«Выше неба»

Антон Ленников

Выше неба

— Для меня это такой шанс, ты должен меня отпустить, — сказала Инга.

А я думаю, что же пошло не так, когда мы проснулись утром и поняли, что чего-то стало в нашей жизни меньше. Чуть меньше внимания, чуть меньше любви, чуть больше работы. Вечера, проведённые в одиночестве, выходные, проведённые порознь, слишком длинные командировки — сколько их было? И каждый такой день, каждый такой вечер откусывал по маленькому кусочку от тех нитей, что удерживают вместе двух разных людей, позволяя им называться семьей. И однажды ты просыпаешься, как всегда один, и понимаешь, что больше вас ничего и не связывает...

— Прости, мы стали слишком разными, ты меня совсем не понимаешь, — зло бросает Инга и уходит по коридору к рамкам детекторов предполетного досмотра. Я хочу окликнуть её, задержать, хотя бы сказать банальное «я люблю тебя». Но не могу раскрыть рта, так и стою у дверей посадочного гейта в зоне для провожающих и смотрю ей вслед. Тогда я ещё не знал, что это наш последний разговор.

Во время расстыковки с межпланетным кораблём челнок тряхнуло. Я тяжело стянул маску виртуального шлема, в наушниках переливалась релаксирующая музыка. Смахнул шарик слюны зависший перед лицом. Провести месяц в невесомости — удовольствие на любителя. Корабль ещё раз мягко качнулся на двигателях ориентации, и в звёздной пустоте иллюминатора появился Марс — прекрасный зелёный опал в обрамлении облаков и морей. Странно подумать, что ещё триста лет назад здесь была безжизненная пустыня.

Я потянулся в кресле, содрал со спинки пакетик кофе на липучке и сделал несколько глотков. Пить кофе через трубочку может только сумасшедший или пассажир космического рейса.

Проплывшая мимо по салону стюардесса одарила меня дежурной улыбкой и спросила на эсперанто:

— Мы скоро садимся, вам принести что-нибудь?

Я покачал головой:

—Нет.

Ожили динамики:

— С вами говорит капитан корабля. Мы снижаем скорость и начинаем вход в плотные слои атмосферы над Сирийским плато и планируем совершить посадку в космопорте Сульци через тридцать пять минут. Во время посадки перегрузки могут достигать трёх единиц. Пожалуйста, проверьте крепления ремней ваших кресел. Напоминаем, что средства личной гигиены находятся…

На стереоэкране в спинке кресла симпатичная девушка рекламировала крем от ультрафиолетового излучения. Я прислонил ладонь к иллюминатору, на холодном стекле которого остался отпечаток, глубоко вздохнул и попытался расслабиться. На Марсе я не был почти десять лет. Где-то там внизу меня ждут старые друзья и одно незаконченное дело. Рыжеволосый мужчина в соседнем кресле снял виртуальный шлем и посмотрел в иллюминатор.

— Какой вид, да? — мужчина говорил с характерным акцентом. По стилю речи и худощавой фигуре я догадался, что он марсианин.

Зрелище действительно было стоящее: шаттл уже шёл через верхние слои атмосферы и по керамической обшивке крыла ползали огненные всполохи. А из-за горизонта над горами Тарсис поднимался Олимп.

— Красиво, — согласился я.

— Крис, — представился собеседник, — меня зовут Крис Гюйгенс.

Я улыбнулся. Гюйгенс — популярная фамилия, чаще только Викинг или Спирит.

— Максим.

— Впервые на Марсе? — поинтересовался Крис.

— Нет, но давно не был.

— Я тоже давно не был, — дружелюбно согласился Гюйгенс, — три года в главном офисе на Земле провёл. Зато похудел на земной-то гравитации, первые месяцы еле как из общежития выползал. Жена, правда, заждалась, по видеопочте это всё-таки не то…

Крис замялся, потом внимательно посмотрел на меня:

— А я вас нигде раньше не видел?

От ответа меня избавила обещанная при посадке перегрузка, вдавившая нас в спинки кресел.

Где-то в глубине души я надеялся, что мне удастся приземлиться без лишней шумихи. Но сразу после иммиграционного контроля, где мой паспорт земного содружества не вызвал лишних вопросов, меня обступили репортёры. Марсианское телевидение, земное.

— Максим Веллер, вы приехали покорить Олимп?

— Вы знаете, что никто до вас не смог подняться на вершину?

— Вы надеетесь найти вашу жену?

— Вы можете нам хоть что-нибудь сказать?

Я отмахивался от них «без комментариев», а потом совершенно случайно наткнулся на своего попутчика с челнока. Крис Гюйгенс как-то странно посмотрел на меня и с лёгкой грустью сказал:

— Как жаль, что я не взял у вас автограф.

Я улыбнулся и ответил:

— Я дам вам автограф, когда вернусь.

Крис сразу как-то весь помрачнел и тихо вздохнул:

— Те, кто идут к вершине Олимпа, назад не возвращаются...

***

Я смотрел на гору, сейчас наполовину скрытую плотным слоем облаков, пока ехал от космопорта. Впрочем, назвать Олимп горой даже с такого расстояния не получалось. Казалось, сама планета изгибается дугой и, окутываясь коростой ледников и острых пиков миллионы лет назад застывшей лавы, уходит за облака и ещё выше, туда, где разрежённый воздух уже не держит крылья самолётов, к снегу из твёрдой углекислоты, к кратеру, где никогда не было ни одного человека.

Город Сульци у подножья с красивыми белыми зданиями из марсианского грунта, с тонкими иглами небоскрёбов казался даже не игрушкой — песчинкой на склоне горы. Огромная исполинская лестница небо. Десять лет назад Инга, как и я, видела этот пейзаж. В тот момент я очень отчётливо понял, почему Инга не повернула назад. Ещё никогда гора не давала таких ощущений — ни когда я поднимался на Аконкагуя в Южной Америке, ни Эверест в Гималаях. Земные горы казались игрушечными модельками по сравнению с марсианским исполином, а мои достижения по их покорению — нелепостью. Я смотрел на склон, уходящий за облака, и знал, что буду там, наверху.

Отель встретил меня услужливым портье и безликим номером с надписью «sterilized» на крышке унитаза. Я поел в ресторане на первом этаже. Между делом подключившись к местной сети, пробежался по новостям: марсианские политики выясняли отношения с земными, но всё как всегда сводилось к поставкам тяжёлых металлов и гелия-3. Немного писали и про меня, я открыл выпуск и сразу увидел Ингу. Фрагмент какого-то интервью местному каналу десятилетней давности, звука не было, но я успел прочитать субтитры.

— Почему вы хотите покорить вершину Олимпа? — спрашивает репортер, протягивая Инге микрофон.

Она хитро улыбается, чуть прищурив левый глаз, и я знаю, что она ответит.

— Потому, что она есть.

Сколько раз она повторяла эту фразу, слова другого альпиниста, который тоже шёл к своей недостижимой вершине почти четыреста лет назад. Как странно, что Инга повторила его судьбу. Даже сейчас идут споры о том, удалось ли ей дойти до вершины прежде, чем кончился кислород в баллонах или отказал калорифер костюма…

Я вернулся в номер, долго и с удовольствием мылся под душем. Влажные салфетки и надувная кабина личной гигиены межпланетного корабля, больше всего похожая на гигантский презерватив, сейчас казались нелепостью. Я чувствовал себя отдохнувшим, месяц в невесомости и не дал потерять форму — помогли цитостимы и тренажёрный зал. А значит, не стоило откладывать.

Я звонил на удачу. Скорее всего, Антон давно не пользуется этим номером, да и вряд ли нас ещё хоть что-то связывает. Всё равно стоило с кого-то начинать, так или иначе мне потребуется проводник, почему бы не начать с Антона.

Мы встретились в баре неподалеку, и я отметил, как изменился Антон. Постарел, поседел. С тех пор как Инга погибла, мы практически не разговаривали. Несколько электронных писем за десять лет дружбой не назовёшь. Антон выпил несколько стопок марсианского джина, традиционно солёного, закусил огурчиком, сморщился, а потом спросил прямо:

— Чего ты хочешь, Максим? — Не дожидаясь ответа, он подлил мне и налил себе полную стопку. — Ты покорил самые сложные вершины Земли, стал отличным альпинистом, — Антон криво усмехнулся и выпил ещё. — Пожалуй, даже лучше, чем я в свои лучшие годы. А теперь ты прилетел на Марс, и я спрашиваю — зачем? Ты хочешь найти тело Инги? Или просто себе что-то доказать?

Я покрутил бокал.

— Я просто хочу попробовать дойти до вершины, Антон.

— Дойти до вершины невозможно, Максим. И не сравнивай Олимп с Эверестом или любой другой из земных гор, — Антон снял перчатку и я увидел, что вместо левой руки у него протез. — Когда я пытался дойти до вершины, Олимп забрал у меня руку. Тогда мы глубоко зашли в «чёрную зону», где уже практически космос, но я повернул назад и расплатился за это рукой, а Инга пошла дальше…

Я хотел спросить, почему он столько лет ходит с протезом вместо того, чтобы восстановить руку, но промолчал. Антон тоже расплачивается за тот неудачный поход.

— Знаешь, я был неправ, когда сказал, что вы с Ингой не подходите, друг другу, — Антон грустно усмехнулся. — Вы просто не совпали по времени.

Он выпил ещё стопку и сказал:

—Хорошо, я соберу группу.

***

Почти со всех сторон Олимп окружён отвесными стенами трех-четырёхкилометровой высоты, древний марсианский океан тысячелетиями подмывал вулканические стены задолго до того как здесь появились люди. Только на северо-востоке есть достаточно пологий участок и узкая дорога от Сульци. Восхождение на Олимп начинается с пятой станции на высоте пяти километров. Здесь очень многолюдно. Много землян, много марсиан. Отели, сувенирные лавки. Гиды, в зависимости от возраста и квалификации туристов, предлагают провести к восьмой или десятой станции и даже к самой Малой вершине. Небольшой аэропорт неподалёку делает хороший бизнес на суборбитальных облётах Олимпа. Гора слишком большая чтобы её можно было полностью увидеть с поверхности, мешает кривизна планеты.

Антон собрал команду: он сам и двое местных с хорошим опытом восхождений. Стандартные рационы, водородные энергоблоки для печки костюма. И много, много баллонов с кислородом. На земле такие рюкзаки были бы неподъёмными, но здесь гравитация ниже земной. Первые километры подъёма раздражали огромным количеством людей, казалось, заполонивших все подступы к горе. На некоторых участках приходилось буквально ждать своей очереди, чтобы пройти дальше по тропе наверх.

Внизу в разрывах облаков блестело неглубокое марсианское море.

— У вас там водится что-нибудь? — я неопределённо махнул рукой вниз на блестящую морскую гладь.

Один из носильщиков оглянулся, но промолчал, ответил Антон:

— Нет, слишком много соли и щёлочи. Правительство распыляет бактерии, которые должны что-то там перерабатывать, но пока без особых успехов.

Антон подошёл к чахлой яблоньке, невесть как державшейся на каменистом склоне, сорвал один из плодов и бросил мне.

— С морем не вышло, зато на Марсе теперь яблоки растут, — пропел он строчку незнакомой мне песни. Яблоко оказалось кислым.

Редкий лес исчез после восьмой станции на высоте шести километров. С ростом высоты Марс возвращался к своему исходному виду красной каменистой пустыни. Людей стало намного меньше. У нас были палатки, но первую ночь мы провели в высокогорном отеле, как это заведение гордо себя именовало. Обычные деревянные нары, разрежённый воздух и холод.

Я лежал в спальнике на жёсткой лавке и слушал, как кровь стучит в висках. Антон курил на улице давно запрещённый на Земле табак — более чем вредная привычка для альпиниста. А я вспоминал, как мы с Ингой в первый раз поднялись на Фудзи в Японии. Там было почти столько же людей, сколько на нижних станциях Олимпа. Но она была так счастлива, размахивала русским флагом на вершине… Может быть, именно тогда ей пришла в голову безумная идея оставить этот флаг на вершине Олимпа. Идея, которая, в конечном счете, забрала её у меня. Странно, сейчас я понимаю Ингу куда лучше, чем тогда.

Я засыпаю беспокойным сном, странным кошмаром, в котором меня преследует ледяной призрак мёртвой жены.

Мы продолжаем восхождение по леднику и спустя почти неделю изнуряющего холода, отвесных склонов, где приходилось карабкаться на верёвках, и пытки разряжённым воздухом, достигаем Малой вершины на высоте девяти километров. Ничем особенным она не выделяется, по сути это и не вершина, просто на леднике установлена табличка с надписью «Это высшая точка, которую может достигнуть человек без скафандра. Дальнейший подъём связан с неоправданным риском для жизни».

Антон прикладывается к кислородной маске и говорит.

— Знаешь, правительство Марса выдает сертификаты о покорении Олимпа, если предоставить им фотографию этого места.

Я пожимаю плечами. Со стороны это, наверное, выглядит комично, учитывая костюм и рюкзак со снаряжением.

— Я пришёл сюда не за сертификатом.

Антон снова прикладывается к маске, и я думаю, что нужно бы ему сказать, чтобы он берёг кислород, но я молчу — всё-таки он лидер экспедиции. Я думаю, что мы просто продолжим подъём, но Антон сипло спрашивает.

— А зачем ты сюда пришёл.

Я не отвечаю, и мы идём дальше. На высоте десяти километров на границе «чёрной зоны» нас оставляют проводники — у них нет скафандров, а это значит, что даже с кислородными баллонами выше двенадцати километров им не подняться. Недалеко от точки Эвереста, места, где расстояние до вершины Олимпа как раз составляет восемь километров, мы встречаем «Оранжевую куртку» — Франсуа Жассо, французского альпиниста, который тридцать лет назад пытался покорить Олимп, но так навсегда и остался здесь. Один из многих.

Антон остановился возле тела, и я воспользовался этой возможностью отдышаться. Несколько вдохов из кислородной маски — и муть перед глазами немного отступила. Антону, скорее всего, приходится ещё труднее.

— Знаешь, почему его не убирают? — спросил Антон, садясь прямо на лёд рядом с «Оранжевой курткой».

— Слишком сложно спустить тело вниз? — предположил я, настраивая калорифер на средний режим.

— Да, и это тоже, — легко согласился Антон. — Но ещё его оставили здесь как предупреждение.

Антон сдёрнул с трупа капюшон, и на меня уставился безглазый череп, обтянутый кожей. На такой высоте нет животных, которые могли бы повредить телу, но низкое давление сублимирует воду из замёрших тканей, превращая трупы в мумии. В своих самых страшных кошмарах я нахожу Ингу, и она выглядит так же, как этот незадачливый француз.

— Что ты предлагаешь? — я знаю ответ прежде, чем Антон раскрывает рот.

— Идём вниз, здесь нечего делать, тут только снег, лёд, ветер и мертвецы, — голос Антона срывается.

— Я пойду дальше. Один, если придётся.

— Максим, что и кому ты хочешь доказать? — наверное, Антону кажется, что он кричит, но воздух слишком разрежён и я слышу лишь громкий шёпот. — Инге? Она мертва уже десять лет, ты гоняешься за призраками, Максим, и если не остановишься — сам станешь одним из них! Десять лет назад я точно так же говорил Инге, Джонсону и Като остановиться! Потому что знал, когда нужно поворачиваться назад.

Вместо ответа я просто иду дальше. Это не трудно — просто переставлять ноги, опираясь на лыжные палки. Шаг, потом другой, а потом повторить.

— Мы были с Ингой любовниками, — кричит мне вслед Антон, — после восхождения она собиралась уйти от тебя!

Я не оборачиваюсь. Знаю, что это правда, но всё равно не оборачиваюсь, потому что в одном Антон не прав. Не прав насчёт моих мотивов, зачем я рискую жизнью, зачем иду в горы. Инга была права — просто потому, что они есть. Когда я поднимался на Эльбрус, мучаясь горной болезнью и болью в мышцах от недостатка подготовки, я понял это, когда взошёл на вершину, преодолев себя, боль, слабость, разрежённый воздух. И тогда я вдруг понял, что горы одновременно труднее и проще нашего такого запутанного мира, где есть место обману и предательству. Где обещают невозможное, но не делают даже самых простых вещей. Вершина горы и путь к ней это способ сбросить груз житейских забот и стать на толику ближе к далёким и равнодушным звёздам. Я просто завершаю круг, возвращаясь туда, где всё началось.

Лёд закончился внезапно — слишком низкое давление не позволяло водяному пару конденсироваться в снег, а до ледников из твёрдой углекислоты оставалось ещё километра три. Я видел их отсюда — в разрежённой атмосфере видимость прекрасная. Несколько раз мне попадались мертвые тела, мне нужно было беречь силы, но я не мог удержаться и проверял каждое, с ужасом ожидая увидеть Ингу. Но это были другие, незнакомые мне альпинисты, мужчины, женщины, они укоризненно смотрели на меня замёрзшими глазами. Может, среди них были Джонсон или Като.

А потом Инга вышла из-за какого валуна сама и какое-то время мы просто шли рядом молча.

— Что ты здесь делаешь? — прошептал я слишком тихо, чтобы она могла услышать под кислородной маской, но Инга ответила.

— Я всегда была здесь, ждала, когда ты придешь за мной. И ты пришёл.

Что-то предостерегающе шептал компьютер костюма, но это было как-то очень далеко, неважно, несущественно. Я заглянул в её голубые глаза, мне хотелось дотронуться до неё, но где-то в глубине души понимал, что это, наверное, не лучшая идея. Я протянул было руку, но отдёрнул её и вместо этого надавил кнопку стимулятора на аптечке. Горячая волна пробежала по телу, и призрак исчез. Остатка сил, подаренных наркотиком, хватило, чтобы забраться в палатку и надуть её. Сразу стало легче. Я должен был герметизировать костюм после 13 километров — так глубоко в мёртвой зоне давление слишком низкое, чтобы поддерживать жизнь, — но почему-то забыл это сделать. Инга была лишь галлюцинацией, вызванной недостатком кислорода. Ночь я провёл в палатке, пытаясь отдышаться и заснуть.

Следующие несколько дней прошли так же: я начинал идти с восходом солнца, иногда останавливаясь, чтобы немного передохнуть, сменить батареи и кислородные блоки. Ночью надувал палатку и пережидал в ней. Я экономил кислород и иногда видел призрак Инги, она шла рядом со мной.

— Почему ты ушла от меня? — спрашивал я пустоту, и она отвечала мне моими же словами:

— Мы все здесь временные гости, мне всё равно когда-нибудь пришлось бы уйти.

Иногда мне казалось совершенно логичным, что мы идём к вершине вместе, настолько логичным, что я начинал беспокоиться, не будет ли нам тесно в палатке вдвоём, хватит ли еды. Когда мне в голову приходили такие мысли, я повышал содержание кислорода в скафандре и безумие отступало.

В трёх километрах от вершины у меня лопнула фляга с водой, нужно было стравить давление, но я просто забыл. Несмотря на холод, вода закипела, испаряясь. Значит, я уже прошёл тройную точку воды и воздуха вокруг не многим больше, чем в открытом космосе. Примерно тогда же я понял, что мне не хватит кислорода на обратный путь. Автоматика должна была меня предупредить, но я не заметил сигнала. Тогда я оглянулся и не увидел ни огней городов, что так поразили меня в начале подъёма, ни сигнальных прожекторов станций. Был только Олимп от горизонта до горизонта. Казалось, что это мой собственный, очень одинокий и холодный мирок, в котором есть только я, боль в измученных мышцах, холод и движение. Карабкаться по сухому льду было трудно, он был слишком хрупкий и скользкий, ещё сложнее — обходить метеоритные кратеры, и было невыносимо холодно. Ночью температура падала ниже сотни, и начинал идти снег из твёрдой углекислоты.

Я заночевал в километре от вершины, мне было плохо, я мучительно кашлял, сплёвывая алые сгустки, тело сдавало. Спать уже не получалось, лишь изредка я проваливался в забытьё, полное чьих-то голосов и обрывков фраз и мыслей, которые я не мог разобрать. Из очередного такого провала меня выдернул треск ткани и свист выходящего воздуха. Палатка не выдержала холода и разошлась по швам. Я герметизировал костюм и как-то продержался до утра, кутаясь в обрывки пластика.

После нескольких попыток залатать дыры я бросил палатку и пошёл дальше. У меня оставалось времени только до захода солнца, потом я просто замёрзну. По дороге мне несколько раз попадались пустые кислородные баллоны, и каждая из таких находок словно подсказывала, что я на верном пути, ещё немного — и я выйду к вершине. Сухой лёд уступил место каменистой почве с древними, изъеденными временем валунами и потёками застывшей лавы. Больше всегда я боялся не дойти, это было бы таким предательством — не увидеть вершины. Я смотрел на Ингу, бесшумно идущую рядом, она говорила: «Ты дойдешь», и меня лишь немного беспокоило, что на ней нет гермошлема. Меня несколько раз вызывали по рации, скорее всего, это был Антон, но мне больше было нечего сказать ему. Я подумал, что если у меня будет немного времени, когда я дойду до верха, стоит Антону ответить. Не знаю, что я могу ему сказать, но ответить всё-таки стоит.

Я достиг вершины Олимпа незадолго до захода солнца, как раз когда поставил свой последний кислородный баллон. Мне оставалось жить часов восемь или того меньше. Энергия в калорифере тоже была почти на нуле. Но меня это уже почти не беспокоило. Я даже не заметил, как закончился подъём. Олимп — вулкан, у него нет вершины как таковой, есть огромный кратер три-четыре километра глубиной. Я смотрел в эту бездну прямо перед собой, а потом посмотрел в небо.

Солнце ещё не зашло, но небо уже было усыпано холодными звёздами. Где-то у горизонта горела яркая голубая искра планеты Земля со всеми её реками, озёрами, загаженными океанами и продажными политиками. Двадцать два километра слишком мало, чтобы коснуться этих холодных искр в небе, но всё-таки я протянул руку и сгрёб целую горсть. Маленькая искра в небе, в которой нашлось место маленькому счастью двух людей, которые не смогли это счастье уберечь. И нет в этом ничьей вины. Только неумолимое время, о котором нам иногда удаётся забыть.

Мне, в общем-то, не нужно было больше ничего делать, спуск вниз с остатками кислорода был ещё большим безумием, чем мой отчаянный подъём. Наверное, в этом есть что-то красивое — остаться в этом месте, навсегда, сесть хотя бы вот у этого валуна и свесить ноги в пропасть. А можно просто сделать туда шаг, избавив себя от лишних ожиданий. Я не остановился и не бросился в пропасть, потому что метрах в трёхстах к северу от кромки кратера болтался истрёпанный, но такой узнаваемый флаг. Тот самый, с которым мы фотографировались целую жизнь назад на вершине Фудзи. Тот самый, который Инга обещала поставить на крыше мира.

Было очень трудно идти по узкой каменистой кромке, несколько раз я чуть не сорвался, но смог удержаться на краю, пропасти внизу достались лишь камни. Я касался тонкой, измочаленной временем и ветром ткани, и нити расползались в моих руках. Казалось чудом, что флаг до сих пор здесь.

Я посмотрел вниз и метрах в пятистах ниже по склону увидел до боли знакомую фигуру в светло-синем комбинезоне. Я не удивился, я столько раз видел Ингу в галлюцинациях, что здесь это казалось логичным. У меня оставалось кислорода на шесть часов.

Я нашёл тело Инги, когда стемнело. Фонарик выхватил её фигуру в темноте, когда я уже почти убедил себя, что сверху мне всего лишь показалось. Она сидела, привалившись к камню, обхватив ноги руками. Даже сейчас я видел, как холодно ей было в её последние часы. Я опустился перед ней на колени и осторожно снял шлём с её головы. Она не превратилась в мумию, чего я так боялся, — на такой высоте слишком холодно, чтобы за десять лет вода успела полностью покинуть замёрзшую плоть. Герметичный скафандр и холод Олимпа сохранили её почти такой же, какой я запомнил.

Молочно-бледная кожа, когда-то алые, а теперь синие губы и упрямый взгляд голубых глаз, устремлённый куда-то сквозь меня. Я не знал, что сказать, и есть ли смысл говорить хоть что-нибудь. Слова выцвели, устарели, утратили свой смысл, ведь Инга мертва уже десять лет и что бы я ни сказал, будет лишь разговором с самим собой. Я только снял перчатку, автоматика скафандра замигала огнями предупреждений, но это было уже не важно. Боли не было, всё-таки я уже успел порядком отморозить пальцы, пока поднимался, только рука стала распухать — слишком низкое здесь давление. Я коснулся её щеки, но почувствовал лишь холод.

Наверное, со стороны это могло бы выглядеть красиво — мужчина пришёл за своей возлюбленной, чтобы остаться с ней навсегда. Но я больше не хотел умирать, я увидел три почти не истраченных баллона в открытом рюкзаке Инги. Она умерла не от удушья — её убил холод. Три баллона. Если начать спуск немедленно, я могу успеть спуститься хотя бы до двенадцати километров, когда вода уже не кипит на морозе и можно хоть как-то дышать. Я отдёрнул руку, и кожа с ладони осталась отпечатком на лице моей мёртвой жены. Думаю, она до сих пор там же, где я её и оставил, сидит, обняв себя за коленки, пытаясь спастись от холода. Вот только мёртвым не холодно Единственным, что я забрал, кроме баллонов, была её камера.

У меня почти получилось, хоть промёрзший за годы наверху кислород обжигал горло и лёгкие, несмотря на отказавший калорифер. Я вышел из чёрной зоны сухого льда и даже прошёл мимо «Оранжевой куртки» всё так же безмолвно провожавшего меня пустыми глазницами. Я уже видел огни станций внизу на горизонте, мир больше не состоял из одного Олимпа. Но гора просто не хотела меня отпускать, начался шторм. Не ледяные касания в разрежённом воздухе вершины, а беспощадная снежная буря, достойная Эвереста. Я скорчился в небольшом гроте, с беспомощным отчаяньем понимая, что дальше спускаться не смогу. Правая рука не слушалась совсем, пальцы на левой ещё кое-как сгибались. Я нащупал рацию и набрал позывные Антона, он ответил почти сразу и сигнал был удивительно чистым:

— Макс?! Где ты, чёрт возьми? У тебя должен был кончиться кислород ещё сутки назад! Где ты? Приём.

Я попытался что-то ответить, но горло не слушалось, я только мучительно кашлял. К счастью, в рации был и текстовый интерфейс. Указательный и безымянный превратились в бесполезные ледышки, но всё-таки я смог набрать большим пальцем сообщение: «У оранжевой куртки». Тут же я услышал ответ:

— Максим! Я здесь, в палатке, совсем недалеко, я зажигаю сигнальные огни. Если ты меня видишь, дай знак или просто иди на свет!

И почти сразу я увидел, как сквозь белую снежную крупу стал пробиваться свет. Удивительно, неужели все эти дни Антон ждал меня, ждал вопреки здравому смыслу? Я хотел подняться но не смог, сил не осталось, я потянулся к аптечке, но к заветной кнопке стимулятора, но прибор не работал, ампулы замёрзли. Видимо я был совсем плох, касания ветра больше не обжигали, наоборот снег казался мягким, убаюкивающим. Несколько минут я колотил аптечку о камень пока не треснул пластиковый корпус, потом осторожно выкладывал ампулы, на снег, вглядываясь полуслепыми от ультрафиолетовых ожогов глазами в маркировку. И из белой завесы я последний раз услышал голос Инги.

—Зачем ты борешься, ведь дальше ждёт только боль, ты покорил свою вершину, ты нашёл меня, разве теперь тебе есть ради чего дальше жить?

Я не ответил, просто сунул, ампулу с наркотиком в рот и раскусил упругий пластик, чувствуя обжигающий холод и острую горечь препарата.

—Всегда есть ради чего дальше жить и это всегда приносит боль. Шепчу я в пустоту, а потом поднимаюсь и, пошатываясь, иду к свету, а когда сил идти не остаётся — ползу, загребая снег непослушными обмороженными руками. Когда до палатки оставалось метров тридцать, я потерял сознание.

***

Левую кисть пришлось ампутировать. Странно, мне казалось, что правой досталось намного больше. Говорить я тоже не мог — голосовые связки пострадали от переохлаждённого кислорода в баллонах Инги. Врачи обещали со временем восстановить и руку, и голос, но пока оставалось печатать фразы на клавиатуре теми нескольким пальцами на правой руке, что уцелели.

Пожалуй, одним из самых неприятных открытий, не считая утраты левой руки, для меня стала камера Инги, точнее, её последняя видеозапись. Перед смертью Инга просила прощения у Антона и сожалела, что не может вернуться к нему. Про меня она не сказала ни слова. Запись я отдал Антону и даже догадывался, что он сейчас сидит в баре, глушит солёный марсианский джин и смотрит это видео по кругу.

Ещё на карте памяти камеры было несколько фотографий Инги на вершине, удивительно чётких изображений, особенно учитывая, что к тому моменту Инга, скорее всего, знала, что ей не под силу будет спуститься. Я отдал фотографии журналистам и даже устроил небольшую пресс-конференцию. Проходила она неторопливо, поскольку ответы мне приходилось набирать на клавиатуре. Одна из журналисток задала вопрос:

— Остались ли в вашей жизни непокоренные вершины?

И когда я ответил «да», с удивлением спросила, какие.

Я мог бы очень много ей сказать про то, что мало достичь вершины, нужно ещё вернуться назад, иначе восхождение теряет смысл. И про то, что в каждом из нас есть своя вершина и путь к ней. Но я не мог говорить, а каждое прикосновение обмороженных пальцев к клавиатуре приносило боль. Я набрал всего одну фразу: «Просто жить дальше».