«Агент»

Валерий Большаков АГЕНТ

Белогвардейцы! Гордиев узел

Доблести русской!

Белогвардейцы! Белые грузди

Песенки русской!

Белогвардейцы! Белые звёзды

С неба не выскрести!

Белогвардейцы! Чёрные гвозди

В рёбра Антихристу!

Марина Цветаева

Глава 1 СОВЕТСКИЙ ШПИОН

Газета «Русский курьер»:

Правительства Великобритании и Франции признали тайный договор от 1915-го года, согласно которому России отходил Константинополь, западный берег Босфора, Мраморное море и Дарданеллы, часть Западной Анатолии с Трапезундом и всё Армянское нагорье с Карсом, Эрзерумом, Ардаганом и озером Ван.[1] По всей видимости, «Антанте кордиаль»[2] не хватало ни сил, ни духу решиться на новую Дарданелльскую операцию. Но торг союзники вели азартно — Франция вытребовала юг Османской империи, англичане присмотрели для себя Ирак, а Италия нацелилась на Измир. Верховный правитель Русского государства, Генштаба генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов согласился с территориальными притязаниями союзников…

Западная Фракия,[3] р. Места. Июль 1918 года.

Разрывные пули мерзко щёлкали в потёмках, прыская синеватыми вспышками. Хотелось вжаться в горячую, пыльную землю, спрятаться от стали разящей, но дух был сильнее плоти — штабс-капитан Кирилл Авинов ползком сменил позицию, волоча за собою «люську» — ручной пулемёт «льюис». Обсыпая землю с бруствера, спрыгнул в траншею. Под пыльными сапогами захрустели стреляные гильзы и обглоданные скелетики копчёных селёдок, громыхнула пустая банка из-под корн-бифа.[4] Жёлтый скорпион в панике кинулся прочь, быстро-быстро перебирая полупрозрачными лапками.

— Кузьмич! — позвал Кирилл.

— Туточки я, ваше-блародие, — откликнулся ординарец. — Кхым-кхум…

— Патроны давай!

— Да это ж нам зараз…

Клацнув, встал на место толстый диск магазина. Уперев сошки, Авинов взялся за приклад пулемёта. Переступив, он вляпался в свежее дерьмо.

— А, ч-чёрт!

— Никак грека насрал, — определил Елизар Кузьмич. — Феодосис на это дело дюже способный!

— А лопатой нельзя было поддеть да выбросить? — раздражённо рявкнул штабс-капитан.

— Грека! — развёл руками денщик. Дескать, что уж с ними поделаешь? Такими уродились…

Развиднелось. Болгарские солдаты,[5] перебегавшие в предрассветных сумерках, выделялись смутными чёрными тенями, уродливыми и горбатыми мазками-кляксами, забрызгавшими серый холст. Отлогий берег Месты сплошь зарос шибляком — чащобным кустарником да хилыми деревцами — дубками, можжевельничком, шиповником, фисташкой, миртом. Болгары ломили сквозь заросли на полусогнутых — лиц было не разобрать, только розоватые блики проскальзывали по стволам «манлихеров». Зато крику было…

Бойцы 1-й болгарской армии орали надсадно, протяжно, отчаянно, словно падая в пропасть: «А-а-а-а-а-а!..»

Авинов прищурился — саженей двести до «братушек», не меньше.

— Батальо-он! — прорезался голос Железного Степаныча — полковника Тимановского. — Готовьсь!

Марковцы[6] тут же защёлкали затворами. Вскинулись штыки, едва отсвечивая в зоревых лучах. Полтораста саженей.

— Первая рота, цельсь!

— Вторая рота-а!..

— Третья-а…

Кирилл прислушался: Кузьмич смутно бурчал о «славянушках-иудушках» — мы их-де от турка ослобонили, а они немакам муде лижут…

Авинов вобрал в грудь побольше воздуха, пропахшего миртом, и медленно выдохнул. Сто саженей… Пятьдесят…

— Батальон! Огонь!

— Пли!

— Рота… пли!

Хлопки выстрелов слились в нестройный залп — шатавшиеся фигурки болгар, набегая, вскидывались и валились.

— Пулемёты, огонь!

«Льюис» затрясся, словно в приступе ярости, злобно плюясь свинцом. Грохнул второй винтовочный залп. Крики болгар взвились, истончаясь до воя. А на левом фланге уже дрожала земля под копытами казачьих коней.

— Шашки — вон! — разнеслась команда. — Намётом!

Подбадривая себя криками да свистом, донцы есаула Валноги поскакали на врага, разворачиваясь в лаву. Ни к селу ни к городу вспухло в небесах белое шрапнельное облачко, и больше неприятельская батарея не стреляла — Особая дивизия Русского легиона чести[7] заняла болгарские позиции.

— Братушки! — неслось оттуда. — Братушки!..

Казаки крутились, сноровисто работая плетями, сгоняя пленных в кучу, гуртуя человеческое стадо. Батальная сцена удалась. Занавес.

Авинов устало похлопал себя по груди, по бокам, стряхивая пыль, и поправил фуражку.

— Отстрелялись, кажись, — бодро высказался Кузьмич. — Кхым-кхум…

— Отстрелялись… Не задело?

— А от хрена с морквой! — Исаев гордо продемонстрировал дырку в рукаве. — Мазилы…

Выбравшись из окопа, Кирилл пошагал к соснам, выросшим у античной дороги — виа Эгнатиа. Кое-где древнее полотно покрылось толстыми намётами пыли, проросло травой и деревьями, а в иных местах колея оголяла каменные, добротно уложенные плиты.

Бросив тяжёлый «льюис» на подводу, Авинов поморщился. Пыль. Она была везде — припорашивала листву сухого, пахучего леса, присыпала римскую виа и русские блиндажи, повисала в воздухе, отчего небеса гляделись мутно-жёлтыми. Прах накладывался на одежду, на сапоги, на лица, а струйки пота, смачивая эту противную, душную пудру, оставляли на щеках корочку грязи, стягивавшую кожу. «Скупнуться бы…» — подумал Кирилл. Духотища какая…

Скрипя камешками и пофыркивая, прошагал гнедой конь. В седле, гордо подбоченясь, покачивался генерал-майор Тарановский, командующий Особой дивизией Legion Russe pour L’Honeur. Он был чист и свеж, как будто только что из душа. Навстречу ему подскакал сам Марков, ставший намедни «полным генералом».[8]

— Благодарю, Виктор Петрович! — воскликнул он. — А то уж очень оригинальное положение — веду бой на все четыре стороны света. Так трудно, что даже весело стало!

— Рады стараться! — оскалился Тарановский.

Прихрамывавший «Степаныч» скомандовал:

— Смирно, господа офицеры! Равнение направо!

Бойцы встали во фрунт.

— Стоять вольно!

Генерал Марков приподнялся на стременах и прокричал:

— Здравствуйте, родные!

1-й Офицерский хорошо вдохнул — и грянул:

— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!

— Друзья! Задачу свою мы выполнили, и за нами послан линкор «Эджинкорт». На нём прибудем в Константинополь — и в новые бранные дела за Родину! К чёрту на рога! За синей птицей!

— Есть к чёрту на рога! — восторженно взревели марковцы. — Есть за синей птицей!

Штабс-капитан Авинов блаженно улыбнулся — любил он такие минуты, первые после боя, когда отбита атака, и вокруг все свои, живые и невредимые, а потом будет ещё лучше. Баня! Пускай и турецкая, но банька. И тушёночка под коньячок «Ординар», и — спать, спать, спать…

…Места впадала в Эгейское море напротив острова Тассос. Ровно в полдень на фоне этого «Острова сирен» нарисовался строгий силуэт военного корабля. Сизый цвет линкора вносил недобрую, тревожную ноту в разнеженную палитру Тассоса с его мраморными скалами, пышной глянцевитой зеленью и белокорыми соснами.

Флот Его Величества короля Георга V передал «Эджинкорт» Верховному Правителю России в счёт будущих репараций, как победителю турок. Адмирал Колчак, правда, ворчал: «На тебе, боже, что нам негоже…»

Линкору не везло. Строили его в Англии для бразильцев и нарекли «Рио-де-Жанейро». На стапеле корабль перекупили турки, назвав «Султаном Османом I-м», однако он им так и не достался — началась война, и британцы реквизировали дредноут, переименовав в «Эджинкорт».

Это был самый длинный корабль Гранд-Флита, и он нёс на себе аж семь орудийных башен главного калибра — больше всех прочих броненосцев. Формально за башнями были закреплены буквенные обозначения — от «A» до «G», но моряки — ребята с юмором, они их нарекли по дням недели. Досталось и названию корабля — балагуры переделали «Эджинкорт» в A Gin Court — «Дворец джина»…

Но главнокомандующего Черноморским флотом не тянуло шутить: щедрый подарок англичан содержал порчинку — линкор способен был на мощнейший залп, но отдача оказывалась настолько значительной, что корпус «вело».

На критику Колчака генерал Корнилов ответил спокойно — Верховный напомнил о зубах дарёного коня и посоветовал адмиралу избегать залповой стрельбы. «Берегите снаряды, Александр Васильевич, — сказал он, усмехаясь и ударяя по столу пальцем с массивным перстнем — его характерный жест, — они нам ещё пригодятся!»

…Паровой катер, надсадно попыхивая, приблизился к линкору, застопорившему машины. Матросы ловко спустили трап, зашкертовали.

— Шибко большой, — поцокал языком Саид Батыр, оглядывая «Эджинкорт».

— Подымаемся, — скомандовал Кирилл.

— Чичас, сердар!

Текинцы[9] без своих малиновых халатов казались худенькими подростками, посмуглевшими на солнце. Даже «шибко большой» Саид, переодетый в чёрную форму, словно усох, хотя в родном кишлаке числился «пахлаваном» — богатырём. Но свои невообразимые тельпеки — огромные мохнатые папахи — джигиты сохранили. Куда ж без них?..

Авинов зашагал по шатучему трапу. Саид, Абдулла, Джавдет, Юнус, Умар — все потопали следом. Ревниво оттеснив Ахмеда-онбаши, наверх поднялся Елизар Кузьмич Исаев — пожилой уже, но крепкий сибиряк. Истинный чалдон,[10] остроглазый и гордый бородач, он в атаку ходил со святым образком поверх шинели — иконкой почерневшей, дедовской…

Ежели Кузьмич снимал винтовку с плеча, то лишь для того, чтобы стрелять. А уж коли выстреливал, то убивал — ни один патрон даром не пропадал у чалдона.

На палубе было людно — офицеры и нижние чины прогуливались или кучковались, обозревая окрестности. Молниеносная война за Западную Фракию обошлась без лишений и особых потерь. Белогвардейцы похохатывали: «Курорт, господа!»

А Кирилл задерживаться не стал — что он, моря Эгейского не видел? Штабс-капитан сразу спустился в офицерские душевые, пока толпа не набежала, и попал в полузабытое царство белого кафеля и фаянса, блескучей хромировки и зеркал. Опустив ванну, похожую на бадью, цепями подвешенную к подволоку душевого отсека, Авинов наполнил её горячей водой и залез, глаза пуча от жара и восторга. Господи, как мало надо военному человеку!..

…Полчаса спустя Авинов покинул душевые, розовый и чистый, запелёнутый в купальный халат. С удовольствием причесал мокрые волосы у запотевшего зеркала. Щёки заросли трёхдневной щетиной, усам и вовсе неделя…

Заглянувший Исаев осведомился:

— А то бритовку навострить, ваше-блародие?

— Потом, — разморенно ответствовал Кирилл.

— Ну, опосля, так опосля…

Штабс-капитан пролез в свою тесную каютку, где наличествовала узкая койка, крошечный столик да принайтованный к полу табурет. Маленький иллюминатор, к счастью, был раздраен — и накрахмаленная занавеска весело порхала под порывами ветерка, настоянного на гниющих водорослях, соли да хвое.

С довольным стенанием Авинов рухнул на койку, привалился к переборке. Хорошо!

И тут в дверь вежливо постучали.

— Par bleu![11] — прошептал Кирилл. — Открыто!

В каюту боязливо заглянул незнакомый унтер с рыжими бакенбардами. Разглядев Авинова, он сразу как-то приободрился. По-журавлиному коряча ноги, переступил высокий комингс и затворил дверь за собою. Кирилл оторопело смотрел на незваного гостя. «Что за…»

По-своему поняв выражение на лице штабс-капитана, рыжий мигом сорвал с головы матерчатую фуражку.

— Товарищ Юрковский, — сказал он негромко, роясь в кармане, — тут вам просили передать…

Доковырявшись, наконец, до бумажонки, сложенной вчетверо, унтер передал её Авинову. Обалдевший Кирилл механически принял листок, по-прежнему ничегошеньки не понимая. «Что за цирк? — вертелись мысли. — Какой ещё Юрковский? А я здесь при чём? И почему вдруг — товарищ?..»

Рыжий неловко затоптался, его короткие, толстые пальцы нещадно мяли фуражку.

— Виктор Палыч… — залебезил он просительно по стародавней холопской привычке.

По привычке барской, Кирилл выискал в кармане кителя новенькую ассигнацию и одарил ею унтера.

— Премного благодарны! — поклонился тот.

Дверь тихонько закрылась за вышмыгнувшим «почтальоном», а штабс-капитан всё смотрел и смотрел на узкую створку, словно наглядеться не мог.

— И как это понять? — громко спросил он.

Развернув листок, Авинов пробежал глазами послание, написанное печатными буквами. Не поверил, прочёл ещё раз:

Эфенди.

Старый почтовый ящик мог быть засвечен, не приближайтесь к нему. Будете пользоваться новым, в районе Бебек. Вилла Кемаль-паши, ограда, обращённая к морю, третий столб, считая от левого угла. Кирпич с боковой стороны столба, справа, отмечен крестиком. По прочтении сжечь!

Визирь.

Кирилл задом вернулся к койке и осторожно присел. Растерянность была полнейшая. Потом всё же маленькие серые клеточки взяли своё — повертели кубики так и сяк, да и сложили вместе. «Юрковский» плюс «Виктор Палыч» получается Виктор Павлович Юрковский. Он же Эфенди — это такая кличка шпионская, называется «оперативный псевдоним». Эфенди явно не из нижних чинов, он офицер, иначе унтер искал бы адресата в кубриках. Всё правильно: этот рыжий у Эфенди в связных, а сам Юрковский — агент разведки! Причём красный агент. Не зря же — «товарищ»! Тогда Визирь — какой-нибудь… этот… резидент. И тоже — большевичок…

Авинов задумчиво потёр виски. Факты складываются только таким образом, иначе — чепуха на постном масле! Верно, всё верно… Но он-то здесь при чём?!

И тут рассудочный сумрак осветила вспышка озарения — да его ж разыгрывают! Выдохнув с облегчением, Кирилл повеселел даже.

— Вот, мерзавцы! — хмыкнул он добродушно.

Интересно, кто же это его провёл? Авинов снова глянул в записку. Бесполезно. Разве по печатным буквам угадаешь почерк? Гришко, наверное… Или Шевелёв. Томин, тот тоже горазд на… хм… на шалости. Почтовый ящик у них! Шпионы задрипанные… И главное, какое место выбрали — Бебек! Знают же, сволочи, что там Дашка живёт…

Улыбаясь, Кирилл подкрался к двери — и резко открыл её. Нет, хихикавших друзей за нею не оказалось.

— Всё равно сволочи… — проворчал он и запер дверь.

Глава 2 УЗНИК ИЛЬДИЗ-КИОСКА

Газета «Таврический голос»:

Во Владивостоке, под командой генерал-майора Гревса и под прикрытием крейсеров «Бруклин» и «Олбани», высадились 5000 американских солдат из 8-й дивизии (лагерь Фремонт около Пало-Альто в Калифорнии), а также 27-й и 31-й пехотные полки, переброшенные с Филиппин.

В заливе Золотой Рог бросили якоря японские корабли «Ивами» и «Асахи»,[12] английский крейсер «Суффолк». Самым многочисленным стало присутствие японской императорской армии — 11 дивизий в составе Сибирской экспедиции (генералы Отани, Оой, Судзуки, Сиро Ямада, адмирал Хирохару Като). Тут же открылись банки «Нешнл сити бэнк оф Нью-Йорк», «Чайна Джапен трейдинг», «Тёсэн Гинко», «Ёкохама Сёкин Гинко».

А нынче в новороссийский порт вошла французская эскадра: линкоры «Мирабо», «Жюстис», «Жан Барт» и «Вальдек Руссо».

Из Парижа и Лондона нам дали понять: для приобретения симпатий стран Согласия мы должны сказать два слова: «Республика» и «Федерация». Мы их сказали…

Великий Город-Царь, столица цезарей и султанов, медленно вставал из моря. Константинополь походил на сновидение, воплотившееся в яви. Глаза жадно шарили по куполам Святой Софии и Голубой мечети, по башням Топ-Капы и зубчатым стенам Юстиниана. Справа открывался шумный азиатский Стамбул — прибрежные дворцы, утопавшие в зелени садов, карандашики минаретов, полоски белых домов под сенью горы, где, по преданию, Сатана искушал Христа. А далече таяли в тумане Принцевы острова.

В порту было не протолкнуться — зачуханные пароходы-угольщики тёрлись о белые борта судна-госпиталя «Мавритания», между серых громад линкоров шныряли рыбачьи лодочки-канки.

— Гульнём, стало быть, — бодро сказал ординарец, оглаживая полный бант солдатских Георгиев,[13] — ваше-блародие?

— Это тебе можно гулять, Кузьмич, — рассмеялся Авинов, — а я человек семейный!

Сойдя на берег, Кирилл словно окунулся в море разливанное красных фесок, шумнокипящее от тысяч гортанных голосов, от щёлканья бичей арабаджи, гордо восседавших на козлах фаэтонов, от гудков автомобилей, тыкавшихся в толпе, от воя побирушек, зазывных воплей уличных продавцов, протяжного крика муэдзинов, лая бродячих собак — священных животных, обижать коих не рекомендовалось…

Константинополь навалился на штабс-капитана, кружа голову и оглушая.

— Иншалла! Иншалла!

— Па-астаранись!

— Дэнга, дэнга! Валлахи!

Турчанки, закутанные с ног до головы, с густыми вуалями на пол-лица, постреливали подведёнными глазками. Русские дамы щеголяли в платьях с заниженной талией, без корсетов, укороченных по моде — ниже колен.

О, женщины! Пока белогвардейцы били османов, отбирая Проливы, их боевые подруги рушили замшелые султанские порядки. Дамы, спасаясь от тифа, стриглись очень коротко или вовсе наголо, и эту «моду» моментально подхватили молодые османки. А ветер перемен всё сильнее раскачивал устои…

Тут и там, по всему Константинополю, распахивались двери увеселительных заведений — ресторанов «Режанс» и «Тюркуаз», «Сплендид» и «Айяспаша», «Московит», «Медведь», «Шерезаде», «Де Кавказ Дюльбер кафе»… Под этими вывесками пили коньяк, отплясывали шимми и плевать хотели на скучные запреты мулл.

Но истинным «потрясением основ» стали купания — мужчины и женщины вместе окунались в море, в одних трико, — о, Аллах!

Район Фулюрие, славный платановыми рощами и чистейшими родниками, где османы целомудренно наслаждались пением зеленушек, стал излюбленным пляжем для русских, тут же перекрещенным ими во «Флорию»…

…Сговорившись с густо обволошенным арабаджи, Кирилл поехал в Бебек.

Бебек — это тихий и спокойный пригород Константинополя. Он раскинулся на холмах, заросших акациями, вечнозелёным дубом и плакучими ивами. Зелёные холмы плавно нисходили к берегу Босфора, по которому так приятно совершать променад, любуясь шикарными видами азиатского Стамбула.

Жизнь в Бебеке протекает плавно и размеренно. Здесь нет базаров и шумных улиц, только роскошные виллы, увитые огромными чайными розами. Их бывшие владельцы — разнообразные паши и беи — куда-то подевались, но жилплощадь пустовала недолго, пришли новые хозяева. А в беломраморном палаццо «Хасеки» адмирал Колчак поселил сестричек милосердия — Диану Дюбуа, Варю Непенину и Дашу Авинову.

Приблизившись к кованым воротам виллы, Кирилл счастливо вздохнул. Он жив-здоров, на бирюзовых босфорских водах покачивается эсминец «Новик», украшенный флагами расцвечивания, из кондитерской «Нисуаз» истекает сладчайший сдобный запах, мешаясь с ароматом роз, а вон за той колоннадой его ожидает любимая женщина…

Ступив на тёплые камни подъездной аллеи, штабс-капитан тут же ощутил присутствие четвёртого обитателя «Хасеки» — здоровенного котяры, хитрющего Кошкинзона.

Кошкинзон принялся усиленно тереться об ноги Авинова, то и дело перебивая мощное мурлыканье жалобным мявом.

— Нет, ну ты посмотри, какой бессовестный! — возмутилась чёрненькая Диана, неузнаваемая в модном бирюзовом платье. — Два фунта рыбы слопал, обжора, а ему всё мало! Привет, Кирилл!

— Привет, Дианочка. Всё пленяешь?

Девушка весело рассмеялась, радуясь жизни, красоте — своей и мира, а штабс-капитан вспомнил почему-то прошлую зиму, когда они брали Екатеринодар, и как мучилась тогда Диана, раненная в грудь, как кричала: «Во-оздуху-у! Не могу-у!..»

— А моя где?.. — спросил Кирилл, старательно улыбаясь.

Диана открыла дивный ротик, но дать ответ не успела.

— И-и-и-и-и!

С этим «ведьминским» криком из тени портика выскочила Даша, промчалась босиком по дорожке и с разбегу кинулась в Кирилловы объятия. Авинов подхватил жену и закружил её.

Слабенькая после перенесённого тифа, Дарья отъелась фруктов на тёплых «югах», впитала в себя солнце, надышалась лучезарным воздухом древней византийской земли — и расцвела. Девушка старалась не затягивать поясков, дабы не выставлять напоказ изящную, немыслимо тонкую талию. Прямой силуэт модного платья искажал её восхитительную фигуру, отводил бесстыжие взгляды, но ладони обмануть не мог — Авинов чуть ли не всею кожей ощущал податливое Дашино тело, гладкое и гибкое — и амфорную линию крутых бёдер, и тугую выпуклость груди…

Девушка обняла Кирилла за шею и прошептала, губами щекоча его ухо:

— Прямо здесь? Или в спальне?

— Или! — решительно сказал Авинов, не обращая внимания на хихиканье Дианы, и понёс свой наиприятнейший груз, свою Хасеки…[14]

…Вечерком девушки раскупорили кувшинчик настоящего домашнего вина, а Кирилла погнали в кондитерскую — за сладостями и вкусностями. Накупив всего, Авинов направил было стопы домой — и замер. Вилла Кемаль-паши. Вон она, совсем рядом. Кирилл нахмурился, в нём ворохнулось беспокойство. Он что, собирается почтовый ящик искать? Это же розыгрыш! А… если нет?

Сердясь на себя, штабс-капитан быстро дошагал до виллы, означенной таинственным «Визирем». Отсчитал третий столб от угла. Сунул руку между прутьев решётки, нащупал кирпич… Тот поддался. Холодея, Кирилл запустил руку в образовавшуюся щель. Пальцы его нащупали листок бумаги…

Авинов сжал бумажку в кулаке. Медленно задвинул кирпич на место.

«Вот зачем ты сюда полез? — клял он себя. — Кто тебя просил?» Всю радость и удовольствие смыла холодная волна тревоги. Что всё-таки происходит? Ладно, допустим, что это действительно тайный почтовый ящик красных. Допустим. Но он-то тут при чём? Спутали его? С кем? С этим… как его… Юрковским? А как это возможно? Да что творится, в самом-то деле?!

Кирилл быстро развернул записку.

Эфенди.

Нужно встретиться. Проверьтесь на Ипподроме — если на «серпантине» нарисовано два крестика, уходите немедленно. Если их три, то ступайте к Бехаеттину Шакиру, торговцу коврами, — он держит магазинчик напротив пассажа «Ориенталь», что на Пере. Пароль: «Мне бы хорасанский ковёр, но чтоб узор как на ширазском». Отзыв: «А деньги у бей-эфенди[15] водятся?» Протянете хозяину явки две юспары,[16] и Бехаеттин отведёт вас ко мне.

Визирь.

Медленно, аккуратно сложив записку пополам, потом ещё раз, Авинов спрятал её в нагрудный карман. Всё, ваше благородие, подумал он, шутки кончились. Пора докладывать его превосходительству. Или, может, сразу в контрразведку? Н-нет, пожалуй… Для начала сыщем «Степаныча». Зададим задачу полковнику Тимановскому! Есть такая обязанность у строевого офицера — перекладывать свои проблемы на вышестоящих…

Сунув свёртки огорчённой Диане и наскоро распрощавшись с барышнями («Служба!»), Кирилл поспешил в город.

Марковцы разместились в казармах дворца Долма-бахчи, в коем ещё недавно вершил дела последний турецкий султан. Ныне тут слышалась русская речь, изредка перебиваемая английской и французской.

В расположение своей роты Авинов явился задумчив и хмур. Исаев, цепляя бороду заскорузлыми пальцами, встретил его последними известиями:

— Говорят, ваше-блародие, на север двигаем, вокруг всей ихней Европы. В Мурман!

— Да ну? — сказал Кирилл скучным голосом.

— Да-а! Чухну[17] погоняем, а то обнаглела вконец. Едрёна-зелёна… И немаков тожить, и Петербурх возвернём…

Почуяв настроение штабс-капитана, ординарец спросил участливо:

— Никак с жёнкой полаялись, ваше-блародие?

— Хуже, Кузьмич, — вздохнул Кирилл. — Полковника не видел?

— Кажись, в собрание подались их превосходительство.

Кивнув, штабс-капитан повернулся уходить.

— А…

— Потом, Кузьмич, потом…

Офицерское собрание располагалось, можно сказать, рядом, поэтому пролётку Авинов не стал брать, отправился пешком. Состояние у Кирилла было подавленное, и ощущение замаранности не пропадало, усиливалось только. История, приключившаяся с ним, была дикая, дичайшая, а объяснить её штабс-капитан не мог, как ни пытался. И выбросить записки нельзя — улики всё ж таки… Скоро, скоро он сдаст обе гадкие, грязные бумажонки — и освободится! Вон, уже завиднелась колоннада Офицерского собрания…

— Капитана Юрковский? — услышал вдруг Кирилл.

Резко обернувшись, он увидел грека во всём длинном и широком, не по размеру, и в неизменной красной феске. Маленькие глазки по сторонам фантастического носа-тарана блестели бусинками, как у степного тарантула, прячась в тени мохнатых сросшихся бровей. Из курчавых зарослей выглядывали мокрые красные губы.

— Они говорити, сто вы цестный официр, — заторопился грек, — сто расписка не писати… И я — цестный контрабандист с Пересыпи…

Суетливо роясь в расписной торбе, он достал пару увесистых цилиндриков — это были царские червонцы, упакованные в синюю вощёную бумагу, на торцах запечатанные воском.

Приняв золото, взвешивая его в руке, Авинов раздумывал: сжать ли стопочки монет в ладонях, как свинчатки, да залепить этому греку с правой и с левой, или… Сообразить, что «или», ему не дали — из толпы вынырнули крепкие ребятишки в серых костюмчиках, но с явной военной выправкой и скрутили ему руки, согнули в три погибели, обыскали…

— Пустите! — выдохнул Кирилл.

Кто-то, не церемонясь, нагнул ему голову и впихнул на заднее сиденье «майбаха». Один крепыш там уже сидел, второй залез следом за Авиновым и прижал так, что ни вздохнуть ни охнуть.

— Что… происходит? — просипел штабс-капитан.

Третий здоровяк, усаживаясь на место рядом с водителем, косо глянул на него и бросил:

— В Ильдиз-Киоск.[18]

Водитель кивнул, трогаясь, а Кирилл прикусил язык — в Ильдиз-Киоске обосновался Контрразведывательный пункт 1-го разряда, одно из щупалец могущественного Особого Совещания.[19] Штабс-капитан едва не застонал от стыда. «Глупец! Дурак! Идиот! — вертелись мысли, как конфетти на сквозняке. — Зачем было брать золото?! Лучше бы тебе, кретину, в дерьмо вляпаться… Ха! Так ты и вляпался! По локоть! По шейку! С головой!»

Мягко покачиваясь на ухабах, «майбах» выехал на возвышенность Ольгу-Фламюр, подкатил ко дворцу, и Авинова вывели. Он молча подчинился, разумея, что этим верзилам бесполезно что-то объяснять и доказывать.

Боковым входом Кирилла сопроводили через длинную анфиладу комнат и зал в дворцовые подвалы, узниками коих бывали и паши, и даже султаны.

Паче чаяния, камера его оказалась сухой и чистой, без «романтичных» скелетов, прикованных ржавыми цепями к стене. Под мрачными сводами горела электролампочка, в свете которой увядали любые грёзы.

Оглушённый, униженный, Авинов плюхнулся на крепкий стул. Перед ним, за круглым столиком, сидел усатенький молодчик в зелёном военном мундире без погон. Скучая, он сжимал и разжимал пальцы рук, затянутых в кожаные перчатки.

Дождавшись, пока конвоиры выйдут вон, молодчик легко поднялся и подошёл ближе к Кириллу.

— Капитан Юрковский! — пропел он, ласково улыбаясь. — Какая приятная встреча!

Выпрямившись, штабс-капитан твёрдо сказал:

— Лично я не назвал бы её приятной. К тому же вы бредите. Меня зовут Кирилл Антонович Авинов. 1-го Офицерского полка Марковской дивизии штабс-капитан. Честь имею!

Усатенький не ответил. Он нанёс короткий, без замаха, удар Авинову в челюсть. В голове у Кирилла сыпанули звёздочки, но он скоро очнулся — уже не сидя на стуле, а лёжа на каменном полу.

— Виктор! Павлович! Юрковский! — приговаривал молодчик, всякий раз всаживая носок сапога в живот Авинову, по рёбрам, по печени, словно вдалбливая истины. — Капитан! Третьего офицерского! Дроздовской! Дивизии! Встать!

Кирилл перевалился на живот, заскрёб ногами, поднимаясь на четвереньки, и встал. Сил не было — выбили, но злости хватало. Он ударил своего мучителя с разворота, ногой в бок, а когда тот пошатнулся, устояв-таки, заехал ему прямым в челюсть. Молодчик отлетел, опрокидывая столик, но мгновенно вскочил — его тонкие губы прыгали, щёки горели, а в глазах стыло нетерпение.

— Ла-адно… — прожурчал он. — Ла-адно…

Присев, усатенький двинулся на Авинова, вытягивая руки и пошевеливая пальцами. Кирилл подхватил стул…

В этот момент щёлкнул запор двери, и в камеру вошёл сухопарый офицер лет тридцати пяти, с полковничьими погонами на узких, покатых плечах. Его костистое лицо дышало энергией, а внимательные, зоркие глаза выражали ум. Аккуратная бородка a la Николай Второй прятала за кудрецом острый, слабый подбородок.

— Выйдите, Микки, — холодно сказал он, — а вы оставьте в покое стул.

Усатенький Микки щёлкнул каблуками и покинул камеру. Авинов вернул стул на место, падая на сиденье. Полковник молча поднял столик, но усаживаться не стал. Сложив руки за спиной, он проговорил по-прежнему прохладно:

— Позвольте представиться: Сергей Николаевич Ряснянский, заведую Контрразведывательной частью при Особом Совещании. Заведую Контрразведывательной частью…

Водилась за ним такая привычка — повторять изречённое, словно эхо пуская.

— Рад сделать знакомство, — процедил штабс-капитан.

Ряснянский усмехнулся кончиками губ.

— Я не понимаю одного, — негромко сказал он, — к чему эти глупые детские выбрыки? Вас взяли с поличным, «Эфенди». И обе записки от «Визиря» были при вас — вы даже не потрудились их сжечь! Леонидаса, вашего грека-связника, мы схватили ещё на той неделе. Ещё на той неделе. Он и вывел на вас, когда передавал грязное золото — плату от ваших хозяев-большевиков. Признаться, щедрую плату…

— Чего вы от меня хотите? — устало выговорил Авинов, языком пробуя сочившуюся десну. Губу разбил, ублюдок, но зубы вроде целы…

— Сдайте нам «Визиря», Юрковский, и тогда я смогу похлопотать за вас, дабы обошлось без расстрела.

Кирилл вскочил, сжимая кулаки.

— Я никакой не Эфенди! — заорал он. — И не знаю я никакого Юрковского, чёрт бы вас подрал! Авинов я! Авинов! Ну не верите вы мне — спросите полковника Тимановского! Генерала Маркова! Да хоть самого Корнилова! Авинов я! Кирилл Антонович! Штабс-капитан 1-го Офицерского! Марковской дивизии! Понимаете вы или нет? Мар-ков-ской! А не Дроздовской! И шёл я не на встречу с вашим вонючим греком, а в Офицерское собрание, те самые писульки показать «Степанычу» хотел!

Прилив сил иссяк так же быстро, как и возник. Авинов рухнул обратно на стул, бормоча:

— А, идите вы все…

Сергей Николаевич постоял, помолчал — и вышел. Сухо щёлкнул замок. А Кирилл остался сидеть, тупо глядя перед собой. Мыслей почти что не осталось, а думы, ещё бродившие в голове, были черны, как патока. Только не сладкая — горькая.

Ощущая боль во всём теле, чуя все свои синяки и ссадины, Авинов пересел на топчан, застеленный солдатским одеялом. Господи…

Где-то там, за толстыми стенами дворца, — воля, жизнь, любовь… А он здесь. За что? Кириллу вдруг стало так жалко себя, что веки запекло горючими слезами. Узник Ильдиз-Киоска…

Глава 3 НЕЛЕГАЛ

Сообщение ОСВАГ:[20]

Г. Ш. подполковник В. Каппель, собрав «корниловцев», не поспевших вовремя перебраться на Дон, осевших на Волге, поднял восстание в Самаре и захватил город. В те же дни к каппелевцам присоединился Чехословацкий корпус и казаки атамана Дутова.

Внезапными, ошеломляющими ударами были взяты Сызрань, Бугуруслан, Белебей, Уфа, Хвалынск, Оренбург, Гурьев. Отбито у большевиков более десятка миноносцев и канонерок Волжской флотилии.

Верховный Правитель России генерал Корнилов повысил В. Каппеля в звании, произведя в полковники, и назначил главнокомандующим Волжским корпусом, а также наместником Поволжья.

Как ни переживал Авинов, как ни страдал от допущенной к нему несправедливости, а спал он хорошо — чистая совесть не мучит. На второй день заточения подали обед. Невзрачный, один раз и на всю жизнь перепуганный турок накрыл круглый столик, со страхом поглядывая на опасного преступника, настоящего красного шпиона. Кирилл оскалил зубы, и турок кинулся к двери, заколотил в неё обеими руками, писклявым голосом заклиная Аллаха.

Подсев к столику, штабс-капитан очень удивился. Нынешняя его кормёжка состояла не из жидкого супа и сухарей — нещадно выворачивая внутренности, одуряюще пах настоящий плов из барашка. Были тут и крошечные шашлычки, и долма, и даже стакан дузики — анисовой водки! В честь чего это так кормят узников?.. Авинова пот прошиб. Оплывая ужасом, он смотрел на свой обед, решив, что это последнее угощение перед казнью…

Кирилл чуть не подскочил, услыхав щелчок запора. В камеру вошёл Ряснянский. Лицо полковника было непроницаемо, а вот во взгляде крылось удивление. Заняв свободный стул, он положил ногу на ногу и обнял колено мосластыми пальцами. Штабс-капитан демонстративно набрал полный рот плова.

— Кушайте, Кирилл Антонович, — кивнул начальник КРЧ, — кушайте.

Авинов чуть не подавился.

Ряснянский кивнул.

— Мы арестовали настоящего Юрковского, — сказал он негромко. — Я, конечно, приношу вам свои извинения, но и вы должны нас понять — ваше поведение было уж очень подозрительным. Уж очень подозрительным. Согласитесь.

Кирилл молча согласился.

— Рассказывайте, Кирилл Антонович, — вздохнул полковник. — Всё как есть, как было.

Прожевав, Авинов обстоятельно поведал о своих приключениях.

— Рыжий унтер — это, вероятно, «Янычар», — определил Сергей Николаевич. — Нынче в бегах.

— И всё же…

Ряснянский успокаивающе поднял руку.

— Юрковский пытался бежать в Болгарию, — неторопливо проговорил он. — Три дня назад дезертировав из Галлиполи — видимо, почуяв слежку, — он переправился в Адрианополь. Переправился в Адрианополь. Там мы его и потеряли — и зело обрадовались, найдя у себя под боком. Это были вы. Настоящего «Эфенди» погранстража схватила сегодня перед рассветом. Перед рассветом… Юрковский, переодевшийся дервишем, орал и плевался от злобы, а пухлые карманы были набиты фунтами, франками, пиастрами…

— Гад! — вынес вердикт Авинов.

— Сейчас этого гада допрашивают в штабе Кавармии[21] — улыбнулся Сергей Николаевич. — В штабе Кавармии… Довелось много интересного узнать! Оказывается, милейший Виктор Павлович (для немногих избранных — просто Вика) заправлял ещё в ревкоме Румынского фронта, а в поход с дроздовцами отправился по воле партии большевиков, в коей состоит с четырнадцатого года. Юрковскому было поручено разлагать полк изнутри…

— Убил бы, — пробормотал штабс-капитан. — Но…

Полковник тонко улыбнулся.

— Будучи утром в Офицерском собрании, куда вы так и не дошли, — проговорил он, — я перебирал документы этого красного лазутчика — паспорт, мандаты, удостоверения, — как вдруг услышал голос Маркова. Сергей Леонидович склонился над моим плечом и с удивлением воскликнул: «Авинов?»

Кирилл обалдел.

— Не понимаю… — пролепетал он.

Ряснянский молча протянул ему удостоверение на имя Юрковского с фотографией предателя. На фото был он — Кирилл Авинов, его лицо! Только что с усами.

— Не понимаю! — затряс головою Кирилл. А головушка бедная кругом шла — при чём тут он?! Да сколько ж можно?

— Успокойтесь, — мягко сказал контрразведчик. — Просто вы очень похожи на Юрковского, а сейчас — особенно, когда не брившись… Не знаю, правда, как «Янычар» мог дроздовца с марковцем перепутать. Или же он ориентировался не на форму? Разберёмся, когда поймаем. Когда поймаем…

Авинов его плоховато слышал. Он испытывал блаженство и необычайную лёгкость — Господи, как просто всё разрешилось! Воля, жизнь, любовь — всё это снова его!

— Так я свободен? — спросил Кирилл.

— Разумеется, — сказал Ряснянский. — Но, перед тем как вы нас покинете, прошу меня выслушать. Прошу выслушать.

Помолчав, полковник КРЧ продолжил:

— Корнилов избрал верный путь — не гоняясь за лёгкими викториями, он укрепляет тыл, который, по чеканному выражению Клаузевица, «прежде всего». А вот меня беспокоит передовая! Передовая… Первым делом — это разведка, а она у нас или плоха, или вообще никуда! Мы не знаем, что творится в красных штабах, какие планы военспецы сочиняют за командармов… А знать надо.

— Я слышал, — осторожно сказал Кирилл, ещё не полностью ощущая себя равноправным человеком, — на той неделе арестовали генерала Доставалова. Говорят, продался комиссарам…

Ряснянский грустно покивал.

— Мы все лишь обычные люди, — вздохнул он, — со своими слабостями и пороками. Чекисты действуют грубо, неумело, однако случается, что белармейцы попадают к ним на крючок. Попадают к ним на крючок… У одних большевики берут в залог родных и близких, оставшихся в РСФСР, — и вербуют в обмен на их жизни, заставляют передавать разведданные. Иным платят за предательство, а есть и идейные — эти служат Советам по доброй воле. Юрковский же был не просто идейным — это убеждённый большевик, опасный человек и способный разведчик…

— И?.. — глухо спросил Авинов, холодея.

— И мы предлагаем вам занять его место, — спокойно договорил полковник Ряснянский. — Занять его место.

— У стенки? — криво усмехнулся штабс-капитан.

— В строю, — не принял его тон Сергей Николаевич. — Вы, Кирилл Антонович, схожи с Юрковским не только лицом — у вас тот же рост и форма ушей, такой же цвет волос и глаз, и походка, и даже голос… А главное — за вами будет его революционное прошлое! Революционное прошлое. «Товарищи» очень подозрительны, чужаку сложно, почти невозможно «втереться» к ним в доверие. Юрковский же для них свой… Прошу меня понять, ибо не смею вам приказывать, — это редчайший, почти небывалый шанс, и будет очень горько упустить его. Вы хороший офицер, Кирилл Антонович, но в тылу врага сможете принести гораздо больше пользы Белому делу.

Полковник смолк. А Кирилл испытал тоскливый, знобящий страх человека, стоящего на краю крыши. Гремят по ржавым листам преследователи, надо разбегаться и прыгать через улицу, на кровлю соседнего дома. Допрыгнешь — спасён, не допрыгнешь…

— Я согласен, — сказал он деревянным голосом.

— Да не переживайте вы так, Кирилл Антонович! — воскликнул начальник контрразведки, сразу оживившись. — Вы смените имя, да, но это же временно! С марковцами придётся расстаться — опять-таки не навсегда. Пойдёте служить к дроздовцам. Советую и денщика с собою взять — человек он надёжный, проверенный, таких дедов из железа делали и сыромятной кожи… А когда мы будем штурмовать Царицын, вы перебежите к красным, выдав себя за Вику Юрковского.

— Вика Юрковский… — пробормотал Кирилл, меряя на себя чужое имя. — А если меня узнают?

— Кто? Родителей Юрковский похоронил ещё перед войной, с любимой девушкой поругался, хотя фотографию хранил. На всякий случай запомните: зовут её Аней Новиковой. Зовут её Аней Новиковой… Капитан даже ни с кем из «дроздов» не дружил, сторонился однополчан. Ну вам же легче… Главное, не забывайте о мелочах! Разведчик проваливается в деталях. Вот, например, у Юрковского есть склонность к словоерсам…[22] У красных такой обычай не в чести, но Виктор Павлович, похоже, бравирует этим…

Авинов длинно и тоскливо вздохнул.

— Подробной биографией капитана мы вас снабдим, — деловито сказал Ряснянский. — Дадим адреса явок и пароли. Буквально на днях генерал Алексеев принял «Азбуку» Шульгина в состав Особого Совещания. У «Азбуки» превосходная разведывательно-осведомительная сеть, а названа она так в целях конспирации — каждый агент получает оперативный псевдоним из буквы и номера. Оперативный псевдоним Юрковского — «Эфенди», а вы будете «Веди ноль пять».

— И какое у меня задание? — Кирилл глянул исподлобья.

— Служить, капитан, — мягко сказал Сергей Николаевич. — Сражаться за Россию-матушку в тылу врага! В тылу врага… Сказать определённо, приказать вам я просто не могу, ибо не всеведущ и понятия не имею, как сложится судьба разведчика Авинова. Ваша цель — внедриться к красным, проникнуть в самый центр, на самые верхи! Именно поэтому переходить линию фронта следует на Волге. За Манычом вас встретят озверелые матросы из отрядов Думенко, а эти разбираться да вникать не будут: «Беляк? В расход!»

— А в Царицыне?

— А в Царицын нынче вся «краснота» сбежалась, прибыл даже нарком Сталин. Приказом Троцкого он облечён и военным командованием, и всею гражданской властью. Сам Лейба Бронштейн[23] тоже там. Тоже там… От вас, Кирилл Антонович, потребуется «беззаветное служение трудовому народу», вы должны будете войти в доверие к «товарищам», добиться покровительства комиссаров…

— …И стать «нелегалом», — подхватил Авинов.

— Совершенно верно!

Штабс-капитан снова испустил тяжкий вздох.

— Жалеете? — прищурился полковник.

— Что дал согласие? — спокойно уточнил Кирилл и помотал головой. — Нет. Просто… муторно это — таиться ото всех, быть наособицу, а не в большой, дружной компании…

— Понимаю, — серьёзно кивнул Ряснянский. — Разведчик — всегда одиночка, так уж устроено сие опасное ремесло — шпионаж.

— Ладно, — вздохнул Авинов. — Раз надо, то пошпионим.

— Надо, — сказал с проникновенностью Сергей Николаевич, — очень надо!

— Когда начинать? — бодро проговорил Кирилл.

— С этой самой минуты вы — капитан Виктор Юрковский. Отправляйтесь на встречу с Визирем. Будьте очень и очень осторожны, не выдайте себя. Задерживать резидента красных мы не станем, подержим пока под колпаком — надо сперва вычислить всю их сеть, а уж потом брать разом. Где-то бродят ещё глубоко законспирированные «Паша», «Ага», «Бей», «Султан»… Всё поняли, Вика?

— Да-с, — твёрдо ответил Авинов.

Почти всю следующую неделю, со вторника по воскресенье, Кирилл не покидал Ильдиз-Киоска. Его натаскивали по всем известным эпизодам биографии Юрковского, манере поведения «Вики», обучали ремеслу радиста, прорабатывали легенду — дескать, в боях за Галлиполи контузило капитана, провалялся в госпитале бравый дроздовец. Нынче подлечили чуток, и снова в строй. «Контузия» позволяла объясниться при случае — а ну как подойдёт к Авинову давний приятель Юрковского, и что тогда? «Заготовку» тогда: «Извини, мол, не признал, да уж больно близко снаряд рванул — память отшибло малость…» Но это на самый крайний случай.

Так что пришлось Кириллу зазубривать пароли, явки, десятки имён и фамилий, сверяясь с фото или с описаниями офицеров Дроздовского полка, «товарищей» по большевистской партии, связников… Голова пухла!

Воскресным утром штабс-капитан проснулся усталым, но довольным — кончилась его разведшкола! Упаковавшись в непривычную ему форму Дроздовского полка,[24] Кирилл показался Исаеву.

— Стало быть, с повышением вас? — ухмыльнулся в бороду чалдон.

— Ага, «снял звёздочки»![25]

— Значить, ваш-сок-родь[26] — бодро сказал ординарец, — на тайную службу идём?

— Шпионить, Кузьмич, — усмехнулся Авинов. — Будем розоветь, пока не покраснеем!

— А от хрена с морквой! — энергично выразился Елизар, складывая крепкую дулю. — Кхым-кхум…

На улице они разделились — Исаев остался по хозяйству хлопотать, а Кирилл пошагал в город. На задание.

Вертя головой, то и дело щупая нагрудный карман френча, где лежали деньги, Авинов добрался до бывшего Ипподрома, в пору цезарей и базилевсов — древнего ристалища, а ныне обсаженного кипарисами пустыря. Посередине голого поля торчал египетский обелиск времён Тутмоса да «серпантина» — фонтан в виде трёх сплетавшихся змей из позеленевшей бронзы. Давным-давно эллины установили его в Дельфах как памятник победы при Платее. Одну из змеиных голов разбил какой-то там султан, но парочка ещё скалилась.

Авинов внимательно осмотрелся. На Ипподроме он был третьим — в сторонке от древностей турок пёк каштаны на жаровне, а добер молодец в костюмчике не по размеру тёрся возле обелиска, пялясь на каменный столп, помнивший фараонов, и задирал голову так высоко, что слетала шляпа-канотье.

Кирилл, словно подражая ему, обошёл «серпантину», примечая три жирных крестика в рядок. Сердце забилось чаще — это был знак, извещавший посвящённых о том, что явочная квартира на Гранд-рю-де-Пера не «засвечена» и не провалена. Иди спокойно, товарищ Юрковский!

Недобро усмехнувшись, Авинов повернулся к Святой Софии и перекрестился. Собор стоял, словно пышный торт в окружении четырёх свечей-минаретов. «Свечи» таяли, аккуратно разбираемые по кирпичику, и оттого чудилось, будто громадный купол церкви вырастает, ещё выше воздымаясь в небо.

— А от хрена с морквой! — пробормотал Кирилл.

Извилистой улочкой он пошагал к Золотому Рогу. Под ногами его лежал самый край Европы, но вокруг цвела и пахла Азия, дремотный, едва разбуженный Восток. Вон, посреди тротуара присел на корточки худущий, но с огромными усами кафеджи — подаёт кофе в маленькой, с наперсток, чашечке очередному жаждущему — толстяку в феске, занявшему маленькую табуреточку. На подоконниках, за витыми решётками, сидели турецкие проститутки. Завидя белого офицера, они разом оживились, принялись шлёпать себя по голым животам и выкрикивать: «Рус! Рус! Карашо!» А на перекрёстке плясали два дервиша — босые, в длинных халатах и в высоких шапках, они кружились, будто в забытьи, отрешившись от всего земного…

Выйдя на мост, переброшенный через Золотой Рог, Кирилл взял курс на круглую, величественную башню Галаты, что высилась, подобно маяку. Мост оккупировали рыбаки — долгими часами они выстаивали с удочками, как живые памятники терпению, кучкуясь ближе к берегам залива. Видать, недолюбливали середину, где их бдению мешали разводные пролёты.

Подъём к Пере был крут, и Авинов не стал тащиться вверх, отбиваясь от назойливых духанщиков, как в первые дни по прибытии в Константинополь. Он сразу прошёл ко входу в туннель — так здесь называли подземный фуникулёр. Купил билет и занял место в вагончике.

Своды туннеля плавно поползли мимо, сверху вниз, под горку. Так бы всю жизнь — медленно и спокойно возвышаться… Нет же, скачешь, скачешь, как сумасшедший, по грязи, по трупам. В пыли и на жарище, под дождём, в метель…

Выйдя на площади Токатлиан, Кирилл зашагал по Пере. Это был Невский проспект Константинополя, его Бродвей и Елисейские Поля. Здесь, в роскошных номерах отеля «Пера-Палас», проживали адмирал Колчак и генерал Юденич, назначенный главноначальствующим Византийской области. В саду Пти-Шан играла духовая музыка, звякал на поворотах красный трамвайчик, томный голос Вертинского наплывал из кабаре «Чёрная роза»…

Лишь пройдя мимо отеля «Токатлиан», Авинов заметил за собою слежку — и вспотел. За ним шёл давешний пижон в костюмчике, с тросточкой и в шляпе-канотье. На Ипподроме этот типчик не привлёк особого внимания штабс-капитана. Но почему он не насторожился после? Почему-почему… Да потому, что даже и не думал проверяться!

Кирилл плотно сжал губы. Тоже мне, «шпиён» выискался! Срамота… Или это всего лишь совпадение? Просто молодчику с ним по пути. Разве не может быть такого? Может!

Задержавшись у витрины пассажа «Ориенталь», Авинов снял малиновую «фураньку» и пригладил рукою волосы. Зеркальное окно отразило его преследователя — пижон тоже остановился, якобы для того чтобы достать из кармашка верный свой брегет на цепочке и посмотреть, сколько ж там времени натикало.

Та-ак… Значит, всё-таки «хвост»… Ла-адно…

Штабс-капитан надел фуражку, мимоходом козырнув седому полковнику, прогуливавшемуся под ручку с дамой, и перешёл улицу.

Вот и явка — крошечный магазинчик, будто сплюснутый соседними домами. Яркая вывеска извещала, хоть и не совсем грамотно, но крупными буквами: «КАВРЫ».

Переступив порог заведения, Кирилл попал в прохладу и полутьму. Ковры тут были везде — под ногами, на стенах, только что не на потолке. Посреди комнаты сидел, скрестив ноги, старый турок с пышной седою бородой валиком, в затрапезном халате и непременной феске. Наверное, это и был Бехаеттин Шакир. Завидев посетителя, он мигом сварганил чашечку кофе с рахат-лукумом для Авинова.

Штабс-капитан подумал — и тоже сел «по-турецки». Принял кофе, отпил… Хм. Весьма…

— Мне бы хорасанский ковёр, — медленно проговорил Кирилл, — но чтоб узор как на ширазском.

Бехаеттин, если это был он, нисколько не изменился в лице. С прежним безразличием глядя то в пол, то в простенок между парой грязных окошек, турок словно изучал орнамент на бесчисленных коврах.

— А дэнга у бэй-эфенди водится? — измолвил он равнодушно.

Кирилл протянул ему две юспары. Торговец сграбастал монеты и легко поднялся. Шаркая тапками-кавушами, исчез в незаметной двери, раздвинув пыльные ковры. Стало тихо, только с Перы по-прежнему долетал невнятный шум голосов да звяканье трамвая.

Авинов глянул в окошко, засиженное мухами, и встретился взглядом с давешним молодчиком в канотье. Молодчик улыбался.

«Ловушка?..» — мелькнуло у штабс-капитана. Этот тип перекрыл выход… Рука Кирилла непроизвольно сдвинулась, нащупывая любимый парабеллум. Прикосновение к пистолету словно разрядило напряжение. Он всё сделал правильно, в точности как наставлял Визирь. Хм. А если в послании отсутствовало нечто важное? Привычное для красных, как бы само собой разумеющееся и лишь ему одному неведомое? Что тогда? «Что-что… — подумал штабс-капитан. — Опорожню обойму — и уйду. Или не уйду…» «Кысмет», как османы говаривают. Судьба…

Авинов вздрогнул — он так задумался, что не заметил, как появился Бехаеттин. Торговец слегка поклонился и рукою повёл в сторону двери за коврами: пожалуйте, мол.

Кирилл встал, поправил ремень — и нырнул в темень проёма. «Сейчас, как дадут по башке…» — мелькнуло у него. Но нет, всё тихо, зловещие тени не мелькают…

Авинов попал в узкий коридорчик, еле освещённый керосинкой, приткнувшейся на полочке. Пахло пылью, нафталином и кошками.

Заблудиться было невозможно — в конце прохода обнаружилась всего одна дверь. Открыв её, штабс-капитан невольно прищурился — яркий свет электрических ламп бил в глаза. Негодуя и страшась, он заслонился ладонью. Кто здесь?!

Он увидел лишь тень человека, сидевшего за столом в углу, — чёрный силуэт с нечёткими очертаниями.

— Здравствуйте, товарищ Юрковский, — сиплым голосом сказал «невидимка».

— С революционным приветом, — сухо ответил Кирилл.

Мысли сыпались горохом. «Визирь» это или кто? Тот самый резидент или чекист рангом поменьше? Или тут вовсе западня?!

— Понимаю! — хохотнул грузный визави Авинова. — «Маска, я тебя не знаю!», да? — и протянул из тени на свет мозолистую пятерню: — Афанасий Терентьич.

— «Визирь»? — ляпнул Авинов — и ужаснулся.

Но резидент лишь лапищей своей махнул — дескать, ну их, эти кликухи, давай уж по-человечьи.

— Слыхал я, — деловито начал «Визирь», — «дроздов» обратно отправляют, вроде как в Новочеркасск?

— Дроздовская дивизия вливается в Добровольческую армию.

— Ага-а… Ага-а… — оживился чекист. — Кадеты[27] укрепляют Добрармию…

Авинов мрачно улыбнулся.

— Да-с! А обмундирования шьют на полтора миллиона штыков и сабель. Корнилов объявил мобилизацию. Чуете, чем пахнет? Наступлением по всему фронту!

Чекист до того разволновался, что вскочил, вышел из тени и заходил по скрипучему паркету — сутулясь, сложив руки за спиною, словно на прогулке в тюремном дворе.

Походив из угла в угол, резидент остановился перед Авиновым, помахивая мухобойкой.

— Когда белые перейдут в наступление? — спросил он.

— В июле «кадюки» возьмут Царицын, — раздельно сказал Кирилл в ответ.

— Хрен они возьмут… — проворчал Афанасий Терентьич.

Походив, почесав концом мухобойки под лопаткой, чекист приподнял шторы, впуская свет из провала двора-колодца. «Как в Питере…» — мелькнуло у Кирилла.

— Мне нужны будут связники, — медленно проговорил он, глядя в широкую сутулую спину «Визиря». Афанасий Терентьич покивал: понимаю, мол.

— В Задонье действует наш Регистрод, — неторопливо проговорил он, — регистрационный отдел Южного фронта. «Регистрод» занимается военной разведкой по всему Северному Кавказу. Регистрационный пункт номер три находится как раз в Новочеркасске, а есть ещё особые пункты Ортчк и тайные станции. Службу связи товарищи из Регистрода наладили хорошо, так что… За вами будет закреплён курьер Рафаил Курган Фоля.

— Рафаил Курган, — повторил Авинов. — «Фоля».

— Этот жидок жидковат, — хохотнул чекист, — но на безрыбье и рак — улов! Так что…

Он красноречиво протянул могучую длань — мол, аудиенция закончена, и Кирилл пожал руку врагу.

Глава 4 ДРОЗДОВЕЦ

Сообщение ОСВАГ:

Рабочие Ижевского и Воткинского заводов подняли восстание против большевиков. Сразу же были сформированы полноценные военные части — Ижевская и Воткинская рабочие дивизии, под командованием офицеров из потомственных мастеровых. В ходе боёв ижевцы и воткинцы на севере вышли к Глазову, на западе заняли левый берег Камы у Оханска, на юге взяли Сарапул и Агрыз, захватив железнодорожную ветку Казань — Екатеринбург.[28]

1

Пути двух самых славных дивизий Белой армии — Марковской и Дроздовской — расходились. Марковцы отправлялись за семь морей, к суровым мурманским берегам, а дроздовцы как будто возвращались домой — на Дон. До Таганрога добирались на транспорте «Кронштадт», а в Новочеркасск отправились поездом.

Заняв место в пульмановском вагоне, Авинов хмыкнул: словно и не случилось революции и войны не было. Ну это если не приглядываться, не видеть тщательно вымаранной похабщины на стенках, не замечать пулевых отверстий в окнах, стыдливо прикрытых занавесочками…

Всё так же перестукивались колёса, будочники с зелёными флажками провожали поезд. Чубатые казаки, возлежа на возах, равнодушно поглядывали в окна «пульмана».

Громкий смех сбил задумчивое настроение Авинова — в купе, похохатывая, ввалился темноволосый невысокий офицер, налитой здоровьем, с серыми глазами, с широким круглым, чисто выбритым подбородком. Его твёрдое лицо отдавало броской, чуточку азиатской красотой.

Кирилл напрягся, памятью возвращаясь к групповой фотографии офицеров-дроздовцев, которой его снабдил Ряснянский. Лица, лица, лица… Имена, звания… Петерс!

Командир второй роты 3-го Офицерского стрелкового полка капитан Евгений Борисович Петерс. Да, это был он. Сын учителя гимназии, студент Московского университета, Петерс ушёл на большую войну в чине прапорщика 268-го пехотного Новоржевского полка, а то быть бы ему учителем…

— Юрковский? — удивился Евгений Борисович.

— Как вы угадали? — откликнулся Авинов, ухмыляясь — и страшась: Юрковский-то во второй роте служил… В животе у него словно бабочки запорхали.

Петерс наметил робкую улыбку.

— А вы изменились… — протянул он.

— Вы даже не представляете себе насколько, — криво усмехнулся Кирилл. — Кузьмич!

Исаев явился тотчас и щёлкнул каблуками.

— Ракия[29] ещё осталась? — поинтересовался штабс-капитан.

— Да есть маленько. Кхым-кхум…

— Тащи!

— Слушаю, ваш-сок-родь! И закусь?

— Всё тащи!

Проводив Елизара Кузьмича глазами, Петерс только головою покачал:

— Вы же не признавали вестовых и ординарцев, — проговорил он.

— Признал-с, — с усмешечкой сказал Авинов.

А тут и денщик Евгения Борисовича нарисовался, старый солдат Ларин. Он приволок особый чемодан для папирос и табаков — была такая странность у Петерса. Всюду капитан таскал с собой коробки по сто штук «Лаферм» и «Шамшалов», «Месаксуди» и «Стамболи», «Асмоловых № 7» и «Ферезли». Клад!

Правда, на табак был Евгений Борисович скуп. Чаем делился и сахарку отсыпать мог, а вот в куреве отказывал — такую характеристику выдал на Петерса полковник Ряснянский…

Строго поглядывая на Кирилла, Ларин выудил из поклажи наливку в плетёной фляжке, достал серебряные стаканчики. Тут и Кузьмич подоспел — выставил бутылку ракии на столик, мигом вскрыл «аглицкую консерву».

— Ну-с, поехали! — сказал тост Авинов.

Крепкая ракия подрастопила отчуждённость, напряг помалу отпускал штабс-капитана.

Ларин, забившись в угол, бубнил что-то про гвардию, про георгиевские петлицы, а Исаев, сидевший широко, разлаписто, руки уперев в колени, щурился презрительно: «Да куды там… Гвардея тоже… Что гвардея, когда мы, сибирячки, с ашалонов Аршаву брали!»[30]

Захмелевший Петерс вдруг прочистил горло, да и молвил с постной любезностью:

— Виктор Палыч, разрешите вам папиросу.

Кирилл до того удивился, что и слова не сказал — ухватил пальцами коричневую «пушечку» Асмолова да и сунул в рот.

— Благодарю-с! — улыбнулся он, вытягивая из кармана свой кожаный портсигар, набитый турецкими пахитосками, изысканными «Кара-Дениз». — Тогда и вы угощайтесь, Евгений Борисович!

Исаев чиркнул спичкой, поднося огоньку сначала «своему» капитану, а опосля — ларинскому.

Авинов курил редко, но папироска «от Петерса» была крепка, вкусна, душиста.

— Прелесть! — похвалил он табачок. — Сладенький дымок такой… Газообразный десерт!

В улыбке Евгения Борисовича уже не было прежней кислой приветливости. Он затягивался пахучим «Кара-Денизом» так, что западали щёки, и выпускал дым неторопливо, смакуя, щурясь и стряхивая пепел трёхгранным ногтём.

— Господа, слышали новость? — донеслось из соседнего купе. — Барона Врангеля назначили командующим Добровольческой армией.

— А выпивоху Май-Маевского выгнали!

— Выпьем за командармдобра!

— Командармдобр телеграфирует из штарма начштабглаву…[31] — пробормотал Петерс, словно в скороговорке упражняясь. — Виктор, — неожиданно спросил он, ударяя по-французски, в последний слог, — а вы верите в нашу викторию?

Авинов подумал.

— Верилось мне зимой, — сказал он, — а ныне я уверен.

Сказал — и почувствовал лёгкий укол совести. Почудилось ему, что не его это слова были, «не по-честному» выговоренные, — он будто произнёс заученный текст, пробуясь на роль Юрковского, которому, по легенде, полагалось сгорать от энтузиазма и стоя петь «Боже, царя храни!». А он сам был ли уверен?.. Если руку на сердце, то не очень. Надежда была, и ещё какая, и огромное желание победить, но та бессмысленная громада двуногих, противостоявшая Белой гвардии, пугала. У большевиков в залоге была вся Россия — заводы её и фабрики, склады, поля… И покорный народ, который миллионами забривали в Красную армию. Сумеют ли белые одолеть задуренную, умученную чернь, ползучее серое число? Возмогут ли?..

— Господа, господа! — бушевали соседи. — Мы едем на войну, а на войне… За победу, господа!

— Ура-а!

— Баклажка,[32] запевай нашу боевую!

Высокий, совсем ещё детский голос зазвенел, выводя:

— Смелей, дроздовцы удалые…

И всё купе дружно подхватило:

— Вперёд без страха, с нами Бог!..

Дроздовцам отвели для постоя пустые дортуары Новочеркасского девичьего института — ни одной свободной казармы не нашлось, всё было забито офицерами и солдатами. Правда, генерал-квартирмейстер Кусонский не учёл, что в верхних дортуарах жили отрочицы, сироты-институтки, которых княгиня Голицына вывезла из Смольного. Замотался.

Командовал 3-м Офицерским полком седой Жебрак-Русакевич, строгий, заметно подволакивавший ногу, простреленную под Мукденом. Увидав пепиньерок[33] в серых платьях, в белых передниках и пелеринках, стайкой бежавших по блестящему паркету, полковник крякнул. Сказал, пощипывая ус:

— Господа, мы все бывалые солдаты. Но стоянка в девичьем институте, на мой, по крайней мере, век, выпадает впервые. Впрочем, каждый из вас, без сомнения, отлично знает обязанности офицера и джентльмена, которому оказано гостеприимство сиротами-хозяйками.[34]

Дроздовцы чинно разместились на ночлег. Добродушный капитан Китари, с длинными, обвисшими усами, одетый мешковато, словно форма была с чужого плеча, вздохнул мечтательно:

— Поесть бы…

И тут же, словно исполняя его желание, явилась строгая чопорная дама — начальница института. Подозрительно оглядев офицеров, она певучим голосом пригласила всех откушать. Дроздовцы живенько построились парами, да и тронулись в институтскую столовую — обедать побатальонно. Твёрдо печатая шаг, они посмеивались и перешучивались. Видать, кадетская юность пришла на ум.

— Стой, на молитву!

Батальон хором выдал «Отче наш» и расселся за длинными монастырскими столами. Институтки, мило краснея, разносили щи да кашу. Кирилла умиляли девичьи головки в мелко заплетённых косичках, а вот начальница не теряла бдительности — офицерики-то все молодые, красивые, здоровенные, а юные девушки так влюбчивы…

Отпросившись у Петерса, Авинов до самого вечера бродил по новочеркасским проспектам, слонялся у Атаманского дворца, кружил у собора, добрёл до речки Тузлов и вернулся в девичий институт, едва не опоздав на вечернюю зорю «с церемонией».

Полк выстроился на институтском плацу.

— Смирно, господа офицеры! — скомандовал полковник Жебрак, и фельдфебели начали перекличку:

— Поручик Вербицкий!

— Я.

— Поручик Дауэ!

— Я!

— Поручик Димитраш!

— Я!

— Капитан Рипке!

— Я!

— Капитан Туркул!..

Трофимов… Туцевич… Храмцов… Шубин…

— Капитан Юрковский!

— Я! — гаркнул Авинов, холодея, ибо почудилось ему, что он взаправду оборотился в Вику Юрковского…

…Дроздовцев подняли на рассвете, когда Новочеркасск ещё почивал — дворики невысоких домов хранили сонную тишину, не хлопали калитки, не скрипели вороты колодцев, не перекликались голосистые хозяйки.

У Кадетской рощи, посреди площади, где был чуть влажен песок, поставили аналой, и дроздовцы в походном снаряжении, позвякивая котелками, полязгивая винтовками, стали покоем вокруг. Заря разгоралась, обещая ясный день, щебетали ранние птахи, а полковой батюшка читал напутственную молитву. Далёкие горнисты пропели: «В поход!»

2

Манычский фронт, станица Великокняжеская.

Степь лежала широко и плоско, вся отданная выцветшему, словно линялому, лазурному небу. Тёплый ветер колыхал растрёпанные кустики, чесал невысокую траву, уже выгоравшую, — зелень бурела, высыхая на корню.

Маныч был совсем близко, да только свежестью от него не тянуло — пересохла река, мелкой стала, болотистой и чрезвычайно топкой. Ни пройти ни проехать.

Добровольческая армия выдвинулась на линию фронта, заняв позиции от села Бараниковского до станицы Новоманычской. Конница генерала Шатилова гарцевала на правом фланге к востоку от железной дороги «Царицын — Тихорецкая», 5-й конный корпус Слащова[35] — «генерала Яши», как ласково звали командира бойцы, — растянулся вдоль Маныча к западу, имея главные силы у переправы Казённый мост, а части генерала Кутепова стояли на путях.

С колокольни хорошо было видать расположение красных — 9-й армии командарма Егорова и 10-й армии Клима Ворошилова. Весь северный берег Маныча у Великокняжеской переправы и сама станица были усилены окопами, извилисто рассекавшими чернозём. Из выбитых окон куреней, со звонниц двух станичных церквей грозили пулемёты, а за околицей выстроились батареи орудий — пятидюймовых гаубиц Шнейдера.

Мощная «совдеповская» артиллерия мигом остудила горячие головы — переправа белой кавалерии на «тот берег» окончилась неудачей. Астраханская бригада понесла большие потери, а бойцов Терского пластунского батальона красноармейцы выбили чуть ли не полностью.

Даже такому любителю лихих наскоков, как Шкуро, стало ясно: без хорошей артподготовки Великокняжескую не взять. Пушки-то были, но как их переправишь вброд по манычской болотине? Завязнут!

Пётр Николаевич Врангель собрал командиров Добрармии в Новоманычской, прямо на майдане. Генерал Кутепов, небольшого роста, коренастый, с чёрной густой бородкой и узкими, несколько монгольскими, глазами, доложил первым:

— Офицерские разъезды исследовали течение Маныча и наметили пункт переправы в восемнадцати верстах восточнее Бараниковского — эта линия реки противником только наблюдается.

— Замечательно! — громко сказал Врангель, оглядываясь на север. — Вот что… Наводка мостов будет сразу же обнаружена, так мы лишимся внезапности манёвра. Не хотелось бы! А посему применим переносные щиты — сколотим из заборов, погрузим их в воду — и быстро наведём настил. Ну, как быстро… Сапёрам и пластунам всю ночь придётся работать по пояс в воде!

«Чёрный барон», костлявая громадина с зычным голосом, всё оборачивал к северу своё узкое рыцарское лицо, щурил серовато-зелёные глаза.

Генерал Фок, начальник артиллерии 1-го корпуса, кивнул:

— Может получиться… Если позволите, я опробую такую переправу на окрестных бочагах.

— Разумно, — согласился Врангель.

Шатилов со Слащовым переглянулись, и «генерал Яша» пожаловался:

— Ваше превосходительство, сейчас ни в штарме, ни в штакорах[36] нет ни единого автомобиля! И как тогда управлять операциями? Как поспевать? Штарму срочно нужны хотя бы шесть мощных легковых машин и не менее двух для каждого из корпусов!

— Докладываю, — усмехнулся Пётр Николаевич, недолюбливавший Слащова, но благоволивший к Шатилову: — Автомобили уже следуют к нам поездом. И шпалы, и рельсы для ремонта путей, и грузовики, и десять телеграфных аппаратов с кабелями, с искровыми станциями…[37] Довольны?

— Так точно!

В небе зажурчали моторы. Словно перелётные птицы, пронеслись три аэропланных отряда, собранные с бору по сосенке, — крылом к крылу летели британские «хэвиленды», русские «анатры», французские «ньюпоры», даже парочка немецких «роландов» затесалась.[38]

— Танки нам тоже подкинут. — Врангель поглядел в небо, словно ожидая, как оттуда посыпятся бронированные чудища…

…Кирилл Авинов въехал в станицу Новоманычскую, когда уже начало темнеть. Полки длинной лентой вытягивались в степь. Бодро тарахтя, проезжали повозки, лазаретные линейки, походные кухни.

Передовые эскадроны, форсировавшие Маныч с вечера, оттеснили неприятельские разъезды, а на рассвете началась переправа. Грохотали по доскам колёса орудий, дробно тюпали конские копыта. Над колоннами реяли разноцветные значки сотен.

Мелководный, местами высохший до вязкой чёрной грязи, покрытой солью, Маныч ярко блестел на солнце среди голых плоских берегов, лишённых и пучка полыни.

Далеко на север тянулась унылая и безрадостная степь, кое-где прорезанная солёными бочагами. Там маячила лава астраханцев, изредка стучали выстрелы, гоготали пулемёты.

Седой Жебрак-Русакевич напряжённо всматривался вдаль. Пощипывая ус, он отдал команду:

— Выдвигаемся к Бараниковской переправе!

Петерс тут же обернулся к своим:

— Рота, зарядить винтовки… Курок. На плечо! Шагом марш…

Дроздовцы направили стопы к Манычу. Вдоль северного берега реки наступал 4-й конный корпус генерала Шатилова. Правее, пыля по Царицынскому тракту, скакали кубанцы генерала Покровского. В тылу противника реяли аэропланы.

Тугой раскат грома озвучил орудийный залп. Манычская грязь в огне и грохоте поднялась чёрными, дымными столбами. Лопнула в небе шрапнель, надулись облачка разрывов.

Шатиловские части с ходу атаковали Бараниковскую переправу и овладели окопами — красные сдавались сотнями.

Горская дивизия полковника Гревса первой переправилась за Маныч, следом грузной трусцой устремился 3-й Офицерский. Колонны шли под залпами, шли не в ногу, без строя, теснясь друг к другу, тяжело звякая амуницией. Лица дроздовцев были темны, залиты потом, напряглись вилки жил на лбах, расстегнуты рубахи у ворота. Пулемёты красных стреляли по голове колонны, где шагал Авинов. Вдруг Кирилл почувствовал тупой удар по лицу. Непроизвольно схватился рукой — царапина. Пулемёты били вёрст с четырёх, на пределе, когда пули теряют силу на излёте.

— Во, едрёна-зелёна, — хмыкнул Исаев, — и пуля не берёт!

Полковник Жебрак поднялся на стременах и закричал Петерсу:

— Почему ваша рота идёт не в ногу?

Мимо пронёсся на «форде» генерал Дроздовский, мелькнуло его тонкое, гордое лицо, блеснуло пенсне. И тут же сорвался гром огня, пронёсся над клёпаными балками моста, обдал запахом сгоревшего кордита.

— В ногу, в ногу! — повысил голос Евгений Борисович. — Подсчитать ногу, рота! Раз-два! Раз-два!

И вот уже весь полк с силой отбивает ногу, всё твёрже, всё ровней.

Кирилл перешёл Маныч, в лицо пахнул запах сырой земли. Окопы!

По соседству, похлопывая стеком по пыльному сапогу, с травинкой в зубах, шагал невысокий, черноволосый, румяный капитан Иванов-Седьмой — простецкая армейщина.

— Коня, бгатец, — сказал он ординарцу, и тот подвёл… боевую клячу, старого, костлявого Росинанта.

Авинов не удержался.

— Капитан! — крикнул он. — Это какой же-с породы ваш резвый скакун?

— Дворняга хороших кровей! — хохотнул Петерс.

— Я быстгых коней не люблю, я не кавалегия, — ответил Иванов с достоинством и улыбнулся: — Я пехотный офицег!

— Господа офицеры! — бодро крикнул Жебрак. — За мной, в атаку! Ура! — и поскакал с ординарцами вперёд.

Вскочив на своего одра, капитан Иванов скомандовал, красуясь:

— Четвёгтая гота, с Богом, в атаку!

Дроздовцы одним ударом смяли красноармейцев — те дружно вбивали винтовки прикладами вверх в копаную землю, и поднимали руки, крича: «Мы мобилизованные!»

Кубанцы генерала Покровского заняли хутора Безуглова, части генералов Шатилова и Улагая подошли на две версты к станице Великокняжеской.

Неожиданно далеко вправо забухали орудия. Прискакал казак, крича, что со стороны Ельмута в охват правого фланга Добрармии подходят большие конные лавы противника — это спешил на выручку своим кавалерийский корпус «товарища» Думенко, двинутый усиленными переходами со станции Ремонтной.

Астраханская дивизия, потеряв убитыми и ранеными всех командиров полков, дрогнула под натиском красных, поддалась. Ряды астраханцев заколебались, заметались — и побежали.

Наперерез ослушникам и трусам стронулась, понеслась широким разливом Атаманская дивизия — атаманцы на скаку секли бежавших четырёххвостками.

Аэропланные отряды полковника Ткачёва бомбили кавалерию Думенки, щедро опорожняли целые ящики увесистых «стрелок», падавших с высоты — и протыкавших насквозь всадников вместе со скакунами.

— По кавалерии… пальба батальоном!

— Вторая рота, пли!

— Третья рота…

— Четвёгтая…

Двумя часами позже дроздовцы вошли в станицу.

— Ишь, как уделали, ироды… — проворчал Исаев, хмуро поглядывая на Великокняжескую, обрамлённую траурным кантом окопов, на пару церквушек, рябых от шрапнели, на перерытые воронками улицы, на пожарища, из чёрной гари которых вставали закопченные печи, будто памятники могильные. На площади торчали виселицы — это Врангель велел вздёрнуть мародёров из Горской дивизии. А ты не кради!

Станица была оставлена красными — Ворошилов с Егоровым поспешно отступали, уводя свои потрёпанные армии. Это был отчаянный драп вдоль железной дороги — тянувшийся рядом с путями тракт был сплошь забит брошенной артиллерией и обозами вперемешку с конскими и людскими трупами.

Засвистел припоздавший паровоз.

— Господа! — весело воскликнул Петерс. — Подарки везут!

На платформах длинного состава, приткнувшись капот к капоту, стояли новенькие грузовики «фиат». Их ёмкие кузова были прикрыты парусиновыми тентами.

— Да сколько их… — протянул поручик Петров, прозванный Медведем.

— Всем хватит, ещё и останется!

Перебивая паровозное пыхтенье взрыкиваньем, «фиаты» съезжали по трапам и выстраивались в колонны.

— Господа офицеры, по машинам! — отдал полковник Жебрак новую для него команду.

Дроздовцы с довольным хохотом полезли в кузова, рассаживаясь вдоль высоких бортов.

— Трогай!

Кириллу не сиделось. Он встал за кабиной, цепляясь за борт, и глядел на пыльный тракт. На мир. На войну.

Тысячные толпы пленных тянулись по обочинам дороги. В изодранных рубахах, босые, с измождёнными, землистого цвета лицами, они медленно брели на юг. Пленных почти не охраняли, пара казаков гнала по две-три тысячи красноармейцев, слабых и больных людей. Бывало, они падали тут же на пыльном тракте и оставались лежать, безропотно ожидая смерти.

— Никак тифозные, — нахмурился Кузьмич. — Едрёна-зелёна…

Вёрст через пять диагноз Исаева подтвердился — маленькая станция была сплошь забита ранеными, больными, мёртвыми и умиравшими. Лишённые ухода тифозные бродили по разъезду, ища хлеба и воды, шатались, падали, долго поднимались на четвереньки или теряли сознание, окончательно выбившись из сил.

— Слеза-ай! — донёсся до Кирилла знакомый голос. — Пгиехали…

Дроздовцы молча спрыгивали на землю — жуть брала даже бывалых.

Заглянув в железнодорожную будку, Авинов обнаружил там восемь человек.

— Какого полка? — громко спросил он.

Семеро не ответили, были мертвы. Восьмой доживал последний день — он лежал на полу, используя вместо подушки труп соседа, и тискал облезшую, худую собаку. Та тихонько повизгивала, облизывая щетинистый подбородок нечаянного хозяина.

У Кирилла мурашки пошли по телу. Сыпной тиф посвирепствовал вволю — серая вошь победила Красную армию.

— А чего ж… — хмуро бурчал денщик. — Коли ни порядку у них, ничего… Чай, и баньку не истопят против хворобы-то!

— Да уж… — поддакнул штабс-капитан.

Особые отряды генерала Покровского принялись очищать станцию от больных и мёртвых — пленные не успевали откатывать ручные вагонетки со сложенными на них мертвецами, окоченевшими в разнообразных позах.

— К песчаным карьерам, товарищи! — бодро восклицал бывший комбат. — Валим всех туда!

Здоровые красноармейцы, уже остриженные наголо и отмытые, выстроились на перроне. Капитан Иванов медленно прохаживался перед строем, озабоченно поглаживая самый кончик острой чёрной бородки. Военнопленные со страхом, исподлобья глядели на белого офицера.

Остановившись перед рослым парнем, капитан спросил вполголоса:

— Кто таков? Какой губегнии?

На простом солдатском лице, скуластом и курносом, отразилось смятение.

— Орловские мы, — глухо ответил парень. — Митрием крещён.

— Дегевенский?

— С хутора Кастырин.

— И хогоша землица на хутоге?

— Да родит пока…

— И баба есть?

— А то!

Лицо красноармейца посветлело.

— Стагики живы хоть?

— Они у меня крепкие! — Солдат белозубо улыбнулся.

Капитан Иванов коснулся стеком его плеча и сказал:

— В четвёгтую, бгатец, готу.

Авинов только головой покачал: их полк не зря звался Офицерским — в каждой роте числилось не менее полусотни «их благородий» и «высокоблагородий», одна четвёртая сплошь из солдатни. И ведь ни единого перебежчика! Народ у Иванова всё был — добры молодцы, здоровенщина. Вот и этого Митрия скоро откормят, лосниться будет, морду отъест. И ведь строг капитан, и лапа у него железная, а солдаты любят своего командира, чтут за праведную простоту и живут с ним дружной солдатской семейкой.

— Ваш-сок-родь! — лихо козырнул Кузьмич, брякая «полным бантом». — Извольте до баньки пройтить — истопил, как полагается!

— Вот это здорово! — обрадовался Кирилл и окликнул Петерса: — Евгений Борисович! Попариться не желаете-с?

Долго уламывать капитана не пришлось — за ним водилась исключительная страсть к омовениям, а его Ларин таскал не только табаки, но и заштопанный коврик, на котором Петерс принимал водные процедуры.

— А тиф не подцепим? — прищурился Евгений Борисович, подначивая Исаева.

— Да ни в жисть! — обиженно прогудел денщик. — Я такого жару напустил — ни одна вша не выдюжит!..

3

Станция Ремонтная — хутора бр. Михайликовых.

В степи верилось, что Земля — плоская. Безлюдная, покрытая ковылём, проблескивавшая солончаками равнина была совершенно пустынна. Кирпичные зданьица полустанка торчали одиноко и неприкаянно.

Зато станция Ремонтная кишела жизнью — врачи и сёстры милосердия наскоро приспосабливали пакгаузы под лазареты, а пехота охраняла брошенные красными запасы — оружия, боеприпасов, медикаментов, обуви вперемешку с мануфактурой, посудой, мебелью, галантереей и хрусталём. Железнодорожный путь на двадцать с лишним вёрст был забит сплошной лентой эшелонов.

Пыхая паром, тяжело прокатился поезд главкома Врангеля. Засвистел маневровый паровозик…

Кирилл довольно потянулся. Красный, распаренный после баньки, он чувствовал себя освежённым. Вечерело, но спать не хотелось.

— Эфенди?

Авинов закаменел. Вкрадчивый голос за спиною был тих, боязлив даже, но прозвучал как труба Страшного суда.

Придав лицу спокойное выражение, Кирилл обернулся. На него смотрел остролицый типчик еврейской наружности в летнем белом кителе. Рафаил Курган?..

Встретив взгляд Кирилла, Курган искательно улыбнулся и коснулся мятой кепки, словно отдавая честь.

— «Фоля»? — холодно осведомился штабс-капитан.

— Ви таки немножечко правы, — залучился курьер, но тут же сделался серьёзен. — Я имею вам сказать пару слов. Не будем об этом говорить громко, но до мине пришли восьмеро наших, с них убиты пять! Что вы скажете на это несчастье? Это же кошмар! Белые вернули то, шо не надо, — полицию!

— А я тут при чём? — по-прежнему холодно спросил Авинов.

— Так будьте известны, — с жаром сказал «Фоля», — что через них я остался без грошей и до вас пришёл пустой, как карман босяка! Наши люди принесли до мине камушки, но они все у гадской полиции!

— И зачем ты мне нужен пустой? — неприятно улыбнулся Кирилл.

— Слушайте сюда, — приглушил голос Курган. — Вас ждут на Ортчк, тут недалеко, на хуторе братьев Михайликовых, где был совхоз.

— Кто ждёт?

— Осман Жиллер — и чемодан «романовских»!

— Ладно, — буркнул штабс-капитан. — Исчезни!

«Фоля», смешно припрыгивая, удалился. А Кирилл задумался. Деньги ему не требовались, но это — ему! Юрковский же за копейку удавится…

Поискав глазами Исаева, Авинов сразу обнаружил искомого — смекалистый чалдон бдил неподалёку с карабином в руке.

— Кузьмич!

— Туточки я.

Введя денщика в курс дела, Кирилл сказал:

— Ты пока седлай, а я у Петерса отпрошусь…

Хутора братьев Михайликовых и Пишванова были зимовниками донских коннозаводчиков, просто дышавшие богатством до революции, а теперь… А теперь дома стояли с вырванными дверьми и битыми окнами. Соломенные и камышовые кровли амбаров были растасканы, жатки да молотилки ржавели, изломанные с варварской удалью. Деревья в саду сохли, обломанные и обглоданные конями. По всей степи вздувались трупы лошадиные, коровьи, овечьи… Рябившие вокруг солёные бочаги были завалены смердевшей падалью.

Авинов пустил гнедого шагом, обшаривая взглядом мрачные развалины. «Ортчк! — вспомнилось ему. — Подходящее название…»

— Давай в конюшню, — тихо сказал Кирилл.

Исаев, восседавший на вороном, кивнул, направляя мерина к длинному приземистому сооружению с проваленной крышей.

Привязав коня у сухой поилки, Авинов двинулся к господскому дому. Кузьмич, с винчестером в руках, занял позицию на углу.

Было очень тихо, только калитка поскрипывала, качаясь на одной петле. Забора не осталось, главное на костры извели, а дверь — вот она…

— Жиллер! — крикнул штабс-капитан и прислушался.

Где-то в доме заскрипело стекло под сапогом. Исаев пальцем показал на второй этаж, растерзанный шрапнелью, и отошёл к конюшне, чтобы держать под прицелом все входы и выходы.

— Жиллер! — рявкнул Авинов. — Долго я тебя буду звать?

Держа руку на парабеллуме, он сдвинулся в сторону, чтобы не стоять на линии огня. В дверном проёме замаячила тень, и вот явил себя долговязый парниша. В стоптанных и сроду не чищеных сапогах, в суконном бушлате и картузе с треснувшим козырьком, он выглядел как типичный мешочник.

— Ну я — Жиллер, — выцедил парниша. — И чё?..

— «Фоля» передал, что ты кой-чего припас для меня, — усмехнулся Кирилл. — Я — Эфенди!

— Да ну? — восхитился Жиллер, тут же оскалившись: — Пароль!

Этого штабс-капитан не ожидал.

— Чёрта лысого, а не пароль! — выпалил он. — Тебе что, повылазило?

Тут с крыши завопили:

— Осман, это беляки! Тикаем!

Жиллер согнул ноги в коленях, будто вприсядку собравшись пуститься, и выхватил маузер, тут же спустив курок. Поспешил — и промазал, а вот Авинов не истратил патрон зря — пуля вошла Осману в лоб, сшибая картуз.

Трижды выстрелил наган, целясь в Исаева. Винчестер грохнул один раз, и стрелок, ломая расщепленные доски, выпал со второго этажа, роняя на лету оружие и студенческую фуражку.

Штабс-капитан сделал знак ординарцу — обходи справа. Кузьмич кивнул и скрадом двинулся к дому. Авинов поднялся на крыльцо, шагнул в коридор, вонявший мочой. В комнатах царил разгром — прелестный натюрморт, изображавший букет сирени в кувшине, валялся на полу, служа подносом для кучи дерьма; драгоценные тома в кожаных переплётах были разбросаны повсюду, рваные и затоптанные; стены исписаны заборными откровениями… Чушатник. «Обезьянник», — поправил себя Кирилл.

Выйдя в коридор, он вскинул пистолет, завидя согбенный силуэт, но тут же выдохнул с облегчением — то был Исаев.

— Ваш-бродь, нашёл!

Авинов поспешил навстречу, хрупая осколками стекла. Кузьмич гордо показал обтерханный фанерный чемоданчик. Щёлкнул замочек.

— Ого, сколько тут…

Царские ассигнации лежали пухлыми неаккуратными пачками. По России ходили и «керенки», и совзнаки, но «романовские» котировались выше всяких новоделов. Ирония судьбы: империя рухнула, а её деньги ценились по-прежнему.

— Надо? — спросил Кирилл. — Бери.

— Дык, ёлы-палы… — растерянно проговорил Исаев, сдвигая кубанку на затылок. — На войне деньга без надобности, всё и так твоё… А опосля мы другие напечатаем!

Авинов кивнул.

— Спички есть? — поинтересовался он.

— Имеются.

— Поджигай.

— Деньгу?

— Дом!

Двух вязок камыша хватило, чтобы занялось крыльцо. Просушенные солнцем доски горели весело, огонь с жадностью пожирал дом-развалину, забираясь на второй этаж, обнимая строение щупальцами пламени. Жаркие клубы воздуха закручивались кверху, унося головешки и пепел.

— А «Фоля» хитёр… — покачал головой Исаев. — Видать, камушки-то спёр, а товаришшей завалил, штоб не делиться. И вас на смерть послал, без пароля-то. Ан не вышло!

— Похоже, прав ты, Кузьмич, — согласился Кирилл.

— Эх, найти бы эту жидовскую морду!

— Ладно, поскакали, а то поздно уже…

И два всадника порысили в степь. Поначалу они выделялись над тёмною плоскостью Задонья, а после слились с густым сумраком.

…Поезд сбросил ход, медленно проезжая станцию, покуда не заскрипел тормозами, замирая на полустанке.

— А почему стоим? — разнёсся по вагону недовольный голос. После гула и перестука колёс человеческая речь слышалась особенно ясно.

— Блиндированный пропускаем, — отозвался кто-то с другого конца вагона.

Авинов приник к окну. На запасных путях стояли брошенные противником составы. Длинный ряд теплушек санитарного поезда был сплошь наполнен умершими. Один из эшелонов, гружённый боеприпасами, сгорел, и снаряды повзрывались — чернел длинный ряд искорёженных остовов, а далеко кругом разбросаны были обезображенные трупы, птичья пожива…

Плавно, мощно накатил гул — махина тяжёлого бронепоезда проследовала на север. Мелькали площадки с шестидюймовками Канэ и гаубицами Шнейдера. На стенках броневагонов белым по серому было выведено: «Иоанн Калита».

Гул стих, удаляясь, пропала дрожь — и тут же залязгали буфера, встряхивая вагоны. Поезд покатил дальше. На войну.

Глава 5 «КРАСНЫЙ ВЕРДЕН»[39]

Газета «Русский курьер»:

Царицын архиважен для большевиков — это их ворота на Юг, к хлебу и нефти. Поэтому Ленин приказал удержать город на Волге любой ценой, хотя Советская власть и довела его до ужасного состояния. Всё мало-мальски интеллигентное население истреблено, магазинов и лавок не существует. Зимой в городе свирепствовали страшные эпидемии, смертность была огромной, умерших не успевали хоронить — 12 000 трупов свалили в овраг у городской тюрьмы. С весною мёртвые тела стали разлагаться, зловоние стояло на несколько вёрст кругом…

На окончание Петрова поста[40] Добрармия вышла к Царицыну, подступила к Кривомузгинскому укрепрайону. Он окружал город подковою, концы которой упирались в Волгу. Три линии обороны опоясывали Царицын. Окопы были усилены колючей проволокой в пять колов и пулемётными гнёздами.

В двух верстах к северу затемнелись лавы красных, глухие раскаты орудий словно предвещали грозу.

Заработали, загрохотали белогвардейские пушки. Генерал Врангель объехал фронт полков на заляпанном «форде», приказав снять чехлы и распустить знамёна, а всем полковым хорам — играть марши своих частей.

Как на параде, строились полки в линии колонн, разворачиваясь в боевой порядок. Выдували медь трубачи, полоскались стяги.

Генерал Улагай выскочил вперёд, раздалась команда:

— Шашки к бою, строй фронт, марш, марш!

Блеснули клинки, разнеслось «ура», и покатился по степи грозный гул, задрожала земля — вся масса белой конницы ринулась в атаку, скрываясь в непроглядной туче пыли. Гремела артиллерия, пушистые дымки от шрапнели густо усеяли небо.

— Эхма! Силища-то кака попёрла! — восторженно заорал Кузьмич и с чувством выматерился.

Дроздовцы поднялись в атаку, бросились за командиром. Кирилла обгоняли люди, которых он видел однажды или дважды, а теперь не узнавал вовсе, так оборотились в бою. Всё неслось вперёд, как грозный степной пал, — атакующие цепи, тачанки, сёстры милосердия, крестившиеся при каждом взрыве снаряда, раненые на тачанках, в крови, в сбитых бинтах… «Ур-ра-а! Ур-ра-а-а!» — гуляло вразнобой и на все голоса.

Великий гром покрыл степь — заговорили, заревели, загрохотали сотни орудий и десятки бронепоездов с обеих сторон. Канонерки с Волги добавляли убийственного шума.

В медном небе кружились «ньюпоры» и «хэвиленды», щедро просыпая на красных конников целые ящики увесистых «стрелок».

Красные «летающие лодки» М-9 вились растревоженным роем, будто пчёлы у дупла с мёдом. Вот подбитый «Ньюпор-11» потянул к городу, оставляя по себе копотный шлейф, вот «сопвич» угодил под очередь из «виккерса», пущенную с бронепоезда «Атаман Платов», — и сорвался в штопор, сшибаясь с тарахтящим «спад-дуксом»…

Четырёхмоторные бомбардировщики «Илья Муромец» и «Александр Невский» проплывали медленно и важно, меряясь с облаками. Воздушные корабли опрастывались над Кривою Музгой и Сарептой, скидывая на головы красным бомбы в пятнадцать и в двадцать пять пудов.[41] В огне и дыму визжал раскалённый металл, жаля и сеча податливую плоть — путь к станции Воропоново весь был усеян мёртвыми телами.

— Танки идут! — едва расслышал оглохший Авинов.

Огромные, громоздкие ромбы «марков», оплетённые гусеницами, тяжко пёрли вперёд. Это были «самцы»,[42] ворочавшие орудиями в боковых спонсонах. Рокоча и лязгая, давя проволочные заграждения, танки разошлись вправо и влево, расстреливая красноармейцев, в панике бегущих перед стальными ящерами.

Кирилл шёл в атаку рядом с поручиком Димитрашем. Фуражку у поручика сбило пулей, и ветер трепал его рыжеватые волосы. Обернувшись к Авинову, Димитраш осклабился — сухо засветились его зеленоватые глаза — и вышел с пулемётом перед цепью. «Льюис» ровно застучал, срезая бегущих «товарищей».

Откуда ни возьмись, на белые цепи ринулся красный эскадрон. Штабс-капитан очень чётко увидел незнакомое серое лицо всадника в нахлобученной богатырке с синей звездой,[43] вздёргивавшего маузер.

— Даёшь золотопогонников!

Брякнул выстрел, пуля пробила Кириллу тулью фуражки, устроив волосам «прочесон». Авинов выхватил верный парабеллум — и похолодел, вспомнив, что в стволе нет патрона. Кузьмич вчера чистил, вытащил. «Патрон! — билось у Кирилла в мозгу. — Дослать патрон!..»

Конник прицелился — и тут же за спиной Авинова грохнул выстрел. Оскаленный, бледный Исаев часто дышал, успев одной рукой вскинуть карабин — и убить. Чалдоны не промахиваются — краском[44] свесился с седла вниз головой.

— Успел! — выдохнул Кирилл.

— Будьте благонадёжны… — хрипло выговорил Кузьмич.

— Братцы, за мной, ура!

Бронепоезд «Товарищ Ленин» ударил с насыпи вслепую, разбивая снарядами сухую землю. Около Авинова осколком смертельно ранило вахмистра Носова. В одной руке тот сжимал значок 3-го Офицерского, другую жал к груди — между его загорелыми крупными пальцами в серебряных кольцах затекала полосками кровь. Носов всё пытался перекреститься, да не выходило — кончался вахмистр.

— За правду, — еле выговаривал он, — за правду…

И умер. Бранясь, побежал к путям полковник Бабиев — сухопарый, черноволосый, с ногами истого кавалериста — малость колесом, с перерубленной правой рукой. В конных атаках полковник хлестался левой, но ныне его Гнедка изрешетило шрапнелью. Обернувшись к железной дороге спиною, Бабиев махнул артиллеристам стеком.

Пушки, припрятанные в деревянном вокзальчике, ударили почти в упор, с визгом раздирая сталь. Бронепоезд, в грохоте разрывов, с пробитыми железными боками, из которых вырывалось пламя, попятился, сотрясаясь, но следующим залпом разворотило паровоз. В отверстие броневой башни, под красным флажком, просунулась чья-то скрюченная рука, машущая белой тряпкой.

«Красное и белое… — вертелось у Кирилла в голове. — Красное и белое…»

Он и сам не заметил, как миновал ту неясную черту, что отделяла степь от города. Просто в какой-то момент Авинов оглянулся, запаленно дыша, а по сторонам — угрюмые депо из тёмно-вишнёвого кирпича, покосившиеся телеграфные столбы, пыльные окна, некрашеные заборы… Окраина.

— Шире шаг, вторая рота! — прикрикнул Петерс. — Шире шаг!

Впереди задолбил пулемёт, выбивая пыльные фонтанчики на мостовой, но капитан даже не пригнулся, так и шёл во весь рост, с погасшей папиросой в зубах.

Броневик «Верный», скрипя рессорами, разворачивая башенку, объехал белогвардейские цепи — и ударил из двух стволов, выжигая пулемётное гнездо, как осиное.

Красные бежали, иногда огрызаясь одиночными выстрелами, сдавая, сдавая, сдавая город у Волги.

И снова Кирилл проглядел взятие Царицына — постоянные сшибки с неприятелем отвлекали его, забирая всё внимание разом. Только что 3-й Офицерский штурмовал улочки-взвозы на оврагах, облепленных саманными хибарами, и вот уже потянулись трёхэтажные дома с мансардами, выложенные узорной кладкой из кирпича. Правда, вид общий не менялся, оставаясь свалочным: бесхозные кони, бредущие табунами; брошенные пушки, перевёрнутые автомобили, костры и пожарища; железнодорожное полотно, забитое на десятки вёрст вереницами вагонов, и трупы, трупы, трупы…

А когда вторая рота вышла на Привокзальную и свернула на Гоголевскую, Авинова словно обморозило — приблизился его час. Вплотную.

Подходил срок стать перебежчиком, водиться с совдеповской властью, уйти с головкой в красную муть, в червонную мглу…

Укрывшись за трамваем от придирчивых глаз Петерса, Кирилл обернулся к Исаеву.

— Пора, Кузьмич! — выдохнул он.

Ординарец всё понял. Пригорюнился, насупил седые брови.

— Смотри, — быстро заговорил Авинов, вытаскивая из кармана наган, — он заряжен холостыми. Когда буду перебегать к «товарищам», я тебя из него пристрелю понарошку, а ты уж изобрази геройскую гибель, ладно?

— Не сумлевайтесь, ваш-сок-родь, лягу как подкошенный. Кхым-кхум…

— Тогда вперёд!

На углу гостиницы «Люкс» Кирилл высмотрел разбитый «рено». Шоффэра на месте не было, а на заднем сиденье полулежал чин из чрезвычайки, убитый в голову. Авинов не побрезговал, снял с чекиста его кожаную куртку и переоделся.

— По одежке встречают, — прокряхтел он, натягивая жаркую кожу. — Вперёд!

Случай перебежать на сторону врага представился на Александровской площади. Из магазина, заколоченного досками, выскочил вдруг невысокий кавказец в жёлтом френче и красноармейских шароварах. Штудии у полковника Ряснянского не пропали даром — Кирилл сразу узнал недоростка. Эта пышная чёрная шевелюра, эти усы, жёлто-зелёные рысьи зрачки… Сталин!

Наркомнац[45] побежал, пригибаясь и отстреливаясь, пока не юркнул в подворотню.

— За ним! — крикнул Авинов, выхватывая наган.

Метнувшись следом за наркомом, он тотчас же прянул влево. Грохнул выстрел из маузера, гулко отдаваясь под аркой. Прикинув, сколько большевик уже растратил патронов, Кирилл швырнул на свет фуражку. Пуля разнесла её в клочья. «Последний!»

— Товарищ Сталин! — заорал штабс-капитан. — Не стреляйте! Я свой!

Холодея, он выбежал во двор. Нарком стоял у стенки, согнув кривые ноги и держа пистолет перед собой. Клацнул боёк. Пусто. И ещё раз. Пусто! Патроны кончились.

— Не стреляйте! — крикнул Авинов, подбегая к ощеренному Сталину, как никогда походившему на злобную рысь, загнанную в угол.

— Стой, краснюк! — загремел голос Исаева.

Резко обернувшись, Кирилл трижды выстрелил из револьвера. Елизар Кузьмич изобразил, как его отбрасывает к стене. Прижимая руку к животу, он сполз на землю и вытянулся. Готов.

— Уходим! — выдохнул Авинов.

— Кто такой? — каркнул нарком, отбрасывая ненужный маузер.

— Да большевик я! Работал в тылу у белых, партийная кличка — Эфенди!

Сталин расплылся в недоброй усмешке и протянул руку:

— Коба!

Глава 6 ПЕРЕБЕЖЧИК

Газета «Правительственный вестник»:

Верховный правитель Русского государства А. Корнилов твёрдо заявил, что не признаёт и никогда не признает самостийных «государств», объявившихся на русской территории, отданной большевиками Германии и Австро-Венгрии. «Великая Россия, — сказал Вождь Белого Дела, — едина и неделима!»

И та поспешность, с которой наши союзники в Европе и Америке признают немецкие полуколонии-сателлиты, поневоле настораживает.

Володеть Королевством Польским[46] призовут «варяга» — эрцгерцога Австрийского Карла Стефана Габсбурга. На трон Балтийского герцогства, столицей коего лифляндские бароны объявили Ригу, кайзер подсадит Адольфа Фридриха, герцога Мекленбург-Шверинского. В Королевстве Литва воцарится принц Вильгельм фон Урах, в Королевстве Финляндии — принц Фридрих-Карл Гессен-Кассельский, а Украинской державой уже правит гетман Скоропадский, пронемецки настроенный, да и родившийся в Висбадене…

Кирилл Авинов бежал от своих. «Вика Юрковский», по зову долга спасший наркома и раскрывшийся при этом, драпал на север под хилой защитой рабочего полка «Грузолеса». Матерившиеся пролетарии, грузчики и портовики, отступали под натиском добровольцев, потихоньку разбегаясь. Всей толпою они устремились на огромный пустырь в окружении военных складов — и напоролись на казаков. Затеялся странный бой — работяги метались, мешаясь в кучу, то наступая, то отбегая, швыряя оружие в пыль и сдаваясь пачками.

А «красный лазутчик» под шумок, с наркомом на пару почесали дальше. Им повезло — перепрыгивая рельсы, они заметили накат тяжёлого бронепоезда. Авинов хотел было нырнуть под каменный мосток, но Сталин побежал вдоль путей, неистово маша руками.

— Стой, чатлак! Стой, с-сука! — кричал он, надрывая голос, мешая русскую брань с грузинской. — Дампало виришвило! Стой, тебе говорят!

Блиндированный состав, огромный и тяжёлый, влекомый двумя паровозами, начал осаживать, из-под колёс ударили метёлочки искр. И только теперь Кирилл разобрал название, выведенное на броневагонах и площадках с морскими орудиями, — «Предреввоенсовет».

Это был личный поезд Троцкого, «летучий аппарат управления наркомвоена», передвижная крепость, где было всё — секретариат, телеграф, мощнейшая радиостанция, гараж с грузовиками и легковыми моторами, типография газеты «В пути», баня и царский салон-вагон, в коем Лейба Бронштейн почивал.

Бронепоезд не остановился, придержал лишь разбег — колёса медленно проворачивались. Стальная дверь с намалёванной на ней заглавной буквой «П» распахнулась с лязгом. Наружу свесились два огромных матроса в кожанках с красными звёздами на рукавах и с повязками «Поезд Предреввоенсовета».

— Руку! — гаркнул один из них. — Руку давай!

Сталин вцепился в протянутую длань, и его «выудили» на площадку, как рыбку из пруда. Авинов сам ухватился за поручень, подтягиваясь. Матрос одной рукой забросил штабс-капитана в тамбур.

— Клигер, запри! — приказал он напарнику и крикнул в узкий коридор, освещенный дрожащим светом ламп: — Ходу!

С гулом покатили колёса, придавливая рельсы. Бронепоезд набирал скорость. Эхом отозвался грохот орудий с задней площадки — «прощальный салют». Горохом по стенке ударила пулемётная очередь.

— Хрен там! — хмыкнул матрос, валко шагавший впереди.

Вся компания миновала броневагон, где стрекотали телеграфные аппараты, а дюжий ревмат,[47] «краса и гордость революции», орал в трубку, зажимая пальцем свободное ухо:

— Ефраима мне! Склянского! Драудин говорит… Что значит — нету?! Найти! Р-расстреляю к такой-то матери! Срочно!

В следующем вагоне «попутчиков» ждали. Удалой комдив Думенко с чёрной бородой, вьющейся до пояса, «первая сабля Республики», неотрывно, набычившись, глядел в маленькое окошко под откинутым бронещитком — проезжали то ли Орудийный, то ли Французский завод. Высокий, крепкого сложения командюж[48] Егоров стоял, скрестив на груди сильные руки. Его грубоватой лепки лицо с приплюснутым носом, большим красивым ртом и волевым подбородком выражало безмерную усталость. Маленький, очень толстый Вацетис, с короткой, совершенно заплывшей жиром шеей и микроскопическими, постоянно воспалёнными глазками, бегавшими по сторонам, был одет во что-то среднее между полотняной парой и формой капитана-волгаря. Кряжистый, широконосый, скуластый Ворошилов — крановщик, вознёсшийся в командармы, — бегал по вагону, хлопая себя по ляжкам, и бодро тараторил:

— Не падай духом, товарищи! Держись!

Увидев Сталина, он просиял, и тут же толпа раздалась. В образовавшийся проход стремительно ворвался Троцкий в распахнутой кожаной шинели с красным подбоем. Резко остановившись, он задрал мефистофельскую бородку — стёклышки пенсне отразили свет ламп — и спросил резко-металлическим голосом:

— Вырвались?

— Ушли, — усмехнулся Сталин, шаря по карманам. Трубку он обнаружил в нагрудном.

Клим Ворошилов достал кисет, щедро отсыпав ядрёной махорки. Авинов тоже не упустил случая прогнуться — поднёс огоньку.

Коба, попыхивая, раскурил трубку и указал ею на Кирилла.

— Если бы нэ он, — спокойно сказал наркомнац, — шлёпнули бы меня беляки.

Предреввоенсовета — с еврейским острым, чуть жестоким лицом и шапкой чёрных, вьющихся волос над большим и широким лбом — сверкнул стекляшками пенсне, обратив взгляд на Авинова. «Бес революции!»

— Коротко о себе, — потребовал он.

— Виктор Павлович Юрковский, капитан, — отчеканил Кирилл. — В РКП(б) состою с четырнадцатого года. Как член ревкома Румынского фронта вёл агитацию и пропаганду в Дроздовской дивизии. Сегодня пришлось «засветиться»…

Троцкий с чувством пожал ему руку.

— От имени Реввоенсовета, — торжественно сказал он, — выношу вам благодарность за спасение нашего товарища.

— Служу трудовому народу! — выпалил Авинов.

— Экий он у тебя строевой! — хохотнул Ворошилов.

Вынув трубку изо рта, Сталин сказал Лейбе Бронштейну, кивая на Кирилла:

— Рэкомендую в комиссары. Товарищ Юрковский и военспэц, и партиец, умеет зажечь массы…

— Без воинского искусства, — поджал губы Думенко, — массы — это человечья икра, ползучее безличное число, валом валящее Всех-Давишь!

— Это всё хорошо, — пренебрежительно отмахнулся наркомнац, — но если даже у самого талантливого полководца в мире нэ будет сознательного и подготовлэнного правильной агитацией солдата, то, поверьте, товарищ Думенко, он ничего не сможет сдэлать с самым ничтожным по количеству, но воодушевлённым рэволюционером. — И повторил, кладя руку на плечо Авинова: — Рэкомендую.

— Посмотрим, — протянул Троцкий. — Товарищ Павлуновский, займитесь!

Личный палач Предреввоенсовета Павлуновский — высокий, худой, с пугающим взглядом мёртвого человека, одетый в кавалерийскую шинель до пят, с рукой на перевязи, — молча кивнул и вышел.

Улыбаясь, Лев Давидович продолжал глядеть на Кирилла, но глаза его оставались неласковыми и цепкими.

— Чёрт возьми, чего там смотреть! — воскликнул Клим Ворошилов. — Водочки ба! И по бабам!

Не слушая этого жизнелюба, Предреввоенсовета обратился к Сталину:

— Ваше мнение, Иосиф Виссарионович, почему мы оставили Царицын?

Наркомнац уцепился за поручень одной рукой — вагон шатало, а другой вынул трубку изо рта.

— А я нэ меняю своего мнэния, — медленно проговорил он. — Виной всэму недоработки на идеологическом фронте.

И сделал хорошую затяжку, словно подводя черту.

— Товарищ Егоров? — блеснуло пенсне.

Командюж вытянулся по старой привычке.

— Плохая дисциплина, товарищ председатель Реввоенсовета, — сказал он осторожно и разволновался: — Бойцы не слушают краскомов! То приказы, понима-ашь, не выполняются, то их обсуждают на митингах, до посинения, понима-ашь… В атаку хрен кого поднимешь, а вот стойкости никакой — чуть что, бегут!

— А вы не пробовали их расстреливать? — очень спокойно проговорил Троцкий.

— К-кого? — удивился Егоров.

— Недисциплинированных бойцов! — прокричал наркомвоен, наливаясь кровью. — Каждого десятого — к стенке! Батальон — к высшей мере! Нужно быть беспощадным и к себе, и к людям! Советская республика в опасности! И горе тем, кто прямо или косвенно увеличивает эту опасность!

— Вер-рна! — горячо поддержал его Ворошилов. — Мы ще вернёмся! Придём в Царицын! Держись, покажем ще им!

«А от хрена с морквой!» — подумал Кирилл.

Огромный бронепоезд — двенадцать вагонов! — мчался сквозь ночь. Окрест железной дороги «Царицын — Грязи» всё было объято тьмой, ни огонька, ни блика, ни звёздочки единой на небеси. Затаилась Расея, прижухла в опаске.

Ступая по рубчатому металлическому полу, качаясь меж стальных стен, Авинов пробирался из вагона в вагон, испытывая неодолимый позыв к одиночеству. Матросы — мордастые битюги — поглядывали на него с равнодушием избранных. Гуляй, дескать, пока гуляется, а скажет Хозяин: «К стенке!» — мигом ликвиднём…

Забредя в гараж, Кирилл облегчённо вздохнул — никого! Под гул колёс поскрипывал бронированный «роллс-ройс», качаясь на рессорах, а дальше горбился грузовой «бенц».

Авинов, радуясь, что урвал минуточку покоя, влез в лимузин — и окунулся в облако табачного дыма.

— Доброй ночи, товарищ Юрковский, — послышалось с заднего сиденья, где курил, развалясь, Сталин.

— Извините… — пробормотал Кирилл, порываясь покинуть салон.

— Сидите-сидите! — сделал наркомнац успокаивающий жест. — Ви мне нэ мешаете.

Авинов остался сидеть, чувствуя, как деревенеет спина. Он боялся человека, сидевшего позади. Нет, неверно, — страх, испытываемый им, был сродни тому, что ощущал Хома Брут, завидя Вия. У Кирилла за плечами сидел чёрт. Нелюдь.

Сталин был умным, образованным политиком, изощрённым в интригах не хуже кардинала Ришелье, а в плане тонкого цинизма превзошедшим Макиавелли. Иосиф Виссарионович не слушал глас совести, а мораль, если надо, спокойно глушил в себе. Для обращения с людьми он исповедовал жестокость и грубость — именно это делало толпу покорной.

Тысячи царицынцев были расстреляны по приказу Сталина, сотни заложников томились в душных, вонючих потёмках баржи, заякоренной на Волге. Нарком не был изувером или живодёром, он не следовал фанатизму, да и к садизму не склонялся — Иосиф Виссарионович спокойно, методично восходил по трупам к вершинам власти и могущества, безжалостно попирая всех, кто становился помехой на его пути. Одних он использовал, других истреблял. Никого не любя, не имея друзей, не испытывая родственных чувств, Сталин был космически одинок и в этом черпал свою силу. Нечистую силу…

— Товарищ Юрковский, — неторопливо проговорил нарком, — Троцкий провэрил вас. Поднял документы, затрэбовал характеристику — в Москве допоздна бегали…

Авинов перестал дышать.

— Аттестации ваши блестящи, — по-прежнему неторопливо сказал Сталин. — Ви — истинный партиец, прэданный делу революции.

Штабс-капитан медленно выдохнул.

— Троцкий хочет назначить вас комиссаром в 1-ю армию, к командарму Тухачевскому. Советую принять это назначение…

— Конечно, товарищ Сталин.

— Нэ очаровывайтесь, товарищ Юрковский, — усмехнулся визави Авинова, — чтобы нэ разочароваться. В 1-й Рэволюционной армии тысяч восемь народу, едва хватит на пару старых полков.[49] Для начала проявите сэбя как комиссар Симбирской дивизии, её начдив назначен буквально на днях, это товарищ Гай.

Иосиф Виссарионович запыхтел трубкой.

— Скажите, товарищ Юрковский…

Кирилл глянул в зеркальце — за пеленой табачного дыма мерцали медовые с прозеленью глаза.

— Если вам прикажет Троцкий, — раздельно проговорил наркомнац, — и прикажу я, за кем ви пойдёте?

— За вами, товарищ Сталин, — твёрдо сказал Авинов.

Человек на заднем сиденье ничего не сказал, только кивнул. А Кирилл чувствовал себя скалолазом, ступающим по обледенелой кромке обрыва над пропастью. Малейшая оплошность — и вниз…

— В Кремле творятся нэхорошие вещи, товарищ Юрковский, — неожиданно молвил нарком. — Очень нэхорошие. Я — лэнинец и горжусь этим, а вот Зиновьев — ни вашим ни нашим. Троцкий узурпировал нэограниченную власть. Как прэдреввоенсовета, он всесилен, за ним армия. А под Свердловым — ВЦИК, это аппарат и кадры. Лэнин для них — трэтий лишний!

— А Дзержинский? — осмелился Кирилл.

— ФД? — презрительно фыркнул Сталин. — Дзэржинский голосовал за Троцкого, и нэ просто голосовал, а открыто Троцкого поддэрживал — при Лэнине против Лэнина! Это очень активный троцкист.

Авинов подумал было, что характеристика, выданная Ряснянским на Сталина, отчасти неверна — вот же ж, откровенничает Коба, доверие оказывает…

— Тогда ваш долг, — прочувствованно сказал Кирилл, — поддержать Владимира Ильича.

— Правильно, — промурлыкал довольно наркомнац, — и ви, товарищ Юрковский, — он указал на Авинова трубкой, — поможете мне в этом.

Штабс-капитан сразу успокоился — Ряснянский не ошибался в оценке сущности этого большевика. Сталин его просто использовал.

— А когда? — полюбопытствовал Кирилл.

— Я дам знать, — весомо сказал Иосиф Виссарионович. Выколотив трубку прямо на пол «роллс-ройса», он выбрался из машины и неторопливо удалился.

Авинов облегчённо вздохнул — такое ощущение, будто в клетке с опасным хищником высидел! Покинув лимузин, он задержался у окошка, прикрытого стальным жалюзи.

Комиссар Авинов… Тьфу ты! Комиссар Юрковский. Ладно…

Мосты сожжены. Фигуры расставлены. Белые начинают и… Выигрывают?

Глава 7 ГЛАВНАМУР[50]

Газета «Правительственный вестник»:

Когда большевики-самозванцы признали самостийников-финнов, барон Маннергейм не успокоился. За неимением армии он возглавил финские Охранные отряды, устроившие русским погромы и кровавую резню,[51] а весной 1918-го утвердил «план Веллениуса», желая захватить Кольский полуостров, отторгнуть земли до Белого моря, Онежского и Ладожского озёр…

И вот охранный отряд полковника Мальма занимает русские сёла Ухта и Вокнаволок. Тут же быстренько организуется так называемый Ухтинский комитет — Ухтуан Тоймикунта — во главе с прохиндеем Туйску, и провозглашается Ухтинская республика. Провозглашается с одной целью — поскорее присоединить сие «Северокарельское государство» к Финляндии…

Егеря-лахтари, обученные в Потсдаме и не зря прозванные «мясниками»,[52] увлечённо режут русское население в нечаянном пограничье. В Гельсингфорсе высаживаются немцы, числом до дивизии, под командованием генерала Рюдигера фон дер Гольца. На плечах «братьев по оружию» — финнов — они рвутся к «Мурманке»-железной дороге, и к самому Романову-на-Мурмане…

Северная область, Александровский уезд, Романов-на-Мурмане.

Генерал-лейтенант Евгений-Людвиг Карлович Миллер сильно устал и чувствовал себя очень несчастным. Здесь, на богом и людьми забытом севере, где днём и ночью светит солнце, что он мог?..

Генлейт стоял в тамбуре французского бронепоезда, лязгавшего посреди Мончетундры, и нервно курил папироску. Пустынь… Голая и неприютная. А вот те белые крапинки на кочках — полярные совы. Забавные птахи…

Южнее Кандалакши выбраться не удалось — красные бронепоезда «Карл Маркс» и «Советская Латвия» открыли такой бешеный огонь, что французы струхнули и поворотили обратно. 6-я армия большевиков хоть и оставила Шенкурск, но всё ещё подпирала с юга Северную область, не давала продыху. А как прикажете бить красных? С кем? Оружия-то полно, Антанта понавезла всего — горы! А кого в строй ставить?

Спасибо, конечно, Верховному Правителю, возвёл его Корнилов в главноначальствующие. А толку? Как тут прикажете «главноначальствовать» — без опоры? Молодец Марушевский — сколотил-таки армию, и погранстражу выставил, и красной сволочи в тылу пострелял довольно. Но, не дай бог, уйдут союзники, и что тогда делать генерал-губернатору Северной области? Проситься на борт английского крейсера? Спасите, дескать, белые души от красных бесов?

Миллер сломал папиросу и отбросил её с раздражением. С комиссарами у него давние счёты. Ещё в апреле семнадцатого его, боевого генерала, арестовала солдатня — за то, что приказал чинам своего корпуса снять красные банты. Тогдашнее ранение зажило уже, а душу всё язвит…

В тамбур выглянул унтер Курилло. Вытянувшись по струнке, он отдал честь и доложил:

— Ваше превосходительство, к Тайболе подъезжаем!

— Спасибо, братец, — поблагодарил Миллер и вздохнул.

Курилло помялся, не зная, говорить или нет, и сказал-таки:

— Да вы не волнуйтеся, ваше превосходительство, всё будет хорошо!

— Дай-то Бог, — снова вздохнул генерал-губернатор, — дай-то Бог…

Сдержанная красота севера трогала Миллера, он быстро постигал прелесть Заполярья. Такой потрясающей чистоты и свежести не встретишь ни на каком юге. В Румынии, во Франции и Македонии, везде, где воевал генерал-лейтенант, не бывало такой прозрачной воды в реках, такой глубокой тишины, ощущения вечности и покоя. Недаром божьи люди издревле ставили монастыри средь здешних скал, вод и сосен.

Как роскошно озеро Имандра! До чего величава Онега! И как же неприятен, как отвратен Романов-на-Мурмане, портовый городишко, впопыхах отстроенный на восточном берегу Кольского залива. Он словно отхожее место средь белейших снегов. Хотя… Уж как мерзки младенцы — сморщенные, красные, корчащиеся в кровавой слизи… А вырастают в красавиц.

Поезд приближался к концу пути, и генлейт сумрачно глядел на открывавшийся ему пейзаж — убогие каркасные дома, бараки и вагончики, бревенчатые избы и бесконечные склады, путаницу рельсовых путей и колючую проволоку, заткавшую концлагерь. На горе возносилась деревянная церквушка, ниже, у Семёновой бухты, клонились подъёмные краны, а на рейде подымливали сизые крейсера Антанты — «Глория», «Кокрен», «Юпитер», «Адмирал Ооб»… У причалов тулились русские эсминцы «Бесшумный», «Бесстрашный», «Капитан Юрасовский» — вот и вся флотилия. Линкор «Чесма» не в счёт — это старьё, выкупленное у япошек[53] и остро нуждавшееся в срочном ремонте, вконец сгубили «революционные матросы» — разграбили подчистую, даже пушки сменяли на самогон. «Зато какой высококачественный лом получился!» — невесело шутил полковник Сергей Констанди.

А немецкие подлодки то и дело беспокоили мурманчан, шакалили в море, топили пароходы. Эсминцы гонялись за ними, одну даже потопили у Кильдина, но что проку отмахиваться от ос? Надо гнездо жечь! База у «немаков» на Лафонтенах, недалече, но кто выйдет грозить супостату? Союзники? «Да ни в жисть!», как говорит Курилло…

Миллер перевёл взгляд на Кольский залив — пусть глаза отдохнут от созерцания земных безобразий. Западный берег фиорда был пологим, скатывая склоны безлесых сопок к холодным водам, а вверху, в индиговом небе, кружились чайки. Картинка!

На вокзале главноначальствующего встречал адъютант Марушевского, князь Гагарин.

— Здравия желаю, ваше превосходительство! — молодцевато козырнул он. — Владимир Владимирович в Александровск отъехал, а флотские передали: «Подкрепление идёт!»[54]

— Вы не ошиблись, князь? — встрепенулся генлейт.

— Никак нет! Эскадра Черноморского флота на подходе!

Волнуясь и надеясь, сомневаясь и коря себя за неверие, Евгений Карлович поспешил в порт. Басовитые гудки входившей в залив эскадры застали его на полдороге. Генерал замер на скалистом склоне.

С севера приближался огромный линкор «Генерал Алексеев» — бывший «Эджинкорт». Его сопровождали ещё два сизых гиганта — «Императрица Екатерина Великая» и «Севастополь». Пассажирские пароходы «Царь» и «Царица» следовали под их охраной.

«В кои-то веки, — вертелось у Миллера в голове, — в кои-то веки…»

Носовая орудийная башня на «Генерале Алексееве» плавно развернулась, и оба орудия дали залп. Гром салюта прокатился по фиорду, заметался между скал. Взвыли сирены субмарин в порту, горнисты сыграли «Захождение», флаги на кораблях Антанты приспустились в знак почтительного приветствия.

— Марковцы, ваше превосходительство! — возопил князь Гагарин, словно возвращаясь к летам кавалергардской юности. — Марковцы!

На мачте «Царицы», пониже военно-морского Андреевского флага, реял подобный ему, с белым косым крестом на чёрном фоне — стяг Марковской дивизии.

По-над заливом разнёсся грохот — салютовали «Глория», французский «Адмирал Ооб» и крейсер «Олимпия», дошедший сюда из САСШ.[55]

А Евгению Карловичу будто бы и задышалось легче, вольней, радостней. Гордость за свой флаг, давно притупленная и оплёванная чернью, поднялась в нём, заиграла, резанула глаза жгучей влагой. Сняв фуражку, главнамур осенил себя крестным знамением:

— Боже, спаси и сохрани Россию!

Глава 8 КОМИССАР

Сообщение ОСВАГ:

Добровольческая армия продолжает наступление по всему фронту. Дивизии генерала Бредова, полковников Непенина и Шкуро овладели Астраханью и нижним плёсом Волги, что дало возможность войти в реку Каспийской флотилии. Основные силы Добрармии под командованием генерал-лейтенанта барона Врангеля очистили Донскую область и вышли на фронт Саратов — Ртищево — Балашов.

Штаб 1-й Революционной армии располагался на станции Инза, где Казанская железная дорога разветвлялась, уходя на Симбирск и Сызрань. Пристанционный посёлок был убог и уныл — несколько домов, старая кирпичная казарма да десятка два дощатых бараков питательного пункта, выстроенного для проходящих воинских эшелонов. А кругом степь да степь…

Штабной поезд командарма 1[56] Тухачевского не впечатлял — после грозного «Предреввоенсовета» любой состав казался Авинову обшарпанным и мелким.

Паровоз потихоньку разводил пары. Кирилл прошагал мимо классного вагона охраны, мимо теплушки для лошадей, мимо открытой платформы для автомобиля, мимо мягкого пульмана и вышел к салон-вагону, где обитал бывший лейб-гвардии поручик.[57] У тамбура стоял молодой, худенький красноармеец, коему длиннущая винтовка с примкнутым штыком явно «не шла» по калибру — ему бы «мелкашку» на плечо.

— Стой, — солидно сказал он и шмыгнул носом. — Сюда нельзя!

Обратился как к своему — Авинов был одет в английский френч табачного цвета с огромными накладными карманами, в русские синие бриджи, на голове — серая «богатырка» шинельного сукна. Вылитый краском.

Кирилл молча достал мандат, подписанный самим Львом Давидовичем. Красноармеец выгнул кадыкастую шею, заглядывая в документ — и отпрянул, вытягиваясь по стойке «смирно».

По-прежнему и слова не промолвив, Авинов взобрался в вагон. Заглянул в рабочее купе командарма — по письменному столу, по тяжёлым креслам красного дерева раскиданы карты, кроки, исписанные, исчёрканные листы плохой бумаги. Сабля в ножнах брошена на пухлый кожаный диван. На круглом столике — «Прикладная тактика» Безрукова, «Стратегия» Михневича, «Походы Густава Адольфа» в солидном кожаном переплёте. И никого.

Низкое жужжание, донёсшееся из соседнего купе, подвигло Кирилла просунуться и туда. Михаил Тухачевский был там — он работал за токарным станочком, вытачивая из дерева какую-то сложную загогулину. По стенкам висели лобзики, стамески, рубанки. В углу лежала стопка тонких досок, а на верстаке покоилась нижняя дека будущей скрипки, похожая на восьмёрку. Пахло стружками и политурой.

Командарм — высокий, лубочно-красивый шатен с серыми глазами со странным разрезом и чуть навыкате — недовольно обернулся. Его породистое лицо было сумрачно и холодно.

— Да-а? — протянул Тухачевский ровным голосом, выключая станок.

— Виктор Павлович Юрковский, капитан, — отрекомендовался Кирилл. — Направлен к вам политкомиссаром.[58]

Небрежно ознакомившись с бумагами, командарм кивнул.

— Мы вас ждали, комиссар, — сказал он. — Можете занять третье купе в пульмане. Поезд отходит в четырнадцать ноль-ноль.

И, повернувшись к Авинову спиной, снова занялся своими деревяшками. Дескать, разговор окончен.

Кирилл не обиделся — заносчивость и отчуждённость составляли доминанту характера Тухачевского, человека явно не компанейского.

В третьем купе было голо и пусто, за стенкой напевала Маруся Игнатьева, жена командарма, очаровательная домохозяюшка. За пыльным окном открывались пути, заставленные теплушками. На рельсах сидели в рядок бойцы 1-й армии, смоля цигарки и гогоча. Конники перекидывали в вагоны тюки сена и заводили по сходням фыркавших лошадей.

1-я Революционная армия только-только создавалась, это был настоящий интернационал — в полках тасовались пленные венгры, питерские коммунисты и рабочие-большевики с Урала, направленные «в добровольно-принудительном порядке», латышские стрелки, партизаны-чапаевцы, красные башкиры, красные калмыки, китайцы…

И всё это разнузданное сборище, привыкшее митинговать и лузгать семечки, командарму Тухачевскому нужно было взнуздать и «перековать».

Ровно в 14.00 эшелоны 1-й армии отправились в Симбирск, под руку главнокомандующего Восточным фронтом Муравьёва.

Всю дорогу до Симбирска Кирилл как-то странно ощущал себя. Он словно наблюдал за самим собою вчуже, как бы со стороны, с болезненным любопытством ожидая неминуемого провала.

…Вот в дверях купе возник массивный, с крупной головой Куйбышев. Неприятно улыбнувшись, он велел провести с бойцами политбеседу на тему: «Почему выборность командиров плохо влияет на борьбу с белобандитскими бандами?»

Вот появился и сам командир Симбирской дивизии — бесшабашный кавказец Гай,[59] не снимавший бурки и папахи круглый год. Путая армянский с русским, начдив поздравил «товарища Юрковского» с назначением.

Вот забежал худой длинноволосый молодой человек в гражданском костюме — председатель революционного трибунала Лившиц.

— Я зашёл до вас не для поговорить, — решительно заявил он и растолковал, как в 1-й армии дают бой мародёрству, бесчинствам и пьянству.

— Расстреливать гадов! — искренне высказался Авинов, и Лившиц с чувством пожал ему руку.

И тут наваждение прошло — Кирилл понял, что он всего-навсего боится. И как-то сразу успокоился.

А потом показался Симбирск, террасами исполосовавший склон пологой горы, и стало не до страхов — пришла пора «комиссарить».

Пензенская дивизия с Инзенской разместились у Волги, а бойцов «товарища Гая» определили на Старый венец — плоскую вершину Симбирской горы, где раскатана была Соборная площадь. Впрочем, Троицкий и Николаевский соборы занимали лишь её серединку — здесь и Публичный сад для гуляний разбит был, и бульвар, и огромный цветник…

…Когда «комиссар Юрковский» выбрался на площадь, по цветам бродили рассёдланные лошади, насыщаясь и обмахиваясь хвостами. Поперёк аллей Николаевского сквера были протянуты верёвки, на которых сохли портянки, а в тени громадного здания Кадетского корпуса шло распитие шустовского коньяка, реквизированного матросами из отряда Прохорова. Гоготавшие балтийцы лузгали семечки и пели «Цумбу» под гармонику.

Вся Московская улица была забита подводами, под деревьями сидели и лежали бойцы, меж возами шмыгали мальчишки, толклись у походных кухонь и орудий. Здесь же бабы меняли молоко и зелень на нитки, на отрезы добротного синего сукна, а сутулый мужик в серых брюках и розовой сорочке читал по складам газету сгрудившимся вокруг красногвардейцам.

Авинов расстегнул новенькую лакированную кобуру с маузером и зашагал, не торопясь, «попадая в окружение» Сенгилеевско-Ставропольского сводного отряда, буквально на днях объявленного Симбирской дивизией. Одеты красноармейцы были как попало — кто в шароварах и гимнастёрках, с солдатскими бескозырками на стриженых головах, кто в косоворотках да в портках, латанных на коленях. Татары ходили в длинных цветастых халатах, а уж матросы… Ревматы щеголяли в бушлатах до копчика и в клёшах в полметра, со свинцовыми грузилами на складке, чтобы мотало «поширше». Ленты с якорями — до ягодиц, вдоль штанов — ряд перламутровых гудзиков, в глубоких вырезах форменок синели татуировки и сверкали драгоценности, снятые с нежных шеек изнасилованных княжон.

В тени собора, на подводе сидел доктор Николаев, заведующий медсанчастью. На груди у него блестел врачебный значок, левую руку едва охватывала повязка Красного Креста, на поясе с инкрустацией висели финский нож пуукко в ножнах и кобура с браунингом. Высоколобый, с пушистыми бакенбардами и малюсенькими глазками над приплюснутым носом, Николаев смахивал на откормленного бульдога. Расчёсывая могучей пятернёй окладистую бороду, он прогудел:

— Здравия желаю, товарищ комиссар!

— Здравствуйте, доктор, — ответил Авинов.

Скучавшие бойцы оживились, стали подтягиваться.

— Ишшо одного назначили! — послышался чей-то глумливый голос.

— Командира, што ль? — лениво отозвался кто-то невидимый.

— Не-е! Комиссара!

— Едрить, семь-восемь…

— Развелось их, как вшей…

— Вошебойку бы им!

— Га-га-га!

Сощурившись, Кирилл оглядел тех, в кого ранее целился. После того как Троцкий объявил мобилизацию, Красная армия стала меняться — в её ряды понемногу становились простые деревенские парни, у которых пока Карл Маркс и Ленин не затмили Христа. И совесть они имели, и стыд. Однако сей здоровый элемент был наносным, а вот ядро составляли всё те же красные банды, ошалевшие от революционной вольницы, извратившие в себе всё человеческое, отряхнувшие прах старого мира и пустившиеся в кровавый разгул.

— Здорово, бойцы! — громко сказал Авинов. — Звать меня Виктором Павловичем Юрковским. Предреввоенсовета назначил меня комиссаром в вашу дивизию…

Из строя вышел кряжистый комбат, бывший командир Самарского отряда.

— Эт-та… — промолвил он. — Фамилиё моё — Устинов. Эт-та… А нас чего не спросили? Солдат лучше знает, какой ему комиссар нужон. Уж если выберет кого — не ошибётся! Выбранный, он про своих людей думать будет, потому как мнением людей дорожит. Мы для того и делали революцию, чтобы везде новые порядки были, и в армии тоже. За начальником нужно снизу приглядывать, вот тогда всегда будет порядок!

— Бардак будет, а не порядок! — резко сказал Кирилл, чувствуя, как колотится сердце от злого азарта. — Вас потому и гоняли беляки, что вы порядку не знали, митинговали, вместо того чтоб воевать! Решали голосованием не идти в атаку, а драпать — и дружно тикали! Да-с!

Красноармейцы заорали, заворчали, надвинулись угрожающе.

— Ша! — гаркнул комбат, жестом замиряя товарищей, и обернулся к Авинову, набычился: — Эт-та чего ж? К старым порядкам вертаться? Какие при царе были? А как же новый, революционный порядок — побоку его?!

— Мы действуем по революционной справедливости, с этого нас не собьёшь! — заорал длинный, как жердь, матрос с пышным чубом, завитым щипцами. — А ежели какая контр-ра не «за», а «против», так мы её и к стенке могём!

— Мы? — мурлыкнул Кирилл. — А ты сам — могёшь? Не всей кодлой, а один на один? Давай, попробуем? Только ты и я. Вон, у тебя два нагана за поясом — хватай любой и пали!

Матрос неуверенно оглянулся на своих и потянулся за револьвером. Дуло маузера глянуло ему в глаза — чёрное, холодное, бездонное. Кадык на немытой матросской шее дёрнулся вверх-вниз.

— Революция, — проникновенно сказал Авинов, — слово святое, выстраданное поколениями угнетённых масс, и им бросаться нельзя. А для тебя это, как наклейка, — лепишь её на что попало. Хлев на палубе, а ты наклеечку — шлёп! — «революционный порядок»! Крестьян грабите, своего же брата-трудящегося обираете, жену его насилуете — шлёп! — «революционная справедливость»! Бардак развели, воюете с одними бабами да с самогонщиками — «революционная армия»!

Приставив ствол пистолета ко лбу посеревшего «ревмата», Кирилл с силою толкнул его.

— Стать в строй!

Матрос сделал шаг назад, не сводя глаз с комиссара. А комиссар крутанул маузер в пальцах и ловко сунул его в кобуру — нарочно, напоказ.

— Контрреволюционеры, — увесисто сказал Кирилл, — наёмники мировой буржуазии, выставляют против нас хорошо дисциплинированные, испытанные в боях части. Монархической дисциплине контрреволюционеров мы должны противопоставить железную революционную самодисциплину! Железной рукой революционной справедливости мы задушим власть насильников и посягателей! — Обведя глазами притихших красноармейцев, он сухо закончил: — Невыполнение приказа — это измена пролетарскому делу, это предательство мировой революции. Кто не подчинится приказу, того буду отдавать под трибунал и расстреливать как врага рабочего класса!

Почтительную тишину нарушили одинокие рукоплескания. Они расходились волною, мозолистые пятерни хлопали неистово, под аккомпанемент одобрительного свиста. Симбирская дивизия принимала политработника Юрковского. «Вова приспособился…»[60]

Фырча мотором, петляя между возами и нещадно пыля, подъехала машина начдива. Гай привстал с сиденья и громко спросил Авинова:

— Ну, как тебе мои бойцы?

— Будет с кем воевать, Гай Дмитриевич! — ухмыльнулся Кирилл, понимая сказанное по-своему.

— А я что говорил? — воскликнул начдив. — Храбцы!

Русское «храбрецы» ему не давалось…

— Поехали, комиссар! Командарм ждёт!

Авинов пролез на заднее сиденье.

— В штарм!

— Есть, товарищ Гай! — как всегда, весело отозвался шоффэр Гайдучек. Он истово верил в счастливую звезду начдива и всем советовал держаться поближе к Бжишкяну — дескать, его пуля не берёт, ну и нас не заденет…

Командарм не дождался. Авинов и Гай на цыпочках вошли в гулкий, прокуренный зал Кадетского корпуса, где разместился штаб 1-й Революционной армии. Тут собрались красные командиры и политработники, реввоенсовет в полном составе и молчаливые сотрудники Губчека. Стоя, Тухачевский дочитывал приказ:

— «…Для создания боеспособной армии необходимы опытные руководители, а потому приказываю всем бывшим офицерам, проживающим в Симбирской губернии, немедленно стать под красные знамена вверенной мне армии. Тринадцатого июля офицерам, проживающим в городе Симбирске, прибыть к двенадцати часам в здание Кадетского корпуса, ко мне. Не явившиеся будут предаваться военно-полевому суду».

Командарм оглядел сидевших. Те заскрипели стульями.

— Правильное решение, — тряхнул головой Куйбышев, — поддерживаю и одобряю.

Остальные сразу зашумели:

— Верно!

— Давно пора!

— Ага! А то мы тут кровь проливаем, а они…

— Лично я — «за»!

Сидевший перед Авиновым наштадив Вилумсон обернулся к Кириллу и уточнил, протягивая руку:

— Политкомиссар Юрковский?

— Виктор Павлович, — сказал штабс-капитан, пожимая крепкую, сухую руку.

— Эдуард Фридрихович, — церемонно склонил лобастую голову наштадив. — Рад. Как вам приказ?

Авинов энергично кивнул:

— Очень нужный приказ! В городе больше четырёх тысяч офицеров, а у нас острейшая нехватка военспецов!

Высказав сие политкомиссарское негодование, Кирилл подумал: «Осталось чуть больше суток. Успею?..»

Сняв номер в Троицкой гостинице, Авинов принёс с собой всё свое имущество, места которому хватило в солдатском рюкзачке-сидоре. «На дело» можно было выходить лишь поздним вечером, ибо комиссар, который бегает по городу и спасает царских офицеров, — не жилец. А солнце будто зависло в небе, не собираясь садиться. Штабс-капитан крякнул с досады. Поспать ему, что ли?

Он прилёг, поёрзал минут пять и вскочил. Бесполезно! Тревога не отпускала его, какой уж тут сон…

Неожиданно в дверь постучали. Авинов замер, как в давней ребячьей игре. Он стоял и прислушивался: вправду ли стук был условным или ему это показалось? И тут снова: тук-тук, тук, тук-тук-тук — и два шлепка ладонью…

Коротко выдохнув, Кирилл пошёл открывать. За порогом, оглядывая коридор, стоял высокий, сухощавый мужчина с узким, костистым лицом. Полотняная пара сидела на нём как на вешалке. Чутьём штабс-капитан угадал в госте армейскую жилку, хотя с виду не скажешь — в дверях стоял типичный шпак,[61] земский врач какой-нибудь или учитель гимназии. В общем, интеллигентишка уездного пошибу, годный лишь на рефлексии.

Авинов воззрился на нежданного визитёра, надеясь услыхать пароль — он уже скучал по людям оттуда.

— Игнатий Савельевич здесь проживают? — вежливо поинтересовался «шпак».

— Отъехали они, но обещали быть всенепременно, — ответил Кирилл в манере приказчика, одновременно радуясь и пугаясь. — Передать чего?

И гость выдал отзыв:

— Передавайте привет от Михал Гордеича.

С чувством громадного облегчения, Авинов повёл рукою в приглашающем жесте:

— Уф-ф! Заходите.

Сухощавый переступил порог и быстро огляделся.

— Мы одни? — спросил он.

— Совершенно!

Визитёр, поняв, видимо, состояние Авинова, наметил скупую улыбку и сказал, умягчая голос:

— Вы меня так и зовите — Михаилом Гордеичем. Виктор… Павлович?

— Увы, — вздохнул Кирилл.

Михаил Гордеевич тихонько рассмеялся, показывая мелкие белые зубы.

— Я вас прекрасно понимаю, — сказал он, улыбаясь, — тем паче что восемь месяцев нахожусь в подполье. Срок, знаете ли! Я уже, когда сам с собой разговариваю, обращаюсь к своей персоне по чужому имени. Привык!

Покашляв, Михаил Гордеевич проговорил голосом, обретавшим деловитую сухоту:

— Чем порадуете, товарищ комиссар?

— Людей у вас много? — ответил штабс-капитан вопросом.

— Смотря для чего… — осторожно проговорил подпольщик.

Волнуясь, Авинов передал ему суть приказа Тухачевского. Тот заметно встревожился, забарабанил мосластыми пальцами по наличнику.

— Не все пойдут за нами, вот в чём дело, — озаботился Михаил Гордеевич, хватая подбородок в горсть. — Многие ещё с семнадцатого так и остались на перепутье — ни вашим ни нашим.

— Да хоть кого-то спасти! — горячо сказал Кирилл.

Подпольщик энергично кивнул:

— Безусловно, Виктор Павлович, безусловно! Займусь этим тотчас же, — сказал он.

— Слава Богу! А то я лишь два адреса зазубрил из списка в штарме.

— Хоть двоих! — подмигнул Михаил Гордеевич. — Да, товарищ комиссар, у меня к вам огромная просьба…

— Я весь внимание.

— Нам очень нужна искровая станция,[62] — сказал подпольщик, молитвенно складывая ладони. — Любая! На складах их полно, но пробиться туда можно лишь с боем — для нас. А для вас…

— Я понял, Михаил Гордеевич. Добуду. Кстати, просьба есть и у меня. Место комиссара дивизии не шибко высокое, а путь наверх перекрыт наглухо Куйбышевым и Карлиным…

— Куйбышев — та ещё сволочь, — усмехнулся подпольщик. — Когда красные бежали из Самары, Куйбышев прихватил с собою всю кассу — десять миллионов золотом, якобы на оружие и на прочие большевистские вытребеньки. Больше этих денег никто не видел…

— Этих двоих надо убрать, — сухо сказал Авинов.

— Поможем, Виктор Палыч, поможем…

— Ну, тогда удачи!

— Взаимно, Виктор Палыч, взаимно. Я свяжусь с вами!

У же начинало темнеть, когда Авинов покинул Венец. В штарме трещал десяток «Ундервудов», распечатывая фамилии и адреса царских офицеров, не прибившихся к Белой гвардии, а чего-то выжидавших. «Дождались!» — подумал Кирилл со злостью, сворачивая в переулок со смешным названием «Курмышок 2-й». Здесь, в своём доме, проживал полковник Соотс — один из тех верных слуг Отечества, чьи координаты штабс-капитан успел запомнить.

Пройдя мимо ворот, Авинов глянул, как учили, — вниз и назад. Никого. Выбрав дыру в заборе, он пролез в запущенный сад. Обойдя дом, штабс-капитан вышел к веранде, на ступеньках которой сидел изрядно поседевший мужчина с усталым, обрюзгшим лицом. Набросив на плечи китель без погон, он курил самокрутку, щурясь от ёдкого дыма.

— Георгий Иоганнович? — негромко позвал Кирилл. — Не оборачивайтесь!

Спина полковника напряглась.

— Кто вы? — глухо спросил он. — Что вам здесь нужно?

— Молчите и слушайте. Завтра по всему Симбирску расклеят приказ о мобилизации царских офицеров.

— Я не собираюсь служить хамской власти! — резко сказал полковник.

— А вас никто и спрашивать не будет. Или станете военспецом в Красной армии, или вас расстреляют! Слушайте и не перебивайте. В вашем распоряжении лишь эта ночь. Соберите всех, кого найдёте. У причалов стоит штабной пароход «Нижегородец» и ещё там есть суда — «Отец», «Фортуна», «Василий Лапшин»… У них на борту полно всего — оружия, боеприпасов, продовольствия, обмундирования… Угоните их перед рассветом.

Соотс подавился дымом и закашлялся.

— Как? — просипел он, перхая. — Там же охрана!

— Этой ночью на дежурство заступают матросы из отряда Прохорова. Они и без того спят на посту, а сегодня их сон будет особенно крепок — кто-то поднесёт им два ведра самогону… Вахтенных снимете сами.

— И куда нам? — напряжённым голосом спросил Соотс.

— Да всё туда же, куда давно надо было! — грубовато ответил Кирилл. — Пробивайтесь к белым, Каппель в Сызрани. Заодно передадите Владимиру Оскаровичу, что в Симбирске ждут главкома Востфронта — красные готовятся перейти в контрнаступление. Действуйте, ваше высокоблагородие!

Пробегав полночи по гулким деревянным тротуарам, Авинов до того устал, что ему даже спать расхотелось.

Ещё и четырёх не было, когда он спустился к пристани.

Симбирск спал — дома его почивали в зелёных постелях садов, луковки церквей и колокольни вырисовывались нечёткими силуэтами, словно ночнички, Волга была укрыта чёрным одеялом предрассветного мрака. А небо начинало сереть — всё Кириллу было видно, хоть и смутно.

Различив шпиль речного вокзала, он улыбнулся — сработала его затея! Ни одного «братишки» не шаталось в карауле, дрыхла матросня, упившись самогоном «на халяву». А вот офицерам было не до сна — «их благородия» и «превосходительства» скользили по причалам неслышными тенями, крадучись, поднимались по трапам, убирали речников, «кемаривших» на вахте.

Первым отдал швартовы «Василий Лапшин». Поплыл без плеска, без шума. Лопасти его колёс были недвижимы — беглая команда опасалась запускать двигатель.

Медленно и плавно заскользило судно вдоль берега. Следом снялся госпитальный пароход «Фортуна» — его белые палубы ясно выделялись на фоне тёмной воды.

Это полуволшебное действо захватывало Авинова своей сновидностью — плавучие громады уходили на юг со скоростью театрального занавеса, раздвигаемого перед началом спектакля, с быстротою летящих облаков. И мнилось Кириллу, что не пароходы следуют мимо, а бесплотные корабли-призраки.

Отчалили «Нижегородец» и «Парс», миноносцы «Яков Свердлов» и «Туркменец», канонерки «Авангард революции» и «Ванька-коммунист» — вся флотилия сплавлялась по течению. Лишь два судёнышка остались у причала, скрипя бортами о кранцы, словно жалуясь на то, что и их не взяли, — буксиры «Республиканец» и «Республиканка».

Вздохнув, штабс-капитан отёр лицо и повернулся, чтоб идти, — часа два ещё можно было поспать… И замер — в двух шагах от него стоял Устинов с винтовкой наперевес.

— Что, ваш-бродь, своих спасали? — глумливо усмехнулся он.

Рука Авинова невольно дёрнулась к кобуре.

— Но-но! Не балуй! — процедил комбат. — А то второй пуп проверчу.

— Какого… тебе от меня надо? — выдавил Кирилл. Добавить матерок язык так и не повернулся.

— Желаете, ваш-бродь, чтоб я никому ни слова, ни полслова? — вкрадчиво проговорил Устинов. — Платите! — и хихикнул: — Молчание — золото!

— Какой образованный, — криво усмехнулся Авинов, лихорадочно соображая, что ж ему делать. Попробуй тут рыпнись, под дулом винтовки!

— Слышь, ваш-бродь, ты… эт-та… сымай свой маузер, а то я чой-то нервенный стал…

Кирилл осторожно расстегнул ремень с кобурой и бросил его в траву.

— Двух царских червонцев тебе хватит? — осведомился он деловито, берясь за подол рубахи.

— Полтинничек пожал-те, ваш-бродь! Доставай-доставай, хе-хе…

Авинов кивнул, нащупывая рукоятку парабеллума за поясом. В следующее мгновение он резко присел, словно увидел кого за спиною Устинова. Комбат дёрнулся, отводя ствол, и штабс-капитан бросился на землю, в падении выхватывая пистолет.

Два выстрела прозвучали так быстро, что слились в один короткий гром. Устинов, харкая кровью, выпалил в землю — брызнули камушки, — поник так, что винтовка упёрлась в пыль, да и завалился на бок. Солдатская бескозырка покатилась под откос к воде, подскакивая на ухабах.

Авинов быстренько нацепил кобуру обратно. Склонился над телом красноармейца. Убит.

— Прими его душу грешную… — пробормотал Кирилл, скатывая тело с обрывчика. Нелепо закидывая руки и ноги, мертвец полетел в Волгу. И поплыл, влекомый течением, догоняя пароходы.

Глава 9 ГЛАВКОМ ВОСТФРОНТА

Газета «Русский курьер»:

Посол Германии в РСФСР граф Вильгельм фон Мирбах-Харф ещё 6 мае слал телеграммы в Берлин, статс-секретарю по иностранным делам Рихарду фон Кюльману, выражая озабоченность ситуацией в Совдепии. Оплатив приход к власти большевиков в октябре прошлого года, немцы не были уверены, что те сохранят власть. Мирбах затребовал дополнительно 40 миллионов марок для поддержки ленинского режима, не считая ежемесячных выплат в 3 миллиона, однако уже летом телеграфировал, что не может «поставить большевикам благоприятного диагноза. Мы, несомненно, стоим у постели опасно больного человека… который обречён». С одобрения Берлина Мирбах берётся заполнить «образовавшуюся пустоту» новыми «правительственными органами, которые мы будем держать наготове, и которые целиком и полностью будут состоять у нас на службе». Негласного формирования прогерманского антисоветского правительства большевики послу не простили — чекисты убили Мирбаха…[63]

Угон флотилии привёл Тухачевского в страшную ярость. Матросов, заснувших на посту, он приказал расстрелять без суда — добровольцев на расправу нашлось изрядно. Пустили «братишек» в расход по всем правилам.

Командарм ночевал в своём вагоне, на вокзале. Туда же подтянулись бойцы 1-й Революционной, сгуртованные политкомиссарами.

— Это что ж теперь, братцы, — заголосил командир отряда коммунистов Самары, носивший смешную фамилию Чуче, — чуть что, и к стенке?!.

— Чуть что?! — рявкнул Авинов в праведном гневе. — Прохоровцы проспали флотилию!

— Просрали! — поправил комиссара одинокий голос.

— Правильно! — подхватил Лившиц. — Это таки предатели, Чуче, а с предателями у нас разговор короткий! Им что было приказано? Стоять в дозоре! А об чём думали эти изменники? Об выпить самогону!

— Ти-хо! — раздался зычный окрик Потёмкина, порученца Тухачевского. — Командующий 1-й армией говорить будет!

Командарм в той самой рваной шинели, в коей бежал из австрийского плена, остановился в дверях тамбура.

— Товарищи! — сказал он, напрягая связки. — В наши сплочённые ряды затесались враги рабочего класса, стоящие за партизанщину, грабежи, разбойни! Калёным железом мы выжжем эту заразу, товарищи! Наша цель — возможно скорее отнять у чехословаков и контрреволюционеров хлебные области. Самое строгое и неукоснительное исполнение приказов начальников в боевой обстановке без обсуждений того, нужен ли он или не нужен, является первым и необходимым условием нашей победы! Не бойтесь, товарищи! Рабоче-крестьянская власть следит за всеми шагами ваших начальников и первый же их необдуманный приказ повлечёт за собой суровое наказание!

Внезапно заревели сирены, разносясь по-над Волгой и пугая чаек, коих здесь почему-то прозывали «мартышками».

— Главком Востфронта чалится! — раздался чей-то восторженный вопль, и вся толпа красноармейцев пришла в движение, повалила к реке.

А по сверкающим водам выплывали белые пароходы с красными флагами на кормах. Пароход «Межень», ещё не так давно принадлежавший императрице, плыл впереди, за ним шли в кильватер «Чехов», «София», «Алатырь», «Владимир Мономах».

В полуподводной каюте «Межени» похмелялся главнокомандующий Восточным фронтом Муравьёв, угощая коньяком телохранителей-матросов в пулемётных лентах вперехлёст, обвешанных маузерами и гранатами, а певичкам, «социализированным» в каком-то варьете, скармливая шоколад.

Михаил Артемьевич был авантюристом от сохи, воинствующим мещанином, возомнившим себя «новым Наполеоном».

Сама идея возвести такого человека, морфиниста и садюгу, в главкомы Восточного фронта — преступление, но Ленина так напугал Каппель, что он таки совершил его. А тут и посол германского кайзера подключился — граф Вильгельм фон Мирбах-Харф проявил живейший интерес к походу на белочехов и передал эсеру Муравьёву чемоданы денег… А большевики убили Мирбаха.

Как уж это «мокрое дело» потрясло больной рассудок главкома, один бог знает, но выводы он сделал самые неожиданные…

…Спасаясь от духоты и пыли, Авинов укрылся в столовой Кадетского корпуса, где было на диво прохладно и дышалось легко. Сонливость донимала его, и, дабы освежиться, Кирилл плеснул на лицо холодной воды из умывальника. Сразу стало чуток полегче, хотя мысли ворочались по-прежнему вяло, и всё-то ему было лень. Даже бояться. И то хорошо…

Вытираясь, Авинов посмотрел в окно и увидел странное — на Соборную площадь выкатился броневик с размашистой надписью: «Смерть украинцам!» Следом, не отставая, прогромыхали тачанки с пулемётами и пушки.

Матросы-муравьёвцы бодро промаршировали двумя колоннами, а между ними важно и чинно проехал чёрный автомобиль с открытым верхом. Из него вышел Муравьёв, наряженный как опереточный диктатор. В гусарских брючках-чикчирах ярко-малинового цвету, в расшитой золотыми шнурами венгерке, сбоку шашка в сафьяновых ножнах, отделанных каменьями, пальцы в перстнях — главком весь сверкал и переливался. Сухопарый, с коротко остриженными седеющими волосами, Муравьёв был бледен, как вурдалак, а его неестественно горящие глаза на истасканном, но всё ещё красивом лице лишь подчёркивали родство с упырями.

Навстречу главкому шагнул Тухачевский — плюс и минус, огонь и стужа, буржуй и пролетарий. Командарм был в туго перехваченной ремнями гимнастёрке со следами погон на плечах, в тёмно-синих, сильно поношенных брюках, в жёлтых австрийских ботинках с горчичными обмотками.

Оглядев его, Муравьёв разлаписто полез на броневик, адъютант Чудошвили заботливо поддерживал главкома. Оказавшись наверху, на глазах у всех, Михаил Артемьевич картинно вытянул руку и заговорил горячим взволнованным голосом, звучавшим приподнятыми верхними нотами:

— Я вёл мою великую и доблестную армию от победы к победе, я разбил малороссийских гайдамаков и румын! Я приказывал артиллерии бить по высотным и богатым дворцам Киева, по церквям и попам — пятнадцать тысяч снарядов обратили в прах старый мир насилия! Киевская Дума запросила мира. В ответ я приказал душить их газами! Сотни генералов, а может и тысячи, были безжалостно убиты. Так мы мстили. Мы могли остановить гнев мести, однако мы не делали этого, потому что наш лозунг — быть безжалостными![64]

Толпа красноармейцев, перемешавшись с муравьёвцами, одобрительно взревела. Вскинув руки, Муравьёв резко прижал их к груди, словно помогая лёгким выталкивать воздух.

— Я поднимаю знамя восстания, — возопил он, — заключаю мир с чехословаками и объявляю войну Германии! Я провозглашаю Поволжскую республику! Все войска с Бугульминского, Сызранского, Мелекесского фронтов немедленно снимаются и направляются вместе с чехами для войны с немцами! Мы сожжём Европу!

Вся площадь взревела победными кличами, бойцы, не шибко вникая в смысл сказанного главкомом, потрясали клинками и палили в воздух. Китайцы капитана Сен-Фуяна радостно вопили: «Война конец!» — а матросы покатили в народ бочки вина, прямо с подвод раздавали бутыли с водкой, сгоняли растрёпанных девушек, визжавших и плакавших от испуга. Всё смешалось на площади, заходило ходуном, завертелось каруселью, завыло, застонало…

— Да что же он творит! — вскричал за спиною Кирилла Вилумсон. — Это же… Это же…

— Это измена, — подсказал Авинов. — Уходим!

Но было уже поздно. С треском распахнулись двери, и в Кадетский корпус ворвались матросы Муравьёва, уже изрядно поддатые. Они мигом скрутили наштадива, пыхтя и толкаясь, мешая друг другу. Зато «помогая» штабс-капитану — Кирилл вскинул маузер, двумя выстрелами в упор поражая ревмата, метнувшегося к нему.

— Именем революции! — заголосил рослый матрос, обвешанный бомбами, гранатами и маузерами, как ёлка игрушками.

Взяв разбег, Авинов прикрыл голову руками и выбросился спиной в окно, вышибая раму. Упав на клумбу, он тотчас же откатился. В разбитом окне возникла бледная харя в бескозырке — пуля вымазала её кровью. Вскочив, Кирилл понёсся за угол, перескочил забор, метнулся через скверик.

На боковой аллее, густо обсаженной соснами, он заметил двоих — комиссар Куйбышев, бешено ругаясь, тряс раненого Карлина:

— Вставай, скотина! Слышишь?! Вставай!

Карлин только мычал, качаясь на четвереньках. Услыхав шаги, Валерьян Владимирович резко обернулся. Авинов увидел наган в руке у комиссара и его злое лицо. Маузер выстрелил, как будто сам, поражая Куйбышева в голову.

— Х-хад… — прохрипел Карлин. — К-контра…

— От гада слышу, — холодно сказал Кирилл, нажимая на спуск.

Ломая кусты, с аллеи вывернул броневик. Его клёпаная башенка развернулась, затарахтел «гочкис», посылая длинную очередь. Авинов бросился на землю — и рядок злых фонтанчиков запылил в двух шагах впереди него. «А от хрена с морквой!»

Подскочив, Кирилл взял с места, пригибаясь и петляя. Взрыкивая, бронеавтомобиль полез на клумбу, а пулемёт продолжал строчить. Авинову обожгло руку выше локтя, словно кто раскалённым шкворнем приложился. Зашипев от ярости и боли, штабс-капитан побежал, спотыкаясь, вдоль высокого забора, миновал с разбегу неприметную калитку, вернулся одним прыжком и нырнул в неё. Пули с треском расщепили доски, буравя в заборе пунктир зияний. Удар в голову был мгновенен и столь же быстро затемнил сознание…

…Очнулся Кирилл в полумраке, чувствуя под собой мягкое и шуршащее. Нос щекотало запахом увядшей травы. Открыв глаза, Авинов разглядел над собой скрещения балок. Сеновал? Похоже…

Напрягшись, Кирилл сел. Резануло правую руку, закружилась голова.

Непонятно… Он сам сюда забрался? Посапывая от натуги, штабс-капитан осмотрел себя. Не сам, это точно — рукав гимнастёрки был разрезан почти до плеча, а рука аккуратно обмотана бинтом. Авинов осторожно притронулся к волосам над ухом, где пульсировал ещё один источник боли. Голова тоже была обвязана. Ага…

Тихонько скрипнула дверь, но света не прибавилось — на дворе уже стемнело. Смутно, неясно выделилась тонкая фигурка девушки. Прикрыв дверь, она чиркнула спичкой, запаливая фонарь, и Кирилл разглядел свежее, хорошенькое личико. Девушка была в гимназическом платье, и ему сразу же вспомнилась Даша. Он ощутил, чуть ли не впервые в жизни, то, о чём ранее лишь читал, — как защемило сердце.

— Вы кто? — негромко спросил Авинов.

Девушка ойкнула тихонько и подняла теплившийся фонарь повыше.

— Живой! — сказала она обрадованно. — А то я так испугалась! Мы с Глашей едва дотащили вас… А зовут меня Лидой.

— Спасибо вам, Лидочка…

Девушка смущённо махнула ладошкой, как-то разом погрустнела.

— Они Наташу увели… — вымолвила она. — Сестру…

— Старшую?

— Младшую…

— Подонки.

Недолгое молчание прервалось девичьим вздохом.

— Давайте я вам повязки сменю.

— Лучше расскажите, что в городе творится.

— А что в прошлом году творилось, то и сейчас… — проговорила Лида, бережно разматывая бинты. — Лекарств никаких нет, только спирт да подорожник… Матросы заняли телеграф и телефон, Кадетский корпус, Троицкую гостиницу, вокзал. Тухачевского они в тюрьму посадили, и Варейкиса тоже, и Шера, и Фельдмана — всех. Завтра их расстреляют…

— Ну, это мы ещё посмотрим, — прокряхтел Авинов, поднимаясь.

— Куда вы? — всполошилась девушка. — Вам же нельзя, вас же убьют!

— Это мы ещё поглядим-с, кто кого… — пробормотал Кирилл, хватаясь за столб. Чёрт, как голова кружится…

Лида поднесла ему маузер, держа пистолет в обеих руках. Авинов взял его и сунул в кобуру, попав со второго раза. Огладив плечи девушки, он нежно притянул её к себе и поцеловал. Господи, какие у неё мяконькие губки…

— Спасибо вам, Лидочка.

— Пожалуйста… — пролепетала нечаянная спасительница.

— Прощайте.

Лида только всхлипнула, улыбнулась сквозь слёзы и помахала Кириллу рукой.

Пошатываясь, Авинов вышел во двор. С Волги тянуло прохладой, тревожно ревели сирены пароходов. Наступала ночь, но обычной тишины она не приносила — на Соборной площади по-прежнему надрывалась гармонь, муравьёвцы горланили песни и с посвистом, с завизгом, с топотом плясали, справляя «пир во время тифа».

Держась за забор, Кирилл двинулся по улице, с трудом соображая, куда ж ему идти. Где тут тюрьма, он знал, а толку? Что сможет один? Михаил Гордеевич адреса своего не оставил. Поискать «своих»? А кто ему свои? Бойцы Гая? Так вон они, на площади, буянят, коленца выкидывают…

Авинов остановился, соображая. Латыши. Да. Латыши из интернационального полка. Они там все правовернейшие коммунисты, их так просто с толку не собьёшь, революционным многоглаголаньем не задурманишь…

И Кирилл отправился искать интернационалистов.

Латышский полк обосновался в пустующих классах гимназии. Прибалты в кожаных куртках, с наганами и винтовками в руках, не спали, кучкуясь в коридорах, где горел яркий свет. Солдаты-латыши как раз обсуждали речь Муравьёва о том, что война с чехами кончена и теперь будет война с Германией.

Ввалившись в гимназию, Авинов каркнул:

— Товарищи! Я — комиссар Самарской дивизии Юрковский. Командарма хотят расстрелять!

Из толпы вышел светлоголовый и светлоглазый Валхар.

— За что? — осведомился он.

— За то, что он большевик!

Латыши переглянулись в недоумении.

— Так и мы — большевики! — удивился Валхар, разводя руками. — Не понимаю я главкома…

— А тут и понимать нечего! — яростно сказал Кирилл. — Муравьёв — изменник, он продался англо-французским империалистам![65]

Латыши загомонили.

— За мной! Освободим наших товарищей из застенков!

Возбуждённо переговариваясь, стрелки повалили за комиссаром на приступ.

Пешком до тюрьмы Авинов вряд ли добрался бы, но латышам-интернационалистам было на чём подбросить раненого комиссара — его устроили на броневике «остин». Было жёстко, от резких толчков мутилось в голове, но хоть не пешком…

Штурмовать тюрьму не пришлось — ворота её были распахнуты. С русским матом и криками на латышском солдаты ворвались в тюремные коридоры. Перепившихся матросов они закалывали штыками, а двери камер вышибали прикладами и таранили тяжёлым сейфом. Первым освободили Варейкиса, председателя Симбирского губкома.

— К-кто?! — просипел бедный председатель. — Что? Уже?!

— Комиссар Юрковский, — протянул ему руку Авинов. — Присоединяйтесь, товарищ Варейкис, будем вместе бороться с изменниками!

А латыши всё ухали, высаживая двери камер. Вышел Шер, побитый Лившиц в растерзанном костюме, показался Тухачевский.

— Где Муравьёв? — громко, уже не таясь, спросил командарм.

— Да спит, бози-тха, на «Межени» дрыхнет! — отозвался растрёпанный Гай. Сняв серую каракулевую папаху, он смущённо пригладил густые вьющиеся волосы. — Вот же ж…

— Немедленно найдите этого грузина… как его… Чудошвили! Пусть будит предателя. Скажете, что его экстренно вызывают на заседание губисполкома в Кадетский корпус. Надо, мол, выяснить создавшуюся обстановку!

— Слушаю, товарищ командарм!

Заседание-засаду решили устроить в 4-й комнате. Латыши притаились по соседству, в 3-й и 5-й, а к дверям ещё и пулемёт поставили, кое-как закидав его швабрами, тряпками и картой полушарий.

— Если окажет сопротивление аресту, — отдал Варейкис приказ на латышском, — открывай огонь в комнату, коси направо-налево, не разбирай, кто свои, кто чужие. Сами не выйдем из схватки, а Муравьёва не выпустим!

Члены губкома сидели за длинным столом и молча, нервно курили. Тухачевский устроился в простенке меж окон и был недвижим, как статуя командора. Начдив притулился рядом с Авиновым и всё вертелся, ёрзал, крякал в досаде.

— Не придёт же! — сказал он почему-то шёпотом. — Догадается, гад!

Кирилл не обращал на него внимания — и без того было худо. Откинувшись к стене, он закрыл глаза и терпел.

— Два полка муравьёвцев… — озабоченно покачал головой Зейфен, бывший студент-юрист, а ныне член ревтрибунала. — Что им стоит окружить штарм?

— А мы тут тоже, знаешь, не институтки! — сердито сказал Фельдман. — Отпор этой контре дадим!

Вдруг по коридору загрюкали сапоги, и в 4-ю комнату вбежал Валхар.

— Идут! — крикнул он.

Тухачевский моментально оживился.

— По местам! — скомандовал он.

Все зашебуршились, задвигались — и замерли, как примерзли. Потянулись минуты ожидания, выматывавшие нервы. «Скоро уже, — успокаивал себя Авинов, — уже скоро…»

Издалека долетели гулкие раскаты голосов и шагов — Муравьёв со свитой поднимался на третий этаж. И вот он во всей красе — сухопарый, стройный, в чикчирах и венгерке, с маузером, — главком Востфронта шагал, как лунатик, быстрой, неровной походкой. За ним толпились матросы да звероподобные казаки в черкесках и с шашками.

Варейкис храбро вышел в коридор. Не подавая ему руки, Муравьёв резко вопросил:

— Где заседание? Здесь?

Он стремительно вошёл в 4-ю, окидывая всех быстрым взглядом, и заявил, потрясая маузером:

— Враги вы иль товарищи? Сейчас настал решительный час, и всё дело решается оружием! На моей стороне войска, весь фронт, в моих руках Симбирск, а завтра будет Казань! Разговаривать долго с вами не буду, извольте подчиняться!..[66]

Большевики из губисполкома заговорили все разом, вскакивая и опрокидывая стулья:

— Изменник! Фанфарон! Ты предатель революции, Муравьёв! Мы не с тобой, а против тебя!

Главком затрясся, наливаясь тёмной кровью, кусая губу и раздувая крылья хрящеватого носа. Поминая такую-то мать, он бросился к Варейкису — и тут же в комнату ворвался Чудошвили, словно нарочно разнимая главкома Востфронта и предгубкома.

— Это чито такое?! — вскричал адъютант. — Мине разоружили латыши! По какому праву?! Я требую вернуть мине оружие! Не-мед-лен-но!

— Мы сейчас разберём, товарищи, разберём! — надсаживался Варейкис, бегая по комнате.

«Что они всё топчутся? — подумал Авинов с раздражением. — Да берите ж вы гада!»

Муравьёв посмотрел на Варейкиса так, словно хотел просадить в нём две дырки дуплетом, и ринулся к выходу, бросая на бегу:

— Я пойду, успокою отряды сам!

Рывком отворив дверь, он шарахнулся назад — на него были нацелены винтовки латышей.

— Именем Советской республики! — воскликнул Валхар, наставляя наган на главкома.

— Измена! — возопил Муравьёв, вскидывая маузер, но Авинов опередил его — прогремел выстрел, и Наполеон-неудачник с шумом упал на колени. Пистолет выскользнул из немевшей руки. Главком покачался — и выстелился, громко ударившись о паркет простреленной головой. Липкая лужица натекла ему под щёку.

— Палдиес… — выдохнул Валхар, от волнения переходя на родную речь.

Кирилл понял его.

— Не за что, — усмехнулся он, пряча свой маузер.

Подскочивший Варейкис долго тряс Кириллу руку, благодаря «от имени и по поручению». Тухачевский молча пожал авиновскую пятерню. Но от породистого лица его уже не исходила надменность и холодность — командующий приветливо улыбался «комиссару Юрковскому».

Командарм 1 объявил Симбирск крепостью, в течение трёх дней расстрелял сотни муравьёвцев и мародёров. Начдив Гай носился по городу то верхом, то на моторе верного Гайдучека, пока не откопал на интендантских складах форму царских улан и не дал парад на Соборной площади. Под гремящие оркестры гарцевал туда и сюда Симбирский эскадрон, переодетый в сине-красные уланские мундиры, рейтузы и кивера. Командир эскадрона Тоникс важничал, придерживая шашку с золотым эфесом и насечкой, а «уланы»-гаевцы вдохновенно орали самодельные вирши:

Мы юны, мы зорки, мы доблестью пьяны, Мы верой, мы местью горим, Мы Волги сыны, мы её партизаны, Мы новую эру творим. Пощады от вас мы не просим, тираны, Ведь сами мы вас не щадим!

Авинов, в новенькой кожанке, в фуражке с красной звездой, стоял на паперти Троицкого собора, где толклось всё начальство, — отсюда хорошо были видны и марширующие войска, и ликующие толпы горожан, избавленных от «муравьёвщины».

Голова у Кирилла ещё побаливала, так что фуражка поверх бинтов носилась набекрень. Выглядело это немного смешным, но повязка добавляла мужественности «комиссару Юрковскому».

Внезапно картина на площади изменилась. Бравурно гремевший оркестр смолк вразнобой, последним отпыхтел геликон, хрипло взвыла труба. Музыканты спешно и мучительно подыгрывали сумрачной мелодии «Вы жертвою пали в борьбе роковой…».

Показалась траурная колонна — раскачиваясь на ходу, опустив головы, шагали дюжие красноармейцы и матросы, держа на плечах гробы с павшими. Толпа притихла.

Тухачевский обнажил голову, Авинов тоже снял фуражку.

Вы жертвою пали в борьбе роковой,

— затянули ряды:

Любви беззаветной к народу,— Вы отдали всё, что могли, за него, За честь его, жизнь и свободу!..

Первым пронесли гробы политкомиссаров 1-й армии — Куйбышева и Калнина. Начдив Гай не сдержал пылкую натуру горца, выскочил вперёд:

— Товарищи! Наш главком оказался предателем! Пусть падёт на его имя проклятие трудового народа и наше презрение. И пусть знают хищники буржуазии, что нигде не уйдут от сурового возмездия! Наши братья ждут от нас героических подвигов ради торжества дела пролетариата. Мы не обманем их горячих надежд на освобождение от гнёта эксплуатации и капитала! Наша жизнь принадлежит революции, и мы докажем, что оправдаем надежды мирового пролетариата, не опозорим звание бойцов революционной армии. Все как один, на борьбу с рабством и эксплуатацией![67]

Толпа заволновалась, зашумела, вскидывая шашки и потрясая кулаками. Затрещали сухие выстрелы из наганов и винтовок, потом издалека бухнули орудия.

Тухачевский натянул фуражку и серьёзно сказал Авинову:

— Заступайте комиссаром армии, товарищ Юрковский. Больше некому, а вы делом доказали верность партии. Подставьте своё плечо!

Кирилл поёжился в душе, не зная, радоваться ли ему повышению.

— Я-то готов-с, — проговорил он, — вот только поддержит ли Политотдел мою кандидатуру?

Авинов лукавил. Троцкий поносил всех командиров и комиссаров Восточного фронта — и Бела Куна, и Блюхера, и Смилгу, восхваляя одно лишь «славное имя товарища Тухачевского».

— Политотдел поддержал, — весомо сказал командарм. — Вечером Реввоенсовет. Не опаздывайте.

— Никак нет! — ответил Кирилл по неистребимой армейской привычке.

Вечером того же дня Авинов заявился в штаб армии и приказал шифровальщикам отбить телеграмму на имя Сталина, в которой выложил все новости. Свои заслуги в деле подавления «контрреволюционного эсеровского мятежа» он, естественно, выпятил и возвеличил, а прочих показал как есть — суетливыми недотёпами.

Полчаса спустя пришёл ответ из Наркомата по делам национальностей:

«ПОЗДРАВЛЯЮ НАЗНАЧЕНИЕМ ЗПТ ПРОДОЛЖАЙТЕ ТОМ ЖЕ ДУХЕ ТЧК СТАЛИН».

Глава 10 ШИРОКИЙ МАНЕВР

Сообщение ОСВАГ:

Волжский корпус под командованием В. Каппеля силами 1-й Гуситской дивизии Чехословацкого корпуса и Мотовилихинской рабочей дивизии заняли Екатеринбург и Алапаевск, спасая от расстрела императорскую семью, великих князей и княжон.[68] «Благодарю сердечно генерала Корнилова и полковника Каппеля за убережение от смерти моих детей, родных и домашних, — сказал Николай Александрович. — Благословляю белое воинство на ратный подвиг. Верю, что постоите за русскую землю, что сбросите иго красной орды! Да поможет Господь Бог России».

1

Что самое важное для разведчика? Внедриться и глубоко законспирироваться — так полагал Авинов, пока не стал комиссаром 1-й армии. На заседаниях Реввоенсовета он утверждал приказы командарма, одним из первых знакомясь со штабными картами-«зелёнками» и прочими совсекретными документами. Да только что в них толку, ежели своим не передать? Ну никак! Связи не было. Разве что с Иосифом Виссарионовичем…

Кирилл проклинал себя за то, что не спросил у Михаила Гордеевича, как его найти в Симбирске. Понятно, что глубокая конспирация для подполья — это вопрос жизни и смерти, но со своими-то можно было не играть в пряталки! «Я свяжусь с вами…» Когда, спрашивается?..

Вечером разъезды Гая поймали лазутчиков-каппелевцев. Двух захваченных пленных решили расстрелять. Один из них, совсем мальчишка — баклажка! — всё просил, чтобы ему разрешили прочесть перед смертью свои стихи, но нарвался на грубость. Баклажка увял, снял с шеи иконку, стал на колени и прочитал молитву. Он стоял, крепко зажмурив глаза, пока пуля не угодила ему в переносицу. Другой был повзрослее, похоже студент. Этот молча отдал кошелёк с деньгами и принял смерть, не закрывая глаз.

Комиссар Иванов, брошенный на политработу в полк Воробьёва,[69] верховодил расстрельной командой и получал от казни такое удовольствие, что пел хорошо поставленным голосом: «Онегин, я скрывать не стану…»

А Кирилла мучило одно-единственное желание — увести обоих пленных якобы на расправу и отпустить. Чем не связники? Но он так и не исполнил своё хотение — долг превыше всего…

Телеграфировать Каппелю по аппарату Юза? Не выйдет — попробуй-ка при комиссаре телеграфа, рабочем-коммунисте Панине, отправить шифрованное донесение!

В офицерской записной книжке Кирилл хранил коды, хоть полковник Ряснянский и наказывал строго-настрого не держать при себе ничего компрометирующего. А как ещё? Он же всего не запомнит!

Авинов вздохнул. Да какая разница! Помнит — не помнит, любит — не любит… Связи-то всё равно нет!

Подойдя к окну, он оглядел Соборную площадь. Провинциальная дрёма окутала Старый венец. Вон, на тачанке, подстелив соломки, развалился красноармеец. Солдат спит — служба идёт. Вон согбенная бабуська пересекает сквер, сгинаясь ещё сильнее под весом мешка за плечами. Дрыгается мешок… Чёрта тащит старая? Надо полагать, порося… А оба храма Божьих только тень отбрасывают — тихие стоят соборы, выморочные. Новая власть отринула «поповщину»…

Гулкие шаги за дверью заставили Кирилла встрепенуться, но какая-то важная мысль при взгляде на золочёные купола пошла-таки на ум, засела в голове.

В комнату заглянул Лившиц, назначенный комиссаром Симбирской дивизии.

— Можно? — спросил он и тут же вошёл. — С революционным приветом, товарищ Юрковский, и добрый день! Как вы себя имеете?

— Спасибо, вашими молитвами. По делу или так?

Лившиц остановился у окна, сгорбился, сложив руки за спиной, и стал похож на встрёпанного ворона.

— Комендант штаба Сушко опять вымогательством увлёкся! — пожаловался он. — Поступил сигнал, что Сушко получил взятку с жителей Канавы — это в Заволжье, чтоб не определял в их дома на постой.

— Проверял?

— Проверял. Факт подтвердился…

— Ну так под трибунал подлеца! Расстрелять, чтоб другим неповадно было.

— Вот и я так думаю! — обрадовался комиссар дивизии и бросился к дверям. Затормозив на пороге, он вывернул шею: — Чуть не забыл! Вот бойцы тут рассуждают — нужна ли революционной армии единая форма…

— Пиджаки свои жалеют? — усмехнулся Авинов. — Знаете, как Ленин говаривает? «Коли воевать, так по-военному!» Вот и армия должна в форме ходить, чтоб её противник боялся. Понял?

— Понял! А на всех хватит?

Кирилл подумал.

— Ладно, Борис, — сказал он, — схожу-ка я сам на склады, гляну, сколько там обмундирования. Должно вроде хватить.

Лившиц кивнул, будто клюнул большим носом, и исчез за дверями. А штабс-капитан со вкусом и без помех обдумал залетевшую мысль…

На военных складах порядку не было никакого, запасы царских времён растаскивались потихоньку или внаглую. Особенным спросом пользовались одёжка, обувка, рулоны ткани, нитки с иголками и прочие причиндалы, нужные в домашнем хозяйстве. Обмундирования было — ну просто завались! Однако сапоги с гимнастёрками Авинова не интересовали, он искал искровые станции.[70] И нашёл-таки.

Станции находились под навесом, рядом с высоким забором, целёхонькие, — кому нужны детекторы и разрядники Вина? Марации фирмы «Телефункен» соседствовали с французскими «Дюкрете», звучащие рации системы Ренгартена от ЮБТиТа[71] стояли рядом с новейшими КСТ, приспособленными для кавалерии. Авинов выбрал вьючную КСТ, достававшую на шестьдесят вёрст, но антенну можно поднять и повыше — всякий немецкий шпион в Петрограде выбирал для тайной передачи высокий шпиль или колокольню… «Троицкий собор!»

Кирилл прошёлся под навесом, оглядел добротную ограду, сбитую из толстых досок. М-да… Тайком не вывезешь. А что, если не сам груз вывозить, а грузовик? Вот занадобился он комиссару!

Бортовые машины «зауэр» и «бюссинг» стояли на пыльном плацу, выстроившись рядами, — Тухачевский велел их подготовить для перевозки бойцов.[72] Парусиновые тенты были сняты и запиханы под лавки, расставленные поперёк кузовов, так что одни гнутые дуги выпирали кверху. Шоффэры заправили грузовики, смазали и даже чуток помыли — садись да поезжай.

Авинов сел да поехал, описав «восьмёрку» между складами. Искровая станция, хоть и вьючная, весила немало.

— Конь я вам, что ли, — кряхтел от натуги штабс-капитан, заталкивая громоздкие ящики в кузов. Уложив туда же тяжёлую вязку кабеля, он накинул сверху тент. Отпыхиваясь, Кирилл сел за руль и завёл двигатель.

— Как говорят товарищи, — пробормотал он, — делаем морду кирпичом…

«Зауэр» тронулся, погромыхивая бортами, скорость особенно не набирая. Сердце у Авинова бухало, гоняя кровь, на губах чувствовался металлический привкус опасности.

У ворот слонялся короткостриженый красноармеец с пузырями на коленях и почему-то в офицерской фуражке с позеленевшей кокардой. Завидев комиссара, боец осклабился, и Кирилл небрежно помахал ему.

— С коммунистическим приветом-с! — пропыхтел он, выворачивая руль.

До самого вечера грузовик проторчал у всех на виду, приткнутый к ограде Николаевского сквера. Всё было спокойно. Возле бывшего Дворянского собрания стояли подводы, нагруженные сундуками, пишмашинками «Ремингтон» и ящиками с бумагами. Председатель исполкома деловито охмурял хихикавшую барышню-делопроизводителя. Бойцы, дымя огромными самокрутками, делали вид, что поправляют поклажу. Картина маслом.

Внимательно осмотревшись, Авинов пробрался к «зауэру», держась в тени деревьев. Выглянув из-за борта грузовика, он обшарил взглядом площадь. Окна на третьем этаже Кадетского корпуса всё ещё светились, там двигались тени.

Заседание штаба проходило по-пролетарски — с галдежом и матом, а вонючего дыму от цигарок напустили столько, что лиц на дальнем конце стола было не различить. Кирилл с наслаждением вдохнул вечернего воздуха, отдававшего речной сыростью и тёрпким духом заволжских лугов.

Очень не хотелось ему затевать своё опасное предприятие, а что делать? Вздохнув, Авинов полез в кабину.

Купол Троицкого собора чётко выделялся на фоне тускневшего заката. Крестообразный в плане, храм был окружён четырьмя колоннадами. Кирилл подъехал к той из них, что уже погрузилась в зыбкую синюю тень. Перекрестившись, он начал разгрузку.

Где на руках, где волоком, штабс-капитан перетаскал все части искровой станции в гулкое пространство собора. Поднял по лестнице на верхнюю галерею и упрятал в маленькую комнатку, пропахшую ладаном. Там лежали сломанные аналои и мятые кадильницы, ребром к стене приставлено было паникадило, похожее на огромное тележное колесо, заляпанное воском; пыльным комом лежали обтрепанные ткани, тускло поблескивавшие золотым шитьём.

Передохнув, Авинов стал разматывать кабель, поднимаясь всё выше, к колоннам, удерживавшим объёмистый церковный купол, — антенну надо бы поднять чуть ли не до самого креста, прости, Господи…

Высокие арочные окна между колонн ещё пропускали закатное сияние, красное с золотом, а город уже погружался в темноту, зажигая редкие огоньки.

Вооружившись мотком верёвки, Кирилл полез под купол, руками нащупывая перекладины неприметной лесенки и холодея: загреметь отсюда было — нечего делать…

Просунувшись в маленькую низкую дверцу, он на коленках выбрался наружу, к основанию громадного купола, заслонявшего темнеющее небо.

— Ох ты…

Соборная площадь показалась Авинову очень-очень далёкой — и очень-очень твёрдой. Раскорячившись, он кое-как привязал верёвку и сбросил её вниз. Спустился на галерею — ноги подрагивали, — привязал к бечёвке кабель, опять забрался на верхотуру, подтянул… Готова антенна.

Комнатку с церковным хламом Кирилл искал почти в полной темноте. Разжегши два свечных огарка, он устроился поудобней, вытер о штаны потные ладони и надел наушники. Эфир отозвался треском помех. Подглядывая в записную книжку, Авинов стал выстукивать точки-тире:

— К-а-п-п-е-л-ю т-ч-к С-р-о-ч-н-о п-р-и-ш-л-и-т-е с-в-я-з-н-и-к-а т-ч-к С-и-м-б-и-р-с-к-е о-с-т-а-л-о-с-ь 2-0-0-0 ч-е-л-о-в-е-к н-а-ч-д-и-в-а Г-а-я з-п-т…

Потея, Авинов передал сообщение и оторвал скрюченные пальцы от ключа. В наушниках задолбила морзянка. Не улавливая передачу на слух, Кирилл не знал, как же ему одёрнуть незримого радиста, чтобы тот пиликал помедленней, и отбил сигнал SOS. Это помогло — после недолгого молчания в эфире зазуммерили отдельные буквы, складываясь в вопрос: «Кто передаёт?»

Вздохнув, Кирилл снова взялся за ключ. Передал, как подписался: «В-е-д-и 0-5».

Внезапно ему почудился неясный шум… Он сорвал наушники и явственно услышал грюканье сапог и громкие голоса, эхом метавшиеся под куполом. Торопливо надев фуражку, штабс-капитан на цыпочках вышел из комнаты.

— Пусто? — разнёсся голос снизу.

— Никого! — отозвался кто-то совсем рядом с оцепеневшим Авиновым.

— Тебе посветить?

— Да щас… Фонарь заело…

Бледный луч жёлтого электрического света, показавшегося штабс-капитану ослепительным, конусом упёрся в пол. В следующее мгновение Кирилл вышиб «Эверэди»[73] из руки смутно видимого красноармейца. Тот вскрикнул от испуга.

— Кто тут? Стой! Стрелять буду!

«Веди 05» на цыпочках перебежал к лесенке, торопливо полез на крышу.

Оглушительно ударил выстрел, загулявший по храму перепуганным эхо. Вытянув вперёд руки, Авинов бросился к окну, нащупал кабель и рванул его. Антенна не поддалась. Штабс-капитан дёрнул изо всех сил — толстый медный провод зашелестел вниз, свиваясь кольцами, и ухнул вниз, хлестнув по не такой уж и далёкой земле.

Цепляясь за кабель и молясь, чтоб жильная медь выдержала, Кирилл полез вниз. Глухие выстрелы из винтовки вырывались наружу звучными отгулами.

Всхлипывая от напряжения, Авинов коснулся пятками тверди и чуть не упал. Спотыкаясь, он кинулся к «зауэру», буквально вспархивая на подножку. Уже тронувшись, Кирилл опомнился — и круто повернул руль.

Обогнув Троицкий собор кругом, он подъехал ко входу и выпрыгнул из кабины. Тут как раз и бойцы показались, посветили фонарём.

— Что тут происходит? — резко спросил штабс-капитан, заслоняясь от света.

— Шпиёнов ловим, товарищ комиссар! — браво отрапортовал красноармеец Иван Межиров. — Миха тут прилёг, после ночи-то, а вечером проснулся, слышит, вроде ходит ктой-то наверху…

— Вот как? — хладнокровно сказал Авинов.

— Ну да! Шастает и шастает. Миха бегом к нам, мы сюда…

— А кто стрелял?

— Я стрелял… — послышался голос из высоких дверей собора. Кряжистый Жданкин, почти квадратный боец, бочком вышел на ступени и затоптался, засопел.

— Попал?

— Не-е… Убёг.

— Он по верёвке спустился, стерво! — послышался возбуждённый голос.

Кирилл сдвинул фуражку на затылок и почесал зажившую, но свербившую ранку.

— Ладно, — махнул он рукой, — утром глянем. Отбой!

2

Ранним утром из-за мыса выплыли три белогвардейских парохода — «Парс», «Фельдмаршал Милютин» и «Вульф», вооруженные пушками. Плюхая лопастями гребных колёс, они подобрались поближе к Симбирску и дали залп. Да, это был не главный калибр какого-нибудь линкора, но и трёхдюймовки шороху навели изрядно — «храбцы» Гая выскакивали на улицу в одном исподнем, но с винтовками, обувались на бегу, прыгая на одной ноге, суетились без толку. Эскадрон Тоникса носился по улицам, пытаясь собрать все силы в кулак, но лишь пуще разводил панику.

С Волги донёсся пушечный выстрел — это на бой вышел пароходик «Дело Советов» с единственным орудием на палубе. Стрельба была удачной — снарядом снесло рубку на «Вульфе», и судно потеряло ход. Но тут приплыли «Василий Лапшин» с «Нижегородцем» и уделали красный пароход, разворотили ему всю корму — «Дело Советов» медленно закружился на воде, задирая нос и погружаясь.

Авинов спал одетым, так что ему оставалось лишь намотать портянки, обуться да затянуть свою «сбрую».

По Московской пронёсся открытый автомобиль Гайдучека. Начдив стоял, держась за раму ветрового стекла, и гортанно орал, взмахивая маузером:

— За мной, братцы, ура!

Из переулка выскочил Вилумсон — в штанах и обутый, но в одной рубахе. Он вёл за собою отряд штыков в двадцать. Над Старым венцом красиво лопнула шрапнель.

— Ложись! — закричал Авинов. — Короткими перебежками вперёд!

— За мной, храбрецы! — удалялся зов Гая. — Вперёд!..

«Комиссар Юрковский» почесал напрямки, пока не выскочил на Большую Саратовскую. За ним топотали красноармейцы — уже под сотню набежало. Южнее, на Стрелецкой, катились пушки степенного Кожмякова. Однако занять позицию ему было не суждено — в конце улицы замельтешили белые.

— Отря-яд, слушай мою команду! — напружинив шею, так что на ней вздулись синеватые вены, закричал Вилумсон. — По белым гадам беглый огонь!

Затрещали винтовочные выстрелы, Авинов тоже палил из маузера, целясь «в молоко». Сбоку вынеслась тачанка, ржущие лошади поворотили так резво, что лопнули постромки. Повозка перевернулась, пулемётчик вместе с «максимом» загремел на деревянный тротуар, но не отступился — залёг и открыл огонь, кроя всех разом. Белогвардейцы ползком отошли, красноармейцы залегли, вжимаясь в пыль и лошадиный навоз, «удобрявший» улицу.

— Прекратить стрельбу! — заорал Кирилл. — Чего ж ты, сволочь, по своим лупишь?!

— Я думал, это белые… — оправдывался пулемётчик.

— Тебе что, повылазило?

Тут на Стрелецкую вывернул броневик «Фиат-Ижора», ударяя очередями с обеих башенок, и бойцы дружно поползли к переулку. Иные из них сильно вздрагивали, прибитые пулями, и застывали недвижимо, но большая часть спаслась-таки.

— Отступаем! — гаркнул Вилумсон, хромая, — раненая нога его сочилась кровью, да так сильно, что в сапоге хлюпало.

— Держись! — крикнул Авинов, подставляя своё плечо, и вдвоём на трёх ногах они побежали-попрыгали, спеша скрыться от кинжального огня.

Поддерживая наштадива, Кирилл не думал о том, что спасает врага, — это как-то не приходило в голову. И в то же время он не играл в «комиссара Юрковского». Просто некий толчок в душе побудил его к милосердию, некий позыв остаться человеком.

Волоча тяжеленную тушу Вилумсона проулком, Авинов едва не упал, глазами наткнувшись на Михаила Гордеевича. Подпольщик сидел у забора, неловко подогнув ногу. Смертельно бледный, с искажённым от боли лицом, он зажимал ладонью страшную рваную рану — дрожащие окровавленные пальцы его придерживали сизое кубло кишок. Губы Михаила Гордеевича вздрагивали, словно пытаясь сказать что-то, но так и не договорили, замерли. Твёрдый взгляд остекленел. «Господи, прими душу его…»

Свернув на Московскую, отряд Авинова попал в настоящее сражение — порядка роты солдат комбата Андронова бились с каппелевцами. Белые наседали, хлеща пулями, а красные отвечали ещё яростней, ещё неистовей — они тоже были русскими.

Неожиданно приметив свой «зауэр», Кирилл поволок стонавшего наштадива к машине.

— Залазь! — выдохнул он.

Ванька Межиров и ещё десяток бойцов попрыгали в кузов и втащили туда Эдуарда Фридриховича. Кирилл, хрипло дыша, сунулся в кабину.

— Трогай! Трогай!

Подвывая мотором, грузовичок сдал задом, развернулся, жалобно скрипя рессорами, и понёсся вон из города, прочь от Волги. Туда же, на запад, за Свиягу, бежали остатки Симбирской дивизии. Горячий, идеологически подкованный Гай ничего не мог поделать со скромным полковником Каппелем, прозванным большевиками «маленьким Наполеоном», — пока чехословаки брали железнодорожный мост через Волгу, отряды Владимира Оскаровича внезапным фланговым ударом сбили оборону красных, перерезали пути Симбирск — Инза и с тыла ворвались в город. Это были те самые «широкий манёвр» и «глубокий обход», которыми и прославился Каппель…

…Красные отряды шли по степи нестройными колоннами, дорога вилась между полями ржи. Авинов тоже шагал. «Зауэр» остался позади — бензин кончился. Голодную лошадь ещё можно понукать, а машина без топлива колом встаёт, и ни с места.

Было душно, небосклон на западе провис тучами. И вот потное лицо обдуло порывом ветра — прохладного, свежего, пахнущего пылью. И разверзлись хляби…

Заблистали молнии, раскаты грома словно поминали недавнюю баталию. Ездовые живенько укрыли подводы с ранеными брезентом, сами прячась под него. Испуганные кони ржали, дёргаясь в упряжках и скользя по размокшей колее. Ливень падал отвесно, колыхаясь косыми разливами. Вода с небес моментально вымочила одежду, противными холодными потёками забираясь под кожанку и бесстыдно шаря по спине.

Глухой нестройный топот почти сразу обратился плюханьем и чавканьем — сапоги Авинова с высокими присборенными голенищами, на спиртовой кожаной подошве, подбитой берёзовыми шпильками, месили грязь вместе с солдатскими кирзачами. Красноармейцы, облепленные мокрой одёжкой, отфыркивались, отплёвывались, то и дело утирая мокрые лица. Винтовки они несли дулами вниз — со стволов стекали струйки воды. Поля видно не было, мутно-серая пелена дождя размывала пейзаж, растворяла продрогший мир. Блестели мокрые крупы лошадей, с усилием тягавших подводы, — их колёса выворачивали размякшую землю.

— Ничего, братцы! — бодро воскликнул Гай. — Зато белые в погоню не кинутся!

— Вот уж повезло! — зло откликнулся ординарец начдива Титаев.

Остальные «храбцы» угрюмо помалкивали. А дождь вдруг прекратился, словно кто на небеси кран прижал. Клочкастые тучи покрутились, разрываясь и расходясь, проглянуло солнце, засияло, грея и припекая. Пар заколыхался над землёю, от людей пошёл, от лошадей, накалились редкие пушки. Скоро колонна напомнила Авинову крестный ход — бойцы снимали гимнастёрки, вешали на винтовки и несли их как хоругви.

Кирилл смотрел под ноги, выбирая, куда ступить, поэтому не сразу разобрал вопрос бойца.

— Что? — переспросил он.

— Да я чего думаю, товарищ комиссар, — сказал круглолицый, бритоголовый Вохряков, — как оно всё дальше-то будет? Вот разобьём мы беляков и какая жизнь начнётся?

— Будет социализм, — авторитетно заявил Лившиц, подволакивавший ногу. Ранен комиссар дивизии не был, просто мозоль натёр.

— Это мы понимаем — земля общая будет, и вообще всё общее. А вот прогнали мы буржуев, заводчиков и фабрикантов и чего?

— Фабрики с заводами тоже народу принадлежать будут, — ответил Кирилл.

— А хозяиновать на них кому тогда?

— Уполномоченного назначат.

— Это чего ж? Мы вроде как хозяева все, а принадлежать нам ничего не принадлежит?

— А это чтобы не было у тебя частной собственности, — важно пояснил Лившиц. — Мы против неё и революцию делали, потому что через частную собственность происходит вся зараза эксплуатации! Как выведем частников — и эксплуататоров не станет.

— Понятное дело, — солидно кивнул Вохряков. — А жить-то как? Говорят, что и деньги отменят, и жалованья не будет. Станем мы на общие склады ходить и брать чего надо!

— Пайку тебе дадут, — усмехнулся Авинов, — строго по норме. А брать по потребностям станем при коммунизме.

— А скоро его построят?

— Ну сперва мы мировую революцию устроим, а потом уж и до коммунизма руки дойдут.

— Скорей бы… — вздохнул Вохряков мечтательно.

Неожиданно за окраиной поля задымил паровоз.

Конники Тоникса прискакали, доложив, что поезд обычный следует, не блиндированный.

— Задержать! — приказал Гай. — Грузиться будем!

Кавалерия с посвистом и гиканьем ускакала, а пехота задвигалась энергичней.

Было слышно, как тревожно засвистел паровоз, как залязгали буфера, заскрипело железо.

— Грузимся! Раненых вперёд!

Красноармейцы с довольным хохотом полезли в вагоны и теплушки, занимали платформы со шпалами, карабкались на крыши. Зашипел пар, состав основательно дёрнулся — и покатил.

Пару раз поезд делал остановку, к вагонам бросались мешочники — и тут же ретировались, не желая иметь в соседях Красную армию. Толкаясь, им на смену набежали деревенские бабы — крестьянки меняли печёную картошку, молоко и ягоды на сапоги, мыло и соль. Правда, Авинов этого не видел — всю дорогу до Инзы он проспал, приткнувшись в уголку ободранного, прокуренного пульмана.

3

Новым главкомом Востфронта Троцкий назначил Вацетиса, и тот первым делом наорал на Тухачевского, матеря командарма за сдачу Симбирска. Наштарм Захаров разговаривал с главнокомандующим по телефону, вытянувшись во фрунт, бледнел, краснел и чеканил натужно: «Да, товарищ главком… Нет, товарищ главком». Тухачевский же сидел с каменным выражением лица.

Когда Захаров бережно положил трубку, командарм разлепил плотно сжатые губы:

— Симбирск будет взят двадцать пятого июля![74]

Раскатав карту, он укрепил её углы чернильницей, пепельницей и бюстиком Вольтера.

— Наступление должно вестись по концентрическим в отношении Симбирска линиям, — холодно проговорил Тухачевский, водя пальцем по изрисованной бумаге. — Соблюдая одновременность занятия рубежей и постепенно сокращая фронт, необходимо к моменту атаки глубже охватить оба фланга противника…

…Из штарма Авинов возвращался растревоженным, но сытым — Гай расстарался, накрыл стол. И кур жареных натащил, и сала, и хлеба горячего. Любил шикануть начдив, бурлила кавказская кровь.

«Дорогие товарищи! — сказал он, поднимая гранёный стакан с самогонкой. — Кровь героев не пропала даром, она отдана победе пролетарских войск над буржуями. Мы покроем себя неувядаемой славой, как и положено настоящим борцам за народное счастье. Вперёд, на борьбу с ненавистными слугами капитала!»[75]

Пили стоя.

Вниманием Кирилла завладели два «фармана», кружившиеся в небе, — у 1-й Революционной появились свои красвоенлёты.

Проходивший мимо старик-железнодорожник тоже поглядел на аэропланы, а после спросил будничным голосом:

— Чай, не признали, ваш-сок-родь?

Штабс-капитан замер с бухающим сердцем. Хотел сглотнуть, да в горле пересохло.

— Кузьмич? Ты?

— А то, — заулыбался Исаев. — Послали меня к вам связным, ваш-сок-родь. Вота, паровозником вырядили! Разведка — это вам не хухры-мухры. Кхым-кхум… В обчем, ежели чего передать надо, то я завсегда.

— Надо, Кузьмич! — сказал Авинов с прочувствованностью. — Очень надо!

…Двумя часами позже старый «машинист паровоза» убыл на скором в Сызрань.

4

Со станции Чуфарово было рукой подать до Симбирска, тут-то и скопились потрепанные, прореженные дивизии 1-й Революционной.

— Храбрецы мои! — кричал Гай, приколов Георгия к петлице. — Горжусь вашими победами и верю, что будете достойны великого звания революционера и сумеете честно биться и умереть, как ваши славные товарищи, за нашу дорогую рабоче-крестьянскую Республику! На вас смотрит вся Советская Россия и ждёт побед![76]

Мужики-красноармейцы отвечали вяло.

Кирилл Авинов прошёлся туда-сюда, поглядывая на вокзальные часы. Чудо, но те шли, хоть и спешили.

Тут же толклись начдивы, наштадивы, наштарма, комэска, комполка — ждали штабной поезд Тухачевского. А дождались серого чудища «Предреввоенсовета». Бронепоезд, в дрожь бросая землю, медленно подкатил к перрону. Прямо перед входом в вокзал остановился первый салон-вагон, когда-то принадлежавший бывшему главковерху, великому князю Николаю Николаевичу. Лязгнула бронированная дверь тамбура, и к встречающим вышел жёлтый, скрюченный от язвы Троцкий.

Сутулясь, не отвечая на приветствия, Предреввоенсовета стремительно прошагал на пыльную привокзальную площадь, в красноармейскую гущу. Поднявшись на сколоченный из досок помост, как на пьедестал, он замер, словно бронзовея, — бородёнка вперёд уставилась, длинные полы кожаной шинели отпахиваются ветром…

Гай, ликуя, представил его:

— Товарищ Троцкий, вождь Красной армии!

Толпа взревела.

— Товарищи! — горячо заговорил вождь. — Мы находимся накануне полной и окончательной победы над врагом! Осталось сделать последнее усилие — и белые генералы будут разгромлены! — Внезапно склонившись, Троцкий протянул руку к кому-то из бойцов. — Брат! Я такой же, как ты! Нам с тобой нужна свобода — тебе и мне. Её дали нам большевики, — он махнул рукою на запад, в сторону Москвы. — А оттуда, — рука протянулась к востоку, — сегодня могут прийти белые офицеры и помещики, чтобы нас с тобой вновь превратить в рабов!

— Не позволим! Вперёд! — заголосили в толпе. — Умрём за революцию!

Троцкий вздёрнул руку, пальцем тыча в сторону Волги:

— На Симбирск!

Канонада расшатывала небо и землю. Войска Тухачевского отчаянно ломили. Дрогнешь — расстрел!

Армия Каппеля отчаянно сопротивлялась — русские, чехи, сербы, венгры наседали на красных. Сшибались броневики, налетали аэропланы, Волга вставала дыбом от рвущихся снарядов, небеса распухали от облачков шрапнели, земля ходила ходуном.

Белые отбросили 1-ю Революционную армию за мост через Свиягу, вернули подсимбирские деревни Баратевку, Елшанку, Прислониху… Линия фронта неудержимо катилась на запад.[77]

Глава 11 «ВСЕ НА ВОСТОК!»

Сообщение ОСВАГ:

26 июля, выйдя из Симбирска на пароходах, части полковника Каппеля разгромили в устье Камы большевистскую флотилию и 27 числа[78] штурмовали Казань. Чехи повели наступление от пристани, а Каппель вошёл в город с тыла. Советский 5-й Латышский полк упорно сопротивлялся, но Сербский батальон майора Благотича, размещавшийся в Казанском кремле, перешёл на сторону белых — и нанёс противнику внезапный фланговый удар. Латышские стрелки сдались, а захваченные каппелевцами трофеи не поддаются подсчёту — 657 миллионов рублей золотом![79]

Предреввоенсовета неистовствовал — Павлуновский, обер-палач Троцкого, расстрелял комитетчиков Латышского полка, чтоб неповадно было Казань сдавать, учинил децимацию — пустил в расход каждого десятого мобилизованного из разбегавшихся военчастей, а полк татар, покинувших передовую, истребил полностью, перестреляв из пулемётов.

Бронированный «Предреввоенсовета» громыхал по Казанской железной дороге, сея смерть в полосе отчуждения, нагнетая страх, а в Кремле надсаживался вождь мирового пролетариата, бросая лозунг в массы: «Все на восток!»

1-я Революционная армия не зря повела счёт красным войскам, она была зачатком регулярных вооружённых сил Советской России, скреплённых дисциплиной. И вот её дивизии, разбитые и раздавленные морально, брели полями и дубравами к Алатырю. Красноармейцы, погоняемые комиссарами, вымещали зло на «врагах народа». Белые преследовали 1-ю армию и если в сшибках попадали в плен, то красные отыгрывались на них по полной — казакам на ногах лампасы вырезали, а офицерам — погоны на плечах, рубили шашками, вешали или связывали по трое — и топили. Называлось сие — «гидра контрреволюции». Правда, белоказаки тоже в долгу не оставались — могли «революционному бойцу» звезду «выгравировать» на спине или в землю закопать вниз головой — с устилом дна внутренностями, выпущенными из погребаемых, «чтобы мягче было лежать»… Жестокость порождала ответное зверство и множила его, превращала в норму жизни. У Авинова всегда мурашки по спине пробегали, когда он вспоминал «сцену из военной жизни», подсмотренную на Кубани ещё в ту пору, когда он числился корниловцем. Станицы подымались, оживали после советчины. Казаки поспешали на сбор к станичному правлению, шли нарядные, статные казачки, а на околице Кирилл встретил человек пять казачат с винтовками. «Куда идёте, хлопцы?» — спросил он, наивно ища отклик некрасовских стихов о мужичке с ноготок. А один из хлопцев, казачонок лет двенадцати, в бешмете и огромной мохнатой папахе, ответил ему: «Большевиков идём бить, тут много их по камышу попряталось, як их армия бежала. Я вчерась семерых убил!..»[80]

После этого случая на штабс-капитана никакие расстрелы уже не производили впечатления.

— Летять! — взвился крик. — Т-твою мать…

С востока, переваливаясь с крыла на крыло, подлетали «Ньюпоры-11», иначе — «Бебе», русскими пилотами звавшиеся «бебешками». Истребители спикировали, строча из «льюисов», выстригая в траве дорожки, раз за разом выбивая кровавые фонтанчики. Красноармейцы кидались на землю, охватывая головы руками, другие бежали под защиту хилой рощицы. Находились и такие, кто срывал с плеча винтовку и палил по аэропланам.

Раненая лошадь забилась в упряжи, а её товарка, храпя от ужаса, скакнула вбок, неловко валясь сама и опрокидывая телегу с ранеными. Пулемётная очередь продолбила и по ним, добивая. Крутанув вираж, «бебешки» улетели — патроны кончились…

— Храбцы мои! — бодро вскричал Гай, матерясь на русском и армянском. — Не сдаваться, не складывать оружия! Не отчаивайся, храбцы мои! Мы ещё прорвёмся!

И тут «храбцы» взволчились — трое с примкнутыми штыками бросились на Самсонова, старого подпольщика, заправлявшего в ревтрибунале, и закололи его.

— Бей их, братцы! Коли! Кончай камунию! Навоевались!

— Бей! — поднялся рёв.

Прыщавый, худенький парнишка кинулся на Тухачевского, шагавшего со всеми, истошно голося:

— Братцы, эта гнида дядьку мово стрелила!

Прыщавый взмахнул саблей — и умер. Пуля из авиновского маузера снесла ему «богатырку» вместе с затылком. Командарм мельком кивнул «товарищу Юрковскому», отступая за строй верных ещё гаевцев.

— Бей комиссаров! — завопили в толпе новый клич.

Перед Авиновым замелькали озверелые морды в мятых фуражках, перекошенные рты, пустые, словно ослепшие, утратившие разумение глаза. Левой рукою выхватив любимый парабеллум, он открыл огонь с обеих рук, а в голове билась одна мысль: «Не отступать, стоять, стоять!..»

— Чего делать-то?! — завопил Ванька Межиров, бледный до прозелени.

Положив пятерых «контриков», штабс-капитан оглянулся, замечая мельком, как падает под Гаем его конь, то ли застреленный, то ли заколотый.

— По врагам рабочего класса… — вскричал он. — Огонь!

Межиров тут же передёрнул затвор винтовки и выпалил. Ударили по ушам близкие выстрелы, донеслись отдалённые.

— Именем Советской республики! Огонь!

Залп вышел дружнее, но и «предатели пролетарской революции» не мешкали, вспомнили, заразы, что у винтовки не только штык есть, но и патроны имеются. То выскакивая вперёд, то отбегая, бунтовщики ответили стрельбой, пули защёлкали вокруг Авинова, порою задевая щёку горячим дуновением, но минуя смертную плоть.

— Бей контру! — заорал Межиров, ожесточённо клацая затвором.

— Товарищ комиссар! — услыхал Кирилл за спиною. — Подвиньтеся!

Рядом с ним выкатился «максим» и присели пулемётчики в кожанках — Валхар и молчаливый Тойво.

— Молодцы! — бросил штабс-капитан. — Огонь!

Пулемёт зататакал в деловитом ритме. Прищуренный Тойво, вытянувшись на траве и напружив шею, плавно водил стволом, скашивая вчерашних товарищей. Валхар подавал ленту с патронами, теребя её в пальцах, словно заговаривая каждую пулю: «Убей!»

Перестрелка закончилась так же неожиданно, как и началась. Никто из «предателей рабочего класса» не сдался, знали прекрасно — жизни не сохранят. Сотни две дезертиров резво бежали к рощице, пригибаясь и петляя. Пулемётная очередь резанула двоих-троих, но прочие уж мелькали меж стволов, уходя от «революционной справедливости».

— Храбцы мои! — послышалось издалека.

Авинов выцедил мат, но положение обязывало.

— Трусы, шкурники, предатели не уйдут от пули! — громко провозгласил он подтягивавшимся бойцам. — Им не скрыться от диктатуры пролетариата — найдём и спросим по всей строгости закона! Да, нам трудно! Всем трудно! Но выбора нет! Или мы строим новую жизнь с оружием в руках, или возвращаемся к старому! Вы все давали присягу, все клялись до последней капли крови стоять за рабочее дело. Те, кто нарушил данное слово, — изменники, и пощады им не будет! Я как комиссар армии даже рад, что дезертиры покинули наши ряды, — бежали слабаки и паникёры, а мужественные, храбрые солдаты остались в строю. Тем сплочённее, тем здоровее будет наша Революционная армия!

— Ур-ра-а! — поднялось над дивизиями, истрёпанными до размеров рот. Симбирская старалась переорать Пензенскую с Инзенской, а те тоже надрывались, тужились вовсю, словно доказывая дрожью голосовых связок свою верность революции.

И тут, покрывая дружную клятву в лояльности, застрекотали движки аэропланов. Все головы в «богатырках» и фуражках оборотились к востоку, откуда подлетали «фарман» и «сопвич».

— «Уря! Уря!», — со злостью проговорил раненый Вохряков. — Доурякались… — заткнувшись вдруг, он возликовал: — Наши-и! Ур-ра-а!

Красвоенлёты провели свои крылатые машины над галдящей толпой и помахали крыльями. И этот полёт, как чудо явленное, зарядил толпу таким революционным энтузиазмом, что небритые, курносые, скуластые лица «храбцов», обращённые к Авинову, озарились внутренним светом веры.

А Кирилл подумал: «И кто тут большая сволочь — красная или белая? Они или я?..»

До Алатыря армия Тухачевского добрела неделю спустя. Некогда тихий провинциальный городишко на Суре трясло от революционной стихии — Яков Свердлов передал «всем Советам рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, всем армиям, всем, всем, всем», что «несколько часов назад совершено злодейское покушение на товарища Ленина. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов».[81]

Не теряя времени, Авинов ринулся на телеграф и отбил шифрованную телеграмму Иосифу Виссарионовичу, «отчитавшись о проделанной работе», испрашивая ценных указаний.

Аппарат Юза закрутил бобины, застрекотал почти что сразу, нечётко, открытым текстом пропечатывая ответ:

«ЖДИТЕ КУРЬЕРА ТЧК С КОММУНИСТИЧЕСКИМ ПРИВЕТОМ ЗПТ СТАЛИН».

— Ага! — повеселел Кирилл. Глянув на седоусого телеграфиста, он сказал небрежно: — С коммунистическим приветом! — и вышел вон.

А там, прямо посреди Симбирской улицы, надрывались митингующие — то ли подосланные большевиками, то ли ораторы из толпы:

— Требуем, чтобы Владимир Ильич Ленин жил! Требуем крови буржуазии! Довольно красить наши знамёна алой кровью борцов за народное дело! Без пощады, без сострадания мы будем избивать врагов тысячами, пусть прольётся кровь буржуазии и её слуг! Да здравствует красный террор![82]

Туда и сюда по улице маршировали отряды из мобилизованных крестьян, а эпицентром великих потрясений был вокзал, где попыхивал поезд Предреввоенсовета, разводя пары.

Паче чаяния, Троцкий принял командарма 1 довольно тепло — всё ж таки сохранил тот армию, железной рукой остановил распад и развал. Жёлтый, сгорбленный, тщедушный Предреввоенсовета вылез на крышу своего автомобиля, выкрашенного в защитный цвет.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал он красноармейцам.

— Служим революции! — нестройно ответили бойцы.

— Смертельная угроза, нависшая над рабоче-крестьянской республикой, влечёт за собой неминуемую угрозу смерти всем, кто не выполняет своего воинского долга! — прокричал Троцкий сиплым голосом. — Настал час жестокой расправы с врагами революции! Тем, кто покусился на жизнь вождя мирового пролетариата, не может быть пощады! Взятие Казани станет ответом за одну его рану, а за другую рану будет Симбирск, родной город Ленина! Вперёд, на врага! Удар за ударом до полного разгрома, до полной победы!..

Откричавшись, Лев Давидович спустился с авто и пошёл в народ, щедро награждая бойцов, а Кириллу он вручил свой позолоченный браунинг.

— Передышки не будет, — сурово объявил Троцкий Тухачевскому, — отдохнёте по дороге, товарищ командарм. Следуйте на Свияжск — там «пятоармейцы» Славина отбивают у белых Романовский мост. В 5-ю армию влились лучшие силы питерских рабочих-коммунистов, но наши войска растянуты в нитку…

— Слушаю, товарищ Предреввоенсовета! — отчеканил Тухачевский, обернулся и скомандовал раскатисто: — По ваго-она-ам!

«Не жрамши, не пимши», красноармейцы набивались в эшелоны, как селёдка в бочки. Засвистели паровозы, залязгали сцепки. Замыкавшим двинул «бепо»[83] с длинным названием «Грозный мститель за погибших коммунаров», а впереди покатился бронепоезд «Красный ураган». Авинов устроился на нём. Закрыл тамбуры броневагона, опустил заслонки на окна да и завалился спать. «Красный ураган, — мелькало в его притомившейся голове, — вихри революции… Да пошли вы все…»

Разбудило Кирилла чьё-то присутствие. Протерев глаза, он разглядел Тухачевского. Командарм занял откидное сиденье и покачивался в такт перестуку колёс. И не скажешь про него — осунулся, устал. Нет, Михаил Николаевич выглядел бодрым и подтянутым. Да и то сказать — командарм 1 был на два года младше его самого.

— Разбудил? — вымолвил Тухачевский.

— Пора бы уж, — зевнул Авинов, — а то разоспался что-то…

— Да, — усмехнулся командарм, — нам скоро выходить.

— Ударим прямо по мосту?

— Сначала отойдём к Свияжску и займём город. — Кирилл сел поудобней и ладонями отёр лицо.

— А правда, что Троцкий поставил в Свияжске памятник Иуде?

— Правда! — рассмеялся Тухачевский. Привычное выражение отчуждённости сошло с его лица, уступив место улыбчивому дружелюбию. — Наши воинствующие богоборцы долго думали, кого ж противопоставить кроткому Христу, всё подыскивали кандидатуру. Люцифер как-то не очень сочетался с идеями коммунизма, а Каин уж больно известен — этого трудягу, из ревности к Богу прибившего брата своего, лодырюгу-пастушка, все считают уголовником. Остановились на Иуде Искариоте. Статую слепили во весь рост — Иуда с постамента кулаком грозит небесам… Ох и плевались старушки, ох и крестились! А мужики, не смея и близко подойти к Предреввоенсовета, побили местных жидов!

— Вы, я смотрю, — улыбнулся штабс-капитан, — тоже не слишком евреев жалуете-с?

— Да я их терпеть не могу! Мало им было Яхве, так они ещё и Христа навязали миру!

— А вам не кажется, что коммунизм — это своеобразная ветвь всемирного христианства?

— Не кажется — уверен в этом. Наши плакаты с ликами вождей — чем не новые иконы? Наши апостолы разъезжают на бронепоездах, сея смерть и обещая рай на земле, наши пророки толкуют Священное писание — «Капитал», — проповедуя тотальное обобществление. Об инквизиции умолчу… Да и кто в авторах у социалистической доктрины? Жиды! Кто правит Советской Россией? Жиды! История повторяется…

— А Лейба Бронштейн благословляет верующих в революцию на священную войну, в крестовый… пардон, в серпасто-молотковый поход.

— Истинно так! Кремль устанавливает диктатуру пролетариата — и это правильно, это трижды верно! России нужен восточный деспотизм, а чтобы он воцарился, потребен террор и безоглядная наполеоновская сила. И вот она! — Тухачевский сделал широкий жест. — Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!

В этот момент вагон чувствительно качнуло взрывной волной, донёсся тяжкий грохот.

— Подъезжаем! — хохотнул командарм.

Под защитой орудий бронепоездов, то и дело рявкавших в сторону недалёкой Волги, бойцы 1-й Революционной высаживались из вагонов. Гай махал маузером, призывая «храбцов» в атаку, Авинов задирал руку с наградным браунингом, воодушевляя их же на подвиг, и бойцы орали «ура!», матерились и кричали не пойми что. Кирилл, впрочем, «уряканья» не слыхал — земля то и дело дыбилась взрывами фугасов, неумолчный, убийственный гром канонады дрожал и перекатывался над лесом и перелесками, давил страшным прессом не столько на слух, сколько на дух, отнимая его силу, вселяя страх и разжижая волю. Красная батарея, ещё толком не занявшая позиции, ответила грохотом навстречу, посылая пятидюймовые снаряды в сторону еле видных белогвардейских цепей.

Поймав ошалелого коня, потерявшего седока и трясшего головой, Авинов вскочил в седло. Гаевцы и бойцы Инзенской дивизии сомкнули неровные цепи с «пятоармейцами», широким разливом пошли в атаку на врага.

Стало потише — артиллерия белых перестала мешать землю с небом. Смолкли и пушки красных. Но это было истинное затишье перед бурей — каппелевцы наступали силою огня и железа.

Зелёные туши танков ползли в разрывах цепей, поводя дулами орудий и пулемётов. «Белый солдат», «Тигр», «За Русь Святую», «Доблестный уралец» — каждый «ромбус» был наречён по-своему, будто сухопутный корабль. Изредка постреливая из пушек, пуская пулемётные очереди, танки пёрли неудержимо, и чудилось, их железный поток не остановить ничем.

А от Романовского железнодорожного моста, перекинутого через Волгу, накатывал тяжёлый бронепоезд «Святой Георгий Победоносец», ворочая орудиями.

Цепи 1-й и 5-й красных армий смешались, сбились в толпу. И грянул гром…

Из-за Волги прилетели двухмоторные бомбардировщики «гота», несясь чёрными яйцами авиабомб. А ещё выше летело звено воздушных кораблей «Илья Муромец» — три «богатыря» сразились с красными бронепоездами, сбрасывая на них двадцатипятипудовые бомбы. Мощные паровозы типа «Эр» попытались было сманеврировать, но тучи огня рвали составы на части, подбрасывая вагоны и ломая их в воздухе, сбрасывая под откос, выжигая до гнутых остовов. С отвратительным скрежетом, перебивая даже адский грохот разрывов, лопалась броня, выметывая бешеное пламя. «Красный ураган» скрутило, грузно опрокидывая, выламывая сцепки. Подбитый бронепаровоз скрылся в облаке грязно-белого пара…

Авинов смотрел на всё это инфернальное действо, оцепенев, как и его конь, — бедный гнедок мелко дрожал, изредка всхрапывая.

Мимо, оступаясь и падая на склоне, ничего не видя, пробежал Межиров — без винтовки, без фуражки, волосы всклокочены. Проскакал комэска Тоникс, правя конём одною рукой, другая висела плетью. Начался великий драп.

— Танька! — возопил кто-то. — Братва, танька идёть!

Из рощицы неподалёку, подминая гусеницами подлесок, вылез танк. Толпа бегущих распалась надвое — и припустила ещё шибче, бросая всё — оружие, скатки шинелей, манерки, котелки…

Поворотил коня и Авинов — ему не улыбалось пасть от рук своих же. Гнедок заржал и понёсся, как ветер, как вихрь революции…

…На маленьком полустанке, где, кроме водокачки да железнодорожной будки, ничего больше не было, красноармейцы утишили свой бег — просто не было сил. Шатаясь, все прятались, боясь открытых мест, — мобилизованные крестьянские парни были потрясены настолько, что едва не теряли рассудок. Им, в двадцать лет впервые увидевшим паровоз, тяжёлый бомбардировщик казался взаправдашним Змеем Горынычем, а танк представлялся закованным в сталь огнедышащим чудищем, колесницей диавола.

Наступила ночь и равно укрыла всех: и белых, и красных. Поужинав консервами, Авинов залёг спать в пустой теплушке — бойцы не решались приблизиться к вагону, вообще выходить на открытое место, к путям.

Навалив соломы под бок, Кирилл развалился, как в мягком пульмане. Гнедок пристроился неподалёку от нового хозяина, у дверей, деликатно хрупая сеном. Помахивая фонарём, приблизился будочник, покашлял как-то уж очень знакомо: «Кхым-кхум…»

— Кузьмич? — тихо окликнул Кирилл.

— Я, ваш-сок-родь.

— Да тише ты!

— Нешто мы без понятия? Проверился я, никого… Да-а, кордебаталия вышла славная! Громыхало так, что я уж, грешным делом, подумал, конец приходит его высокоблагородию. Ан нет, выдюжил!

Авинов поймал себя на том, что улыбается.

— Как там наши?

— 3-й Офицерский в Самаре стоит, а Врангель с золотом каппелевским в Царицын подался. Теперича со всеми расплатимся. А! Чемоданчик-то Петерса, который с табаками, пострадал! Да-а! Осколком все папиросы изнахратило. Дюже Ларин убивался… Чой-то я разговорился не по делу. Ну, вы спите, спите, а я пойду, моё дело стариковское… Кхым-кхум…

…Раннее утро было хмурое, туманное, сырое, тёмные ели за станцией будто не отпускали ночь. Чуфыканье паровоза Кирилл разобрал сразу, поднял голову и прислушался — эшелон приближался с запада. На высоких тонах прорезал тишину свисток, но встречать поезд вышел один Тухачевский. Командарм был в рваной гимнастёрке, с рукой на перевязи. Потоптавшись, он скрылся в лесу — оттуда тянуло дымом костра и готовки.

Подав на станцию длинный состав из вагонов третьего класса, паровоз зашипел, замер, пыхтя и отдуваясь. В облаках пара показался человек во френче, ладный и подтянутый, словно сошедший с картинки в «Ниве». Шаркая и охая, его провожал Исаев. С поклоном указал на Авинова, отряхивавшего солому с волос.

— Вы Юрковский?

Кирилл похолодел.

— Я Юрковский.

Человек во френче вежливо попросил мандат. Внимательно изучив подпись Троцкого, он кивнул и передал штабс-капитану пакет.

— Вас срочно требуют в Москву, — сообщил он.

— Кто? — нахмурился Авинов, хотя и догадывался. Сердце зачастило.

— Товарищ Сталин!

Глава 12 МОСКВА. КРЕМЛЬ

Газета «Правительственный вестник»:

Бойцы Северной Добровольческой армии, усиленной Марковской дивизией, высадились в Архангельске при поддержке линкоров «Императрица Екатерина Великая» и «Генерал Алексеев». Большевики попытались сорвать высадку — захватив артбатарею на острове Мудьюг, они обстреляли корабли Белого флота. Ответным огнём батареи были сровнены с землёй.

Так называемое Временное правительство Северной области, состоявшее из эсеров и кадетов и возглавляемое народным социалистом Чайковским, брошено в концлагеря на Мудьюге и в Иоканьге. Порядок в Архангельске наведён, законность восстановлена.

Полдня и полночи поезд стоял, пропуская воинские эшелоны, — большевики срочно укрепляли Восточный фронт. Даже с Западного и Южного участков отрядов завесы[84] войска снимали — и слали в Поволжье. Видать, Каппеля больше боялись, чем кайзера.

До Москвы добрались к утру, вышли на перроне Казанского вокзала, так и оставшегося недостроенным. Зато аж два транспаранта трепыхалось под ветром. Один провозглашал: «Да здравствуют здоровые паровозы, вылеченные коммунистическим трудом!» — а другой бросал лозунг в массы: «Бей голод и холод трудом и дисциплиной!»

Провожатый Авинова передал ему разовый пропуск, выписанный на имя комиссара Юрковского, и пожал руку.

— Езжайте трамваем, — посоветовал он. — Дождитесь «четвёрки» и выйдете на Охотном Ряду.

— Попробую, — сказал Кирилл с сомнением, глазами провожая трамвай, с тяжким дребезгом одолевавший Каланчёвскую площадь. Мало того что вагоны были облуплены, грязны и еле тащились, они к тому же шли переполненными — народ толкался, орал: «Двигайтесь, чего встали? Впереди свободно!» — свешивался с площадок и буферов. Те же, кому достались сидячие места, чинно глядели в сторону от потной, спрессованной толпы, будучи выше мелочей жизни вроде оторванных пуговиц или отдавленных ног.

Поправив кожаную фуражку со звёздочкой, штабс-капитан огляделся. Последний раз в Москву он наезжал ещё до большой войны. Заделавшись столицей Совдепии, златоглавая сильно изменилась, подурнела — под шелухой от семечек и махорочными окурками тротуаров не разглядишь, а разбитая мостовая вся в конских «яблоках». Однако дворников с начищенными бляхами что-то не видать…

Вообще-то, Первопрестольная-Белокаменная и ранее казалась Авинову провинциальной — узкие и кривые московские улицы, мощённые щербатым булыжником, не сравнить было с державными проспектами Питера, одетыми в брусчатку и торец.

Туда и сюда по площади грохотали ломовые телеги, «эластично шелестели» пролётки на шинах-«дутиках», сигналили редкие автомобили — высокие, мощные «паккарды» с жёлтыми колёсами возили членов ВЦИК; массивные «роллс-ройсы» или «делоне бельвилли» с цилиндрическими радиаторами служили Совнаркому, а всякие «нэпиры» да «лянчи» переводили бензин в наркоматах и коллегиях.

Здания вокруг выглядели запущенными — облезлыми, обшарпанными, пятиэтажки перемежались убогими деревянными домишками. Витрины магазинов позаколочены досками, на дверях ржавели замки, а от вывесок остались одни «тени» на выгоревшей штукатурке. Редко-редко можно было увидеть открытую лавку, она узнавалась по очереди — отпускали пшено по карточкам да по куску мыла в одни руки на месяц.

Но более всего Авинова удручали не пейзажи, а люди — московская публика стала совсем иной. По улицам более не прогуливались дамы в длинных платьях, шелестя шелками и простирая нежный запах духов, не было видно лощёных офицеров или важных чиновников в котелках, не пробегали стайками хихикавшие гимназисточки.

Прохожие имели строго пролетарский вид, одеваясь по рабоче-крестьянской моде. Вот молодой ответработник в чёрном пиджаке и сатиновой косоворотке, в суконных мешковатых штанах, заправленных в сапоги с галошами, и в белой матерчатой кепке. Под мышкой он тащил пузатый портфель, другою рукой отбиваясь от беспризорной малышни — чудовищно грязных, вшивых оборванцев, материвших деятеля прокуренными голосами. А вот молодая особа в неряшливо сшитой юбке ниже колен, в кожаной куртке, в шнурованных ботинках, в красном платке-повязке. Она шествовала широким мужицким шагом, прижимая к себе пухлую картонную папку с канцелярским «делом». Причём «дореволюционная» буква «ять» была замарана, а поверху вписана идеологически выверенная «е».[85]

А лица какие… Те, что были отмечены умом и чувством, терялись в массе небритых, мятых, испитых, наглых, тупых, озлобленных… Московская толпа складывалась в миллионнорылую харю «простого советского человека», харкавшего под ноги, сморкавшегося в два пальца, гоготавшего надо всем, что было выше убогого пролеткульта.

Неожиданно Авинов почувствовал чужую руку в своём кармане. Изловчившись, он вцепился в худое запястье и вывел незадачливого карманника «на свет». Это была белобрысая личность лет тринадцати, в бушлате до колен, зато с оторванными рукавами. Штаны на отроке тоже были «с чужого плеча» и затягивались ремнём под мышками, зато на голове сидела фуражка гимназиста с кокардочкой из скрещенных листков дуба. Опасливо поискав вошек на бушлате, штабс-капитан даже удивился — не было на лице отрока того серого налёта, когда грязь въедается в кожу. Замарашка — да, но не пачкуля.

— Ты кто такой, щипач? — поинтересовался Кирилл.

Мальчишка посмотрел на него исподлобья.

— Бить будете? — осведомился он, шмыгнув носом.

— А что, надо? — с интересом спросил Авинов.

— Вообще-то, красть нельзя, — глубокомысленно заявил отрок, — за это надо наказывать. Но мне очень есть хочется… Отпустите, а?

Штабс-капитан удивился — и отпустил. Если бы замарашка поносил его матом, лягался, кусался, орал, как недорезанный, он бы отвесил ему ха-арошего пинка, но этот мальчишка вёл себя иначе, чем обычный беспризорник. Он походил на принца, волею судеб оказавшегося «на дне», но не растерявшего манер.

— Не убегай, — проворчал Авинов, запуская руку в карман.

В это время появился парень постарше, лет осьмнадцати — в очках, в солдатской шинели на голое тело. Штаны, снятые с толстяка, стягивались на его тощих чреслах, как горло завязанного мешка.

— Юра! — с тревогой окликнул он мальчишку-щипача.

— Всё хорошо, Алёша, — серьёзно ответил тот. — Я, правда, попался…

— Это твой брат? — поинтересовался Кирилл у старшего, сразу вспоминая двух «баклажек», расстрелянных в Симбирске.

— Да, — признался Алексей, неотрывно глядя на руку штабс-капитана, сжимавшую несколько царских ассигнаций, — в РСФСР, на «чёрном рынке», они котировались куда выше совзнаков и бон. — Мы раньше жили на Мясницкой, — разговорился вдруг «старшенький», словно оправдывая свой нынешний статус, — у нашего отца была большая квартира. Он уехал… по делам, но так и не вернулся.

— А соседи взяли да и вселились в наш дом, — с горечью дополнил Юра рассказ брата. — Они брали наши вещи, спали на наших кроватях, ели за нашим столом. А когда мы пришли, нас выгнали… Мы теперь в «Подполье» живём.

— Где-где?! — поразился Авинов.

— Не в подполье, — попытался объяснить Юра, — а в «Подполье»! Мы там полы моем. И посуду.

— Это кабаре в Охотном Ряду, — сказал Алексей, — оно такое… полузаконное.

Как раз об этом штабс-капитан был прекрасно осведомлён — именно в кабаре «Подполье» он должен был встретиться с «Буки 02», возглавлявшим осведомительный пункт 1-го разряда в Москве. Кирилл отсчитал половину того, что у него было, и протянул Алексею:

— Держите.

— Спасибо… — Старший брат даже растерялся. — Это всё нам?

— Это всё вам, — заверил его Авинов и усмехнулся: — Доброй охоты!

— Постойте! — воскликнул Алексей, краснея. — А вы, случайно, не Юрковский?

Кирилл вздрогнул.

— Случайно, да, — сказал он, замечая растерянность на лице Юры.

— А имя-отчество не напомните?

— Виктор Павлович.

Старший с укором посмотрел на младшего, никнувшего буйной головой.

— Балда ты малая… Нам же поручили встретить вас, Виктор Павлович! Мы — курьеры! «Лампочки»! Фамилия у нас такая — Лампе, а эта балда…

Юра громко зашмыгал носом.

— И кто же вам дал такое поручение?

Алексей незаметно оглянулся и тихо сказал:

— «Буки ноль два».

— Пароль! — потребовал Авинов.

— Как проехать к Василию Блаженному, не подскажете? — старательно выговорил старший, зачем-то вытягивая руки по швам.

— Вообще-то мы не местные, — выдал Кирилл отзыв, улыбаясь, — но попробуйте сесть на «Аннушку».[86]

— Здорово как, правда, Алёша? — спросил младший брат, подлащиваясь к старшему.

— Тогда… это… — засмущался Алексей, вытягивая скомканные ассигнации.

— Будем считать, — ухмыльнулся штабс-капитан, — что Юра их всё-таки спёр! Ступайте.

— До свиданья! — сказали «Лампочки».

— До свиданья…

Проводив братьев глазами, он подозвал извозчика. Тот подъехал, пугливо косясь на авиновскую кожанку и маузер — вдруг да из «чеки»?..

— На Сухаревку, — сказал штабс-капитан, усаживаясь. — Совзнаков нет. За рубль царский свезёшь?

— Так рады ж стараться! — расцвёл мужик на козлах и стегнул крепкозадую кобылу: — Но-о, мёртвая!

Кобылка независимо тряхнула гривой и бодро зацокала копытами. Авинов вздохнул. Он испытывал острейшее нежелание ехать в Кремль, в большевистское логово, потому и оттягивал всячески неизбежное. Словно в детстве, когда долго вил круги по окрестным улицам, не решаясь на приём у зубного врача. С другой стороны, почему «товарищ Сталин» должен быть для него главнее… ну, скажем, главнее связника? Да-с!

На Сретенке у разведки белых имелась явка и надёжный человек — кличка Доцент. Это был пожилой, но всё ещё бодрый профессор Серосовин. Происхождение он имел, по нонешним-то временам, самое что ни на есть пролетарское: отец из крепостных, мать — текстильщица. А сыночек выбился в преподаватели Императорского московского технического училища.[87] В 17-м его побили неуспевающие студенты — «за реакционность». Униженный и оскорблённый профессор уединился, едва не запил, но справился с собой, решив дома пересидеть революционную бурю. Но и тут его не оставили в покое. Когда большевики захватили власть, Серосовина мигом «уплотнили». Отдельную квартиру имеешь? Значится, буржуй! Подселим к этому классово чуждому элементу три рабочих семьи — и да здравствует социальная справедливость!

Авинов задумчиво потёр небритую щёку. Ряснянский клялся и божился, что Доценту можно доверять, — профессор люто ненавидит большевиков и радуется совершенно по-детски, когда содеет красным очередную пакость. Это всё хорошо, но всё же — стоит ли соваться на Сретенку самому? Не лучше ли дождаться Исаева? Кирилл усмехнулся: правильно, ваше высокоблагородие, пущай чалдон по первости сунется, авось не провалена явка. А опосля и мы заявимся… Ну уж нет уж! Как любит повторять дорогой Владимир Ильич: «Коли воевать, так по-военному!»

Выйдя на Сухаревке, штабс-капитан потолкался на базаре, где пугливые москвичи меняли фамильные бранзулетки, ещё не отобранные чекистами, на масло и мёд. Соболиное манто отдавали за кольцо домашней колбасы, а великолепный гобелен семнадцатого века шёл за полмешка муки. Новые времена — новые ценности.

Обойдя Сухареву башню, схожую с ратушей, Авинов выбрался на Сретенку. Основательный четырёхэтажный дом, в котором проживал Серосовин, он отыскал сразу. Из загаженного парадного поднялся на площадку. Этажом выше гоготала тёплая компания: пьяные голоса громко доказывали какому-то Митяю: дескать, Зинка — баба что надо, первый сорт. Ломкий басок описывал прелести: «Морда — во! За три дня не обсерешь. Жопа — во!..»

Криво усмехнувшись, Кирилл потянул на себя дверь тринадцатой квартиры. Заперто. Да, несчастливый номер…

На его стук вышел пьяный мужик в застиранных кальсонах. Заплывшие глазки трусливо забегали.

— Профессор Серосовин дома? — холодно поинтересовался Авинов.

— Тут они, тут! — возликовал мужик. — От его комната!

Кирилл молча прошёл к кабинету, увёртываясь от развешанного белья. Постучав условным стуком, он дождался шарканья и покашливания за дверью.

— Кто там? — послышался сварливый голос. — Гришка, ты? Поди, поди… Денег всё равно не дам!

— А чего сразу я? — оскорбился мужик в кальсонах и покачнулся. — Чуть что, сразу: Гришка, Гришка… Тут к вам из органов, между прочим!

— Владимир Сергеевич? — начал Авинов кодовую фразу. — Я на предмет лекции. Про радио! А то товарищи интересуются…

Щёлкнул расхлябанный замок, звякнула набрасываемая цепочка. В щель выглянул мужчина лет шестидесяти в обтёрханном халате, с круглой короткостриженой головой. На носу картошкой чудом держалось пенсне — стеклышки отсвечивали сиреневым.

— А платить чем станете? — спросил он опасливо, выглядывая из-за двери.

— Карточки дадим по второй категории.[88]

Связник кивнул успокоенно — свой! — и сбросил цепочку.

— Заходите.

Кирилл переступил порог кабинета, зорко оглядываясь. Вдоль стен громоздилась мебель, в углу был скатан матрас, книги высокими, шаткими стопками занимали всё свободное место.

— Кровать порубили на дрова, — брюзжал профессор, задвигая засов на толстенной дубовой двери, — а диван мне не дали, экспроприировали… Да и куда б я его поставил? Паркет жалко — спалили за зиму…

В кабинете было душно, и «Доцент» отворил окно, задёрнув тюлевую занавеску.

— Никого не привели на хвосте? — проворчал он.

— Всё чисто, — обронил Авинов. — Связь с Центром есть?

— Имеется, — заверил его Серосовин. — Курьеры все проверенные, а донесения мы на фотоплёнку снимаем, режем её на кусочки и в папиросы заталкиваем. Ни один ещё не попался! Передать чего?

Ответить Кирилл не успел — в дверь заколотили кулаками и сапогами. Затрещала филёнка. «Отпирай, контр-ра!» — заорал кто-то знакомым, слышанным давеча баском.

— Бегите! — выдохнул «Доцент». — Это за мной! Ах, я знал, я знал!

Профессор выхватил трясущимися руками наган и дважды нажал на курок. Пули пробили дверь на уровне груди, из коридора донёсся крик боли.

— Бегите! — заскулил Серосовин, принимая свой последний бой.

«Провал! Провал!» — молоточками стучала кровь, ударяя в голову.

Авинов махом запрыгнул на подоконник и, отдёрнув тюль, шагнул на карниз. Окно выходило в переулок, его никто не видел, но что с того, когда под тобой два этажа и булыжная мостовая?

По стенке, по стенке, бочком, Кирилл добрался до пожарной лестницы и цепко ухватился за перекладину. Внизу пробежал толстяк-милиционер, переваливаясь по-утиному и сверля воздух из свистка, но головы не поднимая.

Авинов быстро полез вверх и, не переводя дыхания, побежал по гремевшей крыше. В памяти мелькнуло давнишнее сравнение, пришедшее ему на ум в подвале Ильдиз-Киоска.

— Напророчил… — пробормотал Кирилл, отступая для разбега.

До соседней крыши было всего ничего — пара саженей от силы. Ручей такой ширины перепрыгнуть — плёвое дело, но когда внизу маленькая пропасть…

Заставляя себя не думать ни о чём, штабс-капитан разбежался и прыгнул.

Громыхнуло кровельное железо, Авинов бешено заработал ногами, отползая от края. Задыхаясь, ввалился в чердачное окно, побежал, распугивая голубей и срывая бельё, вывешенное на просушку. Спустившись на лестничную площадку, отдышался и отряхнулся. «Слава богу, — подумал он, — хоть фуражку не потерял…»

Напряжённый, натянутый как струна, Кирилл вышел из подъезда, всё ещё чувствуя слабость в ногах.

Возле дверей стояла дебелая старуха-мешочница, явно не местная. Щёлкая семечки, она смотрела на толпу людей, хороводившую у дома профессора Серосовина, да всё приговаривала: «Ты дывысь… Ты дывысь…»

— Что там? — невинно поинтересовался штабс-капитан. — Пожар?

— Та ни! — живо откликнулась мешочница. — Шпиёна ловять! Чи пиймалы, чи вже кокнулы…

Неожиданно со звоном и треском посыпалось стекло.

— Ой, божечки мои!

«Доцент» неловко вылез в окно, фигурою своей вписываясь в арочный проём. Он стоял, держась одною рукой за раму, в другой сжимая револьвер. Понурый, задумчивый будто, профессор глядел на красную Москву, горестно улыбаясь. Потом медленно, в последнем усилии жизни, поднёс дуло к виску. Выстрел прозвучал сухим, несерьёзным щелчком. Голова «Доцента» дёрнулась, тело обмякло и повалилось вниз. Секунду спустя в окно выглянули чекисты, матерившие «контру», но Авинов уже свернул в переулок.

Покрутившись дворами и закоулками, он вернулся на Сретенку, и очень удачно — гремя и звякая, подкатывал трамвай, на диво пустой. 20-й номер. Подходяще…

Изнемогая от беготни и переживаний, Кирилл плюхнулся на жёсткую скамью. Глядел в окно, а видел скорбную улыбку Серосовина. Бедолага… Памятным эхо привиделись Юра с Алёшей. Господи, а сколько таких по России? Тысячи! Миллионы! Всех не пережалеешь, верно. Да он и не собирается. Возлюбить ближнего у него не получится, а вот помочь, поделиться — почему бы и нет? Просто так, по-человечески?

Через Лубянку трамвай выехал на Воскресенскую площадь, втягиваясь в Охотный Ряд — скопище деревянных, редко кирпичных лабазов и лавок, над которыми, ни к селу ни к городу, возвышалось Дворянское собрание, ныне — Дом союзов. Гостиницам тоже досталось — «Националь» стала числиться 1-м домом Советов, а «Метрополь» — 2-м. Криво и косо, поперёк врубелевской «Принцессы Грезы», висело кумачёвое полотнище, видимо забытое с 1 мая: «Да здравствует всемирная Советская Республика!»

Жалобно повизгивая, скрипя и вздрагивая, вагон стал заворачивать, словно подхваченный булыжным потоком Тверской улицы, стекавшим мимо Лоскутной гостиницы прямо к Иверской часовне, перегородившей въезд на Красную площадь. У Иверских ворот толпились нищие, спекулянты, жулики. Неумолчный гул голосов, покрытый густой бранью, пробился сквозь дребезжавшее стекло.

Громыхая и лязгая, трамвай пополз вдоль кремлёвской стены. Остановился, тарахтя разболтанными сочленениями, как раз напротив памятника Минину и Пожарскому.[89] «Товарищ Юрковский, на выход!»

Сойдя с подножки, Авинов пошагал к Спасской башне. Часы на ней как раз сыграли «Интернационал». Кирилла передёрнуло — это было как пощёчина. Стройная башня, увенчанная двуглавым орлом, — и хамский гимн!

У Авинова по спине мурашки прошли, но уже не из-за перезвона курантов — над башнями и церквями вилась колоссальная, просто чудовищная стая ворон. Прикормленное мясом юнкеров, убитых в октябрьских боях, вороньё уже не покидало Кремля, обсаживая деревья Александровского сада, тучами виясь в небе, переполняя воздух оглушительным карканьем. «И чегой-то я таким нервенным стал?» — усмехнулся Кирилл.

Чёрной, встопорщенной гроздью вороны висели на маковке Спасской башни, хлопая крыльями, клюясь за удобный насест — двухглавого орла. Красноармейцы-латыши, ходившие дозором по кремлёвской стене, изредка палили по воронам из винтовок, и тогда орущая куча-мала, облепившая шпиль, распадалась, вспархивая облаком живой, смрадной копоти.

В Спасских воротах лениво ругалась пара часовых, склёпывая свою речь матом. Кто из двоих был чином повыше, разобрать не удалось, поэтому штабс-капитан предъявил пропуск обоим.

— Проходите, товарищ, — сказал боец слева, поправляя ремень винтовки на плече. Боец справа задумчиво высморкался.

Кирилл молча шагнул под гулкую арку. Молча-то молча, а в душе захолонуло — он в Кремле! В самой серёдке паутины, заплетшей Россию, и где-то, совсем рядом с ним, копошатся те, кто её свил, — красные пауки…

Оставляя Вознесенский монастырь, Служительский корпус и Малый Николаевский дворец по правую руку, а слева — гауптвахту, Авинов свернул к Чудову монастырю, ныне — кремлёвской больнице.

Из барочной Екатерининской церкви доносились азартные возгласы — там устроили спортзал. За краем Боровицкого холма виднелась Беклемишевская башня — верхний шатрик её был снесён снарядом.

Чёрными тенями прошмыгнули монахи. Громко распевая о том, как они все смело в бой пойдут за власть Советов, строем прошагал взвод красноармейцев под водительством хмурого мужика в «богатырке» и с кольтом на ремне. Кирилл узнал Павлуху Малькова, бывшего коменданта Смольного, ныне заведовавшего Кремлём, — и отвернулся. Мальков видел его один лишь раз, безусого, да и то вечером, но верно чекисты говорят: «Лучше перебдеть, чем недобдеть!»

Оставляя за спиной закопченный Арсенал, Авинов шагал по Дворцовой улице, нынче переименованной в Коммунистическую, углубляясь в район казарм, Гренадёрских и Офицерских корпусов.[90]

Во время прошлогодних боёв большевики обстреляли Кремль из орудий, выкуривая местных юнкеров. Били прямой наводкой по храмам и дворцам, снаряды расплескивали кровь, в щепу разносили драгоценную мебель, в клочки рвали фолианты. Повсюду в стенах и куполах зияли пробоины, по древней кладке ползли глубокие трещины, белые колокольни были рябые от выбоин, сквозь глубокие бреши виднелись анфилады комнат, заваленных мусором и ломом.

Красные варвары изрядно потоптались по культурным ценностям, этому праху старого мира, посдирали золотые оклады с икон, а в здании Судебных установлений устроили пиршество — там, в комнатах медэкспертизы, хранились горшки с заспиртованными «вещдоками» — мёртвыми выкидышами, отравленными желудками… Всё выдули и пожрали!

Неожиданно Кирилл остановился. Тот, к кому он направлялся, неторопливо шагал навстречу, попыхивая трубкой.

— Здравствуйте, товарищ Сталин! — уважительно сказал Авинов.

Медовые глаза Иосифа Виссарионовича вспыхнули узнаванием. И довольством.

— Товарищ Юрковский! Очень хорошо.

Развернувшись, наркомнац двинулся обратно к Большому Кремлёвскому дворцу.

— Жить будете рядом со мной, во Фрейлинском коридоре, — негромко проговорил он. — Врэменно. Не очаровывайтесь словом «дворэц» — ванная в ваших апартаментах есть, только вот самой ванны нэту, а туалет в конце коридора…

— Стерпим, — спокойно ответил Кирилл.

— Назначим вас пока помощником начальника отдела горцев Кавказа, оформим, как полагается, и бумаги, и паёк…

— Какое у меня будет задание, товарищ Сталин?

— Спасти Ленина!

По лестнице Боярского подъезда они поднялись в «Чугунный» коридор, затем по переходу попали в «белый» Фрейлинский, где были «прописаны» Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Свердлов, «придворный поэт» Демьян Бедный с прислугой и прочие «бояре» нового мира.

Открыв дверь, Сталин пропустил помначотдела к себе домой. Квартира наркома не поражала роскошью, всё было очень скромно. Встречать хозяина и гостя вышла миловидная круглолицая женщина в простом тёмном платье и серьёзный мальчик лет десяти.

— Это Надежда, — представил женщину Сталин, — моя жена.

Надежда тепло улыбнулась гостю.

— Виктор, — представился Кирилл и осторожно пожал протянутую ладошку, мягкую и слабую, — целовать руки дамам было не принято, женщина для большевика являлась товарищем.

— Очень приятно, Виктор, — ласково проговорила Надежда. — Вы пообедаете с нами?

— Да, Надя, — внёс ясность нарком. — Через полчаса.

Женщина кивнула и удалилась, уводя с собою мальчика. «Пошли, Яша, дочитаешь мне страничку…»

Сталин провёл Авинова в свой кабинет, сразу занимая место за столом. Кирилл удовольствовался кожаным креслом. Тёмно-красные шторы, задёрнутые наполовину, пригашивали дневной свет, создавая в кабинете лёгкий сумрак.

Несколько минут Иосиф Виссарионович задумчиво сидел, словно собираясь с мыслями. Затем решительно выколотил пепел из трубки и повёл свой рассказ:

— Владимир Ильич всэгда доверял мне, — начал Сталин. — В Смольном наши комнаты рядом, и он постоянно забэгал — по делам и просто так, советовался, спорил… Я нэ хвалюсь, товарищ Юрковский, — так было. Надёжных большевиков-партийцев хватает, но Лэнин полностью доверял лишь двоим — Крупской и мне. Мне — больше. Тэперь… Что вам известно о покушении на вождя?

Кирилл подумал.

— Только то, что попало в газеты, — сказал он. — После митинга на заводе Михельсона Фанни Каплан, истеричка из эсерок, то ли дважды, то ли трижды выстрелила в Ленина и тяжело ранила его. Истеричку арестовали — и расстреляли.

— Нэ так всё было, — проворчал Сталин, — совсэм нэ так… — От волнения его кавказский акцент усилился. — Митинг в тот день был отменён Загорским, другом и подручным Якова Свэрдлова, но самого Ильича о том не предупредили. И вождь приехал на завод бэз охраны, когда уже стемнело, а в цэху — никого! Он поспешил обратно — и попал под пули Каплан, кстати подруги Сары, родной сестры Свэрдлова…

Иосиф Виссарионович, не в силах усидеть, поднялся и заходил по ковру, сложив руки за спиною.

— Я, конэчно, не Шерлок Гольмз,[91] — проговорил он, — но могу точно указать на преступника, на заговорщика. Это — Свэрдлов! Это он хотел убить вождя, чтобы занять его место. Просто чудо, что Ленин спасся от смэрти. Убийца метила ему в голову, а попала в шею, целилась в сэрдце — угодила в лёгкое. Каплан сразу отконвоировали на Лубянку — и Свэрдлов забэгал, засуетился, занэрвничал! Ещё бы! Умри Ленин, всё пошло бы как по маслу, как задумано, но вождь вижил! И стрелявшую нэ растерзала набежавшая толпа. А зачем Якову опасная свидетельница? Поэтому он лично увёз Фаню в Кремль, ведь здешняя комендатура и охрана подчинены лично Кожаному.[92] Эта эсерка сидела в подвале неподалёку, сразу под квартирой Свэрдлова, — и якобы давала показания. Часа два «давала» — дескать, эсеры задумали покушение на вождя, а ей поручили осуществить «мокрое дело». Как только Каплан «созналась», комендант Мальков тут же вывел её во двор автобоевого отряда,[93] и расстрелял под шумок моторов, а потом на пару с нашим Демьяном сжёг труп в железной бочке…

Сталин остановился, покачался с пяток на носки.

— Пускай покушение нэ увенчалось успехом, но заговор удался, — сказал он. — Яков Михайлович заменил Владимира Ильича. Он занял кабинэт вождя, подчинив себе и Совнарком, и ВЦИК, и ЦК партии! «Тройное спокойствие… Тройная организованность… Бесперебойность руководства…» А товарищам по партии Кожаный заявил: «У нас с Ильичём всё сговорено!» А я вам заявляю, что не с Ильичом, а с Давидовичем! Троцкий наверняка соучастник, но молчит, понимает — власть легче делить на двоих, чем на троих. Зиновьев держит нейтралитет, а Дзэржинский сбежал!

Помолчав, Иосиф Виссарионович продолжил:

— А теперь заботливый Свердлов отправляет Ленина «лэчиться и отдыхать»! Он дал секретное поручение Малькову, чтобы тот сыскал за городом приличный дом. Комендант виискал имение Горки. Свердлов согласился, Лацис — это заместитель ФД — выделил десятерых чекистов для охраны, подчинив их Малькову… Что это? Лечение? Или плен? А что станется с Ильичом, когда Михалыч укрепится, укоренится, расставит повсюду своих людей? Думаю, тогда можно будэт устроить пышные похороны «вождю мирового пролетариата», чьё драгоценное здоровье вдруг резко ухудшится…

Сталин вернулся за стол и принялся набивать трубку табаком. Раскурив её, он спросил Авинова:

— Что думаете, товарищ Юрковский?

— Надо ехать в Горки, товарищ Сталин, — твёрдо ответил помначотдела.

Глава 13 ЛЕНИН В ГОРКАХ

Сообщение ОСВАГ:

Крымско-Азовская армия под командованием генерал-майора Слащова и татарские эскадроны Номана Челебиджихана,[94] выступив из Карасу-базара, перешли в наступление по Северной Таврии, заняв Мелитополь и Каховку. Поддержанные миноносцами Черноморского флота, наши войска форсировали Днепр и захватили Херсон, ведя кровопролитные бои с оккупантами — Баварской кавалерийской дивизией генерала Коша и австрийскими частями 12-го корпуса Второй армии фельдмаршала Бема-Эрмоли.[95] Самое ожесточённое сопротивление при взятии Бериславля на правобережье оказывал изменнический отряд Украинских сечевых стрельцов при 11-й австрийской дивизии, возглавляемый Васылем Вышыванным — полковником УСС, австрийским князем Вильгельмом фон Габсбургом. Вильгельму, сыну австрийского адмирала, родственнику императора Австро-Венгрии и итальянской княжны, едва исполнилось 22 года, но украинский язык он зубрил с детства, а ныне претендует на киевский престол…

Вышние Горки Подольского уезда Московской губернии.

Больше недели прошло, пока Авинов смог вырваться из Москвы. Сначала надо было официально утвердиться в должности помощника наркома по делам национальностей, «прописаться» в комиссариате, что в Трубниковском переулке, зарегистрироваться, нахватать штампов и подписей, напихать в карман френча целую пачку удостоверений… «Без бумажки ты — букашка, а с бумажкой — человек!»

Постоянный пропуск в Кремль — на целый месяц — выдавали в маленькой деревянной будке, прилепившейся к стене Кутафьей башни, у входа на Троицкий мост. Получив заветный клочок, Кирилл направил стопы к Охотному Ряду. Одежда его — синие бриджи, жёлтый френч, фуражка с невыгоревшим овалом от кокарды — делала штабс-капитана похожим на бывшего офицера. Что и требовалось доказать: в «Подполье» собирались сплошь «старорежимные» — мелкопоместные дворянчики, купчишки, поэты-декаденты, дипломаты-шпионы, кокотки, спекулянты и бандиты всякого разбору.

Проверившись, Авинов спустился в «Подполье» — обширный зал, истыканный тонкими деревянными колоннами, заставленный столиками, половина из которых была занята.

Жуликоватые, набриолиненные половые разносили зернистую икру и шампанское, стоившие бешеных денег. Гулкий мужской смех перебивался взвизгами проституток, под потолком плыла сизая пелена табачного дыма.

Равнодушно поглядывая по сторонам, Кирилл отыскал нужный столик, прикрытый ширмочкой, и уселся спиною к стене. К нему тут же подлетел официант, в котором штабс-капитан не без труда распознал Алексея.

— Чего изволите? — залучился «Лампочка».

— Французскую булку с маслом, — скупо улыбнулся Авинов, — и кофе с молоком.

— Сей момент!

Кирилл проследил за Алексеем — тот, обогнув пяток столиков, склонился над шестым, занятым мужчиной средних лет, с совершенно лысой головой, гладкой и блестящей, как бильярдный шар, но с бородкой «лопаткой» и пышными, лихо закрученными усами. Это и был «Буки 02».

Расторопный Алексей уже спешил к Авинову с подносом. Довольно-таки ловко для недавнего студента он поставил чашку с дымившимся кофе и блюдце с хрустящей булкой, щедро намазанной маслом, запах которого половина Москвы уже подзабыла. Обмахивая стол салфеткой, Лампе быстро проговорил:

— Буки пересядет к вам во время выступления Жоржа.

— Ясненько… — безмятежно сказал Кирилл, вдыхая кофейный аромат. Наверняка тут и ячменю подмешано, и цикорию, и прочих желудей, но ведь пахнет!

На небольшую эстрадку вспрыгнул томный, густо напудренный типчик. Грянули гитары, растянулся аккордеон, и типчик, кривляясь и грассируя, затянул шансонетку, подражая знаменитому Юрию Морфесси:

Я упрекать тебя не стану, я не смею: Мы так недавно, так нелепо разошлись. Но я был твой, а ты была моею. О, дай мне снова жизнь — вернись!

Голосок был так себе — слабенький тенорок. И тут же послышался иной тембр — сочный баритон:

— Могу?..

Авинов поднял голову, взглядом встречаясь с «Буки-02».

— Присаживайтесь, — сказал Кирилл. — На угощение не надейтесь, самому мало.

Улыбка агента встопорщила усы. Усевшись, Буки вынул портсигар и достал чёрную мексиканскую пахитоску.

— Вы не будете против, если я закурю? — любезно поинтересовался он, остро взглядывая на Авинова.

Это был пароль.

— Да ради бога, курите, — отозвался штабс-капитан. — А я вот пристрастился к «Приме»…[96]

Его визави заметно успокоился, кивнул — и спрятал курево обратно в портсигар.

— Признаться, не баловался никогда табаком, — добродушно проворчал он, — и не собираюсь, но вот приходится изображать заядлого курильщика! Имён называть не будем, достаточно и азбуки, хо-хо… Мы очень рады, Веди, что вам удалось пробраться в самое логово…

— Мы? — поднял бровь Авинов.

Буки слегка повёл лысой головой в сторону, указывая на свой стол, за которым сидел плотный мужчина, похожий на купца.

— Это «дядя Кока»,[97] — сказал Буки с ухмылочкой, — начальник штаба Добрармии Московского района. Я — её главнокомандующий.

Кирилл прищурился.

— Благодарю за откровенность, — проговорил он. — Но всё-таки просветите меня, откуда вам стало известно про «логово»?

Главнокомандующий довольно усмехнулся.

— У нас всюду свои люди, юноша, — сказал он. — Одних только кадровых офицеров восемьсот человек, и все они служат в большевистских воинских формированиях и советских учреждениях. А всего нас несколько тысяч. Есть оружие, и даже артиллерия — припрятали кое-что в амбарах на окраине…

— Только не поспешите с выступлением, — вымолвил Авинов, качая головой. — Я, конечно, не знаю планов командования, но видел, как большевики живьём закапывают в землю излишне торопливых…

Буки серьёзно кивнул, отблескивая лысиной.

— По плану штаба, — негромко проговорил он, — Москва поделена на секторы, во главе которых поставлены начальники. Поднявшись, мы овладеем мощными московскими радиостанциями и сообщим всем частям Красной армии на передовой о свержении Советской власти, что вызовет замешательство и открытие фронтов. Начало восстания приурочено нами к падению Тулы.

— Отлично, — выдохнул Кирилл, — аж свежим чем-то повеяло!

— Это форточка отворилась! — грустно хохотнул Буки. — Ваша очередь, юноша. Учтите, я спрашиваю не из праздного любопытства — мы оба должны чётко понимать свой маневр, а не бродить в тумане общего недоверия.

— Из скромности вы забыли упомянуть одну деталь, — тонко улыбнулся Авинов. — Я — лишь агент, а вы, как руководитель осведомительного пункта 1-го разряда в Москве, являетесь моим непосредственным начальством.

Руководитель хмыкнул.

— Докладываю, — сказал Кирилл. — Иосиф Сталин посылает меня за город, в имение «Горки», куда Свердлов, по сути, сослал Ленина… Понятно, что наркомнац не из великой любви к вождю мирового пролетариата так о нём печётся — именно Ленину он обязан своим положением. Ильич постоянно заступается за Сталина, сохраняя баланс между ним и Троцким. Не станет Ленина, Сталин не продержится и дня… — Выложив факты, Авинов договорил: — Я понимаю ваши чувства, Буки, но сразу хочу предупредить: второго покушения на «вождя краснокожих» я устраивать не буду. Объяснить?

— Желательно, юноша, — прохладным голосом сказал Буки.

— Безусловно, и Ленин, и тот же Сталин повинны в смерти сотен тысяч людей, — негромко проговорил штабс-капитан. — Они принесли России такую массу горя и несчастья, что монгольское иго блекнет на этом кровавом фоне. Всё это верно, но задумывались ли вы, кто сменит этих большевиков? Могу сказать — Троцкий и Свердлов. Лев Давыдович своих целей не таит — он хочет всю Россию превратить в один огромный концлагерь, а её народ забрить в «трудовую армию». Яков Михайлович активно поддерживает его, изничтожая целые сословия. Взять хотя бы пресловутое «расказачивание»! У обоих одна и та же идея фикс: сделать Россию плацдармом для мировой революции, разбить «белобандитские банды» и отправиться в походы — через Персию на Индию, через Польшу — на Европу! А самое страшное заключается в том, что они уже на полдороге к сей заветной мечте! И ещё неясно, кто стоит за ними. Ленин закрутил октябрьскую карусель на немецкие марки, а чем, интересно, платят Троцкому? Долларами? Или фунтами?

Главнокомандующий Добрармией Московского района хмуро покивал.

— Иначе говоря, — сказал он, морщась, — вы выбрали наименьшее из зол?

Авинов согласно склонил голову.

— Не скажу, что целиком на вашей стороне, — пробурчал Буки, — но и выглядеть торопыгой тоже не хочу. Понимаю, что комиссары ещё очень сильны. Очень. К зиме в Красной армии насчитают полтора миллиона штыков! Вроде бы и спешить надо изо всех сил, пока они не забрили три, четыре, пять миллионов, но… Нельзя. Хорошо, Веди. Чем мы можем помочь?

— Не сегодня завтра в Москву прибудет мой связник с документами на имя Исаева. Устройте его.

— Сделаем, — пообещал Буки.

Чудесным воскресным утром Авинов наконец-то собрался «за город». Мысль о комфортной поездке на авто Кирилл отмёл сразу — неохота было «светиться». Свернёшь ты с Каширского тракту, и что? Куда спрячешь машину — огромный «вещдок»?

Поэтому штабс-капитан, как простой советский человек, отправился в Горки с Павелецкого вокзала.

В зале ожидания воняло хлоркой, сырым сукном армяков и портянками, клубы смрадного махорочного дыма поднимались к облупленному потолку. Бойцы заградотрядов и агенты трансчека бдили вовсю, высматривая нарушителей революционной законности. Отъезжающие выстраивались на загаженном перроне, обложившись мешками да чемоданами, — готовились штурмовать поезд. Авинову было легче — не отягощённый ручной кладью, он пролез в вагон и даже занял сидячее место.

Пассажирами ехали, в основном, горожане — пугливые, они неумело переодевались в крестьян, а везли с собою чемоданы да баулы с тряпьём, солью, мылом, иголками и прочим товаром, имевшим хождение на селе. А что было делать? Совнаркомовские пайки давали известно кому, а простой народ питался одной перловкой да ржавой селёдкой, запивая яства сии морковным чаем… Вот и устраивали москвичи «смычку города с деревней», обменивая часы с кукушкой на глечик сметаны.

Совершив натуральный обмен, как во времена пещер, городские не поедут обратно на поезде — на вокзале их ждала железнодорожная «заградиловка», боровшаяся со «спекулянтами». Отчаявшихся людей, не знающих, как накормить семьи, избивали ногами и прикладами, отбирали продукты, сажали или расстреливали на месте.

Пассажиры, не знакомые друг с другом, мрачно молчали, косясь друг на дружку. Авинов без кожанки, одетый под красноармейца, воспринимался ими как свой. Да и невозможно же всё время бояться — устанешь.

Паровоз еле тащился, погромыхивая расхлябанным подвижным составом. Кирилл ехал в бывшем вагоне-ресторане, ободранном, со снесёнными перегородками. На грязном полу были расставлены стулья — вот и вся плацкарта.

Проехали станцию Коломенскую, Бирюлёво, Расторгуево… На станции Герасимово поезд содрогнулся, лязгая и жалобно скрипя. Его остановка, подумал Авинов. Не оглядываясь, он вышел на заплёванную платформу — привычка цвиркать слюной под ноги стала у советских людей вторым по охвату поветрием после всеобщего лузганья «семок». Территорию они метили, что ли?..

За телеграфным столбом штабс-капитан оглянулся. Никого. Состав уже отъезжал, шатаясь и дёргаясь. Сипло пыхавший паровоз тащил за собою вагоны, как раздражённая мамаша — выводок детишек, взявшихся за руки.

Авинов неторопливо зашагал набитою дорогой, что тянулась между берёзовым лесом и сжатым полем. Страху не было. Пока.

В бывшем имении «Горки» располагалась «санатория», где комиссары поправляли здоровье. Чтобы попасть сюда, надо было иметь билет с печатью, подписанный наркомом земледелия. У Кирилла такая бумажка имелась.

Остановившись, он втянул носом воздух. Хороший воздух. Пахнет сеном и чем-то терпким, вяжущим, горьковатым. Маленький Кирюша, бывая в дедовой усадьбе, любил растирать в пальцах смородиновый лист — и нюхать…

Надо же… Отсюда до Кремля каких-то тридцать вёрст, а кажется, что отъехал на десять лет в прошлое.

Вздохнув, Авинов пошагал дальше, выходя на Берёзовую аллею. Поразмыслив, он свернул в рощу. Слава богу, не осень, листья не шуршат под ногою…

Усадьба стояла высоко над обрывом, спускавшимся к речке Туровке, впадавшей в Пахру. Густая поросль из лип, вязов и клёнов засквозила, открывая вид на западный фасад Большого дома — изящную колонную лоджию с балконом. Перед домом раскинулась площадка, размерами годная для игры в лаун-теннис, обрамлённая балюстрадой. За нею спускался довольно крутой склон, открывался вид на пруды и дальше, на деревню Вышние Горки.

Здесь Кирилл углядел троих охранников-свердловцев. Их гимнастёрки, туго перетянутые ремнями, торчали как пачки балерин, а галифе, заправленные в сапоги, смотрелись как ошибка пьяного портного. Звёзды с «богатырок» были почему-то спороты, винтовок не было ни у кого, зато у каждого из-за пояса выглядывали рукоятки пары кольтов, излюбленного оружия товарища Малькова, — револьвер не даёт осечек.

Не двигаясь, Авинов прильнул к биноклю, обшаривая глазами площадку, газоны, жёлто-белые стены Большого дома, намечая пути отхода. Вот чекисты сошлись, скрутили по «козьей ножке», попыхтели смрадным дымом и направили стопы за угол Северного флигеля — соображать на троих.

Хоронясь за деревьями, Кирилл спустился по склону, зашагал по дорожке к Малому пруду. Издали он мог показаться одним из свердловцев, а вот вблизи… А ты не попадайся!

Авинов выбрался к Нижнему парку с круглым прудом посередине. Склон от берега задирался круто вверх, из-за бровки выглядывал второй этаж парадного восточного фасада с ионическим портиком.

Чуток повыше Малого пруда был устроен грот с балюстрадой, и там точно кто-то прятался — в тёмном провале искусственной пещеры тлела красная искра цигарки. Ага…

Охранник, пригибаясь, вышел из грота. Распустив штаны, помочился на столетнюю иву. Это четвёртый… Один он? Штабс-капитан глянул в бинокль. Один.

Кирилл отступил в заросли липы, берегом Большого пруда заскользил на юг. Потом дорожка резко вильнула к востоку — к белоколонной беседке, открывавшей вид на долину Пахры. Под куполком ротонды маялся пятый чекист. Или это один из той троицы? Нет-нет, все, кого он видел ранее, были просто небриты, а у этого усищи — будь здоров. Как у моржа.

От южной беседки, слегка вверх по склону, вилась тропа к Южному флигелю, ответвляясь к добротному Хозяйственному двору — с водонапорной башней, с конюшнями, с электрофицированным коровником, с каретным сараем.

Большевики устроили «при дворе» коммуну — из латышей, набранных прежней хозяйкой имения. Коммунары-прибалты отличались от крестьян-русаков обстоятельностью — они крали всё, целые возы набивая мейсенским фарфором и ампирной мебелью. А огород зарастал бурьяном…

— Эй, стой! — послышался строгий окрик. — Кто такой? Руки!

Это был шестой. Не оборачиваясь, Авинов припустил к калитке в заборе, ограждавшем верхний парк.

— Стой, стрелять буду!

Петляя, штабс-капитан пробежал мимо усадьбы к Северному флигелю, метнулся к трёхсотлетнему вязу. Грохнул выстрел, пуля чиркнула по стволу, сбивая кору.

— Стой, тебе говорят!

Но Кирилл уже канул в обширный сад.

Августовская ночь была на диво прохладна. Чтобы согреться, Авинов залез в самую глубину стога, спугнув недовольно пищавшую полёвку. «Ничего, — утешил себя он, — хоть не душно!» Зато тревожно…

Достав фонарик, Кирилл посветил на часы. Уж полночь близится. Пора.

Разворошив сено, он вылез. Ночной ветерок легонько касался верхушек деревьев, шурша листьями — и заглушая шаги.

Отряхнув с себя травинки, Авинов постоял, вслушиваясь, приучая зрение к темноте, различая более светлую поляну, на которой он стоял, и темнеющий лес, куда ему надо было идти. «Вперёд!» — скомандовал себе Кирилл и зашагал к имению.

Хозяйственный двор крепко спал — ни огонёчка. Намаялись коммунары, социалистическую собственность расхищая. А вот в окнах Большого дома свет кое-где горел. Горел внизу, в коммутаторной, и почему-то в библиотеке. Светились три окна на втором этаже Северного флигеля, в комнате у Ленина. Не шёл сон к вождю мирового пролетариата. Главный вход в дом располагался с торца, где веранда. Там маялись охранники. Штабс-капитан зашёл с другой стороны, куда выходил зимний сад, и пригнулся — поодаль засветили цигарками двое бойцов, обходивших охраняемую территорию.

Бочком-бочком Авинов продвигался вдоль оконных переплётов, холодно и тускло отблескивавших в ночи. Надежда была на расхлябанность и разгильдяйство, и она таки оправдалась — одна из узких створок была плотно притворена, но не закрыта. Толкнув раму ладонью, Кирилл влез в окно и аккуратно запер его за собой. В зимнем саду было сыро, пахло прелью, но растения никли без полива и ухода. Да и кому за ними смотреть? Не пролетарское это дело — за барскими кустиками приглядывать…

На цыпочках выйдя в диванную, штабс-капитан поморщился — люстра была увешана сохнущими портянками. Из коммутаторной доносились глухие голоса и шлёпанье карт: «С червей, значится, зашёл… А мы тебя валетом!»

Авинов пробежал на носочках по раскатанному ковру к лестнице, скрадом взошёл на второй этаж. Богатая усадьба, ничего не скажешь. Стильная. Это сколько ж уже всего коммунары порастащили, а словно и не убыло. Одни картины чего стоят — вон тот пейзажик Дриленбюрга, например, или этот, левитановский. А там вон… Бенуа? Похоже, его… «Не отвлекайся!» — осадил себя Кирилл.

Искомую комнату в Северном флигеле он обнаружил сразу — по полоске света, пробивавшегося из-под двери. Потянув за ручку, Авинов убедился, что тут не заперто, и переступил порог.

Ничего особенного: у стены — деревянная кровать, напротив — платяной шкаф. Между двумя зеркальными окнами помещался небольшой рабочий стол. За ним сидел Владимир Ильич — сгорбившись, он быстро писал, изредка покряхтывая и морщась. Вся его грудь и шея были обмотаны бинтами, левая рука висела на перевязи, на плечи был накинут чёрный люстриновый пиджак.

Прикрыв за собою дверь, Кирилл молча смотрел на человека за столом — невысокого, рыжеватого, лысого, лобастого. Хмуря брови, вздёргивая бородёнку, Ленин витал в неких марксистских эмпиреях, тщась совместить горячечные мечтания с грубой действительностью.

Авинов склонил голову, изучая вождя. Сталин, тот проще. Иосиф Виссарионович — типичный деспот, владычество безраздельное, без рамок и сдержек, для него — всё. Владимир Ильич малость иной. Власть для Ленина не цель, а средство, могучий инструмент для переделки мира, для воплощения бредовых идей Бабёфа и Сен-Симона, «списанных» Марксом и Энгельсом.

Что интересно, оба: и наркомнац, и Предсовнаркома — были убеждены в собственной правоте. Оба этих величайших вивисектора, не колеблясь, ставили бесчеловечный опыт на русском народе, разрушая всё — народное хозяйство, религию, частную собственность, семью. У них не холодела душа при одной мысли о десятках миллионов жертв. «Лес рубят — щепки летят», — равнодушно говорит Ленин. Сталин молча пожимает плечами: человеческие жизни — песок; дела их — гранит. Кому ещё не ясно?

Разве что размах у этих великих — кроме шуток! — людей неодинаков. Иосифу Виссарионовичу достаточно быть властелином бывшей Российской империи, а вот Ленину подавай Земшарную Советскую Социалистическую Республику! Ильич просто бредил мировой революцией. Он прекрасно понимал всю унизительность Брестского мира, но таки подписал его, будучи уверен, что не сегодня завтра красные флаги Советов взовьются и в Германии, и в Австрии. Чудовищная наивность…

— Я, кажется, уже предупгеждал вас, товарищ Воронин, — раздражённо сказал Владимир Ильич, не отрываясь от писанины, — чтобы не являлись без стука!

Подняв голову и повернувшись всем корпусом, Ленин глянул на Авинова, и гнев на его лице заместился страхом. Правая, здоровая рука дёрнулась, роняя карандаш, к лежащему на столе браунингу.

— Кто вы такой? — каркнул «вождь мирового пролетариата». — Что вам здесь надо?

— Тише, тише, Владимир Ильич, — проворковал Кирилл. — Я послан товарищем Сталиным.

Страх, исказивший жёлтое лицо вождя, трансформировался в досаду.

— Вы были в Кгемле? — требовательно спросил Ленин, особенно сильно картавя. — Что там? Как там? Я каждый час звоню в Москву, но мне никто не отвечает! Я спгашиваю Семашко[98] — он пугается и мямлит какую-то чушь! Что вообще пгоисходит, вы можете мне объяснить?!

— Могу-с, — коротко ответил Авинов, устраиваясь на мягком стуле гамбсовской работы. — Свердлов и Троцкий составили заговор против вас, Владимир Ильич. Вы для них — третий лишний. Свердлов подослал к вам убийцу, но вы исключительно везучий человек…

— Я вам не верю! — выпалил Ленин, бледнея.

Кирилл усмехнулся, откидываясь на спинку.

— Свердлов занял ваш кабинет, Владимир Ильич, — спокойно проговорил он. — «Кожаный» подгрёб под своё тощее седалище и Совнарком, и ВЦИК, и ЦК партии. Вот письмо от Иосифа Виссарионовича.

Ильич нервно выхватил конверт, покривился от боли в шее. Одной рукою развернув письмо, он углубился в чтение, и уже не бледность красила его щёки, а багрец — Ленин приходил в бешенство. Дочитав послание, он сложил его, зачем-то вкладывая обратно в конверт.

— Расстгелять сволочей! — выговорил Ильич глуховатым голосом, означающим всегда крайнюю степень волнения. — Пегевешать ренегатов!

Помолчав, соображая, он спросил:

— Комиссар Югковский — это вы?

— Да, товарищ Ленин.

— Как вас по батюшке?

— Виктор Павлович.

— И что же теперь, Виктор Павлович?

Авинов подумал.

— Свердлов будет счастлив устроить вам торжественные похороны, Владимир Ильич, — сказал он, выбирая слова. — Но я бы не ждал ещё одного покушения, по крайней мере в ближайшие дни. Пока вы здесь, под негласным наблюдением и бдительной охраной, «Кожаному» бояться нечего. Полагаю-с, Яков Михайлович сейчас сильно занят, вербуя сторонников. Он доказывает партии, что справляется со всеми делами и без вас…

— А потом?

— А потом — суп с котом. Или с ядом-с.

— Меня могут отравить?

— Стрельбы точно не будет — отравят либо «перепутают» лекарства.

Ленин закудахтал, сгибаясь в кресле.

— А я… А я… — еле выговорил он, душимый хаханьками. — А я щи да кашу провегять стану! На Наденьке! И… и чай!

Мучимый припадком нервного смеха, Ильич изнемог. Откинувшись на мякоть кресла, он дрожащей рукой отёр потный лоб.

— М-да, плохо, очень плохо, — глухо проговорил он, — архиплохо…

— Ложились бы вы спать, Владимир Ильич.

Дверь неожиданно отворилась, и в комнату робко заглянула Крупская — некрасивая, худосочная, глаза навыкате. Рыба.[99]

— Володенька, — проблеяла она испуганно, — кто это?

— Свои это! — нетерпеливо откликнулся Ленин.

— А ты почему не спишь? Поздно уже…

— Ложусь я, ложусь, ступай!

Было заметно, что жена являлась для Владимира Ильича сильнейшим раздражителем. И более всего выводила его вот эта слезливая доброта Надежды Константиновны, воистину рабская покорность, смиренное непротивление. Крупская ни разу не сказала худого слова супругу, хоть и было за что бранить. Даже когда её «Володенька» спутался с Инессой Арманд, она не закатила скандал, бушуя от ревности, не попыталась выцарапать глаза изменщику, а кротко уступила. Любовь зла…

— Завтра сюда прибудет надёжный человек, — сообщил Авинов приглушённым голосом.

— Кто именно? — требовательно спросил Ленин.

— Тер-Петросян.[100]

— Камо? — обрадовался вождь. — Очень хорошо!

— С ним его группа, — продолжил Кирилл, — молодёжь с Московских пулемётных курсов — эти за вас жизнь отдадут и рады будут. Оградим вас, Владимир Ильич. А пока — спокойной ночи.

Откланявшись, штабс-капитан удалился тем же путём, каким и прибыл.

Поздно утром, голодный и невыспавшийся Авинов прокрался на поляну, где рос огромный семисотлетний дуб. Направо от неё отходила дорожка, пересечённая Центральной аллеей, уводящей в липовый лес. Подальности от Большого дома аллею зажимали два древних кургана. Справа, на верхушку самого высокого из них, вилась серпантином тропинка — под сень старой липы, где стояла скамейка.

Штабс-капитан сразу обнаружил Камо — этот дерзкий, незаурядно храбрый левак прогуливался по аллее как ни в чём не бывало. Южанин, с бородкой-эспаньолкой и острыми усами, он здорово смахивал на Атоса. Прославился Тер-Петросян после ограбления Госбанка в Тифлисе, задуманного его другом и товарищем Сосо Джугашвили. Это был самый грандиозный «экс»[101] — тогда дружина Камо похитила триста с чем-то тысяч рублей, а народу полегло — полсотни человек. Самому Тер-Петросяну не повезло — его схватили и заключили в Метехский замок, откуда он бежал. Благородный разбойник. Обаятельный грабитель. Честный вор.

— Э-э! — радостно воскликнул Камо, увидав выходившего к нему Авинова. — Какие люди! Какая встреча!

— Никшни! — цукнул[102] на него Кирилл.

— Ай-ай-ай, — огорчился Симон Аршакович, — совсем забыл… Где Старик, уважаемый?

Авинов подбородком указал на макушку кургана.

— Ага! — мягко улыбнулся Камо. — Ну, пусть отдыхает, не будем ему мешать. Пойдём, дорогой, с отрядом познакомлю. И давай не будем прятаться! Я — друг Ильича, и мои курсанты — его друзья. Разве не могут друзья гостить? Могут! Должны! А как же? На то они и друзья…

— Я на это и рассчитывал, когда предлагал Иосифу Виссарионовичу свой нехитрый планчик, — кивнул штабс-капитан. — Нужно окружить Ленина верными людьми, не оставляя его одного ни днём ни ночью.

— Заночуем! — осклабился Тер-Петросян. — Разве не могут друзья заночевать?

— А могут ли эти друзья противостоять грубой силе? — улыбнулся Авинов.

— Обижаешь, уважаемый! — протянул Камо. — Я лично учил их стрелять из пистолета навскидку, правой и левой, и как взрывчаткой пользоваться, и приёмы кое-какие показал… А как же, дорогой! Ильич ещё весной дал мне боевое задание сколотить группу для диверсий в тылу врага.[103] Сейчас ты её увидишь, дорогой, в полном составе!

Тер-Петросян завёл Кирилла в самую чащу. Там, на полянке, на огромном стволе поваленного дерева, сидели ровно десять парней и девушек, одетых просто и неброско. Остановившись за толстым клёном, Камо негромко представил свою команду:

— Вон тот светлый — Рома Разин. Сам из крестьян, жил в Витебске, точнее, мыкался по господским углам с матерью-прачкой. В детстве начитался, чего не надо, и надумал сбежать в Америку — залёг в вагоне под лавку и до самой Одессы добрался. И в трюм американского парохода залез, паршивец, еле нашли! Он и в Германию сбегал… Потом на фронте в немецкий плен попал. Большевик…

Симон Аршакович рассказывал что-то о Ване Шулепове, о Васе Прохорове, об Асе Литвейко, об Асмик Папьян, но Авинов плохо слушал. Он смотрел на девушку лет семнадцати, невысокую, стриженную под мальчишку, подвижную и, что сразу же можно было определить, весьма решительную.

— Простите, Камо, — перебил Кирилл своего говорливого визави, — а вон та девушка, это, случайно, не Аня?.. Та, что парнем одета?

— Заметил! — понимающе ухмыльнулся Тер-Петросян и шутливо погрозил штабс-капитану пальцем. — Это Иван Иванович, уважаемый.

Встретив недоумевающий взгляд Авинова, Камо захихикал.

— Прозвище у неё такое, — объяснил он негромко. — А зовут и вправду Аней. Аней Новиковой.[104]

Кирилл похолодел. Аня Новикова! Девушка капитана Юрковского! Вот это, называется, влип…

— Она с Тамбовщины, — болтал Симон Аршакович. — Ты не смотри, дорогой, что такая хрупкая, — Аня и коня запряжёт, и дров нарубит, и белогвардейца пристрелит — на прикладе её карабина уже шестнадцать зарубок! Из батрацкой семьи Анечка. Отца-комбедовца кулаки убили, в ноябре ещё. Тогда она косы обрезала, во всё мужицкое переоделась и в Козлов подалась, к большевикам тамошним. Зачислили нашу Аню бойцом в особый коммунистический военно-заградительный отряд, так она там всех построила — так себя поставила, что её звать стали и не Аней вовсе, и даже не Анной Ивановной, а Иваном Ивановичем! Я её на кремлёвских пулемётных курсах нашёл, Аню туда по путёвке Московского горкома направили. Помню, вызвали её, а она явилась и рапортует: «Курсант Новикова прибыл!»

Камо рассмеялся беззвучно, а штабс-капитану тошно стало — ощущение близящегося провала холодило, как край разверзавшейся бездны.

— Ну пошли, пошли… — заторопился Тер-Петросян.

Нарочно шумя, он выбрался на поляну. Парни сразу вскочили, выхватывая кто наган, кто браунинг.

— Свои, свои! — дурашливо задрал руки Камо.

Аня Новикова, обольстительно затянутая в форму красноармейца, медленно поднялась. Пошла навстречу ломающимся шагом и вдруг бросилась к Авинову.

— Вика! — взвился радостный крик.

Девушка крепко обняла Кирилла, прижалась к нему, коснулась его лица мокрой щекой, заговорила срывающимся голосом:

— Ты здесь! Прости, прости меня! Ладно? Вика… Я такая дура была! Ты меня прощаешь?

Её жадный рот скользнул по щетинистому подбородку, нашёл губы Авинова, растворил их острым язычком. Штабс-капитан, прижимая к себе молодое, гибкое, налитое тело, поневоле ответил — сосущая тоска в душе мешалась с вожделением. И тогда девушка заплакала.

— Я такая счастливая… — опалил ухо Кириллу жаркий шёпот.

«Господи, что же мне делать-то?» — подумал Авинов, тиская чужую возлюбленную.

Глава 14 БЛОКАДА

Газета «Одесские новости»:

Десантное подразделение полковника Туган-Мирзы-Барановского, состоявшее из Сводно-драгунского и Крымского конного полка, набранного из студентов, русских хуторян, немцев-колонистов и крымских татар, высадилось под Одессой. Поддержанному с моря силами тяжелого крейсера «Царъград» и линкора «Император Александр III» десанту удалось закрепиться на плацдарме от косы Сухой Лиман до мыса Большой Фонтан.

Полки, разбитые на две колонны, на подводах и верхом, наступали на Одессу. 1-я колонна продвигалась по берегу через Аркадию, Французский бульвар, Ланжерон к центру города. 2-я колонна занимала восточную часть Одессы, от улицы Пушкинской до рабочих районов — Молдаванки, Слободки, Пересыпи, — выходя к вокзалу.

3-я пехотная и 2-я кавалерийская дивизии 12-го корпуса австрийской армии отступили, неся потери, и сдали город Белой гвардии.

Освободителей встречали цветами, громадные толпы народа кричали: «Ура!», «Слава белым орлам!», «Хлеб-соль!» — а во всех церквах раздавался благовест…

Весело гомоня, «комсомольцы-добровольцы»[105] вышли к подножию кургана. Ленин медленно спускался по тропинке, стараясь не шевелить плечом и не поводить шеей.

— Здравствуйте, Владимир Ильич! — возликовала молодёжь.

— Здгавствуйте, здгавствуйте, — заулыбался вождь, щуря глаза с монгольской хитринкой. — Это и есть ваши гвагдейцы? — обратился он к Авинову.

— Не мои, — улыбнулся тот, — товарища Камо.

— И не мои! — весело запротестовал Тер-Петросян. — Они ваши, дорогой Ильич!

Комсомольцы загалдели, горячо поддерживая и одобряя своего наставника.

— Нас немного, зато самый отбор!

— Лучше маленькая рыбка, — пошутил Ленин, — чем большой таракан!

— До дому? — поинтересовался Кирилл у Владимира Ильича.

— Да уж больно погода хогоша, — засомневался тот. — Воздух, воздух какой чудесный! Побудешь пару часов в лесу, надышишься на целую неделю! Пгогуляюсь ещё, пожалуй.

— А мы проводим! — хором ответили молодые.

Смеясь и переговариваясь, все потопали по дорожке к Большому пруду. Авинов, шагавший рядом с Камо, тихо сказал ему:

— Будьте наготове, Симон Аршакович, свердловцы близко. У прудов их пост и пулемётное гнездо.

— А мы всегда наготове, дорогой! — хищно оскалился Тер-Петросян.

Трое чекистов появились совершенно неожиданно — вышли из-за деревьев на берег пруда и перегородили путь.

— Кто такие? — громко поинтересовался старший из них, совершенно седой, хотя и моложавый мужик. — Посторонним здесь находиться запрещено!

Демонстрируя свою готовность, он положил ладонь на рукоятку кольта.

— Это мои гости, товагищ Воронин, — жёстко ответил Ильич, — и я буду сам гешать, кто тут посторонний, а кто нет. Ясно вам?

Седой отступился — авторитет Ленина был громаден, — но всё же пробурчал:

— У меня приказ — никого не впускать…

— …И никого не выпускать, да? — подмигнул ему Камо.

Воронин сердито засопел. Его молодые напарники растерянно переглянулись.

— А вы нас прогоните! — предложил Ваня Шулепов, курносый и скуластый паренёк лет восемнадцати, со светлым чубом, падавшим ему на глаза.

— Нет, знаете что? — воскликнул Вася Прохоров, краснолицый здоровяк, державший в руках бутылку с недопитым молоком. — Давайте устроим соревнования? Вы же стрелки? Ну вот!

Вылив в себя остатки молока, он облизнулся и сказал:

— Попробуйте-ка, попадите!

С этими словами Прохоров высоко подкинул пустую бутылку. Кувыркаясь, сосуд взлетел над Большим прудом. Рисуясь, Воронин выхватил револьвер и выстрелил. Со второго раза он расколотил бутылку пополам.

Аня Новикова тут же вскинула маленький браунинг. Два выстрела слились в один, а горлышко с донышком разлетелись стеклянным сеевом.

— Моя школа! — гордо сказал Камо, и «молодая гвардия» шумно потопала своей дорогой, обходя растерянных свердловцев, как статуи.

Отойдя подальше, Авинов покачал головой.

— Вот что, хлопцы та девчата, — сказал он очень серьёзно, — этих дядей из ЧК тщательно отбирали, все они хорошо обучены и просто так не уступят…

— Мы — коммунисты… — вякнул было Рома Разин.

— Они — тоже! — отрезал Кирилл. — Просто по-своему понимают свой долг перед партией. Поэтому по одному не ходить, только втроём, девушек сопровождать…

— Мы и сами можем за себя постоять! — возмутилась Асмик Папьян.

— Молодцы, — холодно сказал штабс-капитан. — А теперь запомните: вы сюда прибыли не для того, чтобы героизм проявлять. Ваша задача — постоять за товарища Ленина!

— Он прав, Асмик, — негромко проговорил Камо.

Девушка надулась. Владимир Ильич лукаво посматривал на молодёжь.

— И запомните, — по-прежнему холодно сказал Кирилл. — Здесь не шашкой махать надобно, а работать: дежурить по ночам, смотреть в оба, никого не подпускать к Ильичу. Ходить за продуктами для него — к деревенским или к латышам, варить обеды с ужинами. В этом наш долг, понятно?

Комсомольцы, хоть и кривясь, но закивали головами, как китайские болванчики.

— Всё равно, какая гадость! — поморщилась Ася Литвейко, зеленоглазая и рыжеволосая русалочка. — Беречь Владимира Ильича от своих же!

Ленин жизнерадостно хихикнул.

— А так всегда было, барышня! — сказал он. — Или вы думали, что политическая борьба обязательно идёт вовне? Увы! Самые тяжёлые бои случаются как газ внутри пагтии! Ах, как бы было хорошо — идти впегёд сплочёнными рядами! Не получается! Все идут не в ногу. И ты бьёшься, бьёшься, доказываешь свою пгавоту, выступаешь пготив белоручки Плеханова, размежёвываешься с меньшевиками, изгоняешь из Советов эсегов с анархистами…

Ленин махнул рукой — и поморщился, крякнул.

— Осторожнее! — нахмурился Авинов.

— Забываю… — виновато вздохнул Ильич. — В политике, багышня, нам всем нужно иметь не только горячее сердце, но и холодную голову, иначе всегда есть опасность остаться в дугаках… Вот в чём гвоздь!

Пройдя анфиладами Большого дома, комсомольцы словно оживили усадьбу, наполнили её шумом и гамом. Парни открывали солдатские «сидоры», вытягивая на свет божий картошку, крупу, тушёнку, буханки чёрного хлеба. Вася, став на колени, разжигал примус, а Коля Ермаков, очень серьёзная личность в очках, гордо держал медную кастрюлю. Очки у него вечно сползали на нос, и Коля постоянно поправлял их, тыкая пальцем в дужку. Дабы оживить процесс чистки картошки, Ермаков затеял диспут о классово чистой пролетарской культуре.

— Новая пролетарская культура будет создаваться самими рабочими без отрыва от производства, — вещал он. — Долой Тургеневых и Толстых! Литература графов и помещиков пролетариату не нужна. Ни к чему нам слезливо-мещанская рефлексия Достоевского! На свалку истории меланхолично-интеллигентскую музыку Чайковского!

— А мне нравится Чайковский, — парировала Асмик Папьян, и Коля притушил обличающий пыл — ему нравилась эта жгучая брюнетка.

— Как сказал наш поэт Кириллов, — встрял Толя Симагин, невысокий, крепкий паренёк с совершенно дитячьим выражением лица, — наш первый пролетарский классик, — и продекламировал, отбивая такт рукой, словно саблей махал:

Мы во власти мятежного страстного хмеля, Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты!» Во имя нашего завтра — сожжём Рафаэля, Разрушим музеи, растопчем искусства цветы!

— Это называется вандализмом, Толя, — усмехнулся Авинов. — Отвергнуть культуру несложно. Когда-то древние христиане отринули величайшую культуру Рима и Эллады — и что? Вся Европа на тысячу лет погрузилась во тьму невежества, мракобесия, дикости! Ты к этому зовёшь? Пойми, разрушить легче всего. Но зачем во имя прекрасного грядущего жечь и топтать? Созидать нужно! Строить великий Дворец Мысли и Духа!

— Во-во! Мы так и хотим — строить! Только свой, пролетарский Дворец Труда и Свободы. А старый мы снесём!

Кирилл вздохнул.

— Из чего же ты собираешься строить? — спросил он. — Из частушек и анекдотов? Ведь ничего иного пролетарская культура пока не создала.

— Здрасте! — возмутился Ермаков.

— Привет.

— А Максим Горький?! Наш великий пролетарский писатель?

— А с чего ты взял, что пролетарский? Горький — просто великий писатель, новый классик русской литературы. Толстой умер. Да здравствует Горький!

Аня Новикова, с интересом следившая за спором, обратилась к Ленину:

— Владимир Ильич, а вы как думаете?

Вождь хитренько улыбнулся и сказал лекторским тоном:

— Пголетарская культура должна явиться закономегным развитием тех запасов знания, которое человечество выработало за века. Эти запасы — неисчислимое богатство, а газве можно сокговищами разбрасываться? Нет, их надо использовать на благо, бгать и развивать лучшие образцы культуры пгошлого, иначе не видать нам культуры будущего! Пгосто надо хогошо разобгаться в этом богатстве, перетряхнуть его, очистить от мусора. Ведь интеллегенция — она разная, батеньки мои! Есть такие, как Горький или Шоу, а есть лакеи капитала, мнящие себя мозгом нации. На деле же это не мозг, а говно!

Молодёжь захохотала, захлопала в ладоши, а после притихла, но ненадолго — Игорь Нижник, прыщавый, сутулый вьюнош, не пользовавшийся успехом у девушек, поднял вопрос о свободе любви.

— Мы протестуем против половых взаимоотношений а-ля буржуа, — заявил он, взмахивая костлявыми ручонками, державшими нож и картофелину. — Естественное биологическое чувство, связанное с половым удовлетворением, у нас, у коммунистов, не должно наряжаться в одежды буржуазных браков и прочих предрассудков! Половая проблематика не должна отвлекать пролетарскую молодёжь от строительства нового мира. Буржуазно-мещанская невинность безнравственна! Вот почему лживой буржуазной половой морали мы говорим «Нет!», беря на вооружение марксистскую теорию и устанавливая простые отношения с комсомолками, которые должны отдаваться комсомольцам как товарищам по классу и партии!

— Это не Маркс говорит: «Нет!» — глубокомысленно произнесла Ася Литвейко. — Это я тебе вчера отказала!

Девчонки захихикали, а возбуждённый Нижник обиделся.

— Теория «стакана воды»? — усмехнулся Авинов, плюхая очищенную картошку в кастрюлю. — «Любовь пчёл трудовых»? А тебе не кажется, Игорь, что ты путаешь свободу с распущенностью и безответственностью? Полюбились, как собачки во дворе, — и разбежались! А ежели дитятко родится — государству подкинем, пущай воспитывает… Не спорю, жить так легко, но ведь и унизительно же!

— Дичее дикого, — высказалась Крупская, незаметно подошедшая к компании.

Аня Новикова обернулась к Ленину с немым вопросом. Ильич осторожно потёр руки, словно умывая их.

— Мы, коммунисты, — сказал он, — понимаем свободу в любви как свободу от финансовых расчетов… От матегиальных забот… От религиозных предгассудков… От предгассудков общества. Мне кажется, что в половой жизни пгоявляется не только данное природой, но и привнесённое культурой человека. Да, да, вот где гвоздь — культура!..[106] А до обобществления и отчуждения женщин мы пока ещё не доросли.

— Владимир Ильич, — взволнованно спросила Литвейко, — скажите, а скоро мы коммунизм построим?

— Не ского, — ответил Ленин серьёзно. — Думаю, к тридцатым, к согоковым годам поспеем.

— У-у, так долго! — разочарованно откликнулась молодёжь. — Это ещё сколько ждать!

А Кирилл смотрел на Ильича и думал, как же трудно бороться с врагом, который тебе симпатичен. Авинов не разделял фанатической ленинской веры в собственную правоту, хотя и понимал этого человека. Ведь Ленину скоро полтинник стукнет, а он всю молодость, всю жизнь сгубил в словопрениях, чёртов профессиональный революционер! В январе семнадцатого Владимир Ильич грустно вздыхал, то ли в Женеве, то ли в Париже:

«Не дожить нам до революции в России, коли и свершится она, то лет через двадцать…» И вдруг — Февраль! Интеллигенты-болтуны, эсеры да кадеты до того заболтали империю, что та рухнула под тяжестью извергнутых словес, а потом «временные» ещё полгода обсуждали, как же им назвать новое государство российское…

Керенский с цветами и музыкой встречал спешно прибывших большевиков. Так и не понял, дурак, что приехали могильщики его цветастых «р-революционных» идей.

А Ленин спешил воспользоваться подарком судьбы, подарком прогрессивного дурачья — работал, как бешеный, на износ, буржуазную революцию обращая в социалистическую, а империалистическую войну — в гражданскую.

Владимир Ильич торопится воплотить в жизнь свои мечты о высшей форме общества, где человек человеку — друг, товарищ и брат, и разве Кириллу Антоновичу чужды эти грёзы? Разве он сам не очарован тем же зовом Нового мира, Мира Справедливости?

О, ещё как! Только его дорога в прекрасное далёко не большевистская, она иная, долгая и трудная. А Ленину некогда ждать! Вождь ломит напрямую, по миллионам трупов, по колено в крови…

А обитатели ночлежек, работяги, что пашут, как проклятые, их жёны с большими от голода глазами, их рахитичные дети — они не за тот же короткий путь? «Смерть буржуазии!» — это от сердца…

…Так и день прошёл — за готовкой да за дежурствами, за мыслями вслух и про себя.

Поздно вечером Авинов уединился в маленькой комнате, где вся обстановка состояла из огромного дивана. Притащив с собою одеяло, он разделся и лёг, чуя, как притягивает его постель после ночи в стогу.

Сразу уснуть не получилось, а потом скрипнула дверь. Кирилл бесшумно запустил руку под подушку, нащупывая парабеллум, — и оставил пистолет в покое. Это была Аня.

— Ты спишь? Вика…

— Пытаюсь, — слабо улыбнулся Авинов, подумав: «Везёт же мне на большевичек…»

Девушка зашуршала одеждами, скидывая их на подоконник, попрыгала на одной ноге, стягивая чулки, — и пробежала на цыпочках к дивану, ладонями прижимая подпрыгивающие груди, юркнула под одеяло, прижалась, тёплая и гладкая.

— Вика…

Кирилл в этот момент не испытывал угрызений совести и греха за собою не числил. Два чувства жили в нём — растущее желание и тающий страх. Девушка не распознала подмены любовника — её руки нетерпеливо гладили Авинова, шаловливые пальчики забирались в самые потаённые места, дыхание становилось прерывистым, а губы сохли.

Аня оседлала его, направляя член, и вот вскрикнула, изогнулась, приникая и отстраняясь в благословенном ритме. Кирилл оглаживал её груди, похожие на опрокинутые чаши. Теребил набухшие соски, гладил узкую спину, стискивал ягодицы.

— Давай по-другому, — выдохнула девушка и слезла с него, стала на коленки. Приникла к нагретой постели, отклячивая круглый задик. Кирилл положил ладони Ане на бёдра, дожидаясь, пока неумелые ручки нашарят между ног, обхватят, введут…

— А-ах… — горячий выдох-вскрик огласил комнату.

Авинов совершал самые восхитительные возвратно-поступательные движения, девичьи стоны распаляли его всё пуще и пуще, руки скользили с бёдер на талию, с талии — на груди. Ещё, ещё, ещё… Прорвалось, разлилось, затопило.

Запалённо дыша, Кирилл откинулся на спину, обнимая удоволенную Аню, ласковую-ласковую, мягкую-мягкую.

— Ты стал таким нежным… — прошептала девушка, задыхаясь. — Раньше ты был другим…

Заглушив укол страха, Авинов ответил:

— Люди меняются, Анечка.

— И Анечкой ты меня никогда не называл…

— Тебе не нравится?

— Нравится, нравится! Очень нравится…

— Тогда спи.

— Сплю…

Ночью свердловцы никак себя не выдавали, тихо было и спокойно, а утром в Горки явился крестьянин, в котором Кирилл с трудом опознал Исаева. В потёртом армяке, в картузе и стоптанных сапогах, с котомкою в руке он ничем не напоминал лихого чалдона, всегда подтянутого и опрятного солдата.

— Еле как прошёл, — тихо доложил он Авинову, — имению вашу чоновцы[107] окружили, прям-таки в кольцо взяли. А я овражками, овражками…

— Вот оно что… — протянул Кирилл. — А я-то думаю, и чего это наша «свердловия» всё тишком да молчком! Понятно…

— Лысый этот, который Буки, всё сорганизовал, как полагается, да… Накормил меня, напоил, спать уложил, а с утра, значит, сюды послал. Нормальный мужик вроде, хотя и енерал…

— Генерал? — задрал брови штабс-капитан. — Я думал…

— Петух тоже думал, да в суп попал! — захихикал Исаев. — Генерал-лейтенант Стогов Николай Николаич. Водку я с ним не пил, конечно, но видал, до большевиков ишшо…

Тут в сопровождении комсомольцев показался Ильич, и Кузьмич живо стащил картуз.

— Гражданин Ленин! — воскликнул он. — А я вам яичек принёс! Свеженькие, тока из-под курочки! Дай, думаю, угощу гражданина Ульянова-Ленина!

— Вот спасибо! — обрадовался Ильич. — Люблю я это дело! Пгемного благодарны… Ну и как вам живётся при Советской власти?

Исаев закряхтел, изображая деревенского хитрована.

— Дык, ёлы-палы, — развёл он руками, — худо живётся! С этою развёрсткой… Посеешь много — отберут, посадишь чего токо для себя — всё одно отберут! Ишшо и отпинают, изгиляться будут, левольверами своими в морду тыкать…

— Рабочему классу нужен хлеб! — назидательно сказал Ленин.

— Дык нешто мы без понятия? Знамо дело — нужен! Вы, гражданин-товарищ, не думайте, будто мы против коммунизьмы! Пущай она будет, ваша коммунизьма, тока не у нас, а где-нибудь в другом месте…

Владимир Ильич посмеялся и молвил деловито:

— Ничего, товарищ, всё у нас наладится, вот увидите! Ещё сами заживёте в новой, социалистической дегевне, куда мы пговедём электричество, а кулачество выведем, как клопов-кровопийц. Это кулак-мигоед хлеб прячет, это он бешено сопготивляется рабоче-крестьянской власти! Вешать таких надо! Вон как было в соседнем уезде — и продотрядовцев отстреливали, и зерно погтили, лишь бы нам не досталось. А расстреляли мы сотню кулаков — и сразу хлеб нашёлся!

Ничего не ответил «заглавному большевику» несознательный крестьянин, не успел — тарахтя и бибикая, подъехали две машины. Прибыл наркомздрав, привёз врачей. Нервный, напуганный Семашко увёл Ленина на обследование, извиваясь и ёжась, а Кирилл решил совместить полезное с полезным — и Кузьмича вывезти, и разведку учинить. Пока оба шоффэра ушли в дом, Авинов подозвал Васю Прохорова.

— Рулить умеешь? — спросил он.

— Симон Аршакович научил! — заулыбался тот.

— Садись тогда за руль, подкинем мужика до деревни.

— А-а…

— Горки окружены, — спокойно сказал Кирилл.

— А-а! Ну тогда ясно…

Автомобиль был точно такой же, как тот, на котором Ленин ездил на завод Михельсона, — дорогой, ручной сборки, «Тюрка-Мери-28».

Охая и вздыхая, Исаев залез на заднее сиденье, Авинов устроился рядом с водителем.

— Трогай!

Рыча мощным двигателем, машина покатила по щебнистой дороге. Руку с парабеллумом Кирилл держал на коленях. Миновав Берёзовую аллею, «Тюрка-Мери» свернула к Вышним Горкам. Тут-то из зарослей поднялись, как суслики у норок, чоновцы. Проезду они не мешали, видать, их сбило с толку, что машина принадлежала наркомату здравоохранения.

У околицы Прохоров остановился, и Кузьмич выбрался из машины, кряхтя: «Мне б такую… В хозяйстве пригодится…» Авинов вышел следом и громко сказал:

— Ну, прощевайте, товарищ! — и тут же добавил тихою скороговоркой: — Немедленно свяжись с Буки, чтоб нашим передал — пусть используют «текущий момент»! Пусть в ОСВАГе не жалеют листовок — так и так, мол, выпер Свердлов недобитого Ленина из Кремля и тиранит пролетарьят с Троцким на пару, дурит народ, как хочет! Пусть-де поворачивают штыки на Москву. Бей продажных комиссаров! Свободу Ленину! Ну и так далее…

— Обрисуем как есть, — осклабился Исаев, — не сумлевайтесь!

Воротясь на место, Кирилл сказал:

— А вот теперь, Вася, гляди в оба. И если я скажу: «Гони!» — ты уж постарайся. Жми как следует!

Прохоров медленно кивнул, заводя двигатель.

До самой Берёзовой аллеи никто их не тревожил, и вдруг сразу пятеро чоновцев с винтовками наперевес вышли из-за деревьев.

— Сто-ой! — послышался окрик.

— Гони! — рявкнул Авинов.

Мотор в пятьдесят «лошадей» взвыл, бросая «Тюрка-Мери» вперёд. Машина завиляла, накатывая на коммунаров, и те отскочили в стороны, матеря лихача.

— Сто-ой, контра!

Кирилл резко обернулся. Коммунары щёлкали затворами, а один уже прицеливался, готовясь выстрелить. Авинов опередил его на долю секунды. Не попал, но заставил шарахнуться. Второй выстрел был удачней — чоновец схватился за плечо, роняя винтовку, а третья пуля согнула его в три погибели — то ли в бок угодила, то ли в живот. В бок — это болезненно, но не смертельно, а вот в живот…

— Так их, пр-редателей! — воскликнул Вася. — Главное, «контрой» обозвали! Сами они контра!

Зудящим шмелём пролетела пуля, уже после донёсся выстрел.

— А от хрена с морквой! — высказался штабс-капитан, и комсомолец весело захохотал.

Издёрганный Семашко убыл, и день покатился прежней колеёй. Про инцидент у Берёзовой аллеи никто не вспоминал, будто и не случилось ничего. Чекисты делали вид, что не замечают комсомольцев, а те подчёркнуто игнорировали людей Свердлова. Когда стемнело, Авинов отправился на боковую, но уснуть не пытался — ждал Аню. И дождался. Страх перед тем, что девушка скажет: «Ты не Вика!» — ещё не до конца стаял в нём, он по-прежнему напрягался в постели, но это как раз помогало «любви пчёл трудовых» — длило и длило блаженнейшее сопряжение…

Ночь прошла без тревог, день комсомольцы провели, гуляя по парку, всею гурьбой топая с Ильичом, беря вождя в дружеское окружение или оккупируя флигель, судача вполголоса, чтобы не мешать работе вождя. Ленин сумел-таки дозвониться до Москвы — Мальков поставил его в известность, что возвращение предсовнаркома — разумеется долгожданное! — к сожалению — конечно же к величайшему! — откладывается. Причина? А кремлёвская квартира Ульяновых находится на ремонте! Ильич в ярости бросил трубку, а свет в его комнате погас лишь часам к трём ночи. Сутки прочь…

На третий день Ленина навестил Сталин, привёз повидла, ситного хлеба и настоящего чаю, а на пятый — это была суббота — Горки посетил Бонч-Бруевич, управделами Совнаркома. Этот густо обволошенный «очкарик» больше всего напоминал осанистого попа. Скромен был Владимир Дмитриевич, всегда держался позади, за спинами товарищей, хотя числился среди «отцов-основателей» ЧК. И потом, именно ему Ленин обязан был тем, что его, раненого, истекавшего кровью, не добили в его же кремлёвской квартире, — Бонч-Бруевич постоянно находился рядом, а когда отлучался, пост принимала жена его, Вера.

Но в тот день обычное кроткое добродушие покинуло управделами — когда он выбрался из машины, руки его дрожали, а глаза, беспомощно моргавшие за круглыми очками, были красны.

— Могу я видеть Владимира Ильича? — спросил он Авинова голосом слабым и стеклянным будто.

Камо успокоительно кивнул — свой, мол, — и Кирилл повёл рукой:

— Пожалуйте, я провожу.

Дверь в комнату Ленина была открыта, у выхода на балкон маячил Прохоров. Встретив его вопрошающий взгляд, Авинов подал знак комсомольцу: всё под контролем.

Владимир Ильич работал, писал статью. Он быстро, на носках, почти бесшумно ходил от шкафа до окна и вполголоса наговаривал текст, чтобы сесть потом за стол и перенести слова на бумагу. Эта привычка — бегать на носках — появилась у Ленина в эмиграции. Его работа по ночам вряд ли понравилась бы хозяевам комнат, которые они с Крупской снимали, вот и стал на носочках расхаживать, чтобы соседей не будить. Так и привык.

— Владимир Дмитгиевич? — встревожился вождь. — Что случилось?

— Верочка… — выдавил гость. — Умерла…[108]

Выглянувшая Крупская охнула.

— Ка-ак?! — выдохнул Ильич.

Бонч-Бруевич сожмурил глаза и затрясся в неслышном плаче.

— Вчера… — выговорил он сдавленно. — Верочка… и ещё две медсестры, что за вами смотрели, Владимир Ильич… Говорят, инфлюэнца…[109] Главное, никто больше не чихнул даже, а они…

Ленин сжал карандаш так, что пальцы побелели.

— Женщин-то за что? — пробормотал он.

Словно отойдя от мрачных дум, он встрепенулся и повёл Бонч-Бруевича к себе.

— Товарищ Югковский, — сказал Ильич просительно, — не в службу, а в дгужбу — заварите-ка нам чайку!

— Сей момент!

Занося две чашки чаю к Ленину, Авинов застал тяжко вздыхавшего управделами и хмурого, угрюмого даже предсовнаркома.

— Виктор Палыч, — спросил последний, — вы вегите, что это была инфлюэнца?

— Владимир Ильич, — серьёзно ответил Кирилл, — как могла таинственная болезнь поразить сразу трёх женщин одновременно? И почему заразились лишь они одни — именно те, кто спасал вас? Инфлюэнца, конечно, штука опасная, но я не верю в совпадения.

Ленин согласно кивнул.

— Я не злопамятный, — медленно проговорил он, — но память у меня хогошая…

Бонч-Бруевич встрепенулся, словно хотел сказать что-то, но удержался. Однако Ильич заметил его телодвижение.

— Выкладывайте всё, батенька, — ласково сказал он, наклоняясь и похлопывая управделами по колену, — не держите в себе, как занозу!

— Встретил я намедни Свердлова, — стал рассказывать Бонч-Бруевич, воздыхая, — он и говорит: «Вот, Владимир Дмитриевич, уже и без Владимира Ильича справляемся!»

— Даже так? — криво усмехнулся Ленин.

Управделами повздыхал и добавил последнюю новость.

— Сам слышал, — пробормотал он, — совершенно случайно, как «Кожаный» наседал на Малькова. «Тяните, говорит, тяните с ремонтом!» А как меня увидел, сразу на октаву выше забасил: «Пускай-де Ильич окрепнет как следует, поправится!»

— Я и это запомню, — процедил Ленин.

Минула ещё неделя. Чекисты вели себя на манер лондонских полицейских — не видать их было и не слыхать, а чуть что — вот они. Чоновцы казались куда опаснее, постоянно рея в отдалении, кучкуясь в конце любой аллеи. Близко они не подходили, но и гулять по парку стало опасно — Ильич и верные ленинцы отсиживались в Большом доме. Молодые только наведывались в Хоздвор, учиняя латышам-коммунарам «продразвёрстку».

И лишь под вечер субботы в Горки, отрезанные от мира, стали поступать скудные известия — оказывается, тонны листовок сбрасывались с аэропланов над позициями красных войск и далеко в тылу, а в ночь с четверга на пятницу «Илья Муромец» рассеял «контрреволюционные агитки» над Москвою.

Красная столица лежала погружённая во мглу — горевшие уличные фонари были редким явлением, свет отключали, бывало, что на полдня, а то и на весь день. Нефти на электростанции не хватало. Оттого и трамваи ходили редко, буквально разваливаясь под напором пассажиров. Да что там электричество — кончалось всякое терпение у рабочих! По всей Москве то и дело поднимали вой заводские гудки — пролетариат бастовал, устраивал «волынки». Заводы стояли, никто не работал, и плохо было с хлебом — люди голодали.[110]

Москвичи, натерпевшиеся советчины, схватывались с ЧК, с латышскими стрелками, требуя меньше малого — еды и работы. И вот в этот бурлящий котёл просыпались с неба листовки, словно растопка народного гнева.

На листках, разрисованных под лубок, были изображены Свердлов и Троцкий — спиною к спине, они скалились, грозя маузерами. Яков Михайлович утвердил ногу на поверженном Ленине, хныкавшем, закованном в цепи, а Лев Давыдович давал пинка красноармейцу, бросая того в мясорубку войны.

Листовки ярко расписывали, как Лариса Рейснер, «валькирия революции», принимает ванны из пяти сортов шампанского, печатали меню кремлёвской столовой, смаковали подробности покушения на Ленина.

Социальный взрыв был силён — толпы народа вышли на улицы, в Кремле объявили боевую тревогу, позапирали все ворота, выставили усиленные караулы…

…А в Горках было тихо и спокойно — вечное напряжение от соседства ЧК и ЧОН притупилось, стало обыденным. Ну окружили Большой дом, ну установили блокаду. И что?..

В воскресный полдень прибыла машина автобоевого отряда имени ВЦИК, привезла Малькова. Матрос-балтиец, вознёсшийся в коменданты Кремля, неловко топтался перед Лениным, бубня о первостатейной необходимости защитить вождя от зловещих происков, дабы обеспечить тому покой и лечение, «что доктор прописал». Владимир Ильич слушал его с непроницаемым видом, а потом, когда «свердловский опричник» увял, спросил, неласково усмехаясь:

— Ну как, товарищ Мальков, ремонт в моей квагтире скоро закончится?

Комендант аж закряхтел.

— Да знаете, Владимир Ильич, туго дело идёт… То материала нет, то того, то другого… Сами понимаете.

— Так-так! — усмехнулся Ленин. — Значит, говорите, матегиала нет? Того да дгугого? Так-так…

Лицо вождя разом посуровело.

— Ремонт в Кгемле уже два дня как закончен, — резко сказал Ильич. — Я это выяснил. Завтра же я возвращаюсь в Москву и пгиступаю к работе. Да-да, завтра! Пегедайте, между пгочим, об этом Якову Михайловичу. Я ведь знаю, кто вас инструктирует. Так запомните — завтра![111]

Глава 15 ДЕЛО ЛОККАРТА

Сообщение ОСВАГ:

Добровольческая, 1-я и 2-я Донская армии перешли в наступление по Южному фронту. Казаки генерала Мамонтова, форсировав Дон и прорвав железнодорожный путь Поворино — Царицын, двинулись вверх по Медведице. 1-й армейский корпус генерала Кутепова, переправившись у Калитвы, направился по Хопру на Поворино. К 30 августа наши войска вышли на линию Балашов — Поворино — Лиски — Новый Оскол.

В тот же день случилось непредвиденное — Ленин прогнал коммунаров-чоновцев. Этот мужичок-недоросток, с двумя пулями, засевшими в груди и шее, прогулялся до Берёзовой аллеи и устроил страшный разнос командиру отряда. Хоть левая рука Ильича уже не висела на перевязи, он всё ещё держал её полусогнутой. И общая скованность оставалась в теле, словно в ожидании боли, и жёлтый восковый налёт на лице, как у тяжелобольного, но ярость Предсовнаркома была такова, что, казалось, выступи против него целая армия, он и её «вздует».

Бойцы ЧОН топтались, мыча оправдания, вжимая головы в плечи, а Ленин всё наскакивал на них, громя и вопя о «безответственных элементах», о «белогвардейщине и скоропадчине»… Через полчаса блокада была снята.

— Да что же он творит? — причитала Крупская, нервно теребя платочек. — Володе же нельзя волноваться! У него постоянные головные боли, бессонница… Товарищ Юрковский, повлияйте хоть вы на него!

Авинов вздохнул.

— Повлиял бурундук на медведя и полосатым стал…

Широко шагая, он двинулся по аллее навстречу Ленину — тот возвращался с видом триумфатора. Врачи сняли бинты, отчего их пациент держался вольнее, чем обычно. Вот и не сдержал бешенства…

— А погодка-то какова! — весело воскликнул Ильич. — Эх, на охоту бы… Раньше у меня централка Франкота была, шестнадцатого калибра. Хогошее ружьецо!

Кирилл, ничего не говоря, с немым укором смотрел на него.

— Каюсь! — бодро откликнулся Ленин. — Пгизнаю. Обещаю исправиться.

— Владимир Ильич…

— Виктор Палыч! — завёл вождь в том же тоне. — Хоть вы со мною не нянчитесь! Вы тут единственный, пожалуй, кто не склонен к комвранью, так останьтесь на моей стогоне, не слушайте этих клушек! Вот вы бы сами как поступили?

Авинов подумал.

— Я человек армейский, товарищ Ленин, — сказал он с осторожностью, — я бы пошёл на прорыв.

— Вот! — просиял Ильич. — И я туда же! Коли воевать, так по-военному!

Вечером, когда солнце село, но сумрак ещё не окутал землю, на Хоздвор, скрипя и грохоча, заехали две ломовые телеги, гружённые дровами, — латыши запасались на зиму. Тут же затеялся скучный, но обстоятельный скандальчик — один из мужиков-возчиков, крякая и хлопая себя по ляжкам, нудил: «Договаривались за деньгу, дык рассчитайся. Ну во-от… А сметаной не возьму, ни к чему мне ваша сметана, в своей, как вареник, плаваю. Ну во-от… Договаривались за деньгу, вот и давай. Ну во-от…»

Коммунары препирались с ним в той же затянутой манере — ругались чинно, матерились степенно, пока не условились по новой. Вышли бабы с ребятишками и всем гамузом стали перекидывать поленья.

Второй ломовик стоял молчком, пока не углядел Авинова. Переваливаясь, он подошёл попросить огоньку. И лишь теперь Кирилл разглядел «Буки 02» — в армяке и бесформенной шапчонке, из-под которой выбивался парик, главнокомандующий был неузнаваем. Закрученные усы его повисли, борода растрепалась… Мужик мужиком. «А ишшо енерал!» — улыбнулся штабс-капитан.

— Сухие дровишки-то? — поинтересовался он, поднося зажигалку, умелыми руками сготовленную из патронной гильзы.

— Знамо дело, на том стоим, — солидно ответил Стогов и заговорил вполголоса: — Долго вам ещё здесь «лечиться и отдыхать»?

— Завтра как будто возвращаемся.

— Отлично! Знал бы, не тащился сюда.

— В любом случае это было опасно, — попенял ему Авинов. — Курьеров, что ли, нехватка?

Генлейт помотал головой и закашлялся от едкого дыма.

— Дело больно важное, — сипло выговорил он, перхая. — В Москве развернулся некий Локкарт, сэр Роберт Гамильтон Брюс Локкарт. Он возглавляет специальную британскую миссию при Советском правительстве — и шпионит вовсю, тем более что при нём состоит такой матёрый разведчик, как Сидней Джордж Рейли, бывший одессит Семён Розенблюм.[112] — Буки перемежал свою речь жестами, не относящимися к ней, — указывал то на телегу, то в сторону Хоздвора руку протягивал — создавал впечатление, что селянин о дровах твердит. — Так получилось, что сеть «Азбуки» задела сеть Локкарта. Мне точно известны имена нескольких его агентов — это подполковник Фриде, агент 20, а его сестра — курьер. Подполковник Генштаба Голицын носит 12-й номер… Но не в них дело. По моим сведениям, Локкарт возглавляет настоящий заговор трёх послов — кроме него самого, задействованы французский и американский посланники. А затевают они, ни много ни мало — антибольшевистский переворот!

Локкарт подкупает латышских стрелков, охраняющих Кремль, чтобы в день «Д» с их помощью арестовать весь ВЦИК с Лениным, с Троцким и занять ключевые пункты Москвы. После чего два полка латышей вроде бы направят в Вологду — на соединение с английскими войсками из Архангельска… Как вам этакий замах?

— Замахнулся-то Локкарт изрядно, — хмыкнул с сомнением Кирилл, — каков только выйдет удар…

— Правильно, согласен с вами. Ну а если мы поддержим? Локкарт хорошенько удобряет почву, раскидывая миллионы и подкупая всех подряд. Несмотря на то что главным резидентом английской разведки в России был и остаётся Эрнст Бойс, лейтенант английской разведки[113] Рейли получил практически неограниченные полномочия. Дошло до того, что некто Орлов-Орлинский, эсер со странной партийной кличкой «Люди першой кляссы», оформил Сиднея Джорджа сотрудником Петроградской ЧК с фамилией Релинский, и по этому-то удостоверению Рейли выписали пропуск в Кремль! Каково?

— Заманчиво, чёрт… — протянул Авинов. — Но и ошибиться никак нельзя, тут надо не семь раз отмерить, а семьдесят семь!

— Согласен! Вот вы и займитесь «примеркой» — вступите в контакт с Рейли и Локкартом, прощупайте их. Лично я не доверяю англичанам — эти торгаши всегда помогают во имя собственных выгод. Но уж коли имеется шанс, грех не использовать его! Вот папироса, в ней свёрнута записка с адресами и прочим…

Благодарно кивнув, Кирилл сунул «пушечку» в рот и закурил. Со стороны их разговор не выглядел чем-то особенным — пообщались братья по классу, покурили по одной… Смычка города и деревни.

Когда совсем стемнело, ломовики убыли восвояси, и настала тишина. Только и слышно было, как латыши клянут русских скупердяев — клянут медлительно, словно рассуждая.

Вернувшись в свою комнату, Авинов распотрошил папиросу, вызубрил написанное, а улику сжёг. Спать он лёг рановато, проворочался больше часа, но Аня так и не пришла.

С самого утра Большой дом наполнился шумом и гамом — комсомольцы готовили отъезд четы Ульяновых в Москву. Ленин сильно нервничал, переживая, подадут ли авто, но тут уж Сталин расстарался — прислал сразу два мотора.[114] За рулём «роллс-ройса», пригнанного для Предсовнаркома, сидел личный водитель Ленина, Степан Гиль, перешедший к нему «по наследству» от императрицы Александры Фёдоровны — вместе с автомобилем. Подобранный ещё графом Орловым, как шоффэр для монарших особ, Гиль верой и правдой возил царя и царицу. Теперь он, беспартийный, да ещё поляк,[115] крутил баранку рядом с «самим Лениным».

Впереди сел Авинов, а за его спиной, на откидном сиденье примостился Камо.

— Как здоровье, Владимир Ильич? — спросил Гиль, смущаясь.

— Спасибо, очень хорошо! — бодро ответил вождь.

— Вы уж простите, что не приезжал, — не давали за руль сесть!

— А это не ваша вина, товагищ Гиль, — серьёзно сказал Ленин и тут же изменил тон, шутливо обращаясь к Кириллу: — А чего это вы моё место заняли? А, товарищ Югковский?

— Не пущу, Владимир Ильич, — улыбнулся штабс-капитан, — сзади гораздо безопаснее.

— А я не выпущу! — рассмеялся Тер-Петросян. — Трогай!

«Роллс» развернулся и покатил прочь из Горок. Следом двинулся огромный, длиннущий «паккард», куда влезла почти вся команда Камо.

— «В Москву! В Москву!» — с чувством продекламировал Ильич.

…Шоффэр вёл «роллс-ройс» плавно, не торопясь, объезжая каждую ямку, чтобы не потревожить своего главного пассажира.

— Вы, товарищ Гиль, — насмешливо заметил Ленин, — машину ведёте, будто каждой курице реверанс делаете!

Степан хмыкнул, но скорости прибавлять не стал.

Показались унылые московские окраины, грязные и неприветливые. Трубы заводов, тянувшиеся к небу, не дымили. Дома под ржавыми крышами словно нахохлились.

Ближе к центру улицы стали люднее. Народ был возбуждён, собирался ватажками, машины провожал явно враждебными взглядами.

— Газу, Степан, — процедил Кирилл, — газу!

Шоффэр повёл «роллс» быстрее, двигатель загудел, набирая обороты. Пара человек явно пролетарского обличья кинулись машине наперерез, но Гиль знал свой манёвр — визжа, мотор вильнул — за окнами мелькнули вытаращенные глаза и перекошенные рты.

— Остогожнее, товарищ Гиль! — подал голос Ленин.

— Да я и так… — пропыхтел шоффэр, ворочая рулём.

Объехав догоравший трамвай — искорёженный каркас на колёсах, — машина домчалась до Александровского сада. Вспугнув толпу, митинговавшую у Кутафьей башни, «роллс-ройс» прокатился по Троицкому мосту, беспрерывно крякая медным клаксоном.

Ворота Троицкой башни медленно отворились, и мотор влетел под арку, едва освещённую тусклой лампой. Выворотив руль, Гиль направил машину к зданию бывшего Сената, позже использованного Аракчеевым под склад, где он хранил пятьсот тысяч кулей муки, а ныне занятого Советом Народных Комиссаров РСФСР.

— Замечательно уложились, — бодро сказал Ленин, выбираясь из автомобиля, и пожелал Гилю, по обычаю: — Ну пока.

Гомоня и шикая друг на друга, вылезли помятые в дороге комсомольцы. Авинов поймал задумчивый взгляд Ани, хотел было улыбнуться девушке, но та отвернулась. Червячок беспокойства заскрёбся в Кирилле, однако Ильич тут же отвлёк его.

— Товарищ Югковский, — заявил он, — будете со мной.

— Как прикажете, Владимир Ильич.

Ленин не улыбнулся даже, не пошутил насчёт «строевой подготовки», он лишь кивнул, собранный и строгий — Предсовнаркома готовился к решительной схватке.

На третьем этаже, где помещалась ленинская квартира, прибывших встретила Мария Ульянова — скромно одетая женщина с простым лицом, по-старушечьи зачесавшая волосы. Её партийная кличка была — Медведь, хотя с Марией Ильиничной больше соотносилось иное прозвище — Мышь. Или даже так — Мышка.

— Володя! — радостно вскрикнула она. — Ты вернулся!

— Привет, Маняша! Как видишь, жив-здогов!

Не останавливаясь, Ленин проследовал в свой кабинет, воинственно позвав Авинова и Камо:

— За мной, товарищи!

Пройдя коридором, который связывал квартиру с рабочим местом, Ильич ворвался в приёмную. Хрупкая девушка лет двадцати пяти, «умно-внимательная», вскрикнула от испуга — это была секретарь Ленина Володичева.

— Машенция, — пропел Предсовнаркома, — милая антистарушенция…

— Владимир Ильич! — воскликнула «Машенция». — Вот радость-то!

— А уж как я рад! — подмигнул ей Ленин. — Товарищ Югковский, зайдите…

Камо тихо распорядился:

— Прохоров и ты, Ермаков, дежурите у этой двери. Аня и ты, Толя, у того входа…

Авинов шагнул в кабинет вождя и огляделся. В просторном помещении имелось три двери: одна, которую он только что миновал, открывалась в приёмную, другая, прямо напротив стола, вела туда же, а третья, что находилась как бы за спиной Ленина, присевшего к столу, соединяла кабинет с небольшой смежной комнатой — аппаратной. Там располагался верхний кремлёвский коммутатор и постоянно дежурили телеграфисты.

— Тут свегдловский дух, — пробурчал Ильич, брезгливо перебирая бумаги на столе, — тут кожей пахнет… Товарищ Югковский, не могли бы вы попгисутствовать на заседании Совнаркома?

— Мог бы, товарищ Ленин, — удивился Кирилл. — А когда?

— А сейчас! Сейчас они все сюда сбегутся… Побудьте, послушайте, чтоб вам потом зря не пегесказывать… Вы мне будете нужны.

Владимир Ильич зарылся в бумаги и не сразу поднял голову, когда в кабинет вошёл Сталин. Желтоватое, тронутое оспинами лицо наркомнаца дрогнуло, рысьи глаза блеснули, а губы искривились хищной радостью.

— Добрый дэнь, Владимир Ильич! — сказал он, торжествуя.

— Добгый день, Иосиф Виссагионович, — сказал Ленин, торопливо черкая карандашом. — Как поживает наш общий знакомый?

— Нэрвничает!

— Очень хорошо…

Тут в кабинет бочком просунулся высокий худой субъект, в котором Авинов не сразу узнал Дзержинского — бородка и усы ФД были сбриты.

— Феликс Эдмундович явились… — протянул Ильич, усмехаясь. — Не запылились. Это где ж вы пгопадали всё вгемя?

— В Швейцарии… — растерянно ответил председатель ВЧК. — Жену навещал. Побрился вон для конспирации…

— Побгились? Это дело. А я так надеялся, что вы поможете мне здесь! Можно было бы и небгитым.

— Владимир Ильич! — заюлил Дзержинский. — Да кто ж знал, что так всё повернётся? Разумеется, я бы остался, но…

Ленин посмотрел на него исподлобья.

— А мне почему-то показалось, — сухо сказал он, — что вы очень вовгемя ушли. Выждали, не зная, чья возьмёт, и вегнулись, когда опасность вроде как миновала!

— Да, Владимир Ильич!..

Ленин остановил рукою Феликса Эдмундовича и спросил у Сталина:

— Где все? Время не тегпит!

— Собираются, товарищ Лэнин, — ответил наркомнац. — Сбегаются…

— Пгойдёмте в зал, товарищи!

Следом за вождями Авинов переступил порог длинной комнаты — зала заседаний Совнаркома. Там, под старинной люстрой, находились три больших стола, поставленные буквой «П» и покрытые тяжёлым зелёным сукном. Вдоль столов выстроились роскошные кресла, белые с позолотой, с пухлыми сиденьями красного бархата. На камине «с амурами и психеями» висел рукописный плакат: «Курить воспрещается».

У столиков для секретарей хлопотали двое сотрудниц Бонч-Бруевича — в той, что помоложе, Кирилл узнал Марию Володичеву, а женщину постарше звали Анной Кизас. Обе раскладывали листочки для записок, бумаги и карандаши.

Ленин решительно уселся в кресло председателя — простое, с плетёной спинкой. Авинов скромно занял один из стульев для приглашенных.

По-хозяйски развалился за столом Сталин, робко присел Дзержинский. И вот дружною гурьбою повалили наркомы — Чичерин, смахивавший на рассеянного барина, жёлтый, скрюченный Троцкий, вялый Рыков, бабообразный «дезертир» Зиновьев, нечистый Енукидзе — растлитель малолетних девочек; известный своими скандальными театральными похождениями Луначарский, продотрядовец Цюрупа, безжалостно отбиравший хлеб у крестьян — и падавший в голодные обмороки…

Авинов с болезненным любопытством рассматривал этих новых хозяев земли русской. «Интересно, — мелькнуло у него, — они хоть сами ведают, что творят? Доходит ли до них, что революцию они совершили для себя?» Под лихую говорильню о диктатуре пролетариата большевики основали новый правящий класс — должны же они хоть это понимать…

Шумною толпою наркомы рассаживались, приветствуя Ленина — и радостно, и с долей растерянности. Что будет? Что грядёт?..

Ильич не отвечал — склонив лобастую голову, он сосредоточенно писал, быстрым размашистым почерком покрывая листок. Члены Совнаркома замолкли, и лишь тогда, в наступившей вдруг тишине, прозвучал резкий ленинский голос:

— Мартын Янович, доложите обстановку в городе!

Заместитель председателя ВЧК Лацис, бывший «лесной брат», поднялся, косясь на Дзержинского, и спокойно доложил:

— Ситуация под контролем, товарищ Ленин. Несознательных рабочих мы разогнали по домам, провокаторов расстреливали на месте. Для восстановления революционного порядка хватило двух полков ЧК…

— Провокаторов?! — взорвался наркомтруда Шляпников. — Да вы залили улицы кровью рабочих! Это преступно! Это а-мо-раль-но!

Лацис вскинул голову, щёку его дёрнула судорога, оголяя верхний жёлтый клык.

— Для нас нет и не может быть старых устоев морали и «гуманности», выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации «низших классов», — угрожающе и медлительно-пылко заговорил он. — Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнёта и насилия. Нам всё разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнёта и рабства всех! Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды. Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет серо-бело-чёрный штандарт старого разбойного мира. Ибо только полная, бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов, тех шакалов, с которыми мы кончаем, кончаем, миндальничаем и никак не можем кончить раз и навсегда![116]

— Я понял вас, товарищ Лацис, — нетерпеливо сказал Ленин, — садитесь. Товарищ Цюгупа, что с хлебом?

Наркомпрод неловко поднялся и упёрся кулаками в стол, весь изогнувшись, словно удерживать себя в вертикальном положении ему было не под силу.

— Хлеба сегодня нет, — проговорил он, — завтра — будет. Если, конечно, Моссовет перестанет саботировать!

— А полегче нельзя? — крикнул с места Загорский.

— Нельзя! — отрезал Цюрупа. — Мало того что Наркомпрод отвечает за хлеб, на нас возложили ещё и борьбу с мешочниками. Ладно, мы взяли на себя и эту ношу. И что же? Ни с того ни с сего, Моссовет разрешает жителям провоз в Москву полутора пудов продовольствия! Это ваше самоуправство, товарищ Загорский, привело к полной анархии! Заградотряды стонут, не знают что делать!

— Ваши пгедложения, товарищ Цюгупа? — шлёпнул ладонью по столу Ильич.

— «Полуторапудничество» отменить в недельный срок!

Ленин кивнул — дескать, принял к сведению, и посмотрел на Троцкого.

— Чем порадуете, Лев Давидович?

В хрусткой куртке, блестящей, как антрацит, в гимнастёрке фрачного сукна, наркомвоен олицетворял новый — советский — лоск.

— Восточный фронт оздоровлен и укреплён, — проскрипел он, — 1, 5, 9 и 11-я армии готовятся перейти в наступление. Командарм Тухачевский занял Казань.

— А гвардеец-то молодец! — усмехнулся Предсовнаркома. — Настоящий полководец. Как вы думаете, Иосиф Виссагионович, он у нас, чего добгого, ещё Наполеоном станет, а?

Сталин задумчиво повёл пустой трубкой: Бог весть…

— Ну мы-то с Наполеонами спгавимся! — зловеще проговорил Ленин. — Кстати, Лев Давидович, познакомьтесь с новым членом Реввоенсовета Республики — Иосифом Виссагионовичем Сталиным.

Лев Давидович растерялся, но нашёл в себе силы промямлить:

— Надеюсь, мы сработаемся.

— Надейтесь, надейтесь…

Владимир Ильич внимательно оглядел обращённые к нему лица, усмехнулся кривовато.

— У вас на лбу написан один и тот же вопгос, — сказал он: — Какие меры будут пгиняты к товарищам Свегдлову и Тгоцкому?

Предреввоенсовета встрепенулся было, но промолчал, ссутулился только, выгибая шею и блестя стёклышками пенсне.

— Разбираться будет съезд пагтии, — сухо проговорил Ленин, — а до съезда я никому не позволю вносить раскол в наши ряды. Никаких раздоров не должно быть в нынешних неимовегно тгудных условиях, когда мелкобугжуазная стихия пытается схватить нас за горло. Наши могущественнейшие и сильнейшие враги повторяют и развивают стоустую и тысячеустую молву: у большевиков драка за власть, значит, коммунисты ослабели! Знамение вгемени: сегодня никто — ни эсеры, ни меньшевики, ни белогвагдейцы, — никто пготив власти габочих, пготив Советов не выступает. Только одно — пожалуйста, без коммунистов! У всех у них пагтия — поперёк глотки! Политический вывод из совгеменного момента — сплочение, единство партии! Мы не погибнем, если не станем бояться говорить о своих слабостях и не научимся пгеодолевать свои слабости. Мы идём пегвыми. Дороги нехожены. Самое главное — не ошибиться, вегно определить пути, методы, средства достижения цели. Никто в мире не сможет скомпрометировать коммунистов, если сами коммунисты не скомпрометируют себя. Никто в мире не сможет помешать победе коммунистов, если сами коммунисты не помешают ей. Мы нашли вегную дорогу! Не сворачивать! Не сворачивать! Так победим!

После заседания в кабинете Ленина остались Сталин и Дзержинский. Ильич расхаживал взад и вперёд, заложив большие пальцы в вырезы жилета.

— Положение архисложное, — отрывисто говорил он. — Проститутка Тгоцкий меня не успокоил. Чёрта лысого он оздоровил фронт! А кто нам оздоговит тыл?! Белогвардейская сволочь поднимает мятежи в Ливнах, в Черни, в Тамбове, в Мугоме, в Костроме, в Ярославле, в Рыбинске! В Москве! Мы должны сгочно дать ответ пголетариату и всему миру, кто те враги тгудящихся, которые мешают им жить и габотать!

Дзержинский оживился.

— Владимир Ильич! — заявил он, ревниво посматривая на Авинова. — Я точно знаю, что в Москве действуют агенты англо-французских империалистов.

— Так-так, — прищурился Ленин. — Подгобнее, Феликс Эдмундович.

— Ещё в июне я отправил двух латышей, — заторопился председатель ВЧК, — Яна Буйкиса и Яна Спрогиса, под фамилиями Шмидхена и Бредиса — в Петроград, чтобы те проникли в антисоветское подполье. В латышском клубе они познакомились с моряками, через которых вышли на руководителя контрреволюционной организации — морского атташе английского посольства капитана Френсиса Аллена Кроми. Кроми свёл моих «Янов» с неким сотрудником угро Константиновым — он же турецкоподданный Массино,[117] он же антиквар Георгий Бергман. Подо всеми этими личинами скрывался матёрый английский шпион Сидней Рейли…

Авинов похолодел. Спешивший оправдаться Дзержинский продолжал:

— Приехав в Москву ещё в мае, он действовал слишком нагло и самоуверенно для профессионала — буквальным образом постучался в кремлёвские ворота, заявив охране, что является эмиссаром Ллойд-Джорджа, и потребовал личной встречи с вами, Владимир Ильич. Ему удалось-таки переговорить с Бонч-Бруевичем, оставив по себе странное впечатление…

— Короче, — поморщился Ленин.

— Рейли послал моих людей в Москву с пакетом для Роберта Локкарта, — заторопился председатель ВЧК, — возглавляющего специальную британскую миссию. Локкарт проверил моих людей — и стал через них налаживать контакты с командирами латышских стрелков. Я лично проинструктировал Эдуарда Петровича Берзиня, командира Латышской особой дивизии, охраняющей Кремль, и тот встретился с Рейли на Оленьих прудах. Рейли передал ему миллион двести тысяч рублей на агитацию среди латышских стрелков…

— Цель агитации? — резко спросил Ленин. — Цель Локкарта?

— Захват Кремля, арест народных комиссаров, убийство вождей партии большевиков, свержение Советской власти! — отбарабанил главный чекист.

— Очень хогошо, Феликс Эдмундович, — протянул Ильич, — очень хогошо… Пгосто замечательно. А теперь слушайте внимательно, что я вам скажу: «дело Локкарта» не фогсировать! Нельзя спугнуть таких нужных нам врагов. Никаких контактов! Строжайше проинструктируйте своих латышей, чтобы во всём слушались своих «хозяёв»! Дают им деньги — пусть берут. Возьмём заговогщиков с поличным! Ступайте, товарищ Дзегжинский, — и спасибо.

— Служу революции! — отчеканил ФД и вышел.

В кабинете зависла тишина, только стрёкот аппаратов Юза перебивал её, доносясь из-за двери.

— Локкарта взять будэт нэсложно, — проговорил Сталин, — он — официальное лицо, но вывэрнется, гад, дипломатическим путём викрутится.

— Тут главная фигура — Рейли… — задумчиво сказал Ильич. — Этого надо бгать на месте пгеступления. Скажем, когда «турецкоподданный Массино» совегшит покушение на Свегдлова…

— И тот скончается… от инфлюэнцы! — ухмыльнулся Иосиф Виссарионович.

— Именно, именно!

— Опасно, Владимир Ильич… Рейли нэпрост, а чекисты наши — новички… Хм… Погодить бы нам с облавой на этого зверя.

Ленин подумал.

— Согласен! Но покушение пусть всё-таки совегшит! — Вождь повернулся к Авинову и сказал: — Надеюсь на вас, товарищ Югковский. Именно вам я поручаю войти в доверие к Сиднею Рейли. Пусть этот подданный короля поохотится на пгедседателя ВЦИК, а вы при нём побудьте за егеря. Бегётесь?

— Берусь, Владимир Ильич, — твёрдо ответил Кирилл.

— Доброй охоты! — пожелал ему Сталин.

Глава 16 УБИТЬ СВЕРДЛОВА

Газета «Одесские новости»:

Верховный правитель Корнилов поручил генералу Щербачёву войти в сношение с французским генералом Вертело,[118] главнокомандующим союзными силами в Румынии и Трансильвании, штаб которого находится в Бухаресте. Генерал Вертело, имеющий поддержку Клемансо,[119] заявил, что 12 французских и греческих дивизий, подчинённые русскому командованию, станут гарнизонами на смену австро-германцам по Югу России, «дабы сдерживать начинавшую бушевать волну анархии».

В Одессу, как в главную базу союзников, прибудет огромное количество всякого рода военных средств, оружия, боевых огнестрельных запасов, танков, одежды, аэронавтики, продовольствия. Богатые запасы бывшего Румынского фронта и Бессарабии, равно как и таковые Малороссии, можно считать в полном распоряжении Белой армии…

Солнце уже садилось, когда Авинов спустился в «Подполье». На улице моросило, было зябко, сыро и серо, а в кабаре Кирилла сразу окутало тепло. Душновато было, как всегда. Сизая пелена дыма плавала, как прирученное домашнее облако, да такое плотное, что потолка не разглядишь.

Завидев посетителя, тут же подлетел Юра Лампе.

— Чего изволите? — просиял он.

— Телефон есть? — сразу спросил штабс-капитан.

— Есть, есть! Пойдёмте, я провожу.

Описав сложный зигзаг через лабиринт кабинетов, ширмочек и закутков, Юрий провёл «Веди-05» к телефону, висевшему на голой крашеной стене.

— Что-то случилось? — осторожно поинтересовался Лампочка.

— Может случиться, — сказал Авинов, снимая трубку. — Алло, барышня?

— Центральная слушает. Назовите номер…

Кирилл продиктовал и вскоре услыхал глуховатый голос Стогова:

— Слушаю.

— Товарища Релинского не навещайте пока, чтобы не заразиться. Слышите? Узнали, кто звонит?

— Узнал, — насторожился Буки. — А что, товарищ Релинский болен?

— Релинский под наблюдением врачей. Вот-вот могут вызвать карету «скорой помощи», чтобы надолго уложить в больницу.

— Понял. Спасибо. А то здоровье моё не очень, хворать мне нельзя… До свиданья.

— До свиданья.

С облегчением повесив трубку, Авинов улыбнулся Юрию.

— А вот скажи мне, молодший, — сказал он, — фамилиё твое, случаем, не фон Лампе? Признавайся!

— Фон… — понурился «молодший». — Ну куда с такой-то, с баронской? Вот мы её и уполовинили… И Лёшка не Алексей вовсе, он — Алекс. Алекс фон Лампе. Назовёшься так — и кранты…

— Ничего, Юрка, — сказал Кирилл серьёзно, — скоро ты станешь полным «фон-бароном». Ну бывай!

Тучи, нависшие над Москвой, уже не сеяли противную морось, но продолжали давить, застя багрец и золото заката, отчего тени делались нерезкими, размытыми, а сумрак казался вещественным, как прозрачный сизый туман.

Авинов прогулялся по Моховой, всё поглядывая на Александровский сад, деревья которого, чудилось, шевелились — это вороны устраивались на ветках. Их сиплое, противное карканье не умолкало до глубокой ночи.

Кирилл поневоле убыстрял шаг — скоро стемнеет, а фонарей по Москве горело мало. Во мраке улицы города напоминали горные ущелья, где в пещерах-подворотнях караулили ночные хищники.

Редко-редко за какими окнами трусливо дрожал огонёк керосинки. Ночью на столицу Совдепии опускалась мгла…

Поднявшись по Большой Никитской, Авинов свернул в Шереметевский переулок. Третий дом — это здесь.

Зайдя в гулкое парадное, он поднялся на площадку и постучал в дверь 85-й квартиры. Не скоро, но донеслись шаркающие шаги.

— Кто там? — послышался боязливый женский голос.

— Я от Константина Павловича, — приглушенно ответил штабс-капитан, озвучивая конспиративную кличку Сиднея Рейли.

Звякнула цепочка, щёлкнул замок, дверь приоткрылась. В щель просунулась голова в кудряшках. Разглядев кожаную куртку Авинова и фуражку со звездой, женщина вскрикнула. Кирилл быстренько придержал створку.

— Не бойтесь, — быстро проговорил он, — я не тот, за кого вы меня приняли. Вы позволите?

Дама посторонилась, и штабс-капитан проник в квартиру.

— С кем имею честь?.. — церемонно спросил он, наизнанку выворачивая этикет.

— Елизавета Эмильевна Оттен, — торопливо представилась дама, — я — актриса театра и… хозяйка этой квартиры.

— Очень приятно. Виктор Павлович.

Заметив движение в соседней комнате, он стремительно обернулся, хватаясь за рукоять маузера.

— Не стреляйте! — вскрикнул ещё один женский голос, помоложе, и в прихожую вышла девушка годков этак двадцати восьми — двадцати девяти, поднимая тонкие руки — худые запястья вылезли из длинных, обтягивавших рукавов.

— Это моя подруга, — поспешила сказать Оттен, — Мария Владимировна, она…

— Мария Владимировна? — переспросил Авинов. — Фриде?

— Д-да… — призналась девушка.

— Да опустите вы руки, Мария Владимировна. Вы доставили записку? От кого? От брата или от подполковника Голицына?

Напор штабс-капитана был так силён и так суров, что Фриде совсем потерялась, еле выговорив:

— Г-голицына…

— Дайте, — требовательно протянул руку Кирилл.

Он развернул записку, скатанную трубочкой. В ней бисерным почерком было написано:

«Ружейный завод в Туле работает в одну смену. Выпускают, главным образом, пулемёты, выпуск винтовок снижен на 80 процентов. В городе — штаб тульского отряда, при нём идёт формирование дивизии. Формирование идёт по полкам. Каждый полк должен насчитывать 1000 штыков, однако на фронт этот полк — видимо в целях дезинформации — пойдёт под номером строевого батальона…»

Не дочитав донесения агента № 12, Авинов протянул его Марии Владимировне.

— Спрячьте, — приказал он, — а ещё лучше — сожгите. Уходите отсюда и запомните — ЧК вышла на ваш след. Убедительно попросите брата затаиться, если вы оба не хотите попасть под расстрельную статью. Вы меня поняли?

— Да… — выдохнула Фриде. — Кто вы?

— Ваш друг, этого достаточно. Ступайте, а то скоро стемнеет.

Мария Владимировна тут же накинула пальто и торопливо скрылась за дверями. Щёлкнул замок.

— Пройдёмте на кухню, — проговорила Елизавета Эмильевна.

Проведя странного и опасного гостя на чистенькую кухоньку, где давно уж не пахло ничем вкусненьким, она без сил опустилась на стул. Кирилл присел по другую сторону стола, побарабанил пальцами по столешнице.

— Ваш постоялец, — спросил он, — когда обычно возвращается?

— Константин Павлович? — вздрогнула Оттен.

«Он такой же Павлович, как и я», — хотел сказать Авинов, но отделался простым утверждением:

— Он самый.

— Константин Павлович не любит задерживаться допоздна… Что, вы и его хотите предупредить? Я передам…

В голосе женщины прозвучала такая робкая надежда на уход гостя, что Кирилл улыбнулся.

— Не надо меня бояться, Елизавета Эмильевна. Уверяю вас, Константин Павлович куда опасней меня.

— С чего вы взяли?

Отвечать Авинову не пришлось — ключ забряцал в замке.

— Он пришёл! — громким шёпотом сообщила Оттен.

— Я так и понял.

Левой рукою отодвинув присборенные шторы на двери, в кухню вошёл Сидней Рейли — бледный длиннолицый хмурый человек с высоким покатым лбом и беспокойным взглядом.

— У нас гости, Елизавета Эмильевна? — спросил он с неприятной улыбочкой.

— Это к вам! — поспешила заявить Оттен и торопливо покинула кухню.

Рейли вопрошающе посмотрел на Авинова. Кирилл сделал приглашающий жест:

— Садитесь… Константин Павлович. И не обращайте внимания на мою форму.

Английский шпион присел — вёл он себя небрежно и раскованно.

— Вы забыли представиться, — напомнил Рейли.

— Виктор Павлович Юрковский, помощник наркома по делам национальностей.

— О-о!

— Это ещё не всё. В прихожей я видел телефон — позвоните в Кремль Берзиню. Эдуард Петрович подтвердит, что я — это я и что мы — все трое! — на одной стороне. Если хотите, можете пригласить этого латыша, тут недалеко…

«Константин Павлович» покусал губу, соображая, а после встал и вышел в прихожую. Разговор был приглушён, до Авинова доносились лишь отдельные имена: «Юрковский… Сталин…» И вот клацнула трубка. Рейли вернулся на кухню и сел, вытягивая ноги.

— Допустим, я вам верю, — сказал он. — Что дальше?

Кирилл спокойно кивнул.

— Сюда я шёл за Марией Владимировной Фриде, — неспешно проговорил он. — Мне стало известно, что за её братом следит ЧК, надо было предупредить…

— Предупредили? — перебил его Рейли.

— Предупредил. А, услышав про Константина Павловича, решил задержаться.

— Почему?

Авинов усмехнулся.

— У вас много личин, мистер Рейли, — сказал он, — но эту маску я знаю.

Его визави сухо рассмеялся. Переменив позу, он задумался.

— Вы хотите предложить мне помощь? — прямо спросил Рейли.

— Помощь окажете вы, — грубовато ответил Кирилл, — а командовать парадом буду я.

— О-о! — уважительно протянул англичанин-одессит, и глаза его вспыхнули. — Знаете что? А давайте-ка мы с вами выпьем!

— Я не прочь.

Сидней Джордж, на правах хозяина, выудил початую бутылочку настоящего шустовского коньяку и разлил по рюмочкам.

— Будем!.. — бросил он короткий тост, и проглотил спиртное.

— Ваше здоровье, — поддержал его Кирилл.

Коньячок горячими струйками протёк по пищеводу, нагнетая приятное нутряное тепло.

— Я долго вил петли вокруг и около вашего Бойса, — «признался» штабс-капитан, — и к Блюменталю-Каламатиано[120] пытался подкатывать, пока не разобрал, что наибольшим влиянием и самыми широкими возможностями обладаете вы.

Рейли снисходительно кивнул.

— Скажу сразу, — продолжил Авинов, — что к большевикам я не испытываю ненависти. Я отношусь к ним как к опасным разносчикам «красной заразы» — именно поэтому они должны быть истреблены. Хороший коммунист — мёртвый коммунист.

«Константин Павлович» размеренно покивал.

— О да! — сказал он. — Большевизм — это раковая опухоль, поражающая основы цивилизации. Это архивраги человеческой расы, настоящие силы Антихриста. Любой ценой эта мерзость, народившаяся в России, должна быть уничтожена!.. Кстати… Когда будете свидетельствовать против меня в ЧК, не перепутайте мои слова с вашими.

Кирилл усмехнулся.

— Если бы вы доверились мне так скоро, сразу, — проговорил он, вертя в пальцах пустую рюмку, — я бы счёл, что артистический темперамент еврея смешался в вас с безумной смелостью ирландца. Уж больно гремучий состав! И я бы держался от него подальше. Кстати — раз уж вы любите это слово, — вы ошибётесь, посчитав, будто я с признательностью отношусь к поползновениям вашей страны в России, что на севере её, что на юге. Пришёл я к вам по необходимости, а не по желанию, ибо и Англия, и Франция вызывают у меня здоровый скепсис.

— Отчего же? — прищурился Рейли.

— А отчего Антанта помогает Белой гвардии? О трогательной верности союзническому долгу умолчу, ибо чушь это. Вспомните историю — когда монгольские орды двинулись на запад, Русь задержала их набег, невольно спасая ваших достославных предков. Точно так же и сейчас белые противостоят Красной армии. Если бы не Корнилов, Троцкий отправился бы на завоевание Индии! Уйдут немцы, и большевистская орда хлынет в Европу. Уже сейчас слышны призывы: «Даёшь Варшаву! Даёшь Берлин! Даёшь Париж!» И кому преграждать путь комиссарам? Белой гвардии! Вот и плывут пароходы в Новороссийск — с танками, с патронами, со снарядами. Да не за так, а за плату! Англичане умудряются заработать даже на собственном спасении…

Кирилл покривился, а Сидней молча наполнил рюмки.

— Давайте по второй.

Выпив, они выдохнули одновременно.

— В чём должна заключаться моя помощь? — деловито спросил Рейли.

— Через неделю Яков Михайлович Свердлов отправится на митинг, — медленно проговорил Авинов. — Ровно в три он будет выступать на заводе Гужона. Свердлов прибудет туда без охраны, вдвоём с водителем, на «паккарде». Прямой путь к заводу перекрыт баррикадой, оставшейся после недавних беспорядков. Машина председателя ВЦИКа проследует узким проездом, там с обеих сторон — заброшенные мастерские с выбитыми окнами. Идеальное место для засады! Но я один. Нужны же — для пущей надёжности — пулемёты, хотя бы парочка. Сможете достать? Путь отхода безопасен, я проверил. Опять-таки потребуется автомобиль. Взять мотор я смог бы, но это сразу вызовет массу вопросов, к тому же необходимо будет отчитаться за использованный бензин — топливо в острейшем дефиците. Желательно также залучить надёжного водителя.

Авинов смолк и уже сам налил себе полрюмки коньяка. Подняв голову, он уловил кивок Рейли — плеснул и собутыльнику.

Помолчав, подумав, Сидней Джордж решительно выпил и сказал:

— Вы меня убедили. Давно мечтаю всколыхнуть это болото, прекратить спячку, разрушить легенду о неуязвимости власти, бросить искру! Крупный теракт произвёл бы потрясающее впечатление… Встречаемся через неделю, ровно в полдень, на конспиративной квартире — я снял такую на Арбате за сущие копейки. — Он продиктовал адрес и добавил: — Если шторы на окнах будут раздвинуты — идите смело.

Русский и английский шпионы пожали друг другу руки и расстались до среды.

Встреча прошла быстро — пять минут, и всё обговорено. У Авинова осталось такое чувство, что Рейли продолжал его испытывать и проверять, да и пусть. Главное, что Сидней Джордж достал два «льюиса» и патроны к нему, организовал машину — закрытый «рено», и шоффэра — капитана Джорджа Хилла, кодовое имя ИКВ.

А в четверг Кирилл сел рядом с капитаном в авто — Рейли ехал сзади — и отправился «на дело».

Металлургический завод Гужона располагался за Рогожской заставой, а сам фабрикант-миллионщик, по слухам, был убит в Крыму белоармейцами. Трубы завода не дымили — пролетарии вынесли из цехов всё, что можно было продать или сменять на самогон, а члены фабзавкома, болтуны и неумехи, окончательно завалили производство.

— Здесь, — сказал Авинов, показывая Хиллу, куда повернуть.

«Рено» заехал в гулкий, пустующий угольный склад.

— Прибыли? — поинтересовался Рейли.

— Только не говорите мне, — проворчал Кирилл, — будто вы здесь в первый раз и сами всё не проверили…

Лейтенант Интеллидженс сервис коротко хохотнул.

— Надо же мне было осмотреть место преступления! — жизнерадостно сказал он. — Помогите-ка…

Штабс-капитан вытащил увесистый пулемёт, завёрнутый в мешковину, и взгромоздил на плечо.

— Знакомая штучка? — спросил Рейли.

— Я — офицер. Пошли…

Перейдя ржавевшие рельсы, они углубились в район, застроенный мрачными, приземистыми зданиями, чьи окна были разбиты, а то и вовсе зияли голыми проёмами — рабочие не брезговали и рамами, в хозяйстве всё пригодится. Пахло мокрым железом, угольной гарью и, пардон, дерьмом.

— Мы почти на месте, — сказал Кирилл, забираясь в бывшую контору.

Заглянув в облюбованную им комнату, весь пол которой покрывали жёлтые листы бумаги, он подошёл к узкому окну, выходившему в неширокий, но удобный проезд, местами заросший травой. Две широкие колеи блестели лужицами.

— Вон там, — Авинов ткнул пальцем в двухэтажное строение по ту сторону проезда, — примерно такое же помещение. Видите окно? Вон, где копоть?

— А, вижу, — присмотрелся Рейли. — Там был пожар?

— Да чёрт их знает… Ну что? Остаётесь здесь или прогуляетесь?

— Прогуляюсь.

— Я дам знать, когда покажется Кожаный.

— Вери велл.

Сидней ушёл, а Кирилл присел на опрокинутый сейф, из которого вываливались подшитые пачки счетов. Он был совершенно спокоен. Предстоящая ликвидация его не особенно пугала — ему ли, ходившему в штыковые атаки, бояться стрельбы? Авинов даже чувствовал мрачное удовлетворение — Свердлов был той ещё сволочью, и, если избавить мир от неё, воздух станет куда чище.

Самое поганое в засадах — это ожидание, это скука. Время тянется до того медленно, что чудится, совсем уж не тикает. И Кирилл специально захватил с собою пайку — кусок ливерной колбасы и горбушку хлеба. Будет чем себя занять…

Из здания напротив махнул рукою Рейли — дескать, туточки я, просьба не беспокоиться. Авинов помахал в ответ. Закусив, он стал терпеливо ждать. И дождался.

Сначала послышался взрёвывающий звук мотора, потом завиднелся и сам «паккард». Напротив забелело лицо англичанина — Кирилл резко мотнул рукой, заодно кивая. Готовься, мол.

Лихорадочно развернув тканину, он приподнял «льюис» и приспособил на подоконнике. Готов.

«Паккард» ехал не спеша, ныряя передком в ямы и валко покачиваясь на ухабах. Водителя Авинов узнал — это был Юлиан Конопко, поляк по рождению и авантюрист по духу, личный шоффэр «Кожаного» и его же протеже. Конопко возглавлял автобоевой отряд имени ВЦИК — банду инородцев, готовых стрелять в кого прикажут. А вон и сам Михалыч, пенсне своим поблескивает… Попался!

Длинная очередь из «льюиса» ударила с прерывистым грохотом, пуская долбящее эхо. Пули разворотили капот — забили струйки пара. С дребезгом и звоном разлетелись стёкла, задёргался Конопко, просаживаемый в упор и навылет. Кирилл на секундочку прекратил стрельбу, но ритмичный гром продолжался, только глуше — это «работал» Рейли.

Замерший на месте «паккард» тяжело осел на пробитое колесо, и тут к шуму расправы примешался неожиданный стрёкот. Авинов резко выглянул наружу — и отшатнулся. Машину догонял мотоциклет с пулемётом «максим» — всё же побоялся Свердлов без охраны выбираться к рабочим, прихватил своих «автобоевых» головорезов!

Зачастил «максим», вплетая своё татаканье в погромную сюиту боя. Кирилл выпрыгнул наружу и потащил «льюис» за собой. По стене чиркнула пуля, выбивая кирпичную крошку.

Авинов развернулся и открыл огонь, первым срезая пулемётчика в коляске. Того же, кто щерил зубы, выгибаясь над рулём тарахтящего «дукса», прикончил Рейли — очередь пришла с его стороны. Мотоцикл, «подвернув» колесо, опрокинулся, выбрасывая свой, уже неживой груз.

Тогда Кирилл развернулся к «паккарду», чья задняя дверца открывалась толчками, — показался сползающий на дорогу Свердлов, после выпал большой портфель жёлтой кожи в кровавых отпечатках. Короткая очередь добила председателя ВЦИК.

— Уходим! — крикнул Рейли.

— Проверь самокатчиков!

Авинов убедился, что Конопко уже на том свете, и вернулся к «Кожаному». «Уже!» — это было любимое выражение Якова Михайловича. Придёт Ленину мысль о мероприятии «в честь» или «в ознаменование», а Свердлов ему: «Уже сделано!» Деятельный был товарищ… Уже не будет.

Перевернув мёртвое тело, Кирилл углядел большой ключ, висевший у Свердлова на шее. Пуля перебила кожаный шнурок. Авинов подобрал ключ и сунул себе в карман.

— Уходим!

То и дело переходя на бег, Авинов и Рейли поспешили к складу угля.

— Бросаем пулемёты! — выдохнул Сидней Джордж. — Не дай бог, патруль сунется с проверкой!

Оба «льюиса» полетели в бурьян, а «рено» уже взрыкивал двигателем, выезжая на свет. Кирилл упал на сиденье, загнанно дыша, и захлопнул дверцу. Сзади заскрипел пружинами Рейли.

— Гоу, гоу, Джордж!

Авинов вышел возле Никитских ворот. Рейли уехал недалече — рядом, в 19-м доме по Хлебному переулку, находилась квартира Локкарта. Видать, решил доложиться…

Кирилл шагал к Кремлю, чувствуя себя опустошённым. Слишком много нервов и сил затребовала ликвидация. Наверное, поэтому обычная настороженность и подвела его — чёрный, как ворон, «форд» подкатил почти неслышно. Двое чекистов, выскочивших из машины, мигом скрутили Авинову руки и пихнули в салон, где в штабс-капитана вцепился третий. Облапал, не церемонясь, отнял кобуру с маузером и припрятанный парабеллум.

— Вы что творите, суки! — заорал Кирилл, вырываясь. — Я — помощник наркома Сталина!

Чекист, залезавший на переднее сиденье, хохотнул.

— А нам до сраки! — сказал он и пихнул водителя локтем: — На Лубянку!

Глава 17 ЛУБЯНКА

Газета «Известия ВЦИК»:

Военные трибуналы не руководствуются и не должны руководствоваться никакими юридическими нормами. Это карающие органы, созданные в процессе напряжённейшей революционной борьбы…

«Форд» ехал, особенно не спеша, хотя и обгоняя пролётки. Часто сигналя, виляя между недовольными пешеходами, путавшими тротуар с мостовой, машина выбралась на Лубянку. Фонтан посерёдке площади не работал, однако извозчики, привыкшие поить из него лошадей, по-прежнему группировались вокруг, поправляя упряжь, скармливая сухарик кормилице да переговариваясь — матерки так и витали в воздухе.

Авинов ничего этого не замечал. Он даже обычного страха не испытывал — всё в нём будто заледенело. Кирилл позволил себе криво усмехнуться: загодя коченеет! Нет уж, погоди себя хоронить, ваше благородие, — не к спеху…

«Где же он прокололся?» — соображал Авинов. Где допустил промах? На месте преступления никто не выжил, кроме убийц. Что, Рейли сообщил в «чрезвычайку»? Да когда б он успел? Тогда кто? Или за ним следили всё время? Да нет, это вряд ли… Может, он и не заметил бы наблюдения за собой, но разве неизвестные шпики не должны были помешать «исполнению приговора»? Должны, если их не послал сам наркомнац! Или Предсовнаркома… Глупости! Зачем им это? И почему, вообще, взяли его, а не Рейли? Хотя… Вот именно. Откуда ему знать, кого эти суки повязали? Может, Сиднея Джорджа везут в другой машине, и им светит очная ставка… Нет-нет, да нет же! Глупости всё это! Что ему делать на Лубянке? Чай пить с «Железным Феликсом», долбаным рыцарем революции?..

Красивое, величественное даже здание страхового общества «Россия» уже задирало свои этажи за окнами «форда». Страховщиков там год как нету — сюда переехала ВЧК. Машина проехала дальше, мимо полузабытого ресторана «Билло», на Лубянку, 11. На стене дома видны были следы от вывески ещё одного страхового общества — «Якорь».

— Выходим, Николаша, — скомандовал чекист с переднего сиденья.

— Через парадный? — недовольно спросил Николаша, чей маузер вжимался под рёбра Кириллу.

— Ну да! Выводи пассажира, гы-гы!..

Чекист с пистолетом ткнул Авинова стволом в область печёнки.

— Понял? — вопросил он, нагоняя волну отвратного чесночно-сивушного духу. — Вылазь, контра, и не дёргайся!

— Я т-те покажу «контру», — процедил штабс-капитан, — зубов, сволота, не хватит рассчитаться!

— Ходи-ходи давай!

Кто-то постоянно держал Кирилла, ограничивая свободу крепким хватом. Войдя в дом, он увидел площадку и деревянный барьер, за которым стояло двое в кожанках.

— Куда намылился, Мирон? — весело поинтересовался один из них, кудрявый, со светлым чубом.

Чекист, что сиживал давеча с шоффэром «форда», важно ответил:

— К Феликсу!

— Проходь!

Полутёмным коридором Авинова провели в самую скромную комнатку-келью — это был кабинет Дзержинского. На площади не более двух квадратных сажен умещался простой американский письменный стол и старенькая ширма, за которой стояла узкая железная кровать.

Хозяин кабинета, высокий, болезненно худой, в больших охотничьих сапогах и грязной гимнастёрке, стоял, согнувшись, у окна и думал свои чрезвычайные думы.

— Доставили, товарищ Дзержинский! — молодцевато отрапортовал Мирон.

— Побудьте в коридоре, — ответил ФД глухим, с мягкими ударениями голосом.

— Ага!

Чекисты вышли, притворив дверь, а Дзержинский обернулся к Авинову, уставившись на него и не сводя прозрачных, с расширенными зрачками глаз. Игра в гляделки длилась долго, председатель ВЧК словно забылся, замечтался, витая в кровавых грёзах.

— Вот и свиделись, помначотдела, — сказал он, улыбаясь. Измождённое лицо выразило вкрадчивую мягкость. Рыжеватая щетина на щеках и подбородке дополняла общее впечатление о неопрятности, нечистоте.

— Может быть, хоть вы объясните, почему я здесь? — холодно осведомился Кирилл. — Я не спрашиваю, по какому праву, — «чрезвычайке» недосуг думать о таких мелочах, как соблюдение закона…

Он прикусил язык, чувствуя, как язвит его неуёмное бешенство. Охолонись, ваше благородие, откровенничать не след…

— Отчего же, — усмехнулся Дзержинский, — именно соблюдением закона мы и занимаемся, товарищ Юрковский. Высшего революционного закона!

Злобное торжество так ясно выразилось и в усмешке его, и во взгляде стеклянных глаз, что Авинов сразу догадался о первопричине своего задержания. И как-то даже успокоился.

— Товарищ Дзержинский! — с чувством сказал он. — Вы что, не поняли? Владимир Ильич вовсе не прочит меня на ваше место, он просто наказывает вас! Ему очень, очень нужна была ваша помощь и поддержка неделю, две недели назад, но всё это время рядом с ним был я, а не вы. Вот и вся причина доверия! Понимаете?

Феликс Эдмундович уселся за стол и даже предложил сесть арестанту. Выждав, пока Кирилл оседлает табурет, он сказал доверительно:

— Я действительно ездил в Швейцарию — забрал жену с сыном и привёз сюда. Вот только зря вы полагаете, будто ваш арест связан с моею боязнью потерять место… Кстати, Владимир Ильич этим летом сам арестовывал меня вот в этом самом кабинете, заподозрив, что я причастен к убийству Мирбаха. Однако понял, что я чист. Понял, что я тот единственный, кто способен защитить завоевания Октября, стоя по колено в крови, но не пачкая рук! Ибо в них партия вложила карающий меч революции, а кому попало его доверить нельзя…

Снова вперив в Авинова свой остановившийся взор, он забарабанил мосластыми пальцами, выбивая неспешную дробь.

— Вы похожи на Торквемаду… — пробормотал Кирилл.

— Благодарю, — кивнул Дзержинский и вздохнул. — Думаете, я не понимаю, какой страх навожу на людей? Понимаю прекрасно! Так в этом-то и состоит задача чекиста — сеять страх! Любой, кто лелеет мечты вредить большевикам, должен бояться возмездия. Лично я против насилия, но сам принимаю на работу в ВЧК палачей и садистов, потому что должен же кто-то делать грязную работу!

— А я-то тут при чём?

— Чем вы занимались в момент задержания? — деловито спросил ФД.

— Направлялся к Локкарту, — вывернулся штабс-капитан. — Он живёт там неподалёку, в доме девятнадцать по Хлебному переулку…

— Я знаю, — спокойно кивнул председатель ВЧК.

— Это задание я получил от Ленина, и…

— Знаю, — перебил его Дзержинский, но по-прежнему спокойным голосом. — Вас задержали не по делу Локкарта, а вот по этому доносу.

Он выложил на стол простой тетрадный листок, исписанный корявым почерком.

— Здесь заявление от гражданки Новиковой Анны Ивановны, где она сообщает, что вы не являетесь Виктором Павловичем Юрковским.

У Авинова возникло такое ощущение, словно кишки его смёрзлись.

— Вот как? — комически изумился он. — А кто же я тогда?

— Вы зря смеётесь, — строго сказал Дзержинский. — Товарищ Новикова не просто проявила революционную бдительность, но и привела длинный ряд доказательств своей версии. Например, вы не совсем похожи на Юрковского… мм… в интимном смысле. Нет-нет, не подумайте чего, — захихикал он, — в половом отношении вы даже превосходите прежнего её… мм… любовника. К тому же вас часто ловили на промахах, недопустимых для близкого человека. Вы почему-то забывали какие-то важные мелочи и, наоборот, вспоминали то, чего не было. Тут целый список приводится. Вот, скажем, или вот… Скажем, при вас товарищ Новикова упоминала о некоей Марине, а вы сделали вид, что да, разумеется, было такое. Ан нет! Не было. Марину товарищ Новикова выдумала. И так далее, и тому подобное. Я, признаться, восхищён этой барышней — так хладнокровно провести следствие! И вывод она делает логичный: другу незачем скрываться, скрывается враг! А уж с кем вы связаны, со здешним ли подпольем или засланы белыми, выяснить недолго…

Кирилл устало вздохнул.

— Товарищ Дзержинский, — произнёс он утомлённым голосом. — Неужели вы не видите, что это всего лишь ревность? Ну взбеленилась Аня, бывает. Другая бы мне просто морду расцарапала, а эта решила в бдительность поиграть! Ну неуравновешенный она человек, что делать. Молоденькая совсем, а за плечами кошмарный опыт, вот и надломилась. Ну, если вам так надо, пригласите её сюда, устройте нам очную ставку! Пусть она мне всё это скажет в лицо, пусть выложит все свои идиотские выдумки!

— Да вы не поняли, товарищ… — председатель ВЧК усмехнулся. — Уж не знаю, как вас и называть. Ладно, побудьте пока товарищем Юрковским… Вы не поняли, товарищ Юрковский. Очной ставки не будет. Не будет и дела, и суда не будет, и следствия… Мирон!

Дверь тотчас же отворилась, будто чекист стоял за нею, держась за ручку, и дожидался зова начальства.

— Увести.

Мирон зазвал подручных, и те ухватились за Авинова.

— Крестик ставим? — заулыбался чекист.

Дзержинский кивнул с добродушной улыбкой. Председатель ВЧК припоминал в эту минуту забавный случай, произошедший с ним летом, когда он подал Ленину список неблагонадёжных, числом полторы тысячи. Предсовнаркома тогда поставил на списке крестик — так Владимир Ильич отмечал бумаги, с которыми ознакомился. А Дзержинский понял отметку как указание вывести в расход. И вывел — всю тысячу пятьсот человек поставили к стенке в тот же день…

Смысл фразы дошёл до Кирилла, но вызвал не благодушную ухмылочку, а приступ настоящего страха. Его вели на расстрел.

«Лучше совершить попытку ближе к выходу», — мелькнуло у него. Послушным барашком в чекистские подвалы он не сойдёт!

Сделав подсечку тому чекисту, что вёл его справа, Кирилл ударил конвоира ребром ладони по шее и тут же, возвратным движением, заехал кулаком в морду шагавшему слева. Не удалось — Мирон перехватил его руку, с матом перескакивая через свалившегося товарища.

— Держи его, Колян! Крепче!

— Здоровый, гад…

— Руку, руку!

— А-а, блядина…

Теперь Авинова вели, согнув в три погибели, всё ниже и ниже по кругам чекистского самодельного ада. Коренастый Мирон держал его слева, ещё двое вцепились в правую руку Кирилла.

Из-за крепкой, железом обитой двери доносился гулкий треск выстрелов. Крики слышны не были.

Мордастый охранник, грызший сухарь у входа, поспешно распахнул створку, держа огрызок в ощеренных зубах. Из подвала дохнуло потом — резким запахом страха — и пороховой гарью. Тусклые лампы под потолком давали мало света, скорее уж не тьму рассеивая, а сгущая мрак, выхватывая из него человеческие фигуры — изломанные гротескные тени, будто намалёванные кубистом Пикассо.

Смерть тут была поставлена на поток — людей, объявленных «врагами трудящихся», вводили в подвал по пятеро. Жертвы красного Молоха пачкали бельё, оплывая ужасом, молились, плакали, обращая к палачам искажённые лица, но тщетно.

Парочка молодых чекистов закаляла волю, забивая какого-то гражданского насмерть. Узнать его или хотя бы угадать возраст было невозможно — кровь заливала обезображенное лицо, забрызгивая сапоги старательно хэкавших новобранцев. Их командир, брезгливо крививший аккуратные усики, стоял рядом и подбадривал подчинённых, изредка советуя, куда лучше нанести удар.

— Печёнку, печёнку пробей! Во-о! Вишь, кака кровь хлынула? Тёмненькая! Густенькая!..

— Христом Богом прошу-у! Умоляю!..

— Ребяточки, родненькие! Да что ж вы? Да как же это? Да я ж…

— Не-е-ет! Не-е-е-ет!

Ещё двое были заняты полезным делом — раздевали осуждённых донага, а третий сортировал бельё. Кальсоны к кальсонам, рубашку к рубашкам.

— Куртяк сымай… Всё сымай!

— Никитыч! Ну-ка… Примерь, вроде по ноге тебе.

— Ты куда кидаешь, зараза? Видишь же, обосранные тута!

А трое палачей трудились без роздыху, непрерывно паля из наганов в затылок голым людям. Выстрелив, они отскакивали от дёргавшихся тел, валившихся на пол, щёлкали курками — и приставляли дуло к следующим головам. Тут ведь главное — мозгами не испачкаться. Очень плохо отмывались мозги, много хуже крови.

Пару раз каты допустили промашку — то ли рука дрогнула, то ли казнимый не проявил должной кротости, а только пуля не попадала в череп — вязла в грудине или в шее. Голые подранки, визжа и крича от боли, падали, размазывая кровь по белым телам, корчились в агонии, и их приходилось спешно добивать, тратя лишние патроны.

— Задом стань!

— Оттаскивай давай! А то я скоро ноги промочу…

— Умоляю-у-у…

— Пли!

Двое в серых шинелях закидывали песком кровавые лужи и сгребали уже пропитавшуюся землю.

Помучтел,[121] усатенький старичок в круглых очках, старательно заполнял свои ведомости, подсчитывая мёртвые души. Иногда он покрикивал:

— Убит, Митяй?

— Готов! — выдыхал один из палачей. — Водочки ба!

— Потом напьёсси…

И сатанинский «красный террор» продолжал своё безумное кружение…

Всё это Авинов увидел, унюхал, услыхал, вобрал в память до последнего дня за один краткий и страшный миг. Мысль его билась напряжённо и отчаянно. Что делать?!

Лестница была узка, ступени круты… Кирилл сделал вид, что оступился, — и ссыпался вниз, окунаясь в духоту и холод подвала, потянув за собою чекистов.

— Ах ты…

Один из троицы упал и перекатился, двое — Николаша и Мирон — держали Авинова мёртвой хваткой. Кирилл, обвисая на руках конвоиров, ударил «раздевальщика» Никитыча обеими ногами в живот, тот отлетел, рукавом шинели угодив в кровавый натёк.

— От, контра! — заорал он, вставая. — Шинелю мою изгваздал!

Николаша выпустил руку Кирилла, не удержав, и штабс-капитан тут же, с размаху, заехал чекисту ребром ладони по горлу. Мирон не отпускал его, выкручивая руку, тогда Авинов согнул ноги, падая на колени, рукою дотягиваясь до кобуры надсадно сипевшего Николаши, моргавшего ослепшими от слёз глазами.

Выцепив маузер, Кирилл ткнул дулом Мирону в живот и выстрелил. Пуля прошибла чекиста, задевая сутулого Митяя.

— Витюха! — завопил помучтел, прикрываясь, как щитом, гроссбухом. — Кончай энтого!

Названный, с глазами пустыми и будто неживыми, ужом извернулся, вскидывая оружие. Авинов метил ему в грудь, а попал в наган — револьвер крутануло, выламывая «Витюхе» палец.

— А-а-а-а! — разнёсся визг, путаясь с предсмертными криками приговорённых. Усатенький командир нервно хлопал себя по боку, всё не попадая по кобуре, и медленно, маленькими шажочками, отступал.

Третий палач, маленький, щупленький парнишка, обернулся на шум, смутно ощущая непорядок. Кирилл быстро отступил к выходу, стал боком подниматься по ступеням — и не спускал глаз со щуплого, держа того на мушке. Заплечных дел мастер стоял, покачиваясь, бледный, остролицый, ощеренный, а кадык так и ходил у него вверх-вниз по худой шее.

Двое обречённых на смерть — голых, босых, синюшно-бледных, заляпанных чужой кровью, тряслись от ужаса — руки их ходили ходуном, а ноги подгибались в коленках.

Кто-то из чекистов, до этого убиравших трупы, бросился к винтовке, прислонённой к стене, — выстрел из маузера заставил его пасть на пол.

— Лежать! Ни с места!

Истратив четыре патрона зараз, штабс-капитан раскокал три лампочки под ржавыми жестяными абажурами. Плечом толкнув дверь, он вывалился в коридор, ещё не веря, что жив.

Походя, Авинов вырубил мордастого, догрызавшего свой сухарь, — саданул рукояткой по темечку. Тот так и завалился — с сухарём во рту.

И всё это время Кирилла не отпускало тягостное ощущение надрыва — хотелось как можно скорее покинуть страшное обиталище ужаса и не моглось. Чудилось ему, что ноги, как во сне, едва переступают, зато всё окружающее воспринималось на удивление резко и отчётливо — выщербленный паркет, пятна чёрной грязи на притолоках, там, где их касались немытые руки, засиженные мухами стёкла.

В обшарпанном фойе, за конторкой, дежурил кудрявый охранник, пребывая в одиночестве. Он уже начал оборачиваться, выказывая чуб, растягивая губы в улыбке…

От удара в ухо его снесло со стула. Грузное тело дежурного проломило хлипкий барьерчик и выпало на кафельный пол. Отдохни, служивый…

Со второго раза попав стволом пистолета в кобуру, штабс-капитан вышел на улицу. Давешний «форд» всё ещё стоял у подъезда.

Продолжая движение, Авинов рывком выдернул шоффэра из машины, схватив за грудки, и залепил ему «ливерпульский поцелуй» — головой в лицо. Водитель, взмахнув руками, повалился на тротуар, а Кирилл занял его место.

Американское авто развернулось и понеслось…

Глава 18 ОТХОДНАЯ

Сообщение ОСВАГ:

Разбивается наступление Крымско-Азовской (генерал-майор Слащов), Днестровской Добровольческой (генерал Дроздовский), 1-й Донской (генерал Каледин) армий, сомкнувших фронт на линии Одесса — Херсон — Мелитополь — Юзовка. Освобождены от немецких оккупантов города Николаев, Бердянск, Мариуполь.

1

Бросив мотор возле Кутафьей башни, Авинов стремительно прошагал в Кремль, сунув часовому под нос свой пропуск, — слава богу, документы у него в ЧК не отняли.

Миновав Троицкие ворота, Кирилл свернул к Совнаркому. Наблюдалась необычная суета — оба грузовика «фиат», приписанные к автобоевому отряду им. ВЦИК, стояли посреди Дворцовой площади. В кузовах скучали пулемётчики, ворочая спаренными «максимами». Латышские стрелки не ходили, как обычно, не маршировали даже, а бегали. Появился Камо.

— Что случилось? — поймал он одного из латышей.

— Свердлова убили! — крикнул тот и побежал дальше, придерживая «богатырку» на голове.

— Ай-ай-ай… — растерянно завертел головой Тер-Петросян. — Это надо же, а?

Тут он увидел Авинова.

— Вай-вай! — вскричал Симон Аршакович. — Ты видел привидение?

— Хуже, — выдохнул Авинов. — Я видел Дзержинского. Меня замели в ЧК, чуть не расстреляли, суки…

— Тебя отпустили? — быстро спросил Тер-Петросян.

— Сам ушёл!

— Молодец! — возликовал Камо. — И правильно! Ты же наш!

— Одного я там пристрелил…

— Всё хорошо, дорогой, — неожиданно серьёзно сказал Симон Аршакович, — всё хорошо… А чего они к тебе пристали? Что, Дзержинский тебя так к Ленину приревновал? Хе-хе…

— Меня Аня сдала.

— Аня?! Наша Аня?

— Ваша Аня.

Тер-Петросян пробормотал что-то по-армянски, вздохнул глубоко.

— Не обижайся на неё, дорогой, — сказал он тихонько. — Время такое, что у дедов голову сносит, весь мир вверх тормашками! Чего нельзя было делать, теперь можно стало. А уж молодые и вовсе бесятся, волей отравленные. Слишком много свободы сразу — это тоже плохо.

— Да я не обижаюсь… Понимаешь, я ведь действительно служил у белых. Партийное задание, понимаешь?

— Понимаю. Да ты не волнуйся, дорогой. И голову перестань ломать. Женская душа, вообще, потёмки, а уж у девушки-революционерки и вовсе мрак!

— Ладно, Камо, ладно… Побежал я!

— Да куда ты всё бегаешь, дорогой? Постой!

— К Владимиру Ильичу! Надо, знаешь, первым оправдаться, пока меня «Железный Феликс» не опередил!

Тер-Петросян положил Кириллу ладонь на грудь одновременно останавливающим и успокаивающим жестом.

— Я сам схожу к Старику, — сказал он, снова переходя на серьёзный тон, — и всё улажу. А ты ступай к себе, выпей чего покрепче — и баюшки. Слу-ушай… Знаешь что, дорогой? Ты мне здорово бы помог в одном деле. Хочу я своим комсомольцам проверку устроить, пусть-ка попробуют сдать экзамен на революционную стойкость! Посоветовал бы чего, помог бы как офицер… — Камо изложил свой немудрёный план.

— Отчего же не помочь, — устало проговорил Авинов. — Но только при одном условии…

— Аня тебя не увидит! — горячо заверил его Тер-Петросян. — Никто не увидит!

— Тогда ладно… Чёрт, парабеллум мой отняли. Ч-чёрт!

— Вернёмся, может? — невинно спросил Камо и сам же рассмеялся своему предложению. — Найдём, дорогой! Иди, иди…

На последнем запасе сил дойдя до квартиры, Кирилл залёг спать. Страх перед ЧК витал в тёмной комнате, зловещими тенями копясь по углам, но сон одолел кошмар наяву. Ранним утром проснувшись, Авинов ощутил сильнейшее беспокойство. Сдержал ли слово Камо? Потолковал ли с Лениным? Отступился ли Дзержинский?..

Одевшись, обувшись, побрившись, Авинов отправился на доклад к Сталину. Иосиф Виссарионович был дома.

— Что, нэ добрался до тебя Феликс? — осклабился нарком, топорща усы.

— Не успел, товарищ Сталин, — деревянным голосом ответил Кирилл.

— Всё будэт хорошо, ФД уже получил нагоняй от Ильича, больше он к тебе не полезет. Со Свердловым… всё гладко прошло?

— Как по писаному. Да… Вот ключ от его сейфа.

— Ага! — оживился нарком. — Пойдём тогда, комиссию соберём и откроем. Малькова позовём, Бонча…

…Сейф в кабинете Свердлова вызывал уважение — неподъёмный стальной куб.

— Небось для царя делали, — озабоченно сказал комендант Кремля. — Пушкой не прошибёшь!

— Открывай! — велел Сталин, раскуривая первую трубку за утро.

Мальков трижды повернул ключ. Дверца щёлкнула и отошла — тяжеленная плита.

— Мать моя… — выдохнул комендант.

— Записывайте, Мария, записывайте, — велел Бонч-Бруевич, нервно потирая ладони.

Из свердловского сейфа извлекли сто с лишним тысяч золотых монет царской чеканки, семьсот ювелирных украшений — от перстня до колье, почти миллион рублей царскими ассигнациями.

— Бож-же мой… — дребезжащим голосом проговорила Володичева. — В Москве дети с голоду пухли, а он…

— Пишите, Маша, пишите, — поторопил её управляющий делами Совнаркома. — Та-ак… «Обнаружено семь чистых бланков паспортов царского образца…» Записали? «Заграничные паспорта, выписанные на имя Якова Михайловича Свердлова, на имя Ивана Григорьевича Клеточкина, на имя Сергея Константиновича Ползикова, на имя Адама Антоновича Гирша…»[122]

— Тут ещё женские! — возбуждённо сказал Мальков. — На Цецилию, на Сару…

— Видать, один бежать нэ хотел, — усмехнулся Сталин, вынимая трубку изо рта. — Всё предусмотрел, ч-чат-лак! — и добавил строго: — Но похороним его со всэми почестями, как истинного коммуниста!..

…Похороны Свердлова вышли не то чтобы пышными, но очень торжественными. Вся головка большевиков разразилась речами.

— Мы опустили в могилу пголетарского вождя, который больше всего сделал для организации габочего класса, для его победы, — сказал Ленин с проникновенностью. — Теперь, когда во всем свете ширится Советская власть и распространяется с молниеносной быстготой идея о том, как организованный в Советы пголетариат борется за осуществление своих идей, мы хороним пгедставителя пголетариата, который показал на пгимере, как нужно бороться за эти идеи. Миллионы пголетариев повторят наши слова: «Вечная память товарищу Свегдлову»; на его могиле мы даём тогжественную клятву ещё кгепче бороться за свегжение капитала, за полное освобождение тгудящихся!

Латышские стрелки дали скупой салют из винтовок, и Кожаного зарыли у кремлёвской стены.

2

Сентябрь прошёл, начался октябрь, но «бабьим летом» так и не запахло — не было разлито в воздухе того прелестного духа увядания, сырой листвяной прели, от коей испытываешь неясную, светлую печаль. Нет, осень наступила как-то сразу, быстро и решительно, будто наглый враг, оккупируя город. Деревья стремительно облетали, словно сдаваясь в плен унылой поре, по ночам холодало, выстуживая квартиру, и вставать по утрам становилось зябко. Как представишь себе, что нужно выбираться из-под тёплого одеяла, да босыми ногами на ледяной пол… Бррр!

Москва усиленно запасалась дровами — бедные горожане забивали чуланчики и кладовки всем, что горит, не брезгуя спиливать деревья в парках и разбирать заборы. «При царе-то, — шептались москвичи боязливо, — завсегда дров хватало, а нонешняя власть даже этого не можеть…»

Завозили дровишки и обитателям Кремля — несколько подвод, доверху нагруженных свеженькими шпалами. Мальков взялся было их пилить и колоть, как это безобразие приметил Ленин. Ух и расчехвостил он неведомых «кое-какеров»: «Железнодорожникам пути чинить нечем, а вы — печки топить?!»

«А что делать, Владимир Ильич? — мысленно спросил Кирилл, глядя из окна. — Ваша власть расплодила два миллиона „совслужащих“ — болтунов и дураков, неумех и незнаек. При царе чиновников было в десять раз меньше, и ничего, справлялись как-то, а ваши только и знают, что размножать присутствия, вроде ЦУПВОСО[123] или ГУКОСО при МОСО…»

Позавтракав коркой хлеба, натёртой чесноком и посыпанной солью, Авинов выехал за Истру — помогать Тер-Петросяну, как обещал.

Его должность в наркомате была непыльной, требовавшей частых разъездов. Вот он и разъезжал. Сам Сталин тоже частенько манкировал службой — мог прийти, выкурить трубочку, да и пропасть до вечера. Или вовсе не приходить: «Дэла, товарищи, дэла!»

До самого вечера Кирилл обучал артистов, набранных Камо, повадкам белых офицеров, рассказывал костюмерам, какого цвета погоны у корниловцев, и всё такое прочее. «Школу» устроили на маленькой заимке, а утром состоялся жестокий экзамен…

…Кирилл устроился в идеальном месте — в огромном дупле, где ему, человеку рослому, можно было даже стоять. Из дупла взгляду открывалась большая поляна, перегороженная, как занавесом, плотной стеной елей, выросших на манер лесополосы. По правую сторону дымил костёр, в котле булькала уха, а слева Камо учил комсомольцев стрелять — по шишкам, по веткам, до последнего патрона. Авинов насчитал двадцать два экзаменуемых. Аня Новикова была среди них. Бледная, но решительная, она чистила свой маузер. А совесть её была и так чиста — возлюбленного она сдала ЧК…

— Молодец, Рома, — похвалил командир Разина. — Годишься! А родные у тебя есть?

— Мать жива.

— Ай-ай-ай, одна мать, бедная мать! Пожалей её. Пойдёшь со мной — не вернёшься. Убит будешь, понимаешь?

— Не обязательно же должны убить!

— Нет, обязательно. Ты сам себя убьёшь.

Рома Разин замолчал в растерянности.

— Понимаешь, — стал объяснять Камо, — нужно взорвать штаб. Привяжу тебе вот сюда, на живот, бомбу. Пойдёшь в белогвардейский штаб и взорвёшься вместе с этой бомбой и белогвардейцами. Страшно? А?

— Нет, — буркнул Разин.

— Э-э-э, зачем неправду говоришь? Почему не страшно? Нет таких людей, которым умереть не страшно. Подумай лучше и мать пожалей.[124]

…Вдруг затрещали сучья, за деревьями замелькали люди в чёрной форме с красными погонами — и комсомольцев мигом окружили «корниловцы» с винтовками.

— Стой, красная сволочь! — орали они. — Попались, красножопые?!

Комсомольцы дёрнулись было, а куда? В пистолетах — ни одного патрона!

Хрустя сухими ветками, вышел офицер с погонами подполковника. Небрежно помахивая плёткой, он прошёлся вдоль строя пленных.

— Обыскать негодяев и связать! — приказал он. — Сейчас они у меня заговорят.

Комсомольцев обыскали, отняли оружие, связали руки. Молодые смотрели на командира, ожидая приказа, — они-то были готовы броситься на врага. Что им терять? Всё равно ж расстреляют! Но Тер-Петросян поднял руки, поник головой и смотрел в одну точку, тупо уставившись перед собой.

— Увести, — скомандовал офицер, указав на Камо.

Симона Аршаковича повели направо, поддавая прикладами. Скрывшись за ёлками, конвоиры дали залп в воздух, имитируя расстрел. Тер-Петросян живо улёгся на травку, раздирая на себе рубашку и обильно поливая красным. Лицо он прикрыл окровавленной тряпкой. И комсомольцы стали сдавать экзамен на революционную стойкость.

Первым привели Аню Новикову. Девушка резко побледнела, увидав «расстрелянного» Камо. Шагах в пяти, на большом суку, болталась верёвочная петля.

— Расскажешь нам о своём отряде, — ласково заговорил с нею подполковник, — и мы отпустим тебя. Сколько у вас человек? Какие воинские части стоят поблизости?

Аня гордо молчала.

— Мы можем и заплатить тебе, — искушал подполковник, — а можем и замучить до смерти…

— Не на ту напал, сволочь! — зло выкрикнула Новикова и плюнула офицеру в лицо. Тот замахнулся нагайкой, но почему-то не ударил.

— Расстрелять! — приказал он.

Девушку тут же поволокли к дереву, привязали и стали в ряд.

— Приготовиться…

— Отставить! — негромко скомандовал Камо, «воскресая». Скинув с себя кровавое тряпьё, он подбежал к Ане, успокаивая девушку.

— Проверку ты прошла отлично! — ворковал он.

Все «белые», включая «офицера», поздравляли её.

А экзамен продолжался. Выдержали испытание шестнадцать человек. Один из испытуемых, которого Авинов видел впервые, сразу заявил, что он белогвардейский разведчик, агент Каппеля. Распоров подкладку голенища, шпион вынул оттуда удостоверение, отпечатанное на тряпице, и подал «подполковнику». Кирилл усмехнулся: вот уж кому расстрел гарантирован…

Вечером того же дня Тер-Петросяна вызвал к себе Ленин и отчитал.

— Это, батенька, не наш метод, — заявил он. — Нехорошо!

— Понимаете, Владимир Ильич, шпиона поймал, — сказал Камо в оправдание.

— Всё равно нехорошо, — строго повторил Ильич. — Нельзя так делать. Нужно пгидумать что-то другое. Мы обязаны уметь разбираться в людях.

Тяжко вздыхавший Камо покинул кабинет, подмигнув Авинову. Оставшись наедине с Кириллом, Предсовнаркома радостно потёр руки:

— Отлично поработали, товарищ Юрковский! Я имею в виду Свегдлова. А о недоразумении с Дзегжинским забудьте. Больше такого не повторится!

— Мне хватило одного раза, Владимир Ильич, — усмехнулся Авинов.

Посмеявшись немудрёной шутке, Ленин заговорщицки подмигнул Кириллу и сказал:

— А мы, товарищ Юрковский, не только плохое помним, но и хорошее не забываем! Будем считать, что в ЧК состоялся ваш экзамен на революционную стойкость, который вы с честью выдегжали! А переживания и потери мы вам возместим — вас, товарищ Югковский, я вписал в наградной лист ВЦИК. Кстати, познакомьтесь!

Отворив дверь в зал заседаний Совнаркома, Ильич окликнул степенного мужчину с аккуратной бородкой, смахивавшего на деревенского старосту.

— Калинин, Михаил Иванович, — представил его Ленин, — рекомендован мною на пост нового пгедседателя ВЦИК. Это человек, за которым двадцать лет партийной работы; сам он — кгестьянин Тверской губернии, имеющий тесную связь с крестьянским хозяйством… Петроградские рабочие смогли убедиться, что он обладает умением подходить к широким слоям тгудящихся масс…

— Ну скажете тоже, — засмущался Калинин.

— Всё правильно! — весело сказал Авинов и протянул руку: — Юрковский, Виктор Павлович.

— Очень приятно, — расплылся в улыбке «всероссийский староста».[125]

А штабс-капитан подумал, что Ильич сделал правильный выбор: недалёкий и вялый Калинин станет совершенно ручным председателем. Никаких хлопот с ним. Чем плохо?

Прения сторон по выдвижению на пост председателя ВЦИК длились долго. Ленин никого не слушал — он вставал с места, ходил, писал, сидя на подоконнике, разговаривал то с одним, то с другим, а после сказал: «Рекомендую Калинина Михаила Ивановича», — и прения закончились. И все дружненько проголосовали «за»…

…Вечерком Кирилл заглянул в «Подполье». Причин тому было несколько. Его вызвал «Буки ноль два»… И надо же было обмыть новенький орден «Красное Знамя»![126]

— Поздравляю! — ухмыльнулся Стогов, поглядывая на бант с большевистской наградой.

— Служу революции! — ответил ему Авинов в тон.

— Так и до наркома дорастёте…

— Не успею, надеюсь!

Посмеявшись, Буки принял строгое выражение.

— Есть дело, — веско сказал он. — Важное дело. Необходимо срочно связаться с повстанцами в Тамбовской губернии. Поступила секретная информация — генерал Мамонтов отправится в рейд по красным тылам. Казаки доберутся до Тамбова и Козлова и смогут передать восставшим крестьянам «подарки» от Корнилова — пару броневиков, десяток орудий, боеприпасы… Понимаете? «Тамбовские волки» станут настоящей армией — за линией фронта!

— Понимаю… — затянул Кирилл. — И вы хотите, чтобы я наладил связь с повстанцами?

— Да! Да, Веди. Это сложно, это опасно, но и важно чрезвычайно, — сказал Стогов, волнуясь.

— Понимаю… — повторил Авинов. — Хм, озадачили вы меня, однако… Ладно, сделаю попытку. Под Тамбовом формируется 1-я Конная армия, Сталин туда регулярно наведывается. Напрошусь к нему в помощники. А вот и вам задачка, — он протянул Буки папиросу со свёрнутым в трубочку-мундштук донесением. — Отправьте это в Центр.

Фите

10 октября из Москвы в Екатеринодар отбывает боевая группа С. Тер-Петросяна (Камо) в составе 16-ти человек. Согласно письму В. Ленина в Реввоенсовет Республики,[127] данный «Международный смертельный летучий отряд пролетарского гнева» сформирован для диверсий в нашем тылу и ликвидации Корнилова, Деникина, Врангеля, Шкуро, Эрдели, Слащова. Камо просил, чтобы ЦК РКП(б) выделил ему в отряд старых большевиков, но Ленин предложил использовать комсомольцев и молодых членов партии. Все они получили выписки из приказа по Кремлёвским пулемётным курсам о завершении учёбы и подготовились для заброски в тыл врага.

Бойцы отряда одеты как выходцы из богатых семей. Идут с грузом золота, валюты, динамита, николаевских денег, оружия и патронов для подпольной организации. Линию фронта перейдут в районе станицы Урюпинской, а из Царицына отправятся на поезде в Екатеринодар по надёжным документам. Особое внимание обратить на С. Тер-Петросяна и А. Новикову, награждённую часами от Реввоенсовета РСФСР «за проявленную доблесть». Оба вооружены и очень опасны.

Веди 05.

Глава 19 ТАМБОВСКИЕ ВОЛКИ

Сообщение ОСВАГ:

15 октября войска Восточного фронта перешли в наступление. Сибирская армия генерала Гайды в три дня опрокинула 2-ю и 3-ю красные армии, стремительно овладев городами Ош и Оханск. Башкирская дивизия князя Голицына с боями взяла город Вятку. Западная армия генерала Ханжина ударила по флангу 5-й красной армии. Уральская армия атамана Дутова разгромила в Абищенске 25-ю дивизию Чапаева (чапаевцы перепились!). Волжский корпус генерал-майора Каппеля нанёс сокрушительный удар красным, вернув Казань и заняв Нижний Новгород. Благодаря поддержке трудящихся, сформировавших Сормовскую рабочую дивизию, удалось добыть весьма ценный трофей — не менее 444 миллионов рублей золотом из запасов Российской империи.

До середины октября Авинов прожил в напряжении — дата, на которую Мамонтов намечал свой рейд, неумолимо приближалась, а вот способа, как выйти на повстанцев, Кирилл всё не находил. Но и работалось ему хорошо, «отчётливо», как говаривал Стогов, — «комиссар Юрковский» в должности помощника Сталина слушал такие разговоры наркомов и держал в руках такие бумаги, что бедный Исаев едва поспевал передавать бесценные сведения курьерам, шмыгал по явкам, как челнок. Авинов мало-помалу приспосабливался — снимал совсекретные документы на фотоплёнку, потом резал её на кадры, скручивал и рассовывал по мундштукам папирос.

Бывало, что его гонцов проверяли на военно-контрольных пунктах в прифронтовой полосе, но курево не отбирали — куды ж мужику без цигарки? Хотя, в общем-то, «шмон» наводили редко — Кирилл дорожил своими посланцами. Он доставал для них пропуска через военспецов Буки-Стогова в отделе ЧК, что в Чернышевском переулке, рядом с Тверской.

Последняя неделя стала самой «урожайной» для агента «Веди 05», и та паника, которая поднялась в Кремле после наступления на Восточном фронте, была для него наградой куда высшей, чем орден «Красное Знамя».

…Забегая в аппаратную, Ленин диктовал срочную телеграмму в реввоенсовет Востфронта, срываясь на крик: «Всеми силами остановить наступление Каппеля! Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной; напрягите все силы!»

Двадцать процентов коммунистов бросила партия на фронт, на восток шли и шли эшелоны питерских да московских рабочих, а комсомольцы сами рвались как один умереть за власть Советов.

Троцкий, почуяв момент, бросил клич, распечатанный в плакатах и газете «Правда»: «На коня, пролетарий!»[128]

Но тут уж Иосиф Виссарионович утёр нос Льву Давидовичу. Пока Предреввоенсовета кидал лозунги в массы, наркомнац потихоньку-помаленьку создавал большую конную армию, ударный стратегический «кулак», призванный сокрушать «белобандитские банды». Преследуя эту цель, Сталин пошёл самым коротким путём — он усилил Сводную кавалерийскую дивизию товарища Будённого.[129] Не просто повысил комдива до командарма, а придал ему несколько тысяч конников, автобронеотряд имени Свердлова, не пожалел пары бронепоездов и авиагруппы. А в Реввоенсовет 1-й Конармии ввёл старого своего приятеля — Клима Ворошилова.

Ленина идея наркомнаца воодушевила.

— Сбейте нам Конармию, Иосиф Виссагионович! — заклинал Сталина Предсовнаркома. — Одержите хоть пару побед! А я похлопочу за вас здесь, — лукаво щурился Ильич, — заручусь мнением товарищей… согласных поставить вас генсеком нашей партии. Кстати, а где фогмируется 1-я Конная?

— В Тамбовской губернии, Владимир Ильич.

— В Тамбовской? Отлично! Тогда сразу же, с ходу так сказать, займитесь подавлением кулацко-эсеровского белобандитского мятежа Антонова. Его шайки вырезают заготовителей из продотрядов, захватывают сёла, а нам нужен хлеб. Вот в чём гвоздь!..

…Тем же вечером Сталин вызвал своего помощника и сказал ему, попыхивая трубочкой:

— Ви, товарищ Юрковский, виражали горячее желание ознакомиться с ходом дел в Конармии?

— Так точно, товарищ Сталин!

— Собирайтесь. Виезжаем в Тамбов.

— Слушаю, товарищ Сталин! — молодцевато ответил Авинов. Обрадовавшись, что сможет, наконец, выполнить задание Центра, он сказал, объясняя довольную улыбку на лице: — Представляю, как скрючит Троцкого!

Иосиф Виссарионович хищно оскалился. Медовые глаза его вспыхнули, как у тигра в засаде.

…Новый маузер для Авинова нашли легко, а вот любимый им парабеллум — увы. Пришлось взять с собою золотой браунинг Троцкого — 9-миллиметровой «игрушке» нашлось место в кобуре, которую Кирилл повесил на ремень за спиной, спрятав под кожанкой.

Проводы были недолгими. Правда, свердловцы из автоброневого отряда поорали маленько — не хотелось им Кремль, где сытно кормили, менять на прифронтовую полосу. Там, глядишь, и на беляков погонят… А оно им надо? И всё же два отрядовских броневика «остин» и пара грузовиков со спаренными пулемётами в кузовах заняли своё место на платформах. Состав, нагруженный оружием, тронулся. Впереди громыхал бронепоезд «Красная Москва», следом катился ещё один «бепо» — «Гибель контрреволюции».

На другой день прибыли в Тамбов.

До революции это был славный городишко. Ежели поезд подходил с востока, со стороны Саратова, Тамбов, погружённый в низину, утопающий в садах, весь просматривался с полотна железной дороги. Жило тут тыщ семьдесят народу, а и театр у них был, и цирк, и десяток синематографов, и пять гранд-отелей, не считая гостиниц. По выходным да на праздники духовые оркестры играли в садах Дворянского, Купеческого и Коммерческого собраний, в Народном доме шли занятия да постановки самодеятельных спектаклей, а кому погулять охота была, те отплывали на остров Эльдорадо, лежавший посреди Цны, — там, в зарослях громадных дубов, располагались рестораны и пели цыганские хоры…

Теперь всё это осталось в прошлом. Нынешние приметы были иными. Например, концлагерь в одном из монастырей, где томились тысячи тамбовчан, причём детей тут тоже держали — отдельно от матерей.

Авинов сошёл с бронепоезда, испытывая острейшее желание содрать с себя фуражку с красной звездой. Было противно. Смотрят на тебя люди и думают: «Из ЭТИХ…»

Сощурившись, Кирилл огляделся.

«Ох и не повезло же Тамбовской губернии опосля революции!» — подумалось ему. Уж больно тут землица хороша была — чернозём. На две сажени вниз копаешь — и всё черным-черно да жирно. Клюку старуха воткнёт в грядку — укоренится палка, ростки пустит!

И мужики тут справные, работящие. Вот и обложили их большевики данью неподъёмной — 35 миллионов пудов хлеба выскрести хотели из крестьянских сусеков. Это после засухи-то! Мыслимо ли такое? Для продкомиссаров — вполне. Они же исполняли приказ самого товарища Ленина!

Ведь голод — это могучий рычаг принуждения. Не признаёшь революцию? Большевиков за людей не держишь? Ничего… Вот не покушаешь с недельку — сам к ним приползёшь и будешь работать на советскую власть за паёк! «У кого в руках хлеб, у того и власть». Как же можно такой-то рычажок — и в мозолистые крестьянские руки отдавать? Вот где гвоздь!

И стали пятьдесят продотрядов терзать терпеливую тамбовскую деревню. Пять тысяч «заготовителей» отбирали последнее, бывало что и по второму разу наведывались, не гнушаясь грабежами и насилиями, а землепашцам оставалось крапивой да лебедой питаться, кору в пищу употреблять, чисто зайцы какие, с голоду пухнуть и помирать.

И помирали. А кто забывал о кротости и смирении, на тех напускали «летучие отряды» из инородцев — немцев, латышей, турок, китайцев. Ух, эти и лютовали… Такие изуверства творили, что даже бывалых красноармейцев тошнило.

И взбунтовались крестьяне, началась «антоновщина». Интересно, что сам Антонов и не собирался восстание поднимать. Да он и не поднимал. Это такая партийная линия была у верных ленинцев — повсюду отыскивать вражин своих, то бишь эсеров. А тут Антонов — эсер! Партийная кличка «Осиновый». И заработала машина агитпропа, пошла клеймить «антоновщину»…

А собрал крестьян в Единую Партизанскую Армию Тамбовского Края поручик Токмаков, хотя тоже желания великого к тому не имел. Сам из деревни Иноковка, он возвернулся туда с большой войны, имея полный бант «Егориев». А тут большевики власть отобрали. Как быть? Сказать: «Моя хата с краю»? Так найдут красные ту хату — вынесут всё добро, бабу твою с дочкой снасильничают, тебя самого в расход пустят…

Тысячи крестьян пошли под токмаковское знамя, тоже, кстати, красное, и отведали комиссары мести мужицкой, и вкусили они гнева народного. Антоновщина!..

…Пыхтя, подкатил второй бронепоезд, засвистел, запарил.

— Митрич! — возопил седоусый толстяк в фуражке железнодорожника.

Лязгнула стальная дверь, наружу выглянул машинист бронепаровоза.

— Га?..

— А где товарняк? Товарняк где?

— На разъезде Обход! Загнали на запасной путь — угля не хватило!

— Ах, вашу ж мать…

«Бепо» остановился подальности от вокзала, среди чересполосицы путей. Посвистывавший маневровый паровозик выглядел игрушечным на фоне серой бронированной громады.

Со стороны депо показалась кавалькада — пара эскадронов рысила прямо по шпалам. Впереди, на породистом жеребце-«англичанине», скакал Ворошилов — не то чтобы так уж ладно скроен, но сшит крепко. В жёлтой кожаной куртке, перетянутой ремнями, сверху бурка накинута, папаха с заломом — орёл! Однако на фоне остальных конников бравый слесарь выглядел, прямо скажем, вьючным мешком. Красный комбриг Городовиков хмыкал всё, глядючи на посадку ворошиловскую:

— Оно, конечно, Клим-то наш гярой. Но не казак! Не-е… Знаем мы рабочего, отстоял на фабрике, взял тростку да по плитуару…

Зато Будённый на коне смотрелся кентавром — это был прирождённый кавалерист, один из лучших наездников империи. Рослый, подтянутый, с грубоватым, словно рубленым, лицом и пышно-холёными усами, Будённый любил лошадей и знал в них толк.

Сталин, выколотив скуренный табак из трубки, сказал, поднимая глаза на подъехавшего Ворошилова:

— Ты у нас, Клим, будэшь красный генерал от рабочих. Заправлять станэшь в реввоенсовете 1-й Конной.

— Ах ты, курья нога… — крякнул Климентий Ефремович.

— Соглашайся, Клим! — воскликнул бывший портной Щаденко, а ныне начштаба Конармии — потёртый, с хищным белёсо-ястребиным лицом. — Будешь нашим превосходительством!

Ворошилов махнул рукой.

— А, мать-перемать, беру командование! Чёрта там смотреть! Только знай, товарищ Сталин, я дипломатничать не умею, я по-своему, напрямки! Мы в училищах и академиях не обучались!

Иосиф Виссарионович перевёл взгляд на Будённого.

— А это, значит, красный генерал от крестьян? — сказал он с усмешкой.

Семён Михайлович приосанился.

— Одно жаль, товарищ Сталин, — стал он отшучиваться, — сабель мало! Что такое семнадцать тыщ? Чего с ними наделаешь? Так только, пару губерний растопчем!

— А про Мамонтова слыхал? — прищурился наркомнац. — Вроде как на Тамбов идут белоказаки!

— Конечно, сила, ядрёна мать! — встряхнул головой Ворошилов. — А — разгрохаем! У тебя где донесение-то, Семён Михалыч, дай-кось сюда!

Будённый вытащил из красных чикчир с серебряными лампасами ворох мятых бумажек.

— Лятучка-то? — белозубо усмехнулся он. — Да чёрт её знает, Клемент Ефремыч, сунул куда-то… Не люблю я писанины, наше дело — рубать!

— Мамонтова мы ждать не собираемся! — решительно заявил Ворошилов. — Прямо с утречка и двинем в степь. Погоняем белоказаков, растрясём генеральские кости!

Тут бойцы 1-й конной подвели коней новоприбывшим. Сталин влез на пышногривого чалого, Авинов вскочил на гнедого.

Конармейцы позанимали хаты в тамбовских предместьях.[130] Огромные табуны паслись на бурой траве, но и овса для лошадей не жалел начальник конзапаса. Да и чего жалеть? И коней, и зерно отбирали у местных крестьян — уезд за уездом грабили красные фуражиры, уводя со двора хвостатых кормилиц и кормильцев. «Люди добрые, — голосили бабы, — да что ж это деется?! А пахать на чём? А дрова?» А конники смеялись только, вырывая поводья из слабых женских рук. «Чего вам пахать, коли сеять нечего? Продотрядовцы, чай, всё повымели!» И то правда…

И запрягал мужик по весне в плуг бабу свою да дочку. Глядел, как те тужились, плакал в бороду, а пахал. Жить-то надо как-то.

Зато будённовцы выглядели бодрыми, упитанными, сытыми — Конармия находилась на «самоснабжении»…

В хате, занятой под штаб, порядку не было, как и в самой армии, — на лавках, на табуретках, на единственном венском стуле валялись бурки, папахи, красные башлыки, бинокли, сабли, револьверы. На подоконнике, рядом с засохшей геранью, стояла початая бутыль самогона, настоянного на можжевельнике и смородине. На струганом столе лежали яйца, сваренные вкрутую и уже очищенные, луковицы, порубленные пополам, бело-розовое сало, нарезанное тонкими ломтиками, разделанная сёмга и миска красной икры.

— Ефим, — скомандовал Ворошилов, — наливай!

Щаденко и рад стараться — разлил чуть зеленоватый спирт по гранёным стаканам.

— А ну по стакашке!

Молча чокнувшись, выпили. Замотали головами по-конски, нюхали лук, утирали влажные глаза.

— А что Антонов, Клим? — спросил Иосиф Виссарионович, цепляя шмат сальца с прожилочкой. — Шалит?

— Шалит, мать-перемать! Разведать бы, что у него и как, да не выходит! Ежели бойцов послать, то эта сволочь эсерская скроется с глаз, уйдёт в леса.

— А ви, товарищ Будённый, какого мнения?

— Плохая положения, — крякнул рубака, — но была у меня одна мысля… Вот если бы нам лазутчиков послать не с эскадронами, чтоб не пугать зря антоновцев, а заведённым порядком? А? Штаб ихний где-то под Каменкой, завтра туда отправляется 3-й коммунистический продотряд, вот с ними-то и послать кого поглазастее.

— Товарищ Сталин, — тут же вызвался Авинов. — Разрешите?

— Действуйте, товарищ Юрковский, — величественно кивнул Иосиф Виссарионович. — С утра виезжаете в Каменку.

— Слушаю, товарищ Сталин!

— А чтобы никаких этих, — вмешался Ворошилов, — усилим заготовителей матросами Красной Сони!

— Боевая бабёнка! — хохотнул Будённый. — Любого неприятеля расчехвостит, аж пыль станет!

— Ефим! — обернулся Клементий Ефремович к Щаденке. — А чего так тихо?

— Ща исправим! — заверил его начштаба. Высунувшись в дверь, он заорал: — Братва, песню! Песенники, давай!

Из гущи красных конников вырвалось, разнеслось:

Будённый наш, братишка, С нами весь народ! Приказ голов не вешать, А идти вперёд!

И бойцы заревели, подхватывая:

И с нами Ворошилов! Наш красный офице-ер!

…3-й коммунистический продотряд отправился на заготовки с самого утра. Длинная вереница подвод бодро тарахтела, откормленные кони тянули их, довольные отсутствием тягла, — телеги были загружены пустыми мешками да корзинами. Ездовые лениво постёгивали лошадей кнутами, но животные лишь хвостами дёргали, словно мух отгоняя.

Всадники-заготовители ехали на флангах, замыкали обоз или реяли далеко впереди, высматривая классово чуждые элементы.

Но вниманием Авинова владели не они, а «интернационалисты» из отряда Софьи Гельберг, прозванной Красной Соней. То была разношёрстная компания, собранная вместе не чьей-то волей или дисциплиной, а негласным лозунгом «Всё дозволено». Целый год они грабили, кого хотели, убивали направо и налево, насиловали княжон, графинь, работниц и крестьянок — и ничего за это им не грозило. «Интернационалисты» были никем, а стали всем. Они просто упивались немыслимой свободой, исполняли любое своё даже самое дичайшее желание.

Да и не замечал Кирилл за ними никакого интернационала, никакого сплочения. Матросы-анархисты, увешанные ручными гранатами и бомбами, маузерами и пулемётными лентами, ехали отдельно. Желтолицые китайцы — малорослые, в форме, засаленной дочерна, — держались сами по себе.[131] Больше всего было венгров, записанных латышами.

Но самый болезненный интерес у Авинова вызывала командир «летучки» — Красная Соня. Это была пышная тётка в мелких кудряшках, с испитым лицом. Её фигура, затянутая в форму красноармейца, представляла собой нечто асимметричное, бугрившееся округлостями даже на спине. Но самым отвратным являлось нутро этой особи женского рода.

Софья Гельберг нынче мстила тем, кому завидовала до революции, кого боялась тогда, рядом с кем ощущала собственное убожество. Она лично расстреливала священников, офицеров и гимназистов, обожая устраивать ликвидации на глазах родных и близких жертвы. Красная Соня просто расцветала, слыша крик матери, видевшей смерть своего сына. На щеках её разгорался румянец, когда она шпиговала пулями толстого попа, а паства топталась в отдалении, крестясь и причитая. И только кончая «их благородий» и «высокопревосходительств», Софья кривила припухшее лицо, ибо офицеры сами морщились от омерзения, брезгуя своим палачом.

Но Авинов всё приглядывался к ней и приглядывался, будто силясь понять, как можно было осатанеть до подобной степени. Примерно так здорового человека тянет смотреть на страшные болячки, на заспиртованных обитателей кунсткамеры — уродство притягательно, как красота.

Телеги 3-го коммунистического прокатились мимо села Злотовки, намедни подожжённого с четырёх сторон «Отрядом имени Троцкого». Сгорело село дотла, а жителей его, мужиков да баб с ребятами, спасавшихся от огня, заградители и курсанты расстреляли на месте. Этим карателям потом очень не повезло — догнали их антоновцы, пропороли брюха вилами да косами…

— Товарищ Юрковский! — окликнул Авинова продкомиссар Хлюстов. — Звонят! Слышите?

Кирилл прислушался. В самом деле, из-за леса доносился заполошный набат.

— Углядело «летучку» кулачьё! — захихикал Хлюстов. — Забегало! Щас ещё и пацанов пошлют к соседям — за подмогой. К-куркули недорезанные!

Сощурив глаза, Авинов рассмотрел верхушку звонницы, шатриком своим выглядывавшей из-за пильчатой стены леса.

— Подтянись! — зычно крикнула Красная Соня.

— Ходу, ходу! — заторопил своих продкомиссар. — А то попрячут всё!

— Но-о! Но-о-о! — Возницы захлестали кнутами и прутьями, погоняя лошадей. Те ржали возмущённо, но телеги затарахтели-таки поживее.

— Смотреть в оба! — заорала Гельберг, взмахивая рукою с наганом. — Чан! Иштван!

Оба отряда въехали в заросли столетних берёз. Чащоба с любой стороны могла загреметь огнём, но всё было тихо. Оставляя по левую руку кладбище с покосившимися крестами, продотряд, усиленный «летучкой», въехал в деревню.

Каменка считалась довольно большим селением, чьи дома были разбросаны по склону пологого холма. Заполошно кудахтали куры, с надрывом мычала корова. Ветерком наносило волглый запах истопленной баньки и прелый навозный дух.

Ближе к вершине холма избы ставились кучнее, сбиваясь вокруг небольшой церквушки с облезлым синим куполком. Туда-то, на невеликую площадь, травянистую, с большими пыльными проплешинами, и выехали заготовители.

Угрюмые мужики сходились по одному и группками, за ними прятались бабы, плачущие загодя, ибо ведали беду.

Продкомиссар, опираясь на пулемёт, взобрался на тачанку, встал, руки в боки, медленно оглядел деревенских.

— Ну что, кулачьё недобитое? — медленно, едва ли не ласково проговорил он. — Хлебушек прячем?

— Как можно, — смиренно ответил староста, теребя в руках растерзанную заячью шапку, до того заношенную, что от меха одни клочки торчали. — Выгребли всё до вас, гражданин-товарищ, веничками смели до последнего зёрнышка…

— И чего это мы — кулачьё? — плаксиво спросила баба, закутанная в белый платок поверх невзрачного серого платья. — Ни коровы, ни лошади, ни плуга, ничего нема!

— Чего ж вы по второму разу-то? — раздался голос из толпы. — Три шкуры содрали, теперича за четвёртой пожаловали?

— Разговорчики! — прикрикнул Хлюстов. Вынув список, он стал зачитывать фамилии каменцев, зачисленных в кулаки-мироеды: — Соркин! Яичников! Воловик! Сапацкий!

Названные робко протискивались вперёд, дюжие продотрядовцы хватали их и валили наземь, задирая рубахи. Возницы уже спрыгивали с телег, разминая руки, и принимались стегать мужиков, рассекая кожу на худых лопатках, на острых позвонках. «Кулаки» только вздрагивали, мычали, кусая бороду или пыльную траву.

— Папахин! Кравцов! Ачканов!

Новых и новых «укрывателей» бросали в пыль, секли нещадно, полосуя жилистых крестьян вдоль и поперёк. Бабий вой и плач поднимался всё выше, делался всё громче и безутешней.

Неожиданно из церкви показался длинный как жердь священник, совсем молодой ещё. Он медленно, немного даже торжественно зашагал к заготовителям, держа перед собою крест.

— Поп! Поп! — принялись пихать друг друга продотрядовцы. — Глянь — длинногривый!

Вздымая над собою распятие, священник закричал:

— Опомнитесь! Не творите зла смиренному, ибо грех сие! Не потворствуйте дьявольскому наущению…

Он не договорил — загремел револьвер Красной Сони. Пули впивались в худого иерея, будто гвозди вколачивались в доску чёрного гроба. Сложившись пополам, священник упал в пыль, так и не выпустив креста.

— Прости им, Господи… — донёсся до Авинова клекочущий голос. — Ибо не ведают… что творят…

Оханье пронеслось по толпе, заплакали малые детишки.

— Вижу, не помогает… — зловеще протянул Хлюстов. — Ты, ты и ты! Лопаты в руки — и яму копать! Живо!

Крестьяне, бледные до синевы, принялись долбить утоптанную землю. Когда яма, подозрительно схожая с могилой, углубилась до полусажени, продкомиссар скомандовал:

— Вы, двое, вылазьте! А ты отдохни!

Двое захекавшихся мужиков проворно покинули раскоп. Третий тоже было полез, кривя рот от ужаса, но заготовители со смехом сбрасывали его обратно, укладывая на дно ямы тычками прикладов. И снова заширкали лопаты, сбрасывая землю обратно, погребая заживо человека, повинного лишь в том, что пролетариату хочется кушать.

— Да что ж вы творите, ироды! — взвился отчаянный крик.

Рыхлая насыпь поднималась и опускалась, толкаемая обезумевшей плотью. Крики хоронимого были глухи и неясны, но вот затихли и они, задавленные сырою землёй.

Кирилл спешился, захлестнув повод вокруг столба, удерживавшего косой тын. Он заметил в толпе лица двух человек, которые в Москве изучал по плохоньким фотографиям. Партизаны из 2-й Повстанческой. Тот, что слева, — это Авдеич, Авдеев, прапорщик из солдат, а справа — Тулуп, простой крестьянский парень. Неспроста они тут, ох, неспроста…

Быстро подойдя к Тулупу, Авинов прямо сказал:

— Проведёшь к Токмакову?

Тулуп качнулся лишь, перебарывая желание скрыться в толпе. Злые глаза его сверлили Кирилла двумя карими буравчиками.

— Пошто тебе Токмаков, — процедил он, — сволота большевицкая?

Авдеич мягко отшагнул в сторону, суя руку за полу зипуна.

— Спокойно, — холодно сказал штабс-капитан. Дуло маузера глянуло на Авдеева в упор, и тот замер. — Спокойно. У меня для Токмакова есть важные вести…

— Ой, тётенька, не надо!

Этот внезапный крик продрал Авинова, как железной щёткой. Резко обернувшись, он увидел мальчишку, попавшего в захват Красной Сони и брыкавшегося изо всех сил. Мальчиш был одет в бушлат на голое тело, латанные портки и лапти. Этот фантастический наряд никак не выделил бы его из стайки крестьянских детей, если бы не серая гимназическая фуражка. Руки Авинову резко скрутили, вырывая пистолет, а «гимназист» всё верещал:

— Не надо! Не надо! Не на-адо-о!

Худущий парень, наверное брат старший, вырвался из толпы, и в этот момент Гельберг выстрелила. Мальчишка, ухваченный жирным локтем Красной Сони, дёрнулся, изо рта у него пошла тёмная кровь.

— Не-ет! — завизжал старшой, оседая на колени в пыль. — Не-е-ет!

Но младший уже поник безвольным телом, распростёрся в пыли.

Это и стало последней каплей, переполнившей чашу крестьянского терпения. Кирилл смотрел на площадь, согнутый в три погибели, и наблюдал всё как на экране кино.

Первыми рванулись бабы. Они набросились на большевиков, не пугаясь винтовок и острых сабель. Хлюстов махом пал за пулемёт, да ленту заклинило. Живым человеческим прибоем, страшным и ревущим, ударили мужики. Выворачивая колья, подхватывая оглобли, они кинулись бить заготовителей, охаживая, подсекая, размолачивая…

— Бе-ей! — стоял общий вопль. — Бе-ей!

Вот запрыгали через тыны молодые парни с берданками, откопанными на огородах, затрещали выстрелы, топоры скрестились с шашками. Жестокая нещадная карусель завертелась по площади. Верещали забиваемые китайцы, прозванные «ходя-ходями», — так уж говаривали желтолицые с чёрными косичками, ведя на расстрел русоголовых: «Ходи-ходи!»

Заготовители и хотели бы сдаться, да только крестьяне в плен не брали. Орущего дурным голосом Хлюстова подхватили за руки-ноги и швырнули на козлы. Выл продкомиссар недолго, пока его не расчленили пополам пилою-поперечкой. Красной Соне тоже не подфартило — прям на нечаянной могиле, где погребли бедняка Кравцова, деревенские вкопали осиновый кол, заострили его, как следует, измазали смальцем, да и посадили на него голую, исцарапанную бабами Софью. Животный, нутряной крик вырвался из её глотки, равняя со зверем лесным, и перешёл в утробное клокотанье, в булькающий сиплый рык.[132]

— Энтого не трогать! — крикнул Авдеев. — Допрошать надоть!

Тем и спасся Авинов от лютого возмездия толпы. Авдеич с Тулупом на пару отвели Кирилла в дом и бросили в подпол.

Хозяин избы строил крепко. Только земля, утрамбованная пятками, леденила, а стены были рублены из брёвен, сверху нависали крепкие плахи пола толщиной в ладонь — стоило глянуть на кошкин лаз, чтобы убедиться в прочности перекрытия. Силы не хватит выбраться.

Ничем съестным в подполе не пахло. В одном углу лежал разбитый горшок, в другом — пустой ларь с сорванной крышкой.

Машинально пощупав скулу, по которой съездил Тулуп, штабс-капитан уселся на ларь и стал дожидаться решения своей судьбы.

В деревянной кобуре было пусто, а вот золотой пистолет Троцкого по-прежнему давил в спину, будто успокаивая. Кирилл сомкнул глаза, затылком касаясь бревенчатой стенки.

Неясный гул доносился с улицы, проникая через отдушины, — народ вершил суд и расправу над теми, кто отрёкся от Божьего и человеческого.

Притомившись, Кирилл задремал — и вздрогнул. Наверху поднялась крышка. Заглянувший Авдеич мотнул нечесаной головой:

— Вылазь!

Штабс-капитан послушался. Наверху было темновато — маленькие окошки скупо цедили свет. Авдеев стоял у печи, красноречиво поигрывая револьвером. За столом, прямо под божницей, убранной расшитым рушником, сидел невысокий человек виду неприметного, с намечавшейся плешью по темечку и с аккуратно подстриженными усами. Токмаков.

— Здравствуйте, Пётр Михайлович, — спокойно поздоровался Авинов.

— Здорово, коль не шутишь, — прищурился главком. — Кто такой? Откуда? Чего забыл в наших краях?

— Запираться не стану, — улыбнулся Кирилл, — всё скажу, но только наедине.

Токмаков нахмурился, пощипал ус — и мотнул головой:

— Авдеич, выйди на минутку.

Тот, ворча недовольно, двинулся к выходу.

— Если чё, я тута, — предупредил он.

Главком кивнул и положил руки на стол.

— Ну?

Авинов пододвинул ногой табуретку и сел напротив.

— Кто я такой, опустим, — измолвил он. — Достаточно того, что я послан помочь вам и вашему делу.

Токмаков хотел было спросить о чём-то, но Кирилл остановил его поднятием руки.

— Времени мало, главком! — сказал он нетерпеливо. — Мне нужно успеть передать вам две важные новости. Одну я узнал буквально вчера, по прибытии в Тамбов. Там большевики формируют 1-ю конную армию в семнадцать тысяч сабель. Ей приданы два бронепоезда, ещё один состав, набитый оружием, оставлен на разъезде у станции Обход — уголь кончился. Поезд охраняется головорезами из автобронеотряда, но их немного, человек сорок. Если навалиться по-умному, можно разжиться и винтовками, и пулемётами, и даже парой броневиков!

Главком присвистнул.

— А вторая новость? — спросил он.

— На Тамбов идёт конный корпус генерала Мамантова.[133] Нет-нет, белые не перешли в наступление, генерал отправился в рейд по тылам красных. Так вот, вам велено передать, что Мамантов припас для Партизанской армии десяток пушек — с упряжками, с зарядными ящиками, всё как полагается. Плюс боеприпасы — и ещё два броневика. Завтра или послезавтра казаки будут в Тамбове.

— Едрить твою налево!.. — выдохнул Токмаков. Нахмурившись, он подозрительно глянул на Авинова. — Смотри, однако! Ежели это провокация, тебе не жить — посажу на кол рядом с Кровавой Сонькой!

— Обойдусь без такого соседства, главком, — усмехнулся Кирилл. — Только давайте поживее! Красные, хоть и любят волынить, но могут поспеть с паровозом — и уведут огнестрельные игрушки прежде вас.

— Ишь ты, — буркнул его визави, — раскомандовался тут… Авдеич!

Тот вихрем ворвался, вскидывая обрез.

— Да погоди ты стрелять! — рассердился главком. — Собирай подводы большевицкие, едем к Обходу. Буди Митрофановича, пущай поднимает Кирсановский и Низовой полки!

— Щас! — бросился к дверям Авдеев.

— А Колесникову передашь,[134] — крикнул ему вслед Токмаков, — штоб 1-й Богучарский готовил!

— Ага! — донеслось со двора.

— Торопыга… — буркнул главком. Оборотясь к Авинову, он сказал задумчиво: — Да кто ж ты такой есть?

Штабс-капитан улыбнулся.

— Меньше знаешь, — мягко проговорил он, — крепче спишь!

Объявив «поход на Тамбов», Пётр Михайлович и сам не ожидал такого подъёма и воодушевления.

— Намылим верёвки Лениным и Троцким! — орало трудовое крестьянство, потрясая вилами да ружьями. — Перебьём камунию!

И вышло в поход мужицкое войско. Кавалерия скакала без сёдел, пехота топала в лаптях. Погромыхивали по-прежнему пустые подводы, лишь кое-где над тележными бортами высовывались рыла пулемётов.

Авинову Токмаков вернул коня и седло, оставив пока без маузера. Кирилл и тому рад был. Жив — и ладно.

Кто-то голосистый пел заунывно:

Что-то солнышко не светит, Коммунист, взводи курок. В час последний на рассвете Расстреляют под шумок. Ох, доля, неволя, Могила горька…

Глава 20 ОТРАЖЕНИЕ

Сообщение ОСВАГ:

КРЧ Особого Совещания провела блестящую операцию, арестовав членов Екатеринодарского подпольного комитета. Коммунисты, руководители подполья Галаган (Антон), Пивоваров (Роберт), Френкель с женою Анной (Француз и Француженка), Новикова (Иван Иваныч), Тер-Петросян (Камо), Кожина (Патя), Хмельницкий-Хмелевский (Хмилька) расстреляны. Остальные приговорены к различным срокам каторжных работ.

В результате слаженных действий контрразведки, жандармерии и полиции удалось также ликвидировать две боевые дружины большевиков и «красно-зелёный» партизанский отряд «Гром и молния».

Смеркалось. Состав, загнанный в тупик, выделялся горбатыми тенями броневиков, укрытых брезентом. Стояла тишина, изредка перебиваемая раздражённой бранью, — свердловцам хотелось гульнуть, пройтись по Тамбову гоголем, а вместо девок и водки какой-то железнодорожный пустырь!

Было ещё довольно светло, Авинов легко различал черты лиц повстанцев, лежавших рядом в кустах. Ближе всего к нему находился Тулуп — парень довольно лыбился, предвкушая знатную добычу. Словно почувствовав взгляд Кирилла, он обернулся к нему, пошебуршился — и протянул маузер с большой цифрой «9», вырезанной на рукоятке и залитой красной краской.[135]

— На! — шепнул он. — А то совсем без ничего…

Штабс-капитан благодарить не стал, кивнул только.

— Авдеич, — донёсся едва слышный голос Токмакова, — твои заходят с той стороны.

— Ага…

— Только чтоб тишком да тайком.

— Понял, командир.

И тут издали донёсся свисток паровоза. Авинов выругался про себя. Не вовремя-то как!

— Вперёд, вперёд! — заторопился главком.

Повстанцы шустро подались к заветному поезду, обходя его, ныряя под вагонами. Свердловцы, видать, тоже расслышали сигнал — и очень оживились, полезли изо всех щелей, как тараканы.

— Огонь! — прошелестел приказ, и грянули пулемёты, долбя по стенкам вагонов, выбивая короткие звоны из рельсов, сочно, плотоядно чмокая по телам. «Вовремя, однако!»

Глухо затарахтел «максим» с другой стороны состава, и лишь теперь свердловцы, застигнутые врасплох, стали оказывать сопротивление — из окон вагонов пошла бешеная стрельба из винтовок и револьверов. Огонь так и расцветал из дул крестоцветиями порохового пламени, в мгновенных отсветах шатались тени.

— Авдеич, гранатами их! Гранатами!

Авинов заметил двоих матросов, возникших на платформе с грузовиками. «Братишки» принялись сдирать брезент, видать, жаждали дорваться до спаренных пулемётов. Кирилл снял одного. Второй уже нырнул в кузов — тент вспух горбом, заколыхался — и вздрогнул от попадания, опал.

А паровоз был уже совсем рядом, прячась за леском, но выдавая себя дымом из трубы, бившим в небо чёрным султаном. Пыхтящая машина вывернула, сверкнув треугольником прожекторов, горевших довольно тускло. Локомотив то и дело расправлял белые усы пара, шипел, тормозя, — могучие шатуны всё ленивей вращали колёса, — и тут рванули гранаты.

Три вагона первого класса занимали свердловцы, и вот окна купе озарились вспышками разрывов. Грохот прокатился по путям, со звоном вышибались стёкла, с треском ломались перегородки, корёжились стенки. Выплески подсвеченного дыма ударили во все проёмы, взрывная волна вышвыривала раскоряченные тела.

Колёса подоспевшего паровоза мгновенно раскрутились на полный ход, с противным скрежетом пробуксовывая на рельсах, сыпя радиантами искр. Машинисты мигом передумали тормозить — набирая и набирая скорость, паровоз устремился куда подальше из опасных мест.

А бой уже кончался — двое или трое свердловцев ещё отстреливались, ни к селу ни к городу рванула граната, раскидывая штабель шпал, и всё стихло. Завершающим аккордом ударил сухой пистолетный выстрел. Победа!

— Сходни, сходни тащи! — заорал во весь голос Токмаков. — Кастыря, ты у нас водить умеешь?

— Броневик, чай, не пробовал…

— Так пробуй!

Прежняя тишина так и не вернулась, сменившись гомоном возбуждённой толпы, треском и гулом пожара — горело два вагона из трёх. Потом завелись двигатели. Взрёвывая и подвывая, съехали с платформ «фиаты», едва не зарываясь передками в насыпь. Рыча, грузовики вывернули на узкую дорогу, с хрустом ломая подлесок.

— Патроны, патроны сгружай! Не дай бог, сгорят!

— Подводы где?! Терёха, живо сюды!

— Игна-ат! Ты где, бисова душа? От, винтовки тута!

— Грузим, мужики, грузим!

— Порадуем камунию!

— Га-га-га!

Тяжело валясь на трещащих сходнях, спустились «остины». Один едва не опрокинулся, пришлось другому брать его на прицеп и выволакивать. Грузно накренившийся броневик выправился, загрёб колёсами рыхлую землю, выехал.

— Грузим, грузим!

— С мертвяков сымай оружию!

— Дай-кось, ножиком…

— Да ты ремень ему режь!

— Жалко… Справная вещь. Опа! Готово.

Подвода за подводой заполнялись винтовками, ящиками с патронами и гранатами, «максимами», «гочкисами» и ворохами пулемётных лент.

Быстро стемнело, но полыхавшие вагоны ярко освещали пути, бросая блики на пупырчатую броню «остинов».

— Всё! Уходим!

Уходили весело. Никогда ещё у повстанцев не бывало такого хорошего настроения, такого подъёма. А впереди — Тамбов!

…Рейд конницы генерала Мамонтова по глубоким тылам Совдепии вошёл в историю военного искусства.[136] Напор белоказаков был всесокрушающим, а за их быстротой и натиском вставала тень Суворова.

Перепуганный Троцкий бросил фронт и кинулся в Москву, забрасывая Совнарком паническими телеграммами: «Белая конница прорвалась в тыл Красной армии, неся с собою расстройство, панику и опустошение!»

4-й Донской казачий корпус генерала Мамонтова отправился в рейд силою пяти тысяч сабель. Переправившись через реку Хопёр у станции Добрянской, белая конница прорвала Южный фронт красных на стыке 8-й и 9-й армий. Продвигаясь вдоль железнодорожного полотна Борисоглебск — Грязи, казаки захватили военный эшелон с мобилизованными в РККА крестьянами и распустили их, а будённовцев так и не повстречали — разминулись. Зато натолкнулись на пехотную дивизию, приданную 1-й конной, учинили ей разгром — и вышли к Тамбову. А уж что творилось в городе, страшно было себе представить. Дурдом!

Боясь возмездия, председатель губисполкома, а с ним и прочие комиссары да комитетчики с сельсоветчиками кинулись искать спасения — усаживали свои семьи на подводы и повозки, спешно грузили скарб, пихали по карманам ворованное. Лошадей на всех не хватало, а посему мелкие ответработники бежали к Ценскому мосту пешком и чесали дальше, к Рассказовскому тракту, на своих двоих, бросая по дороге тюки и чемоданы с награбленным.

Человеческая каша варилась на улицах Тамбова — уже год как не метённых, замусоренных шелухой, навозом, обрывками декретов, ошмётками постановлений, лоскутьями плакатов и прочей дрянью. Коммунисты, припоздавшие к позорному исходу, дрались за лошадей, за места в кузовах переполненных грузовиков, отстреливались от горожан, паливших из-за угла или с крыш.

Одни только латышские стрелки отступали в строю, подчиняясь революционной дисциплине, когда вдруг с колокольни церкви Петропавловского кладбища по «интернационалистам» ударил пулемёт. Латыши кинулись кто куда, прячась в придорожных канавах, сусликами застывая за стволами деревьев. Испуганные лошади вставали на дыбы, опрокидывая повозки с ранеными красноармейцами, ступая копытами по головам, проламывая грудины. А пулемет гоготал и гоготал, прорежая бегущих, крестя их горячим свинцом, кладя и кладя длинные очереди.

Сотни винтовок из канав, из-за деревьев и убитых лошадей стали палить по колокольне. Её беленые стены зарябили выбоинами, пару раз жалобно прогудел колокол, задетый пулей. Внезапно очередь, выбивавшая по дороге строчку злых фонтанчиков, прервалась — пулемёт будто захлебнулся огнём. И тишина…

Переглядываясь, перебрасываясь матерками, краткими, но ёмкими пожеланиями засевшей контре, красноармейцы доползли до каменной кладбищенской стены. Короткими перебежками, прячась за могильными памятниками, стали потихоньку окружать храм, но отпора им никто не оказал. Самые смелые, вооружась наганами, поднялись на колокольню. Там, весь в крови, словно обнимая ещё не остывший пулемёт, лежал настоятель церкви отец Александр.

— Падла длинногривая!

Матерясь, осмелевшие «интернационалисты» сбросили тело священника вниз с колокольни, швырнули в иконостас гранату, отыгрываясь на святых и угодниках.

И побежали дальше. Но, видать, не везло латышским безбожникам на православных — возле Богородицкого храма, с чердака модного фотоателье Енкина, их вновь обстрелял «гочкис».

Красноармейцы бросились к реке, спеша перейти её по мосту, а им навстречу выкатились два броневика «остин», огнём из башенок сметая латышей, вколачивая их в пыль и грязь…

…Ранним утром к Петропавловскому кладбищу подскакал первый разъезд казаков генерала Мамонтова. Эх, совсем чуть-чуть не дождался отец Александр! Ещё бы часок ему продержаться!..

Полусотня казаков, пропылённых и обветренных, держа поперёк своих сёдел короткие кавалерийские карабины Мосина, въехала в город, дивясь множеству ещё тёплых тел, разбросанных у самого кладбища, словно их не донесли до могил.

Есаул, пощипывая ус, оглянулся, несколько теряясь. Вроде ж они первые вошли в Тамбов, ни разу пока не стрельнув, а тут — вон, настоящее побоище…

— Ваше высокоблагородие! — обратился к нему молодой казачок, любивший солидно представляться: «Александр Иванович», — за что его и прозвали Санькой-Ванькой. — Тут звонарь ховался, говорыть, що цэ поп тутошний их усих положив, с пулемёту! О-ось там лежить. Отец Александр. Вбилы його проклятущи бильшевики…

— Передай звонарю, — нахмурился есаул, — пусть позаботится о павшем. За мной!..

…Mаленькая девочка в синем платье с красными заплатками набирала воду с колонки, когда из-за угла, со стороны кладбища, показался небольшой отряд всадников. Девочка поначалу испугалась, но потом разглядела, что выезжали не красные кавалеристы, — тех обычно при езде в седле кидало, а эти на своих конях сидели как влитые.

— Здравствуй, девонька! — сказал один из них, молодой усач. На его плечах серебрились офицерские погоны, а на штанах алели казачьи лампасы. Он склонился к девочке и показал нагайкой: — Мы так проедем к Большой улице?

Девочка кивнула, будто завороженная.

— Проедете, дяденьки, — сказала она. — Вот так, всё прямо и прямо!

— Ну спаси тебя Христос, девонька!

Казаки поскакали к Большой улице, а девочка, бросив ведро, побежала во двор, радостно крича: «Мама! Мама! У них погоны на плечах!»

Мать девочки, хлопотавшая у летней плиты, охнула и кинулась на улицу, но там уже никого не было, только цокот копыт о булыжную мостовую доносился ещё из-за угла Кирпичной улицы. Женщина замерла, перекрестилась и с чувством сказала:

— Слава тебе, Господи![137]

Авинов въехал в Тамбов на «фиате». Он стоял в кузове, держась за пулемёт-спарку, и улыбался — на него будто повеяло победой. Повстанцы, стоявшие рядом с ним, радостно орали, потрясая трофейными винтовками. Их качало, они хватались друг за друга и смеялись, как дети малые.

Возле лавки на Кирпичной скопилась большая очередь из женщин — они стояли за хлебом, который давали по карточкам.

Токмаков, сидевший за рулём грузовика, притормозил и спросил, высовываясь в окно:

— Что случилось?

— Да всё не открывают лавку-то! — стали жаловаться ему женщины, не разумея пока, чья взяла и кто нынче власть.

Тут подъехал казак, ухмыльнулся и ловко спрыгнул с седла. Сняв с плеча карабин, он прикладом сбил замок и переступил порог лавки.

— Есть тут хлеб, бабоньки! — послышался его голос. — Заходите и берите!

Бабонькам только скажи… Мигом ворвавшись в лавку, они стали хватать булки хлеба. Самая расторопная и пронырливая заглянула в подсобку и завопила:

— Бабы, да там всё есть! Коммунисты оставили, недожрали!

Все кинулись к ней и охнули — на полках лежали сыры, колбаса, печенье, чай, сахар…

— Сами, гады, трескали, а мы с хлеба на воду перебивайся!

Девочка в синем платьице с красными латками смотрела на всё это изобилие, открыв ротик. Она даже не предполагала, что может так вкусно пахнуть. Бабы насыпали ей в сумку два кило конфет «Раковая шейка», сунули коробку печенья и булку хлеба.

— Дуй к мамке, пусть она скорее бежит сюда!

— Поехали! — скомандовал Токмаков.

«Фиаты», броневики, подводы и конница повстанцев достигли базара и свернули на Гимназическую улицу, где в здании бывшей городской управы размещался Совдеп.

— Санька-Ванька! — послышался весёлый голос. — Сымай!

Молоденький казак, привстав на стременах, сорвал красный флаг и швырнул его под копыта коня. Власть меняется!

А по мостовым уже грохотала артиллерия, прокатились три броневика — это входили основные силы конной группы генерала Мамонтова, казаки и калмыки.

Женщины плакали и целовали пыльных станичников, называя их «братиками». Рабочие вагоноремонтных мастерских встретили генерала Мамантова хлебом-солью.[138] Генерал, крепкий, налитой здоровьем усач, сказал:

— Благодарю за встречу, мастеровые, и прошу — похороните с почестями отца Александра. Он пал как герой…

…Авинов неторопливо дошагал до уездного Совдепа, что стоял на углу Семинарской и Большой. Нынче здесь расположились чубатые казаки и раскосые калмыки. Постоят денёк-другой, откормятся, передохнут — и двинут на Козлов, шугать и громить красных. А ему-то что делать? Кирилл задумался, неспешно двигаясь по Большой улице.

Задумавшись, Авинов не расслышал торопливую поступь человека, подкрадывавшегося к нему сзади. А потом чей-то локоть, вонявший углем, резко обхватил его горло. Другая рука прижала к лицу платок, обильно смоченный хлороформом.

Стараясь не дышать, Кирилл лягнул неизвестного между ног, хотел было садануть ему в область рёбер, да не вышло — мир затуманился и пропал.

Очнулся штабс-капитан в полутёмной комнате, сидя на полу. Руки, связанные сзади, кольцом охватывали ребристую балку, кажется двутавровую, колонкой уходящую к потолку. Авинов нажал спиной, упираясь ногами, но двутавр даже не шелохнулся. Зато в область поясницы ощутимо надавил золотой браунинг. Чёрт, какое хорошее место — эта кобура сзади! Ещё бы добраться до неё…

Остаток хлороформа витал в лёгких — смутно было Кириллу и тошно. Облизав пересохшие губы, он осмотрелся. Комната, в которой его держали, выглядела заброшенной — комод с вытащенными ящиками, платяной шкаф с оторванными дверками, трюмо с половинкой зеркала. Другая половинка рассыпана по полу. Единственное окно занавешено редким тюлем, но стёкла до того грязны, что даже расплывчатых пятен не увидишь за ними, только скудный свет, что еле сочился.

Хрустя осколками, вошёл Юрковский. Настоящий! Живой и невредимый! На воле!

У Авинова голова кругом пошла то ли от потрясения, то ли от следов хлороформа. Он уже и думать забыл о реальном Вике — и на тебе! Называется, попал…

Юрковский был в синих бриджах, без рубахи, с густо намыленным лицом — один нос торчал да глаза. Зверски выпятив челюсть, Виктор Павлович занялся бритьём, склоняясь к трюмо в позе «Чего изволите?».

— Очнулся? — спросил он весело. — А зря!

И рассмеялся немудрёной шуточке. Хорошее, видать, настроение было у человека.

— Ты откуда взялся, гнида? — выговорил Авинов непослушными губами.

— Узнаю белого офицера по любезному обращению! — фыркнул Юрковский, споласкивая бритву. — А взялся я из тюрьмы, двойничок. Товарищи из ЦК КП(б)У[139] помогли, вытащили из ваших застенков… С одним из них ты скоро познакомишься, он будет с тебя шкуру снимать. Симеон Горбунков! Припоминаешь такого? Блистал когда-то в цирке…

— Ковёрный, что ли? Вот стыдоба — клоуны повязали…

Вика покосился только.

— Долго ж я тебя искал, золотопогонник… — продолжил он немного невнятно, добривая подбородок. — Ох и отыграюсь! А ты молодец — вон как развернулся! У самого товарища Сталина в помощниках ходишь! Я хотел сказать — ходил-с. Знаешь игру такую — «Кто встал, тот место продал»? Ты встал, я сел! Ух и развернусь! В такие чины-с выйду, что, того гляди, спасибо скажу Ряснянскому и тебе, покойному. Хе-хе… Тебя как звать хоть? Да можешь и не говорить, мне без разницы… Но до чего ж похож, мать моя! Ну один в один. Будто на себя в зеркало смотрю. Да-а… Чего только природа не учудит.

— А не боишься в чеку загреметь? А, Вика? — криво усмехнулся Авинов. — Ты же в моих делах — ни бэ, ни мэ, ни кукареку.

— Пф-ф! — презрительно фыркнул Юрковский. — Приду к этому… как бишь его… Токмакову, скажу, что я белый шпион и надо мне помочь в моей шпионской деятельности. Ну, это кулачьё недобитое мигом-с разохотится, а я ему план — дай мне, мол, пару-другую пленных большевичков, кого не жалко-с, и я вроде как освобожу их, и мы вместе совершим побег от белоказаков. Я так прикинул, что, ежели я один явлюсь до своих, то веры мне меньше будет… Нет, ну до чего ж похож! — снова восхитился он.

— А вот Аня сочла, что в постели я другой. Получше, поумелей.

Виктор снова фыркнул и обтёр лицо горячим влажным полотенцем.

— Ух, хорошо! Что, обидеть меня хочешь? А, двойничок? Давай-давай… Лягайся языком! Жить тебе осталось… Так-с… Вот сейчас подкреплюсь, и можно тебя кончать. Только не быстро, не надейся даже, а с толком, с чувством, с расстановкой. Понимаешь, интересно мне смотреть как бы на самого себя!

— Хочешь глянуть на свой труп? Думаешь протянуть подольше моего?

Авинов усердно тёр верёвку, стянувшую его руки. Железяка двутавровая была тупа, но щербинки, зазубринки по волоску, по волоконцу рвали путы.

Хмыкая, Юрковский натянул гимнастёрку и взял с комода свёрток.

— Сальце с хлебцем… — проворковал он. — Мм… Амброзия. Эй, близняшка! Жить хочешь? Могу дать лишних пять минут подышать!

— Давай, — согласился Кирилл.

— Тогда расскажи мне что-нибудь… такое… эдакое!

Штабс-капитан подумал. Pourquoi pas?[140]

— Ладно, — усмехнулся он и начал: — Ровно год назад, в конце сентября, я оказался в Питере — по заданию Корнилова. Заперся в дядиной квартире, думаю, высплюсь хоть. И тут началось такое… эдакое, что всю историю перекувыркнуло. Прямо в дядиной гостиной возникла машина времени, и прибыл на ней некто по имени Фанас — добрый дядька из 4030-го года…

— Вот это я понимаю, — крякнул Юрковский. — Вот это брешет, так брешет!

— А это не брехня вовсе, — спокойно сказал Авинов. — Фанас рассказал мне, что случится в будущем. Как вы устроите переворот в октябре, как Корнилов попытается собрать Белую гвардию… Лавра Георгиевича убило бы в апреле при штурме Екатеринодара, а в двадцатом вы всё равно бы победили. Потом Ленин бы помер, Троцкого бы сняли, Фрунзе зарезали, Кирова пристрелили — и вышел бы наверх Сталин. Вот этот бы развернулся! Он бы такое Советское государство отгрохал, что даже Америка забоялась бы. Миллионы людей исчезли бы в концлагерях, а на двадцатую годовщину Великого Октября расстреляли бы кучу народу — Рыкова, Бухарина, Антонова-Овсеенко, Тухачевского… Никого бы не оставили из нынешних вождей, всех извели, даже Троцкого достали бы в Мексике — и грохнули ледорубом. Тебя бы тоже расстреляли, Вика. — Этого Кирилл не знал, но очень уж ему хотелось, чтобы так могло быть. — Ты к тому времени стал бы солидным человеком, заместителем наркома. Ночью приехали бы чекисты, вывели бы тебя из твоей московской квартиры, усадили в «воронок»… Знаешь, что это такое? Узнал бы! И привезли бы тебя в Лефортово. Долго бы избивали, ломали пальцы дверьми, совали в задний проход раскалённый шкворень, неделю не давали бы спать, сводя с ума, а потом бы устроили показательное судилище, где бы ты признался во всём — что являешься немецким шпионом, троцкистом и наёмником буржуазии. Грохнули бы тебя в подвалах Лубянки, твоя бедная супруга очутилась бы в концлагере для жён врагов народа, а сына сдали бы в детский дом…

Юрковский неотрывно смотрел на Кирилла, даже жевать перестал.

— Вот как? — усмехнулся он. — Забавная история…

— Не волнуйся, — сказал Авинов, — этого с тобой не случится. Я нарушил ход истории, положив кирпич в нужном месте и наклеив, где надо, объявление. И на эти две незамысловатые причинки накрутились, навертелись такие следствия… Белые начали на какой-то месяц раньше, генерал Корнилов не рассорился с генералом Алексеевым, а сдружился, оповестил всю Россию, созвал всех офицеров и нижних чинов в Белую армию. Не все за ним пошли, а всё ж побольше, чем в иной реальности. И самого Корнилова, и Маркова, и Дроздовского должны были убить в этом году, а Колчака, по-моему, в следующем, однако они живы-здоровы. Мы победим, Вика. И когда на Красной площади будут вешать Ленина, Сталина, Троцкого — всё это ваше «рабоче-крестьянское правительство», в котором нет ни одного рабочего, не говоря уже о крестьянине, я один буду знать, что могло бы статься с Россией, но, слава Богу, не свершилось!

Виктор задумчиво смотрел на Авинова, дожёвывая шматик сала. Кирилл под его взглядом не елозил связанными руками по балке, сидел смирно. Неожиданно послышались тяжёлые шаги. Юрковский даже не вздрогнул, надо полагать, топал его сообщник Горбунков.

— Горбунок! — позвал его Виктор. — Хочешь поглядеть на моё отражение?

Подельник вошёл, сутулясь, сложив руки за спиною, словно на прогулке в тюремном дворе. Это был огромный человек с обветренным, несколько обрюзгшим лицом, с плечами, налитыми силой, с ушами, похожими на оладьи, расплющенными о лысую голову. Пустые прозрачные глаза настороженно посматривали из-под кустистых рыжеватых бровей, левая из которых была рассечена.

«Экий человечище! — отстранённо, как бы вчуже подумал Кирилл. — На борца похож…»

Юрковский, ухмыляясь, указал на Авинова. Семён повернулся к Кириллу всем корпусом и замер, окаменев этакой живой глыбой.

В следующую секунду всё пришло в движение.

Верёвка, стягивавшая запястья штабс-капитана, лопнула. Нащупав браунинг, ухватившись за него непослушными пальцами, Авинов с трудом поднялся на ноги.

— Кончай его, Семён! — крикнул он. — Я это, я! Эфенди!

Горбунков развернулся косолапо, по-медвежьи, шлёпая ладонью-лопатой по лакированной кобуре маузера.

Чисто выбритое лицо Юрковского мигом приняло загнанное выражение.

— Чё вытаращился, контра?! — проорал Кирилл.

Взвизгнув, Виктор сунул руку за наганом.

— Стоять! — рявкнул Семён. Воронёный маузер смотрелся игрушкой в его лапище.

— Да куда ты целишься, дурак?! — заорал Юрковский. — Эфенди — это я!

— Ещё один! — воскликнул Авинов, разминая онемелые пальцы. — Двоим нам тесновато в этом городе… Стреляй, Горбунок!

Тот, набычившись, сверлил взглядом то одного Юрковского, то другого. Вслед за зрачками двигалось и дуло «девятки».

Первым не выдержал Вика — зашипев, словно от боли, он схватился за рукоять нагана, торчавшего у него за поясом, одновременно приседая. Выстрел из маузера слился с револьверным. Семён промазал, а вот Юрковский попал — пуля вошла сообщнику в рот, вышибая на стену кровавые сгустки. Человечище с грохотом упал навзничь.

Наган дёрнулся в сторону Кирилла, но браунинг первым сказал своё веское слово.

Смертельно раненный Виктор рухнул на колени, вяло водя ладонью по мокнущему красному пятну на груди, роняя револьвер.

— Ненавижу… — захрипел он, булькая кровью. — Не…

Авинов стоял недвижимо, будто закоченев. Рука его до боли сжимала рубчатую рукоять пистолета.

— Эфенди умер, — пробормотал Кирилл. — Да здравствует Эфенди…

Юрковский остался один.

Глава 21 СТАВКИ СДЕЛАНЫ

Сообщение ОСВАГ:

Северная Добровольческая армия под командованием генерал-лейтенанта В. Марушевского перешла в наступление в Олонецком направлении, овладев Петрозаводском. 6-я армия РККА в беспорядке отступает.

Части дивизии генерала С. Маркова стремительно продвинулись на территорию так называемого Королевства Финляндии, овладев городами Каяна, Тавастгус, Кристинсстад, Сердоболь, Николайстад (Ваза). Сенат Финляндии в полном составе посажен под домашний арест. Охранные отряды сдаются в массовом порядке, разрозненные части финских егерей продолжают оказывать сопротивление.

Одновременно с сухопутной проводится морская операция — Белый флот на пару с союзным подавил Рейхсмарине[141] и высадил десант в Улеаборге, Або и Мариегамне. Особо отличился экипаж линкора «Императрица Мария», этой осенью впервые вышедшего в море после позапрошлогодней диверсии.

Товарищ Сталин сразу упылил в Москву, а Конармия ещё неделю моталась по степи, разыскивая белоказаков. Вот только Мамонтов почему-то не стал дожидаться будённовцев — ушёл за линию фронта. Тогда Ворошилов вернулся и отомстил как следует жителям Тамбова. Всё им припомнил — и хлеб-соль, и «братиков», и тех горожан, что ушли с белыми, сбив Офицерский полк, и слободских, составивших полк Крестьянский. Да только тамбовцы были уже не те, нынче у них был сильный защитник — Токмаков, ночная власть в городе, а по губернии и вовсе круглосуточная.

В Тамбове, Борисоглебске, Кирсанове спешно окручивали колючей проволокой концлагеря на пятнадцать тысяч душ. Днём Ворошилов и вернувшийся предгубисполкома бросят людей в лагеря, а ночью повстанцы придут, вертухаев перережут и всех выпустят.

На свету некий ярый «снегирь»,[142] начальник милиции, расстреляет спекулянта, менявшего на хлеб часы-«кукушку», а по темноте его самого повесят на Частной улице.[143] Виси, мол, качайся в назидание!

Авинову пришлось туго. Крестьяне-повстанцы не складывали оружия, они продолжали бороться против Советской власти — и за свою жизнь. Кремль объявил их бандитами, подлежащими истреблению за разбои и грабежи. Четыре бронепоезда утюжили пути, обстреливая леса химическими снарядами, аэропланы бомбили сёла и деревни, чоновцы расстреливали всех подряд, «от старца до сущего младенца».[144]

И антоновцы, то бишь токмаковцы, приспособились — они развинчивали рельсы, цепляли их концы упряжками лошадей — и разводили «усами». Уложить обратно рельсы, согнутые в дугу, было нельзя — и пару дней в округе стояла тишина, «бепо» пройти не могли. Однако и пассажирские составы тоже простаивали.

На перекладных, то и дело пересаживаясь с поезда на подводу, с подводы на грузовик-попутку, Авинов добрался-таки до Белокаменной.

Голодный, злой, невыспавшийся, Кирилл первым делом позвонил Сталину из какого-то большевистского присутствия и доложился:

— Товарищ Сталин, Юрковский прибыл.

— Очэнь хорошо, товарищ Юрковский, — ответил глуховатый голос наркомнаца. — Ви в Москве?

— Только что с вокзала.

— Хорошо, товарищ Юрковский, отдыхайте. Вечером ви мнэ понадобитесь.

Послушав гудки и скорчив рожу, Авинов тут же дозвонился до «Буки 02»:

— Дядь Петь, картошки я накопал («Задание выполнено»).

— Гнилой много? — поинтересовался «Буки 02» («Без происшествий?»).

— Да не…

— Ну это дело надо обмыть! Выпивка за мой счёт. Первачок! («Встречаемся на Патриарших прудах. Есть задание. Это важно!»)

Честно говоря, Авинов был разочарован. Обычно Буки говорил не «обмыть», а «отметить» — и встреча проходила в «Подполье», где можно было хоть поесть по-человечески. И на тебе…

Выйдя на бульвар Патриаршего пруда,[145] Кирилл сбавил шаг, ступая неторопливо и чинно. Умаялся комиссар, решил воздухом подышать. Имеет право.

Стогова ждать долго не пришлось — генерал догнал Авинова и зашагал рядом.

— Всё хорошо? — спросил он.

— Всё хорошо, и даже лучше!

Кирилл в нескольких словах обрисовал положение дел с «токмаковщиной».

— Отменно поработали, — похвалил его «Буки 02», — отчётливо! Хвалю.

— Премного благодарны. А что там насчёт «первака»?

— Вам поручается максимально ослабить большевистскую оборону Петрограда, — понизил голос Стогов, — дабы взять город с минимальными потерями.

— Делов-то! — фыркнул Авинов. — Всего лишь организовать взятие Питера!

На лице генерала появилось виноватое выражение.

— Безусловно, задание очень непростое… — запыхтел он.

— Не то слово… — буркнул Кирилл.

Он задумался. Цель, которую ставил перед ним Центр, была пугающе огромна, она казалась неохватной и непосильной. Задача во много-много действий…

— Развалить оборону — это же не только «военки» касается, — недовольно проговорил Авинов. — А рабочие? А начальство? — Помолчав, он сказал: — Ладно, попробуем… Именно «попробуем»! Во множественном числе. Связи с питерским подпольем у вас налажены?

— Знамо дело, — браво ответил Буки, — на том стоим.

— Тогда пусть готовятся к решительному выступлению! Пусть организуются в «пятёрки» и собирают оружие. Хорошо бы наладить агитацию на заводах города — дескать, под Корниловым крестьян землёю наделили, а рабочим установили восьмичасовой день, и не голодно им, и зимой тепло будет… Газет бы подкинуть, что-нибудь вроде «Правительственного вестника» или «Русского курьера». Пусть почитают не свою «Правду», в кавычках, а истинную — про ижевцев, воткинцев, сормовцев в армии Каппеля, про наших офицеров-голодранцев… Питерский пролетариат маненько другим стал — разброд там, волнения и шатание.[146] Задача ясна?

— Так точно! — ухмыльнулся генерал. — Разрешите идти?

— Ступайте, — улыбнулся Авинов, — а я с нашим другом Рейли перетолкую…

Шагая переулками Арбата, Кирилл пришёл к выводу, что ничего тёплого к агенту СТ-1[147] не испытывает. Авинова раздражала наглость Рейли, его властное превосходство, основанное не на глубоком знании ситуации, а лишь на самоуверенности, на имперском снобизме англичан. Эти островитяне настолько привыкли к хвастливому: «Солнце не заходит над Британией», — что даже не заметили, как очутились в тени Северо-Американских Соединённых Штатов…

А всё мастерство Рейли заключалось в отменном умении отравить, заколоть, застрелить и задушить. Такой вывернется, тем более что у него всегда под рукой «одиннадцать паспортов и столько же жён»…

А вот и неприметный особнячок, где Рейли свил гнёздышко. Шторы на окне раздёрнуты, герань цветёт…

Авинов замедлил шаг. Парниша, лениво щёлкавший семечки напротив, весь был — особая примета. Он стоял на углу, прислонясь к стене, — в костюме и в сапогах, с чубом, выпущенным из-под картуза… И даже табличку с надписью «МЧК»[148] необязательно было вешать ему на шею — чекист узнавался издалека.

«Обложили-таки!» — подумал Кирилл. Владимир Ильич запретил Феликсу Эдмундовичу форсировать «дело Локкарта», и тот решил действовать по тихой…

Авинов прятаться не стал — оправив кожанку, он решительно двинулся вперёд. Поравнявшись с парнишей, Кирилл глухо спросил:

— Берзин не подходил?

— Утром был! — с готовностью ответил чекист, быстро выбрасывая шелуху. — Потом ушёл.

Авинов кивнул.

— Если со двора выедет машина, — сказал он, — запомнишь водителя.

— Ага!

Минуя парадное, штабс-капитан поднялся на второй этаж и постучался условным стуком. Открыл ему капитан Хилл.

— Хэллоу, товарисч!

— Хэлло, хэлло, — проворчал Авинов, изображая крайнее утомление.

В маленькой квартирке было тепло — пузатая голландская печь в углу гостиной пышела жаром. А вот и временный хозяин…

Сидней Рейли внешне выглядел совершенно спокойным, но некоторые приметы — посвистывание, притоптывание — выдавали, что он нервничал. Хотя нет, это просто возбуждение…

— О, мистер Юрковский! — белозубо улыбнулся агент СТ-1.— Рад, рад… Я уж думал, вы о нас забыли! Ну что? Наши планы остаются в силе?

— Подкуп латышских стрелков? — уточнил Авинов.

Рейли молча осклабился и кивнул.

— А что, — молвил неуверенно Хилл, — разве нельзя дождаться наших из Мурманска? Рота австралийских коммандос просочится незаметно…

— Не доверяешь латышам? — усмехнулся Сидней Джордж.

— Мм… Не совсем.

— Латыши — единственные солдаты в Москве, — отрывисто сказал Сидней Джордж. — Тот, кто контролирует латышских стрелков, контролирует столицу. Латыши не являются большевиками, они служат большевикам, потому что им некуда деться — Лифляндия под немцем. Они — иностранные наёмники. Иностранные же наёмники служат за деньги. Кто больше предложит, за тем они и идут. — Подумав, Рейли ухмыльнулся. — А Ленина с Троцким мы, пожалуй, не станем расстреливать. Они должны стать не мучениками, а посмешищем — снимем с них штаны, да и проведём в одном исподнем по улицам Москвы!

— Вас подставили, Рейли! — резко сказал Кирилл. Это прозвучало как пощёчина. — Оба Яна — и Шмидхен, и Спрогис — провокаторы ЧК! Дзержинский завёл дело Локкарта, в котором вы — главный обвиняемый. Вы и сегодня давали деньги Берзину?

— Д-да… — вздрогнул побледневший СТ-1.

— Так вот, Берзин с самого первого дня все ваши деньги передаёт Дзержинскому! Под расписку. Кстати, ваш дом находится под наблюдением.

Теперь побледнел и недалёкий Хилл.

— Вы это точно знаете? — выдавил Сидней Джордж.

— Насчёт наружки?

— Насчёт ЧК!

— Об этом Дзержинский лично докладывал Ленину. Все ваши явки провалены, Рейли. Все ваши агенты взяты на учёт — Голицын, Фриде, Ишевский… Даже Мура, любовница Локкарта, на примете у «чрезвычайки»! Благодарите Белую гвардию, что вас ещё не расстреляли, — наступление на Восточном фронте отвлекло красных вождей от вас, «наёмников англо-французского империализма»!

В гостиной зависло молчание. Изрядно перетрусивший Хилл переводил взгляд с Авинова на Рейли и обратно с точностью метронома.

— Тогда… зачем вы здесь? — выговорил СТ-1.

— Вы мне нужны, Рейли, — холодно ответил Авинов. — А я могу пригодиться вам.

— Вот как? — усмехнулся Сидней Джордж не без сарказма. — Я нужен вам?

— Вы меня правильно поняли, — по-прежнему холодно сказал Кирилл. — Подробности — по дороге.

— По дороге куда?

— Да хоть к чёрту! Я уже побывал в чекистских подвалах и не хочу наведаться туда снова, даже в вашей приятной компании. Едем!

Новенький «Астон-Мартин» покинул старый каретный сарай и с рёвом выкатился на улицу. Чекист на углу резко согнулся, словно кланяясь, — разглядывал водителя.

— Верю!.. — процедил Рейли, укрываясь за шторкой.

Откинувшись на заднее сиденье рядом с Авиновым, Сидней Джордж повернул к нему голову, всмотрелся, словно ощупывая цепким взглядом.

— Так для чего я вам нужен, мистер Юрковский? — осведомился он ровным голосом.

— Москву так просто не взять, мистер Рейли, — криво усмехнулся Кирилл. — Давайте сперва набьём руку на Петрограде.

— Как прикажете вас понимать? — поджал губы СТ-1.

— Буквально! Северная Добровольческая армия перешла в наступление. В Эстляндской губернии чины лейб-гвардии, бежавшие от красных, собрались в Северо-Западную армию. Обе этих силы возьмут в клещи красный Петроград — и займут город. Наша задача — помочь им в этом. Кстати, 1-я британская эскадра лёгких крейсеров под командованием контр-адмирала Уолтера Коуэна тоже призвана на помощь…

— О, я знаю мистера Коуэна! — радостно сообщил капитан Хилл.

Не обращая внимания на агента ИКВ, Рейли внимательно смотрел на Авинова.

— Вам нужны мои агенты в Петрограде? — уточнил он.

— Ваши агенты, ваши связи, ваши деньги! — перечислил Кирилл.

— Я не интересуюсь, кто вы, мистер Юрковский, но вы знаете, кто я. Вот и ответьте мне, зачем это нужно Сиднею Джорджу Рейли и — возьмём шире! — к чему это всё Британской империи?

Авинов подумал.

— Вы в курсе, что между вашим премьером Ллойд Джорджем и военным министром Черчиллем[149] свара? — медленно проговорил он. — Ллойд Джордж лавирует между белыми и красными, открыто ратуя за раздробление России. А вот Черчилль гораздо умнее. Он говорил, что в момент, когда победа над Германией была уже на горизонте, когда награда за безмерные русские жертвы была уже близка, вместо старой, доброй России возникло государство без нации, армия без страны, религия без Бога, правительство, рождённое революцией и питаемое террором, отнявшее у русского народа плоды победы, чувство чести, мир и хлеб. Черчилль, как и вы, кстати, отлично понимает мировую опасность большевизма, но выступает против расчленения России. Он хочет видеть нашу страну федеративной, сильной, единой — и дружески расположенной к Англии. Сказать почему?

— Сказать.

— Черчилль, как и я, кстати, не верит в окончательный разгром Германии. Немцы выдохлись, они, по сути, уже разбиты, но обязательно поднимутся, соберутся с силами — и затеют новую войну! И кто тогда спасёт Британию? Серия мелких и слабых государств на обломках Российской империи? Или враждебный Западу, воинствующий Союз Советских Республик Европы и Азии, как мечтается Ленину? Делайте ставку, Рейли!

Сидней Джордж выдержал долгую паузу.

— Мне всегда нравился сэр Уинстон,[150] — молвил он.

Глава 22 КУРГОМЕНЬ

Сообщение ОСВАГ:

Северо-Западная армия под командованием генерала Родзянко выступила в нарвском направлении с территории Эстляндской губернии (формально — Эстонская Республика). 1-я и 2-я эстонские дивизии действуют на гдовском и псковском направлениях.

Северная Добровольческая армия вошла в Гельсингфорс. Занята крепость Свеаборг, финнами переименованная в Суоменлинна и превращённая в концлагерь для русских. Генерал Марков приказал разместить в Свеаборге членов так называемого Сената Финляндии, арестованных в Николайстаде (Вааса).

Линкоры Белого флота — «Генерал Алексеев», «Императрица Екатерина Великая», «Императрица Мария» — бросили якорь в гаванях Гельсингфорса и Ревеля. 1-я британская эскадра в составе лёгких крейсеров «Куракоа», «Клеопатра», «Драгон» и «Галатея», восьми эсминцев и пяти субмарин отшвартовалась на базе в Биоркэ (90 вёрст до Санкт-Петербурга).

В Кремле всё было по-прежнему — наркомы бешено работали, писали по ночам, спорили до посинения в прокуренных кабинетах.

Не заходя к себе, Кирилл явился к Сталину.

— А-а, жив-здоров, товарищ Юрковский! — ухмыльнулся наркомнац. — Как вибрались?

— С трудом, товарищ Сталин.

Тот покивал понятливо.

— Пойдёмте к Ильичу, — заторопил Иосиф Виссарионович, натягивая шинель. — Визывает!

Шагая к Совнаркому, он сказал, вздохнув устало:

— Партия направляет расшивать узкие мэста. Я уезжаю на Западный фронт — меня давно прэвращают в специалиста по чистке конюшен военного ведомства…

— У Троцкого хватает чего вычищать, — усмехнулся Авинов.

Сталин затрясся в неслышном смехе.

— Это точно! — жизнерадостно оскалился он.

В кабинете у Ленина не было никого, кроме самого хозяина, клонившего лысый лоб над писаниной.

— А, товарищ Югковский появился! — весело сказал он. — Кстати, кстати! Иосиф Виссагионович, смотрю, уже готов?

— Готов, Владимир Ильич.

— Трясите Зиновьева! Душу из него выньте! Верно говаривал Свегдлов: «Зиновьев — это паника!» Товарищ Чичерин уже подкатывал к германскому послу, пгедлагал немцам занять Петроград — и получил вежливый отказ.[151] Нам остаётся надеяться только на себя. Не сдавать Петроград! Не сдавать!

— Не сдадим, Владимир Ильич.

У Авинова сразу полегчало на душе — оказавшись в Питере вместе со Сталиным и пребывая в его тени, у него будет ха-ароший шанс выполнить задание Центра!

— А вам, товарищ Югковский, — живо обернулся к нему Ильич, — я поручаю Котлас.

— Котлас? — растерялся Кирилл.

— Именно! Этот наш боевой район на Севегной Двине важен чгезвычайно. Ни в коем случае нельзя допустить спайки Восточного и Севегного фронтов! Вот в чём гвоздь! Есть в Котласе такой Виноградов, Павлин Фёдогович. Был зампредом Агхангельского губисполкома, угнал к Котласу десятки пароходов, буксиров и барж, когда контрреволюционеры взяли власть. Генерал Миллер, поддегжанный интервентами, грозится вот-вот перейти в наступление, на соединение с Пепеляевым. Вот и мы спешим! Отдаём под ваше начало роту матгосов-балтийцев, надо сбить Красную Северо-Двинскую флотилию — до самого ледостава беляки будут прорываться на юг по реке. Поручаю вам организовать защиту Котласа во что бы то ни стало!

— Мои полномочия? — подтянулся Авинов.

— Чрезвычайные! Мандат вам выпишут, товарищ Югковский…

Отправлялся Авинов с Ярославского — и втроём. Мандаты на Алекса фон Лампе и на Кузьмича Кирилл оформил через генерала Стогова. Буки сочинил биографии для обоих курьеров, и вполне в духе времени — Алексей у него стал комсомольцем, направленным Московским горкомом в помощь «помначотдела Комиссариата по делам национальностей, т. Юрковскому», а Исаева и вовсе сделали старым политкаторжанином. Tempora mutantur,[152] нынче отбытием каторги гордились…

«Котласская миссия» была архиважной, поэтому ЦУПВОСО предоставило помначотдела блиндированный поезд «Красный моряк», которому сам Авинов дал название «полубронированного» — тот был составлен из теплушек, наскоро оббитых листовой сталью, а края платформ укрепляли мешки с песком. На платформах везли морские орудия, снятые с кораблей в Кронштадте, а по вагонам набились братишки-матросики. Десантная рота. Сто сорок два штыка.

Ревматы вели себя развязно и плохо «слушались руля».

Больше всех шумел матрос 1-й статьи Строюк, коего все звали Стройкой.

— Братва, слухай мой реврез![153] — орал он, кидая пожитки на нары, занятые Кириллом. — В Ярославле у нас остановка, выходим и держим курс до бабки Маврикиевны — дюже у этой мадамы самогон скусный! Обратно же что? Обратно же и закусон спроворим!

Матросы заорали в поддержку ревреза, оставляя в меньшинстве двух флотских кондукторов.[154] Авинов смолчал, с интересом наблюдая за развитием событий.

— Всё понимаю, братва, — громко сказал Стройка. Он стоял посреди вагона, широко расставив ноги, словно на палубе в штормовую погоду, а большие пальцы засунув за ремень. — Одно мене на ум нейдёт: чего в нашем революционном экипаже забыл этот старый пердун?

Любопытничая, все уставились на Кузьмича. Чалдон, нисколько не смущаясь вниманием малопочтенной публики, продолжал жевать чёрный хлеб, умащая его салом, которое нарезал Алексей. Проглотив и стряхнув с бороды крошки, Исаев поднял глаза на Строюка.

— Слышь, внучек, — медленно проговорил он, усмехаясь, — у тебя со зрением как, всё путём?

— Соколиный глаз! — осклабился ревмат.

Елизар Кузьмич кивнул подбородком на дальнюю стенку вагона, где прямо над печкой был криво наклеен плакат, изображавший буржуя — толстопузого, зубастого и отвратного. Здоровенный красноармеец, выписанный алою краской, с шеей толще головы в «богатырке», поражал толстяка штыком в брюхо, отчего тот скалился на манер акулы и пучил глаза.

— Видишь того, в цилиндре? — сказал Исаев.

— И чё?

— А теперича гляди, что бывает с хамлом. Правый глаз!

Одной рукой подхватив увесистую винтовку, он нажал на курок. Прогрохотал выстрел, и буржуй окривел.

— Намёк понял? — хладнокровно спросил Кузьмич, укладывая «винтарь» на место.

Экипаж уважительно загалдел:

— Здорово шмаляет, старый чёрт!

— Бац — и готово!

Строюк, чувствуя, что выходит из центра внимания, обратил свой критический взор на Алекса.

— А юнга, значит, — протянул он, — из молодых пердунов?

«Лампочка» невозмутимо обтёр нож о кусок хлеба и сказал:

— Левый глаз.

И швырнул нож, почти не замахиваясь. С тупым ударом клинок засел в левом буркале, лишив зрения акулу капитализма. Экипаж притих.

Фон Лампе молча встал, обходя Строюка, приблизился к плакату, расшатал и вытянул нож — тот засел крепко.

Дождавшись, пока Алекс сядет, Кирилл поднялся с места.

— Стройся, Стройка, — усмехнулся он, небрежно сбрасывая на пол ревматовскую кладь. — Во-первых, это моё место, так что вещи в зубы — и ищи себе другой угол…

— Чё за дела?! — взревел ревмат. — А ну, поднял мой сидор!

— Стройка, — мягко сказал Авинов, — щёлкни пальцами.

Стройка, мало понимая, щёлкнул. В то же мгновение напротив его оцепеневшего зрачка зачернело дуло маузера.

— …Во-вторых, — невозмутимо продолжил Кирилл, — никаких остановок и никаких пьянок не будет. Пока что я тут командир. Понятно? Я спросил, — повысил он голос, — тебе понятно?

— П-понятно, — пробормотал Строюк, глядевший в ствол пистолета как зачарованный.

— А если ты или кто другой нарушит мой приказ, того расстреляю на месте, без суда и следствия, — за нарушение революционной дисциплины.

В этот момент поезд тронулся, и ревмат, не удержав равновесия, ляпнулся на пол. Кое-кто заулыбался, но жизнерадостного, животного гоготанья не последовало — экипаж пребывал в растерянности. А помначотдела сунул маузер в кобуру, да и завалился на лежак — до Котласа путь долог…

В Северном трёхречье, там, где сливаются Малая Северная Двина, Вычегда и «большая» Северная Двина, люди селились издавна. Возле устья Вычегды стояло зырянское селение Пырас, где жил-поживал Дзюбас, дед Стефана Пермского. При Алексее Тишайшем то местечко стали прозывать Котласом. Жизнь тут текла вялая да неторопливая, как течение Вычегды. Стоило только протянуть железную дорогу от Перми, как всё изменилось на диво — поезда пригоняли в Котлас дешёвый сибирский хлеб, тут его перегружали на пароходы и отправляли в Архангельск и дальше — за кордон.

И церковь поставили добротную, из камня, хотя и виду ординарного, два банка заработали, телеграф застучал, начальные училища открылись. А осенью восемнадцатого очутились котлашане в тисках двух фронтов, сближавшихся неумолимо, грозивших смять Котласский боевой район и раскатать избы по брёвнышку…

…Одноэтажный кирпичный вокзал отстоял от пристани за версту, но «Красный моряк» вёз не обычных пассажиров, так что у перрона он не остановился, выехал к самой реке. Берег тут был очень высок, по нему выстраивался целый ряд складов, от которых к воде спускались деревянные скаты. Котлас отсюда, с берега, представлялся тем, чем был, — большой деревней, хотя деятели из Временного правительства и даровали ему статус города.

На противоположном берегу раскинулось село Вандокурское, ничем не примечательный разброс изб и амбаров, только что на причалах корячилась высокая триумфальная арка, воздвигнутая в честь посещения села великим князем Сергеем Александровичем — то-то было событие!

А между селом и «городом» текла широкая стальная река, гладь которой скрывалась под днищами девяноста пароходов и теплоходов, буксиров и барж. Они качались пришвартованные у причалов, стояли на якорях, медленно проплывали туда и сюда, коптя дымом из высоких труб.

— Приехали, — сказал Авинов.

Спрыгнув с подножки на гулкий помост, он увидал стремительно шагавшего навстречу Виноградова — в кожанке, в кепке, с наганом на боку, в галифе, заправленных в сапоги с «гармоникой» — голенища были вроде как присборены.

— Павлин Фёдорович? — уточнил Кирилл.

— Он самый! — энергично кивнул Виноградов. — А вы, товарищи, из Москвы?

— Комиссар Юрковский, — протянул ему руку Авинов. — Направлен к вам товарищем Лениным. Необходимо в кратчайшие сроки создать Красную Северо-Двинскую военную флотилию.[155]

— Конечно! — с жаром одобрил ленинскую идею бывший зампредгубисполкома. — Мы уже объявили Котлас на осадном положении, по берегу Двины установили несколько линий минных заграждений, нынче бронируем пароходы.

— Эт-правильно, — вымолвил Кирилл, воодушевляя массы.

Павлин Фёдорович продолжил с энтузиазмом:

— А ещё мы объявили неделю обороны края! Приняли в ряды комсомола полсотни… да больше полста новых членов. Вручаем им сразу и билет, и винтовку! Хотите посмотреть? Это наверху, в доме «Общества народной трезвости». Комсомольцы и паёк получают — горячий чай с брусникой и по куску хлеба…

— Лучше займёмся вашими пароходами.

— Мы пока три судна подготовили — «Мурман», «Могучий» и «Любимец». Обшили их котельным железом, перебрали движки…

— С них и начнём.

— А ещё у нас буксир имеется! — помявшись, Виноградов заметил виновато: — Вы не смотрите, что их тут много плавает. Лоханки, право слово! Рухлядь.

— Попробуем сделать из дерьма конфетку, — улыбнулся Авинов и прокричал громким командирским голосом: — Ро-ота, стройсь!

Матросы лениво изобразили подобие рядов и шеренг.

— Комендоры, гальванеры,[156] наводчики… Выйти из строя!

Человек десять сделали шаг вперёд. Среди них переглядывались два кондуктора, что ехали в одном вагоне с Кириллом, — братья Эктовы, Димитрий и Даниил. Именно так они представились Авинову. А если пробовал кто звать их хотя бы Дмитрием и Данилом, тем более Митрием и Данилой, братья не отзывались. Из принципа.

— Где служили? — поинтересовался Авинов.

— Крейсер «Богатырь», — ответил Даниил.

— Линкор «Петропавловск», — проокал конопатый Зюзя.

— А мы вше с миноношок, — бойко прошамкал молодой парень с выбитыми передними зубами, прозванный Беззубым Талалой.

— Это кто ж тебя так? — спросил Кирилл.

— Не помню, — пожал плечами Талала, — пьян был. Ктой-то каштетом жахреначил…

— Товарищи революционные матросы! — повысил голос Авинов. — Ставлю вам боевую задачу: установить орудия на три парохода! Димитрий с Даниилом командуют, а мы все на подхвате. Чем скорее кончим, тем скорее пойдём в бой за власть Советов! Вопросы есть? Вопросов нет. Начали!

Для того чтобы колёсные пароходы превратить в канонерские лодки, выбрали подходящий затон, где и отшвартовали «Мурмана», «Могучего» да «Любимца».

Оглушительно трещали молотки клепальщиков, тюкали топоры плотников, перестилавших хлипкие палубы настилом из брусьев, подбивали подпорки-пиллерсы, сверху клали листовую сталь. А уже потом, с помощью такой-то матери, крепили пушки — тяжёлые стодвадцатипятимиллиметровки и зенитные «виккерсы» калибром сорок миллиметров.

Пушки ставили перед пароходной будкой и позади неё, из-за чего суда приобретали несерьёзный, доморощенный вид.

На палубах и в трюмах трёх боевых единиц Северодвинской флотилии трудолюбиво копошились матросы-артиллеристы и питерские рабочие, впрягались и военспецы — им было стыдно служить большевикам, но иначе пайка не давали. А вот больше сотни ревматов избегали возни и грязи — они шлялись по пристани, метя широченными клёшами, и, как их бескозырки «блинчиками» удерживались на бритых затылках, было непонятно.

— Фасон держат, — криво усмехнулся Димитрий Эктов, — ждут, чего ты, товарищ комиссар, делать станешь.

— Дождутся, — усмехнулся Авинов. — Уже дождались. Люди, обедать!

— Война войной, — хохотнул Даниил, — а обед — по расписанию!

Столовая располагалась на барже-ресторане. Теперь, правда, осетрового балыка или икры там не предлагали, в меню значилась перловка да вяленая рыба.

Когда «бригада тов. Юрковского» поднялась на баржу, Кузьмич на пару со здоровенным морячком по кличке Гиря поднял трап.

— Это чё за дела? — заорал с берега Стройка. — Ты чё, комиссар, сдурел? Голодом морить р-революционного матроса?!

Авинов облокотился на перила.

— А у нас тут социализм, — проговорил он. — «Неработающий, да не ест!»

Не слушая возмущённый рёв, Кирилл подмигнул повару (или его следовало называть коком?), и тот вынес скромный вклад комиссара Юрковского — ящик английской ветчины.

— О-о! — прокатился голодный стон.

— По банке на двоих, товарищи! — прикрикнул Авинов, и негромко спросил Алексея: — Чем там матросня занята?

— Митингуют!

— Чем бы дитя ни тешилось…

— Так мы что, — приглушил голос Лампочка, — так и будем в этом Котласе? А Петроград как же?

— Чует моя душа, — подмигнул ему Кирилл, — что здесь мы не задержимся! Как там Юрка?

— Обиделся на меня, что не взял, — улыбнулся Алекс. — Глупый…

— Ешь-ешь давай. Чем скорее кончим на Двине, тем быстрее на Неву умотаем!

После обеда работников прибавилось втрое — «ревматы» со скорбными лицами старых дев, коих склоняют к прелюбодеянию, взялись помогать на судоремонте. Форс форсом, а кушать-то хочется…

Павлин Виноградов тем временем обегал пароходы «Сухона», «Усть-Сысольск», «Компаньон», «Феникс» и притащил единственные средства связи — мегафоны, верно прозванные матюкальниками.

— А чего делать станешь? — извинялся он. — Ежели до нас телеграмма из самой Москвы на десятый день добирается! Порочная связь…

Едва Кирилл собрался пошутить, как из-за реки, из-за леса донёсся стрекочущий гул. Знакомый звук…

— Воздух! — заорал он. — Зюзя! Митька! На «виккерсы»!

Димитрий Эктов и слова не сказал — бегом бросился на площадку с зениткой.

Над пильчатой стеной леса показался аэроплан «Де Хевиленд», а за ним целое звено. Нагруженные бомбами, «хевиленды» летели низко, с рычаньем шинкуя воздух пропеллерами. На их фюзеляжах было жирными буквами выведено: «SBAC».[157] Бомбы чёрными мячиками полетели к воде, по дуге накрывая плавсредства, теснившиеся у котласских причалов. Грохнули взрывы. Пароходу «Енисей» проломило борт, опрокидывая и переворачивая. Баржу-ресторан словно приподнял кто, да и опустил, уже распавшуюся на две половинки. «Ваге» повезло — бомба угодила рядом, вздыбливая белёсый столб воды.

Зюзя, присев за «виккерсом», повёл стволом, ловя в прицел аэроплан, скользивший в вираже. Гулко, раздельно задолбила очередь, пропарывая крыло, обрывая растяжки. Аппарат вильнул, качнулся — и врезался в воду, запрыгал по мелкой волне, завертелся колесом, распадаясь на кусочки.

— Есть! — заорал Димитрий.

«Хевиленды» развернулись, словно на его зов. Зачастили вспышки пулемётов, секущие струи свинца заколотили по гудящей железной палубе «Мурмана». Десятки винтовок ответили нестройным залпом. Мимо. Защёлкали затворы. Залп!

— Есть!

Пропоротые пулями крылья «Де Хевиленда» всё ещё несли аппарат, но вот пилот безвольно — безжизненно! — перевесился за борт. На полной скорости аэроплан перелетел реку и вломился в сосняк. Полыхнуло. Рассыпалось. Загуляло эхом.

— Бомба! Ложись!

Вращаясь, бомба влетела по касательной в пакгауз, вроставший в землю рядом с затоном. Взрыв поднял, запрокинул брёвна, завертел их лопастями пропеллера. Один из брусьев ударил, как битой, по перепуганной козе, пасшейся неподалёку. Рогатая и мекнуть не успела — улетела в реку, волчья сыть.

Порожние аэропланы удалялись, набирая высоту. Димитрий развернул свой «виккерс», посылая очередь вдогонку, а Зюзя уже не смог — меткий пилот разворотил матросу грудь, перелопатив рёбра с тельняшкой.

Оглушённый, Авинов опустил винтовку — он тоже стрелял, поддавшись общему порыву. Вроде бы и гнусно это — стрелять по своим, а рядом с ним кто? Не такие же русские? Хорошо, когда точно знаешь — вот красные, вот белые. А если всё в розовом цвете? Как его разделишь? Где тут наши, где не наши? Гамлетовский раздрай…

— Виноградов! — окликнул Кирилл зампредгубисполкома. — Живой?

— Кажись, да… — послышался страдающий голос. — Ох ты…

— Глянь, как там.

— Щас…

Даниил Эктов прибежал, убедился, что брат жив, и доложил, что ревматов здорово побило, а «Стройка» пропал.

— То ли утоп, то ли удрал, — вывел он.

— Какая жалость, — серьёзно сказал Авинов, стряхивая землю и стружки с волос. — Всё, перерыв закончен!

В конце октября здорово похолодало. Не настолько, чтобы река подёрнулась хрупкими заберегами из молодого льда, но по ночам бывало студёно. Ели стояли, нахохлившись, будто прижатые низким пасмурным небом.

В эти самые дни три канлодки вышли в плавание. Паровые машины судов топились дровами, оттого дым валил густо, тучей, едва вмещаясь в трубах, а вот гребные колёса еле вертелись, тяжко шлёпая плицами по воде. Дозорный буксир «Лизогуб» отставал, а два сторожевых катера — «Ковалёв» и «Чударев» — шли немного впереди. Вот и вся «эскадра».

— У англичан пять мониторов, — вздыхал Павлин Фёдорович, — те даже против течения прут под двенадцать узлов,[158] и пушки у них поболе наших — сто девяносто миллиметров… А броня в три дюйма — чего б не жить?..

Авинов промолчал, любуясь видами. Краснокорые сосны поднимались над песчаным берегом, зеленью оттеняя желтизну пляжа. Ветер, едва затрагивавший кроны деревьев, в вышине прогонял тучи, очищая небо — глубокое, чистое, пронзительно-синее.

Канлодки шли на Кургомень — старинную волость, когда-то входившую во владения Марфы Борецкой. В том месте сёл было как грибов — Погост, Гора, Нижний Конец, Большая Деревня, Починок Второй… Выше всех по Двине стояла деревня Топса, а ниже — Рочегда. Оттуда до Архангельска было каких-то триста километров с хвостиком, вниз по реке.

Кургоменьский Погост располагался на возвышенном правом берегу, напротив смородинового острова Лозы, а напротив, за рекой, лежала деревня Тулгас, удерживаемая частями Красной 6-й армии, спешно набранной из китайцев, корейцев, венгров, поляков, финнов. Хотя русские тоже были — и не самого лучшего разлива.

Кургомень являлся форпостом Антанты — англичан, французов, американцев, канадцев, австралийцев, итальянцев, датчан, шведов… Вся их «интервенция» заключалась в охране неисчислимого количества военных грузов, поставленных России союзниками. На складах Мурманска и Архангельска лежало всё — от ажурных чулок до танков, и нельзя было допустить, чтобы всё это богатство — на полтора миллиарда долларов! — досталось большевикам. Вот и гоняли «интервенты» любителей отнять и поделить. Гоняли, но в наступление не переходили — это была не их война. Конечно, будь у генерала Фредерика Пула, командующего иностранными войсками в Северной области России, силёнок побольше, он размахнулся бы и поширше. А так… За что Джону или Жану умирать в русской тундре? Оттого и линия Северного фронта не меняла своей кривизны, а Кургомень был самым южным участком Северного фронта, хотя само понятие «фронт» в данных условиях выглядело сомнительным — глухие дебри, болота, буреломы лишали всякого манёвра. Войска перемещались лишь в двух направлениях — по Северной Двине да по железной дороге Архангельск — Вологда.

— Вы так не стойте, ваш-сок-родь, — неожиданно услыхал Авинов негромкий голос Кузьмича.

— Тише! — недовольно сказал Кирилл.

— Да не слыхать… — отмахнулся Исаев.

— А как мне стоять?

— Мужичьё здешнее злое, а стреляют они метко, дробиной белке в глаз целятся…

— Моя шкурка не ценная, — усмехнулся Авинов, — мех только под мышками!

— Ну ещё кой-где имеется…

Оба расхохотались, молодой и старый.

На другой день часам к трём флотилия прибыла в деревню Пучега, где располагался штаб фронта. Подозрительный Ленин, не доверявший военспецам, назначил командующим Северным фронтом большевика Кедрова, совсем недавно возглавлявшего Северо-Восточный участок отрядов завесы — вооружённый сброд, который был наскоро укреплён матросами-анархистами и объявлен 6-й армией.

Ни опыта, ни умений у «Михал Сергеича» не было, но если партия сказала «Надо!», то куда деваться? В наступление Кедров не переходил, поставив задачу «держать и не пущать».

Невысокий, в чистенькой красноармейской форме, с аккуратными усами скобкой и бородкой на узком лице, Михаил Сергеевич больше походил на какого-нибудь приват-доцента, чем на командующего фронтом.

— Хорошо, что вы поспели, — сказал он утомлённо, пожав руки Авинову с Виноградовым. — Генерал Марков шлёт три монитора, перебрасывает большой авиаотряд… Они уже разбомбили наши аэропланы, сожгли вместе с походными ангарами. А что вы хотите? С севера давит громадная сила — шестьдесят тысяч человек!

— Не читайте на ночь «Правды», комфронта, — сухо сказал Авинов, — а то не заснёте. Откуда там столько народу? — брюзгливо продолжил он. — Интервентов едва ли девять тыщ наберётся — это вы называете громадной силой?

— А кулацкие отряды? — возмутился Кедров. — А эсеро-кадетские? А марковцы?

— Марковцы — это да, — согласился Кирилл.

— А… — открыл рот комфронта, но Авинов утишил его поднятием руки.

— Короче, — сказал он. — Скажите мне вот что: вы уверены в своих частях?

Глаза Кедрова забегали.

— Не бойтесь, — буркнул помначотдела, — в Кремль о ваших пораженческих настроениях докладывать не стану. Ну?

— Слабина большая, — признался Михаил Сергеевич осторожно.

— Конкретней можно?

— Бегут! — выдохнул комфронта. — Буквально вчера поднял в атаку роту матросов — не хотели, суки, в бой идти. Пригрозил пулемётом — двинулись. Отошли подальше — и сдались белякам всем скопом…

— Ясно, — кивнул Авинов. — Короче. Завтра с утра мы попробуем расковырять позиции противника у Кургоменьского Погоста, а вы ударьте с суши. Стратегия незамысловатая, но тут уж…

Штабс-капитан развёл руками.

— Поддержим, товарищ комиссар! — пообещал Кедров.

Покинув штаб, Виноградов проговорил с сомнением:

— Может, лучше будет проявить бдительность?

— …И доложить в Москву о малодушном командующем? — подхватил Кирилл. — Мол, сражается вяло, личный состав распустил, в наступление идти не хочет — страшно… Так?

— Так!

— Отлично! Тогда назови мне, Павлин Фёдорович, другую кандидатуру на место Кедрова. Есть такие?

Виноградов честно признался, что нет, таковые ему неведомы.

— То-то и оно, — притворно вздохнул Авинов. — Ладно, комфлота, пошли к боям готовиться!

С самого утра канлодки Красной Северо-Двинской флотилии вышли на линию устья Топсы. На высоком берегу виднелись позиции белых. Крайние избы села Кургоменьский Погост превратились в пулемётные блокгаузы, путь к которым преграждал сплошной ряд проволочных заграждений. Ещё дальше стояла тяжёлая батарея из двух морских шестидюймовых орудий.

Невидимый отсюда, прятался аэродром. Стоянка английских мониторов и канонерок тоже была неприметна — острова у Кургомени с высокими, приглубыми берегами служили судам замечательным укрытием.

— Видать, там у буржуев наблюдательный пункт, — сказал Виноградов, передавая бинокль Авинову.

— Где именно?

— На колокольне! А в доме за церковью у них штаб.

— Действуй, комфлота.

И зампредгубисполкома, державший свой флаг на «Мурмане», тут же развёл бурную деятельность. Канлодки развернулись к Кургоменю задом и открыли огонь из кормовых орудий. От толчков при отдаче срывались двери, отлетали кранцы, трещали перегородки, палубы ходили ходуном. Если бы не железо, сковавшее пароходы, они бы развалились.

— Огонь! — кричал Виноградов. — Огонь!

Снаряды лопались, без толку разрывая землю тощих огородиков, пару раз посекли шрапнелью колокольню. В ответ рявкали морские орудия. Над рекою кружил аэроплан с буквами SBAC на крыльях, корректируя огонь батареи.

— Подкрепление идёт! — проорал Даниил Эктов, тыча рукой в сторону левого берега.

Оттуда, из устья неприметной речки, вытягивалась здоровенная железная баржа «Посейдон» длиною саженей семьдесят — подвижная гидроавиабаза красных. Гидропланы М-5 заводились с трудом — их заправляли не чистым бензином, как английские «сопвичи» и «хэвиленды», а ужасной «казанкой».

Авиатопливо в Республике Советов к октябрю иссякло. Сначала красвоенлёты заливали в баки газолин, потом и эта дрянь вышла. Летали на гептане, на «авиаконьяке» — кошмарном коктейле из метилового и этилового спиртов с примесью серного эфира, а ныне в ходу была губительная для моторов «казанская смесь марки „А“» — болтушка из керосина, газолина, спирта и эфира. Двигатели не переваривали сие пойло — глохли. Аппараты разбивались, лётчики гибли, но те, что выживали, обратно потчевали аэропланы «казанкой» — и поднимали их в небо. За каждый час налёта пилотам приплачивали по 25 рублей «залётных»…

Один из гидро так и не завёлся, а вот другой взлетел-таки. Застучал пулемёт, короткими очередями нащупывая аэроплан-корректировщик. Тот легко поднялся повыше. Ввысь ринулся и «пятак», а потом что-то случилось. С двигателем было всё в порядке, он ревел себе и ревел. Наверное, в том и заключалась отгадка — красвоенлёт просто надышался ядовитого выхлопа — и потерял сознание. Гидроплан завалился на крыло, плавно переворачиваясь кверху поплавками, да так и рухнул на остров Лоза.

— Командир! — заорал потный Талала. — Орудия рашкалилиш! Докрашна!

— Разворачиваемся носом к берегу! Носовые орудия — товсь!

— Заряжай!

— Прицел…

— Огонь!

Залп из трёх пушек подломил колокольню, и та рухнула, подкидывая клубы пыли. Заполыхала тесовая крыша штаба. Нестройно бабахнули полевые орудия с левого берега, оглушительно грохотали шестидюймовки с правого. Вода северодвинская то и дело вставала дыбом, взмётывая тонны мутной влаги в грохоте и вое. Красные канлодки избегали попадания, не позволяя «буржуйским» артиллеристам пристреляться, — они постоянно маневрировали, сдавали то вперёд, то назад. Однако и вреда большого причинить они не могли — лупили по площадям, без толку тратя огнеприпасы.

Неожиданно не повезло «Могучему» — свой же снаряд разорвался в канале орудия, оторвав ствол до казённой части. Грохнуло так, что Виноградов аж присел. Взрыв снёс команду «Могучего» за борт, огонь проник в трюм, возжигая пожар.

— Отходим! — заорал Павлин Фёдорович. — Полный ход! Там триста снарядов…

Он не договорил — снаряды стали рваться. Всю палубу «Могучего» подняло на тугих клубах огня и дыма, изломило и сбросило в реку. Отвалились гребные колёса. Корпус канлодки, смахивавший на дуршлаг, пошёл на дно. Это погасило пожар, но детонация продолжала подрывать снаряды — вода расходилась воронкой, пенной и дымной, волны смыкались над нею опять, и снова река на мгновение обнажала дно.

«Мурмана» качало, валя с борта на борт, расшатывая и без того непрочную обшивку, а потом из-за острова Лоза показались два английских морских монитора — нумер 27 и нумер 33. Их палуба едва возвышалась над тёмной двинскою водой. Казалось, невысокие мачты тянулись из воды, принадлежа потопленным кораблям. Но нет, мониторы не спешили на дно — они шли в бой.

Дуплетом ударили их орудия. Снаряды провыли над головою Авинова. Перелёт.

— Кормой разворачивай! — заорал Виноградов. — Кормой! Задом!

Рулевой не успел послушаться комфлота — прямым попаданием снесло рубку канлодки «Любимец». Осколки злобно провыли, словно голодные демоны, жаждущие живой плоти. И они утолили-таки голод — раскалённые железные черепки посекли человек пять из команды «Мурмана», а Виноградову оторвало голову.

— Полный вперёд! — завопил Авинов.

— Куда?! — послышался панический крик рулевого. — В Котлас?

— Вперёд, я сказал!

Гребные колёса зашлёпали, продвигая канлодку к северу, — и это спасло её. Залп с мониторов обязательно бы озвучился попаданием, но «мишень» сместилась вниз по течению.

Красноармейцы продвинулись к берегу, огнём артиллерии накрывая мониторы, и те заспешили на стоянку. Канлодка «Глоуорм» выплыла из-за островка, заросшего ёлками и кустами смородины, и, медленно дрейфуя, обстреляла левый берег.

— Полундра, братва!.. — донеслось оттуда.

Шальной снаряд прозудел над «Мурманом», едва не задевая закопчённую трубу, клубившуюся дымом, и рванул далеко впереди, прямо по курсу. Канлодку качнуло волной, но не шибко. Шлёпая колёсами, «Мурман» всё дальше уходил от Кургоменя. За кормою строчили пулемёты, изредка бухали пушки, но шум боя делался всё глуше и глуше. Вот пароходик, оборотившийся в канонерку, одолел версту, вот — другую… Пятую… Десятую…

«Ушли?..» — подумал Кирилл. До его ушей донёсся прерывистый стрёкот. Их догонял гидроплан М-5. Оставляя за собою копотный шлейф, «пятак» стелился по-над самой водою. Вот мотор его зачихал — и вспыхнул. Пронесясь справа по борту, гидро вспорол водную гладь острыми поплавками. Запахивая пену, он мчался, замедляя свой полуполёт-полускольжение, пока не остановился, разворачиваясь и кренясь. Огонь с пылавшего мотора перекинулся на крыло. Красвоенлёт, чихая и кашляя с надрывом, перекинулся в холодную воду и поплыл, слабо крича о помощи.

— Человек за бортом! — крикнул Димитрий.

Втроём с Даниилом и Алексеем фон Лампе они вытащили пилота на палубу. Его колотила крупная дрожь, а руки со скрюченными пальцами шарили в воздухе, словно ища, во что же им закогтиться.

Заботливый Гиря укрыл военлёта одеялом и дал глотнуть самогона из фляги.

— Спа-па-с-сиб-ба, т-това-варищи… — выдавил тот.

— Грейша, грейша, — сказал Талала и обернулся к Авинову, нахмурился: — Комишшар, так мы чего — полным ходом к интервентам?

— А куда?

— В Котлаш!

— Н-нельзя т-туда, — с трудом выговорил пилот, трясясь. — Там белые.

— Што-о?! Ждали Котлаш?!

— Сдали? — зло переспросил красвоенлёт. — Да н-ни-кто даже не тявкнул! Генерал Пепеляев занял Котлас без единого выстрела!

— Не верю!

— Сбегай, п-проверь…

— Хватит, — остановил спор Авинов. — Курс верный, и ладно. Как зовут, летун?

— Ч-четвёркин моя фамилия. С-степан Четвёркин.

— Отлетался ты, Степан. Переквалифицируйся в речники!

Глава 23 ТУДА И ОБРАТНО

Сообщение ОСВАГ:

Три колонны белогвардейских и союзных войск прорвали Западный фронт. 2-я эстонская дивизия полковника В. Пускара заняла Псков. 1-я эстонская дивизия (А. Тыниссон) направила отвлекающий удар на Струги-Белые и Лугу, по левому крылу 7-й армии РККА. Советское командование перебросило туда свои главные силы, ослабляя ямбургское направление, и генерал Родзянко тут же двинул войска, захватив Ямбург и Красное Село, где ему противостояла 6-я Советская дивизия.

Северная Добровольческая армия действует в направлении Олонец — Лодейное Поле.

Семь британских торпедных катеров — пять с Биоркэ и два с базы в Териоках — встретившись на траверзе форта Ино, северным фарватером подошли к Кронштадту, где и торпедировали крейсера «Олег» и «Память Азова» из состава ДОТ.[159]

Их осталось восьмеро — Авинов с Кузьмичом и Лампе, братья Эктовы, Беззубый Талала, Гиря и Степан Четвёркин. Моряки прибрались на палубе, «сухопутные да воздушный» — в кубрике и на мостике. Сообща похоронили павших, наскоро выкопав могилы на песчаном берегу.

Незаметно завечерело. Северная Двина мощно катила свои воды, неся канонерку «Мурман». На ночь судно завели в устье невеликого, но глубокого притока, где и пристали к берегу.

Как только паровая машина перестала шипеть и пыхтеть да сучить своими шатунами, настала такая необыкновенная тишина, что Кирилл поневоле в ухе поковырялся — не оглох ли?

Нет, умолкли механические звуки, резкие и жёсткие, как металл, их производящий, и слух умягчили лесные шорохи, тихий шелест задержавшейся листвы, плеск и журчание, ветром занесённые с реки.

Гулко топоча по палубе, прошёлся Гиря.

— Оп! — озвучил он прыжок на берег. — Эй, швартов кинь!

Даниил живо перебросил канат.

— Готово!

— Пожалуй, костерок запалю, — решил Кузьмич, — а то зябко что-то.

— Жаодно и пожрать чего шоображим, — поддержал его Талала.

В закутке «Мурмана», исполнявшего функцию камбуза, нашлись пять банок тушёнки, полведра сморщенной картошки и три буханки чёрного хлеба, твёрдые и тяжёлые, как кирпичи.

— Варим густой суп, — решил Авинов. — Или жидкое жаркое…

— Лишь бы побольше! — плотоядно сказал Гиря.

Костёр, разведённый Исаевым, сразу прибавил темени, бросая оранжевые отсветы на борт канонерки, на стволы сосен, на лица людей, сгрудившихся у огня.

— Что будем делать? — осторожно спросил Даниил.

Кирилл подумал.

— Здесь мы потому, что нам дали уйти, — сказал он. — Махнули рукой: куда они, дескать, денутся? И впрямь, куда? Назад дороги нет. Если и удастся проскочить мимо Кургоменя, то что нам делать в Котласе? Генералу Пепеляеву «Здравия желаем!» кричать? В принципе, можно поискать кедровские отряды…

— Где ж их искать? — проворчал Елизар Кузьмич. — По лесам аукать?

— Вот и я о том же. Думаю, надо нам в Архангельск плыть.

— Идти, — поправил его Талала. — Моряки ходют, а не плавают.

— Ну идти, — согласился Авинов. — Только флаг надо вывесить царский, трёхцветный…

— Правильно! — поддержал его Димитрий. — Чтоб тутошние нас за своих принимали!

— …Отсюда до Архангельска путь короче, чем до Котласа, да ещё по течению, — продолжил Кирилл. — А там… Не знаю. Попробуем как-нибудь, поездом до Вологды. Всё одно короче выходит!

— И быстрее, — кивнул Четвёркин.

— И быстрее.

— Лишь бы дойти! — вздохнул фон Лампе.

— Дойдём… — проворчал Исаев. — Сделаем крюк!

Талала встал и помешал варево черпаком.

— Готово, кажетша, — проговорил он. — Картошка мягкая.

— Раздавай!

Матрос с сочным плюханьем вывалил порцию «супа-жаркого» в миску Авинову. Разваренная картошка… Волоконца мяса, целые кусочки даже… Жирная, пахучая подливка… Пища богов!

— «Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка!..» — с чувством пропел Алекс бойскаутский напев.[160]

Дружно застучали ложки, зазвякали миски. После добавки Кирилл осоловел.

— Вы как хотите, товарищи, — раззевался он, — а лично я — спать! Кто первым дежурить пойдёт? Есть желающие?

— Я подежурю, — сказал Кузьмич.

— Лады. К полуночи меня разбудишь…

…Утро настало холодное, сырое. Туман так плотно заткал лес, что деревья проступали неверными серыми тенями. Авинов вышел на мокрую палубу и задумчиво почесал в затылке. Вроде и не будил его никто… Или он запамятовал, как отстоял… ну ладно, отсидел полночи в дозоре?

Спустившись на берег, Кирилл увидал Исаева, ловко чистившего здоровенную щуку.

— На завтрак — уха?

— А то! — хмыкнул чалдон. — Мелочь речную я уже выварил, ейный черёд пришёл.

Бросив в котёл пару луковиц и каких-то травок, Кузьмич переложил туда щуку, разделанную натрое.

— Вона, я чайку заварил, — кивнул он на огромный медный чайник. — Там лист смородиновый, земляничный… С утра дюже пользительно.

— Ты мне лучше скажи, чего не разбудил меня?

— А мне, старику, не привыкать стать, — ухмыльнулся Исаев. — Это вам, молодым, сон нужон, а я и на реке отосплюсь…

— Ну спасибо тогда.

Поднявшись с четверенек, Авинов поднял палку потолще, прислушался — тихо вроде — и заколотил в борт «Мурмана».

— Па-адъём!

Вылез встрёпанный Алекс. Умывшись проточной водою, он живо пришёл в себя — и тут же потянул носом.

— Уха-а… — застонал он и кликнул Эктова: — Эй, Даниил! Вставай, а то ухи не достанется!

Тут уж встали все. Туманное утро наполнилось стонами, зеваниями, кашлем, харканьем. А двойная уха напускала и напускала крепкого рыбного духу, выворачивавшего голодное нутро.

— Я сейчас слюнями подавлюсь, — пробормотал фон Лампе.

Кирилл, чтоб не мучиться, отошёл за деревья. Он ступал по толстому ковру хвои, вдыхал влажный воздух, словно настоянный на смоле-живице, и тревоги отпускали его. Право же, чего бояться?

Красные уже не словят, а белые… Чёрт, его всего прямо распирает, так хочется оказаться среди своих! Свои не выдадут. Вот только нельзя ему до своих. Вернуться-то легко, но возврат в ряды Белой гвардии будет означать его провал, а он не имеет на это права. Слишком дорого досталось ему доверие большевистских вождей, чтобы вот так вот, запросто, потакая слабости, утратить его.

А Аня? Он же её сдал — холодно, расчётливо, вполне по-большевистски. Не в отместку этой «шибко идейной» барышне, а в качестве предосторожности — надо же было как-то обезопасить себя на будущее. Но если он сбежит, то смерть Ивана Ивановича выйдет зряшной…

Авинов вздохнул. Никуда он не сбежит, нельзя ему. Чего тут рассуждать, причины да объяснения выискивать? Да у него язык не повернётся сказать «Честь имею!», если он дрогнет, если выйдет из тайного боя на невидимом фронте. А бой не кончен. Впереди — Петроград…

— Комишша-ар! — послышался голос Талалы. — Уха штынет!

После сытного завтрака стали заготавливать дрова.

— Мой «пятак» не переваривал «казанку», — хмыкал Четвёркин, — а вашу посудину от дров тошнит!

— Выберем чего посуше, — сказал Кузьмич, укладывая на плечо двуручную пилу.

Гиря с Даниилом подхватили топоры и двинулись за чалдоном в лес. Остальным досталось таскать поленья и складывать в трюме рядом с машинным отделением. Димитрий, заделавшись «механисьеном», выкладывал аккуратную поленницу и витиевато матерился на предмет отсутствия угля.

В разгар утра «пикник» кончился.

— Вчера так не хотелось никуда трогаться, — признался Алекс, — а сегодня… Только с пилою и согрелся!

— Не лето, чай, — согласился Кузьмич.

— Так, — хлопнул Кирилл по коленям натруженными ладонями, — слушай мою команду! Все звёздочки и прочие вытребеньки снять — мы находимся в глубоком тылу противника. И постарайтесь переодеться под белогвардейщину!

Сам Авинов откопал в капитанской каюте поношенный чёрный китель и фуражку. Не бог весть что, конечно, но всё-таки.

Братья Эктовы «сочинили» русский флаг — скрепили проволочками три полотенца, имевшие отдалённое отношение к белому, синему и красному цветам, — и вывесили на мачту.

«Мурман» бодро пыхтел, шлёпал колёсами по студёной двинской воде, плыл.

После обеда (по кружке рыбного бульону, да с сухарём…) сыграли боевую тревогу — с севера, вверх по течению, шла британская канлодка «Хамбер». Завидев русский военный пароход, англичане дали гудок и застопорили машины, сближаясь на встречных курсах.

— Вшё, — брякнул Талала, — приехали!

— Разговорчики в строю!.. — сказал Авинов и подозвал фон Лампе: — Английский знаешь?

— Немного, — скромно ответил Алекс.

— Будешь мне помогать.

Борт «Хамбера» приблизился вплотную, увесисто толкнулся в скулу «Мурмана», сминая мягкие кранцы. Димитрий и Даниил приняли швартовы.

— Хэллоу! — рявкнул дюжий командир корабля с рыжей шкиперской бородкой от уха до уха.

Матросы с палубы «Хамбера» весело скалились, щеголяя в русских меховых шапках.

— Хэллоу! — ответил Кирилл.

Перебросившись с английским «кэптеном» парой учтивостей и вызнав, кто куда следует, Авинов решил сыграть доблестного русского офицера. Нажаловавшись на нехватку угля, он прозрачно намекнул на одно удручающее обстоятельство — команду нечем было кормить.

— Уипьем уодки! — выразился капитан, исчерпав багаж знаний по русскому, и отдал приказ.

Британские матросы, скалясь по-прежнему, натащили картонных коробок с тушёнкой, сгущёнкой, уилтширским беконом и новозеландскими яйцами, пересыпанными сухарями, французской солониной, каким-то компотом…

— Аллеc гут! — выразился Димитрий, припомнив немецкие словечки, слышанные в Либаве. А британцы, они с немаками рядом проживают, должны уразуметь…

Распрощались с англичанами хорошо, даже Талала, пошептавшись с Алексом, выдал:

— Шэнк ю!

Два корабля, настоящая канонерка и самодельная, разошлись, как в море, каждый следуя своим курсом.

— Сигареты! — ахнул Даниил, разбирая «подарки». Дрожащими руками разворошив пачку «Лаки страйк», он сунул одну сигаретину в рот и торопливо закурил. Вдохнул глубоко, щурясь от дыма и полузабытого удовольствия. — Сма-а-ачно!

— Бабская безделка, — посмеивался Кузьмич, но тоже засмолил по одной.

Алекс не курил. Ножом пооткрывав банки, он скомандовал:

— Налетай!

Это была роскошь — по банке корн-бифа в руки! Кирилл нежно, щепетно взял пластик розовой ветчины, переслоенной пергаментом, и отправил в рот. Господи, как просто человеку испытать наслаждение жизнью! Просто поголодай — и поешь, вот так, один на один с консервной банкой… А потом — чаёк! Настоящий, запашистый, с сахаром, с печеньем…

— Вот ведь, буржуи недобитые, — хмыкал Талала. — Чего б так-то не воевать?

Настроение у экипажа беглой канонерки резко пошло вверх. Даже плицы колёс, чудилось, зашлёпали живее…

Ниже впадения Пинеги Северная Двина разошлась, будто расплелась, на множество проток и русел. Изобилуя плоскими островами и пожнями, долина реки раздвинулась за горизонт. На подходе к Архангельску воды слились воедино, чтобы у самого города вновь разойтись запутанным лабиринтом дельты.

Названия архангельских предместий поражали слух: Цигломень, Чубола, Талаги, Маймакса… Никакой руси, сплошные лопь да сумь![161]

Суровые пейзажи Севера впечатляли своею скудной красочностью, неяркой, в два-три цвета, живописностью и скромным величием. Здешние края были пасынками природы — отлучённые от тепла южных широт, они брали за душу не буйным роскошеством жизни, а строгою простотой. И, когда по правому берегу встал город, это было как явление чуда. Высокие каменные дома с колоннами перемежались крепкими деревянными усадебками, луковки церквей почти касались низко клубившихся туч.

Звенели и ширкали паровые пилы в Маймаксе, звякали и тренькали трамваи, публика гулко топала по деревянным тротуарам. Ещё один трамвайчик, уже речной, пересекал Двину от железнодорожного вокзала на левом берегу до городской набережной на правом.

У причала стоял американский крейсер «Олимпия» и несколько английских канонерок, но союзники не вмешивались в разборки между «туземцами». Королевские стрелки Гемпширского полка охраняли бесконечные склады или вили петли по набережной, заводя знакомства с местными барышнями, но глаза не мозолили.

— Может, к Маймакше жавернём? — неуверенно сказал Талала.

— А что там?

— Пролетарии там…

— А где ж они раньше были, пролетарии эти? Позарывали винтовки на огородах — и ждали, чем всё закончится. Идём в Соломбалу — портовые покрепче.

— Мимо крейшеров… — поёжился беззубый.

— Могут и не заметить — интервенты должны были уже привыкнуть к нашему бардаку…

И впрямь — «Мурман» неторопливо прочапал на виду у всего города, пока не свернул в речку Кузнечиху, отделявшую Соломбалу. Выбрав дальний закуток, где у причалов сгрудились облезлые шхуны и зачуханные буксиры, канонерка пристала к берегу.

— Ждите пока здесь, — распорядился Авинов, — а ты, Даниил, пойдёшь со мной. Бывал тут?

— Приходилось, — кивнул Эктов.

Спустившись по сходням, комиссар и кондуктор отправились на поиски борцов с интервентами Антанты и белогвардейцами, однако здесь, на рабочей окраине, где тон задавали портовики, никто особо и не прятался. Соломбальцы, все какие-то встрёпанные и злые, то и дело собирались в кучку, ругая власти и неся однообразный революционный вздор — про то, как им ущучить «гидру контрреволюции», как дать отпор «загнивающим империалистам», как разить «белобандитов, хотящих обратно посадить нам на шею помещиков и капиталистов!».

Пройдя по всей Преображенской улице, Кирилл с Даниилом вышли на Центральную площадь. Здесь они застали очередной митинг. Какой-то эсер или кадет трепался с дощатой трибуны о свободе, а работяги освистывали этого деятеля, толкуя о насущном — о жратве. Эсера прогнали, и на шатучий помост взошёл человек в чёрном бушлате.

— А я его знаю! — обрадованно сказал Эктов. — Это Дрейер, Николай Саныч!

Авинов заинтересованно глянул на оратора. Николай фон Дрейер, широкоплечий, рослый, с пышной шевелюрой, рано пробившейся в седину, был из тверских дворян. Поручик по Адмиралтейству, он в прошлом году пригнал из Канады новенький ледокол «Святогор»,[162] а ныне заделался его капитаном.

Однако эта морская душа была отравлена марксизмом. Ещё в юности Дрейер пострадал за свою «веру» — ему одному из всего выпуска не присвоили звания мичмана и не вручили офицерский кортик.

Дрейер говорил рублено, могучим, раскатистым голосом:

— Белогвардейцы продались Антанте. Они верно служат англо-французским империалистам. Нам, военморам и рабочему классу, с ними не по пути! Мы должны держать курс на Советскую власть!

Портовые рабочие и матросы радостно взревели, и тут их голоса перебили гортанные вопли, свист, гиканье, конский топот. Из-за угла Никольского проспекта вывернули конники в папахах и бешметах, чёрные, бородатые, с шашками наголо.

— «Ди-икие-е»! — разнёсся вопль.

Народ отхлынул в сторону, рассыпаясь, теснясь. Чеченцы вломились в толпу, сверкая шашками. Взвился крик. Грохнул выстрел из винтовки. Сухо зачастил наган.

— Полундра! — заорал Даниил. — Смываемся, комиссар!

Авинов с Эктовым бросились к дощатому забору, две доски на котором были сдвинуты «домиком» — пролетарии, кто пошустрее, ныряли в щель, как шары в лузу.

Неожиданно заметив Дрейера, ощерившегося, вскидывавшего револьвер, Кирилл метнулся к нему. «Дикий», подлетавший на коне к поручику, уже склонился с седла, занося окровавленную шашку. Авинов махом достал маузер и выпалил, не целясь. Шашка у «капказского человека» выпала из рук, а потом и сам он скатился в пыль.

— Бегом отсюда! — крикнул Кирилл, тычком направляя Дрейера к забору.

Пронырнув во двор, все трое помчались прочь, минуя поленницы, заборчики, бочки, собак… В узком проходе между пакгаузами Авинов перешёл на шаг.

— Это был… — проговорил Дрейер, задыхаясь. — «Эскадрон смерти»…[163]

— Мы так и поняли, — сказал Кирилл и, не дожидаясь расспросов, сунул Николаю Александровичу мандат под нос: — Комиссар Юрковский, командирован товарищем Лениным в Котлас, после боя у Кургомени отступил сюда.

— И много вас? — обрадовался Дрейер.

— Восемь человек.

Улыбка поручика малость поблекла.

— А Виноградов?

— Погиб.

Дрейер и вовсе увял.

— А Кедров?

— Где-то в лесах шарится, — нетерпеливо ответил Эктов.

— А вы на чём?

Авинов выдохнул.

— На пароходе «Мурман», — терпеливо сказал он, — кое-как переделанном в канлодку. Вопросы ещё будут?

— Нет.

— Слава Богу! — Кирилл возвёл очи горе. — Нам нужно срочно выехать в Вологду. Сумеете помочь?

— Поймите, товарищи, — устало вздохнул Дрейер, — большевистская организация распалась, в Архангельске остались одиночки, вроде меня или Карла Теснанова.[164] Остальные либо бежали, либо предали.

— Так давайте с нами!

— Нет, — мотнул головою Дрейер, — мой долг — остаться. И продолжить борьбу.

«Ещё один великомученик в коммунистические святцы!» — подумал Авинов.

— Ладно, — сказал он вслух, — тогда подскажите адресок железнодорожника с крепкими нервами, машиниста паровоза или хотя бы помощника.

Николай Александрович задумался — и просветлел.

— Есть один такой, — измолвил он, — помощник машиниста, толковый малый. Сам он из поморов, зовут Чу-га, Мишка Чуга. Живёт он на станции Исакогорка, сразу за депо, в бараке для железнодорожников. Это верстах в восьми от станции Архангельск-пристань.

— Найдём, — кивнул Кирилл. — Ну, бывай.

Пробраться обратно к пристани оказалось легко и просто. Трудности возникли уже на палубе «Мурмана». Братья Эктовы пошушукались и неуверенно подошли к Авинову, смущённо переминаясь да переглядываясь.

— Мы… это… — выдавил Даниил. — Мы не хотим в Вологду.

— Мы здесь остаёмся, — добавил Димитрий. — С белыми.

Алекс улыбнулся, подмигнул Кузьмичу. Гиря так и не понял ничего, а Талала просто содрогнулся от классовой ненависти.

— Ш-шуки! — выдохнул он, скрюченными пальцами шаря за поясом. — Пр-редатели рабочего клашша!

Он выхватил наган, но пальнуть не успел — золотой браунинг выстрелил первым. Согнувшись в поясе, матрос упал на леера и кувыркнулся за борт.

— Спасибо! — выдохнул Димитрий.

— Не за что, — усмехнулся Авинов, опуская пистолет. — А Степан где?

— А он первым упылил, — усмехнулся Даниил, — «по-английски». Хочет на «хэвилендах» летать, заправленных чистым бензином!

— А вы чего ж не ушли?

— Да не по-людски как-то… — замялся Димитрий. — Так что, комиссар? «Разрешите идти?..»

— Вы свободны, — улыбнулся Кирилл.

— А вы… куда? — стало доходить до Гири.

— Служить, Ваня, — серьёзно сказал Даниил. — На Белый флот.

— На корабль? — обрадовался Иван, не отмечая оттенков политической раскраски. — А мне можно?

— Можно, Гиря! — рассмеялся Авинов. — Ступай!

И пяти минут не прошло, как экипаж «Мурмана» сократился до троих человек. Раскочегаривать машину Кирилл не стал. До железнодорожного вокзала, что стоял на левом берегу Двины, Авинов, Исаев и фон Лампе добрались на речном трамвайчике, а в Исакогорку они отъехали вместе с путейцами на платформе, которую тащила по путям лошадь редкой игреневой масти.

Найти нужный барак было легче лёгкого, а на Мишку Чугу указали местные мальчишки — тот был известным драчуном и хулиганом, личностью знаменитой. А на вид не скажешь — парень как парень. Крепкий, коренастый, с простым скуластым лицом.

Авинову сразу вспомнилась 4-я рота капитана Иванова — там служили такие же мордастые здоровяки.

— Чего надоть? — хмуро осведомился Чуга, подозрительно оглядывая всю троицу.

— Комиссар Юрковский, — представился Авинов, сунув железнодорожнику свой мандат.

— Это чё? — восхитился тот. — Самого Ленина подпись? Настоящая?!

— А то! — хмыкнул Кузьмич.

— Ух ты… А чего надоть? — В вопросе прозвучала уже искренняя доброжелательность.

— Надоть срочно выехать в Вологду.

— Так поезда ж не ходять!

— Если б ходили, я б тебя не искал… Угнать паровоз сможешь?

Удивление на лице Чуги медленно уступило восторгу.

— Да только так! — воскликнул он. — А когда?

— Лучше, наверное, вечером, когда стемнеет.

Мишка согласно покивал.

— По путям французы шастают, — сказал он, — и американцы. Они не злые, но стрельнуть могут. А я к паровозу платформу спереди прицеплю, со шпалами, вроде как пути чинить отъезжаем!

— Умно, — оценил Авинов.

Чуга расцвёл.

— Так я вас жду за депо! Вона, где семафор.

Штабс-капитан крепко пожал мозолистую руку Мишки.

Французский колониальный батальон службу нёс справно, хотя темнокожие африканцы или смуглые «воины пророка», набранные в его роты, ничегошеньки не понимали в происходящем, имея очень смутное представление о том, где же они находятся. Бойцы в адриановских касках и с винтовками Лебеля на плечах бодро маршировали взад-вперёд, то и дело покатываясь со смеху.

К вечеру железнодорожные пути опустели — мавры, сенегальцы и прочие арабы устали печатать шаг.

— Говорят, на Плесецкой «зелёные» пошаливают… — проворчал Кузьмич. — И на Обозёрской тож…

— Зелёные? — не понял Алекс.

— Да шелупонь всякая — дезертиры, бандиты местные… Вроде и староверы с ими.

— Этой гадости везде хватает, — рассудил Авинов. — Лишь бы мину под рельсу не подложили…

— Вон он, Мишка! — сказал глазастый Кузьмич. — Рукой машет!

Чуга выглядывал из паровозной будки. Здоровенный локомотив-десятиколёсник с шумом и шипением выпускал пары, словно отдувался. Спереди и сзади к паровозу были прицеплены платформы, гружённые шпалами, рельсами, лопатами, ломами и прочими путейскими причиндалами.

— Полезай, бригада! — осклабился Мишка.

Забравшись в будку, Исаев тотчас снял с вешалки фуражку железнодорожника и примерил.

— Как раз!

— Вылитый машинист! — натянуто улыбнулся Авинов. — Трогай, Мишка!

Чуга поддал пару, раскрутил маховички, сдвинул рычажки, и десятиколёсник вздрогнул, зашевелил всеми своими масляно блестящими мослами, залязгал.

— Тендер полон! — крикнул Мишка. — И угольку — во! Антрацит! Тока это… Коли уж я за машиниста, то вы, комиссар, в помощниках у меня походите. Одному не разорваться!

— Командуй! — ответил Кирилл.

— И ещё кочегар нужон!

— А чего делать-то? — спросил Алекс, поднимаясь с откидного сиденья.

— Уголь сгребай сюда вот, в лоток!

— Понял!

— А вы тогда подкидывайте в шуровку, тока подальше, чтоб не кучкой, а россыпью!

Авинов взял лопату, загрёб угля. Кузьмич нажал педаль, отпахивая лючок топочного отверстия, и будка осветилась трепещущим оранжевым светом. Рассыпанные угли калились белым, а пламя шуровало, закручиваясь спиралью. Порция топлива упала на жадные огненные языки, и лючок захлопнулся.

— Вот и я при деле! — оскалился Исаев.

Паровоз проследовал мимо станции, на перроне которой стоял в одиночестве французский офицер в кепи и курил тонкую сигару. Он сердито закричал, и тогда Кирилл высунулся в окошко:

— Ремонтная бригада, mon colonel![165]

Француз, звание которого вряд ли было выше лейтенантского, тут же подтянулся, надулся и важно сделал ручкой — поезжайте, мол.

Паровоз зачуфыкал, разгоняясь, и вскоре оставил Исакогорку далеко позади.

Станцию Плесецкую проехали ночью. Чуга особо не гнал, опасаясь разобранных рельсов — начинались места, где бродили отряды 6-й армии и банды дезертиров, не слишком отличные друг от друга. В дебрях лесов они прятались, забиваясь на ночь в смрадные землянки, а днём выходили к путям.

Миновали и Обозёрскую. Авинов, притомившийся уголь подкидывать, овчинную куртку давно снял. Вытирая пот со лба, он глядел в окно, но мало что видел — только ёлки мелькали мимо, возникая серыми привиденческими силуэтами и пропадая из глаз.

Паровозный прожектор освещал переднюю платформу с грудою шпал, и таял вытянутым пятном гаснущего сияния, выделяя в ночи две блестящие нитки рельсов — их параллели сходились в неразличимой перспективе.

Сон урывками, на откидном сиденье, как на жёрдочке, отдохнуть не позволял, так только, усталость копил. А Чуга был свеж и бодр, словно и не отстоял всю ночь. Проверив уровень воды в котле, он подкачал её насосом, потом с усилием подёргал рычаг очистки колосников. Паровоз мчался в ночи, окутанный дымом и паром, громыхая и лязгая сочленениями.

Утро наступило как-то незаметно, без розовой зари и прочих красивостей. Просто понемногу начало светлеть, небо на востоке сделалось серым, проявляя божий мир с ночного негатива, и стал день.

— Держись! — завопил Чуга, хватаясь за рычаг тормоза и пуская контрпар, как это делают, когда хотят пустить паровоз задним ходом.

Авинов уцепился за какую-то ручку, а колёса дико заскрежетали, завизжали по рельсам. Паровоз, теряя скорость, остановил все свои тонны.

— Что? — каркнул Кузьмич спросонья.

— Путь разобран!

— Будьте наготове, — предупредил Авинов.

Накинув кожанку, он спустился на землю и сразу вынул маузер. С другой стороны спрыгнул Чуга. Кирилл встретил его впереди состава, обойдя платформу. Путь кончался метрах в десяти — справа не хватало двух рельс, слева — трёх. Недостающие «детали» валялись под откосом — шпалы, рельсы, костыли, гайки. Игра такая — «Собери сам».

— Поймать бы эту сволочь… — выцедил Мишка.

— Как бы она нас не поймала, — сказал Авинов, оборачиваясь к Алексу и Елизару Кузьмичу, подходившим по насыпи. — Ну что? Займёмся утренней зарядкой! Оружие держать наготове. Чуга, возьми-ка…

Кирилл протянул ему золочёный браунинг.

— Ух ты!

— Вот предохранитель. Спускаешь и палишь по врагам рабочего класса.

— Ага!

Разбившись по двое, «паровозная бригада» перетаскала наверх и уложила шпалы. Это было самое простое. А вот рельсы… Каждая весила сорок пудов — не очень-то и потягаешь! А что делать?

Кое-как, с помощью рычагов и такой-то матери, напрягая мышцы и жилы, четвёрка выволокла рельсы и уложила на шпалы.

Трясущимися руками ухватив кувалду, Авинов принялся забивать костыли — через одну, через две шпалы, лишь бы проехать. На пятой рельсе все выдохлись и решили устроить перекур. Тут-то и прозвучал выстрел.

Приглушённый паровозным шипением, он показался Кириллу негромким. А Чуга взмахнул руками, падая на шпалы. Кузьмич махом снял винтовку с плеча и залёг рядом. Он выстрелил, почти не целясь, однако чалдоны зря патроны не тратят — неизвестный стрелок вывалился из-за кустов, роняя охотничью берданку.

— Мишку оттаскивай! — крикнул Исаев. — Живой вроде!

— Алекс! — скомандовал Авинов. — Помоги Чуге! А я с рельсой разберусь!

Пригнувшись, почти падая, он перебежал, держа кувалду как винтовку, наперевес. Хоть бы пару костылей вбить…

Один он таки успел вколотить, и тут из лесу выбежали сразу человек пять или шесть, одетых «по моде» Гражданской войны — в белые гетры, французские шинели, матросские бушлаты. В общем, кого раздели, то и надели.

Они бросились по откосу вверх, стреляя из винтовок. Кузьмич снял одного, Авинов — другого. Тогда напавшие залегли и открыли огонь по паровозу — им снизу только десятиколёсник и был виден. Из будки ответил Алекс, выстрелив трижды и все три раза промахнувшись.

Кирилл же работал как бешеный. Пользуясь тем, что оказался в «мёртвой зоне», он молотил и молотил кувалдой, заколачивая костыли.

— Отходим, Кузьмич! — крикнул он.

Исаев живо перекатился на его сторону.

Тут паровоз сотрясся, раскручивая колёса, свисток ударил по ушам.

— Молодцы! — крикнул чалдон. — Догадливые!

Нападавшие полезли на насыпь, но теперь громада локомотива разгораживала их и Авинова с Исаевым. Кузьмич присел и пару раз выстрелил между колёс. Один раз он таки промахнулся…

— Лезем, лезем!

Дождавшись, пока чалдон скроется в будке, Кирилл поднялся и сам. Чуга лежал на полу, пуская кровавые пузыри.

— Дай шмальнуть… — сипло выговорил он.

Перевернувшись на бок, он вытянул руку с зажатым в ней браунингом Троцкого и выстрелил в приоткрытую дверцу.

— Попал! — возликовал Алекс.

— Ага… — улыбнулся Мишка и умер.

Его нечесаная голова неслышно ударилась об пол, а рука безжизненно свесилась, роняя золотой пистолет. Кузьмич молча стащил фуражку с головы и зыркнул на Авинова.

— Раскручивай, ваше благородие, — сказал он, — погоняй махину!

Кирилл потянул рычаги, которые ему показывал Чуга, и взялся за лопату.

— Алекс, угля!

Фон Лампе мигом полез в тендер, антрацит притёк в лоток сверкающей чернотой.

— Они на платформу залезли! — провопил Алекс.

— Моя очередь, — прокряхтел Кузьмич, пробираясь наверх. Вскоре раздались два выстрела. Зачастил наган, и снова ударила винтовка…

Залезая обратно в будку, чалдон кивнул: всё, дескать, можно отпевать покойничков. Осторожно переложив Чугу, Авинов взялся вести паровоз.

— Нормально идём, — сказал Исаев, занимая откидушку. — Видать, наблатыкались, ваше-блародие.

— Знать бы ещё, как его тормозить… — пробормотал Кирилл, разглядывая полустёртые надписи.

— Мишка вроде вон тот рычаг тягал, — подсказал Кузьмич.

Авинов пригляделся.

— Точно, воздушный тормоз!

Алекс, перепачканный в угле, пролез в кабину и солидно добавил свою лепту в общую копилку знаний:

— Вроде давление пара великовато, — авторитетно заметил он.

— А ты его сбрось, — посоветовал Кирилл.

— А… как?

— А вон рычаг, прямо у тебя над головой. Тяни!

«Лампочка» потянул, и пар ударил в стороны, расходясь клокотавшими «усами». Так, общими усилиями, паровоз и двигался, пока впереди не показался встречный состав.

— Тормози! — заорал фон Лампе. — Быстрее!

Встречный истошно засвистел, выползая из-за поворота.

— Да это «бепо»!

Да, навстречу десятиколёснику следовал бронепоезд. Авинов даже название разобрал — «Стенька Разин». Ну уж коли в честь разбойника и вора названо, стало быть, большевики!

Два поезда замедлили ход и замерли друг против друга.

— На выход, — устало сказал Кирилл.

Тяжело спрыгнув на землю, он пошагал навстречу подбегавшим красноармейцам.

— Кто такие? — закричали те, щёлкая затворами. — Откуда?

— Кто командир? — резко спросил Авинов.

— Ну я.

Вперёд вышел высокий мужчина с широкими, хотя и костлявыми плечами, настороженно ощупывая Кирилла маленькими прищуренными глазками.

— Начальник железнодорожного губчека Брук.

— Комиссар Юрковский, — представился штабс-капитан, протягивая свой мандат.

Как всегда, подпись «самого Ленина» возымела действие.

— Не подбросите до Вологды? — небрежно поинтересовался Авинов.

— Отчего ж… — сказал растерянный Брук. — Подкинем, раз надо.

— Очень надо, товарищ Брук! Кстати, неплохо бы и паровоз отогнать. Мы его экспроприировали в Архангельске. Машинист в кабине, убит белобандитами. Зовут Михаилом Чугой…

— Похороним по совести, — кивнул начальник губчека.

…Бронепоезд мчался на всех парах, вагон качало немилосердно. Иной раз Авинову казалось, что на повороте, когда из окна виден был паровоз, бешено крутивший шатунами, состав не выйдет из крена и полетит под откос, ломая укутанные снегом ели, калеча бойцов. Бойцы курили вонючую махорку, пили вонючую самогонку, сушили вонючие портянки. Симпатичный парень в новенькой форме голосил, терзая гармошку:

Эх, яблочко, Да ты хрустальное, Революция, Да социальная. Эх, яблочко… Да наливается, Пролетарии всех стран Соединяются!..

Вологда встречала приезжих настороженно — вроде и далека от позиций, а по сути — фронтовой город.

Сойдя на дощатый, заплёванный перрон, Авинов сразу направился в отдел по выдаче пропусков при штабе 6-й армии.

— Спать хочу, не могу, — пробормотал Алекс, спотыкаясь.

— Выспимся в поезде.

В отделе стояло три шкафа, забитых бумагами, стол и стул. На стуле сидел строгого вида лопоухий чекист. Больше всего он напоминал прилежного ученика за партой.

— Что вам, товарищ? — осведомился начотдела.

— Мне нужен пропуск до Петрограда, — дал ответ Кирилл. — На меня и моих товарищей.

— Ваши документы.

Ознакомившись с бумагами, чекист кивнул с важным видом и выписал пропуск.

— Получите, товарищ Юрковский.

Авинов удалился, поневоле испытывая облегчение.

— До отправления поезда ещё целый час… — протянул он.

— А может, и все три, — фыркнул Кузьмич.

— Прогуляемся на базар, товарищи, купим чего поесть!

И товарищи отправились на базар. Располагался тот неподалёку, на «Площади борьбы со спекуляцией», как гордо гласила табличка.

Бледная интеллигенция торговала книгами в роскошных переплётах, толстые бабы, похожие на матрёшек, продавали масло и сметану, беспризорные мальчишки предлагали спички — по пять штук зараз.

— А вот спички, спички, кому спички!

— Леденцы саха-арны! Ландрин поштучно!

— Пирожки-и, пирожки горячие!

— Та-ачу ножи-ножницы! Бритвы пра-авлю!

— Папироски не жалаете?

Купив полдесятка варёных яиц, Авинов с друзьями «пообедали», а часом позже они отбыли в Петроград — поезд подали по расписанию, бывало и такое в Наркомтрансе…

Глава 24 ПЕТРОКОММУНА[166]

Сообщение ОСВАГ:

Корабли Черноморского флота и 1-й британской эскадры подошли к берегам Копорского залива у Пейпийа, к Аужской губе, и высадили десант.

Действующий отряд краснофлотцев отразил атаки английских торпедных катеров, потопив подводную лодку L-55,[167] но не справился с авианалётом — гидропланы «Илья Муромец» подвергли бомбардировке корабли ДОТ и пустили на дно линкор «Андрей Первозванный». Крейсер «Рюрик» отступил к Кронштадту, ведя заградительный огонь, а эсминцы «Гайдамак», «Азард», «Гавриил» и «Автроил» спустили красные флаги и подняли Андреевские.

Северная Добровольческая армия, отбив у финнов Выборг, развивает наступление на Сестрорецк.

Поезд миновал окраины и сбросил ход. За окнами медленно, под раздумчивый перестук колёс, проплывал Питер. Авинов узнавал и не узнавал родной город.

Год назад он покинул его — и какие же чудовищные перемены вытерпела столица!

Блестящий, державный Петербург выглядел убогим и запущенным — всюду страшная грязь и горы мусора, дома облуплены, чернеют провалами выбитых окон, на обвислых проводах покачиваются верхушки столбов, спиленных на дрова.

Людей почти не видно, город казался выморочным, да так оно и было — год назад тут проживали три миллиона человек, нынче же народу вчетверо меньше. Кого большевики расстреляли да повыселяли, а прочие замёрзли в нетопленых квартирах, померли с голоду, разбежались по деревням, махнули за границу…

Долгий год в Петрограде хозяйничал «уголовный элемент» — бандиты соревновались с мародёрами и чекистами, расхищая всё — от фамильных драгоценностей до ношеных трусов, врываясь в квартиры средь бела дня, убивая за булку хлеба. И никто не боролся с ними — полицейских с жандармами разогнали ещё при Керенском, а красногвардейцы сами грабили без зазрения совести…

— А насвинячили-то, господи… — брюзгливо молвил Кузьмич.

— «Товарищам» некогда заниматься уборкой, — сказал фон Лампе, усмехаясь неласково, — у них мировая революция на уме.

По левую руку проползли склады Стопкина, справа, за Обводным каналом, показались казачьи казармы. На Атаманской улице лежала перевёрнутая извозчичья пролётка. Над трупом худущей лошадёнки, павшей от бескормицы, грызлась стая собак.

Показался Чубаров переулок, за окном с правой стороны веером разошлись ржавые рельсы товарной станции.

— Прибываем, однако, — крякнул Исаев.

Авинов почесал бороду — зарос совершенно. Вихры нестрижены, щёки небриты… Вахлак вахлаком. В длинной солдатской шинели без хлястика, в мохнатой папахе Кирилл больше походил на дезертира, чем на комиссара. Зато не выделяешься из толпы…

Поезд тихонечко остановился, сначала жалобно заскрипев, а после раздражённо лязгнув.

— Выходим? — спросил зачем-то Алекс.

— Пошли! — сказал штабс-капитан.

Пассажиров было немного, а на перроне их встречали матросы, увешанные пулемётными лентами крест-накрест, и держиморды из Петрочека.

— Документики, — хмуро потребовал бледный чекист, с красными от недосыпа глазами.

Авинов привычным движением сунул ему мандат и повёл головой в сторону Кузьмича и Лампочки:

— Эти со мной.

Сонно моргая, бледнолицый вернул Кириллу документ и сделал жест: проходите.

— Куда теперь? — поинтересовался Алекс.

— Найду Сталина, доложусь, а дальше видно будет…

В гулком здании вокзала было пусто и грязно. У открытого кабинета начальника трансчека человек пять красноармейцев смолили «козьи ножки», а из дверей нёсся хриплый бас:

— Алё, Смольный? Алё! Это Смольный? Зиновьева мне! Что значит — нету?! Найдите! С кем, с кем? Так это… Алё! Чего? Сам иди! Знаешь куда?..

Телефонная трубка с треском опустилась, и из кабинета вырвался разъярённый коротышка, затянутый в кожу. Углядев Авинова, он притормозил.

— Вы ко мне?

— Комиссар Юрковский, — отрекомендовался Кирилл. — Хочу от вас позвонить в Смольный.

— Зачем?

— Мне нужен товарищ Сталин.

— Товарищи Сталин и Зиновьев только что отбыли.

— Куда?

— На Путиловский!

На Путиловский так на Путиловский. Выйдя на Знаменскую площадь, Авинов стал искать средство передвижения. Трамвайный вагон он увидел сразу — и понял, что стоит тот давно, как на якоре. Потеряв Царицын, большевики лишились и нефти, а без неё электростанция не давала тока. Остановились трамваи, погасли лампы, замерли автомобили. Редкие пролётки сновали по улицам бывшей столицы, подводы да верховые. А нету лошади — ходи пешком…

— Едут! — сказал Алекс.

С Невского на Лиговскую вывернула полузабытая питерцами конка — пара здоровенных меринов тащила вагончик с выбитыми стёклами.

— Садимся!

Конка везла мобилизованных рабочих — угрюмых, злых дядек. На заскочившую троицу они смотрели без интереса или вовсе отворачивались.

Вдоль Обводного канала вагончик дотащился до Балтийского вокзала, а там Авинов со товарищи пересел на подводу скучного крестьянина из деревни Емельяновки, соседствующей с Путиловским заводом.

Крестьянин долго и нудно жаловался на жизнь. Раньше, дескать, сдавал угол путиловцам, по три метра «гробовых»[168] выделял на душу населения. Платили мало, а всё ж доходец имелся. А нынче ни денег у трудяг, ни самой работы, зато большевики совсем озверели — мало им «чеки», так они ещё ревтройки[169] удумали!

Авинов сидел на телеге, свесив ноги, и не особенно слушал возницу. Интереснее было наблюдать за Петроградом. «Красный Питер» усиленно готовился к обороне — город разбили на районы, руководимые революционными штабами, важнейшие пункты опутывали колючей проволокой, на площадях и перекрёстках устанавливались орудия, укреплялись каналы, скверы, стены, заборы и дома, на окраинах и вдоль Невы рыли окопы, а улицы перегораживались баррикадами.

Тревожно было в Петрограде, страшно. Голод, холод, холера подкашивали даже крепких и стойких.[170] Паника и растерянность сверху донизу и снизу доверху.

За Нарвской заставой подвода выехала на Петергофское шоссе, от коего отходили улицы и переулки, упиравшиеся в огороды, пустыри, болота.

Трубы Путиловского дымили, работа шла — а куда было рабочим деваться? Не выйдешь на смену сам — мобилизуют. У заводских ворот топтались караулы из мастеровых, вдоль высоких заборов вышагивали патрули — из прокатчиков, сварщиков, кузнецов.

— Нам сходить, — усмехнулся Авинов, соскакивая с подводы.

Пройдя к воротам, он поинтересовался у рабочих, чьи руки привычно оттягивали ремни винтовок за плечами:

— Товарищ Сталин здесь? Я комиссар…

— Комисса-ар? — перебил его усатый пролетарий в новенькой телогрейке. — Пошли, раз комиссар. Проводим!

— Далеко нарком?

— Где завком, — буркнул усатый. — Савелий и ты, Кирюха, со мной.

Так и пошли, трое на трое, пока не вышли к заводскому комитету, у крыльца которого волновалась огромная масса народу — тысячи три-четыре, не меньше. Выступал комендант Путиловского, он же председатель заводской ревтройки. За гомоном толпы речь его почти не достигала ушей Кирилла, хотя и вслушиваться особо было не во что. Комендант вещал о «золотопогонниках-генералах, ведущих белогвардейские банды на Красный Питер, несущих цепи рабства и насилие для рабочего класса…»

— Будя с нас! — раздался вдруг крик. — Наслушались!

— Хлеба давай!

— Хле-еба-а!

— Это чё за норма — полфунта на купон?

— Мне моей зарплаты на два дня хватает!

— Посокращали всех, а как белые полезли, так сразу мобилизация у них!

— Долой!

— Доло-ой!

Дюжий вальцовщик поднялся на крыльцо и с размаху вмазал коменданту в челюсть. Тот так и кувыркнулся через хлипкие перильца — толпа раздалась — и тут же сомкнулась, верша расправу.

— Товарищи! — неожиданно закричал провожатый Авинова. — Мы ещё одного комиссара заловили!

— Сюда его, до кучи! — поднялись голоса.

— Кончать их всех к такой-то матери!

— Натерпелись!

Кирилл рванулся в сторону, выхватывая маузер и проклиная свою расхлябанность. Думал ты много, комиссар, в облаках витал — и довитался!

Сбоку подлетел плечистый Кирюха, спеша вмазать комиссару прикладом в зубы. Авинов мгновенно пригнулся, делая путиловцу подсечку. Тот грохнулся, оброненную винтовку тут же подхватил Исаев.

Орущая толпа стала обтекать троицу, грозя недолгой, но мучительной смертью. Двое схватили Алекса, Кирилл съездил одному по зубам, на смену выбывшему подоспели трое…

Елизар Кузьмич не сплоховал — орудуя то прикладом, то стволом трёхлинейки, он отбил Лампочку и заорал:

— Вы что творите?! Мы ж свои!

— Комиссаров — на фонарь! — закричал кто-то шибко грамотный, и толпа угрожающе нахлынула на Авинова.

Исаев дважды выстрелил под ноги путиловцам и вскинул винтовку.

— Не комиссар это! — заорал он. — А белый офицер! А я у него ординарцем!

Толпа, будто волна прибойная, отхлынула. Кирилл похолодел.

— Скажите им, ваше благородие! — обернулся к нему Исаев.

Авинов молча сунул маузер в кобуру и поднялся на крыльцо. Оглядев притихших людей, он чётко отдал честь.

— 3-го Дроздовского полка капитан, — представился Кирилл. — Честь имею!

Толпа заревела, колыхаясь, будто всамделишные волны. Кое-где и «водовороты» закрутились — это наиболее накалённые путиловцы сцепились в «политической борьбе».

— Говори, ваше благородие! — послышался крик.

— Говори! Говори! — зашумела добрая тысяча народу.

Авинов прикинул, что форс-мажорные обстоятельства позволят ему оправдаться перед Сталиным. Дескать, пришлось красному комиссару срочно перекраситься в белый цвет, а то не сносить бы ему головы… Ну это на самый крайний случай, когда, как говорится, не отвертишься. Пока же всё вроде нормально — его тут никто не знает. А после того, как он побреется и переоденется, и не узнает… Или не опознает. Ну это уж как карты лягут…

— Я тут краем уха слыхал, как ваш комендант брехал про золотопогонников… — начал Авинов. — Особенно мне понравилось про «цепи рабства и насилие для рабочего класса». Враньё это! На екатеринодарском заводе «Кубаноль» ваши товарищи работают по восемь часов в день, получая по сто шестьдесят, по двести рублей в месяц! Чёрный хлеб там стоит двенадцать копеек, белый — двадцать, говядина идёт за рубль десять кило, масло за три двадцать, чай — восемнадцать рублей, молоко — сорок копеек за штоф,[171] мыло по рублю за фунт.[172] И так по всему Югу России — на новороссийской «Судостали», на царицынском «Урал-Волге», на бакинском «Бранобеле», на николаевском «Наваль-Руссуде»! Врать не буду, марципанами, рябчиками и ананасами рабочие на Белом Юге не объедаются, но и нет такого, чтобы дети трудящихся мёрзли и голодали! И это вас тут мобилизуют большевики, чтоб их Советскую власть спасали, а по ту линию фронта рабочие сами идут в Белую гвардию! Ижевская рабочая дивизия, Воткинская рабочая дивизия, Мотовилихинская, Сормовская — вон их сколько! — набрав воздуху побольше, Кирилл выдал: — За Советы без большевиков! Даёшь Путиловскую рабочую дивизию!

Когда штабс-капитан выкрикивал лозунги, то целью имел лишь собственное спасение да убережение от смерти друзей своих, однако того взрыва энтузиазма, свидетелем коему стал, он не ожидал.

— Даёшь! — грянули путиловцы. — Даёшь! Даё-о-ошь!

На пике эмоций рабочие перебили навязанную им заводскую ревтройку и тут же выбрали свою — из вальцовщика Егора Вожжеватова, кузнеца Николая Стратофонтова и слесаря Максима по кличке Люфт.

Вся тройка засела вместе с Авиновым в нетопленом завкоме.

— Так был тут Сталин или не было его? — уточнил Кирилл.

— Был! — кивнул Люфт.

— Сбежал, зараза, — прогудел Вожжеватов.

— Это плохо, — нахмурился Авинов. — Тогда он пошлёт сюда матросов… Если уже не послал! И пушки может подтянуть…

— Орудий тридцать и мы, пожалуй, сыщем, — сказал Стратофонтов, заметно окая.

— Тридцать две, — уточнил Люфт. — Пять штук «канэ» из ремонта, остальные наши, путиловские, новенькие.

— Что ещё у вас есть убойного?

— В вагонном отделе[173] два бронепоезда стоят, пятый и шестой номер. На пятый мы позавчера поставили шестидюймовое крепостное орудие. В лафетно-снарядной мастерской пять бронированных автомобилей «остин».

— Ясно! На «остины» садим знающих это дело спецов и выводим на Петергофское шоссе, на Берег Финского залива[174] к деревне Волынкиной. «Бепо» пусть выезжают на Путиловскую ветвь — пятый номер становится на пересечении с Петергофским шоссе, шестой — у Балтийской железной дороги. Сколько людей в карауле?

— Сто десять.

— Удвойте и утройте это число! Вожжеватов, бери моего Кузьмича и строй всех, кто не путает приклад с дулом. Надо сколотить отряд хотя бы человек в двести-триста.

— Сколотим, чего ж… Ну я побежал?

— Беги. Николай… как вас по батюшке?

— Иванович…

— Николай Иванович, срочно шлите надёжных людей на Обуховский, Ижорский, Металлический, Сестрорецкий оружейный и Охтинский пороховой. Нечего им в сторонке стоять, пускай тоже участие примут!

— Есть! — по-строевому ответил Стратофонтов.

— Максим!

— Тута я!

— Алексей!

— Я здесь!

— Организуйте госпиталь и военно-питательный пункт…

Раздав все цэу, Авинов сел за телефон. Сонная барышня соединила его с квартирой некоей вдовушки, у которой скрывался Рейли. Должен был скрываться, если не передумал делать ставку…

— Да? — ответил Сидней Джордж.

— Мы с вами ехали в одном «Астон-Мартине»…

— Я узнал ваш голос.

— Вы можете связаться с адмиралом Коуэном?

— Да. Что именно нужно?

— Еда! Консервы, хлеб, чай, сахар — всего, и побольше! Это станет лучшей агитацией…

Договорившись обо всём с Рейли, Кирилл вышел на заводской двор. Оставалось несделанным ещё одно очень важное дело — надо было связаться со здешним белогвардейским подпольем, пышно названным «Национальным центром». До этих не дозвонишься, надо, чтоб личная встреча, и всё такое. Конспирация, что делать. Петрочека, правда, особо не зверствовала, всего-то человек шестьсот-семьсот расстреляла за полугодие…

Подрезав ножом, Авинов отпорол подкладку своего френча — «Буки ноль два» передал его вместе с адресами двух явочных квартир. Вот они, химическим карандашом выведены. Не так уж и далеко… Та явка, что ближе, находилась в Упразднённом переулке. Это мимо деревни Волынкиной, через Екатерингоф по Лифляндской, потом по Эстляндской, и за Фонтанку. А там рядом совсем…

Выйдя на заводской двор, Кирилл порадовался — суеты не наблюдалось, путиловцы были народом организованным. Правда, далеко не все: половина рабочих была занята делом, а остальные-прочие стояли руки в брюки и созерцали. Многие и вовсе слиняли, просочившись за заводскую ограду: «Кабы чего не вышло…» Нашлись и ярые поборники советчины — этих разносчиков «красной заразы» заперли в вагонном отделе.

Гудели краны, перенося последние броневые щиты на «бепо» № 6,— клепальщики тут же набрасывались на броню, втыкая в сверления раскалённые клёпки, светившиеся алым, и крепили, крепили, пуская звонко грохотавшее эхо. Из ворот, всей толпой пихая, заводчане выкатывали броневики, бережно, через воронку, заправляя бензином — таяли последние запасы топлива. Грузовой «Руссо-Балт», взрыкивая, тащил на прицепе полевую гаубицу. Рабочий отряд в сотню штыков шагал не в ногу, зато дружно, в едином строю.

— Люфт! — заорал Авинов и помахал рукою обернувшемуся на зов слесарю. — Машина найдётся?

— Для чего? — поинтересовался хозяйственный Максим.

— Помощь нам хочу организовать, нужных людей подтянуть. Понял?

— Понял. А они далеко, нужные?

— На Фонтанке.

— Ну давайте, я вас подброшу на «балте»!

— Давай! — согласился Кирилл, подумав, что Максим, верно, не до конца ему доверяет…

…Мотор новенького «Руссо-Балта» работал ровно, а Люфт не гнал особо, экономя горючее. По Лифляндской, по Эстляндской, за Фонтанку…

— Направо, — скомандовал Авинов.

Подвывая, «балт» заехал в Упразднённый переулок.

— Жди здесь, — приказал Кирилл, — двигатель не выключай. Я скоро…

— Ладно, — буркнул Максим.

Найти нужную квартиру оказалось несложно. Крутанув звонок трижды, потом, сосчитав до трёх, ещё разок, Авинов прислушался.

Наконец, донёсся глухой старушечий голос:

— Кто там?..

— Это Ираида Степановна? — выдал Авинов пароль.

— Уходите ради Бога! — крикнули ему из-за двери. — Ухо…

Послышалась возня, но Кирилл уже скакал вниз по лестнице. Наверху с грохотом растворилась дверь, загрюкали сапоги.

— Стой, контра! — загремело по всему подъезду.

Грохнул выстрел, пуля с визгом срикошетила, пыля побелкой. В парадном навстречу штабс-капитану метнулся человек с наганом. Авинов выстрелил навскидку и перепрыгнул через упавшего.

Бледный Максим выглядывал из кабины, не зная, то ли бежать на подмогу, то ли просто бежать.

— За руль! — рявкнул Кирилл, вскакивая на подножку. — Гони!

Мотор взвыл, бросая грузовик вперёд.

— Куда гнать-то? — провопил Люфт.

— Берегом Фонтанки!

Из подъезда с проваленной явкой выскочили чекисты, заоглядывались и разом присели, вскидывая револьверы. Маузер в руке Авинова загрохотал, опорожняя обойму наполовину. Кто-то из Петрочека опрокинулся на спину, кто-то схватился за руку, кто-то уползал на карачках с линии огня.

Круто завернув, «балт» помчал вдоль Фонтанки. Немного погодя, следом вывернул здоровенный «паккард», из окон которого выглядывали давешние чекисты. Кирилл выругался.

— Что? — крикнул Максим.

— Гони, Люфт! Гони!

За шумом мотора Авинов не слыхал выстрелов, лишь увидал короткие вспышки. Тут же пуля мерзко свистнула рядом, другая прошила верх кабины. Максим охнул и выжал газ.

«От „паккарда“ не уйти на грузовике…» — мелькнуло у Кирилла.

— Сворачивай на Лермонтовский и тормози! — крикнул он шоффэру.

— Ага!

«Руссо-Балт», громыхая бортами, завернул, кренясь и скрипя рессорами, тут же аккордом взвизгнули тормоза. Кирилл спрыгнул с подножки и шагнул назад, двумя руками сжимая пистолет, стараясь дышать глубоко и ровно. На обретение спокойствие ему была отпущена целая секунда…

«Паккард» тут же вылетел из-за угла, мягко приседая. Авинов вскинул маузер. Он отчётливо видел бледные лица, и то, как они кривились в злобном торжестве.

Первая пуля угодила в водителя — ветровое стекло покрылось мутной сеточкой трещин и рассыпалось, припорашивая осколками залитое кровью лицо чекиста за рулём. Второй выстрел пришёлся мимо, третий порвал шину, и «паккард» занесло. Ещё две пули прошили заднюю дверцу,[175] — влекомый скоростью и массой, автомобиль перевернулся, юзом бороздя булыжную мостовую, и тотчас же рванул пробитый бензобак. Клубистое, копотное пламя жадно набросилось на салон, завивавшимися языками пробуя на вкус человеческие тела.

— Жалко… — пробормотал Максим, бледный и оглушённый. — Столько бензина зря пропало…

— Едем, — прервал Кирилл его страдания. — Вон, Троицким — и на Загородный проспект. Знаешь улицу Рузскую?

— Ну-у…

— Там, напротив, Обуховская больница.

— А-а! Знаю! Это где Царскосельский вокзал!

— Едем, — повторил Авинов.

Двери четвёртой квартиры были оббиты чёрным дерматином. Кирилл постучался и отошёл, держа руку в кармане — и сжимая рукоятку золотого браунинга.

Отворили сразу, словно поджидали гостя. На площадку выглянул рослый, настороженный человек в пенсне. Увидав неопрятного, заросшего Кирилла, мужчина дёрнулся было прикрыть дверь.

— «Аз ноль семь»? — остановил его вопросом Авинов. — Я — «Веди ноль пять».

Аз, он же полковник Лучников, охнул.

— Да что ж вы так-то, сударь, неосторожно!

— Некогда секретничать, — грубовато ответил Кирилл. — Кстати, ваша явка в Упразднённом провалена.

— Ох… Петрочека, как с цепи сорвалась — повальные обыски, «волчья сотня Урицкого» отбирает оружие, золото, «излишки продовольствия»… Говорят, в Питер нагрянули Сталин и Троцкий. Штаб обороны в полном составе расстреляли, согнали новых оборонцев. Это наркомы теребят нашего Гришку Зиновьева. Гришка-то, чуть какая неприятность, сразу на диван в позу Обломова, и ну страдать…

— Ваше высокоблагородие, — перебил его Авинов, — пора поднимать подполье.

— Думаете, время пришло? — насторожился Лучников.

— Время уже вышло! Красноармейцы массово переходят к белым, даже путиловцы, на что уж пролетарии, а и те к нам пришатнулись. Короче. Нужно немедленно связаться с Колей Неклюдовым, он сейчас ходит в комендантах форта «Красная Горка»…

— Я знаю. Они тщательно подготовились к восстанию. Большевистская комиссия даже похвалила Неклюдова за исправное несение службы.

— Вот и передайте ему, что пора! И на батарею «Серая Лошадь» дайте сигнал, на все форты Кронштадтской позиции, где только у вас сохранилось хоть какое-то влияние!

— Начштаба 7-й красной армии, полковник Люндквист, передаёт нам донесения из первых рук…

— Так воспользуйтесь ими! Пора!

Прошмыгнуть обратно на Путиловский удалось в самый последний момент — матросы с повязками «Поезд Предреввоенсовета» крепили оборону. Кирилл даже узнал кое-какие промелькнувшие морды — Клигера, Застара, Преде, Адамсона.

До самого вечера крутился Авинов, из «уплотнённых» заводских квартир кидаясь в паровозный отдел, от Петергофского шоссе, по которому прокатывались «остины», бегал к речке Екатерингофке, за которой пластался остров Вольный, открытый к юго-западу Лесной да Хлебной гаванью.

С гулом и астматическим пыханьем проследовал «бепо» № 5, его орудия были повернуты к северу. Кузьмич на пару с унтер-офицером Киселисом, покалеченным в Галиции, гонял путиловцев-новобранцев.

Атмосфера накалялась… Авинов с напряжением ожидал появления матросских рот, да так и не дождался, зато с моря замигал ратьер, передавая незамысловатый сигнал: 1, 4, 3, 2.

— Товарищи! — закричал Кирилл, веселея. — На пристань, шагом марш!

Когда недоумевающие, растревоженные рабочие вышли к Путиловской пристани, к причалам её подплывали пять торпедных катеров под командой Августина Эгара. Замигали, забегали лучи прожекторов, вякнула сирена, послышались голоса, отдающие резкие команды на английском.

Подъехавшие «балты»[176] засветили фары — и онемевшие путиловцы стали по цепочке перекидывать «подарки» от союзников. Тушёнка, сгущёнка, компоты, галеты, чай, сахар, сигареты — весь лежалый товар со складов Антанты перебрасывался на русские грузовики.

— Принимай! Борт открой! Левый! Лови!

Пожилой Стратофонтов крякал, хватая тяжёлый ящик, его здоровенный зять всё пытался помочь, но тесть от него отмахивался:

— Приятный груз — не ноша! Господи, тушёнка! Настоящая! В кои веки мясо унюхаю…

Домовитый Максим тут же оприходовал продукты, обещая накормить всех.

— Никого не обидим! И детям хватит, и жёнкам достанется!

— А путиловцы здорово повеселели, — негромко заметил фон Лампе.

— Слово и дело! — поднял палец Авинов. — Улавливаешь разницу?..

Раннее утро выдалось хмурым. Мороза не было, но первые ноябрьские дни дышали стужей — зима катила в глаза. Авинов спал, не раздеваясь, накинув поверх шинели синее солдатское одеяло.

Разбудили его раскаты далёких громов — били орудия большого калибра, где-то на западе, в стороне Кронштадта. Канонада длилась долго, то прекращаясь, то начинаясь вновь, а потом прогремели взрывы у Нарвской заставы.

Чёрной коробчатой тенью прокатывался бронепоезд № 5, то и дело окутываясь облаками пара и дыма, подсвеченными оранжевыми вспышками залпов. Артбатарея, посланная Военным советом Петроградского укрепрайона, дабы подавить восставший пролетариат, отвечала нестройно, паля по площадям. Пару раз снаряды накрыли частные дома, раскатывая их по брёвнышку, один раз фугасом разрыло кладбище.

Бронепоезд № 6 медленно, едва крутя колёсами, ездил взад и вперёд, пересекая Балтийскую железную дорогу. Красный бепо «Черноморец», подошедший с севера, оказался в невыгодном положении — прицельный огонь могли вести лишь орудия с его передней бронеплощадки, зато «шестой» встречал неприятеля мощными залпами.

Метким снарядом сбросило с путей контрольную платформу, толкаемую «Черноморцем» перед составом, а второй выстрел накрыл саму дорогу, разводя рельсы дугами — ни пройти ни проехать.

— Это есть наш последний, — пробормотал Авинов, опуская бинокль, — и решительный бой…

Глава 25 ШТУРМ СМОЛЬНОГО

Сообщение ОСВАГ:

Вспыхнул мятеж в форте «Красная Горка», его поддержали форты «Серая Лошадь», «Обручев», «Ино», открывшие огонь по Кронштадту, поддержанный артиллерией кораблей Черноморского флота и 1-й британской эскадры лёгких крейсеров.

1-й и 2-й Кронштадтский и 105-й стрелковый полк РККА,[177] оборонявшие подступы к форту «Красная Горка», перешли на сторону Северо-Западной армии, занявшей Красное Село, Гатчину, Царское Село и подступившей к Пулковским высотам.

Северная Добровольческая армия захватила Сестрорецк. Петроград объявлен на осадном положении…

Ничтожное по космическим меркам пространство, занятое Петроградом и окрестностями, было необозримо для человека. «Красный Питер», попавший в осаду, корёжило и рвало на части. Невидимая глазом межа бороздила души, резала по живому, пластая на красное и белое. Чёрная аура трепетала над градом Петровым — люди осатанело, остервенело бились друг против друга, отринув заповеди Божьи во имя бесовских идей.

…В начале Петергофского шоссе замелькали человеческие фигурки — это пошли в атаку матросы-балтийцы. Ординарец Троцкого Козлов, подмосковный крестьянин, из бывших солдат, суетился в строю и орал в спину наступающим:

— Не робей, ребята, товарищ Троцкий вас ведёт!..

— Батарее-ея! — вострубил могутный Клигер. — Пли!

— Прицел сто три, трубка сто десять… Огонь!

Защитного цвета автомобиль Предреввоенсовета грузно закачался на ухабах — Лев Давидович лично пожаловал на позиции.

Угловатые формы бронепоезда вдали, выезжавшего из ворот Путиловского завода, никого не испугали.

— Наводим, наводим! — заорал Клигер. — По бепо…

Но бепо оказался быстрее — залп шестидюймовок с его бронеплощадок был страшен. Огненные смерчи взрывов смешали батарею с подмёрзшей землёю, подкинули над шоссе и рассеяли…

…Адмирал Григорович, командир линкора «Гангут», флагмана эскадры, подозвал «флажка»[178] и велел передать в Кронштадт свой ультиматум:

— «Настоящим сообщаю, что жизни команд всех выходящих из Кронштадта судов, которые добровольно сдадутся моим силам, будут гарантированы. Все переходящие суда должны выкинуть белый флаг. Орудия должны быть направлены к носу и к корме и закреплены по-походному. Скорость десять узлов». Передайте это немедленно, Володя.

Молоденький флаг-офицер щёлкнул каблуками и выпалил:

— Слушаю, ваше высокопревосходительство!

Генерал Марков, допущенный на мостик, негромко заметил:

— Большевики могут и не внять, Иван Константинович.

— А мы их вразумим, — усмехнулся адмирал и резко скомандовал: — К бою — товсь!

Форты Кронштадта ясно вырисовывались в морозном воздухе, над чёрной рябью вод Финского залива, уже подмерзавших у берегов.

— По местам стоять — к бою!

— Есть готовность!

Башенный старшина Елманов, затыкая уши ватой, плюхнулся на пружинное кресло. Из глубокого колодца подбашенного отделения накатывали запахи порохов и смазки.

— Подавай!

Под глухой вой моторов из погребов подали фугасные снаряды в красных шапочках взрывателей — огроменные, длинные, почти что в рост человеческий.

— Заряжай! — крикнул лейтенант, скорчившийся у прицелов, под броневой «грушей» башенного купола.

Раскрылись казённики, вобрали в себя убийственный груз, доданный прибойниками.

— Клади! Заряды… подавай!

— Заряды поданы.

Картузы с порохом, похожие на тугие мешки с печатями Охтинского завода, сунулись в очередь за снарядами.

— Клади! Закрой!

Затворы закупорили орудия.

— 1-я носовая башня к открытию огня готова.

— От башни прочь! Башня вправо!

— Целик двадцать влево! Упреждение… Поправки…

Замычал ревун.

— Отскочи! Залп!

Сотряслась башня, сотрясся весь мир, заключённый в броневую коробочку линейного корабля. Замковые комендоры отдёрнули замки, напуская жаркой пироксилиновой гари из двенадцатидюймовых зияний. Старшина включил пневматику продувания, и воздух со злобным шипением устремился в каналы стволов.

— Накрытие! — заорал лейтенант.

Бесовски хохоча, старшина шлёпнул новичка-комендора, очумело крутившего головой.

— Носовой плутонг! — зазвучало в наушниках с металлическим призвуком. — Ускорьте стрельбу.

— Подавай! — крикнул лейтенант…

…Форт «Красная Горка» стоит в красивой местности — на высоком береговом мысу, вокруг густой сосновый лес. Грозные батареи крепости расположены уступами — восемь одиннадцатидюймовых гаубиц, восемь десятидюймовок системы «Бринка», восемь двенадцатидюймовок, скорострельные «Канэ» калибром шесть дюймов. Батареи и казематы соединены переходами-потернами, а вокруг подземные погреба, галереи, КП…

В день мятежа комендант форта поручик Неклюдов выпил полста грамм коньяка для храбрости — и начал действовать. Ординарец его Урбанс доложил, что комиссар Юклявский решил на вчерашнем совещании арестовать Неклюдова. И поручик сработал на опережение — сам приказал арестовать комиссара, заявившегося в форт на предмет проверки «преданности революции». И дело пошло.

В центропост наводки то и дело поступали звонки:

— Форт «Серая Лошадь» с нами!

— Форт «Обручев» перешёл на нашу сторону!

— Форт «Ино»…

— Форт «Риф»…

Неклюдов счастливо рассмеялся, расправил плечи в мундирчике, лишённом погон. Ничего, это ненадолго! Нацепим! Нашьём! Надежда в поручике понемногу вырастала в веру.

Помощник коменданта Лащилин заглянул, отдавая честь, — не потому, что чтил устав, а из удовольствия, ведь при большевиках козырять было моветон…

— Николя! — крикнул он. — «Аврора» показалась большевистская!

— Чего она тут делает? — удивился Урбанс. — Со своими-то шестью дюймами?

— Так ей и надо! — бодро откликнулся комендант и скомандовал: — Батареи, к бою! Орудия провернуть, дистанцию взять, боевые телефоны включить!

Тяжело заворочались орудия.

— Первая батарея — готова!

— Вторая батарея — готова!

— Третья…

— Четвёртая…

— Делль, руби дистанцию до «Авроры»!

— Есть!

— Пристрелочным… огонь!

Снаряд ушёл, шурша в воздухе так, словно продирался через развешанные пальто. Столб воды восстал перед самым носом крейсера, сделавшего первый выстрел Гражданской войны.

— Боевыми! Заряжай! Клади!

— Бери под ватерлинию, Будкевич!

— Залп!

Снаряды ударили кучно, их горячие болванки вколачивались в бортовую броню крейсера и рвались, выбрасывая облака дыма и тучи белых брызг. Тот чудовищный грохот, что терзал сейчас уши краснофлотцев, до форта доносился лишь слабым эхо. А корабль погибал — он плавно валился на левый борт, клоня высокие трубы, из которых валил чёрный дым.

Сейчас в его отсеках метались, оскальзываясь и падая, сотни военморов, перебивших своих офицеров ещё год назад. Клокочущая, обжигающе-студёная вода заливала тесные коридоры, под потолком которых мигал тусклый свет.

— Залп!

Воздух над мысом раскололся, расходясь тугою волной, а вдали, на опрокинутой палубе малюсенького кораблика с крестиками мачт и окурками труб, вспухли клубочки дыма и огня. Вспороли настил, вывернули его наизнанку. Снаряды, покоившиеся в самом низу, на матах из манильского каната, запрыгали мячиками, разрываясь, корёжа переборки и борта. Но хуже, чем есть, уже быть не могло — «Аврора» шла ко дну.

Медленно перевернувшись вверх днищем, крейсер стал погружаться, приподнимая над водою корму. Вода, через трубы врываясь в топки, исходила вовне грязным паром, но и он уже не мог навредить — «Аврора» канула в неглубокую пучину Финского залива…

…Генерал Родзянко был очень зол с утра. Обычно сдержанного генерала вывели из себя тыловые крысы — задержали поставку муки, и солдатам пришлось вместо хлеба печь на кострах подобие горелых блинов.

Цедя нехорошие слова, он взобрался на самый верх огромного английского танка, где сидел и матюкался капитан Варнава.

— Угорим когда-нибудь, ей-богу, ваше высокопревосходительство! — сказал он. — Может, у этих англичан мозги и работают, да только не в ту сторону! Хотел же кожухом прикрыть этот проклятущий мотор — кровельного железа нет, мать его ети…

Родзянко хмыкнул, поднося бинокль к глазам:

— Помню, как-то на фронте видим танк, французский «рено» — стоит, главное, работает, и ни с места. Что за чёрт, думаем. Подошли, глянули — а они все там! Кто сидит, кто лежит, мёртвые уже. Угорели!

Генерал внимательно осмотрелся.

— Вон, два холма видишь? — спросил он Варнаву.

— Так точно, ваше высокопревосходительство.

— Пойдёшь по тому, что слева, и по седловине…

Стрекотавшие «ньюпоры» закружили над позициями красных, занявших Пулковские высоты. Выбить их оттуда, и всего делов… Можно гнать до самого Питера.

— Время, капитан.

Варнава вынул часы из кармана.

— Восемь ноль-три, ваше высокопревосходительство.

— Дайте сигнал.

Капитан сноровисто вооружился ракетницей и выпалил в чистое небо. Зашипев, ракета ушла вверх и пыхнула зелёным на том конце дымного шлейфа.

Команды артиллеристов из-за леса не доносились, но вот дрогнул воздух от мощного залпа. Батарея слева, батарея справа начали «пахоту» — рыли снарядами неглубокие окопы красноармейцев с краснофлотцами.

«Летуны» с аэропланов сбрасывали бумажные ленты красного цвета с грузом, корректируя огонь. Смещаясь, грохот разрывов то приближался, то отдалялся. А потом на той высоте, на какой обычно волокутся тучи, показались «Ильюшки». «Обутые» в поплавки — по два на переднее шасси и по одному на хвост — тяжёлые бомбардировщики с гулом прошли над частями Северо-Западной армии, заходя на цель.

Празднично-жёлтые, как осенние листья, «Муромцы» летели уступом. Когда их тени, скользящие по земле, перемахнули высоты, вниз посыпались бомбы. Застрочили пулемёты, протягивая к поверхности очереди трассирующими, недавним изобретением дьявольски смекалистых оружейников. Красные, жёлтые, зелёные пунктиры мгновенными росчерками подписывали свидетельства о смерти.

— Они ночью бьют красиво, — проговорил Варнава и спохватился, прикусил язык.

— Красиво, — усмехнулся Родзянко. — Ваш выход, капитан! Вперёд, а мы за вами.

— Есть!

Вскорости не шибко мощные, но огромные танки задрожали, зарычали, лязгнули гусеницами внатяг — и поползли в атаку. Пулковские высоты курились дымами, как склоны Этны.

— Господа офицеры! — возвысил голос генерал. — С Богом, в атаку!

Приказ главнокомандующего разошёлся побатальонно, поротно, и вот сдвинулся военный люд, рассыпался в цепи, перешёл в наступление. Солдаты и офицеры не бежали с криками «ура» — они бодро шагали, держась за танками, ибо обогнать эти медлительные, упорные чудовища было нетрудно. «Марки V» и «Рено», ощетинясь пушками и пулемётами, пёрли вперёд, тяжко качаясь на ухабах, лязгая и позванивая гусеницами.

Ординарцы подвели Родзянко коня, и главком бодро потрусил за своей армией. Склон, заросший ёлками, одолели без помех, а вот и перевал.

Наскоро отрытые окопы пустовали, лишь кое-где в траншеях лежали трупы убитых. Красные отступили. Красные бежали… Ан нет, не перевелись герои у «трудового народа»!

Трое матросов, скинув бушлаты, вышли из блиндажа. Метя широченными клёшами, в тельняшках и лихо заломленных бескозырках, они пели «Интернационал», а в руках несли ручные гранаты, зажав ручки между пальцев, как горлышки бутылок.

— Бей контру! — донёсся до генерала крик, и матросы принялись метать гранаты под ближний танк — это был громадный «Марк VI».

— Какое великолепное презрение к смерти! — восхитился Родзянко и тут же понял, что ошибается: матросы были мертвецки пьяны.

Разорвалась граната, подсекая осколками самого клёшника. Коротко ударил танковый «гочкис», шпигуя краснофлотцев горячим металлом. Ещё секунда — и «Марк» наехал на блиндаж, раздавливая, выворачивая брёвна в два наката.

— На Петроград! — закричал генерал, привставая в стременах, и тысячи солдат впереди и позади него откликнулись торжествующим рёвом: «Ур-ра-а!..»

…Кирилл Авинов запыхался, бегая от завода к пристани и обратно. Ночью в гавани, где ранее строились миноносцы серии «Новик», всплыла английская подлодка, приняв на борт агентов Сиднея Рейли. С картами и прочими совсекретными документами они должны были убедить контр-адмирала Коуэна высадить десант прямо на Путиловской верфи. Тем более что нынче не в меру осторожным англичанам бояться было нечего — огонь с кораблей ДОТ, скопившихся на рейде Кронштадта, был подавлен, а форты на берегах Финского залива перешли на сторону Белой армии.

— Кажись, дожимаем, ваше-блародие! — ухмыльнулся Кузьмич.

— Дай-то Бог, — вздохнул штабс-капитан и почесал бороду двумя руками сразу. — Господи, когда же я побреюсь!

Чалдон захохотал, а Кирилл подумал, что теперь лишь чудо способно переломить ход событий в пользу красных, но лучше не надеяться, лучше всё-таки «дожать»…

Алекс фон Лампе ворвался в заводоуправление весёлый и розовый с морозца.

— А путиловцев-то прибыло! — воскликнул он. — Как почуяли, что наша берёт, так и потянулись — с берданками, с мосинками, один даже «максим» приволок!

— Люди, они и есть люди, — философически произнёс Авинов.

Выйдя во двор, он заметил оживление. В принципе, все последние дни завод бурлил, но сегодня было что-то особенное.

— Что случилось? — выхватил он из толпы Люфта.

— Корабли подходят, ваш-бродь! — крикнул тот.

Лёгкие английские крейсера и русские эсминцы медленно подваливали к причалам Путиловской верфи. Для «новиков» верфь была домом родным — именно здесь мастеровые строили эти хищные, длиннотелые корабли, самые быстрые в мире.

Первыми на берег сошли джигиты Текинского конного полка. В мохнатых папахах-тельпеках, закутанные в стёганые халаты, текинцы сводили коней, балаболя на гортанных наречиях южных пустынь.

Кирилл узнал Саида Батыра, Абдуллу, Махмуда, Умара, Юнуса, Джавдета — и вздохнул. Очень хотелось подойти и шлёпнуть ладонью по сухой, мозолистой пятерне Саида и услышать восторженное: «Сердар!» — но… Нет, лучше не надо. Он и так засветился изрядно, лучше соблюсти конспирацию…

— Ничего, — сказал Кузьмич негромко, поняв состояние «его благородия», — война, она не навсегда, даже если Гражданская…

— Дай-то Бог…

Текинцы вскочили на коней, закружились по двору. Издав громкий дикий клич: «И-и-и-и-а-а-а-и-и-и-а-а-а!» — вынеслись на Петергофское шоссе. А корабли всё подходили и подходили. Вдали, за домами-огородами, по Балтийской железной дороге, прокатили подряд три бронепоезда Северо-Западной армии, а красноармейцев и видно не было — то ли пробежали уже, то ли в иную сторону драпали.

Закружились в небе «ньюпоры» и «хэвиленды». С дробным грохотом, подминая под себя булыжную мостовую, прополз танк, его обгоняли подводы и верховые. Белая армия вступила в Петроград…

— Стройся! — скомандовал Авинов.

Путиловцы в шинелях и полушубках, с белыми повязками на рукавах, кто с винтовками на плечах, а кто и с автоматами браунинг, кое-как построились, поглядывая на своего командира со значением. С опаской. С неуверенной надеждой.

Кирилл оглядел строй, замечая и хмурые лица, и злой прищур. Ничего, усмехнулся он, стерпится-слюбится.

— По машинам!

Ну, дивизия не дивизия, а крепкий батальон он таки сколотил.

«Руссо-Балты», ворча моторами, выезжали из ворот на шоссе. Авинов занял место в кузове грузовика, следовавшего в колонне вторым. Он с Алексом стоял, Кузьмич сидел. Люфт тоже занял «стоячее место», хватаясь за дуги, на которые обычно натягивают тент.

Колонну стал обгонять подержанный «лесснер», на заднем сиденье которого восседал сам Родзянко. Углядев белые нарукавные повязки, генерал привстал и отдал честь.

— Здравствуйте, мастеровые! — грянул он.

— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! — вразнобой ответили путиловцы.

— Куда следовать прикажете? — крикнул Авинов.

— На Смольный! — было ответом.

Миновав Нарвские триумфальные ворота, колонна свернула направо и там, возле Сухопутной таможни, приняла первый свой бой — из ворот выбежали красноармейцы, числом не менее сотни. То ли желая проскочить Петергофское шоссе, то ли пробуя ударить по путиловцам с флангов, они бросились наперерез «Руссо-Балтам».

— Гони! Дави! — закричал Кирилл, тарабаня по кабине. Обернувшись, он крикнул: — Так и будете стоять, пока вас не перебьют? Огонь!

Один из красных, с натугой держа «льюис», дал длинную очередь. Пули просвистели над самыми головами, сшибая голые ветки с деревьев. Тут только рабочие и разглядели «классового врага» — загремели трёхлинейки и берданки, хлёстко ударили браунинги. Пуля из маузера, выпущенная Авиновым, влепилась красному пулемётчику в лоб.

Потеряв с десяток человек, большевики рассеялись в переулках.

— Догоним? — разгорячился Люфт.

— Потом! — отмахнулся штабс-капитан.

Без происшествий доехав до Балтийского вокзала, где пыхал паром бронепоезд «Офицер», колонна пересекла Обводной канал по Варшавскому мосту и выехала на Измайловский проспект. Раза два по машинам стреляли из окон. В обоих случаях очереди пуль «дум-дум» вышибали стёкла вместе с рамами.

Слева, на Троицкой площади, открылась артиллерийская позиция, брошенная личным составом, — пушки смотрели во все стороны, зарядные ящики валялись где попало, раскатившиеся снаряды желтели тусклой латунью.

— Ваш-бродь! — крикнул Стратофонтов. — Надо бы прибрать!

— Цепляем! — согласился Авинов.

Взять прицепом три пушки да погрузить снаряды делом было минутным. Неожиданно со стороны Фонтанки на проспект свернул трамвай, запряжённый шестёркой битюгов.

Трамвай оказался «красным» — в разбитых окнах заколотились «максимы», щепя борта грузовиков. Закричали раненые путиловцы.

— Отцепляй! — заорал Кирилл, перепрыгивая через борт.

Пятеро путиловцев быстренько выкатили пушку. Удалявшийся трамвай сыпал очередями и одиночными, пули так и звякали по щиту, по лафету, выбивали искры из брусчатки, буравили слабую человеческую плоть.

— Саньку кокнули! — взвился крик.

— Заряжай! — яростно крикнул штабс-капитан.

Кузьмич, хэкнув, загнал унитарный. Артиллерист из Авинова был никакой, но уж по трамваю промазать…

— Огонь!

Пушка бабахнула, откатываясь и скребя по камню. Упала, подпрыгивая, дымившаяся гильза. Этого Кирилл не слыхал — в ушах звенело, зато взрыв, озвучивший попадание, был роскошен. Снаряд, пробив хилые борта трамвая, рванул внутри, вышибая двери и остатки стёкол, выбрасывая наружу трупы. Крыша с токосъёмником поднялась и опустилась, сквозь клубящийся дым прорезалось весёленькое пламя. Перепуганные битюги, храпя от ужаса, ускакали, оставаясь связанными цугом.[179]

— Так их!

— Опять цепляй!

Выкатившись на берег Фонтанки, грузовозы[180] прибавили скорости. Проехав мимо Константиновского артиллерийского училища, колонна упёрлась в баррикаду. Защитников было не видать, но и проехать — не проедешь. Свернули на Забалканский проспект, а с Сенной площади выехали на Садовую. Так и добрались до Невского. Здесь шли уличные бои — большевики засели на балконах, на чердаках, палили из окон, из дверей парадных, строчили из подворотен. Бойцы в чёрной форме выкуривали их, бегая по этажам. «Марковцы!» — обожгло Авинова.

Проспект был буквально завален мебелью, бочками, брошенными автомобилями, спиленными столбами и деревьями — заготовками для баррикад. Тут и там, поверх обычного, затоптанного мусора, сверкали россыпи битого стекла. Пальба не прекращалась — лупили одиночными, пускали очереди из пулемётов, изредка доносились глухие разрывы гранат, а однажды грохнуло орудие. Возбуждённые людские крики метались по проспекту, эхо скакало рикошетом:

— На крыше! На крыше!

— Смерть буржуазии!..

— Заполучи, красножопый!

— Стреляй! Костя-а!

— В том окне!

— Ты слева, ты справа! Я прикрою!

— Он в подъезд ушёл, я видел!

— Гранатой его!

— Нельзя, там живут…

— Ося, хватай своих и дуй во двор!

— Проезжай, проезжай!

«Руссо-Балты» завили петли по Невскому, объезжая завалы и убитых. Дальше Знаменской площади проехать не получилось — Суворовский проспект, ведущий к Смольному, был перерыт, загромождён кучами земли и камня, шпалами, рельсами…

— По набережной бесполезно! — прокричал Люфт. — Там окопы!

— Слезаем! — крикнул Авинов. — Пройдёмся пешочком!

— А пушки? — огорчился Стратофонтов.

— На руках их тащить, что ли? — недовольно измолвил Кузьмич.

— Вперёд! Смотреть по сторонам! И бдить!

«Путиловская рабочая дивизия» двинулась на штурм Смольного, последнего оплота Советской власти.

Дома вокруг выглядели безжизненными — хозяева или затаились, пережидая очередную напасть, или сгинули. В проулках то и дело мелькали нижние чины Северо-Западной армии, по 6-й Рождественской выкатился броневик «Атаман», поводил башенками, да и отбыл — баррикады тут наворочали будь здоров, не по его колёсам.

— Не отставать! — повысил голос Кирилл. — Смотреть в оба!

К Смольному путиловцы выбрались, изрядно запыхавшись. Цитадель советской власти была окружена баррикадами и рядами колючей проволоки, бывший сквер весь был изрыт окопами, а земляные валы скрывали орудия-трёхдюймовки. Ни одного дерева не осталось — все поспиливали! Не укроешься. Нижние окна бывшего института благородных девиц были заколочены наглухо, а проёмы второго этажа защитники Смольного до половины заложили мешками с песком. Крепость!

— Да-а… — вымолвил Вожжеватов. — Эт-тебе не Зимний, так просто не сковырнёшь…

— Мы и не такое расковыривали! — надменно сказал Исаев.

Войска всё подтягивались и подтягивались. Большевики оставили окопы, укрывшись в здании и постреливая из окон.

— Эх! — вздохнул Стратофонтов. — Пушечку бы сюда!

Кузьмич сдержался, засопел только.

Первыми на приступ пошли сорвиголовы полковника Констанди из Мурманского полка. Остальные их прикрывали, стреляя по окнам. Бешеная стрельба не позволяла высунуться, пули оставляли щербины на стенах, дырявили мешки, выпуская струйками песок, пробивали толстые доски, и всё же ответный огонь вёлся, выбивая смельчаков одного за другим. Потеряв пятерых убитыми и человек двадцать ранеными, мурманцы отступили.

Стрельба стихла, как по приказу, и все расслышали лязг и цокот.

— Танки идут! — радостно завопили путиловцы, лучше других понимая в броне.

Два ромбических «Марка» вывернули со стороны Смольного проезда. По танкам задолбили пулемёты, но «ромбусы» не отвечали. Лишь развернувшись стальными лбами к фасаду, танки открыли огонь из орудий — и медленно поползли к обшарпанной колоннаде главного входа.

— На штурм! — заорал Авинов. — Ур-а-а!

Пушками вышибло двери Смольного, иные снаряды рвались в комнатах первого этажа.

— Вперёд!

Люфт обогнал танк и первым ворвался в здание, перелезая через баррикаду, устроенную сразу за дверью, — и получил пулю в голову.

— Бей гадов! — взревел Стратофонтов.

Марковцы подкрались к завалу из столов и кресел — и закидали большевиков гранатами. Путиловцы ворвались следом. За баррикадной кучей живых не осталось — пять или шесть растерзанных тел лежали в лужах крови на исшарканном паркете.

— Вперёд! — гулко заходило по коридорам Смольного. — Вперёд!

Под рёв, топот и одиночные выстрелы белармейцы и путиловцы заняли первый этаж.

— Пусто, господа! — долетел крик по анфиладе.

— Наверх!

Авинов бросился к лестнице вместе с Вожжеватовым, и в это самое время сверху прилетела граната. Кирилл толкнул в спину вальцовщика и сам, как бежал, так и повалился. Грохнуло, осколки посекли стены, чёрные и блестящие от касаний грязной одежды.

Кряхтя, Ефим Евсеич привстал на одно колено.

— Я почему-то думал, — пробормотал он, — что все белогвардейцы в погонах, аксельбантами увешаны, а они в чём попало ходят…

— Они офицеры, — усмехнулся Авинов, — им держава дороже золотого шитья. Пошли!

— Спасибо, уберегли…

— Да ладно… Мы ж вроде по одну сторону!

Марковцы, оприходовавшие на Сестрорецком оружейном автоматы Фёдорова, вырвались вперёд, очередями расчищая лестницу. Один матрос прорвался-таки сверху. Кирилл его тормозить не стал, а, наоборот, придал ускорения, мотанув за руку, сжимавшую наган. Военмор кувырком покатился со второго на первый, затихнув на лестничной площадке. Расшибся, видать. Или шею сломал.

На втором этаже воздух звенел от грохота выстрелов, от свиста пуль, от воя и мата. Вот молодой безусый марковец, ощерясь, припал к стене, загоняя в браунинг новый магазин, вдохнул глубоко, словно нырять собрался, и рванул в коридор, уходя в кувырок. Другой офицер прыгнул следом, словил пулю ногой и всё ж прижался спиною к безусому, простреливая вереницу комнат в другой стороне.

— Давай! — крикнул он Авинову.

— За мной! — бросил Кирилл, кидаясь под пули.

Резко завернув, он проскочил до первой двери и юркнул в неё. Комната была пуста, хотя и носила следы недавнего присутствия, — на загаженном столе стояли недопитые бутылки коньяка, а в тарелках с икрой, с буженинкой и прочею закуской безобразно мокли окурки.[181]

Вожжеватов длинно, с загибами, выматерился.

— Хорошо жрали большевички! — выцедил он. — Вкусно! Что ж мы, робяты, за дурачка сыграли, а? Такую-то сволочь себе на шею посадили!

— Скинули, Егор Евсееич! — хохотнул плотный Кирьян. — Жаль, что Троцкий со Сталиным бежали, а то б и им припомнили кой-чего!

— Расея велика, — рассудил Стратофонтов, — а Москва близёхонько. Достанем! И спросим.

Авинов улыбнулся, радуясь, что у пролетариев в башке светлеет, и строго приказал:

— Выдвигаемся!

Лейб-гвардейцы Семёновского полка, прошагавшие с Родзянко от Ревеля до Петрограда, показали выучку — заняли верхний этаж Смольного, отжимая большевиков на второй, и вот он, надлом, — по коридору разнёсся пронзительный фальцет Зиновьева:

— Сдаёмся! Сдаёмся!

Пленных набралось десятка три. Тяжело дыша, потупив глаза, комиссары стояли у стены, исчирканной пулями.

Среднего роста, плотный, разжиревший Зиновьев с откинутою назад длинной гривой вьющихся волос. К нему жались обе жены, разведённая и «новая», — постаревшая, желчная Сара Лилина и цветущая Злата Равич, назначенная мужем комиссаром внутренних дел Петрокоммуны.

Скособочась, стоял, баюкая раненую руку, комиссар народного хозяйства Молотов — небольшой, невзрачный человек с плоским лицом. Исподлобья зыркал комиссар печати Володарский — разбитной, наглый мужичок из портных.

После отчаянной стрельбы тишина казалась нереальной — в ушах звенело от беззвучья. И в этой тишине раздались тяжёлые, уверенные шаги — появился «Железный Степаныч», полковник Тимановский. Оглядев своих, обведя глазом путиловцев, «Степаныч» негромко, но тепло сказал:

— Благодарю за службу, орлы.

Марковцы подтянулись, даже те, кого задела пуля, а Стратофонтов сказал чуть растерянно:

— Дык, ёлы-палы, рады ж стараться, ваше высокоблародие!

Рассмеявшись, Тимановский крепко пожал руку путиловцу.

— Ваше высокоблагородие, — спросил молодой поручик без «фураньки», с наскоро забинтованной головой, — а этих куда?

Полковник глянул на комиссаров и бросил:

— На Охтинский полигон.[182]

— Не-е-ет! — резанул уши визгливый фальцет. — Не имеете права!

— Этого, — Тимановский ткнул пальцем в Зиновьева, — расстрелять первым. Женщин отпустить, остальных увести.

Марковцы увели большевиков, поддавая прикладами упиравшемуся Володарскому, а Кирилл поручкался с Вожжеватовым, со Стратофонтовым и сказал:

— Ну всё, господа-товарищи, кончилось моё командирство. Дальше уж вы сами!

— Бывай, Николай, — степенно измолвил Исаев.

Рабочие не стали выспрашивать, куда да чего, они сгрудились вокруг Авинова, тянули к нему загрубелые пятерни и крепко жали руку «его благородию».

…В первые часы после штурма Петрограда в городе царила неразбериха. Ею-то Кирилл и воспользовался, ибо теперь, после победы, белые для него стали опаснее красных. Найдут при нём мандат за подписью Ленина — и к стенке. Да пусть даже не сыщут ничего, какая разница? Легко ли это — выкручиваться на допросе у своих, «для выяснения личности»? Так что «Веди-05» предпочёл уйти «по тихой», двинув малолюдными районами, а за городом стало полегче.

Западный фронт откатился где на полтораста, а где и на все двести вёрст, пройдя по линии Псков — Новгород — Петрозаводск.

Кирилл с Елизаром Кузьмичом и Алексом перешёл его в районе Малой Вишеры. Сторонясь Николаевской железной дороги, они обошли опасные места по болоту Спасский мох.

Близилась середина ноября, и «прогулки пешком» в глуши Новгородской губернии могли сказаться на здоровье. А посему Авинов «экспроприировал» в ЧК по розыску и учёту военного имущества крепкую подводу, запряжённую смирным и покладистым мерином. На ней и отправились в путь.

Ночами грелись у костра. Когда кончились прихваченные консервы, Исаев подбил глухаря.

Так и добрались до Бологого, где и пересели на поезд… Но первым делом Кирилл сбрил бороду и постригся.

— Сразу видно — комиссар! — оценил Исаев.

— Не трави душу, Кузьмич… — вздохнул Авинов.

Чалдон, посмеиваясь, полез в переполненный вагон, огрызаясь на недовольных. Пропустив вперёд себя «Лампочку», Кирилл протиснулся следом.

Отвоевав нижнее место на троих, штабс-капитан с облегчением выдохнул.

— Слыхали новость? — сказал он. — На той неделе в Германии случилась революция, кайзер Вильгельм бежал в Голландию, а генерал Людендорф — в Швецию…

— Так немцам и надо! — позлорадствовал Кузьмич.

— …А два дня назад в Компьенском лесу Антанта заключила перемирие с Германией.[183]

— Вот это здорово! — воскликнул Алекс.

— Ты так думаешь? — мрачно спросил Кирилл. — Этой зимой немцы начнут покидать Украину, и… — оглянувшись на пассажиров, он приглушил голос: —…И Красная Армия тут же ринется на Харьков, на Киев, в Каменноугольный район!

— Всё равно здорово — война же кончилась!

— Наша продолжается…

В Твери было много выходящих, и Авинову со товарищи достались аж два нижних места. Кузьмич умостился и мигом захрапел, а фон Лампе всё никак не мог устроиться. Сунув «сидор» под голову, Авинов прилёг, пытаясь вздремнуть по примеру чалдона, но сон не шёл. Зато мысли всякие одолевали.

Страху особого перед возвращением в Кремль он не испытывал, но до чего ж неохота! Как тому сидельцу, выпущенному из тюрьмы под честное слово. Вышел срок, пора обратно в камеру… А легко ли? Тут — воля, пьянящая, кружащая голову, дурманящая соблазнами, а там — четыре стены и небо в крупную клетку…

…Гудок паровоза разбудил Кирилла. Протерев глаза, он уставился в окно. С востока наплывали серые предместья, трубы заводов, ветвившиеся пути. Пасмурное небо навалилось сверху, пригибая унылое чёрно-белое пространство. Тёмные рельсы чертили кривые по свежевыпавшей пороше, голые деревья торчали из сугробов, задирая кривые ветви, чёрные паровозы в снежных шапках еле ворочали колёсами, тягая грязные вагоны. Москва…

Примечания

1

Такой договор действительно имел место.

(обратно)

2

«Антанте кордиаль» — «Сердечное согласие» или попросту Антанта. Военно-политический союз Англии, Франции и России в Первую мировую войну. Попытку захвата Дарданелл англо-французскими войсками в 1915–1916 годах можно рассматривать как противодействие России — «союзники» испытывали яростное нежелание видеть Проливы русскими. В Дарданелльской операции французы и англичане потерпели сокрушительный разгром со стороны немцев и турок.

(обратно)

3

Спорная территория к западу от Фракии Восточной (европейской части Турции). Пролегала между реками Марицей и Местой, на севере граничила с Родопскими горами, южнее выходила к Эгейскому морю. Удерживалась Болгарией, после Первой мировой войны была аннексирована Грецией (в нашей реальности).

(обратно)

4

Английская тушёнка.

(обратно)

5

В Первую мировую Болгария воевала на стороне Германии и Австро-Венгрии, а её войсками командовал немецкий генерал-фельдмаршал фон Макензен.

(обратно)

6

Марковцы — бойцы одного из «цветных полков» — 1-го Офицерского, прозванного Марковским, разросшегося позже в дивизию. Носили строгую простую чёрную форму без единого украшения, только белая кайма на погонах, да белый верх фуражек.

(обратно)

7

Такое название получили во Франции войска Русского экспедиционного корпуса, сражавшиеся на Западном и Салоникском фронтах. В 1918 году часть легионеров примкнула к красным, остальные — к белым.

(обратно)

8

Полный генерал — генерал от инфантерии, генерал от кавалерии, генерал от артиллерии, инженер-генерал. Носили погоны без звёздочек.

(обратно)

9

Бойцы текинского конного полка, туркмены, лично преданные Корнилову, которого они любовно прозывали «Уллы Бояр», Великим Бояром. Сердар — командир. Онбаши — десятник.

(обратно)

10

Коренной сибиряк, потомок первопоселенцев.

(обратно)

11

Французское ругательство.

(обратно)

12

Япония и Америка присоединились к Антанте уже во время войны.

(обратно)

13

Георгий, или Егорий, — просторечное название Георгиевского креста, наградного знака к ордену Св. Георгия для нижних чинов. Это была высшая награда для солдат и унтер-офицеров, присваемая за выдающуюся храбрость. Полный бант — это комплект «Егориев» всех четырёх степеней, удостоится которого, «насобирать» так сказать, смогли настоящие герои той войны. Кстати, сумевшему заслужить «полный бант» полагалась пенсия в 120 рублей, что по тем деньгам составляло сумму весьма приличную.

(обратно)

14

Хасеки (тур.) — милая сердцу. Интимное прозвище Роксоланы, жены Сулеймана Великолепного.

(обратно)

15

Эфенди — букв, «господин». Невысокий титул османского военачальника, примерно соотносящийся с лейтенантским званием, первый в цепочке «эфенди — ага — бей — паша». К описываемому времени принял форму почтительного обращения. Бей-эфенди — обращение к мужчине.

(обратно)

16

Пара — мелкая серебряная монета. 40 пар составляют 1 куруш, который в Европе называли пиастром. Юспара — 2,5 пиастра или 100 пар.

(обратно)

17

Чухна, чухонцы — прозвание эстонцев и финнов, несколько пренебрежительное.

(обратно)

18

Один из султанских дворцов. Киоск — маленький дворец.

(обратно)

19

Возникнув при Верховном руководителе, генерале Алексееве, Особое Совещание и его Контрразведывательная часть с КРП 1-го, 2-го и 3-го разрядов так и не стало единой спецслужбой в нашей реальности наподобие большевистской ВЧК. Контрразведки плодились и размножались как временные организации, держась на энтузиазме и профессионализме сотрудников, вроде той же «Азбуки» В. Шульгина.

(обратно)

20

ОСВАГ — Осведомительное Агентство, белогвардейская информационно-агитационная организация.

(обратно)

21

Кавказской армии.

(обратно)

22

От названий букв: «С» — «слово», «Ъ» — «ер». Сокращение от «сударь» — «да-с, нет-с».

(обратно)

23

Настоящее имя Льва Троцкого.

(обратно)

24

Вместе с формой защитного сукна дроздовцы носили фуражки с малиновой тульей и белым околышем, а также малиновые погоны с чёрно-белым кантом (речь о пехоте).

(обратно)

25

Капитану, в отличие от штабс-капитана, полагались однопросветные погоны без звёздочек.

(обратно)

26

К капитану полагалось обращаться — «ваше высокоблагородие».

(обратно)

27

Распространённое прозвание белогвардейцев, причём казаки зачастую ударение ставили на первый слог.

(обратно)

28

Всё это произошло и в нашей реальности — вооружившись винтовками собственного производства и артиллерией, 75 000 рабочих ушли бить красных.

(обратно)

29

Имеется в виду ракы — турецкий крепкий напиток, дистиллят из фруктов (инжир, финики, виноградная выжимка), настоянный на анисовом корне. Выдерживается в дубовых бочках, спирта в ракы от 40 до 50 %.

(обратно)

30

Подлинный текст.

(обратно)

31

Командующий Добровольческой армией телеграфирует из штаба армии начальнику штаба главнокомандующего.

(обратно)

32

Так дроздовцы ласково прозывали юных добровольцев — кадетов, гимназистов, реалистов.

(обратно)

33

Пепиньерка (устар.) — воспитанница закрытого учебного заведения.

(обратно)

34

Подлинный текст.

(обратно)

35

В реале Я. Слащов не брал Царицын.

(обратно)

36

Штарм — штаб армии, штакор — штаб корпуса.

(обратно)

37

Рации.

(обратно)

38

В реале наступление по Манычскому фронту поддерживал всего один отряд (8 аэропланов), а в танковом отряде состояло четыре лёгких «уиппета».

(обратно)

39

«Красным Верденом» большевики называли Царицын, по образу и подобию французского городка Верден, сильно укреплённого района, где в Первую мировую шли ожесточённейшие сражения.

(обратно)

40

11 июля.

(обратно)

41

Соответственно 240 и 400 кг.

(обратно)

42

Английские тяжёлые танки Mark I–IV различались по типу вооружения на «самок» и «самцов» — первые несли только пулемёты, вторые — пулемёты и орудия. Интересно, что в русских журналах танки называли «лоханями» — один из переводов слова tank — «бак». К слову, в нашей реальности при штурме Царицына использовались более лёгкие танки «Mark A Whippet».

(обратно)

43

Суконные шлемы, которые мы привыкли называть будёновками, или фрунзевками, на самом деле звались богатырками, входя в комплект новой военной формы, заготовленной для Российской Императорской армии. Шинель с хлястиками-«разговорами» напоминала стрелецкий кафтан, а «богатырка» — древнерусский шлем, или ерихонку. Склады были забиты новой формой — командование готовило её для парада победы в Берлине, но не срослось, предатели затеяли Февральскую революцию. Что же касается звёзд, нашитых на будёновки, то они не были красными — пехота носила малиновые звезды, кавалерия — синие, артиллеристы — оранжевые («померанцевые»), сапёры — чёрные, пограничники — зелёные, а военлёты — голубые.

(обратно)

44

Красный командир.

(обратно)

45

В Совете народных комиссаров И. Сталин занимал пост наркома по делам национальностей.

(обратно)

46

До 1917 года Польша входила в состав России.

(обратно)

47

Ревмат — сокращение того времени, революционный матрос. Краса и гордость революции — так называл моряков-балтийцев Л. Троцкий.

(обратно)

48

Командующий Южным фронтом.

(обратно)

49

Нормативы русской армии предусматривали численность полка в 4000 человек. В полку находились четыре батальона по 1000 бойцов каждый, батальон делился на четыре роты.

(обратно)

50

Главнамур — главный начальник Мурманского укреплённого района и мурманского отряда судов. Обладал всею полнотой военной и гражданской власти, решал вопросы обороны района, охраны морских путей и Мурманской железной дороги от моря до Званки (ныне г. Волхов). Надо учесть, что известный нам Мурманск, основанный в 1916-м, изначально назывался Романов-на-Мурмане. Нынешнее название город получил в 1917-м, стараниями Временного правительства, «боровшегося с царизмом».

(обратно)

51

В 17–18 годах финны вырезали порядка 10 000 русских. Интересно, что на немецком языке выражение «Охранные отряды» звучит как Schutzstafel. Сокращённо — СС…

(обратно)

52

С финского lahtari — мясник.

(обратно)

53

Эскадренный броненосец «Полтава», принимавший участие в обороне Порт-Артура, был потоплен японцами, а затем поднят ими же и введён в строй императорского флота под названием «Танго» (один из районов Киото). В 1916-м Россия выкупила корабль, перекрестила в линкор «Чесму», да и отправила в Романов-на-Мурмане для пополнения флотилии Северного Ледовитого океана.

(обратно)

54

Ещё в 1915-м был протянут подводный кабель из Лондона в Александровск, так что обо всех новостях можно было узнать напрямую.

(обратно)

55

САСШ — Северо-Американские Соединённые Штаты, тогдашнее название США.

(обратно)

56

То есть командующего 1-й армией.

(обратно)

57

До 1917 года М. Тухачевский являлся поручиком лейб-гвардии Семёновского полка.

(обратно)

58

В нашей реальности комиссаром Симбирской дивизии назначили Б. С. Лившица.

(обратно)

59

Гайк Димитриевич Бжишкян.

(обратно)

60

«Вова приспособился…» — популярное выражение времён Первой мировой и позднее; название водевиля Е. Мировича об избалованном сынке баронессы Вове, которого призвали на военную службу, но тот быстренько устраивается, находя выгоды для себя.

(обратно)

61

Так люди военные презрительно называли штатских.

(обратно)

62

Так в то время называли радиостанцию.

(обратно)

63

В реальности Мирбаха убили примерно в это же время — 6 июля 1918 года. Убийца — сотрудник ВЧК Блюмкин не пострадал нисколько, а даже пошёл на «повышение», активно способствуя провозглашению Персидской Советской Социалистической Республики. Всё прочее — факт.

(обратно)

64

Подлинный текст.

(обратно)

65

Именно такой «диагноз» поставил В. Ленин.

(обратно)

66

Подлинный текст.

(обратно)

67

Подлинный текст.

(обратно)

68

По приказу Ленина и Свердлова Романовы были расстреляны в ночь с 16-го на 17-е. Великие князья Игорь, Константин и др. были сброшены в шахту под Алапаевском. Взрывы гранат, кинутых сверху, не добили их, и тогда вниз сбросили горящую серу.

(обратно)

69

Симбирская дивизия состояла из двух полков по 500–600 человек в каждом, командовали ими Павловский и Воробьёв. Кстати, комиссар Иванов — реальное лицо.

(обратно)

70

Так в ту пору называли радиостанции. Марация — малая рейдовая радиостанция.

(обратно)

71

РОБТиТ — Российское общество беспроволочного телеграфа и телефона.

(обратно)

72

Тухачевский впервые осуществил переброску на грузовиках всего 5-го Курского полка, резерва 1-й армии.

(обратно)

73

Карманные цилиндрические фонари фирмы «Ever ready» были в то время одними из самых распространённых.

(обратно)

74

В реале это случилось 12 сентября.

(обратно)

75

Подлинный текст.

(обратно)

76

Подлинный текст.

(обратно)

77

В нашей реальности Тухачевский взял-таки Симбирск, хотя и ценой огромных потерь. Можно сказать, что Симбирск в войну Гражданскую стал тем же, чем был Сталинград в Великую Отечественную, — поворотным пунктом, точкой невозврата, после которой Красная армия уже не сдавала позиции, а наступала.

К сожалению, в реале Деникин совершил непоправимую стратегическую ошибку — вместо того чтобы идти на соединение с Колчаком, он пошёл на Москву. Не укрепив тыл и дисциплину, Антон Иванович рвался к златоглавой то ли из-за тщеславия, то ли ради скорейшего окончания братоубийственной бойни. Был ли шанс у белых? Был. Генерал Миллер отправлял экспедицию на Урал для смычки Северного и Восточного фронтов, сам Колчак в 1918-м выражал просьбу примкнуть к деникинцам, Врангель настаивал на штурме Царицына, чтобы объединить все белые войска от Чёрного моря до Баренцова. Увы!

(обратно)

78

В реале Каппель взял Казань 7 августа.

(обратно)

79

Более 500 тонн золотых монет, кружков, полос, слитков, самородков из коллекции Горного института, а также платины, плюс валюта и 750 ящиков серебра — половина золотого запаса Империи, переправленная из Петербурга в Казань. Вторая половина запаса, не менее 444 миллионов рублей золотом, временно хранилась в Нижнем Новгороде.

(обратно)

80

Реальный случай.

(обратно)

81

В реале покушение произошло 30 августа.

(обратно)

82

Подлинный текст.

(обратно)

83

Так красные сокращали слово «бронепоезд».

(обратно)

84

ЗУОЗ и ЮУОЗ были созданы летом 1918-го на основании директивы большевистского Высшего военного совета для прикрытия внутренних областей государства от возможного вторжения германских войск.

(обратно)

85

Что касается реформы правописания, отвергавшей буквы «ять», «ижицу», «фиту», «ер» в конце слов, то она готовилась ещё до 1917 года, оставалось применить её. Временное правительство с этим не справилось, и в 1918-м большевики издали два декрета о переходе на новые правила. Почему аж два? А народ не сразу послушался, многие газеты (кроме «Известий») по-прежнему держались «старорежимной» азбуки.

(обратно)

86

Трамвай линии «А», следовавший по Бульварному кольцу, проезжавший по Кремлёвской набережной до Васильевского спуска и дальше.

(обратно)

87

Позже — МВТУ им. Баумана.

(обратно)

88

По карточкам второй категории отоваривались рабочие, занятые тяжёлым трудом.

(обратно)

89

Тогда памятник стоял возле главного входа Верхних торговых рядов (ГУМа).

(обратно)

90

Все перечисленные строения, начиная с Вознесенского монастыря, позднее были снесены.

(обратно)

91

Так в начале XX века переводили фамилию сыщика с Бейкер-стрит.

(обратно)

92

Ироничное прозвище, данное большевиками Я. Свердлову, любившему «упаковаться» в кожу от сапог до фуражки.

(обратно)

93

Автобоевой отряд им. ВЦИК — ныне кремлёвский гараж. Тогда данный отряд представлял собой, в нынешних терминах, спецназ для охраны высших лиц Советского государства.

(обратно)

94

В реале лидер крымских татар Н. Челебиджихан был зверски убит революционными матросами 23 февраля 1918-го.

(обратно)

95

Территория России, занятая германскими и австро-венгерскими войсками, была поделена — большую часть оккупировали немцы, а венграм с австрийцами достались Подольская, Херсонская губернии и часть Екатеринославской. Кстати, нынешняя Украина, как и УССР, образовалась не в исторических границах, а заняла всю зону оккупации Юга России в 1918-м. Ни Каменноугольный район, включая Харьков, ни Причерноморье с Крымом никогда не являлись украинскими.

(обратно)

96

«Прима», «Ира», «Яр», «Друг», «Зефир», «Пажеские», «Боярские» — сорта сигарет русской табачной фабрики «Лаферм»

(обратно)

97

Прозвище Н. Щепкина, кадета и одного из руководителей подпольной белогвардейской организации — Национального центра. Добровольческой армией Московского района командовал генерал-лейтенант Н. Стогов.

(обратно)

98

Н. Семашко — нарком здравоохранения.

(обратно)

99

Один из партийных псевдонимов Н. Крупской.

(обратно)

100

Симон Аршакович Тер-Петросян — соратник Сталина, партийные клички — Косой, Камо. По заданию Ленина закупал в Европе оружие и перевозил в Россию. В 1922-м погиб в автокатастрофе при невыясненных обстоятельствах. Возможно, был убит по приказу Кобы…

(обратно)

101

Большевистский жаргон, сокращённо от «экспроприация экспроприаторов». Вооружённый разбой с целью пополнения партийной кассы.

(обратно)

102

От слова «цук». Вообще-то, это резкое осаживание коня на скаку, но в юнкерской среде означало тот тип отношений, который мы называем «дедовщиной».

(обратно)

103

В реале такое поручение было дано Камо в 1919 году.

(обратно)

104

Роман Разин, Аня Новикова — это реальные люди, обученные Камо диверсионно-подрывной деятельности. Иван Иванович взяла в руки оружие в пятнадцать, а умерла в 1925-м, в возрасте 24-х лет.

(обратно)

105

Официально комсомол был создан чуть позже — осенью 1918-го.

(обратно)

106

Подлинный текст.

(обратно)

107

Бойцы ЧОН — частей особого назначения, карательных отрядов, куда направляли исключительно членов РКП(б). Поэтому звались чоновцы не красноармейцами, а коммунарами.

(обратно)

108

Таинственная смерть жены Бонч-Бруевича действительно имела место.

(обратно)

109

Грипп.

(обратно)

110

Это была особая примета большевизма — голод. Хлеба по России хватало везде — на территориях, удерживаемых белыми, в районах, где правили «батьки» и «зелёные», в местах, где восставали эсеры. Как только приходили красные — начинался голод. В 1920-м, когда Врангель высадился в Крыму, там правили большевики, и было, мягко говоря, не сытно. Белый же Крым стал единственной территорией в Европе, экспортировавшей зерно! Но комиссары одолели врангелевцев — и голод вернулся…

(обратно)

111

Подлинный текст.

(обратно)

112

В молодые годы Семён, взяв имя Сигизмунд, уехал в Бразилию, где устроился поваром в экспедицию британской разведки — и спас майора Чарлза Фотергилла во время нападения краснокожих. Фотергилл помог получить Розенблюму британский паспорт. В Лондоне Сигизмунд стал Сиднеем, а после взял фамилию жены — Маргарет Рейли-Каллаган. Дослужившись до звания лейтенанта, Рейли осуществлял тайные миссии в разных местах, интересных короне и Сити. К примеру, побывал в Порт-Артуре — и продал японцам планы укреплений базы русского флота. Весной 1918-го он, под видом сербского офицера, вывез с Дона на Мурман диктатора-неудачника А. Керенского и так далее. Именно подвиги Рейли, прозванного «королём шпионажа», вдохновили Флеминга на цикл романов о Джеймсе Бонде.

(обратно)

113

Вообще-то, Рейли считался лейтенантом флота. Наименование английской разведки — SIS (Secret Intelligence Service) сформировалось несколько позже, а в описываемое время действовала МИ-1С.

(обратно)

114

Так в то время называли автомобили.

(обратно)

115

Настоящее имя Гиля — Станислав Казимирович.

(обратно)

116

Подлинный текст.

(обратно)

117

Мать Сиднея Рейли — урождённая Массино.

(обратно)

118

В реале совещание с Вертело происходило 3 ноября 1918 года.

(обратно)

119

Ж. Клемансо являлся в то время премьер-министром Франции. Президентом был Пуанкаре.

(обратно)

120

Руководители соответственно английской и американской агентурной сети.

(обратно)

121

Помощник по учёту тел. Представлял вышестоящему начальству статистику по убиенным.

(обратно)

122

В реале Я. Свердлов умер через пять месяцев после возвращения Ленина из Горок. Официально — от инфлюэнцы (!). Есть сведения, что Свердлова жестоко избили рабочие, причинив опасные травмы, от которых тот, скорее всего, и скончался. Сейф же смогли открыть лишь в 1935 году — и нашли всё описанное выше.

(обратно)

123

Центральное управление военных сообщений.

(обратно)

124

Подлинный текст.

(обратно)

125

Так его прозвал Троцкий. После образования СССР Калинина «повысили» до «всесоюзного старосты».

(обратно)

126

С 1932 года именуется орденом Красного Знамени. Кстати, являлся единственным, на котором красная звезда была изображена одним лучом вниз — полная копия сатанинского пентакля.

(обратно)

127

Письмо это, кстати, сохранилось.

(обратно)

128

В реале этот лозунг появился в 1919-м.

(обратно)

129

Действительность выглядела не так круто — в то время Будённый замещал Думенку, командира 1-й Социалистической кавбригады. В 1919-м её превратили в дивизию, а после и вовсе в 1-й конный корпус.

(обратно)

130

В реале формирование 1-й конной происходило в Новом Осколе осенью 1919-го.

(обратно)

131

Около 70 тысяч китайцев было завербовано на строительство Мурманской железной дороги (1916 год). Комиссары записали их в Красную армию как «интернационалистов». Отличались крайней жестокостью.

(обратно)

132

Здорова была Красная Соня. Посаженная на кол по приговору нескольких сёл, она умирала три дня подряд.

(обратно)

133

Сложно сказать, как писать правильно — «Мамантов» или «Мамонтов». В ходу были оба написания.

(обратно)

134

Вахмистр Колесников командовал 3-й Конно-подвижной армией. Повстанцы пользовались теми же званиями, что и красноармейцы, — командир роты, командир взвода и т. д., но и чин вахмистра ввели тоже.

(обратно)

135

«Маузер К-96», иначе «девятка», рассчитанный на патроны калибра 9 мм.

(обратно)

136

В реале Мамантов повёл своих казаков летом 1919-го, и было тогда под его началом не пять (как в романе) и не десять тысяч бойцов (как утверждали советские историки), а всего 2500.

(обратно)

137

В реале у девочки была фамилия — Хлебникова. Она стала потом учительницей.

(обратно)

138

Рабочие на самом деле приветствовали Мамантова, просто при коммунистах говорить об этом считалось дурным тоном. А всё дело в том, что не каждый рабочий являлся пролетарием, то бишь босяком-люмпеном, были и мастеровые. Хороший рабочий зарабатывал в день два рубля с полтиной, при этом две буханки ржаного хлеба (1 кг) стоили 7 коп., литр водки — 17 коп., десяток яиц — 30 коп., кило свинины — 50 коп. И каково было высококвалифицированному профессионалу садиться при большевиках «на диету» из перловки по карточкам? Выражение «диктатура пролетариата» чётко делилось надвое — была диктатура (большевиков) и был пролетариат.

(обратно)

139

Центральный комитет компартии (большевиков) Украины.

(обратно)

140

Pourquoi pas? (Фр.) — Почему бы нет?

(обратно)

141

Германский ВМФ.

(обратно)

142

Так в то время прозывали милиционеров — из-за красных фуражек.

(обратно)

143

Вблизи Частной улицы располагалась первая полицейская управа в Тамбове.

(обратно)

144

Потрясает не жестокость сама по себе, а яростная русофобия большевиков. Ведь нигде больше продразвёрстка не велась столь диким манером, как в Центральной России. Никогда не прижимали горцев на Кавказе или жителей среднеазиатских кишлаков. Того же Джунаид-хана, басмача, боровшегося против Советов и пустившего реки крови, не стали даже сажать — простили. Русских же крестьян уничтожали, как вредителей сельского хозяйства, — стреляли, бомбили, травили газами, «катали» в машинах-душегубках. Даже по официальным данным, население Тамбовской губернии сократилось тогда на 250 тысяч человек, сколько же на самом деле было истреблено «кулацко-бандитских элементов», никто нам уже не скажет.

(обратно)

145

Так в те годы называли сквер, разбитый у Патриарших прудов.

(обратно)

146

В то время закрылось порядка 200 питерских предприятий. Мало того что рабочие голодали и мёрзли в нетопленом жилье, им вдобавок грозила безработица и сокращения. На Путиловском заводе от 22 тысяч работников осталось 9 тысяч, на Ижорском 8 тысяч сократили до одной, а чтобы разоружить рабочих Обуховского завода, закрываемого большевиками, пришлось посылать отряд кронштадтских матросов.

(обратно)

147

Кодовое имя Сиднея Рейли.

(обратно)

148

Московская ЧК.

(обратно)

149

В реале У. Черчилль вступил в должность военного министра Великобритании в начале января 1919 года.

(обратно)

150

Сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль.

(обратно)

151

С такой просьбой наркоминдел действительно обращался — 5 августа 1918-го.

(обратно)

152

Tempora mutantur (лат.) — времена меняются.

(обратно)

153

Реврез — революционная резолюция.

(обратно)

154

Кондуктор (ударение на последнем слоге) — звание, примерно равное мичманскому в современном флоте РФ. Кондукторы комплектовались из образованных унтер-офицеров, сдавших специальные экзамены.

(обратно)

155

В нашей реальности Архангельск был захвачен англичанами и белыми 1–2 августа. Северо-Двинская флотилия формировалась 5–14 августа.

(обратно)

156

Комендор — матрос-артиллерист. Гальванер — матрос, обслуживающий артиллерийскую электротехнику.

(обратно)

157

SBАС — Slavo-British Air Corps. Славяно-Британский авиакорпус, одно из подразделений Славяно-Британского союзного легиона, воевавшее в Северной области. Личный состав легиона набирался из добровольцев — русских, британцев, канадцев, поляков, финнов, литовцев, мадьяр, ирландцев, чехов, эстонцев. Во главе полков и батальонов легиона стояли британские и русские офицеры. SBAC’ом командовал лучший русский ас, полковник А. Казаков.

(обратно)

158

22–23 км в час.

(обратно)

159

ДОТ — Действующий отряд кораблей. Перестреляв морских офицеров, загубив многие корабли, большевики поздно спохватились — и собрали остатки Балтфлота в ДОТ.

(обратно)

160

«Картошка» — популярная скаутская песня, была сочинена В. Поповым, редактором журнала «Вокруг света», одним из лидеров московских скаутов, ещё в середине 1910-х годов.

(обратно)

161

Лопь, сумь — летописные названия народов, населявших новгородские земли. Предки саамов и финнов.

(обратно)

162

Большевики переименовали «Святогора» в «Красина».

(обратно)

163

Беломорский конно-горский отряд под командованием ротмистра А. Берса.

(обратно)

164

В реале большевистская ячейка К. Теснанова была расстреляна в июне 1919 года.

(обратно)

165

Мой полковник.

(обратно)

166

Февральская революция отринула обычаи русского земства, эсеры и прочие «р-революционеры» учредили Петроградский Совет (Петросовет) и при нём — исполком. В сентябре 1917-го Петросовет возглавил Троцкий. Зиновьев пошёл ещё дальше: поставленный «держать Питер», он первым делом переименовал Петросовет в Петроградскую трудовую коммуну, а исполком превратил в Совет комиссаров Петрокоммуны. Вообще же город на Неве заделался столицей Союза коммун Северной области, к которой большевики причислили Петроградскую, Псковскую, Новгородскую, Олонецкую, Вологодскую и Архангельскую губернии.

(обратно)

167

В нашей реальности её подняли, разобрали — и стали делать копии, определив по классу «Щ» — «Щука».

(обратно)

168

Внаём сдавалось именно 3 кв. метра на человека — это площадь могилы.

(обратно)

169

Речь о чрезвычайных революционных тройках обороны Петрограда — распорядительных органах из трёх человек, обладавших всею полнотой власти. Согласно предписанию, коммунисты и сочувствующие переводились на казарменное положение. Правда, в нашей реальности это случилось чуть позже — в 1919-м. В районе Путиловского завода действовала Нарвско-Петергофская ревтройка — это кроме заводской тройки и подсобных (цеховых).

(обратно)

170

Коэффициент смертности в революционном Петрограде поражает своими беспрецедентными величинами. Если в 1914 году он равнялся 21,5 умерших на 1000 человек, а в 1916-м — 23,2, то в 1918–1920-м перерос значение 90 на 1000. Для сравнения: на Филиппинах, в пору разгула эпидемии холеры 1902 года, этот коэффициент составлял 63,3, в Пенджабе (Британская Индия) в 1907-м, во время чумы, — 62 на 1000.

(обратно)

171

Штоф — 1,2 литра.

(обратно)

172

Цены даны по состоянию на август 1917 года.

(обратно)

173

Цехе.

(обратно)

174

Название улицы, проходившей по берегу от Путиловского завода к Екатерингофу.

(обратно)

175

В обойму маузера входило 10 патронов.

(обратно)

176

Грузовики «Руссо-Балт».

(обратно)

177

Эти части Красной Армии и в нашей реальности перешли на сторону Белой гвардии, вот только не все форты поддержали мятеж на «Красной Горке» и «Серой Лошади».

(обратно)

178

Так на флоте называли флаг-офицеров, выполнявших адъютантские обязанности при флагмане, а также ведавших сигнальным делом.

(обратно)

179

Цуг — вид упряжки, когда лошади идут одна за другой («гусём») или парами.

(обратно)

180

Так в то время называли более привычные нам грузовики.

(обратно)

181

Этот мерзкий «натюрморт» вставлен автором не случайно — Г. Зиновьев славился тем, что закатывал «комиссарские обеды», поражавшие чисто лукулловскими изысками.

(обратно)

182

Охтинский, или Ржевский, артиллерийский полигон располагался приблизительно к северо-востоку от Петербурга, доходя до Ладоги. С первых лет советской власти служил местом массовых расстрелов. Кстати, именно там был расстрелян поэт Н. Гумилёв.

(обратно)

183

Революция случилась 9 ноября 1918-го, а Компьенское перемирие было заключено 11-го числа.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 СОВЕТСКИЙ ШПИОН

Глава 2 УЗНИК ИЛЬДИЗ-КИОСКА

Глава 3 НЕЛЕГАЛ

Глава 4 ДРОЗДОВЕЦ

  1

  2

  3

Глава 5 «КРАСНЫЙ ВЕРДЕН»[39]

Глава 6 ПЕРЕБЕЖЧИК

Глава 7 ГЛАВНАМУР[50]

Глава 8 КОМИССАР

Глава 9 ГЛАВКОМ ВОСТФРОНТА

Глава 10 ШИРОКИЙ МАНЕВР

  1

  2

  3

  4

Глава 11 «ВСЕ НА ВОСТОК!»

Глава 12 МОСКВА. КРЕМЛЬ

Глава 13 ЛЕНИН В ГОРКАХ

Глава 14 БЛОКАДА

Глава 15 ДЕЛО ЛОККАРТА

Глава 16 УБИТЬ СВЕРДЛОВА

Глава 17 ЛУБЯНКА

Глава 18 ОТХОДНАЯ

  1

  2

Глава 19 ТАМБОВСКИЕ ВОЛКИ

Глава 20 ОТРАЖЕНИЕ

Глава 21 СТАВКИ СДЕЛАНЫ

Глава 22 КУРГОМЕНЬ

Глава 23 ТУДА И ОБРАТНО

Глава 24 ПЕТРОКОММУНА[166]

Глава 25 ШТУРМ СМОЛЬНОГО Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg