посмотреть. Сотня польских знамен, под барабанную дробь брошенных перед королевой, смотреться будут, спору нет, весьма эффектно. Зато вид поверженного гетмана, смиренно преклонившего колено и покорно протягивающего свою саблю Марии Владимировне, окажется гораздо эффективнее. Не для всякого, нет, но именно для шведов, которых именно Ходкевич за последнюю пару лет несколько раз успел раздолбать в пух и прах. А уж чужая это сабля или своя — разницы нет, ведь главное, в чьих она руках! И если этот поклон убережет Эстляндию от вторжения войск короля Карла, все недополученное с гетмана и юного Корецкого серебро окупится с лихвой.

Кстати, Сапега дал «добро» на точно такое же чуть раньше самого Ходкевича. Правда, с ним я запустил в ход иное. Дескать, честно расскажу гетману о причине, по которой Ян-Петр написал свое обманное письмо, и попрошу не сердиться на своего соратника. Лишь после этого, да и то сделав оговорку — он положит саблю только вместе с гетманом, не иначе, — Сапега согласился.

Попутно я успел завербовать еще одного человека. Получилось само собой. Когда Ходкевич в очередной раз прикорнул, и, судя по всему, часа на два-три, не меньше, я сделал очередную остановку и пошел в лесок. Кости размять, прогуляться, природой полюбоваться, а она тут красивая. Корабельные сосны в три обхвата, стройные, так и рвутся в синь-небо, солнышко жарит вовсю, птицы поют, жизнь славят — лепота.

Поначалу появившийся передо мной Корела вызвал раздражение. Маленький, кривоногий, нос перебит, на щеке рубец уродливый. Понимаю, боевые шрамы украшают мужчину, да и человек он хороший — надежный, верный, хозяин своего слова. Просто не вписывался атаман в окружающую идиллию. Чужеродное пятно. Но настрой у Андрея Ивановича был под стать обстановке — на лице умиротворенность, чуть ли не блаженство. От меда? Непохоже. Если и выпил, то грамм двести, не больше, а они Кореле как слону дробина.

— А я ить и сам с ентих краев, — буркнул он, явно желая поговорить.

— Из Эстляндии?! — несказанно удивился я, с сомнением глядя на его черные волосы.

— Не-э, оттель, — кивнул он куда-то на северо-восток. — Меня потому так и прозвали, из-за родных мест.

— Из Карелии, значит, — кивнул я. — И что? На родину потянуло?

— Жжет, — поправил он, пояснив: — В груди жжет, потому как тянуться некуда. Свеи сожгли там все. И деревню, и дом мой, и… — Он не договорил, вяло отмахнувшись. — Не о том речь. Я тута помыслил… Не хочу на Дон. И в Москву сызнова возвертаться не желаю. Коль так все складывается, хотелось бы кой-кому должок отдать. Эх, здесь бы мне осесть. Тока… нельзя, — завершил он неожиданно.

— Нельзя почему? Жить не на что? — осведомился я. — Помогу. И с домом, и вообще.

— Сопьюсь, — мрачно сообщил он. — Без дела мне нельзя. Вот и хотел с тобой о том покалякать. Умен ты, князь. Иной и волосом сед, да в голове ума нет, а у тебя и волос льняной, да ум золотой. Можа, подскажешь, как дальше быть, где в ентой жизни смыслу сыскать, а то сам не пойму, чего жаждется. То на простор душа рвется, рука к сабельке тянется, а то об ином мыслится, вовсе напротив: чтоб тихо, уют, ну и баба где-то рядом была, да не такая, кои в кружалах шастают, а… — Он тяжело вздохнул.

У-у, созрел атаман, окончательно созрел. А я-то, дурак, думал, как к нему подойти, чем улестить, дабы тут оставить, на страже рубежей приморских, а он сам спекся. Пора из печи вынимать, не то пригорит. И ходить вокруг да около не стал, влепил напрямую.

Мол, и у меня проблемка. Не управиться одному Ратману Дурову, особенно если и впрямь на два фронта сразу война начнется. Не разорваться же ему. И получается у нас с тобой, что мы наши проблемки сможем запросто решить, пойдя навстречу друг другу. Ты — ко мне на службу, а я тебе — волю вольную, с прямым подчинением Москве.

А касаемо жажды тишины с уютом объяснимо: годы. Потому и тянет, поскакав да порезвившись, в тепло родного очага. Да и сам будешь знать, что не просто рубежи защищаешь, но и домик родной, где из печи хлебным духом несет, щами наваристыми, да чьи-то глаза на тебя с любовью и восторгом смотрят. И не как на защитника, но как на сокола ясного, краше коего во всем свете нет. А тут и детишки обступают, на колени залезть пытаются, про ратные подвиги просят рассказать. А глазенки такие пытливые, такие…

Корела поначалу мечтательно слушал, блаженно щурясь, как кот, обожравшийся сметаны, но чуть погодя встрепенулся, взвыл:

— Да кто меня таковского в мужья возьмет?! Кому я сдался?! Да и нет тут никого из нашенских.

— Из карелок?

— Из русских, — мрачно поправил он.

— Значит, на все остальное ты согласен? — уточнил я. — Ладно. Полдела сделано. Быть тебе командиром Первого казачьего особого полка. А что до жены — ты, главное, выбери подходящую, а за остальное не волнуйся. Сам свататься поеду, и пусть попробуют отказать. Я даже подскажу, где искать. И поверь, далеко ехать не придется, — заговорщически подмигнул я ему, вовремя припомнив, что совсем скоро на новые земли переселится волхв Световид, а у него девки как на подбор, и отказать мне он не должен. — Так как, договорились? — И протянул опешившему от моего напора атаману руку.

Корела немного помедлил, но решился и руку мою принял. Правда, уточнил:

— Точно ли сосватаешь? Не обманешь?

— Года не пройдет, как ты жену в дом введешь, — твердо пообещал я.

А вот в Колывань я успел еле-еле…

Глава 38 КОЛЫВАНЬ

Оказывается, Мария Владимировна, безвылазно сидевшая в замке Тоомпеа, который она сделала своей резиденцией, уже намеревалась уступить прибывшим к ней шведским послам половину своих владений, удовольствовавшись Ревелем, Нарвой и восточным побережьем Балтийского моря. Очень уж напористо действовали ребятки. Да и послание было состряпано грубое, чуть ли не хамское, вот она и растерялась, даже не думая, а есть ли у нее теперь право раздаривать земли.

Но отчитывать я ее не стал, пожалел, ибо вид у нее был… Глаза красные от недосыпания, веки припухшие, щеки одутловатые, кожа землистая. И постоянно эдак по-старушечьи куталась в шубу, жалуясь, что ей в каменных стенах холодно. Словом, гораздо больше походила на инокиню, чем на королеву, — хоть снова в монастырь отправляй, благо он рядом с ее замком. Правда, доминиканский.

Но это в первые минуты встречи. Узнав об одержанных победах, она стала приходить в чувство и на следующий день выглядела вполне нормально, чему поспособствовало питье Резваны, которым она угостилась на ночь. А когда утром следующего дня она приняла парад победы и, приняв у Ходкевича и Сапеги поднесенные сабли, милостиво допустила их к целованию руки, и вовсе раскраснелась, хоть прикуривай. Да и во всем остальном полная противоположность себе вчерашней. В лице — надменность, в жестах — величавость, в глазах — злость за пережитое унижение.

Спустившись со своего пьедестала-трона, на котором восседала во время парада, Мария Владимировна неторопливо направилась к послам, специально приглашенным на это мероприятие и стоящим подле боковой стены замкового двора, шагах в десяти от нее. С наслаждением наступая на польские знамена, валявшиеся под ее ногами, словно давя их, как гадюк, она не шла к шведам — шествовала, горделиво вскинув голову. Остановившись напротив и дождавшись, пока те разогнут спины после поклона, королева, выдержав паузу, властно произнесла:

— Ныне сами зрите, сколь у меня силушки. Ежели Карла жаждет того же, — и она указала на лежащие знамена, — что ж, я готова и его тряпками здешние улицы застелить.

Я негромко кашлянул, намекая, чтоб не зарывалась. Они, конечно, свиньи, кто спорит, сам убедился, прочитав их послание, но уподобляться им в хамстве ни к чему. Мария Владимировна чуть виновато покосилась на меня, грустно вздохнула (остановил не вовремя, не дал душеньку отвести) и нехотя поправилась. Мол, готова жить со всеми в миру и ладу, коль они сами того хотят. Но не удержалась, прибавив:

— А кто не желает, того ждет божья кара на небе и моя на земле.

Ух какие мы отчаянные! Аж дрожь берет!

Окончательную аудиенцию Мария Владимировна, предложив им поразмыслить надо всем увиденным и сказанным, назначила на следующий день, предварительно обговорив со мной возможные варианты. Разговор состоялся у нас поздно вечером, и, судя по ее бурно вздымающейся пышной груди и взглядам, то и дело бросаемым на меня, я уже понимал, чем он закончится. Отделаться всяческими отговорками нечего было и думать. Да и жалко мне ее стало, честно говоря. Вспомнился вчерашний день, ее тоскливый, затравленный взгляд, и не слова — крик надрывный: «Одна я тут князь, совсем одна!»

И ведь предусмотрительная какая — изначально все спланировала, назначив послам встречу после полудня. Ну да, надо же успеть выспаться, ибо ушла она из моей опочивальни засветло, и уснул я уже под пение птиц.

Шведам хватило времени для окончательного обдумывания, и они изрядно снизили свои требования и тон. Теперь они «просили» вернуть остров Даго и города Лоде, Хапсалис и Пернов, по привычке назвав их Леаль, Гапсаль и Пярну. Получалось все равно много, по сути все юго-западное побережье ее владений, но они пояснили, что это будет выгодно в первую очередь самой Марии Владимировне. Дескать, обосновавшись там, они ринутся на ляхов, кои теперь их общие враги.

Однако королева, помня мое короткое наставление: «Ни пяди», отказала. Мол, без согласия государя Руси она, как его верноподданная, и клочка земли не уступит, ибо не вправе. Но тут же поправилась, теша свое самолюбие, что и будь на то ее воля, все равно бы свеи ничего от нее не получили.

Как вести себя с теми бедными польскими шляхтичами, кого мы собирались отпустить без выкупа, дабы они известили семьи остальных, мне ее инструктировать не понадобилось. Она держалась с ними куда мягче, держа в памяти собственное посольство, по-прежнему находившееся в Варшаве и удерживаемое Сигизмундом. Отпустили из него одного князя Хворостинина-Старковского, дабы тот известил, что никакой порухи им нет. Просто до окончания сейма ответа на послание королевы Сигизмунд дать не может. Опасаясь за их судьбу (да и ляхи куда ближе, граница-то по сухопутью, рядышком, не ровен час, сызнова припрутся, с них станется), она велела передать королю, что не сердится за своеволие на его подданных, благо все они получили по заслугам, и готова забыть и простить.

С тем шляхтичи и укатили обратно, а я подзадержался. Дело в том, что Михаил Борисович Шеин хоть и получил от королевы баронский титул, однако уверенности у него от того не прибавилось. Как добросовестный служака, он был готов до конца исполнить свой воинский долг и, не уронив родовой чести, до последней капли крови сражаться с ляхами или шведами, но в победу над ними не верил. Требовался сеанс психотерапии, притом не один. Начал я его с рассказа о недавних баталиях. Узнав, сколько у меня было народу, три с лишним тысячи против почти восьми Ходкевича и Сапеги, он встрепенулся, пораженно протянув:

— А я-то мыслил, ты большую часть своих полков из-под Юрьева обратно отпустил. Да неужто у тебя под рукой всего три тысячи имелось?! Не обманываешь ли?

— Три, — подтвердил я. — Да и те участвовали не все, особенно в первой битве под Оденпе.

— Никак сызнова плант твой сработал?

— Не без того.

— Поведаешь ли? — жадно уставился он на меня.

— А как же.

Я действительно детально разобрал с ним ход обеих операций — какие хитрости применялись, сколь большую роль сыграла неожиданность и прочее, после чего он совсем воспрянул духом. Получалось, и меньшими силами можно запросто лупить большие. Правда, поначалу частенько доводилось слышать от окольничего одну и ту же фразу: «Но так не воюют». Изрядно подустав доказывать ему очевидное, я отрезал:

— Ты иное в уме держи: зато так побеждают. А это для тебя главнее.

Но учеником он оказался способным, да и задачу я ему ставил простую — продержаться, не дав захватить ни один из городов до прибытия основных сил с Руси. Тоже не пустяковина, но побеждать не требовалось — и то дело. Заодно напомнил, что помимо городских стен у него имеется еще кое-что для затруднения высадки. Спасибо государям русским, потрудились в свое время на славу, понастроили небольших крепостиц, затрудняющих подступы с моря. Ныне, правда, там сплошные руины, но места — залюбуешься. И если ими с умом воспользоваться, предварительно восстановив, то к тому же Ругодиву, то бишь бывшей Нарве, шведам и подойти будет ой как тяжко. Видел я, когда мы брали город, останки развалин, да в таких местах, что дураку понятно — предназначены не для жилья, не для складов купеческих, но исключительно для обороны. Одна развалюха вообще на мысу между Финским заливом, рекой Наровой и рекой Россонью. Если восстановить да поставить там пушки — много она свеям кровушки попортит. А на другом берегу Россони другие развалины. И рядом, но уже на усть-наровском берегу, третьи.

Кстати, оборонительный «плант» он с моей помощью составил. Небольшой такой, но нужный. Вначале перечень общего количества стрельцов и сколько где размещено. Конницу — полки Ратмана Дурова и Корелы — в список мы не включали. У них задачи особые. Далее же несколько наиболее вероятных ситуаций. Допустим, шведы высаживаются под Перновом и ниже расклад: сколько стрельцов и из каких городов можно туда бросить в качестве подкрепления.

Заодно обучил и как включить «конвейерную систему», с учетом расстояний между городами. К примеру, Лоде с Феллином расположены ближе всего к Пернову, потому оттуда надо отправить на помощь почти всех, чтоб побыстрее добрались до осажденных. Да, риск есть, но небольшой, зато выгода… Ведь тогда подкреплению из дальних городов ни к чему идти до Пернова — оно сядет в Лоде и Феллине. И каждому стрельцу придется пройти куда меньше, и прибудет он на место гораздо раньше. В итоге большущая экономия времени, а оно на войне не на вес золота — дороже.

Ниже, следом, еще один вариант — высадившийся десант шведского войска под Колыванью. И снова расклад: откуда, сколько, куда. Всего таковых мы накидали шесть или семь, точно не помню. А в заключение я посоветовал ему заранее заготовить грамотки в каждый из городов, исходя из предварительного расклада. Это чтоб с гонцами не мешкать. Поступило сообщение о нападении ляхов на Феллин, а в руках уже приготовленная загодя пачка грамоток — знай вручай и рассылай.

— Вона, значитца, какие у тебя планты, — уважительно протянул Шеин. — Ишь ты. Вроде и ничего мудреного, но, коль призадуматься, великое от них благо… — И он встрепенулся, хитро улыбнувшись. — Одного ты туда не включил, князь. Как людишкам, кои в граде осажденном сидят, енти пару дней продержаться до подмоги? Может, и тут какой-никакой плант подкинешь?

— Этими плантами я с другими людьми займусь, — пояснил я, кивнув на Дурова и Корелу, сидящих рядом. — Один ляхов пиками щекотать станет, чтоб не торопились излиха, а второй свеями займется, едва они высадятся. — И сразу отдал распоряжение: — Ратман Ахметович, коль тебе теперь о побережье заботиться нужды нет, выделишь из своего полка в распоряжение Андрея Ивановича триста конных. А то командир Первого казачьего полка у нас имеется, а самого полка и в помине нет. И не мешкай. Через неделю они должны перед ним предстать.

Учебой с ними обоими я занялся особо. Так и предупредил Дурова: несмотря на то что станем объезжать хозяйство Корелы, ты все равно мотай суть на ус для создания у себя на южных границах того же самого. И вперед, в объезд укромных бухточек, заливов и прочих удобных местечек для причаливания шведских кораблей и высадки войск. Там вышку сторожевую поставим, там обычный пост. Да не стесняться рыбаков почаще спрашивать. Место, может, и выглядит удобно, а для высадки не пойдет — мелководье, значит, ни к чему за ним особый пригляд устраивать.

Теперь за неприятеля покумекаем: где лучше всего лагерь разбить да какими дорогами к Колывани идти. Прикинули? Отлично. А с учетом этого можно и об ответных действиях подумать. Какие деревни в первую очередь оповещать надо, чтоб в лесах успели скрыться да скотину с собой увести, без припасов ворога оставив; откуда проще налеты устраивать, куда укрываться, где устроить пару складов с запасами пороха, свинца и продовольствия, разместить основной стан для отдыха. В качестве последнего я порекомендовал Кореле руины монастыря Святой Бригитты в шести верстах от Колывани. Их ныне восстанавливать есть кому — рабочая сила, то бишь казаки, на подходе.

— И помни, — предупредил я Дурова перед его отъездом на южные рубежи и вручив привезенное серебро для его людей. — Ты должен так потрепать ляхов, чтобы осаждать первый из городов Марии Владимировны прибыло не больше двух третей войска Сигизмунда. Не давать им покоя ни на одну ночь. — И уже к обоим: — А друг с другом жить заповедаю дружно, помогать всячески. Чтоб недомолвок не было, сразу оговорюсь: коль свеев не видать, тихо на море, а ляхи приближаются, тебе, Андрей Иванович, по прибытии гонца от Дурова не мешкая половину своих людей перекинуть ему в помощь. Больше дашь — похвалю, а меньше ни-ни. То же самое и тебя, Ратман Ахметович, касается. К тому ж тебе проще — если ляхи соберутся воевать, загодя прибудут надежные людишки из Речи Посполитой, оповестят о том.

Проводив Ратмана, я вскорости распрощался и с Корелой. Далее, на остальном побережье, он и сам управится, не маленький. Схема-то остается прежней: наметить места для возможных высадок, а уже исходя из них места для своих баз, складов, откуда атаковать, куда скрываться и прочее.

Вручив ему кучу грамоток, я извинился. Мол, с людьми пока не ахти. Кроме одной сотни гвардейцев, да еще одной — кандидатов в них, правда, все из числа добровольцев, я тебе ничего не дам, извини, Андрей Иванович. Итого, если приплюсовать людей Дурова, пятьсот человек.

— Маловато, — посетовал он. — Эх, надо было дозволить мне в Юрьеве людишек из пленных казаков набрать.

— Не надо, — покачал головой я. — Если б дозволил, у тебя б казачья ватага получилась, а оно не дело. Те же, коих ты от меня получишь да от Ратмана, главному обучены — подчиняться. Остается погонять их вволю, чтоб задницы от скачки до костей стерли, и ядро полка готово. А казаков успеешь набрать. У тебя и здесь руины восстанавливать не меньше полутысячи будут, и к Пернову я столько же направил. Там им тоже строить да строить. Подходящих освобождай и принимай к себе в полк, особой грамотой тебе право на то дадено. Но отбирай с большим разбором, не торопясь, и помни, что в ней сказано: в первые полгода не более двух десятков в месяц. В таком количестве они против новых порядков не попрут, смирятся, что вольница для них закрыта. Зато иное как обещал: сам ты подчинен напрямую Москве, а больше никому.

— Тебе то есть, — уточнил он.

— Москве, — сурово повторил я. — А в ней Опекунскому совету. Когда же вместо него государя изберут, а это очень скоро случится, поверь, то ему.

— Лучше бы тебе, — разочарованно проворчал он.

— А какая разница? — усмехнулся я, весело подмигнув. — Или забыл, кто за его правым плечом стоять будет? К тому ж у государя столько забот, что военные он все равно на моих плечах оставит. И еще одно. Людишек у тебя хоть и маловато, но в придачу к ним сыщу я тебе кой-какую помощь. Но о том рано говорить, месячишка через два-три они сами тебя сыщут. С ними и станешь согласовывать свои атаки, чтоб свеям совсем весело пришлось…

И мы разъехались в разные стороны. Атаман подался на запад вместе с одной моей сотней, оставив вторую в Колывани и растолковав, чем им пока без него заниматься, а я обратно, к королеве и Шеину. Михаилу Борисовичу я вручил остатки серебра (часть еще раньше отправил с Корелой) вместе со списком, сколько долей кому причитается. Ему же поручил произвести смену стрельцов, а заодно организовать их отправку обратно вместе с моими гвардейцами, но ехать неторопливо, без спешки, чтобы я мог их догнать по пути в Москву. Местом встречи назначил Дмитров.

Сам я, распрощавшись с королевой, направился на восток, в Ругодив. На этот город нападения войск короля ожидать не приходилось, слишком близко Ивангород, а уж после того, как Шеин восстановит на месте руин оборонительные сооружения, снабдив их пушками, они и близко не сунутся. Но меня интересовало иное. Если уж устраивать шведам «теплую гостеприимную встречу», то по полной программе, чтоб запомнилась она Карлу до самого конца его правления. Следовательно, начинать надо с гаваней.

Флот на Руси отсутствовал, но у Марии Владимировны он имелся, хотя и незначительный, в виде трех каррак, захваченных нами зимой. Принадлежали они шведскому королю, который присылал на них то ли смену наемникам, то ли пополнение, да оно и неважно. Главное, их можно было присвоить как трофейные, поскольку не купеческие.

Вообще-то судов могло оказаться гораздо больше, ибо королева поначалу возжелала взять себе все корабли, стоявшие у причалов бывших Нарвы и Ревеля. Но я категорически отсоветовал ей это делать, пояснив, что купцы — народ обидчивый и злопамятный. Коли с ними поступить таким образом, они вообще перестанут использовать ее города в качестве транзитных портов. Наоборот, лучше заняться обратным, объявив о новых льготах по случаю ее восшествия на престол. Небольших — там полушкой меньше, здесь на копейку пошлину сбавить. Убыток от того будет маленький, в сотни рублей, зато реклама получится чудесная, и прослывет королева покровительницей торговли, что в перспективе принесет ей тысячи, а может, и десятки тысяч.

Что касаемо каррак, то с такой флотилией о морских сражениях не могло быть и речи. Но если драться в открытую со шведами пока нечем, то при наличии пусть всего трех средненьких как по размерам, так и по вместимости посудин вполне можно создавать учебную базу для морских пехотинцев. А имея их и прикупив в Новгороде или прямо тут десяток-другой морских ушкуев, отчего бы не применить к шведам «комариную» тактику — налетели роем, под покровом ночи, покусали и мигом обратно, под защиту двух крепостей — Ругодива и Ивангорода.

И я объявил набор в Особый морской полк. Сотник Самоха, несмотря на его любовь к морским песням Высоцкого, особенно к «Корсару», возглавить их отказался, заявив, что хочет служить только под моим началом и быть подле. Уговаривать его я не стал. Колхоз — дело добровольное, как любила приговаривать моя бабушка Мира. Море — тем паче. К тому же сама собой высветилась иная кандидатура — сотник Звонец прямо-таки влюбился в него. Он-то и был указом Марии Владимировны назначен гросскапитаном. Полк получился небольшим, составленным из двух сотен добровольцев, но лиха беда начало. Правда, учитывая, что в основном эти добровольцы были из стрельцов, соблазненных удвоенным жалованьем, пришлось выделить ему десяток спецназовцев Вяхи Засада. Надо ж кому-то учить ребяток на практике.

Покончив и с этим, я прикинул, что, даже потратив еще несколько дней, вполне успеваю вернуться к середине мая в Москву. То есть моей будущей свадьбе шестого июня, под Троицу, ничто не угрожает. Следовательно, успеваю реализовать возникшую у меня еще на пути в Прибалтику идею. Настала пора пополнить царскую казну. Ни к чему сокровищам Ивана Грозного оставаться втуне, захороненными в толще стен Хутынского монастыря. Прожектов-то у меня в голове масса, а денег на их реализацию в казне — кот наплакал.

Правда, это изрядно удлиняло дорогу обратно, но овчинка стоила выделки. А кроме того, если загодя позаботиться о найме стругов, то часть времени можно преспокойно наверстать. По Волхову до Ильмень-озера, далее по Мете, быстренько перемахнуть волок, и вот тебе Тверца, впадающая в Волгу. А там и до Дмитрова рукой подать, от которого до Москвы один день конного пути.

Но, еще не успев добраться до Хутынского монастыря, я изменил свой план. И виной тому оказались… слухи. Да-да, они, треклятые. Не знаю, кто из лукавых исчадий ада придает им столь потрясающую скорость, но разлетаются они по миру мгновенно, особенно плохие. Казалось, Колывань от Великого Новгорода достаточно далеко, но новгородцы уже давно знали о том, что король Речи Посполитой не смирился с потерями своих городов, послав огромное войско. Взяв же их обратно, это войско не преминет в отместку напасть и на Русь. Вначале на Псков, затем придет черед Ивангорода, Яма, ну и самого Новгорода.

Но это полбеды. Тут я мог развеять все опасения, сообщив утешительные новости о разгроме поляков. Но ведь ходили слухи, что Сигизмунд не просто задержал посольство королевы Ливонии, но приказал заковать их в железа, посадить в самое мрачное подземелье самой мрачной башни в Варшаве и ежедневно самолично спускается туда, чтоб их мучить. Тем, кто не верил, выкладывали красочные подробности всевозможных пыток. А ведь в состав посольства входил мой двоюродный братец Александр, между прочим, приходившийся родным сыном все той же матушке настоятельнице Введенского монастыря. Да-да, я не оговорился, именно родной — порезвился в свое время мой дядя Костя на русских просторах. Мало того что украл у царя невесту из-под самого носа, так он и рога ему наставить ухитрился с четвертой женой.[70]

Представив, в какой панике сейчас пребывает бывшая царица, я поначалу решил отправить к ней гонца. Мол, все в порядке с вашим сыном, чай, поляки — не татары, и задержка послов вовсе не означает, что их сунули в мрачные сырые казематы и подвергают пыткам. Просто Сигизмунд решил их придержать, дабы весть о нападении на Эстляндию Ходкевича и Сапеги не долетела до Колывани и Руси раньше времени. Теперь же польские рати разгромлены, и король вскорости непременно отпустит пленников.

Но потом подумалось, что с моей стороны это форменное свинство. Она мне сотни тысяч, можно сказать, на блюдечке с голубой каемочкой, бери — не хочу, а я ей грамотку-отписку с гонцом, хотя нахожусь поблизости, в двухстах верстах. Нет уж, сам поеду. Опять задержка? Да, но тоже не ахти какая. Раздолбать стены, извлечь оттуда золото, составить опись, а потом доставить его телегами до Великого Новгорода да найти струги — на все нужно время. То есть если не ждать, а отправиться во Введенскую обитель, получится, припозднюсь от силы на сутки, максимум на двое.

Хотел прихватить с собой и князя Хворостинина-Старковского, как очевидца, но не стал. Наивен Иван Андреевич, по простоте души ляпнет что-нибудь лишнее, а ведь посольство королевы, судя по его рассказам, и впрямь содержалось далеко не в шикарных условиях.

Людей распределить труда не составило. Трем десяткам из сотни, остававшейся со мной, я поручил наем стругов и поиск телег, на которых им надлежало выехать в Хутынский монастырь, а то вдруг там не найдется достаточного количества подвод. Еще полусотне под руководством Хворостинина предстояло заняться ударным трудом по извлечению самих сокровищ, а два десятка я забрал с собой.

Правда, пришлось самому немного задержаться в обители. Так сказать, во избежание конфликтов, ибо настоятель, узнав о том, чем собираются заняться мои люди, пришел в такое возмущение — еле угомонил, пообещав, что заплачу за восстановление стен.

Некоторое время ушло и на поиски кельи, где проживала тогда царица. Увы, но из нынешних обитателей этого никто толком не знал, указав мне целый пяток, притом в трех разных зданиях. Хорошо, я сам помнил нужную примету и распорядился искать кресты, которыми Анна Алексеевна, спасаясь от ночных кошмаров, расчертила сверху донизу свежеоштукатуренные стены в своей келье. Кресты или накорябанную ею же на одной из стен Исусову молитву: «Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй мя…»

Нашли быстро, в течение получаса.

— Можно приступать, — скомандовал я и, показывая пример, первым шарахнул здоровенным молотом, взятым в местной кузнице, в стену.

Удары пришлись прямо по тексту молитвы. Куски штукатурки посыпались на пол. Кажется, достаточно. Дальнейшим займется моя полусотня, а мне пора поспешать — два десятка гвардейцев в седлах, и не хватает одного меня.

Глава 39 ВЕДЬМА

До той небольшой деревни мы добрались вечером. Это была третья по счету на нашем пути, но если в первых двух детвора нас встречала уже на околице, то тут никого. Я было подумал, что это из-за позднего времени. Ночи-то в этих краях скоро станут белыми, и поди пойми, сколько натикало. Но тут единственная улица сделала резкий крюк, и, когда мы миновали поворот, причина загадочного безлюдья выяснилась сама собой. Впереди нас по проселочной дороге шла целая процессия. Судя по количеству домов в деревне (полтора десятка), участвовало в ней все взрослое население в составе примерно полусотни человек. Направлялись они в ту же сторону, что и мы, и были столь сильно увлечены, что нас поначалу никто не приметил.

Происходящее мне сразу и решительно не понравилось. Не люблю, когда толпой на одного, точнее, на одну. Тем более эта одна — женщина, и, судя по развевающимся полуседым лохмам, пожилая, если не преклонного возраста. Ладно, те двое здоровенных мужиков, которые, бесцеремонно ухватив за руки, тащат ее куда-то за собой. Пускай они и не обращают внимания, успевает она перебирать ногами или те волочатся, загребая пыль с проселочной дороги, но хоть не бьют ее. А вот прочие усердствовали не на шутку. Ругань, плевки, кто, подскочив, дернет за волосы, а кто кинет чем-нибудь. Хорошо, тяжелее палки, да и то небольшой, ничего никому на дороге не попадалось, а то было бы как в песне у Высоцкого: метнут, гадюки, каменюку, и нету Кука. А много ли старой надо?

Не хотелось влезать в местные разборки, но стало не по себе от этого безобразия, и я легонько ускорил ход своего коня, решив вмешаться. К тому же и со временем был порядок — никаких задержек, ибо нам в любом случае оставаться здесь на ночлег.

Первой обернулась к нам именно она, а уж следом и остальные, мгновенно застывшие в растерянности. А я не сводил со старухи глаз. Такое ощущение, что я ее где-то видел, но не пойму где. А ведь должен вспомнить — слишком колоритная у нее внешность. Одни лохмы чего стоят, наполовину закрывающие лицо. Да и остальное — грязная как не знаю что, одежда — одно название, да и разодрано все на ней так, что непонятно, каким образом эти клочки, мелкие и покрупнее, еще держатся на изможденном теле.

«Ладно, попозже вспомню», — отмахнулся я и жизнерадостно рявкнул:

— Ну и что тут у вас за сыр-бор?

Старуха вновь сообразила первой. Остальные продолжали оторопело таращиться на наш небольшой отрядик, а она вырвала руки из мужичьих лап и стремительно скользнула ко мне, обхватив мой сапог и прижавшись к нему щекой. И все молча, без единого слова. Ну и куда теперь бросать ее на произвол толпы, коль она сама выбрала меня в заступники? Я, конечно, не адвокат, чтоб защищать виновных, но вдруг вины на ней вовсе нет. Точнее, не вдруг, а наверняка, поскольку для такой старой наиболее вероятное обвинение одно — колдовство. А вон, метрах в двадцати впереди, и наглядное подтверждение тому — вкопанный в землю столбик, обложенный вязанками хвороста.

Мужики, от которых она ускользнула, наконец-то очнувшись от замешательства, ринулись вдогон, но я успел спрыгнуть на землю. Левее и чуть сзади тут как тут вырос Дубец, далее кряжистый Одинец, подле него Курнос и Изот Зимник, а правее Кочеток и Зольник… Словом, полтора десятка — пятеро оставались в седлах, приняв у остальных поводья. И у каждого правая рука эдак многозначительно лежит на рукояти сабли, а левая задумчиво поглаживает приклад пищали. Фитили, разумеется, не зажжены, но кто ж из деревенских разбирается в таких тонкостях. И мужики, не добежав до нас пяти метров, чуть потоптавшись, почти столь же резво направились обратно.

— Так что случилось-то? Крестный ход наоборот?

Мой невольный каламбур обстановки не разрядил. Толпа продолжала весьма неодобрительно взирать на нас. Вслух, правда, своего неодобрения никто не высказывал — чувствовали, чревато. Посему они просто угрюмо молчали.

— Мне спросить у них в третий раз или не стоит? — задумчиво протянул я, слегка повернув голову к своим гвардейцам.

— Ведьма она, княже. Приблудилась тут с прошлого лета и пакостит. А у нас ныне терпежу не стало, вот мы ее и того… — Вперед выступил низенький мужичонка с такой длинной бородой, что мне поневоле пришла на ум детская сказка. Да-да, именно та, где мужичок с ноготок, а борода с локоток. Кстати, его, как выяснилось чуть позже, действительно звали Локотком.

Однако, к превеликому его изумлению, я не удовлетворился столь коротким пояснением. Пришлось Локотку, выполнявшему обязанности старосты, выложить на-гора ее конкретные преступления. Излагал он их весьма красочно, начав с трех погибших: один утонул в трясине (по наущению ведьмы болотник расстарался), второй утоп в реке (снова ведьма, но на сей раз стакнувшись с водяным), а третьего зашибло бревном при строительстве избы.

— А тут кто из нечисти поработал? — осведомился я. — Не она же сама их ворочала.

— Да мало ли с кем она шашни крутит. Нешто мы всякую нечисть могем сосчитать, — пренебрежительно отмахнулся староста.

— Это верно, — согласился я. — Ну а что еще?

Локоток вздохнул и, укоризненно покачав головой, выразительно посмотрел на меня, словно спрашивая: «А разве мало?» Но, напоровшись на мой не менее выразительный, хотя и безмолвный ответ: «Мало», принялся уныло перечислять дальше. Остальные грехи «проклятущей злыдни» оказались рангом помельче. Прошлогодний неурожай, заблудившаяся в лесу корова (леший по просьбе ведьмы поработал), задранная волками, и совсем ерунда.

Привел Локоток в качестве неопровержимого доказательства ее ведьмачества и еще один факт. Придя в деревню откуда-то с севера, говорить по-русски она до сих пор толком не научилась, разве понимать, когда ей что-то говорят, отсюда и прозвище, но когда предрекала кому-то, то изъяснялась весьма толково.

— Ах да, — спохватился он под самый конец. Оказывается, имелось двое умирающих от нутряных болезней, кои, разумеется, тоже наслала на них окаянная Немка, как ее тут прозвали.

— Ну догадки к делу не подошьешь, — резонно возразил я. — А есть ли какие-либо существенные доказательства, что все это — ее рук дело? Или у вас в деревне до нее никто не помирал, не хворал, коровы не пропадали и урожаи всегда были на загляденье?

— Ну мерли, не без того, — неохотно сознался староста. — И хворали тож, да и урожаи… Земля такая, что диво — ежели уродит.

— Ну вот, — рассудительно заметил я. — Получается…

— А ничего не получается! — торжествующе взвыл он. — Она ж сама, злыдня, про свои пакости не утаивала.

— То есть как? — не понял я.

— А так. Допрежь поведает про них, а опосля учиняет. Она ж чего умыслила-то… — И он торопливо, взахлеб принялся рассказывать, до чего дошла нахальная Немка.

Оказалось, что она, не иначе как решив всех окончательно запугать, заранее предупреждала каждого погибшего о его смерти незадолго до нее. Вот такая попалась наглая. В числе прочих перепало и кое-кому из пока еще невредимых, стоящих тут же, в толпе. Немудрено, что народец осерчал на столь мрачные пророчества. Терпение у них закончилось, когда бабуля посулила через несколько дней мороз и снег, а в это время года такая погода — неминуемая смерть всех озимых. И тут кого-то осенило, что если Немку спалить, то и ее колдовские чары тоже развеются. То есть здоровые не захворают, урожай будет о-го-го, и вообще жизнь вмиг наладится.

Получается, бабуля-то и впрямь не простая. Дано ей нечто свыше. Не ведьма, конечно, а пророчица, но тем не менее. Такая и мне самому сгодится — надо забрать ее у них, но без скандала. Не следует забывать, что нам здесь еще ночевать. А то решат, будто мы заодно с нею, какие-то ведьмаки, подкрадутся тихонько и…

— Значит, всегда сбывалось, — кивнул я, констатировав: — Сильна старая. Но ведь она не ворожит, не колдует — просто предсказывает.

И тут народ прорвало. Каждый норовил выплеснуть свое, наболевшее, но суть сводилась к одному. Мол, предсказывает или ворожит — наплевать. Но мы такого худого слушать больше не желаем.

— А ежели бы тебе, князь, про твое дите родное кто-нибудь поведал, что вскорости скрючит его, ты как с ним поступил бы? — подскочила совсем близко ко мне какая-то баба, весьма похожая на прячущуюся за нами ведьму. Ну разве что поупитаннее, да одежка поприличнее, зато космы точь-в-точь.

— А тут впору не о мести думать, а о том, как дите уберечь, — хмуро ответил я.

— Вот я и уберегу. Спалим ее, и все чары по ветру развеются! — торжествующе завопила баба.

— Во-во, — поддакнул ей староста.

Кажется, мирные переговоры зашли в тупик. Ладно, есть у меня кое-что и на такой случай. Надо было сразу включать этот вариант, но и сейчас не поздно.

— Нельзя ее на костер, — констатировал я.

— Как так?! — оторопел Локоток. — Смилуйся, княже! Помрут ведь людишки-то, беспременно помрут. — И, видя, что я остаюсь непоколебим, взвыл: — Креста на тебе нету!

— Есть, — возразил я. — Гляди. — И извлек из-за пазухи золотой крестик — подарок моего «восприемника от купели» Дмитрия Ивановича. — А вот она, хоть и ведьма, его не боится, — продолжил я и в доказательство своих слов, сняв с себя крест, подошел к старухе, слегка коснувшись крестом ее головы. Та, сжавшись в комочек, не пошевелилась, пребывая в каком-то ступоре.

Локоток хмуро взирал на мои действия, озадаченно почесывая затылок, но, не придя ни к какому выводу, осведомился:

— Чтой-то я тебя не пойму, княже. Ну креста она не боится, так ведь мы ее не крестом, а костром.

— Не поможет, — отрезал я. — Тех ведьм, кои креста не боятся, сжечь можно, но заклятия с их смертью никуда не денутся и силы своей не потеряют.

— Может, утопить ее тогда, а? — растерялся он и вопросительно уставился на меня.

Я развел руками:

— Как ни убивай, чары еще сильнее станут и быстрее подействуют. Кто должен через месяц помереть, за две недели с этим светом распрощается. Мороз она наколдовала со снегом? Значит, дважды за лето мороз будет, а то и трижды.

— Во как… — озадаченно протянул Локоток.

— Вот так, — подтвердил я.

Кстати, до сих пор не понимаю, почему на Руси никому из тех, кто, как и я, осуждал такие народные расправы над «ведьмами», не пришла в голову моя система борьбы с ними. Это же элементарно — найти причину, благодаря которой сожжение и вообще убийство «ведьмы» в любой форме покажется расправляющимся невыгодным для них самих. Нет, все как один вплоть до начала двадцатого века укоризненно талдычили о варварском невежестве, всерьез пытаясь просветить народ и втолковывая ему, что ведьма на самом деле никакая не ведьма. Разумеется, крестьянин, выслушав эти объяснения, рассуждал практически: «Может, и впрямь не ведьма, ну а если? Зато, коль ее сжечь, точно от всех бед себя избавлю».

А я, чтоб он такого не подумал, ему сразу: «Вот тебе шиш! Не избавишь, а, наоборот, ускоришь их приход». И практиковал я такое давно, начиная с Костромы. Правда, до сегодняшнего дня исключительно профилактически, ибо саму расправу застал впервые. До этого же я просто рассказывал, что случалось с деревней после того, как ее жители убивали ведьму, излагая большущий перечень постигших их бед. Так, между делом, вроде байки.

— И чего тогда нам делать-то? — развел руками Локоток, вопросительно уставившись на меня.

Мол, если ты такой спец по ним, умеющий в момент определять их силу, то должен знать и способ надежной нейтрализации. Я надменно хмыкнул, давая понять, что, разумеется, знаю, но пояснил о чертовской занятости, а для надежности — вдруг не поймет — добавил:

— Если б не спешка, тогда да, а так…

Это уже из разряда психологии. Чем больше будут клянчить, тем сильнее поверят в то, что предлагаемое надежно.

Уговоры длились минут десять. Но лишь когда к ним подключилась добрая половина народу, я посчитал, что пора «сдаться», заявив о согласии выручить. Не оставлять же православный люд в беде. И далее заговорщически поделился своим секретом. Дескать, известны мне кое-какие молитвы, да столь сильные, любой ведьме от них не поздоровится. Они ее вмиг сил лишают. И новые чары она ни на кого напустить не сможет, и старые развеются, никому вреда не причинив. Но где попало их читать над нею нельзя. Вот в Новгороде, в храме Святой Софии, место подходящее. Туда я ее завтра и отвезу.

Локоток торопливо закивал, радостно просияв, и низко поклонился, придерживая бороду, норовящую забраться в придорожную пыль. Прочие тоже принялись кланяться. А когда они узнали, что я собираюсь расплатиться за еду, а не брать ее на халяву, народ и вовсе торопливо разбежался по домам, появившись через несколько минут в обнимку со своей живностью. Кто тащил куриц, кто прижимал к груди вырывающегося гуся, кто демонстрировал упитанность поросенка.

Я же, пока мои десятники торговались, повернулся к Дубцу, распорядившись выставить на ночь пост возле старухи. Хоть и говорят, что она по-русски понимает, но вдруг перепугается завтрашней поездки. Сам же решил пока перетолковать с ней самой. Успокоить, да заодно и выяснить кое-что… Остановившись подле нее (она так и сидела, сжавшись в комочек, словно окаменев), я присел на корточки и ласково сказал:

— Меня можешь не бояться. Ничего худого теперь с тобой не случится ни завтра, ни впредь.

Немка молча кивнула. Значит, и впрямь русский язык понимает. Это хорошо. Но на всякий случай спросил:

— А мне веришь, что не обману?

Она снова кивнула.

— Совсем прекрасно. А звать-то тебя как? Ведь не Немка, верно? Ты не подумай, я не требую и не настаиваю. Если хочешь сохранить свое имя в тайне, пожалуйста. Просто на будущее как-то неудобно обращаться к тебе по прозвищу.

— Ленно, — выдавила она.

— Ну вот и чудесно, Ленно, — заулыбался я. — Я ж понимаю, ты им всем правду предсказывала, и не твоя вина, что эта правда такая печальная. Но на будущее ты не торопись ее говорить всякому встречному-поперечному, хорошо? Лучше вначале посоветуйся со мной, а я подскажу — надо ли. Все равно избежать судьбы не удастся, так зачем понапрасну пугать человека.

Она медленно протянула руку в мою сторону, и ее указательный палец почти уперся мне в грудь.

— Ты хочешь и мне правду сказать? — уточнил я.

Она опять покивала и склонила голову чуточку набок.

— Плохую, наверное, — усмехнулся я.

Ленно помрачнела.

— Значит, угадал, — хмыкнул я. — Жаль, конечно, ну да ладно, выслушаю какая есть. А когда? Прямо сейчас?

Ленно сложила вместе ладошки, поднесла их к уху и склонила на них голову, закрыв глаза.

— То есть позже, когда все лягут спать, — догадался я. — Ну хорошо, договорились. И правда, какие могут быть пророчества с пустым брюхом. Ладно, скоро мяска поджарят, накормят тебя.

Ночевать в избы мы не пошли, разместившись на свежем воздухе — не хватало еще вшей подхватить. На мне самом белье шелковое, эти заразы его не любят, но не спать же в шелковом платке на голове. Лучше возле костра, вместе с остальными, так оно надежнее. Да и ночи теплые. Относительно, конечно, лишний пяток градусов не помешал бы, но приемлемо. С учетом усталости — целый день в седле — все равно усну без задних ног.

Часовых возле Ленно я решил оставить. Лишняя мера предосторожности не помешает. Дежурить приказал на пару, в три смены, и первой, после того как они поднимут следующих, разбудить меня. Как ни удивительно, но мне не столь любопытно было узнать о грядущих событиях и бедах, сколько хотелось проверить сообщение Локотка, что во время пророчеств Немка, то бишь Ленно, прекрасно говорит по-русски. Но ребята меня не разбудили — не смогли…

Глава 40 ПРОРОЧЕСТВО

Сон мой оказался недолгим. Проснувшись от прикосновения чьих-то горячих пальцев, я встрепенулся, сел и… оторопело уставился на старуху. В памяти отчего-то всплыла моя первая ночевка на Руси, когда меня точно такая же бабуся чуть не зарубила топором. За что? А кушать хотелось.

У этой, по счастью, топора в руках не имелось, да и ничего другого из ударных инструментов тоже. Выражение лица, насколько я смог подметить, видя лишь его нижнюю часть (все остальное по-прежнему скрывали пегие, полуседые пряди), вполне миролюбивое. Или нет, скорее бесстрастное, как у какой-нибудь каменной бабы в степях Украины. А вот глаза, точнее, зрачки отливали чем-то красновато-недобрым.

«Пламя отражается», — спустя секунду подумал я, успокоился, но еще секунд через пять еле сдержал себя, чтобы не присвистнуть. Костер-то находился за ее спиной, стало быть, огонь ни при чем.

«Сон! — осенило меня. — Вот где я ее видел».

— Не бойся, — произнесла она.

— Да я и не боюсь, — чуточку смущенно проворчал я, слегка покривив душой — на самом деле было несколько не по себе. — Только чего ж ты скрывала, что умеешь говорить по-русски?

— Так ты по-прежнему согласен услышать мое слово о себе? — сухо осведомилась она, не обратив внимания на мой вопрос. Голос был ровный и безжизненный. — Даже плохое?

— Иногда плохое услышать гораздо полезнее, — усмехнулся я. — Это хорошее пускай внезапно приходит, сюрпризом, его предотвращать ни к чему. Но вначале скажи, если у человека нет веры твоим словам, они все равно сбудутся?

— Твое дело — прислушаться к ним или нет, но сбудутся они все равно, — подтвердила Ленно. — И быстро, года не пройдет, потому как далее заглянуть я не в силах. Ты готов?

Я молча кивнул.

— Ко всему?

Либо мне показалось, либо на сей раз в ее голосе действительно прозвучали зловещие интонации. Впору призадуматься. Это в обычное время во мне скептицизма хоть отбавляй, но когда дело происходит ночью, а перед тобой человек, в зрачках которого полыхают странные багровые огоньки, будто отблески тех невидимых костров, обитателей которых вслух поминать не принято и днем… Да мало того, она говорила со мной не разжимая рта.

Ну и гвардейцы. Назначенные в первую смену дежурства братья Родька и Редька не просто задремали на боевом посту, чего с ними никогда ранее не случалось. Они вообще сладко спали, завалившись на траву.

Прочая обстановочка тоже не совсем обычная. Ни звука кругом, а ночью так не бывает. Непременно где-то время от времени да раздастся какой-нибудь звук. То сухая ветка треснет, падая на землю, то мышка прошуршит, то цикада зазвенит, да мало ли. Вон, река под боком, полсотни метров до нее, а хоть бы один всплеск раздался. Но нет, гробовая тишина. В точности как в моем сне.

Я даже на небо посмотрел, чтоб лишний раз убедиться. Так и есть — и звезды себя неправильно ведут. Им на месте застыть полагается и перемещаться потихоньку, а они словно девки-веселушки в хороводе кружат. Не с такой, конечно, скоростью, как во сне, там куда быстрее, но глазу заметно, даже если не особо приглядываться. Одна лишь не вращается, застыв в самом центре хоровода. И цвет у нее тоже багрово-красный. Может, это она и отражается в зрачках пророчицы? Не знаю.

Признаться, в какой-то миг я решил, что у меня некий рецидив. В феврале приснилось, а сейчас повторяется заново. К тому же начало того сна я вообще не помнил, а значит, вполне вероятно, что и он начинался с толпы, обвинений старухи в колдовстве, моей беседы с Локотком и так далее. Правда, имелось и существенное отличие от того сна. Сейчас я пошевелиться мог. Попыток не делал, смысла нет, разве для проверки, пальчиками свободной руки. Да, могу. А пальцы на ноге? Тоже.

Но ведь все остальное сходится. Так что это, сон или…

— А ты ущипни себя, — посоветовала Ленно, по-прежнему не разжимая рта и не шевеля губами.

Чревовещательница какая-то, ей-богу. Но к совету я прислушался, благо он был дан серьезным тоном, без тени иронии. Щипнув со всей дури себя за ногу, я невольно ойкнул. И впрямь больно.

— Так что, готов? — вернулась она к своему вопросу и эдак с подковыркой: — Не испугаешься?

Ах ты ж коза лохматая! Подкалывать вздумала!

— Давай, — решительно кивнул я.

Обычно вначале следует какая-то прелюдия, но Ленно предпочла обойтись без нее, то есть прибить меня сразу, первой фразой.

— А ждут тебя смерти, — нараспев произнесла она.

Звучало оптимистично. Даже чересчур, ибо во множественном числе. Или это какая-то хитрая аллегория? Но нет, следующие предложения окончательно расставили все по местам.

— От одной уйдешь, прямиком к другой придешь, ее минуешь — третья настигнет. Да все лютые, тяжкие: кол острый, зелье смертное да костер жаркий. И горько на душе у тебя будет, и умирать ты станешь, не столько от мук телесных корчась, сколько душою страдая.

Ну теперь я, кажется, начинаю понимать деревенский народ. Когда излагают эдакие гадости, ожидающие тебя в ближайшей перспективе, пальцы поневоле в кулак сжимаются. На что я человек выдержанный, а и то как-то не по себе. Но обрывать не стал, пусть договаривает. Все равно худшее навряд ли скажет — некуда.

Она и не сказала. Зато поведала о причине моих бед:

— Напрасно ты золото повелел достать. Оно и впрямь проклято, да не одним. А когда человек перед смертью о каком-нибудь желании говорит, там к нему всегда прислушиваются. Иное дело — не всегда выполняют, но тут сразу несколько пожелали — и все одинаково. Вот от их-то проклятий и твои будущие несчастья.

«Странно, — мелькнула мысль. — Она же о золоте ничего знать не могла. Или что-то услышала от моих гвардейцев? А уж о проклятии я им точно ничего не говорил, даже Дубцу. — Но тут же сконфуженно спохватился: — Она ведь и раньше всем безошибочно предсказывала. Значит…»

Что это значит, додумывать не хотелось. Да оно и без того понятно. Жаль, конечно. Столько всего не сделано. Или… успею хоть чуть-чуть, хоть еще несколько шажков, чтоб потом никто не смог повернуть обратно? А… Ксюша?! Что, нам с нею даже медовый месяц не светит?

— Скажи, а меня в своем, ну… видении ты видишь хорошо? — осторожно поинтересовался я.

— Хорошо, — эхом откликнулась она.

— И пальцы на руках тоже?

— Тоже.

— А на безымянном, на правой руке, колечко или перстенек не виден?

— Не виден, — продолжала работать эхом Ленно.

Ай-ай-ай, как плохо, как безобразно плохо. А может, у меня его попросту сняли? Зачем покойнику кольцо, правильно?

Я досадливо спохватился, что думаю совершенно не о том. Тут надо искать выход для спасения, а я о медовом месяце.

— Так смертей всего три, и четвертой не предвидится? — зачем-то уточнил я.

— Три, — подтвердила старуха, пояснив: — То предел для проклятия. Иное, что послабее, и вовсе с одной приходит. Но твое сильное, потому и три. Да и ни к чему тебе четвертая — этих за глаза.

— И всех трех смертей избежать никак не получится?

— Нет, — похоронным боем отозвался в моих ушах ее ответ. — Проклятие не дозволит. А впрочем, сам погляди. — И она повернула голову в сторону костра, что-то сыпанув в него свободной рукой.

Несколько секунд ничего не происходило. По-прежнему рдели угольки, чернели обугленные ветки, белел по краям пепел. Но вот в самой середине его вспыхнул маленький язычок крохотного огонька. Был он почему-то синего цвета. Начав расти, он достиг примерно десяти сантиметров в высоту, весело извиваясь и продолжая тянуться к небу. И тут появились еще три язычка. Один багровый, два других коричневого и зеленовато-желтого цвета. Все три медленно, но неуклонно сближались с синим, окружая его. Тот отчаянно заметался, стремясь вырваться из зловещего круга. Иногда это ему почти удавалось, но вслед за тремя язычками-агрессорами буквально на глазах выросла целая стена черного пламени, взявшая язычки в плотный круг, и всякий раз, когда синему удавалось ускользнуть от троицы, он натыкался на нее и словно мячик отбрасывался назад.

Первым в решительную атаку ринулся коричневый. Чуть погодя зеленовато-желтый, последним — багровый. Все четыре язычка сплелись воедино, но концовки я не увидел — черная стена выросла еще сильнее, загораживая происходящее от посторонних глаз. Впрочем, и без того финал неравного поединка достаточно предсказуем.

Вот так. Приговор вынесен, точки расставлены, исправления не допускаются. Влетел я по самое не балуй, глубже некуда. В точности по Крылову:

Так выбраться желая из хлопот, Нередко человек имеет участь ту же: Одни лишь только с рук сживет, Глядишь — другие нажил хуже![71]

Одно непонятно. Вроде бы вынимают золото (или вынули его к этому времени) мои гвардейцы, а не я сам, следовательно, ударить-то оно должно в первую очередь по ним. Нет-нет, я вовсе не желал им зла и не собирался перекладывать ответственность на их плечи. И по логике, и по справедливости все правильно — я ведь заказчик, а они — рядовые исполнители, потому и главный спрос с меня. Но само проклятие, оно что — тоже наделено человеческой логикой и справедливостью? Спросить постеснялся, а то подумает, будто я надеюсь спрятаться за чужими спинами. Но это и не понадобилось — Ленно сама ответила:

— И людишек твоих смерть не минует.

— Всех?!

— Из тех, кто вынимает его, всех. Но тебя, начальный удар по стене нанесшего, первым.

Совсем красота получается. Называется, продемонстрировал силушку богатырскую. Дернул же меня черт. Хотя да, судя по всему, именно он, рогатенький, и подзуживал золотишко извлечь.

А пророчица, как назло, не унималась, каркала:

— И достанется тебе поболе остальных. Да столь сильно, что волнами от тебя пойдет. А волны те захлестнут и тех, кто ближе всех прочих у твоего сердца лежит.

Это ж Ксюша моя! Это ж Федор! А я-то, балда, минуту назад расстраивался, считая, что хуже некуда. Увы, дружок, есть. И самое ужасное, что все их беды и их… Словом, все, что с ними случится, моих рук дело. И как мне с таким грузом жить? И время на поиски спасения крайне ограничено. Судя по словам пророчицы, произойдет все в течение года.

Интересно, а если быстренько от этого золота избавиться? В смысле очень быстро. И снова вопрос не озвучен, а ответ — пожалуйста, заполучите.

— Тогда на иных проклятие ляжет, но на тебе и твоих людях все равно останется.

Та-ак, куда ни кинь, всюду клин. Очень весело. Столь весело, что и плакать сил нет — эдакая тупая обреченность. Как там — рок, фатум, карма? Впрочем, суть не в названии — в неизбежности. Или есть варианты, чтоб ускользнуть, которых я пока не вижу?

— Есть. Совсем избавиться от заклятия не выйдет, но ослабить его можно. Ты мне помог. Ненадолго, ибо мне мой срок жизни ведом, ныне он заканчивается. Но за заботу обо мне благодарствую. Смерть-то разная бывает. Одно дело — лечь да уснуть навечно, и совсем иное — сгореть заживо. Когда такие муки испытываешь, поневоле всем мучителям зла желаешь. А сказано у древних: «За мысли и пожелания, с коими ты отсюда уйдешь, там тебе воздадут, ибо последние — самые главные».

— А за дела?

— То само собой. Но дела без мыслей не бывает, потому они важнее. Однако ночи ныне коротки, поспешать надо. Мне никто и никогда в жизни не помогал — ты первый защитил, заступился. Потому я тебе и свое истинное имя открыла, не побоялась. И помочь тебе тоже постараюсь. Сейчас еще можно, пока заклятие молчит.

— Как это молчит? — не выдержав, перебил я ее.

— Так ведь и гроза не сразу начинается. Время ей нужно, чтоб тучи собрать, молнии заготовить, а уж потом… Так и у тебя. Пока гром не прогремел, знак не подан, можно что-то сделать. Смерти твои грядущие оттолкнуть я не в силах — нет у меня таких знаний, но неизбежность, стену ту черную, отвести постараюсь. А уж дальше сам сражайся.

Оказывается, не все столь безнадежно. Уже лучше. Одного не пойму — а почему продолжения не следует? Или избавление от рока связано с чем-то таким, что… Стоп! И почему помощь для одного меня? А как же остальные? Гвардейцы, ни в чем не повинные, Ксюша с Федей, которые вообще ни сном ни духом. Или я неправильно понял?

— Могу и для других, но для обряда нужна кровь от каждого. Где ты ее возьмешь сейчас?

Я скрипнул зубами от бессилия, но пророчица смягчилась:

— Обещать не стану, но, как знать, может, и хватит вещицы какой-нибудь, коя ихней была или в их руках побывала, пусть и недолго. Есть такие?

Час от часу не легче. Только-только поманили, посулили, и на тебе, снова ушат ледяной воды на голову. Ну где мне эти вещицы взять?! Гвардейцы мне на сохранение ничего не передавали, Годуновы вроде бы… Хотя погоди-погоди… Кажется, кое-что у меня есть. Перстень-то с синь-лалом, как тут сапфир называют, мне не кто-нибудь, а Ксюша вручила еще в Костроме, а значит…

Та-ак, чудненько. Теперь займемся Федором. Но тут хуже. Сколько я ни ломал голову, ничего на ум не приходило. И времени на дальнейшие раздумья нет. Торопит Ленно, а у самой в зрачках все ярче зарево багровое разгорается. Да и звездный хоровод свое движение ускорил. Теперь уж точно как во сне. А звезда в центре хоровода — та самая, багрово-красная, — подмигивать стала. Вроде как тоже знак подает: «Поторапливайся, Федя».

— Есть только это, — мрачно сознался я, стаскивая с пальца перстень Ксении и передавая пророчице. — Что еще надо? Ах да, кровь, — спохватился я и, заголив до локтя многострадальную левую (вечно ей достается), протянул руку Ленно.

— Рано, — отвергла она ее. — Помимо того мне нужен мед, воск и… труп.

Я нахмурился. Нет, с первыми двумя проблем не предвиделось. Запасливый Дубец, зная, что я — изрядный сластена, всегда брал в путешествие небольшой горшочек. А учитывая, что я частенько тружусь над бумагами (как свежая мысль в голову, так я на ближайшем привале сразу за перо) и происходит это, как правило, затемно, непременно клал в дорожную суму еще и связку восковых свечей. Но труп… За ним же на кладбище идти надо. Мало того что ратники могут не понять, да и успеем ли мы его до света из могилы выкопать?

— Нет, — снова угадала она мою мысль, а может, прочитала ее, кто знает. — Свежий он должен быть. Выбирай из кого поближе. — И легкий, еле заметный кивок в сторону.

Я машинально повернул голову, а там мои гвардейцы. Не иначе как пророчица постаралась, вон как крепко спят. Как убитые… Убитые… Погоди-погоди, это она на что же намекает, карга старая?! Выходит, я должен кого-то из них… Да она в своем уме?!

Я даже задохнулся от негодования, но не успел и рта открыть, как Ленно вновь чуть раньше с ответом успела:

— Как хочешь. Жаль мне тебя, но неволить не собираюсь. Тогда обратно почивать отправляйся.

Ох, если бы речь шла обо мне одном! Тогда конечно. А Ксюша?!

— Погоди, — хрипло выдавил я. — Дай немного подумать.

— Думай, но поторопись. Один дробный часовец у тебя остался, иначе не поспеть мне.

Я решительно встал и, сделав пару шагов, остановился. Взгляд лихорадочно заметался по спящим лицам, торопливо перескакивая с одного на другое. Кого же, кого? Одинец? Зольник? Братья Родька и Редька? И тут же вспыхнуло воспоминание, как я с ними дрался плечом к плечу на волжском берегу, а потом на струге. Значит, нет. Тогда кто? Кочеток? Зимник? Курнос? И Москва всплыла. Нас шестеро, шляхтичей пятнадцать. И ведь ни один не сбежал. Дрались до последнего, пока не свалились от ран на бревенчатую мостовую.

— Не мешкай, ночь кончается, — раздалось в ушах. — Пять часец осталось.

Вот он, выбор, что мне приснился. Теперь ясно, отчего я до крови прикусил губу, пытаясь улизнуть от него. Я бы и сейчас тяпнул себя не раздумывая, но был уверен — не поможет. Кусай не кусай, все равно.

— Три часец, — услышал я монотонный, равнодушный голос.

Я угрюмо засопел, наливаясь злостью, и решительно повернулся к пророчице.

— Ну вот что. Мне на твои пророчества…

Я смачно сплюнул под ноги, почти угодив в какого-то крупного жука, ползущего по траве. Злость требовала хоть какого-нибудь выхода, и носок моего сапога опустился на него. Под ногой хрустнуло. Я шагнул в сторону, нагнулся, подняв маленькую черную лепешку, оставшуюся от раздавленного насекомого, и протянул Ленно, иронично заявив:

— На, заполучи. Иного покойника в наличии, извини, не имею.

Та послушно кивнула, протянув руку, но заметила:

— Жаль, маловат. Человеческий был бы лучше. Надежнее. А с этим как выйдет — не ведаю. Разве что… Ладно, попробую.

Я непонимающе уставился на нее. Выходит, любой подошел бы. Но тогда почему она кивала в сторону гвардейцев? Или это я ее неверно понял? Припомнил ее слова, и аж затрясло от возмущения. Старуха ж мне и впрямь не сказала, что труп непременно должен быть человеческим. Блин, а уточнить, что любая живность сгодится, нельзя?! Обязательно нервы трепать?!

— Нельзя, — откликнулась Ленно. — Ты сам должен был догадаться. Пока же ты, князь, умен, но не мудр, а одного ума тебе теперь маловато. Приучайся не как все мыслить, инако не то и мои труды напрасными окажутся.

Дальнейшее помню смутно, действительно как во сне. Из тех странных гортанно-тягучих слов, произносимых пророчицей, взывающей к кому-то неведомому, мне не запомнилось ни одного. Да, признаться, и не было желания их запоминать — недобрым от них веяло. Мне даже не по себе стало.

Помнится, ключница моя как-то рассказывала, что многие слова свой цвет имеют. Которые к благодарности относятся — нежно-розовые, к любви и дружбе — ярко-алые, к мудрости — глубокой синевой отдают, а бранные — темно-серые, цвета грязи. Эти были сплошь черными. Ну разве совсем немного отдавали багровым, в точности как запекшаяся кровь. Хотя удивляться нечему — на чем наговаривают, такой и цвет.

А потом Ленно меня и вовсе к моему ложу отправила. Мол, нечего тут глядеть. Я лег, на небо глянул, а там… Час от часу не легче. Такого стремительного кружения звезд во сне точно не было. А та, что в центре, неподвижная, на глазах разгорается. И не только разгорается, а еще и в размерах увеличивается, словно раздувается от злости на меня. Вот она уже с горошину, теперь с вишенку…

«Да нет, — осенило меня. — Это она разбухает от моей крови. Ну точно, вон со сливу размером, а то и с яблоко…»

И вдруг шарахнуло. Беззвучно, но вспышка была ослепительная. Увы, зажмурился я с опозданием.

— Все, князь, — раздался в моих ушах голос Ленно. — А теперь прощай.

— Погоди, — встрепенулся я, но глаза открыть не мог. Жгло в них, словно песку сыпанули. — Ты куда? А договорить, пояснить? Про знак этот, к примеру, как он хоть выглядит? Да и об остальном. Чего мне теперь делать-то?

— Я тебе уже все обсказала, и больше поведать нечего. Стерегись, и крепко стерегись, ибо отныне тебе по кромке ходить, а она остра, словно лезвие меча. Потому про ноги, в кровь изрезанные, не помышляй — о жизни своей думай, как ее сохранить. Один неверный шаг, и… Да не робей, коль твои думы и далее от всех прочих отличку иметь станут. Пусть иные сказывают, что так доселе никто не делал, — ты их не слушай. А знак… Когда его увидишь, сам поймешь, не ошибешься. — Голос явно удалялся, становясь тише и неразборчивее.

— Да погоди ты! — отчаянно заорал я, пытаясь подняться и пускай на ощупь, с зажмуренными глазами, но найти ее, ухватить, удержать, ибо мне кровь из носу требовалось добиться от нее ответов поконкретнее, но не тут-то было. Как и в том сне, на меня нахлынуло оцепенение, руки-ноги слушаться отказывались, став каменно-бесчувственными.

«Ладно, — решил я. — Сейчас чуть передохну и попытаюсь еще разок».

Передохнул. Рванулся. Сил хватило, чтобы перевернуться на бок. Очень хорошо. А теперь опереться на непослушную руку и открыть глаза, боль в которых вроде бы прошла. Открыл. Но…

— Проснулся, княже?

Я уставился на ноги Дубца, обутые в сапоги.

— Проснулся, — ответил я сапогам.

— Ночь-то какая холодная выдалась, — беззаботно продолжал стременной.

— Холодная, — тупо согласился я, продолжая лихорадочно размышлять, что произошло минувшей ночью и произошло ли вообще что-то. Может, это вновь был сон? Вообще-то похоже на то. Я понимаю, даже в двадцать первом веке есть в мире многое из необъяснимого, но чтоб какая-то пророчица могла рулить звездами — перебор. Она что же, в силах ускорить вращение планеты? Бред! Значит, сон? Скорее всего. Непонятно одно — каким образом она приснилась мне раньше, несколько месяцев назад, если я повстречал ее лишь сейчас. И почему…

— А ведьма-то померла, — вмешался в мои раздумья Дубец.

Я вздрогнул от неожиданности:

— Как… померла?

— Зарезалась, — пояснил он. — Мы ж ее не обыскивали, вот она и ухитрилась нож в своих тряпках на теле схоронить. — И, помрачнев, добавил: — А может, оно и к лучшему. Напрасно ты за нее заступался-то. Она ж чего удумала ночью-то… Нож достала — и к тебе. Да так тихо, что и я ничего не услыхал, хотя и в ногах у тебя спал. — И он заторопился с пояснениями: — Нет, ты не помысли чего. Ежели бы она еще чуток к тебе приблизилась, я б непременно проснулся да на ее пути встал. Ан хранят тебя силы небесные, княже. Пока ползла, она на полпути сама на свой нож набрушилась, да столь метко — прямиком в сердце угодила.

— А… что за нож?

— Вот он. — И Дубец протянул мне оружие Ленно, прокомментировав: — Ты не гляди, что он каменный. Все одно острый.

Я осторожно провел пальцем по гладкой темно-коричневой поверхности. Кремень. Не иначе специальный, для жертв.

«По кромке теперь твой путь, стерегись», — припомнились мне ее прощальные слова.

Так сон или не сон? Ладно. Помнится, она про знак говорила, который я пойму. Вот если он появится, тогда и станем думать, а пока…

Я бодро вскочил на ноги и поинтересовался:

— Остальные готовы? Тогда в путь. А мясо можно и в седле пожевать. Но вначале умыться не помешает для свежести.

— Это я мигом, — кивнул Дубец, похваставшись: — Уже и ведерко приготовил. — И он метнулся за ним.

Пока его не было, я успел торопливо стащить с себя кафтан, рубаху и, сложив лодочкой ладони, подставил их стременному. Тот щедро плеснул на них из кожаного ведерка ледяной водой и недоуменно спросил:

— А ты чего не моешься-то, княже?

Я не ответил, продолжая внимательно разглядывать запястье левой руки. Фу-у, чисто. Никакого пореза. Значит, это был сон.

— Да моюсь, моюсь! — весело гаркнул я. — А ну плещи, не жалей! — И, согнувшись еще ниже, азартно потребовал: — Давай прямо на спину. — И с наслаждением ощутил, как струя ледяной воды смывает с меня ночной морок.

Но радость была недолгой. Уже растираясь полотенцем, я, спохватившись, уставился на безымянный палец своей правой руки, недоумевая, куда делся золотой перстень с сапфиром — костромской подарок Ксении. Мы облазили всю стоянку — синь-лал как сквозь землю провалился. Дубец, морщась, тщательно ощупал тряпье Ленно — бесполезно.

«Выходит, не сон?» — мрачно уставился я на мертвую пророчицу. И хотя попытался успокоить себя тем, что следа от свежего пореза на левой руке у меня нет, на душе было неспокойно.

Глава 41 ДОРОГА ОБРАТНО, ИЛИ ПУТЕШЕСТВИЕ С ПИИТОМ

В путь мы отправились не сразу — пришлось ненадолго задержаться в деревне — не бросать же Ленно непогребенной. Да и пояснения Локотку тоже заняли время. Однако, невзирая на это, к вечеру мы прибыли во Введенский девичий монастырь.

До игуменьи и впрямь донеслись нехорошие слухи насчет посольства — правильно я поступил, самолично отправившись к ней. Пробыл хоть и недолго (вечер да ночь, а поутру обратно), но успел убедить не верить всяким глупостям и обнадежить, что с ее сыном все будет в полном порядке. Не станет Сигизмунд, с учетом недавних событий, рисковать, продолжая удерживать посольство ливонской королевы в Варшаве. Теперь в его интересах быть попокладистее.

Не забыл поинтересоваться и об отравительнице, то бишь тетке Федора Годунова Екатерине Григорьевне Шуйской. Мол, как поживает новоявленная монахиня Ульяна, и не потакают ли ей другие инокини. Услышанным остался доволен. В помощь и услужение матушка Дарья не дала ей ни одной холопки, как та ни просила, обращаясь к игуменье чуть ли не каждую неделю. Вкушает она с общего стола и согласно наложенной на нее епитимии, то есть каждый день у Ульяны постный. Единственное занятие помимо молитв — прогулки по окрестным лесам, во время коих она собирает корешки, чтобы как-то разнообразить свой рацион. Но и в этом случае за ней осуществляется строгий пригляд — всегда сопровождает кто-то из монахинь.

— Знаем мы ее корешки, — мрачно проворчал я, распорядившись: — Впредь запретить.

Игуменья замялась и спросила:

— В грамотке, кою вместе с нею привезли, о гостях, ежели кто к ней заглянет, поведано, чтоб в список заносить, а о гостьях ни слова.

— Что за гостьи? — насторожился я.

— Да из тех, кто помолиться в обитель приезжает, случается, к ней заходят, — пояснила матушка Дарья. — Из простецов больше, хотя и познатней кой-кто захаживает. Эвон, княгиня Долгорукая как-то была, коя в Новгороде Великом проживает. — И она назвала еще две-три фамилии, которые мне ни о чем не говорили.

— Ну-у если из простецов, то можно, — неуверенно протянул я. — А вот знатных не пускай. Или лучше поступай вот как. Ты их всех заранее предупреждай, но как бы по секрету, на ушко. Мол, святитель Игнатий строго-настрого тебе наказал в связи с тяжкими грехами сей инокини записывать все про каждого посетителя и грамотки оные отправлять князю Мак-Альпину. Это же действительно так, вот и не таи, рассказывай. Думается, после такого они побоятся и сами к ней не пойдут.

— А коль не побоятся?

Я поморщился. Слишком много воли дал ей Федор с подачи Марии Григорьевны. Как я ни настаивал на абсолютной изоляции, но переупрямить свою будущую тещу у меня не вышло. Однако и ее понять можно: Екатерина хоть и отравительница, но с другой стороны — родная сестра. Иных родичей, если не считать детей, у нее вовсе не имеется.

— Пусть идут, — отмахнулся я. — Но в списки ты их включай.

— Все сделаю, — закивала она и, торопливо достав из шкатулки бумажный рулончик, протянула его мне. — Эвон, все по слову твоему. Тут все, кто у нее побывал.

Я бегло просмотрел выписанные крупным почерком фамилии, отметив про себя, что их тринадцать, несчастливое число. Но сразу же и отмахнулся. Несчастливым ныне оно может быть лишь для нее — изготовительницы яда для царя Бориса Федоровича.

Видеть сестру Ульяну мне не хотелось, но довелось. Услыхав о моем приезде к игуменье, инокиня терпеливо ожидала меня на крыльце своей кельи и, едва завидев, ринулась просить смягчить ее условия и чуток «полеготить». Мол, не дело, когда родня будущего государя живет так. К тому ж она, дескать, все давно осознала, раскаялась, молится дни и ночи напролет, чтоб господь простил, ну и всякое такое…

Первая ее просьба касалась улучшения питания, вторая — про холопку в услужение. А когда поняла, что все бесполезно (я даже не говорил с ней, молчал, лишь изредка мотая головой и давая понять, что легот от меня она не дождется), взмолилась: пусть ей хотя бы заменят оконца в келье со слюдяных на стеклянные, а не то, дескать, она света белого толком не видит.

— Ныне я вся в твоей воле, княже, — опустилась она передо мной на колени. — Да и многого не прошу, самую малость яви…

Мне припомнились условия, созданные по повелению императрицы Екатерины II для садистки-помещицы Салтычихи, и я сквозь зубы выдавил:

— Увы, ошиблась ты. Не моя над тобой воля. И это твое… счастье. Я б тебе устроил… белый свет. Ты б тогда не в келье — в темном подвале жила, со стенами высотой в аршин. И свечу зажженную тебе бы один раз в день заносили вместе с едой, чтоб ложку мимо рта не пронесла. И вообще… пошла прочь с глаз моих.

Она встала с колен, зло сверкнула своими черными глазищами и… склонилась в низком поклоне.

— Благодарствую на добром слове. Теперь ведаю, о чем мне господа молить. — И, высоко вскинув голову, молча направилась обратно в келью. А я, посмотрев на стеклянные окна в домике настоятельницы, доставленные для Введенского монастыря с моего завода, напомнил матушке Дарье:

— В келье у нее ничего не меняй. Ей и слюдяных за глаза. Будь моя воля, и те бы замуровал.

— Экий ты жестокосердный, князь, — упрекнула меня настоятельница. — А ведь она и впрямь будущему государю родная тетка.

— Еще одна такая тетка, и никакого ката не надо, — хмыкнул я. — Эвон как лихо она своего племянничка отца лишила. Пусть спасибо скажет, что жива.

— Так ведь не она смертное зелье государю подливала.

— Зато она изготовила, — отрезал я.

— Все равно больно жестоко ты с нею, — неуверенно протянула игуменья. — Ныне-то она давно раскаялась. Эвон яко в молитвах усердствует.

— Хотелось бы верить, — вздохнул я, — да что-то иное на ум приходит.

На обратном пути со мной ничего, в смысле сверхъестественного, что можно было бы счесть неким знаком, не произошло. Ну разве холодком по спине повеяло, когда мы проезжали мимо той деревни и мой взгляд случайно остановился на свежем могильном холмике — последнем пристанище мрачной пророчицы.

Когда прибыли в Новгород, там оказалось все готово к отплытию. Но на проклятое золото, вывезенное из Хутынского монастыря и сложенное на стругах, я, к немалому удивлению своих гвардейцев, смотреть отказался вовсе. Сон сном, но стало отчего-то неприятно. Так и сказал:

— А чего глядеть-то, да потом заново с печатями возиться. Лежит оно себе в сундуках и пусть лежит, на радость царским казначеям. А мне и списка довольно.

Правда, в перечень извлеченного заглянул, не утерпел. Был он длинным и включал в себя как золотые монеты, так и многое другое. К примеру, оружие, богато изукрашенное драгоценными камнями, книги в серебряных и золотых окладах, да и сами по себе весьма дорогие, и многое другое. Словом, хватало для расплаты с долгами, и еще немало останется.

Пока плыли, тоже ничего существенного не произошло. Временами, правда, приходили на ум кое-какие мыслишки, но я всякий раз старательно отгонял их прочь, в чем мне немало поспособствовал… князь Иван Андреевич Хворостинин-Старковский.

Как ни странно, но, судя по его едким замечаниям, я понял, что он изрядно разочаровался в «умных людях Европы». Раньше ему казалось, будто, в отличие от московских, с ними найдется о чем поговорить. Сейчас, вернувшись из Речи Посполитой, он так не считал. Да и отношение к православной вере у него изменилось чуть ли не на сто восемьдесят градусов. Несколькими месяцами ранее, если бы ему довелось присутствовать на Опекунском совете при обсуждении вопроса о строительстве костела, уверен, он встал бы на сторону Марины Юрьевны. Теперь он столь же рьяно доказывал мне, что у нас все гораздо лучше и правильнее…

«Побаловал» он меня и своими новыми виршами, которые написал на досуге, причем по большей части на духовную тему. Одни названия чего стоят. К примеру «Молитва Христу богу иже во христианех многу неволю от царей и от правителей неразсудных злобы приемлют многи…».[72] Дальше шло про еретиков и (отчего-то) чревоугодных людей, прискорбный глагол и римские ереси, но про них я дословно не помню. Думаю, после такого заголовка сами стихи цитировать ни к чему — и без того понятно, что они собой представляют. Но тем не менее я охотно их слушал, стараясь отвлечься от черных мыслей и старательно вдумываясь, о чем же в них говорится. Правда, хватило меня на пару дней, далее притомился — уж больно много этих самых виршей у него скопилось.

— А чего-нибудь эдакого, вроде того что я прочел у тебя прошлым летом в тереме, нет? — не выдержал наконец я.

— Неужто эти хуже? — спросил он, мгновенно приуныв и уставившись на меня своими разноцветными глазами — правый пронзительной синевы, а левый темно-желтого цвета, с россыпью коричневых точечек вокруг зрачка.

Я не ответил, неопределенно передернув плечами, но он догадался и… принялся убеждать меня, что сравнивать их нельзя. Мол, ерничанье — одно, а такая сурьезная вещица, как «Молитва…» или «Двоестрочное согласие…», критикующее римскую церковь, совершенно иное, ибо последнее суть вирш поучительный. Наставления же с поучениями не могут быть легкими изначально. Мне оставалось помалкивать, но он, видя несогласие, не унимался.

Пришлось принять контрмеры.

Нет-нет, обижать человека я не стал. Ну не дал бог таланта, так разве он виноват в том? Но намекнул, что помимо стихов имеется и проза. А учитывая, сколько событий произошло на Руси за последний год, читать их описание будут взахлеб. Конечно, кто-то из монахов не утерпит, напишет, но, боюсь, окажется слишком пристрастным, рассматривая все через призму вероисповедания. Раз православный — значит, хороший, протестант — сикось-накось, а если католик — непременно дрянь человек. Вот бы князю самому взяться за перо. Уверен, его сочинение окажется интересно не одним современникам из числа тех, кто, проживая в отдаленных городах, знает о происходящем в Москве лишь по слухам, но и потомкам. Более того, они еще охотнее станут штудировать Хворостинина.

— В хронографы меня, стало быть? Мыслишь, ежели вирши не удаются, авось в летописцах удержусь, так? — уточнил он, угадав главную причину, и правый синий глаз обиженно прищурился.

— Не о том речь, — поправил я его. — Просто подметил, что в твоих творениях в последнее время появилось слишком много назидательности, а вирши для поучений мало годятся. Любовь воспеть, героизм, славную победу — одно. Тут они самое то. Поучать же людей куда проще в ином жанре, да и то делать это не в открытую, а на чьем-нибудь примере. Допустим, рассказал ты, как славно сражались мои гвардейцы — а ведь они у меня чуть ли не все без роду без племени, бывшие кожемяки, горшечники, кузнецы, а то и вовсе поводыри у нищих слепцов, кого только нет, — и зажег в ком-то веру.

— Во что?

— В себя. Прочитает человек и скажет себе: «Стало быть, и я смогу, хотя и сын пекаря или швеца. Выходит, главное не происхождение, не слава именитых предков, но я сам». Или так опишешь поступок злодея, что вызовешь у всех отвращение к нему. И когда судьба предложит одному из твоих читателей похожий выбор — предать, обмануть и разбогатеть либо остаться честным, но с пустым кошелем, — глядишь, он вспомнит этого негодяя и…

— Инако поступит, — подхватил Иван. — А что, дельно сказываешь.

И все. Как рукой сняло. Это я о виршах. Молчал он весь остаток пути, пока мы плыли. Лишь перед последним привалом вечером поделился со мной:

— А знаешь, я и название придумал. Вот послухай. — Он торопливо извлек наполовину исписанный лист и с чувством произнес: — Словеса дней, и царей, и святителей московских…

— Неплохо, — кивнул я, добросовестно выслушав до конца все название. — Правда, длинновато, и интрига отсутствует.

Он вопросительно уставился на меня. Пришлось пояснить, с чем едят эту самую интригу, для чего она нужна, и в качестве наглядного примера подбросить ему навскидку альтернативный заголовок: «Повесть о тайном и явном, кое вершилось на Руси».

— И все? — уставился он на меня.

— Куда ж больше, — усмехнулся я.

Где-то с полчасика он что-то бормотал под нос, прикидывая и сравнивая, но наконец самокритично сознался:

— Твое-то вроде и впрямь получше. Как прочтешь, так любопытство возьмет, что же на ней такого тайного вершилось.

— А раз лучше, то и кропай в том же духе, чтоб читателя не разочаровывать, — посоветовал я, продолжив заговорщическим тоном: — Мол, многому ты сам был свидетелем, а многое слыхал из уст очевидцев. И поведали они тебе столь необычное, чему ты и сам не сразу поверил. Однако по прошествии времени убедился, что все сказанное ими, каким бы удивительным ни казалось, было и впрямь истинным, ибо пребывает в крепком согласии с прочим, явным. Более того, тайное это и поясняет последующие события, кои поначалу выглядят странными и загадочными.

— Ух ты! — восхитился Хворостинин, и правый зрачок его от восторга даже немного посветлел, перейдя из сочной синевы в небесную голубизну. Но спустя миг Иван отчего-то поскучнел, вновь нахмурился, а минут через пять неожиданно предложил: — Так, может, ты сам и возьмешься за сей труд, а? Эвон у тебя как лихо словцо к словцу ложится. А у меня столь складно… — Он вздохнул и замялся.

— Нельзя мне, — отрезал я. — Участникам событий веры меньше, а твой взгляд получается как бы со стороны, беспристрастный. Опять же некогда, поверь. Знаешь, сколько дел впереди? О-го-го. Но помочь обещаю, в смысле расскажу много чего интересного. Да и не я один. Вон сколько видоков, — я кивнул на своих гвардейцев, — и каждый охотно поведает, как они в составе славного войска, ведомого Федором Борисовичем Годуновым, всего за месяц покорили всю Эстляндию и часть Лифляндии. А о тщательной подготовке к этой войне самого престолоблюстителя могу и я на досуге поведать. И как наш будущий государь, орлиными очами своими далеко вдаль глядя, повелел ратников по-новому обучать, и как он проводников нашел, как все заранее и в точности по картам рассчитал да распланировал.

— А о твоем участии мне, стало быть, у других воевод вопрошать? — уточнил он.

— Не вздумай! — не на шутку перепугался я. — Обо мне лучше вообще ничего не писать. Мы кто? Передаточное звено, и только. Выслушали повеление престолоблюстителя и пошли выполнять его указания. Ну как ведро в колодце. Главное же — человек, который воду черпает. А кто он? Да наш государь.

— Так что ж, вовсе ничего не писать?! — возмутился он.

— Ну почему вовсе. Черкани в одном месте, что повеление его мы выполнили хорошо, обучили на совесть. Хотя в основном, честно тебе скажу, как на духу, этим по большей части занимался Христиер Мартыныч Зомме. Потому ты больше про него валяй. Ах да, — спохватился я. — Можешь еще написать, что я самостоятельно взял пару-тройку городов, но опять-таки пометь, что сделано оно мною по повелению Федора Борисовича Годунова.

— А-а… о тайном когда поведаешь? — не понял он.

— Да ты вначале обо всем этом напиши, а потом, дай срок, расскажу и о тайном, — пообещал я. — А пока рано.

На самом деле срок требовался мне. Для обдумывания, разумеется. Нельзя вот так, с бухты-барахты выкладывать на всеобщее обозрение всю кучу фактов — нате, любуйтесь. Лучше сперва подумать, что можно говорить, а чего не надо, как бы позже ни сокрушались историки. И сортировать придется тщательно, ибо что написано пером… Вот-вот.

Эпилог ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ СНАЧАЛА, ИЛИ НЕСКОЛЬКО ЗНАКОВ

Гонец от Годунова ждал меня в Дмитрове, куда двумя днями ранее успели прибыть две с половиной тысячи сменившихся стрельцов, возглавляемые Воейковым и Жеребцовым, и гвардейцы под началом Зомме. Мои струги причалили к городу где-то в полдень. Узнав, что он задумал встречать нас завтра близ села Большие Мытищи, я порешил нынче же выехать туда, чтобы не вставать чуть свет, а дать всем спокойно выспаться. Добрались до села затемно, но благодаря загодя высланным мною людям (эдакая квартирьерская служба) с ночлегом, а главное с питанием, невзирая на изрядное количество людей, проблем не оказалось.

А наутро я проснулся и глазам не поверил — на улице белым-бело от обильного снегопада. Хорошо, Дубец настоял на том, чтобы разбить шатер — похолодало-то еще к вечеру. Я не хотел, упирался, но он уговорил меня. Мол, времени поутру будет в избытке, а собирать его недолго, и я махнул рукой — пускай. Правильно махнул. Вон сколько снега кругом, жуть.

Но когда вышел из шатра, первым делом почему-то вспомнилось пророчество Ленно: «А знак… Когда его увидишь, сам поймешь, не ошибешься».

Понимаю, сон, а все равно закралось подозрение, и, когда умывался, первым делом глянул на запястье левой руки, вновь облегченно вздохнув. Шрамы от шляхетских сабель в наличии, а этого нет. Но на сей раз, косясь на снег, я не удовлетворился тем, что не обнаружил ничего новенького, и поинтересовался, как у меня с правой рукой, так, на всякий случай.

Каково же было мое удивление, когда я обнаружил на ней легкую полоску от недавнего разреза. Некоторое время я молча разглядывал ее, ничего не понимая, затем начал припоминать свой «сон» и схватился за голову. Да, я действительно протянул Ленно левую руку. Но это случилось до того, как она сделала заказ для обряда: мед, воск и… труп. А после того как я достал из дорожных сумок два первых компонента и раздавил жука, я протянул ей… правую руку.

Пра-ву-ю.

И вмиг прежние опасения вернулись с новой силой.

— Ну и что выходит? — пробормотал я. — Что это был не сон? Но тогда получается…

А договаривать не стал. Бред какой-то! Мистика! Не разговаривают люди не разжимая рта, и не могут у них светиться зрачки. Я уж не говорю о том, что небесные светила не могут носиться по кругу, как спринтеры по беговой дорожке стадиона, а сверхновые звезды вроде той багрово-красной не должны рождаться в одночасье. Словом, неправильно оно все, и не должно такого быть, потому что… не должно. Ни-ког-да. И я с негодованием отбросил свои подозрения в сторону.

Времени же на сборы действительно хватило, притом с избытком. Мои орлы и шатер давно свернули, и позавтракали, и даже успели истомиться от ожидания, а Годунова все не было. Я начал подумывать, не случилось ли чего, но тут прискакал мой гвардеец. Еще поутру я послал его в Москву, так сказать, для уточнения. Хотелось-то встретить своего ученика со всей помпезностью, то бишь при полном параде — ровные ряды воинов (мои полки в центре, стрелецкие по флангам), барабанная дробь, развернутые знамена, вот и отправил, чтоб сориентироваться по времени.

Оказалось, все в порядке. Правда, причин задержки гонец не сообщил, но оно и неважно. Может, из-за снега, а может, духовенство запоздало. Они-то, наверное, тоже решили прибыть при полном параде, а эти палии да епитрахили замучаешься пристегивать, потому и припозднились.

Едва заметив на горизонте приближающуюся кавалькаду всадников и вереницу крытых возков, я скомандовал построение. Место для него было выбрано мною загодя, с вечера. Достаточно ровное поле на околице села позволяло спокойно развернуться не трем — десяти полкам. Поначалу возникла небольшая неизбежная сумятица, но сотники управились.

Напоследок подскакав к отдельной сводной сотне, стоящей с польскими знаменами (пятьдесят гвардейцев, по два десятка от трех полков, включая Второй особый, и еще один от спецназовцев), я крикнул:

— Не подведите, братцы! Строго под барабан, как упражнялись! — и спрыгнул на землю, бросив поводья Дубцу.

Конечно, лучше всего было бы докладывать, сидя в седле, но это оставим на перспективу, ибо тогда надо вначале провести репетицию с самим Годуновым. Пока обойдемся и так, и я, еще раз оглянувшись на сотню и дав отмашку барабанщикам, направился к спешившемуся государю.

Неладное я почуял, когда Федор с протянутой рукой еще стоял у дверцы одного из возков, явно не торопясь мне навстречу. Такое подчеркнутое уважение будущий царь, по идее, должен оказывать лишь патриарху, но Игнатий уже сам выходил из соседнего возка, бережно поддерживаемый под руки двумя дюжими монахами. Тогда перед кем это он так расстилается? Я замедлил шаг, недоумевая, но ответ не заставил себя ждать. Из возка показалась рука, протянутая Годунову, а следом и ее обладательница. Ошибки быть не могло — даже пышная бобровая шуба не могла скрыть миниатюрной фигурки Марины Юрьевны.

«А как же этикет и строгие русские правила в отношении дам, принятые на Руси? — пронеслось в моем мозгу. — И куда смотрят бояре, которые мне их сами надиктовывали?»

Я с упреком уставился на дуроломов, пустивших все на самотек, а те уже спешились и направились поближе к Федору. И новая неожиданность. Оказывается, многих из них я не знаю. Через одного сплошь незнакомые мне лица, а вот со знакомыми как раз наоборот, нехватка.

Вот тебе и раз! М-да-а, странно. Когда это Годунов успел принять в Боярскую думу столько новеньких? Да и зачем? Помнится, я советовал ему обратное — ни единого человека. Пусть мастодонты, вроде того же Мстиславского, вымирают, а когда гикнется последний, можно окончательно прикрыть эту лавочку, пользы от которой пшик, зато вони — только успевай зажимать нос. А в результате я вижу, что мой ученик, кажется, решил поступить наоборот.

Ладно, позже разберемся. Может, они и не из Думы вовсе. И вообще, пока мне за глаза хватает одной Марины…

Я провел церемонию, как и запланировал. Увы, Федор направился ко мне не один, а с Мнишковной, будь она неладна. И хотя я явственно видел, как она поморщилась, когда под барабанную дробь гордо прошествовал первый десяток моих гвардейцев, швырнув им под ноги стяги польских шляхтичей, но наступила на них, не постеснялась. Физиономия кислая, губы растянуты в очередной резиновой улыбке, но она послушно ступала по ним.

Я тоже топал навстречу своему ученику не по снегу — по знаменам, брошенным мне под ноги вторым десятком. Мы сближались, а в это время остальные десятки продолжали застилать польскими знаменами свободное пространство между нами. Когда до Годунова с Мнишковной осталось несколько шагов, Дубец аккуратно положил мне на протянутые руки саблю гетмана, которую умельцы кузнецы в Великом Новгороде успели починить. Барабаны смолкли.

— Она, — пояснил я в наступившей тишине, — месяц назад принадлежала великому гетману литовскому и лучшему из воевод Речи Посполитой ясновельможному пану Ходкевичу. — И протянул ее Федору.

Тот в радостном порыве, не обращая внимания на Марину, раскинул руки в стороны и ринулся ко мне. Вообще-то я планировал чуточку иначе, но остаток задуманного все равно осуществил. Годунов не успел заключить меня в свои объятия, как я, обернувшись, требовательно крикнул, во всеуслышание произнеся то слово, которым впервые назвал своего ученика перед отъездом в Прибалтику:

— Государю всея Руси слава!

— Слава! — взревели три тысячи глоток.

Но склониться перед ним в поклоне не вышло — он перехватил меня и крепко обнял.

— Ах, княже, княже, — бормотал Федор, прижимая меня к своей груди. — Какой же ты молодец…

Я отвечал тем же и вдруг прямо перед собой увидел кое-кого среди бояр. В отличие от многих других лицо этого человека мне было хорошо знакомо. Пожалуй, чересчур хорошо.

Уж кого-кого, а Семена Никитича Годунова я никак не ожидал увидеть в свите государя. Да не просто в свите, но в ее первых рядах. И пристальный взгляд его, устремленный на меня, ничего хорошего не сулил. Эдак с прищуром, словно в прицел брал. Правда, заметив, что я на него смотрю, он вмиг заулыбался, но тоже весьма многозначительно, словно прикидывая, с какого места лучше начать терзать.

А Федор, по-прежнему продолжая обнимать меня, бормотал, подтверждая мои догадки:

— А у нас столько перемен, столько перемен…

— Вижу, — подтвердил я, окончательно приходя к выводу, что многое предстоит начинать заново. И на сей раз мне придется как бы не тяжелее, чем тогда, в начале марта. Вновь Марина, опять Романов, да тут еще и Аптекарь…

«Прорвемся», — попытался развеселить я себя, но в памяти вновь всплыли слова из мрачного пророчества Ленно: «А знак… Когда его увидишь, сам поймешь, не ошибешься».

Сон? Ну да, кто спорит. Разумеется, сон.

Вот только хотел бы я знать, откуда на моей руке тонкий шрам от пореза и куда исчез подаренный царевной перстень с синь-лалом? А заодно выяснить, отчего в мае неожиданно выпало столько снега?..

Примечания

1

Царское место ныне известно как Лобное, Фроловские ворота — ныне Спасские, Пожар — Красная площадь.

(обратно)

2

Чтобы соблюсти равноправие с остальными богами, включая славянских — ведь не пишем же мы Бог Перун, Бог Авось, Богиня Макошь, — здесь и далее к словам «бог», «господь», «всевышний», «богородица» и тому подобным автор посчитал справедливым применить правила прежнего советского правописания.

(обратно)

3

Ныне Троицкие ворота.

(обратно)

4

Слова «минута» в то время на Руси не существовало. Час делили на шесть дробных часовцев. Они, в свою очередь, делились на десять часец, которые, по сути, и являлись минутами. То есть в данном случае речь идет о двадцати минутах.

(обратно)

5

Пришел последний день и неотвратимый рок (лат.).

(обратно)

6

Сегодня Цезарь, завтра ничто (лат.).

(обратно)

7

Так проходит мирская слава (лат.).

(обратно)

8

В те времена на Руси было принято произносить и писать имена без сдвоенных согласных и гласных: Исус, Аврам…

(обратно)

9

Рукоплещите, друзья, комедия окончена (лат.).

(обратно)

10

Подобно тому как в то время было принято надевать при выходах одну одежду поверх другой, зачастую напяливая на себя сразу по две шубы, надевали и несколько шапок. Вначале тафью, представлявшую собой четырехугольную тюбетейку, далее колпак — высокую шапку с зауженным верхом, часто заломленным и свисающим книзу, а на него горлатную шапку — тоже высокую, но расширяющуюся кверху, с плоской тульей. Последняя символизировала боярское достоинство, нечто вроде генеральской папахи. Шилась исключительно из меховых горлышек, отсюда и название.

(обратно)

11

События, связанные с гибелью Никиты Голицына, описаны в книге «Поднимите мне веки».

(обратно)

12

В старину на Руси цифры обозначались буквами: А — 1, В — 2, Г — 3, Д — 4, Е — 5… Для указания того, что знак является цифрой, над ним ставился специальный волнистый знак — титло. Тысячи записывались теми же буквами с титлом, что и 1, 2… 9, но слева внизу изображался еще один знак — наклонная линия, которая пересекается двумя черточками. Десятки тысяч тоже отмечались буквами алфавита, но без титла, а сами буквы брались в кружок. Для изображения сотен тысяч кружок составлялся из точек, а для миллионов — из черточек. Записанные таким способом числа имели свои названия. Десять тысяч называли тьмой, сто тысяч — легионом (легеоном), а миллион — леодром. Приведенная здесь нумерация называлась «малое число», или «малый счет».

(обратно)

13

Слово «воровство» в то время означало политическое преступление, измену, соответственно «вор» — изменник, а все уголовники именовались татями.

(обратно)

14

В отличие от остальных частей Москвы (Белый город, Китай-город. Земляной город) Кремль именовали просто городом.

(обратно)

15

Пьер Жан Беранже. «Как яблочко румян…» Перевод В. С. Курочкина.

(обратно)

16

В польском произношении имя пана Мнишка Юрий звучит как Ёжи, отсюда и Ёжик.

(обратно)

17

Счастье не в награде за доблесть, а в самой доблести (лат.).

(обратно)

18

Яд (польск.).

(обратно)

19

Лови случай (лат.).

(обратно)

20

Ниделя — воскресенье.

(обратно)

21

В то время поляки именно так — москва — часто именовали московский люд.

(обратно)

22

Здесь: слуга (польск.).

(обратно)

23

О том, как Федор Россошанский выяснил истинное происхождение царя Дмитрия и его подлинное имя, рассказывается в книге «Третьего не дано?».

(обратно)

24

Скородомом, или Земляным городом, назывались деревянные стены и башни Москвы, которые Борис Годунов, заботясь о жителях прилегающих к столице посадов и слобод, повелел выстроить еще в конце XVI в.

(обратно)

25

Гедимин (ум. в 1341 г.) — великий князь Литовский (с 1316 г.). На Руси его потомки благодаря легенде о происхождении литовской княжеской династии Гедиминовичей от полоцких Рюриковичей котировались очень высоко и считались вторыми по значимости после Рюриковичей.

(обратно)

26

Ткань для покрытия деревянных скамеек, лавок и стульев.

(обратно)

27

Пьяница, пропойца.

(обратно)

28

Не ясно (лат.).

(обратно)

29

С полной искренностью, от души (лат.).

(обратно)

30

Тотчас и немедленно (лат.).

(обратно)

31

Там победа, где согласие (лат.).

(обратно)

32

Разрыв в датах у Руси с Европой произошел, когда папа Григорий XIII осенью 1582 г. повелел сдвинуть даты на десять суток. Он предложил сделать то же самое и Константинопольскому патриарху Иеремии II, но тот созвал собор, на котором решили отказаться от этого новшества. Поначалу римского папу не послушались и многие страны, где властвовали протестанты. В Англии, в ряде немецких государствах и в скандинавских странах к началу XVII в. календарь не был принят.

(обратно)

33

На Руси было принято, что незначительных гостей хозяин провожает до порога, более солидных — до крыльца, а наиболее почетных гостей — до ворот подворья. То же самое касалось и встречи: наиболее почетных — во дворе, у ворот, остальных либо на крыльце, либо в сенях, а то и в доме.

(обратно)

34

И. А. Крылов. «Плотичка».

(обратно)

35

Буквально: «всеобщее движение» (польск.) — военная мобилизация шляхты.

(обратно)

36

Д. С. Мережковский. «Расслабленный».

(обратно)

37

Автором этого афоризма является последний немецкий император и прусский король (1888–1918) Вильгельм II Гогенцоллерн (1859–1941). Именно он так исчерпывающе определил круг единственно достойных, по его мнению, занятий для немецкой женщины.

(обратно)

38

Я учусь и учителей себе требую.

(обратно)

39

Имеется в виду Анна Ягеллонка (1523–1596), сестра польского короля Сигизмунда-Августа и последняя представительница династии Ягеллонов.

(обратно)

40

Гарде (от фр. gardez (берегитесь) — шахматный термин, означающий нападение на ферзя.

(обратно)

41

На Руси того времени одной из наиболее употребительных счетных единиц было число сорок.

(обратно)

42

Подробно об этом рассказано в книге «Правдивый ложью».

(обратно)

43

Талер — серебряная монета Речи Посполитой. Содержала 24,3 г серебра, то есть равнялась 35,73 копейных денег.

(обратно)

44

Оплата иноземной гвардии осуществлялась на Руси согласно принятым в Европе обычаям — ежеквартально. Отсюда и название жалованья — «кварта», то есть «четверть».

(обратно)

45

После реформ Стефана Батория содержание серебра в польском гроше оказалось одинаково с копейной деньгой.

(обратно)

46

Как аукнется, так и откликнется, или, если дословно, как приветствуешь ты, так будут приветствовать и тебя (лат.).

(обратно)

47

Так в Европе назывались специальные аптекарские ботанические сады.

(обратно)

48

Для наружного применения (лат.).

(обратно)

49

Для внутреннего применения (лат.).

(обратно)

50

Имеется в виду зверобой дырявый.

(обратно)

51

Ведро — старая русская мера жидкости, равная примерно 12,3 л.

(обратно)

52

Зарукавья — широкие обручи, надевавшиеся отдельно поверх широких и длинных рукавов рубахи и предназначенные для их удержания.

(обратно)

53

Ныне город Ряжск Рязанской области.

(обратно)

54

Здесь: в прошлом году.

(обратно)

55

Отворенная грамота — документ, разрешающий беспрепятственный проезд.

(обратно)

56

На самом деле, если следовать историческим документам, он действительно так и сказал, но поляков такое заявление не смутило.

(обратно)

57

Имеется в виду итальянская кинокомедия «Синьор Робинзон».

(обратно)

58

А. С. Пушкин. «Борис Годунов».

(обратно)

59

Филипп III (1578–1621) — король Испании и Португалии с 1598 г.

(обратно)

60

Парсуна — небольшой поясной портрет.

(обратно)

61

Запорожское казачество в то время делилось на реестровых, то есть включенных в список получающих жалованье и состоящих на постоянной военной службе у короля Речи Посполитой; и неерестровых, к которым относились низшие слои казачества, преимущественно из бежавшего от шляхетского гнета простого крестьянства (поспольства), недавно пришедшего в Сечь.

(обратно)

62

Ныне районный центр Львовской области. В те времена город принадлежал братьям Яну-Каролю и Александру Ходкевичам.

(обратно)

63

И. А. Крылов. «Крестьянин и река».

(обратно)

64

Название происходит от предания, будто эту часть города огораживал стеной знаменитый князь Довмонт, бежавший в XIII в. из Литвы, осевший в Пскове и служивший городу верой и правдой много лет, доблестно защищая его от немецких крестоносцев и набегов дикой Литвы. Было самой древней частью Пскова, где помимо церквей, включая главную псковскую святыню — собор Святой Троицы, размещались преимущественно правительственные учреждения.

(обратно)

65

Д. С. Мережковский. «Франциск Ассизский».

(обратно)

66

Д. С. Мережковский. «Франциск Ассизский».

(обратно)

67

Польские гусары делились на «товарищей» и «пахоликов». Последних, из числа обедневших шляхтичей, приводили с собой, поступая на службу, «товарищи», числом обычно от двух до семи. Пахолики, таким образом, составляли его poczet (свиту, буквально «почет»). Товарищ получал за них жалованье, но был обязан вооружать за свой счет. Помимо коней и качества военного снаряжения «товарищи» и «пахолики» различались также и цветом одежды. У первых она обычно была красной, а у последних иного цвета (как правило, но не всегда, синяя).

(обратно)

68

Д. С. Мережковский. «Франциск Ассизский».

(обратно)

69

Хоругвью в Речи Посполитой называли не только знамена, но и небольшое войсковое подразделение. В XVI–XVIII вв. она численно равнялась примерно роте.

(обратно)

70

Об этом подробно рассказывается в книге «Царская невеста» — заключительной части трилогии «Лал — камень любви».

(обратно)

71

И. А. Крылов. «Госпожа и две служанки».

(обратно)

72

Здесь и далее все заголовки взяты из подлинных произведений князя И. А. Хворостинина-Старковского.

(обратно)

Оглавление

Пролог ТЯЖКИЙ ВЫБОР

Глава 1 ПЕРЕД ПЕРЕВОРОТОМ

Глава 2 НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Глава 3 ВСЕ МЕНЯЕТСЯ

Глава 4 ПОТЕРИ НЕБОЛЬШИЕ, НО…

Глава 5 ЦАРСКОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

Глава 6 ЦЕНА ВРЕМЕНИ

Глава 7 ГОСУДАРЕЙ НА РЯДОВИЧЕЙ НЕ МЕНЯЮ…

Глава 8 ТЕ ЖЕ И СТРЕЛЬЦЫ

Глава 9 ПЕРВОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ, ИЛИ КТО ИЗ ХУ

Глава 10 ЗА КОРОНОЙ В ГОРЯЩУЮ ИЗБУ…

Глава 11 НЕОЖИДАННОЕ ПОМИЛОВАНИЕ, ИЛИ СТАРАЯ СХЕМА НА НОВЫЙ ЛАД

Глава 12 ПЕРЕД ВТОРЫМ РАУНДОМ

Глава 13 БИТВА В ДУМЕ

Глава 14 НЕУГОМОННАЯ

Глава 15 ДВОЙНОЙ АГЕНТ

Глава 16 НЕ МЫТЬЕМ, ТАК КАТАНЬЕМ

Глава 17 СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА, ИЛИ С ПАРШИВОЙ ОВЦЫ…

Глава 18 ДЕТИ, КУХНЯ, ЦЕРКОВЬ, НАРЯДЫ…

Глава 19 НЕ ТАК СТРАШЕН ЧЕРТ, КАК ЕГО МАЛЮЮТ

Глава 20 ГАРДЕ[40] КОРОЛЕВЕ

Глава 21 ЭКОНОМИКА ДОЛЖНА БЫТЬ ЭКОНОМНОЙ

Глава 22 ПРОЩАЙ, ШТИРЛИЦ, ИЛИ НЕСОСТОЯВШАЯСЯ СДЕЛКА

Глава 23 КНУТОМ И ПРЯНИКОМ

Глава 24 ТРИ СМЕТЫ В ОДНИХ РУКАХ

Глава 25 С ПОЛИЧНЫМ

Глава 26 КАВАЛЕРИЙСКИЙ НАСКОК

Глава 27 ВТОРОЙ ПОЛК И ПЕРВЫЙ БАНК

Глава 28 ПАВЛИНА, КОТОРАЯ ГАЛЧОНОК

Глава 29 ОПЕРАЦИЯ БЕЗ НАРКОЗА

Глава 30 НЕВЕСТА ДЛЯ ГОДУНОВА

Глава 31 К ЧЕМУ ПРИВОДЯТ МОЛОДЕЦКИЕ ЗАБАВЫ

Глава 32 ИЕЗУИТ

Глава 33 И СНОВА В ПУТЬ

Глава 34 ПСКОВ

Глава 35 ВНАЧАЛЕ ТРЕНИРОВКА…

Глава 36 ПО СТАРОЙ СХЕМЕ НА НОВЫЙ ЛАД

Глава 37 ПЛЕННЫЕ

Глава 38 КОЛЫВАНЬ

Глава 39 ВЕДЬМА

Глава 40 ПРОРОЧЕСТВО

Глава 41 ДОРОГА ОБРАТНО, ИЛИ ПУТЕШЕСТВИЕ С ПИИТОМ

Эпилог ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ СНАЧАЛА, ИЛИ НЕСКОЛЬКО ЗНАКОВ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg