«Отсечь зло»

Юрий Самарин Отсечь зло

Добро не может быть палачом, даже если не хочет стать жертвой…

У мусоропровода копался бомж. Он что-то выуживал из выкаченного на тротуар помойного бачка, очищал от налипшего сора и совал в яркий полиэтиленовый пакет с вызывающе выставившей напоказ груди девицей. В ногах у него стояла сумка из кожзаменителя с неумелой штопкой на боку. Оттуда выглядывал серо-синий рукав не то рабочего халата, не то пиджака. На самом бомже соответственно сезону были напялены грязные джинсы и светло-зеленая футболка в ржавых пятнах от крови или томатного сока.

— Пошли, пошли, Вики! — обратился высокий мужчина, поправляя на переносице очки в светлой металлической оправе, к пяти-шестилетней девочке, почему-то задержавшейся неподалеку от бомжа.

Бомж с интересом обернулся, и замешкавшимся мужчине и девочке открылась неопрятная физиономия с маленькими сальными глазками, деформированным, как бы слегка вмятым, носом и пегой бороденкой. Над обезьяньим лбом торчали седенькие, давно не мытые волосы.

— Что, бэби? — растянувшийся в улыбке рот открыл несколько оставшихся зубов. — Небось, на красотку загляделась? — Он поднял к лицу пакет и чмокнул девицу в губы. — Придет и твое время, бэби. И тебя изобразят в таком виде, если сиськи большие отрастут.

Не дав мужчине, открывшему было рот, что-либо сказать, бомж с независимым видом вновь повернулся к баку.

— Пошли, Вики.

— Ну, нет, — сальные глазки опять уставились на почему-то оцепеневшую девочку. — Скажи папке, — обратился бомж к Вики, — пусть за погляделки деньги платит. А то мне кушать — ам, ам — нету. — И он протянул грязную пятерню к мужчине. — Подайте пострадавшему от экологической катастрофы.

Вики схватила отца за рукав светлой куртки, в ее жесте была мольба о помощи, и мужчина, пошарив в кармане, протянул бомжу несколько мелких монет. Бомж взял их, взглянул, и тут же презрительно бросил на пол «благодетелю».

— Сам питайся на свои гроши, сволочь. Купи себе стакан воды. — Он смачно плюнул в сторону девочки и ее отца.

В это время на темной подвальной лестнице появилась компания подростков. Двое поддерживали под руки третьего, светловолосого, с белым, как мел, лицом, едва волочившего ноги.

При виде троицы бомж торопливо схватил свои сумки, а когда один из подростков обратил на него внимание и что-то похожее на прозвище выкрикнул, бросился бежать. Заинтересовавшийся им, наиболее крупный из ребят, волосы ежиком, метнулся следом за угол. Впрочем вскоре вернулся, о чем-то сказал второму — щуплому, и они, посадив у стены блондина, по-прежнему находящегося в прострации, куда-то побежали.

Артур, так звали отца Вики, поднял раскатившиеся по тротуару монетки.

— Ну и гадость этот дядя, — пробурчал он себе под нос.

Из-за угла вынырнули уже знакомые им двое подростков, на этот раз волочившие вяло сопротивляющуюся худенькую девицу их возраста с крашеными в рыже-бордовый цвет волосами. Из ее обрывистых фраз можно было уразуметь, что она куда-то спешит и придет потом.

Парнишка, тот, что покрупней (Артур не сразу узнал его: они оказались соседями по подъезду, в этой семье мать одна воспитывала двоих сыновей, младший был ровесником Вики), зло шикнул на девушку, а когда та не успокоилась, с размаху шлепнул ее по щеке. Девица всхлипнула и забилась у них в руках, пытаясь вырваться. Последнее отчаянье жертвы.

Артур осторожно взял Вики за плечи и повернул спиной к происходящему.

— Ты же клялась, что меня любишь, — донеслось с подвальной лестницы.

— Разве можно бить девочек? — спросила малышка.

У Артура кольнуло в груди. Что ждет его собственную дочку, когда она вырастет? Как спасти ее от этой грязной жизни, от улицы, чьи нравы все настойчивей проникают за стены квартир? Неужели прав бомж и лучшее в ее будущем — какая-нибудь роль полуобнаженной фотомодели на цветном пакете? Или так же, как эту несчастную, потянут в подвал? И вся любовь?

— Вики, не смотри на плохих мальчиков и плохих девочек, они сами разберутся.

Отец и дочка направились к троллейбусной остановке.

* * *

Солнечный свет проникал через вытянутые к потолку окна под высокие своды небольшого зала. Ряды коричневых плюшевых кресел сверху вниз сбегали к подиуму, перед которым, за широким полированным столом, расположился человек. В первых рядах порознь и группками сидели еще несколько десятков граждан, судя по одежде — представители самых разных городских сословий. Несмотря на солнышко, заглядывающее через стекла, в зале было прохладно и совсем не радостно. Обсуждалось что-то серьезное. Один за другим вставали ораторы, и хорошая акустика усиливала ключевые слова: тьма, зло, катастрофа…

Наконец из-за стола поднялся Правитель — именно к нему несколько раз обращались выступавшие за тем или иным разъяснением. Это был мужчина средних лет с проникновенными глубокими глазами и каким-то внутренним, придававшим ему значимость, огнем. Внешне он ничем не выделялся среди других: ни костюмом, ни манерами, обычный служащий с виду, но этот внутренний огонь чувствовался, у одних вызывая уважение, у других — непричастных — недоумение, а то и отторжение.

Правитель сказал:

— Я слушал вас, и ваши высказывания подтвердили мое мнение. Я пригласил вас, представителей горожан, тех, кто сохранил в своих сердцах Свет, Добро и Любовь, чтобы решить… Решить судьбу города. Нужно признать — мы не в силах удерживать равновесие, зло захлестывает нас. Мы шли путем любви. Мы пытались возродить красоту и привить подлинную культуру. Я и сейчас считаю, что это был лучший из путей, но на этом пути темные одолевают нас. Есть другой путь, другая возможность — подавить зло силой. Некоторым из вас знакома притча о монахе, который после того, как его ударили по левой щеке, подставил правую, но после того, как его ударили по правой, кинул обидчика в реку, крикнув ему вслед: «В Евангелии говорится, что если тебя ударили по левой щеке, подставь правую, но там ничего не говорится о том, что если тебя ударят по правой, ты должен продолжать терпеть…»

Впервые за время встречи кое-кто в зале улыбнулся.

— Вот и перед нами встала дилемма: нужно ли и возможно ли бесконечно терпеть зло? Не пора ли его нейтрализовать? Что значит подавить зло? Установить диктатуру добра? Даже само словосочетание абсурдно: диктатура добра. Когда-то инквизиция объявила войну темным, и вы знаете, чем это кончилось. Сейчас несложно определить степень проникновения зла в того или иного человека, но действенного лекарства, к сожалению, нет.

Итак: путь любви мы исчерпали, путь подавления неприемлем, остается последнее — отделить зло. У нас есть связь с Общим Космическим Центром. Нам помогут. Все, кто потерял человеческий облик, в одно мгновение будут перенесены за пределы города. Вокруг воздвигнется мысленная непроницаемая стена.

Люди замерли. Воцарилась напряженная тишина. Неожиданно простое решение проблемы вызвало неоднозначную реакцию. Многие подняли руку, желая высказаться.

Правитель оглядел лица и кивнул моложавой, некогда красивой женщине в стареньком опрятном костюме.

— Я против этого, — сказала она. — Мы лишимся своих детей. Вы все знаете, как сложно переплетается добро и зло в неокрепшей душе.

— А ты часто видишь своего старшего сына? — спросил Правитель.

— Ну, все-таки иногда он приходит…

— Завшивленный и грязный из своего подвала, чтобы отъесться и украсть у тебя все деньги. Пожалей своего младшего.

Женщина поднесла руку к глазам и села, сдерживая слезы.

— Если мы не отведем зло сейчас, оно поглотит город!

Последние поднятые руки опустились.

— Ночью все свершится.

* * *

Ландшафт представлял собой живописные, большие и малые груды мусора. При желании тут можно было найти все, что душе угодно, от почти цельных бетонных плит и балок, образовавших подобие каменного шалаша, до нового, не считая нескольких царапин, мотоциклетного шлема. Под открытым небом ржавели остовы и корпуса исполинских бульдозеров и самосвалов, развалившиеся на части шеи подъемных кранов, непонятные металлические конструкции, служившие, вероятно, для каких-либо целей в огромных заводских цехах. Рядом сверкали на солнце голубоватые и зеленоватые груды стеклянных слитков, на одной из которых умудрился зацепиться кусок вылинявшей ткани, развевающейся в порывах ветра, как флаг. Здесь же торчала из земли зубчатая, будто обгрызенная, алебастровая труба. Сочившийся из нее чистый ручеек образовывал темное пятно на бетонном и кирпичном крошеве. Вода какими-то путями возвращалась восвояси. Над всеми этими грудами и кучами, остовами и развалинами вдалеке грозно поднимались в небо остатки некогда высоченных кирпичных труб. Как символ былого величия и нынешнего упадка.

Нетрудно было догадаться, что в кладбище отбросов превращена какая-то промышленная зона. Однако территория свалки охватывала не только промзону, но и некогда жилые районы и еще бог весть что, растекаясь на десятки километров. Попадались куда более удручающие места, угрюмые, зловонные, с болотами химического происхождения, попадались и получше: с торчащими среди развалин деревьями, с более чистыми площадками, где виднелась земля.

Неподалеку от огромной кабины бульдозера, под прикрытием ее тени, трое подростков развлекались игрой в карты.

— Что ставишь? — спросил блондин с нечесаной, серой от бетонной пыли шевелюрой, по прозвищу Куца, загорелого до оливковой смуглоты крепыша.

— Дозу против трех колес. Тех, хороших.

— А если проиграешь?

— Ты ж меня знаешь — отдам.

— Во-во! — вмешался самый низкорослый, щуплый. — Жди.

— А ты не лезь, харя, — буркнул крепыш.

— Давай так, — решил Куца, — дозу оставишь себе. Это все-таки ого! Не на угол пописать… А мне клюшку Маню на неделю в личное пользование. Идет?

— А как же я? — заныл щуплый. — А я?

— Пошел ты, — крепыш не поворачиваясь, толкнул слабака в плечо. — На три дня, — сказал он блондину. — Отдаем в твое пользование на три дня. Ну?

Куца пожал плечами и смешал колоду.

Щуплый засеменил в сторону нагромождения плит и балок — каменного жилища. Там, на одном из уступов, положив под голову набитый чем-то мягким мешок, лежала в расслабленной позе девица. Она не была такой запущенной, как подростки, хотя волосы блестели, словно намазанные жиром. На худеньком тельце остались под натиском жары только грязноватый белый лифчик и цветные плавки. Щуплый подросток молча схватил ее за ногу выше колена, а другой рукой попытался проникнуть под лифчик, но поскользнулся на каком-то камешке и чуть не упал. Камешек запрыгал по уступам, а из темного провала, множество которых зияло там и тут, на мгновение выскочила крыса, сверкнув на людей черными бусинами глаз.

— Дурак, мне же больно, — сказала девица, отрывая руку щуплого от своего бедра. — Катись отсюда, Старуха!

Подросток, поколебленный отпором, предпринял новую атаку:

— Давай, Мань, а? — в голосе звучала угроза и заискивание одновременно.

— У меня сегодня выходной, понял? — девица толкнула его сильней.

— Ты пожалеешь, клюшка. — Угроза в голосе окрепла.

— Это ты мне угрожаешь? — девица схватила щуплого за воротник драной рубашки. — Мне, своей мамочке? Расскажу Ежу и Куце, как ты меня называл, и тебя из Старухи переквалифицируют. — Она отрывисто, противно засмеялась. — Ладно, — Маня, похоже, решила помириться. — Хочешь удовольствия? Два колеса или сигарета. Усек?

Щуплый понурил голову.

— Ну, Мань, я отдам тебе, ты же меня знаешь.

— Рубашку мне обещал? Обещал. Где она? — Маня положила голову на мешок. — Ищи другую дуру. Два колеса или сигарета.

Солнце выглянуло из-за зубчатой башни трубы и коснулось ее маленьких грудей.

* * *

Старуха возвратился к бульдозерной кабине. Чем окончилась игра? Может, хитрый Куца на этот раз проигрался? Судя по голосам, к картежникам кто-то присоединился. Подросток, щурясь от солнца, различил знакомого бомжа, бившего челом в мусор перед стоящим Ежом. Бомж театрально протягивал руки и хныкал:

— Не везет мне. Болею, Еж. Ей-богу, болею. Весь участок рылом пропахал… Болею.

— Сколько сигарет принес? — последовал вопрос.

— Болею, Еж. Грудь так и жмет…

— Последний раз спрашиваю: сколько сигарет?..

— Девять, девять, Ежичек, ни разу не затянулся…

— Ты же знаешь, падла, нам Крутому десять отдавать, мы и так из-за тебя задолжали! Знаешь?!

— Я же приносил, вы же сами…

— Что? — удар ботинка пришелся в грудь бомжу.

Несчастный опрокинулся навзничь, закашлялся, запричитал. В его сумбурных причитаниях то и дело повторялось: «Помнишь, помнишь…»

— Былые заслуги помню. На них далеко не уедешь, — проворчал Еж и еще раз ударил бомжа. Теперь по ребрам.

— Помнешь! — тонко выкрикнула жертва.

Подоспевший Куца схватил крепыша за плечо.

— Сигареты помнешь!..

— А-а!.. — злобно рыкнул Еж, но остановился.

Бомж перестал всхлипывать, приподнялся, извлек из-за пазухи относительно чистую тряпочку и развернул ее. Сигареты, к счастью, не помялись, только из одной высыпалось немного табаку, и среди его крошек матово белели и желтели кругляшки таблеток-колес.

Куца и Еж переглянулись. Старуха тоже захотел взглянуть, что там, потянувшись, он невольно толкнул Куцу в спину. Блондин развернулся и коротким ударом в солнечное сплетение вырубил щуплого.

А бомж почувствовал, что гроза миновала.

— Рискуя жизнью добыл. Восемь колесиков. — Он торжественно посмотрел на подростков. — Этих самых, нервных… Себе ни одной не взял. У больницы. Думал — там пусто. Ан нет, нашел. Еле убежал. Этого, дылду встретил. Он обещал меня пришить, — пожаловался бомж.

— Годится, Кент, — смилостивился Еж. — Че ж сразу не сказал? А мы уж тебя зажарить собирались.

— Другого бомжа присмотрели, — осклабился Куца. — А то ты все болеешь, болеешь. Так и помереть недолго.

— На, целуй, — Еж сунул ботинок под нос Кента.

Бомж подобострастно чмокнул пропитанную нечистотами кожу.

* * *

Ночь скрадывала очертания окружающего мира, или пламя костра делало тьму еще чернее, чем она была на самом деле. Огромный костер выбрасывал снопы искр вверх, и оранжевые светляки исчезали в плавнях ночи. Время от времени появлялись люди, добавляющие хворост в ненасытное пламя. Они старались это делать быстро и бесшумно, чтобы не помешать человеку в пиджаке, на голове у которого поблескивали металлическим ободком наушники, а на шее висел черный пластмассовый плейер. Он слушал музыку… Как звали человека прежде, если кто и знал, то помалкивал, прозывался же он «Крутой». Сегодня Крутой тосковал. Ему надоели бабы и наркотики, кулачные бои и охота на чужаков, карты и пиво. Словом, все, чем он занимался или мог заниматься, а других забав он не знал или не признавал. В наушниках скрежетали, стучали в виски знакомые ритмы. Казалось, только они толкают кровь и заставляют работать сердце. Сердце его разрывалось от дикой тоски, хотелось на все плюнуть, уйти в блаженный наркотический сон, оставить обрыдшую до предела явь, но… этот трюк слишком опасен, слишком много всякой  скотины дышит ему в затылок и готово в подходящий момент вонзить клыки в сонную артерию. Крутому всегда приходится быть начеку, а это тяжело. Нельзя доверять даже своей тени. Тук, тук, тук — стучит в висках. Хорошо, что вокруг только тьма, потому что его жизнь давно превратилась в наркотический сон. Явь это или сон, поди разбери. Абсолютная власть. На развалинах. По мановению твоей руки гурии танцуют среди декораций райского сада. Легким щелчком сбиваешь чью-то чужую голову. И все равно испытываешь некое чувство сродни клаустрофобии: ты попал в клетку, нет, — в лифт, в железную коробку, и пусть помещение забито питьем и жратвой, работает кондиционер, а значит, гибель от удушья тебе не грозит, в голове непрестанно крутится мысль: ты обречен сидеть в этой коробке пожизненно. Вечно! Явь это или сон? Галлюцинация это или действительность? Когда на твоем горле сомкнутся чьи-то челюсти?

Из темноты выступил один из телохранителей. Широкоплечий, мощный, с черными, бесстрастными глазами. «Мясо» — осталось в наследство прозвище из его телячьего детства, или потому что он напоминал гору мяса? Это «мясо» пора бросить на помойку крысам, — не раз думал Крутой о своем приближенном, чувствуя потенциальную опасность, и если бы не осознавал опасности со всех сторон, этому качку давно пришел бы конец. Пусть еще послужит. Мясо оно и есть мясо, а мозги жидковаты. Тем не менее, несмотря на знаки благосклонности, Крутой ему не доверял.

— Какого черта?.. — хозяин повернулся к холопу, не снимая наушников и невольно отпрянув от костра, почувствовал жар в спину — как раз подбросили чересчур большой сноп хвороста. — Убью! — рявкнул Крутой.

Мясо ничем не выказал своих чувств, только в глазах метались отблески костра.

— Чего надо? — смилостивился хозяин и снял наушники.

— Вы велели доложить, когда Еж и Куца появятся.

— Скотина, ты из-за этого меня побеспокоил?

Телохранитель опустил глаза.

— А-а! Это те козлы, которые мне задолжали?

Мясо кивнул.

— Веди Ежа, — Крутой оглянулся на костер. — Попробуем жареной ежатины!.. — и заржал, словно закашлялся.

Еж был по-настоящему испуган. Под глазом у него виднелся синяк. Он уже несколько часов дожидался своей участи.

— Ты что же, мальчик, заставляешь дядю волноваться? Если бы ты не был колючим, я б тебя сделал «голубым». — Крутой вновь засмеялся, собственная шутка слегка подняла настроение. — А может, тебя обрить наголо, будешь у меня шутом. — Плейер щелкнул, кончилась кассета. — Так! — посуровел Крутой. — Ты сколько мне должен?

Мясо из-за спины Ежа хотел наклониться, доложить, но хозяин пальцем указал, чтобы тот оставался на прежнем месте.

Крутой поднялся. Он оказался на голову выше Ежа и на полголовы Мяса, судя по телосложению — скорее тощий, чем жилистый — не отличался большой силой, вытянутое лицо говорило о «благородном» происхождении, а в глазах проглядывали ум и презрение к окружающим.

— Встань сюда, — сказал хозяин Ежу и развернул того спиной к костру. — Да ты крупный, Еж, — проговорил он ласково и неожиданно сильно толкнул подростка в плечи.

Крепыш при падении умудрился перевернуться на бок, и рука, на которую он рассчитывал опереться, угодила в круг пламени. Кожа затрещала, в тот же миг вспыхнули волосы. Еж издал душераздирающий вопль и отпрыгнул в темноту, чуть не сбив телохранителя, прикрывшего собой Крутого. Там подросток попал в плотное кольцо молчаливой охраны и успел получить несколько крепких ударов, прежде чем хозяин велел прекратить расправу.

— Вылейте на него ведро воды и отпустите. Да, чуть не забыл — вздуйте Куцу. Правильно я его назвал? В общем — поняли. Но смотрите, чтоб сам убрался из лагеря. Я потом проверю. Мясо! Где Мясо? — Телохранитель вырос перед хозяином. — Побрызгай здесь чем-нибудь — паленым воняет, и приведи новенькую. Ту малолетку отмыли? Приведи — посмотрю.

Крутой занялся плейером.

* * *

— Старуха, это ты мое одеяло спер?

— Да нет. Ты че, Еж? Разве я возьму? У Маньки ищи. — Щуплый заворочался в темноте. — Как что, сразу Старуха. Дама пик пропала — Старуха, заточка сломалась — Старуха. Если самый маленький, так во всем виноват. Вот вырасту…

— Никогда не вырастешь, не надейся, — подал голос со своего лежбища Куца. — Никогда, понял?

— Ты, что ли, не разрешишь? — огрызнулся Старуха.

— Я б тебе разрешил, Старуха. Мы б тебя к Крутому отправили, нам тупорылый качок среди прислужников хозяина позарез нужен. Ты — лучшая кандидатура. — Куца захихикал.

Еж присоединился к нему:

— Ну, это отпад. Старуха рядом с Крутым. Не будь только таким свирепым, как Мясо.

— Делать вам нечего. Трепачи.

— Я серьезно, Старый. — Куца уже не смеялся. — Серьезно, слышь? Как ты можешь вырасти большим при такой жратухе? Слышал такое слово — витамины?

— Это дрянные таблетки?

— Нет. Яблоки. Помидоры.

— Груши, дыни, — проявила интерес Маня и заворочалась на своих досках у выхода — худшее место.

— Помню, — Старуха шмыгнул носом.

— Какого цвета помидор? — спросил Куца.

— Красный.

— А крыса жареная разве не витамин? — попытался перевести разговор в плоскость шутки Еж.

— Это ты у нас жареный, — вякнул Старуха.

— Что?

— Не, кроме шуток, — прервал завязывающийся конфликт Куца. — Дыня. Желтая. Разрежешь — по всей комнате аромат.

— А я больше всего спелые груши любила, — сказала Маня. — Сочные. С ума можно сойти. Сейчас бы все за нее отдала.

— Даже дозу?

Маня задумалась:

— Да я уже месяца три дозы не видела.

— Маньк, ты и сама стала на грушу похожа. Обратите внимание, мужики! — Куца припомнил недавний конфликт. — Вроде и жрет как прежде, а что спереди, что сзади — одинаково.

— А что у нее сзади? — съехидничал Старуха. — Ни разу не видел.

— Козел ты после этого, недоношенный. И не увидишь, — обиделась Маня.

— Старуха, где сальник? — Еж провел какой-то железкой по прутьям спинки своей металлической кровати. У него, как у главаря в этой компании («бригаде» — по местному) была кровать, точнее — одна из ее спинок. Ни пружинного матраса, ни второй спинки найти не удалось, поэтому соорудили обычный лежак, но в головах  поставили настоящую спинку.

— А че ее рассматривать? — рассудил Куца. — Сальник еще на нее тратить. Кенту, поди, дает, он ее и подкармливает.

— Слушай ты, бледнолицый блондин, в следующий раз с деревом спать будешь, понял? Еж, это он к тебе ревнует, сам лезет ко мне все время. На твое место метит.

— Может, ее продадим, чтоб не спорить? — сказал Куца. — Нет бабы, нет проблемы.

— Продавайте, у других, глядишь, лучше будет. А сами спите со своим бомжом.

Куца захихикал:

— Я давно предлагаю.

— Нет, лучше в дерьме вываляться, — отрезал Еж.

— Мань, а ты чего бы предпочла — арбуз или грушу? — примирительно вставил Старуха, мозг которого заклинило на фруктах.

— Грушу.

— А дыню или грушу?

— Чего привязался: грушу, грушу… Можно подумать, от твоих слов груша появится.

— У Крутого яблоки есть, — сообщил Куца.

— Откуда? — Старуха аж подпрыгнул на своей лежанке. — Врешь!

— Не врет, — веско сказал Еж. — Черт! — железяка грохнула по камню. — Опять крыса по ногам пробежала. Где мое второе одеяло?

— Не вру. Мне в лагере сказал один… Дерево нашли. Дикие яблочки. А все равно — витамины. На них наш Старуха точно бы вырос. Да Крутой охрану выставил. Круглосуточную.

— Как же его раньше не нашли? — спросила Маня.

Старуха присвистнул.

— Вот это да. Все бы отдал.

— Может, и помидоры где дикие растут?

— И груши?

— В вашем одичавшем воображении. Помидоры дикими не бывают, — уточнила Маня.

— Хоть бы кошку увидеть, — буркнул Еж. — Гоните одеяло, а то морду набью, — добавил он, зевнув. — Спать…

* * *

Прошел короткий буйный дождь, полосой всего-то метров двести-триста, словно несли на себе, несли полное ведро, неловко качнули и пролилась водица, выплеснулась. Подростки, наученные горьким опытом, спрятались в своем бетонном шалаше. И не напрасно. На этот раз водичка оказалась очень ядовитой. Желтая пыльная газета, ценимая здесь как дорогая вышитая скатерть ручной работы и употребляемая только для игры в карты, местами почернела, съежилась, а местами была проедена насквозь: не оставляйте, коль цените. Лучше под такой дождик не попадать.

— Что будем делать? — выразил общую озабоченность Куца. — Может, все вокруг теперь радиоактивное?

— Да нет у нас ничего радиоактивного, давно бы лысыми стали. С какого-нибудь химического болота.

— Одно к одному — гадость.

— Сам ты гадость и жизнь у тебя — гадость.

— Ты только на слабых тянешь, Куца, — Старуха героически приготовился к удару.

— Я с тобой еще разберусь, — пообещал блондин, но бить его не стал. — Переждем пару дней, а там посмотрим. Как, Еж?

— Надоело мне здесь. Руку больную ломит.

— Может, новое место поищем? — заискивающе спросил Старуха.

— Я как все, — высказал свое мнение Куца.

Маня выглянула на улицу, а затем повернулась к компании:

— Солнышко. Чувствуете запах — ацетон. Лучше денька два здесь посидеть, а дальше видно будет.

— Чего мы здесь не видали? — Еж угрюмо посмотрел на Маню. — Сто метров за две минуты пробежим, а дальше идти можно.

— Куда же мы пойдем? — не сдавалась потолстевшая Маня.

Все прекрасно понимали, почему она не хочет идти.

— Твое дело — можешь оставаться.

— Ты что, Еж, она же наша главная собственность, — вмешался Куца.

— Я сказал, ты слышал.

— Нет, я правда спрашиваю — куда же мы пойдем, — залепетала Маня, сообразив, что ее могут и оставить.

— Говорят, есть нейтральные территории, хорошо бы туда попасть. Мы не можем последнее время надеяться на Кента, даже помогая ему, не всегда справляемся. Я уже неделю не курил и не жрал колес. Забыл, что такое доза. Мне жизнь не в кайф. На Маньку смотреть не могу. Карты обрыдли. Чую — нужно искать нейтральную территорию. Дела наши плохи, как бы самих не превратили в бомжей. Ясно?

Подростки знали, что владения Крутого не безграничны. С одной стороны они упираются во владения Одноглазого, с другой стороны простирается так называемое «химическое» болото — жуткие, гиблые окна черной воды с цепочками серых, точно схваченных изморозью холмиков, над болотом под палящим солнцем образуется желтоватый туман. Соваться туда без противогаза — идти на верную смерть, да и с противогазами там пройти нельзя: соскользнешь в бездонный омут или затянет обманчивая трясина. Идти на территорию Одноглазого без депеши от Крутого не меньший риск, вдоль границ бродят загонщики, они при достойной добыче устраивают охоту на чужаков для своего хозяина, а иногда охотятся сами. Даже с депешей — знаком от своего хозяина, следует идти оговоренной дорогой. Правда, есть специальные наблюдатели, которые могут тебя оставить в живых, если по их мнению ты представляешь собой какую-нибудь ценность. Тебя могут обменять или превратить в собственного бомжа. Телохранителем стать в чужом лагере невозможно, даже если ты обладаешь недюжинной силой — слишком опасно в случае конфликта с твоим бывшим хозяином, может, ты засланный, то есть потенциальный шпион. Так что на чужую территорию лучше не соваться. С третьей стороны существует какая-то непонятная туманность, она безвредная, но пробиться через нее, по слухам, — невозможно. Говорят, за этой похожей на облако стеной находится город наслаждений. Там есть все: любые наркотики, любая «дурь», любые развлечения — оружие, много  девок, выпивки, курева, теплых помещений… Там живет доверчивый народ, готовый прислуживать тебе. Рай, мечта, миф. Что-то такое есть, точно, память удерживает некоторые странные понятия, которые в этой реальности не существуют, такие, как настоящие помидоры, дыни… Словно через какую-то пелену проступают образы высоких зданий с огромными окнами, в которых тонкое стекло, ряды деревьев, ходят люди в разноцветных одеждах, по дорогам двигаются большие и маленькие машины, тоже разноцветные, с матово блестящими корпусами. Люди садятся в них. А есть водяные дороги, по которым двигаются машины без колес. Может быть, эти образы рождал какой-то забытый наркотик? Кто знает — вдруг им удастся преодолеть туманность, и пусть там будет не город наслаждений, а просто незанятая территория, где их никто не достанет, а лаз туда они смогут отстоять, будут бороться насмерть. И уж там полновластным хозяином станет Еж! Он не будет таким, как Крутой. Хотя…

— Слушайте, давайте посмотрим на крыс — если они уйдут, мы уйдем тоже, — Маня сделала новую попытку остановить Ежа.

— Я ненавижу крыс, это единственное, что я ненавижу больше, чем все остальное. Я же сказал: хочешь, оставайся здесь с ними.

* * *

Вдоль города простирался огромный парк. Окраины его утопали в кущах экзотических деревьев и зарослях разнообразных кустарников. Но и среди них открывались живописные виды и нарядно-зеленые небольшие полянки. По веткам скакали белки, на макушках попадались пушистые, маленькие, безобидные медведи, лениво жующие листья, на полянах иногда бродили остромордые изящные косули. В парке не водились хищники. Его большие и малые аллеи располагались точно лепестки цветка: если идти по краю лепестка, то непременно придешь к центру. Сворачивать не рекомендовалось — там безраздельно царили флора и фауна. К тому же за полянами и слегка окультуренными местами таилась настоящая чаща, сравнимая разве что с тропическим лесом, куда без мачете нечего и соваться. Однако, если вы минуете заросли, все равно дальше вам пройти не удастся, за переплетенной лианами древесной стеной возникает похожая на опустившееся на землю облако туманная пелена. Она непроницаема и не пропускает через себя ни растения, ни животных, ни человека. Эта пелена проходила через весь парк и даже местами выходила непосредственно в город, отсекая одну из его сторон от чего-то невидимого, чужеродного, разделяя пустыри, обрывая дороги, возникая за бетонными заборами фабрик и заводов.

Для большинства жителей города не было секретом, как и для чего возникла эта полупрозрачная стена. Основная масса людей согласилась с необходимостью ее существования, но встречались и те, кто роптал, кто не мог смириться с потерей родных и близких, растворившихся где-то за бледной дымкой. Живы ли они? Правитель утверждал, что живы, по крайней мере, многие, и они теперь живут по своим законам. Он отказывался разъяснять, как они там живут, за этой стеной, и делается ли что-либо для их спасения. Зло отсекли, и никто теперь не может вмешиваться в его дела.

Каждый день, выбрав время, к полупрозрачной стене-пелене приходила Мать, та самая женщина, которая присутствовала на собрании посвященных и которой Правитель позволил выступить против принятия экстренных мер по спасению города. Где-то там, по ту сторону стены, бродит ее сын, ее несчастный старший сын, который затягивал в черный омут и своего младшего брата. Она чувствовала дыхание черного зева за его спиной и все равно любила своего мальчика. Разве можно забыть родные черты? Пусть искаженные злобой, страхом, отвращением… И вдруг проблеск в глазах: мать. Узнал. В последний приход она после работы застала его дома, сидящим в углу, на полу зала, и раскачивающимся из стороны в сторону. Как жалобно, на одной ноте, он скулил. «Сынок, что случилось?» — спросила она его. И он услышал, ответил, закричал: «Беги, мать! Беги! Сейчас все взорвется!» Что должно было взорваться в его бедной голове?

«Развернись, стена, — молила женщина, — развернись, пусти меня к нему. Я соскучилась, я больше не могу». Иногда она вспоминала о младшем сыне. Малыш чувствовал: что-то непонятное происходит с матерью, она не отдает ему всю любовь, не всегда отвечает на ласку, отрешается от него, не желает, не принимает. Он не мог понять, почему, ведь облик брата стерся из его памяти, он просто забыл о его существовании, и не потому, что хотел этого, а потому что это была своего рода милость памяти: дабы не разрушать несформировавшееся сознание сложными проблемами. Мать понимала, что, не преодолев себя, наносит вред младшему сыну, но пока ничего не могла с собой поделать. Сердце разрывалось на части: «Господи, — молила она, — дай силы преодолеть. — И спрашивала: — Не слишком ли для меня высокая плата за общее благо?»

Вдруг сквозь стену-пелену Мать увидела четыре смутных силуэта. Они как будто приближались и вот остановились, но уже можно различить: четыре подростка. Три парня и одна девушка. Что происходит? Не может быть! В одном из них она узнала сына. Вот тот, высокий, худенький, светловолосый, в середине, который схватил сейчас за руку девицу.

Да, это он, он! И того широкоплечего она знает, и маленького, щуплого. Это компания ее сына! Нет, не может быть!

— Пашка! Пашка! — закричала женщина и попыталась проникнуть через пелену. — Сынок! Я здесь, здесь! Мальчик мой!

Никто в том мире ее не слышал, а стена не пускала.

— Паша! Паша!

Нет. Никакой реакции. Никто из них не обращал на нее внимания.

Силуэты подростков как-то странно начали двигать руками, ногами, словно они попали в сети и пытаются из них выпутаться. Кто-то из ребят норовил повернуться боком, кто-то опустился на четвереньки и как будто бодался. Одна девица безучастно стояла в стороне. Мать поняла — подростки пытаются проникнуть сквозь  незримую стену, а стена их не пускает. И тут пелена начала сгущаться, стирая абрисы подростков. В долю секунды они исчезли.

Мать плакала навзрыд, захлебываясь слезами, и пыталась колотить стену. Кулаки мягко проваливались, стена как бы не хотела причинить ей вреда, и от этого становилось еще горше. Наконец женщина утихла, встала на колени, собралась с силами и твердо сказала:

— Пусти. Я так хочу.

За спиной женщины появился Правитель, он положил руку на ее плечо:

— Пойми, — голос был почти бесстрастным, лишь где-то в глубине таилось сочувствие, — преграда не исчезнет. Этого должны захотеть все. Только тогда.

Мать поникла, постояла некоторое время на коленях, тяжело поднялась, отряхнула пыль с юбки. Правитель стоял рядом.

— Я думал — тебе станет легче, когда ты увидишь, что твой сын жив и здоров. И возможно, ему не так уж и плохо в своем мире.

Женщина пристально взглянула в глаза Правителя:

— Мне кажется, после их исчезновения мы стали хуже.

* * *

Подростки вернулись на свалку. Куда же им было деваться? Здесь за время их отсутствия ничего не изменилось: все так же ослепительно сверкали на солнце горы стеклянных слитков, накалялись ржавые кабины тяжеловозов, из куч мусора уродливо торчали пучки арматуры…

Черный зев жилища, прикрытый куском брезента. Противно пища, из их убогого прибежища разбежались юркие крысы, доедавшие уже не пищу, а пахнувшие съестным коробки, пакеты, бумагу, кожу, съедались даже наклейки на консервных банках.

Удивительное дело — посреди помещения валялась злосчастная дама пик, из-за которой, получается — ни за что, ни про что, наподдавали Старухе. Он первый и заметил ее.

— Дама, дама! — оповестил он остальных, и замешкавшаяся крыса, решив, что это относится к ней, противно бросилась в щель.

— Дама? Ну, дама. Была одна, — рассудительно проворчал Куца и махнул в сторону оставшейся снаружи Мани, — стало две. Если покопаться в колоде, прибавится еще три, а такую свору баб нам не прокормить.

Радость щуплого померкла.

— Юморишь? А когда били — всерьез. Подл все-таки…

Куца ухмыльнулся:

— А что остается делать? В страну обетованную сходили, чуть там не сдохли, застряли в этом облаке почище чем в болоте…

— А лаз все равно где-то есть, — сказал щуплый, — куда бомжи иначе пропадают?

— Мечтай. У меня все мышцы болят, — пожаловался Куца.

— У тебя и мышцы есть? — угрюмо спросил Еж. — Не пора ли в таком случае поработать?

— В каком смысле?

— Взять ноги в руки и к складам, покопаться, как все. Понял?

— А ты?

— Я за себя сам решу, а вот тебе рекомендую.

— Ты что, издеваешься? Я еле живой сюда доволокся, шучу из последних сил, чтобы всех подбодрить… Разве я не работал? Кто нашу уродку, когда она застряла, вытаскивал?

— Можно подумать, ты больше всех налегал.

Еж явно был не в настроении, и Куца спорить с ним не решился, он знал, что если дойдет до потасовки, то сегодня синяками и царапинами не отделаешься, слишком их бригадир зол, а в лежку лежать совсем не светит, и так живот от голода свело, сигаретой три дня не затягивался, не говоря уж о колесах или дозе. После того, как в становище Крутого крепыша окунули в костер, Куца попытался было захватить лидерство, но получил, несмотря на обожженную руку крепыша, жестокий отпор, а главное — его никто не поддержал, все встали на сторону Ежа.

— Понятно, — пробормотал блондин. — Кент за это время куда-нибудь утек, пока добудем себе свеженького работничка, придется повкалывать самим… То есть, мне со Старухой. Понятно. Только не сегодня, — зачастил он, — ей-богу, не могу. Упаду. Сил нет. Все мышцы болят… Еле дошел. Сам посуди…

— Заткнись, — оборвал Еж, прислушиваясь. — Кажись, кто-то пришел. Может, Крутой кого послал…

Снаружи донеслись крики Мани:

— Еж! Куца! Сюда! Где вы там?

Подростки, не спеша выбрались на солнце и через полминуты подошли к относительно ровной и чистой площадке, месту, где они обычно собирались играть в карты или просто валять дурака на свежем воздухе. На железном ящике в тени от кабины, расставив в изнеможении ноги, сидела Маня. На ее щеках даже в тени были заметны какие-то пятна. Дорогу к туманной стене она перенесла сносно, а вот назад, после того, как увязла в тенетах лжеоблака, едва доплелась, все время плакала по дороге и просила ее не бросать. В нескольких шагах от нее стоял Кент. Выглядел он комично и в то же время жалко: волосы потеряли всякое подобие прически, сбились в один колтун, глаза воспаленно блестели и, похоже, начали гноиться. Бомж грязной тряпкой прикрывал рот.

— Что принес? — без церемоний спросил Куца и на всякий покосился на Ежа, не слишком ли он поторопился, перехватывая инициативу у «бригадира». Крепыш никак не прореагировал, давая понять — можешь продолжать.

Бомж вытащил из-за пазухи высокую банку не то тушенки, не то других консервов — этикетка отсутствовала, извлек бумажный сверточек и на верхушку банки выложил шесть сигарет. Все это он протянул Куце.

— Мало, — сказал, ощерившись, блондин. — Мало. За несколько дней — мало.

Кент свободной рукой еще пошарил у себя за пазухой и извлек галстук. Изумрудно-зеленый галстук с вышитой золотистой пальмой, по которой карабкалась коричневая обезьянка. Вещь, похоже, была совсем новой, только немного измялась от неаккуратного обращения.

Глаза у Куца зловеще вспыхнули.

— Нам жрать надо, а ты дрянь всякую тащишь!

Тем не менее блондин кивнул Старухе, чтобы тот забрал приготовленную дань.

Бомж поежился под недобрыми взглядами, закашлялся, грязной тряпкой прикрыл рот. <…>игадира спросил Куца и на всякий покосился на Ежа, не слишком ли он поторопился, перехватывая инициативу у <…>оиться. <…>емя плакал.

— Болею. Кашель замучил.

— Давно пора тебя подлечить. — Куца дожидался, пока Старуха подальше унесет консервы и сигареты.

— Прошу тебя, не надо. Я… Я… еле хожу…

— Надо же, какое совпадение — я тоже. — Куца приблизился.

Бомж встал на колени.

— Я старался, ребята… Я… — он опять закашлялся.

— Будешь лучше стараться! — С этими словами блондин резко ударил ногой бомжа в грудь, в район солнечного сплетения. Кент отлетел на метр и повалился на бок, захрипел, но уже следующий удар настиг его и пришелся по голове. Из горла бомжа хлынула кровь, она сначала окрасила прилипшую к подбородку тряпку, а затем тонкой струйкой потекла на утрамбованный временем и ногами мусор, образовывая лужицу. Судороги прошли по жалкому телу давно опустившегося человека, голова дернулась, и он уставился стекленеющими глазами в голубое небо, солнечные лучи сушили не то гной, не то выступившие напоследок слезы.

— Нет, — взвизгнула Маня, — нет! Не надо! Зачем?!

Девица вскочила как ошпаренная, сделала несколько шагов в сторону входа в их бетонную хижину и начала с утробным охом оседать на землю.

Еж первым понял, в чем дело, велел щуплому пулей лететь за одеялом, а сам повернулся к блондину.

— Дурак ты, Куца! — сказал он стоящему в замешательстве над трупом подростку. — За этот галстук Крутой все долги нам спишет. Может, Кент галантерейный склад нашел? Козел ты после этого… — Еж плюнул в сторону Куцы.

— Все равно бы сдох. — Куца вытер тыльной стороной ладони не то пот, не то слезу.

Старуха притащил одеяло и вертел его в руках, не зная, что с ним делать. Маня стонала.

— Что уставился? Стели одеяло. Не видишь — рожает!..

* * *

Маня вынесла сверток с ребенком на солнышко, не такое жаркое, как всегда, видимо, из-за ветерка, гоняющего легкий сор маленькими вихрями. Редкие облака отдельными айсбергами бороздили иссиня-белое небо. Поблескивало стекло, посвистывали, радуясь ветерку, щелки и всевозможные трубочки, принадлежащие некогда холодильникам, моторам и еще бог знает чему, скрежетало железо, укрывавшее кого-то от дождя, а теперь зажатое бетонными плитами и раздробленными кирпичами рухнувших стен. По своим делам бегали крысы. Все как всегда, с коррективой на редкий здесь ветерок. Все как всегда.

— Какой славный денек, Котик.

Девица, а теперь мама, назвала мальчика Сережей, однако, с легкой руки Куцы к нему пристало не то имя, не то прозвище — Котик, первоначально Кот-подкидыш, а затем, в смягченном варианте, — Котик.

Мальчик оказался спокойным, сопел, гугукал, почти не плакал, как будто понимая, что мешать старшим здесь не положено, более того — опасно. Да и его мама стала стараться всем угодить, подать, принести, приласкать, случалось — отдать положенную ей сигарету, а то и колеса. Впрочем, от колес она, к удивлению всех, в последнее время отказывалась в пользу лишней доли пищи. Больше других оценил эти перемены Старуха, которому раньше доставались от Мани пинки и щипки, а на интимные посягательства — сплошные отказы. Юная женщина и сейчас норовила избежать сексуальных утех, ссылаясь на тяжелое послеродовое состояние, хотя Котику пошел уже седьмой месяц, но ласковое слово, участливое отношение действовали на Старуху магически, правда, иногда он вскидывался, в нем просыпалась какая-то дикая злоба, зато в другой раз он мог отдать последнее. Недавно приволок кусок пестрой плотной материи, наверняка отдал за нее что-то стоящее. Ежу Маня сразу после рождения сына заявила, что ребенок от него, она, дескать, все высчитала и мальчик точно от него, его сынок, и тот должен за него отвечать. Куца подсмеивался над этим и говорил: «Погодите — подрастет, посмотрим, на кого похож, может на Ежа, может, на Крутого, а может, на Старуху или меня… История умалчивает, кому давала Маня. Может — Кенту? Поживем — увидим». Еж зло усмехался в пробивающиеся усы: «Знал бы точно, что твой, Куца, в болоте бы утопил». «Какие сантименты», — кривлялся блондин, однако, не решался развивать эту тему, чувствовалось, что крепыш верит в свое отцовство и с этим приходилось считаться. Однажды Еж сказал: «Ребенок — обуза, самим иногда жрать нечего. С другой стороны — подрастет, мы из него такого разведчика сделаем, мечта, ведь он в любую щель пролезет. Складов все меньше, добираться до них все трудней, каждый подвал копать не будешь… Поняли? Выходит — от него может быть большая польза, а раз так, берем его на довольствие. Смотри, блондин, ты за него персонально отвечаешь, пылинки будешь сдувать, а то я тебя в такую щель самого засуну, никогда не выберешься». Куца ребенка и так не любил, а после предупреждения вообще возненавидел.

Маня положила малыша сначала в тенек, в специальный длинный деревянный ящик, интуитивно чувствуя, что ни железо, ни пластмасса для люльки не подходят, именно дерево — непрочное, но доброе, теплое своей особой теплотой. Вспомнила о покрывале, той самой цветастой тряпке, которую притащил Старуха, но оставлять на оставлять на улице Котю одного не решилась. Еще не изгладилось из памяти, что крысы сделали с мертвым Кентом. Слава богу, сама она его обглоданный скелет не видела, на следующий день ей было просто не до этого — и боль, и маленькое мявкающее существо рядом, — тогда показавшееся таким противным. Нет, она лишь вообразила то страшное зрелище, да еще Старуха рассказывал, что отдельные детали (нос, уши) стали пропадать еще днем.

— Котик, — нежно обратилась Маня к малышу, — я не представляла, каким ты будешь пухленьким, такие щечки, а глазки, маленькие пальчики… Настоящий кукленыш. У меня была такая кукла, голубоглазая, с длинными ресницами… — Мальчик смотрел на нее сияющими глазками. — Нет, ты лучше куклы. Я даже не думала, что ты будешь таким хорошеньким и будешь мне так нравиться. Ух, какая у тебя мама бяка, хотела выкинуть такого малыша… Фу. Вру. Подкормить и продать. Представь себе. А теперь я тебя никому не отдам. Так и знай. Ни за что. Не замерз?

Маня вынула розовое тельце в небольших оранжевых экземках и подставила мальчика под солнечные лучи.

— На солнышко не смотри, смотри лучше, какое огромное голубое небо, ни конца, ни края… А какое оно чистое…

Сын радостно улыбнулся, как будто понял ее.

— А вон, видишь, облако… Большое, белое, похожее на корабль. Как же тебе объяснить, что это такое? Машина большая. Вот кабина у тебя за спиной, — она наклонила ребенка и показала ему кабину, — тоже была частью машины, она ездила, а корабль плавает… Какое небо, солнце… Еще бывает весна… Такое время года. Тогда все особенное, воздух, деревья… Дышится легко. Тебе понравится, поверь. Подрастешь, я найду дерево, подождем весны, оно расцветет, и я покажу его тебе… Не трогай бобо, их нельзя чесать, — малыш потянулся к оранжевым кружкам. — Слушайся маму. — Маня легонько стукнула Котика по маленькой ручке, малыш заплакал. — Ну вот. Весь кайф испортил. Не ори. Отдам буке. Ну, пожалуйста, миленький…

* * *

Из царапины на плече Куцы капала кровь, блондин сидел на лежбище, постанывая и покачиваясь из стороны в сторону. Старуха вытирал ранку каким-то лоскутом.

— Возьми пеленку, перевяжи, болван!

Щуплый сдернул пеленку с веревки возле Маниного угла и начал рвать ее на мелкие полосы.

— Шире, — подсказала Маня, баюкающая малыша на руках. — Где это его так угораздило?

— Не твое собачье дело, — буркнул блондин.

— Наверно и по башке дали.

— Пшла вон.

— Сколько дерьма… — Юная мать взяла себя в руки. — Как бы инфекция не попала. Тряпка чистая?

— Маня, спирта нет?

— Шутишь?

— Для своего хмыренка где-то прячешь.

Маня презрительно улыбнулась.

— Ты мне спирт приносил?

— Дрянь! И ребенок твой — дрянь!

Малыш заплакал.

— Тише, тише, маленький. Дядя ранен, дядя сердится, ему больно, но ты здесь ни при чем, у тебя свои проблемы — расти побыстрей, а он выздоровеет и сердиться перестанет.

— Заткнись.

— Ну что ты, в самом деле, разорался? Можно подумать, это я тебя саданула. Сигаретку хочешь? — попыталась примириться Маня.

— Дрянь… У нее еще и сигареты есть! Гони все!

— Раз так — фиг тебе!

Блондин приподнялся, громко застонал и сел обратно на свое лежбище.

— Мать твою!.. — выругался он.

— Так что с ним? — обратилась Маня к щуплому.

— Один… замочить его обещался.

— Ну и что?

— Заткнись!

Старуха отошел на безопасное расстояние.

— Из-за бомжа. Хотели у него кое-что отнять. Короче — из окружения Крутого…

С тех пор, как нелепо, по вине Куцы, погиб Кент, они так и не смогли завести себе нового работника. В последние времена с опустившимися личностями возникли проблемы. Они оказались в дефиците. Кто-то умер своей смертью, кто-то исчез, а кого-то подстрелили на охоте. Как выяснилось, при отсутствии чужаков загонщики повадились выслеживать своих, чтобы угодить Крутому и его приближенным. И вот настал такой момент, когда бомжей осталась всего горстка. Крутой понял, в чем дело, и устроил охоту на одного из особо ретивых загонщиков. В ней пригласили принять участие всех свободных граждан территории. В награду тому, кто первый подстрелит загонщика, была назначена молодая симпатичная женщина, принадлежавшая ему же. И Еж, и Куца, и Старуха принимали участие в травле кабана (так именовали жертв). Допустили ошибку — дав тому оторваться. Кто же лучше загонщиков знал все углы и закоулки, все укромные места территории? Загонщика не нашли, со злости растерзали его женщину и, посадив голову на кол, выставили в становище. Затем ходили слухи, что видели след сапога в районе химических болот. Вероятно, загонщик предпочел умереть от отравления или утонуть в жуткой бездне, чем стать мишенью, для недавних приятелей. После этого случая своих бомжей больше никто не трогал, а тех, кто забредал на территорию Крутого, по большей части отлавливали и превращали в работников.

— Я ясно сказал — гони все сигареты.

— У меня всего две.

— Давай обе.

— Ну ты и зануда. Я Ежу пожалуюсь.

— Слушай, ты!.. Возьму твоего сопляка за ноги и стукну башкой об угол.

— Только попробуй, — в Манином голосе прозвучала твердая решимость, она давала понять, что умрет за своего Котика.

— Корми вас, уродов.

— Сам ты урод.

Куца растянулся на лежбище и отвернулся к стенке.

Смеркалось. Старуха зажег сальник и опустил брезентовый полог, чтобы снаружи не было видно огонька: мало ли что. Вскоре появился Еж. Он был хмур, по лицу крепыша легко читалось его настроение.

— Огонь не жечь, — цыкнул бригадир на Старуху, и тот послушно потушил сальник.

В темноте отчетливей стало видно повязку на плече блондина.

— Что с тобой?

— Да арматурина. Пытался пролезть в одно отверстие, показалось — внизу консервные банки навалены, надавил на балку, а тут она как выскочит и в плечо.

— А консервы?

— Черепки какие-то оказались.

— Значит, ничего не нашли?

— Нет. Да куда с этим плечом?..

— Без бомжа плохо, — вставил свое слово щуплый.

— У меня тоже пусто, — под Ежом затрещали доски его кровати.

— Что будем делать? — после паузы спросил Куца. — Тут у Мани запас сигарет.

— Три штуки, — подала голос Маня.

— Если ее потрясти, может, и все пять…

— Не смеши.

— Может, у нее еще что есть.

— В долгах, как в шелках.

— Ведь убить могут.

— Мясо шею свернет.

— Убить не убьют, — Еж не на шутку был озабочен, — а в бомжатник отправить могут. На отработку, месяцев на шесть.

— Вот это перспектива! — присвистнул Куца.

— Есть еще варианты — сбежать…

— Бегали уже.

— Если бы была война, — вмешался Старуха, — переметнулись бы…

— Если бы, если бы, если бы… бежать бесполезно. Вот Старуху если продать в рабы…

— Чего? — обиделся щуплый.

— Да кому он нужен? А, Еж?

— Я тебя зарежу, белобрысая харя, пока ты однорукий!..

— Ну, ты!..

— Быстро заткнулись, — оборвал перепалку Еж. — Куца дело говорит.

— Да ты что? — Старуха готовился заплакать.

— За него много не дадут, — сказал блондин. — Дохлый. По лицу видно — глупый. Какая от него польза, мы хорошо знаем, хорошо, если себя прокормит. Что мы за него получим? Скостят месяца три и все по новой. Ерунда. Идем дальше. Я… Ну, сейчас я не годный к продаже, а пока плечо заживет, поздно будет. Следующий клиент — Маня. Это товар годный, она вон даже округлилась слегка. Ее как нечего делать на хорошего бомжа поменять. Но… Резонный вопрос — хорошо ли нам самим будет без бабы? То-то и оно. Без бабы жить плохо. Не престижно. Слухи всякие пойдут, пакости… отмойся потом. Запишут в голубую братию и это будет не смешно. Так что Маня отпадает. Остается последний вариант — пожертвовать нашим драгоценным котеночком. Он, пожалуй, тоже стоит хорошего бомжа да еще и отсрочки на пару месяцев впридачу. Доводы? Мальчик. Не урод. Крепкий. Неплохо откормленный. Хочешь — делай из него отбивную, хочешь — расти воина или слугу. Как? А мы себе еще заведем, Маня не подкачает!

Повисло тягостное молчание. Наконец заговорил Еж.

— Вот и я о том же думаю. Чуть голову не сломал. Деваться некуда, придется продавать. Сама посуди, Маня, ну не сожрать же его в самом деле… Маня?!

— А где она? — вскочил Куца. — Где Маня, я тебя спрашиваю, козел? — обратился он к Старухе, чья лежанка по ранжиру находилась ближе всех в Маниному месту у выхода.

— Вышла.

— А ребенок?

— Вроде с ней.

— Вот это да! — Еж вскочил. — Сбежала!

— Давно вышла? — Блондин насторожился, как гончий пес.

— Минут пять — десять.

— В темноте не так-то просто найти.

— Достанется кому-нибудь.

— Догоним.

— Почуяла, дрянь.

Подростки бросились в темноту.

* * *

Крутой сидел в плетеном кресле за столом под тентом, натянутым перед входом в небольшой домик, похожий на строительный вагончик. Он пил кофе. Два охранника привели, поддерживая под руки Куцу. За ним следовало еще несколько человек.

— Это тот дурик, запутавшийся в ловушке?

Один из охранников почтительно кивнул.

— Осел! Ты думаешь, у Одноглазого лучше? Бомжом возмечтал стать? Или в кабанчики наметился? Козел, награда достается не тому, кто убегает, а тому, кто настигает. — Хозяин отхлебнул из фарфоровой чашки. — Он не был под кайфом?

— Нет.

Крутой откинулся на спинку кресла и отвернулся. Казалось, он о чем-то задумался.

— Давай, рассказывай, какие у тебя проблемы? Ну?

Куца молчал. Подросток никак не мог собраться с мыслями и лихорадочно решал: говорить правду или пуститься на хитрость. Пауза затянулась, и была прервана легким свистом лозы, треском рубашки или кожи и диким воплем блондина. Специальная лоза причиняла адскую боль.

— Больно? — поморщился Крутой. — Ты не знаешь, как бывает больно, когда снимают кожу чулком, например… Впрочем, твоя шкура попорчена, но мы можем придумать что-нибудь повеселей. Как? — пустая чашка была отодвинута от края стола.

— Да, да… — залепетал Куца, — все расскажу, простите… Голову напекло, испугался… — Новый удар прервал его причитания.

Подросток упал на колени.

— Нет! Не надо! Все скажу! — крик вперемежку с всхлипываниями.

— Встань. — Лицо Крутого выражало отвращение. — Не люблю слабаков.

Блондин поспешно поднялся.

— У нас девка сбежала, девка с ребенком. Ночью… нет, вечером, выскользнула и исчезла. Ну, мы искать. Распределились: Старуха к болотам, Еж — к стене, а я — к границе… Я и не думал бежать! Зачем мне? Все из-за этой уродки!

— Уродка?

— Нет, нет… — на мгновение запнулся Куца. — Нормальная. Худая уж очень была. После рождения ребенка округлилась.

— Так, так. Чем же вы ее так напугали? Каннибализмом, что ли, решили заняться?

— …?

— Сожрать ребенка решили?

— Нет. Зачем? Задолжали много. Продать хотели. Сюда принести…

— Интересный случай. В клюшке проснулся материнский инстинкт. Феноменально. А может, она и меня полюбит? За живые струнки дергать приятней? Что за ребенок?

— Мальчик. Крепкий, полгода точно есть.

— Не урод?

— Нет, вроде.

— Лопухи вы, ребята. А-а, это бригада паленого Ежика, — вспомнил хозяин и улыбнулся. — Помню, помню… Сердитый такой мальчишка. Где Мясо?

Один из охранников поспешно убежал. Вскоре появился громила с маленькими, умными глазками.

— Оповестить всех загонщиков: на территории скрывается девка с ребенком. Ребенок толстый, девка худая, — уточнил человек в кресле.

— Нет, — вмешался Куца, — нет…

— Что? — удивленно обернулся Крутой и подал знак рукой.

Тотчас просвистела лоза, и новый удар обрушился на плечи Куцы. Блондин завопил и свалился вниз лицом на землю. На спине виднелись яркие кровавые полосы. Подросток оказался в сознании, запрокинул лицо и начал разевать рот, как выброшенная на берег рыба, желая что-то сказать. Выпученные глаза выражали ужас.

— Ой, — притворно вздохнул Крутой. — Ну что тебе? Поднимите его.

Куцу подняли.

— Она же не худая, она округлилась… Хорошая…

— Хорошая? — Крутой сделал удивленную мину. — Прям такая вот хорошая, — он сделал жест, подразумевающий высокую грудь. — Прям вот такая?

— Да. В самом соку.

— Надо же! — хохот разнесся на всю округу, хозяин даже приподнялся с кресла, хватаясь за живот. — О! насмешил. Так за что же я тебя порю? Месяц, наверно, так не смеялся, а может, год. Ты даже не представляешь, как мало в моей жизни радости. Так значит, в самом соку да еще с материнским инстинктом? Нет, я тащусь…

— Да, — растерянно ответил блондин.

— Выдать ему новое обмундирование.

Видя недоумение приближенных, уточнил:

— Рубашку новую или футболку. И пусть проваливает, а то еще привяжусь к нему, часто бить придется… — И повернулся к Мясу: — Понял, какая девица? Она мне нужна.

— Уже заметили, — пробурчал громила. — Цезарь засек возле ТЭЦ.

— Что сообщил?

— Шла по направлению к границе. Кто-то ее спугнул. Может, этот?.. Куда-то забилась, выжидает ночи. В руках сверток. Цезарь просит подкрепления.

Крутой встал.

— Объявляю общую охоту. Оповестить всех, пусть участвуют. Охота без крови. Тому, кто настигнет девку, достанется ребенок. Девчонка во всех случаях живая — понял? Мне. Слушай дальше. Это объявишь всем, но девчонку я хочу поймать лично сам, раз она в полном соку. Понял? И распорядись, чтобы бригаде Ежа выделили новую клюшку. Ту, плешивую… Позаботься обо всем. Иди!

Огромная туша по имени Мясо уже распоряжалась охранниками. «Опасно иметь умных приближенных», — подумал Крутой.

* * *

Место было сырое, страшное — несколько плит и между ними проржавленные до черноты, четырехугольные, длинные железяки — каркасы, рухнувшие вперемешку и оставившие у толстенной бетонной стены небольшое темное пространство. Идеальным убежищем его не назовешь, однако оно обладало определенными преимуществами: темнотой и при дневном свете, а также сквозными выходами с двух сторон. Это и привлекло Маню. Кто-то ее заметил: крысы не могли уронить такой большой камень. Оставалось гадать: выследили, и если выследили, то кто… Может, случайный прохожий, потому так неосторожно и грохнул камнем. Боже!..

Юная мама не раз продумывала план побега, она знала, что рано или поздно что-нибудь произойдет, случится и ее захотят разлучить с Котиком. Она решила — нет! Лучше как крыса по щелям, по буграм, с ребенком в зубах, дальше, дальше — нате, выкусите! — использую последний шанс, последнюю возможность, ибо без ребенка все равно не жизнь. Другой вопрос — куда бежать? В химическое болото? Без противогаза туда соваться бесполезно, да и с противогазом нужен проводник, а то неверный шаг и проглотит проклятая бездна. Был бы жив Кент, этот вариант можно было бы проработать. Туманная стена? Они уже были там. Три дня искали прореху, дырочку, хотя бы глазок — расковырять, проникнуть… Бесполезно. Решила пробираться на территорию Одноглазого, а там — будь что будет… если ее по дороге не изнасилуют бомжи и к ней не прилепится какая-нибудь гадская болезнь, остается перспектива быть подобранной и приголубленной. Маня чувствовала по взглядам своих пацанов, что изменилась, похорошела. А они, идиоты, этого не оценили!.. В лучшем случае приберет чужой загонщик, им там что-то полагается, какие-то доли. Или проведет ее через зону своего хозяина и продаст вместе с ребенком кому-нибудь из людей Гоги. Страшновато, конечно, так далеко забираться, но чем лучше здесь? В любом случае греет надежда при полной неудаче вернуться в бригаду Ежа, к этим дурачкам она привыкла, знает, от кого чего ожидать. Может, напрасно она выскользнула в темноту? Жалеть поздно. Главное — не сбиться с пути. Вроде бы она пока идет правильно — три обломанных трубы, верная примета.

— Спи, маленький. — Девица прижала к груди малыша. — Не простудись. Я не знала, что ты стал таким тяжелым. Хочешь, мякиш тебе нажую? У мамы кое-что осталось в заначке…

Малыш посапывал, ничего из происходящего не понимая. Внешний мир еще не обрел для него реальных, жестких очертаний.

Пока складывалось все удачно. Но кто же ее спугнул? За те дни похода к стене они встретили всего то ли троих, то ли четверых обитателей территории. Сначала им попались по дороге два бомжа, затем какая-то замызганная старуха (перед глазами встала сгорбленная фигура в засаленном летнем платье), а на обратном пути — загорелый мускулистый парень, наверное, загонщик, — остановился, чтобы разглядеть всю компанию и, похоже, узнал Ежа, они о чем-то переговорили. Какой леший дернул ее топать днем, сама же решила: только ночью, ночью, ночью…

Скоро стемнеет, и она пойдет дальше. Удалось подремать часа два. Ничего, завтра на рассвете выберет место получше и отоспится. Лишь бы дойти, лишь бы где-нибудь зацепиться вместе с ребенком. Она из него вырастит настоящего мужчину.

Что это?! Мане послышались какие-то звуки. Быстро положив ребенка на сумку, она метнулась к ближнему выходу, с той стороны откуда забралась сюда сама.

Людей не было видно, зато отчетливо доносились отрывистые крики. Из-за развалин стали появляться сначала отдельные огни, но вскоре они вытянулись в длинную цепочку, казалось, охватившую весь горизонт, — факелы.

Путь к границе был закрыт.

* * *

Что-то происходило со стеной. Простой глаз никаких изменений не замечал, но Правитель видел: она истончалась, слоилась, того и гляди может возникнуть прореха. А это уже серьезно. Спокойная, уравновешенная жизнь нарушится, придется техническим путем блокировать возможность проникновения пришельцев с темных окружающих территорий. Явно не хватает мысленной мощи для удержания стены. Рушатся его надежды, дескать, само время докажет правоту решения знаменательного собрания. Никогда раньше посвященные не позволяли себе противодействия, общее решение являлось законом для всех. А сейчас…

Впервые с тех памятных пор горожане (только «посвященные») снова собрались все вместе — не координирующий совет, а общее собрание. На этот раз встреча состоялась не в зале, а у стены, ибо она и являлась предметом разговора. Они стояли тут, где широкое шоссе упиралось в непроницаемый туман.

— Друзья, — начал Правитель, — мне кажется, что наши усилия по сохранению мысленного барьера между двумя мирами ослабели. Стена истончается. Я хочу понять причины этого. Полагаю, для присутствующих вопрос ясен: боюсь, между нами зреет раскол. Вряд ли один человек или даже несколько могут противостоять моей… точнее, некогда нашей общей воле. Кто хочет говорить?

Поднял руку скромно одетый, похожий на клерка молодой человек в очках с металлической оправой.

— Мы отсекли зло, но решило ли это наши проблемы? Я чувствую себя сопричастным к преступлению…

— Мы лишили зло пищи, наедине само с собой, пожирая себя, оно погибнет, — перебил его пожилой мужчина. — Мы в какой-то мере жертвы. И пусть это отразится на нас, зато благо получат дети и внуки.

— Не слишком ли комфортно устроились жертвы? — возразил молодой человек.

— Я себя от этого комфортно не чувствую.

— Легче уничтожить, чем победить. Сколько было попыток — религиозных и социальных утопий. Мы поступили гуманно, предоставив зло самому себе. Я не считаю себя жертвой, — говорил один из близких Правителю людей, — к сожалению, темное осталось и среди нас, мы просто резко уменьшили его, убрали самое безнадежное. Вы все знаете, что у грубой материи тяга к хаосу неизбежна…

— Не будем об этом, — прервала оратора Мать. — Добро не может быть палачом, даже если оно не хочет стать жертвой.

— Спорный вопрос, — вмешался Правитель. — Никем не доказанный.

— Открытый бой достойнее.

В этот момент Правитель побледнел, схватился за сердце, пот выступил у него на лбу.

Облако, из которого состояла стена, стало рассеиваться, стена как бы превратилась в толстый слой жидкого стекла, и все увидели неопрятную девицу, отчаянно барахтающуюся в прозрачных слоях, держащую в руках сверок, из которого выглядывало детское личико. Стена, став прозрачной, приобрела качества увеличительного стекла, — девица оказалась трехметрового роста.

Но самое страшное было у нее за спиной. Там стояла толпа отвратительных гигантов. У некоторых в руках пылали факелы, кто-то держал длинные палки. Впереди, ближе всего к стене, возвышался над другими узкоплечий мужчина с вытянутым лицом и черными, блестящими, как у крысы, глазами, рядом, чуть позади, гора мяса, детина, похожий на монстра, со щелками глаз. Дальше — целый набор ощерившихся (открывающих рот в беззвучном крике) личностей, от уродов до вполне внешне нормальных, если не видеть их в рядах неиствующей толпы.

Посвященные невольно отпрянули от стены, но сообразили, что с той стороны их не видят. Придя в себя, горожане поняли, что девицу с ребенком тоже не видно, ее ищут, несколько мужчин с шестами шарят с двух  противоположных сторон, прочесывая стену.

— Ее надо спасти, — сказала Мать.

— К сожалению, невозможно. Мы не можем вмешиваться в их дела так же, как они в наши. Стену нельзя приоткрыть, ее можно убрать совсем, и тогда они все ринутся сюда. Это повлечет тотальные несчастья.

— Господи! Неужели мы станем свидетелями убийства?

— Те, кто находится здесь, не отвечают за то, что происходит там.

— У меня сердце кровью обливается! — Вдруг Мать в одном из гигантов узнала сына. — Пустите меня к нему! Немедленно пустите! — Она ударила стену.

— Хорошо! — Правитель обратился ко всем. — Решайте, нужна ли нам мысленная стена или пусть обе половины города сольются в одно? Мое мнение остается прежним, слово за вами.

— В это время мужчины с шестами настигли девицу. Двое схватили ее за руки, один отнял ребенка, и, несмотря на ее отчаянное сопротивление, поволокли к двум, видимо, вожакам. Ряды великанов колыхались в ожидании расправы.

— Я не могу этого вынести, — прошептала Мать в ужасе. Молодой человек в очках с металлической оправой приобнял ее за плечи.

— Значит, пусть стена исчезнет? — Правитель молча смотрел, как поднимались руки: одна, две, три, пять… И все. Все! Жалкие единицы. Выходит, он победил, он прав, и город будет спасен.

Его голос звучал как призыв:

— Решение принято. Мы просим во имя общего блага прекратить раскол и направить с вою мысленную энергию на удержание защиты. Мы окончательно отсекли зло. Стена будет стоять. — Он воздел руки к небесам, словно призывая их в свидетели.

И в это невыносимое мгновение, когда девушку и младенца вот-вот растерзает озверелая толпа по ту сторону, а они разойдутся по домам, и жизнь потечет как прежде по законам справедливости, — толща жидкого стекла за спиной Правителя стала мутной, окрасилась в темные и серые тона, и вдруг вся стронулась, сдвинулась, потекла, одновременно дымясь, испаряясь, исчезая. В недоумении и ужасе взирали друг на друга люди. За факелами, за ощетинившейся толпой отверженных посвященные увидели мир, обращенный в хаос, поверженный в зловонные, отвратительные развалины неведомой силой.

В свою очередь обитатели территории Крутого, как загипнотизированные, обозревали деревья, асфальтовую дорогу, светлые дома поодаль и крохотную горсточку людей.

Вдруг повисшую тишину нарушила Мать:

— Паша, сынок… — Она шла вперед, протягивая руки.

Куца, стоявший в первом ряду, растерялся, отступил, но в следующий миг молниеносно, хищным, кошачьим движением метнулся к женщине и коротко, страшно ударил ее в грудь. Она упала, сын склонился к ней и прошептал:

— Ненавижу. Все из-за тебя.

И тут Мясо, перекрывая нарастающий шум, заорал:

— Мочи козлов!

Визжащая лавина, затоптав Маню и Котика, брошенного за ненадобностью на шоссе, хлынула в еще недавно неприступный чертог.

* * *

Большое красное солнце клонилось к горизонту, окрашивая небосклон целой гаммой красок и оттенков — от лиловых, сливающихся с голубым, какие присущи персидской сирени, до нежно-нежно-розовых, какие можно увидеть на снежной вершине в урочный час, а между ними — кремово-розовый, цвет морской раковины, дымчато-розовый, ближе к кофе с молоком, цвет одной из разновидностей сиамских кошек, и бордово-розовый, точно пыльца на крыле бабочки… — об этом разговаривали высокий мужчина в очках по имени Артур и его дочка Вики.

— …лучший художник, писатель или композитор не могут выразить и сотой доли той красоты, которая нас окружает: наш мир необыкновенно разнообразен и невероятно прекрасен. Он создан как живой цветок. Но это надо уметь видеть.

— Смотри, папа, — сказала Вики. — Кто это?

На скамейке, поджав ноги, лежала девица с рыже-бордовыми волосами.

— Похожа на куклу, — произнес мужчина.

— Она живая?

— Конечно, живая. Спит, наверное.

— Давай разбудим ее.

— Зачем?

— Плохо спать на скамейке. Представь — я так.

— Мудрая ты у меня не по годам. — Артур толкнул девицу в плечо. — Вставай, приехали.

— Где она живет? — не унималась Вики. — Напоить бы ее чаем?

— Из тебя получится врач или воспитатель в детской колонии. Но я понял — бросать ее мы не будем, возьмем домой и попробуем выходить. Только что нам мама скажет?

— Ура! — закричала девочка.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg