«Набат Том 2»

Набат Том 2 (fb2) - Набат Том 2 2734K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Иванович Гера

Nabat_2

Роман посещается моему духовному другу Андронову Геннадию Михайловичу

Часть третья ПОТОП

— Беда, Всевышний! — возопили ангелы, которым Тво­рец велел надзирать за водами. — В России затевают пере­броску рек с севера на юг!

— Какая глупость! Они накликают потоп, — возмутился Творец. — Найдите человекам более глупых вождей: клин клином вышибать надо...

С вешними водами пленум ЦК КПСС избрал нового Ге­нерального секретаря, отмеченного божьим знаком на челе в виде плевка.

Слава Всевышнему, грандиозные планы переброса си­бирских рек положили в долгий ящик. Зато стали перестра­ивать этот никому не нужный ящик.

Есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но конец их — путь к смерти.

Соломоновы притчи

1-1

Через Туруханск на Ессей: дальше на Хатангу рукой по­дать, а гам и ходке конец. Свобода! И деньги, жить можно...

Из семи лет, отпущенных Сыроватову на перевоспита­ние в местах отдаленных и славных, где отбывали срок про­летарские вожди, он трубил четвертый год, а три скостили за трудовой пыл, занявшийся в Иване Сыроватове.

— Деньжишки с умом тратить стану, — рассказывал Сы- роватов напарнику. — Домишко куплю, яблонь насажу, ви­шен и обязательно женюсь. Кемарики, пора на себя работать. Вакари масу ка?

— Поняру, — ответил напарник-японец. А понял для себя самое важное: русский грейдерист деньги вложит в хозяйство, а стройку не бросит. С ним хорошо работать, добрый он...

Из плексигласовой кабины грейдера обзор на все сторо­ны. Слева каменный уклон к речушке, справа почти впри­тирку те же камни вверх к приземистым соснам и редким заполярным березам, а сзади ровнехонькая трасса, четыре катка в ряд проходят...

Японец вежлив с напарником, у него свои проблемы: контракт на пять лет — Хатанга, Жиганск, Верхоянск. По­том еще контракт куда-нибудь, еще... И куда? Живут общи­ной, никому не нужные, то казаки обижают, то подростки грабят... Президент Гречаный поклялся за десять лет по всей России проложить баны под асфальт и бетон, куда отправил всех японцев. Они, стало быть, очень сознательные и рабо­тящие, пусть наших учат. Наши — русские, в большинстве своем отрабатывают за бунтарство.

— Я теперь не попадусь, ученый, с дерьмом связываться не стану. Все вожди наши — засранцы. Идею нам скармли­вают, а себе жареную курочку. Меня в Сибирь, а сами ближе к солнышку особняки построили, чтоб им ни дна ни по­крышки!

«Чего бы злиться Сыроватову? — думает японец. — Не та Сибирь, третий год подряд оттепель зимой, снега малую гор­стку выпадает. Что еще надо? Тепло...»

— О, едут христовы воители, — еще больше озлился Сы- роватов. I

Оками знал, как Иван ненавидит казаков. Поежился.

Впереди маячил казак. Лошадь шла неторопливым ша­гом, ее хозяин не спешил уступать дорогу грейдеру.

Неинтересная встреча: Сыроватову всего ничего отсидки осталось, и так он боялся сорваться, когда зацепляли казачки. Два раза ему уже мяли бока за вызывающее поведение и при­грозили оставить в тундре на веки вечные. В виде памятника.

Грейдер еле тащился. Всаднику надоело первому, он по­тянул поводья и развернул лошадь навстречу. Метров за пять от нее Сыроватов остановил машину. Из кабины не вылез. Крепился.

Не спешил и казак. Кто в кабине, он заведомо знал от дру­гих охранников и о взрывном характере его знал: Ванька Сыро­ватов, безбожник, бывший убивец. Да вот расконвоированный... Казак выжидал момента, когда Сыроватов раздухарится, тогда можно вызвать наряд и всыпать возбухающему по первое число за неуважение к воинству христову.

Обещанная казакам сладкая жизнь и воля вольная обо­рвалась три года назад. Президент Гречаный, избранный ими атаман, велел казакам оставить насиженные места и отпра­виться в Сибирь — быть государевым оком. Поворчали, но поехали и здесь свое зло вымещали на ссыльных, отбываю­щих срок за всякие провинности на прокладке трасс. Цепля­лись ко всему. И «Боже, царя храни», и «Походную» заставляли петь, и ребра мяли. Японцев не трогали, но повод для нападок находили: они, мол, и чужое небо коптят, и чу­жой хлеб едят, а христово воинство считало себя полноправ­ным хозяином земли от моря до моря и хлеба от корки до корки. Только вот атаман их шибко высоко сел, земляков забыл. Оттого и пенились.

— Почему зла столько? — спросил Оками Сыроватова, когда того крепко оттузили в первый раз.

Размазывая кровавую юшку из разбитого носа, Иван от­ветил прямо:

— А набрали в казачество полукровок, чистота казачья и помутилась. Не казак, не хохол, не пеший, не всадник. Кентавры...

— Хо! Смотри! — крикнул японец,,

Сзади приближался джип.

— Да уж, — понурился Иван, — Моторизованные всад- нйчкй...

Тех, кому оставалось чуть дотянуть срок, доставали осо- бснйб:

Джип плавно снизил скорость и приник к обочине вро­вень с казаком. Тот с ухмылкой дожидался, сжимая в руках ультракоротковолновую станцию, нагайка в другой руке.

Из джипа вышли трое; держались они осанисто, никого из них казак не признал. Но не интересовался.

— Чего стоишь пень пнем? — спросил один, с квадрат­ной челюстью бывалого бойца.

— Надо, и стою, — сплюнул казак и поправил папаху. Жарковато. — Архангелы, что ль?

На это не обратили внимания, а помахали тем, кто сидел в кабинке грейдера:

— Сыроватов, да ты возьми и пододвинь его с лошадкой, зачем тебе мощную технику вверили?

Сыроватов говорившего не признал, но полярность ин­тересов уразумел верно. Подмигнул японцу и полез с верхо­туры на землю.

— Привет,, корешок! — встретили его улыбками прибыв­шие. — Али своих не признал?

— Постой, постой... — сунул пятерню под кепи Сырова­тов, заскреб в затылке. — Чухрин из команды Сумарокова? Он! Коля!

— Еще бы! — сгреб Ивана в охапку старый дружок. — А Ленчика не признал? Вот же он! — перепихнул Чухрин Сы- роватова в другие объятия под гогот всей команды.

— Ребята! — посоловел Сыроватов от прилива чувств. — Какими ветрами в наши полутеплые края?

— По твою душу... А ты, казачок, чего зенки таращишь?

— Ты ехай, ехай, — осмелел Сыроватов. — Поищи друго­го лоха.

Казак снова сплюнул и тряхнул поводья.

Ладно, вдругорядь свидимся. Этого Сыроватова пора уже мочить, как Голландию...

— Так чего там, толком говорите? — сжигало любопыт­ство Сыроватова. — Кому я понадобился?

— Про это, Ваня, потом. Перво-наперво указ вышел о твоем помиловании.

— Это вы из Москвы никак? — аж присел Сыроватов от новости.

— Не скажи... Мы тут, почитай, месяц колесим, своих вызволяем и казачкам за старое поминаем. Хватит осталМьгх за негров считать.                1

— В самую дырочку сказал, — припомнились незаслу­женные обиды Сыроватову. — Озверели, будто мы им эту долю справили, — выговаривал он, а волновало другое: за­конно его вызволяют или кураж? — Указ кто подписал?

— Гречаный. Ввиду надвигающейся угрозы нападения иноверцев с южных границ объявить амнистию всем бойцам спецназа на всякий пожарный случай.

— А что, на своих кентавров не надеется уже?

— Надо понимать, — ухмыльнулся Чухрин. — Он за ве- дистов ратовал, а казачки от Христа не отказались. Тогда он им опалу придумал, сюда загнал, вот они с Бурмистровым, тезкой твоим, характерами и не сошлись. Тогда Гречаный с Сумароковым стал заигрывать, архангеловцам послабление сделал. Это Момот с Луцевичем ему присоветовали. Только Судских один блаженным остался. Никуда не лезет, живет себе в деревне, репу выращивает и деток плодит.

— Веселая арифметика, — заржал Сыроватов. — А вы теперь при ком почкуетесь?

— Как при ком? Командир прежний, Сумароков. Под знамя архангела Михаила встаешь? — Вопрос без околично­стей. Ивану не очень хотелось, только могут не понять.

— Всегда готов, — изобразил он энтузиазм и отсалютовал по-пионерски.

— Тогда полезай в салон-вагон, и поехали.

— Эй, Оками, дружище! — опомнился Сыроватов. — Поживи без меня. Я уехал на свободу!

Японец, наблюдавший всю встречу из кабины, пожал плечами и запустил двигатель. Дорогу строить надо и без напарника, плакаться некому.

Грейдер вздохнул пневматикой, гидравликой и покатил вперед.

— Мори то идзуми ни какомарете, сидзука ни немуру бру, бру, бру счато, — запел он старую песню, какую пел ему отец, когда Оками едва исполнился годик: «Лес и родник в тишине, спит голубой-голубой замок». В двадцать он напе­вал ее молодой жене, а в двадцать три — дочурке. «Спи, все тихо и голубое-голубое небо...» А потом ничего не осталось и посен петь некому. Не стало Японии. Только три маленьких оедтровка, три горушки...

Пока был жив Тамура, в России к японцам относились сносно. Год назад он погиб при странных обстоятельствах, и с ними не церемонились.

Трасса делала плавный поворот и выходила к мосту. Его возводили соплеменники Оками. Если дело касалось каче­ства, японцы были незаменимы. Тихие, как муравьи.

«Доделаю профиль и посижу у костра с товарищами. Приятно».

О чем будут говорить? Чаще помалкивать, словно табу лежит на многих темах. Разве что посетуют на безалабер­ность русских, которые так ничему и не научились...

«Ой, какие, — с испугом отмечает Оками. — Одно не достроят, а уже ломают ради постройки другого. Боги нака­зывают, — утверждается в мысли Оками. — Бодливой корове Бог рог не дает». Так сами русские говорят...

Когда японцы судачат об этом, они о судьбе самой Япо­нии не поминают, наказанной, по их молчаливому согла­сию, за легкомыслие и забвение национальных святынь. Хватало в ее истории жестокостей: брат брата искоренял, из подневольных до жмыха соки выдавливали, и двоецарствие было, и монахи ради наживы оружие в руки брали, и лежало на японцах проклятие с тех самых пор, когда завезли они из Китая чужеземную культуру, разбавив японскую кровь. Только легко зажили — и нет Японии...

— Ой-я! — испуганно воскликнул Оками: из-за скалы навстречу грейдеру выехали пятеро конных, прежний казак среди них. Нет напарника, и теперь они отыграются на нем всласть...

Велели остановиться и спуститься на землю.

— Эй, чукча, куда твой напарник делся?

— Увезри какие-то начарники, — простовато ответил Оками, услужливо улыбаясь.

— Какие такие начальники?

— Моя не знает.

— Номера запомнил?

— Немножко, — быстро кланяется Оками, надеясь, что его услужливость вреда Сыроватову не принесет: — Зеро, зеро и четыре.

— Архангеловцы, — меж собой решают казаки, потеряв интерес к японцу. — Паши дальше, смотри, — погрозил стар­ший нагайкой.

Задевать сторонников общества «Меч архангела Михаи­ла» казаки побаивались. За теми стояла сила — и делить-то нечего, один гонорок разве что, а сходились в одном: прочь иноземцев со святой Руси,

Без приключений закончил Оками участок трассы, вы­вел грейдер на стоянку и пешком пошел к своим. У костерка на обочине грелась бригада японских монтажников, в котел­ке булькала вода. Оками присоединился и сразу поведал о происшествии.

— Скоро опять смута будет, — закивали, выслушав, япон­цы. — Сначала нас изживут, потом меж собой драться станут.

— Сначала евреев.

— Сначала магометан.

Согласились: от этого не легче.

— А тепло, однако, — сменил тему Оками.

— Тепло, тепло, — поддакнули ему. — Льды тают. Радио говорило, море уже пол-Франции съело.

— Так уж и половину?

— Ну что ты споришь? Бискайский залив на тысячу ки­лометров вглубь проник, сам слышал, Голландия и Дания под воду ушли.

— Потоп грядет, оттого и тепло стало...

Согласились.

— А вот наши из Тюмени вернулись, говорят, земля про­села на скважинах метров до десяти — пятнадцати. Пусто под землей...

— Точно-точно! Как в Эмиратах: нефть выкачали, и про­валились дворцы вместе с золотыми унитазами.

— И вода наступает...

— А Гречаный не боится, дороги строит.

Согласились: сюда вода не придет. Высоко.

— Надо нам здесь удержаться.

— Выгонят.

11идо у президента охранную грамоту просить. Наши дснь- 1И Грешному помогли, он Тамурс клялся не обижать нас.

— Л что, Оками, ты родственник Тамуры, поезжай в Мискму» и?

— Поехать можно, только у меня контракт долгий.

Мы отработаем, сам понимаешь.

г-- Поехать можно, если договоритесь. Только не допустят меня к президенту. Казаки изобьют, еще и работы лишусь.

I Обожди, Оками. Ты не сразу к Гречаному пойдешь, сначала к Судских. И мы тебя не просто так посылаем: пове­ешь Гречаному «меморандум Тамуры».

— Это не поможет. Сейчас каждый мальчишка это зна­ет, — возражал Оками. — Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.

— А вот и нет, — настаивают японцы. — Счетных таблиц никто не видел. Их знает один старик Мориока и немножко Судских. Тамура никому их не доверил, а когда разочаровал­ся в Гречаном, вовсе. Поэтому Мориока-сан передаст тебе ключевую фразу, ты встретишься с Судских, а он поможет тебе в обмен получить охранную грамоту у Гречаного. Это правильно.

— А он согласится, не обманет?

— Это последний остался порядочный человек из рус­ских. Тамура-сан доверял только ему. Судских — божий человек.

Прибежал наконец мальчишка, сын одного из контракт­ников, принес из передвижного лагеря травяной сбор для чая. Оживились сразу, серьезные разговоры оставили: удо­вольствие посмаковать настоящий зеленый чай знают толь­ко японцы. Они и здесь, в далекой Сибири, наловчились распознавать целебные травы, собирали их, сушили, завари­вали. Такой чай поддерживал дух, пился с достоинством са­мураев, и тогда звонили в душе колокола утонувшей родины чрез толщу вод...

За мальчишкой увязалась собачонка и принялась радост­но носиться среди людей.

Едва разлили отвар по кружкам, принесло троих конных.

— Вот некстати, — проворчал бригадир. Остальные на­стороженно помалкивали. Будто впервые...

— Что, чукчи, отраву пьете? — спросил один с погончи­ками подъесаула, куражился.

— Чай мало-мало.

— Сакэ давай.

— Нету сакэ, нельзя, наказывать будут, — отвечали ему. — Чай, пожаруйста.

— Да пошел ты с чаем! Чай — не водка, много не выпь­ешь, — цедил слова подъесаул, а внимание переключил на скачущую собачонку. Примерившись, он выщелкнул нагай­ку, намереваясь ударом захватить ее в петлю.

Собачонка оказалась смышленой. Увернувшись от удара, она припала к земле, выжидая, что последует дальше.

— Ах ты, тля...

Японцы делали вид, будто эти забавы их не касаются, пили чай, причмокивая. Подъесаул снова щелкнул нагайкой, и опять собачонка вывернулась и, будто потешаясь, не убе­гала прочь. Казак раздухарился:

— Петро, дай твою нагайку. Она со свинчаткой и длин­ней будет.

Ему дали другую нагайку. Подъесаул зажал ее в руки по- ухватистее, примерился.

— Держись, пеявка...

Перестарался он дюже: замах вышел кособокий, и вмес­то того, чтобы захватить собачонку в петлю, нагайка обви­лась вокруг шеи ближайшего казака. Потяг руки вышел ощутимый, и всадник от неожиданности свалился наземь, захрипел, силясь освободиться от петли. Спасибо, товарищи вызволили.

— Ты совсем, Назар, спятил? — сипло спросил оби­женный.

Обескураженный подъесаул пришел в себя, рванул кара­бин из-за спины и повернул коня на собачонку.

— Ну, курва!..

Конь вздыбился, заржав.

— Нечиста сила! — загомонили казаки. — Охолонь, Назар!

А тут еще подъесаул вывалился из седла. Храпел испу­ганно конь, крутил кровавыми глазами, розовая пена падала хлопьями с губ. Происходили невероятные вещи: Христос отказывал казакам в защите.

— Стос кресс, — пробормотал невпопад подъесаул, за­крестился. Сумрачно оглядев японцев, которые будто ниче­му, кроме живительного чайного запаха, не внимали, он взгромоздился в седло и дернул поводья прочь. За ним — остальные. Без матюков и угроз. Еще и потрескивало что-то и ио щухе, а попробовал задний оглянуться — громыхнуло в неП<% он голову втянул в плечи.

Л может, и показалось — у страха глаза велики, —• только соПпчопка потявкала вслед.

Мир вам! — услышали японцы и, оглянувшись на гру­ду камней за спинами, увидели там старичка в кожушке и подростка рядом. Как говорится: только в театре. Но отбили до1цйчки «тён-тён», и новое действие началось. Или не заме­тили смены картин одного действия? Увлеклись...

Л пришедшие только кланялись, глубоко сгибаясь в поясе.

— Комбан ва, — распрямился подросток, подошел к ко- сгерку. — О-тя ва ойсии десу ка?[1]

Собачонка, ластясь, подползла на брюхе к подростку.

— Да вы не бойтесь нас, — успокоил старик. — Вреда не принесем. Сами вот с внучком жизнь постигаем. Путники мы.

А подросток на японском неторопливо изложил, как они попали сюда, путешествуя, пока старик блаженно вдыхал промат чая.

Наконец к японцам вернулся дар речи, и старик с подро­стком получили по кружке горячего чая с благодарностью.

Выслушав через подростка японские обиды на притесни­телей, старик крякнул и сказал:

— Не бойтесь супостатов, скоро бич божий на них самих обрушится, а спасутся только те, кто в истинного Бога верит. Раз вам довелось от грехов отцовских на чужбине спасаться, Он вас обережет. Станьте лицом к востоку, где ваша родина была, и молвите: с нами Бог Орий. А лицо своего Бога представляйте...

Кто же это заявился к ним? — размышляли боязненно японцы. Может, сам Господь, недосягаемый, странный, но сильный и святый. Собачку — только он! — не дал обидеть. Видели? Все видели.

Довериться Орию на чужбине?

Ох, боязно...

Оба, старик и подросток, согревшись чаем, поблагодари­ли и без лишнего суесловия зашагали прочь.

— Оками, — сказал бригадир монтажников. — Это знак тебе был на дорогу. Верное дело, говорю.

Собачонка сидела неподалеку от костерка и, попере­менно поднимая лапы, поскуливала. Она смотрела в сто­рону ушедших и словно ожидала команды от японцев бежать за ними.

— Так беги, — истолковал ее поведение Оками.

Собачонка подняла голову к Оками и перестала скулить.

Она выдохнула, как делают это собаки, и легла на вытя­нутые вперед лапы, неотрывно глядя в сторону ушедших. Японцы заговорили разом, обсуждая такой поступок;

— Гляди-ка, не пошла. Трудный путь странникам вы­падает...

1-2

Невероятные превращения случаются с каждым главой государства, едва он переступает порог своего сановного кабинета и на отпущенное количество лет становится вла­стелином державы. Куда исчезают его пылкие заверения любить свой народ и пестовать его завоевания, куда исче­зают его соратники по прежним боям за власть? Всемир­ная история обходится пальцами двух рук, чтобы счесть справедливых и достойных взятым обязательствам, самой клятве на Библии или Конституции, остальные пребывают в той грязи, которой их перемазывает свита лакеев, а по­том, обваляв в муке, наклеивает казеиновым клеем перья, придав образ гордой птицы. Тяжелая от всего этого, она, конечно, лететь не может.

Но если Всевышний изваял недоумков, где же смертным из муки и перьев на казеиновой основе заполучить птицу? Забавные потуги: на казеиновой основе производят козлов.

Хорошо, если получается козел отпущения.

Из мало-мальски честного человека ничего вылепить нельзя. Он — Человек, и только. Не шулер, не Гитлер, не отказник, не лабазник, не помазанник и даже не казан, где варят казеин, а Казанник. Такой служить будет, прислужи­вать — никогда.

Что интересно: одним из немногих почитаемых прези­дентов был Рейган. Почему? Обрел-таки аудиторию, правиль­но следуя режиссуре и продюсерам. Кто платит, тот заказывает

Музыку. Чтобы слышать аккомпанемент, надо иметь хоро­ший с л ух.

Россиянам с избранниками завсегда не везло. Что-то про­исходит с их слухом, потеряв который, они спешат развеши- Ийть лапшу на уши избирателям.

У Горбачева был плохой дирижер, и текст он переви­рал знатно.

У Ельцина дирижеров хватало, но дружбы с пернатыми т вышло. Вместо орлов и лебедей окружил себя ястржембс-\ КОЙ породой попугаев. Они ему всю партитуру переврали. Y Уж на что был хорош Гречаный! Скурвился. Народ, как тот прибор — курвиметр, кривизну его полета сразу вычислил. А ведь орел был, казачина, честный, как Казанник.

Что, казалось бы, надо человеку для счастья? Как орлу, коль орел, — свежатинки для дыхания, слуха и зрения. Если червь, дерьмеца погуще. Но удивительное дело: вершины доступны только орлам и пресмыкающимся, а пока разбе­решься, кто там наверху восседает, крылышки-то и подреза­ли, лететь неохота.

Гречаный вступал в президентство окрыленный, с ост­рым слухом и зрением. Казначейский карман пух от зару­бежных поступлений, держава обрела прежнее величие, долги выплачены, сами Христа ради даем на поддержку штанов — и вдруг...

Гречаный хорошо помнил этот Судный день.

Доложили о прибытии атамана по внутренним пробле­мам с конфиденциальным сообщением. Он велел впустить немедленно.

Пока сапоги атамана глухо бухали по ковру кабинета, настроение Гречаного менялось от мажорного к минорному ключу. Во-первых, Новокшонов, не соблюдая этикета, прин­ципиально обут в тяжелые яловые обутки, а не хромачи, во- вторых, не доложил в приемной, по какому вопросу конфиденциальность.

У самого парадного кресла Гречаного буханье оборвалось.

— Семен Артемович, на нефтяных промыслах повсеместно проседает грунт. Кое-где до двадцати метров. Едва успеваем людей эвакуировать, на демонтаж времени нет, — доложил Новокшонов.

— Какие меры приняты? — спрашивал, выгадывая вре­мя, чтобы скрыть растерянность, Гречаный.

— Панику пресекаю, а грунты не вернуть, — честно отве­чал Новокшонов.

— А наладить добычу из-под воды не догадался?

— Пока никто не догадался пальцем скважины бурить, — заносчиво ответил Новокшонов. — Год назад предупреждал, что надо готовить дубляжи, год назад сообщал, что плывет грунт. Никто пальцем не шевельнул. Окружил ты себя, Арте- мыч, сучьим лакейским племенем.

— Не зарывайся! — проснулось раздражение у Гречаного.

— А ты не забывайся, — не испугался независимый Но­вокшонов, его избирал казацкий круг, а ему президентский указ — не указ. — Забыл девяносто восьмой? Напомнить, куда сволота Россию завела? Не балуй, Артемыч, казаки злы, перья тебе враз выщипают, шибко высоко взлетел, чтобы конского пота не нюхать.

В тот день Гречаный заново спустился с небес на землю. Он красиво выстоял раунд с Гуртовым по очкам, нокаутом свалил Воливача, воздел к небу пояс победителя, как вдруг под ним сам ринг провалился. Можно править африканским племенем одним постукиванием черепков, можно потрясти ядерными черепками над головами цивилизованных дика­рей, боязливых от практицизма ума, но лишиться нефти — означает быть правителем дикарей в ожидании перестука чужой дубины по своим черепкам...

— Чревато последствиями? — не выказал неуверенности Гречаный, превозмог ее.

— Крахом, — не позолотил пилюлю Новокшонов. Быв­ший буйна голова из команды «морских витязей», Новокшо­нов ни себя, ни других не щадил. Высказался предельно ясно и принялся разглядывать грязь на каблуках яловых тяжело­весов. Осмотрел их внимательно и добавил: — Мое дело прав­ду высказать, а тебе — в царском кресле распорядиться с головой, с головой и командуй. Ты вот дороги выше Тюмени стал ладить — умно, там у нас много чего закопано, и мы верим тебе. Найдется и нефть.

— Сам знаю. Подскажи лучше, чем ближнюю дыру заты­кать? Запасов у нас не так много.

— Я так простецки мыслю, — взялся развивать идею Новокшонов. — Господь пока Расею берег. Прочие державы под воду или под зноем иссыхают, нам боженька новые моря создает и солнышком балует ровно. Там соленая водичка наступает, а у нас пресная выступает. Почему негры в Аме­рике взбунтовались? Пресной воды не хватало, а у нас — залейся. Ездить будет не на чем? А кони на что? А установки обогащенной смеси купили у немцев? Налаживай серийный выпуск. Им не до них, а нам кстати. И скажи мне, Артемыч, почему у нас изобретений не стало? Мозги жиром заплыли? ьТречаный старался отвечать на подковырки спокойно:

— Эти установки изобрели наши эмигранты.

— Изобрели здесь, продали там, — не лез за словом в карман Новокшонов. — А теперь сюда просятся. Так ты им премию посули: кто хочет гражданство получить, пусть моз­гами раскинут. Пусть промышленные установки создают.

— Пусть создают, — согласился Гречаный. — А скажи чест­но, большая лужа образуется на месте нефтяных разработок?

— Пол-Сибири. Больше Черного моря с глубинами до пятнадцати метров. Судоходный бассейн с выходом в Аркти­ку. И столицу давно пора за Урал переносить. Город постро­ил, чего медлишь?

— Кто бы мог подумать, — занятый своими мыслями, говорил Гречаный, — что Россия станет океанской державой подлинно.

— А ты не торопись в Нептуны рядиться. Ты сначала пересели народ с затопляемых мест, всех приюти и обогрей. Денег куры не клюют, а твои столожопые начальники пре­жним образом взятки дерут, а дела тормозят. Найди ты на них управу, молодежь двигай, гони заевшихся! Атаман ты или нет?

Гречаный расстался с Новокшоновым в приподнятом настроении. Не так страшен, оказывается, черт. Судьба по- прежнему сулила удачу.

Но с того памятного дня разладились ходики этой судьбы.

Писаки вовсю нахваливали золотой век России, а ржав­чина уже разъедала механизм созидания. Едва Россия отпра­вилась в плавание по чистой воде, обозначился крен от избытка чиновничьей знати. В матросы не шли из-за пан­ства, в матросы не брали из-за чванства.

А старая гвардия? Где она, чтобы подобно Новокшонову резать правду-матку? Нету! Не торопятся к нему...

Милый Ванечка Бурмистров, надежда Гречаного, явился следом за Новокшоновым и на правах любимца плюхнулся в кресло: любимца наглеющего.

— А не пора ли, Семен Артемович, за старую гвардию взяться?

Прежний сценарий: молодежь дорогу расчищает.

— Зачем это ты? — сразу решил показать характер Греча­ный. — Не рано ли нос задрал?

— По ветру держу. А коль я круто аккорд взял, на то и поставлен музыку рекомендовать.

— Ваня, — отечески произнес Гречаный, — семь шлеп­ков из коровьего зада — это не музыка, а ты всего лишь пастух.

Ладно, Семен Артемович, обижать. Говорю, значит, не зря.

— Выкладывай, — раздраженно промолвил Гречаный. Не получалось отеческого разговора.

— Момот причастсн к убийству семьи банкира Либкина.

Что ответить? Момот утвердился в позиции генерального

прокурора, и стоило уговоров угомонить его, смягчить жест­кие меры. Момот настоял па возврате системы лагерей и поселений с принудительным трудом. Он превратил казаков в церберов и вертухаев. Кое-кому нравилось подавление ка­зацкой вольницы и ужесточение законов, но обиженных боль­шинство. Не помогли дружеские беседы, и Гречаный созвал Высший Совет. Удивился ли президент, когда его члены с доводами Генерального прокурора согласились? Нет, было обидно. Не надо, мол, торопиться с либерализмом, сначала надо искоренять уголовщину самым жестоким образом, В Высшем Совете заседали состоятельные персоны, им не хо­телось ломать голову над проблемами. Есть герой — Момот, вот и чудненько, ему и флаг в руки. Вся держава нынче жи­вет сыто, чего еще надо? Обуздав несогласие с Высшим Со­ветом, президент подписал рескрипт «Об ужесточении мер к нарушителям законности».

Некогда веселивший публику процессами над лжезнахар­ками, Момот показал свои коготки позже. Получалось, не президент говорит последнее слово, а Генеральный проку­рор, любимый всеми и уважаемый авторитет. А он — вроде болванчика, хоть и президент.

«Сукин сын! Но свой. Помог стать президентом. Каждый знает. И что теперь с ним делать, если отчетливо видно, как Момот прибирает власть к рукам?» — размышлял и отмалчи­вался Гречаный.

Бурмистров напомнил о себе:

— Решаете, Семен Артемович, как поступить? Закрыть глаза или смотреть сквозь пальцы?

— Какие доказательства? Давно ли появились?

— Почти сразу. На квартире Либкина было отслежено на камерах практически все от начала до конца. Сразу я не стал докладывать, питал надежду, что Момот в тень уйдет и не пойШюбится вашего соратника за хобот прищучивать, а он уже Президента подмял...

— А ты скромно и тихо стал за меня думать? Чем лучше? — высказал обиду Гречаный.

Вместо того чтобы взорваться, Гречаный подумал с грус­тью: «Каково было Воливачу разочароваться в сподвижни­ках?» «Мне жаль господина Воливача», — припомнились и пророческие слова Тамуры.

Собираясь с ответом, Гречаный пришел к выводу, что пениться ему нечего. И Бурмистрову, и Момоту он сам по­зволил по-хозяйски распоряжаться в своих ведомствах. Со­вет оба восприняли буквально, и теперь их интересы столкнулись, двум медведям стало тесно в одной берлоге. Но хозяин-то он! Значит, надо жертвовать одним из них... Так поступали все владыки.

Тогда прощай Республика, да здравствует Империя!

Кем именно жертвовать, Гречаный оставил на потом. Был и другой резон, чисто русский: а вдруг само рассосется. Есть такой чисто бабский вариант надежды: если ребенок сам на­чинает ходить, вдруг он в чреве сам по себе рассосется?

— Тогда, если ты такой думающий, подскажи, как по­ступить?

— Прижать Момоту хвост и убрать из прокуратуры. Можно полюбовно, учитывая старые заслуги.

— Без крови, стало быть?

— А я крови и не требовал, — возразил Бурмистров. — Мне главное, чтобы никто не высовывался поперед батьки.

«А Ванечка еще в батьки не помышляет», — подумал Гре­чаный и отвел глаза в сторону. Улыбался Ванька нахально, с пониманием.

— Ас Сумароковым как поступить? Он в полюбовники не гож, — намекал Бурмистров на другую индульгенцию для развязывания рук.

И в этом случае Гречаный не нашелся с ответом сразу. Общество «Меч архангела Михаила» переросло в угрожаю­щую силу. Утверждая славянскую мораль, оно некоторое вре­мя обходилось без конфликтов с властями, но участились случаи вспышек ненависти среди населения к инородцам. Подстрекали архангеловцы. Сначала они выпихнули из Рос­сии нелегалов китайцев, корейцев, вьетнамцев, потом йзя- лись за японцев, а тем и податься некуда, из-за чего ТаМура грозился покарать всю Россию. С прочими, русскоговоря­щими иноверцами архангеловцы расправились руками Мо- мота. Серией показательных процессов он поставил их перед выбором: либо выезжать из России, либо на стройки вели­кой Сибири. Вестимо, перелетные птицы потянулись к теп­лу. Потом наступил черед казачества. Стычки участились. Свою опору Гречаный не мог давать в обиду.

— Дай мне, Ваня, время подумать. Сумарокова так про­сто не возьмешь. Это политика.

— Только не долго, Семен Артемович, наши жалуются, а опору свою выбивать нельзя, — сошлись' во мнении Греча­ный и Бурмистров. — Я своими силами могу им крылышки подрезать.

— Только не воспитывай меня, Ваня, в своем духе, — назидал Гречаный. — То, что ты знаешь и можешь, я давно прошел. Другие методы нужны, чтобы сделать державу силь­ной и доброй.

— А такого не бывает, Семен Артемович, — возразил Бурмистров, и довольно напористо. — Держава — женского рода. Будучи доброй, она рано или поздно заразу в дом при­несет. Сначала евреи пользовали ее во все места, теперь того гляди негры начнут домогаться. Баба и есть баба. А нам клан нужен, чтоб дырок поменьше, а руки посильнее. Подержав­нее, так сказать.

— Красиво у тебя получается, песня прямо: в седло прыг­нул, шашкой взмахнул — и покой наступил. Что ж тогда ка­зачество опорой духовной не стало, что ж не вышло?

— Вышло как надо. Только у вас другие советчики по­явились, подсказывали вам казаков по дальним границам разогнать, архангеловцы и расплодились.

— А я не собирался делать из казачества правящую касту. И Сумарокову не дам других притеснять. Но суть-то в дру­гом: мы создавали сильное и подлинно справедливое госу­дарство на духовной основе. Условия прекрасные, от долгов избавились, а духовности как не было, так и нет. И моло­дежь нас ни во что не ставит.

— Это к Игорю Петровичу. Он у нас главный поп, а мое дело заразе духовной и физической заслон ставить.

-г- Валяй, — выдохся противиться Гречаный.

! К разговору с Момотом он готовился долго. То общие ин^ресы переплетались, то не с руки затевать пристрастный разговор. Ваня Бурмистров ситуацию расплетал со своей ко­локольни, ему с Момотом детей не крестить, как говаривали раньше, а они добрый пуд соли съели, как и сейчас говорит­ся. Выручил Гречаного сам Момот — аудиенции попросил.

— Замечаю, Семен Артемович, как-то вы на меня косо глядеть стали. Есть резон? — удобно разместившись в крес­ле, начал разговор Момот.

— Есть, — не стал кривить душой Гречаный. — Бурмистров раскопал вашу причастность к делу Либкина, — также на вы отвечал Гречаный, сохраняя дистанцию ружейного огня. .

Момот к откровенности Гречаного отнесся спокойно.

— Как собираетесь поступить?

— Хотел бы вас послушать для начала. Вы для меня и России сделали много и даже слишком, уподобляться небла­годарным правителям не хотелось бы, но и в прежней ипос­таси вам оставаться нельзя. Излишков много. Понимаете, как трудно мне принимать решение?

— Очень понимаю. Если понимать сугубо вашу позицию. А грех ли это — задавить клопа-кровососа? Думаю, не грех и вы со мной солидарны. Однако травить клопов следует со всеми предосторожностями: скрытно и тщательно. А что ж милейший Ванечка в те дни и ночи глазки закрыл? Ванечка по моей просьбе не посылал тогда казацкие разъезды на ту улицу, позволил Сумарокову спокойно жить дальше. Пока Момот громил клоповник, всем нравилось, а теперь, видите ли, дворяне с преступником ничего общего иметь не жела­ют. Я, Семен Артемович, может быть, ради одной той ночи вернулся в Россию и стал под ваши знамена. Я все отдал, чтобы эти знамена опять не стали красными, чтобы вам же править было легче, а теперь не осталось у меня желания кого-то карать еще. Я удовлетворен. Ваш справедливый суд приму, а ради тщеславия Ванечки не сдамся.

— Он не тщеславен, он не искушен.

— В целочках после сорока пяти ходить опасно, обмен веществ нарушается, — с усмешкой сказал Момот,

— Что? — не понял Гречаный.

— Когда Ванечка потеряет девственность, незапятнан­ную свою принципиальность, — пояснил Момот, — это бу­дет ваша, Семен Артемович, трагедия. Сломается он на таком посту, ибо он сродни ассенизаторской участи. Нужно вовре­мя уходить со сцены. Мне пора. Позвольте, Семен Артемо­вич, уйти в отставку и помогать вам в другом месте и в другой ипостаси, — встал и склонил голову Момот. Пошучивал.

— Где же? — не хотел фиглярничать Гречаный.

— Мы с Игорем затеяли продолжить исследования Таму- ры. Уже началась активная сейсмическая подвижка поверх­ности планеты, и хорошо бы загодя к ней приготовиться. Если господин президент проникнется нашими заботами, надеемся на помощь.

Он говорил полуофициально о таких вещах, от которых у Гречаного мурашки бежали по коже. Сведения о таянии лед­ников Арктики, затоплении Европы и засухе в Америке он получал регулярно, да и в России неподвластная никому бо­жья длань перекраивала границы морей и суши, но как-то воспринималось это обыденно, а тут Момот будничным то­ном упомянул о тонущем корабле и увязал с ним погибшего Тамуру. Перст напоминающий. Мол, все в порядке, капи­тан, только мы собираемся шлюпочку оснастить и отчалить, а вы уж сами гребите дальше.

Он почувствовал себя безмерно одиноким, как любой капитан, имеющий возможность выбросить за борт кого угод­но и не имеющий только одной возможности — оставить вот так запросто корабль. И ничего не поделаешь, остается ждать и надеяться, что его поступки правильно поймут, пробоину заделают или сообщат вовремя о беде, чтобы последним, но сойти с корабля.

«Вот так, Ваня, — мысленно обратился он к Бурмистрову с укоризной, — еще издается самая лживая газета «Правда», а провидение велит возвращаться в пещерный век».

— Какая помощь нужна? — остался капитаном Гречаный.

— Прежняя. Денежки и место для создания лаборатории.

Момот не упомянул ничего из арсенала намеков, и Гре­чаный поспешно ответил:

— Будет все необходимое. Ручаюсь.

Рук не пожимали. На том и разошлись.

Отставку Момота Бурмистров принял без злорадства. Ушел и ушел. Освободилось место для своего человека, можно служить казачеству дальше и, само собой, очищать Россию от чужеродных элементов. Для казаков в первую очередь не­обходимо пространство, пусть молодежь заменит их в Сиби­ри, а то никто им не указ: плейер на уши, глаза в компьютер, а КШ папа с мамой холодильник пополняют — это чужие ПрЬбйемы. Так пусть казачки помашут нагайками над пры­щавыми задницами, привьют детишкам духовность...

Прежний Ванечка, отзывчивый паренек, давно замате­рел, и перемены в нем окружающие увидели. Он не перенял манеры Судских в работе, зато властная натура Воливача пробудилась в нем сразу. Манеры обходных действий он четко перенял, умение помалкивать до поры, а потом напомнить и оставаться незапятнанным. После Момота Бурмистров ре­шил разобраться с прежним наставником.

Судских занимал пост главы комитета прогнозирования — ввели такой по его просьбе, — и с ним Иван решил не мин­дальничать, не испрашивать президентского разрешения: выз­вал к себе на Лубянку на первый случай.

— Игорь Петрович, что это вы последнее время Сумаро­кова нахваливаете? — спросил он, едва Судских степенно вошел в кабинет. Прихлебнул чай с лимоном, не поздоро­вался, не потрудился встать навстречу.

Судских властные повадки бывшего подчиненного вос­принял с грустной усмешкой, ответил ему независимо:

— Никогда ни его общество, ни самого Сумарокова я не хвалил. Даже наоборот, предупреждал президента, когда был вхож к нему, поблажек не делать. Антисемитизм, антагонизм — изнанка одна — вред обществу, его раскол.

— Про это не надо, — выставил обе руки вперед Бурми­стров. — Хвалили ведь Сумарокова?

— Повторяю: никогда и нигде.

— А у меня другие сведения, — перебил Бурмистров. — Вы давеча выступали перед студентами прикладной матема­тики и микросенсорики и сказали, что «Меч архангела Ми­хаила» следует беречь и пользоваться им в крайних случаях. Как это понимать?

— Ах вот оно что, —■ опять грустно усмехнулся Судских. Без кавычек надо понимать. Термин такой в микросенсорике.

Только чего вдруг не Сумароков дает ответы Бурмистрову, а Судских? — развлекался он, разглядывая важного Ванечку за председательским столом. Пододвинул стул и сел удобнее, не раздеваясь, нога на ногу.

— Работа у нас такая, — не без издевки ответил Бурмист­ров. — Чтобы кое-кто не заблудился в дебрях.

— Не заблудится, — успокоил Судских. — Поскольку я объяснил непричастность к обществу архангела Михаила, могу идти?

— Когда скажу, пойдете, — перешел на жесткий тон Бур­мистров. — С завтрашнего дня прошу составлять для меня детальный отчет о проведенных экспериментах. Я должен быть в курсе.

— Чего не выучил Гансик, того не выучит Ганс.

— Игорь Петрович, не надо риторики. Я вас уважаю, но хочу предупредить: вольнодумства не потерплю ради безо­пасности страны.

— Эх, Ваня, Ваня, — хмыкнул Судских, прикрывшись ла­донью. — Не тем боком подрумянился ты в нашей духовке.

Иван выпучил, глаза, а Судских перешел на жесткий тон:

— Шашкой махать, когда она под рукой, всяк умеет. А не боязно поскользнуться на ровном месте, пугая учителей?

— Так это вы меня пугать надумали? — упер руки в стол Иван.

— Сиди! — осадил Судских. —• Ты мне даже стул не пред­ложил, чаек попиваешь, засранец эдакий, недоучка хренов, а замахиваешься на неподвластное! До тебя здесь не один на­чальник сковырнулся только потому, что считал себя влас­тителем тайн!

Таким Иван никогда не видел Судских. И вряд ли кто видел. Бывший шеф постарел, стал суше фигурой, и сухость его слов вспыхнула от нечаянной искры Ванечки.

— Запомни, Ванятка, меня раньше мало интересовали посты, а теперь вовсе. Место мало красит человека. Как был ты для меня Ваняткой, так и остался. Поэтому с пустяками не беспокой, никаких отчетов я составлять не буду.

«А не пугнуть ли его на самом деле?» — загорелся Судских.

Не прощаясь, он встал, зыркнул глазами и покинул ка­бинет, а Бурмистров никак не мог сообразить, как из стака­на переместился на бумаги кружок лимона? Не мог он задеть стакан — чай на месте...

1-3

Горячность никогда не была в характере Ивана Бурмист- рова, и возмущение Судских он воспринял как факт и толь­ко с простеньким выводом: на него обиделся старый человек. А в чем, собственно, дело? Когда-то он повиновался ему бес­прекословно, теперь он желает видеть все винтики закручен­ными — только и всего.

Ладно, Судских он на время оставит в покое, а за Момо­та возьмется основательно и неторопливо.

Походив по просторному кабинету, он прикинул, как именно следует бороться с крамолой, чтобы не вмешался президент, не заступался за старых товарищей. Скрий хро- мачей убеждал его в силе и правильности действий.

Для начала он вежливо пригласил Момота на Лубянку: следует, так сказать, определить политику двух всесильных ведомств.

Момот появился, если так можно выразиться о шестиде­сятилетнем человеке, с ясным взором младенца. Ванечка немного робел перед ним, памятуя прежние давние встречи, но именно преодоление робости в себе казалось ему наибо­лее важным для успеха.

Возможно, тактика Ванечки принесла бы свои плоды в будущем, но Момот до Лубянки общался с Судских и был с ним согласен: если Бурмистрова не осадить сразу, он натво­рит дел. Президент вожжи отпустил — ни шпионов вокруг, ни оппозиции внутри, а междуусобной грызней пусть Ванеч­ка занимается самостоятельно.

Момот с послушным видом и Ванечка с открытым лицом.

Бурмистров усадил гостя не к столу, а в кресло в уголке отдыха, сам сел напротив, и беседа потекла. Зачем рядить долго, если факт причастности Момота к убийству Либкина установлен?

— А я пока не слышал, что существует уголовное дело по этому факту. Во всяком случае, в Генпрокуратуре его закры­ли сразу за отсутствием улик. Президент не имел претензий.

— Разумеется, — согласился Иван. — Докладывал прези­денту Генеральный прокурор. По-товарищески.

— Будем откровенны, Иван Петрович, вам нужен комп­ромат?

— Компроматов хватает. Я хочу разобраться по справед­ливости. Я вообще за справедливость.

«Мельчает народец, —- посетовал про себя Момот с ух­мылкой. — Теперь уже от сытости главному жандарму стра­ны мерещится революционная ситуация. Логика рассуждений забылась, а рефлексы остались — гавкать надо, а то кормить не будут».

— Георгий Георгиевич, ваши услуги неоценимы, однако наше государство именно благодаря справедливой политике возродилось.

— Которую я повсеместно насаждаю, — за Бурмистрова продолжил Момот с изрядной толикой дурашливости в го­лосе. — Справедливость, знаете ли, с какой стороны барри­кады смотреть. Помните, в прошлом веке диваны в кучу сваливали, пролетки, двери трактиров выламывали — это хо­рошие люди делали ради справедливости, а плохие со своей справедливостью стреляли в хороших, а потом новые двери ставили и новые диваны покупали.

Бурмистров нахмурился, и Момот поспешил стать серь­езным:

— Дорогой Иван Петрович, мне в жизни хватает всего. И любви, и денег, и справедливости. Даже безо всяких постов и привилегий. Только одна моя книга по микросенсорике приносит ежегодный доход в десять крат больший, чем ваша годичная зарплата. За глаза хватает. Старушкам раздаю. Я не жадный. Тем не менее я оставил тихий уголок, где мог бы написать еще одну дорогостоящую книгу, и, еще раз поверив в торжество справедливости, примчался в Россию. Вы не ста­нете отрицать, что президентом Гречаный стал благодаря

, усилиям Момота. Я верил. И меня в очередной раз обману- / ли. Президент стал президентом, казаки остались казаками, а россияне — холопами. Я взял на себя миссию, и весьма ответственную — привлечь к ответу тех, кто разворовывал и распродавал Россию в пору безумного Бориски. Все орали взахлеб: «Справедливо! К стенке!» Едва процессы закончи­лись под улюлюканье толпы, меня назвали жестоким, а ры­жую команду жалели.

— Не много надо ума стариков судить, — заметил Бур­мистров.

— Да? Почему же не отказались от возвращенных наво­рованных рыжих миллиардов?

— Это деньги России.

— А рыжая команда — шалуны, которых несправедливо приговорил к высшей мере злодей Момот. А кровососная система коммерческих банков? Момот сломал, но зачем же он малых деток угробил? Зачем он без суда и следствия пре­красных людей покарал? Так думает Иван Петрович Бурми­стров, борец за справедливость?

! Я думаю так, как положено, и вы за красивые слова не прячьтесь. Прямо сейчас я арестую вас, — осердился Бурми­стров. Одно дело — вежливая беседа, другое — кабинет, где вершили суд Дзержинский, Берия, Андропов, теперь он, Иван Бурмистров.

— Не торопись, Иван Петрович, — насмешливо урезо­нил Момот. И Бурмистров не спешил вызывать конвой. — Поговорим, а там видно будет. Глядишь, ваше дурное мне­ние обо мне рассосется.

— Посмотрим, — поджал губы Иван.

— Не казни я Либкина, по сей день быть бы России спе­ленатой путами зависимости. Никто не посмел бы судить его. Он был прав правотой прожорливого зверя. Вся рыжая команда была всего лишь лакеями Либкина, а за лакеев кня­зья ломаного гроша не дают. Попался — сдохни. А Либкин подчиняется только суду масонов. И неподсуден суду холоп­скому, каким он считал наш гражданский суд.

— А масонского суда не боитесь? — ехидно спросил Бур­мистров.

— Боюсь. Потому что те, кому я служил верой и правдой, оказались примитивными и предпочитают управлять холо­пами. Делить ответственность не хотят, им удобнее находить крайнего. Никогда у нас не возродится духовность. Христи­анство похерили, новой вере не помогли, детей взрастили в бездуховности. Крышка нам.

— Заносит вас, Георгий Георгиевич, — без насмешки ска­зал Бурмистров. — Нс^ надо нас хоронить. Я пока на посту. Могу и не выпустить из этого здания.

— Не разойтись ли нам полюбовно? — спросил Момот. — Мне дела нет до проступков старого знакомого.

— Не разойдемся.

— Тогда на совести господина Бурмистрова будет истреб­ление казачества.

— Хватит! — перекосило от бешенства лицо Бурмистрова.

— Нет уж, друг мой, позвольте закончить, — настаивал Момот. — Другого такого случая не представится, и если вам судьбы России небезразличны, свершите над собой суд сами. Угроз ваших я не боюсь, поэтому слушайте.

Момот свел кончики пальцев вместе и неторопливо про­должил:

— Смольников сумел просчитать неодолимые центробеж­ные силы, способные разрушить Россию руками казаков. Суть его расчетов такова: казаки архаичны в своих воззрениях на веру и новой, то бишь забытой старой, не примут лет двести. Гречаный ставил на возрождение ведизма и мирился с упря­мым казачеством, поскольку, кроме как на казачество, ему опе­реться не на кого. Придя к власти, он забыл о детище, им же порожденном. Казаки же посчитали, что укрепились в России навсегда, значит, можно перекроить ее по образу своему и по­добию. Так получилось сейчас, а тогда Воливач искал противо­вес казачеству. Его нашел Смольников. Подросший Ваня Бурмистров взял грех на душу ради спасения братьев-казаков, тем самым породив антипод — архангеловцев.

Только теперь Иван нашел себя сидящим в литовском доме Момота. Он слаб, ему учиться еще и учиться, а сукно казацкого чекменя не вызывает желания потрогать его и ощутить добротность. До смерти надоел рассевшийся тут Момот...

— Как жить дальше будем, Иван Петрович? — вернул его из раздумий Момот.

— Как? — переспросил Бурмистров и опять погрузился в себя. Ни страха, ни боли — прострация.

— Давайте так, — подсказал Момот. — Я за свои грехи пред Богом сам отвечу, а вы сами.

— Торг?

— Не стоит. Больно товар у нас обоих с душком.

Иван превозмог раздавленность и заговорил через силу:

— Хорошо, Георгий Георгиевич, но как мне жить даль­ше? Я ж не о себе пекусь, я ж к России сторожем пристав­лен. Когда ж нам суждено стать сильными и справедливыми?

— Невозможно, друг мой. Добро с кулаками бывает толь- /ко в поэзии, а в прозе нерифмованная гадость. Ах, Ванечка,

кто ж вас так изуродовал? Впрочем, служение клану всегда уродует, нивелирует естество, и новое поколение безжалост­но сметает породивших его уродов. Таков закон отрицания отрицаний. Ну что? — без перехода спросил Момот. — Ра­зойдемся полюбовно?

Однако Бурмистров не спешил отпускать гостя:

— Георгий Георгиевич, почему вы перестали верить в возрождение России?

— Я прагматик и верю только числам. А расчеты показы­вают, что без духовности России не бывать. Это не религия, Внйечка, не христианство, не ислам либо другое какое по­ветрие. ^Р^иг^—japMO, а духовность — крьпья Пегас в хомуте летать не может. А вырастить крылья требуется не одна сотня лет. А времени опять впритык. Не вписались мы в божий график.

— Так что же такое духовность? — перемешалось все в голове Бурмистрова, он перестал соображать.

— Отказ от поедания друг друга и себе подобных. Я вот, Ванечка, тебе добра желал, помогал в лабиринтах зла разби­раться, а ты меня пожрать надумал. Ладно я, а наставника своего, мудрого старика Судских, зачем? Орлом возомнил себя? Ну лети. А куда вернешься? Гнездо сам и рушишь без­возвратно. Бездуховно. Помню карикатурку: пилоты сбро­сили мощнейшую бомбу, все развалили, и один другого спрашивает: а куда садиться будем?

— Но ведь убили вы человека! — вымучивал слова Бур­мистров. Было нестерпимо противно оправдываться. Отвык.

— Нет, Ваня, я казнил его по приговору моей совести. Будь суд, он бы выкрутился по законам своей совести. Моя оказалась ближе к Лобному месту. Помнишь Мавроди? Мер­завец обобрал тысячи людей и самым бессовестным образом мылился в депутаты. А партийцев не забыл? Они Россию в рас­пыл пустили и ни капельки не раскаялись. Как вспомню чу­гунную морду преступника Лукьянова, который рассуждает в парламенте о справедливой миссии коммунистов, блевать тянет. За три года я разыскал всех и устроил над ними спра­ведливый суд. Ах, зачем над стариками измываться! — тру­били газеты. А у них дети, Ваня, взросшие на безнаказанности. Я потребовал для них высшей меры. Со мной не согласи­лись: их осудили условно. Так вот, Ваня, я тебе еще один компромат на себя даю: я, именем Всевышнего, приговорил их к мучительной смерти. Проверь, как нынче эти старички, их дети и внуки маются. Кто заснуть не может от кошмаров, кто с грыжей килограмм на пять мается, кого метастазы гры­зут. И это справедливый суд. Высший. За попрание духовно­сти. За подмену совести.

— То есть как приговорили?

— Очень просто, Иван Петрович. Судских бросил тебе на бумаги кружок лимона, чтоб ты задумался и пакостей никому не чинил, а я ведь лимонами не разбрасываюсь, я полеты и траектории меняю. И не переживай за медленно убиенных. Не были они идейными, они, Ваня, всего лишь кучковались возле своего корыта, уничтожая чужаков. Тако­ва главная справедливость сущего на земле. И ты определись сразу, куда лететь, раз орлом себя чувствуешь.

— Вы злой гений, Георгий Георгиевич, — через силу вы­давил Бурмистров. — Очень злой.

-— Не спорю, — кивнул Момот. — Только русские и че­ченские матери безвинно погибших ребят видят во мне спра­ведливого Георгия Победоносца. Заметь, святого. Я добился, как знаешь, смертной казни для зачинщиков чеченской вой­ны, я привлек к суду знавших и молчавших. Я потребовал вернуть деньги потомкам, которые заработали их отцы на безумной бойне. Мне никто не посмел возразить: за моей спиной стоял Всевышний. Я горд за эти казни и никогда не раскаюсь. Потому что я справедлив, а не ты и они.

— Но вы обозлены и на Россию.

— Зол, Ваня. Я не знаю другой такой страны, где по кру­пицам собирают драгоценности и таланты всем миром, а потом разрешают проходимцам типа Ульянова и Горбачева разбазаривать их. Какие еще обвинения выставит Иван Пет­рович Бурмистров, первый сторож земли русской? — вполне спокойно и без вызова спросил Момот.

Ивану стоило больших усилий ответить. Его придавили. Не словами и огнем глаз, а жестоким выговором этих слов:

— Не имею права судить вас. Пусть Господь судит.

— И на том спасибо. Хочу видеть вас разумным по-пре­жнему и справедливость вашу хочу видеть в трех «не»:

Не мешать людям верить в избранного ими Бога.

Не искать врагов среди друзей.

Не убивать зря.

«Как же он меня так раскатал, словно рулончик туалет­ной бумаги? —- недоумевал Бурмистров, — Ничего не пони­маю... Или он в самом деле колдун?»

Он был вполне доволен, когда Момот оставил Генераль­ную прокуратуру и покинул столицу вообще вместе с семьей Судских. Захотелось даже выйти и прогуляться просто так, без охраны, без машины, однако помощник отсоветовал:

— Зачем эти глупости, Иван Петрович? Шпана бузит — надо вам искать приключения? В кутузку их таскать не за что, а нервишки попортят своими шуточками крепко. А не пора ли вам развеяться от забот праведных? На даче недель­ку отдохнуть или в пансионат наш смотаться?

Секретарь говорил дельные вещи. Давненько он не отды­хал, не бродил бесцельно по лесу, как любил в молодости... По лицу секретаря, свежему, орошенному лосьоном и упи­танному, читалось, что хозяин вполне доволен жизнью и бес­покойства не ощущает от служебной круговерти — все должно быть в норме, без переборов и зауми. Бурмистров прислу­шался к совету.

— Да, пожалуй. Надо паузу сделать. И подальше забраться.

Заехать подальше не удалось. Заладили дожди, купания от­пали сами собой, а в лесу бродить — мало удовольствия месить ногами влажную листву и не ощущать хвойных запахов.

Он ограничился прогулками среди сосен у загородного коттеджа. Кружил, кружил бесцельно, и мысли кружили за­колдованным кругом, одни и те же: вот вернется он на служ­бу, перестроит отношения с сотрудниками, заведет четкую систему; вот вернется он на службу, перестроит систему; вот...

Ни хрена он ничего не перестроит. Система живуча, а он слаб, и до того постыло от всего этого!

С месяц промучившись, Бурмистров попросил Гречано­го об отставке.

— Не сдюжил? — прищурился Гречаный. — Подумай еще.

— Достаточно думал. Не по мне это. На Кавказ хочу, там жарко, но понятно. Воевать мне сподручнее, и мой опыт там нужнее.

—• А кого на свое место прочишь? — не стал уговаривать Гречаный. Ванька не тянул, и молодец, что не заигрался.

— Святослава Павловича, кого ж еще.

— Нет, брат. Его передвигать нельзя. Он не ферзь, но на своем месте. Без него аналитическая контора — не контора. Выбор твой разделяю, но не одобряю. В общем, подумаю...

У Гречаного своих проблем хватало, которые ели его по­едом. Прежде казалось, станет он у руля, верную команду по местам расставит — и поехал пароход, куда капитан укажет. Одну проблему побоку, другую объехали, третью форштев­нем подмяли, оказалось — крепко стесняет движения капи­танский мундир, не на его фигуру сшит. Велик, что ли? Нет, фасон другой. А перелицовывать условности не дают. При­шлось лицевать свою натуру.

Многих он недосчитывался за последнее время в коман­де, путался в новых лицах. Вроде назначения и перемещения подписывал сам, а люди окружали незнакомые. Вот и Вань­ка тикает...

Он без сожаления и боязни отпустил Пармена с юнцом постранствовать и забыл об их существовании, благо не на­поминают о себе, зато остальные, имеющие к нему доступ, теребят его и требуют, жалуются и требуют, даже пугают, но требуют.

Одним словом, жизнь двигалась дальше по естественным рельсам, не им проложенным, а он оказался обычным пасса­жиром, хотя и всенародно избранным в купе-люкс.

«Как это Момот на Ваньку повлиял? — пытался вычис­лить ход Гречаный. — Может, у Момота и про замену рас­спросить?»

Но особого желания встречаться с Момотом Гречаный не испытывал. Как-то подразошлись они на курсе. Дело свое Момот вел правильно, хотя где-то и жестко, но с пользой стране, только вот раздражала его манера не ставить в извест­ность президента.

О кампании против бывших сановных воришек — как их окрестили репортеры, «рыжая команда» — Гречаный узнал из газет. Неприятное положение. Некоторых он пригрел в своем аппарате, детишки других пробились к солидным и хлебным постам и на этих местах уже наладили тихую и од­новременно бурную деятельность по набиванию собствен­ных карманов. Яблоко от яблони... Как ни давили на президента, как ни требовали дать задний ход, рубить кон­цы, Момот имел неопровержимые доказательства вины и красиво опирался на гласность кампании. Народ, как обыч­но, ликовал, получив к хлебу увлекательное зрелище. Момо­та не поддерживали только родственники обвиняемых. Границы и ухищрения не помогли. Как кот мышек, Момот выцарапал их из норок. И никто не искал сходства со ста­линскими процессами прошлого века. Избиралась конкре­

тика: вот этот обворовал страну на тридцать пять миллионов условных единиц, а тот — на тридцать. Наказания условны­ми не были, от миллиона зеленых начиналась вышка с кон­фискацией добра у наследников и родственников. Согласно законодательству, которое Момот искусно закрепил в новом Уголовном кодексе. Умные проходимцы посмеивались — не достанет. Достал... Конфискацию за рубежом Момот прово­дил с помощью тех, кто нуждался в России остро. Всех вы­потрошил Момот до задних стенок гардеробов и сейфов. Один этот процесс принес в казну триллион долларов. Умели во­ровать в советские времена, и в смутные тем более.

«Слов ист, порадел Момот крепко», — усмехнулся в ус Гречаный.

Теперь хотелось, чтоб тихо и гладко забыли Момота.

«А посоветуюсь я с Бехтеренко насчет кандидатуры», — разумно рассудил Гречаный.

Только разум еще служил ему трезво и безвозмездно в стране, где опять набирала силу смута.

Как и предполагал Гречаный, занять пост Бурмистрова Бехтеренко отказался напрочь.

— Но кандидатуру подскажу, —• успокоил он.

— Кто? — спросил Гречаный, заведомо сожалея о гря­дущих перемещениях. Стоящих работников он знал напе­речет, другим чего-то не хватало в качествах или было их с перебором.

— Сумароков Сергей Лукич.

— Ушам не верю! Повтори?

— Сумароков Сергей Лукич, — уверенно повторил Бех­теренко.

— Уголовник и убийца? — ужаснулся Гречаный.

— А кто знает об этом? Уважаемый человек, состоятель­ный, его за святого принимают, — с легкой усмешкой гово­рил Бехтеренко и, стерев ее, добавил: — Победителей не судят, и я знаю его по прежней службе как толкового кадровика, исполнительного офицера, честного и неподкупного.

—■ Шеф архангеловцев!

33

— Ну и что? Наследство получит, шалости забросит. Ему сейчас это общество в одном месте зудит, шалаш на время, а . политический сыск — вечен. А для вас противовес будет для ваших забуревших казачков. А в противовес Сумарокову есть две кандидатуры в заместители: по внутренним делам годен

2 Заказ 766

атаман Новокшонов, а по внешним работы мало, справится молодой и ершистый атаман Дронов. Устойчивый трехко- лесник получится.

Гречаный принялся в задумчивости постукивать каран­дашом по столу. Бехтеренко терпеливо ждал.

— Устойчивый — верно, — подал наконец голос прези­дент, — но больно смахивает на детский.

— Плиний Старший учил: чем выше пост, тем проще игры.

— Это ты и меня туда же записал? — с вызовом глянул на Бехтеренко Гречаный.

— Семен Артемович, я ведь запросто в отставку уйду, если мои слова неприятны. Я ведь служака, не шаркун пар­кетный, мне корки хлеба всегда хватит.

— Мог бы иначе высказаться, — пробурчал Гречаный. — Согласен. И с тобой, и с Плинием.

— Со Старшим, — ухмыльнулся Бехтеренко.

— Язва. Но своя, родная, — оттаял Гречаный.

— А опереться можно лишь на то, что жестко, прочно и сопротивляется. Старая истина. А кандидатуру в премьеры хотите? — разохотился Бехтеренко.

— Давай, — разохотился и Гречаный. Давненько они так приятно не общались. Мудр старый карась...

— Цыглеева.

Гречаный пожевал ус. Сначала Бехтеренко ему уголовни­ка подсунул, теперь мальчишку сватает. Да кто ж ему пове­рит? Спору нет, парнишка хваткий умом, Министерство образования на должную высоту вывел. Только в России мо­лодежь не увлекалась наркотиками, не зацикливалась на сексе. Наполеон юнцов в маршалы безбоязненно двигал за хватку. Может, есть смысл в преддверии глобальных перемен загодя молодежь вывести на простор? Боязно...

— А я, Семен Артемович, так думаю, — заговорил Бехте­ренко. — Нам с вами трудно перемещаться в виртуальном мире, где молодежь как у себя дома. Рискнем? Ничего мы не придумали нового, толкаем планету к гибели и толкаем. Вдруг они безопасный курс вычислят?

— Неуютно как-то, — оглаживал усы Гречаный. Не спе­шил. —: Это ж корабль, а не дансинг.

— А я не боюсь, — спокойно возразил Бехтеренко, с ка­кой-то даже лихостью. — Переучиваться мы не хотим, вот за временем и не поспеваем. Безболезненно рокировка эта не пройдет, обиженных будет масса, но когда-то собой жертво­вать надо. Я готов.

Опять призадумался президент, крепко перетряс сегодня ему нервишки рациональный Бехтеренко, такого напредлагал...

— Слава, хочешь притчу? — задумчиво спросил Гречаный.

— Можно и притчу послушать, — согласился Бехтеренко.

— В некотором царстве-государстве обозленный на жес­токого отца юноша-принц поднял восстание, захватил от­цовский трон и повелел казнить стариков или выгнать их за пределы страны. Только один из визирей спрятал своего отца и, когда султан требовал решать сложные дела, обращался за советом к своему мудрому папаше. В конце концов султан вызнал, откуда у визиря мудрые мысли, хотел казнить обоих, но визирь рассказал ему перед казнью, кому он обязан за правильные решения. Султан прослезился, велел стариков вернуть, и стали они жить-поживать и добра наживать. Так вот, не боишься быть изгнанным из царства-государства без выходного пособия?

—- Я же сразу сказал, — усмехнулся Бехтеренко. — Не боюсь. Советчики грамотные всегда понадобятся, а прохин­деев я не жалею.

Дверь давно закрылась за Бехтеренко, а Гречаного мучи­ла абсолютно дурацкая вещь: как правильно говорить — встре­тимся у входа или у выхода?

1-4

Через ущелье Бактунг Пармен вывел Кронида в верховье Котуя и остановился, зачарованный видом дремлющей при­роды. Горы теснились к горам, к ним жались пихты и ели, словно чья-то рука сжала пространство в этом месте, ожидая часа, когда можно будет развернуть его, подобно мехам звон­коголосой гармони, и польются звуки пробуждения.

— Вот, Кронидушка, — сказал Пармен, жестом руки оки­дывая окрестность, — здесь в древнейшие времена посели­лись первые прародители наши арии. Отсюда и разошлись по белу свету. А тогда землица здесь была иной, равнинной, поля были, а реки широкие. Вишь, как сморщило время лик Земли? Давно это было...

Кронид впитывал слова Пармена вместе с чистым запа­хом гор. Почти ручной Котуй обкатывал гальку на дне, про­бовал зубы на валунах и злился на обломки скал, мешающих развлекаться. Ельник подступал вплотную к воде, и угрюмые тени пеленали поток.

— Скажи-ка ты, — дивился Пармен, — в мои времена здесь куда как холодно было в октябре, землица наковальней гудела, а сейчас снежком и не пахнет. Прельно как-то...

— Дедушка Пармен, а ты находил следы ариев? — спро­сил Кронид. Его-перемены погоды не трогали.

— Я-то нет, а дядя мой показывал такое место, туда путь держим. Я ведь когда в монахи подался, родичи мои укрывались от супостатов в этих местах еще два года, а потом сгинули без следа. Где прежде наша артель разме­щалась, вроде как лагерь устроили для особых заключен­ных, политических.

— Мы туда идем? — пытал Кронид. — Ты хочешь возне­сти хвалу Орию на месте их поселения?

— Я, Кронидушка, хотел бы найти древние книги, кото­рые родичи мои сберегали свято. Есть там такое место пота­енное, его по приметам найдем.

Пармен рисковал, уходя от обжитых уже мест вдоль трасс, проложенных на север и юг. Обнадежило тепло, непривычное для этих мест и времени года. И все приметы подсказывали, что холодов не случится раньше декабря. Он торопился. Ско­ро трассу погонят на Туру, и Пармен спешил побывать там, где человек не успел еще переворошить святые места своим упорством перекраивать все на свете без оглядки на будущее.

— Вот, внучек, ты спрашивал, почему Орий не посылал своих поверенных на землю, дабы оберечь ариев, — загово­рил Пармен, дождавшись, когда Кронид зашагает плечо в плечо. — Посылал. Был корабль из космоса, и направлялся он к древней столице ариев. Только не судьба ему вышла. Видно, беда приключилась, и он погиб. А может, посланцы сами уничтожили корабль, испугались причинить зло плане­те. Найдем книги, найдем ответ загадке.

—- Ты про Тунгусский метеорит думаешь? — спросил Кронид, заглядывая в лицо Пармена.

— Не только. Еще в патриаршей библиотеке вычитал я в древних ведических книгах, что быть божьему посланнику обязательно, и место его появления обозначалось как раз там, ще Котуй на север поворачивает, и сроки указаны те, когда метеорит свалился на землю. Но до этого еще одно место в книге сообщало, что ранее Ариман вмешался в божьи по<- мыслы, и посланник Ория принял удар на себя, после чего наступила Калиюга. Земля сморщилась, спрятала многие тай­ны ариев, и Ариман не смог воспользоваться космическими маяками, чтобы захватить гнездо Ория. Я так думаю, звездо­лет, который принимали за Тунгусский метеорит, без этих маяков вовремя скорость не сбросил, и посланцы решили взорвать его, чтобы не принести нашей планете еще больше вреда, — сказал Пармен, примериваясь, как ловчее обойти валун на тропе. Обошли его у воды, и он продолжил: — Ни­чего от корабля там не осталось. Зато эвенки сказывали моим родичам, что метеорит видел охотник и что в момент паде­ния от яркой точки в небе отделилась другая, поменьше, и полетела к северу, как раз туда, где охотник ночевку устроил. Потом охотник услышал страшный грохот, испугался и залез под упавшее дерево, где лежбище оборудовал. Ничего он не видел более — метеорит-то далеко от этого места упал, — но отчетливо услышал, как бог эвенков Макунка сказал ему на ухо: не бойся и никому не говори, если встретишь меня. Охот­ник так никому и не поведал, была ли встреча с Макункой, или нет. Только стал он удачлив в охоте. А однажды не вер­нулся из тайги. Его соплеменники рассказывали, что лук и стрелы охотника они нашли, одежду и лыжи, а его самого нет. Макунка к себе забрал, не иначе, и все новое обмунди­рование выдал и оружие, —пошутил напоследок Пармен, а Кронида это не рассмешило.

Он спросил:

— Дедушка Пармен, ты говорил, что тунгусский язык самый древний. Так это?

— Истинно, — подтвердил Пармен. — Вначале был веди­ческий язык, от него пошел древнерусский и тогда же тун­гусский. Ведь не все ушли, когда холода наступили, некоторые прижились, в шкуры обрядились, привыкли мясо зверей есть, чтобы выжить, и от них произошли эвенки, сохранили древ­ний язык ариев. Язык этот как роза был, любой оттенок мог передать, одних падежей около семисот, а сегодняшний рус­ский и третьей части мыслей говорящего не передает. Под­сунули нам Кирилл с Мефодием забаву, чтобы их писания легче читались. Вообще поглупел человек с тех пор. Не мо­жешь высказаться полно — кто поймет? Тут тебе и раздоры от непонимания, тупики развития и вообще сплошные глу­пости человеческие. Ни строгость человека не держит, ни заветы, ни религия...

Тропа сузилась, и Кронид занял свое место за Парменом. Вынужденное молчание Кронид употреблял на обдумывание услышанного. Ему нравилось это, даже втайне он не сетовал на трудности пути и жесткие условия похода.

Второй год они расхаживают по стране. Исходили саму Русь, побывали в Зоне, ушли за Урал, теперь вот сибирские ели машут над ними опахалами.

Что заставляло Пармена избирать такие маршруты, Кро­нид не выспрашивал, повинуясь старшему по привычке. Ему одинаково нравилось в Мещере и в верховьях Пелыма, у горы Пайхой, и здесь, в верховьях Котуя. Кругом неповторимые картины, а дух всюду единый. Так ощущал Кронид, и Пар­мен с ним соглашался.

Запоминай, — наставлял Пармен.

Едва они покидали места посещения, там обязательно случалась беда: затопило мещерские луговины, Пелым стал заливом, Пайхой превратился в остров. Будто спешили они расставить вешки к приходу большой воды. Прощаясь с та­кими местами, Пармен вздыхал часто, и Кронид мог расслы­шать сквозь вздохи: «Ох, негоже, негоже, рано как...»

Однажды он не выдержал и спросил:

— Дедушка Пармен, ты чего-то боишься?

— Нет, внучек, не боюсь, нельзя мне бояться, однако же поторапливаться надо.

И стал замечать Кронид, что на привалах старик кривит­ся от горячей пищи. Научившийся у Пармена различать це­лебные травы, отыскивать съедобные и лечебные коренья, он делал отвар Пармену, и тот пил его молча, прятал глаза и боль гнетущую прятал. На Пелыме они застряли дней на пять без движения: смотритель маяка отпаивал старика козьим молоком. Пять дней излечения — маловато, но Пармен ве­лел собираться в путь.

Их не трогал лесной хищный зверь — почти не водилось такого, не обижали встречные люди — развелось путеше­ственников, казакам было достаточно показать документ, подписанный Гречаным, где говорилось: податели сего по личному распоряжению президента обследуют территории, пригодные для поселений. Печать, подпись.

Был такой разговор у Пармена с Гречаным. Только не о поселениях, а о критических зонах, где как раз людей отсе­лять придется. Три года назад первым заговорил об этом Судских, его поддержал Момот: потепление началось вместе с таянием арктических льдов, затопление европейских ни­зин последует сразу. Что примечательно: затопило Голлан­дию, дочерна выжгло Австралию, провалилась Тюменская область, на той стороне над Америкой нависла засуха, будто стекала вода на одну сторону, в Европу и Азию. В Китае из- за недостатка земель разразилась гражданская война, еще и мор непонятного происхождения, выкосило три четверти населения. Жалели бедных китайцев, вчерашних неприми­римых врагов. Один Жирик, как всегда безжалостный в оцен­ках, высказался; «Что вы там сюсюкаете, что бормочете о жалости? Тогда дайте им денег, хлеба, пустите жить в Рос­сию. Зачем эти розовые пузыри? Скажите честно: не было бы счастья, да несчастье помогло. Скоро и мы все утопнем, так лучше о себе позаботиться!»

Давнее желание Пармена посетить святые места совпало с решением президента определить годные для жилья райо­ны Сибири. Он не особенно следил за маршрутом ходоков, не удивлялся его переменам. Пусть ходят во здравие. Совес­тился он, что забыл о своих прежних побуждениях вернуть истинно славянскую веру. Не в то время затеял он пересмотр духовных позиций, у Всевышнего свои планы и виды на жи­вущих. Он сам ставит опыты, сам ошибается и букашкам его божьим в серьезные дела влазить не след.

Перед ночевкой и последним переходом сделали малень­кий привал. Пармен достал термосок, мелкими глотками похватал пахучий отвар из горлышка и привалился к камню, отдыхая. Кронид спустился к самой воде и наблюдал с инте­ресом за игрой водных струй. Он загляделся в поток черес­чур, и Пармен обеспокоенно окликнул отрока.

— Дедушка Пармен, выше по реке человек, и он ранен! — крикнул он от реки.

Пармен подхватился, как ни хотелось отдыха.

— Как ты узнал?

— Видишь розовый оттенок между струй?

— Нет, внучек, — протер глаза Пармен. -- Слаб глазами стал, а такого нормальный зрячий не увидит.

— Я вижу и чувствую. Он спускается сюда, он шел за нами. Он ранен, но не враг нам. Оставайтесь здесь, отдыхай­те, а я вернусь, — попросил Кронид.

Пармен не боялся за него. Был Кронид хорошо и не по годам развит, чуток и силен, обходился малой пищей, как приучил его сам. Он развел костерок и приготовился ждать, прислушиваясь к звукам вокруг.

Был жирующий год, четвертый, как водится, для созре­вания еловых семян, и сосняк с ельником шумел весело с легким потрескиванием падающих шишек. Мелкое зверье шебаршилось в листве, запасаясь провиантом, и Пармен слу­шал эти звуки жизни с тоскливой нотой: кому-то жить даль­ше, а ему скоро собираться в последний путь. Себя не обманешь, Внутри тела отключались какие-то датчики, кон­трольные приборчики, и оно хуже повиновалось ясной еще голове, которой приходилось исполнять работу за отключен­ные датчики и приборчики. Оттого и труднее двигаться.

Много ли он успел и успеет ли сделать завещанное ему дело? Растет Кронид, укрепляет в человеках веру в Бога еди­ного, и это радовало, несло облегчение Пармену, такие не­обходимые на пути к последнему пристанищу силы...

Кажется, он различил голоса.

Кронид перепрыгнул валун и, разгибаясь, встретил взгляд человека, сидящего у реки.

По всем приметам это был эвенк, белкующий в тайге. Только Кронид не заметил ружья и прочих охотничьих при­чиндалов. Взгляд его, пронизывающий одежду, не наткнулся на силки и петли из струны. Только обычный складничок в кармане.

Нет, это не охотник.

— Мир вам, — сказал он человеку.

Тот сделал глотающее движение и поклонился сидя. Кро­нид застал его врасплох: человек перематывал обмотки. Поза его мало напоминала манеру сидеть местных жителей. Прит глядевшись лучше, Кронид обнаружил виденные некогда черты. Где он мог видеть его? Внутренний голос подсказал ответ, и он спросил человека;

— Баси ни цуйте, анато о митан десита ка?[2]

— Хонто! Со десу![3] — совсем испугался человек.

— Не бойтесь, — успокоил его Кронид. — Я помогу вам. Как вас зовут? — учтиво спросил он.

— Оками, — поднялся человек на ноги и глубоко покло­нился, руки по швам. — Я говорю по-русски. Я контрактник.

— А меня зовут Кронид, — перешел на русский отрок. — Что с вами случилось?

Оказалось, Оками ранил руку. Упал и напоролся ладо­нью на сучок. Он как раз промывал рану, пытался перевя­зать ее.

— Дайте я посмотрю...

Несколько пассов руки Кронида — и скоро изумленный Оками увидел, как исчезла кровь из рваной раны и сама рана затянулась. Только легкое шипение, какое издает капля воды на раскаленной сковородке, сопровождало врачевание.

— Вот и все, — улыбнулся Кронид. — Рана свежая, это не трудно заживлять.

— Колдун? — испуганно и подобострастно спросил Ока­ми, снизу вверх заглядывая в глаза Крониду.

— Нет. Дедушка Пармен научил врачевать, — пояснил Кронид. — Это не сложно. Необходимо только передать свое тепло болящему. Пойдемте? Нас дедушка Пармен ждет.

Пармен, как Кронид прежде, принял Оками за эвенка. Лишь рассказ отрока развеял заблуждение.

— А что? Японцы, как говорят древние книги, спусти­лись на острова из Сибири. Предание гласит: целый род не внял предостережениям праотца Ория и ушел особняком. Несколько столетий род пытался прижиться на чужбине и только в последние тридцать тысяч лет обосновался на Япон­ских островах. Тогда еще это был сплошной материк. Род догоняли враги, и тогда Акицу, предводитель, взмолился Орию, просил оборонить сынов его. Орий просьбу выпол­нил, наслал воду и отделил Японию от прочей земли. «Жить * вам в заточении, — сказал он, — и печать тоски всегда будет 1 лежать на всех коленах рода твоего». Так ведь, Оками?

1 — Было так, — с грустью согласился японец. — Все на- ; £оды стараются привязать начало жизни к своим богам, но японцы — это так — всегда носили знак фатума. Может, вы и правы...                                                                                                                           U

Оками не стал противиться вопросу Пармена и поведал, как очутился в неприветливых местах.

— Мне поручили тайно добраться в Москву. Сходство с эвенками вначале выручало меня, но в аэропорту меня опоз­нал казак из охраны, и меня принудили вернуться на строй­ку. Улететь не пришлось. Тогда я решил обходным путем выбраться в другой населенный пункт и попытать счастья там. Только вот заблудился. Извините...

— Я вспомнил тебя! — разулыбался Пармен. — Мы у вас чай пили! Собачонку помнишь?

— Да! Помню! Весело это было!

— Это Кронид немного развлекался, помогал собачонке смелой быть, — пояснил Пармен. — А чего ты хмуришься?

— Я виноват перед вами, — повесил голову японец.

— В чем же, божий человек? — удивился Пармен.

— Я обманул вас только что и тем вас обидел.

Оками согнулся в поклоне, постоял так и только потом продолжил исповедь:

— Товарищи велели сначала найти старейшину японс­кой общины. Он передал мне секрет. Потом я заблудился. Простите, меня казаки не обижали в аэропорту. Я там не был. Теперь я обязан, чтобы загладить свою вину, пове­дать вам тайну...

— Вон как, — понял японца Пармен: Оками неспроста делал крюк по тайге и бездорожью. Нужда заставила на чужбине тайком пробираться в столицу. Чего там непо­нятного: притесняют бедных сирот все кому не лень. Про миллиарды забыли, про военную помощь не помнят, а древ­него родства — тем более.

— Эх, свинское мы все же племя! — вздохнул Пармен. — Знаешь что, мил человек? Храни свою тайну при себе. Мы с внучком люди нелюбопытные. А помочь тебе сможем.

— Я очень вам доверяю, — будто оттаял в тепле японец.

— Чудненько. А Кронид пусть в языке наловчится.

— Японский язык — мертвый язык, — опечалился Оками.

— Бабушка надвое сказала, — чтобы не выдать теплых чувств к обездоленному японцу, проворчал Пармен. — В древ­них книгах сказано: пока человек истинно своей веры дер­жится, быть чудесам превращения. От разомкнутого круга проистекает жизнь. Однажды всплывут твои острова и наш град Китеж всплывет...

i — Дедушка Пармен хочет сказать, что земная жизнь — это спираль развития, — пояснил Кронид. — В четвертом измерении временные смещения возможны. У вас есть обра­зование? — поспешил он спросить Оками — не напрасно ли он объясняет сложные вещи?

— Я окончил факультет прикладной математики универ­ситета Васэда и химический Тохоку, — гордо ответил Оками и погрустнел сразу. — Это было в другой жизни. В Японии.

— Это хорошо, — успокоил Пармен. Оками посветлел.

— Я не случайно спросил вас про образование, — про­должил Кронид. — Вам знакомо явление петля Гистерезиса?

— Разумеется! — заявил японец. — Но как вы увязываете его и возможность увидеть Японию снова?

— Пока я только уверен, что такое возможно. Смещение времени происходит часто, только мы этого не замечаем. А тут нужны особые усилия. Я пока только учусь, а дедушка Пармен часто повторяет, что надо обязательно учитывать обратный эффект, чтобы не причинить вреда живущим.

— Вот разговорился! — вмешался Пармен. — Такое ма­лое, а уже рассуждает о делах божьих! — Он явно серчал. — Из-за молодых да ранних к нам раньше срока пришла боль­шая вода, и никто не был готов. Вот тебе и все объяснение. Давайте-ка собираться. Нам до ночлега путь неблизкий.

Не пришлась по сердцу Пармену словоохотливость Кро- нида, и он ответил пристыженно:

— Простите, дедушка Пармен. Я не хотел вас обидеть, мне Оками жалко.

— Что ты, внучек, какие обиды? — явно пошучивал на­ставник. — Ты учишься, я тебя обучаю, за невыученный урок наказываю, считай, малую порку ты получил. Как бы тебе ни было жалко обиженного, никогда не бери на себя больше положенного, ибо надежда — это резерв души, уверенность же — результат сомнений.

Улучив момент, Оками сказал Крониду:

— Строгий дедушка, но очень справедливый.

— Он очень добрый, — ответил Кронид.

До ночлега они добирались почти не переговариваясь. Лишь когда горячая похлебка размягчила натруженные мыш­цы, а свеженарубленньш лапник принял на отдых усталые тела, Пармен спросил лежащего рядом Кронида:

— Скажи-ка мне, Кронидушка, можно ли повернуть те­чение реки?

Кронид раздумывал перед ответом, и Пармен поторопил:

— Ничего не выдумывай, ответь, как сердце велит.

— Можно, — решил Кронид, — с божьей помощью.

— И как это получается?

Я не пробовал, — простодушно отвечал Кронид. — Я думаю, нужно иметь особые причины, чтобы просить Все­вышнего.

— И какие такие особые причины?

— Помнишь, дедушка, когда ты в Зоне замерз? — для начала спросил Кронид.

— А это тут зачем? — не уловил его мысль Пармен.

— Мне тебя жалко стало, и я просил Ория о тепле. И замечаю с тех пор, как зимы стали мягче, тепла больше.

Старик ойкнул от неожиданности, и Оками передался неприятный страх от близости рока.

— Много ты на себя берешь, — проворчал Пармен. —- Любимчик божий... Не смей больше беспокоить Ория, пола­гайся на себя. У меня рук-ног нету, что ли? Спи вот...

Какое-то время он молчал, сопел, понимая, что Кронид обижен. Сегодня он с ним чересчур строг. Исправляя поло­жение, Пармен спросил, будто ничего не случилось:

— Ты заснул, внучек?

— Засыпаю, дедушка. Ты велел.

— Про реку я вот почему спросил. Котуй — необычная река. По некоторым причинам она когда-то изменила свое тег чение, не в пример прочим сибирским рекам. Мой дядя сказы­вал: когда Котуй вернется в прежнее русло, быть тропикам в Сибири. Президент наш не случайно дороги и города готовит. Это его Судских настропалил, знает что-то... — зевнул он. — А повернул Котуй в другую сторону вот почему... Арии готовили место для посадки братьев из космоса. В этих краях очень спод­ручно, счисления позволяют, сюда впервые прилетели арии. Только вмещался Ариман — сотворил смещение времени, и опоздал звездолет на тридцать тысяч лет. А может, и правильно так получилось, на все божья воля. Понял?

Ответом были глубокие и чистые вздохи с обеих сторон.

Ну и ладно — не обиделся Пармен: дорога берет свое.

«А вообще-то моя миссия кончается, надо парня людям возвращать, пора ему точным наукам обучаться, чтобы не только на божыб помощь полагался... Не бросай его одного, великий Орий, помоги, скоро мне представать перед тобой, а он пока еще такой несмышленыш, а дороги его длинные и долгие. Оборони в пути», — сотворил молитву Пармен и от­ключился.

Дотлевал костерок, сверху, подбоченясь, смотрел на ус­нувших красавец Орион.

Он повернулся на другой бок, чтобы унять свербящую язву, и в сон его проник маленький цветок на скале. Розовые лепест­ки вздрагивали от холодного ветра, стебель клонился к камен­ному ложу. Не выживет. Помрет. Холода грядут долгие...

«Дедушка, спаси меня, — услышал Пармен дрожащий шепоток. — Я так жить хочу!»

«Эх, милый! Отдал бы тебе душу, у самого больная, отдал бы тебе сердце — износилось, отдал бы разум — не по тебе ноша».

«Что же делать мне, умру я...»

«Возьми все же разум. Осилишь ношу, выживешь».

Проснулась язва, мешая уснуть.

1-5

Гораздо проще верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели простому смертному миновать кордон держиморд и клерков и попасть к вельможе, даже если сам вельможа хо­тел бы видеть такого человека.

Судских упрямо относил себя к простым смертным и не менее упрямо искал возможности попасть к Гречаному.

По непонятным причинам по прямому телефону стал отвечать не сам президент, а его помощник с противно-веж­ливым голосом, который всякий раз заученно повторял: «Се­мен Артемович помнит о вас и непременно перезвонит».

Вот те раз! Семен Артемович еще помнит его! Надо же, какая честь для простого смертного!

Никто не звонил.

Вот она, несокрушимая броня, хранящая Россию от по­трясений!

Устроив президенту спокойную жизнь, сглаживая тре­вожные сообщения, лакей разных рангов прежде всего ох-

, раняли свой покой и достаток. А там — хоть трава не рас- / ти. Хоть потоп, хоть землетрясение. Они смыться успеют, не растряся запасов. Сучье племя приспособленцев и при­живалок выжило и расгфостранилось подобно говенным \чч червям, и говорить о здоровой среде в таких случаях не v принято. Даже зарубежное образование, которое спровори­ли своим выблядкам папаши в пору повального обворовыва- / ния России, они использовали талончиками, пропуском к N^ сыто    Зарабатывали в нынешней России

единицы, проматывали скопом. Совсем немного, и при­дется ехать на подсосе...

Судских перепробовал все возможные варианты связать- , ся с Гречаным, не вышло, он плюнул и позвонил Момоту, ч/у жалуясь на беспредел ^правящих лакеев. Оба, кстати, стали v негосударсТРШйми лицами и выпали из списка гласных.

— Зачем ты так домогаешься его любви? — выслушав Судских, спросил Момот.

— Но кому еще говорить о делах экстраординарных? Кли­мат катастрофически меняется, продуктов питания недоста­ет, молодежь поглощают разврат и отчуждение!

f — Брось ты кликушествовать, Игорь! Жила Россия в мед- ^ / вежьей берлоге и будет жить, посасывая лапу. Так проще. '■J Был у нас с тобой светлый период, и, как любое счастье, он кончился вдруг. Поэтому, если хочешь продлить счастье, давай под мое крыло, и займемся поиском рецепта долголетия, — предложил Момот.

— Какое еще долголетие? — почти возмутился Судских.

— Самое обычное, — простенько, как о пошиве шта­нов, ответил Момот. — Нормальное. Которое все называ­ют счастьем.

Договорились встретиться завтра.

Дома Судских долго раздумывал, а надо ли ему под ста­рость впрягаться в воз, который окажется для него явно не­подъемным, и надо ли это России, когда президенту абсолютно безразлично? И надо ли это ему, не лучше ли отгородиться от всего и жить тихо в отдалении? Никто ведь не мешает...

Лайма рассудила по-женски мудро:

— В окружении президента друзей не бывает. Есть нуж- w ные люди и обязательные. Георгий правильно говорит: есть V/ смысл сбиться нам в кучку. И поверь мне, дело, которое он

затеял, будет и приятным, и полезным для всех. Дядя никог­да на корзину не работает и продаст его с максимальной выгодой.

«Что ж такого он задумал? — пытался вычислить Суд­ских. — Ладно, все равно заниматься нечем».

Они встретились с Момотом, и разговор состоялся. Но такого Судских не ожидал.

Начало его было вполне прозаическим: Гречаный выде­лил средства и все необходимое для уникальной климатоло­гической лаборатории.

— Какова моя роль? — поинтересовался Судских.

— Примерно то же самое, что ты делал в УСИ, — ответил Момот. — Собирать и обобщать данные.

— Староват я для этого, — усмехнулся Судских.

— Твоему старшему семь лет, второму четвертый, а Лай­ма что-то о третьем намекала. И какой ты старый?

— Это разные вещи, — смутился Судских.

— Старые как мир, — парировал Момот. — Заводят детей для жизни. Стало быть, двадцать лет тебе еще обеспечено. А эту двадцатку, Игорь, лучше всего разменять спокойно, с чувством, с расстановкой. Мне Бог не дал детей, так хоть на племянников наглядеться. И у меня цель.

— Не понимаю, Георгий, ты меня будто в ссылку от­правляешь?

— Зачем в ссылку? Выселки! Подальше от грязи и суеты, — почти вкрадчиво промолвил Момот последние слова.

— Вот оно что, — стал понимать Судских. — Явно какие- то недоступные места.

— Доступные. Но не для всех. Экологический, так ска­зать, статус для чистоты эксперимента.

— Ладно, выкладывай, — сказал Судских, решив заранее никуда не ехать, на посулы не поддаваться.

— Ладно, слушай, — решил преодолеть скептицизм друга Момот. — В Тихом океане, почти на равном удалении от материков, есть маленький островок. Практически недоступ­ный кораблям, окружен кольцом рифов. Самолеты в тех краях не пролетают, рекомендованных маршрутов нет. Своеобраз­ное такое местечко. Как говорят, Богом забытое. Однако во Вторую мировую войну японцы держали там в сугубо стро­гой секретности целую эскадрилью. Готовились заранее и тщательно: подземные ангары, боезапас, топливо, провизия

на три войны. Обстановка радиомолчания. По сигналу на­водки эскадрилья неожиданно появлялась на пути конвоев и - неизвестно куда исчезала. После рескрипта императора пи­лоты пожелали стать камикадзе, но не сдаваться. Так, вер­нее, решил их командир. Идеологическая обработка тоже была с запасом. Погибли все. Отец Тамуры служил в разведке и по долгу службы об этом острове знал досконально. После вой­ны он купил этот островок и постепенно превратил в рай­ское прибежище. Тамура поведал о нем, и мы даже побывали там однажды. Разумеется, по завещанию он перешел к Хйро- си, как и все состояние отца, и при жизни он собирался устроить на острове именно лабораторию прогнозов.

— Не это ли стало причиной смерти Тамуры? — спросил Судских. — Может, не сама лаборатория, а уединенный рай­ский уголок?

Момот помедлил с ответом, а Судских перестала волно­вать дилемма «ехать — не ехать». Загадочная смерть Тамуры как-то увязывалась с этим островом. Причин гибели Тамуры выяснить не удалось, расследование шло из рук вон плохо. Й это человек, завещавший России громадное состояние.

— Не люблю говорить о смерти друзей, — весьма лако­нично ответил Момот и закончил: — Одним словом, остров принадлежит России.

— А Гречаный? — заинтересовавшись, спросил Судских.

— Нет, Игорь, — понял насмешку Момот. — Он доволь­но слабо представляет, где этот остров и что превратился он в подлинно драгоценный камень в короне Российской импе­рии. Я не особо нахваливал его. Остров и остров.

— И под эту марку ты решил уединиться там?

— Именно так. Мне до чертиков надоела вся эта россий­ская свистопляска, глупое прожирание жизни. Помогая Се­мену, мы надеялись сделать Россию счастливой, а получили от него кукиш с маслом и забвение, а страна от его беззубой

/ политикиневерие. И ради чего была нужна такая жизнь, полная лишений? Мы почти одногодки, Игорь, а так и не жили для себя и детей.

— Ты-то пожил, — прозрачно намекнул Судских.

— Да, в Литве я пожил для себя и людей. Это мой не­укоснительный метод. Не люблю утруждаться напрасно и себя забывать не хочу. Я создал абсолютно принципиальное на­правление в науке, неплохо заработал, помог племяннице обрести свое счастье.

— И тут ты, — усмехнулся Судских. — Не без пользы,

— А ты разве не счастлив? Зачем пытаешься укорить меня?

— Только в одном. Сейчас ты будешь шантажировать меня этим счастьем. Ты всюду рационален.

— Плохо ты обо мне думаешь, Игорь. Рационален, но не сквалыга. Я создавал свою семью из умных, красивых и доб­рых. Чего ж ты не женился на уродине? Почему с пилой не ужился?

— Оставь, — нахмурился Судских.

— Оставляю, — сразу согласился Момот. — Не собира­юсь, как ты выразился, шантажировать тебя. Решай сам. И Лайма, уверяю, на мозги тебе капать не станет. У меня един­ственный весомый довод в пользу острова: мы сможем рабо­тать для людей, и нам не будут мешать корыстолюбцы.

— А я хочу остаться! — упрямо воскликнул Судских. -г- Есть еще ответственность, которую я обязан делить с людь­ми. На моей совести лежит клеймо за искаженный вариант этого поступательного движения. Мы оба повинны!

— Боже! — дурашливо вскинул руки Момот. — Ты гро­мил путчистов без зазрения совести, я — банкиров и лжега­далок, мы оба выводили страну из мрака и мракобесия, так не повеситься ли нам от избытка патриотических чувств?

— Мы не имеем права удаляться от России! — был тверд Судских. — Я согласен работать в твоей лаборатории, но здесь!

— А здесь нам не дадут работать, — спокойно возражал Момот. — Сначала нам будут мешать на правительственном уровне, потом натравят толпу, дескать, мы дьяволисты и сжечь нас самое правильное. С кем ты хочешь остаться, Игорь? Со стадом9 Тогда обзаведись ищейками и волкодавами. Одного урбка тебе мало9 Ты спроси еще: тогда зачем нужны все эти эксперименты? А я тебе отвечу: ограниченные и тупые могут умнеть или оставаться прежними по собственному усмотрению, а умный человек не имеет права опускаться до полудурков.

— Но зачем покидать Россию! — негодовал Судских. — В Сибири, где города растут как грибы, трассы проложены с двойным покрытием, разве трудно расположить лаборато­рию там, засекретить, если уж без этого нельзя?

— Нет, ты определенно чокнутый, — всплеснул руками Момот. — Я ему про Фому, а он про Ерему! Да не дадут нам работать! Сник наш атаман Гречаный, не сегодня-завтра убе­рут его и разгонят нас к чертовой бабушке из-за элементар­ной зависти, не сообразуясь с элементарной безопасностью. Так вот, слушай самое главное: на острове создается уста­новка, аналогичная уничтоженной в Зоне. Это задание Гре- чаного, его условие и необходимость. С безымянного островка легче осуществлять контроль за планетой.

Судских кольнула ревность. Выходит, его побоку, на по­рог не пускают, а Момоту вверены ключики и тайны.

— Перестань лапшу на уши вешать! — разозлился Судс­ких. — Зазнался Гречаный, а ты про секретность мелешь. В стране опять бардак, а он царя-батюшку изображает!

— Я откровенен с тобой, — урезонил Момот. — Я беско­рыстно предложил тебе участие, а ты брыкаешься. Я-то по­мню о тебе и твоих уникальных способностях.

— Сумбур, —- ответил Судских и действительно не пони­мал: верить Момоту или нет, что он всего лишь прикрывает красивыми словами простецкое желание сбить компашку из своих и красиво исчезнуть. Не поеду — решил -Судских,

И получил удар под дых:

— Со мной Луцевич Алька, —промолвил Момот. — И еще кое-кто.

Опять ревность.

— Кто?

— Пока не скажу. На острове увидишь сам, — посулил Момот таинственно. — И будешь очень рад встрече. Давай приводи мысли и вещи в порядок, и в путь.

Любой рефери скажет: Судских встречу по очкам проиграл.

Дома у Лаймы был такой прозаический вид, словно весь разговор состоялся при ней.

«Уж дядя Жора поработал тут заранее», — отметил он не без досады. Доводы Момота основательны.

Отказавшись от ужина, Судских поднялся к себе в каби­нет. Лайма—ни слова, зато старший, Петька, притащил за собой младшего, Карлушку. Они без церемоний забрались с ногами на диван, наблюдая за отцом. В доме Судских не принято было ругать детей или срывать на них плохое на­строение.

Стали играть в гляделки, но по-взрослому. У пацанов мамкины зыркалки, темные и настойчивые. В четыре глаза они быстро справились с папаней.

— А что, чеграши, — спросил он, проиграв этот поеди­нок. — Вы бы не прочь уехать на маленький остров и пожить там в свое удовольствие?

— Я согласен, — по-взрослому ответил старший. — А Карлушку я уговорю. Он согласен.

Судских рассмеялся. Железная логика сильного.

— А мама?

— Мама ждет третьего братика, — вставил младший. — Ей надо на курорт. В Москве очень сыро.

Судских развел руками.

— В этом доме все знают раньше папани. Тогда уж ска­жите мне, куда мы собираемся ехать?

— А это знаешь только ты, — ответил Петька.

Маленький дипломат развеял сомнения отца окончательно.

— Принимается, — кивнул Судских. — А день отъезда мы с маманей согласуем.

«Но почему друг Алька помалкивает?» — вспомнил Суд­ских про Луцевича. Пошалив с малышами вволю, он отпра­вил их вниз и позвонил ему.

— А Олега Викентьевича нет, — ответил знакомый и не­привычный для холостяцкой квартиры женский голос. — Это вы, Игорь Петрович?

— Я, — недоуменно подтвердил Судских.

— А это Женя Сичкина! — радостно сообщила она. — Сестричку свою помните?

— Как не помнить! — обрадовался Судских.

— Скоро стану Луцевич, — с гордостью сообщила она.

«Так, — отметил Судских. — Старые блудливые козлы

образумились в конце концов и спешно обзаводятся по­томством».

— И когда намечается сей важный день? — осведомился он.

— Олег Викентьевич вернется из Хатанги послезавтра. Это будет в четверг, а в субботу свадьба. Вы не думайте, Игорь Петрович, Олег Викентьевич вам первому подписал пригла­шение, вы получите его с нарочным. Вы его дружка.

Судских не успел умилиться, его удивило другое:

— А зачем он поехал в Хатангу? Если, конечно, это не секрет. — Как Судских и Момот, Луцевич оказался вне игр окружения Гречаного, занимался сугубо хирургической прак­тикой, да и то редко. Собственную клинику Луцевич откры­вать не стал, а в прочие его не допускал нынешний министр здравоохранения Толмачев. Примитивный еюжёт, как в со­ветском кино.

— Это не секрет, — ответила Женя. — Он поехал разыс­кивать Пармена и Кронида. Их все забыли. Вот и поехал.

Легкий укольчик напомнил Судских о Крониде. Как-то он совсем потерялся во взрослых играх, безразличен всем. И он сам забыл божьего человека, сына погибшей Марьи. Со­всем еще ребенок с поводырем бродит по России...

«Что ж это происходит со всеми нами? — с укоризной размышлял Судских. — Строили-строили светлый храм, а божества внутри не оказалось. Вправе ли я сам был, помогая разрушать христианство? Но Бог велел мне. Или это про­изошло в моих сумбурных видениях и все абсолютно не так?»

Сказано в Библии: «...ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом, как написано: «Уловят мудрых в лукавстве их».

Но кем? «...истребите все места, где народы, которыми вы овладеете, служили богам своим, на высоких холмах и горах, и всяким ветвистым деревом».

Всевышний и сказал:

«...блажен, кто разобьет младенцев твоих о камни».

Кто сказал? Кто услышал божий глас. Кто свершил? Тот же князь Владимир. Прежняя религия сама утверждалась на веки вечные. Отрицание отрицанием.

«И это жизнь? — пришел к жалкому заключению Суд­ских. — Ну не так все, не так!»

Но как?

Еще с год назад они с Лаймой любили прогуливаться по ночным улицам Москвы. Все спокойно, никто не безобразит. Приятно... Зашли в ночное кафе выпить по чашечке капуччи- но. В кафе музыка, веселье и сплошь молодежь развлекается. Упитанные, при деньгах, откровенные в чувствах.

В кофе им отказали. «Это молодежное кафе, поищите себе другое, стариковское», — сказал кельнер. «Почему я не могу выпить кофе здесь?» — возмутился Судских. Подошли два сим­патичных парня. «Дядя, — сказал один, — забирай тетю и ухо­ди». «И желательно прыжками», — добавил второй. Судских разозлился. Сжал кулаки, набычился. Оборвалась музыка, от­шатнулись смельчаки. Молодежь насторожилась, полукругом окружив Судских и Лайму.

«Вот за это мы вас и не любим. Вы все можете и в любой момент готовы помешать нам жить так, как нам хочется», — выразил общее мнение подросток в очках. «Живите, — отве­тил Судских. — Только на подобную жизнь зарабатывайте сами». Заулюлюкали разом, засвистели. Подросток в очках остановил всех: «А зачем вы нас рожали? Кто просил? Нас не спрашивали, поэтому не загоняйте в клетки сейчас. Кста­ти, наши развлечения безвинны, с презервативами и контра­цептивами, а от ваших — мы». Заржали, заулюлюкали, и под злорадные насмешки Судских и Лайма покинули кафе.

— Наши не вырастут такими, — уверенно сказала она, сглаживая неприятное впечатление.

— Не уверен, — зло возразил он. — Мы их учим ходить, а куда идти, они сами выбирают и в обход наших наставле­ний. Можно подумать, мы очень слушали своих родителей.

— Ты за себя скажи, — возражала и Лайма, но мягче. — Ты волю своей матери выполнил, и ей за тебя краснеть нечего.

— Нечего, — согласился он. — Она случайно не заходила в кафе, где мы развлекались с одногодками. Первую рюмку вина я не за семейным столом выпил...

— Но хамить взрослому человеку ты бы не стал.

— В наше время дружинников хватало останавливать му­зыку, брюки распарывать, стричь наголо. И нам всегда гро­зили партийные дядьки выгнать, лишить, заставить. Они во все вмешивались, как мы сейчас в кафе.

— Выходит, не ходить?

— Так, я думаю, умнее, — согласился Судских. — Где ж оно, стариковское кафе? Поищем?

Обыскались. Нашли клуб ветеранов Афгана. Вход по про­пускам. Подсказали ехать на Бронную. Там платный вход, чашечек эдак двадцать кофе эквивалент. В развлекательный центр не пошли, шумно, в ночной ресторан — дорого. С тем и домой вернулись.

— Видишь как? — резюмировал Судских. — Старшее поколение любит запреты, окружает жизнь знаменитым «не пущать!», а молодые за это не пущают их в свою жизнь. Ло­гика поколений.

А жизнь показывала не лучшие свои места. Год назад исчез под водой шпиль Петропавловки. Город оставили за­годя, вывезли мало-мальски ценное, только что они без Иса- акия, без петровских перспектив? Дьявольская неукротимость Петра повелевать наперекор природе и выйти к морю свер­шилась. Море послушным псом само приползло к Москве. Радуйся, Государыня рыбка.

Гречаный повелел отстроить в Сибири столицу, точную копию Петрограда. Может, оно и разумно: денег хватает, рабочих рук — с избытком, полмира кормится у разбогатев­шей тетки России. Полмира и осталось. Австралия выпари­лась, Америка запарилась, утопла Европа, Азию потрясывает, как с глубокого похмелья, одна Россия, не торопясь, переби­рается в Сибирь. Откуда вышли, туда и пришли. Церковь растерянна, кликушествует, а никто не слышит, сплошная свобода нравов и атеизм. Вот такие чудеса отвалил Господь Руси, подарочек. А вокруг то слезы обездоленных, то угрозы обделенных, то угри прокаженных. А в России — ничего. Крутят комедии по телику, кушают шашлык, детишки в шко­лах учатся, на переменках трахаются, взрослые в течение ра­бочего дня занимаются обучением и траханьем одновременно, а над всем этим царит двуглавый орел, прилетевший из Ви­зантии, и никому дела нет, что двуглавость — не держав- ность, а дебильность и вырождение.

Отсидевшись в утомительных размышлениях, Судских спустился вниз пошарить съестного. Время позднее, все улег­лись. Разжился кое-чем, и вполне вкусным, пивком запил. Теперь и спать можно.

«Умный я из себя весь такой, пожрать и выпить тоже не дурак», — снисходительно подумал о себе Судских.

— Вот и рыцарь мой явился, — встретила его мягкой улыб­кой Лайма. — Постель согрета, ваше величество, — откинула она одеяло.

— И кто же нас собирается посетить? — дольше скром­ного задержал взгляд он на рубашке Лаймы.

— Богатырь, конечно, третий по счету, — в тон ему отве­тила жена, потянулась к нему. — Чего не сделаешь ради царя- батюшки.

— Точно сын, уверена?

— Точно, точно, — засмеялась она. — Мне на роду напи­сано иметь троицу богатырей.

Судских подумал и спросил:

— Как ты смотришь на переезд в другое место, где по­теплей?

— И куда же? Мальчишки что-то про остров говорили...

— Разве дядя Жора не посвятил в свои планы племянни­цу для обработки родственника?

— Нет, Игорек, — беспечно ответила она, и Судских по­нял: правдиво.

— Георгий предложил перебраться на чудесный островок среди Тихого океана. Там он Центр климатологии достраивает.

— Мимо острова Буяна в царство славного Салтана, — процитировала она.

— Папа, решай сам. Надо, поеду.

— А не жалко от России отрываться?

— Жалко. Только мы с тобой давно па россиян не похо­жи. Не копаем картошку, сено не косим, яблоки не рвем. Сели на самолет — тут тебе и Канары, сели на другой — у черта на куличках. Так какая разница, где жить? Команди­ровка. Вот если ты скажешь в деревню ехать, тогда меня от земли не оторвешь, на остров не заманишь. Без деревни все мы какие-то командированные в жизни.

— Так поехали в деревню!

— Поехали. Да ты не усидишь. А потому решай сам. Я тебе жена, а не Катька-депутатша. Жить хочу, а не глупостя­ми заниматься. Ну, хватит разговоров? — глянула она на мужа снисходительно. — Ты бы лучше притомил меня, пока мож­но... Облюлюкал. Так оно доходчивей...

Ночью пришел Тишка-ангел. Давно не виделись, и Суд­ских обрадовался ему:

— Здорово, Тишка!

— Здрав буде, княже. В дорогу собрался?

— Раздумываю.

— Негоже тебе, Игорь свет Петрович. Ты здесь нужен и сирым, и сильным. Всевышний сердится.

Сразу стало жаль, что не увидит он райского островка. Теплое море, фрукты, интересное дело, ссмья рядом, детиш­ки здоровы. Сплошные удовольствия и покой.

— А если поехать, поработать и потом вернуться? Я ведь не ради одних удовольствий еду.

— Тебе решать.

— Говорят все так. А Всевышний что? Я и Кронида заберу.

— Этого Всевышний тебе не позволит. Сам можешь. Без

благословения. Только...

— Что только? — не успел Судских остановить Тишку. Он вдруг растворился во сне.

— Тишка! Куда ты? Нет ответа.

2-6

Пить отвар Пармен отказался.

— Незачем это, внучек. Душа не принимает снадобий, отлетать собирается, — сказал он Крониду и закрыл глаза.

Кронид постоял возле ложа с кружкой пахучего настоя, да так И присел на краешек у ног Пармена.

Старик угасал. Юноше казалось, сам ужас, бесплотный, но властный, терзает тело поводыря, стремясь овладеть его душой. Кронид стискивал зубы, опасаясь не совладать с ры­даниями. Оками сидел в углу вагончика на корточках и пере­живал не меньше Кронида. Как ни худосочен и стар был их поводырь, но до этого дня, когда он отказался вставать, от него исходила уверенность, передаваясь им, и предчувствие осиротелости уже царапало, сердце.

«Отказаться от жизни добровольно может лишь тот, кто не видит больше смысла в ней», — по-взрослому думал Кронид.

Столько пережить испытаний и разочароваться у самой цели. Сколько примеров из жизни ожесточали сердца и души или опустошали их, давая отрицательный пример тем, кто пытался обрести крылья и взлететь.

Для Пармена жизнь кончилась. Он не разыскал книг. Труден был путь к месту, куда стремился Пармен. Одних перевалов не счесть, речушек, заломов на тропах, но путь этот радовал. Пармен приближался к родным местам.

Весь запас пищи из сухарей, муки, соли и чая на прива­лах чудесным образом превращался в скатерть-самобранку.

Для Кронида не составляло труда испечь на раскаленном камне лепешку, из таежных злаков найти замону луку, чес­ноку, наловить шустрых хариусов на самодельный крючок с искусственной мушкой. Он подучил Оками выискивать съе­добные корешки, собирать орехи, тем и питались, чем ода­ривала природа, ни разу не подняв руки на земную живность. Так учил Пармен, так они поступали.                                                ;

На привале всякий раз, готовясь к ночлегу, Пармен по­вторял, как молитву: вот придем на место, я вам чудо из чудес покажу. Они верили, не спрашивая заранее.

Чем ближе они подходили к этим местам, тем больше печалился Пармен, распознавая дурные приметы. Все реже попадались хариус и ленок, реже пересвистывались птицы, воздух приобретал чуждые тайге запахи, все чаще встреча­лись следы постоянного присутствия человека. «Ничего, — сам себя успокаивал Пармен. — Вот доберемся, и конец на­шим испытаниям. По цивилизации соскучился* внучек?» Кро­нид всегда отвечал: «Нет, дедушка, мне с вами здесь лучше». Пармен спрашивал и Оками, не пал ли тот духом, и он уве­рял односложно: «Дай дзебу» — сойдет, мол, нормально.

К последнему ночлегу они вышли затемно. Развели кос­тер, попили чаю с сухарями, раскатали спальные мешки и уснули сразу, приученные дорогой не экономить на сне.

Кронид проснулся от бормотаний Пармена. Едва рассве­ло, моросило. Старик смотрел на восток и приговаривал что- то, прикрывая ладонью рот.

— Что там, дедушка Пармен? — насторожился Кронид.

Он выполз из спальника и взглянул туда же.

От места их ночлега лучом расходилась низина, и в даль­ней ее стороне слоился сиреневый туман.

— Чему вы напугались, дедушка Пармен? — снова спро­сил Кронид.

— Пока ничему, — ответил старик, но по голосу Кронид понял: случилось.

Выбрался из спальника Оками, подошел к ним. Они с Парменом ночевали вместе, третьего спальника не было, и Пармен вставал первым.

— Оками, — обратился к японцу старик, — скажи, поче­му такой туман? Цвет такой необычный...

— О-о!.. — не то насторожился японец, не то удивился вопросу. — Раньше в Токио перед наступлением смога появ­лялся такой. А еще, еще...

: Ему страшно хотелось высказаться, разрешиться от тай­ны, какую нес он от самой встречи со старейшиной япон­ского землячества. Одними губами Оками промолвил:

— Он готов лететь,

-т- Куда ему лететь? — по-своему истолковал Пармен.

— Большая вода будет, — пояснил свои слова Оками.

Большая беда будет, — ответил Пармен и велел соби­раться.

Он повел их не к низине, а верхом к перевалу. Путь за­нял полдня. Было теплее обычного. Даже морось сыпала теп­лая. И это в середине февраля. Вообще в этом году они не встретили снега, и Пармен решил вести Кронида без зимов­ки. Когда присоединился Оками, старик поспешал: без них японец в Москве никто — и все равно двигались они мед­ленно, делая изрядный крюк. Оками помалкивал.

Перевал открылся безлесной площадкой. Пармен, иду­щий первым, сразу поспешил к ее краю и застыл с разведен­ными в стороны руками. Переглянувшись, к нему подошли Оками и Кронид.

Увиденное их не испугало. Красиво отстроенный город ровным прямоугольником, расчерченным на клетки широ­кими улицами, лежал под ними. Его красота могла только угадываться, как в детской книжке «Раскрась -сам». Именно таким его увидели Кронид и Оками, мысленно добавив яр­кие цвета.

— Дедушка Пармен, что же вы? — успокаивал Кронид. — Это новая столица России, ее отстроили по распоряжению президента. Вы разве не знали?

— Не знал я, не знал! — сокрушался, чуть не плача, Пар­мен. — Там гнездовье было родовое, там все мое богатство осталось! Где его искать теперь?

Кронид и Оками не расспрашивали огорченного старика и, когда он заспешил вниз, без слов заспешили за ним.

На окраине города Пармен умерил шаги, стал огляды­ваться по сторонам, что-то выискивая.

— Так... Нет, правее... Нет, вот так...

Город казался вымершим. Стояли они то ли у начала го­рода, то ли у его конца. Собираются оживлять его люди или уже бросили на произвол судьбы? Не горел свет в окнах, не раздавался привычный шум толчеи в городских улицах, даже мощные ветряки энергостанций на окрестных высотах едва крутили пропеллерами, как бы экономя усилия до лучших времен. Нежилой угрюмый массив, похожий больше на клад­бище. Серый, бесцветный и безгласый.

— Здесь располагалось наше гнездовье, — промолвил наконец Пармен, указав пальцем на угол десятиэтажки.

Как обычно, после строителей остались кучи невыве- зенного мусора. Одна, громадная, из битого кирпича, об­рывков оберточной бумаги, обломков строительного дерева, пустых полиэтиленовых бочонков, возвышалась как раз на указанном месте. Скорее всего бульдозер подрыл землю, куда свалили мусор.

— Надо поискать, — тяжело переведя дух, сказал Пар­мен. — Вдруг повезет...

— А что искать-то, дедушка? — недоумевал Кронид. Он был готов перевернуть всю кучу, лишь бы не кручинился наставник.

— Книги, внучек, — ответил Пармен. — Тут лабаз стоял, где запасы хранились, чтобы зверье таежное не растаскива­ло, а под лабазом потаенная молельня была со священными знаками прародителя Ория и книги священные там храни­лись. Их из рода в род передавали. Случалась беда, первым делом спасали книги, не считаясь ни с чем. Им столько лет! Дохристовы книги. И письмена дохристовы. От них пошла истина по белу свету о Боге едином.

— Их могли унести с собой, — возразил Оками, поняв, о чем идет речь. — Ушли ведь люди.

— Если бы так, — сокрушенно отвечал Пармен, — Толь­ко всех выгнали из дому среди ночи и подожгли его. Увели неведомо куда. Наш род всегда крамольным считался, креп­ко держался он за древлее благочестие. При киевском Вла­димире началось гонение, при царе Алексее продолжалось, Петр, тот вообще издевался над староверами, а уж нехристи- коммуняки измывались больше других. Посмотри, Крони- душка, вдруг отыщется что...

— Обязательно, дедушка Пармен, — кивнули одновре­менно Кронид и Оками, направляясь к самой куче.

— Здесь искать?

— Левее примите, — направлял старик, и оба отошли левее. — Точно. Тут лабаз стоял.

— Как вы так точно запомнили? — участливо спросил Оками.

— Точно запомнил, — подтвердил старик. — С порога лабаза можно было видеть щель меж крутых сопок. Пять шагов в любую сторону — и щель исчезала. Обожди, Оками, пусть Кронид...

Пармен с надеждой наблюдал, как отрок его, вытянув перед собой руки с растопыренными пальцами, медленно ходил по кругу, расхаживая его в спираль. Потом он вернул­ся в центр и замер, чуть шевеля кончиками пальцев.

— Нету, дедушка, — промолвил наконец Кронид и опус­тил голову. В потухшее лицо старика он боялся смотреть.

Пармен близоруко огляделся. Неподалеку от крайней к ним десятиэтажки стоял вагончик, в каком обитали обычно строительные рабочие. Пармен дотащился кое-как до при­ставного крылечка и сел. Все вокруг потеряло для него смысл.

— Нету, детушки, сил никаких...

Заночевали в вагончике, еле уговорив старика перебрать­ся внутрь. От строителей остались лежаки, стол и «буржуйка».

И вот третий день Пармен лежал недвижимо. Кронид и Оками поочередно дежурили подле старика, дожидаясь его решения.

В дежурство Кронида, пока напарник промышлял съест­ное, старик заговорил:

— Кронидушка, я отойду сейчас. Упокойте меня на вер- ховине. Нехорошо получилось. Намаял тебя, японцу наобе­щал — и не сбылось.

— Дедушка Пармен, не говорите так, — сжалось сердце Кронида. — Я найду книги, обязательно найду!

— Дай Бог, — выдохнул Пармен. — На-ка вот, прими заступу, — снял он с шеи ладанку и передал Крониду. — Носи не снимая. Упокоишь меня, возвращайся к Судских. Наклонись. Я завещаю тебе святая святых...

Пармен прошептал в ухо отроку три слова, хранимых им по завещанию последнего патриарха. Каждое состояло из шести букв, и Кронид повторил их одними губами.

Имеющий ум да сочтет их.

Пармен коснулся руки отрока, широко открытыми гла­зами глянул в его лицо и медленно опустил веки. Так же медленно рука опустилась на грудь. Последним был выдох.

Аминь.

Слеза юноши упала под ноги и с тихим звоном разбилась.

Аминь.

Кронид опустился на колени у ложа усопшего и не стал сдерживать рыданий. Он навсегда расставался в этом мире с единственным любимым человеком, впервые горько плакал.

Он родился в грустный день смерти своей матери, груст­ные годы сопровождали его в этом мире недомолвок и боль­ших тайн, трагедий и катастроф, но рядом оставались искренние люди, передавая его с рук на руки. Одного из них, может быть, самого лучшего поводыря, сейчас не стало.

Отрочество закончилось, оборвалась мелодия мечтаний.

Снаружи послышались возбужденные голоса. Тщательно вытерев слезы, Кронид вышел из вагончика.

Двое конных казаков, громко переговариваясь и мате­рясь, направлялись к вагончику, поочередно подталкивая рукоятками нагаек между лошадиными крупами перепуган­ного Оками.

— Мир вам, — поклонился Кронид с крылечка вагончика.

— Ишо один! — казаки соскочили с лошадей. — Щас покажем и тебе мир. Какого хрена сшиваетесь тута?

— Мы путники, у нас есть разрешение, — спокойно, не выразив беспокойства, ответил Кронид.

— Како тако разрешение? — ощерился один со смоляны­ми усами и подтолкнул Оками ближе к вагончику.

— С нами дедушка Пармен, оно у него.

— А кто имущество разрешил трогать? — продолжал воз­мущаться казак и, отодвинув Кронида в сторону, вошел в вагончик. Крикнул оттуда; — Захар, покойник здеся...

Второй казак зыркнул глазами на Кронида и заспешил внутрь.

— Стоять мне!

— Что случилось, Оками? — спросил Кронид. В его при­сутствии японец немного успокоился и ответил:

— Я хотел наловить рыбы, а казаки на обратном пути поймали меня, обозвали поганым тунгусом и требовали ука­зать шайку сообщников. Ругались, будто бы мы били стекла в домах...

Один за другим появились казаки, не тая злорадства в глазах.

— Шо, мозгляки, замочили старика?

— Это дедушка Пармен, — насупился Кронид. — Его сам президент знает. Не смейте говорить плохое.

— Глядь, Захар, он еще права качает! А ну топайте на пост, там будет вам президент по полной мерке!

— Сначала надо упокоить дедушку, — с трудом выгово­рил Кронид.

— Щас я тебе упокою! — ответил казак и замахнулся на­гайкой. Рука зависла без удара. Казак удивился. — А никак ведуны, а? Христа признаешь? Отвечай!

— Мы уважаем всех, но признаем праотца Ория, — без страха ответил Кронид.

— Христопродавцы! — прошипел казак, но ударить не решился. — Шкуру живьем сыму!

Кронид молчал. Лицо Оками съежилось от страха.

Казаки взобрались на лошадей и погнали обоих скиталь­цев меж лошадиных крупов.

Откуда-то издалека раздался выстрел, следом целая очередь.

Казаки без удали переглянулись:

— Не иначе архангелы?

— Твою мать! — ругнулся другой. — Поспешаем на пост!

— А этих куда?

Казак достал наручники.

— Прицепи их, Захар, к поручню, пусть пока поскучают, — скомандовал он.

Захар подтолкнул обоих к металлической ограде у много­этажки, приковал одной парой наручников и крикнул на прощание:

— Не рыпаться мне!

Ускакали они быстро. Едва конский топ смолк, Кронид без особых усилий высвободился из своего стального коль­ца. Оками выпучил глаза, настолько чудесным казалось ему освобождение товарища: ладонь Кронида свернулась в тру­бочку и выскользнула из металла. Обеими руками он захва­тил ладонь Оками, сжал запястье, и вот уже рука его на свободе.

— Ой, какой... — сглотнул от возбуждения слюну Оками. — Как это получилось? Нет, ты колдун...

— Да просто это. Если с детства приучать тело повино­ваться, тогда можно заставить и предметы слушать тебя, и живые существа.

— Почему же ты разрешил казакам обижать нас?

— Дедушка Пармен запретил использовать силу против людей.

— И убивать станут — нельзя?

— Только защищаться. Нужно загодя предупреждать на­падение. Казаки собрались побить нас, я не дал. А когда бьют, уже поздно, значит^ я не упредил удар и все мои способности уйдут на их отражение. Нельзя подпускать зло предельно близко. Давай, Оками, поторопимся, — кратко закончил Кронид. Он не любил говорит^ о своих необыч­ных способностях.

Молча они уложили сухонькое тело Пармена поверх спального мешка и понесли его вверх по склону.

— Дедушка Пармен говорил, что несколько тысячелетий назад сюда пришли сторонники ведической веры, чтобы до­ждаться собратьев из космоса. Это они заложили городок Ессей в память о единоверцах, которые не хотели подмены истинного Бога на Христа, — решился высказаться Кронид.

— Ессей? — переспросил Оками. — Туда уже трассу ведут.

— Ессей были единственными среди иудеев, которые не приняли Пятикнижия Моисеева, а десять заповедей он взял из «Тишайшего свода». Иудеи истребляли их, тогда они ушли за Балканы и осели на Руси. На беду хазары приняли иуда­изм и стали истреблять ессеев. Русины не могли их защи­тить, своих бед хватало, тогда ессей ушли за Урал в Сибирь. Дедушка Пармен говорил, что в священных книгах, которые они унесли с собой, сказано, куда и когда прилетят собратья из космоса.

— Тунгусский метеорит, — понимающе кивнул Оками. — Скажи, Кронид, ты такой сильный, умный и совсем моло­дой, но почему ты так просто живешь? Ты бы мог прямо сейчас добиться успеха. Построить дом, заняться наукой, бизнесом, везде тебе будет сопутствовать успех, а ты избрал жизнь паломника, — не спеша подбирал слова Оками, путая русские с японскими. Поступки Кронида часто сбивали его с толку. — Зачем тебе напрасно тратить молодые годы на утопические идеи?

Кронид улыбнулся, прежде чем ответить:

— А смогли бы жить люди без веры? Возможно, ты ве­ришь в богиню солнца, свою Аматерасу или Каммон, может, нет, но память твоя сохраняет ее образ и ты не позволишь осквернять ее.

— Как осквернять? — не понял Оками.

— Допустим, кто-то плюнул на статую богини, вошел в ее храм, не снимая обуви?

— Но это просто некрасиво! Я, конечно, буду возмущен.

— Вот видишь, духовное начало живет в тебе. Свинья выразит неудовольствие, если у нее отнять корыто, а кто туда

плюет, ей безразлично. Сейчас идет смена воззрений, чтобы люди объединились перед грядущими испытаниями. Кому- то надо идти к ним, помочь понять сущность объединитель­ной веры. А такой может быть только та вера, которая не запятнала себя.

— Никому это не надо, — с тоской промолвил Оками. — Вы стали жить богато, а зла прибавилось, люди стали сыты, а дети не уважают старших, по телевидению с утра до вечера показывают непристойности, и никого это не волнует. По­чему так?

— Были не готовы к сытости. Объелись. Президент Гре­чаный допустил большую ошибку, и дедушка Пармен гово-

■f рил ему об этом, предостерегал: нельзя укреплять новую веру, / одновременно уничтожая коренную. Получится разброд. Так * и получилось. Так было и с реформаторами в конце прошло­го века. Смешали в кучу политику, веру, экономику и созна­ние, решили одним махом перестроить все. В мудрой Библии, заимствованной из ведических книг, хорошо сказано; «Не паши на воле и осле вместе. Не надевай одежды, сделанной из разных веществ, из шерсти и льна вместе».

— Это так, — согласился Оками. — Помню, студента­ми в Васэда, мы посмеивались над Горбачевым и Ельци­ным, столько глупостей они творили с самым умным видом. Однажды перед нами выступал известный политик, распи­сывал прелести перестройки, с помощью которой Россия быстро преодолеет трудности и обгонит Японию. Мы были молодыми скептиками и на веру его слова не принимали. Кто-то из наших умников спросил: а хватит ли у русских умных политиков? «Ну как же! -— возмутился русский. — У нас сплошь и рядом умники!» Тогда другой студент, знав­ший русский и, возможно, очень хорошо Библию, проци­тировал: «У кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне», — смуща­ясь, произнес Оками. — Ты понял?

. — Нет, это нехорошо он сказал, — смутился и Кронид,

— А никто сразу не понял, приняли за бестактность. Мы его потом спросили, что он имел в виду. Он ответил: у рус­ских нет и пока не предвидится умных политиков, они без­духовные импотенты. Поэтому Япония может не бояться русской экспансии. Несмотря на трагедию японцев, Россия по-прежнему не готова поучать других. И ты готовишься вра­

зумлять тех, кто почти забыл таблицу умножения и — с дру­гой стороны — ушел в мир виртуальных величин?

— Я хочу сделать это, — упрямо сказал Кронид.

Впервые Оками нападал, затрагивая основу его воззрений.

— Мне жаль тебя. Не так это делается. Мы сложные су­щества и живем по сложным законам бытия. Тебе одному не под силу такая задача. Даже Христос сначала оброс ученика­ми, создал, так сказать, апостольский штаб. Позже создавал­ся пантеон героев и мучеников христовой веры. Россия немыслима без Андреевского флага и двуглавого орла, а ты пытаешься посягать на святыни.

— Ошибаешься, Оками, — непреклонно возразил Кро- }\ нид. — Ты прав, что Андрей Первозванный христов ученик,j но флаг-то ведический и означает он посадочные линии кос- ; модрома. Орел действительно византийский, но и он заим- f ствован из ведических книг — так обозначали Орион до того, \ как погибли две звезды в его изголовье^ Основатели христи- ( анства были достаточно мудры и хитры^заимствуя символы.• Проще всего смешать старое и новое, чтобы попрать хуля­щего. Вот так, на ровном месте, появляются сложные и ус­ложненные правила, которые удобны правителям. Я не могу жить прежними законами, мои позволяют заглянуть дальше. Будут и у меня ученики, мы с дедушкой не зря прошли всю Россию, встречая верующих и неверующих. И я не уговари­ваю тебя стать ведистом — это избирает твоя совесть. Но ты ел со мной хлеб, слушал мои слова, видел мой образ жизни, тебе и сравнивать с другими, — закончил он, подымаясь. — Пойдем дальше, Оками, упокоим дедушку Пармена и станем ждать встречи с другом.

— С каким другом? — был доволен сменой темы Оками.

— Раз дедушки Пармена не стало, нас должны хватиться.

— Ты так думаешь или знаешь? — не поверил Оками. — Кому мы нужны...

— Нужны, — упрямо ответил Кронид. — Я знаю.

Последние шаги привели их на перевал. Кронид присмот­рел место с краю площадки, где деревья закрывали город внизу и открывался вид на горный массив. Пусть дедушка Пармен смотрит на чистые места, где человек еще не похо­зяйничал.

65

— Как же мы схороним его? — недоумевал Оками. — Почва каменистая, а у нас ни лома, ни лопаты.

3 Заказ 766

— Прощаемся, Оками, остальное Всевышний сделает... Они перенесли Пармена к валуну, невесть каким ветром

занесенному сюда. Тело осталось лежать на спальном мешке.

— Оставим так. Прощайся и отойди. Не смотри сюда... Когда Кронид позвал Оками, ничего не изменилось, лишь

спальный мешок лежал поодаль, свернутый в трубочку. Ока­ми смотрел на Кронида с ужасом.

— Не бойся. Я упокоил дедушку, как он научил меня. Ты можешь не верить, но в искусстве проходить сквозь препят­ствие ничего таинственного нет. Надо сосредоточиться, тог­да твердь расступится — обычйая проходимость одной среды через другую, более слабую. Я просил Всевышнего, и он упо­коил дедушку в твердь. Его душа еще с нами, не отлетела ввысь, и он помогал мне.

Страх Оками стал благоговейным. За таким идти можно.

— Что ты делаешь? — спросил он, приметив, как Кронид что-то делает с землей, где отчетливо проступали контуры человека.

— Я посадил здесь три сосновых семечка, —- ответил Кро­нид и поднял глаза. В них стояли обычные земные слезы.

Стало накрапывать.

2-7

Новое причастие Сыроватов принимал без сучка и задо­ринки. Едва он повстречался с братвой и сел в джип, отвяза­лось от него желание мирно купить домик и жить тихо. Особенно овладела жажда посчитаться с казаками за обиды и унижения.

— Садись за руль, — предложили ему. — Как лошадного увидишь, делай из него безголового.

Сыроватов прыгнул на сиденье и по-орлиному стал вы­глядывать конного. Попались сразу двое. Один из них благо­разумно убрался на обочину, другой внаглянку ехал посредине широченной трассы.

— Ты его под зад не пихай, — посоветовали, — а поров- няйся и сбоку лошадке по передним ножкам. Толково полу­чается: лошадка жива, а казачок головкой на бетонку падает. Давай, Ваня?

Иван не подкачал и выполнил маневр лихо. Не снижая скорости, джип покатил дальше, лошадь поднялась, а казак сучил ногами по бетону, пока не подскочил напарник и, ви­дать, бесполезно.

— Орел! — одобрительно заржали в джипе. — Прими на грудь, — поднесли ему стаканчик. — Соскучился, поди? — Водкой на стройке не баловали и баловать запрещали.

— Ох, святое причастие, — облизал губы Сыроватов и приложился к стаканчику. Руль бросил: одной рукой сжимал стаканчик, другой дирижировал симфонией единения пище­вода и водки. Джип шел ровно.

— Оживаю, мужики! — выдохнул Сыроватов.

Схема жизни архангеловцев была проста.

В безыдейной сфере обретались бывшие воры, налетчи­ки — рецидивисты всех мастей, которые отрабатывали воль­ное свое житье под крышей архангела Михаила подвигами во имя идеи очищать Россию от иноверцев, изгонять их с насиженных мест.

Куда?

А это рыцарей святой Руси не касаемо. К себе на родину. Россия для русских. А если смешанные браки? А какая раз­ница? Полукровки вызывали большую ненависть.

Казаки на новоявленных чистильщиков смотрели до поры до времени спокойно: Россия принадлежала им. Пока архан- геловцы не объявили себя истинными спасителями святой Руси и древлего благочестия. И началось. И захороводили разборки. Вновь ввели милицию, и ведомство Бехтеренко разводило враждующие стороны. Органы безопасности ни­чью сторону не принимали. В городах постреливали, в селах пускали красного петуха.

Куда бы завела вражда, не последуй Гречаный мудрому совету Бехтеренко назначить Сумарокова командовать орга­нами с двумя казацкими атаманами в замах. Казакам вменя­лось вести себя степенно, как и положено оплоту отечества, архангеловцам — самораспуститься.

— Вот так, Ваня, подставил нас Сумароков, — жалова­лась братва. — Сам карманы набил, за наш счет в люди вы­бился, а теперь опору свою разгоняет.

Иван сник: а не рано ли в нем голос прорезался, не вер­нуться ли на родной грейдер и тихо-мирно доехать на нем к садику-огородику? Не поздно еще...

— Да ты, Ваня, шибко не печалься, — успокаивала брат­ва, понимая его состояние. — Во-первых, амнистию объяви­ли и мы тебя вывезли законно, чтобы зря пуп мазутом не тер. А во-вторых, ты волен определяться по своему усмотре­нию. Только вот поведай нам кое-чего.

— Чего? — навострил уши Иван.

— Правда ли, что пацан, которого мессией кличут, где-то здесь болтается?

— А я как знать могу? — скорчил мину Сыроватов.

— Ну как же! — поочередно подбрасывала вопросы брат­ва. — А кто тебя над землей приподнял?

— Ах этот... — вспомнил Иван.

— Он самый! В самом деле он обладает необычной си­лой? Не кунг-фу, айкидо, а фокусы хитрые знает?

— Истинно, — подтвердил Сыроватов. — Я тогда на этом погорел. Перемолотил бы казачков за милую душу, а малец этот надо мной злую шутку сыграл. Только я так понимаю, он сейчас здоровенным вымахал, узнать не смогу. А на что он вам? — прорезалась корысть в Сыроватове.

— Есть интерес, — подтвердила братва. — Хотим его в наши пастыри определить вместо Сумарокова.

— Тю! — разулыбался захмелевший Сыроватов. — Надо оно вам?

— Надо, Ваня, — уверенно подтвердила братва. — Знамя завсегда нужно. Иначе нас гэбисты с казаками в салазки за­гнут. А потом, мозгами пораскинь: на этом хлопчике и биз­нес делать можно. Молитвенники издавать, свечки крутить.

— А я при чем? — сделал на лице недоумение Сырова­тов. — Я в такие игры уже наигрался.

— И не тянем. Ты только опознай мессию. Он со стари­ком своим, монахом Парменом путешествует. Его ведь узна­ешь? Мы им вот-вот на хвост сядем. Люди говорят: вот только что видели.

— Старика, пожалуй, узнаю, — сказал Иван.

— Больше ничего не требуется! — обрадовалась братва хором.

Поколесить с товарищами прежней удали Иван Сырова­тов согласие дал.

Но встреча с будущим пророком складывалась не так ско­ро, как хотелось бы. Получалось, будто братва ловила синюю призрачную птицу. Буквально только что Пармена с отро­ком видели здесь, и через сутки — совсем в другом месте. Даже непонятно, какими они маршрутами двигаются, с ка­кой целью. Позже казаки сообщили ради мирной встречи: старик преставился, а отрок с каким-то эскимосом бродит. Вот те крест, только что повстречали на другом конце горо­да! Рванули туда и застали одни пустые наручники. При встре­че оказалась и милиция, отчего она вышла мирной. А стреляли ради куражу по пустым банкам.

Пустые наручники произвели впечатление: нужный че­ловек.

— Далеко не уйдут, — подбадривал подельщиков Сы­роватов.

Прикинули маршрут.

— На Ессей двинутся, — уверенно сказал тот самый ка­зак, который лично пленял Кронида с Оками. Говорил уве­ренно вовсе не из осведомленности: хотелось быстрее избавиться от нагловатых архангеловцев.

Обсудив вероятность, братва совсем было отправилась в путь, как вдруг внимание всех привлек звук.

— Никак козево летит, а, Митяй? — прислушался Сыро­ватов, расслышав шмелиное шуршание лопастей в тихом небе, откуда в последние времена ничего, кроме мороси, не сыпа­лось. — Богатые, видать, клиенты летят, на бензин де южки водятся.

Братва переглянулась: вертолет им подошел бы сейчас в самую пору. Казаки поняли перегляд, но не спешили выка­зывать свое отношение. Кому клиент, кому пациент, а кому и документ везут на переезд к нормальной жизни: атамана Новокшонова ждали давно.

Услышали стрекот лопастей и Кронид с Оками.

— За нами, — утвердительно сказал Кронид. — Друг прилетел.

— Так пойдем же быстрей! — потянул его Оками. Кронид медлил. Желания возвращаться не появилось.

— Чего ж ты? — торопил Оками.

— Не успеем, — высказался Кронид.

— Тогда костер разведем, нас заметят.

На костер Кронид согласился.

Тем временем вертолет сел на центральной площади горо­да, куда прискакали на джипах, «газиках» и, разумеется, лоша­дях все заинтересованные лица. Первым из вертолета вышел профессор Луцевич. Его первым узнали сидящие в джипе:

— Важная птица прилетела. Луцевич.

— Была важной, — поправил Чухрин. — Но мудрой осталась.

Все спешились и подошли к вертолету ближе.

Луцевич стоял у открытой дверцы подбоченившись и ог­лядывал разномастное окружение. Архангеловцы его заинте­ресовали больше остальных. Не робел. И чего вдруг? Далековато он забрался, слов нет, туда, где в горячих головах блуждают беспредельные понятия. Так не один же... За спи­ной тянули воздух мощными легкими два охранника, круп­ные телом. И не в этом счастье. Главное, правильно определить вводные при столь заинтересованной встрече: он мало кому»нужен из дикарских побуждений, не бусы, чай, а вертолет в тайге — вещь блестящая. Польститься можно.

— Здравствуйте, Олег Викентьевич, — вежливо привет­ствовал Луцевича первым Сыроватов. — С прибытием!

— О, Ваня Сыроватов! — искренне обрадовался Луцевич. — Ты-то как здесь очутился? Какими ветрами?

— Перестроечными, — потупился Иван. — Я-то вас знаю, а вы меня откуда? — явно смущался он популярности.

— Из телевизии, — улыбался Луцевич. — Из «Дорожного патруля».

— Да уж, — не поверил Иван.

— Своими глазами, клянусь! Фото показали и биогра­фию озвучили: примерный грейдерист Иван Сыроватов бро­сил вверенную технику и ударился в бега за три месяца до полной отсидки.

— Так амнистия! — засомневался Иван в информации, полученной от братвы. Те пока напряженно отмалчивались, следя внимательно за ходом встречи.

— Амнистия, — подтвердил Луцевич. — Но утек ты рань­ше срока и попал в розыск. И компания у тебя яркая, — оглядел он нахмуренных архангеловцев. — Только возвра­щаться надо обязательно к родному грейдеру.

— Можно подумать, вы меня исповедовать приехали, — враз погрустнел Иван, переминаясь с ноги на ногу. — А вы ведь не поп, а врач, как известно.

— Именно, Ваня, — ласково улыбался профессор. — Ан­тропология — мать криминалистики. Поэтому без долгих прощаний садись и поехали. Нужен ты нам.

— А если он и нам нужен? — подал голос Чухрин, высту­пая вперед. — Чего вдруг маститый ученый интересуется тер- пигорцами? Вам кесарево, нам слесарево. Пусть власть его вызволяет.

— Я подойду для такой чести? — В проеме двери пока­зался атаман Новокшонов.

— Анатолий Матвеевич! — сдернул папаху с кудрей стар­ший казачьего патруля.

— Надень, — посоветовал Новокшонов. — Головку дож­дичек посечет. — Крупный и плотный телом, он придавал значимость своему среднему росту умением степенно пере­двигаться и модулировать голосом, чем завоевывал уважение и доверие окружающих.

— Здорово, братва! — приветствовал он архангеловцев голосом пахана и вполне достоверным.

— Привет, — нестройно ответили они. Его назначение замом к Сумарокову тасовало все карты, ссориться расхоте­лось, и вертолет потускнел вместе с надеждами быстро ехать, хорошо отдыхать.

— Так заберу я бывшего убивца, а ныне передового грей­дериста Ваню Сыроватова? — спросил он и обратился к Ива­ну: —- Не хлюзди, Ваня. Ты свое отмотал, приварка к сроку не будет. Зуб даю. Но Олегу Викентьевичу поможешь. И вы тоже, — вернулся он взглядом к братве. — Косточки, гово­рят, раскопали интересные?

— Какие еще косточки? — глядя искоса, спросил Чухрин.

— Сам хочу видеть, — ответил Новокшонов. — Искали ценное, сказывают, нашли бесценное?

Он знал, о чем спрашивал. Года два назад, когда взялись рыть Сибирь, стали попадаться в этой глухомани занятные вещи. От костей мамонта до предметов неизвестного назна­чения и цивилизации. Как во времена Клондайка, в Сибирь рванули искатели приключений и богатства. Архангеловцы сориентировались первыми, объявив территорию зоной сво­его криминального промысла. Но два года назад археологи­ческие и прочие ценности сбывались за рубеж с хорошим наваром, а теперь банка тушенки российского производства весила больше бивня мамонта. Щи из бивня не сваришь, не топор, а Европа ощутимо стала голодать, Америка засыхала и просила воды, поэтому цивилизованные граждане переста­ли ходить в музеи и на выставки, тратя день на очереди за бесплатным супом.

— Хотите купить? — поинтересовался на всякий случай Чухрин. — За ценой не постоим.

— Хочу в дар получить, — с иронией подчеркнул Ново­кшонов. — Как тот ослиный хвостик. Безвозмездно. И спо­рить не будем, Чухрин, вези сразу в закрома. Пора и нам историю полюбить, музеи налаживать. Летите без меня, Олег Викентьевич, за доной транспортный прилетит, груза, надо полагать, много будет.

Была у него надежда обнаружить в этих самых закромах кое-что поинтереснее косточек. Книги, например. За этим и прилетел...

Он посмотрел в небо и промолвил:

— Ну и денек сегодня выдался. Давай, Чухрин, сейчас закрома в опись внесем, а завтра, помолясь, приступим.

Он попрощался с Луцевичем, винты побежали в раскрут­ке, как вдруг к вертолету поспешил один из архангеловцев.

— Олег Викентьевич! Господин профессор!

Луцевич на убедительное обращение оглянулся и увидел спешащего к нему человека. Не сказать, что он был мелкий ростом, тщедушен или ущербен, он был неприметен — вот что отличало его даже от Сыроватова.

— Возьмите меня до Хатанги, я почки застудил. Пожа­луйста. Я ни в чем плохом не замешан, все подтвердят.

Как показалось Луцевичу, просьба оказалась неожидан­ной и для его поделыциков. Он внимательно посмотрел на мешки под глазами просителя, заглянул и в глаза. Действи­тельно, почки у парня хандрили. Не подошел климат.

— Возьми, — разрешил Новокшонов. — Это Подгорец- кий. В списках без вести пропавших не значится, мокрого и грязного за ним не водится.

— Полезай, — разрешил Луцевич и первым скрылся в салоне. За стрекотом винтов он бы не услышал, как проши­пел громко Чухрин: «Ну й масть ты, Подгорецкий!»

Вертолет улетел, и собравшиеся рассосались по своим интересам. Улетевшие занялись своими. Луцевич взялся за Ивана Сыроватова.

— Скажи-ка, Ваня, только честь по чести, чтобы нам подружиться, кто из твоей компании больше других маль­чонкой интересовался, который тебя в воздух поднял?

Ивана вопрос не обескуражил:

— Все помаленьку.

— А ты не спеши, — говорил Луцевич, стараясь не пере­крывать голосом шум двигателя. — Чем точнее твои наблю­дения, тем быстрее расстанешься с грейдером. Я позабочусь.

Иван осознал свою значимость. Получается, без него что- то не клеится у сильных мира сего.

— Вот бы не подумал, что хирург мирового класса в менты подастся, — высказался он, столкнулся со всепони- мающим взглядом Луцевича и спохватился, реабилитиро­вал себя: — Чухрин, конечно, в первую очередь, а жужжал ему о пацане... — Он стрельнул глазами в сторону охраны и сидящего там Подгорецкого. — А вот если у меня свои выводы есть, зачтется?

— Безусловно, — уверил Луцевич.

— Так вот, верховодил братвой, и Чухрин его слушался, этот самый Подгорецкий, который напросился лететь с вами.

— Даже так? — не скрыл удивления Луцевич.

— Истинно! Сам слышал, — перешел на низкий голос Иван, — как Подгорецкий настаивал на маршрутах. Чухрин в одну сторону хочет, а Подгорецкий бубнит про другую.

— А кто он такой?

— Мутный какой-то, не пойму его. Будто бы из воров, три ходки делал, а по фене не ботает, терпигорцы его не признают. Мутный и скользкий. Чухрин побаивается Подго­рецкого.

— А как ты думаешь, Ваня, зачем он от компании отме­жевался?

— Сложный вопрос. Так все неожиданно получилось. Я думаю, Новокшонов начнет перышки братве чистить, и ос­новательно, а Подгорецкий загодя слинял.

— Верно мыслишь, — одобрил Луцевич. — А что именно он у Чухрина выведывал?

— Это он у меня выведывал, — самодовольно подчерк­нул Иван. — Подгорецкий аккуратно, однако часто расспра­шивал меня, вроде бы невзначай. А я-то мальца этого всего раз и видел...

Беседуя с Сыроватовым, Луцевич исподволь наблюдал за Подгорецким. Тому хотелось бы слышать, о чем толкуют попутчики от начала до конца, да шея не позволяла. Луцеви- чу хотелось созорничать: парень, шейные позвонки сместишь! Вместо этого он говорил негромко и придерживал Ивана.

«Где я видел эту морду? — нет-нет и озадачивался вопро­сом Луцевич. — А видел ведь, точно видел...»

Он слушал и не слушал бубнежку Сыроватова о преврат­ностях судьбы, что он чист и мараться заново не желает, а сам перебирал в памяти места, где бы довелось встретиться с Подгорецким. Ничего на ум не шло, кроме расплывчатых картинок: он в Швейцарии, в госпитале сестер-кармелиток делает операцию и никак не может вспомнить по-француз­ски термин «продольное рассечение», чтобы операционная сестра подготовила платиновые скобы, а та смотрит на него с осуждением... Да, и разговор припомнился в ординатор­ской, одна фраза: «Господин профессор, вы так талантливы, что можете даже черту, прости меня Господи, ангельские кры­лья пришить» — так съязвила операционная сестра.

«Какого рожна сестра на меня взъелась?» — никак не мог вспомнить Луцевич.

— Олег Викентьевич! — крикнули из кабины, и Луцевич переключился на день сегодняшний. — Есть контакт!

— Извини, Ваня, — сказал Луцевич и прошел к пилотам.

— Поет! — радостно доложил радист и снял наушники. — Слушайте!

Одну розетку наушников Луцевич приставил к уху и сра­зу различил прерывистый писк условного сигнала.

— Где он? — спросил Луцевич радиста. За него ответил командир:

— Движется на северо-восток. Засекли сразу.

Когда Гречаный отпускал Кронида под присмотром Пар­мена, было велено старику не снимать с шеи ладанку со встро­енным туда радиомаячком. Пармену об этом сказали. Контакт прослушивался регулярно. Подзаряжаясь теплом человечес­кого тела, он посылал сигналы, которые раз в неделю про­слушивались одной из станций слежения. Так было с год назад, пока не посчитали занятие бесполезным, и лишь Лу­цевич велел установить на вертолете пеленгатор.

— Летим мимо! — дал наконец команду Луцевич. Суть ясна: живы, в пределах досягаемости, а Пармен сквозь огонь и воду пройдет...

— Визуально не засекли? — спросил он для полного ус­покоения.

— Едва! Прошли двое в сторону бывшего спецлагеря, сей­час к часовенке подходят! — сообщил командир и указал пальцем вниз на еловый массив. — Видно?

Луцевич разглядел в просвете между высокими соснами бревенчатый сруб с крутой крышей на возвышении.

— Вижу!

— Это страдальцам ГУЛАГа бывшие зеки построили!

Луцевич кивнул молча и подумал, что Пармен специаль­но повел Кронида к этой часовенке...

Как было уговорено, в Ессее конец их путешествию, пос­ле чего Луцевич берет на себя обязанности тиуна.

Совершенно случайно маршрут Кронида совпал с направ­лением на Ессей: в этом направлении его вела неодолимая тяга. Он знал причину — это душа Пармена велит разыскать книги и указывает правильный путь, она незримо витает ря­дом и не успокоится до тех пор, пока Кронид не исполнит повеление души старца.

«Но почему, почему? — пытался сообразить Кронид. — Почему дедушка Пармен на пути к новой столице не почув­ствовал, где эти книги? Или душа, только попав на тот свет, может знать точно?»

Другая проблема волновала его не меньше: он пережи­вал за Оками, которому волей-неволей пришлось идти за Кронидом.

«Я не имею права задерживать его и не выполнить пове­ления дедушки», — мучился Кронид.

— Оками, — решился он, — что мне делать?

Японец выслушал объяснение Кронида и не сразу нашел нужный ответ. С одной стороны — он подчиняется Крониду, с другой — сердце болит за соплеменников.

— Ты принял решение, значит, оно важнее моего. Ты спас меня, и я обязан отплатить тебе добром.

— Мы идем на Ессей, Оками, — поспешил объяснить Кронид. — Там конец пути и там знают обо мне и дедушке Пармене.

Послышался сверлящий звук, словно невидимый бур то­чил ход сквозь сопку. Они подняли головы в направлении на­растающего звука, и тут из-за гряды сопок взмыл вертолет.

Проводив его глазами, они двинулись дальше, а в каж­дом осталось убеждение: вот вертолетом бы лучше и быст­рее. Осталась и недоговоренность, когда кончается обыден­ность и начинается поступок.

Хоженая тропа вывела их на увал, и одновременно они увидели бревенчатый сруб с конусообразной крышей.

— Часовня, — уверенно определил Кронид. — Малень­кая обитель христианского Бога.

Непонятные мысли посещали Кронида, когда он бы­вал в церкви. Мальчиком Пармен водил его на службы и послушать певчих, и, хотя он мало разбирался тогда в ка­нонах православной церкви и богослужения, всякий раз ему хотелось быстрее наружу от воздуха, пропахшего лада­ном. «Что так, внучек?» — спрашивал Пармен. «Христиан­ский Бог только требует и ничего не дает», — по-взрослому отвечал Кронид. Внутри храма ему чудились угрожающие шепотки, осуждающие перешептывания невидимых святых, лики их с укором смотрели с икон и фресок, будто при­шедшие собирались украсть что-то, их одергивали: «Не укради», «Не пожелай», «Не замысли». Эти нашептывания мешали ему сосредоточиться. Служба шла, пришедшие терпеливо ждали конца.

—■ Дедушка, а как выглядит жилище Ория? — как-то спро­сил он.

— Чистым, внучек, — ответил Пармен, определив состо­яние Кронида. — В нем обитает один праотец Орий. Раньше христовы храмы были бедны и просторны, девственная сила царила там. Позже их захламили утварью, поселили спод­вижников Иисуса, украсили сусальным золотом, словно как разбогатевший купчишка похваляется достатком и сановны­ми заступниками. Стало тесно людям общаться напрямую с Богом, их побудили передавать свои просьбы Христу и про­чим святым. Измельчали и сама вера, и помыслы. Кто де­нежку просит, кто исцеления от болезни, кто соседа покарать, а единения с Богом — никто...

— Боже! — воскликнул Кронид, едва переступив порог часовни.

Загаженный пол, головешки от изрубленной и сожжен­ной двери, пустые бутылки и банки предстали перед ним. И ничего не сохранилось от святости. Ни иконы, ни лампадки. А они были... Доску с прописанным ликом Николы Угодни­ка приспособили под сиденье, Божья Матерь заменяла стол. Доски были широкими, таких еще поискать надо, широчен­ные кедровые стволы пошли на распилку. А в красном углу часовни сажей прописано: « Это мы боги! Рудик Писарев, 17 лет; Таня Смашная, 15 лет; Офелия Гулько, 14 лет».

Слезы навернулись на глаза Кронида.

— Не входи, — заслонил он проход перед Оками. — Дур­ной знак, не смотри...

Оба остались снаружи, и Кронид никак не мог выразить свои чувства. Пристыженным выглядел и Оками: краем гла­за он разглядел, что там внутри.

— Давай уберем? — предложил он.

— Спасибо, Оками! — умилился Кронид, будто именно этих слов и ждал он. — Я стеснялся предложить это, я и без того задерживаю тебя, но мне так стыдно, так обидно!..

— Это будет добрый знак, — мудро рассудил Оками.

До поздней ночи они провозились с уборкой, не успев

даже вскипятить чаю, и на ночлег расположились под наве­сом с обратной стороны часовенки.

— Вот лампадку бы затеплить, — почти мечтательно про­изнес Кронид, понимая безуспешность предложения.

—■ У меня есть немножко масла, раны смазывать. Това­рищи в дорогу снабдили, — откликнулся Оками. — По­дойдет?

— Боюсь, Оками, — не решился Кронид. — Но у меня от дедушки Пармена осталось кедровое масло.

— Давай попробуем? — совсем оживился Оками. — Как русские говорят: не жили хорошо, и начинать не стоит.

Лампадка возгорелась ровным теплым светом, аромат бла­говоний наполнил часовенку. Были добры к ним и Божья Ма­терь, и Никола Угодник, и сами отмытые стены излучали тепло.

Они так и не уснули. Скоротали время за разговорами и, едва забрезжил сырой рассвет, поспешили прочь, словно ста­рания их были ничтожно малы и не смыть грех святотатства.

Впервые христово жилище не породило в Крониде смут­ных видений. За его спиной осталась чистота.

— Добрый знак, — повторил Оками.

К полудню они вышли к низине, удивительно зеленой среди желтой листвы и пожухлой травы. Низина притягива­ла взгляд и одновременно настораживала вызывающим цве­том среди сырой однообразности. Кронид, приглядевшись, различил пологие холмики. Ближний от них оказался ста­рой-престарой землянкой.

— Люди никак жили? — высказал предположение Оками.

— Кажется, жили, — согласился Кронид, раздумывая, что перед ними. — Не здесь ли артель дедушки Пармена распо­лагалась?..

Радоваться он не спешил.

— Знаешь что, Оками, — решил предложить он. — С последнего перевала я видел озеро неподалеку. Как ты счи­таешь, если мы наловим рыбы и запасемся в дальний путь, подвялив ее? А заодно и к месту присмотримся?

— Я согласен, — не колебался Оками. — Расчистим зем­лянку, будет где спать и подсушиться, обувь починим...

Про себя Кронид подумал, что именно к этому месту он стремился, и сейчас не осталось желания идти дальше, пока он не убедится в своем предположении.

2-8

Трудно ли заблудиться в трех соснах? Да проще просто­го. Сначала для куражу забираются в дебри, а дальше по­дыскиваются любые три сосны. Иваны Сусанины перевелись, остались в самом деле не ведающие верных путей.

Не сказать, что президенту прискучило заниматься госу­дарством или он выдохся — просто в один прекрасный день он нашел себя в странном положении: он был, его именем вершились дела, он подписывал указы и рескрипты, давал , задания и обращался к гражданам, но жизнь упрямым пото- / ком обтекала его по сторонам. Поток напирал, заставляя \/ смещаться шаг за шагом к берегу, и все больше хотелось выйти на желанный бережок.

Оглядевшись, он не увидел рядом ближайших друзей, искренних помощников и соратников. Кто, как и он, вышел на берег и отсиживался, кого-то унес поток и никто не изме­нил течение вспять. А ведь он обещал... кисельные берега, молочные реки. Оказалось — болото, подслащенное какой- то пакостью, от которой начиналась изжога.

Страна жила безбедно. Ее не тревожили катаклизмы на чужих берегах, ей не угрожали стихийные бедствия, не стес­няло пространство, благо его немерено и климат значи­тельно потеплел, а кулики упоенно пели: «Я другой такой

страны не знаю». Пусть подтопило часть территории, зато вокруг московских холмов образовались пять новых мо­рей, и держава спешно скупала заморские флоты, которые за ненадобностью и почти задаром отдавали владельцы и владычицы. Сибирь расцветала розами и осветлялась яб­лоневым цветом, как грибы поднимались города без тес­ноты и обид, а прочнейшие широкие дороги разбегались полнокровными артериями.

И только дураки остались в России неизменно. Они, как родные клопы и тараканы, переселялись с утварью to старой жизни в новую, утверждались там с вечной уверенностью в своей незаменимости.

Не в силах перебороть традиционную рутину, Гречаный решил на очередных выборах свою кандидатуру снять.

Едва он проговорился об этом, окружение ожесточилось, напористо подталкивая президента и дальше служить отече­ству верой и правдой. Нет якобы альтернативы. Заговорили о монархии. Гречаный стал чаще отсиживаться в загородной резиденции, меланхолический настрой усугублял затяжной противный дождь.

В один из таких унылых дней явилась с уговорами депу­тация из первого эшелона власти. Премьер Цыглеев, глава органов Сумароков и прочие и прочие. Скромно отсутство­вал Бехтеренко, и, разумеется, не было старых друзей: Суд­ских, Луцевича, Момота, Бурмистрова.

Президент с тоской во взоре слушал доводы до тех пор, пока его молчание не стало раздражать депутацию.

— Я подумаю, — всего лишь ответил он на часовую ауди­енцию.

Задержался один премьер Цыглеев, сославшись на необ­ходимость срочно обсудить важное дельце.

Двадцатилетний Цыглеев, несмотря на ранний возраст, довольно умело руководил своим кабинетом. Начинал он министром просвещения, и Гречаный как будто не ошибся в нем. Пугала лишь его тяга все и вся компьютеризировать. Мыслил он другими категориями, отличными от устоявших­ся правил. Если сравнить его с самым знаменитым плутом последних лет Черномырдиным, сразу бросалась разница в подходе к проблеме. Цыглеев решал ее как обычный мясник. Членил на составляющие, пластал и разделывал с юноше­ской легкостью до последней косточки. Получалось грамотно

/и без отходов. Зато Черномырдин, с лицом завзятого мясни- / ка, премьера только изображал. Был у него и мясницкий I фартук, и блистающий топор, и лицо он делал стальное, а ( все видели сразу, что никакой он не специалист и копия Ле­онова из «Полосатого рейса». Цыглеев не оглядывался на зри- "*Тешей и проситёлёй^сочка понежнее, был молод, не боялся за репутацию и будущее, а Черномырдину было что терять, и f прежде всего старые связи, опутавшие его крепко-накрепко. Оттого и не было у него действий, а была игра в поддавки, из- за чего довели страну до ручки, по-коммунистически бездар- ■. ной и карающей. Жизнь превратилась в мерзкий спектакль, * где премьеры грозились премьерами, театральные труппы сменялись трупами политическими.

Ради изменения правил игры восстал Гречаный, но фи­нальная сцена развивалась не по сценарию. Требовались молодые силы, способные спасти державу от сытой мягко­телости.

Цыглеев усиленно продвигал молодых с молчаливого со­гласия Гречаного. Они выгодно отличались от поколения деляг умением мыслить компьютерными величинами, чего не могли освоить старые пердуны, опоздавшие в развитии. Пока Цыглеев проникал в виртуальный мир, поверял доводы, программным решениям и тратил юные годы на точные на­уки, Черномырдин с младых лет постигал условности и, ког­да вышел в премьеры, оказался всего лишь на пирамиде из чужих и собственных ошибок, нежели из достижений.

Это и есть опыт — учеба на ошибках. Оттого старички боятся подпускать к власти молодежь, боятся, что засмеют и обхамят за глупые действия и неразумные поступки. Ах, как не хочется позора на старости лет! Куда выгоднее таскать свое немощное тело с заседания на заседание, лишь бы ник­то не заметил, что в их отсутствие дело движется проще и ровнее. Старики всегда призывали к осторожности и мягко­сти, иначе не угнаться им за быстрой жизнью.

Наверное, Гречаный со времен своего президентства сделал единственно мудрый шаг, назначив Цыглеева пре­мьером. И ничего не прогадал. Страна богатела, отстраи­валась разумно и загодя, долгов не делала и Христа ради не давала. Радоваться бы президенту, только его душа, по­раженная меланхолией, желала ностальгических песен, шерстяных носков и возможности посачковать от надоев­

ших условностей. Цыглеев же был по-солдатски неуступ­чив и пугал неизвестностью, когда раздавал маршальские жезлы своим одногодкам, оттесняя осторожных и чаще все­го ненужных деляг в возрасте. «Что там еще надумали его компьютерные мозги?» — думал всякий раз с опаской пре­зидент, оставаясь наедине со своим премьером. И всякий раз он шел на уступки Цыглееву.

— Семен Артемович, — начал Цыглеев, едва депутация исчезла. — Не пора ли перебираться в новую столицу?

Еще полгода назад объявили готовность, а Гречаный мед­лил. Он тянул время, запрашивая ведомства: а связь, а ком­муникации, а продовольствие? Готовы, готовы, готовы — отвечали президенту. А он все медлил. Три года назад, в пору строительства, он сам подгонял сроки, а нынче на него рису­ют карикатуры: что ж ты, дядя, грозился в Землю Обетован­ную вывести, а самому через дорогу перейти лень?

— Как ты себе это мыслишь? — опять тянул время Гре­чаный.

— Обыкновенно, — будто ожидал подобного вопроса Цыглеев. — Готовьте указ, а я сделаю соответствующие рас­поряжения министрам для поэтапного переезда. За неделю управимся.

— За неделю?! — скорее ужаснулся, чем удивился Гре­чаный.

— И того меньше, — добил его прямотой Цыглеев.

Вот так. Для Гречаного вместе с переездом умирала не про­сто эпоха, а весь патриархальный уклад жизни, а для Цыгле- f ева — нет проблем. Ни Кремль не держит, ни святыни.

— Давай еще раз проверим коммуникации и снабжение, — собрался выгадать паузу Гречаный, чтобы прийти в себя.

— В Москву поставки намного сложнее стали. Из той же Сибири везем, с Дальнего Востока и из Азии, — не миндаль­ничал премьер. — Давно все проверено и упиралось только в название столицы. По результатам опросов населения, люди предлагают назвать ее Ориана.

— Ориана? Почему? Уже без меня названия выбирают...

— По старому названию той деревни, которая была на месте новой столицы.

81

— А ты не задумывался, какой смысл вкладывается в это название? — зацепился Гречаный. — Это не так просто, дру­гие конфессии могут обидеться.

4 Заказ 766

— Семен Артемович, мне абсолютно безразлично, как будет называться столица, я о другом думаю.

— Вот она, юная поспешность! — всплеснул руками Гре­чаный. —■ А последствия? А мировая общественность?

— Какая общественность! — раздельно спросил Цыг­леев. — Может, следует мировой референдум провести?

— Без шуток, Владимир Андреевич, — решил стоять до конца Гречаный, но переезд оттянуть. — Решается важный вопрос.

— Давайте поступим проще, поскольку синоптики обе­щают сезон ливней: вы пока оставайтесь со своей админист­рацией здесь, а правительство переедет. К вашему прибытию все будет готово. Встретим с музыкой и цветами.

— Может, мне вообще здесь остаться? — послышалась обида в голосе Гречаного.

Цыглеев не обращал внимания:

— И этот вариант мы обсудили. Именно так и следует поступить для плавности смены столиц.

Вот так. На все вопросы готовы ответы. Компьютер под­считал, Цыглеев запрограммировал.

— Но почему именно так? — росло возмущение в прези­денте. — И кто это — мы?

— Как кто? — буквально не понял вопроса Цыглеев. — Те, кому вы доверили решать судьбы России. А почему так — очень просто, Семен Артемович. К Москве привязана вся архаика нашей жизни, груз ненужных ментальностей. Из- за этой архаики прозевали время строить высокоэтажные дома, чтобы купола церквей не закрывали. Именно эту причину приводили бывшие коммуняки-аппаратчики, лишь бы не загружать себя заботами по разгрузке столицы. Цер­ковь, к примеру. Мы сами даем повод цепляться за отжив­шую догматику.

Гречаный никогда не слыл приверженцем христианства, но сейчас его больно укололи бездушные слова Цыглеева. Сопливый юнец с маху ставит крест на вековых традициях. Больно. А в самом деле: не отправить ли этих заумных юн­цов к черту на кулички, и пусть себе там корчат из себя провидцев новой жизни?

— И кто еще так считает? — сдержался Гречаный.

— Молодежь. Поголовно. — Глаза Цыглеева смотрели бесстрастно.

И еще один щелчок:

— Ленин взрастил мичуринцев. Сталин — стахановцев, Хрущев дал дорогу комсомолу, Брежнев — пионерам, Ель­цин выпустил октябрят, которые успешно извели дедов-ми­чуринцев и отцов с комсомольскими мозгами. Спасибо всем. Страна помолодела. Впервые в России рождаемость выше смертности. Если, разумеется, не учитывать, что благодаря комсомольским играм стариков население сократилось на Треть, а на земном шаре благодаря мичуринским опытам с ядерной энергией и экологией — в десять раз. И за это вам, старшим, спасибо. Хотите опыты продолжить или дать мо­лодым пожить нормально?

Нет, это не щелчок, это статистика. А Цыглеев продолжал:

— Вся послеоктябрьская эпоха была сплошным обманом и декларацией обмана выживших из ума негодяев. Моло­дежь бросили на произвол судьбы. А судьбы у нее не было...

«Взросло племя бездушных и бездуховных, — продол­жил про себя Гречаный. — А может, у них своя духовность, которую мы не разглядели? Компьютерная? Виртуальная? Нам ведь тоже нравились «Битлы», которых осуждали старшие. Нам хотелось жить весело, а старики корили нас за безнрав­ственность. Так наказание это для нас или непонятое по­коление?»

Не задумываясь над последствиями, Гречаный решил: уж если суждено ему оставить след в истории, так пусть это бу­дет реформа сознания. В насаждении новой веры он не пре­успел, новое мышление развилось само по себе, хотя, и это очевиднее, именно он взрыхлил для новых ростков почву.

«Господи, помоги им», — взмолился он, берясь за ручку.

— Давай указ. Подпишу...

Из папки Цыглеева появился предусмотрительно заго­товленный указ о названии новой столицы.

— Ориана так Ориана, — промолвил он, разглядывая перо. Нет ли соринки или волосинки на кончике... Исторический все же момент.

На лице юного премьера ничего не отразилось. Возмож­но, он подумал: слава Богу, наконец-то старый пенек раски­нул мозгами.

А то, чего стоили президенту предпосылки, — не в счет? Жизни? Чужая жизнь — статистика, своя — факт.

— А что станет с Москвой? — спросил он напоследок, подразумевая статус города, культурный центр, сохранность памятников истории, искусства и прочие реалии, связан­ные с этим.

Цыглеев толковал вопрос в ином ключе:

— Москва уйдет под воду максимум за год. Низины уже подтопило изрядно. Кстати, старый Шереметьевский аэро­порт давно не принимает дальние рейсы, дренажи полосы не держат, сток воды не обеспечивают. Радиусы метро сократи­лись втрое.

«Вот и Китеж...» — задрожали руки у Грсчаного. Цыглеер сосредоточенно перебирал бумаги в папке и не заметил.

О грядущем наступлении воды знали давно и готови­лись без паники. Перенос столицы был обусловлен. Одна из причин.

Других было множество. Старушку Европу, где некогда бродил призрак коммунизма, бросили умирать. Появились деньги, призрак материализовался. Подкармливали Индию, чтобы Китай не напирал сзади, а Турция с Ираном спереди; кавказский каганат в гордом одиночестве доедает кукурузу, а «гарни хлопци с Львивщины» самостийно качают нефть — ведро до полудня — и меняют у чехов на хмель и горох, доб­рая, сказывают, горилка получается, даже «фелиции» на ней работают. Ездить не ездят, но заводятся. Все уравнялось. С севера наступают тропики, а в Америке негры извели белых: отлупцевали их до посинения, теперь все одинаковые; а в Белом доме восседает Муран Ссйфур Мулюков Первый, вы­ходец из башкирской деревни Сучмеизы, и требует от Рос­сии пива и харчей к пиву в обмен на ударные авианосцы. А куда их девать? «Фош» там, «Джон Кеннеди», там и новей­ший «Британик» уже с полгода наш.

Вот тебе и царица, правящая из-за морей...

А вдруг именно такой смысл заложен в библейском про­рочестве? Только не сбылось пока от размягчения в умах и непрерывной мороси. Хлеб сеяли не густо — там сыро, а там одни бананы произрастают, — а ели в основном шампиньо­ны из подземных бункеров, пустующих за ненадобностью. Шампиньоны настоящие, жирные. Говядина искусственная надоела, собачатина — деликатес. Зато рыбы всяческой зава­лись, икры — море. «Опять икра!» — проклятие века. Вот как оно все обернулось. Не велел Господь поедать теплокров­ных, не послушали, он взял и плюнул на это дело, а плевок растекся в громадную лужу, которой ни дна, ни фарватера.

Такие вот дела накануне переселения в новую столицу.

«Что ж, — подвел невеселые итоги Гречаный, — берем каждой твари по паре — и в Ориану».

И до того ему стало наплевать на все на свете, что не обратил особого внимания на сообщение секретаря:

— Семен Артемович, вылетов по-прежнему нет, Сибирь не принимает. Есть другой вариант: теплоходом по Лужков- скому морю до пристани великомученика Ельцина, а там автопоездом до самой Орианы. Устраивает?

— Вполне, — машинально ответил Гречаный. — Только я пока в Москве побуду.

— На какой срок откладываем переезд? — столь же ма­шинально уточнил секретарь, занятый подсчетом, какие гос­тиные и комнаты в Кремле он займет со своей семьей и родственниками, как только уберется цыглеевская челядь.

— На какой? — переспросил Гречаный. — А пока Кремль стоит!

«Ясно, — пометил для себя в блокноте секретарь. — На год спокойно можно заселяться в кремлевские палаты. Голу­бая — моя, Зеленая — зятю. Красную — сватам, а в Георгиев­ском теннисный корт неплохо соорудить... Так, а этого куда? — Секретарь многозначительно посмотрел на президента. — Ага: уговорю его занять боковой флигель у кремлевских казарм. Там тихо, сухо, пусть себе живет в свое удовольствие...»

— Свяжите меня с Судских, — неожиданно попросил Гречаный.

— А Игорь Петрович давно уехал, —- удивился секретарь такой просьбе.

— Куда уехал? И связи нет, что ли? — рассердился Гре­чаный.

— Есть связь, — проявил осведомленность секретарь. — Он сейчас в Центре климатологии.

— Где это? — нахмурился Гречаный, не соображая.

— На острове Безымянном в Тихом океане, — ответил секретарь, лелея мечту перебраться на этот райский остро­вок. — Кстати, территория России... А вам бы неплохо под­лечить здоровье в тропическом климате, — намекнул он, выжидая реакции.

— Соедините, — кратко сказал президент.

Пока секретарь делал спутниковый набор абонента, Гре­чаный дожидался с чувством неловкости: года, пожалуй, как три не общались, а тут — здрасьте, я ваша тетя... Впрочем, президент он, можно с таких позиций говорить, если не очень обрадуется Судских неожиданному звонку. .

Связь была на удивление чистой.

— Здравствуй, Сеня, — услышал Гречаный в ответ знако­мый голос. И выжидательная пауза.

— Ну, как там дела, Игорек?

— Над нами не каплет, — насмешливо ответил Судских. — Даже пшеницу затеяли сеять. А у вас?

— А у нас закончен газ. Топлива в обрез, держимся на ветряках. Ничего, — бодрился Гречаный, — зато экология в норме. Как прогнозы, когда у нас солнышко появится?

— Пока без перемен. В Сибири, возможно, со следую­щей весны, а в Европе шторма и антициклоны.

— Переезжаем в новую столицу, — нашел чем похвас­таться Гречаный. Было неловко. В ответ молчание.

— А как там Кронид? — поинтересовался Гречаный, уст­раняя неловкую паузу.

— Где-то в Сибири блуждает с Парменом. Сюда не спешит...

Опять понимающее молчание. Осуждающее. Выручил

всезнающий секретарь:

— Поздравьте его с рождением третьего ребенка!

— Тебя можно поздравить с третьим отпрыском? — рис­кнул Гречаный.

— А Луцевича с первым.

— И Луцевич с вами? — удивился президент, даже не спросив, на ком женился Луцевич. — Поздравляю...

— Здесь, здесь, — подтвердил Судских. — Обязательно передам.

«Черт возьми! — вспомнил Гречаный. — А я так и не женился... Подсунул этот... — он неодобрительно глянул на секретаря, — свою сестру в наложницы, тем и пробавляемся. А мне уже пятьдесят шестой. Пожалуй, поздно, укатила мо­лодость».

Попрощались с Судских легко, как корабли на прилич­ном расстоянии в море, каждый на своем курсе, хоть и па­раллельном.

— Пойду-ка я прогуляюсь, — сам себе сказал Гречаный, и секретарь не удивился его желанию.

— С какой охраной? — осведомился он для проформы.

— Без охраны.

— Запрещено, Семен Артемович.

— Тогда пару человек, не больше, — попросил президент.

— Я утрясу вопрос, —. ответил секретарь таким тоном, будто делал президенту величайшую услугу. Допустим, брал­ся выменять воблу на банку сгущенки.

Президент неторопливо вышел через Спасские ворота в сопровождении двоих охранников, которые держались на расстоянии, как велел секретарь. Направился он наис­косок к бывшему ГУМу, где нынче разместился один из многочисленных цехов культуры и здоровья молодежи. Зданий в Москве пустовало много, и практичный Цыгле­ев, ни на кого не оглядываясь, велел переоборудовать их в молодежные центры. Болтаться по мокрым улицам жела­ющих почти не было, а там тепло, светло, лампы дневного света, зелень в оранжереях и нет соблазнов употреблять спиртное или наркотики -- все на виду. За это Гречаный хвалил премьера, но своими глазами еще не видел — что оно такое, оздоровительный центр.

На первых этажах девчушки в прозрачных трико учились танцевать что-то вычурное и замысловатое — под руковод­ством молоденьких преподавательниц, может быть, чуть круп­нее учениц. Их прозрачные трико были откровеннее. Гречаный испытывал неловкость, но на него не обращали внимания, зато охранники постреливали глазами, держась за его спиной. Плечистые и молодые по-прежнему в цене, смек­нул Гречаный, когда наставницы задвигались вольнее, выби­рая позы и па пооткровеннее. Запахов президент не ощущал, вытяжная вентиляция работала прекрасно.

«И слава Богу...»

На галереях размещались секции по интересам. Качки прежним способом наращивали мышцы. И если, разгляды­вая танцовщиц, охранники делились мнениями вполголоса, здесь они не стеснялись говорить громко. По их мнению вы­ходило, что все это чухня, метода устарела, рельефный фа­сон дает, а настоящей мускулатуры не прибавляет плюс импотенция.

— Почему импотенция? — не согласился президент. — РебяТа ладные, сильные, ничем не хуже вас.

— Да уж, Семен Артемович, — ухмыльнулись оба. — Нас гоняли на свежем воздухе да на рубке дров и гречневой каше, а это — показушники, обычные качки. Перед девками фор­сят, а палку не могут поставить с толком, — откровенничали они, не стесняясь президента. — Да тут и девицы все сплошь лесбиянки. Честное слово!

Президент покраснел, будто обвинили его самого в им­потенции.

— Пошли дальше, — сказал он, пряча глаза.

В компьютерном зале царило оживление. Здесь проверяли сноровку и совсем еще мальчишки лет семи — десяти, и юно­ши постарше. Компьютер-жокей отрывисто произносил непо­нятные команды, и в зале тут и там отвечали ему столь же непонятно.

— О чем они переговариваются? — спросил Гречаный.

— Кто на файле микроб поймал, кто запустил свой ви­рус, — охотно пояснили охранники, и один другому сказал с большим интересом: — А тот шибздик в прыщах на крайней панели ничего так шерстит в пятом уровне, да?

— Ум-м, — уважительно промычал другой.

И здесь президента не замечали, и здесь он был чужой. Даже в секции полового воспитания, где Гречаный задер­жался у остекленной перегородки, на него не обратили вни­мания. Юнец лет пятнадцати втолковывал что-то полетке, жестикулируя руками, и она послушно выполняла позы.

«Хоть не голые», — вздохнул Гречаный, хотя прозрачное трико ничего не скрывало, но заниматься прилюдно сексом запрещал закон.

— Чухня, — не удостоил похвалы один охранник учите­ля. — Индийская школа, ничего интересного.

И здесь его знаний не хватает...

В следующей галерее его заинтересовали молодые люди в тогах, лицом к лицу попарно.

— А это что? — спросил он, остановившись.

— Центр ораторского искусства и дикции, — пояснил охранник. — Правнучка безнадеги Горбачева предложила, а Владимир Андреевич учредил, — хмыкнули оба.

— Кто? — не понял Гречаный.

— Цыглеев, — удивленно повторил охранник. — Влади­мир Андреевич. А Горбачев — губошлеп такой был в про­шлом веке.

— Жена, говорят, его сковородкой по губам била, — охотно подключился другой, — когда он неправильно уда­рения ставил.

— Ладно, посмотрим, как эти шлепают губами, — произ­нес Гречаный и подошел к ближайшей паре.

— Чего тебе, дед? — отвлекся один из ораторов с острым длинным носом. — Пахлявку ищешь? Так топай в малый ГУМ, там клевый выбор.

— Какую пахлявку? Я президент, — оскорбился Гречаный.

Оратор с минуту созерцал его беспристрастно, потом ска­зал партнеру:

—-Продолжим.

«Так тебе и надо, — попенял себе Гречаный. — Корми, пои и под ноги не суйся».

— Куда еще хотите? — приблизились охранники.

— Пошли в оранжерею. Там хоть понятно, — сказал пре­зидент. — А что такое пахлявка?

Охранники прыснули. Один из них ответил:

— Извините, Семен Артемович, но вы так быстро ботать учитесь. Пахлявка — это когда люди старшего возраста дево­чек снимают.

— Я им поснимаю! — разозлился президент. — Ну и за­веденьице!

В оранжерее их встретила вежливо юная особа в юбоч­ке клеш.

— Прошу вас, Семен Артемович, —- сделала она книксен, приподнимая и без того коротенький подол. — Я вас узнала. Вас по телевизору показывали. Вы что-то там изобрели в космосе. Вы Гречанский.

— Изобрел, изобрел, — снисходительно усмехнулся Гре­чаный. — А мамзель что изобрела?

— Пойдемте покажу, — гордо ответила она и повела между стеллажей с бушующей зеленью.

Гречаному стало веселее. Он подмигнул охранникам с усмешкой.

— Вот, смотрите, — остановилась юннатка у крайнего стел­лажа. — Это принципиус бесталанус. Он получился от скрещи­вания томата с парниковыми огурцами. Вам нравится?

Гречаный оглядел растение с мясистыми листьями и спросил:

— А как на вкус?

— Плодов еще нет. Думаю, со следующим отбором появят­ся. Но листья и стебли уже можно употреблять в пищу, — пояс­нила она.

— Употребляете? — не скрывая иронии, спросил Гре­чаный.

— На фиг? — не смутилась она. — Это экспортный про­дукт. Дешево и практично, аборигены подчистую сметут в обмен на минералы.

Охранники, укрывшись за стеллажами, потешались от­кровенно. Повеселел и президент.

— Давай-давай, — погладил он по головке юннатку. — Знатный из тебя таланус выйдет. Экспортный!

Юннатка зарделась от похвалы, подолом прикрыв личи­ко, к общему веселью. Гречаный поспешил вон.

— Все! — сказал он охранникам. — Насмотрелся, наню­хался, опыта огреб на всю оставшуюся жизнь. Пошли...

На следующее утро Гречаный выехал в загородную рези­денцию и первым делом велел соорудить обычный парник.

— Никак беспринципиус таланус собираетесь выводить? — весело спросил охранник, с которым Гречаный обозревал мо­лодежный центр.

— Обычную капусту, — кратко изрек Гречаный. — Де­довским методом.

Посещение центра напомнило ему фильм о «Титанике», его первый и последний рейс. Лайнер тонет с ужасной раной в борту, а в ярко освещенных салонах играет веселая музыка, танцуют беспечно пассажиры, не замечая крена.

Пассажиры?

Вот именно.

2-9

Как неожиданно немочь накатила на Оками, так удиви­тельным образом и исчезла.

В день прихода на зеленую поляну они экономно рас­пределили обязанности, чтобы заночевать в тепле и сухости: Кронид отправился поймать рыбы на ужин, Оками расчи­щал землянку под ночлег. Развели костер, перекусили на­скоро и вместе взялись за убежище. Внутри находилась печурка, к ней пробивались они с энтузиазмом. В очередной раз вынося землю и всяческий хлам, Оками почувствовал недомогание. Мышцы тела набухли в одночасье, неимовер­ных усилий стоило двинуть рукой, ногой, и что там конечно­сти — ворочать языком было мучительно, веки глаз поднять невмоготу.

Кронид растерянности не проявил. Первым делом он приготовил постель для Оками, заботливо уложил ее в спаль­ник, каждые двадцать минут отпаивая целебным отваром, как учил Пармен. Что за болезнь навалилась на товарища, он знать не знал, однако именно такой сбор трав, снимающий воспаление мышечных тканей, готовил для отвара Пармен.

Ни разу не потревожив Оками, без треска и шума он ос­вободил землянку от завала и торжественно затопил печур­ку. Кронид вышел поднести собранных заранее дров, а вернувшись вскоре, застал товарища в странной позе китай­ского болванчика.

— Ты почему поднялся, Оками? — взволнованно спро­сил он. — Тебе ни в коем случае нельзя вставать!

— Не могу, — с трудом ответил Оками. — Хочу наружу. Совсем.

Кронид перенес товарища из землянки, соорудил нехит­рый навес, чтобы уберечь от мороси, и до утра не отходил от него, потчуя травяным отваром, как ни хотелось внутрь к живительному теплу, в уютное жилище.

С утра Кронид натаскал в землянку лапника, и от хвой­ного запаха стало еще уютнее.

— Перенести тебя в землянку? — участливо спросил он Оками.

— Попробую сам, — ответил тот и вылез из спальника. С помощью Кронида он вошел внутрь и только произнес оча­рованно: — О-о...

— Тебе нравится? Ты уже не хочешь наружу? — загляды­вал ему в глаза Кронид.

— Нет, — отдышался Оками, — очень хорошо.

Он с вожделением вдыхал хвойный запах. Сырость и зат­хлость исчезли. Кронид заботливо уложил его на ложе из лапника.

Кронид не стал докучать разговорами и выбрался нару­жу. В темноте под моросящим дождем было тоскливо и оди­ноко. Он машинально потрогал ладанку на груди, едва вспомнил Пармена. Без него сейчас он совсем расклеился после напряженной и неуютной ночи с больным товарищем. Только эта ладанка и маленький фонарик остались в память о старике, ничего больше он не взял. Сжималось сердце, а глаза хотели различить сквозь плотный и влажный полог ночи милый сердцу Орион.

«Сейчас бы мы пили чай и слушали удивительные исто­рии дедушки», — размышлял он под шорох мороси и гнету­щую тишину.

Постепенно он отключился от окружающего, вспоминая Пармена. Интересно: он никогда не повторялся, и каждая история была рецептом врачевания. В дальнейшем Кронид научился без подсказок расшифровывать притчи Пармена, но он всегда помогал ему находить главное. Как раз такая припомнилась ему:

«Молодая женщина страстно хотела ребенка, однако год замужества не принес ей желанного. Однажды во сне к ней явился Будда и сказал: «Завтра в полдень ты пойдешь вдоль реки Хуанхэ босиком до пагоды Хэ Ши и вознесешь мне благодарение. В дороге ты найдешь драгоценность, которая украсит твою жизнь». Она проснулась радостная — еще бы, сам Будда привиделся ей! — и едва дождалась полдня, чтобы исполнить повеление божества. На полпути к пагоде что-то блеснуло в пыли. Она радостно вскрикнула, резко нагнулась и... подняла осколок стекла, который приняла за драгоцен­ность. Ее охватило разочарование, но она добралась до паго­ды и вознесла благодарение Будде. Через девять месяцев она, как положено, родила ребенка, приятного мальчика со свет­лым, как у Будды, лицом».

— А теперь, внучек, попробуй расшифровать притчу, что­бы найти рецепт лечения.

— Я не смогу, — откровенно ответил Кронид.

— И правильно, — похвалил его Пармен. — Это лжецы, выдающие себя за чародеев, приписывают себе сверхъесте­ственные качества, а ты должен знать элементарные законы, которые позволят тебе управлять своим и чужим телом. В притче про Будду нет ничего сверхъестественного, надо только знать особенности. А они таковы: Будда велел идти женщине в полдень, когда солнце в зените, то есть очень жарко, боси­ком вдоль реки Хуанхэ. Это река, которая выносит на берег при разливе много лёсса, и лежит он высотой до полуметра. Вот тебе первое условие задачи: бесплодным женщинам де­лают грязевые ванны и прогревают в первую очередь ноги для восстановления подачи крови. Дальше: женщина про­снулась радостная?

— Я думаю, да, — кивнул Кронид. — Увидеть во сне бо­жество — очень приятно.

— Верно. А радостное ощущение — это приток адрена­лина в кровь?

— Так, дедушка Пармен, вы учили. А холестерин от пло­хого настроения, — прилежно ответил Кронид.

.— Умница, внучек. Таким образом, женщина шла, при­нимая грязевые ванны, притом сухие, в радостном располо­жении духа и...

— Нашла кусочек стекла, — подсказал Кронид.

— Это так, но резко нагибалась она за драгоценным кам­нем и, только подняв его, обнаружила стекло. Что произош­ло? Вспомни, как надо обработать позвоночник для притока крови в ноги?

— Нужно распустить четвертый и пятый позвонки, про- массажировать их и поставить на место. Я понял, дедушка! — воскликнул Кронид.

— Когда она резко нагнулась, позвонки разошлись, а когда выпрямилась, они встали на место.

— Правильно, Кронидушка! Но не упустил ли ты чего?

Кронид задумался и стал вслух восстанавливать притчу:

— Она была радостной, пока не наткнулась на осколок стекла... — Его лицо озарилось. — Дедушка, когда женщина нагнулась, к позвоночнику пришла обогащенная кровь, а когда выпрямилась, к нему не попала кровь с холестерином.

— Вот и весь рецепт, — удовлетворенно развел руки Пар­мен. — Функция деторождения восстановилась! Ноги про­грели, кровь обогатили, позвоночник поправили...

Так просто и понятно трактовался древний рецепт ки­тайского целителя. Пармен знал их великое множество, по­черпнув из древних книг. Знал секреты массажа, трав, гимнастики. Он передавал их Кроииду ежедневно и всегда заставлял думать, убирать мистику, оставляя, как облуплен­ное яйцо, только суть рецепта.

— Дедушка, — спросил как-то Кронид, — а зачем нужно облекать рецепт в притчу?

—- Кронидушка, это сделано для того, чтобы не все под­ряд владели ими. Злые люди могут использовать способы врачевания в корыстных целях, а врачеванием должны зани­маться добрые руки. Основное правило помнишь? — спро­сил Пармен.

— Конечно, дедушка, — ответил Кронид и процитировал его слова: — Мы лечим людей своим теплом, передавая его руками болящим. Остальное — вторично.

— Вот и весь рецепт...

«Чем же заболел Оками? — разволновался Кронид, пере­бирая в уме возможные способы врачевания. Ничего подоб­ного он не встречал. — И дедушку не спросить...»

Использовать сверхъестественные силы Пармен Крони- ду запрещал. Только в крайних случаях.

«Может, это крайний случай?» — спрашивал себя Кро­нид, жалея товарища, и что-то подсказывало: нет, ищи зем­ное снадобье.

На следующий день он разыскал в тайге корешки любо- цвста и стал подмешивать в отвар для Оками. Лучше ему не становилось, а кризис не наступал. Он стоически принимал снадобье и наотрез отказывался от ухи. Крониду стоило боль­ших трудов накормить Оками, весь свой таежный опыт он использовал для сбора съедобных кореньев, злаков и орехов. Он чуть не плакал, когда кормил угасающего товарища. Себе варил уху, не понимая, почему Оками отказывается от нава­ристой похлебки. В найденном озере он ловил здоровенных карасей и белорыбицу, неизвестно как попавшую в непроточ­ное озеро. Форель и пеструшка ловились просто, как голья­ны, утратив в озере резвость не в пример речным собратьям. Всякий раз, когда Кронид уходил на рыбалку и возвращался домой, его что-то терзало, и дорога давалась ему с трудом, словно душа Пармена корила его за промашки, но рыба была жирной и вкусной. Другого питания у них не водилось. Даже остатки сухарей, сахара и соли Кронид сберегал для Оками.

После кормления Оками засыпал, а Кронид в это время обследовал низину, ближние кряжи или ловил рыбу. Трава по-прежнему оставалась зеленой, холода не наступали, и тя­гучая морось одолевала. Сучья для топки мокли и разбухали, требовалась сноровка найти дрова посуше или сделать их пригодными для горения. Это Кронид умел, не зря Пармен тратил время, обсказывая науку выживания.

— Внучек, — поучал он, — люди должны жить в природе, а не на природе. Они обленились и утратили данные им Бо­гом качества.

— Как это, дедушка? — не понимал Кронид. — Разве Всевышний сделал их не обычными людьми?

— По образу и подобию своему, — поднял указательный палец Пармен. — Он дал им все, а люди захотели беспечной жизни, обленились, ели что ни попадя. Выживание — это не скудное житье, это умение богов раствориться среди приро­ды, ничем ее не обижая.

В поисках сушняка Кронид набрел однажды на завалив­шееся строение, поодаль зеленой низины. Видимо, здесь, в стороне от землянок, стояла просторная пятистенка, сложен­ная из сосновых бревен. Расщепляя стволы топориком, Кро­нид обрел отличную растопку. Кругляк был выстоен, сохранился сухим и нетрухлявым.

Неделя провожала неделю. Оками хворал, почти не гово­рил, и Кронид постепенно углубил проход в завалившееся строение, где попадались сухие доски и предметы обстанов­ки: он вытянул из завала пару табуреток и разбитый стол. То-то радости для их скромного жилища! Жаль, Оками без­различен к окружающему...

Кусок кумача, торчащий из трухлявого завала, Кронид приметил сразу. Бесценная находка: тут и скатерть, и про­стыня для Оками!

Осторожно выволакивая кумач, Кронид отступал к выхо­ду, а материя никак не кончалась, к радости юноши. Нако­нец она кончилась — больше трех метров широкого полотнища!

Выбравшись из завала, Кронид расстелил его на траве. Проступили буквы, не замеченные в полумраке.

Кумачовое полотнище оказалось лозунгом: «Сталин — наше знамя боевое!»

Вот, значит, куда они забрели...

Никакой артели здесь не было, как не было и мирного труда. Лагерь здесь обосновался, страшный приют обездо­ленных.

От Пармена Кронид слышал о Сталине, о тех лагерях, которые располагались в этих местах лет около ста назад. «Человек этот, — поучал Пармен, — был жесток, веру свою воздвигал на крови и людском страдании, но возвеличил Русь, как никто другой. Только это была уже не Русь, а империя зла и коварства. Всевышний Сталина не покарал, но империю разрушил, ибо перевертыш страшен желани­ем своим пребывать в человеческом обличье, улавливая некрепкие души...»

Кронид спросил, усомнившись: «Так Сталин был дьяво­лом?» Пармен отрицательно покачал головой: «Нет, внучек. Он хотел быть властелином и стал им. Добрые и недобрые деяния перемешались в его жизни. Божьей кары он не полу­чил и прощения тоже. Такими были царь Иван Грозный и Петр Великий, а мало ли других русских царей, изводившие мирян притеснениями? А много ли живших благодеяниями?

/Таков закон: вождь должен быть строг, ему вверен Богом народ, и спрос с него особенный: силен твой улей — вот тебе и возможность оправдаться перед Всевышним. В Священ­ном писании сказано: «Всякая неправда есть грех, но есть грех не к смерти».

Кронид призадумался: как же тогда быть добрым пра­вителем?

«Таких не бывает, — ответил Пармен. — Единовластие жестоко в любом проявлении, а сообща люди разучились управлять. Измельчали, нарушив божьи заветы. Поэтому Всевышний карает не вождей, творящих дьявольские дела, а потакающих таким». Опять непонятно Крониду: «Тогда замученные Сталиным — виноваты больше?» — «Нет, вну­чек, но Сталин знал, за что ему придется держать ответ, а приниженные им так своей вины и не осознали, а вина единственная — дали в себе прорастить дьявольское семя. Во всех русичах проросло оно, только страх перед Богом сдерживал его рост, отчего святость истощилась в них, иссосало ее дьявольское семя. Поэтому к власти после Сталина приходили трухлявые вожди, они-то и были слу­гами дьявола, им прощения нет». — «А дядя Гречаный?» — «Он справедлив, но не искушен во власти. Адреналином он кровь людскую взбодрил, а как пользоваться холесте­рином, не знает. Жалко мне его...»

Неожиданно Кронид вспомнил одну из притч Пармена и догадался с радостью, как ему вылечить Оками. Ему хоте­лось еще покопаться в завале, откуда вытянул он кумач, но долг перед товарищем был выше. Прихватив кумач, он пря­миком отправился на озеро. Кумач простирнул и наловил пиявок.

— Оками, вот эти кровопийцы спасут тебя! — заявил юн радостно с порога и не мешкая принялся за врачевание. Что­бы товарищу не было постыло, он пробавлял лечение рас­сказом о находке: — Кумач высохнет, будут нам простыни и скатерть. Жаль только, соль на исходе, я корешков дракони- цы накопал, все какая-то замена... И есть у меня надежда, что в завале я найду соль. Я почти добрался до задней двери, там, наверное, кладовка была или подсобка. Оками, нам по­везет, как ты думаешь? — спрашивал он товарища, продол­жая возиться с пиявками. Насытившихся снял и терпеливо промакивал выступающую из ранок кровь. Терпел и Оками. Молчал. Когда все пиявки отвалились, Кронид остановил кровь и заботливо укрыл Оками:

— Поспи теперь, а я приготовлю покушать...

Ноги немедленно увлекли его к завалу. Замок на двери кладовки поддался сразу: из истлевшего бруса, как гнилой зуб, пробой выпал сам собой. Кронид включил фонарик.

Вдоль стен расположились полки, в сухом воздухе пахло тленом. На полках плотно стояли толстенные книги: Ста­лин, Сталин, Сталин — читалось на корешках. Соль, да не та... Стоял там и бронзовый бюст вождя, и лежала самая на­стоящая кумачовая скатерть. Все.

С пустыми руками, разочарованный, Кронид вернулся в землянку. И, к своему восторгу, он застал Оками сидящим на постели.

— Ты выздоровел!

Оками озирался недоуменно.

— А мне кажется, я спал тяжелым сном. Ничего не по­мню, совсем ничего. Сколько же времени я валялся? День, неделю?

— Э, Оками, — засмеялся Кронид, — два месяца!

Он помог товарищу выйти на свежий воздух. Вместе с ним иначе вдыхал запахи прелой листвы и сырости.

— Еще теплей стало, будто весна...

— Весна и есть, — улыбался ему Кронид. — А я лозу лимонника нашел. Вот чай вкусный будет!

Вместе они сходили на рыбалку, и ужин удался на славу. Оками долго не хотел есть запеченную рыбу, как ни привле­кательно она выглядела. Кронид настоял:

— Тебе надо набираться сил.

— Только ради тебя, — ответил со вздохом Оками. — Ты знаешь, японцы привередливы к рыбе, и если отказываются от нее — неспроста это, душа противится.

— Ну хоть маленький кусочек, — настаивал Кронид. Кое- как Оками поел рыбы. Потом пили чай с лимонником, и он наслаждался ароматным чаем. Дотлевали угольки в печурке, духовито разливалось тепло в землянке.

Повинуясь внутреннему желанию, Оками из благородства решил поведать Крониду то, с чем направлялся в Москву.

— Ты знаешь, Кронид, в каком порядке идут цвета радуги?

— Знаю, — кивнул Кронид. — Мы говорили об этом.

— А про обратную радугу знаешь?

— Дедушка Пармен рассказывал, что иногда появляется другая радуга — трехцветка, предвестница беды.

— Это так, — подтвердил Оками. — Завтра я покажу тебе, как находить место, откуда приходит трехцветка. До­стопочтенный Тамура открыл эту тайну, но спасти Япо­нию не успел...

Ночью Оками спал плохо, и Кронид прислушивался к товарищу. Он напоил его отваром с лозой лимонника, и Оками успокоился. Лишь под утро сам Кронид провалился в сон, как в яму. Было зябко и не по себе, что-то мучило его.

Проснулся он внезапно: кто-то сказал в ухо: «Не уходи».

— Эй, Оками, — позвал он. — Как ты там?

Он быстро встал и подошел к ложу товарища. Из спаль­ника торчал заострившийся нос, глаза были открыты и не видели его.

— Оками... Как же это?

За ночь лицо сделалось восковым. Кронид открыл дверь, ворвался свет, сомнений не осталось.

Пошатываясь от внезапного горя, Кронид вышел нару­жу. Он виновен в смерти товарища. Но почему, за что ему такая кара?

Три дня он не находил себе места, высох, не прикасаясь к пище, почернел от горя и необъяснимого чувства вины. На четвертый он соборовал Оками. Для захоронения праха из­брал отдаленную землянку, приготовил дрова для сожжения.

Пламя будто взорвалось одновременно со всех сторон, необычно яркое и яростное. Стоя на коленях, Кронид про­сил Ория заступиться за Оками. Среди мороси прошелестел ответ: упокой его на возвышенном месте, ближе к погибшей родине и небу.

Еще трое суток Кронид без сна бесцельно сидел в землян­ке, не разводя огня, поминая товарища молчанием и отрешен­ностью. Великий грех возлег на него неведомо почему.

«Грехи наши в деяниях отцов наших. Аминь...»

Привыкший свободно носить свое тело, не обременен­ное печалью, он чутко откликался на томление внутри или взгоряченную кровь, а теперь вдруг перестал ощущать зов плоти, саму жизнь вокруг, не слышал своего сердца. «Во мне все перевернулось, я стал другим», — понял он свое состояние.

Впервые он нес бремя.

Голод растормошил его. К озеру он не пошел, не под­нялся и в сопки, а отправился к завалу.

Снова внимательно Кронид обследовал все углы и в этот раз обнаружил нечто новое: за кладовкой была еще одна дверца с простой щеколдой, ведущая в каморку-за­пасник. Оттуда он извлек тяжеленный мешок и следом два легких дощатых ящика.

Нет, не зря пленил он себя в поганом месте!

В ящиках покоились жестянки, на каждой посредине уз­кая полоска металла, которая скручивалась посредством клю­чика с прорезью. Скрутив одну, он, к своей радости, увидел внутри галеты, тс самые лснд-лизовскис хлебцы, о которых рассказывал Пармен. Не удержавшись, он съел сразу штук десять. Сразу захотелось пить. Взвалив мешок на спину, а открытый ящик прихватив под руку, он вернулся в землянку. Чай с лимонником и галеты были настоящей наградой.

Потом он взялся за мешок. На ощупь — книги.

Кронид развязал мешок без особого волнения, из любо­пытства вынул конверт плотной бумаги, лежащий поверх книг. На конверте категоричная надпись: «Заместителю начальни­ка УСВИТЛа[4] товарищу Сухову лично в его руки». Внутри конверта записка на тетрадном листке в линеечку: «Тов. Су­хов! Срочно переправь эти книги в Москву лично полковни­ку Воливачу Вилору Степановичу. Их изъяли у староверов в Семучином ските. Очень важно! Дата: 2 марта 1953 года. Подпись: начальник спецлагеря 1/2 Кремнев».

Книги до адресата не дошли: через три дня связи нару­шились.

У Кронида затряслись руки. Очень осторожно он погру­зил их в мешок, еще более осторожно он вынимал книги.

«Спасибо тебе, Всевышний, — шевелил он губами, — что не отвратил свой взор от меня и привел к святая святых. Спасибо тебе, дедушка Пармен, что не дал мне уйти неза­служенно прочь. И упокой, Всевышний, душу товарища мо­его по несчастью Оками, нет воздаяния без греха, а грех мой без умысла».

Пять фолиантов в переплетах эбенового дерева с золоты­ми застежками он выложил на кумачовую скатерть. Шестым лег свиток в оплетке из провощенных тростниковых пало­чек. На красном покрытии казались они Крониду святыми неопалимыми дарами.

Первым он открыл свиток, памятуя наставление Парме­на, в какой последовательности следует читать священные книги. «Тишайший свод».

«Сын мой, куда ты идешь? — читал он древнеславянскую вязь, запрещенную киевским князем Владимиром, губите­лем веры. — Истина перед тобой, и ты единственный, кто располагает ею. И любой другой и каждый следующий пото­му, что истина у каждого своя и непонятна другому, если он того не желает.

Сын мой, остановись, не трать времени даром, не блуж­дай по кругу: откуда вышли мы, туда вернемся; чем были, тем останемся. Не возвышайся над прочими, пока Творец не возвеличит тебя, а знак Его ты отыщешь сразу, овладев муд- ростию, дарованной Им.

Будь терпим к прочим потому, что они читают свой сви­сток истины, а мудрый не кичится знаниями.

Не доверяй вождям, они не соль земли, но подчиняйсяN ( им с достоинством, не унижая себя.

Возлюби врага своегр, он зеркало твоих ошибок. Разбив его, ты станешь слеп на пути к истине. Если тебя одолел враг, то ты не дал ему заглянуть в зеркало твоих помыслов.

Не поучай без надобности, это глупость. Открытость твоя есть учение другим, и лишь святая святых принадлежит тебе одному и целостно. Ее не открывай никому. Аре!»

«Аре — Будь здрав — приветствие посвященных, — вспом­нил Кронид. — Так вот он какой, знаменитый «Тишайший свод», утерянный и обретенный ради спасения человечества...»

Кончиками пальцев Кронид бережно оглаживал буквицы свитка, впитывая их молчаливую силу.

«Отсюда Моисей взял десять заповедей...»

Следующим лежал фолиант с зелеными уголками неве­домого металла.

«Книга Света»: «Суета сует, все суета, если мир поглупел от всеядности и не видит движения светил...»

«Вот и Экклесиаст нашелся...»

Кронид прислушался. Отвлекали звуки снаружи. Он за­крыл фолиант и вышел из землянки. Где-то лаяла собака и слышался женский голос. Кронид вернулся, бережно пере­ложил все книги обратно в мешок и задумался. Мало ли ка­кие визитеры могут зайти к нему. Не раздумывая больше, он завязал мешок и понес его к леску у края низины, где из старой железной бочки соорудил тайничок и хранил там це­лебные травы, корешки и кое-какие мелочи, не столь необ­ходимые в повседневности, но милые сердцу.

«Про другой ящик галет забыл!» — вспомнил Кронид и отправился к завалу. Звуки с сопки мало его беспокоили. Кто бы это ни был, он встретит гостя чем Бог послал, не обидит, худа не сделает, а ему никто худа не причинит. Те­перь у него есть «Тишайший свод»...

Он почти взялся за скобу двери, как вдруг она распахну­лась сама и оттуда выскочила внушительных размеров мох­натая собака, стала перед нам как вкопанная, не взлаяла, словно вопрошала: «Я здесь поселилась, а ты кто?» Собака втянула его запахи, зажмурилась и сунула голову прямо под руку Кронида.

— Познакомились, значит. Ну пошли...

Для приличия он постучался в землянку и только потом вошел. На его ложе, застеленном кумачом, восседала девуш­ка лет двадцати. Она как раз распустила свои пышные воло­сы и застыла с наклоненной головой.

— Мир вам, — поклонился Кронид.

— Здрасьте, — тряхнула она головой и безбоязненно спро­сила: — Ты кто такой? — Волосы разлетелись по плечам.

— Я-то? — умилился Кронид. — Я живу здесь...

— А я заблудилась, — выпрямила стан сидящая девушка. — Ты не переживай, не задержусь, меня скоро найдут. Я Вика Цыглеева.

Кронид улыбался. Улыбка приклеилась к нему нелепым образом.

— Ну, чего стоишь? Развлекай меня, корми... А ты кра­сивенький, божок прямо лесной...

2-10

Проворный Цыглеев Гречаного не обманул и за неделю перевез в новую столицу весь кабинет со вспомогательными службами, обслуживающим персоналом, собаками и кошеч­ками. Город ожил мгновенно, засветился электрическими огнями, неоном, зашумел деловым и праздничным гулом. Компактней город занимал не более двух квадратных кило­метров, без промышленных зон и строительных объектов. Топливный кризис уже давал себя знать, и в новой столице почти не водилось автомобилей. Соляр и бензин весь уходил на строительство дорог и других городов Сибири, а в Ориане разъезжали фиакры и ландо, покрикивали кучеры, требуя проезда.

Сразу бросалось в глаза отсутствие детей и людей пожи­лого возраста. Всего одна школа, один детский садик, забить козла не находилось компании, зато пять колледжей высшей ступени трудились с утра до позднего вечера. За Цыглеевым молодежь ринулась в Сибирь, и, пока старшие неторопливо примеривались, что выторговать из льгот у премьера, что взять с собой из утвари, не осталось мест в служебных квартирах и самой службы. Поколению очковтирателей предлагали ос­таться на прежнем месте, ехать туда или туда, но не сюда. Оскорбленные ветераны канцелярских скрепок и дыроколов кочевряжились недолго: вода подступала быстро, возвышен­ности превращались в острова, хлеб насущный заменяла рыба плавающая. Ее фосфор хорошо усваивался мозгом, и умствен­ные люди спешно осваивали рабочие профессии, отхожий промысел и забытые ремесла. Новыми красками засияли гжель, палех, напольные и настенные часы играли марши, а подкованные блохи гарцевали в ожидании покупателей.

Только вот покупали сущую безделицу, и брошенные на островах пенсионеры умирали тихо, без проклятий. Расцвет пришел, но слишком поздно, рассветы приходили в туман­ной мороси, а где-то там за туманами играла музыка, весели­лись их выросшие дети и не спешили заводить для них внуков. В прежние времена взрослые лишали их школьных завтра­ков и учителей или наоборот — пичкали сникерсами и пре­стижными колледжами, нынешняя молодежь отплатила родителям тем же — забвением и денежными переводами.

Да, нерадостно было коротать дождливый вечерок за обиль­но накрытым столом в одиночку, а новые города без автомо­бильного воя и смрада выхлопов, без стариковских каталок и брюзжания, без множества проблем, создаваемых пенсионе­рами, весело светились огнями в поздний час, напоминая пустыри, поросшие жизнерадостным репьем и чертополо­хов с яркими цветочками, которые выдирать с корнем не­возможно, и остаются корни в земле для новой поросли.

У детей не было родителей, у родителей не было детей. На глупый вопрос: «Где твои детки?» — отвечали: «А Бог их знает». На другой глупый: «Где твои предки?» — отвечали: «А черт их знает».

Одним словом, в новой столице и окрестностях бурлил молодой организм без рудиментов и комплексов.

В аппарате Бехтеренко, как и везде, трудился молод­няк. Его самого подпирали молодые замы, энергичные и неглупые. Сам министр несколько раз намекал премьеру об отставке, но Цыглеев не спешил отпускать на заслуженный отдых Святослава Павловича, одного из немногих ветера­нов в кабинете министров. Бехтеренко не боялся потерять место: компьютерные программы Цыглеева ладно вписыва­лись в системные проработки министра внутренних дел, а Цыглеев уважал владеющих базой данных. Это лет двадцать назад Черномырдин или Гайдар могли дурачить публику ску­доумием или заумью, а молодежь быстро раскалывала ста­рых пердунов их же огрехами. Годы духовного сиротства молодежь наверстывала безжалостно. Зато подобных Бех­теренко, имеющих свой склад ума, уважали, как уважают умную независимую машину.

Кого не взял Цыглеев в новую столицу, так это органы безопасности и казаков. По уложению от прошлого года им вменялось селиться где угодно, но не далее пятисот километров от границы. Сумароков ликовал, наслаждаясь в Москве властью, пока не хватился, что наслаждается он собственной наготой. Цыглеев уговорил Гречаного подпи­сать указ о закрытии громоздкой конторы, некогда гроз­ной и всесильной, которая осталась без работы. Нет, конечно, работу органам можно найти всегда, если сами органы пожелают этого, но Гречаный, памятуя, сколько раз гэбисты вставляли ему палки в колеса и мешали, указ подписал, а Цыглеев, любивший движение без помех и ровное, контору распустил, создав при министерстве Бехте­ренко всего лишь внешний отдел. Сумароков, отметав ис­кры гнева, завел себе парник наподобие президентского, Новокшонов с превеликим удовольствием отбыл в свой родовой курень, а хитромудрый Дронов перебрался в но­вую столицу под крыло Бехтеренко заведовать тем самым внешним отделом. Остальные — кто куда.

В переездах как-то забыли об очередных президентских выборах, и тогда Цыглеев издал указ, закрепивший за Греча- ным пожизненный титул почетного президента. Никто и ухом не повел. Фракционеры перевелись от обилия фосфора в го­ловах, коммунистическое движение сохранилось только на африканском роге под видом обрезания половых губ. Дика­ри — они и есть дикари.

В новой столице не было ни одного православного хра­ма, ни одного молельного дома или мечети, и московские колокола звонили с глухой тоской по светлым временам, и тягучий звон плыл над широкими водами, как собачий вой к покойнику.

Молодых вера не заботила — как можно верить в Бога, если программные исчисления выводили на мониторы ком­пьютеров безликие цифры? Они грамотно рассуждали о стра­тегических ошибках Православной церкви, упущенной тактике от нежелания смотреть на вещи реально, отчего вера изветшала, а ведизм слишком молод, невразумителен при отсутствии основополагающих документов и прельстить не может. Они дружно соглашались, что в прежние времена ломали дурочку все кому не лень, лишь бы сколотить соб­ственную компашку, как это делает сейчас бродячая шпана, не способная даже освоить элементарный «виндоуз», отчего сподручнее крестик на шее или ведический знак, а в руке цепь со свинчаткой или «Калашников» и уверение вожака, что он-де знает великую тайну Второзакония и никому ее не откроет, только самым преданным и послушным. И где эта тайна? В пустых головах. Где эти головы? На компьютерных кольях в министерстве Святослава Павловича. Он их отсле­живает, отловив, загружает программами на строительство новых дорог, а им недосуг: после сидения перед экранами компьютеров лучше расслабиться коктейлем «Поповская жопа» или поболтать за рюмочкой «Сумасшедшего генерала» о преимуществе анального секса или вертикальном схожде­нии религий. Хорошо быть молодым и умным!..

Когда-то век и другой назад писатели и художники жи­вописали приход дьявола: в отблесках багряного пламени скачут черти с вилами и черными мордами, а парадом ко­мандует главный черт с бородкой дядюшки Хо и козлины­ми рогами. Впечатляюще, грех не заглянуть в церковь и попросить отсрочки дьявольского пришествия, чтобы ус­петь обзавестись новой тачкой или дачкой да сбагрить с рук глупую дочку замуж и пожить наконец по-людски. Ан нет, егодриход тих и скромен, как улыбчивая гайдаровская речьг, он не козыряет ельцинской статью и не отмечен божьим плевком порока на лысом челе. Он по-березовски мудр и властен, как Господь, он по-чубайсовски пронырлив, как сам дьявол. Он и есть дьявол. Он — действие. Он верфь для ковчега и омовение лона Земли пред новой беременностью. Он — семя. Кому повезет, тот сядет в ковчег парной тва­рью, вооруженный компьютерной грамотой, а на файле уже сидит вирус: «Частица черта в нас заключена подчас». Гос­подь — это преславно, а электричество по проводам — это бесовская сила. И никуда без дьявола потому, что запрет­ный бифштекс -— сила.

Понимал все это Владимир Андреевич Цыглеев и про­считал свой век досконально. Десяти лет от роду он в оди­ночку раскрутил текст Священного писания на простой 486-й модели, не возвеличился до Бога, не опустился до дьявола. Кому нужна ветхозаветность, если в двенадцать он слыл не­превзойденным хакером и развалил по просьбе Министер­ства обороны штатовскую систему превентивного ракетного удара, в пятнадцать сам стал министром, а в двадцать пре­мьером. Его познания были холодны и вгоняли в жар людей вдвое, втрое старше, высказывания казались кощунственны­ми, а взгляды убийственными потому, что ни один экран компьютера не пожалеет о жестком приговоре, не извинится за методичную гадость.

Премьер Цыглеев создал систему жесткую и гибкую од­новременно, как стальная проволока. Ее не взять на излом, не порвать рывком, в ней не осталось мягкости сантиментов. К примеру: рабочий день начинался с 10.00, а девочка, с которой он занимался сексом до 09.00, опоздала минут на пять, а точнее — на четыре минуты двадцать восемь секунд.

«Ой!» — не принимается, «Ох!» — он не скажет, и при чем тут секс, если счетчик отметил опоздание и уже высчитал штраф из зарплаты? А деньги он пока оставил деньгами, они вихрили по белу свету и вымывались из карманов, и вопрос: «Если ты такой умный, почему такой бедный?» — надежд на поблажки не сулил.

Итак, обсуждался бюджет на следующий год. Министры, как водится, приготовили жала, чтобы вонзить их в пита­тельную среду.

Во главе стола он выглядел почти игрушечным. Головас­тый, но статью не вышел из-за бдений у светящихся экра­нов. Он крутил педали тренажера и качал пресс, однако упущенного не воротишь. Круглое его личико с острым но­сиком улыбалось программно в нужных местах, как завар­ник на самоваре, он сам отменно шутил, зная множество анекдотов, был речист и умел слушать. Бехтеренко, присут­ствующий на заседании кабинета, единственный седовласый здесь и не менее умный, всегда с умилением внимал речам премьера, только частенько и невпопад возникала мысль: не ушибается ли он, как любой смертный, а если ушибается, кривится от боли?

— Итак, делим бюджет, — встал Цыглеев, оперся обеими руками о стол. — Сначала дела зарубежные. Ближнее зарубе­жье. На следующий год никому ничего давать в долг не бу­дем. Ни под какие проценты. По расчетам, наших собственных припасов хватит на пять лет, по прогнозам, три четверти земной поверхности максимум за год уйдет под воду. Смысла нет спасать тонущих. Мы не бедные, но гордые.

— Украина обещает в этом году поставку двадцати но­вейших силовых установок для ветряков и просит предопла­ту в размере десяти миллионов золотников, — напомнил министр энергохозяйства.

— Хохловские балачки. На Украине осталось два заводи­ка и десятая часть территории от прежней. Какие ветряки? — спокойно и едко отводил довод министра премьер.

—- Но планируется перевод производства в Прикарпатье, — не уступал министр. — И даже в Закарпатье.

— Западенцы всегда были бедными, но гордыми и рас­четливыми. Они не позволят загадить Карпаты хохлацкой непринужденной глупостью. Лучше пригласить их ансамбль песни и пляски Григория Веревки и заплатить им повышен­ную плату за серию концертов. Это разумно. Пусть попля­шут, попоют, заодно заработают. А вот Львову кредит дать на поставку древесины твердых пород и на развитие нефтя­ной отрасли. И не скупиться.

— А кавказскому каганату? — напомнил министр продо­вольствия.

— Только на бартерной основе. Будет виноград, дадим ткани, — влет решал проблемы премьер.

— А среднеазиатскому ханству?

— Отмолчимся пока. В прошлом году эмир отверг наше предложение поставлять нефть только в Россию на весьма выгодных условиях, а теперь сел в лужу: скважины гонят го­лый парафин. Эффект капли начинает действовать. Еще года три назад я предупреждал всех, сообразуясь с изменением мантии планеты.

Возразил министр легкой промышленности:

— У самих запасы кончаются. Сырья нет.

— Как это — сырья нет? —- без возмущения спросил Цыглеев. — А порубки в зоне прокладки дорог? А топляки?

— А топливо? — парировал вопрос министр энергохо­зяйства.

— Вчера министр обороны получил распоряжение закон­сервировать весь военно-морской флот и подвижную броне­технику. Воевать не с кем, будет вам топливо.

— Это радует, — отстал министр.

— Шельф Северного Ледовитого океана, — перешел к другой теме премьер. — Тофик Сеймурович, рапортуйте, — обратился он к министру топливной энергетики, пятому по счету, если не сказать первому среди топливных и энергети­ческих министерств.

— Десять новых платформ установлены, пять в сборке. Готовят по графику без осложнений.

— Укладываетесь? — мягко спрашивал Цыглеев. Этого министра он уважал. Разбитной чернявенький Тофик нес на своих плечах будущее благо.

— Вполне. Хотим дальше к Аляске продвигаться.

— И правильно. С Сейфуль Мулюком договорились. Вы­купаем Аляску обратно и за ту же цену. Нефть — это жизнь.

— Аккумуляторы из Армении? — обратился он к мини­стру энергоемкостей. — Как там наши братья во Христе? Не подводят?

— Соглашение состоялось. Президент Армении просит кратчайшим путем решить вопрос возврата ее прежних тер­риторий у Арарата.

— Это не вопрос. Атаманы Бурмистров и Новокшонов получили распоряжение сегодня в полночь войти в Прикав- казский коридор. Резервный казачий корпус к отправке го­тов. Пусть богатеют братья-армяне. Воевать — не строить. Кто еще?

— Владимир Андреевич, — вклинился в паузу председа­тель комитета культов и оккультных наук. Оставили такой смеха ради. — Церковь настоятельно просит выделить сред­ства на постройку храмов взамен затопленных.

Председатель комитета культов и оккультных наук Кав- дейкин Антон Прокопович был единственным, по возрасту догонявшим Бехтеренко. Он пришел к выводу, что держали их по одной простой причине: и там и здесь требовались навыки, которых у Цыглеева не было, оба ведомства он счи­тал рудиментом общества.

— Вы... опять? — Цыглеев повернулся к Кавдейкину. — Я уже отвечал вам, на глупости денег нет.

—- Но это вера, Владимир Андреевич, — настаивал про­ситель.

— Я неверующий, Антон Прокопович, — отсек Цыглеев.

— Другие веруют.

— Пусть другие и дают. Церковь более других повинна в развале. Православная церковь клянчит, при том что отцы Цер­кви и сейчас живут безбедно и автономно. Пусть паства помо­гает им, если осталась. Сейчас бедных нет. Остались ленивые и дураки. Кстати, вас на заседание не приглашали.

— Я пришел по просьбе министра просвещения.

— А где Виктория Андреевна? — оглядел присутствую­щих Цыглеев.

Все промолчали. Если брат не знает, где его сестра, что говорить остальным?

— С какой просьбой? — затушевал неловкое молчание Цыглеев, обратившись к Кавдейкину.

— Виктория Андреевна просила меня точнее сформули­ровать причину необходимости возрождения Церкви.

— Вот как... — со скрытой издевкой произнес Цыглеев. — Мы тут все глупые, а господин Кавдейкин решил нас про­светить.

Бехтеренко, внимательно следивший за ходом диалога, представил, как это было. Кавдейкин достал Викторию, а она перепихнула его к брату, прямо на заседание кабинета, чтобы впредь отвязаться от просителя.

— Не надо конфликтовать с Церковью, — отвечал Кав­дейкин. — Лучше пойти ей навстречу.

— А то она проклянет нас, — насмешливо закончил за Кавдейкина Цыглеев.

о — И проклянет, — уверенно сказал Кавдейкин.

— Пошлет кары небесные, да? Землетрясения, потоп?

— И нашлет.

— Милейший и занудный Антон Прокопович, ваши ми­лейшие и занудные попы неплохо спекулируют знаниями, которые сохранились до наших времен, а я с помощью вы­числительной машины еще пять лет назад просчитал цик­личность катастроф. Так что мне надо было делать? Юродствовать, подобно Иеремии, Исайе, или вообще вы­дать себя за мессию? Честное слово, мне жаль вас. Скажите, вы умеете обращаться с компьютером?

— Я гуманитарий, — веско произнес Кавдейкин.

—■ И этим все сказано. Значит, не умеете?

— Не обучен.

— Наверное, в коммунистах числились в свое время?

— Не довелось.

— Оказывается, вас даже туда не взяли, — откровенно издевался Цыглеев. — Ладно. Бисер метать нечего. Посту­пим следующим образом: если глава Церкви докажет мне справедливость его просьбы и убедит в укреплении право­славной веры, я готов раскошелиться.

Кавдейкин удалился с надменным видом. Конечно, он понимал, что Цыглеев над ним издевался, но победил-то он, добился встречи иерарха с премьером. Не умели молодые работать и никогда не научатся без опыта старших, а он, Кавдейкин, и Цыглеева переживет, и катаклизмы, как пере­жил смуты, и бунты, и партийные съезды. И не забудет Цыг- лееву позора. И свидетелем его посрамления станет.

— Вот упорство! — искал понимания у кабинета Цыгле­ев, а глядел на Бехтеренко. Его сподвижники-одногодки ни­как не отнеслись к перепалке. Где-то усмехались, где-то переговаривались друг с другом и ждали окончания. А Бехте­ренко слушал внимательно. — Как вы считаете, Святослав

Павлович, у иерарха будут убедительные доводы? — обра­тился он к Бехтеренко.

— Еще какие, — усмехнулся Бехтеренко. — Не берусь судить, какие именно, однако, давши палец, вы рискуете крупно: иерарх постарается оттяпать всю руку. Два тысяче­летия противостояния обществу о чем-то говорят.

— Вот как? — удивился Цыглеев. — Я считал, Церковь помогает обществу. По-своему она его союзник.

— В этом и кроется глубочайшее заблуждение человече­ства, Владимир Андреевич, — снова усмехнулся Бехтеренко. — Траву без пастыря овцы найдут, от волков бараны защиту отра­ботают, а стрижку никогда не освоят.

— Так ли это нужно баранам?

— Привыкшим к стрижке — да. Надо помучиться им, чтобы следующая популяция стала короткошерстной.

Вернулись к прерванным делам. Бюджет разложился лад­но. Его обсчитали прежде, с запасом прочности и до послед­него винтика, и каждый министр свою долю знал точно, на чужую не претендовал. Когда есть из чего шить кафтан и закройщик надежен, о пуговицах не спорят. Бюджет не рас­тащили по крохам, как в прежние времена, его разложили по полочкам.

«Хорошо быть молодым и денежным», — блуждала улыб­ка на лице Бехтеренко. Он не осуждал их. Ему нравилась их легкость в подходе к сложным делам и просчитанная уверен­ность, как чувствует себя подготовленный студент на экза­мене. Опыт пожившего человека подсказывал, что все это ненадолго, утопическое счастье скоро закончится, а затишье обернется бурей. Все они не старше тридцати лет, беспечны, несмотря на эрудицию, и в бурю сломаются, как никогда не встречавшие бури. Когда со всех сторон льет и швыряет вверх и вниз, тут на точных расчетах не выплыть, тут прочная по­судина нужна и дядька боцман...

Он слишком глубоко ушел в себя и очнулся, когда Цыг­леев назвал его по имени-отчеству:

— Святослав Павлович, задержитесь. Сядьте ближе.

Бехтеренко пересел и приготовился слушать. Его мини­стерство нареканий не имело, значит, разговор будет о делах интимных.

Интуитивно Бехтеренко догадывался, что пойдет он о сестре Цыглеева. Девушка была своенравной, неуравновешен­

но

ной, пост свой занимала благодаря брату и делами занима­лась из рук вон плохо. Спасали заместители, а Вика чаще появлялась в дансингах, в ночных клубах, чем в своем мини­стерстве. Ей все сходило с рук. Будь это в старорежимном обществе, братца доконали бы не Викины дела, а сплетни о делах Вики. Приписалось бы все, еще бы назвали братца Ка­лигулой, подробно живописуя о кровосмесительных делиш­ках, а в новой столице никому это не интересно. Чем занимать умы, сверстники Цыглеева знают, досуга хватает, ну разве что похихикают: как это Вовчик Вику трахает. Вот невидаль! Голубое разрешено, лесбийское — без проблем, бисексуаль­ное — да ради Бога! Брат с сестрой сожительствуют... Это старичков занимает, чей хинкал давно увял, осталось только в святоши записаться. А старичков оставили переживать о нравственности в прежней жизни.

— Святослав Павлович, что там за увлечение у моей сест­ры? Знаете небось? — подступил Цыглеев с первым вопросом.

— Да мне кажется, вы знаете об этом лучше меня, —■ уклонился на первый случай Бехтеренко. — Мы слежкой не занимаемся.

— Она говорила мне, что старается понять рассуждения какого-то мальчишки, чтобы применить полученные знания в учебной практике. Кто это? Вы знакомы с ним?

— Слышать слышал, — снова осторожничал Бехтеренко. — Парень помешан на ведической вере. Кстати, он лично изве­стен Гречаному, его знали Момот и Судских. Он был един­ственным, кто пережил Зону, поэтому его опекали на высоком уровне.

— Вот как? А я даже не слышал об этом.

— Ничего удивительного. Он много странствовал со сво­им пастырем, сейчас живет тихо за Ульдыкским перевалом.

— С пастырем?

— По-моему, нет. Как будто пастырь скончался. Сейчас он один.

— Может, ему помочь, сюда переселить?

— Вряд ли он захочет. Хотел бы, давно перебрался, имея высоких покровителей. Затворничество, знаете ли, удел высо­коорганизованных натур, делает ее цельной, в будущем не под­верженной соблазнам бытия, чего простым смертным не дано.

Цыглеев воспринимал эти слова Бехтеренко камешком в свой огород. Вот-де как надо выходить в правители. Однако обижаться не в его правилах: пускай одни, отшельничая, выходят в мудрые мира сего, он вполне доволен положением сильного. Было бы интересно пообщаться с этим затворни­ком — так ли он мудр, как считает Бехтеренко.

— Над чем же он корпит? — спросил Цыглеев в прежней спокойной манере общения.

— Не в курсе. Краем уха слышал от Новокшонова, будто читает древние книги и, вероятно, размышляет над ними.

— Если так, то я подобное затворничество прошел. Толь­ко не над книгами корпел, а над программами. И разумеет­ся, в одиночку, — уравнял намек Бехтеренко Цыглеев, давая понять, что помудрил и он для будущего восхождения.

— Не спорю, Владимир Андреевич, — мягко согласился Бехтеренко.

— Кто по старинке привык, кто другие методы освоил. В старину, к примеру, когда корпуса пароходов клепали, им давали год оржаветь, потом до чистого металла сдирали ржав­чину и только потом красили и достраивали. Износу не было.

— Прекрасное сравнение, — пропустил мимо ушей на­мек Цыглеев, готовый отразить его своим. — Корпуса в са­мом деле не изнашивались лет по тридцать — пятьдесят, а двигатели за это время морально устаревали. Так есть ли смысл отшельничать и возвращаться в общество морально устаревшим?

«Уел», — про себя усмехнулся Бехтеренко и ответил:

— Старое — это надежно забытое новое.

—■ Ой ли? Может, наоборот?

— Именно так, Владимир Андреевич. Но не будем спорить. Я в идеологии не силен, — ушел от спора Бехтеренко. — Вер­немся к нашим баранам.

— Разумно, — засчитал себе очко Цыглеев. — Понимае­те, Святослав Павлович, до развлечений сестры мне особого интереса нет, но это моя сестра, ее жизнь мне небезразлич­на. Я не ханжа, не святоша, но здоровье блюду свято. Хоте­лось бы знать, не болен ли этот молодой человек?

Бехтеренко тактично промолчал.

— Не подумайте слишком плохо, — пришлось Цыглееву откровенничать дальше. — Но я заметил на ее руках непри­ятную сыпь. Будьте добры, разберитесь с этим молодым че­ловеком. Обследуйте его, что ли... Это моя личная просьба, Святослав Павлович.

— Займусь, — утвердительно кивнул Бехтеренко, хотя ему до чертиков не хотелось заниматься подобным поручением.

— Так, говорите, старое — это надежно забытое новое? — неожиданно напомнил Цыглеев.

— Так получается, — улыбнулся Бехтеренко.

— Я понял вас.

Сам того не ведая, Бехтеренко помог Цыглееву открыть новый закон микросенсорики. Не житейская мудрость, не Соломонова притча, а закон поступательного движения ма­терии, которым владели жители Зоны, сумевшие держать под контролем всю планету...

2-11

Вика обещала вернуться через неделю, и Кронид то­мился ожиданием новой встречи. Он ждал ее и боялся од­новременно ее прихода. Она раздражала его, сеяла сомнения и влекла.

За годы общения с Пармсном у них никогда не возни­кала тема отношений мужчины и женщины. Врачевание — в порядке вещей от самых сокровенных областей тела до обычных грибковых поражений. Он осваивал естествен­ные и физические науки, постигал философию и не заду­мывался над природой естества, а Пармен часто повторял: подрастешь, станешь крепок душой и телом, тогда тебе откроется иной мир. И Кронид послушно ждал. Он верил наставнику свято. Скажи ему Пармен, что дети заводятся в капусте, он бы принял это за аксиому, врачуя тем не менее беременную женщину.

Развитие Кронида опережало возраст. В четырнадцать лет он выглядел хорошо сложенным юношей. Умным, воспи­танным и наивным. Именно о таких мечтают все родители и удивляются, когда детишки дают им советы в области секса и деторождения.

113

Давным-давно в Зоне Кронида опекали все женщины. Он жил в отдельной сухой и теплой пещере, тепло было сна­ружи, и взрослые ходили в купальниках, плавках, шортах, часто без маек. Был какой-то праздник, и Кронида оставили без присмотра. Он терпеливо дожидался, когда ему расска-

5 Заказ 766

жут поучительную историю на сон грядущий, не дождался и вышел поискать очередную няньку.

Он вошел в большую пещеру, где время от времени собирались жители Зоны, если начинался дождь. Играла приятная музыка, мужские тела сплетались с женскими, и Кронид наблюдал, силясь понять детским умом, почему взрослые танцуют, лежа на подстилках. И голые. Его заме­тили. Одна из женщин спохватилась и, как была нагишом, вскочила, уводя его прочь. Она спешила, и в такт шагам колыхалась се грудь.

— Это от болезни? — спросил он, указывая на возвышен­ности женского тела.

— От болезни, — с готовностью подтвердила она.

— А это? — указал он пальцем на другое непонятное ме­сто. У него было не так.

— И это от болезни, — спешила женщина уложить Кро­нида и вернуться к прерванному празднику.

— Так вы лечились в большой пещере... — догадался мальчик.

— Лечились, — выдохнула женщина, не зная, плакать или смеяться. — Только ты больше туда не входи, когда взрос­лые лечатся. Процесс излечения можно нарушить...

Вот и все познания на первый случай. Пармен обходил запретную тему, а Кронида она не волновала совсем.

Едва они познакомились, Вика стала освобождаться от одежды. В землянке тепло, и сам Кронид стянул промокшие куртку и комбинезон. Управившись первым, он дожидался Вику, чтобы взять ее одежды и развесить для просушки.

Его терпеливое ожидание она истолковывала по-своему и раздевалась неторопливо, изгибаясь, улыбаясь зазывающе, как опытная стриптизерша. Хозяин землянки приглянулся ей, и Вика, живущая без комплексов, сразу смекнула, что с этим славным мальчиком она развлечется всласть. Не хвата­ло только приятной музыки, способной землянку превра­тить во дворец, а скромного паренька в страстного мужчину, рыцаря женских просьб и слабостей. Она уж постарается, ей он ни в чем не откажет...

Снят комбинезон, майка, колготки, остались лишь узкие плавочки. Маленькие груди торчали вызывающе и хищно.

— А у тебя резинки есть? — деловито осведомилась она. — Я не захватила. — И, взяв пальцами плавки, приготовилась де­монстративно снять их.

I — Какие резинки? — не понял Кронид, во все глаза раз­глядывая девушку. Он ощущал внутреннюю тревогу, а ин­стинкт подсказывал, что ей надо помочь: гостья, несомненно, больна, пришла излечиться. Кто-то подсказал ей... у кого-то вызнала, что он умеет врачевать любые болезни...

— Эй, — управилась с плавками Вика, начиная по-свое­му соображать, что юноша этот сам нуждается в помощи и явно не имел до этого женщин. Догадка усилила ее азарт —• в Кои-то веки заполучить девственный цветочек! — Ты никак лопушок? Никогда голой бабы не видел?

— Почему же, — сглотнул слюну Кронид. — В детстве видел. А еще когда дедушка Пармен учил врачевать женские болезни...

Вику одолел нервный смех. Она водьно расселась на ложе, хохотала до колик, падала ниц, поднималась, без слов тыча пальцем в Кронида, и вновь заходилась в смехе, утирая слезы.

— Дедушка... Бабушка... Ой, кончусь!..

Кронид недоумевал. Лезла в голову только притча о бес­плодной, которой привиделся Будда...

— Вы хотите ребенка? — участливо спросил Кронид.

Недоуменная пауза — и Вика взвыла от восторга. Смех чуть

не задушил ее. Кое-как справившись с кашлем, она жестом попросила воды. Опорожнив кружку до дна, спросила:

— Ты откуда такой взялся? С Луны?

— Нет, — серьезно ответил Кронид. — Из созвездия Орион.

— Да-а-а? — протянула Вика. С шизиком она еще не трахалась. — И зачем ты здесь? Сделать мне ребенка? А ты умеешь?

— Я многое умею, —- с достоинством сказал Кронид. Он обуздал себя, и прелести Вики его больше не мучили.

— А как насчет ребенка? — вела свою игру дотошная Вика. — Пообещал и не приступил. Тело остывает, давай!

— Я сразу вспомнил, — степенно говорил Кронид, — что именно нужно сделать от бесплодия.

— Так ты врачеватель, — растягивая слоги, догадалась наконец Вика, и новая игра открылась ей.

— Да, я могу врачевать любые болезни, — подтвердил Кронид. — Необходимо найти уязвимые точки на теле боль­ного человека и повлиять на них.

— Любые не надо, — соображала Вика. До сих пор ни один мужчина не мог так долго сопротивляться ей. Ну, поиг­рались и будет. Или ее умно дурачат? Не может же этот кра­сивый и взрослый парень в самом деле оказаться девственником. Сейчас такие профуры вокруг, ей не чета, так изловчатся, что ухо подставят не моргнув глазом.

Она решила подыграть ему:

— Вылечи меня от бесплодия. Мне говорили о тебе, вот я и пришла за помощью.

— Хорошо, — вежливо согласился Кронид. Слава Богу, и для него все прояснилось. — Ложитесь удобнее.

— Ну наконец-то! — обрадовалась Вика и, удобно распо­ложившись на ложе, прикрыла глаза. Ей повезло. Этот ми­лый лопушок знает только «пирожок», но это приятнее приевшихся фигурных поз и технических наскоков ее обиль­ных партнеров.

— Ну, что же ты медлишь? — прошептала Вика, сгибая ноги в коленках. — Иди же, иди...

— Надо бы вам лечь на живот, — попросил Кронид, и Вика приоткрыла один глаз: не так прост этот оголец. А она- то думала... Э, да он извращенец! Вот так лопушок... Ну что ж, прививка от СПИДа у нее есть, на случай изощренности она разбирается в приемчиках рукопашного боя. — Ну да­вай, — разрешила она, перевернулась, а глаз следил за ним неотступно.

Он плотно припечатал ее тело к ложу и от плеч к копчи­ку стал массировать его. Пальцы были настолько приятны­ми, что глаза сами закрылись, и она отдалась блаженной дреме. Вот так мальчик, вот так лопушок, да он форменный дамский угодник, и какой секс может быть приятнее муж­ского угодничества?

Казалось, еще миг, и она взорвется от страстного жела­ния, а он продолжал разогревать ее одними пальцами. Мо­жет быть, язычком коснется? Ах, как приятно...

— Ниже, милый, ниже...

— Достаточно, — издалека пришел его голос. — Я уве­рен. Теперь полежите и давайте пить чай.

Она выгнулась подобно гусенице. Очарование исчезло.

— И это — все?

— Для первого раза достаточно.

«Ну садист! — прикусила она губу, а женское естество подсказывало: клянчи, он добрый. — И вежливый садист!»

— Доктор, так нельзя, — захныкала она. — Неужели у вас никакая жилочка не дернулась?

— Это так, — согласился Кронид. — Мне с вами было трудно работать. Что-то мешало мне сосредоточиться. Но я справился.

— Ой, как вы не правы! — перевернулась на спину Вика, приняла позу аппетитнее. — Вам надо раздеться! Это мешало вам, — нажала она на «это». — А мне сказали, вы опытный...

Кронид почувствовал угрызения совести: Пармен учил находить нужные точки, но чего-то он не учел, врачуя Вику.

— Как будто я ничего не упустил, — понурил голову Кронид.

«Он определенно шизик», — вернулась к прежнему мне­нию Вика, в упор разглядывая Кронида.

— Давайте я вам подскажу, как сейчас лечат от беспло­дия, — решилась еще на одно средство Вика. — Я сама не­множко врачую. Раздевайтесь.

Кронид покорился. Учиться он был готов всегда. Опыт­ным глазом Вика оценила его мускулистую фигуру. Особен­но фронтальный мускул. Что ни говори — это подарок.

— Ближе, доктор, — опять залихорадило ее от желания.

Кронид не скрывал смущения от касания рук Вики, осо­бенно в тех местах, где он сам касался нехотя.

— Сейчас, доктор, сейчас, — подбадривала она скорее себя, чем его. — Ну что же такое...

Ничего не получалось. Вика оставила попытки. Села, ог­лядела его с сожалением.

— Паренек, это тебя лечить надо, я-то здорова.

— Я вполне здоров, — выдавил он.

— Кто тебе сказал? — принялась она одеваться. — Ты самый обычный импотент.

Кронид не знал такого определения, но притчу о враче­вании импотенции припомнил сразу, восстанавливая в па­мяти точки и позвонки для массирования.

— Нет, я здоров, — упрямо подтвердил Кронид.

— А что такое импотент, не знаешь, — настаивала Вика. Хочешь, я вылечу тебя?

— Спасибо вам, — ответил он тихо. — Я не знал, что болен этим. А сам я не смогу. Я просто не знаю? что это.

— Болен, болен, — добивала она его. — С такой штукой... За это убивают. У наших пресытившихся умников в два раза меньше эта штука, но сколько техники! Ты ведь богом стать можешь, тебя любая красавица с руками оторвет!

— Простите, — совсем запутался Кронид. Его беспомощ­ность совсем лишила Вику желания соблазнять его.

— Ладно, обольститель, давай лучше чай пить. Ты, соб­ственно говоря, как сюда попал?

Они мирно ели уху, пили чай, сидя друг против друга на разных ложах, мирно разговаривали о самых разных вещах, и Вика тактично ни разу не коснулась животрепещущей темы. В разговоре Кронид обрел уверенность, теперь Вика смуща­лась от незнания многих вещей, от его осведомленности и разумных выводов. Спать они легли также друг против друга, а утром Вика ушла, кликнув собаку, обещав заняться его ле­чением через неделю. Непонятный юноша запал ей в душу. Непонятный и непохожий на тех, кого она знала. Вообще ни на кого.

Она появилась ровно через неделю. Томление Кронида ушло, появилось неизвестное доселе чувство. Вика сразу взя­лась за его лечение, и он поддался немедленно, лишь на­правлял ее руки, объяснял значение точек на теле. Она не раздевалась донага, как в первый раз, и Кронид не чувство­вал неловкости.

— Как теперь? — спросил он Вику, когда она выполнила все манипуляции под его руководством и попросила Крони­да встать.

— Пока никак, — кратко ответила она.

— А как ты определяешь это? — спрашивал Кронид. — Я просто улавливаю ток крови, слышу движение излеченных клеток. Ведь все болезни от смятенности души и пережива­ний. Так учил меня дедушка Пармен, и он прав.

— Я не чувствую, я вижу, — вздохнула Вика, занятая мысленно не душой, а телом. — Ладно, попробуем еще через неделю. Обидно просто, такое добро зря пропадает...

— Разреши я помогу тебе?

— В чем? — пробудилась ее надежда. Сейчас он станет искренним, расскажет ей, что с ним приключилось, и вместе они как-нибудь наладят то, ради чего она мотается сюда че­рез перевал, забывая о многих интересных развлечениях.

Упрямая, она старалась довести любое дело до конца. — Так в чем состоит помощь?

Он указал на ее обнаженные руки. Мелкая сыпь разбро­салась до самых локтей.

— А, это, — отмахнулась она. — Я была у терапевта. Ничего опасного. Видно, кислого съела, надо имедрольчику попить. А вообще давай попробуй, уйми мои муки хотя бы так.

Кронид точными движениями кончиков пальцев дотро­нулся до обеих сторон позвоночника, нажал, потом опустил их в углубление ключиц и после слегка помассировал руки.

Вот и все.

Сыпь исчезла.

— Скажи-ка ты...

Она глубже вгляделась в его лицо. Что можно увидеть, если ничего не скрывается? Чистый лист бумаги вызывает желание что-то изобразить на нем, но иногда такого жела­ния не возникает, приходит сомнение — а так ли хорош бу­дет рисунок, как девственная чистота и сама невинность?

Они опять мирно беседовали и пили чай с лимонником. От ухи Вика отказалась.

В этот приход она захватила с собой множество вкусных вещей и потчевала Кронида. Он радовался им как ребенок, но не проявил зависти к тем, кто мог есть их каждый день. Даж днесь нам хлеб наш насущный — только и всего. Пар­мен приучил его радоваться тому, что есть, и обходиться ма­лым. «Сытость, — говорил он, — будит леность, а леность — глупость».

От гусиного паштета он отказался:

— Всевышний не велел кушать мяса животных. Дедушка Пармен никогда его не пробовал.

— Гос-поди, ответила она, уплетая паштет за обе щеки. — А нам, смертным, не повредит.

Он промолчал. Они уже спорили на эту тему, вернее, Кронид объяснял, почему нельзя есть мясо теплокровных, это она спорила, упрямо и обижающе, просто потому, что хотелось есть, а он, как тот долдон с амвона, нахватался биб­лейских запретов и лишает себя радости.

— Вот поэтому у тебя твоя роскошная штуковина и бездей­ствует, —• уколола она, и Кронид почувствовал жгучий стыд.

— Ну съешь, а? — испытывала Вика. — А потом в теплую постельку рядышком, и ка-ак свершится чудо!

— Чудес не бывает, — прятал глаза Кронид. Они уже укладывались вместе, оба голые, она прижималась к нему, обцеловывала с головы до ног, восхищаясь его телом и запа­хом младенца. «И ты меня целуй, куда хочешь целуй», — страстно шептала она, но губы его были сухими, он тыкался как щенок во все места, смущался, и она сама прекращала эти опыты.

— Ты хоть что-нибудь чувствуешь? — спрашивала она, вскакивая, как всегда в таких случаях, возбужденная и взвин­ченная.

Честный Кронид отвечал, как думал:

— Я тебя не понимаю. Не знаю, чего тебе надо. Дедушка Пармен говорил, что...

— Заладил! — обрывала она. — Положить бы твоего деда рядом с тобой, чтобы подсказывал, что бабе надо.

И все же она не решалась сказать напрямую, грубым оп­ределяющим словом убить в Крониде то, что особенно прельщало ее в нем. Старая, как бабушкин капор, наивность, утраченная ныне совсем. Вечно юная и недосягаемая. Ста­рое — это надежно забытое новое...

Попытки продолжались. Всю ночь она теребила Крони­да, вскакивала взвинченная и уходила в туманную морось с мешками под глазами, злющая и решительная.

Третьей встречи Кронид дожидался по-особенному. Всю неделю он прожил в неизъяснимой тоске, даже любимые книги читал рассеянно. О своей находке в завале он ничего не сказал, к ее приходу уносил в тайник очередной фолиант, зато терпеливо объяснял ей ведические заповеди, дающие человеку раскрепощение и естество, тогда как другие рели­гии накладывали запреты, сковывая волю человека, откуда появились ложь, стыд, лицемерие.

— Чепуха, — не верила она. — Обычный виртуальный расклад. Просто ты умеешь созерцать предметы, раздвига­ешь границы их сущности. Когда я заберу тебя в город, по­кажу, что можно сделать с твоим воображением с помощью сенсорной установки. Будет тебе и Бог, и сам ты во всех

7 измерениях и пространствах. Все религии придуманы для ду- yY' рачков. Когда человеку не хватает знаний, он цепляется за у / таинства, в которых, кстати, ничего не смыслит и пропове­дует другим, как попка-попугай. Ты и сам это знаешь. Надо

победить пространственный барьер, только и всего/Давай лучше о другом...

Другое упрямо сближалось с этим самым барьером, ко­торый Кронид никак не мог переступить. Он рад бы выпол­нить ее желание, она исподволь вплотную взялась за него, но Вика оставалась разочарованной со своими трудолюби­выми ручками и упрямым желанием.

— А я, кажется, влюбилась в тебя, — сказала она задум­чиво. Они прощались до следующего раза. — Поцелуй меня...

С этого поцелуя у него стали подрагивать мышцы живота, нарушился их привычный разумный ритм. Был май — месяц, когда природа оживала, и хотя дождь лил с утра до вечера, жизнь брала свое: разрасталась листва, мокрые птицы дрались за сухие дупла, Кронид с нетерпением дожидался Вику.

— Привет, — простецки бросила она, появившись в две­рях землянки. Смотрела непривычно, и, застигнутый врасп­лох, Кронид испытал тревогу. Он ждал ее только завтра.

— Почему ты так смотришь? — забыл он поздороваться.

— Потому что, милый мой, живешь ты в скверном месте. В очень поганом, — подчеркнула она. — Собирайся, пошли в город.

— Я не готов, — стал заикаться Кронид от волнения.

— Готовься, — как приговор. — Я говорила со Святосла­вом Павловичем, он знает о тебе, и он рассказал об этом месте еще те штучки. Собирайся, — напомнила она и села у стола, не раздеваясь, лишь нервно стянула перчатки.

— Но мне хорошо здесь, вольно. И место хорошее, зеле­ное. Почему надо уходить?

— Потому что ты придурок. Все на свете знаешь, а эле­ментарной гадости не различил, — диктовала Вика. — А зна­ешь ли ты, что здесь было раньше?

— Я догадался, — уверил он спокойно. — Лагерь заклю­ченных. Потом его закрыли, когда Сталин умер. Не стало ведь лагеря?

— Не стало! — передразнила она. — Ты где рыбу ловишь? В озере? В круглом таком, да?

— Там, — не понимал раздражения Вики Кронид.

Да оно Кровавым называется!

— Нехорошее название, — пробормотал Кронид. — Но рыба...

— Кретин! Законченный кретин!

— Обожди. Зачем ты ругаешься? Я ничего плохого не сде­лал, и ты раньше ничего не знала об озере, не возмущалась...

— Другие сделали! — вскочила она и снова села в волне­нии, собираясь с мыслями. — Это был самый ужасный ла­герь в округе, наверное, во всем ГУЛАГе такого не было. Когда Сталин умер, сюда согнали более тридцати тысяч че­ловек, потому что озеро это не замерзало в самый лютый холод. Их расстреливали этапами и трупы сбрасывали в озе­ро. А рыба твоя до сих пор питается мертвечиной, как из холодильника. Понял?

— Боже! — ужаснулся Кронид, схватившись за виски, а она добивала его жутким рассказом:

— А земля в лагере пропитана людской кровью, отчего трава вокруг такая зеленая. И сам ты импотент потому, что жрешь эту гадкую рыбу!

Бедный Кронид беззвучно рыдал, упав лицом на свое ложе. Она подошла к нему, стала оглаживать его голову.

— Успокойся, Кронид. Слезами горю не поможешь, но все поправимо. Будешь жить в городе, учиться пойдешь...

Он не отвечал, но по прекратившимся рыданиям Вика поняла, что он слушает ее.

— Ты согласен со мной? — спросила она, заглядывая сбоку в лицо Крониду, которое он усиленно прятал руками. — От­веть мне: ты согласен вернуться к людям?

Кронид приподнял голову и промолвил:

— Сейчас я не имею права уходить из этих мест.

— А кто тебе может запретить?

— Никто. Но есть долг перед умершими. Я обязан мо­литься по безвинно убиенным, и здесь упокоен мой друг Ока­ми. В его смерти я виновен, — ответил Кронид.

— Сколько времени займет твоя панихида? — подумав, спро­сила Вика. Она твердо решила для себя забрать Кронида.

— Это не панихида. Это необходимость, чтобы люди про­шли к Орию, иначе здесь будут жить болезнь и скверна.

— Кронид, кончай эти глупости! — наморщила лйцо Вика. — Ты взрослый и умный человек, отлично разбира­ешься во многих вещах, зачем тебе забивать голову пустяками?

С минуту он не откликался, а когда повернул к ней голо­ву, Вика ужаснулась. Его лицо изуродовал гнев, перемешан­ный с болью, как снег с грязью.

— Пустяки? Ты сказала, пустяки? Только что ты расска­зала мне страшные вещи. Души этих людей витают здесь, им зябко и одиноко, а ты говоришь — пустяки!

— Завел панихиду! Да кому какое дело до того, что было и быльем поросло? Слава Богу, заразу не подхватил.

— Как же может человек без боли и ужаса говорить о безвинно убиенных? Как можно поминать имя Бога, не убо­явшись?

—Да успокойся ты! — храбрилась она, хотя лицо Крони­да внушало подлинный страх. — Успокойся. Я люблю тебя, глупого, ради тебя я здесь.

— Что ты знаешь об этом? — Теперь горечь сковала его лицо. — Любовь — это дух, но не оружие. Вооружаясь, чело­век ожесточается и попирает святость, разбивает зеркало души своей. Я не вижу тебя, уходи, — выдохся Кронид. — Мне надо побыть одному.

— Так ты идешь со мной или нет? — поднялась Вика.

— Нет, — твердо ответил Кронид.

— Придурок, — покрутила она пальцем у виска. — Скажу Бехтеренко, пусть ментов за тобой пришлет.

Взяла перчатки и вышла, хлопнув дверью.

— Импотент чертов, — донеслось снаружи.

2-12

Чисто рассчитавшись с законом, Сыроватов вознамерился отбыть на Камчатку, где, по слухам, начинали строить ветря­ную электростанцию и вообще там сулили райскую жизнь и не какую-то вшивую красную икру, а самый настоящий хлеб.

Его новый напарник Подгорецкий оказался сносным пар­нем. Вперед не забегал, на пятки не жал, почитал его за стар­шего и заглядывал в рот. Однако порой Сыроватову чудилось, что напарник вроде бы примеривается, какой зуб выбить первым.

Дорога на свободу пролегала опять через новую столицу, и Подгорецкий увязался следом.

— Ты, случайно, не того? —■ намекнул Сыроватов на голу­бизну. — Смотри, я не люблю этого. Головку сразу откручу.

— Что ты, брат? — бил себя в грудь Подгорецкий. —• Ни- ни! Ты ж больного не оставишь? Я тебе пригожусь, оба сиро­ты по жизни, друг за дружку будем держаться.

В новой столице вменялось получать паспорт, как в ста­рые добрые времена. Дежурный по отделению милиции при­нял его бумаги и попросил обождать. Сыроватов воспринял милицейскую рутину спокойно, а Подгорецкий нетерпеливо заерзал.

— Чего ты? — повернулся к нему Иван. — Не бойсь, не обидят. Меня сам Новокшонов уверил.

— А где он сейчас? Тю-тю, — ответил напарник и при­слушался, о чем говорил по телефону дежурный. Речь шла о Сыроватове. — Понял, да? Что-то не понравилось...

— Да ладно тебе, — окрысился Иван. — Я за собой греха не знаю, вчистую отмазан.

Как раз дежурный поманил к себе:

— Слушай, Сыроватов, топай в министерство, тут вот за углом, там тебя видеть хотят.

— Гражданин начальник, — плаксиво скривил губы Сы­роватов. — Я же вчистую.

— Товарищ я тебе уже. Понял? Вежливо просили тебя показаться. Пропуск заказан. Было бы за что, спрашивать не стали бы, — ответил дежурный и забыл о существовании Сыроватова.

— Ничего себе уха, — озадачился он на улице. — Кому это опять понадобился грейдерист Ваня Сыроватов?

— Может, ноги сделаем? — предложил Подгорецкий.

— Спасибо, — тоном, каким говорят «нет», ответил Иван. — Однажды согласился на свою голову. Пошли, что ль?

— Давай так сделаем, — не спешил напарник. — Ты иди в это министерство, а я пока в гостинице устроюсь.

— Дело, — согласился Иван. — Бутылочку прикупи. С дороги за хорошее или плохое выпить повод будет.

В министерстве его ждали и проводили не куда-нибудь, а к самому министру Бехтеренко Святославу Павловичу, а тот даже навстречу ему поднялся, чем напрочь удивил Сыроватова.

— Здравствуй, Иван Алексеевич, садись, поговорим ма­ленько. Все равно сегодня ехать некуда, поезд ушел на Ха­тангу, а гостиницу тебе с напарником заказали.

Вот так так... Едва с грейдера слез, большим людям по­надобился.

— Ты один из немногих, кто знавал в лицо Пармена и отрока его Кронида, — начал Бехтеренко.

— Так то когда было? — приуныл Сыроватов. До того ему не хотелось говорить на эту тему: постыдное висение в воздухе, арест, пять лет подневольного труда, казацкие ку­лаки — все огорчения последних лет напрямую связаны с этими именами. — Рассказывал я уже об товарищах этих...

— Было и было, — отечески успокоил Бехтеренко. — Только хочу просить тебя о помощи, а меня самого большие люди просили.

— Ну вот, — развел руками Сыроватов. — Началось...

— Не спеши, — нажал голосом Бехтеренко. — Поможешь, прямо на Камчатку самолетом улетишь.

— А билетик за месячную получку?

— Бесплатно, — отсек купе поезда Бехтеренко. — И да­вай к делу. Кронид живет мирно за Ульдыкским перевалом и ни в какую не хочет возвращаться в город. Наведайся к нему, скажи, Луцевич и Судских просят вернуться. И только-то. А я тебе опытного напарника дам в провожатые.

— Есть напарник, — буркнул Иван, — и дорогу знаю.

— Подгорецкий, что ль? — прищурился Бехтеренко.

— А чем он плох?

— Я этого не сказал. Ты бы лучше отшил его, не компа­ния тебе Подгорецкий.

— Нет, вы уж скажите, чем он вам не приглянулся? — настаивал Сыроватов. — Не плох, а компанию не води.

— Вернешься, расскажу. Лады? До перевала доставим, а дальше ножками. Сам понимаешь, с бензином напряженка.

В гостинице он рассказал Подгорецкому, который сго­рал от нетерпения, о просьбе министра, заведомо зная, что напарнику лишние хождения не понравятся.

— А чего не сходить? — услышал он, к своему удивле­нию. — Ваня, оленем — хорошо, поездом — хорошо, а само­летом лучше! Большим людям надо помогать, в зачет идет.

— И ты согласен топать по слякоти?

— За милую душу! — подтвердил Подгорецкий.

— А министр на тебя что-то имеет, — решил проверить напарника Сыроватов. Ехидинка высунулась.

— Не понял?— сделал удивленный вид Подгорецкий. — Чем это я насолил власти? Расскажи уж, брат...

— Пока нечего. По возвращении, сказал.

— А, знаю, — будто потерял интерес к этому Подгорец­кий. — Припрятал я кое-какие цацки, вот он и трясти меня собрался. Не тужи, брат Ваня, а за наводку спасибо, — по­хлопал его по спине Подгорецкий. — Сочтемся.

«Мерси, — подумал Иван. — Раз этот балбес согласен идти, мне сам Бог велел».

Тому и быть, что начертано.

* От Ульдыкского перевала тропа уходила вниз в долину. Вполне утоптанная, она говорила о том, что упорные ноги находили ее не единожды, и вела тропа точь-в-точь по ука­занному маршруту.

— А скажи мне, Ваня, зачем этот пацан понадобился боль­шим людям? — в очередной раз надоедал Подгорецкий.

— А я знаю? При нынешней власти вообще никто нико­му не нужен, а тут — нате вам — попросите мальчишку вер­нуться, — старался ничего не выбалтывать Сыроватов.

— Не скажи, — держал тему Подгорецкий. — Я вот слы­шал от братвы, будто книги у него какие-то. Ценные...

— Ты чего? Кому сегодня книги нужны? — оттянул ка­пюшон на голове Сыроватов, чтобы высказать накопившую­ся горечь. — Где ты книги видел в последний раз? Этот Цыглеев только компьютеры признает, и вся шайка его, мо­лодых да ранних, ничего другого знать не желает, кроме экра­на. Я, дурак, в младости книжек не читал, а сейчас за томик Пушкина тысячу золотников отдам. Так нету, все на дискеты загнали. А что хорошего? Пялишься в дурацкий экран, а он холодный, смака нет. Компьютеризация, мать ее... — сплю­нул Сыроватов и вытер ладонью рот.

— Ну, не скажи, — возвращал его к прежней теме напар­ник. — Начальство пацана вернуть решило с книгами, зна­чит, понадобились книжки эти.

— А ты почем знаешь? — остановился на тропе Сырова­тов. Он о книгах ни сном ни духом, хотя руководит операци­ей, а напарничек талдычит о книжках уверенно. Как-то все непонятно... И не потому ли Бехтеренко оборонял от него?

— Да я так, — не встретился с ним глазами Подгорецкий. — За что купил, за то продаю.

— А ты, парень, обскажи мне яснее, за болванчика не дер­жи, — насторожился Сыроватов. — Какая тебе корысть от меня?

— Да что ты, брат, взъерепенился?! — изобразил возму­щение Подгорецкий. — Мы на Камчатку решили податься, а этот мент нагородил про меня, и ты готов горло товарищу подрать. Чего ты возбух? Ты спросил, я ответил.

— Это ты спросил. И не в первый раз. И криво спросил.

— Ладно тебе, брат! Пошли. Скорей сделаем, скорей вер­немся. Нечего мокнуть зря. Долго еще топать?

— Почти пришли, — нехотя буркнул Иван, так и не ра­зобравшись, где правда, где кривда в словах напарника. — Тут он где-то обретается, — указал Сыроватов на зеленую низину у подножия кряжа.

— Дымок вижу, — радостно сообщил Подгорецкий.

— Вижу, — подтвердил Сыроватов, среди унылых мок­рых небес разглядев упрямую струйку дыма. — Только ты со мной туда не ходи. Я один с ним побалакаю.

— Как скажешь, брат, — разулыбался Подгорецкий. — Я и без тебя могу с ним побалакать.

Сыроватов недоуменно повернулся к Подгорецкому, и в тот же момент острая боль вонзилась в нижнюю часть живо­та. Недоуменный взгляд сместился вниз и наткнулся на ру­коять финки. Затейливо и пестрыми полосами набранная, она казалась большой пчелой, ужалившей смертельно.

Оседающего Сыроватова с затуманенным взором Подго­рецкий аккуратно подхватил и аккуратно уложил рядом с тропой. Финку вынул и неторопливо обтер о траву лезвие.

— А ты, братан, огород городил, — говорил он, заваливая тело листвой. — Говорили тебе, не отбивайся от братвы, а ты про Пушкина размечтался. Негоже, брат...

Управившись, он двинулся в низину прямо к землянке, из которой шел дымок. Наконец-то долгий путь привел его к цели и проводник больше не понадобится.

Он даже постучал в дощатую дверь.

— Гостей ждем? — вежливо осведомился Подгорецкий.

Кронид посмотрел на гостя пытливо. Сердце подсказало

ему: непрошеный гость явился не просто так.

— Мир вам, — ответил он, поднимаясь из-за стола, пере­хватив его взгляд, брошенный на фолиант, который читал до вторжения Подгорецкот.

— И вам тоже, — изучал Кронида Подгорецкий, подго­няя его фигуру под себя: на голову почти выше, поплечистее и безо всякого сильнее; и фокусы с подвешиванием в возду­хе умеет показывать, и от пуль защиту ведает, и не рад со­всем его приходу...

— Обогрейтесь, — предложил Кронид, уступая место гостю ближе к печуре. — Какая нужда привела вас в мою обитель?

— Нужды нет, а просьба есть, — присел на табурет Подго­рецкий. — Господин Луцевич и господин Бехтеренко просили вас прибыть в столицу, — говорил Подгорецкий, а глаза против его воли косили на стол, где лежал раскрытый фолиант. Серд­це тикало радостно, разгоняя по венам адреналин. — Собирай­тесь, мой юный друг, берите ваши древние книги, все необходимое — и в путь.

Сказав так, он сообразил сразу по виду Кронида, что ляп­нул абсолютно ненужное, чем настроил хозяина против себя: теперь пацан станет караулить его цепко.

Пришлось действовать на ура, выкладывать то, что ведо­мо от других:

— Вижу, нашли вы книжки. Это похвально, молодой че­ловек. Родина вас не забудет, — корчил из себя важное лицо Подгорецкий.

— А откуда вам это ведомо? — спросил Кронид, полно осознав, что гость недобрый и пришел со злым умыслом.

— Да не бойтесь вы! — весело успокаивал гость. — Сей­час я вам все понятно объясню. Сумароков Сергей Лукич, став председателем Комитета госбезопасности, разбирал ар­хивы и наткнулся на письмо-запрос. Я его повторю слово в слово: «Сухов! Отправь человека в Ульдыкский лагерь и под надежной охраной привези оттуда мешок с книгами, кото­рый разыскал полковник Воливач. Отвечаешь головой!» А

' подпись знаете чья? Берии! — радостно закончил он.

— «И он нарек его Берия, потому что несчастье постигло дом его», — печально произнес Кронид.

— Не понял? — приготовился выслушать объяснение гость. Кронид пояснил с грустным видом:

— Это Ветхий завет. Первая книга Паралипомемнон.

Добралась и до него, одинокого, беда. Как же быть ему?

—■ Собирайтесь, собирайтесь! — торопил гость. — Быст­рей начнем, быстрей закончим.

— Я не могу идти с вами, — холодно ответил Кронид.

— Почему, друг мой?

Я вас не знаю совсем, и вы человек недобрый.

— Но почему? Видите меня в первый раз и утверждаете, что я плохой человек. Нельзя так обижать людей, — изобра­зил обиду Подгорецкий. — Я за ним к черту на кулички по­дался, а он... Может быть, просьба Луцевича и Бехтеренко — пустой звук?

— Если от вас, тогда пустой звук.

Подгорецкий зашел в тупик. Можно еще долго уговари­вать этого мальчишку, результат будет один.

«А как он применит свои фокусы?» — засомневался Под­горецкий. В их силу он верил и сам кое-что мог.

— Тогда поступим проще, — решил разрядить напря­женную обстановку Подгорецкий. — Сам оставайся, а кни­жечки отдай.

— Это исключено совсем. Уходите отсюда. Я поверю толь­ко дяде Луцсвичу или Судских.

— Пацан, не напрягай меня, — сменил ориентировку Подгорецкий. — Будь благоразумен, меня послали за кни­гами. Они нужны тем людям, кто хочет спасти мир от ка­тастрофы.

— Кто эти люди? — настаивал Кронид. Гостю он не верил.

— Эти люди отвергают христианство, как и ты.

— Неправда. Я ничего не отвергаю. Каждый волен иметь своего Бога или поводыря к Богу.

— Так ты ведист? А христианство попрало ведическую веру.

— Вера — не оковы. Потому христианство и впало в разруху.

— Прекрасно. Мы поняли друг друга.

— Ошибаетесь. Мы никогда не поймем друг друга, я знаю, кто вас послал. Вы сатанист. Масон.

— Милый ты мой, — с ласковой усмешкой произнес Подгорецкий. — Только масоны желают добра людям. Боль­ше ведистов. Не спорю, у нас строжайшая дисциплина, мы убиваем предателей, но именно масоны знают, как вывести людей из тупика.

— Поэтому вам нужны книги, написанные пророками ведической веры? Выходит, не все так хорошо у вас?

— А почему нет? У вас лоция, у нас ковчег, — съехидни­чал гость.

— Вы не прочтете потаенный смысл этих книг. Только когда примите нашу веру, сердце ваше просветится и откро­ется смысл.

— Как-нибудь разберемся, — ухмыльнулся Подгорецкий.

— Как-нибудь? Человеки натворили бед, живя как-ни- будь. Имя Ория предано забвению, другие боги смутили умы.

— Иисусе Христе! Скажи, ради чего ты исповедуешь эту бодягу?

— Вы помянули имя Христа, не веруя. Как вы можете?

— Это присловье. Въелось, как сажа в кожу. Он ближе вашего Ория.

— Поэтому ваша злость. Всуе верите, всуе зло творите. Кто ваш Бог?

— Тайна, мой друг.

— Вы приобщены?

— Добуду книги, приобщусь.

— Никогда. Я сам буду нести слово божье людям.

— О Господи! Сколько носителей, столько и зла. Глупый! Любая вера —• путы. Глупые верят, а умные делят церковную кружку.

— Уходите, — неуступчиво сказал Кронид. — Говорить не о чем. Вы мне чужой и злобный человек.

Подгорецкий еще раньше уяснил, что Кронид ни за ка­кие блага книги не отдаст. А книги где-то здесь...

— Ладно, — согласился Подгорецкий. — Докажи мне, что твой Орий всемогущ, и я уйду. Вот простой пример, — полез он в карман и достал газовый баллончик. — Видишь?

Кронид доверчиво приблизился, пытаясь разглядеть не­знакомый предмет, наклонил голову, и тотчас струя отравы прыснула ему в лицо, ослепила и лишила чувств.

— Купился, голубчик, — живо подхватил падающего Кро­нида Подгорецкий, осадил на ложе. — А то Орий, Орий...

Путы нашлись, он связал Кронида по рукам и ногам, подтащил к столбу в середине землянки и прикрутил к нему.

— Действовать надо! А то разговоры одни, — приговари­вал он, дожидаясь, когда Кронид оклемается.

Он приходил в себя тяжело. Не понимал происшедшего, тряс головой и пытался выбраться из ямы. Ему казалось, будто привалило его в подсобке, где нашлись книги.

— Как дела, дружище? — бодро спросил Подгорецкий и вполне дружелюбно. Водички не желаете?

До Кронида стал доходить смысл происшедшего. От при­шельца исходила подавляющая энергия, она плотнее вере­вок удерживала его у столба, даже мыслить мешала.

Подгорецкий присел к столу, заглянул в раскрытую кни­гу. Это была знаменитая «Славная книга», утерянная и обре­тенная. Подгорецкий не мог прочесть древнеславянского текста, но плотные листы вощеной бумаги, где светилась каждая буквица, внушали уважение.

— Многого стоит... Секреты богов... Веков триста назад писалась, — уважительно бормотал Подгорецкий и вдруг вос­кликнул: — Я нашел ее! Я сделал это!

— Вам не познать ее, — с трудом промолвил Кронид.

— Ты уже говорил, — отмахнулся Подгорецкий бес­печно. — Говори, где остальные? Особенно эта — «Мать зеркал»?

Кронид молчал, с трудом обдумывая затуманенной голо­вой, как победить гадкого пришельца.

Подгорецкий внимательно обследовал землянку и ниче­го не обнаружил: Кронид брал из тайника только по одному фолианту. Разбирал текст, обдумывал и приносил другую.

Ситуация перестала нравиться Подгорецкому. Он пле­нил Кронида, но что это даст? Этот упрямый мальчишка, на куски его режь, книг не отдаст. С фанатами веры он знаком. Так было с мусульманским муллой, который умер в муках, но тайника не назвал, где хранилось «Священное толкова­ние Корана» Аль-Юби. Так случилось с раби Хецином: он не\/ отдал «Хеш Сефирот». Теперь этот юнец спокойно готовил- 4 ся к смерти, а наказ магистра категоричен: книги должны быть. Иначе многому не быть.

«СказщиС, что сохранилась только одна? — размышлял Подгорецмш. — Последует приказ искать другие, и никогда не выбраться из этих треклятых мест. Хитрить смысла нет...»

Мир зашел в тупик рассуждал Подгорецкий. Выбрать- I ся из него наудачу — не получится. Наступает потоп, населе- j ние планеты стремительно сокращается от голода и \ непонятных заболеваний, выживут только избранные, а Рос- j сия вцепилась в Сибирь и чувствует свою исключительность. Здесь климат милостив и возвышенная территория, здесь Гречаный заранее отстроил города и провел дороги, создал | запасы еды и топлива, но все это — иллюзия выживаемости. < Спасутся только избранные.

«Те, кто обладает знаниями древних, которые описали потоп и места выживания. Циклы повторяются...»

«Что ж, размышлял и Кронид над своей участью, — гадкий человек станет мучить меня. Муки не страшны, я не боюсь пыток, но он унесет эту книгу. Книга, где непознан­ный мудрец пишет в заглавии: «Ты познаешь суть вещей, но бойся, если книга попадет к слугам дьявола. Они истолкуют святая святых, и никогда больше человекам не дано будет возродиться, навсегда Землю поглотит мрак, звезды упадут в колодцы тьмы.

Что есть вера? Это путь к самопознанию истин.

Что есть истина? Это гармония мира, где человек на­сильно самоутвердился и борется сам с собой, истрачивая тепло земли.

Третьего омовения она не переживет».

— Долго размышлять собираешься? — оборвал мысли Кронида Подгорецкий. Он поискал глазами подсобный под­ходящий предмет и увидел кочергу возле печурки: — Это подойдет для вразумления.

От подброшенных в топку сучьев огонь занялся. В пламя Подгорецкий сунул кочергу.

Неновы пытки. Устрашение — вот на чем держится власть. Религия — один из способов устрашения.

Кронид воздел глаза к потолку.

«Всевышний, что делать мне?»

Насилие применять запретил дедушка Пармен.

Он обнаружил, как непрочен свод над ним, как подгнили бревна и сам опорный столб шаток.

«Где же ты, Отец мой Небесный?»

Знаком дьявола приблизилась к его лицу кочерга. Снача­ла Подгорецкий решил заклеймить Кронида раскаленным металлом, оставить знак власти Аримана. Он разорвал руба­ху на груди Кронида и увидел ладанку. Закон Ордена запре­щал разведчику брать что-либо из вещей казнимого, но так был сладок час мести, так кружила голову минута обладания. Ладанка на тонком шнурочке мешала клеймению. Он сорвал ее и машинально сунул в карман.

— Готовься, друг мой, причащаться...

Собрав силы, Кронид напружинил мышцы и, едва злая усмешка отпечаталась на лице его мучителя, дернулся в сто­рону. Ствол повело, и следом обрушился свод.

Плотный лежалый слой земли просел на месте землянки, сровнял купол с зеленым покровом низины. Сильнее полил дождь, смывая следы, как слезы смывают печаль.

Кронид дышал слабо, экономя силы, взывая к Вике:

«Приди, помоги мне, только ты знаешь, где я. Спаси меня! Я сделаю все, что ты пожелаешь. Спаси...»

***

Вика много раздумывала о Крониде. Он необычен. На­звать его талантливым —ничего не сказать. Красив, молод... Только зачем он такой? Такой уже есть. Некрасивый, но умный. За ним как за каменной стеной.

«Черт с ним, с исусиком этим», — решила она. Лило не­щадно, и выбираться куда-то не хотелось.

Когда обнаружили труп Сыроватова, Бехтеренко стал доду­мывать картину происшедшего. Что могло произойти? Скорее всего Подгорецкий убил Сыроватова, а Кронид убежал...

Развиднсстся, можно поиск наладить.

Лило нещадно, с ветвей сбивало молоденькие листочки.

2-13

Надо выполнять обещания, и Цыглеев назначил день и час встречи с главой конфессий России.

За последние годы Церковь потеряла почти все нажитое за тысячелетие. Ушли под воду храмы, многие подворья и монастыри, земли, дарованные и нажитые. На возвышенно­стях бесприютно торчали колокольни, вода заливала камен­ные ступени папертей, сырость точила стены разграбленных церквей, слизь поедала лики святых. И кому придет в голову творить молитву в храме, если дорога к нему исчезла под водой? Растеклась паства, вымерла. Господь отвернул свой лик от живущих в сраме.

Слаб был младенец ведической веры, не разродился даже криком, но вера жила, цепляясь за мир, такой манящий сквозь завесу дождей огнями новой столицы Орианы, куда не по­звали. Мусульманский мир иссыхал в злобе, буддийский про­зябал, иудейский растекался, пытаясь, как всегда в худые времена, сплавиться с чужеродной средой. Православная цер­ковь боялась гласа своего, чтобы не захлебнуться от собствен­ного крика, — и без того видно, что вымирает все живое и Творец безжалостен к отступникам.

Непонятно почему, вместо иерарха прибыл настоятель церкви Симеона-столпника.

— Это что за посол Его святейшества? — спросил Цыг­леев, принимая верительные грамоты, где значилось, что податель сего является полномочным представителем Пра­вославной церкви для переговоров с властями, за подпи­сью иерарха Филимона.

— Простудился Филимон на пароходе, добираясь в Ори- ану, и слег, — пояснил ему секретарь. — А этот, как его, — заглянул он в папку, — отец Потап возведен Филимоном в ранг архиепископа.

— Измельчала поповская рать, — язвительно выговари­вал Цыглеев. — К премьеру отправляют заштатного попика.

Язвил Цыглеев по другому поводу: Штаты выменяли у России пять авианосцев на два парохода соевых бобов, а в Хатангу прибыли только два. Трое утопли в жесточайших штормах на переходе.

— А попик, говорят, — подсказал секретарь, — убеж­дать умеет.

/ — Плут, как вся поповская рать, но подобно покойному \/ Ануфрию сведущ в мирских и своих делах.

— Поглядим, — не торопился Цыглеев. — Если тощ, без разговоров дам деньги.

— Полноват, — прояснил портрет секретарь.

Навстречу Потапу Цыглеев не встал. Отец Потап остано­вился перед премьером, сделал поклон. Цыглеев демонстра­тивно выложил ноги на стол и скрестил пальцы рук на животе, уставившись на отца Потапа.

— Слушаю.

Поп выбрал место напротив и двинулся к креслу. По пути он нечаянно зацепил провод плейера секретаря и выдернул наушник из его уха. Извинился, поклонился и добрался на­конец до кресла. Ноги взгромоздил на каминную плиту. Вы- соковато, но держался отец Потап с достоинством. Его не смутили розовые носочки, высунувшиеся из-под неимовер­ного фасона полосатых брюк, разбитые полусапожки и сама ряса, заляпанная грязью. Цыглеев поморщился, а попик об­ратил к нему лицо с живейшим участием.

Секретарь от изумления оставил плейер. Раз есть повод смотреть, есть смысл послушать.

— Так о чем поговорим, сын мой? — обратился к пре­мьеру отец Потап, неторопливо скрестив руки на объемис­том животе.

Нахалы умиляли Цыглеева. Если точнее, они превраща­ли его в охотника за наглым хряком.

— Так о вере, ваше архиепископство, — отвечал Цыгле­ев. — Только стыдновато мне брать в отцы неразумно разду­того батюшку, — толкнул первый шар Цыглеев, и собеседник тотчас перепихнул его обратно вполне мастерски:

— Плохое питание, сын мой. Тело вздулось от гнилой картошки и попкорна из гуманитарной помощи десятилет­ней давности. Вы сказывали, о вере имеется предмет разго­вора? В каком ракурсе желательно повести его? Сами знаете предмет?

— Понятие имею, — снисходительно отвечал Цыглеев. — Это когда битый небитого везет. И хотелось бы послушать, ради чего его подкармливать?

— Кормить надо служителей, сын мой, а подкармли­вать надо прикормленных, — без стеснения огладил живо- \ тик отец Потап.

Возраста он был неопределенного. Что-то за тридцать, но никак не сорок. Узкоплеч, не в пример накачанному Цыглееву, зато брюшко Потапово было накачано отменно, несмотря на бескормицу.

— Судя по мозолю вашему, — кивнул на живот священ­ника Цыглеев, — ваше архиепископство и кормится, и под­кармливается регулярно. Держу пари, вы себя постом не утруждаете, чего требуете от других. По рукам? — предложил Цыглеев.

— Гнилое дело, сын мой, проиграете. По Бреггу питаем­ся, но список продуктов оставляет желание быть лучше. — Нахальный поп в расставленный капкан не шел.

— Занятно, —- после замешательства ответил Цыглеев. Чего доброго, батюшка сошлется на отсутствие денег. — А пока ответьте: на какие цели Церковь хочет получить дотации?

— На укрепление веры в людях. Сейчас, когда диавол укрепился в людском обществе, цель одна, и благая.

— А бесплатно крепить можно?

— Можно. Позже мы вернемся к этому, а пока лучше за деньги, — уколол Цыглеева святой отец его же отговоркой.

— А что сделала Церковь для смертных?

— Ничего, — разумно согласился отец Потап. — А поче­му она должна давать что-то? Иллюзии, сын мой, они прият­ней гнилой картошки.

— Ни гроша не дам, — надоело ерничать Цыглееву.

— А зря. Сейчас иллюзии нужнее денег. Народишко взбун­товаться может, вам же дороже станет.

— Бросьте, падре! Бунты вершат посуху, в воде по уши не до бунтов, вы это не хуже меня знаете.

— А казаки?

— Над ними не каплет. Нужных мы кормим. Овсом и пшеницей они богаты, за здорово живешь лошадей в сто­лицу не погонят. Свергать правительство? У них своя рес­публика. Вообще нет другой силы, способной оспаривать власть у ныне существующей. Паралич. Я, падре, сдуру выменял на горох авианосцы, а моряков для них нет. Бо­женька роги мои отнял.

— Так верите же в провидение Господне?

— Ни капельки. Закономерность. Испокон веков росси­яне бились за свободу, пока одна свобода не осталась, а рос­сиян нет. Денег полно, а купить нечего, земли полно, а сеять некому. Нонсенс?

— Есть такое понятие, — мудро кивнул отец Потап. — Только вы не отклоняйтесь. Про обилие денег лучше пове­ствуйте.

Цыглеев вгляделся в Потапа. Иерарх беззубого не пошлет, простуду выдумал, а для важной встречи избрал самого наха- люстого, не лучше ли поторговаться с ним за тот товар, ко­торый он предложить может?

«У догматиков всегда есть слабое место: самое красивое впереди, всякие венчики из роз, а зад голый».

— Ладно, падре, — согласился Цыглеев. — Дам я денег. Но на что они Церкви, хотелось бы знать.

— Были бы деньги, — торжествовал внутренне отец По­тап, а отвечал смиренно.

— Просто так не дам.

— Отмолим, отстоим, власти ныне сущей хвалу возда­дим! — не отпускал златую веревочку отец Потап.

— Это само собой. А нет ли более существенного для мены? — прицелился Цыглеев. — Отец Потап, остановите потоп, — впервые за беспредметный разговор оживился премьер.

— Сколько дадите? — оживился и батюшка.

— Сколько надо?

— Все.

Цыглеев присвистнул.

—- А кто народ кормить будет?

— Церковь прокормит, — снял ноги с каминной плиты отец Потап, приготовившись ко второму раунду.

— Ишь ты, — смотрел на него Цыглеев и размышлял: только ли наглость движет попом, или Церковь обладает не­ведомым?

Цыглеев повернулся в сторону секретаря:

— Максим, сколько в казне?

— Триста миллиардов золотников, восемьсот миллиар­дов долларсй и еще пятьсот в разных валютах. Чистого золо­та четыре тыщи тонн, — заученно ответил секретарь.

— Слышите, святой отец? И это все за иллюзию?

— Не торгуйтесь, Владимир Андреевич, — перешел на светский тон батюшка. Встал и подошел к стене. — Вон уже и кабинетик ваш прекрасный потек...

— Где потек? — по-мальчишески оскорбился Цыглеев.

— С люстры капает. Вода ведь и камень точит.

В самом деле, ковер под люстрой напитался водой.

— Но зачем вам столько? Хотите власть поставить на ко­лени? — старался понять хитрую поповскую арифметику Цыглеев.

— Уничтожить, — хладнокровно отвечал отец Потап. — Загрузим дьявольские дензнаки на ваши авианосцы и зато­пим подале от берега, а золотишко на образа пойдет.

— Не верю.

— Святой крест целую!

— Нет, — отрицательно покачал головой Цыглеев. — В затопление денег верю, а в чистое небо не верю.

— От безверья, сын мой. А вера чудеса рождает, — наста­вительно произнес отец Потап.

Цыглеев с надеждой посмотрел на секретаря. Тот поднял руки: я — пас, в такие игры не играю.

— Ладно, падре. Завтра собираю кабинет и послезавтра порешаем передачу денег.

— Поздно. Завтра, не позже полудня.

Выпроводив отца Потапа, Цыглеев обратился к секретарю:

— Что скажешь?

— Балдю. Дурит поп, а как, не пойму.

— О'кей, — согласился Цыглеев. — Давай-ка просчитаем.

Они перешли в другую комнату, где размещалась компь­ютерная техника, и сели к экранам мониторов.

— Давай вводную, — велел Цыглеев, уставившись в экран.

— Линейная зависимость: поп просит денег, чтобы унич­тожить их, — набрал комбинацию секретарь.

— Искривление, — подтвердил Цыглеев. — Давай вторую вводную.

Поп вел себя независимо, будто родственник...

— Погоди! Крути-ка магнитозапись до слов, где про дьявола.

Секретарь послушно открутил пленку до указанного места.

«Сейчас, когда диавол укрепился, цель одна, и благая.

— А бесплатно можно?

— Позже... А пока лучше за деньги».

— Второе искривление, — отметил секретарь.

— Вот оно! — хлопнул в ладоши Цыглеев. — Вводи ключ, Максик, сейчас мы попика на составляющие разложим!

Щелканье клавишей напоминало конкурс машинисток по скорописи. Наконец оба уставились в экраны.

— Есть?

— Есть, Максик!

— Выводи на модем.

Взгляды сместились на общий экран. Пополз текст:

«Предложение исходит от объекта, владеющего ключом «святая святых». Информация о нем заложена неверно. По логике его суждений, он должен обладать базой крупных дан­ных и разрешающей способностью использовать ее в иерар­хии какого-либо закрытого общества: а) Церкви; б) масонской ложи; в) иудейской камалы. Церковь менее доступна к клю­чу: последний патриарх передал его Пармену. В Церковь ключ не вернулся. Возможна утечка информации».

— Гребаный Потап! — воскликнул Максим. — Не масон ли этот попик? Не поповский стиль беседы он продемонст­рировал.

— Мне что черт, что масон, лишь бы дождь прекратился, — не позволил себе восклицать Цыглеев. — Вызывай Бехтеренко и фото батюшки выведи на дисплей.

Бехтеренко появился десять минут спустя. Мокрые кап­ли на лбу говорили о ливне, хотя плащ и ботфорты он оста­вил в приемной.

— Святослав Павлович, персона отца Потапа вам знако­ма? — с места в карьер погнал Цыглеев.

— Не припомню, — поколебался Бехтеренко.

— Припомните, если можете, — протянул фотографию Цыглеев.

— Такой знаком, — вгляделся в фото Бехтеренко. — Это Подгорецкий: в масонской ложе значимое лицо. В Сибири промышляет давно.

— Весело! — вспыхнул Цыглеев. — Православные с ма­сонами стакнулись! А вы куда смотрите?

— Совсем не стакнулись, — степенно держался Бехте­ренко. — Его принадлежность обнаружилась недавно в связи с убийством Сыроватова. Информацию получили от Момота при розыске Пармена и его подопечного Кронида.

— Нашли?

— Не нашли, — без угрызений совести отвечал Бехтерен­ко. — Возьмем Подгорецкого, узнаем многое.

Цыглеев и секретарь переглянулись недоуменно.

— А зачем искать? Он сам явился под видом отца Пота­па, — сказал Цыглеев. — В обмен на госказну грозился дождь остановить.

Бехтеренко выслушал, но ошарашенности известием не выказал.

— Почему молчите, Святослав Павлович? Промашечка вышла? В отставку пора?

— Промашки не вижу, — не изменил степенству Бехте­ренко, -ав отставку хоть сейчас. Я свое оттрубил сполна.

— Пенсионеры сняты со всех видов довольствия, — жестко напомнил Цыглеев. — Не накладно будет?

— За меня не переживайте, Владимир Андреевич, — снис­ходительно говорил Бехтеренко. — Я пуганый. Что надо, спра­шивайте.

— Для начала разыщите Кронида. Давно обещали. Из-за ваших промашек я не собираюсь расставаться с казной.

— Вы верите в поповские или масонские глупости? — спросил Бехтеренко. — Дождь без денег кончится.

тюристы, недоучки, спесивцы. За всеми стояли масоны. Сей

Бехтеренко не утомился от многих лет службы, не пре­сытился жизнью. Он просто никогда не вмешивался в про­цессы, которые не прельщали его. Он пережил многих \ реформаторов и не знал ни одного, достойного памяти. Аван ' /

час он наблюдал за предстоящим крахом Цыглеева. Не им был нужен Бехтеренко, а силам, стоящим за ними. Он с ними не сталкивался, идя параллельным курсом, не подходя к опас­ной черте, за которой начинается присяга на верность и сама жизнь уже не твоя. Сама идея масонства — «Свобода, равен­ство, братство» — не расходилась с лозунгами реформ, а все революции начинались под этими флагами. Позже выясни­лось, что все это провозглашается для узкого круга лиц. Па­стыри оставались пастырями, бараны — баранами, но жить лучше хотели все, а Бехтеренко обходился малым. За это его ценили, как солдат^^оторый естТороховыи концентрат, без промаха стреляет. И не высовывается из окопа.

Вернувшись к себе, он велел разыскать отца Потапа. Это не оказалось утомительным: Подгорецкий дожидался реше­ния премьера в гостинице.

— Здравствуйте, Подгорецкий, — приветствовал он его спокойно. — Отец Потап ноне? Что это вы так раздобрели?

— Удивлены?

— В цирк не хожу и ничему не удивляюсь. Маскарад зачем?

— К случаю, Святослав Павлович. Подушечку вместо животика для вящей убедительности подложил. Не стану же я упускать случай?

— Где Кронид? — напрямую спросил Бехтеренко.

— Как на духу, Святослав Павлович. Познакомился с отро­ком в его землянке, имел беседу о вере, только он обиделся на мое неприятие ведической веры, от злости выбил подпорку, и нас обоих задавило. С божьей помощью я выбрался.

— Может, с дьявольской? — намекнул Бехтеренко.

— Не важно, — ушел Подгорецкий от прямого ответа. — Я вор, но не убийца.

— А мальчик? Остался заваленный?

— Увы. Тем, кто замышляет меня убить, я руки не протя­гиваю. Фанатик он, натворит еще дел.

—■ Придется проехаться на место преступления. Из гос­тиницы не выходить, — распорядился Бехтеренко. — После­завтра поедем.

— Согласен, — ответил Подгорецкий. — Тут и дождь кон­чится. Легче определить мою невиновность.

— Из гостиницы никуда, — напомнил Бехтеренко.

— Ни боже мой! — обрадовался Подгорецкий, а Бехте­ренко сделал вид, что больше его этот хлюст не интересует.

«Хватит быть лохом», — сказал он сам себе и соединился с далеким островком в Тихом океане.

—■ Игорь Петрович, приветствую! Бехтеренко.

— Святослав Павлович! — пришел голос с дальних ши­рот. — Здравствуй, родной! Как ты там? Жаберки выросли?

Стало легче от близкого голоса, пришедшего издалека.

— Проявился Подгорецкий, предлагает остановить дож­ди в обмен на казну, — экономно говорил Бехтеренко.

— И ты поверил масонам? — с сожалением сказал Судских.

— Я нет, а Цыглеев готов.

— Святослав Павлович, — вмешался другой знакомый голос. — Передай Цыглссву, пусть не клюет на мякину. Мы сделали расчеты, дожди прекратятся со дня на день. Теперь слушай внимательно: у нас побывал магистр ложи и глава Ордена Бьяченце Молли. Есть предположение, что Подго­рецкий выкрал священные книги пророчеств. Срочно разы­щи Пармена и Кронида.

— Нет их, —- решился Бехтеренко. — Как бы Подгорец­кий не порешил обоих. Послезавтра еду лично туда, где жил Кронид.

Восстановилось молчание, и казалось, будто рядом пле­щется океанская волна.

— Порадей, Святослав Павлович, — попросил Момот. — Сделай это важное дело и перебирайся к нам. Будь осторожен с Подгорецким, не давай ему брать в руки любые предметы.

Исполнительный Бехтеренко .сразу позвонил Цыглееву и сообщил о дождях.

— А мы и сами с усами, — самодовольно ответил пре­мьер. — На то есть умные машины и сговорчивые люди. А вы завтра с утра уходите в отставку.

— Спасибо, благодетель, — сказал Бехтеренко, положив трубку. Подгорецкий, стало быть, оговорил его уход с Цыг- леевым. — Ну и сука! Мать родную продаст, жаль, имени ее не знает.

Надевая походный наряд спецназа, он знал, что за чем пос­ледует. Главное, одежда пока не жмет, тело не растолстело.

В гостинице министра пропустили беспрепятственно, знали в лицо и наряду не удивились.

У номера Подгорецкого он нажал ручку. Заперто. От­крыть — не вопрос. Сразу за дверью лежала мокрая верх­няя одежда Подгорецкого, а из ванны доносился шум воды и его веселый поющий голос.

«Пой, пой», — разрешил Бехтеренко и осторожно запер дверь ванной. Можно приступать к осмотру.

Долго искать не пришлось. Не зная, как выглядит иско­мая книга, он безошибочно определил: эта. Лежащая на сто­ле в эбеновом переплете, с тускло мерцающими застежками, и другой такой просто не может быть.

Других и не было. Среди мелочей на столе он первым выбрал датчик, который носил Пармен и оказался у Подго­рецкого. Взял пульт с мигающим зеленым индикатором.

«Нормально экипирован, — оценил назначение пульта. — Многоканальная связь с экстренным вызовом».

Пульт перекочевал в карман Бехтеренко. Пожалуй, все.

«Моменто!» — остановил себя Бехтеренко и не пожалел, взяв в руки авторучку. Взял ручку, получил энергопистолет. С ног валит с десяти метров. Маленькая записная электрон­ная книжка.

«На потом».

Несколько золотников.

Один от других незаметно отличался. Бехтеренко при­гляделся: тоньше, самую малость, и легче по весу. Знакомый с такими штучками, он нажал золотник с поворотом влево. Верхняя часть поддалась и открылась. Бехтеренко замер. Внутри, как на пульте связи, мерцал зеленый индикатор и рядом ждал своей очереди красный. У него взмокли руки. «Мал золотник, да дорог...» Карманная атомная бомба. По­чище хиросимской. Аккуратно вернув крышку на место, он погрузил монету в самый дальний карман. Перевел дух и послушал у двери в ванной. Там пели и купались и, судя по настрою, завтра к нему не собирались.

Бехтеренко отпер дверь ванной и вернулся в номер. Сел в кресло, а фолиант спрятал за него. Приготовился ждать.

«На всякого мудреца довольно простоты».

Ероша волосы полотенцем, в номере появился Подго­рецкий. Бехтеренко он сначала не заметил, но почувствовал сразу. Скользкие, как бы нехотя, шаги к столу, чтобы оце­нить катастрофу вблизи, один взгляд. Замер.

— Правильно, — кашлянул Бехтеренко. — Хрен в нос и танки наши быстры.

— Знаете ли вы, любезный Святослав Павлович, на кого подняли руку? — медленно повернулся на голос Подгорецкий.

— Не знал бы, не поднял бы.

— Переведем разговор из сослагательного наклонения в прямой, — предложил Подгорецкий, поворошив мелочи на столе.

— Дельно, — согласился Бехтеренко. — Мои вопросы, ваши ответы.

— Исключено.

— Тогда прощаемся, — с облегчением встал Бехтеренко. — Мне-то и не много требовалось.

Сунув пакет с увесистым фолиантом под мышку, он на­правился к выходу. Потап движение, рассчитанное на вы­держку, воспринял спокойно. Подгорецкий — нет. В отчаянном прыжке — нога, обращенная в меч, — он метнул­ся к Бехтеренко. Красиво прыгнул. Его ждали. Увесистым фолиантом в лоб — отличная награда за мастерство в восточ­ных единоборствах Как-то юморно все получилось, словно никакой нейтронной бомбочки в кармане, стреляющей авто­ручки, фолианта, который невозможно оценить.

«Что за жизнь такая, — защелкивая наручники, прозаич­но размышлял Бехтеренко. — За элементарным воришкой гоняться надо, с перестрелкой, с матами отчаяния, а тут бук­варем по башке, и князь тьмы лежит поверженный. В ван­ной красиво пел».

Подгорецкий пришел в себя.

— Очухался?

— Будь ты проклят.

— Когда ливень кончится? Молчишь? Тогда возьму мис­сию Бога на себя: завтра или послезавтра.

Заскрежетав зубами, Подгорецкий выдавил стон.

— Я умею читать такие книги, — насмехался Бехтеренко. Он хотел еще поиздеваться над Подгорецким, но скорее почув­ствовал во внутреннем кармане, чем услышал зуммер пульта.

Подгорецкий насторожился.

— Лежи, — по-приятельски успокоил Бехтеренко. — Сам поговорю. — Достал пульт и нажал на кнопку приема, пред­варительно отойдя на расстояние от Подгорецкого. — Да? — подделался он под тембр его голоса: была не была.

— Мне сообщили о ваших успехах. Не задерживайтесь. Используйте нейтронный вариант и возвращайтесь через

Хатангу «Саламандрой» немедленно. Капитан в курсе, он ждет вас.

— Он знает меня в лицо? — рискнул Бехтеренко и услы­шал смех:

— Ваш дядя. До встречи на ковчеге.

Убрав пульт в карман, Бехтеренко подошел к Подгорецкому:

— Что делать-то с тобой?

— Убей.

— Не так воспитан. Подняться помогу, — сказал он сдер­жанно и усадил Подгорецкого в кресло. Руки за спиной в наручниках. Мысли не появилось, чтобы освободить его. Не тот зверь. «Не грех бы поговорить», — решил Бехтеренко, направляясь к дивану напротив.

Подгорецкий медленно поднялся за его спиной и резко метнулся к окну, опередив Бехтеренко. Звон и треск разби­того стекла, а в зияющую дыру ворвался ливень.

— Ну вот, — с досадой произнес Бехтеренко. Не хотел он такого исхода, но несчастье развязало рукй.

Запиликал телефон в номере. Он взял трубку.

— Отец Потап, вы согласны принять пост и сменить вери­ги? — услышал он голос Цыглеева. — Свято место пусто не бывает и, как обещал, завтра с утра Бехтеренко отправляется в отставку. Надеюсь, вопрос разрешим по-джентльменски?

— А это кто как понимает джентльменство, — ответил Бехтеренко.

— Кто это?

— Министр до утра. А Подгорецкий в окно ласточку сделал.

— Знаете, что я с вами сделаю? — повысил голос до фаль­цета премьер.

Бехтеренко положил трубку. С этим ясно.

«Сучонок, родства не помнящий, — почему-то досадовал Бехтеренко. —- Для меня в России места не осталось».

3-14

С лазурным пологом неба соперничало изумрудное покры­вало воды, безмятежная идиллия царила в природе, солнце не плавило кожу, а щедро поливало ее ласковым теплом: перво­

зданная тишина дополняла гармонию мира. И райская благо­дать была бы воочию райской, не торчи чертовыми рожками из глади вод пять рубок подлодок, не лежи крокодилами три эс­минца и штабной корабль «Кронид». Флот маленький* но ре­альный и кусачий.

Эскадра принадлежала Момоту и охраняла остров, где находился Центр исследований Момота.

Остров окружало кольцо рифов, и новичку он казался издали миражом в пустыне с его тремя лесистыми горами и желтизной широких песчаных пляжей, всего лишь оптичес­ким обманом в пустыне океана — до того он был хорош в своей райской псрвоздаиности.

Три горы симметричным треугольником скрывали от глаз внутреннюю долину, зеленую и просторную, с посадками ржи и пшеницы, овощами и фруктовыми деревьями. Там же рас­полагались комплексы Центра. Все скроено компактно и прочно, сообразно характеру Георгия Момота^ с двойным ^унщм: подземные кладовые напичканы едой и топливом, во­дой й оружием. Антенны разнообразных форм говорили о связи со всем миром и перехвате связей всего мира. Здесь готовились к уединенной жизни и даже к потопу был готов хозяин острова, мог спокойно дожидаться голубя с оливко­вой ветвью в клюве на прекрасном непотопляемом ковчеге из лучших сталей, с современнейшим навигационным обо­рудованием.

Это и был самый настоящий ковчег, отстроенный ко вто­рому пришествию воды.

145

Деньги России очень удачно поработали здесь по со­зданию коммунизма на отдельно взятой территории, еще и вернулись к Момоту с прибылью. Впрочем, ничего уди­вительного: такие райские островки создавали все россий­ские вожди исключительно для себя, с надежной охраной, устойчивым климатом и запасом самых необходимых ве­щей. Вот только растраченные на это средства не верну­лись. К Ленину — произведения искусства и церковная утварь, к Сталину — люди, легшие костьми под Нориль­ском и на Колыме, к Брежневу — нефть, утекшая на чужие войны, к Ельцину — сама российская земля. Вождей веч­ных нет, как нет и земли вечной: от материков остались острова и островки, от людей — каннибалы и импотенты. Никто больше не хотел строить, а ломать было нечего — люди со страхом дожидались потопа, ежедневно помечая

6 Закал 766

на мерных рейках приближение воды, думая при этом: по­веситься или побарахтаться еще?

Не так мрачно. Та ще Канада не сгинела, Сибирь, Индия и деревенька Неелово. И княжество Монако уцелело. Остро­вок Георгия Момота, который принадлежал только ему: от­делившись от России, считался независимым государством. Хоть Момотянисй назови, хоть как, только завоевать его чу­жим было неспособно.

Когда Цыглеев прозрачно намекнул Момоту, что не грех было бы наладить на островке отдых для изнуренных сплошными ливнями трудящихся, то бишь самого Цыгле­ева и ближайшего окружения, Момот ответил: нет, батень­ка, Центр закрытый и посторонним здесь делать нечего. Какой же я посторонний? — возмутился Цыглеев. Я пре­мьер-министр великой державы! Захочу и совсем заберу остров под свою юрисдикцию. Это составная часть Рос­сии! Так уж и заберете, уважаемый премьер непонятно чего? А хотелки хватит? Да я вас туда-сюда! — обозлился Цыгле­ев, а Момот спокойно обозначил позиции: сюда у вас со­лярки не хватит доехать. Здесь тепло и яблоки, и про дым отечества не надо говорить, вы нас сами выперли. А будете еще употреблять обидные слова по космической связи, отключим се совсем. Для правдивости слов Момот на час блокировал спутники связи, и Цыглеев угомонился. Хотел перехватить Бехтеренко, чтобы шантажировать Момота, но прозевал бывшего спецназовца и министра, а тот в Хатан­ге сел на подводную лодку и был таков. Как в воду канул. Именно так все и было. Святая правда.

Итак, с лазурным пологом неба соперничало изумрудное покрывало воды, безмятежная идиллия царила в природе, а вблизи острова всплывал шестой атомоход и на самом острове готовились торжественно встречать генерала Бехтеренко, дос­тавившего островитянам бесценный дар, «Славную книгу».

— Нашего ареопага прибыло! — обнимал его Момот. — С долгожданным прибытием, Святослав Павлович.

— Слава, дорогой, как я рад тебя видеть! — вторым обни­мал Бехтеренко Судских, а следом развел руки для объятий Луцевич:

— Я счастлив!

— Тамура-сан? — застыл он перед очередным желающим обняться. — Вот уж чего не ожидал, так не ожидал. Здрав­ствуй!.. — Обнялись, отстранились для лучшего обозрева. —• Но было же сообщение о вашей гибели!

— Ход, дорогой друг. Всего лишь ход. Зато не искали. Тут много неожиданностей, — скромно посулил японец.

Вагончик подвесной дороги увез островных вождей в до­лину и замер у красивого белоснежного здания. Оно сегмен­том занимало одну сторону долины, с другой размещалось абсолютно похожее, как две половинки сливы.

, Тут мы живем и трудимся, — указал на него Момот. — Твои апартаменты на двадцатом этаже.

— А гам, — указал Луцевич на противоположное здание, — учатся тс, кому надо учиться.

— И что там? — поинтересовался Бехтеренко.

— О, Слава, там главная цитадель будущего мира, — сча­стливо ответил Судских.

— Лаборатории?

— В какой-то мере, — пояснил Луцевич. — Школа, дет­ский сад, колледжи. Кстати, ты не женат?

— Времени не хватало, Олег Викентьевич, — застеснялся вопроса Бехтеренко.

— Это, брат, ты зря. Каждой твари по паре, прости пря­моту библейского наказа.

— Женим безо всякого, — вмешался Момот. — По законам нашей республики каждый гражданин обязан быть женатым.

— И Тамура-сан женился? — не поверил Бехтеренко.

Тамура развел руками: увы.

— Мы ему такую японочку нашли! — подхватил Луце­вич. — Персик! Так что выбирай себе невесту.

— Староват я, — совсем застыдился Бехтеренко.

— Лишь бы не импотент, — подчеркнул Судских, и Бех­теренко обиделся:

— Понял. Не подведу.

Меняя тему, он спросил:

— Здесь только русские?

— Все, Слава, — отвечал Судских. — Въезд никому не запрещен, однако отбор тщательный. Проверка способнос­тей на детекторе.

— И главная, — вмешался Момот, — на исключитель­ность. Любой кандидат обязан доказать свою состоятельность в знаниях, в физическом развитии, способности создать для потомков полезное.

— Я вам не подойду, — погрустнел Бехтеренко.

— Кто это сказал? — подошел ближе Тамура. — Ты при­вез величайшую книгу, свою миссию перед потомками ты выполнил сполна.

— И ты из нашей команды, — подчеркнул Момот. ~ Автоматически входишь в Совет старейшин острова.

— Когда женится, — ухмыльнулся Луцевич. — Как, думат ешь, гормональную профилактику надо проводить?

—- Да ну вас, — покраснел Бехтеренко.

Испытывая к друзьям теплые чувства, он не мог изба­виться от впечатления, что на острове существуют жесткие правила и похож он больше на инкубатор. Прекрасный фа­сад, прекрасные условия, как для кроликов. Грусть по зали­той дождями России пробивалась с самого донышка на поверхность.

«Чего это я раскис? — одернул себя Бехтеренко. — Меня приняли чуть ли не с королевскими почестями, а я сопли распустил. Давай, солдат, становись в строй и меньше о себе думай».

Он постарался отогнать от себя меланхолию.

— На всей планете отыскался уголок, где можно подсу­шить и погреть косточки, — с веселостью сказал Бехтеренко.

— Еще один есть, — ответил Момот, и по интонации голоса Бехтеренко понял, что еще один остров Момота не устраивает. — В Атлантике масоны обосновались, прояви- лись-таки воочию. Негде прятаться, голову морочить неко­му. Живут по законам монашеского братства, воспитание в духе аскетизма и непримиримости к проявлению дружеских чувств к остальным живущим. Сатанисты, одним словом. Ор­ден, подобно нам, создал на острове средства защиты и на­падения. Схватку за обладание «Славной книгой» мы у них выиграли, но это не победа.

— Основное боище пока впереди, — подсказал Судских. — Так просто не разойтись, миром не поладим. Наши эсминцы и атомные субмарины лет пять протянут, самолеты и верто­леты того меньше, поэтому долго ждать не придется. Топли­ва не хватает, — пояснил он. — А подводные атомоходы, их и наши, попадая в зону защиты, выходят из строя. Понял, Слава, куда нас дядя Триф завлек? Помнишь, с чего началось? С невинных забав — был Христос или нет?.. Раньше бы знать, куда забредем.

— Не пора ли к столу? — прервал Судских Момот. — Соловья баснями не кормят

— А поят хорошим вином, подсказал Луцевич, и Бех­теренко, взглянув на него, отметил сизые подпалины на щеках.

«Эге, — закралась мысль, — а не запивает ли наш слав­ный профессор? Этого еще не хватало».

Луцевич перехватил взгляд и шепнул на ухо:

—• Слава, не так все мрачно.

За столом разговор невольно соскользнул на прежнюю тему. Поднимая тост за Бехтеренко, Момот первым напом­нил о ней:

— Благодаря тебе, дорогой Святослав Павлович, мы по­лучили нужнейшую лоцию жизни. Вместе с расшифровками Библии, моим скромным вкладом, заслугами Игоря Судских, Олега Луцевича и Хисао Тамуры мы получили возможность справиться с будущим. Но не с настоящим. Орден присут­ствия соперников не потерпит. Надо быть начеку, чтобы унич­тожить масонство раз и навсегда.

— А такое у них есть? — задал вопрос Бехтеренко и под взглядом присутствующих выложил перед собой золотник. —- Маленькая нейтронная бомба, — обвел он всех торжествую­щим взглядом. — У Подгорецкого изъял.

К монете не прикасались, но осмотрели внимательно.

— Наверняка, Слава, — обескуражил Судских. — Если диверсанта снабдили такой, в арсеналах Ордена есть штучки похлеще.

Бехтеренко приуныл. Будто рассказал непристойный анекдот.

— Понимаешь, Святослав, у них и у нас подобные штуч­ки водятся, но есть и средства подавления. Здесь создана точная копия установки из Арзамаса-2. У них не хуже. Меж­ду нами воинствующий нейтралитет. Пока, — уточнил Мо­мот. — Кто вырвется вперед, тому и ставить точку.

Выпили наконец за здоровье пятого члена Совета ста­рейшин, и Луцевич попробовал сменить тему:

— Слава, что нового о Пармене и Крониде?

— Ничего, ■— опустил голову Бехтеренко. — Пармен умер, это точно, казаки видели, а Кронид исчез. Ради поиска Кро­нида я задержался с отъездом. Всю низину просветили, зем­лянку нашли, а там никого. Выполз. И как сквозь землю.

— Как сквозь землю, — эхом откликнулся Судских. — А следы книг? Их должно быть шесть. Пять книг и шестой свиток «Тишайший свод». Опись делал отец Воливача, как значилось по архивной документации. Названий никто не знал — кто мог знать в ГУЛАГс дрсвнсславянский? — но опи­сание книг было. Из-за смерти Сталина о них забыли, а позже лет пятьдесят всс разведки мира пытались разыскать эти кни­ги. Помнишь Мойзеса Дейла? — Бехтеренко кивнул. — Мой- зсс Дсйл каким-то путем вычислил нахождение книг в Сибири и отправился туда инкогнито. Его нашли мертвым в тайге, неподалеку от нынешней Орианы. Замерз. А направление держал верное. Я думаю, Кронид унес их с собой.

— Но куда? — спросил Бехтеренко. — Подгорецкий за­брал у него датчик, и следы оборвались.

— Дай Бог ему выжить, — вздохнул Судских. Его вина за исчезновение Кронида была самой ощутимой. — Это на на­шей совести.

«Где ж вы раньше были? — вертелся на кончике языка воп­рос у Бехтеренко. — Убежище отгрохали, а о людях забыли».

Опередил Луцевич. А может быть, избавил от вопроса:

— Гречаный сюда не собирается?

— Не желает, — отчетливо произнес Бехтеренко. Обид­ный вопрос вылился в откровенный ответ. — Поделил с Но- вокшоиовым границу и круто разбирается со всеми налетчиками на казацкие станицы. Никого не щадит. За од­ного обиженного станичника сжигает все поселение обидчи­ков. Всех.

— Вот и конец идиллии о духовном возрождении Рос­сии, — огорченно промолвил Судских.

— Еще нет, — возразил Момот. — Придется начинать с нуля.

— Жора, — повернул к нему голову Судских. — Сколько можно начинать с нуля? Всякий раз мы надеемся, что новая жизнь будет идеальной, дети умны, а жены верны.

— Не по мне такие вопросы, Игорь, — холодно ответил Момот. — Я свою миссию выполнил. У русских издревле самоистязание выше ответственности. Хоть сейчас не разво­ди мокроту. Ты ничего не придумал и ничего не сделал, так не мешай мне делать.

— Друзья, — остановил назревающую перепалку Луце­вич, — все мы одинаково виноваты в происходящем. По­меньше слез за праздничным столом и побольше отваги в бранный час.

— За это стоит выпить по полной, — поддержал Бехте­ренко. Луцевич ему подмигнул.

— Верно, — присоединился молчавший до этого Тамура. — Не будем рвать постромки на прямой дороге.

«А Тамура преуспел в русском, — отметил Бехтеренко. — Человек со стороны видит больше и лучше. Вот бы кому врериться».

На другой день, отоспавшись всласть, Бехтеренко отпра­вился побродить по острову. Судских принес ему ворох лет­ней одежды и визитку, которую прищепил на клапан карманчика рубашки апаш, а в карманчик вложил миниатюр­ный радиотелефон.

— Проход разрешен везде, Слава. Тут твой дом, где ты старший, — напутствовал он.

В белых шортах и рубашке с короткими рукавами Бехте­ренко первое время чувствовал себя неловко, стесненно, слов­но голый. После российских непрерывных ливней, когда одежда мгновенно набухала от влаги, было непривычно даже прикасаться к своему телу: а вдруг обжечься можно?

Он по прямой направился к противоположному зданию, где слышались детские голоса. Это не был гомон, привыч­ный для игровых площадок, а стройное пение без аккомпа­немента.

Первая встречная девчушка поздоровалась с ним и неза­висимо отправилась дальше.

— Как тебя зовут? — окликнул ее Бехтеренко.

Она развернулась и подошла к нему.

— Меня зовут Джуди, я дочь коммандера Эндрю Полетта и Сары Берстайн. Мой папа старший офицер атомохода «Ари­ец», а мама оператор внешней защиты, — очень обстоятель­но ответила она, и Бехтеренко умилился.

«Да ей от силы три годика! — поразился он. — Ну и вос­питание!»

А Джуди продолжала отвечать:

— Мне три с половиной года, я учусь в приготовитель­ном классе первой ступени.

— И чему же ты обучаешься? — спросил Бехтеренко с улыбкой, которая стерлась, едва девочка заговорила:

— Я обучаюсь дыхательной гимнастике, логическому мышлению и языкам. Сейчас я свободно говорю на испан­ском, английском, русском, а к моменту поступления в пер­вый класс должна освоить китайский и хинди.

«Ни хрена себе! — чуть не произнес вслух от возбуждения Бехтеренко. — Да у них одни вундеркинды здесь собраны?»

— К школе второй ступени я должна говорить на десяти языках, — добила его девчушка.

— Зачем так много? — нашелся с вопросом Бехтеренко.

— Это не много. Норма к совершеннолетию — двадцать языков. Семь основных и тринадцать по выбору. Они пона­добятся тогда, когда мы вернемся на родину.

— Где ж ты родилась?

— Здесь. А папа с мамой из Соединенных Штатов. Папа англосакс, а мама еврейка.

— А в какого Бога ты веруешь?

— В Бога не веруют. Он во мне. Если я умница, мой Бог добр и справедлив. Религии не существует вообще.

Дитенок в самом деле был толковым.

— Ты умница! — похвалил он, и девочка просияла от удовольствия, присела в книксене.

— Я так благодарна вам, Святослав Павлович! Я могу занести вашу похвалу в свой послужной дневник?

— Да заноси куда хочешь, но откуда ты знаешь мое имя?

— О вашем прибытии сообщила вчера служба опове­щения острова, а на вашей пластиковой карточке указаны все данные.

«Мы чужие в этом молодом лесу, — вспомнил чьи-то стихи Бехтеренко. — Это что ж е ними будет лет эдак че­рез двадцать?»

— Если у вас нет ко мне больше вопросов и просьб, я могу идти играть в мяч? — угадала Джуди его замешательство.

— Конечно, деточка!

— Я Джуди Полетт и взрослый человек, — поклонилась девчушка с серьезным видом и пошла своим путем.

Смотрел ей вслед Бехтеренко с открытым ртом. Он за­крыл его, когда увидел идущих навстречу двух юношей лет по пятнадцати. Ловить ворон члену Совета старейшин как- то неловко.

— Подскажите, как пройти к школе первой ступени? — спросил он первое пришедшее на ум.

Один из них, постарше, мельком глянул на визитку Бех­теренко и, кивнув, ответил:

— Охотно, Святослав Павлович. Это просто. Школа пер­вой ступени располагается на втором этаже, у каждого учеб­ного зала портреты выдающихся представителей данной науки, которую здесь изучают. Отвечал вам Сергей Ста­хов, ученик школы второй ступени. Мне двенадцать лет.

«Господи, как же я найду выдающихся деятелей? Дай бог Ломоносова узнать или Джоуля-Ленца!» — ужаснулся Бехте­ренко, пропустив мимо ушей, кто родители Сергея.

— А Ломоносов у какого класса? — спросил он.

— У зала, — вежливо поправил юноша. — Это энцикло­педист и мыслитель. Его портрет висит у зала философии. Готов сопровождать вас, — четко кивнул Сергей.

— А тебе никуда не надо?

— Надо. Но я обязан выполнить любое поручение стар­шего, потом отработать потраченное время.

—■ Спасибо, дружок! — решительно запротестовал Бехте­ренко. — И блеснул осведомленностью: — Можешь занести благодарность в свой послужной дневник.

— Благодарю вас, Святослав Павлович. Нам баллы выс­тавляют за дело, а младшим за воспитанность.

«Такие дела, дядя Слава, — почесал затылок Бехтеренко. В школу идти как-то расхотелось. — Еще за дурака примут. Осталось только невесту подыскать: не хочу учиться, а хочу жениться».

Он свернул на боковую дорожку влево и вышел к спортив­ной площадке, где девушки парами играли в бадминтон. При его появлении они игры не прервали, но трое наблюдающих поклонились ему учтиво.

«Хороши девки, — оценил стройные ноги и высокие гру­ди Бехтеренко. — Но не мои».

— Почему вы так считаете? — ответила одна из наблюда­ющих остолбеневшему Бехтеренко. — Каждая из нас готова составить вам компанию для отдыха или пару на всю жизнь.

«Подбери челюсти!» — сам себе приказал Бехтеренко.

— Если вы читаете мои мысли, — собрался он с духом, — что остается мне?

— Быть мужчиной, — без рисовки ответила она. — Меня зовут Хелена Кажешкова, я чешка, мне двадцать лет, я не заму­жем. Здесь я тружусь преподавателем сенсорики,в колледже.

— Вы мне лучше вот что объясните, — попросил Бехте­ренко, и девушка наклонила к нему голову. — Дети отвечают как по писаному, а почему взрослые так не могут?

— Святослав Павлович, — с улыбкой отвечала Хелена, — нормы языка должны быть одинаковы для всех. Это органи­зует мыслительный процесс в нужном направлении. Вы пока не знакомы с моторикой нашего обучения, но привыкнете. Вы готовы сделать меня избранницей? — спросила ода неожиданно, и Бехтеренко опешил:

— Это как?

— Очень просто. Я помогу вам быстрее привыкнуть к укладу нашей жизни, и мне пора рожать детей.

У Бехтеренко шарики зашли за ролики. Подобной от­кровенности он не ожидал. Как во сне он попрощался с Хе­леной.

«И кажется, пообещал ей встретиться с ней вечером. Мама моя, куда я попал? — пытался разобраться в себе Бехтерен­ко. — Бардак не бардак, ГУЛАГ не ГУЛАГ. Ничего не пони­маю! А может, откровенность лучше условностей? Ничего не соображу!»

Его размышления прервал мышиный писк радиотелефона:

— Слава, — узнал он голос Судских, — подойди в баш­ню. Это тридцатый этаж, тебя встретят.

— Иду, — по-солдатски ответил Бехтеренко. Это понятно.

На тридцатом этаже в обе стороны открывались безбреж­ные океанские дали, овевал свежий ветерок. Хотелось посто­ять, но провожатый вел его в стеклянную башню торопливым шагом. Внутри Бехтеренко ожидал весь ареопаг.

— Святослав, — обратился к нему Момот. — Тут закля­тые друзья наши хотят с тобой перемолвиться. Магистр Ор­дена Бьяченце Молли.

— На какой предмет? — уточнил Бехтеренко.

— Магистр хотел бы удостовериться, что ты жив, здоров и букварь жизни привез. Нам не верят.

3—15

Бьяченце Молли порядком разгневала телефонная бесе­да с соперниками. Книга, которая была уже в руках, попала к чужим, и еще горше — бесславно погиб верный рыцарь Ордена.

Прежде масонство, покрытое плащом таинства, с кинжа­лом под полой, с атомной ракетой под плоскостью, везде распростерло свою власть, и каждый, облеченный доверием ложи, мог не опасаться за свое настоящее, будущее и про­шлое. Одному было что прятать в прошлом, и ложа укрывала эти прегрешения, другой рвался в будущее, и ему предостав­ляли белого коня под царским чепраком, третьи прозорливо угадывали будущее, тогда их вели по коридору тайны силь­ных мира сего, проверяя суровостью и неприхотливостью, — первая примета мудрого.

Таким был Подгорецкий, рыцарь Ордена Черной Печали.

Глупые, глупые людишки, понапридумывали историй о мистических обрядах масонов, о жестоких казнях и тайных убийствах. От зависти все, от невозможности умерить чрево и пройти коридором мудрых, дабы попасть в среду избран­ных. Как брать туда из толпы умствующих, если он ни талан­том, ни умом не блещет? Зачем Ордену балласт? Здесь каждый на своем месте, движение шестеренок поднимает избранных по ступеням, и остановить механизм никому не дано. Здесь обязательства низших перед старшими и круговая порука: один за всех, и все за одного. И никаких тайн, одна посвя­щенность.

Подгорецкий пожертвовал младыми годами, отдал их на восхождение по ступеням Ордена, презирая здоровье и уют, но подошло время утвердиться на верхней площадке храма Вечных, как вдруг случай унес его жизнь, сдул с последней ступени.

И горше было, и пуще разливалась желчь оттого, что ут­рачена, и пожалуй, навсегда, «Книга Судеб», желанная и не­досягаемая. А «Славная книга»? А «Книга Жизни»? «Мать зеркал»? «Елимох»? «Тишайший свод»?

Вооруженные самой современной техникой, программи­сты Ордена могли обсчитать любую, самую запутанную си­туацию, правильно расположить силы, чтобы не перевернуть земной шар. Орден имел точку опоры и никогда ею не пользо­вался. И мегабайты памяти не могли дать того наслаждения, какое открывалось строчкой из «Матери зеркал».

Кто сказал, что масоны — дьявол исты? Кем был Хрис­тос, если появился Антихрист? Глупые людишки: разве дать им возможность жить по велению сердца и освобождаться от пут — дьяволизм?

«Как быть, как быть?»

Почти одновременно с соперниками они высчитали срок окончания ливневых дождей.

«Что же дальше, что дальше?»

В ближайшие дни ему на стол положат график измене­ния уровней мировых вод, но как же теперь не в его пользу изменится скорость принятия решений!

«Что же делать, что же делать?»

Бьяченце Молли вышел на террасу верхнего этажа громад­ной обители Ордена. Похожая на корабль, она и была кораб­лем, ковчегом участи, готовым в любую минуту всплыть над бездной и устремиться туда, где явится голубка с оливковой ветвью прощения, знаком окончания гнева Творца. В этом он перехитрил Момота. С вершины площадки он часто любовал­ся, как слуги Ордена взращивали на полях острова сочные пло­ды и тучную пшеницу, пасли скот и стригли овец, — идиллическая картина братства и взаимопонимания. А вечера­ми магистр любил слушать песнопения братии, которые доби­рались до потаенных уголков его души.

Краем глаза он отметил появление на террасе своего вер­ного помощника отца Игнасио. В горькую минуту своей жизни, когда разрослась в его груди жаба, он не оставил сво­его предназначения — быть тенью магистра. Бьяченце Мол­ли усыновил его в младенчестве, едва темечко новорожденного указало на выдающиеся способности.

— Игнасио! — позвал магистр, и помощник приблизился за спиной. — Как бы ты поступил, Игнасио? — просил сове­та магистр у посвященного помощника.

— Я думаю, великий магистр, следует возобновить поис­ки юнца, отмеченного знаком Всевышнего. Он жив. Наш рыцарь допустил промашку, понадеявшись на тяжесть сы­рой земли. Для выученика великосхимника Пармена труда не составило выбраться наружу. Жив он. И тайну познал. Книга была раскрыта на середине, а святая святых распола­гается в первой части древних книг таинства. Найдем Кро­нида, узнаем искомое.

— Узнать тайну от ученика Пармена? — спросил ма­гистр. — Сомневаюсь, Игнасио.

— Надо найти мальца, — терпеливо повторил Игнасио. — Полагаю, он ищет тех, кому можно доверить ведическое таинство.

— Не пора ли Дронову действовать? — просил совета магистр.

— Он вступил на последний пролет и готов принять рыцар­ский сан. Однако сыроват. Сложен для рыцарских доспехов.

— Нет там других, Игнасио! Ах, зачем Подгорецкий снял датчик у мальца!

— За это и поплатился.

— Не жалеешь? — искоса поглядел на помощника Бья- ченце Молли: Игнасио был дядей Подгорецкого.

— Нет, великий магистр. Я вычеркнул его из памяти. Одна ошибка порождает другую. Не ошибись он с ладанкой, к нему не подкрался бы коварный Бехтеренко.

— Ты прав, — удовлетворенно кивнул магистр. — Пере­дайте Дронову нашу волю, пусть действует.

Дронов получил известие под утро. Привыкший часов до трех ночи заниматься делами, он как раз собирался улечься в постель. От Бехтеренко он знал, что Кронид не погиб и блуж­дает нынче по водам и весям России неприкаянно. Искать его на просторах — что иголку в стогу сена. Однако вместе с ним блуждают по некогда могучей державе другие нищие и обездоленные, толпой и в одиночку. Везде им вода и бескор­мица, они умирают в пути, их убивают банды молодчиков. От них можно узнать о Крониде.

«Вокруг столицы ему блуждать нет смысла, — размыш­лял Дронов, вырабатывая план. — Тут он никому не нужен, заступники далеко, и единственным приютом Крониду мо­гут быть сподвижники по ведической вере, старообрядцы».

Разложив на столе карту, Дронов нарисовал окружность вокруг Орианы с радиусом километров двести. Дальше Кро­нид не дошел.

«Куда он двинется? На север? Нет смысла. На юг? Нече­го там делать. На восток? На восток... Не пойдет он туда. Пойдет он в общину ведистов. Где у нас ведисты? -- подсел он к компьютеру. — Ясно: ближайшая к нему крупная общи­на поклонников Ория была в Беломорье. При затоплении ушла за Северные Увалы к горе Денежкин Камень. Нелюдимы, чу­жих в общину не пускают, единоверцев определяют по тай­ным знакам», — припомнил Дронов по прежним сводкам.

«Если я прав с маршрутом, быть мне под солнцем. Оши­бусь, и здесь мне не бывать. Жизнь маетная».

Ливни кончились, но в воздухе держалась водная взвесь. От сырости обрушились сразу два здания. Обещанное про­светление не наступало. Цыглеев рвал и метал, и до того он был смешон без власти, без верных друзей, молодых, как он, глупых, каждый по-своему. Многие забросили службу, коло­лись по-черному, сходили с ума, оголодавши. Кто похитрее, разворовывали провиант,

Дронов подумывал дать деру к казакам, но Орден держал его здесь, и он мок вместе со всеми, разглядывая изъеденные грибком ступни.

Когда-то он опрометчиво поверил в могущество Ордена. Хотелось быстрее к вершинам власти. Его не обманули. Но до чего тяжела шапка Мономаха!

Путешествие за Урал улыбалось ему кисло, но уму отча­янно хотелось в рыцари Ордена, и через день он вышел из города к Ульдыкскому перевалу. Сухая и плотная одежда все­ляла уверенность, сверхпрочные сапожки, запасы-припасы составляли одну компанию, идущую к лучшей доле. Оно и лучше в пути, чем мокнуть на месте. Человеки приспособи­лись и к хлябям небесным: у нечастых новорожденных не зарастали жаберки. Впрочем, у молодых хозяев России, из­нуренных наркотиками и гнусным питанием, пора рождать­ся дракончикам. Эволюция вела к земноводным. Дронов к земноводным и рептилиям не хотел.

С вершины перевала он попрощался с новой столицей, на которую возлагал большие надежды последний прези­дент Гречаный. Молодым всегда хотелось порулить само­стоятельно, быстрее вырваться на простор. Вырвались. Но поздновато.

«А кто бы их выпустил, — размышлял идущий Дронов, — будь в сиськах России-матери молочко? Прощайте, товари­щи, с Богом».

И так был велик гнев Господень, что стал он одну сторо­ну планеты поджаривать, а другую топить. Гнев этот копился со времен расщепления ядра, до расщепления единой тайны в Армагеддоне-2. Доигрался, человечек.

«Права Церковь, по жопе надо каждому давать, кто выше крыши нашей бани забирается. А розги надо брать фасонные, чтобы после каждого хлопка заповедь на зад­нице проявлялась: не убий, не укради. Что там еще? В тайны ядра не лезь, на самолетах не летай. Вот, забыл: не писай против ветра!»

Сыро в точиле Господнем и пакостно.

Отрешившись от грустных мыслей, Дронов кинул взгляд на город-неудачник и успел поймать момент, когда осела и расползлась резиденция премьер-министра, последнего пра­вительства России.

!; «Наверное, с обитателями», — беспристрастно подумал он.

И будет удивительно дальним потомкам найти останки предков целехонькими и невредимыми и гадать долго, что же произошло во времена доисторические, какая сила запе­чатала для них посылку?

Никакая. Элементарная глупость и наглая самоуверен­ность, что нам нет преград ни в море... а суши практически нет. Есть преграды, еще какие. Ибо на винтовой лестнице ДНК есть запретная двадцать четвертая ступень.

Аминь.

«Вовремя я смылся», — похвалил себя Дронов и начал спускаться с перевала.

Занятый скользкой тропой, он сразу не сообразил, поче­му легче дышится, а ноги увереннее находят прочное место.

Ливень прекратился! Дождя нет, и морось исчезла!

Он поднял голову к низкому небу. Ветер рвал облака в клочья, они стремительно разлетались, словно чья-то остер­венелая рука спешила добраться до глубин небес. Наконец стали проявляться просветы голубого, и ликующая радуга навела мост на пути Дронова. Он обернулся, боясь, что его лишат долгожданной радости, и, как только что, успев уви­деть оседающее здание резиденции премьера, глаза ухватили в последний момент узенькую радужку-змейку, оранжевую с голубовато-лиловым.

«Это еще к чему? — недоумевал он, протирая глаза. Змейка не появилась больше, чистое небо искрилось светом, и сол­нце съедало посторонние цвета. — Почудилось?»

Пусть будет — почудилось. Да здравствует солнце!

Из необходимых в пути предметов Дронов взял основной для нынешних времен — складной подвесной моторчик и резиновую лодку. Моторчик работал на сухом газе. Передви­гаясь подобным образом, он перехватит Кронида в середине пути. Кронид не экипирован соответственно премудростям цивилизации.

В пути ему мало попадалось живности. Редкие птицы, отвыкшие радоваться солнцу. Истосковавшимися голосами они выкликали свою пару и долго прислушивались, отчего симфония жизни звучала слабо, отдельными инструмента­ми. На земле в обилии прыгали лягушки, ползали ящерки. Редкий случай, когда пробегала мышь. Ей Дронов радовался как родной.

Речками, протоками, каналами и морями он двигался .на запад и с удовольствием ступал на просохшую землю для ночлега. Костер вспыхивал яркий, потрескивал, не чадил, изжаренная рыба не отдавала сыростью. Спать на лапнике было приятно, и, просыпаясь поутру, он ощущал приток сил в теле и готов был идти дальше.

На второй месяц пути он обратил внимание, что стано­вится по ночам теплее, а днем жарко, и солнце царило в небе непрестанно, хотя был ноябрь и хотелось осеннего дождич­ка. Изредка ночами доносился до него приглушенный гро­хот, будто бы отдаленные грозы ярились где-то, но молний не появлялось, лишь во сне его укачивало вдруг. Он просы­пался, прислушивался. Ничего. Опять почудилось.

— Что происходит? — спросил он, связавшись в очеред­ной раз со штаб-квартирой Ордена.

— Ничего особенного, — ответили ему. — Налаживается причинная связь вещей. Продолжайте поиск.

Тогда, от одиночества и желания слушать человеческий голос, Дронов поведал о радуге-змейке. Вместо привычного голоса Игнасио с ним заговорил сам великий магистр.

— Вы точно видели это?

— Абсолютно точно. Только посчитал, что мне почудилось.

— Когда это случилось?

Дронов высчитал день, когда прекратился дождь. После­довала пауза, и он подул в микрофончик.

— Брат Геннадий, подберите ровную площадку для при­ема самолета, сообщите нам и выставляйте радиомаяк. Зада­ние отменяется. Скоростнбй перехватчик будет за вами через шесть часов. Постарайтесь уложиться.

Он не спросил, ради чего такая спешка: не принято пере­спрашивать великого магистра, только пожал плечами недо­уменно.

Дронов взобрался на пологий склон, с его верхней точки обозрел окрестность. Километра за два налево ему пригляну­лась ровная полянка почти прямоугольной формы. Судя по всему, за ним выслали перехватчик с вертикальным взлетом. Посадочная площадка вполне подойдет. А вправо от полян­ки он сразу увидел озеро и что-то похожее на жилище у са­мого берега. Он даже фигурку разглядел, и —- разрази меня гром, если это была не женщина! Его неудержимо влекло вправо, но ослушаться он не посмел: время отмерено, овцы посчитаны, и —- разрази меня гром! — на женщин времени не оставалось. Если в такую даль отправили за ним перехват­чик, значит, есть дела, где женщинам места не остается. Рань­ше было нельзя, теперь поздно.

Спустившись со склона, он зашагал к поляне, насвисты­вая маршевый мотивчик. Рюкзак за спиной и выкладка не тянули, шагать было весело и не страшно. За него думали.

Мотивчик пришлось оборвать, едва он отшагал по рав­нине метров сто, не более. Плотно растущая трава, какой- то вымахавший до трех метров осокорь мешал двигаться, а почва под ногами проседала, мешая двигаться ходко, за­чавкала жадно.

«Болотина!» — отпрянул назад Дронов. Напрямую к по­лянке хода нет. А дорога в обход по топкому месту займет часа два. Быстро он продвигался к этой точке, отмахал игра­ючи до тысячи километров, а тут продвижение замедлилось до черепащьего и ничего придумать нельзя: руки и ноги ос­таются человеческими.

На обход болота ушло полных три часа. По высоким коч­кам и буйным зарослям травы. Рюкзак и выкладка стали об­ременительны, а он всю теплую непромокаемую одежду уложил в рюкзак, двигаясь в шортах и майке-безрукавке, изрядно порезался, и тело саднило от глубоких порезов, так он спешил. Пришлось облачаться, как в скафандр, в защит­ный комбинезон, надеть сапожки и перчатки. Сразу стала донимать духота, и на край полянки он выбрался почти обес­силенным и свалился на траву бездыханным.

Контрольная стрелка хронометра показывала, что до при­бытия самолета оставалось чуть более двадцати минут. В штаб- квартире считали с предельной точностью, на этом строилась любая тактика — точность и беспрекословное исполнение.

Дронов извлек из карманчика рюкзака радиомаяк и за­пустил его. Пора осмотреться и доложить о себе.

Поляна оказалась искусственным прямоугольником, кры­шей какого-то подземного хранилища. Она поросла мелкой травой очень ядовитого цвета. Кое-где торчали грибки вы­тяжных вентиляторов, лючки и люки. Ступая осторожно, Дронов прошел в глубь полянки, и с каждым шагом его одо­левало беспокойство. Покрытие оказалось крайне ущербным, частично куски бетона провалились, обнажив арматуру. Из таких дырок тянуло неприятным горчичным запахом. Слу­чайно Дронов обратил внимание на свои сапожки: черный полиэтилен облез до белизны.

— Мать моя женщина, черт бы меня побрал! — ужаснул­ся Дронов и, не разбирая пути, побежал прочь. — Бинары!

Он попал на заброшенный склад отравляющих веществ, сам того не желая. Он не ошибся. Черт сидел в подземелье.

Когда-то в России засыпали в хранилища больше от­равляющих веществ, чем пшеницы. Покупное зерно съе­далось быстро, адская морилка хранилась десятилетиями и устойчиво прибавлялась. Одних рук не хватало для убор­ки урожаев, другие забывали отрывать за подобную осмот­рительность. Одни сгорали в битве за урожай, другие к битвам готовились, не дождавшись, уходили на пенсию и получали ее исправно.

Когда-то Россия пол-Европы кормила своим зерном, ее уважали.

Звук реактивных турбин Дронов услышал издалека, но самолет появился неожиданно, как чертик, опередив свой звук и попытки Дронова связаться с Орденом. Перехватчик завис над площадкой с изумрудной зеленью. Пилот развер­нул клюв перехватчика в сторону Дронова, который отчаян­но махал руками, и показал ему большой палец. Дронов замер в ужасе. Свист турбин стихал, амортизаторы шасси оседали, секунды сжимались в томительную паузу, и, как только.ни­келированные амортизаторы убрались в стаканы шасси, пе­рехватчик, словно подстреленный ястреб, рухнул оземь и почти следом исчез под кровлей.

— Господи, помоги! — пришел в себя, завопил Дронов. Вместе с рухнувшим в преисподнюю самолетом рушились его честолюбивые планы, рушилась лестница восхождения, по которой уже не взойти. Он чувствовал это всеми фибрами души, и в тяжелый час душа обратилась к последнему прибе­жищу: — Господи!..

Истошным голосом орал снизу пилот и проклинал его неистово и страшно, а тут еще из дыры взметнулось оранже­вое пламя.

Сейчас взорвется! — понял Дронов и представил ядови­тый сполох. Ноги сами повлекли прочь, и он бежал, не раз­бирая пути, но не споткнувшись ни разу, до самого склона.

Больше часа, прячась за деревьями, он дожидался взры­ва. Его не случилось. Видимо, Всевышний услышал его от­чаянный крик, хотя мог оборонить заранее. Не хотел? Не посчитал нужным.

С еще большей осторожностью он добрался до края пло­щадки и только оттуда рискнул крикнуть. Добираться до дыры не рискнул.

— Эй! — позвал он. И сильнее: — Эй!..

Молчание. Значит, бесполезно.

Теперь он вспомнил о мобильной связи и набрал код.

— Перехватчик погиб.

— Мы знаем, — ответил сам магистр. — Ты поступил гадко. Правило погибать и выручать товарища записано нами. Пилот держагге нами связь целых полчаса. Знаешь ли ты, каково это — полчаса?

— Он ссл на подземное хранилище, я хотел предупредить его, — пытался оправдаться Дронов.

— Кайся! — услышал он последнее слово, и связь пре­кратилась.

Он неразумно потоптался на месте, посмотрел на небо, на полянку, на дальний склон и вспомнил о том озере, где привиделась ему женщина.

— Да пропади оно все в чертово гузно! — выругался он, посмотрел на безнадежный теперь мобильник в руке и за­швырнул его в болото.

3-16

Ноги отказались идти, и Кронид со слезами разглядывал своих неустанных помощников. Истертые в кровь, с ужас­ными трофическими язвами, они представляли жалкое зре­лище. Один, под проливным дождем, не имея возможности отдохнуть по-человечески, он шел и шел, влекомый внут­ренним голосом.

Куда иду? — вопрошал он, и голос отвечал: ты идешь правильно, туда, где нужен ты и эти бесценные книги.

Если бы не книги... Плотно завернутые в спальный ме­шок, они весили изрядно. Без них идти было бы легко и отдыхать спокойно, но другого выхода он не видел. На при­валах он первым делом заботливо устраивал книги, потом брался за ноги, как мог обихаживал их и только потом думал о желудке. Он понимал: надо отлежаться, хоть чуточку датьн ногам передых, подлечить раны, бессмысленно двигаться чет t репашьим шагом, добивая себя.

Но где найти приют, если на многие кидометры ни огонька, ни домашнего звука, хотя бы сухое место найти, лечь и расслабить мускулы. Только о сухом уголке молил он Всевышнего.

Ему повезло. Среди унылого мелколесья он разглядел кряжистый дуб. Патриарх среди жалких осинок, он стоял гордо, как единственный из оставшихся, хранитель древ­него наказа.

Ему повезло еще больше, когда он приблизился к дубу. В корнях он разглядел лаз, обследовал его и убедился, что нора глубока и внутри сухо. Не раздумывая он затащил в нору книги и влез сам, блаженно закрыв глаза.

Ничего не хотелось. Ни есть, ни пить, лежать бы вот так в сухости и подремывать, слушая, как в ином мире падают капли и моросит уютный дождь, идти никуда не надо.

Но надо идти. Месить разбитыми опорками грязь, сдер­живая нестерпимую боль в ногах, никого не проклиная, сми­ренно двигаться к цели.

Кронид ощутил в норе присутствие другого существа. Когда глаза привыкли к темноте, он обнаружил у своих ног собаку, которая не зарычала при его появлении, но друже­любия не проявила, и вторжение Кронида всего лишь насто­рожило ее.

— Не бойся, — сказал Кронид. — Трудная пора, всем плохо. Чай, поместимся. Еще бы ноги мне восстановить.

Собака поняла его дружелюбный тон и положила голову на лапы, успокоившись.

Целебное масло Кронид использовал еще на лампадку. Пришлось выползать из норы, рвать листья. Нажевав их, он добавил в жвачку подорожник и целебной травки, обложил ею раны. Из рюкзака он добыл последние шерстяные носки

и натянул на ноги. Стало совсем хорошо, оставалось просить Всевышнего дать ему покой до утра, чтобы ноги зажили и можно было двигаться дальше.

— Давай поспим, — обратился он к собаке, и та шумно вдохнула воздух, выражая понимание.

Обычно в пути Кронид обматывал ноги портянками, а носки берег для ночлега. Шерстяные носки остались после­дние, а портянки превратились в истлевшие лохмотья, кото­рые не только надевать, а в руки брать противно.

В норе оказался лежалый мох, видно, уже кто-то ноче­вал здесь или прятался от непогоды. Устроившись удоб­нее, Кронид велел себе спать. Спать до тех пор, пока не устанет от сна.

— Слышишь, дружок? — обратился он к собаке. — Утро вечера мудренее.

Пес приподнял голову, будто переваривал слова, потом зевнул и прилег прямо на ноги Кронида, предварительно обнюхав шерстяные носки. Вроде бы запах понравился ему.

Проснулся Кронид от непонятного раздражающего фак­тора. Не открывая глаз, он думал, что именно мешает ему. Было спокойно, ничто не настораживало, только собаки на ногах не оказалось.

В норе стало чересчур светло.

Выглянув наружу, он зажмурился от неожиданности. Све­тило яркое солнце, небо очистилось от сырого низкого по­лога. Сколько он проспал, трудно высчитать сразу, но то, что не лило и светило солнце, это яснее ясного и прекраснее прекрасного.

Не болели ноги, тело просило движений. Стянув шерстя­ные носки, он не увидел язв.

— Солнце! Солнце! — ликовал он, воздев руки к небу, ощущая босыми ногами тепло земли.

Откуда ни возьмись появилась собака, запрыгала с лаем вокруг него, радуясь вместе с ним.

— Видишь, как оно? — погладил собаку Кронид. — Вер­нулось солнышко, теперь жить легче будет!

В ярком свете дня отчетливо проступали контуры пред­метов, видно было далеко и понятно глазу: с возвышения он обнаружил почти рядом озеро и маленький лесок возле и какое-то строение на берегу, а в другой стороне луговину с необычно яркой травой. Глаза упрямо поворачивались к озе­ру. Там была жизнь.

Наученный горьким опытом, к луговине он не пошел, а сразу устремился к воде. Там пища, там топливо и можно спокойно передохнуть перед броском через горы. Их очерта­ния проступали теперь далеко на западе. Когда они направ­лялись на север, Пармен сказывал, что большая община старообрядцев и сторонников ведической веры обосновалась в Предуральс, их всегда примут там уважительно.

Оставались четыре галеты. Кронид с легким сердцем разделил нехитрый рацион надвое. Собака одним махом съела свою половину и вожделенно уставилась на остав­шиеся две галеты.

— Вот ведь как, — засмеялся Кронид. — Это не по-мир- ски, надо бы и мне подкормить свою плоть, иначе кто же о пропитании будет заботиться? Уважай хозяина.

Собака от этих слов пристыженно отвернулась. Дышала часто, высунув язык, лишь бы не поддаться соблазну.

— Держи, — кинул ей галету Кронид со вздохом. — И пора в путь. Засиделись, солнце высоко. Пошли, друг. — И собака ответила радостным лаем, припадая лапами к земле.

Животина в одиночестве, видно, настрадалась не меньше Кронида и была счастлива встрече с ним. Где ж обретаться ей, если не рядом с человеком? Называется другом, считает­ся сторожем, спит на улице, питается объедками, а вот, поди ж ты, счастлива иметь хозяина. По-людски, за подобную дискредитацию морды бьют, так человек две свободные ко­нечности для кнута и палки употребил, а у собаки все четыре лапы заняты служебными обязанностями, ответить нечем, она смирилась с перекосами в понятиях. Она преданно слу­жит за объедки.

Собака была непонятной масти, крупная, но не злая, что- то от меланхоличного сенбернара и безотказной дворовой сучки. Морда умная и главное — безмерно счастлива от об­ретения хозяина.

Еще со склона Кронид приметил людское жилище. Вблизи оно оказалось наспех сколоченной хижиной, куда пошли самые неописуемые в стыковке строительные материалы от железнодорожных шпал, пропитанных креозотом, до древес­ных плит. Навесы вокруг из проржавевшей жести составляли двор, а под ними поленья, доски, сучковатый хворост.

— Посиди здесь, — велел собаке Кронид и ступил во двор. Собака послушно села, сразу вывалив язык.

— Стой! — услышал Кронид откуда-то из-под навеса. — Ни шагу! Стрелять буду!

— Зачем? — спросил Кронид, поворачивая голову на го­лос. — Я без оружия...

— Ничего, я с оружием!

Голос принадлежал женщине, небольшого роста и креп­кой, в рыбацких бахилах, в огромном, до колен, водолазном свитере. В правой руке она сжимала «Калашников».

Кронид попятился на шаг из двора. Собака посмотрела на него участливо, видать, довелось сюда наведываться и быть изгнанной.

Женщина подошла с нацеленным прямо в живот Крони­да автоматом. Недоверчивые глаза смотрели пристально. На вид ей было около сорока, а то и все пятьдесят — так уроду­ют женщину мужская одежда и работа.

— Выкладывай, что надо? Откуда двигаешь?

Голос был уверенный и властный. Кронид мало встречал женщин и не мог определить, какому типу людей принадле­жит подобный голос, но видел он, что женщина говорит без робости, привыкла к нелегкой године и одиночеству, а уж дрова и навесы укладывала явно сама, без мужской помощи.

— Кронид я, путник. Вот, собака за мной увязалась, — смиренно ответил он, держа руки над головой.

— Вижу, что путник. А в рюкзаке что?

— Книги.

— Книги?

Она расхохоталась.

— Ты придурок, не иначе. Сейчас с динамитом шастают!

— Нет, я нормальный, — возразил Кронид. — Так выш­ло. А еду я в дороге нахожу.

— Вона... — уяснила она, разглядывая Кронида внима­тельнее, как вещь на продаже.

— Рыбу промышлять можешь?

— Конечно. Даже без снастей могу.

— А зверя?

— Нет. Нельзя это.

—- Вона... — опять что-то про себя отметила тетенька. — Почему нельзя? Моралист, что ли? В такое время все можно.

— Никогда нельзя. Особенно теперь, — стоял на своем Кронид, не решаясь заглянуть ей в глаза, а она, наоборот, буквально выковыривала его взгляд. Автомат уже не целился в живот Крониду, а висел палкой, к неудовольствию пса, который следил за кончиком ствола. Видимо, опыт был: в России последнее время собачье дружеское мясо считалось деликатесом.

— Кушать хочешь? — спросила женщина.

— Хочу, тетенька.

— Я тебе не тетенька. Руки опусти. Я Клавдия Васильев­на Махова, бывший депутат Государственной Думы. Понял?

— Да, — ответил Кронид, опустив руки. — А как же вы очутились в такой глуши? — не поверил своим ушам Кронид.

— А ты как со своими книжками? Можно подумать, здесь глушь, а вокруг «мерседесы». Да, была депутатшей. И умной была, и красивой... А года два как приемничек кручу, и ни одной станции, ни одного сигнала нет. Да и батарейки сели, некого кричать, — махнула она рукой. — Постой тута, — без многих слов распорядилась она и вошла в хижину.

— Вот какие дела, Друг, — посмотрел на собаку Кро­нид, а она подняла морду к нему и будто бы улыбнулась: ничего, хозяин, пока не прогнали и как будто поесть да­дут. Глядишь, и мне корочка перепадет. Жизнь налажива­ется, хозяин...

Клавдия Васильевна появилась стремительно, как и вошла в хижину. Вышла без автомата. Руки были заняты сухарями и глиняным жбаном. Шла к нему размашисто.

— На-ка вот, подкрепись перед работой. Квас, сухари, чем богаты, тем и рады.

— Сухарики! — навернулись слезы на глаза Кронида, так близко оказался дед Пармен, любивший баловаться ржаны­ми сухарями. Давно он не видел хлеба.

Видя такую искренность и почти детскую умильность гостя, она разрешила снисходительно:

— Ладно уж, заходи в дом. А ты охраняй, — собаке. — Дармоедов нет. Сейчас и тебе что-нибудь найдем.

Собака послушно уселась, переминая передними лапа­ми. Видать, сообразила: мужчина и женщина — это стабиль­ное питание.

— А ты где ее откопал? — спросила Клавдия Васильевна.

— Возле вас. На склоне познакомились.

— То-то я гляжу, интерьер знакомый! С год назад при­блудилась, я ее кормлю, а тут вдруг обиделась — харчи вы­несла несвежие — и ушла. Здорово, Найда.

— Это Друг,.— учтиво поправил Кронид.

— Только дырочка вокруг, — возразила она. — Разве не видишь, сучка это. Пошли, Найда. Где место? Правильно, тут твое место, — взглядом проводила она собаку, которая покорно устремилась под навес, обнюхала угол и легла.

Внутри хижины было вполне опрятно, чувствовалась жен­ская рука, и только несовместимость вещей сбивала с толку. Книги на стеллажах и полках, прялка в углу, бахилы у порога и модельные туфельки на видном месте, на приступке печи, два хрустальных фужера среди глиняной посуды. Будто с пожарища натаскано все подряд, нужное и ненужное.

Не мешкая Кронид вгрызся в сухарь, запивая его квасом из крынки. Пока она выносила миску похлебки собаке, Кро­нид управился с квасом и сухарями. Голодный взгляд потеп­лел, потеплел взгляд женщины, гость оказался совсем ручным.

— На-ка вот, — выставила она на стол банку сгущенки.

— Мо-ло-ко! — озарился Кронид.

— Тут раньше запретная зона была, — походя рассказы­вала Клавдия Васильевна, — склады остались. И понима­ешь, — разохотилась она благодарному слушателю, — набралась я смелости и пошла взглянуть, что там запретного под черепом и костями. В самом деле, столько наворочено всякой химии, ужас берет. Километра три в квадрате одни подземные склады! А поодаль провиант всякий, воинские вещички. И никто, кроме меня, до этого богатства не доб­рался! — довольно воскликнула она. — Увидят черепушку, травку изумрудную увидят — и назад. А я, недоучившийся, но химик, пошла, перекрестившись, глянула, вот склады с довольствием и выглядела. Одежда есть, питание есть, толь­ко мужиков там не хранят, — расхохоталась она, вполне до­вольная собой, и перевела стрелки на другой разговор: — Не бойся, миленький, сегодня в тепле и ласке спать будешь. Заканчивай обедать и выходи во двор, — распорядилась Клав­дия Васильевна, вставая из-за стола.

Кронид оглядел жилище. За раздвинутой цветастой зана­веской, перегораживающей хижину на две половины, стоял топчан. Другого места для ночлега не было. Привыкший не стеснять людей, Кронид засуетился:

— Я засветло подыщу чего, у меня спальник есть.

— Зачем?

— Ночевку приготовлю.

— Напрочь ты дикий, — уверенно констатировала Клав­дия Васильевна. — Зачем спальник? Ко мне под бочок, и вся недолга.

Поднялась, не обсказывая тему дальше, и уже со двора раздался се непререкаемый голос:

— Найда, ко мне! Что разлеглась, как хозяйка?

Кронид встал из-за стола, так и не разобравшись, почему

ударила в лицо тягучая волна стыда от последних слов хо­зяйки. Всплыли жадные глаза Вики, ее обнаженное тело, похотливые руки, смешная фигурка недоразвитого мальчишки с пупырышками грудей. Там были притязания, здесь — рас­поряжение властной хозяйки, заставляющее подчиняться.

Он вышел из хижины, зажмурился от солнца и сразу от­крыл глаза под окриком:

— Хватит нежиться, красавчик! Пора харчи отрабатывать. Пошли, дощаник покажу.

Найда переминалась передними лапами и за Кронидом не пошла. Прости, хозяин, говорила ее пристыженная мор­да, тут кормят, тут службу надо править.

Из-под стрехи навеса хозяйка вытащила удилища и вру­чила Крониду.

— Лови на красную тряпицу. Рыба совсем одурела, за­жралась, на экзотику клюет, как мы, бывало. Ты как к экзотике относишься, э? — спросила она, пытливо загля­дывая в его глаза.

— Никак, — ответил Кронид и опустил глаза; что-то про­вокационное было в вопросе, чем-то пугала его прямота.

— Научим, — насмешливо пообещала она. — А к изли­шествам?

Кронид густо покраснел.

— Ладно, — разрешила она. — Мужик работает, баба его за это любить должна. Понял, живчик?

Ничего он не понял, а злиться условия не позволяли. Хоть беги прочь, а незачем. Книги, упакованные в спальник, он предусмотрительно засунул под топчан: не они нужны этой женщине, книг не отберет, а остальное не жалко.

Рыбачил ось славно. Разнорыбица перла на крючок с крас­ной тряпицей как умалишенная. Насадил червя — тишина.

J

Хотел рыбачить сразу с трех удочек, не успевал с одной справ­ляться. Солнце не успело до горизонта дойти, а весь доща­ник завален рыбой, а рыба-то, поросята, а не рыба!

— С уловом! — встретила Кронида Клавдия Васильевна.

Кронид вывалил рыбу в эмалированную ванну, невесть

почему стоящую здесь, и она принялась сортировать се.

— Так, милый мой рыбачок. Почти весь улов на удобре­ние, а кое-что можно в пищу.

— Как — на удобрение? — не поверил Кронид.

— Молча. Вот эта, с синими жабрами, поражена хими­ей, это — карась-перерожденец, пестицидов нажрался в донной гадости, кишит глистами, а вот плотвичка подой­дет на жареху.

Заученными движениями она отобрала с десяток плотви­чек. Подтолкнула его в бок игриво:

— Не расстраивайся, с хищником не пропадешь. Отды­хай до ужина.

Кронид ушел к озеру, сел на причал и снял сапоги. Ноги отошли, раны затянулись, но от сапог дух шел тяжелый. Умывшись, перемыв все подряд, он босиком отправился во двор, где примостился на корточках, втягивая ноздрями не­стерпимый аромат горячего масла.

Стремительно вышла из хижины хозяйка.

— О, чего это ты разулся?

— Ноги отдыхают.

— Иди за мной, — скомандовала она.

В хижине подошла к сундуку, извлекла груду вещей.

— На-ка вот, примерь. С воинского склада вещи. — Про­шла к другому сундуку и добыла высокие сапоги со шнуров­кой. — Воевать не с кем, в миру сойдет. — Стремительно прошла к топчану и задернула цветастую занавеску. — Го­товься к ужину.

Он отобрал из груды комбинезон на широких подтяжках, куртку, майку, носки, все защитного цвета — вылитый боец. В таком наряде полмира прошагать можно.

— Готов? — появилась она из-за шторы. Кронид остол­бенел. В летнем платьишке, в модельных туфельках, хо­зяйка превратилась в юную даму. Жаль, манеры оставались вровень с рыбацкими бахилами: — Ну чё, приход солнца отметим?

Из высокой бутылки разлила по хрустальным фужерам чего-то терпко пахнущего, один пододвинула Крониду:

— Со свиданьицем, хозяин? До дна!

Кронид покорился и опрокинул в себя жидкость. Пере­хватило в горле, запершило, глаза налились слезами.

— Вот так мужчина! — подскочила она, постучала по спине ладошкой. — Чистейший спирт! — И засмеялась. — Закусывай!

Собравшись с духом, Кронид потянулся к рыбе, но она протянула ему консервированный помидор.

— Это лучше.

Действительно, стало лучше. Потом в хороводе видений, в хмельной отваге мешались закуски и подливания.

— Можно я не буду больше пить? — попросил он. — Я никогда не пил спиртного.

— А службу не нарушишь? — спросила она, прищурив­шись.

— Ни за что! — храбро ответил он, не различив подвоха.

После этого кособочилось вокруг и было весело, и спирт

пился и запивался чем-то отрезвляющим, и не пугал впива­ющийся в него хозяйкин взгляд. В конце концов она ско­мандовала:

— Прогуляйся перед сном, и спать.

Сказано — сделано. Под звездным небом стало легко и неудержимо отважно. Теплые звезды шептались весело, на боку лежал Орион.

— Орионушка! Все нормально! Сейчас отдыхать будем. Прости.

Он вернулся в хижину. Посуда со стола исчезла, пропала и хозяйка. Керосиновая «летучая мышь» горела в полсвета.

— Где ты там? —■ донеслось из-за шторы. — Укладывайся.

Кронид примерился к лавке, сел, блуждающими движе­ниями снял одежду и пошел к топчану. Она откинула одея­ло, и Кронид покорно забрался на топчан, будто получил шпаргалку на экзамене. Только какой предмет сдавать?

— Ты не бойся меня, — прошептала она, вжимаясь в него всем телом. — Если вина не пил, значит, и женщин не было?

— Не было, — подтвердил Кронид и вздрогнул от власт­ного прикосновения к промежности.

— Сколько тебе?

— Шишнадцать, — разумно ответил Кронид.

— Вот и хорошо. Учиться будем, да? Я тебя всему научу, только не спеши. И расслабься, расслабься. Я все сама, ток- шоу такое было, бабы мужиков уму-разуму учат. Ой какой ты сладкий, ой какой...

«Вот она, какая жалость, — валясь на бок, думал Кронид. — Так, видно, отпущено Всевышним, чтобы человек искричался, изгоняя болезнь. Пятый раз лечилась, а дьявол глубоко сидит Но ведь получается? Помогло?»

В хижине светало, огонь лампы с!ил белесым, глаза Кро­нида закрывались непроизвольно.

— Давай полечимся еще? — шепнула она.

Добрый Кронид не мог отказать.

3—17

Держась дальше от болотины, Дронов направился к жи­лью у озера. Постоянно дрожали ноги. Происшедшее не зам­кнулось на гибели самолета, сама жизнь пошла прахом. Сделай он невозможное, его не простят: закон Ордена суров, а посвященного в рыцари ждет смерть.

Он остановился, примериваясь, как лучше обойти боча­жок с водой. По-прежнему дрожали ноги.

Нет, не ноги, осознал он. Вибрировала земля под ним. Вибрация усилилась, Дронова охватил жуткий страх, увязан­ный каким-то образом с упавшим в хранилище перехватчи­ком, — душа погибшего пилота рвалась наружу с проклятиями. Хотелось стать птицей и улететь прочь от поганого места.

«Стой же, стой! — уговаривал он себя. — Уймись, земле­трясение это, настоящее, никакой мистики!»

Он огляделся. Колыхалось марево над болотиной, дро­жали на деревьях листья. Осторожно он пробирался по виб­рирующей земле, готовый в любой момент отпрянуть от опасного места.

Вибрация унялась, жизнь продолжалась. Словно пробе­жал ветерок по воде, распугал стрекоз, посмеялся над зяб­ким озером, над его обитателями.

Издали у жилища он приметил женщину, а за спиной увальня. Они тревожно дожидались пришельца.

«Не бойся, бабонька! — мыслил успокоенный Дронов. — Усыновлю твоего балбеса! Сами в постель, а его по дрова».

За пять шагов Дронов остановился.

— Здравствуйте, люди добрые!

— Мир вам, — откликнулся парень.

Женщина смолчала, пытливо оглядывая пришельца.

— Дайте водички напиться, — искал завязку разговора Дронов.

Женщина хмыкнула и ответила:

—- Бабушка, дай яичко, а то соль доесть не с чем. Говори прямо, что надо?

Теперь не ответил Дронов. В увальне он признал того, из-за которого весь сыр-бор разгорелся, а на него свалились немыслимые беды. Недаром говорят, боженька надежду от­берет, глубоко спрячет и ма-а-аленький кончик потом пока­зывает отчаявшемуся.

— Вот так встреча... Кронид?

— Тут я. Только не знаю вас.

Женщина оглянулась на Кронида и подозрительно уста­вилась на пришельца.

— Откуда вы знаете моего мужа?

Дронов рассмеялся. Страхи последних часов отпустили.

— Муж? Красавица, ему от силы шестнадцать!

— Не ваше дело! — одернула она. — Пейте и топайте прочь.

— Не хочу, — отрицательно замотал головой Дронов. — Эх, юноша прекрасный, столько я вас искал, столько из-за вас шпаг переломано, а теперь ничегошеньки мне от тебя не надо.

Он сел на колодину и стянул через голову майку.

— Работенки нет, харчи отработать?

— Сейчас, будет тебе работа, — буркнула женщина и ушла в хибару. В ее отсутствие Дронов скептически разглядывал Кронида.

— Муж, значит? — улыбался Дронов.

Кронид различил подвох в этих словах, нелепицу своего существования и полный стыд. Гость смотрел иронично. Выручила Клавдия Васильевна, когда появилась снова. Не одна, с арбитром, пожилым красавцем «Калашниковым»:

— Ну как, сам пойдешь прочь или с допингом?

— Уважаю красивых и смелых, — ничуть не испугался Дронов. — Мне бы топор, колун лучше, дровец бы нарубил, — вставая, сказал он. Ничего агрессивного в нем не прояви­лось, а женщина не спускала с него глаз, понимающе срав­нивая его, крепко сбитого и пахнущего крепким мужским потом, с Кронидом.

— Опустите ствол, Клавдия Васильевна.

Женщина опешила. Зло зыркнула на Кронида.

— Успокойтесь, я вас еще по Москве помню, по светлым временам, когда вы блистали красотой и ярким словом в парламенте, затмевая и помаду, и Хакамаду. И вы меня дол­жны помнить. Генчик я! Репортер с телевидения!

— Вот мерзавец! — обрадовалась она такому простому выходу из разборки. Вспомнила мигом этого шустрого ре­портера, когда ради популярности направо и налево раздава­ла свое тело.

— Если мы и спали, это не повод для знакомства.

— Еще успеем повторить, — весело отвечал Дронов, со­всем не считаясь с Кронидом. — Давайте дружить. Пользы с меня много. А сыночка в школу пошлем, пока папа с мамой делом займутся.

— Ну ты, полегче! — весело отругивалась она. — Рассел­ся... Кому ты нужен...

— Нужен, Клава, нужен, — нажимал Дронов.

Кронид понимал, что идет постыдный торг, а его всерьез не берут. Хотелось провалиться сквозь землю.

— В технике разбираешься? — спросила она, обращаясь к Дронову.

— Во всем, — лаконично ответил он.

— Тогда так, мужики. Посмотри, Генчик, бензопилу, малой не разбирается. Нарежьте дров, а я пока с ужином разберусь.

Она вынесла бензопилу во двор и ушла, будто ничего не случилось, так и жили всегда втроем.

Дронов копался с пилой, Кронид был на подхвате.

— Книги с тобой? — между прочим спросил Дронов.

— Со мной, — не стал лгать Кронид. Незнакомец не вну­шал опасений, и пора бы ему показать мужскую силу. — А что?

Дронов помолчал, возясь с топливным шлангом. Не про­сто он спрашивал, сложную задачу решал.

Оставь себе, — неожиданно молвил он и рванул пускач.

Застрекотала бензопила, на этот стрекот вышла хозяйка. Она понаблюдала, как управляется с ней Дронов, и, втягивая разогретый запах машинного масла и бензина, сказала:

— Мужиком запахло.

Они не расслышали, занятые работой. Тогда она сказала погромче:

— Генчик, сначала топчан малому сколоти!

К закату свежесколоченный топчан стоял под навесом.

На ужин была тушенка с рожками, холодная жареная рыба с утра.

— Я не буду тушенку, — понурился Кронид. — Я рыбу доем.

— Как хочешь, — кратко ответила хозяйка. Ее занимало другое и, пожалуй, насовсем.

Кронид переживал самые свои постыдные часы. Он вы­пил спирта со всеми, пытаясь устранить неловкость, но его не слушали, говорили недомолвками, и жгучая обида ребен­ка жгла до слез.

— Кронид, — надоело ей первой, — сегодня будешь спать на топчане, а дальше видно будет, — распорядилась она, и разрядка оказалась всем по вкусу.

Было обидно Крониду или нет, только решение появи­лось сразу: пора в путь, хватит заниматься дурацким лечени­ем здорового человека. И никакое это не лечение, она обманывает его самым постыдным образом. Блуд это!

«Догадался наконец!» — про себя подумала ойа, изредка поглядывая на разобиженного Кронида.

Он встал еще до рассвета. Надо наловить и навялить рыбы в дорогу, приготовиться.

Он сразу выгреб к тому месту, где водилась какая-то круп­ная рыбина. Поймать ее хотелось давно, только хилые снас­ти могли не выдержать ее веса, а тут он уперся: поймаю, и никаких! Сплел несколько лесок в одну, выбрал крючок по­крупнее, насадил живца и забросил в прогалину у осоки. Поплавок притоп, мелочь не досаждала, и Кронид пригото­вился ждать.

Из-за склона показалось солнце, обещая очень жаркий день.

— Ловись! — напутствовал рыбину Кронид.

Все произошло как по расписанию, без обходных хит­ростей и увиливаний. Поплавок, как рубка подводной лод­ки, пошел в сторону, постепенно уходя под воду. Кронид подсек, но сопротивления не было: леска пружинила, уди­лище сгибалось, но что-то волоклось, тяжелое и несураз­ное, как бревно.

На поверхности показалась замшелая морда, будто недо­уменно разглядывая озеро. Она послушно следовала за лес­кой. Сердце Кронида екнуло: голова рыбины оказалась раза в три больше его собственной. Он тянул рыбину, не пред­ставляя, что делать дальше. У самого борта дощаника на Кронида уставились холодные, по-свински умные глазки: вот она я, дальше что?

Дальше рыбина поволокла леску в сторону и, не дожида­ясь ловца, повлекла на глубину. Кронид воспротивился, тог­да рыбина показала характер: взметнулся хвостище и мощно обрушился на дощаник.

Через мгновение Кронид плавал среди обломков. Несколь­ко раз его ног касалось что-то, он отпихивался, потом яв­ственно стало засасывать тело на глубину. Из шалости слепился страх. Когда же за ногу его ощутимо поволокло, отвердел ужас.

— Мама! — захлебываясь, крикнул он. — Ма-а!

Кронид ушел под воду, инстинкт заставил бороться. Он отпихивал рыбину обеими руками. Тот же инстинкт подска­зал надавить ей на глазные яблоки. Рыбина отпустила ноги, и он поплавком вылетел на поверхность. Рыбья морда всплыла навстречу. Мерзкая пасть раскрылась, и тот же инстинкт подсказал ему: такие не жрут человечье мясо, такие осмеива­ют человечьи поступки. Пасть закрылась, и ошеломляющий удар хвостом-лопатищей по воде завершил встречу.

Она славно отомстила ему за беспокойство.

Выбравшись из воды, Кронид негодовал. Будет ему за разбитый дощаник, а самое обидное — безмозглое суще­ство измывалось над ним. И такое ли оно безмозглое, коли разобралось с его слабостями и достойно наказало за на­хальство, и надо ли было ловить то, что вытянуть не под силу и съесть нельзя?

Он сел на корточки, собрал энергию в пучок и заставил рыбину появиться. Она всплыла на середине озера и поплы­ла к нему.

«Влево! — стиснув челюсти, командовал Кронид. — Впра­во! А еще хотелось по-другому: лечь-встать! лечь-встать! лечь- встать! Не сможет так рыбина, не человек. — А ну, вверх! — И здоровенная, больше дощаника, рыбина взметнулась из воды. Ей было очень трудно, от таких прыжков разбивается сердце, пусть и холоднокровное. Не считаясь с командами,

7 Заказ 766                                          1 77

рыбина подплыла к нему с немым укором: что ж ты, в чест­ном бою победить не смог, а теперь измываешься? Отпусти, я победила...

— То-то же, — промолвил Кронид, но вместо удовлетво­рения почувствовал неловкость. Ему передался укор рыби­ны, вчера он сам побывал в подобном положении. — Плыви.

Он вернулся во двор. Довольно рано, и хозяйка с Дроно- вым еще спали в хижине. Кронид присел на свой топчан под навесом.

Задумавшись, он сразу не заметил входящих во двор. Он сидел вполоборота к ним и скорее почувствовал чужаков спи­ной. Найда подняла голову, не двинулась.

Во двор входили пятеро парней. Рослых, с набыченными шеями, одетых в колеты и кожаные куртки без рукавов, по коже врассыпную разбегались металлические клепки непо­нятного назначения. В руках они держали столь же непонят­ные железки и цепи.

— Мир вам, — поднялся навстречу Кронид.

Они направились прямо к нему, и вместо приветствия ближний к Крониду спросил:

— Жрачка есть?

— Надо хозяйку спросить, — ответил Кронид, не реша­ясь оставить пришельцев одних во дворе.

— О, баба! — воскликнул другой и направился прямо к хибаре.

Он взялся за ручку, как вдруг она открылась навстречу, и на пороге возник Дронов в одних плавках. От неожиданнос­ти оба вздрогнули, но компьютер житейской мудрости Дро­нова считал быстрее и быстрее составил программу: пожаловали бесприютные малолетки-беспредельщики, бес­пощадные от голода; на Кронида и собаку надежды мало, придется выворачиваться самому; беспределыцики вооруже­ны и применят оружие сразу для удлинения заграбастых рук; за автоматом он вернуться не успеет, не позволят ему, и раз­говор будет безжалостным.

— О, привет, заходи, земеля, лет сто не видел родных лиц, — приветливо произнес Дронов, протянул, руку, и при­шелец по инерции сделал шаг в хибару, налетев шеей на жестокое ребро ладони Дронова. Приятели так и не поняли, что произошло. Товарищ направился к бабе, а неизвестный голяк уступил ему место. Дверь закрылась. Пока товарищи соображали, Дронов проделал пять бесценных шагов и занял в центре двора удобную позицию.

— Какие заморочки? — приветливо спросил он.

Кронид слушал его слова у хибары и понял, что пришли

какие-то его знакомые, не вмешивался.

— Зубы заговариваешь? —. не поверил ему ближний. — Мочи лоха!

Повторений приказа банда не ждала, и увесистое железо замелькало в воздухе. Обомлевший Кронид только стриг гла­зами прыжки и кувырки тел. Найда лучше его восприняла происходящее, кинулась в гущу тел и сразу же откатилась с жалобным воем. Дронов казался червяком, уползающим от крючка, он неистово защищался, и по вскрикам Кронид не мог определить, Дронов кричит от боли или нападающие, но Дронов чудом уворачивался, наносил ответные удары, пыта­ясь вырваться из ощеренного металлом кольца, а его умело удерживали внутри, нещадно молотили по чем попадя, и пе­ремазанный кровью Дронов крутился волчком в середине.

Уклонясь от очередного удара, он умело перехватил руку нападающего и втянул его в кольцо. Через образовавшуюся щель кувырком он выскользнул наружу, еще кувырок — и он у поленницы.

— Чего стоишь?! — успел он крикнуть Крониду, больше ни слов, ни действий на него не хватило: он вырвал из-под стрехи кол, двумя руками перехватил его и пошел на пришельцев. Кронида еще больше испугал его окровавленный вид.

— Генчик, держи! — послышался крик Клавдии, сама она появилась в проеме двери с «Калашниковым» в руке.

Кол в сторону, автомат пойман.

— Спрячься, Клава! — крикнул Дронов и передернул ав­томат, прочно утвердив его в ладонях.

Чужаки замешкались. Грохнул выстрел, повалив крайне­го. Трое оставшихся остолбенели.

— Стоять! — резко окрикнул Дронов, едва чужаки попы­тались исчезнуть со двора.

Грохнул второй выстрел, и следом повелительный окрик: «Стоять!» Оставшийся в живых бросил наземь стальной прут.

— Отпусти, братан, погорячились, довольно крови! — запросил он пощады.

— А что я буду иметь за это? — прохрипел разгорячен­ный Дронов.

— Договоримся, только отпусти.

Кошачьей поступью Дронов подошел к нему, этот шаг пощады не предвещал, и последний чужак рухнул на колени.

— Чунь катаный, жить захотел? — прошипел Дронов и резким ударом приклада раскровенил ему лицо.

— Дядь Гена, не надо! — попросил Кронид, и Дронов так на него оглянулся, что Кронид потерял дар речи.

— Сопляк! — проговорила Клавдия. Она не сдвинулась с места и с ненавистью дожидалась конца экзекуции.

— Нехорошо тебе? — почти участливо спросил Дронов, а пришелец понял сразу:

— Убей, козел.

— Так я козел? — переспросил Дронов и наотмашь уда­рил прикладом по ребрам чужака.

Истошный вой, похожий на волчий. Потом приклад взлетал над головой Дронова, но Кронид закрыл лицо ру­ками, чтобы не видеть ужасной сцены. У Клавдии раздува­лись ноздри.

— Хватит, Генчик, он сдох, — промолвила Клавдия.

— Пожалуй, — откликнулся Дронов так, будто сообщил спокойно о проделанной работе.

Следом Кронид почувствовал на своих волосах власт­ную руку.

— Открой личико, детка, — прозвучал издевательски го­лос Дронова. — Смотри и запомни: здесь должны были ле­жать мы. — Рука сжалась, и волосам стало больно. — А ты, исусик сраный, даже не шевельнулся помочь мне.

— Я не могу так, не могу! — скривился от боли Кронид.

— А что ты можешь? — милостиво спросил Дронов и ослабил нажим на волосы. — Не можешь бойцом, попробуй уборщиком. — Он совсем убрал руку с головы Кронида.

— Что мне делать? — почти молил Кронид.

Дронов отошел в сторону.

— Давай скирдуй это дерьмо. Не хочешь руками таскать, напрягись, яви волю и, не прикладывая рук, перетаскай эти трупы за ворота.

— Хорошо, — поддался Кронид. Собрав энергетику в кулак, он по одному перетаскал четыре трупа из двора.

— Я сделал, — сказал он, понурившись.

— А пятого?

Кронид собрался снова. Усилием воли открыл настежь дверь хибары, выволок наружу пятый труп.

— Смог?

— Смог...

Дронов внутренне восхищался манипуляциями Крони­да и не хотел сознаться в этом. Яростная борьба только что стоила ему закипевшей ярости, и остудить себя мгно­венно он не хотел.

— Кто ж тебя воспитал таким засранцем? Ты же подлин­но русский: сколько же надо сил, чтобы ты взъярился? Мо­нах Пармен велел терпеть?

— Дедушка Пармен был добрым, он не убивал и запретил применять силу, — упрятав лицо в землю, отвечал Кронид.

— Не убивал, верю. И тебя убивать не просили. А напу­гать не мог, что ли? Чтобы эти засранцы бежали отсюда без задних ног? Учил он тебя защищаться силой?

— Учил...

— Генчик, оставь полудурка, — подала голос Клавдия. — Малахольный он.

— Эх ты, Кроня, — с укоризной сказал Дронов, не обра­тив внимания на слова Клавдии. — Вот из-за таких тихонь умельцев мы просрали Россию, да и всю планету. Судских Игорь мог, но пальцем не шевельнул, а как русичи ждали его команды! Я бы пошел за ним в огонь и в воду — не позвал. Я боготворил его, молодого, красивого, единственного челове­ка, на плечах которого генеральские погоны светились в пол­ную мощь. Я верил ему, а он, как последняя сука, сбежал. Это из-за него я в масоны подался, чтобы хоть какой-то силе служить, а эта сила превратила меня в червя. Из-за него, Момота, Луцевича, из-за умствующих пердунов погибло все, будь они прокляты! И ты хотел, чтобы я к этим червям про­явил жалость? Да никогда!

Дронов закипал все больше и больше, и Кронид боялся его ярости, как боятся машину, вышедшую из повиновения.

«Всевышний, останови его!» — взмолился он.

— И как ты дальше жить собрался? — спросил Дронов вполне миролюбиво.

— Так же, — твердо ответил Кронид и впервые без страха взглянул на Дронова.

— Амеба, — сплюнул Дронов. —- Цирковая, дрессирован­ная, но амеба. Клянусь, не желаю тебе лишиться самого свя­того, но было бы в жилу, чтобы ты собственного ребенка потерял. Вот тогда ты бы научился мерзавцам за версту зубы без пассатижиков выдергивать. А пока ты живешь по-рус­ски: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Вот так-то, чунь...

Все перегорело. У обоих.

Из-под стрехи навеса Кронид достал свою старую оде­жонку. Решил идти к озеру и там переодеться, но Клавдия забрала ее из рук Кронида и дала армейский набор.

— Пошли, Генчик, помою тебя.

— Бери, — настоял Дронов. — Мужчина должен быть похож на мужчину.

Укладывая в рюкзак книги, Кронид обнаружил там пше­но, гречку, соль, сахар, несколько банок сгущенки и сухари.

— Может, остановим? — спросила Клавдия у Дронова. — Мальчишка еще, твоя помощь ему нужна.

— Под себя не надо было укладывать мальца, матушка, — наставительно сказал он. — Два самца — дом без отца.

— Ладно тебе, — потупилась Клавдия. — А ты не сбе­жишь?

— Набегался, — кратко ответил Дронов. —■ А ты ведь еврейка, — щелкнул он ее по носу. — Я все про тебя знаю.

— Какая тебе разница? — стерла застенчивую улыбку Клавдия. — Я обычная теплая баба, хочу жить, давать и рожать...

Они сошлись в середине двора. Постояли молча. Кронид сделал глубокий поклон, ему ответили поклоном.

— Моторку мою возьми, — напомнил Дронов и вынес упакованный агрегат. — Сгодится, путь дальний. В скиты?

Кронид кивнул.

— Давай, расти потомство для щитов на вратах цареград- ских. В обиду не давай, обиженным не поддавай, — сказал Дронов/й Кронид вышел со двора.

Первым долгом Кронид направился к озеру Вызвал рыбу. Та приплыла и уставилась на него утомленным взором.

—■ Прощай, голубушка, я не желаю тебе зла.

Вздох был ответом, и со спокойным сердцем Кронид за­шагал к дальним горам.

Он удивился, увидев за собой Найду.

— А ты куда? — спросил он.

Ну что может ответить собака? Иду и иду...

— Знаешь, красавица, возвращайся обратно. Хватит тебе искать лучшей доли. Дом ты нашла, тут тебя не обидят. Найда подняла лапу: попрощаемся, хозяин.., Он потряс ее поднятую лапу, пошел, а шагов через сто оглянулся. Найда, как хорошая хозяйка, смотрела вслед.

3-18

Бьячснце Молли вызывал Дронова долго и безуспешно. Сначала сигнал шел, потом линия постепенно затихла. Это не погрешность связи — такого никогда не случалось и слу­читься не может, — это погрешность системы, если в от­ветственный момент вмешивается случай. Случай вмешаться не может, он программируется свыше, и человеческий по­ступок никогда не случаен, он определен связями причин и следствий.

Единственный скоростной перехватчик он отправил за Дроновым и потерял обоих. Спрашивается: ради чего он раз­жалобился и не доверился причинности связей?

Но кому он доверит Орден, где много звацых и мало из­бранных? Измельчало воинство, как и все на земле, а^мел- ким петухам нет смысла оставлять жемчужину таинства.

НВсегда были солдаты и генералы, и всегда был вопрос, поче­му один доходит до полковника, а другой становится марша­лом? Нет у него маршалов.

Случись как задумано, его солдаты расползутся по пла­нете князьками по своим уделам, заведут воинства и жен, и прежним чередом станет раскручиваться спираль с заведо­мым искажением. Сначала отойдут условности, человек нач­нет дичать, забывая слова, дальше человек научится забивать мамонтов, нажрется досыта и захочет поэзии и излишеств, а там и о тайнах вспомнит, и желание владеть ими проснется — так будет, ничего другого не получится, потому что в его, Бьяченце Молли, дела вмешался случай.

«Как это мудро сказано, — наморщил лоб магистр. — Чтобы спасти народ, надо уничтожить вождей? Да, именно. Все беды от вождей. Выходят плоть от плоти, становятся мудрее мудрых. С чего? Знают таинства? Много ли я знаю их? Прожить можно без них».

Бьяченце Молли вышел на верхнюю террасу и прошел ее из конца в конец. Было темно, без огней океан казался без­донной ямой. Внизу пели братья, послушно высиживая от­пущенный час песнопений. Хор был ладным.

«Кому же теперь передать накопленные знания? — дока­нывала его одна мысль, и Бьяченце Молли перебирал в па­мяти достойных. Таких хватало, но не выделялись они главной чертой: быть винтиками в сложном механизме он сам при­учил их, а сами создать подобный они уже не успеют. Они могут создать только упрощенный, как сами, механизм.

На Дронова затрачено много усилий — вот что бесит его.

Беззубым журналистом он попал на заметку Ордена уме­нием выделить в материале мишень, правду-матку, не затра­гивая болезненных придатков. А без придатков дитя не родится... А он умел. С его помощью отстреливали неугод­ных, мешающих Ордену творить свою дорогу. Он благопо­лучно выполнял задания и нигде не засветился. Слава ему не застила глаза, жил он незаметно, оставаясь за спинами силь­ных, но никогда не прибегая к их заступничеству. Исчезли Воливач, Гречаный, Сумароков, не удержались на покатой плоскости Момот, Судских, и Бьяченце Молли всерьез по­думывал о кандидатуре Дронова, и вдруг сместились полюса, нечего стало делить и переделывать. Счет пошел на минуты.

«Если это провидение Господне, почему оно такое не­лепое? Почему не пощадил он правых и виноватых, поче­му не выделил избранных?» — не мог найти причинную связь магистр.

Когда-то юным послушником Ордена Иисуса Христа Бьяченце попробовал наркотики и открыл в себе возмож­ность перевоплощения. Так, самая малость «травки» ради ин­тереса, но сколь нов мир за границей реального! Позже, без помощи наркотиков, он научился двигать предметы, подав­лять чужую волю и толкать людей на поступки. Это было удивительным: он становился в простенок меж окон, выгля­дывал на площадь внизу и наблюдал, как незнакомый чело­век падал, рассыпал апельсины из кулька, гадко ругался на проходящих мимо, точь-в-точь повторяя слова, которые на­шептывал юный Бьяченце. Он открыл этот дар в себе благо­даря наркотику. Не каждый обладает такими, но каждый может проверить, на что он способен. Можно и не вернуться из виртуальных миров, часто именно так случается. Настав­ник Бьяченде распознал возможности послушника и сурово осудил его: «Ты. не имеешь права уходить в мир иной, не обретя в этом тверди. Сладчайший Иисус наш Христос ни­когда не даст тебе власти без познания святая святых. Иначе ты опередишь развитие причин и конец будет ужасным. Наш враг —Православная церковь сильна терпением, готов ли ты положить жизнь свою ради этого познания?» Он выслушал наставника и в следующую ночь бежал из обители Ордена, чтобы никогда не вернуться под сень иезуитского креста. Никакого: ни креста Алькантары зеленого, ни красного Ка- латравы. Его не манили больше таинства, из-за которых надо пожертвовать жизнью и получить ненужную власть в конце жизни. Тонзура быстро заросла, и Бьяченце стал обычным коммивояжером.

Его нашли. Масонская ложа лучше церковных орденов разбирается в людях. Пригодились его исключительные ка­чества и не требовалось монашеское послушание. Это под­ходило Бьяченце Молли. Он стал монсеньором, купался в роскоши, ничем не нарушая законов ложи. Причинные свя­зи масонов были легче и прочнее церковных.

Теперь связь оборвалась, а его корабль остался без компаса.

Из неприятных новостей последних дней положитель­ной было сообщение Дронова о змейке-радуге: грядет не­виданное землетрясение, оно охватит всю планету. А почему именно Дронов увидел вещий знак, тому были веские при­чины: Момот верно выбрал свой полюс, он, Бьяченце Мол­ли, верно расположил противовес. Но природа — не весы, а магический треугольник, и в вершине его по воле Твор­ца оказался Дронов.

Если кто и ломал когда голову над необычной судьбой ариев и самой России, то не познал того, что доступно ему, магистру Ордена. В этом он сильнее прочих.

А не это ли святая святых? — поразила его догадка.

Он прошел к компьютеру и набрал необходимые пара­метры.

Три раза по шесть величин.

Три слова, из шести букв каждое.

Равнобедренный треугольник.

6 6 6.

Даже голову заломило от проявившейся тайны. Хвала Творцу! Проход в иные миры нашелся!

Бьяченце Молли откинулся на пружинящую спинку крес­ла и блаженно закрыл глаза.

Теперь он властелин мира...

Он навсегда запомнил, как метался в наркотическом опьянении в свой первый опыт по коридорам и перехо­дам, везде натыкаясь на тупики. Но он был упорен и за­ставил себя остановиться в бесплодных попытках. А выхода все не было. Тогда он заставил себя пройти сквозь стену... И вышел из мрачного подземелья прямо на светлую пло­щадь, где его не замечали. Он зашел в ювелирную лавку и выбрал себе прекрасное распятие. Его не остановили. По­том он попробовал мечту всех лет, мальвазию трехсотлет­ней выдержки. Вернулся через стену в лабиринты и заставил себя очнуться. Все получилось.

Был ли это сон или наркотическое опьянение? Нет, вот оно, прекрасное распятие с изложенными драгоценными камнями. Оно всегда с ним. Как это получилось?

Он приказал себе стать раздвоенным. Он видел себя со стороны.

Чудесные видения нарушил вошедший Игнасио. Он по­дошел неслышной мышью и остановился за спиной.

— Что тебе? — уловил его присутствие магистр.

— Великий магистр велел предупредить его без пяти ми­нут полночь.

— Хорошо, Игнасио, иди, я помню.

С минуту он еще блаженствовал, но обстоятельства тре­бовали его действий. Иначе открытие не пригодится вновь.

— Братие, настал час. Займите свои места.

Еще через три минуты само здание-корабль завибриро­вало, в чреве громадины закрутились генераторы, готовые дать мощь кораблю для спокойного плавания среди стихии.

Небо налилось полной луной, водная гладь не морщи­лась, пальмы у прибрежий не махали своими лапами, не хва­тало только струящейся тихо благолепной музыки.

Божья благодать — обратная сторона божьего гнева. Обе стороны неотличимы для смертных.

Посвященным был один Бьяченце Молли. В другом оке­ане, на другом острове с пальмами и безмятежностью гото­вились к урочному часу. Час предстоял неровный, к нему готовились тщательно. Над Тихим океаном только что по­явилось солнце. Было утро понедельника, на завтрак ели картошку в мундире и селедку с луком, уксусом и подсол­нечным маслом.

В рубке, с обзором во все стороны, собрались старшие. Момот проследил последний круг секундной стрелки и ска­зал в микрофон:

— Внимание... Начинаем. Все по местам, согласно рас­писанию. Дежурным проверить наличие детей на палубах.

— Жаль кораблики, — смотрел на рейд Судских. Без эки­пажей вся мощь надводных кораблей ни к чему.

— Надо будет, новые построим, — кратко бросил Момот и поднял никелированный колпачок перед собой, который выделялся особо среди приборов, лампочек, мерцающих глаз­ков. Под колпачком оказалась кнопка оранжевого цвета.

— Старшой, не держи дизеля, — пошутил Луцевич, хотя внутренне волновался не меньше остальных.

Момот повернулся к нему неодобрительно.

— Ехай, ехай, — махнул ему безбоязненный Луцевич, и Момот улыбнулся. Все же лучше, когда тебя не боятся.

Кнопка нажата, и, к удивлению Бехтеренко, внутренняя поляна между сегмснтовидными зданиями стала преображать­ся. Ровно вычерченные тропинки между ними взрыхлились, обнажились мощные тросы, они стали набиваться и зависли над землей метрах в двух. Потом, к удивлению Бехтеренко, здания стали съезжаться.

— Ничего техничка, да? — подмигнул ему Луцевич.

Бехтеренко догадался, что произойдет вскоре: две поло­винки стянутся, и получится единый плод, очень напомина­ющий продолговатую сливу. Ковчег. Закрытый от невзгод.

Здания съехались. В выдвинутые штанги упрятались тро­сы. Внутри половинок стемнело, и зажглись лампы дневного света. Чуть вибрировал корпус, пахло чем-то специфическим, что отличает корабль от обычного строения: разогретые оп­летки электропроводов, кембрика и крутящихся механизмов.

— Готово, — за всех произнес Тамура.

— Видишь, Игорь Петрович, — развернул кресло от пульта в сторону Судских Момот, — куда завело тебя знакомство с Георгием Момотом? Не жалеешь?

— Ничуть. Но думаю, плавание предстоит долгое.

— Ждем полной воды, — сказал Момот. — Жаль. Сейчас бы детишки резвились на лужайках, но береженого бог бере­жет. Хироси, — обратился он к японцу, — расчеты подтвер­дились?

— Почти полностью, — кивнул Тамура.

— Почему почти? Почему не с точностью?

— Каплевидный эффект. Водный покров смещается в зону Тихого океана. Сам Господь Бог не знает точных масштабов своей затеи. Полагаю, и орбита сместится.

— Вряд ли, — отрТИцал Момот. — Нигде нет фиксации.

— Случаи бывают всякие, — шутливо, но веско вставил Луцевич.

— Вот именно, — поддержал Тамура. — Луна сместит приливную зону, она увеличится, капля потяжелеет.

— Что-нибудь придумаем, — успокоил Момот так, будто его не интересовало дальнейшее. Ковчег он построил? Пост­роил. Запасы и все необходимое взял? Взял. Условия пре­красные? Прекрасные. Что надо кроме? — Почему молчишь, Святослав Павлович? — явно искал поддержки Момот у Бех­теренко. Тот смотрел себе и смотрел на остров, не вслушива­ясь в разговоры.

— А я вот прикидываю: пройдет наш ковчег между трех гор, когда вода подымется?

— Не сомневайся, — уверил Судских. — Всплываем до нужной отметки и попрощаемся с горами. Взрывчатка за­ложена.

— А посуху не лучше их дернуть?

— Слава, дай полюбоваться напоследок, — отвечал Мо­мот. — Когда еще на нашем веку доведется? Мы ведь при­станем к необитаемой земле, где ничего не будет...

Пока такое не представлялось.

Видевший погружение Японии в океан, Тамура вздрог­нул. Неприятное воспоминание о возмущенной воде, когда он чудом спасся, жило с ним подобно родинке, которую нельзя трогать. Сковырнешь — рак обеспечен.

Он появился на острове, когда сооружение ковчега шло полным ходом. Тамура обнаружил упущения в проекте и на­стоял на доделках. Антиштормовые кили ставили по его на­стоянию. Он помнил, как бушевала возмущенная вода в хаотичных плясках, а ураганный ветер менял направление каждые полчаса.

— Слава, ты доволен? — спросил Момот Бехтеренко.

— Вполне, — отвечал Бехтеренко. — Тут другое. Я ведь сугубо сухопутный, а меня мореходом делают.

— Переделывают, — поправил Луцевич. — Все мы были земноводными и вышли из океана. Так что не печалься, при­ходи, я тебе первому жаберки поставлю.

— О! — поднял палец Момот, призывая к вниманию: поползла диаграмма из сейсмографа, и он повернулся к при­бору. — Рановато жаберками занялись...

Он проглядел диаграмму.

— Спутниковые станции слежения дают усиление активно­сти вулканов и активную подвижку земной мантии. Везде, — дополнил он свое сообщение. — Святослав Павлович, уста­нови связь с Гречаным и Новокшоновым. Пусть уходят с приграничных территорий в верховья Урала. Там относитель­но спокойно. Пусть уходят все. С пожитками и бабами. Не­чего там делать.

— Наконец и для меня работа нашлась, — удовлетворен­но сказал Бехтеренко.

— Истомился молодожен, — обронил Луцевич.

Бехтеренко не обиделся. Семейная жизнь много чего от­нимала. Во всяком случае, перекроила сутки на лично свои и общественно полезные.

— Друзья, — зацепил тему Луцевич, — вы думаете, потоп начался из-за каких-то глобальных происшествий? Ошибае­тесь. Господь внял мужским мольбам защитить их от женс­кого посягательства на мужские свободы и решил наказать сразу всех. Мужиков, чтобы не очень доверялись женским обещаниям, а женщин, чтобы, шепча на ухо, не выдували у мужчин последние мозги.

Ему жизнь всегда была со смешинкой. Он бы и в само­волку махнул — бежать некуда.

— Внимание, — вернул всех в рубку голос Момота. — Поступление воды началось...

В мире как будто ничего не изменилось, только исчезли белые бурунчики в барьерных рифах вокруг острова. Вчера их плюмажи украшали океанский пейзаж, сегодня поверх­ность стала мертвенно однообразной.

— Это что такое? — никто не понял в первый момент, откуда появилась темная туча, стремительно приближаясь к ним. Радары не засекли опасности, и на тучу это нечто по­ходило мало. Момот чуть было не нажал кнопку аварийной тревоги. Остановил Бехтеренко:

— Птицы...

В самом деле, громадная стая пичуг с гомоном стала ус­траиваться на всех выступах зданий, билась в остеклённые стены рубки, густо покрывая палубы белым пометом.

— Воробьи, — узнал Судских. — Сермяжные российские воробьи.

Птицы принесли хлопот больше, чем печали. В России они селились везде. Бились за скворечники, за чердаки вы­соток, за голубиный корм в скверах. Их нещадно убивали на плантациях подсолнухов, гречихи, гоняли с вишневых садов и за настоящих птиц воробьев никто не принимал. Жидята. А ведь если извести их, исчезнет еще один волосок на скри­пичном смычке, погибнет, приближая симфонию жизни к какофонии звуков.

— Да это бедствие! — возмутился Момот, показывая на стекло. Переборки зданий, переходы и выступы стали устой­чиво серыми.

— Пусть живут, потеснимся, — сказал добродушный Бех­теренко.

— Святослав, ты первым взвоешь через день, когда эти птички-невелички загадят и забьют все. Вот первый ре­зультат, — указал он на сетку локатора дальнего кругового обзора. — А теперь взгляни на индикатор, — позвал он Бехтеренко к экрану локатора. Крупинки плотно вспыхи­вали по всему экрану, точки кораблей на рейде словно за­порошило снегом. — Немедленно травить, изгонять нещадно, чтобы к утру ни одной не осталось!

— Это жестоко, Георгий, — сказал Тамура. — Им некуда податься, и дети нас не поймут.

— Не поймут? — начал злиться Момот. — А когда семь лет назад в Китае воробьи сожрали весь урожай и великая держава стала нищенкой и вымерла — тогда ты жалел птичек или детей? А в Библии четко сказано, какую напасть послал на Землю Господь с пятым ангелом. Это воробьи-мутанты,! они для нас опаснее сейчас, чем тридцатибалльный шторм, будь такой. Эти твари проникают во все вентиляционные системы, во все шахты, мы все задохнемся и ослепнем, и первыми дети. А каково детям ходить по палубам и давить птиц? На детскую психику это не повлияет?

— Что ж, будем думать, — вздохнул Судских.

— Немедленно уничтожать! — задохнулся от гнева Мо­мот. Отойдя несколько от приступа злости, он добавил: — Детей на это время с палуб увести в закрытые зоны. Всю программу продумать до пяти вечера и с восьми приступить к уничтожению. И запомните, друзья мои, самое основное: мы на корабле, я ваш капитан, подчинение беспрекослов­ное. В демократию поиграем на берегу.

Только теперь до всех дошло, какая предстоит жизнь и какая работа для начала. А с каким сердцем уничтожить ищущих приюта?

— Не надо уничтожать, — сказал в напряженной тишине Тамура. — Есть другой способ.

— Какой? — хмуро спросил Момот.

— Ультразвук. К утру установка начнет работать, и пти­цы улетят...

— Вот ведь, господин капитан, дело какое, — не удер­жался, чтобы не съязвить, Луцевич. — Есть три способа ве­дения капитанских дел: правильный, неправильный и военный. За Хироси остался способ правильный...

— Веселый ты парень, Олег, — медленно отходил Мо­мот. — Диктатуру шьешь?

— Нет, это я к слову, — дурачился Луцевич. — Я судо­вой медик, мое дело — сторона. Но в лазарете я капитан. Велю задницу оголить, эполеты не помогут капитанские. Ваши то есть...

— Намек понял, — заставил себя согласиться Момот.

Утром, по мановению ультразвуковой палочки, стая взмы­ла с ужасающим тревожным гомоном и стала носиться темным крылом тревоги над островом. Корабли на рейде, сам остров ее не привлекали, им хотелось только на белые утесы зданий. Еди­ноборство продолжалось до заката солнца, и почти все жители ковчега с болью в сердце следили за битвой бездушного ультра­звука и отчаянием птиц. Бездушие победило.

Финал был неожиданным. Едва солнце коснулось горизон­та, стая взмыла высоко вверх и спикировала темным хвостом кометы беды прямо в океан за рифами. Раненые не смогли улететь с утра и остались на палубах. Двоих, еще тепленьких, Бехтеренко принес к Хелене. Она молча открыла дверцу кухон­ного шкафчика. Там сидели два нахохленных воробышка.

— Божье повеление о всякой твари по паре мы исполни­ли, — грустно улыбнулся Бехтеренко.

4-19

Со всем необходимым обозом, с домашней скотиной и скарбом, со стариками и бабами, с пожитками и детишками казаки перебирались на новые земли. Никогда еще они не забирались так высоко. Хаживали по Сибири, приумножая державе земли, а казне прибыль, добрались до восточных границ, оседая там в рубежных дозорах, где в великих сечах окропили землю кровушкой и не отдали уже никому. Теперь вот довелось подниматься в Предуралье, где лошадей-то не видели коренные жители. Дон и Кубань давно поглотили моря, не удержались на суше забайкальские, уссурийские, терские и единой ватагой двинулись на север, к устью Печо­ры. Там, после затяжных и безрезультатных стычек с кавказ­цами, решено создать казацкую республику и жить, как повелось исстари, своим умом и казацким кругом.

Властей как таковых не было. Держава источилась до островов, а руководить островами из центра даже чукчи не умели. В Ориане правил удельным князьком Цыглеев, удел ему не подчинялся, гуляли все, пили, кололись и, прости Господи, где мочились, там и спать ложились с напрочь непотребными девками, что для казака хуже змеюки в ша­роварах.

Верхом, где на плотах, где телегами, шла и шла казацкая вольница в неутомимом стремлении к оседлой жизни. Каза­ки выбор сделали, теперь им на пути не становись. Они по­корно принимали наказ по охране державных границ, заботились вместо милиции, заменяли вертухаев на строи­тельстве дорог и городов, ложились костьми, изживая архан- геловцев, и вдруг стали не нужными никому: пора создавать свою собственную, независимую казацкую державу.

Они бы ни за что не покинули Кавказ и предгорья, отво­евав себе там земли ровно столько, сколько необходимо для жилья, но старики упорно говорили, что затрясет очень ско­ро Кавказ и лучше не испытывать природу, а уйти к старым камням, обкатанным ветрами и временем. На том присягну­ли атаманам и вслед за разведчиками потянулись вверх.

Походом руководили Новокшонов и Бурмистров, прове­ренные казацким степенством атаманы. Один в авангарде десятиметровой колонны, другой в арьергарде. В тлове би­лись летучие отряды с супостатами, мешающими двигаться вперед, в хвосте отбивались от шаек и бродячих банд из цыг- леевского охвостья. Умные, коварные — молодым везде у нас дорога. Почет им оказывали казацкими шашками, не­взирая на сопливость и наркотическое упорство. Случались встречи серьезнее, с националами, которым выжить хоте­лось не меньше, а поживиться у казаков было чем. Как-то в середине похода навалились басурманы, и трое суток бились с ними за два чугунных котла, каждый литров на сто. Одних перебьют, другие наседают с окрестных земель. Тогда Но­вокшонов рассвирепел, велел расчехлить «свирели» да как дал-дал по ближайшим селениям залп... Котлы, кстати, в су­матохе ночных стычек раскололи. Там и бросили.

На условия похода не сетовали, детвора не орала, бабы не жаловались. Зато казаки отыгрывались нещадно на по­павших под горячую руку чужаках за хмурую свою терпели­вость. В плен не брали. Атаманы не перечили. Отступ.

Гречаный давно недужил, его везли на телеге. Верхов­ным он давно не считался, но казаки — не иваны, родства не помнящие, везли с собой и свадебные фотографии в рамочках, и прадедовы шашки с георгиями, и прапрабаб- кины ухваты с прялками. Везли и Гречаного, хотя молча­ливо приписывали ему все казацкие беды. В походе его навещали Новокшонов с Бурмистровым поочередно. Не слезая с коней, интересовались здоровьем и, хлестнув пле­тью коня, скакали прочь, будто животина провинилась перед ними за Гречаного и за весь этот вселенский пере­езд в незнаемые места.

За Волгой налетели татары, еще и горстка башкир напро­силась. Под Бурмистровым сразили коня. В отместку пове­лел он сжечь все поселения на двадцать верст по берегу. И две «свирели» кинул в огонь. Вдоль обоза проходил на свое место зло, выискивая, на ком бы еще отыграться за боевого друга-коня.

— Что там? — окликнул его с телеги Гречаный.

— Что? Это, дорогой ты наш атаман Семен Артемович, последствия твоей примиренческой политики, — жестко выговаривал Бурмистров. — Гаечки и болтики ослабли, а я их веревочками подвязывать не стану. Некогда. Ты лежи, лежи, — закончил он и двинулся было дальше, а, Гречаный от слабости не распознал в голосе Ивана динамит и по­громче ответил:

— Спасибо!

Бурмистров вернулся, посеревший от дыма изнутри организма:

— Это тебе спасибо за то, что Россию просрал и нам заступиться не дал. А нам теперь твои грехи отмаливать, твои дыры заштопывать долго. Было бы где голову приклонить. В отступ идем — понял ты?

— Зачем же коришь меня за стихию? — как мог, припод­нялся на локте Гречаный.

— Нет, Артемыч, это не стихия, это божий гнев. А кто с Богом шуточки затевал? Кто ведические начала исповедо­вал? Вот на тебя божья кара и пала. А с тебя — на всех нас.

— Не можешь ты гнобить меня, — из последних сил за­щищался Гречаный. Закашлялся, посинел, и не дал ему до­говорить Бурмистров:

— Еще как могу, Семен Артемыч. Ты крайний. А попа­дись мне твои дружки-островитяне, другой бы промеж нас разговор состоялся. А то уведомляют они: поостерегись, брат Ваня, землетрясения грядут. Да я без их науки сучьей допод­линно знаю по дедовским рецептам, где какая погода вер­теться будет, где земля потрескается от встряски. Учат они меня, учат! Наставники сраные!..

— Не обижайся на него, батюшка, — пожалела с сосед­ней телеги старуха. — Коня у него забили. Великое это дело, конь родной в походе. Тебе что? Лежи и лежи. А у него под­линное горе.

Не смог пережить прилюдного позора Гречаный, инфаркт приключился с ним немедленно. Засуетились бабы над ним, заохали. Сразу вернулся Бурмистров, подскакал Новокшо­нов, зычно вызвал войскового медика. Колонна встала, а к телеге Гречаного подогнали санитарную повозку. Переложи­ли туда, запустили аварийный генератор, и медики колдова­ли над Гречаным часов пять, а колонна стояла. Заночевали там же, не расположившись толком лагерем, но сообщения о здоровье Гречаного ждали обязательно.

Уже небо вызвездило, когда старший медик сообщил: Гречаный оклемался. Бурмистров лично влез в санитарную повозку и удостоверился, что двигаться дальше Гречаный сможет.

— Я ж, Артемыч, говорил: лежи, не напрягайся. Мы на тебя зла не держим, а клятую жизнь свою возненавидели. За что нам такая напасть? Царям служили верой-правдой, ев­реи стали нас изводить, справились, сохранили заслуги свои и род казацкий. Тебя вывели на верха, подчинялись, как отцу родному, а теперь только этот стан на колесах и остался...

Он бы и слезой глаз промочил, не иссохни его последние слезы под Саранском, где потерял он сразу и жену, и мало­летнего сына. После того и озверел к инородцам...

— Превозмогай, в общем. Выздоравливай. Дух в нас жив, быть потому казацкому роду-племени.

На четвертый месяц пути от Волги казацкий стан вышел к Северным увалам, где настоянный на травах воздух манил казака на лирику, а лошадей к игрищам.

Разведчики доложили, что в трех днях пути расположи­лась крупная община староверов, обстроилась прочно, скот, луговины и пашни имеются. Это уже будущие соседи, с ко­торыми лучше сразу договориться жить мирно.

Через два перехода повстречали заслон. Спешились, ожи­дая, всем видом давая понять, что воевать не намерены.

Из-за добротно уложенного завала на тропу вышли трое справных мужиков и одетые именно в армейскую походную робу. Казаки позавидовали, но вида не подали. Оружия у охранников не видно, и казаки приободрились. Место угрю­мое, теснина, кряжистые низкорослые деревья в расщели­нах. Казаков было пять, шестым с ними выехал Новокшонов, не дай Бог, поскандалят казаки, долго потом улаживать спор...

— Мир вам, — первыми поздоровались наблюдатели.

— Да пребудет и с вами Господь наш, — ответил Ново­кшонов. — Потолковать приехали за нужду, за землю.

— А Господь ваш, надо полагать, Христос? — спросил один, видимо, за старшего.

— Истинно, — подтвердил Новокшонов и перекрестил­ся. — Мы сами христово воинство.

— Тогда вам не след ступать на эти земли, — сурово ре­зюмировал мужик.

— Зачем же сразу так, Сергей Алексеевич? — подошел ближе Новокшонов.Чай, разберемся.

— Откуда ведомо вам мое мирское имя? — глядя испод­лобья, спросил мужик.

— В миру и встречались. Новокшонов я, Анатолий Мат­веевич, а вы — Толмачев. Правильно?

Толмачеву разговор не нравился.

— Что ж вы сами выехали к нам, едва дозоры засекли движение? — легонько напирал Новокшонов и даже лещика подпустил: — Чай, не в малых чинах и здесь обретаетесь? Видимо, хотелось потолковать непременно?

— Хотелось не хотелось, а разговор не состоится. Пово­рачивайте на запад, там ищите свободной земли.

— Чем не угодили? — сдержался Новокшонов. — На ваши земли ступать не собираемся, не посягаем, а по соседству хотелось бы осесть. Всегда договориться можно, и не вороги мы вам, а братья-славяне, наоборот, от посягательств оборо­ним, оружие имеется. Казаки ведь мы, чего там!..

Толмачев раздумывал, двое других угрюмо молчали. Но­вокшонов казацким чутьем своим отметил эту нерешитель­ность Толмачева, который и прежде быстрым умом не славился:

— Надо, одним словом, со старшиной вашим потолко­вать. За ним последнее слово. Как скажет, так и поступим.

— Пусть с нами пойдет один, — решил наконец задачу Толмачев. Пыжился, конечно, изображая фигуру. — Только без оружия.

— Я и пойду, — согласился Новокшонов. Отдал им свою шашку, карабин-автомат, нагайку сунул за голенище сапога.

Его повели часто хоженной тропой через долгий увал, а когда тропа зазмеилась вниз, Новокшонову открылось боль­шое поселение в тихой долине. Бблыная часть его располо­жилась на противоположном склоне, а низина отдана посадкам. С позиции военного, строилось оно грамотно. С той стороны гладких подходов не было, а с этой нападавших могли обнаружить загодя и подготовиться. Про себя Ново­кшонов усмехнулся: зачем вести лазутчика в стан, да еще старшего воителя?

Едва подумал, как споткнулся, и, не поддержи его за руку один из сопровождавших, катился бы он вниз по склону, оставляя красные лампасы на камушках и кусточках. Ново­кшонов поблагодарил и столкнулся взглядом с выручившим мужиком. Глаз у того был лукавый, лицо молодое, а борода плохо скрывала живость натуры.

«А местечко это особенное», — насторожился Новокшо­нов и хохмы ради спросил:

— Не ты ль пособил?

— Какая разница? — ответил мужик, ухмыляясь. — Не упал ведь?

Слышал Новокшонов раньше о штучках ведистов, как двигают они по воздуху предметы, как чужую волю сковыва­ют, не прикасаясь к человеку. Слышать слышал, слухом зем­ля полнится, теперь довелось прочувствовать, ничего постороннего не увидеть, разве что на физиономии прово­жатого разглядеть. И в мыслях, оказывается, нельзя подвох прятать...

— Правильно, брат, — кивнул провожатый без ухмылки.

Его привели к бревенчатому дому на противоположной

стороне долины с обширной верандой. Посредине стояло полукресло. Из двери в дом вышел юноша и сел в него, ска­зав перед этим:

— Мир вам.

— И вам того же, — поостерегся Новокшонов, разгляды­вая юношу без вызова.

У юноши были спокойные глаза, но глаза взрослого че­ловека, повидавшего много. Хорошее телосложение и уве­ренная поступь. Новокшонову он понравился сразу, осталось подружиться.

— Не Кронид ли? — спросил он.

— Кронид, — улыбнулся юноша. — Назовитесь и вы?

— Новокшонов, атаман, Анатолий Матвеевич.

— Казаки хотели бы поселиться рядом?

— Хотели бы, — ответно улыбнулся Новокшонов. — Мира . хотим и отстоять поможем.

— Нет ли среди вас Семена Артемовича Гречаного? — спросил Кронид, и Новокшонов опешил:

— Как же... С нами он. Наслышаны?

— Более чем. Как его здоровье?

Новокшонов ответил смущенно. Стыдновато было:

— Хворает.

— Хочу видеть его. И помочь.

— Так в чем дело? Поехали.

Юноша позвал кого-то и попросил подготовить коня.

До перевала шли пеше, юноша вел коня в поводу. Конь был хорош, с прекрасной сбруей, какую подают княжеским

особам. Когда поравнялись с казацким разъездом, юноша взялся за луку седла. Новокшонов нарочно помедлил, чтобы понаблюдать, как он управится с ездкой. Казаку достаточно увидеть начало, сразу понятно, кто перед ним. Юноша вско­чил в седло умело, по осанке его Новокшонов определил: учили его потомственные казачки, норов у всадника донс­кой. Поладят они...

— Где это вы обучились ездке? — поинтересовался Ново­кшонов. — Такому сызмальства учат.

— Сызмальства и приучили, — ответил Кронид, стараясь ехать вровень с Новокшоновым. — Я ведь мальчонкой с ма­терью Семена Артемовича жил, у казаков многому научился.

Вот так удача! возликовал про себя Новокшонов. Ка­зацкий выученик едет с ним. Поладят они!

— Только вот у меня маленький вопрос имеется, — пере­силив себя, спросил Новокшонов. — Я вот повстречал в до­зоре вашем знакомого человека. Толмачев такой. Как это он к вам попал? Верует, не иначе?

— Не нравится? — угадал вопрос юноша. — И нам не нравится. Но детей наших учить надо грамоте, а других пока нет. Он и вызвался. Приняли в общину.

— Вот те раз, — опешил Новокшонов. — Он ведь у Цыг­леева Минздравом командовал! Пока не сбежал.

— Мы приняли его в беде и выгнать не можем. Хлеб он отрабатывает, ведет себя достойно.

— Так любой затесаться может, — разочарованно сказал Новокшонов. — Еще предаст...

— Может, — согласился юноша. — Только у нас от глу­бины проступка и наказание. Пусть живет.

— Воля ваша, — пришлось согласиться Новокшонову. — А нам позволение селиться рядом будет?

— А разве есть Россия без казаков? — посмотрел на него Кронид. — Нам такие соседи очень нужны.

— Дай Бог вам здоровья! — заломил папаху Новокшонов. — Камень с души упал!

Юноша только усмехнулся.

Едва прибыли, Новокшонов ничего не сказал на призыв­но-вопросительный взгляд Бурмистрова, а прямиком напра­вился к телеге Гречаного. Юношу подвели к самому изголовью.

— Здравствуйте, дядя Сеня.

— Кронидушка, мальчик мой! — брызнули слезы из глаз Гречаного. Ничего не спросил, откуда он здесь, как появился, просто смотрел на него и радовался. Ладонь свою положил на руку Кронида и молча улыбался. — Вот мне и легче стало...

— Я его сразу признал, — прошептал Новокшонову Бур­мистров.

— Цыц! — прошипел Новокшонов и толкнул его в бок. — Тут жизнь наша решается.

— Дядя Се1ня, казаки хотели бы поселиться рядом с на­шей общиной. Если хотят жить обособленно — быть тому, если душа в душу с нами, надо ведическую веру принимать.

— Пусть кругом решают, — устало ответил Гречаный. — Мне уже безразлично, какой вере принадлежать.

Весть тотчас облетела стан от телеги к телеге, от казака к казаку и, как откатная волна, вернулась обратно.

— Надо ли так ставить вопрос? — выспрашивал Новокшо­нов. — Нельзя ли веру иметь каждый свою, а жить дружно?

— Надо, — выпрямился Кронид. — Наступают времена очень трудных испытаний, и разобщенность усугубит страдания.

— Вступайте в христову веру, и дело с концом! — вставил Бурмистров.

Кронид ответил твердо:

— Здесь мы живем. Великий Орий охраняет нас. Если чтимый Иисус способен на подобное, первым приму хрис­тианство. Готовы ли доказать силу своего Господа?

Казаки — народ горячий. Спор, единоборство, к теще не ходи, дай размяться. Но как?

— Кто знает силу казацкого спаса? — спросил Кронид.

Из толпы выступил один, средних лет, с лицом пьггливым.

— А еще?

— Многих недостает, паря, издалече идем, — ответил вы­шедший казак. — Давай потягаемся. На пулю аль на шашку?

— Вам выбирать. Как хотите, — предложил Кронид.

— На пулю! — рубанул воздух рукой отчаянно.

Бурмистров перезарядил карабин.

— Штаны свежие, Епифан?

Ожидай, —• не обиделся казак. — Под пупок бери.

Грохнул выстрел. Казак переломился, но устоял под одоб­рительный гул зрителей. Через ворот рубахи казак добыл пулю.

— Тепленькая шло, — предъявил он ее зрителям. — Ста­новись ты, — кивнул он Крониду.

— Только сбоку пали, чтоб в сторону не ушла.

— А прямо? Слабо? — торжествовал казак.

— Прямо пуля вернется, — тихо ответил Кронид. — Вре­да не хочу никому. Целься с того места, пуля пойдет в оди­нокое дерево.

Грохнул второй выстрел. Пуля вжикиула о кору дерева, сколов щепку. Казак кинулся к нему.

— Да вжс... — оценил он фокус.

— А пуля у меня, — сказал Кронид и раскрыл ладонь. — У нас из десяти девять обученных. Казацкий спас от ариев, и сами они издревле поклонялись ведическим богам.

— А долго учиться-то? — обступили его со всех сторон.

— Быстро. Если в сердце прародитель Орий.

—' Общежитие прямо! — загомонили вокруг. — Один вхо­ди, другой выходи. Как молиться? Истуканам, что ль?

— Мы творим молитву только в благодарение. Никогда ничего не просим. Он всегда с нами.

— Ты все же скажи, мил Человек, — протиснулся к нему старик. — Чем тебе не мил Христос? Сиволапов я, бывший писарь Войска Донского, верующий. Каково мне под ста­рость лет обличье менять?

— Не надо, дедушка. Верьте в Христа, только помните, что над ним отец его небесный Орий. Он заступник.

Загомонили вокруг не осуждающе, не радостно, будто торговались в базарный день.

— Люди! — перекричал всех Кронид и в наступившей тишине обратился ко всем обычным голосом: — Мы никого не принуждаем, не заставляем приносить себя в жертву культу. Вас так долго вели по ложному пути, заставляя чтить чужих богов и кормить ненасытных служителей. Не будь их, ваша вера в Иисуса Христа могла быть чистой. Наша община сильна не оружием и стращанием, а от знания святая святых, кото­рую прятали патриархи. Мы отдали тайну общине. Решайте.

— А вот как мусульманин захочет секрет познать, в стан проникнет? — истомился кто-то в сомнениях.

— Верующий мусульманин не посмеет, неверующий не познает. Это не секрет. Это познание истины.

— На зомбирование похоже, — тихо буркнул Бурмистров Новокшонову и получил от него чувствительный тычок под ребро, но Кронид услышал. Ответил не таясь:

)

— Зомби служат корыстным целям одного человека или группе. Нами исполняется только приказ свыше. От праро­дителя Ория.

— А почто попы таились, если приказ только свыше?

— А кто их тогда кормить станет! — под общий хохот ответил Новокшонов. — И чего ты, Ваня, таким стойким христианином стал? Помню, по куреням разъезжал, веди­ческую веру нахваливал.

— Я знания возил, а не опиум народный, — насупился Бурмистров.

— Верно, — заступился за него Кронид. — Религия — подавление знаний, вера — познание истины знаний. Ду­майте, казаки. Селитесь где нравится, об остальном ду­майте, — закончил он, вышел из круга к телеге Гречаного. — Дядя Сеня? — позвал он.

Гречаный лежал с закрытыми глазами и умиротворен­ным лицом. Хоть один камень с души снят. Умирать легче.

— Дядь Сеня, — повторил Кронид тревожно.

— Не бойся, — открыл глаза Гречаный. — Я живучий. Теперь совсем живучий. Хорошо ты сказал. Не торопись те­перь. Казаки — народ благодарный...

— А вы за себя не волнуйтесь, — с теплом молвил Кро­нид. — Я всегда рядом буду.

Попрощались, и Кронид пошел к своему коню. Прямо в ноги ему выскочил шустрый мальчонка лет пяти.

— Кто будешь, ретивый такой? — придержал его Кронид.

— Пересвет я, праправнучек сиволаповский. А назвали меня в честь казака такого, он иго татарское побивал.

Вокруг засмеялись. Правильно: если смелый, значит, казак...

— Мир вам! — поднял руки над собой Кронид. — Селитесь!

4-20

Никогда в своей жизни Цыглеев не огорчался, как тот ум­ник из шкодливого студенческого анекдота про два выхода.

Дело было так. В ночь перед экзаменом сидит студент, весь обложившись книгами и конспектами, а учить сил ни­каких нет. Он и думает: сдам или не сдам? Сдам — хорошо, не сдам — есть два выхода: выгонят или не выгонят? Не вы­гонят — хорошо, выгонят — есть два выхода: заберут в ар­мию или не заберут? Не заберут — хорошо, заберут — есть два выхода: пошлют в Чечню или нет? Не пошлют — хоро­шо, пошлют — есть два выхода: убьют или нет? Не убьют — хорошо, убьют — есть два выхода: попаду в ад или в рай? Попаду в рай — хорошо, в ад — есть два выхода: будут черти на сковородках жарить или нет? Не будут — хорошо, будут жарить — есть два выхода: съедят или нет? Не съедят — хо­рошо, а если съедят — выход один — через задний проход...

Играючи он стал министром в пятнадцать лет, шутя ру­ководил обучением детишек и, что удивительно, не ошибал­ся, внедрив самую современную систему обучения, и дело пошло, Россия стонала, но училась. В двадцать он стал пре­мьер-министром и там не опарафинился, дай Бог Рыжкову или там Черномырдину так руководить с блеском, как делал это юный Вовочка, а все потому, что язык цифр и символов был для него живым и самым родным, команда единомыш­ленников понимала его — все были умные, а в казне води­лись немалые деньги. С деньгами, как говорится, и дурак сможет. Вот без денег морочить голову — это искусство, тут надо Черномырдиным быть. А весь из себя умный Вова Цыг­леев был всего-навсего обычным дилетантом; пока есть два выхода — хорошо.

Сущность дилетанта — незнание меры опасности. За Во­вой долгое время стоял охотник с настоящим ружьем.

К той поре, когда основные перемещения по стране свер­шились, кончились дожди и началась активная подвижка земли, для Вовы все еще оставались два выхода. На рейде Хатанги ржавели два ударных авианосца, в потайных складах водились тушенка и сгущенка, поредели, но оставались ряды сподвижников, крутились ветряки, и в барах играла музыка. Это хорошо. Надзирать за ними было некому, молодняк чуть ли не дефицитным бензином кололся, девочки напрочь пе­рестали носить плавки, но никто уже там ничего не искал — это плохо. Нет, без плавок и лифчиков — это нормально, другое плохо — задницы драть некому.

Непьющий, некурящий Цыглеев приближение одного входа осознал. Способствовала этому сестра Вика. Соберись кто написать историческую биографию последнего россий­ского владыки, ей бы отвели немало страниц. Охотником с настоящим ружьем она не числилась, но за спиной Вовы стояла всегда. Вова делал все, лишь бы не слышать ее резкий голос из-за спины — чего расселся? куда пошел? зачем тебе это надо? Это ладно, хуже, когда он получал чувствительный подзатыльник исподтишка. Было больно и обидно. Без папы и мамы Вика стала для него царем небесным, а позже, когда сама приобщилась к сексу, научила Вову, других из ревности не подпускала. Отдушиной стало окно в иной мир — компь­ютер, там Вова был подлинным царем.

Почуяв неладное, Вика потребовала от него любыми пу­тями выбираться из этой дыры под названием Ориана. А куда бежать? Пока есть два выхода... С одной стороны корячился подзатыльник, с другой — он стал деятельно создавать ава­рийную команду для новых подвигов. Новое государство со­здадим, в иную галактику улетим, в общем, есть выход.

— Какая, к чертям собачьим, галактика! — раскричалась Вика. — У тебя совсем крыша поехала? Мысли реально! Ко­рабль надо, и бежать к чертовой бабушке отсюда!

Корабль? — задумался Вова. Рационально он мыслил все­гда. Полоса землетрясений породит крупные волны и штор­ма, далеко не убежишь, а посуху опоздали. Оба выхода перекрыты...

Третий, как всегда, находят женщины. Это авианосец за­ржавеет, а у них не заржавеет, если надо.

— Чего расселся? — злилась Вика. — Связывайся с этими козлами на острове, они тебя подставили, пусть теперь и вытаскивают! Требуй подводную лодку!

Подводную лодку? Это идея! Есть выход: он свяжется с Момотом и потребует подводный атомоход. Если откажет, он им испортит коммуникации. Тут он ас, без подсказок обой­дется: блокирует спутниковую связь, и на острове райская жизнь кончится, адская начнется. Гарантировано.

— Вова, у нас нет экипажей, — нашел свой выход Мо­мот. — Лодку даем, забирай когда хочешь, а экипажа нет.

— Думай, думай! — подталкивала за спиной Вика.

Есть два выхода, мудро рассудил Вова, и выбрал нужный,

чтобы не получить подзатыльник:

— Оснастите атомоход автопилотом и всей чухней для компьютерной проводки, остальное —■ наши проблемы.

Он назвал коды и частоты, Момот согласился:

— Через месяц оснастим.

— Какой месяц?! — сделала квадратные глаза Вика.

— Через неделю, — жестко назначил сроки Цыглеев.

Момот вздохнул и подтвердил: через неделю. Жалко было

глупых детишек, и он попробовал переубедить Цыглеева:

— Вовчик, на кой тебе атомоход? Куда проще добраться до Урала и переждать встряску у казаков в спокойном месте.

— Да пошел он! — секла переговоры Вика. — Оно мне надо, ноги по камням бить? Да сосет он двадцать первый палец!

— Благодарю, Георгий Георгиевич, — перевел гнев сест­ры на человеческий язык Цыглеев. — Я предпочитаю доби­раться морем, в подводном состоянии.

— И куда же? — вкрадчиво поинтересовался Момот.

— Успокойтесь, не к вам. Прежде всего ваш проект ковчега отстал от жизни и не выдержит практических пе­регрузок.

— Выдержит, — уверил Момот, хотя и засомневался: при всей житейской непрактичности Цыглеев ушел даль­ше учителя.

— Ваши проблемы, — не спорил Цыглеев. Вика ушла пить кофе со сгущенкой, и говорить стало спокойнее. — Во- вторых, до Урала я уже не успею добраться. И здесь ваши счисления неверны.

— Готов спорить.

— Проиграете, — сухо ответил Цыглеев.

— Уверен? — еще больше засомневался Момот. Вполне возможно, он чего-то недоучел.

— Более чем.

— Докажешь?

— Охотно, — согласился Вова не торгуясь. — Будем джентльменами. Святослав Павлович доставил вам «Слав­ную книгу», это стоящее руководство, я же нашел другое. Большие числа.

— Допустим, я поверил тебе, но какая разница?

— А, Георгий Георгиевич, —• стал вкрадчивым голос Цыг­леева, — умные головы не случайно оснастили Библию вер­тикальными рядами, делая, таким образом, приближенные исчисления точными. Это еще в работах Трифа помечено, жаль, он на компьютере не мог просчитать это, — откровен­но насмехался Цыглеев.

— Ну, для нас это не велика погрешность, — храбрился Момот, хотя осознавал упущение, которое повлекло за со­бой другие.

И ученик Цыглеев не упустил случая добить Момота:

— Амплитуду колебания водной поверхности вы сняли приближенно. А новый ковчег строить поздновато.

— Какую гадость еще скажешь? — хмуро согласился с на­ставлениями Цыглеева Момот.

Ученик ушел много дальше.

— Никогда, Георгий Георгиевич! Я вас уважаю, почему и откровенен. Надеюсь, субмарину не отберете?

— Нет, — с трудом выговорил Момот, как ни трудно было расставаться с неожиданно выросшим в цене товаром. — Даю слово. Только скажи, как ты познакомился с ключами? Ты общался с Кронидом?

— Общался, — послышался смешок Цыглеева. — По­средством техники. Моя сестра с заданием справилась от­лично. Посетила этого полоумного юношу и установила две микрокамеры. Каждый день шла изумительно познаватель­ная программа «Очевидное — невероятное». Помните Капи­цу? Все тексты переписал.

— Но это же древнеславянский! — не скрыл изумления Момот.

— Можно подумать, вы знаете его, — знал наперед Цыг­леев. — Запустили в машину, алголы сняли, в символы пере­вели, получили открытый текст на новом русском. Хотите копию? Могу сделать, я не жадный, факсом перегоню.

— Что ж ты Кронида не спас? Не понял разве, не от мира сего мальчишка?

— Что ж вы нас бросили? Разве не поняли, что мы от мира сего, дети ваши? — последовал встречный вопрос. Же­стокий, но правильный. — Не будем ссориться. Последняя ставка, шарик бежит по рулетке, я всем желаю выиграть. Если упрекнете, стариков с довольствия снял, это не ко мне. Де­тей все плодили, пусть кормят. Старики нас с долгами оста­вили, о нас не думали.

— Вова, а где твои родители? — спросил Момот, явно желая выглядеть лучше, и налетел на крепкий удар.

— Интересный вопрос, Георгий Георгиевич, — оживился Цыглеев. — Мы с Викой детдомовские. Дед с бабкой по зову партии бросились в Чернобыль эвакуаторов спасать, врача­ми были. Долго не мучились на нищенское пособие, маме тогда едва шестнадцать исполнилось...

— Я Чернобыль не строил, — грустно сказал Момот.

— Все вы его строили на нашу голову, все вы суки. Толь­ко я не о том, вы о родителях моих спрашивали. Так они за Ельцина пошли к телецентру в девяносто третьем. Никто не отозвался, а нас в детдом забрали.

—Да пошли ты его в жопу! — появилась, поевши, Вика. — Еще спрашивать будет, козел несчастный!

— Дай договорить, — стал неуступчивым Цыглеев. — Ельцина помните, Георгий Георгиевич? Сейчас его основа­тельно забыли, дерьмо мужик. А я очень его помню. В девя­носто седьмом он моду взял по радио выступать. В тот раз говорил он о детской беспризорности. Нас, малолеток, со­бирали в красной комнате послушать, как отец родной о нас печется. А на следующий день, в лютый мороз, нас на улицу вытряхнули, сильные такие в вязаных шапочках. Отдали дет­дом под коммерческую структуру — публичный дом откры­ли. И знаете, как мы с Викой выжили? Это интересно...

Он не успел рассказать, а Момот спросить — подскочила Вика, вырвала микрофон у Цыглеева:

— Сама расскажу! Слушай, козел. Меня, десятилетнюю, на трех вокзалах пузатый один снял и на хату повез. А тут жена его! Козла пристрелила, а меня пожалела. Стали мы втроем поживать и добра наживать. Святочный рассказик, да? Да не так вышло: кормилицу нашу раскрутили и дали пятнашку по справедливости, нас с Вовкой тоже по справед­ливости опять в детдом. Только Вовчик уже грамотный стал. Расхерачил защиту американских ракет. Надо было и нашу заодно. Тогда его Гуртовой присмотрел, царство ему небес­ное, и министром сделал. И чтоб вы все там сдохли!

Она бросила микрофон и ушла. Цыглеев поднял его:

— Вы слушаете, Георгий Георгиевич?

— Все слышали, — промолвил Момот. — Будет вам лод­ка с экипажем, давайте к нам»

— Какие мы добрые стали! И экипаж сразу нашелся! А вы не думали, что по России таких историй через одну? По­этому не совеститесь. Мы уж как-нибудь сами.

— Жди, —- сухо ответил Момот и прервал связь.

Из тех, к кому относился укор полностью, в рубке нахо­дился Судских. Был важным чином в те времена и мог мно- гбе сделать. Мог же отстоять беженцев? Отстоял, не убояв­шись. Сейчас, с высоты прожитых лет, стало понятным, как поступать. Даже не от возмущения вопить, а за автомат брать­ся, силой отстранять от власти кучку мерзавцев. Да, может быть, только что это дало бы? Ничего ровным счетом. Под­мога не подошла. Загубили молодежь на корню, чего же те­перь спрашивать с них...

Из прежней жизни вспомнился один эпизод: мокрая и снежная осень девяносто седьмого, матч «Спартака» со швей­царцами. Те проиграли, но придрались к размерам ворот, заставили платить контрибуцию, отлучали «Спартак» от уча­стия в турнире, но переигровка состоялась. Показали им козу по российской слякоти...

Эх, с каким упоением болела за «Спартак» вся Россия! Это был прорыв й забытое измерение к величию России. Вот где надо было сплотить русичей, надавать козлам по рогам... А милиция после матча изрядно помолотила дубинками по разгоряченным головам. У одних — праздник, у других — приказ: не допустить массового ликования. Выпустили пар в свисток, паровоз остановился. А потом и вспоминать не хо­чется. До того мерзко от лжи и бессилия!

— Брось, Игорь, — понял его состояние Луцевич.

Ему успокаивать проще, к верхушке не относился, клят­ву Гиппократа отрабатывал честно, а стали давить за исклю­чительность, взял и уехал. И Момот уехал по соображениям безопасности, ему рот зажали в пору Чернобыля. Один он — был, знал, мог. А послушно выпытывал у непослушных скаб­резности, вынюхивал непотребство одних по заданию других да хилого монашка ловил. Спас, как же... Только монашек жить по лжи не захотел, на асфальт бросился. Мило он про­жил жизнь, мило.

— Черт бы побрал! — по-своему сокрушался Момот. — Когда молод — крыльев нет, стар — лететь некуда. Что это за блядская теория у нашей жизни?

— Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься, — вставил свое слово и Бехтеренко. — Я считаю, следует на дрейф переходить. Опасно дальше.

Вполне отрезвляющий довод. Все повернулись к стеклам рубки не сговариваясь. Вода уже затопила весь остров, вер­хушки трех гор торчали кучками земли на поверхности оке­ана. Разговор с Цыглеевым остался далеко за ними. У них самих теперь до тысячи детей, маленьких человеков, перед ними хоть не осрамиться.

— Не хотелось дрейфовать, но пора, — сказал Момот. Неприятный осадок от разговора все еще мешал, но сейчас исчезнет последняя твердь, за которой неведомое.

Момот присел к пульту и нажал нужную клавишу. Ос­текленная рубка стала медленно опускаться под палубу, про­зрачные стены превратились в окна-бойницы, и сама рубка превратилась в прозаичный командный пункт, не радовала уже простором и светом, сигнальные лампочки и глазки рас­цветили пульт предупреждающе. Земная жизнь кончилась.

— Начали, — сказал Момот в микрофон. Потом вынул дистанционник и нажал красную кнопку.

Глухо ухнуло под водой, торкнуло ударной волной в кор­пус, и вода поглотила все три горки. Безбрежный океан пред­стал перед ними во всей своей величавости. Один на один с ним скорлупка, в ней цыплята с инкубатора Господня.

— По-моему, наш капитан разбудил царя морского, — промолвил немногословный Тамура, и сразу все ощутили подрагивание палубы под ногами. — Началось...

— Вот это номер! — покрутил головой Момот. — А ведь уложились тютелька в тютельку. Спасибо Цыглееву.

— Это Бехтеренко спасибо, — поправил Судских. Момот согласился кивком. Приложил руку к сердцу: спасибо, Слава.

— Внимание, друзья мои, — не торопясь говорил он в микрофон. — Смещение поверхности началось. Отнеситесь к этому спокойно. Наш дом-корабль прочен, запасов хвата­ет, и, едва стихия войдет в норму, нам предстоит вернуться на землю. Счастливого плавания, братья и сестры...

Момот вставил микрофон в гнездо и спросил присут­ствующих:

— Я правильно напутствовал?

— Вполне, — за всех ответил Луцевич. — Как Сталин.

— Спущусь к себе, — сказал Судских. После разговора Момота с Цыглеевым все еще не отпускало. Хотелось по­быть в одиночестве или там, где тебе не помешают.

— Давай, Игорь, — кивнул Момот. — Твоя командирская вахта только с утра.

— И я, пожалуй, — присоединился Луцевич.

— Давайте все, — предложил Момот.

Чуть задержался Бехтеренко.

— Командир, ты не забыл отправить Цыглееву атомоход?

— Святослав Павлович, будь спокоен, — с некоторым раздражением заверил Момот. — Сказал — сделаю.

i         У шел и Бехтеренко. Момот остался один в рубке, но ка-

* залось ему, остались все, еще и Цыглеев незримо присут­ствует.

— Как будто Момот во всем виноват, — пробурчал он глухо. — Момот вовремя о Чернобыле предупредил. Момот

. о путче в России загодя узнал, Момот заранее ковчег постро-

} йл, а все едино — Момот виноват...

>        Ковчег почти нс двигался на глади океана.

В просторной каюте Судских встретил вопрошающий взгляд Лаймы. Не тревожный, но участливый.

— Что ты на меня так смотришь?

— Началось?

— Об этом мы сто раз до этого говорили, — с неохотой

I ответил Судских.

* — Да, конечно, — согласилась она. — Самый первый раз-

\1 говор состоялся еще в аэропорту Тюмени. Я спросила тогда,

что будет с нашим сыном? Теперь их трое, Игорь, вопрос тот же. Я переживаю, какая-то тревожная обстановка.

— Не тревожная, — отвернулся к иллюминаторам Суд­ских. — Обычная обстановка, корабль в походе, и никто не задает лишних вопросов, все на своих местах.

I        ~~ Мужики-мужики, — вздохнула она. — Усложняете вы

жизнь, свою и чужую. И чужую особенно.

1         Судских смотрел в большое окно их каюты. К нему так и

не привился морской термин «иллюминатор». Все окна на прочих палубах выходили внутрь. С другой стороны был глад­кий, как яичная скорлупа, борт.

Он увидел в других окнах женские лица, мужские, детс­кие мордашки, всех волновало событие, но ничего, кроме неба над головой и других окон, они не видели. Можно пользоваться внутренними лифтами и совсем не выходить на палубы. А сколько отсиживаться взаперти? Пока этого никто не знал.

— А когда купаться? — спросил младший. Двое старших приучены вопросов не задавать.

209

Ах да... Последнее земное развлечение осталось. На ниж­ней палубе находился большой бассейн. Пока он не запол­нялся водой, на то будет распоряжение Момота.

8 Заказ 766

— Накупаемся еще, — нехотя ответил отец.

— Идите к себе, — скомандовала мать. — Посмотрите кино, поиграйте все вместе.

Дети послушно удалились, и Лайма взялась за мужа:

— Что-то не так, Игорь?

— Все нормально, — заставил он себя улыбнуться и, бо­лее того, посмотреть ей в глаза. — Абсолютно нормально.

Они не держали тайн друг от друга, не лукавили, так по­велось с первого дня знакомства, но ему до смерти не хоте­лось сейчас перебирать подробности разговора Момота и Цыглеева, снова ощутить стыд. Беспокоила и угроза Цыгле­ева нарушить космическую связь — мало ли что придет в голову обиженному мальчишке?

— Черт! — вспомнил он. — Мы же не взялись готовить лодку к переходу!

4-21

Покойно думается в полутьме ходовой рубки. Истина, знакомая всем штурманам. Открытое море не штормит, суд­но идет на гирорулевом по прокладке, не надо выверять курс по маякам, бегая на открытый мостик к пеленгатору, а лун­ная дорожка на воде будит меланхолические мысли.

Момот не был моряком, но именно ночные вахты были ему в радость. Нет никого, глазки приборов и датчиков сооб­щают о полной исправности механизмов, тихо и полумрак, самое время предаться спокойным размышлениям.

Перед собой он никогда не отчитывался, хорошо он по­ступил или плохо. Каждый человек имеет право думать та­ким образом и поступать по собственному разумению, только не каждый был Момотом, который мог заявить: я необычен, я — бог. Закончится эта встряска, люди вернутся на землю и возблагодарят своего спасителя. И никаких богов, достаточ­но одного Момота, Георгия Победоносца.

Послушание, повиновение, понимание.

Двбе суток назад неприятно задело упорство Судских. В кои-то времена он проявил характер: пока субмарина для Цыглеева не будет оснащена путевой автоматикой, он отка­зывается повиноваться и следовать капитанским приказам.

Бунт на корабле хуже пожара.

Пришлось идти на попятный. И не потому, что Судских член Совета старейшин, а его жена — племянница Момота: снова вышел на связь Цыглеев и на этот раз угрожал от­кровенно.

В голове Момота зашевелились планы мести, однако, привыкший глубоко прятать свое подлинное естество, он дал слово Цыглееву в трехдневный срок отправить субмарину. Он и раньше не собирался саботировать отправку — что же сам Вова не подсказал сразу о начале подвижки земли с опе­режением?

— За двое суток! — нажал Цыглеев. — Это не каприз, Георгий Георгиевич. Учитывая переход вашей субмарины в Хатангу, мы успеваем спастись без спешки.

— Где же вы раньше были? — раздражала Момота напо­ристость бывшего премьера страны.

— Георгий Георгиевич, если разбираться по совести, в бедах России следует винить вас в первую очередь.

В Хатанге был день, в океане ночь, в ходовой рубке ни­кого, и Момот сделал для себя послабление, решил позуба- титься с Цыглссвым на всю катушку.

— Опрометчиво! — угрожающе прозвучал голос Момота.

— Не горячитесь, Георгий Георгиевич, — осадил Цыгле­ев. — Я не ваш нукер и никогда таковым не стану. В будущей жизни места нам двоим разойтись хватит, а ваша цивилиза­ция не подходит для меня. Вы злой гений.

— И в каком зле вы меня обвиняете? — стал холодно- вежливым Момот. — Я бы хотел услышать.

— Пожалуйста. Факты не в вашу пользу. Георгий Момот подтолкнул Илью Трифа развенчать христианство, лишив тем самым основ духовности Россию. Георгий Момот возвысил до ясновидящих обычную дурочку Нину Мотвийчук, а она подтолкнула Ельцина пойти на рискованный шаг, обстре­лять танками Белый дом. Это погубило зачатки демократии в стране и дало возможность коммунистам опять прийти к власти. Само собой, Россия безнадежно откатывалась в ка­менный век. Дальше: Георгий Момот, отец микросенсори­ки, подсунул свое новорожденное чадо людям, не предупредив их, что оно прожорливо, дебильно и сожрет их с потрохами. И последнее: Георгий Момот развалил мировую финансо­вую систему, ничего не дав взамен. Это явилось последним шагом к глобальной катастрофе. Все эти шаги были тща­тельно анализированы потому, что Георгий Момот вынаши­вал планы стать единственным и неповторимым. То есть прижизненным Богом. Он первым узнал о грядущей катаст­рофе, подготовился, и даже масоны ему неровня. Зато его способный ученик Вова Цыглеев напихает Мрмоту палки в колеса. Так как, Георгий Георгиевич, поедем в рай разными телегами?

Момот выслушал Цыглеева без признаков злости, наобо­рот, восхитился его прозорливости. Мало кто знал настоя­щего Момота, а много — только умненький Вовчик. Догадываться одно, а знать — другое. Прозорливость учени­ка начинается с познания натуры учителя, тогда станет по­нятным учение.

Везет же дуракам! С его прозорливостью просить всего лишь подводную лодку!

— Я восхищен тобою, — ответил Момот. — Клянусь, ато­моход уйдет к тебе через двое суток. Если не секрет, куда намерен двигаться?

— В колыбель всех цивилизаций, Георгий Георгиевич!

— В Африку? — насторожился Момот: Африку он плани­ровал для себя. Этот материк просохнет первым.

— Нет, учитель! — засмеялся Цыглеев. — Евреи считают только себя ариями. Поэтому им так не повезло в прежней жизни. Там будет сухо, не спорю, как в памперсах, только младенец опять не успеет найти большую ложку.

— Ты нашел?

— Нам не надо. Мы сразу начнем со второго этапа циви­лизации. Минуя каменный век и железный. Тогда не попа­дем в тупики атомного века. Согласны?

Он хорошо понял Цыглеева. А ему и в Африке будет хо­рошо. В разных измерениях им не столкнуться...

Справа по борту видны отличительные огни атомохода «Ариец». Там кипит работа. Руководит Судских. К утру, за­веряет он, атомоход будет готов к переходу.

Как можно доверительнее Момот запрашивает Судских:

— Управитесь, Игорек?

— Все нормально, — почти сразу отвечает Судских. — Основную работу закончили, и я тут со своими мэнээсами кое-что от себя монтирую мальчишкам. Блок коррекции памяти.

Момот сдержал негодование.

— Хвалю...

Что надо человеку от жизни? Одному свеколки под май­онезом хватает, другая личность только на прислужницу зо­лотую рыбку согласна. Одному раз подбитый глаз служит хорошим предупреждающим сигналом впредь кулаками не f размахивать, другой личную обиду превращает в глобальную ! политику, становится мерзавцем для всех времен и народов. Если такой выходит в фюреры — это фарс, если в серые кардиналы — это трагедия.                                                                                                                         |

Георгий Момот был человеком обидчивым.

— Послушай, Игнасио, — обратился Бьяченце Молли к своему верному помощнику, прослушав радиоперехват раз­говора Момота и Цыглеева. — Нас меньше всего интересует, получит свою консервную банку Цыглеев или нет. Зато очень настораживает его пренебрежение к Ордену. «И даже масо­ны ему неровня». Как это понимать?

Игнасио поклоном поблагодарил за приглашение порас­суждать и начал издалека:

Более светлого ума, чем у Цыглеева, мы пока не встре­чали, и нам следует подумать о его привлечении к заботам Ордена и нашей славной миссии. Он не тщеславен, как Мо­мот, и заполучить Цыглеева для Ордена просто.

Вступительная часть весьма понравилась магистру. Мир повис на волоске, а Игнасио рассуждает о будущем.

— Цыглеев не хуже нас и Момота знал о критических точках, спасительных местах и мог не хуже нашего постро­ить ковчег, но ограничился вначале авианосцем, заменив его позже на обычную подводную лодку.

— Продолжай, Игнасио, — похвалил магистр. И здесь он не усмотрел разногласий с помощником: критические точки катаклизмов сравнимы с подобными в напряженном стекле. Можно бить молотком, молотом, кувалдой такое и не раз­бить, а легкий удар молоточка часовщика в нужное место превращает сверхпрочное стекло в осколки. Вот это место — Око беды — спасительно в такую пору.

— Все мы по отдельности эти точки нашли. И только Цыглеев изыскал погрешность в наших расчетах. В чем ошиб­ка? Я полагаю, искать ошибку надо в вершине магического треугольника, где пребывает сейчас Кронид. Видимо, он из­менил что-то в своих планах, и произошло смещение. Дан­ные он почерпнул из священных книг. У нас их нет. Узнав точку смещения, мы обезопасим себя, — закончил Игнасио и поклонился.

Магистр чуть наклонил голову, будто провожал отголо­сок умного слова, ждал, когда оно совсем затихнет.

— Ты прав, Игнасио, — промолвил наконец магистр. — Вели подготовить связь. Я буду говорить с синьором Цыгле- евым. Только не открытой связью, сканируй.

— Как можно, —■ выпучил глаза помощник. — Это синь­ору Момоту уже все нипочем!

О чем будет говорить с Цыглеевым, Бьяченце Молли еще не решил. Он всегда надеялся на экспромт. Едва цветовая гам­ма голоса становилась понятной, он сразу подстраивался к ней.

Вернулся Игнасио и жестом руки указал на аппарат свя­зи. Магистр неторопливо сиял телефонную трубку.

— Синьор Цыглеев?

— О, это знаменитый магистр Ордена масонов господин Бьяченце Молли? — с нескрываемым восхищением спросил Цыглеев. — Хотя вы и бес, но уважаю вас очень.

— Что вы, синьор Цыглеев, это вы бес, это я преклоня­юсь перед вами, — скромно отдал пальму первенства Бья­ченце Молли. — О масонах говорят столько плохого, а мы всего лишь боремся с уродливой системой бытия, стараемся вернуть заслуженные привилегии простым людям. В буду­щем вас ждет титул магистра Ордена, и я лично вручу вам регалии магистра.

— Зачем столько жемчужного бисера, синьор Молли? — со смешком в голосе ответил Цыглеев. — Говорите проще, для чего вам понадобился школяр Вова Цыглеев?

— Это вам крайне надо, — вкрадчиво произнес магистр. — А у меня есть. Я могу сейчас же послать к вам свой атомоход, полностью снаряженный, который на трое суток раньше будет у вас в Хатанге, чем обещанный Момотом.

— Это занятно, — понял Цыглеев предмет беседы. — Только мне чужие не нужны.

— Команда приведет субмарину, а дальше воля Всевыш­него и синьора Цыглеева.

— Понял вас, — с малой задержкой ответил Цыглеев. Многим казалось, что он беспечен, неэкономен и не умеет торговаться. — И сколько это стоит?

— Совсем ничего, синьор Цыглеев. Назовите всего лишь вектор смещения Ока беды в вершине треугольника. Плане­та велика, и мы больше никогда не встретимся, если вы не пожелаете прийти к нам, где вас всегда будут ждать почести.

— Кто вам сказал, монсеньор, что оно сместится?

— Нам кажется, что оно сместится, — сказал и затаил дыхание великий магистр.

— Вектор тут ни при чем. Каплевидный эффект. Верхняя точка осталась в прежнем положении, а нижние сместились, — убил напрочь магистра Цыглеев.

— Так помогите нам! — взмокли руки у магистра. Вот куда завела оплошность Подгорсцкого и глупость Дронова.

— Зачем? Ради консервной банки? К тому же вы не убе­дили меня в добрых началах масонства. Вы уж, монсеньор, найдите что-нибудь аппетитное и положите в эту консерв­ную банку. Тогда наш торг станет привлекательным для меня.

— Что вы хотите? — передохнул Бьяченце Молли. Он правильно подстроился к цветовой гамме голоса Цыглеева.

— А всего ничего, — беспечно ответил Цыглеев. — Сим­волические размеры масонского мастерка, наугольника, цир­куля и молотка. Только и всего. Тогда наша сделка получится.

— Но это тайна тайн! — ужаснулся Бьяченце Молли. — Боюсь, это невозможно, — сказал магистр. Выдать священную тайну братства — все равно что разрушить его фундамент.

— Как хотите, — не очень переживал Цыглеев не в при­мер Бьяченце Молли. —■ Я ведь сам докопаюсь...

После разговора магистр некоторое время находился в оцепенении, и помощник терпеливо ждал. Когда он загово­рил, в его голосе потухли все краски.

— Игнасио, мы не можем платить такую цену, не можем поставить братство в положение рабов. Какое время понадо­бится для полного и детального уточнения расчетов?

Игнасио понял ход его мыслей.

— Великий магистр, за неделю мы составим сводные дан­ные, другая неделя потребуется на составление таблиц...

— Не успеваем, — оборвал его магистр. — У нас только один выход: сделать господина Цыглеева сговорчивым. Пой­ти на любые затраты и жертвы, но опередить Момота.

— Вы правы, великий магистр. Нужно немедленно поме­шать выходу субмарины к Цыглееву.

— Я думал об этом. Ее можно перехватить на пути?

— Рискованно. Притом неизвестно, чем станет защищать­ся подводная лодка. Но остановить ее можно, — сказал Иг­насио и поклонился, давая понять, что лишь величие ума великого магистра дает возможность остальным думать в уни­сон, не опережая хода его великой мысли.

— Говори, — разрешил магистр.

Игнасио поклонился и начал:

— Защитный пояс охватывает только ковчег Момота и не спасает прочие корабли в надводном положении.

— Именно! — подхватил идею Бьяченце Молли и пре­вратил в свою. — Кто сейчас патрулирует ковчег Момота?

— Ударный атомоход коммодора Тиммсона.

— Связь!

Через пять секунд Бьяченце Молли держал микрофон в руках:

— Коммодор, примите задание.

— Великий магистр, я готов.

— Самонаводящей торпедой уничтожьте субмарину «Ари­ец». Не дайте ей уйти под воду.

— Будет исполнено, великий магистр!

Коммодору не дадут шанса уйти живым, понимал Бья­ченце Молли, но цель оправдывает средства, и Тиммсон знает это. Во имя благой цели каждый член Ордена готов отдать свою жизнь.

Теперь он станет хозяином положения, и Цыглееву пред­стоит поступиться принципами.

— Ах, Игнасио! — вернулось хорошее настроение к маги­стру. — Побеждает все же человек, а не бездушный элект­ронный разум. В наши дни были упоительные часы, когда яблоки пахли яблоками, запах женщины пробуждал в муж­чине силу. Мы добивались и добиваемся естества вещей, а Церковь требует смирения. Мы хотим для всех без исключе­ния свободы, равенства, братства, а Церковь — рабства, ли­цемерно называя его божьим. Мы победим, Игнасио, ибо нет для человека лучшей доли!

Еще бы Игнасио вступил с ним в спор... Хотя очень хо­рошо сознавал, каким образом свобода и равенство сочета­ются в братстве Ордена. Связующий цемент крепок, стена, отстроенная каменщиками, прочна...

В Атлантике наступали сумерки, в Тихом океане пробужда­лась жизнь. Старший команды электронщиков доложил Суд- ских об окончании монтажных работ, сверка произведена, и можно запускать реактор.

— Георгий, — вышел на связь с ковчегом Судских, — высылай за нами катер. Мы уложились даже чуть раньше.

— Прекрасно, Игорек! Возвращайтесь...

В центральном посту, куда поднялся Судских, комман- дер Полетт кивнул ему: автоматическая система вошла в ре­жим, реактор запущен, пятиминутная готовность.

— Дальше, сэр, лодка все будет производить автоматичес­ки, система неумолима до самой Хатанги. Выбираемся, сэр?

— Выбираемся, Эндрю. Счастливого плавания, «Ариец»!

Команда вслед за Судских выбралась на палубу. Солн­це поднялось над горизонтом, и он зажмурился от яркого света после умеренных ламп внутри субмарины. Верилось очень, что ничего страшного никогда не случится, как вечна сама жизнь.

В пяти кабельтовых от субмарины возвышалась громада ковчега, похожая на яйцо, из которого выйдет новая жизнь. Смышленые дети, умные взрослые... Дай им Бог не повто­рить прежних ошибок.

У самой кромки воды в борту ковчега открылся лацпорт, и в сторону субмарины заспешил катер, таща за собой вспе­ненные усы. Он обошел субмарину, пилот выключил мото­ры, и по инерции катер достиг трапа. Команда быстро сошла в него, замыкал всех Судских, поторапливал. Пять минут прошло, и система «Арийца» включилась, задышала авто­номная жизнь подлодки.

Судских взялся за скобы трапа и ощутил приближающийся шум инверсионного двигателя.

— Спускайтесь, сэр! — позвал его коммандер Полетт, — Сейчас начнется погружение!

Судских отмахнулся. Звук нарастал, он исходил из глу­бин. Напрягая воображение, он обрисовал в толще воды кор­пус подводной лодки типа «Огайо». Такие были у Ордена. Палуба и корпус «Арийца» завибрировали, началось погру­жение, и в тот же самый миг от «Огайо» отделилась торпеда. Она сделала поворот вправо и помчалась к «Арийцу».

«Самонаводка! — похолодел Судских. — «Ариец» не ус­пеет...»

— Эндрю, все за борт! — крикнул он и прыгнул в катер.

— Не понял, сэр?

— За борт все! — заорал Судских и стал просто вышвы­ривать команду прочь. Таким его не видели.

С сумасшедшим не спорят. Ходили такие слухи.

В полном одиночестве Судских запустил моторы, дал форсаж. Катер сразу выскочил на редан, как взнузданный конь, и помчался в открытый океан.

Только теперь Судских сбросил капли пота со лба и сел в водительское кресло. Время есть, пора сосредоточиться.

Бурунчик от торпедного винта показался на поверхнос­ти, и Судских заложил вираж на пересечку. Сблизился, сколь­ко можно, и торпеда, как живая, нехотя сменила направление.

— Слава Богу!

«Ариец» набирал ход, одновременно погружаясь.

Торпеда медленно сокращала расстояние, пристроившись в кильватерную струю катера. Судских выбрал всю мощь моторов до самой заслонки. Расстояние сокращалось. «Ари­ец» скрылся, и Судских овладели торжество и подлинно охот­ничий азарт. Дело сделано, можно и развлечься с умйым животным. Как некогда на трассе с трейлером и гаишными штучками.

— Давай, голубушка, посмотрим, кто кого!

«Голубушка» неумолимо сокращала расстояние. Вот уже

менее тридцати метров, различимо хищное рыло...

— Ничего, — успокаивал себя Судских. — Ты тупица...

Катер летел, едва касаясь реданом поверхности, уводя

торпеду прочь от ковчега. «Арийца» ей уже не достать.

— Поиграемся!

Двадцать метров.

— Давай, давай, тетя Клепа...

Десять метров.

— Тетя Клепа, вам письма! Ах, какая радость!..

Пять метров.

— Развернула, там... оно. Фу, какая гадость!..

Пора!

Судских заложил левый вираж, и катер лег на борт, взре­вев моторами от натуги.

Три метра.

Торпеда чутко уловила задержку. Рыльце едва сместилось за катером. Только метр между ними. Открылся весь борт. И в следующий момент столб огня и воды рванулся вверх.

Нуль.

4-22

Легко промчавшись сквозь ослепительный свет и брызги по никелированному желобу, Судских вылетел прямо под ноги архангелу Михаилу. Было неловко подниматься с четверенек под осуждающим взглядом воителя.

— Наигрался? — усмешливо спросил архангел и сам себе ответил утвердительно: — Наигрался. Теперь тебя сам Гос­подь не спасет. Иди определяйся в ярус матросовых.

— Зачем? — недоумевал Судских. — Зачем к матросовым?

— Особый ярус. Ты же у нас герой, — улавливал Судских насмешку в его голосе. — Не бойся, туда попадают хорошие люди. Непьющие, добрые и доверчивые. Ты ведь из таких? Сознайся, Судских? Из доверчивых?

— Я из нормальных, — обиделся он.

— Очень нормальный, — остановил архангел. — Потому

и дурак. Ты бы лучше на амбразуру сразу кидался, когда ты f господин положения, а не когда тебя величают «братья и се- } стры». Поздно. За одного умного всегда десять полудурков дают, добрых и доверчивых, а дураков вообще бессчетно, чтобы своими шкурами безумно устилали путь наверх тем, кто знает, что там — наверху. А там тепло и сладко, можно дурочку ломать над дураками с помощью полудурков.                                :

Архангел явно насмехался, а Судских, набычившись, слу­шал. Неординарный поступок был нужен, и обида жгла его насмешками — какую-то секунду он не рассчитал.

— А про меч забыл? А про щит, даденный тебе? Вся уче­ба насмарку. Ушел и забылся.

Судских хорошо помнил эпизод в самолете и летящую пулю. Тогда обошлось, он был начеку, а тут только что видел тупое рыло торпеды, насмехался над ней, а торпеда тупо уст­ремилась за ним, и теперь он не может утверждать, что он — умный, человечество спас. А торпеда тупая.

— Тупая, тупая! — подтвердил архангел. — А ты умный. Почему опять встретились. Сколько стараний на тебя ухло­пано! — вживую сердился архангел Михаил. — Ты бы хоть с Луцевича пример брал, чтил его за ремесло. Всевышний за­любовался, как он тебя оба раза штопал. Вторично когда воз- вернули тебя к жизни, думали, мужик все осознал, может и миссию свою выполнить. А он? Я такой же, как все, босы ноги в росе...

— Я старался жить в ладах со своей совестью, — стал защищаться Судских, невмоготу было слушать упреки. — Я спас детей!

— Довел до лоханки и спас? Чтобы они на опустевшей планете погибли от голода и холода? Ты где раньше был?

— Я отвечу перед Всевышним.

— А Он тебя видеть не хочет. Ясно тебе? Самая страшная кара. Будь ты простым смертным, спрос невелик, а тебя от­мстил Всевышний, и ты пренебрег Его волей.

— Да что же я такого сделал и не сделал? — сжал кулаки Судских и форменным образом подступился к архангелу.

— Посмотрите на него! — подбоченился архангел Миха­ил. — Был несмел в овчарне и слаб на псарне! А сейчас пере­до мною несправедливо обиженного изображаешь. Покопайся в себе, ты ведь ни одного доброго дела до конца не довел. Нет тебя, — холодно сказал архангел Михаил. — Но какой ты есть, я знаю. Видишь меня? Перед тобой архангел Миха­ил, да? А будь здесь мусульманин, перед ним стоял бы Мо- хаммед, доверенный Аллаха, перед иудеем — Моисей. Кто в кого верует, тот своего пророка и увидит. Ты — атеист, ни­кого не должен видеть, а встретил меня. Это и есть твое есте­ство. От христиан откололся, а живешь их мерками. Ты раздвоен. И как ты собирался поводырем стать?

— Я не собирался, — отрицал Судских.

— Смотрите на него! — закрутил головой архангел. — Вызнавал, что хотел, клялся не допустить повторения, от мерзавцев нос воротил, бывая в нижних ярусах, а вернулся, опять знался с мерзавцами. А может, ты имя Бога единого не повторял?

—• Кто мерзавцы? — опять сжал кулаки Судских. — Гре­чаный? Луцевич? Бехтеренко?

— Не хитри! — топнул ногой архангел так, что звякну­ли бляшки его панциря. — Два последних тобою назван­ных малы в помыслах, но велики делами, а первому в нижнем ярусе быть! — снова топнул ногой Михаил. — За­махнулся — беи!

— Тогда надо бить своих! — не сдержался Судских.

— А кто не дает? — сощурил глаза архангел. — Такому народ вверяется, по старым понятиям это помазанник бо­жий, понимаешь? А народ весь божий, и губить его Всевыш­ний не прощает. Первое законоуложение помазанника — беречь и преумножать народ, а не царя из себя корчить! Вот поэтому твой Гречаный никогда не заслужит прощения. И вообще у вас там на Земле последнее время одна мелкота в правители выбирается. Хилые, лживые, коварные!

— Уже не выбирается, — понуро отвечал Судских.

— А, познали, да? До тупика дошли? Каков поп, таков и приход. Хватит тебя наставлять. Давай жди. Нечего мне с лукавыми лясы точить. Будет тебе суд Божий!

Архангел Михаил развернулся и пошел вверх. Только те­перь Судских огляделся, не понимая, где он находится. Под ногами струился лиловый дым, голубеющий выше, и где-то в самом верху оранжево проглядывал свет. Судских попытался подняться следом за Михаилом, и ничего не получилось. Ноги попадали в вату и возвращались в прежнее положение.

— Тишка! — позвал он своего ангела.

-—Княже! — откликнулся тот. Судских поискал его гла­зами и не нашел. Непонятно даже, откуда исходил голос.

— Где ты?

— Здесь я. Только ты меня не видишь и никогда больше не увидишь. Ты в гелах, в преисподней по-вашему. Это еще хуже, чем нижние ярусы, отсюда выхода нет.

— За что же меня так! — завыл от жути Судских. — За что? За что? За что? — вертелся он на одном месте.

— За непослушание, княже, — горевал вместе с ним Тиш­ка. —• Ты сейчас вроде самоубийцы.

— Кто заступится за меня? Кто? Не виноват я! Не виновен!

— Не знаю, княже, кто заступится. Ты был не простым смертным, за это большой спрос.

— А ты — ангел мой? Ты ведь всегда неотступно за мной следовал. В чем грех мой? Заступись! Не хочу я оставаться в самоубийцах, не заслужил я! Заступись!

— Боюсь, княже. Гнева божьего боюсь. Слаб я.

—• А говоришь, смелым князем был. Я хоть детей спас.

Судских долго не слышал ответа.

— Не спас ты их, Игорь свет Петрович. Все погибли. Творец начинает с чистого листа. Остаются только внесен­ные в «Книгу Жизни». А с этими детьми ты оставался.

— Совсем, совсем никого нет? — растерялся Судских.

— С Кронидом остались. Он веление Всевышнего вы­полнил.

Судских почувствовал, как расползается его оболочка и его неудержимо тянет в лиловую жижу.

— Держись, княже! Только не падай, стой! Иначе нет тебя. Держись, еще не все потеряно!

Превозмогая дикую тяжесть, Судских воздел руки над головой и закричал:

— Не виновен! Не виновен!

Не пришло ответа. Он заставил себя двигаться, как дела­ют это, чтобы согреться на холоде. Лилово-фиолетовый ту­ман обволакивал его, и только голубизна выше оставляла надежду, за которой виднелся оранжевый свет.

Тысячу лет, десять или долю секунды длилось его безос­тановочное движение, он не знал, только смертельная уста­лость сжимала подобно панцирю стужи. Он пробовал бежать вперед — безрезультатно, вправо, влево, вверх, вниз — все те же цвета, ничего не менялось, он колотился на месте, и не­лепость существования добивала. Но остановиться — значит пропасть совсем, и Судских двигал и двигал ногами.

Лишь однажды в сутолоке мыслей промелькнула одна: любая неестественная смерть глупа и нелепа, но он давно уже за гранью жизни, и все же хотелось жить, и он двигался без остановки, как та упорная лягушка, сбивающая лапками молоко в масло. Тогда внизу появится твердь и надежда на спасение.

В какой-то момент нижние цвета поблекли, а голубизна усилилась. Чисто машинально он сделал шаг наверх и ощу­тил подобие ступени. Шаг, другой — и он среди голубизны. Дышать стало легче. Движение в пустоте прекратилось.

— Тишка! — с надеждой в голосе позвал Судских.

— Нет его, — раздался голос, и Судских узнал, кому он принадлежит. — Ты остался вместо ангела.

Судских поднял голову и ждал, ничего не спрашивая.

— Ты понял?

— Прости. Не понял.

— Быть тебе ангелом-искусителем, — раздался голос, и Судских принял этот приказ, лишь бы не оставаться здесь.

— Есть! Согласен!

— Тебя не спрашивают, — оборвал его голос. —■ Ты жи­вешь вне времени и пространства, ты — судный ангел и жить будешь теперь моими помыслами — был ответ, и следом он провалился опять в лилово-фиолетовую жижу, она облапила его, спеленала и выбросила на кафельный пол, заляпанный слякотью следов с улицы. Из-под двери тянуло холодом.

Он приподнялся, потер ушибленную коленку и осмот­рел свой белый халат — не измазался ли он, когда по­скользнулся? Нет, обошлось. И поспешил за стойку. Звякнул колокольчик над дверью, в аптеку входил покупа­тель, и ему не стоит видеть оплошность ручниста. Убор­щица не вышла на работу, и ему приходилось самому подтирать пол. И заведующей нет, и кассирши нет. Что говорить: мы в Советском Союзе.

— Здравствуйте, — надменно приветствовала его осанис­тая брюнетка. — Лекарство моего мужа готово?

— Доброго здоровьица! Разумеется, готово, — отклик­нулся он, лихорадочно вспоминая, какое именно лекарство требует дама. Рука сама потянулась к стеклянному цилинд­ру, крутнула его и остановила в понятном ей месте. Достала пузырек с длинным галуном рецепта. — Вот ваше лекарство. Пожалуйста, двадцать четыре копейки в кассу, — сообщил он и побежал в кабинку кассира.

— Так дорого? — возмутилась дама.

— Каломель, гражданочка, — учтиво ответил ручнист, — а без него препарат неэффективен. Препарат сделан в точно­сти по назначению врача.

— Этот безмозглый профессор Саворский! Я говорила мужу, Блюменталь лечит дешевле и с большей пользой, Ан- дре не согласился. Стоит человеку почувствовать легкое не­домогание, медицина готова нажиться на этом, — ворчала она, добывая из кошелька копейки.

Ручнист дожидался ее, протягивая из окошечка кассы пузырек, от которого исходило лилово-фиолетовое свечение, и он волновался, что надменная дама заметит свечение и устроит скандал.

— А почему никого нет сегодня? — обвела она брезгли­вым взглядом помещение.

— Болеют-с все, — учтиво ответил он. — Грипп-с...

— Безобразие какое-то! Я буду жаловаться в аптекоуп­равление!

Ручнист только заискивающе улыбнулся, из кассы по­спешил открыть перед надменной дамой дверь и, как был в халате, вышел за нею и пристроился сзади.

Она шла, отдуваясь, не замечая ручниста за спиной, а он, вжившись в образ, взял и прыгнул ей на плечи, уселся удобнее.

— Проклятый совок. Скорей бы прочь отсюда! — бормо­тала она, а ручнист мало того что дал ей везти себя, еще и храбро разговорился:

— То ли еще будет! Еще в Горький, где ясные зорьки, поедешь, походишь за продуктами сама!

Дама не возмутилась на эти речи, будто не слышала.

Они вошли в просторный вестибюль высотки, и возле лифта ручнист спрыгнул на пол. Дождались оба, пока груда­стая домработница открыла по звонку дверь. Ручнист ущип­нул домработницу за грудь, и та недоуменно уставилась на хозяйку, не замечая его. Без видимых причин дама разрази­лась бранью:

— Живешь на чужих харчах, получаешь деньги и вечно недовольна, вечно недовольна!

— О! Чего ж за сиську щипать?

— Какие глупости ты говоришь? Слушать противно! Схо­ди-ка лучше за свежим хлебом.

— Утром брали!

— Иди сейчас, — властно приказала дама, домохозяйка ойкнула, обиделась, а ручнист не стал слушать их пере­палку и, мурлыкая под нос: «Ландыши, ландыши, светлого мая приве-е-т», — устремился по широкому коридору внутрь квартиры.

Он свободно ориентировался здесь, будто жил всегда. В кабинете он сел на кожаный диван с высокой спинкой и промолвил, разглядывая хозяина за широким письменным столом:

— Иди и быстренько выпей лекарство.

Хозяин с массивным костистым черепом встал и крик­нул в коридор:

у ^Sr Елена! Ты принесла мое лекарство?

: * Принесла, Андрюша, сейчас, — появилась она с пу­зырьком и столовой ложкой в руках.

Прямо у двери он выпил из ее рук столовую ложку мик­стуры, поморщился и тоном избалованного ребенка сказал:

— Представляешь, как меня обидел Черников? Он ска­зал, что моя релятивистская теория в корне противоречит марксистско-ленинскому учению. Видите ли, Илья Франк прав, а я нет. Как тебе это нравится?

— Релятивизм, — наставительно произнесла дама, — как таковой меня интересует мало. Ты мне скажи, когда у нас будет не относительный, а настоящий «ЗИМ»?

— Леночка, скоро. — Он виновато опустил глаза. — Я такое придумал, такое... — Он зажмурился, будто съел что-то очень вкусное.

— Чертям тошно покажется! Новейший вход в невиди­мое, нейтронное облучение реагирует только на челове­ческое тепло! Представляешь, бомба, в сто тысяч раз сильнее хиросимской! Ты только взгляни, — направился он к своему столу.

— Андре, оставь эти забавы себе, я устала, — останови­ла она.

— Жаль, — огорчился он. — Это величайшее открытие, я — бог, понимаешь? Это невероятно, буду пробиваться прямо к Хрущеву.

Ручнист усмехнулся, слез с дивана и, подойдя к столу, взял несколько листков бумаги, густо исписанных формула­ми. В конце приписка: «Я всех заткнул за пояс!» Он снова усмехнулся и положил листки на стол.

— Академик, — позвал он, — иди сюда, ознакомься...

Формулы исчезли. Только приписка в конце сохранилась.

Академик взял листки в руки и долго разглядывал их.

— Что же я этим хотел сказать? — рассеянно пробормо­тал он. — Ах да!.. Я решил бороться с рутиной...

Он сел к столу, отодвинув книги и рукописи в сторону, взял авторучку и начал писать, проговаривая текст вслух:

— Первому секретарю ЦК компартии большевиков това­рищу Хрущеву Никите Сергеевичу. Уважаемый Никита Сер­геевич! В то время как весь советский народ свершает трудовые подвиги на строительстве советской родины...

— Правильно, — похвалил за спиной ручнист. — Пиши кляузы, а про бомбу забудь. Ты уже изрядно напакостил с атомной бомбой. Всевышний гневается, себя с ним сравнил! Пиши, не отвлекайся! А за твою неординарность Он решил превратить тебя из черта в ангела. Будешь ты каяться до кон­ца лет своих и станешь великим миролюбцем!

Академик рассеянно кивнул, продолжая подбирать самые емкие слова для выражения обид на непонимание, что не дают работать великому советскому ученому, а он может сде­лать переворот в науке и сделать Советский Союз недосяга­емым благодаря новейшей бомбе.

Ручнист вышел, с удовольствием покатался на лифте меж­ду этажами, потом запустил домохозяйку с сумками в лифт и доехал с ней до квартиры, наставительно сказав даме:

— Микстуру академику давать регулярно три раза в день. Не дай Бог соединиться черту с ангелом. Когда черт стукнет башмаком по трибуне, академик превратится в ангела.

Ручнист вышел на разогретый асфальт. С тех пор как он покинул аптеку, зима сменилась жарким летом. Хотелось пить. Он подлетел к павильону «Соки-воды», предвкушая, с каким удовольствием выпьет стаканчик-другой газировки с мали­новым сиропом, но откуда ни возьмись появился лилово- фиолетовый вихрь, скрутил его в кокон и увлек в голубое небо с оранжевой подпалиной.

— Газировочки бы, — жалобно попросил ручнист.

— Нет там газировочки, — произнес голос. — Не изобре­ли еще. Зато Зоны теперь не случится. Тебе зачтется. Спра­вишься с новым заданием. Я подумаю, не вернуть ли тебе оболочку...

5-23

Прокуратор Пилат не любил выбираться из прохладной Кесарии и наезжал в Иерусалим только тогда, когда требовали этого самые неотложные дела и обязательные празднества. Приезжая в столицу Иудеи, он по обыкновению останавливал­ся во дворце Монобаза, где его привычки знали прекрасно и любые пожелания исполнялись с полуслова. Сюда, к Понтию Пилату,, совершенно скрытно доставляли самых очарователь­ных и малолетних иудеек, до которых он был очень охоч, и никто в городе не подозревал, сколь откровенные оргии велись под покровом темноты во дворце, где ни один светильник не вызывал любопытства и не в чем было обвинить строгого про­куратора.

В этот раз он велел приготовить для себя дворец Асмоне- ев и перенести туда из ристалища судейское кресло.

Поставщики малолетних проституток от обиды могли закусить косточку указательного пальца и оплакать потерю дохода, но коль скоро наместник Рима изменил постоянной привычке, нужно искать причину этому куда более суще­ственную.

Неплохо познавший Иудею, Понтий Пилат с большим умыслом сменил привычный дворец на этот, расположенный на окраине верхнего города, который буквально просматривал­ся насквозь любопытным взглядом, пронизывающим его, как камень пущенной пращи. Дворец Асмонеев возвышался над обширной площадью, а та, в свою очередь, соединялась мо­стом с Иерусалимским храмом. Сюда проще всего собрать практически все население города и окрестностей и в случае необходимости быстро перекрыть его войсками. Пусть огор­чаются сутенеры, но для Понтия Пилата в столь ответствен­ный момент проще забыть любимые излишества, не дать пищи досужим перетолкам.

Дело, из-за которого он оставил свое прохладное жили­ще на побережье, было нешуточное: возмущенный Синедри­он требовал утвердить казнь некоего самозванца Иисуса Назаретянина, объявившего себя царем иудейским. Протек­торат и без того лихорадили частые возмущения, недоволь­ства, бунты следовали один за другим, притом генералы иудейской церкви искусно разжигали конфликты: они страв­ливали религиозные группы друг с другом, чем создавали еще больший хаос. Приход самозванца мог вылиться в под­линное восстание, а римский гарнизон повинуется плохо из- за частых стычек с мирными жителями и готов крушить все вокруг в этой взбудораженной провинции.

На прокуратора сыпались доносы в Рим, будто бы он специально сеял раздоры, и свирепый Тиверий мог в конце концов отозвать его и предать казни. В вину император мог поставить ему только одно — подрыв авторитета. А что мо­жет сплотить их против захватчиков лучше, чем появление отпрыска Давидова?

Жестокий для римлян, Тиверий не любил волнений в провинциях. Направляя Пилата в Иудею, он наставлял его: «Разумный пастух стрижет своих овец, но не сдирает кожи». А Пилат уже раздразнил иудеев тем, что использовал свя­щенный еврейский клад Корбан на постройку акведука, по­дающего воду в иссохший от жажды Иерусалим. Появилась вода в достатке — обвинили в нарушении клятвы Цезаря никогда не прикасаться к таинствам еврейской церкви. Еще одно серьезное обвинение — клятвопреступник...

«Подленький народец! — раздраженно думал он, вынуж­денный ехать в духоту перенаселенного города. — Что ни сделаешь для них, все плохо, еще и потомок Давида на мою голову!»

— Тертоний, — обратился он к своему писарю, — что слышал об этом Назаретянинс?

— Многое: проходимец почище Агриппы, — ответил Тертоний. Агриппа был на слуху и здесь, и в Риме. Промо­тав свое состояние, сделался нравственником. — А Наза­ретянин сделался нравственником, чтобы сколотить состояние. Собирает толпы голодранцев и вещает, что он истинный потомок Давида, пришедший освободить иудеев из римского плена.

— Казнить немедленно! — возмутили Пилата послед­ние слова.

— И это правильно, — поддержал Тертоний. — Садуккеи будут довольны. Но возмутится другая часть евреев, ведомая фарисеями. Садуккеи зажрались, а фарисеи зарятся на их роскошь, спят и видят, когда явится с небес потомок Дави­дов и вернет Израилю прежнее величие.

— А что, этот Назаретянин в самом деле еврей и соблю­дает нравственные нормы? — спросил Пилат.

— Как все, — усмехнулся Тертоний. — Не так давно блуд­ница из нижнего квартала, всем известная Мария, раскрича­лась на весь город, что он спал с ней и не заплатил. Народ собрался, хотели волочь Назаретянина мытарям, а он про­стер над ней руку и говорит: ты святая женщина, дала приют сыну божьему, зачтется тебе — и ты станешь святой. Ушлая бабенка сообразила и кинулась ему в ноги: сын божий, сын божий! Там был по случаю соглядатай из самаритян, слы­шал, как эта блудница говорит ему тихо: ладно, прощаю тебе долг. Не знаю, какой ты там сын божий, но трахаешься как бог. Проходимец по всем приметам.

— Откуда он взялся на мою голову! — воскликнул Пилат недовольно, понимая, сколь сложно будет выносить ему при­говор на этот раз. Так запутал нынешнее дело Назаретянин, что проще было отправить его в Рим и казнить там... Только Тиверий в любой момент может отойти к праотцам, и как посмотрит преемник на фокусы Пилата? Доносчики поста­раются.

— А ты удивишься, славный Пилат, — напомнил о себе Тертоний. — Когда б узнал, что самозванец-самнит из Пе- руджи...

Будучи самнитом, потомком славного племени, Понтий Пилат не любил, когда поминали его происхождение и род­ство с покоренным племенем. Но сейчас упоминание при­шлось по сердцу.

— Самнит? — переспросил он.

— Более того, — продолжал велеречивый и хитроум­ный Тертоний, по матери он восходит к этрускам, кото­рые поклонялись богу Арию и до сих пор считаются знатоками таинств.

— Пожалуй, велю его выпороть и выгнать из Иудеи, — сделал выбор Пилат.

— И это было бы правильно, — согласился Тертоний, — если бы Назаретянин оказался тем самым Иисусом из Пе- руджи.

— Что ты хочешь сказать?

— Славный Пилат, настоящего Иисуса иудеи забили кам­нями года два назад. Первосвященникам иудейской церкви не понравились его проповеди о боге Арии, которого испо- ^ ведуют ессей, самая таинственная еврейская секта, не отри­цают и фарисеи бога Ария, лишь садуккеи, сплошь из правящей знати, проклинают Ария и поклоняющихся ему. Это садуккеи разожгли толпу и настроили забить Иисуса кам­нями. Но свято место пусто не бывает. Явился новый Иисус, иудей от рождения, стал приметен садуккеям, и решили они использовать его в своих интересах. Каиф-первосвященник был уверен, что лже-Иисус отвратит толпу от неповинове­ния, а он втерся к церкви в доверие и хитро обманул их, стал выдавать себя за истинного потомка царей иудейских. Как поступит теперь славный Пилат? — изложив все россказни, поинтересовался Тертоний. Ему надоела Иудея, и любой по­вод мог пригодиться для отъезда в Рим.

— Прежде всего, Тертоний, когда будешь готовить мой от­чет императору, первого называй Исус, а проходимца — Иисус.

Произнес Пилат и надолго задумался. Сами боги дава­ли ему случай укрепиться. Тиверий стар, очень скоро его место займет Гай, прозванный в народе Сапожком, и тогда многое изменится в жизни самого Понтия Пилата. Тиве- рий жесток, Калигула еще и сумасброден. Тиверий заклю­чил в тюрьму Агриппу, правнука Ирода, за то, что он принародно обещал поздравить Калигулу с восшествием на трон. Агриппа, подобно Калигуле, сожительствует со своей сестрой. Родство душ...

— Он освободит Агриппу и сделает его царем иудейским, — в раздумье произнес Пилат.

— Ни за что, славный Пилат! — возразил Тертоний. — Тиверий ненавидит Агриппу.

— Постой, — поднял руку Пилат. — Я думаю. Сейчас мы имеем двух иудейских царей: одного в заточении в Риме, другого здесь, — рассуждал он вслух. Тертоний кивнул, но Пилат свой монолог продолжал без слушателей, больно опас­но: «Агриппа хитрец, по воцарении он усилит Иудею и со­здаст множество неприятностей Риму. Значит, мне лично. А если пойти наперекор иудейским первосвященникам и са- дуккеям — сделать Назаретянина царем? Тогда надо действо­вать немедленно, послать отчет Тиверию, где обвинить Агриппу в подготовке заговора: это разброд внутренний, но не внешний. Это надо мне и Риму».

— Как считаешь, Тертоний, если подтвердить происхож­дение самозванца и сделать его царем? — спросил Пилат.

— Это мудро, — согласился Тертоний. Он понял проку­ратора: Понтий Пилат получил союзника в лице Назаретя­нина и одновременно его руками уничтожает еврейскую знать, возненавидевшую Назаретянина и Пилата. Первого за побо­ры внутренние, второго за поборы явственные.

— Вели привести сюда этого самозванца и оставить нас наедине, — распорядился Пилат.

Тертоний попятился, и вскоре из глубины зала раздался его повелительный голос, прежде мягкий в присутствии про­куратора и такой жесткий без него.

Два центуриона ввели Назаретянина и оставили его пе­ред Пилатом. Одетый в простую домотканину, он не выгля­дел иудейским царем или наследником еврейских вотчин.

Пилат вгляделся в него пристальнее и сразу понял, что видит человека особых качеств, способного долго сносить лишения ради большой цели. Таким может быть истинный наследник царских кровей и авантюрист высокого пошиба.

— Ты называешь себя потомком Давида? — спросил Пи­лат, принимая строгое выражение лица.

— Люди назвали меня потомком Давида, — ответил На- заретянин без страха и подобострастия. — Меня же не прельщает царство земное, но только божье.

— Так-так, — произнес Пилат, сообразуясь с ответом. Он не ошибся в смутьяне. — А если я велю тебя отпустить и буду просить Тиверия сделать тебя царем иудейским?

— Все в руках божьих, — смиренно ответствовал Назаре- тянин, но Пилат обратил внимание, как это было сказано. Назаретянин не прочь поторговаться.

— Так да или нет? — настаивал прокуратор. — Будешь ли ты разумным правителем?

— Отец мой, Царь небесный, обязал меня быть справед­ливым.

— Я уже слышал это, — выразил раздражение Пилат. Трудно сговориться с таким. Цели открывать не хочет. Хо­рошо... — Я оставлю тебе жизнь, — произнес прокуратор, изучая лицо Назаретянина. Оно не выражало благодарнос­ти, но интуитивно Пилат догадывался, что пленник удов­летворен.

— Только не выдавай себя за сына божьего, — неожидан­но закончил Пилат.

— Если нога скажет: «Я не принадлежу телу, потому что я не рука», то неужели она потому не принадлежит телу? — отве­тил ему Назаретянин.

— Ты говоришь выспренно и попросту морочишь голову простолюдинам, — не поддался на диспут Пилат.

— Я говорю языком божьим, — продолжал держаться независимо Назаретянин.

— Я понял тебя, — с иронией ответил прокуратор. — По-моему, Синедрион прав, ты проходимец, и я велю каз­нить тебя.

— Ты не можешь сделать этого, я не в твоей власти.

— Еще как сделаю! — возмутился Пилат. — Завтра и на кресте! И посмотрю, как твой отец небесный спасает тебя.

Пилат вызвал стражу и велел увести Назаретянина.

Бесспорно, вжившийся в роль иудей держался красиво.

Пилат испытывал двойственность. Ему очень хотелось казнить Назаретянина, позлорадствовать над его скоморо­шьей уверенностью, но дела земные не давали сделать этого. Куда удобнее создать видимость казни и сохранить ему жизнь.

Утвердившись в решении, он вызвал сотника.

— Ты лично со своими легионерами из моей охраны бу­дешь стеречь этого узника. Чтоб муха к нему не пролетела.

Сотник поднял руку и собирался уйти, когда прокуратор окликнул его:

— Послушай, по силам тебе сыскать человека, похожего на этого Назаретянина?

— С подобной рожей разбойника — не составит труда, — уверенно ответил сотник. — Есть несколько на примете.

— Тогда будет так, — распорядился Пилат. — Казнь я перенесу на послезавтра. А завтра ты покажешь мне замену. Ты отведешь его в узилище, а настоящего тайно перевезешь ко мне в Кесарию. Получишь когорту.

— Я понял тебя, славный Пилат, — поклонился сотник и ушел.

«Если бы ты понял меня до конца, командовать бы тебе легионом», — усмехнулся Пилат и отправился готовиться к ужину.

Он ужинал в одиночестве. Задуманное требовало спокой­ного отстоя, из-за чего он не пригласил разделить трапезу Бара. Тот с незапамятных времен юности был его спутником в проказах. Лихой вояка и бабник, первый участник попоек и оргий Понтия Пилата. К тому же Бар с двумя когортами расположился у Аримафеи, и посылать гонца долгое дело.

Зато в плотских утехах отказать себе было трудно.

— Тертоний, — сказал он помощнику. — Тебе не хочется сделать приятное для своего господина?

— Славный Пилат, •— с готовностью отвечал Тертоний, — здесь есть уже желающая сделать тебе приятное.

— И кто же?

— Вероника, сестра заточенного Агриппы.

— Вот как? — оживился Пилат. — Как тебе удалось?

— Она сама просила о встрече.

— Веди... — согласился Пилат, хорошо понимая, что Ве­роника станет просить за брата.

Тертоний ввел закутанную до бровей Веронику в опочи­вальню прокуратора и удалился, едва притушив лишние све­тильники.

В полумраке она походила на статую грека Праксителя, дышала тайной и красотой непознанного, и Пилату захоте­лось немедленно узнать, так ли уж хороша она без одежды и правы ли те, кто считает Веронику писаной красавицей. Се­стра безумно любила своего несчастного проказника братца, это еще больше разжигало любопытство прокуратора.

— Сбрось покрывало, — приказал он.

— Я не понравлюсь господину, — сказала она.

— Зачем же пришла?

— Просить о милости.

— Сразу догадался. Раздевайся.

Она развела руки в стороны, и тяжелое покрывало со­скользнуло с се плеч и свалилось к ногам.

— Великие боги! — воскликнул Пилат и привстал на ложе: прекрасное тело иудейки заканчивалось густой черной по­рослью на ногах, которая подымалась до пупка. Он хохотал до упаду.

— Как же ты ублажаешь своего братца? — сквозь смех спросил Пилат, рассматривая Веронику с зоологическим интересом.

— Я девственница, господин, — совсем потупилась она.

— И все, что говорят о тебе, — неправда?

— Мой брат мною доволен. Господин может убедиться в этом, я доставляю ему высшее наслаждение, как тому обуче­ны настоящие иудейки.

— И что ты хочешь взамен? — развлекался Пилат. — Освободить братца из заточения? Не смогу этого сделать, сразу говорю.

— Нет, господин. Прошу только свершить казнь над Иисусом Назаретянином.

— А тебе что до этого? — нахмурился Понтий Пилат. — Братец тебя научил или Синедрион послал?

— Нет, господин. Мы цадики, иудейская секта праведни­ков. Назаретянин предал наше учение и подлежит казни. Сделай так, и я доставлю тебе райское наслаждение.

— Не надо, — поморщился Пилат. — Тертоний, уведи...

Тертоний увел рыдающую Веронику, еще больше убедив

Пилата оставить Назаретянина в живых.

Заснувшего Пилата что-то коснулось, он вздрогнул и от­крыл глаза. Фигура, закутанная в накидку до глаз, стояла перед ним. Опять Вероника? Нет, это не женщина...

— Кто ты? — вглядывался во тьму Пилат.

— Не вздумай звать стражу. Я судный ангел и прислан свыше. Не бойся. Я выскажу тебе поручение и удалюсь. У тебя нет выхода. Тиверий только что умер. Калигула зол на тебя и выпустил Агриппу. И ты еще оскорбил Веронику. Ты понимаешь теперь, как усложнилась твоя жизнь?

Пилат лихорадочно соображал, верить ли словам при­шельца или считать его приход дурным сном?

— Я не верю твоим словам, — проговорил он.

— Сейчас поверишь, — усмехнулся пришелец.

Неведомая сила приподняла прокуратора над ложем и

бросила его тело с высоты двух локтей обратно.

— Убедился?

— Великие боги, — прошептал Пилат.

— Ты готов выслушать распоряжение Всевышнего?

— Да! — не спускал глаз с незнакомца Пилат.

— Ты поступишь разумно. За это Всевышний дарует тебе вечную жизнь. Лишь раз в год ты обязан появляться в окрестностях перевала Сен-Готард и свершать омовение рук в память истинного Иисуса, там он родился. Ты запи­сан в «Книгу Жизни». Ты вечен. А теперь слушай, как по­ступить. Казнь перенеси на сегодня с утра. В полдень произойдет солнечное затмение. А когда тьма накроет всех, пусть сотник снимет Назаретянина с креста и заменит на разбойника.

— А дальше что делать с ним? — верил и не верил Пилат, но просьба удивительно совпадала с его решением.

— Легионеры уведут его подальше от Иерусалима и отпу­стят на все четыре стороны. Слушай дальше. Твои доверен­ные иудейки уложат казненного в гроб, а через некоторое время легионеры выкрадут его из пещеры.

— Но как сделать это? Допустим, подмены не обнаружат, но у пещеры будет множество последователей Назаретянина день и ночь? — сомневался Пилат. — Да простят меня боги...

— Одного хватит, — успокоил незнакомец. — В саду близ Голгофы есть пещера с двумя выходами. Один тайный. Че­рез него солдаты вынесут тело. Выполняй.

Едва дышащие светильники всколыхнулись и погасли. Пилат так и не понял, привиделось ему или случилось на самом деле...

Кромешная тьма стеснила Иерусалим. Сквозь тюремную стену, не отличимую от мрака, в узилище Назаретянина про­ник кто-то и стал напротив.

— Кто ты? — испугался он. — Ты посланник отца моего небесного или дьявола?

— Перестань молоть чепуху. У Всевышнего не может быть детей. Но за упорство твое Он дает тебе жизнь. Я ангел- искуситель, иди за мной... — Он взял Назаретянина за руку и провел мимо спящей и бодрствующей стражи на улицу, где сказал ему: — Иди отсюда и никогда больше не выдавай себя за сына Всевышнего.

Пробуждение Пилата было еще непонятнее, чем ночь.

Неожиданно явился центурион:

— Славный Пилат, твой человек выпустил Назаретяни­на, даже мы не заметили, а он снова явился в тюрьму.

— Вот упертый! — досадовал прокуратор. — Спрячь его, пока все уляжется.

— Невозможно. Евреи не спускают с него глаз.

— Тогда веди! — махнул рукой Пилат. — Я умываю руки. Сделай подмену в полдень, — решил он следовать знакомо­му сценарию. Из Рима не было вестей о смерти Тивсрия.

Все произошло как по писаному. Назаретянин понес свой крест на Голгофу с растерянным лицом, там его под гомон и улюлюканье толпы прибили гвоздями к кресту и вздыбили.

— Почему я не послушал Тебя? — прошептал он и испу­стил дух.

Прокуратор Пилат наблюдал за казиыо Назаретянина, но больше выискивал в толпе кого-то.

Ему повезло. За минуту до затмения он отыскал таин­ственного посланника по горящему взору. Они обменялись понимающими взглядами, и Пилат опустил виновато голову, а когда поднял, не увидел уже посланника. Лишь лиловый с фиолетовой подпалиной смерч несся прочь от Голгофы.

— Я умываю руки, — прошептал Понтий Пилат.

— А ты заслужил моей благодарности, — услышал голос Судских.

— Я виноват, — винился Судских. — Свершилось все против моей воли. Ты опять отправишь меня в небытие.

— Свершилось все по моей воле. Это главное. Проси что хочешь, — умиротворенно ответил голос, но Судских был скромен:

— Газировочки бы...

— Кто ты? — вглядывался во тьму Пилат.

— Не вздумай звать стражу. Я судный ангел и прислан свыше. Не бойся. Я выскажу тебе поручение и удалюсь. У тебя нет выхода. Тиверий только что умер. Калигула зол на тебя и выпустил Агриппу. И ты еще оскорбил Веронику. Ты понимаешь теперь, как усложнилась твоя жизнь?

Пилат лихорадочно соображал, верить ли словам при­шельца или считать его приход дурным сном?

— Я не верю твоим словам, — проговорил он.

— Сейчас поверишь, — усмехнулся пришелец.

Неведомая сила приподняла прокуратора над ложем и

бросила его тело с высоты двух локтей обратно.

— Убедился?

— Великие боги, — прошептал Пилат.

— Ты готов выслушать распоряжение Всевышнего?

— Да! — не спускал глаз с незнакомца Пилат.

— Ты поступишь разумно. За это Всевышний дарует тебе вечную жизнь. Лишь раз в год ты обязан появляться в окрестностях перевала Сен-Готард и свершать омовение рук в память истинного Иисуса, там он родился. Ты запи­сан в «Книгу Жизни». Ты вечен. А теперь слушай, как по­ступить. Казнь перенеси на сегодня с утра. В полдень произойдет солнечное затмение. А когда тьма накроет всех, пусть сотник снимет Назаретянина с креста и заменит на разбойника.

— А дальше что делать с ним? — верил и не верил Пилат, но просьба удивительно совпадала с его решением.

— Легионеры уведут его подальше от Иерусалима и отпу­стят на все четыре стороны. Слушай дальше. Твои доверен­ные иудейки уложат казненного в гроб, а через некоторое время легионеры выкрадут его из пещеры.

— Но как сделать это? Допустим, подмены не обнаружат, но у пещеры будет множество последователей Назаретянина день и ночь? — сомневался Пилат. — Да простят меня боги...

— Одного хватит, — успокоил незнакомец. — В саду близ Голгофы есть пещера с двумя выходами. Один тайный. Че­рез него солдаты вынесут тело. Выполняй.

Едва дышащие светильники всколыхнулись и погасли. Пилат так и не понял, привиделось ему или случилось на самом деле...

Кромешная тьма стеснила Иерусалим. Сквозь тюремную стену, не отличимую от мрака, в узилище Назаретянина про­ник кто-то и стал напротив.

— Кто ты? — испугался он. — Ты посланник отца моего небесного или дьявола?

— Перестань молоть чепуху. У Всевышнего не может быть детей. Но за упорство твое Он дает тебе жизнь. Я ангел- искуситель, иди за мной... — Он взял Назаретянина за руку и провел мимо спящей и бодрствующей стражи на улицу, где сказал ему: — Иди отсюда и никогда больше не выдавай себя за сына Всевышнего.

Пробуждение Пилата было еще непонятнее, чем ночь.

Неожиданно явился центурион:

— Славный Пилат, твой человек выпустил Назаретяни­на, даже мы не заметили, а он снова явился в тюрьму.

— Вот упертый! — досадовал прокуратор. — Спрячь его, пока все уляжется.

— Невозможно. Евреи не спускают с него глаз.

— Тогда веди! — махнул рукой Пилат. — Я умываю руки. Сделай подмену в полдень, — решил он следовать знакомо­му сценарию. Из Рима не было вестей о смерти Тивсрия.

Все произошло как по писаному. Назаретянин понес свой крест на Голгофу с растерянным лицом, там его под гомон и улюлюканье толпы прибили гвоздями к кресту и вздыбили.

— Почему я не послушал Тебя? — прошептал он и испу­стил дух.

Прокуратор Пилат наблюдал за казнью Назаретянина, но больше выискивал в толпе кого-то.

Ему повезло. За минуту до затмения он отыскал таин­ственного посланника по горящему взору. Они обменялись понимающими взглядами, и Пилат опустил виновато голову, а когда поднял, не увидел уже посланника. Лишь лиловый с фиолетовой подпалиной смерч несся прочь от Голгофы.

— Я умываю руки, — прошептал Понтий Пилат.

— А ты заслужил моей благодарности, — услышал голос Судских.

— Я виноват, — винился Судских. — Свершилось все против моей воли. Ты опять отправишь меня в небытие.

— Свершилось все по моей воле. Это главное. Проси что хочешь, — умиротворенно ответил голос, но Судских был скромен:

— Газировочки бы...

5-24

Вторую неделю чужие сапоги оскверняли славянские зем­ли. А он не мог заставить себя сказать согражданам о чудо­вищной нелепости, которую породила его самонадеянность. Его, прозорливого тактика, обвел вокруг пальца пройдоха ефрейтор.

Впрочем, он сам «академиев» не кончал и все таланты свои мог смело приписывать божьему провидению.

Выходит, Всевышний отвернулся от него, а этот спеси­вец имеет полное право писать на пряжках ремней своих солдат «С нами Бог»?

Отчаяние было невыносимым, и те сообщения, которые путано поступали с западных границ, говорили о том, что могучая империя, созданная им, трещит и разваливается по­добно карточному сооружению и на всей земле не найдется уголка, готового спрятать его от им же порожденной бури.

Но не это мучило так сильно, как тот гнев, который те­перь неминуемо обрушится на него. Тысячи обиженных, де­сятки тысяч несправедливо замордованных, сотни тысяч лишенных элементарного права говорить от своего «я».

Двадцать лет он туго закручивал гайки, безжалостно вы­ламывал нестандартные винтики, сжимал пружину людского терпения, и вот теперь эта пружина, стремительно раскручи­ваясь, так ударит по нему, что о другом и говорить не стоит. Страх, жуткий страх сковывал его.

Несколько дней он никуда не выезжал с ближней дачи и безучастно наблюдал, как его соратники по-мышиному по­являются, докладывают бодренько невразумительные сооб­щения, а он не может плеснуть им в лица капельку своего гнева, чтобы заставить их сохранять достоинство и самооб­ладание, ибо сам не сохранял их и капли яда ему не выда­вить сейчас.

С безвольно опущенными руками между колен он сидел на диване, уставившись на толстые шерстяные носки, наде­тые от озноба, хотя конец июня был теплым, без дождей. Знобило душу, и он безуспешно пытался согреться, кутаясь в душегрейку.

Что делать? Что делать! Выслушивать советы ближайших соратников ему не хотелось. Что могут сказать они, если ду­мали с отставанием, лишь бы не противоречить ему? Кар­тонные фигурки и промокашки, он сам сделал их такими, сильных удалил. Чтобы не раздражали. Л эти способны толь­ко заглядывать в рот, где, по их разумению, сидел бес, кото­рого нельзя беспокоить.

Дядюшка Датико давным-давно, совсем в другой жизни, поучал его: «Сосо, в тебе живет бес. Он всегда будет мешать тебе и гадить внутри. Лучше выпускай его наружу, пусть оп­равляется на свободе. Тебе же станет лучше».

Он понял его дословно. И не жалел. И жалеть о содеян­ном никогда нельзя.

Мимо окна, пригибаясь, прокрался Власик. Краем глаза он ловил его в сетчатку и понимал: ходит, чтобы показать, как он старается, пока хозяин переживает...

А почему он переживает? Подлинно ли велик его грех, чтобы казнить себя до срока? Если машина отлажена и сма­зана, она будет по инерции крутиться долго.

Вошла добродушная Галя-подавальщица. Странно, рас­сеянно подумал он, в такое время она не входит... И вспом­нил: просил чаю с лимоном.

— Испейте, Иосиф Виссарионович.

— Зачем? — невпопад спросил он.

— Как зачем? Просили. Душу согреть, — рискнула она.

— Душу? Да, надо, — рассеянно ответил он.

Согреть душу можно простой беседой, но станет ли эта женщина искренней, сможет ли преодолеть чудовищное рас­стояние между ними?

Не сможет. Зачем ей это? Незачем.

И все же без слов оставаться нельзя. В словах лекарство для души. Он первым переборол себя.

— Товарища Сталина еще помнят?

— Как можно, Иосиф Виссарионович! — чуть не запла­кала она, и он верил — эта заплачет искренне. — Только на вас надежда. Люди считают, что вы объезжаете границы и подымаете бойцов в атаку на супостата.

— Чем же тогда занимаются мои начдивы и командиры? — прищурился он, проверяя, сможет ли простая женщина не ис­пугаться и решить непосильную задачу. — Неужели товарищ Сталин лично должен подымать дух красноармейцев?

— Все на своих местах, — стоило трудов отвечать ей. — А ваше присутствие всегда вселяло дух. Я вот чай принесла...

— Правильно, — одобрил он. — Спасибо за чай. Очень Хороший чай, душистый.

По сводкам он знал, что войска беспорядочно катятся от границы. И не их вина в этом: железным рыцарям не под силу остановить опьяненного успехом противника. А опья­нил его успешный обман. Сам он поверил шулеру в его чест­ную игру. Потеряна Прибалтика, вот-вот сдадут Минск, парашютисты Штудента замечены в тылах войск, нигде нет упорядоченной обороны.

Какой же дух надо вселять в бойцов, сделать их железны­ми? Дух — живой, а железо — предмет неодушевленный. Он сам делал их бездуховными.

— Позови ко мне Жукова, — попросил он подавальщи­цу, зная наперед, что Жуков ожидает его вызова уже не­сколько часов.

Способности этого человека Сталин знал прекрасно. Он из тех, кто умеет собираться до предела и на пределе воз­можностей выигрывает. До гения войны ему далеко, но его талант, рабочая лошадка искусства, вывезет хозяина из лю­бых передряг. Гением был Тухачевский, любитель погарце­вать. А мы не в цирке...

— Скажите, товарищ Жуков, — без приветствий обратил­ся он к вошедшему, — каков должен быть дух, способный сделать невозможное?

Жуков явно не ожидал подобного вопроса влет. Но именно это и любил Сталин, испытывая своих сподвижников, как они умеют собираться с мыслями.

— Русский, товарищ Сталин. Тот дух, который вселится в ратников Дмитрия Донского, окрылил суворовских орлов в Альпах, кутузовских — под Бородино.

— А можете не общими словами? Вы говорите хорошо, но можете своими словами? — спросил он, раскуривая труб­ку. Впервые за неделю он набил ее и раскурил.

— Когда терять больше нечего, товарищ Сталин, — ска­зал, набравшись храбрости, Жуков.

— А жизнь? Разве это нечего терять? — смотрел Сталин на него рыжим глазом, в котором зарождался кошачий инте­рес: вырвется мышка или нет?

— Или пан, или пропал, — нашелся Жуков и спешно добавил: — Живой то есть.

— А вы правы, товарищ Жуков. Русский дух — в бесша­башности.

Жуков незаметно перевел дыхание. Сталин оживал.

— А кто хранитель этого духа? Вы не задумывались? — спросил он, и ободренный Жуков выпалил:

— Партия, товарищ Сталин!

Сталин больше чем внимательно посмотрел на него, и с Жукова махом слетела бодрость: поди угадай...

— Вы правы, товарищ Жуков. Беломорканал тоже нужен. Но есть истинно русский дух. Его хранитель — православие.

Жуков вытянулся в струнку. Он молчал и молил самому вождю продолжить тему. Она могла и тенькнуть на высокой ноте. И оборваться. Пан или пропал.

— Идите, товарищ Жуков. Мы встретимся чуть позже, — неожиданно закончил Сталин, к недоумению Жукова. Кто пан — известно, а кто пропал — еще нет..,

Сталина боялись и восхищались им одновременно. Он был умен и осторожен, не нажил себе тайных проклятий, какие навлекли на себя соратники Ильича, бесшабашно рас­стрелявшие многих церковнослужителей, сославшие на Со­ловки верующих, ограбившие и промотавшие по пустякам храмовую утварь. В духовной семинарии, где он в отрочестве учился, был приобретен первый урок благоразумия: Церковь выживает всегда потому, что умеет выжидать.

Не он ли исповедовал это правило всю жизнь? В буду­щем многие попытаются очернить его, но кто докажет, что он самолично распоряжался расстрелами, гнал на Колыму или в подвалы Лубянки? Он выслушивал мнения и говорил им: делайте так, если считаете нужным. Или: мне это не нра­вится, но делайте. Они занимались самоедством, и он вни­мательно, как опытный овчар, следил, чтобы не упало поголовье стада, чтобы оставалось оно здоровым, способ­ным преодолеть не один перевал. Он сам нагонял на них волков, чтоб те убирали хилых и больных, заразных, а потом убивал волков. Он боялся переборщить, и эта боязнь мешала ему спать, зато утром он слышал хвалу себе и заново сорти­ровал стадо на больных и здоровых.

Не так ли Всевышний распоряжался своим стадом?

Сохнущая рука поначалу мерещилась ему карой божь­ей, но он убедил себя в обратном: слишком часто он сжи­мал в этой руке плеть и палку ради благих целей; а замах­нулся — бей.

Он не случайно вспомнил о Церкви. Никогда не притес^ нял служителей и зорко оберегал ее владения, не допуская сектантской поросли, и Патриархия платила ему молчали­вым послушанием.

Единственный храм он велел разрушить опять-таки при , молчаливом согласии патриарха: при всей красоте и легкос­ти своей, он нес масонские символы.

Ни один священник не пострадал от него. А кто попал в общую мясорубку — в семье не без урода.

В этот трудный для него час, когда картонные болванчи­ки писают и раскисают от страха, он твердо рассчитывал на понимание. В неровный час идут к сильному соседу.

«Я первым покажу пример коммунистам, что самый луч­ший друг тот, кто сопротивляется молчаливо», — решил он. Гитлер коварно обманул его, предал. Пусть это послужит ему уроком — не связываться с дьяволистами.

Сталин велел вызвать на дачу своего личного секретаря Поскребышева. Он напоминал ему сурового духовника. Он сам сделал его таковым для собственной отдушины.

— Товарищ Поскребышев, — обратился он к секретарю, прервав долгое хождение по гостиной, — а не встретиться ли нам с владыкой в сей неурочный час?

— Очень правильно, Иосиф Виссарионович, — с готов­ностью ответил тот, будто именно он битый час уговаривал вождя вызвать патриарха и поговорить с ним по душам.

— Тогда передайте Власику, что товарищ Сталин поедет к владыке в самое ближайшее время.

Поскребышев изумился до глубины души, сделал все воз­можное, чтобы не открылось его изумление вождю — чего он только не перевидел и не слышал, а такое впервые, — но рыжий глаз уже подкрасился зеленкой.

— Да, товарищ Поскребышев, — нажал голосом вождь, — товарищ Сталин может позволить себе хворать, не поки­дать этой комнаты, но не уважать божьего кесаря прав у него нету...

Со всеми мерами предосторожности кортеж выехал из ворот ближней дачи и на умеренной скорости двинулся к патриаршей резиденции. И как бы онемели в эту минуту его

ближайшие сподвижники, будь они здесь, что первый выезд после отсидки он делал к владыке, минуя Кремль.

Владыка того боле изумился, когда ему сообщили о не­урочном визите главы государства.

— Как быть будем? — спросил патриарх у своего духов­ника при сем сообщении.

— Владыко, не вем, — честно ответил духовник.

— Вот и я не вем, — призадумался патриарх.

— А если святотатство надумал? — спросил духовник.

— Не поехал бы, — разумно рассудил патриарх. — За отпущением грехов, вот как... Как быть будем? — повто­рил он.

— Так мыслю, владыко, — говорил духовник, сметли­вый и пытливый книгочей, за что держал его патриарх в непосредственной близости. — Заручиться хочет поддерж­кой Православной церкви. Боле идти ему не к кому. Гре­шен зело, гневен, но понятлив. За нами, почитай, Русь-матушка, не за ним.

— Ладно, оставь меня, дай с мыслию собраться. Неловко как, час поздний, и не всякий день такой гость...

Духовник исчез юрко, несмотря на преклонный возраст. Но в гостевые покои не направился, выжидал, заслонившись пилоном.

— Ты чего здесь? — прошипел он при виде послушника, бредущего с ендовой в руках мимо покоев владыки.

— За брусничной водицей послан, — ответствовал по­слушник без страха, намереваясь идти дальше.

— Что-то не припомню тебя, — нахмурился духовник.

— Отрок Пармен я, из Чудова монастыря прислан и к трапезной приставлен, к отцу Паисию.

— Скройся! — цыкнул на монашка духовник, заслышав чужие шаги в пустом переходе от трапезной до покоев вла­дыки, и сам порхнул скоро и дальше. Цокающие подковки сапог охраны выбили из него желание узреть гостя, которого втайне считал сатаною.

Послушник, наоборот, остановился бесстрашно и ждал приближения свиты.

241

В сопровождении митрополита Никодима первыми под­нимались двое важных чинов в темных гимнастерках с эмб­лемой щита и меча на рукавах. Никодим при виде монашка напугался больше, чем самой миссии провожатого.

9 Заказ 766

— Подь сюда! — скомандовал один из чинов негромко, но для Никодима голос прогрохотал в палатах и переходах, больно ударив по голове. — Кто таков?

— Послушник Пармен, за брусничной водицей послан, — почтительно склонил голову монашек.

Митрополит обмер.

Вопросов больше не последовало: главный посетитель входил в переход в белой форменной одежде и военной фу­ражке. Гость поднимался по ступеням не спеша, как бы раз­думывая, остановиться со всеми или увлечь их к покоям владыки.

Монашек оказался совсем не трусливого десятка. Он не замечал ни озабоченности важных чинов, ни обмершего от страха митрополита, спокойно разглядывал пришельца пря­мо на пути его движения.

Гость остановился. Необычно добрыми стали его глаза.

Сегодня под утро он забылся недолгим беспокойным сном и увидел неожиданно приятеля своего детства Суди- ко. Ему очень редко снились сны, таких за всю жизнь было два, и каждый из них стал вещим. В третьем его посетил Судико. Coco пробирался сквозь заросли кизила, палкой раздвигая колючие кусты. Судико налетел сбоку и выхва­тил палку. «Отдай!» — крикнул Coco, а приятель со сме­хом убежал куда-то вверх к развалинам крепостушки и, невидимый, крикнул оттуда: «С палкой и дурак сможет, а ты без палки найди меня!»

Монашек удивительно был похож на Судико. Чистые синие глаза монашка породили улыбку гостя.

— Испейте вот, — протянул он ендову гостю, и тот, как принимают хлеб-соль, принял посудину и сразу обмакнул свои усы в напиток. — Все мы братья и сестры.

— Как ты сказал? — с улыбкой переспросил гость.

— Братья и сестры, — улыбнулся в ответ монашек.

— Правильно, — кивнул гость и повернулся к важным чинам сзади, к митрополиту, умирающему со страха ежесе­кундно. — Наверное, поздно тревожить владыку, если по­несли ему брусничную воду? Не стесняйтесь. Все мы люди.

Митрополит изогнулся в поклоне, забыв приличные по та­кому случаю слова, а гость и не собирался выслушивать их.

— Передайте извинения владыке и скажите, что товарищ Сталин желает ему спокойной ночи, желает добра и упор­ства всему русскому народу вместе с духовной владычицей его Православной церковью.

Он вернул ендову монашку, подмигнул и развернулся прочь. Сопровождающие важные чины сразу заспешили вперед, а митрополит долго сглатывал слюну и держался за сердце.

Придя в себя, он не обнаружил монашка рядом, а так хотелось глотнуть брусничной водицы в такой момент.

Не нашли монашка ни сегодня, ни завтра, не верили, был ли он вообще, и крестились часто при упоминании о грозном госте. Истинно вещают некие: там, где подступает дьявол, Господь оком своим доглядывает.

На следующий день под репродукторами собирались мос­квичи, с нетерпением ожидая объявленного выступления то­варища Сталина. Его ждали так долго, словно самого окончания войны, едва прозвучит его голос.

Ожидающие недовольно поглядывали на юношу у сату­ратора, который беспечно пил стакан за стаканом газировку с малиновым сиропом. Милиционер с нахмуренным лицом направился к нему, и тут из репродуктора отчетливо прозву­чали слова:

— Братья и сестры!

Юноша допил стакан, удовлетворенно кивнул и пошел своей дорогой, рассеянно улыбаясь.

Милиционер забыл о нем сразу.

— Ну как? — услышал голос юноша. — Не страшен черт?

— Не знаю, — беспечно ответил юноша. — Не видел его.

— Тогда от милиции сам спасайся. Скоро верну тебе обо­лочку, тогда снова станешь себе хозяином.

5-25

Две очень воспитанные леди однажды вечером вели не­торопливую беседу за чашкой чаю у камина о вещах и прият­ных, и важных для обеих. Одна получила всеобъемлющее воспитание, чтобы стать леди, другая стала таковой в силу сложившихся обстоятельств. Первая, старше й мудрее, была просто леди, и этим все сказано, другая стала первой леди. И этим все сказано.

Между ними незримо присутствовал Арлекин в красном колпачке, о чем воспитанные леди знали и тактично помал­кивали, поскольку об этом не принято говорить вообще, а в светском разговоре особенно. Мало ли какие циклы совпа­дают, а орбиты пересекаются.

Именно про орбиты страстно хотелось поговорить обеим.

По-хорошему, надо бы им отлежаться и войти в норму, прежде чем начинать очень тонкий разговор, имеющий да­леко идущие последствия — присутствие Арлекина так все­гда раздражает женщин, — но одну справедливо величали железной, за умение ковать железо горячим, а другая торо­пилась получать удовольствия при любых обстоятельствах. iPf Первая была англичанкой и жила по принципу: мой дом — моя крепость. Другая первая становилась неистовой и руковб- ; дилась принципом: мой муж — моя крепость.

Обе были замужем.

Англичанка имела воспитанного мужа, члена многих пре­стижных клубов и обществ. Она владела им, как подобает леди; у русской супруг тоже был членом и умудрился стать большим, так и не научившись говорить правильно. Как при­нято в России, где много извозчиков и не знают географиев.

Англичанка догадывалась, что именно здесь находится лазейка к загадочному русскому характеру. Именно поэто­му она, пренебрегая здоровьем, устроила эту интимную встречу, разумно полагая, что на тайной вечере ей будет проще выковать нужное железо с этой маленькой напори­стой женщиной, которая изо всех сил старалась удержать­ся первой. Что у мужа в голове, то у жены на языке. На голове ее мужа стояла отметина божья: «Осторожно — по­лудурок!», но его напористо подталкивали выше и выше, называли счастливчиком.

Кто называл, кто подталкивал? Те, кому на Руси жить хорошо. Рэкетно-шмекетный пул под названием Коммуня- чья Партия Совковых Самодуров. Увы, страна, из которой прибыла первая леди, считалась атеистической. Священного писания там отродясь не читали. Где черным по белому ска­зано: счастливыми бывают только дураки. Ну, в какой-то мере полудурки.

Для полноты счастья русской недоставало самой мало- , сти: чтобы ее мужа признавали равным себе леди и джентль­мены, члены закрытых клубов, — а не просто членом, как принято в России.

Закрытый клуб — вертеп дьявола. Господь встревожился. Дело в возлюбленной России, где наполовину народ состоял из народа избранного, зашло так далеко по части несуразно­стей, что порешил Он вмешаться, для чего послал присут- . ствовать при интимном разговоре своего судного ангела и не дать в нужный момент свершить дьяволу козни.

А точило гнева Господня переполнилось ранее, и гневал­ся Он не на меченого полудурка, а на форменного мерзавца, повелевшего вырубать виноградную лозу, которую даже са­мые отупевшие тупые прозывают божьей. Этот же мерзавец был настолько туп, что и в компании типов, подобных ему, не нашлось другой работы, кроме как возглавить идеологию.

Случай посчитаться с дьяволом выпал отменный. В ту­манный Лондон, где из-за обилия каменных труб дьявол любил развлекаться по-черному, Всевышний послал своего соглядатая с чрезвычайными полномочиями и велел незри­мо присутствовать в разговоре двух дам, которые запросто влезали в мужские дела и по причине обычного женского характера могли сорваться в любой момент и нагородить глу­постей. На Арлекина они не обращали внимания, поскольку сунули ему «оби» и мило обихаживали друг друга с полным взаимопониманием. Дело того стоило.

Итак, в фешенебельной гостиной лондонского дома две первые леди вели интимный разговор, запивая прекрасным «пиквиком» вкусные бисквиты.

Разговор шел на английском без переводчика. Русская изъяснялась на английском так же плохо, как ее супруг на русском. Англичанка морщилась, но терпеливо улыбалась — дело интима стоило. Арлекин веселости не скрывал, поте­шался над косноязычием русской, зная, где ему вступить и заняться делом. Он даже симпатизировал русской: шутка ли, Дюймовочка, не зная английских мер, собирается поставить своего недотепу вровень с рослыми каменщиками в обмен на Берлинскую стену.

Наоборот, англичанка ему не нравилась: от нее исходил запах серы. Он ограничился малой вежливостью к ней — плюнул в чай — и сосредоточился на русской.

Для начала он сунул руку ей за пазуху, расстегнул бюст­гальтер и покрутил соски. Англичанка недоуменно сообра­жала, почему вдруг стала нервно похохатывать русская. Он пощекотал ей под мышками, и русская пролила чай себе на платье. Воспитанная англичанка сделала вид, что не замети­ла, но русская по-русски ойкнула и на английском по-рус­ски загладила неловкость:

— Ну знаете эта брошь что я есть подарить вам ну уни­кальная есть потому что ну из Алмазного фонда есть и те­перь нет потому что есть дарить вам что дело серьезное есть ну. Давайте обсудим потому как. Ну.

Англичанка заставила быть себя железной, хотя ей хоте­лось сказать просто: милочка, нельзя ли проще? Помогите ввести моего мужа в особый круг лиц, где он будет равным и защищен от всех мыслимых и немыслимых невзгод. Все!

Но больше ее бесило частое «велл», отчего хотелось выс­казаться по-английски с русской лаконичностью: не пону­кай, дура, здесь я запрягаю. Она сдержалась. Славу Богу, что эта маленькая обезьянка понимает се правильно.

— Разумеется. Но такие дела за чашкой чаю не решают­ся. Нужны поступки. Уместно ли вашему супругу, к приме­ру, насаждать демократию по европейскому образцу?

— Ну! Процесс пошел! Он есть Петр Великий! Он будет прорубать новое окно в Европу! Ну!

— О да! — подхватила англичанка и очень тонко намек­нула. Так тонко, что Арлекину пришлось дернуть русскую за ухо, чтобы она не проворонила сути. — Петр Первый рубил окно топором, а вашему мужу надлежит пользоваться мас­терком.

Русская ни хрена не поняла. Тогда Арлекин дернул и ее за ухо, после чего отчетливо сказал:

— Повтори ей!

Для верности он покрутил соски русской, как делают это для лучшей настройки приемника.

— Мастерок, наугольник и циркуль! — четко выговорила англичанка и внимательно уставилась на русскую, с которой стали происходить непонятные вещи: она томно закатила глаза и задышала страстно:

— Я так тебя люблю, то есть готова на все. Ну, ты пони­маешь сейчас?

«По-моему, она извращенка, — выпрямила стан англий­ская леди, чтобы отстраниться от русской. Мало ли что взбре­дет ей в голову. — Определенно пьяна или наркоманка».

«Отлично! — прочитал ее мысли Арлекин. — Недостает малой пакости, чтобы англичанка возненавидела русскую».

Коварный Арлекин легонько толкнул русскую в плечо. Чашка с чаем выпала из ее рук. Содержимое вылилось на оба подола. Обе всплеснули руками. Руки маленькой рус­ской были проворнее. Она толкнула англичанку. Англичанка свалила фарфоровый чайник. Чайник и чашки были очень дорогими. Она вскочила и елейно произнесла:

— Аудиенция ну есть закончена быть. Ну!

И вышла прочь.

Как бы там ни было, Всевышний прав: не женское это дело — политика. Она грязнее самой немытой проститутки с трех вокзалов.

— Джордж, — выговаривала следующим утром англий­ская леди своему рыцарю, — мы неправильно делаем выбор. Если человек не посетил Хайгетское кладбище, это еще ни о чем не говорит. Нам нужно заново обсудить кандидатуру.

— Не понимаю почему, — ответил Джордж, одетый в ка­шемировую тройку с расцветкой Итонского колледжа. — Проведена огромная предварительная работа, кандидатура одобрена магистром Восточной ложи, и сейчас попросту нет ему альтернативы.

«Скажи главное!» — дернул леди за ухо и шепнул в него Арлекин.           4

— У нашего избранника жена дура. Понятно? Дура! И это надолго, — поджав губы, произнесла леди.

— Увы, мы просмотрели это. Но перестройка началась, обстановка благоприятствует.

— Зато не придется разваливать перестроенное, — жест­ко ответила она. — Нужен другой человек. Пусть дурак, но не полудурок. Надо выбирать их жен. Это умнее, Джордж. У меня есть на примете симпатичный русский пьяница... — Она недоуменно огляделась, массируя мочку уха. Арлекин перестарался. — Так вот, по-моему, это идеальная замена. Это «Solemn fool»[5], зато жена тиха и умна. Сыграем в под­кидного, Джордж.

— Хочу послушать, — учтиво согласился джентльмен.

— Коммунисты спешно уходят в подполье и строят свою тактику умных уголовников: взять на себя свежий маленький проступок и сесть в тюрьму, чтобы скрыть громкое дело. Они поставили на этого пьянчужку, который наделает глупостей, благодаря чему власть снова окажется у коммунистов. Надо помочь именно ему, Джордж.

— Но он из их среды, — учтиво возразил джентльмен. — Есть опасения, что мы опять вложим средства, а получим по русской пословице: «Сколько волка пи корми, он хочет убе­жать в лес».

— Никаких средств в него, Джордж, только в создание среды, — поучающе сказала леди. — Ему только нужен такой поступок, который отвратит его от красных. Тогда он попа­дет в ситуацию между молотом и наковальней: красные от­вергают, новые русские не принимают.

— Мне нравится это — «новые русские», — заметил джентльмен. — Пусть Би-би-си возьмет на вооружение это определение, — польстил он и продолжил тему: — Через под­кидного можно предложить партию в бридж Православной церкви. Первыми в бизнес окунутся новые русские. Частью из отпрысков партийцев. Частью из уголовной среды. Уго­ловники набожны, партийные отпрыски беспринципны. Во­лей-неволей последние потянутся в храмы, чтобы не выделяться среди уголовников, порождая тем самым возрож­денный культ Христа, не вдаваясь в каноны православия. Церковь получит воинствующих хамов и, падкая на подно­шения, примет в лоно свое семена плевел, а из них вырастут роскошные сорняки! Молодые вырастут еще безбожней. Раз­валят Православную церковь, мы убиваем двух зайцев. Если не больше.

— Гениально, Джордж! Стратегия подлинного мастера. Тактику мы продумаем отдельно. Гениально, Джордж, — повторила она. — Соединить Христа с антихристом — это гениально!

Она осеклась вдруг. Ей померещилось лилово-фиолето- вое свечение. Странно, в этой гостиной не было хрусталя, мебель выдержана в цветах пурпура... Странно.

Об этом позже, решила она мудро: есть сомнения, под­дайся им, если нет возможности избавиться.

«Будет о чем поломать голову Всевышнему», — раз­мышлял ангел, улетая прочь от туманного Альбиона. Ту­манного — это не от погоды, а от двусмысленной политики, всегда выручающей страну, лишенную кладовых, но с хо­рошим аппетитом.

— Это ты ломай голову, — услышал он голос. — Ты суд­ный ангел, именем Моим тебе дано право казнить и мило­вать. Меч давно даден. Как решишь поступить, так и будет.

— И куда мне теперь?

— Куда считаешь нужным. Волен решать, где тебе быть на пути дьявола. Крылья у тебя есть, оболочку возвращаю — счастливого пути! — напутствовал голос.

— Лечу! — ликующе воскликнул ангел и, завернувшись в лилово-фиолетовый смерч, закрутился среди звезд, затанце­вал, рванувшись к Ориону.

— Легче! — насмешливо осадил голос. — Крылышки бе­реги, других не положено ангелу...

Первым делом он унесся в Подмосковье, разыскал не­приметный «жигуленок» и подсел к крупному мужчине на заднем сиденье. Тот пьяновато глянул на него и принял за друга, а друг, соответственно, принял пьяноватый вид.

— Слышь, друг, тут у меня неподалеку клевые телки жи­вут, давай заедем? — потормошил он соседа.

— Давай, — согласился крупный и пьяноватый.

— Только давай сначала побрызгаем, а то не дотянем.

— Давай, — пьяно согласился крупный, велел остановить на мосту и вышел. Он двинулся к перилам, и ангел про себя подсказывал: давай, давай, давай... Крупный дядя перевалился через перила и грохнулся в воду с приличной высоты.

— Готов! — сообщил водителю ангел.

— Поспешил, — услышал он голос. — Разве неведомо, что дерьмо не тонет?

— Вот ведь! — расстроился ангел ненадолго. — Сейчас я помогу ему исчезнуть...

— Стой! — приказал голос. — Не смей. Ты использовал свое право. Но из-за своей поспешности ты усугубил воз­можность наказания. Теперь вместо одного мерзавца тебе придется уничтожить десяток. Не спеши. Меч опускается легко, а подымается очень трудно. Не торопись.

Он внял ему, и молодой человек опустился в другом вре­мени на скамью в сквере Большого театра.

Рядом сидел скучный паренек в очках, который уныло читал «Комсомольскую правду».

«Курские аномалии», — заглянул в раскрытую газету Судских. Паренек сердито посмотрел на любопытного со­седа. Был он постарше Игоря и явно из разряда студиозов- умников.

— Привет, — беспечно улыбнулся Игорь. — Где-то мы уже встречались. На веранде в Кусково?

— На поточной лекции, — снисходительно ответил паре­нек, как умеют делать это старшекурсники: вроде не обидел, но смачно унизил. — На лекции по атеизму. Так и быть, — оттаял он, — меня Ильей зовут. Илья Триф.

— Игорь, — пожал протянутую руку Судских.

— Почитаешь вот, — указал он на разгромную статью в газете, — как наши комсомольцы жить спешат, и до того противно, что хоть в монахи уходи.

— Так иди, — разрешил Игорь.

— Нельзя мне, — вздохнул Илья. — Пятая графа. Еврей я.

— Еврей и еврей, — не придал этому значения Судских. — Человек и человек. Доучись. Там видно будет.

— Надоело, не по мне этот факультет. Какой из меня гуманитарий, если я в уме такие комбинации обсчитываю — тебе и не снилось, в теории больших чисел самостоятель­но разобрался! Дернул же черт на психа пойти, думал, гам проскочу.

— Хочешь, подскажу вот такой вариант? — показал боль­шой палец Игорь.

— Давай...

— В Плешку переводись!

— На колбасника меня не возьмут. Престижная профессия.

—• Зачем тебе в колбасники? Читай, — щелкнул он ног­тем по газете: — «...приглашают всех желающих, умеющих производить в уме точные математические и алгебраические вычисления». Новая кафедра открылась — прикладной эко­номики!

— Вот это правильно! — одобрил голос. — Теперь желаю­щих развенчивать Христа нет.

— Зато появится блестящий экономист, — возразил Судских.

— Пусть появится. Будет на ком Гайдарам и Чубайсам учиться. Я возлюбил этот народ за умение перехитрить даже самих себя.

5-26

Судских остолбенел от неожиданности. По коридору Лу­бянки прямо на него шел он сам, Судских Игорь Петрович, в новеньких подполковничьих погонах. Пуст коридор на этаже Воливача, и он сам, подполковник органов, навстречу.

«Господи, я же непьющий! — протер глаза Судских, а двойник кивнул на ходу и прошел мимо. —- Нет, так не пойдет...»

— Игорь Петрович! — окликнул он подполковника. Тот оглянулся, поискал глазами зовущего, не нашел и зашагал дальше. Судских он не заметил.

«Так, приехали... Галлюциноз».

Последнее время он замечал в себе странности. Работы невпроворот в связи с созданием нового Управления страте­гических исследований, которое Воливач поручил ему, а его вдруг стали обуревать непонятные видения прямо средь бела дня. То отчетливо представляется, как он бродит по незна­комому древнему городу, то попадает в Москву в начале со­роковых и хлещет газировку стаканами, которую сроду не пьет, и как одет? В рясе и клобуке! А то еще Сталина поучал, как воевать...

На первый случай он пошел за советом к умненькому Грише Лаптеву, которому по части чудес доверял полнос­тью. Гриша руками пассы не делал, а расчехлял чудеса на компьютере.

— Слушай, Гриша, что это за город? — спросил он и описал картину, виденную им.

— Иерусалим, Игорь Петрович! И вы там не были?

— Никогда, — отрицательно закачал головой Судских.

— А я два года назад в турпоездке побывал. Вы так верно описали нижний и верхний город. Слов нет! — восхитился Лаптев. — В кино видели?

— Какое кино! Из башки, черт бы ее побрал!

— Черта не надо, Игорь Петрович. Это от Бога. Я бы радовался.

— Радоваться будем позже. А сейчас что делать?

— Да психиатру показаться на всякий пожарный случай, — запросто разобрался с проблемой Лаптев.

— Ага, — мрачно согласился Судских, — а мне пришьют метку сумасшедшего - и в отставку? И куда? В стране раз­брод, работы не найти. В охранники? Так я оружия толком не знаю... Черт, голова идет кругом. Сегодня самого себя видел...

— Чепуха, — не удивился Лаптев. — Раздвоение лично­сти. Давайте я со своим знакомым нейрохирургом посове­туюсь, а там видно будет. Восходящее светило Олег Луцевич. Лады?

, — А куда я денусь? — вздохнул Судских.

В конце недели он устроил обещанную встречу, и Судс­ких отправился к профессору Луцевичу.

Восходящее светило оказалось крепким плечистым му­жиком с теплыми глазами и улыбчивой физиономией. В та­ком тепле бабы размякают и тонут голяком. В другом месте Судских принял бы его за тренера качков или бывшего зэмэ- эса, а то и за коллегу по службе в органах, но дело происхо­дило в престижном медицинском учреждении, и стереотипно напрашивался вопрос: «Ну-с, батенька, с чем пожаловали?»

— С головой нелады, — прямо ответил Судских.

— Голова — не жопа, — по-приятельски констатировал Луцевич, отчего Судских повеселел. В кабинете одни, гля­дишь, мирно головка исправится. — Чай, кофе, коньяк, шам­панское?

— Даже так? — поддержал его веселость Судских. — Тог­да отправимся в ближайший кабачок, на том лечение и за­кончим. Возражения есть?

— Никаких, — принял игру Луцевич. —. Кофе с коньяч­ком — милейшее дело при нервных перегрузках.

Они перешучивались, но Судских внутренне догадывал­ся, что Луцевич изучает его, за игривостью беседы идет пыт­ливая работа и диагноз выстраивается.

Выпили по чашечке кофе, притерлись друг к другу и, кажется, понравились. Парочка вполне составлялась для по­хода в кабачок.

— Так что у меня? — желал знать диагноз Судских.

— Ничего, — вплел диагноз прямо в нить разговора Луцевич. — Мне Гришутка объяснил, какие проблемы вас мучают, но отклонений я не нашел. Встрясочка была при вашей работе, Игорь Петрович, — перешел на вежливый тон профессор.

— Давай на ты? — предложил Судских.

— Согласен, — кивнул Луцевич. — Скажи, Игорь, у тебя родинки есть?

— Кажется, есть одна, с год, как появилась. На бедре.

— Снимай штаны. — Судских посмотрел на него: шутит? — Я серьезно. Глянуть надо, тогда обскажу, в чем дело.

Внимательно осмотрев бедро Судских, он другими глаза­ми посмотрел на него. Будто Судских профессор...

— Дружище, а ты божьей печатью отмечен. Такие стре­лочки Его Высочество ставит на любимцах.

— Скажешь тоже, —- засмущался Судских.

— Так и сказал. Одевайся, С такой штучкой можно не работать. С год назад, говоришь? Вот. С год зря на службу ходишь.

Расхохотались оба, и Судских опять не уяснил: шутит Луцевич или серьезен? И с толовой все в порядке, еще и в боженьки вышел.

— Не шучу, — серьезно подтвердил Луцевич. — Понима- j ешь, природа родинок своеобразна. Если объяснить упро­щенно, путем такой пигментации организм освобождается от определенного вида шлаков, предохраняясь от болезни. Вариант твердого пота. При исследовании пробы из родинки V там обнаруживаются перерожденные клетки. Будто тебя про- ' видение спасло от чего-то и предупредило: не балуй больше, накажу. Содрать родинку нельзя, иначе канцерок обеспечен. Дал бог, носи. Из-за этих родинок я напрочь рассорился с онкологами. Устоялось мнение: рак — заболевание. Как по­является — не знают. Как вылечить — не ведают, только облучать и резать. А я говорю — нет. Рак — особое заболева­ние нервной системы и эндокринных^ ^желез.^ Не хочет орга­низм сопротивляться, устал, понервничал, к примеру, или заклинило на чем-то. Будь я онкологом, я бы такой перево­рот устроил!

— В чем дело? — поддержал Судских. — Тогда онкоцентр не Блохинвальдом назовут, а Луцевальдом. Светлее станет.

— Это для нас срстлсе и для пациентов надежда, а онко­логия — дело темное. Методы наработаны, специалистов подготовили для определенного режима работы: облучение, химиотерапия, операция. В любом из случаев больной про­тягивает годик-другой. Другого онкологи не признают и знать не хотят.

— А есть они, другие методы?

— Есть, — утвердительно мотнул головой Луцевич. — Народные медики наработали, знахари, экстрасенсы. Нату­ральные, заметь, но светила онкологии никогда их методы не примут.

— Почему?

— А на кой им это надо? Хлеб, батенька. А переучиваться желания нет. Врачевание как таковое на поток не поставишь, это строго индивидуальный подход к каждому пациенту, а онкология сродни религии. Терпите. Бог терпел и нам велел.

— А ты бы свою теорию выдвинул.

— Выдвинул. Более того, доказал, что онкологию надо лечить с головы, где собраны центры управления.

— Приняли?

— Нет, меня задвинули. Весь темный онкологический мир, как инквизиция, на меня ополчился. Нет, и все! Подключи­ли телефонное право и начали показывать, как старших не слушать. Сначала с кафедры изжили, отобрали преподава­ние, сто штук потерял, потом оперблок урезали — еще трис­та. Представь, я — профессор, специалист, получаю вровень с уборщицей. Вот где онкология. Все общество пронизано метастазами, проститутки в норковых шубах на чай двести баксов дают!

— Сочувствую, — сказал Судских. Нового друга было жалко.

— А я не жалею. Меня в Швейцарию пригласили, возгла­вить частный центр, годовой оклад полторы сотни тысяч бак­сов, не считая операций. И те же проститутки приедут лечиться ко мне в Швейцарию. В нашем совке одни полу­дурки остались. Гадят здесь, лечатся там. Я не для протоко­ла, — спохватился Луцевич.

— Не говори глупостей, — нахмурился Судских. — Я тебя понимаю, а то, что умные ребята разбегаются, до слез жалко. Когда-то назад собирать их придется?

— Когда-то. Но на четыреста штук я жить не умею. Живи со мной на такие деньги премьер с командой, президент, Дума — согласен. Мозги не продаются, бесплатно не работа­ют. Суки идейные, — ругнулся он. — Безмозглые и ворова­тые. Ни одного приличного лица в руководстве! Ладно, будет для них и великий пост. А ты за свою родинку не переживай. И с нервишками у тебя тип-топ. Надо полагать, тебе бо­женька сообщить что-то важное хочет. Может, звездочку на погоны, может, на молочишко подбросит, всякое бывает.

— Верю тебе, — расслабился шуткам Судских.

— Тогда временно прощаемся, а часа через три созво­нимся. После операции завьем горе веревочкой?

— Я приглашаю, — предупредительно заявил Судских.

— Не откажусь, — улыбнулся Луцевич. — В органах еще платят?

— Пока еще платят.

Пожали руки, и тут Луцевича осенило:

— Слушай, Игорь, идея возникла. Хочешь глянуть, как я онкологического на ноги поставлю своим методом?

— Это интересно, — задумался на секунду-другую Суд­ских. В Ясенево сегодня возвращаться не надо, прочие дела закончил, Воливач искать не станет. — Согласен. Так ты ведь нейрохирург?

— В этом весь фокус. Слушай. Как-то познакомился я с уникальной личностью. Человек разбирается в Каббале и во всех эзотерических штучках лучше, чем я в своем гар­деробе. Такие вещи знает, закачаешься. Года два назад от бедности научил свою половину гадать. Что ты думаешь? Стала бабенка загребать в месячишко миллионов до деся­ти. Народ к ней валом валит, за предсказания платят не скупясь. И все точно.

— Дар открылся? — заинтересованно спросил Судских.

— Нет, — с иронией махнул Луцевич. — Муж ее, Геор­гий Момот, в соседней комнате направлял. Через год она оперилась, глупости стала выделывать. Георгий велел ей бросить дурачить людей. А она заявляет: я потомственная гадалка, и можешь топать вообще на три буквы или на все четыре стороны.

— В самом деле потомственная?

— Какая чушь... — поморщился Луцевич. — Бывшая партийная сучка! Осталась без работы, стала потомственной ясновидящей. Не в том суть, слушай дальше. Георгий плю­нул на все это и укатил в Литву, где ему наследство было завещано, дом, наукой занялся. А на днях позвонил. Что ты думаешь? Рачок второй степени, опухоль в правом полуша­рии мозга. Практически не жилец. А мне жалуется: я этой сучке некоторые тайны открыл, вот меня Всевышний и на­казал. Денег нет, что делать, не знает. Тогда я ему свою ме­тоду предложил, обещая бесплатную операцию и полное здо­ровье. Минут через пять начнется операция. Хочешь взглянуть? В обморок не грохнешься?

— Нет, не грохнусь, но неловко. Там все ваши делом заняты, а я кем буду? — постеснялся Судских.

— Рядом стоять, — убежденно ответил Луцевич. — Пока еще я в оперблоке начальник.

— Уговорил! — махнул рукой в знак согласия Судских.

— Олег Викентьевич, все готово, — сообщила по интер­кому медсестра.

— Женечка, еще один комплект спецодежды, — по­просил он. — А Толмачеву скажи, референт из органов будет присутствовать. Шучу, — успокоил он Судских. — Не волнуйся.

В зеленом хирургическом наряде Судских не почувство­вал неловкости, занимали мысли о другом. Он не сказал, что знаком с женой Момота Ниной Мотвийчук. Эта аферистка выросла довольно крупно при всем честном народе. Втер­лась в доверие к президенту, вошла в окружение и теперь чуть ли не главный ясновидящий страны. Такую глупость морозит, а старый козел совсем из ума выжил: решения при­нимает, когда с ясновидящей посоветуется, а та с умной фи­зиономией — да, вижу расцвет державы, если Немцова в правительство перевести, вижу вас властелином всего мира... Пришлось органам вмешаться. Воливач дал задание компро­мат собрать и посоветовать ретивой дамочке исчезнуть. Коп­нули, залежи компры нашли.

Судских почему-то сразу поверил словам Момота о на­казании божьем. Дуракам и аферистам поверять непознан­ное опасно. Знаешь —■ помалкивай, а учеников бери по божьей отметке. Не на лысине, разумеется: на видном ме­сте клеймо ставят.

В операционной царила стерильная белизна стен, матово отсвечивали всевозможные хирургические инструменты, при­боры вытикивали положенное им. Центр не был бедным, но хозяин жадничал на оплату искусства.

— Стой здесь, — велел Луцевич стоять одесную Судских.

— Но, Олег Викентьевич! — возмутился второй хирург. — Здесь мое место! — Маска прикрывала ему рот, но не воз­мущение.

— Уймись, Толмачев. С завтрашнего дня будешь коман­довать. Распоряжение премьера. Это же муж самой яснови­дящей Нины! — поднял он руку, как просит оркестр дирижер вытягивать заключительный аккорд. Толмачев заткнулся, Наркоз больному! Толмачеву кляп, мне солененький огур­чик сразу после операции, можно вместо, — шутковал Луце­вич, будто не было серьезного случая и Момот пришел на экскурсию.

Перед тем как медсестра Женя прижала маску ко рту Момота, Судских заглянул в его глаза. Там не было страха, абсолютная уверенность в Луцевиче.

Предстояло начинать с трепанации.

«Не стоит, — почему-то подумал Судских. — Незачем вскрывать черепушку полностью...»

— Трепанация отменяется, незачем вскрывать черепуш­ку полностью, — эхом откликнулся Луцевич, а Судских не обратил даже внимания.

— Олег Викентьевич, я вас не понимаю, — обратился Толмачев.

— Отстань, следи за пульсом, — как от мухи, отмахнулся Луцевич.

«Нужно точнехонько выйти на гипоталамус...»

— Женечка, выбрей Георгию тонзурку на макушке.

«Верно, лучше входить сверлом», — про себя подсказы­вал Судских и не удивлялся, что ровным счетом ни бельмеса не смыслит в хирургии.

— Длинное сверло-пятерку и датчик к самому темечку. Отсос сразу, — кратко распоряжался Луцевич.

Хорошенькая медсестра даже в операционном наряде не потеряла свои прелести, шустро исполняла его приказы.

«Нравится ей Алька, пожалуй, влюблена по уши, — дога­дался Судских. — Тогда бы ей надо в ногах стоять...»

— Роднулька, стань в ногах и наблюдай за его лицом. Откроет глаза, скажи, — велел Луцевич.

Едва слышно зажужжал моторчик, и сверкающее сверло заспешило во вращении. Луцевич примеривался к темечку.

«И не думай даже, целься в пятнышко...»

Луцевич весьма странно посмотрел на Судских, чего тот не заметил, поглощенный кручением сверла.

Шмель буравил кору, подбираясь к личинке. Длинный хоботок нащупал ее. Она не понравилась. Искалось дру- roe: хотелось живицы, какая скапливается возле спящей личинки.

— Отсос!

По тонкому прозрачному капилляру побежала в отстой­ник бурая жидкость. Луцевич контролировал:

— Достаточно.

— Смотрит! — воскликнула медсестра. — Он глаза открыл.

— На то и глаза, — спокойно встретил сообщение Луце­вич. — Женечка, йодовидон и пластырь. Все, Жора, слазьте со стола и готовьте стол по случаю. Как самочувствие?

—- Нормально, — сел на операционном столе Момот. — Звон исчез, тяжести в голове не стало. Можно? — показал он на голову.

— Хоть сто порций щупайте.

— Так трепанации не было? — с удивлением ощупывал черепушку Момот. — А что было?

— Ничего и не было, — оттянул маску со рта Луцевич.

— Олег Викентьевич, понимаете, у меня такое ощуще­ние, будто ваш коллега вошел в меня и оттуда сверлышко направлял.

Луцевич опять странно взглянул на Судских. Тот улыб­нулся.

— Олег Викентьевич, вы гений! — воскликнула медсестра.

— Полнейшее нарушение всех норм, — пробурчал Тол­мачев.

— Коллега, — повернулся к нему Луцевич. — Пи и по отсюда.

— Я буду жаловаться!

— Пожалуйста. В швейцарский парламент. А пациент на моей совести...

— Вот и чудно, — услышал голос Судских. — Теперь отец микросенсорики займется другим делом.

— Жалко, — ответил Судских. — Прекрасная наука.

— Не жалей. Время не подошло, — успокоил голос. — Пусть он пока с теорией относительности разберется. Не все там гладко. Пусть создает теорию обязательных величин, что­бы дьявола усадить на цепь.

— Это возможно?

— Ты сам убедился. Ничего невозможного нет. С божьей помощью, разумеется...

5-27

Тайное письмо пришло с нарочным, и, прочитав его, патриарх оказался в полном смятении. Кто бы мог подумать, что пекущиеся о славе христовой оказались оборотнями, как были полны глумливых намерений, такими и остались? Не гнев переполнял владыку, а полная удрученность от содеян­ного единоверцами.

«...А еще ответствую, владыко, что овцы ваши суть есть волки, которые пришли в овчарню, дабы переждать холода, а едва растеплится, загрызть овец и самого пастыря».

Как можно, недоумевал патриарх, творить дьявольские дела и умильно целовать крест православный?

«...Негоже православному клиру обольщаться, принимая дары данайские, не заботясь о чистоте помыслов дарящих, ибо сказано в Писании: «Умоляю вас, братия, остерегайтесь производящих разделения и соблазны вопреки учению, ко­торому вы научились, и уклоняйтесь от них».

И это в тс дни, когда сам он уверовал в искренность и справедливость намерений вновь обращенных в христову веру собратьев своих, решив способствовать укреплению славян­ских позиций в державе.

«Нет, Отче, не пребудут они в праведном послушании и отплатили уже черной неблагодарностью».

Патриарх перечитывал письмо, выхватывая наиболее укоряющие куски тут и там, но в каждом из них сквозила горестная суть: передоверился ты, пастырь, грех твой ве­лик и отмолению не подлежит, ты сам помог выжить под­лому врагу.

А случилось следующее.

С немецкого подворья Православной церкви сообщал тайный осведомитель, проверенный многажды в верности своей, что в Берлине встречался с высшими представителя­ми неонацистской партии не менее важный русский прави­тельственный чин и беседа их носила сугубо секретный характер.

«...Еще ранее, в марте прошлого года, встречались они в аргентинском городе Кордова в присутствии скрываю­щегося от правосудия Мартина Бормана, где принято было слить подпольные капиталы обеих партий для организа­ции легального нацистского движения в Германии и Рос­сии одновременно. Причина такого слияния была одобре­на Борманом, который открыто заявил на встрече, что два арийских народа обязаны возродить чистую веру подлин­но арийской расы».

«Мыслимо ли это, откормленные волки из прежних лет нашли друг друга и^ несмотря на преклонный возраст свой, растят стаю для новых дьявольских гонений на христиан­ский мир?» — в смятении размышлял патриарх.

Но может ли он владычествовать, если самолично по­творствовал вчерашним обидчикам христианской церкви, антихристам-коммунистам, и как же тогда не прогневался Господь, если именем божьим благословлялись на разбой немецкие солдаты?

«А потому, владыка, коль сокрытых денег у нацистов и коммунистов суммы немалые, грядет в ближайшие годы беда большая, и надобно немедля бить в набат и объявлять повсе­местный поход против волков в овечьих шкурах, окаянных коммуняк, ушедших от справедливого наказания тогда и не­сущих великую скверну сейчас.

И мы, немцы, и вы, русские, знаете, сколь мерзостен нацизм и какие беды принесли коммунисты, а если дать им объединиться, от одной мысли становится страшно, какой безжалостный урод появится от этого грешного соития».

Не укладывалось в голове. И раньше были подобные по­слания, что заигрались молодчики в русский порядок, при­сягая на кресте, а бесстыжие вчерашние правители прибрали в свои грязные руки их вместе с благими помыслами. А его патриарший грех в том, что дал себя убаюкать и приход чумы просмотрел.

Почти сутки патриарх не покидал своих покоев, пере­читывал послание, молился и места не находил от полного смятения души. В пятом часу утра он по-прежнему не ощу­щал голода и усталости от долгих бдений. Он не нашел решения, как поступить ему, и это угнетало больше, чем само послание.

Куда ни кинь, всюду клин. Не может он отринуть одних ради защиты других, ибо не виноваты те, кто ради спасения земли русской по недомыслию младому стал под бесовские знамена, поклялся исполнять основной завет беспрекослов­но. На кого же кликать ему гнев божий, на чью сторону стать?

— Грешен! — упал он на лицо свое и долго пребывал в таком положении, а когда снова воздел руки к образам, ис­прашивая божьей помощи, пламя лампад и лампадок вско­лебалось, и лилово-фиолетовый дым коснулся его.

Он восстал с колен и увидел перед собой моложавого мужчину, одетого по причине сырости в плащ.

— Господи, спаси! Кто вы и как сюда попали? —- задро­жал голос владыки, и не хватило сил протянуть руку к коло­кольцу и вызвать служку. — Что вам здесь надобно?

— Прошел я сквозь стену, и я посланец божий. Вы моли­ли о помощи, и я здесь, — ответил пришелец спокойным голосом.

Патриарх закрестился, оберегая себя от дьявольских по­мыслов и происков. Пришелец не исчез.

— Но кто вы именно? Плоть ваша настоящая, а имя ваше?

— Имеет ли это значение? Допустим, в миру я работник органов безопасности, — без рисовки отвечал пришелец.

— Разве может посланец божий работать в столь безбож­ном месте? — выгадывал патриарх время, чтобы не выказать своего замешательства.

— Владыка, в вашем клире безбожников развелось боль­ше, чем в органах. Вам ли не знать?

— Не верю вам.

— Могу доказать. Мне известна каждая строчка посла­ния, — кивнул он на письмо. — Из-за него я послан. Вы находитесь в затруднительном положении.

— О, это просто сказано! — помимо воли воскликнул патриарх. — Вы христианин? Крещеный?

— Нет, владыка.

— Как можно! ужаснулся патриарх. — Брать на себя труд посланника божьего и не быть крещеным?

— Служение Богу не есть ношение креста на груди, а помещение Его в сердце, а православие не есть право на славу и волю человеков. Не будем устраивать диспут на бого­словские темы, — примиряюще сказал пришелец, видя, как готов возмутиться патриарх. — Повторяю: вы в трудном по­ложении и без знака Творца принять решение не способны. Укрепите сердце свое и примите наказ Всевышнего.

— Не могу я верить вам! — взмолился патриарх. — Зна­ков не вижу сильных. Уйдите!

— Фокусов показывать не стану, — усмехнулся прише­лец, — но доказать докажу.

Он приблизился к патриарху и шепнул ему три слова.

— Вам ведомо святая святых? — чуть не лишился чувств патриарх, и пришелец кивнул. Патриарх снова перекрестил­ся: — Тогда реките, — склонил он голову в согласии.

— Всевышний уповает, что силою своей духовной власти вы убедите президента уйти в отставку.

— Но это светская власть! Как я могу вмешиваться в мир­ские дела, не имея на то благословения божьего!

— Как? Вы обрушились на фильм Скорцезе «Последнее искушение Христа», хотя он в доступной форме говорил людям, что служение Богу выше мирских утех и самой жиз­ни. Вы духовник Всея Руси!

— Не примет он меня, а примет — не станет слушать.

— Тогда повесьте свои священные вериги на гвоздь и удалитесь в монастырь. Я наказ вам даю и не обсуждаю част­ности. Это глас божий. Он необсуждаем.

С патриархом в подобном тоне никто и никогда не разго­варивал, и трудно было представить, что вот так просто явится к нему пришелец и прикажет отработать сан свой именем божьим.

— Глас народа — глас божий, — заметил пришелец. — А народ русский взывает к справедливости, к суду над теми, кто узурпировал их плоть и душу. Удачи вам, владыка. Я буду рядом в час вашего испытания, — сказал пришелец и растворился в стене.

Можно верить, не верить, принять за обманные видения, но попробуй он не исполни воли Творца, если его послан­ник назвал священное таинство?

Дождавшись в молениях утра, патриарх распорядился договориться с аппаратом президента об аудиенции.

Проще пройти через игольное ушко, чем встретиться с президентом. С нынешним. То он болеет, то отдыхает, то лечится, то занят. Неизвестно чем. Ничем не занят. Врет — это следствие служения лживым коммунячьим догмам, а президентское окружение со смешками и ухмылками, с та­зами и кошелками растаскивает воровски последнее на­родное добро.

Таких мерзавцев вокруг себя даже сам дьявол не сподо­бился собрать. Ибо дьявол цель имеет, умен и хваток, а этот даже мозгов не имел, отбитых алкоголем.

Распаленный долгими и пустыми согласованиями ауди­енции, владыка совсем убедился, что ему не привиделся по­сланец и давно бы пора надрать уши клятвопреступнику, а буде он в справии телесном, и пинка дать.

В конце концов за два месяца визит патриарха утрясли.

И не было бы трудностей, когда бы не пожелал владыка говорить с президентом с глазу на глаз без посторонних, — как могли допустить сановные прихлебаи святотатство про­токола? Но владыка исхитрился, целей просьбы не выдал, а всего лишь намекнул, что надобно донести главе государства благую весть. Но без свидетелей.

Президент принимал патриарха в уютном кабинетике, нашпигованном подслушивающими и записывающими уст­ройствами. Минимум пять разных тайных служб пожелали видеть и слышать беседу. Самодовольным жестом президент предложил патриарху сесть, но к ручке не приложился из соображений: ты титан — и я титан.

Патриарх решил высказаться стоя.

Незаметный для обоих, судный ангел отключил видеока­меры и нарушил микрофонное хозяйство, а после чего шеп­нул владыке:

— В полемику не втягивайся, врежь ему от души и уходи.

Президент ждал, какую именно благую весть принес

ему патриарх, а раз не садится, не иначе просить будет его принять корону империи. Президент слегка развалился в кресле.

— Встань! — властно приказал патриарх.

— Что за фокусы, владыка? — чуть не засмеялся прези­дент. — Я у себя дома, а вы не хотите присесть — воля ваша.

— Подними задницу, — приказал судный ангел. — А то на коленях будешь стоять!

Это уже серьезно — насторожился президент, услышав глас незримого. Вот так благая весть!

Он поднялся. И патриарх приступил к миссии.

— Я принес вам письмо, которое доподлинно доказыва­ет, сколь далеко зашло беспутство вашего окружения при вашем полном попустительстве. Терпеть дальше нельзя.

—Давайте, — высокомерно и раздраженно произнес пре­зидент и протянул руку за папкой в руке патриарха.

— А посему надлежит вам сложить с себя полномочия главы страны и удалиться от власти вообще.

Гнев ударил в голову президенту.

— С каких это пор, — говорил он, — попы диктуют усло­вия и вмешиваются в мои дела? Не шибко ли распоясались?

— С тех самых пор, когда президент поклялся на Кон­ституции заботиться о народе! — гневно ответил патриарх, и судный ангел похвалил:

— Правильно, владыка. Много о себе мыслит этот червь. — А президенту посоветовал: — Не вздумай оскорбить божьего слугу. Язык с корнем вырву!

И для начала превратил он любимые тапочки президента в труху вместе с носками.

И стоял глава босиком, стыдливо поджимая пальцы ног...

— Я обдумаю ваше предложение, — хоть и в полном замешательстве, но внял он голосу разума. Может, божье­му гласу, может, народному, а скорее всего своему соб­ственному: никто на помощь не идет, а в ушах свербит от оскорблений.

— Не обдумаю, — настаивал патриарх. — А немедленно. Завтра чтобы в Кремле и духу твоего не осталось.

Патриарх стукнул державным посохом в пол и величаво удалился.

— Доигрался? — спросил судный ангел президента. — Так тебе и надо. И не жалко. С кривыми помыслами на дер­жаву не замахивайся. Ты столько раз обманывал народ, что нет тебе прощения!

Когда недоумевающая челядь вбежала в кабинет, она за­стала президента сидящим на диване в полной отрешеннос­ти, босиком, и только лилово-фиолетовый дымок расплывался под потолком. Челядь принюхалась. Потом присмотрелась. Президент явно надышался какой-то гадости. А вообще-то он стар и глуп... Только где теперь брать другого такого?..

В канун Рождества Христова, двухтысячного по счету, новый президент России получил уведомление о желании патриарха встретиться с ним ненадолго и без посторонних.

— Зачем? —^ спросил президент у помощника, принесше­го эту просьбу. — Я человек неверующий, играть в глупости не хочу. Верующих уважаю, и этого достаточно.

— Настоятельная просьба, — подчеркнул помощник.

Президент подумал и сказал:

— Судских пригласи.

Молодой генерал-майор, старый товарищ президента, явился незамедлительно. Президент спросил его:

— Как ты думаешь, зачем? Просить что-то станет?

— Я думаю, как раз наоборот. Передаст нечто.

— А что? Как считаешь?

— Аудиенция с глазу на глаз... Я думаю, передаст святая святых, — уверенно ответил Судских.

— И что это?

— Завет. Всегда беречь Родину.

Часть четвертая СУДНЫЙ АНГЕЛ

Так вот, в одной старой легенде говорится, что византий­ский орел поднялся очень высоко и просил Творца о вели­кой милости:

— Больше не хочу быть исключительным, сделай меня нормальным!

Всевышний пребывал в веселом настроении:

— А что Я тебе говорил? Одна голова — хорошо, а дву- главис — признак дебильности...

Если ты в день бедствия оказался слабым, то бедна сила твоя.

Соломоновы притчи

1-1

Расслабившись, Судских подремывал в дежурном по­мещении за президентским кабинетом. Оставались считан­ные минуты покоя, затем надо бриться, взбадриваться, включаться в дневные часы бытия. Президент, хотя и бла­говолил к нему, вида второй свежести не терпел, был тре­бовательным, оставляя на дружбу мгновения, а на службу все двадцать четыре часа.

Как любой человек, Судских испытывал слабости и те­перь настойчиво высвобождался из теплых объятий дремы. Он почти уговорил ее уйти, когда ощутил на себе присталь­ный взгляд. Глаза открылись, а палец замер на пульте вызова охраны.

Перед ним стоял юноша с волевыми и приятными черта­ми лица, одетый просто и неприметно.

— Не пугайся, Игорь свет Петрович, — опередил он воп­рос. — Кронид я, сын Марьи.

— Кронид? — включился механизм мозга Судских. — Но ты ведь не родился еще и родишься ли вообще? — ус­покоился он внешне, а удивление торило тропку в отаве разума.

— Вот он я! — ответил Кронид улыбчиво. — Сдвижка времен произошла с твоей помощью. И мне суждено по­явиться ранее. Божий посланец я. Хорошо, плохо ли, но об­стоятельства искривились, жизнь пошла по иному развитию, и Всевышний велел известить тебя. Ты ведь судным ангелом назначен?

Судских кивнул, внимая Крониду. Приход его несвоев­ременный и спешность обоснована вмешательством сил небесных в земные дела. Случай не частый, но первостепен­ный и не чистый.

— Всевышний предупреждает, что Ариман собирается взять реванш за поражение в прошлом году. Ты помешал его планам свершиться полиостью — Церковь не поддержала коммунистов, вняла голосу разума, и к власти пришел ра­зумный человек. Он не пичкал россиян сказками и волю свою утверждал открыто. Где надо, хитер, расчетлив, слов и денег на ветер не бросает, но у сильных людей есть маленькая сла­бость, которая приводит их к большим потерям, — они слиш­ком твердо стоят на земле, чтобы ощутить вибрацию малых сил, предвестниц землетрясения. Нет у них дара мгновенно распознать перерождение птички в дьявола...

Судских молча согласился. Допустим, встреча с патриар­хом. Президент встретил его учтиво и достойно, а о чем го­ворить с духовным правителем, слов не нашел, кроме обязательных. Ну и зря. Владыка не за посулами пришел, не за оплатой помощи, а хотел услышать обычные теплые слова понимания, путь и живут они в разных слоях величия. Ма­ленькая заноза могла в будущем породить чирей, а там и до гангрены, не дай Господи, рядом. Столько бед пережито, сколько душ загублено, лишь бы не дать дракону птичкой впорхнуть в кремлевские палаты! Опять склеивать разбитое время и зыбкое пространство? Такое и в сказке-то один раз случается, чтобы дети к чудесам не привыкли...

— Поэтому ты рядом с ним. Дорого обошлась нам его победа, — продолжал Кронид. — Всевышний дал тебе волю судить его поступки, если они несут вред. Не жди напомина­ний: без замаха бей.

«Каков стал? — частью корябали слова Кронида, частью удивляли жестокостью. — Мутанты непредсказуемы. Впро­чем, Иисус был не подарок тоже».

— Пока ничего опасного не нахожу, — высказал он свою точку зрения. — Президент властной рукой наводит порядок в разграбленной стране. Посул не дает, поблажек не дает...

— И с твоего молчаливого согласия уверится в собствен­ной непогрешимости, не заметит прихода дьявола. Еще и поможет.

— Так я и позволил! — вспыхнул Судских.

— Княже, сделка с Ариманом никогда не бывает обреме- | нительной вначале и не удручает никогда — смена убежде- i ний, и только. Его служители подобны плесени, они не появляются извне, возникают на месте, тихо и незаметно про- i никая во все поры общества. Там буква затерялась в алфави­те, там стекла перестали мыть, там забыли поздороваться, там старика выгнали из дома — так эта поросль вживляется и окрепшей культурой заполняет пространство. Масонство,, кня­же. Его породил Соломон и отвел три тысячи лет для полно­го воцарения новой культуры. А это новое рабство. Масоны 1 везде, но окончательной победы к двухтысячному году не % добьются. С божьей помощью ты нарушил их текущие пла­ны, а это время, которое не вернуть. Сроки сдвинулись, и прислужники Аримана проявляют нервозность, делают ошиб­ки. Воспользуйся. Смело добирайся до их корней, проникай

в глубь времен до основы причин, тут они тебе помешать не смогут. Ты будешь подобен пулеметчику перед строем луч­ников, рази смело!

— С чего мне начинать? — осознал необычность задачи Судских.

— Тебе виднее, — почти удивленно ответил Кронид. — На то ты и судный ангел Всевышнего, с той лишь разни­цей, что караешь не следствия, а причины, разишь не верш­ки, а корни. Дерзай, княже! Поступательное движение необратимо...

Как он явился в последнюю секунду сна, так и раство­рился в нем, легким дуновением колыхнув складки штор на окне.

Судских сел прямо, упершись обеими руками в упругий диван. Ведомо ему все сказанное Кронидом, но как искоре­нять пыль, если сама она суть вещей, часть естества? Все ветшает, приходит в упадок и разрушение, на месте прежней жизни возникает другая...

Тогда стань прахом и смиренно жди под ступнями чу­жих ног, когда придет возрождение, которое может и не наступить.

В шесть часов утра взбодренный холодной водой Суд­ских дожидался рапортов о готовности к рабочему дню струк­тур охраны и передвижений президента. По заведенному порядку в это время он вставал, мог и раньше.

— Игорь Петрович, — включилась дипольная связь. Президент вызвал машину, едет в Кремль, — доложил де­журный офицер.

Судских был координирующим центром. Должность, ко­торую ввел новый президент. Что бы ни случилось в стране чрезвычайного среди ночи, решения принимал один из глав­ных офицеров безопасности. Он требовал, он и отвечал. Пре­жняя королевская рать себя ответственностью не обременяла, а кавардаки в стране, как правило, начинались с ночи. Ут­ром кавардак брались разгребать, перекладывая обломки со своей здоровой головы на больную, еще не совсем отморо­женную голову. Хорошо получалось. Рыжие мальчики наду­вали щеки перед черными, те подключали лысеющих, и все они вместе устраивали здоровый одесский шум. Президент, согласно сценарию, стучал кулаком, наступала тишина, и по­являлся герой. Он исполнял долг и пропадал со сцены, а мальчики из команды затевали новый хоровод, баюкая вы­жившего из ума президента.

Новый глава страны расписал за каждым место и ответ­ственность. Мальчики обзавелись справками о недержании мочи, о дистрофии и умственной отсталости, тогда наконец появились мужи, способные стать мужчинами, о чем во вре­мена Ельцина забыли начисто.

Российские цари подвигать любили и задвигали потом, чтобы не оплачивать подвиг сполна и не остаться в тени ге­роя. Герои предерзко плевались, отчего царям суждено было спотыкаться на скользком. Именно скользкий пол привел Романовых к революции, а большевики не посчитали за честь подтирать за венценосными особами. Честь — понятие кры­латое, которое вытравили невежеством из русских душ. Что­бы тело не летало, а душа не помышляла.

Приняв сводки ночных происшествий и оперативные доклады, Судских встретил президента. Поздоровались обык­новенно: за ночь авральных ситуаций не случилось. Однако наметанный глаз его отметил некоторую тщательность в по­ведении дежурного генерала, как будто припасен не то вкус­ный пирожок, не то гадость замедленного действия.

— Почему такой блестящий вид? — спросил он.

— Обычный, — оглядел себя Судских.

Еще один быстрый взгляд, и президент молвил:

— Тогда пошли. С тебя и начнем.

Пробежав глазами сводки, он поставил две птички на­против двух сообщений.

— Ночным рейсом из Чарльстона прилетел в Москву, — зачитывал он вслух, — президент межнациональной финан­совой корпорации «Брад» Мойзес Дейл по приглашению бан­ка «Интерглобал». Зачем именно мне это знать?

—- Чарльстон — столица мирового масонства, а Мойзес Дейл —- кадровый разведчик израильской Шин Бет и ника­кой не коммерсант, — лаконично пояснил Судских, и прези­дент такую расшифровку принял. О подпольной суете вокруг России он велел докладывать немедленно ему, тщательно отсортировав информацию.

— Воливач в курсе?

— Разумеется. Оперативка из госбезопасности.

— А это зачем? — постучал он кончиком карандаша воз­ле другой птички: — Борис Китайцев уехал из особняка Ильи Трифа в пятом часу утра. Гуртовой остался.

Оперативки для президента составлял один из четырех старших дежурных офицеров, и Судских вменялось объяс­нять их назначение:

— Илья Триф — президент коммерческого банка «Интер­глобал». Через этот банк происходит утечка валютных средств за рубеж, чем обеспокоен Центробанк. Мойзес Дейл — старый знакомый Бориса Китайцева. Благодаря его протекции в меж­дународных финансовых кругах Китайцев добился высокого положения в свите и правительстве экс-президента.

— Кому он нужен теперь, балбес и выскочка? — брезгли­во поморщился президент. — Я поснимал его со всех видов довольствия, рычагов власти он лишен.

— Не скажите, — возражал Судских. — Китайцев сохра­нил посты во многих сырьедобывающих корпорациях, по- прежнему имеет вес в международных сферах бизнеса. Что касается его умственных способностей, умному дяде за спи­ной Китайцева умственные изыски не нужны, требуется ис­полнитель воли без страха и упрека, чему как раз соответствует Китайцев.

— Проведем национализацию, посмотрим, кому будут нужны эти арапчата, — пробурчал президент.

273

— Это и есть главная причина пожарного приезда Мой- зеса Дейла, — подытожил Судских. — Поэтому спешно со­брались три бывших кита под патронажем израильской разведки.

10 Заказ 766

— Выдворить? — советовался президент.

— Можно понаблюдать. Выдворить всегда успеется.

— Теперь причины вашего румянца на щеках понятны, Игорь Петрович, —■ заключил президент. — В какие тайны собрались меня посвящать на этот раз? Читайте лекцию.

— Именно, — усмехнулся Судских.

Знания этого генерала президент отличал среди прочих. Те относились к самой не изученной им полочке знаний. Мистика, оккультизм, эзотерические науки, Церковь и даке всеобщая история, которую он знал неплохо, особенно ее военную часть, но подоплеку и корни событий прояснял Судских. Часто президент поражался, когда общеизвестный исторический факт в интерпретации Судских обретал новые краски и трактовался иначе.

— Тема сегодняшней лекции — масонство, — полушут­ливо сказал он. — Его устремления на стыке тысячелетий. Вчера, провожая владыку, я имел с ним короткий, но со­держательный разговор. Он поведал о суете, какая нача­лась в мире в связи с усилением поисков библиотеки Ивана Грозного. А в знак дружбы светской и церковной власти не грех бы помочь в розыске части наиболее ценных для Церкви книг.

— Да нет проблем, — согласно взмахнул руками прези­дент. — Только где она, эта библиотека? Ее лет двести ищут, а найти пока даже следов не могут. Вашему ведомству и кар­ты в руки.

— Смотря какие. Не всякие игральные здесь подойдут. Дейл прикатил согласовать правила игры.

— Книги, карты, израильская разведка, масоны — не много ли накручено в один присест? — не понимал президент.

— Говорю, значит, знаю, — веско ответил Судских. Эти его недомолвки и сухие ответы настораживали президента. Глава государства и — тайны. По каким таким правилам генерал Судских считает нужным одно объяснять, а по по­воду другого — вроде как мальчишке назидают: ты еще мал знать такие вещи. Возмущение проходило, а интуиция подсказывала, что от таких недомолвок часто зависит бе­зопасность его и государства в целом. Много знать — ни­чего хорошего, спится плохо.

— Речь идет о пяти конкретных книгах, якобы побывав­ших в коллекции книг Ивана Грозного. Когда-то они были в

моих руках... — задумчиво прервал свой рассказ Судских и, спохватившись, продолжил без лирических отступлений: — Книги представляют уникальную ценность. В них ответы на все вопросы будущего, вроде штабных карт противника. Кто хозяин карт, тот спокоен.

— Любите вы, Игорь Петрович, мифические штучки, — Недовольно молвил президент. — Какая чепуха! В каких книгах написано, как из ярма международных кредитов вырваться, как авгиево дерьмо от прежних управителей российских вы­везти? Покажите мне!

— Зачем шуметь? — остановил всплеск негодования Суд- т ских. — Давайте сначала найдем книги, а потом будем ре- I шать, нужны они людям или нет. Церкви они понадобились

не ради каприза. Падение морали в обществе очень ее беспо­коит. И не скудость церковных кружек тому причиной, не падение авторитета -разрешаются моральные устои, разру-1 шается государство. Хорошо хоть божьи слуги первыми за- \ "ЛБили набат Как ни далеки они от современных излишеств, а первоочередные задачи власти осознают верно.

— Берите да ищите, — остыл президент. И вовсе обретя разумный тон, спросил: — Помощь нужна?

— Нужна, — подтвердил Судских. — Требуется ваш указ, чтобы УСИ обладало приоритетным правом поиска книг, имело доступ всюду, а другие службы и органы хотя бы не мешали нам в этом. Дело того стоит.

— Делайте, — поднял на него глаза президент, будто он уговаривал Судских спешно заниматься поиском и наконец уговорил. — Долго ли продлится поиск?

«Быстро соображает!» — похвалил про себя Судских. Ког- да-то президента любили выказать эдаким сапогом против­ники, начисто забывая, что сапог бывает мягким, но о-чч-ень сильно бьет по чужой заднице, надетый на сильную ногу. Да ив сапогах легче топать по грязи последних лет.

— Месяца за три думаем уложиться. Кое-какие наметки есть, — уверил его Судских.

— Так уж и за три? — не поверил президент. — Столько лет искали и следов не нашли, а бравый генерал Судских берется посрамить научный поиск, детективный и все раз­ведки мира.

— А я не стану искать, где светло, а где лежат в темном месте, — подчеркнул Судских. — Люди у меня опытные.

— В добрый путь, — кивнул президент.

Как раз последнее он понимал хорошо. У него среди по­следних правителей России было главное — команда спод­вижников, не один год проверенных единым строем. Вроде бы у каждого претендента на власть была команда едино­мышленников. Была у Ленина, но шайка авантюристов, была у Сталина, но опричнина, остальных и в вожди записывать стыдно — временщики. Вожди нужны дикарям. А нынещ- ний к походу готовился тщательно, гороховый концентрат в * рацион не брал, маршальских жезлов не сулил и обозом не обременял движение. От теоретиков и практиков, проще го­воря, от алхимиков, предлагающих свой способ получения золота из ничего, он не отмахивался, а предлагал получить такой самородок в каждом отдельно взятом мешке, который и вручал соискателю. По мешку получили Абалкин, Явлин­ский, Гайдар целых два. Мешок на двоих получили Зюганов с Николаем Рыжковым, но бездна. Слова президента: «Хва­тит опытов с Россией» —- стали крылатыми. Желающих ра­ботать оказалось много больше, чем объясняющих, как надо работать. Призадумались и думские. Выяснилось, что краси­вых глаз ни у кого не оказалось. Напрашивался жуткий для них вывод. Хуже не бывает...

Из Кремля Судских покатил к себе в Ясенево. Дежурство кончилось, а работа — работой. За ночь он принял несколь­ко важных сообщений, сделал необходимые распоряжения, поломав голову над ними, но подчиненные видели перед со­бой подтянутого, щеголеватого генерала, несколько иронич­ного, готового взбодрить шуткой, шуткой и наказать.

Управление Судских работало по раз заведенному поряд­ку, авралы его не колотили, ритм не сбивался. Многие счи­тали шефа УСИ любимчиком всех президентов, какие приходили к рулю страны, Воливач благоволил к нему неиз­менно, и все же успех Судских крылся в другом — в его научной лаборатории, которую возглавлял Григорий Лаптев. Сторонник пифагорейцев, он подвергал любое задание ма­тематическому анализу и вообще жил под лозунгом: где по­является математика, там начинается наука. Поэтому любое задание для УСИ не начиналось с нуля, оно предвосхища­лось на компьютерах лаптевской лаборатории.

О библиотеке Ивана Грозного рассуждали много и дав­но, ее искали на уровне любителей, и лишь один Лаптев за­метил больше года назад: на стыке тысячелетий о библиоте­ке вспомнят основательно, она потребуется многим, и без научного подхода к поиску не обойтись. Прежде всего — по­чему она остро потребуется, и сразу всем? На это у Лаптева был готовый ответ: новое — это хорошо забытое старое. Кому-то очень потребовалось забыть или затушевать про­шлое, а на стыке веков, тем более тысячелетий, всегда есть соблазн покопаться в минувшем, скорректировать, так ска- f Зать, настоящее. Среди книг Ивана Грозного хранились уни- J кальные издания, которым лет было побольше, чем самому j времени от Рождества Христова: арианские заповеди, писа- { ния древних христиан, хронологии, которые в угоду себе \ изменяли могущественные правители. Времена владычества ! ветшают, тоща одним требуется подновить фасад возведен- I ного здания, а другим — развалить его до основания. Учение Христа порядком износилось за две тысячи лет, перелицовке оно не поддается, выбрасывать грешно, так не лучше ли отыс­кать забытое лекало?

К древним книгам, твердил Лаптев, приложили гадкие ручонки еще в Византии, к библиотеке Грозного — Романо­вы. И тем и другим было крайне выгодно уничтожить опас­ного конкурента в виде древних знаний. Константинополь — второй Рим, Москва взялась быть третьим и торжественно провозгласила: четвертому не бывать. Чего это вдруг? А вот, ч мол, мы какие — древние и великие, Романовы на века с * христовою верою заедино, земли российские нам от Бога принадлежат, и путь нашей 18-й гвардейской армии у нас никто не отберет!

Есть у Романовых конкуренты, твердил Гриша, масоны. Эти запросто докажут: четвертый Рим — это мы.

В дьявольском 1998 году он нашел точку отсчета поиска древних книг: Константинополь, 666 год. Тогда христиан-V ство перестало убеждать словом и взялось за меч, огонь и * веревку. Блаженный Иисус благословил погромы и разбой, иначе не выжить его последователям. Хватит убеждать непо­нятливых, того и гляди пророк Мохаммед возвестит иную благую весть: правоверные! бей жидов, спасай планету!

Судских ниже и ниже опускался по ступеням истории, слои времени расступались перед ним, мрачнея с каждым шагом. Менялись одежды встречных, язык говоривших те­рял эластичность, становясь гортанным, отрывистым, будто

сплошь состоял из воинских команд: встань! принеси! пади! Чужое время, неприятное...

Он двигался среди возбужденной толпы, его толкали со всех сторон, и толчки эти направляли Судских в одну сторо­ну—к нижнему городу. Он не рискнул спрашивать, чем разгневаны эти люди. Вопрос мог оказаться опасным, на него уже косились окружающие: не так одет, смотрит не так... Задние стали напирать на передних, движение прекратилось.

— Бей солдат Зенона! — взвился истошный вопль, и тол­па подхватила братоубийственный клич. Сжатый со всех сто­рон, Судских пытался разглядеть, на какую преграду натолкнулась толпа, увлекшая его в опасное плавание, но только ряд копий с долгими жалами видел он шагах в десяти поверх голов.

«Зачем я именно здесь очутился?» — стучало в голове, и он злился на себя за неразумное решение скакнуть сразу сквозь время в желаемый отрезок. Да, именно так он поже­лал: хочу к истокам, мне надо идти от истока... И попал к истокам вражды. Дьявольский трехшестерочный год и Ви­зантия с ее пурпурными цветами изощренности Древнего Рима. Изощренность в роскоши, изощренность в убийствах, где казни выдаются за праздники при многолюдном стече­нии масс, а пышные праздники венчают массовые убийства по случаю. Достойный преемник Рима, новая вера не изме­нила сущности поступков вождей...

— Пропустите нас к ариям! — завопил сосед слева, а тол­па подхватила вопль. Сосед покосился на Судских, что-то шепнул другому, и толчок выбросил Судских вперед, прямо под копья и копыта лошадей. Плотный строй конной гвар­дии Зенона, управителя Константинополя, спокойно дожи­дался пика беснования толпы.

Копья с долгими жалами частоколом опустились перед Судских. Толпа отодвинулась прочь, оставив его один на один перед хмурыми гвардейцами с неминуемой расправой.

Подъехал сотник и, свесившись с седла пониже, к уху Судских, сказал негромко:

— А теперь уходи, Лисимах, свое дело ты сделал. Зенон останется доволен.

«Весело, — мельком подумал Судских. — Я попал в гапоны...»

Не выясняя, чего вдруг он записан в Лисимахи, Суд­ских заспешил меж троерядным заслоном конных гвардей­цев и только за строем пеших копьеносцев перевел дух. Тут пулеметов не водится, дистанция коротка, много не разговаривают... Крайний десятник, пожилой воин, смот­рел на него неуважительно, явно собираясь словом выра­зить к нему презрение.

— А что поделаешь, брат? — нашелся Судских, лишь бы миновать быстрее горячий пятачок событий.

— Кому брат, а кому и гад, — ответил воин ворчливо. — Доволен? Эту веру ты проповедуешь? Сейчас поклонников Иисуса раздразнят сильнее и всю свору пустят на ариев. Мало вражды?

— А ты арий? — спросил Судских.

— Я служу базилевсу, — нехотя буркнул пожилой воин. — Вот и хлебаю дерьмо...

Судских оставил дальнейшие расспросы и заспешил прочь через поле конских игрищ к хибарам нижнего горо­да. Его провожали неодобрительные взгляды пехотинцев. Выходцы из простолюдинов, они не жаловали фанатиков Иисусовой веры. Они не защищали ариев и не побивали христиан, а в сложных интригах патриарха и базилевса выполняли роль плотины, чтобы, сломавшись в опреде­ленный момент перед напирающими фанатиками, пропус­тить их к поселению ариев и бить потом тех и других. Так распорядился управитель Зенон, так подсказал ему Ме- лесхис, последователь учения Максима Исповедника. Этот последний давно призывал бить и правых, и левых, чтобы не замутнять чистой веры христовой...

На дороге путь ему преградил небольшой заслон хмурых людей. Они настороженно выставили перед ним скудное во­оружение свое из кольев и цепов.

— Лисимах! — ахнули в толпе.

— Я не Лисимах. Я судный ангел, посланник Всевышне­го, — храбро ответил Судских. — Вглядитесь.

— И вправду не Лисимах, — с разочарованием и недо­умением заговорили люди. — Но кто ты?

— Уже ответил, — кратко молвил Судских. — Ведите к старейшине и поспешайте, вот-вот христиане будут здесь.

Двое настороженных мужчин повели его узкой кривой улочкой меж глинобитных мазанок, сведенных вместе одной стеной без единого оконца. Изредка в стене попадались глу­хие калитки, одна на две мазанки, как принято было у кон­стантинопольских ариев.

Проводники остановились у очередной калитки и стук­нули условным стуком. Маленькая дверца распахнулась сра­зу. Старец с длинными седыми космами посторонился, пропуская всех внутрь темного жилища.

Низкий свод, полумрак, скудость утвари, молодая жен­щина с грудничком на руках, большие глаза наполнены ис­пугом и тревогой. В маленькой плошке с маслом едва живой фитилек.

— Мир вам, — приветствовал Судских. — Времени нет. Лисимах ведет сюда разъяренную толпу. Берите самое цен­ное и уходите.

— Что у нас ценного? — уныло развел руками старец. — Дитя малое, не ведающее пока мук за веру? Л если и был золотой браслет у внучки, его отняли год назад по указу пат­риарха на христианский храм...

Он явно не понимал, зачем здесь этот чужеземец с лицом подстрекателя фанатиков Лисимаха.

— Ты знаешь, отче, о каких ценностях я говорю. Заби­райте немедля и следуйте за мной, — сказал, взяв старца за руки, Судских. Сейчас взгляд стоил больше слов.

— Это посланец Всевышнего, — тихо подсказал старцу один из вошедших с Судских.

Старец поднес плошку светильника ближе к его лицу. В выцветших от времени глазах старца он прочитал сосредото­ченность, шевелились губы...

— Признал, — сказал он. — Ты поможешь нам выбраться из города?

— Идите за мной без тревоги, — уверенно ответил Суд­ских. — Я послан помочь вам спасти древние книги...

Пришедшие и старец не заставили себя ждать дольше. Из-под ларей они добыли что-то, завернутое в домотканину, пропустили Судских вперед и вышли следом. Женщина с ребенком прикрыла дверцу, поцеловав наскоро ее косяк, по ведическим законам выставив ладонь, она убыстрила шаг за остальными.

Судских спешил, влекомый вперед неведомой увереннос­тью. Кривая улочка вывела его к мощенной камнем широкой дороге под уклон, ведущей прямо к прибрежным строениям в гавани. Только теперь путники почувствовали себя увереннее. Дважды их пытались остановить солдаты, но признавали в нем Лисимаха и отпускали, глумливо улыбаясь.

— А кто он, этот Лисимах? — спросил на ходу у старца Судских, стараясь идти рядом.

— Как тебе сказать, добрый проводник, — не сразу от­ветил старец. — Перебежчик. Лисимах был арием, жил в аркадской общине. Однажды украл общинные деньги, за что обязан был понести наказание по собственному выбо­ру: прыгнуть со скалы в море или отрубить себе кисть пра­вой руки. Лисимах отказался от веры, убежал к христианам и стал ярым приверженцем веры христовой, подстрекая лю­дей убивать ариев. До этого мы ладили... Савл ведь тоже не по доброте своей принял христианство, как убеждают в том апостолы новой церкви. Ему посулили большие деньги, если он уведет общину из Вифании, спасет от притеснений. Савл хорошо знал окрестности, знал, где расположены римские караулы. Он согласился. На привале его очаровала моло­денькая иудейка лет тринадцати от роду. Савл был с нею, и поутру отец соблазнительницы сказал ему: оставайся с нами, тебе будет лучше. Савл согласился, принял по крещению имя Павла и быстро выдвинулся в первоапостольные. Так и наш Лисимах...

За рассказом пришли в порт. Еще издали Судских разли­чил косую рею среди мачт других кораблей и безошибочно признал славянскую ладью. Не сбавляя шага, он направился к ней.

На ладье готовились отплывать.

— Эй! — крикнул Судских. — Ждите!

Крик услышали, с удивлением разглядывая идущих.

Приблизились вплотную. Подбоченившись, их встре­чал у сходни остроглазый дядька с окладистой бородой. Кожаный перехват с крупными бляхами указывал на его старшинство среди остальных на ладье, а обруч на льня­ных волосах выдавал славянина. Да он и не скрывал этого, выглядел увереннее других купцов на рядом стоящих по­судинах. Год назад побывал в Константинополе Ратислав с дружиной, болгарский князь, сжег склады византийских менял за унижения, которым подверглись славянские куп­цы, и наказал базилевсу Констансу Второму: хоть один во­лос слетит с головы любого славянина, обреет базилевса наголо вместе с его наложницами, а не поможет бритье — и головы посымает.

Судских хотел было спросить, куда путь держит собрат, но старец опередил его:

— Будь славен, брат. Ты болгарин?

— Будь славен, — откликнулся остроглазый кормчий. — Знамо, болгарин. Нужда есть?

— Возьми их, — вмешался Судских.

— Арии, — понимающе кивнул кормчий. — Возьму.

— И переправь дале к русичам, там им нужное место, пусть поведают люду тамошнему, как измываются христиане над истинной верой, как Бога гневят. Смута здесь.

— Сделаю как просишь, — ответил кормчий Судских и махнул приглашающе взбираться на борт ладьи.

Услужливые руки с борта потянулись к ариям, и Судских отодвинулся назад.

— А ты не с нами? — спросил старец. Слезились водяни­стые глаза, натыкаясь на прощальный взгляд.

— Отправляйтесь с миром и сберегите книги ариев для потомства: это важнее жизни, — пожелал Судских.

Старец молча поклонился ему в пояс и снова глядел на своего спасителя, не решаясь на вопрос. Остроглазый с ла­дьи торопил, уже рею натянули доверху, и парусину запол­нял ветер, и отцепить чалку неторопливо дожидался юнец.

— Как величать тебя? — решился старец. — Как Богу хвалу вознести?

— Игорь Петрович!

Судских открыл глаза. Смольников напоминал о своем при­сутствии в кабинете: Судских приглашал его на десять утра.

— Извини, Леонид Матвеевич, размечтался и задремал. — Судских поднялся из-за стола и пожал руку Смольникову. — Звал я тебя вот по какому вопросу. Ты византийскую историю знаешь? Не в объеме, разумеется, школьной программы.

— Да, Игорь Петрович, — уверенно ответил Смольни­ков. — Реферат писал по древней византийской культуре. Беднейшие в культурном отношении времена, скажу я вам. Период становления христианства был сопряжен с паде­нием светской культуры, живопись, литература — все ху­лилось Церковью...

— Прекрасно, — остановил говорливого Смольникова Судских. — А ответь мне, почему нигде в исторических книгах нет сведений о бунтах в Византии на религиозной почве?

— Почему нет? — садился на своего конька Смольни­ков. — Есть. Но покрашено, лакировано и с ног на голову поставлено. Сигнал к агрессивным выступлениям против ариев подал епископ Кесарии Василий в середине четвертого века вместе с братом своим Григорием Нисским. Василий в книге «Шестоднев» изложил принцип христианской морали. Нечто вроде «Манифеста коммунистической партии». И бо­лее трех веков христианские проповедники правдами и не­правдами насаждали свою веру, на что византийские базилевсы смотрели сквозь пальцы, считая чудачеством. Но низшим слоям византийского общества такие забавы пришлись по сердцу: что бы ни делать, лишь бы не работать. Чудачества переросли в политику, стали грозной силой противления вла­сти. Прибавилось пророков и бесноватых. Более других уп­ражнялся в этом Максим Исповедник. Он договорился до того, что причислил Иисуса к богам. Уже не посланец бо­жий, а Бог. Родом из богатой семьи, он служил секретарем у императора Гсраклия и наследство семьи раздавал на под­держание смут против ариев. Гераклий не потерпел рядом с собой провокатора и удалил Максима Исповедника от дво­ра, запретив тому вести разговоры о божественном проис­хождении Христа, но, к сожалению, джинна выпустили из бутылки, религия стала заботой византийских императоров. Смуты набирали мощь, ряды агрессивно настроенных хрис­тиан ширились. В 641 году престол унаследовал император Констанс Второй одиннадцати лет от роду. К внутренним волнениям прибавились опасения извне, в любой момент Ви­зантия могла развалиться под ударами арабов, которым хри­стианство было подобно красной тряпке для быка. Внутренние раздоры были арабам на руку, и под давлением внешней опас­ности Констанс Второй провозгласил указ об одной воле Христа. Указ запрещал утверждения о принадлежности Иисуса к богам, а Максима Исповедника велел тайно удавить. Указ еще больше раздразнил христиан, они открыто выражали недовольство, оказывали вооруженное сопротивление войс­кам, устраивали резню ариев. Из-за постоянных вооружен­ных бунтов Констанс Второй перебрался в Сиракузы, где был убит по приказу христианских проповедников. А за два года до его смерти в 668 году в Константинополе произошла са- ? мая кровавая разборка христиан и ариев. Войска не вмеши- лj вались, и за сутки христианские орды вырезали почти всю * . общину ариев, более десяти тысяч человек. Вот так, Игорь ^ л Петрович, миротворец Иисус прокладывал себе путь к вели- ily чию. Более грязного становления не испытывала ни одна ре- ' , лигия, которую нынче величают светлой.

— Это точно, — поддакнул Судских. — Слава Богу, те­перь Церковь собирается тайное сделать явным.

— Собираться — еще не сделать, — уточнил Смольников.

— Поможем, — сказал Судских. — Я включил тебя в груп­пу поиска библиотеки Ивана Грозного. Не против?

— Спасибо, Игорь Петрович, — разулыбался Смольни­ков. — Это по мне, живота не пощажу!

— Вперед, литератор, — без язвительности напутствовал его Судских. — А имя Лисимаха тебе ведомо?

— О, Игорь Петрович, ваши познания вызывают по­чтение, — уважительно посмотрел Смольников. — Этого человека даже из книгочеев мало кто знает. Я случайно откопал его в «Хрониках». Это сподвижник хазарского ка­гана, его тайный осведомитель в Византии. Золотом подку­пал правителей, им же разжигал вражду между христианами и ариями. В 667 году его молния убила на глазах многих людей, когда он бесновался с проповедью в дождь. А вы откуда о нем прознали?

— Случайно, — отвел глаза Судских. — Чисто случайно...

1-2

Вольно раскатившись по зеленой степи, конные и пе­шие, возы и волоки двигались на запад к Днепру. Тепло и пахуче струились запахи, перед закатом сама земля не могла надышаться, источая умиротворение, словно не было даль­ней дороги и разгромленного ненавистного хазарского кага­ната за спиной, а все эти люди, конные и пешие, — всего лишь переселенцы от устья реки Итиль к славному Днепру.

Святослав ехал в середине многотысячной вольницы, подремывал, покачиваясь в седле, без шелома и тяжких дос­пехов, в одной посконной рубахе: отряды доезжачих развед­чиков рыскают по степи во все стороны в поисках

незадачливых противников, мышь не проскользнет незаме­ченной, и меч Святослава приторочен одесную без дела. Тишь и покой.

Озадаченным взяться неоткуда. Еще на пути в каганат Святослав отрядил воеводу Палицу Сужного с крепкой дру­жиной, который растрепал печенегов по дальним оврагам, побил и пожег начисто за прежние прегрешения и в назида­ние на будущее пригрозил кочующим князькам не соваться под ноги, и теперь тут и там среди высокой отавы торчали шесты с отбеленными черепами печенежских ханов, имени­тых князьков и тысяцких. Поделом: много славян и русичей полегло зазря от коварных набегов на мирные поселения хлебопашцев, да скольких увели в полон с малыми детьми и девками, которых продавали хазарам, а те отправляли поло­ненных дальше южным путем в Константинополь на вечное рабство и чужбинные муки.

Сколько ни побивай печенегов и половцев, они, подобно степной траве, восстают из пепла, и, расчистив дорогу дру- жиной Палицы Сужного, Святослав ударил хлестко по кор­ням зла, по хазарскому каганату. Никто из хазар-воинов не ] ушел, обезлюдел очаг работорговли и зачинщик коварных j смут, а печенеги и половцы разом припали к властной длани J киевского князя.                                                                                                              !

Святослав беспечно потянулся, разбросав мускулистые руки по сторонам. Хвала Сварогу и Перуну слава, оберегли русичей в кровавых сечах, на стороне справедливых стали, и путь назад открыт вольной степью.

— Эй, Игорь! — зычно позвал Святослав. — Подь сюда!..

Игорь, младший сынок воеводы Сужного, изрядно весе­лил князя в беспечное время пути, бессменно прислуживал на стоянках. Малому всего пятнадцать от роду, а смышлен и смел, умом и телом в батяню пошел. Когда громили былую столицу каганата Семендер, Игорь возглавил три десятка конных и в решительный момент сечи лютым наскоком вы­бил брата кагана из игры. На шею Ссюглы-младшему наки­нул удавку, сволок с коня, так и приволок в стан русичей куском вяленого мяса...

Игорь подъехал, красуясь, смешливый и статный, и конь под ним веселился.

— Здеся, княже!

— Не здеся, а тута. Чему скалишься?

— Да вот иудей развеселил притчей, который ведун-вра- чеватель, что с нами изъявил желание через Киев на Любеч добираться. Добран, который с девкой.

— Скажи, чего он там, повесели, а то стан разбивать ско­ро, — милостиво разрешил Святослав. В походе только Иго­рю и разрешалось позабавиться, шуткой растормошить строгого князя.

Игорь пристроился стремя в стремя и заговорил певучим речитативом, как делают это гусляры. Подсмеивался, но под­метил верно у сказителей, далеко пойдет...

— Хитрый и мудрый царь иудейский Соломон до девок и мужних баб охоч был постоянно и хотел побаловать с женой своего военачальника. Его в дальний поход отослал подале от Иерусалима-столицы, а сам к молодухе его шастанул. Во­еначальник Соломона сам-ухарь, повадки своего царя знал верно, взял и женке своей па срамные места пояс надел же­лезный. Ключик увез. Вызвал молодуху царь и предложил: давай побалуемся. У них там это запросто: где сгреб, там и... В общем, не отказала она. Рада бы, говорит, соком исхожу от желания, вся тщусь и такие чудеса могу тебе устроить, что зашлешь муженька мово в края запредельные, только муж на меня железный пояс надел, а ключик увез. А как ты всякое- такое делаешь? — спросил Соломон. Дырочки оставлены, отвечает она. Вот и хорошо, обрадовался царь. Была бы ды­рочка, то просочится и пырочка!

Игорь приготовился расхохотаться следом за князем, а тот нахмурился и сказал сердито:

— Тьфу, непотребство! Мал ты ишо! Не то что срамить чисто женское, а думать о том гадко. Это ты срам такой до дома везешь? Или в жизни походной вольной о святости женского начала забыл? О чем талдычит...

— Прости, княже, — потупился, поутих Игорь. — Тятька вот грозится окрутить с походу, знать ить надо...

— Нехитрое дело, само сладится, была б любовь и ува­жение. Надо светлое помнить, а не гадкое запоминать. Даждьбог сурово карает за непотребство, али забыл? Велю жида этого увезти подале в степь и бросить воронью на съеденье, больно речист и похаблив, неча отравлять глу­пых словесным зельем. Ехай от меня, нечестивец! — на­путствовал он сурово молодого ратника. Потом жаль стало закручинившегося Игорешу, и крикнул вослед: — Эй, горе- хаяльник, отцу передай стан разбивать у Ирпени, а плен­ных менял подале от славянского стана размещать, чтобы и духу их поганого не слышать!

— Будь спокоен, княже, — поклонился Игорь и спешно отъехал исполнить наказ, оставив Святослава помрачневшим.

Его самого пятнадцати годов дед, великий князь киевс­кий Олег, брал в поход на Царьград. Изрядно полупцевал византийцев и принудил беспрекословно соблюдать договор со славянами, иначе в следующий поход приведет с собой болгар, македонян и западных русичей, тогда от Царьграда пыль останется, а от Византии — прах. Очередной щит при­бил на городских вратах и убыл гордо. Правил в то время Византийским царством Константин по кличке Болгаробой- ца, которого отец называл Поганейшим за жестокость, спо­собность к предательству и коварство. Не зря Олег пригрозил брать в поход болгар, есть им за что посчитаться с поганым императором, обид не простили... А развратен был ужасно, от человеческого обличья ничего не осталось. Пригласил отца танцы посмотреть на званом пиру, а Святослав в щелочку занавеси подглядел. Раз только глянул, а ужас остался на­всегда: голые девки кругом писали, изображая фонтан. Не приведись такому на Руси прижиться, изыдет тогда срам на русичей, и быть ей поглощенной похотью, а за ней стыда и чести не сберечь. Уж на что крепка и хороша телом жена, сколь желанна и горяча в постелях, а преступить святость, сдернуть рубаху с налитого тела Святослав не отважился. Груди крепки для младенца, руки горячи для него, а действо само по велению Сварога, чтобы род жил вечно.

Отец, князь Игорь, в жены себе брал сильную и крепкую и сыну подыскал надежную пару. Мать Святослава, княгиня Ольга, кровей была не княжеских, воеводских, просто пере­возчицей служила на реке Великой под Псковом. Взглядом пришила отца к себе и в Киев въехала полноправной княги­ней, статью и говором. Не от напыщенности княжение, от веры в вечных славянских богов, от правоты за русичей, и всяк тот князь, кто делом прав.

До Киева рукой подать. Последний стан разбили с пер­вой звездой у Ирпени. Она слабо заискрилась в темнеющем зоревом закате, разгоралась, предвещая погожий день на зав­тра, а князю — славную встречу. Быть тому... А с византий­ского юга наползал крадучись темный полог. В походе отец поучал Святослава: в такие поры усиль ночные дозоры, не к добру южная темень. Своим же опытом пренебрег, доверил­ся тишине, так его и убили печенеги на днепровских порогах три года спустя. Натравил их Константин Болгаробойца, со­общив печенегам маршрут и время отъезда князя Олега. Спас­шийся чудом Палица Сужной сказывал: звезда светилась высоко, а темная туча ползла с юга...

Задымились костры на кизяках, схватывались пламенем от жгута сухой травы, запахло варевом, жареной дичью, сай- гачиной, стан вечерял перед сном. Дозоры разъехались по степи дальше, похватав наскоро похлебки, и Святослав рас­слабился, разминая руками больные ноги. Всегда от напол­зающей темени с юга их крутило нещадно в память о ледяных бродах. Самое время кликнуть воевод, омочить бороды в ви­зантийских винах, захваченных у хазар. Хороша древняя маль­вазия, питье богов, пристрастился к ней Святослав, баловал себя приятным напитком. В предвкушении Святослав по­чмокал губами. Можно и распустить тугой пояс, послезавтра утром Киеву быть, а ноне покуражиться можно.

— А ну, Костьма, — крикнул он посыльного дружку. — Кличь товарищев ближних, раззудиться охота...

Слетелись по первому зову, будто за шатром высиживали приглашения. Появились конусные ко дну греческие пифо- ны, где хранилась мальвазия, заморские яства, диковинные фрукты и пахучие горные травы, весело пилось-елось под темным пологом неба, со смехом и гоготом вспоминались случаи битвы и долгого пути в обе стороны.

Гулевание шло к полночи, когда ближняя стража приво­локла человека, схваченного за княжеским станом.

— Кто такой? — нахмурился Святослав, оборвав веселье резким жестом руки. Брошенный оземь лазутчик растекся немо на ковре княжеского шатра.

Сотник ближней стражи с поклоном ответил, не робясь:,

— Меняла из стана пришлых, иудей Добран. К тебе, кня- же великий, просился, с вестью, глаголет, важной.

— Подымись! — велел Святослав. — Кто будешь?

— Не меняла я, Добран-врачеватель, — на четвереньках бил поклоны лазутчик.

— Вон кто пакости малому Игорешке сказывал! — понял князь. — За наказаньем явился?

— Только за наказаньем! — бил поклоны Добран. — Выс­шая милость это для меня, а то, что я воеводе твоему Палице помог к городским воротам пробиться, так это пусть, неве­лика подмога, а Игорю, сыну его, библейские притчи рас­сказывал, но путь прежде указал к ставке брата кагана у Семендера. И это пусть! Лицезреть князя и умереть после — не жалко! — протараторил шустро и затих, изогнув спину по- кошачьи в низком поклоне.

— Какой прыткий! — подбоченясь, качал головой Свя­тослав. — Так обсказывает или пощаду вымаливает по-жи­довски?

— Так, княже, вестимо рсчет, — поддакнули воеводы, а Галицкий князь Мирослав добавил:

— Он и броды в обход показал, шибко старался.

— Шкуру, знать, спасал, иудей? Соплеменников преда­вал? — насмешливо свел брови Святослав.

—• Невозможно услышать такое из уст великого князя! — распластался снова по ковру Добран и опять заговорил быс­тро, извернув голову кверху: — Арийской веры я, с острова западных русичей Рюгсна, Сварогу сызмальства поклоняюсь, а очутился у хазар по делу весьма важному, за снадобьем обретался, жемчугом тертым и травой-акун, а к тебе направ­лялся, чтобы настой дать от почек, застудился ты в дальней дороге, великий князь, рискнул позаботиться!

— Прыткий и заботливый! — от сердца расхохотался Свя­тослав. Осек разом смех и вопросил: — Не из жидов, кля­нешься?

— Трибогом клянусь! — бухнул лбом в ковер Добран.

— А скажи, Хохлуша, — обратился к ближнему воеводе князь Святослав, — как иудея от русича отличить?

— Можно, — обтер губы Хохлуша. —- Исподни прочь, оружие к догляду готовь!

— Не можно! — дико взвыл, жутко Добран. — В невин­ном возрасте обрезали помимо воли отца! Казначеем он был у княжны Рогнеды в Старогородс! Истый я! Не вели казнить, вели правду испытать! Тебе я верный слуга, доказал я!

— Оставь, Хохлуша, — поморщился Святослав. Вопли надоели хуже ножа, и в почках тянуло после возлияния. Вдруг не лжет иудей про снадобья? А иудей — точно, кто, как червь, так извивается? — Где твое снадобье целебное?

— Вот! — мигом преобразился Добран. Из-за пазухи тря­пицу добыл, скляницу развернул. — Испей, великий княже, сразу сымет боль, и никогда о ней не вспомнишь.

— Пей половину, — рассудил Святослав. — А мы пока с воеводами по ковшичку мальвазии пропустим, самое наше лекарство. Верно грю? — оглядел он под хохот воевод. Ков­шики и ендовы взметнулись навстречу изукрашенному дра^ гоценными каменьями кубку Святослава.

—■ Будь здрав, княже!

Добран охотно отпил половину скляницы и сидел, счас­тливо улыбаясь, — вот ведь повезло, на княжеском пиру усы промочил...

— Как, Хохлуша, поверить? — спросил Святослав.

— Тебе видней, великий княже, — пожал плечами вое­вода. — Киев рядом, банька рядом, банька да березовый квас — самое лекарство.

— Верно говорит твой смелый воин, — ввернул Добран, не забыв отвесить поклон. — Русичу от мальвазий да от за­морских яств хвороба немалая. Что мать-земля родная дает, то и лекарство, только застужен, великий князь, много, ра­зом надо хворь истреблять.

— Цыц! — окрикнул Святослав. — Разговорился... Лад­но, — решился он. — Негоже пред иудеем трусость выка­зывать. Давай скляницу! — И выпил одним махом. Прислушался к себе, вращая глазами, потер бок. Исчезла боль, как и не водилась. — А прав жид! — воскликнул он, повеселев, под общий вздох облегчения. — Так и быть: прощаю тебя. Отправляйся назад и можешь дале в Любеч ехать. Таково мое княжеское слово.

Добран по-собачьи преданно глядел от пола, не решаясь подняться с четверенек.

— Ходи! — напомнил Хохлуша.

— Не вели сразу распрощаться, — забухал поклоны Доб­ран. — Вот у тебя другая немочь, в ногах твоих жилы переви­ты, ходить тебе тяжко, а в седле сидеть того хуже, кровь в пояснице застаивается!

— И то верно, — согласился Святослав добродушно. Не успел слова добавить, врачеватель разохотился:

— Клянусь Сварогом, до утра исчезнет немочь! Останет­ся — колесуй, четвертуй, шкуру мою заживо сдирай!

— Да ты никак волхв? — изумился Святослав.

— Не посягну близко стоять с волхвами, а сестра моя Малуша искусна врачевать хвори, хоть и годками еще не вышла, брал ее с собой травы и снадобья на зуб выверять! Дозволь, великий княже, кликнуть ее, о здоровье твоем пекусь!

— Замолкни! — прикрыл уши Святослав. — Еще слуха лишусь от тебя, новая хвороба! Когда позову, приведешь, — уже спокойно велел он. Что говорить: от добра добра не ищут, пусть и странно попался на его пути иудей этот Добран... В долгих походах, право слово, ноги износились, похожи стали на кургузые стволы южного дерева карагач, почернели, пух­ли часто в перекрутс вен, одно спасенье в седле, так поясни­цу ломит нещадно...

— Топай пока. Передохнуть от тебя надобно...

После этих слов Добран убрался наконец из шатра. Не­навидящим взглядом провожал его сын воеводы Сужного Игорь. Чем откровеннее старался Добран, тем меньше дове­рял ему Игорь. В хазарских землях он наблюдал, как долго и осторожно подкрадываются враги, порой дня не жалеют, лишь бы не обнаружить себя, а дозору того терпеливее быть надо, еще тише в засаде сидеть. Кто кого пересидит, тому живым и отъезжать после стычки, тогда и похваляться удалью, сест­рой терпения...

Скоротать неусыпную ночь он решил за княжеским шат­ром. Темный полог с юга надвинулся плотно, тугие капли срывались, и беспокоила глухая темнота. А перед этой но­чью сон привиделся странный, растолковать пока некому: будто дает он князю спелое яблочко, а едва тот взял плод, кожура сползла, обнажая червивую мякоть. Взялся Игорь от­бирать яблоко, а Святослав хохочет — вкусно, очень вкусно...

Не сам ли великий князь поучал его в походе — не дове­ряй усердствующим, служить надобно достойно и скромно, усердие в схватке любо? Сварог и Перун любят достойных, не принято потому у русичей часто поклоны бить и каяться. Льстец труслив, темные планы вынашивает и предает сразу, едва выгода обозначится, а достойный, не сгибаясь, прини­мает гнев и милость. Живущие в чести с честью уходят в иной мир.

Размазался великий князь, быть беде.

Послышались осторожные шаги. Игорь схоронился за шатром, не замеченный стражей. Тикнет сердце, предвещая опасность, он ворвется в шатер — княжья жизнь дороже сво­ей головы...

Двое стременных провели в шатер кого-то, плотно заку­танного в попону. Острым ножом Игорь проковырял дыроч­ку в холстине шатра и приник глазом к отверстию. Тонкие руки высунулись из попоны и освободились от нее. Игорь увидел длинноволосую смуглянку, почти ребенка, в прозрач­ном хитоне, изящную станом, и только развитая грудь не обманывала: перед Святославом предстала женщина. Долгий хитон пропускал сквозь себя свет и не скрывал от Игоря обнаженного тела. Отрок прикусил язык. Не ведая пока взрос­лых женщин, он инстинктивно чувствовал, что неспроста она здесь, не с тем врачеванием пришла, и заныло сердце от не­минучей беды.

— Ты и будешь искусница? — осоловело спросил князь, разглядывая девушку. Разглядывал с прищуром, как будто кобылу выбирал для дальнего похода и не хотел ошибиться. И тело различал под прозрачным хитоном, и зачем пришла понимал...

— Малка я, великий князь, — поклонилась в пояс смуг­лянка. — Хворь выводить умею и усладу мужскому телу несу. К утру здрав будешь, как никогда в жизни. Отдай мне свое тело без одежей, иначе руки мои не смогут творить добро, врачуя тебя...

Святослав стягивал холщовую рубаху неохотно, не при­вык доверяться почти детям, но взгляд Малки из кроткого стал властным. Такое произошло с ним однажды, когда ис­прашивал судьбу у волхва перед дальним походом. Встретил его старец участливо, голову держал склоненной, а кости бросил, изменился: взгляд стал требовательным, суровым, будто не великого князя принимал, а простого смертного, не он властвовал над другими, а час старца назначен повелевать судьбами.

И нагадал-то ему волхв великую победу, славу и почести. И усмехнулся Святослав: сам, мол, знаю. И усмехнулся ста­рец: не можешь ты знать больше меня...

— Не волнуйся, княже, — вывел из забытья Святослава голос Малки, нежный и просящий. — Не причиню тебе вре­да. Ты окружен храбрыми воинами, сам храбр, а я — безза­щитная былинка перед тобой. Захочешь — сломаешь...

А просвечивающий хитон привораживает взгляд...

— Только попроси воинов удалиться, иначе мое врачева­ние не сладится полно.

— Кто тут? — разозленный, внезапно крикнул князь, и замер Игорь за тонкой полотниной, отстранился от шатра. — Всем прочь!

— Там, — указала Малка тонким пальцем точно в Игоря за полотниной.

Закусив в отчаянии губу, отошел Игорь на три шага и остановился в нерешительности.

— Пошли, воеводич, — потянул его за рукав сотник. — Негоже, заругается князь...

Дождь лил нещадно всю ночь, а поутру хмурые облака неслись к югу, словно спешили исправить еще что-то и не могли ничего исправить, поздно.

Развиднелось с восходом солнышка. Святослав появился весел и слегка пьян. Немой вопрос повис на губах Игоря, глаза не скрывали непонятной тревоги.

С усмешкой Святослав присел на скрученную кошму, задрал штанину и показал ему порозовевшую ногу:

— Дивись, отрок!

Ни единого бугра, ни выпяченной жилки.

— Так-то...

В Киев престольный въезжал Святослав гордо и молод­цевато соскочил с коня у терема своей матери, княгини Оль­ги, которая всему была голова и догляд в отсутствие сына. Обняла его, прижала к груди, ощущая прилив бодрости от сыновьих рук. Отец не видит, как он хорош, не увечен и здоров. Славен именем и честью рода, богами обласкан...

— Я и вам, матушка, исцеление привез, — тихо наушни­чал Святослав, зная о немощи матери по женской части. — Будет тебе целительница теперь и ключница справная, доб­рая помощница, не смотри, что млада годами, умна много...

Кольнуло материнское сердце — чего так разусердство- вал сын? Не замечалось раньше заботы о простой девахе, еще и чуждых кровей. Но Малку приняла, ключи вверила от кладовых с домашней утварью, большего отдавать не поже­лала. Нашлась и Добрану служба на княжеском дворе. При­сматривалась к Малке княгиня, сенным девкам велела стеречь Малкину светелку неусыпно, только час княжеского враче­вания был безгласным и безглядным.

И доврачевались...

Вспучило девку к осени. За власы выволокла княгиня Малку на подворье и принялась молча и гневно стегать ути­ральником Малкины раздобревшие мяса. А брюхатая Малка валялась на земле и молила о пощаде: князь сам снасильни­чал безгласую и обрюхатил невинную.

— А тебе и надобно княжью волю исполнять безгласно! — гневно выговаривала княгиня Ольга. — А то не знаешь, как сенным девкам поступать? Удумала что, тварь чуже­родная, дитя княжеского рода пестовать схотелось! В тем^ ницу с глаз моих!

Святослава не случилось в Киеве тогда, уехал крепость на Ирпени ставить, к седьмому месяцу беременности Малки только и появился. Прознал о конфузе, смущался перед матерью. А Малушу княгиня выслала на Псковщину в сель­цо Бутудино, чтобы ей первой укором не было раздутое чрево. Сына встречала неласково, говорить о наболевшем отказывалась.

-— Что ж ты гневаешься так? — смущенно оправдывался князь, бередил ее и подталкивал на отповедь. — Было сглу­пу, спьяну, что ж теперь — топиться?

— А Бог наш? Ты запамятовал блюсти себя в чистоте, не смешивать крови свойской с иноверцами? Своих девок мало? Попрал заветы роду-племени, отступник!

— Нечестивой рабыней держишь, вот и гонишь прочь, — бурчал в оправдание Святослав, а ушлая мать и тут не дала сыну спуску, не принимала оправдания:

— А забыл, чай, дед твой Олег сказывал, когда Любеч высвобождал из данников хазарского кагана? Переиначили

/ там иудеи русскую речь, и раввин теперь от слова «робити» стал. Не рабыня она, а дочь раввина, и приволок ты в киев­ский стан гадину русичам на беду, чистую веру осквернил. Кем теперь сыну твоему прозываться?

Вот так. Переспал, значит, великий князь по пьянке и последыша приволок за собой. Древние боги русичей по сю /пору бледнеют от подобного кровосмешения — еврейские- / то боги не жалуют полукровок, заказаны пути к святая свя- / тых, хоть тресни. До Святослава русичи напрямую с космосом связывались, а после только с засранцами. И чего тут тако­го-сякого? На первый взгляд ничего страшного.

Было у Святослава три сына. Отбывая в Болгарию, Яро- полку отдал он княжение в Киеве, Олегу — древлянские зем­ли, а незаконнорожденному Владимиру от Малки ничего не дал. Выпросили себе князя новгородцы. У всех есть князья, а у нас посадник. Хотим, значит, как все, как у людей чтоб было. Выпросили на свою голову. Святослав недолюбливал новгородцев за спесь, а пащенка своего — за склонность к пакостям и наушничанье. Дал новгородцам Владимира: «По вас и князь!» С ним отбыл с княжеского двора в Киеве дядя Добран и правил в Новгороде вместо малолетнего племян­ника. А подрастать Владимира отправили в Западную Русь, где арийская вера шла на убыль и новоявленные христиане теснили ее всеми способами, кроме справедливых. Сытые старогородцы не очень пеклись о богах, не видели разницы, с кем спать их князьям, кому поклоны бить. И вернулся до­мой Владимир другим, охристианенным, с нанятой дружи­ной иноверцев-варягов. С их подмогой убил Ярополка и воцарился в Киеве, а чтобы возврата не случилось к ненави­стным славянским богам, восемь лет истреблял капища ру­сичей и на девятый насильно крестил их. Припомнила новгородцам былые унижения и дядя Добран. С тысяцким Путятой жестоко распорядился чужой верой, спалил дотла город Новгород, перевешал, зарубил тысяч до пяти непокор­ных. Как поминали позже свободолюбивые новгородцы: Доб­ран крестил огнем, а Путята — мечом. И кто говорит, что от худого семени не жди доброго племени? Боги, не иначе; за­бытые которые.

Не дало христианство покоя Руси. Насильно мил не бу­дешь. Потеряна прочность, размежевано единство. Более трех­сот лет пришлось выбираться из трясины междуусобиц до самой Московской Руси. Но другое семя укоренилось проч­но — вражда. Религиозная разобщенность повлекла брато­убийственные войны. При Святославе имя арийского Триглава служило печатью договора, с приходом Владимира одни ру­сичи били других с именем Христа, другие хватались за мечи во славу Перуна. Южные степняки осмелели, дерзко вреди­ли русичам, с востока предъявляла требования Орда, на за­паде открыто хамили шведы и немцы. Только русский Север сохранял в чистоте древнее благочестие, ворогов встречали дружно и провожали с назиданием впредь не соваться, пока не окреп Тевтонский орден, захватывая одни земли за други­ми, не польстился на суровые края.

Складывалось для масонского Ордена удачное стечение обстоятельств. Молодой ислам побивал византийцев регуляр­но и не на шутку взялся стирать с земли христианскую Ви­зантию. Второй Рим шатался. На Руси вели нескончаемые кровавые тяжбы друг с другом удельные князья и с Севера, в самый раз браться перекраивать беззащитные уделы — все забирать в Орден!

Такие вот последствия принесла ночь с молоденькой аид- кой. Ноги князь Святослав вылечил, а ходить далеко не при­шлось: убили князя коварно по пути в Болгарию. Сильный всегда бередит душу слабого, нет ей покоя.

Остался разобщенный арийский мир без защитников. Остальной как-то приспособился к христовой вере, неудобств не ощущает, молится, псалмы распевает, кто в иудеи подал­ся, кто в мусульмане, кто вообще к козьей морде рыбий хвост присобачил и говорит, что это есть бог истинный и правый, только Россия до сих пор так и не разобралась, где истинная святость.

Будто бы имя Христа славится на Руси, золотом горят купола православных храмов, а нет-нет и погромыхивает над ними Перун, и сама Православная церковь побаивается ис­тины, отчего ей приходится сидеть в ортодоксах. Чего-то не знают попы, что-то подзабылось, да надо стоять накрепко на ветхозаветных догмах. Как в том анекдоте, когда захвачен­ный во Вьетнаме советский пилот ничего не рассказал аме­риканцам под пытками о своем самолете, а когда обменяли его на сбитого американца, он в госпитале поучал, болез­ный, друзей своих, пришедших проведать горемыку: «Ребя­та, учи матчасть, бьют в плену страшно!»

А разве попа заставишь учить матчасть? Он туп, потому и поп. Физика — от лукавого, химия — от беса, искусство — от горгоны медузийской, а сам поп — слуга божий, ему учиться незачем. Тупость — сила. Оттого умные обходят Церковь сто­роной. Все там покрыто мраком и неизвестностью. Вопросы есть, ответы — тс-с... Тайна, мол, не дорос еще. А всех тайн — пьяный загул сильного и умного князя Святослава. А по пьян­ке урод рождается. Двухголовый...

И стали величать Владимира Красным Солнышком. Ру­сичей — гоями. И псу под хвост все подвиги Святослава и Олега, все их умение держать хамов в крепкой узде. Обидно? Чего уж там. Поболе теряли. Так Владимир, чтобы больнее

досадить ненавистным русичам, женился на дочери Констан- тина Болгаробойца Анне. И болгары нас разлюбили. И ке- > нийцы, и монголы, и кубинцы. Одни евреи любят, так и льнут к матушке России.

И затерялся след древних книг в кровавых сварах, в теме­ни непроглядной, что доставлены были некогда через Болга­рию на Русь. Разыскали их только челядинцы Ивана Грозного, ^ и по тайному велению государя приказано было хранить книги i отдельно от прочих в укромном месте, пока не развиднеется над Россией.

— А поиски ни к чему не привели по сей день, — завер­шил долгий рассказ Смольников.

Выслушав его, Судских высказался откровенно:

— А существуют ли они теперь?

— Существуют, — уверенно ответил Смольников. — Вре­мя от времени зарубежная пресса выковыривает где-то зани­мательные факты, хотя наша почти охладела к поискам библиотеки. Они свидетельствуют о том, что поиски не зати­хают ни на день, кому-то не спится, пока книги не найдены. А цитаты? Будто некто сведущий выбирает из книг по строч­ке сведения, имеющие по нынешним временам важное зна­чение. Я, к примеру, года три как собираю их, выуживая из газет, и получился приличный гроссбух с точными датами и числами. Сверяю с нынешними церковными книгами и диву даюсь! Создается мнение, что идет планомерная скрытая ра­бота по разрушению православия, по искоренению славян­ской культуры. Но бить по уязвимым местам можно, если известны первоисточники, каковыми могут быть исчезнув­шие книги.

— А как думаешь, кому это выгодно? — спросил Судских и внимательно вгляделся в лицо Смольникова. Что ему изве­стно и до чего он доходит своим умом?

— На всякое действие существует противодействие. Не секрет, масоны ускорили разгром славянской культуры, ис­полняя в срок завещание Соломона. На мой взгляд, им про­тиводействует антимасонская организация, тщательно законспирированная и могучая. Возможно, у нее исламские корни, возможно, опирается она на возрожденную религию. Но только это не случайности. В этом я уверен твердо.

«Умный мальчик», — похвалил про себя Судских.

— Только ты не распространяйся во всеуслышание о своих изысках, — сказал он.

— Я понимаю, Игорь Петрович, — серьезно сказал Смоль­ников. — С такими штучками не шутят, тут нужен кто-то с настоящим ружьем, — намекнул он вполне прозрачно.

— Правильно, — поддержал Судских. — Продолжай по­иски, а ко мне кликни Бсхтсреико.

«Шила в мешке не утаишь», — усмехнулся Судских.

Вошедший Бсхтсренко поздоровался и сел на предложен­ный стул, положив перед собой тонюсенькую папку с бумагами.

— Как там наши подопечные? — спросил Судских. — Завтра президенту докладывать, а чем хвастаться, в толк не возьму, Святослав Павлович. Облегчи задачу.

— Особо хвастаться нечем, трудновато двигаемся, — пря­мо ответил Бехтеренко. — Так, кое-что накропали. Позволь­те ваш компьютер, Игорь Петрович?

Судских предложил жестом хозяйничать, и Бехтеренко привычно вставил принесенную дискету в персональный ком­пьютер Судских. Упорный, как его именитый тезка, он осво­ил компьютерную грамоту на удивление умников из лаборатории Гриши Лаптева. С кем он практиковался, у кого брал уроки? Только однажды ошарашенный Лаптев стал сви­детелем того, как Бехтеренко самостоятельно обрабатывал программу. Такое, не икнув, не осмыслишь.

— Вот, Игорь Петрович, взгляните. На закрытых счетах банков «Интерглобал», «Первый Российский» и «Кредитбанк» накапливаются внушительные валютные резервы. На сегод­няшний день их двадцать восемь миллиардов долларов. Цен­тробанк в этом году обязан перечислить в зарубежные банки по кредитам более двенадцати миллиардов долларов. Про­центы по предоставленным прежним правительствам креди­там. У него пока нет и половины. Заставить коммерческие банки отдать валюту никто не может, свои обязательства и условия они выполняют, и неучтенная валюта утечет за кор­дон сама по себе. Тем не менее по проведенным банками операциям такие суммы не прослеживаются, а деньги с воз­духа упасть не могли.

— Откуда же? — подбодрил Судских.

— Занижение показателей сделок. Круговая порука, еще от прежних временщиков осталась. Требуется детальная ре­визия и арест счетов этих банков.

— Нагородили нам прежние царьки, — посетовал Суд­ских. — А как ты, Святослав Павлович, забрался в тайные закрома этих банкиров? Такую фактуру в «Коммерсантъ дей- ли» не публикуют.

— Лишили меня удовольствия заниматься оперативной службой, я обзавелся группой пробивных хакеров. А банки­ры настолько обнаглели еще при Ельцине, что особо не пря­чут секреты. Воруют и жиреют с прежним нахальством. Заметьте, у всех почти президентов и управляющих банками двойное гражданство. В любой момент их примет вторая ро­дина. Если, конечно, наша не предоставит надежное убежи­ще с зарешеченными окошками вовремя.

— Ясно, Святослав Павлович, — убедился в достовер­ности фактов Судских. — Готовь выкладки, завтра с утра буду с докладом у президента, давно торопит. А он скор на расправу.

— Палку не перегнет? — усомнился Бехтеренко.

— Этого многие ждут, — усмехнулся Судских. — Не так он прост, как его малевали...

1-3

Поскольку в мире число счастливых людей весьма огра­ничено, а в очереди стоять бесполезно, попасть в элиту мож­но только с божьей помощью.

Илюша Триф считал себя счастливчиком.

Умненький и способный еврейчик, в совковой действи­тельности он не мог надеяться не только на счастье, но даже и на элементарный достаток. Он выбрал философский фа­культет, а философия кормит плохо, стало понятным Илье, едва он окончил первый курс. Это сколько же потребуется бессонных бдений над книгами, хронического недоедания и гастрита, чтобы к пятидесяти годам прорваться сквозь орду интеллигенции, буквально выползать на коленях кандидат­скую, докторскую, умиляя чиновников из приемной комис­сии, из парткомов и райкомов, и на излете сил стать профессором, унижаясь дальше, наступая на горло собствен­ной песне в угоду партийным вельможам, чтобы к семидеся­ти годам дотянуть до действительного члена Академии наук и умереть прилично на деньги профкома. Увы, философия — наука богатых. Упрямый Илья хотел в богатые и счастливые, ради этого он почти возложил на себя тяжкое бремя развен­чания Христа, чтобы хоть как-то вырваться из прозы жизни на оригинальности темы. Его заметили, его взяли на каран­даш, но красный — из-за пятого пункта в паспорте, а Илюша, не обращая внимания на красный свет, рвался дальше. Его дядя пел кантором в синагоге, благодаря чему племянник уверенно разбирался в Торе и Библии. Дядя обучил его пифагорейскому счету, основам Каббалы, и племянник проник в тонкости пота­енных знаний. И этот свой неприкосновенный запас Илья Триф решил бросить под ноги коммунистической партии, лишь бы посчитали за своего и дали жить по-человечески.

В один прекрасный день его поставили на место, давая понять, что рылом он в счастливчики не вышел и сладких пряников на всех не хватает.

Но день был прекрасным, цвела сирень и мимо прохо­дили красивые девушки, а в сквере Большого театра про­давали эскимо, и рядом на скамейку подсел вихрастый первокурсник...

И развернул его жизнь на сто восемьдесят градусов.

По его совету Илья бросил МГУ, его действительно при­няли в Плешку, хотя и там он задержался недолго. Удиви­тельные качества, умение считать в уме и делать сложнейшие расчеты, которые убедили приемную комиссию взять Трифа вместе с пятой графой, легко позволили ему расстаться с престижным учебным заведением и познать наконец главное правило счастливчиков: чтобы выбиться из толпы, не обяза­тельно читать умные книжки, и наоборот, не читать их ради сохранения здоровья и потенции, а если появились научные познания, их следует превратить в удачные фокусы, которые нравятся людям денежным.

Подсказали главное правило Илье двое отсеянных с пер­вого курса, они предложили ему отправиться с ними на Север и калымить бабки — умное занятие настоящих муж­чин. Один чего-то там губами шлепал на трубе, второй бренчал на гитарке, фониста сманили из Гнесинки, а Илюху наскоро переучили в барабанщики: умеет считать в уме, на установке потянет.

Потянул. В принципе все дотянули до членов правитель­ства и кресел в банках, но тогда Илья познал волшебное сло­во «парное», и жизнь приобрела цветность. Нефтяники не скупились на музыку, и плешивые — группа называлась «Мы из Плешки» — умело потрошили волосатых под сурдинку, под слезу о скором поезде Воркута — Ленинград.

Чтобы выжить на Севере и вернуться в общество здоро­вым, одних денег маловато. Еще женщину надо: стирать, кормить, любить. Вынянчивать. Илюша обзавелся нянькой на семь лет старше его. Бежали годы, росли накопления, ста­рела подружка в холоде диогеновой бочки, философской оби­тели каждого нефтяника и северянина. А накоплений все-таки не хватало на приличную жизнь потом. Илюша переквали­фицировался в бармены. Зазеленело. Иностранные напитки оплачиваются в твердой валюте.

Перестройка совпала с желанием Ильи перебраться в сто­лицу. Желание откупить место в валютном баре улетучилось мгновенно. Какой тут бар, если шальные деньги вместо лис­тьев падают к ногам! Закружилась голова от перспектив, и на северные накопления Илья открыл пирожковый кооператив. В рифму прямо, только в Москве своих плешивых хватало, выпотрошили ИЧП Трифа резво, еще и штраф велели отра­ботать коротко стриженные мальчики, воистину не читав­шие книжек. За продавца и подносчика товара Илья отрабатывал в ларьке долги, которых не делал. Но таковы дебри совковой коммерции, где птица счастья Илюши обло­мала себе крылья, а Илюше мечту.

«Илюша, где вы еврея видели, который сам таскает ящи­ки с пивом, которое будут пить гои?» — спросил его старый знакомый по Северу официант Сема Балламоллср. Он вылез из «линкольна», а Илья из «каблучка» пиво таскал. «Вам хо­рошо, — вежливо и печально откликнулся Триф. — Вы свою жар-птицу поймали». — «А вы поймали гонорею, не участвуя в половом акте. Оглянитесь, Илюша, Россия создана для умных людей. С вашей светлой головой? Вы заставляете меня плакать и смеяться. Вы не созданы для оригинального жан­ра, вы обязаны стать президентом банка. Едем со мной, и сейчас же!» — «Только пиво разгружу», — не верил медото­чивым посулам Илья. «Нет! Вы определенно поц! Я ему пред­лагаю стул президента, а он стульчак унитаза боится оставить! Вам это нужно?» — «Вы шутите, — угрюмо не сдавался Триф. — У меня нет высшего образования». — «Это вы шутите над собой! — начал горячиться Сема Балламол- дер. — Вы думаете, я просто так ехаю в ваш вонючий пере­улок на своей кишке? Вы ошибаетесь, Илюша, я специально к вам ехаю, мне умные нужны, а не образованные. Хотите я вам куплю грамоту потомственного дворянина? Гои нынче все продают. А хотите, куплю вам красный диплом и сделаю вас профессором экономических наук и академиком акаде­мии, которую открою специально для вас? Завтра вы станете писателем, у вас будут три книжки и ни одной сберегатель­ной, потому что уже сегодня у вас появится собственный счет в швейцарском банке. Вы согласны наконец вернуться к родичам, вы согласны наконец бросить это несчастное де­шевое пиво вместе с тарой несчастным гоям?»

Дважды молния в холм не бьет. Илья Триф бросил клю­чи коротко стриженному юноше с открытым ртом и полез в «линкольн», чтобы уехать навсегда в жизнь, которая чуть было не потерялась в этом вонючем переулке. От него действи­тельно посмсрдывало всем его вонючим прежним существо­ванием.

Как обещал Сема Балламоллер, так и произошло. Сам он, наладив процесс, укатил в землю обетованную, а Илья Натанович Триф — президент «Интерглобалбанка», акаде­мик, доктор экономических наук», как значилось на мас­сивной медной табличке массивных дубовых дверей его кабинета, — остался и жил припеваючи с двойным граж­данством. Из двенадцати комнат коммуналки в Постнико- вом переулке получилась сносная квартира, а из австрийского кирпича и голландской черепицы вышел трехэтажный особ­няк на Можайке.

Поначалу он стеснялся козырять профессорским звани­ем и о красном дипломе Плешки помалкивал, но жизнь не­умолимо свела с прежними знакомыми, тюменскими барабанщиками, уренгойскими барменами, сургутскими офи­циантами, которые все как один давно стали профессорами и академиками, занимались нефтяным бизнесом, возглавля­ли банки и финансовые компании, вместе с ним катались на лыжах в Альпах, полеживали на песке Майами и работали единым насосом, имея хороший гешефт и девочек.

Он не жалел, когда по настоянию родственников при­шлось развестись с северной подругой и жениться на чис­токровной аидке, потому что дал ей денег, одарил просторной квартирой и поздравил с Новым годом — пусть останется она хранительницей страниц его печальной се­верной жизни и никому об этом не рассказывает. Он сам напишет мемуары, когда купит для этой цели приличного прозаика. Про заек напишет и про деда Мазая, который не дал в обиду длинноухих и открыл им землю обетованную прямо в России.

Порой ему снился «каблучок» из вонючего переулка. Как приснится, жди неприятностей. Не жалко его, но вдруг вон­зится как жало, и заноет укус...

На старый Новый год пригласили они с подругой к себе в диогенову бочку буровика-мастера со странным для этих мест именем Сэм Бурчагин. Хороший человек, понятливый и смешливый, сделали его начальником участка. Обещал переселить в дом со всеми удобствами, а они ему готовили утку с капустой. Начальник подзадержался, а кушать хоте­лось. Уговорил подругу утку съесть, а одну ножку оставить на всякий случай. Нарыли на свалке в снегу пустых бутылок от шампанского, выставили рядком. Гости, мол, свалились неожиданно, всс съсли-выпили...

Гость не обиделся, даже извинился за опоздание, шу­тил, попивая принесенное «Мускатное» и поглядывая на рядок пустых бутылок. Потом сердечно попрощался и уехал на «ниссан-патроле». Совсем уехал на следующий день из поселка.

«И чего он все время на пустые бутылки пялился?» — недоумевал Илья. Обнаружил, но с опозданием. Изморозь на бутылках сошла и кое-где проступила кака.

И преследовала она его в счастливой жизни самым не­подходящим образом. Буровик Бурчагин вышел в большие нефтяные боссы, дверь в кабинет Светлофизиономскош пин­ком открывал и свои перед неугодными закрывал. В куплен­ных дипломах толк имел й Трифа не замечал в упор. А тому очень хотелось...

Пока в стране с полудурком-царьком арапчата хороводы водили, Илюше жилось спокойно. Под прикрытием Семы Балламоллера делал свой гешефт и на поклон к Бурчашну не рвался. Встречаясь, здоровались тепло, а посауниться вме­сте Бурчагин отказывал. С другими парился, а ему отказы­вал. С Зеленолозовским чаи гонял, а с Илюшей ни перье стаканчик не выпил, ни боржоми даже...

«Ну и не надо», — считал мудро Илья с краснокуплен- ным дипломом. — Я себя не на помойке нашел».

А Сема из Иерусалима грозился выкинуть его на помой­ку, если он в кратчайшие сроки не наладит отношения с Бурчагиным. Деньги плыли мимо немалые, а дружба не вы­танцовывалась до самых президентских выборов. Глава-то новый дружбу с Бурчагиным водил домами и капустку с ут­кой, видать, не забыл Илюше...

Чего, кажется, желать Илюше? Да бросить все и укатить к своей, а не к бениной матери. На юге Франции вилла, в Швейцарии вилла, в Австрии два особняка, на личных сче­тах в зарубежных банках столько денег, дураку не снилось — чего он забыл здесь? Пора, теперь можно и учиться пойти.

«Нет, Илюша, — отрубил Сема. — Шалить не надо. Я вас в хорошую жизнь не за этим привез. Вам еще отрабатывать и отрабатывать мое доверие. Ждите гостя, он вас научит, как с кузькиной мамой дела делать, тогда я вас сам отправлю к бениной маме».

Такой он, бесплатный сыр в мышеловке... Накануне при­езда иностранного гостя на Можайку к Трифу приехал Боря Китайцев, старый приятель из плешивых. Его наладили уже из правительства метлой, и он маялся без дела, синекуры никто больше не предлагал. Приехал и Гуртовой. Этот с пле­шивыми дружбы не водил и от арапчат держался в стороне, приехал по сугубо конкретному делу на встречу с Мойзесом Дейлом, и как правильно он понимал, ему вменялось при­сматривать за всеми этими докторами наук, которые на пол­ном серьезе считали себя таковыми. «Фрукты», — величал их Гуртовой и с полным основанием считал себя садовником. Его знания и возможности были настоящими. Он мог на­шлепать по заднице и настучать по голове, помочь обуть и раздеть, но без афиши, не нужной ему в сермяжной этой жизни.

Мойзес Дейл прибыл из другой жизни, где тепло, растут грейпфруты и за созреванием фруктов зорко следят Шин Бет, Бнай Брит и МОССАД.

— Почему так жестко взялись именно за ваш банк? — без долгих разговоров о цене на репу спросил Дейл у Трифа.

— Почему только за мой? Попались на зуб «Первый Рос­сийский», «Кредитбанк» и «Анусбанк». Почем я знаю? — храбрился Илья.

— Я знаю! Засветили всю цепочку! Кто виноват? Ваши телки секретарши, которые, как и вы, считают, будто бога за бороду поймали? Ошибаетесь!

— Господин Дейл, — счел возможным заступиться за Три- фа Китайцев. — Илья Натанович неукоснительно соблюдал все инструкции Леонида Олеговича. Беда в другом. Новый президент развернул кампанию террора против коммерческих банков. Аудиторским проверкам подверглись все.

— Вы можете, конечно, считать меня круглым идиотом, но статистика не идиотская наука и данные таковы: коммер­ческие банки работают в нормальном режиме, и только ваша троица под неусыпным надзором УСИ. Как это понимать?

Пришлось вмешаться Гуртовому:

— Это вполне объяснимо. Основной поток уходил в наши зарубежные банки через это окно. Каналы выявить не труд­но. Последний транш в двадцать восемь миллиардов долла­ров завис не без участия генерала Судских.

— Тогда, надо понимать, совсем скоро вами займутся люди Воливача в специально отведенных местах без права переда­чи. Это не чистюля Судских. И Дядя Сэм не поможет. Где вы, Илюша, перешли ему дорогу?

Со всей искренностью Триф выразил недоумение.

— Так и не знаете? А я знаю. «В больших делах не мело­чатся. Бизнесмен не должен быть скрягой» — это высказы­вание Бурчагина на саммите в Брюсселе довольно странно оказалось рядом с именем Трифа, которого прочили в пред­ставители МВФ от России. Вам такая аналогия ничего не говорит?

Илья побледнел. Скажешь нет — кака, скажешь кака — совсем кака.

— Он невзлюбил меня с Севера...

— Дали повод, — неумолимо добивал его посланец земли обетованной. — Иудей, не разглядевший лучшего из гоев, не имеет права быть посвященным в тайны.

305

— Господин Дейл, — поспешил на выручку Китайцев. Не из святых чувств полкового товарищества плешивых — сго­рит Триф, плакали и его денежки. — Я не стану утверждать, что это мелочи, но куда серьезней общая картина. Новый президент стремительно закручивает гайки, и надо спешно менять стратегию.

11 Заказ 766

v — Ой, не смешите меня! Большой стратег Китайцев име­ет собственное мнение. Однажды вы его выразили, когда пы­тались госворишек пересадить с импортных тачек на отечественных клячек. С тех пор над вами смеются даже чук­чи. О стратегии позаботился легендарный Соломон три ты­сячи лет назад, а ваше дело кричать «занято!» на стреме у нужника. Неужели я должен вам объяснять, зачем столько лет подкармливали спесивца Мастачного, неужели обязан на­поминать, что у злейшего врага Судских двое детей, неужели выветрились из ваших голов правила, которым вы клялись следовать изо дня в день?

Он оглядел всех жестким испытывающим взглядом, и каж­дому из троицы послышались слова из небытия. Они приоб­ретали жуткий реальный смысл, хотя некогда казались из детской игры:

«...Если я не сдержу этой клятвы, да сожгут и испепелят мне уста раскаленным железом, да отсекут мне руку, да выр­вут у меня изо рта язык...»

А в голову Трифа лезла глупая и страшная фраза: «Да оторвут мои ятра». А чего? Игрушки кончились, жировать больше не дадут, вот куда завлек его Сема Балламоллер...

— Но я здесь не за этим, — вполне миролюбиво закончил Дейл, вернув троицу из воображаемой комнаты со светящимся черепом. — Текущие дела пусть останутся текущими, а по­явилось дело спешное. Стало известно, что патриарх упорно доискивается тайных книг ариев из библиотеки Ивана Гроз­ного, о чем просил президент. Поиском занимается генерал Судских. Насторожитесь. Вполне определенно, книги по- прежнему в России. Вы обязаны разыскать их первыми. Это ^вожделенная мечта царя Соломона. Для нас ничего нового там нет, но отдать знания в руки врага — преступление. С этой минуты все вы облечены правом выполнить распоряже­ние великого магистра или умереть. Найдите их, — повторил он в конце тирады.

Богатейшие люди, сановные мужи стояли перед Мойзе- сом Дейлом скованно и приниженно. Со светлым челом не­вежд они вступали в почти детские игры, им нравилось менять машины и женщин, сорить деньгами, играть во взрослые игры и корчить из себя сильных мира сего. Сейчас им напомнили о сыре в мышеловке. А так не хотелось расставаться со шта­нишками на помочах. Они числились всего лишь ученика-

Mil, стать мастерами не успсют. И так ли это важно сейчас — думать о несбыточном, когда теряют реальную силу деньги? Можно купить еще десяток дипломов, стать автором десятка поучительных книжек, а найти утерянные черту не под силу. И думать надо — чему не научились, считая это занятием клерков и секретарш.

Двое арапчат смотрели на умного Гуртового.

— Будем думать, — не спеша произнес он, и поздняя встреча завершилась неопределенной нотой.

Уставший от напряженного разговора, Илюша принял душ с намерением поспать перед дневными заботами. Молодая жена безмятежно спала, разметавшись во сне крупным ухоженным телом. Северная подруга была миниатюрной, ложе достава­лось ему, ей хватало впадинки между стенкой и его спиной, а эту телку отодвигать надо, чтобы кое-как устроиться на трех­метровой кровати. Любил ли он ее? Когда там любить, суета съедала свободную минутку — забрал попросту у своего зама, родословная без задоринок, женился. Молодая, сытая и нена­сытная, защищенная брачным контрактом. Хоть разорись, хоть сдохни, а будущее обеспечь. Всласть спится...

А ему — нет. На диване в гостиной он ворочался под пледом. Теснились перед глазами, мешая спать, непрочитан­ные книги, биржевые котировки, мешая жить, вспоминались древние заповеди: «Не убий, не укради, не пожелай жены ближнего своего...» Не убивал, не воровал, а праведником не стал. И не собирался. В праведники ведет другая тропа. И хорошо бы для начала иметь толстую маму и белую ванну. А его в люди вывел из вонючего переулка мастер окольных путей Сема Балламоллср...

«Когда мудрость войдет в сердце твое, и знание будет приятно душе твоей, тогда рассудительность будет оберегать тебя, разум будет охранять тебя».

Эх, как же он здорово знал Соломоновы притчи! Когда встретился тот вихрастый первокурсник, он был полон раз­думий над Библией.

«Дабы спасти тебя от жены другого, от чужой, которая умягчает речи свои, которая оставила руководителя юности своей и забыла завет Бога своего, дом ее ведет- к смерти, и стезя ее к мертвецам».

И*

Это уж круто... А вообще зря он не написал «Миф о Хри­сте». Худо-бедно, а имя свое увековечил бы...

307

«Есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но ко­нец их путь к смерти».

Пугаете, товарищ Соломон. Поживем — увидим...

— Может быть, ты считаешь, что я несправедлив? — по­дал голос с державного кресла Соломон.

— Ты всегда будешь прав, ибо ты господин, а они — рабы твои. Однако Адонирам величайший мастер и посту­пить с ним надо иначе, нежели с остальными, — ответил царю Хирам честно.

Они с детства были связаны узами дружбы, с тех пор, ког­да отец Хирама оказывал помощь Давиду в трудные годы его. Отцы были дружны, дети остались верны дружбе отцов. По­этому Хирам всегда говорил искренне и гостил у Соломона в Иерусалиме запросто. Но этот его приезд был особенным: Соломон просил совета друга. Заканчивалось строительство огромного храма для Бога Израилсва, торжественный час от­крытия приближался, и все бы хорошо сделалось, но приеха­ла царица Савская с делами и сердечными заботами к Соломону и влюбилась нечаянно в главного строителя храма Адонира- ма. А тут еще Соломон недоплатил мастерам и подмастерьям, и Адонирам обиделся. Не ведал Соломон, несмотря на много­известную мудрость, как совместить несовместимое, сохра­нить любовь и не обидеть Адонирама.

— Я отличаю его, Хирам, и преклоняюсь пред неземным талантом. Мне ничего не жалко отдать ему, — молвил Соло­мон после раздумий, и Хирам ответил тотчас:

— Тогда закрой глаза на его шашни с царицей Савской!

— Извини, Хирам, дальше следует политика, — нахму­рившись, возразил Соломон. Ссориться ему с царем Тир- ским нет нужды: он дал на постройку храма ливанский кедр, гранит, мрамор, снабжает медью и золотом, постав­ляет строителей и рабов, это он прислал величайшего зод­чего Адонирама, но царица Савская — это ее земЛи, контроль над Красным морем, и, если он женится на ца­рице Савской, неизмеримо расширятся владения Израиля, станет защищен он с юга.

— Я люблю тебя, Соломон, и восхищаюсь твоей мудрос­тью, отчего прошу быть особенно мудрым с Адонирамом. Его имя вписано в храм божий, его руки и мысли живут в нем, и твоя с ним вражда ни к чему хорошему не приведет, в первую очередь пострадает храм. Ты не захочешь короткой жизни лучшему из земных творений, храму Бога Израилева. Я отбываю в Тир и вернусь к освящению храма. Обещай мне мудро поступить с Адонирамом.

— Обещаю! — с порывом души ответил Соломон.

Проводив друга, он вызвал первосвященника Цадока,

самого хитрого из всех своих старших левитов. Изощренный ум Цадока подсказывал Соломону самые причудливые ходы из затруднительных лабиринтов. Слава о мудрости Соломо­на покоилась на хитрости Цадока и разогревалась им, и рас­пространялся свет этой мудрости далеко за пределами еврейского царства его стараниями. Не случайно царица Сав- ская пожелала соединить свою судьбу с Соломоном, хотя слухи о нем были не только лучшие. Коварен, завистлив, похотлив. Желая убедиться в подлинной мудрости еврейско­го царя, вместе с богатыми дарами она привезла и три загад­ки. Цадок, готовивший встречу, заранее выкупил отгадки у савского священника-мудреца, и Соломон предстал пред южной царицей в блеске остроумия и обаяния. Сомнений не осталось. Земли Савские Соломон уже считал своими, и вдруг царица отдала сердце свое зодчему Адонираму, найдя его подлинно мудрым.

И, видать, не только о сердечных чувствах говорили влюбленные. При дворе Соломона заговорили о недопла­тах ремесленникам, о поставках некачественных материа­лов еврейскими подрядчиками на стройку, а тут еще пожар в левом крыле храма, едва не разрушивший готовые рабо­ты. Надвигался скандал. Из-за этого примчался в Иеруса­лим Хирам.

— Скажи мне, Цадок, можно ли одним поступком соеди­нить приятное с полезным? — приветствуя первосвященни­ка, спросил Соломон.

— Задача глупца, — ответил Цадок, сверля Соломона злы­ми глазками. Этот баловень судьбы похотливостью своей и спесивостью создал государству Израилеву множество за­труднений. Союз его с царицей Савской, увы, не состоится и когда-нибудь аукнется. Кругом Израиля враги, каждый но­ровит захватить богом данные ему земли. Их завоевал Иисус Навин хитростью и мечом, царь Давид укрепил мудростью и терпением, а сын его затеял свару с великим мастером, чем оттолкнул царицу Савскую, союзницу Израиля, и, кажется,

сильно обидел Хирама, царя Тирского. Бедный народ Изра- илев, числятся враги его...

Соломон ждал ответа и не торопил Цадока, который впал в глубокие раздумья. Пусть думает. Ничего, придумает...

— Царица Савская отбыла вслед за Хирамом, — изрек Цадок глубокомысленно.

Соломон ничего не ответил сразу. Смотрел на левита со смесью надменности и удивления. Не первосвященни­ку ли надо в первую очередь заботиться о постройке хра­ма? Он возвеличил их, дал неограниченные права, и храм / этот усилит власть левитов, хотя слава будет принадлежать i ему, Соломону.

— У нее волосатые ноги, — сказал он с усмешкой.

— У нее пограничные земли! — повысил голос Цадок. — Она стережет вход в Черное море. Никто без ее разрешения не может войти в него. Если дом Израилев породнится с народом Савским, стоять ему прочно не одну тысячу лет!

Цадок не пенял Соломону за неосмотрительность. Злые глазки и стянутые узлом губы выражали полное презрение. Семьсот жен, триста наложниц у этого петуха, который по­лучил престол лишь стараниями матери своей, умнейшей Вирсавии, а он полон чванства, занят самолюбованием. Во­лосатые ноги... Это он оттолкнул мудрого мужа Адонию, сына Аггиды и брата Авессалома, струсил, что и этот сын Вирса­вии поднимет бунт в земле Израилевой. Не хотел народ Со­ломона. Вирсавия уговорила Цадока: если престол Давида займет Соломон, любимый сын ее, он построит во славу Гос­пода Бога Израилева невиданный доселе храм за грехи сы­нов Давидовых и упрочит тем позиции Израиля.

Много грехов этих скопилось, отмщения взывают вок­руг чужие народы. Еще государство не окрепло, молодо, а род царский пребывает в блуде и похоти, погряз в брато­убийстве, Ейш так продолжаться будет, не выстоять Изра­илю против коварных врагов. Быть храму Господа! — решили твердо левиты и клятву взяли с царя Соломона. Чтобы всегда помнил народ Израилев, кому обязан жиз­нью на землях тучных чужих, — о гневе Господа и не гре­шил пред ним, и славил всегда...

Но, видно, в самом роду царском червоточина, если слути Господа сами царю славу поют, мудрость его восхваляет — не ради Израиля, а дабы сокрыть грехи рода царского, — а

Соломон восхваления эти считает истиной, за мелочным интересом своим государственные дела мелкими считает. Не должно быть так!

Превозмог отвращение свое первосвященник и молвил:

— Мудрый царь, нас, левитов, опять беспокоят тревож­ные дела веры нашей. Отец твой Давид уничтожил главную угрозу Израиля, победил ессесв-язычников, город их Ессей захватил и назвал Иерусалимом. Но не сдалась еще крепость ессеев на горе Сион. Пока она стоит, смрад их богов осквер­няет веру нашу. Ты должен уничтожить очаг язычества не­медленно.

— Сначала я дострою храм, — ответил Соломон, мягко противясь словам Цадока. —■ Осталось недолго. А в месяц Хаслев разберусь с ессеями окончательно. Я уничтожу их крепость. Левиты будут довольны моими делами во славу Господа Бога Израилева?

— Нет, — с упорством ответил Цадок. — Арии владели всем миром от Египта до сумрачных земель Роша, а евреи были кочевниками, их оседлость исчисляется днями, им труд­но представить, насколько велик мир, который предстоит завоевать, еще труднее будет управлять этим миром. Господь нам завещал эту землю центром вожделений наших, мы ут­вердились в домах, которые не возводили, собираем плоды в садах, которые не растили. Много зла пришло от нас к дру­гим народам, его нам не простят во веки веков. Тысячелетия минут, а зло останется в памяти рабов народа Израилева. И чтобы оно не вернулось с проклятиями на головы наши, ты обязан, отбросив мелочные потуги о персоне своей, распро­странить десницу Господа Бога нашего на остальной мир. Мы будем вечно славить имя твое, будем тебе верными по­мощниками, но имя Бога Израилева ты обязан нести первым в помыслах и делах своих. Любыми путями, любыми мера­ми, а весь мир должен покориться богоизбранным. Завтра я приду к тебе с Меназием-книгочеем, и ты выслушаешь нас.

— Что вы собираетесь сказать мне? — с сомнением и тревогой спросил Соломон, выслушав выспреннюю речь Цадока.

— Мы вручим тебе свиток, где записаны одна за другой цели наши. Они выверены по книгам древнейших мудрецов и рассчитаны на три тысячи лет вперед.

— Я ослышался? Ты говорил о малых годах, прожитых народом Израиля, о подстерегающих его бедах — и гово­ришь о тысячелетиях?

— Ты не ослышался. Нам некуда спешить. Большому делу нужно большое расстояние во времени. Великие трудности поджидают народ наш богоизбранный, но цель высока. Это наш мир, и три тысячи лет не так уж много для его завоева­ния. Огнем и мечом можно осуществлять малые цели, а для больших нужны терпение и долготерпение. Муравьи живут в муравейниках миллионы лет и остаются муравьями, а госу­дарства создаются и распадаются в прах за толики мирозда­ния. Нам ненавистно вероучение ариев, но лучшее мы должны отнять у них, сделать своим оружием. Жди нас завтра, — поклонился Цадок, собираясь уйти, уверенный в должном уроке царю, но Соломон задержал его:

— Обожди. Ты обрисовал будущее, и твои слова не рас­ходятся с моими размышлениями. Но сейчас мне важнее ус­лышать, как поступить с Адонирамом? Он не из народа нашего, и если останется в живых, ему припишут заслуги, будут славить имя его, еще и храм Бога Израилева назовут именем Адонирама.

— Не допусти этого, — нажал словами Цадок, поняв Со­ломона, душу его завистливую. — Делай с ним что хочешь, а левиты употребят деяния твои на пользу народу Израилеву. Я дам тебе верных людей из строителей, они Адонирамом недовольны и помогут исполнить твой план. Верь мне, верь левитам, и будешь вечен...

Через три дня Адонирама убили.

Через год родилась легенда о нем.

ЛЕГЕНДА ОБ АДОНИРАМЕ[6]

Когда слух о мудрости и деяниях Шломо бен Давида рас­пространился до пределов земли, Балкида, царица Савская, прибыла в Иерусалим на поклон к великому царю, чтобы подивиться его царственным чудесам. Одетый в золото, сидя на троне из позолоченного кедрового дерева, опираясь на золотое подножие ногами своими, — так принял царицу Сав- скую Шломо — Соломон.

Великолепные дары поднесла ему Балкида и загадала три загадки. Премудрый же — как повелел называть себя Соло­мон — успел заранее подкупить великого жреца царства Сав- ского и, узнав за деньги ответы, приказал Цадоку подготовить их в нужном для народа Израилева виде. Он разгадал их без промедления и явил себя перед Балкидой мудрецом.

После торжества премудрости своей повел Соломон Бал- киду по всему дворцу своему и показал все великолепие его. И повел ее к храму, который воздвигал в честь бога Яхве. И когда они пришли к основаниям святая святых храма, тогда увидела царица на месте том корень лозы виноградной: и был тот корень вырван из земли с небрежением и отброшен в сторону... За царицей же, куда бы она ни шла, неотступно летала чудознайная птичка удод, которую звали здесь Худ- Худ. Жалобно закричала птичка при виде вырванной виног­радной лозы, и поняла Балкида, что должен знаменовать корень этот, какое священное сокровище скрывается под'той землею, которую осквернило Соломоново тщеславие ради постройки храма.

— Ты, — воскликнула Балкида, — воздвиг свою славу на могиле отцов твоих! Лоза эта...

Но перебил ее Соломон такими словами:

— Я велел вырвать ее, чтобы на этом месте воздвигнуть жертвенник из порфира и оливкового дерева. Я повелю ук­расить жертвенник четырьмя серафимами из чистого золота.

Но не приняла Балкида оправданий Соломона и так про­должала прерванную речь свою:

— Лоза эта священна, она посажена самим Ноем, от­цом рода твоего. Только кощунство его потомка могло дерз­нуть уничтожить священное дерево это. Знай же, последний царь из рода твоего, как последний из злодеев, будет при­гвожден к этому дереву, которое должно было быть для тебя священным.

И воспламенилось любовью сердце Соломона от слов ее искренних, и вспыхнуло оно под огнем очей царицы, и стал он пред нею, как слуга, как раб пред госпожой своей, от которой зависит и жизнь и смерть его. И тронулось сердце Балкиды любовью царя Соломона. И на мольбы его ответила она согласием своим стать ему супругой. А народу еврейско­му царицей мудрой.

Но куда бы ни ходила царица Савская: осматривала ли она царский дворец или же храм бога Яхве, любовалась ли чему-либо из чудес и диковин, так высоко превознесших славу Соломона, на все расспросы свои — кто задумал и исполнил эти дивные работы — от Соломона получала она один и тот же ответ:

— Творец всему этому некто Адонирам, существо не­людимое и странное. Его прислал мне добрый царь Хи­рам, владыка города Тира, что у гор Ливанских на Великом море заката.

И пожелала Балкида видеть Адонирама. Но не было ее желание по сердцу Соломону, и отвлек он ее мысли. И стал он показывать изумительные по красоте колонны храма, из­ваяния зверей разных, статуи херувимов; показал ей и пре­стол из золота и слоновой кости, который он повелел воздвигнуть напротив жертвенника. Когда же он стал гово­рить ей о «медном море» — огромном медном противне для заклания жертв, — которое должно быть отлито по его пове­лению, то вновь спросила Балкида:

— Кто же воздвиг все эти колонны? Кто чеканил эти статуи? Кто воздвигнул престол и кто будет отливать «мед­ное море»?

— Это дело рук Адонирама, — пришлось ответить Соло­мону. И нельзя уже было, не обижая Балкиды, не уступить ее нетерпеливому желанию видеть Адонирама. И повелел Соломон призвать зодчего...

Никто из смертных не ведает ни отчества, ни рода таин­ственной и мрачной личности Адонирама, гений которого настолько выше людей Земли, насколько вершина высочай­шей горы возвышается над камешком. Глубочайшим презре­нием ко всему роду человеческому дышит эта нечеловеческая личность и законно презрение это: не от рода человеческого тот, кто как чужеземец живет среди потомков Адама. Хотя Ева была матерью обоих первородных братьев — Каина и Авеля, но не Адам был отцом Каина, а Люцифер — огнен­ный херувим и ангел Света не мог не зреть красоты первой женщины и не возжелать ее. И могла ли Ева устоять перед страстью высшего ангела? Получив от него запретное ябло­ко, она согрешила с ним и только потом, нося под сердцем

Каина, стала женой Адама. Сын дьявола, Каин все же был добр к Адаму, служил ему опорой в немощной старости и был благожелателен к Авелю, охраняя первые шаги ребенка. Только из ревности к гению, который дал Каину Люцифер, Яхве изгнал Адама и Еву из рая, наказал их и все потомство за любовь Евы к Люциферу. А как изгнали Адама и Еву из Эдема, возненавидели они, как следствие своего изгнания, первенца Каина, и всю любовь свою перенесла Ева на Авеля. И исполнилось сердце Авеля гордости и презрения к Каину. Так отплатил он за любовь брата.

У первородных братьев была сестра по имени Аклиния, и была она соединена узами нежности с Каином. Однако по жестокой воле ревнивого Адонаи (Яхве) должна была стать женой Авеля. Созданный из глины Адам был наделен душой раба, а душа Каина от искры Люцифера была свободной, чего не было у Авеля. И Бог убоялся души Каина. Неспра­ведливость Адонаи, неблагодарность Адама, Евы и Авеля переполнили чашу терпения Каина, и наказал он смертью брата за неблагодарность. Жестокий и несправедливый Адо­наи, который замышлял уже погубить весь род свободных потомков Каина, смерть Авеля вменил Каину в преступле­ние, недостойное прощения; но не смутил тем благородно рожденной души его и во искупление горя, причиненного Адаму смертью Авеля, сын Люцифера посвятил себя служе­нию Адамовым детям, вложив в это служение всю свою воз­вышенную душу, которую унаследовал от Сатаны. Каин научил детей Адамовых земледелию, его сын Енох посвятил их в тайны общественной жизни, Мафусаил обучил пись­менности, Ламех — многоженству, Тувалкан, сын Ламеха, наставил их в искусстве плавить и ковать металлы; Ноэма, сестра Тувалкана, познавшая своего брата, обучила людей прясть пряжу и ткать одежды.

Все смешалось, все понятия, искра дьявола возжигала божью доброту, и не могло быть счастья роду человеческому от вмешательства Люцифера...

Адонирам — прямой потомок Каина, благороднейший отпрыск Вулкана, сына Тувалкана, рожденного сестрой Но-V эмой, ковач металлов, углублявшийся в самые недра гор, он V сохранил себя от потопа в расселине Этны, которым Адонаи хотел искоренить род Каина. Впоследствии Вулкан познал у жену Хама, она родила ему Хуса, отца Нимврода, сильного

зверолова пред Богом — таков род Адонирама, таков и сам Адонирам, создатель плана и постройки храма в честь Гос­пода Бога Израилева...

Кто же тогда Бог еврейский, если принял он храм имени своего от потомка Люцифера?

И живет этот сын гениев Огня Адонирам, печальный и одинокий, среди детей Адамовых, никому не открывая тайны своего высочайшего происхождения. И все, а Соломон в осо­бенности, испытывали перед Адонирамом страх, а Соломон, томимый еще и робостью пред таинственным величием Адо­нирама, ненавидел его со всей силой своего высокомерия.

Когда Великий Мастер, создатель стольких чудес, пред­стал перед Балкидой и поднял на нее свой безбоязненный взгляд, исполненный огня, тогда все существо царицы Сав­ской, ее душа были потрясены. Она едва могла вернуть себе самообладание. И стала она задавать ему вопросы о работах его дивного гения, зажигая тем в Соломоне чувства подлой зависти к Адонираму. И пожелала царица увидеть всех провод­ников гения Адонирама — каменщиков, плотников, плавиль­щиков, кузнецов, чеканщиков, мраморщиков и резчиков — всех. Но вмешался тут Соломон в речи Балкиды и сказал, что люди эти рассеяны на разных работах и нет возможности собрать их всех в одно место. Но Адонирам лишь усмехнулся на слова Соломона, взошел на близстоящую гранитную глыбу, стал на ней на виду отовсюду и, подняв правую руку, начертил в воздухе горизонтальную черту, а из середины ее опустил пер­пендикуляр, изобразив мистический знак «Тау» — египет­ский крест, каким был по форме посох легендарного Моисея, на котором он повесил медного змия...

И в мгновение ока со всех сторон стали сбегаться к Адо­нираму рабочие всех профессий, племен и наречий. И вся эта более чем стотысячная трудовая армия мгновенно пост­роилась в ряды, как войско к бою: на правом крыле — все работающие по дереву, на левом — работающие по металлу, а центр заняли каменщики и все работающие по мрамору.

И властно протянул к ним руку свою Адонирам, и недви­жимо замерла на месте его могучая армия.

И, видя эту власть, уразумела царица Савская, что Адони­рам выше человека. И понял Соломон, что его могущество и власть — ничто, бессилие пред могуществом Адонирама.

Тогда и озарило Соломона создать тайное войско, подоб­ное Адонирамову. Согласились с этим левиты...

И пожалела Балкида о поспешном обязательстве связать себя узами брака с Соломоном. Ревнивым оком уловил он ее вожделенный взгляд на Адонирама, и решилась судьба Вели­кого Мастера...

Как ни велики были могущество и власть Адонирама, приходилось и ему испытывать неудачи и горше всего, что одна произошла на глазах уже любимой им царицы. Она по­желала присутствовать на отливке «медного моря», когда это случилось.

Причиной неудачи явилось недовольство нескольких рабо­чих. Адонирам для удобства разделил всех на стройке по трем степеням мастерства, и каждой степени соответствовало слово- пароль: ученик — Иахин, подмастерье — Боаз, мастер — Яхве По мере овладения ремеслом ученики переходили в подмасте­рья, а те — в мастеров. Так удобнее было выплачивать им зар­плату: каждый, подходя за получкой, называл свое слово-пароль, и, сообразуясь с этим, Адонирам оплачивал труд.

Но вот трое подмастерьев выразили недовольство своим положением, возжелав большего. Сириец-каменщик Фанор, финикиец-плотник Амру и еврей-горнорабочий Мафусаил из колена Рувимова. Они потребовали от Адонирама повы­сить их в мастера и сообщить им слово-пароль степени. Адо­нирам отказал — они были недостойны еще степени мастера. Тогда недовольная троица решила отомстить Адонираму во время отливки «медного моря». Амру удлинил деревянные балки под формой отлива, из-за чего оказались они в зоне огня; Фанор подмешал извести к кирпичу, приготовленному для отливки противня, а Мафусаил набрал серы из Мертвого моря и подмешал ее к литью...

Узнал об этом предательстве молодой рабочий по имени Бен Они, страстно любящий Адонирама, кинулся к Соломо­ну с просьбой немедленно остановить отливку. Но Соломон, узнав о злодействе от Бен Они, обрадовался случаю посра­мить Адонирама в глазах Балкиды, мольбам Бен Они не внял и велел начинать литье. Открылись запоры, удерживающие расплавленную медь, и поток металла хлынул в огромный бассейн, и разорвалась под напором огненной лавы форма, и хлынула она в трещины. Тут впервые растерялся Адонирам и направил столб воды на основания опор бассейна. Смеша­лись огонь и вода, зашипел пар, закипел металл, брызжа во все стороны на людей, собравшихся поглазеть на невидан­ное зрелище — всюду ужас и смерть.

Посрамлен Великий Мастер. Ищет он вокруг себя вер­ного Бен Они и не находит, его обвиняет Адонирам в катас­трофе и не знает, что стал уже Бен Они жертвой, пытаясь предотвратить беду...

Вдруг из глубины взволнованного до самого дна огнен­ного моря слышит Адонирам страшный громовой голос, ис­ходящий из темных глубин клокочущего пламени. Трижды прозвучал он:

— Адонирам! Адонирам! Адонирам!

И видит Адонирам в глубине огня образ как бы человека, но исходит из него влекущая сила, безмерно превосходящая человеческую. Приблизился к Адонираму образ и так сказал:

— Подойди ко мне без боязни, сын мой! Я дунул на тебя, и пламя не властно прервать твоего дыхания.

И в смертельной для детей Адамовых стихии, объятый пламенем, обрел Адонирам неслыханное блаженство, увле­кающее его в самую глубину огня, в преисподнюю отрешен­ного духа.

— Куда влечешь ты меня? — вопросил Адонирам увлек­шего его.

— К центру земли, в душу мира, в область владычества Каина, с которым неразрывно и неразлучно царствует сво­бода. Там предел тирании Адонаи-Яхве, завистливого бога, там смейся над бессильной яростью его. Там царство отцов твоих, там вкушаем мы от древа познания плоды. Я отец отцов твоих, я — Тувалкан!

Введя Адонирама в святилище Огня, Тувалкан открыл ему великую тайну Ддонаи, врага своего создания, которое осудил он на смерть за знания, сообщенные ему духами огня. Открыл ему Тувалкан и все низменные страсти Яхве, его бес­силие и конечную победу над ним высшего гения и владыки огня — Люцифера.

Он — источник Света и носитель его.

Здесь, в святилище огненного царства, предстал Адони­рам лицом к лицу с начальником своего рода. И поведал потомку своему Каин всю тайну безмерных несчастий, кото­рые Адоная обрушил на его добродетели. И показал он Адони- раму всех из рода своего, и слышит тут Адонирам голос того, кто познал жену Хама, и пророчествует этот голос:

— Внимай, сын мой! Родится от тебя сын, которого ты не увидишь, и произведет он бесчисленное потомство от тебя, сыны твои — масоны, и будет род твой неизмеримо выше породы Адама, но порода эта покорит под ноги род твой. И многие века благородные потомки твои все мужество свое, весь гений будут отдавать на пользу бессмысленной Адамовой породе. Но настанет день, и лучшие станут сильнейшими д восстановят веру владыки Огня. Дети твои, объединившись под твоим именем, разобьют как глиняный сосуд власть ца­рей земных, ибо они представители тирана Яхве на земле. Иди же по предназначению твоему, сын мой, и гений Огня да пребудет с тобою!

И возвращен был из святилища Огня Адонирам. На мгно­вение вернулся на землю Тувалкан и вручил ему на проща­ние для возбуждения в нем новой силы и мужества молот, которым сам ковал, которым прославился. И сказал ему та­кие слова при этом:

.— Молотом этим, отверзшим кратер Этны, с помощью гениев Огня ты доведешь до конца задуманное тобой «мед­ное море» и ослепишь изумленный взор свидетелей бессла­вия твоего.

Сказав это, исчез Тувалкан в бездне огненной стихии, а молотом его Адонирам мгновенно исправил здание, кото­рое, как чудо чудес, осветилось блеском Адонирамова гения под первыми лучами утренней зари.

И весь народ Израилев содрогнулся от неописуемого во­сторга, и воспылало сердце царицы Савской огнем торже­ствующей любви и радости. Но мрачным стало сердце Соломона и наполнилось ненавистью к Адонираму.

Ушла Балкида с женщинами за стены Иерусалима. Вле­комый тайным чувством, туда же устремился Адонирам. Не­навистны ему почести от детей Адамовых, ищет одиночества его смятенная душа. И за стенами города встретились Адо­нирам и Балкида, там излили любовь друг к другу, а птичка Худ-Худ прилетела к ним и, покружившись над головой Адо­нирама, села ему на руку, когда он начертил в воздухе мис­тическое «Тау».

Тогда воскликнула Сарахиль, кормилица Балкиды:

— Исполнилось пророчество оракула! Худ-Худ узнала супруга, предназначенного Балкиде богами Огня! Его одного можешь познать ты, не преступив закона.

И без колебаний отдались друг другу Адонирам и Балкида.

Но как уйти от ревности Соломона? Как освободиться от слова, данного еврейскому царю? И решили они: первым удалится из Иерусалима Адонирам, а за ним, обманув бди­тельность Соломона, уедет тайно Балкида, чтобы уже навеки соединиться с возлюбленным в Аравии.

Но бодрствует предательская злоба и следует неусыпно за Адонирамом, чтобы отомстить ему за посрамление своих коварных замыслов: она подстерегла и тайну любви царицы Савской и Адонирама.

Прибежали к царю Соломону три завистника. И сказал царю финикиец Амру:

— Царь! Адонирам перестал ходить на стройку. Не видно его в мастерских и на заводах.

— Человек, — дополнил сириец Фанор, — прошел мимо меня в третьем часу ночи тайком к ставке царицы Савской. В нем узнал я Адонирама.

Не отстал от них и еврей Мафусаил:

— Царь, удали моих товарищей, ибо только ты один мо­жешь слышать слово, которое я тебе скажу.

Соломон велел Амре и Фанору выйти. Мафусаил ска­зал ему:

— Я прикрылся темнотой и вмешался в толпу евнухов царицы Савской. И видел я, что к ней прокрался Адонирам в опочивальню. Был он там до восхода зари, и тогда я тайно удалился.

Тогда Соломон призвал к себе первосвященника Цадока и совещался с ним, как отомстить Адонираму. И поучал Ца­док: не спеши сам, дай поспешить другим.

А утром сам Адонирам явился к Соломону и стал про­ситься отпустить его с миром. Соломон спросил, в какую страну он пойдет из Иерусалима.

— Хочу вернуться в Тир, — ответил Адонирам, — к доб­рому царю Хираму, который отпустил меня к тебе строить храм. Он окончен, теперь я вернусь к нему.

Объявил Соломон свое решение: Адонирам свободен. А отпуская его от себя, спросил:

— Кто у тебя такие: Амру, Фанор и Мафусаил?

— Это, — отвечал Адонирам, — бездарные подмастерья. Они домогались получить от меня степень и плату мастера, но я отверг их незаконное домогательство.

Отпустил Соломон Адонирама, торжественно уверив его в неизменной дружбе и привязанности. А трех подмастерьев призвал к себе и сказал им:

— Адонирам уходит и сегодня будет производить расчет с рабочими. Умерли несколько мастеров, им будет замена. Ве­чером после платежа подойдите к Адонираму и потребуйте от него посвящения в мастера. Если он даст вам степень ма­стера, то вы приобретете и мое доверие, а откажет вам, то явитесь завтра ко мне вместе, и я произведу суд свой, только бы Яхве не оставил его и не положил бы на него печати своего отвержения.

Трое подмастерьев поняли, что имел в виду Соломон: он разрешил им убить Адонирама.

А тем временем Адонирам прощался с царицей Савской перед разлукой и скорым воссоединением. Говорила царица супругу:

— Дважды счастлив будь, господин мой многолюбимый и владыка! Служанка твоя ждет не дождется навсегда соеди­ниться с тобой. С ней вместе под небом Аравии обретешь ты и плод любви своей, который я, слуга твоя, уже ношу под сердцем.

И простились влюбленные, через силу разорвав прощаль­ные объятия. А Соломон между тем, получив донос троих подмастерьев, спешил, торопил царицу Савскую скорее за­ключить обещанный брак с нею. И вот в тот вечер, когда Адонирам собирался произвести расчет рабочим, Соломон за ужином под действием неумеренных возлияний убеждал царицу немедленно уступить его страсти. И настал час, кото­рого ждала Балкида. Она подбадривала Соломона пить еще, и Соломон пил без меры, надеясь в опьянении обрести силу и овладеть Балкидой. Видит он, что и царица Савская раз за разом осушает кубок, только не замечает, как она выплески­вает вино на землю. Упился Соломон до потери сознания и впал в беспробудный сон. Тогда сняла Балкида с руки царя обручальный перстень, данный ему в залог верности, и вот уже быстрый арабский скакун мчит ее в Аравию, где она будет дожидаться своего возлюбленного.

Тем временем Адонирам рассчитался с рабочими и вы­ходил из восточных ворот. Здесь встретил его злой Мафу­саил, который потребовал сказать ему слово-пароль мастера. Адонирам отказался, и Мафусаил ударил его мо­лотком. Адонирам поспешил к северным воротам, чтобы уйти быстрей из ставшего предательским города, но там поджидал его злобный Фанор. И он потребовал слово-па­роль, и ему отказал Адонирам. Тогда Фанор ударил Вели­кого Мастера киркой. Поспешил Адонирам к южным воротам, успев по дороге бросить в колодец священный золотой треугольник, дабы не попал он в руки непосвя­щенных. У южного выхода караулил его Амру и на отказ выдать ему слово мастера заколол Адонирама циркулем. Так пал Великий Зодчий, но не выдал пароль в руки убийц- предателей, оказалась дороже клятва посвященных.

Овладел преступниками страх. Взяли они тело Адонира­ма и вынесли его за пределы Иерусалима, закопав тело на одиноком холме, уповая, что великий грех их не откроется.

Когда же рассеялись винные пары из головы Соломона и не застал он Балкиды, распалился он яростью на бога своего Яхве и первосвященника Цадока. Но предстал пе­ред ним пророк Ажия, силомлянин, и укротил ярость ев­рейского царя:

— Знай, царь, тому, кто убил Каина, отомстилось всеме­ро, кто убил сына его Ламеха — семьдесят раз всемеро. Тот же, кто дерзнет пролить соединенную кровь Каина и Ламеха в лице Адонирама, наказан будет семьсот раз всемеро.

И, чтобы понести на себе последствия приговора, велел Соломон девяти мастерам отыскать труп Адонирама, чтобы изменить секретное слово мастеров «Яхве» на другое. Он до­гадался, что убили Великого Мастера три подмастерья, вы­пытывая пароль. Избранники пошли и по интуитивному предчувствию взошли на одинокий холм, где решили отдох­нуть перед поиском. Легли на землю и почувствовали, что она рыхлая, и заподозрили, что здесь могила Адонирама, где воткнули ветку акации для памяти и вернулись к товарищам.

Так как мастера подозревали о том, что слово-пароль стало известным непосвященным, решили они на общем собра­нии заменить слово «Яхве» на любое другое, которое неволь­но произнесет один из них, когда выроют тело Адонирама. Соломон поручил найти и торжественно перенести тело Адо- нирама двадцати семи мастерам. В полночь они поднялись на одинокий холм. Восемнадцать из них стояли у холма, шесть по пути наверх, а трое взялись рыть землю на холме. Убедив­шись, что не ошиблись, мастера позвали на помощь осталь­ных девять и рыли дальше сообща. Так вдевятером они дорылись до трупа. Один из мастеров поспешно схватил его за руку, и мясо сползло с костей. В испуге он воскликнул: J «Мак бе нах!», что по-еврейски означает: «Плоть отделилась 1 "от'костей» Эта первая сказанная фраза заменила прежнее \ слово «Яхве».                                                          1

Труп своего несчастного руководителя они завернули в свои передники и снесли его в храм. Только Соломон и двад­цать семь мастеров тайно, при троекратном возжжении огня, хоронили под алтарем храма Великого Мастера. Девять мас­теров, откопавшие на холме труп, были особо отмечены Со­ломоном: он пожаловал каждому серебряный череп как знак отличия и доказательство невиновности. В полночь, в час нечистой силы, он повесил на шею каждого этот знак отли­чия на черной ленте с тремя белыми прожилками. Кроме того, он дал им право свободного доступа к своей особе, снабдив их колокольчиками. Это возбудило зависть осталь­ных восемнадцати, и они потребовали уравнять их в почес­тях с девятью первыми. Соломон согласился, а втайне дал девятерым еще одни преимущества: дал по кинжалу на по­вязке через плечо и для отмщения за смерть Адонирама, и для собственной защиты.

Со дня похорон Адонирама Соломона преследовали ужас и страх. Он восседал на троне из золота и слоновой кости и заклинал силы «мировой души» оказать ему пощаду и ми­лость. Но нет пощады ему и величию созданного трона, же- ; лание быть другом и врагом одновременно несовместимо. Гибель грозит ему и еврейскому государству от мельчайшего насекомого — древесного клеща, и клещ этот, терпеливый и упорный, в течение двухсот двадцати четырех лет с момента знака свыше будет точить трон еврейского государства, под которым, кажется, гнется вся земля, рухнет наконец с грохо- \ том, наведя ужас и трепет на Вселенную.             V

С тех пор ползет из Иерусалима змий, совершая путь к ? мировому владычеству, совершая по земле полный круг. Про­ползая по горам, он превращает их в голую пустыню, выис­кивая клеща-древоточца. Через три тысячи лет он сделает

полный круг и возьмет кончик хвоста в свой рот, и круг зам­кнется.

Успеет ли он совершить этот круг, или знак свыше уже раздался, неся змию гибель...

Об этом сказано в древних книгах ариев, след которых потерян во времени...

1-4

Был сносный день без особых затруднений. Президент, выкроив десяток минут, дочитал подборку материалов, сде­ланных Судских, и выбрался в Ясенево. Едва кортеж прези­дента миновал Спасские ворота, на столе Судских ревниво заверещал телефон. Именно — ревниво: прямая связь с пред­седателем Управления разведок Воливачом.

— Друг ситный, что за игры за моей спиной?

— Какие игры, Виктор Вилорович? — выгадывал время Суд­ских, хотя прекрасно понимал, чего вдруг суетится Воливач.

— Закулисные, Игорь, и ты дурочку не ломай, не люблю этого, ты меня знаешь, — пожестче отрезюмировал Воливач.

— Виктор Вилорович, вы сами одобрили мой план поис­ка, и если президент решил посетить ваше, — подчеркнул он, — подведомственное учреждение, это его личная при­хоть. Вы его знаете, любит все щупать своими руками. При чем тут игры?

— Сказал бы сразу: президент едет, — буркнул Воливач.

— Только что от вас узнал, — рассмеялся Судских.

— Ладно, не лови на слове. Скажи лучше, чем ты его так приворожил? — с малой ехидцей в голосе спрашивал Воливач.

«Много знать хочешь! — хмыкнул про себя Судских. — Этого я тебе не открою. Сам учил: помалкивай, пока не при­спело время», — выработал линию разговора Судских, и от­вет был вполне разумный:

Виктор Вилорович, вы, я думаю, не станете давать на­прокат ключики от своей спальни даже президенту.

— Какие ключики? — выразил непонимание Воливач.

— Обычные. Ключи к дискетам, к сейфам и так далее. Именно это я объяснил президенту. А он порешил взгля­нуть, как это делается. Я бы поступил точно так же.

— Допустим, тут ты меня убедил. А за какие такие заслу­ги тебе генерал-лейтенанта дают?

— Вас спросить надо, — форменно удивился Судских. — Представления делаете вы.

— Уже нет, — открыто сожалел Воливач. — Твое Управ­ление выделяется в самостоятельную структуру: Управление стратегических исследований при президенте Российской Федерации.

— Вот и ответ нашелся, Виктор Вилорович. Я не виноват.

—- Не виню, — попыхтел в трубку Воливач. — А контору

твою жаль. Столько средств ухлопано, техника у тебя какая, штаты, мобильность! Ладно, царуй, — закончил он разговор. Разведка боем ничего не дала: Судских оставался достойным учеником.

Вовсю на пульте мелькали красные лампочки экстрен­ных вызовов, всем было дело до визита главы страны. Суд­ских связался только с дежурным:

— Игорь Петрович! Президент едет!

— Кто это? Гриша? Лаптев, ты чего натворил?

— Я?! — ужаснулся Лаптев. — Ни-и-чего...

— А чего тогда осиновым листом трясешься? Едет и едет. Возможно, тебя лицезреть захочет, так ты сразу заруби себе на носу: я суперспециалист, знаю в своей области побольше шефа и самого президента, вместе взятых. Привыкай ува­жать себя, коли ты уникальная личность.

Благодарности Лаптева он не стал выслушивать, сам пой­мет напутствие, а в комнату отдыха зашел, прикинул у зер­кала, как смотреться будет на погонах вторая звезда...

Пока встреча, сдача-прием рапорта, торжественность момента сохранялась, зато в кабинете Судских президент держался просто. Хозяин заказал по стакану чаю, в холо­дильнике нашелся шмат сала, которое Судских не ленился солить сам со специями.

— О, уважаю, — оценил засол президент. — С чесноч­ком... с укропчиком, — и мял его исправно. Там и о деле заговорил: — Прочитал я «Легенду об Адонираме», и по­явились вопросы. Насколько действительность продолжа­ет легенду?

— В начале любого события лежит легенда. К примеру, никто не расстреливал рабочих в 1905 году. Солдаты стреля­ли поверх голов, а в давке кое-кого задавили. Большевики воспользовались происшествием. Появилось «Кровавое вос­кресенье», и родился культ. Никто не влезал на ворота во время штурма Зимнего. Использован эпизод игрового филь­ма. Да и штурма как такового не было. А культ получился, целая плеяда лекторов, участников штурма, была. Церковь, к примеру, Александра Невского причислила к лику святых, хотя князь Александр был ярым представителем арийской веры, как его непокорные земляки. Бил шведов, бил немцев, отстаивал независимость Новгорода, а не ради христианской Руси, с которой Новгород тогда шибко не ладил. Но культ святых великомучеников сложился, в одноименном фильме ратники Александра Невского шли на захватчиков с хоруг­вями. Или — как представить военно-морской флот без Ан­дреевского флага? В случае с Адонирамом левитам позарез нужен был культ, противопоставление реальности мифу. Вот, мол, откуда зачатие масонской организации, от самого диа- вола, от легендарного змия.

— Это я понимаю, — выслушал объяснения президент. — Но по легенде Соломона проклинают. Зачем это понадоби­лось его священникам? По идее должны бы выгораживать.

За что президент нравился Судских, так это за умение не стыдясь спрашивать о вещах незнакомых и непонятных, от­чего публичные выступления президента опирались на про­веренные факты, были логичны и просты. Он не размахивал руками из-за неумения сразу выстроить фразу, как Горбачев, не делал многозначительных пауз, прикрывая собственное невежество, как Ельцин, он опирался на выверенные факты, до чего дошел своим умом. Такому и тонкости объяснять приятно.

— Двойное дно. Мы и близко, мол, не состоим в родстве с масонами. Левиты сознавали, что маленький Израиль в плотном окружении чужих народов и чуждых религий не выстоит. Спору нет, иудейская религия — одна из древней­ших, ее разработчики вложили в нее лучшие каноны других вероисповеданий, придав сугубо еврейский колорит. Но это­го мало, понимали левиты: когда-то арийская вера преобла­дала в мире, многие последующие культы поднимались до высот и умирали. Тогда и потребовалась тайная организа­ция, способная предотвращать нападения извне. Давая доро­гу христианству, левиты не подозревали, сколь скоро она завоюет мир и станет угрозой иудаизму. Масоны, руководи­мые левитами, раскололи христианство на католицизм и пра­вославие с множеством ответвлений и сект. То же самое они проделали с исламом, разделив монолитную веру на суннизм и шиизм. Само же масонство не претерпело качественных изменений со времени создания. Соломон под надзором свя- щенников-левитов создал многоступенчатую систему подчи­нения из двух пирамид. В первой из тридцати трех ступеней находились, так сказать, простые смертные, которые зани­мались практикой масонства — политические и террористи­ческие акты, бунты, смуты. Чаще всего этим занимались неевреи. Зато вторая пирамида из девяноста девяти ступеней занималась разработкой глобальных операций, и путь туда нееврею был заказан. После падения Израиля прежний еги­петский опыт подсказал евреям, каким способом легче всего управлять миром, не имея политического центра. Прирож­денные менялы и ростовщики, они в короткий срок создали финансовую империю, опутали Европу сетью долговых обя­зательств, владыки и короли шли на поклон к фарисеям, идя соответственно на политические уступки, но не столько са­мим евреям, сколько боевому отряду иудаизма масонству. Так очень скоро масонские ордена тамплиеров, тевтонцев и некоторые другие набрали мощь в Европе и могли поспо­рить за передел мира.

— А не сами ли евреи придумали эту сказочку по прин­ципу жабы? — спросил президент.

— Как это? — не понял Судских.

— Жаба дуется, чтобы ее боялись.

— Ах вот оно что, — улыбнулся Судских. — Только жабу в любом виде есть опасно: в ее теле ядовитый фермент. В данном случае исторически доказано руководство, евреями масонских организаций, а после разгрома тевтонцев и тамп­лиеров масонская верхушка отказалась от вооруженной борь­бы. В отличие от мафии это — идеологическая диверсионная организация. Власть над умами и поступками страшнее лю­бой бомбы. По образу ее и подобию большевики создали свою партию. Тогда практически на всех руководящих по­стах находились либо евреи, либо масоны. Сталин постепен­но вычленил всех, развивавших прямо или косвенно идею мирового масонства, но структура боевой организации, Ор­дена меченосцев, ему пришлась по сердцу. Вот тут-то и кры­лась свинья, которую подложили Сталину: непрочность

I военизированных формирований ради достижения полити­ческих целей. В начале двадцатого века сионисты сменили стратегию. На своем Первом конгрессе в Базеле в 1897 году они отказались от построений по типу Ордена, что учли Троц­кий и Ленин, но Сталин классовую борьбу видел через про­резь прицела, для него вялотекущая политическая борьба являлась оппортунизмом и предательством. После его смер­ти коммунистическая партия из боевой организации превра­тилась в обозное формирование и, оставшись без подлинных "марксистов, приказала долго жить.

~Мавр сделал свое дело, мавр может уходить? — пони­мающе спросил президент.

I — Абсолютно верно! — похвалил Судских. — Сама ком- мунистическая идея разработана масонами. Коммунистиче­ские лидеры превратили народ в расхлябанное, безвольное стадо, разуверившееся во всех идеях, чего и добивались ма- соны. Осталось прийти и победить.

— Какова же тогда обновленная стратегия масонов?

-— Незачем тратиться на содержание собственной диви­зии, куда дешевле вносить разброд в чужую армию, обес­кровливая ее. Криминальные формирования постоянно бьются за сферы влияния, так и не добившись существенно­го порядка. Банды плодятся сами по себе, с оружием в руках отбивая место под солнцем. Воры в законе, опираясь на про­веренный жизнью кодекс существования, пытаются наладить общее руководство в криминальном бизнесе, но безуспеш­но. Как ни странно, для масонов они представляют реаль­ную угрозу своим планам, последнюю преграду на пути к полному закабалению России. Весь мировой капитал начи­нался в подворотнях, на больших дорогах, с разбоя и грабе­жа. Сколотив состояние, любой убивец желает спокойной жизни, когда дочь осваивает рояль под руководством масти­того профессора музыки, а сын постигает законы коммер­ции в Гарварде. И чтобы не прятаться за спины охранников и ходить босиком по траве. Для этого, осознают воры в зако­не, следует прекратить разборки и подчинить весь крими­нальный мир легальным нормам жизни. Именно легальности им недостает для полного счастья. Это то самое купечество, которое много раз вытаскивало Россию из грязи на столбо­вой путь развития. Масоны это понимают и всеми способа­ми поддерживают брожение в криминальном мире.

— Как это выглядит в натуральном виде? — захотел кон­кретного ответа президент.

— Достаточно перевыборов мэра города и подкупа части избирателей, чтобы нарушилось равновесие в криминальной сфере. Новые разборки, убийства, отвлечение молодежи от насущных дел. Так уничтожается генофонд. Это частный пример. Объемный — в пропаганде чужеродной культуры. Кйно, радио, телевидение, книги. При Ельцине безвкусица достигла высочайшего размаха. Все это видят, знают, но сде­лать ничего не могут. Помните открытие канала «Культура» на телевидении? В кратчайшие сроки из канала, пропаган­дирующего русскую культуру, он стал проводником идей си­онизма. Этому способствуют недоучки типа Евтушенко. Взращенный на лизоблюдстве, он проповедует идеи тех, кто даст пайку сочнее, а меценатство давно под покровитель­ством масонов.

— Так он масон? — полюбопытствовал президент.

— Ну кому такой нужен? — усмехнулся Судских. — Даже самые талантливые прислужники выше ливреи привратника не удостаивались. Зачем его вводить в культурное общество? Куда проще намекнуть: давай старайся, а там видно будет. Этот метод действеннее, чем автомат, вложенный в чьи-то руки. Рвущихся наверх и обиженных властями очень много. Сначала в таких пробуждают ненависть к русской культуре, потом дают возможность проявить ее в деле. Помню, к нам на заметку попал молодой писатель-русофил из провинциа­лов. Парень талантливый, дали ему зеленую дорогу, он ак­тивно печатался, выступал в газетах и на телевидении и вдруг на международной встрече громогласно выступил в защиту создания международного молодежного центра, который был не чем иным, как проводником сионистских идей. Перепо­лох среди чекистов. Политическая безграмотность? Отчасти. Прочных убеждений у парня не было. У него завелся столич­ный дружок, прожженный русофоб, который сочно живопи­сал ему о притеснении органами инакомыслящих и подбросил идейку выступить с подобным предложением. На парне по­ставили крест — было это в середине восьмидесятых, — а подстрекатель вполне открыто здравствует ныне шефом те­леканала. Масоны загребают жар только чужими руками. Нет ни одного преступления, бросившего тень на масонскую орга­низацию. Просьба масона не бывает обременительной, взры­вать мост он не заставит — он внушит идею взрыва. Дей­ствия масонов ощутимы, сами они невидимы. Это среда, в которой мы вынуждены существовать, поскольку готовилась она веками, заражалась и искусственно облагораживалась. Это как новый компьютер: подключаете его в сеть, а на фай­ле уже сидит вирус.

— Вы можете назвать конкретные имена? —- озабоченно спросил президент. Картину Судских нарисовал удручающую.

— И да и нет. Пока мы такими списками не обладаем. Но могу назвать тех, кто пособничает масонам.

Судских пригласил президента поближе к компьютеру и, после манипуляций на кей-борде, предложил взглянуть на дисплей.

— Не поверю! — отпрянул от экрана президент. — Чушь!

— Судите сами, — пожал плечами Судских. — В кодексе чести масонов сказано: «Знайте нас по делам нашим». Пожа­луйста, выбирайте персону, и сопоставим линию его поступ­ков, — предложил Судских. — Тайное станет явным.

—- Допустим, Мастачный, — предложил президент.

— Допустим, — согласился Судских и пощелкал клави­шами. — Вот перечень подвигов. Оказав ряд двусмысленных услуг прежнему президенту, стал нужным человеком. За один год защитил кандидатскую и докторскую диссертации в об­ласти права, продвигался по служебной лестнице. Это пре­людия, затем сами подвиги: чеченская война, бездарно загубленные подразделения и техника, угроблены миллиар­ды средств, так необходимых стране в те годы. Внутренняя политика: увольнение наиболее толковых работников аппа­рата, распыление бюджетных средств, нарушение законных норм, подрывающее доверие к органам внутренних дел.

— Какой он масон? — брезгливо скорчил гримасу прези­дент. — Тупица и карьерист! Не сегодня-завтра уберу.

— Именно такие нужны масонам. Без особых затрат про­ведена дорогостоящая операция.

— Под суд пойдет. Явные покровители Мастачного мне известны, а кто тайный?

— Гуртовой, — указал Судских на экран компьютера. — Надеюсь, судить Мастачного будут не за принадлежность к масонам?

— За это срок не дают, — угрюмо пошутил глава стра­ны. — Тут надо жизненную среду менять. Хочу на казаче­ство опереться. У них свои понятия чести и достоинства, им за державу обидно.

— Только не забудьте о вирусе на файле, — намекнул Судских.

— Не забуду, — кивнул президент. — Сколько начальни­ков ни меняй, толку не будет — микробы в крови. Дух, дос­тоинство в людях надо пробуждать, остальное приложится. Уверен. Я прав, Игорь Петрович?

— И очень даже! — оживился Судских. — Цель масо­нов — растоптать духовность нации и взять крепость го­лыми руками. Так они Европу, Америку покорили, где укоренились навсегда и существуют почти легально благо­даря терпимости тамошних демократий и усиленному лоб­бированию. В России все обстоит иначе не столько из-за естественного бездорожья, сколько из-за нравственного, чем и сильна российская глубинка. Все невзгоды подряд к проискам масонов не отнесешь.

— Вот и я так думаю, — поддержал президент. — Сначала долго ищем, кто виноват, а сил на что делать остается мало. Так и маемся по бездорожью. С одной стороны, сильны Суса­ниными, с другой — далеко не уйдешь. Уже и Церковь раз­волновалась, паства разбегается. Как там с поиском книг? — напомнил президент. — И что проку от них Церкви? Я пока не уяснил полностью.

— Церковь напугана засильем иноверия. Прежними дог- J; матами веру не укрепишь. Я думаю, остро встал вопрос о возрождении подлинно славянских корней, для чего прежде всего требуется восстановить нашу подлинную историю. Со­бытия и даты истории Руси искажены до неузнаваемости, а в библиотеке Ивана Грозного были точные хронологии, кото­рые с приходом Романовых частью уничтожены, частью пе- f реписаны под них.

— Какой в том прок Церкви? — сомневался президент.

— Большой. Любовь к отеческим гробам, как писал Пуш­кин, подобна вежливости: дается дешево, стоит дорого. Та самая духовность, оплот державы, а с иванами, родства не* помнящими, крепкого государства не создашь. История —f дама обидчивая, отомстит и в старости. Романовы, исказив русскую историю, свою позицию как древнего и значимого рода укрепили, зато подрубили сук, на котором сидели. К

примеру, как вы считаете, ради чего место Куликовской бит­вы перенесено за полторы сотни верст от Москвы?

— Кто ее переносил? Как была между Непрядвой и До­ном, так и осталась, — заученно сказал президент.

— Увы, — развел руками Судских. — В те времена и Дон иначе назывался — река Танаис. А битва произошла на том месте, где сейчас находится Москва. Дмитрий Донской обо­сновался в районе Красной площади, и Куличково поле из­вестно историографам Москвы, а Мамай держал ставку на Красном холме — нынешнее метро «Таганская». А вместо самой Москвы существовало небольшое поселение и литов­ская крепость. Лишь после битвы Дмитрий Донской взялся строить каменный Кремль. Романовы, утверждая древность своего рода, передернули даты и места. По их хронологии Москва была с 1147 года, стало быть, тогда была и Москов­ская Русь. Для чего понадобилось саму битву перенести в Тульскую губернию?

— Да как же так? — возмутился президент. — А памятни­ки, а братские могилы?

—■ То-то и оно, что братские могилы обнаружены на тер­ритории завода «Динамо», где там же, в Старосимоновом мо­настыре, похоронены Пересвет и Ослябя. Скажите, кому придет в голову за триста километров везти погибших?

— Спорить не стану, но подсчитать придется, — разумно решил президент. — Допустим, ваши доводы основательны. А не станет ли это поводом для нового хаоса?

— Законный вопрос, — подтвердил Судских. — Придется пережить. Искаженные штабные карты ни одному полко­водцу победы не принесли. Церковь решительно настроена раз и навсегда прояснить историю Руси, иначе брожение умов и неверие в людях неистребимо. Что глубже задумал высо­кий клир, сие неведомо, но поддержать в корне благой по­рыв надо. Силы противодействия будут поиску истины препятствовать. А она в том, что русский народ никогда не был второсортным, эдакой раболепной, униженной массой, готовой следовать за любым вождем, пообещавшим скорое избавление от напастей. Очищение организма от микроба

1 придется начинать с искривленной хронологии.

— Добро, — кратко подвел итог беседе президент. — Дайте, Игорь Петрович, еще на картинку взглянуть, — кивнул он на монитор. — Посторонним сюда вход воспрещен?

— Однозначно. Реагирует только на тепло моего тела. Гри­ша Лаптев постарался создать защиту, — пояснил Судских.

Президент внимательно просмотрел весь список персон в компьютере Судских. Не удивлялся больше, не восклицал, его интересовала достоверность. Об этом он и спросил.

— Анализ, господин президент, — ответил Судских. — $ Факты и числовой обсчет. Математику обмануть невозмож­но. Управление создавалось изначально как аналитический центр. Позже занялись прогнозированием ситуаций, даже яс- I новидящих и парапсихологов привлекли. Толк от них был f небольшой, зато они подсказали нам методы эзотерического j поиска. Результаты оказались вышс"всячсских предположе- "ний, функции центра расширились, стали заниматься опера- j тивной работой.

— А бронетехника зачем? — искоса поглядел президент. — Дивизия, развернутая по штатам военного времени.

— Прошлогодний путч предотвратила эта дивизия, — ре­зонно напомнил Судских. — Демократические выборы охра­няла она. Без демонстрации силы. Если нашему Управлению дано знать заранее ситуацию, нам удобней и предотвращать ее. Логично?

— Более чем, — сразу согласился президент. — Жаль, вас не было, когда выживший из ума засранец дал команду об­стреливать Белый дом. — Он недолюбливал спившегося ма­разматика.

— А знаете, кто распорядился сделать Управление бое­способным? — спросил Судских не без умысла.

— Воливач, я полагаю? — ожидал подвоха президент.

— Нет. Совет безопасности. Как раз после событий у Белого дома. Воливач экипировал дивизию.

— Я поэтому и подчинил ее лично себе. Логично?

— Вполне, — понимающе переглянулись оба с улыбками.

— А на ваш взгляд, — сменил тему президент, — масоны смогут в двухтысячном году торжествовать победу?

— Ну, во-первых, Россию никому еще не удавалось по- ■ ставить на колени. В глубинке вязнут любые расчеты. Во- „ , вторых, масоны просчитались лет на триста. Всевышний нарушил их планы в России, Франции, Японии. Япония, кета- , ти, по-прежнему недосягаема для них. Дух Ямато, независи- ,) мость японской финансовой системы от мировой, и на пути

в Японию лежит Россия. Наш косвенный союзник. Непо- у

нятно, почему до еих пор нас не связывают более тесные узы. Нам сам Бог велел...

Президент взглянул исподлобья. Некоторые высказыва­ния Судских вызывали в нем оторопь. С тех пор, когда он имел слабые шансы стать президентом. Судских явился к нему в скромный офис и предложил поддержку. Партийцы считали себя вне конкуренции, и Зюганов все больше напо­минал вожака шпаны, которая верховодит городом. Ельцин­ская команда напоминала заезжих гастролеров. Судских ничего особенного на первый взгляд не сделал. Посоветовал пригласить в штаб избирательной кампании Казанника, Обо­ленского, всех тех, за кем сохранилась репутация честных и неподкупных людей. А потом неожиданно к нему прибыл патриарх. Со свойственной ему прямотой кандидат в прези­денты ответил владыке, что мало смыслит в таинствах веры, но уважает служителей Церкви, хотя многих не понимает из- за невразумительной чуШи. Ближайшие сподвижники кори­ли претендента за прямоту, ибо верующие, не вдаваясь в суть политических интриг, говорили: как батюшка скажет, так и проголосуем. А через день после визита владыки самая скан­дальная газета столицы опубликовала телефонный разговор двух бывших партократов высокого ранга из зюгановского окружения, где они поносили духовных пастырей последни­ми словами. Знатный скандал получился. Синод потребовал привлечь газету к суду и взыскать сумму в сто тысяч долла­ров. Почему именно святые отцы оценивали моральный ущерб в твердой валюте, одному Богу известно, однако газета изви­нилась перед всеми верующими. Да, ответил главный редак­тор от лица коллектива, мы приносим извинения... за неполный материал. И опубликовала тайные планы партии на ближайший период. Вторым пунктом значилось: партии не по пути с Церковью, это противоречит марксистско-ле­нинскому учению. Церковь смолчала, а партия заговорила: мы такого не говорили. Что поделаешь: слово не воробей. Верующие оскорбились.

За день до выборов Судских назвал точную цифру голо­сов, поданных за симпатичного ему кандидата. Точнейший прогноз! Став президентом, он хотел сделать Судских ше­фом Управления разведок, но тот мягко и непреклонно от­казался. Сослался на то, что у него более серьезные задачи. С той встречи президент смотрел на Судских другими глаза­ми. В мистику ои не верил, а к непознанному относился уважительно. Мало ли что? Не заметишь ружье в первом акте, а оно пальнет прямо по зрительному залу в третьем. Спасибо тем, кто советует не увлекаться спектаклем.

«Не разобрался, что это он про тринадцатый век гово­рил? — прокручивал разговор президент, возвращаясь в Кремль. — Помеха масонам в России, Франции, Японии... И кто все это ворочает, кто определяет стратегию и тактику противодействия?»

Разговор между ними состоялся прелюбопытный, если не сказать, что в сознании президента всховые ориентиры были поставлены с ног на голову.

«Если я с такими фактами соглашусь, что тогда?» — По старой привычке взвешивать «за» и «против» внутренний го­лос запрашивал здравый смысл, и тот ответствовал: если до­казательства сильны, но нелепы, значит, они непривычны, но разумны. Следует идти разумным путем, хотя и нехоженым.

А доказательства сильны...

«Простому смертному, — размышлял президент, — мож­но избрать любую симпатичную точку зрения, но глава госу­дарства права на симпатии не имеет, только на разумность. Считать Куликовскую битву свершившейся в устье Дона и Непрядвы? Чтобы не бередить белых и красных? Тогда как же память о погибших русичах, останки которых перетаски­вают в пространстве и времени?»

Вдруг стало тесно на заднем сиденье лимузина. Прези­дент повернул голову влево и увидел бородатого инока в кольчуге... Взгляд направо — его теснил ратник с пропис­ным ликом святого. Холодило прикосновение кольчуг с обеих сторон. По пристальному взгляду. Ни слова...

Президент перевел дух и никого рядом не обнаружил.

Привиделось. С чего вдруг? Но неспроста...

«Кто же это мне привиделся? — злился на себя и пере­бирал в памяти знаменитые лица предшественников. Злил­ся, что подобно ребенку размышляет над нереальным происшествием, а память пленилась виденными ликами и желанием дольше оставаться в волшебном мире. — Вроде бы один — Александр Невский... А другой? Другой... Вот ведь! Вылитый Судских! Точно — Судских был... Интерес­но, а с мечом совладать сможет?»

— Меч в руках держал? — сурово спросил князь Алек­сандр пришлого.

— Не случалось, — учтиво отвечал он. — Но не посрам­лю чести ратника.

Стоял он в домотканой поддеве и онучах с перевязью до колен, овчинный полушубок держал за ворог в руке.

— А вот и посмотрим, — смерил его взглядом князь. — Тимоха! Неси воинские одежи с доспехами! — крикнул он в сени.

Пришлого увели одеваться, и князь остался наедине со своими невеселыми думами.

Два года как он разбил шведов на Неве, заступил им до­рогу к богатым русским городам, а желанный мир не насту­пил. Немец прет! Охочий до чужого, наглый от попустительства литовцев. Помнил он, были среди шведов ливонцы, которых не столько ратные подвиги влекли, сколь­ко вынюхивали дороги в глубь Руси. Расспрашивали поселян невских, как через болота на Тверь выйти, как к Новгороду пехом добраться... Одного такого в полон взяли. Надменный и спесивый, как попал в шведское войско, отказался отве­чать, пока сам князь Александр не взялся суд чинить. При виде князя ливонец поутих, более-менее складно объяснил, кто он и откуда. Назвался рыцарем Готтоном фон Ольден- бургским. При шведском войске он в качестве советника... Ага, раз советует, стало быть, сам воин?

— А чего же ты так неумело помогал советами? Разбил я шведов начисто! — расхохотался князь Александр.

— Рано радуешься, князь, — заскрипел зубами ливо­нец. — Нам шведов не жалко, они нам неровня, полсилы нашей не стоят.

— Кому это — нам? — нахмурился Александр.

— Тевтонскому ордену! — надменно ответил ливонец. — Доведется встретиться с нашим войском, не сдобровать. Это я тебе говорю, рыцарь Готтон фон Ольденбургский!

Хотел со зла князь Александр выпороть кнутом спесив­ца, да не стал. Негоже рыцаря прилюдно наказывать, ему другая участь уготована. В назидание сказал:

— Рановато кичишься, рыцарь! Не ведаешь, с кем тягать­ся хочешь. Кто на нашу землю с мечом придет, тот от меча и погибнет. Передай своим. Не пугаю, а советую.

Расхохотался и отпустил восвояси.

Стал неспешно выведывать у пришлых людей про Орден. Знал: рано или поздно придется помериться силой с ним. Соседи-князья развалили прежний союз, клятву Трибогу не соблюдают. Многие как другим богам стали молиться, так и чураться стали друг друга. А много ли поодиночке возмож­но? Борислав, князь Смоленский, один решил с половцами разобраться, только выманили они его из города, там под стенами на кол и посадили... А были половцы не одни, при­шли с ними ливонцы, конно и в тяжелых доспехах. Малым отрядом стояли, Борислав и клюнул на легкую победу, а как ударили они сомкнутым строем, посыпались от дружины Борислава пух и перья. Все полегли...

Рассказывали о тевтонцах много. Подчинили они себе западных русов, половцев своей верой прельстили, успешно продвигаются к Руси. Порядок в Ордене строгий, обряды чудные, богам молятся поганым и веру свою насаждают боль­шой кровью.

337

Добралась вера эта и до святой Руси, отчего разлад в зем­лях страшный пошел. Новгородцы отвергли посланцев киев­ского князя Владимира, тогда дядька его Добран с Путятой явились, убивали и вешали всех, кто от Трибога не отрекся, дома непреклонных сжигал со стариками и детьми малыми. Затаился Новгород на время, покорность изображал и тайно ^ прежним богам молился, пока не призвал волхва Мелика и v просил его освободить от чужебожества. Хитростью и ковар- р' ством владимирский князь Глеб Мелика с ближними помощ- г никами заманил на разговор, убил его и силой усадил на посад привезенного в обозе епископа. Опять не смирились L новгородцы, живя в двоеверии, потом призвали на помощь § ладожан и псковичей и основали отдельно от Владимира и Новгородскую республику, учредив народное вече. Князь Ь киевский Изяслав Мстиславович, познав несговорчивость \ Новгорода, пошел на попятный, добился обособления от веры византийской, а Юрий, князь владимирский, крест целовал прилюдно и просил новгородцев не чинить зла новой вере, тогда и он их древних богов не тронет. Тем новгородцев и умаслил. Пять лет минуло, а так и не наступил порядок в новгородской земле. То люб им князь Александр, то ненави­стен, то в Пскове ой княжит, то в Переяславле стол держит, то с Новгородом тяжбы разбирает.

12 Заказ 766

Сейчас вот опять призвали его псковитяне защитить от чужеземного нашествия, сила движется немалая — Тевтон­ский орден. Давно грозились...

Понимал князь Александр, идут тевтонцы не просто до­бычей потешиться, а веру свою и порядки насаждать. От меча меч защита, от чужих богов свои оборонят, но как выстоять, если изнутри чужеродная ржа разъедает веру, свои же кня­зья-русичи славят неведомого Христа? Его знак тевтонцы на своих плащах носят...

Отряды разведчиков встретили передовые порядки тев­тонцев за Почаловским лесом и привезли тревожную весть: сила идет несметная, хорошо обученное войско движется гроз­но, и в одиночку псковитянам не выстоять, стало быть, и Новгороду не сдюжить, и Руси не стоять.

Кинул клич Александр, тверичей призвал, смоличан, рязанских, новгородцев — всех, кому следом грозного воро­га встречать: лепо ли отдельными посадами биться, а не всей Русью? Оставим раздоры, сойдемся в один кулак, поглядим, живы ли боги русичей, простили они чад своих глупых или нет уже удачи на святой земле? Поняли Александра, пришли под его руку. Тогда и появился в его стане пришлый человек с Волхова, волхвом назвался чудским и поучать стал... Чуд­ной чудский.

Ввели пришлого. В воинском наряде он чудным не ка­зался: ^правен и осанист.

— Силой со мной не хочешь помериться? — насмешливо спросил князь Александр.

— С кем угодно, княже, за этим и шел к тебе, только со своими нежелательно бы, — степенно ответил пришлый.

— А не в полную руку, докажи только, что делом силен, тогда словам поверю, — искрился взгляд князя.

— А не устыдишься, князь, если сильней окажусь? И за­чем тебе с волхвом тягаться?

«Щекотливо предлагает, — усомнился про себя Алек­сандр. — Вдруг и вправду помощь богов возьмет? Надо ли мне, князю, срамиться? С добрым словом пришел человек».

—• Тогда покажи владение мечом. Волхву умение как ни­кому другому нужно, ты ведь в сече рядом быть грозился? — мудро нашел выход Александр.

— Пусть челядинцы выйдут, — попросил пришлый. — А ты им опосля скажешь, могу рядом с князем быть или недостоин.

Быстро раздумывал князь.

— Оставьте нас...

Вышли все.

— Смотри, князь, — привлек внимание Александра волхв. — Вот шкура медвежья на полу, пасть оскалена. Я с полного маха самый кончик левого клыка ему снесу, а прочих зубов не трону.

ш Покажи, — упер руки в бока Александр.

Взнесенный меч остро свистнул и замер в руке волхва. Князь на меч глянул и подошел к шкуре. Верхушки клыка как не бывало.

— Можешь, — подобрел Александр. — Теперь и помощь от тебя приму. Садись к столу. — И первым шагнул клавке.

— Храбр ты, княже, — сказал волхв, садясь напротив. — Так скольких нет с тобой, живших просто смелостью?

— Боги наши завещают смелыми быть бесхитростно, — твердо ответил Александр.

— Так ты ведь меч уважаешь не тяжелый, а гибкий? Чтобы легок был и прочен. Враг идет на Русь коварный, поживиться хочет не златом-серебром, а душами русичей. Обманом им чуждую веру навязывают, а теперь хотят в скотов превратить.

— Не бывать тому! — стукнул кулаком по дубовой сто­лешнице князь, грозно сверкнул очами.

— Не бывать, — спокойно подтвердил волхв. — Но про­тивопоставить псам-рыцарям не одну силу надо. А клыки отсечь. Без клыков им долго не прожить.

— И я так думаю, — совсем доверился гостю Алек­сандр. — Заманить хочу тевтонов в волховские болота, а там расправиться.

— Не пойдут они этим путем. Пока зима стоит, пойдут они через Ловать на Тверь, а от Могилева на Смоленск, где с полянами сойдутся, и тяжко будет русичам даже скопом от­биться. Потому и не заманивай тевтонцев за Волхов, а ломай ему клыки на Чудском озере. Там способней.

— Просторно там, — возразил Александр. — Наших чис­лом менее будет, а Орден сечься умеет строем и тяжело во­оружен.

— Так это в угоду, княже! — воскликнул волхв. — Легким вооружением и пользуй. Всевышний за тебя и всех русичей! Ломай Ордену клыки, где Он указывает!

— Была такая надежа — заманить на Чудское озеро. Спуск к нему открытый, пойдут тараном. Полыньи наделать и сне­гом присыпать. Верно, передние потонут, а задние тогда в обход пойдут. Как здесь с боков ударить? — спрашивал он совета.

— Постой, княже. Враг еще в двух днях пути, распоря­дись временем с толком. Как раз этот открытый спуск к озе­ру завали, елок свежерубленых навтыкай на пути, тогда войско не сунется этим путем, а пойдет, где полным строем пройти можно.

— Чудно, — раздумывал Александр. — А как разведчики их дознаются про обман?

— Всевышний завтра метель нашлет и мороз крепкий, все огрехи присыплет, и тогда один путь останется...

— Так что с того? Биться все едино на льду придется, а лед чудский крепок этой зимой.

— Так и ладно. Тебе по этому льду самое то войском маневры устраивать, под твоими легкими воинами он не про­валится, а биться будешь вот где... — привлек он внимание князя к столешнице перед собой. — Вот Чудское озеро, — рисовал пальцем волхв. — Внизу Псковское, а меж ними Теплое. Смекаешь, куда клоню? — воззрился на князя волхв.

Князь вперился в глаза волхва. Чудное виденье, право слово, сам великий Перун глаголет словами гостя! Даже про метель упомнил — с нами Бог, русичи!

— Лед тоньше!

— Верно мыслишь, княже! Уменьем бить надо ворога! Он нагл, а ты гибок, он силой красуется, клыками своими, а ты их одним махом и отсечешь, весь цвет Ордена в наших зем­лях останется — богово это дело! Если бы ты знал, какую услугу всему божьему миру окажешь, какого беса клыков лишишь!

— Это ты про что? — не уловил смысла князь Александр.

— Это я к слову, — убрал долу глаза волхв. — Жить Руси долго, а потомкам уже сейчас твоя помощь надобна. Сдю­жим, княже, на том стоим...

Александр помолчал, но хотелось много чего спросить.

— А где ты так мечом выучился владеть?

— Веришь ли, первый раз в руках держу, — честным оком посмотрел на князя волхв. — От истинного Бога и сила ис­тинная идет, и легкость.

— Битву свершим, в свои края уйдешь? — спросил и то­мительно ждал ответа князь. Не хотелось отпускать от себя такого человека. — Любой надел проси, все дам, люб ты мне.

— Где ты видел оседлого волхва, князь? — мягко улыб­нулся волхв. — Лучше поведай мне, книги древние в святос­ти держишь?

Как иначе? — искренне недоумевал Александр.

—■ Правильно, — одобрил волхв. — Ты их в сохранность волхву Желябе передай, его род долгим будет, пусть они со­храняют.

— Сделаю так, — твердо ответил князь, будто клятву давал.

1-5

Михаил Зверев вполне прилично изъяснялся на фран­цузском, и когда решался вопрос, кого отправить во Фран­цию, выбор пал на него. Довольно неординарная командировка: в туристическую поездку отправлялся сын Судских Всеволод, и появились данные, что с первого дня в Москве за ним плотно доглядывают некие личности. Причи­на для Судских понятна: неискушенного Севку хотели ис­пользовать в своих целях для давления на отца. Кто? Не только УСИ проявило живой интерес к поиску библиотеки царя Грозного. Старый знакомый Мойзес Дейл, по данным Бех­теренко, нацелился туда же, и Севку без присмотра остав­лять нельзя.

— Езжай во Францию, Миша, — распорядился Суд­ских. — Будь рядом. Познакомишься с сыном, прикро­ешь, если потребуется. А чтобы не зря катался, побольше узнай о времени правления Филиппа Красивого и его борь- \ бе с тамплиерами. Нам об этом желательно знать из фран- 4 цузских источников, а не по книжке Мориса Дрюона.

Так Миша Зверев отправился во Францию сочетать при­ятное с полезным.

В последний день посещения Парижа значилась экскур­сия по Сене с обзором достопримечательностей. Многие попросту ехать не захотели, прогуливались в переулках близ гостиницы, покупая на оставшиеся франки сувенирную ме­лочь, коротая время до отъезда тургруппы в аэропорт.

Севка растратился вчистую раньше и на экскурсию по­ехал. Будучи моряком, он достаточно перевидел чудес по всему шарику, но в Париж океанские суда не заходят и Париж — это Париж.

С ним увязался и новый приятель Миша Зверев, коммер­сант из Москвы, неглупый и разбитной парень. Севкины валютные резервы исчерпались быстро, а Михаил с прилич­ными подкожными приглашал выпить фужер винца и круж­ку пива. Михаил не отказывал приятелю в компании. Моряки мужают быстро под присмотром старших товарищей, а Сев­ке шел уже двадцать четвертый год и был он к тому же вто­рым помощником капитана.

Несмотря на разбитную натуру и профессию, Михаил неплохо разбирался во французской истории, литературе, имел твердые политические убеждения и мог достойно воз­разить их гидессе, если та выпячивала Францию пупком мира. В парижских музеях он не замирал с открытым ртом, гидессу не слушал, а пристраивался к группе французов. Там расска­зывали подробности интереснее и на вопросы отвечали под­робнее, чего не делала их гидесса, мадемуазель Сабина, самоуверенная девица из Бордо.

— Дикарями считает, — пояснял Михаил Севке. — И привирает изрядно. Но я ей ле конфуз устраиваю регулярно,

Особенно гидесса на Михаила не сердилась. Уже в пер­вый день он подкрался к ее сердцу, подарив роскошный пе­ньюар, и, видимо, получил приглашение для осмотра этого пеньюара на обнаженном теле. Как жительница Парижа, она была доступной и уступчивой, а как уроженка Бордо, еще и болтушкой. От нее Миша Зверев узнал, что их группой интересовались подозрительные личности, а этими личнос­тями — тайная полиция. Зверев Севку от себя не отпускал под любым предлогом.

— Мишель, это серьезно, — жаловалась Сабина. — Меня вызывали и расспрашивали, нет ли среди вас наркоманов или торговцев наркотиками. Я поэтому и с тобой быстро со­шлась, я патриотка и с тобой так приятно, Мишель, ты на­стоящий мужчина, — смешно округляя глазки и ротик, тараторила Сабина.

— Головой ручаюсь, нет таких! — убеждал Миша. — И почему сначала подозрительные личности, а потом полиция?

— В этом все дело, — горячилась она. — Эти личности из Тель-Авива! А у вас в группе два кавказца!

•— Глупости, — отрицал Зверев. — Они по мелочам не торгуют. Вагон «травки» хочешь?

— Дева Мария! — искренне пугалась Сабина.

Суть Михаил понял: Тель-Авив — это МОССАД, Бнай Брит и ничего хорошего, а Судских прав. Поехал он и по Сене ктгаться.

— Обратите внимание на остров впереди. Это Еврейс­кий остров, — бойко щебетала Сабина. — Он знаменит не только тем, что там находится великолепное панно Дофи­не. Мировую известность он снискал 18 марта 1314 года, когда здесь по приказу Филиппа Красивого был сожжен благородный человек, гроссмейстер Ордена тамплиеров Жак де Моле.

— Чё, чё? — топориком насторожил ухо Зверев, а Саби­на, предугадав подковырку Михаила, бойко продолжала:

— Жадный король Филипп Красивый польстился на бо­гатства Ордена и по ложному доносу казнил сто сорок тамп­лиеров. Именно Жак де Моле был истинным патриотом Франции, это ему принадлежит лозунг, начертанный на ре­волюционных знаменах Французской республики: «Свобо­да, равенство, братство!»

— Веселая каша, — хмыкнул Зверев. — Из козла ангела сделали.

Севка посмотрел на него с осуждением.

— Ты ошибаешься, — поправил Севка. — Морис Дрюон описал и Филиппа Красивого, и казнь тамплиеров, истин­ных патриотов, в серии «Проклятые короли».

— Юноша, да будет вам известно, — суховато пояснил Зверев, — что у короля Филиппа было прозвище не Жадный, \ а Железный. А это большая разница. Разницу осязаете?

Севка смолчал, продолжая слушать Сабину.

— Когда вспыхнул огонь и Жака де Моле охватило пла­мя, он закричал: «Папа Клемент, шевалье Гийом де Ногаре и ты, король Филипп! Года не пройдет, как я призову вас дер­жать ответ пред Богом, и ждет вас праведная кара! Прокля­тие на ваш род до тринадцатого колена!»

— Слышишь? — указал на Сабину Севка.

— Это ты слушай пока, — хмыкнул Михаил.

— Так и случилось, — жалобно зачирикала Сабина. — Месяца не прошло, умер в страшных муках от неизвестной болезни папа Клемент, чуть больше прожил Филипп Краси­вый, заболев сразу после казни, а следом сошли в могилу доносчики: канцлер Гийом дс Ногарс и казначей короля Ангеран де Мариньи.

— Все правильно, — рассудил Севка. — Божья кара.

— Дурак! — грубо ответил Зверев. — Извини, но повто­рять чужую преднамеренную гадость — еще большая дрянь.

Севка обиделся.

— Зря ты, — сказал ему Зверев. — Наблюдай, как Сабина сейчас сама выложит чистую правду. — И обратился к гидес- се: — Мадемуазель, а чем занимались эти самые тамплиеры? Из ваших слов я понял, что благородные рыцари вызвали зависть короля. Они были бедные и гордые?

— Что вы, Мишель, — простодушно протестовала Саби­на. — Орден тамплиеров был очень богат. Только во Фран­ции тамплиерам принадлежало около восьми тысяч замков-крепостей. Тампль — по-французски «замок», отсю­да и название Ордена. Они занимались вексельными обяза­тельствами, кредитованием, развивали экономическую базу целой Европы. Именно из-за их богатства король осудил там­плиеров на смерть.

— Как-то все очень просто, — с видом недоуменного халды вопрошал Зверев. — Неужели с таким богатством они не откупились?

— Эпоха средневековья — самая мрачная пора в истории Франции, — уверенно отвечала Сабина. — Инквизиция, су­масбродство священников, ведьмы, оккультисты. Вам это известно из учебников истории?

— Еще как известно, — подтвердил Зверев. Их спор при­влек внимание туристов. — Только ошибка у вас: инквизи­ция взялась за мракобесов на двести лет позже. Нет ли здесь других причин?

— Деньги! Как вы не понимаете? — возмутилась Сабина бестолковостью Михаила.

— А откуда им взяться? Рыцари, как известно, благород­ные люди и, как правило, бедные. Воевали с мельницами, а тамплиеры, выходит, с банками. Иначе откуда у них восемь тысяч крепостей взялось и наличка? У тамплиеров, как изве­стно из учебников истории, даже короли брали кредиты под высокие проценты. Известно также, что тамплиеры занима­лись кроме ростовщичества и работорговлей. Это я вчера в Королевской библиотеке вычитал, Всеволод подтвердит, — показал он на Севку. Тому пришлось кивнуть. — А торгова­ли они нашими парнями и девками, гнали их на юг из рус­ских земель. Про мамлюков слышали? Вот... Из наших ребят были, из славян. В конце концов они напрочь разгромили крестоносцев и выбили из Палестины. И очень был прав ваш король Филипп Красивый, когда раздавил этих пауков-там­плиеров, сосавших кровь из всей Европы. Попутно замечу: случилось это через семьдесят лет после того, как наш Алек­сандр Невский утопил в Чудском озере таких же кровососов, собратьев тамплиеров по разбою — тевтонцев. Поклон им обоим до земли, спасли от рабства многих. Такие дела, маде­муазель Сабина.

— О-о... — не нашлась с ответом гидесса. Вокруг посме­ивались туристы, явно довольные отповедью Михаила.

«Лихой коммерсант! — восхитился Севка. — Отцу рас­скажу. Надо же! Винцо попивает, а головы не теряет...»

— Молодой человек, — вмешался в спор один из турис­тов, вполне респектабельный пожилой мужчина, — вы очень страстно защищали короля и осуждали тамплиеров, но ведь божья кара последовала? А она падает на голову подлецов. Как вы это объясните, если вы человек верующий?

— Уважаемый сожитель по России, — приложив руку к груди, обратился к нему Зверев, — если бы кара божья пада­ла на головы подлецов обязательно, Ельцина и его окруже­ние разнесло бы вдрызг после первого залпа в Чечне и еще раньше — когда из танков палили по Белому дому, а может быть, и того раньше, и не знали бы мы ни Ленина, ни Ель­цина. Чудес не бывает, но их можно устроить за хорошие деньги. Там икона расплачется, там безногий пойдет, а в этом конкретном случае короля Филиппа просто-напросто отра­вили — урон масонам он нанес сокрушительный.

— Вы коммунист и атеист, — поморщился пожилой мужчина.

— Я за справедливость, — парировал Зверев. — Кстати, масоны поклоняются не Богу, а дьяволу, считают его своим Отцом.

— Это неправда! — заартачилась Сабина. — Какие могут быть масоны в свободной Франции? В наше время?

— Милая Сабина, именно в наше время козлы захваты­вают власть и жизненно важные позиции, — спокойно воз­разил Миша.

— При чем тут козлы? — возмутился благообразный ве­рующий турист, заспоривший с Михаилом вначале.

— Самые что ни па есть, — подтвердил другой турист; дядька явно провинциал, но, видать, не последние деньги на Париж наскреб: одет с форсом, сигареты курит дорогие, дер­жится уверенно. — Правильно вы сказали, Михаил. Масоны везде власть захватили, права качают и служат сатане, а сата­ну как изображают? С рожками и копытцами, бородка для важности. И масоны так про своего батьку козла рассказыва­ют: ангел он, умный и свободолюбивый, а его боженька на землю сбросил за неподчинение дисциплине. Кто поверит в эту фигню, расслабится и в момент слугой дьявола станет.

— Вы такую ахинею несете! — вовсе разобиделся благо­образный господин. — Сами-то откуда будете?

— А костромской я, — беспечно ответил дядька.

— Оно и видно, — успокоился благообразный, будто Ко­строма была мерилом глупости.

— А я вас где-то видел, — прищурился костромской. — Часом, не из демократов будете?

— Я был депутатом Думы, — с весом произнес благооб­разный.

— Вот! — теперь и дядька удовлетворился. — Я вас по бородке клинышком узнал. Не коммунист, не атеист, ни ва­шим, ни нашим, а в Париж катается.

— Это не ваше дело! — оскорбился благообразный и ото­шел к другому борту, не желая дискутировать.

— Господа, господа! — вмешалась наконец Сабина. — Давайте лучше любоваться Парижем.

— Верно, — поддержал Зверев. — Он стоит обедни.

Обычная в таких случаях склока не зародилась, и экскур­сия закончилась вполне мирно. Севка своего нового товари­ща увидел другими глазами и зауважал.

Еще и в самолете они толковали о всякой всячине, про­ясняли свои жизненные позиции, и Севка осознавал, что в его голове мусора хватает, четких ориентиров мало, а Зверев стоит на земле гораздо прочнее, лучше разбирается в жиз­ненных коллизиях, хоть и купчик, фанфарон современного кроя, а когда объявили пристегнуть ремни, он совсем про­никся к Звереву и сказал:

— Слушай, я тебя с отцом познакомлю, он меня встре­чать будет. Интересный ты мужик...

На большее не решился: отец строго-настрого запретил упоминать о его должности.

Хорошо, — кивнул Зверев и уставился в иллюминатор.

Севка даже обиделся, и еще больше, когда Михаил поте­рялся в аэропорту. Познакомишься с нормальным челове­ком, а он исчезает...

— Как, говоришь, звали твоего дружка? — спросил Суд­ских сына. — Михаил Зверев? Снова увидеть хочешь?

— Не откажусь! — обрадовался Севка. — Здорово будет!

— Тебе здорово, а ему нагоняй светит.

— Так это твой подчиненный? — изумился сын.

— Мой, — ответил Судских. — Говорун... — И больше не комментировал. Вглядывался в трассу, освещенную фонаря­ми. Моросило, в поздний час кое-где светились окна.

Своим живым повествованием о Звереве, понимал Сев­ка, он подставил товарища. Ощущая неловкость, он перевел разговор на другую тему:

— Пап, а как Филиппу Красивому удалось разрушить такую мощную организацию тамплиеров?

— Помалкивал, вот и удалось, — все еще злился на Зве­рева Судских, но сыну об этом знать не положено, и он раз­вил предложенную тему: — Король сознавал, что не сегодня-завтра масоны полностью поработят Европу, наве­дут свой порядок. Они были прекрасными конспираторами, а это говорит о многом. Ждать беды Филипп не стал. Он тайно уведомил соседей-королей, своих наместников и на­значил точный срок ареста тамплиеров везде.

— А все же: не на богатство ли тамплиеров он польстил­ся? — уводил отца дальше от Зверева Севка.

— Понимаешь, проще владеть рынком, чем оплачивать место на рынке. Примерно так рассуждал Филипп. Как у нас раньше было? Поставщики везут товар на рынок из Рязани, Тамбова, а на базар пробиться не могут. Перекупщики сби­вают цены, угрожают, мешают торговать, обкладывают по­борами, лишь бы задавить конкурента. Российские помидоры гниют, а горожанам предлагают завезенные из-за границы.

Безвкусный дешевый товар. Новый президент заставил пе­рекупщиков убраться, и сразу прибавилось в казне. Выручка от продажи товара стала оседать в стране, — пояснил Суд­ских. — Примерно этого добивался железный король Фи­липп Красивый, ему не пришлось бы залезать в долги к масонам — он получал весь рынок вместе с конфискован­ным имуществом врагов.

— А не круто ли зариться на чужое? — усомнился сын.

—- В зависимости от того, что считается чужим. Пред­ставь, в твоем доме живет квартирант, за жилье и стол не платит, а деньги тебе в долг дает под проценты, — пояснил он. — Справедливы такие отношения?

— А чего ж хозяин сразу порядок не обговорил с кварти­рантом? — вопросом на вопрос ответил Севка.

— А родственником назвался, — загорелся Судских. — Приехал на денек, на край лавочки попросился, а хозяин глянул, ему уже и присесть некуда — весь дом приезжий занял. Уяснил?

— Теперь — да, — рассмеялся Севка. — Грамотный ты, батя. Как говорил отец Григория Мелехова, видишь пробле­му оттель, а не отседова.

— Я много что вижу с другой стороны, — хмуро ответил Судских. — И в некоторые вещи придется тебя посвятить. За тобой охотиться начали, Севка.

— Ну да? — не поверил сын. — Кому я понадобился?

— Поверь пока на слово. Нынче закончилось благопо­лучно, Мишу Зверева я с тобой отправлял, пойми правильно и будь внимателен. Случиться может всякое.

— Но на кой ляд я нужен кому-то?

— Я нужен, — вздохнул Судских. — А ты — предмет тор­га. Бояться не стоит, но шибко доверчивым не будь.

— Не из пугливых и не простак, — обиделся Всеволод. — А Вику, сестренку, не достанут?

— Предупредили, — кивнул Судских. — Когда летишь во Владивосток? Погостишь недельку? Найдем чем заняться...

— Созвонюсь, скажут, — неохотно отвечал Севка. — А со Зверевым дружить можно или он по заданию дружит?

— Не говори чепухи. Миша Зверев отличный парень и специалист, а нагоняй получит за дело. Сам расскажет, по­винную голову меч не сечет. Сделаю вид, будто ты ничего не говорил мне, — нашел компромисс Судских, чтобы Севка не переживал.

Первая новость, едва отец с сыном переступили порог, была из Владивостока.

— Твой диспетчер звонил, я все записала, — протянула Севке листок с записью мать. — Велено немедленно воз­вращаться.

По времени во Владивостоке было чуть больше девяти уфа, и Севка стал звонить в пароходство.

— Всеволод Игоревич, — обрадовался нужному звонку диспетчер, — у нас проблема. Сняли старпома с «Пересвета» в Марселе, аппендицит, а под рукой никого нет. Выручайте.

— Да у вас десяток старпомов бичует! — сопротивлялся Севка. Особым желанием снова посетить Францию он не горел. — А паспорт моряка, а виза?

— Учли, Всеволод Игоревич! — дожимал его диспетчер. — С оказией передали, сегодня будут в Москве.

— Считают копеечку, — пояснил Севка, присоединяясь к отцу с матерью. — Не то что раньше.

— Уезжаешь? — огорчилась мать.

— Туда, откуда вернулся, — ответил Севка.

Отец смолчал. Другая епархия, свои законы, помощь и советы сыну не нужны. Все же предложил:

— Машину прислать?

— Сам, батя, доберусь.

Судских засобирался на службу. Было неловко прощать­ся с сыном, который еще не уезжал. Потоптавшись немного, Судских сказал: «Ну...» — и развел руки для объятия.

Обнялись, прижались друг к другу, часть тепла переда­лась от одного к другому, не обогрев полно. Как-то куце они живут, подумали оба, каждый в своем измерении, отчего род­ственные чувства гаснут, не в силах преодолеть невидимую границу. Севка стоял перед Судских в одних плавках — взрос­лый человек и по-детски беспомощный, а отец одет, со вся­кими колкими штучками форменной одежды, сознающий, что, если они расстанутся отчужденно, обязательно случится непоправимое, какая-то беда...

Генерал принимал самые разные ответственные решения, а перешагнуть этот барьер было для него чудовищно сложно. Как? Да еще под караулящим взглядом жены, а она обяза­тельно потом зудить станет; жестокий, черствый, с сыном толком попрощаться не может. «Выйди, мать!» — просилось с языка.

А не тут ли рождаются проблемы целой страны, над ко­торой и он ломает голову? Кто же это забрался, как червя­чок, в маленькую ячейку и выгрызает оттуда самое ценное, разрушая ее?                                                                                                               :

И остается шелуха, оболочка.

Судских, уже отстранившись, сделал шаг к сыну и ми­новал барьер. Опять прижал его к себе, крепко охватив затылок Севки.

— Я всегда с тобой, сынок. Это ты для других взрослый.

Теперь тепла было много и хватило надолго. Для полетов

и смягчения тревог. Мать, смахнув слезу, вышла.

Подарок отца дожидался у подъезда, когда Севка поки­нул дом. Миша Зверев вышел из генеральской «Волги» на­встречу.

— Миша! — обрадовался Всеволод.

— Собственной персоной, — неловко улыбался Зверев. — Игорь Петрович просил сопроводить...

— Обожди, до отъезда еще кучу бумаг получить нужно. И в посольство, и за билетом...

— Не суетись, — опять взял на себя старшинство Миха­ил. — Французская виза у тебя не закончилась. Моряцкие твои документы заберем в департаменте, самолет в 14.35, билет заказан. До самой стойки провожу. В Париже тебя встретит наш человек и сопроводит до Марселя. Все просто.

— Да уж, — оценил заботу Севка.

— Ты теперь виповская персона...

Действительно, без спешки и аврала спокойно уладили формальности, билет взяли без проблем, у таможенной стойки прощались тепло и прочувствованно.

В Шереметьево, как всегда, было много народу, раздава­лись объявления о вылетах и прилетах, люди перемещались в большом зале, и Зверев удерживал все перемещения в поле зрения. Ничего заслуживающего внимания он не обнаружил и покинул аэропорт, когда Севка пристроился к пассажирам своего рейса у кабинки пограничников.

Интересное дело: ни в чем дурном не замешан, ничего дурного с собой и в мыслях, а под пристальным взглядом молоденького ефрейтора любой русский теряется. А вдруг?

Не любят на Руси шлагбаумы, а их понатыкано везде и надолго...

— У вас виза просрочена, — сообщил Севке ефрейтор, и тотчас рядом возник прапорщик:

— Пройдемте со мной.

« Самолет улетает! — схватился Севка за первый спаси­тельный довод.

— Полетит без вас.

— А почему я должен идти с вами куда-то? — заартачил­ся он.

— Давайте не обсуждать, — привычно нейтрально произ­нес прапорщик и указал вытянутой рукой направление.

Он привел Всеволода в кабинет, где восседал подполков- ник-пограничиик, там же находились милицейский полков­ник и двое парней в серой форме внутренних войск.

— Доставили, товарищ подполковник, — козырнул пра­порщик.

«Так, — сразу дошло до Севки, — ждали. Какой тут Па­риж, какие масоны — вот они, родные, дубовые и милень­кие!»

Виду не подал, стал дожидаться объяснений. Западня безо всякого, готовились к встрече.

— Что же вы, Всеволод Игоревич, путешествуете с про­сроченным заграничным паспортом? — полковник милиции смотрел насмешливо.

— В посольстве сказали, паспорт годен до конца меся­ца, — хладнокровно ответил Севка.

— Может, и так, но сам паспорт фальшивый, — сообщил милицейский полковник.

— Почему фальшивый? Я с ним во Францию летал, выдали во Владике, в турбюро, — еле сдерживал возмуще­ние Севка.

— Бланки паспортов выкрадены, что мы и хотим выяснить.

— А я при чем?

— При том, что требуется прояснить, как он попал к вам и зачем, едва вернувшись из Франции, вы снова летите туда, — добивал Севку милицейский полковник.

«Козлы!» — вскипел Севка, но сумел держать себя в ру­ках. В конце концов, есть еще отец.

— А милиции делать нечего? На одних провокациях стоите?

—• Не надо грубить. За мелкое хулиганство можно схло­потать пятнадцать суток, — как с дитяткой, играл с ним ми­лицейский полковник.

— Я могу позвонить?

— Папе? Мы знаем, кто ваш отец, Всеволод Игоревич. Как раз у таких родителей детишки нарушают закон, балу­ются наркотиками, сами их распространяют...               м

Севка смолчал, намек прозрачен и понятен. Приучен­ный с детства самостоятельно выбираться из трудностей, он продумывал, как связаться с отцом. Сразу понял, милиция этого не допустит. А отец будет считать, что он благополучно улетел в Париж...

Его провели коридором к закрытому выходу в сопровож­дении двух парней в серой форме. Прямо за дверьми стоял желтенький милицейский «газик» с водителем.

— Бандюг ловить слабо, а тут подготовились тщательно.

— Помалкивай, — одернул полковник, а парни доволь­но грубо втолкнули Севку на заднее сиденье. Дверца за­хлопнулась, как мышеловка, парни сели по бокам, «газик» тронулся.

Севка больше не говорил. В полном молчании выбра­лись на трассу, ни одной машины навстречу — государствен­ного преступника везут! Парни по бокам с полным достоинством.

На повороте виадука их обогнала черная «ауди» с синим маячком на крыше и сразу же заверещала гадливым сигна­лом, загородив проезд. «Газик» стал. Никто ни звука. Через водительское зеркальце Севка успел заметить другую «ауди» сзади. Из обеих выскочили верзилы в масках, и заговорил микрофон из первой «ауди»:

— Всем выйти, руки на капот, не сопротивляться, стре­ляем без предупреждения!

«Вот суки! Хорошо от папани прикрылись!» — сразу по­нял нехитрую комбинацию Севка.

Сидящие в «газике» команду выполнили без промедле­ния. Севку вытянули сопровождающие парни. Едва он кос­нулся ногами земли, его подхватили другие руки и потащили к задней «ауди». Держали некрепко, будто давали ему после­дний шанс. Он подумал:

«Если махнуть через ограждение, можно скатиться по склону и рискнуть, тормознув любую машину. Хотя бы крик­нуть, чтобы отцу передали...»

Едва подумал, мышцы напряглись, а следом он получил удар по затылку, который совсем недавно прижимал к себе отец... Так толком и не поговорили...

Сознание отключилось начисто.

Скомканные проводы были неслучайными. С вечера Гри­ша Лаптев сообщил о готовности его изобретения к практи­ческой работе. Применив метод математического анализа и вариационного исчисления к истории, он грозился прояс­нить самые темные уголки и установить точность хроноло­гических дат. Более того, любой желающий мог побывать непосредственно на месте событий. Судских, своему шефу, он не мог отказать быть первым путешественником во вре­мени и пространстве.

— Куда отправимся, Игорь Петрович? — спросил Гри­горий.

Куда... Маршрутов хоть отбавляй, и каждый архиважный. С божьей помощью попадая в любые времена, он мог влиять на события, но не оценивать их пространство. Метод Лапте­ва такую возможность давал, но не делал участником. Соче­тание обеих возможностей делало путешественника и зрителем широкоформатного фильма, и участником. Для здо­ровья опасно, намекнул Гриша.

— Тогда давай-ка к последним дням Трои. Очень мне это интересно, даже с ущербом для здоровья, —- попросил Суд­ских, примериваясь к лепестку светлого материала с креслом внутри.

— Троя так Троя, — обыденно сказал Гриша, усаживая Судских внутрь лепестка. — Запоминайте, Игорь Петрович. Под левой рукой у вас ускорение виртуального времени. Справа — удаление или приближение к цели. Двигаясь по собственному желанию, растягивайте свои полчаса или су­жайте. Давайте координаты.

— Между холмом Гиссарлык и портом Илыджа в Турции.

Григорий опутал Судских датчиками, проводами, осмот­рел критически и только потом дал стартовые инструкции.

— Выбраться самостоятельно у вас возможности нет. Поэтому сами назначайте срок.

— Что от этого зависит?

— Возвращение произойдет в любой момент.

— Терпимо, — согласился Судских.

— И еще одна деталь, Игорь Петрович, — остановил его Лаптев. — Нельзя войти в одну и ту же воду дважды.

— Вот как? — обдумывал сказанное Судских. Решившись, сказал: — Начинай, Гриша. Я все понял.

Григорий подсел к многопрограммному компьютеру, дал Судских отмашку рукой, и мир для них разделился надвде: Судских достался прошлый, Григорию — будущий, и между ними нуль-пространство. Путешествие по ту сторону време­ни началось.

С орлиной высоты Судских увидел множество конных и пеших вооруженных людей, они взбирались на^ холм к сте­нам крепости и скатывались вниз. Судских приблизил кар­тинку, увеличил скорость времени. Фигурки лихорадочно задвигались, пожары в крепости стали вспыхивать взрывами, окружающее больше и больше походило на сумасшествие. Впрочем, что, как не война, является помешательством... Мет­ров с пяти над землей Судских видел разгоряченные лица, которые корежило в страшных гримасах, пот, кровь, а тела корчились в дьявольских плясках.

Он остановил сумасшедший бег времени, когда воору­женные массы заспешили в крепость через пролом в стенах. Троя пала. Догорал остов деревянного коня среди площади, меж трупов сновали мародеры и насильники. Судских захо­телось ощутить в руках пулемет и остановить строчкой жут­кую вакханалию.

Сыр-бор из-за чего? Не так мыслили троянцы, не тем богам поклонялись. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать...» Последний оплот ариев на юге пал, чтобы возро­диться спустя тысячелетия легендой в руках Шлимана. Тро­янцы останутся троянцами... Не греками, не македонянами, не финикийцами, никто и не вспомнит, какого роду-племе­ни были троянцы.

Арии. Спасшиеся ушли от стен Трои на север, откуда вышли еще раньше. Мир им.

Внимание Судских привлекли два всадника, спешащие рысью к морю. Он убыстрил время, и кони помчались завод­ными игрушками. У причала затанцевало суденышко, рвану­лось вперед, унося двоих в своем чреве. Еще убыстрив время, Судских последовал за фелюгой и над ней. Искрилось море в лучах солнца, закат сменял рассвет, берега островов, вер­шины гор вставали из воды, фелюга мчалась мимо Кипра к белым стенам Сидона Ханаанского, опять бешеная скачка среди цветущих садов, среди величественных кедров, потом через черствые песчаники к землям палестинским, через рав­нины Иерихона. Сменялись лошади, всадники не отдыхали.

Они достигли подножий горы Нево, где множество лю­дей стояло лагерем подобно натянутой тетиве лука.

«Колчан его, как раскрытый гроб...» Судских снизился и сдел.ш ход времени осязаемым.

— Иисус Навин! Иисус Навин! — вскричали оба всад­ника, соскочив с коней перед пышно одетым человеком у белого шатра. — Свершилось! Проклятая Троя пала! Мы видели это!

— Свершилось, — прошептал военачальник в пышных одеждах.

И пал на лице свое.

Воины, женщины, дети подошли ближе, сгрудились вок­руг своего предводителя. Когда он встал, они приготовились внимать ему:

— Народ Израилев! Моисей, пророк наш, завещал по ве­лению Господа Бога нашего: перейдите Иордан и всякое ме­сто, где ступят стопы ног ваших, я отдаю сынам Израилевым. От пустыни и Ливана до реки великой Евфрата. Всю землю хеттеев и до великого моря к закату солнца будут преданы вам с чужими домами и не вашими пашнями, с садами и виноградниками, оливковыми и масличными рощами. Вся­кий, кто воспротивится повелению божьему и не послушает­ся слов его во всем, будет предан смерти. Только будь тверд и мужествен, народ Израилев. Не щади ни старого, ни мало­го, ни мужчин, ни женщин, ибо ты — народ избранный! Гос­подь предал всю землю сию в руки наши, и все жители земли в страхе от нас. Готовьтесь! Через три дня мы перейдем Иор­дан и войдем в землю обетованную!

«Вот так оно и начиналось», — с грустью подумал Судских.

Проследив весь путь многочисленного люда через Иор­дан к Иерихону, он не вмешивался в события, но сдержаться не мог, чтобы не взглянуть в глаза воителя Навина: с каким сердцем ведет он племя свое через горе и кровь, сквозь чуж­дые муки?

Они сошлись у рухнувших стен иерихонских. Иисус На­вин заметил его, оглядел свой меч в руке.

— Наш ты или из неприятелей наших? — спросил он, пряча глаза, будто вглядывался в меч свой, как в зеркало. Лицом черен от копоти пожаров, но исполнен мужества.

— Я судный ангел Всевышнего. Пришел увидеть тебя.

Навин пал лицом своим на землю, приподнялся и спросил:

— Что господин мой скажет рабу своему?

— Ты веришь словам Моисея, что земли эти принадле­жат теперь народу Израилеву?     (

— Как мне не верить? Пророк наш Моисей предъявил нам знаки свыше и десять скрижалей заповедей.

— Он сам их выбивал! Ты видел заповеди от Господа?

— Я видел записанное пророком, — опустил глаза Навин,

— Значит, ты готов верить тому, что оправдывает твои намерения? Не делай этого.

— Не делай этого! — сурово повторил Судских и почти закричал в телефонную трубку. — Или, клянусь Богом, убью!

Сообщение потрясло его до помешательства. Сначала по прямому проводу позвонил некто, не представился и очень вежливо сказал:

— Игорь Петрович, ваш сын у нас. Если вы найдете кни­ги и отдадите нам, сыну не причинят вреда.

Все звонки в УСИ засекались тотчас. Определили зво­нившего: один из телефонов Мастачного. Как только Суд­ских набрал его номер, его поглотил прилив бешенства, какого с ним никогда не случалось:

— Не делай этого!

—■ Да шо вы, Игорь Петрович, е-мое! За шо нападки? Везли вашего хлопца к нам, разобраться с паспортом, банди­ты напали средь бела дня, чего ж вы лаетесь?

— Слушай, Мастачный, окстись. Сутки даю тебе ра­зобраться и вернуть сына целым и невредимым. Из твоей сучьей конторы был звонок. Не трогай меня, по-хорошему прошу! — зловеще пообещал Судских и неосмысленным взором посмотрел на Лаптева.

— Игорь Петрович, — позвал его Григорий. — Вы как?

— Я? — возвращался в бренность Судских. — Нормально.

— А Троя? Как там было все?

— Пакостно. Как везде пакостно. Лжец Моисей...

1-6

До происшествия с сыном Судских президент оставался внешне спокойным, не поддавался эмоциям, хотя его возму­щение росло. Происходила обычная русская метаморфоза. Ь Сначала были восторги по поводу избрания нового вождя и ! «МйгОгая лета» ему, потом без повода ожидание чуда и, нако- I нец, возмущение всеобщим ничегонеделанием. Начальство — дерьмо, помощники — дерьмо, эх, бедный русский народ. Каким бы ни было упорным желание объехать колеи среди российского бездорожья, любой смельчак попадал в них об­ратно под общий хохот и насмешки зевак, пока телега не увязала по самые ступицы в грязи, а дальше кнут принимал­ся за дело, и бедная лошаденка издыхала под матерщину воз­ницы и возмущение тех же самых зевак.

На известную басню Крылова про лебедя, рака и щуку есть хороший татарский морал: нечего всякий нарядный хрен запрягать в повозка — лошадь надо. А лошаденка не тянула. Кармыть нада! А корма истощали. Тогда хороший дорога надо! Это другое дело. И лишних ездоков с лишними едоками — прочь с телеги!

На первых порах президент разогнал тысячи контор по стране, жиреющих на посредничестве, нажил тысячи врагов, но характер выдержал. Началась эпоха ползучего саботажа Уволенный неделю назад Мастачный не спешил покидать свою вотчину, его генералитет держался уверенно, а двад­цать пять дивизий внутренних войск, развернутые по штатам военного времени, заняли исходные позиции. Армия не вме­шивалась, поддерживала президента, да и топливо, как вы­яснилось, вышло все.

Вот тогда президент ввел в столицу казачий полк и бло­кировал Министерство внутренних дел. Ребятишки в сером камуфляже, приученные бить палками по головам возмущен­ных демонстрантов и кое-как обученные грамоте, но не кон­ному строю, глазели на казачьи лампасы настороженно: шутка ли, столько генералов понаехало. Приказ по мегафону сиво- лицего усача сложить оружие и покинуть территорию они выполнили. Затем прибыл спецназ с Лубянки и без шума арестовал генералитет. Их было побольше, чем сопливых охранников: сто двадцать три генерала и четыреста с неболь­шим полковников с подполковниками. Майоров не забира­ли. Маршала Мастачного на месте не нашли.

Дума первая выразила возмущение недемократическими методами. Как водится, думских распустили сразу, едва пре­зидент получил возмущенную петицию. Бесновался Жирик, плакал Рыжик, взывал к справедливости Вовик, лаял Бобик.

— Что дальше? —■ оглядел членов Совета безопасности президент. — Обстановка накаляется.                                                                                           ((

— Смутьянов под арест! — предложил Воливач.

— Не лучше ли для начала Мастачного найти? — спросил Судских. Воливач скосился на него с ехидцей: еще бы! За сынка переживает, а остальное — хоть трава не расти. Суд­ских ехидство понял: — Прошу понять меня правильно. От Мастачного идут веревочки к тем, кто субсидировал ползу­чий переворот и разрушает страну изнутри.

— Почему же не ищете Мастачного?

— Нашли, —- вмешался Воливач. — Отсиживается в по­сольстве Камеруна.

— Где? — удивился Судских. — Что он там забыл?

— Вес сбрасывает, — красовался Воливач, довольный тем, что опередил Судских. — Чтобы улизнуть без помех в дырочку.

— Довольно худеть, — сказал президент. — Сегодня же затребуем назад в Россию.

Но в посольстве Камеруна Мастачного не обнаружили, а нашли в Шереметьево-2, камуфлированного под раввина. Е-мое, ну и видик у маршала был! Два вежливых майора Воливача попросили беглеца проследовать за ними... И са­мое плачевное, что на том же самом месте, где перехватили сына Судских, выкрали Мастачного те же самые боевики в масках, на тех же самых «ауди». Майоры Воливача послуш­ными не оказались: один убит на месте, другой тяжело ра­нен, водитель оглушен. В перестрелке погибли и двое нападавших. Их увезли на «ауди».

— Это что такое происходит? — дал волю чувствам пре­зидент, распекая Воливача с двумя замами. — Вы чекисты или тряпки? При всем честном народе террористы проводят акцию, а вы уши лопухами развесили?

Обидное обвинение, но Воливач жалиться не стал.

— Еще подобный прокол, Виктор Вилорович, сменю ру­ководство на умных. Хоть на «яблочников», но думающих о России, а не о звездах на погонах.

— Дайте свободу действий! — настаивал Воливач. — Ка­заки вмешиваются, милиция артачится, как работать?

— Хреновому танцору всегда яйца мешают, — в своей манере отрезал президент. — Спорим, другими силами и сред­ствами переловлю ваших террористов? За три дня!

Совет безопасности отмалчивался, понимая, какая свара начйбтся. Молчал и присутствующий Судских, но по другим причинам — не хотел выпячиваться перед Воливачом. А что задумал президент — не знал. Никто не знал.

Свободны, — отпустил всех президент. — Игорь Пет­рович, задержитесь.

Судских остался, не встречаясь глазами с Воливачом.

— При таком развале системы госбезопасности трудно ловить террористов. Я их понимаю, —• выговаривался прези­дент. — Но беспредела не допущу. Есть у меня план...

Делиться не стал и перевел разговор на другую тему:

— Как с книгами?

—- Проследили до семнадцатого века. Действительно, в биб­лиотеке Грозного они значились. Однако главная из них — «Тишайший свод» — в списках отсутствует.

— Почему главная? — исподлобья спросил президент.

— В ней была точнейшая хронология событий, проис­шедших на Земле десять тысяч лет назад, даты правлений ариев, русичей и русских князей вплоть до воцарения самого Ивана Грозного. Дальнейший период известен по другим источникам, а с приходом Романовых даты сходятся.

— Игорь Петрович, а почему вы говорили ранее, что изу­чили путь книг до тринадцатого века, а сейчас — до семнад­цатого? Новая метода поиска?

— Абсолютно верно, — кивнул Судских. — Мы можем до бесконечности копать землю или рушить стены в поисках книг, если не изучим мотивы их движения. Книги нам дос­тались от ариев, которых вытеснили христиане, имея за спи- , ной сильную масонскую организацию. Надо учесть,

* «Тишайший свод» дописывался вплоть до годов Смуты пос­ле правления Бориса Годунова, пока не пропал вместе с кни­гами Ивана Грозного. Прослеживая их путь, мы узнаем передвижение ариев с юга на север. Возможно, кто-то из последних сторонников древлего благочестия знает, где они хранятся, однако отдавать книги светской власти не станет.

Отрадно, что владыка заинтересован в их возврате из разум­ных побуждений. Церкви важно не потерять верующих, осо­бенно молодежь, а привлечь ее можно, упорядочив каноны. Вести службы на русском языке, отсечь представителей иуда- 1 изма из сонма святых, у нас своих хватает на три пантеона, и главное — вернуть Православной церкви светлое начало и российских богов. Нетрудно убедиться, что они были не язы­ческими, какими их сделала христианская религия. Григо­рий Лаптев создал установку виртуальных путешествий, можно свободно передвигаться во всех направлениях по вре­мени, увидеть и узнать все. Хотите убедиться?

— Нет, — твердо ответил президент. — У меня от сиюми­нутных проблем голова болит. Забивать ее лишним не хочу. Мне результат важен. Результат давайте.

Попрощались. Президент ни слова не вымолвил о плане борьбы с преступностью.

Тайное стало явным через неделю, шокировав даже бли­жайшее окружение главы президента. Не оглядываясь на имидж, он вполне легально пригласил в Кремль воров в за­коне, пообещав неприкосновенность. Это не болтуны, с ними говорить можно. Журналистам отказал. Это болтуны, с ними говорить бесполезно. О чем шла беседа в Синей гостиной, где собралось более двухсот представителей воровской знати и первой древнейшей профессии без представителей второй древнейшей профессии, никто не знал.

Переговоры шли в строжайшей тайне. Конфиденциаль­ность встречи блюли работники УСИ. От Судских президент тайн не держал.

Президент вошел в Синюю гостиную один, с хитрой улыб­кой на губах оглядел присутствующих и без экивоков повел разговор:

— Я слышал, что воры в законе самые честные партнеры. Знаю, вы контролируете треть экономики и четвертую часть финансов. Почему так мало?

Вопрос прозвучал вполне серьезно, господа воры опе­шили. Рассчитывали на разговор в духе: «На свободу с чи­стой совестью», а услышали пахана — почему они так мало воруют? Или не так поняли, а следующую ночь проведут на шконках?

— Поясню, — видя недоуменные лица, продолжил пре­зидент. — Вы строите для себя шикарные особняки, носите голдовые цепи по килограмму весом, своих любовниц делае­те звездами на эстраде, а детей отправляете учиться за бугор в престижные колледжи. Ничего зазорного в том нет, кроме главного — сокрытия доходов и уклонения от налогов. Пред­лагаю легализацию. Прегрешения прошлых дел амнистирую, кроме мокрых дел... — В гостиной недовольно зашикали: воры в законе считали мокруху недостойной их. — Понял, — оста­новил шум глава страны. — Это я к слову. Нечего в державе сырость разводить. Особняки оставляю, любовниц не отбе­ру. Даю слово. Не убеждайте меня, что вы честно получили свои денежки, не поверю. Но все богатства создавались по­добным путем. Так пусть главенствуют русские купцы и рус­ский товар. Хватит, полагаю, отдавать добро за дерьмо, а свое добро превращать в дерьмо. Согласны?

В Синей гостиной тепло забились воровские сердца. Отпущение грехов — а президент не пустобрех — и свобо­да, бля, в натуре...

После прочувствованной паузы глава страны продолжил:

— Взамен хочу от вас получить четкую банковскую и финансовую систему, способную работать на пользу России. И второе: обуздание преступности. Контроль возлагаю на вас. Не сможете, откажитесь сразу, шуток не потерплю. Будете воровать, припомню каждый прошлый грешок. За год не ути­хомирите шушеру и беспредел, шеи поскручиваю. И в этом даю слово. Какие вопросы?

«Травкой» не пахло, но господа воры выглядели при­балдело. Наконец первым потянул руку вверх нижегородс­кий Вагон:

— Своим мозги вправить — дело плевое, угомонить бес­предел — много не надо. Подучим по правилу: не можешь — научим, не хочешь — заставим. А как быть с чужаками? Че­ченами, корейцами?

— Закон для всех один. Мое слово на всех распространя­ется. Не хотят — заставим. Любыми средствами. И вы не церемоньтесь.

Зашумели одобрительно: пахан мазу держал красиво, дело с ним иметь можно. Россию не посрамим.

—- Тогда скажите мне, кто выкрал сына Судских и Мас- тачного?

Пошушукались меж кресел, и встал Костена из Приморья:

— Это не наши. Вообще ничьи.

— Шпионы-диверсанты — так понимать? — прищурился президент.

Поднялся уважаемый всеми авторитет Петрович.

— Уважаемый господин президент. Вы с нами честно, и мы темнить не станем. Обещать не будем — они нам не по зубам. Но наводку дадим лично в руки. Будет ваше соизволе­ние с ними не чирикаться, поможем.

— Только не мокрыми разборками.

— Это уже будет ваша государственная забота, а наша ~ отслеживать дорожки и норки. Иначе не получится.

Сход закончился со взаимными уверениями в понима­нии целей.

Пресса изгалялась как могла по поводу зеленого виног­рада, который высоко висит и никому не нужен. Никакой информации из Кремля. Зато президент через три дня полу­чил с нарочным три видеокассеты, карты Москвы и Подмос­ковья, отмеченные красными кружочками обиталищ таинственных террористов. Они теснились к Москве в зонах престижных особняков и, к удивлению президента, частью значились на территориях воинских гарнизонов.

—• Откуда такие сведения? — полюбопытствовал он.

— В своем сыре мы все дырки знаем, — отвечал нароч­ный. — Жаль, весь его схватить не можем. На ломтики поделен. Про своих нам нечего сказать, сами утихомирим, а этих забирайте с потрохами. Не жалко, они хуже беспре­дел ыцико в.,.

Разработку операции «Куликовская битва» в строгой сек­ретности поручили Бехтеренко, к полному его удовольствию.

— Святослав Павлович, — напутствовал Судских, — Сев­ку в целости вернешь?

— Так ради чего корпеть буду? Пострелять их — не воп­рос, чисто брать надо. И пока не прояснится, где они и как они, движение не начнется.

Аккуратная работа Бехтеренко выявила первую законо­мерность: по всем указанным точкам обитают личности аб­солютно неизвестные. Буржуйская охрана — само собой, а эти жили на нелегальном положении, будто под землей, из­редка появляясь на поверхности. Загородные виллы, как пра­вило, принадлежали крутым банкирам и финансистам. Все как один активно сотрудничали с иностранными фирмами и банками. Они был известны всей России по частным выс­туплениям на телевидении, в газетах, в программах «Спаси­тели России», все занимали в свое время немалые государ­ственные посты. Как правило, имели двойное гражданство, отдельные хозяева давно не посещали свои особняки, другие уже далече. Те, кто бил себя в грудь, клянясь в верности России, теперь били пятками песок на престижных замор­ских пляжах. Хозяев вилл нет, замашки у охраны остались, и не только замашки — ощетинившись враждебно, крепости выжидали, сломает шею новый президент или паковать ма­натки надо будет всерьез.

С приходом казаков в столицу как-то незаметно сами собой решились многие проблемы. Глупые полуголодные мальчишки из формирований общественного порядка исчез­ли, вместе с ними испарились заезжие хохлушки, молдаван­ки, белоруски, торгующие в переходах, с которых эти мальчишки взыскивали непонятно за что дань в собствен­ный паек. На базарах прибавилось не столько продавцов, сколько товара. Вместо дохлых ананасов и заморской дряни появилось несусветное количество изобретенной россияна­ми снеди. Кто едал расстегай? Да вот он, голубчик, горя­ченький. А сбитень? Кто сбитень выпиват, постоянно здрав быват. А похлебки из требухи не желаете прямо с лотка, со­всем задаром? Головы щучьи верченые, почки заячьи толче­ные... Икра заморская осталась, хорошее дело. Макдональдс нес убытки, а народ здравствовал после биг-маковой отрыж­ки. Ничего так на похмело наваристой похлебки вкусить, вмиг пропадет желание соображать на троих. Да, пить меньше ста­ли! Сытый не пьет, не митингует, сытый блаженствует.

И совсем не интересуется запахами потайной кухни, где круто заваривается очистительный бульончик. Даст Бог, цвет его не станет красным.

За неделю, отпущенную Бехтеренко на подготовку опе­рации «Куликовская битва», были проработаны мельчайшие детали, а Судских не давал команды начинать операцию. Не лежало сердце, остерегал внутренний голос. Никто больше не звонил по поводу Севки, и следы его не обнаруживались. Судских питал надежду найти сына в одном из буржуйских особняков, ждал подтверждения чутью, поэтому медлил с началом всей операции.

Бехтеренко приложил максимум сноровки, чтобы выя­вить две «ауди», знакомые прежде. Посмотрели все списки, подняли архивы ГАИ, ни одна из машин не внушала подо­зрений. Как сквозь землю... Тупик?

— Не тупик, Игорь Петрович, — возразил Бехтеренко. — Есть еще один учетный список, куда внесены престижные марки. В свое время Немцов брякнул, что пересадит чинов­ников на отечественные «Волги», а иномарки продаст с аук­циона. Вскоре попутно, из-за нехватки средств, отменили у многих чиновников охрану. Тогда Китайцев дал команду со­здать тихой сапой резерв иномарок без регистрации в ГАИ, прикрепить к ним охранников, и то и другое оплачивалось из хитроватых гайдаровских фондов, не облагаемых налога­ми. Была такая кормушка у правительственных засранцев. Мастачный распоряжение выполнил. В его личном компью­тере обнаружили этот список. 430 автомашин. «Юконы», «че- роки», «ниссаны», «ауди», «БМВ», «вольво».

— Первый раз от тебя слышу! — возмутился Судских.

— Ни одной машины не нашли, Игорь Петрович, — оправдывался Бехтеренко. — Регистрационные знаки от­сутствуют, а вместо них восьмизначные номера. Лаптев рас­шифровывает, но пока результата нет. И другой информации нет.

— А проверять все «ауди» не пытались?

— Не стали. Можем спугнуть. Операция сверхсекретная, не с мальчиками собрались тягаться силами, стараемся лиш­него шороха не создавать.

— Новых друзей президента не спрашивали?

— Как же не спрашивали? Они сразу ответили: мы с ними никак не сталкиваемся, на контакт они не идут.

— Инопланетяне прямо, — ворчал Судских.

— А вы в точку попали, — согласился Бехтеренко. — От наружных наблюдателей дважды сообщали, что с террито­рии особняков на заметке слышали иностранную речь.

— Какой язык?

— Не поняли. Обычные фразы. Возможности попасть на территории нет пока, светиться нельзя. Под видом ин­спекторов Мосэнерго и Водоканала посылали ребят. С ними говорили по-русски, но недружелюбно, квитанции об оп­лате предъявляли сразу, дальше калитки не пускали. Част­ное владение.

— А машины с территории выезжают?

— Разумеется. Но ни одной иномарки. Выезжают за про­дуктами, примелькались постоянные личности, на учете и в розыске не состоят. Продуктов закупают много. Гнезда пока не шевелили. По моим подсчетам, согласно закупаемым про­дуктам, в каждой точке отсиживается человек по десять — пятнадцать.

—• А точек? Около ста? Дивизия! — воскликнул Судских. — Но ты мне скажи, Святослав Павлович, как стало об этом изве­стно ворам? Как они больше нашего знают?

— По воровским законам о сферах влияния. То есть по­сягать на чужой участок вор не может.

— Но кто установил эти разделения? — копал до истины Судских.

— Выяснили. Два года назад состоялось, как они гово­рят, толковище, на котором был представитель Китайцева. Он предложил ворам участие в нефтяном бизнесе, а взамен, среди прочих условий, просил не вторгаться на территорию престижных поселков. Воры — люди аккуратные, они эти точки пометили скрупулезно, отчего для нас не составило труда сделать карту и узнать, кто там обретается.

— Почему же тогда в открытую не назвали их?

— Закон молчания, Игорь Петрович. Зачем терять при­быток? Их не каждый день приглашают в Кремль. Будет власть стабильной, не останется воров, а до тех пор они блюдут договоренность. Спасибо, помочь решили. Но полной от­кровенности не обещали.

— Не за красивые слова поверили, — отметил Судских. — Китайцев им не меньше президента обещал, но не легальность.

Бехтеренко смолчал. Суть сказанного ясна.

— Когда начинать будем? —- невозмутимо спросил он.

— Не завтра. Ты лучше скажи, какое движение в особня­ке старого знакомого Трифа?

— Прежнее. Дейл за территорию не выходит, Триф выез­жает, как обычно, в банк. Никто больше из гостей не пока­зывался. А банк Трифа посещают многие. В том числе и Китайцев. Особой нервозности не ощущается, но тишина как перед бурей.

— А прослушивание?

— Обычные разговоры. Но группа Лаптева установила закономерность. Лаптев будет лично вам докладывать, как справится.

Судских переварил информацию и по интеркому вызвал Лаптева:

— Гриша, ничем не хочешь порадовать? Святослав Пав­лович рядом находится.

Григорий сразу понял, о чем речь:

— Еще с час возни, зато интересная уха получится, Игорь Петрович! Потерпите чуток.

— Посулил — жду, — согласился Судских. — Святослав Павлович, ты пока иди, а через час возвращайся. Гриша су­лит пирог к чаю.

После ухода Бехтеренко Судских поразмышлял над ин­формацией. Без лупы видно, что оппозиция из прежних пра­вителей готовится дать бой новой власти. Обозленные неудачей на выборах коммунисты, новая русская олигархия и, само собой, люмпен-пролетариат, кому все едино, за кого горло драть за дармовую выпивку, — состав известен. Те­теньки, стучащие в кастрюли, не в счет. Своевременно рас­пустив внутридельские дивизии, президент лишил оппозицию действенной силы. Остались эти неуловимые боевики. Пере­ворота им не осуществить, но теракты могут оказаться почи­ще переворота и спонтанного бунта. По информации Бехтеренко боевики — суперпрофессионалы. Иноверцы? Им чужды интересы тех групп, которые не связаны с ними, а обычные наемники работают в другой манере. Кто же они? Ответ напрашивался, но спешить Судских не хотел. Все они под контролем, и от малейшего движения Бехтеренко сразу сыграет аврал. Сына они не тронут до тех пор, пока не будут найдены книги. На божий плюс есть минус сатаны. По всем параметрам противник серьезный, шарахнет током крепко...

Может быть, не столь важно к текущему моменту, но Судских не упустил из виду неприметных на первый взгляд разрушительных действий в стране. Президент объявил кам­панию за сохранность исторических памятников, издал со­ответствующий указ пресекать посягательства на российские древности, а виновных привлекать к суду. Потянули за ушко — и такие личности вытянули на солнышко! Расследованием занималось УСИ, вся подноготная виновных как на ладони! Одна оказия: письменных указаний по разрушению памят­ников никто не давал, только устные. Исполнители подтвер­ждали, поручители отказывались. В серии очных ставок вину тех и других удалось доказать.

Что уничтожалось? Преимущественно памятники XII—XV веков. Книги ли, захоронения, могильные надгробия и пли­ты, древнейшая утварь — везде целенаправленная работа сте­реть с лица земли этот период Руси. Как сказал Лаптев в этой связи, по ковшичку из XV века с помощью спсктрана-. лиза и виртуального обсчета можно очень многое узнать о хозяине и тех временах.

Особенно возмутительной была история с захоронением героев Куликовской битвы. Историки стыдливо отмалчива­лись о месте самой битвы, но обойти молчанием братские могилы им не дали. Лаптев доказал: битва произошла на ме­сте нынешней Москвы, а погибших воинов хоронили на тер­ритории нынешнего завода «Динамо». Старосимонов монастырь разобрали по кирпичикам в тридцатых годах, ос­тались от него часть стены и три башни. В пору горбачевских глупостей завод активно перестраивался в коммерческую структуру, лишь бы выжить. Копались котлованы под какие- то мощности, и в них находили останки погибших. Их час­тью захоранивали заново сами рабочие, частью вывозили на свалку. Притом начальство только после возмущения рабо­чих дало команду изготовить ящики, куда и укладывали че­ловеческие кости.

С той и другой стороны погибло более двухсот тысяч воинов.

Пересвета и Ослябю упокоили отдельно в церкви Рожде­ства Богородицы, основанной в честь Куликовской битвы. В пору массовых субботников плиты с письменами на могилах знаменитых воинов уничтожали прямо на месте. Ветераны подтвердили: приказ об уничтожении отдавал лично Бреж­нев в 1960 году.

Судских вполне понятно удивился: почему именно Бреж­нев распорядился уничтожить надгробия с надписями на ста­рославянском языке? Он был вполне веротерпим, и какое ему дело до каких-то плит, о которых он слыхом не слыхивал?

Но Брежнев в то время был Председателем Президиума Верховного Совета, и в его ведении находилось управление по делам вероисповеданий. Связь, хоть и косвенная, есть.

Кто подсказал будущему генсеку уничтожить захоронения?

С начала кампании по сохранению исторических памят­ников набралось преизрядно документов и писем от простых людей, кто, где, когда отдавал распоряжение уничтожить па­мятники. Письма проверялись и перепроверялись. Вырисо­вывалась картина, что с конца пятидесятых методично и не­заметно уничтожаются предметы российской старины, и в первую очередь те, которые подлинно освещают древнюю русскую историю.

Гриша Лаптев прокрутил множество документов и уста­новил следующее: направление подловатсньких усилий схо­дились к трем деятелям из комиссии по делам церквей. Один умер, второй эмигрировал в Австрию, где погиб при стран­ных обстоятельствах, а третий...

— Старший брат вашего старого знакомого, — доклады­вал Смольников. — Моисей Натанович Триф. Шестидесяти четырех лет. Эмигрировал из страны с первой волной, живет ныне в Швейцарии. Заметный товарищ.

— Почему ты акцентируешь внимание именно на брате Трифа? — спросил Судских. Взгляд Смольникова таил ус­мешку с намеком.

— В Шереметьево его задержали с вылетом, когда обна­ружились в его багаже рукописи и машинописные копии. По заявлению в таможенном департаменте значится, что багаж досмотрен тщательно. Ничего особенного не найдено. Ско­рее не искали, поскольку поступило распоряжение свыше пассажира не задерживать. Копии и рукописи исторической ценности не представляют.

— Отчего же на твоем лице такая загадочность? — с улыб­кой спросил Судских.

— А тут, Игорь Петрович, начинается исторический крос­сворд. Докопался до рукописей дежурный, младший инспек­тор шереметьевской таможни Гущин Сергей Александрович, он и поднял шумиху. В архиве таможни я нашел рапорт Гу­щина, что начальник смены проявил поспешность, разре­шив выезд Моисея Трифа, и он берется доказать это. Месяца не прошло, и Гущина уволили за служебную халатность. Я заинтересовался фактом и нашел Гущина. Сейчас он вполне респектабельный господин. После увольнения из таможни помаялся лет пять, потом уехал на Урал, в Свердловске ра­ботал в обществе «Знание», читал лекции и в горбачевскую пору стал депутатом местной Думы. Уважением пользуется. И вот что он поведал о делах давно минувших дней. Когда взялись перетряхивать багаж Трифа, одна из рукописных папок разлетелась. Собирая листы, Гущин незаметно при­

прятал парочку. Сразу читать времени не было, а на другой день он подал рапорт...

Смольников, если он накопал что-то, говорил медленно, будто боясь спугнуть удачу, и Судских поторопил:

— Что он обнаружил? Где листки? Не тяни, Леонид!

— В тот день, когда его уволили со службы, случилось другое неприятное событие — сгорела его квартира.

— Так я и знал, — разочарованно произнес Судских. — Листки, разумеется, сгорели, и весь рассказ бывшего лекто­ра так же интересен, как сообщение Руцкого об одиннадцати чемоданах компры.

— А Гущин сделал фотокопии листков и хранил их в папке, которая в день пожара была при нем вместе с ра­портом, — довольно говорил Смольников, протягивая Суд­ских две фотокопии.

Судских с усмешкой покачал головой. Смольников не­исправим.

Он вчитался в текст. Был он очень плох, в некоторых мес­тах не просматривался, к тому же первая фотокопия делалась с очень старого оригинала на древнеславянском языке:

«...И так он бысть знамя Великага князя Гюрги на визан­тийского святого Георгия, какия места несть в самой Визан­тии и безборода и копье в руце и Великий князь Василий Иванович гневаться мах велико и бороду велел рисовать и прозывать князя Гюрги быв Георгием Победоносцем. Тогда поспешали сниток делахи где бысть знамя на денгах где князь Великий на коне имея меч в руце. Князь Иван Васильевич учини в руце копье и оттоле прозваша денги копейныя и сниток поднаша княгине Софье и бысть значима довольна и древлие буквицы исчезаха вовсе».

— Ты прочел это, Леонид? — оторвался от текста Суд­ских. — Понял, о чем речь?

369

—- Просветился, Игорь Петрович, — подтвердил Смоль­ников. — Это докладная кому-то из правителей Руси о делах при дворе. Думаю, судя по стилю, от служащего церкви иерар­ху. Иван Третий повелел сделать оттиск для новой монеты с Георгием Победоносцем, заменив меч на копье, убрав сла­вянский алфавит, и поднес оттиск жене своей Софье Палео- лог, племяннице последнего византийского императора Константина XI. Она была очень довольна искоренением не­навистных славянских письмен.

13 Заказ 766

— Верно, Леня, — кивнул Судских и задумался, припом­нив Тишку-ангела: «Бойся красавиц, княже...». Софья была красива, умна и коварна, ненавидела все славянское, ревно­стно вытесняла русские обычаи и письменность.

Бойся красавиц, княже...

С ее приездом в 1472 году Русь провозглашалась преем­ницей павшей Византии, третьим Римом.

«Чего вдруг мы должны быть продолжателями рабовла-> дельческого государства? — часто возмущался Судских. — Не по мне молоко капитолийской волчицы!»

— А князь — мудак, — заключил Судских. — Извини, Леонид, — спохватился Судских. — Мне всегда была против­на мысль, что Русь наследница Рима...

Он стал вчитываться в другую фотокопию.

Эта была из времен не столь отдаленных, читалась легко и даже очень, головы ломать не пришлось:

«... Я уже докладывал вам, Лазарь Моисеевич, что Берия подозревает меня из-за случая с этим Кацманом, а он и паль­цем не пошевелил, чтобы защитить меня от несправедливо­сти. Как же тогда наше великое дело, как можем мы бороться за великую идею? Вы обещали, что Лаврентий Павлович за­кроет глаза на мой случай, а меня жестоко избили при пер­вом же допросе. Очень прошу вас замолвить словечко, я еще пригожусь вам и Лаврентию Павловичу. Умоляю, помогите вырваться отсюда! Я не выдержу!!! Что будет со всеми нами, если под пытками я вынужден буду рассказать все о нашей организации? Умоляю!!! Заступитесь!!!»

Видимо, это был второй лист доноса. Внизу оставалось место, и наискосок была надпись толстым карандашом:

«Лазарь, ты какую суку пригрел? Л.».

— Итак, — отложил фотокопию Судских, — имеем два разных доноса из разных времен на одну тему. Я думаю, брат Трифа вывозил за кордон оригиналы и копии уникального архива. Возможно, все оригиналы еще в России. Копии под­готовлены для желающих поторговаться в будущем. Архив специальный, такого нет даже на Лубянке. Скорее всего ар­хив из канцелярии Политбюро. Со временем он становится очень ценным и для многих пугающим. Так, Леонид Матве­евич? И нет ли связи братьев друг с другом?

— Согласен полностью. Что касается старшего Трифа, он безвылазно проживает под Лозанной, в деревне Экаленж,

неподалеку от знаменитой виллы Агобэ, принадлежавшей Жоржу Сименону. Живет один. Раз в неделю экономка, мо­жет сожительница, выезжает в Лозанну за продуктами. Вил­лу охраняют пять ротвейлеров, тренированных на злобу.

— Слушай, что мне в голову пришло, — остановил его Судских. — Что здесь у нас, что за границей люди, связан- / ные с политическим прошлым России, притаились и выжи-\/ дают. Чего-то ждут или чего-то боятся. Как считаешь, Леонид? 1

— И ждут, и боятся. Перемен скорее всего.

— Тогда, Леонид, поищи, нет ли связи братьев более тес­ной, не соприкасается ли с ними Гуртовой.

— Понял, Игорь Петрович, — согласился Смольников.

— Есть у меня уверенность, что вся троица в курсе наших планов поиска библиотеки Ивана Грозного.

2-7

Ватага бывшего президента наворотила таких делишек походя, какие фюреру не снились в самых цветных снах вме­сте с «тиграми» и «пантерами». Словно в одночасье сдурев­ший победитель от незаслуженной победы распорядился: друзья мои, заединщики! Тяните все, что плохо лежит, грабьте недограбленное!

Ленин коммунизм видел в советской власти плюс элек­трификация. Отпрыск великой глупости Хрущев уповал еще и на химизацию. Поскребыш Ельцин — на приватизацию. Итого: советская власть плюс электрификация, плюс хи­мизация, плюс приватизация — получился ноль. Если от­ставить в сторону красивости вождей, жаждущих попасть в историю благими намерениями, а рассматривать сугубо их устремления, все равно получится ноль, но из истинных на­мерений: первый сказал — грабь награбленное, второй — дури голову еще думающим, поскребыш — доворовывай, нам еще хватит, а там гори оно синим пламенем коммунизма! Аплодисменты.

Новому президенту хозяйство досталось разваленное пол­ностью. Концы нигде не сходились с концами, точных цифр, кроме астрономической суммы внешних долгов, не водилось. За туго свитый узел неразберихи он не стал браться, а взялся

сразу за саму ватагу арапчат. Те показали зубы, просчитав­шись во времени, тогда президент, опираясь на казаков и авторитеты из криминального мира, принялся методично вышибать оскаленные клыки.

Дело с подпольным гаражом и таинственными боевика­ми получило дальнейшее развитие, когда на трассе Москва- Рязань в кромешном тумане столкнулись сразу десять автомашин. Среди них «ауди» под двумя синими маячками. Она была виновницей аварии, но водитель погиб при столк­новении, и установить хозяина «ауди» гаишники не смогли. Документов при погибшем водителе не оказалось, даже захудалого удостоверения личности.

Опрос свидетелей аварии показал интересные детали. В момент столкновения рядом с водителем «ауди» сидел пасса­жир. Кто он, как выглядит — ничего вразумительного свиде­тели не сказали: туман, неразбериха, но пассажир был и скрылся в тумане.

Бехтеренко вылетел к месту происшествия на вертолете и через пятнадцать минут был у цели, а две группы захвата прибыли к точкам, отстоящим от места катастрофы вперед и назад на пятнадцать километров, блокировав шоссе. Рассуж­дал Бехтеренко просто: пассажир из «ауди» направлялся в Рязань либо далее, бесследно исчезнуть не мог. Стало быть, продолжит путь или вернется назад.

Гаишники мало удивились прибытию старшего офицера УСИ, всесильного ведомства нового президента. Растаски­вали искореженные в аварии автомобили, составляли прото­колы и на присевшую «стрекозу» поглядывали с ухмылкой: чего-то ищут, а чего — не видно. А другие вкалывают. А за что — не видно. Когда же рядом сел другой вертолет, скры­вать удивления они не стали: из него вышел сам красавец Воливач с Лубянки и беспечно двинулся к другому красавцу из Ясенево.

— Привет, Святослав Павлович, — сказал он обыденно. — Подумаешь, встретились — разошлись...

— Здравствуйте, Виктор Вилорович, — озадаченно отве­тил Бехтеренко. Шефа Управления разведок он не ожидал увидеть. Сам он был в полевой форме, а Воливач в цивиль­ном костюме с иголочки.

— Пассажира с «ауди» шукаешь?

Тон вопроса настраивал на один ответ: не ищи, уже найден.

— На вас вся надежда, — ответил Бехтеренко. Шутка под­разумевала истину. — Поможете?

— Уже помогли, — простенько похвастался Воливач. — Интересно мне очень, чем все-таки твой шеф занимается?

Бехтеренко покраснел, словно уличили его в непотребстве.

— Не кручинься, Святослав Павлович. Игорь Петрович шибко замаскировался, от прежних товарищей отгородился, а мы с год как пасем и эту «ауди», и прочие бесхозные ма­шинки. Эту именно вели от Москвы. Хозяин почувствовал хвост, но усилий не рассчитал. Результат — авария. Видишь, как закладывается? Работали вместе, четкость была, а теперь всяк в свою дудку дует.

— Это не ко мне, Виктор Вилорович, — смотрел под ноги Бехтеренко. — Я выполняю приказ непосредственного на­чальства.

— Не обижайся сразу. Твоего шефа уважаю, но в опера­тивной работе он зеленый. Передай на словах: надо бы встре­титься, чтобы дурной работы не делать. Заодно и на пассажира поглядит. Может, и одолжу его Игорю...

Воливач пожал руку Бехтеренко и пошел к своему верто­лету, оставив того огорченным.

Весть о поимке пассажира с «Ауди» сразу достигла Суд­ских, и он без промедления поехал к Воливачу. На радуш­ный прием не надеялся, зная, как ревностно бывший шеф относится к своей вотчине, поделенной ныне на посады. Приготовился сгладить обиды, однако застал Воливача в мирном присутствии духа: шеф разведок умильно поливал и удобрял плющи в своем кабинете, которых развел мно­жество и гордился ими законно. Они густо увивали одну стену просторного кабинета, создавая иллюзию свежести и зеленого простора. Между плющами гнездились аквари­умы с подсветками, неслышно компрессоры гнали пузырьки воздуха, экзотические рыбки лупили глаза через стекла. Порой Судских казалось, что Воливач вечен, как сам по­литический сыск, благодаря этой одомашненной обстанов­ке, плющам и рыбкам, уюту кабинета, где во все времена разные хозяева решали не просто дела, а людские судьбы. Здесь правил бал Ежов, плел интриги Берия, властвовал Андропов. В пору Воливача история застыла, как Везувий на фото, но кто знает, какие невидимые глазу силы бурлят в недрах и когда вулкан проснется.

Знал ли об этом Воливач?

— Игорь Петрович, ты напрасно думаешь, что Воливач стар и подземных толчков не чувствует. Иначе не сидел бы я здесь среди своих плющей, — произнес он первую фразу, едва они приятно обменялись приветствиями.

— Я так не думаю, Виктор Вилорович, — вежливо отне­кивался Судских. — Я делаю свое дело, вы заняты своим.

— Ошибаешься. Новый хозяин выделил твое ведомство в ударный отряд, но корни твои здесь, среди моих плющей. Хорошо, точно? — Жестом руки он пригласил полюбоваться на сочное буйство зелени. — И это не ошибка президента разукрупнить, так сказать, могущественное ведомство. Он на твое разумение полагается вполне, как и я. Возгордиться бы мне, что Воливачу довелось перехватить таинственного ди­версанта, а он без шума решил передать его Судских Игорю Петровичу, которого считает своим учеником, и учеником достойным.

— Спасибо, Виктор Вилорович, — поблагодарил Судских, оценив по достоинству благородный прием Воливача: быв­ший шеф не желает устраняться от активных дел. Ни прямо, ни косвенно. А они сейчас на острие поиска книг.

— И если президент поручил своему любимцу архиваж­ное дело, — буквально читал мысли Судских Воливач, — не грех поинтересоваться, нет ли чего у бывшего шефа по этому вопросу?

— Нет ли чего у вас по этому вопросу, Виктор Вилоро­вич? — послушно повторил с улыбкой Судских.

— Именно, — удовлетворенно кивнул Воливач и выло­жил на стол дискету. — Знаешь, Игорь, с каких времен ве­дется это дело?

Его встретил внимательный взгляд Судских.

— С 1924 года. Едва вслед за Ильичем стала удаляться на покой ленинская гвардия. А если быть предельно разумным, со времен воцарения Владимира Красное Солнышко.

— Даже так? — искренне удивился Судских, мысленно проследив цепочку причин от названной даты до времен древ­ности. — Масонство на Руси и в России?

— Умничка, Игорь, — подтвердил Воливач. — Не стану расписывать всяческие всячины, забирай пассажира с «ауди» и работай сам. В будущем не забывай навещать папашу Во­ливача. Плющи — растение своеобразное, они могут до уду­шья довести. Забудешь про учителя, а он... того, — с веселым прищуром глаз говорил Воливач, хотя за шуткой скрывалась не познанная Судским правда: Воливач просто так, без умыс­ла, ничего не говорил. Но лирическое отступление кончи­лось, и он закончил обычными словами: — Мы с тобой всегда ладили, надо бы и впредь не ходить разными путями, все они ведут к одному храму.

— Спасибо, — постарался сказать как можно прочувство­ваннее Судских. — Непременно учту.

— Тогда бери пассажира, эту дискету и еще один пода­рок, — сказал он, развернувшись к сейфу в стене. Достал папку с грифом «Для служебного пользования» и вручил ее Судских. — Это кое-какие сведения по библиотеке Ивана Грозного.

— Вам и это ведомо? — откровенно спросил Судских.

— Грош цена была бы мне, не здай я этого и многого другого, — слегка раздраженно произнес Воливач. — Сыск не разделяет события и людей на хорошие и плохие, ему до всего есть дело. И до праведного Фомы Неверующего, и до неожиданного отключения света в районе Таганки. След библиотеки потерялся после ухода Ивана Грозного из крем­левских палат. При втором Ильиче мне было поручено са­мим Андроповым курировать поиск. Пять самых древних книг путешествовали с места на место сначала с волхвами, которые оберегали их от киевского князя Владимира и увезли в Псков, потом в Великий Новгород через князя Александ­ра Невского, и самое непонятное, попали они к Мамаю, а после его убийства в Сарае опять очутились у русичей в Костроме. И я не совсем уверен, что Мамая устранили как главаря Орды. Тут, по-моему, книжки эти сыграли не послед­нюю роль.

— Почему непонятно? — поспешил Судских с разъяс­нениями. — В те времена Кострома была столицей княже­ства Дмитрия Донского, откуда он начинал поход на Куликовскую битву, а Куликово поле было на месте ны­нешней Москвы.

Несколько секунд Воливач выдержал паузу.

— Я эту версию слышал, — заговорил он. — Только со­гласиться с ней не могу. Выходит, тогда и татаро-монголь­ского ига не существовало? Не было и двухсот лет рабства?

— Придется согласиться. Не было рабства. Его навязали русским позже в служебном порядке. Суть в том, что рань­ше, до пятого-шестого веков, все пространство нынешней Украины, России и Белоруссии — от причерноморских сте­пей и псковских болот до Байкала, до устья Ангары — при­надлежало империи ариев. С возникновением Киевской Руси начался период обособления отдельных княжеств, хотя но­минально они оставались данниками прежней империи. Обо­собились западные и южные русичи, возвеличился Новгород, отмежевался Псков, и только за нынешней Волгой остава­лась часть прежней империи, которая именовалась Ордой. Ближние к ней княжества исправно платили ей дань, как говорится, за «крышу» и даже поставляли в Орду воинов, многие князья-русичи, отпрыски известных фамилий, про­ходили в Орде своеобразную стажировку. Дальние княже­ства платить дань перестали, и в конце концов Чингисхан решил исправить оплошность «ближних», а следом внук его Батый исправил вольность «дальних». Эти события получи­ли в дальнейшем освещении истории Руси название, «тата- ро-монгольское иго», хотя на самом деле татаро-монголов в природе не водилось, а было государство казаков-ариев.

— Как не водилось? — привстал Воливач с кресла. — Я, по-твоему, потомок татарина?

— Так и не водилось, — спокойно отвечал Судских. — И вы не татарин, и все мы — потомки ариев. Клянусь, я сам всего месяц назад узнал это от Смольникова, он убедил меня на фактах. И Москвы не водилось до Куликовской битвы. Лишь после стояния на Угре Дмитрий Донской приступил к закладке каменного Кремля году эдак в 1385-м.

— Так все же, ты хочешь сказать, что все мы от татаро- монголов? — настаивал Воливач как истый хохол, не терпя­щий посягательства на весь род с оселедцами.

— Я-то по этому поводу не переживаю, — усмехнулся Судских. — Были еще и скифы, от которых также просле­живаются наши корни, и мы не родились в галстуках и с водительскими правами. Были когда-то и мы дикарями Монголия — крайний восточный остаток некогда великой казацкой империи Мегалион, великий то есть. Так сказа­но в архивных записях, не наших, подредактированных, а зарубежных, которые оказались более правдивыми и бес­пристрастными. Единственно справедливый вопрос: кому надо было переиначивать российскую историю? Романо­вы. Чтобы трехсотлетнюю предыдущую историю объявить чужеземным игом, а себя — освободителями, божьими по­мазанниками на веки вечные.

— Это скабрезное утверждение, — серьезно сказал Воли­вач. — От него шибко попахивает панславизмом.

— Термин, введенный русофобами, — парировал Суд­ских. — Когда мы пытаемся говорить о нашем былом вели-' чии, это вызывает раздражение тех, кому приятней видеть нас по сию пору в лаптях. И согласитесь, Виктор Вилорович, духовность дает народу не сказочка о новых листочках на нашем засыхающем древе истории, а корпи этого древа.

— Тогда почему были великими, а стали нищими? Поче­му так отстали от глупых, но богатых? Ни гордости, ни де­нег. Почему? — настаивал Воливач.

. — От широты собственной души, оставшейся в наслед­ство. Едем быстро, запрягаем медленно. Всего вдоволь, бо­гатства немерено, баранов несчитано.

— Тут ты прав, — поддержал Воливач. — Тут я согласен без оговорок. Сосали богатства из немереных недр, а как пригляделись конкретно, давно уже двадцать первый палец сосем. Ладно, разговор длинный, пусть твой Смольников и меня убедит. Я бы хотел изменить свои взгляды, тоже хочу быть гордым и богатым...

Судских интуитивно почувствовал, что Воливач хотел с ним поделиться какими-то сокровенными тайнами, от которых многое могло измениться в корне, но Воливач не пустил его к корням своей души и вернулся к линии пре­жнего разговора:

— Скажем, в пятничку к вечеру пусть подъедет с выклад­ками и подлинными фактами. А сейчас вернемся к Костро­ме. Определенно книги обнаружились в Москве в 1387 году и оставались после принадлежностью великих князей мос­ковских. Кроме, — уточнил Воливач, — пяти древнейших. А после ухода Ивана Грозного с трона в 1553 году исчезли со- всем.

— Ага! — воскликнул Судских. Так вы согласны, что Василий Блаженный и царь Иван Грозный одно и то же лицо?

— А зачем тут спорить? В нашем архиве от Берии сохра­нились прелюбопытные бумажки в особом отделе в папках с грифом «Вранье во благо». Сейчас многого не упомню, но

кое-что осело в памяти. В честь какого события Иван Гроз­ный отстроил храм? В честь взятия Казани. Зодчих Барму и Постника ослепил, чтобы нигде больше не возвели храма такой красоты. Тогда почему храм назвали в честь юродиво­го? Был такой знаменитый на всю Русь. Не жирно ли, пони­маешь, для самого речистого полусумасшедшего? А истина в том, что Иван Грозный попал под сильнейшее влияние свя­щенника Сильвестра с семнадцати лет. В 1553 году молодой царь Иван сильно захворал, и Сильвестр сказал ему: покай­ся, уверуй в прежних богов, уйди из мирской тщеты, тогда быть тебе здорову. Грозный так и поступил, после чего по­явился на Москве юродивый-правдолюбец по кличке Бла­женный. С гирями на шее босиком по снегу ходил, от чугунного креста на груди гнулся, власть бояр и воевод обли­чал гневно. Мощи его хоронили при огромном стечении на­рода. Понимаешь?

Судских закивал часто, а про себя подумал: «Ведомо сие, Виктор Вилорович, славно, что и ты взялся за тайны подмен российской истории, где кроется наше возрождение. Вот тут мы вместе с тобой».

— А почему его Василием называли? — спросил, изобра­жая интерес, Судских.

— Василевсами, базилевсами в Византии царей велича­ли. Понял, да? — с удовольствием просвещал Судских Воли­вач, и тот искренне слушал.

— И обнаружились книги эти в доме воеводы Скопина- Шуйского.

— Кого? — не поверил своим ушам Судских.

— Скопина-Шуйского, — молвил Воливач, удивленный бурной реакцией Судских. — Воевода был такой. К слову сказать, его на трон прочили. Жена Шуйского отравила, род­ственница Захарьиных-Романовых. Эти дорожку в царские

^палаты давно торили, а Шуйские у них кусочничали, и мо­лодой смелый воевода был у них бельмом на глазу, его в народе шибко любили.

— А за это огромное спасибо, Виктор Вилорович! — с подъемом поблагодарил Судских, и Воливач воззрился на него с недоумением: с чего вдруг расщедрился Судских?

«Бойся красавиц, княже», — опять всплыли слова Тиш- ки-ангела.

Воливач и Судских поднялись со своих мест одновре­менно.

— Так действуй, Игорь Петрович, — напутствовал Воли­вач. — Я распоряжусь перевезти пассажира с «ауди» к тебе.

— Может, я сам повезу его? — спросил Судских.

— Не стоит рисковать, — ответил Воливач. — Давай все делать по инструкции.

По дороге в Ясенево Судских перебирал в памяти дела давно минувших дней, хотел даже закрыть глаза и нырнуть в те времена, но крепко держали дела настоящего, сбивая мысли в колею обыденного, из которой выбраться трудно.

Резкий тормоз заставил его забыть и прошлое, и настоя­щее. Сиюминутным чуть не оказался наезд на пешехода,

— Раззява! — ругнулся водитель.

— А ты? — понял ситуацию Судских: «Волга» тронулась на зеленый от пешеходной дорожки, а спешащий пешеход чуть не угодил под колеса. Водитель выскочил из машины, охранник оглянулся вопросительно на Судских.

Пешеходом оказалась девушка. Водитель отряхивал ей лег­кое пальто, попутно выговаривая за неосмотрительность. Судских вышел из машины.

— Как же вы так неаккуратно? — подхватил он девушку за локоть с другой стороны.

— А у вас глаз нет? — разозленно отвечала она. —- Совсем разъездились...

Водитель се не задел, она, испугавшись, споткнулась на пешеходной «зебре». Модное весеннее пальто цвета беж ис­пачкалось. Зеваки собрались быстро, уже поплыли слухи, обрастая досужими подробностями, будто бы коммерческий босс даванул телку, и она теперь непременно получит с него стоящий сармак, тыщ пять зеленого — это уж непременно... За что? — спорили другие. Он ее даже не задел, машина в метре тормознула, на помаду давать не стоит. За что? — воз­мущались первые. Пусть не катается где ни попадя, морда буржуйская! А еще за то, что у него бабки водятся, а он телке охоту испортил на старых козлов!

Ситуация... Судских решился. Стоять здесь объясняться смысла нет. Девушка — вблизи она оказалась молодой жен­щиной лет тридцати, маленький рост делал ее почти подро­стком — была явно расстроена испорченным видом.

— Давайте я вас подвезу, стоит ли тут зевак дразнить. Куда вам?

— А пальто? В таком уже никуда не надо. — Она заплака­ла, и Судских увлек ее в машину. Расстроенные чувства сде­лали ее покорной.

— Так куда вам? — снова спросил Судских уже в салоне.

Женщина всхлипывала.

— Отвезите, пожалуйста, домой, — сказала она удрученно.

— Тогда сначала в любой универмаг по вашему вкусу, где вы подберете себе достойную замену, — решил Судских.

Она разулыбалась сквозь слезы.

— Вы настоящий джентльмен.

— Положение обязывает, — хмыкнул Судских.

— Спасибо вам. Меня Любой зовут, а вас?

— Виктором Петровичем, — брякнул Судских. — Так в магазин?

— Я согласна, Виктор Петрович, — счастливо ответила она.

«Еще бы, — согласился и Судских, пересчитывая в уме

наличность. — На пальтецо хватит, а на свои нужды нет».

— Останови, Аркадий, — сказал он водителю, доставая портмоне. — Отвезешь даму, желание исполнишь и возвра­щайся в контору.

Водитель кивнул понимающе, принимая портмоне.

— А вы? — испуганно округлила глаза Любаша.

— Мы почти приехали, у меня тут рядом деловая встре­ча, — приоткрыл дверцу Судских, собираясь выходить.

— Нет! — запротестовала она. — Я должна отблагода­рить вас!

— Как-нибудь потом, — отбояривался Судских.

— И опять нет, — уцепилась за его рукав Любаша. — Я приличная женщина, но вы поставили меня в затруднитель­ное положение своим рыцарством, в наши дни такое не час­то встретишь. Вот вам моя визитка, обязательно позвоните. Прямо по домашнему телефону, — надписала она еще один номер на обороте визитной карточки. — Даете мне слово, что позвоните?

— Непременно! — заверил Судских.

Пересев в машину сопровождения, он прочитал: Насо­нова Любовь Борисовна, отдел референтов-переводчиков. И выше: Государственная Дума.

«Милая встреча, — опять хмыкнул Судских. — Недур­на собой и недурно устроилась. Да, весна на дворе... И бес в ребро!»

Скрывать не хотелось от себя: Любаша ему понравилась. Он нахмурился фривольным мыслям и заставил себя выбро­сить из головы глупости. В Ясенево везут интересную птицу. Даст Бог, она доставит его к сыну...

«А Любаша очень даже мила...»

«Подарок» Воливача имел неприметную и вместе с тем за­поминающуюся внешность. Одень его в рядовую одежонку —■ унылый мастер с конвейера АЗЛК, где зарплату не платят пол­года, приодень в мундир — генерал в расцвете лет и сил. Рост средний, крутые залысины, думающие глаза, резко очерчен­ный рот. Одежда — кожаная куртка, брюки, расширенные кни­зу от шлиц. Руки за спиной в наручниках.

«Боец, — понял Судских. — Чтобы ноги двигались для удара».

Тем не менее назвать его рядовым исполнителем Суд­ских не решался. «Подарок» тянул лет на сорок. В таком возрасте бойцов списывают в тираж или они заводят соб­ственное дело.

— Имя, фамилия, отчество?

— Хотел бы вначале освободиться от браслетов, — впол­не ровным тоном сказал задержанный.

— Будем джентльменами, — согласился Судских и снял оковы.

Напряженность его мускулов он ощутил интуитивно.

— Джентльменами, — напомнил Судских.

— А если мне и здесь места для занятий хватит? —• вопро­сом ответил задержанный. — Судских Игорь Петрович. Вы­сокая птица.

«Тогда сначала подрежем тебе крылья», — смерил взгля­дом задержанного Судских. Прошел к столу и вперился в смельчака. Тот схватился за виски и опустил голову.

— Понял, все понял. Не надо, — сказал он поспешно. — Шмойлов Юрий Дмитриевич, 1953 года рождения, директор ресторана «Аркадия».

— А точнее? Зомби ресторанами не командуют.

— Не надо, генерал, — попросил Шмойлов тихо. — Вы прекрасно понимаете, кто я и что я. Раскручивать меня бес­полезно. На мне информация заканчивается. Даже ваше уме­ние воздействовать на психику не поможет. Вы верно сказа­ли: я зомбирован. Моя жизнь закончится, едва развяжется мой язык.

Судских согласно кивнул.

— Где мой сын, Юрий Дмитриевич?

— Ищите, — пожал плечами Шмойлов.

— Договорились, — согласился Судских и вперил глаза в глаза Шмойлова. Он сопротивлялся, его лицо искажали гри­масы боли, поединок взглядов напоминал схватку борцов арм- ресдинга. Шмойлов закрыл глаза, и все равно искаженное лицо выдавало нестерпимую боль от пронизывающего, кин­жального взгляда Судских.

— Сдаюсь, — хлопнул обеими ладонями по столу Шмой­лов, выдохнул глубоко. — Это нечестно.

— Что вы говорите? — наигранно-удивленно спросил Суд­ских. — Мальчишку держать в заложниках — это в порядке вещей, отца шантажировать — благородный прием, а заби­раться преступнику в подкорку — это негуманно. Не ожида­ли попасть ко мне на борцовский ковер?

— Я не имею права отвечать на ваши вопросы, — глухо промолвил Шмойлов.

— А я не имею права не знать правду, — жестко возразил Судских. — Психотропными препаратами я не пользуюсь, значит, гуманность соблюдена. А читать ваши потаенные мысли — тут вы мне не указчик. Если насилия избежать не­возможно, расслабьтесь и получите удовольствие. Слышали совет для попавшихся?

— Но я же сразу погибну!

— А вы будьте паинькой! Это во-первых. А во-вторых, по законам вашей организации расколовшихся списывают.

— Нет, не списывают, если я не поддамся, — настаивал Шмойлов. — Мы живы, пока молчим.

— Кстати, исповедоваться вы уже начали. А про молча­ние вы интересно трактуете. Молча всю страну подмяли и недоуменно вопрошаете: что же мы плохого сделали? Когда- то и я был сторонником интернациональной политики. Все мирно уживаются друг с другом, каждый верит своему Богу, везде божья благодать. Только не получается пока, Юрий Дмитриевич, слишком свежи раны самого Иисуса Христа и нанесенные его учением. Кажется, что плохого, если Росси­ей руководит швед, китаец или житель солнечного Израиля?

— Русичи когда-то самостоятельно призвали Рюрикови­чей, — возразил Шмойлов.

— Старая сказочка, дающая право утверждать молву о второсортице русских, — жестко ответил Судских. — Рюри­ки были варягами, но никак не норвежцами. Варяги — от слова «варяжить», нападать. Позже подобным образом стали называть жителей Скандинавии. Это была в древности за­падная ветвь славян. И не спорьтсГсо"мной, мне доводилось

^Бывать и тысячу лет назад на земле, и на много лет вперед.' Белые пятна в истории в наше время стираются успешно благодаря виртуальным возможностям. Лучше ответьте мне на поставленный вопрос: что плохого, если вашей страной станет управлять китаец или Китайцев?

— Вам виднее, — уклонился от ответа Шмойлов.

— Верно, — кивнул Судских. — Потому что я — русский. А китаец этого не видит и всюду станет вживлять китайскую философию, свой образ жизни и мышления. Что плохого — спросите вы? А то, что думающих русских китаец постарает­ся сделать духовными кастратами, а упрямцев, которым бли- ТкеГизба, а не фанза, кастрируют натурально либо заставят пользоваться презервативами, чтобы не рассуждал и себе подобных не плодил. Хорошая мысль? Презерватив на голо­ву—и все китайцы. В принципе любой завоеватель ничего плохого не желает побежденным. Одних вырезал, чтобы хле­ба всем хватало по карточкам, других крова лишил, чтобы не размякали от лени, третьих солдатам на потеху отдал, чтобы солдаты повеселели, а в целом — поработил, сделал людьми второго сорта и лучшие земли заселил своими китайцами. Так вот, Юрий Дмитриевич, я не желаю быть второсортным, и никто из моих соплеменников не желает, кроме подобных вам зомби.

— Как вас понять? При чем тут наше правило кодировать каждого члена организации и червячная масса рядовых оби­тателей? — возмутился Шмойлов.

— Какой вы, право, непонятливый! — усмехнулся Суд­ских. — Зомбируют и чужеродной культурой, которую куль­турой-то можно назвать с натяжкой. Как говорится в народе, если кого-то ежедневно называть свиньей, он обязательно^ захрюкает. Прекратим этот разговор, зомбированных не пе­реубеждают. Вы меня хорошо понимаете. Сейчас я хочу знать

места ваших явок, баз и где находится мой сын. Буду суров, предупреждаю сразу.

— Вам его вернут целым и невредимым, — глухо ответил Шмойлов. Он не казался сломленным, он выжидал, и Суд­ских понял нехитрую игру профессионала.

— Когда? — спросил он. — Только без перечня условий.

— Завтра.

— Так быстро вы образумились?

. — Вы понимаете сами, я далеко не рядовой член. Могу самостоятельно принимать решения.

«Морочит голову и тянет время. Зачем?» — озадачился Судских.

— И вы можете дать мне честное слово? — спросил он, решив использовать свои возможности полностью. Первый вопрос предполагал искренность, пусть и наигранную. Но жесты, мимика...

— Да, я могу дать честное слово, — исподлобья смотрел Шмойлов на Судских, смотрел осторожно.

— Так дайте!

— Честное слово, —■ прямо глянул Шмойлов, и Судских хватило мгновения, чтобы в короткую паузу искренности за­глянуть внутрь Шмойлова. Короткого мига хватило надолго.

По едва освещенным коридорам Судских стремительно двигался к источнику света, душе Шмойлова. Пространство расширилось, и он очутился в помещении с двумя узкими окнами. Подвал. Нет электричества, только свет из зареше­ченных окон. Кое-какой скарб у одной стены, у другой на полосатом матрасе лежал Севка. Спал. Руки скованы наруч­никами...

«Жив! Теперь наружу», — выбрался из подвала Судских.

Он очутился на аккуратно стриженном газоне перед трех­этажным особняком с вычурными башенками и эркерами, говорившими о привычке хозяина жить красиво, хотя и без знания стилей архитектуры, были бы деньги. А деньги были...

«Запоминай!» — сказал себе Судских.

Он повернул голову к высоким металлическим прутьйм ограды, к будочке охранников у ворот, и в это время теле­фонный звонок стремительно вырвал его с закрытой терри­тории, протащил полутемными коридорами и вернул в свой кабинет.

Скользнула презрительная усмешка по губам Шмойлова.

Судских взял трубку.

— Игорь Петрович, довольно шуток, — услышал он не­знакомый голос. — Никаких соглашений не будет. Отпусти­те Шмойлова, и мы подумаем, как отблагодарить вас за рыцарский жест.

.— Представьтесь, — нейтрально попросил Судских.

— Это вам ничего не даст, — услышал он уверенный и насмешливый голос. — Не стоит тягаться с нами даже с ва­шими сверхспособностями. Мы владеем миром, вам...

Судских положил трубку и вызвал охрану. Дожидаясь, он разглядывал Шмойлова, который глаз не поднимал.

Все-таки он знает теперь, где его сын! Так что можно теперь дать хорошего щелчка по носу этому шибко уверен­ному дяде.

— Вы проиграли, Юрий Дмитриевич. Нахальство при­крытое и неприкрытое сослужило масонам уже дважды пло­хую службу, а про вас и речи нет. Вы теперь и мне не нужны больше. Я знаю, где мой сын.

Вошли двое охранников.

— В наручники по рукам и ногам!

— Да на цепь сразу — и к стене, — процедил Шмойлов.

— Мания величия, — обратился к охране Судских. — Арестованный способен на самые дикие поступки, может запросто разбить голову о стену. Она ему не принадлежит. Правда, Юрий Дмитриевич? — насмешливо спросил Суд­ских. Он выиграл время, переиграл Шмойлова. — А звоноч­ка вы ждали...

Шмойлов не ответил, головы не поднял. Его увели, и тотчас Судских вызвал Бехтеренко:

— Святослав Павлович, я не художник, не архитектор, но особнячок я тебе нарисую, а ты сличи его со своими фо­тографиями, какой именно я копирую.

Бехтеренко приготовился ждать.

Из-под карандаша выбегали прямые линии, полукруглые, пунктирные, группируясь в коттедж, виденный Судских.

— Примерно так. Есть похожие? — Он поднял глаза на : Бехтеренко, внимательно разглядывающего рисунок.

— Похожих два. Один трифовский, другой ястржембсов- ский, оба аляповатые, помпезные.

— По мозгам и жилье, — бросил Судских. — Сличай, и начинаем «Куликовскую битву». Готовность через три часа.

— Давно пора, — взбодрился Бехтеренко.

Через минуту по этажам Управления загремели колокола громкого боя. Редкий сигнал для береговых стен и означает одно: весь персонал УСИ здесь и в пунктах дислокации ди­визии переходит на нулевую боеготовность.

Переодеваясь в* полевую форму, Судских обдумывал еще раз, правильно ли он расценил обстановку, расположил свои силы и возможности. Операция готовилась тщательно, одна­ко есть господин Случай, а он приходит неожиданно, и тог­да, подобно этим колоколам, затрещат звонки: не имеете права! беззаконие! сталинский террор!

По предварительным наметкам аресту подлежало около двух тысяч человек. А боевики, охрана? Не испугается ли президент?

«Волков бояться, в дураках остаться», — утвердился в принятом решении Судских, факты неопровержимые, за каж:- дым из подлежащих аресту долгий список противозаконных или противоправных действий, каждому светит лет до ста отсидки...         ч

По прямому проводу Судских доложил президенту:

— «Куликовскую битву» начинаем.

— И начинайте, — с некоторым удивлением отозвался он. — «Добро» я вам дал, а у меня тут дела поважнее. Тут министры образования, здравоохранения, потрудней задачу решаем. Потом расскажете. Удачи.

«Однако, — усмехнулся Судских. — С нашим атаманом не приходится тужить...»

2-8

Небо колыхалось от сполохов, воронье не унималось до­темна, а с наступлением ночи только стоны раненых указы­вали путь подборным людям отыскивать еще живых воинов.

Последний день Куликовской битвы был ужасающ. За­садный полк князя Владимира Андреевича ударил напряжен­ной тетивой и смел ордынцев к реке. Уставшие от долгой брани, они валились на бегу, не достигнув спасительной воды; наметались кучи ордынцев, где раненому оставалось мало надежд выбраться наружу. Кони преследующих увязали в скоплении тел, и жуткая сеча царила из конца в конец до самого кровавого заката.

Племяннику воеводы Боброка, Гургуте, досадливо не повезло. Дядя велел держаться у левого стремени, а конь Гургуты сразу споткнулся о павшего ордынца, и безусый Гур- гута не совладал с поводьями, а когда осадил жеребца, Боб- рок уже рубился шагах в тридцати и пробиться к нему не было никакой возможности. Озлившийся Гургута рубил на­право и налево, не помышляя боле о дядькином наказе. За­пах крови, неведомый доселе, мутил, то бодря, то опьяняя, и лихо было крушить головы и полосовать спины убегающих ордынцев, не заботясь о себе самом.

Касожья стрела настигла его, когда он наметил проход к вставшим кругом ордынцам. Они выставили копья и скры­вали за ними вислоухого ханка — хороша добыча! Гургута рванулся к кругу и оглянулся недоуменно, кто же это его торкнул в правое плечо, и увидел шагах в пяти оседающее тело касога. Скатывалась отрубленная голова с касожьих плеч, валился предательский лук из руки, и непонятно было, с чего вдруг выпал меч из его длани, а конь вздыбился и небо меня­ется местом с землей.

Больше Гургута ни о чем не помышлял. Очнулся затем­но, едва услышал голоса перекликающихся подборных лю­дей. Помогай Бог — сейчас дойдут и до него. Хотел крикнуть, но боль ударила в правое плечо. Хотел шевельнуться и не смог: давили тела, наваленные в беспорядке сверху, дыша­лось трудно и мерзко от опорка прямо в нос. Стало обидно, и Гургута беззвучно заплакал. Никто его тут не отыщет, ник­то не спасет. Рана-то, может, и не опасна, только позу сме­нить невозможно: стрела обломилась, а у касожьих стрел длинные наконечники... Эта проникала глубже и глубже в тело под лопатку, причиняя муки медленной казни.

Собрав последние силы и закусив нижнюю губу, Гургута извернулся на бок. Полыхнуло огнем по телу от правого пле­ча в живот, сожгло сознание, но неодолимая жажда воздуха и простора не дала ему заново провалиться в пропасть небы­тия. На миг явилась маманя, горестно наблюдавшая, как он высвобождает тело из-под убиенных, исчезла, подъехал сле­дом дядька Дмитрий. Он сказал что-то племяннику, и явно грубость, как всегда: «За сиськи девок цапаешь, меч держать сподобишься, а ну руби! Меч с потягом опускай!» Не соби­рался он огорчать дядьку, так сеча, словно стремнина, закру­тит, понесет, берегов не узнать, где левый, где правый.

Дышать стало чуток вольней, только жгло в правом пред­плечье и нестерпимо смердил под самым носом рязанский опорок того, видать, страдальца, который был из заслонной дружины, где все полегли к вечеру первого дня... Гургута смирился с вонью.

Он собрался заново, едва отпустило в предплечье, подна­тужился, а неимоверная тяжесть над ним не сдвинулась и так пронзило остро до самого сердца, что сил на другие попытки не осталось совсем. Потащило коловоротом в воронку, и он не смог сопротивляться крутящей воде, только сжал кулаки, чтобы в нужный момент зацепиться за твердое.

Когда боль отступила, он легко, без усилий, выбрался наверх, сел прямо на мертвые тела, передохнул и стал огля­дываться. По всему широкому полю мелькали светляки смо­ляных факелов, меж ними, бледные, летали души убиенных, тихо колебали ночной воздух всхлипывания свирелей.

— Эй! — позвал Гургута. — Эй!..

Никто не откликнулся. Видно, слаб еще его голос, не смогли легкие протолкнуть крика. Но кто-то узрел Гургуту. Приглядевшись лучше, он приметил фигуру идущего к нему, и с каждым шагом светлело пространство вокруг Гургуты.

— Эй!

— Я не «эй», — откликнулась фигура. — Привыкай не тешиться звуками.

Стало совсем светло. Пред Гургутой стоял юноша в бе­лой до пят рубахе, в какие обрядил заезжий богомаз новых святых на иконе для дядьки Дмитрия. Ноги босы, за плечами крылышки. Право, чудно, болтается по полю...

— Ангел, что ль? — спросил Гургута с недоверием. Он как-никак витязь, а витязю не пристало с кем ни попадя общаться.

— Ангел , — со степенством ответил тот. — Пойдем, что ли?

— Больно надо, — надул безусые губы Гургута. — Поси­жу ишо, глядь, кто путный придет, вызволит.

— Надо кому, — ответил ангел. — Пошли со мной, тебя судный ангел дожидается, надо быть.

— А чего я такого исделал? — засомневался Гургута. — Я на правое дело вышел, как дядька велел, так и надобно...

— И те за правое. Только каждому со своей стороны ле­вое правым кажется. Была держава, стали уделы, двести тыщ душ, почитай, положили за правоту со своей стороны, каф­тан делили, пока не разорвали.

— Так ордыны же имеют дань, — сопротивлялся Гургута. — Казаки, чай. Злые, как тогда?

— Не о том речь. Глупый ты еще. Куда поводья, туда и молодья. Пошли. Твоей вины нет. Судный ангел тебя спра­шивать хочет. А толково ответишь, легко вознесешься.

— Если надо, — смирился Гургута, — пойдем...

Юноша с крылышками повел его через все Куличково

поле. Привольное до битвы, с сочными зеленями, оно побу­рело от пролитой крови, от взрыхленной копытами земли, словно припек август и сжег зелень в конце лета. Не та кось­ба навалилась. Вперемежку лежали в неестественных позах поляне и крымцы в кожаных доспехах, литовцы и беляне в медных наплечниках, сибирские татары в вывороченных шкурах, русичи в кольчугах, фряги в нарядных панцирях. Попадались сановитые с заносчивыми даже в смерти лица­ми, утомленные тысяцкие, суровые сотники, пешие без ко­пий, конные без коней. Совсем недавно они ругались, понимая только ругань по звуку и не понимая обычных слов, хотя язык был доступный каждому, теперь дружно молчали, охраняя покоем ушедшее безумство.

Ангел вывел Гургуту к кряжистому дубу с краю рощи, где скрывался до срока засадный полк, откуда вылетел на своем жеребце Гургута навстречу пешему ангелу.

Под дубом стоял человек в воинском одеянии до того непонятного назначения и происхождения, что Гургута опе­шил. Судного ангела он уже нарисовал для себя с огромны­ми крылами за спиной, чтоб летать по судам быстро, с пучком молний в руке, чтоб долго не разбираться и разить без про­маха, как сам Перун, а тут и не понять, что за рогатка в руке, а ноги обуты в невероятные бахилы, словно лапти зашнуро­ванные неумеха засновывал.

— Мир тебе, Гургута, — сказал судный.

— Мир вам, — откликнулся Гургута знакомым привет­ствием. Свой, получается, судный ангел, из русичей, из нов­городских. Будет тогда дело, не обидит. —■ Что надобно, дядя? Отвечу, если смогу и боги позволят, — робко предложил он.

— Скажи, Гургута, в доме твоего дяди нет ли священных книг? Старинных и славных? Не бойся ответить посланцу Всевышнего.

— Так как же! — воспрянул духом Гургута. Это не воп­рос, земляку такое сказать можно. — От деда оне! А дядька Дмитрий от самого князя Александра Невского род ведет, и я, стало быть. На Куличково поле как уходили, дядька их в холстину завернул и старцу Акиму велел доглядывать. Вер­немся целы, поклон им, а не судьба коли, книги к волхву за Выксу переправят.

— Жив твой дядя остался, — сказал судный ангел. — А ты вот касожью стрелу проглядел.

— Так, — не нашелся с ответом Гургута, в глазах заще­мило от незаслуженной обиды. Был бы кто, а тут касогу поддался.

— Не кручинься, Гургута, — успокоил судный. — Сейчас ангел твой уведет тебя в светлое царство полегших воинов, а до того слетай с ним к мамане и вели ей книги передать князю Владимиру Андреевичу, — наказал судный, и Гургута возмутился:

— Почто так? Из рода в род передавали, сами могем сохранить, понимаем, чай, нова вера не любит древних пи­саний.

— Так надо, Гургута. От князя Владимира книги перей­дут к сыну, их унаследует внук, а дальше попадут к первому Государю Всея Руси Василию Ивановичу. От жены его, пока не родившейся сестры твоей в третьем колене, минуя отца Василия Ивановича — Ивана Третьего. Так надо сделать.

— Вона, — удивился запутанный родственными цепочка­ми Гургута и полюбопытствовал: — А так почто?

— Иначе опасно. Если книги останутся в вашем доме, тогда они перейдут к твоему двоюродному брату, потом к его сыну, а от него к племяннику, Ивану Шибанскому.

— Шибанские? — вовсе удивился юноша. — Я и есть Шибанский, Гургута Шибанский.

— Радуйся, — со спокойной улыбкой ответил судный ангел. — Иван Третий и есть Иван Шибанский, твой буду­щий потомок. Он смуту на Угре завершит.

— Ох, здорово! — возликовал Гургута. — В царские роды выйдем! — И осекся: —- Так чего ж бояться-то? Оставь книги нам, княже, пособи славному роду, не ордынцы же!

Все мы из ордынцев, — заметил судный. — Только Потомок твой женится на византийке Софье, а она свою веру укреплять станет и книги священные сразу уничтожит. А сде­лаешь, как я наставляю, тогда они попадут к сыну его Васи­лию, потом к великому царю Ивану Грозному.

— Вон чего... — закрутило мозги Гургуте такими долгими сложностями. — А что еще надобно для вящей пользы сде­лать? — решил он помочь ангелу с книгами.

— Тогда скажи мне, — согласно кивнул ангел, — книги эти видел? Знаешь их по приметам?

— Знамо дело, — уверенно ответил Гургута.

—А нет ли на них приметных деталей? Защелки, скажем, из особого металла, доски заморского дерева, бумага...

Гургута помыслил и сказал:

— Есть. Мне-то их в руки брать не велено было, а дядька Дмитрий при мне вынимал их из поставца. И как он в руки первую брал, тут я напужался. Ровно в лицо жар бросило, как от каменки в бане. А дядька посмеялся. Понял, грит, сила какая в этих писаниях? С неправой верой берясь, душу спалишь, с мякиной в голове — саму голову. Книжек пять у дядьки, и на каждой поверх знак стоит на досках, вот как посох монаший.

— Спасибо, Гургута, — похвалил судный ангел. — Тебе пора, и мне пора. Иди определяйся ко Всевышнему, а я про­сить его стану, пусть ниспошлет тебе другую жизнь в обли­чье воина. Хочешь лет эдак через пятьсот появиться заживо?

— Ох, княже! — возликовал Гургута.

— Не мне решать. А просить буду. Иди.

— Мир вам! —• пожелал Гургута.

— Мир тебе, — вознес обе руки судный ангел и раство­рился перед глазами, ровно привиделся, в дымку ушел...

И закрутился фиолетовый смерчик, выгнулся в дугу на дальнем конце Куличкова поля, где сжало его каменными постройками; помчался он на юго-восток, слился с выхло­пом джипа, спешащего к Можайке, к тому самому коттеджу с башенками и эркерами, куда спешил сейчас Судских.

Операция «Куликовская битва» началась. Ко всем точ­кам Подмосковья и на городские квартиры заранее подведе­ны группы захвата, учтены наиболее уязвимые подходы, внезапность. По земле и с воздуха блокировка. Вариант для блокированных один: сдаться. С хозяевами проще: большин­ство на службе, за ленчем, на переговорах. Места схода изве­стны: сауны, клубы, рестораны. Посторонних там не бывает. Респектабельная публика за ножи и пистолеты не хватается, уповая на защиту закона. Бехтеренко спросил, еще когда про­рабатывали детали операции, не поднимется ли хай до не­бес? Вспомнят господа и тридцать седьмой, где их не было, и беззакония последних лет, какие они сами породили, и склон­ность нового президента рубить сплеча — как тут соблюсти законность?

— Не ломитесь в открытые двери, — поучал президент. — Хозяев надо забирать вежливо, с ордерами на арест до выяс­нения обстоятельств, а обстоятельства ищите сами в хозяй­ских загашниках. Мне ли вам объяснять, как керосин по проводам течет?

Бехтеренко стушевался. Тяга к подстраховке подвела. Глава страны отчитал его, как мальчишку, а он оперативник со стажем. И на кой она нужна, подстраховка? Рыжая ко­манда арапчат творит беззаконие безбоязненно, наглость де­лает средством защиты, а чуть что, прощения просят: «Папа, паси, я босе не буду». А новый папа рассуждал иначе: ни за старые, ни за новые грешки прощения не предвидится.

Началась операция в два часа пополудни. Свои вступили в схватку со своими.

Особо тщательно разрабатывался план захвата трифов- ского гнезда. Там прятали заложника, по стечению обстоя­тельств — сына генерала Судских. Отец возглавлял группу захвата лично.

Со стороны это выглядело эффектно. С неба неожидан­но свалился вертолет, штурмовая группа в пять секунд очу­тилась внутри здания, через десять прочесала его полностью. Классика.

Трое охранников внутри сопротивления не оказали.

— Игорь Петрович, — вышел наружу старший группы захвата Михаил Зверев, — никого нет.

— А подвал, что в подвале? — заволновался Судских. — Он был там, точно знаю!

— Вот я, здесь! — просунул руку сквозь решетку окна боец группы. — Чисто!

Без слов Судских прошел внутрь особняка, интуитивно нашел вход в подвальное помещение, спустился вниз. Не­сомненно, место знакомое. Знакомая утварь у стены, у дру­гой полосатый матрас. Севки нет. При более тщательном осмотре нашлась пуговица, обыкновенная пуговица от ру­башки сына. Не просто нашлась — обнаружилась за плинту­сом. Не знак ли это?

— Что он хотел сказать? — вслух размышлял Судских, вертя пуговицу в пальцах. Фиаско пока не беспокоило. — Зачем Севка прятал пуговицу? Тщательно осмотреть каждый сантиметр. Без меня ничего в руки не брать, — сказал он, двигаясь вдоль стены.

Нашлась вторая пуговица за плинтусом, метрах в трех от первой. Это уже нечто. Через три метра еще одна. Отсчитав три метра, Судских достал четвертую. На последующих мет­рах ничего не нашли. Тогда по радиусу Судских обошел пред­полагаемый круг.

— Вот она, Игорь Петрович, — указал Зверев глазами на газовую колонку. — Под защитным листом у топки.

Под него Севка засунул пуговицу с якорем от форменной куртки. «Место якорной стоянки», — догадался Судских.

Отгибая лист, он сразу обнаружил щель. Лист прикры­вал ее.

— Лаз, — тихо молвил Зверев.

— Ясно, лаз, — ответил Судских, разглядывая не пол, а колонку. Она была в рабочем состоянии, форсунки едва го­рели, погода стояла теплая. Сама колонка на прочном фун­даменте была в рабочем состоянии, форсунки горели медленно в автоматическом режиме, трубы закреплены жест­ко, люфта нет.

— И как ты полагаешь, Михаил, этим ходом пользова­лись? — спросил Судских.

— Игорь Петрович, на щит гляньте! — отвлек их боец штур­мовой группы, и Судских со Зверевым подошли к нему. — Ви­дите, контактное реле и отдельный рубильник? Сейчас реле законтачено, а рубильник выключен. Включим?

— Включай, — велел Судских.

Рубильник включили, реле разомкнулось. И только.

—• А теперь опять выключай, — догадался Судских. — По местам.

Едва пластины рубильника вошли в прорези, реле срабо­тало, и послышался шум мотора. Колонка приподнялась на полметра вверх, плита под ней отошла в сторону.

Выходить по одному! — скомандовал в лаз Зверев.

Ответа не последовало. Посветили в лаз фонариком. И в это время плита стала возвращаться на прежнее место.

— Рубильник! — крикнул бойцу у щита Судских, и тот быстро среагировал на .команду. Шум мотора стих, плита остановилась на полпути.

— Ладно, так спустимся, — сказал Зверев и первым спу­стился на ступеньки из бетона.

Следом за Михаилом в лаз отправились еще двое из его команды, за ними Судских.

Лаз был отделан на века. Стены облицованы кирпичом, пол и потолок бетонные. По всей длине лаза ни единой души. Луч фонарика упирался в стену метрах в десяти от входа.

Здесь лаз поворачивал влево под прямым углом. Осто­рожно высветили его продолжение. Еще метров тридцать лаза, и опять ни звука, никого.

— Миша, передай наверх, пусть обследуют участок в этом направлении.

, — Обследовали, — сразу ответил Зверев. — Точно в кон­це хода наверху стоит трансформаторная будка за границей участка.

— Живо туда! — резко скомандовал Судских.

Пустым коридором двинулись вперед.

Через шестьдесят метров уперлись в тупик. Ни единой щелочки, глухая бетонная стена, поверху бетонная плита.

— А пользовались недавно, — указал Зверев на ниточку бетонной пыли вдоль стены.

— Как же она открывалась? — размышлял Судских.

— Пожалуй, надо вспомнить полный цикл открывания заслонок хода. Скорее всего спускались в лаз, быстро прохо­дили все расстояние, наверху плита закрывалась и открыва­лась здесь.

— Пробуй, — велел Судских.

Михаил побежал назад, а у Судских появилось время об­думать, почему провалилась тщательно спланированная опе­рация. О ней знали он и Бехтеренко. Даже Воливач, даже президент деталей не знали. По телефону разговоры не ве­лись... Кто же тогда вызнал?

Разматывая цепочку, он отметил единственный прокол: вчера поклялся жене, что завтра Севка будет дома в целости и сохранности. Открытие неприятно поразило его.

Прибежал Зверев, и через несколько секунд плита над головой стала съезжать в сторону. Отпрянули с автоматами на изготовку.

— Свои! —• крикнули сверху. Два настороженных лица, два автоматных рыльца.

Им спустили лесенку. Внутри трансформаторной будки ничего не оказалось. Пустое пространство периметром три на три метра.

— Открыто было, — виновато доложили бойцы в будке.

— А раньше заперто на ключ, — пробормотал Зверев.

— А взгляните, товарищ генерал, — пригласил боец. — За дверью будки сразу начинается асфальтированная дорожка, на ней стояла машина. Место закрытое, со всех сторон не­приметное. А уехала машина рано утром.

— Как узнали? — сам на себя злился Судских. Его обла­пошили.

— Часов с семи утра дождик пошел, к десяти кончился. Следы шин размыты...

Хотел похвалить, но только сжал зубы: они молодцы, а он, мудрый их начальник, лопух.

Кто же подвел?

Судских дал команду отъезжать. В джипе связался с Бех­теренко по мобильной рации, запросил сводку.

— Обслуга, охрана на всех точках, кое-где строительные рабочие. Оружия нет, боеприпасов нет. Рабочих взяли всех, все с паспортами, некоторые украинцы, молдаване. А у вас? — ос­ведомился Бехтеренко.

— А у нас свет погас, —■ ответил Судских. — Тщательно проверь пришлых. Оперативку помнишь?

— Сделаем, Игорь Петрович, — ответил Бехтеренко. На­мек шефа понятен: с месяц назад установлено просачивание в Россию боевиков-беспределыциков с Украины. При ос­мотре у многих обнаружены выколотые под мышками малю­сенькие трезубцы.

- «Стекла повыбивали в особняках — это еще что, — уны­ло подводил итоги Судских. — А массовые задержания без предъявления вины — это да...»

— Есть, Игорь Петрович, — снова включился Бехтерен­ко. — У всех отметины. Мускулистые, кстати, хлопцы. Про­бовали бузить, успокоили.

«Хоть что-то», — отметил Судских.

— Понятно, Святослав Павлович. Действуй по плану. — И дал команду двигаться в обратном порядке.

Когда съезжались, было тихо, дачные места пусты. На выезде Судских насчитал восемь джипов, три микроавтобу­са. Вертолет в небе... Красиво практиковались! Душил стыд.

— Игорь Петрович! — включилась рация.

— Здесь Судских.

— Поздравляем с классическими учениями.

— Кто это?

— Мышка из норки. Следующая тренировка обойдется вам раза в три дороже. Не пора ли за стол переговоров?

Он не успел сказать еще что-то, связь прервалась . Горе­ла щека от трубки. Знатна оплеуха. Канал связи известен, план операции известен, расходов уйма, результатов ноль.

Более жгучего стыда Судских не ощущал за всю свою жизнь. Его макнули в дерьмо по самую макушку. Любимца Всевышнего. Его, судного посланника... Только теперь он вник в суть, сколь же глубоко проросли метастазы порока в структуру органов, а значит, во все сферы жизнедеятельнос­ти государства.

«Это же безнадежный раковый больной! Це эр четвертой степени!» — ужаснулся Судских.

Впервые он испугался, что возложил на себя непосиль­ную ношу. И ни сбросить теперь, ни донести.

Оперативное совещание совместно с командирами опе­ративных и штурмовых групп мало радовало. Успехов прак­тически никаких. Задержанных с трезубчиками пришлось отпустить — мало ли кому взбредет в голову украшаться на­колками. Не пойман — не вор.

Осталось доложить президенту о печальном исходе операции.

Предстояло получить первую взбучку. Вообще первую.

— Игорь Петрович, — услышал он вполне миролюбивый голос в ответ. — Подготовьте записку, почему именно прова­лилась операция. Сделайте разумные выводы. Каяться не надо, не пойму.

Поразмыслив наедине, Судских сделал единственный вывод: УСИ столкнулось с грозным и опытным противни­ком. Для него они — картонные солдатики. Даже не оло­вянные.

Просидев в кабинете до восьми вечера, Судских не дождал­ся Ни одного возмущенного звонка. К этому времени задер- I жанных с извинениями отпустили, никто не вздумал жаловаться.

Теперь надо бы самому звонить, сделать самый крутой шаг. " Можно, конечно, прибыть самому и лично доложить: обстоя- f тельства оказались выше. Только это еще труднее.

«А, будь что будет!» — решил он, набирая номер «страш- j ного» абонента. ( — Это я...

| — Чем порадуешь, Судских? — услышал он ледяной го- I л ос. Таким ледяным он еще не был. — Нечем хвастать? I — Пока порадовать не могу, — сухо ответил Судских.

!

— Да чего ж так? — послышалась ехидца. — По всем программам телевидения показывали, какие вы герои. И в особняки врываются, и стекла колотят, и кошек с собаками I пугают. Со своими воюете? Так и скажи, я хоть кипятком l ошпарю какого ни на есть смельчака. Хоть так вас привечать i за налоги. Ты форменный мудак, Судских! — услышал он £ заключительный аккорд и рано успокоился. — Будь конкурс мудаков, ты бы и там занял второе место.

— Почему второе? — попался на удочку Судских.

— Да потому что ты полный мудак!

И отбой. И домой можно сегодня не возвращаться. Себе г дороже.

L Ну-с... Плохой результат — тоже результат, f Судских не стал добивать себя морально, а задумался над | веселой мыслью: раздолбает непосредственный начальник — | конфуз, нагоняй свыше — беда, а разнос собственной жены — Р это трагедия. Пожаловаться некому, снимают сразу со всех ви- I дов довольствия. И это там, где можно душу обогреть, — у • домашнего очага.

j Рука предательски потянулась к телефону, вторая услуж- I ливо достала визитную карточку. Была не была! Сейчас он -позвонит знакомой с глазами козочки. Та, которая хотела бы заполучить старого бобра... Может, он еще не совсем козел? И бес в ребро.

Почему Всевышний создал женщину из мужского ребра? Чего вдруг бес забирается именно в ребро? «Господи, — взмолился Судских. — Минуй меня чаша сия! Никогда по бабам не ходил, сейчас не хочу, но тепла, борща домашнего хочется!»

Рука зависла над кнопками телефона.

И он зазвонил. Другой, оперативный. Спасительный.

— Игорь Петрович, — ненавязчиво звонил старый холо­стяк Бехтеренко, понимая состояние шефа. — Боеготовность продержим некоторое время?

Наваждение отступило перед долгом. Какие могут быть утехи и зализывание моральных ран, если его сын не вы­брался из цепких вонючих лап?

Бехтеренко терпеливо дожидался ответа.

«Севка, Севка... Что это он со смехом рассказывал?» — припоминал Судских.

Вспомнил. Вез он его в Шереметьево, провожая во Фран­цию, и сын травил морские байки. Как таможня мариманов наказывает порой. Заведомо получают наводку от стукачей о контрабанде на борту, делают досмотр честь по чести, ниче­го, разумеется, существенного не находят и уходят. А часа через два, когда ухмыляющиеся мариманы достают из тай­ничков контрабанду, таможня появляется снова и шерстит экипаж так, что летят пух и перья с потаенных очкуров. Од­ним весело, у других веселье кончается в самый неподходя­щий момент: когда подсчитана выгода.

— Святослав Павлович, — определился Судских, — в пять утра начинаем операцию. Это была генеральная репетиция.

Бехтеренко молчал, и Судских подумал было, что он ото­шел от телефона.

— Ты там еще? Святослав Павлович?

— Восхищаюсь про себя, — весело отвечал Бехтеренко.

Разведенные по местам дислокации штурмовые группь

отдыхали в полной боевой готовности.

«А вот теперь я позвоню-таки своей козочке!»

Неизвестно, чья рука водила им, только говорил Судски складно. Да, и он вспоминал ее, и желание встретиться на подняло его томлением. Млостно ему — она понимает? По нимает! Завтра суббота? Еврейская пасха? Ах да, суббота. Тогда он поступит следующим образом: он поедет домо£ приведет себя в порядок... Жена? Конечно, женат... А менел жер позвонит ему эдак часиков в шесть утра и вызовет фирму. К чему так рано? Чтобы комар носу не подточю Какая и самая наихитрейшая жена додумается, что муж шесть утра намылился на блуд? Он садист? Нет, он очег аккуратный. Что они будут делать в такую рань? А он в с;

мом деле поедет на службу и доспит в кабинете до двенадца­ти. Не надо? Лучше сразу, пока постель нагрета? Понял. Явит­ся в шесть. Свежий, побритый и очень нежный...

Ну разве Всевышний сочинит такой дьявольский ро­зыгрыш?

По законам внутренней инструкции УСИ любое знаком­ство его служащих с посторонними являлось предметом изу­чения, и Судских связался с Бехтеренко:

— Святослав Павлович, как там проверка той козочки, которая под колеса моей «Волги» чуть не попала?

— Коза и ножки рожками, — пошш его Бехтеренко. — Очень интересная дамочка. Работала в аппарате Селезне­ва, а пришла к нему по протекции банкира Трифа. Хотите пощупать?

— Что значит — пощупать? — возмутился Судских. — Ох, извини, Святослав Павлович, ты же в переносном смыс­ле... Или в прямом?

— Операция в пять... — дипломатично выкрутился Бех­теренко.

г— Добро. Пару часиков сосну. Я у себя. Приходи чаи погонять.

В столь ранний час их не ждали. Прежние гнезда были наполнены птенцами до отказа. Боевики сопротивления не оказывали, робкие попытки улизнуть пресекались на месте. На территориях особняков оказались иномарки, которые ра­зыскивались тщетно прежде, хватало оружия, порой с лиш­ком, и количество захваченных боевиков превышало норму обычной охраны. Дивизия набралась.

На даче Трифа захватили спящими целую дюжину. Ник­то не успел уйти подземным ходом, и на их лицах читалось скорее недоумение, нежели испуг или злость. Выбитые во время дневного рейда стекла не вставлены, а вся дюжина спала прямо в столовой цокольного этажа без удобств, слов­но остановилась на короткий привал. Оружия при них не оказалось. Зато в подвале выстроились штабеля ящиков с гранатометами, гранатами, автоматами, патронами.

Подобной удачи ни Судских, ни командиры штурмовых групп не ожидали, особенно захвата такого количества ору­жия. На предварительных допросах боевики отвечать отка­зывались о его происхождении, но в том, что неожиданные vналеты помешали выполнению каких-то далеко идущих пла­нов, сомнения не было/Наличие гранатометов говорило самс за себя. Не для уличных разборок.

Заново тщательно осматривая подвал, Судских со Звере­вым сделали вывод: оружие загружали не сверху, привезенс по трассе и через трансформаторную будку перенесено в под вал не более пяти часов назад. Утомленный вид боевиков н случаен: перетаскали боезапас и легли спать.

— Сдается мне, Михаил, опередили мы противника, по мешали встречной операции.

— Точно, — поддакнул Зверев, — стволов и гранат каки хочешь наготовлено.

«Свяжусь-ка я с Воливачом», — пришла мысль Судски Шел восьмой час утра.

Воливач оказался на месте. Впрочем, его рабочий день н; чинался в семь, ничего удивительного в том не было, и Су ских не удивился. Удивило другое: на вопрос, не предвидело ли чего на мотив «Лебединого озера», Воливач ответил:

— Ты мне всю обедно испортил!

— Не понял? — не ожидал подобной вспышки Судски

— На десять утра оппозиция намечала путч! Твой повт смешал их планы, мои тоже!

— Предупредил бы...

— Собирался. В семь утра. А мне Святослав Павлов сказал, что УСИ с шести утра берет реванш. И как тепе доказать причастность многих випов к мятежу? Крупную рыбу спугнул, Игорь Петрович, — выговаривал Воливач. Сына, как понимаю, не нашел?

— Нет, Виктор Вилорович, — вздохнул Судских.

— Вот тебе первая незадача. А что теперь делать с зах ченными босвичками? Их на месте надо было стрелять!

— Почему же стрелять?

— Потому что на бой можно списывать потери, а пл ных судят и кормить надо. В общем, докладывай президе! послушай его мнение.

Судских так и поступил.

— Всех боевиков, — сдержанно ответил президент передайте Воливачу. И занимайтесь лучше, Игорь Петро книгами.

Да, еще раз отметил Судских, президент далеко не стой сапог. Испортил Судских многоходовую, тщательно

работанную операцию. Только теперь до Судских дошел ее хитрый смысл: одним махом президент расправляется с оп­позицией, отстреливает всех боевиков, в доме восстанавли­ваются чистота и порядок. А победителей не судят.

«Две тысячи молодых русских парней!» — дошел до него ужасный смысл несостоявшейся операции. Две тысячи се­мей, красивых детишек, рабочих рук, в конце концов! Таких Нужных России... Пиррова победа. «Нет, — зло подумал Суд­ских, — очень я своевременно вмешался! Я — судный ангел! И пусть мне эти спасенные из дьявольской мясорубки не скажут спасибо, наказ Всевышнего я исполняю правильно».

По самым скромным выводам, Судских попадал в опалу, разрушив походя серьезный план, участником которого не являлся. Было все же обидно и пусто — его намеренно устра­няют от таких дел.

Ничего не сказав Звереву, Судских вышел из особняка и, удалившись шагов на тридцать, разгуливал по газону. Снача­ла бесцельно, потом пытаясь найти некий смысл в аляпова­том сооружении, где спрессовались тщеславие, деньги, безвкусица и надежность. Вот именно: крепость была крепо­стью. Хозяин строил ее без оглядки на условности. Как хочу, так и ворочу. В этом крылся смысл. Свобода в смешении стилей, равенство между старым и новым, братство и проч­ность конструкции.

«А если я не прав, во всем пытаясь утвердить классичес­кие формы, которые изжили себя? — усомнился Судских. Возможно, никому уже не нужны классические каноны мо­рали и ничего полезного для потомков не найти в древних книгах?..»

— Игорь Петрович, — прервал его одиночество Зверев, — вас срочно по мобильному просят.

Судских взял мобильник.

— Папа, это я, — услышал он голос сына.

— Севка, родной мой, ты где?

—- Мне сказали, в Люксембурге.

— Как ты попал туда?

— Не знаю, — вяло отвечал Всеволод. — Вроде спал. Чув­ствую себя нормально. Тут хорошо, папа. Приезжай.

401

Судских не успел собраться с мыслями, ошарашенный новой метаморфозой с сыном, как другой голос сказал:

14 Заказ 766

— Игорь Петрович, мы все еще ждем. Кажется, вам пер вому надоедят кавалерийские атаки...

Связь окончилась. Щемило сердце. С сыном очень пло хо, и никакие размышления о выборе правильного peine ния не могли сейчас убрать из сердца боль отторженно: кровинки.

2-9

Минули сутки, банкиров и всех виповских, арестовав ных накануне, выпустили с извинениями. Намечался скаг дал, и, опережая его, обиженных пригласили в Кремл Принеся им извинения за поспешность органов, президег собрался уходить.

— Как? И это все? — зашумели банкиры и важные nej соны. — Как можно?

— А что надо еще? — спросил президент, оборачиваж через плечо. — Не понял...

— Вы обязаны оградить нас от этой разнузданной опри1 нины! — взвился от возмущения с остроносого лица гол< Горбулиса, патентованного, клейма негде ставить, мерзави

— Тогда по порядку, — согласился президент, вернулся столу и взял первую папку из рук помощника. — Все подв ги господина Горбулиса запротоколированы и занесены в де. по порядку. Девяносто первый год: хищение драгоценш камней из Алмазного фонда — шестьсот тысяч долларов убы ка. Девяносто второй год: участие в афере с фальшивы! авизо — пять миллиардов рублей... Или вам сразу перев дить в твердую валюту? — осведомился президент.

Горбулис длинного носа не поднял, запах дерьмеца б] вполне осязаем.

— Тогда продолжим, — сказал президент.

Ватага великовозрастных арапчат смолкла: двое охра ников внесли в зал приема внушительные стопы одинаков черных папок, разложили на столе.

— Готовы слушать? — спросил президент, оглядев щ сутствующих приунывших виповцев.

— Мы в Георгиевском зале, господин президент, — i дал голос Гуртовой поспешно. — Здесь слава России, а отделение жандармской охранки.

— Значит, не читать, — удовлетворенно произнес прези­дент, — другие мнения есть?

Отмолчались виповцы, папок хватало на всех.

— Тогда попрошу не раздувать скандала в средствах мас­совой информации. Придумайте сами что-нибудь. Скажите, что проводились штабные учения, а вы согласились помочь стране, а потом все были приглашены в Георгиевский зал за наградами. Поговорили, кроме прочего, о бедственном по­ложении России, и присутствующие согласились внести в казну для детей-сирот десять миллиардов рублей новыми...

—■ Новыми? — ахнул жадный Гайдар. Издевки президен­та уже не брали во внимание — свои надо выкладывать, вот трагедия!

— Можно для удобства в твердую валюту перевести, — невозмутимо предложил глава страны. — Не будем торго­ваться, господин Гайдар, как верно подметил ваш товарищ по бездарным делишкам, мы в Георгиевском зале, — отве­сил поклон президент и вышел. Помощники, ко всеобще­му облегчению, унесли стопы черных папок. Представление окончилось.

Понимали виповцы хорошо: сегодня президент содрал с них хорошую откупную, завтра пижам в полосочку не избе­жать. Проглядели они шутника, серьезный оказался, и вооб­ще его победы на выборах никто не ожидал. Какое наглое хулиганство!

Или победа президента была запланирована другой си­лой и в другой игре?

Какие там игры... Заигрались в поддавки.

«А эта встреча — не сознательно ли она планирова­лась? — размышлял Судских. — Лучше не придумаешь: залез без долгих угрызений совести в карманы к вориш­кам, забрал сколько надо на первый случай и предупре­дил: в милицию не ходить, орать: «Караул, грабят!» — не поможет, когда надо будет вывернуть вам карманы, позо­ву. Спасибо за внимание».

День у Судских оказался чересчур насыщенным, только в седьмом часу вечера он засобирался домой. Находил дела самые неотложные, и все же к семи часам они кончились.

«Поеду», — вздохнул Судских.

Зазвонил городской телефон, и Судских взял трубку с облегчением. Глядишь, какая-то зацепка...

— Игорь Петрович, здравствуйте, это Люба.

Легкое удивление: ей он телефонов не давал.

— А у меня определитель. Я ждала, как вы обещали, риск­нула позвонить. Это опрометчиво с моей стороны?

— Как вам сказать... — подыскивал повод выпутаться из щекотливого положения Судских. За язык никто не тянул. — День, Любаша, выдался дурацкий.

— Я вас понимаю, — участливо отвечала она. — Отложим встречу до лучших времен?

«Семь бед — один ответ», — решился он и сказал:

— Если вы простите мою оплошность, готов понести наказание.

— Что вы! — обрадовалась она. — Жду!

Она продиктовала адрес, и Судских спустился к машине. Взял водителя, охрану, намереваясь задержаться часа на три и уехать потом домой.

Его новая знакомая жила на проспекте Мира в одном из старых респектабельных домов и занимала двухкомнатную квартиру, просторную и вместе с тем уютную. Мужского при­сутствия не ощущалось, не было и следа альковного при­страстия, Высокие потолки, картины, копии, но мастерские, мебель без определенного стиля, однако собрана в одном месте гармонично. Одна комната — кабинет, другая — гос­тиная. Где спальня — не определить.

— Мне эта квартира от родителей досталась, — пояснила она. — Папа украинец, мама русская, десять лет назад уехали в Киев, когда папа ушел на пенсию.

— Он был важной персоной? Виповец? — спрашивал Судских мимоходом, разглядывая книжные стеллажи в про­сторном холле.

— Не столь важная, но персона. Внешторговский работ­ник, — уточнила Люба.

Судских не любил разглядывать людей дотошно, тем бо­лее женщин. Отметил еще раз возраст — что-то около тридца­ти, походку, неторопливую и уверенную, складную и привлекательную фигурку — для первого знакомства доста­точно. Отметил и желание понравиться. Для свидания она по­добрала легкое платье, которое можно принять и за вечерний халатик с обилием пуговиц. Впрочем, чего можно ожидать от поздней встречи, если есть желание ублажить благодетеля?

Она сразу подчеркнула это:

— Я ваша должница.

Мило улыбаясь, она провела его в столовую. Столик на две персоны, д^е розовые свечи, коньяк, шампанское в ве­дерке, бутылочка легкого вина.

— Прошу...

— Я вообще-то водку употребляю, — усаживая хозяйку, обмолвился Судских, хотя, если доводилось, пил именно коньяк. Чего он упомянул водку...

— Да, мой господин, — подхватила она и открыла дверцу холодильника. В дверце «Электролюкса» выстроилось десят­ка два бутылок. — Здесь водка, джин, текила...

— На все вкусы! — подхватил он и выбрал «гжелку». — Не обременительно ли для простой переводчицы?

— Во-первых, я не просто переводчица, а синхронист, во-вторых, кроме английского, я знаю японский и делаю литературные переводы. А за это хорошо платят, — ненавяз­чиво подчеркнула она.

— Нет вопросов, — сделал глубокий поклон Судских.

— Английский я учила сама по себе, а японский — в Японии. Мы там прожили десять лет. А в-третьих, я ждала вас и старалась не осрамиться, — закончила она, протягивая руку за его тарелкой. — Позвольте, я поухаживаю...

Закуски на столе не подкачали, а путь к сердцу мужчи­ны, как всегда, лежал накатанной дорогой через стол.

Разговор напоминал легкое игристое вино. Вроде бы ни о чем, но хмелил и подзадоривал. Судских расслабился, тай­ных происков не видел, а в Любаше, кроме обаятельности, которая пьянила его, — тем более. Невыспавшийся, он ско­ро осоловел и попросил кофе покруче. Она сварила его не­медленно, и Судских, выпив с удовольствием чашечку, взбодрился. Определенно, и опоить его не хотят.

Около половины двенадцатого они прощались.

«Останься, дурак!» — во все печенки толкал его внутрен­ний голос. «Топай, топай, балбес!» — подгонял другой, кото­рому он привык подчиняться. Оба нахлебника считали его недоумком и, судя по бурлению в желудке, собирались уст­роить меж собой скорую разборку.

— Так жаль отпускать вас, — вторила Любаша его внут­реннему голосу, а другой ответил его словами:

— Увы, надо.

Она, привстав на цыпочки, поцеловала его в щеку, и Судских захотелось еще чашечку бодрящего кофе. Дома не балуют.

— Не забывайте меня, — шепнула она. — В следующий раз я расскажу вам японскую сказку.

— Хорошо, — пообещал он, поцеловав ей ладошки.

Водителю он велел ехать обратно в Ясенево. Охранники

молчаливо одобрили.

Родной по частым ночевкам диван вовсе одобрительно встретил его, обнял и убаюкал. В мертвом сне с улыбкой на губах явился Тишка-ангел.

— Бдишь, княже, наказ?

— Бдю, — вздохнул, переворачиваясь на другой бок, Суд­ских. — Так вся жизнь и проходит. То мясного не ешь, то филейных частей не трогай...

Такой крепкий сон прервал телефонный звонок. Вско­чил как ошпаренный. Кому надо в третьем часу ночи?

— Судских, ты прописался там, в своей гребаной конто­ре? — услышал он нетерпеливый от злости голос жены.

— Заработался, — сказал он, проснувшись окончательно. — Тебе впервые, что ли?

— Я-то думала, по бабам пошел, — успокоилась она.

— Дай поспать, — начал раздражаться Судских.

— Эх ты...

«Как это они все чувствуют?» — готовясь заново прова­литься в сон, подумал Судских.

— Княже, — тормошил Тишка-ангел. — Ты японскую сказку обязательно послушай. Быль это.

— Ладно, ладно, — не хотел просыпаться Судских. — Передай нашим, что мы пашем. Иди. — И Тишка ушел огор­ченный.

Едва утром он привел себя в порядок, появился Смоль­ников. На часах чуть больше восьми.

— Игорь Петрович, простите великодушно. Сказали, вы здесь, и я прямиком сюда.

— Неотложно? — с участливым юмором спросил Судс­ких. — Чай пил?

— Не успел, — переминался у входа с ноги на ногу долго­вязый Смольников.

— Тогда присаживайся. За чаем и побалакаем, — указа! он на столик и кресла в углу. Заказал завтрак на двоих.

. Прожевав первый бутерброд, Смольников больше не утер­пел от подпирающих сообщений:

— В архиве Мосводохозяйства я натолкнулся на удиви­тельный документ.

— Раз натолкнулся, значит, фарватер не чист. Ты как там оказался?

— Разыскивал старые карты Москвы. Дошел до восем­надцатого века, ничего нового не обнаружил. Собрался ухо- Дйть, но архивариус указал на дверь в подвале и подсказал: там свален всякий писчий хлам, его собираются выбрасы-

4 вать, едва завершится инвентаризация документов.

— Так-так, — намазывал хлеб маслом Судских. — По­мойки — слабость органов. И там, конечно, обнаружилась неведомая доселе рукопись исторического значения?

— Рукопись не рукопись, но обнаружилась, —• кивнул Смольников, давясь горячим чаем.

— Не торопись. Нашел, не отберут. Выпей прохладного апельсинового сока и веди меня в чудесную страну находок.

•— Вот! — торжественно выложил на стол Смольников стопку пожелтевших листов.

— Но это не восемнадцатый век и даже не девятнадца- 11 тый, — перелистал стопку Судских. — Копии.

— Но тот, кто печатал это, видел оригинал шестнадцато­го века! — убежденно говорил Смольников.

— Ох и легковерный, — покачал головой Судских, но листки снова взял в руки и стал вчитываться заинтересован­но. — Явно на «Ундсрвуде» печаталось, где-то в начале века...

— Указан двадцать седьмой год. Печатал служащий Ис­торического музея, вот его послание, — не менее торжествен­но протянул Смольников еще один пожелтевший листок.

«Спешу закончить работу и боюсь не успеть. Завтра ори­гиналы передают в Лондон по приказу Троцкого, где будут Проданы или уже проданы инкогнито. Нашим вождям исто­рия России ни к чему, бесценные документы меняют на пре­зренный металл. Боюсь, весь штат музея с приходом Лепешинского ждут неприятности и разгон. У меня не оста­лось даже возможности вынести отпечатанные тексты: на выходе нас тщательно обыскивают. Оригинал сразу перево­жу на общепринятый язык. Достаточно и этого. Повторяю: рукопись бесценна». Чуть ниже приписка от руки: «P.S. Уже

стало известно, что рукопись покупает американский ми. лионер Джозеф Триф».

— Постой, Леонид, — нахмурился Судских. — Это к кой-то новый родственник Ильи Натановича?

— Точно, Игорь Петрович. Прямая родственная связь, тщательно проверил. Практически все управляющие, през] денты, учредители коммерческих банков начинали благод; ря поддержке зарубежных финансовых магнатов. Став на ног; они возвращали долги и работали в связке с инвесторами, нуля никто не начинал. Правительство Гайдара устроило эти новым русским бездонную кормушку, цифры вымытых н; коплений астрономические. К 1996 году таких банков npai тическиг не осталось, приток дармовой валюты оскуде. Держатся на плаву только банки с родственными связям: Система вымывки средств усложнилась, но приносит впол! приемлемые проценты.

— Знакомо, — кивнул Судских, ожидая продолжения. • Джозеф Триф купил рукопись?

— Нет, Игорь Петрович. Мне удалось выяснить, что п< роход «Саломея» налетел в тумане на отмель острова Гог ланд. Вез он не только рукописи, а многие друг* исторические ценности. Руководил отправкой некто Сунго! кин. Когда Сталин узнал о происшедшем с пароходом «О ломея», он в диком гневе приказал Менжинскому расстреляч Сунгоркина без суда и следствия, а прочих участников выве за пустили по делу троцкистско-зиновьевского блока. Ту/ же попал и автор злополучной рукописи.

— Жаль, — сказал Судских. — Лучше бы купил кто-то.

— Не спешите, Игорь Петрович, — остановил его Смол] ников. — Ценности на «Саломее» были очень велики, по нь нешним деньгам на шесть миллионов долларов, и Менжински провел тщательное расследование гибели «Саломеи». Многс не сошлось. В частности, жители южной оконечности Готлаг да уверяли, что возле них никакой катастрофы не было, зато г севере острова в ту ночь что-то случилось. Будто гудели в мс мент катастрофы два разных гудка. Может быть, с парохода h пароход перегружали груз, снимали людей. Уже опустошег ную, «Саломею» сняли с отмели и отвели в ближайший порт и ремонт. Принадлежало оно финскому промышленнику, суда было застрахованным. Согласно форс-мажорным обстоятел1 ствам, за груз он не отвечал.

— Что еще известно по этому делу? — дотошно выяснял Судских, полагая вполне определенно, что Смольников дер­жит в руках ниточку, ведущую к библиотеке Ивана Грозного. Зря не примчался бы в такую рань.

— Известно, — усмехнулся Смольников. Такая усмешка всегда говорила о десерте, который он приберегал напосле­док. — Во-первых, Сунгоркин расстрелян не был, а всего 1 лишь отсидел на Соловках три года. В тридцать первом году он выехал на поселение в Сыктывкар и умер в 1956 году. Из его многочисленной семьи в живых ныне двое: дочь Юлия, она проживает сейчас на Украине, сын Иосиф эмигрировал в Израиль в 1972 году. Внук Сунгоркина Виталий Иосифо­вич, сорока восьми лет, является ныне вице-президентом банка «Интерглобал». Правая рука Ильи Трифа.

— Вот это да! — порадовало Судских стечение имен. — Гора с горой не сходится!

— А им и расходиться не надо, -— улыбнулся Смольни­ков. — Все намного проще: Сунгоркины и Трифы родствен­ники. Как писал Грибоедов: «У нас чужие очень редки: всаг * больше сестрины, свояченицы детки». Вот еще интересная^ деталь: второй сын Иосифа Сунгоркина, Вениамин — пол­ковник МВД. Офицер по личным поручениям у Мастачного. Правда, фамилию носит своей жены — Мамонтов.

— Лихо накопал, Леонид, — с удовольствием похвалил Смольникова Судских. — Ниточки, прямо скажем, драго­ценные. — В его голове рождался встречный план.

Было уже девять утра, и Судских вызвал к себе Бурми- строва.

В последнее время он недолюбливал Ивана, однако имен­но сейчас в раскладе не хватало Бурмистрова.

— Ленечка, дорогой, — попросил он Смольникова,, — сде­лай мне ксерокс с бумаг, сегодня же прочту, а сам срочно зай­мись связями братьев подоскональней. Удачи! — отпустил он повеселевшего Смольникова. Много ли надо человеку?

Бурмистров столкнулся со Смольниковым в дверях. Поздо­ровались сухо: был Бурмистров любимчиком, стал Смольни­ков. Хотя Судских вряд ли кого выделял среди подчиненных. За успехи поощрял и приближал к себе плотнее.

Судских внимательно оглядел Бурмистрова. Помятый какой-то Ваня, согбенный. Не сгорбатился, но внутренний стержень явно прогнулся.

— Ваня, почему плохо выбрит? — спросил Судских, тая улыбку. Последнее время Бурмистрова вызывали на разнос к Бехтеренко чаще других. Что-то расклеилось в парне.

— Электробритва подвела, Игорь Петрович. Не бреет, а скребет, — пробубнил Иван виновато.

— Больше спрашивать не буду. Забыл первую заповедь работника УСИ? «Офицер Управления должен быть готовым в любой момент очутиться в спальне королевы»? Смысл ясен?

— Зачем? — И с пониманием у Бурмистрова стало хуже.

— Вдруг пожелает приветить. А ты небрит, обувь плохо чищена. Еще спроси: в ботинках, что ли, в постель ложиться?

«А мне из него преуспевающего бизнесмена делать», — без энтузиазма думал Судских.

— Ваня, если не ошибаюсь, твоя жена шведским владеет?

— И норвежским, и английским, — бубнил Иван. Даже смена темы не оживила его. — Только мы разводиться соби­раемся.

— Из-за чего такое решение?

— Не знаю, — вздохнул Бурмистров. — Наперекосяк жизнь пошла последнее время.

— Это что за фокусы? Через мой труп!

Судских так резко вознегодовал, что Бурмистров испу­гался.

— Кому это надо? — буркнул он.

— Стать как положено! — прикрикнул Судских. — Раз­винтился! Завтра к десяти ноль-ноль быть у меня вместе с женой. А для тебя лично следующее: вам обоим предстоит покататься по Европе. Остров Готланд, Швеция, Франция, Бельгия. Дело государственной важности. Отнесись к поезд­ке с полной серьезностью.

Подобного поворота Бурмистров не ожидал. Вопроситель­ный и восклицательный знаки сплелись в его взоре, даж< закачался парень. Вот тебе и пословица: всегда будь гото! очутиться в спальне королевы.

— Иди-иди, — весело одобрил Судских. — Прямо i Смольникову, он введет тебя в курс дела. Да побрейся снача ла, литератор наш плохо реагирует на небритых.

С обычным докладом появился у Судских Бехтеренкс Как обычно, гладко выбритый, в жизни доволен всем.

— Новость слышали? — спросил он, усаживаясь. — Мае тачный попал в автокатастрофу.

— Каким образом? — оживился Судских. День начинал­ся с сюрпризов. Приятных ли, нет, но с сюрпризов.

— Его «форд» столкнулся с «КамАЗом» на тридцать пя­том километре Минки. Час назад. Так передал оперативный дежурный Воливача. Их следственная группа уже на месте.

— Жив?

— Игорь Петрович, позвоните Воливачу. Вам проще, и ответ исчерпывающий.

— Уговорит, — кивнул Судских и связался с Воливачом.

— Легок на помине, — со смехом говорил Воливач. — Поговаривают, это ты ему «автодафе» устроил.

— Какая глупость! — рассердился Судских.

— Может быть. Только кроме «КамАЗа» его «форд» об­стреляли из проезжавшей мимо «девятки». Прямо еду на ме­сто аварии. Давай и ты присоединяйся.

— Виктор Вилорович, скажите главное: жив Мастачный?

— Увезли в реанимацию. Больше ничего не знаю, — ка­тегорично ответил Воливач. — Так едешь?

Через десять минут дежурный вертолет У СИ подлетал к месту аварии на Минском шоссе. Сверху открывалась картина полного обзора события. «КамАЗ» выскочил спра­ва, и «форд» задел его левым боком, отчего развернулся на влажном шоссе, и следом идущий трейлер вытолкнул «форд» на обочину.

Столько милицейских чинов Судских не доводилось ви­деть вместе. И это после чистки? Одних генералов он насчи­тал десяток. Слов нет, случай неординарный. Судских и Воливача они встретили недружелюбно, именно их считая виновниками происшествия.

Брошенную «девятку» обнаружили километрах в трех по трассе. Нашелся очевидец, который утверждал, что трое пас­сажиров пересели в «Москвич» с номерами 21-31 МАЮ. Толь­ко рванул он с места не хуже гоночного автомобиля. Вместе с Мастачным ехали два офицера сопровождения. Оба погиб­ли. В момент аварии один из офицеров, Мамонтов, был жив, его добили из проезжавшей «девятки». Мастачный, сидев­ший рядом с водителем, отделался переломами шейных по­звонков, шейки правого бедра и обеих рук. Увезен в шоковом состоянии.

— Видишь, как оно все станцевалось? Тогда не арестовали, сейчас выглядит сведением счетов. Как оправдываться бу­дешь? — спросил Воливач с усмешкой сведущего человека.

— Не собираюсь, — ответил Судских. Голова была занята Мамонтовым. В него всадили шесть пуль. — Скажите лучше, Виктор Вилорович, а Мамонтов попадал к вам на заметку?

— Шустрый ты, — раскусил вопрос Воливач. — Только это особая статья. Другие дела, другие люди.

— А о родстве с Сунгоркиным знаете? — словно невзна­чай спрашивал Судских.

— Знаю, — с прищуром смотрел на Судских Воливач.

— Не лучше ли нам объединить действия?

— Давно предлагаю, Игорь Петрович. Давай, как прези­дент советовал: тебе книжки, мне остальное. Консультации и раскладки по обоим вопросам. И держу пари, завтра верну тебе сына.

— Принимается. На что? — протянул руку Судских.

— Отдай назад Шмойлова. Как понимаю, ты его выпот­рошил, а я с ним найду общий язык по другим темам.

Пожали руки.

— Виктор Вилорович, — козырнул подошедший опера­тивник Воливача и замолчал.

— Говори, — ободрил Воливач, — Игорь Петрович мне как родной сын, роднее не бывает.

— Вот, —- разжал ладонь оперативник. — Из такой «аст­ры» был убит майор Зуев. Из нее же рязанский хлопец.

Воливач пояснил:

— Помнишь происшествие на Рязанке? Тогда мы счита­ли, что водитель погиб при столкновении. При вскрытии оказалось — застрелил Шмойлов. А теперь я очень в этом не уверен. Не было ли в «ауди» третьего, а Шмойлов скрывает'

— Мало ли таких моделей? — усомнился Судских.

— В данном случае — одна и та же, — повернулся к Суд­ских оперативник. — Патрон вскрывался для добавки поро ха. Видите следы? — показал он гильзу. — Ее обжимали посл< вскрытия. Вот следы от пассатижей или тисков.

— Найдем стрелка? — спросил у него Воливач.

— С номерами? Нет проблем, постараемся, — уверен но ответил оперативник. По его тону угадывался знато] своего дела. В пору ельцинских глупостей Воливач умуд рился сохранить опытных работников и костяк Лубянка

Судских позавидовал. Его хлопцы работали ответственно, однако хватка у оперативников Воливача была жестче, без церемоний. Дать по зубам, если вежливый разговор не по­лучается, считалось вполне приемлемым делом. От такого поворота собеседник становился податливее. Метод или пережитки бериевской практики? С одним уточнением: по зубам давали зубастым, ушастым перепонки не рвали, те слушали хорошо, а глазастые видели сразу, что церемо­ниться с ними не станут.

Воливач поднес к губам мобильную рацию и запросил:

— «Лагуна», как там землячок поживает?

«Москвич», — догадался Судских.

— Ведем миленького! — живо откликнулась рация. — Засекли с воздуха, передали наземной службе. Движется к Тверской.

— Где перехватывать надумали?

— На светофоре у «Белорусской». Ждут уже.

— Не брать, — передал оперативнику Воливач. — Пусть до точки ведут.

«Лагуна» приказ приняла.

— Видишь, как у нас? — поддел Воливач Судских. — Я полагаю, это наезженная дорожка. Третий раз этот маршрут засекаем. По коням, Игорь, тут нам больше делать нечего, — оглядел он скупо краснолампасных виповцев из милиции, цыкнул языком и пошел к своему вертолету. Милицейские чины рассаживались с завистью по служебным машинам.

И Воливач, и Судских поняли сразу: охотились не столько за Мастачным, он стал отработанным материалом, его не трогали, поскольку не было распоряжения президента, его хотели припугнуть, и не больше, а помощники его были на особом счету, от них шли какие-то нити, теперь они обрыва­лись. Кто именно охотился — не обсуждали. Понятно без слов. Оба еще лучше поняли.

Когда Судских вернулся в Ясенево, на столе его ждала ксерокопия от Смольникова.

— Шмойлова передать офицерам Воливача, — распоря­дился Судских. — Меня на полчаса нет. — И углубился в рукопись.

Она начиналась совершенно неожиданно. Скорее всего перепечатчик экономил время, отобрал важный, по его мне­нию, кусок текста.

«... В лета 6769 (1261) года в ставке хана Золотой Орды была учреждена епархия Православной церкви с епископом и митрополит Кирилл присутствовал при открытии в Сарае. Событие это глубоко возмутило ордынцев, которые вопро­шали тогда к хану: «Как же быть нам, если мы защищаем нашу веру от византийских ворогов, а теперь вороги наши стали здесь своим храмом?» На что хан ответил им: «Вера дедов и отцов наших сильна издревле и негоже свободным казакам бояться чужого Бога. Зато дань Белая Орда и Синяя обязались платить исправно. Что вам чужой Бог, власти над вами не имеющий?»

И случилась тогда в Волжском царстве (в Золотой Орде) смута великая, не желали казаки и ордынцы делить небо и землю с пришлыми иноверцами и богом их Иисусом. Нео­хотно служили они в Орде, а многие прислушивались к про­поведям монахов, которые в большом множестве ходили по караванным путям. И не хотели служивые люди отправлять­ся далеко из Золотой Орды, а в западных и южных землях подати собирались плохо, и данники уклонялись от податей, если не приезжали за ней сборщики.

Длилось так долго, и правители Золотой Орды сменя­лись часто, пока не дошли слухи от половцев, что поп кост­ромской Иоанн собирает под свою руку соседние княжества и запрещает им носить дань в Орду, а передавать ее в Кост­рому на содержание общей дружины. Случилось это в лете 6836 (1328), когда великий князь Иван Данилович Калите сел княжить на владимирский престол.

Человек он был хитрый и расчетливый, зря время не тра­тил, попусту не суетился. Поспешая, он отправил посоль­ство к хануЗолотой Орды Хулагу с богатыми дарами и грамот? передал, что он, Иван Калита, «не помышляет дань платит] неисправно, а токмо собирается ее сбор среди князей окрест ных упорядочить, воевод посадских заставить, чтобы жизн своего собрата и защитника, хана Хулагу, облегчить.

Воцарился недолгий покой. Говорил Иван Калита краси во, а дань в Орду не отсылал. По смерти Ивана Калиты се княжить сын его Дмитрий, который вознамерился владени свои продлить и захватил земли рязанские и литовские. Km зья Олег и Ольгерд возмутились, били челом в Золотую Орд; прося хана Мамая о помощи. «Мы, — писали они, — ис

правно платили тебе дань на содержание охранных дружин, а ты, великий хан, защищать нас обязан по договоренности, иначе зачем же мы даем тебе деньги и вынуждены страдать?»

Заручившись поддержкой Мамая, литовский и рязанский князья просили еще половцев, касогов и ферязей отогнать Дмитрия. «Либо назад в Великий Новгород, либо на Белозе- ро, чтобы неповадно было распоряжаться чужими землями, аки своими».

Обида эта исходила от распоряжения князя Дмитрия по­садским воеводам в Коломне, Муроме, Владимире, в литов­ской крепости, в Москве и в Рязани «людей прислать, лес рубить, камень тесать и свозить к Москве, чтобы город ка­менный строить на зависть и восхищение и княжить там». Олег, рязанский князь, оскорбился тому: «Никогда рязанс­кие не исполняли самодовольства Новгорода и не тебе при­казывать нам, а великому хану Орды, которой и ты и мы присягали на верность».

Взял Олег и пожег заготовленный лес, поселения лесору­бов и каменотесов разогнал, а Москву жечь отдал Ольгерду. Случилось то в осень 6887 (1379) года, когда дожди лили нещадно и оскорбленный Дмитрий воевать Москву не по­шел, а Рязань разрушил, с чем и ушел в Кострому, где дер^ жать стал княжеский престол.

До самой следующей осени Мамай собирал войско, что­бы проучить непокорного Дмитрия. Насобирал он под свою длань рязанских и литовских дружин, волжских и крымских казаков, татар и устюрцсв, ясов и касогов, полян, древлян и ферязей, которые помогали Мамаю деньгами тож.

Дмитрий дожидаться нашествия не стал и собирал в Коломне волжских и сибирских казаков, способных вое- ; вать в конном строю, своим воеводам велел спешно гото- | вить дружины.

^ С обеих сторон рати собрались немалые — до четырехсот | тыщ конных и пеших. С такими ратями удобным полем для встречи были окрестности Москвы. Мамай двинул свое вой- 1 < ско туда, где разбил ставку на Красном холме, а Дмитрий из jf ' Коломны пришел на Кузьминкину гать, сделал привал и ут­ром отправился через Дон-реку и вышел на поле Куличково, где и стал, чтобы надежно иметь простор для конных, а пе­шим где способней военного ворога встречать.

Князь рязанский Олег, чтивший древних богов, пере­бежал к Дмитрию и просил соратников его не воевать с Мамаем: «Что же мы, русичи на русичей пойдем? Казак он или ордынец, вера наша одна, что же смутила нас вера христова, раздор и разор принесла?» Дмитрий при всех князьях и воеводах ответствовал ему: «Завещал мне отец мой Иван Данилович избавиться от ордынцев, не платить им дани, а строить Русь великую, Рим третий, а какие боги защищать ее станут, завтра знать будем. Помогут нам Пе­рун и сам Сварог, а если Христос, аки ты с нами, быть победе и Руси строиться заново, Нет у нас, как прежде, земель на западе и юге, славяне отделились, точат мечи на Русь, забыв обет подчинения Трибогу. Были мы Мегали- он, великая держава, а теперь нет и величием кичиться былым не пристало. Усобицы князей и зависимость от Золотой Орды — плохое подспорье. Так не лучше ли, князь, новому объединению Руси послужить, а богам это понра­вится, новым и старым».

Бил челом Олег Дмитрию, клялся служить верно, но веру исповедовал прежнюю.

А когда случилась великая сеча и убитых было множе­ство, повелел Дмитрий восемь дней на поле Куличковом стоять, убиенных воинов хоронить в братские могилы у заложил церковь христову Рождества Богородицы, посколь­ку свершилась сеча в такой день, и церковь всех святых ш Куличках ставить. Велел князь отделять своих от нечести­вых, а иноков Пересвета и Ослябю, павших в первый ден] сечи, в Троицкую обитель не везти, а схоронить у сте! этой церкви. Тогда спросил его князь рязанский Олег: «Kai же ты, великий князь, крещеных предал земле, а прочи: бросаешь волкам на съедение? Ты обманул меня!» — «Н< перечь мне, — отвечал Дмитрий. — Служители христово] церкви помогали мне, ратников благословляли на подвиг а волхвы и не подумали явиться». Совсем оскорбился Оле и так ответил: «А потому не пришли, что славяне побива ли славян ради гордыни твоей». И отбыл гордо со свое: дружиной в Рязань и не простил обиды Дмитрию, враждо вал с ним целых пять лет, когда заболел крепко, приня крещение и замирился с Дмитрием.

А через два года занялся Дмитрий строительством кг менного Кремля в Москве, и захватил ее литовский княз

Остей. Тогда великий князь Дмитрий позвал на подмогу суз­дальских князей, сам пришел из Костромы, где стол княжес­кий сохранил, и опять бились дружины за гордыню Дмитрия, хотя Москва им не нужна, и свершилась сеча великая, и мно­жество народу билось с обеих сторон, и полегло много. Дмит­рий победил, и хоронили воинов на месте, где зачинался Кремль и площадь перед ним, и повелел Дмитрий назвать ее Красной. С той поры по московскому взятию перенес он престол великий в Москву и на пролитой крови основал но­вую столицу Государства Российского и христову веру по­ощрял повсеместно, ибо считал Иисуса Христа подлинным заступником его. Многие князья обиделись на распоряже­ние великого князя Дмитрия ставить христовы храмы в сво­их землях, но спорить не стали и позволяли посадским своим веру соблюдать любую, к какой душа лежит больше. Так на­деялись они смуту не подымать и с Дмитрием в ссоры не встревать.

Передавал Дмитрий московский престол сыну своему, Василию Первому, свободным от поборов Золотой Орды. Не осталось в ней нужных конников, ушли они ниже по Волге и руку нового хана-ордынца принимать отказались. Не приня­ло казачество новых уложений в Орде и богов христианских, не питало к ним уважения».

Отложив недочитанную рукопись, Судских задумался. Летописцу он верил. Получалось, империю развалили, под­давшись чужеродным веяниям, потом на се развалинах стро­или новую, убеждая всех, что именно такая Русь нужна русским. Думая о свежей листве, рубили безоглядно корни.

Стоит ли?

Зуммер прямого телефона с Воливачом оторвал его от тягостного анализа. Трубку он снимал автоматически.

— Игорь Петрович, Мастачный желает сделать заявление в твоем присутствии. Он в твоем госпитале.

— Как в моем? — не дошло сразу до Судских.

— Именно в твоем. Так он сказал. Чувствует себя очень плохо.

— Еду, — не раздумывая больше, ответил Судских.

— Встречаемся в холле госпиталя.

2-10

Былая спесь отлетела от лица Мастачного в больничной палате. Сейчас, в жестком гипсовом скафандре с высоким глухим ошейником, он напоминал космонавта, которому не суждено вернуться на Землю. Поглядишь, так и кажется, за­поет сейчас: «Зеленая, зеле-е-о-ная трава!» Трагизм усугуб­лялся окружающей белизной стен и наряда. Совсем недавно он распоряжался судьбами, если не сказать жизнями, диви­зиями, состоящими из молодых жизней, а теперь сам остал­ся один на один с приговором судьи.

«Или не так все мрачно? — думал Судских, вглядываясь в изможденное лицо Мастачного. — Такие выкарабкиваются из любых щелей, еще и безвинного утянут».

— Здравствуй, Василий, — тихо сказал Воливач, едва гла­за Мастачного открылись. — Привез я Игоря Петровича, как просил. Беседуй с ним. Мне уйти?

Вопрос повис в воздухе. О состоянии здоровья важного пациента главный врач госпиталя высказался однозначно: в любой момент он готов предстать перед Богом. Утешать, бод­рить его смысла мало. А может, пред сатаной? Кто, как не Мастачный, превратил стражей порядка в сопливую разнуз­данную ватагу?

— Покаяться хочу, — с хрипящим свистом продавил труд­ные слова Мастачный.

— Кайся, — великодушно разрешил Воливач. Кроме Суд­ских, в палате никого не было.

— Перед Игорем Петровичем, — дополнил Мастачный.

— Как пред Господом нашим, — от души злорадствовал Воливач.

— Сына его захватили по моему распоряжению.

— Это не тайна, — неторопливо отвечал Воливач. — Я об этом знаю. Кто приказал?

— Гуртовой.

Пока Воливач обсасывал признание, Судских вмешался:

— Где сейчас мой сын?

— На квартире Сунгоркина, — хрипло просвистел Мас­тачный.

— Ничего там не обнаружено, — в некотором замешатель­стве ответил Судских. — Севка утверждал, что звонит из-за рубежа, Люксембург или другая страна, только не у нас.

— Ищите лучше, — с усилием выдавил Мастачный.

Воливача беспокоило другое. Мастачный на последнем

издыхании, а вызнать у него хотелось бы побольше. Опере­жая Судских, он спросил:

— Так ты масон? Хохол до мозга костей!

— Бес попутал. Но не масон, — прохрипел Мастачный. — В моем кабинете...

Он силился закончить фразу, а из горла вылетал свист, он нарастал, и угрожающие хрипы строились в ритм.

— Что в кабинете? — торопил Воливач.

Судских повернул голову к окну, прислушался.

— В моем кабинете...

— Да продави же! — не утерпел Воливач.

— Виктор Вилорович! — крикнул Судских и потащил его из палаты: прямо в окно наползала тупая морда верто­лета, нарастал стрекот лопастей. Воливач открыл рот от неожиданности и рванулся из палаты следом за Судских. Пробежав в коридоре несколько шагов, они разом упали на пол. Следом ахнул взрыв и посыпался град штукатурки, обломки дерева.

Потом, казалось, непривычно долго сыпались осколки стекла и режуще звучали высокие голоса. Слышались крики о помощи, топотали ноги.

Судских вскочил первым и помог Воливачу выбраться из-под штукатурки и обломков.

В палату заглядывать не пришлось — она открывалась прямо перед ними.

— К нам залетела граната, — мрачно пошутил Воливач, отряхиваясь и одновременно оценивая убытки от взрыва. Граната разворотила палату Мастачного и соседние с обеих сторон. Искореженная кровать, разбитые и расшвырянные всюду остатки приборов, марля висела паутиной, зацепив­шись за острые выступы, и всюду красные полосы свежей крови. От Мастачного ничего не осталось.

— А мы в рубашке родились с тобой, — тянуло на мрач­ный юмор Воливача. Он по-своему переживал шок от взры­ва. Наконец он кончил отряхиваться. — Распоясались, дешевки поганые! — зло процедил он и вслед за Судских стал выбираться из коридора, заваленного обломками. — Ну, дешевки, держись. На террор я отвечу фурором.

Из рук вон выходящее происшествие взбесило не только Воливача. Президент выступил по телевидению с обращени­ем к народу и сдержанно, без угроз и патриотического скеп­тицизма назвал вещи своими именами, назвал виновников трагедии в госпитале.

Впервые открыто прозвучало — масоны. Ответственность возлагалась на боевиков масонской организации «Вечное братство».

— Они думают, все дозволено, можно творить беззако­ние, а Россия стоит на коленях. Свершилось то, что должно было случиться от безответственной политики прежних ре­жимов. Террор, который готовился последние десять лет, развязан. А я считаю, что терпение россиян лопнуло!

Пора! — понимающе выдохнула Россия. На степашек- барабашек, знакомых давным-давно по неуклюжим попыт­кам выдать черное за белое, смотрели очень косо. Надвигался тот самый период, когда разумность уступает место разнуз­данности. Президент не позволил: усиленные наряды каза­ков разъезжали по столице, нагайки пускались в ход при малейшем проявлении жаждущих мести превратить святое чувство в элементарный мордобой, с битьем стекол, погро­мами и возможностью разжиться чем можно, когда такая возможность появляется. Грабь награбленное! — с начала века до конца его сопровождали помыслы малоимущих. Нас-де ободрали, теперь ваша очередь. Нагайки казачков очереди разгоняли. Одним словом, не вышло у «Вечного братства» очередной раз предстать перед всем миром обездоленными и гонимыми за правое дело свободы. Похмелье в чужом пиру не состоялось, да и пировать было не с чего.

Воливач не перечил Судских, когда он попросил разоб­раться с Сунгоркиным лично. Дело мести — дело понятное, но не таков Судских, чтобы ради мести закрыть глаза на все остальное.

«В нашей конторе зубы не выбивают и лежачего ножка­ми не придерживают», — вполне откровенно сказал он Во- ливачу, и тот отдал ему с легким сердцем Сунгоркина с потрохами.

Хозяина доставили из банка с ордером на арест и обыск квартиры. При задержании он возмущался по инерции, счи­тая себя чуть ли не женой Цезаря, пытался звонить в Брюс­сель. Почему в Брюссель? Никто не спрашивал. Хватит играть в виповца. Вор должен сидеть. Трубку из рук забрали, наде­ли наручники и увезли без долгих объяснений. Банк закры­ли. Закрома опечатали.

Квартира походила больше на представительный офис, чем на жилье. Потолки пять метров, двенадцать комнат, дорогая мебель, антиквариат. По меркам цивилизованных стран — ни­чего особенного, живут и во дворцах и в анфиладах комнат не путаются, но по совковым, когда квадратные метры размеряют жизнь человека от восьми положенных в начале и до двух в конце, — это дикость, вопиющее скотство, квадратура круга. Ладно бы Сунгоркин заработал свои блага неустанным трудом в сфере бизнеса или выиграл кубок Стэнли с ракеткой в руках. Ничего он нигде не выиграл, ничем не блистал, еще десять лет назад подшивал штанины «молниями» и вымучивал матери­альны о демократизации и доблестной перестройке в район­ную газету «Путь к коммунизму». Штаны обтерхались за десять лет, появились смокинг и апартаменты княжеского пошиба, а где Сунгоркин разменял свою душу на квадратные метры, Суд­ских предстояло выяснить.

— Виталий Иосифович, — обратился к нему Судских. — Сами чистосердечно расскажете о закулисной стороне ва­ших доходов или доверите мне?

Оперативники Судских ожидали в столовой, разговор про­исходил в гостиной под оригиналом картины Айвазовского «Шторм надвигается», известной только по каталогам, а тут висит, целая и невредимая, у вороватого клерка.

— Я отвечать на ваши вопросы и вообще говорить без адвоката не собираюсь, — высокомерно заявил Сунгоркин. Был он среднего росточка, но заквадрател от сытой жизни, и Судских распинаться перед ним не стал. Похожий на мяч регби в лежачем положении, Сугоркин поймет только увеси­стый пинок.

Для начала Судских приголубил его:

— Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет.

Сунгоркин степенно сел и поджал губы.

— Где мой сын? — спросил Судских. Поза нувориша надоела.

— Найдете, ваш будет, —• нагловато ответил Сунгоркин.

— Скажите, а если вам элементарно дать по морде лица, вы станете сговорчивей?

— На морду есть хозяин, — светился наглостью Сунгор- кин. Похожий на скандально известного премьера Кириен­ко, такой же бывший комсомолец, он ничего не боялся в силу своей глупости. Говорить научился. Все рыжие арапча­та говорить научились.

— Так дать или как? — повторил свой тезис в сжатой форме Судских. Сунгоркин раздражал.

— Или как, — сострил Сунгоркин. — Мне этот разговор неприятен.

— Мне тоже. Я только выясняю степень вашей вседозво- ленной наглости. Даже ваш кумир Чубайс наглел меньше, потому что знал о шестке, на котором сидел, а вы лицемер, Виталий Иосифович, взяли за норму вытирать ноги о Рос­сию, запасшись другим гражданством. Я доподлинно знаю, что о местонахождении моего сына вам известно. Я найду его, и тогда горе вам. И не уповайте на юридические услов­ности. Для вас они больше не существуют, вы перешагнули черту дозволенного.

В голосе Судских сквозила угроза. Лицо Сунгоркина по­серело, как бывает от удушья. Он смолчал.

— Зверев, начинайте! — крикнул в столовую Судских, продолжая разглядывать Сунгоркина.

«Неужели из таких слизняков состоит организация, вну­шая ныне молчаливый страх? — думал он. — Не верю. Из таких делают бездушные винтики, закручивают в головы ду­мающих, пробуждая панику. Если начнет думать он, страх переселится в него, страх неминуемой расправы и скорого суда тайной пирамиды».

— Братика вашего не случайно пристрелили, — в лад сво­им мыслям сказал Судских. — Вашим вождям он показался опасным.

Кончиком языка Сунгоркин облизал пересохшие губы.

— Теперь и вы им не нужны, — дополнил Судских.

Ни звука. Сунгоркин осторожно выдохнул.

— Игорь Петрович, •— заглянул в гостиную оперативник. — Зверев просит на пару минут.

— Останься здесь, — велел Судских и вышел.

Зверев с помощниками стоял у стены просторного холла. В руках он держал развернутый чертеж.

— План прежней коммуналки. Перед «Куликовской бит­вой» запаслись, — пояснил он. — За этой стеной пустота.

— Простучали?

— Да, конечно, — подтвердил Зверев. — Двери не обна­ружили. Разрешите взломать стену?

— Обожди. Кто живет этажом выше и ниже?

— Ниже — бывший председатель нижней палаты Госду­мы, а выше квартира Китайцева. Квартира его, а проживает любовница Гуртового, — без запинки ответил Зверев.

} — Пошли, — направился к выходу Судских.

— Ордер, — напомнил Зверев.

— Что-нибудь придумаем, — ответил Судских на ходу.

На звонок в дверь открыла юная особа в леггинсах и лег­кой свободной кофточке. По виду особы читалось, что да­вать и брать она умеет. Внешних данных у нее было вполне достаточно.

— Мадемуазель позволит нам войти? — вежливо осведо­мился Судских. — Мы от хозяина.

— О да, входите! — весело откликнулась она. — Вы рано­вато сегодня. И другие...

— Так получилось, — вошли в квартиру Судских и Зверев.

Дальше предстояло ориентироваться самим.

Квартира почти в точности напоминала нижнюю. Такой

же холл, двери по обе стороны. Выгадывая время, Судских неторопливо оглаживал виски перед зеркалом.

— Я пошла к себе, — как старым знакомым, сказала осо­ба. — Станете уходить, крикните.

Она ушла по длинному холлу в дальнюю комнату, играя бедрами.

— В точку попали, Игорь Петрович, — шепнул Зверев. —■ Есть тут нечто...

— Приступим к осмотру, — кивнул Судских.

На первый взгляд гостиная квартиры Китайцева была шире. В правом углу нижней квартиры мебель не стояла, здесь беззвучно шла какая-то программа в цвете на экране шикарного телевизора диагональю все сто шестьдесят санти­метров.

— Отодвигаем, — после небольшого осмотра сказал Суд­ских.

Телевизор свободно откатился на колесиках. Зверев за­драл от угла ковер.

— Вот он, Миша, лаз, — указал Судских на квадрат пар­кета с утопленной ручкой. — Как крысы, всюду подземные ходы...

Зверев приподнял крышку. Пахнуло лекарствами и за­стоявшимися запахами. Темно. Поискав глазами выключа­тель на стене, Судских нашел его много ниже стандартного. Включил. Осветился трап, ведущий вниз.

Посредине узкого помещения стояла кровать с тумбоч­кой в изголовье. На кровати лежал голый человек, руки и ноги его были привязаны к ней...

— Севка! — кинулся к нему Судских.

Сын не ответил. Смотрел внимательно, будто раздумы­вал, как именно реагировать на вторжение.

-г- Миша, дежурку с врачом немедленно! Двоих сюда!

Он торопливо распутывал узлы ремней, удерживающих сына, и боялся смотреть в его глаза, неожиданно серьезные и пугающие внимательностью.

Судских справился с последним узлом и помог Севке сесть.

— Ну что ты... Это я.

— Мы сегодня уезжаем в Альпы? — спросил задумчиво Севка.

— Куда хочешь, сынок.

— Только без фамильярностей, — строго сказал Севка.

«Боже мой, что они с ним сделали! — с ужасом разгля­дывал сына Судских. Следы уколов на руках сливались в бурые наросты. Фиолетовые подглазья, выбритая голова. — Суки! Суки!»

— Пойдем наверх, — горестно вздохнул Судских, помо­гая сыну встать. Одежды не было, он закутал его в простыню.

Оперативники помогли Севке взобраться по ступеням трапа, усадили на диван.

— Я на лыжах покатаюсь? — спросил он ничего не выра­жающим голосом, ни на кого не глядя.

Судских кивнул.

Время размазалось напрочь.

Прибыли санитары и врач, который распоряжался дея­тельно, ни на кого не обращая внимания. Сделал укол, после чего Севку закутали в одеяло и унесли.

— Отравление наркотиками? — спросил Судских врача.

— Психотропы, — уточнил тот. — Психику парню слома­ли начисто.

— Это мой сын, — едва вымолвил Судских.

— Какая разница? — махнул ожесточенно рукой врач. — Эти падлы никого не щадят. Шестой случай за неделю.

— Дай закурить, — попросил Судских у Зверева. Затя­нулся несколько раз, повертел в руках сигарету и швырнул в массивную хрустальную пепельницу, стоявшую на инкрус­тированном столе.

— Пошли, Миша...

Ниже этажом как будто ничего не изменилось. Опера­тивники закончили обыск. На столике у входа Судских уви­дел пару дискет и какие-то бумаги. Сейчас он не придал им значения и прошел прямо в гостиную.

По его лицу читалось, что он готовится к самому страш­ному. Взгляд Судских ничего доброго не обещал.

— Вы знали, что здесь прятали заложника?

— Я?.. Боже мой...

— Кратко: да или нет? — едва разжал стиснутые зубы Судских. Вид Сунгоркина отвращал его.

— Да, — выдавил Сунгоркин.

— А кто он, знали? -Да.

— А в кого его превратили?

— Да, — сжималась в размерах голова Сунгоркина.

Судских смотрел невидящим взглядом, проникая туда, в

его пустую сущность, серую, с неприятным запахом.

— Я на лыжах покатаюсь? — молвил Сунгоркин бесцвет­ным голосом. — Очень хочется. В Альпах сейчас приятно. Снег, солнце, девушки. Я люблю, когда лежишь, а они...

— Покатаешься, — оборвал его Судских и вышел прочь.

Его настойчиво требовал на связь Воливач. Судских не

реагировал. Зверев как мог выручал шефа: он очень занят.

«Волга» двигалась в сторону Ясенево, и Судских мелан­холично отмечал знакомый путь. Неожиданно водитель пе­рестроился в крайний правый ряд, готовясь к съезду на боковую дорожку.

— Ты куда? — нарушил молчание Судских.

— Вы сказали, ехать в наш госпиталь, — недоуменно от­ветил водитель, повернувшись к нему.

Я сказал?

— Так точно, — уверенно отвечал водитель. Охрана подтвердила.

«Вот ведь, — огорченно подумал Судских. — Я уже рас­поряжаюсь методом телепатии. Включились аварийные цен­тры? Правильно: ведь я должен обязательно заехать к сыну».

— Езжай. Извини.

«Если я смог отправить Сунгоркина к чертовой бабушке в Альпы, вернуть сына в Россию обязан».

Уверенность вытеснила удрученность.

Его провели в палату Севки. Лежал он под капельницей, глаза открыты и сосредоточенно смотрят в потолок.

— Каким-то препаратом ему не давали уснуть больше недели, — шепнул лечащий врач. — Коллапса боимся, Игорь Петрович.

— Уберите капельницу, — попросил тихо Судских. Врач повиновался в замешательстве.

— Всеволод, — отчетливо сказал Судских и сосредото­чился. Севка перевел взгляд на отца. Осталось возжечь ис­кру. — Со швартовых сниматься!

— Зачем? — не понял Севка. В глазах появилась осмыс­ленность.

— Ты старший помощник капитана или нет? — раздель­но спрашивал Судских.

— Ты чего, батя? — заулыбался Всеволод. — Какая от- швартовка? Разыгрываешь?

— Разыгрываю! — двинулся к нему, раскрыв объятия, Суд­ских. — Чертяка ты мой!

Сына колотило в его руках. Теперь не божья искра буше­вала в его теле, тепло отцовской груди переливалось во Все­волода.

— Игорь Петрович, — засуетился лечащий врач. — Тут нам надо пошевелиться. Сестра! Аминазин быстро! — И Суд­ских: — Вы идите теперь, идите, все в порядке, тут не Гос­подь Бог нужен, тут обычный теперь процесс, сейчас выворачивать будет, но это нормально, так и надо...

Судских не стал смущать врача. Еще раз стиснув сына за плечи, вздохнул облегченно и вышел. Теперь управятся без него.

Перемену в нем Зверев встретил настороженно. Чудес не бывает, но...

— Слушай, Миша, а девицу Гуртового допросили?

— Она что-то про Альпы несет, явно не в себе. Там сей­час Бехтеренко. Девица пытается раздеться и...

— и?..

— Дать ему хочет. Святослав Павлович плюется, а она его умоляет, — рассказывал Зверев.

«Уподобиться призванию своему и неразумности поступ­ков, обнажая помыслы свои», как сказано в трактате «Пись­мена сошедших с ума», который родился у братьев- францисканцев.

— Передай, пусть заканчивает. Толку не будет.

— А что произошло, Игорь Петрович? — недоумевал Зверев.

— Перекал свинцового зубила. Понимаешь?

— Сложно.

— Обычный энергетический перебор, — отвернулся Судских.

— А где Гуртовой, Китайцев?

— Доставлены в Ясенево, как вы распорядились, — от­ветил Зверев, боязливо поглядывая на шефа. — Воливач дал команду перевезти к нам для допроса и отправить по­том назад.

— Пусть ждут, — согласно кивнул Судских.

«Гуртовой знает многое, если не все, а Китайцев...»

У бывшего царя-батюшки набралась целая группа арап­чат. Грешили направо и налево, каялись сугубо царю и вти­хомолку набивали собственные карманы. Они умело подпевали «во здравие», но пришло время спеть «за упокой», а они заигрались, посчитав себя взрослыми громилами. Им припомнили обиды, и арапчата поспешили исчезнуть. Не ус­пели. Границы перекрыты, а дотошные журналисты умело травили раны обиженных арапчатами. Чиновники поспешно стучали на арапчат, подрагивая от скрипа дверей. За ними не шли из органов, и это пугало еще больше. Они спешили вы­говориться о радении дел Отечества под скупую мужскую слезу. По ним никто не плакал, разве что веревка.

«Так и быть, — мрачно усмехнулся Судских. — Одного Гуртового хватит, порасскажет многое».

За Китайцевым с Лубянки вышла машина, и тут выясни­лось, что Китайцев распустил кальсоны, с которыми не рас­ставался даже в июле, опасаясь геморроя, сплел из ниток жгут и повесился в камере, едва узнал, что его везут обратно к Воливачу.

На другой день все газеты поместили материал о само­убийстве Китайцева. Надо же! — изумлялись обыватели. На­брался-таки смелости! Хоть один добрый поступок.

Никто не собирался обвинять органы в преднамеренной расправе — кому нужен трепач, взлетевший до Кремля бла­годаря умению батюшки подбирать удивительных бездарей на государеву службу, чтобы царская семья оставалась неприка­саемой. Надсадив смолоду печень возлияниями, а сердце — прыжками в воду, он считал свои болезни царскими, всех дураками, а себя самого несменяемым венценосцем. Размеч­тался и помер. За гробом шли одни проститутки, у которых с кончиной царя-батюшки отбирали публичный дом напротив гостиницы «Москва». Горе для них было великим, но зара­батывать на жизнь приходилось, и они прямо на поминках присягнули на верность претенденту. А он их присягу не при­нял и снял со всех видов довольствия. Может, от горя пове­сился и Китайцев. Может, и кара божья. В России она быстра, только тяжеловато, медленно зреет.

«...И случилось так по смерти царя Бориса, что измель­чали ранее престольные роды на Руси, а худые возвысились. Романовы и Захарьины, Юрьевы и Шуйские, невесть откуда пришедшие, тихой сапой богатели, меж собой затевали бра­ки, лелея надежду великую захватить московский престол всеми правдами и неправдами. Правда была в смуте, кото­рую они раздували в народе, неправды было много, отчего смута не кончалась. Уже никто не соблюдал царских законов и замахивался на законы божьи.

От брошенной искры пожар раздувался, влекомый сумя­тицей беспредела, и лишь славный воевода, молодой боярин Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, удалью своей и бо­жьим заступничеством вознамерился унять пожар в земле Московской...»

«Стоп! — полистал рукопись к началу Судских. — Я оста­новился на Василии Первом...»

Он нашел это место и, пока выдавалась свободная мину­та в ожидании Гуртового, решил дочитать рукопись.

«...Батюшке своему князь Василий Дмитриевич поклял­ся сплотить державу вкруг Москвы, чтобы неповадно было казакам и ханам Золотой Орды не токмо требовать дань, но извести и семя казацкой вольности. Он подчинил себе Нижний Новгород, Муром, Вологду, и князья этих земель присягнули ему в верности, крест целовали и руку велико­го князя Московского слушать во всем и вере христиан­ской не изменять.

Галицкий и костромской князья, Псков и Великий Нов­город наказа Василия Дмитриевича не приняли, отчего слу­чился раздор, а когда сын Василия Первого, прозванный Вторым, венчался на великокняжеский престол, догово- * рились меж собою первенства Москвы не принимать и воль­ницу свою защищать совместно. Казацкая орда к тому времени развалилась совсем, казаки ушли на юг в свобод­ные земли, и подмоги от них Великий Новгород получить не мог, и Василий Второй стал навязывать свою власть тяжелой рукой, и лишились Псков и Великий Новгород свободного промысла.

Пошел Василий Второй на земли галичан с большой дру­жиной, и князь галицкий Дмитрий Шемяка договорился с костромичами, у которых князь был молод и неопытен, об­щей дружиной выступить против Василия Васильевича. В лета 6957 (1446) года Дмитрий Шемяка заманил войско Василия Второго в болото у Мурома, его самого захватил в плен, а войско бесчестил избиением. В Галиче он возил московско­го князя скованным в цепях вокруг Кремля и потешался над ним очень. «Зачем ты позоришь меня, князь? — спросил Василий Второй. — Ужель тебе нет радости в том, что ты дружину мою хитростью одолел, а меня в полон захватил?» На это Дмитрий Шемяка ответил: «Ты хотел лишить нас воли самим избирать, с кем водиться и кому служить, каким бо­гам разумением поклоняться? Так нет же тебе! Пусть орлами недолго проживем, зато не отбросами твоими кормиться ста­нем в неволе московской! Лучше с казаками свободу малую делить, чем у тебя вечную темницу! А какова эта темница — познай сам!»

Так сказавши, он велел князю Василию глаза выколоть и отпустить восвояси.

На обратном пути в Москву у реки Болярки повстречал­ся его печальному отряду волхв Знахарий, который облегчил страдания князя и обещал научить его видеть во тьме не хуже зрячего. Князь поверил и захватил с собой волхва и близких его. Только старая женщина, жившая в лесу, отказалась ехать. Князю доложили, и спросил он ее о своем решении, почему не хочет она землянку лесную сменить на град Московский?

«Хочу толковать с тобой наедине, — ответила она. — Я сама умею волхвовать и многое тебе готова поведать. Очень скоро возвысится тьма над светом, и ты причиной тому станешь, а тот, кто увлек тебя в тенета тьмы, будет властвовать во тьме и не пускать свет».

Князь Василий, которому полегчало от снадобий знахар­ских, подивился тому и спросил: «Не сын ли твой волхв, который обещал научить меня видеть во тьме? Зачем ты на него напраслину наводишь и чем он тебе не мил?» Она отве­тила: «Нет, он пришлый человек из далекой страны, силой взял мою дочь, у меня выведал тайны волхвования жизни земной и лечение хвори, а меня ослепил. Он княжеских кро­вей, но княжение его — зло, и быть твоему княжеству во тьме и крови 555 лет, пока не придет истинный поводырь. Будут победы и напрасные, будет горе и ненужное».

Так сказала она, и князь Василий рассмеялся: «Долгую жизнь сулишь ты моему роду, а горе мы переживем!»

По прибытии в Москву научил Знахарий князя свободно передвигаться незрячим, а князь крестил его, дав имя Сер­гия, племянницу свою за него отдал, держал при себе, воз­высив до первых помощников. Тогда возмутились другие, благородных кровей, и повелел Василий, прозванный Тем­ным, чинить верным людям сан особый по наущению Сер­гия — болярский, коли встренулись они на речке Болярке, сулившей, как говорил Сергий, удачу немалую.

За один поход Василий Темный сломил гордыню Вели­кого Новгорода, казнил обидчика Шемяку и повелел после того называть себя Великим князем Всея Руси.

Перед казнью он ослепил Дмитрия Шемяку и спросил: «И как тебе теперь в темноте?» Ответил Шемяка гордо: «Пло­хо, но не от тьмы, только боль слепит. Так и вотчина, тобой созданная, будет корчиться в слепоте, отчего не пробиться ей к свету. И будь ты проклят во веки вечные за то, что спокойную тьму возвысил над яростным светом!»

После такого проклятия Василий Темный правил еще шестнадцать лет, а в княжестве налаживалось успокоение.

И сын его, Иван Васильевич Третий, правил тихо и смир­но, даже битва великая, как предвещалось, не была: в лета 6988 (1480) дружины Василия Третьего подошли к Угре, встре­тились там с казацкой Ордой, простояли друг против друга до белых мух и разошлись восвояси, долгим оказалось сто­яние, только не отважились ордынцы нападать первыми, а князь Иван сказал: «Лучше худой мир, чем добрая ссора». Покорились ему безропотно ближние ордынцы, Тверь и Вят­ка, Пермь и Новгород. В землях этих князья не почитали более воеводские привилегии, а боярские, когда отвечать не за что, а судить от имени Великого князя сподручно по «Су­дебнику», который издал отец Ивана Василий Третий. От княжения такого простому люду становилось горше и горше, да еще поповская власть стакнулась с боярской и давила на­род двойным спудом. Одной рукой запугивали попы властью великого князя Московского, другой — властью божьей на небе, и негде стало искать им защиты...

Было затишье на Руси, и казалось, оно пришло перед великой бурей. Некогда славные роды русичей затмевались, а бывшие холопы Шуйские (бояре Хуйские) возвеличива­лись. Нарастало теснение между русичами истинными и при­шлыми, который был народом с далей, нагл, пронырлив и безжалостен к русским святыням.

Когда Иван Васильевич был венчан на великое княже­ство уже не князем, а Государем в лета 7055 (1547) года, при малолетстве его управляла державой Рада, где сплошь зани­мали посты государевы Захарьины, Романовы и Шуйские. От имени «Государя Всея Руси» издавались указы, и сами они чрез многочисленную родню свою те указы чинили. Народ роптал сильно и много бежал в казацкую Орду, укрепляя ненавистью своей казацкую вольницу. В лета 7060 (1552) года уговорили Государя раз навсегда покорить Казань, после­днюю столицу казацкую, чтобы навсегда лишить казаков осед­лости, чтобы распылились они по весям, а городов не имели, чтобы не прельщались холопы их свободой.

И был тогда при Государе монах, который прилепился к царю неведомо, а попы его не задевали, потому что силу он имел внутреннюю, необычную. Звали его Пармен. Не заде­вали его — Захарьины и Шуйские благоволили монаху, но окрестили, дав имя при крещении Сильвестр. Был он вели- коучен, верно толковал христово учение, и разговоры шли, будто принес Пармен веру эту из Византии, сильней той, что укрепилась на Руси. Только подслушал тесть царя Ивана Роман Захарьин чудные слова монаха Сильвестра: «Надо ли уничтожать корни священной лозы, если плодами насыщаться можно, а на земле той вырастут тернии?» Царь Иван отвечал: «Казаки мешают воле моей, тщатся вернуть прежний уклад и порядки». Видно, почуял Сильвестр присутствие подслуш- ника и так ответил государю: «Когда бы род отца твоего по­шел своим путем без ложных знахарей, быть тебе в дружбе с Творцом и в царствие божье вхожим». Как они говорили даль­ше, Роман Захарьин не услышал, спугнула сенная девка, ко­торая несла им испить квасу, и он убрался. Только после того случая начались гонения на Сильвестра, перестали до­верять ему Захарьины, Шуйские и Романовы, пошла о нем молва как о вольнодумце.

Покорилась Казань без большой крови, а через полгода воевода Федор Захарьин учинил в Казани побоище и около тридцати тысяч казаков с малыми детишками, женками и стариками перевешал, спалил в лесных завалах вместе с вол­хвом их Курагой. Перед смертью призвал волхв на голову Государя и приспешников его беды неисчислимые, где слова Сильвестра повторились: «Быть тому, кто корни священной лозы вырвал, несчастным в бытие, и ягоды лозы той вопьют­ся в него, и род его и царствие прекратится за полчаса небес­ных до суда Божьего!»

Когда дошли слова проклятия до царя Ивана, огонь побрал его безжалостный, как тот, в котором горел несча­стный Курага. И понял царь, что проклятие настигло его. Он метался в жару, гнал прочь ближних своих, принимал за демонов и только просил привести к нему Сильвестра. Увидев такое дело, Захарьины, Романовы, Шуйские стали присягать на верность сыну Ивана — малолетнему Дмит­рию от Анастасии Романовой. Сильвестра же к Государю не допускали: у самой спальни караулил денно и нощно тесть Роман Захарьин.

Под утро дня царской седмицы Сильвестр сам пришел к опочивальне Государя и так сказал Роману Захарьину: «Не сторожи меня, смерд поганый, не тебе сдерживать меня, и не тобой я послан — волей Господа самого! Быть проро­честву Кураги, святого человека. Править роду твоему пол­часа небесных, а на полный час и не замахивайся, а на жизнь Государя — тем более». Захарьин испугался крепко и пропустил Сильвестра. Что он сказал царю, он не услы­шал, но Иван Васильевич поутру выздоровел. Узнал он о том, что бояре присягнули сыну его Дмитрию. «Такова воля Всевышнего. Не противься. Уйди в мир, познай, каково

лозу корчевать», — сказал царю Ивану Сильвестр. Про­знали о том бояре и не трогали Сильвестра.

Ушел царь Иван Васильевич из кремлевских палат, бро­дить по Москве начал бос и юродствовал о бедах неисчисли­мых, грядущих на Руси, ставшей великой снова после корчевания священной лозы. Блаженного царя не трогали, самые страшные обличения прощали ему бояре, как в цар­стве Израилевом прощали юродивых: сам дольше жить бу­дет, дольше род Романовых проживет. Но поборы и власть свою Захарьины и Романовы ужесточили через опекунский совет, откуда иных изгнали и правили узким кругом.

Когда блаженный царь умер, не решились бояре упо­коить его тайно и предать забвению: схоронили его у стен нового, освященного по византийским обычаям при сте­чении множества люда и назвали храм этот Покрова, пос­ле смерти блаженного царя -— храмом Базилевса Блаженного, хотя строился он в честь взятия Казани. В народе перешептывались, что смерть Блаженного есть знак Божий о пришествии дьявола.

Волнение охватило всю Русь, потому что Захарьины, Ро­мановы, Юрьевы и Шуйские, совсем отстранив законного царя Дмитрия от власти, для пресечения смуты учредили конную стражу, которая денно и нощно разъезжала по Мос­кве и разрешалось ей по любому поводу хватать суесловных и убивать на месте. Прозывались те люди опричниками, а набирались они из родственников дальних родов Романовых и Захарьиных.

С кончиной царя Ивана Васильевича смута великая на­чалась и страдания великие с нею».

Рукопись привела Судских в недоумение. Как же так, если верить ей, то не было и Грозного, прозванного так за жесто­кость, не было его гнусной опричнины? Что же тогда было на самом деле, кому верить?

433

Без Смольникова не обойтись — мудро рассудил Суд­ских и позвал его к себе. Смольникова на месте не оказа­лось. Мобильный телефон не работал. Дежурный о его местонахождении йичего не знал. Полнейшее нарушение ин­струкций. Судских поморщился: исполнительный Смольни­ков потерялся.

15 Заказ 766

— Святослав Павлович, — связался он с Бехтеренко. — Куда подевался Смольников?

— Вы были в замоте, Игорь Петрович. Я отпустил его под мою ответственность к чертям.

— Куда отпустили? — переспросил Судских.

— К диггерам. К самым опытным. Он с ними договорил­ся, и те обещали провести его подземельями Москвы. Они библиотеку Ивана Грозного давно ищут. Простите уж.

Судских оттаял.

— Прогулка на контроле?

— Можете не сомневаться. Люди надежные, а Воливач разрешил проход по запретным коридорам.

— Добро. Я почему звоню, Святослав Павлович: в некой рукописи я вычитал, что царь Грозный и Василий Блажен­ный — это одно лицо. Как считаешь?

Голос Бехтеренко был смешлив, но уверен:

— Думаю, не глупости. Меня тут Смольников перед по­ходом с диггерами обрабатывал довольно убедительно. Оп­ричнину в самом деле ввели Захарьины и Романовы и царя они назвали Грозным, чтобы последующие грязные делиш­ки списывать на него. С первым царем из рода Романовых они велели переписать летопись Руси под себя, безжалостно уничтожили старые разрядные книги, где переписывались княжеские роды, чтобы возвеличить свой худой род.

— Экий ты легковерный! — усмехнулся Судских. — Мо­жет, и полчаса небесных трактуешь в интерпретации Смоль­никова?

— Убедил он. Прежде всего, изменив хронологию, и срок правления изменили. Запутали, так сказать, дьявола и полу­чили божий глас. Якобы срок правления Ивана Грозного окончился в 1584 году плюс сюда половина дьявольского числа, в итоге— 1917 год. И само собой, под грозных прави­телей легче легкого списывать свои проделки. К примеру, Горбачев, а затем Ельцин по собственной бездарности на­творили массу глупостей. Ельцин вообще беспредельщик, нарушил Конституцию расстрелом Белого дома. Думских он позже держал за шавок и делал что хотел. А списать эти гре­хи, как на опричнину, проще на Лебедя. Верить будут. Пото­му что бездари и ельцины в истории не задерживаются. Разве один Герострат только...

Подтасовщик ты! — рассмеялся Судских. —- Не лихо ли загреб?

— На то есть неоконченная рукопись Ивана Вискова- того. В 1551 году царь Иван лично и тайно велел ему со­ставить полную летопись и хранить после смерти своей с древними книгами. Вот откуда пошла легенда о библиоте­ке Ивана Грозного.

—- И где она? — поскребла Судских ревность тонким ко­готком.

— Игорь Петрович, извините ради Бога. День вашего рождения завтра, хотели завтра и сделать подарок.

И порадовало, и защемило сердце от такой удачи.

— Откуда? — спросил он тихо, не веря удаче.

— У Гуртового обнаружили при обыске. Уже готовую к отправке с диппочтой израильского посольства. Обошли на полчаса.

— Спасибо за бесценный подарок, — от души сказал Судских.

В приподнятом настроении он решил позвонить домой. О сыне жена уже знает, но засвидетельствовать почтение надо.

Приготовленные ласковые слова утонули в ушате обви­нений: какой он, к черту, отец, если сына чудо спасло, и не пора ли им вообще расстаться?

«И что бабам надо? — унимал испорченное настроение Суд­ских. — Или мне одному такая злыдня досталась? Да и хрен с тобой!» — ругнулся Судских и набрал номер Любаши.

И под самый занавес насыпал соль на рану Воливач: бра­ли Илью Трифа, а он улизнул непонятным образом.

Как можно улизнуть из опечатанной норки?

3-11

Алексей Первушин, командир диггеров, был самым вы­носливым в группе, но самым опытным, без сомнения, счи­тался его тезка Алексей Перваков, отчего последний не стеснялся выговаривать Первушину за избранный маршрут движения. Хождение под Москвой — путешествие не просто опасное, оно неожиданное. Под бывшей Манежной площа­дью Перваков отказался идти трубой Неглинки, и Первушин согласился.

Валерка, самый младший в группе, приставленный к Смольникову, шепотом пояснял ему:

— По Неглинке если, там неприятностей хватает.

— Каких? — тихо вопрошал Смольников.

— Можно за кабель оголенный ухватиться невзначай или в капкан угодить.

— А кто их ставит?

— Антидиггеры. Мы с ними воюем.

— Разговорчики в строю! — окрикнул Первушин и по­светил в их сторону фонариком.

Третий час пути группа шла маршрутом, известным только Первушину и Первакову. Под ногами текла вода, если не выпадало идти участком по колено. Сверху постоянно капа­ло, по стенам сочилось, влага буквально плавала в воздухе. Ржавые крепления не казались прочными, грозили рухнуть, и Смольников только удивлялся, как до сих пор не завалило все эти коридоры, переходы, тоннели, как вообще центр Москвы не провалился в преисподнюю.

Смольников по всем параметрам в диггеры не попадал, не будь просьбы органов и не снабди их сам Воливач картой, какую раньше диггеры в глаза не видели. Был он не приспо­соблен к утомительным переходам, обряда посвящения не проходил и клятвы не давал. Откуда у Смольникова такой опыт? Он привык корпеть над книгами в тиши кабинета, а не месить в однообразии жижу под ногами, дышать сырой взвесью. А так ли уж интересно упереться лбом в замурован­ный проход на пути, а шажок в сторону макнет в протекаю­щие погадки по самую грудь. Но взялся за гуж... Опыт был у Первушина, у Первакова, группа равнялась на них, они без особых затруднений выводили подопечных в нужную точку и безошибочно называли место над'ними.

Так-то оно так, но выходить к искомой точке приходи­лось чаще всего обходными путями, такими тесными и узки­ми лазами, что Смольников удивлялся, когда проход оставался позади.

— Кто это все понарыл? — ворчливо спрашивал он, и охранитель его жизни Валерка быстрым шепотом отвечал охотно:

— Этим ходам, Леонид Матвеевич, лет по триста, а дру­гим и ста нет, зато страшные тайны за ними кроются. Мы вот идем известным ходом, а где-то тут неизвестная дверца скрывается...

— Опять болтовня? — окрикивал Первушин, чаще Перва- ков, и Валерка испуганно умолкал. Вылететь из группы дигге­ров проще простого, достаточно упрека старшего, и никто не заступится: есть клятва, она соблюдается неукоснительно.

Первушин объявил привал. Зажгли свечку и сели кружком.

Смольникова больше интересовали не конечные точки маршрута, а именно эти разговоры на отдыхе, когда Валерка с молчаливого согласия вожаков мог пояснять безбоязненно, о чем намеками общались на привале. Случалось, сами во­жаки обсказывали непонятные вещи и тайны, от которых несло сыростью и жутью. Приходилось Смольникову само­стоятельно разбираться, легенда или чистейший это факт.

Пожалуй, он понравился вожакам своей тактичностью* и неприхотливостью, что у диггеров ценится особо. Ходить неспешно, говорить мало — основное правило. Даже когда Перваков спорил с Первушиным, это выглядело так: «Пра­вей, Первак!» — «Взад! Верхом ходи!» — вот и весь диалог, весь уточненный маршрут.

— Ты чего там наплел чекисту? — без обиняков спросил Перваков у Валерки. — Пугал?

— Зачем пугал? — ответил за него Смольников. — Мно­гое непонятно. Кто такие, например, антидиггеры?

Искушенные хмыкнули. За всех ответил Перваков:

— Тут шпана московская обосновалась, почитай, с про­шлого века, а то и с позапрошлого. Многие ходы они проры­ли, чтобы способней из одного места в другое добираться на свои малины. Многие лазы только к ним и вели, охранялись тщательно. Потом в первую революцию ходами завладели боевики, изгнав наверх фартовую мелочь. Боевики, как пра­вило, были из эсеров, они чаще всего масонам присягали в верности. После второй революции ни шпаны, ни боевиков в подземельях не осталось, и чекисты поделили с масонами всю территорию. Не совались туда масоны, где чекисты со­храняли контроль, и чекисты к масонам в гости не ходили. На пулю нарваться могли с той и с другой стороны. А когда товарищ Сталин навел порядок на земле, он велел Берии разобраться раз навсегда и со всем подземным миром. Это дело Берия поручил Кагановичу в тридцать третьем году, когда Лазарь Моисеевич возглавлял МГК партии. В тридцать чет­вертом Каганович отчитался перед Берией, а тот доложил Сталину, что под Москвой все спокойно. Лазаря Моисееви­ча повысили до Председателя КПК ЦК партии, а под Моск­вой появились антидиггеры.

— Когда еще диггеров не водилось, — хмыкнул Перву­шин.

— Как это? — не понял Смольников.

— Так Лазарь Моисеевич был первым масоном страны! — воскликнул Валерка.

— Помолчи, малой, — придержал Перваков и обратился к Смольникову. — Разве у вас не известно об этом?

—• Я лично первый раз слышу, — улыбался Смольников, не зная, верить или принимать за шутку.

— Даже Берия, тоже масон, по ступеням иерархии под­чинялся Кагановичу, — молвил Первушин.

— Зато Берия имел власть при Сталине большую и акку­ратно пересунул Кагановича " в наркомат путей сообщения, нашептав Сталину, что Каганович очень нужен с его талан­тами организатора на самом важном маршруте пятилетки — на железной дороге, — пошире объяснил Перваков. — Берии не хотелось делить подземку со своим шефом по масонской команде. Став полноправным хозяином подземелья, он кон­тролировал организацию независимо от Кагановича.

— Ну и ну! — продолжал удивляться Смольников. — Как это все надо понимать?

— Очень просто, — пояснил Перваков. — На поверхнос­ти от глаз чекистов и родных советских стукачей ничего не спрячешь, а вот под землей все, что угодно. Пусть у вас там считают, — говорил он независимо, — будто вы держите под контролем каждый проход и переход, а на самом деле только третью часть. Если только третью. Спросите Воливача, поче­му он к нам за помощью обратился, когда Лужковский центр на Манеже строили?

— Понятия не имею! — старался сохранить шутливый тон беседы Смольников.

— А потому, что срезались два главных прохода к Крем­лю, — довольно ответил Перваков. — А мы ему два других показали. А еще спросите, почему он секрет вертушки так и не смог разгадать. И так и эдак к нам подбирался...

— Не задирайся, Первак, — осадил Первушин.

— Заикнулись, чего там, — ободрил Смольников. — Хо­тите, можно спросить.

— Вертушка под Неглинку уходит. Наших трое ушло, и никто не вернулся, — кратко ответил Первушин.

— А чекистов с десяток, — завершил веско Перваков.

— Но почему? — не успокоился Смольников.

— Газ там, — влез Валерка, рискуя получить подзатыль­ник, и боязливо посмотрел на Первакова.

— Нет там никакого газа, — отмахнулся Первушин. — Хо­дили в защитных костюмах, дышали через «идушки», а больше ста шагов не сделали. Возвращались в страхе и в жутких корчах умирали, ничего не успев сказать. Паралич речи, — объяснил Первушин.

— И никакой библиотеки Ивана Грозного здесь нет, — опять самодовольно подытожил Перваков.

— А по нашей карте? — не потерял надежды Смольников.

Перваков с Первушиным переглянулись.

— Попробуем, — сказал Первушин. — Книг мы там не найдем, это верно, а интерес есть. Хорошая карта, — позоло­тил он пилюлю для Смольникова.

— Пошли, —- скомандовал Перваков, и группа дружно поднялась. Свечу задули, включили фонарики.

Вышли к трубе Неглинки, и Валерка шепнул Смольникову:

— Там этот страшный ход...

— Но Первушин не повел группу прямо, а свернул в бо­ковое ответвление? — на свой страх и риск спросил у Валер­ки Смольников.

— Тихо! — шикнул Валерка.

— Смотреть! — напомнил Первушин, и движение замед­лилось.

У перегораживающей ход решетки оно остановилось.

Замок, запирающий решетку, был несложным висячим амбарником, чистым и покрытым слоем технического сала. Перваков запросто отпер его отмычкой. Внушительная связ­ка ключей и отмычек на его поясе говорила о многом: и о дверях, которые попадаются часто, и о дверях, которые от­пирались часто...

Все вошли. Перваков запер решетку с обратной стороны.

Путь был сух. Здесь словно поменялся климат — и суше, и теплее, и, особенно что отметил Смольников, тише.

— Над головой центральное отопление Кремля идет низ­ко, —■ шепнул Валерий. Он вел Смольникова за руку и указа­тельный палец держал наготове.

Через десять метров остановился Первушин, и останови­лись все. Узкий лучик его фонарика щупал проход. Разло­жив карту на коленях, Перваков водил пальцем по сети ходов. Когда он упирался им в определенную точку, Первушин со­глашался и кивал. Ни единого слова не произносилось.

— Мы у Кремля? — в самое ухо Валерки шепнул Смоль­ников.

— В обратной стороне, — так же в ухо ему отшептал Ва­лерка. — Здесь в старину Приказ Висковатого находился...

Сложив карту, Первушин махнул рукой. Диггеры двину­лись за ним. Прошли не более пяти метров.

— Здесь, — сдавленно сказал Перваков.

Группа скучковалась поодаль, а Перваков с Первушиным стали ощупывать стену.

— Вот она, — тихо сказал Перваков. — Веришь ли, Але- ха, я так и думал. Заветная дверца...

Он выбрал нужную отмычку, тщательно примерился и вставил ее в неприметную щель. Щелкнуло раз, другой... Ничего не произошло, стена осталась стеной.

— Запор сверху, — подсказал Первушин. — Как на Стро­мынке, наклонный профиль.

Посветив фонариком выше, Перваков кивнул:

— Есть...

Подошла та же отмычка.

— Держать всем! — сдавленно произнес он, и группа диг­геров, разделившись, припала с боков от Первакова.

— Отпускай, — скомандовал он и отошел в сторону.

Дверь отделилась верхней кромкой и медленно стала опус­каться подобно висячему мосту. За ней Смольников различил натянутые цепи, смазанные и явно новые, на противовесах.

— Ваше тут хозяйство, — бросил Смольникову Перву­шин и первым шагнул внутрь.

За дверью метра на два вниз уходили каменные ступени. Оттуда пахнуло сухим спертым воздухом. Опустившись, Пер­вушин махнул остальным. Свет фонарика на каске Первушина сразу не дал Смольникову увидеть, куда он ведет, а когда все лучи на касках направились в одну сторону, перед ними от­крылся ход в человеческий рост, наклонный и тесный.

Смольников шел почти вплотную к стенам. Кургузая диг- герская роба шаркала по камню. Что там впереди, что сзади, за спинами диггеров, он не различал. Дышать становилось труднее с каждым шагом. Ощущения не из приятных.

Неожиданно пространство расширилось. Диггеры очути­лись в кубической формы помещении. Первушин, пришед­ший первым, сидел на корточках у стены.

— Пришли, — констатировал он.

Смольников огляделся.

— А по карте?

— По карте тут синкоп, смещение пути, — пояснил Пер­ваков, — а сам путь над нами.

В свете фонариков все увидели отчетливый квадрат на потолке помещения.

— А открывается он с той стороны, — добавил Перву­шин. — Мы уже попадали в такие штучки.

— Как же быть? — озабоченно спросил Смольников.

— Пирамиду строить, — хмыкнул Перваков. — Выносли­вые вниз, кто каши мало ел, наверх. Валерка теперь главный. Сможем открыть, попадем на верхний горизонт. Вот там наша нога еще не ступала.

— А куда он выводит? — расспрашивал, пока была воз­можность, Смольников.

— Одним концом в метро «Маяковская», а другим прямо к Боровицким воротам. Так на вашей карте значится, — от­ветил Перваков. — Давай, громодяне, строиться...

Смольникову отвели место внизу пирамиды вместе с Первушиным, на их спины взгромоздились другие, и на са­мом верху сопел Валерка. По его пыхтению Смольников до­гадывался о сложном процессе вскрывания крышки. Прошло минут пять, конечности затекли, пока все не услышали:

— Так она на «веслах».

— Кто она? — сдавленно ответил Первушин.

— Да крышка!

— Так подымай.

■—Подымаю...

При этих словах вся пирамида заколебалась, каждому обязательно хотелось увидеть сам процесс попадания в неиз­вестный проход, но Первушин беззлобно скомандовал:

— Стоять. Лезь, Валерка...

Пахнуло сверху сладким и противным одновременно. Охранитель Смольникова выбрался наверх, и только потом Первушин разрешил разобрать пирамиду. Все ожидали ве­ревку с узлами, как уже слышал Смольников ее название — шкентель с мусингами, а Валерка не появлялся.

— Валерка! Заснул? — окликнул Первушин.

Лучи лампочек уперлись в квадратную дыру. Наконец оттуда свесилась его голова.

— Тут покойничек. Свежий...

— Ого! — невольно воскликнул Смольников.

— Тут и скелеты водятся, — без эмоций пояснил Перва­ков. — Давай шкентель и спускайся, обсудим.

Ему помогли спуститься. Глаза горели, из груди перла тайна.

— Там чудак лежит, пушка в кобуре! — выпалил он.

— Ты лучше про горизонт расскажи, — осадил его Пер­вушин. — Это каждый день в газетах есть.

— Нормальный ход, прямой. Чистый в оба конца, ы^ль- ко фонарик достает.

— Тогда подались, — определился Перваков. — Алеха, лезь первым, товарищ чекист передо мной, я замыкаю.

По шкентелю диггеры выбрались сноровисто. Смольни­ков постарался не упасть в их глазах и ждать себя не заставил. Когда выбрался последним Перваков, все уже сгрудились пе­ред лежащим покойником. Труп перевернули лицом вверх. Приличный костюм, в каких по подземельям не бродят, белая рубашка, галстук, дорогие туфли. Слева под пиджаком откры­тая полукобура. «Стечкин». Лицо гладко выбрито, спокойное, модельная стрижка. Дырочка без крови в левом виске.

«Как его сюда занесло? — соображал Смольников. — Не в уличный же люк свалился...»

— Чей-то охранник, — резюмировал всезнающий Перва­ков, принимаясь обшаривать карманы покойника. Во внут­реннем кармане пиджака оказались портмоне и электронная записная книжка. С ней Перваков возиться не стал, а порт­моне обшарил основательно.

— Пятьсот баксов, триста рублей, — перебирал он содер­жимое, — мастер-карточка с золотым обрезом... Все как будто.

— Нет, не все, — вмешался Смольников и сначала вынул авторучку из небольшого внутреннего карманчика, прочитал золоченую надпись: «Интерглобалбанк». Самое нужное. Это охранник Ильи Трифа. Я знаю его.

— Как его сюда занесло? — недоумевал Первушин. — А не банкир ли ваш драпанул?

— Выясним на поверхности, — односложно ответил Смольников. О фактах, известных ему, распространяться не стал. Никто не возразил: в данном случае чекист знал, что говорил. — Пошли дальше? Этот пусть здесь дожидается...

Около тридцати метров тоннель шел прямо и затем по­чти под прямым углом сворачивал влево. Сырость на кладке стен отсутствовала.

— Где мы приблизительно? — спросил Смольников.

— В районе Звсздинского переулка, — ответил Перваков. Авторитет Смольникова заметно повысился. — Если библио­тека Ивана Грозного существовала, где-то здесь размеща­лось ее потайное хранилище. Тут размещался Архивный приказ Ивана Висковатого. Мы под ним.

Продвигались по тоннелю очень медленно, внимательно осматривая стены. Перваков, Первушин, двое диггеров груп­пы, только Валерка держался рядом со Смольниковым, па­мятуя наказ командира.

Про эпоху царя Ивана Смольников сам мог порассказать преизрядно, знал любопытные тонкости, но предпочитал скрывать свои знания. Зачем красоваться? Пусть они пове­дают ему неизвестные детали, тогда можно соединить сведе­ния в одно целое. Для него не было секретом, что история времен Ивана Грозного переписана начисто в угоду Романо­вым. Из-за истины казнили Висковатого. Если он сохранил летопись, Романовым мало не покажется. Хотя... Подтасов­ками полна вся мировая история. Всем хотелось быть удиви­тельно благообразными, хоть в наше, хоть в былое время.

Во-первых, царь Иван Васильевич никогда не был гроз­ным, грозной была эпоха передела Руси, когда династию Рю­риков и Орды сменили Романовы. На Ивана Васильевича списали все потрясения, казаков объявили беглыми холопа­ми. Простенько? А правили Романовы со вкусом, со всеми европейскими королями породнились. Вот, мол, какие мы древние.

Жизнь Ивана Васильевича закончилась религиозными сму­тами, потрясением от рассказов Сильвестра и уходом в народ. Жена у него была единственной и трое сыновей от нее. Кстати,

Церковь запрещала венценосцам жениться в четвертый раз, подобные браки считались незаконными. Получалось, Рома­новы, выдавая себя за ближайших родственников, могли пре­тендовать на царский престол, списывая ими развязанную кровавую смуту на Грозного. Поэтому три последних царя объяв­лялись ими незаконными. Возмущенная самоуправством Ро­мановых боярская знать не желала смириться и ставила на родственников матери царя Ивана, Глинских. Они создали свою раду управленцев, поставив над ней Адашева.

И не случайно именно Висковатому царь Иван поручил писать подлинную летопись и схоронить ее от алчных род­ственников его жены Анастасии Романовой: у Ивана Виско- ватого были свои счеты к Романовым и Захарьиным — убийство двух братьев Висковатого. А в том, что Висковатый будет правдив, Иван Васильевич не сомневался: Висковатый не принял крещения и оставался приверженцем древнего бла­гочестия...

За поворотом они сразу уперлись в массивную решетку,

— Руками не трогать! — предупредил Первушин, надевая резиновые перчатки.

Решетка перекрывала ступени лестницы, ведущей наверх. Замок состоял из трех сложных запоров. Повозившись с ними, Перваков распахнул решетку.

Лестница выводила к люку над головой. Крышка легко поддалась нажиму плеча. На диггеров пахнуло свежим воз­духом. И не важно, что им предстояло еще идти и идти по коридорам подземелья, хотелось все же выбраться прямо на улицу.

— А метро? — недоуменно огляделся Смольников. Они попали в помещение, напоминавшее покинутое до этого.

— Без окон без дверей, полна горница людей. Это и есть метро, — сострил Перваков.

— Ход в метро замурован, — пояснил шутку товарища Первушин. — Смекаете, гражданин начальник? — указал он Смольникову на люк в потолке. — Выход перенесен сюда.

Немного подумав, Первушин скомандовал:

— В пирамиду стройсь!

На этот раз верхним взгромоздился он сам, опытным гла­зом прикинув, что крышка просто так не поддастся. Так оно и вышло. Минуты три он возился с запором, потом нажал плечом, и крышка сдвинулась с места.

— Напряглись, громодяне! — предупредил он диггеров и сильнее нажал плечом на крышку, и та отъехала наконец в сторону. Не мешкая Перваков выскочил наверх, как пробка шампанского. — Вылезайте... Ох, мать твою...

— Выходить по одному, стреляю без предупреждения! — услышал Смольников знакомый голос. Находясь в нижнем ярусе пирамиды, он ничего не видел, но голос мог принадле­жать только одному человеку в мире.

— Миша! Зверев! Здесь Смольников! — натужно прокри­чал он снизу. — Смольников здесь!

Когда его вытянули наверх, он зажмурился от яркого днев­ного света. Открыв глаза, Смольников увидел просторную, шикарно обставленную комнату, диггеров и Зверева с опера­тивниками. Ковер был подвернут в сторону.

— Вот так метро... — протянул он удивленно. — Куда это мы попали? — оглядывался он.

— Квартира Ильи Трифа, — обнимал его Зверев. — При­вет путешественникам.

При таком раскладе диггеры взбодрились, заговорили, заспорили, оглядываясь на Смольникова. Он поднял руку, призывая к тишине. Умолкли все.

— Миша, там внизу убитый охранник Трифа. Сам не иначе как драпанул.

— Драпанул, — подтвердил Зверев. — Мы и не подозре­вали, что в этой его квартире есть подземный ход. Стерегли птичку, а уполз червячок. Охранник скорее всего пришел низом. Велось только наружное наблюдение.

— Теперь ищи-свищи, — поддакнул Перваков. Ему автори­тет не позволил остаться в стороне. — Ушел он в обратную сторону и выбрался у Библиотеки Ленина. А искать библиотеку Ивана Васильевича, по-моему, бесполезно, — заключил он.

— Не все потеряно, столько еще мест надо обследовать, — не сдавался Смольников.

— Нет, Леонид Матвеевич, — твердо возразил Перву­шин. — Она если и находится где-то в переходах, то заму­рована тщательно. Опять же: ход этот рыли при Иване Грозном с одной целью — уносить ценные вещи, а в При­казе Висковатого хранились всякие интересные докумен­ты, а может, и золотишко. Особый этот Приказ был. Опричники Романовых особенно охотились за этими бу­магами. Читал, знаю.

~ Проблематично согласиться, — вмешался Перваков. --- По новой хронологии сын Грозного Дмитрий умер в 1563 году. На царство пришел второй сын Грозного, малолетний Иван, воспитанный под присмотром Романовых. Новый опе­кунский совет оттеснил Адашсва и Глинских, правил узким кругом. Тогда же Романовы и учредили опричнину, развязав террор против боярских родов. Висковатого казнили в 1570-м. Захарьин-Юрьев казнил, он командовал опричниками. Но не расправа с боярами была причиной террора: в 1563 году до Москвы добралось решение Вселенского собора, подтвер­дившего право московских правителей на царский титул. Именно этого дожидались Романовы. Оно развязало им руки, тут они ждать дольше не стали.

— Верно, — подтвердил Смольников. — Адашевых, Ми- лославских, Глинских вешали и четвертовали без числа с согласия Церкви, в этих домах не хотели принимать хрис­тианство.

— Собор о белом клобуке! — перехватил инициативу Перваков. — До этого собора клобук имел право носить только митрополит Новгородский, а с 1567-го и Московский, роль Новгорода принижалась. А в 1567 году непокорный Новго­род разорили начисто. И опять с благословения московской церковной верхушки — митрополит-то был их, из Шуйских! В том же году убили последнего претендента на власть по прямой линии князя Владимира Старицкого из Золотой Орды, а Захарьин-Юрьев казнил прилюдно митрополита Новгород­ского Филиппа и Казанского архиепископа Германа. Вот ка­кие делишки водились за Романовыми, к власти по трупам шли, при них на простой люд хомут надели.

— Я что-то обалдел от всего этого, — подал голос Зверев, — не знаю, но нам со школьной скамьи твердили, что опричнину учредил Иван Грозный. Малюта Скуратов, Грязной...

— Годы другие! — опередил всех с ответом Перваков. — Тут самая вонючая собака зарыта, именно она на совести Романовых. Для чего бойня затеялась? Изводили под корень ордынскую династию, убирали соперников! Разорив Новго­род, они разворошили ордынский улей — те союзниками всегда были у новгородцев. С востока началось сопротивле­ние московской власти. В 1571 году казанцы, крымцы и аст- раханцы вошли в Москву, и царь Иван дал деру. В Лондоне хранится его письмо с просьбой предоставить ему полити­ческое, как говорится, убежище. Царь Иван, но не Грозный подписался. А как навалились казачки, началось известное «Московское дело». Пришла другая опричнина, ребята из древних уважаемых родов, ее и возглавили Скуратов и Гряз­ной. Тогда и покатились головы ненавистных Романовых и иже с ними. А когда Романовы дорвались наконец до власти, они переписали русскую историю, взвалив свои грешки и мерзкие делишки на опричников Ивана Грозного. Понял, малой? — потрепал он по затылку внимательно слушающего Валерку.

— Ничего не понял! — покрутил тот головой. — Кто тог­да правил страной?

— Симеон Бекбулатович! — в три голоса ответили Перва­ков, Смольников и Первушин. — Еще один царь, который правил в годы, приписанные правлению Ивана Грозного.

— Татарин? — осведомился Зверев.

' — Какой там татарин! — возразил Перваков. — Казак! Все мы татары, коли так считать. Был Симеон главой Зем­ской думы и царского происхождения. Романовы трактуют историю, будто Иван Грозный впал в шизофрению и прави­ла за него Рада. Симеону, которого выдают за Грозного, было тогда семьдесят лет, и на портрете якобы Ивана Грозного старый мужик изображен, а Грозный-то был тогда молодой! Так и пишут, будто бы он одряхлел в одночасье, ему врачей специально подыскивали в заморских странах.

— И царевича Иван Грозный не убивал, — дополнил Смольников. — Документы тех лет доказывают.

— Ой, ребята, всю историю вы с ног на голову постави­ли, — ухмылялся Зверев.

— А думаешь, Борька-алкаш, став царем, не переписы­вал бы историю? Ради Лени Брежнева весь путь 18-й армии переписали. Цари любят из себя героев и праведников кор­чить, а на самом деле засранцы не приведи господи! — вме­шался острый язык Первакова.

— Тогда кем был Борис Годунов? — спросил Валерка.

— Царем был, — ответил Смольников. — Понимаешь ли, были две правящие династии: одна велась от Ивана Четвер­того, другая — старая ордынская от Симеона. Его сын Федор правил и внук Борис Федорович с фамилией по матери Го­дунов. Вполне законный царь, которого Романовы тужились выдать за пришлого человека.

— Чем это доказано? — не верил запутавшийся от потока противоречивой информации Зверев. — Существуют подлин­ные документы, которые незаконность его правления дока­зывают.

— Очень просто, Миша, — объяснял Смольников. — Исто­рию и документы эти составили Романовы, чтобы доказать за­конность своего пиратства. Однако существуют и другие документы, которые переписать они не могли. Иностранные. По донесениям послов из Москвы, купцов, путешественни­ков, Борис Годунов продолжил преследование Романовых, обвинил их в государственной измене, разгромил партию Ро­мановых — Захарьиных в Думе. Вот всех собак они и повесили на Годунова, а себя изобразили борцами за свободу и справед­ливость, мучениками за святую Русь. Враки!

— А как же Пушкин со своим «Борисом Годуновым»? — не терпелось Валерке.

— Он, дорогой мой юный друг, жил в эпоху Романовых, а против ветра нб плюют, — пояснил Перваков, а Смольни­ков добавил:

— Пушкин переписал трагедию заново по личному и тай­ному распоряжению государя императора. Будучи большим хулиганом во всем, Пушкин противиться не стал. Но между строк читается очень многое, не высказанное открыто. С ца­рями не забалуешь.

От заинтересованной беседы всех оторвал писк мобиль­ной рации в кармане Зверева. Умолкли. По лицу Михаила читалось: он получил разнос от начальства. Отвечал одно­сложно.

— Кто? — дождался окончания разговора Смольников.

— Святослав, — уныло ответил Михаил. — За Трифа раз­нос... Так, ребята, закончим. Двоим забрать труп в подзем­ном ходе, и к себе. Вы с нами уходите? — обратился он к диггерам.

— Нет, прежним путем, — ответил Первушин. — А вы, Леонид Матвеевич?

— Я с ребятами, — не хотелось Смольникову снова блуж­дать в сырости подземелья. — Да и время к ночи идет, — оправдывался он, хотя было около семи часов вечера...

«День кончался трудно. Тягостный от неведения и сума­тошный от смеси многих событий. В слюдяном оконце се­ней полоскались отблески московских пожаров...» — литературной фразой думал Смольников, выстраивая впечат­ления от подземного похода в рассказ. Он обязательно хотел написать о далеких временах, подлинно и серьезно.

Действительно, день был трудным и Москва горела. Жгли усадьбы Глинских, Годуновых, Милославских, тех, кто был оплотом царя Ивана Васильевича. Недавно отстроенным, им не довелось надолго пережить своих хозяев.

Иван Висковатый дожидаться не стал, когда в двери При­каза вломятся опричники. Его не пощадят. Велел двум дья­кам готовить книги и рукописи в дорогу, спускаться в подземелье. При себе оставил незаконченную рукопись, за­сунул ее под нижнюю рубаху, покрепче затянув пояс.

Спускался последним. Покряхтывали под тяжестью сун­дука дьяки, пламя свечи плавало восковыми слезами в руке Висковатого, фитилек валился на сторону.

Тимоня и Векша дожидались его, пока он опустит крыш­ку лаза. Пропустили вперед. Молчали.

Этот лаз начинали тайно рыть по приказу Ивана Василь­евича, закончили с год назад, тотчас отправив копателей в Родню под Псковом, подальше от глаз Шуйских.

«Вот и пригодился ход, — невесело думал Висковатый, тяжело ступая по мощенному камнем полу. — И сколько еще надобиться будет...»

Он присягал царю Ивану спасти в худой час древнейшие книги, летописи Рюриковичей, разрядные книги. Скоро при­шел неровный час. Всего не захватишь, а унесенное еще до­нести надо...

— Стой, Тимоня, — сказал, тяжело дыша, грузный Вис­коватый. — Стой здесь.

Когда копали ход, измыслил он тайники закошелить. Перед одним остановились сейчас.

— Подымай камень, — носком узорочьего сапога указал боярин. — Нож возьми, я присвечу...

Тимоня, орудуя казачьим широким ножом, выдрал ка­мень из гнезда. Векша помогал. В нишу под ним уложили половину груза из сундука. Самое ценное понесли дальше.

За поворотом хода остановились снова. Почему ровный ход завернули — камень небесный лежал здесь испокон веку, черный и зловещий, каленый топор от него тупился с перво­го удара...

— Здесь, — сказал он, дождавшись дьяков. — Вот она...

Ниша покоилась в стене, и камень, закрывающий нишу, добыли сразу. Пожалел Висковатый, не вошли все книги. И о другом пожалел, неладно стал камень на место, щель видится.

У выходного лаза он подсвечивал себе долго, искал одно­му ему ведомое. Передал свечу Векше и нагнулся низко.

— Подсвети сюда. Кольцо тута...

Он нашарил кольцо, потянул с кряхтением... Ойкнул Ти- моня, свеча выпала из рук Векши, свалился Висковатый — так быстро случилась неожиданная встреча: из боковых ниш вы­ступили четверо в сутанах, с капюшонами на головах, хрястну­ли дубины, ломая шейные позвонки пришедших.

— Здеся-таки, — донеслось злорадное из-под одного ка­пюшона. — Висковатого наверх, дьяков добить и замуровать в ниши. А что до этого упрятали, мне доставить.

Каменная плита медленно опустилась под тяжестью про­тивовеса, пахнуло сыростью снаружи...

Смольников прибыл в Ясенево, a em друзья-диггеры толь­ко-только добрались до каменной двери с противовесом.

— Выходим, — скомандовал Первушин. — Завтра вер­немся. Валерка, пометь кладку. Нелепая она какая-то, надо будет присмотреться завтра.

Валерка послушно присел у чуть задранного камня, по­мечая в блокноте с маршрутом нужное место, остальные ушли вперед, когда дробно замолотили несколько автоматных ство­лов. Вскрикнул Перваков, застонал Первушин. Валерка со­рвал с каски фонарик и сжал его на груди. Ему показалось, что он уже никогда не поднимется с корточек.

— Выходи, сучонок! Застрял? — услышал он зычный ок­рик и рванулся, выпрямляясь на бегу, в обратную сторону.

Пули вжикали по камням стен, сердце рвалось, опережая ноги. Подняться сил не хватало, но надо, надо! Собравшись для рывка, подтянул ноги, как в низком старте. Спаситель­ный поворот рядом...

Кривая пуля рикошетом от каменной кладки ужалила в шею, он снова упал, зажимая перебитую вену, дико сохло во рту, надвигались потемки.

— Добей, — сказал кто-то над ним.

Расширенными глазами видел Валерка черный капюшон,

который склонился к нему, и блеснувший нож.

3-12

На вороном жеребце, картинно подбочснясь, в Москву въезжал тушинский победитель, воевода Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Скоморохи дудели в дудки, трещали пи- щальники, визжали рогожные девки, шумели хлопцы, отпу­щенные поглазеть на рязанскую дружину по случаю празднества. Дружина входила под изукрашенную арку на тверском спуске.

Было с чего праздновать: князь Скопин-Шуйский изгнал из Тушина «невсамодельного царя» Дмитрия, тем кончалась смута, изнурявшая народ. Бояре на радостях выкатили на ули­цу пиво и меды в бочках, щедро поили водкой и винищем — разливанное море пенилось и бурлило, гуляй, народ, не поми­най лихом, вот они, победители наглого самозванца! Михаил Васильевич, молодой и пригожий, ощущал на себе ликование, словно в солнечных лучах купался, отчего и молодел.

Полюбили его московиты!

Разухабистая девка кинулась к нему сквозь заслон рынд с распахнутыми руками, кокошник набок свалился.

— Люб ты, князюшко! — возопила она.

Жеребец всхрапнул, князь свесился с седла, сгреб одной рукой девку и поцеловал взасос. Только и успел заметить выгнутые, крашенные сурьмой брови и ошалевшие от при­валившего счастья глаза.

— И ты ништо, — опустил ее на землю Скопин-Шуйский.

Опустил и забыл разом. Соболью шапку набок сбил, опять

картинно подбоченился и перехватил злой взгляд сидящего прямо на земле нищего в веригах.

— Чего осмуренный? — подмигнул ему князь улыбчиво и по-доброму. — Радуйся, дедка!

— Дуракам праздник, — ощерился нищий и, толкнув­шись руками, быстро убрался за спины гомонящей толпы. Рынды не заметили старика, крамольных слов не услышали, а они довольного князя по сердцу не корябнули. Вороной жеребец перебирал заученно красивыми ногами по проходу к Боровицким воротам.

— Ишь какой картинный! Красавец у тебя племяш, — скосился на стоящего рядом боярина Федора Шуйского дум­ный Михаил Романов. Встречающие бояре полукругом сто­яли на въезде.

— Ништо, — польстило Шуйскому. Бороду огладил и голову задрал повыше.

— А в Кремль прет, — подтолкнул его в бок думный.

— Ку-у-да ему, — процедил Шуйский, но подначка заела.

Призвал он своего племянника с Рязанщины два года

как. Считал деревенщиной неумытой, а тот обтесался быст­ро, в ратном деле толк поимел и в воеводы вышел за полго­да. Бабам нравился, на пиру не хмелел. Теперь вот славу за хвост поймал, возгордится теперь...

Сам он, боярин Федор Шуйский, дальней родне выделил уезд Скопин, откуда черпал себе помощников верных и дру­жинников. Чего уж там. А обидно.

Коварный хитрец Михаил Романов поглядывал на Шуй­ского с прищуром и считывал утаенные мысли с лица Шуй­ского.

— Куды ему, — зло процедил Шуйский, изготовившись к парадной встрече дружины.

Романов тож недолго упивался расстроенным видом боя­рина, больше заноза беспокоила своя — как бы дружинники пришлые не учинили разор в сердцах московитов, как слу­чилось то, когда повесили на Спасских воротах «воренка», сына ненавистного Лжедмитрия. Не поверил тогда люд Ро­мановым: заезжие новгородцы смуту подняли, законного, мол, наследника убили и незаконно потому избрание бояри­на Михаила Романова на трон. Поляки по всей Европе рас­сылали «прелестные письма», где называли царя Михаила Федоровича вождем Федоровичем, великим князем — и толь­ко. Ненастоящим то есть. Пришлось уступить Шуйским, вен­чать на царство Василия из Шуйских, зато патриарший сан достался Федору Романову. Пока еще разжуют Шуйские, в какую фигу выйдет им патриаршая митра на голове Романо­ва... Не видать им оттого царского престола во веки веков.

Дорогим и желанным гостем встречали воеводу Скопи- на-Шуйского, а многим виделось — хозяин едет. Умен и ве­сел, силен и ласков — такого бы царя! — перешептывались меж собой Глинские, Морозовы, обиженные Захарьиными, Шуйскими, Романовыми. Неладно с нынешним царем и с изгнанным неладно. А — ладно! Слава победителю!

Москва веселилась на славу.

Дубовые столы в царских палатах уставлены снедью гус­то, вином обносят постоянно, ковши и кубки в руках гостей, воевода Михаил Васильевич рядом с государем, который лас­ково принимает его и шепчет на ухо веселые слова.

Заерзал на своей скамье боярин Михаил Романов: очень близко подпустили к трону молодца, негоже Шуйских с Шуйскими усаживать, иначе псу под хвост такая долгая и кропотливая работа, уплывет царство из рук...

Качнулся к соседу, боярину Федору Шуйскому, и спро­сил сладчайшим голосом:

— А что, Федор свет Васильевич, кронсцкие земли отпи- шут-то к монастырям? Государь так решил.

Хлестко получилось. Запыхтел обиженно Шуйский, зано­зил его Романов. Земли эти почти как ему принадлежат, а пат­риарх Филарет глаз на них положил.

Переборол себя Шуйский, со вздохом ответил, лица не по­воротив к Романову:

— Что ж делать-то? Значит, отпишут, — пробубнил он, за­мочив бороду в мальвазии, до которой шибко охоч был.

— А вот как нет? — намекал Романов.

— Нет так нет, — соображал Шуйский. — Говори, коль нет.

—- А сдюжишь?

— Крест кладу.

— А как вот, ежели племянничек твой глаз на твою жен­ку положил?

-— Не замай! — сверкнул глазом Шуйский. Еще одну за­нозу всадил в него Федор Романов.

Год назад укрывал он от поляков Дмитрия в деревеньке своей Морщихино и этого Романова приютил с домочадца­ми, а сам он, как перст, сенных девок в Морщихино не за­хватил и маялся по мужскому делу и женат не был. Подглядел в бане постельничную Ирину Романову и стомился. Будто зуд в голову ударил, только овладел Ириной прямо в баньке и зад о раскаленный камень ожег. И не разговелся толком. Но смутила его постельничная крепко: телом сбитна, рас­пущенная коса до полу, бедра с наплывом и груди-розовые. Снова решил пристроиться где, как зад заживет. Туда-сюда, с месяц прошло, Михаил Романов ответа с него потребовал — забрюхатела девка. Вот те на! — одурел Федор, девка-то срод- ственница самого Филарета! На Раменья окрутили. А тогда и выяснилось: ничего он не порушил тогда в баньке, стало быть, никакой беременности нет. Только стал он у Романовых вроде потешного, бесприданницу за боярина выдали. Ели, пили, отсиживались в смуту, еще и негожий товар сплавили. Впро­чем... девка хороша, слов нет, но кочевряжится: то голова болит, то от него чесночищсм несет. Складно породнился с Романовыми на их потеху. Сразу норов Ирина в замужестве показала... А слухи ходят, будто с воеводой Никитой Захарь­иным до него путалась и с братом его, вроде и нонешний победитель уже побывал... Ох, Господи...

Обидно боярину.

, — Да не серчай, сродственник! — толкнул в бок Рома­нов. — К делу я говорю, — придвинулся ближе.

— Какое такое дело? — насторожился Шуйский. В зас­тольном гомоне ухо навострил, чтобы заветного не упустить.

— Шепну я Филарету, чтоб не забижал тебя, чтоб кро- нецкие земли тебе отошли. Смекаешь?

И пополз через скамью на свежий воздух выйти.

— Постой! — задержал его Шуйский. — Что надобно тебе?

— Да ничего! — отмахнулся Романов. — К ночи пошли Ирину изголовье победителю поправить. Только и всего.

Романов ушел, а Шуйский затылок почесал. Вон как с племяшом складывается, близко к государю сел. Может, в девках он толку не нажил, а сильную птицу в полете узнает.

И пополз через лавку следом за Романовым, чтобы наказ челядинцу дать незамедлительный.

Романов оказался прытче, самолично в хоромы Шуйских отправился Ирину уговорить...

К концу пира думный Федор Романов вернулся, на вое­воду глазом победителя поблескивает, а тому и дела нет до сидящих за нижним столом. С государем одесную сидит, пьян и весел, молод и до утех охоч.

От стольного пира через Спасские ворота разъезжались, но государь воеводу не отпустил, велел стелить ему в Крас­ном тереме и всякие заботы победителю соблюдать.

До терема воеводу сопровождали царские рынды, на кры­лечке поклонились и выжидали воеводского слова.

— Дыхнуть надо, — молвил Скопин-Шуйский и отпус­тил охранников. Сам за терем свернул по малой нужде. На ногах держался ровно, будто и не пил наравне с любым под­носящим.

— Оборотись, княже, — услышал он за спиной. Голову поворотил и за меч схватился.

— Не надо, княже, я с миром. Мир тебе.

— Кто будешь? — не отпускал рукоять меча воевода.

Стоял перед ним прежний нищий, что на въезде встренул-

ся. Только не ущербен, как показалось тогда, а справен телом и ликом умен, что различил воевода в свете полной луны.

— Странник я. Пармен. Слово принес тебе. Позволь мол­вить. Только не здесь.

— Тут говори, — настаивал воевода и голос возвысил.

— Ушей много. Давай в нижнюю светелку зайдем, там и молвить буду, — не испугавшись воеводского гнева, сказал пришелец и пошел вперед, закутавшись в монаший плащ до бровей.

За ним воевода вошел в нижнюю боковушку. Сенные девки им отворяли, согнулись в поклоне, так ничего и не понявши.

В оконце луна, за столом странник, напротив воевода присел. Необычный гость и взор трезвит напрочь.

— Сказывай...

— Тогда слушай и ответствуй, — молвил странник, и во­евода безропотно подчинился.

— Ведомо ли тебе, что из Тушина ты законного царя изгнал?

— Ведомо, — не спуская глаз со странника, ответил воевода.

— Зачем же понужал его?

— А он смуту новую начнет сеять и Шуйских под корень изведет, не помилует.

— Кто сказал тебе это?

— Сам понимаю. На русской земле давно пора наводить порядок. Хватит смут. Недород, бескормица, бабы детей без кожи рожают, болезни тож.

-Ас Романовыми и Шуйскими они враз выздоровят?

— Истинно! За Рюриковичами корня не осталось, весь со­шел на нет, а Романовы, Захарьины и Шуйские в гору идут, — умно складывал разговор воевода Скопин-Шуйский.

— И это у нынешнего царя корень?

— Временный он, моя очередь, — с надменной уверен­ностью отвечал воевода Михаил.

Странник помрачнел.

х — Эх, княже! Таких к власти не подпускают.

— Сам выйду! И кто ты таков будешь, поучать меня?

— Ужель не понял? — хмуро усмехнулся странник. — Знать, не случайно. Что новым родом царуют, здесь ты прав. Токмо у тебя, окромя меча, ничего нет. Я оборонить хочу, такая у меня корысть. Неладная ночь эта, полнолуние, тем­ные силы вышли. Переживешь эту ночь, быть тебе царем, а поддашься искусу — смерть. И не о себе думай, княже: Русь может другой дорогой пойти, на многие годы по бездоро­жью, и под чужой рукой, и по чужим знакам. Об этом думай, о потомках.

На миг призадумался воевода, взвешивая слова странни­ка. Есть в них зерно, волхвы похожее предсказывали, да кто его сейчас сломить может?

— Учту, дядя, — ответил он размеренно. — А знак пока­жи, твоих слов праведность.

— Мир тебе, — молвил странник, поднялся и ушел сквозь стену, будто дым испарился.

Воевода подождал с минуту, протер глаза. Привиделось?

Нет, не привиделось: слова запали в душу. Ночь пере­жить — много ли ума надо?

Пред ним, выходящим из светелки, сенные девки согну­лись в поклоне. Под сарафанами округлились справные, ли­тые задницы, хмыкнул воевода и пошел наверх в опочивальню.

Застать наверху особую соблазнительницу он не чаял. Выпрямилась та, и обомлел воевода.

— Зазнобушка моя!

-- Будь здрав, княже, любимый мой! — сияла Ирина одним лицом. — Вырвалась вот от постылого, к тебе прибежала.

И так она поспешно сказала это, что засомневался вое­вода, слова Пармена вспомнились отчетливо — ночь пере­жить, искусу не поддаться. Подобрался он. От хитроватого дядьки его Ирине на ночь не сбежать, не то здесь... Зашеве­лились Романовы, смекнули, чем его достать. Неравнодушен он к прелестям Ирины, да не того он замеса. А что Ирина отвергала его долго, сейчас прямо должок ей и отдаст...

— Любить собралась жарко? — сделал свой голос подат­ливым Михаил.

— И крепко. Дай обуву сниму...

Он позволил ей стянуть сапоги. В прорезь рубашки ви­дел ее сочные груди. Хороша, стерва, желанна до боли!

— Ложись, любимый, ненькать стану...

— И мужа своего, боярина, не испугалась?

— Что ж ты такое спрашиваешь? Только ты свет в окошке!

— Ну так... —- прикинулся соловым Михаил. — А кликни сюда девок, смотр вам устрою.

— Как пожелаешь, княже! — словно обрадовалась Ирина и крикнула вниз сенным подняться.

Шестеро девок заскакали наверх по ступеням, в опочи­вальню вплыли лебедушками, стали вдоль стены и ждут.

— Сарафаны долой, князь смотр чинить будет. И ты с ними...

— И я с ними, — чувственно прошептала Ирина и пер­вой сбросила сарафан, через голову стянула ночную рубаху. Косу расплела в мгновенье, стоит горделиво, глаза сияют — хороша! Кто другой сравнится?

Воевода оглядел всех смешливым прищуром. Без изъяна девки, в царских палатах ущербных не держат, каждая по- своему заманчива, а одна сбоку —- талия осиная, а бедра кру­ты и взгляд неземной свежести...

— Вот ты и останешься, — переборол себя воевода. — Остальные прочь.

Ирина виду не подала. Шустрее других наготу прикрыла.

— Рада твоему выбору, княже. Не осрамил мужнюю жену, спасибо. Марфуша, поднеси морсику князю из лафитничка, чтоб так притомил тебя, будто я сама с ним...

«Ох, стерва, — усмехнулся воевода, принимая от избран­ницы кубок. — И здесь первая, и здесь хороша! Вот кого в царицы возьму, отниму и не пожалею!»

Тишина обступала его постепенно, свет лампадки исто­чался, он обмякал среди блаженной спелости ласковой ночи.

«Бойся красавиц, княже...»

— Тишка! — встрепенулся Судских, вскочил на постели. Ирина подле, высокий стакан в руке...

«Не уберегся князь Михаил, не уберегли...»

— Что с тобой, Игорек? Привиделось? — спросила Ирина, придерживая полы халата свободной рукой. Только не Ири­на — Любаша перед ним. — Еще рано, успокойся, поспи.

— А ты почему не спишь? — осязал реальность и сон Судских, увязывая воедино.

— Попить встала. Хочешь морсу? Сама варила.

Заломило в висках. Стерва...

— Нет, пей сама, — деланно зевнул Судских, но в под­корку к ней проник: пей, пей, пей...

— Ну и ладно, — сказала она и отпила полстакана. Реши­тельно сбросила халат. — Только шестой час... — И прижа­лась к нему.

Превозмогая желание, Судских аккуратно отстранился. Чтобы не обидеть Любашу, сказал, поднося часы к глазам:

— Увы, милая, вставать пора. Мне сегодня ни свет ни заря.

Уже в машине он размышлял сосредоточенно — что это

было? «Волга» неслась по пустынным в этот ранний час ули­цам, сердце билось неуравновешенно, словно за него, за во­еводу Скопина-Шуйского, а Тишка-ангел отсутствовал. А до чего погано на душе за воровскую отлучку из дому!

«Не казнись! — велел он себе. — Невелико преступление».

В столь ранний час его в Ясенево не ждали, хотя води­тель сообщил с трассы о маршруте.

Первыми от дежурного посыпались неприятные сообще­ния: группу диггеров, с кем совершал путешествие Смольни­ков, расстреляли в подземелье неизвестные; нападение на квартиру Ильи Трифа — жертв нет, только перестрелка, ма­шину, увезшую боевиков, задержали, но никого не взяли.

— Растворились? — насупился Судских.

— Ушли через подземный стояк.

Подземные передряги активно выходили наружу, все чаще о них поминали газеты, и события к подземельям притягива­лись нешуточные. Получалось, будто оттуда контролирова­лась жизнь наружная, там находили трупы известных стране людей. Даже Сталину не удалось навести в нижнем городе порядок, и явно не криминальные личности орудовали там, а вторая, тайная власть. Но кто это? Какие силы вновь раз­вязывали смуту?

— Бехтеренко в курсе? — спросил Судских.

— Да. Он ночует в Управлении. По его просьбе, Игорь Петрович, вас беспокоить не стали.

Корябнули угрызения совести.

— Плохие новости все?

— От Бурмистрова сообщение: знакомство состоялось.

«Хоть какой-то просвет», — подумал Судских и сказал:

— Проснется Бехтеренко, дайте ему знать, что я на месте.

— И я на месте, — входя в кабинет Судских, сказал Бех­теренко. — Доброе утро.

В одной руке он держал полиэтиленовую папку с бумага­ми, в другой две дискеты.

— Доброе, — ответил Судских и показал на папку в руках Бехтеренко. — С чем пожаловал?

— Трофеи с квартиры Сунгоркина. Гриша Лаптев изрядно попотел и нашел массу любопытных штучек. Вызвать его?

Судских кивнул, а Бехтеренко подсел к монитору.

—- Без Лаптева? — не понял действий Бехтеренко Судских.

— А мы с ним через Интернет свяжемся. Что надо, он подскажет, — ответил Бехтеренко и, как заправский опера­тор, защелкал клавишами.

«Надо же, — позавидовал Судских. — С год назад компь­ютера боялся как черт ладана...»

— Вот, Игорь Петрович, — кивнул на экран Бехтеренко. — Схема построения организации «Вечные братья».

Справа в углу экрана мерцал голубой треугольник, со­единенный линиями от вершин с маленьким в левом углу. Возле каждой вершины стояла строчка пятизначных цифр.

— А здесь подтекст. — Бехтеренко нажал клавишу, и кар­тинку заменили густые ряды шестизначных цифр по три в строчке. — Списки рядовых членов.

— И какие лица за цифрами?

— Лаптев обещал к обеду дать полную расшифровку. Среди уже расшифрованных большие люди, неизвестных практически нет. Со всеми адресами и досье.

— Так просто? — засомневался Судских.

— Лаптев грозился, — пожал плечами Бехтеренко.

— Не верится, — в задумчивости поджал губы Судских. — У какого-то Сунгоркина в доме хранятся важные документы.

— С тройной защитой, — напомнил Бехтеренко.

— Все равно не верю.

— Подождем, Игорь Петрович. Нам не впервой ходить в обход.

— Так и есть, — закивал Судских. — Боевики без зазрения совести орудуют на земле и под землей, а сверхважные доку­менты. падают к нам с неба. Где логика? Сунгоркин — глава организации? Этот засранец-недоучка?

— Игорь Петрович, — собрался возражать объективно Бехтеренко. — У масонов на первом месте не умственные способности и заслуги, а происхождение. Вполне возможно, J у Сунгоркина род прослеживается до двенадцатого колена.

— Проверяли, — отмахнулся Судских. — Чистоты рода никакой. Есть русские, англосаксы, даже один араб зате­сался, и ни одного чистокровного еврея. Попомни мое сло­во, блажь это, нам дезу подбрасывают для раскрутки очередной смуты.

— Посмотрим, — упрямо стоял на своем Бехтеренко.

— Чем еще богат?

— С вами желает встретиться тет-а-тет японский сейсмо­лог Хироси Тамура. В Японии он очень известная личность, а в мире, благодаря капиталам папаши, тоже.

— Он здесь?

— Будет, как только место встречи и время согласуем.

— А почему он пожелал встретиться именно со мной? — Новая нестыковка с логикой удивляла Судских.

— Он принимал участие в экспедиции на Курилы после землетрясения на Итурупе два года назад. Тогда появился первый сигнал о желании Тамуры встретиться с первым ли­цом УСИ. Когда наш нынешний президент посетил Япо­нию, Тамура умудрился пробиться к нему и повторил просьбу. От помощника президента просьбу передали нам. Это Вере- меев, наш бывший работник.

— А Воливач об этом знает?

— В курсе. Молчит, но досье японского ученого пришло ко мне от первого зама Воливача Лемтюгова. Известность Тамуры общепризнанна, ничего особенного за ним не води­лось. Единственная деталь, на что не обращали внимания, — он сын известного магната. Его компания в числе первых мировых заправил финансами. Такие работают неприметно и почти независимо от потрясений на биржах. Они сами про­гнозируют их и устраивают.

— Будем встречаться, — заинтересовался Судских. — Как, скажем, на той неделе в субботу?

— Дадим знать, — кивнул Бехтеренко.

— Японец японцем, а как там наш Гуртовой? — пере­ключился Судских на другую интересную тему.

— Без предъявления обвинений можем продержать еще сутки. Его причастность к «Вечным братьям» не установле­на, — отвечал Бехтеренко. — Обработку прошел спокойно. Пугачеву выдержал, Горбачева снес, Крылова-Остапа смот­рел вообще внимательно. Документальный фильм о масонах смотрел с повышенным интересом. Только фильмы о тара­канах и крысах ему были противны.

— Ладно, — усмехнулся Судских. — Сегодня я пообща­юсь с ним. А крутните ему... — на секунду задумался он, — про Александра Невского. В десять утра я с ним пообщаюсь.

«Расколется Гуртовой, — размышлял Судских, — дело наполовину решенное. Только чего вдруг он станет давать показания? Независим, нигде не наследил, у прежних влас­тей был в чести, а что сплошь и рядом обвиняют Гуртового в тяжких грехах, доказательств нет. Вор, а не пойман, значит, пахан. Спецы в таких передрягах выводят на мелкую сошку, на том и кончается ниточка».

— Игорь Петрович, —- напомнил о себе Бехтеренко. — Есть одна зацепка на Гуртового, вчера получили. Крепенькая.

— Выкладывай, — оживился Судских.

— В юности он уклонялся от лечения сифилиса.

— Святослав Павлович, — развел руками Судских, — мы не вендиспансер. И не милиция.

— Однако по заявлению гражданки Свирской он привле­кался к судебной ответственности. С тех пор прошло двад­цать лет, дело не закрыто.

— Нам это ровным счетом ничего не даст и с моральной точки зрения не йристало заниматься такими делишками.

— А моральный фактор? — не сдавался Бехтеренко. — Гуртовой явно скрывает этот факт своей биографии и явно не хочет, чтобы о нем узнали.

«А ведь он прав, — смотрел на Бехтеренко Судских. — В случае с Гуртовым все средства хороши. Главное — выма­нить его из безопасной норки».

— А он-то вылечился? — уже по-другому спрашивал Суд­ских, факт раскручивался в долгую линию.

— Залечился, — поправил Бехтеренко. — Заработал им­потенцию от самодеятельности и хронический диабет в тяж­кой форме.

— Послушаю тебя, Святослав Павлович, — согласился Судских. — Не крутите ему «Александра Невского». Сей­час освежусь и прямо к нему пойду. Давай справки, про­смотрю...

Через полчаса он предстал перед Гуртовым на пороге его одиночки.

— Доброе утро, Леонид Олегович, — сказал он приветли­во, — Как самочувствие? Уколы вам вовремя делают?

— Вовремя, спасибо, — ответил Гуртовой сдержанно. — Через сутки заканчивается срок моего превентивного задер­жания, тогда и поговорим о моем самочувствии. Из другой страны. И все, что о вас и новой власти думаю.

— Тогда будем прощаться, — беспечно ответил Судских. — Дебет-кредит подобьем, и до свидания.

— Чего вы добиваетесь, Игорь Петрович? — с явным презрением спросил Гуртовой. — Да, в стране действует крупная масонская организация. Да, я один из ее иерар­хов, но это ровным счетом ничего не значит и ничего вам не даст. Я под защитой других законов, и любое беззако­ние по отношению ко мне вызовет крупный мировой скан­дал. Хотите своих звездочек лишиться? Доводилось и не таких тузов убирать с пути.

«А нервничает, однако», — пропустил последнее замеча­ние мимо ушей Судских.

— Хотите расскажу, где вы провели эту ночь?

«Это выходит за рамки моветона», — подумал Судских, но ничем не выдал волнения.

•— Леонид Олегович, я позволил оставить вам приемник, но где я ночую, это мое личное дело. Не стану же я сейчас вам выговаривать, где в свое время ночевали вы?

«Попал в точку!» — отметил Судских по глазам Гуртового.

— А наглеть вам не советую, — продолжал он* — Я поста­вил целью жизни искоренение масонов в России, а потом и везде, и помешать мне никто не сможет. Я тоже другим зако­нам подчиняюсь, и в большей степени неприкасаемым, чем вы. Слуга сатаны и божий наместник — разница есть?

— Есть, Игорь Петрович, — без тени замешательства со­гласился Гуртовой. — И каждый из нас готов идти до конца. Вы потому, что вас нет, я потому, что обречен.

«А это он мне всадил увесистую порцию дроби», — отме­тил попадание Судских.

— Вы не учли, — ответил Судских, — что за нами обоими стоят и силы, и люди. Наша тайная война не такая уж тай­ная. Вы — тараканы, и здесь вас будут травить безжалостно.

— Не разбрасывайте хлеб, не будет и тараканов, — резон­но возразил Гуртовой. — Вы антисемит, Игорь Петрович.

— Никогда не был, — поморщился Судских. — Россия велика, места всем хватает, а заразу разносить под видом блага никто вам не позволит. Иммунитет у россиян после стольких лет крепостного права.

— А не вы ли ошибаетесь, принимая благо за зло? Вы думаете, ваш президент, — подчеркнул он, — лучше нашего. Наш собрал вокруг себя санитаров, тех, кто Россию раз и навсегда освободит от догм, кто выведет из ее организма вред­ный микроб панславизма, и станет она здоровой, нормаль­ной сестрой других стран без мании величия. Ну скажите, не^ шизофрения ли дать ворам царствовать, а честным и поря­дочным людям сузить мир до тюремной решетки?

— А что же вы в сочетание честные и порядочные не поставили — банкиры? Ухо режет? Согласны со мной, не бывает честных банкиров? Вот вы и подменили добро на зло Вся финансовая верхушка ходит проторенными дорожками, живет заложниками масонской пирамиды, выколачивает для нее средства, ничего не давая взамен, кроме иллюзий. Наш президент сделал неожиданный шаг, но не опрометчивый, привлекая воров в законе к легальной работе. Прежние рос­сийские банкиры в экономику не вкладывали, а, оплачивая ходовой товар — лес, металл, нефть, — получали на той сто­роне свою долю в твердой валюте, там же ее оставляя. Воры остаются ворами, их связи с преступным миром ничуть не слабее масонских. Только масон неподсуден за свои делиш­ки, а вор еще как. Надо пересажать, всегда повод найдется. Ворам в законе было заявлено открыто: прибыль вкладывать в производство, и монополии вывели из-под контроля ва­ших собратьев. Воровать честным банкирам стало нечего, а бесчестным ворам пришлось жить честно. Масонам прежние грешки — заслуга, для вора — беда. Поэтому лучше не зате­вать разговор о добре и зле, мы ничего друг другу не дока­жем, у нас воззрения разные и не тот ранг. Лучше расскажите о дискетах Сунгоркина.

— Список масонской организации в России, — честно ответил Гуртовой. Он не был напуган тирадой Судских. Он был обычно разумен: Судских все равно докопается. — Трид­цать тысяч посвященных, не считая рядовых членов и боеви­ков. Я не боюсь открывать вам тайны, а вам пора бы ужаснуться. Вы считаете, Ельцин не хотел добра России?

Хотел, но ужаснулся, когда узнал, кто его окружает. Едва вы обнародуете сведения, страна останется без руля и без вет­рил. Начнете репрессии, сотворите новый Октябрьский пе­реворот. Убытки ощутимы для вас: коммуняки по-прежнему вирус России.

«Красиво убеждает, — оценил Судских. — Кто б послу­шал...»

— На них есть противоядие, Леонид Олегович. Мы не коммуняк искореняли, а корни их гнусного дела, не масо­нов, а зловредную пирамиду. Во-первых, восстановим хро­нологию русской истории. Во-вторых, даем возможность подняться казакам, и наконец, наша выживаемость крепче вашей. Это вас и бесит.

— Бесит, Игорь Петрович. Особенно казаки, — опять откровенно ответил Гуртовой. — Но другого пути нет. Вы тараканов уничтожаете, мы стригунков. Вы правы, нам те-

^ рять нечего, вам тоже. Мы были обречены с самого начала, но как нам отступать, если мы проросли в организм, искоре­нить нас можно только с живым телом. А это смерть орга­низма. У вас есть рецепт безболезненной операции?

— Есть, — улыбнулся Судских. — Ваш же способ выжи­вания. Знаете, как мой товарищ по другой жизни лечил ра­ковых больных? Он не резал по живому, не облучал радиацией, он дал организму иммунитет. В древних книгах это средство описано. Вы не случайно так стараетесь, чтобы эти книги не попали в наши руки.

— Вам никогда их не найти. В подземельях их нет, они исчезли оттуда в семнадцатом веке, — глухо сказал Гуртовой.

— Время есть, — без трагедии произнес Судских. —- Их можно восстановить. При нынешней возможности прони­кать в виртуальные миры труд не тяжкий. И вы знаете, что в начале нового века эта задача будет решена. Поэтому вам так хотелось завершить ее к началу третьего тысячелетия. Не получилось ведь с операцией «Отрасль»?

— Знаю, Игорь Петрович. — И Гуртовой ответил без тра­гедии: — Вы побеждаете. Но несмотря на патетику, мы все живем ближними чувствами, и меня лично дальние горизон­ты не манят.

— А хотите, Леонид Олегович, излечиться от недуга? Я серьезно спрашиваю о вашей телесной хвори.

— Это невозможно, — вздохнул Гуртовой. — Денег — вагон, власти — эшелон, а здоровья не купишь.

— Я поклянусь вам, — испытующе смотрел на него Суд­ских.

— Слишком дорогая цена.

— За жизнь? Не противоречьте себе. Я на примере хочу вам показать, что добро сильнее зла. Хотите?

— Хочу, — после долгой паузы ответил Гуртовой.

— Но ваши тайны зла станут моим трофеем.

— Согласен, — выдохнул Гуртовой.

Судских смерил его долгим взглядом и сказал:

— Я освобождаю вас от клятвы. Излечение ваше состоит­ся в следующее полное безлуние. Из-под стражи освобож­даю тоже. Оставьте лишь залог вашей будущей исповеди...

Через полчаса дежурный сообщил:

— Гуртовой покинул управление. Оставил записку.

— Записку? Принесите.

Когда он развернул клочок бумаги, ничего там не обна­ружил. Повертел, хотел выбросить, но стали проступать бук­вы текста:

«Игорь Петрович, возьмите послание в камере под нож­кой стола. Л.Г.»

Сходил вниз. Разве есть другой вариант?

Под ножкой стола еще один клочок бумаги с проявив­шейся фразой. Симпатические чернила: _

«Игорь Петрович, извините за предусмотрительность. В щели крышки стола послание. Опустите бумагу в чай. Наде­юсь на вашу мудрость. Л.Г.»

«Тройная степень защиты, — понял Судских. — Ох, му- дер бобер».

Достав записку из стакана с чаем, Судских отказался ве­рить единственному слову на ней.

3-13

Судских не успел осмыслить послание Гуртового, решить для себя, правда это или тактический ход, как появился Смольников. Он влетел в кабинет. Как принято говорить — влетел на крыльях удачи или окрыленный удачей.

465

Бесспорно, работал последнее время Смольников с твор­ческим подъемом, вопреки логике оперативного сыска умуд-

16 Заказ 766

рялся найти результат там, где его никто не ожидал увидеть. Элементарно, как в анекдоте: человек умножал возраст пре­ступника на номер его дома, делил на цифру года и заявлял, что преступника следует искать по улице Красных кавалери­стов, дом три, квартира четыре. Ехали и забирали одуревше­го от неожиданности дядю. Правда, по другому делу. Одним словом, майор Смольников работал по световой системе. От фонаря. Но успешно. Случай вполне обычный: творческие личности мыслили вне рамок правил.

И это бы ладно, к его манере привыкли и любили по- своему, как маманя любит свое дитя, косенькое от рожде­ния, которое становится прекрасным окулистом, но Смольников в служебном рвении забывал о субординации и спешил поделиться своей удачей не с непосредственным на­чальником, а обязательно с шефом. Вот и сейчас он затор­мозил самолет своей находки сразу за порогом кабинета Судских. Запах перегретого двигателя и бензина достиг сто­ла Судских. Визг тормозов повис в воздухе.

— Игорь Петрович, я такое выкопал!

Книжку в руках его Судских заметил.

— Немедленно закопай!

— Как — закопай?

— Немедленно. Мой товарищ купил садовый участок, прекрасный, только маленький камешек торчал посередине. Решил выкопать. Докопался до скалы весом тонн под сто. Теперь трудится каменотесом. Усек?

— Так тут такое, — обескураженно промямлил Смольни­ков, выкладывая перед Судских принесенную книгу.

— «Тайные монахи», — прочитал Судских название. — Явно расхожий детектив. Вымысел. Если тебя что-то под- вигнуло на расследование версии, сначала выясни, а потом лети. Но сначала к Бехтеренко. Я должен оперировать про­веренными фактами, а не версиями. Ясно, товарищ майор?

— Есть...

— Книжку оставь.

Смольников удалился бескрылым, хотя Судских напут­ствовал его мягко, чтобы не убить рвения к службе. Так слу­чилось с Бурмистровым. Стоило больших трудов оживить его и послать в серьезную командировку.

«А чего я взъелся на Ваню? — восстанавливал в памяти он процесс отчуждения Бурмистрова и листал книжку

Смольникова. — Знал его в прежней жизни? Узнал и то, куда его занесла гордыня и самоуверенность. Но ведь в каждом человеке заложены самые разнообразные качества. Одни рас­крываются при определенных обстоятельствах, другие зату­хают. В Иване и Момоте пробудилась спесивость, о чем я заведомо знаю. Только вот ополчаться на косенькос дитя не следует, лучше помочь ему лечить глаза у других... i i — «Георгий Момот», — прочитал он имя автора. — Вот это фокус! Властелин мира в новой жизни поднялся всего лишь до писателя-фантаста. Вон как судьба играет челове­ком, пока он выдувает себе дифирамбы на трубе...»

Судских выбрал привлекший его отрывок и принялся читать. Не будь этой книжки, он взялся бы за документы, ради отвлечения от записки Гуртового.

«...Ватага спустилась в лаз. Темно. Воздух — не продох­нуть и тесно. Кислый запах мокрой овчины забивал ноздри, теснота усилила его.

— И где-то здеся проход, — глухо сказал Сивый, вожак ватаги. — Ишши, малой.

— Вот нашел, — ответил из темноты Захарка. — Поддается.

— Засвети огарок, Петруха, — потребовал Сивый.

Затлел трут от кресала, зажгли свечу. В полуотворенную

дверь воздух жадно втягивал огонь свечи и кислые запахи.

— Ага, — смекнул Сивый, — сквозной ход. Вишь, как тянет? Не обманул казак, верно обсказывал.

Этот ход был спасением ватаги. Наверху их караулили соглядатаи и людишки из Сыскного приказа. Разбойничью шайку не помилуют, забьют до смерти на месте, разбираться не станут, убивцы они или просто беглые. Про ход этот рас­сказал им бывший старшой, казак Тихон, иначе бы никуда им не деться с Арбатской слободы, где обложили их по доно­су, Тихон наказывал идти строго по ходу, в боковины не сворачивать под страхом смерти. Огня не возжигать. Сивый рискнул, чтобы освоиться попервости.

— Пошли. И тихо. Дверь затворить, — скомандовал Си­вый. Прикрывая огарок, он первым шагнул за дверь.

Когда ватага втянулась за вожаком, он остановился, при­слушиваясь. Мертвая тишина, капля воды не сорвется со сво­да, не пискнет мышка. С сожалением Сивый задул огарок: казак Тихон зря не подскажет.

— Рука в руку пойдем, — громким шепотом сказал Си­вый, и ватага двинулась вперед. — Стены ощупывать!

Хорошо ли плохо, но несчастья ватаги начались с при­ходом в нее Тихона. Попервах фартило. В Муроме славно пограбили бояр, отсиживались в Выксе под защитой жен­ского монастыря. Исполняли по указанию игуменьи вся­ческую работу, где нужна мужская сила, по высмотру бановали в ближних градах и отсыпались потом за стенами святой обители в полной безопасности. Крещеных в вагггф только кривой Аким, а защиту пришлого Христа принима­ли все. Под бабским ли подолом отсиживались, но Тихон дело знал туго, сладил порядок в ватаге, общак рос, вселяя уверенность в завтрашнем дне.

Свыклись монашки с работными мужиками, стали от­кровеннее с ними, разбередили себя прелестными разгово­рами, и пала монастырская крепость. Сначала давали позудить в укромных местах, а там и раздвинулись срамные воротца. Игуменья заподозрила неладное и устроила мо­нашкам смотр в бане... И-хи-хих... В общем, пришлось дать теку, увел их Тихон в Московию. Сулил хороший навар, а Москва оказалась не та. Царь Алексей Михайлович тишай­шей, но жесткой рукой наводил порядок в стольном граде и окрестностях. Беглых холопов, неработных бродяг ловили и казнили на месте в устрашение другим. Искали в первую очередь недобитков из ордынского воинства царя Степана Разина, а Тихон был из таковских, притом из окружения астраханского воеводы Федора Шелудяка. Таких не мило­вали вовсе, из-за них честным разбойничкам фарта и доли не оставалось вообще. Но Тихон был удачлив. Любой набег приносил доход в общак, себя не обижали. Оно и понятно: при царе Степане Тимофеевиче дурных не водилось, и сам Разин осилил бы самозваных Романовых, да патриарх Мос­ковский проклял ордынского царя со всем воинством, древ­нюю веру запретил под страхом смерти. А московские холопы по-холопьи и думают: свой царь или пришлый, свой Бог или заемный, свою бы шкуру сберечь от батогов. Ох и су- чары безмозглые обосновались в Московии! С попами, с думскими и записным алкоголиком Борькой, который ва­лился в престольные праздники с амвона от перепитой си­вухи, но вещал. Вещал о благости новой веры, а московские ротозеи слушали, выдавали властям беглых.

Их ватагу сдал кабацкий забулдыга. Тихона ранили стрель­цы из засады, а остальные едва ноги унесли. Спасибо Тихо­ну, путь к спасению указал, иначе бы смертушка на месте.

Знавал он этот подземный путь давно, до того как с вата­гой сошелся. Был-де план у Степана Тимофеевича казаков теми подземельями прямо в Кремль вывести. Тут и полная Прбеда, обратно казацкие порядки восторжествуют.

А им этого не надо, ватага своими законами живет: от- грабить назад награбленное боярами, и дело с концом. Заве­сти хозяйство потом, двор крепкий, бабу дородную и жить себе тихо.

— Тихо! — сдавленным шепотом произнес Сивый. — Чую...

Ватага затаилась, старшой слушал. Неясные шорохи уси­лились в трубе хода. Где-то впереди шебаршенье, на миг вроде и свет взблеснул. Пожатие руки Сивого передали по цепоч­ке: нишкни, беда идет, вожак опасность слушает.

Навстречу кто-то двигался. Осторожные, но уверенные шаги. Много шагов. Не один человек идет. И не пришлый...

Свет приближался. Сивый высвободил руку, стал ощу­пывать стены, искал спасительный поворот, о котором об­сказывал Тихон, куда он не велел входить под страхом смерти, а тут смерть навстречу, не до заповедей...

— Есть! — сдавленно прошептал Сивый. — Сюда! — И поволок первого в ватаге за собой.

Далеко не пошли. Сгрудились сразу за выступом, доста­ли ножи. Сивый выглядывал в проход, поджидая.

Свет приближался, какой-то потаенный, неяркий. Фо­нарь не фонарь, какие из аглицкой страны попали на Русь.

«Эх, голова два уха! — смекнул Сивый. —■ Из другого хода в энтот светят!» И вправду: пламя смоляного факела брызну­ло вдруг ярко, и Сивый спрятался за выступ. Разбойничья сметка не подвела, в короткий момент увидел он, что двига­ются к ним двое с факелами, на головах островерхие шапки, лиц не увидел.

«То ли стрельцы с бердышами, — соображал он, — то ли вообще заморская нечисть...»

Кто бы ни шел, радости от такой встречи им мало. Выхо- дило одно: их шестеро, идут двое, мочить следует без разду­мий, иначе не разойтись...

— Слухать сюда! — сдавленно приказал Сивый. — Идут двое. Ножи изготовить и, как сравняются с нами, навались по трое, кто бы ни был. Не щадить!

Ждали, затаив дыхание. Яркий свет наползал, уже и кап­ля сопли засветилась на носу кривого Акима, дрожит, вот- вот сорвется, грохоту наделает. Совсем близко идущие, слышно, как факелы потрескивают...

Пришельцы появились неожиданно, как раз сворачивали в проход, где затаилась ватага. Она, привыкшая к неожидан­ным передрягам, навалилась скопом, замелькали ножи, по­слышались вскрики вперемежку с сопением нападавших. В пылу схватки затоптали оба факела.

— Будя! — сипло выдохнул вожак. — Огня!

Запалили факел, осветили все еще стонавших пришельцев.

На головах капюшоны с прорезями для глаз, сутаны до пят. На одном незнакомце она задралась, под ней тяжелый нож в кожаных ножнах, у другого в руке зажаты ударные шарики на прочном шнурке.

— Вишь ты, бля! — разглядывал обоих Сивый. — Замор­ские засранцы в наших подвалах! А нам так и не ходи...

Убиенных перевернули на спины, разодрали сутаны. На них массивные кресты в форме заостренного меча, руко­ять венчало сердце. Не мог знать Сивый, кому принадле­жит этот знак, а носили такие кресты монахи Ордена Святого Иакова, ревностные сберегатели своих и чужих тайн. Они первыми проникли на Русь, выискивали ее свя­тыни, изучали потом в далеких своих обителях, в суровых монастырях, которые меньше чем крепости не назовешь. Жили тайные монахи скрытно...»

Судских отложил книгу.

«Как я понял, Георгий Момот достаточно подкован в масонских тайнах и определенные детали прояснить хочет. Есть нюх у Лени Смольникова. Напрасно я его мягко, но побрил».

А книжка Момота тянула к себе.

« ...Один из монахов, исколотый ножами весь, еще пода­вал признаки жизни. Полуоткрытые глаза смотрели на убийц с мукой, губы шевелились в молитве.

— Живой ишо, — подал голос кривой Аким. —■ Добить? — поворотился он к Сивому.

Погодь, — отстранил его вожак. — Поспрошать на- доть. Кто таков будешь, из каких земель сюда попал?

— Монахи мы из Ордена Святого Иакова. Предайте нас земле и будете прощены пред Господом нашим, слад­чайшим Иисусом Христом, — перемежая речь стонами, ответил монах.

— Вишь ты, какой речистый, — цокнул языком Сивый. — Может, тебе ишо кол в жопу забить во славу твоего Иисуса? Чего вы крадучись шастаете тут, наша это земля! Понял, бля? Чего блукаете тут? Разбойничаете? Фарт отбиваете?

>! — Книги... Книги мы брали древние. Вам от них проку нет. I — Много понимаешь, — ощерился Сивый, пытая умира­ющего. — Застежки, чай, золотые на книжках-то?

— Мудрые книги, не уничтожайте.

— А и где?

— Тутось они, Сивый, — откликнулся Захарка-малой. — Упали они, как мы наскочили. Два узла, вот...

Подсвечивая факелом, развязали узлы.

— Чудно, — разглядывал книги Сивый. — Сдалека шли, а ничего не понятно писано, — водил он пальцем по от­крытой странице, останавливая его у киноварных заглав­ных букв. — Заморские, что ль? Ну-ка, Захарка, пни его, почто замолчал?

— Помер, — ответил Аким.

— Твою мать, — ругнулся Сивый. — Дожить не смог.

— Хорони теперь, — молвил верующий Аким.

— Дак с книгами что делать-то? Смекай, робя, — обра­тился к ватаге вожак. — Нести или как?

— Дак, — подал голос здоровяк Оршан, — давай снесем матушке игуменье в Выксу. Авось простит. Зима на носу, отсидеться в тепле надобно. Дорогое, статься, подношенье.

Он также был верующим в Христа, крест нательный но­сил и ощупывал его сейчас.

— А монахов схороним, — встрял крещеный Аким. — И Бог простит, и матушка-игуменья сховает.

— Спробуем, — сплюнул Сивый. — Где наша не пропадала. А вот сердцем чую, гнилые это люди, вражьи умыслы...»

«Занятно, — отвел глаза в потолок Судских. — На самом ли деле знает Момот, что книги унесены в Выксу разбойни­ками? Уж больно охватывающ авторский стиль».

Он полистал книжку в конец, ненадолго вчитываясь в текст. Выкса поминалась часто. Сибирь, а концовка книги была неожиданной:

«Ничего не ответил генерал. Его и не спрашивали о кни­гах. Тогда их судьбой в России не интересовались».

«Но все же?» — не согласился Судских и набрал номер мобильного телефона Смольникова.

— Леони-ид? — позвал он. — Ты где?

— Подхожу к дому Момота, — грустно ответил Смоль­ников.

— Умничка, Леонид, — похвалил Судских. — В правиль­ном направлении двигаешься. Давай...

Георгий Момот жил в этой жизни в однокомнатной квар­тирке на первом этаже панельной многоэтажки. Говоря язы­ком обывателей, дальше некуда. В рабочей слободе у «Фрезера». Весело? Без того тесная комнатка перегорожена. В одной скорлупке что-то похожее на кабинет, забитый кни­гами до потолка, в другой —• лежак. И ничего больше. Не белено, не стирано, не крашено. Деньгами не пахнет. Вопи­ющая бедность из каждого угла, сам хозяин строчит на пи­шущей машинке. Глаза горят, непокоренный гордец заново собирается к трону властителя мира, властителя умов. Печа­тает не деньги — очередной роман для заплаток на дыры бюджета. Сесть некуда, лечь — оборони Господь.

— А вот я вам уголок разгребу, — подсуетился Момот, очистив стул от книг и рукописей для Смольникова. Он даже не полюбопытствовал, кто пришел и зачем. В бедной хибаре любому пришельцу рады. Красть нечего, а дать на пропита­ние могут.

«А несметно богат!» — оглядывал книжные полки Смоль­ников. Понимающий толк в книгах, он млел перед таким богатством. Ему мог позавидовать и книгочей, и библиофил, и искатель раритетов: история, мистика, религия, метафизи­ка, российские древности, уникальные словари прошлых лет, когда главы не переписывались, имена не изымались.

— Видите, как живет русский писатель? — спросил Мо­мот с явным наскоком, после чего начиналось клеймение властей предержащих.

— Вижу, — улыбнулся Смольников. — А вашим послед­ним романом я восхищен. Нисколько не льщу.

— Копейки заплатили, — сетовал Момот. — А издатель­ство сейчас лопатой деньги гребет. Триста тысяч тиража разошлось! Я им договор подмахнул не глядя и отдал копи­райт, — пояснил Момот. — Но этот роман задарма не от­дам, — пригрозил он. — Я сейчас такое творю, чертям тошно покажется! «Пылающие скрижали» — продолжение «Таин­ственных монахов». Про то, как наши прапредки создали антимасонскую организацию, а в наше время, найдя древние книги, воссоздали ее.

«Бона куда занесло! — отметил Смольников. — Интерес­но, опубликуют такой роман? Не слышал я, чтобы о масон­стве во весь голос говорили».

— Георгий Георгиевич, — спросил он. — А откуда у вас 1|такие потрясающие сведения о библиотеке Ивана Грозного? I — Вычислил, — самодовольно ответил Момот. — Я, зна­ете ли, владею тайнами многих культов, астролог и колдун, самостоятельно выучил древнейший еврейский язык и влез иудеям в самое подреберье, а эти ребята наворовали секре­тов со всего мира и оформили в свод правил Каббалы и во­обще оккультизма. Немного заработаю на беллетристике, разживусь компьютером, тогда посмотрим, кто у нас собака.

Он умело развивал тему, говорил грамотно, козырял име­нами и фактами истории, не торопился. Смольников слушал внимательно и с большим интересом: Момот, без сомнений, владеет предметом и проделал большую работу. Только на первом месте у него желание продать свой труд, и подороже. Оно и понятно: владея уникальной темой, в такой нищете долго не протянешь, а заказчика нет. Противники подобного сорта исследований подняться Момоту не дадут.

Из длинной двадцатиминутной тирады Смольников уяс­нил главное для себя: Момот добросовестно проследил путь книг Ивана Грозного по известным ему документам до Вык- сы, а дальше шла одна фантазия, приукрашенная умением мастера оформлять голые факты в мишуру слова. Осталось красиво ретироваться, так же просто, как он сюда попал.

— Трудновато вам, — умудрился наконец Смольников сбить Момота на другую тему. — Холостякуете?

— Не совсем так, — сразу же перестроился Момот. Ви­дать, не часто удавалось ему найти собеседника, и он выго­варивался от души. И эту тему он оформил, интереснейший увлекательный рассказ. — Расплачиваюсь за глупость. Жил я безбедно при ЮНЕСКО, получал зарплату, катался.в Швей­царию и прирабатывал на публикациях научно-популярного чтива. Холостяк, с денежкой, отбоя не было от прекрасного пола. И попался на удочку одной щебетухе. Все уши про­жужжала о любви, письма по два-три в день получал, как она меня любит. И стишки мне посвящала! И, надо сказать, одно было весьма удачным. Вот на него я и купился. Байстрюков по белу свету настрогал, пора, думаю, своего завести. А она свистит: только о том и думает, чтобы родить мне хорошень­кую дочку. У самой семнадцатилетний балбес. Учиться не хочет, работать не желает, но жить красиво стремится. За какие шиши, паря? — спрашиваю его. Случай нужен — гово­рит он. Нашел такой... Грабанули они с приятелем ларек и попались. К тому времени я, правда, уже на Нинуське, мам­ке его, женился. И выяснилось, что возлюбленная моя эле­ментарная поблядушка, вышла в тираж и, чтобы кормить своего обормота, решила меня охомутать. А тут перестройка, цены скачут, работы нет. И красавец ее вернулся из мест заключения, еще и девку в дом приволок, Мне моя подруга никого не родила, а сынок чадо себе сотворил сразу. Угово­рили меня мою квартиру продать и купить балбесу с потом­ством однокомнатную, пусть сам оперяется. Как уж они совместно промотали денежки на квартиру, не знаю, только вернулся он назад, и в конце концов плюнул я на это дело, устроился дворником и живу вот, — обвел он рукой свою комнатенку. — Зато счастлив. Небогат, но свободен. Еще воспряну...

— Может, помиритесь? — посочувствовал Смольников.

— Под страхом смерти не вернусь! Эта сучка у меня даже ремни для своего урода из брюк повытаскивала! Еле книги увез! Не забрала только потому, что эти ей показались не­нужными. Эх, если бы эта дура знала, какие деньги могли дать за них, тут раритетов на миллион! — радовался Момот, впервые с удовольствием.

— Не спорю, — подтвердил Смольников. Книги у Момо­та были стоящие. Неприметные, в неброских переплетах, но под ними крылось богатство.

Однако не толстые тома привлекли его внимание, а скромная брошюрка с занятным названием: «Япония — щит арианской веры». Сам он неплохо ориентировался в спе­циальной литературе, эта книжка притягивала к себе сме­лостью названия.

— Георгий Георгиевич, — успел он остановить новый монолог Момота. — Мы хотели бы пригласить вас на вы­ступление. Ваших «Таинственных монахов» мы прочитали с удовольствием, но повидаться с автором очень хочется, по­слушать вживую.

— Кто — мы? — осознал цель визита Момот.

— Компания «Русские витязи», — на ходу придумал Леонид.

— Ясное дело, — кивнул Момот. — Я так вас и вычислил. Ко мне только бедствующие русофилы и заглядывают. А вы —

. бывший чекист, у вас на лице написано. Костюмчик прилич­ный, сидит отменно. Кто ж еще может быть? «Русские витязи». Организовали частное сыскное бюро, поставляете сведения * ^шдамг(5анкирам об их нахуйницах. Куда пошла, кому дала .. * Без аванЩ ~ не^'бе^, — изрек он неожиданно.

— О чем речь? — разулыбался Смольников,

—Двести вперед, само выступление — еще триста. Я ведь профессионал, уважать надо.

«На двести я разорюсь, — полез за портмоне Смольни­ков, — лишь бы книжонку выпросить».

— Нет проблем, —- держал в руках портмоне Смольни­ков. — А до встречи с вами могу я прочесть эту брошюрку? — указал он на книжный стеллаж.

Только когда Момот протянул ему книжку, Смольников выпустил из рук купюры.

Расстались довольные друг другом.

На улице Смольников связался с Судских:

— Игорь Петрович, мне сейчас появиться или завтра?

^ Надо понимать, ничего путного ты у писателя не выу­дил, если готов отложить встречу?

— Отчасти вы правы, — не стал лукавить Леонид. — Но кое-что есть.

— Как тебе Момот? — поинтересовался Судских.

— Грамотнющий мужик, мыслит неординарно, мог бы нам пригодиться в работе. Колдуном себя называет, но в такой бедности живет, врагу не пожелаешь. Новый роман строчит.

«Знал бы ты его в прежней жизни, — хмыкнул Судских, кладя трубку. — Вот куда гордыня Жору завела, наказал Все­вышний, низринул с высот. Властелином мира хотел стать...»

Он посидел, задумавшись, пристукивая пальцами по сто­лу. Мысли о Момоте всегда вызывали у него усмешку, но грустную. Пример того, как человек целенаправленно шел к власти, используя свой ум для отмщения обидчикам. Исто­рия полна примеров, но легион не убывает. Месть! Опасная штука и сладкая одновременно.

«Но вторую щеку подставляют те, кому больше подста­вить нечего. Вообще христианство создано для стада», — при­шел к странному выводу Судских. Спохватившись, переключился: «Позвоню-ка я Воливачу, что он там вытряс из Шмойлова...»

— Клянусь, только собрался тебе звонить! — радостно отвечал Воливач. — Шмойлов много интересного поведал.

— Как вам удалось? — удивился Судских.

— Ты не знаешь, что в нашей конторе даже заяц станет слоном на допросе?

— Только не бейте больше ногами, — закончил за него Судских, и Воливач громко захохотал.

— Бить не бьем, — уже серьезно отвечал он, — но дожи­маем клиентов тщательно. Шмойлов, как выяснили, оказал­ся правой рукой Гуртового в оперативной работе, ему подчинялись все боевики. Теперь чистку по всей России сде­лаем. Каково?

— Впечатляет, — согласился Судских. — Виктор Вилоро- вич, а что с ними после чистки делать? С оставшимися в живых?

— Это пусть прокуратура думает, — снисходительно от­ветил Воливач. — Наше дело взять и отдать служителям Закона.

— А не стоит ли перевоспитывать их другим путем? Рус­ские ведь, молодые парни, им жить да жить, а не в колониях маяться, оттуда калеками возвращаются, обозленными.

— Подскажи, каким?

— Допустим, тем, какой использовал президент, собрав воров в законе и подрядив их работать на благо России.

— Да? — послышалась ирония в голосе Воливача. — Отпустили щуку в море. Гарантии давал президент, рас­хлебывать мы с тобой будем. В такие методы перевоспита­ния не верю.

— Но инородную банковскую мафию он вытеснил? — возразил Судских. — Законники слово держать умеют. И в стране стало спокойнее.

— Это заслуга казаков

— Совместная.

— Чего мы спорим? — прекратил полемику Воливач. — Боевиков уговорами в лоно закона не вернуть. Это недоче­ловеки, Игорь. Шмойлов показал: боевики поголовно зом­бированы, — пояснил Воливач. — Они выполнят любой приказ старшего, самый бесчеловечный, и не ойкнут. До­рогу назад к людям у них отняли навсегда. А твой люби­мый президент намекнул, что не удивится, если при задержании процент убитых боевиков будет высоким. До­волен? Истребление класса!

Возразить Судских было трудно. О записке Гуртового он сознательно умолчал.

— И все же, Виктор Вилорович, не торопись повышать процент. Я связывался с Луцевичем как раз по поводу зомби. Возможно, для этих бедняг не все потеряно. Это наши маль­чишки, других нет. Обманутых жалко.

— Оптимист, — с чуть заметной иронией похвалил Воли­вач. — За это тебя уважаю. Торопиться не будем, обещаю. Дай тебе с Луцевичем Бог удачи. Я думаю, Его канцелярия людские души, как ты, считает. Мстят сознательным.

Все основные дела дня Судских закончил, но кабинет свой покидать не спешил.

«Интересно, — задумался он, — позвонит подруга жиз­ни? Пора бы и повиниться...»

Слишком они отдалились друг от друга.

Звонок последовал:

— Судских, домой думаешь ехать?

— Думаю, — ответил он холодно. — Но не поеду.

— Бабу небось завел?

— Бабу? Бабу не заводят — бабу лепят. ?

— Какой грамотный, — нараспев ответила жена. Рань­ше таким тоном муж с ней не разговаривал. Прорезались угрызения совести в ней пополам с ощущением ускольза­ющей собственности. — Ты хоть о сыне подумай. Севка послезавтра улетает к себе во Владивосток. Простись хоть по-человечески.

— Сегодня дел полно, а завтра приеду пораньше.

Отговорка принята, прощались без ругани.

«А с Любашей надо разобраться. Страстями тут не пах­нет, меня, старого козла, вряд ли уже кто полюбит. А инте­рес к моей персоне выяснить необходимо».

Он позвонил Любаше, и она с радостью ждала его приез­да. Еще бы: крупную рыбу не торопясь берут.                                                                                         \/

Любаша умела быть приятным собеседником. Судских пришлось оживить свои знания в искусстве, литературе, жи­вописи, а 9на, тонко понимая их ограниченность, не заост­ряла внимания на его провалах. Милая болтовня. Внешне выглядит красиво, а внутренне Судских был недоволен со­бой. Его жена, выпускница иняза, в молодости была завзя­той театралкой, прилично рисовала и даже выставлялась, в рассуждениях об искусстве давала ему сто очков вперед. По­степенно это стало причиной их отчуждения. За годы совмест­ной жизни он поднаторел, многое узнал, вычитал, чему способствовали Григорий Лаптев и книгочей Смольников. Сейчас, в разговоре с Любашей, ему нельзя проигрывать, упустить приоритет. Иначе, понимал он, упустив поводья беседы, соперник станет навязывать свою точку зрения, ста­нет исподволь помыкать им.

«А куда это я наладился? — осадил себя Судских. — Же­ниться на Любаше я не собираюсь, любовницу заводить не хочу, а выяснить у нее необходимое смогу без тонких зна­ний. Так ради чего огород городить?»

Свое присутствие здесь он понимал однозначно: у Люба- ши к нему интерес шкурный. Знает она, кто он, или нет, принимая за преуспевающего бизнесмена, он ей нужен сам­цом. Шкурка с отливом — еще лучше. А он здесь не ради тела выше колена...

До него уже добрались. В интеллектуальном бою он про­игрывал по очкам, в драчке, где сражаются без перчаток, вообще голяком, женщины не спешат выкладывать опьгг, если хотят заполучить спутника жизни надолго. Этакого спарринг- партнера. И мужички выкладываются вовсю. Вот, мол, я царь и лев и самый-самый на земле.

— А ты еще очень ничего, славный воин, — сказала она, приподнявшись на локте и разглядывая его. — Очень даже...

Взгляд ее был пристальным, так она еще не смотрела на него. Прежде она глаза прикрывала, изображая овечку или восхищенную козу. Теперь Судских встретил взгляд львицы. Он воспользовался сиюминутной слабостью Любаши и про­ник в ее подкорку.

В полумраке по наклонному коридору он спускался глубже и глубже. Замедленный стук сердца утомленного человека, расслабленность, полное насыщение, все открыто.

За первым же поворотом он увидел свою жену. Та грози­ла пальцем, но не ему, а хозяйке этих полутемных ходов. Судских прошел мимо, как нашкодивший кот, только обра­тил внимание, что жена одета в платье, какое было на ней в день их первого знакомства. Молодая, красавица, с пышной косой... В косу он влюбился сразу. Едва он минул свою мо­лоденькую жену, нос к носу столкнулся с мужчиной средних лет и явно иностранцем. Еще дальше он приметил пожилого человека, лысого, в очках, с беспомощно разведенными ру­ками. Рядом с ним — чем-то сразу настораживающий чело- бек с непонятным предметом в руке. Пистолет не пистолет... Темнота наползала, и проход стал вдруг стремительно су­жаться: Любаша обнаружила его, надо быстро выходить.

Их взгляды опять встретились, только сейчас у обоих они стали виноватыми, как бывает, когда оба узнают постыдную тайну, которую знать не очень хотелось.

— Ты хочешь уйти? — опередила она его вопросом.

— Да, — ответил Судских и отвел глаза. — Мне надо доделать дела в офисе. Я выкроил для тебя время.

— И больше не вернешься, — без тени вопроса сказала она.

— Давай не зарекаться? Не накручивай себя.

— Я знаю. Во мне только что сломалось что-то. Букваль­но в доли секунды.

Часы показывали половину первого ночи.

Через час он был дома.

Его ждали. Сын с радостью, жена с немым вопросом. Жены чувствуют приход и предчувствуют уход. Особенно те, кто старше своих мужей, а она и была старше на три года. Он успокоил ее взглядом невинного младенца, а она угадала в нем особый к ней интерес. И выразил желание поесть чего- нибудь. Сын составил компанию, и они дружно отужинали все вместе в поздний час.

В спальне светлое небо над семейным очагом стала быс­тро затягивать ревнивая туча. Не дожидаясь громовых разря­дов, Судских поспешил с вопросом:

— Слушай, ты откуда знаешь Любовь Сладковскую?

От изумления она забыла слова упрека.

— Любку? Сладковскую? А почему ты спрашиваешь? — тотчас насторожилась она: крадется вор...

— Решается вопрос, — приготовленно отвечал он, — с приемом Сладковской к нам на службу.

— Гос-с-поди! Вы там с ума посходили! Любку Сладков­скую в органы? Как при Ельцине: одних бездарей и прости­туток берут. На этой сучке клейма негде ставить. С ранних лет блядством занималась!

— Дело не в ее моральных качествах, а в знании языка.

— Кто тебе сказал? —• зашлась нервным смехом жена. —• Да она по три захода один зачет сдавала! А на экзаменах только этим делом выезжала. Господи, кто ее только не пользовал!

— Обожди, — нахмурился Судских. — Ты не про ту говоришь.

— Любка? Маленького росточка? Козочка? Родинка на шее?

Пришлось подтвердить.

— Господи! Да мы вместе иняз окончили, один курс! Она сейчас в группе переводчиков Думы?

«Но возраст!» — чуть не ляпнул Судских. Тогда исто­рию с приемом на службу в УСИ пришлось бы повторить в ином ключе.

— Все сходится, — подтвердил Судских.

— И такую аферистку брать в органы? Она кое-как иняз окончила, выскочила замуж за иностранца, за шведа. Я, между прочим, познакомила. Уехала Любка в Швецию и через год вернулась. Девчонки с нашего курса говорили, он ее со сво­им другом застукал. Тут уж не обессудь, девонька, — развод и девичья фамилия. И где она потом только не работала — отовсюду гнали. Тупица еще та. Но аферистка высшей про­бы, устраиваться умела. То в одно министерство, то в другое, а потерялась она лет пять назад и объявилась сразу в Думе. В первом созыве депутатом была, потом пристроилась в группу переводчиков. В Думе все проститутки, — уточнила она. — Девчонки наши рассказывали: пластику сделала, подтянула кожу везде, встретишь, не узнаешь. Под пятьдесят, а козочку изображает.

«Так, Игорь Петрович, — выговаривал сам себе Судских. — Это еще уметь надо пятидесятилетнюю бабу за девицу принять. Вы не просто козел, а суперкозел! На силиконовых сиськах резвился! Вот это отмочил так отмочил...»

Из мрачных мыслей его вывел задумчивый голос жены:

— А не рассердись я на него, быть бы мне фрау Густавс- сон и жила бы я сейчас безбедно и счастливо.

— Можешь заново попробовать, — оскорбился он.

— Я однолюбка, Судских, — не оскорбилась она. — Не думала, что из талантливого философа получится бездарный генерал.

— Почему это я бездарный? — нахмурился Судских.

— Такую аферистку проглядел! Не бездарность ли? — хохотала она с явным удовольствием.

Срочно требовался уводящий в сторону вопрос, иначе грозы не миновать. Еще и Любаша тут...

— А почему с такими скромными возможностями она неплохо устраивалась? По блату?

Жена принялась сразу осваивать новую тему:

— Папины друзья тянули наверняка. Папаня у нее был какой-то мутный. Никто не знал, чем он занимается, а Люб­ка не делилась. Я его всего раз видела. На пятом курсе он пригласил нас с Любкой на вечер в шведское посольство. Маленький, плешивый, незавидный мужичонка. Подъехал на кремлевской «Чайке» с женой. Жена — писаная красавица, а он рядом с ней квазимодо какой-то. Отчество у него, помню, дурацкое было — Менделеевич. И глаза хорошо запомнила: острые, как у шизиков. Вот на том вечере я с Улафом и по­знакомилась... А Любка отбила, — созналась она.

Утром Судских затребовал ориентировку на Сладковско- го Михаила Менделеевича. Ответ пришел краткий: «Слад- ковский Михаил Менделеевич. 1917 года рождения. С 1937 года работал в аппарате Совнаркома. С 1950-го в аппарате Президиума Верховного Совета». Ни где работал, ни с кем работал, где крестился, женился — ничего нет. Умер два года назад. А ведь запрос Судских подавал в архив КГБ, где все про всех. С чего вдруг нет сведений?

3-14

Судских не напоминал Гуртовому о себе недели две. Луна пошла на убыль, и он разыскал его.

— Я держу слово, Леонид Олегович. Пора.

— А я думал, это была шутка, — удивился звонку Гурто­вой. — Всего лишь обмен моей свободы на некую услугу. Меня ведь невозможно излечить, я консультировался.

— Вот как? Когда я давал вам слово, я был уверен в об­ратном. Собирайтесь, завтра едем.

При всей запущенности его болезни уверенность Суд­ских была твердой. Примеры отсутствовали, но Судских ви­дел Гуртового другими глазами — он видел его молекуляр­ный портрет, и та часть молекул, которая отказалась служить организму, требовала восстановления. Только и веет. Чудес не бывает, но бывают чудаки с иным зрением.

Судских привез Гуртового на Сорокапятку под надзор Аркаши Левицкого, к целебному родничку.

— Морковный сок, свекольный, родниковая вода, мас­саж, прогулки на свежем воздухе. Все, — выложил Судских.

— Вы шутите, Игорь Петрович, — не поверил Гуртовой, считая, что его попросту заманили в ловушку. — Зачем?

— Хотите пари? Через месяц ни один врач ничего не об­наружит!

— Полцарства! — поддался его уверенности Гуртовой. - Но на чем строится ваша уверенность? Вы знахарь?

—' На простоте лечения. У вас идет распад костного моз­га. Средств регенерации ткани современной медицине не известно, а древней — да. Слушайтесь Аркадия беспрекос­ловно. И верьте мне.

Морковь морковью, но Левицкий владел искусством ки­тайского массажа древней философской школы, когда весь процесс лечения сводится к будированию кровеносных пу­тей. В этом Судских доверял Левицкому, а в целебные каче­ства родничка верил свято.

Перед отъездом он спросил Гуртового:

— Вам не доводилось слышать фамилию Сладковский? Михаил Менделеевич?

Гуртовой вопросу не удивился, вилять не стал.

— Отчего же? Вполне. Если вас интересует его дочь — это другое дело Протеже в группу переводчиков составил ей я. Ей вменялось познакомиться с вами во что бы то ни стало.

— И все же отец интересует больше, — настаивал Судских.

— Кремлевский астролог, — сжато ответил Гуртовой. — Личность малоизвестная. Знаю только, он умер в один день с Кагановичем.

— Есть определенная связь?

— Возможно, — поджал губы Гуртовой. — Подробнее давайте поговорим об этом через месяц. Я хочу соблюсти условия нашего договора. Пока не время.

Ответ исчерпывающий. Раскрываться раньше времени Гуртовой не хотел, в исход лечения верил мало, торопиться незачем.

Но теперь было с чего начинать!

Выяснение личности Сладковского Судских возложил на Бехтеренко, себе же отвел участок более интимный — через Любашу. Может быть, она не знает, чем занимался ее отец, но вехи жизни знала вполне.

Они созвонились. Любаша страшно обрадовалась ему.

— Я совсем не надеялась больше увидеть тебя!

>м — Почему? Я вроде на юного ловеласа не похож, — воз­разил Судских с усмешкой.

— Влюбленную женщину не обманешь. Тебе искренне хочется видеть меня? Или...

— Очень, Любаша, — остановил се Судских. — Как, ска­жем, сегодня? Ты располагаешь временем?

— Давай завтра? Я сегодня не совсем здорова. А завтра я тебя такими вкусными штучками накормлю! — промурлыка­ла она, и Судских не стал настораживать Любашу настойчи­востью.

Что некоторое время занимало его мысли, так это раз­ность оценок личности Любаши. Жена считала ее потаскуш­кой, аферисткой и в грош не ставила. Женская логика при оценке соперниц. Он же знал ее как человека, понимающего искусство, начитанную, умеющую создать уют и найти путь к сердцу мужчины. Так-то оно так, но его сударыня зрила в корень: не связывайся — сучка, и делиться тобою с ней не собираюсь — все мое.

К его удивлению, позвонил Бехтеренко и сообщил, что по Сладковскому он отработал. Часа не прошло!

— Как ты так быстро умудрился, а, Святослав Павлович? — не скрывал удивления Судских.

— Сам удивляюсь. Из двух разных половинок один зипун сшил. Сладковский непосредственно участвовал в поиске библиотеки царя Грозного по личному распоряжению Бе­рии, Кстати, Смольников подтвердил: в семнадцатом веке книги находились в Выксунском женском монастыре.

— Выксинском, может? — поправил Судских.

— Именно Выксунский, — настаивал Бехтеренко. — Хотя грамотнее говорить, как вы сказали. Это от Петра Первого пошло. Он затеял в Выксе металлургический завод ставить, и «выксинский» ему не понравилось. Выксить на старом жар­гоне — врать без оглядки. И в точку. Более бессовестных вралей, чем в Выксе, по всей Руси нет. Видно, определенные

факторы местности сказываются. Водичка там с большим со­держанием железа, на психику давит, так Гриша Лаптев ска­зал. Вот так царь Петр хотел хоть чуточку изменить характер ее жителей, — со смехом рассказывал Бехтеренко. — Завод­чик Першин клялся Петру поставить завод к следующей осени и обманул. Еще раз клятву дал на кресте и опять обманул. Третьей клятвы Петр не дождался. Умер. Но женский мона­стырь частично разгромил, отдавая его земли заводу. Дело в том, что в этот монастырь Романовы заключили мать царе- ,,, вича Дмитрия, а Петр, как и все Романовы, люто ненавидел все, связанное с их восхождением к власти. Богатый монас- { тырь захирел, монашек большей частью развезли по другим обителям, тогда и книги исчезли. Смольников установил даль­нейшую судьбу игуменьи монастыря. Она скончалась в тоске на Рязанщине.

— Почему в тоске? — зацепился за неординарное сравне­ние Судских. Хотелось расшифровки.

— А на это есть подлинный синодальный документ. За хранение непотребных книг игуменью Параскеву от Церкви отлучить, пытать нещадно, куда эти книги делись. Параскева тайны не открыла. Их дальнейший след обнаружился слу­чайно, тут нам Виктор Вилорович помог. В архивных доку­ментах нашли донесение уполномоченного ОГПУ по Рязанской области о том, что дом купца первой гильдии Бо- голепова в Сарае, где умерла Параскева, снесен в 1878 году и при сносе обнаружен тайник с древними книгами, которые отдали на изучение некоему Петухову Л.Д. Видимо, ему гра­мотешки не хватало, и он повез книги в Москву. Так писали «Губернские ведомости». В Москве Петухов остановился в доме госпожи Тумовой, а дом этот сгорел в одночасье на второй день по приезде Петухова — так похихикивала газета, намекая на невезенье Петухова. Скорей всего Петухова в Рязани недолюбливали за гонор. Но книги он спас. На по­жаре простудился и вскоре умер. Госпожа Тумова обвинила в пожаре Петухова — курил в комнатах — и книги забрала себе в качестве компенсации за ущерб и продала за сто руб­лей шведу Эрику Густавссону.

— Кому? — резануло слух Судских.

— Густавссону. Знакомое имя?

— Очень знакомое. Продолжай, Святослав Павлович, — навострил уши Судских.

— Эрик Густавссон постоянно проживал в Москве и слыл знатоком российских древностей, даже не польстился на высокую должность в Петербурге. Умер он накануне первой русской революции. Его сын, Свен Густавссон, собирался выехать в Швецию сразу после смерти отца, но по каким-то причинам дотянул до Октябрьского переворота. Есть даже документ о разногласиях с российской таможней: часть бага­жа, предназначенного к вывозу в Швецию, запрещена в 1905 гоДу. В том числе книги.

— Ты думаешь, те самые? — спросил Судских.

— На сто процентов. Свен Густавссон, умирая в 1923 году, завещал эти книги, которые оставались в Москве, своему сыну Адольфу. Об этом в ГПУ знали и, когда Адольф Густавс­сон прибыл в Россию в качестве инженера фирмы «Сименс— Шукерт», за ним установили плотное наблюдение, но безрезультатно. Никаких книг он не разыскивал и уехал об­ратно в Швецию после крупного процесса по делу «Метро- Викерс», а в 1959 году появился его сын Якоб. Вот он-то интерес к книгам проявил и попал в поле зрения КГБ.

— А дети у него были?

— Двое. Сын Улаф, который работал при посольстве Швеции, и дочь. Она в Россию не выезжала. Что интересно, Михаил Сладковский работником МГБ и КГБ никогда не числился, но результатами поиска книг интересовался в пер­вую очередь. Отчеты попадали ему в Президиум Верховного Совета. Есть расписки в получении документов, — завершил рассказ Бехтеренко.                                             '

—- Обожди-ка, Святослав Павлович, — попросил Суд­ских. — По другим сведениям в отправке книг на «Саломее» в 1928 году участвовал Сунгоркин. Адольф Густавссон вые­хал назад в Швецию в том же году и книг не вывозил, а сын его возобновил поиск в 1959 году, и это были те самые кни­ги, которые интересуют нас. Его сын Улаф, судя по некото­рым данным, поиск продолжил. Он познакомился с дочерью Сладковского, женился на ней, увез в Швецию, но через год развелся с ней. Видать, Любовь Сладковская о книгах ничего не знала. Давай подведем итог. А: книги могли вывезти на «Саломее». Б: возможно, вывезли не те книги.

— Подождем сообщений от Бурмистрова, — мудро рас­судил Бехтеренко. — Ждем сообщений со дня на день. О самом Сладковском интересно узнать?

— Еще как. Слушаю внимательно, — ответил Судских, отметив про себя, что Бехтеренко ни одним словом не упо­мянул о его знакомстве с дочерью Сладковского.

— Прежде всего это родственник Лазаря Кагановича.

— Для начала весело, — усмехнулся Судских.

— Точно так, Игорь Петрович. Их было несколько, таких родичей, кого он просил сменить фамилию. Писатель Пистер^ Пинхос Менделесвич Каганович. Моисей Менделсевич, став­ший Сомовым. Пистер и Сомов были репрессированы в 1949 году и умерли на Колыме, оба в 1950 году, а Моисей Менде- леевич, он же Михаил Сладковский, благополучно пережил родственников. В аппарате Совнаркома он работал протоко­листом до 1931 года, а в 1938 году возглавил специальный архив. Знаете, кто протежировал ему? Кто высоко взлетел в том году?

— Берия? — догадался Судских.

— Именно! Он же поспособствовал его переводу в аппа­рат Президиума Верховного Совета и готовился сменить Ге­оргадзе. Однако в это время его отношения со Сталиным разладились, и Сладковскому пришлось довольствоваться местом референта-архивариуса. Но все равно и тут много интересных деталей. Оклад Сладковского был выше оклада любого министра, он разъезжал на «Чайке», имел правитель­ственную дачу. Сладковский был единственным из мелкой сошки, кто раз в три месяца посещал кабинет и дачу Стали­на. А если Сталин уезжал отдыхать на юг, туда обязательно выезжал Сладковский.

— Тут я немного приподниму завесу тайны, — сказал Судских. — Сладковский считался астрологом Кремля. В те времена это не афишировали, но прогнозы учитывались. Толь­ко скажи мне, каким боком он касался розыска книг?

— Никаким. Видимо, распоряжение Берии было устным.

— А в масонской ложе он состоял?

— Сложный вопрос, — затруднился Бехтеренко. — Мы почти ничего не знаем о масонах тех лет. Спецархив КГБ исчез по личному приказу Берии в 1953 году. Известию, в частности, что Берия предлагал Хрущеву этот архив в обмен на жизнь. Никиту он не заинтересовал, его масонские тайны не пугали, боялся он другого архива. Уж он точно в масонах не состоял.

«Теперь дело за Любашей, — отчетливо решил Судских. — Она обязательно устранит просветы в биографии папаши».

Двумя днями позже ему пришлось спешно выезжать на Сорокапятку: Любаша Сладковская отравилась газом в своей квартире, как раз в день их намеченного свидания, и Гурто­вого пора было побеспокоить по причине смертей, с тех пор как УСИ занялось поиском книг Ивана Грозного. Вежливо Нечего ждать.

пцчГуртового он нашел в прекрасном расположении духа. Лечение Судских ему нравилось. Кожа на лице посвежела, Тусклый взгляд посветлел, даже кадык уменьшился, и он за­метно поправился.

— Я рад за вас, — выслушал его восторженный отчет Суд­ских. — Но приехал с плохими вестями. Любовь Сладков­скую нашли в собственной квартире мертвой. Уверен, смерть насильственная.

— Игорь Петрович, даю честное слово, что не имею к этому никакого отношения! — рьяно защищался Гуртовой.

— Кто же тогда мог быть причастным?

' — Указанный в записке, — спокойно выдержал присталь­ный взгляд Судских Гуртовой. — Но мы с вами условились затевать все разговоры спустя месяц. Будьте джентльменом, Игорь Петрович. Даже смерть близкого вам человека не мо­жет его расстроить.

Последнее покоробило Судских, но Гуртовой был прав. Он сразу обозначил имя главного масона, чему Судских не хотел верить...

Президент не досаждал ему в первый год. Ненастойчиво интересовался поиском книг, деятельность УСИ контроли­ровал в обычном порядке на рядовых совещаниях. За год он преуспел на своем посту, положение в стране менялось к лучшему, и все это без надрывных заявлений типа: «...Ны­нешнее поколение людей будет жить при коммунизме!» Или оголтелого вранья, каким славились предыдущие властите­ли. Чересчур скучно шла его перестройка. Без скандальных разоблачений отдельных лиц, без заказных убийств, уличных разборок криминальных группировок. Россия, привыкшая к сумятице, скучала, и не особенно ее растормошили «Кули­ковская битва» или неожиданные смерти людей малознако­мых. Разве что президент пообещал вести беспощадную борьбу с наркотиками и что-то там вскользь о выпячивании секс- меньшинств, порнографии... Сказал и сказал. А скандалов нет. И как-то незаметно поменялся журналистский корпус. Крикливые разоблачители ушли. Или их ушли? Никто не заметил. Среди управляющих банков появились Ивановы. Без взрывов и взрыдов началась в обратном порядке национали­зация крупных объектов промышленности. Ну и что? Ах как ожидали от нового президента топорной работы! Чтоб кро­вавые щепки по сторонам! И ничего. Скука. Оставались только дороги и дураки, а в остальном скука и неизвестность.

С чем не мог согласиться Судских, так это с кажущейся тишиной. За чертой взгляда обывателя кипело и клокотало, шла тайная война со сторонниками прежних порядков, ког- *да можно рвать Россию на части, высасывать последние соки и ни за что не отвечать. Война была безжалостной, чьи-то руки рвали нити, которые связывали прошлое и настоящее, без чего нет будущего.

После таинственной смерти Любаши произошли не­приметные, но интересные события: согласованы сроки приезда Хироси Тамуры и выдворен из России как персо­на нон грата Мойзес Дейл. Ему инкриминировали участие в наркоторговле.

Судских удивился. Мойзес Дейл работал аккуратно и никак не мог скомпрометировать себя и свою организа­цию. Брали его люди Воливача, и деталей задержания Суд­ских не знал.

— Виктор Вилорович, — связался он с Воливачом. — Ничего не понимаю, Мойзес Дейл опытный разведчик, как это произошло?

— Дейл тоже ничего не понимает, но факты изоблича­ющие.

— Нахаловка?

— Она самая, — подтвердил Воливач. — Хватит с ним чикаться. Можно доказать его причастность к нашим ма­сонам, но этого к делу не пришьешь, публике неинтерес­но. А наркотики оживляют интерес обывателей. Достойная огласка.

— Не совсем приличная.

— Не до приличий, Игорь. Готовилось покушение на президента, тебя, меня, а это не туфта, — нажал голосом Воливач; — Это доказано. Руководил операцией Мойзес Дейл. Ниточки он дергал, хотя прямых улик нет. Попутно убирались те, к кому мы подбирали ключики. Кстати, Гуртовой исчез.

— Он не исчез, — возразил Судских. — Он у меня.

— А почему я не знаю? — повысил голос Воливач.

— Поймите меня правильно, Виктор Вилорович, но ставка высока. До поры до времени решил о Гуртовом не говорить вам.

* — С огнем играешь, Игорь. Гуртовой живет без принципов.

— Пока живет, — весомо сказал Судских, и Воливач про­молчал.

— Ладно, — сказал он после паузы. — Гляди, чтоб не переиграл тебя. Небось посулил ему долгую жизнь, — умуд­рился вычислить Судских Воливач.

— Посулил, — не стал отнекиваться Судских.

— Ас книжками прогресс есть? Встречался недавно с президентом, его патриарх теребит. В Церкви скандал назре­вает, хотят владыку сместить и жить по старинке,, а дедка против.

— Двигаемся, — уклончиво ответил Судских и вернулся к Дейлу: — Вы правы, кто-то рвет веревочки.

— Осознал? — посмеялся Воливач. — А теперь посмот­рим, есть другой резидент или нет. Игорь Петрович, — пере­ключился и он, — к тебе, слышал, японский сейсмолог едет?

— Едет. Сегодня встречаем, — кратко ответил Судских.

— А с чем едет? Он года два добивался встречи именно с тобой. Я, грешным делом, даже позавидовал.

— Не стоит, Виктор Вилорович. Причины пока и мне не известны. Выложит, поделюсь, — пообещал Судских.

Судских лично выехал встречать Тамуру. Сразу догово­рились, японец будет жить в одном из загородных особняков УСИ. Тамура с радостью согласился.

— Очень хорошо, — ответил он. — Мой визит очень и очень особый.

По пути из аэропорта о серьезном не говорили. Судских предложил Тамуре отдохнуть с дороги, а с утра встречаться.

— Нет, нет! — энергично запротестовал японец. — Сразу!

— Почему такая спешка, Тамура-сан?

— Едва я начну, вы сразу поймете. Это очень важно. Много времени упущено зря, и в вашей стране ситуация вышла из- под контроля.

— Так мрачно, Тамура-сан? — спросил Судских, внима­тельно глядя на японца.

— Еще мрачнее, чем вы думаете, — с тоской ответил япо­нец. — У вас есть ас-программист? Я бы не хотел, чтобы некоторые сведения ушли дальше вас, — подчеркнул он.

— Есть, — подтвердил Судских. — И очень опытный. Скажите, а почему именно мне вы решили довериться?

Японец, прежде чем вымолвить слово, поклонился глубоко.

— Я не мистик, но, будучи на Тибете, спросил у Далай- ламы, кому я могу довериться. Он ответил: человеку, кто пережил две смерти — физическую и духовную. Составлен­ный гороскоп показал, что таких людей на земле только двое. Один из них вы. Линии энергетических полей привели к вам. Два года я потратил, чтобы найти вас и не вызвать подозре­ний у могущественных сил зла. Думаю, мне удалось это. И давайте не откладывать разговор. Я бодр и готов выполнить мою миссию

Судских раздумывал над словами Тамуры и вовсе не о тщательной секретности визита: какой катаклизм выпал из его внимания? Японец по-своему истолковал его молчание.

— Господин Судских, — решил он чуть шире пояснить спешность своего визита. — Катаклизмы, чтобы максималь­но точно определить эпицентры, надо обсчитывать тщатель­но. Я разработал собственную систему обсчетов и пошел дальше обычных подземных извержений. Тогда мне откры­лось неведомое прежде.

Он замолчал, и Судских не задавал вопросов.

— В Ясенево, — велел Судских. Он посмотрел на часы. Почти шесть. И взял в руки мобильный телефон. — Григо­рий, на месте?

— Собираюсь уходить, Игорь Петрович, — откликнулся Лаптев. — Есть проблемы?

— Задержись, Гриша. К нам едет ревизор.

— Не пугайте, Игорь Петрович, — засмеялся Лаптев.

— Шучу, — успокоил Судских. — Жди меня.

В Ясенево он предложил Тамуре освежиться, привести себя в порядок и перекусить с дороги.

— Десять минут, и я готов, — заверил Тамура с поклоном.

Судских вызвал Лаптева и ввел его в курс дела. Григорий

удивления не выказал и дожидался Тамуру вполне спокойно.

Японец вышел из комнаты отдыха Судских раньше отпу­щенного срока. Выбритый, посвежевший, с вороненым блес­ком сырых волос. От еды он отказался.

— Я готов работать.

— Пойдемте, — пригласил его Судских в лабораторию Лаптева.

Знакомство состоялось. Как водится, каждый старался / найти в другом точки соприкосновения уровней знаний. Яго- ' х ды одного поля быстро находят их. Первым делом Тамура придирчиво оглядел технику и остался ею доволен.

— Не ожидал, — восхитился он, и Гриша зарделся от похвалы. Сама лаборатория была предметом его гордости.

— А я вообще задачи пятого уровня сложности обсчиты­ваю на 286-х счетах, — отвечал он небрежно, и Тамура пра­вильно понял: перед ним настоящий специалист, если не суперас.

— Сначала немного теории, — не стал зря тратить время Тамура. — Более двадцати веков назад Пифагор сказал: «Дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар». Йеревод иска­жен, люди тогда мыслили абстрактными величинами. Смысл слов иной «Мне нужна абсолютная величинами я смогу со- \ ^тавить точную картину развития планеты». Его сподвижни- ; * Тки-пифагорейцы создали прекрасную математическую школу, где математику увязали с философией. Язык чисел самый точный, язык философии подвижен во времени. И задача Пифагора в поисках абсолютной точки отсчета стала похо­дить на стрельбу по движущейся мишени. Сам Пифагор свою главную задачу не успел решить, его убили, но теорию высо-^ / ких чисел он заложил. Согласно этой теории можно соеди- / нить время и пространство. Рассчитать точный гороскоп каждого человека, прогноз погоды и события. Но до сих пор абсолютной точки отсчета нет. Это похоже на постройку ко­рабля. Его корпус собирают отдельными частями на плазе в полную величину. Тому, кому удастся составить единую фор­мулу постройки судна, человечество обязано поставить па­мятник из золота в полную величину. Увы, ее пока нет.

Судских слушал внимательно. Гриша только делал вид. Ему вполне доступны и не такие вещи. Пока Тамура его не привлекал, Гриша не находил сути рассуждений.   !

— Одним словом, абсолютности пока нет ни в физике,

ни в философии, ни в прочих науках, которые мы называемч '

{

точными. Почему? Изменена точка отсчета времени. Мы при­выкли считать даты от Рождества Христова, фиктивный нуль изменил наши представления о времени, хотя, например, христианская церковь соблюдает хронологию с древнейших времен. Путаница есть и тут. По церковным календарям 2000 год равен 7508 году, а по тибетским сейчас 9227-й. Пу- ' таницу создали христиане. Якобы. Но подсказали ее левиты царя Соломона, о чем сказано в книге толкования Талмуда «Мидрашим». Казалось бы, что особенного? Оказалось — очень. Изменилась философия — движитель жизни, прекрати­лось гармоничное развитие человечества, появились избран­ные народы, что в корне дико и нелепо, и самое главное — нарушилась музыка человеческой души. Не случайно музыкаль­ный строй, благозвучие, называется пифагорейским строем, а Пифагор, согласно математическим расчетам, доказал воз­можность переселения человеческих душ. Церковь во все времена жестоко преследовала подобные рассуждения. Че­ловечество превращали в скотов, чтобы управлять им было удобнее избранным.

Теперь уже и Гриша слушал Тамуру внимательно.

— К таким выводам Пифагор пришел не сам. Задолго до него древние обладали исключительными знаниями в мате­матике. Сейчас только осколки знаний, напоминают об ис­чезнувшей цивилизации. Кто, например, построил египетские пирамиды, кто рассчитал висячие сады Семирамиды или кто подсказал Сталину ставить мавзолей в точке золотого сече­ния, где он и его приближенные могли без устали выстаи- t вать часами?

Я пришел к выводу, что абсолютная точка отсчета су­ществует и некоторым людям известна. Самое удивитель­ное, что рассчитывается она не цифрами, а словами, поскольку материю трудно просчитать с точностью. Когда мы говорим единица чего-то, все равно эта цифра прибли­женная, а буква, если ее зашифровать цифрой, числом, она всегда точна — один есть один. Это и есть абсолютная точность. А теперь давайте перейдем к практике...

Тамура достал из карманчика легкой рубашки-апаш дис­кету и вручил ее Судских. Он передал ее Лаптеву, а тот равнодушно зарядил блестящий диск в компьютер и при­готовился к дальнейшему. Что-то ему не нравилось, но что, он скрывал за равнодушием. Судских взглянул на него нео­добрительно. Ревнует...

—- Прошу вас, — с поклоном попросил Тамура, указывая на кресло перед монитором. Справедливость была восста­новлена, и Гриша Лаптев удовлетворенно занял кресло.

На экране возникли три линии, которые сходились в цен­тре, но были разновеликими.

— Это золотое сечение в моей интерпретации, — пояс­нил Тамура. — Центр и есть абсолютная точка отсчета. Одна линия — душа, другая — разум, третья — инстинкт. Вы, на­верное, наслышаны об икебане? Так вот школа составления цветов в композиции основана на трех линиях. Пожалуйста, дальше, — попросил Тамура Лаптева, и на экране возник треугольник, забитый внутри цифрами.

— Это магический треугольник, — пояснил Тамура, — изобретение сатаны. Составлен он на основе правила золо­того сечения. Каждое бедро треугольника в сумме чисел имеет 666, общая сумма составляет 25 920. Смею утверждать, что сумма эта одухотворена, и вот почему. Как говорил Кант, органические тела — природные машины. Одушевленные органические тела — источники уже не просто движения, а выборочного движения, благодаря чему человек входит в еди­ную биоэнергетическую систему планеты. Согласно этому утверждению берем библейское число 666, знак сатаны, и умножаем на 144, число меры ангела, то есть одухотворяем зверя. Получаем точное число времени астрономического года, период обращения Солнца по кругу двенадцати знаков Зодиака, вводим, таким образом, человека в общую энерге­тическую систему Галактики.

666 — число зверя, число антихриста. Но где же тогда мудрость, о которой говорил Иоанн Богослов? И где же тог­да приход антихриста, которого ждут, кто с нетерпением, кто со страхом? Давайте вспомним: дьявол, искушая Христа, го­ворил ему: «Если, пав, поклонишься мне, отдам тебе все цар­ства мира и славу их». Но Всевышний требовал того же от человека, не обещая самих царств и славы, а только царства божия в иной жизни. Так, согласно Библии, поучал Христос. Но другие, более древние учения, высказывались искреннее: сын человеческий совершает путь к сыну божьему, — это и есть истина, смысл жизни — уход от пороков, что в целом и есть гармония.

Кому надо было исказить учение Христа до уродливости, подменить познание истины до раболепного поклонения? Кто исказил Библию?

В настоящее время каноническая Библия состоит из 39 канонических книг и 11 неканонических. Например, «Соло­моновы притчи» или «Песнь песней». Из нынешнего текста Библии исчезли книги апокрифические, то есть тайные. На­пример,^безжалостно выброшены книги Еноха, где говори­лось о делении человечества на расы и связи их с космосом. JHeT и кнцги Ноя, где даны навигационные исчисления, со­гласно которым ковчег достиг Арарата. Получается, Церковь сознательно лишила людей мудрости и превозносит Библию

* как Книгу книг. Ради собственной власти над умами людей, ради превращения их в послушных скотов.

Людей ввести в заблуждение можно, математику — ни­когда. Давайте посмотрим. Присвоим буквам вместо алфа­вита числовое значение и вынесем в магический треугольник...

Григорий кивнул и проделал ряд манипуляций.

— Возьмем теперь имя Иисуса Христа и запишем его тремя способами для вящей убедительности: порядковыми номерами самих букв; числами, полученными в результате перевода буквенной записи порядковых номеров букв; и по принципу комплиментарности к исходной записи. Про­шу вас, — обратился к Лаптеву Тамура.

Григорий выполнил все три комбинации.

* — Теперь смотрите, Судских-сан, — указал он на монитор.

На имя Иисуса Христа выпали три шестерки.

— Вы согласны с моими расчетами?'— наклонился к Лап­теву Тамура. — Ошибки нет?

, Григорий уже не выглядел ленивым слушателем.

— Не ожидал. В самом деле, язык чисел — точен...

— Вот что может случиться, если пренебрегать законами математики, — назидательно сказал Тамура. — Давая нам в руки Библию, левиты дали нам изуродованную лоцию.

«А не потому ли так взволновался владыка? — вспомнил Судских. — У него наверняка есть свои расчетчики, сейчас Церковь вооружается не только свечками и церковным вином, не только выпускает требники и молитвенники — закупают компьютеры, и самые точные. Не предрекли ли ему кончину Церкви, согласно математическим расчетам? И настоятельная просьба разыскать книги Ивана Грозного неспроста...»

Тамура заговорил, и Судских оставил размышления.

— Давайте, согласно учению Пифагора о числах, разло­жим любую строчку из Библии.

Он достал карманную Библию и передал се Лаптеву.

— Выбирайте сами. Хотите из Апокалипсиса? Возьмем, например, знаменитую фразу из тринадцатой главы: «...Здесь мудрость: число 666...» — и так далее.

— Один момент, — сказал Лаптев и занялся текстом. С одной стороны, его веселило занятие, с другой — нравилось. Тамура нашел неадекватный подход к Библии, сам он уже занимался этим по своим расчетам. Теперь Библия открыва­лась ему в ином свете. — Готово, — ответил он, указывая на монитор.

— Прекрасно, — убедился Тамура. — Теперь пересчитай­те числовой текст без учета числа ангела 144.

Григорий хмыкнул и занялся пересчетом. Пока он во­зился, Судских спросил у Тамуры:

— У вас английский текст. А если Библия на русском языке?

— Одинаково, — заверил Тамура. — Я проделывал по­добные операции с любым текстом, даже на японском и китайском. Результат один. Мы ведь обрабатываем эмо­ции точным методом. Математика выводит всех и вся на чистую воду.

— Читайте, — пригласил Лаптев. — Ну и дела...

Судских и Тамура вперились в экран.

«Иисус помощник. Где будет он, уже легче найти приют, так там можно расслабиться; помни эту заповедь Соломоно­ва круга».

— Вот какую лоцию получили в наследство христиане благодаря ненависти к ариям киевского князя Владимира. Теперь вы сами можете прочесть зашифрованный текст на­ставлений для тех, кто желает завладеть Россией. Указаны и сроки.

— Дурят нашего брата, — прокомментировал по-русски Лаптев. — И дурить еще будут долго.

— Не бойся, Гриша, — ответил Судских. — Нас без хрена не возьмешь, а такого количества хрена, чтобы съесть нас, на всей планете не найдешь. — И обратился к Тамуре: — Интересно мне, а как Япония избежала тесных объятий хрис­тианства? Ведь миссионеры проникали в глубь Японии, а результат их деятельности оказался невысоким?

— О, — разулыбался Тамура, — это действительно инте­ресно. Я сегодня же расскажу вам об этом.

— Господин Тамура, а в японском переводе вам по­падалась эта книжка? — спросил Судских, протягивая бро­шюру. — «Япония — щит арианства».

Тамура повертел ее в руках, чему-то улыбаясь. Судских ждал.

— Господин Судских, перед вами автор этой книжицы. Я написал ее лет двадцать назад, когда увлекся арийской культурой...

3-15

Токугава Иэмицу явно выражал неудовольствие по пово­ду сообщения из Нагасаки: простолюдины в Симабаре изби­ли и выгнали сборщиков податей. Такого еще не случалось с тех пор, как глава рода великий Иэясу Токугава повелел пе­ренести столицу в Эдо. И вообще со времен его блистатель­ной победы при Сэкигахаре, когда Иэясу железной рукой обуздал своенравных князей-дайме и покончил тем вековые распри, не случалось такого в провинциях Японии. И не так уж тяжко живут в Симабаре, рисовый налог там не отягоща­ет. Или опять взбунтовался негодяй Маэда?

— Скажи мне, — обратился сегун к гонцу, самураю из рода сэндайского князя Датэ Масамунэ, — кто первым со­здал беспорядки?

— Староста рыбацкой общины в Аони, — быстро ответил гонец и, опершись костяшками пальцев о циновку, стукнул бритым лбом о порожек пред грозным сегуном.

Ему правитель мог доверять: князь Датэ свою предан­ность доказал роду Токугава, в решительный час он ока­зался рядом.

— Чем была недовольна община?

— Э, —■ набирался духа гонец. — Они хотели всей общиной перейти в иную веру. Построить пагоду в честь бога Киристо и не работать в субботу. Сборщик податей, господин Нория Си- мадзу, запретил им отдыхать в шестой день недели — община

не рассчиталась за подушные и водные льготы — и вызвал над­смотрщиков, тогда община взбунтовалась.

— Как это — отдыхать в субботу? — закипал гневом се­гун. — Чем они лучше других крестьян?

— Староста общйны заявил господину сборщику налогов в провинции, что это великий грех...

Иэмицу вскочил и, не в силах подавить в себе великий гнев, почти забегал по залу приемов.

— Что я слышу? Жалкий староста смеет выбирать празд­ники! Казнить на месте с сыновьями! Общину поголовно бить бамбуковыми палками, по сто ударов каждому; кто осмелится роптать, забить на месте, имущество общины описать в казну!

Ненадолго задержавшись у склоненного гонца, он вы­дохнул с жаром полного гнева:

— Кто внушил им непослушание? Говори!

— Иноземные монахи из Нагасаки, — промямлил гонец.

— Опять монахи! — зашелся новым припадком гнева пра­витель. — Опять они вольничают! Перебить всех!

497

Сегун затоптался на месте, закрутился вокруг себя, сво­дя и разводя кулаки. В такие минуты он был особенно стра­шен, напоминая своего упрямого отца Иэясу. А кому нравятся вольности иноземцев? Его отец, великий полко­водец рода Токугава, с детства познал лишения в доме кня­зей Имагава, где его держали заложником, сдерживался всеми силами и не позволял себе воспротивиться чужой воле —■ так это самурайский кодекс! Лишь после смерти могуществен­ного Такэды Сингена отпала нужда покоряться ненавист­ным Имагава. Иэясу восстал, извел род Имагава под корень и занял место правителя Суруги — так это по праву победи­теля! Через десять лет он добил прочих приспешников Та­кэды при Сэкигахаре. Да, Иэясу Токугава восстал против законов, но он забирал назад принадлежащее ему по праву наследника и как награду за смелость присоединил земли покоренных, стал первым в Японии, никому больше не под­чинялся, даже императору, будучи военным правителем-се­гуном, но что позволяют себе жалкие простолюдины! Это какой порядок будет в стране, где толпа диктует условия и с умыслом подрывает устои державы, которая едва оправи­лась от междуусобиц?

17 Заказ 766

Нервно расхаживая по залу, он приметил у входа меж занавесей своего наставника Сего Мацудайру. Остановился напротив. Мацудайра поклонился правителю.

— Что надобно тебе? — спросил Иэмицу.

— Отпусти гонца на время, нам надо поговорить.

Иэмицу слушался наставника. В свои тридцать три года

он мог обходиться без няньки, но Мацудайра был хитер и умен, родственник, и сумел сохранить привилегии настав­ника при давно возмужавшем правителе. Иэясу доверял Мацудайре.

Гонца как ветром сдуло. Сегун хлопнул в ладоши и велел начальнику стражи не беспокоить их.

Друг против друга, в одних позах говорящих самураев, в одинаковых рэйфку с одинаковыми гербами, они сидели на возвышении, готовые к продолжительной беседе.

— Ты не забыл, великий сегун, что отец велел пожертво­вать малым за не сравнимую ни с чем помощь?

— Нет, — угрюмо ответил Иэмицу.

Как не помнить о помощи голландских купцов в реши­тельный час битвы при Сэкигахаре? Те сняли пушки со сво­их кораблей и приволокли в лагерь Иэясу. Таких его противник Исида Мацунари в глаза еще не видел. Объеди­ненные войска Исиды дрогнули и побежали. За эту помощь Иэясу Токугава разрешил голландцам основать факторию на островке Амакуса.

— Но отец не давал им права завозить в Японию мона­хов, — помолчал, унимая раздражение, и добавил Иэмицу.

— И не запрещал, — уточнил Мацудайра. — Религия ев­ропейцев запутанна и страшна. У нас на Востоке достаточно улыбки Будды или светлого лика богини Каммон, чтобы снять усталость души, суровый бог войны Хатиман не позволит воину струсить, а европейцы придумали себе бога Киристо, чтобы запугивать своих и чужих. Как ты намерен поступить, великий правитель? — поклонился Мацудайра, показывая, что в любом случае сегун прав.

— Я жестоко накажу простолюдинов, а монахов изгоню вон из Японии. Они чужеземцы.

— Ты рассудил мудро. Только узнай сначала больше о Киристо. Зная меру опасности, тебе легче будет избрать и меру защиты. Правильную и обоснованную против чуже­земцев.

; — Как узнать? Свои станут говорить глупости, славосло­вя Киристо, чужие монахи особенно, китайцы льстиво обма­нут. Кто поведает мне правду?

— Я знаю такого. Князь Датэ Масамунэ, сподвижник тво­его отца. Он отправлял своего хатамото* Хасэкуру Цунэнага в Европу. Тот вернулся лет десять назад, но его воспомина­ния свежи. Неспроста князь Датэ отказался торговать с евро­пейцами. Они лживы и надменны со своим Киристо. Узнай сам. Датэ умер год назад, а его самурай Хасэкура, я думаю, еще жив. Пошли за ним гонца в Сэндай.

Хмурый Иэмицу согласился.

Войска под командованием его дяди Иэнобу отправились на Кюсю усмирять восставших, гонец ускакал на восток.

Весть о мятежниках в Симабаре еще не достигла Эдо, а постаревший хатамото князя Датэ Масамунэ появился в но­вом замке Токугава. Помня заслуги его сюзерена, Иэмицу принял Хасэкуру с почетом. Редко кому выпадала честь быть принятым в южном крыле замка, куда допускались самые именитые гости и приближенные сегуна. Усадив его рядом, Иэмицу повел разговор.

— Ты знаком с последователями Киристо?

— Да, мой правитель, — с особым почтением поклонил­ся самурай. — Я был принят самым главным монахом в Риме. Его зовут папа, отец всех верующих в Киристо.

— Что ты можешь сказать о нем?

— Что это старый человек, которого избирают на пап­ство из ближайших помощников, как делают это буддийские монахи. Говорил он неумно и неинтересно, во всем ссылаясь на своего Киристо, будто это не придуманный дайме с неба, а грозный земной князь. Все обязаны восхвалять Киристо и

I бояться его. Простолюдины и князья, кланяясь Киристо, I убивают и обманывают друг друга, убивают подло, живут гряз- I но с его именем, понятие чести у них отсутствует. I — Почему ты так зол на них? — удивился Иэмицу. — f ^ Одна желчь в твоем рассказе, г —             

I              * Хатамото — знаменосец. Так называли самых преданных васса-

| лов князя, которым вменялось, идя на битву, надевать на спину по- * добие знамен-крыльев. Как правило, эти самураи пользовались особым почетом и привилегиями сюзерена.

— Мне было неприятно видеть нахальство тамошних мо^ нахов, чего не скажешь о наших. Одеты они мрачно, и мыс­ли их мрачны. За мельчайшую провинность они вызывают солдат и безжалостно сжигают в огне бедных людей. Они могут оклеветать даже князя и отобрать его земли в пользу Церкви именем Киристо. Для них правил не существует, и никому из земных князей они не подчиняются. Мне они ка­зались жирными черными червями, на которых даже рыба не клюет. Однажды в харчевне я расплачивался за ужин и ночлег золотыми монетами. В углу дремали два монаха в чер­ных сутанах с капюшонами. Услышав звон золота, они сразу ожили и, подскочив ко мне, стали требовать деньги, иначе меня назовут шпионом. Спасибо заступничеству судьи и моим верительным письмам от папы, когда меня приволокли в суд. Я показал их, и меня отпустили, но десять золотых присуди­ли отдать монахам во славу святого Франциска, а пять судье за разбирательство. Больше денег у меня не осталось. Если такие грязные законы и люди, бог их не чище.

Иэмицу долго и с удовольствием смеялся. Потом спро­сил насмешливо:

— А ты хотел бы вновь побывать в Европе?

— Твое желание, великий правитель, — низко поклонил­ся Хасэкура. — Но по своей воле я бы туда не поехал. Кля­нусь Буддой Амида. Честному человеку там делать нечего.

— Не тревожься, — успокоил Иэмицу. — Я не стану де­лать этого. Скажи, а в Сэндае ты не встречал монахов?

— Как же! Они добираются до Аомори, Ниигата, попада­ют оттуда в Сэндай и всюду нахваливают своего Киристо. Самураи их слушают со смехом, а простолюдины глупы, ве­рят монахам.

— На каком языке они говорят?

— На японском, великий правитель. И очень бойко. Они успевают выучить наш язык еще на корабле по пути из Китая, а блуждая в восточных провинциях, быстро осваиваются.

— И местные дайме смотрят на их передвижения спо­койно? — почувствовал тревогу сегун.

— Великий правитель, — поклонился Хасэкура. — Как можно запретить сверчку петь и таракану ползать, если хозя­ин не следит за чистотой в доме? — спросил он и испугался смелости. Он приник головой к полу и не смел поднять ее без разрешения сегуна, а Иэмицу расхохотался вдруг и при­казал весело:

— Ну-ка подними голову, я хочу видеть твое честное лицо. Я не обижен. Ты подсказал мне хорошую мысль. Иди отдыхай.

Он хлопнул в ладоши и велел начальнику стражи:

— Передай дворецкому, чтобы хатамото Хасэкура Цу- нэнага ни в чем не имел стеснений. Когда он отдохнет, сопроводить его в Сэндай с достойными подарками. Он заслужил это.

Опустив голову и пятясь задом, Хасэкура достиг выхода из зала. Голос сегуна остановил его:

— Эй, хатамото! Ты сказал, надо заботиться о чистоте?

— Прости, великий правитель, но я так сказал...

— Ты правильно сказал. Не бойся. А встретишь монаха- чужеземца, всыпь ему бамбуковых палок! Он знает за что.

Покидал замок Хасэкура в недоумении. Ему говорили о жестокости сегуна и скорой расправе за проступок, а с ним обошелся милостиво, принял и проводил с почестями...

О поездке в Европу Хасэкура вспоминать не любил.

Иэмицу же беседу с Хасэкурой не забыл. Когда пришел Мацудайра, он пересказал ему слышанное от хатамото и ве­лел доставить в замок монаха-францисканца или вообще любого, какая разница — черви и черви, мало ли какого цве­та их сущность.

— Только вели доставить его в нижний фехтовальный зал.

— Я понял тебя, великий правитель,,— поклонился Мацу­дайра. — Но ты будешь милостив? Не обижай чужих богов.

— Я буду справедлив, — отрезал Иэмицу.

Монах в фиолетовой рясе встретил его посреди зала блуд­ливыми глазами. Не поклонился, ладоней из рукавов не вы­нул. Только отбеленная веревка, перехватывающая сутану монаха, привлекала взгляд сегуна. Ну и рожа...

«Разве можно славить чистого Бога в таких одеждах? — подумал Иэмицу, представив синтоистских и буддийских служек в одеждах светлых тонов. — Темные одежды, темные мысли, темные дела...»

— Ты почему не поклонился мне? — сразу пришло раздра­жение к сегуну. Выходит, он пришел на поклон к монаху! — На колени!

— Это запрещено верой моей в Иисуса нашего Христа. Только пред ним я преклонюсь, — без испуга ответил монах.

— Чем же так велик твой Исо Киристо? — с насмешкой спросил Иэмицу, уняв раздражение. Оно сейчас не помощ­ник и не судья.

— Поверь в него, тогда познаешь его величие, заступни­чество. Он добр к иноверцам, прощает их заблуждения.

— Э, да ты никак убеждать меня собрался? — уселся в кресло сегун, разглядывая монаха брезгливо. Прав Хасэкура: эти люди одержимы и, кажется, больны головой. Или приду­риваются?

«Сейчас проверим...»

Хлопнув в ладоши, он велел вошедшим стражникам при­нести его любимый меч, который служил еще отцу, Иэясу из рода Токугава.

— Не делай этого, правитель! — взволновался монах. — Иначе кары небесные падут на твою голову, небо обрушится на тебя!

— Вот как? — изобразил удивление сегун. — А как ты сообщишь своему Киристо, если я отрублю твою голову?

— Я попаду в райские кущи невредимым, он выслушает меня, и архангелы его отомстят за меня.

Внесли меч на поставце, маленькую кадку с водой, поло­тенце. Служители замерли у входа.

— Я тебе не верю. Ты нагл, как твои собратья, и лжешь. Нет никаких райских кущей, твой бог придуман людьми, хитрыми и лживыми, ради низменных целей.

— Именем Иисуса сладчайшего заклинаю тебя, оставь мне жизнь! В чем я виноват? — завопил монах, завороженно наблюдая, как сегун обнажает сияющий меч. — Я поклонюсь тебе! Я поцелую твои ноги!

— Как ты быстро изменился! — поцокал языком Иэми­цу. — А где обет твоему Киристо кланяться только ему?

— Моя жизнь нужна Иисусу, она дороже заповедей!

— Встань, — потребовал сегун. Монах, кряхтя, поднялся, по привычке сунув руки в широкие рукава сутаны. — Свя­зать ему руки!

Приказ выполнили, монаха поставили на колени.

— Чем я провинился пред тобой? — жалобно спросил монах.

— Ты высокомерно говорил о своем боге и обесчестил его и себя в миг опасности. На самом деле ты обычный червь.

В монахе от неминуемой расправы что-то внутренне из­менилось. Он решил спасаться прежним способом, дикари невежественны. Его надтреснутый, глухой голос сулил отм­щение за убийство слуги божьего и всем дикарям, отвергаю­щим величие Иисуса Христа.

На миг правитель вспомнил угрюмое лицо Хасэкуры во время рассказа о самоуправстве монахов. А вдруг этот Кири­сто и вправду всемогущ? Ночью все кошки черны, а монах сулит ночь...

— Ты будешь проклят, если казнишь меня, — угрожал монах.

— Ты расскажешь это на небе? — осведомился Иэмицу.

— В тот же миг!

— А как ты сделаешь это? Как дашь мне знать о силе твоих духов зла? Убеди меня. Напугай! — насмехался сегун.

— Узнаешь, — принялся нашептывать молитвы монах.

— Хорошо. Допустим, я поверил тебе. Но хочу убедиться в том, пока ты жив. Ты намекал на чудеса. А сможешь ли укусить эту кадку, когда твоя голова покатится отрубленной?

— Господи Иисусе! — завопил монах. — Дай мне силы посрамить этого дикаря, который счастья своего не видит! Спаси меня и его! — Монах взвыл более дико и завопил: — Я укушу эту кадку!

Сегун взял меч обеими руками, примерился, сверкнула молния прочнейшей стали, голова монаха сползла с его шеи, отвалилась и, убыстряя бег, покатилась к кадке. Глаза, рас­ширенные в орбитах, налились кровью, рот оскален, оскал шире стал и зубы впились в край кадки. Прошло мгновение, будто вечность. Глаза закрылись, обессиленная голова отка­тилась в сторону.

Сегун спокойно полил меч водой, ковшичком из кадки, не обращая внимания на отрубленную голову, а слуги с ужа­сом наблюдали за ним. Дьявол, нарушивший законы возмез­дия! А сегун медленно обтирал меч полотенцем.

Неожиданно для всех Мацудайра сделал шаг к правите­лю. Он следил за казнью незамеченным за дверью фехто­вального зала.

— Тебе понравился мой удар «дзимпо» наискосок? — спро­сил он наставника, будто не истекало кровью обезглавлен­ное тело у ног.

— Удар красивый, — с поклоном отвечал Мацудайра. — Но ты убил беспомощного. Теперь его духи будут мстить тебе.

— А во дворце начнут шептаться о грозящей каре, будут уговаривать сходить на моление в храм Ясукуни,г- закончил за него сегун насмешливо.

— Ты зря так беззаботен, ты обещал быть милосердным. А чужие или свои боги наказывают за казнь чужого слуги без их разрешения, если он не виноват пред тобой.

— Я не собирался казнить его ни с разрешением, ни без такового, — разыгрывал удивление Иэмицу. — Мы только поспорили с ним. Ты, мой наставник, слышал наш спор и не можешь обвинить меня. Он мне обещал, что укусит кадку после того, как его душа отлетит из тела, а с неба он подаст мне знак. Я выполнил свою часть условий, ему предстоит еще выполнить свою. В чем ты обвиняешь меня? Я был чес­тен с ним и остался чистоплотным без него. И ты упустил главное в разговоре, нашем с тобой, — подчеркнул сегун. — Почему ты не спросил о храме Ясукуни, где обитают души убитых воинов?

Мацудайра прикусил язык. На это он не обратил вни­мания.

— Смотри. — Иэмицу задрал подол сутаны кончиком меча и разрезал ее доверху. На поясе монаха с одного боку был нож внушительных размеров, с другого — метательные ша­рики на прочном шнурке. — Видишь, какие слуги божьи приходят к нам? Сначала слово, потом дело...

— Ты прав, великий правитель, — сказал Мацудайра с поклоном.

— Такова легенда, — засмеялся Тамура, окончив рассказ. Судских и Бехтеренко выслушали ее со вниманием.

— Но такова ли истина? — спросил Судских. — Не спо­рю, фантазия японца облекла притчу в свойственную им форму, но третий сегун из рода Токугава жестоко подавил бунт охристианенных японцев и выдворил всех миссионеров из Японии, под страхом немедленной смерти запретив им ступать на ее берега, и вообще каждому чужеземцу. Такой указ был обнародован в 1638 году. Так и было на протяже­нии двух с лишним веков.

— Было именно так, — согласился Тамура. — Нация пе­режила времена отчуждения, дух ее укрепился внутренне, хотя внешне Япония обносилась. Зато с прекращением власти военных правителей-сегунов быстро устремилась вдогонку за развитыми странами, догнала и перегнала их. Но силы для этого японцам дала их духовность, уверенность в своей уни­кальности. Маленькие размеры страны не сделали японцев карликами. Как у вас говорят, в своем доме и стены помога­ют. Нас не разрушили религиозные войны, смятения в души не посеяли чужеземцы россказнями о могущественном Хри­сте. Мы веротерпимы, веропослушны и снисходительны к другим, любая вера у нас разрешена, и поэтому у японцев нет желания менять одну веру на другую. Вы согласны?

Бехтеренко хотелось возразить, и Судских подождал со своим ответом.

— В какой-то мерс я согласен с вами, но секта Аум разносит свое учение по земле, и учение злое, — возразил Бехтеренко.

— Но мы не даем секте распоясываться, — не принял довода Тамура. — Расправа с нарушителями законности не рассматривается как притеснение верующих. У нас не при­жилось масонство, и любой иностранец под присмотром всех японцев. Это не стукачество, так прижившееся в России, это разумная мера, поскольку каждый японец понимает: если чужеземец укрепляется в Японии, он станет пусть испод­воль, но проводить в общество свои убеждения и смотреть на коренных жителей с высоты своих нравов. Русские убеди­лись в том, слишком близко подпустив к власти иноверцев, как до этого американцы. У вашего великого Петра больше разворовали через прорубленное окно, чем он втащил. Луч­ше все же сначала делать двери. Это по-людски везде.

— Поэтому вы не делаете окон? — насмешливо уколол Судских.

1 — Кто знает, — уклончиво ответил Тамура. — Здесь на­чинается философия духа. Но в одном я уверен полностью: христианство насаждалось далеко не чистоплотно. Осуще­ствись глобальный замысел христовых патриархов, неминуе­мо началась бы эпоха войн, куда более разрушительных, чем

Первая и Вторая мировые войны. Чеченский синдром страш­нее бесчеловечной политики фюрера к другим народам.

— Ну, тут мы можем поспорить, — вставил слово Бехте­ренко.

— Не надо, — остановил Тамура. — Я согласен с генера­лом Грачевым, что один десантный полк способен боевую задачу выполнить. Но что потом? Вы рассуждаете о физике войны, о ее техническом оснащении, а я о философии вой­ны. И даже ящ о том, что чечены дрались фанатично, защи­щая свою землю, — ненавистен чужак по заветам Корана, где с превосходством говорится о глупой христианской вере, на примерах раскладывается ошибочность учения Христа, и никакой мусульманин не подвергнет сомнению Коран, ему достаточно уверенности в том, что его обделили неверные, и, подобно нацистам, мусульманам достаточно для убийств двух слов на пряжке ремня: «С нами Аллах».

— Но фюрер-то убивал единоверцев! — вмешался Бехте­ренко.

— Выполнял соцзаказ, — парировал Тамура. — Герма­нию обманули территориально. Что касается евреев, он вы­полнял другой спецзаказ на деньги еврейских банкиров, а заказ этот идет от пророка Моисея — евреи заелись и забыли своего Бога, поклоняются идолам, пора отсекать засохшую ветвь Давидову, что с удовольствием и выполнял фюрер. Зато теперь евреи смакуют истребление единоверцев, весь мир окружен стеной еврейского плача и все бедствия Второй мировой войны сводятся ими к холокосту. Стригут, так ска­зать, купоны. Но фюрер не конфликтовал с мусульманами. Почему? — посмотрел на обоих Тамура.

— Слишком многое связывает мусульманство и арийскую философию, — ответил Судских. — Арийская культура пере­родилась позже в магометанство.

— Правильно, Судских-сан! — воскликнул Тамура. — Гитлер исповедовал учение Грааля. Нацизм — калька с ант­ропософии. И с арийскими убеждениями он бы далеко не ушел по мусульманским землям, что удалось в Европе. Ки­тайский император и полководец Цинь Шихуанди, постро­ивший Великую Китайскую стену, говорил: «Воин идет по чужой земле, спать ложится на своей. Противник, уснувший на своей, просыпается под чужим небом». Вам ясен смысл?

— По-моему, вполне, — кивнул Судских. — Боги отвора­чиваются от беспечных, допустивших врага в свой дом.

— Именно так, — удовлетворился Тамура. — Иэмицу Токугава не оказался беспечным и угрозу нашествия чуже­родной религии осознал мгновенно. Опоздай он, христиан­ство переросло бы в раковую опухоль; Япония, подобно губке, напиталась бы чужеродным влиянием и могла стать непово­ротливой и потопляемой.

— Он был такой умный, ваш Иэмицу Токугава? — испод­лобья посмотрел на Тамуру Бехтеренко. Чем-то он на япон­ца обиделся.

— Нет, особых качеств за ним не водилось, — постарался очень вежливо сгладить обиду Тамура. — Но были другие, наставлявшие сегуна избрать лучший путь меж двух зол. Та­ким был его наставник Мацудайра. Он привел к правителю буддийских монахов с Тибета, которым дела не было ни до Европы, ни до Японии, но рассудили они верно: если хрис­тианство укрепится на Японских островах, буддийский мир окажется в ловушке без окон. Иэмицу предпочел закрыть двери, тем самым остановив продвижение христианства на Восток. Наступило равновесие, оно сохраняется и сейчас. Едва нарушится, быть новому переделу мира. Задумайтесь над этим.

— Я понял вас, Тамура-сан, — поклонился ему Судских. — И очень благодарен вам за приезд в Россию. Должен ли я сооб­щить президенту об истинной цели вашего визита?

— Я затрудняюсь ответить, — сказал Тамура серьезно. — Полагаюсь на вашу мудрость. На дискете вы найдете много интересного из области мировых катаклизмов и полярности фи­лософий. Зная планы противника, можно избежать ненужных потерь.

— Если бы мы были однородны, — горько усмехнулся Судских. — Россию считают матерью и кормилицей многих, связывая это понятие со словом «дай!». А когда ей трудно, никто не торопится сказать «возьми!». Притом безвозмездно. И все же, господин Тамура, большое вам спасибо. Ответьте мне, пожалуйста, — решился на особый вопрос Судских. — Чем обоснован ваш бескорыстный поступок, сопряженный с определенными трудностями?

— Как раз корыстный, — лукаво улыбнулся Тамура. — Япония обречена. Таковы данные моих сейсмологических расчетов. Я хочу заручиться поддержкой России, когда на­ступит черная полоса в жизни моих соплеменников...

Бехтеренко ушел, и разговор полагал полную откровен­ность. Судских отчетливо понял главную причину визита Тамуры.

— Такие вопросы решает президент. Почему именно мне вы отвели роль арбитра? — спросил он.

— Президенты, господин Судских, приходят и уходят, а арбитров в мире всего двое. Один из них вы, другой молод.

— Можно узнать имя второго?

— Можно, — кивнул Тамура. — Его зовут Кронид, мес­сия. Он разрушит христианство, докажет его несостоятель­ность. Так либо иначе ваши пути пересекутся.

Они понимающе улыбнулись друг другу. Судских проти­вился, но что-то заставило его заглянуть внутрь японцу. Уви­денное там встревожило его.

— Когда вы собираетесь покинуть нас? —• спросил он. — Не посчитайте мой вопрос хамским, меня интересуют меры безопасности ваших передвижений.

Тамура верно понял Судских и ответил:

— Утренним рейсом в Париж. У меня есть там неотлож­ные дела. Потом я вернусь в Японию.

— Я буду провожать вас, — заверил Судских, и японец учтиво поклонился ему.

Утром Тамуру доставили в международный аэропорт к началу регистрации. Еще раньше туда прибыла специальная оперативная группа УСИ, которая спокойно растворилась среди пассажиров.

У стойки таможенного досмотра Судских придержал Тамуру.

— Послушайте меня, господин Тамура, — очень тихо го­ворил ему на ухо Судских. — Пройдите досмотр и опоздайте на рейс. Затеряйтесь в здании. Так надо.

Тамура нахмурился и тихим голосом спросил:

— Вы чем-то озабочены?

— Да. Не хочу неприятностей. Следующий рейс будет через час, и вы много не потеряете. Сделайте, как я про­шу, — сжал он локоть японца. — Так надо.

— О'кей! — сдержал тревогу Тамура, улыбнулся напосле­док, пожимая руку Судских. Со стороны выглядело обыч­ным прощанием двух друзей. Один улетал, второй оставался.

Судских проводил гостя взглядом. Вот Тамура прошел таможенный досмотр, вот миновал контроль проверки в аэро­порту и оставил пограничную зону... Судских посмотрел на часы и поднялся на верхнюю галерею.

Когда убрали гармошку посадочного коридора и тягач потащил самолет на рулежку, Судских не стал медлить и на­правился в нижний ярус к начальнику пограничной службы. С его документами Судских пропустили беспрепятственно. Сомнений у пограничников относительно осведомленности шефа УСИ не было:

— Я Судских. По нашим сведениям, на борту парижско­го рейса находится бомба. Распорядитесь остановить взлет.

— Есть, товарищ генерал-лейтенант, — козырнул погра­ничный полковник. Шеф УСИ знает, что говорит...

— Моя миссия закончена, — ответно козырнул он и ушел.

Два часа спустя из сводки «Новостей» он узнал, что не

ошибся. Бомбу обнаружили скоро, заодно приняли на борт опоздавшего пассажира. Его опоздание никак не связыва­лось с возможным террористическим актом.

«Счастливого полета», — мысленно пожелал Судских Тамуре.

Кто? — задался он вопросом. Теракты продолжались в стране с прежней наглостью и безнаказанностью. Он сумел предотвратить трагедию, но кто дает сведения, кто?

Позвонил Воливач:

— Игорь Петрович, поздравляю. Ты герой дня.

Судских учтиво поблагодарил и ответил:

— Но мне было бы куда приятней найти исполнителя.

— Нашли, — как само собой разумеющееся, ответил Во­ливач. —- Помнишь, с места нападения на Мастачного «мос- квичок» удирал?

— Помню, — насторожился Судских, соображая, блефу­ет Воливач или имеет подлинные улики.

— И привел нас в стойло. Выжидали долго, хотя многие следь/ вели туда. При обыске там обнаружили взрывчатку, копию той, какую нашли в самолете. Взяли пятерых и вагон оружия. Доволен?

— Спасибо, Виктор Вилорович, — с полным удовлетво­рением ответил Судских. — Они у вас?

— А где же им еще быть? Пока милиция не чухается, отду­ваться нам с тобой. Хочешь взглянуть? Они тебя за изувера считают, одного имени пугаются, — захихикал Воливач. — Не впервой слышу о тебе такое. Приедешь?

— Выезжаю, — сухо ответил Судских.

На Лубянке его встретил помощник Воливача и повел прямо в помещение предзака.

— Виктор Вилорович дожидается вас там, — пояснил помощник.

Воливач дожидался Судских в приподнятом настроении.

— Пока особо не допрашивали. Едва назвали твое имя, пообещали передать в УСИ, стали колоться, как спелые оре­хи. Чем ты их так напугал? — прищурился Воливач, а лука­вую усмешку не стер.

— Не знаю, — дернул плечами Судских. Он в самом деле не подозревал, что у него репутация изверга. — Что показали?

— Будто бы представляют молодежную патриотическую организацию, действуют самостоятельно.

— А вы как считаете?

— Не верю, друг мой. Больно взрывчатка хороша, такой во всем мире ограниченное количество, а у них есть. Это особый вид, обнаружению не подлежит, изобретен совсем недавно. Слушай, скажи честно, как ты ее высветил?

— Интуиция, — кратко ответил Судских. — Тамура улетал этим рейсом, вот я и подстраховался. Показывайте героев.

— Скопом или по одному? — не изменил прищура глаз Воливач.

— Один на один.

— Как знаешь, — разобиделся Воливач. Хозяин все же он... Но напряжение внутри Судских отметил.

В комнатку следователя, где ничего не было, кроме сто­ла, двух стульев, привинченных к полу, телефона и настоль­ной лампы, ввели в наручниках парня лет двадцати пяти. Лицо настороженное, что он пытался скрыть под маской без­различия. Интересным Судских он не показался.

— Чикаться с тобой не будем, — сразу молвил Судских. — Скажешь правду, останешься жить. Я — Судских.

Приведенный быстро облизнул губы.

— Это незаконно, — с хрипотцой произнес он.

— Забудь о законности. Каков привет, таков ответ. На­чинай.

— Я $6ке показал: мы — члены молодежной патриотичес­кой группы «Русский порядок».

— Откуда взрывчатка?

— Купили у кавказцев.

— Вранье. Нет у них такой. Последний раз прошу, лучше правду выкладывай, поблажек не будет.

— Ничего другого сказать не могу.

Судских смерил его уничтожающим взглядом. Позволил разбежаться и удариться о стену. Удар получился страшным.

«Зомби! Черт бы его побрал...» — скользнула запоздалая мысль. Судских нажал кнопку звонка.

Охранник без любопытства оглядел боевика с разбитой напрочь головой и посмотрел потом на Судских.

— Этого убрать, и давайте следующего.

Через пару минут в комнатке навели порядок и ввели второго боевика. Не считая некоторых отличий, он был ко­пией первого. Как оловянные солдатики, они отличались ме­лочами отливки, но оставались солдатиками одного набора.

— Твой товарищ предпочел разбить себе голову о стену вме­сто правды. Такой же? — вперился в него Судских взглядом.

— Я могу сказать то же самое. Поверьте, это правда.

— Смотреть в глаза! — прикрикнул Судских.

Боевику было мучительно трудно остановить свой взгляд

на уровне глаз Судских, о котором рассказывали страш­ные вещи. Судских воспользовался мигом и проник в его подкорку.

Темный коридор, в который он попал, закончился бе­тонной стенкой. «Взорвать!» — приказал Судских, и ослепи­тельно белая вспышка расчистила проход. Множество людей толпились там, будто пленники, они тянули руки к освобо­дителю.

— О-ох, мама! — простонал боевик, кривясь от боли и сползая на пол. — Голова разрывается...

— Пройдет, — жестко ответил Судских. — Вставай.

Боевик поднялся. Вместо прежней пленки безразличия

на глазах стал различим их свет. Голубой и глуповатый.

— Вспомнил! — выдохнул боевик. — Я не хочу умирать, скажу, — торопился он. — Приказы отдавал офицер из ваше­го управления по имени Святослав Павлович, я видел его только раз. Тот, кто себе голову разбил, старший группы.

— Ты ничего не путаешь? — сузил глаза Судских. Ска­занное было невероятной чушью.

— Матерью клянусь! — открыто, с мольбой смотрел он на него.

Пришлось еще раз войти в темный коридор. Среди тол­пящихся людей Бехтеренко не оказалось. Боевик описывал человека, отдавшего приказ заложить бомбу, и Судских уви­дел его, скромно стоящего у взорванного прохода. Другие выходили на свободу, а этот жался поодаль.

«Мать честная!» — воскликнул про себя Судских. Он уз­нал его.

4—16

Остров Готланд не вызывал желания у туристов посетить его из-за постоянной сырости в воздухе и на земле. По-рай­ски зелено и адски сыро. Если и наезжала сюда шальная парочка, чаще всего это были не туристы, а люди, убегаю­щие от неприятностей. Поэтому богатую шведку с мужем — то ли турком, то ли турком в квадрате — приняли в Форесун- де сдержанно и настороженно. Потом недоверие рассеялось: семейная пара сняла комнату у говорливого Квале на две недели, оплатила ему сразу, жила открыто и приехала ради одной цели — разыскать, не осталось ли какой памяти о любимом дядюшке Питере Бьернсоне. Был здесь такой — подтверждали окрест, — служил маячником, жил на острове давно и скрытно, о родичах его никто здесь не слышал, и все выражали сочувствие племяннице, которая не посчитала за труд навестить могилу любимого дядюшки.

— Здесь ее нет, — уверенно заявил говорливый Квале. — Лет тридцать назад его перевели на Форе, там он и скончался.

Он сразу же выразил желание помочь съездить на сосед­ний островок. Позвонил своему родственнику на Форе, сна­рядил катер и доставил семейную пару, не замочив солеными брызгами.

Там их встретили вежливо, нисколько не сомневаясь в честных намерениях, иначе за каким чертом попрутся сюда люди, живущие в светлом мире? Да, Питер-отшельник жил на маяке и похоронен там же, отвечал родственник Квале Мэнэ-козоед. Он проводит их к могиле, едва управится с дойкой коз.

i f Коз у Мэнэ водилось пять, и управлялся он с ними в одиночку. Дочь наезжала раз в неделю, привозила продукты и необходимые вещи, ворчала на старческую прихоть и от­бывала на Готланд.

— Оно так, — охотно соглашался старик, мало похожий на истинного шведа, — только мой козий сыр известен даже в столице. Каждую неделю дочь сначала забирает пять пре­красных головок и только потом ворчит на коз.

У старика Мэнэ было широкое лицо, на котором утвер­дился маленький уверенный нос с сизыми подпалинами. Он сразу заявил семейной паре, что спиртным не увлекается — это от климата, — но выпить не откажется, почему рекомен­дует им заночевать. Бутылку «Абсолюта» он сразу приметил в одном из пакетов.

— Я правильно себя веду? — спросила у Бурмистрова жена, когда старик отправился к козам.

— Прирожденный разведчик, — подтвердил Иван. — Молодец, Дарьюшка. Только чего вдруг меня за турка счита­ют и даже хуже?

— Другого мерила у них нет, а за Финляндией для них сразу начинается Турция. Не переживай. Я лично всю бы жизнь шпионом работала, впервые муж хвалит!

Через час, отведав знаменитого сыра с парным молоком, вся троица отправилась к маяку. Сыр безо всякой рекламы был вкусен и необычен, будто в него добавили перчику и свежего ветра.

Улучив момент, Иван напомнил жене:

— Выжимай старика полностью, на Готланде нам нельзя оставаться на всю жизнь. Шевелись, фру Андерсен.

— Вот тут он и отшельничал, — указал Мэнэ на башню маяка, похожего на каменный острог. — В Форесунде пого­варивали, что Питер сюда забрался не случайно. Видите ли, на Готланде стало тесно от людей, а он любит тишину и покой.

— Я так мало знала его, — пояснила Дарья. — Моя мать говорила, что брат был замкнут с детства, не женился и уехал на Готланд в неполные двадцать пять лет.

— Вот-вот, —• подтвердил старик. — Человек без изъя­нов, а ни с кем не дружил, ни к кому не заходил. Уполномо­ченный маячной службы наезжал из Висбю, любил денек-другой попить водочки у смотрителей, а у него долго не задерживался. Отдаст зарплату и отваливает. В ту пору я возил ему маячные припасы, так он меня даже в башню не пускал. Он в самом маяке жил, — охотно пояснял Мэнэ. — А когда он служил на Готланде, убиралась у него моя жена- покойница. Пышная была, красавица из Аллинге на Борн­хольме, так он никогда ее не ущипнул за бочок. Она приходит, а он уходит из дому. Писал что-то, писал...

— Ах, как жалко! — всплеснула руками Дарья. — Не ос­талось, видать, записей?

— Не знаю, фру Андерсен, спросим у маячника, — отве­чал старик. — Если осталось что, вам обязательно отдадут. Люди у нас честные, чужого им не надо, но хранят все на всякий случай, — с гордостью заявил Мэнэ. — Сейчас имен­но тот случай...

У самого маяка к ним вышел смотритель, худой и высо­кий, полная противоположность их провожатому. На мест­ном диалекте они обменялись приветствиями и в трех словах поделились новостями. Указав на пару, Мэнэ в двух словах объяснил цель визита.

Маячник выслушал и молча удалился в башню.

— Он не захотел с нами говорить? насторожилась Дарья.

— Нет, фру Андерсен. Все маячники — молчальники. Он понял правильно и сейчас вернется.

Действительно, смотритель вернулся через пять минут. В руке нес плотный узелок.

— Это вещи Питера, — сказал он, выставив перед ними узелок, молча воззрившись на гостей. Мэнэ поблагодарил от имени всех и указал Ивану на узелок. Визит закончился, едва начавшись.

— Не сердитесь на него, — понял обескураженность четы провожатый. — На Форе разговаривать ни с кем не принято. Ваш дядя попал куда хотел. Я без людей не могу, а ему в самый раз. Из молчальников получаются праведники.

— Спроси его, — подтолкнул жену Бурмистров, — часто ли тут бывают приезжие.

— Потом, — кратко ответила Дарья и заговорила на швед­ском. Иван терпеливо дожидался, чтобы услышать потом перевод на английском и осмыслить по-русски. — Он ска­зал, что корабли идут далеко в море, их видно только в пого­жий день, и то редко, а в тумане слышны только гудки. Вечером расспрошу его.

i; Вечером, в ожидании ужина, который готовил исключи­тельно хозяин, наотрез отвергнув помощь фру Андерсен, они перебрали вещи Питера и сразу наткнулись на исписанные листки, перевязанные крест-накрест бечевкой. Едва взгля­нув на первые строчки, Дарья сказала, ойкнув:

— Ванюша, тут копаться и копаться...

— Эй, фру Андерсен, приглашайте супруга к столу! — крикнул из столовой Мэнэ. Английского он не знал и об­щался с Иваном через Дарью. Как-то она пояснила: швед­ский на Готланде похож на западэнский хохлацкий в Сибири.

«Абсолют» выставлен, хозяин с удовольствием свинтил крышку и потер ладони. С ужином он постарался: гости завтра уезжают с Готланда совсем, задаток у Квале назад не потребуют, и он должен получить его половину — тако­вы правила у родственников. Гости и ему приплатили за помощь!

— Это хорошо, что вы наведались, — философствовал Мэнэ. — Питера помянули, о себе хорошую память оста­вили, светлых дней на Готланде прибавится. Мир вам, — приподнял он стаканчик и с удовольствием выпил мелки­ми глоточками. Шутка ли, в кои-то веки чистейший «Аб­солют» пить...

Разговор о маяках и пароходах начался исподволь, а пос­ле третьего стаканчика хозяина потянуло на разные истории. Так же исподволь Дарья подтолкнула его к злосчастному рейсу «Саломеи».

— Так-так, — соглашался Мэнэ. — Суда проходят далеко от острова, миль за тридцать, в тумане и того дальше, снижа­ют ход. На моей жизни всего раз был случай катастрофы с норвежской посудиной. Как помню, среди ночи разгуделся пароход, позже к нему присоединился другой гудок. Было мне лет деЪять, и поутру отец снарядил шлюпку, чтобы вы­яснить, какие там дела, посмотреть, что осталось. Вернулся он к вечеру, шлюпка доверху набита судовым скарбом. Кресло, на котором сидит ваш муж, с норвежца, и медная сковорода с него, и кружки эти небьющиеся, морские... А в трюмах «Саломеи» было голо. Видать, балластом шла или груза всего ничего. Пароход остался на плаву, только нос разворотил себе на банке у Форе. И к нему подходил другой пароход, — стукнул для убедительности Мэнэ по столу. — Вашему дя­дюшке повезло больше, он первым добрался до «Саломеи», рядом был и забрал в капитанской каюте какой-то ящик, высокий, в перевязи проволоки. Так разве Питер сказал, что внутри было? Только недолго он добыче радовался. Приеха­ли на маяк люди в прорезиненных плащах и уехали с ящи­ком, который Питеру достался. Бывает... Когда Питер ящик брал, лицо его порозовело, а как отняли ящик, белым стало. И синяк был заметен...

После пятого стаканчика Мэнэ повело, и супруги поже­лали ему спокойной ночи. Он мигом отрезвел, но оставлен­ная бутылка на столе вернула ему благодушие. Он не поленился даже проводить чету до их комнаты.

— Дашутка, давай, — скомандовал Иван сразу за дверью. — Твой мифический дядя слыл писателем и этот случай обязан описать. Кофе и питание буду подавать незамедлительно.

С полчаса Дарья кропотливо разбирала каракули, пере­ворачивала листки туда-сюда, и наконец, добравшись до нуж­ного места, воскликнула:

— Есть! Слушай...

«...Его забыли впопыхах при перегрузке. Вид этого ящи­ка сразу вдохновил меня.. Ничего другого брать не хочу: здесь тайна. Так тщательно перевозят в каюте капитана вещи необычные. Сердце пело, и руки спешили. Только бы не на­ехали жители острова, лишь бы успеть увезти ящик...

Я опоздал. Прибыли другие искатели счастья и меня увидели.

Только сняв пятидесятикилограммовый ящик со спины в маяке, я успокоился. Передохнув, я сорвал обвязывающую проволоку и дощечки верха. Я перед тайной.

Что же я нашел внутри? Старинные книги на непонят­ном языке. Это разочаровало и вдохновило одновременно: я увидел золотые застежки на книгах и драгоценные камни. Я понял: они дороже ящика, набитого деньгами. Книги я при­прятал и решил искать достойного покупателя.

И как же в очередной раз я был обижен судьбой, когда через десять дней ко мне пожаловали гости из криминаль­ной полиции. Они вели себя грубо, старший ударил меня больно по лицу несколько раз, и я посчитал за лучшее отдать свою добычу. Нигде нет правды, прощай мечта, прощай не­досягаемая Элеонора, судьбе неугодно, чтобы мы соедини­лись. Ты красива, я беден, горький отшельник, кому даровано обладать тобой!»

f

■ — Бедный дядя Питер, — искренне пожалела Дарья. — С [ таким почерком трудно покорить красавицу Элеонору.

— Читай дальше, — торопил Иван.

г — Дай передохнуть, — потянулась Дарья. — И кофе в постель!

Вернувшись из столовой с кофейником и теми самыми I штормовыми кружками, Бурмистров застал жену со сверка- ; ющими глазами.

— Ванька, шубу обещаешь?

! — Считай, она твоя, — понял пролог Иван.

— Слушай, какие события свершились далее. Дарья отхлебнула кофе и продолжила чтение:

I — «...Я перестал оплакивать свое несостоявшееся счас- I тье, как вдруг мне напомнили о «Саломее». Как-то я соби­рался высаживать сельдерей и шпинат на единственной грядочке, и день выпал на удивление солнечный. Все вокруг j; радовалось живительному теплу. И тут я увидел катер в усах ' пены, спешащий к острову. С него сошел представительный i мужчина и вежливо представился чиновником таможенной I службы. Он интересовался, нет ли здесь контрабандистов, расспрашивал о моей жизни и вскоре уехал. Ночью пал гус- ; той туман, какой случается в начале мая, мне пришлось вклю- , чить ревун среди ночи, и сон не шел больше. Поэтому в f паузах ревуна я расслышал стук мотора с моря, а потом стук в двери. Пришлось вставать и спускаться вниз.

Я обомлел: за дверью стояли трое угрюмых мужчин, они без спроса вошли внутрь. Один из них успокоил меня: j — Мы не причиним вам вреда, господин Андерсен, если вы будете откровенны. Вы побывали на «Саломее»?

От страха я икнул, и они посчитали это знаком согласия. L — Вы нашли в каюте капитана ящик, который позже за- , брала у вас криминальная полиция? Какая именно? ! — Полиция города Висбю.

— Подумайте лучше, — посоветовал он, и я сжал в ком [ нервы:

j. — Старший был явно из Стокгольма. Подручные звали его господин Бергман, а подручных я видел раньше на Готланде.

— Прекрасно. Вы ничего не забыли сказать? Или от- i дать нам?

i Я посчитал за лучшее для себя быстрее расстаться с тем понравившимся мне пергаментом, удивительно красочным

и манящим к себе. От него исходила какая-то тайна, она заставляла меня часами любоваться манускриптом с загадоч­ными фигурками. Я молча достал пергамент и отдал при­шельцам. Они тотчас сгрудились над ним, кто-то достал фотографию и сличил с пергаментом, говоря при этом на варварском языке. Такими грубыми могли быть только рус­ские. Ни слова благодарности! Более того, старший сказал:

— Больше ничего не скрываете? Ответьте честно!

— Нет, — сказал я твердо, и гости сразу покинули маяк.

Несколько дней с тоской и страхом ждал я продолжения

событий, но ничего больше не случилось. Воцарился мир. В скорости созрел шпинат, распушился дружно сельдерей, ра­дуя меня тихим счастьем».

— Дальше лирика, — пояснила Дарья. — Каково?

— Шуба у тебя есть, — обнял жену Иван, поддался ее настроению, и до утра оба не смыкали глаз.

— Ты уже не хочешь разводиться со мной? — напомни­ла она.

— От добра добра не ищут, — лаконично ответил Иван.

Утром они покидали Готланд. Рейсовый пароходик дос­тавил их в Стокгольм, откуда Иван звонил во Францию, как велел Бехтеренко, эзоповым языком сообщил о результатах.

— Прекрасно! — ответил голос на том конце провода. — Радует, что контракт подписан. Дождитесь в Швеции нашего референта и вылетайте в Бельгию.

— Шубу у тебя не отняли! — щелкнул жену по носу Иван.

— А зачем теперь в Бельгию? — спросила она, не понимая.

— Прозрачные границы. Бенилюкс, — пояснил Иван. — Европа.

Связной прибыл на следующий день. Отправив Дарью побродить по Стокгольму, Иван рассказал ему о поездке на Готланд, передал рукопись мифического дяди.

— Так мы и предполагали, — комментировал его рассказ связной, сослуживец Ивана по УСИ. — Подразделение Бе­рии невероятным образом разыскало все книги из ящика. Предположительно часть библиотеки Ивана Грозного. Со­хранилась любопытная записка Берии: «Хватит дрочить по­нятные вещи! Немедленно все книги ко мне!» Помечена записка шестым марта 1953 года. Понятна дата? — спросил он, и Бурмистров кивнул. — Дальше никаких следов.

— А я Дарье шубу обещал, — вздохнул Бурмистров.

; — Раскошеливайтесь, товарищ подполковник! Она ее честно заработала. Кстати, энную сумму я вам подвез, — рассмеялся связной. — Вылетайте в Антверпен. Для вас в «Принц-отеле» заказан номер и «СААБ-8000» напрокат. Из Бельгии прокатитесь в Люксембург. Сейчас туда перебрал­ся старший Триф, кто-то его крепко напугал, поторопи­тесь. У него за Гревенмахером коттедж. Вот карта, все помечено, — протянул Бурмистрову кальку связной. — Не знаю, как вам удастся познакомиться со старой лисой, но задание не отменяется.

— Только на жену и уповаю, — усмехнулся Бурмистров.

— Тогда вторая шуба ей обеспечена. Удачи, — пожелал связной.

Вернувшаяся Дарья была осчастливлена обещанием вто­рой шубы и деятельно взялась готовиться к отъезду. Она мыслила женскими категориями видения проблемы, ее не пугали подходы к Трифу.

— Чего вокруг да около ходить? Если мужик напуган и охраны нет, он сам потянется к хорошим людям. Изобра­жать телку около проколотой шины я не стану, а устроить на его глазах тебе скандал — это нас сблизит. А дальше разберемся.

— И сорвать операцию, которую тщательно прорабаты­вали в Москве, — возразил Иван. — Даша, поменьше само­деятельности.

— Ой, помолчи, — осекла Дарья. — Все вы там мужики в УСИ, и разработки ваши рассчитаны на мужланов. Нет у вас женского подхода к людям. На Готланде сошло? И в Люк­сембурге я придумаю ход. За две шубы есть смысл порадеть родным органам.

Иван, усмехаясь, согласился.

Часа в три ночи Дарья растормошила мужа:

— Ванечка, есть ход.

— Молодец, — не хотел просыпаться Иван, но слово «ход» оказалось магическим. — Что придумала? Рассказывай.

— Есть в России человек, чей авторитет для старшего Трифа обязателен? — спросила она, включая ночник.

— В России? — повторил Иван, окончательно расстава­ясь со сном. — Подумать надо... С Ильей они поддерживали связь, он знает Гуртового... Точно, Гуртовой! Он сейчас на Сорокапятке!

— Вот и передай ему привет, якобы мы тайно добрались к нему.

— Афера, — почесал затылок Иван.

— Смелость города берет! — возразила Дарья. — Для на­чала вблизи осядем, молодожены-туристы, а еще лучше — моим охранником будешь, — заявила она.

— Назначения отложим до утра, —- попросил Иван, пола­гая, что идея до утра отлежится. Засыпая, молвил: — Есть зерно, есть...

В Антверпене по взаимному согласию они решили в гос­тинице не останавливаться и ехать сразу в Люксембург. В ближайшем спортивном магазине приобрели одежду, рюкза­ки, палатку — гулять так гулять — и переоделись сразу. Осед­лали ходкий «саабчик» и устремились по трассе. Иван вел машину с удовольствием, Дарья подремывала, изредка спро­сонок спрашивая, где они.

— Это еще Бельгия? — спросила она в очередной раз.

— Нет, уже Люксембург, — ответил Иван.

— Я проспала границу? — сразу взбодрилась Дарья.

— Здесь таможен нету, люди отвыкли бояться.

За Гревенмахером они отыскали нужный съезд и двину­лись дальше по узкой, в одну машину, асфальтовой ленте, которая привела их к маленькому шале с ресторанчиком и широкой открытой террасой, откуда открывался великолеп­ный вид на склон, поросший соснами.

— Перехватим чего-нибудь? — предложил Иван.

— Только хотела то же самое сказать! — засмеялась Да­рья. — Заодно и осмотримся. Есть зерно, есть... — передраз­нила она.

Едва они вошли в широкие распахнутые двери, офици­ант, одетый словно для светского приема, поспешил к ним, жестом руки предлагая выбирать место. Внутри пусто, про­хладно, однако решили все же расположиться на террасе. Дарья — что ей в голову взбрело — обратилась к официанту по-шведски, и эффект был потрясающим.

— Фру шведка? Я миллион лет не обслуживал шведов! Откуда вы?

— Какая прелесть! — в быстром потоке слов ориенти­ровалась Дарья и упоенно врала: — Мы долго жили в Япо­нии, только вернулись в Европу и посетили первым делом Готланд.

— О, — повысилась в глазах официанта шведка. — Ваш муж японец?

— Он настоящий русский медведь, — сделала страшные глаза Дарья. — Нашла его в Японии и украла с русского теплохода в Иокогаме. Теперь он имеет прекрасное дело в Гонконге. Очень богатый и умный. Вам нравится мой из­бранник?

— Выше всяческих похвал! — всем видом выражал восхи­щение официант. Однако же спросил настороженно: — Он ест нашу пищу?

— Он ест все, — успокоила Дарья, двигаясь к столику.

— Если позволите, я предложу вам наш фирменный на­бор, — сказал официант, предусмотрительно разворачивая над столиком зонт. — Здесь вам будет прекрасно.

Мельком покосившись на Ивана, он с поклоном удалился.

— Ты что ему плела обо мне? — дождался Иван. — Чего он?

— Имидж тебе сделала. Ты сбежавший русский, у тебя куча денег и дело в Гонконге, — между прочим сообщила Дарья.

— Ладно, — согласился Иван. Жена шустро зарабатывала вторую шубу. — Гонконг так Гонконг.

Официант принес легкое вино и красиво оформленные закуски.

— Это наш фирменный салат, тортильетки-криоле и паш­тет. Им хозяин угощает вас бесплатно, — пояснил он. — И вино из его коллекции, такого нет во всей Европе. Вы очень ему понравились...

Они отдыхали, попивая вино и обозревая сосновый склон.

— Ты дела не забывай.

— Не учи ученого, —- заверила она. Дарья вжилась в образ.

И в самом деле. Едва появился официант с судками, она

забросала его вопросами, и он обстоятельно отвечал на все: по склону десять коттеджей, пустуют три, в шести живут по­стоянно, в седьмой только что въехал хозяин, которого здесь никогда не видели, — нелюдим и неразговорчив, как житель Готланда, сострил официант. Он приходит обедать в ресто­ран, молоко и хлеб ему доставляет рассыльный из ресторана. Так поступают все окрестные жители, и торговля процветает.

— Он правда с Готланда? — живо заинтересовалась Дарья.

— Шучу, — улыбнулся официант. — Он даже не швед, скорее израильтянин. Примерно через полчасика сами уви­дите его.

— Ванька, — наклонилась через стол Дарья, — если еще раз заговоришь о разводе, зарежу в последнюю ночь любви.

— Ты чего? — выпучил глаза Иван.

—А то, что на ловца и зверь бежит. Через полчаса макси­мум увидишь Трифа. Ходит сюда обедать. Понял?

— Актриса! — восхищенно сказал Иван.

Через некоторое время к ним подошел официант с моро­женым и заговорщически сообщил:

— Этот господин расположился в зале.

— Да-да! — кивнула Дарья. — Мы не собирались его раз­глядывать, и нам пора. Нам понравилось у вас, но надо по­думать о жилье, где нам установить палатку и переночевать неподалеку.

— Зачем? — удивился официант. — Видите ли, можно снять хоть на несколько дней один из пустующих коттеджей. Чтобы не платить большие деньги, отсутствующие хозяева передают их в ренту агентству по недвижимости, и оно пред­лагает их туристам. Это удобно и выгодно. Хотите, я вызову агента прямо сюда?

— О, прекрасно! — откликнулась Дарья. — Мы пойдем в бар.

— Коктейли за счет ресторана, — уверил официант. Ему от сделки перепадали хорошие проценты, и он старался с новой силой.

— Нам сейчас ключик от коттеджа принесут, — небреж­но сказала Дарья мужу. — И очень дешево.

«Кажется, плакала вторая шуба», — уяснил Иван.

В затемненном зале степенно обедал пожилой человек лет шестидесяти. Выходящих с террасы он проводил скучаю­щим взглядом, хотя цепкие лягушачьи глаза не упустили ни одной детали, и официант, видимо, уже сообщил ему, что на террасе обедает богатая парочка, шведка с беглым русским, которые собираются денек-другой отдохнуть поблизости.

Восседая с Иваном в баре, Дарья весело болтала с офи­циантом, и довольно громко, пока не появился агент фир­мы. В два счета они оформили документы, уплатили ренту, и агент предложил немедленно осмотреть свободные коттеджи.

— Если вам не понравится, — пояснил он, — деньги воз­вращаются сразу и в течение трех часов фирма обязана подыс­кать вам другое жилище в округе. Таковы наши правила, — с достоинством сказал он.

— Приятно познакомиться с будущими соседями, — незаметно сам Триф подошел к стойке бара, обратившись к ним по-русски.

— О! — обрадовался Иван. — Наконец-то я поговорю на родном языке, который опух от английского. Иван, — про­тянул он руку Трифу, — а это моя супруга...

— Госпожа?.. — обратился Триф на английском к Дарье.

— Андерсен, — подсказала она.

Триф приложился к ее руке.

— Джозеф Гольдштейн, — назвался он. — Выходец из России. Не согласитесь ли после осмотра жилища загля­нуть ко мне?

— Охотно, — ответил Иван. — Я лет сто не говорил по- русски.

— Тогда до встречи, — отвесил старомодный поклон Триф и дал понять официанту, что можно увозить чету.

Дом понравился сразу, плата небольшая. Две спальни, гостиная, столовая с камином, стены выложены тесаным кам­нем, шкуры на полу — роскошество для бездомных турис­тов. Агент вручил им ключ, объяснил, как разыскать его, и пожелал счастливого отдыха.

— Ой, Ванька! — кинулась на него и повалила на пол Дарья. — Как по ледяной горке промчалась! Жуть!

Иван приложил палец к губам, выкарабкался из-под нее и написал на салфетке: «Только по-английски! Помни о "жучках"».

— О, иес! —• воскликнула Дарья и опять стянула Ивана на пол.

— Иес! — ответил он. И — тишина.

Через пару часов, освежившись, они отправились к Три­фу. Его коттедж находился метрах в ста ниже.

Хозяин предложил им аперитив на веранде, завязался разговор об оставленной России, говорили то на русском, то на английском, и хозяин, как бы забывшись, нет-нет да и обращался к Дарье на русском. Та свою партию вела блестяще.

Разговор как будто ни о чем, но Иван сознавал, что хозя­ин, хваткий и очень внимательный, щупает их, ради неизве­стных им целей. Без сомнений, это был Триф, с фотографией сличили заранее, но расспросы его уводили еще дальше, чем проверка их легенды.

Около одиннадцати вечера они распрощались.

Вверх по тропинке идти труднее, они не обменялись ни одной фразой. Отперев дверь, Иван внимательно осмотрел порожек.

«У нас побывали гости», — написал он Дарье на салфетке.

— Я так устала, — понимающе сказала она по-англий­ски. — Приму ванну — и спать. Милый старичок, да?

— Я думаю, — отвечал Иван, — у нас с ним получится бизнес. Что-то ему от меня надо. Я понял это, едва загово­рил о том, что я занимаюсь буксировкой судов в Гонконге.

— Скажет еще. Не забудь, завтра мы пригласили его к себе...

Иван не ошибся. Старшему Трифу была крайне нужна помощь Бурмистрова. Живя длительное время вне России, он оборвал с ней устойчивые связи, которые сейчас ему ост­ро понадобились. Из-за этого Трифу пришлось нарушить свое затворничество и пойти на контакт с незнакомыми людьми. Бойкий язычок Дарьи, добродушный вид Ивана убедили его в непогрешимости слепленных образов. Она — богатая швед­ка, он — обычный русский недотепа, которому повезло с приданым. Выбирать не из чего, придется посвятить чужа­ков в свои затруднения и по возможности не платить дорого.

Иван согласился с женой: ее дилетантство и напорис­тость привели к цели. Вряд ли шеф любой разведки позво­лил бы себе действовать столь опрометчиво. Ограниченность в средствах заставила Судских прикрывать глаза на самодея­тельность и уповать на чудо.

Чудо состоялось. И только пристальное внимание неви­димой стороны тревожило Бурмистрова. Кто-то выжидает момента для действий, и причина одна — знакомство с Три- фом. Едва он откроется, жди развязки.

Дарья ушла варить кофе, и Триф промолвил:

—- Нам желательно поговорить тет-а-тет. Это очень важ­ный разговор. Вы не против?

Иван дурашливо выпучил глаза.

— Держу пари: наркотики. Угадал?

Триф помедлил с ответом. Бывшие соотечественники глупы как для Октябрьского переворота, так и для новых сказок.

— В какой-то мере, — проговорил членораздельно Триф.

— Усек, — понимающе закивал головой Иван. Взял сал­фетку и написал: «Тогда лучше укрыться в ванной?»

Старшему Трифу пришлось оставить бокал с коньяком, подняться и тащиться за хозяином в ванную. И только там он горячо и обиженно заметил:

— Вы явно дурачитесь, а я воспринимаю вас серьезно. Мне есть чего опасаться. Вы думаете, очень интересно ста­рому еврею ходить в гости и пить коньяк, хотя у него боль­ная печень? — под шум воды выговаривал он Ивану.

Хозяин дурашливости с лица не стер и ждал после обычных еврейских манцев конкретики. Гость не заставил себя ждать:

— Как вы смотрите на хорошо оплачиваемую услугу для меня?

— Я достаточно обеспечен, чтобы принимать подобного рода предложения, — холодно ответил Иван. — Не хотите ли освежить голову? Помогает.

Старший Триф тотчас запротестовал:

— Вы неправильно меня поняли. Это бизнес, а не глупости!

— Обратитесь к другим, — стоял на своем Иван.

— Да нет же! Это невозможно. Слишком пристальное ко мне внимание, и я не знаю, с какой стороны ждать беды. Речь вдет о переправке из Швеции в Японию бесценного груза...

Иван сделал гневное лицо и потянулся выключить воду. Триф уцепился за его руку, зашептал горячо и настойчиво:

— Умоляю, прекратите валять ваньку, это не наркотики, не дурацкая контрабанда! Речь идет об уникальных предме­тах, которые по праву принадлежат нашей семье. Это древ­ние книги, — выпалил наконец Триф. — Я мог бы законным путем перевезти их, но как раз контрабандистов и боюсь. Это страшные люди, из кагэбэйки...

— Так отдайте им, —■ возразил Иван. — Подумаешь, кни­ги. Покой дороже, мне мой особенно. С чекистами связы­ваться не хочу. Дураков ищите в зеркале.

— Постойте, — начал новый круг уговоров Триф. — Я плачу вам полмиллиона долларов наличными. Я патриот!

— О каких книгах идет речь? — холодно спросил Иван.

— Древние книги еврейского народа, — с надломом в голосе сказал Триф.

— Нет, я хохол, — с легким сердцем отмахнулся от пред­ложения Иван. — Это ваше дело.

— Вам платят, — наставительно сказал Триф. — Что вы знаете про «Тишайший свод»? Бесценный свиток! И я не хочу отдавать такие ценности в руки органов. Вы ведь знае­те, российское правительство продаст с молотка стрелки с Кремля, лишь бы удержаться на плаву и еще больше закаба­лить свой народ. А мои бедные соплеменники, которым уже дышать нечем в России?

— Надо подумать, — будто изменил свое мнение Иван. — Сумма вроде приличная.

— Посмотрите на него! Он собрался думать за полмилли­она зеленых наличными! — пучил лягушачьи глаза Триф. — Не так долго! Паровоз уехает и не вернется. Я дам вам адрес, ваша умная жена переправит груз в порт, а вам останется перевезти его под любым соусом в Японию. Я убедил вас?

— Это нереально, — нахмурился Иван. —. Груз должен проследовать из Швеции до Питера, транзитом до Находки и только потом в Японию. А где гарантия, что чека не пере­хватит его?

— За хороший транзит я и плачу полмиллиона в валюте, — веско возразил Триф. — Доставьте груз — деньги ваши.

— Только предоплата!— не соглашался Иван и выдвинул свои условия: — Давайте так: половина в Швеции, половина в Японии. Согласны?

— Не согласен. Я дам вам денег одну треть в Швеции и остальное по доставке. Такой расклад устраивает?

— Почти. Я не понимаю одного: если я получаю кешем в Швеции, почему же ваши люди там не займутся отправкой самостоятельно? Зачем вам платить лишние деньги? Свяжи­тесь с ними отсюда.

— Вот этого я себе позволить не могу, — печально отве­тил Триф. — Мой телефон прослушивается, а вы человек новый, и вы пока вне поля чужого внимания. Я рискую, я плачу. Я даю вам адрес и номер телефона в Стокгольме. Очень просто и грамотно, — убеждал Триф. — Беритесь!

— Как раз безграмотно. Я знаю чекистов по прежним временам. Вы общаетесь со мной, я под колпаком.

— Да нет же! — горячился Триф. — Вы уехали, и концы оборвались, стокгольмский адрес чека не знает. Вы вольны отправить туда своего доверенного. Это же так просто!

— Согласен, — сказал наконец Иван. — Евреи умеют де­лать бизнес и других не обижают. Они знают, как жить.

— Пока одни писали книги, как жить, евреи учились жить, — самодовольно заметил Триф, чем порадовал Ива­на: речь шла о книгах из библиотеки Ивана Грозного, о русских книгах. Триф проговорился.

Ударили по рукам.

Вернувшись в столовую, к полному удивлению Дарьи, Триф стал писать на салфетке, а Иван ответил на недоуме­ние жены:

— Я показал соседу наш подвал. Он предложил нам хо­роший бизнес: оплачивает ренту за нас и хранит здесь кое- какие штучки. Это его дело, мы скоро уедем.

— О да! — оживилась Дарья, не зная, дурит Иван кому-то голову или говорит правду. — Только не наркотики!

Триф показал обоим большой палец, а вслух сказал ос­корбленно:

— Как можно, фру Андерсен! Я честный старый еврей!

Утром они уезжали в Антверпен и дальше в Стокгольм.

Всю дорогу за ними следовал синий «пежо».

4-17

i

В низах зашушукались: за два дня в одной Москве арес- тованы три тысячи человек, имена которых на слуху. Артис­ты, коммерсанты, чиновники высоких рангов, как плотвы, набилось юмористов. Депутаты проходили отдельной стать- \ ^ ей и внушительным отрядом. Просочились сведения, что пре- У зидент поставил вопрос ребром: либо вы лишаете депутатской неприкосновенности пятьсот с хвостиком человек и занима­ется ими прокуратура, либо разгоню всю Думу, и мало не покажется, все равно в ней никого не останется. Оба предво­дителя белой и черной косточек попали в тупик: отдашь — не простят свои, не отдашь — так чужие. Думские же реши­ли стоять твердо: своих мерзавцев не отдавать, распростра­нили бюллетень, где истошно доказывали, как они недоедают, недопивают, бдя интересы народа, а им грозят репрессиями.

Президент появился на экране и сделал разъяснение для особо тупых: за каждым из поименованных депутатов дели­шек накопилось под двадцать миллиардов долларов. Факты неопровержимые. Если хотите и дальше кормить вороватых бездельников, оставим все как есть.

А если не хотим?

Тогда поддержите меня.

А если это опять тридцать седьмой год?

— История повторяется дважды, — ответил президент. - Как трагедия один раз и как фарс — другой. Что Сталин бьи клоуном — язык не повернется сказать, но когда с вашегс соизволения на сцену выпустили настоящего скомороха, ко­торый что-то там вякал глупое с помощью суфлеров, вас не выпускали из зала, а в раздевалке потрошили ваши карманы, и вы до сих пор крепко расплачиваетесь за, казалось бы, дешевый спектакль. Жалко?

— Жалко, батюшка-царь, — ответили ему из низов. — Ты только пообещай, что денежки, ворами нажитые, нам вер­нут. Вернут?

— Обещать не буду, — честно ответил президент, — но выпотрошу до копчика. Конфискации подлежит все иму­щество.

Ах, этот сочный язык президента! Так и срывается с него лишнее словечко — выпотрошу! Нет, люди добрые, завере­щали с горящими шапками на голове, не верьте аспиду, верьте нам: грядет расправа над честными сынами отечества!

Ни тем, ни другим честной народ не верил, как повелось исстари на Руси, занял выжидательную позицию в смутное время.

Тут-то президент и разогнал Думу, а взамен назначил За­конодательное собрание и просил народ самому выбирать достойных. Каждый мог опустить записочку в ящик Спорт­лото, и по числу голосов определялись лучшие.

А само Спортлото?

А что Спортлото? Как любые выборы: у кого мешочек с бочатами, тот и выиграл. Как всегда, свои избранники не понравились, но потеху приняли и под музыку марша «Гром победы, раздавайся!» отправили на тюремные нары всех по­именованных.

Зато воры в законе стали набожными и честными. Ско­лотили общак и взялись ладить дороги.

Остались дураки. Но хоть что-то должно остаться непри­косновенным!

То-то.

Профессор Луцевич прибыл из Швейцарии в Москву по первому зову Судских. Проблема зомбированных выпирала крупно. Около пяти тысяч боевиков томились в заключении, дожидаясь решения властей, только в одной Москве. Заса-

щгаать их в лагеря — шупо* отпустить с повинной — опасно. К каждому нужен индивидуальный подход.

— Не спорю, — рассуждал Судских. — По стране до ста тысяч здоровых, крепких парней, обученных лучшим видам боя, — это, считай, готовые сержанты, помощники команди­ров взводов. В случае опасности можно отмобилизовать на-

§ селения на величину до ста тысяч взводов, за три месяца вырастут новые сержанты, и разговоры о профессиональной армии можно закрыть.

— И я не спорю, — вздохнул Луцевич. — А гарантировать успех не могу. Дайте время.

— Без вопросов, Олег Викентьевич, — обрадовался Суд­ских. — И очень хочу показать вам своего пациента.

— Вы врачуете? — удивился Луцевич.

— Некоторым образом, — усмехнулся Судских. — От его здоровья зависит здоровье России.

— Даже так? — заинтересовался Луцевич, и поездка на Сорокапятку состоялась.

Судских не общался с Гуртовым почти месяц и смотрел на него с любопытством. Простым глазом было видно, как изменился Гуртовой. Уплотнился, появилась стать, тонкая шея будто стала короче, налилась соком, крупный кадык почти исчез. Движения стали уверенными и размеренными.

— Игорь Петрович, восхищенно приветствовал он Суд­ских,— смотрите, что со мной сталось!

—* Чрезвычайно удивлен, — ответил Судских, сам не веря результатам. — Знакомьтесь: профессор Луцевич, российский врач из Швейцарии. Ему решать, здоровы ли вы или иллю­зия это.

Опытному Луцевичу было вполне достаточно взглянуть на язык, на глаза, на мочки ушей, чтобы поставить диагноз: никакого диабета нет в помине.

— Да я и сам вижу! — настаивал Гуртовой.

— Для полной уверенности сделаем анализы в клинике Игоря Петровича, — предложил Луцевич.

Гуртовой воззрился на Судских.

— Олег Викентьевич, — понял его Судских, —• а нельзя ли сделать анализы здесь? Что надо для этого?

— Обычная походная лаборатория, — подсказал Луцевич.

529

— Распорядись, Аркадий, — велел Судских Левицкому и обратился к Луцевичу: — Лабораторию доставят часа че-

18 Заказ 766

рез два. Не попариться ли нам пока и не отужинать ли? Баня у нас особая, а шашлыки ребята готовят еще те. Как, друзья мои?

— Нет возражений, — ответил Луцевич. Присоединился и Гуртовой к предложению, не боясь за свое здоровье.

Баню истопили заранее, едва дежурный сообщил о вые­хавшем начальстве. Здесь было единственное место, где Суд­ских расслаблялся полностью. Парился, позволял себе добрый ужин, а стакан воды из родничка — закон. И он не приви­рал, когда нахваливал баню: осиновая, она хорошо держала сухость пара, топилась дровами, веники и целебные травы готовились всегда, и дух в парилке стоял удивительно вкус­ный, поэтому два захода в парилку сделали в полном молча­нии, наслаждаясь запахом трав. Лишь перед паркой с вениками разговорились, попивая душистый чаек. О пиве никто не заикнулся, хотелось простоты.

Получилось как-то так, что разговор завертелся об этих местах, о шарашке, которую организовал тут Берия, и о про­изводстве бинаров, но возразил Гуртовой:

— Простите, уважаемый Игорь Петрович, Берия произ­водил здесь кое-что похлеще бинаров. Хотите послушать? — Судских и Луцевич с любопытством кивнули, и Гуртовой стал рассказывать: — Здесь по заданию Берии Абакумов создал лабораторию психотропных препаратов. Было это не в воен-

^ ное время, а несколько позже, буквально после дня его рож­дения. По такому поводу в Москву наехало множество гостей, руководители стран социалистического лагеря, и самым до­рогим гостем был Мао Цзедун. Только что провозгласили создание КНР, и вождя всех народов и времен прельщало существенное пополнение. Тогда между ними произошел любопытный разговор: с глазу на глаз Сталин посвятил Мао Цзедуна в свой план глобальной концепции передела. Тех­нику предоставляет Сталин, а людей — Мао Цзедун. Идея пришлась по душе китайскому лидеру: китайские солдаты переправляются в Штаты на самолетах. Одни в качестве де­сантников и штурмовых групп, другие в роли камикадзе. Ради последних и была создана эта лаборатория. Тогда уже про­звучала знаменитая речь Черчилля в Фултоне, идеологичес­кую часть плана Сталин как всегда мастерски подготовил, еще и обвинив Запад в разжигании «холодной войны», и мож­но было готовить техническую часть. Срыва плана, как по-

Лучилось с Гитлером, Сталин не хотел: Гитлер своим всро- р ломством смешал Сталину планы мирового господства, в этот > раз Сталин не рискнул довериться патриотизму китайских солдат — эта роль отводилась психотропным препаратам.

— Откуда у вас такие познания? — вызывал Гуртового на большую откровенность Судских.

— Отчеты о работе лаборатории попали от Абакумова к Берии, а от Берии к Кагановичу. Высшее руководство ма­сонской ложи в России знало про опыты довольно доско­нально. И оно же первым забило тревогу. Штаты к началу i пятидесятых имели мощную армию, отличное вооружение и ? оборонную промышленность, контролировали три четверти ! мировых финансов. Масоны стояли выше правительств и подвергать себя риску не хотели. Сталин опережал их, и во­влечение в тандем китайского лидера грозило большими по- . трясениями для остального мира.

— Надо понимать, основания для тревоги были вески­ми? — спросил Луцевич.

— Очень. В районах Крайнего Севера строили взлетные полосы, перегонялась бомбардировочная авиация, ждать да­лее не приходилось. Что касается психотропов, я полагаю, Берия переусердствовал, их отношения со Сталиным разла­дились. Эта страница сотрудничества Сталина и Берии была самой темной. Развязанная в стране кампания нового терро­ра имела целью искоренение масонов в России. Берия всегда действовал по принципу: бей своих, чтоб чужие боялись. Лес рубят, щепки летят. Настоящих масонов его топор миловал, евреев рубили в щепки. Интуитивно Сталин догадывался, что Берия стал проводить свою игру, неизвестную ему, и отда­лил Берию, но об истинных планах своего соратника он уз­нал в феврале 53-го года, а в начале марта его не стало. Берия был главным претендентом на власть и готовился взять ее. Хитромудрый Хрущев разгадал намерения Берии и опередил его, уговорив генералитет помочь ему. Все понимали: при Берии им несдобровать.

— Пойду-ка я освою веничек, — сказал Луцевич. Подоб­ных откровенноетей он старался привычно избегать.

— Грейте баньку, Олег Викентьевич, мы следом, — одоб­рил Судских.

— Кто уведомил Сталина о масонах? — с нетерпением спро­сил Судских, едва тактичный Луцевич скрылся в парной.

— Отец Воливача. В то время он возглавлял особый от­дел, который подчинялся непосредственно Берии. Занимал­ся он оккультистами, астрологами, гадателями всех мастей и масонами. Он же курировал поиск библиотеки Ивана Гроз­ного. Сладковский числился за этим отделом.

— Выходит, он прыгнул через голову шефа?

— Выходит. Открывалась цепочка лиц в министерстве Кагановича и МГБ. Воливач дружил с Поскребышевым й тайно встретился со Сталиным. Тот поверил ему и велел скрытно готовить ликвидацию большого круга лиц на ап­рель. Лиса Каганович почуял облаву загодя и нажал на Бе­рию. С вечера на ближней даче Сталина была рядовая пьянка. Хозяин как всегда не пил, но других спаивал. Перепилась вся компания в мат, на следующий день вождь помер. Не­спроста?

Из парилки доносились шлепки веника и довольное по­кряхтывание Луцевича.

— Присоединимся? — спросил Судских.

— Я не любитель острых ощущений, Игорь Петрович. Сауну люблю, — отнекивался Гуртовой, и Судских ушел в парилку.

— Держитесь, Игорь Петрович! — встретил его Луцевич. — Парок высший класс!

Луцевич оказался истым парильщиком, выдержал еще десять минут, притом отхлестал Судских веником от души Из парной оба выскочили и пролетели мимо скучающего Гур­тового прямо в бассейн.

— А водичка-то! — отфыркиваясь, восклицал Луцевич.

— Из родничка закачиваем, — пояснил Судских. — Этой водой я излечивал Гуртового. Целебная.

Вернулись в предбанник, но прежняя беседа не возобно­вилась: дежурный доложил о прибытии лаборатории. Судских хотел было отложить анализы, но Гуртовой запротестовал:

— Нет, нет! Хочу быть ровней. Еще вчера я дохликом был.

— Уговорили, — согласился Судских. — Кровь на анализ сдадим, тогда и отпразднуем.

Анализы показали младенческую чистоту и здоровье. Повод для празднества пришел сам собой, напраздновались всласть и заночевали поздно. Утром за Луцевичем пришла машина — президент назначил ему встречу, и разговор наме­чался важный: как обуздать наркоманию и вообще как нала- дйть здравоохранение. Президент по обыкновению тревоги не бил, но выделял наиболее важные проблемы в масштаб­ные кампании.

— А как мою проблему будете решать? — спросил Гурто­вой, когда они остались одни.

— Как бы вам хотелось? — грустный вид Гуртового сби­вал Судских с толку.

— Хотеть поздно. Давайте не загадывать. Если можно, я бы пожил здесь, а там видно будет.

— Принимается без возражений, — кивнул Судских. — Тогда я поеду в Москву. Понадоблюсь, звоните. Один воп­рос напоследок. Какова дальнейшая судьба утерянных книг?

— Вы не там ищете, Игорь Петрович, — ответил Гурто­вой. — Я знаю точно, за границей их нет. Может быть, малая час1ъ, и не самых ценных. Они где-то здесь. У меня из голо­вы не идет записка Берии. Попробуйте еще покопаться в спецархивах.

— Воливач, думаю, уже перевернул их полностью.

— Я не о тех архивах, Игорь Петрович. Те и мы перерыли сверху донизу. Партийный смотрите. Есть один сверхсекрет­ный архив. Он исчез при гэкачепистах, мы нашли его. Архив перевезли к старшему Трифу, позже заинтересованные лица потребовали его назад, но Триф отдал самую туфту, копии в основном/ Постарайтесь опередить тамошнюю организацию. Она прикладывает максимум усилий, чтобы вынудить Трифа расстаться с архивом. Руководит поисками братец, младший Триф. Этот архив стоит многого.

«Прикладываем усилия», — отметил про себя Судских, но делиться этим не стал.

В Ясенево его ждало сообщение об успехе Вани Бурмист­рова. В чужом пиру похмелье. Ящик благополучно перекоче­вал на русский контейнеровоз, как раз сегодня он снимался на Питер. Однако рукописи и машинописные копии в доне­сении не значились.

«А не приложил ли к ним руку Сладковский? — размыш­лял Судских. Тихий и по-бормановски скрытный, Сладков­ский делал свое дело неприметно, а результатами его работы мог гордиться разведчик экстра-класса. — Придется Ванечке вновь прокатиться к братцу кролику Трифу, пока контейнер едет в Находку. Есть резон...»

— Представляешь, — сказал Бурмистров жене, — мы сроч­но возвращаемся в Люксембург.

— Ой, Ванятка, дважды молния в холм не бьет, — округ­лила глаза Дарья.

— К тому же связник забрал все деньги.

— Двести пятьдесят тысяч? — ужаснулась она. — А шубы?

— Какие, к черту, шубы? — разозлился Иван. — До шуб ли тут?

Нет, извините, — заартачилась Дарья. — Я не дура- патриотка, за просто так не работаю.

— Чего ты разблажилась? — утрясал назревающую пере­палку Иван. — Будет тебе гонорар, Судских мне лично обе­щал. Давай попробуем? Попытка не пытка...

На этот раз никто не заказывал для них машин и номе­ров в престижном отеле. Сами взяли напрокат скромнень­кую «вольвочку» и поехали в Люксембург в далеко не лучшем настроении. Подходящее объяснение для Трифа занимало обоих всю дорогу, но ехали молча.

— Я так рад новой встрече с вами! — обрадовал их раду­шием прежний официант. — Вы убедились, что лучшего ме­ста для отдыха нет? — тараторил он, стараясь расшевелить невеселую Дарью. — Коттедж ждет вас, а соседа уже нет.

— Нет? — в один голос сказали оба.

— Уехал среди ночи скоропостижно. Рассыльный принес ему молоко, думал, он спит, а обедать он не пришел... Жела­ете перекусить с дороги?

. . — Сначала мы отдохнем, — ответила Дарья. —. Мы не прощаемся.

— Что будем делать? — спросил Иван Дарью по пути в коттедж. — В такую лужу сели. Но «жучки» надо осмотреть.

— Какие «жучки», Ванька? Мы никому уже не нужны.

Упрямый Бурмистров тем не менее обследовал все углы.

В подвале коттеджа картина неуловимо изменилась, посто­яв, припоминая, что именно насторожило его, Иван понял- таки: громадный шкаф для припасов сдвинут в сторону. Что ему до чужих вещей? — была первая мысль, но дотошность, к которой приучала служба, заставила докопаться до при­чин. В нижнем отделе ничего интересного, пусто. Для вер­ности Иван постучал по задней фанерной стенке шкафа. Она двигалась! Достав перочинный нож, Иван поддел фанеру, и она легко поддалась.

— Мать честная! — заглянул за стенку шкафа Иван. Там оказалась пустота. Сбегав наверх за фонариком, Иван ниче­го не ответил на недоумение жены.

За шкафом подвал продолжился, он перекрывал нишу в человеческий рост. На полу перед Иваном стояли два рас­крытых ящика, по размерам в точности такие, как переправ­ленный в Санкт-Петербург, даже боковая рейка набита по диагонали. Ивана это не обрадовало, даже насторожило.

Ящики были пусты, упаковочная бумага скомкана, мно­гое говорило о поспешности, с какой опустошали ящики. Вне сомнений, за время их отсутствия отсюда забрали содер­жимое ящиков. Не торопясь Иван обследовал ящики, вынул упаковочную бумагу, потряс ее. Выпал лист писчей бумаги величиной с лист записной книжки.

«Товарищ Сомов! — читал Иван беглые строчки выцвет­ших чернил. — Хозяин недоволен: если решено убрать Штейн- берка, нет смысла противиться. Вам будет хуже». Неразборчивая подпись, а по верху листа шапка: «Комитет партийного кон­троля при ЦК ВКП(б)».

С листком бумаги в руках Иван поднялся в столовую. Шел медленно, будто постарел.

— И знаешь, что хранилось внизу? — спросил он у Дарьи.

— Что было внизу? — недовольно переспросила она.

— Тот самый архив, ради которого мы вернулись.

— Господи! Как он туда попал?

— Хитрый Триф хранил архив в пустующем доме. Что же тут неладного? — пытался разобраться в ситуации Иван, но Дарья раскипятилась:

— Думай не думай, а сидеть здесь нечего. Денег у нас осталось тысяч тридцать франков. А кушать что? А бензин? Ты зачем все деньги передал связнику?

— Он сказал, в Бельгии даст другой связник, — раздра­женно отвечал Иван. — Поехали!

Едва они тронулись, путь им преградил «опель-кадет» агента по недвижимости, и сам он бодро выскочил наружу.

— Вы на прогулку? Очень хорошо, что застал вас. Вам надо уплатить ренту за новое проживание.

— Мы уезжаем совсем, — холодно ответила Дарья.

— Сожалею, но тогда надо уплатить обе ренты, — вежливо и настойчиво настаивал агент. — Двенадцать тысяч франков.

«Это еще почему?» — хотела взорваться Дарья, но Иван процедил ей сквозь зубы:

— Плати.

Плакали денежки. Агент принял их, получил подписи, вежливо попрощался и задним ходом стремительно скрылся за деревьями. На щеку Дарьи выкатилась немая слезинка.

«Вот так и начинался разговор о разводе», — уныло поду­мал Иван. Корябнуло под ложечкой.

В Брюсселе по данному агентом Трифа номеру телефона никто не отвечал. Автоответчик что-то вежливо предлагал на фламандском. Иван повесил трубку. Поразмыслив, набрал стокгольмский номер. И там никто не снимал трубку. Автоот­ветчик тоже вежливо предлагал что-то, но на шведском. Выж­дав полчаса, Иван повторил набор, и вновь безрезультатно.

— Что-то тут не то, — усиленно искал выход из раздумий Иван, усаживаясь в машину рядом с женой. Говорил, чтобы растопить ледяное молчание. Дарья не разжимала рта.

Решившись, Иван вылез из «вольвушки» и вновь пошел к автомату. Звонил он дежурному УСИ.

Звонку удивились, но Бурмистрову было не до живопис­ного рассказа: надо укладываться в минуту.

— Передай шефу, перезвоню ровно через полчаса.

Выждав отпущенный срок, с дйким нежеланием Иван

звонил снова. Голос Бехтеренко он узнал тотчас:

— Слушай: обратись в брюссельское отделение Аэрофло­та к заведующему за ваучером для госпожи Андерсен. Там помогут. Все, — был краток Бехтеренко.

— Поехали, — сказал Иван жене, запуская двигатель.

— Назад в Люксембург? — язвительно спросила Дарья.

— Назад в Москву, — сдержался Иван.

Через шесть часов самолет Приземлился в Шереметьево-2. Его встречала дежурная машина УСИ, а Дарье предложили сесть в другую машину и спокойно ехать домой. Ни слова.

«Оно и понятно, — уныло размышлял Иван. — Уезжать приятно, возвращаться, когда не с чем, погано».

— Бехтеренко в конторе? — спросил он водителя.

— И Судских тоже, — ответил тот. — Вас ждут.

Дежурный велел идти прямо в кабинет Судских. Время —

второй час ночи.

— Здравия желаю! — изо всех сил постарался быть бод^ рым Иван.

Судских и Бехтеренко сидели с выжидающими лицами.

^ «Ой, что будет!» — ужаснулся Иван.

Тем не менее оба руководителя поднялись и поздорова­лись с ним за руку.

— Присаживайся, — кивнул на стул Бехтеренко. — До­кладывай, и основательно. Каждая деталь важна.

Бурмистров не упустил мелочей.

— Видать, впопыхах вывозили архив, — заканчивая рас­сказ, выложил он записку для некоего Сомова.

— Нет, Ваня, — подал голос Судских. — Заранее плани­ровалась операция. Тебя постарались быстренько выдворить из коттеджа, а для этого сплавили в Швецию.

— Да, но книги? А двести пятьдесят тысяч долларов? — все еще верил в нормальный исход дела Иван.

— Прибыл в Питер ящик, набитый старыми газетами, — сказал Бехтеренко. — А деньги как пришли, так и ушли. Тебе строго-настрого было приказано иметь связь только с одним человеком, а ты значения не придал моим словам, спокойно встретил незнакомца.

— Помощник Сергея Сергеевича!

— Нет больше Сергея Сергеевича, — негромко сказал Судских, — На встречу пришел разведчик МОССАДа.

Бурмистрову в этой ситуации почему-то припомнились злополучные шубы. Развод теперь — дело определенное.

— Итого, — дошел до него голос Бехтеренко, — твоя поез­дка обошлась нам в семьдесят тысяч долларов, результатов ноль.

— Не стращай, Святослав Павлович, — заступился Суд­ских. — Отрицательный результат — тоже результат. Лопух­нулся ты классно от зарубежных картинок, но главное у тебя получилось. Теперь мы точно знаем, что спецархив у стар­шего Трифа, и он ведет с нами игру в поддавки. Интересно одно; архив перевезен во Львов. И знаешь почему? Такие вещи стало удобней хранить поближе к прежнему дому, где искать не станут. Так что, Ваня, готовься брать реванш за поражение в первом раунде.

— Спасибо, Игорь Петрович, — понурив голову, ответил Бурмистров. — Я ему еще кишки вымотаю.

— Ну зачем же мотать кишки? — усмехнулся Судских. — Трифа переиграй, что приятнее для ума и пищеварения. Он сейчас во Львове, готовься.

— А не Илья ли предоставил убежище брату? — посмот­рел на Судских Бехтеренко. -^ География сходится.

— Есть такое предположение. Но загадывать не будем. Выясняем. Он думает, что обвел нас вокруг пальца, пусть думает. До самой Находки мы свободны и думать и делать все. Езжай, Ваня, домой. Твоя поездка прошла вполне нор­мально. Я бы сказал, удачно. Привет супруге и вот это...

Судских выставил перед Бурмистровым коробку, перевя­занную красной лентой, которая в деловой обстановке вы­глядела легкомысленно и даже вызывающе. Иван недоуменно воззрился на коробку. Судских и Бехтеренко улыбались за­говорщически.

— Подарок от нас, — нарушил молчание Бехтеренко. — Шуба.

— О-ой... — схватился за лоб Бурмистров.

— Езжай, — напутствовал Судских. — Смело езжай.

Через три дня Судских получил сообщение по телефаксу:

«Штраф за просрочку платежей вырос вдвойне. Немедленно вывозите контейнер. Есть подозрение, груз подпорчен».

Открытым текстом сообщение читалось иначе: «Оба Три­фа во Львове, появились люди МОССАДа. Операцию следу­ет проводить немедленно».

Бурмистров и Зверев с группой прикрытия тотчас убыли на Украину обычным поездом. Во Львов добирались пооди­ночке. Оружия с собой не брали, оно дожидалось их в самом Львове. Группу предупредили: дом тщательно охраняется, запросто не подойти, оба брата из особняка не показывают­ся, лишь гуляют в парке, и днем и ночью за ними тщательно наблюдают.

— Так и форт Нокс не оберегают, — заметил встретив­ший группу связной. — И свои и чужие.

— Еще бы, — не удивился Зверев. — За этот спецархив бывшие партайгеноссе все партийное золото вывалят, лишь бы он исчез. Как лучше подобраться к особняку?

— Сложно. Днем парк и особняк просматриваются, но­чью парк освещен. Это блюдет милиция, хохлацкий спецназ. Рядом с особняком костел, на звоннице постоянно человек с прибором ночного видения. Другой охраняет подходы к кос­телу. При нем мобильная связь. Это МОССАД. Милицей­ский наряд у ворот парка просматривается с костела.

— А если под ментов сработать? спросил Бурмистров.

— Не задевай самостийность, продадут все. Куплены. Здесь охотно продадут все, кроме чести. Ее попросту нет.

— А когда у них пересменка? — спрашивал и отмечал что-то на бумажке Зверев.

— Правильно мыслишь, командир, — поддержал Зверева связной. — В пять утра. Когда уже светло, а прохожих еще нет. Единственное уязвимое место в обороне. Но тут не по­добраться. Как у мавзолея: менты меняются с разводящим и МОССАД с разводящим. Здесь он сам поднимается на звон­ницу, один внизу.

— К МОССАДу претензий и просьб нет, — остановил его Зверев. — А если перехватить смену на подъезде?

— Под охраной ментов, — усмехнулся связной. — Зато саму охрану убедить можно и договориться с нарядом на подъезде. Они меняются в восемь утра, двенадцать ночи и четыре дня.

— Зная местные обычаи, вам и договориться проще? спросил Бурмистров.

— Так и я о том же! — воскликнул связной. — Зеленые водятся? За штуку вам еще гопака спляшут и в помощники набиваться станут. Предлагаю легенду: ниже поста есть рес­торанчик, где собирается местная коммерческая знать, и мы якобы хотим выпотрошить кое-кого, а с поста хороший об­зор. Вы незаметно пропускаете нас в будку поста, мы наблю­даем часа два в ваших кепочках и сваливаем. Чтобы не связываться с вами, менты еще и связать себя попросят.

— А не тесно в будке станет? Наших четверо и их двое? — засомневался Зверев.

— А всем и не надо. Сколько вас? Семеро? Вот. Один ментов охраняет от глупых поступков, другие накапливаются у ограды парка. Каменное ограждение высокое, не видно, подход к будке есть незаметный. Дальше самое интересное: на пять секунд во всем районе будет отключен свет. За это время группе надо перемахнуть освещенную территорию парка под защиту особняка, чтобы не засек моссадовец с костела. Надо заметить еще, один мент прогуливается в парке, другой в будке, меняются по желанию. Перед началом зазвать мента из парка в будку. Один комплект ментовской формы у меня есть. Один из вас в нее переоденется и заменит потом хлопца в парке. Дальше: в особняк можно пройти через подвал. Он заперт на висячий замок. Перекусыватель приготовлен. Из подвала лестница ведет на первый этаж, туда вам не надо. А справа стальная дверь, за которой весь архив, два ящика, полтора на метр каждый, по пятьдесят кило весом, с ручка­ми для удобства. Дверь запирается на внутренний замок. Открывать утомительно и не обязательно. Приготовлена га­зовая горелка, срезать петли.

— Ну, голова! — восхищался Зверев. — Сам бы тогда и работал. Откуда такие познания?

— А мы по наводке в аэропорту киевский рейс встреча­ли. Младший Триф встречал старшего, он же нанимал груз­чиков в аэропорту, те выгрузили багаж, перевезли в особняк, и один из них с удовольствием рассказал, как это было. Не безвозмездно, разумеется, но рассказ достоин премии Пу- литцера, — весело объяснил связной, такой же, как Зверев, работник УСИ.

— В доме охрана есть?

— Нет, — твердо ответил он. — Братья посторонних в дом не пускают. Младший Триф купил особняк с полгода назад, а жить стал с месяц, не более. Как МОССАД проню­хал, удивляемся. Ждем, что они в любой момент начнут опе­рацию по изъятию архива, возможно, подкрепления ждут. Наблюдая за костелом, определили, что в городе сейчас ми­нимум тридцать боевиков. Отсюда вывод: драчки не избе­жать. Теперь подумаем, как наладить вывоз. Электричество отключаем в ноль тридцать. Просачивание и вскрытие две­рей пять минут плюс минута на вынос добра. В ноль трид­цать пять подходят «газик» и микроавтобус, там мои ребята для вашего прикрытия. Наблюдатель со звонницы поднима­ет тревогу. Быстро грузитесь и быстро отбываете. Через ты­сячу метров увидите джип, следуйте за ним. Один садится в кабину микроавтобуса, двое в салон, четверо в «газик». Если уходим чисто, проблем нет. Если начнется перехват, самое уязвимое место — выезд на киевскую трассу. Для этого под­готовлен аэродром подскока, так сказать. Сверяем часы? — предложил связной. — Двадцать два пятьдесят. Начинаем?

— Лады, — согласился Зверев.

Как и предсказывал связной, менты не отказались зарабо­тать по сто баксов на нос. На Украине продукты дешевле. В наручниках они вполне мирно полеживали на полу будки, тихо беседуя на ридной мове. Ни одно окно в особняке не свети­лось, кроме того, где свет проникал из другой комнаты.

Группа сосредоточилась вовремя, и ровно в означенный срок свет в округе погас. Когда он включился снова, Бурми-

I     стров, наблюдающий из будки охранников, обнаружил всех

I     у подвальной двери, хлопец в ментовской форме беспечно

I     прогуливался в парке на освещенном квадрате, но уже мос-

I     каль. Ни одно окно в особняке так и не осветилось, только

|     всколыхнулась тюлевая штора на темном окне. Группа успе-

I     ла исчезнуть в подвале, но кто знает, не оттого ли всколых-

I     нулась она, от тревоги, поднятой в доме? Секундная стрелка

I     перед глазами Бурмистрова очень обстоятельно проходила

I     каждый круг.

I     Свет в глубине особняка зажегся* и сразу три окна, выходя­щие в парк, погасли через пять секунд. Особняк затаился,

г    — Миша, внимательно, — связался со Зверевым Бурмис-

i     тров. Менты почуяли неладное, но шума не поднимали.

[     0.33.

I     — Понял, уходим.

I     Из-под куртки Бурмистров добыл короткоствольный ав-

I     томат и передернул затвор. Снизу на него смотрели испуган-

I     ные глаза.

I    — Не бойсь... Кумовьев не обижаем.

Из подвала показались двое с ящиком, побежали к ка-

;     литке, другая пара следом, еще двое прикрывали отход. В

|     освещенном пространстве они двигались ужасно медленно,

[     как показалось Ивану.

f   ,Быстрей, други,— шептал он. — Быстрее1

г    Окно по центру особняка распахнулось, дернулась што-

|     ра. Ждать мирной развязки нечего, и не мешкая Иван вы-

[     скочил из будки и полоснул по окну очередью. Наконец-то

i     бег ребят с ящиками воспринимался им ощутимо, и все рав-

!     но медленно бегут. Зверев сзади развернулся на бегу и доба-

f     вил очередью по окну.

;     0.35.30.

| "  Автомат в руках Бурмистрова плясал без остановки. Зве-

S    рев помогал отрывистыми очередями.

I     Подъехал микроавтобус, следом подскочил «газик». Пер-

i     вые двое проскочили наконец с ящиком в калитку, когда

I     протарахтела ответная очередь со второго этажа.

I     — Быстрей, хлопцы! -г-, поторопил Бурмистров, перезаря-

f     жая рожок. — Быстрей!

;     . " 0.36.

|     Вторая пара одолела пространство, Зверев замыкал отход и,

I     поглядывая, как грузились обе пары, успевал строчить по окну*

Наконец за калитку выскочил парень в ментовской фор­ме из группы связного. Почти по графику.

— Миша, веселей!

Бурмистров увидел, как из-за шторы высунулось рыльце гранатомета, когда Зверев поравнялся с калиткой.

— Мишка, ложись!

Хлопок и следом взрыв, рванувший где-то сверху, и взрыв­ная волна придавила к земле. Подняв голову, Иван вскочил на ноги. Ребята уже управились с погрузкой, занимали мес­та, заряд разворотил каменное основание ограды со стороны парка — хорошо хоть банкиров не обучают стрельбе из гра­натомета, — Зверев недвижимо лежит за калиткой, пытаясь подняться.

— Мишка! — кинулся к нему Бурмистров.

Зверев потряс головой и почти без помощи поднялся, как чумовой двинулся к машинам. Иван перехватил его у талии, буквально впихнул в задок микроавтобуса, прямо в объятия ребят из группы.

— Давай! — махнул он водителю «газика», быстро по­смотрев на особняк. Здесь машины не высвечивались.

— Миша, как ты? — связался он со Зверевым.

— Как от дуста.

Впереди замаячил в лучах фар джип стоп-сигналами. Он сразу двинулся вперед по дороге. Водитель рядом с Иваном сохранял невозмутимость. Как будто первая часть станцевалась.

До съезда на киевскую трассу двигались спокойно и раз­вилку проскочили на скорости. На посту ГАИ даже ухом не повели. Кто ж знал, что москали проехали...

За первым указателем джип уклонился вправо и нырнул с обочины вниз. Туда же ухнули микроавтобус и «газик». Там была грунтовая узкая дорога, вся в лужах и промоинах, вела к распахнутым воротам с аркой наверх. За воротами стоял трейлер с распахнутой задней дверью.

Вполне оживший Зверев выскочил из микроавтобуса, махнув остальным. Двумя рывками покидали ящики внутрь трейлера, прыгнули следом, кроме Зверева и Бурмистрова.

— Устраивайтесь! — распахнул перед ними дверцу во­дитель.

Руку связному жали впопыхах.

.■ = ■—. Еще поручкаемся, — напутствовал связной. — Валяй­те, свет по трассе зеленый!

Трейлер медленно, как слон, выбрался на трассу и, убы­стряя ход, заторопился к Москве.

Перевели дух. Зверев отер лицо.

— Глянь-ка, Ваня, что там у меня?

Справа на голове была внушительная шишка. Крови не было.

— Каменюкой тюкнуло, не иначе, — поставил диагноз Иван.

— А будто бы скалой, — разочарованно молвил Михаил. — В этой жизни пронесло...

Сзади нарастал вой сирен, в зеркале обзора вертелись синие и красные огоньки.

— Едут, родненькие, — осмотрел автомат Зверев, переза­рядил рожок. — Простите, если что...

Кавалькада из трех милицейских джипов обошла их трей­лер по осевой и, не сбавляя скорости, понеслась дальше.

Пронесло.

— Вот так и держи за ними, — посоветовал водителю Зверев. Тот посмотрел снисходительно: кого учишь?

— Из «тройки», что ль? — признал коллегу Михаил.

— Оттуда, вестимо, — усмехнулся водитель. — Думал, за вами из Бельгии посылают трейлер? — Дистанцию за джипа­ми он держал стабильно. Спросил между прочим: — Улов стоящий?

— Как тебе сказать, — призадумался Зверев. — Кому оно дороже злата, а для кого форменное дерьмо. Даже не фир­менное.          /

Навстречу с воем и мигалками по другой стороне мча­лись две спецмашины милиции.

— Эх, — потянулся Зверев. — Люблю братов-хохлов. Быстро запрягают и едут быстро. Не чета нам. Правда, Ваня?

Бурмистров хмыкнул без ответа.

4-18

Быть верным цербером дано не каждому. Это отречение от роскоши и сытости, отчуждение от общества и друзей, от покоя и собственного мнения.

Образцом цепного пса был Поскребышев. Как таковой сам по себе он не существовал, была тень вождя, даже когда солнце стояло в зените. Сейчас полностьюутраченсекрет воспроизводства этой удивительной породы, и в наше время • появляется всего лишь помесь, тявкающие шавки ясфжемб- скойпороды, скорее выродки, чем масть. """ Потому что нет вождей. И не будет. Потому что выроди­лась масть вождей. Червонная ли, пиковая остались джо­керы, каждый хотел бы участвовать в игре, его мало интересуют комбинации, главное, чтобы он был выше всех, остальное приложится. И закрадывается страх — а вдруг его туз выше? Тогда остается стать джокером, а им туза можно заменить. Но джокер — скоморох. Такая вот участь. Будь ты хоть всех тузов выше, а дурачком от такого за версту несет.

Вождь не посягал на Поскребышева — на тень наступить невозможно — и относился к нему, как относятся к своей руке, ноге, части тела, и гневаться на руку, которая сохнет, зря и бесполезно. Сталин доверял Поскребышеву, поверял ему многое, поэтому заручиться доверием Поскребышева — значило заручиться доверием вождя.

Чем Сладковский заслужил его — дело темное. Бывают такие, похожие на чемодан без ручки. И нести трудно, и вы­бросить жалко. Сказать проще, джокер Сладковский был не­уязвим. На него не упала тень вождя, он обходился без сияния его ореола, но милости на него падали.

— Поскребышев, почему мы давно не видели товарища Сладковского? — спросил вождь однажды в конце скучного дня. Сталин собирался на дальнюю дачу в конце недели. Была суббота, июль нес духоту.

Говорил неделю назад, что готовит вам астрологичес­кий прогноз конференции в Сан-Франциско, — всегда гото­вый к любому ответу, сказал Поскребышев.

— Такие, как товарищ Сладковский, всегда мечтают взле­теть, когда им забывают подрезать крылья, — недовольно про­ворчал Сталин. — Кто его просил? Я не просил. Вы просиди?

— Зачем, Иосиф Виссарионович? Приказа не поступало, тихо ответил Поскребышев.

— Тогда пусть появится у нас в понедельник вечером. У меня найдется о чем спросить товарища Сладковского. И совсем не о Сан-Франциско. Он стал думать слишком много для своей короткой шеи, поэтому стал многое забывать.

Казалось бы, после таких слов своевольника ждет неми­нуема я плаха, но даже сам вождь внутренне лщршкалея, по­чему он до сих пор не растоптал эту рептили^-вреягивную, как все ползучее и скользкое. Вызывая Сладковского, он за­ранее был готов излить на него гнев, и пусть дальше разби­раются с ним заплечных дел мастера Берии, а тот бы и рад, но, расставаясь с ним, решал иначе; пусть поживет.

Почему? У Сталина ответ всегда был: ползучее, но не пресмыкающееся. Гад с неожиданным жалом, но не червь.

В понедельник около девяти вечера Поскребышев про­вел в кабинет Сталина Сладковского.

— Садитесь, товарищ Сладковский, — опережая привет­ствие, сказал Сталин. Он набивал трубку, искоса поглядывая на визитера. Тот поспешно сел и открытым ртом хватал воз­дух, как-то по-рыбьи мучился, вскидывая голову.

— Вам трудно дышать?

— Боюсь, — честно ответил Сладковский. — Я всегда боюсь, когда вижу вас, товарищ Сталин.

— Если вы честный человек, чего вам бояться? Это удел нечистоплотных людей.

— Вы очень большой, Иосиф Виссарионович. Мне по­этому не хватает воздуху.

— Фигляр! — разозлился Сталин.— В присутствии това­рища Сталина он боится, а без него пророка из себя корчит! Это что? — подсунул он Сладковскому листочек бумаги с шапкой КПК. — Кто это написал?

— Я написал, товарищ Сталин, — задергал веками без ресниц Сладковский.

— А почему у вас почерк очень похож на почерк товарища Сталина? — вкрадчиво спросил вождь. — «Товарищ Сомов...»

Сладковский узнал записку. Он ее писал, надеясь, что ненавистного Штейнберка уберут, но сволочь Сомов подло передал ее Сталину. Попытка уйти от смертельного капкана не шла на ум, он не был готов к такому повороту событий, голос вождя, гневный и грохочущий, валил на него потолок, и ему в самом деле нечем стало дышать и стало безразлично, как именно умирают, сместились понятия жизни и смерти.

Как ни странно, наступал тот самый случай, когда ему сходили с рук штучки, от которых у другого мороз драл по коже от одной мысли содеять подобное. Сталин все же не до конца прознал натуру Сладковского, не записывая его в чер­вяки, а он был им: на то и червяк, которого раздави попо­лам, а он живет каждой половинкой.

— Я получу наконец ответ? — гаркнул Сталин. Это озна­чало пик гнева вождя.

Сладковский с неимоверным усилием перевел дух и встал, удерживая голову в прямом положении.

— Да, Иосиф Виссарионович. Как только вы разрешите мне ответить. Я готов.

— Сядьте! И отвечайте, — умерил пыл Сталин. В таком виде Сладковский ему не нужен. Надо будет, на то есть Берия.

— По вопросу о Штейнберке вас не было смысла беспо­коить. Вам не пристало пачкать руки о мразь.

Движение рук вождя стало замедляться, это говорило о нарастании новой волны гнева, и Сладковский заторопился:

— Люди, подобные Штейнберку, — самая мразь, своими руками они заговоров и бунтов не устраивают, но готовят почву для таких. Еврейская интеллигенция. Их невозможно поймать за руку, а пойманные стенают о бедной своей учас­ти с самых давних времен. Они поддерживают легенду о веч­но гонимых жидах.

Настроение Сталина менялось от гнева к удивлению и назад, и будь сейчас прибор колебания его души, стрелка металась бы от нуля к красному делению. В таких случаях Сталин старался издевками сбить уверенность говорящего:

— А почему еврей Сладковский так ненавидит свой народ?

— Евреи бывают всякие, товарищ Сталин. Одни годны для блеющего стада, из других получаются ненавидящие стад­ные инстинкты. Впрочем, как у всех.

— Вы, конечно, причисляете себя к гордым, —- язвитель­но говорил Сталин, — только от вашего поступка не веет благородством. Вы обычный подлый еврейчик, готовый ради корыстных помыслов навредить соплеменнику. — Сталин раскуривал трубку, и паузы для затяжек подчеркивали смысл сказанного. — Почему среди вашего народа так много под­лецов? А, товарищ Сладковский?

— Оттого, что мы вечно гонимы, — покорно склонил голову тот.

— Вы запели ту же песню. А говорят, что русский рус­скому подлость сделает в трудную минуту, а еврей еврею руку протянет. Не вижу я этого.

— Товарищ Сталин, я настолько связал свою судьбу с вашей, что родственные узы меня не сдерживают, если это нужно для вашего бессмертного дела.

Сталин закашлялся от негодования, и Сладковский не­медленно поспешил налить стакан воды. Вождь принял от него воду с тяжелым взглядом умирающего на глазах врага.

— Сделайте глоточек, Иосиф Виссарионович, полегчает...

Сталин отдышался. Гневаться не осталось сил.

«Так и не заметишь, как этот мозгляк станет величать меня Кобой...» — подумал Сталин с неприязнью.

— И сколько евреев подобным методом вы отправили к Берии? — спросил он. Если врага приходится оставлять в живых, надо узнать у него секрет выживаемости.

— Многих, товарищ Сталин. Можете меня казнить, но пользы от моих поступков неизмеримо больше.

— А вы не подумали, что винить за вашу разнузданность будут товарища Сталина? — опять шло раздражение к вож­дю. А перед Сладковским возникал барьер, перешагнув ко­торый он получал индульгенцию на совершение куда более тяжких грехов. Такую в свое время получили Каганович, Бе­рия, Молотов, Микоян, Хрущев, и Сладковский к ее получе­нию был готов заранее: любой и даже самый страшный зверь любит, когда его почесывают, важно знать это место. В одно время это брюхо, а в другое — переносица, а Сталин еще не определился, подписывать Сан-Францисский договор или нет. Какие будут позже последствия от его решения, вождя инте­ресовало постольку поскольку. Он — вождь, принимайте та­ким, какой он есть, главное — поступок, который останется навсегда, а это жизнь, бессмертие великих.

Сладковскому выпадала честь стать джокером. Он не стал упускать шанс.

— Именно так и будет, Иосиф Виссарионович. Но когда остальной мир, возмущенный засильем евреев, восстанет, как было это в Египте во времена оны, тогда имя товарища Ста­лина засияет новыми яркими красками.

Расчет оказался верным. Сладковский попал в переносицу, откуда начинался ум вождя. Сталин претендовал на вечность, Лести не выносил. Лесть — сладкое лекарство, а лекарства нужны больным. Другое дело — профилактическое средство, предуп­реждающее болезнь. И совсем не горькое.

— А евреев надо убирать руками евреев. Поэтому я отва­жился на подобный поступок, — закончил восхождение в джокеры Сладковский.

— Вас-то уж обязательно проклянут, —- усмехнулся Ста­лин и, стерев усмешку, спросил: — Поскребышев доклады­вал, что вы приготовили гороскоп о Сан-Францисской мир­ной конференции. Что вам поведал гороскоп?

— Не следует подписывать договор. Худой мир лучше доброй ссоры, но ни мира, ни войны — еще лучше. У това­рища Сталина появятся возможности для широкого манев­ра. Акт капитуляции —- это дверь в Европу, а отказ от мирного договора с Японией — окно. Всегда можно им воспользо­ваться, если заклинит дверь. Это прекрасный подарок по­томкам, если найдется ум, хотя бы отдаленно похожий на ум товарища Сталина.

Скажи Сладковский «ваш» — картина испорчена. «Ум то­варища Сталина» — это громадное полотно. Сладковский по­вадки зверя знал, а Сталин знал повадки Сладковского, иметь такого в советниках не хотел. Держать такого под рукой в каче­стве джокера — можно. Пусть этот мозгляк ухмыляется про себя, что он ровня козырному тузу, сдавать не ему...

— Я подумаю, — не спеша ответил Сталин, не поднимая глаз. Это означало конец визита, но Сладковский не уходил. —• Что вам еще, товарищ Сладковский? Малолетних девочек вам найдет товарищ Берия, — уколол он его за совет. Зверь переро­диться не может, и даже умный.

— Простите, товарищ Сталин, — стоя говорил Сладков­ский. — К товарищу Берии мне обращаться не хотелось бы по любым вопросам. Я раскладывал таро, и карты сказали, что он служит злым силам, противодействует товарищу Сталину.

— Вы думаете, это секрет для товарища Сталина? Не при­нято срывать паутину в подземелье, где выдерживается дра­гоценное вино, товарищ Сладковский. Иначе заводятся вредители. Идите. Пока, —• проводил он спину Сладковского насмешливым взглядом.

Оставшись в одиночестве, Сталин не спешил уходить. Заботливо выключил верхний свет, оставив только лампу под зеленым абажуром. Ему нравился свет этой лампы, он наве­вал покой после утомительного дня, в котором оставались сладковские и кагановичи, Жуковы и Курчатовы, а на грани дня и ночи только он.

«Несчастный демхж, дух изгнанья, летал над грешною землей...»

Он не станет подписывать Сан-Францисский мирный договор. Это ставит его вровень с Трумэном, япошками, Чер­чиллем. Он выше, Договор урезал его свободу, а без него он

сохраняет обиду, ею можно воспользоваться, обратив в от­ветный ход, когда потребуется. В Европу американцы уже вкатили троянского коня, свой план Маршалла, и стена, ко­торую 6н создал, простоит недолго, от силы лет двадцать, до первой трещины. Он строил ее как линию дальней обороны для пданрмерного накопления сил. Сейчас нужнее перефор­мировать силы для дальнего броска. Гитлер сделал верный ход, когда тайно отправил в Англию своего верного Гесса. Эту тайну «Третьего рейха» Сталин разгадал в конце войны и не поддался на уговоры Жукова выбить американцев с захва­ченных европейских территории. Выбили — а потом? Ос­таться один на один с гнилым европейским духом, которым надышались его генералы? Свобода, равенство, братство! Кра­сиво звучит, прекрасно, однако чистый кислород быстро сжигает легкие. Гитлер хотел руками верного цербера Гесса сложить вместе Нацистские кубики и масонские треугольни­чки. Перехитрить масонов пока никому не удавалось, чужа- чков они не подпускали к себе, участвовать в своих исторических переделах никому не разрешали, а невежда Гитлер посчитал себя равным с магистрами золотой пирами­ды и просчитался: всего лишь стал подрезальщиком сухих ветвей, который возомнил себя садовником Рукою левитов написано, а Соломону предписано смело отрубай отсохшие ветки, и древо твоего сада останется вечнозеленым. Такую работу поручили Гитлеру в субботний день, когда евреи пред­почитают отдыхать.

Не откажешь Сладковскому в смелом разуме, вожди все­гда держали при себе шутов с острым языком, размышлял Сталин, в своей обычной манере медленно расхаживая по кабинету, — незачем бороться с плесенью наскоками, проще выжечь ее потом. Сразу и навсегда.

Он остановился у окна, глядя в него из полумрака своей обители. Дельную мысль подсказал ему Сладковский: вос­точное окно важнее прорубленного в Европу. Как ни велик царь Петр, жиды его обманули. Русь кичится Петром, а они потешаются.

Круто развернувшись от окна, Сталин вызвал Поскре­бышева.

— Поеду на ближнюю дачу, — отменил он прежнее ре­шение. — А завтра пусть меня навестят Каганович, Берия и Хрущев обязательно. Климент Ефремович пусть отдохнет.

Ему нравилось, когда он стравливал этих двоих с Хруще­вым, только когда нет глупенького Ворошилова. А два еврея с хохлом — веселый спектакль получался. Хрущев, подобно растревоженному медведю, пьяненький и задиристый, отби­вался от наскоков двух бульдогов, Кагановича и Берии, а они его постепенно загоняли мягкими лапами в угол. А лапы с острыми когтями, глаза Хрущева наливались кровью, тогда он терял чувство меры, и оставалось только соглашаться: ду­рак Хрущ, хохлу руководство доверять нельзя. А если извер­нется и получит его, евреям там делать нечего. Верно сказано: где прошел хохол, еврею делать нечего.

Пора обзаводиться наследником, а он так и не решил, кому доверить державу. Берия — сволочь, Каганович — па­костная лиса, Хрущев — амбициозный дурак, остальные на полную личность не тянут. Каганович разворует, Хрущев /опустошит, Берия... надо подумать. Этот так измарался, что, / получив страну, станет изо всех сил отмываться. И план та- \ / кой уже явно обдумал. Надо отсечь от него Кагановича, и 1 будет толк.

На ближнюю дачу его сопровождал Абакумов. С этим можно разговоры говорить. Когда секретничают с помощни­ками, это льстит им, они выговариваются.

— Скажи, Абакумов, у тебя лично есть что на Лазаря?

— Нет, Иосиф Виссарионович. Гибкий. Как лбза снег, так и он любой компромат сбрасывает.

— А ведь ты его не любишь...

— Что он, баба, что ли? — прямолинейно ответил Аба­кумов.

— А тебе пора взрослеть, — с косой усмешкой смотрел на него Сталин, и Абакумов понял намек, — если твоему началь­нику поручить «тонкое» дело, он напутает узлов, — в другом ключе продолжал Сталин. — У нас в Грузии менгрелы всегда были хуже евреев, а в тонком деле нужен лучше евреев. Морд­вин, например, — намекнул Сталин на Судоплатова.

— А чем он лучше? — не уяснил Абакумов.

— Потому что мокша хуже эрьзи, совсем плохой! — с чувством расхохотался Сталин. Абакумов не обиделся, не та порода. — Понял, Абакумов? — сказал Сталин, подчеркнув, что ошибаться тому нельзя.

Так начиналось знаменитое еврейское дело. От внешней разведки к внутренним репрессиям, мелкую рыбешку от­брасывали подальше, за Магадан, Воркуту, а щук отпускали назад в море. И никто бы не догадался, что вождь планомер­но отсекает сухие ветки руками своих заплечных дел масте­ров, оголяя ствол. Много такой ствол простоит, когда отсекаются и не успевшие распуститься ветви? Подобным отвлекающим методом он спровоцировал хитрюгу Черчилля на знаменитую речь в Фултоне. Опустился «железный зана­вес», застучали за сценой железные топорики, с тупой силой мочаля все подряд ветки. Стволы дрожали за кулисами. Это - совсем не беспокоило послушный зал: у постановщика спек­такля к тому времени появилась атомная дубинка, способная утихомирить любого вопящего извне, и появился новый ак­тер с Востока. «Алеет Восток» — так называлось второе дей­ствие спектакля. Чуткое ухо умных мира сего уловило разностилье и диссонанс, хотя продолжение спектакля толь­ко начиналось.

— Скажите, Мойша, — спрашивал Абрам, — если вы хо­тите при всех червях и одном джокере сыграть большой шлем, вы станете делать его тузом?

— Зачем? Пусть он останется червем!

Так начиналась корейская война, и Мао Цзедуну не уда­лось сыграть даже малый шлем, спасая своего корейского джокера. Вот тот особенно хотел быть тузом, хотя в играх ничего не смыслил, и сколько бы ни гневался вождь всех времен и народов, тонкую игру ему испортили напрочь.

После него стоящих игроков не появилось. Кроме как в подкидного, они ни во что больше играть не умели. К столу пробился Никита. В дурака играли с удовольствием до самого кубинского кризиса. А тогда потребовалось вновь играть длин­ной колодой в пятьдесят два листа, оказалось, что тридцать шесть из них потрепаны, засалены, одни молодки сияли дев­ственной чистотой.

Пришлось принять условия, играть чужой, но свежей колодой.

Судских хорошо запомнил усмешку Сталина в другой, нереальной жизни.

Вождь сидел сгорбившись, перед ним были начерчены круг, треугольник и квадрат. Видно, Сталин не решил этой задачи в жизни. Это его мучило.

Воин, убивший Пифагора, застал мыслителя перед таки­ми же символами ге ометрий.

«А нет ли за ними иного смысла? — спрашивал себя Суд­ских. — Неспроста вождь подсказывает мне эти знаки...»

Тогда Судских обратился к Лаптеву.

— О, Игорь Петрович! — воскликнул Григорий с повы­шенным интересом. — Вас стали интересовать запредельные символы? Охотно растолкую. Оккультисты считают их под­линно магическими символами, в каждом по порядку увели­чение степени магии. Круг определяют тридцать шесть чисел, треугольник — пятьдесят два, а квадрат — шестьдесят четы­ре. Разницу находите?

— Допредельный делитель круга два, четыре и шесть, треугольника — два и четыре, квадрата — два, четыре и во­семь. Полный логический ряд.

— Вы очень верно заметили, — с еще большим восхищен нием посмотрел на Судских Лаптев. Шеф успешно опериро­вал логическими символами. — Зная магию круга, можно выигрывать в очко или «блекджек», треугольника — в покер, бридж, даже в рулетку, а квадрат — это магия шахматной доски, здесь можно стать чемпионом, зная логический ряд и двоичное счисление. Компьютерный язык строится на дво­ичных числах, язык ускоренной мудрости. У оккультистов в этой магии заложен иной смысл: круг для обывателей, треу­гольник для посвященных, квадрат — избранным. Его назы­вают еще царским квадратом, никто из нам известных правителей его тайны не познал. Но что интересно: детишки шустро освоили кубик Рубика, быстрее взрослых, и стали ближе к космосу мышления, нам за ними не угнаться. Кста­ти, — загадочно посмотрел на Судских Лаптев, — с магией квадрата дружат йоги и ламы, а исключительное знание дает возможность перевоплощаться и проходить сквозь предметы...

«Я же могу это!» — чуть не воскликнул Судских.

— Научиться этому невозможно, Игорь Петрович. Это божий дар, — закончил Гриша.

— Тогда объясни, — не спешил заканчивать разговор Суд­ских, — при чем тут цифирь, магия и возможности человека?

— Где появляется математика, там начинается наука, Игорь Петрович, — веско заметил Григорий. В начале пятидесятых Уотсон и КриЦ предложили миру модель ДНК и выдвинули гипотезу о механизмах воспроизведения моле­кул ДНК. Биологи рьяно взялись за опыты и выяснили, что человеческий организм способен изменяться самостоятель­но, что функциями влияния на органы тела, все без исклю­чения, обладает только спинной мозг, который в принципе ни за что не отвечает. На Думу нашу похож, точно? Зато он влияет на трудягу мозг, наше правительство, точно? Из пя­тидесяти двух кодонов ДНК тридцать шесть отвечают за со­стояние организма и только шестнадцать — за преобразования в нем. Это генетический код. У большинства людей эти ше­стнадцать кодонов бездействуют. Тогда наступает регрессия организма — старость, забывчивость, но еще раньше, при нарушении последовательности кодонов в цепях, начинается мутация. Принцип зомби строится на этом. Но если человек максимально все кодоны использует, он становится гармо­ничной личностью, как мы говорим. Шибко грамотный, спортсмен, настоящий индивидуум. И тут в организме про­исходят удивительные вещи: к пятидесяти двум кодонам при­бавляется целая дополнительная цепь из двенадцати кодонов. Наука пока не уяснила их происхождение, к тому же это редчайшее исключение. Спортсмены чаще всего умственно ограничены, умные чаще всего развиты физически плохо, артисты, кого принято считать гармонически развитыми лич­ностями, еще тупее спортсменов, умны за счет чужих мыс­лей, писатели чванливы, их умственные способности не могут одолеть собственное «я» — так кому тогда Всевышний вру­чит все шестьдесят четыре кодона? Е-ди-ни-цам. На милли­арды жителей планеты. Однако профессор Луцевич по принципу шахматной доски рассчитал способ излечения зом­би, наркоманов, спидоносцев. Это я ему готовил обсчет, — похвастал Григорий.

— Гриша, ты всегда был умничкой, — похвалил и Суд­ских. — Как я понял, треугольник победим квадратом. И пятьдесят два кодона, работающие всегда, дают человеку воз­можность пройти в другое измерение. Так?

— Так, Игорь Петрович, — подтвердил Лаптев. — А вся чехарда, которая закрутилась вокруг поиска древних книг, это возможность нашедшему первому обладать секретами, которыми владели древние, а мы утеряли. В свою очередь знание магических тайн дает возможность первенства на планете.

— Мне ли этого не знать, — задумчиво произнес Судских.

— Игорь Петрович, а ведь мы могли бы прямо в УСИ создать программу оздоровления общества. Это не зомбиро- вание, не клонирование, это всего лишь переориентация при­родных инстинктов.

— И явно насильственная? — спросил Судских.

— Добровольная.

— Нет, Гриша. Добровольно мало кто рискнет переде­лать себя, даже если ему пообещают рай. Человек жив тем, что ему дано от природы, насилия он органически не пере­варивает. Как говорится, насильно мил не будешь. К тому же результаты эксперимента будут известны значительно поз­же, когда ничего исправить уже будет нельзя.

— Как нельзя? — запротестовал Лаптев. — А математиче­ские расчеты, моделирование с точностью до тысячных долей?

— Вот тут я не согласен с тобой. Я сужу по другим крите­риям: если человек придумал математику, значит, он слож­нее всех математических моделей. Будь я Господом Богом, я бы разрешения на эксперимент не дал.

Неожиданный звонок прервал их беседу. Лаптев снял труб­ку и протянул Судских.

— Вас, Игорь Петрович.

Звонили с Сорокапятки, нашли Судских в лаборатории Гриши.

— Игорь Петрович, у нас ЧП, — взволнованно доклады­вал Левицкий. — Гуртовой застрелился.

— Откуда у него оружие? — недоуменно спросил Суд­ских, считая сообщение невероятным розыгрышем.

— Загипнотизировал охранника.

— Черт побери! — положил трубку Судских. — А ты гово­рил — моделирование. У человека жизнь появилась, а он расстался с ней просто так!

Через полчаса вертолет УСИ приземлился на Сорокапят- ке. Судских сразу провели в комнату, где жил Гуртовой. Он стрелял себе в рот, выстрелом ему разворотило затылок. Зре­лище отвратное. Охранник присутствовал здесь же, напуган­ный и удрученный.

— Не понимаю, как я отдал ему пистолет... Как во сне... попросил зайти к нему, помочь отодвинуть стол... Я помог. А за это он мне стал фокусы показывать. Один фокус, другой...

— По инструкции вам запрещено заходить в помещение, где находятся посторонние люди, только наружный осмотр! — выговаривал ему Судских. Охранник тяжело переживал случай. Вроде по-людски: один человек помог другому...

— Он записку оставил, Игорь Петрович, —. протянул ему лист бумаги, сложенный вчетверо.

«Вскрыть только генералу Судских» — значилось на лист­ке. Судских развернул записку:

«Уважаемый Игорь Петрович! Я взвалил на себя бремя, куда более трудное, чем поддаться вам и начать лечение. Жить в постоянном видоизмененном страхе я не могу, а вы пока не так сильны, чтобы оберечь меня ото всех напастей. Уходя из жизни, я хочу выполнить свой долг перед Россией и перед вами потому, что причастен ко многим ее бедам. На моей даче есть скрытый сейф под паркетом в моем кабинете. Двад­цать первая дощечка от стола и шестая от окна. Код: 2-4-3-6- 4-2. Там вы найдете подлинные документы, которые искупят толику моей вины перед Родиной. Не судите строго мои сла­бости. Гуртовой».

— Зверев! Немедленно группу из пяти человек! — отдал распоряжение Судских и первым заспешил к вертолету.

В дачном коттедже Гуртового пахло запустением. Без людей дома ветшают быстро, а хозяин не появлялся здесь более пяти месяцев. Охрана уборкой не занималась, уют не поддерживала.

Под ковром, отсчитав паркетины, вскрыли указанный квадрат и обнаружили внизу маленький сейф с ручкой циф­рового набора. Судских набрал код.

Внутри лежали три прозрачные пластиковые папки. В од­ной из них Судских нашел уже известные списки организа­ции, в другой — шифрованные таблицы, а в третьей была карта на кальке. Развернув ее, Судских присвистнул: «Карта минирования Москвы». Было чему изумиться.

Во все стороны от Кремля до Садового кольца Судских насчитал более пятидесяти точек с зарядами. Они не были строго привязаны к определенным зданиям и местам. Но на обратной стороне была другая карта — подземных коммуни­каций Москвы. Судских развернул кальку на свет и сразу понял: подземное минирование. Выходы на поверхность ука­заны, точки зарядов помечены буквами А, Б, В.

— Быстро в машину! — скомандовал Судских, сворачи­вая карту, и вслед за группой побежал к вертолету.

В воздухе он запросил посадку в летней резиденции пре­зидента, где глава страны проводил трехдневный отпуск. Ох­рана из людей Воливача разрешения не давала. Тогда Судских вышел на связь с его помощником и получил доступ к пре­зиденту.

— Что за спешка, Игорь Петрович? — спокойно спро­сил тот.

— Приходится. Прошу немедленно принять меня.

— Никак книжки?

— И книжки тоже.

— Давайте. Если не терпится.

Вертолет сел в центре посадочного круга, его тотчас ок­ружила президентская охрана.

— Всем оставаться на месте, — сказал своим Судских и спрыгнул на землю. Легкие папки еще в воздухе он сунул за пазуху. Один их охранников, обыскивая Судских, наткнулся на край папки и взглянул на генерала вопросительно. Под (Сверлящим взглядом Судских он отвел глаза и закончил обыск.

Его провели в легкий павильон, где президент играл на бильярде со своим старым товарищем, нынешним министром обороны. Опершись на кий, президент с легкой усмешкой ожидал Судских. Читалось на его лице и недоумение.

«Сейчас, господин президент, вам станет не до смеха».

— Надо бы поговорить наедине, — поздоровавшись, ска­зал Судских.

— У меня нет секретов от министра обороны, — перестал улыбаться президент.

— И все же посекретничать надо, — настаивал Судских.

На лице президента появилось недовольство, и, разрешая

конфликт, министр обороны пришел на выручку Судских:

— Говорите, а я пока прогуляюсь.

— Давайте пройдем в ваш кабинет, — последовало новое предложение от Судских. — Это сверхважно. Павильон мо­жет прослушиваться на расстоянии, а кабинет не пропускает сигналов. Он в ведении внутренней охраны, моих людей.

— Пошли, —■ на сей раз серьезно сказал президент.

Только в кабинете Судских развернул карту Гуртового.

Президент внимательно изучил ее, водя пальцем по отме­ченным точкам. Без наводящего совета развернул ее на свет.

— И даже атомные заряды? Откуда карта?

— Застрелился Гуртовой. В предсмертной записке пере­дал документы.

— А если это липа? — прямо смотрел на Судских пре­зидент.

— Это проверяется просто, — убедительно отвечал Суд­ских. — Вот карта. Подземные коммуникации давно стали вотчиной боевиков-беспределыциков. И раньше были подо­зрения на возможность террористического акта. Милиция и не пыталась входить туда, органы контролируют сугубо свои участки, даже все выходы на поверхность не были им извест­ны. Теперь мы знаем их.

— Кто собирается осуществлять взрыв и когда?

— Это неизвестно. Я полагаю, следует немедленно раз­минировать подземелье и впредь контролировать полностью.

— Но ведь должен быть глава заговора? — настаивал пре­зидент.

Имя, известное ему от Гуртового, Судских не решился назвать. Пока он не имеет такого права.

—- Возможно, сам Гуртовой.

Президент не поверил. Чутье подсказывало другое.

— Ладно, оставим, — сказал он. — Ваши действия?

— Перекрываю точки выхода на поверхность группами моего спецназа и блокирую передвижение внутри. Операция будет проходить в строжайшей секретности, иначе нас опе­редят. О карте Гуртового, кроме нас двоих, никто не знает.

— Считаю, вы правы, — задумчиво ответил президент. — Но почему вы отвергаете участие Воливача в этой акции?

Поколебавшись, Судских ответил:

~ Огласка больше. Его люди профессионалы, но мне про­вести операцию проще по некоторым причинам. Уверяю вас.

— Можете держать меня в курсе?

— Разумеется. Пусть рядом с вами постоянно будет нахо­диться мой связной. Меньше ушей, Выше успех.

— Тогда действуйте, — нехотя разрешил президент. — Я чуть позже возвращаюсь в Москву. Так вернее. А вы уверены в успехе?

Этого Судских еще не знал. Как человек действия, он предпочитал действовать. Есть обстоятельства, которые вме­шиваются в ход событий и непредсказуемы, предотвратить не может их сам Всевышний: взвешивая взрывчатое веще­ство на весах справедливости, Всевышний отворачивает лицо, дабы не обжечься ненароком. Не потому ли Он не открывает его живущим на Земле?

Составляя с Бехтеренко план операции, Судских заявил:

— В подземелье пойду один. Не спорить. Всех, кто будет выходить на поверхность, брать сразу. Без шума и стрельбы, осечки исключены. Двое суток не искать меня. Выйду сам. Сверим часы...

4-19

Мало отличаясь от диггеров своим нарядом, Судских не взял с собой даже оружия. Фонарик, свечка, нож, запас хар­чей и воды, карта. Спустившись вниз через канализацион­ный люк у здания «Инкомбанка», он двинулся к первой минированной точке и, к своему недоумению, ничего там не обнаружил. Сверился с картой, осмотрел с фонариком каж­дый сантиметр — и ничего.

«Как это понимать? — недоумевал Судских. — Гуртовой напоследок устроил розыгрыш? Не хочется верить и не ве­рится. И нелогично, и кощунственно».

Либо заряды убрали до его прихода, либо они тщательно замаскированы — так будет вернее.

Этот коридор имел узкие тротуарчики вдоль стен, посе­редине текла вода. Неопределенного цвета водоросли стели­лись по направлению течения воды, скользкие, противные. Такие он видел в нижних ярусах Всевышнего, где обретались самые мерзавцы рода человеческого, и здесь запах от воды и стен исходил нереальный, мягкий и цепкий, заставляющий прятать нос от гнилостного дыхания мерзости.

Принюхался, привык. Колыхнулись водоросли, и что-то блеснуло в свете фонарика. Судских пригляделся и сунул руку в поток. Достал из него у самой стенки цилиндр из нержаве­ющего металла. Без сомнений, в руках была мина. Только корпус ее, без проводов и детонатора, опять поставил его в тупик. Мина развинчивалась на две полусферы. Внутри по­коились детонатор и заряд пластиковой взрывчатки. Той са­мой, новейшего изобретения. Жахнет, и в «Инкомбанке» не успеют спеть молитву «Де профундис».

Но как поступает сигнал, Судских не мог сообразить. Он вертел заряд в руках, пытаясь установить это. Контакт был припаян прямо к корпусу... И его осенило: разряд тока по­ступает по воде, она становилась проводником. Если все мины идентичны, одновременно взлетит все Садовое кольцо.

Открытие заставило Судских поспешить дальше. Мина значилась под индексом В. Разрядив ее, он уложил первый запал в отдельный карманчик рюкзака, быстрым шагом дви­нулся дальше, полагая идти по радиусу к центру, через про­межуточный заряд Б к центровому А.

Через полчаса, также в воде, он обнаружил еще одну мину. С ней Судских управился быстро и уже увереннее зашагал дальше, подсвечивая себе фонариком.

Коридор уперся в кладку из камня, где на карте значился проход. Не ломая голову, он прошел сквозь кладку и очутил­ся в каземате без единой двери. Посредине возвышалось со­оружение, похожее на сферу морского гирокомпаса. Осмотрев его, Судских признал в устройстве мину с таймером. Ядер­ного заряда он не обнаружил. Проинструктированный Зве­ревым по основным типам взрывчатки и взрывателей, он последовательно перекусил три проводка, идущих к таймеру. Возясь с ними, он увидел ниже сферы небольшого размера шар из нержавейки. К нему и крепились три проводка. Йе задумываясь Судских перекусил и эти. Только потом на лбу выступила испарина и руки стали дрожать. Он понял: в этом маленьком яичке таился атомный динозавр, тихий и спокой­ный до поры, но его одного хватило бы прогуляться по всей Москве, оставляя за собой доисторический пейзаж...

Очень осторожно он вынул шарик, подержал его на ла­дони и отправил в карман рюкзака.

Он почувствовал неуловимо, как коснулась его волна ус­талости и прокатилась мимо, оставив испарину на лбу.

И все же — как сюда попадают естественным путем? Не похоже, что, установив заряд, проход замуровали. Кладка везде была одинаковой, старой. Он сверился с картой, убедился: находится как раз под зданием Думы. Наугад шагнул в про­тивоположную стену и столкнулся с потоком воды. Инстинк­тивно отпрянул назад. Вода не задержалась на нем.

Прохода не было ни слева, ни справа. Судских осветил фонариком потолок и разглядел лаз. Нечего было думать, чтобы попасть туда снизу, пирамиду составлять не из кого.

Пометив на карте это место, он вернулся сквозь стену в коридор, откуда пришел в каземат.

Теперь путь пролегал к Лужковскому центру. На карте он заканчивался тупиком, но чуть раньше соединялся с дру­гим, идущим по радиальному лучу до Садового кольца, с тремя минами, помеченными буквами А, Б и В.

Металлическая ржавая решетка преграждала путь. Суд­ских просочился сквозь нее и двинулся дальше сухим кори­дором, соображая, какой привод к детонатору он обнаружит на этот раз.

Свежая кладка указывала на боковой проход. Судских сде­лал шаг и почти наскочил на штабель ящиков. «Динамит» — прочитал он надпись наискосок по боковой стенке одного из ящиков. Им не один десяток лет от роду, понял он. Штамп ниже подтвердил это: «Дата изготовления: 13.05.41 года».

Детонатор был старого образца, из гремучей ртути. Ку­сок бикфордова шнура торчал изнутри.

«Ясно. Должен сработать от соседнего заряда. А где он?»

У самой стены был желобок, где покоилась в воде иско­мая мина Б. Обезвредив ее, Судских вынул и детонатор из ящиков с динамитом. Так оно вернее. Разницу между заря­дами Б и В он уяснил: В имели двести граммов пластиковой взрывчатки, Б — все триста. Не считая атомных, Апокалип­сис получался убедительный, наверху останутся все призна­ки землетрясения по высшей шкале, от центра останутся одни развалины...

Соблазн сократить путь заставил его свернуть в коридор, помеченный на карте пунктирной линией. Не то чтобы очень торопился, пока он укладывался в график: его изредка стало подташнивать, непонятно почему. Раньше такого с ним не случалось, и Судских хотел этим коридором выйти к повер­хности и глотнуть свежего воздуха.

Едва он ступил в коридор, понял, что заставило пометить его пунктиром: весь в завалах земли и гнилых подпорках. Он пробирался по проходу, боясь зацепить неосторожно трухлявое бревно или доску. Ход рыли явно лет триста назад и вряд ли им пользовались с тех пор. Наконец под лучом фонарика высвети­лась каменная кладка, и Судских вздохнул с облегчением, Не хотелось бы, несмотря на уникальные способности, быть по­гребенным под землей. Он еще раз облегченно вздохнул.

Проход вывел его в сухой коридор, и сразу Судских уви­дел штабель уже знакомых ящиков сорок первого года рож­дения. Коридор перегораживала каменная кладка, за ней ход вел к вертикальному лазу у самой стены Кремля.

Обезвредив штабель, Судских не нашел мины, от котси рой динамит мог бы сдетонировать, и где бы ей быть в такой сухости? Пришлось осмотреть штабель тщательнее.

Недалеко от детонатора он нашел таймер. Беспечно взял его в руки, и тотчас заспешили цифры к уже готовым двум нолям впереди/ Пять, четыре, три... Он дернул прибор по­сильнее и оборвал провода, уходящие внутрь штабеля.

Этот подарок оказался с ехидцей. В нем сначала от со­седнего взрыва срабатывал таймер, приводил в движение свой детонатор, а не старый, с куском бикфордова шнура.

По-прежнему хотелось дохнуть свежего воздуха. Об этом напоминала невесть откуда пришедшая одышка. Неприятно было не от нее, а от непонятности ее появления: с чего вдруг?

Поразмышляв над картой, он снова шагнул в коридор с завалами: там значился верхний лаз. В самом деле, мельком он видел тогда массивный овальный свод из камня.

У этого свода он нашел прочную дубовую дверь, изъе­денную древоточцами. Толкнув дверь ногой, он убедился, что она не заперта. Навалившись плечом, он расширил про­ход, сделал шаг, и тотчас сверху на него ухнула земля, вы­толкнув за дверь.

«Ну не идиот ли! — клял себя Судских. — Всевышний снабдил даром ходить сквозь стены, а мне надо ломиться в открытую дверь. Интеллигент хренов!»

Прежним путем уйти не удастся.

Осветив фонариком довольно вместительное помещение, он увидел в самом углу каменные ступеньки наверх к дубо­вой двери, похожей на первую. Запиралась она на три гро­мадных запора. На всякий случай он осветил все углы и вздрогнул от неожиданности: в противоположном углу, при­кованный цепями к стене, болтался скелет. Пыточная. Су­хой воздух сохранил одежду на нем, поддеву, расшитую шелковой нитью, исподники.

Как же выйти из пиковой ситуации? Назад хода нет, дверь заперта... Оставалось воспользоваться лазом наверх. Соби­рался только вздохнуть, а приходится и явиться на белый свет. Ладно, там свои хлопцы стерегут, но люди Воливача — глупенькие, что ли?

Решил схитрить и шагнул сквозь дубовую дверь. Как-то неприятно было входить через дерево. Стало подташнивать...

За дверью ступени уводили выше, в одну из кремлевских башен. Но очень хочется подышать.

Ступеньки заканчивались перед дверью из свежего желе­за. Через него Судских проходил с ощущением тесноты.

561

Гомон молодых голосов доносился с территории Кремля: курсанты или бойцы полка охраны занимались хозяйствен­ными работами. Матерились для связки слов. Элитарно и незлобно. Оставаться адесь долго Судских не приходилось, могут увидеть невзначай, А застеной был люк, где караули-

19 Заказ 766

ли его ребята. Глубоко вздохнув, Судских двинулся сквозь башенную стену, где кирпича всего в три кладки.

Противно. Как сквозь плотную взвесь пыли.

Перед липами, окружающими Кремлевскую стену с этой стороны, расположились четверо его парней у самого кана­лизационного люка. Вроде бы как собирались кабель паять. Рядом парковался «рафик». Появление Судских произвело на них неизгладимое впечатление: в подобном состоянии кар­манника не поймать.

— Чего вылупились? — обыденно спросил Судских и протрусил к люку.Открывайте. — Оттуда, стоя на скобе трапа, добавил: — Звереву передать: на точках 7,13,19,6 и 14 убрать заряды. И вот вам еще, — выложил он на крышку люка запалы.

До вечера он расправился еще с десятью минами.

«А работки хватает...» — заторопился он, хотя усталость ощутимо повисла на руках и опутывала ноги.

3,23,41,2,15,27,51.

В нише сухого коридора буквально свалился на пол и уснул под утро. Свинец, наливший тело, так и остался в нем.

Проснулся он от осторожных шагов. Фонарик освещал маленький кружок под ногами идущего. Вот и первая встре­ча. Впрочем, такая ненужная... Судских вжался в нишу и неожиданно для себя очутился в квадратном помещении, которое на карте не значилось. Здесь стоял стол, массивный, канцелярский, родом из тридцатых годов, стул, диван с вы­соченной спинкой, казалось, на полочке спинки недостает только слоников, всех двенадцати для полного счастья. Ка­менные ступеньки вели к двери. Сквозь эту дверь он вышел в другое помещение, уровнем выше. Оно целиком было раз- линеено стеллажами, на них продолговатые ящики с автома­тами, патронами, гранатами, ранцевыми и подетвольными гранатометами, и много чего другого покоилось на стелла­жах до самого потолка.

«Это кто же так упаковался? — с неприятным ощущени­ем, будто попал в сточную канаву, думал Судских, разгляды­вая карту. — Оружие новехонькое, последних образцов, лежит здесь не так давно...»

Он перебирал в уме ориентировки последних месяцев. Что особенно беспокоило? Активизировалась партия моло­дых реформаторов, не снижали активности и коммунисты, все те, кому новый президент стоял поперек горла, как про­тив течения. В последнее время и те и другие лишились сво­их боевиков, коммуняки не имели их вообще, полагаясь на бабушек-старушек, а тс на митингах лезли вперед — разве обидишь чью-то мать? Третья сила? Нет, третьей силы не водилось. Разве что молодые дилетанты? Кто же им отдаст это хранилище под Старой площадью и вообще власть? Ос­таются неуловимые масоны.

Молодые реформаторы столь же молодо мыслили в эко­номике. Они нарушали законы развития без оглядки на по­следствия. Так уже было в прежней жизни Судских, когда Гречаный доверил Россию Вове Цыглсеву. Добра он скопил много, и все равно цыглеевской команде не довелось вы­жить. И ни при чем здесь потоп. Вспомнить хотя бы мальца Кириенко —■ такому хоть самый быстрый катер дай, все еди­но не знает, куда ехать, не знает зачем. Можно ли из бывше­го комсомольского трепача получить хозяйственника? Вроде как из проститутки получить девственницу. Велись такие опыты, да дорого обошлись...

Таких подбирали масоны.

После «Куликовской битвы» и смерти Гуртового масон­ский каган1 потрепали изрядно, лишили его мобильной опе­ративности, но плесень, сколько се ни отскребывай, плодится снова, и только убрав сырость, можно лишить ее среды. За­висть, обида, тщеславие, недомыслие — и мало ли соблаз­нов, из чего растет плесень, перечеркивая десять заповедей.

Разглядывая на стеллажах стреляющее и взрывающее, Судских философски пришел к выводу, что человеку ближе автомат, чем книжка, автомат перед стрельбой разбирать не надо. И будет ли прок, когда найдутся древние книги. Лиде­рам они — руководство к действию, а надо ли это осталь­ным? Мужику в телогрейке, привыкшему подставлять голую шею холоду и ярму, научные достижения свободы не дают, а вот топор в руках — это свобода. Там можно о равенстве поговорить, о братстве... Не поверит он в прогресс. Бесплат­ный сыр только в мышеловке, и много проще сунуть шею в хомут. Хоть кормить станут.

«Оружие готовил Воливач, — пришел к заключению Суд­ских. — Пока власть нового президента не окрепла оконча­тельно, самое время использовать недовольство отстраненных от кормушки. Иначе планомерное уничтожение его боеви­ков обескровит среду для плесени».

Прежним путем он покинул помещение и вышел в преж­ний коридор. Выходил осторожно, чтобы не столкнуться с нечаянным гостем. Или он здесь гость, а тот хозяин?

Когда он проходил сквозь стену, ему почудился скрип, ка­кой исходит от соприкосновения минрепа с бортом подводной лодки. Поганый скрип, сулящий беду в чужом царстве... До того ли: впереди больше половины необезвреженных зарядов,

Визитера в проходе он не обнаружил и пошел в прежнбм направлении. По карте здесь располагалась мина А.

Судских высветил фонариком неприметную дверцу справа. Не заперта. Толкнул ручку и вошел внутрь. Комнатушка два на два метра. Посередине знакомая сфера с таймером. В глаза сразу просилось мелькание чисел: 23 часа, 13 минут и суета секунд.

Из зарядов с индексом А он отключил пока только три, всего их шесть. Если он рассуждает верно, нечаянный при­шелец идет по подземелью и включает таймеры. Задача ус­ложнялась. Притом тот, кто включает таймеры, скоро обнаружит отключённые, и здесь не лучше: Зверев не инст­руктировал, как быть с запущенным таймером.

Закрыв глаза, он мысленно повторил, в каком порядке надо перекусывать проводки. Красный, белый, черный... Он перекусил их, но таймер продолжал выщелкивать секунды.

«Помогай, Всевышний», — попросил Судских, и перед за­крытыми глазами показалось нутро заряда, тонкая трубочка ухо­дила вниз к шарику из нержавейки. Рука с кусачками едва протиснулась внутрь, перекусить трубочку никак не удавалось.

«Да что я вожусь с этим дерьмом!» — возмутился Суд­ских и, зажав трубочку плотнее, вырвал ее с корнем. Таймер закончил частить, шарик перекочевал в карманчик рюкзака.

Зато время убыстрилось для Судских. Он развернул карту и под лучом фонарика тщательно изучил маршрут. Выйти на пе­рехват таинственного пришельца он мог у Варварки, туда ведет кратчайший путь через два хода на разных уровнях.

Первый он прошел без приключений, всего два раза про­сочившись сквозь железные ржавые решетки. И дважды слы­шал звук, который издает минреп о корпус подводной лодки, И опять было не до размышлений над этим.

На второй уровень он поднялся с трудом: толстенную кладку пришлось пробивать с усилием, будто кожа сдира­лась с него напрочь, обнажая незащищенные сосуды и жилы. Тошнота подступила плотно, пришлось с минуту отдышать­ся, и только потом он двинулся к мине А.

Фонарик идущего он обнаружил издалека. Ход был пря­мым и сухим, не журчала вода, человек двигался неторопли­во. До заряда ему оставалось от силы двадцать шагов, идущему навстречу — шагов сорок. Очутившись первым в нужной точ­ке, Судских ощупал стены. Они были ровными, без углубле­ний. Где именно располагался заряд, он не нашел и приготовился ждать пришельца.

Он подошел почти вплотную к Судских, фонариком ос­ветил бумагу в руке, видимо, такую же карт. Судских увидел его лицо, оно показалось знакомым: не иначе из ближайше­го окружения Воливача. Сверившись с картой, человек дви­нулся дальше.

Судских соображал, как ему поступить. Оружия он с со­бой не брал. Не полезешь же душить голыми руками! Не полезешь так не полезешь. Можно подойти, высказать о нем все, что думаю, и дать по морде.

Не к случаю в голову лезли игривые мысли.

Человек осветил фонариком стену, нашел дверь и скрыл­ся за ней. Там бомба, тут и решение проблемы. Пройдя осто­рожно к приоткрытой двери, он наблюдал, как человек неторопливо включает сферу, потом степенно и с любовью оглаживает ее, словно головку любимого дитяти. Или Стра­дивари прямо, создавший новую скрипку на радость людям...

«Лемтюгов!!! — разглядел человека Судских. — Ах ты, ста­рая плесень...» —- затаился Судских, дожидаясь, когда Лем-^ тюгов выйдет за дверь.

«А чего мне дожидаться его?» — разозлился Судских и, едва Лемтюгов отворил дверь поши^ре, ошарашил его обрат­ным ударом. Лемтюгов охнул и свалился на месте.

Первое желание было взять шнурок из рюкзака и переда­вить шею Лемтюгова, пока он дух не испустит. Никогда такого не делал. А кто делал? В таком положении только и просыпает­ся ненависть. Остановился. Втащил Лемтюгова внутрь, его брюч­ным ремнем связал ему ноги, а шнурком рюкзака — руки, усадив у стены. Потом как заведенный перекусил три проводка к тай­меру, вырвал трубку и извлек шарик.

Вот прошли пять смертей, идет последняя.

— Гад! Ты что делаешь? — услышал он голос Лемтюгова, будто он гробил дело его жизни. — Ты как сюда попал?

— С божьим духом, — кратко ответил Судских, не тратя времени на досужие разговоры. — Помалкивай, я с тобой позже разбираться буду.

Обшарив наряд Лемтюгова, он обнаружил у него внуши­тельную связку ключей, проверил на нем узлы и вышел, за­перев дверь на ключ. Пусть пока отсиживается. Пока...

После встречи с Лемтюговым у него выработался план новых действий. Прежде всего он уничтожит заряд А, обез­вредит все типа В и только потом займется остальными. Часы показывали восьмой час утра. Почти сутки он на ногах. Во­ливач хватится Лемтюгова часа через три, забьет тревогу, и таймер его планов станет отсчитывать секунды, время уплот­нится, он приведет в действие заряды Б и В.

«Пора поднимать Бехтеренко», — решил он.

Добравшись до ближайшего люка наверх, он по мобиль­нику связался с ним.

— Святослав Павлович, срочно встречаемся на шестой позиции. Срочно! — И отключился.

За отпущенное до встречи время он добрался до послед­него заряда А, управился с ним, по пути прошел через стену, и опять скрип минрепа сопровождал его. Теперь это был скре­жет. Сказывалась усталость, тошнило, но время не ждало, и он торопил себя через силу.

В точку встречи на Моховой он добрался первым. Вылез из люка и задышал, как загнанная собака. Канализационный люк выходил во двор заброшенного дома под снос, арочный проход соединял двор с улицей.

Джип УСИ ръехал во двор танком. Высыпалась вся группа.

— Так, ребята, — накоротко вел разговор Судских. — Ситуация осложнилась, пора действовать с опережением.

Он указал точки, где остались необезвреженные мины, объяснил, как они выглядят и как обезвреживаются, отдал ключи Лемтюгова и закончил столь же кратко:

— Начинайте все разом ровно в девять тридцать. Будьте готовы к сопротивлению. — И собирался снова нырнуть в люк, но придержал Бехтеренко.

— Игорь Петрович, плоховато выглядишь, — посочув­ствовал он, — Серый весь... Да ты и поседел разом!

— Потом о болячках, сейчас времени нету. С Богом! — И исчез в люке.

Так уж нужна была она? В спешке он просчитался и об­наружил седьмой заряд А на свету, когда показывал Бехте­ренко маршруты и остальные заряды. Вот он божий посланник, а нисколько не отличается от своих собратьев — забывчив, стыдлив, устает, блудит... А не привиделось ли ему все во сне и только особые обстоятельства включили в нем аварийные механизмы, заставили пойти на экстремальные шаги? Тогда как же способность проходить сквозь стены?

Об этом он подумал с болью, ощущая на коже мучитель­ный зуд. Превозмогая себя, он уложился во времени и в де­вять двадцать перекусывал последние три проводка.

Шарик вырывал с наслаждением.

Ход, где он покончил с последним А-зарядом, был отли­чен от всех предыдущих. Вообще все ходы с такими заряда­ми были сухими, без следов запустения, выглядели так, будто пользовались ими регулярно. Однако он никого больше не встретил в этих ходах, но чуяло его сердце, что скрытые помещения обитаемы. В одном месте он наткнулся на зау­рядную казарму с двухъярусными койками. Получалось, она принимала 54 человека, почти три взвода...

Последнего хода на карте не было. Через каждые сто мет­ров его перегораживали металлические решетки. Без ключей Лемтюгова ему пришлось туго, казалось, тело изодрано в кло­чья, и перед каждой решеткой он заставлял себя одолеть се.

Все. Конец мучениям, пора выходить на поверхность, так обрыдло хождение в клоаке, а способность проходить сквозь стены уже не привлекала больше, будто снимал с себя слой за слоем своего естества.

Что заставило его вернуться?

В том месте, где он расправился с последним зарядом, его внимание привлекла старая дубовая дверь с выжженным знаком ариев. Его влекло за эту дверь, но он так чертовски устал, оставил на потом этот ход. Как-нибудь потом, когда улягутся толкотня и разборки за право диктовать условия Рос­сии, И все же нопгпривели его к этой двери. Он стоял перед ней, собираясь с духом преодолеть ее. Чисто случайно он потянул кольцо на двери, и та открылась, притом без всяких затруднений.

Сразу за дверью начинался спуск по каменным ступе­ням. Судских насчитал тридцать шесть довольно крутых сту­пеней. В свете фонарика он различил впереди лаз, где идти можно было согнувшись. Метров через тридцать лаз кончил­ся, упираясь в каменную стену, направо и налево вели двери, а на стене приклеена бумажка с задорным текстом: «Направо пойдешь — смерть найдешь, налево пойдешь — совсем пропа­дешь, прямо пойдешь — совсем не придешь. Давай, если ты такой крутой». Записке от силы год, писал ее человек совре­менный, дыхание веков явно не ощущалось. Судских открыл левую металлическую дверь и прямо перед собой увидел элек­трощит. Судя по обилию проводов, идущих на щит сверху, он питал внушительный энергообъект. Ясно: объект Волива­ча, его почерк.

Правая дверь также начиналась и заканчивалась электро­щитом. Ничего интересного. А вот стена была свежей кладки

Набрав побольше воздуха в легкие, Судских миновал клад­ку. Минреп буквально задел его кости.

Наклонный ход уводил его еще ниже, откуда шел неяс­ный шум. Судских двигался осторожно, подсвечивая себе под ноги. Чем ближе был шум, тем свежее становился воздух, словно он шел не вниз, а к поверхности.

Ход закончился как-то сразу. Стены расширились и про­пали, Судских окружила зияющая темнота, свет фонарика терялся шагах в пятидесяти, так ни за что и не зацепившись, и только под ногами нашлась для него твердь — овальная кладка тесаного камня и вода вровень с ней. На карте это место отсутствовало вообще. Широченная чаша, наполнен­ная водой. Он двинулся по кругу, шел более двадцати минут и вернулся на прежнее место. Судских нагнулся к чаше. Вода оказалась очень вкусной и прохладной, напоминая родни­чок Сорокапятки. Судских мог поклясться, что сил прибави­лось, сонливость сменилась бодростью. Ну а как иначе, если на утомительном пути встречается глоток холодной воды?

Круговая панорама стены не имела ни одной двери, кро­ме хода, приведшего его сюда. Судских взялся тщательно изучать стену: кому-то понадобилось отделать ложе и возве­сти свод из тесаного камня. Пригнанные плотно, они выгля­дели монолитом. Ювелирная работа, и лет ей довольно много.

«Если есть вода, где-то должны быть припасы и хранили­ща, — размышлял Судских, продолжая неторопливо ощупы­вать кладку. — Резервуар с водой не отмечен, а стенка наверху из свежей кладки больше просит сломать ее, нежели отойти подальше».

Убив целый час, Судских ничего не обнаружил. Вздох- нуд, он отправился наверх.

И до того было мучительно проходить сквозь кладку, что на миг он потерял сознание. Догадался: его особенные каче­ства тают... Все, наверх!

На редкий случай он открыл правую щитовую. От элект­рощита исходило тепло, обычное для высокого напряжения. Зато^ приглядевшись внимательно к левому щиту, он опре­делил, что щит не запитан. Закоротил две клеммы кусачками и убедился в этом: короткого замыкания не последовало. На задней стенке среди плотного потока проводов он нашел искомое: с помощью фомки, которую брал с собой, он раз­двинул провода и увидел замочную скважину. Ключей не было, но появился азарт и замок не показался сложным. Повозившись, он открыл заднюю стенку. Щит отошел в сто­рону. За ним оказалась другая дверь из тонкого металла. С запором он справился с помощью фомки. Эти две двери го­ворили не о беспечности хозяина, а скорее о его увереннос­ти. Попробуй, если ты такой крутой...

Каменные узкие ступени уводили вниз, тридцать шесть ступеней. Привели они в тоннель с кладкой, точь-в-точь схо­жей с той, какая была вокруг чаши. Ориентировочно он был где-то рядом с ней, с таким же свежим воздухом, здесь даже были подфакельники на стенах, а через пятьдесят шагов тон­нель свернул налево почти под прямым углом и через десять шагов закончился двумя нишами справа и слева.

В левой Судских обнаружил едва приметные следы двери.

«Чую, есть дверь, открывается, тщательно замаскирована только», — убеждал он себя.

Судских перещупал все места с малейшими признаками выступов. Ну нет открывалочки, нет!

И так не хотелось нырять в неизвестность, идти сквозь эту последнюю стену, ощущая, как рвутся в нем незримые связи, терзая его до безумия, возможно, тканей не телесных, а тех, которые делают тело телом, из плоти и крови.

Он долго переводил дух, как перед прыжком, и, набы­чившись, пошел на стену.

Проход оказался невероятно трудным, словно путь по дну в густых водорослях и не вода, а соляная кислота разъедала его. Рвались уже не ткани, а сами нервы.

За стеной он упал и минут пять лежал, приходя в себя. Когда поднялся на ноги, понял, что ему невероятно плохо, тело едва повиновалось.

Осветив фонариком кладку, он увидел факел в подстав­ке, и почему-то эта находка придала ему силы. Спичкой Суд­ских запалил его, факел разгорелся стремительно и ярко.

Большое низкосводчатое помещение озарилось мягким светом. Вдоль стен, плотно один к другому, стояли высокие лари с полукруглыми крышками из меди, а в середине хра­нилища внушительных размеров короба и лишь в дальнем углу выпирал из общей гармонии сундуков стол-бюро, какие привились в эпоху царя Ивана Грозного.

Судских открыл ближайший к нему ларь, и волшебством повеяло на него изнутри: до краев наполненный золотыми монетами, он казался пришедшим из детских сказок, но эти монеты брались в руки и ссыпались вниз, как неведомые маленькие существа, сытые, сильные и уверенные в своем чудодействии.

И третий, и десятый, и двадцатый лари ничем не отлича­лись друг от друга ни снаружи, ни изнутри, а короба в сере­дине сияли драгоценными каменьями, игрой чистой музыки.

«Мама моя, — кое-как осмыслил увиденное Судских. — Да здесь добра миллиардов на триста долларов по самым скромнейшим подсчетам! Да нет же! Такое количество в дол­ларах не считают! Все долги России, все возможности здесь... Женщины рожать будут, дети учиться будут, мужики пить бросят...»

Он обошел сокровищницу, зажег все факелы, похохаты­вая от незнакомого прежде чувства, от непонятного состоя­ния духа, облапившего его, как хмель, как дурман.

Он взял себя в руки, но сам себе казался нереальным.

На столе он увидел гусиное перо, стояли чернильница из обычного камня и такая же песочница, толстенная распух­шая книга покоилась в самой середине. Гроссбух — решил он. Взгляд скользнул ниже, и он увидел тощеватый и удли­ненный мешок из грубой домотканины. Нагнувшись, он от­дернул его и отпрянул: под мешком лежал скелет без одежды. Как током дернуло. Бр-р-р... Пересилив себя, он снова на­клонился к скелету и вынул из сцепленных суставов клок бумаги, плотный, как лоскут кожи, исписанный древнесла- вянской вязью.

«Брат мой, если ты пришел сюда, тебе открылись неве­домые глубины и несметные сокровища и ты обладатель все­го этого. Великий царь собрал их, спрятал от соблазна и жадцых глаз, завещал их сильному и правому. Так повелел ему монах Сильвестр, неземной силой обладающий.

Когда над Русью развиднеется, быть им найденными.

А в одном сундуке дожидаются тебя книги, которые под­скажут, как с умом распорядиться этими богатствами. Ты искал, ты нашел.

Лета 8777 года от прихода ариев в эту землю. Мир тебе. Храни тебя Бог истинный».

4-20

Москва просыпалась под истерическое завывание сирен. Такое случалось и раньше, но раньше было другое время: вой сирен означал проезд какого-то крупного чиновника, с синими фонариками и обязательной охраной, и обязательно вороватого. Теперь это означало вывоз вороватого чиновника под стражей. Если раньше, при Ельцине, москвичи говорили, поглядывая лениво из своих окон на проезжую часть, — ка­кая-то сука проехала, теперь с интересом — какую-то суку повезли. При новом президенте министры и чиновники пер­вого эшелона слетали в основном без шума, как осенние листья, но в «Матросскую тишину» их везли с последним почетом. В вечерней программе новостей президент высту­пал обязательно. В присущей ему манере говорил образно и кратко, сообщал: тут некоторые много на себя взяли, оче­редного из них от забот освободили. Спите спокойно. Опять масонские разборки — махнет рукой обыватель и переклю­чится на другую программу. В политику наигрались прежде — с коммунистами, с демократией, с глуповатым Горбаче­вым и придурковатым Ельциным. С нынешним президентом решили передохнуть от собственных волнений, благо он не загружал их глупостями.

Нынешний вой сирен рано утром случился по другому поводу, хотя мало кого озадачил. А было бы с чего, знай москвичи, на какой гремучей смеси они сидели и спали в последнее время.

К семи часам утра спецгруппы Бехтеренко закончили полностью разминирование. Оперативники Воливача окру­жили их у каждого выхода на поверхность и держали под прицелом. Молчание с обеих сторон. За это напряженное время стало абсолютно ясно: генерал Судских исчез неведо­мо куда. Обшарили каждый закоулок подземелья, все ходы и переходы и даже намека не нашли. Тогда по приказу прези­дента спецотряды УСИ разоружили, опечатали штаб-квар- тиру в Ясенево, руководство посадили под домашний арест. Случилось это вполне тихо для проснувшейся Москвы.

А привлекло внимание москвичей другое событие. Боль­ше комическое, чем трагическое: звонарь колокольни Ивана Великого ударил в большой колокол, откуда сняли его мерт­вецки пьяным. Мало кто расслышал этот неурочный набат, о котором раззвонили радио и телевидение сразу. И вовсе осталось неизвестным, что патриарх лег после обеда и креп­ко расхворался.

Никто ничего не понял. Кроме тех, кто умел понимать как надо. Как надо сейчас, завтра, через год, из чего склады­вается история. А история родилась не вчера, и если холоп Ванька научился носить бабочку, это говорит о том, что Вань­ка ломает дурочку и напялил бабочку. И только. И только свои станут потешаться.

Ломать дурака — дело чрезвычайно умное. Бехтеренко, несмотря на внешность рубахи-парня и прямолинейного во­яки, обладал этим умением вполне. Оно часто выводило его из затруднительных положений. Именно он первым опреде­лил, что его шеф, генерал Судских, чересчур честен для со­временной российской жизни. Он явно родился в рубашке, но и самая прочная изнашивается постепенно, а голяком пройти через стену подлости и корысти, пожалуй, сам Гос­подь Бог не сможет. Не однажды случалось Бехтеренко за­круглять прямые поступки своего начальника, о чем сам Судских не догадывался.

Сейчас, осознавал Бехтеренко, событие произошло из рук вон выходящее, а тут и ему связали руки. Говоря проще, боевики Воливача взяли его прямо в подземелье. Могли и расстрелять без суда и следствия. Операция, которую он про­вел по указанию Судских, могла многим стоить места и жиз­ни. Судских не уведомил его обо всем, и только долгая совместная работа подсказывала Бехтеренко, что цель-мак­симум ее не разминирование и не смещение Воливача — это битва, дай Бог, последняя, не на живот, а на смерть, в ход пошли другие измерения.

Но какие? Допустим, Судских расколупал тайник с кни­гами и хотел лично удостовериться в принадлежности книг к самым сокровенным. Возможно. Однако Судских первым делом дал бы отбой и только потом мог заняться книгами. Не его манера.

О том, что с его любимым генералом расправились в под­земелье, он и мысли не допускал. Не на того напали.

Вторым пунктом размышлений Бехтеренко занимал спец­архив партии. Бесследно его умыкание не пройдет, и тысячи пожилых, обездоленных бонз бьют тревогу. Скромные бу­мажки выросли в цене неизмеримо, любой из упомянутых там респектабельных ныне господ за бумажку с его именем готов отдать все богатства мира. Они чужие, а жизнь своя. Или это полнейшее окостенение души, когда вольно отмах­нуться от каких-то бумажек? Старикам — вряд ли. Вот арап­чата Ельцина показали образец отмороженности, у них запас времени есть. Им все роса, хоть... Хоть вели им Всевышний надевать по два презерватива: один на голову, другой на го­ловку. Один — чтобы таких больше не видели, другой — что­бы таких больше не делали.

«Нет, — отметал подозрения Бехтеренко. — Здесь случай иной. И уж точно — случай».

Оставалось одно: Судских попал в ловушку. Обычную, природную. Если пока никто не объявил о принадлежности Судских к некой террористической организации, стало быть; никто не знает, где он. Воливач не упустит случая доложить президенту о задержании Судских и даст понять, что из мя­тежного генерала выпотрошили все о готовящемся пере­вороте. Пока президент подыграл Воливачу с арестами персонала УСИ до выяснения обстоятельств, спрятал от рас­правы в самом видном месте.

«Иначе бы я сейчас парился в подземном каземате на Лубянке», — пришел к определенному выводу Бехтеренко,

Хуже другое: территория УСИ охраняется усиленными нарядами боевиков Воливача и милиции с казаками, попасть в здание нет никакой возможности, а в сейфе Бехтеренко лежит запечатанный пакет. «Если от меня в течение суток не будет известий, вскроешь» — так велел Судских. Сутки ми-^ нули. Судских нет, пакет не вскрыт, его самого усиленно охраняют на квартире.

Всю ночь Бехтеренко провел без сна. Под утро подремал не раздеваясь, а выглянул в окно — топтунов с Лубянки не обнаружил. Это удивило и ободрило. Бехтеренко надел курт­ку, взял пакет и демонстративно спустился вниз. За моло­ком, мол. Остановят — вернется, пропустят — купит молока, сварит кашу. Старый холостяк решил привычек не менять.

В вестибюле его встретила домовая охрана из милиции. Трое вытянулись перед ним в струнку, прогнулись лебедем и отдали ему честь так классно, так слаженно, что Бехтеренко обиделся: менты насмехаться стали...

— Вольно, — бросил он, проходя мимо,

— Разрешите вопрос, Станислав Павлович? — обратился к нему старший наряда, сержант.            ;

Бехтеренко остановился в ожидании вопроса. Вроде бы хамить не собираются, на лицах нарисовано большое почте­ние, да и стражей с Лубянки не видно.

— Вы теперь переедете из нашего дома? — спросил сер­жант и, видя, как постепенно звереет лицо Бехтеренко, по­спешил дополнить вопрос информацией: — Указ президента вышел, вы теперь назначены вместо Воливача.

Бехтеренко опешил. Подарки разные бывают, тюк цве­тов, например, но зачем же тюком по голове? Взяв себя в руки, спросил:

— Как это милиция знает больше других?

— Радио слушаем, — подал голос второй милиционер. — В шесть утра ничего не было, а в семь сообщили.

— Поз-драв-ля-ем! — гаркнула троица слаженно.

Прогулка за молоком отпала.

В квартире трещали все телефоны, отключенные сутки назад. Всяк на свой голос, но явно с одной вестью. Бехте­ренко взял трубку в прихожей.

— Святослав Павлович? — услышал он низкий баритон после спешной просьбы не класть трубочку. — С вами будет говорить президент.

— Слушаю вас, — привычно подобрался Бехтеренко.

— Я вот тут осмыслил предложение Игоря Петровича и решил сделать рокировку на королевском фланге. С ноля часов вы председатель Федеральной службы разведок, а Виктор Ви- лорович принимает МИД. Поздравляю. За назначением — в Кремль на двенадцать ноль-ноль. Принимайте пост и... — Он замолчал, а Бехтеренко хотел было поблагодарить, пообещать рвение, старание и... — Поменьше глупостей, Святослав Пав­лович, поменьше войн с ветряными мельницами.

— Благодарю, господин президент, учту.

Он не успел спросить о Судских. Дали отбой.

Телефон тотчас затрезвонил. Подняв трубку, Бехтеренко услышал игривый голос Воливача:

— С тебя магарыч, Святослав Павлович! Это я рекомен­довал тебя на свое место.

— Спасибо. Не рано ли хороним Игоря Петровича? — решил не миндальничать с ним Бехтеренко.

— Увы, Слава, — с дружеским участием говорил Воли­вач. — Игоря не вернуть. После вас мы обошли с собаками все ходы, даже самые секретные, и никаких следов. Нет его там.

— Но я-то знаю точно, он был там! — не сдержался Бех­теренко.

— Охолонь, Слава. Бери любых ищеек и разыскивай. Мне самому не дает покоя его исчезновение. Не делай всех врага­ми, не на кого опереться будет.

Такой откровенности Бехтеренко не ожидал. Хохлацкое упрямство потеснила хитроватость, хотелось прямо сейчас мчаться на Лубянку, одной рукой принимать дела, другой карать причастных, но победила третья натура — умение ра­ботать под дурачка. Он поблагодарил сдержанно Воливача и решил ближайших выводов не делать — не воевать с ветря­ными мельницами. .

«Русский, — припомнилась шутливая истина «литерато­ра» Смольникова, — даже в самые худшие времена удержи­вался в состоянии покоя за счет перемешанных в нем кровей. Когда кавказская бьет в голову, сибирская остужает ноги, еврейская вливается в музыку, немецкая в пиво; когда север­ная рассудочно экономит, южная дом продаст, но праздник по случаю закатит. Вот и вся тайна загадочной русской души. Спроси нас Всевышний, чего мы хотим, — сами не знаем. Даст кусок золота, мы им орехи колотим, урожай пошлет невиданный, плачем, хранить негде, недород нашлет — мол­чим, Бога не проклинаем, скрипим, надеясь на лучшее. Ради этого живем, выживаем и жить будем долго».

Загадочная ухмылка держалась на лице Бехтеренко до самого Ясенево. По какому поводу — сам не знал.

В Управлении, справившись с потоком поздравлений, он прошел в свой кабинет и открыл сейф. Вот он, пакет Суд­ских, завещание...

Посидел за столом, подумал, выложив перед собой запе­чатанный пакет под сургучной печатью. Вскрывал его нето­ропливо, собрав осыпавшийся сургуч в пепельницу.

Развернул единственный лист. Узнал почерк Судских.

«Слава, не спеши делать выводы по поводу Икса. Он враг, но не спеши. Есть мудрая пословица: «Врага не отпускай от себя на расстояние». Пока даже я не могу определить сте­пень его вины. И если со мной случится что-то, все равно не спеши. Ситуация может измениться в корне в любой мо­мент». Под Иксом по уговору у них значился Воливач.

«Но откуда он мог предвидеть точно последствия? — н<Ь4- доумевал Бехтеренко. — Заведомо знал о своем исчезнове* нии, знал, выходит, и о перемещении Воливача... А не та ли это высокая политика, из-за которой исчезают люди неведо­мо куда и неизвестно откуда появляются? Сам президент на­прямую сказал не воевать с мельницами и не спешить. А о Судских даже не спросил... Ну, ходы-ходики!»

Поджигая послание Судских, он определил для себя:

«Поищу-ка я генерала сам и тихой сапой, а там видно будет».

Через час он появился на Лубянке. Перед отъездом он накоротко собрал старших офицеров и объявил им: никаких перемен в УСИ не будет, Управление сохраняется в своем обычном виде. Кто останется за хозяина?

— Пока Зверев, — закончил Бехтеренко и распустил офи­церов.

Само собой, Зверев задержался.

— Так, Михаил... Ключи, коды, шифры, дешифраторы, таблицы, допуски передам тебе вечером, а сейчас готовь уси­ленные спецгруппы по числу выходов из подземки на поверх­ность. Со всей амуницией, — подчеркнул он. — Полагаю, встречи там могут быть самые жаркие. Всех, кто побывал уже там, включай. Готовность на четырнадцать ноль-ноль.

Зверев вопросов не задал, кроме одного:

— А львовский архив?

— Пока забудь о нем. Пусть лежит где лежит. Его судьбу пока определяет Игорь Петрович. И только он.

На Лубянке его встретил сам Воливач.

— Растешь, Святослав Павлович, ~ сказал он, прижимая ладони к его плечам. — Заметно растешь.

Скромная улыбка сменщика ничего не сказала Воливачу, а Бехтеренко хорошо владел собой. Поднявшись наверх, они могли говорить в доверительном ключе, который сразу пред­ложил Воливач. Он неприметно дал понять, что благополу­чие УСИ целиком зависело от него, а быстрый взлет Бехте­ренко—тем более.

Памятуя записку Судских, Бехтеренко сдержанно реаги­ровал, дожидаясь, когда его якобы проймет от благодарнос­ти и Воливач скажет, сколько это стоит.

И не дождался. Даже когда разбирались с делами, ни ма­лейшего намека Воливач не сделал. А Судских поминал часто.., Но было прощание с родным кабинетом, плющами, последнее рукопожатие у двери и остановка перед дверью, и рука, вски­нутая вдруг ко лбу, в мастерски продуманной мизансцене:

Да! Чуть не забыл. Совсем закрутился. Позавчера были у меня коллеги из Интерпола и просили помочь с розыском нашего же партийного спецархива. Для нас он особой цен­ности не имеет, кроме исторической, а они хотели бы сде­лать кое-какие копии с нашего позволения. Что скажешь? — Остро вонзились в Бехтеренко умные глаза Воливача.

— Я пока не освоился, дела от Судских не принимал, — изобразил «товарища дерево» Бехтеренко. — Просьбу учту. О каком архиве идет речь?

— Не комитетском, — не открыл карт Воливач. — История вкратце такова: группа неопознанных боевиков напала на особ­няк братьев Триф во Львове и выкрала этот самый спецархив. Группа ушла на российскую территорию. Архив, кстати, брать­ям не принадлежал. Вор у вора дубинку украл. Покопайся, Свя­тослав Павлович, теперь у тебя все бразды правления.

— Понял, Виктор Вилорович, — учтиво ответил Бехте­ренко.

При обычном арифметическом подсчете с элементарными счетами в руках, без компьютерных раскладок и вообще считая в уме, Бехтеренко траекторию Воливача вычислил без за­труднений: когда первое лицо разведки в стране переводят с повышением — это добрый знак. Если страна зарубежная. В нашей — убирают от важных кнопок. Подобные Воливачу так просто с властью не расстаются, и путь для них один —■ к крес­лу главы страны. Такого надо сразу обуздывать, потом обойдет­ся дорого для самой страны. И сначала найти Судских.

Оставшись один, Бехтеренко по мобильному связался со Зверевым. Спросил о готовности. Готовность была.

— Начинайте, Миша. Я на постоянной связи.

Едва переговоры закончились, вощел прежний адъютант Воливача, моложавый, симпатичней полковник

— Святослав Павлович, извините, но если вам хочется вес­ти конфиденциальные переговоры, воспользуйтесь этим, — сказал он и выложил перед Бехтеренко список телефонов на прослушивание.

— Спасибо, — сухо кивнул Бехтеренко и подосадовал. Сам предупреждал оперативников: любые переговоры УСИ под колпаком Воливача, не болтайте лишнего! — Пригласи­те ко мне слухача.

Адъютант вышел и вскоре пропустил в кабинет генерала, на лице которого не отразилось никаких эмоций. Небольшо­го роста, с гладко выбритой головой, он напоминал медный тяжелый пестик, полезный и устрашающий одновременно.

— Вергун Виктор Борисович, — представился он. — Я и есть главный слухач, Святослав Павлович.

— Отмените прослушивание всех телефонов и волн УСИ.

— Будет исполнено тотчас, — беспристрастно ответил Вергун.

— По чьему приказанию велось прослушивание?

— По личному президента. Исходящий документ номер А два ноля четырнадцать от первого февраля нынешнего года, — отвечал Вергун четко. — Не прослушивались только аппараты генерала Судских и прямой с президентом.

«Осторожный, — подумал Бехтеренко о президенте. — Спасибо Лаптеву, — позлорадствовал он, — что установил на мобильниках старших офицеров и руководителей спецгрупп шифраторы речи».

— Но если канал прослушивается с другой стороны, раз­говор фиксируется полностью, — закончил Вергун.

— Спасибо, вы свободны.

Злорадствовать особо было не с чего.

— Пригласите ко мне генерала Лемтюгова, — попросил он адъютанта по интеркому.

— Генерал Лемтюгов со вчерашнего дня в отпуске, Свя­тослав Павлович, — ответил тот с удивлением в голосе.

— Не в космос же он отправился? Разыскать и немедлен­но доставить ко мне.

— Святослав Павлович, у нас это немного по-другому делается. Разрешите зайти?

— Зайдите, — недовольно буркнул Бехтеренко.

Адъютант появился немедленно.

— Главные заместители председателя и начальники уп­равлений, находясь и отпуске или поездке, обязаны немед­ленно прибыть в штаб -квартиру по сигналу «два» голосом или факсом. Любая необоснованная задержка наказывается в должностном порядке, вплоть до поенною трибунала. Гак установил Воливич. Простите, но этот порядок не отменен. Сигнал дает ваш помощник генерал Скупип. В ею ведении сопровождение и охрана важных персон.

— Где он? — не считал нужным пениться Бехтеренко.

— В своем кабинете, рядом, ждет вашего вызова.

Теперь значение именованных кнопок на интеркоме ста­ло понятным. С кого-то надо начинать.

Скупин явился мгновенно.

— Знакомиться детально будем потом, — поднялся ему навстречу Бехтеренко, пожал руку. — А сейчас доставьте Лем­тюгова. Где он?

— В Москве, — уверенно ответил Скупин. — Через пол­часа будет.

— Вы так уверены? — Скупин подтвердил. — Тогда жду, — недоверчиво поглядел на генеральские погоны Скупила Бехте­ренко.

По мобильнику он вызвал Зверева. Связь бездействова­ла. Значит, Михаил уже внизу. Бехтеренко связался с опера­тивным штабом спецгрупп. Вопрос один: что нового?

— Не гладко, Святослав Павлович. В трех точках воору­женное сопротивление. В точках 3,7,9.

«Черт возьми! Точки серии А!»

— Усилить группы поддержкой, применяйте газ, огнеме­ты, гранатометы ни в коем случае!

Все разминирование спецгруппы УСИ закончили до вме­шательства людей Воливача, но главные взял на себя Суд­ских. Успел ли он? Теперь его исчезновение напрямую связывалось с первой буквой алфавита, и первый день появ­ления Бехтеренко на Олимпе разведок государства мог ока­заться последним на вулкане. Исчез Судских скоропалительно, сменился шеф разведок неожиданно, в этом здании у него союзников нет и даже личного оружия нет.

«Черт возьми! — снова чертыхнулся Бехтеренко. — Да я обычный заложник!»

Не изменившись в лице, он нажал кнопку с надписью «Скупин»:

— Как там Лемтюгов?

— Все в порядке, Святослав Павлович. Его машина вы­шла десять минут назад, езды по коридору пятнадцать, через двадцать будет на Лубянке, — доложил Скупин.

Бехтеренко разобрался с арифметикой Скупина:

— Это не тридцать, а тридцать пять минут.

— Пять минут на вызов, Святослав Павлович. Генерал Лемтюгов рыбачил, — терпеливо ответил Скупин чужаку —• из-за пяти минут шум поднимает, новая метла начала место по-новому.                                                                                              о,

Бехтеренко раскладывал задержку по-своему: со мной можно быть снисходительным, пока не знаешь, что в любую мицуту есть шанс взлететь на воздух, прямо в атомный гриб. В снисходительном тоне он спросил Скупина:

— Артур Владиленович^ а вам не хочется закончить жизнь под раскаленными обломками?

— В каком смысле? — естественно спросил Скупин.

— В прямом, Лемтюгов здесь не появился, а центр Мос­квы в любой момент может взлететь. Даю гарантию на сто процентов. Зайдите.

— Вы так неожиданно, — стушевался Скупин. — Иду...

— Я новый здесь человек, Артур Владиленович, про­должал Бехтеренко. — На это было рассчитано, И если вы здравомыслящий человек, примите сообщение к действию. Сейчас в подземных ходах Москвы идет бой с возможным выходом в метро. Подземелье минировано атомными заря­дами, обычные мы обезвредили. Поэтому отзовите свои груп­пы. Лемтюгова арестовать, задержать Воливача, где бы он ни находился. Действуйте.

— Немедленно! — осознал опасность Скупин.

Бехтеренко нашел первого союзника, и тот расстарался.

Жизнь закипела, и Бехтеренко оказался в центре событий.

Первым перешагнул полосу отчуждения зам Воливача по

оперативной работе генерал Вощанов. Он пришел со своими картами и сразу заверил, что их людей в подземелье нет. У него было на две звезды больше, чем у Бехтеренко, и Воща­нов разложил карты на столе Бехтеренко по-свойски:

— Вот, Святослав Павлович, наши закрома, о которых сам президент не ведает. Прошу незамедлительно дать распоряже­ние нашим спецгруппам сразу включиться в операцию. Ваши; всех ходов-выходов не знают. Лишние потери не нужны.

— Согласен. Но как они узнают друг друга в темноте?

Очень просто, — спокойно уверил Вощанов. — Мы будем работать в своих ходах, не соприкасаясь с вашими ре­бятами.

Сличили карты. Действительно, некоторые ходы не зна­чились на карте Гуртового. Кто же кого опережал?

— В личном подчинении Лемтюгова находилось особое подразделение до двухсот человек. Уверен, это они орудуют внизу. Мы меж собой называли его «волчьей когортой», — пояснил Вощанов.

— Действуйте немедленно! — отпустил генерала Бехте­ренко.

Его не упрекнули в изначальной отчужденности: там, где подсчитываются секунды, отдых на море не планируют.

-— Генерал Скупин, —■ услышал Бехтеренко, едва он от­ветил на зуммер интеркома. — Вы оказались правы, Лемтю­гова арестовали совсем в другом месте, везут сюда. Требует немедленного разговора с вами прямо из машины.

— Пусть говорит, — разрешил Бехтеренко.

Началась словесная дуэль, от которой зависела судьба страны.

— Чего вы добиваетесь, Святослав Павлович? — миро­любиво спросил Лемтюгов. — Ваши карты биты.

— Посмотрим. А сейчас я требую прекратить бойню под Москвой, а позже суда трибунала над вами по законам воен­ного времени.

— Зря тягаетесь, вам нашей силы не одолеть. Я от Суд­ских ушел и от вас запросто уйду.

Первая осечка: Судских жив.

— Уповаете на Воливача?

— При чем тут Воливач? Ширма.

— При встрече поговорим. На А-заряды не рассчитывайте.

— Обойдемся без них, — помолчав, ответил Лемтюгов.

Вторая осечка больше всего обрадовала Бехтеренко: Суд­ских успел разобраться со всеми А-бомбами. Остальное — бра­вада Лемтюгова. С другими силами можно разобраться позже.

Без вызова вошел генерал Вощанов.

— Святослав Павлович, в подземельях есть каменные мешки, доступа к ним мы не знаем, но прослушивали их. Возможно, в такой и угодил Игорь Петрович. Есть надежда.

— Хочу верить, — пожал ему руку Бехтеренко.

Через десять минут на Лубянку доставили Лемтюгова.

Еще через двадцать внизу прекратили сопротивление боевики.

Через полчаса пришло неожиданное сообщение: по пути со Смоленской площади принял яд арестованный Воливач.

Москва жила своей обыденной жизнью.

Там, где вдоль проезжей части росли яблони, мальчишки рвали зеленые яблочки и грызли их с вожделением.

Никто их не гонял.

4-21

Как бы ни текла жизнь по каналам людских промыслов, Творец орошает поле своих помыслов, известных только Ему. Он иссушает земное поле по воле своей и затопляет влагой. Он разбрасывает зерна и собирает камни, насылает глад и мор, град и бурю, гнев и милость, и никому не дано остано­вить длани Небесного Сеятеля.

«...Послал Он судного ангела, когда от бремени страстей и алчности не могли освободиться люди без Его вмешатель­ства, ибо Ариман искусно расставил силки, заманил в них очень многих и совсем не осталось живущих по разумению. Превращались люди в животных и видели в том истину и благо для рода человеческого. Одни были рады пресмыкать­ся подобно червям подземным, другие вольно на них гадили и поедали подобно пернатым, и те и другие мало внимали гласу Всевышнего, ибо Ариман рядился в Его одежды, вещал Его голосом. Перестали живущие на Земле верить, забыли свое предназначение и не хотели замечать, как сама Земля утрачивает способность оберегать каналы людские от ила и плесени.

Тогда и направил Всевышний судного ангела остановить падение рода человеческого.

Случилось ему остановиться во времени третьего прихо­да Аримана. Пресекал он его происки до того, но с самим дьяволом не по плечу ему было справиться. Был хитрей Ари­ман прямодушного ангела и заманил его в подземелья горо­да, где сошлись в противоборстве божьи силы и слуги сатаны, и в тех подземельях готовил над ним расправу: в каменный мешок заманил и удушал там.

И не мог судный ангел просить защиты у Всевышнею, ибо в подземельях всегда властвовал Ариман.

Городом этим правил тогда посадский воевода, служи­тель дьявола. Был он предприимчив и хитер, личину свою прятал и умело выдавал мерзкие дела свои за благодеяния. Одной рукой он возводил Храм, другой богомерзкое заведе­ние. Судный ангел по велению Всевышнего готовился пока­рать его, но слуш дьявола завлекли ангела в подземелье и заперли там. Обрадовался воевода и решил обрушить под­земный свод на ангела.

Только не мог Всевышний позволить надругаться над своим посланцем и прежде всего покарал воеводу его же уловкой: когда тот проезжал улицей города, неподалеку от замурованного ангела, Он обрушил мощение под ним, и земля поглотила воеводу. Осела почва в округе, осел Храм, который возвел посадский наместник в угоду своей коры­сти. Увидели все покосившийся Храм, и началось броже­ние в людях, будто дьявол подает знак и близится конец света. Вознегодовал Всевышний и потребовал от Аримана освободить ангела, или Он разрушит сам город этот до основания, и все храмы его станут для слуг Аримана пос­ледним прибежищем и надгробием.

Город тот многие годы был средоточием угроз для мира, и Ариман измыслил управлять из него Вселенной, но пра­ведный гнев Творца возымел действие. Хорошо, ответил Ари­ман, я отпущу твоего посланца, только забудет он дорогу к сокровищам, которыми я искусил его. Не будет так, сказал Творец, землю эту со всеми угодьями и сокровищами я отдал живущим там во благо, а ты хочешь употребить их во зло. Судный ангел выполнял мое предначертание, и не тебе ре­шать судьбу сокровищ. Они пойдут на укрепление Храма моего, а воспротивишься ты, постройки твои разрушу повсе­местно и до седьмого колена изведу слуг твоих. Выбирай!

Не хотел Ариман навлекать гнев Творца на слуг своих из-за посланца божьего и отдавать несметные сокровища врагам их не хотел. И не столько богатства эти жалел он, сколько хранящиеся в той же каменной кладовой книги-по- водыри. Отдать их Ариман не мог, иначе узнают люди о про­исках сатаны.

Тогда измыслил он обмануть Творца и жизнями слуг своих расплатиться с Ним за обман.

Государством этим правил тоща человек прямой;, да ли­шенный хитростиполководца. Сказано было ему судным анге­лом, что слуги дьявола обитают в подземельях и надобно извести их скопом, иначе смуты и растления душ не прекратятся. Тут- то Ариман и нашептал правителю, как это сделать: раскопай, мол, место, какое укажу, там скрываются слуги дьявола.

И было оно там, где провалился посадский воевода, где слева томился ангел божий, а посередине возвышался на­клоненный Храм.

Стали раскапывать то место, а Храм того больше поко­сился.

Пошел ропот. Вот, мол, правитель наш безбожник и на­кажет нас Всевышний за богохульство. И мешали раскопкам живущие ё том городе, из дальних провинций пришли даже богобоязненные, и не было сладу с ними. Тогда разгневался правитель и повелел призвать ратников и не допускать туда бунтующих, пока не закончатся раскопки.

Один камень полетел в ратников, другой смутьян за пал­ку взялся, ветер безумия подул и породил кровавую бурю. И такой она была ужасной, что оправдания ни тем, ни другим нет. Старики упокоились рядом с юношами, а матери бес­счетно полегли замертво.

И упал тогда Храм, как тяжелая слеза Творца, и рассы­пался осколками Его алмазного гнева, раздавив и богобояз­ненных, и безбожников, и судного ангела в каменном подземелье.

Так случилось в год третьего пришествия Аримана, и опять погрузилась земля эта в потемки и смуту».

Губы Судских побелели и продолжали шевелиться, по­вторяя прочитанные строки.

«Вот такая мне доля выпала, — нашел он прямую связь с текстом «Книги Судеб». — Так получается, если я сделаю опережающие шаги, все равно ничего изменить не смогу?»

У него оставалось несколько запалов от разминирования. Можно попробовать рвануть стену и вырваться в коридор, где его найдут. Руки просились к рюкзаку. Надо попробо­вать, чем черт не шутит?

То-то и оно — черт... Рванешь, случится по писаному.

Внимательно осмотрев кладку, Судских уразумел, что взрыв тотчас обрушит свод. Камни ее, как икринки, цеплялись один за другой, овал свода держался за счет общей крепости.

Толчок, будто качели двинулись туда-сюда, он ощутил, и колебания почвы его встревожили. Исполняются предсказания...

Много раз в жизни он бездумно жертвовал собой, но те­перь, когда все предначертано, хотелось быть рассудочным, опередить ход событий. В «Книге Судеб» начиналась новая глава, и читать ее желания не осталось, настолько не разум, а плоть рвалась выйти из безвыходного положения.

«Именно так начинается сумасшествие», — назидательно подсказал разум, и Судских подавил соблазн нервозности.

Пошли третьи сутки заточения. Толчок мог означать одно: на поверхности или в самом подземелье началось исполне­ние предначертаний. Как именно — роли не играет.

Горел один факел. Остальные, экономя, он загасил.

«А куда уходит чад? Первый день я жег все факелы, а гари не ощущал, и сейчас свежий воздух...»

Он внимательно оглядел свод и стены у верха, заметил те­перь очень узкие щели по краю свода. Прежде не было нужды выискивать эти жабры, проводить тщательный осмотр. Снача­ла приворожили сокровища, потом овладели им еще большие богатства — книги. Теперь, когда все драгоценности и ценнос­ти разумно не сравнимы с его жизнью, богатства могут оста­ваться невостребованными, а за жизнь еще можно побороться.

«Судный ангел, наделенный всеми полномочиями Бога, как последний раб ищет спасения! Вот ведь...» — ирониче­ски восклицал он, громоздя стул на стол, стол на сундук, чтобы добраться до щели у края свода.

Через нее действительно поступал свежий воздух.

Близлежащие у щели камни крепились друг с другом «зам­ком», другие на расстоянии были пригнаны один к другому так, что казались сплошным монолитом. Искусные руки ма­стерили свод.

«А если рискнуть, можно камешек-то и расшатать», — обозначилась для Судских первоочередная задача.

Спустившись на пол, он поискал нужный для т^кой опера­ции предмет. Искать пришлось долго, ничего путного не попа­далось. Для верности он заглянул в сундуки и лари, там золото, драгоценности, дорогая утварь — тот самый случай, когда мож­но отдать за обычный лом полцарства. А против лома,..

Есть! В крайнем ларе под уложенными аккуратно шуба­ми й бархатными с росшивью поддевами, пересыпанными истлевшей лавандой, он вытянул со дна увесистый посох.

«Не самого ли батюшки Ивана Грозного?» — разгляды­вал посох с массивным набалдашником Судских. Набалдаш­ник был из прочного неизвестного металла, рукоять осыпана драгоценными камнями, ладонь между ними ложилась проч­но, и весил посох все десять килограммов. Стал посох сейчас самым вожделенным богатством.

Передвинув заново все сооружение плотно к стене, Суд­ских взобрался наверх и принялся методично стучать набад- дашником по крайнему у щели камню.

Минут за пять методичных постукиваний камень расша­тался в замке, осыпалась крошка граней.

«Ходит!» обрадовался Судских, когда попробовал ша­тать камень, увеличивая зазор, потом ударил сильнее. Раско­ловшись надвое, камень выпал из гнезда, и полетели вниз его половинки.

Рука просовывалась в расширенное отверстие, он даже посветил фонариком в дыру, увидел там свод другого хода и с приливом новых сил взялся выстукивать соседний камень.

Этот выскочил быстро, лишенный помощи соседа. Те­перь можно было высунуть голову в проем. Но пришлось надстраивать сооружение, и Судских с веселым энтузиазмом нарастил его и опять взгромоздился наверх.

Сомнений не осталось, над ним проходил каменный тоннель.

«Еще пару драгоценных камешков, и можно покинуть царскую сокровищницу. Свобода!»

И следующий камень поддался легко, только неудобно было орудовать согнувшись. Зато Судских, поднатужившись, протолкнул плечи в отверстие и вздохнул облегченно: где прошла голова, туловище проскочит. Он проделал операцию заново — сначала сунул в отверстие посох, потом руки, на­прягся — и вот уже по пояс там, на свободе. От толчка нога­ми упал стул, съехал стол.

«Э, милый, теперь так просто назад ты не попадешь», — пожурил он себя, но особо не огорчился. Всему свое время. Он выбрался в ход, осмотрелся.

Эти камни у щели были основанием желоба вдоль стены хода, остальные, более массивные и высокие, выстилали пол хода еще и в два ряда. Отряхнув одежду, Судских двинулся направо, где разглядел металлическую решетку в конце хода.

На цепи висел громоздкий замок, за решеткой виднелись ступени, уходящие наверх. Судских побренчал цепью и не стал сворачивать замок посохом. Жалко его. Пошел в обрат­ную сторону.

Возле спасительного отверстия он заглянул в помеще­ние, бывшее ему только что темницей. С чувством расстава­ния оглядел сундуки и лари. Догорал факел, и сокровищница казалась фантастическим видением, уходящим обратно в не­реальность.

Он ощутил еще один толчок и неприятное движение каче­лей под ногами. Что это? Лучи фонарика осветили решетку в конце тоннеля. С ней происходили странные превращения: она будто таяла, и сам ход сплющивался. Судских протер глаза, бросил посох и зайцем рванулся в обратную сторону, Свет фонарика на каске лихорадочно выхватывал из тьмы стены, потолок, который разъедала неумолимая сила; сыпа­лись крошки камня, камешки, струилась сквозь щели земля и перехватывало дыхание.

С разбега Судских врезался в препятствие, искры сыпа­нули из глаз, фонарик потух. Тогда он услышал сдержанный гул, будто надвигалась издали танковая колонна, и станови­лось тесно в груди от сдавливающего монолита. Руки искали чего-нибудь, лишь бы найти спасительный ход и уйти от тес­ноты. Судских нащупал металлическую балясину, выше дру­гую и, схватившись за третью, поспешил наверх. Что там — неизвестно, только бы подальше от неизвестности. Качалась земля, дрожала плоть.

Каска уперлась в преграду. Ощупал рукой. Канализаци­онный люк. Пригнув голову, Судских уперся спиной в крышку и величайшим усилием сдвинул ее. Лавиной устремилась зем­ля, пытаясь увлечь его за собой. Он превозмог этот плотный ливень, удержался. Земля перестала осыпаться, и Судских отодвинул крышку еще дальше, высунулся по пояс.

Новая оказия, все против него: прямо на Судских надви­гался высоченный вал земли под злостный рокот то ли бара­банов, то ли обычного мотора. Не раздумывая он резво отскочил в сторону.

Так и есть: массивным ножом бульдозер греб землю, ров­няя площадку. Только теперь Судских почувствовал облег­чение и слабость до дрожи в коленях. Он огляделся, ища местечко для отдыха.

Справа от него возвышался. Храм, стоя ровно, слева кол­готились рабочие в оранжевых жилетах и касках, оттуда до­носился запах разогретого асфальта. Территорию площадки огораживали красные флажки, за ними толпились люди, праздные и гомонящие, будто признали в нем мессию.

Впрочем, никто не обратил на Судских внимания. Одет расхоже, обычный работяга-строитель. Бульдозерист из ка­бины лишь скосился на него пренебрежительно: ходят тут всякие...                                                                                           я

Осталось пересечь огороженное пространство и скрыть­ся за флажками. И не подземные богатства волновали, не обрушившиеся своды подземелья, а эти несколько метров до свободной земли.

Нагнулся под флажки, пролез, милицейский сержант ото­двинул его дальше в толпу, а все людские взоры неотрывно уставились на Храм, просветленные лица казались озарен­ными благодатью.

Судских выбрался из толпы, присел там на бетонный блок. Снял каску, подставив голову ветерку и солнцу. Хорошо...

Рядом остановилась бабуля. Опираясь на посох, смотрела долго и изучающе. Он на нее — с улыбкой заново рожденного.

— Что, маманя? —- первым подал голос Судских.

— Дед Пихто, — ответила она с укоризной. — Не верите в Бога, а он есть, всегда будет во веки веков.

— Конечно, есть и будет во веки веков, —• миролюбиво согласился Судских, только согласие его старушку не убедило.

— Надсмешки строишь? —■ возмутилась она. — Все без­божники, ни во что не верите. Вам по земле ходить — не ходить, а вот оно, божье провиденье! — воскликнула она, указывая на Храм. — Стоит ровнехонько! Приехал влады­ка, какой ни хворый, помолился, и знак был Господень, и стал Храм как перст, божье прибежище. Вот оно чудо! Ве­ришь? — скосилась она остро и угрожающе. Не поверит он, посохом опояшет по спине.

— Верю, маманя, еще как верю, — улыбался Судских, не боясь наказания.

— Эх ты, — махнула на него рукой старушка. — Аника- воин...

И зашагала неторопливо прочь, оглядываясь на Храм и крестясь.

Судских смотрел на золоченые купола, щурился и улыбался.

Видно, так и приходит чудо к людям, неожиданно и без страха.

И стоять теперь Храму ровно и долго, на сокровищах и мудрости.

Так надо?

Выходит, надо.

Такова воля Творца.

/Л| Судских посмотрел на свою руку, по ней неторопливо пробирался муравей, постриг усиками, не понимая, в какой лес забрался. Судских усмехнулся и стряхнул муравьишку у самой земли.                                                                                                          ;

«Ползи дальше, божья тварь, Все мы в неизведанньщ лесдх пробираемся. Даст Бог, крылья обретешь... А куда полетишь?»

Все равно, летать — это прекрасно.

ИЗДАТЕЛЬСТВО ACT ПРЕДЛАГАЕТ

НОВАЯ СЕРИЯ

СОВРЕМЕННЫХ СУПЕРБОЕВИКОВ «ГОСПОДИН АДВОКАТ»

«Господин адвокат» — это новая серия романов Фридриха Незнанского, герой которой — коллега и соратник хорошо

знакомого читателям Александра Турецкого, бывший следо­ватель при Генеральном прокуроре России, а ныне член Кол­легии адвокатов Юрий Гордеев.

Закулисные интриги и коррупция в судебной системе, «алиби правосудия», ложные обвинения и оправдательные приговоры преступникам, подкуп, шантаж, угрозы и заказные убийства — такова скрытая от постороннего глаза сторона обычных на первый взгляд процессов. Именно та сторона, с которой име­ет дело «господин адвокат»...

Книги издательстваACT можно заказать по адресу: 107140, Москва, а/я 140ACT -"Книги по почте". Издательство высылает бесплатный каталог.

ЦП У Ч Ш И Е

КНИГИ

дм шсшж ш цм

+ Любителям крутого детектива ~ романы Фридриха Незнанского, Эдуарда Тополя, Владимира Шитова, Виктора Пронина, суперсериалы Андрея Воронина "Комбат", "Слепой", "Му-му", "Атаман", а также классики детективного жанра - А.Кристи и Дж.Х.Чейз.

^ Сенсационные документально-художественные произведения Виктора Суворова; приоткрывающие завесу тайн кремлевских обитателей книги Валентины Красковой и Ларисы Васильевой, а также уникальная серия "Всемирная история в лицах".

+ Для увлекающихся таинственным и НЕобъясиимым - серии "Линия судьбы", "Уроки колдовства", "Энциклопедия загадочного и неведомого", "Энциклопедия тайн и сенсаций", "Великие пророки", "Необъяснимые явления". + Поклонникам любовного романа - произведения "королев" жанра: Дж.ААакнот, ДЛиндсей, Б.Смолл, Дж.Коллинз, С.Браун, Б.Картленд, Дж.Остен, сестер Бронте, Д.Стил - в сериях "Шарм", "Очарование", "Страсть", "Интрига", "Обольщение", "Рандеву".

+ Полные собрлния бестселлере® Стивена Кинга и Сидни Шелдона. + Почитателям Фантастики - циклы романов Р.Асприна, Р.Джордана, А.Сапковского, Т.Гудкайнда, Г.Кука, К.Сташефа, а также самое полное собрание произведений братьев Стругацких.

+ ЛюбитЕЛям приключенческого жднрА - "Новая библиотека приключений и фантастики", где читатель встретится с героями произведений А.К. Дойла, А.Дюма, ПМанна, Г.Сенкевича, Р.Желязны и Р.Шекли.

+ ПопуЛЯрНЕЙШИЕ многотомные детские энциклопедии: "Всё обо всем", "Я познаю мир", "Всё обо всех".

+ Уникальные издания "Современная энциклопедия для девочек", "Современная энциклопедия для мальчиков".

+ Лучшие серии для самых маленьких - "Моя первая библиотека", "Русские народ­ные сказки", "Фигурные книжки+грушки", а также незаменимые "Азбука" и "Букварь". + Замечательные книги известных детских Авторов: Э.Успенского, А.Волкова, Н.Носова, Л.Толстого, С.Маршака, К.Чуковского, А.Барто, А.Линдгрен.

Школьникам и студентам - книги и серии "Справочник школьника", "Школа классики", "Справочник абитуриента", "333 лучших школьных сочинения", "Все произведения школьной программы в кратком изложении". 4 Богатый выбор учебников, словарей, справочников по решению задач, пособий для подготовки к экзаменам. А также разнообразная энциклопедическая и прикладная литература на любой вкус.

Все эти и многие другие издания вы можете приобрести по почте, заказав

БЕСПЛАТНЫЙ КАТАЛОГ

По Адресу: 107140, Москва, а/я 140. "Книги по почте8". Москвичей и гостей столица приглашаем посетить московские Фирменные магазины издательской группы"act"по адресам: вСлретиый ряд, д.5/10. Тел л 299-6584, 209-6601. Арблт, д.12. Tea. 291-6101. Звездный бульвлр, д.21. Tea. 974-1809.                        Татарская, д.1 4. Tea. 959-2095.

Б.Факеаьный ПЕр.,aJ. Tea. 911-2107.                             Луганская, д.7 Tea. 722-2822

2-я Владимирская, д.52. Тел. 106-1898.

Литературно-художественное издание

Гера Александр Иванович

Набат-2

Художественный редактор О. Н. Адаскина Компьютерный дизайн: Ю. Ю. Миронова Технический редактор О. В. Панкрашина

Подписано в печать 03.09.99. Формат 84x108 Уз2- Усл. печ. л. 31,08. Тираж 5000 экз. Заказ № 766.

Налоговая льгота — общероссийский классификатор продукции ОК-ОО-93, том 2; 953000 — книги, брошюры

Гигиенический сертификат № 77.ЦС.01.952.П.01659.Т.98. от 01.09.98 г.

ООО «Фирма "Издательство ACT"»

ЛР № 066236 от 22.12.98. 366720, РФ, Республика Ингушетия, г. Назрань, ул. Московская, 13а Наши электронные адреса:

E-mail: astpub@aha.ru

ООО «Пасифик Гера» Москва ВВЦ

Отпечатано с готовых диапозитивов в ОАО «Рыбинский Дом печати»152901, г. Рыбинск, ул. Чкалова, 8.

[1] Добрый вечер. Вкусный чай? (яп.)

[2] Не вас ли я видел возле моста? (яп.}

[3] Точно! Именно! (яп.)

[4] УСВИТЛ — Управление Северо-восточных исправительно-тру­довых лагерей.

[5] Дурак с умным видом {англ.).

[6] Печатается по тексту В.Н. Емельянова.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg