«Слушать»

Рассказ из антологии «Осколки и пепел»

— Черный или красный?

Женщина в лабораторном халате держала два маленьких контейнера: в одном было затвердевшее красное вещество, а в другом — черное. Казалось, это вопрос вкуса, а не предопределение будущего Дарьи. Единственный вопрос, имеющий столь большое значение, считала Дарья.

Вопрос был не «Черный или красный?» Вопрос — «Жизнь или смерть?» И до этого момента Дарья ответить на него не могла.

Ей было семь, когда ее отец впервые понял, кем она может стать. Ее старшая сестра Кали играла старинную пьесу Шуберта на пианино в гостиной. Дарья сидела на диване с книгой и напевала в такт музыке.

Мать дремала в кресле, широко разинув рот. Дарья думала нарисовать ей на лице усы. Проснувшись, она бы и не заметила, ведь алкоголь еще бы действовал. Даже семилетняя Дарья это знала. Из-за ситуации в мире это стало нередким явлением. У родителей половины ее друзей была та же проблема.

Отец Дарьи стоял в дверном проеме с кухонным полотенцем в руке и слушал. Он протирал тарелку в соответствии с ритмом мелодии, все время прерывающейся, пока Кали пыталась прочесть ноты. От раздражения Дарья перестала напевать. Музыка должна была быть ровной, а не звучать так, будто Кали дробила ее на кусочки.

Кали перевернула страницу и положила руки на клавиши. Дарья оживилась и положила книгу на колени. Мать захрапела. Сестра начала играть, а Дарья встала, подошла к ней и уставилась на ее руки. Музыка звучала неправильно… интервалы были то слишком большими, то слишком маленькими; вместе это было совсем не то, что нужно.

— Это неправильно, — поморщившись сказала она.

— А вот и нет, — ответила Кали. — Откуда тебе знать?

— Я это слышу, — сказала она. — Должно быть вот так.

Она протянулась и переместила указательный палец сестры на ноту выше. Затем она переместила мизинец и средний палец.

— Вот так, — сказала Дарья. — Теперь играй.

Кали закатила глаза и начала пьесу. Дарья улыбнулась, когда соприкасавшиеся ноты мелодично зазвенели.

— Ой, — воскликнула Кали. На ее темной коже румянец видел не был, но сконфуженный вид ее все равно выдал. — Ты права. Я не правильно прочла. Нужно играть в си миноре.

Дарья слабо улыбнулась, вернулась к дивану и взяла свою книгу. Отец продолжал тереть тарелку кругами, даже когда она высохла и послышался скрип.

Через несколько недель он записал Дарью в музыкальную школу. Там определили, что у Дарьи идеальный слух — одно из необходимых условий для того, чтобы стать Слушающей.

Кали бросила уроки пианино после того, как Дарья стала играть лучше; это случилось всего через год. Было бесполезно пытаться играть, имея в семье Слушающую.

— Поспеши. Сегодня тот самый день!

Дарья зевнула над своей кашей. Было еще слишком рано, чтобы проголодаться, но отец предупредил, что нужно хорошо позавтракать, ведь день будет длинным. Ее будут тестировать в Миннесотской Школе для Слушающих, чтобы узнать подходит ли она, и тест может продлиться несколько часов. Для восьмилетней это было очень много.

Ее мать притащилась на кухню в старом халате с изорванными от дерганья манжетами. В руках у нее была кофейная чашка, на которую Дарья посмотрела с подозрением. Несколько минут назад мать заходила с ней в спальню.

Несколько недель назад Дарья нашла коричневую бутылку под умывальником в родительской ванной комнате. Она понюхала ее — от того, что было внутри, жгло в носу, а запах, казалось, задержался на несколько минут. Бутылка, и кофе, и неотчетливая речь вместе составляли знакомую для девочки картину, хотя раньше она могла найти слов, чтобы описать ее.

Глаза матери блуждали по лицу Дарьи.

— Куда вы идете? — спросила она.

— Я веду Дарью на тестирование, — чересчур жизнерадостно сказал отец Дарьи.

— На какое еще тестирование?

— У Дар идеальный слух, — отец положил руку на макушку Дарьи и взлохматил ей волосы. — Однажды она может стать Слушающей.

Для матери Дарьи быть Слушающим означало две вещи: работать на правительство — то есть постоянную работу; и носить дорогостоящий аппарат, имплантат, в своей голове — то есть сиюминутную эвакуацию в случае карантина в стране. Она фыркнула.

— Ты правда считаешь, что должен подавать ей такие идеи? — Глаза ее были холодными и осуждающими. — Почти никто не становится Слу… Слушающим.

Дарья уставилась в тарелку. Тот пузырек счастья, появившийся в ее груди, когда она проснулась, исчез, будто улетел.

Ее отец встал и взял мать за руку.

— Тебе следует вернуться в постель, Реги. Ты не очень-то хорошо выглядишь.

— Я только имела ввиду, — зло сказала ее мать, — что не хочу, чтобы она расстраивалась…

— Я знаю, — ответил он.

Он вывел ее из комнаты. Дарья услышала, как закрылась дверь в спальню и приглушенные голоса становились все громче до тех пор, пока что-то с треском не захлопнулось. Аппетит пропал и она засунула тарелку в мойку так и не доев.

— Твоя мама не очень хорошо себя чувствует, Дар, — сказал ее отец, пока они выходили на тротуар перед многоэтажкой. — Она не хотела этого.

Дарья не задумавшись кивнула.

Если бы была возможность, они бы жили в пригороде — там было безопасней, так как нападения случались реже — но зарплаты отца хватало только на маленькую квартирку в центре.

Нападения всегда были частью жизни Дарьи. Их мог совершить любой и они были направлены против всего живого. Вот почему Дарье и ее сестре приходилось ходить в школу в масках.

Отец научил их распознавать биобомбы, но когда они были вместе, то легко отвлекались, и он пока не доверял им высматривать бомбы. Дети в школе дразнили их из-за масок, но девочки никак не могли убедить отца разрешить ходить без них. «Покажите мне, что можете быть внимательными», — всегда говорил он.

Смерть была слишком реальной. Большинство людей не доживали до пятидесяти, даже если жили в пригороде.

Отец крепко прижимал ее к себе пока они шли, пиная носками обуви старые банки и куски бумаги. Она вытягивала шею, чтобы увидеть вершины домов — они казались такими далекими, хотя отец говорил, что они в других городах дома выше. Большая часть окон в здании рядом с ней были разбиты еще тогда, когда в моде были разрушительные бомбы. Но войну разрушительной делало уничтожение людей, а не зданий, и фанатики скоро это поняли.

Они остановились рядом с синим знаком, разрисованным граффити. Дарья почесала ногу свободной рукой и посмотрела на отца. Он был ни высоким, ни низким. У него, как и у Дарьи, была темно-коричневая кожа и гладкие блестящие черные волосы. Он переехал в Штаты из Индии еще до карантина. Из-за большого населения Индия стала одной из первых стран, в которых начались нападения. А теперь инфекция разрослась настолько, что границы пришлось закрыть в целях предотвратить эпидемию. Родители ее отца заразились и не смогли уехать вместе с ним. Она никогда не видела дедушку и бабушку. Она предполагала, что они уже умерли.

— А тест будет трудным, папочка?

Он улыбнулся.

— Большую часть ты уже знаешь. А обо всем остальном сможешь догадаться. Не переживай, Дар. Ты отлично справишься.

Когда он закончил говорить, из-за угла выехал автобус и со скрипом остановился прямо перед ними. Двери открылись и отец Дарьи заплатил за проезд. Они сели в середине, рядом с пожилой женщиной, передвигающей во рту свои зубные протезы, и напротив мужчины в маске, закрывающей нос и рот.

Отец наклонился к ней и прошептал:

— Ну и что нужно сделать, как только садишься в автобус или поезд?

— Поискать людей в масках, — прошептала она в ответ. Они бы тоже надели маски, если бы не пришлось оставить обе матери Дарьи, которая должна была отвести Кали в школу. Маски стоили дорого. Но она была в безопасности со своим отцом, который мог высмотреть биобомбу где угодно.

— Почему мы это делаем?

— Потому что только люди в масках могут запустить биобомбу, — она еще сильнее понизила голос, когда говорила «биобомбы», будто громко сказанное слово могло вызвать нападение.

— Правильно, — сказал он, — а когда мы поискали людей в масках, что нужно делать?

— Наблюдать.

Враг может быть кем угодно и где угодно. Их объединяло желание вызвать апокалипсис. Они верили, что мир должен быть уничтожен. Они не верили, что самоубийство им поможет. Дарья не понимала этого, не хотела даже пытаться понять.

Он кивнул. И они оба наблюдали, пока автобус со стуком и треском ехал по улицам. Дарья видела лишь небольшую часть города, так как во время поездок в основном наблюдала за людьми вокруг. Она чаще ездила на автобусе, а не на поезде, так как с него было легче убежать.

— Знаешь, в мою молодость люди не очень-то любили Слушающих, — сказал ее отец.

Дарья смотрела на мужчину напротив, сосредоточено всматривающегося в пол. Она слышала его дыхание через дыры в маске, негромкое, но все же громче не фильтрованного дыхания.

— Почему? — спросила она.

— Потому что их считали совершенно ненужным расходом, — сказал он. — Нестоящей затрат идеей, я хочу сказать. Но люди из Бюро Продвижения Искусства настаивали, что музыка поможет в беспокойное время. А потом люди начали умирать… — Он пожал плечами. — Все начали понимать, почему Слушающие столь важны.

— И почему они так важны?

— То, что они слышат… это как что-то из-за пределов нашего мира. Что-то большее, чем мы, — улыбнулся ей он. — Это напоминает нам, что в нашем мире происходит намного больше, чем все то, что мы можем увидеть своими глазами и потрогать своими руками.

Дарья не очень поняла что имел ввиду ее отец, но она тоже видела в этом что-то прекрасное.

А затем она услышала ускоренное дыхание мужчины напротив. Она увидела, как капелька пота скатилась по его лбу. Он казался таким беззащитным — низкий, с седеющими темными волосами и в белой рубашке с воротником. Его брюки были смятыми. Он не был убийцей. Но своеобразная смесь страха и решимости в его глазах смогли остановить дыхание Дарьи.

Когда мужчина в маске направился к выходу из автобуса, он вытащил из сумки канистру и бросил ее на пол. Этот предмет она видела только на картинках — металлический, длинной в шесть дюймов, шириной с ее запястье, с проемом сверху, из которого должен выходить газ.

Кто-то закричал. Отец Дарьи зажал ей рот и нос своей рукой и поднял ее за талию. Он побежал к выходу из автобуса, расталкивая людей локтями. Дарья пыталась вздохнуть, но рука ей мешала.

Отец протолкнулся сквозь выход. Против ее воли, жаждущее воздуха тело Дарьи начало вырываться из рук отца. Он побежал по улице и остановился в аллее, когда у нее перед глазами начали появляться точки.

Он убрал руку с ее рта, и она жадно вздохнула.

У него не было времени прикрыть свой рот. Что если он вдохнул газа? Что если он заразился? Она начала задыхаться от рыданий. Что если он умрет?

— Все нормально, Дар, — он прижал ее к своей груди. — Я задержал дыхание. Мы в порядке. С нами все хорошо.

Технически имплантат был единственной отличительной чертой Слушающих. Его размещали в височной доле мозга. Он не выступал из кожи, но в нем содержалась краска, которая образовывала паутинистый узор на правом виске. Слушающие должны были убирать свои волосы, чтобы его было видно. Это было нужно, чтобы их могли легко узнавать.

Имплантат делал их теми, кем они были. Они слышали музыку везде; если были люди, была и музыка.

Впервые она увидела Слушающую перед Миннесотской Школой для Слушающих, на пятой ступени снизу длинной тридцати ступенчатой лестницы. Они так и не добрались до испытательного бюро в день нападения, но они пошли снова, через три дня, и на этот раз прошли весь путь пешком.

Ее отец стоял рядом и держал ее за руку. Они оба остановились, чтобы посмотреть на уходящую Слушающую.

Она была высокой и стройной, с земляного цвета волосами и бледной, как и у матери Дарьи, кожей. Она шла уверенно, легко шагая по асфальту. На ней было развевающееся на ветру пальто длиной до колен. Узор у нее на виске был черным, но Дарья этого не замечала.

Она думала лишь о том, что эта Слушающая Смерть была самой красивой женщиной, которую она когда-либо видела и ей хотелось стать такой же.

Когда Слушающая проходила мимо Дарьи и ее отца, она наклонила голову, как человек, который пытается что-то услышать. На мгновение она замедлила шаг и закрыла глаза.

Через это мгновение она посмотрела в глаза отцу Дарьи и улыбнулась. Несмотря на изгиб ее губ, ее взгляд оставался таким же огорченным. Она продолжила идти.

Через три недели отец Дарьи умер от инфекции, а та Слушающая была единственной, кто слышал его смертную песню.

Дарья прошла тест и осенью мать записала ее в Миннесотскую Школу для Слушающих. Несмотря на то, что Дарья еще не оправилась от горя, она туда пошла, ведь этого хотел ее отец.

Ее первым впечатлением о месте было ощущение, что оно слишком большое для нее. Даже ступени были огромными, из широких плит темного матового камня. Здание было высоким, из черного стекла, с балками, образующими огромный крест над входом. Гигантские часы в передней части здания сообщили ей, что у нее осталось пять минут на дорогу до кабинета.

Она посмотрела на лист бумаги, который прислали ей из школы вместе с полудюжиной пакетов и брошюр с информацией, чтобы она могла узнать куда идти в первый день. Все новички занимались вместе до тех пор, пока их не разделят по уровням музыкальных знаний или пока они не выберут инструменты, в которых хотят специализироваться.

В расписании было написано: «Урок 1, Введение в историю Слушающих, Кабинет А104».

Дарья посмотрела вверх, когда входила в дверь, но не смогла увидеть ничего за защитным барьером. Суровый мужчина в черной униформе сказал ей положить сумку на черную транспортную ленту, на которой она пройдет через рентген. Затем девочке пришлось встать в что-то, похожее на шар с прорезанным сквозь него туннелем, чтобы могли просканировать ее тело. Она уже проходила через все это, когда приходила на тест, но в тот раз с ней был отец. Теперь она боялась. А что, если ее не пропустят?

Но мужчина на другой стороне вернул ей сумку и пропустил дальше. Коридор здесь совершенно отличался от грязного, покрытого зеленой плиткой, коридора в ее старой школе. Здесь пол был из белого мрамора — или из чего-то, похожего на мрамор — и стены были темно-синими. Даже шкафчики были изысканными; они были из темного дерева и тянулись вдоль всего коридора.

Она посмотрела на первую дверь, мимо которой прошла — кабинет А101. Она была близко. Она прошла мимо еще одного ряда шкафчиков и заглянула на двери справа и слева от нее. А104 был слева. Глубоко вздохнув, она зашла внутрь.

В комнате было неожиданно тихо. Десять детей ее возраста сидели за длинными деревянными столами. Она нашла пустое место ближе к концу, рядом с веснушчатым мальчиком, выстукивающим ритм карандашом по столу.

Прозвенел звонок. Внутрь зашла женщина с кудрявыми серыми волосами и без куска брови. Она была одета в форму Слушающих: черное пальто, застегнутое до верха, и серые брюки. Дарья наклонилась в сторону, чтобы посмотреть цвета имплантата женщины. Красный. Значит она слышала не смертные, а жизненные песни.

Женщина прокашлялась, хотя повода не было — никто не разговаривал.

— Здравствуйте, — сказала она. — Не будем тратить время на знакомство друг с другом. О, мне все же придется. Мы здесь зовем всех по фамилиям; я Хорнби. Я буду преподавать вам основы истории Слушающих.

Самое основное Дарья знала — имплантат Слушающих был как-то связан со струнной теорией и он каким-то образом получал вибрации человеческих тел и превращал их в музыку. Но она чувствовала себя незащищенной, не имея более глубоких знаний.

— Струнная теория была широко признана в начале века, — сказала Хорнби. — Может кто — нибудь рассказать мне основную мысль струнной теории? Может ты — как тебя зовут?

Мальчик, сидящий рядом с Дарьей, поднял руку.

— Кристофер Маршалл, мэм.

— Просто Хорнби, Маршалл. Продолжай.

— Струнная теория это теория о том, что субатомные частицы, вроде электронов и кварков, имеют лишь одно измерение из трех, и что одномерные струны формируют материю вселенной.

— Хорошо, — А еще эти струны все время вибрируют. Эта важно помнить, так как когда д-р Роджерс создала первый имплантат, тот только передавал вибрации на разных частотах и превращал их в музыку. И только ее преемник, д-р Джонсон, смог усовершенствовать имплантат, чтобы тот ловил только частоты человеческих клеток и музыка бы исходила от людей. Кто-нибудь хочет сказать почему он это сделал? Ты, вон там — тебя зовут..?

— Самант… ох, то есть Брок, — сказала девочка в переднем ряду. — Он сказал, что просто хотел проверить возможно ли это.

— Именно это он и сказал, но мы смогли установить, что он хотел услышать музыку своей умирающей жены, — добавила Хорнби. — Он попросил подругу попробовать имплантат, чтобы она смогла транспонировать музыку. Она была первой Слушающей. Но развитие имплантатов на этом не остановилось.

Тут она остановилась и постучала указательным пальцем по красному узору на виске.

— Последний разработчик имплантата узнал, что можно разделить вибрации регенерирующихся и умирающих клеток. Другими словами, он смог добиться, чтобы имплантат передавал или мелодию жизни человека или мелодию его смерти. В течение долгого времени мало кто из Слушающих выбирал смерть. Теперь, когда смерть повсюду, такие Слушающие пользуются большим спросом.

Дарья вспомнила взгляд той Слушающей, которая услышала смертную песню ее отца. Казалось, что она была околдована ей. Дарье не показалось, что та выбрала смертные песни лишь из-за спроса.

Хорнби хлопнула в ладоши.

— Раз уж мы к этому подошли, я хочу по очереди услышать песни каждого из вас; затем я скажу вам какие музыкальные инструменты в ней. Это не значит, что в жизненной песне есть инструменты. Просто определенные звуки могут напоминать какой-нибудь инструмент. Но это все равно важно, так как в первый год вы выберете два из трех инструментов, в которых хотите специализироваться. Большую часть времени вы проведете пробуя их, чтобы понять к каким из них вас влечет. Надеюсь, моя оценка направит вас в нужное русло.

Это был очень поверхностный урок истории. Дарья сидела на своем месте, вцепившись руками в края стула, пока каждый из одиннадцати детей в классе выходил вперед, чтобы Хорнби его послушала. Но она идти не хотела. Она не хотела, чтобы эта женщина ее анализировала. Она не понимала почему, просто это казалось слишком личным, слишком сокровенным для подобного случая.

Вскоре Хорнби указала на нее и поманила пальцем, призывая Дарью выйти вперед. Дарья встала — слишком быстро; перевернула стул и пришлось ставить его на место — и пошла к ней, держа руки по бокам. Когда она встала перед Хорнби, та спросила:

— Твое имя?

— Дарья Синг, — сказала она.

— Синг, — выдавила смешок Хорнби. — Очень подходяще. Дай мне тебя послушать.

Хорнби сосредоточила свое внимание на лице Дарьи, хотя она не смотрела ей в глаза. Она таращилась на нее несколько секунд, и еще несколько… а затем Дарья поняла, что Хорнби смотрит на нее намного больше, чем на кого-либо другого… и вдруг Хорнби отшатнулась назад, как будто ее что-то сдуло.

— Боже мой, — тихо сказала она. Потом она вроде бы пришла в чувство и быстро сказала, — я слышала скрипку, виолончель, пианино, голос, тромбон, трубу, барабаны… были и другие, но эти преобладающие.

Она приблизилась к лицу Дарьи, и та смогла увидеть голубой проблеск в ее иначе зеленых глазах.

— Никогда раньше не слышала столько диссонанса в жизненной песне, — сказала она тихо, так чтобы только Дарья смогла услышать.

Вот так началось обучение Дарьи на Слушающую.

— Когда ты получишь имплантат?

Дарья наколола на вилку кусочек салата-латука. Проучившись в школе для Слушающих семь лет, она наконец-то сдала выпускной экзамен, в отличие от половины своего класса. И все, что Кали хотела знать, это когда она приступит к работе. Но это же Кали — работа без забавы.

— Завтра останется ровно неделя, — сказала она.

— Ой.

— Очень скоро, я знаю.

Кали нахмурилась.

— О чем ты?

— Неделя. Этого совсем не достаточно для того, чтобы решить, какой будет моя судьба.

Лицо Кали все еще оставалось пустым. Дарья почувствовала себя так, будто случайно начала говорить на другом языке. Она подняла брови и посмотрела на сестру.

Был полдень, но окна были заколочены, так что на кухне было темно, как ночью. Дерево не смогло бы остановить инфекцию, если кто-то бы запустил бомбу неподалеку, но это было лучше, чем ничего. Работающий на батарейках фонарь на столе светил оранжевым светом, с искусственными мерцаниями, имитирующими огонь.

Кали жила с их матерью, в доме, в котором они выросли. Дарья перестала возвращаться домой на каникулы три года назад, и видела Кали только когда они вместе ходили куда-нибудь поесть, или когда она была уверена, что мать будет спать.

— Я не понимаю, — сказала Кали. — Какое решение тебе предстоит сделать?

— Решение, — нахмурилась Дарья. — Ну знаешь, жизненные или смертные песни? Это огромный выбор. Он все изменит.

— Но ты же выберешь смертные песни, — кратко ответила Кали. — Да? Потому что ты хочешь записать мамину песню пока еще не поздно. Да?

Дарья гоняла кусочек салата-латука по всей тарелке.

— У нее осталось лишь несколько недель, если ей не сделают пересадку. И это в лучшем случае.

Дарья знала это.

— Она не получит другой возможности! У нас нет на это денег! — Кали мотала головой. — Не могу поверить, что ты не сделаешь этого ради нее. Я не верю тебе.

Поджав губы, Дарья посмотрела вверх.

— А я не верю тебе, — сказала она. — Она уже достаточно контролировала мою жизнь; я не позволю ей контролировать и всю оставшуюся часть!

— Что ты имеешь ввиду? Она тебя не контролировала.

— Она забрала у нас даже ту малую часть детства, которая у нас была, — сказала Дарья. — Дети не должны думать: «Ой, мама снова пьяна, я лучше буду держаться от нее подальше». Дети не должны заботиться о своих родителях. Мы сделали достаточно для нее. Я не пойду на это ради нее.

Кали раскрыла рот, но ничего не сказала. Она просто остолбенела.

А затем сказала:

— Ты видела ее настоящую всего несколько раз, Дарья. Женщина, которую ты знаешь, — это алкоголь, удушающий ее.

— Иплантат — не то, что можно просто переделать, Кали. Если выбираешь смерть, выбираешь ее навсегда. Ты не можешь говорить мне, что мой долг выбрать ее, только из-за того, что наша дерьмовая мать скоро получит то, что всегда ее ждало.

Дарья вцепилась в край стола, ожидая, что Кали закричит на нее, или обзовет, или сделает еще что-нибудь. Но глаза Кали были полны слез и верхняя губа начала трястись.

— Тогда… — Она сглотнула. — Сделай это не для нее. Сделай это для меня, чтобы я смогла услышать… Она — единственный родитель… Пожалуйста, Дарья.

Дарья отнесла тарелку к мойке и выбросила остатки салата в мусорное ведро. Она долго мыла тарелку, медленно оттирая и промывая ее. Она не хотела, чтобы Кали видела ее слезы.

— Не знаю, смогу ли я, — в конце концов сказала она.

— Черный или красный? — снова спросила медсестра.

Всю жизнь Дарья сопротивлялась всем обязательствам. Никто ее этому не учил; наверное мир научил. Люди запускали биобомбы из обязательства перед религией начать апокалипсис. На их фотографиях она не заметила, чтобы эти люди были особенно рады перспективе конца света — они старались остаться в живых после своих атак, только чтобы продолжить нападения.

Опасность обязательств была в том, что они сбивали человека с толку. Хотела она выбрать красный только чтобы бросить матери вызов или она действительно этого желала? Хотела ли она выбрать черный ради сестры? Как она могла понять свое истинное желание, имея столько обязательств — перед самой собой, матерью, сестрой, покойным отцом?

Дарья помнила лицо Слушающей, когда та услышала смертную песню ее отца: боль и сердечность боролись в ней, казалось, что она хранит секрет. Дарье хотелось понять эти чувства. Именно это страстное желание решило за нее.

— Черный, — сказала она.

Медсестра отложила красный цилиндр в сторону, а черный поставила на поднос рядом с больничной кроватью. Она обернула резиновую трубку вокруг Дарьиной руки, чтобы стало видно вены. Дарья почувствовала свой пульс в каждом пальце. Затем была острая боль от иглы. Медсестра убрала резиновую трубку и слабо улыбнувшись включила капельницу.

Дарья должна была быть в сознании во время процедуры, для того, чтобы доктора могли узнать, в случае если они повредят ее мозг, вставляя имплантат. Но благодаря веществу в капельнице она ничего помнить не будет и она была этому рада. Ей не хотелось вспоминать, как с нее снимали скальп, сверлили череп и что-то засовывали в височную долю — часть мозга, отвечающую за слух.

Множество мутных картинок было всем, что осталось в ее памяти. Постепенно, она начала осознавать, что кто-то сидит перед ней, но, казалось, ее завернули в белую пленку. Затем появилось лицо и она узнала свою сестру, Кали. Ее губы двигались, но Дарья ее не слышала. Ее уши были чем-то закрыты.

Кали на мгновение закрыла глаза, как бы порицая себя, а затем вытащила блокнот и ручку. Она написала: «Они не хотят, чтобы ты кого-нибудь услышала. Сказали, что это будет слишком ошеломляющим. Оставь пока шумоподавители на ушах. Как ты себя чувствуешь?»

Голова Дарьи пульсировала, особенно правая сторона, в которой находился имплантат. Кроме того, она чувствовала тяжесть, будто может провалиться прямо сквозь матрас.

Ей не хотелось объяснять это все Кали, так что она просто подняла вверх большой палец и улыбнулась, хотя она была уверена, что получилась скорее гримаса. Даже щеки были тяжелыми.

Глаза Кали были наполнены слезами. Она написала очередную записку в блокноте.

Спасибо.

Дарья знала, за что благодарила ее Кали. Если бы она не была такой уставшей, то попыталась бы сказать, что сделала выбор не ради Кали, не ради их матери — что она даже не была уверена, что хочет услышать песню своей матери, несмотря на свой выбор. Но вскоре ее глаза наполнились тяжестью и она снова уснула.

Проснулась она позже, когда между жалюзи уже виднелось темное небо, а медсестра рассматривала разрез на ее черепе. Часть волос сбрили — ровно восемь квадратных дюймов. Она захотела узнать точное количество. Еще одна вещь, которую ей сказала мать: волосы — самая красивая часть женщины.

У Дарьиной матери в молодости были красивые волосы, красновато-коричневые, сверкающие в лучах солнца. Они доходили до середины спины и всегда вились — как бы она не старалась их выпрямить, ничего не получалось. Дарья иногда думала как жаль, что ни она, ни Кали не унаследовали материных волос.

Удивительно, но за несколько мгновений до того, как она проснулась, в ее голове пронеслось воспоминание о матери. Это был один из редких случаев, когда та пыталась придерживаться трезвенности. Дарья вернулась домой на весенние каникулы, а ее мать восстанавливала силы — целый месяц была трезвой, с розовыми щеками, сообразительной, приятной. Они с Кали месили тесто для пирога на кухне, а сосед Дарьи прибивал к окнам доски. Мать что-то пела высоким сопрано.

— Спой со мной! — сказала ей мать. — У тебя прекрасный голос, Дарья.

Она запела известную Дарье песню, и, несмотря на то, что она считала эту женщину чужой, девочка присоединилась. В какой-то момент они достигли созвучия — ее более низкий голос заходил за голос матери — и та заплакала от счастья.

— Красиво, — сказала она.

В ту неделю Дарья выбрала третьим инструментом скрипку — каждый Слушающий должен был уметь играть на трех — несмотря на то, что для струн у нее были слишком нежные кончики пальцев и у нее были проблемы с игрой. Она выбрала ее не потому что скрипка ей нравилась, а потому что это было сложно, потому что она знала, что пробираясь сквозь боль, она достигнет высшей наслады.

Медсестра, проверяющая разрез, заметила, что Дарья проснулась, и улыбнулась. Она сказала что-то, что Дарья не могла услышать, так как была в прославленных шумоподавляющих наушниках. Медсестра сняла резиновые перчатки и бросила их в мусорное ведро. Дарья наконец-то проснулась достаточно, чтобы посмотреть вокруг — она была в большой комнате, полной кроватей, отделенных занавесями. Она могла увидеть только пальцы мужчины рядом.

На прикроватном шкафчике лежала стопка книг — некоторые были любимыми книгами Кали, а некоторые ее самой. Дарья вытащила одну из книг Кали и начала читать, подперевшись подушками.

Где-то через час Кали зашла в комнату, подтирая глаз платком. Ее лицо обесцветилось — она определенно плакала. «Мое лицо становится цвета сырого гамбургера когда я плачу, — всегда говорила Кали. — Это так неловко. Я не могу этого спрятать».

В правой руке Кали зажала телефон. Она так крепко сжала его, что казалось она переломит его на два.

— Что случилось? — спросила Дарья. Она чувствовала вибрацию слова в горле, но не знала насколько громко произнесла его. Кали не шикнула на нее, значит получилось не слишком громко.

Кали взяла тетрадку и карандаш, лежащие рядом со стопкой книг, и начала писать.

Мамину заявку на пересадку печени отклонили.

Дарья кивнула. Это было очевидно. Алкоголикам новые печенки не выдавали.

Так что я перевела ее сюда, поближе к нам. Она в комнате 3128.

Дарье хотелось, чтобы мать была как можно дальше.

Она ужасно выглядит.

Кали широко раскрыв глаза уставилась на нее в ожидании. «В ожидании чего?» удивилась Дарья, но вопрос был глупым. Она знала чего ждала Кали: предложения. «Я запишу ее смертную песню для тебя».

Но Дарья не предложила. Она взяла тетрадь у сестры и написала: «Хорошо. Спасибо, что сказала».

Была полночь. Кали ушла несколько часов назад, сразу после того, как Дарья ответила ей, но не в припадке гнева — Кали так не поступала. Она всегда старалась улыбаться на прощание.

Дарья свесила ноги с края кровати и на мгновение заколебалась перед тем, как поставить их на плиточный пол. Он был холодным, или же ее ноги нагрелись под одеялом. Она вытянула руки над головой и почувствовала, как кости на спине трещат, хотя и не услышала этого. Шумоподавители все еще были у нее на ушах.

Она зашла в ванную и посмотрела на свое отражение. Увиденное потрясло ее. Она не ожидала, что имплантат так ее изменит. Черные вены растянулись по ее виску, огибая бровь и спускаясь вниз к скуле. Она повернула голову, чтобы посмотреть как далеко распространились чернила. Узор тянулся до самой повязки, прикрывавшей разрез. Скоро там должны были вырасти волосы и прикрыть все это.

Она притронулась к пушку, который уже там появился. Волосы отрастут быстрее обычного — медсестра, подмигнув, рассказала, что она намазала участок мазью для отращивания волос, которую применяли к суетным мужчинам и больным раком. разглядывая отражение, Дарья подумала, что была бы не против побыть со сбритыми волосами некоторое время. Вместе с имплантатом это делало ее крутой.

Она убедилась, что халат сзади был крепко завязан, обулась и вышла в коридор. В его конце был большой зал ожидания, из которого можно было увидеть город. Госпиталь был в одном из самых высоких зданий в этой части Минеанополиса, так что она могла увидеть больше обычного.

Она тащилась по коридору, у нее болели ноги, но этого было мало, чтобы остановить ее. В одном из углов зала ожиданий, рядом с телевизионным экраном, были двое, вроде бы брат и сестра. Сестра зажала руки между коленками и качалась взад и вперед. Оба уставились в телевизор, но не смотрели его.

В другом конце рядом с окном стоял парень с такими же шумоподавителями как у нее, но у него была обрита вся голова. Когда он повернулся в сторону, она узнала в нем Кристофера Маршалла.

Он улыбнулся и поманил ее к себе. Она пошла, изучив столы на предмет чего-то, на чем она смогла бы писать. Но затем она заметила, что у него уже была тетрадь, которую он положил на поручень рядом с окном, а за его ухом была ручка.

Она встала рядом с ним и притронулась пальцами к его подбородку, чтобы повернуть его голову. Она хотела узнать какой имплантат он выбрал. Красные чернила на его виске разочаровали ее. Она надеялась, что их пути пересекутся в будущем, но раз он выбрал жизненные песни, следующие два года у него будут другие уроки, да и потом они будут работать в разных местах.

Он написал что-то на бумаге.

Что подтолкнуло тебя к этому выбору?

Она вздохнула и взяла у него ручку. Она несколько секунд помедлила, держа ручку над листком, а затем зачеркнула написанное и начала сначала. Через несколько зачеркиваний она добилась желаемого ответа: «Жизнь — это что-то, что мы уже понимаем. Смерть — тайна».

Он кивнул, выглядя впечатленным, и написал: «Я слышал, что умирающие отвратительно себя ведут со Слушающими. У Хорнби шрам над бровью из-за того, что один из ее клиентов швырнул в нее будильник».

Дарья засмеялась и потянулась к тетради, чтобы написать ответ.

Так вот почему ты выбрал жизнь? Знаешь, ты мог бы просто носить шлем.

Он покачал головой.

Нет. Я просто хотел… Люди не радуются жизни так, как раньше. А мне кажется, что должны бы.

Она кивнула и оперлась локтями о поручень. Он сделал так же. Рядом, их руки были такими же различными, как и выбранные ими дороги — его были бледными, усеянными веснушками и длинными, а ее были коричневыми и короткими.

Огни ночного города были прекрасны: свет исходил из окон далеких офисов и с крыш высоких зданий. Это было похоже на рождественские лампочки, которые повесил ее отец, потому что ему нравилось, как они выглядят, хотя включал он их не больше чем на час в день, чтобы экономить электричество. Но у этих огоньков ограничений не было — они будут там всю ночь, если будет достаточно темно, чтобы увидеть их.

Кристофер снова писал в тетради.

Ты кого-нибудь уже слушала?

Она покачала головой в ответ.

Он прикусил губу и написал: «Ты будешь не против, если я послушаю тебя?»

Дарья заколебалась. Слушающие и раньше слышали ее жизненную песню, но этот случай был другим. Для него это будет впервые, и хотел ли он, чтобы это была она? Она сомневалась, что он смотрел на это в таком свете, но таково было ее мнение.

«Ты можешь отказаться. Просто я хочу, чтобы это был кто-нибудь знакомый, а не тот, кто встретится мне первым по дороге из больницы», — написал он.

Он верно подметил. Она будет первой, но первой из многих. Она взяла ручку и написала: «Давай».

Он медленно снял наушники, чтобы не зацепить разрез. Она повернулась к нему лицом, хотя знала, что от этого ему легче не станет. Он несколько секунд стоял, зажав шумоподавители в руках, хмурясь и щурясь, пытаясь понять эти новые звуки в своей голове.

А потом, через несколько секунд, он перестал щуриться и хмуриться. Его лицо успокоилось, а рот сам по себе раскрылся. Дарья передвинулась, держась за поручень одной рукой, чувствуя себя не комфортно под его пристальным взглядом. А он продолжал таращиться. Его глаза, обычно такие вежливые, были широко раскрыты и направлены на нее. Взгляд на нее давил и, в конце концов она посмотрела в ответ.

Сделав это, она увидела слезинку на его ресницах. Он стер ее обратной стороной ладони и снова надел наушники.

Он что, не хотел больше ее слышать? Это ранило его?

Его взгляд блуждал: он смотрел то на свою обувь, то на поручень, на что угодно, кроме нее. После того, как она разрешила ему себя услышать, после того, как она доверила ему эту часть себя, он ничего не хотел ей сказать, даже не мог на нее посмотреть?

Она вернула ему тетрадку и ручку и ушла, не написав ни слова.

Дарья долго блуждала по коридорам госпиталя, по большей части не имея ни малейшего понятия где находится. Она прошла через кафетерий, и атриум с множеством растений в больших глиняных горшках, и гектический коридор с каталками вдоль стен. В два часа ночи она поняла, что находится в коридоре, в котором все номера начинались на 31. Вздохнув, она шла, пока не нашла палату номер 3128, а затем заглянула через окошко рядом с дверью.

Ее мать, с теперь уже жидкими рыжими волосами и желтоватой кожей, лежала в кровати, подключенная к капельнице и нескольким мониторам. Кали сидела рядом с ней и крепко спала, положив голову на край матраса. К стене был прислонен чехол от скрипки. Наверное, на случай, если Дарья изменит свое решение.

Не в первый раз Дарье захотелось понять почему Кали была так привязана к их матери. Отец сказал ей как-то, что мать начала пить через два года после ее рождения, когда Кали было уже семь. Насколько знала Кали, не было чего — нибудь способного к этому подтолкнуть — ни больших потерь, ни смертей, ни ссор — но мать страдала от напряженного мира больше других. И это ее сломило.

Наверное, эта история была грустной, но Дарья не испытывала особого сочувствия. Мир в эти дни был ужасающим для всех, но они все равно вставали, одевались, шли на работу, держались вместе со своими родными.

Но это все не имело значения, не так ли? Не важно испытывала ли она сочувствие или нет. Кали попросила ее о чем-то. Кали всегда была рядом. И Дарья исполнит ее просьбу.

Она открыла дверь. Звук разбудил Кали, но не и их мать. Кали пялилась на сестру, как будто она была привидением, и Дарья подумала, что выглядит очень похоже: в бледном больничном халате, с наполовину обритой головой, бесцельно бродящая. Дверь закрылась за ней.

Она подошла к скрипичному футляру и открыла его. Наверное, Кали взяла скрипку из-за того, что ее легко переносить; она не могла знать насколько она подходила для этой ситуации. Дарья выбрала ее в качестве третьего инструмента, так как для нее было трудно на ней играть. Казалось подходящим сыграть на ней в тяжелой ситуации.

Обычно у Слушающих, когда те слушали смертные песни, в руках был компьютер, а не инструмент, чтобы можно было записать музыку и прослушать позже. Но ни у Кали, ни у Дарьи компьютера не было, так что пришлось обойтись инструментом.

Она села напротив Кали, так, чтобы мать оказалась между ними. Кали открыла рот, чтобы что-то сказать, ее глаза были полны слез. Но Дарья прикоснулась указательным пальцем к губам. Она не хотела слышать благодарностей Кали — это могло разбудить ее упрямство и заставить уйти.

Дарья потянулась, чтобы убрать шумоподавители. Она положила их на пол, а скрипку себе на колени. Тогда она поняла почему лицо Кристофера так изменилось, когда он снял шумоподавители. Сначала она услышала только звуки: хлопки, стуки, топот, треск. Как будто сумасшедший оказался в комнате, полной посуды. Она хмурилась несколько секунд, пока звуки не превратились в ноты… в музыку.

И тогда смертная песня ее матери ожила в ее голове.

Сначала ноты были низкими и твердыми, будто солирующая виолончель — но звучала она не как солирующая, скорее, как басовая линия. А затем, над ней зазвучало что-то высокое и слащавое — до боли слащавое — быстрее виолончелей, — но не до безумия быстрое. А затем низкие и высокие ноты соединились в одну мелодию, скрутились вместе и образовали гармонию. Ей вспомнилась песня, которую они с матерью пели на кухне. У ее матери тогда было тесто для пирога на пальцах.

Дарья смотрела на мать так же, как Кристофер смотрел на нее, пристально, пытаясь высмотреть в лице того гения, что создал эту песню. Через несколько секунд она поняла, что мать проснулась и смотрит в ответ.

Мелодия изменилась, стала более мрачной. Если бы у нее мог быть вкус, то она бы была горьким шоколадом. Мать смотрела на нее, взгляд был более ясным, чем за все годы, что Дарья прожила с ней, но все же глаза были налиты кровью и некрасивы. Она вспомнила, как одной ночью проснулась от того, что мать била на кухне тарелки, по какой-то причине злясь на отца. Девушка почувствовала волну злости.

Но мелодия продолжилась, поднималась вверх, нарастала, становилась громче. Она стала такой громкой, что Дарья попыталась заткнуть уши, но не смогла остановить песню, звучание смерти своей матери. Звучание ее конца.

Громкое биение сердца стало частью песни и гудело у Дарьи в голове. Даже если бы одновременно с ним играло тысяча симфоний, Дарья все равно бы выделила его — оно привлекало внимание — она должна была его услышать. Она взяла скрипку и оперла ее на подбородок и плечо.

Дарья не могла выбрать что сыграть в первую очередь. В этой сложной смертной песне было слишком много конкурирующих мелодий и выбрать одну было нелегко. В конце концов она выделила то, что казалось доминирующей частью, и начала играть. Она была в школе недостаточно долго, чтобы делать это действительно хорошо, но она помнила чему ее учили: «Сначала послушай, а затем доверь своим пальцам сыграть то, что ты услышала. Не слушай себя; слушай песню».

Дарья доверяла своим пальцам. Она играла в бешеном темпе и сжала как глаза, так и челюсть. Песня вновь нарастала, ноты сменяли одна другую. У нее болели руки и пульсировала голова, но она продолжала играть. Не ради матери и не ради себя, уже и не ради Кали, но потому, что песня требовала, чтобы она ее сыграла, чтобы нашла ее сильнейшие части и вынесла их на поверхность для того, чтобы их услышал кто-нибудь еще.

Затем ее пальцы замедлились и нашли мелодию, которую она услышала первой, ту, которая состояла из низких и постоянных нот. Они превратились в высокие, слащавые ноты, и эти ноты ударялись друг в друга так сильно, что ей казалось, что они сломаются. Они были слабыми, как ее мать, лежащая на кушетке в ночнушке, но такими же, как и она, красивыми. Они были улыбками, появляющимися после полудня, когда разум ее матери прояснялся, и слезами счастья от красоты голоса дочери, и легкими прикосновениями пальцев к Дарьиным волосам, когда мать расчесывала их по утрам.

А затем ноты снова становились ниже — ниже и медленнее, практически не меняясь, практически не двигаясь — расплывчатые высказывания одиночества. Они были тяжестью — тяжестью, которую несла их мать; миром, который ее изувечил.

Песня, вертящаяся в Дарьиной голове была мелодичной. Диссонирующей. Быстрой. Медленной. Низкой. Прекрасной.

Затем она почувствовала слезы на своем лице, бросила скрипку на кровать и убежала.

Она побежала обратно в свою комнату. По дороге она слышала отрывки песен вокруг. Она зажала уши руками, но это ей не помогло. Мир был слишком громким, слишком громким и она не выдерживала. Но как бы далеко она не бежала, смертная песня ее матери все еще звучала в голове и перекрывала все другие звуки.

Пока она возвращалась, ее заметила медсестра и схватила за руку.

— Где твои наушники? Где ты была?

Дарья просто качала головой. Медсестра прошла по коридору и через несколько секунд вернулась с новыми наушниками. Она нацепила их на Дарьины уши и музыка остановилась. По телу девушки пробежала волна облегчения. Медсестра направила ее к постели.

Дарья залезла под простыни, прижала коленки к груди и уставилась в стену напротив.

Она проснулась лишь после полудня. Кали пришла с ней поговорить и даже притронулась к ее руке, но Дарья притворилась, что не почувствовала. Она выполнила желание сестры не по доброте душевной; она сделала это из чувства долга, которое всегда избегала. И она злилась — злилась на себя, потому что сделала это, на Кали, потому что та разбудила чувство долга, и на саму смертную песню, потому что та не покидала ее головы с тех пор, как девушка проснулась.

Весь оставшийся день Дарья провела в постели, ела маленькой ложечкой желе и смотрела в новостях сюжет об утреннем нападении в Канзас Сити. Онемев, она пялилась на число жертв. Признаки инфекции могли проявиться у человека спустя недели, а иногда спустя минуты — все зависело от силы биологической бомбы. Как скоро на Земле не останется людей?

В голове снова заиграла смертная песня матери, и Дарья поморщилась. Она ныла у нее внутри, слабая, но замысловатая, и каждые несколько секунд в глазах, словно пинцетами, щипали слезы. Она попыталась их сдержать, но они все равно полились и экран размылся. Она не знала, что ей делать, поэтому просто осталась там сидеть.

В тот вечер она оставила еду на подносе нетронутой и снова пошла в зал ожиданий по коридору. На этот раз там было больше людей, многие читали журналы или таращились на часы. Кристофер тоже там был и сидел на одном из стульев со стопкой листов на коленях. Его глаза метнулись к ней, как только она вошла.

Он снова поманил ее к себе. На этот раз он был без наушников и казался взволнованным, дергаясь от звуков, которые она услышать не могла. Но казалось, что песни не причиняли ему боль. Может он научился их настраивать.

Она села рядом с ним и сняла свои наушники. На этот раз, сняв их она не услышала множества разнообразных звуков — она везде сразу же слышала музыку, но тут она была тише, чем во всей остальной больнице. Эти люди не были больны.

У каждого была смертная песня, не зависимо от их возраста и состояния здоровья, и у каждого была жизненная песня, даже когда они умирали. Все одновременно и умирали и жили, но с приближением конца усиливалась смертная песня, а жизненная была громче всего при рождении. Дарья могла услышать смертную песню Кристофера, такую тихую, чуть сильнее шепота, но ей казалось, что она различает орган и голос.

— Я провел здесь весь день в надежде, что ты придешь, — сказал он. — Я хотел извиниться за вчерашнее, за то, как я себя повел.

— Мог бы узнать номер моей комнаты, — ответила она.

Он нахмурился, будто ему это в голову не пришло.

— Ну, — сказал он, — так это больше походило на искупление.

Дарья не смогла удержаться и слабо улыбнулась. Но потом она вспомнила, как поспешно он натянул шумоподавители и улыбка исчезла.

— Это было ошеломительно, — сказал он. — Твоя песня. Она не выходила у меня из головы. Даже когда я ее слушал, это было слишком… это было слишком трудно вынести и я должен был остановиться, — он показал ей первый лист из стопки, которую он держал. Вверху было написано «Дария». Она проигнорировала ошибку в имени и уставилась на то, что было под ним — строки и строки грубо написанных нот.

— Я записал часть ее, — сказал он. — Хочешь услышать?

Хотела ли она услышать песню своей жизни? Конечно же.

Дарья медленно кивнула.

— Тогда идем, — сказал он. Взяв ее за руку, он вывел ее из зала ожиданий. Дарья уставилась на их сплетенные руки, пока они шли по коридорам госпиталя. Затем она уставилась на его профиль, тоже усыпанный веснушками, но не такими темными, как на руках. На носу веснушек не было.

Он привел ее к нескольким двойным дверям. На двери слева было написано «Часовня». Кристофер открыл ее и они прошли по проходу между скамьями. Внутри, к счастью, никого не было и он направился к пианино.

Он сел на скамью и положил первые несколько листов на подставку. Он украдкой, из под бровей, глянул на девушку, положил руки на клавиши и начал играть.

Вначале песня была незнакомой — несколько аккордов, несколько отдельных нот, медленных и мелодичных. Через несколько секунд ей показалось, что она уже где-то ее слышала, но не могла сказать где. Может, человек просто всегда узнавал свою жизненную песню, какой бы она ни была? Может, потому что она им принадлежала?

Его пальцы стали двигаться быстрее и сильнее нажимать на клавиши. Ноты наросли, стали громче, неистовее, будто озвучивая ее собственную ярость. И когда они начали сталкиваться, она вспомнила, где их слышала.

Она положила руки на пианино, на октаву выше Кристофера, и сыграла, так хорошо, как только могла, ту часть смертной песни матери, которая вертелась у нее в голове с прошлого вечера. Она идеально подходила к отрывку ее жизненной песни. Это была не совсем гармония, но и не совсем копия — некоторые моменты повторялись, а другие ложились поверх ее песни и этим контрастом выявляли ее яркость, и снова что-то было похоже, но звучало на секунду позже, будто песня ее матери гонялась за ее собственной по пианино.

И она осознала, что ее мать была такой же, как она — злой, слабой, трудной, чувствительной — все хорошее и плохое, соединенное в этой песне делало песню Дарьи еще прекрасней. Дарья никогда раньше не видела схожести, но она была — запрятанная, но проявляющаяся во время редких просветов в сознании матери, проявляющаяся в воспоминаниях Кали о женщине, которую Дарья едва знала, а теперь проявляющаяся в самой Дарье.

Она почувствовала, как улыбается, а затем смеется, а затем и плачет, и затем и все сразу.

— Она не то, чтобы красивая, — сказал Кристофер, играя последнюю ноту на последней странице. Он взглянул на нее. — Я не хотел тебя обидеть. Я очень к ней привязался. Она продолжает меня преследовать.

Когда она не ответила, он слегка встревожился.

— Прости, это было обидно?

Дарья покачала головой и положила левую руку поверх его правой, направляя к нужным клавишам. Его пальцы грели ее. Он глянул на нее, слегка улыбнувшись.

— Сыграй это еще раз, — тихо сказала она, указав на место, где начинался тот отрывок. Она убрала руки с пианино и слушала, как Кристофер снова исполнил этот отрывок. Она закрыла глаза и, не замечая этого, начала покачиваться в такт музыки.

Она была не права, когда сказала, что смерть это тайна, а жизнь — нет.

Смертная песня матери показала ей скрытую красоту внутри нее, о которой знала Кали, но чего не замечала Дарья из-за злобы.

Злоба не покинула ее, возможно никогда не покинет, но теперь ей приходилось соседствовать с чем-то другим — с непоколебимым знанием о достоинствах матери.

Конец